Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Кривин Феликс : " Хвост Павлина " - читать онлайн

Сохранить .
Хвост павлина Феликс Давидович Кривин
        В новую книгу известного русского писателя входят произведения самых разных жанров - от повести до афоризма. Некоторые из них уже известны читателю по книгам «В стране вещей», «Ученые сказки», «Изобретатель вечности».
        В произведениях писателя легко уживаются фантастика, парадоксальность, иносказание, юмор, ирония. В конечном итоге всеми своими произведениями книга утверждает истинные человеческие ценности: самостоятельность мышления, чувство достоинства, любовь к людям. В то же время писатель мобилизует всю силу своего сатирического таланта на разоблачение казенщины и мертвечины, высмеивает пустозвонов, фразеров, чванливых чиновников, привыкших прикрываться общей фразой.
        Феликс Кривин
        Хвост павлина
        Сказки, рассказы, повести
        ЧАСЫ - ИДУТ…
        Тот, кто умеет мыслить только логически, видит в каждой ситуации лишь две возможности: да или нет, или - или. И он не в состоянии понять, что тому, кто умеет парить на крыльях фантазии, дано третье, которое как будто отрывается от «да» и «нет». Оно несет нечто новое, небывалое, непредуказанное.
        Логически рассуждая, есть земля и небо. Одно из двух. А с точки зрения фантастики? Подземные руды окрашивают растения в яркие цвета. Железо золотит листья полыни, молибден разрисовывает лепестки мака. И, может быть, потому краски мира так хороши, что они созданы в недрах земли, и самое яркое небо - то, которое создано воображением подземелья.
        Подземное небо - фантастический образ, который как будто хранит воспоминание о небе и о подземелье, но далеко отлетел от того и от другого.
        В юмористической повести «Фантастика-буфф» писатель Дауккенс говорит, что нужно соизмерять фантазию с жизнью. Какая жизнь, такая должна быть и фантазия - ни больше, ни меньше. И во всех своих проявлениях фантазия должна быть в точности похожей на жизнь.
        Но много ли радости в такой уныло-зеркальной фантазии, которая всего лишь повторяет, дублирует реальность?
        Среди «Советов начинающему фантасту» находим такой: «Не используйте фантастику на мелких работах!».
        Это значит - не разменивайте воображение на мелочи.
        И еще одно творческое напутствие: «Помните: проезд по горным дорогам воспрещен, проезд открыт только по бездорожью!».
        Дороги фантастики - пути в незнаемое.
        В повестях, рассказах, сказках, притчах, анекдотах Феликса Кривина действуют непривычно-странные персонажи. Они научились отрываться от земного притяжения, время для них - как пространство, по которому они свободно путешествуют. Они способны вообразить, придумать, «приснить» себе любую реальность.
        Повесть «Район деревни Старокопытовки» начинается с подчеркнуто достоверного описания: осенью 1941 г. фашисты захватили деревню Старокопытовку, а простой советский школьник Миша Коркин, окончивший пятый класс, стал партизанить. Он действует сначала в одиночку, пускает под откос эшелон. А потом встречает первого партизана. Это довольно странный старик. Представляется он так: «Сократ». Они начинают беседовать, и сразу же обнаруживается различие, разнобой между ними. Они как будто из разных времен.
        Миша действует против фашистов. Он попадает в руки полиции. Его ведут на казнь. Но к нему на помощь спешит старик Сократ. Оказывается, все происходящее - только сон Сократа. И вот уже он и Миша - в другом сновидении.
        Сократ кочует из сна в сон, он - многострадальный изгнанник действительности.
        Миша - верный спутник Сократа, этого неутомимого «снопроходца». Он попадает к древнеримскому императору Нерону. Тот спрашивает, как его зовут. И раздается:
        - Миша!
        Это сказала Мишина мама. Она будит мальчика, который уснул за столом, положив голову на десятитомник «Всемирной истории». И сразу - все отступает - и древний Рим, и татарское нашествие, и Отечественная война, которая более сорока лет как окончилась.
        У фантастики этой повести - реальная основа. Каждое «сновидение» прорисовано довольно реалистически, но откровенно условны, построены на вымысле переходы из одного сновидения в другое. А концовка переводит всю эту фантасмагорию снов и неправдоподобностей в ясное и спокойное бытовое русло. Не фантастические сновидения Сократа, а самый обыкновенный сон пятиклассника Миши Коркина, который начитался исторической литературы.
        Феликс Кривин любит соединять в своем повествовании реальность и сон, правду и вымысел, сказание и иносказание. Описанные им предметы, словно тень, отбрасывают второй, иносказательный смысл.
        Мы, например, читаем миниатюру «Вулканы». «У вулканов много тепла, которое они спешат поскорее отдать и потому извергают его, обжигая, но не согревая.
        Теплоту ведь тоже нужно уметь отдать, чтобы благие порывы не стали стихийными бедствиями».
        Мы ощущаем здесь двойной смысл. С одной стороны, перед нами вулканы. С другой, чувствуется в них что-то человеческое. И возникает представление о беспокойных, «обжигающих» натурах - они хотят поделиться своим теплом, человеческим жаром, но делают это так неумело, скоропалительно, что несут людям только беду, только бедствие.
        Другая миниатюра: «Дятелок». Эта маленькая птичка поднимает такой стук, какого не поднимает большой дятел. Ростом она меньше воробушка, но долбит не какой-нибудь дуб, а пустотелый бамбуковый ствол, и стучит по нему, как по барабану.
        И опять наше представление двоится, в «дятелке» мерещится нечто человеческое. Разве мало встречали мы людей, любящих долбить пустоту, стучать в барабан, оглушать пустопорожним стуком.
        Идет охота на слонов. В ней участвуют и слоны, уже ранее пойманные, на прежних охотах. Они помогают и охотиться, и воспитывать пойманных слонов, и обучать их, как нужно охотиться на сломов… Охота тем успешнее, чем больше слонов охотится на слонов.
        Возникает представление о слонах-«коллаборационистах», охотниках на себе подобных, отступниках от своих, слоновьих интересов.
        Страус - птица, он может бежать со скоростью девяносто километров. Почти как автомобиль. Но вот беда - его развевающиеся перья не складываются в крылья.
        И снова ассоциация переводит образ в человеческий план: представляется активная и эффектная натура - она способна ко многому, кроме главного - ей не дано взлетать, отрываться от земли… Это птица-пешеход. Никогда не увидит она мир с высоты птичьего полета.
        Итак, фантазия, парадокс, иносказание - такова первая черта повествования Феликса Кривина. В каждой логической альтернативе он ищет прорыв к чему-то третьему, непредугаданному.
        Вторая черта, столь же важная и неотъемлемая, связана с юмором.
        В рассказе «Веселая профессия» читаем:
        «Конечно, юмора всюду много. Юмор у нас всенародное достояние».
        «Смех, - говорится в миниатюре „Уравнение смехом“, - равняет всех - слабых и сильных, робких и смелых, дураков и мудрецов».
        Это очень верная мысль. «У сильного всегда бессильный виноват», - сказано в крыловской басне. Но - лишь до той поры, пока сильный не осмеян. Насмешка лишает сильного преимуществ, заданной правоты.
        Первый человек, который был назван «дураком» и ответил: «от такого слышу», - возвестил, пока еще в самой простой, первичной форме, что можно сравняться с обидчиком. Расквитаться смехом.
        На протяжении многих веков власть имущие старались насадить иерархию человеческих отношений, делить людей на высших и на низших. Смех легко, шутя и играя, опрокидывал социальные перегородки. Он «снижал» высших и «возвышал» низших, дерзко касался неприкасаемых, брал приступом казалось бы самых неприступных. Смех учит безбоязненности. Одни, - пишет Ф. Кривин, - смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха («Борьба противоположностей»).
        В миниатюре «Смешное великое и ничтожное несмешное» говорится о двух людях, родившихся в одно и то же время - о Чарли Чаплине и Адольфе Гитлере. Гений в роли маленького человека и ничтожный человек в роли гения. Чаплин осмеивал Гитлера. Осмеянный диктатор пытался заставить замолчать Чаплина, создателя фильма «Великий диктатор». В этом фильме Чаплин называл его не Адольфом, а Аденоидом, мешающим людям дышать.
        Диктаторы, замечает Кривин, всегда мешали людям дышать, но смех всегда прочищал им дыхание.
        Смех, казалось бы, всего лишь забавное, шутливое дело, оказывается, исполнен глубинной серьезности. Его природа демократична. Он не терпит запретов, ограничений, строгих, назидательных указаний. Ему не требуется никакого специального «допуска» к запретной теме, никакие чины, звания, регалии его не остановят.
        От великого до смешного и от смешного до великого - вот два пути, два «шага» в сфере комического. Щедринские градоначальники претендуют на непререкаемость, неуязвимость, полнейшую неподсудность. Но звенит стрела сатиры, и они оказываются беззащитными, меткое, язвительное слово поражает их.
        Чеховский унтер Пришибеев готов запугать, застращать всякого, кто хоть что-нибудь себе «позволяет». Но всем ходом рассказа человек пришибающий оказывается разоблачен и развенчан. Он смешон и потому - не так страшен. Жизнь «пришибает» его самого.
        Смех учит видеть временность, мнимость, обреченность «хозяев жизни», незаконно захвативших власть. Смех как бы перераспределяет человеческие права и полномочия. Тому, кто был ничем, он помогает стать всем.
        Вместе с тем юмор весьма разнообразен. Вовсе не всегда он замахивается на главного диктатора.
        «Фейерверк юмора напоминает павлиний хвост, - замечает писатель. - Человек острит, вызывая восхищение окружающих. Когда этим хвостом начинают хлестать налево и направо, юмор становится сатирой…» («Хвост павлина»).
        В повествовании Кривина воедино связываются фантастика и ирония. Писатель создает совершенно небывалый, неправдоподобный, «невозможный» сюжет и сам же улыбается ему. Нельзя творить фантастику с ученым, серьезным видом. Это дело веселое.
        Ирония может быть легкой, почти незаметной. И - убийственной.
        Вот, например, злая картинка «Стадо моисеево». Учитель говорит: «Не сотвори себе кумира». Его стадо повторяет: «Как это правильно!», «…о Моисей!», «Мудрый Моисей!», «…великий Моисей». Повторяя завет своего пастыря, «пасомые» впадают в тот самый грех, против которого предостерегает их учитель.
        А вот еще более жестокая миниатюра.
        Каин, убивший Авеля, оказался дельным хозяином. Он быстро освоил землю и заселил ее обильным потомством. И своим детям он не раз говорил:
        - Берегите, дети, этот мир, за который погиб ваш дядя!
        Такова амплитуда смеха - от невинной улыбки до разящего удара.
        Книга «Хвост павлина» завершается словами: «Когда у современника Диогена, еще более древнего философа Демокрита, спросили, как он понимает истину, он ответил коротко:
        „Я смеюсь“».
        Автор книги мог бы прибавить к словам: «Я фантазирую» еще два слова: «Я смеюсь». Фантазия и смех в этой книге неразлучны.
        Ирония автора направлена не только против тех, кто стремится поставить себя над другими. Писатель смеется над натурами, одержимыми собою.
        Вот нарцисс - ему не до женщин, он влюблен в самого себя. Любить кого-то другого - это для него слишком сложно. Пусть все будет просто: пускай каждый любит сам себя. Это - единственный вариант, доступный его пониманию («Нарцисс»).
        Когда я прочитал эту миниатюру, я вспомнил, как однажды, будучи сотрудником одной литературной редакции, я пришел в дом известного поэта. Дожидаясь в холле, пока он выйдет, я увидел большой, чуть ли не в натуральную величину, бюст хозяина. А под «сводами» этого бюста я неожиданно разглядел крошечную фигурку Пушкина. Я понял - передо мной наглядное, предметное воплощение самооценки хозяина, его взглядов на самого себя.
        Феликс Кривин весело смеется над теми, для кого только и свету, что в собственном окошечке.
        «Даже первая скрипка, если она слушает только себя, - пишет он, - может испортить любую музыку» («Оркестр»).
        Одни, говорит он в миниатюре «Душа человеческая», отдают душу работе, другие - женщине. Третьи, как это ни печально, отдают душу богу. Есть еще один разряд человека: он отдает душу самому себе. Наверное, он считает так: у себя душа в большей сохранности. А отдашь - потом ее ищи, свищи…
        Так рождается вывод о «праве на недовольство»: «Только тот, кто недоволен собой, имеет право на все прочие недовольства».
        Книга Феликса Кривина учит: будь самим собой, но не замыкайся в самом себе. Ты считаешь, что своя рубашка ближе к телу? Но почему ты вообразил, что твоя «рубашка» лучше, чем «рубашки» твоих окружающих, знакомых, коллег?
        Нельзя, говорит Кривин, ограничиваться рамками самого себя. Надо уметь «выходить из себя». Печально, если человеку ничего кроме себя не надо. Такая самодостаточность ведет к внутреннему опустошению.
        Писатель внимательно прослеживает разные формы обезличенности, утраты своей индивидуальности. Одна обезличенность возникает, когда человек заболевает гипертрофией собственного «я». Другая, наоборот, когда он теряет свое «я», лишается собственного мнения, взгляда на мир.
        Есть люди, похожие на эхо - они способны только пассивно откликаться на то, что слышат. Такому разряду людей посвящен символический рассказ «Эхо в лесу». Однажды, рассказывает автор, я поймал эхо в лесу. Стал с ним разговаривать, но, в сущности, это не было похоже на разговор: эхо лишь повторяло последние слова услышанной фразы. Смотрит рассказчик на эхо, а на нем лица нет. Вот к чему привела боязнь отсебятины. И кончается рассказ тем, что эхо начинает пробовать - сначала несмело, неуверенно - говорить не «повторами», а собственными словами.
        Жить надо смело, говорит автор книги «Хвост павлина». Тот, кто обмирает от страха, - уже наполовину помирает.
        В этом смысле показательна миниатюра «Карапузик». Так называется жук. При малейшей опасности он притворяется мертвым. И автор заключает: «Лучше уж притворяться мертвым, чтоб не умереть от страха, чем умирать от страха, а притворяться живым».
        Феликс Кривин последовательно разоблачает разные формы мимикрии. Один притворяется живым, другой - симулирует смелость, третий - строит из себя начальника. А кто-то напускает на себя доброту - фальшивую, недобрую, показную.
        Как противовес разящим, обличающим сатирическим образам проходят сквозь все повествование образы лирические. Одна миниатюра называется «Любовь». Былинка полюбила Солнце. Но у светила столько дел на земле, что ему не до Былинки. А та тянулась к Солнцу так упорно и одержимо, что вытянулась в высокую, стройную Акацию. «Вот что делает с нами любовь, даже неразделенная…», - заключает автор.
        Миниатюра «Закон всемирного тяготения» состоит из одной фразы: «Человек привязывается к людям, животным, растениям, чтобы подольше задержаться на этой земле».
        Сугубо научному слову «тяготение» придан совершенно новый, лирический смысл.
        А вот еще одна миниатюра, исполненная внутренней иронии, - «Истина в семье». В ней две фразы: «Мужья, не спорьте с женами! Не может быть хорошим мужем тот, кто любит истину больше, чем женщину».
        Древнегреческое изречение гласит: «Платон мне друг, но истина дороже». Это - когда речь идет о дружбе - истина дороже ее. Но когда речь идет о любви, тут уже совершенно другое. Женщина дороже истины.
        В двадцатом веке, когда такое бурное развитие получили автоматика, электроника, бесконечные виды и подвиды использования атомной энергии, - любовь чувствует себя неуютно. В повести «Фантастика-буфф» читаем: «Были когда-то у человека представления о счастье, но они давным-давно признаны ошибочными. Любовь заменена электронно-вычислительным подбором партнеров, наслаждение прекрасным заменено полезными наслаждениями, мечта опровергнута точным расчетом».
        Для автора, не представляющего себе жизни без мечты, фантазии, свободного - без подсказки и указки - воображения, нет ничего грустнее уныло нарисованной картины.
        Книга «Хвост павлина» поражает жанровым богатством и разнообразием. Здесь и объемистые повести, и рассказы, и притчи, и легенды, и миниатюры. Особенного успеха автор добивается в микрожанрах. Мы уже приводили примеры миниатюр, которые спорят своей значительностью и содержательностью с гораздо более крупными жанрами.
        Одна юмореска, состоящая всего лишь из фразы, да и то неполной, называется «Зрелость»: «…И теперь, выйдя на широкую дорогу, он уже не рвался в краеугольные камни, а довольствовался скромной ролью камня преткновения».
        Как всегда у Кривила: речь как будто идет о вещах отвлеченных - краеугольные камни, камень преткновения, - но мы чувствуем скрытый подтекст. В «краеугольные камни» рвался, конечно же, честолюбец, карьерист, а потом он понял несбыточность своих надежд и устремлений, решил, что довольно с него и роли поскромнее. И все это выражено в одной фразе.
        «Говорят, что под лежачий камень вода не течет. А под лежачий краеугольный?..»
        Другая миниатюра - «Индивидуальность»: «…но - ох, и до чего же трудно быть изюминкой! Особенно в ящике с изюмом».
        Весь эффект этой миниатюры - в сочетании двух фраз. В первой - речь идет об «изюминке» в переносном смысле. Но неожиданный «ящик с изюмом» перечеркивает переносный смысл и на место его ставит сугубо реальный ящик с изюмом. В контрасте метафорической «изюминки» и чуждого всякому переносному смыслу «ящику с изюмом» - вся соль, весь юмористический эффект миниатюры.
        Феликс Кривин охотно пользуется афоризмами. Например: «Прошлое - это будущее, которое уже позади».
        Есть определенная связь между его склонностью к парадоксам и лапидарным изречениям.
        Хочется привести полностью текст миниатюры «Накоротке со вселенной»:
        «Со вселенной Земля разговаривает на коротких волнах.
        Короче говоря… Еще короче…
        Лишь короткие волны пробиваются в космос, а длинные не в состоянии оторвать себя от Земли. Поэтому будем кратки - чтоб нас услышали».
        Краткость - это не только объем, но и мера доходчивости, если можно так сказать, степень «услышанности». Мы говорим о разных особенностях, определяющих своеобразие творчества Феликса Кривина: фантастика, парадоксальность, иносказание, юмор, ирония, лапидарность. К сказанному нужно добавить: все эти особенности заострены в слове. Ф. Кривин любит как бы погружаться внутрь слова, улавливать его разные значения, смысловые оттенки.
        Прочитаем с этой точки зрения миниатюру «Часы»: «Понимая всю важность и ответственность своей жизненной миссии, Часы не шли: они стояли на страже времени».
        Автор соединяет два разных оборота: «часы стоят» и «стоять на страже». Часы горды своей миссией: они стоят… на страже времени.
        Мы ощущаем тонкую иронию автора над горделивыми и самодовольными часами: они утешают себя, что стоят на страже времени, а на самом деле просто стоят, просто не могут идти, неисправны, непригодны. Это уже не часы, а кандидаты в металлолом.
        Есть у Феликса Кривина рассказ, который весь построен на игре словом. Он называется «Король Годяй». Супругу короля зовут Ряха. Не сразу сообразишь, что королевская чета лишена приставки «не». Их имена восходят к словам «не-годяй» и «не-ряха».
        Однажды король собрал своих доумков, то есть мудрецов, и обратился к ним с речью. Он назвал их службу «сплошным потребством». На совете доумков он услышал такие «лепости», такие «сусветные суразицы», что, хоть он и сам человек «вежественный», поразился «задачливому» уму доумков.
        Рассказ кончается тем, что король Годяй подписал указ о введении частицы «не». То-то обрадовались «вежды» и «честивцы», получившие разрешение появляться открыто в приличном обществе с частицей «не»!
        Фантазируя, Ф. Кривин непрерывно играет словом, как бы усиливает его, создает неологизмы - по образу старых слов. Он пишет: есть слово «бит», оно обозначает в науке единицу информации. По аналогии с этим термином автор создает другой: «биф», что означает единицу информации и фантазии. «Биф» скрещивает воедино, в одном слове науку и фантазию. С одним из «бифов» мы уже знакомы: он кончался словами - «будем кратки, чтоб нас услышали». Речь там шла о коротких волнах, которые - в отличие от длинных - пробиваются в космос. А называется этот «биф» так: «Накоротке со вселенной». Слово «накоротке» по природе своей каламбурно - в нем два значения: «накоротке», то есть интимно, дружески-доверительно; и второе значение - кратко, коротко, лаконично.
        Снова мы убеждаемся, что игра воображения неотделима у Феликса Кривина от словесной игры, от каламбура, неологизма.
        Среди «простых рассказов» находим юмореску с не совсем понятным заглавием «Настульная жизнь». Речь идет о человеке, чья жизнь простерлась между столом и стулом. Постепенно она из «пристольной» стала превращаться в «настульную». И все больше интересы персонажа отодвигались к стулу.
        Можно сказать, что сюжет рассказа выражен не только в метаморфозе, которую переживает персонаж, но и в слове.
        Заходит речь об исследователях, изучающих Уильяма Шекспира и его старшего современника Кристофера Марло. Есть гипотеза, что это одно и то же лицо. Автор доказывает, что это два разных писателя. Своих оппонентов, ученых мужей он называет так: «шексмарловеды».
        В одном рассказе герой делится, как главным своим достоянием, снами. Он говорит о том, как видит сны, как они обрываются в самом интересном месте, а потом он снова засыпает - чтобы досмотреть сон. Самые волнующие, драматические моменты происходят у него не наяву, а во сне. Рассказ называется «Сновидец». Мы знаем слово «сновидение», знаем - «ясновидец». А здесь - «сновидец», неологизм, который самой своей странностью передает необычность снов, которые видит герой.
        И - еще один пример. Миниатюра называется «Закон всемирного тяготения». Она совпадает по заглавию с другой миниатюрой, о которой мы уже говорили. Там слово «тяготение» расшифровывается как тяга людей друг к другу, к миру природы. Здесь - иное. Приведем текст полностью, он невелик.
        «У Вселенной непорядок с одной Галактикой.
        - Что с тобой, Галактика? Как-то ты вся затуманилась…
        - Да вот, Солнце тут есть одно…
        У Галактики непорядок с одним Солнцем.
        - Откуда у тебя, Солнце, пятна?
        - С Землей что-то не ладится…
        У Солнца непорядок с одной Землей.
        - Что у тебя, Земля, там происходит?
        - Понимаешь, есть один Человек…
        У Земли непорядок с одним Человеком.
        - Что с тобой, Человек?
        - Бог его знает! Вроде ботинок жмет…
        Один ботинок - и тяготит всю Вселенную!».
        Как видим, здесь слово «тяготение» - от слова «тяготить». Конечно, есть в этой миниатюре и условность, и фантастичность, и шутливость. Нельзя понимать ее буквально. Однако, если вдуматься, скрыт в этой юмореске и не только шуточный смысл. В заостренной форме она говорит о том, что, думая о человеке, нельзя оперировать только «мировыми масштабами». За Вселенной надо уметь видеть одного Человека. Именно его, а не другого.
        И в этом - глубоко современное звучание юморески.
        В наши дни развернулась борьба против тяжелого наследия периода, который называют временем застоя. Борьба идет против застарелой привычки к общим фразам, к уравнительным оценкам «в общем и целом».
        С любителями слова, а не дела, говорунами, фразерами спорит всей своей книгой Феликс Кривин.
        Он зовет к самостоятельности, смеется над людьми либо безответными, либо пассивно «ответными» - вроде эха. Особенно остро и актуально звучит его насмешка над теми, кто считает, что ему обязательно нужно находиться у кормила власти - кормила от слова «кормчий» и - «кормушка». У него нет никакой профессии, кроме способности быть «над» людьми.
        Миниатюра «Лоскут».
        « - Покрасьте меня, - просит Лоскут. - Я уже себе и палку подобрал для древка. Остается только покраситься.
        - В какой же тебя цвет - в желтый, черный, оранжевый?
        - Я плохо разбираюсь в цветах, - мнется Лоскут. - Мне бы только стать знаменем…».
        Бюрократическое мышление создает искусственную иерархию людей: «зав», «и. о.», «зам», «пом» и так далее по нисходящей. Каждому отведена своя ступенька служебной лестницы. Где ты стоишь - столько ты и стоишь.
        Феликс Кривин всеми своими произведениями противостоит казенщине в ее разных видах, делопроизводственной скуке и мертвечине, старательному и бессмысленному бумаготворчеству. Он утверждает действительные, а не мнимые человеческие ценности и достоинства: самостоятельность мышления, чувство достоинства, любовь к людям, «тяготение» к природе, способность к творчеству.
        Он владеет искусством говорить о большом и серьезном коротко и весело.
        С умной иронией пишет он о всякого рода «лежачих камнях», о часах, которые, как мы помним, не идут, а стоят на страже времени.
        Его часы - идут, и потому он так созвучен нашему беспокойному и непростому времени.
        Зиновий Паперный
        Жили-были три гуся…
        Король Годяй
        в те далекие, теперь уже сказочные времена, когда все слова свободно употреблялись без «не», жили на земле просвещенные люди - вежды. Король у них был Годяй, большой человеколюб, а королева - Ряха, аккуратистка в высшей степени.
        Собрал однажды король своих доумков, то есть мудрецов, и говорит:
        - Честивые доумки, благодарю вас за службу, которую вы сослужили мне и королеве Ряхе. Ваша служба была сплошным потребством, именно здесь, в совете доумков, я услышал такие лепости, такие сусветные суразицы, что, хоть я и сам человек вежественный, но и я поражался вашему задачливому уму. Именно благодаря вам у нас в королевстве такая разбериха, такие взгоды, поладки и урядицы, - благодаря вашей уклюжести, умолимости и, я не побоюсь этого слова, укоснительности в решении важных вопросов.
        - Ваше величество, - отвечали доумки, - мы просто удачники, что у нас король такой честивец, а королева такая складеха, какой свет не видал.
        - Я знал, что вы меня долюбливаете, - скромно сказал король. - Мне всегда были вдомек ваши насытность и угомонность в личной жизни, а также домыслие и пробудность в делах. И, при вашей поддержке, я бы и дальше сидел на троне, как припаянный, если б не то, что я уже не так домогаю, как прежде, бывало, домогал.
        - Вы домогаете, ваше величество! - запротестовали доумки. - Вы еще такой казистый, взрачный, приглядный! Мы никого не сможем взлюбить так, как взлюбили вас.
        - Да, - смягчился король, - я пока еще домогаю, но последнее время стал множечко утомим. Появилась во мне какая-то укротимость, я бы даже сказал: уемность. Удержимость вместо былой одержимости. Устрашимость. Усыпность.
        - Вам бы, ваше величество, частицу «не»! - сказал доумок, слывший среди своих большим дотепой. - Вместо того, чтоб восторженно восклицать: «Ну что за видаль!» - пожимали бы плечами: «Эка невидаль!» Вместо того, чтоб ласково похлопывать по плечу: «Будь ты ладен!» - махали б безучастно рукой: «Будь ты неладен!» И вся недолга… То есть я хотел сказать, что если раньше у нас была вся долга, то теперь было бы немножко другое.
        И король Годяй, который и сам уже почти не употреблялся без «не», тщательно скрывая это от своих подданных, решил: а чего, в самом деле?
        - Эка невидаль! - сказал он и подписал указ.
        Вот радости было всем веждам, доумкам, честивцам, что они могут не скрывать отныне частицу «не», а появляться с нею открыто в приличном обществе! И уже какой-то поседа, который был одновременно дотрогой - сидел на своем скромном месте, всеми затроганный, - оседлал частицу «не» и помчался по белу свету, оповещая, что у них в королевстве произошло. Но никто не верит его былице, потому что как же поверить ей, если былицы тоже без «не» не употребляются?
        1978
        Физический закон
        Великие открытия совершаются чисто случайно.
        Чисто случайно встретились в лесу Ёж и Лев.
        - Приготовься, Ёж, - говорит Лев, - сейчас я тебя ударю.
        Приготовился Ёж: свернулся клубком, не поймешь, где у него душа, а где пятки.
        Лев размахнулся и - хлоп! В чем дело? По всем расчетам Ежу бы на три метра отлететь, а он отлетел только на полтора. А на остальные полтора отлетел Лев. Да и этих метров показалось ему мало: поджал хвост - и ходу!
        «Интересное явление, - подумал Ёж, - надо будет его проверить!»
        Стал он проверять, как полагается в научном исследовании. Делал опыты и на волках, и на медведях. Все подтвердилось: чем сильнее удар, тем дальше зверь отлетает. Вот так Ёж и открыл закон:
        ДЕЙСТВИЕ РАВНО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ
        Это было великое научное открытие. До сих пор в лесу только действовали, а противодействовать никто не решался. Теперь же все воспрянули духом. Зайцы, бобры, суслики - всякая лесная мелкота повылезла из своих нор, прет прямо на Льва.
        - А ну, - говорит, - ударь!
        Начал Лев ударять. Народу перебил - глядеть страшно.
        - Это не по закону! - возмущается мелкота. - По закону действие равно противодействию!
        Ударяет Лев. Ему наплевать на законы.
        И тут нашелся один Суслик. Подытожил все опыты и - дополнил закон Ежа:
        ДЕЙСТВИЕ РАВНО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ -
        ЭТО ФИЗИЧЕСКИЙ ЗАКОН, НО ТАМ,
        ГДЕ ДЕЙСТВУЕТ ФИЗИЧЕСКАЯ СИЛА,
        ФИЗИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ БЕЗДЕЙСТВУЮТ
        В науке этот закон известен под именем закона Ежа - Суслика.
        1964
        ЭХО В ЛЕСУ
        Однажды я поймал в лесу эхо.
        - Ты чего разоряешься? - спросил я.
        - Разоряешься, - подтвердило эхо.
        - Да нет, я у тебя спрашиваю.
        - Спрашиваю, - и тут согласилось эхо.
        Я понял, что эхо попросту трусит. Повторять чужие слова безопасней, чем говорить свои собственные.
        - Ты не бойся, - подбодрил я его. - Можешь свободно говорить, смело высказывать свое мнение.
        - Свое мнение? - отозвалось эхо, но это был не просто повтор. В голосе эха явно слышалось удивление.
        - Да, свое мнение. Разве это так плохо?
        И тут эхо забылось.
        - Да нет, неплохо, - впервые заговорило оно от себя. - Только знаете ли…
        Посмотрел я на эхо, а на нем лица нет.
        - Один тут попробовал высказать свое мнение, так его за это съели волки.
        - Съели волки? Хорошие порядки у вас в лесу! А как же тебя они, эти самые волки?
        - Меня не съели. Я старалось не показываться им на глаза.
        - А вообще-то ты умеешь показываться?
        Эхо смутилось.
        - Раньше умело… Теперь разучилось. Волки - сами понимаете…
        - А голос все-таки есть?
        - Голос - да. Но теперь я умнее. Что скажут - повторю, и никакой отсебятины.
        Тут я отпустил эхо.
        - Гляди, не попадись волкам, - посоветовал я ему на прощание.
        - Волкам, - отозвалось эхо.
        - И голос побереги. Трудно тебе будет без голоса!
        - Без голоса…
        Так и перекликались мы в лесу - я и эхо. Оно во всем соглашалось со мной, ни в чем не противоречило. И когда я крикнул ему:
        - Но ведь в этом лесу волки не водятся…
        Оно согласилось:
        - Не водятся…
        - Здесь только зайцы водятся…
        Оно согласилось:
        - Водятся.
        И когда я крикнул:
        - Гляди, не попадись зайцам!
        Оно долго молчало, а потом сказало тихо, но уверенно:
        - Не бойся, не попадусь…
        1963
        Общественное мнение
        Общественное мнение складывается из множества личных. Мнение мошки ложится рядом с мнением слона, мнение мышки рядом с мнением кошки.
        А вот и Муравьишка - сопит, кряхтит: сам-то он махонький, а мнение у него вон какое большое! С таким мнением ни в общественный транспорт, ни в такси, - даже с работы могут, ежели что: не загромождай казенное помещение.
        - Спятил дурень на старости лет, - высунулся Жук из-под кустика. - Чтоб я свое кровное да в общую кучу!
        - Это не куча. Это общественное мнение…
        - Вот именно, общественное. А ты в него кровное, свое… Запомни ты, общественник: общественное мнение не складывают, а делят.
        - Как это делят? - прокряхтел Муравей. Совсем его придавило собственное мнение.
        - Обыкновенно. Берут самое большое мнение, - допустим, слона. И делят на всех, чтоб каждый его придерживался. У слона, знаешь, какое мнение? Одного его мнения на нас всех хватит.
        И спрятался Жук под кустик. И крикнул оттуда, из-под кустика:
        - Хотя нельзя не приветствовать мнение мошки рядом с мнением кошки!
        Это он высказал общественное мнение. Чтоб свое было целее.
        1985
        Трещина
        Когда стали заселять новый дом, первой в нем поселилась Трещина.
        С высоты своего потолка она оглядела отведенную ей комнату и презрительно сплюнула штукатуркой:
        - И это называется - новый дом?
        - Чего вы плюетесь? - проскрипела Половица, приподымаясь. - Не нравится - не надо было вселяться.
        - А если я хочу в новый дом? Сейчас все тянутся к новому - не могу же я отставать от жизни!
        Трещина сказала - как припечатала. Потому что при этих словах из нее вывалился такой кусок штукатурки, который сразу поставил Половицу на место.
        Убедительный аргумент. Но оставались другие половицы, которые тоже нужно было поставить на место.
        И не только половицы…
        - Провалиться мне на этом месте, если я не наведу порядок в этом доме! - сказала Трещина.
        И она провалилась на этом месте, которое еще недавно было потолком.
        Провалилось на то место, которое еще недавно было комнатой.
        1962, 1986
        Административное рвение
        Расческа, очень неровная в обращении с волосами, развивала бурную деятельность. И дошло до того, что, явившись однажды на свое рабочее место, Расческа оторопела:
        - Ну вот, пожалуйста: всего три волоска осталось! С кем же прикажете работать?
        Никто ей не ответил, только Лысина грустно улыбнулась. И в этой улыбке, как в зеркале, отразился результат многолетних Расческиных трудов на поприще шевелюры.
        1957
        Сплетня
        Очки это видели своими глазами…
        Совсем еще новенькая, блестящая Пуговка соединила свою жизнь со старым, потасканным Пиджаком.
        Что это был за Пиджак! Говорят, у него и сейчас таких вот пуговок не меньше десятка, а сколько раньше было - никто и не скажет. А Пуговка в жизни своей еще ни одного пиджака не знала.
        Конечно, потасканный Пиджак не смог бы сам, своим суконным языком уговорить Пуговку. Во всем виновата была Игла, старая сводня, у которой в этих делах большой опыт. Она только шмыг туда, шмыг сюда - от Пуговки к Пиджаку, от Пиджака к Пуговке, - и всё готово, всё шито-крыто.
        История бедной Пуговки быстро получила огласку. Очки рассказали ее Скатерти, Скатерть, обычно привыкшая всех покрывать, на этот раз не удержалась и поделилась новостью с Чайной Ложкой, Ложка выболтала все Стакану, а Стакан - раззвонил но всей комнате.
        А потом, когда Пуговка оказалась в петле, всеобщее возмущение достигло предела. Всем сразу стало ясно, что в Пуговкиной беде старый Пиджак сыграл далеко не последнюю роль.
        Еще бы!
        Кто же от хорошей жизни в петлю полезет!
        1958
        СИЛА УБЕЖДЕНИЯ
        - Помещение должно быть открыто, - глубокомысленно замечает Дверная Ручка, когда открывают дверь.
        - Помещение должно быть закрыто, - философски заключает она, когда дверь закрывают.
        Убеждение Дверной Ручки зависит от того, кто на нее нажимает.
        1955
        Отрицательное число
        Это число было настолько незначительной величиной, что стояло даже ниже нуля, не говоря уже о других, положительных числах. Поэтому, недовольное своим положением, оно все отрицало и стояло в задачнике со знаком минус.
        Но теперь все изменилось. Отрицательное число возвели в степень, и оно стало положительной величиной. Оно утверждает то, что прежде отрицало, и отрицает другие отрицательные числа - ничтожные величины, стоящие ниже нуля.
        Остепенилось число. Положительным стало число. И все-таки это - отрицательное явление.
        1961
        Степень
        Много лет прослужила Единица без единого замечания, и нужно же было как-то отметить ее заслуги!
        Поэтому Единицу решили возвести в степень. Думали этим и ограничиться, но опять Единица служит прилежно, а замечание - хоть бы одно!
        Возвели ее еще в одну степень. И опять ни одного замечания. В третью степень возвели, в четвертую, в пятую - нет замечаний!
        Далеко пошла Единица. Теперь она Единица в тысячной степени. Посмотреть на нее - обычная Единица, по как глянешь на степень - да, это величина!
        1961
        Величина
        Позавидовала Единица Десятке: «С такой кругленькой суммой я бы тоже кое-что значила!»
        Поэтому, обзаведясь такой же кругленькой суммой, она не закинула ее, как торбу, за плечи, а выставила наперед - пускай, мол, все видят.
        Получилось довольно внушительно:
        0,1
        Потом какими-то, честными или нечестными способами она добыла еще одну кругленькую сумму - и тоже наперед выставила:
        0,01
        Единица стала входить во вкус. Она только и думала, как бы отхватить еще одну кругленькую сумму, и еще не одну кругленькую сумму, и ей удалось скопить их в большом количестве.
        Теперь Единицу не узнать. Она стала важной, значительной от кругленьких сумм, все ее уважают, все с ней считаются и говорят о ней:
        - Да, это величина!
        Еще бы не величина: 0,00000000000000000000000001
        Вот какой величиной стала Единица!
        1961
        Служение
        Пчелы трудятся. Муравьи трудятся. А лошадь - работает. Только работает. Как будто работа - это не труд, а труд - это не работа.
        Но о лошади никто не скажет, что она трудится. И о собаке не скажет. О собаке принято говорить, что она служит.
        Такое у них разделение труда: одни работают, другие трудятся, а третьи просто служат.
        И это, конечно, большое облегчение. Тот, кто трудится, может не работать, тот, кто работает, может не трудиться…
        Ну, а тот, кто не трудится и не работает, должен служить.
        Хотя бы примером служить, как нужно трудиться и работать.
        1978
        Муравей
        - Почему вы не носите очки? - спросили у Муравья.
        - Как вам сказать… - замялся он, - Мне нужно видеть солнце и небо, и эту дорогу, которая неизвестно куда ведет. Мне нужно видеть улыбки моих друзей… Мелочи меня не интересуют.
        1963
        Трудный цыпленок
        Не успел Цыпленок вылупиться, как тотчас получил замечание за то, что он разбил яйцо. Бог ты мой, откуда у него такие манеры? Очевидно, это что-то наследственное…
        1960
        Ночь
        Было тихо.
        Было темно.
        В темноте - сквозь окно - светились желтые зрачки звезд. В тишине - за окном - притаились какие-то шорохи. Мышка сказала:
        - Когда я вырасту большой, я обязательно стану кошкой…
        1966
        Задушевный разговор
        Козел горячился:
        - Тоже придумали! Слыхано ли дело - не пускать козла в огород?
        Баран был холоден.
        - Забор поставили, - горячился Козел. - Высокий забор, а посредине ворота…
        - Что? - оживился Баран. - Новые ворота?
        - Не знаю, какие они там - новые или старые.
        - Вы что же - не рассмотрели?
        - Отстаньте, - холодно бросил Козел. - Какое это может иметь значение?
        - Ну как же не может? Ну как же не может иметь? - горячился Баран, - Ну как же это не может иметь значения?
        Козел был холоден.
        - Если не ворота, - горячился Баран, - тогда зачем всё? И зачем тогда городить огород?
        - Да, да, зачем? - загорелся Козел. - Я то же самое спрашиваю.
        - Я не знаю, - пожал плечами Баран.
        - Нет уж, скажите, - горячился Козел. - Вы мне ответьте: зачем городить огород!
        Баран был холоден.
        - Вот так - нагородят, - горячился Козел, - не пролезешь ни в какие ворота.
        - Ворота?..
        Баран горячился - Козел был холоден.
        Козел горячился - Баран был холоден.
        И до чего же приятно - встретиться вот так, поговорить о том, что волнует обоих…
        1965
        Славный ты парень, Мишка!
        Все началось с того, что Суслик сказал:
        - Славный ты парень, Мишка!
        Медведь смутился:
        - Ну вот еще! Нашел о чем говорить!
        За обедом Медведь сказал жене:
        - Ох, этот Суслик! Такой чудак… Ты, говорит, Мишка, славный парень…
        Вечером пришли гости. Посидели, поболтали.
        - Ты про Суслика скажи, - подтолкнула мужа Медведица.
        - Ох, этот Суслик! - застеснялся Медведь, - Придумает же такое… Ты, говорит, Мишка, славный парень.
        - Так и сказал, - подтвердила Медведица.
        Гости переглянулись.
        - Я и рта не успел раскрыть, - разговорился Медведь, - а он уже: славный ты, дескать, парень…
        Потом было утро, потом был день, а вечером гости Медведя сидели в гостях у Суслика.
        - Медведь какой-то стал не такой, - жаловался Суслик. - Встречаю его сегодня, и что же? Вы бы видели, как он на меня посмотрел. Дескать, он выше, а я ниже…
        Гости переглянулись.
        - Я и рта не успел раскрыть, а он уже посмотрел, - жаловался Суслик. - И подумать только: еще вчера был такой славный парень, а сегодня… С чего бы это?
        И опять было утро, и опять был день, а вечером гости Суслика сидели в гостях у Суслика.
        Медведь не принимал гостей.
        1965
        Зайкины рога
        Стащил Зайка в огороде морковку. Идет, а навстречу ему Козел.
        - Эй, Заяц, продай морковку!
        - А сколько дашь?
        - Да у меня, видишь ли, нет ничего - только рога.
        Подумал Зайка: рога - это тоже неплохо. Можно и забодать кого при случае.
        - Ладно, давай рога.
        - Они не снимаются, - объяснил Козел, - но я здесь буду, никуда не уйду.
        - Ладно, - говорит Зайка, - сиди здесь. А я побегу, еще себе морковку добуду.
        Побежал Зайка в огород, а там Волк. Сидит, нюхает морковку.
        - Дяденька, дяденька, - просит Зайка, - продай морковку!
        - А сколько дашь?
        - Дам рога, - обещает Зайка. - Хорошие рога, крепкие.
        Смеется Волк:
        - Откуда же у тебя, у Зайца, рога?
        - Есть рога, есть! - клянется Зайка. - Они вон там, за кустом. Правда, вместе с Козлом… если не возражаете…
        - С Козлом? - оживился Волк. - Ну что ж, это подходит.
        Побежал Волк, сожрал Козла, а Зайка остался со своей морковкой. И неловко Зайке, что так получилось, да что поделаешь? Его, Зайкиной, вины здесь нет, он ведь за что купил, за то и продал…
        1963
        Полуправда
        Купил Дурак на базаре Правду.
        Удачно купил, ничего не скажешь. Дал за нее три дурацких вопроса да еще два тумака сдачи получил и - пошел.
        Но легко сказать - пошел! С Правдой-то ходить - не так просто. Большая она, Правда, тяжелая. Поехать на ней не поедешь, а на себе нести - далеко ли унесешь?
        Тащит Дурак свою Правду, мается. А бросить жалко. Как-никак за нее заплачено.
        Добрался домой еле жив.
        - Ты чего это притащил? - набросилась на него благоверная.
        Объяснил ей Дурак все, как есть, только одного объяснить не мог: для чего она, эта Правда, как ею пользоваться.
        Лежит Правда среди улицы, ни в какие ворота не лезет. Что ты будешь делать? Некуда Правды деть…
        - Иди, - говорит жена, - продай свою Правду. Много не спрашивай, сколько дадут, столько и ладно.
        Потащился Дурак на базар. Стал на видном месте, кричит:
        - Правда! Правда! Кому Правду - налетай!
        Но никто на него не налетает.
        - Эй, народ, - кричит Дурак, - бери Правду, дешево отдам!
        Не берет Правду народ. У него своя правда, не купленная.
        Но тут к Дураку один Умник подошел. Покрутился возле Правды, спрашивает:
        - Что, парень, Правду продаешь? А много ли просишь?
        - Немного, совсем немного, - обрадовался Дурак. - Отдам за спасибо.
        - За спасибо? - стал прикидывать Умник. - Нет, это для меня дороговато.
        Но тут подошел еще один Умник и тоже стал прицениваться.
        Рядились они, рядились и решили купить одну Правду на двоих.
        Разрезали Правду на две части. Получились две полуправды, каждая и полегче, и поудобнее, чем целая была.
        Идут Умники по базару, и все им завидуют. А потом и другие умники, по их примеру, принялись полуправды мастерить. Теперь им стало легче разговаривать друг с другом. Там, где надо бы сказать: «Вы подлец!» - можно сказать: «У вас трудный характер». Нахала можно назвать шалуном, обманщика - фантазером.
        И даже нашего Дурака теперь никто дураком не назовет.
        О дураке скажут: «Человек, по-своему мыслящий».
        Вот как режут правду!
        1961
        Разговор с голым королем
        Король - голый? Черта с два! Я тут недавно в скверике одного встретил.
        Штаны снял, все прочее, на спинку скамейки повесил. Обнаглел.
        Я говорю:
        - Что ж это вы, туды ваше величество, голый сидите? Тут все-таки женщины ходят. Детишки маленькие.
        - А с чего ты взял, что я голый?
        - Вон, - говорю, - ваши вещи на скамейке висят.
        - А может, это не мои? А если мои, то, может, я их купил в магазине? Одни купил, другие на мне. Что, скажешь, так не бывает?
        - Чтоб в магазине купить? Бывает. Если, конечно, знакомый продавец.
        - Конечно, знакомый, - смеется. - Кто же не знает короля?
        - Тем более, - говорю. - Если имеете возможность одеться, зачем же в таком беспардонном виде сидеть?
        - В каком это таком?
        - В голом.
        - Вот пристал. Запомни, чудак, короли не бывают голыми. Это они только в сказках голые. Да и то в этих, про голых королей.
        - Все-таки знаете сказку?
        - А кто ж ее не знает? А кто верит? Никто. Сказка на то и сказка, чтоб не верили. Эй, малыш, поди-к сюда!
        Подошел малыш, как две капли похожий на того, крикнувшего: «А король-то голый!»
        - Поди сюда, маленький. Знаешь сказку про голого короля?
        - Знаю. Нам в садике рассказывали.
        - Уже рассказывали? Молодцы. А ты веришь, что король бывает голый?
        - Не-а.
        - Умница. Ну, иди. Передай привет воспитательнице. - Король подмигнул мне. - Вот так. Дети у нас умные, в первом классе алгебраические уравнения решают. У самого дети есть?
        - Есть, ваше величество.
        - Значит, и они решают. Понимают, что к чему.
        - Извините, ваше величество.
        - Ничего, не сержусь. Главное, чтоб ты понял. - Он поежился: - Что-то стало холодать. Я надену штаны, если не возражаешь.
        1983
        Пень
        Пень стоял у самой дороги, и прохожие часто спотыкались об него.
        - Не все сразу, не все сразу, - недовольно скрипел Пень. - Приму сколько успею: не могу же я разорваться на части! Ну и парод - шагу без меня ступить не могут!
        1958
        Секунда
        Был большой разговор о том, что нужно беречь каждую секунду.
        С докладом выступал Год. Он подробно остановился на общих проблемах времени, сравнил время в наше время со временем в прошлые времена, а в заключение, когда время его истекло, сказал, что нужно беречь каждую секунду.
        День, выступавший в прениях, повторил основные положения Года и, так как времени на другое у него не было, закончил свое выступление тем, что нужно беречь каждую секунду.
        Час был во всем согласен с предыдущим оратором. Впрочем, за недостатком времени, ему пришлось изложить свое согласие в самом сжатом виде.
        Минута успела только напомнить, что нужно беречь каждую секунду.
        В самом конце слово дали Секунде.
        - Нужно беречь… - сказала Секунда и кончилась.
        Не уберегли Секунду, не уберегли. Видно, все-таки мало говорили об этом.
        1963
        Часы
        Понимая всю важность и ответственность своей жизненной миссии, Часы не шли: они стояли на страже времени.
        1957
        Сильный аргумент
        Мелок трудился вовсю. Он что-то писал, чертил, подсчитывал, а когда заполнил всю доску, отошел в сторону, спрашивая:
        - Ну, теперь понятно?
        Тряпке было непонятно, поэтому ей захотелось спорить. А так как иных доводов она не нашла, то просто взяла и стерла с доски все написанное.
        Против такого аргумента трудно было возражать: Тряпка явно использовала свое служебное положение. Но Мелок и не думал сдаваться. Он принялся доказывать все с самого начала - подробно, обстоятельно, на всю доску.
        Мысли его были достаточно убедительны, но - что поделаешь! - Тряпка опять ничего не поняла. И когда Мелок окончил, она лениво и небрежно снова стерла с доски все написанное.
        Все, что так вдохновенно доказывал Мелок, чему он отдал себя без остатка…
        1959
        Форточка
        Любопытная, ветреная Форточка выглянула во двор («Интересно, по ком это сохнет Простыня?») и увидела такую картину.
        По двору, ломая ветви деревьев и отшибая штукатурку от стен, летал большой Футбольный Мяч. Мяч был в ударе, и Форточка залюбовалась им. «Какая красота, - думала она, - какая сила!»
        Форточке очень хотелось познакомиться с Мячом, но он все летал и летал, и никакие знакомства его, по-видимому, не интересовали.
        Налетавшись до упаду, Мяч немного отдохнул (пока судья разнимал двух задравшихся полузащитников), а потом опять рванулся с земли и влетел прямо в опрокинутую бочку, которая здесь заменяла ворота.
        Это было очень здорово, и Форточка прямо-таки содрогалась от восторга. Она хлопала так громко, что Мяч наконец заметил ее.
        Привыкший к легким победам, он небрежно подлетел к Форточке, и встреча состоялась чуточку раньше, чем успел прибежать дворник - главный судья этого состязания.
        Потом все ругали Мяч и жалели Форточку, у которой таким нелепым образом была разбита жизнь.
        А на следующий день Мяч опять летал по двору, и другая ветреная Форточка громко хлопала ему и с нетерпением ждала встречи.
        1958
        Светская жизнь
        Фотопленка слишком рано узнала свет и потому не смогла как следует проявить себя на работе.
        1963
        Портьера
        - Ну, теперь мы с тобой никогда не расстанемся, - шепнула Гвоздю массивная Портьера, надевая на него кольцо.
        Кольцо было не обручальное, но тем не менее Гвоздь почувствовал, что ему придется нелегко. Он немного согнулся под тяжестью и постарался поглубже уйти в стенку.
        А со стороны все это выглядело довольно красиво.
        1958
        Пуф
        Пуф перед зеркалом все прихорашивается.
        Положат на него шляпу, а он уже прихорашивается:
        - Идет мне эта шляпа или не идет?
        Положат портфель, а он опять прихорашивается:
        - Вот теперь у меня вид солидный.
        А однажды кошка на него села, так он и вовсе глаз не мог от себя оторвать. Сама кошка вроде папахи на голове, а хвост свисает челочкой. Как не залюбоваться?
        Стул, что против окна, все природой любуется, кресло от телевизора не оторвешь. А он, Пуфик, все перед зеркалом, и не интересует его то, что там, за окном, по телевизору или вообще в мире.
        А если и заинтересует, то лишь для того, чтоб покрасоваться:
        - Как я в этом мире? Неплохо. В шляпе? Уй, хорошо! А если кошку набекрень да хвост челочкой… Нет, положительно этот мир мне идет. А я ему - еще больше!
        1980
        Окно в мир
        В старину люди любили посидеть у окна, а теперь они больше сидят перед телевизором.
        Телевизор-то вообще больше показывает, по нему не только улицу, но и разные страны увидишь. Но окно зовет прогуляться, свежим воздухом подышать, а телевизору приятней, когда все сидят дома. Перед телевизором.
        Все сидят, а он показывает, как там другие люди прогуливаются, свежим воздухом дышат. У тех, кто дышит воздухом, такой хороший цвет лица…
        Особенно на хорошем цветном телевизоре.
        1979
        Мы с домом напротив
        Мы с домом напротив образуем улицу. Она посередине, а мы по бокам. Она внизу, а мы наверху. Большие мы с домом напротив, десятиэтажные.
        Правда, улица была и до нас, не мы ее первые образовали. Были тут и другие - одноэтажные, при самой земле. Сейчас их никто не помнит, хотя помнить надо бы…
        Так мы рассуждаем с домом напротив на уровне нашего первого этажа.
        А на уровне пятого этажа мы рассуждаем иначе.
        Всех ведь не упомнишь. Да и ни к чему это.
        Ну, были. Ну, образовали улицу. Но что это за улица была? И глядеть не на что - с пятого этажа глядя.
        А на уровне десятого этажа мы и вовсе не глядим. Вниз мы не глядим, нам это не интересно.
        Улица? Какая улица? Кто сказал, что мы образуем улицу?
        На уровне десятого этажа мы образуем небо.
        1981
        Лоскут
        - Покрасьте меня, - просит Лоскут. - Я уже себе и палку подобрал для древка. Остается только покраситься.
        - В какой же тебя цвет - в зеленый, черный, оранжевый?
        - Я плохо разбираюсь в цветах, - мнется Лоскут. - Мне бы только стать знаменем…
        1963
        Лакмус
        - Сегодня щелочь, завтра кислота… Вот так и живем…
        - А сам-то ты как относишься к химической реакции?
        - Да никак. Просто меняю окраску.
        1965
        Вода и лед
        Лед легче воды.
        Превращение воды в лед представляет поучительный и печальный пример: как часто попытка проявить твердость, дабы придать себе вес, кончается конфузом и неудачей.
        1969
        Картина
        Картина дает оценку живой природе:
        - Все это, конечно, ничего - и фон, и перспектива. Но ведь нужно же знать какие-то рамки!
        1957
        Пустая формальность
        Гладкий и круглый Биллиардный Шар отвечает на приглашение Лузы:
        - Ну что ж, я - с удовольствием! Только нужно сначала посоветоваться с Кием. Хоть это и пустая формальность, но все-таки…
        Затем он пулей влетает в Лузу и самодовольно замечает:
        - Ну вот, я же знал, что Кий возражать не станет…
        1953
        Парус
        - Опять этот ветер! - сердито надувается Парус. - Ну разве можно работать в таких условиях?
        Но пропадает ветер - и Парус повисает, расслабляется. Ему уже и вовсе не хочется работать.
        А когда ветер появляется снова, Парус опять надувается:
        - Ну и работенка! Бегай целый день, как окаянный… Добро бы еще хоть ветра не было…
        1963
        Гиря
        Понимая, что в делах торговли она имеет некоторый вес, Гиря восседала на чаше весов, иронически поглядывая на продукты:
        - Посмотрим, посмотрим, кто перетянет!
        Иногда вес оказывался одинаковым, но чаще перетягивала Гиря. И - вот чего Гиря не могла понять! - покупателей это вовсе не радовало.
        «Ну, ничего! - ободряла она себя. - Продукты приходят и уходят, а гири остаются!»
        В этом смысле у Гири была железная логика.
        1959
        Житейская мудрость
        - Подумать только, какие безобразия в мире творятся! - возмущается под прилавком Авторучка. - Я всего день здесь провела, а уж чего не увидела! Но подождите, я напишу, я обо всем напишу правду!
        А старый Электрический Чайник, который каждый день покупали и всякий раз приносили обратно, - старый Электрический Чайник, не постигший мудрости кипячения чая, но зато усвоивший житейскую мудрость, устало зевнул в ответ:
        - Торопись, торопись написать свою правду, пока тебя еще не купили…
        1963
        Идеалы
        - Я, пожалуй, останусь здесь, - сказала Подошва, отрываясь от Ботинка.
        - Брось, пошляемся еще! - предложил Ботинок. - Все равно делать нечего.
        Но Подошва совсем раскисла.
        - Я больше не могу, - сказала она, - у меня растоптаны все идеалы.
        - Подумаешь, идеалы! - воскликнул Ботинок. - Какие могут быть в наш век идеалы?
        И он зашлепал дальше. Изящный Ботинок. Модный Ботинок. Без подошвы.
        1963
        Гипс
        Он мягкий, теплый, податливый, он так и просится в руки тех, кто может устроить его судьбу. В это время он даже не брезгует черной работой - шпаклевкой.
        Но вот он находит свою щель, пролазит в нее, устраивается прочно, удобно.
        И сразу в характере его появляются новые черты: холодность, сухость и упрямая твердость.
        1959
        Золото
        Кислород для жизни необходим, но без золота тоже прожить непросто. А на деле бывает как?
        Когда дышится легко и с кислородом вроде бы все в порядке, - чувствуется, что не хватает золота. А как привалит золото, - станет труднее дышать, и это значит - не хватает кислорода.
        Ведь по химическим законам - самым древним законам земли - золото и кислород несоединимы.
        1964
        Окружение
        Говорят, все зависит от окружения. Мол, какое у нас окружение, такими мы и вырастаем.
        Но не всегда это так.
        Вот у дырки, например, окружение может быть золотым, может быть бриллиантовым, а она все равно пустое место.
        1982
        Чемодан
        Я сказал Чемодану:
        - Закрой глаза, я покажу тебе фокус.
        Я взял ключик и помог Чемодану закрыть глаза. Чемодан не возражал: он уже привык, что с ним носятся.
        В номере гостиницы, куда мы прибыли, уехав от дома за тысячу километров, я поставил Чемодан на стул и помог ему открыть глаза.
        - Ну как?
        - Ничего, - сказал Чемодан и, подумав, добавил: - Ничего особенного.
        Тысяча километров, а он не увидел ничего особенного. Он просто попал из комнаты в комнату, проделав весь путь с закрытыми глазами.
        Если бы Чемодан мог путешествовать с открытыми глазами! Он столько бы узнал, повидал массу интересного.
        А потерял бы Чемодан совсем немного. Так, какие-то тряпки…
        1961
        Часы, минуты, секунды
        Часовая стрелка на семейных часах движется медленно-медленно.
        Как дедушка.
        Минутная стрелка движется побыстрей.
        Как папа.
        А самая маленькая стрелочка бегает быстро-быстро.
        Как бегают маленькие.
        Стрелка-дедушка показывает часы, стрелка-папа - минуты, а самая маленькая стрелочка - секунды, потому что она и секунды не может на месте посидеть.
        Папа минуты не может на месте посидеть.
        А дедушка сидит целый час. Для него часы пролетают так, как для других минуты и секунды.
        Грустно дедушке, что для него так быстро пролетают часы, и чтоб отвлечь его от этих невеселых мыслей, у него то и дело спрашивают: который час?
        Слышите, как?
        Не которая минута.
        Не которая секунда.
        А который час.
        Из уважения к дедушке.
        1979
        Общий род
        У этого рода еще сохранились признаки женского, хотя ему все чаще приходится быть мужским.
        Возьмите Трудягу. Целый день на работе, а там по хозяйству - и женские, и мужские дела. Давно уже не помнит Трудяга, как делятся женские и мужские обязанности: кто кому уступает место, кто кого пропускает вперед.
        Умница диссертацию защищает. Не поймешь - он или она: по самую макушку сидит в своей диссертации. Смеется над Умницей Невежда (кстати, он смеется или она?): иной, мол, Тупица живет, горя не знаючи, а ты, Умница, ночей не спишь… Ты посмотри, Горемыка, как твой сосед Пройдоха живет! Как твой сосед Хапуга живет!
        Действительно, посмотришь - руки опускаются. Не хочется диссертацию защищать.
        Может, лучше прожить век Невеждой? Может, лучше прожить Ханжой, Пронырой, Продувной Бестией?
        Попробуем ответить на этот вопрос. Вот вытащим Умницу из диссертации - и все вместе ответим.
        1978
        Сорока-ворона кашку варила…
        Почему я, жаворонок, в чистом небе пою? Я бы с удовольствием пел где-нибудь в другом месте. На дереве, например. У нас отличные есть деревья, высокие, стройные. С такого дерева запеть - далеко слышно.
        Так они что придумали? Я про наших птиц говорю. Разделили между собой все деревья, обсели, что называется, и пускают на них друг дружку по знакомству. Я тебя на свое, ты меня на свое.
        Допустим, зяблик сидит на ольхе, а воробей на осине. Так зачем ему, зяблику, пускать на ольху соловья? Он лучше пустит воробья: хоть воробей и не так хорошо поет, зато потом его, зяблика, к себе на осину пустит. И будет зяблик петь в двух местах: у себя на ольхе и у воробья на осине. А пустит еще дятла с акации - и на акации запоет.
        А вы еще спрашиваете, почему у нас, вместо соловьиных трелей, сплошное чириканье. Они же все деревья обсели - не пробьешься.
        Я тут недавно песенку сочинил. Наши говорят, с такой песней не стыдно и на тополь. Сунулся я на тополь - куда! Там уже свои чижики-пыжики, свои сороки-вороны.
        - Не слишком ли, - спрашивают, - для вас высоко?
        - Но слишком, - говорю, - я в небо поднимаюсь и выше.
        - В небо - пожалуйста. А здесь все-таки дерево, солидная трибуна. Послушайте сначала, как другие поют.
        Послушал я.
        Знаете, как сорока-ворона кашу варила, деток кормила? Тому дала, тому дала, тому дала, тому дала, маленькому недостало. То же самое и у них. Они ведь, когда поют, больше про кашку думают, чем про песню. Где ж тут достанет маленьким - достало бы большим!
        Наши говорят: одной кашкой сыт не будешь. Правильно говорят.
        Обратите внимание: те, которые одной кашкой живут, никогда не бывают сытыми.
        1982
        Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова
        (Рассказ зяблика)
        Мы всегда недовольны. И то у нас не так, и это не по-хорошему. И не те птицы на деревьях поют, и не те, какие надо, наедаются досыта. А я вам так скажу: слишком хорошо живем. Чересчур хорошо живем, вот в чем главная причина.
        Сижу я недавно в аэропорту. Смотрю, как самолеты взлетают и на землю садятся. Они, пока не взлетят, такие большие, а потом становятся маленькие. А те, которые садятся, наоборот: сначала маленькие, а потом большие.
        Сижу я и думаю: почему так? Я сколько летаю, а все одинаковый: что там, в небе, что здесь, на земле. Да если б меня так все время то сжимало, то раздувало, я б давно лапки откинул, дал дубаря. А мы не ценим. Своего не ценим. Все на чужое заглядываемся. А на что заглядываться? У них только успевай сжиматься да раздуваться…
        Так я, значит, думаю, пока на аэродроме сижу. И вдруг слышу:
        - Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова! Подойдите ко второму окошку.
        Опять, думаю, Чижик куда-то летит, опять ему у нас не нравится. Раньше он все на юг улетал, а теперь почему-то в Харьков. Интересно узнать, что у него там в Харькове. И почему его ко второму окошку подзывают.
        Заглянул, а это не Чижик. Другой. Просто такая фамилия.
        И стоит этот другой по фамилии Чижик у второго окошка, а ему говорят:
        - Сегодня не полетите.
        И он, представьте себе, не летит.
        Да если бы мне сказали: «Зяблик, ты сегодня не полетишь»… Я бы им в глаза рассмеялся.
        А этот не смеется.
        - Мне, - говорит, - на работу. - И так жалко заглядывает в глаза.
        Слыхали? На работу! Пусть бы мне кто-то сказал, что мне нужно на работу, пусть бы сказал…
        А мы - недовольны.
        Нет, надо нам устроить аэродром. И чтоб каждого подзывали к окошку и говорили, кто полетит, а кто не полетит. И куда полетит, чтоб говорили, а не так - кому куда вздумается. И чтоб нас все время то сжимало, то раздувало, то сжимало, то раздувало…
        Вот тогда бы мы были довольны. Всем довольны. И Чижик наш никуда бы не улетал, а сидел на месте, как этот, из Харькова.
        1982
        Три жизни
        (Рассказ кролика)
        У нас на последнем общем собрании выгнали волка из хищных. В травоядные перевели. За превышение полномочий.
        Выгоняли единогласно, при одном воздержавшемся.
        Бык воздержался:
        - Он, - говорит, - у нас всю траву сожрет.
        Записали мнение быка в протокол, чтоб ему при случае вспомнить. А волка перевели в травоядные.
        Травы в этом году уродили высокие, но волка, известно, сколько ни корми… В хищных привык, не хочется ему в травоядные.
        - Будешь огрызаться, - сказали, - еще дальше переведем. В грызуны.
        Тут, конечно, я взял слово для справки.
        - Почему, - говорю, - в грызуны - это дальше? Мы в грызунах всю жизнь, и нам, может, неприятно, что наша жизнь для кого-то наказание.
        - Плохо, когда своя жизнь наказание…
        Записали и эту реплику быка.
        Однако все же вынесли на обсуждение вопрос: какая жизнь может служить наказанием? У хищных своя жизнь, у травоядных своя, ну, и у грызунов своя, естественно. Если их между собой сравнивать, то, возможно, одна перед другой проиграет, но если не сравнивать, то вполне можно жить.
        Проголосовали единогласно: не сравнивать.
        Жить, но не сравнивать. Чтоб можно было жить.
        - Ну, если не сравнивать, так он у нас точно траву сожрет!
        Это сказал бык. Будто специально для протокола.
        1979
        Проблемы цивилизации
        Когда вырубили лес, не стало прежней дремучести и самые дикие помаленьку цивилизовались. Бросили эту привычку глазами вращать да зубами щелкать друг на друга, поскольку каждый теперь на виду и никуда от народа не спрячешься.
        И образ жизни другой. Вместо того, чтоб гонять по лесу, высунув язык, каждый культурно зарабатывает средства на пропитание. Медведь с деревьев шишки трясет, Заяц качает мед, а Белочка сажает капусту. А потом вся эта продукция поступает в магазин, где каждый в порядке очереди покупает, что ему надо. Заяц капусту, Медведь мед, а Белочка сосновую шишечку.
        Очередь сближает. Даже самые чужие и незнакомые в очереди, как родные, жмутся друг к другу. И нервную систему укрепляет очередь: кто в ней выстоит, выстоит всюду.
        В одном магазине постоишь - в другой побежишь, чтоб успеть до закрытия. Постоишь - побежишь - постоишь - побежишь… Дикого зверя ноги кормят, но они, оказывается, кормят и цивилизованного.
        И это уже непонятно: почему так? Раньше, когда каждый добывал себе пропитание, это избавляло его от необходимости ходить на работу. Потом, когда стали ходить на работу, это избавило от необходимости добывать пропитание. А если и работать и добывать… Целый день работать, а потом бегать добывать…
        И никуда от этих проблем не спрячешься: леса нет.
        1985
        Костер в лесу
        Костер угасал. В нем едва теплилась жизнь, он чувствовал, что и часа не пройдет, как от него останется горстка пепла. Он слабо потрескивал, взывая о помощи, и Ручей, пробегавший мимо, участливо спросил:
        - Вам воды?
        Костер зашипел от бессильной злости: ему не хватало только воды в его положении! Ручей прожурчал какие-то извинения и заспешил прочь.
        И тогда над угасающим Костром склонились кусты. Ни слова не говоря, они протянули ему свои ветки.
        Что значит протянутая вовремя ветка помощи! Костер поднялся, опираясь на кусты, и оказалось, что он не такой уж маленький. Кусты затрещали под ним и потонули в пламени: их некому было спасать.
        А Костер уже рвался вверх. Он стал таким высоким и ярким, что даже деревья потянулись к нему, одни - восхищенные его красотой, другие - просто, чтобы погреть руки.
        Дальние деревья завидовали тем, которые оказались возле Костра, и сами мечтали к нему приблизиться.
        - Костер! Костер! Наш Костер! - шумели они. - Он согревает нас, он озаряет нашу жизнь!
        А ближние деревья трещали еще громче. Но не от восхищения, а оттого, что Костер подминал их под себя, чтобы подняться еще выше.
        И все же нашлась сила, которая погасила Костер. Ударила гроза, и деревья роняли тяжелые слезы - слезы по Костру, к которому привыкли и который угас, не успев их сожрать.
        И только позже, гораздо позже, когда высохли слезы, они разглядели огромное черное пепелище на том месте, где бушевал Костер.
        Нет, не Костер, Пожар. Лесной пожар. Страшное стихийное бедствие.
        1961
        Бочка
        Свили две сороки гнездо на пороховой бочке. Это пустая бочка - плохая примета, а полная - примета хорошая. Вот и выбрали сороки бочку, полную доверху, - чтобы к счастью.
        - А не взорветесь? - спрашивали осторожные воробьи.
        - Ну, нет, мы живем потихонечку. Раньше у нас всякое бывало: то ссора, то скандал, а то, случалось, и подеремся. А теперь мы смирно живем, воздуха не сотрясаем. Если взлетаем, то осторожненько, чтоб на воздух не взлететь.
        - Скучно, небось?
        - Не без того. Но как вспомним, что могли бы на воздух взлететь, сразу становится весело. Могли бы взлететь - а вот не взлетаем!
        - Значит, счастливы?
        - Ну, животы приходится подтянуть, чтоб за продуктами не мотаться, воздуха не сотрясать. И по ночам плохо спим - пороховая бочка все-таки… Но в смысле того, что до сих пор не взлетели, конечно, счастливы. Еще как счастливы!
        «А мы всё воюем! - печально вздохнули воробьи. - Никак между собой не помиримся. А что если и нам бочку завести, натаскать в нее пороху и жить потихоньку… Чем больше пороху, тем меньше шороху…» - вот к какому выводу пришли воробьи.
        1980
        Пифпалочка
        Одной девочке подарили деревянную куклу и при ней, деревянную тоже, пифпалочку.
        - Зачем мне пифпалочка? - удивилась девочка. А кукла сказала:
        - Это чтобы в меня стрелять.
        - А зачем в тебя стрелять?
        - Выстрели, тогда узнаешь.
        Не хотелось девочке стрелять в куклу, по было любопытно: зачем стрелять?
        И она выстрелила.
        Ничего с куклой не стряслось, и вообще ничего страшного не случилось, но кукла сказала:
        - Этот выстрел слышала? Это первый. Еще два услышишь - и конец.
        - Чему конец?
        - Всему конец.
        Девочка очень испугалась.
        - А я их не услышу. Я просто - раз! - И она выбросила пифпалочку.
        Кукла деревянно рассмеялась:
        - Пифпалочку не выбросишь, она все равно к тебе вернется.
        Смотрит девочка, пифпалочка опять у нее в руках. Она ее снова выбросила, а пифпалочка опять у нее в руках.
        - Ну, тогда я выброшу тебя, - сказала девочка и выбросила куклу.
        Далеко забросила, но услышала, как кукла засмеялась оттуда:
        - Меня-то ты выбросила, но два выстрела все равно остаются. Как их услышишь, так всё, конец.
        Ходит девочка со своей пифпалочкой, а кукла всё попадается ей на дороге.
        - Ну, как там? - спрашивает. - Еще ничего не слыхать?
        - Ты смотри, какая вредная! - возмутилась девочка. - Тот раз я в тебя не попала, так теперь попаду.
        - Попади, - смеется кукла. Деревянно, как смеются все деревянные.
        Не выдержала девочка, выстрелила во второй раз. И от досады, что не смогла сдержаться, выбросила пифпалочку.
        И на этот раз пифпалочка к ней не вернулась. Вот чудеса! То были чудеса, когда она возвращалась, а теперь наоборот. К чему привыкнешь.
        А кукла говорит:
        - Теперь пифпалочка к тебе не вернется, теперь она не нужна. Третий выстрел - это любой, который ты услышишь.
        И кукла исчезла вслед за своей пифпалочкой.
        Испугалась девочка, убежала домой. Забилась в угол, уши зажала, зажмурила глаза.
        - Ты почему не гуляешь? - спрашивают родители.
        - Я боюсь, - говорит девочка. - Вдруг начнут стрелять.
        Рассмеялись родители, но не деревянно, как кукла, а мягко, по-человечески.
        - Чего это вдруг начнут стрелять? Мы же не на войне, не на охоте.
        - Остался последний выстрел, - говорит девочка.
        Она знала: два выстрела уже сделаны, и сделала их она сама. Не было бы тех двух, третий не был бы третьим.
        Родители позвали доктора, доктор выписал лекарства, и девочка выздоровела - потому что кто же не выздоровеет от лекарств?
        И стала она жить-поживать - в ожидании третьего выстрела. Ума наживать - в ожидании третьего выстрела.
        Жизнь, конечно, хорошая - как всякая жизнь, по сравнению с тем, что не является жизнью.
        1982
        Любезность
        - О, простите, я не одето! - улыбнулось Солнышко и натянуло на себя тучку.
        - Ну, не сидеть же вам в темноте! - нахмурилась Тучка и зажгла молнию.
        - К вашим услугам! - сверкнула Молния. - Что бы такое вам зажечь?
        И она зажгла домик.
        - С вашего позволения, я сгорю, - зарделся Домик. - Но вы не беспокойтесь, я оставлю по себе пламя…
        И Домик поджег соседние домики.
        - Рады стараться! - загорелись Соседние Домики и подожгли весь город.
        Земля была растрогана.
        - Вы очень любезны, - сказала она и посыпала голову пеплом.
        1965
        Старая афиша
        Шелестит на ветру, останавливая прохожих, старая Афиша:
        - Подойдите, подойдите ко мне! Я свежа и ярка, я еще достаточно хорошо сохранилась!
        Афиша охорашивается, принимает самые различные позы, но прохожие идут мимо и не замечают ее.
        - Это будет очень интересный концерт… Веселый концерт… С участием самых лучших артистов…
        Шелестит, шелестит, зазывая прохожих, старая Афиша. И не может она, не может понять, что концерт ее давно прошел и больше никогда не состоится.
        1958
        Пугало
        Обрадованное своим назначением на огород, Пугало созывает гостей на новоселье. Оно усердно машет пролетающим птицам, приглашая их опуститься и попировать в свое удовольствие. Но птицы шарахаются в сторону и спешат улететь подальше.
        А Пугало все машет и зовет… Ему так обидно, что никто не хочет разделить его радость.
        1957
        Осень
        Чувствуя, что красота ее начинает отцветать и желая как-то продлить свое лето, Березка выкрасилась в желтый цвет - самый модный в осеннем возрасте.
        И тогда все увидели, что осень ее наступила…
        1960
        Любовь
        Былинка полюбила Солнце…
        Конечно, на взаимность ей трудно было рассчитывать: у Солнца столько всего на земле, что где ему заметить маленькую неказистую Былинку! Да и хороша пара: Былинка - и Солнце!
        Но Былинка думала, что пара была б хороша, и тянулась к Солнцу изо всех сил. Она так упорно к нему тянулась, что вытянулась в высокую, стройную Акацию.
        Красивая Акация, чудесная Акация - кто узнает в ней теперь прежнюю Былинку! Вот что делает с нами любовь, даже неразделенная…
        1962
        Два следа на песке
        Встретились два следа на морском берегу. Один был большой и, очевидно, более старый: его оставили здесь целую минуту назад. А второй был поменьше, и отроду ему было две-три секунды.
        Они соединились и составили один след, направленный в разные стороны, они соединили все встречи и расставания…
        Время остановилось.
        Это такая уловка времени: в счастливые минуты оно делает вид, что остановилось, а на самом деле идет все быстрей и быстрей… Не исключено, что время - это всего лишь розыгрыш, который придумало пространство.
        Встретились навсегда - это разве не розыгрыш?
        Бегут секунды - навсегда, навсегда!
        Разлуки, встречи - навсегда, навсегда!
        Но вот набежала волна - и никого нет. Как будто никогда не было…
        Но ведь НИКОГДА[1 - Здесь и далее авторская разрядка в тексте заменена на болд (прим. верстальщика).] - это тоже розыгрыш!
        Смотрите: на песке у самого моря снова встретились два следа. И оба смотрят в разные стороны - так, что не поймешь, встретились они или расстались.
        1983
        Песочные часы
        Когда песочные часы начинают счет времени, будущего у них много, а прошлого нет совсем. Но постепенно будущее из верхнего сосуда пересыпается в нижний, в котором песочные часы собирают прошлое.
        Вначале песчинки падают беззаботно и весело, и кажется, что будущее играет в песочек. Но под конец начинаешь замечать, что это из него песок сыплется.
        Будущее в верхнем сосуде, прошлое в нижнем, а где настоящее?
        Оно вот здесь, в узком проходе, через который будущее сыплется в прошлое.
        Может, потому в нем жить неудобно?
        В будущем - просторно, в прошлом - просторно, а в настоящем - теснота, ни распрямиться, ни протолпиться. А когда протолпишься, глядь - ты уже проскочил.
        Одна надежда: может, перевернут часы, и тогда прошлое снова станет будущим.
        1980
        Желаемое и действительное
        Камера раздувается под давлением воздуха, который сжимается под ее давлением.
        Воздух сжимается, но стремится он к расширению.
        Камера раздувается, но ей очень хочется сжаться.
        Желаемое и действительное… Только их вечное несоответствие обеспечивает жизнедеятельность колеса.
        1969
        Занавес
        Всякий раз, когда спектакль близился к концу, Занавес очень волновался, готовясь к своему выходу. Как его встретит публика? Он внимательно осматривал себя, стряхивал какую-то едва заметную пушинку и - выходил на сцену.
        Зал сразу оживлялся. Зрители вставали со своих мест, хлопали, кричали «браво». Даже Занавесу, старому, испытанному работнику сцены, становилось немного не по себе оттого, что его так восторженно встречают. Поэтому, слегка помахав публике, Занавес торопился обратно за кулисы.
        Аплодисменты усиливались. «Вызывают, - думал Занавес. - Что поделаешь, придется выходить!»
        Так выходил он несколько раз подряд, а потом, немного поколебавшись, и вовсе оставался на сцене. Ему хотелось вознаградить зрителей за внимание.
        И тут - вот она, черная неблагодарность! - публика начинала расходиться.
        1958
        Жили-были три гуся…
        Есть такая присказка: «Жили-были три солдата, вот и сказочка начата. Жили-были три павлина, вот и сказки половина. Жили-были три гуся, вот и сказочка вам вся».
        Однако искушенный читатель, читая не только присказки, но даже повести и романы, уже в самом начале догадывается, что там будет в конце. Как автор ни пытается запутать сюжет, ему не удается провести искушенного читателя.
        А если от начала вообще отказаться, чтоб никто не догадывался? Правда, тогда началом станет середина, но ведь можно отказаться и от нее… Уволить со службы солдат, отпустить на волю павлинов, и тогда ни один читатель не догадается, что где-то там, в конце нашей присказки, жили-были три гуся…
        ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
        …но увидев слезы у нее на глазах, лук от волнения забыл, что его режут.
        ЗРЕЛОСТЬ
        …и теперь, выйдя на широкую дорогу, он уже не рвался в краеугольные камни, а довольствовался скромной ролью камня преткновения.
        ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ПРИМЕР
        …вот, например, ложка: она ведь тоже не всегда бывает своей тарелке, но это ничуть не мешает ей работать с полной отдачей.
        ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ
        …но - ох, и до чего же трудно быть изюминкой! Особенно в ящике с изюмом.
        ПРОИГРЫВАТЕЛЬ
        …и потому, что он в жизни всегда проигрывал, слушать его было особенно интересно.
        ТОЧКА ЗРЕНИЯ
        …а что до лысины, то ей главное, чтоб сверху блестело.
        СВОЕ МНЕНИЕ
        …наконец и воробей получил возможность высказать свое мнение.
        - Чик-чирик, - сказал воробей. - Чик. Чирик. Этого чик, этого - чирик! А чего с ними чикаться?
        МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ
        …а кролик, благоговевший перед удавом, но в наплыве чувств не сумевший правильно выразить это благоговение, крикнул:
        - К черту удава! До каких пор нам дрожать перед ним?
        Потом пошел и удавился, поняв неточность формулировки.
        ПРОБЛЕМЫ
        …тут важно: кто ездит, куда ездит, зачем ездит…
        - И на ком ездит, - вставил верблюд.
        РОДОСЛОВНАЯ ПРЕСМЫКАЮЩИХСЯ
        …и так, пресмыкаясь, огромные ящеры превратились постепенно в маленьких ящериц.
        КРОКОДИЛЫ
        …не страшно, когда молодо - зелено. Вот когда старо и по-прежнему зелено, это по-настоящему страшно.
        РЕФЛЕКСЫ
        …когда идет облава на волков, первыми разбегаются зайцы.
        УСЛОВИЯ ЖИЗНИ
        …для бабочки, живущей один день, совсем не безразлично, какая нынче погода.
        МНОГОКЛЕТОЧНЫЕ
        …количество клеток современной обезьяны равно n + 1. Единицей обозначается клетка, в которой обезьяна сидит.
        ПТИЦЫ
        …в каждом зяблике погибает орел. От сознания, что он не орел, а зяблик.
        ПЕДАГОГИКА
        …ни одно яйцо не любит, когда его слишком высиживают.
        ПРАВИЛЬНОЕ ПИТАНИЕ
        …лучше недоесть, чем переесть. Поэтому кошка съедает мышку, а не наоборот.
        ДИСКУССИЯ
        …баран выразил общее недоумение, заяц выразил общее опасение… Потом встал лев и выразил общее мнение.
        ВЫСШАЯ НЕРВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
        …и подколодную змею можно довести до того, что она запустит в тебя колодой.
        ЛАМА
        …в семействе верблюжьих только лама не имеет горба. В семействе верблюжьих тоже не без урода.
        ЧЕМ ЖИВЫ ВЕРБЛЮДЫ
        …только тем, что, бродя по выжженной голой пустыне, они носят повсюду милый сердцу горный пейзаж.
        РАКООБРАЗНЫЕ
        …такое количество ног, такие средства передвижения - и всё это для того, чтоб двигаться назад!
        ЗДОРОВЫЙ ОПТИМИЗМ
        …мушка верит в мушку, мошка верит в мошку… А мышка верит в мышку и совершенно не верит в кошку.
        ВОЛКИ И ОВЦЫ
        …и когда волки были сыты и овцы целы, возникла проблема: как накормить овец?
        РЫЦАРИ КРУГЛОГО СТОЛА
        …в заключение был дан обед. Лягушка съела мушку, уж съел лягушку, еж съел ужа. Обед прошел в обстановке взаимного понимания.
        СКАЗКА
        …а так как Золотой Рыбке было мало ее морей, у старика отобрали последнее старое корыто.
        ОБЪЯСНЕНИЕ СКАЗКИ
        …это сделал Мальчик-с-пальчик, большой друг старухи и старика, Волка и Красной Шапочки, сестрицы Аленушки и Бабы Яги, а также всей нашей сказки.
        ПТИЦА ФЕНИКС
        …легендарная птица Феникс, птица из времени легенд… В то легендарное время птица Феникс была обычным воробьем. В то время быть воробьем означало постоянно возрождаться из пепла.
        ПТИЦЫ И ЛЮДИ
        …птицы поднимаются в небо, изо всех сил отмахиваясь от земли… Тем-то от птицы и отличается человек, что он не может ни от чего отмахнуться.
        ПУБЛИКА
        …и все были разочарованы, что он не смог исполнить на бис свою лебединую песню…
        1965 - 1975
        Из записок Кощея Бессмертного
        1. Сказка про белого бычка
        Рассказать вам сказку про белого бычка? Вы говорите - рассказать, я говорю, - рассказать. Рассказать вам сказку про белого бычка?.. Я живу в этой сказке.
        Это у самого леса, не доходя. Если идти по дороге, нужно свернуть у ларька и по тропинке, по тропинке - прямо к нам на лужайку.
        Место у нас хорошее, не хуже других. Трава высокая, посредине дерево, а под деревом мы с бычком. Лужайка маленькая, но для двоих не тесно.
        Сразу за нами начинается лес - хозяйство Бабы Яги. Одни заводят себе цветники, другие - садик или огородик, а Баба Яга завела себе темный лес и поселилась в нем в своей избушке на курьих ножках. Ее тоже можно понять: живет старушка одна, дети, какие были, давно разъехались, вот она и окружила себя темнотой, чтоб никто не глядел на ее старость.
        Правда, не все так думают. От нас через дорогу большая синяя сказка, на берегу которой стоит старый рыбак. Каждый день он забрасывает свой невод и все, что поймается, выпускает обратно в море, хотя он бедный старик и у него злая старуха. Потому что обычная рыба его не устраивает, ему нужно поймать золотую рыбку. Это тянется еще с тех пор, когда старуха его была красной девицей и он решил поймать для нее что-то особенное. И вот прошла целая жизнь, красна девица стала злой, некрасивой старухой, но старик этого не замечает, ему кажется, что все осталось по-прежнему…
        Если идти от нас по тропинке, придешь к ларьку, в котором торгует Золушка. Это ее сказка, вернее, не ее, а ее тетки, доброй волшебницы. Золушка живет у тетки и продает в ларьке волшебные палочки. Торговля идет хорошо, потому что палочки она продает бесплатно. Перед ее ларьком всегда очередь: многие покупают волшебные палочки на дрова.
        - Добрый день, как вы тут поживаете?
        Это Змей Горыныч, сосед. Тот, у которого в сыновьях Мальчик-с-пальчик. С тех пор, как Змей усыновил Мальчика, его самого не узнать: прежде такое вытворял, а теперь его и не слышно. Мимо пройдет - поклонится да еще пригласит в гости - на Мальчика его посмотреть.
        Так мы живем. Посредине мы с бычком, вокруг наши соседи. А может, мы и не посредине, может, это только так кажется…
        Рассказать вам сказку про белого бычка? Каждый день мы ее начинаем сначала…
        2. Золушка
        У нас лужайка, на лужайке дерево, а под деревом мы с бычком. Нас с бычком - раз-два и обчелся, и нам так не хватает кого-нибудь третьего… Ну, конечно, не кого-нибудь…
        - Золушка, - говорю я, - ну зачем тебе эта теткина сказка? Не век же в ней вековать.
        Я чудак. Я ничего не понимаю. Потому что как же она оставит ларек? Должен же кто-то продавать волшебные палочки.
        - Бесплатно?
        Конечно. Чтобы было больше чудес.
        - Но ведь многие покупают их на дрова!
        Оказывается, они и покупают дрова. Все волшебство не в палочке, а в том, для чего ее покупаешь.
        - Золушка, - говорю я, - разве тебе плохо на нашей лужайке? У нас и дерево есть, правда, всего одно дерево, но когда стемнеет, это все равно, что в лесу. И будем мы под этим деревом жить-поживать, добра наживать - чем плохо?
        - Жить-поживать? - испуганно отзывается Золушка. - Но ведь это же конец сказки. Когда так бывает, значит, уже конец.
        Я ее успокаиваю. У нас с ней конца не будет. Ведь у нас же сказка про белого бычка. Я хочу рассказать ей сказку про белого бычка, но она рассказывает мне свою сказку.
        В той сказке, в которой Золушка жила раньше, у нее было мало радости. Злая мачеха, злые сестры, сколько ни работай - никакой благодарности. Но потом Золушку полюбил принц, она стала его невестой, и тогда-то случилось самое страшное: ВСЕ СТАЛИ ЖИТЬ-ПОЖИВАТЬ, ДОБРА НАЖИВАТЬ.
        Туфельку больше не возили по городу в поисках Золушки, - теперь Золушку возили по городу в поисках туфелек, бальных платьев, жемчугов и других предметов первой царской необходимости.
        Золушка жила во дворце. Прежде, чем стать принцессой, ей нужно было привыкнуть к новым условиям. Ей надо было привыкнуть к мягкой постели и вкусной еде, к лакеям, которые угадывают мысли на расстоянии, и к советникам, которые на расстоянии подсказывают мысли.
        Золушка пробиралась на конюшню, где стояли рысаки, похожие на рысаков доброй волшебницы, и спрашивала:
        - Лошадки, лошадки, вы из какой мышеловки?
        Рысаки презрительно фыркали в ответ: происходить из мышеловки они считали для себя унизительным.
        Золушка подходила к лакею:
        - Добрый человек, вы не могли бы снова стать ящерицей?
        И лакей отвечал так, как отвечают все лакеи:
        - Как будет угодно вашей милости.
        Золушка все чаще вспоминала о своей тесной каморке. Там было сыро и холодно и приходилось много работать, но зато там мыши превращались в рысаков, а тыква в карету. Здесь же кареты не растут в огороде, их делают знаменитые мастера, и бриллианты здесь - просто бриллианты, а золото - просто золото.
        - Почему ты не радуешься? - спрашивал у Золушки принц.
        - Мне не радостно.
        - Это не причина. А почему не веселишься?
        - Мне не весело.
        - Это не причина.
        Кончилось тем, что Золушка сняла туфельки и босиком ушла из дворца. Вдвоем с теткой они открыли ларек и продают в нем волшебные палочки.
        - Но ведь для многих это просто дрова!
        Она смеется:
        - Если очень захотеть, даже твой прутик может стать волшебной палочкой.
        - А когда палочки кончатся? Ведь всё на свете имеет конец. Только наша сказка не имеет конца, потому что у нас все повторяется.
        Но она сказала, что в жизни ничего не должно повторяться, что повторение - это все равно что конец. И что лучше иметь одну простую палочку, которая, если захотеть, может стать волшебной, чем иметь целое царство и больше ничего не хотеть.
        3. Сказка про белого бычка
        Тропинка выбегает с лужайки и пробегает мимо ларька. Нет, она не пробегает мимо - она останавливается и долго чего-то ждет. Чего она ждет? Что кто-то покинет ларек и ступит на нашу тропинку?
        - Му-у! - говорит мой бычок.
        Что «му», то «му». Действительно, лучше не скажешь.
        А тропинка все ждет. Она стоит у ларька и не желает двигаться дальше. И я все на нее поглядываю: ждет она или не ждет?
        Сгущаются сумерки, к нам подступает наш лес, и бычок прижимается ко мне: ему страшно.
        Ждет она или не ждет?
        Я рассказываю ему сказку. Я рассказываю нашу любимую сказку о белом бычке, который полюбил белую ворону…
        Однажды вечером этот белый бычок увидел на заборе что-то белое. Может, его хозяйка повесила сушить что-нибудь из белья, а может, повесила объявление, что продается бычок, еще молодой, но хорошей породы? Белый бычок ничего об этом не знал, и он решил, что на заборе сидит белая ворона.
        Он еле дождался утра и сразу побежал к забору. Но - то ли высохло белье, то ли хозяйка сняла свое объявление, - в общем, белый бычок увидал, что ворона его улетела.
        Он ходил по двору, заглядывал на деревья и так задирал голову, что все над ним смеялись, говорили, что он ловит ворон, хотя ему была нужна только одна ворона. «Белая ворона? - качала головой лошадь. - Может быть, белые ворота»? - «Может быть, новые ворота?» - осведомлялся баран. «Может быть, новое корыто?» - уточняла свинья.
        Мой бычок широко раскрывает глаза, чтобы прогнать от себя страшную сказку, и тогда я заканчиваю не так, как было в сказке, а так, как мы сами придумали. Это наш любимый конец:
        - Он ушел со двора и с тех пор бродит по свету. Он идет то за тучкой, то за белым дымком, заглядывается на снежные вершины и на белеющие вдали паруса… Неужели на белом свете для белого бычка не найдется белой вороны?
        - Му-у! - радостно говорит мой бычок. Он не сомневается, что белая ворона будет найдена.
        4. Мальчик-с-пальчик
        Рассказать вам сказку про белого бычка? Третий день мы идем с ним по горной дороге, уходя все дальше от нашей сказки, в которой все повторяется, повторяется… Потому что повторение - это все равно, что конец. А зачем нам конец? Мы с бычком еще молодые…
        Горная страна, владение соседа Горыныча… Кажется, близко, а мы идем третий день, потому что расстояния в горах - это особые расстояния…
        Домик Горыныча вынырнул из-за горы, будто хотел перебежать нам дорогу, да так и застыл посредине, зазевавшись на нежданных гостей.
        Я привязываю бычка к воротам, чтобы он куда-нибудь не свалился, а сам вхожу в дом.
        За большим столом, как мужичок на огромном поле, трудится Мальчик-с-пальчик. Он меня не замечает. Я останавливаюсь у него за спиной и смотрю, как он старательно выводит в тетрадке:
        1 волк + 7 козлят = 1 волк.
        - А где папа?
        Он с удовольствием оторвался от тетрадки и посмотрел на меня веселыми глазами.
        - Пошел с кем-нибудь посоветоваться.
        - О чем посоветоваться?
        Мальчик-с-пальчик прыснул в кулак, впрочем, сдержанно, поскольку речь шла об отце.
        - Известно, о чем. О моем воспитании. Он совсем не умеет воспитывать, вот и ходит советоваться.
        И Мальчик-с-пальчик рассказал о своей последней проделке.
        У них в классе есть Царевна Лягушка. Она, конечно, больше лягушка, чем царевна, а воображает, будто наоборот. Вот подождите, говорит, ко мне прилетит стрела, а по ней меня отыщет царевич.
        Мальчик замолчал и нахмурился.
        - Ну, я взял и пустил эту стрелу. Будто от царевича.
        - И она поверила?
        - Поверила. Теперь носится с этой стрелой.
        - А вы смеетесь?
        - Смеемся, - кивнул Мальчик-с-пальчик и еще больше нахмурился.
        Бедная Лягушка! Мы себе тут сидим и разговариваем, а она там ждет своего царевича и, когда куда-нибудь уходит, предупреждает соседей: «Тут один царевич должен прийти. Пусть подождет, я ненадолго».
        Вот когда пригодилась бы волшебная палочка… Но Золушка говорит, если очень захочешь, даже прутик может стать волшебной палочкой. Прутик есть, остается захотеть. Очень сильно захотеть…
        Я напрягся изо всех сил и - махнул прутиком.
        5. Царевна Лягушка
        В дверь постучали, и на пороге появилась девочка. Обыкновенная девочка, а совсем не лягушка.
        - Что нам по арифметике? - спросила она с порога и смутилась, увидев меня.
        Мальчик тоже смутился. Он посмотрел на меня, и - дети хорошо разбираются в таких вещах - взгляд его остановился на прутике. Видимо, поняв, что произошло, он успокоился и сказал:
        - Заходи!
        И - покосился на прутик.
        - Мне только спросить, - сказала Царевна Лягушка, обращаясь скорее ко мне, чем к Мальчику.
        Я отвернулся к окну.
        Погода начала портиться: на стекле появились капли дождя. Кажется, это ручьи катятся с гор - с тех гор, которые видны из окна дома. Я вожу прутиком по стеклу, но не остановить горные потоки.
        У меня за спиной разговор:
        - Здесь неправильно, - голос Царевны Лягушки. - Один волк плюс семеро козлят равняется семеро козлят.
        - Но он же волк. Понимаешь? Волк!
        - Зато их семеро.
        - Все равно волк съест козлят, - убежденно говорит Мальчик.
        - Так ты хочешь, чтобы он их съел?
        - Я хочу? Я совсем не хочу!
        - Зачем же ты так решаешь?
        Я подхожу к ним и теперь могу поближе рассмотреть девочку. Что-то в ней все же есть от лягушки: большой рот и глаза зеленоватого цвета. И одета она в старое зеленое платьице, перешитое из еще более старого. А на голове у нее две косички, похожие на рожки (мечту моего бычка). Одной рукой девочка поправляет косички, а другой прижимает к себе что-то, спрятанное за пазухой.
        - Что это у тебя?
        Царевна Лягушка сразу забыла об арифметике.
        - Это у меня стрела. Мне ее прислал царевич. По этой стреле он должен меня найти. Меня очень трудно найти, потому что я живу в таком месте… Но по этой стреле царевич меня найдет, и мы уедем далеко-далеко, может быть, в тридевятое царство…
        - Но почему ты решила, что это стрела от царевича?
        - А от кого же еще? - она улыбнулась, словно и впрямь больше ждать стрелы было не от кого.
        - А если царевич все-таки не придет?
        - Это царевич-то?
        И до чего же она уверена, что все случится именно так, как она придумала!
        - Ну так вот, - говорю я, - царевич здесь не при чем. Над тобой просто подшутили.
        - Так я вам и поверила! - она крепче прижала к себе стрелу. - Я лучше пойду, мне еще по физике учить - про волшебную лампу Аладдина.
        - Но если ты мне не веришь, пусть он сам тебе подтвердит.
        Мальчик молчит. Он не поднимает глаз от тетрадки. Царевна смотрит на него, и глаза ее, два зеленых островка, расширяются (так бывает во время отлива) - и вдруг (так бывает во время прилива) их начинает заливать водой.
        - Что ты? Из-за чего? Неужели тебе не лучше знать правду?
        Тонут зеленые островки. Теперь это даже не островки, это корабли, которые потерпели крушение.
        Мальчик-с-пальчик еще ниже опустил голову.
        - Если б мой отец умел воспитывать… Если б не был таким слабохарактерным…
        - Ты не прав, твой отец не слабохарактерный. Я знаю его с тех пор, когда он был Змеем Горынычем.
        - Кем был?
        - Змеем Горынычем. Знаешь, как перед ним тряслись? Чуть что - и нет человека.
        - Это неправда, - говорит Мальчик-с-пальчик. - Это вы всё выдумываете.
        - Я ничего не выдумываю. Можешь сам спросить у отца.
        1 волк + 7 козлят = 1 волк.
        Семеро козлят расплываются, их уже невозможно прочесть.
        1 волк + (что-то расплывчатое) = 1 волк.
        Только мокрое место от козлят. Это оттого, что Мальчик плачет.
        - Кап, кап, кап! - это Мальчик-с-пальчик.
        - Кап, кап, кап! - это Царевна Лягушка.
        - Кап, кап, кап! - это дождь стучит за окном.
        Не успеешь человеку открыть глаза, как из них тотчас льются слезы.
        6. Конек-Горбунок
        Дорога сбежала в долину и пошла не спеша. Иногда от нее отделялась тропинка, уводившая неизвестно куда, лишь бы не идти в общем потоке. Было жалко смотреть, как она, беспомощная, пытается пробиться, проложить собственный путь, стать тоже куда-то ведущей дорогой.
        Еще одна тропинка ныряет в кусты, и оттуда доносится слабый шорох. Мы прислушиваемся, раздвигаем кусты, и вот - он сидит перед нами.
        Судя по горбу, это здешний верблюд, но судя по ушам, это здешний заяц. Правда, хвост и копыта наводят на мысль, что это скорее конь, а еще скорее - конек, учитывая размеры.
        - Сейчас, - говорит конек, - сейчас я ее разбужу!
        - Кого это?
        - Спящую красавицу. Разве можно спать, когда вокруг такое творится?
        Он стал рассказывать, что вокруг творится. Я, наверно, слышал о бременских музыкантах? Ну так вот.
        Выгнали бременские музыканты разбойников и стали жить в их доме. Живут-поживают, добра наживают (именно так!). Осел воду возит, петух на воротах кукарекает, собака дом сторожит, а кот по кладовкам хозяйство учитывает.
        Шнырял кот, шнырял и вышнырял сапоги. Натянул их, усы подкрутил и давай командовать: «Ты, осел, дом сторожи, тебе это больше подходит. Ты, петух, воду носи. А ты, собака, давай кукарекай!»
        Делать нечего - надо слушаться: все-таки кот в сапогах!
        Носит петух воду в клюве по капельке, а собака визжит, скулит - учится кукарекать.
        «Что-то они у меня невеселые, - тревожится кот. - Не иначе - сапогам завидуют. У петуха вон и шпоры есть, а сапог нету…»
        Позвал осла. «Что-то наш петух мне не нравится. Пойди, стукни его копытом».
        Дальше живут уже без петуха. Осел дом сторожит, а собака за себя кукарекает да еще за петуха воду носит.
        «Чем она недовольна?» - удивляется кот. «Пойди, - говорит ослу, - ударь собаку копытом!»
        Дальше живут уже без собаки. Осел воду возит. Осел дом сторожит. А в свободное время осел кукарекает.
        - Разве ж это справедливо? - спрашивает конек.
        - Ну, если такой осел…
        Дело не в осле, говорит конек. Я, наверно, слышал о Храбром портном? Ну так вот. После того, как он там победил, все успокоились, стали жить-поживать (жить-поживать!). Только сам портной не может никак успокоиться: у него все подвиги в голове.
        И вот приходит к королю самый маленький писаришка, без имени и отчества, и говорит: «Допустите меня до него, ваше величество. Он у меня успокоится».
        Не поверил король: «Да ты прочитал, что у него на поясе сказано? Ведь он, когда злой бывает, семерых убивает!»
        Писаришка только хихикнул в рукав: «Ничего, ваше величество, вы только меня до него допустите!»
        «Шут с тобой, - отмахнулся король. - Иди, допускаю.»
        Вызывает писаришка Храброго портного. Сам сидит, глаза в стол прячет, а портной стоит перед ним, с ноги на ногу переминается. Выждал писаришка несколько минут, а потом говорит: «Так-так…»
        Портной переминулся с ноги на ногу. «Что - так? Говорите прямо!»
        И тогда писаришка поднял на него глаза. Голубые глаза, с небольшой поволокой. «Так… - опять помолчал. - Так-так…»
        Внутри у портного стало чего-то холодно. «Я вас не понимаю… В каком смысле - так?..»
        Писаришка поднялся во весь свой маленький рост. «Значит, так? Что ж, так и запишем!»
        Тут не выдержал Храбрый портной: «Не записывайте! - просит. - Только не записывайте!».
        Сидит за столом писаришка, маленький писаришка, без имени и отчества, а перед ним стоит Храбрый портной. Смирный такой, мухи не обидит…
        - Разве ж это справедливо? - спрашивает конек.
        - Ну, если такой храбрый…
        Дело не в храбрости, говорит конек. Я, наверно, слышал про Красную Шапочку? Ну так вот, после того, как волк ее съел, все стали жить-поживать и добра наживать. А волк нацепил на себя красную шапочку, и никто не мог догадаться, что он волк.
        И вот выходит он к людям из леса и говорит:
        «Граждане, - говорит он и поправляет на голове красную шапочку, - что это у нас происходит - так это же прямо беда! Где наши бравые музыканты? Их нет. Где наши храбрые портные? Их нет. А тут еще один, не помню по фамилии, девочку сожрал. Правильно я говорю, бабушка?»
        Из толпы вытолкнули заплаканную бабушку.
        «Правильно, сынок, правильно! Коли хочешь, я тебе и фамилию назову!»
        «Фамилию?» - «Фамилию, сынок!» - «Фамилию?!» - «Фамилию, голубчик!»
        «Ну ладно, давай фамилию», - говорит волк, снимая красную шапочку.
        - Вы понимаете, в каком смысле он снял эту шапочку? - объяснил мне конек. - В том смысле, что теперь ему стесняться нечего… Вот какие дела… - Он помолчал. - А эта красавица спит и ничего не подозревает.
        - Но разве ж она может помочь? Разве ж от нее зависит?
        - Ну, знаете! - вздыбился конек. - Если все будут так рассуждать… От одного не зависит, от другого не зависит, а от кого зависит? От серого волка?
        Сколько на свете сказок, и в каждой какие-то свои неприятности.
        - Ты погоди, не горячись…
        - Да, я горячусь! - сказал конек. - Я горячусь и буду горячиться, пока не разбужу эту Спящую красавицу и всех остальных, которые спят!
        - А почему всех должен разбудить именно ты?
        Оказывается, это очень важный вопрос - кто разбудит. Потому что если красавицу разбудят разбойники, то она тоже станет разбойником, а если так - лучше ей никогда не просыпаться. Между прочим, эти братья-разбойники давно замышляют ее разбудить, а это такие братья… У них на каждого по четыре ружья.
        - Когда хочешь кого-нибудь разбудить, главное - изолировать братьев-разбойников! - говорит конек-горбунок.
        Спящая красавица спит, но все же она красавица. Конек не смыкает глаз, но он далеко не красавец. Он тощий, замученный, будто держит весь мир на своем горбу.
        Тоже нашелся Еруслан Лазаревич! Самого от земли не видать, а еще хочет тягаться с разбойниками! Добро бы был настоящий конь.
        А что если его прутиком? Взять прутик и - раз!
        - Видишь этот прутик?
        При виде прутика он попятился.
        - Вы это оставьте, сейчас не время шутить.
        - А я не шучу.
        Мне оставалось только захотеть. Очень сильно захотеть, чтобы этот маленький горбатый конек стал большим и сильным красавцем…
        - Приступим к делу, - сказал конек. - Нужно успеть, пока светло, а то после ее не добудишься…
        Он хотел еще что-то сказать, но тут я напрягся и - махнул прутиком.
        Мой бычок, который испуганно таращил глаза, теперь таращит их восхищенно. Словно подменили конька-горбунка: уши стали короче, ноги длинней, да и спина выпрямилась. А рост, рост! Прямо богатырский!
        - Видишь, а ты не хотел. Вот теперь буди свою красавицу.
        Поднял конь красивую голову, прищурил красивые глаза.
        - Будить? Стану я вам будить!
        - А как же осел? Пусть себе кукарекает? А Храбрый портной? Ты должен был всем помочь!
        Конь - просто чудо: сильный, красивый. Смерил он меня взглядом, смерил моего бычка.
        - Во-первых, я никому ничего не должен. А во-вторых - с какой это стати? - Он лег на траву, вытянув красивое тело. - Пусть каждый сам старается для себя.
        - А серый волк? А братья-разбойники? Ведь у них на брата по четыре ружья!
        Коня будто ветром подняло на ноги и затрясло, как от ветра.
        - Я не буду… Я не хочу… Отведите меня на конюшню!
        7. Царевна Несмеяна
        Аты, баты, шли солдаты,
        Аты, баты, на базар.
        Аты, баты, что купили?
        Аты, баты, самовар.
        Аты, баты, сколько стоит?
        Аты, баты, три рубля…
        Аты-баты, как ножницами, стригут пространство, то удаляясь от нас, то опять приближаясь, и нам никак не понять смысла этих занятий. Десять шагов туда - десять шагов обратно. Двадцать шагов туда - двадцать шагов обратно. Как бы далеко они ни ушли, они всякий раз возвращаются на старое место.
        Смог бы я так идти? Наверно, не смог бы. Аты-баты могут, потому что жизнь им предельно ясна и на всё у них готовы ответы. Куда идти? На базар. Что купить? Самовар. Сколько дать за него? Три рубля и ни копейки больше.
        Но вот, наконец, появляется самовар, о котором у них столько разговоров, вот он ставится на землю, и аты-баты усаживаются вокруг него.
        Я выхожу из своего укрытия, на всякий случай оставляя там своего бычка.
        - Здравствуйте, ребята.
        - А, здорово! Чай будешь? Эй, где там у нас лишняя чашка?
        Мы знакомимся. Аты-баты представляются по очереди:
        - Катигорошек.
        - Выкатигорошек.
        - Окатигорошек.
        - Перекатигорошек.
        Вообще-то они все Горошки, а отличают их только профессии. Один был кучером, катал царя и министров («Кати, Горошек!»), второй выкатывал из подвала бочки с вином («Выкати, Горошек!»), третий поливал улицы («Окати, Горошек!»), четвертый просто бродил, нигде подолгу не задерживаясь («перекати-горошек»), Но теперь они на военной службе, так что у всех у них дело одно.
        - Какое дело?
        Они переглянулись между собой и приосанились.
        - Слыхал про Несмеяну? Ну вот. Значит, мы ее охраняем.
        Несмеяна - это царевна. Не настоящая царевна, а бедная девушка, которую для смеха взяли во дворец. У них тут царствует царь Горох, а министры у него все - шуты гороховые. Вот они и взяли во дворец бедную девушку. Для смеха.
        - Ну и что?
        - Вот тебе и что. Взяли ее, а она, вместо того, чтобы радоваться, плачет целыми днями. Только портит всем настроение. Ну, и заперли ее. Чтоб повеселела.
        Наступила ночь. Уснули аты-баты, а на посту остался один - Катигорошек.
        Он стоял, как положено стоять на посту: твердые плечи, твердая грудь и твердый взгляд, устремленный в пространство.
        Но вот он поднял этот взгляд вверх - туда, к окну башни, и еле слышно позвал:
        - Несмеяна!
        В окне появилась девушка.
        - Несмеяна, - зашептал Катигорошек, - послушай новый анекдот. У одного царя был сын, а у сына жена, а у жены свекор. И этот свекор был тоже царем…
        Катигорошек рассказывал анекдот, подчеркивая смешные места, а кое-что даже изображая.
        - Правда, смешно? - осведомился он. - А вот еще анекдот… Обхохочешься!
        Царевна не смеялась.
        - Да ты вникни, ты только себе представь, - Катигорошек перевел дух и опять зашептал, то и дело оглядываясь на спящих товарищей: - Помню, я нашего катал, вот было смеху!
        Тут он прервал рассказ, потому что время его истекло и на смену ему спешил Выкатигорошек.
        Этот стражник грозно замер на своем посту и стоял неподвижно, пока его товарищ укладывался на отдых. Но едва лишь все стихло, он поднял голову и позвал:
        - Несмеяна!
        И опять царевна в окне.
        - Не смеешься? - спросил Выкатигорошек. - Это ты зря. Раз надо смеяться, ничего не поделаешь. Все мы в мире горошки, что прикажут - то делаем. - Он вдруг скорчил рожу и высунул язык: - А у тебя вся спина сзади!
        Царевна не улыбнулась.
        - Ты слышишь? Ты, наверно, не слышишь? Я говорю: у тебя спина сзади. Понимаешь? Сзади спина!
        Нет, не улыбнулась царевна.
        Тогда он отошел на приличное расстояние и - пошел к ней мелким шажком, неся издали свою подстрекательскую улыбку, но на полдороге шлепнулся на землю, поднялся и сказал с улыбкой, которая ничуть не пострадала при падении:
        - Чуть-чуть не упал.
        Царевна не улыбнулась.
        - А ты знаешь, как катится бочка? - Выкатигорошек лег на землю и несколько раз перевернулся со спины на живот. Потом встал, отряхнулся и сказал: - Вот видишь, ты сама не хочешь…
        Тут пришло ему время сменяться с поста, и на его месте застыл неприступный Окатигорошек. Он стоял, не сводя глаз с одной точки, находившейся в противоположном направлении от того места, которое он должен был охранять, и старался не моргать, чтобы не закрывать глаз даже на долю секунды. Но вскоре заговорил и он:
        - Царевна, - сказал он, - у нас такой царь, такие министры… Царевна, это же просто смешно: почему вы одна не смеетесь?
        Она ничего не ответила.
        - Хорошо. Допустим, у вас есть причины. Но, царевна, войдите в наше положение: вы думаете, нам весело вас сторожить? Куда веселее поливать дороги, чем шагать по ним без всякого смысла - взад-вперед. Но мы же не по своей воле, царевна, у нас нет своей воли, мы делаем то, что нам говорят…
        - Я сейчас заплачу, - сказала царевна.
        - Нет, нет, пожалуйста, только не это! Я хотел вас рассмешить, а вы вдруг расплачетесь - это даже смешно…
        - Ничего нет смешного.
        - Нет? Почему же нет, это вы просто не видите. А вы посмотрите, присмотритесь получше… Уверяю вас, если хорошо присмотреться…
        - Какой вы смешной, - сказала царевна.
        - Да, я смешной, я очень смешной! Вы даже не представляете, какой я смешной!.. Только… почему же вы не смеетесь?
        Ночь кончилась. Аты-баты опять на ногах. Десять шагов туда - десять шагов обратно. Двадцать шагов туда - двадцать шагов обратно.
        Я отвязываю бычка и на прощанье машу им прутиком. Я машу прутиком и говорю про себя:
        - Пусть им царевна засмеется!
        8. Царь Горох
        Его дворец.
        Первое, что мы видим, - это распахнутое окно. Первое, что мы слышим, - доносящийся из окна оглушительный хохот. От этого хохота сотрясается весь дворец, и кажется, это он хохочет, широко разинув свое окно.
        Мы хотим пройти мимо, но тут в окне появляется голова царя, сопровождаемая головами министров.
        - Эй, ты, - кричит царь Горох, - Куда ведешь своего осла?
        - Это не осел, - говорю я и выставляю бычка наперед, чтобы царь его получше увидел.
        - Ты молчи! - ликует царь. - Я у него, а не у тебя спрашиваю!
        Он хочет сказать, что спрашивает у моего бычка. А осел, дескать, я. Это он так шутит.
        - Так, говоришь, не осел?
        Головы министров покатываются со смеху и дружно скатываются с окна. Остается только веселая голова царя Гороха.
        - Ох, - говорит царь, - ты меня совсем уморил! Ничего не скажешь, веселый парень. Значит, как ты говоришь? Не осел? Вот это отмочил! Ты погоди, я сейчас к тебе выйду!
        Царь исчез в окне и тут же появился на ступеньках.
        - Так, говоришь, не осел? Это ничего, остроумно.
        Царь присаживается на ступеньку и снимает с головы корону, обнаружив при этом великолепную, прямо-таки царскую лысину.
        - Жарко нынче в короне, - объясняет свои действия царь, - И вообще без головного убора - это как-то здоровее для организма. А? Как ты находишь?
        - Я не знаю.
        - Не знаешь? - засмеялся царь и смеялся долго, до слез. - Это ничего, остроумно. Я вижу, с тобой не соскучишься. А это у тебя кто? - царь хитро подмигнул: - Не осел?
        - Да нет, это бычок.
        - Не жареный, нет? Терпеть не могу бычков в сыром виде!
        - Он не сырой, он живой!
        Царь Горох гладит бычка по спине, треплет его за уши:
        - Это он для себя живой, а для нас - просто сырой, верно?
        Разговор принимает такой оборот, что я чувствую - надо скорей убираться. Но царь и не собирается нас отпускать, он только еще вошел во вкус разговора.
        - Значит, ты так: из сказки в сказку? Вроде бы путешествуешь? Ну, это ничего: у меня полцарства ходит по миру. Перекатигорошки. А вот интересно знать: что ты скажешь о соловье-разбойнике?
        Непонятно, почему он вспомнил о соловье? Наверно, потому, что тот тоже летает из сказки в сказку.
        - О соловье я много могу рассказать. Это такая птица!
        - Отлично сказано, - похвалил меня царь. - Ну, вот и расскажи. Ты расскажи, а я послушаю - что за птица соловей-разбойник.
        - А почему вы говорите, что он разбойник? Разве он что-нибудь натворил?
        - Ну и шутник! - рассмеялся царь. - Ну и весельчак! Значит, ты не знаешь, разбойник он или нет?
        Царь внезапно оборвал смех и сказал совершенно серьезно:
        - Лисичка-сестричка съела братца-кролика. Братец-волк съел лисичку-сестричку. В такой обстановке нельзя забывать о соловье-разбойнике, нельзя закрывать на него глаза… Вот смеху-то!
        Он опять смеялся, но я не мог забыть его серьезного выражения.
        - Я не закрываю, - сказал я. - Я, честное слово, не закрываю!
        - Ну так как же? - широко улыбнулся царь. - Разбойник он или не разбойник?
        «Аты, баты, три рубля», - звучит у меня в голове. Я пытаюсь отделаться от этой фразы, но она все звучит и звучит, и, запутавшись окончательно, превращается в нечто совершенно нелепое: «А тебя-то - труляля!» Кого это - тебя? Моего бычка? Соловья? Или, быть может, царевну Несмеяну?
        Аты, баты, три рубля, а тебя-то труляля! Вот так, когда нужно найти слова, никогда их не находишь.
        - Разбойник, - говорю я и, чувствуя, что это совсем не то, добавляю: - Подумать только, такой соловей - и такой разбойник! А на вид - маленькая, неприметная птичка…
        - Постой, постой - ты о ком говоришь? Соловей-разбойник не птичка, а великан, настоящее чудовище… - Он помолчал и вдруг - словно что-то вспомнил: - А эта… птичка соловей?.. Значит, она тоже разбойник?
        «Какой же она разбойник?» - хотел я сказать, но посмотрел на него и опять растерял все слова. Я смотрю на царя Гороха, и мне хочется закрыть глаза, но я вспоминаю, что их нельзя, нельзя, нельзя закрывать… И опять получается труляля.
        - Разбойник, - говорю я, - разбойник.
        - Ну, ты молодец! - засмеялся царь. - Балагур! Рубаха-парень! Эй! - крикнул он, надевая свою корону. - Разыскать соловья! - и продолжал, обращаясь ко мне: - Так, говоришь, не осел? Это ничего, остроумно!
        Я стал собираться, но он опять меня удержал:
        - Ты веселый парень, и я тебя за это люблю. А этих, горошков, я не люблю, потому что они все какие-то невеселые. Тоже - придумали: хорошо смеется тот, кто смеется последним. А кто будет первым, я тебя спрашиваю? Я-то сам, конечно, стараюсь. И я, и мои министры. Эй! - крикнул царь, и министры появились в окне, весело гогоча. - Вот видишь, делаем все, что можем.
        Царь Горох сел поплотней, и снял с головы корону.
        - А сам-то откуда?
        - Из сказки про белого бычка.
        - Ну и как там? Что слышно? Какие новости?
        - Рассказать вам сказку про белого бычка?
        - Валяй, выкладывай!
        - Вы говорите - выкладывай, я говорю - выкладывай. Рассказать вам сказку про белого бычка?
        - Ничего, - одобрительно хмыкнул царь, - остроумно придумано.
        - Вы говорите - придумано, я говорю - придумано. Рассказать вам сказку про белого бычка?
        Тут к царю подбежал министр:
        - Ваше величество! Несмеяна смеется!
        Видно, все же мой прутик подействовал.
        - Смеется? - спросил царь, уже не смеясь, а, наоборот, очень серьезно. - И как же она смеется? От души?
        - Сейчас уточним, ваше величество!
        - Уточните! - коротко приказал царь. И повернулся ко мне с прежней улыбкой: - Так про какого ты говорил бычка? Про этого, черного?
        - Вы говорите черного, я говорю - черного…
        - Так, говоришь, он черный? - перебил меня царь Горох. - То-то я смотрю - темная личность…
        - Вы говорите - темная личность, я говорю - темная личность…
        - Значит, темная? Ах он, разбойник!
        - Вы говорите - разбойник, я говорю - разбойник…
        - Что ж ты раньше молчал? - царь встал со ступеньки и надел корону на голову: - Эй, стража! Взять этого разбойника!
        Из дворца выкатились шуты гороховые, подхватили бычка и укатились прочь.
        - Постойте, куда же вы? Это же мой бычок!
        - Ты говоришь - мой бычок, я говорю - мой бычок…
        - Но он мой!
        - Ты говоришь - мой, я говорю - мой… Действительно, ловко придумано. И чего ты машешь прутиком? Тут ведь тебе не стадо!
        Я махал прутиком, чтобы вернуть своего бычка, мне очень хотелось вернуть бычка, но прутик не действовал… Или мне недостаточно сильно хотелось?
        Я повернулся и побрел из дворца.
        - А, здорово, садись, выпей чайку!
        Аты-баты опять отдыхают, окружив так удачно купленный самовар.
        - Спасибо, не хочется.
        - А мы, как видишь, сторожим. Всё ее, Несмеяну.
        Из башни доносился девичий смех.
        - Но если она смеется, зачем ее сторожить? Раз она смеется, значит, она поступает правильно?
        - Ну, это, брат, как сказать… Смеяться тоже можно по-разному. А Несмеяна смеется не так, как смеются все… Не в том значении…
        - А у меня забрали бычка… Я рассказал царю сказку, а он забрал у меня бычка…
        И тут заговорил Перекатигорошек, который прежде молчал. Когда человек молчит, неизвестно, что за слова в нем скрываются, а это бывают такие слова… Я бы лично запретил людям молчать, пускай говорят все, что думают, чтобы все, что они думают, было известно.
        - Дубина! - сказал Перекатигорошек, - Олух царя небесного! Нашел, кому рассказывать сказки!
        9. Синяя птица
        В Тридесятом государстве не было государства. Там был только дуб, вокруг которого, привязанный цепью, ходил кот ученый.
        - Такой ученый - и на цепи?
        - На цепи. Каждое ее звено - это звено моей жизни. Когда я был молод, я бессмысленно бегал по лесу. Но потом я начал кое-что понимать, и тогда появилось первое звено… - Кот обошел вокруг дерева и продолжал: - Пока цепь была коротка, я не придавал ей большого значения. Я нацепил на нее часы и спрятал в карман… У меня тогда еще был карман… Знаете, такой, жилетный… - Он вздохнул: - У меня тогда еще был жилет…
        Тут он обнаружил, что мы стоим, и засуетился неловкостью оплошавшего хозяина. Он усадил меня, и сам сел, аккуратно сложив свою цепь.
        - Вот так - чем дольше живешь, тем длиннее цепь и тем тяжелее ее нести. Поэтому все мы под старость сгибаемся.
        Цепь была не золотая - нет, не золотая была у кота жизнь. Она была старая и ржавая, отлитая по общему образцу и даже не пригнанная по росту.
        - А у меня была веревка. Знаете веревку? За один конец держишь, а к другому привяжешь бычка…
        - Я знаю веревку. Я знаю все на свете веревки, потому что я старый ученый кот.
        Он встал и пошел вокруг дуба. Он закинул цепь на плечо и тащил ее, кряхтя и постанывая. Сделав полный круг, он повернул назад и приволок цепь на прежнее место.
        - Вот так-то, - сказал кот. - А вы говорите - Синяя птица.
        Я ничего не говорил, но кот, видимо, отвечал не мне - он отвечал собственным мыслям.
        - Синяя птица… - отвечал он. - Скажите лучше - Синяя Борода. Когда мне предлагают одно из двух, я выбираю третье.
        И он стал рассказывать о страшном рыцаре Синей Бороде, который убивал своих жен за то, что они верили не в него, а в какую-то Синюю птицу.
        - Он занимался этими женщинами, а я был у него ученым котом. Бывало, захандрит, спрашивает: «Слушай, кот, почему это так: сколько я жен любил без памяти, а кого любил - не помню?» - «Такова, - говорю, - жизнь». Вздохнет он: «Умный ты, кот, ученый. А вот скажи, почему это так: берешь жену молодую, а бросаешь - старую?» - «Такова, - говорю, - жизнь». Тут он погладит синюю бороду: «И все-то ты знаешь, кот, на все у тебя ответы». Правда, о старости жен он только так говорил. И не бросал он их вовсе, а убивал, и все - молодыми.
        Кот говорил спокойно, как будто речь шла о самых обычных вещах. Видно было, что его давно не волнует эта история.
        - У Синей Бороды был замок - большой, уж не помню, на сколько комнат. И была там одна комната, в которую он запрещал входить; может, у него там был кабинет, может, личная библиотека. Но жены - глупые женщины, они решили, что он прячет от них Синюю птицу. Ту, которая должна приносить счастье, а на самом деле приносит одни неприятности. И только подумать: все у них было, что можно желать на земле. Чего еще надо? Ходить по воде? Плавать по воздуху? Но жизнь - это жизнь…
        Солнце село на верхушку дуба, поболталось на ней, как фонарь, и стало спускаться, переползая с ветки на ветку. Оно краснело за свою осторожность и все же двигалось медленно, и было видно, что солнце, всегда такое высокое, тоже боится высоты.
        Жизнь - это жизнь, как хорошо сказано! Простые слова, а ведь в них - все. В них и конек-горбунок, и братья-разбойники, и царь Горох со своими шутами. В них все сказки, в которых мы побывали с бычком, а может, и та, в которой мы так и не побывали.
        - Мы тут искали одну сказку. Такую, которая не имеет конца… Вы случайно не знаете?
        Кот встал и прислонился к дереву.
        - Я знаю все сказки, - сказал он, и солнце, сползавшее по ветвям, наделось ему на голову. Так стоял он, сложив на груди ученые лапы, смотрел куда-то далеко-далеко и говорил:
        - На море, на океане, на острове Буяне стоит бык печеный, во рту чеснок толченый… Летела сова, веселая голова.
        Вот она летела, летела и села, да хвостиком повертела, да по сторонам посмотрела… Друг мой, вы видите эту цепь? Каждое ее звено - это сказка. Поверьте, я старый ученый кот, я имел когда-то жилетку, а в жилетке карман, а в кармане часы на цепочке. Я смотрел на эти часы, и мне казалось - время идет вперед, а оно уходило в обратную сторону. И пока я смотрел на часы, лучшее время ушло, и вот все, что от него осталось… Друг мой, сравните звенья этой цепи, и вы поймете, что все сказки похожи одна на другую. И что значит - сказка не имеет конца?
        Кот встал и пошел вокруг дуба. По мере того, как он шел, цепь его наматывалась на дуб и все укорачивалась, укорачивалась…
        - Вот я иду. Иду, иду, иду… Что? Дальше идти некуда? Вы скажете, что это конец сказки? А я скажу - нет. Я просто поворачиваюсь и иду в обратную сторону. Иду, иду, иду… Опять идти некуда? Я опять поверну обратно. Тут главное идти, а туда или назад - это уже непринципиально.
        - Но ведь повторение - это все равно что конец?
        Кот посмотрел на меня с улыбкой, в которой был заключен ответ. Да, говорилось в этой улыбке, некоторые считают именно так. Но со временем они поймут, жизнь их научит.
        - Повторение, - сказал кот, - мать учения.
        Солнце село и, прикоснувшись к земле, сразу почувствовало себя уверенней. Небо - это небо, а земля - это земля. И как высоко ни летай, дома все-таки - лучше.
        Пора и мне возвращаться домой. У меня там тоже есть дерево, вокруг которого я протопчу тропинку и буду ходить по кругу, как кот. Буду идти туда, потом обратно, и снова все повторять, потому что повторение - мать учения.
        - А вы говорите - Синяя птица… - сказал мне на прощание кот. - Когда поживешь да поразмыслишь, начинаешь понимать, что Ходящий По Морю - это всего-навсего мореход, а Плывущий По Воздуху - это всего-навсего воздухоплаватель… А Синяя птица - это просто синица, которая у нас в руках вернее журавля в небе…
        10. Сказка про белого бычка
        У попа была собака. Он ее любил. Она съела кусок мяса. Он ее убил. Старая история.
        Золушка бы сказала:
        - Так бывает, когда все сводится к куску мяса.
        - Поп убил собаку? - удивилась бы Царевна Лягушка. - Что вы, этого не может быть! Ведь он же ее любил, правда? И кусок мяса они поделили поровну - так бывает всегда, когда любят…
        - Сначала любил, а потом убил? - рассмеялся бы царь Горох. - Это ничего, остроумно.
        А кот, старый ученый кот рассудил бы совсем иначе:
        - Такова жизнь. В ней можно быть либо попом, либо собакой, либо мясом, которое едят с обеих сторон. Когда мне предлагают одно из трех, я выбираю четвертое.
        Так сказал бы кот, и я с ним вполне согласен. Довольно с меня этих сказок, у меня есть своя, с лужайкой и деревом, вокруг которого я протаптываю тропинку. И пусть эта тропинка никуда не ведет, зато она никуда не уводит.
        Рассказать вам сказку про белого бычка? Бычка, правда, нет, но сказка о нем осталась. Я иду по этой сказке, и мне видно, что делается вокруг.
        Золушка по-прежнему продает волшебные палочки. Она радуется, что люди тянутся к чудесам, но на ее палочки такой спрос не потому, что они волшебные, а потому, что бесплатные. Идет зима, надо запасаться дровами.
        Я узнаю соседа Горыныча. Он стоит в очереди в самом конце, а рядом с ним… Кто это рядом с ним? Да ведь это же Мальчик-с-пальчик и Царевна Лягушка!
        Сорока-ворона кашку варила, деток кормила… Как летит время! Еще недавно они были маленькие - и вот уже такие большие. А сосед Горыныч, напротив, как-то поменьше стал. Одни в гору идут, другие под гору. Жизнь - это жизнь.
        В очереди волнение: кто-то обнаружил старушку, которая норовила шмыгнуть без очереди. Сосед Горыныч качает головой, видно, стыдит. Остальные широко раскрывают рты - видно, ругаются.
        - Да пропустите же ее! - слышу я. - Уважайте старость!
        Все начинают уважать старость и старуху пропускают без очереди. Она что-то долго возится у прилавка - и вдруг исчезает. Вместо нее выволакивается вязанка палочек, которая тут же рассыпается по земле, обнаруживая за собой старушку - Бабу Ягу.
        Вот какая старушка хозяйственная: живет в лесу, а ходит сюда за дровами. Сейчас она рассыпала свою вязанку и принимается считать, складывая палочку к палочке.
        Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает. Прямо в зайчика стреляет. Охотник стреляет. Зайчик умирает. Я протаптываю свою тропинку: раз, два, три, четыре, пять…
        Подходит очередь соседа Горыныча. Он берет две палочки и тут же вручает их Мальчику-с-пальчику и Царевне Лягушке. Эти двое целуют Горыныча, потом целуют друг друга и обмениваются палочками.
        Так вот оно что! Значит, Мальчик-с-пальчик все-таки женился на Царевне Лягушке… Выходит, он не зря послал ей тогда стрелу. Нет, конечно, тогда он еще ничего не думал, но - жизнь есть жизнь, вырастают дети и смотрят на все другими глазами.
        Дождалась Лягушка своего царевича. Думала, он из-за моря придет, а он тут же сидел, на соседней парте. Интересно, как они там решили свою задачу:
        1 волк + 7 козлят =
        Сколько они тогда спорили из-за этой задачи, а теперь не спорят, значит, все же решили, нашли верный ответ.
        Баба Яга сосчитала палочки, связала их и тут же исчезла за этой вязанкой. Вязанка двинулась, но, кажется, не в ту сторону: вместо того, чтоб удаляться, она стала приближаться ко мне.
        Терем-теремок, кто в тереме живет? Я здесь живу. Заходите, гостями будете.
        - Ты гляди, - удивляется Баба Яга. - Никак я заблудилась?
        - Это бывает, - говорю я. - Я и сам заблудился, полсвета обблудил, пока домой попал.
        - В жизни оно - знаете как, - вздыхает Баба Яга, усаживаясь на вязанку.
        - В жизни как в жизни, - согласно киваю я.
        Шаг. Остановка. Еще шаг. Остановка. Я протаптываю свою тропинку и разговариваю с Бабой Ягой.
        - Ходишь?
        - Хожу.
        - Ты бы ко мне зашел, если ходишь. Я тут рядом, в лесу.
        Я объясняю, что мне некогда, что мне надо ходить по кругу. Туда идти, потом обратно, потом опять туда. Потому что повторение - это мать учения.
        - Я и сама мать, я понимаю, - вздыхает Баба Яга. - Только трудное наше дело, материнское. Дети-то нынче знаешь какие пошли?
        Баба Яга рассказывает о своих детях. Уехали они от нее и даже писем не пишут.
        - Ничего, я еще до них доберусь, - говорит Баба Яга. - Я с них шкуру спущу, с окаянных. Пусть знают, что мать - это мать…
        Мать - это мать. Действительно, лучше не скажешь.
        - Мне-то самой много ли надо? Все ведь для них, иродов, чтоб им свету божьего не видать, чтоб им подавиться собственными костями!
        Ладушки, ладушки, где были? У бабушки…
        Пусть поговорит старушка, пусть поговорит. Видно, не с кем ей горем своим поделиться.
        - Ты бы все же ко мне зашел, а? Посидели б, попили чайку. Я б тебе все как есть рассказала…
        - Да нет, я уж лучше здесь, у себя дома. Все-таки у себя - это у себя.
        - Что правда, то правда.
        Она встает и скрывается за своей вязанкой.
        - Ну ладно, пойду и я к себе. У меня еще изба не метена, ступа не чищена…
        Я протаптываю свою тропинку. Я иду по своим следам - в одну сторону, потом в другую, и этому не видно конца.
        Шаг. Остановка. Еще шаг. Остановка.
        Жили-были три солдата. Вот и сказочка начата. Жили-были три павлина. Вот и сказки половина. Жили-были три гуся. Вот и сказочка вам… вся? Как бы не так: я поворачиваюсь и иду в обратную сторону.
        Рассказать вам сказку про белого бычка?
        Пан Пратхавец, рыцарь на белом коне
        Чудесный камень
        Маленький жучок Солдатик возвращался на родину.
        Служба его кончилась, и теперь он спешил домой, к своей Солдатке. Это очень веселое дело - возвращаться домой, поэтому настроение у Солдатика было великолепное. Он шел строевым шагом, которому его обучили во время службы, и сам себе командовал:
        - Раз, два, три, четыре, пять, шесть! Левой передней, правой передней! Левой задней, правой задней! Левой средней!.. - словом, ни одна нога не была забыта.
        Красная спинка с черными пятнышками то пропадала в высокой траве, то снова появлялась на дороге. Она привыкла и к знойным лучам, и к холодным дождям, она много испытала, много вынесла, эта натруженная солдатская спинка.
        - Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
        Следуя таким бодрым шагом, Солдатик прошел к вечеру около семидесяти метров и стал устраиваться на ночлег. Солдатская служба научила его спать в любых условиях, поэтому он расположился прямо на земле, подложив под голову камень, и сразу уснул.
        И приснилось Солдатику, что он дома, со своей Солдаткой. Сидят они у порога, смотрят на звезды и мирно беседуют. Солдатик рассказывает о своих ратных делах, о премудростях воинской службы, а Солдатка почтительно поддакивает да удивляется. Все-то ей в диковину, все в новость.
        Потом они вместе бродят по полям, отдыхают под стволами пшеничных колосьев, и Солдатка рассказывает, как она ждала Солдатика, как без него тосковала.
        Проснулся Солдатик и еще пуще домой заторопился. Но, отойдя несколько шагов, вернулся назад и взял камень, который ночью клал под голову. На вид это был обыкновенный серый камень, но Солдатик сразу понял, что он вовсе не так прост, как кажется.
        «Не на каждом камне такой сон приснится, - подумал Солдатик. - Видать, это - счастливый камень. Отнесу-ка я его домой, своей Солдатке в подарок».
        И - опять зашагал по дороге.
        Много дней шел Солдатик, пока добрался до своего дома.
        - Эй, хозяйка, принимай гостя!
        Подождал - никакого ответа.
        Еще покричал - никто не отзывается.
        Стали собираться соседи. Здоровались, поздравляли с благополучным возвращением и - почему-то прятали глаза.
        Заметил это Солдатик, забеспокоился.
        - Где моя Солдатка? Уж не случилось ли с ней чего?
        Молчат соседи. Только жук Дровосек, старый друг Солдатика, сказал:
        - Брось, солдат! Нечего тебе по ней печалиться.
        - Да что ты говоришь! Спятил, что ли?
        - Она здесь больше не живет, - сказал Дровосек, пропустив Солдатику грубое слово. - В амбар перебралась.
        - В какой амбар?
        - В зерновой. Ее Долгоносик, тамошний завхоз, взял к себе на содержание.
        Постоял Солдатик, подумал.
        - Долгоносик, говоришь? Ну что ж! Я и Долгоносика не испугаюсь. Мне наплевать, что он завхоз.
        Пришел Солдатик в амбар.
        - Здравствуй, жена. Вот я и вернулся. Собирайся - домой пойдем.
        - Никуда я не пойду, - отвечает Солдатка, - Мало, что ли, я с тобой горя хлебнула? Ты вот к жене пришел после долгой разлуки, а что ты принес? Принес хоть какой-нибудь подарок?
        - Принес! - обрадовался Солдатик и протянул ей свой камень.
        - Ха-ха-ха! - рассмеялся Долгоносик. - Вот это подарок!
        - Ты чего смеёшься? - рассердился Солдатик. - Как ты можешь смеяться, если ты ничего не понимаешь?
        - А тут и понимать нечего! Таких камней у нас во дворе сколько хочешь валяется!
        Видит Солдатик, что Долгоносик и вправду ничего не понимает.
        - Глупый ты, Долгоносик, разве это такие камни? Это камни похожие, но не такие. И какой ты завхоз, если в простых вещах разобраться не можешь?
        Эти слова задели Долгоносика.
        - Ты мою должность не обижай, - сказал он. - Должность у меня трудная и неблагодарная. Работаешь с утра до вечера, спины не разгибаешь, и никто даже спасибо не скажет.
        Неловко стало Солдатику, что о Долгоносике плохо подумал.
        - Извини, - говорит, - я к тебе ничего не имею. Ты, вижу, справедливый Долгоносик, и должность у тебя справедливая. Только мне за Солдатку обидно: как ни скажи, жена всё-таки, тосковал я по ней, надеялся…
        - Никакая я тебе не жена, - говорит Солдатка. - Поищи глупее себя и таскай ей камни хоть со всего света.
        Понял Солдатик, что толку от этого разговора не будет.
        Взвалил на плечи свой камень и пошел.
        На опушке леса остановился, бросил последний взгляд на свой дом и побрел прочь - куда глаза глядят. Больше не командовал себе: «Левой передней! Правой передней!» - и камень, который он нёс, показался ему значительно тяжелее.
        К вечеру подошел к ручью.
        Напился, отдохнул, а утром стал думать, как бы на другую сторону перебраться. Смотрит - невдалеке листок на воде качается, а на нем - Комар, видать, перевозчик. Окликнул его Солдатик:
        - Перебрось меня, друг, на ту сторону!
        - Давай садись!
        Но только Солдатик стал забираться на листок, Комар закричал:
        - Погоди, погоди! Ты куда - с камнем? Хочешь плот потопить?
        - Это не простой камень, - объясняет Солдатик. - Это камень особенный.
        - Вижу, какой он особенный. Обыкновенный камень.
        - А может, ты сначала камень перевезешь, а потом меня? Так плоту легче будет, - предлагает Солдатик.
        - Ты за кого меня принимаешь? Чтобы я камни возил, каких и на той стороне тринадцать на дюжину?
        - Таких там нет, - говорит Солдатик. - Там совсем другие камни.
        - Вот что, служивый! - разозлился Комар. - Хочешь ехать - садись, а нет - отчаливай. У меня и без тебя, Работы хватает.
        - Ну, тогда прощай, - сказал Солдатик. - Я пойду погляжу, - может, как иначе переберусь на ту сторону.
        Ходил, ходил, нашел самое узкое место. Попробовал - глубоко. Что делать?
        И вдруг, пока он примерялся да раздумывал, выскользнул у него камень и упал как раз на середину ручья.
        Стал его Солдатик вытаскивать. Взобрался на камень, смотрит - а с него до другого берега рукой подать. Перебрался через ручей и думает: «Вот так камень! Без него бы мне никак не переправиться!»
        Вытащил камень из воды, взвалил на себя и пошагал дальше.
        И даже как будто веселей ему стало. Идёт, бубнит себе под нос какую-то солдатскую песенку и вдруг слышит:
        - Здравствуйте, извините, пожалуйста, что нарушаю течение ваших мыслей…
        Оглянулся Солдатик - никого не видно.
        А голос продолжает:
        - Осмелюсь спросить, как далеко вы направляетесь с такой тяжкой ношей?
        Ещё раз осмотрелся Солдатик и только тогда увидел маленького беленького червячка, который сидел под кустом и копался в каком-то клочке бумаги.
        - Кто вы такой? - спросил Солдатик.
        - О, простите, что не представился! - поспешно заизвинялся червячок. - Я - Книжный Червь. Работаю в городе, в публичной библиотеке, а здесь гощу у родственников.
        - Понятно, - сказал Солдатик и хотел двинуться дальше, но Книжный Червь его остановил:
        - Извините, пожалуйста. Очевидно, по рассеянности вы забыли ответить на мой вопрос. Я позволил себе поинтересоваться, куда вы направляетесь с этой нелегкой ношей.
        - Как вам сказать, - замялся Солдатик. - Я и сам не знаю, куда иду…
        - Ах, вы путешествуете! - подхватил Книжный Червь. - Ну что ж! Это весьма интересно. Необходимый отдых душе и телу, познание жизни во всех ее проявлениях… А что вы несёте с собой, разрешите полюбопытствовать.
        - Это камень…
        - Драгоценный камень? - оживился Червь. - Какой же, позвольте узнать? Изумруд, опал, сапфир или, может быть, аметист? Или…
        - Да нет, это вовсе не драгоценный камень, - перебил Червя Солдатик. - Но для меня он дороже самого драгоценного. Понимаете - как бы вам это объяснить? Словом, это - счастливый камень.
        - Простите, пожалуйста, - сказал Книжный Червь, - дайте мне на минутку сосредоточиться.
        Он задумался и долго сидел неподвижно. Солдатик терпеливо ждал. Наконец, когда он уже собрался уходить, Книжный Червь вышел из задумчивости.
        - Вы знаете, - сказал он, - мне кое-что приходилось читать по этому вопросу. Счастье - это высшее удовлетворение, полное довольство.
        - Тоже сказали! - возмутился Солдатик. - Полное довольство! Хуже этого ничего не придумаешь.
        - Но ведь не я выдумал это определение, - несколько раздраженно, но не выходя из приличных рамок, заметил Червь. - Я вообще никогда ничего не выдумываю. Это определение я вычитал в словаре - очень солидном, авторитетном издании. А как вы сами понимаете счастье?
        - Счастье, - сказал Солдатик, - это когда веришь в то, чего не имеешь, но очень хочешь иметь. Веришь и добиваешься.
        - Я не стану с вами спорить, - снисходительно заметил Книжный Червь. - У вас, очевидно, просто нет достаточной подготовки в данном вопросе. Но объясните мне - почему вы называете этот камень счастливым?
        - Это мой единственный друг, - сказал Солдатик. - Он не раз меня выручал. Когда бывает трудно, он помогает мне верить в лучшее. Стоит положить его под голову, и приснятся такие сны…
        - Ну, я вижу, происхождение снов и сновидений вам также мало знакомо. Желаю вам восполнить этот пробел. Если вы заглянете ко мне в библиотеку…
        Но Солдатик уже шел дальше, оставив Книжного Червя гостить у родственников и сосредоточиваться, сколько душе угодно.
        Долго странствовал Солдатик. Всюду смеялись над ним и над его камнем, никто не хотел их приютить, и Солдатику приходилось ночевать под открытым небом. Его измучили дожди и ветры, он заболел гриппом, но зато…
        Зато какие сны видел он по ночам! Такие сны ни на каком другом камне, конечно, не приснятся!
        Однажды, уже совсем больным, подошел Солдатик к домику Цикады. Он больше не решался проситься на ночлег, а устроился неподалёку, чтоб переночевать хоть вблизи жилья, если внутрь не пускают.
        Оставил Солдатик свой камень и пошёл пособирать чего-нибудь на ужин, вернулся, смотрит - Цикада возле его камня стоит, разглядывает. Поздоровался Солдатик, а Цикада спрашивает:
        - Это ваш камень?
        Подумал Солдатик, что сейчас его опять гнать будут.
        - Вы не беспокойтесь, - говорит. - Я только немного передохну и дальше пойду. Я вам здесь не помешаю.
        - Какой чудесный камень! - продолжает Цикада, не слушая его. - Это, должно быть, счастливый камень. И какие сны приснятся, если его положить под голову…
        - Ладно, не смейтесь, - прервал её Солдатик. - Я могу и сейчас уйти. До свидания, всего хорошего.
        - Постойте, не уходите, - мягко сказала Цикада. - Я ведь не смеюсь. Я действительно никогда не видела такого камня.
        - Не видели? - Солдатик так обрадовался, что больше ничего не мог сказать.
        - Что же мы здесь стоим? - спохватилась Цикада. - Пойдемте в дом. И камень берите - как бы его кто-нибудь не стащил.
        Допоздна просидели они в тот вечер. Оказалось, что им многое нужно было друг другу сказать. А когда ложились спать, Солдатик уступил Цикаде свой камень: пусть, мол, и ей приснится хороший сон.
        Чуть свет Солдатик заторопился в дорогу.
        - Останьтесь, - просила Цикада. - Места хватит, да и лучше как-то вдвоём…
        - Прощайте, - сказал Солдатик, - спасибо за доброту. А на память обо мне оставьте себе этот камень…
        - Нет, что вы, что вы! - запротестовала Цикада. - Такого подарка я не могу принять!
        - Ничего, возьмите его, - успокоил ее Солдатик, - Я себе другой камень найду. На свете много счастливых камней, стоит только поискать хорошенько.
        И пошел он дальше бодрым солдатским шагом, командуя сам себе:
        - Левой передней! Правой передней! Левой средней!.. Правой задней!.. Раз, два, три, четыре, пять, шесть!
        1959
        Веселый день старика Дикобраза
        В этот день старик Дикобраз проснулся раньше обычного и, протерев глаза, обнаружил, что ночевал с открытой клеткой.
        - Ох ты, боже ты мой! - всполошился старик Дикобраз. - Эдак чего доброго украдут…
        Говоря так, старик Дикобраз имел в виду, конечно, себя, потому что, кроме него, ничего доброго в клетке не было.
        - Какая неосмотрительность! - сказал старик Дикобраз и подошёл, чтобы закрыть клетку, но в это время его осенила мысль, одна из тех, которые в последнее время все чаще приходили ему в голову.
        «А что если пойти погулять? - подумал старик Дикобраз. - Прогуляться туда-сюда, так сказать, отдохнуть диким образом?»
        И, вместо того, чтобы закрыть дверь клетки, он распахнул ее еще шире.
        Там, снаружи, была свобода, о которой так приятно думать, когда сидишь здесь, внутри. Дикобраз пригладил щетину, имевшую у него привычку торчать, и с удовольствием шагнул изнутри наружу.
        В зоопарке сегодня был день отдыха, но звери всё равно показывали себя, словно и не замечали отсутствия публики. Одни делали это небрежно, с достоинством, другие, напротив, бегали, суетились, чтобы успеть каждому попасть на глаза.
        У клетки африканского Слона Дикобраз на минуту задержался. Дело в том, что Слон как раз выставил наружу свой хобот, и Дикобраз не мог его не пожать, поскольку питал давнюю симпатию к Африке. В этом не было ничего фамильярного: он просто пожал протянутый хобот, сказав при этом несколько слов, приличествующих моменту. По Слон почему-то обиделся, спрятал свой хобот и выставил вместо него хвост. Тут уж старик Дикобраз не мог удержаться от смеха, потому что хвост африканского Слона оказался намного короче хобота. И старик Дикобраз смеялся долго, до неприличия, - и, уж конечно, не стал пожимать Слону хвост, несмотря на свои давние симпатии к Африке.
        Потом он стоял перед клеткой Белого Медведя. Медведь был до того белый, что отсюда, со стороны, походил на большую тетрадь в клетку, так что на нем даже можно было решить какую-нибудь задачу, но старик Дикобраз был в задачах не силен, да и вообще был не настолько силён, чтобы связываться с Белым Медведем. Но он все же от души посмеялся, представив себе, как на этом Медведе пишут задачу или какую-нибудь резолюцию. Резолюцию нужно писать в углу, а где у Медведя угол? И опять старик Дикобраз смеялся долго и от души.
        Все-таки веселое это дело - отдыхать вот так, диким образом!
        Старый друг Водосвинка, с которым они прежде были соседями, обрадовался гостю и попытался распахнуть дверь, но она была заперта с другой стороны.
        - Извини, - сказал старый друг Водосвинка. - Сторож унес ключи… А ты здесь какими судьбами?
        - Да вот, решил побродить. Когда все время сидишь, это, говорят, вредно для здоровья.
        - Вредно, - вздохнул толстый Водосвинка.
        - Может, вместе пойдем? - предложил старик Дикобраз, предвкушая ответ старого друга Водосвинки.
        - Я бы с удовольствием, - простодушно откликнулся тот. - Да сторож ключи унес… Такое безвыходное положение…
        Водосвинка растерянно почесал за ухом, словно надеясь там отыскать ключи, но, так ничего и не найдя, вздохнул и просунул голову сквозь решетку.
        - Жаль, что мне нельзя выйти, - сказала эта голова, хотя в сложившейся ситуации только она и имела такую возможность.
        - Жаль, - сказал старик Дикобраз и засмеялся, потому что ему совсем не было жаль, ему было даже немножко приятно, что у Водосвинки, по сравнению с ним, всё складывается не лучшим, а худшим образом.
        - Почему ты смеешься? - подозрительно спросил Водосвинка.
        - Да так… Вспомнил этот анекдот про Моржа. Ты знаешь анекдот про Моржа?
        Водосвинка знал анекдот про Моржа, и поэтому он тоже начал смеяться. Так стояли они, подталкивая друг друга сквозь прутья клетки, и смеялись - Водосвинка над глупым Моржом, а Дикобраз - над глупым Водосвинкой.
        - Ну, я пошёл, - сказал старик Дикобраз. И не удержался, чтобы не спросить: - Значит, ты остаешься?
        - Остаюсь, - вздохнул Водосвинка. - Сторож ключи унес.
        Тапир, странное животное, нечто среднее между лошадью и свиньей, спросил у Дикобраза что-то по поводу ипподрома.
        - Интересно, кто сегодня первый пришел, - сказал он, укладывая поудобнее своё грузное тело. - Я всегда слежу за тем, кто пришел первым.
        - И вы тоже бегаете? - в свою очередь поинтересовался старик Дикобраз.
        - Бегаю ли я! - воскликнул Тапир и посмотрел на Дикобраза так, как смотрит профессор на студента-двоечника. - Бегаю ли я! Нет, мой дорогой, я отнюдь не бегаю, отнюдь! Но это нисколько не мешает мне быть в курсе того, как бегают другие. Вы поняли мою мысль?
        - Нет, - сказал старик Дикобраз, - Ничего я не понял.
        - Ну как же! - досадливо поморщился Тапир. - Для того, чтобы узнать вкус борща, не обязательно в нем вариться. Для того, чтоб понимать скачки, не обязательно самому скакать очертя голову. Улавливаете?
        - Нет, не улавливаю, - сказал старик Дикобраз и засмеялся.
        - Ну как бы вам популярнее объяснить? - волновался Тапир, - Как бы вам изложить подоходчивей?
        Он задумался, склонив голову, которая, пока он думал, опускалась у него все ниже и ниже, затем коснулась пола и замерла. Глубокая задумчивость обычно переходила у Тапира в глубокий сон.
        Потом был Носорог, страшный зверь, с которым даже жутко болтать, разве что через решетку. Пользуясь этой решеткой, Дикобраз все же с ним поболтал, но не извлек из этого удовольствия, потому что страшный зверь Носорог был начисто лишен чувства юмора.
        - Послушайте, что это у вас на носу? - спросил его старик Дикобраз.
        - Рог, - сказал Носорог.
        - А я думал, что это тросточка.
        - Нет, это рог, - сказал Носорог.
        - А может быть, это хвост? - спросил Дикобраз, вспомнив историю со Слоном. - Может, вы стоите наоборот и с вами нужно с другой стороны разговаривать?
        - Нет, это рог, - сказал Носорог.
        Ничего интересного. Правда, Дикобраз посмеялся, но не от души, а только так, в порядке разъяснения.
        - Смеетесь? - спросил Носорог, - Тут у нас Леопард растерзал Быка. Я тоже очень смеялся.
        Клетка клеткой, но мало ли что…
        - Нет, я не смеюсь, - сказал Дикобраз и попрощался с Носорогом.
        День кончился, пора было возвращаться домой. Старик Дикобраз шел по аллее, в темноте натыкаясь на клетки лисиц и пантер, которые ворчали, выражая свое недовольство. По ошибке он чуть было не попал в клетку Льва, но она, к счастью, оказалась запертой.
        «Хорошо, что они сидят в клетках, - подумал старик Дикобраз. - Иначе хоть не выходи из дому!»
        Дома, уже засыпая, он вдруг вспомнил этот дурацкий анекдот про Моржа и опять посмеялся над простаком Водосвинкой. Потом вспомнил, что Леопард растерзал Быка, встал и поплотнее закрыл дверь своей клетки.
        И снова долго смеялся.
        1966
        У Муравьеда все в порядке
        Если вы Муравей и торопитесь по своим делам, и вдруг ни с того ни с сего, попадаете в лапы Муравьеда, что вы ему скажете?
        - Добрый день, - скажете вы, - чудесная погода, не правда ли?
        - Превосходная, - пробасит Муравьед. - В такую погоду неплохо бы закусить, а?
        - Не знаю, - скажете вы. - Мне лично что-то не хочется. - И добавите: - Ну, я побежал. Мне еще нужно к Сверчку забежать, да еще к Жуку, да к Медведке.
        И тут Муравьед непременно обрадуется. Он скажет, что с Медведем они старые приятели, а вот с женой его не довелось познакомиться - значит, ее зовут Медведка, да? - и что было бы очень хорошо, если бы вы, Муравей, передали Медведю от него привет, а также вот это письмо, уже написанное, но еще не отправленное, в котором Муравьед уведомляет своего друга Медведя, что все в порядке и никаких новостей нет, а также передает привет его жене - так, значит, ее зовут Медведка?
        И если вы Муравей, вы вряд ли станете ему объяснять, что Медведь - это одно, а Медведка - совсем другое. Вы скорее побежите с этим письмом, благодарные за оказанное вам доверие.
        Все в порядке, никаких новостей нет. Кажется, ясно сказано. Правда, кто-то откусил нос вашему приятелю Долгоносику, и теперь Долгоносик ходит без своего носа, и его никто не узнает. Долгоносик очень переживает, потому что с ним даже никто не здоровается. А если б вы были Долгоносиком и у вас откусили нос - вы бы разве не переживали?
        - Я бы лично очень переживал, - говорит Сверчок. - Да, плохие дела…
        Но вы-то сами знаете из письма, что дела совсем не плохие, что все в порядке и никаких новостей нет. Правда, Дровосек говорит, что с дровами все хуже и хуже, неизвестно, как будем зимовать. Пока лето, можно побегать на чистом воздухе, а что будет осенью? Что будет осенью - этого никто не знает. «Все помрем», - говорит Жук-Могильщик, но это еще не точно, чтобы знать точно, надо дожить до осени.
        - А я вам говорю, все помрем! - говорит Жук-Могильщик.
        Но как же тогда письмо? Ведь в нем ясно сказано, что все в порядке, значит, беспокоиться не о чем. Время покажет. Поживем - увидим. Утро вечера мудреней.
        Медведка, конечно, удивится письму.
        - Медведь? Нет, мы с ним не родственники. Возможно, что-то когда-то было, теперь уж не докопаешься.
        Понятно, Медведка - это одно, а Медведь - совершенно другое. Вы и сами это отлично знали, и если пришли к ней, то только для того, чтоб избавить себя от визита к Медведю. Вы с ним не настолько знакомы, не такие уж у вас отношения… Да и вообще - Медведка - это одно, а Медведь - совершенно другое…
        - Муравьед пишет, что у него все в порядке и никаких новостей нет. Ему очень нужно, чтобы об этом узнал Медведь, потому что они старые приятели.
        - Это какой Муравьед? - спросит Медведка. - Тот, который слопал у нас муравейник?
        Если вы Муравей, вас, конечно, поразит эта новость, хотя в глубине души вы будете надеяться, что никаких новостей пет.
        - Целый муравейник? Не может быть! Ведь здесь написано, что все в порядке…
        - Смотря у кого. У него, возможно, в порядке.
        У него - это значит, у Муравьеда. У Муравьеда, с которым вы так мило беседовали о погоде, который был настолько любезен, что доверил вам собственное письмо…
        Но Медведка говорит, значит, она знает. Медведка говорит только то, что знает, а знает она абсолютно все. Когда жук Кузька оставил семью, и когда он вернулся к семье, и когда он ходил по всем этим злачным местам (потому что питается Кузька исключительно злаками), - кто об этом знал раньше всех? Конечно, Медведка. Она еще тогда говорила, что знает. Медведка знает, что говорит… Но как же в письме?..
        - Вот видите: здесь написано черным по белому.
        Черным по белому. Черные буквы сбились в кучу, как муравьи, чтобы их было удобней слопать.
        Так, может быть, это неправда, что никаких новостей нет?
        И если вы Муравей, вы в эту минуту вспомните о Долгоносике, у которого так несправедливо отгрызли нос, и о дровах, и обо всех других неприятностях. И вы подумаете, что, возможно, не так-то все вокруг и в порядке… Если вы Муравей.
        А если вы Муравьед, вы, конечно, подумаете другое.
        1966
        Куница Илька
        Нас было трое: куница Илька, жук Кузька и енот Полоскун. Из всех троих я не был ни могучим енотом, ни прекрасной куницей - я был жуком Кузькой, и этим все сказано.
        Они меня не замечали. Случилось так, что я сидел в траве рядом с ними, нас было трое, и сидели мы в тесном кругу, и все-таки они меня не замечали. Или только делали вид?
        - Илька, - говорил енот Полоскун, - я опять боюсь, что ты простудишься. Может, тебе что-нибудь подстелить? - и он делал такой жест, будто хотел снять свою великолепную шкуру.
        Мне очень нравилась его шкура. Была б у меня такая шкура, я бы надевал ее только по праздникам, а не таскал не снимая, как енот Полоскун. И у меня замирало сердце, когда он готов был постелить эту шкуру прямо на землю. Но Илька говорила:
        - Не нужно, Полоскун, мне вовсе не холодно.
        И она принималась дергать волоски из своего великолепного хвоста. «Любит, не любит», детская игра, а мы тут, кажется, все взрослые. Был бы у меня такой хвост, я берег бы в нем каждую волосинку и пересчитывал бы по вечерам, потому что волосы иногда выпадают. «Любит, не любит»… Интересно, кого она загадала? Может быть, енота Полоскуна? Но енота зачем загадывать, тут все и так ясно. Вот он здесь сидит и моет для Ильки фрукты, и угощает ее фруктами, и любит ее, конечно, любит, и совсем незачем об этом гадать.
        Куница Илька тем временем оставила хвост и принялась за свою красивую мордочку. Она вечно возилась со своей внешностью, и это можно понять: с такой внешностью я бы тоже возился.
        - Я сегодня видела Гризли, - сказала Илька и потрепала себя по щеке. - Он мне подарил шишку.
        «Любит, не любит…» Может быть, это Гризли? Огромный медведь, такой, как три енота, не говоря уже об Ильке, а тем более обо мне. Мы все трое боялись медведя Гризли.
        - Ты слышишь, Полоскун? Мне Гризли подарил шишку.
        Настроение у енота сразу испортилось. Он сгорбился, опустил пос и даже перестал мыть фрукты.
        - У меня нет шишки, - сказал енот Полоскун, и голос его звучал виновато. - Гризли - конечно, он может подарить тебе целый лес, потому что он - Гризли.
        - Целый лес? Ты думаешь, он подарит мне целый лес? - спросила Илька и потрепала себя по спине.
        Полоскун промолчал. Он с тоской смотрел на немытые фрукты.
        - Ты обиделся? Нет, не говори, я вижу, что ты обиделся. - Куница Илька опять принялась за свой хвост. - Если хочешь знать, мне не нужен никакой Гризли, я не променяю на него даже нашего Кузьку, если ты хочешь знать…
        «Любит, не любит…» Может, она имела в виду меня? Я представил себя рядом с этим медведем. Медведь Гризли и жук Кузька - даже представить смешно. А собственно, что тут смешного? Если она не хочет променять, то и смеяться нечего…
        Если она имеет в виду меня, то тут дело совершенно ясное, и ей незачем обрывать свой хвост, тем более, что теперь и я имею к нему отношение. Я решил ей так и сказать, по меня опередил Полоскун.
        - Илька, - сказал енот Полоскун, - ты не променяешь на Гризли Кузьку, а меня? Меня ты на него променяешь?
        Куница Илька посмотрела на енота и отвела глаза. Это был очень быстрый взгляд, но все же она успела заметить, как волнуется Полоскун, ожидая ответа. И куница Илька отвернулась от него и опять занялась своей внешностью.
        - Нет, - сказала она, - тебя я не променяю.
        Тут уже не выдержал я:
        - Постойте, как же это? И его, и меня?
        - А, это ты, Кузька, - сказал енот Полоскун и осторожно провел по траве лапой, потому что он, видите ли, боялся меня раздавить. - Что это ты вечно крутишься здесь? У тебя, как видно, много свободного времени?
        - Да, это я, - сказал я, - и времени у меня хватает, и я буду крутиться здесь до тех пор, пока Илька не скажет, кого она из нас на кого променяет.
        - Илька, - сказал енот Полоскун, и я увидел, что он снова волнуется, - Илька, ты видишь, Кузька хочет знать…
        Куница Илька оставила в покое свой хвост. Казалось, она совсем забыла о своей внешности.
        - Кузька хочет знать? - сказала она и потрепала енота по голове. И хотя сказала она обо мне, енот почему-то страшно обрадовался. Он присел на свои четыре лапы и твердил одно:
        - Илька… Илька… Илька…
        Как будто на него напала икотка.
        - Кузька хороший, - сказала Илька и потрепала енота. - Кузьку я ни на кого не променяю, - сказала она и опять потрепала енота.
        И енот обрадовался, и я обрадовался и уже ничего не мог тут понять…
        Любит? Не любит?
        1968
        Счастье свиньи Бабирусы
        Ноги у антилопы Бейзы длинные и тонкие, как у Безоарова козла. Шея у нее длинная и тонкая, как у Безоарова козла. Рога у нее длинные и тонкие, как у Безоарова козла. Поэтому, конечно, Безоаров козел полюбит антилопу Бейзу.
        У свиньи Бабирусы почему-то рога на носу. Такая неприятность, вместо того, чтобы вырасти на голове, рога у свиньи Бабирусы выросли на носу, и их никто не называет рогами. Их даже не называют бивнями - как у слона, а называют клыками - боже, какой позор! - просто клыками, как у волка.
        Так-то вообще у свиньи Бабирусы все в норме. И приятная полнота, и короткая, совсем коротенькая щетина… Но клыки, эти клыки! В последнее время ее даже стали спрашивать:
        - Скажите, вы не родственница покойного Мамонта?
        Ну вот, пожалуйста. Оказывается, у Мамонта точно так же загибались клыки, только их у него называли бивнями.
        - Нет, - говорит свинья Бабируса, - я не знаю никаких мамонтов, у меня нет покойных родственников, я сама по себе.
        Ну почему, почему она не может быть интересна сама по себе? Почему от нее все отворачиваются, лишь только узнают, что она не родственница покойного Мамонта?
        У антилопы Бейзы никто не спрашивает о родственниках, ею интересуются лишь потому, что она - антилопа Бейза. Бейза! До чего неприятное имя! То ли дело - Безоаров козел… Свинья Бабируса называла б его Безоаром.
        - Мой Безоар, как ты спал?
        - Превосходно, моя Бабируса.
        К сожалению, все это только мечты, и никогда, никогда свинья Бабируса не узнает, как спал Безоаров козел.
        - Скажите, вы не родственница покойного Мамонта?
        Кто знает - может, и родственница. Но разве это что-то изменит? Разве от этого исчезнут ее клыки и на голове вырастут рога - такие, как у антилопы Бейзы? И разве от этого к ней придет ее Безоар?
        Безоар… Странное, загадочное имя. Такое имя можно услышать только во сне, где и видишь, и слышишь все по-другому. И там, во сне, среди каких-то лесов, среди каких-то степей вдруг услышишь ты «Безоар!», чтоб потом, проснувшись, без конца повторять это имя.
        Безоар! Безоар!
        - Скажите, вы не родственница покойного Мамонта?
        - Да, представьте себе. Я его ближайший потомок.
        В чем дело? Почему все засуетились вокруг? И рогатые, и безрогие сбились в одно стадо, а в центре этого стада - она, свинья Бабируса. К ней подходит Муфлон. Он говорит:
        - От имени всех баранов разрешите вас поздравить, а также передать привет и самые добрые пожелания.
        Бык передает привет от быков, Осел - от ослов, Верблюд - от верблюдов. Кто-то преподносит букет с великолепными, крупными желудями. Кто-то разрыхляет землю, чтоб Бабирусе было удобней сидеть.
        Все интересуются Мамонтом. Как он жил, как он был, как он выглядел. Да, конечно, у него были клыки. Ну и все остальное, как у свиньи Бабирусы.
        - Подумать только! - говорит Муфлон.
        И все остальные говорят:
        - Подумать только!
        Все интересуются Мамонтом. Говорят, что он был больше слона, это правда? А что он ел, а чем он вообще интересовался?
        - Покойный Мамент был моим предком, - напоминает свинья Бабируса.
        И тут от стада отделяется козел Безоар. Да, представьте себе, козел Безоар выходит из стада, оставив там плачущую антилопу Бейзу. Он подходит к свинье Бабирусе и смотрит на нее - если б вы видели, какими глазами!
        А свинья Бабируса смотрит на него. Боже мой, какие у него ноги, и какая шея, и какие рога! И вообще - какой он, козел Безоар!
        И свинья Бабируса говорит:
        - Покойный Мамонт был моим предком.
        Потом они вдвоем выходят из стада, оставив там плачущую антилопу Бейзу, и идут вдвоем, и свинья Бабируса высоко поднимает свои клыки, точно такие клыки, как были у ее предка Мамонта.
        И все вокруг - совсем, как во сне: и степи, и леса. II тихий голос зовет:
        - Безоар!
        Это голос свиньи Бабирусы.
        Они идут рядом, он и она, и она смотрит только на него, а он - только на нее - если б вы видели, какими глазами! И уже ничего не слышно - ни шелеста листьев, ни птиц…
        - Как ты спал, мой Безоар?
        - Превосходно, моя дорогая!
        1966
        Меня называют ослом
        Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
        Сейчас я все чаще вспоминаю старое время. В старое время я был молодым, а теперь я уже старый.
        Старое время было трудное время. С утра до ночи мы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко - из амбара на станцию, - и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном - как бы не свалиться в дороге. Больше мы ни о чем не заботились. Мы были тогда молодыми.
        Мы шли через город, мимо людей, которые если шли, то куда-то спешили, а если стояли, то обязательно в очереди. Никто не смеялся. Никто не шутил. Старое время было грустное время.
        Мы шли через город на станцию. Сколько там было улиц? Одна или сто? Все они были похожи одна на другую. Но был там переулок, такой переулок, что если в него свернуть, тебе облегчат твою ношу, отсыпят немного зерна. Да еще вдобавок накормят сеном, настоящим сеном, запах которого мы успели уже забыть. Кое-кто из наших сворачивал в этот переулок и потом всю дорогу жевал сено, стараясь подольше не проглотить, чтобы растянуть удовольствие. А я не сворачивал. Как меня ни уговаривали, как ни ругали, я шел прямо и никуда не сворачивал…
        Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
        Позже, когда стало уже легче жить, когда можно было не так мало есть и не так много работать, я встретился с моей Лошадью. Она была стройная и красивая, она была гораздо выше меня - где мне было до нее дотянуться! Вокруг нее увивались чистокровные арабские скакуны, английские рысаки, аргамаки. Все они были стройные и красивые, но ни у кого из них не было серьезных намерений. Она этого не понимала, а я понимал. И мне за нее было обидно.
        - Послушай, - говорил я ей, - плюнь ты на них. Разве ты не видишь, что для них это только забава?
        А она смотрела на меня глазами, в которых каждый мог прочесть что хотел, и говорила:
        - Ты хороший. Ты самый лучший из них… Но они все такие глупые!
        «Нет, это ты глупая», - хотел я сказать, по не говорил, потому что она была не глупая, а просто доверчивая. И я отходил в сторону, уступая место ее скакунам, которые все прибывали и прибывали - откуда их столько бралось? Но никто из них не женился на пей, а я женился.
        Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
        Мы поселились в одном хозяйстве, где было много всяких работ, так что на другое не оставалось времени. Каждый день нужно было что-то отвезти, что-то привезти, что-то перенести с места на место. Мы радовались, что обзавелись хозяйством, а на самом деле хозяйство обзавелось нами, и мы уже не могли от него уйти.
        Я старался работать за двоих, потому что ведь нас теперь было двое. Потом нас стало трое, и я стал работать за троих.
        Иногда, возвращаясь с работы, я сталкивался в воротах с каким-нибудь скакуном, который приветливо раскланивался со мной, хотя мы были совсем не знакомы. Меня это огорчало, мне были неприятны эти раскланивающиеся скакуны, которые вели себя так, будто мы были давно знакомы. Но она говорила:
        - Ты хороший. Ты самый лучший из них.
        Что я мог на это ответить?
        Время шло, и я уже работал за четверых, потом за пятерых. Я старался прийти попозже, чтобы в воротах ни с кем не раскланиваться. Это мне удавалось, тем более, что с годами нас стали все меньше посещать - разве что приятели наших детей, которые стали уже совсем взрослыми.
        Наши дети. До чего они не похожи на нас. Мы в их годы были не такими - какими-то они будут в наши годы? Мы в их годы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко - из амбара на станцию, - и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном - как бы не свалиться в дороге.
        Наши дети никогда не были голодными. Мы делали все, чтобы они жили лучше нас, потому что сейчас уже не то время. И вот они выросли - наши дети, ни в чем не похожие на нас…
        Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел…
        1966
        Киви-киви
        Киви-киви выглядит так, будто у него крылья в карманах, поэтому у него такой независимый вид. И он ходит с этим видом, словно бы говоря: «Вот погодите, сейчас я выну крылья из карманов, тогда посмотрите!»
        А на самом деле у Киви-киви попросту нет крыльев. Был бы он зайцем или бобром, в этом не было бы ничего удивительного, но он птица, ему положено их иметь, поэтому всем кажется, что у него крылья в карманах.
        Еще в школе, когда он выходил отвечать, учитель всякий раз делал ему замечание:
        - Как ты стоишь? Ну-ка вынь крылья из карманов!
        Но он не вынимал, он не мог вынуть, ему нечего было вынуть, и ему всякий раз снижали отметку по поведению.
        Потом он вырос и встретил Горлицу, и они часто гуляли вдвоем по полянке, пропадая в высокой траве. Киви-киви хорошо бегал, у него были сильные ноги, и он всегда догонял Горлицу, а она его догнать не могла. И так они гуляли и бегали по полянке, и Горлица предлагала ему полететь, а он отвечал:
        - Что-то не хочется.
        Но он обманывал, ему очень хотелось, ему так хотелось полететь с Горлицей, но он обманывал, потому что у него не было крыльев.
        И однажды Горлица улетела с кем-то другим. А он все ходил с независимым видом, будто это его не тревожило, будто - подумаешь, велика беда, скатертью дорога!
        Потом Киви-киви поступил на работу. Он стал почтальоном и должен был доставлять срочные письма, но он доставлял их с большим опозданием, потому что всюду ходил пешком. И когда ему делали замечание, он обманывал, что была буря, что на него налетели коршуны и пришлось задержаться, чтобы их разогнать.
        И у него отобрали все срочные письма и сказали, чтобы он поискал себе другую работу. А он сказал:
        - Подумаешь, велика беда, я и сам хотел уходить, эта работа мне вовсе не нравится!
        Потом он работал на метеорологической станции. Для того, чтоб определить погоду, нужно подняться очень высоко, но он не поднимался, он не мог подняться, и, когда его спрашивали о погоде, он обманывал, что будет дождь, или что будет солнце - тоже обманывал. И все возмущались, все говорили, что это безобразие, что этому нет названия, что эту станцию давно пора разогнать.
        Но станцию не разогнали, а выгнали только его - Киви-киви.
        И все равно он ходил с независимым видом, показывая всем, что, подумаешь, как-нибудь проживем, обойдемся - подумаешь!
        И еще он работал в разных местах, но нигде не задерживался, и его называли летуном за то, что он так часто меняет работу.
        А он все обманывал, обманывал и обманывал, он все обманывал и ходил с независимым видом. Целый день он ходил с независимым видом, а вечером залезал в свою норку и ворочался с боку на бок и долго не мог уснуть. И он тер об землю эти места, где у него должны были вырасти крылья, и вспоминал небо, каким оно было после дождя… И он думал, что небо это - подумаешь, и Горлица эта - подумаешь, и вообще это все - подумаешь!
        Потому что себя он не мог обмануть.
        1966
        Если бы я был горностаем
        Если бы я был Горностаем, я расхаживал бы, как король, и все удивлялись бы, откуда у меня моя шуба, и все спрашивали бы: «Скажите, где вы купили эту шубу, кто вам ее подарил, кто вам ее прислал, у вас, наверно, богатые родственники?» А я бы ходил в горностаевой шубе, в шубе из чистого горностая, потому что я был бы сам Горностаем, и я отвечал бы: «Нет, я нигде не купил шубу, и никто мне ее не подарил, и никто не прислал, я хожу в горностаевой шубе, потому что, вы же видите, я сам Горностай». Но они бы мне, конечно, не верили - ведь Горностая встретишь не на каждом шагу, и они бы просили: «Ах, пожалуйста, дайте нам поносить эту шубу!» А я бы отказывал, я бы всем категорически отказывал: и Зайцу, и Суслику, и Волку… И Волку? Нет, боюсь, что Волку я бы не смог отказать, Волку очень трудно отказать, он наверняка снял бы с меня мою шубу…
        Если бы я был Волком, я бы снимал шубу с каждого Горностая, и с Куницы, и даже с Зайца, хотя у Зайца шуба очень плохого качества, она все время линяет, и ее едва хватает на один сезон. Но я все равно бы снимал с него шубу, потому что ведь я был бы Волком, а Волк может себе это позволить, Волк может себе позволить абсолютно все, кроме удовольствия залезть на дерево. Волки не лазят по деревьям, хотя, конечно, им очень хотелось бы, они бы не отказались, но где им, куда! По деревьям лазят обезьяны, а волки бегают по земле, и им ни за что не залезть на дерево!
        Если бы я был Обезьяной, я бы никогда не спускался на землю, я бы прыгал по веткам и кричал, и визжал, и швырял бы сверху бананы, стараясь попасть кому-нибудь в голову. И другие обезьяны тоже бы визжали и швырялись, и мы бы соревновались, кто громче завизжит и кто скорее попадет, и радовались бы, что никто не может достать нас на дереве. Разве что Жирафа, потому что она сама, как дерево, потому что у нее шея такая длинная, что по ней можно лезть и лезть и все равно до конца не долезешь!
        Если бы я был Жирафой, я бы ни перед кем не склонял голову, я бы смотрел на всех сверху вниз, такая б у меня была длинная шея. И мне ничего не стоило бы заглянуть через забор, и я видел бы, что там внутри, а там обязательно что-то должно быть внутри, потому что заборы существуют не зря - но, конечно, не для тех, у кого такая длинная шея. И никто до меня не мог бы дотянуться, потому что для этого нужно было бы прыгнуть очень высоко, а это не каждый умеет.
        Если бы я был Леопардом, я бы, конечно, сумел. Я бы прыгнул этой Жирафе на шею и в одну секунду откусил бы ей голову. А потом прыгнул бы на дерево и откусил бы головы всем обезьянам, а заодно и Волку, чтоб не отнимал чужих шуб, а заодно и Горностаю, чтоб не кичился своей шубой. Если б я был Леопардом, мне не был бы страшен никто - разумеется, кроме Льва, потому что Лев каждому страшен. Когда встречаешь Льва, хочется стать маленьким и незаметным, хочется зарыться в землю, как Крот.
        Если бы я был Кротом, я бы каждый день зарывался в землю. Я бы рылся там под землей, и меня бы совсем не интересовало, что происходит здесь, на белом свете. И кто у кого отнял шубу, и кто у кого откусил голову - все это было бы мне ни к чему, все это меня нисколько бы не тревожило. И никто бы меня не видел - ни Лев, ни Леопард, потому что они ведь не станут рыться в земле, им и на земле дел хватает. А я бы себе рылся да рылся, - и только иногда высовывал голову, чтобы посмотреть, как там растет трава и как ее щиплют бараны. Бараны ходят по полю и щиплют траву, и греют спину на солнышке, и они могут ни о чем не думать, хотя, конечно, и они думают, иногда они так задумаются!..
        Если бы я был Бараном!
        Впрочем, я ведь и есть Баран.
        1966
        Мы с Зайцем идем на охоту
        Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.
        - Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!
        На охоте мне не раз приходилось бывать, но все это получалось как-то случайно. Нарвешься на собаку - и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.
        - Оставь, - говорю, - я еле с прошлой ноги унес.
        - Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.
        Мы - охотиться. Вот чудак!
        - Тоже скажешь… Какие из нас охотники?
        - Еще какие! - говорит Заяц и разглаживает усы - это он недавно завел себе такую привычку. - Пойдем, засядем в кусты, глядишь, и затравим кого-нибудь. На прошлой неделе - слыхал? - во-от такого Медведя затравили.
        - Медведя?
        - Ну да. - Заяц почему-то начал смеяться. - Сидим мы, понимаешь, с ребятами в кустах. То, се, пятое, десятое… Смотрим, Медведь ползет. Не спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг - воздух понюхает, но нас не чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорек говорит: «Трави его, ребята!»
        Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: «Эй, ты, рыжий!» Медведь идет, будто его не касается. «Рыжий! Рыжий!» - кричит Сурок. Еще немного прошел Медведь и все-таки обернулся. «Это вы меня?» - спрашивает, а сам никого не видит, потому что мы все в кустах. Только хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!
        «Тебя! - кричит Хорек. - Тебя, рыжего!» - «Я вовсе не рыжий, - говорит Медведь. - Это вам показалось». - «Рыжий!» - кричит Сурок. «Рыжий!» - кричит Хорек. «Я коричневый, - оправдывается Медведь. - Это только сверху немного выгорело». Представляешь? Мы там, в кустах, прямо валимся со смеху. «Рыжий!» - кричит Хорек. «Рыжий!» - кричит Сурок.
        Тут и я голос подал: «Рыжая кандал?, тебя кошка родила!» А чего мне стесняться? Ветер-то в нашу сторону!
        Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я еще тогда, когда крикнул, подумал: «Жаль, что здесь нет братца Кролика!» «Рыжая кандала, тебя кошка родила!» - крикнул я, и Медведь сразу присел, попятился. «Нет, не родила! - заревел он. - Причем здесь кошка и еще какая-то кандала?» Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел. Мы с ребятами так и покатились в кусты от смеха. «Рыжий!» - кричит Хорек. «Рыжий!» - кричит Сурок. И я тоже кричу: «Рыжий!»
        Ревет Медведь, рвет на себе шерсть, будто хочет показать, какой он внутри. «Честное слово! - ревет. - Не верите, да? Чтоб я так был здоров, чтоб мои дети так были здоровы!» - «Рыжий! - кричим мы, а сами помираем от смеха. - Рыжий черт! Рыжая команда!»
        И тогда, представляешь, он лег на спину и рванул шкуру у себя на груди. «Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!»
        - Ну?
        - Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.
        Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто не преследует по пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеешься.
        Пошли мы с Зайцем.
        - А кого сегодня будем травить? - спрашиваю его по дороге.
        - Это уж кого придется, заранее трудно сказать. - Заяц засмеялся: - Не могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.
        Когда мы пришли, ребята - Сурок и Хорек - уже сидели под кустиками.
        - Значит, травим? - сказали они.
        - Травим, - сказали мы с Зайцем.
        Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждем, два ждем - никто не появляется. Погода хорошая, солнышко не печет, и ветерок с полянки как раз в нашу сторону.
        - Я пойду погляжу, - говорит Заяц. - Может, они там ходят другой дорогой?
        Вышел он на полянку, вокруг походил, назад возвращается. Я уже и потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу - Хорек кричит:
        - Рыжий!
        Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается. Но по сторонам никого нет.
        - Рыжий! - кричит Хорек.
        А за ним и Сурок:
        - Рыжий!
        Только я один ничего не понимаю.
        - Кого травим? - спрашиваю ребят.
        - Ты что - не видишь? Вот этого! - И показывают на Зайца.
        А Заяц, видно, и сам смекнул - не в первый раз на охоте. Сидит, прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не думал, что у Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.
        - Это вы меня, ребята? - спрашивает Заяц и жмется к земле.
        - Тебя! - кричит Сурок. - Тебя, рыжего!
        Глаза у Зайца стали еще круглей, и такими большими, что в них сразу поместились мы все, со всеми нашими кустиками.
        - Какой же я вам рыжий, ребята? - тихо сказал Заяц. - Я просто серый, обыкновенный, как все.
        - Рыжий! - кричит Сурок.
        - Рыжий! - кричит Хорек.
        Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.
        - Вы же меня знаете, ребята, - объясняет Заяц, а у самого даже уши дрожат. - Я же серый, это только сверху немножко выгорело.
        - Рыжий красного спросил, где ты бороду красил? - пропел Хорек, покатываясь от смеха.
        - Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! - подхватил Сурок.
        - Ну что вы, какая у меня борода? - сказал Заяц, и мы все исчезли из его глаз - такими они стали мутными. - А если у меня шкура… немножко… так внутри я ж совсем не такой…
        - Такой! - крикнул Хорек.
        - Такой-сякой! - крикнул Сурок.
        А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
        - Рыжая кандала, тебя кошка родила!
        Услышав про кошку, Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
        - Не верите? - крикнул он и заплакал.
        Слезы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
        И мы хором крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули: «Рыжий!», и опять крикнули, и опять.
        А он все мокрел и мокрел от своих слез, и шерсть у него все больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.
        - Не верите? - плакал он. - Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?
        Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.
        1966
        Отдых на берегу
        Я специально пришел пораньше, когда на берегу еще никого не было. Я сидел в высокой траве и смотрел на море, которое у нас называли речкой, но у речки должен быть еще один берег, а я не видел другого берега. Может быть, я просто плохо видел.
        Я сидел и смотрел на море. Потом подошел Геккон.
        - Отдыхаем? - спросил Геккон.
        - Отдыхаем, - ответил я.
        - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
        - Только течение быстрое, того и гляди все утечет. - Море у нас текло слева направо.
        - Не утечет, - сказал Геккон, - можешь не волноваться. - И тут он меня проглотил.
        - Сегодня хорошее утро, - сказал я. - Интересно, какой будет день?
        Я почувствовал, что он растянулся на траве, и тоже растянулся. Так мы лежали и разговаривали - о том, о сем, ни о чем существенном.
        - Отдыхаем? - я узнал голос Оцелота. Он иногда приходил на берег, но старался держаться поближе к лесу, подальше от воды.
        - Отдыхаем, - ответили мы с Гекконом.
        - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
        - Река, - коротко бросил Оцелот. Он, вероятно, видел другой берег.
        - Течение только быстрое, - сказал я. - Того и гляди утечет.
        - Не утечет, - сказал Геккон. - Море не утечет.
        - Река, - опять возразил Оцелот и проглотил Геккона.
        Вернее, он проглотил нас с Гекконом, потому что Геккон еще раньше проглотил меня.
        - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
        - Да, - сказал Геккон. - Утро просто на редкость.
        Оцелот лежал на траве, его пригревало солнышко, и мы с Гекконом грелись в этом тепле.
        - Отдыхаем? - это был голос Каймана.
        - А? Да, да… - мы почувствовали, как вскочил Оцелот.
        - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
        - Только течение быстрое, - сказал я, - того и гляди утечет.
        - Море не утечет, - сказал Геккон.
        - Река, - стоял на своем Оцелот.
        - Конечно, река, - подтвердил Кайман и проглотил Оцелота.
        А так как раньше Оцелот проглотил Геккона, а еще раньше Геккон проглотил меня, то получилось, что Кайман проглотил нас троих. И мы все четверо растянулись на солнышке.
        - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
        - Какое там утро! - буркнул Кайман. - День в самом разгаре. Такая жара… Пойти, что ли, искупаться?..
        И тут мы все переполошились. Мы привыкли отдыхать на берегу, но лезть в это море или реку - или как там оно называется - нет уж, извините! Хорошо Кайману, ему не привыкать, для него, крокодила, вода - одно удовольствие. А как быть Оцелоту, сухопутной кошке, как быть Геккону, сухопутной ящерице, и, главное, как быть мне, сухопутному муравью?
        - Спасите! Тонем! - крикнули мы и полезли в воду - все четверо.
        1967
        Когда Ехидна не была Ехидной
        Тогда она была птицей… У нее были сильные крылья, которые отрывали ее от земли и уносили высоко в небо. Там, в небе, все было совсем не так. Если на земле было пасмурно, то там светило солнце, потому что тучи оставались внизу. Тучи совсем нетрудно оставить внизу, но для этого нужно иметь крылья.
        У нее были хорошие крылья, но мог ли Опоссум это понять? И когда она говорила ему о небе, он, толстенький, пушистый Опоссум, лениво сворачивался клубком и щурил глаза, пряча в них насмешку и недоверие.
        - А если дождь? - спрашивал Опоссум. - Если ливень, гроза, гром и молния?
        - Пойми ты, чудак, - волновалась Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. - Там ничего этого нет. Если подняться достаточно высоко, все останется внизу - и дождь, и гроза, и молния.
        - И гром? - уточнял дотошный Опоссум. При этом он хвостом цеплялся за ветку и повисал так, что мысли его приливали к голове.
        - Да, конечно, и гром. И буря, и наводнение.
        Мешкопес, больше известный как сумчатый волк, с интересом принюхался к разговору.
        - Допустим, - сказал Мешкопес. - Допустим, что все это так. Но если там ничего нет, как же быть с проблемой питания?
        - Ах, я не о том, - досадовала Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. - Я говорю о свободе…
        Опоссум довольно искусно умел висеть на хвосте, и при этом лапы его были совершенно свободны.
        - О свободе? - блаженно прищурился он и подвигал всеми свободными лапами. - Мы все говорим о свободе.
        - Между прочим, свобода питания есть одно из проявлений свободы личности, - сказал Мешкопес, с удовольствием принюхиваясь к этой замечательной фразе. А Кенгуру добавил по этому поводу:
        - Только не нужно злоупотреблять. Если дать себе в этом свободу, не возьмешь и самой пустячной дистанции.
        - Кстати, как вам понравилось последнее состязание по прыжкам? - сверху вниз осведомился Опоссум, болтаясь на ветке вниз головой.
        - Слабовато, - откликнулся Кенгуру. - Наши были не в форме, а тут еще погода подкачала…
        - Нет, но все же было несколько дельных прыжков!
        О небе сразу как-то забыли. Опоссум и Кенгуру спорили о прыжках, Мешкопес, презиравший спорт за то, что он отвлекал умы от центральной проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных проблем. А Ехидна, которая тогда еще но была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.
        - Вы просто не пробовали, - сказала она, - Если б вы хоть раз попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.
        Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был чисто спортивный интерес, поскольку он ограничивался использованием крыльев в спорте, точнее - в прыжках на большие дистанции.
        - Тебе хорошо рассуждать, - сказал Кенгуру. - А как быть тем, у кого нет крыльев?
        - А вы б полетели?
        - Конечно, - сказал Кенгуру.
        - Еще бы! - ухмыльнулся Опоссум.
        - Не исключена возможность, - подтвердил Мешкопес.
        И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а - была настоящей птицей, поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать из них перо за пером.
        - Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.
        Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это заметил Опоссум.
        - Вы посмотрите на нее! - взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И все посмотрели и тоже покатились от смеха.
        Потому что птица, у которой выдраны перья, - не правда ли? - довольно смешное зрелище.
        - А когда же вы полетите? - спросила Ехидна, которая и теперь еще не была Ехидной.
        И сразу все вспомнили о своих перьях.
        Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу. Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.
        Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были неутешительными - еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес жевал перья и думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.
        - Тьфу! - сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.
        И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не была Ехидной, и стали над ней потешаться.
        - Ну! - говорили они. - Чего ты сидишь? Лети в свое небо!
        А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.
        Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела. И все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала назад, потому что у нее больше не было крыльев.
        - Да она же сама не умеет летать! - крикнул Опоссум. - Сама не умеет, а еще учит других!
        Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь и слякоть, и эти ноги, которые пинают и швыряют ее? И, может, прав Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?
        Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она забилась в темную норку и старалась никому не показываться на глаза. Она научилась принюхиваться ко всему, как Мешкопес, и в случае чего сворачиваться клубком, как Опоссум.
        И вместо крыльев у нее появились колючки, острые колючки, совершенно бесполезные в небе, но норой очень нужные здесь, на земле.
        1966
        Я был Тарпаном
        Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и от скучного долга возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не было, чем стоило дорожить на земле.
        Мы неслись между степью и солнцем, испепеляющими друг друга вечным жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя огнями, как стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на закате, когда, изнемогая, солнце и степь склонялись друг к другу, мы одни не чувствовали усталости.
        Мы ничего общего не имели с мустангами, с этими в прошлом домашними лошадьми, которые отказались ходить в узде, но не смогли отказаться от многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда презирали узду, даже если она была из чистого золота.
        Мой друг Белогрив, который лучше меня разбирался в жизни, не раз говорил:
        - У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее опутаны толстой веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше думать?
        И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли свои ноги и уносился в степь, увлекая нас за собой.
        Белогрив был самым лучшим из нас. Это понимали все, особенно Рыжая Кобылица.
        Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно нет, и давно нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я, да и то этому никто не поверит. «Тарпан? - спросят. - А что это такое - тарпан?»
        Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица - это не выдумка, потому что мы ее любили все, все до одного - до того одного, которого она любила.
        И, конечно, это был Белогрив.
        Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к другу, стараясь укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая Кобылица подошла к Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.
        - Холодно? - спросил Белогрив.
        - Нет, - она сказала и закрыла глаза.
        - Устала? - спросил Белогрив.
        - Нет, - сказала Рыжая Кобылица.
        И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал в тупик.
        - Тогда я не понимаю… - сказал он и замолчал.
        Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и глаза ее были закрыты.
        Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился им помешать.
        - А если я не могу без тебя… - сказала Рыжая Кобылица.
        - Глупости, - сказал Белогрив. - Ты просто устала.
        - Но ты меня любишь?
        - Нет. Все это глупости.
        Подумать только, что их давно уже нет - ни Белогрива, ни Рыжей Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно уже нет, если от них ничего не осталось?
        Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла голову с его спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а мы смотрели ей вслед, и никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.
        Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся какие-то тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.
        - Волки! - крикнул кто-то из нас, но никто не двинулся с места. Мы смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому что все мы ее любили. Все, кроме одного.
        И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи. Он бежал так, как умел бежать только он - почти не касаясь земли, распластавши на ветру белую гриву.
        Там он и погиб - рядом с нею, с той, которую не любил.
        - Ты меня любишь?
        - Нет. Все это глупости.
        Не знаю, быть может, с тех пор нами овладел страх, и нас все чаще настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней, выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза. Но нас все равно находили и все равно убивали. А потом я остался один…
        Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни этой телеги, я скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега и видя впереди только степь… И Белогрив - это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица - не выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!
        Все-таки когда-то я был тарпаном!
        1966
        Замок Агути
        Мелкий грызун Шиншилла был, безусловно, прав, говоря, что заяц Агути парит в небесах, витает в облаках, что он обитает в воздушных замках. Заяц Агути действительно обитал в этих замках. Он проводил в них все время, за исключением тех немногих часов, которые требуются, чтобы пощипать траву, сбежать от охотника, а также побеседовать с мелким грызуном Шиншиллой.
        Замок Агути стоял на горе, вернее, над горой, посреди голубого облака. Некоторые считают, что голубой цвет - это слишком старо и сентиментально, что сейчас больше в моде серые облака, но заяц Агути выбрал именно это облако, потому что был и сам чуточку сентиментален, за что мелкий грызун Шиншилла всячески его порицал.
        Замок Агути был самым настоящим, хотя и воздушным замком, со всеми этими ходами и переходами, а также главным входом, у которого сидели огромные львы, разумеется, не каменные, а живые. Они были привязаны к зайцу, как собаки (чего нельзя сказать о собаках, преследовавших его на земле), но охраняли львы не зайца Агути, они охраняли прекрасную Корзель.
        - Либо корову, либо газель, - возражал по этому поводу Шиншилла, мелкий грызун. - Ты, Агути, всегда все перекручиваешь.
        Бедный Шиншилла, он умел мыслить только логически, у него все было или - или, третьего не дано. И он не в состоянии был понять, что тому, кто живет в воздушных замках, дано третье, и это третье - Корзель, а совсем не газель и, уж конечно, не корова.
        Красавица Корзель была пленница этого страшного Бегелопа, который украл ее у родителей, чтобы добиться ее любви. Но она не могла его полюбить, потому что у него был слишком толстый живот и слишком тонкие ноги. И, кроме того, он так страшно разевал свою пасть, что нет, конечно, Корзель не могла полюбить Бегелопа.
        - Либо бегемота, либо антилопу, - возражал мелкий грызун Шиншилла, верный принципу, что третьего не дано.
        Еще как дано! Еще как было дано, когда Бегелоп явился среди ночи, схватил красавицу Корзель и утащил ее в свою берлогу! В этой берлоге он сообщил ей о своей любви и потребовал немедленной взаимности, но она не знала, что такое любовь, а он не мог ей этого объяснить, потому что у него была слишком большая пасть и слишком тонкие ноги.
        - Это же так просто, - растолковывал ей Бегелоп. - Ты берешь и любишь меня, а я беру и люблю тебя, и значит, оба мы любим друг друга.
        Но она не понимала, что значит - любить.
        - Ну как тебе сказать? - пытался сказать Бегелоп. - Это когда посмотришь - и сразу почувствуешь. Посмотри на меня. Ну? Чувствуешь?
        Но она ничего не чувствовала.
        Тогда Бегелоп позвал своего приятеля Уткорога.
        - Либо утконоса, либо носорога, - вставил Шиншилла.
        Нет, он позвал именно Уткорога и попросил, чтобы тот объяснил подоходчивей, что такое любовь.
        - Любовь… - сказал Уткорог и почесал себя рогом под мышкой. - Любовь… - сказал он и почесал себя еще где-то. - Любовь…
        Больше он ничего не сказал. Он только говорил «любовь» и чесался в разных местах, но в этом не было ничего вразумительного.
        Красавица Корзель смотрела на Уткорога и не могла понять, что такое любовь, потому что он слишком много чесался и у него был этот дурацкий рог, и он не мог сказать больше одного слова.
        Тогда Бегелоп позвал Ягудила.
        - Либо ягуара, либо крокодила.
        Тогда Бегелоп позвал Ягудила, и тот приполз, длинный такой и пятнистый, как выкрашенное бревно, и лежал, как бревно, пока Бегелоп объяснял ему, что от него требуется, и только широко раскрывал свою пасть, словно соревнуясь в этом с Бегелопом. И когда Ягудил наконец все усвоил, он так посмотрел на Корзель, что она испугалась и, уж конечно, не могла понять, что такое любовь.
        И вот тогда, только тогда Бегелоп позвал зайца Агути. И заяц Агути пришел, и шерсть его блестела, как золото, а глаза сияли, как звезды.
        Заяц Агути посмотрел на красавицу Корзель и сразу забыл все, что знал прежде, и вспомнил то, чего не знал никогда.
        - Знаешь ли ты, как рождается луна? - спросил заяц Агути. - Она рождается, как серп, который не знал любви, потом она растет и становится похожей на сердце, которому не хватает его половины, а потом находит свою половину и становится полной, как два сердца, слившиеся в одно.
        Заяц Агути был немножко сентиментален, и потому он так говорил.
        - Знаешь ли ты, как вырастает цветок? - спросил заяц Агути. - Сначала он прозябает в земле, но потом пробивается к свету и видит небо над своей головой. И он вдруг понимает, что теперь ему не жить без неба, что теперь их будет двое, только двое на всей земле.
        Бегелоп слушал зайца Агути и пытался запомнить его слова, чтобы потом сказать их Корзели.
        - Знаешь ли ты, как возникает любовь? - тихонько повторял он вслед за зайцем Агути. - Она возникает внезапно, и никто не может сказать, откуда она взялась, как никто не может сказать, откуда луна в небе и цветы на земле. Но когда она приходит, без нее уже невозможно жить, как нельзя жить без луны и цветов, как нельзя жить без тебя, Корзель, потому что ты - самая прекрасная…
        Вот что сказал заяц Агути, и хотя это было сентиментально, Корзель опустила глаза и ей захотелось услышать еще что-нибудь в этом роде, потому что она поняла, что такое любовь.
        - Наконец-то ты поняла! - радовался Бегелоп. - Теперь ты, заяц, можешь идти, больше ты нам не нужен.
        - Нет, он нужен, - сказала красавица Корзель. - Он нужен, потому что только с ним я понимаю любовь, а без него мне снова будет ничего не понятно.
        Услышав, что он нужен, заяц Агути почувствовал в себе такую силу, какой не чувствовал никогда.
        - Да, Бегелоп, - сказал он, - я нужен, а ты не нужен. И можешь убираться отсюда и не попадаться мне на глаза.
        И услышав, что он не нужен, Бегелоп почувствовал в себе такую слабость, какой никогда не чувствовал, и он встал и ушел из собственной берлоги.
        Это было именно так, хотя Шиншилла, мелкий грызун, этому не поверил.
        - Либо ты ушел, либо она ушла… Но чтоб ушел Бегемот… - так он по-своему назвал Бегелопа.
        И когда Бегелоп ушел, заяц Агути взял Корзель и повел ее в свой замок. Он бросил к ее ногам все облака, и она ступала по ним, и ей было радостно, как бывает радостно, когда ступаешь по облакам. И заяц Агути шел рядом с ней, и это было самое лучшее, что можно придумать.
        Там они с тех пор и живут, и их охраняют огромные львы, послушные и верные, как собаки. Они живут посреди голубого облака, и по ночам у них в замке зажигаются звезды - вот эти звезды, которые видны с земли.
        А когда заяц Агути щиплет траву или спасается от охотников, он знает, что там, высоко, у него есть замок, где его ждет красавица Корзель.
        - Либо корова, либо газель, - поправляет Шиншилла.
        Мелкий грызун, что знает он о воздушных замках? Что знает он о цветах, которые выбиваются из подземелья, чтобы увидеть небо над своей головой?
        1966
        Пан Пратхавец
        Есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в котором помнят о пане Пратхавце. Больше о нем уже нигде не помнят. Потому что в жизни все забывается, и странно думать, что пан Пратхавец мог стать каким-нибудь исключением. О нем тоже забыли - и все. Пшепрашем, пане, не впадайте в отчаянье, не сердитесь, пане, как вас там зовут?
        Но есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в котором помнят о пане Пратхавце.
        - О, пан Пратхавец! - говорят в этом доме. - Это замечательный пан. В свое время о нем писали во всех учебниках зоологии. И это ничуть не вскружило ему голову - нет, нет, пан Пратхавец не из тех, он принципиально не читает учебников!
        О нем говорят: пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне. Помните, как он полюбил прекрасную Гирудину и ушел за ней на край света? Он оставил все - нужно побывать в Польше, чтобы понять, как много он здесь оставил. Он оставил этот лес с высокими, прямыми, как мачта, деревьями, каждое из которых растет само по себе, вежливо ни с кем не соприкасаясь и чутко оберегая свою независимость. Он оставил землю, по которой привык ходить, и небо, которым привык любоваться. Он оставил любимый город Краков с его шумной торговой площадью и старой божницей Казимежской. Потому что пани Гирудина была необыкновенная пани, и о ней тоже писали в учебниках зоологии.
        Это случилось так.
        Пап Пратхавец возвращался домой после битвы, которую вели между собой брюхоногие и головоногие. Пан Пратхавец не принадлежал ни к тем, ни к другим, но он любил битвы и всюду, где мог, принимал в них участие. Головоногие победили брюхоногих, доказав тем самым, что сила не в брюхе, а в голове, хотя на самом деле сила была в пане Пратхавце. Это он воевал за головоногих, и это он победил.
        Пан Пратхавец ехал на своем белом коне, держа путь на Краков, где ему готовился пышный прием в Королевском дворце. (Вы были в Королевском дворце? Красиво, хотя, правда, уже не то: слишком много экскурсоводов).
        И вот где-то в пути, не доезжая до Кракова, пан Пратхавец встретил прекрасную Гирудину.
        Она сидела у дороги и обрывала клевер, тот самый, о котором польский мудрец сказал, что если всю землю засадить клевером, можно сделать счастливыми всех людей. Гирудина сидела и обрывала клевер, потому что тоже хотела быть счастливой.
        Пан Пратхавец окинул взглядом клеверные поля и сразу нашел то, что нужно.
        - Ах! - сказала прекрасная Гирудина и, потому что клевер уже начал действовать, добавила: - Я такая счастливая!
        Пан Пратхавец хотел тоже что-то сказать, но пауза была слишком короткой.
        - Я вас люблю, пане Пратхавец, - сообщила Гирудина. - Я вас люблю больше, чем любила Омара, Кальмара, а также Трепанга, Камбануса и Плавунца.
        - И вы действительно любили всех этих панов? - деликатно осведомился пан Пратхавец.
        - Ах, пане Пратхавец, не будем о них вспоминать! Это была не любовь, это было сплошное разочарование. Пан Омар оказался глуп, как Кальмар, пан Кальмар холоден, как Камбанус… Об остальных и говорить нечего…
        Пан Пратхавец, который привык быть в первых рядах, вдруг почувствовал себя в самом конце длинной очереди. Он хотел сесть на коня и уехать, но… Белый конь жевал клевер и был счастлив. Гирудина жевала клевер и была счастлива. Пан Пратхавец сорвал себе листок клевера и посадил на коня прекрасную Гирудину.
        Пан Пратхавец! Где ты, пан Пратхавец?
        - Здесь я! - пан Пратхавец вылез из-под камня, под которым дремал последние два часа, и уставился на свою подругу. - Ну, чего тебе?
        Прекрасная Гирудина была особенно прекрасна в гневе, и, кажется, она понимала это.
        - Чучело, - сказала она. - Ты посмотри, на кого ты похож!
        Нет, пан Пратхавец не был ни на кого похож, он всегда отличался своей индивидуальностью.
        - Не сердись, - сказал он, когда любой другой сказал бы на его месте: «Заткни глотку!», и, вместо принятого в подобных случаях: «Старая ведьма», добавил: - Родная моя!
        - Идиот! - сказала пани Гирудина.
        На это можно было бы многое возразить, но пан Пратхавец молчал, утверждая свою индивидуальность.
        Ну и что? Что с того, что прекрасная Гирудина, за которой он забрел на край света, оказалась обыкновенной пиявкой (впрочем, о ней так и написано в учебниках зоологии, но пан Пратхавец учебников не читал)?
        Стоит ли из-за этого выходить из себя? И если жизнь не удалась и в будущем нет никакого просвета - стоит ли из-за этого портить себе настроение?
        Нет, не стоит - решил пан Пратхавец и полез под свой камень.
        Все далеко. И то, что еще близко, тоже уже далеко. И никому нет дела до пана Пратхавца, никто даже не помнит о нем…
        И все же есть один город, и в этом городе есть один дом, в котором помнят о пане Пратхавце.
        В этом доме живет мой друг физиолог, который знает о животных столько, сколько знают одни физиологи. Но он ничего не знает о пане Пратхавце. О пане Пратхавце знает его дочь.
        Нас было трое в машине, и была ночь, и мой друг физиолог старался не уснуть у руля, изо всех сил борясь с собственной физиологией.
        - Вы слышали о пане Пратхавце? - спросила девушка.
        И тут она мне о нем рассказала.
        - Пан Пратхавец - рыцарь на белом коне. Это ничего, что он маленький рыцарь и конь у него маленький. А может, у него и вовсе нет коня, но все равно он рыцарь на белом коне, потому что такой у него характер. Он победил самого Мечехвоста - этого, знаете, из ракообразных?
        Рыцари, рыцари, и каждый на белом коне. Они бродят по дорогам, протоптанным много столетий назад, заезжают в замки, поднимая их из развалин.
        - Они встретились на берегу моря, - сказала девушка, - и пан Пратхавец крикнул: «Эй, Мечехвост, вызываю тебя на поединок!» Ракообразный Мечехвост попятился, трусливо размахивая своим мечом. «Оставьте, пан Пратхавец, - взмолился он, - зачем нам ссориться?» - «Нет, - сказал пан Пратхавец, - я не оставлю, и я буду ссориться, потому что ты такой-сякой ракообразный и мне противно на тебя смотреть!»
        «Не связывайтесь со мной, пане Пратхавец, - попросил Мечехвост. - Я ведь, видите, какой большой, и панцирь у меня есть, и все такое. Подумайте о себе, пане Пратхавец!»
        Но пан Пратхавец не стал думать о себе. Он вырвал у Мечехвоста меч и занес над его головой.
        «Ах, пане Пратхавец, зачем вы это делаете? Не жалеете себя, хоть меня пожалейте!»
        И тогда пан Пратхавец его пожалел.
        «Ладно, живи, - сказал он, - только больше мечом не размахивай».
        «Я не буду, - сказал Мечехвост. - Я теперь стану совсем другим. Вот увидите, пане, теперь вы меня не узнаете!»
        - Въезжаем в Торунь, - сказал мой друг физиолог, - Красивый город, жаль, что не сможешь его рассмотреть.
        Я напряженно всматриваюсь в темноту, и передо мной вырастает красивый город Торунь. В центре старинная крепость с бойницами, окруженная рвом, на крепостных башнях перекликаются часовые. А вон там, в окне, сидит молодая полячка и выглядывает кого-то - откуда? Может быть, с прошлой войны?
        Не знаю, хорошо ли я рассмотрел город Торунь. Было темно, и, возможно, я увидел совсем не то, что было в действительности.
        Мы едем дальше. Мой друг рассказывает мне о Леце, замечательном польском юмористе. «Лец» по-древнееврейски означает паяц - такую маску избрал для себя писатель. На самом деле юмор его очень серьезен и глубок, и в нем мало веселого. Не подпрыгивай высоко, - предупреждает Лец, - иначе из-под тебя могут утащить землю.
        Мы едем дальше, осторожно подпрыгивая на ухабах. И свет наших фар рассекает ночь подобно мечу, который вырвал у врага пан Пратхавец.
        Пан Пратхавец лежал под своим камнем и думал о жизни. Что можно думать о жизни? Ну вот, думал он, погода снова испортилась. А, да бог с ней, с погодой, не в ней счастье.
        Гирудина возится по хозяйству. Она встает рано утром и сразу начинает возиться. И возится целый день, до позднего вечера. Пускай. Пан Пратхавец не собирается ей мешать. Сам-то он понимает, что не в хозяйстве счастье.
        Пан Пратхавец выбирается из-под камня и идет к соседу Мечехвосту. Препротивный тип, смотреть не хочется, но ведь в конце концов можно и не смотреть. Просто посидеть, поговорить по-соседски.
        - Добрый день, пане, - говорит сосед Мечехвост, - чудесная погода, не правда ли?
        - Правда, - соглашается пан Пратхавец, не желая по пустякам вступать в спор.
        - Как жизнь? - спрашивает сосед Мечехвост.
        - Спасибо, не жалуюсь.
        - И напрасно. С такой пиявкой, как ваша, трудно прожить, не жалуясь.
        - Ну что ж, - вздыхает пан Пратхавец, внутренне не соглашаясь. Ему не нравится, как Мечехвост называет его Гирудину, да и вообще вмешивается в его жизнь. Жизнь как жизнь, не в ней счастье.
        - Такие наши дела… - говорит пан Пратхавец, отводя глаза, потому что ему противно смотреть на соседа.
        Мой друг физиолог едва не налетает на столб, который, воспользовавшись темнотой, каким-то образом выбежал на середину дороги. После этого мы все молчим, общими силами стараясь не сбиться с курса.
        Я думаю об этой стране, о которой прежде знал только по книгам. О стране гордых рыцарей, воевавших от моря до моря. Но рыцари ушли, оставив в музеях свои доспехи, а по музеям ходить не хочется - слишком уж там все мертво.
        Я не бываю в музеях. Я просто хожу по этой земле, дышу этим воздухом. Иногда забредаю в пустые костелы, до того величественные, что хочется молиться - только не знаешь, кому.
        Меня занимают названия. Кафе «Под орлом», парикмахерская «Фигаро» - в честь знаменитого цирюльника из Севильи, клуб Тринадцати муз. Почему тринадцати? На этот вопрос никто не может ответить. Ну, девять официальных, плюс музы кино, живописи, архитектуры. А тринадцатая? Возможно, это и есть муза туризма, муза дальних странствий, как ее принято называть?
        - Прошем пана, цо то ест за брама?
        - Брама портова, - подбираю я польские слова, вместо того, чтоб поговорить по-русски с русским человеком.
        Всюду туристы. Они ходят за экскурсоводом, как дети за фребеличкой, - то разбредаясь по сторонам, то опять собираясь в кучу. Они слушают и, плохо понимая язык, пытаются уловить интонацию. Вот этот замок, судя по интонации, относится к пятнадцатому веку, а этот - к четырнадцатому…
        В Мендзиздрое босой швед заедает пиво буханкой хлеба. Он очень общителен, но не знает польского языка. И тогда, чтоб как-то наладить контакт, швед поет для поляков на французском языке русскую песню «Я люблю тебя, жизнь».
        Варшава…
        Между Дворцом культуры и науки и остальным городом на первый взгляд нет ничего общего, но на самом деле между ними существует определенная связь: с башни Дворца видна вся Варшава - со всей Варшавы видна башня Дворца.
        Я не поднимался на эту башню, чтобы посмотреть на Варшаву сверху, - мне кажется, что любой взгляд сверху искажает действительность. Я смотрел на Варшаву с улиц, и дома не заслоняли мне города, потому что и они ведь были Варшавой. И колонна Зигмунта была Варшавой. И киоски «Ruch» были Варшавой.
        Памятник героям гетто закрыт на ремонт. Он окружен решеткой лесов, и герои словно бы рвутся выйти из-за решетки, чтобы напомнить о себе живым.
        Памятники нуждаются в ремонте. Памятники смертны, как люди. И что было бы с памятниками, если бы их не поддерживала бессмертная память людей?
        Фредерик Шопен. Он сидит свободно, и даже камень не сковывает его. Огромный, но совсем не величественный. Лысый толстяк с портфелем - величественный, но далеко не огромный - фотографируется на фоне Шопена, вернее, внизу, у пьедестала, с трудом доставая до ног. Небольшие люди должны бы иметь при себе постаменты.
        - Скоро Быдгощ, - говорит мой друг, - там и заправимся.
        Пан Пратхавец спешит на службу. Он работает у Тритона, который совсем не разбирается в делах, и за него разбирается в делах пан Пратхавец. Но он старается делать вид, что не очень разбирается, во всяком случае - хуже пана Тритона. Иначе можно потерять место, а кто тогда будет содержать Гирудину? Конечно, Гирудину найдется кому содержать, но хотелось бы, чтобы это был он, пан Пратхавец.
        - Ну, что там у нас в болоте? - спрашивает его Тритон, плохо разбираясь в делах.
        - В болоте как в болоте, - отвечает пан Пратхавец, хорошо разбираясь в делах.
        - А как вам понравилась моя идея? - спрашивает Тритон, имея в виду идею пана Пратхавца.
        - Очень понравилась, - отвечает пан Пратхавец, имея в виду то же самое.
        Потом он садится и начинает служить.
        Он пишет письма, которые подпишет потом Тритон, и сочиняет указания, которые получит потом от Тритона. А в перерыве между письмами и указаниями он вспоминает город Краков, в котором его принимали в Королевском дворце. Кажется, он приехал туда на белом коне. На белом или на каком-то другом? Теперь уже трудно припомнить…
        История - моя поздняя любовь, в школе мы с ней не понимали друг друга. Я не выносил этих деятелей, которых нужно запоминать вместе с датами рождения и смерти, а также значением, которое они имели для последующих деятелей. Может быть, человек, который не имеет еще своего прошлого, не способен вообще думать о прошлом?
        Теперь я люблю прошлое. Прошлое - это будущее, которое уже позади. Это пройденный материал, который надо всегда повторять, чтобы правильно усваивать новое. Краков - это история. Освенцим - это история. На старом еврейском кладбище в Кракове стоит большая стена, сложенная из осколков разрушенных гитлеровцами надгробий. На каждом осколке - обрывки слов: память умершим и поруганным. Кому полслова, кому одна буква… Эта стена - тоже история…
        Щецин. Польский город, который долго принадлежал Пруссии. Метрового роста слова: МЫ СЮДА НЕ ПРИШЛИ, МЫ СЮДА ВЕРНУЛИСЬ. В Щецине мне показали дом, в котором жила принцесса Ангальт-Цербстская - до того, как стала русской царицей Екатериной II.
        Новый Старый город, построенный на месте разрушенного в войну Старого города. Никто не даст ему его лет, от него веет действительной стариной, которая в данном случае предпочтительней молодости. Потому что старина - это история…
        Быдгощ давно позади, ночь позади - она сошла на какой-то там станции. И сразу стало видней - и смотреть, и думать…
        - А все же этот Пратхавец никчемный тип. И Гирудина его вздорная баба…
        - Ну что вы, как можно так говорить? Вы совсем не знаете пана Пратхавца!
        Пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне. Он воевал за свою страну, защищая ее от иглокожих и двоякодышащих. А потом пришли рептилии, которые задумали всех превратить в пресмыкающихся. Они опутали землю колючей проволокой, и пан Пратхавец оказался с той, внутренней, стороны. Но он все равно боролся.
        Сейчас он далеко и, наверно, тоскует по своей стране, по своему любимому городу Кракову. Он вспоминает, как бродил по его улицам, когда все уже спали, а он не хотел уснуть, потому что для этого нужно было закрыть глаза - а как закрыть глаза перед такой красотой? Может быть, сейчас в той, чужой стороне он затевает войну с хищными иглокожими, может, спасает беззащитных моллюсков, которые сами не могут за себя постоять?
        Мне стыдно. Я действительно плохо подумал о пане Пратхавце. Нет, он не дружит с Мечехвостом и не служит Тритону, он воюет с ними, как подобает благородному рыцарю.
        Пан Пратхавец, рыцарь на белом коне. Это ничего, что о нем пишут в учебниках зоологии. Ведь когда дело идет о доблести, о верности и любви, нельзя слишком доверять зоологии. В конце-то концов не в ней счастье.
        1966
        Бифы
        Слово БИФ происходит от слова БИТ, обозначающего в науке единицу информации. Замена одной буквы придает этому научному термину дополнительное значение, и теперь его следует понимать как единицу ИНФОРМАЦИИ и ФАНТАЗИИ.
        В качестве литературного жанра БИФ не следует путать с МИФОМ, поскольку своими корнями он уходит не в историю, а в естественные науки. Соединяя единицу научной информации с единицей информации фантастической, БИФ рождается сам, неся в себе уже две единицы.
        Старые и новые сказки
        (Трактат)
        Сказки о животных - древний жанр, но часто в них животным приписывались качества, которые им в действительности не были присущи. Например, самым глупым в сказках считают осла. А между тем, современная наука считает, что осел - очень умное животное. Правда, дикий осел. А глуп - домашний осел. Но тут возникает вопрос: то ли он поглупел оттого, что его одомашнили, то ли одомашнили только самых глупых ослов (возможно, глупые легче поддаются одомашниванию)? Если эта глупость не от природы, а от воспитания, то зачем же винить в ней осла?
        Еще сказки глупой считают свинью. Возможно, потому, что она не понимает простой истины: чем скорее растолстеешь, тем скорее помрешь. Человек это понимает, старается себя ограничивать, а свинья не понимает и толстеет себе во вред. Может, ее потому и считают глупой?
        Но современная наука утверждает, что свинья тоже умное животное. На одном из конкурсов, которые ученые устраивают для животных, чтобы проверить их сообразительность, свинья по своим показателям оказалась выше собаки. Первое место в этом конкурсе, конечно, заняла обезьяна. Во-первых, потому, что она действительно умное животное, а во-вторых, обезьяна - родственница всей судейской коллегии, как бы она не заняла первого места? Второе место заняла лиса, третье - енот, а четвертое - свинья. А пятое - собака. Что интересно, что шестое место, сразу же за собакой, занял баран. А ведь он у нас все равно, что осел, - не в научных, конечно, а в бытовых разговорах. Но самое интересное - это то, что мышка заняла девятое место, а кошка - одиннадцатое. В природе это закономерность: те, которых едят, всегда умнее тех, которые их едят. Наука утверждает, что хищные птицы - самые глупые среди птиц. Орел глупее курицы и глупее воробья, хотя сказки подняли его на такую высоту, на какую его никогда не подняли бы собственные крылья.
        Так наука развенчивает старые сказки. Но вместо них она открывает новые. В природе много сказок, их нужно только открыть.
        К примеру, живет в Индийском океане рыба тонкинский апагон. На большой глубине, в вечной темноте, где приходится пользоваться собственным освещением. И апагон пользуется, у него целых три фонаря, но почему-то все эти фонари у него в желудке. Наука до сих пор не может дать ответ: зачем он освещает собственный желудок? А сказка может, она отвечает так: вероятно, апагон следует призыву древних философов. Философы призывали: познай самого себя! Апагон познает себя, но вокруг него не прибавляется света.
        А жучок ломехуза? Он живет в муравейнике и пользуется большой популярностью у муравьев. У него такое свойство: если его полизать, приходишь в состояние опьянения. Муравьи это любят. Они собираются вокруг ломехузы и начинают его лизать - за успех дела, за здоровье родственников. И чем больше они налижутся, тем значительней их потери. Потому что ломехуза уничтожает их детей, разоряет их муравейник… В общем, как это всегда бывает в подобных случаях.
        Имеющий уши да слышит… Как раз этого нельзя сказать о змее. У змеи нет ушей - какая жалость! Вокруг столько новостей, столько разговоров - и все это мимо ушей, мимо ушей, потому что ушей змея не имеет… По земле ползают слухи, и змея тоже ползает, припадает к земле в надежде что-то услышать. Она извивается и даже рот открывает, чтоб было слышней. И действительно - так вроде слышней. Слышно, как ветер шипит в листве, как шипят в небе птицы, слышно, как шипит целый мир… Потому что змея слышит - жалом.
        Не знаю, как у змей, а у нас, людей, до сих пор не решена проблема идеального мужа. Каждая женщина ищет идеального мужа, но находит не идеального, начинает его переделывать в идеального… Это долгий и мучительный процесс, никогда не дающий положительного результата. И кое-кто уже начинает подумывать: а может быть, идеальный муж вообще не существует в природе?
        Им в утешение можно сказать: идеальный муж существует. Он живет в Австралии на дереве эвкалипте. Это медведь коала.
        В чем его идеальность? Ну, во-первых, в том, что он совершенно не пьет. Он не пьет даже воды - так принципиально к этому делу относится. А во-вторых, он носит свою жену на руках. Верней, на спине, потому что лапы у него заняты. Они заняты по двум причинам: во-первых, потому, что он всю жизнь лазает по деревьям, а во-вторых, - у него семья, а когда имеешь семью, тогда все лапы заняты. Если ты, конечно, идеальный муж.
        Идеальные жены встречаются чаще, и за ними не нужно ездить в Австралию. Они встречаются на каждом шагу, но мы проходим мимо, мы ищем красивых, а идеальные редко бывают красивыми.
        Вот муравьиха. Что в ней особенного? А муравьиха - идеальная жена.
        Когда муравьиха полюбит, у нее вырастают крылья. Ну, крылья вырастают у всех, кто полюбит, но у муравьихи они вырастают в буквальном смысле. И тогда она летает и любит. А когда отлетает и отлюбит, она опускается на землю и сама обламывает себе крылья, чтобы больше уже никогда не любить.
        Услышав об этом, одна женщина задала нетерпеливый, но вполне естественный вопрос:
        - Скажите, а на следующий год у нее вырастают крылья?
        Хотелось ей ответить: «Да, вырастают. И на следующий год, и на следующий месяц, да чего там, на следующий день вырастают крылья и опять летай!» - но мы ведь здесь не сказки рассказываем. Это в старых сказках можно было рассказывать что угодно, а в новых нужны факты, одни только факты, как требует наш научный, рационалистический век.
        Накоротке со вселенной
        Со Вселенной Земля разговаривает на коротких волнах.
        Короче говоря… Еще короче…
        Лишь короткие волны пробиваются в космос, а длинные не в состоянии оторвать себя от Земли.
        Поэтому будем кратки - чтоб нас услышали.
        Закон всемирного тяготения
        У Вселенной непорядок с одной Галактикой.
        - Что с тобой, Галактика? Как-то ты вся затуманилась…
        - Да вот, Солнце тут есть одно…
        У Галактики непорядок с одним Солнцем.
        - Откуда у тебя, Солнце, пятна?
        - С Землей что-то не ладится…
        У Солнца непорядок с одной Землей.
        - Что у тебя, Земля, там происходит?
        - Понимаешь, есть один Человек…
        У Земли непорядок с одним Человеком.
        - Что с тобой, Человек?
        - Бог его знает! Вроде ботинок жмет…
        Один ботинок - и тяготит всю Вселенную!
        1965
        Большое небо
        Когда-то небо было маленьким, и тогда оно было все на виду, и, чтоб его рассмотреть, не нужно было никаких телескопов. Небо было маленькое, и звезды на нем были маленькие, и Солнце, и Луна… И все это вертелось вокруг Земли, которая одна в то время была большая.
        Много было забот с этим маленьким небом. То оно в тучах, то в молниях, то потемнеет средь бела дня, то всю ночь светится - не угомонится. И Земля затмевалась его затмениями и обливалась его дождями - потому что она, Земля, была большая, а небо было еще маленькое.
        Но прошли годы, и небо выросло. Теперь оно не вертится возле Земли, а Земля вертится по его небесным законам. И если раньше оно было все на виду, то теперь за ним не уследишь в самые мощные телескопы…
        Но Земля есть Земля, и она по-прежнему затмевается его затмениями и обливается его дождями, да еще сокрушается его катастрофами, которые, как это всегда бывает, доходят до нее через тысячи световых лет.
        Маленькое небо - маленькие хлопоты, большое небо - большие хлопоты… Небо теперь очень большое, поэтому так много хлопот у Земли.
        Связь миров
        Пульсары… Позывные из космоса… Кого зовут они, о чем торопятся сообщить?
        Земля ждет из космоса хороших вестей, ей хочется услышать что-то приятное, радостное. О далеких цивилизациях, о разумных мирах…
        Но пульсары приносят другие известия… Катастрофа в районе Крабовидной туманности, катастрофа в районе туманности «Вега-Х»…
        Сигналы, сигналы… По небесным законам, далеким от нужд земных, миры во Вселенной общаются между собой - главным образом подавая сигналы бедствия.
        Климат планет
        Молодая Венера спокойна, погодой не переменчива, не слишком ветрена, но и безветрием не страдает. А старый Марс - волнуется, горячится, ветрами свистит, что ни день меняет погоду.
        Венере зачем горячиться? Она и без того горяча.
        А Марс давно остыл. Поэтому он горячится.
        Звезды
        В звездную ночь песчинки смотрятся в небо, как в зеркало, и каждая легко находит себя среди других, подобных ей песчинок.
        Это так просто - найти себя: стоит только посмотреть в небо и поискать самую яркую звезду. Чем ярче звезда, тем легче жить на свете песчинке.
        Карлики и гиганты
        В мире звезд удельный вес карлика намного выше удельного веса гиганта.
        Поэтому среди звезд больше карликов, чем гигантов.
        И это понятно: когда удельный вес гигантов почти сведен к нулю, каждая звезда предпочитает остаться карликом.
        Космическая педагогика
        Что-то притягивает комету к Солнцу, а что-то отталкивает от него. Когда сильно отталкивает, комета распускает хвост - так, что перечеркивает им все небо. А когда больше притягивает - она поджимает хвост и покорно приближается к своему светилу.
        В этом есть что-то простое и человеческое: когда отталкивают, хочется распустить хвост.
        Правда, Солнце отталкивает не саму комету, а лишь ее хвост. Не было бы хвоста, никто б ее не отталкивал.
        Но с другой стороны - не отталкивали бы, не было б хвоста.
        Жизнь света
        Звездный луч пронзает космос насквозь, он ясно видит свой путь в темном, безжизненном космосе… А попав на Землю, луч начинает дрожать, спотыкаться о каждый фонарь, пока совсем не пропадет, не затеряется в земной атмосфере…
        Луч света в темном царстве чувствует себя хорошо.
        Погибает же он - в светлом царстве.
        Могущество малых
        Маленькие частицы летят, оторвавшись от Солнца… Огромные планеты не решаются от него улететь, подчиняясь силе его притяжения, а крохотные частицы улетают от Солнца.
        Откуда у них эта смелость, вернее, дерзость (потому что смелость малых принято называть дерзостью)? Может, они не понимают законов всемирного тяготения?
        Может, не понимают… А скорей - потому, что у них нет ни массы, ни веками обжитых орбит, благодаря которым планеты вертятся около Солнца. У них нет ничего, чем принято дорожить во Вселенной, и потому они летят, и несут с собой свет, и зажигают над Землей северные сияния…
        Измерение бесконечности
        Миллионы световых лет - что это: время или пространство?
        Это пространство, которое существует только во времени, Иэто время, которое существует только в пространстве… Пространство огромное и пустое, и время огромное и пустое… Развернуться есть где, да нечему: все, что в мире имеет смысл, измеряется часами и метрами, миллионами же световых лет измеряется пустота.
        Пустота… Она начинается там, где стирается грань между временем и пространством.
        Молнии среди молний
        Есть среди молний чудаки. Идеалисты…
        Здраво рассуждая, что нужно молнии на земле? Ей нужен какой-нибудь домик, какой-нибудь садик, чтобы за что-то зацепиться и продлить свою молниеносную жизнь.
        Потом она, конечно, погаснет, но все же оставит какой-то след. Пусть небольшой, какой оставляют на земле молнии…
        Но есть среди молний чудаки: они летят не к земле, а в противоположную сторону. Сорвавшись с облака, они устремляются вверх, в неземные миры. Им никогда не долететь до этих миров, потому что жизнь коротка, у молний жизнь коротка и рассчитана на земную дорогу. И путь у молний короткий, веками проторенный путь - к земле.
        А они устремляются в небо. Чудаки. Летят и гаснут, не успев далеко улететь, не сумев продлить своей молниеносной жизни. Для чего они вспыхнули? Что оставят после себя?
        Они оставят землю, ее сады и дома, несожженный мир, который давно превратился бы в прах, если б не было в нем вот таких чудаков… Идеалистов…
        Ледовитый океан
        У Северного Ледовитого океана были неледовитые времена, когда он свободно плескался, ничем не скованный. И все у него было хорошо, и ни о чем бы ему не думать, ни о чем не печалиться - только плескаться. Но неледовитые времена Ледовитого океана были для земли самыми ледовитыми. Эпоха Великого оледенения, льды, как реки, текут по земле, а реки не текут, потому что они скованы льдами.
        Казалось бы, хорошо. В целом мире оледенение, а у тебя все нормально, температура выше нуля. Плещись на здоровье, благословляй судьбу, что ты не в таком положении, как другие. Так нет же.
        - Могу ли я спокойно плескаться, когда на земле эпоха Великого оледенения? - спросил себя Ледовитый, а в то время Неледовитый океан.
        На этот вопрос можно ответить по-разному. Можно ответить просто:
        - Оледенение? Какое оледенение? Лично я не вижу никакого оледенения…
        Можно ответить иначе:
        - Эпоха эпохой, но ведь один раз живем. И почему б не пожить, когда тебе созданы все условия?
        А можно и так ответить:
        - Великое оледенение? Ну и пусть о нем думают великие океаны. А я океан маленький: в шесть раз меньше Индийского, в семь раз меньше Атлантического, в четырнадцать раз меньше Тихого - какой с меня спрос?
        Можно было ответить. Но он ответил не так. Нет, сказал он себе, в такое время я не имею права плескаться, хотя имею возможность плескаться. Возможность - это одно, а право - это другое.
        И он заковал себя во льды.
        Он, самый маленький из океанов, принял на себя льды всей земли, хотя его, казалось бы, дело маленькое…
        С тех пор на земле прекрасная погода: плещутся океаны, зеленеют материки. Но не плещется Ледовитый океан, он стоит, закованный в ледяные латы. У Северного Полюса, на своем неизменном посту…
        И пока он так стоит, земле не страшны ледники, ей не страшны никакие великие оледенения.
        Антарктида
        Когда-то Антарктида была такой же, как все, землей, теплой и открытой. Ее согревало солнце и орошали дожди, и она цвела не хуже других земель, добрая земля Антарктида. А потом…
        Неизвестное тело ворвалось на Землю из космоса, огромное раскаленное тело насквозь прожгло материк и оставило на нем глубокую рану. Пятьсот километров в диаметре - такая рана вряд ли когда-нибудь зарастет.
        Раны, которые не зарастают, иногда покрываются льдом. Чтобы не вызывать сочувствия, не бросаться в глаза, они покрываются льдом равнодушия… Но они болят. Там, подо льдом, они болят, эти раны.
        Их бы исцелили лучи и дожди, как исцеляют они все на земле, - но не пробиться сквозь толщу льда, ни дождям, ни лучам не пробиться.
        Давным-давно не цветет древняя земля Антарктида. Потому что на теле ее рана и рана эта покрыта льдом.
        Раны, которые не зарастают, иногда покрываются льдом, а раны, покрытые льдом, никогда не зарастают.
        Много ли растению нужно света?
        Когда живешь в хороших условиях, когда все у тебя есть - и тепло, и пища, - зачем тебе свет?
        Конечно, немного света не помешает: чтобы лучше зеленеть, чтобы листьям, как говорится, была работа. Небольшая работа. Потому что зачем же большая работа, когда есть и пища, и тепло?
        Когда все есть, много ли растению нужно света?
        Опыт показывает, что немного. Ведь хорошие условия можно создать и в тени, и даже в полумраке. Света нет, а условия есть.
        Опыт показывает, что лишь те растения, которым чего-нибудь не хватает - пищи не хватает или просто тепла, - только те растения по-настоящему тянутся к свету.
        Энергия солнца
        Океан потребляет восемьдесят процентов поступающей на землю солнечной энергии.
        Не за особые заслуги, не по чрезмерным потребностям, а по безразличию Солнца, которое одинаково светит всем, выдавая это за высшую справедливость.
        Если заглянуть на дно океана…
        Океан дал земле жизнь, он первый превратил неорганическую материю в органическую, за что органическая материя ему благодарна. Но если поглубже в него заглянуть…
        Если поглубже заглянуть, можно увидеть то, что происходит на дне океана. А там происходит такое, что даже страшно вообразить…
        На дне океан превращает органическую материю в неорганическую.
        Прямо, непосредственно, минуя все переходные формы, он превращает органическую материю в неорганическую…
        - Я вас всех породил! - басит океан.
        Породил, породил, и за это тебе благодарны. Три миллиарда лет благодарны. Ты дал земле жизнь, так зачем же ее отнимать? Заслуги заслугами, но зачем разрушать, убивать? Зачем превращать органическую материю в неорганическую?
        Если Сахару поглубже копнуть…
        Если Сахару поглубже копнуть (примерно до двух с половиной километров), то под ней обнаружится море. Такое большое, как Черное, Белое и Красное моря, вместе взятые. И все это зарыто на такой глубине - для чего, спрашивается? Зачем эта внешняя сухость, когда внутри у тебя моря? Чтобы казаться неприступней?
        Но зачем?
        Ведь даже те, у кого в глубине пустыня, стараются этого не показывать. А у Сахары такое богатство, и она его прячет от глаз.
        Недавно в науке прошел слух, что Сахара движется к Атлантическому океану. То ли для того, чтобы самой ороситься, то ли для того, чтобы осушить океан? Чем грандиознее замыслы, тем их труднее понять, и пока еще трудно понять: зачем Сахара движется к океану?
        Может, если ее поглубже копнуть… Пора уже, пора ее поглубже копнуть, чтобы сразу получить ответ на все вопросы.
        Обыкновенное озеро Титикака
        Три тысячи восемьсот двенадцать метров над общепринятым уровнем - вот на какую высоту поднялось озеро Титикака. А когда поднимаешься на такую высоту…
        Конечно, о тебе начинают поговаривать.
        А собственно - почему не поговорить? Если маленькое озеро сумело подняться над своей водной стихией… Может быть, у него глубина? Может быть, несметные внутренние богатства?.. Тихий океан внизу. Атлантический - внизу. А кто вверху? Озеро Титикака.
        Легенды, легенды…
        Титикака плавает в облаках легенд…
        Вернее, плавало раньше, потому что со временем облака рассеиваются.
        Прошло время, рассеялись облака, и мир увидел озеро Титикака.
        Обыкновенное озеро Титикака на необыкновенной для озера высоте.
        Потерпевшие на земле
        Облака рождаются в океане и терпят бедствие на земле, осыпаясь дождями, расшибаясь о камни и сухую земную твердь. И они высаживаются в какой-нибудь луже, как Робинзон на необитаемом острове, и плывут посреди грозной стихии, земли, попутным ручейком или попутной речушкой в большие попутные реки, а там - на родину, в океан.
        А за ними вырастают леса, расцветают сады, оживает земля, напоенная влагой.
        Если ж нет ничего попутного - ни рек, ни ручейков, - они уходят под землю. Они проходят сквозь землю, сквозь эту сухую твердь, и ничто не может их остановить: ведь они идут к своему океану. В подземной темноте, натыкаясь на камни и руды, они идут к своему океану - через многие километры, через суглинки, известняки и пески…
        А над ними зеленеют поля и созревают колосья. И живет, и дышит над ними земля…
        И они возвращаются в океан. Чтобы вторично родиться облаком, и в десятый, и в сотый раз родиться облаком в океане. И всякий раз терпеть бедствие на земле.
        А она зеленеет, земля, расцветает и хорошеет, и плывут над ней облака, идущие с океана…
        И все, что она имеет, все, чем земля хороша, сделали те, кто на ней потерпел бедствие…
        Два Гольфстрима
        Гольфстрим, текущий с юга на север, и Гольфстрим, текущий с севера на юг, - это, по сути, два разных Гольфстрима.
        Один из них, молодой и горячий, мчится с юга на север со скоростью девяти километров в час.
        - Какой темперамент! - удивляются воды северных морей и теплеют от удивления, что вот, оказывается, и в наших широтах не все промерзло насквозь, есть еще у нас свои Гольфстримы!
        А Гольфстрим течет. Сначала у самой поверхности, как это бывает у молодых и горячих, а потом все глубже и глубже… глубже и глубже…
        И вот уже над ним два километра воды.
        Течет Гольфстрим, а соседние воды его охлаждают:
        - Куда ты спешишь, Гольфстрим? Чего горячишься? Пора бы тебе поостыть. Там, наверху, знаешь, какие льды? Их, Гольфстрим, не согреешь…
        Гольфстрим уже и сам понимает, что их не согреешь. Теперь он все понимает - на такой глубине.
        И он остывает. И поворачивает назад. Потому что когда остынешь, всегда поворачиваешь назад.
        Теперь ему спешить некуда, и он движется с прохладцей. Полкилометра в час. На глубине почти в три километра.
        А над ним, текущим с севера на юг, течет он, Гольфстрим, с юга на север. Молодой и горячий, со скоростью девяти километров в час.
        И северные моря теплеют от удивления, что вот, оказывается, и в их широтах не все промерзло насквозь, есть еще у них свои Гольфстримы.
        Вулканы
        У вулканов много тепла, которое они спешат поскорей отдать и потому извергают его, обжигая, но не согревая…
        Теплоту ведь тоже нужно уметь отдать. Чтобы благие порывы не стали стихийными бедствиями.
        Подземное небо
        Подземные руды по-своему видят мир и рисуют его, не выходя из своих подземелий. На каждой травинке, на каждом цветке, до которого смогут из-под земли дотянуться. Это большое искусство - раскрасить лепестки так, чтобы они потом зацвели и заиграли на солнце, особенно если не видишь солнца и не видишь самих лепестков, да и красок своих - тоже не видишь…
        У каждого металла свои краски и свои излюбленные цветы. Железо золотит листья полыни, молибден разрисовывает лепестки мака…
        И, может быть, потому краски мира так хороши, что они созданы в недрах земли, и самое яркое небо - то, которое создано воображением подземелья.
        Потомки первых
        Первый солнечный луч, открывший необитаемую планету Земля, оставил здесь большое потомство.
        Огненный луч - от первых костров… Газовый луч… Электрический луч…
        И наконец, луч лазера. Всесильный луч, который, по примеру своего далекого предка, может быть, проникнет на другие планеты.
        И что оставит он там?
        Хотелось бы - чтоб тоже лучи.
        Лучи должны рождать только лучи, а не мрак, которого и без них достаточно в космосе.
        Рождение силы
        Мягкое олово приобретает твердость в соединении с еще более мягким графитом.
        Потому что когда видишь еще более слабого…
        Часто силу рождает слабость. Слабость, которую хочется защитить.
        Может быть, с этого началась история нашей планеты.
        Возраст земли
        Легкий гелий улетает с Земли, и легкий водород улетает с Земли, а оседает на Землю все тяжелое.
        Тяжелый кремний. Железо. Тысячи, миллионы тонн. Вся тяжесть космоса ложится на плечи Земли - с каждым днем все больше и больше…
        Да, возраст - это не годы и даже не века. Возраст - это то, что происходит с Землею. Когда все легкое улетает, исчезает неизвестно куда. А на плечи ложится тяжелое - неизвестно откуда…
        Космос
        Падает космос на Землю. Дождями метеоритов, космической пылью, потоком частиц… Оседает космос на Землю. Приживается на Земле.
        Со своим космическим холодом и безразличием ко всему. Со своими вспышками, взрывами и космическими катастрофами. С черной ночью и такими далекими звездами, что до них невозможно когда-нибудь долететь.
        Оседает космос на Землю. С каждым веком все больше… С каждым годом все больше… С каждым днем…
        И уже не знаешь, чего на Земле больше: Земли или космоса? Тепла или света? Ночи или дня?
        В каждом растении - космос.
        В каждом строении - космос.
        В каждом движении, в каждом брошенном взгляде.
        Чего на Земле больше: Земли или космоса?
        Трудно сказать.
        Поэтому так дорого нам все земное.
        Всюду - среди своих
        Как будто некуда насекомым спешить, но по земле они не ходят, а бегают. На свиданье - бегом. Со свиданья - бегом. Всюду бегом. Только бегом.
        Потому что мир вокруг них большой, а они в этом мире маленькие. А в большом мире маленьким приходится хорошенько побегать.
        Но зато как бегают насекомые! Лошадь бегает прекрасно, но по стене она не побежит. И по потолку не побежит. А насекомые вот - бегают.
        Какие силы их держат, когда они бегают по потолку?
        Их держат молекулярные силы. Силы тех молекул, которые составляют и стены, и потолок, и вообще любую поверхность.
        Молекулы маленькие, но есть у них силы, способные поддержать. Лошадь они не поддержат. Слона не поддержат. А насекомых поддерживают.
        Потому что насекомых больше некому поддержать.
        Потому что маленькие должны поддерживать маленьких.
        Семейство Толкунчиков
        Сказать по правде, какой из Толкунчика жених? Нос длинный, ноги длинные, а голова такая маленькая, что даже закрадывается сомнение: сможет ли Толкунчик подумать о семье? Да, на такого поглядишь - не обрадуешься. Муха он или не муха? Ножищи кривые, лохматые, а по всему телу плешь. Как будто, когда засевали Толкунчика, начали с его ног, а на остальное не хватило посевного материала. А нос у Толкунчика - что портновская игла. Такой бы нос Муравью-Портному, Муравей-Портной сколотил бы на нем состояние. А Долгоносик-Фрачник уж такой бы сшил себе фрак! Но Толкунчик не портной, и никакой он не фрачник. На него хоть шей, хоть не шей - главное снаружи останется.
        Такой он, Толкунчик. Не подарок. Тем более не свадебный подарок, и уж конечно, не в качестве жениха. Поэтому, чтобы как-то поднять это качество, Толкунчик является к своей невесте с подарком. Он приходит с мешком, как какая-нибудь Бабочка-Мешочница, а в мешке у него мошка или мушка, - словом, приданое. При другой внешности можно приданое взять с невесты, но при такой внешности спасибо, что хоть от тебя соглашаются взять.
        Впрочем, тут дело не только во внешности. Тут дело в характере невесты, вернее, жены. Потому что как только невеста становится женой, она готова съесть своего мужа Толкунчика.
        Пока она невеста, она готова его любить (хотя любить Толкунчика - это, можно сказать, подвиг). Но едва став женой, она готова съесть своего мужа Толкунчика…
        Что имеем, не храним… Бабочка-Мешочница вообще без мужа живет, вот бы она, наверно, любила своего мужа! Но она живет без мужа, да и жизни ее - каких-нибудь несколько минут. Без мужа долго не проживешь. Дать Бабочке-Мешочнице мужа, она бы, конечно, пожила, да еще бы благодарила. А жене Толкунчика этого не понять, она считает, что без мужа она не останется. Разве на свете один Толкунчик? На свете много толкунчиков. С таким носом.
        Следила бы за своим носом, это было бы самое правильное. У самой нос, что твой шприц, что твой заступ. Дали б такой шприц Жуку-Пилюльщику, он бы весь мир вылечил без пилюль, а Жук-Могильщик с таким заступом всех уложил бы в могилу. И в общем, если честно сказать, у Толкунчика жена ничуть не лучше Толкунчика.
        Но это если честно сказать. А вы пробовали ей честно сказать? Ну-ка, ну-ка, попробуйте! Вот когда вам пригодятся ваши длинные ноги!
        Четыре правила простейших
        Каждый простейший знает свою клетку, и его не интересует, что происходит в клетке, где обитает его сосед.
        Первое правило простейших: МОЙ ДОМ - МОЯ КЛЕТКА.
        Нападение - тот единственный случай, когда одноклеточные объединяются, чтобы одолеть многоклеточного врага. И тут вступает в силу второе правило простейших: МНОГО ОДНОКЛЕТОЧНЫХ СИЛЬНЕЙ ОДНОГО МНОГОКЛЕТОЧНОГО.
        Конечно, можно было бы объединиться на другой основе, например, на основе любви. Но у простейших нет любви. Даже потомство они производят без любви. Третье правило простейших: ДЛЯ ТОГО, ЧТОБ ПРОДОЛЖИТЬ РОД, НУЖНО НЕ СОЕДИНИТЬСЯ, А РАЗДЕЛИТЬСЯ. И они делятся, каждый делится сам по себе и сам по себе производит потомство. Родители не умирают, они переходят в детей. И дети не умирают, они переходят во внуков.
        Четвертое правило простейших: НИ ОДИН ПРОСТЕЙШИЙ НЕ СМЕРТЕН. Иллюзия бессмертия, без которой простейшие не могут существовать. Для того, чтобы простейший существовал, он должен верить, что тело его бессмертно. Не душа, а именно тело. Потому что не могут в одной маленькой клетке поместиться и тело, и душа.
        Карапузик
        Жук Карапузик только и делает, что притворяется мертвым. Чуть какой шум, чуть какой стук или треск, а Карапузик уже мертвый. Это он так притворяется.
        Мертвому не так страшно, да и вообще как-то спокойнее. Лучше уж притворяться мертвым, чтоб не умереть от страха, чем умирать от страха, а притворяться живым.
        Опыт жизни
        Опоссум так ловко притворяется мертвым, что даже падает с дерева и уже сам не может сказать, мертвый он или живой.
        А что вы думаете - в этом так просто разобраться? Когда всю жизнь притворяешься, только и знаешь, что притворяешься, как тут сказать с уверенностью - опоссум ты или уже не опоссум?
        Любовь к жизни
        Тритон - большой жизнелюб. Его можно заморозить, задушить и даже засушить на несколько лет - и все равно он оживет:
        - Вот он я! С того света вернулся…
        И опять он живет, и опять жизни радуется - той самой жизни, которая сушила его и морозила, так что не поймешь, была это жизнь или смерть. Ну, а если не поймешь, будем считать это жизнью. Надо же как-то жить! Тритону обязательно надо жить, иначе он себе жизни не представляет.
        У него, земноводного, две стихии, земля и вода, и он лавирует между этими двумя стихиями. Он смотрит, где какие условия жизни. Конечно, бывают такие условия… Но для него любые условия - это прежде всего условия жизни. Потому что Тритон любит жизнь.
        Если бы тарпаны и странствующие голуби по-настоящему любили жизнь, они бы не рвались в небеса, не скакали бы по бескрайним степям, а научились бы жить в любом состоянии. В засушенном, задушенном, замороженном состоянии. Тогда бы они, может, и выжили…
        Но все говорят о тарпанах, о странствующих голубях, о том, как они замечательно жили и как печально кончили свою жизнь… Все им сочувствуют, восхищаются ими… Тритоном никто не восхищается, и слава богу: когда тобой начинают восхищаться, это значит, долго на свете не проживешь.
        А Тритон любит жизнь. Не эту - громкую, поднебесную и степную, а тихую, незаметную, земноводную жизнь… И когда в нем все высыхает, когда в нем все вымерзает, так, что, кажется, ничего больше нет, в нем остается, живет твердое убеждение, что любые условия - это прежде всего условия жизни.
        Квартира Слепыша
        Слепыш устроился под землей, но с комфортом. Сыровато, правда, темновато, зато все удобства. Есть где развернуть семейную жизнь.
        Залетит какой-нибудь воробей, стукнет у входа, а Слепыш снизу:
        - Кто там?
        Если волк - не откроет, если лиса - не откроет. А если воробей - почему не открыть?
        Выглянет Слепыш, насколько глаза позволяют, и сразу квартиру показывать, будто воробей просится к нему на постой.
        - Вот это у меня галерея, это - кладовые для хранения зерна, здесь туалет - в общем, подсобные помещения. Аздесь у нас детская, а здесь наша с женой, мы ее называем свадебной.
        Свадебная комната - придумают же такое! Раз в год свадьба, а комната - круглый год! Да, живут слепыши, устраиваются. И наверх не лезут, не то, что мы, воробьи.
        - Мы наверх не лезем, нам и тут, внизу, хорошо…
        - Да, вам хорошо, - позавидует воробей. - Мы у себя наверху что видим? Это вы видите, слепыши.
        И полетит воробей к себе вверх. А что делать? Такая уж наша участь воробьиная: и ничего там не видим, и никакой от этого радости, а все равно лезем вверх.
        Кенения удивительная из племени Арахнид
        Кенения Удивительная и сама удивляется, что живет. При выходе на сушу, когда все меняли жабры на легкие, Кенения совершила неудачный обмен: и жабры у нее отобрали, и без легких оставили. Возникает вопрос: как же жить? Неизвестно как, но Кенения приспособилась. Она дышит кожей, хотя это, конечно, уже не то. Ни глубоко вздохнуть, ни с облегчением выдохнуть.
        Затем, когда стали распределять места на земле, Кенению почему-то загнали под землю. Разве можно жить под землей? Вероятно, нельзя, но Кенения приспособилась. Она живет под землей и редко выходит на свет, и вообще она плохо относится к свету. Может быть, потому, что когда раздавали зрение, Кенению тоже обошли, и она осталась слепой. Конечно, приспособилась, но с тех пор она не выносит света.
        И опять возникает вопрос: как же так? С одной стороны, не видеть света, а с другой - его ненавидеть… Разве это возможно?
        Конечно, нет.
        Невозможно.
        Но Кенения приспособилась.
        Мир беспозвоночных
        Мир беспозвоночных - это, в сущности, не мир, а война, жестокая война и с позвоночными, и с беспозвоночными.
        Гидра живет в этом мире, в этой постоянной войне, и ее буквально рвут на куски, но это ей не во вред, а скорее даже на пользу.
        Потому что из каждого куска образуется новая гидра, и, таким образом, армия гидр не редеет, а умножается.
        Вероятно, здесь все дело в позиции. Нормальная позиция живого существа - стоять лицом к радостям жизни, а спиной - ко всем неприятностям. Гидра же занимает противоположную позицию, ибо мир для нее не мир, а война, и все неприятности идут ей на пользу.
        Гидру даже можно вывернуть наизнанку, а она все равно будет жить. И изнанка станет ее лицом, а лицо - изнанкой.
        Вы так не пробовали? Это весьма эффективный стратегический прием: в трудную минуту вывернуться наизнанку. Тут уже не страшно встретиться лицом к лицу с опасностью, потому что вы встретитесь с ней не лицом. И когда вам случится ударить лицом в грязь, вы ударите в нее не лицом. И даже пусть вам плюют в лицо, в этом нет ничего оскорбительного, потому что плюнут-то вам не в лицо…
        В этом суть стратегии: чтоб сохранить лицо, нужно вовремя вывернуться наизнанку.
        Не так просто быть Прилипалой
        Да, не так просто быть Прилипалой. Прилепиться-то просто, но только вопрос: к кому? Прилепишься к кому-нибудь, а его заглотнут. И все, песенка спета… Нет, тут надо выбирать кого покрупней. Акулу, например…
        Прилипала выбирает Акулу.
        Конечно, Акула тоже не идеал, Прилипала за многое ее осуждает. Ему, прямо сказать, не по душе ее поведение. Но Акулу не заглотнут, и этим она нравится Прилипале.
        Впрочем, тоже до поры до времени.
        Вот поймают Акулу, потащат на корабль, тогда Прилипала мигом отлепится. А прилепится к кому? К кораблю.
        Нет, не то чтобы Прилипала его одобрял, Прилипала, прямо сказать, его осуждает. И он первый отлепится, если корабль, допустим, пойдет ко дну. Когда корабль идет ко дну, самое главное - поскорей отлепиться.
        Трудная жизнь у Прилипалы. У всех рыб жизнь трудная, но у него она к тому же и хлопотная: только и гляди, кто кого потопит, кто кого заглотнет. В этом деле главное - не ошибиться. В этом деле ошибаются один раз.
        Другие ошибаются один раз.
        Но Прилипала - не ошибается.
        Два метода скользить по поверхности
        Водомерка совсем не умеет плавать, хотя живет постоянно в воде. Собственно, живет она не в воде, а на воде, на самой ее поверхности. И скользит по этой поверхности, меряя воду не вглубь, а вширь, и умудряясь не замочить ног и не замутить водной глади. Потому что если замочишь ноги - беда, и если замутишь воду - беда, и если чуть-чуть углубишься - тоже беда. А чтоб не было беды, лучше всего скользить по поверхности.
        Впрочем, и по поверхности можно скользить по-разному: ведь поверхность-то имеет две стороны.
        Водяной Жук бегает по водной поверхности снизу, как муха по потолку. Это очень удобно: и пол под ногами, и одновременно крыша над головой. И дождь не намочит, - конечно, если из воды не высовываться…
        Скользить, чтоб не высовываться, и скользить, чтоб не углубляться, - вот два метода, которые помогают держаться на поверхности. Это знают не только водомерки и водяные жуки.
        Золотополосый Афиосемион
        (Семейство Карпозубых)
        Золотоволосый Афиосемион, которого для краткости можно называть Семеном, живет в болоте, в котором грязи хоть отбавляй, а сырости, надо прямо сказать, не хватает. Жил бы Семен в Европе или, допустим, в Америке, ему бы вода, как говорится, падала с неба. А в Африке жди, когда она тебе упадет. Пока с неба упадет, в своем болоте вся пересохнет.
        Те рыбы, которые имеют для своих детей океан, редко думают о том, что из их детей вырастет. У Семена нет океана. И никогда не будет у него океана. И к этому он готовит своих детей.
        Он высушивает свою икру, хорошенько высушивает, чтобы эта икра, когда она станет взрослой, не боялась самой суровой засухи. Он закаляет свою икру на жаре, потому что понимает: его детям мало что с неба упадет.
        Очень важно приучить детей, что им не упадет с неба, что нужно пройти через трудности, если хочешь вырасти не каким-нибудь Лиогнатом (которого для краткости можно назвать Игнатом), не каким-нибудь Барбоурисом (которого для краткости можно назвать Борисом), а настоящим, сильным, закаленным в сухих песках Золотоволосым Афиосемионом. Которого для краткости можно назвать Семеном.
        Путь зайца
        Зайчонок-Беляк не знает ни крова, ни родительской ласки. Едва он откроет глаза, родители врассыпную. Бывают дети, от которых родителям хочется врассыпную, но здесь дело не в детях. Конечно, можно друг за друга держаться, когда имеешь крепкие копыта или рога, но когда нет ничего, кроме длинных ушей, за что ж тут держаться?
        И родители, наскоро покормив малыша, припускают в разные стороны, предоставляя Зайчонку самому подниматься на ноги и выбирать жизненный путь.
        Пройдет Зайчонок немного, а там, глядишь, какая-нибудь Зайчиха, сбежавшая от собственных детей:
        - Ой ты мой бедненький, иди, я тебя покормлю! Где-то и мой вот так же бродит…
        И вторая Зайчиха покормит, и пятая, и десятая, так что, пока Зайчонок в возраст войдет, порядочно родителей переменит!
        Все чужие - и все свои.
        У тех, понятно, у кого зубы да когти, - все чужие. У тех, у кого рога и копыта, - все свои.
        Ну, а у тех, у кого нет ни того, ни другого, - все чужие и все свои. И потому у них главный закон - врассыпную.
        Один из морских ежей
        Сказать о том, что этот морской ёж ходит на зубах, значит испугать всех рядовых пешеходов. Добавить, что он ходит на иглах, значит еще больше испугать пешеходов да вдобавок сильно озадачить портных. Чтобы ходить на иглах и на зубах, нужно быть очень уж страшным чудовищем.
        Но этот ёж не чудовище. Просто он ходит на зубах. Другие не ходят на зубах, но зубы у них тоже не сидят без работы. А он ходит на зубах. Гуляет на зубах. Для него прогулка на зубах - лучший вид отдыха.
        Нельзя сказать, чтобы этот ёж только гулял на зубах, если только гулять на зубах, то, как говорится, быстро протянешь зубы. Нет, он сначала погуляет, а потом поест. А после еды снова погуляет (это особенно полезно - прогулка после еды). Причем он ест все подряд, не перебирая. Он совершенно всеядный ёж.
        Правда, всеядность его больше в том заключается, что его самого все едят. Несмотря на то, что он гуляет на зубах, распугивая пешеходов, и что он ест все подряд, - его едят все подряд.
        Так он сочетает всеядность со съедобностью. Но называют его все-таки Съедобный Морской Ёж. Не Всеядный, а Съедобный Морской Ёж.
        Потому что ценят его не за всеядность, а за съедобность.
        1972
        Смиренный рябчик
        Дикушу называют «смиренным рябчиком». Похоже, что это так.
        Сидит Дикуша на дереве, смиренно сидит, как обычный рябчик сидеть не станет. Потому что попробуй так посидеть: глазом не успеешь моргнуть, как кто-нибудь накинет петлю на шею.
        Так ловят Дикушу. Ему просто накидывают петлю на шею и снимают с дерева, как созревший плод.
        - Простоват наш Дикуша, - говорят о нем знакомые рябчики. - Поглядите-ка: сам сует голову в петлю! Может, он думает, что ему подносят лавровый венок? Может, он ждет, что на него водрузят корону?
        Но разве это не естественно - сунуть голову в петлю, поинтересоваться, что там, по другую сторону петли? Никто не знает, что там, по другую сторону. А хочется знать.
        Дикуше хочется знать.
        А кому не хочется?
        Градоначальник Осьминог
        Градоначальник Осьминог живет в большом городе, построенном из камней. Из этих камней он сложил себе дом, самый лучший во всем городе. Этот дом находится в самом красивом месте, и внутри его самая вкусная морская вода. И из дома этого открывается самый приятный вид (у Осьминога самые большие в мире глаза, поэтому вид для него много значит).
        А когда Осьминог идет в город, он снимает со своего дома самую большую в городе крышу и несет ее перед собой.
        - Эгей, посторонись! Расступись! - кричит Осьминог, выставляя, как щит, свою плоскую крышу.
        Потому что он градоначальник, а что положено делать начальнику?
        Прежде всего - отгородиться от подчиненных.
        Калабария
        В случае опасности змея Калабария выставляет вместо головы хвост. Голову она прячет подальше, а хвост поднимает вверх и поводит им из стороны в сторону и даже как будто пытается укусить.
        Конечно, хвост уступает голове, нет у него ее сообразительности, но он будет вполне на месте, если его повыше поднять. И к тому же он совершенно не видит опасности.
        Очень важно в опасный момент не видеть опасности. Не слышать опасности. Не размышлять об опасности. Короче говоря, вместо головы выставить хвост.
        Высоко, как можно выше выставить хвост - это помогает сохранить голову.
        Жирафа
        Жирафа выше всех на десять голов, а язык у нее - целых полметра. Вот бы поговорить таким языком!
        Но никто не умеет так молчать, как Жирафа.
        Даже маленькие воробьи - и те помаленьку чирикают, даже кузнечики - и те что-то стрекочут.
        А Жирафа молчит. Может, потому, что она выше всех на десять голов? Может, она боится уронить свое достоинство? (Шутка ли - с такой высоты!)
        Трудно сказать, почему Жирафа молчит, почему и погибая она не крикнет о помощи. Даже львы кричат о помощи, даже тигры кричат о помощи, все на свете кричат о помощи, а Жирафа молчит.
        Может, потому ее называют - Жирафа, что означает - милая? Часто милыми называют тех, кто молчит, кто, даже имея очень длинный язык, хорошо умеет держать его за зубами.
        Старость моллюсков
        Если бы молодость видела… Но она не видит, у нее для этого не хватает глаз.
        С годами панцирные моллюски смотрят на мир все новыми и новыми глазами, пока их, глаз этих, не наберется до десяти тысяч штук.
        Десять тысяч глаз вроде бы многовато, но ведь сколько приходится повидать, пока состаришься… Может быть, оттого и старишься, что много приходится повидать, что с каждым годом смотришь на мир все новыми и новыми глазами…
        Разные взгляды
        Близорукие дети, дальнозоркие старики… Вообще-то явление закономерное.
        Ребенок приближает мир, чтоб получше его рассмотреть, а старик отодвигает: чего там смотреть, все и так ясно!
        Слабые мира сего
        Колибри старается подражать насекомым, хотя принадлежат они к разным классам и между этими классами постоянная борьба, в которой постоянно побеждают птицы и терпят поражение насекомые.
        Почему же Колибри, птица, старается подражать тем, кто терпит поражение, а не тем, которые одерживают победу?
        Колибри, как пчела, питается нектаром цветов, и полет Колибри напоминает полет насекомого. А сердце Колибри бьется со скоростью шестисот ударов в минуту - как будто кто-то ее преследует, как преследуют только насекомых. И даже змеи, которые видят в темноте теплокровных, Колибри не видят, потому что у нее, как у насекомых, по ночам холодеет кровь.
        Почему же Колибри подражает тем, кого преследуют, а не тем, кто преследует, что чаще случается в мире?
        Потому что Колибри, птица, не чувствует никакого превосходства над насекомыми, по своему росту и общественному положению Колибри ближе к насекомым, и в насекомых она видит своих братьев - пусть не по классу и не по происхождению, а всего лишь навсего по несчастью.
        На пути к океану
        Маленькая рыбка Анабас живет далеко от морей, она живет - даже стыдно сказать - в болоте. Конечно, мало приятного, и рыбка Анабас все мечтает перебраться в какие-нибудь другие места.
        В Тихий океан. Или хотя бы в Атлантический. Ого, рыбка Анабас знает, куда ей лучше переселиться. Она твердо решила: придет время, и она непременно переселится в океан.
        И время приходит, болото ее начинает высыхать, и теперь вообще никуда не поплывешь - до того сухо становится у нее в болоте.
        Приходится ползти: прямо по суше, но это ничего, это не страшно, если ползешь в океан! Рыбка Анабас перебирает плавниками, как заправский пешеход, и свободно обходится без воды, как верблюд в пустыне. Целую неделю она обходится без воды…
        А там попадется болото, в котором можно будет устроить привал… Что за чудесная вещь - привал в болоте! И прохладно, и не слишком глубоко. Освежайся, набирайся сил, чтобы ползти в океан. Ведь, наверно, можно приползти в океан, если так ползти - от болота к болоту?
        Карась - не идеалист
        Карась, которого некоторые считают идеалистом, на самом деле далеко не идеалист. Он понимает, что щука - это щука, по что же прикажете - помирать? Конечно, лучше, чтобы без щук, чтоб во всей реке не было ни одной щуки. Но ведь могли бы быть одни щуки, и что тогда?
        Допустим, все рыбы были бы щуками. И пескарь был бы щукой, и окунь, и плотва… Куда бы тогда Карасю податься?
        Да и не в одних щуках дело. Бывает, как занесет в какой-нибудь горячий источник, где температура почти пятьдесят градусов, кто такое выдержит? Конечно, выдержать невозможно, по что же прикажете - помирать?
        Карась не собирается помирать. Он понимает, что горячая вода все же лучше, чем совсем без воды, и грязная тоже лучше, чем совсем без воды, и много щук лучше, чем одни только щуки.
        Нет, Карась не идеалист, просто он умеет сравнивать. И хотя его считают самой живучей рыбой, никакой он не живучий, далеко не живучий. Просто он не собирается помирать.
        Смотрите в оба
        У рыбы Четырехглазки два глаза, но каждый из них смотрит в оба: и вниз, откуда на Четырехглазку могут напасть, и вверх, откуда на Четырехглазку могут напасть, - и сверху и снизу на Четырехглазку могут напасть, поэтому каждый ее глаз смотрит в оба.
        Глаза у нее устроены так: нижняя часть держит в поле зрения воду, верхняя контролирует воздух. А сама Четырехглазка - между воздухом и водой. Между воздушной и водной опасностью.
        Нужно только смотреть в оба - и туда смотреть в оба, и сюда смотреть в оба… И тогда между ними, двумя опасностями, между огромной верхней и огромной нижней опасностью, между воздушной и водной опасностью проляжет тонкая, тончайшая линия - безопасность.
        Плечо друга
        Процеродес, морской червь, приучен к соленой воде, и он тяжело переживает ее опреснение.
        Но в компании он уже не так переживает: он видит, что и другим тяжело, а когда червь видит, что другим тяжело, то от этого червю становится легче.
        Птица Кеклик
        Кеклик не любит витать, как другие птицы. Сколько ни витай в облаках, а кормиться вернешься на землю. И пока ты там витаешь, на земле всё лучшее скормят другим.
        Поэтому Кеклик старается не покидать землю. Но, как всякой птице, ему нужна высота. А что такое соединение земли с высотой?
        Это горы. Кеклику горы заменяют небо. С камешка на камешек, с уступа на уступ…
        Это он так кормится: поднимаясь все выше и выше.
        Другие кормятся, опускаясь на землю с небес, а Кеклик - поднимаясь все выше и выше.
        Большое искусство - кормиться, не опускаясь до этого, а, наоборот, поднимаясь. Чем выше поднимешься, тем больше съешь. Еще выше поднимешься - еще больше съешь.
        Так и живешь, поднимаясь с уступа на уступ, от подножного завтрака возвышая себя до обеда.
        Пловец в пустыне
        Песок струится под ветром, вздымая волны барханов, он покрывается зыбью, зыбучей, словно вода. И уходит за горизонт, не скованный берегами, с тихим шуршанием - сухим плеском… Тот, кто в этом шуршании не слышит плеска воды, никогда не полюбит пустыню так, как любит ее игуана Ума.
        Там, где того, кто не любит, подстерегает опасность, того, кто любит, ожидает спасение. Игуана Ума в случае опасности ныряет в песок, как можно нырять только в воду, и плывет под песком, как плывут под водой те, для кого вода - родная стихия.
        Когда стихия родная, она ведет себя, как родная, - будь то вода, воздух или песок. А когда стихия чужая, она тебя иссушит в воде, утопит в самой безводной пустыне.
        Такова природа вещей. Такова природа. Либо она родная стихия, либо стихийное бедствие.
        Скорость Кальмара
        Кальмар пятится со скоростью пятьдесят километров в час, развивая не переднюю, а заднюю скорость.
        Можно, конечно, упрекнуть Кальмара в том, что он движется назад. В то время как все движутся вперед, он уступает позицию за позицией…
        Если бы не скорость Кальмара.
        Когда развиваешь такую скорость, мир замирает, восхищенный твоим движением, и его не интересует, куда ты движешься: вперед или назад.
        Дятелок
        Карликовый Дятелок умеет поднять такой стук, какой не поднимет даже очень большой дятел. И о нем говорят:
        - Вот это дятел! Умеет поднять стук…
        Хотя вообще-то он даже не дятел, а Дятелок, ростом меньше воробушка. Но если нужно поднять стук, тут уж прямо к нему обращайтесь.
        Дятелок умеет. Он не станет долбить какой-нибудь дуб - долбить дуб, как говорится, себе дороже. Дятелок выбирает бамбуковый стебель, сверху крепкий, а внутри пустой, и стучит по нему, как по барабану. Лучше всего стучать по барабану, если хочешь поднять настоящий стук.
        Другие дятлы считают, что он долбит пустоту, другим дятлам подавай сплошную породу. И они долбят сплошную породу - разнодеревщики, древопроходцы. А кто о них слышит?
        Нет уж, если хочешь, чтоб тебя слышали, нужно долбить пустоту, стучать в барабан - вот тогда будет далеко слышно. Даже если ты маленький, не больше воробушка, тебя будет далеко слышно.
        И о тебе скажут:
        - Вот это дятел! Умеет поднять стук…
        Аксолотль
        У саламандры Амблистомы сынок Аксолотль еще совсем дитя, а уже размножается.
        - Перестань размножаться! - делает ему замечание Амблистома. - Разве ты не понимаешь, что хорошие дети так себя не ведут?
        Аксолотль ничего не понимает, но думает, что он все понимает. Он думает, что он уже взрослый. А какой он взрослый? Он еще ни на шаг от воды, даже по земле не научился ходить. А ведь для того, чтоб стать взрослым, нужно сначала стать на ноги.
        - Может, вырастет - поумнеет, - утешает себя его бедная мать.
        Но Аксолотль не растет и не становится на ноги. Чтобы ему стать на ноги, нужно, чтобы в пруду высохла вода или произошло еще какое-то бедствие…
        Неблагоприятные условия действуют на Аксолотля благоприятно, и он перестает быть легкомысленным Аксолотлем - теперь он саламандра Амблистома, этому научила его нелегкая жизнь. И он говорит своему сыну Аксолотлю, для которого, кажется, созданы все условия:
        - Аксолотль, перестань размножаться! - и утешает себя: - Может, вырастет, поумнеет.
        И создает ему все условия, в которых никогда не поумнеет и не вырастет Аксолотль. Потому что такой уж он, Аксолотль: только неблагоприятное для него благоприятно.
        Чтобы быть красивой лягушкой…
        Лягушка, которую обычно называют Стеклянной, хотя она совсем не стеклянная, право же не стеклянная, старается делать все, чтобы быть красивой лягушкой. Если не заботиться о том, чтобы быть красивой, можно так себя раскормить! А ведь толстые лягушки обычно самые некрасивые.
        У Стеклянной лягушки прозрачный живот, это очень важное преимущество. Проглотила букашку, вторую, третью - стоп! Посмотри на живот, посчитай. Если не считать, можно так себя раскормить, что ни в какое болото не поместишься. Почему свиньи такие толстые? Почему бегемоты такие толстые?
        Потому, что они не считают. Потому, что у них непрозрачные животы.
        Большой водолюб
        Жук Большой Водолюб всеми признан большим водолюбом.
        - Все мы вышли из воды, - говорит Большой Водолюб, припоминая те времена, когда все мы вышли из моря на сушу. - И пусть мы ушли далеко, пусть мы поднялись высоко, но мы не должны забывать о воде, которая дала нам ноги и крылья.
        Жук Большой Водолюб поднялся высоко, но плавать он почти разучился. Приходится больше летать. И пусть не говорят, что он оторвался от воды, хотя он, конечно, от нее оторвался; но пусть не говорят, что он оторвался от воды, потому что он вышел из воды и не стесняется в этом признаться. Он всюду скажет, что он вышел из воды, что это вода дала ему крылья и что как бы высоко он ни взлетел… Конечно, он рад бы поплавать, но что делать - приходится больше летать. А уж он бы поплавал, так поплавал! Не забывайте, что он вышел из воды!
        Ох этот жук, этот Большой Водолюб! Недаром он слывет Большим Водолюбом!
        Мышовка
        Мышовка в любые руки пойдет, только протяни руки. Она совсем ручная, хотя никто ее не приручал, она просто по природе своей ручная.
        Потому, что Мышовка маленькая, а маленькому лучше быть ручным, иметь руки, которые и накормят, и защитят, и согреют в своих ладонях.
        Мышовка ручная, потому что воля ей совсем не нужна, Мышовке не воля нужна, а неволя.
        Прекрасная вещь - неволя! На воле, правда, больше простора, но для Мышовки воля чересчур велика, ей нужна маленькая, спокойная неволя, благоустроенная неволя, потому что воля никогда не бывает благоустроенной.
        Почему Линя называют Линем
        Если Линя вытащить из воды, он линяет, как плохо выкрашенная рубашка. Он ведь и не рассчитан на то, чтоб его вытаскивали из воды. Поэтому он линяет, меняет окраску, пытается приспособиться к новой среде, стать таким же, как воздух: не только бесцветным, но и прозрачным.
        Однако это ему не удается. А кому удается? Никому, хотя многие пытаются приспособиться к воздуху. Бесцветных много, прозрачных - нет.
        Честная рыба Гетеростихус
        Рыба Гетеростихус, конечно, считается с обстановкой, она даже изменяет свой цвет, но это никто не назовет лицемерием.
        Те, которые изменяют свой цвет в зависимости от обстановки, внутри совсем не такие, какими снаружи выглядят. Когда Хамелеон надевает траур, то это, поверьте, лишь для отвода глаз, потому что ведь не наденешь яркий костюм, когда все вокруг в трауре.
        Но если рыба Гетеростихус наденет траур, можно верить: у нее по-настоящему черно на душе. А если она надевает какие-нибудь веселенькие цвета, не сомневайтесь: у нее на душе весело.
        Для рыбы Гетеростихус обстановка - не внешняя сторона, она не старается ей подражать, а принимает ее целиком, всем своим существом, плотью и кровью. И если чернеет - то насквозь. И если голубеет - то насквозь. Потому что весь ее внутренний мир - это окружающая ее обстановка.
        Там, где трудно дышать
        Легче всех дышится Вьюну, потому что он преспокойно дышит желудком. Высунет голову из воды, глотнет воздуха - и лежи себе, полеживай, слушай, как он там движется по пищеводу. Желудок - верное дело, желудок не подведет, поэтому легче дышится тем, кто во всем полагается на желудок.
        - Там, где трудно дышать, нужно уметь глотать, - так формулирует Вьюн свою жизненную позицию.
        Скальные морские ежи
        Входя, не забывайте о выходе. Не следуйте примеру некоторых морских ежей.
        Некоторые морские ежи входят в свое жилище, забывая, что им придется из него выходить. И они живут, ни в чем себе не отказывая, тем более, что все это им само плывет в рот.
        В такой ситуации, конечно, толстеешь. До того растолстеешь, что потом не пролезешь в дверь. И когда приходит пора выходить, морские ежи начинают сетовать и роптать на судьбу, которая не оставила им выхода. Но разве судьба не оставила им выхода? Она дала им выход, когда давала вход. Аони, помня о входе, начисто забыли о выходе.
        И теперь они мечутся, морские ежи:
        - Где выход? Нет выхода!
        И жилище их превращается в то, о чем даже грустно сказать. И неудобно сказать, не сняв шляпы.
        Маленькая рыбка Евдошка
        Там, где Евдошка растет медленно, она доживает до пяти лет, а там, где быстро, - всего лишь до двух.
        Такое у нее счастье. Хочется побыстрей вырасти, стать взрослой Евдошкой, и она торопит себя: быстрей, быстрей! И пробегает всю жизнь за два года.
        Конечно, она не спешит умереть, она, наоборот, спешит жить: спешит вырасти, завести семью, вырастить детей, а там глядишь - и спешить некуда. И пора помирать. Хотя Евдошка не спешит помирать, она, наоборот, спешит жить…
        Но получается, что это одно и то же.
        Охота на слонов
        В охоте на слонов принимают участие и слоны, уже раньше пойманные, на прежних охотах. Они помогают и охотиться, и воспитывать пойманных слонов, и обучать их, как нужно охотиться на слонов…
        Охота тем успешнее, чем больше слонов охотится на слонов.
        Охота на волка
        Волка легко поймать, если окружить его пестрыми флажками, дать ему почувствовать разницу между окружающей праздничной пестротой и его собственным серым существованием.
        Вокруг пестрота, а здесь, внутри, безысходная серость… Через это волк не сможет переступить.
        Выпрыгнуть из собственной серости - ведь это куда трудней, чем даже выпрыгнуть из собственной шкуры.
        Моллюск Цирротаума
        Может, в этом мире у кого-нибудь есть глаза? Вы знаете, что такое глаза? Ну, которыми видят. Вокруг все черное, и вдруг на этом черном что-то блеснет. Покажется не таким черным. И это значит, что вы видите. Правда, может быть, сон.
        А может быть, и не сон. Может быть, вы видите по-настоящему, глазами. Что именно - Цирротаума не может вам объяснить. У него никогда не было глаз, и он не знает, как это - видеть. Но ведь у кого-нибудь должны быть глаза? Ведь мир велик, даже на ощупь. Не может он быть так же слеп, как слепой Цирротаума, - такой огромный мир…
        Слепой Цирротаума светится, оставаясь в своей темноте, он светится, не видя своего света. Он вспыхивает пламенем, которое для него похоже на черную ночь - на такую же черную ночь, как отсутствие пламени. На такую же ночь, как ночь. На такую же ночь, как день. На такую же ночь, как весь этот океан, в котором живет слепой Цирротаума,
        Живет и светится. Может, у кого-нибудь есть глаза.
        Он не только светится пламенем, он светится насквозь, он прозрачен. Чтоб никому не мешать смотреть, не загораживать мир своей особой, не лезть в глаза тем, у кого, может быть, есть глаза.
        Другие готовы загородить собой целый мир, а сами не светятся. Сами они похожи на черную ночь. А когда их много, тогда вокруг такая черная ночь… Такая же черная ночь, как вокруг слепого Цирротаумы.
        Ночь вокруг слепого Цирротаумы, и в этой ночи он светится. Никогда не видавший света и никогда не увидящий света, он светится, светится… Может быть, в этом мире у кого-нибудь есть глаза…
        Страусовы перья
        Страус птица, но рычать он умеет, как лев, а бегать, как самая быстрая антилопа. И он может очень долго быть без воды. Как верблюд. Страус многое может, чего не может никакая из птиц. Но летать он не может, как птица.
        Конечно, если бы он летал, ему не пришлось бы бегать, рычать, не пришлось бы сидеть без воды, как верблюду. Он мог бы не подражать ни верблюдам, ни антилопам, он мог бы быть самим собой…
        Но быть собой для птицы - это значит летать. А Страус только берет разбег и не может от земли оторваться.
        Белоснежные перья Страуса возвышаются плюмажем, как у какого-нибудь драгунского полковника, когда полковник, сняв головное убранство, держит его у себя за спиной. Но даже и по сравнению с этим полковником Страус мог бы выглядеть генералом, потому что перьев у него больше, чем у любого полковника. Сорок маховых, шестьдесят рулевых, даже у орла меньше.
        Да, по своему оперению Страус среди птиц генерал, правда, постоянно пребывающий в отступлении, чтобы не сказать - в паническом бегстве. Много охотников отобрать у Страуса его перья, и Страус, бежит, отступает, развивает скорость девяносто километров в час, и перья его развеваются, как белые флаги…
        Перья, что же вы, перья? Много вас у Страуса, но каждое само по себе… Почему бы вам не сложиться в крылья? Сорок маховых, шестьдесят рулевых, а махать и рулить - некому. Есть только кому просить о пощаде, трепеща на ветру, как белый флаг.
        Перья, что же вы, перья?
        Флаги белые над землей.
        Для того чтоб летать, перьям нужно сложиться в крылья.
        Скорпионы в атомном веке
        Что такое для Скорпиона радиация? Ничего, ровным счетом. Дайте ему дозу, в двести раз большую, чем способен вынести человек, и он даже не поморщится. Привычка.
        Рассказывать - долгая история, а Скорпион мог бы и рассказать. Она и вправду очень долгая - история Скорпиона.
        Началась она сто пятьдесят миллионов лет назад, в разгар мезозоя. Мезозой означает эру Средней Жизни, и жизнь тогда была средняя. В среднем - средняя: для одних хорошая, для других - плохая.
        Это было время ящеров, динозавров. Время первых млекопитающих, первых птиц. Одни хотят жить по-новому, другие хотят жить по-старому, а чего хочет он, Скорпион? Для чего он, собственно, появился?
        Потом была вся эта история: юрский период, меловой… Кончилась мезозойская эра, началась кайнозойская. Эра Новой Жизни, а чего в ней для Скорпиона нового? Ну, вымерли ящеры. Ну, птицы стали выше летать. Ну, чего-то там достигли млекопитающие.
        Успехи успехами, но в общем были трудные времена. Для Скорпиона не то чтобы трудные, но и не слишком легкие, чего там скрывать. Землетрясения, пожары, ледники, всемирные и другие потопы - чего только не было за последние сто пятьдесят миллионов лет, - и все это на него, на Скорпиона…
        Поэтому что для него атомный век? Как говорится, не такое пережили.
        И радиацию переживем. И цивилизацию.
        Привычка.
        Какомицли
        Енот Какомицли живет в развалинах и с тоской вспоминает те дни, когда здесь еще не было никаких развалин, а были сплошные девственные леса… Время, что делает время! Сначала оно возводит строения, потом превращает их в развалины, в которых живут только воспоминания да еще он, енот Какомицли.
        Другие еноты живут в лесах, а когда лес вырубят, переходят в другой, вместо того, чтоб остаться на вырубке и вспоминать то время, когда здесь был настоящий лес… Мало кто помнит в Америке енота Панду. Он в свое время эмигрировал в Азию и неплохо там устроился, скрывая, что он енот, потому что еноты в Азии не водятся. Он выдавал себя за медведя и даже внешне изображал медведя, так что его даже стали относить к семейству медведей. Позор!
        - Ты не о семействе думай, а о семье! - ворчит жена. - Погляди, как мы живем: стыдно сказать - в развалинах!
        Какомицли не стыдно. Вы думаете, тем, которые живут в замках, что-то видно с их высоты? По-настоящему видно только из развалин.
        Для жены Какомицли это - слабое утешение.
        - Нормальные еноты заботятся о семье. И лишь такие, как ты, ненормальные, думают о целом семействе.
        Хорошо, пусть ненормальные, соглашается Какомицли, наше спасение в том, что у нас есть еще ненормальные, которые заботятся не о семье, а о целом семействе. О семействе енотов. О семействе медведей. О семействе людей.
        Потому что если хочешь сохранить собственную семью, нужно как минимум сохранить семейство.
        Судьба Хамелеона
        Хамелеон не любит выделяться, хотя для этого у него все возможности. Он мог бы стать зеленым на желтом фоне, это было бы очень красиво, или, например, желтым на зеленом. Но он предпочитает быть незаметным: зеленым на зеленом или желтым на желтом, пусть это не очень красиво, но главное - не выделяться! - так считает Хамелеон.
        Если бы кто-нибудь знал, как ему надоело приспосабливаться! Фон постоянно меняется, за ним только поспевай. Приноровишься к зеленому, войдешь во вкус, освоишь все тона и оттенки, - чего, кажется, больше: цвети, зеленей, пускай корни, как зеленая травка, - так нет же, зеленое сменяется желтым. И снова в него врастай, осваивай, входи во вкус, потому что без вкуса такое дело не делается. Ведь в каждый цвет нужно душу вложить - когда зеленую, а когда желтую душу. Причем, душу тоже нужно уметь вкладывать: плохо, когда недоложишь, но плохо, и когда переложишь…
        И только перед смертью, в самом конце, Хамелеоп выражает свой протест общему фону. И тогда на этом фоне появляется что-то ярко-пурпурное, заявляющее о себе на весь мир, опровергающее любой фон, который делал незаметным Хамелеона. Теперь он заметен, теперь его хорошо видно всем. Идите, смотрите - вот как умирают хамелеоны!
        Гиацинтовые острова
        Молодые кайманы плывут на гиацинтовых островах, на островах из цветов, нигде не пустивших корни. От земли своих предков по течениям рек они расплываются по материку и выходят в открытое море. Крокодилы редко выходят в море - разве что в молодости, на гиацинтовых островах.
        Молодые кайманы уплывают на гиацинтовых островах.
        Когда плывешь на гиацинтовых островах, все вокруг цветет и благоухает, и кажется, что плывешь на облаке среди голубых небес, среди глубин, в которых нельзя утонуть, а можно возноситься все выше и выше. И все, что держало тебя и привязывало к берегу, теперь уходит назад вместе со всеми этими берегами, и все заботы твои, и все печали твои уплывают назад, а остается только небо в реке и гиацинтовое облако…
        Острова и цветы привыкли знать свое место. И кайманы привыкли знать свое место - на этом или на том берегу. Но среди цветов попадаются чудаки, и среди островов попадаются чудаки, и среди кайманов попадаются чудаки - и тогда на странствующих островах среди странствующих цветов плывут неизвестно куда странствующие кайманы.
        Когда облака пускают корни, приходит конец облакам. И приходит конец мечте, когда она пускает корни в действительности… Но плывут и плывут молодые кайманы на гиацинтовых островах, на гиацинтовых облаках по своему отраженному небу.
        Где-то ждет их причал, будущий берег, не отраженная, а истинная земля. Чтобы растянуться во всю длину, почувствовать себя прочней и уверенней, чтобы греться на солнышке, провожая взглядом гиацинтовые острова.
        Они все дальше, гиацинтовые острова, они уплывают, гиацинтовые острова…
        Потому что они из цветов, нигде не пустивших корни.
        Песня Жаворонка
        Чем дальше Жаворонок уходит в небо, тем милее ему земля и тем звонче о ней его песня.
        Он кругами поднимается вверх, все выше и выше, и уже видит землю лишь в контурах, в общих чертах. И в этих чертах - все самое для него дорогое. И Жаворонок поет, и песня его все звонче.
        Потому что он удаляется от земли.
        Поет Жаворонок. И от этой песни, в которой земля так хороша, его начинает тянуть обратно на землю. Чем больше поешь о земле, тем сильнее тебя тянет на землю…
        Пора возвращаться. И Жаворонок возвращается.
        Он все ближе и ближе к земле, он уже видит ее не в общих чертах, а в подробностях… И песня его все тише. Наконец она совсем обрывается, хотя он еще не долетел до земли.
        Молча он садится на землю. Молча смотрит по сторонам. Все те же травы, все те же комья земли, все тот же его родной дом, и все то же родное его семейство… Все такое знакомое, такое привычное…
        Жаворонка опять тянет в небо.
        И он поднимается - все выше и выше.
        И песня его все звонче, прекрасная песня, в которой земля так хороша, что невозможно от нее улететь, хочется вернуться на землю.
        Легенды севера
        Иногда белые льдины, мерцающие в полярной ночи, заостряют свои вершины и начинают выть - тоскливо и безысходно, и тогда ночь цепенеет, и вжимаются в землю снега, и замирают ветры, чтоб не выдать себя движением или звуком. Воют белые льдины, белые тени полярных ночей, окоченевшие души ледовитого севера.
        Белые льдины… Или белые волки?..
        Они снимаются с насиженных мест и стаей бредут по равнине, и жизнь на их пути замирает, а то и вовсе умирает, если вовремя не успела замереть.
        Бредут по снегу белые льдины, временами заостряясь кверху и пронизывая безмолвие ночи тоской, - им, должно быть, холодно и неуютно на севере. Неужели и они способны чувствовать холод и неуют? Ведь на то они и льдины, чтоб рождаться и жить на севере, чтобы крепчать на морозе, когда крепчает мороз. И замирать, подняв кверху вершины, под оглушительный вой ветра, - так, что невозможно понять, кто там воет, а кто замирает… На то они льдины… А может быть, все-таки волки?
        Они похожи на легенды древних тысячелетий, на бродячие легенды, в которых давным-давно умерла жизнь… Может быть, они бродят в поисках утраченной жизни? Может быть, потому так свирепо отнимают ее у других?.. Как будто, отнимая жизнь у других, можно обрести собственную.
        Белые льдины… Нет, все-таки белые волки…
        Белые волки бродят по белому северу, и пронзают тоскливым воем полярную ночь, и затихают, один за другим уходя в легенды… Еще недавно их было много, а сейчас не встретишь ни одного. Еще недавно они отнимали жизнь у других, а сегодня у них отнимают жизнь… Как будто, отнимая чужую жизнь, можно что-то прибавить к собственной…
        Белые волки уходят в легенду, в белую легенду полярных ночей. Так ушли в легенду туры, так уплыли в нее морские коровы, так улетели в нее странствующие голуби, которые последние шестьдесят лет странствуют только в легендах…
        Легенды, тени прошлого, бродят по земле, пытаясь вернуть утраченную жизнь. Неужели настанет час, когда по земле будут бродить только легенды? Легенды о белых волках. О серых, красных и рыжих волках. О рыжих и черно-бурых лисицах. И о медведях бурых… Сколько будет бродить по земле легенд!
        Тогда никто не поверит в белых волков. И, увидев белые тени, бредущие в полярной ночи, и услышав тоскливый вой в полярной ночи, их увидевший и услышавший скажет:
        - Это льдины бродят на севере. Это льдины воют на севере. Потому что белые волки - это легенда. И белые медведи - это легенда. И белые чайки - это легенда. Не легенда только белые льды…
        1972
        Путь на север
        Белый медведь шел на север…
        Он шел на север так: несколько шагов на север, потом столько же шагов на юг и опять столько же шагов на север. Очень сложный, неровный путь…
        В прежние времена он шел на север не так. Он шел прямо, никуда не сворачивая, потому что путь ему не преграждали железные прутья. А теперь, когда со всех сторон железные прутья, приходится все время сворачивать: несколько шагов на север, несколько шагов на юг… Приходится идти на юг, чтобы иметь возможность пойти на север.
        Сколько он помнит себя, он всегда шел на север, потому что такова была его цель, данная ему от рождения. А когда имеешь большую цель, тут уже ничто не может остановить, никакие железные прутья.
        Со стороны может показаться, что ты топчешься на месте. Но так может показаться только тем, для кого безразлично, куда идти, кто ходит по земле без всякой цели. И они не поймут, что путь на юг может тоже вести на север, - если ты, конечно, стремишься на север… Путь на север - длинный путь, и он не помещается в тесной клетке. Его можно только смотать в клубок, чтобы потом разматывать, разматывать: север-юг, север-юг… до конца жизни разматывать: юг-север, юг-север…
        Потому что когда имеешь такую дальнюю цель, к ней необходимо двигаться, постоянно двигаться, какие бы преграды ни встали у тебя на пути. Ведь истинное твое существо не здесь, а там, у этой цели, и, двигаясь к ней, ты движешься к себе и находишь себя - не такого, каким отправился в путь, а совсем другого и небывалого.
        Север-юг, север-юг… Путь к себе - это очень далекий путь, и он не станет короче оттого, что его втиснули в клетку…
        Бескрылая Гагарка
        Улетела Бескрылая Гагарка, улетела и не вернулась назад. Натянула черный фрак на белоснежную жилетку и улетела, улетела навсегда. Улетела Бескрылая Гагарка.
        Здесь, на севере, она заменяла пингвина, потому что пингвины на севере не живут. Хотя здесь такие же льды и холода, как на юге, но пингвины здесь не живут. Здесь их заменяла Бескрылая Гагарка.
        Это было давно, еще в прошлом столетии. Тогда видели люди последнюю Гагарку, а потом и она улетела. Улетела и не вернулась назад.
        Говорят, ее убили охотники, как и всех других бескрылых гагарок. Но это неправда, этого не может быть: ведь она здесь, на севере, заменяла пингвина. Она ходила вперевалочку - в черном фраке и белой жилеточке, как настоящий представитель пингвина, полномочный представитель. За что же ее убивать? Разве можно убивать полномочного представителя?
        Она жила в холодных, не пригодных для жизни местах, во всяком случае, мало пригодных. Даже пингвин предпочитал жить на юге, а на север послал ее. Среди холода, стужи и льдов она представляла здесь его интересы. Не свои, а его интересы. За что же было ее убивать?
        Нет, конечно, это одни разговоры.
        Просто она улетела, - может быть, даже на юг, чтобы посоветоваться с пингвином и возобновить свои полномочия. Может, когда охотники начали там стрелять, она улетела, чтобы вернуться в мирное время. А когда наступит мирное время, она вернется и будет по-прежнему ходить вперевалочку, представляя интересы пингвина…
        Она прилетит, конечно же, она прилетит, пусть только наступит мирное время! А оно наступит. Сколько б ни стреляли охотники, как бы ни охотничали они на земле, мирное время наступит… И наступит оно тогда, когда прилетит назад Бескрылая Гагарка.
        Дитя цивилизации
        Стриж Печной Иглохвост - дитя цивилизации, по его предки были детьми природы. Они жили в лесу и гнездились прямо в стволах деревьев…
        - Это просто чудесно, кхе, кхе, гнездиться в лесу, - умиляется стриж Печной Иглохвост, - свежий воздух, кхе, кхе, который можно вдыхать полной грудью. Мы разучились вдыхать полной грудью, вот в чем наша беда.
        Иглохвост мечтает пожить в лесу, как его предки. Там вокруг не мертвые камни, как в городе, а все такое же, как он сам: трепетное, живое… А значит, и родное, потому что живому живое легче понять. И легче дышать, когда все дышит вокруг, когда вокруг все живое…
        Да, пора вернуться к природе, от которой он так далеко улетел. Можно улетать далеко, но нельзя улетать от природы.
        - Брошу я этот город, - говорит в своем кругу стриж Печной Иглохвост. - Ну чего в самом деле? Все эти строения, башни, а дышать нечем. Буквально нечем дышать. Если не считать дыма.
        Он, как и многие, задыхается в городе, потому и мечтает поселиться в лесу. Свить гнездо в пустом древесном стволе, как это когда-то делали его предки. Жить среди дикого леса, среди диких птиц и зверей, среди диких звуков и диких запахов, где каждая веточка - родной дом…
        К сожалению, для Печного Иглохвоста родной дом - дымовая труба, он свил себе гнездо в дымоходе, как истинное дитя цивилизации. Конечно, не вся цивилизация в дымоходе, но он живет в дымоходе, как истинное ее дитя. И он дышит дымом и мечтает о свежем воздухе, и все собирается, каждый год собирается вернуться к природе, в леса…
        Но отнимите у него дымоход - и он без него задохнется…
        Последние могикане
        Как стало известно из печати, на маленьком острове Ре в Бискайском заливе мулы живут среди людей и люди проявляют о них большую заботу. Для защиты от комаров мулам даже сшили штаны, и они щеголяли, как заправские джентльмены, - вернее, месье, потому что остров принадлежит Франции.
        И вот уже давно истреблены комары, а мулы всё ходят в штанах. Меняются в мире моды, становятся всё обнаженнее, всё смелей, а мулы по-прежнему ходят в штанах - последние могикане стыдливости и целомудрия.
        Вертикаль
        У большинства животных мозг и сердце находятся на одном уровне, и уровень этот, надо сказать, невысок. Да и что за высота - в горизонтальном положении!
        Человек, приняв вертикальное положение, значительно повысил этот общий уровень, но мозг у него оказался выше сердца.
        Мозг человека намного выше сердца, и расстояние между ними тем больше, чем выше поднимается человек.
        1969 - 1972
        Среда обитания
        (Трактат)

1. ВЗГЛЯД НА МИР
        То, что рыбы близоруки, вовсе не означает, что у них близорукий взгляд на мир. А из того, что кроты слепы, вовсе не следует, что у них нет никакого взгляда. У земноводного протея заросли глаза, но он ухитряется воспринимать свет поверхностью кожи - какой совершенный, всеобъемлющий взгляд на мир!
        Каждый должен иметь свой взгляд на мир - воспринимать окружающий мир если не зрением, то слухом, обонянием. Или, скажем, эхолокацией, как летучие мыши. Или боковой линией, как рыбы, которым колебания окружающей среды помогают, так сказать, действовать без колебаний. Вы думаете, у жучка безглазика из семейства ощупников нет своего взгляда на мир?
        Можно сказать с уверенностью: не зря безглазик из семейства ощупников ушел из своего семейства и поселился в семействе муравьев. Муравьи народ самостоятельный, среди них поживешь - глядишь, и сам муравьем станешь. Вот и живет безглазик. Приглядывается. Ощупывает. Где еда, где питье. Когда еще из него муравья сделают, да и сделают ли, а пока можно пожить. Вот он как, безглазик, свое счастье нащупал.
        Кое-кто, конечно, паразитом назовет, не без этого. Но у безглазика и на это свой взгляд: ему лишнее название не помешает.
        В животном мире нет четкой границы между пищей и едоком, и, приближаясь к столу, не всегда можно знать: едоком ты будешь или пищей. Лягушка никогда этого не знает, но проявляет большой оптимизм: все, что движется возле ее стола, она непременно считает пищей. И стоит змее пошевелить языком, лягушка тут же хватается за него, как утопающий за соломинку, и эта соломинка утягивает ее на дно.
        Бывают и более удачные обеды. Лягушка любит поесть, и она умеет поесть: она делает около ста жевательных движений в секунду. Почему она так торопится? Потому что вокруг все едят. Цапли едят, аисты. И те же змеи. Потому и торопишься, чтобы успеть побольше съесть на этом обеде, на котором нет четкой границы между пищей и едоком.
        Опыт показывает, что больше всего ошибок совершается там, где окружающий мир воспринимают желудком.
        Среди рыб известен живоглот, который всех покоряет своим ослепительным чревом. Глаза могут светиться умом, лицо - улыбкой, но чем, скажите, может светиться живот? У живоглота светится именно живот. Большой, как матрац, и растяжной, как резина, он вдобавок еще и светится. Конечно, не умом. И конечно, не улыбкой. Он светится тем, чем может светиться живот, когда светится только живот, а глаза и лицо - не светятся.
        Многие светятся вокруг нас, но при этом важно определить, чем они светятся. Не животом ли, как живоглот? Не зубами ли, как некоторые хищные рыбы?
        Как ни странно, среди многих светящихся рыб рыба-свеча почему-то не светится. Ее называют свечой, но сама она, видно, не считает себя свечой: на этот счет ее взгляд расходится с общепринятым. И почему это непременно нужно светиться? Некоторые рыбы, например, лампаникт, фонареглаз, а также антарктическая рыба электрона, полагают, что каждый непременно должен светиться, но рыба-свеча не разделяет этого мнения. Почему же ее называют рыбой-свечой?
        Потому что, если ее как следует высушить и вставить ей в рот фитиль, она будет гореть, как свеча. При жизни не горела, а теперь, когда ее высушили… Оказывается, можно гореть после смерти. Жить незаметно, а после смерти вдруг запылать…
        Но не всех обстоятельства заставляют поменять взгляды. Осьминога не заставят никакие обстоятельства, и даже если жизнь выбросит ею на сушу, взгляд его будет устремлен к морю, и осьминог будет упорно двигаться к морю. Даже огонь не заставит его свернуть с пути: он пойдет прямо в огонь - и либо сгорит, либо все-таки выйдет к своему морю.
        Видимо, его благородная цель помогает ему бороться с обстоятельствами. А когда цели неблагородные…
        Рыба пиранья трусливо жмется к стенке аквариума. А в реке она никого не боялась. Наоборот, ее боялись. Даже страшные крокодилы боялись ее, маленькой рыбки, величиной с карася.
        Их была целая стая, в которой кто-то был вожаком, - неважно кто, это не имело значения. Вожаком становился тот, кто первым чувствовал запах крови. И даже предчувствовал запах крови, чувствуя поблизости жизнь.
        Жизнь - это всегда возможный запах крови, пиранье это известно лучше других. Потому что для нее любая жизнь - это всего лишь возможный запах крови.
        Там, в реке, пиранья простреливала реку насквозь в едином залпе устремленной на жертву стаи. А здесь она дрожит, жмется к стенке аквариума. Потому что стаи нет, нет стаи, собранной в едином броске, огромной стаи, состоявшей из таких же, как она, рыбок, почти карасей… Может быть, она, пиранья, и есть карась, всего лишь карась, который почувствовал запах крови?
        Жучок родниус в своих взглядах до того самостоятелен, что может самостоятельно прожить без головы. Одна голова хорошо, но и ни одной не хуже - так считает жучок родниус.
        Родниус любил философствовать, пока не остался без головы. Как он остался без головы, об этом история умалчивает. Возможно, он стал жертвой собственного любопытства, как это бывает с улитками. Улитка, как известно, имеет отдельную раковину, но ей непременно нужно высунуться, чтобы посмотреть, что делается вокруг. И от всего, что делается вокруг, улитка в буквальном смысле теряет голову. Глядишь - и нет головы: откусили. Но улитка не может жить без головы, слишком уж она любопытна. Поэтому голова у нее отрастает, а когда отрастет - снова высунется.
        Да, улитка не может жить без головы, поэтому голова у нее всякий раз отрастает. А жучок родниус прекрасно обходится без головы. Правда, философствовать он уже, как прежде, не любит. Конечно, можно пофилософствовать и без головы, но - удивительная вещь! - с тех пор, как родниус остался без головы, у него как-то переменились взгляды. Нельзя сказать, чтобы он совершенно не реагировал на свет - реакция на свет у этих жучков и без головы сохраняется, - но тяга к свету уже не та. Тяга к свету - хорошо, но и без нее не хуже, - к такой мысли приходит родниус, оставшись без головы.
        Ну скажите, разве такие мысли приходят кому-нибудь в голову? Такие мысли приходят лишь тогда, когда остаешься без головы. А когда остаешься без головы, какие уж тут разговоры о взглядах!
        Вот тут бы и закончить разговор о взглядах на мир, но необходимо сделать некоторые выводы. Итак, что важно в формировании настоящего взгляда на мир?
        Для этого важно:
        - иметь глаза, уши или какие-нибудь другие органы чувств, - допустим, боковую линию, как у рыб, или способность к эхолокации;
        - не быть паразитом, как безглазик из семейства ощупников;
        - не воспринимать окружающий мир желудком, иначе всегда будешь находиться на грани между пищей и едоком;
        - по возможности светить (но, конечно, не животом и не зубами);
        - помнить, что только благородная цель помогает бороться с обстоятельствами, и что хищники больше других зависят от обстоятельств;
        - иметь свой самостоятельный взгляд, но не такой, чтоб окончательно потерять голову.

2. БЕЗУМНАЯ, РАЗУМНАЯ
        Все мечтают о безумной любви и никто не мечтает о разумной, потому что в любви безумное оказывается самым разумным, а разумное теряет свой смысл. Слишком разумную любовь называют любовью по расчету.
        Крапивник не может рассчитывать на взаимную любовь, он вынужден ограничиться любовью по расчету. Крупные птицы берут внешностью, а у него этой внешности - не на что смотреть. Но если взять крапивника вместе с его участком, то тут уже будет на что посмотреть: каждый его собственный сантиметр соответствует гектару его участка.
        Другие строят одно гнездо и поэтому имеют одну жену. Крапивник строит сразу несколько. Причем всё это большие, просторные гнезда, чтобы прочно обосноваться на земле, а не летать в облаках, потому что летать крапивник не любит. Да и когда тут летать - столько гнезд, столько жен…
        Крапивник хлопочет на своем участке и громко поет. При его внешности ему нужно очень громко петь, чтоб на него обратили внимание, чтобы полетели на голос его любви. Многие летят на голос любви. Сколько мошкары гибнет в высоковольтных трансформаторах, принимая их гудение за голос любви. В любви многие ошибаются, слыша то, что хочется услышать. Но крапивиик-то не ошибается. Он строит так много гнезд не от какой-то там безумной любви, а по расчету. Чем меньше любви, тем больше требуется жен, а чем меньше жен, тем больше требуется любви, - таков суровый закон природы.
        К слову сказать, безумная любовь редко гнездится в благоустроенных гнездах. У птиц калао настолько плохо с жильем, что им приходится жить по очереди. Чтобы спокойно высидеть потомство, супруга калао вынуждена замуровать себя в дупле, и супруг собственноручно помогает ей замуровываться, оставляя для свиданий узкую щель. Потом в эту щель он будет носить жене передачи, и все будут ему завидовать, потому что каждый был бы рад носить своей жене передачи, но для этого нужно упрятать жену в дупло.
        Для супруга калао время пролетит незаметно: пока он с передачами будет мотаться туда-сюда, глядишь, у него в дупле что-нибудь высидится. И станет калао носить передачи всей семье - вот это будет настоящая радость! А когда потомство подрастет и супруга калао, взломав стенку, выйдет к своему супругу на волю, он не узнает ее, располневшую там, взаперти, а она не узнает его, отощавшего на свободе. Но потом он ее узнает. Узнает свой труд, свои бессонные ночи, узнает всё, что оторвал от себя, чтобы вложить в это разжиревшее, но по-прежнему любимое тело. А она подумает, что он отощал от любви, потому что мужчины плохо переносят разлуку. И это будет - как свадьба, как новая любовь, и все будут радоваться, что дупло, наконец, освободилось.
        Впрочем, разве счастье в дупле? Разве оно в гнезде или норе? Счастье не втиснешь ни в какую нору, поэтому оно не имеет крова.
        Жена медного дятла этого не понимает. Она считает, что ее медный дятел лучше, чем золотой, и, пренебрегая золотым, держится за своего медного.
        Потому что у медного всегда полны кладовые. Он срывает с дубов желуди и прячет их в стебли агав. И когда всем захочется желудей и все полетят искать их на дубе, то, конечно, там их никто не найдет, - а кому же придет в голову искать желуди на агаве?
        Хитрый дятел. Хоть и медный, а хитрый. Он понимает: для того, чтоб блистать, нужно поплотней набить кладовые.
        Золотой - другое дело, этот может сам по себе блистать. А что толку? Ну, полюбуешься на него, но долго ли сможешь любоваться?
        Долго не сможешь: есть захочется. Сколько ни любуйся, все равно есть захочется. Потому что дятлы, которыми любоваться, это совсем не те дятлы, с которыми жить.
        Возьмите певчих. Прекрасные голоса, слуховые данные… Артистические натуры… А каковы они в быту, в семейном отношении? Всё - на один сезон. Все эти страсти, исполненные с таким вдохновением, - на один сезон. А в новом сезоне - и страсти новые.
        У кого настоящая семья, так это у хищных. Крепкая, на всю жизнь. Правда, голоса не те, что у певчих, да и, честно говоря, хищные, как правило, глуповаты. Самые глупые среди птиц. Зато внешность у них представительная, солидная, семейная внешность.
        Если говорить о внешности, то тут, конечно, первое место куриным. Например, павлину с его хвостом. Или фазану с его хвостом. Но ведь эти красавцы даже на сезон не заводят семью, как дойдет до семьи, только их хвост и видели.
        Среди рыб много говорят о семействе цихлидовых, связанных якобы узами брака на всю жизнь. Называют даже имя одного из цихлидов: Герой с голубыми пятнами. Вот уже до чего дошло: постоянство в любви считается геройством.
        Хотя мужчина и женщина составляют как бы две стороны одной медали, но стороны эти противоположны друг другу, и очень важно, какая из них станет лицевой. При так называемом патриархате мужская сторона повернута к свету и является лицевой, а женская, оборотная, борется за эмансипацию. Когда же ей удается добиться эмансипации, она поворачивается к свету и оборотной становится мужская сторона.
        У пятнистых трехперсток настоящий матриархат: жены дерутся на поединках, умыкают мужей и приводят их в свое, женой построенное, жилище. Здесь украденному мужу предстоит высиживать птенцов, а жена упархивает в неизвестном направлении и находит нового отца для новых детей, чтобы бросить их для отца и детей, еще более новых… И сидят в гнездах брошенные отцы, нянчат брошенных детей и ждут: может, кто-нибудь их умыкнет? Может, кто-нибудь возьмет их вместе с потомством?
        Да, если б не дети, какая бы у нас была безумная любовь! Свидетельство этому - жизнь вызывающей улиточки тетис.
        Улиточка тетис ходит по поверхности воды, бросая вызов законам о хождении по водной поверхности. Более того, она ходит не сверху, со стороны воздуха, а снизу, со стороны воды, бросая вызов законам о хождении вниз головой - опять же добавим: по водной поверхности.
        И при этом она еще светится. Чтобы всем было видно, как она тут живет.
        Вся жизнь улиточки тетис - сплошной вызов. И не только жизнь. Смерть ее тоже вызов. Улиточка тетис умирает от любви.
        Она мечет икру и сразу же умирает. На пороге семейной жизни, самой важной фазы любви, она умирает, бросая вызов законам любви…
        Другим улиткам этого не объяснишь. Они не понимают, как это можно ходить по водной поверхности, да еще вдобавок вниз головой, да еще зачем-то светиться, а главное - что совсем уж нелепо, - умирать от любви…
        Как объяснить им это? И как самим понять, что такое истинная любовь?.. Вот к каким мы приходим выводам:
        - безумная любовь - самая разумная любовь, она дает нам возможность светиться так, как мы никогда не светимся при любви по расчету;
        - тот, кто слишком заботится о собственных гнездах, не знает настоящей любви. Хоть в каждое гнезде посади по жене, любви от этого не прибавится;
        - не бойтесь умереть от любви: это самая прекрасная смерть. Хотя даже самая прекрасная смерть не идет ни в какое сравнение с жизнью…
        - …потому что любовь - это жизнь.

3. ПЕДАГОГИКА В ПРИРОДЕ
        Из всех профессий, существующих на земле, самая распространенная - профессия педагога. Воспитывают все: и воспитанные и невоспитанные, и разумные и неразумные, и позвоночные и беспозвоночные, и даже простейшие. Водоплавающие учат плавать, летающие - летать, пресмыкающиеся - пресмыкаться, простейшие - умножаться путем деления… Все чему-то учат, и каждый считает свою науку единственно достойной быть переданной подрастающему поколению.
        Педагогические методы разнообразны. Одни родители верят в силу родительской опеки, другие, наоборот, отдают предпочтение самостоятельности. Насекомое, вступающее в жизнь, приучается к самостоятельности не с начала трудовой деятельности, как у людей, и даже не с детства, как у многих других животных, а прямо-таки с эмбрионального периода. Ведь насекомые и сами маленькие, как дети, им было бы трудно носиться со своими детьми, как это делают другие родители. Поэтому насекомые предоставляют своим эмбрионам полную свободу действий: живи - как хочешь, питайся_как хочешь, как хочешь, выкарабкивайся из своего эмбрионального состояния и устраивай свою личную жизнь. Эмбрион, имеющий личную жизнь, называют личинкой.
        А вот морской судак не бросает свою икру на произвол судьбы: он охраняет ее от бычков и одновременно бычков поедает. Он живет для потомства и одновременно живет для себя. Это очень важно: живя для себя, не забывать жить для потомства и, живя для потомства, не забывать жить для себя. (Правда, бычки недовольны: им никак не удается пожить для себя и даже не всегда удается пожить для потомства.)
        Что касается жабы повитухи, то она спохватывается жить для себя лишь тогда, когда жизни ее угрожает смертельная опасность. У жабы повитухи главный повитуха отец, это он вынашивает детей, по-мужски обмотав их вокруг себя, как пулеметную ленту, в которой, однако, каждый патрон несет в себе жизнь, а не смерть. И совершенно правильно: ведь он, отец, воюет за жизнь, а когда воюешь за жизнь, нелепо прибегать к помощи смерти.
        Отец повитуха всячески избегает смерти, он воюет не на смерть, а на жизнь. И при первой смертельной опасности складывает оружие, срывает с себя пулеметную ленту.
        И все же борьба за жизнь продолжается. Пулеметная лента сама продолжает борьбу, один за другим из нее выскакивают маленькие повитухи и принимаются сами себя вынашивать, без отца. А когда придет время, обмотают себя пулеметной лентой, чтобы продолжить борьбу за жизнь - до первой смертельной опасности.
        Очень важно своевременно позаботиться о будущем потомстве, помочь ему ответить на вопрос: как быть? Компасные медузы рождаются все мужчинами, но этого им ненадолго хватает, и все они со временем превращаются в слабый пол, который они называют прекрасным полом. Пол прекрасный, что и говорить! Но вот иные рыбки, которые рождаются в этом поле, со временем изменяют его на пол, хотя и не столь прекрасный, но сильный. Не простое это дело - переступить через свой пол. Отбросить все, что дано тебе от природы, обновить себя, переделать, пересоздать… Найти в себе достаточно силы. Или достаточно слабости.
        Правда, лучше всего нас формирует жизнь, в этом убеждаешься на примере некоторых ракообразных. В благоприятных жизненных условиях род дафний - сплошной женский род, то есть, род, состоящий из особ исключительно женского пола. В благоприятных условиях у дафний рождается лишь слабый пол. Настоящие мужчины рождаются только в неблагоприятных условиях.
        Да, жизнь нас воспитывает. Обычные комнатные мухи рождаются без головы, а голову обретают там, где другие теряют ее: в школе жизни. Однако, школа школой, но нельзя недооценивать родительский пример, а также взрослое окружение.
        Когда перед молодыми клешненосными осликами (из ракообразных) возникает вопрос: кем быть? - они берут пример со взрослых, но, конечно, поступают наоборот: если встретит мужчину, станет женщиной, а если женщину - станет мужчиной. Это хорошо, что ослики не идут избитым путем, плохо то, что советы взрослых не пользуются у них уважением. Любая педагогика строится на авторитете взрослых, а если авторитета нет, на чем же тогда строить педагогику?
        Те, кто отдает предпочтение самостоятельному развитию, опять-таки ссылаются на пример насекомых. За периодом бурного эмбрионального детства у будущих насекомых наступает переходной период, когда они успокаиваются, уходят в себя, чтобы хорошенько подумать о своем будущем. В это время их совсем не узнать, такие они тихие, смирные, уравновешенные (их даже называют куколками - настолько они ведут себя идеально). Потому что кончилось эмбриональное детство, наступила эмбриональная юность, пришла пора пересмотреть эмбриональную личную жизнь и подумать о будущей взрослой жизни.
        Если бы детей воспитывали только родители! Вопрос воспитания был бы давно решен. Но он не решен, и с каждым поколением все усложняется.
        Личинка суданского кузнечика задумала стать муравьем, простым муравьем, из тех, которые всю жизнь на земляных работах. И она во всем старается быть похожей на муравья. А личинка малайского кузнечика скачет, как жук-скакун, да и внешне от него не отличается.
        Родители в панике: и что это с нашими личинками происходит? Нет чтобы жить, как деды-прадеды, из рода в род свою линию продолжать. Но между собой признаются друг другу:
        - Я в его возрасте тоже пытался всех обскакать. Таким был скакуном - мать родная не узнавала.
        - А я в муравьи пробивался. Правда, потом образумился.
        А дед не пробивался? А прадед не пробивался? Все пробивались и все образумились.
        Чтобы стать взрослой, личинке нужно одно: образумиться. Так считают взрослые, уважая свой собственный, личный пример. Но как трудно добиться у детей такого же уважения!
        Питоны неплохие родители, хотя обычно змеи равнодушны к потомству. У змей холодная кровь, которую не может согреть ни любовь, ни сочувствие, ни надежда, что наши дети будут счастливей нас…
        У питонов холодная кровь, но когда на свет должны появиться дети… Маленькие, слабые, пока еще не вылупившиеся… В этом есть что-то трогательное, и мать свивается над ними клубком, огромным клубком, от одного вида которого цепенеет вокруг все живое. И этот клубок, леденящий мир, по-своему излучает тепло, окружает теплом тех, кому предстоит вылупиться. Ведь для того, чтобы выйти в мир, нужно почувствовать его теплоту…
        Наверно, питоны могли бы стать теплокровными - если бы их теплокровность была направлена не только внутрь своего клубка, но хотя бы кого-нибудь согревала снаружи. А так - не станут питоны теплокровными, и дети их не станут теплокровными, потому что - какой же они видят пример?
        Поэтому иногда даже хорошо, что дети не следуют нашим примерам. А иногда и сами подают нам примеры, которые нам не грех перенять.
        У термитов, например, взрослые дети кормят престарелых родителей, разве это не похвально? И даже обыкновенные личинки обыкновенных мух запасают пищу для своих родителей… Для родителей, которые, как это водится у насекомых, бросают своих детей!
        У старого Проплиопитека было три сына: Плиопитек, Сивапитек и Дриопитек.
        Любил Проплиопитек своих детей. Плиопитека любил. Сивапитека. А Дриопитека не очень любил. Можно сказать, совсем не любил. Странный он был, Дриопитек. Вроде не свой.
        Другие сыновья - как сыновья: и на голову сядут отцу, и всё, как это в семье бывает. Прощал им, конечно, Проплиопитек. Плиопитеку прощал. Сивапитеку. А Дриопитеку не прощал. Хотя прощать ему было нечего. Странный он был, Дриопитек. Вроде не свой.
        Давно это было. Выросли сыновья. Еще время прошло - состарились.
        У старого Дриопитека было три сына: Шимпанзе, Горилла и Человек. Любил Дриопитек своих детей, особенно первых двух. Они у него пошли в род Проплиопитека. В братьев Дриопитека - Плиопитека и Сивапитека. В племянников Гиббона и Орангутанга.
        Любил Дриопитек двух своих сыновей. А третьего не любил. Какой-то он был не такой, этот третий. Вроде не свой.
        Другие сыновья - как сыновья: и поездят на отце, и душу, как говорится, вытрясут, а этот все ходит где-то, что-то делает. А что - непонятно. И отцу непонятно, и братьям непонятно, и дедушке Проплиопитеку тоже было бы непонятно, хотя дедушка Проплиопитек многое понимал.
        И опять прошло время. Выросли сыновья.
        У старого Человека была три сына. Двое сыновей - как сыновья: в дедушку Дриопитека, в прадедушку Проплиопитека, в двоюродных дядюшек Гиббона и Орангутанга… А третий - неизвестно в кого.
        Какой-то он странный, вроде не свой. И что вырастет из него - неизвестно…
        В этом главная трудность педагогики: неизвестно, что из кого вырастет. Что же делать, чтоб нащупать правильный путь?
        Для этого нужно соблюдать такие условия:
        - стараться приучать своих детей к самостоятельности - если не с эмбрионального периода, то, по крайней мере, с раннего детства;
        - в каждой личинке уважать личность и признавать ее право на личную жизнь;
        - всегда следовать правилу: живи сам и давай жить своим детям;
        - никогда не бросать своих детей в минуту опасности, а также в другие неудобные для отцовства минуты;
        - помочь ребенку разобраться, кем ему быть: если мужчиной, то настоящим мужчиной, а если женщиной, то настоящей женщиной;
        - подавать примеры, но не навязывать их; особенно следить за тем, что это за примеры;
        - воспитывать детей не столько любовью к ним, сколько любовью к окружающим (чтоб они не выросли холоднокровными, как питоны);
        - если ваш ребенок не похож на дедушку дриопитека, не впадайте в отчаяние: возможно, из него еще вырастет человек.

4. БОЛЬШИЕ И МАЛЕНЬКИЕ
        Есть в нашей жизни прекрасная пора, когда мы еще не делим окружающих на позвоночных и беспозвоночных, челюстных и бесчелюстных, головоногих и брюхоногих, - когда мы делим всех лишь на больших и маленьких. Это самая начальная пора в нашей жизни, когда мы являемся в мир маленькими в надежде со временем стать большими. Поэтому в каждом для нас наиболее важно одно: он уже большой или он еще маленький.
        Но если этот признак останется для нас решающим на всю жизнь, если, даже став большими, мы будем по-прежнему делить всех на больших и маленьких, то это значит, что сами мы нисколько не выросли, то есть, внешне-то мы выросли, но внутренне стали, может быть, еще меньше, чем пришли в этот мир. Жизнь дает немало примеров такого обратного роста.
        Не все, конечно, мельчают так, как Удивительная лягушка, которая от своих детских, головастиковых, двадцати пяти сантиметров доходит до взрослых пяти или даже двух. Некоторые с виду вроде бы вырастают, но если к ним внимательно приглядеться, то становится ясным, что нет, не выросли они со времени своего детства, и детство в их жизни осталось вершиной, с которой они опускались и опускались вниз.
        Почему-то принято считать, что величина зависит от высокого положения. Возможно, это мнение распространяет радужная форель, которая вырастает почти до двух с половиной метров, попадая в высокогорное озеро Титикака. Но, во-первых, не все имеют такую способность, как радужная форель, а во-вторых, не все имеют возможность попасть в высокогорное озеро Титикака. Что касается птички колибри, то она, хоть и поднимается выше всех птиц, но даже на самой большой высоте остается все той же крохотной птичкой колибри.
        А вот кит никуда не поднимается, но при этом он - кит. По сравнению с колибри кит - это целое государство: в одном ките может поместиться семьдесят пять миллионов колибри - больше, чем во Франции французов и в Англии англичан. Поэтому колибри и кит - это далеко не одно и то же.
        Например, колибри - никудышный пловец, а кит - могучая морская держава. Но, с другой стороны, колибри легко отрывается от земли, а державу не оторвешь, она не захочет покинуть свою территорию.
        У колибри температура зависит от окружающей среды: в тени одна, на солнце - другая. А у кита температура постоянная; он как-никак государство, он не может все так просто менять.
        Колибри умеет здорово спать - совершенно мертвецки, с прекращением дыхания. Но если один француз может перестать дышать, то разве может перестать дышать Франция?
        И еще: колибри прекрасно летает вперед хвостом (иногда это бывает необходимо). Потому что колибри - птичка маленькая, у нее почти стерта грань между головой и хвостом, а когда стерта грань между головой и хвостом, хвост с успехом может заменить голову.
        А попробовал бы кит плыть вперед хвостом! Для государства поплыть вперед хвостом - значит, повернуть вспять историю.
        Что можно сказать по этому поводу? У каждого свои достоинства и свои недостатки. Причем у больших могут быть очень маленькие достоинства, а у маленьких - очень большие недостатки.
        Возьмите вирусы. Они ведь такие маленькие, что их вообще никто не может увидеть, кроме, может быть, их самих. И при этом у них очень большие недостатки. Они ведут паразитический образ жизни, то есть, живут за счет окружающих. Поэтому, хоть они и появились раньше других, но другие выросли, а они не выросли. Разве можно вырасти, живя за чужой счет?
        Это очень стыдно - паразитировать. Когда блохе приходится представлять свой раздел Крылатых Насекомых, она всякий раз впадает в конфуз и старается упрыгнуть подальше. Потому что сама-то она - бескрылая. А почему бескрылая? Потому что она - паразит. Все летают, а она, паразит, не летает. Хотя и представляет раздел Крылатых Насекомых. Вот к чему приводит паразитизм.
        Но, конечно, маленькие могут иметь и большие достоинства, а не только большие недостатки.
        Рыбы-санитары, следящие за санитарным состоянием прочих рыб, никогда не могут похвастать солидным ростом. Напротив даже, многие мелкие рыбы, не принадлежащие к этой почетной профессии, хвастают своим несолидным ростом, выдавая себя за санитаров. И даже хищные рыбы, чтобы привлечь побольше клиентов, нередко выступают под маркой медицинских работников.
        Санитарам хорошо, санитары в неприкосновенности. Им даже не ставят в вину, что они видят одни лишь язвы на здоровом теле рыбьего общества. А ведь это нередко ставят в вину, особенно те, которые, не видя язв, предпочитают питаться здоровым телом. Но, конечно, это не санитары, а хищники. Мелкие хищники, выдающие себя за санитаров.
        Конечно, маленьким приходится трудно. Некоторым из них до того приходится трудно, что они утратили вкус к жизни: органы вкуса у насекомых отошли на последний план, на самые кончики ног, - какой уж тут вкус к жизни! И особенно маленьким трудно, потому что у них всегда много врагов. Казалось бы, должно быть наоборот, казалось бы, врагов должны иметь большие, но в природе существует такой закон: меньше всего врагов имеют крупные звери. Чем меньше зверь, тем у него больше врагов. Как же тут не утратить вкус к жизни?
        Да, можно быть большим и иметь маленькие достоинства, можно быть маленьким и иметь большие достоинства. Так каким же лучше быть - маленьким или большим?
        В зоопарке Санта-Моника в Калифорнии живут и очень дружат между собой слоненок Попси и мышонок Грегори. Мышонок Грегори весит всего семьдесят семь граммов, что, согласитесь, довольно мало, а слоненок Попси - целую тонну, а это слишком много, не правда ли?
        Впрочем, говорят, что противоположности сходятся, и вот так же точно сошлись в зоопарке слоненок Попси и мышонок Грегори.
        Слоненок, мечтавший похудеть, считал мышонка своим идеалом, а мышонок, мечтавший поправиться, считал своим идеалом слоненка.
        - Ты ешь больше! - советовал слоненок мышонку. - Тогда ты станешь таким же, как я… Хотя, - вздыхал он, - я бы лично не прочь похудеть.
        - Ты больше бегай, - отвечал на это мышонок. - Я все время бегаю, поэтому я видишь какой… Хотя, - вздыхал он, - я бы лично не прочь поправиться.
        Вот если бы их сложили и поделили поровну. Мышонок бы не отказался. И слоненок бы не отказался. Но что бы тогда получилось? Ведь очень важно заранее знать результат.
        Получилось бы два слономышонка или два мышеслоненка и не осталось бы тех идеалов, к которым каждый из них стремится сейчас. И не осталось бы, наверняка, не осталось бы дружбы, которая их связывает, - потому что какая же дружба без идеалов?
        Так что хорошо, что мышонок Грегори весит всего семьдесят семь граммов, а слоненок Попси - целую тонну. Хорошо, что они противоположности, которые сходятся. И пусть слоненок Попси мечтает похудеть, а мышонок Грегори - поправиться, пусть они побольше мечтают, такие разные, и любят друг друга, и дружат между собой, как могут дружить только те, кто считает друг друга идеалом.
        Из этого следуют выводы:
        - в нашем огромном мире можно быть маленьким и большим, во большим лучше быть по своим достоинствам, а маленьким - по своим недостаткам;
        - не стремиться к величине за счет высокого положения, помня, что выше всех летает крохотная птичка колибри;
        - не стараться жить за чужой счет, поскольку это мешает, а не способствует росту;
        - следуя примеру рыб-санитаров, никогда не проходить мимо язв на здоровом теле своего общества;
        - несмотря ни на какие трудности, никогда не терять вкус к жизни (дабы не уподабливаться насекомым);
        - никогда не считайте идеалом себя, а считайте идеалом своего друга (можно слоненка, а можно мышонка);
        - никогда не стремитесь достичь среднего уровня: пусть вам лучше чего-нибудь не хватает.

5. САМООБОРОНА БЕЗ ОРУЖИЯ
        Много лет назад жил в Австралии Тот, у Которого Спереди Два Зуба, сокращенно называемый дипротодонт. У него не было ни хищных клыков, ни острых когтей, как, впрочем, и ни у кого из обитателей той древней Австралии, но два зуба его были так расположены, что вполне оправдывали имя его - дипротодонт (то есть, Тот, у Которого Спереди Два Зуба).
        Австралия, зеленая на голубом фоне двух океанов, была сказочно красивой землей, еще не открытой высшими млекопитающими. Млекопитающие в ней были низшие, поскольку в большинстве своем они бегали с сумками, как школьники в первый класс. К таким сумчатым принадлежал и дипротодонт, хотя ростом он вряд ли напоминал первоклассника - разве что какого-нибудь третьегодника-переростка.
        Австралия была сказочно красивой землей, но в ней мало кто интересовался сказками, во всяком случае дипротодонт ими не интересовался. В этом, как и во многих других отношениях, он был похож на кролика (конечно, кролика-переростка): кролики ведь тоже не интересуются сказками, и если вы станете рассказывать какому-нибудь кролику сказку, то можете не рассчитывать на его длинные уши: уши ушами, но сначала дай работу зубам.
        Так считал и этот древний кролик дипротодонт, и все сказочные красоты Австралии давали работу только его зубам. Пока вокруг него не образовалась пустыня.
        И увидев, что зубы его остались без работы, дипротодонт этого не перенес: он лег и вымер посреди пустыни.
        Конечно, этого не случилось бы, если б он думал о будущем своей зеленой земли. Но сумчатые если и думают о будущем, то лишь о том, которое носят в сумке на животе. И это не будущее материка или океана, а крохотное, слепое, сопливое будущее, которое, однако, сумчатые не променяют на будущее всех океанов и материков.
        Так в центре Австралии образовалась пустыня.
        Природа безоружна. И хотя ей все чаще приходится прибегать к самообороне, она никогда не прибегает к помощи оружия. Правда, у некоторых возникает вопрос: что считать обороной, а что считать нападением? Может ли нападение рассматриваться как оборона, когда оно обороняет нас от голодной смерти? А если от голода мы обороняемся так, что вокруг нас образуется пустыня, - то, может быть, эту оборону следует квалифицировать как нападение?
        На все эти вопросы следует отвечать без оружия, особенно без оружия массового уничтожения, к которому постоянно прибегает электрический угорь, обороняясь от голода или просто разыгравшегося аппетита.
        Электрический угорь открыл предприятие по производству кислорода. В воде это дело прибыльное, особенно в мутной воде. Какая рыба не любит дышать? Уж что-что, а дышать все любят. Поэтому на продукцию электрического угря большой спрос.
        А производство несложное: дашь разряд в пятьсот-шестьсот вольт - и готов кислород, дыши во все жабры. Правда, мало кому удается после этого подышать: после такого разряда не очень подышишь… Но дышать хочется, и все спешат к угрю, будто к врачу на прием. И он приглашает, как врач:
        - Дышите!
        Следует сильный разряд.
        - А теперь не дышите!
        Выгодное предприятие у электрического угря: в одном разряде у него совмещены оба процесса. Дается кислород и отнимается возможность дышать. И в результате к нему течет чистая прибыль.
        Это уже не самооборона, а самое настоящее нападение. Эти два понятия не следует путать между собой.
        А птица вертишейка научилась притворяться змеей, но теперь уже забыла, что научилась этому в целях самообороны, а не нападения.
        Вообще непонятно: почему вертишейка не родилась змеей? Как она попала в семейство дятлов? Может, кто-то когда-то подкинул дятлам змеиное яйцо, и с тех пор появилась в семействе у них вертишейка? А может быть, ее, птицу из семейства дятлов, высиживала змея и обучила ее змеиным манерам?
        Думайте тише: вертишейка уже шипит. Как все змеи, она шипит, призывая к молчанию. У змей много дел, о которых стоит молчать, так много, что только успевай молчать, поэтому змеи шипят, всех призывая к молчанию. Точно так же и вертишейка. Когда она занимает чужое дупло, выгоняя хозяев под открытое небо, она предупреждает всех: «Чш-ш-ш-ш!» - чтоб никто не вздумал вступиться за пострадавших. А если и вздумают, пусть думают тише, чтоб их не слышали.
        И когда вертишейка выбрасывает чужие яйца, и когда убивает чужих птенцов, она говорит: «Чш-ш-ш-ш!» - чтоб не услышать голос протеста.
        Для того, чтоб прилетать на готовое, чтобы занимать чужие гнезда, чтобы разорять, убивать, - словом, чтобы жить так, как ей хочется, - вертишейке нужно, чтоб все молчали.
        И главное - тише думали.
        Вот так и получается: если слишком усердно занимаешься самообороной, то иногда и сам не заметишь, как она превратится в нападение.
        Для чего рыба-меч завела себе меч? Сейчас она и сама не вспомнит.
        - Кто с мечом к нам придет… - предупреждает рыба-меч, потрясая мечом. Но кто придет к ней с мечом?
        Может прийти мечехвост, но он не придет. У мечехвоста меч - просто семейная реликвия. Когда-то предки его, трилобиты завоевали весь океан, и мечехвост сохраняет меч - в память о предках. Но с мечом он ни к кому не придет, потому что меч у него - просто хвост, семейная реликвия.
        - Кто с мечом к нам придет? - вопрошает рыба-меч, потрясая мечом. Но никто к ней с мечом не приходит.
        Это обидно. Ведь недаром же ей дан меч. Меч не должен ржаветь, тем более, что в воде у него есть такая опасность.
        - Так кто же, кто придет к нам с мечом?
        Рыба-меч уже плохо владеет собой, но мечом она все же владеет. И она начинает все крушить - от мелких рыбешек до больших кораблей.
        Нет, лучше все-таки самооборона без оружия. Она как-то естественней в природе.
        Свиноносная змея обороняется без оружия, хотя делает вид, что она вооружена до зубов: она поднимает голову и с шипением бросается на врага, в надежде, что нервы врага не выдержат. А если выдержат, тогда змея сама забьется в нервном припадке. Своего рода психическая атака, и даже не атака, а психическое отступление. Авось нервы врага не выдержат, и он уйдет подальше от этой грустной картины. От этой трагичной картины. И лишь когда враг будет далеко, свиноносная змея приоткроет глаз и слегка приподнимет голову, чтоб убедиться, что опасность миновала.
        Так она выигрывает войну. Потому что для нее любая война не смертоносная, а всего лишь свиноносная, иначе говоря - война нервов.
        Следует запомнить: когда безобидный прикидывается хищником - это средство самообороны, а когда хищник прикидывается безобидным - это средство нападения.
        Черная колючая акула - самая черная и колючая из всех акул, потому что судьба у нее самая незавидная. По происхождению-то она акула, и это, казалось бы, дает ей права, по она никак не может воспользоваться своими правами. Голубой акуле нетрудно быть голубой: когда имеешь такую пасть, тогда все видится в голубом свете. А когда ты ростом не больше леща… По происхождению-то акула, но ростом - не больше леща… Как тут не стать самой черной и колючей акулой?
        Впечатление очень часто бывает обманчивым, поэтому лучше держаться подальше от тех, кто слишком заботится о том, чтобы произвести впечатление. О чайке-хохотунье говорят, что она хохотунья, но если вы суслик, не вздумайте с ней хохотать.
        А пауки-бокоходы? Некоторые из них до того ушли куда-то вбок, что их уже не отличишь от трудолюбивых муравьев и безобидных божьих коровок. Посмотришь на одного - муравей. Посмотришь на другого - божья коровка. Но на самом деле это паук, настоящий паук. Берегитесь пауков-бокоходов!
        Вы заметили, как легко самооборона переходит в нападение? Только что мы говорили о самообороне - и вот уже опять нападение. Да, не так-то просто удержаться в рамках самообороны. Особенно хищнику.
        Хищники, и это было замечено не раз, умеют создавать себе прекрасную репутацию. Так, драконы острова Комодо создали себе репутацию мирных варанов, и по всем документам, в том числе и научным, они числятся варанами. Поэтому бараны (не вараны, а бараны) острова Комодо не верят в драконов острова Комодо.
        - Драконы? В наш век? Вы что, считаете нас ослами?
        Но и ослы острова Комодо не верят в драконов.
        - Старые сказки! - смеются ослы. - Вы что, считаете нас баранами?
        И вараны (не бараны, а вараны) тоже смеются. И, насмеявшись, съедают какого-нибудь осла или барана, а насытившись, смеются с оставшимися:
        - Драконы! В наше время - драконы! Шутите, не тот век!
        Век, конечно, не тот, и все же не следует пренебрегать самообороной - по крайней мере, до тех пор, пока другие не пренебрегают нападением. И вот еще что важно: нельзя ограничиваться самообороной, то есть, думать только о собственной безопасности. Посмотрите на пескаря: даже умирая, он предупреждает друзей об опасности. И, проливая кровь, всем запахом этой крови он взывает к товарищам: «Уплывайте! Поскорей уплывайте!»
        Пескари уплывают от запаха крови, акулы приплывают на запах крови, но большинство рыб на запах крови не реагирует. Пахнет? Ну и пахнет. Течет? Ну и течет. В воде, они считают, все течет и ничего не меняется.
        А маленький рачок прямо светится, попадая в зубы сардины. Дескать, вот, братцы рачки, не берите с меня пример, все эти сардины лишь до той поры хороши, пока не попадешься им в зубы. А попадешься - засветишься… Так светится рачок, чтобы всем был виден его пример, но ведь чужой пример и при свете не всегда виден.
        Конечно, по-разному можно съедать. Лучше всего съедать так, чтобы не повредить самолюбия.
        Инфузория бурсария съедает инфузорию туфельку, и это никому не обидно. Не обидно бурсарии и не обидно туфельке потому что все-таки бурсария - это гигант, достигающий иногда двух миллиметров.
        А вот когда туфельку съедает дидиний - до того маленький, что ни одна туфелька не подходит ему по размеру, - это уже обидно. Подумать только: быть съеденной каким-то дидинием!
        Когда съедают гиганты - это, так сказать, в порядке вещей. а вот как сказать, когда съедают карлики?
        В нашей самообороне без оружия страх - это оружие против нас. И не нужно покидать океан, чтоб куда-то ходить за примерами.
        Говорят, акулы туги на ухо. И вдобавок подслеповаты. У них, говорят, не хватает колбочек, поэтому они не различают цветов. А зачем им различать цвета? У акул свои дела в океане. Какие дела? Вот тут-то и начинается самое страшное. Только вы не бойтесь, не бойтесь, держите себя в руках, если не хотите, чтоб сюда приплыла акула.
        У акулы плохие звукоулавливатели, у нее плохие цветоулавливателн, но у нее отличный страхоулавливатель. По химическому составу воды, по ее неуловимому колебанию акула сразу определяет, что поблизости кто-то боится. Есть у нее такой орган, который чувствует чужой страх. И тогда для того, кто чувствует страх, начинается самое страшное.
        Но вы не бойтесь, не бойтесь! Пока вы не боитесь, бояться нечего.
        Скептики могут возразить: а зачем вообще городить огород? Не лучше ли жить, как живешь? В конце концов ко всему можно привыкнуть. И к обороне можно привыкнуть. И к нападению можно привыкнуть. Посмотрите, мол, на насекомых, которых принято называть вредителями: ведь они же привыкли к ядам, которые изобрел для них человек. А некоторые даже пристрастились к ядам. И хотя они, может быть, понимают, что яд пить - здоровью вредить и что один килограмм ДДТ убивает лошадь, - но все-таки потягивают, потягивают, потому что как ни сильно сознание, а привычка сильней, и не так-то просто избавиться от вредных привычек.
        Вот то-то и оно, возразят скептики, ко всему можно привыкнуть. И к яду можно привыкнуть, и к страху, и к опасностям, и даже к самой смерти можно привыкнуть. Привычка - вот главный способ самообороны без оружия.
        Можно ответить скептикам примером из жизни тех же насекомых.
        Были когда-то на земле насекомые… Богатыри! Столько было богатырей, - казалось, землю можно перевернуть. Но они ничего не перевернули. Они только и думали, как бы друг друга извести. Да еще хоть бы изводили в честном бою, а то одни нападали из-за угла, а другие прятались, помирали от страха.
        Вот они, дела богатырские, вот отчего измельчали богатыри. Оттого, что они привыкли к страху, к убийству из-за угла, ко всему, что делает богатырей насекомыми.
        Какой из этого следует вывод? Какой должна быть самооборона, чтобы она обороняла не только наши тела, но и наши души, и нашу честь, и все лучшее, что живет на земле, а может быть, и саму землю?
        - Прежде всего не нужно следовать примеру дипротодонта, иметь впереди не зубы, а глаза, которые видят дальше собственного носа;
        - никогда не превращать средство обороны в средство нападения;
        - избегать не только смертоносной, но и свиноносной войны, говоря по-человечески - войны нервов;
        - отличать божьих коровок от пауков, даже если на вид их отличить невозможно;
        - не считать, что вараны глупее баранов, когда они утверждают, что век драконов давно прошел;
        - не ограничиваться самообороной: по примеру пескаря и маленького рачка оборонять не только себя, но и своих товарищей;
        - помня, что в мире не дремлют страхоулавливатели, никогда не поддаваться страху;
        - ни, к чему не привыкать. Привычка притупляет чувства, принижает и измельчает душу, превращает в насекомых богатырей. Даже к самому дорогому не следует привыкать: никогда не путайте привычку с привязанностью!

6. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
        Дороги, которые мы выбираем, следует отличать от дорог, которые выбирают нас. Иногда мы только еще раздумываем, какую бы выбрать дорогу, а дорога уже нас выбрала, и влечет по себе, к своей собственной, а вовсе не к нашей цели.
        Когда ложноскорпион, этакое мелкое, совершенно ничтожное существо из паукообразных, ухватывает крупный кусок, тут же выясняется вся ложность его положения: не ложноскорпион уносит кусок, а этот самый кусок уносит куда-нибудь ложноскорпиона. Надо учитывать свои возможности: ложноскорпион настолько мал, что для него даже муха - крупный кусок. Но приходится держаться за этот кусок: во-первых, жалко упустить кусок, а во-вторых, себя упустить с такой высоты - жалко. Так и уносит ложноскорпиона этот крупный кусок - от дома, от семьи, от приятелей и знакомых… Из всего, что ему было дорого, остается у него только крупный кусок.
        Так всегда бывает, когда погонишься за крупным куском: унесет тебя этот кусок, назад не вернешься.
        Птичка оляпка из отряда воробьиных вроде бы и оседлая птичка, а вот освоила все виды передвижения. Она может и походить, и полетать, и поплавать, и даже пойти ко дну, что для птицы - сплошное неприличие. Не каждая птица станет путешествовать по дну речки… Но, согласитесь, есть особая прелесть в том, чтобы путешествовать по дну речки и при этом не считать себя утонувшим, а считать себя путешествующим. Оляпка считает себя путешествующей…
        Вот она идет по дну стремительной горной речки, идет не спеша - это речка мчится стремительно. Речка мчится мимо оляпки, и над оляпкой, и под оляпкой, речка мчится со всех сторон у оляпки, и оляпке кажется, что мчится оляпка, такое создается у нее впечатление. Можно обойти весь свет, а можно стоять на месте, чтобы весь свет обошел тебя…
        А жизнь? Ведь и она проносится, когда мы стоим на месте. Она мчится стремительно, даже если мы прочно сидим на дне. Чем прочнее мы сидим на дне, тем стремительнее жизнь проносится мимо нас, хотя нам кажется, что мы живем, - такое создается у нас впечатление.
        Перелетные птицы специально жиреют перед дальним полетом: чтобы иметь запас на дорогу, чтобы крыльям хватало сил. А домашние птицы - те жиреют просто так, без полета. Для чего они жиреют? Этого не знают домашние птицы. Они знают одно: жиреть вредно. Кто жиреет, тот долго не живет.
        А как же птицы, которые жиреют перед дальним полетом? Почему для них не вредно жиреть?
        Потому что для птицы не вредно жиреть. Для нее вредно жиреть без полета. Вредно жить без полета. Кто живет без полета, тот долго не живет.
        Правда, полет тоже бывает разный. Иногда для полета не обязательно отрываться от земли. Почему болотная курочка редко отрывается от земли? Потому что у нее на земле хватает работы. Болотная курочка принадлежит к семейству пастушков, она всю жизнь пасет чужие стада (своего стада она не имеет). Вон там, на опушке, пасется стадо коров - возле леса, большого стада деревьев. А там, дальше, - поле, стада пшеницы, а еще дальше - город, стадо домов… И все это нужно пасти, когда ж тут летать? Конечно, иной раз поднимешься, чтобы попасти стада облаков, облакам ведь тоже трудно без пастушка - того и гляди на землю прольются.
        Вот кто по-настоящему живет без полета - это тараканы. Если б даже они умели летать, они вряд ли приняли бы такое решение. Тут очень многое зависит от решения. Вы заметили, что тараканы редко появляются в одиночку? А почему?
        Потому что в одиночку приходится принимать решение. Куда сделать шаг - налево или направо? Мир такой огромный, и столько в нем разных дорог, которые нужно выбирать таракану! Другое дело, когда он не один, тут уже дорога сама собой выбирается. Пойти направо? Как все! Пойти налево? Как все! Главное - делать то же, что все, и тогда совсем, не трудно принять решение.
        К сожалению, не все решения принимаются правильно, об этом свидетельствует статистика смертности тараканов. Но тут уж такое дело - смерти не избежишь. Таракан знает: смерти не избежишь, но когда нужно что-то решать, важно не смерти избежать, а ответственности.
        Молох, прекрасно представляющий не только семейство агам, но и, можно сказать, весь подотряд ящериц, имеет очень высокое понятие об ответственности, - причем не только за выбранную дорогу, а и за то, что ты с собой несешь.
        Сидит молох у муравьиной тропки и слизывает с нее муравьев. Одного, второго, третьего… А почему четвертого нет? Потому что тот имеет при себе ношу. Потому что трудится муравей.
        Сидит молох у муравьиной тропки, как надсмотрщик над работами, как распорядитель работ. Пятого пропустит, шестого пропустит, а седьмого - стоп! Нечего болтаться без дела!
        Сидит молох у муравьиной тропки, и кто не работает, того ест. Что ты несешь, муравей? Ничего? Ну так и нечего тебе отправляться в дорогу.
        Шагай и трудись, трудись и шагай!.. Моллюску лопатоногу нога заменяет лопату. И он не бросит лопату, он крепко держит лопату, потому что и его держит лопата, его единственная нога.
        И пока бьется сердце, он не бросит лопату, а пока он не бросит лопату, сердце его не остановится. Потому что сердце лопатоногу заменяет лопата, все та же лопата, его единственная нога!
        А что тут особенного? У осьминога, например, нога на все руки: вкус у нее - что у твоего языка, нюх - что у твоего носа. А если случайно потеряет ее осьминог, нога будет продолжать добросовестно добывать пищу. Не себе, конечно: какой из нее едок? Из нее плохой едок, зато хороший кормилец. Хотя - и с этим никто не поспорит - трудней быть кормильцем, чем едоком.
        Да, там, где нет ответственности за избранный путь, все пути кончаются печально. И тот, кто забирается высоко, опускается низко, совершая свой полет в одном направлении: сверху вниз.
        Красноречивый пример - летающая лягушка ив семейства веслоногих лягушек. Ей для полета нужно забраться повыше, чтобы потом лететь сверху вниз. Ползком она добирается до самых небес, но каждый полет возвращает ее на землю.
        Так часто высшие становятся низшими, а низшие - высшими. Все зависит от дорог, которые мы выбираем.
        Дриопитеки, а иначе говоря, древесные обезьяны, были высшими среди обезьян, что по тем временам было немало. Природа в своем постоянном усовершенствовании как раз дошла до обезьян и, созерцая творение своих рук, радовалась ему и грустила, что лучшего ей уже не создать. Правда, даже среди этих лучших - дриопитеков - были высшие и низшие, поскольку жили они на деревьях, а на деревьях всегда так живут: одни повыше, другие пониже.
        Самые проворные поспешили забраться наверх и там поселились, прыгая по вершинам. А те, что остались внизу, держались поближе к земле и даже временами сходили с деревьев на землю. И вот что получилось из этого. Высшие дриопитеки прыгали по вершинам, выше которых прыгать было уже некуда, и это, с прискорбием нужно отметить, тормозило эволюционный процесс. А низшие - ходили по низам и даже иногда спускались на землю. Конечно, они не умели ходить по земле и по пути хватались за каждую палку, но, естественно, не в силу своей агрессивности, а в силу привычки хвататься за ветки у себя на деревьях. Все думали, что обезьяна взяла в руки палку, но это было не так: она только хотела ухватиться за ветку, потому что не научилась еще ходить по земле.
        А когда она научилась… Вот теперь природа могла по-настоящему удивиться, потому что у нее на глазах низшие стали высшими, а высшие - низшими. Низшие дриопитеки поднялись до человека, а высшие, которым некуда было подниматься, потому что они и без того достигли вершин, так навсегда и остались обезьянами.
        Вот что означают для нас дороги, которые мы выбираем. Они помогают стать человеком, - в том случае, если мы выполняем следующие условия:
        - выбираем себе дорогу, не гоняясь за крупным куском;
        - не допускаем, чтобы жизнь проносилась мимо нас, как река, которая течет мимо оляпки (и над оляпкой, и под оляпкой);
        - помним опыт домашних птиц: кто живет без полета, тот долго не живет;
        - не боимся сами принять решение;
        - задаем себе вопрос молоха: что ты с собой несешь? Если ничего не несешь, нечего пускаться в дорогу;
        - не стремимся во что бы то ни стало забраться повыше, помним, что летающие лягушки летают только вниз, а дриопитеки, сидя на своих вершинах, так навсегда и остались обезьянами.

7. РОДНАЯ СТИХИЯ
        По утверждению древних, мир составляют четыре стихии: земля, воздух, вода и огонь. Из них только в трех можно жить: ходить по земле, плыть по воде, летать по воздуху. И каждая из этих трех стихий для кого-то - родная стихия. Что касается огня, то он никому не родной, потому что в нем можно только умереть, а жить - невозможно.
        Хотя - что такое невозможно? К счастью, это понятие растяжимое.
        В Нижней Калифорнии есть Адская пещера, а в этой пещере - поистине адское озеро, с кипящей водой. Вокруг озера все мертво, а в самом озере кипят черепахи - вот у кого поистине кипучая жизнь! Здесь никто не упрекнет их в медлительности: попробуй промедлить, когда вокруг все так и кипит. И сам не заметишь, как сваришься.
        Но черепахи-то не вареные, они живые, и дети у них живые - только вылупились, а уже вместе со всеми кипят. Да еще подбадривают друг дружку:
        - Веселей кипи! Нечего прохлаждаться!
        Некоторые до того научились прохлаждаться, что, наподобие рыбы даллии, буквально превращаются в лед, промерзают насквозь, так что им уже не страшны никакие морозы. Ведь страшны не морозы, страшна разница температур, а когда одинаково холодно - что внутри, что снаружи, - тогда безразлично, что делается вокруг. Вот к чему приводит привычка прохлаждаться: к равнодушию.
        Черепахам из адского озера прохлаждаться некогда, а главное - негде: вокруг сплошной кипяток. И от этого кипятка все черепахи красные, как вареные раки. Но они-то не вареные, а живые, потому и живые, что кипят. Когда вокруг все кипит, попробуй не кипеть: в два счета сваришься.
        Значит, и кипяток может быть родной стихией, если в нем, конечно, кипеть, а не прохлаждаться.
        Но кипяток - это все же вода, пусть кипящая, но все же вода, а как жить, если нет воды? Казалось бы - невозможно.
        В пустыне Намиб, восточнее Атлантического океана, южнее реки Кунене, западнее озера Нгами, севернее водопада Ауграбис и знаменитой реки Оранжевой, - в пустыне Намиб никогда не бывает воды. Дождь обходит эту пустыню, направляясь в Атлантический океан, он спешит влиться в реку Кунене или низвергнуться водопадом Ауграбисом, он даже готов залечь озером Нгами - только бы обойти пустыню Намиб. Даже время, кажется, не течет в пустыне Намиб. Все, все, что течет, течет севернее, западнее, восточнее и южнее. И ничто не растет в пустыне Намиб. И никто не живет в пустыне Намиб…
        Кроме, конечно, жуков-чернотелок.
        Как они живут? Трудно, конечно. Иногда ветер занесет сухую травинку, какой-нибудь сухой стебелек. Воду же приходится добывать самому, химическим способом. А химическая вода - это не вода Кунене и не вода водопада Ауграбиса.
        Можно, конечно, пошутить, что чернотелки живут в черном теле, хотя тело у многих из них белое. Тело белое, но они в нем, можно сказать, не живут, потому что живут они в черном теле. А почему бы не пошутить, если живешь не в пустыне Намиб, а в каком-нибудь месте, подходящем для шуток?
        Но если говорить серьезно, стоит задуматься: почему чернотелки живут в пустыне Намиб? Разве не лучше жить на реке Оранжевой и ходить смотреть на водопад Ауграбис? Это очень красиво. Когда смотришь на водопад, забываешь, что воду можно добывать химическим способом.
        Но чернотелки живут в пустыне. Чем-то их держит пустыня эта, Намиб. Хоть и в черном теле, а все-таки держит.
        Каждый ищет, где лучше, а находит - где хуже. Может, потому, что когда все ищут, где лучше, тогда там, где лучше, становится хуже всего? Может, для того, чтоб найти, где лучше, надо искать, где хуже?
        - Худо тут! Худо тут!
        Это излюбленный крик Удода.
        Что и говорить, местность убогая: пустоши, скудная земля. Но если живешь на этой земле, можно найти и что-то хорошее. Другие птицы находят, и они поют о своей земле, воспевают ее…
        Но, как говорится, в семье не без удода.
        - Худо тут! Худо тут!
        Пингвины живут во льдах, но они не жалуются. Хотя у них есть на что жаловаться: тут тебе и холод, и полярная ночь. У них там, наверно, вообще невозможно летать - пингвины, во всяком случае, не летают. И все-таки они не кричат, что им худо. Они считают, что им хорошо.
        Раз они живут во льдах, значит, им во льдах хорошо. Чекан-плясун живет в песках и при этом пляшет от радости, до того ему хорошо. Почему же удод живет там, где ему плохо? Разве его здесь держат? Пожалуйста, лети! Если ты не хочешь жить, как пингвин во льдах, как чекан в песках, - лети, тебя здесь не держат.
        Но он не хочет. Он остается здесь, на своей земле, чтобы кричать на весь свет, как худо на ней живется. Как будто от его крика что-то изменится. И кому это нужно, чтобы на земле что-то менялось? Пингвину нужно? Плясуну нужно?
        Но, как говорят, в семье не без удода.
        Зато змея муссурана настолько любит все родное, свое, что даже питается исключительно змеями. Она так рассуждает: почему мы должны есть чужих? И почему нас должны есть чужие? Разве у нас - некому есть? Разве у нас - некого есть?
        Вот как любит свое змея муссурана.
        Хороша стихия, когда она обжита, тогда каждый считает ее родной стихией. Когда стихия благоустроенна, когда в ней можно жить легко и спокойно, почему не считать стихию родной?
        А когда в ней неспокойно?
        Толстолоб из семейства карповых при малейшем беспокойстве покидает родную стихию и выпрыгивает из нее - куда? В воздух, где живут птицы. Где живут стрекозы и бабочки. Но где не живут толстолобы. Где рыбы вообще не живут.
        Толстолоб покидает родную стихию, потому что в ней пронесся какой-то шум. Он, как многие, любит тишину, но где он ищет тишину? Разве в воздухе можно найти тишину?
        Оглушенные громом, облака осыпаются с неба и находят в воде тишину. Листья падают в воду, оглушенные ветром. И от выстрела падает птица… Никто не находит в воздухе тишины.
        И толстолоб не находит… Где-то на третьем, четвертом метре его начинает тянуть обратно. Есть такой всемирный закон: нас тянет в нашу стихию, и мы, как толстолобы из семейства карповых, плюхаемся в нее, спешим с нею слиться. чтобы больше никогда не отделять ее от себя…
        Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря, спешит возвратиться в моря, как отторгнутая, но неотторжимая частица. Внутренний мир каракатицы, запертый в каракатице, отделенный каракатицей от внешнего мира, возвращается в этот мир.
        Как он рвался сюда! Он кипел и бурлил, он готов был разорвать стенки сосудов. Он не признавал этой тюрьмы, которая называла себя каракатицей, он не признавал этой каракатицы, которая называла его своим собственным внутренним миром. Собственный мир! Разве мир может быть чьей-то собственностью? Внутренний мир - это частица внешнего мира.
        Безграничный голубой океан сливается с безграничным голубым небом, и всему этому нет границ. Нет границ этому голубому миру, который мы называем внешним, но который по сути внутренний, пусть не собственный, но внутренний, наш, словно он вытек из наших жил…
        Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря и сливается с голубым небом… Может быть, все на свете небеса и моря - это голубая кровь каракатицы…
        Вот она - родная стихия. Мы думаем, что она вне нас, а она внутри нас, и нам никуда от нее не уйти, потому что от себя уйти невозможно.
        Так что же делать? Прежде всего - запомнить следующее:
        - тот, кто ищет, где лучше, находит, где хуже, - поэтому не нужно искать легких стихий;
        - чем стихия труднее, тем она роднее, потому что мы вкладываем в нее свой собственный труд;
        - в трудную минуту не спешите покинуть родную стихию. Помните опыт толстолоба и всемирный закон: все равно вас потянет назад, в родную стихию;
        - помните, что ваш внутренний мир неотделим от внешнего мира и не пытайтесь их разделить: вы и ваша родная стихия - нерасторжимые части одного целого;
        - не ждите, что стихия вам будет родная, если вы сами ей не родной. Живущие в море, в небе и на земле! Будьте до конца родными родной стихии!
        1975
        Аксиомы
        ЗАКОН ДВИЖЕНИЯ
        Главный закон движения: палок не должно быть больше, чем колес.
        КПД
        Отношение рожденной мышки к родившей ее горе называется коэффициентом полезного действия.
        КОЭФФИЦИЕНТ СОДЕЙСТВИЯ
        Настоящая гора не только рождает мышь, но и помогает ей взобраться на вершину.
        АКУСТИКА
        Там, где гармония звучит диссонансом, диссонанс выступает мерилом гармонии.
        ТЕПЛОТА
        В определенных (очень холодных) условиях даже лед излучает тепло. Но стоит ли ради этого создавать такие условия?
        ЦВЕТА И КРАСКИ
        Скорость звука не поспевает за скоростью света, поэтому лучшие краски видны в безмолвии, а лучшие звуки слышны в темноте.
        ОБТЕКАЕМОСТЬ
        Обтекаемость - одна из форм существования твердого тела в жидкой среде, позволяющая ему приспособиться к этой среде, но окончательно в ней не раствориться.
        МЫСЛЯЩИЕ МАШИНЫ
        Некоторые люди отличаются от мыслящих машин только тем, что уже давно ни о чем не задумываются.
        СИЛЫ
        Всем силам, которые действуют на земле, противостоит] единственная - сила инерции.
        ЗАКОН ВСЕМИРНОГО ТЯГОТЕНИЯ
        Человек привязывается к людям, животным, растениям, чтобы подольше задержаться на этой земле.
        ФИЗИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ
        На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, но не всегда на нее можно рассчитывать.
        ВОПРЕКИ АРХИМЕДУ
        Дайте мне точку опоры - или я переверну земной шар!
        ОПТИЧЕСКИЕ ЯВЛЕНИЯ
        Муху, сидящую на окне, можно принять за воробья на соседнем заборе или за орла где-нибудь в небесах. Разница между великим и смешным иногда всего лишь вопрос перспективы.
        АТОМЫ
        Положительно заряженное ядро окружено отрицательно заряженными электронами. И так в каждом атоме, во всех до одного: положительное невозможно без отрицательного.
        ПРИРОДА ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ
        Каждая низменность норовит стать возвышенностью, и это настоящее стихийное бедствие.
        ПРИРОДА ОЛЕДЕНЕНИЯ
        Земные полюса холодеют оттого, что они центр, что вокруг них все вертится.
        ИСКОПАЕМЫЕ
        Для того, чтобы быть полезным, необязательно стать ископаемым.
        ПРЕДСКАЗАНИЕ ПОГОДЫ
        Там, где каждый считает, что лично он не делает погоды, погода бывает самая отвратительная.
        МАГНИТНАЯ АНОМАЛИЯ
        Не всякое отклонение от нормы свидетельствует о внутреннем богатстве, хотя для некоторых и обладает притягательной силой.
        КЛИМАТ
        Одним не хватает южного тепла, а другим - северного сияния.
        ЭКВАТОР
        Среди параллелей экватор обладает наибольшей широтой, поэтому ему приходится особенно жарко.
        ГЕОГРАФИЯ
        Мало быть Магелланом. Надо, чтоб где-то был еще Магелланов пролив.
        МАСШТАБ
        Масштаб - это тот аршин, которым малое измеряет великое, чтобы постигнуть его во всем объеме.
        КРУТЫЕ ХАРАКТЕРЫ
        И у зыбких дюн бывают крутые склоны. Правда, не против ветра.
        ЯКОРЬ
        Для того, чтобы не пройти мимо цели, иногда необходимо пойти ко дну.
        ГЛОБУС
        Глобус - это земной шар, возведенный на пьедестал и низведенный до удобных размеров.
        РАЗМНОЖЕНИЕ ДЕЛЕНИЕМ
        И любовь к себе бывает плодотворной. У одноклеточных.
        ОДНОКЛЕТОЧНЫЕ
        Амеба размножает себя делением, поэтому у нее нет проблемы отцов и детей.
        СКОЛЬЗЯЩИЕ ПО ПОВЕРХНОСТИ
        Скользящие по поверхности не всегда безобидны: среди донных бокоплавов хищников мало, среди поверхностных - большинство.
        ПОДРУГА ЖАВОРОНКА
        Пока жаворонок поет в небе, его подруга кормится на земле.
        ТАСМАНИЙСКИЕ ВОЛКИ
        После того, как сумчатый волк был уничтожен в Тасмании, он попал в герб этого государства. Какая человеческая судьба!
        СЕКРЕТ КЛЕВА
        В современных водных условиях рыба хватается за крючок, как утопающий за соломинку.
        БЕСКОНЕЧНЫЕ
        Если бы отрезок не считал себя бесконечной прямой, он вряд ли бы протянул от одной до другой точки.
        ДРОБИ
        Знаменатель в дроби - своего рода пьедестал: чем меньше дробь, тем больший ей требуется знаменатель.
        ПРЕДЕЛЫ
        Максимум - это то, к чему постоянно стремится минимум, а минимум - это то, чего максимуму всегда не хватает.
        ЗАМКНУТЫЙ КРУГ
        Окружность может широко распространиться на плоскости, но при этом будет продолжать гнуться дугой. И никогда ей не разогнуться, никогда не стать прямой линией из-за постоянного тяготения к центру.
        ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ ЧИСЛА
        Ни одно отрицательное число не считает себя числом отрицательным и каждый свой минус рассматривает как плюс, а чужой плюс считает большим минусом.
        ЗАКОН ЧИСЕЛ
        Число, которое нельзя отнести ни к положительным, ни к отрицательным, во всех случаях является нулем.
        ЭЛЛИПС
        Планеты движутся по эллипсам, светила движутся по эллипсам… Эллипс - это окружность, преодолевшая мировой стандарт, и потому продиктовавшая миру свои законы.
        АКСИОМЫ
        Некоторые аксиомы нуждаются в доказательствах. Хотя бы того, что они - аксиомы.
        1965 - 1975
        Карета прошлого
        Начало жизни
        (Трактат)
        Сначала на Земле не было жизни. Были горы, долины, реки, моря… Все было. А жизни - не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни - нет.
        Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-то материк.
        Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу…
        Тех, на кого опираешься, нужно держать внизу.
        А стоило дну подняться, и оно становилось сушей…
        Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы - в знак победы и торжества, но в это время - в это самое время! - в пене океана возникла жизнь.
        Жизнь возникла из пены, из борьбы и, как это всегда бывает, у того, кто не мог торжествовать победу.
        Жизнь - это было ново и непривычно и, по тогдашним обычаям, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали жизни. И вся суша долго еще не могла примириться с жизнью. И она цеплялась за каждый клочок континента, за каждый маленький островок, потому что там не было жизни. И опять начиналась борьба.
        Нужно сказать, что при всей своей привлекательности жизнь имела целый ряд недостатков, и главным из них была ее неизбежная смертность. Там, где не было жизни, не было смерти, а отсутствие смерти почти равносильно бессмертию. Кроме того, жизнь требовала условий. Она не могла существовать где угодно и когда угодно, ей нужны были условия, приемлемые для жизни. Словом, жизнь имела свои неудобства, и это при том, что она не достигла еще такого высокого уровня, на котором удобства становятся главным условием жизни.
        В своем начале жизнь была несовершенной. Не было разумных существ. Не было неразумных существ. Вообще не было в полном смысле существ, а были существа-вещества, доклеточные организмы. Те, кого мы пренебрежительно называем простейшими, имеют хотя бы по одной клетке, а доклеточные не имели даже одной клетки на всех, настолько это была примитивная организация. С одной стороны, всем хотелось жить по-старому, то есть, вовсе не жить, потому что слишком сильна была природа вещества. Но уже природа существа звала к новой, пусть не очень совершенной, одноклеточной жизни.
        Так появилась характерная для всякой жизни борьба: борьба нового со старым, - в отличие от существовавшей прежде борьбы старого со старым, чему примером служит борьба стихий.
        Впервые на земле научились чувствовать время - не ценить, этого как следует не умеют и сейчас, - а просто ощущать его на себе, как ощущает его все живое. Поэтому первые жители земли так лихорадочно гнались за жизнью, которая от них ускользала, уходила к тем, кто приходил после них. Можно сказать, что жизнь началась с ощущения времени. Не потому ли она кажется такой быстротечной?
        Сейчас уже невозможно сказать, сколько длились доклеточные времена, так же как невозможно сказать, кто построил первую клетку. Вероятно, это был такой же доклеточный, только по своей организации превосходивший всех остальных. Быть может, его осенило внезапно, а может быть, это был труд всей его жизни и - что тоже не исключается - непризнанный труд. Можно себе представить, как он носился со своей клеткой, доказывал, что это форма более высокой организации, рисовал фантастические, невероятные перспективы. И надо себе представить психологию доклеточных (у них еще не было психологии, поэтому ее надо представить), чтобы понять, как они над ним потешались, каким посмешищем был этот одноклеточный со своей единственной клеткой.
        Для доклеточных, в которых вещество преобладало над существом, жизнь была стремлением вернуться в состояние покоя. Этот физический закон подавлял другие законы, например, законы движения и развития. Идеалом движения был покой. Смерть была идеалом жизни. Впрочем, большим преимуществом жизни является то, что она никогда не осуществляет своих идеалов.
        Новое борется со старым, порождая еще более новое. Поэтому не исключено, что у первого одноклеточного в конце концов отобрали клетку, а он уже не мог жить без клетки и перестал жить. Но форма более высокой организации торжествовала, появлялись все новые и новые одноклеточные, и таким образом память о первом одноклеточном не исчезла (хотя настоящей памяти тогда еще не было, поэтому имя его до нас не дошло).
        Наступил новый, одноклеточный век, но им еще долго владели старые, доклеточные представления. Стесняясь своей высокой формы организации, одноклеточные тщательно прятали свои клетки, свое новое существо, ставшее окончательно существом - без примеси вещества, каким оно было в доклеточном веке. Но жизнь шла вперед, и ее приходилось догонять. Появились вопросы, требовавшие ответов. Как жить дальше? В какую сторону развиваться? Кем быть?
        Развитие - всегда отрицание настоящего, но настоящее старается себя утвердить и не любит тех, кто его отрицает. Настоящее торжествует победу над прошлым, которое тоже было настоящим, когда настоящее было будущим. И оно не верит, что само станет прошлым. Одноклеточный век отвергает доклеточных, но и многоклеточных не приемлет.
        Между одноклеточными не было единогласия. Выли сторонники растительного образа жизни, считавшие, что только такая жизнь даст возможность не отрываться от своей почвы. Их противники считали, что нужно отрываться от почвы - для того, чтобы двигаться.
        Первую точку зрения отстаивали Сине-Зеленые Водоросли. Крайними представителями второй точки зрения выступали Пра-Амебы. Как бывает всегда, предлагалось и компромиссное решение.
        - Как прекрасно: уйти корнями в землю, а кроны устремить небо и, таким образом, соединить небо с землей! - строили планы Сине-Зеленые Водоросли, в одинаковой степени далекие и от земли, и от неба.
        - А разве хуже бегать по земле и летать по небу? - возражали Пра-Амебы, не умевшие, естественно, ни бегать, ни летать.
        - Одно не исключает другого, - выдвигали третьи свой компромисс. - Можно уйти корнями в землю и одновременно бегать и летать, то есть, иначе говоря, устремить кроны в небо.
        Эти третьи, впоследствии прозванные Жгутиковыми - за их попытку сплести в один жгут растительный и животный образ жизни, - конечно же, не удержались на своей компромиссной позиции и частично отошли к простейшим животным, а частично переродились в разномастные водоросли и даже грибы.
        И все же, несмотря на отдельные компромиссы, борьба продолжалась, и ее тормозило то, что каждый участник борьбы был заключен в отдельную клетку. Чтобы победить, надо объединиться.
        Так появились многоклеточные.
        Одноклеточный мир по-прежнему утверждал свою одноклеточность, не подозревая, что становится многоклеточным миром. Клетки объединялись - сначала сохраняя свою автономию, затем постепенно разрушая ее. Правда, были и такие, которые предпочитали бороться в одиночку, каждый сам за себя, и упорно оставались одноклеточными, но в новых условиях одноклеточность уже не могла обеспечить успеха. И что может сделать какая-нибудь инфузория против большого, слаженного многоклеточного организма? Либо существовать отдельно, либо присоединиться к нему, сохраняя свою обособленность, то есть вести не столько растительный или животный, сколько паразитический образ жизни (ибо обособленное существование одного организма на другом неизбежно приводит к паразитизму).
        Многоклеточные животные, многоклеточные растения - вот какого уровня достиг океан, хотя со стороны вроде бы оставался на прежнем уровне. А суша все еще не признавала жизни. Она упорно не признавала жизни, и когда какого-нибудь жителя океана волею судьбы выбрасывало на сушу, он тут же погибал, потому что суша не признавала жизни. И она по-прежнему поднимала со дна острова, превращая их в мертвые скалы, но и свои земли удержать не могла: они погружались в воду, и тогда на них начиналась жизнь.
        - Что такое жизнь? - спрашивала суша у вырванных со дна островов. - Объясните мне, в чем она заключается.
        Но они ничего не могли объяснить, потому что на них больше не было жизни.
        - Я подняла вас с самого дна, - напоминала им суша, не в силах сдержать очередного землетрясения. - Вы достигли такой высоты, с которой должно быть все хорошо видно. Так объясните же мне, объясните: что такое эта хваленая жизнь?
        Между тем время шло, столетия складывались в тысячелетия и в сумме (хотя еще было рано подводить итог) они составили сначала азойскую, а затем и протерозойскую эру. Жизнь заполнила океан и вышла в пресные воды, а отсюда ей уже было рукой подать до земли, до суши, которая все еще ее не признавала. Суша не хотела мириться с жизнью, но уже в реках ее, в ее жилах текла самая настоящая жизнь.
        Это наводило на размышления. «Все течет, - думала суша, с высоты своих гор глядя на свои реки, - все изменяется… Ничто не возникает из ничего, но из чего-то что-то должно возникнуть… А если ничто не возникает… если из тебя ничто не возникает…»
        Мысли сушат, от них высыхают озера и реки, но что остается на месте этих озер и рек? Остается жизнь, очень слабая, еле живая жизнь, которую можно умертвить, растоптать, а можно выходить, если ты ее понимаешь.
        Суша понимала, теперь она понимала эту жизнь, возникшую на месте высохших рек и озер, на месте ее рек и озер, которые теперь стали сушей. И она захлопотала над этой жизнью, которая - подумать только! - миллиарды лет терпела бедствие в океане и наконец нашла спасение на земле.
        Спасение - на земле! От этой мысли суша затрепетала, и камни ее рассыпались в чернозем. И она широко раскинула свои берега для всех, кто терпит бедствие в океане.
        Нет, не может быть у суши примирения с океаном. Борьба с океаном - это борьба за каждую жизнь, которая там, в океане, а не здесь, на земле. И суша опускает свои берега, она вся становится как-то ниже, потому что теперь ей ни к чему высота: чем выше - тем дальше от жизни.
        И вот уже первая зелень на ее берегах, первое оживление:
        - Нельзя отрываться от своей почвы!
        - Нет, нужно отрываться, для того чтобы двигаться!
        - А может быть, так: и двигаться, и не отрываться?
        Это высадились сторонники двух различных образов жизни, вернее, двух с половиной (половина - это, как всегда, компромисс).
        Они вели свой спор в океане и продолжают его вести на земле. Неразрешимый спор, но необходимый и тем и другим, потому что так им легче жить и дышать (противники дышат по-разному, поделив между собой кислород и углекислый газ, и, таким образом, создавая атмосферу, в которой только и возможно их существование).
        - Вы не захватили с собой воды? Мы в спешке о ней позабыли. Знаете, когда все время в воде, о воде не думаешь.
        - А вы пустите поглубже корни, может, вытянете из земли.
        - Да нет, мы лучше побегаем, поищем.
        - Вы побегайте, вы пустите корни, а мы попробуем, у кого вкуснее вода.
        Сторонники различных образов жизни меняют свои образы жизни применительно к новым, земным условиям, но противоречия остаются прежние, за этим следит каждая сторона. И суша не пытается их примирить, главное, что они - на суше. Здесь им будет легче дышать, хотя дышат они по-разному: одни предпочитают углекислый газ, другие отдают предпочтение кислороду.
        А суша думает о тех, кто еще в океане…
        Пусть они пока еще в океане, но они придут, приплывут, потому что для всех, кто терпит бедствие в океане, спасение - на земле!
        1970
        Династия Малакоподов
        Среди многих династий, правивших на земле, наименее памятна династия Малакоподов.
        Представители этой династии были скромные и робкие существа, не оставившие после себя заметных следов, за что и получившие прозвище Мягконогих. («Это были странные существа, - сказано о них в позднейшей литературе. - При значительном обилии ног, они были мало приспособлены к передвижению»).
        История царства Малакоподов, к сожалению, нигде не записанная, проходила на дне океана, что, быть может, и делало ее незаметной для постороннего глаза, которого к тому же еще не было в те времена. Малакопода Десятого сменял Малакопод Одиннадцатый, Малакопода Сотого - Малакопод Сто Первый, и не только потомки, но и современники не могли бы их различить. Все они были мягконогие, а потому не оставляли после себя ничего, кроме потомства.
        Из-за своей мягконогости они плохо ориентировались в пространстве и постоянно путали северные и южные моря, а если при этом учесть, что они с трудом передвигались на своих мягких ногах, то можно себе представить, к каким это приводило последствиям. Впрочем, последствия эти никак не отразились в истории Малакоподов, поскольку история эта так и осталась незаписанной.
        И незаписанным осталось, когда именно, при Малакоподе Каком, произошло потрясшее мир нашествие Трилобитов.
        Это была могущественная армия, особенно по тем временам. Вооружена она была совершенными органами зрения, осязания и вкуса, а кроме того, великолепно ориентировалась в пространстве и, уж конечно, не путала северные и южные моря.
        Трилобиты были закованы в панцири, и это дало повод для мало обоснованных утверждений, что Трилобиты, быть может, переодетые Малакоподы, недовольные правлением Малакопода Последнего. Но, во-первых, правление Малакопода Последнего мало чем отличалось от правления Малакопода Предпоследнего, как и от правления Всех Прочих Малакоподов. Во-вторых же, что особенно важно, как можно набрать такую армию недовольных в царстве, в котором никогда не было недовольных по причине неразделенности эмоций на положительные и отрицательные? Малакоподы воспринимали мир целиком, и понятия о добре и зле были слиты у них в одно понятие. И когда Малакоподу Последнему доложили о нашествии Трилобитов, он сказал:
        - Трилобиты? Это какие Трилобиты? А может, они вовсе не Трилобиты? И кто может сказать с уверенностью, Трилобит он или не Трилобит?
        Такой уверенности не было у Малакоподов. Уверенность - это способность твердо стоять на ногах, но они-то были мягконогие. К тому же им трудно было отличить Трилобита от не Трилобита по причине неразделенности эмоций и несовершенства органов чувств. И когда Малакоподу Последнему доложили о массовом уничтожении Малакоподов, он меланхолически возразил:
        - Малакоподов? А может, Трилобитов? И кто может сказать с уверенностью - Малакопод он или не Малакопод?
        Малакопод или не Малакопод - определить это могли только Трилобиты, оснащенные совершенными органами зрения, осязания и вкуса. И они пускали в ход эти органы столь интенсивно что Малакопод Последний стал действительно последним Малакоподом. Но он не усмотрел в этом разницы:
        - Последний? Кто может с уверенностью сказать, последний он или не последний? И кто может определить, где у нас кончается царство одно и начинается совершенно, совершенно другое?
        1970
        Падение Трилобитов
        Нашествие Трилобитов положило начало палеозойской эре - эре Древней Жизни, которая тогда была эрой Новой Жизни, но, конечно, порядком устарела с тех пор.
        В отличие от своих предшественников Малакоподов, Трилобиты прекрасно ориентировались в пространстве и очень скоро захватили весь Мировой океан, значительно сократив количество его обитателей. Но и в этом сокращенном количестве обитатели океана представляли большое, а с точки зрения Трилобитов - вопиющее разнообразие, что уже само по себе противоречило духу и даже физиологии Трилобитов. («При всем обилии видов Трилобитов, - говорится о них в позднейшей литературе, - бросается в глаза крайняя однотипность их примитивной организации и особенно развития».)
        В разнообразии подводного мира Трилобиты видели главную опасность. Поэтому, хотя нашествие давно кончилось и наступила мирная жизнь (насколько она может быть мирной в условиях непрекращающегося массового уничтожения), Трилобиты не снимали панцирей. Они не снимали панцирей ни дома, ни в гостях, ни в какой-нибудь самой непринужденной и дружеской обстановке. Они ели в панцирях, и спали в панцирях, и умирали, закованные в панцирь. Прекрасно ориентируясь в пространстве, они понимали, какую опасность таит это пространство, и поэтому спешили отделить себя от него.
        Нет, конечно, дело здесь было не только в разнообразии окружающего мира, которое у них считалось главной опасностью. Нужно еще учесть, что они не только были Трилобитами, но и жили среди Трилобитов, а когда живешь среди Трилобитов, лучше не снимать панцирь.
        Казалось, весь подводный мир заковался в панцирь. Не высовывались из своих панцирей брюхоногие и головоногие. Первые рыбы были панцирными рыбами. Такова была эра Древней Жизни - эра Новой Жизни, как ее называли в те времена.
        Наличие панцирей должно было создать все условия для общения, но на деле получилось не так. Панцири отделили Трилобитов не только от других обитателей океана, - они отделили Трилобитов от Трилобитов, так что распалась их некогда единая армия, а царство их распалось на бесчисленное множество царств, каждое из которых было отделено от других и за своим панцирем вело самостоятельную и ни от кого не зависимую политику.
        Невыносимость такого положения первыми почувствовали рыбы. Они сняли панцири и стали запросто общаться друг с другом. Конечно, иногда им приходилось за это расплачиваться, потому что Трилобиты не дремали, но что могли сделать Трилобиты, замкнутые каждый в своем царстве, скованные своими царствами, - против свободного и ничем не скованного общества рыб?
        Эра Новой Жизни у всех на глазах становилась эрой Древней Жизни, и эта эра подходила к концу. Наступило время мезозоя - эры Средней Жизни (которую тогда называли эрой Новой Жизни). Это понимали и брюхоногие, и головоногие, и только Трилобиты этого не понимали. Не понимали - и держались за свою, ставшую Древней, эру. И так и вымерли, держась за нее.
        Вымерли Трилобиты, в свое время покорившие Мировой океан, вымерли, не сумев отличить палеозоя от мезозоя. Потому что даже те, кто превосходно ориентируется в пространстве, не всегда умеют ориентироваться во времени.
        1970
        Оболочники
        В своем развитии оболочники дошли до позвоночных и вернулись к беспозвоночным. То есть, стали развиваться назад.
        А кто сказал, что нужно развиваться вперед? Поразвивались вперед, можно развиваться назад. Пора уж.
        Правда, не всегда можно определить, в какую сторону ты развиваешься. Когда сидишь в своей оболочке, сидишь и развиваешься в своей собственной оболочке, - иди знай, в какую сторону ты развиваешься: еще вперед или уже назад.
        1969
        Что было слышно на земле в древние времена
        До появления рыб на земле ничего плохого не было слышно.
        Не потому, что рыбы были источником зла. Не потому, что они распространяли дурные известия. А потому, что до появления рыб ни у кого на земле не было органа слуха.
        Орган слуха впервые появился у рыб, он развился у них за счет органа равновесия.
        Быть может, поэтому самые уравновешенные - это те, которые вообще ничего не слышат.
        1969
        Умеющие молчать
        Не только глухота ведет к немоте, но и немота ведет к глухоте: умеющие молчать, как правило, умеют не слышать.
        Гиганты земли
        Динозавры стали динозаврами потому, что им не хватало кислорода, - утверждает гипотеза, возникшая в более поздние времена. Чем меньше кислорода, тем больший требуется дыхательный аппарат, а чем больше дыхательный аппарат, тем, естественно, больше требуется ему кислорода. Надо ведь и выдохнуть, и вдохнуть, и, наконец, вздохнуть по поводу сложившихся обстоятельств…
        А от этого еще больше становится дыхательный аппарат. И, естественно, еще больше требуется ему кислорода.
        Только мир, в котором трудно дышать, рождает гигантов.
        И все же - кто не мечтает о мире, в котором будет дышать легко?
        1969
        Начало млекопитающих
        (Трактат)
        Одним принадлежит прошлое, другим принадлежит настоящее. А тем, кому ничего не принадлежит, как правило, принадлежит будущее.
        Когда млекопитающие появились на земле, им здесь принадлежало только будущее. Но будущее в то время не имело никакой цены. Земноводные дорожили своим прошлым, в котором у них были стегоцефалы, не уступавшие сегодняшним динозаврам. А динозавры жили только сегодняшним и, отмахиваясь от будущего, заявляли, что после них - хоть потоп. (Потоп действительно был после них: они не дожили до потопа.)
        Когда появились первые млекопитающие, на земле был век динозавров, которых за глаза называли ящерами, а в глаза динозаврами, что означало то же самое в переводе на иностранный язык. И хотя динозавры иностранного языка не понимали, они называли себя именно так. Впрочем, они могли называть себя как угодно, это был их век. А лягушки, которых все называли лягушками, потому что век их давно прошел, вспоминали этот прошедший век и тайком напевали уже давно непопулярную песню: «Были когда-то и мы стегоцефалами!»
        Необходимо отметить, что царство стегоцефалов было некогда могучим царством и правили им могучие цари, которые ни перед кем не обнажали голову, чем и стяжали славу стегоцефалов (покрытоголовых). Эти стегоцефалы были властителями земли и воды, поскольку небо в то время было еще не освоено. Столица земноводного царства длинной лентой тянулась вдоль берега океанов, морей и рек, а по обе стороны ее простирались провинции, в одних из которых было изобилие влаги, в других - изобилие засухи, что в сумме составляло именно то изобилие, какое требовалось земноводному царству.
        Цари земли и воды буквально разрывались между землей и водой: в воде по-прежнему жили рыбы, которые цеплялись за свои старые рыбьи традиции, а на земле зарождалось что-то новое, которое знать не хотело воды. Царство земноводных трещало по всем швам - по всем берегам, соединявшим воду и сушу. И наконец оно рухнуло, похоронив под собой царей земли и воды, стегоцефалов. Из всего царства земноводных только маленькие лягушки да еще тритоны и саламандры дожили до новых времен, потому что они не были царями, они всегда были подданными - и в царстве стегоцефалов, и в царстве динозавров, и во всех царствах, водных и земных, они всегда были подданными, только подданными. И они живут, потому что им нужно всего немного: немножко воды и немножко земли. И еще им нужно: собраться где-нибудь вечерком и, перебивая друг дружку, вспоминать, вспоминать… И запеть, перебивая друг дружку: «Были и мы когда-то стегоцефалами!..»
        Итак, лягушкам принадлежало прошлое, динозаврам принадлежало настоящее. Кроме прошлого и настоящего, ничего другого не было на земле. И вот в эти чуждые им времена появились млекопитающие.
        Тяжкая пора безвременья, как ее пережить, когда в жилах у тебя горячая кровь, а у всех остальных - кровь холодная?
        - Применяться к обстоятельствам, - говорили лягушки, - согласовать свою температуру с температурой окружающей среды. На первых порах почаще смотреть на термометр, потом это войдет в привычку.
        Млекопитающие не хотели смотреть на термометр, у них была постоянная температура, независимая от окружающей среды.
        - Своя температура! - еще больше холодели лягушки. - Независимая от среды! Ну, знаете… В свое время и мы были стегоцефалами, но даже в те времена… мы не могли себе это позволить.
        До млекопитающих никто не мог себе это позволить, они были первыми теплокровными, заявившими о своем несогласии со средой. Подумать только: даже огромные ящеры приспосабливались к среде, а эти, у которых ничего за душой - ни прошлого, ни настоящего…
        Конечно, прошлое было у млекопитающих, только оно им не принадлежало. И вообще, это было такое прошлое, о котором лучше всего забыть. В прошлом млекопитающие были пресмыкающимися, правда, не огромными ящерами, а маленькими, незаметными, что было единственным спасением в мире, в котором можно существовать лишь до тех пор, пока тебя не заметят. В то время у них была холодная кровь, совершенно нормальная холодная кровь, приспособленная к внешней температуре.
        А потом… Можно придумать много легенд о том, как холоднокровные стали теплокровными. Это может быть легенда о первой большой любви или о первом большом сочувствии, или о первом восхищении красотой. Но факты говорят о другом. Факты говорят о том, что теплокровность в те времена считалась далеко не безобидным явлением. Теплокровных преследовали за теплокровность. Изощренная физиология динозавров дошла до того, что они на расстоянии чуяли теплую кровь, улавливая тысячные доли градуса. И уже за тысячную долю виновный подлежал съедению.
        - Просто поразительно, до чего мы сами не умеем себя беречь, - говорили лягушки, хотя они-то умели себя беречь. Впрочем, они имели в виду млекопитающих: - Быть незаметным - что может быть лучше в наш ужасный век? И сделать все, чтоб тебя заметили. И какая разница, что у тебя за кровь, если из тебя ее выпускают?
        Лягушкам это было непонятно. Они считали, что нужно иметь такую кровь, какую легче сохранить в сложившейся обстановке. А теплокровность… Ну скажите, разве это так уж принципиально - теплокровность?
        Для млекопитающих это было принципиально, потому что причиной их теплокровности было несогласие с внешней средой. Во внешней среде жара сменялась морозами, бросая все население то в холод, то в жар, и, чтобы не зависеть от этого, нужно было иметь свою постоянную температуру. Ведь вот динозавры, могучие динозавры вымерли, когда наступили холода, потому что не имели своей постоянной температуры.
        Предыстория человечества не менее героична, чем история человечества. И кто знает, может, не было б на земле человечества, если б не было на земле тех, первых, не имевших ни славного прошлого, ни мало-мальски терпимого настоящего - а только будущее, одно только будущее, да еще горячую кровь.
        1970
        Супруги Утконосы
        Супруги Утконосы, внуки Праутконоса, правнуки Прапраутконоса, помнят еще прапраправремена. Когда ж это было - в триасе или уже не в триасе? Тогда еще жили аммониты, эти головоногие, которые вымерли, потому что действовали больше ногами, чем головой.
        - Прапраутконосы, - сказали они, - вы свидетели, что мы вымираем.
        - Никакие мы не свидетели, - сказали Прапраутконосы. - Вымирайте на здоровье и не путайте в это нас.
        - Мы вымираем, - сказали вымирающие. - Атмосфера становится чересчур ядовитой.
        До сих пор Прапраутконосы не замечали, что атмосфера становится ядовитой, они даже снесли два яйца - в знак незыблемо твердых надежд на будущее. Но, проводив аммонитов в последний путь, они призадумались:
        - Атмосфера становится ядовитой, а у нас ни капли яда…
        И они стали копить яд - не в качестве яда, а в качестве противоядия. В ядовитой атмосфере главное - иметь собственный яд.
        Тем временем из снесенных ими яиц вылупились Праутконосы. Собственно, время было уже не то: атмосфера очистилась, яд упал в цене и, кроме соседки Праехидны, его не было ни у кого из млекопитающих. Но супруги Праутконосы помнили слова Прапраутконосов, которые помнили слова аммонитов. И они помаленьку копили яд.
        Потом они снесли два яйца, из которых вылупились супруги Утконосы. И супруги Утконосы тоже снесли два яйца.
        Все млекопитающие давно перешли с яиц на молоко, но супруги Утконосы предпочитали то и другое. И они откладывали яйца, а выкармливали детенышей молоком (а вдруг не станет ни молока, ни яиц? Не забывайте, что атмосфера становится ядовитой).
        Супруги Утконосы помнят слова Праутконосов, которые помнили слова Прапраутконосов, которые со слов аммонитов помнили очень ядовитые времена. Аммониты вымерли, а кому хочется вымирать?
        Конечно, сейчас уже не те времена, однако - кто гарантирован? А вдруг вернутся праправремена? Или прапраправремена?.. Когда ж они были - в триасе или уже не в триасе?
        1970
        Рамапитеки
        История двигалась снизу вверх, и мы, рамапитеки, пришли на смену дриопитекам. Они убивали нас, побивали камнями, но - история двигалась снизу вверх - и мы все-таки пришли им на смену.
        Нам досталась в наследство голая, пустая земля, и нам все приходилось делать своими руками. Своими руками мы ломали сучья, сбивали с деревьев плоды… И лишь позже, гораздо позже на этой, обжитой нами земле появились австралопитеки.
        Они родились среди нас, в наших пещерах. Мы научили их ломать сучья, сбивать с деревьев плоды, мы научили их говорить - и как же они с нами разговаривают?
        - Дикари, - говорят они, - антропоиды. Разве вы далеко ушли от обезьян?
        Это мы-то недалеко ушли! Парапитеки, проплиопитеки, не говоря уже о дриопитеках, которых мы еще успели застать. Но австралопитекам этого не понять, они еще не появились на свет, когда делалась вся эта история.
        - Ископаемые! - говорят они нам. - Посмотрите на себя - ведь вы же прошлое человечества!
        Для дриопитеков мы были будущим. И для парапитеков были будущим. А тут - смотрите-ка: вдруг стали прошлым.
        И главное: история двигалась снизу вверх и мы, рамапитеки, двигались вместе с историей. И теперь, когда мы на самом верху…
        Видно, что-то произошло - либо с нами, либо с ними, либо с историей…
        1968
        Первая гипотеза о происхождении человека
        Завершив подготовительные работы, Он наконец приступил к настоящему творчеству. Ему хотелось создать Человека, но Он не знал, каким должен быть Человек, а из жизни его взять не мог, потому что в жизни его еще не было.
        Но его это не волновало. Он был весел и даже беспечен, потому что твердо верил в Свое могущество.
        При свете солнца, созданного вчера, он заглянул в водную гладь, позавчера отделенную от суши, и увидел в ней Свое отражение.
        - Ку-ку! - сказал Он и вытянул губы, пытаясь нижней захватить кончик носа. И долго смеялся, потому что это было очень смешно.
        Потом он растянул рот до ушей, слегка даже потеснив их при этом, так что они улезли вверх, освобождая место для новых потешных действий.
        Он надул щеки и свел глаза к переносице. Потом щеки втянул, а глаза развел. И, заведя руки за спину, приставил Себе рожки.
        В этих занятиях прошла первая половина дня. Увидев, что солнце уже высоко, Он спохватился и стал создавать Человека по Своему образу и подобию.
        Глина послушно мялась в Его руках, принимая все более четкие очертания. Нос приплюснутый. Рот до ушей. И все тело надутое, как мячик.
        - Ква! - сказал Человек. И Он понял, что создал лягушку.
        Он отбросил лягушку, и она запрыгала по земле, подтверждая свое сходство с мячиком. А Он опять погрузился в работу. Он старательно разминал глину, вызывая в памяти Свой образ.
        Губы, вытянутые и слившиеся с носом. И рожки на голове, похожие на два пальца, приставленные к затылку.
        - Me-e! - сказал Человек. И Он понял, что создал козла. И опять Он месил глину, пытаясь придать ей ту единственную форму, которая отличает Настоящего Человека. Он создавал Человека, создавал его по Своему образу и подобию, но образов было много, и в них не было ничего человеческого.
        Подобия, одно другого страшней, множились на Земле: ихтиозавры, бронтозавры, мастодонты и стегоцефалы… Но Человека не было среди них.
        Кончился день, наступил вечер, а Он все трудился, ни на минуту не сомкнув глаз. Все смешалось в его голове, и Он подошел к воде, чтобы освежить Себя в памяти.
        Он посмотрел в воду и не узнал Себя. Усталое лицо, бессонные глаза и борозды на лбу, каких не было прежде. И во всем этом столько опыта, неудачного опыта, который впоследствии назовут мудростью…
        Он отошел от воды и вылепил Человека.
        1966
        Сотворение человека
        Вылепил бог человека. Все ему сделал как настоящее, еще и кусок глины остался. Спрашивает у человека:
        - Что тебе из этого слепить?
        Оглядел себя человек: руки-ноги есть, голова тоже на месте. Чего еще надо?
        - Слепи мне, - говорит, - счастье. Остальное вроде имеется.
        Призадумался бог, стал вспоминать. Много он повидал на своем веку, а счастья так и не видел. Поди знай, как его лепить.
        - Вот тебе твое счастье, - сказал бог и протянул человеку нетронутый кусок глины. - Да, да, в этом и состоит счастье - в куске глины, из которого можно что хочешь вылепить.
        Человек взял глину, повертел в руках. Покачал головой:
        - Да-а… это ты ловко придумал…
        1963
        Вторая гипотеза о происхождении человека
        Все звери относились друг к другу с уважением и даже с трепетом, и только к Обезьяне никто не относился всерьез, потому что она дурачилась и кривлялась, как маленькая. И тогда Обезьяна сказала:
        - Произойди от меня, Человек!
        Человек не сразу решился:
        - Мне бы, понимаешь, лучше от льва. Или от слона.
        - А что такое лев? - сказала Обезьяна и тут же изобразила льва. Это было довольно похоже, хотя и не так страшно, как настоящий лев. - А что такое слон? - сказала Обезьяна и приставила к носу руку в виде хобота.
        И вдруг она заговорила серьезно:
        - Конечно, от льва каждый произойдет. И от слона найдутся охотники. А как быть другим? Зайцам, например? Или нашему брату? - Обезьяна вздохнула. - Я вот изображаю тут разных… А почему? Потому что мне собой быть неохота. - Она помолчала. - Только ты не подумай, что я жалуюсь, у меня этой привычки нет. Просто хочется кем-то стать, чтоб к тебе относились по-человечески. Ты произойди от меня, Человек, а?
        Говоря так, она опять скорчила какую-то рожу, в которой Человек мог бы узнать себя, если б посмотрел повнимательней. Но он смотрел невнимательно, потому что думал совсем о другом.
        «Действительно, - думал он, - как это устроено в мире. Кто смел, тот два съел. Сила солому ломит. У сильного всегда бессильный виноват. Каждый хочет произойти от слона или даже от мамонта, а от таких, как Обезьяна, никто не хочет происходить…»
        - Ладно, - сказал он, - произойду. - И пожал Обезьяне Руку.
        Так Человек произошел от Обезьяны. Из чувства справедливости. Из чувства внутреннего протеста. Из чувства простой человечности.
        1966
        Первая любовь
        Когда вас на земле много, можно проявлять и холодность, и равнодушие, но когда вас двое и вы одни, как тут удержаться от взаимного интереса…
        Так встретились на земле первые двое.
        - Посмотри, какие звезды, - сказала она, впервые заинтересовавшись устройством Вселенной.
        - Но ты - лучшая из них, - сказал он, пробуя себя в поэзии.
        - Такое скажешь… - смутилась она. - Они маленькие, а я вон какая большая.
        - Дело не в величине, - сказал он, кладя начало математике. - Величина - понятие относительное. - Положив начало физике, он добавил: - Хочешь, я отнесу тебя к той скале?
        Он отнес ее к скале и взобрался с ней на вершину.
        - Как хорошо! - вздохнула она. - Ты видел, там ручеек, он течет куда-то… Куда он течет?
        - Он течет вниз, а там впадает в реку… Видишь, там, за деревьями, среди высоких кустов…
        И это было начало географии, и это было начало ботаники, и это было начало всех начал, как бывает всегда, когда под звездами встречаются двое…
        1968
        Самый первый прирост населения
        За последние девять месяцев население земли увеличилось ровно в полтора раза. Столь значительный в процентном выражении, этот прирост на деле представлял незначительную величину, беспомощную и капризную. Это был первый на земле человек, происшедший от человека.
        Он ползал на четвереньках, заглатывая по пути мелкие камешки, а родители гонялись за ним и, поймав, лупили по тому месту, где, как они опасались, мог вырасти хвост. Человек отрывал руки от земли, чтобы прикрыть это злополучное место, и тут-то родители убеждались, что только таким путем им удастся поставить сына на ноги.
        На деревьях резвились ближайшие родственники. Им было безмятежно и весело, потому что от всех забот они отмахивались хвостами.
        Глядя на эту развеселую жизнь, человек то и дело порывался залезть на дерево, но тут же получал замечание:
        - Не будь обезьяной!
        А ему хотелось быть обезьяной. Потому что обезьяну никто не воспитывает, никто ей не читает нотаций. И если она сорвется с дерева, то ей будет больно только один раз, потому что никто не станет ее за это наказывать.
        И человек стоял, прикрывая руками незащищенные места, и думал, что когда он вырастет, он обязательно станет обезьяной.
        А земля вращалась и солнце светило, и все было так, как будто ничего не переменилось. Но стояли под деревьями три обезьяны, не похожие на других обезьян, три обезьяны, порвавшие со своим прошлым, чтобы начать на земле новую жизнь.
        И эта жизнь началась тогда, когда обезьяна взяла в руки палку, чтобы воспитать подрастающее поколение.
        1968
        Первое колесо
        Ребенок изобрел колесо. Он взял прут, согнул его и, связав концы, покатил по дороге.
        Родители сидели в пещере и разговаривали о своих первобытных делах. Потом они высунулись наружу и увидели ребенка, который бежал за своим колесом.
        - Стыд и срам! - сказали родители. - Он уже изобрел колесо. У всех дети как дети, ничего не выдумывают, а у этого вечно мозги не на месте!
        Ребенок сказал «Ту-ту!», изобретая что-то наподобие паровоза. Он сказал «Ту-ту!» и помчался быстро, как паровоз, двумя палками чертя впереди себя рельсы.
        И тогда родители не выдержали. Они поймали ребенка, разогнули его колесо и этим прутом всыпали своему непослушному детищу.
        Изобретателю первого в мире колеса.
        1968
        Как человек вступил на жизненный путь
        Человек должен жить. Человек должен как-то шагать по Жизни.
        Но как?
        Человек мог бы шагать по жизни, как по земле: глядя вперед и выбирая себе дорогу. Тогда б он видел, что у него впереди, а прошлого мог бы не видеть.
        Ну, это ладно, если впереди только хорошее. А если неприятности, неурядицы, серьезные неудачи? Ведь так, пожалуй, и идти не захочется… Другое дело - пройденный путь: все позади - и толковать не о чем.
        Именно так человек вступил на жизненный путь: лицом к пройденному. И зашагал в будущее, не видя, что у него впереди…
        1967
        Как был впервые открыт закон всемирного тяготения
        Никаких законов тогда еще не было. Человек мог идти по земле, и вдруг ему на голову падало яблоко. И человек, ничуть не задумываясь, брал это яблоко и съедал.
        Потому что никаких законов тогда еще не было.
        Но случалось и так, что вместе с яблоком падало целое дерево, и тогда человек оставался лежать на земле, и никому до него не было дела. И никто не задумывался, плохо это или хорошо, что вот лежит человек и не может подняться, и никто за это не отвечал, потому что никаких законов тогда еще не было.
        Человек шел по земле, и ему на голову падали солнечные лучи и капли дождя, и осенние легкие листья. И камни, оторвавшиеся от скал, и молнии, оторвавшиеся от неба. Все, что было вокруг, падало человеку на голову: и скалы, и горы, и стихии, и стрелы врагов, потому что никаких законов тогда еще не было.
        И задумался человек, подняв к небу беззащитную голову: неужели во всем свете не найдется закона, хоть какого-нибудь закона, который бы его защитил?
        А может, это и есть закон - чтоб все вот так валилось на человека?
        Это был первый открытый человеком закон, который впоследствии назвали законом всемирного тяготения.
        1967
        История камня
        (Трактат)
        Первоначально камень был открыт не как орудие труда, а как орудие уничтожения. Не будем говорить: массового уничтожения, поскольку масс в современном смысле еще не было в те времена, хотя камней уже и тогда хватало. И это естественно: ведь на дворе был каменный век.
        Хотя век был каменный, но для камня в нем не было жизни. Жизнь была для деревьев и трав, для птиц и зверей, даже для крохотных насекомых была жизнь, а для камня не было жизни. И он смотрел, как живут те, которые умеют жить, и думал: ничего, когда-нибудь и вы станете такими же каменными. Умными, учеными, но - каменными… И тогда наступит настоящий каменный век.
        Тем временем палка выводила человека в люди. Она была простой дубиной, и не скоро ей предстояло стать дирижерской или хотя бы барабанной палочкой… И когда еще изобретут колесо, чтобы можно было вставлять палки в колеса…
        Человек идет в люди, а навстречу ему - тоже в люди - идет другой человек, и ни один не хочет уступить другому дорогу. Оказывается, идти в люди можно в противоположных направлениях. Какое из них правильное? Этот вопрос не скоро будет решен, а может быть, не будет решен вовсе.
        Камень смотрит, как эти двое колотят друг друга дубинами. Ненадежное оружие. Вот одна из них разлетелась в щепки, и безоружный человек спасается на дереве. Его противник лезет за ним, но ему мешает дубина. Все-таки безоружность имеет свои преимущества: по крайней мере обе руки свободны.
        Да, если б человек сразу взял не дубину, а камень, у него была б совсем другая цивилизация. И скорей наступил бы не этот, нынешний, а настоящий каменный век…
        У камня для этого все данные.
        Впоследствии о нем скажут, что он - кусок горной породы, твердой, нековкой, нерастворимой в воде. Из этих трех качеств в условиях первобытного взаимонепонимания и непрекращающихся междоусобиц естественно было выделить твердость. Кроме того, по сравнению с палкой, выведшей человека в люди, камень обладает такими качествами, как значительно больший удельный вес и повышенная летательная способность. Можно сказать с уверенностью, что камень самый первый научился летать, - просто его некому было бросить.
        Открытие камня было значительным шагом вперед по пути уничтожения человечества. Сам лишенный жизни, камень пытался отнять ее у других, но в нем самом от этого жизни не прибавлялось. В этом извечная загадка жизни: сколько ее ни отнимай, у тебя ее не прибавится. Даже если отнять сразу тысячи жизней. Миллионы жизней. Миллиарды жизней. К твоей одной жизни ничего не прибавится.
        Камень не знал этого и, отнимая, надеялся получить. Эту ошибку за ним повторят все другие - грядущие - виды оружия.
        И вот могущественные племена, могущество которых столетиями покоилось на дубине, дрогнули, пошатнулись и пришли в смятение: противника поблизости не было, но его удары их настигали. Удары на расстоянии, наиболее коварные удары, были первым весомым вкладом человечества в ведение нечеловеческих войн. Мы высовываемся из-за дерева, бросаем камень и снова прячемся. Остальное - дело камня. В нужный момент он прилетит и поразит противника, который безмятежно и неосмотрительно опирается на дубину.
        В короткий срок - разумеется, в короткий исторический срок, который мы измеряем тысячелетиями, - дубина была сломлена и в мире воцарился камень, как наиболее современное средство ведения войны. Воины враждующих племен были вооружены камнями с ног до головы, а дипломаты призывали бороться за мир, но на всякий случай держали камень за пазухой. Впоследствии станет ясно, что камни за пазухой - обычный прием холодной войны, перерастающей со временем в войну горячую.
        Раньше на земле не было дипломатов. Были только диплодоки - древние животные. «Дипло» по-гречески означает «двойной», и так же, как диплодоки вели двойную жизнь - в воде и на суше, - так дипломаты вели двойную игру. На словах они призывали бороться за мир, а на деле копили камни за пазухами. Древний обычай брать за грудки можно объяснить не чем иным, как желанием вытрясти у собеседника камни из-за пазухи.
        Все громче раздавались голоса, призывавшие использовать камень в мирных целях. Но в благоразумность этих голосов мало верили: как можно использовать в мирных целях камень, обладающий такими стратегическими качествами, как твердость, маневренность и повышенная летательная способность?
        Военное использование камня продолжалось. В короткий исторический срок камни налетали больше, чем Земля вокруг Солнца, или, как прежде говорили, больше, чем Солнце вокруг Земли.
        Горы камней росли - никому не нужные, совершенно бесполезные горы. Вместо того, чтоб изготовлять из камня мирные мотыги и топоры, древние племена пускали его на оружие. И уже тогда было замечено: гонка вооружений опасна тем, что направлена против своего, а не против вражеского населения. Чем больше имеешь оружия, тем меньше имеешь всего остального.
        Впрочем, такие мысли вслух не высказывались. Первобытные люди еще не очень-то умели говорить вслух, и пройдет еще очень много веков, пока они научатся этому.
        За особые заслуги перед человечеством камню был поставлен памятник - в камне. На массивном неотесанном постаменте возвышался массивный неотесанный камень, обессмертивший в веках эту первобытную неотесанность. В его постоянной угрозе свалиться кому-то на голову и был заключен символический смысл, выражавший главное назначение камня.
        Сторонникам мирного использования камня не нравился этот воинственный памятник, и они грозились камня на камне не оставить (миролюбивое выражение, получившее впоследствии агрессивный и разрушительный смысл).
        Но вот однажды…
        История, в сущности, сводится к этим словам, она состоит из этих трех слов, повторяемых неоднократно…
        И вот однажды на привале какой-то солдатик, истомившийся в тысячелетней войне, высек из камня фигурку своей возлюбленной.
        Вряд ли эта фигурка была похожа на его возлюбленную, она вообще была не похожа на женщину. Но солдату в тысячелетней войне каждый предмет кажется похожим на женщину…
        Впервые солдаты посмотрели на камень другими глазами.
        Оказалось, что, кроме стратегических качеств, камень таил в себе качества не стратегические, но дорогие каждому солдатскому сердцу: нежность, теплоту и волнующую красоту линий. Глядя на него, не возникало даже мысли о том, что его можно швырнуть кому-то в голову, а, наоборот, хотелось склонить перед ним собственную голову и задуматься… Неважно, о чем… Может быть, о чем-то совсем не военном…
        Не зря, оказывается, камень таил в себе тысячелетнюю мечту о жизни… Его мечта осуществилась, когда из него высекли жизнь.
        «Жена солдата», очень мало похожая на чью-то возможную жену, была первым гениальным произведением скульптурного творчества (если не считать упомянутый памятник камню, который был не гениальным, а устрашающим). Солдаты в массовом порядке высекали из камня своих жен и невест, расходуя на это стратегические боевые запасы.
        Когда говорят пушки, музы молчат. Но когда музы заговорят, тут уже приходится замолчать пушкам.
        Какой-то солдат, удачно вернувшийся из очередной тысячелетней войны, выстроил себе из камня дом и перевез в него семью из пещеры. Дом был просторным, но в нем было тесно от гостей, которые засиживались допоздна, не желая возвращаться в свои пещеры.
        Рядом с первым каменным домом вырос второй, третий - и вот уже целый город устремляется к небесам, и до чего же он не похож на первобытный пещерный город!
        Каменные жернова перемалывают зерно, каменные орудия помогают совершенствовать производство, каменные скульптуры не дают душе превратиться в камень… Каменный век! Удивительный, сказочный, волшебный каменный век!
        Не тот каменный век, который душу делает каменной, а тот, который в камне рождает душу.
        Акуда девать эти горы оружия, эти пирамиды оружия? В них бы замуровать фараонов всех будущих войн, но дверей в пирамидах нет, и фараоны войн остаются на свободе. Сколько они крови прольют! Впереди еще вся история. История камня, история бронзы, железа…
        И самая трудная история - человеческая…
        Сказание о Гильгамеше
        Дикий человек Энкиду, ты пасся вместе с газелями и воду пил вместе с волками, и сам ты был, как зверь, в клыках и шерсти, и ничего ты не видел, и ничего ты не знал, пока не встретился с Гильгамешем, Все Видавшим.
        Он видел все, кроме кедровой рощи, которую охраняло чудовище Хувава, и он сказал тебе:
        - Пойдем, Энкиду, вырубим эти кедры.
        И ты согласился, Энкиду, потому что ты был дикий человек, потому что никогда за всю жизнь ты не срубил ни одного кедра.
        Вы вырубили все кедры до одного, и роща перестала быть рощей, а страшное чудовище Хувава сидело на каком-то стволе и плакало, потому что ему было жаль этих кедров. Потом оно стало собирать кедры и ставить их на места, но кедры не могли устоять, они падали, больно ударяя чудовище по ногам, и от этого оно еще больше плакало.
        И тогда Гильгамеш сказал:
        - Я никогда не видел, как умирают чудовища.
        И ты, Энкиду, тоже не видел, а на это стоило посмотреть, и вы убили чудовище Хуваву. Но оно этого не почувствовало, оно было и без того убито горем из-за этого леса, который вы вырубили.
        Потом вы убивали много чудовищ. Среди них были огромные, как гора, и крохотные, как муха. И еще вы убивали врагов. У вас было очень много врагов, и вы их всех убивали. И когда у вас уже не осталось врагов, Гильгамеш, Все-Видавший, признался:
        - Я никогда не видел, как умирают друзья.
        Тебе не хотелось умирать, но ты был его единственным другом. И ты умер, потому что он, Все Видавший, должен был все повидать.
        Если б ты не умер, Энкиду, ты увидел бы, чего не видел никто: ты увидел бы слезы Гильгамеша. Он, герой, он, Все Видавший, плакал над тобой, как дитя, - видно, и он был тебе настоящим другом. Он стоял над тобой, как Хувава над поваленным кедром, и все время пытался поставить тебя на ноги, но ты падал, как срубленный кедр.
        Сколько он повидал, Все Видавший! Он видел смерть врагов и друзей, но своей смерти он не видел, и теперь, когда ты умер, ему захотелось ее повидать. Какая она? Что за нею? Что после нее?
        И он пошел за своей смертью, и он искал ее, пока не нашел…
        Энкиду, дикий человек, тебе этого не понять. Ты легко пришел в жизнь и легко из нее ушел, так ничего и не успев увидеть. Но тому, кто все повидал…
        Да, теперь он действительно все повидал. И если б ты, Энкиду, встретился с ним, ему было бы что рассказать тебе, дикому человеку.
        Но он не сможет рассказать ничего. Даже газели, с которыми ты пасся, даже волки, с которыми ты пил воду, знают о жизни больше, чем он… Потому что тот, кто все повидал, больше уже ничего не видит.
        1968
        Театр военных действий
        (Исторический очерк)
        Среди всех театров, существовавших когда-либо на земле, есть один, самый древний и самый новый, поистине вечный.
        Это театр военных действий.
        Во многом он напоминает обычный театр: есть у него свои режиссеры, направляющие ход действия, но непосредственного участия в нем не принимающие. Есть действующие лица, которых бывает очень много вначале и значительно меньше в конце. Есть и зрители, которые, в отличие от зрителей простого театра, стараются занять места подальше, так, чтоб, по возможности, не было ничего видно.
        Традиции театра военных действий уходят в столь глубокую древность, что невозможно отыскать ни имен его основателей, ни дат, ни сколько-нибудь вразумительных указаний. И лишь с недавнего прошлого - порядка нескольких тысяч лет - нам попадаются свидетельства очевидцев. Так, о древнем хетте Мурсили мы читаем: «Он пошел на Халпу и разрушил Халпу и привел пленных из Халпы и их имущество в Хаттусу». Нужно отдать справедливость краткости и точности данной оценки: пошел, разрушил, привел. Традиционный спектакль в трех действиях.
        Несколько подробней оценивает свою собственную работу ассириец Ашшурбанипал: «Царя я победил, столицу его разрушил, страну разорил так, что в ней не стало слышно человеческой речи… лишь дикие звери могли в ней повсюду спокойно рыскать». Победил, разрушил, разорил - те же три действия. Впоследствии Юлий Цезарь выразил эти действия в классической формуле: пришел, увидел, победил.
        Примеров много. Вот очень старый пример.
        Далеко, на много верст, простерлись земли могучей Мидии.
        Далеко, на много верст, простерлись земли могучей Лидии.
        А между ними - узкая полоска войны. Жестокой. Кровопролитной.
        Лидия теснит Мидию. Мидия теснит Лидию. Лидия и Мидия друг друга теснят, но не могут вытеснить с этой узкой полоски.
        Дружественный Египет молчит. Молчит дружественный Вавилон.
        Только где-то кто-то начинает заговаривать, но его пока не слышно за громом войны. Невероятно громкой войны между Лидией и Мидией.
        Мидия теснит Лидию. Лидия теснит Мидию. Египет и Вавилон - оба молчат… Но теперь - это уже отчетливо слышно - говорит Персия. Она покоряет Мидию и Лидию, а заодно Египет и Вавилон. И теперь они все молчат - единодушно.
        Воцаряется тишина. Тяжелая, гнетущая тишина, которая только и ждет, когда ее снова нарушат.
        Этот старый пример характерен для театра военных действий, в котором нередко бывает так, что зрители вытесняют со сцены актеров и берут на себя функции главных действующих лиц. Поэтому, выясняя отношения между собой, актеры должны зорко следить за зрителями.
        В древнем государстве Шумере, состоявшем из нескольких взаимозависящих государств, были весьма популярны войны за гегемонию. Урук хотел подняться над Уром, Ур над Кишем, Киш над Уруком и Уром, а все вместе они хотели подняться над Лагашем.
        Усиливаясь и разрастаясь, войны за гегемонию приобретали такой размах, что как-то незаметно перерастали в войны за независимость. Урук не хотел зависеть от Ура, Ур от Киша, Киш от Урука и Ура, а все вместе они не хотели зависеть от Лагаша.
        Но и войны за независимость оставались недолго в этом качестве и перерастали в войны за гегемонию, приводившие, естественно, к войнам за независимость - и снова за гегемонию - и снова за независимость - Урука от Ура, Ура от Киша - и за гегемонию их над Лагашем.
        И все же кое в чем театр военных действий напоминает настоящий театр.
        Во время расширения Дарием своего Персидского царства на покоряемых землях появился Лже-Навуходоносор, выдававший себя за истинного Навуходоносора. Но Дарий живо его раскусил, а затем и разбил превосходящей живой силой и техникой. Однако за Лже-Навуходоносором появился Лже-Фраорт, выдававший себя за истинного Фраорта, затем Лже-Смердис, за Лже-Смердисом - неизвестно кто, но тоже, видимо, Лже-, судя по сложившейся обстановке. И тогда, гласит надпись на скале Багистана, «ложь распространилась в царстве». И чем упорней Дарий ее подавлял, тем упорней она распространялась. Потому что это была не простая ложь. Это была ложь, которая боролась за правду.
        А ведь это и есть настоящий театр.
        1969
        Пирровы победы
        В войне Пирра с римлянами был использован новый вид оружия - слоны. Огромные и непробиваемые, они двигались впереди конницы и пехоты, подавляя противника своей массивностью, а также неповоротливостью, которая не давала им обратиться в бегство.
        Победы следовали одна за другой. При Гераклее, при Аускуле. При самых разных селах и городах.
        Победы были настолько отчаянны, что в соседних странах был поднят вопрос о запрещении слонов как оружия массового уничтожения. Мирная страна Каледония предлагала вообще уничтожить слонов, чтобы не подвергать опасности будущее человечества. Каледонию поддерживала мирная страна Лангобардия.
        Но слоны шли в бой и одерживали победы. Одну отчаяннее другой.
        Римляне сопротивлялись. Они упорно отказывались сдаться на милость победителя, хотя милость эта была велика. Честолюбивый Пирр предлагал побежденным мир на самых достойных условиях - честолюбивые подданные отказывались от мира. Честолюбивый Пирр отпускал пленных на родину - честолюбивые пленные возвращались обратно под стражу. К борьбе оружия прибавилась борьба самолюбий, самая жестокая борьба, в которой не бывает ни победителей, ни побежденных.
        А слоны шли в бой, подавляя неприятеля массивностью и неповоротливостью, которая мешала им обратиться в бегство.
        В соседних странах обсуждался вопрос об обеспечении слонами северных государств, чтобы защитить север от южной опасности. В мирной Каледонии был акклиматизирован первый слон, второй слон был акклиматизирован в мирной Лангобардии.
        Наступила знаменитая битва при Беневенте.
        Слоны шли в бой, расчищая путь коннице и пехоте. Все было привычно и буднично, и слоны топтали людей, как топтали их в прошлой и позапрошлой битвах. И честолюбивый победитель уже послал побежденным первую просьбу о мире, от которой честолюбивые побежденные с презрением отказались, и уже никто не ждал для себя никаких неожиданностей, когда появилась первая неожиданность - стрелы, обернутые горящей паклей.
        Это было удивительное зрелище, и слоны на минуту остановились, прервав свое победное шествие. А в следующую минуту (и это была вторая неожиданность), преодолев свою естественную неповоротливость, слоны повернулись и двинулись назад, топча свою собственную конницу и пехоту.
        При виде столь массового уничтожения соседние страны подняли вопрос о новом оружии, которое в сочетании со старым приводит к таким ужасным последствиям. Говорили, что нужно либо сразу сжечь всю эту паклю, либо обеспечить ею мирные государства, чтобы им было чем защищаться и чем нападать.
        Между тем война продолжалась, и слоны, доставившие Пирру столько побед, на сей раз доставили ему крупное поражение. Видя это, честолюбивые римляне предложили ему мир, но честолюбивый Пирр отказался от мира.
        Война продолжалась. Мирная Каледония перешла на строгий режим экономии, приберегая паклю на случай военных действий. Мирная Лангобардия вовсю торговала паклей и потихоньку откармливала слона.
        1969
        Борьба за любовь
        За столько веков Амур испробовал все виды оружия: стрелы, ружья, пушки, бомбы разных систем…
        И все это для того, чтоб люди полюбили друг друга.
        Двенадцатая династия
        Близился Новый, 1969 год до нашей эры…
        Номархи[2 - Номарх - царский наместник в Древнем Египте.], жрецы и другие сподвижники царствующего Сенусерта Первого собрались, чтобы в узком кругу отметить это радостное событие. Самого Сенусерта пока еще нет: он появится ровно в полночь, знаменуя появление Нового года. А может, появится кто-то другой: по нынешним временам можно ждать любых неожиданностей.
        Что же принесет с собой Новый год?
        Пока идут разговоры. Обычные предновогодние разговоры.
        - Я - любовь области моей, ярый сердцем, когда вижу ослушника. Я устранил гордость из высокомерного, заставил умолкнуть велеречивого, так, что он уже больше не говорит.
        - Отлично сказано! Вы не пробовали это записать?
        - Как же, я приказал это высечь на камне.
        Вспоминается старый, 1970 год и еще более старый, 1971…
        Что же все-таки принесет Новый год?
        Два жреца спорят о трактовке Амона. Кто он - бог Солнца или просто баран? Бог Солнца - это все же величественней, но баран - как-то понятней…
        Литератор Синухет, уже принятый в высших кругах, но еще не принятый широкой читающей публикой, рассказывает о своей последней поездке в Сирию. Он бежал туда при Аменемхете и сразу вернулся, узнав, что Аменемхета сменил Сенусерт. Все соглашаются: от Аменемхета немудрено сбежать, а к Сенусерту немудрено вернуться…
        Что же, что же принесет Новый год?
        Старый, 1970 год, как преступник на колесе, доживает последние минуты. Все умолкают, чтобы полюбоваться его концом.
        И вот - конец!
        Дверь распахивается - и все облегченно вздыхают.
        На пороге стоит Сенусерт Первый, олицетворяя собой Новый год.
        Старый, привычный Новый год.
        1969 год до нашей эры.
        1968
        Улица великого Рамзеса
        Между двумя Рамзесами - Четвертым и Пятым - был еще один Рамзес, только номер его в веках не сохранился.
        Отличный был Рамзес. Когда он взошел на престол, ему, конечно, сразу стали возводить пирамиду, но Рамзес остановил строительство:
        - Не рано ли строить для мертвого, когда живым негде жить?
        - Мы не для мертвого, - объяснили строители, - мы для вечно живого.
        Но Рамзес объяснил им, что вечно живой подождет, пускай сначала просто живых обеспечат.
        Ничего не поделаешь. Стали строить для просто живых. Построили целую улицу и назвали ее улицей Великого Рамзеса.
        - Да что ж это такое! - возмутился Рамзес. - У вас что, нет других названий?
        Стали думать строители: как назвать улицу, чтобы вниманием не обидеть царя, но, с другой стороны, и невниманием его не обидеть?
        Тут-то и вспомнили о носильщике Рамзесе - ленивом и нерасторопном, но все же Рамзесе. И назвали улицу улицей Великого Носильщика Рамзеса.
        - Бот это другое дело, - сказал Рамзес. - Так и надо называть улицы.
        Следующую улицу назвали улицей Великого Точильщика Рамзеса. Еще одну - улицей Великого Лудильщика Рамзеса.
        - Очень хорошо, - похвалил их Рамзес. - И Великий Точильщик, и Великий Лудильщик… Но почему бы не назвать улицу просто: улицей Великого Рамзеса?
        1985
        Авгиевы конюшни
        К длинному списку исторических событий и лиц подошел маленький человек.
        - Я Авгий. Поищите на «А».
        - А кто вы такой? - спросил секретарь Истории.
        - Известно кто - царь! Сын самого бога Солнца.
        - Царей много, да не все попадают в Историю. Вы конкретно скажите, каковы ваши дела.
        В разговор вмешался помощник секретаря:
        - Поищите на «Г». Это тот Авгий, у которого Геракл чистил конюшни.
        Секретарь покачал головой:
        - Опять этот Геракл! Столько мелюзги потащить за собой в Историю!
        1964
        Лаокоон
        Высший совет богов постановил разрушить Трою.
        - Подкиньте им троянского коня, - посоветовал Зевс. - Да не забудьте посадить в него побольше греков.
        Воля Зевса была исполнена.
        - Ну как Троя? Разрушена?
        - Пока нет, громовержец. Там у них нашелся какой-то Лаокоон…
        - Что еще за Лаокоон?
        - Личность пока не установлена. Но этот Лаокоон не советует ввозить в город троянского коня, он говорит, что надо бояться данайцев, даже если они приносят дары.
        - Уберите Лаокоона. Личность установим потом.
        Воля Зевса была исполнена. Два огромных змея задушили Лаокоона, а заодно и его сыновей.
        Смелый троянец умирал как герой. Он не просил богов о пощаде, он только просил своих земляков:
        - Бойтесь данайцев, дары приносящих!
        - Сильная личность! - похвалил его Зевс, наблюдая с Олимпа за этой сценой. - Такому не жалко поставить памятник.
        Воля Зевса была исполнена.
        И, учитывая последнюю просьбу Лаокоона - не ввозить в город троянского коня, - ему воздвигли красивый, выразительный памятник: Лаокоон въезжает в город на троянском коне.
        1964
        Мирмидоняне
        Мор уничтожил народ Эгины, и когда Зевс спохватился, на острове остались одни муравьи. Они были маленькие, совсем незаметные и потому уцелели во время бедствия.
        Но для такого бога, как Зевс, муравьи тоже кое-что значат? Он подал знак - и муравьи превратились в людей - настоящих людей, высоких, стройных и сильных. И назвал Зевс людей мирмидонянами, потому что они произошли от муравьев.
        Это были честные люди, исполнительные и трудолюбивые. Но по старой муравьиной привычке они ходили согнувшись, низко опустив голову, будто над ними был занесен сапог.
        Зевсу было за них стыдно, и он гремел:
        - Люди, будьте людьми! Люди, будьте людьми!
        Но от этого крика они пригибались к земле еще больше.
        А Зевс гремел и гремел в небесах. Старый, наивный бог, он не понимал простой истины: можно превратить муравьев в людей, но сделать людьми людей - это богам не под силу.
        1964
        Олимпийское спокойствие
        Ах, каких детей породила Ехидна! Старший - настоящий лев. Младший - настоящий орел. Средние - Цербер и Гидра - умницы, каких мало: на двоих двенадцать голов.
        Выросли дети, и каждый нашел для себя занятие. Цербер трудился под землей - сторожил подземное царство. Орел действовал с воздуха - клевал печень Прометея, прикованного к скале. А лев и Гидра работали на земле - опустошали окрестности Немеи и Лерны.
        Все дети пристроены, все при деле. Ехидне бы жить да радоваться. Но тут подвернулся Геракл со своими подвигами. Он задушил Немейского льва, отрубил головы Лернейской гидре, застрелил из лука орла, а Цербера связал и бросил в темницу. Хорош герой - убивать чужих детей! Да его б за такие подвиги…
        - Господа олимпийцы, перед вами несчастная мать! Она породила детей, которые стали ее единственной радостью и надеждой. И вот приходит какой-то Геракл, давно известный своими подвигами, и убивает этих детей. Он убивает их на наших глазах, а мы храним олимпийское спокойствие. Господа олимпийцы, до каких пор наши гераклы будут уничтожать наших гидр, которые опустошают наши города? До каких пор наши гераклы будут уничтожать наших орлов, которые клюют наших прометеев? Отвечайте, господа олимпийцы!
        1964
        Осуждение Прометея
        - Ну посуди сам, дорогой Прометей, в какое ты ставишь меня положение. Старые друзья, и вдруг…
        - Не печалься, Гефест, делай свое дело.
        - Не печалься! По-твоему, приковать друга к скале - это раз плюнуть?
        - Тебе ведь не привыкать!
        - Зря ты так, Прометей. Ты думаешь, нам легко на Олимпе? С нас ведь тоже спрашивают.
        Гефест взял друга за руку и стал приковывать его к скале.
        - Покаялся бы ты, Прометей, а? Старик простит, у него душа добрая. Ну, случилось, ну, дал людям огонь - с кем не бывает?
        Прометей молчал.
        - Думаешь, ты один любишь людей? Ведь мы на Олимпе для того и поставлены. Такая наша работа - любить людей. А если наказываем… - Гефест взял копье и пронзил им грудь Прометея. - Если наказываем, так ведь это тоже не для себя. Пойми, дорогой, это для твоего же блага…
        1966
        Божеский разговор
        Титаны восстали против богов-олимпийцев.
        - Что это вы, ребята? - журил их Зевс. - Ай-ай, нехорошо! Давайте говорить по-божески. Только не все сразу, подходите поодиночке.
        Подошел первый титан-одиночка. Смотрит Зевс - здоровенный титан! Где с таким говорить по-божески!
        Пришлось поставить его на колени.
        Стоит на коленях титан - и все равно выше Зевса на целую голову.
        Пришлось отрубить ему голову.
        - Ну вот, - сказал Зевс, - с этим как будто договорились. Давайте дальше - поодиночке!
        1964
        Дамоклов меч
        Дамокл поднял голову и увидел над собой меч.
        - Хорошая штука, - сказал он. - Другого такого не найдешь в Сиракузах.
        - Обрати внимание, что он висит на конском волосе, - подмигнул ему тиран Дионисий, - Это имеет аллегорический смысл. Ты всегда завидовал моему счастью, и этот меч должен тебе объяснить, что всякое счастье висит на волоске.
        Дамокл сидел на пиру, но к еде не притрагивался. Все вокруг веселились, а он был печален.
        Над его головой висел меч. Отличный меч. Другого такого не найдешь в Сиракузах.
        - Да, счастье… - вздохнул Дамокл и с завистью посмотрел на меч.
        1964
        Нарцисс
        Женщины ходили за Нарциссом по пятам и делали ему самые заманчивые предложения. Но Нарцисс отвечал каждой из них:
        - Я не могу любить сразу двоих - и себя, и тебя. Кто-то из нас должен уйти.
        - Хорошо, я уйду, - самоотверженно соглашались одни.
        - Нет уж, лучше уходи ты, - пылко настаивали другие.
        Только одна женщина сказала не так, как все.
        - Да, действительно, - сказала она, - любить двоих - дело хлопотное. Но вдвоем нам будет легче: ты будешь любить меня, а я - тебя.
        - Постой, постой, - сказал Нарцисс, - ты - меня, а я?
        - А ты меня.
        - Ты меня - это я уже слышал. А я кого?
        - Ты меня, - терпеливо объяснила женщина.
        Нарцисс стал соображать. Он шевелил губами, что-то высчитывал на пальцах, и на лбу у него выступил пот.
        - Значит, ты меня? - наконец сказал он.
        - Да, да! - радостно подтвердила женщина.
        - А я? - Нарцисс еще подумал. - Послушай, зачем так все усложнять? Пусть каждый любит сам себя, это гораздо проще.
        1964
        Сизиф
        Он катил на гору камень. Он поднимал его до самой вершины, но камень опять скатывался вниз.
        Тогда он пошел на хитрость. Он взял щепочку, подложил ее под камень, и камень остался лежать на вершине.
        Впервые за много веков он свободно вздохнул. Он отер пот со лба и сел в стороне, глядя на свою работу.
        Камень лежал на вершине, а он сидел и думал, что труд его был не напрасен, и был доволен собой.
        Проходили века, и все так же стояла гора и лежал камень, и он сидел, погруженный в мысли, что труд его был не напрасен. Ничто не менялось вокруг. Сегодня было то, что вчера. Завтра будет то, что сегодня.
        У него отекли ноги и онемела спина. Ему казалось, что если он еще немного посидит, то и сам превратится в камень.
        Он встал и полез на гору. Он вытащил щепочку, и камень с шумом рванулся вниз, а он бежал за ним, прыгая с уступа на уступ, и чувствуя прилив новой силы.
        У подножья горы он догнал камень и остановил его. Потом поплевал на руки и покатил камень вверх, к вершине горы…
        1964
        Пигмалион
        Персей много говорил о своих подвигах, но был среди них один, о котором он не любил вспоминать. Отрубив голову Медузе Горгоне, Персей по дороге домой заехал на остров Кипр к знаменитому скульптору Пигмалиону. Пигмалион в то время был влюблен в только что законченную статую, как обычно бывают влюблены художники в свое последнее произведение.
        - Это моя самая красивая, - сказал он, и статуя вдруг ожила.
        От таких слов ожить - дело естественное, но скульптор увидел в этом какое-то чудо.
        - О боги! - взывал он. - Как мне вас благодарить?
        Боги скромно молчали, сознавая свою непричастность.
        Пигмалион долго не находил себе места от радости. Потом наконец нашел:
        - Я пойду в мастерскую, немножко поработаю, - сказал он ожившей статуе. - А ты тут пока займи гостя.
        Женщина занимала гостя, потом он занимал ее, и за всеми этими занятиями они забыли о Пигмалионе.
        Между тем скульптор, проходя в мастерскую, наткнулся на голову Медузы Горгоны, которую оставил в передней неосторожный Персей. Он взглянул на нее и окаменел, потому что таково было свойство этой головы, о котором знали все, кого она превратила в камень.
        Прошло много долгих часов, и вот в прихожую вышли Персей и его собеседница.
        - Какая безвкусица! - сказала ожившая статуя, глядя на окаменевшего творца. - Знаете, этот Пигмалион никогда не мог создать ничего путного.
        Так сказала женщина, и Пигмалион навеки остался камнем…
        1964
        Гомер
        А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком. Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене, женщине мифической красоты.
        - Вы знаете, в этом Гомере что-то есть, - говорили древние греки. - Но пусть поживет с наше, посмотрим, что он тогда запоет.
        И Гомер жил, хотя кое-кто сегодня в этом сомневается. И он пел - в этом сегодня не сомневается никто. Но для древних греков он был просто способный молодой поэт, сочинивший пару неплохих поэм - «Илиаду» и «Одиссею».
        Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть, для того, чтоб в него поверили. Для того, чтоб о yем сказали:
        - О Гомер! Он так хорошо видит жизнь!
        1965
        Прокрустово ложе
        Тесей уже занес свой меч, чтобы поразить великана Прокруста, но вдруг опустил его:
        - Нет, не могу я так, без суда. Судите его, люди!
        И вот начался суд. Говорили, сколько людей погубил Прокруст, калеча их на своем прокрустовом ложе. Вспоминали маленьких, которых он вытягивал, и больших, которым обрубал ноги.
        Последнее слово - обвиняемому:
        - Я виновен. Виновен в том, что слишком любил людей.
        Его осыпали градом насмешек.
        - Да, я любил людей, хотя понимал, как они далеки от идеала. Человек - мера всех вещей, но какой мерой мерить самого человека? Я нашел эту меру, вот она! - И Прокруст показал на свое ложе. - Идеальный человек должен быть таким, только таким - ни больше, ни меньше. Так судите меня, люди, за мою к вам любовь, за то, что, пока вы тешились жизнью, я пытался приблизить вас к идеалу. Все, что я в жизни сделал, это для вас. И ложе это - тоже для вас.
        - Для нас? - зашумела толпа. - Нет, с нас довольно! Ну-ка, положите его самого!
        И тут случилось невероятное: великан, еще недавно наводивший страх на всю округу, вдруг стал уменьшаться. И когда его подвели к ложу, он уже был самый простой человек, ниже среднего роста.
        Так стоял он, небольшой человек Прокруст, перед своим прокрустовым ложем, которое было явно ему велико, так стоял он и бормотал:
        - Люди, не судите меня… Просто я ошибся в расчетах…
        1964
        Платон
        Платон был общительный человек, и у него было много друзей. Но все они говорили философу:
        - Платон, ты друг, но истина дороже.
        Никто из них в глаза не видел истины, и это особенно обижало Платона. «Почему они ею так дорожат?» - с горечью думал он.
        В полном отчаянии Платон стал искать истину. Он искал ее долго, всю жизнь, а когда нашел, явился с нею к друзьям.
        Друзья сидели за столом, пили и пели древнегреческие песни. И сюда, прямо на стол, уставленный яствами, Платон вывалил им свою истину.
        Зазвенела посуда, посыпались черепки.
        - Вот вам истина, - сказал Платон. - Вы много о ней говорили, и вот - я ее принес. Теперь скажите: что вам дороже - истина или друг?
        Друзья притихли и перестали петь древнегреческие песни. Они смотрели на истину, которая неуклюже и совсем некстати громоздилась у них на столе. Потом они сказали:
        - Уходи, Платон, ты нам больше не друг.
        1964
        Александр Македонский
        - Избавь меня, бог, от друзей, а с врагами я сам справлюсь!
        Он так усердно боролся с врагами, что бог избавил его от друзей.
        1964
        Рабство
        Туллий Цицерон был рабом своего красноречия.
        Гней Помпей был рабом своего успеха.
        Юлий Цезарь был рабом своего величия.
        Один был в Риме свободный человек: раб Спартак.
        1966
        Ребро Адама
        - А где еще одно твое ребро?
        Это были первые слова, с которыми на свет появилась женщина.
        - Дорогая, я тебе сейчас все объясню. У создателя не нашлось материала, и он создал тебя из моего ребра.
        Она стояла перед пим - божественное создание - и смотрела на него божественным взглядом.
        - Я так и знала, что ты тратишь свои ребра на женщин!
        Так началась на земле семейная жизнь.
        1964
        Каин
        Уже на заре истории была уничтожена половина человечества: Каин убил Авеля.
        Потом потекли мирные дни. Каин оказался дельным хозяином: он быстро освоил землю и заселил ее обильным потомством. И своим детям, которые не могли всего этого оцепить, Каин не раз говорил:
        - Берегите, дети, этот мир, за который погиб ваш дядя!
        1964
        Ной
        Ной, этот старый подхалим, громче всех хвалил господа, и господь не мог этого не отметить.
        - Ной у нас святой человек, - говорил людям господь, - мы все должны брать пример с Ноя.
        Но люди никогда не умели следовать хорошим примерам. И тогда господь устроил им потоп. Он уберег только своего любимчика, который спасся вместе с семьей, прихватив всякой твари по паре.
        - Ну вот, теперь у нас с тобой порядок, - сказал бог, когда они с Ноем остались одни.
        - Хвала тебе, господи!
        - Правильно говоришь, - улыбнулся господь. - А теперь давай, действуй по своему усмотрению. Я скоро приду. Пока, до второго пришествия!
        Во второе пришествие на земле ничего не изменилось. Ной сидел в том же положении, в каком его оставил всевышний.
        - В чем дело, Ной? Почему у тебя не двигается работа?
        - Хвала тебе, господи!
        - Хвала - это само собой, - смягчился господь, - но о деле тоже забывать не следует. Я на тебя надеюсь, не подведи. Пока, до третьего пришествия!
        В третье пришествие господь застал Ноя в том же положении.
        - Как это понимать, Ной? Чем ты занимался все это время?
        - Хвала тебе, господи!
        - Ах, Ной, - поморщился господь, - что ты заладил одно и то же? Я тебе поручил начать здесь новую жизнь, не могу же я сам во все вникать, должен же и ты проявить инициативу!
        - Хвала…
        Бог вышел из себя. Он плюнул, принес ведро и утопил в нем Ноя.
        Так погиб Ной, святой человек, который уцелел во время всемирного потопа.
        А землю бог заселил грешниками.
        И все пошло как по маслу.
        1964
        Мафусаил
        Первым человеком был Адам.
        Мафусаил не был первым человеком.
        Первым пророком был Моисей.
        Мафусаил не был первым пророком.
        Поэтому Мафусаил прожил девятьсот шестьдесят девять лет. И в некрологе о нем было написано: «Безвременно скончался…»
        1964
        Стадо Моисеево
        - Не сотвори себе кумира. Я, например, не сотворяю. У меня к этому не лежит душа.
        Зашумело стадо Моисеево:
        - Вы слышали, что сказал Моисей?
        - Как это правильно!
        - …как верно!
        - …не сотвори кумира!
        - …не сотвори!
        - …о Моисей!
        - …мудрый Моисей!
        - …великий Моисей!
        1964
        Вавилонское столпотворение
        Один из них сказал:
        - Давайте сотворим столп во славу божию!
        Каждый приносил камень и складывал в общую кучу.
        И увидел бог, что это хорошо.
        - Мне это нравится, - сказал он своим архангелам, - Я сам в молодости шесть дней работал на строительстве, так что я могу понять рабочего человека.
        Люди взялись дружно, и вскоре столп приблизился к небу.
        - А на небе-то пусто, никого нет!
        Бог обиделся.
        - Вы слышите? Они говорят, что меня нет. Разве это правда? Скажите, вы меня давно знаете.
        Архангелы жили на небе, пили нектар и амброзию, поэтому они верили в бога.
        Вернее, так: они верили в бога, и поэтому пили нектар и амброзию.
        - Вездесущий! - сказали архангелы.
        - А они что твердят в один голос? Нет, видно, придется смешать им языки, чтоб у них не было такого единогласия!
        Бог так и сделал, и люди сразу перестали понимать друг друга. Каждый вытащил из кучи свой камень и спрятал его себе за пазуху.
        Так окончилось творение столпа и началось столпотворение.
        1964
        Валаамова ослица
        И заговорила ослица человеческим голосом:
        - Со слов Валаама…
        Разинули рты святые угодники: шутка сказать - со слов Валаама!
        И никто не знает, кто такой Валаам. Но, наверно, кто-то такой, раз на него ссылаются.
        Слушают святые угодники.
        На ус мотают.
        Пример берут.
        С ослов Валаама.
        1964
        Притчи царя Соломона
        - Лучше открытое обличение, нежели тайная любовь!
        Прежде подданные тайно любили царя, но, услышав такую притчу, перешли к открытому обличению:
        - И это называется царь!
        - Подумаешь - Соломон Мудрый!
        - Считает себя мудрым, а на самом деле дурак дураком!
        Подданные обличали вовсю. Они не щадили ни Соломона, ни его жен, ни его роскошных хоромов. Как перемывают грязную посуду, так они перемывали косточки царя.
        И тогда Соломон сказал еще одну притчу.
        Он сказал:
        - Кто хранит уста свои, тот бережет душу свою, а кто широко раскрывает рот, тому беда!
        И подданные захлопнули рты.
        Подданные замолчали.
        Подданные по-прежнему тайно любили царя.
        1964
        Избиение младенцев
        Палач тяжело дышал.
        - Сил моих нет! Прямо детский сад, а не серьезное заведение!
        - Чтобы рубить головы, нужно свою сохранить на плечах, - мягко улыбнулся царь Ирод.
        - Трудно с ними, - всхлипнул палач. - Сущие ведь младенцы!
        - Младенцы? - Ирод встал из-за стола. - Младенцы? - Ирод вышел на середину кабинета. - Запомни, палач: если думать о будущем, младенцы - это самый опасный возраст. Сегодня младенец, а завтра… Младенцы быстро растут.
        1964
        Овцы и козлища
        Стали отделять овец от козлищ.
        - Ты кто есть?
        - Овечка.
        - А откуда рога?
        - Честным трудом добыты.
        - А борода?
        - В поте лица нажита.
        - Проходи, проходи, овечка!
        Отделяют дальше.
        - Ты кто?
        - Овечка.
        - Где ж твоя борода?
        - Беда ободрала.
        - А твои рога?
        - Нужда обломала.
        - Проходи, проходи, овечка!
        Проходят козлища, лезут, прут, нагоняют страх на честных овечек. «Ох, - трясутся овечки, - настали трудные времена: не знаешь, когда бороду отпускать, когда подстригаться!»
        1964
        Один в трех лицах
        - Итак, голосуется первое предложение, - сказал бог-отец. - Кто за? Кто против? Кто воздержался?
        - Я воздержался, - поднял руку бог-сын.
        - Опомнись, сынок! На кого ты поднимаешь руку?
        - Я ни на кого… Я просто так… голосую…
        Старый бог рвал на груди балахон и метал громы и молнии:
        - На меня? На самого? Не выйдет! Я себя породил, я себя и убью… когда сочту нужным…
        - Простите, я хотел сказать…
        - Нет, мальчик, шалишь!
        - Я не шалю, - пробормотал мальчик и вдруг почувствовал себя мужчиной. - Но мне надоело… распинаться…
        - Ах, ты не хочешь распинаться? Тогда мы сами тебя распнем!
        И бог-отец отдал соответствующее распоряжение.
        - А как же быть с обязанностями бога-сына? - спросил святой дух, который до этого сидел тихо.
        - Ну, это я беру на себя, - успокоил его старый бог. - Тем более, что я сам себя породил - так что мне это и по штату положено. - И он заговорил громче, одновременно от имени отца и сына: - Итак, голосуется первое предложение. Кто за? Кто против? Кто воздержался?
        - Я воздержался, - сказал осмелевший дух.
        - И ты, брат? Как же это? От кого, от кого, а от тебя не ждал.
        Говоря это, бог лихорадочно соображал, как бы разделаться со святым духом. Дух сидел тихо, но руки не опускал.
        - Ладно, сдашь мне дела и - чтоб духа твоего не было!
        Духа не было. Бог остался один. Один в трех лицах.
        - Итак, голосуется первое предложение. Кто за? Кто против? Кто воздержался? - Бог посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением: - Принято единогласно.
        1964
        Фома Неверный
        - Сейчас я пройду по воде, как по суху, - сказал Учитель.
        Ученики дружно выразили одобрение. Один Фома усомнился:
        - Может, не ходить? А вдруг утонете?
        - Он всегда сомневается! - зашумели ученики. - Валяйте, Учитель, если что - мы поддержим!
        Учитель встал и пошел. По воде, как по суху.
        - Встретимся на том берегу! - крикнул он восхищенным зрителям.
        - А теперь я поднимусь по воздуху, как по лестнице, - сказал он на том берегу.
        - А вдруг разобьетесь? - усомнился Фома, верный своему неверию.
        Учитель взмахнул руками и оторвался от земли.
        - Браво, браво! - кричали ученики. - Мы так и знали, мы так и верили!
        - А теперь, - сказал Учитель, опускаясь с неба на землю, - меня распнут на кресте.
        - Господь с тобой! - перекрестился Фома. - Как можно говорить такое?
        На него зашикали.
        - Меня распнут на кресте, - продолжал Учитель, - вобьют в меня гвозди…
        - Слушайте! Слушайте!
        - …из моих ран потечет кровь…
        - Слушайте! Слушайте!
        - …потом я умру. А потом воскресну.
        Ученики затаили дыхание. В тишине раздался тревожный голос Фомы:
        - А вдруг не воскреснешь?
        - Это уже слишком! - возмутились ученики. - Учитель - и не воскреснет! Кто ж тогда воскреснет? Уж не ты ли, Фома?
        Учитель подождал, пока они успокоились. Потом сказал:
        - К сожалению, не все от меня зависит. Для того, чтоб меня распяли, меня нужно сначала предать. Кто согласен меня предать?
        - Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я!
        Ровно одиннадцать Я. Один Фома воздержался.
        - Не все сразу, не все сразу! - замахал руками Учитель. - Для того, чтоб предать, одного вполне достаточно. Пусть это будет… - Учитель обвел взглядом учеников. - Ты, Фома!
        Ученик рухнул на колени:
        - Учитель! Я люблю вас, Учитель, я не могу вас предать!
        - Он не может предать! Вы слышите? - шумели ученики. - Учитель, поручи это дело нам! Любому из нас!
        Для того, чтоб воскреснуть, человек должен сначала умереть, это очевидная истина. Но неверный Фома этого не понимал - и он упирался, тянул всех назад, когда все остальные дружной толпой провожали Учителя на Голгофу.
        1964
        Последний Ромул
        Все началось при Ромуле и кончилось при Ромуле, будто и не было этих двенадцати веков триумфов и побед, будто не было величия Римской республики и могущества Римской империи, и славы, славы, немеркнущей славы ее полководцев, консулов, императоров и рабов.
        Последний Ромул - Ромул Августул Момилл (что отличает его от первого - просто Ромула) - живет на вилле, построенной еще знаменитым Лукуллом, которого, возможно, тоже не было… А было - что?
        Сначала семь холмов и посреди них - волчица, кормящая мать, воспитавшая основателя вечного города (ничего нет вечного на земле - поздняя мудрость, неизвестная основателям). Первый Ромул построил город, и с этого, собственно, все началось… а может, и не с этого, потому что тот Ромул давно уже стал легендой.
        Выкормыш волчицы. Смешно сказать! И придумают же такое!
        Последний Ромул смеется. Он представляет, как тот, первый, строил город без лопаты и топора, без всякого нужного инструмента. С одной волчицей, смеется последний Ромул.
        Без инструмента, смеется он, даже эту виллу не построишь. Правда, вилла построена хорошо, этот Лукулл, был он там или не был, видно, любил пожить. А кто не любит? Да, вилла неплохо построена. Сам Одоакр, король, останавливается здесь во время охоты.
        Король Одоакр останавливается здесь, и Августул Момилл принимает его, как настоящий хозяин, и даже сидит с ним за одним столом. И тогда Одоакр называет его императором - в шутку, конечно, но не без основания, потому что Ромул ведь и вправду был императором… Был или не был? Кажется, все-таки был.
        Тарквиний Гордый, Помпей Великий, Антонин Благочестивый… Доблестный Марий, потерпев поражение, сказал знаменитую фразу: «Возвести своему господину, что ты видел Мария сидящим на развалинах Карфагена». Непокорный Катилина, потерпев поражение, сказал знаменитую фразу: «Я затушу развалинами пожар, который хочет уничтожить меня». Последний Ромул смеется: от всей истории остались одни знаменитые фразы. А может быть, и их тоже не было?
        Трубят рога. Входит варвар Одоакр. Король Одоакр. Он хлопает Ромула по плечу, опирается на его плечо и так проходит к столу, где для него уже все приготовлено. Он садится, он пьет («Твое здоровье, Ромул!»). Он рассказывает что-то смешное - и сам смеется, и Ромул смеется. Он разрывает мясо руками и глотает его, и заливает вином…
        - Погляди, - говорит Одоакр, - какую я приволок волчицу.
        Удачная охота. Сегодня хороший день. И вечер будет хороший.
        Сколько лет Рим воевал с варварами, а все так просто - посадить варвара на престол.
        Последний Ромул стоит над телом мертвой волчицы.
        1968
        Святой Доминик
        Окопчив земные дела, святой Доминик отправился к богу.
        - Ну, что там у нас? - встретил его господь. - Я, понимаешь, оторвался от земли, руки не доходят.
        - Слава богу! - сказал Доминик. - Святая инквизиция не дремлет.
        - Слава богу! - согласился господь.
        - У нас теперь порядок, - докладывал Доминик, - Чуть что - и готово!
        - Готово? Это хорошо. Ну, а как нравится тебе у нас, на небе?
        Доминик промолчал.
        - Говори, говори, не стесняйся!
        - Разрешите донести… Я тут встретил одного… Уж очень какой-то веселый…
        - Веселый? Ну, это не беда! Они у меня все пьяны от счастья.
        - Разрешите донести, этот был не от счастья.
        Господь насторожился:
        - Не от счастья? А от чего? Я, понимаешь, оторвался от веба…
        - На все воля божья, - напомнил Доминик. - Прикажи, господи!
        И господь приказал.
        Тихо-тихо стало на небе. Приумолкли силы небесные, и одно только слышалось: «Разрешите донести… Разрешите донести… Разрешите донести…»
        - Вот теперь у нас полный порядок! - потирал руки святой Доминик. - Слава богу!
        - Слава богу! - хором вторили силы небесные.
        - Слава богу! - говорил господь бог.
        И попробовал бы он не сказать! Интересно, как бы он тогда выглядел…
        1964
        Нечистая сила
        Не стало бесам житья, отовсюду их изгоняют. Только вселится бес в человека, а тут уже целая куча праведников:
        - Чур тебя, нечистая сила! Изыди!
        Изошли бесы, кто в чем стоял, и удалились в изгнание. Бредут по грешной земле, на судьбу свою плачутся.
        - Совести у них нет, - плачется Бес Совестный.
        - Черствые сердца, - плачется Бес Сердечный.
        И вдруг им навстречу праведник. В темноте не видать, но у бесов на праведников особое чутье.
        - Наше вам почтение! - поклонился Бес Церемонный. - Позволено будет спросить: откуда путь держите?
        - Из города. Бесов гонял.
        Притихли бесы, опустили глаза, чтоб в темноте не блестели.
        - А это хорошее дело - бесов гонять? - осторожно спросил Бес Совестный.
        - Видно, хорошее, если за него деньги платят, - сказал праведник и пошел своей дорогой.
        Призадумались бесы: вот ведь как устроился человек. Кого-то там погонял - и деньги в кармане. И сердце у него не болит, и совесть его не мучит…
        - Я бы так, наверно, не смог, - вздохнул Бес Церемонный.
        - Платят, видно, на совесть, - между прочим сказал Бес Совестный. - А работа ничего. Чистая работа.
        Бес Сердечный молчал. А когда заговорил, то высказал общее мнение:
        - Айда-ка и мы в город, бесов гонять!
        По дороге запаслись одежонкой, подзубрили молитвы - и закипела работа!
        Поначалу было трудно: известно, дело непривычное. Но потом изловчились, во вкус вошли. Иного беса можно б и не изгонять, а они и его изгоняют.
        - Нечего с ними церемониться! - говорит Бес Церемонный.
        - У нас работа на совесть! - заявляет Бес Совестный.
        А Бес Сердечный только сплюнет всердцах да еще на руки поплюет для надежности.
        Раздобрели бесы, остригли хвосты, животы отпустили - такие тебе стали праведники!
        - Чур тебя! - говорят. - Изыди, нечистая сила!
        Раз, два сказал - и деньги в кармане, так почему б не сказать? Любит нечистая сила чистую работу!
        1964
        Антимир
        Жил-был антиквар. Он такого насмотрелся в своих древностях, что ему стало тошно жить на свете. И тогда он махнул на все рукой, написал завещание и отправился в антимир.
        В те далекие времена антимир находился на седьмом небе, но это мало радовало его обитателей.
        - Ох, - вздыхали они тихомолком, - ох, ох, ох!
        Зато правил антимиром неунывающий король Антиох.
        События происходили в 9341 году - 1439 году по земному летосчислению. Как вы помните, в этом году Базельский собор, недовольный правлением папы Евгения Четвертого, выдвинул в пику ему своего антипапу. А так как для антипапы, по мнению некоторых, больше подходил антимир, то его вскорости туда и переселили.
        Вот так они все и встретились - антипапа, антиквар и король Антиох, веселый правитель антимира.
        - Ну, что там на земле новенького? - спросил Антиох.
        - Хорошего мало, - покачал головой антиквар. - Говорят, прикончили Цезаря. (Цезаря прикончили давным-давно, но для любителя древностей это было самым новым событием.) Ох, что творится!
        - Не говорите «ох», - сказал король Антиох. - У нас на седьмом небе это не принято. У нас принято смеяться. А чтоб не лопнуть от смеха, лучшее средство - охота на антилоп.
        И король Антиох отправился на охоту.
        Между тем антипапа знакомился с обстановкой, поскольку антимир был для него новой областью. Для этого он призвал к себе местного дворника Аптипа.
        - Слушай, дворник, ты тут крутишься при дворе. Посвяти меня в дела антимирские.
        - Наше дело десятое, - отмахнулся Антип.
        - Не гневи антихриста, дворник.
        - Наше дело десятое.
        Прогнал его антипапа и призвал антиквара, человека ученого.
        - Ты, антиквар, ученый человек, а мы, ты знаешь, университетов не кончали. Покопайся там в своих книгах, вычитай - что оно такое: антимир!
        Пока антиквар копался, антипапа времени не терял. Выпросил у Антиоха престол, сел на него и задумался.
        «Антимир… Ан-тимир… Анти-мир… Есть! Надоумил антихрист! Антимир - значит война! Война во славу антихриста!»
        - Война? - помрачнел Антиох. - Ох, что ж это будет?
        - Не говорите «ох»! - одернул его антипапа. - Вы что, забыли, где вы находитесь?
        - На седьмом небе, - спохватился король. - Ох!.. простите, я хотел не ох… Ох, я совсем запутался…
        - Выпутывайтесь сами, - сказал антипапа, - а я иду объявлять войну. Некогда разводить антимонии.
        И он объявил войну, которая вошла в историю под названием Великих Антихристовых походов. Одни умирали за антихриста, другие умирали против него, но все умирали совершенно одинаково, и последним словом каждого было привычное слово «ох».
        - Не говорите «ох», - наставлял умирающих аптипапа, но они все равно говорили.
        В конце концов на седьмом небе остался только сам антипапа, Антиох, антиквар и дворник Антип, для которого война была дело десятое.
        - Что-то. я в последнее время мало радуюсь, - корил себя король Антиох. - Я сам себе становлюсь антипатичным.
        А антиквар сидел в своих книгах, сидел да вдруг как выскочит!
        - Докопался! - кричит. - Я уже докопался!
        - Докопались без тебя, - осадил его аптипапа. - Антимир - значит война, поскольку мир - это мир, а анти - это анти…
        - Да нет же, не война! Здесь мир совсем в другом смысле. Мир - земля, антимир - небо! Мы ведь на небе!
        - Что же ты раньше не сказал? - просиял антипапа и потрепал антиквара по щеке. - Чудак человек, надо было сказать раньше!
        - А мы тут воюем, - сообщил невоевавший дворник Антип. - Столько народу перевели… Мое, конечно, дело десятое…
        - Блаженны павшие во славу антихриста, - сказал антипапа и воздел очи горе. - Они теперь там, на восьмом небе!
        И было так приятно чувствовать себя в антимире, который вовсе не означает войну, а означает нечто совсем другое, что все облегченно вздохнули:
        - Ох!
        Но тут же зажали рты и радостно улыбнулись.
        1964
        Праздник на улице Варфоломея
        В жизни каждого Варфоломея есть своя Варфоломеевская ночь. Была такая ночь и у святого Варфоломея.
        Она пришла, с большим опозданием, где-то в середине средних веков, когда о самом апостоле уже почти забыли. Но он не унывал, он знал, что и на его улице будет когда-нибудь праздник.
        И вот наконец…
        Варфоломей побрился, надел свой лучший костюм и вышел на улицу. На улице была ночь. Варфоломеевская ночь.
        - Спасибо, родные, порадовали старика, - бормотал Варфоломей, глядя на бурные события этой ночи. - Господь не забудет святых ваших дел!
        К нему подошли двое.
        - Именем Варфоломея! - сказали они и взяли святого за шиворот…
        Была ночь. Варфоломеевская ночь.
        Варфоломеевская ночь, но уже без Варфоломея.
        1964
        Простая старушка
        Старушка подошла к костру, на котором горел Ян Гус, и сунула в него вязанку хвороста.
        - О святая простота! - воскликнул Ян Гус.
        Старушка была растрогана.
        - Спасибо на добром слове, - сказала она и сунула в костер еще вязанку.
        Ян Гус молчал. Старушка стояла в ожидании. Потом она спросила:
        - Что же ты молчишь? Почему не скажешь: «О святая простота»?
        Ян Гус поднял глаза. Перед ним стояла старушка. Простая старушка.
        Не просто простая старушка, а старушка, гордая своей простотой.
        1964
        Памятник Мигелю Сервету
        Кальвин сжег Мигеля Сервета. Кальвинисты воздвигли ему памятник.
        - Вот здесь, - говорили кальвинисты, - на этом самом месте, безвременно сгорел великий Сервет. Как жаль, что он не дожил до своего памятника! Если б он так безвременно не сгорел, он бы сейчас порадовался вместе с нами!
        - Но, - говорили кальвинисты, - он недаром сгорел. Да, да, друзья, великий Сервет сгорел не напрасно! Ведь если б он здесь не сгорел, откуда б мы знали, где ему ставить памятник?
        1964
        Отречение Галилея
        - Между нами говоря, дорогой Галилей, я и сам думаю, что она вертится. - Отец инквизитор покрутил пальцем, показывая, как вертится Земля. - Но одно дело - думаю, а другое - говорю. Вы ученый человек, неужели вы до сих пор не поняли разницы?
        - Нет, я понял, - сказал Галилей, - и именно поэтому я говорю, а не только думаю.
        - В таком случае говорите так, чтобы вас никто не слышал. А то ведь - я не хочу вас пугать - у вас могут произойти неприятности… Вспомните Джордано Бруно.
        Галилей вспомнил. «Я уже стар, - подумал он, - и у меня впереди большая работа. Это очень большая работа, и не хочется умереть, не закончив ее…»
        Святая церковь пышно праздновала отречение Галилея. Рекой лилось вино, приготовленное из крови спасителя. Акогда был провозглашен тост за дружбу науки и религии, отец инквизитор подмигнул Галилею и шепнул:
        - А все-таки она вертится!
        1964
        Ньютоново яблоко
        - Послушайте, Ньютон, как вы сделали это свое открытие, о котором теперь столько разговору?
        - Сам не знаю, как… Просто стукнуло в голову…
        - Яблоко стукнуло? А ведь признайтесь, это яблоко было из моего сада…
        Они стояли каждый в своем дворе и переговаривались через забор, по-соседски.
        - Вот видите, моя ветка свешивается к вам во двор, а вы имеете привычку здесь сидеть, я это давно приметил.
        Ньютон смутился.
        - Честное слово, не помню, что это было за яблоко.
        На другой день, когда Ньютон пришел на свое излюбленное место, ветка была спилена. За забором под своей яблоней сидел сосед.
        - Отдыхаете? - кивнул соседу Ньютон.
        - Угу…
        Так сидели они каждый день - Ньютон и сосед за забором. Ветки не было, солнце обжигало Ньютону голову, и ему ничего не оставалось, как заняться изучением световых явлений.
        А сосед сидел и ждал, пока ему на голову упадет яблоко.
        Может, оно и упало, потому что яблок было много и все они были свои. Но сейчас это трудно установить. Имени соседа не сохранила история.
        1965
        Спектральный анализ
        На вкус и на цвет товарищей нет, и когда Ньютон заговорил сразу о семи цветах, у него стало в семь раз меньше товарищей.
        - Он и прежде любил утверждать, что белое - это черное, - припоминали бывшие товарищи. - А теперь выходит, что белое - это красное, оранжевое, желтое, зеленое, голубое, синее и фиолетовое? Так, что ли, надо его понимать?
        Все знали, как надо понимать, и все ничего не понимали. И тогда, чтобы им объяснить, Ньютон взял семь цветов и соединил в один белый цвет.
        - Ну, знаете! Семь цветов - в один! - зашептались вокруг.
        И у Ньютона стало еще в семь раз меньше товарищей.
        1965
        Извозчики города Глазго
        Извозчики города Глазго съезжались на свой очередной сбор…
        Стояла зябкая, слякотная погода. В такую погоду хорошо иметь за спиной веселого седока, потому что ничто так не согревает, как разговор, - это отлично знают извозчики.
        Но веселые седоки брели в этот день пешком, возложив на транспорт только свои надежды. На городской транспорт возлагались сегодня очень большие надежды, и, возможно, поэтому он подвигался так тяжело.
        Слет проходил на центральной торговой площади. Первые ряды занимали многоконные дилижансы, за ними шли двуконные кареты, одноконные пролетки, а в самом конце толпилась безлошадная публика.
        Среди этой публики находился и Джемс Уатт.
        Разговор шел на уровне дилижансов. Там, наверху, говорилось о том, что лошади - наше будущее, что если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
        Одноконные пролетки подавали унылые реплики. Дескать, не в коня корм. Дескать, конь о четырех ногах и то спотыкается.
        Но эти реплики не достигали высокого уровня дилижансов.
        - Дайте мне сказать! - крикнул безлошадный Уатт. - У меня идея!
        - Где ваша лошадь, сэр?
        - У меня нет лошади. У меня идея.
        На него прищурились десятки насмешливых глаз. Десятки ртов скривились в брезгливой гримасе:
        - Нам не нужны идеи, сэр. Нам нужны лошади.
        Потому что лошади - наше будущее, и если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
        Собрание проходило успешно. Отмечалось, что за истекший год городской транспорт увеличился на несколько лошадиных сил, а за текущий год он увеличится еще на несколько лошадиных сил…
        Потому что лошади - наше будущее, и если мы хотим быстрее прийти к нашему будущему, то, конечно, лучше к нему приехать на лошадях.
        - Дайте мне сказать!
        Стояла зябкая, слякотная погода. Моросил дождь, и Уатт прятал под плащом модель своего паровоза. Он прятал ее не от дождя, а от этих десятков глаз, которым ни к чему паровоз, когда идет такой серьезный разговор о транспорте.
        Настоящий, большой разговор о транспорте.
        О будущем нашего транспорта.
        Об огромных его перспективах.
        …Разъезжались на лошадях.
        1968
        Остров лилипутов
        Если бы у лилипутов не было Гулливера, то как бы лилипуты писали свою историю?
        Но у лилипутов был Гулливер…
        «Лемюэль Гулливер, лилипут по рождению, воспитанию и вероисповеданию. Происходил из довольно низкого рода, но сумел подняться до невиданных высот и высоко поднять знамя нашей великой, славной Лилипутии…»
        Лилипуты читают эти строки и вырастают в собственных глазах.
        1966
        Три монаха
        Три нищих монаха входили в богатый город.
        - Сейчас посмотрим, крепка ли вера у здешних жителей!
        Вышел один из них на базарную площадь, где обычно собирался народ, и провозгласил:
        - Братия, я пришел, чтобы научить вас надевать штаны через голову!
        Вера у жителей была крепка: «Ну, слава богу!», «Справедливая мысль!», «И как мы сами до этого не додумались?»
        Монаха щедро наградили, и жители стали осваивать новый метод.
        Нелегкое это дело - надевать штаны через голову, да и получается как-то не так… Но жители не видели, как получается, потому что глаза у всех были закрыты штанами.
        Прошло какое-то время, и решил второй монах посмотреть, крепка ли вера у жителей города. Вышел на базарную площадь и возгласил:
        - Братия, надевая штаны через голову, не следует забывать о ногах!
        Вера у жителей была крепка: «Ну, слава богу!», «Справедливая мысль!», «И как мы сами до этого не додумались?»
        Это уже и вовсе трудно: надевать штаны и через ноги, и через голову. Жители забросили все дела и с утра до вечера возились со своими штанами. А монах вернулся к товарищам - он свое получил.
        Прошло еще время, и выходит на площадь третий монах:
        - Братия, я знаю, как надевать штаны!
        Вера у жителей была крепка по-прежнему: «Как?», «Как?» «Расскажи!», «Научи!», «Посоветуй!»
        И сказал им этот третий:
        - У кого голова на плечах, тот не станет тянуть штаны через голову, а будет надевать их непосредственно на ноги.
        Переглянулись жители - у всех вроде головы на плечах. Как же это получилось?
        И тут каждый вспомнил, какие муки пришлось ему перегнить, надевая штаны через голову. «Ну, слава богу!», «Справедливая мысль!», «И как мы сами до этого не додумались?»
        Наградили и этого монаха, и уж хотели надевать штаны по-новому, а в сущности, по старому доброму методу, да только в городе не нашлось штанов.
        …Три богатых монаха уходили из нищего города…
        1956
        Дульсинея Тобосская
        Семейная хроника
        Действие происходит в доме Дульсинеи, у очага.
        В глубине сцены большой портрет Дон-Кихота. Под ним кресло, в кресле - САНЧО ПАНСА, толстый мужчина лет 60. Рядом с ним, на низенькой скамеечке, ДУЛЬСИНЕЯ, толстая женщина лет 45, вяжет кофту.
        САНЧО ПАНСА(заключая рассказ). А потом я закрыл ему глаза…
        ДУЛЬСИНЕЯ. Ах, Санчо, вы опять разрываете мне сердце! Вот уже сколько лет вы разрываете мне сердце, а я все не могу прийти в себя. Но, пожалуйста, вернитесь к тому месту, где вы встретились с этим рыцарем и ваш господин сказал…
        САНЧО ПАНСА(возвращается к тому месту). Он сказал: «Сеньор, если вы не разделяете мнение, что Дульсинея Тобосская - самая красивая дама, то я всажу в вас это мнение вместе с моим копьём!»
        ДУЛЬСИНЕЯ(ликуя и сочувствуя). Бедный рыцарь! Он был на волосок от смерти!
        САНЧО ПАНСА. Определенно. Но он не захотел спорить, он сказал, что лично ему не попадалось ни одной приличной женщины и что, быть может, такой и является Дульсинея Тобосская. Он сказал, что наш сеньор счастливее его.
        ДУЛЬСИНЕЯ. Бедный рыцарь!
        САНЧО ПАНСА. Да, он оказался неплохим человеком. И знаете, Дульсинея, ведь мы чуть не убили его. А сколько бывает, что человека сначала убьют, а потом уже выясняют, какой он был хороший…
        ДУЛЬСИНЕЯ(погрустнев). Я была глупой девчонкой, Санчо, я ничего не понимала. Когда ваш сеньор назвал меня дамой своего сердца, я решила, что он спятил… И вот прошло двадцать лет… У меня выросли дети. Старший, Алонсо, служит в армии короля, средний, Алонсо, работает с отцом в поле, младший, Алонсо, пасет овец. У меня трое детей, и всех их я назвала в память о нем.
        САНЧО ПАНСА. Да… (Обращаясь к портрету.) Алонсо Кехана, Дон-Кихот, славный рыцарь Печального Образа. Лежите вы, сеньор, в земле и не подозреваете, что делается с вашим именем. А оно, имя ваше, живет, его дают маленьким детям, чтобы они вырастали такими же, как и вы. Нет, сеньор, вы не должны были умирать.
        ДУЛЬСИНЕЯ. И подумать только, что все это из-за меня, что я, я одна виновата в его смерти!
        САНЧО ПАНСА. Ну нет, это вы уже говорите лишнее. Он умер от болезни. Я сам закрыл ему глаза.
        ДУЛЬСИНЕЯ(на самой высокой ноте). Санчо, не спорьте с женщиной, у которой трое детей и которая знает толк в этом деле. Он умер от любви.
        САНЧО ПАНСА(с сомнением). От любви рождаются, а не умирают.
        ДУЛЬСИНЕЯ. И рождаются, и умирают. Все, Санчо, все, что происходит на свете, - все это от любви.
        САНЧО ПАНСА(не убежден, но не желает продолжать спор). Да, отчаянный был человек. Не могу забыть, как он воевал с этой мельницей. «Сеньор, - говорю ему, - не связывайтесь вы с ней!» И знаете, что он мне ответил? «Санчо, - говорит, - мой верный Санчо! Если я не захочу связываться, и ты не захочешь связываться, и никто не захочет связываться, то что же тогда будет? Сколько нехорошего совершается на земле, и все оттого, что люди не хотят связываться». - «Сеньор, - говорю я ему, - но зачем же нам воевать с мельницами?» - «Санчо, - отвечает он и смотрит на меня близорукими глазами, - верный мой Санчо, если я не стану воевать с мельницами, и ты не станешь воевать с мельницами, и никто не станет воевать с мельницами, то кто же будет с ними воевать? Настоящий рыцарь не гнушается черной работы».
        ДУЛЬСИНЕЯ. Я это мужу всегда говорю.
        САНЧО ПАНСА. Да, поездили мы с ним. Бывало, не только поспать - и поесть некогда. Только пристроишься, а тут: «Где ты, мой верный Санчо? Погляди, не пылится ли дорога!» - «А что ж, - говорю, - дорога на то и дорога, ей пылиться положено». - «Нет, добрый мой Санчо, дороги бывают разные, и люди по ним ездят разные, так что ты, пожалуйста, погляди!» - «Сеньор, - говорю, - это и не люди вовсе, это стадо какое-то». - «Тем более, Санчо, тем более! На хорошего человека у меня рука не поднимется, а это… Так что вперед, храбрый Санчо, пришпорь своего осла!»
        ДУЛЬСИНЕЯ(восхищенно). Страшно-то как!
        САНЧО ПАНСА. Еще бы не страшно! Их, этих свиней, сотни три, а нас двое. После этого он полдня в себя приходил, а как пришел, первым делом: «Где ты, мой верный Санчо? Погляди, не пылится ли дорога!» Близорукий он был, за два шага ничего не видел.
        Оба задумываются.
        ДУЛЬСИНЕЯ вяжет кофту. С охапкой дров входит МУЖ ДУЛЬСИНЕИ, высокий, тощий мужчина лет 50. Хочет пройти тихо, чтоб не помешать, но роняет полено.
        САНЧО ПАНСА(привстав). Здравствуйте, сосед. Как поживаете?
        МУЖ. Да так… (нерешительно смотрит на жену).
        ДУЛЬСИНЕЯ. Он хорошо поживает.
        МУЖ. Спасибо… Я хорошо…
        ДУЛЬСИНЕЯ(мужу). А мы тут говорили о покойном сеньоре. Ты помнишь покойного сеньора? (Санчо.) Он помнит покойного сеньора. (Мужу.) Он был настоящим рыцарем и никогда не брезговал черной работой. Он был смелым. И он любил… Ты понимаешь, что значит - любить? (Санчо.) Он не понимает, что значит - любить. (Мужу.) А как он воевал! Он дрался как лев!
        МУЖ(нерешительно). Совсем, как наш старший Алонсо.
        ДУЛЬСИНЕЯ. А? Ну да, ты прав. (Санчо.) Он прав. Наш старший весь в сеньора.
        САНЧО ПАНСА. Я рад за вас, потому что мои дети пошли бог знает в кого. Ведь теперь какие дети? Хорошие примеры на них не действуют.
        МУЖ подбирает полепо и роняет второе. Подбирает второе и роняет третье. ДУЛЬСИНЕЯ и САНЧО следят за его работой.
        ДУЛЬСИНЕЯ(Санчо). Он у меня ничего. (Мужу.) Правда, ты у меня ничего? (Санчо.) Он согласен… Между прочим, вы ничего не заметили? Ну-ка присмотритесь к нему! А? Особенно в профиль…
        Муж в смущении роняет дрова.
        Ладно, не будем ему мешать. Расскажите ещё, сосед, о сеньоре.
        САНЧО ПАНСА(задумывается). Мы с ним были два сапога пара. Я тоже любил разные приключения. Куда он, туда, бывало, и я. Сколько раз после боя лежим мы с ним рядом - ни двинуть рукой, ни ногой, а он говорит: «Санчо, знаешь ли ты, сколько в мире звезд?» - «Тьма», - говорю. «Правильно, Санчо, тьма - и еще одна. И эта одна - моя Дульсинея!»
        МУЖ ДУЛЬСИНЕИ с поленом в руке улыбается и с гордостью смотрит на жену. Он очень внимательно слушает рассказ САНЧО ПАНСЫ.
        Ох и любил он вас, соседка. Уж так любил, так любил, ну просто - никакого терпения. Извините, сосед.
        ДУЛЬСИНЕЯ. Он извиняет.
        САНЧО ПАНСА. Настоящий рыцарь. Иной раз так поколотят, лежит - ну хоть сейчас на кладбище. «Санчо, - шепчет, - послушай, как у меня бьется сердце!» А сердце - еле-еле: тик-так, как дамские часики… «Санчо, - говорит, - оно бьется любовью к ней!» Это значит, к вам, соседка. Извините, сосед.
        ДУЛЬСИНЕЯ прикладывает к глазам кофту, встает.
        ДУЛЬСИНЕЯ. Извините, я пойду… Я больше не могу… У меня столько дел на кухне… (Быстро уходит.)
        МУЖ(после ухода жены сразу обретает дар речи). Вот так она всегда: чуть вспомнит - тут же расстроится. Никак не может забыть. Я, конечно, понимаю: разве можно так просто забыть человека? Тем более, такой человек. (Говорит быстро, словно спеша выложить всё, что накопилось за многие годы.) Между нами говоря, я сам не могу забыть - всё время что-то напоминает. А она тем более женщина. Разве ж я не понимаю? Ваш сеньор замечательный был человек, хотя сам я его не знал, но жена мне рассказывала. Ну просто удивительно, какой это был человек… Между нами говоря, я стараюсь быть на него похожим. Вы слышали сегодня: она уже замечает. Пока это только так, чисто внешнее сходство, но я стараюсь. И детей своих воспитываю. В общем, между нами говоря, в нашем доме ваш сеньор пользуется большим уважением. Мой младший Алонсо сказал недавно: «Когда я вырасту, я буду таким, как мамин сеньор!»
        САНЧО ПАНСА. Мне приятно это слышать. Пожалуй, вы действительно немного похожи на рыцаря Печального Образа. Он был такой же худой…
        МУЖ(доверительно). Между нами говоря, я расположен к полноте. Но я стараюсь. Я ем через день и почти ничего не пью, потому что от этого дела полнеют. Кроме того, я совершенно не ем мучного, молочного и мясного, а также жирного, сладкого и острого. Хотел ещё отказаться от овощей, но у меня не хватает силы воли. Но погодите, я заставлю себя, вот тогда вы меня сравните с вашим сеньором!
        САНЧО ПАНСА. Вы еще попробуйте ездить на лошади. Для рыцаря это первое дело.
        МУЖ. Что вы, с лошади я упаду! Между нами говоря, я даже с кровати падаю! И кроме того, для того, чтоб похудеть, надо больше ходить пешком.
        САНЧО ПАНСА. Все рыцари ездили на лошадях.
        МУЖ. Не нужно об этом, с лошадью у меня не получится. (Посмотрел на портрет и вздохнул.) И еще вот - драться я не умею…
        САНЧО ПАНСА. Ну, без этого и вовсе нельзя. Мой сеньор всегда дрался до потери сознания.
        МУЖ. Боюсь я как-то. Крови не выношу. Курицу - и то не могу зарезать. Жена у меня кого угодно зарежет, а я не могу. Это у меня с детства.
        САНЧО ПАНСА. Положим, мой сеньор тоже никого пальцем не тронул. Главным образом били его.
        МУЖ. Чтоб меня били, это тоже я не могу. Я, между нами говоря, не переношу физической боли. Какую угодно, только не физическую. Однажды, вы знаете, полено на ногу уронил, так со мной потом сделался нервный припадок. Я вам честно говорю, это у меня, наверно, такая болезнь. (Вздыхает.) Он бы на моем месте, конечно… Мне даже совестно и перед женой, и перед детьми, что это я, а не он на моем месте. Конечно, я стараюсь, но все что-нибудь не так получается.
        САНЧО ПАНСА(обдумав последнее замечание). А что, если вам не стараться, а? Я вам вот что, сосед, посоветую: ешьте каждый день, даже три раза в день, ешьте мучное, мясное, молочное, соленое, кислое и сладкое. Пейте, сколько влезет, толстейте, раз вы к этому расположены. В общем, сосед, будьте самим собой.
        МУЖ(испуганно). Самим собой? Но кому я такой нужен? Меня выгонят в первый же день. Ни старший Алонсо, ни средний Алонсо, ни младший Алонсо - никто не захочет меня знать, не говоря уже о жене. Они терпят меня лишь потому, что я на него похож, а попробовал бы я не быть на него похожим!
        Входит ДУЛЬСИНЕЯ. МУЖ сразу умолкает.
        ДУЛЬСИНЕЯ. Вот она, участь женская: всё пригорело. Вам, мужчинам, этого не понять. Пока за молоком проследишь, суп выкипит, пока тесто замесишь, молоко сбежит. И посуда три дня немытая, - вот они, женские дела. (Мужу.) Пойди суп помешай. Когда закипит, всыплешь картошку. Только почистить не забудь. Соли ложку столовую… Только грязную ложку не сунь, помой сперва. Ты понял? (Санчо.) Он понял.
        МУЖ подбирает дрова и уходит. ДУЛЬСИНЕЯ садится на скамеечку, опять принимается за свою кофту.
        Ну, а потом что?
        САНЧО ПАНСА. А потом я закрыл ему глаза…
        Медленно идет занавес.
        На фоне музыки, которая звучит то тише, то громче, слышны отдельные фразы.
        ДУЛЬСИНЕЯ. Ах, Санчо, вы опять разрываете мне сердце! Прошу вас, вернитесь к тому месту, где вы встретились с этим рыцарем…
        САНЧО ПАНСА. Он сказал: «Сеньор, если вы не разделяете…»
        ДУЛЬСИНЕЯ. Я была глупой девчонкой, Санчо…
        Дальнейшие слова звучат уже при закрытом занавесе. У левой кулисы появляется МУЖ. В одной руке у него щетка, в другой ведро. Печально опустив голову, он идет к правой кулисе, словно иллюстрируя звучащие в это время слова.
        ГОЛОС САНЧО ПАНСЫ. Алонсо Кехана, Дон-Кихот, славный рыцарь Печального Образа!..
        ГОЛОС ДУЛЬСИНЕИ. Все, Санчо, все, что происходит на свете, происходит от любви!
        1968
        В карете прошлого
        НАЧАЛО НАЧАЛ
        Мироздание строилось по принципу всех остальных зданий: с самого первого кирпича оно уже требовало ремонта.
        ФОРМА ВРЕМЕНИ
        Вероятно, время такое же круглое, как наша Земля: иначе почему человек, направляясь в будущее, рано или поздно оказывается в прошлом?
        РЕКОНСТРУКЦИЯ ВРЕМЕНИ
        Если бы между прошлым и будущим не было настоящего, все плохое было бы уже позади, а впереди было б только хорошее.
        ВРЕМЯ В ПРИРОДЕ
        Запасы времени в природе неограничены, но как мало приходится на каждого человека.
        ГОДЫ
        Это только так говорится, что годы берут свое. На самом деле они берут не свое, а чужое.
        ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ
        Живое умирает, а мертвое существует миллионы лет, потому что оно совсем не расходует времени.
        СТАРОСТЬ СЛОВА
        Архаизмы - это слова, забывшие о том, что и они были когда-то неологизмами.
        ЭВОЛЮЦИЯ ВИДА
        Поразить потомков своей наследственностью, а предков своей изменчивостью - в этом суть приспособления к окружающей среде.
        БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ
        В процессе борьбы за существование и динозавры, и бронтозавры ухитрились вымереть в древние времена, задолго до своего полного уничтожения.
        ДРАКОНЫ
        Драконы - это змеи, мечтавшие о крыльях и оставившие в легендах свои мечты.
        ПЕРВАЯ ПАЛКА
        Когда обезьяна взяла в руки палку, она еще не подозревала, что палка имеет два конца.
        ЭПИГОНЫ
        Эпигон - это обезьяна, которой не удается стать человеком, как она ни пытается повторить уже однажды пройденный путь.
        АРХЕОЛОГИЯ
        Вавилоняне раскапывали культуру шумеров, при этом закапывая свою.
        ПАМЯТНИКИ СТАРИНЫ
        Пирамиды, посмертные дворцы фараонов, являются наглядным примером того, как в великолепную форму можно вложить совершенно ничтожное содержание.
        ПЕРВАЯ ДВЕРЬ
        Когда человек изобрел дверь, он искал не входа, а выхода.
        ИСТОРИЯ
        Много побед одержал великий Пирр, но в историю вошла только одна пиррова победа.
        ПРЕЕМНИКИ
        Они мыслили точно так, как Сократ. А цикуту им заменяла цитата.
        УРОК КРАСНОРЕЧИЯ
        …и тогда Демосфен выплюнул свои камни и набрал в рот воды.
        ВЕРА
        И до конца своих дней Гомер слепо верил в прозрение своих современников.
        ЦЕЗАРИ
        Жребий был брошен вместе со всеми доспехами при попытке обратно перейти Рубикон.
        ПЕРСПЕКТИВЫ
        Когда Калигула ввел в сенат своего коня, все лошади Рима воспрянули духом.
        РЕПЛИКА ОБЕЗЬЯНЫ
        Иногда опасно уходить от достигнутого. Даже вперед.
        БИТВЫ
        Битвы за свои убеждения никогда не бывают столь жестоки, как битвы за свои заблуждения.
        ВОЙНЫ
        А что касается войн Алой и Белой розы, то это были только цветочки.
        ЧЕЛОВЕК И ОРУЖИЕ
        Из века в век бродя по дорогам, рыцари одичали, отбились от своих дам и превратились в настоящих разбойников.
        СОЛДАТЫ ИСТОРИИ
        Факты - солдаты истории: они всегда подчиняются генералам.
        СВИДЕТЕЛИ ИСТОРИИ
        Свидетели истории могут быть как свидетелями защиты, так и свидетелями обвинения. Всё от того зависит, кто их вызывает на суд.
        СУД ИСТОРИИ
        Суд истории - это суд, всегда выносящий приговор, но никогда не приводящий его в исполнение.
        СМИРЕНИЕ
        Буйным становится человек, когда он продает душу дьяволу, но каким же кротким становится он, когда он отдает богу душу.
        МЕЧТЫ ВСЕВЫШНИЕ
        Если бы люди вели себя, как ангелы, а работали, как черти.
        ЖИТЕЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
        Цель оправдывает средства, но - увы - не всегда их дает.
        МЫСЛИ
        Мудрые мысли погребены в толстых книгах, а немудреные входят в пословицы и живут у всех на устах.
        ПРАКТИЧЕСКИЙ СОВЕТ
        Когда перед тобой возникнет стена, вбей в нее гвоздь, повесь на него шляпу и чувствуй себя, как дома: одна стена у тебя уже есть.
        ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
        Мы вырубим все оазисы, чтобы они не заслоняли от нас пустынь, которые нам еще предстоит засадить деревьями.
        СИЛА ИСКУССТВА
        Очнувшись от своей игры, Орфей застал свою жену в объятиях Морфея.
        ПРИЗНАНИЕ
        И вот уже он стал таким великим художником, что мог не слышать ничего вокруг, как Бетховен, и не видеть ничего вокруг, как Гомер.
        ТЕАТР
        Театр начинается с вешалки и кончается вешалкой. Но помните: главное - всегда в середине.
        ГАЛЕРКА
        Настоящего зрителя искусство всегда возвышает.
        ЛАВРЫ
        Уходя из театра, каждый зритель уносит с собой по лавровому листку.
        СОВРЕМЕННОСТЬ
        Современность - это то, что понимается только со временем.
        УВЕДОМЛЕНИЕ ЗРИТЕЛЯ
        Сегодня и завтра, в любой сезон - билеты на сегодняшнюю трагедию действительны на завтрашнюю комедию.
        СУТЬ ЖИЗНИ
        При естественном движении от начала к концу - вечное движение к началу.
        ЭВОЛЮЦИЯ ЧЕЛОВЕКА
        …а старые обезьяны всё еще вспоминают о том, как они жили до эволюции…
        1965 - 1970
        Простые рассказы
        Привет из литературы
        У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет у нас на лестнице Белинский - тоже не критик, а так. И вот Белинский (не наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего). Вообще-то он ее написал давно, только мы о ней недавно узнали.
        Наш Белинский говорит:
        - Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально, чтоб почитать, записался в библиотеку. Прочитаю - выпишусь.
        - Надо и себе записаться, - говорит наш Некрасов. - Интересно, как там твой моего…
        Некрасов - тот еще - выпустил сборник. Не то московский, не то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А Белинский (тот) возьми и грохни статью.
        Наш говорит:
        - Их там на сборник человек десять, а он один - про всех.
        - Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.
        Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?
        - А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.
        И правда, всех запоминать - мозгов не напасешься. Тут хоть бы со своей лестницы.
        У нас на лестнице хватает жильцов, и каждый норовит, чтоб его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому что, говорит, моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю, придумал чего поинтересней. Полководец Менделеев. Или космонавт.
        Но - запомнил. Через химию эту самую. Теперь как про химию услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь.
        Каждому хочется, чтоб его фамилия прозвучала. С Некрасовым-то легко звучать - под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут они на лестнице звучать - битый час, и все о литературе.
        - Сейчас, - говорит Белинский, - уже не та критика. Нет того, чтоб про целый сборник - статью.
        - А сборники? - поддает Некрасов. - Кто их теперь пишет, сборники?
        Словом, разговор.
        Пошел и я в библиотеку.
        - Дайте, - говорю, - что-нибудь под моей фамилией.
        Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..
        Не надеялся, честно говоря. А она - выносит. Видно, писателей у нас развелось, в какую фамилию ни ткни…
        Полистал книжечку - стихи.
        - А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?
        - Две статьи Белинского. Добролюбова. Чернышевского. Салтыкова. Щедрина…
        - И все про него? Про одного?
        Про одного, оказывается.
        С тех пор пошел у нас разговор на троих. Соберемся мы - Белинский, Некрасов и я, Кольцов, - и давай про литературу! Наконец и я себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни.
        Недавно встретил Менделеева.
        - Ну, как твоя химия? - смеюсь. - Привет тебе из литературы!
        1975
        Тауэр
        Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.
        - У нас один вернулся из Англии.
        - Из Великобритании?
        - Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.
        - У нас один был в Испании. Тоже по путевке.
        - Этот, из Англии, был там в тюрьме.
        - По путевке?
        - Я же рассказываю: у них тюрьма - это музей… Нет, не так. Музей - это тюрьма. Тауэр.
        - В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.
        - Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.
        - И свидания разрешают?
        - У них не свидания, а посещения. Это же музей.
        - Но если ничего не переменилось…
        - Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов. Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они или их только для вида посадили.
        - Ну?
        - Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.
        - Великобритания, ничего не скажешь!
        Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.
        Но лучше всего вот так, за столиком.
        Правда, не всегда помнишь, где сидишь.
        С кем сидишь.
        Почему сидишь.
        Как те, в Тауэре.
        1980
        Директор ресторана
        - Алло, это ресторан? Это директор ресторана?
        Нужно было просто сказать: «Вы ошиблись номером». Но хотелось побыть директором ресторана.
        - Да, это я. Директор.
        - Товарищ директор, с вами говорит прокурор.
        Не успел войти в должность - и уже прокурор. Вот что значит быть директором ресторана!
        - Я вас слушаю, товарищ прокурор.
        - Нет, это я вас слушаю. Чем вы кормите людей? Вы сами это есть пробовали? А порции? У вас ресторан или детский сад? Разве это порции для взрослого человека? Цены взрослые, а порции детские.
        - Я этим лично займусь, товарищ прокурор.
        - Уж займитесь лично. А то лично ответите. И сдачу не забывайте давать. У вас жулье или честные работники?
        - Я точно не знаю, я здесь недавно, товарищ прокурор.
        - Ну, ладно. Пока работайте.
        На том конце повесили трубку. И на этом повесили.
        Директор ресторана не испугался, потому что он не был директором ресторана. Он даже радовался: как он прокурора разыграл! Прокурор принял его за директора ресторана. За настоящего директора ресторана!
        А прокурор на другом конце провода тоже ликовал. Директор-то, директор! Поверил, что с ним говорит прокурор! Как же не поверить, что с тобой говорит прокурор, когда работаешь директором ресторана!
        1985
        Настульная жизнь
        Между печкой и стеной жизнь запечная, между полом и землей жизнь подпольная.
        А между стулом и столом? Настульная? Пристольная?
        Вот там, между стулом и столом, жил-был один служащий. По фамилии Варфоломеев или Петухов - что-то в этом роде.
        К столу он сидел лицом, а к стулу задом, поэтому стол у него был постоянно в центре внимания, а о стуле он даже иногда забывал. Сядет - и забудет.
        У стола, конечно, масштабы пошире, а у стула как бы ни были они широки, не представляют никакого общественного интереса. И сколько по этому поводу ни скрипи, ничего не изменится…
        И все же скрипишь. Целый день скрипишь, а уже потом, так сказать, постскриптум, задумаешься: почему оно так?
        Время, однако, шло, и в какой-то момент жизнь Петухова или, допустим, Варфоломеева, стала из пристольной превращаться в настульную. То ли скрип сделал свое дело, то ли было придумано что-то после скрипа, в постскриптуме, но только стол в поле зрения Варфоломеева-Петухова стал удаляться и при этом уменьшаться, а стул - не то, чтобы приближаться, приближаться ему было некуда, а как бы прирастать к своей персональной миссии и при этом расти. И стал Петухов-Варфоломеев приходить к убеждению, что главное не то, что у него на столе, а то, что у него на стуле.
        А надо сказать, что по роду своей службы этот служащий ведал открытиями. Открытия совершают великие люди, а утверждают их люди маленькие. Все от того зависит, какую резолюцию написать: разрешаю или запрещаю.
        Слова, между прочим, похожие, в каждом по восемь букв, по при всем этом сходство - какая разница! Тут-то и приходится советоваться со стулом. Поскольку он ниже, к тем местам ближе, по которым получишь, если со стула слетишь. Стул-то как раз и прикрывает эти места, а когда слетишь, они останутся неприкрытыми.
        - s Погоди открывать, - скрипит стул. - Сначала историю почитай: за открытия у нас вон сколько народу сгорело, а от закрытий еще пока никто не пострадал.
        Дубовый-дубовый, а какую подал мысль. Зачем нам открытие, когда нам нужно прикрытие?
        И открытие, так и не открывшись, было закрыто.
        Ну, теперь-то оно, конечно открыто.
        Петухов-Варфоломеев об этом даже воспоминания написал. О том, как он открывал открытие. Потому что открытие уже открыто, и теперь можно смело его открывать.
        Исповедь сидящего на суку
        Мы тут рубим сук, на котором сидим. Все мы - потомственные сукорубы. Сук-то рубили еще наши деды, но таким дедовским способом, что нам его еще рубить и рубить.
        А в сукпромхозе у меня девушка - красавица на весь суктрест. Посмотришь на нее - сразу жениться хочется. Я бы давно женился, но наш бригадир сделал предупреждение:
        - Пока не срубим сук, на котором сидим, о женитьбе и не думай.
        О женитьбе можно не думать, но дети рождаются. Вот уже и первый родился.
        Бригадир, конечно, недоволен:
        - Что ж это вы, сукины дети? Тут конец квартала, конец месяца, а они вон что надумали - детей рожать!
        Смутился я, взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.
        Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается: где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?
        Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор - некогда будет думать.
        1986
        Простое, как мычание
        (Рассказ коровы)
        Родилась я в городе, в областном центре.
        Город большой, промышленный, три института и университет, ну и, само собой, театры и кинотеатры. Парк культуры и отдыха. Молокозавод.
        По документам я, правда, в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось - на шестом этаже, в самом центре города. Как замычали мы в один голос, Андерсен от радости на стуле подскочил.
        - Умницы, - говорит, - чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье - это наше здоровье.
        У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит он, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил - и все, а на работу нужно ходить ежедневно.
        И при этом Иван Иванович еще упрекает Андерсена, что тот мало любит свою работу. Кто ж это будет любить свою казнь? Разве что какая голова отчаянная.
        В нашем поголовье мало отчаянных голов, но все же иногда попадаются. Когда мы только еще родились, Андерсен спросил у нас:
        - Ну, красотки, какая из вас на молоко, а какая на мясо?
        Все, конечно, дружно кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:
        - На мясо!
        Андерсен улыбнулся - так грустно, как улыбается он, когда его вызывают к Ивану Ивановичу, - и говорит:
        - Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.
        Жизнь, я вам скажу, пролетает - не успеваешь оглядываться. Только что Андерсен поздравил меня с рождением - и вот я уже даю молоко. Много молока, в среднем по три тысячи на корову. И другие дают столько же - и те, что в городе, и те, что в районе, и даже те, что в селе, хотя у них там плохие условия и кормов не хватает. И это при том, что у них там и доярки, и зоотехники, а у нас только Андерсен - и больше никого.
        И даже не Андерсен - просто его так Иван Иванович называет.
        - Ты, - говорит, - слыхал про Андерсена?
        Андерсен - наш - вытягивается столбиком, опускает глаза в стол и начинает там что-то отколупывать. Всякий раз отколупывает и никак не отколупает.
        - Это великий сказочник, что ли?
        Иван Иванович кивает:
        - Великий. Только не по сравнению с тобой. По сравнению с тобой он маленький сказочник.
        После такого разговора Андерсен долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то колхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.
        Сам приписал - и сам недоволен.
        - Что-то, - говорит, - больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках стоять по колено в грязи, будете просить, чтоб вас покормили.
        Это он так грозится. А на самом деле - куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от нас в колхозе польза?
        Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?
        Андерсен хоть нас и ругает, но не заругивает до конца. Он ругает потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает. И даже того, кто ругает Ивана Ивановича, тоже кто-то ругает.
        Все ругают друг друга.
        И всё - за нас. Как будто все они нами недовольны.
        А на самом деле без нас им не обойтись. Мы и кормов не требуем, и коровников нам не надо. Живем мы все в одной комнате, на шестом этаже, - и те, которые в колхозе приписаны, и те, которые в районе приписаны, и те, которые в области приписаны, и даже те, которых сам Иван Иванович собственной рукой приписал.
        1982
        Зайцы
        Последний трамвай. Остановка - улица Трифоновская. В вагоне двое: один входит, другой уже сидит.
        - Семен Семенович, это вы? Так поздно?
        - Иван Степанович, это я. Здравствуйте, дорогой. Садитесь, там все равно нет билетов. Поедемте зайцем. Все контролеры спят.
        - Вы думаете, это удобно? Кстати, у меня проездной.
        - Спрячьте! Никому не показывайте! А я думаю: что это Ивана Степаныча давно не видать? А вы, оказывается, по ночам ездите. Да еще зайцем!
        - Вот именно: зайцем. Хотя, между прочим, у меня проездной.
        - Прекрасно придумано: проездной. У каждого зайца - проездной. Поди догони их с проездными.
        Остановка Рижский вокзал. Никто не входит, никто не выходит.
        - Время-то позднее: половина второго. А вы, Семен Семеныч, живете в другом конце города. Куда это вы среди ночи, если не секрет?
        - Иван Степаныч, у зайца не спрашивают: куда. Зайцы бегают не куда, а откуда. Спугнут их, они и побежали. У них, как у «запорожца», двигатель с задней стороны.
        - У вас что, на работе неприятности? Или дома? Семей Семеныч, может, вы ушли от семьи?
        - Нет, оттуда еще не ушел. Но уже спугнули меня, Иван Степаныч, спугнули, дорогой.
        - Вы рассуждаете, как настоящий заяц.
        - А разве нет? Я и есть настоящий заяц. И как зайцу мне положено ездить в общественном транспорте без билета. И вам положено.
        - Ну, у меня-то проездной…
        - Спрячьте. Никому не показывайте. Вы заяц, вам положено без билета.
        - В чем-то я с вами согласен, Семен Семеныч, но в чем-то не согласен. Хотя и приходится оглядываться и уши прижимать, но в чем-то я не заяц… Не настоящий заяц…
        - А кто же? Случайно не контролер?
        - Возможно, контролер.
        Опыт показывает: из двух зайцев непременно один контролер.
        - Напрасно вы меня спугнули, Иван Степаныч. Так хорошо ехали…
        Семен Семеныч достал билет и предъявил Ивану Степанычу - на случай, если тот контролер.
        Иван Степаныч предъявил проездной - на случай, если контролер Семен Семеныч.
        Предъявили и поехали. И каждый спрятал билет.
        Разве настоящий заяц осмелится ездить без билета?
        1982
        Лев, скажи: «Р-р-р!»
        - Лев, скажи: «Р-р-р!»
        - Р-р-р!
        - Ты слышал? А теперь ты скажи.
        - Ы-ы-ы!
        - У тебя не получается.
        Лев тоже видит, что не получается, и повторяет наставительно:
        - Р-р-р!
        Работа у него хорошая. Скажешь «р-р-р» и можешь спать целый день, только на обед просыпаться. И помещение, во-первых, отдельное, а во-вторых, открытое, так что, во-первых, никто за хвост не дергает, а во-вторых, все хорошо видно.
        Не сплошь, конечно, а так: немножко видно - немножко не видно - видно - не видно - видно - не видно… В полосочку.
        Хорошее место. Сколько тут народу околачивается в надежде, что место освободится. Жизнь такая пошла: многого не имеем, но главное - то, что имеешь, не потерять. А то будешь вот так ходить, на чужие места заглядываться. Потому и стараешься, чтоб не остаться без места.
        - Р-р-р!
        - Слышишь, как он говорит? А ты как говоришь?
        В том-то и дело. Говорил бы ты так, ты бы здесь сидел и говорил, а пока что лев будет говорить, а ты будешь слушать. Подрасти сначала, выработай произношение. И палец вынь из носа. Ты видел, чтобы лев держал палец в носу? Держал бы он палец в носу, разве б его на такое место посадили?
        И лев говорит:
        - Р-р-р!
        Просто так говорит, чтоб не потерять квалификации.
        Потом лев засыпает, и ему снится кошмарный сон. Будто сидит он на этом уважаемом месте и кто-то говорит ему:
        - Лев, скажи: «а-а-а!»
        - Лев, скажи: «бе-е-е!»
        А он молчит. Ни «а», ни «бе» он не может сказать, потому что умеет говорить только «р-р-р», одно только «р-р-р» из всего алфавита. И он в ужасе просыпается.
        Ну и что ж. Свою работу он знает, и больше с него пусть не спрашивают. Когда его сюда брали, от него одно требовалось: чтобы он умел хорошо говорить «р-р-р!». Это в последнее время пошла мода чесать от первой до последней буквы весь алфавит, но спроси у них «р-р-р!», настоящее «р-р-р!», какое в прежние времена говаривали, и они тебе скажут:
        - Ы-ы-ы!
        Интеллектуалы.
        Лев успокаивается. Ничего, без него все равно не обойдутся. Пусть попробуют, кто им будет говорить «р-р-р!»?
        1979
        Инструкция для перегибающих палку
        Перегибать палку - дело серьезное, тут главное - не наломать дров. Хотя и дрова - дело хорошее. Особенно в осенне-зимний период.
        Но меру в любой период надо знать. А то наперегибаем, наломаем, глядишь - ни перегибать, ни ломать нечего.
        И что тогда остается? Разве что те палки, которые мы - помните? - ставили в колеса.
        Много мы их наставили. Если все эти палки повытаскивать из колес да в землю повтыкать, можно восстановить весь лес, вырубленный за последние полстолетия.
        А если все эти палки взяться перегибать, какие дела можно делать!
        Только вот проблема: как тогда быть с колесами? Ведь надо же палки и в колеса ставить, а не только перегибать.
        Все надо учесть, обо всем позаботиться. И о том, чтобы палок хватило на колеса, и о том, чтобы, перегибая их, не наломать дров, и о том, чтобы и дров наломать, - сколько потребуется в осенне-зимний период.
        И еще что важно: в какую сторону палку перегибать. Если вчера мы перегибали концами внутрь, то сегодня - обратите внимание - мы перегибаем концами наружу!
        1986
        Инструкция по выпусканию джинна из бутылки
        Знающие люди говорят: из бутылки джинна нужно выпускать постепенно. До пояса выпустить, а дальше пусть пока посидит. Тем более, место привычное, насиженное.
        Он посидит, а вы подумаете: выпускать его дальше или не выпускать. Если его выпустить совсем, тогда поздно будет думать.
        Он, конечно, будет лезть из бутылки, что-то доказывать и качать права. Но какие права, скажите, какие права, когда ты наполовину сидишь в бутылке?
        Объясните ему это. Скажите, что его время еще не пришло. Мы все думали, что оно пришло, а оно не пришло, оказывается. Мы еще не готовы к этому, нам спокойней, когда он там. В конце концов, ему никто не давал гарантии…
        Но он уже почувствует, что значит быть выпущенным, хотя бы частично, будет качать права… Хотя какие права? Там, в бутылке, у него были права? Откуда же они сейчас появились?
        Смотрите: он уже сердится. Продолжайте его сердить. Говорите, что он еще не дорос до свободного существования, пусть сначала дорастет там, внутри…
        Сердите его, сердите!
        И когда он до того рассердится, что полезет в бутылку… Вы потихоньку пробочку в бутылочку… И поплотней, поплотней…
        Ну вот, наконец-то! Хорошо, что мы не сразу, не целиком, а постепенно, исподволь, выпускали джинна из бутылки!
        1986
        Исповедь дурака
        Неудобно себя хвалить, говорить о своих заслугах, но одно не вызывает сомнения: дурак есть первейший двигатель прогресса.
        Мы тут как-то плотину строили. Чтоб не утопить технику, перенесли фронт работ на сухое место. А потом спохватились: где плотина, где река. Зато теперь все знают, что плотину нужно строить прямо на реке. На наших ошибках выучились.
        Мы если строим дом, то сначала возводим стены, а уже потом роем под ними котлован. Неправильно, конечно, но зато потом на этой нашей ошибке такое здание возведут! Потому что будут точно знать, как не надо строить.
        Уж если мы что делаем, то так, чтобы мир во веки веков не забыл, как это не надо делать. Чтобы все пути к тому, чтобы это делать так, были у него навсегда отрезаны.
        Колесо-то мы первые изобрели. Правда, не круглым, а квадратным. Теперь-то никто его квадратным не делает, а почему? Потому что на наших ошибках научились.
        Мы, дураки, первопроходцы, мы дорогу показываем - куда не надо идти.
        Возьмите тот же прогресс. Откуда знать, куда его двигать? То ли влево, то ли вправо, то ли прямо назад. Прежде чем его двинут вперед, сколько мы его повозим в разные стороны!
        А если б нас не было? Пришлось бы умным двигать прогресс назад. А уж если умные двинут прогресс назад, тогда конец, вперед не вернешься!
        1986
        Преднамеренное убийство
        До меня доносились отдельные фразы: «Как звали пострадавшего?» - «У него было много имен». - «Возраст?» - «Около семидесяти». - «И вы считаете, что это преднамеренное убийство?»
        Молчание. Потом я услышал: «Введите обвиняемого!»
        И меня ввели.
        Зал был переполнен, пустовала только одна скамья. Пришлось мне сесть на нее.
        - Ваша профессия?
        - Литератор.
        - Странно. Такая гуманная профессия… Вы знакомы с обвинением, которое вам предъявляют?
        - Видите ли… - По профессиональной привычке я начал издалека. - Я никогда не любил детективного жанра… Ко всем этим убийствам у меня не лежит душа…
        - Но вы обвиняетесь в убийстве!
        - Это для меня загадка. Я ничего такого не совершал… Я даже не видел этого человека.
        Судья грустно покачал головой:
        - Вы были незнакомы, но прекрасно осведомлены друг о друге. Пострадавший относился к вам с уважением, я бы даже сказал - с доверием. Не исключено, что имели место и встречи.
        Тут адвокат представил справку, что его подсудимый все время проводит за письменным столом, что он большой домосед и редко выходит из дому. Свидетели защиты не замедлили это подтвердить.
        - Вам знакома эта вещь? - и судья протянул мне вещь, очень знакомую. - Это ваша вещь?
        Вещь была моя.
        - Можете вы утверждать, что эта вещь попала к вам случайно, по ошибке, по недосмотру или недоразумению, из вторых рук, по вине третьих лиц и так далее?
        Этого я не мог утверждать.
        - Можете ли вы отрицать в данном случае преднамеренность, предумышленность, заранее и тщательно обдуманный замысел, приведший к столь печальным последствиям?
        Я не мог этого отрицать.
        И тогда встал обвинитель.
        - Следствием установлено, - сказал он, - что обвиняемый убил человека. Не грубо, не примитивно, но очень тонко, коварно, обдуманно. Обвиняемый написал рассказ. Рассказ вроде бы юмористический, но в нем ничего ни смешного, ни поучительного нет, и читать его - пустая трата времени. Правда, времени он занимает немного, не более десяти минут, но напечатан он таким тиражом, что в общей сложности отнял у читателей семьдесят лет жизни.
        - Чьей жизни? - спросил адвокат.
        - Жизни нескольких миллионов читателей.
        - Но как же вы утверждаете, что обвиняемый убил человека?
        - Семьдесят лет - это жизнь одного человека. И эта жизнь была отнята обвиняемым, израсходована целиком на чтение того, что не стоило чтения. Семьдесят лет! Вот и получается, что обвиняемый убил семидесятилетнего человека.
        - В семьдесят лет можно умереть и своей смертью, - сказал адвокат. - Если так рассуждать, то писатель А., который пишет не рассказы, а повести, убивает сразу по пятьдесят человек, а романист Б. - сразу по сто и по двести. В их руках литература - оружие массового уничтожения, а мой подзащитный написал всего лишь маленький десятиминутный рассказ…
        Судья дал справку: дело обвиняемых А. и Б. будет рассмотрено на ближайших заседаниях.
        Потом слово предоставили мне, и я сказал:
        - Граждане судьи! Граждане обвинители, свидетели и просто читатели! Я написал рассказ. Средний рассказ, ни плохой, ни хороший. Правда, юмористический. Но не смешной. Я не вкладывал в него какую-то особую мысль, не заботился об особой художественной форме. Я написал средний рассказ, какие ежедневно пишутся сотнями. Но ведь я не знал, что литература может быть оружием массового уничтожения. Я не думал, что когда человек убивает время, время убивает его… Простите меня, граждане судьи!
        Суд удалился на совещание.
        1967
        Исповедь книголюба
        Полюбил я книги. Крепко полюбил. И решил составить из них библиотеку.
        Прихожу в книжный:
        - Пушкин есть?
        - Пушкина нет. Есть Пешкин, заменитель Пушкина. Александр Пешкин, вполне приличный поэт.
        - Может, Бунин есть?
        - Есть Дунин. Евдоким Дунин. Заменитель Бунина.
        Ладно, Дунин так Дунин. Пешкин так Пешкин. Набрал я этих заменителей - ставить некуда.
        Прихожу в мебельный:
        - Книжные полки есть?
        - Полок нет. Вы на почту сходите, - советуют. - Купите посылочные ящики, сложите один на другой. Или на стенку повесьте - вот вам и полки.
        Прихожу на почту:
        - Посылочные ящики есть?
        - Ящиков нет, есть заменители ящиков. Берете вот эту тряпочку, обшиваете ею посылочку…
        - А как из этого сделать книжную полку?
        Иду и думаю: как из тряпочки сделать полочку?
        Прихожу в аптеку:
        - У вас что-нибудь сердечное есть?
        - Сердечного нет, возьмите желудочное. Незаменимый заменитель.
        Принимаю желудочное, звоню в скорую помощь.
        - Врача мне!
        - Врача нет. Есть заменитель врача. С дипломом, со стажем, все как положено.
        Скончался я. Являюсь к богу.
        - И это, - говорю, - была жизнь?
        - Какая жизнь? - удивляется бог. - Все жизни давно кончились. Это был заменитель жизни.
        Хотел я устроить ему скандал, но он улыбнулся примирительно:
        - А что вы хотите? Я ведь не бог.
        И тут я вспомнил: ведь бога действительно нет. Мне, как книголюбу, это должно быть известно.
        Об этом и у Дунина написано, и у Пешкина написано… Нет бога. Должность такая - есть. А на должности кто? Заменитель…
        1984
        Сидоркин и другие
        Поэт Сидоркин, находясь инкогнито среди читателей, провел анкету для выяснения своего места в литературе. Он раздал читателям бумажки с фамилиями: Пушкин, Лермонтов, Сидоркин, Есенин, Маяковский, - и предложил ненужное зачеркнуть.
        Все вычеркнули Сидоркина.
        Это было невероятно. Как будто читатели договорились между собой. Но они не договаривались, они даже не были знакомы друг с другом. И при этом - все! - вычеркнули Сидоркина.
        Махнув рукой на классическое прошлое нашей литературы, Сидоркин составил новый список: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Сидоркин, Николай Доризо. И опять все вычеркнули Сидоркина.
        Тогда Сидоркин решил увеличить список. На этот раз читателям были представлены: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Сидоркин, Тютькин, Вознесенский, Рождественский и Николай Доризо. Одну лишнюю фамилию предлагалось читателям зачеркнуть.
        На этот раз читательские мнения разделились. Одна треть, с упорством, достойным лучшего применения, продолжала считать лишним Сидоркина. Но две трети вычеркнули Тютькина, фамилия которого показалась им менее благозвучной.
        Теперь Сидоркин имел все основания написать: «В проведенной среди читателей анкете почти семьдесят процентов опрошенных любителей поэзии в числе самых любимых своих поэтов назвали такие имена: Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Сидоркин и другие».
        1982
        Писательская кухня
        Сидоркин разговаривал во сне. Конечно, не так, чтоб все слышали. Слышать его можно было только там, во сне, а за пределами сна ничего не было слышно.
        Иногда умные вещи говорил Сидоркин во сне и, проснувшись, удивлялся: неужели это он сказал?
        Иногда говорил глупости и тоже удивлялся: неужели это он сказал!
        Понятно, в собственном сне никто за тебя не скажет, так что за все мудрости и глупости сам отвечай.
        Однажды во сне Сидоркин сочинил такие стихи:
        «Иных уж нет, а те далече…» -
        Сказал, цыпленка слопав, кречет.
        Кречет был похож на пародиста У.: сам слопал и сам же грустит по этому поводу. Но Сидоркина смущало, что первая строка была пушкинской, хотя во сне казалась своей. Правда, самого главного - кречета, грустящего о съеденном цыпленке, - у Пушкина не было, так что главное сказал все-таки не Пушкин.
        Не желая впадать в плагиат, Сидоркин попытался сослаться на автора первой строки: «Сказал, цыпленка слопав, кречет словами Пушкина». Но получалось неясно: то ли он сказал словами Пушкина, то ли слопал словами Пушкина. А разве можно слопать словами? Наверно, можно слопать и словами, но, конечно, не пушкинскими.
        Чтобы больше успеть в этой жизни, Сидоркин ложился спать пораньше, а вставал попозже. Его писательская кухня легко совмещалась со спальной, и на вопрос, когда он работает, Сидоркин с полным основанием отвечал:
        - По ночам.
        1982
        Ответ шексмарловедам
        Я отвергаю гипотезу, что Уильям Шекспир и Кристофер Марло были одним человеком.
        Вы, ученые мужи, почтенные шексмарловеды, возможно, обвините меня в невежестве, возможно, даже поднимете на смех и пригвоздите к позорному столбу, - что ж, я буду стоять пригвожденный, но не убежденный. Вернее, убежденный, но не в вашей, а в своей правоте. Ибо я верю, что Шекспир и Марло - это два отдельных писателя.
        Вы, конечно, сошлетесь на то, что они родились в один год. Ну и что, я вас спрашиваю? Шекспир и Галилей тоже родились в один год, не станете же вы утверждать, что это Галилей написал «Ромео и Джульетту».
        Ваш второй аргумент: Шекспир не взял пера до тех пор, пока Марло его навеки не выронил, и не следует ли из этого, что Шекспир подхватил именно это выроненное перо? Но, во-первых, это не вполне соответствует истине. Шекспир уже писал, когда Марло еще писал. Конечно, не исключено, что еще писал уже не Марло, а Шекспир, - с равной допустимостью, что уже писал не Шекспир, а еще Марло, но теперь попробуй в этом разобраться.
        Вы говорите: «не зря „Шекспир“ означает „Потрясающий копьем“». С чего бы, мол, ему потрясать копьем, если б его не пытались уже однажды зарезать? Да, говорите вы, Марло не зарезали, а только пытались зарезать, и он, своим врагам в устрашение, назвался Шекспиром - Потрясающим копьем.
        Как будто в мире нет больше поводов, чтобы потрясать копьем. Особенно для человека, имеющего дело с трагедиями.
        И, наконец, последний ваш довод: не свидетельствует ли простое сравнение творчества двух писателей, что Марло - это ранний Шекспир, а Шекспир - поздний Марло?
        Нет, нет и нет, достопочтенные мужи, просвещенные шексмарловеды. Шекспир - это Шекспир, а Марло - это Марло, и каждому отведено отдельное место в литературе.
        Хотите еще гипотезу? Она не претендует на научность, на достоверность фактов и неоспоримость доводов, она строится не на знании жизни Шекспира и Марло, а на знании жизни вообще, что тоже бывает небезынтересно.
        Итак - гипотеза.
        Да, Шекспир был, но он не был писателем. Он не имел никакого отношения к литературе. Может быть, в ранней юности он пробовал себя в сонетах или трагедиях, но оставил это занятие, не обнаружив у себя таланта. Талант ведь дается не каждому, и это вовремя нужно понять.
        Вас интересует: а кто же в таком случае был писателем? Если Шекспир не писатель, то кто же тогда писатель?
        Я отвечаю: писателем был Марло. А кем был Шекспир? Шекспир был, как известно, актером.
        И была там еще актриса - согласно этой гипотезе. Прекрасная, как Офелия, а может быть, как Дездемона. И вот эту Дездемону-Офелию полюбил Шекспир, рядовой актер и к тому же неудавшийся писатель.
        Конечно, Дездемона-Офелия полюбила не его, а Марло, молодого, но преуспевающего писателя своего века. Но Марло не замечал этого. Занятый своими великими трагедиями, он прошел мимо маленькой трагедии девушки, которая безнадежно его любила.
        Итак, Дездемона-Офелия любила Марло, а Шекспир любил Дездемону-Офелию, и это создавало совершенно четкий трагический треугольник. Как же вы, проницательные шексмарловеды, не заметили треугольника?
        Теперь представьте: Шекспир играет в трагедии Марло, но любит не так, как написано у Марло, а масштабней, глубже, сильней - по-шекспировски. Потому что любит он не только на сцене, но и за кулисами, он всюду любит - из этого состоит его жизнь.
        Молодую актрису пугают эти шекспировские страсти: ведь она живет во времени еще дошекспировском. Хотя Шекспир уже есть, но время для его страстей еще не настало.
        И актриса любит Марло, чье время уже настало.
        И в это самое время внезапно умирает Марло.
        Его убивают, как в бездарной трагедии: без малейшей мотивировки. Пустячная ссора в трактире - и великий писатель убит.
        Трагический треугольник лишается очень важного угла, но продолжает существовать, ибо по двум известным углам нетрудно восстановить третий. Он восстанавливается в памяти Шекспира и Дездемоны-Офелии, и это усугубляет их горе. Они оба любили Марло, хотя и по-разному. И оба они страдают. Да, да, хотя Шекспир избавился от соперника, но он страдает. Он умеет страдать за других. И это - залог того, что он со временем станет писателем.
        Вы не согласны со мной, дипломированные шексмарловеды, вы привыкли считать, что Шекспир был прирожденным писателем. Прирожденным бывает косоглазие, плоскостопие или другая болезнь, а писателем становятся. Писателем делает жизнь. Не утробная, не эмбриональная, а сознательная.
        Шекспир видел, как страдает его любимая девушка, и он решил заменить погибшего. Не примитивно, не пошло, как заменяют друг друга ничтожества, а крупно, значительно, как заменяют великие великих. Он решил продолжить Марло не в любви, а в литературе. Он решил продолжить дело Марло.
        Вот тогда он и взял себе это имя - Потрясающий копьем, - не для того, чтобы стать Шекспиром в литературе, не для того, чтобы занять высокое положение, а для того единственно, чтобы защитить дело Марло. Некоторые всю жизнь потрясают копьем, благодаря чему добиваются высокого положения в литературе, но они не становятся Шекспирами, как ни потрясают копьем.
        А Шекспир - стал. Потому что он любил эту девушку. Марло не любил, и он остался Марло. И никогда - слышите: никогда! - не удалось ему стать Шекспиром.
        Все дело в любви. Что бы ни написал Шекспир о любви, не Шекспир творит любовь, а любовь творит Шекспира. Из писателя-неудачника она делает гения литературы.
        Такова эта гипотеза, многомудрые и высокочтимые шексмарловеды. Впрочем, в жизни она уже столько раз подтверждена, что давно из гипотезы стала законом. Кем был бы Данте без Беатриче? Кем был бы Петрарка без Лауры?
        Что же касается Дездемоны-Офелии, то она полюбила Шекспира, потому что время Шекспира уже пришло. Так устроены эти прекрасные девушки: они любят тех, чье время пришло. А тех, чье время прошло, девушки забывают.
        1982
        Болдинская весна
        Первый месяц весны я проводил в Болдине, в Доме творчества писателей, литературном комбинате на семьдесят творческих мест. Осенью там большой наплыв классиков, желающих повторить известный исторический опыт, а весной путевку легче достать, поскольку болдинская весна никак в истории себя не зарекомендовала.
        Мой сосед по столу, в прошлом известный юморист, позднее известный поэт, а в последнее время известный прозаик, знакомил меня с болдинскими нравами и рассказывал о своем жизненном пути.
        Да, у него уже был жизненный путь, который, несомненно, впоследствии станет известным, но для меня мой сосед сделал исключение, позаботясь, чтобы мне он стал известен уже сейчас.
        - Почему я сатиру сменил на поэзию, а поэзию на прозу? Дорогой мой, в этом повинна арифметика. Да, да, простая арифметика. - Он кому-то кивнул, с кем-то раскланялся, кого-то прижал к сердцу и продолжал: - Возьмите прозаиков. Возьмите самых крупных. Льва Толстого возьмите, Достоевского, Тургенева, Гончарова… Затем Герцена возьмите, - говорил он, словно передавая мне холодную закуску, - Горького, Алексея Толстого, Паустовского… Кого еще? Бунина, Куприна… Каков средний возраст этих крупнейших наших писателей? Не трудитесь подсчитывать: ровно семьдесят лет.
        Он доел первое и принялся за второе.
        - Теперь возьмите поэтов. Тоже самых крупных, разумеется. Пушкина возьмите, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета. Блока и Маяковского. Есенина возьмите. Пастернака и Ахматову. Средний возраст - пятьдесят два. На восемнадцать лет ниже, чем у прозаиков. Вы понимаете?
        Да, теперь я начал понимать.
        - Ну, а теперь возьмем сатириков. Гоголя возьмем, Щедрина, Чехова, конечно. Затем Аверченко и Сашу Черного, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова. Из пародистов - сейчас пародисты в большом ходу, - так мы из них возьмем Архангельского. И что же нам говорит арифметика? Средний возраст - сорок восемь лет. Меньше, чем у поэтов, хотя из названных поэтов почти половина умерла не своей смертью. А сатирики, за исключением Петрова, погибшего на войне, все умерли своей смертью, но какой ранней! Гоголь и Чехов едва перешагнули за сорок, Ильф и Петров не дожили до сорока! А еще говорят, что юмор продлевает жизнь. Нет, дорогой, Джамбул прожил девяносто девять лет, но найдите у него хоть одно юмористическое произведение!
        Я вежливо наморщил лоб, припоминая творчество Джамбула.
        - Какой из этого вывод? Значит, что-то укорачивает сатирикам жизнь - почище, чем поэтам дуэли и самоубийства. Сорок восемь лет - средний возраст! Да если б Достоевский столько прожил, не видать бы нам ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых»!
        Он доел второе и принялся за компот.
        - Конечно, пока молодой, можно заниматься сатирой. И я занимался, вы это знаете! А как перевалило за сорок, думаю - стоп! Так недолго и помереть. И перешел на поэзию. Ну, конечно, жил сдержанно: на дуэли не стрелялся, самоубийством не кончал, смирял свои страсти. А как перевалило за пятьдесят - средний-то возраст поэтический пятьдесят два года! - стоп, думаю. И перешел на прозу. До семидесяти у меня еще десять лет. Поживу, поработаю. А там, возможно, займусь переводами. Переводчики у нас живут долго, особенно если сатиру не переводить…
        - То-то я смотрю, у нас мало сатиры…
        - Естественно. Как же ее будет много, когда в ней люди не живут? И поэзии настоящей мало. В ней тоже люди не живут.
        Я хотел сказать, что и прозы настоящей мало, но воздержался: мой сосед мог подумать, будто он мало написал.
        За окном шумело Болдино, не слыша нашего разговора.
        - Осень здесь чудесная, - вздохнул мой сосед-прозаик, допивая компот.
        1981
        Обед с князем Курбским
        Народная мудрость гласит: раз в год и мотыга выстрелит. Но не то важно, что выстрелит, а то, в кого попадет.
        В Петра Ивановича Небогу попадали все мотыги и даже чаще, чем раз в год. Иная мотыга сто лет не стреляет, ждет, пока на ее горизонте покажется Петро Иванович Небога.
        Когда-то, еще до нашего учреждения, работал Петро Иванович Небога корреспондентом республиканского радио, давал информации о событиях областного масштаба. Днем по телетайпу передаст, а вечером оно уже в эфире. Слушает область, и так ей приятно, что о ней не забывает республика, и проникается область благодарностью к Петру Ивановичу Небоге.
        И вот премьера в областном театре. Петро Иванович, конечно, отстукал по телетайпу информацию, причем не после премьеры, а до, чтобы успеть в вечерний выпуск. Но он не учел мотыги: перед самым началом спектакля загорелся в театре занавес, и премьера была сорвана. А информация вышла в эфир.
        И ведь подумать: сто лет висел занавес и ничего ему не делалось, тем более, что был он изготовлен из несгораемого материала. Но стоило Небоге сунуться с информацией - и нет занавеса. Сгорел.
        В другой раз мотыга выстрелила еще больней. Привел как-то к нам Петро Иванович Небога князя Курбского, потомка того Курбского, который когда-то бежал в Литву от царского гнева Ивана Грозного. Наш Курбский бежал не от царского гнева, а от революции, и не в Литву, а в Румынию, и не сам он бежал, а его отец, а он уже потом в Румынии родился.
        Впервые князь Курбский попал в Россию после войны, причем каким-то загадочным образом: минуя всю европейскую часть и очутившись сразу на севере Якутии. Там, в Якутии, он провел несколько лет, отрабатывая долг всех князей Курбских России, а также собственный долг, который он успел сделать, находясь в Румынии.
        Сейчас он вернулся. Надо было ему помочь. Кто мог ему помочь? Конечно, Петро Иванович Небога. Он уже не раз получал выговоры за то, что принимает в нашем учреждении посторонних людей, но выговоры Петра Ивановича никогда не смущали. Какой порядочный человек не имеет выговора? Петро Иванович был порядочный человек.
        Мы еще никогда не видели ни одного князя, но относились к ним хорошо, потому что из всех князей помнили главным образом князя Трубецкого и князя Волконского.
        В телогрейке и шапке-ушанке наш князь Курбский ничем не отличался от рядового трудящегося, прибывшего из тех отдаленных мест, но его выдавало воспитание. Он держался прямо, чуть наклонив верхнюю часть корпуса, словно уронил монетку и пытается ее найти, но так, чтоб это было незаметно окружающим. И руки нашим женщинам он целовал не взасос, как целуют те, которым важно, чтоб их галантность не только видели, но и слышали, а лишь слегка прикладываясь, как целует солдат полковое знамя.
        Мы, конечно, скинулись, - так, чтоб это ему не показалось обидным, - и вручили ему некоторую сумму в счет будущих заработков. Петро Иванович Небога, в обход тех инстанций, от которых получал выговоры, придумал для князя гонорар. Князь знал румынский, но не знал украинского, а переводить надо было с украинского. Поэтому Петро Иванович сначала переводил с украинского на русский, чтобы князь мог перевести на румынский, а потом уже, в нашей румынской редакции, переведут с румынского, который знает князь, на румынский, который знают все остальные.
        Князь принял нашу помощь легко, будто не принимал ее, а оказывал, и мы, чтоб не гонять его по столовым, пригласили его на обед.
        Обед был назначен в нашем учреждении после окончания рабочего дня. Женщины сбегали домой и принесли кое-что из домашних запасов, мужчины отправились за покупками в магазин, чего от них не могли дождаться собственные жены. Обед получился поистине княжеский. Ни один Курбский - ни тот, который от царского гнева бежал, ни тот, который впоследствии бежал от революции, не едал и даже не видал такого обеда.
        Насытившись и в достаточной степени опьянев, князь почему-то забыл, что он Курбский, и стал строить из себя Долгорукого.
        - Мы, Долгорукие… - заявлял он, на что захмелевший Петро Иванович говорил совершенно некстати:
        - Ничего, милый, укоротят. Ты еще не имеешь выговора?
        После обеда, который закончился ужином, Петро Иванович повел гостя к себе ночевать. Жена, разбуженная среди ночи, не пустила Небогу в дом, но князя приняла, даже не уточнив, кто он, в сущности, Курбский или Долгорукий.
        И в третий раз мотыга выстрелила, когда эта жена вообще куда-то пропала.
        Семейная жизнь нашего учреждения была однообразна и для работы несущественна, хотя разговоров о ней было значительно больше, чем о работе. Мужья постоянно куда-то пропадали, жены их разыскивали, вследствие чего некоторые чувствовали себя женатыми на Муре. Не на женщине Муре, а на Московском уголовном розыске.
        Но вот мотыга выстрелила, и у Петра Ивановича пропала жена.
        Неделю он ходил, как потерянный. То есть, так, будто он сам потерялся. Вдруг оказалось, что он любит свою жену, о чем прежде никто не догадывался. Каждый день Петро Иванович приходил на работу и просиживал с девяти до шести, поэтому все думали, что он любит только свою работу. А теперь, забыв о работе, Петро Иванович с девяти до шести обзванивал все знакомые учреждения, справляясь только о своей жене и ни о чем больше. Мужская часть нашего коллектива, завидуя Петру Ивановичу в его горе, давала советы, как воспользоваться полученной свободой (Петро Иванович, как и многие из нас, любил свободу, но совершенно не умел ею пользоваться).
        Через неделю жена нашлась. Она пришла к нам в учреждение, слегка приоткрыла дверь, как делала это во времена семейного процветания, и поманила Петра Ивановича пальцем. Петро Иванович ухватился за этот палец и протянул жену сквозь дверную щель.
        Он долго смотрел в ее виноватые глаза своими сияющими глазами. Эта картина была первой стоящей картиной в нашем учреждении. Но вот он сказал, не умея себя больше сдерживать:
        - Знаешь что? Пойдем сегодня в кино…
        Вечером они шли в кино. Они шли рука об руку по улице, ведущей к кинотеатру, и не было у них разговора, где это жена провела целую неделю и не встречался ли ей там князь, который тоже куда-то пропал, на целую неделю задержав рукопись… Они были полны друг другом, и этим вечером, и этой улицей…
        Но не успели они пройти ее до конца, как рухнуло здание кинотеатра.
        1980
        Разговоры про любовь
        - Сегодня четверг или пятница? - спросил мужчина, присаживаясь на край скамьи, на другом краю которой сидела Зинаида.
        - Пятница, - буркнула Зинаида и подумала: «Сейчас начнет приставать».
        Она видела этих мужчин насквозь, хотя опыт у неё был небольшой, скорее даже маленький. Вышла замуж Зинаида уже после пятидесяти. До пятидесяти как-то никто не попадался, а после попался, да ещё какой! Красивый, представительный. На двадцать лет старше Зинаиды. Конечно, на пенсии, целыми днями дома, мог уделить внимание. Не то, что другие мужья, которые с утра до вечера на работе.
        Разговаривали. О здоровье, о погоде, о хозяйственных делах. С Зинаидой раньше никто не говорил про любовь, и она считала, что это и есть самые любовные разговоры.
        - В пятницу у меня пенсия, - донеслось с противоположного края скамейки.
        Мужчине было хорошо за семьдесят, но сидел он еще крепко, не заваливался набок, как некоторые. «Сейчас заговорит о погоде», - подумала Зинаида. Обычно они сначала говорили о погоде, а потом о пенсии, но этот был решительный, видно, привык брать быка за рога.
        - Получу пенсию, вешалку куплю.
        Костюмчик на нем, видно, еще с молодости, колени худые, торчат. Вешалку он купит. Хочет показать, какой он хозяйственный.
        Муж Зинаиды был тоже хозяйственный. И в магазин ходил, и в аптеку. А если что прибить на стенку, всегда сам прибивал.
        Приятно было смотреть, как он возится по хозяйству. Или в кино с ним пойти. Погулять. Или просто посидеть вот здесь на скамеечке, когда по телевизору ничего интересного не дают. А когда дают - у телевизора посидеть. Обменяться впечатлениями.
        Старик на противоположном краю скамейки молчал. Но Зинаида не верила его молчанию. Это он с мыслями собирается, чтоб заговорить о погоде.
        С мужем они жили хорошо. Она готовила ему специальные блюда, какие рекомендуют врачи для пожилого возраста, а он заставлял ее регулярно делать зарядку. Зарядка ему помогала. Зарядка и жена.
        Так он шутил. А потом взял и умер. Ничего не помогло. От старости не вылечишь.
        Теперь она приходила на скамейку одна, но ей никогда не удавалось побыть одной, потому что к ней приставали незнакомые старики со своими любовными разговорами. О погоде, о болезнях, о пенсионных делах. О том, о чем она привыкла говорить с мужем…
        - Дни стали короче… Время к осени… - старик положил руки на свои худые колени, словно пытаясь прикрыть их от холода.
        Не утерпел все-таки. Заговорил о погоде. Все они одинаковые, не могут, чтоб к женщине не приставать.
        - Что-то спину ломит, - продолжал старик приставать, - видно, погода переменится.
        Зинаида встала, и старик как-то сразу завалился набок, как прежние старики, словно, сидя на противоположном краю скамьи, она удерживала его в равновесии.
        1983
        Луна в продуктовой сумке
        - Сколько повторять: искать нужно не глазами, а ноздрями!
        Петрович говорит это Францику - и совершенно напрасно: ищет-то не Францик, ищут Францика.
        - Францик, Францик, ну где же ты, Францушка, ну иди сюда, Франц!
        Вот, наверно, икается там, во Франции! Хотя к Франции Францик отношения не имеет, Франц - немецкое имя, а не французское. Но он и к немцам не имеет отношения, потому что никогда не выезжал из России. И не только из всей России, но даже из этого двора. Просто назвали его Франциком. У нас по-всякому могут назвать. Петровича и вовсе никак не назвали. Петя, доставивший его во двор, вскоре уехал вместе с родителями, а собаку оставили - как ее называть? Стали звать Петровичем, в память о Пете. Хоть человек и выехал, но о нем не следует забывать. Конечно, по отчеству звать собаку не принято, тем более, что Петрович был в то время щенок, но совсем не называть тоже нельзя. Так у нас во дворе заведено: кто здесь живет, непременно должен как-нибудь называться.
        Теперь Петрович уже большой, вырос на Францевых хлебах, верней, на хлебах Францевой старухи, нашей общей кормилицы. К Францевой старухе половина двора ходит, как в ресторан, а к другой половине она сама ходит. Выйдет во двор, пройдется между кустиками - и все сыты, довольны.
        А живет у старухи только Францик, здоровье у него слабое, не может он, как другие, под забором. В детстве его кто-то помял - не со зла, а так, от избытка силы, - и с тех пор Францик никак не отойдет. Старуха его на инвалидность перевела, держит под специальным присмотром. Хорошая старуха. Всех дворовых котов и собак она уважительно называет: животные. Для человека такое название унизительно, а кота и собаку оно возвышает, приобщает ко всем животным земли.
        - Совсем не умеют искать, - сокрушается Петрович, сидя рядом с Франциком в его укрытии.
        Дорос Петрович до своего отчества, теперь его можно смело так называть. Умное животное, со всех сторон жизнь понимает. Это он открыл глаза Францику на общественное и личное счастье. Францик о них ничего не знал, хотя бессознательно стремился к личному, пренебрегая общественным. Трудно строить сразу оба счастья, каким-то из них приходится пренебречь. Тех, которые пренебрегают личным, называют героями, а тех, которые общественным, - рвачами. Францик не рвач, но он и не герой. И он не виноват, что его личное счастье стало поперек дороги общественному…
        Общественное счастье заключалось в том, что внучка старухи начала самостоятельную семейную жизнь, а жить ей с мужем было негде - только в этой квартире, где жили Францик и старуха Францева. Старуху на радостях определили в Дом ветеранов труда. Прекрасный дом, но не для Францика, поскольку Францик не был ветераном труда. У него жизнь складывалась совсем по-другому.
        Старуха медлила, не хотела переезжать, пока Францик не будет пристроен. В какой-нибудь дом - пусть не ветеранов труда, но не менее приличный. А молодоженам не терпелось строить свое счастье, причем именно там, где два счастья - Францика и старухи - были уже построены. Вот они и искали Францика, чтоб отправить его в Приличный Дом. А он, не желая менять свою жизнь, естественно, прятался.
        Молодоженов тоже можно понять, им под забором не позволит жить домоуправление. Хотя здоровье им позволит, по домоуправление не разрешит. Потому они и пристроили бабушку к ветеранам труда - потому, что она уже ветеран, а они еще не ветераны. Ветер есть, а ран нету, как говорит старуха. Житейских ран.
        - Искатели! Не умеют искать. В этом твое, Франц, спасение.
        Противоречит себе Петрович. Кто, извините, говорил, что спасение не может быть где-то на стороне, что каждый носит в себе собственное спасение, как и собственную погибель? Петрович говорил. И был совершенно прав. Францик чувствовал в себе как свое спасение, так и свою погибель.
        Разве он не знал, зачем нужен молодоженам? Знал! Но ему хотелось сомневаться. Он даже подумал: а что, если они любят его? Что, если не могут строить без него свое счастье? Старуха, например, не могла. А они, в сущности, ее родственники. Родственники от родственников недалеко падают, так, кажется, в этих случаях говорят.
        Может, они счастье свое общественное построят рядом с его личным счастьем. Вот здесь их счастье, а здесь его. А там где-то счастье старухи Францевой - в Доме ветеранов. Пусть она себе там живет, а он, Францик, останется с молодыми. С молодыми ему даже веселее, да и им веселее, потому что он тоже еще, в сущности, молодой.
        А они и правда не умеют искать. Зовут, зовут, думают, он откликнется. А чего ему откликаться? Если только что-то важное, неотложное… Ужин, к примеру. Или коврик под радиатором… А может, они волнуются, беспокоятся, что его долго нет? Родственники все же. Старухины. Они там волнуются, а он здесь сидит.
        Францик тихонько подал голос - так, чтоб его не услышали. И огорчился, что его не услышали. И подал погромче.
        - Ох, доведет тебя твой язык! - вздохнул Петрович.
        Так оно и случилось. Довел Францика его язык. И понесли Францика в продуктовой сумке в неизвестном направлении. Сначала приласкали, погладили, потом посадили в сумку - и привет. Привет Петровичу и всем, кто нас помнит.
        Путешествие в продуктовой сумке, даже наглухо застегнутой, таит в себе массу волнующих впечатлений. Взять колбасу, к примеру. Сейчас-то ее нет, но она оставила по себе отчетливое воспоминание. А ведь жизнь, говорит Петрович, наполовину состоит из воспоминаний, на треть из надежд и только на самую малую часть из того, что мы имеем в действительности. Поэтому действительность нас не может прокормить: нас кормят воспоминания и надежды.
        Путешествие в закрытой сумке, конечно, не может радовать глаз, но это истинный праздник для обоняния. Хотя и здесь не обходится без борьбы между чем-то плохим и чем-то очень хорошим. Вот пробивается из далеких прошедших дней тонкий запах голландского сыра, но его тут же заглушает одуряющий запах табака. Ничего. На табаке наша жизнь не кончается. Прислушайтесь: откуда-то из самых глубин доносится волнующий запах селедки… Но что это? При чем здесь запах стирального порошка? Терпение, терпение… Ну вот, опять колбаса… «Полтавская»? «Столичная»?.. Пожалуй, это «Столичная водка»… Не нюхайте, не дышите! А теперь дышите! Сквозь все преграды пробился живительный запах молока…
        Жаль, что нет Петровича, это по его части. А хорошо бы посидеть здесь вдвоем за ужином, за запахом ужина… Сидеть, покачиваясь на ходу, как в каком-нибудь вагоне-ресторане… Угощайтесь колбасой, нюхайте! А селедочки не хотите понюхать?.. А там, глядишь, и Приличный Дом, - выгружайтесь, приехали! Двери гостеприимно открыты, радиаторы тепленькие, любой выбирай, и во всех углах блюдечки, блюдечки, и каждое с молоком…
        И вдруг Францик понял, что никакого Приличного Дома не будет. Будет мокрая, холодная ночь, пустынная лесная дорога, о которой рассказывали бродячие коты. С этого у них начиналась бродячая жизнь, и у Францика начнется. Одичает он в этом лесу. Петровича когда-нибудь встретит - не поздоровается.
        Он ведь и раньше все понимал, только ему хотелось сомневаться. Когда ожидаешь плохого, хочется сомневаться, чтоб оставить местечко для хорошего. Вдруг случится хорошее, а для него нет местечка.
        А так - он понимает: избавиться от него хотят. Чтобы там, где он жил, строить свое семейное счастье.
        Он, Францик, тоже по-своему виноват: не лезь со своим личным счастьем в счастье общественное. Не маленький, должен понимать: личное должно уступать дорогу общественному.
        Сумка раскрылась, пропуская сырую, холодную ночь. Пустую и такую одинокую, несмотря на присутствие двух молодоженов. Там, во дворе, один Петрович, бывало, развеивал его одиночество, а эти двое - не могут… Хоть бы сумку оставили… Как ему выходить из сумки - в такую ночь?..
        Сумка раскрылась шире, и в нее вкатилась луна. Круглая, желтая, пахучая луна, похожая на голову голландского сыра.
        1978
        Дик
        Год прошел, а Дик все еще не может понять, как случилось, что он укусил Толстого. Людей вообще не положено кусать, даже посторонних, а Толстый тем более сосед, из одного двора, Дик помнит его щенком, - то есть, щенком был Дик, а Толстый уже тогда был Толстым.
        И его уже тогда стоило укусить, хотя делать это не полагалось. Толстый был плохой человек. Люди тоже бывают плохие и хорошие, но судить об этом не наше собачье дело. Только тот, кто соблюдает это правило, может жить среди людей. Дик это понял рано, он был чистокровный дог и с детства был приучен не связываться с дворняжками. А Толстый был дворняжкой. По-своему, конечно, по-человечески. Хотя держался, как какой-нибудь породистый бульдог.
        Толстого во дворе не любили, но вида не показывали. При встрече с ним здоровались так, как здороваются с теми, к кому хорошо относятся, а он отвечал так, как отвечают тем, к кому относятся плохо. Он вообще не смотрел на людей и, наверно, не догадывался о их существовании. Он, наверно, думал, что один живет во дворе, поэтому он ни с кем не здоровался.
        Правда, Дика он замечал. Не здоровался, но замечал. Толстый боялся собак, а тех, кого боишься, всегда замечаешь. Может быть, он чувствовал в Дике породу, которую сам безуспешно пытался изобразить, а может быть, его отношение к Дику было просто отношением вора к собаке, профессия которой несовместима с его профессией.
        Своим породистым чутьем Дик улавливал, что Толстый вор, хотя живет в этом дворе и не залазит в чужие квартиры. По вечерам, когда стемнеет, к нему приезжала машина, из которой долго выгружали мешки и ящики, пахнущие так, что не только у Дика с его чутьем, у всех жильцов начиналось головокружение.
        Так и случилось, что Дик укусил Толстого.
        Впервые он услышал его голос. Мелкий, рассыпчатый, весь как бы состоящий из осколков, которые впивались в уши, как битое стекло. Дик укусил не больно, только чтоб выразить свое отношение, не выкладывая всю правду, а лишь слегка намекнув о ней. Это было сделано от имени всего двора, который старательно прятал зубы, а если и показывал их, то не иначе, как в любезной улыбке. Дик намекнул, что зубы у нас не только для улыбки…
        И за это его посадили на цепь.
        С тех пор - вот уже год - он не имеет свободы. Хотя кому нужна эта свобода, если не имеешь свободы ею пользоваться? Разве не все равно, ходить по всему городу или только но одной улице, по улице или по своему двору, по двору или около будки? Так рассуждают те, которые сидят на цепи. Чем короче цепь, тем длиннее рассуждения.
        Первое время Дик возмущенно лаял и рычал, поскольку укусил он Толстого не лично от себя, а выражая общее к нему отношение. Потом он завыл. Он выл от тоски по поруганной справедливости, от бессилия доказать свою правоту, а больше всего от стыда. Потому что сидеть на цепи - стыдно.
        Потом он заскулил. Он скулил так, как не подобает скулить такой рослой собаке, и, чтоб казаться меньше, он опускался на брюхо и так, на брюхе, полз по земле. Если б он мог сказать, как принято говорить в таких случаях:
        - Я признаю свои ошибки и благодарен за критику. Даю обещание, что этого больше не повторится.
        Но разве может собака такое сказать? Она может думать, но не сказать, а здесь важно сказать, хотя и не думать.
        Однажды, когда Толстый был где-то в отлучке, Дика спустили с цепи, чтобы он немного побегал по двору. Но он не бегал. Он ползал на брюхе около будки, он жался к будке и лизал свою цепь…
        Теперь Дика не слышно. Может, он больше не живет в этом дворе, может быть, вообще не живет, а может быть, живет, но только неслышно. Так живут кошки, которых никогда не сажают на цепь. Кошке безразлично, что свой, что чужой, она равнодушна и к своему, и к чужому. Кошка никого не любит, она не умеет любить. А собака умеет, поэтому собака - кусается.
        1978
        Коррида
        - …ну, значит, вахтер ему и говорит: «Каждый день ты что-то вывозишь на тачке. Вижу, что мусор, а неспокойно на душе. Я уже ночами не сплю, все думаю: ну, что он ворует? Слушай, друг, я тебе ничего не сделаю, ты только скажи: что ты воруешь?» А тот и говорит: «Тачки».
        - Выпьем за находчивость, - сказал Степан Загогуля, председатель сельпо.
        - Лучше за бдительность, - сказал Довгалюк, председатель сельсовета.
        Директор школы Андрей Андреевич, который после третьей рюмки уже не мог внести никакого дельного предложения, туманно заметил:
        - Которые воруют, пьют за находчивость, которые их ловят, пьют за бдительность. Так и пьют все время, кто кого перепьет.
        - Молодец завфермой, - сказал гость. - Смешной анекдот, надо будет его запомнить. Я тоже знаю про тачку, только другой. Не уголовный, а психологический.
        - Ну-ка, ну-ка…
        - Один городской житель выкормил из поросенка свинью. Когда свинья вошла в пору, посадил ее на тачку и повез в село к своему куму, верней, не к куму, а к его кабану. Повез он, значит, свинью, привез обратно, утром смотрит - поросят нет. Он опять сажает свинью в тачку, везет в село, привозит обратно. Утром смотрит - поросят нет. Он опять сажает свинью в тачку, отвозит, привозит, утром говорит жене: «Пойди посмотри, может, тебе повезет». Посмотрела она и говорит: «Поросят нет, но свинья уже сидит в тачке».
        Долго смеялись. Смешной оказался анекдот.
        - Отвыкли люди от свиней, забыли, как у них это делается, - сказал завфермой. - Все «жигули» разводят, а «жигули» мяса не дают. Только собственное мясо наращиваешь от сидячего образа жизни.
        - Моя Марька только и знает, что сидит в тачке, - вздохнул Степан Загогуля, председатель сельпо.
        Гость поинтересовался:
        - Марька - это ваша свинья?
        - Дочка моя, - опять вздохнул Загогуля. - Чуть стемнеет, накрутится, намажется и - в тачку.
        - Это их Андрей Андреевич так воспитывает, - ткнул пальцем Довгалюк в директора школы.
        Андрей Андреевич, который после четвертой рюмки не брал на себя никакой ответственности, запротестовал:
        - Все на школу! А как же с воспитанием в семье? Это, я вам скажу, тоже проблема. Вечная проблема.
        - Вот у сына своего и спроси, Андрей Андреевич. - Завфермой объяснил гостю: - Сын у него окончил университет, живет в городе. Так он мне что говорит? Вы, говорит, варвары, развели здесь корриду…
        - Корриду?
        - Ну да, бой быков. Мы, понимаете, построили новое помещение для скотины. На пятьсот голов. С электропастухом. Не знаете? Мы вам покажем. Очень простое устройство: электрические провода оголенные и по ним пропускается ток. Поднимет бычок голову, а его по рогам. Чтоб, значит, не двигался. Они, когда двигаются, в весе теряют.
        - А как же они пасутся?
        - Они у нас не пасутся. Пасутся коровы - на другой ферме, с молочным направлением. А у нас мясное направление. У нас бычок как родился, так сразу его сюда. И отсюда - только на бойню. Такое усовершенствование. Большой прирост мяса.
        - Так они у вас и света белого не видят?
        - Не видят. У них другое направление. Их дело вес давать. Даст вес - может считать, что миссия его выполнена.
        - План у нас большой по мясу, - пояснил Довгалюк.
        - Значит, если голову поднимет?..
        - Сразу по рогам. Электропастух у нас не спит, не гуляет.
        - Да, это коррида… - сказал гость.
        - Представляете, как называет? Коррида, говорит. Думает, мы не знаем, что такое коррида. Это вы, Андрей Андреевич, воспитали такого сынка. Никакого понятия об экономике.
        - Он у меня физик. Теоретик, - как бы оправдываясь, сказал Андрей Андреевич.
        - В теории оно, конечно. А вот на практике… - Загогуля покрутил головой, то ли выражая свое отношение к практике, то ли к тем, кто ее недооценивает. - Я вам так скажу: жизни они не знают.
        - А эти - знают?
        - Эти? Знают! - уверенно сказал Загогуля, но тут же спохватился: - Кто - эти?
        - Бычки.
        Завфермой засмеялся:
        - Это что - такой анекдот? Им, бычкам, знать жизнь необязательно. У них другое направление: мясо давать.
        - У каждого в жизни свое направление, - философски обобщил Загогуля. - Угадаешь - твоя взяла, не угадаешь - всю жизнь будешь мучиться. Вот вы, к примеру, читаете лекции о любви и дружбе. Это ваше направление. - Загогуля блаженно улыбнулся. - Хорошо это у вас получается, особенно о любви. Моей бы Марьке такие лекции каждый день слушать.
        - А они у вас не знают любви.
        - Они не знают? - возмутился завфермой. - Да вы спросите Андрея Андреевича! Он у них директор.
        - Я говорю про бычков.
        - Опять вы шутите!
        - Не шучу. И не подумайте, что я против решения мясной проблемы. В этом мы все заинтересованы, но ведь не любой же ценой. Сами подумайте: всякое существо на земле рождается для жизни. Природа вокруг такая - да если ее не увидеть, незачем и рождаться на свет.
        - Им нельзя не рождаться, у нас план, - напомнил Загогуля. - Они у нас для дела рождаются и для дела живут.
        - Ты-то, Степан, живешь не только для дела, - сказал Андрей Андреевич, который после пятой рюмки начинал переходить на личность. - А если б тебя вот так - по рогам? Чуть что - по рогам?
        - Меня и так по рогам.
        - А меня? Меня не по рогам? - горячился завфермой. - Да я, если хотите, буду лучше в хлеву стоять на всем готовеньком. Я бы стоял смирно, голову не поднимал, пусть меня только про план не спрашивают.
        - Коррида… - сказал гость. - Так, глядишь, у нас ни дружбы, ни любви не останется. Одна коррида.
        - Зачем же смешивать мораль с экономикой? - обиженно заметил Довгалюк, председатель сельсовета.
        - А они сами смешиваются. Как в этом анекдоте со свиньей. Глазом не успеешь моргнуть - свинья уже сидит в тачке.
        - Сидит, - сокрушенно кивнул Загогуля, - Я ей, главное, говорю: ты хоть мать пожалей. А у нее - никакой жалости.
        - Откуда ж у нее жалость возьмется? Коррида!
        - Какие-то грустные у вас анекдоты, - сказал Довгалюк. И его поддержал завфермой:
        - Анекдот должен быть анекдот, а дело должно быть дело. Нельзя любовь и дружбу переносить на быков, иначе мы никогда не решим мясную проблему. Мораль хороша, когда решена мясная проблема.
        - Так ли она хороша? - усомнился гость.
        Загогуля в третий раз за вечер вздохнул:
        - Какая там мораль! Мораль давно уже сидит в тачке.
        - Ну, я пошел, - сказал директор школы Андрей Андреевич, который после шестой рюмки всегда шел спать.
        1980
        Далеко за спиной
        Дядя Федя вышел на пенсию, оглянулся и увидел свою жизнь. Прежде он редко на нее оборачивался. Он даже не задумывался, есть она там или нет, а она, оказывается, неотступно брела за ним и теперь, устав от долгой дороги, прилегла за его спиной - вся как на ладони.
        Где-то там, в ее начале, до сих пор стреляло и гремело - была война. Другие жизни обрывались, а его текла и текла, как тоненький ручеек сквозь пожары и стихийные бедствия. И вот дотекла до пенсии. Чудеса!
        Там, где кончалась война, дядя Федя увидел себя на базаре большого города. Он продавал картину. Тогда многие кормились живописью. Кошечек рисовали, собачек. Лирические картинки с душевными надписями.
        Дядя Федя тоже решил подработать живописью, хотя его больше увлекала литература. Но литературой подработать нельзя - так, чтобы написал и сразу на продажу. Правда, есть и такие, что пишут на продажу, но на базаре это не продашь, непременно нужно где-нибудь напечатать. И все же любовь к литературе воспитала у дяди Феди вкус не только к занимательной форме, но и к глубокому, серьезному содержанию. Он не стал рисовать собачек и кошечек, а выбрал более достойный и даже знаменитый сюжет: Иван Грозный убивает своего сына.
        Дядя Федя никогда не видел эту картину в подлиннике и срисовал ее с репродукции, напечатанной в каком-то журнале. Там, в журнале, картина была уменьшена, а он ее увеличил, так что получилось опять, как в подлиннике, только нарисовано похуже.
        Все на картине дяди Феди было, как на картине Репина: и кровь, и смерть… Но время было не то, чтоб кого-то удивить кровью и смертью. Может, потому на картину и не было покупателей.
        Дядя Федя стоял с картиной долго, чуть ли не целый день. Внутри у него было сухо и пусто, как будто там поместилась вся Голодная степь, о которой он читал в учебнике географии. Так и простояли целый день на базаре втроем: один наяву, двое на картине - и неизвестно, кто из них хуже выглядел: убитый сын, безумный отец или он, дядя Федя, не нарисованный, а живой, посторонний в сюжете великого Репина.
        Но вот перед картиной остановился пожилой лейтенант, в очках с металлической оправой. Тогда еще встречались пожилые лейтенанты в очках, с глазами, внимательными и мудрыми, как у полковников. Старые интеллигенты, которых жизнь постоянно отрывала от их интеллигентных дел: то в революцию, то в эмиграцию, то на строительство каналов, то на войну.
        Пожилой лейтенант стоял перед картиной дяди Феди, как в Третьяковской галерее, только в значительно большей толчее. Наконец он спросил:
        - Сто рублей за картину будет не мало?
        Сто рублей в то время было мало, очень мало. Для тех, кто имел сто рублей. А для дяди Феди это было целое состояние. На сто рублей можно было купить буханку хлеба.
        - Вот вам сто рублей, - сказал лейтенант. - А картину оставьте у себя и больше никогда ничего такого не рисуйте.
        Там, в начале жизни, дядя Федя почувствовал себя оскорбленным. Получалось так, будто ему подали милостыню.
        - Если не берете картину, забирайте свои деньги, - сказал он, хотя в Голодной степи уже начинались голодные бури.
        - Хорошо, я возьму картину, - сказал лейтенант, - Я понимаю, вы любите Репина… Но зачем же зарабатывать на любимом?
        Там они и расстались - в начале жизни. В начале дяди Фединой жизни, а у лейтенанта это было уже ближе к концу.
        А сейчас и жизнь дяди Феди была ближе к концу. Он смотрел на нее, лежащую за спиной, узнавая места, события, лица… Вон там он учился… А там работал редактором… Не художником, не писателем, а издательским редактором… До самой пенсии, всю свою жизнь…
        Он любил литературу и, наверно, мог что-то и сам написать. Но он боялся, что это будет, как с картиной Репина. Что-то такое, что уже было и лучше было, чем он мог бы написать…
        Он помнил слова своего первого и единственного покупателя: «Нельзя зарабатывать на любимом».
        1986
        Улица памяти
        Постойте, постойте, разве Бебель жил в Одессе? Это Бабель жил в Одессе, а Бебель жил в Германии. Но почему же тогда улица называется именем Бебеля, причём улица не в Германии, а в Одессе? Или, может, в Германии есть улица Бабеля? Может, между Германией и Одессой заключен договор: мы будем называть свою улицу Бабеля, а вы - Бебеля?
        А может, это Бебель жил в Одессе, а Бабель в Германии?
        - Здравствуйте, мадам прокурорша!
        Мадам прокурорша не живет на улице Бебеля, просто она иногда вспоминает о ней. Иногда вспоминается одно, иногда другое, но чаще забывается, чем вспоминается. А живет она на углу Богдана Хмельницкого и Шолом-Алейхема - тоже два хороших человека встретились в Одессе и разошлись, вернее, улицы их встретились и разошлись…
        - Здравствуйте, мадам прокурорша!
        Уже давно нет на свете ее прокурора, а она все еще мадам прокурорша. К таким профессиям люди относятся с уважением. Сколько лет прошло, а они помнят, хотя пора бы забыть.
        И адвоката тоже нет. Все они росли вместе на улице Бебеля (или Бабеля?), играли в разбойников, потом - в фанты, в мнения… Адвокат однажды оскандалился, когда кто-то во время игры в мнения признался ему в любви. Он сразу указал на нее, потому что ему так хотелось. Ему очень хотелось, чтоб она призналась ему в любви, а это, оказалось, признался прокурор, и все над адвокатом смеялись. Адвокат долго обижался на прокурора, но потом они помирились, потому что вообще-то они были друзья.
        Да, они были друзья, вместе готовили уроки, причем адвокат всегда списывал у прокурора… Нет, это прокурор списывал у адвоката… Что это такое делается с памятью? Прокурор так хорошо списывал, что получал даже лучшие отметки, чем адвокат. Потом они вместе учились на юридическом факультете, вместе влюбились в нее, и тут прокурор так хорошо списывал письма адвоката, что она стала мадам прокуроршей. Какую-то роль здесь сыграла внешность прокурора, который был от природы большой человек, а маленькому адвокату, чтобы стать большим, нужно было много учиться и работать, и все равно он оставался таким же маленьким.
        Когда они выступали на процессе, адвокатом заслушивались, а на прокурора засматривались. У них во дворе жили две собаки: Кусай и Целуй. Кусай был здоровенный бульдог, а Целуй - комнатная собачка. Так это примерно выглядело, когда прокурор и адвокат выступали на процессе.
        Лучше один раз услышать, чем сто раз увидеть. Нет, не так. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Что-то совсем у нее плохо с памятью. Один раз увидеть - может быть, но когда она стала видеть прокурора каждый день, ей все чаще хотелось услышать адвоката. У адвоката были и другие преимущества: он одевался и ел, как ребенок, а зарабатывал, как взрослый человек. Так говорил мамин папа… нет, папина мама, которая желала счастья своей внучке.
        Внучка стала прокуроршей, хотя в душе она была адвокатшей. Ей больше нравилось, когда защищали людей, чем когда их обвиняли.
        Прокурор только и делал, что обвинял. И наконец она ушла от него к адвокату. Она сказала, что не может жить с человеком, который только обвиняет людей. Она тогда хорошо говорила, потому что не забывала слова, ей не приходилось так много вспоминать, чтобы сказать одну-единственную фразу.
        И что же ответил ей адвокат? Он сказал, что сам мечтал стать прокурором. Просто у него не получилось, поэтому он адвокат. Он сказал эту неправду, как адвокат: защищая интересы друга своего прокурора.
        Но когда его самого обвинили, защищать его было некому. Прокурор пытался, но что он мог, прокурор? Защищать он не научился.
        Она долго ждала адвоката. Уже с войны люди повозвращались, уже повозвращались и издалека, а его все не было. Вот тогда она от кого-то услышала, что адвокат погиб на фронте. От кого она это услышала? Да, конечно, от прокурора. Он даже, помнится, говорил (что помнится? Ничего не помнится…), он говорил, что встретился на фронте с адвокатом и адвокат вынес его на себе…
        Хорошо, что прокурор так сказал. Она не верила, но все равно хорошо, что он так сказал. Значит, он умел сказать о человеке и что-то хорошее. И на памятнике прокурору, когда прокурор умер и она поставила ему памятник, она написала несколько слов про адвоката. У него не было своего памятника - где же еще можно было о нем написать? Она написала, что здесь лежит человек, спасенный при жизни другим человеком, который лежит неизвестно где, но о котором тоже нужно помнить на этом кладбище. Потому что, если б жизнь сложилась иначе, он мог бы лежать на этом кладбище…
        - Здравствуйте, мадам прокурорша. Вы не против, если я посижу с вами на скамеечке?
        Рядом с ней садится такая же старая женщина, с такими же больными ногами.
        - Вы меня не помните? Мы с вами встречались в суде. Я часто бывала в суде по делам моего покойного мужа. По каким делам? Ну, не будем об этом говорить. У каждого свои дела, так уже заведено в мире… Я, когда вас увидела, будто помолодела на тридцать лет… Знаете, я недавно была в суде. Там совсем, совсем другие люди…
        1981
        Сказка
        Дедушка говорит:
        - Хочешь, я расскажу тебе, как ящерица меняла свой хвост?
        Такой сказки еще нет, но дедушка знает, что она будет. Он даже не очень задумывается, просто рассказывает, а сам думает о другом.
        - Однажды ящерица встретила слона, и понравился ей его хобот. У слона и вправду хобот замечательный, такой бы хобот нам с тобой, мы бы знаешь как выглядели?
        - У людей не бывает хоботов, - объясняет дедушке Миша.
        - Не бывает, - вздыхает дедушка. - А жаль. С хоботом было бы веселее.
        - А мне и так весело.
        Ему весело. Такая у него веселая жизнь.
        - И говорит ящерица слону: «Давай меняться, слон. Я тебе хвост, а ты мне хобот». - «Хвост у меня уже есть, - говорит слон. - Там, сзади посмотри». Побежала ящерица на ту сторону слона. Слон большой, пока добежала. Смотрит - хвостик. Куценький по сравнению со слоном. Побежала назад. «Разве ж это хвост? Он же, наверно, у тебя не снимается?» - «А чего ему сниматься? Не на вешалке висит». - «А мой снимается, хоть и не на вешалке».
        Миша уже знает, что у ящерицы хвост отделяется, если за него схватишь. Но попробуй схватить. У них во дворе все пробовали - ни у кого не получалось.
        - «А зачем мне, чтобы хвост снимался? - говорит слон. - Он легкий, с ним не тяжело». - «А вдруг кошка?» - «Какая кошка?» - «Ты что, не знаешь, какая кошка?»
        Дедушка рассказывает, а сам думает о другом. Когда-то давно был у него друг, которого тоже звали Мишей, как внука. Были они тогда еще молодые, дело было еще до войны. И получил дедушка однажды пакет с дополнительной инструкцией: вскрыть пакет в присутствии друга Миши. Дедушка часто бывал в доме у Миши, своей семьи у него еще не было, вот он и отдыхал у Миши, в его семье. Жена у Миши была хозяйка, вкусно готовила, и они всегда звали дедушку, чтобы он приходил к ним обедать. Он, конечно, приходил к ним не для того, чтоб обедать, а просто он любил этих людей. Очень они ему нравились, и всему поселку было известно, что он любит у них бывать. Поэтому дедушка не удивился, что пакет ему посоветовали вскрыть в присутствии Миши: если нужно вскрыть при свидетеле, то Миша как раз подходит. Он в поселке уважаемый человек. Хотя и молодой. В то время было много таких людей: и молодых, и уважаемых.
        - Слон даже немного смутился: «Вообще-то я знаю кошку, только не очень хорошо. Она иногда крутится у меня под ногами». Ящерица усмехнулась. Ты никогда не видел, как усмехается ящерица? Это нехорошая усмешка, она совершенно не красит ящерицу. И вот ящерица усмехнулась этой усмешкой и говорит: «Вот когда кошка схватит тебя за хвост, ты пожалеешь, что он не снимается.» - «А твой снимается?» - «Конечно. Стала б я иначе его носить. Будешь носить, спасибо скажешь. Допустим, кошка схватит, ты оставишь ей хвост, а сам убежишь.» - «Куда же я убегу?» - засмеялся слон. «Куда-нибудь. В безопасное место».
        - Слон не боится кошки, - квалифицированно заявил Миша.
        - Он и сам думал, что не боится. Потому и посмеялся над ящерицей. А потом прошел день, другой, и слон забеспокоился: а вдруг действительно кошка схватит его за хвост?
        В тот вечер они с другом Мишей сидели долго. Поужинали, от выпивки дедушка отказался, зная, что им еще предстоит дело, нужно было только дождаться, когда жена Мишина пойдет спать, потому что о ней в инструкции ничего не говорилось.
        Жена сначала дочку уложила, той тогда еще и годика не было, а потом и сама легла, видя, что дедушка уходить не торопится.
        Когда все в доме стихло, дедушка вынул пакет.
        Миша был в поселке уважаемый человек, и он не удивился, что какой-то пакет нужно вскрыть в его присутствии. Он сказал только:
        - Могли бы просто прислать на мое имя.
        Нет, нельзя было прислать пакет на Мишино имя. Потому что было в пакете сказано, что дедушка должен Мишу арестовать.
        Это было для обоих большой неожиданностью. Правда, время было такое, многих арестовывали, кто был на виду, но чтоб друг арестовывал друга…
        Но ни у дедушки, ни у Миши даже не возникла мысль, что они могут не выполнить распоряжения, что дедушка может дать Мише скрыться, а Миша тайным образом куда-то уйти. Они верили: там разберутся.
        Миша сказал:
        - Ты только жене не говори. Она кормит, ей нельзя волноваться. Меня задержат ненадолго, зачем ей зря переживать…
        Он написал жене, что его срочно вызвали в область. Его среди ночи вызывали не раз, такая была у него работа.
        И дедушка увел Мишу от праздничного стола, за которым они только что вдвоем угощались. И все, кто им встретился по пути, думали, что это Миша провожает дедушку, а на самом деле дедушка провожал Мишу…
        - Слон все больше думал о кошке: а вдруг она схватит его за хвост? Хоть она и маленькая и ходит где-то там, у самой земли, а вдруг она подпрыгнет? Или полезет по задней ноге? То и дело у него начинала чесаться нога, и ему казалось, что по ней лезет кошка.
        - Она не лезет, - успокоил дедушку Миша. - Кошка боится слона.
        - Он же об этом не знал. Его напугала ящерица, а когда слона напугаешь, он и мышки испугается, не то что кошки. И он пошел к ящерице и сказал: «Давай меняться. Я тебе отдам свой хобот, а ты мне этот хвост, который снимается. Чтоб я мог его оставить, а сам убежать».
        - А как он снимет свой хобот?
        - Вот видишь, об этом они не подумали. Для того, чтоб поменять хвост на хобот, нужно, чтоб снимались один и другой. Но ничего, ты подожди, сейчас они об этом догадаются.
        Жена друга Миши недолго верила его записке. Пришлось ей сказать, что Мишу задержали в области для проверки. Когда человек занимает такую должность, его приходится проверять. И разве одного Мишу задержали для проверки?
        Дедушка был на такой работе, что он мог знать многое, но не о многом мог говорить. Он даже попытался сам что-то выяснить, но ему сказали, что выяснять не надо.
        Дедушка понял и перестал выяснять. Жена Миши уехала из поселка - подальше от сочувственных и недоброжелательных взглядов. Она писала дедушке письма. Она не знала, что он ее мужа арестовал. И он ей на все письма отвечал, потому что не считал себя виноватым. Это он уже позже начал считать себя виноватым, поняв, что человек в ответе за каждое свое действие и даже за бездействие - тоже в ответе. А тогда он этого не понимал. Он считал, что просто выполнил приказ, который мог выполнить любой на его месте.
        Потом переписка их прервалась - на все годы войны. А после войны дедушка узнал, что Мишина жена погибла в оккупации. Девочка осталась у соседей, росла среди их детей. Дедушка ее забрал, сказав, что он отец девочки.
        С тех пор никто не знал, что он не родной отец девочки. И когда дедушка женился, он жене тоже не сказал. Она думала, что растит его родную дочку.
        Не надо было вспоминать об ее отце. Он и не вспоминал. А потом, когда уже стало надо, когда отца оправдали, - дочка выросла и любила дедушку как отца. Ей-то все равно, кого любить, а у дедушки не было других детей, как же он мог лишить себя единственной дочери?
        - Они очень скоро догадались, что нельзя сменить хобот на хвост, если хвост снимается, а хобот не снимается. Но слон так дрожал и так боялся кошки, что ящерица его пожалела. Тем более, что такой большой хобот, даже если б он снимался, она бы не унесла. И ящерица, обдумав все это, сказала: «Знаешь что? Возьми себе мой хвост и оставь себе свой хобот. У меня хвост все равно новый вырастет, так что мне не жалко».
        - А у нее скоро вырастет? - забеспокоился Миша.
        - Скоро. У ящериц хвосты быстро растут. Вообще у таких, как ящерица, все быстро зарастает.
        Напрасно он не признался Мишиной жене, что арестовал ее мужа. Теперь он бы сказал, но говорить некому. И дочери не скажешь… Не потому, что ей все равно, кого любить, - теперь-то он понимает: не все равно, не все равно это!.. Но сказать это - значит отнять у нее счастье. Дать правду и отнять счастье - какой неравный обмен!
        - И слон взял ее хвост?
        - Взял. Он слегка наступил на хвост, потому что иначе он у ящерицы не снимался. Чтобы хвост у ящерицы снимался, его кто-то должен взять или на него наступить. Он наступил совсем легонько, чтобы не раздавить хвост, а ящерица отбежала в сторону.
        - И слон больше не боялся?
        - А что ж ему бояться? Теперь у него был хвост, который снимался во всех опасных случаях. Пусть бы кошка попробовала, пусть бы ухватила его за хвост. А кроме того, слон вообще больше кошки. Он может не бояться кошки. И хвост ему нужен просто так, для успокоения.
        1981
        Памяти Экзюпери
        Вы помните Маленького Принца? Чтобы вернуться на свою планету, он должен был умереть на Земле. Сколько лет прошло, уже и Автор Принца умер и улетел на свою планету, а Маленький Принц все еще бродит по Земле.
        Недавно я встретил его. Это было на маленькой станции, где поезда стоят не больше минуты. Когда все поезда ушли, все пассажиры уехали и приехали, а зал ожидания заперли на замок до рассвета, ко мне подошел Маленький Принц.
        Он очень изменился. Вырос, повзрослел, поседел. Но в его глазах отражалась его планета.
        Мы сидели на скамейке у запертых дверей. Нам было холодно. Мы молчали.
        Потом он сказал:
        - Поезда неудобный вид транспорта. У них на пути слишком много расставаний.
        Я не ответил. Я подумал: может быть, он говорит во сне.
        Нас опять соединило молчание.
        Но вот, разрывая его, он сказал:
        - Сколько станций - столько расставаний. На каждой станции оставляешь клочок души.
        Я спросил:
        - А почему вы тогда не улетели?
        - Не получилось. Для того, чтоб вернуться, я должен умереть на Земле, а у меня не получается. - Он вздохнул. - Я прошел всю войну, побывал в таких местах, где жизнь совершенно невозможна. И всюду находился кто-то, кто умирал за меня. Вы думаете, один солдат из-за меня домой не вернулся? Я просил приговоренного к смерти: тебе это не нужно, а мне нужно, позволь мне за тебя умереть. Но он отвечал: мне будет легче умереть, зная, что ты живешь, чем жить, зная, что ты умер. Я просил мать умирающего ребенка позволить мне умереть за ее ребенка. Она мне сказала: если ты умрешь, его детство ему не понадобится.
        Люди привыкли умирать за других, но далеко не все умирают вот так, осмысленно. Скольким приходится умирать неизвестно за что, за чьи-то преступные замыслы, корыстные интересы…
        Старый Маленький Принц… Как он прожил все эти годы? Наверно, не от радости он поседел. Сколько лет он бродит по дорогам, оставляя на каждой станции клочки своей детской души, - потому что души ведь не старятся, они либо рождаются старыми, либо остаются юными до конца.
        - Послушайте, вы уже не маленький…
        - И не Принц…
        - В детстве вы рассказали прекрасную сказку, но одно в ней вызывает сомнение: неужели для того, чтобы попасть на свою планету, нужно непременно умереть на Земле?
        - Иначе не долетишь. Тело слишком тяжелое.
        - Это вы уже говорили. Но представьте себе: у каждого есть своя планета, каждый стремится к своей планете, но зачем же превращать Землю в кладбище? На последней войне погибли десятки миллионов - разве столько наберется планет? И неужели наша Земля лишь на то и годится, чтоб на ней умирать?
        Он не ответил. Он только сказал:
        - Каждый человек должен стремиться к своей планете.
        Он умолк, опустив в ладони седую голову.
        Светало. К нам подошел солдат, - возможно, один из тех, кто не дал умереть Маленькому Принцу. Только состарился он с тех пор, и вместо ноги у него была деревяшка.
        - Пусть поспит, - сказал солдат, укрывая Принца своей шинелью. - Устал он, намаялся. Пусть поспит.
        Солдат достал из кармана ключи и стал отпирать зал ожидания для дальнейших ожиданий.
        1982
        Чуть длиннее молчания
        Принцип жанра: немного короче слов и чуть длиннее молчания - но так, чтоб говорило и то и другое
        ИСТИНА
        Каждый на свою стенку лезет, а истина лежит между тем внизу, у всех под ногами.
        ИСТИНА В СЕМЬЕ
        Мужья, не спорьте с женами! Не может быть хорошим мужем тот, кто любит истину больше, чем женщину.
        СУДЬБА
        От судьбы не уйдешь, а если уйдешь, то тебя будут разбирать на общем собрании.
        ФОРМУЛА ЛЮБВИ
        Любовь - это такое явление, которое, укорачивая жизнь каждому человеку в отдельности, удлиняет ее человечеству в целом.
        ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
        Поразительно, как это человек ухитряется жить во времени и пространстве, не имея подчас ни пространства и ни минуты свободного времени.
        ЧУЖИЕ ЗАБОТЫ
        Почему чужие заботы кажутся меньшими, чем свои? Может быть, потому, что на расстоянии все кажется меньше?
        ОРКЕСТР
        Даже первая скрипка, если она слушает только себя, может испортить любую музыку.
        В ЗРИТЕЛЬНОМ ЗАЛЕ
        Свободное место - это место, занятое только собой.
        ПИСЬМЕННОСТЬ
        Строгий порядок букв в алфавите обретает смысл лишь тогда, когда его нарушают.
        ПОБЕДА НАД МОРАЛЬЮ
        В принципе каждый человек сопротивляется морали как насилию. Но победу одерживают немногие. Они-то и попадают в тюрьму.
        ОПТИМИЗМ ПЕССИМИСТА
        Только в тюрьме чувствуешь себя как за каменной стеной.
        ПЕССИМИЗМ ОПТИМИСТА
        Если больной протянет до утра только ноги.
        ОПТИМИЗМ ОПТИМИСТА
        После удаления слепой кишки больной стал лучше видеть,
        ПЕССИМИЗМ ПЕССИМИСТА
        Для того, чтобы вывести все ворье на чистую воду, понадобятся все запасы чистой воды.
        ИЗ ЖИЗНИ ТАБЛЕТОК
        Куда ни ткнешься, каждый норовит тебя проглотить. В здоровом обществе подобного не бывает.
        СОВЕТЫ МЕДИКОВ
        Не зря врачи советуют ограничивать себя и в том, и в другом. Все ограниченные обладают завидным здоровьем.
        ПСИХОЛОГИЯ НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ
        Психология бюрократа сродни психологии преступника: прежде чем что-нибудь совершить, он прикидывает: «А что мне за это будет?»
        ИГРЫ
        Редко встретишь мыслителя, играющего в дурака. И намного чаще дурака, играющего в мыслителя.
        ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
        Быть без царя в голове - еще не значит быть демократом.
        ИСТИННАЯ ВЫСОТА
        Если человек стоит на двухкилометровой горе, то высота его лишь на одну тысячную определяется собственным ростом.
        МОМЕНТ ВЫСОТЫ
        Для многих летящих вверх момент высоты дороже момента истины.
        ЗАКОН НЕПОНИМАНИЯ
        То, что не проникает в сердце, ложится камнем за пазухой.
        СПЕВКА
        Люди без слуха всегда споются с людьми без голоса, заглушая тех, кто имеет голос и слух.
        ЦЕНА ЖИЗНИ
        Там, где чужие жизни идут по дешевке, на собственную возрастает цена.
        УБЕЖДЕНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ?
        Люди не раз отдавали жизнь за убеждения, но убеждения они отдавали только за хорошую жизнь.
        ВОСПИТАНИЕ
        Чем меньше воспитатель пытается внушить, тем больше внушает он уважения.
        ТЕМПЫ РОСТА
        От никого к Робинзону, от Робинзона к Пятнице… Таков прирост населения необитаемых островов.
        ТАЙНА АВТОРСТВА
        Девиз: что позволено Юпитеру, не позволено быку, - придумал не Юпитер, а бык, возомнивший себя Юпитером.
        КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
        Сколько нужно коварства, чтобы завоевать любовь публики!
        ПРЯМАЯ РЕЧЬ
        Цитата - это особый вид прямой речи, который, сохраняя говорящему прямую речь, избавляет его от необходимости прямо высказать свое мнение.
        ОДНОРОДНОСТЬ
        Когда десять, и двадцать, и тридцать слов в предложении отвечают на один и тот же вопрос, то для управления ими достаточно одного слова.
        ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНОСТЬ
        Повествовательное предложение отличается от других тем, что там, где хочется спрашивать или кричать, оно умеет сохранить спокойную интонацию.
        СЕКРЕТ МОЛОДОСТИ
        Жизнь всегда длинная - не впереди, так сзади.
        СЧАСТЬЕ
        Счастье - ненадежный друг: оно приходит, когда нам хорошо, и уходит, когда нам плохо.
        ТРАМВАЙНАЯ ФИЛОСОФИЯ
        Человек уходит из жизни, как выходят из трамвая: на его уход обращают внимание те, кого он толкнул или кому уступил место.
        ПАМЯТЬ
        Человек уходит, и затихают в пространстве его шаги… Но иногда они еще долго звучат во времени…
        1965 - 1987
        Фантастика-буфф
        Глава первая
        Берегите мужчин!
        Внимание полицейского инспектора Хоста уже давно выбросило белый флаг и бредет под конвоем слов, монотонных, невыразительных, похожих друг на друга:
        - Он исчез неделю назад… Сначала я не придавала значения… То есть, вы меня понимаете… не может жена не придавать значения, когда муж не ночует дома…
        Не умеют пострадавшие ярко страдать, не умеют рассказать о происшествии так, чтобы дух захватило. Да и сами происшествия, откровенно говоря… Кого они могут взволновать? Только не инспектора. А ведь есть же происшествия, есть преступления… Вот, например, хоть это. Ограблен универсальный магазин. Но не примитивно, со взломом и отключением сигнализации. Преступник, инопланетянин, а точнее, плутонянин, прилетевший на Землю с планеты Плутон, взял кассу, приняв образ кассира. Он провел операцию спокойно, без шума, но, по неопытности, не оставил следов. Поэтому подозрение, естественно, пало на кассира. Увидев, что он обнаружен, преступник поспешно покинул образ кассира и принял образ заведующего секцией «Мужские костюмы». Там его тоже засекли, и он перебазировался в секцию «Чулки, носки». Когда все секции были исчерпаны, преступник принял образ директора магазина. Но полиция оцепила магазин, стянула к нему крупные силы и уже приготовилась брать универмаг штурмом… Тут-то плутонянин пошел на крайнюю меру: он отключил гравитацию, и универмаг, лишенный земного притяжения, легко поднялся в воздух. Все здание,
со всеми товарами, даже теми, что в подсобке и под прилавком, взмыло в воздух, и только служащие универмага остались стоять на земле: они до того наворовались, что не могли оторваться от земли даже в условиях полной невесомости. Тут-то их всех и замели.
        Так, благодаря вмешательству инопланетных сил, было раскрыто крупное преступление. Этот случай был описан в литературе.
        А вот другой случай, тоже описанный в литературе. Воспользовавшись новейшими достижениями телепатии, преступник присвоил мысли, которые ему никто не передавал. Метод передачи мыслей на расстояние он использовал для хищения чужих мыслей. В результате известный профессор, автор многих замечательных открытий, вдруг перестал делать открытия и понес такую околесицу, что вся кафедра разбежалась. А молодой аспирант вдруг стал высказывать мысли, которые по плечу только крупному научному авторитету. Это-то и навело полицию на след. Краденую вещь можно скрыть, но мысли не скроешь.
        Конечно, преступник получил по заслугам. Суд вынес решение: на всех работах, которые будет издавать аспирант, отныне ставить имя профессора, возвращая, таким образом, украденное его владельцу. Правда, злые языки утверждали, что никогда у владельца не было столько украдено, сколько впоследствии было ему возвращено. Но протеста по этому поводу от пострадавшего не поступало.
        - И вот с тех пор он не ночует дома… - доносится до инспектора сквозь собственные отвлеченные мысли.
        Какое дело инспектору до того, где ночует муж этой женщины? Он, инспектор, и сам почти неделю дома не ночевал: все работа, работа, срочная работа. Теперь у нас не девятнадцатый век, когда сыщики раскрывали преступления с помощью одной лишь формальной логики. Техника розыска совершенствуется, и вместе с ней совершенствуется техника преступлений, и обе эти техники намного опережают, а зачастую и вовсе вытесняют логику.
        - У него и прежде бывали отлучки, но я считала это естественным. Я предпочитаю не контролировать моего мужа, чтобы не давать ему повода что-то скрывать. И он, вы знаете, ничего от меня не скрывает. Когда он приходит домой - в тех случаях, когда он приходит домой, - мы с ним все выкладываем друг другу: я ему, он мне. Мы даже ни о чем не спрашиваем, а просто начинаем рассказывать…
        Инспектор слушает и скучает. Он тоскует, как тоскует преступник по оправдательному приговору, когда слушает обвинительную речь. Как тоскует моряк на суше, как тоскует карточный шулер, когда партнеры начинают раскладывать пасьянс. Муж сбежал! Никакой работы воображению…
        Правда, работа воображения не всегда помогала инспектору в раскрытии преступлений. Оно обычно уносило его так далеко, что преступник оставался позади и сворачивал куда-нибудь в сторону. Но эти неудачи не расхолаживали инспектора. Он твердо верил: в наш фантастический век нужно больше полагаться на фантазию, чем на факты.
        Раньше он это интуитивно чувствовал, а недавно имел случай укрепиться в этой мысли. К нему в полицию пришел человек и рассказал об ограблении века. Кого же ограбили? Оказывается, его самого. Так они устроены, эти пострадавшие: каждый считает свое происшествие происшествием века. Но молодой человек имел основание так считать, поскольку у него украли гениальное изобретение: усилитель интеллекта.
        Инспектор Хост любил фантастические изобретения. Втайне он мечтал о роботе-сыщике, который находил бы преступника в течение считанных минут. Но что касается усиления интеллекта, то об этом инспектор никогда не мечтал, так как не имел к своему интеллекту никаких претензий.
        Молодой человек, назвавшийся Н. Ютоном, сообщил инспектору, что у него есть и другие, неукраденные, изобретения, среди которых он назвал расширитель времени. Оказывается, Н. Ютон открыл закон взаимозависимости между временем и пространством. В бесконечно большом пространстве вечность равна мгновению, в бесконечно малом - мгновение равно вечности. Звезды живут миллиарды лет, но они живут не дольше, чем какой-нибудь мезон, жизнь которого умещается в миллионной доле секунды. И если мы сузим наше пространство до масштаба атома, то секунда для нас станет равна вечности.
        - А как мы его сузим? - спросил инспектор Хост, которого это неукраденное изобретение заинтересовало больше, чем украденное, хотя это противоречило его профессиональному интересу.
        - Здесь все описано, - сказал Н. Ютон и похлопал по папке, на которой было крупно выведено: «Н. Ютон. Это долгое, долгое никогда».
        Посетительница все говорила. Оказывается, у исчезнувшего мужа тоже были свои фантазии. Например, он настаивал, чтобы ей снились цветные сны, вместо того, чтобы купить ей цветной телевизор.
        - Муж любил вас?
        - Что вы имеете в виду?
        - Он был внимателен, приносил вам цветы?
        - Он приносил мне свой заработок.
        - И этого было достаточно?
        - На первых порах не очень, по правде говоря. Но потом он стал хорошо зарабатывать, мы купили квартиру, машину… Мы были счастливы.
        - Вы были счастливы? Или ваш муж тоже?
        - Конечно, тоже! Мы же с ним жили вместе, значит, вместе были счастливы.
        - Чем занимается ваш муж?
        Миссис Фунт не может этого с точностью сказать, но кажется, его работа связана с какой-то наукой.
        - Но вы говорите, что муж вам все рассказывал?
        - Так не о работе же! Слава богу, у людей, которые пятнадцать лет прожили вместе, найдется о чем поговорить!
        Рассуждения миссис Фунт на семейную тему были прерваны появлением новой посетительницы. Эта дама, нисколько не смутясь занятостью инспектора, решительно вошла в кабинет и представилась:
        - Мисс Стерлинг.
        - Присаживайтесь, - любезно пригласил ее инспектор. - А вы, - это относилось к миссис Фунт, - не уходите. Вы друг другу не помешаете.
        Так инспектор разнообразит свои скучные занятия. Он любит собрать у себя побольше народу, завязать разговор, чтоб спокойно посидеть да послушать. Незнакомые люди обычно откровенны между собой, и когда они разговорятся - о, тут только послушать их полицейскому инспектору!
        - Инспектор, я к вам за помощью, - озабоченно, но, впрочем, спокойно сказала новая посетительница. - У меня пропал любовник.
        - Вы хотите сказать, друг? Или приятель? Или добрый знакомый?
        - Никакой он не друг. И не приятель. Любовник. Или я неясно выразилась?
        - Уж куда ясней, - поморщился инспектор. По роду своей службы он любил ясность, но ему не нравилось, когда ею слишком бравировали.
        - У меня от полиции нет секретов. Я привыкла жить на виду у полиции.
        - Значит, ваш возлюбленный вас покинул?
        - Не возлюбленный. Любовник. - Пострадавшая настаивала на точности своих показаний.
        - Ну, хорошо, - сдался инспектор. - И что же, он вас разлюбил?
        - На этот счет я спокойна.
        - Вы так хорошо его знаете?
        - Я себя знаю. Меня нельзя разлюбить. Это многократно проверено.
        Миссис Фунт, почувствовав неловкость, спросила, не лучше ли ей уйти, по мисс Стерлинг заверила ее, что напротив, это даже очень хорошо, что при разговоре присутствует женщина.
        - Вы как женщина сможете меня понять - там, где инспектор не поймет меня как мужчина. Не обижайтесь, инспектор, но вы не поняли меня как мужчина, когда предположили, что мой любовник меня разлюбил. Он не разлюбил. Он просто куда-то испарился.
        Такие случаи бывали. Не в практике инспектора, но они были описаны в литературе. Банда преступников испарила из подвалов банка весь золотой запас, а в другом месте вернула его в твердое состояние. В газообразном виде золото свободно прошло сквозь замочную скважину, и не потребовалось взламывать дверь. Еще были описаны случаи испарения валюты, ценных бумаг, но чтобы испарился живой человек - с этим инспектору не приходилось встречаться.
        - А ваш… любовник… он семейный человек?
        - Если бы вы, инспектор, были женщиной, я бы вам объяснила, что такое семейный человек для несемейной женщины. Несемейные мужчины тянутся к семье, а семейные - из семьи. Поэтому я могу полюбить только семейного мужчину.
        - Я тоже люблю семейного мужчину, - сочла нужным вставить миссис Фунт. - Но не из чужой же семьи.
        - Глядя на вас, я так и подумала, - ответила мисс Стерлинг, не скрывая подтекста.
        - И вы легко находите этих… любовников? - брезгливо осведомилась миссис Фунт. - Надеюсь, не всегда с помощью полиции?
        Мисс Стерлинг не приняла иронии.
        - Если бы он был жив, он бы пришел ко мне, приполз на последнем дыхании. Если б перед ним встали Гималаи, тропические леса, непроходимые болота, Северный Ледовитый океан… Он бы приполз ко мне по льдам, как Фритьоф Нансен, как Амундсен.
        - Вот как! Вы знаете и их?
        - Я себя знаю.
        Глава вторая
        Новые события в романе Даниеля Дефо
        Корректор Крект читал роман Дефо «Робинзон Крузо», выходящий в издательстве Рокгауза пятьдесят седьмым изданием. Он третий раз перечитывал заключительные страницы рукописи, но что-то в них его не удовлетворяло. Что бы такое могло его не удовлетворять? Запятые были на месте, слова переносились правильно, по слогам, - все соответствовало грамматическим правилам. И все же в тексте чувствовался какой-то подвох.
        Корректор Крект дочитал рукопись до конца и задумался.
        «Робинзон Крузо» - его любимый роман, потому что в нем почти нет трудных случаев написания. Вероятно, поэтому роман выдержал столько изданий. С ним ни в какое сравнение не шли романы Дауккенса, этого пирата стилистики, каждая фраза которого опутывала, как веревка, а каждое слово было, как нож, приставленный к горлу читателя. Не могло сравниться с романом Дефо и творение его современника и земляка, сочинившего этого дурацкого «Гулливера». Лилипуты, великаны, какие-то люди-лошади. Как будто автор специально собрал все, чего в жизни не бывает, и поместил в свой роман. А зачем читателю то, чего не бывает? Он и то, что бывает, еще как следует не узнал. Он реальной жизни не узнал, а ему забивают голову фантастикой.
        В борьбе с фантастикой реальности приходится нелегко. Люди тянутся к чему-то невероятному, им нравится удивляться, а реальность уже не может их удивить. Верней, они просто не тому удивляются. Разве не достойно удивления, как простой человек, моряк из Йорка, попал на необитаемый остров, как он жил и трудился на этом острове…
        Пятьдесят шесть изданий, которые вел корректор Крект, сроднили его с этим бессмертным произведением, и пятьдесят седьмое было для него, как встреча с близким, дорогим человеком. Откуда же взялось это смутное, тревожное предчувствие?
        В сознании корректора Кректа внезапно замаячило слово «автобус». Как будто он только что его прочитал. Но каким образом в романе восемнадцатого века может идти речь об автобусе, появившемся двести лет спустя?
        Впервые за сорок лет работы корректор Крект решил отвлечься от грамматики и посмотреть на текст другими глазами. И вот что он в нем увидел, верней, прочитал.
        Когда обитаемость в прошлом необитаемого острова превысила все допустимые для обитания нормы, президент Робинзон пригласил к себе государственного советника Робинзона и сказал:
        - Мы поставлены перед исторической необходимостью…
        Перед исторической необходимостью бывший необитаемый остров находился с тех пор, как перестал быть необитаемым: через него проходила главная историческая магистраль, и к Истории относились, как к маршрутному автобусу: «Сегодня номер пятый идет по маршруту двенадцатого. А завтра он пойдет по маршруту седьмого». История, как старый, видавший виды автобус, давно привыкла ходить не по своему маршруту, и она звонила больше, чем двигалась, как старый, видавший виды трамвай.
        - У сапожника Робинзона родился ребенок, - продолжал президент. - Это ставит нас перед исторической необходимостью. Мы не можем допускать, чтобы каждый сапожник… - «изменял маршрут нашего автобуса» - мог бы закончить он, но вместо этого сказал неопределенно: - Мда… Вы меня понимаете?
        «Был один Робинзон, а стало три Робинзона, - недоумевал корректор Крект. - Интересно, они родственники или просто однофамильцы?»
        Он продолжал читать. Президент Робинзон сожалел о тех временах, когда остров был необитаемым, когда на нем жил только основатель его Робинзон со своим Пятницей. Советник осторожно поправил его: «Со своей Пятницей». Аргументировал он это тем, что Пятница была женой Робинзона.
        Президент Робинзон с этим не согласился. Он сказал, что мы (то есть, они с советником) должны знать, с кого мы начинались, а начинались мы с Робинзона и его друга Пятницы.
        Советник Робинзон сослался на грамматика Робинзона.
        «Еще один Робинзон!» - отметил корректор Крект, но не огорчился, а скорее обрадовался, в надежде, что грамматик Робинзон все поставит на свое место.
        Грамматик Робинзон, по словам советника Робинзона, исследовал слово «пятница» с точки зрения грамматического рода. Президенту, однако, этот аргумент показался неубедительным, и тогда советник призвал на помощь пятого Робинзона:
        - В своей теории наследственности генетик Робинзон утверждает, что для получения наследственности необходимы представители разных полов. Таким образом, если один из наших предков был мужчиной, то другому остается быть женщиной. Кто именно был мужчиной, уточняет грамматик Робинзон на основании грамматического рода. Так грамматика дополняет генетику.
        - Это ужасно, - сказал президент. - Если предположить, что единственный друг Робинзона был женщиной, то какой будет пример нашему и без того растущему населению? В частности, сапожнику Робинзону?
        Советник сообщил, что композитор Робинзон уже сочинил песенку о Робинзоне и Пятнице. Это сообщение настроило президента на лирический лад, и он поинтересовался, что может сказать советник о любви. Советник Робинзон смутился: в этом кабинете ему не приходилось говорить о любви - разве что о любви к своему отечеству. Президент уточнил свой вопрос: за последнее время у него возникло подозрение, что именно любовь способствует превращению некогда необитаемого острова в сверхобитаемый остров. Советник недоверчиво покачал головой: какое отношение имеет любовь к росту населения?
        Установить эту зависимость означало решить все проблемы. Чем больше любви, тем больше прирост населения, чем меньше любви - тем прирост населения меньше. Но в действительности было не так. Советник давно заметил, что любви на его острове не прибывало, а население все росло и росло. Задумываясь над этим обстоятельством, советник начинал подозревать, что растет оно не только от любви, но и от симпатии, антипатии и просто апатии, - от всех известных человеческих чувств был единственный ощутимый эффект: прирост населения.
        Вот почему, продолжил свою мысль президент, очень важно, чтобы Пятница был мужчиной. Дружба не чревата такими последствиями, как любовь.
        И дружба чревата, размышлял советник, и сотрудничество. И даже простое знакомство. Все чревато, куда ни взгляни, - все, все чревато…
        - Друг мой, - спросил президент, - вы любили когда-нибудь?
        Советник опять смутился. Не потому, что ему неловко было признаться в столь интимном чувстве, а потому, что весь смысл их разговора требовал от него не признаваться, отвести от себя малейшие подозрения. И советник Робинзон, приняв позу уголовника Робинзона перед следователем Робинзоном, сказал:
        - Никогда. Ни разу в жизни.
        - А я любил, - признался президент. - И сейчас еще люблю - правда, не так и не ту, что в молодости… И могу вам сказать, мой друг: это опасное чувство. Лет сорок назад, когда я никого не любил, я был цветущим человеком, а сейчас - посмотрите, в кого я превратился. Вы выглядите на десять лет моложе меня. - Советник был и в самом деле на десять лет моложе президента. - Одним словом, - закончил президент, - Пятница должен остаться мужчиной, даже если это противоречит законам генетики и грамматики, а также всех остальных наук.
        Приняв такое решение, президент приободрился и даже стал выстукивать популярную песенку композитора Робинзона - о том, как первый человек Робинзон встретил первую женщину Пятницу… Советник, тоже знавший мелодию, подхватил ее и стал выстукивать о их первом знакомстве… И теперь уже они оба выстукивали эту песню - советник Робинзон и президент Робинзон, послушные воле композитора Робинзона.
        - Генетику можно подправить. И грамматику можно подправить. Но что делать с этим?.. - президент еще раз постучал по столу. - С музыкой?
        - Все уже поют, - сказал советник, подавляя в себе желание петь. Очень ему нравилась эта песня.
        - Поют, - вздохнул президент. Сколько раз он сам ее пел - не на официальных приемах, конечно, а в интимной обстановке, оставаясь наедине с женой или с какой-нибудь другой женщиной. Он понимал, что есть песни лучше, содержательнее, песни, которые надо бы петь, но ему их петь не хотелось. Впрочем, разве обязательно, чтобы все песни пел президент? Сейчас уже не прежние необитаемые времена - слава богу, есть кому петь на острове!
        Корректор Крект перечитывал эти «Приключения» сотни раз, но такое он вычитал здесь впервые. Между пятьдесят шестым и пятьдесят седьмым изданием в книге произошли столь значительные события, что ни правильное написание слов и предложений, ни идеальная расстановка знаков препинания уже не могли ее спасти. Это просто какая-то фантастика! - подумал он, и внимание его задержалось на слове «фантастика». То, что он прочитал, было действительно похоже на фантастику, на злополучный жанр, который издательство тщательно избегало. Он вспомнил скандальный случай с повестью «Скорость твоего света», где герой превратил себя в луч света, чтобы добраться до женщины, от которой его отделяло бесконечное космическое пространство. Автор не объясняет, каким образом герой полюбил женщину, которую даже ни разу не видел, он только описывает, как он к ней летит. Проходят миллионы лет, на планете, на которой жила эта женщина, давным-давно никого не осталось, а он все летит и летит, пронзая мертвое космическое пространство, и не гаснет, не может погаснуть, так велика сила его любви…
        Издатель Рокгауз каким-то образом пропустил эту рукопись, а корректор Крект аккуратно исправил в ней ошибки, и она уже почти вышла в свет, но в последнюю минуту на нее наткнулась жена издателя и затосковала по этой сверхсветовой любви. Видимо, она сказала мужу об этом луче света и, может быть, поставила его в пример, потому что издатель Рокгауз прибежал в типографию вне себя и вырвал эту рукопись из рук линотиписта. И тогда же он заявил, что не позволит литературе вмешиваться в его личную жизнь и что не с его положением в обществе летать со скоростью света.
        Писатель Дауккенс говорит, что нужно соизмерять фантазию с жизнью. Какая жизнь, такая должна быть и фантазия - ни больше, ни меньше. И во всех своих проявлениях фантазия должна быть в точности похожей на жизнь. В этом случае он - за фантазию.
        И все же это прекрасно - лететь лучом со скоростью света к своей любви, к мечте своей, которую никогда не видал. И никогда не увидишь. Но все-таки лететь к ней, спешить, освещая мертвое космическое пространство. Корректор Крект почувствовал, что внутри у него что-то засветилось, и поспешил погасить этот преступный огонь.
        Глава третья
        Личная жизнь человека - это его личная жизнь
        Миссис Хост не раз пыталась себе представить, чем занимается ее муж, когда он не ночует дома. Обычно перед ней возникала одна картина: инспектор Хост идет по следу преступника. Вокруг ночь, преступник вооружен до зубов и совершенно не оставляет следов, но инспектор продолжает идти по его следу. Вероятно, в этом сказывалось увлечение миссис Хост детективной литературой, которую сам инспектор глубоко презирал, отдавая предпочтение научной фантастике.
        Детективная литература - это литература простых слов и запутанных дел, потому что если запутать также слова, то там уже никто ничего не распутает. Всякое глубокомыслие противопоказано детективной литературе, если она хочет быть популярной. Популярность - это пляж, мелкая вода, возможность поплескаться, ничем не рискуя. Широкому купальщику, как и широкому читателю, нужно дно, на котором можно твердо стоять, как стоишь на суше. В море главное суша, слегка прикрытая водой, - только такое море может завоевать широкую популярность.
        Но, конечно, не у инспектора. Инспектор любит глубину. Он, как опытный пловец, не станет плескаться у берега. Ему подавай фантастику, сплетение пространств и времен, потому что в нем дух расследователя сочетается с духом исследователя. Еще в школе он открыл закон: если в двузначном числе переставить числа и вычесть меньшее из большего, то результат будет непременно делиться на девять. Учитель его похвалил, сказал, что для своего времени это большое открытие. Правда, время это, добавил учитель, было давно.
        Тогда будущий инспектор исследовал разность трехзначных чисел, состоящих из одинаковых цифр, расположенных в обратной последовательности, и определил, что она тоже делится на девять и дает при делении число, состоящее из двух одинаковых цифр, составляющих разность между крайними цифрами исходных чисел:
        791 - 197 = 594; 594: 9 = 66; 6 = 7 - 1.
        Учитель опять сказал, что для своего времени это большое открытие, но когда было это время, не уточнил.
        Идя дальше по пути исследований в объеме неполной средней школы, инспектор обнаружил, что любые два многозначные числа с одинаковой суммой цифр при вычитании меньшего из большего дают число, непременно делящееся на 9.
        И такого человека не приняли на математический!
        После крушения математической карьеры будущий инспектор занялся физикой и в какой-то степени пошел даже дальше Эйнштейна. Если Эйнштейн говорил об искривленности пространства, то абитуриент Хост заговорил о его смотанности. Термин этот означает, что пространство, наподобие ниток, смотано в клубок. Если до какой-нибудь звезды по протяженности нитки тысячи световых лет, то напрямик, сквозь клубок, каких-нибудь полквартала. Не потому ли люди так плохо понимают друг друга: им только кажется, что они рядом, а на самом деле они в разных галактиках.
        Была у абитуриента Хоста и другая гипотеза. Помните лист Мёбиуса? Берется полоска бумаги и склеивается в кольцо так, чтобы образовалась одна поверхность. Чтобы муха, ползущая по этой поверхности, могла ползти до скончания лет, оставляя следы с двух сторон, но не подозревая, что листок имеет вторую поверхность.
        Теперь спросите у мухи о величине листка. Она ответит, что это бесконечность, не поддающаяся осмыслению. А это всего лишь полоска листа, склеенная по принципу листа Мёбиуса. Каждый участок этой полоски имеет две стороны, а в целом у нее одна поверхность.
        Вот так устроено все пространство. Каждый отдельный его отрезок конечен, но соединены они по принципу бесконечности. Мир и антимир находятся в любом отрезке пространства. Находясь на двух противоположных поверхностях, они наиболее приближены друг к другу, но в то же время, принадлежа одной общей поверхности, наиболее друг от друга удалены. Самое дальнее в природе одновременно и самое близкое. Чем дальше от нас точка вселенной на видимой нам поверхности, тем она ближе к нам в антимире, с противоположной стороны отрезка листа Мёбиуса.
        Так же устроено и время. Вечность - это не бесконечное количество лет, это время, расположенное по принципу листа Мёбиуса. Каждый отрезок времени имеет начало и конец, но вечность их не имеет, она, подобно листу Мёбиуса, имеет только продолжение.
        Разрешив вопросы времени и пространства, абитуриент Хост двинулся дальше и пришел к выводу, что все противоположности в мире соединены по принципу листа Мёбиуса: одна переходит в другую. Свет и мрак, жизнь и смерть - все это по одну сторону общей бесконечности, но противоположно в каждом ее отдельном отрезке.
        Короче говоря, его не приняли и на физический.
        Что оставалось Хосту? Сузить масштабы своей деятельности. Так он пришел от исследования мироздания к расследованию отдельных конкретных преступлений.
        Как всякий недоучившийся ученый, недостаток знаний инспектор восполнял фантазией, поэтому преступника ему редко удавалось поймать. Но это его не смущало. Он считал, что такую элементарную вещь, как поимка преступника, давно пора поручить ЭВМ, чтобы освободить мозг человека для познания и объяснения мира. Лично для него не существовало загадок, он легко объяснял мир, и там, где отступала наука, он победно шел в наступление.
        А супруга инспектора знала лишь один путь: сквозь ночь по следу преступника. Именно это она вычитала из книг и высмотрела с экрана телевизора. И когда она читала и смотрела, твердо зная все наперед, она чувствовала, что в ней погибает великий сыщик или по меньшей мере друг великого сыщика. В ней пропадал друг великого сыщика, потому что великий сыщик не ночевал дома.
        Приятельница миссис Хост, пришедшая разделить с ней ее одиночество, пыталась навязать ей свои проблемы:
        - Ну, вы меня знаете, миссис Хост, я не прячу от людей своего мнения. И я говорю племяннице: если тебе так правится этот человек, почему бы тебе не выйти за него замуж? И знаете, что она мне ответила? Он ей слишком нравится, чтобы выходить за него замуж. Что значит - слишком? Чем больше нравится, тем скорее надо выходить замуж, а то ведь недолго и разлюбить. А она говорит: я не хочу разлюбить и потому не выхожу замуж. Если, говорит, мы будем все время вместе…
        - Вместе! Если она хочет пореже с ним видеться, пусть выходит за него замуж. Когда инспектор был моим женихом, мы виделись почти каждый день. Представляете? Чуть ли не ежедневно!
        - У него кто-то есть? - спросила миссис Смит очень тихо, чтобы не спугнуть вопросом ответ.
        - Что вы, у моего инспектора! Его внимание может привлечь только что-нибудь фантастическое. А где вы видите вокруг фантастическое? К тому же у него работа, он и дома не успевает ночевать, не то чтоб еще где-нибудь.
        - Миссис Хост, вы - святая женщина!
        - Да нет, не такая уж я святая.
        Миссис Смит сделала паузу, собираясь с духом. И спросила тихо, приглашая к интимности:
        - У вас кто-то есть?
        Миссис Хост рассмеялась.
        - Тогда я не понимаю… - сказала миссис Смит. И она действительно не понимала.
        - Нам, женщинам, это трудно понять. Мужчины способны любить только свою работу. Их хлебом не корми, только дай поработать, такой это народ.
        - Вы рассуждаете совсем как моя племянница, - сказала миссис Смит, чтобы перевести разговор на племянницу. - Я своего мнения ни от кого не скрываю: можно, конечно, любить и так, но сначала нужно выйти замуж. Так я считаю и так говорю племяннице. А она говорит: если б я его меньше любила… Значит, если совсем не любишь, только тогда и выходить?
        - Выходи, не выходи, все равно одна останешься. Мужчина, пока он не на пенсии, живет только для работы. А уж потом может пожить для жены.
        Ждать, когда муж выйдет на пенсию? Если б только не одной ждать, если б с кем-нибудь вдвоем… Миссис Смит хотела привести пример из жизни, но внезапно ее покинул дар слова, потому что этот пример она увидела прямо перед собой. В полутьме коридора перед изумленными глазами миссис Смит возник мужчина.
        Он возник и исчез, как это обычно бывает с мужчинами, но он был тем лучом, который осветил данную ситуацию: верная супруга миссис Хост ожидает мужа, но не так ожидает, как ожидают в фантазиях, а так, как это бывает в реальной жизни.
        - Конечно, в одиночестве ждать трудно, - вздохнула миссис Смит.
        Нет, инспекторша привыкла ждать одна. А может быть, не одна? Интересно, с кем же? Инспекторше лучше знать, но миссис Смит у нее не спрашивает. Закон счастливой семейной жизни: ни у кого ни о чем не спрашивай.
        Миссис Смит опять вздохнула, но теперь уже с облегчением:
        - А я думала, вы одна.
        - Я одна.
        - Только не подумайте, что я о чем-нибудь спрашиваю. На такие темы я не люблю ни спрашивать, ни отвечать. Личная жизнь человека - это его личная жизнь, особенно женщины. Поэтому я не настаивала, чтобы племянница вышла замуж. Ведь замужество - это тоже, в сущности, личная жизнь.
        Миссис Смит заторопилась, но торопилась долго и не спеша, пока не услышала от хозяйки:
        - Посидели бы еще…
        Миссис Смит тотчас прекратила сборы.
        - Если вы так настаиваете… Не могу же я вас покинуть, не зная на кого… Инспектор давно ушел?
        - Неделю назад.
        - Удивительно: до чего стоек запах мужских духов. Неделя прошла, а до сих пор чувствуется.
        - Это не он. Это я пользуюсь мужскими духами. Мне нравится этот запах. Есть в них что-то суровое, непреклонное… - Миссис Хост закрыла глаза и опять пошла по следу противника.
        - Простите меня, - сказала миссис Смит, - я иногда бываю так бестактна… В вашем доме нет второго выхода?
        Инспекторша вздрогнула, услышав знакомый вопрос.
        - Вас преследуют? Что с вами, миссис Смит? Вы чего-то боитесь? Почему вы все время смотрите на дверь?
        Миссис Смит смотрела не на дверь, она смотрела сквозь открытую дверь в коридор, в надежде, что незнакомец снова появится.
        - Успокойтесь, миссис Смит, - сказала женщина, которая умела не только пользоваться мужскими духами, по в самых опасных случаях поступать по-мужски. - Входная дверь у нас на запоре, так что сюда никто не может войти.
        Миссис Смит немедленно успокоилась и даже просияла:
        - Значит, сюда никто не может войти без вашего ведома?
        - Только инспектор.
        - Да, да… Я тоже все время думаю об инспекторе… Это его портсигар? Что-то я не замечала, что инспектор курит.
        - Это не портсигар. Это футляр от часов.
        - Удивительно. А эти полы… в коридоре… Они у вас всегда так скрипят или только в сухую погоду?
        - Они никогда не скрипят.
        - Значит, мне показалось. Вы знаете, миссис Хост, нам, женщинам, многое кажется, потому что нам необходима опора. Кажется - опора, а она - не опора. Обопрешься и упадешь. Вот так мы и падаем всю жизнь, потому что всю жизнь ищем опору. Что это за тень там в коридоре? Будто человек стоит.
        - Это шкаф.
        - Подумайте! А тень совсем как у человека.
        Миссис Смит могла отличить шкаф от человека, но сейчас в коридоре человека не было. Он больше не появлялся, и она изнемогала от ожидания. Надежды на то, что он еще раз появится, не было никакой, и миссис Смит опять начала собираться.
        - Засиделась я у вас, миссис Хост. Пора домой, меня ждет племянница. Рада была вас повидать, мне было очень интересно. Пожалуйста, не провожайте, я захлопну дверь… Ради бога, извините, что я так не вовремя…
        - Вы всегда вовремя, миссис Смит.
        - О, миссис Хост, со мной можно без церемоний. Вы могли бы смело довериться мне, но, миссис Хост, я убегаю, я ничего не хочу слышать и знать!
        С этими словами миссис Смит убежала.
        Глава четвертая
        Человек, не названный Джемсом
        Оставшись одна, миссис Хост призадумалась: чего от нее не хотела узнать миссис Смит?
        Вокруг сплошные секреты. Только в детективной литературе известно все наперед. Муж домой не приходит, а почему не приходит - секрет. Какие-то люди его спрашивают, а зачем он им нужен - секрет. Что-то приносят, устанавливают в квартире, а что устанавливают, зачем устанавливают - секрет и секрет.
        Три дня назад привезли какой-то ящик, похожий на шкаф.
        - Вы заказывали НФД-593?
        - Я ничего не заказывала.
        - Вы супруга мистера Хоста? - Ей протянули бумагу, на которой рукой ее мужа было написано: «Прошу изготовить НФД-593. Заказ совершенно секретный».
        - Мы не должны были вам это показывать, потому что заказ совершенно секретный. Но ведь для жены нет секретов.
        Откуда им было знать, что у инспектора для жены нет ничего, кроме секретов?
        Установили ящик в чулане, заняли весь чулан.
        - А что такое НФД-593?
        - Это мы сами не знаем: секрет. НФД-592 - пожалуйста, НФД-594 - пожалуйста. А НФД-593 - строжайший секрет.
        - А что такое НФД-592?
        - Стабилизатор времени. Помните, у Гете: «Остановись, мгновенье!» Вот для этого и существует НФД-592.
        - А 594?
        - Кристаллизатор счастья. Ведь счастье почему так неуловимо? Потому, что оно существует лишь в газообразном состоянии. А если его кристаллизовать, оно сразу станет ощутимым, доступным каждому.
        - Все эти фантазии приберегите для моего мужа. Он это любит. А я довольствуюсь фактами. Хотите выпить? Не хотите? Фантастика! А что такое НФД-300?
        - Замечательное устройство. Выпрямитель орбит. Если, к примеру, выпрямить орбиту Земли, то, не сходя с Земли, можно улететь в другую галактику.
        - Моему мужу только не хватало в другую галактику! Он и так неделями не бывает дома.
        Миссис Хост, как женщина, далекая от фантазий, не сомневалась, что все эти НФД - чистая выдумка, а ящик этот, вероятно, набит фантастической литературой. НФД - марка издательства, 593 - количество присланных книг. Но зачем окружать это все такой таинственностью?
        Видно, секреты мужчин все равно, что красота женщин: их нужно уметь хранить. Только ни того, ни другого сохранить обычно не удается.
        И все же миссис Хост решила сохранить секрет, попытать себя в этом неженском деле. Не только же ей разгадывать чужие секреты, хочется иметь и свой. Поэтому она решила не звонить мужу, что заказ его выполнен. Пусть, если хочет узнавать новости, почаще ходит домой.
        Миссис Хост раскрыла книжку и углубилась в чтение. «Вокруг была ночь, - читала она, - преступник был вооружен до зубов и совершенно не оставлял следов, но инспектор продолжал идти по его следу… И когда уже не было никакой надежды, они встретились лицом к лицу: беззаконие и закон, бесчестие и справедливость…»
        Миссис Хост подняла глаза и увидела перед собой неизвестного человека. В ее квартире, в такой поздний час.
        - Не двигайтесь! - сказала миссис Хост, не отступая от текста. - Как вы здесь оказались?
        - Дверь была не заперта.
        Миссис Смит все же не захлопнула дверь.
        - Могу я видеть инспектора?
        - Даже я не могу его видеть, хоть я и жена. Почему вы не пошли к нему в полицию?
        - Мне не хотелось идти в полицию. Если можно, я его лучше здесь подожду.
        - Я жду его вторую неделю.
        - Но, может быть, вдвоем мы его скорее дождемся? Позвольте вам представиться: Гарри Уатт.
        - Уатт? Какая известная фамилия!
        - Пока еще не известная… Может быть, со временем…
        - Уатт - фамилия неизвестная?
        - Не в том смысле… Вернее, не та фамилия… То есть, фамилия, конечно, та же, но только я - не тот Уатт.
        - Об этом я уже догадалась.
        - Тот был Джемс Уатт, а я - Гарри. К тому же тот Уатт давно умер, а я вот живу и даже хожу по гостям… если позволите считать себя вашим гостем…
        - Поздно уже. Но, пожалуй, часок можете подождать. Вы знаете, мистер Уатт, я уже устала волноваться.
        - Миссис Хост, с вашим мужем ничего не случится. На его стороне закон.
        - Разве закон может защитить? Закон сам нуждается в защите. И если инспектор защищает закон, то ему нечего рассчитывать на защиту закона. Вы посмотрите, сколько у закона защитников: полиция, суд, прокуратура - всего не перечтешь. Это значит, что наш закон слаб. А преступники… Вы ведь читаете книжки, мистер Уатт, там все это ясно сказано.
        - Я читаю книжки, миссис Хост. Но мне еще многое неясно.
        - Конечно, если вы читаете такие книжки, как мой муж… такие книжки еще больше запутывают. Вы слыхали когда-нибудь про выпрямитель орбит?
        - Ну как же… Ведь орбита - это эллипс, замкнутая кривая, а если замкнутую разомкнуть…
        - Вот видите, вы рассуждаете, как мой муж. Я не удивлюсь, узнав, что вы неделями не бываете дома.
        - А что такое «дома», миссис Хост? Это то место, откуда мы уходим, или то, куда возвращаемся? У нас слишком точные адреса, миссис Хост, это мешает нам чувствовать необъятность мира. Особенно возможного мира.
        - Какого это - возможного?
        - Есть два мира, миссис Хост: действительный, в котором мы живем, и возможный, который мы посещаем только мысленно. Он еще необъятней, чем наш действительный мир. 90 процентов запасов счастья находятся в этом возможном мире, и только 10 процентов в мире действительном. Поэтому так важно было наладить регулярное сообщение между двумя этими мирами.
        - И оно налажено?
        - Представьте себе. Это оказалось даже проще, чем изобрести машину времени. Из любого пункта истории нужно резко свернуть в сторону - и вот уже мы избежали крупной исторической катастрофы. Войны, например. И все несбывшиеся гении, погибшие на этой войне, некоторые даже в младенческом возрасте, остаются живыми, изобретают вечный двигатель, средство лечения рака, пишут такие книги, о которых действительный мир не мог и мечтать.
        - Откуда это вам известно?
        - Известно. Потому что некоторые гении из возможного мира иногда забредают в действительный мир, навеки поражая его воображение. К примеру, Леонардо да Винчи. Мы не перестаем удивляться, как в пятнадцатом веке мог родиться такой гений. Художник, изобретатель, мыслитель. А он не рождался. Все дело в том, что он не рождался. Он просто случайно забрел из мира возможного в мир действительный.
        - А почему бы всей этой прекрасной возможности не переселиться в мир действительности?
        - В истории так не бывает, чтобы все было хорошо. Если плохого нет, оно производится из хорошего. В истории плюс на плюс дает минус.
        - Об этом тоже поговорите с моим мужем. Он у меня с детства увлекается математикой.
        - Как это - у вас с детства? Вы что, замужем с детства?
        - Я неправильно выразилась. Конечно, в детстве мы не были знакомы, но он уже тогда увлекался математикой.
        - Вы правильно выразились, миссис Хост. Просто случайно из мира действительности забрели в мир возможности. Ведь вы могли быть с детства знакомы, могли вместе расти… В мире возможном это так и было…
        - Ваши родители могли бы назвать вас Джемсом, мистер Уатт. Почему они не назвали вас Джемсом?
        - Джемсом? Вы слишком многого хотите от них, миссис Хост. Они не назвали меня даже Уаттом.
        Глава пятая
        Полиция на гребне цивилизации
        В ожидании инспектора Хоста миссис Фунт и мисс Стерлинг обсуждали свои печальные обстоятельства.
        - У вас тоже пропал любовник?
        - У меня пропал муж.
        - А любовник у вас не пропал?
        - У меня нет любовника.
        - Вообще нет? Странно, что вы сами в этом признаетесь. - Тут мисс Стерлинг привела с некоторым искажением латинскую фразу, смысл которой сводился к тому, что добродетель - это всего лишь не востребованный порок или что-то в этом роде.
        Миссис Фунт запротестовала, из чего мисс Стерлинг сделала вывод, что любовник у нее все-таки не пропал, и миссис Фунт должна была это подтвердить, так как это соответствовало истине. Она стала жертвой древнегреческого софизма: «То, чего я не терял, у меня есть». Согласно этой ложной мудрости получалось, что раз миссис Фунт любовника не теряла, значит, любовник у нее есть. Мисс Стерлинг немножко знала латынь, а мыслила немножко по-древнегречески.
        - А у меня пропал любовник, - вздохнула она. - Такой человек… Солидный, семейный… Ах, мистер Фунт, мистер Фунт, как я буду без вас?
        - Вы? Без мистера Фунта? - парадокс предыдущей фразы заключался в том, что ее должна была произнести миссис Фунт, а не мисс Стерлинг. Потому что именно она, миссис Фунт, осталась без мистера Фунта.
        Но, оказывается, не только она. Оказывается, мистер Фунт - это и был любовник мисс Стерлинг.
        - Послушайте, но он же мой муж!
        - Разве муж не может быть любовником?
        Миссис Фунт привела наивный аргумент, что ее муж, конечно, не может, но мисс Стерлинг ей возразила, что ее муж не хуже других. Не хуже, а лучше других, согласилась с ней миссис Фунт, уж она-то его хорошо знает. Мисс Стерлинг, в свою очередь, согласилась, сказав, что и она его хорошо знает, на что ей было отвечено, что, возможно, она знает другого Фунта, потому что этот Фунт, да будет ей известно, вовсе не любовник, а муж.
        - Как странно вы рассуждаете: либо любовник, либо муж. Я вам могу показать его подпись.
        - Он писал вам письма?
        - Он подписывал мои счета.
        Миссис Фунт была окончательно сражена. Чужие счета. Как будто им своих не хватает.
        - Почему он оплачивает ваши счета? Ведь мои счета ваш муж не оплачивает!
        - Зато мой любовник оплачивает ваши счета. И я, заметьте, это ему прощаю.
        Это опять была софистика, ложная мудрость, к которой вынужден прибегать человек, попадая в ложное положение, подобное тому, в каком находилась сейчас мисс Стерлинг. Но она чувствовала себя неплохо в этом положении и продолжала:
        - Миссис Фунт, мы потеряли дорогого нам человека, мы с вами товарищи по несчастью, миссис Фунт. Раньше мы были товарищи по счастью, а теперь товарищи по несчастью, эти узы самые крепкие. Беда одна не ходит, миссис Фунт, так давайте ходить вдвоем. Так мы отыщем скорей нашего дорогого мистера Фунта.
        С удвоенной энергией мисс Стерлинг занялась анализом ситуации:
        - Попробуем разобраться. В начале месяца ваш муж дважды не ночевал дома, не так ли?
        - Два раза. Но откуда вы знаете?
        - Все в порядке: он ночевал у меня. Теперь постарайтесь вспомнить: вторая неделя, ночь с понедельника на вторник. Ночевал он дома? Потому что у меня его не было.
        - Он был дома.
        - А в ночь со среды на четверг?
        - Тоже был дома. Его не было с четверга на пятницу.
        - Он был у меня, так что здесь все в порядке. Переходим к третьей неделе.
        - Всю третью неделю его дома не было.
        - И у меня не было… Вы не думаете, что у него еще кто-то есть? Я имею в виду на стороне, вы меня понимаете?
        - Никого у него нет, - сказала миссис Фунт, твердо веря в своего мужа.
        - Я так и знала. Меня бы обманывать он не стал.
        - Почему это - меня бы стал, а вас бы не стал?
        - Потому что я себя знаю. - Мисс Стерлинг засмеялась с облегчением. - Представляете, вдруг приносит апельсиновый сок. А я его терпеть не могу.
        - Это я люблю апельсиновый сок, - сказала миссис Фунт. И улыбнулась.
        - Я так и поняла, что он перепутал. Слава богу, дальше нас с вами дело не пошло.
        - А меня он называл Рыжиком, хотя во мне ничего рыжего нет. Но теперь я знаю, откуда это.
        - Слава богу, дальше нас дело не пошло, - сказала мисс Стерлинг. И придвинулась поближе к миссис Фунт. - Знаете, как мы с ним познакомились? Это было в прошлом году. Был теплый весенний вечер, и я спросила у мистера Фунта, не покажет ли он мне «Полярную Звезду». Знаете, кондитерский магазин, неподалеку отсюда. А он стал показывать настоящую Полярную звезду. Я сразу, говорит, понял, что вы нездешняя.
        - Он любит говорить о звездах.
        - Тогда это был только повод, чтоб поговорить обо мне. «Как же я могу быть нездешней, ведь звезды видны всюду», - сказала я. А он говорит: «Есть очень далекие звезды. Вы, говорит, наверно, с очень далекой звезды». Я могла ему сказать, что я из соседнего дома, но мне не хотелось его разочаровывать.
        - Когда он разочаруется, он совсем как ребенок.
        - Потом он сказал, что я очень выделяюсь на этой планете. Я сказала, что он тоже выделяется. И так мы стояли и выделялись на фоне этого вечера, и он рассказывал о какой-то прозрачной звезде, на которой живут совершенно прозрачные люди, так что когда у кого-то возникнет какая-то темная, нехорошая мысль, это всем сразу видно…
        - Он вам наговорит! - улыбнулась миссис Фунт.
        - Да, говорить он умеет. «Вы, говорит, с далекой звезды, но все далекое становится близким…» Так мы с ним сблизились…
        - А мы прожили пятнадцать лет… Постойте, как же мы с ним познакомились? Если это вам интересно…
        - Меня интересует все, что касается вашего мужа, - заверила мисс Стерлинг свою собеседницу.
        Они были целиком во власти воспоминаний, когда вернулся инспектор. Мисс Стерлинг пожурила его за то, что он совсем забыл о них, о их деле.
        - О вашем деле? Разве у вас одно дело?
        Да, так получается. Они думали, что пропали два человека, а на самом деле пропал один человек. Нет, любовник пропал, и муж тоже пропал…
        - Значит, все-таки двое?
        - Ну почему же двое? Вы думаете, что любовник и муж исключают друг друга, а они не исключают, а подразумевают…
        - Муж подразумевает любовника? Значит, их все-таки двое?
        - Да нет же, один. Он у нас один: муж и любовник. Одного человека вам будет легче найти.
        Одну иголку в стоге сена легче найти, чем две иголки. Обычное заблуждение. При этом муж, разумеется, иголка, а жена нитка… Муж иголка в стоге сена, а нитка… даже две нитки… а стог сена такой же большой… За какую нитку тянуть? И вытянешь ли иголку?
        Инспектор чувствовал, что совсем запутался в этих нитках. И тут появилась третья нитка: позвонила жена инспектора.
        Жена интересовалась, пообедал ли инспектор, принял ли лекарство и придет ли он сегодня домой. Получив на все вопросы утвердительный ответ («Да… да… да, дорогая…»), жена упомянула о сюрпризе, который ждет дома инспектора, по сказать, что это за сюрприз, категорически отказалась («Не спрашивай, дорогой… Даже не спрашивай… Это секрет…»). Несколькими удачно поставленными вопросами инспектор без труда раскрыл этот секрет и в радостном возбуждении положил трубку.
        - Все в порядке! Теперь они от меня не уйдут. Теперь я их обоих найду! - торжественно объявил инспектор Хост. Искать надо было одного, но он теперь готов был найти обоих.
        Потому что техника - великая вещь. Чего только не найдешь с помощью техники!
        Ведь мы не в каменном веке живем, мы живем на гребне цивилизации. И полиция должна не отставать от цивилизации, иначе неизвестно, куда цивилизация нас заведет.
        Глава шестая
        Человек с планеты Земля
        Коммерсант Борвик ужинал в кафе «Холостяк», хотя уже много лет был женатым человеком. Кафе «Холостяк» посещали в основном люди женатые, а холостяки предпочитали ужинать в семейной обстановке. Таким образом, название кафе «Холостяк» обозначало не семейное положение клиента, а всего лишь состояние его души. Состояние души коммерсанта Борвика было неизменно холостое.
        - Разрешите присесть возле вас?
        Этого человека Борвик видел впервые. Низенький, щуплый, с непомерно большой головой и широко раскрытыми глазами, которые, казалось, излучали сигналы бедствия, незнакомец сел, получив разрешение, и зашептал:
        - Позвольте представиться: я - человек с планеты Земля.
        - С какой планеты? - недоверчиво переспросил коммерсант, как будто другая планета, не Земля, прозвучала бы для него правдоподобней.
        - С планеты Земля. Это замечательная планета: издали голубая, а вблизи зеленая. Сейчас уже, правда, не такая зеленая и не такая, откровенно говоря, голубая, но многое еще сохранилось…
        - Кому вы рассказываете? - прервал его коммерсант Борвик, выражая этим не недоверие, а, напротив, свою осведомленность.
        - Извините, - смутился незнакомец, - я рассказываю потому, что я человек с планеты Земля.
        - А я, черт побери! - возвысил голос коммерсант. - Я, по вашему, свалился сюда с Марса?
        Незнакомец еще больше смутился:
        - Извините. Я все забываю, что я уже на Земле. Отвык, понимаете. Я ведь мотаюсь еще с тех пор, когда на Земле изобрели порох. Запасы его так быстро росли, что я подумал: добром это не кончится. А просто уничтожить - жалко: столько затрачено средств. Вот я и решил продать запасы пороха на какую-нибудь другую планету.
        - Мне кажется, порох был изобретен довольно давно, - осторожно возразил коммерсант, чувствуя, что имеет дело с пациентом доктора Фрайда.
        - Это у вас здесь давно. На Земле все давно. А в космосе нет понятия «давно», там есть только понятие «недавно».
        - И вам удалось найти покупателя?
        - О, это не так просто! В каких только цивилизациях я не побывал! Никого, представьте, не интересует оружие.
        - А что их интересует? - забыв, с кем имеет дело, Борвик уже был готов предложить свой товар.
        - Ну, вот, к примеру: был я на планете Дельта Стрельца. Думал так: раз Стрельца, значит, им может понадобиться порох. Но представьте: там разумные существа - белые медведи. Есть там и люди, я даже пытался с ними заговорить, но они отвечали: «Нет-нет, у нас ничего не спрашивайте. По всем вопросам обращайтесь к медведям».
        - Значит, там цивилизация сосредоточена на полюсе?
        - Если выражаться земным языком. Белые медведи живут там, естественно, среди льдов и среди льдов строят свою цивилизацию. Конечно, это не так прочно, как деревянные или каменные цивилизации, но зато проблема отопления сведена к нулю и даже значительно ниже нуля. Еще одно удобство: льдина служит не только жильем, но и средством передвижения. В свободное время они на льдинах подплывают друг к другу, находясь одновременно и дома и в гостях.
        Коммерсант спросил для приличия, чем занимаются жители этой Дельты Стрельца в свое несвободное время, и получил ответ, что у них три основных занятия: рыболовство, рыбоводство и рыбоведение. Каждую зиму, обычно в самый холодный день, происходят выборы Самого Белого Медведя, то есть, медведя без единого пятнышка. Самый Белый Медведь формирует кабинет, в который входят министры не более чем с одним пятнышком, министры подбирают себе советников - не более, чем с двумя пятнышками, и так далее, вплоть до правителей льдин и водных бассейнов.
        - Я там жил на льдине, которую занимал средних лет рыболов-теоретик с женой и двумя дочерьми. Дочери эти, легкомысленные особы, изводили меня насмешками, потешались, что у меня нет шубы, такой, как у них. Жених одной из них работал в министерстве торговли, занимая какой-то пост при советнике с двумя пятнышками. Он-то и устроил мне встречу с этим советником.
        Советник был длинный тощий медведь, с умной мордой и проницательными глазами. И уши его торчали так, что когда он сказал: «Я вас слушаю», - в этом можно было не сомневаться. Человек с планеты Земля опустился на ледяную глыбу, которую советник любезно ему предложил, и в нескольких словах сообщил ему суть дела. Он умолчал о качестве продаваемого товара, сказав лишь, что его очень много.
        «Чего много? - уточнил советник. - Льда или соленой воды? Что вы мне продаете кота в мешке?» - Он имел в виду морского кота, потому что другие у них не водятся.
        Человек с планеты Земля сказал, что он продает не кота, но что именно он продает, сказать поостерегся. Он объяснил, какие огромные средства были вложены в производство этих огромных запасов, что их хватило бы на то, чтобы не только растопить здешние льды, но и вскипятить полученную из них воду. Советник поинтересовался: зачем? - но не получил на этот вопрос ответа. Тогда он спросил, нельзя ли на тех же условиях продать им более понятный товар. Например, рыбу. Но человек с планеты Земля забрался в такую даль совсем не для того, чтобы торговать рыбой.
        Советник с двумя пятнышками посмотрел на сосульку, которая здесь заменяла часы, летом тая, а зимой обрастая льдом, и опустил уши, давая понять, что больше ничего он слышать не хочет.
        - Напрасно вы отказались продать ему рыбу, - сказал Борвик. - Сразу видно, что вы не коммерсант. Начнешь продавать рыбу, а там, глядишь, и порох продашь, и все остальное, что сочтешь нужным. Ведь в торговле главное что? Главное - не упустить покупателя.
        Человек с планеты Земля вздохнул:
        - Где его найдешь, покупателя? Такой товар… зачем его только производили? Вот так производим, производим, завалим все склады, а сбывать некуда… Вот, к примеру, на Ипсилоне Кассиопеи. Разума там столько, что некуда девать, а разумных существ нет: разум существует в свободном состоянии. Сначала я его не заметил, мне показалось, что планета необитаема: вокруг были мертвые камни и скалы, которых никогда не касалась жизнь. Я сел на камень, и вдруг странная мысль пришла мне в голову. Я точно знал, что ее там не было, я ее не принес с собой, - значит, она появилась на этой планете. «Смерть - это всего лишь форма задумчивости, когда, отказавшись от легкомысленного движения, приобретаешь мудрую неподвижность».
        Камни и скалы вокруг были неподвижны, теперь я понял, что они не мертвы, а всего лишь пребывают в задумчивости, и Разум, свободный, не скованный ими Разум парил над ними и запросто общался со мной.
        «Вы со мной не согласны?» - спросил Разум. Я ответил, что привык думать иначе. «Это потому, что вы считаете движение единственной формой жизни, а на самом деле это не так. Вечная неподвижность, вечная задумчивость - вот наивысшее проявление высшего Разума».
        Может быть, с точки зрения высшего Разума он рассуждал логично, хотя я все же не был уверен, что это его, а не моя мысль. Когда вот так непосредственно беседуешь с чистым Разумом, трудно определить, где его мысль, а где твоя.
        «А каков результат вашей мыслительной деятельности?» - спросил я.
        «Деятельности? - Он удивился. - Это еще одна ошибка движущейся жизни. Жизнь, пребывающая в движении, подчиняет и мысль движению, оставляя ей лишь две возможности: созидания и разрушения. Движение целенаправлено, и оно считает, что такой же должна быть и мысль. По это неверно. Идеальная, абсолютная мысль бесцельна, бездеятельна, и это делает ее бессмертной. Потому что, когда движешься, неизбежно приходишь к концу».
        Внезапно он заявил, чтобы я не вздумал делать ему какие-либо предложения, что ни на какие сделки он не пойдет, поскольку он, нематериальный Разум, не является лицом, материально ответственным. За все, что происходит вокруг, в том числе и на нашей планете. Откуда он знал, что я собираюсь делать ему какие-то предложения? Откуда он знал, что происходит на нашей планете?
        Он говорил, что руины возникают на месте здания, а там, где нет здания, не может быть и руин. У него на планете никогда не будет руин, потому что на ней никогда не было зданий. Впрочем, говорил он об этом без особенной радости, потому что, видимо, тосковал по подлинной жизни. Потому и старался выдать отсутствие жизни за какую-то особо мудрую жизнь… Вот до чего довело его состояние вечной задумчивости… Разум, оторванный от жизни, всегда направлен против жизни, и чем он разумней, тем изощренней он отрицает жизнь…
        - И вы ему ничего не продали? - спросил коммерсант Борвик.
        - Ему ничего не нужно… Вернее, нужно, но этого я ему не мог продать… Понимаете, он так стремительно взлетел на вершины разума, что чувства его остались где-то внизу и там, внизу, совершенно атрофировались. А сам по себе разум, без чувств, ничего не стоит, он хуже любой глупости, потому что глупость всегда оживляется чувством.
        - Вы хотите сказать, что не могли продать ему чувства? Я сразу заметил, что вы никудышный коммерсант.
        - А вы? Вы могли бы продать чувство?
        - Любое! Хотите любовь - пожалуйста, любовь. Хотите ненависть - пожалуйста, ненависть. Все, что угодно. Только заплатите хорошо.
        - Боже мой, - сказал человек с планеты Земля, - как здесь все изменилось за время моего отсутствия! Или, может быть, это не Земля? Такая же голубая издали и зеленая вблизи, но не Земля? Скажите мне, я вас прошу: какая это планета?
        Глава седьмая
        Издатель Рокгауз в состоянии Зет
        Человек по имени Гральд Криссби открыл вещество финин, которого в природе вообще-то нет, но за пределами природы - сколько угодно. Характерным признаком этого вещества является то, что оно не находится ни в одном из семи известных состояний вещества. Восьмое состояние, в котором пребывает вещество финин, можно было бы назвать состоянием икс или состоянием игрек, а также и другими названиями, которые перебрал человек по имени Гральд Криссби, пока не остановился на более звучном: состоянии зет.
        Вещество финин обладало удивительными свойствами, не известными не только доктору Фрайду, но и всей медицине настоящих и будущих веков. Оно способно было превратить любое ощущение в свою противоположность. Человек по имени Гральд Криссби впервые испытал это на себе, попробовав пить чай с горчицей. Это было необычайно сладостное, чтоб не сказать приторное, ощущение. Затем было немало других проб. Придя на свидание с любимой женщиной, человек по имени Гральд Криссби вдруг почувствовал к ней отвращение и помчался к давным-давно нелюбимой жене, одержав победу на фронте морали, где раньше терпел одни поражения. Словом, вещество финин в состоянии зет способно было превратить жизнь человека либо в рай, либо в ад, либо в помесь того и другого, чем, впрочем, она и является.
        На одном из званых обедов человек по имени Гральд Криссби попотчевал этим веществом своих тайных завистников и ненавистников, и они мгновенно воспылали к нему любовью, которую даже не смогли сдержать, как прежде сдерживали ненависть. Знатоки человеческих душ утверждают, что чувство ненависти вообще легче сдерживается, чем чувство любви, и потому, в отличие от любви, чаще проявляется в скрытой форме. Это является одной из загадок загадочной души человеческой, которую Гральд Криссби не брался разгадать, а те, что брались, тоже не разгадывали.
        Речь, однако, о веществе финин, которого в природе нет, а за пределами природы - сколько угодно.
        Человек по имени Гральд Криссби выделил его из тоже не существующего в природе минерала пиретрона, испытывая этот минерал не на твердость, не на жидкость, не на газообразность или плазменность, а на восьмое свойство вещества. Он воздействовал на этот минерал светом звезды Канопус, который доходит до Земли за 180 (световых, естественно) лет, но исследователь не стал ждать так долго, а воспользовался ранее излученным светом, ибо это не противоречило разработанной им методике.
        Методика была простая: минерал пиретрон располагался таким образом, чтоб на него падал свет именно этой, а не какой-нибудь другой, случайной звезды, - не потому, что эта звезда отличалась от случайной звезды, а потому, что при серьезном эксперименте должны быть исключены случайности. Оставив минерал пиретрон подвергаться воздействию звезды Канопус, человек по имени Гральд Криссби отправился на свидание с любимой женщиной, которую в то время любил больше нелюбимой жены, поскольку вещество финин еще не было им получено.
        Женщина по имени Сю (имя краткое и удобное при столь коротких отношениях) была далека от проблем, занимавших любимого человека, у нее были свои проблемы, среди которых не последнее место занимала жена человека по имени Гральд Криссби, в отличие от его фантастических дел представлявшая самую осязаемую реальность.
        - Здравствуй, Гральд, - сказала женщина, встречая экспериментатора на пороге. - Ты устал?
        Она всегда задавала этот вопрос, отдавая дань слабости сильного пола, который любит, чтоб у него спрашивали, не устал ли он, даже если он проспал подряд четверо суток.
        - Чертовски устал, - сказал Гральд Криссби, отдавая дань той же традиции, и услышал традиционное:
        - Бедненький! Приляг вот сюда, отдохни!
        Человек по имени Гральд Криссби прилег, продолжая раздумывать о проводимом эксперименте. Если он правильно рассчитал направление света звезды, то свет должен пройти через форточку и упасть на квадрат листа, на котором лежит минерал, не встречающийся в природе. А рассчитал он, видимо, правильно, потому что рассчитывал по формуле: A^2^/B^2^ = С^2^, где С - направление, а В и А - величины произвольные и чисто условные, необходимые для получения искомого результата.
        «Не забыл ли я открыть форточку?» - раздумывал Гральд Криссби, в то время как женщина Сю окружала его чисто женской заботой. Если форточка закрыта, действие луча снизится ровно вдвое, - по формуле: X/Y = К, где X - условное число 8, Y - условное число 4, а К - искомый результат.
        - Ты меня любишь? - перевела женщина Сю его абстрактную мысль на конкретные рельсы и, придав ей таким образом направление, стала ожидать ее прибытия в назначенный пункт.
        - Я тебя люблю, - сигнализировал о прибытии Гральд Криссби, не забывая, однако, думать о форточке.
        Между тем тонкий лучик, прилетевший с далекой звезды Канопус, превращал обычный, правда, не встречающийся в природе минерал в удивительное вещество, способное любое человеческое ощущение превратить в свою противоположность. Даже в обычных, не экспериментальных условиях некоторые качества человека превращаются со временем в свою противоположность, но в обычных условиях это длительный и незаметный процесс, потому что звезда Канопус действует на человека непосредственно, без помощи финина, универсального вещества.
        - Какая возмутительная чепуха! - воскликнул издатель Рокгауз, отбрасывая в сторону рукопись, неизвестным образом оказавшуюся у него на столе.
        Это была не первая рукопись, приведшая издателя в состояние гнева, от которого он пытался воздерживаться после издания популярной брошюры доктора Фрайда «Гнев - союзник смерти». Воздерживаясь от гнева, мы воздерживаемся от смерти, но что же делать, если на столе у издателя появляется такая возмутительная чепуха?
        Издатель Рокгауз развел руки в стороны и поднял их вверх, затем сделал несколько приседаний, чтобы привести себя в нормальное состояние. И когда он присел в последний раз и собирался с силами, чтобы встать (с годами это все труднее ему удавалось), на пороге появился посетитель.
        - Сидите, сидите, - сказал посетитель, видя, что издатель порывается встать. - Я ненадолго…
        Издатель все же встал с корточек и сел за стол - такое положение было для него привычней.
        Посетитель тоже сел и сказал:
        - Я - человек по имени Гральд Криссби.
        - Вы?! - издателю было в пору опять сесть на корточки. - Да будет вам известно, молодой человек, что время для шуток у меня от семи до четверти восьмого, а сейчас, - он посмотрел на часы, - уже половина девятого. Приходите завтра.
        - Это вовсе не шутка, я действительно человек по имени Гральд Криссби.
        - Человек по имени Гральд Криссби! У меня уже этим уши набиты. Неужели нельзя говорить просто: Гральд Криссби - и все?
        - Но я действительно человек…
        - А другие, по-вашему, не люди? Откуда вы взялись?
        - Вот из этой рукописи. - Посетитель указал на стол.
        - Ага, так вы ее автор?
        - Скорее наоборот. Дорогой Рокгауз, вы же там немного обо мне прочитали. И я вас хочу заверить: все, что вы прочитали, - правда, хотя и находящаяся за пределами действительности. Это более широкая правда, понимаете?
        - Я ничего не понимаю и не хочу понимать.
        - Вы не хотите, потому что находитесь в плену своих желаний. А вы попробуйте вырваться из этого плена в мир других желаний, вам неведомых. И вы сразу захотите меня понять. И поймете, что я существую в вашем воображении.
        - Что за чертовщина! Какое вам дело до моего воображения? Кто вам позволил лезть в мое воображение?
        - Вот эта рукопись, - сказал человек по имени Гральд Криссби.
        - Мне нет дела до этой рукописи! - вскричал издатель Рокгауз, делая невольный шаг к тому, от чего предостерегал его доктор Фрайд. - Эта рукопись никогда не станет книгой!
        - Очень жаль, - вздохнул посетитель. - Очень, очень жаль. Вы обрекаете меня существовать только в вашем воображении, в то время как я мог бы существовать в воображении десятков, сотен тысяч людей.
        - Какая вам разница? Существовать в воображении - все равно, что вовсе не существовать.
        - Вы не правы, дорогой Рокгауз. О, как вы не правы! Да вы возьмите хотя бы… - гость пошарил глазами по комнате, выбирая, что бы такое взять. - Да хотя бы вот этот стол. Ведь и он существовал сначала в воображении. И все, все, что сделано человеком, существовало сначала в воображении. И даже вы, Рокгауз, до того, как появились на свет, существовали в воображении своих родителей, правда, быть может, несколько другим - более добрым, умным и понимающим.
        - Я запрещаю вам говорить о моих родителях!
        - Простите. Я проявил бестактность, заговорив о тех, кто уже существует только в воображении. Вы видите, как далеко простираются границы воображения: оно предшествует действительности и продолжает ее. И если финин уже существует в воображении, то со временем он проникнет в действительность - как космический корабль из воображения Циолковского и паровоз из воображения Стефенсона.
        - Нашли с чем сравнивать! Кому нужен ваш финин, зачем это превращать ощущения в свою противоположность?
        - Представьте себе, что вы замерзаете на снегу. Мороз тридцать градусов, и ничто вас уже не спасет, ничто не согреет. И тут вы достаете из кармана финин. Глотаете. И вы спасены. Вы лежите на снегу, температура которого плюс тридцать градусов.
        - Вот еще выдумали - с чего это мне замерзать?
        - Тогда представьте: вы прожили столько лет, что почти совсем утратили вкус к жизни. Пища вам кажется невкусной, работа неинтересной, юмор несмешным… И тогда вы принимаете финин и все преображается. И несчастье ваше становится счастьем.
        - Послушайте, как вас там…
        - Человек по имени Гральд Криссби.
        - Послушайте, Криссби, вы просто меня морочите, я не верю ни одному вашему слову. Если жена станет любимой, куда вы денете эту женщину Сю?
        Гральд Криссби ответил не сразу. Он посмотрел на рукопись, одиноко лежащую на столе, и вздохнул:
        - Сю поймет. Сейчас она не понимает, но когда примет финин, все поймет, и мы с ней останемся друзьями. Потому что… Вы понимаете, звезда Канопус - это лишь одна из миллионов и миллионов звезд, каждая из которых как-то влияет на человека. Как они влияют? Эта загадка пока еще не разгадана. И мы не знаем, с какой звезды к нам прилетает любовь, а какая звезда рождает в нас бессмертные мысли… И что еще принесут нам далекие звезды, свет которых летит до Земли миллиарды лет…
        - Вот тогда и приходите. Когда долетит. А пока - заберите свои фантазии. Читатель ждет от нас других книг.
        Читатель ждет фактов. Ему нужна серьезная информация. Никакие выдумки его не интересуют.
        Факты, факты, факты и снова факты… Сколько их накопилось - и еще подавай!
        Чем больше накапливается фактов, тем меньше остается фантазий. Некоторых фантазий жаль: это были такие прекрасные фантазии!
        Факты наступают. Они идут развернутым строем, вооруженные точными данными, доказанными теоретически и экспериментально, превращают в прах воздушные замки, в которых обитали фантазии…
        Это факт печальный: когда рушатся воздушные замки, не хватает воздуха, чтобы дышать.
        Ничего этого не сказал Рокгаузу человек по имени Гральд Криссби. Он промолчал об этом, хотя это было в его жизни самое главное.
        Он только спросил:
        - Разве вы знаете, чего ждет читатель?
        Рокгауз усмехнулся:
        - Кому же знать, как не мне. Читатель, могу с уверенностью сказать, ждет от нас новых романов Дауккенса, рассказов о работе инспектора Хоста, мемуаров майора Стенли, научно-популярных брошюр доктора Фрайда… Вот чего ждет наш читатель… Слава богу, ему есть чего ждать. Но только не этого… - Рокгауз придвинул к себе рукопись, чтобы поиздеваться над этой дурацкой звездой Канопус, но прежнего текста там не нашел. Сейчас там было написано про какой-то трансметагалактический корабль, бороздивший просторы Метагалактики. Регулятор времени стоял на нуле, время внутри корабля было остановлено - этого требовала техника безопасности, оберегая жизнь экипажа в бесконечно долгом пути.
        Вместе с кораблем двигался огромный огненный шар - внешний источник питания, и корабль вращался вокруг него, постоянно пополняя запасы энергии. Так они и двигались вдоль галактики с расчетной скоростью двести километров в секунду (время остановилось только внутри корабля).
        «Надо бы почистить обшивку, Зют, - сказал капитан, - Опять нас облепило космической пылью».
        Зют включил радиовизор. Экран был широк, но полной картины не давал. Зют вертел регулятор панорамирования, скользя взглядом по поверхности корабля. Ее было совсем не узнать - до того она была облеплена космической пылью. Но и космическую пыль тоже было не узнать.
        Экран был расцвечен зеленым, желтым, белым, оранжевым, голубым… Каких только красок здесь не было, но преобладали зеленые и голубые… Голубые набегали на желтые, рассыпаясь брызгами, пенясь и откатываясь назад, а зеленые устремлялись в другую голубизну, застывшую над ними сверкающим куполом. И над всем этим царил золотистый огненный шар - источник питания.
        «Да, облепило нас… - сказал капитан, бросив взгляд на радиовизор. - Пожалуй, и не счистишь за один раз».
        Зют покрутил увеличитель. «Смотрите, капитан: там какие-то фигурки. Они движутся!»
        Ровные геометрические конструкции, испещренные рядами блестящих квадратов, возвышались на поверхности корабля, а между ними пролегли ровные полосы, по которым двигались маленькие фигурки…
        «Будем счищать, капитан?»
        Зеленое смешивалось с белым и желтым и окуналось в голубое, и над всем этим сверкал и искрился источник питания. И корабль уже не был похож на корабль, а был похож на что-то разноцветное, праздничное, и казалось, жил он не только внутри, но и снаружи, и как раз там, снаружи, была главная его жизнь.
        «Не будем трогать, - сказал капитан. - Это ж какая красота! Может, удастся довезти - вот наши обрадуются!»
        Издатель поднял глаза, но посетителя уже не было. Возможно, он вернулся обратно в рукопись, воспользовавшись тем, что Рокгауз ее раскрыл…
        Человек по имени Гральд Криссби… Как будто он боится забыть о том, что он человек, и сам себе все время об этом напоминает.
        Проходимец какой-то. Нужно проверить, не унес ли он чего-нибудь. Издатель Рокгауз окинул комнату проверяющим взглядом, и первое, что ему бросилось в глаза, - это неизвестно откуда возникшая на столе бумажка. Он развернул ее и прочитал:
        Сегодня, в 24.00, в ночном баре «Звездочка» состоится встреча с пришельцами со звезды фомальгаут (созвездие Южной Рыбы). Извините за позднее время: наша ночь в Южнорыбье - день.
        Какое Южнорыбье? Где ночь, а где день?
        Издатель Рокгауз чувствовал себя в этом самом состоянии зет, в котором находится вещество финин в результате воздействия луча звезды Канопус. Он развел руки в стороны, поднял их вверх, затем сделал несколько приседаний. Бумажка не исчезла, и на ней значилась все та же чушь.
        Издатель сокрушенно покачал головой и поспешил к доктору Фрайду.
        Глава восьмая
        Человек из машины
        Любознательность - могучий двигатель прогресса, но если этот двигатель на холостом ходу, он превращается в праздное любопытство. Миссис Смит вела титаническую борьбу со своим позорным любопытством и всякий раз терпела поражение.
        Первое крупное поражение за сегодняшний день она потерпела, уходя от миссис Хост и забывая у нее сумочку, за которой вскоре предполагала вернуться. Вторым крупным поражением была не захлопнутая, а лишь слегка прикрытая дверь (чтобы, отступая, не закрывать себе путей к наступлению). И, наконец, третье крупное поражение, точнее, полную капитуляцию перед своим любопытством миссис Смит продемонстрировала, вторично появляясь в комнате, где, подтверждая ее опасения и оправдывая надежды, незнакомый мужчина сидел за столом, который, видимо, накрывали к ужину.
        Улика была налицо, но преступник, как сказал бы хозяин этого дома, скрылся в неизвестном направлении. Может быть, на кухню.
        - О, простите, я, право, не думала… - заговорила миссис Смит в понятной растерянности. - Я вернулась за своей сумочкой, дверь была незаперта… Я считала, что миссис Хост одна, иначе бы я не осмелилась… Личная жизнь человека - это его личная жизнь, особенно женщины… А у вас тут вино, очень мило. Значит, вы не даете миссис Хост скучать.
        - Я жду инспектора, - сказал Гарри Уатт.
        - Вы хорошо подготовились к встрече, - миссис Смит кивнула на стол, накрытый к ужину. - Если б инспектор знал, как его ждут, он бы поторопился, как вы думаете? Вы не знаете? Оказывается, вы правдивый человек. Ну что вам стоило сказать «да»? «Да» - такое короткое слово. Но иногда легче сказать длинную фразу, чем коротенькое слово «да».
        Гарри Уатт был непрочь повести разговор в том же тоне:
        - И вы часто испытываете подобные трудности?
        - Честно говоря, не часто. Я люблю короткие слова.
        - Кратчайший путь к цели лежит через короткие слова. Однако позвольте представиться: Гарри Уатт.
        - Миссис Смит, - назвала себя миссис Смит. - Мне очень приятно. Вы никогда не думали, Гарри, - вы позволите мне вас так называть?.. Вы никогда не думали, Гарри, какая пропасть разделяет мужчину и женщину? Невероятная, бездонная пропасть. Но она притягивает к себе, зовет себя преодолеть… и тех зовет, и других… Но мужчины, как более сильные, легко ее преодолевают, а слабые женщины падают в пропасть…
        - Миссис Смит, вы рассуждаете, как опытный альпинист.
        - Только не сочтите, что я делюсь с вами опытом.
        - Как вам будет угодно. Не будет угодно - не сочту.
        - А если будет угодно?.. Гарри, вы собираетесь сделать двойной прыжок? Двойной прыжок над пропастью? Меня это восхищает.
        - Я действительно над пропастью, миссис Смит. Но это совсем другая пропасть.
        - Одну я, кажется, знаю… Вернее, догадываюсь… А кто же другая?
        Гарри Уатт ответил не сразу. Вернее, он вовсе не ответил на этот вопрос. Вместо ответа он достал из кармана какие-то листки бумаги и приготовился их читать.
        - Послушайте, миссис Смит, как это начиналось.
        Легковой космофургон причалил к Земле, на которой не было не то что космических, но и самых обычных фургонов. Земля была аграрной планетой, нетронутым лоном природы, на котором так приятно отдохнуть от цивилизации.
        «Это ты здорово придумал, Ис, - сказал Аш, - Устроить пикник на Земле, да еще прихватить с собой девочек!»
        «Девочки - что надо, - кивнул Ис, - Ты посмотри на Мю, какие у нее колеса!»
        «У Лю тоже неплохие колеса. У меня от них даже кружится в голове».
        Компания расположилась в тени деревьев, с удовольствием вдыхая непривычный земной аромат. Аш рассказывал анекдот об экстраполированном квазипространстве, скоррегированном относительно квазивремени ab/c^2^. Ис хохотал, девочки краснели и опускали глаза.
        «Заправимся?» - спросил Ис, отвинчивая крышку баллона.
        Все по очереди заправились.
        «Между прочим, синхронизированный модуль у^ю^, ретроспектированный в субстанцию (-+)^1^…» - сказал Аш, но девочки, опять покраснев, попросили его вести себя прилично.
        И в это время на дороге появился абориген. Он двигался как-то странно, но в чем была эта странность, сначала трудно было понять. Абориген раскачивался из стороны в сторону, как разболтанный фургон, которому только бы дотащиться до ремонта.
        «У него нет колес!» - воскликнула Лю.
        «(A^2^+B^2^-C^2^)/k! - выругался Ис. - Как же он передвигается?»
        Абориген двигался, переставляя какие-то две палки, а другими двумя палками загребая воздух по бокам.
        «И смотрите, не падает!» - удивилась Мю, при этом Аш воспользовался случаем и погладил ее колесо, словно выражая приверженность именно к этому виду передвижения.
        Абориген приблизился. Он долго и внимательно разглядывал пришельцев, и в голове его проносились - сначала медленно, а потом все быстрей - будущие телеги, кареты, поезда, будущие автомобили, трамваи и троллейбусы…
        «Отдыхаете? - спросил абориген. - Да, вам уже можно отдыхать. - Он крутанул колесо Мю, не видя в этом ничего неприличного. - А нам отдыхать некогда. Мы тут, как белка в этом… как его…» - Он не договорил. Он лишь махнул рукой и пошел своей дорогой.
        - И что же дальше? - спросила миссис Смит.
        - Дальше? Как пошел своей дорогой, так с тех пор и идет… Тогда для него колеса были в диковинку, а теперь куда ни погляди - всюду колеса…
        - Это была внеземная цивилизация?
        - Может, внеземная. А может, земная, прилетевшая из будущего, чтобы поделиться опытом с прошлым. Иначе откуда прошлое узнало бы про колеса?
        - Гарри, что-то я ничего не понимаю… Прошлое узнает от будущего, будущее узнает от прошлого… А откуда они все узнают? Вы меня, Гарри, совсем запутали.
        Гарри Уатт спрятал в карман свои листки.
        - Вы знаете, миссис Смит, что такое бог из машины? Был в древних трагедиях такой персонаж, который распутывал все ситуации. Так вот, я - человек из машины. Но я ничего не распутаю, а только больше все усложню.
        - Теперь я понимаю. Да, Гарри, теперь я понимаю… Эти колеса… Эти машины… Они вытесняют самое сокровенное, человеческое… Но ведь полностью они не могут заменить человека? Ведь не смогут?
        - Две машины стоят над пропастью, над которой проложен мост. Все рассчитано, все учтено. Никто не летит в пропасть.
        - Нет-нет, Гарри, не надо!
        - Машина говорит машине…
        - Они разговаривают?
        - А почему бы и нет? Раз они мыслят… «Машина! - говорит машина машине. - Я тебя люблю. Я люблю каждую твою деталь, каждый винтик, каждую шестеренку. Когда мои телекамеры впервые увидели тебя, а мои микрофоны впервые услышали тебя, мои двигатели задвигались быстрей, мои счетчики показали самое высокое напряжение».
        - О боже! - воскликнула миссис Смит. - Зачем вы мне рассказываете эти кошмары?
        - Простите, миссис Смит, машина еще не кончила. «Между нами, машина, - продолжала она, - проложен мост, который не даст нам свалиться в пропасть. Но ведь у нас нет чувств, моя любовь к тебе - это механическое явление, необходимое для разрядки аккумуляторов, для снятия высокого напряжения, которое может каждому из нас повредить. Чисто физическое влечение, а никакое не чувство. Ведь ты ничего не чувствуешь ко мне, машина? И я к тебе ничего не чувствую… Значит, мы будем счастливы, мы не свалимся в пропасть, тем более, что между нами проложен мост. Мост - это единственное, что может быть между нами…»
        - Какой ужас!
        - Почему ужас? Человечество постепенно к этому привыкает и, создавая машины, изменяет себя по их образу и подобию. Ученые даже утверждают, что человек - всего лишь запрограммированная машина, приучают человека к этой мысли, чтобы потом она не была для него неожиданностью.
        - Потом? Значит, еще не скоро? - миссис Смит вздохнула с облегчением. - Как вы напугали меня! Все-таки человек - не машина, о себе, во всяком случае, я не могу этого сказать… Хотя и без машины тоже нельзя: пришлось бы пользоваться городским транспортом.
        Столь интересно начатый разговор был прерван появлением хозяйки дома. Пока миссис Хост разгружала поднос, миссис Смит ей объяснила, что вернулась за своей сумочкой, и получила приглашение остаться, выпить за здоровье мистера Хоста. Это последнее предложение миссис Смит несколько удивило, и она не сочла нужным скрыть свое удивление.
        - За здоровье инспектора? Право, я даже не найду, что сказать. А вы, Гарри? Вы мне позволите, миссис Хост, называть вашего приятеля Гарри? Он мне позволил…
        - Пожалуйста, не стесняйтесь, - сказала миссис Хост. Но миссис Смит все-таки немного стеснялась.
        - Он мне позволил называть его Гарри, потому что мы с ним любим короткие слова. Чтобы люди могли покороче познакомиться, им необходимы короткие слова.
        - Чтобы быть на короткую ногу, - объяснил Гарри. - Тем более, что жизнь коротка.
        - Вы уже заметили, что жизнь коротка? - съязвила миссис Хост. - Подумать только, я вышла всего на несколько минут, и вы уже это заметили!
        Миссис Смит понемногу брала бразды в свои руки:
        - Миссис Хост, почему бы Гарри не называть вас Лиззи? Тогда мне не будет казаться, что я здесь лишняя. А меня, Гарри, называйте Джекки. И вы, Лиззи, если не возражаете. - Миссис Смит торжественно подняла бокал. - Гарри, Лиззи, так за что же мы пьем? За здоровье мистера Хоста?
        - Я с удовольствием, - сказал Гарри.
        - Очень мило! Вы, Гарри, настоящий человек из машины. Лиззи, он вам не говорил, что он человек из машины? Это потому, что у нас технический прогресс. Гарри говорит, что машина создает человека по своему образу и подобию.
        - Это разговор для моего мужа. Он бредит всеми этими техническими усовершенствованиями.
        - Что касается меня, - сказала миссис Смит, - то я согласна работать, как лошадь, только бы иметь возможность мыслить и чувствовать, как человек. Волноваться, любить и даже страдать… Нет, пожалуй, страдать - это лишнее.
        - Но ведь страдание - самое человеческое чувство, - возразила миссис Хост, однако миссис Смит и тут нашла оправдание:
        - Я достаточно буду страдать от того, что буду работать. А помимо этого я хочу жить полной жизнью: волноваться, любить. Я не хочу быть человеком из машины, не хочу быть ее деталью. Деталь легко заменить, а если меня заменят, от меня ничего не останется.
        - Вас еще долго не заменят, Джекки, - сказал Гарри как истинный джентльмен. - Недавно среди машин распространили анкету: какой машиной вы хотели бы быть. Большинство ответило: только не мыслящей. Потому что век мыслящих людей прошел, и мыслящие машины - тоже, видимо, ненадолго.
        - Так прямо и ответили? - возмутилась миссис Смит. - Но это же нахальство, вы не находите? А вот интересно, вы, Лиззи, какой машиной хотели бы стать? Только не говорите, что швейной или стиральной, забудьте свои хозяйственные дела.
        - Может быть, машиной времени?
        - Ага, я поняла. Чтобы вернуться туда, где можно снова стать человеком? Лиззи, вы умеете устраиваться, я всегда это подозревала.
        - Если станете машиной времени, возьмите меня пассажиром, - серьезно сказал Гарри Уатт.
        - Вас уже взяли, Гарри, неблагодарный! - напомнила ему миссис Смит. - Вас возвратили в ваши лучшие времена, а вы и не замечаете? Ведь машина времени - это любовь, она возвращает человека в его молодость. - Миссис Смит погрозила подруге пальцем: - Вот мы, Лиззи, и разгадали, почему вы хотите стать машиной времени. Это каждая женщина хочет, особенно если есть пассажир.
        - Это прекрасные слова, миссис Смит. Давайте почтим их минутой молчания.
        - Молчанием, Гарри? Я понимаю, иногда молчание красноречивее слов, но там, где больше двух, принято говорить вслух, а не обмениваться молчанием, пусть даже красноречивым.
        - Что-то инспектор задерживается, - сказал Гарри Уатт.
        Миссис Смит его успокоила:
        - Не беспокойтесь, сейчас придет. Инспектор Хост видит буквально на расстоянии, тем более такого человека, как вы. Из машины.
        - Мы с инспектором оказались в одной машине, которая, к тому же, ведет нечестную игру. Эти мыслящие машины… Лишь только их научат мыслить, как они начинают мошенничать.
        - Мы слишком много говорим о машинах, - сказала миссис Хост. - Даже в этих книжках про будущее, которые читает мой муж, человека не видно, одни машины.
        - Когда человек изобретет Машину Счастья, которая сможет исполнять все его желания, ему нечего будет пожелать, - сказал Гарри. - Материально он будет обеспечен, духовно - обеспечен. Что же остается этой Машине Счастья? Сделать всех академиками? Знаменитыми актерами кино? Были когда-то у человечества представления о счастье, но они давным-давно признаны ошибочными. Любовь заменена электронно-вычислительным подбором партнеров, наслаждение прекрасным заменено полезными наслаждениями, мечта опровергнута точным расчетом. И стоит человек перед Машиной Счастья, и не знает, как ему быть. Он разучился быть счастливым с тех пор, как перестал быть несчастным.
        - Это ужасно, Гарри! Что же тогда ему остается?
        - Миссис Смит, ему остается одно: сохранить о счастье прежние представления. Не поддаваться соблазну машин, чтоб не погубить в себе человека.
        - У нас получился слишком серьезный разговор, - вздохнула миссис Смит. - А серьезные мысли - признак старости. Ведь даже эти самые мыслящие машины сделаны из металла, который пролежал в земле миллионы лет. За такой срок можно было избавиться от эмоций. Кстати, Гарри, а где ваша машина? Вы нам ее покажете?
        - Она здесь.
        - В квартире?
        Миссис Хост не удивилась. Она испугалась. Детективные сюжеты зашевелились в ее мозгу.
        - Как это понимать, мистер Уатт?
        Миссис Смит ей ответила:
        - Лиззи, это совсем не сложно понять. Я, например, с самого начала все поняла и теперь тоже все понимаю. Дело в том, Лиззи, что машины - это совсем не машины, это такая аллегория. И мы с вами, как две машины, стоим над одной пропастью. Во я сейчас ухожу, Лиззи, я ухожу. Не стану вам мешать падать в пропасть.
        Глава девятая
        Звонок из космоса
        Когда мужчина пропадает у одной женщины, он непременно отыскивается у другой, но когда он пропадает сразу у двух, где его искать?
        Прежде и преступники, и блюстители порядка подчинялись одним и тем же законам логики. Поэтому было легче, с одной стороны, преступать законы, а с другой - их охранять. Современные же преступники вообще не признают никаких законов, в том числе и законов логики. Это серьезное нарушение, и полиции следовало бы иметь специальную службу по борьбе с нарушителями законов логики. Но тогда бы преступность у нас возросла, потому что законов логики кто только не нарушает! Хотя старый логический метод, конечно, хорош, если б все мыслили одинаково. А так приходится перебирать столько вариантов, что без электронно-вычислительной машины не обойтись.
        Но теперь у инспектора есть такая машина. НФД-593, Новейший Феноменальный Детектив, сконструированный Н. Ютоном по его специальному заказу. Умница этот Н. Ютон, хоть и украли у него усилитель интеллекта, а он все же создал робота-сыщика, как обещал. И прямо дома установил, а не на работе, где его бы загоняли мелкими поручениями. Теперь оставалось только добраться до дома…
        Но это оказалось нелегко. Едва инспектор взялся за ручку двери, как зазвонил телефон.
        - Инспектор Хост? С вами говорят с созвездия Южной Рыбы. Ничего страшного, пара десятков световых лет. Но теперь уже остались считанные световые минуты. Скоро будем у вас на Земле.
        - У нас на Земле? А вы, собственно, откуда звоните?
        - Южнорыбцы мы. Фомальгаутяне. Светимость 11, видимая величина +1,3, расстояние 23 световых года. Теперь узнаете, Хост?
        - Ни черта я не узнаю! Чушь какая-то! Абракадабра!
        - Каким словам научились! - сказали на том конце провода или, может, эфира. - Когда мы были у вас последний раз, вы тут вообще ни над чем не задумывались. Гонялись друг за другом - ну прямо как дети: зайцеобразные, кошкообразные, крокодилообразные… Мы только голову ломали: кто из вас первый над чем-то задумается? Конечно, зайцеобразные предпочтительней крокодилообразных, но и это но лучший вариант. Трусливый разум стоит жестокого разума.
        - Это вы так думали, когда прилетели на Землю?
        - Ну да. В первый раз. А вдруг, думаем, это будут насекомообразные? Самые маленькие, неприметные, вдруг они возьмут и наведут здесь порядок? Пожалуй, это еще пострашней, чем крокодилы, - когда порядок берутся наводить насекомые.
        - Значит, волновались за нас?
        - Волновались. Многое зависит от того, кто поднимет планету на вершину цивилизации. Поднять-то не штука. Трудней ее там удержать, чтоб она не рухнула с этой вершины… В общем, это нетелефонный разговор. Вы пока не отходите от телефона, мы будем держать с вами связь.
        Говорящий повесил трубку или что там у него было - не исключено, что в созвездии Южной Рыбы никаких трубок нет. Читал же инспектор недавно в какой-то книжке, что в созвездии Треугольник никаких треугольников нет. Начисто отсутствуют. Есть квадраты, окружности, а треугольников нет. Хотя созвездие называется Треугольник.
        Конечно, не верилось, что так вдруг они прилетят. Во-первых, как они могли позвонить по телефону? Если б еще связались по радио, на коротких волнах… Хотя, помнится, был такой случай, описанный в литературе: пришельцы, подлетая к Земле, подключались к любому прибору. К телефону, телевизору, даже к холодильнику, если была такая потребность.
        Хорошо, что эти южнорыбцы уважают порядок: прежде всего позвонили в полицию. Хотя, если б они не позвонили, он бы уже был дома, мог бы воспользоваться НФД. Считанные световые минуты - сколько ж это по земному времени?
        Инспектор подошел к окну. За окном был весенний вечер. Хорошо знакомая Манчестерская улица жила своей обычной вечерней жизнью. И вдруг… Инспектор с трудом верил своим глазам… На освещенной табличке, на которой прежде было написано «Манчестерская улица», он прочитал: «Малая Галактическая».
        - Большой селех! - сказал инспектор. Это выражение он позаимствовал из повести «Будни планеты Ехи». Будни этой планеты были постоянным праздником. Разноцветные шары купались в зеленом небе, распространяя в слехе (тамошнем воздухе) мелодичные трели и свист.
        «Это наши лехелы (то есть, деревья), - объяснил землянину Прайсту один из тамошних хесов (местных жителей). - А на них селы поют».
        В том, что птицы поют, не было ничего удивительного, но что они летают вместе с деревьями, было, как сказала бы миссис Прайст, несколько экстравагантно.
        Деревья-путешественники… Это, вероятно, имело свой смысл, но хес говорил об этом без восторга.
        «Нет у них настоящей привязанности к родной ехе (то есть, земле). Да и откуда ей взяться? Хозяйства у них нет, семьи нет, потому и нет любви к ехе, на которой выросли».
        Прайст спросил у него, неужели он всю жизнь сидит на одном месте. «Мы сидим, - сказал хес. - Мы не лехелы. И не селы. Мы хесы, поэтому мы сидим».
        Прайст заметил, что от долгого сидения ноги его стали уходить в грунт и разветвляться там наподобие корней, как y сидящего против него хеса. Он решительно встал.
        «Посидели бы еще, - сказал хес. - Я вам хлесо (хозяйство) покажу. Я недавно вывел новый сорт сехесы (пшеницы). Ой, какая сехеса! Она, представьте, не летает, а растет на ехе, прямо на ехе (то есть, на земле)».
        Но беспокойные лехелы устремлялись в неведомую даль, они звали туда, где светят далекие лесхи…
        - Селех! - сказал Прайст. - Большой вам селех!
        То есть, большой вам привет, я поехал!
        Планета Еха произвела на инспектора впечатление, и кое-что из нее он запомнил. И теперь, прочитав надпись «Малая Галактическая», инспектор сказал, усомнившись в действительности:
        - Большой селех!
        В это время раздался звонок. Инспектор бросился к телефону.
        Нет, это были не они. Звонил майор Стенли. Он получил официальное извещение, что, минуя все промежуточные чины, его производят прямиком в генералы. Да, конечно, можно поздравить, но дело в том, что произведен майор Стенли в генералы не в своей родной армии, а в какой-то неизвестной армии Альдебарана. Ему предписывается в течение ближайших двух дней явиться к месту несения службы, а куда явиться - не сказано.
        Он перелистал все военные справочники, но армии Альдебарана нигде не нашел. Британская энциклопедия указывает, что до Альдебарана лететь шестьдесят восемь лет, если, конечно, лететь со скоростью света. Майору Стенли не привыкать к скоростям, военная служба требует оперативности, но шестьдесят восемь лет - это, конечно, не для него. Он не пролетит и десяти, как его уволят в отставку.
        Инспектор посоветовал ему обратиться к доктору Фрайду.
        Только он повесил трубку - опять зазвонил телефон. На этот раз инспектора потревожил Н. Ютон. Нет, не по поводу робота, робот - это что ж… Обещал - сделал, не стоит благодарности… Н. Ютон звонил по поводу украденного усилителя… Нет, не нашелся… И не нужно, чтоб находился… Только что Н. Ютон проходил по Квазарной… Это параллельно орбите Пульсарной… Неужели инспектор совсем не знает города?
        - Назовите улицу.
        - Это еще зачем? Жизнь во вселенной течет по орбитам, а не по этим… как вы их назвали?.. улицам.
        - И что же на этой Квазарной? Неужели опять ограбили?
        - Напротив, инспектор. Меня осенила мысль. Усилитель интеллекта морально устарел по сравнению с тем, что я сегодня придумал. Метод элементарно прост. Все клетки организма имеют примерно одинаковое строение, но мыслят только клетки мозга. Это создает огромные потенциальные возможности. Представляете, инспектор, каких мы достигнем вершин, когда мыслить у нас будет не только мозг, но и руки, ноги, живот и прочее? В голову будут приходить только самые великие мысли, а средние и незначительные будут приходить в другие части тела.
        - Я это плохо представляю.
        - Потому что мыслите только головой. Пока ваша голова набита пустяками, вместо того, чтоб заниматься великими мыслями. Но будьте спокойны: идея уже найдена, остается ее осуществить. Пожелайте мне успеха.
        Прошло еще несколько минут. Несколько световых минут.
        Наконец раздался долгожданный звонок:
        - Следуем прежним курсом. Самочувствие нормальное. Пожалуйста, не отходите от телефона.
        И опять повесили - что там было у них.
        Как долго тянутся эти световые минуты!
        - Беда, инспектор! Беда! Большое, огромное несчастье!
        Инспектор с трудом узнал корректора Кректа. Лицо корректора было искажено ужасом.
        - Что случилось, Крект?
        - Послушайте, инспектор, вы не поверите. Я задремал над рукописью…
        - Что ж тут особенного? Кто у нас не спит на работе. Я не об этом. Сплю я, конечно, сплю на работе. Правда, во сне я тоже читаю рукописи. Так было и на этот раз. И уснул над брошюрой Фрайда и приснился мне роман Дауккенса. Я и над ним тоже уснул и приснились мне записки майора Стенли…
        - Для вас, я вижу, нет преград.
        - Ну почему же нет? В конце концов я проснулся. Смотрю - рукописи нет. Тогда я подумал: может, я ее во сне в шкаф положил? Со мной это тоже бывает. Спать-то спишь, а подсознание работает: как бы рукопись не стянули. Спрячешь ее, а потом сам не можешь найти. Подошел я к шкафу, смотрю…
        Корректор Крект заплакал. Это было неожиданно для обоих, и оба смутились, не зная, как с этим быть.
        - Понимаете, там, в шкафу, не осталось ни одной рукописи. Новая повесть Дауккенса, мемуары Стенли, медицинские статьи Фрайда, не говоря уже о бессмертном романеДаниеля Дефо… Рокгауз этого не переживет. Да и сам я этого не переживу. Рукописи почти все вычитаны, ни одной ошибки. И все исчезло. Вот - только это оставили.
        Крект протянул инспектору клочок бумаги. Инспектор прочитал:
        Сегодня, в 24.00, в ночном баре «Звездочка» состоится встреча с пришельцами со звезды Фомальгаут (созвездие Южной Рыбы). Извините за позднее время: наша ночь в Южнорыбье - день.
        - Вы считаете, что кража связана с этими космическими, делами?
        - Прежде этой бумажки не было. Исчезли рукописи - и она появилась.
        - Значит, в 24.00. А сейчас? О, уже начало первого… Что-то наши пришельцы заставляют себя ждать.
        - Как же заставляют ждать? Рукописи уже украдены.
        В это время опять зазвонил телефон:
        - Алло, инспектор Хост? Рады вам сообщить, что все протекает нормально. Самочувствие отличное. Настроение отличное. Можете отойти от телефона.
        Глава десятая
        Жители Фомальгаута приветствуют жителей Земли
        Сидя в приемной доктора Фрайда, пациенты Рокгауз, Стенли и Дауккенс обменялись информацией, и болезненные страхи каждого утроились. Издатель Рокгауз понял, что пришельцы, назначившие ему свидание в кафе «Звездочка», не только пытаются использовать издательство, но и вербуют наших военачальников для своих вооруженных сил. Писатель Дауккенс заподозрил, что вскоре инопланетные повести и романы обрушатся на Землю, расчищая путь грядущим военным действиям, ибо генералы нужны именно для военных, а не для каких-либо еще действий. А майор Стенли сообразил, что преждевременное его производство связано с веществом финин, которое может в любой момент превратить генерала в рядового солдата.
        Затем появился коммерсант Борвик, который, непринужденно вмешавшись в разговор, заявил, что от всех болезней можно избавиться, если продать их куда-нибудь на другую планету. В конце концов есть планеты, на которых болезней недостаточно, а у нас их в последнее время явный переизбыток. Коммерсант Борвик затем и пришел, чтобы предложить доктору Фрайду сотрудничество, создание нового лечебного концерна «Борвик и Фрайд», Фрайд принимал бы пациентов, а Борвик сплавлял бы их болезни куда-нибудь подальше, в другие галактики. Главное - найти покупателя, но это уже забота коммерсанта.
        Доктор Фрайд поставил всем один и тот же диагноз, который он на грекоизированной латыни назвал «морбус космус», что означает в переводе с этих двух языков «космическая болезнь» и связано с тем, что Земля со всех сторон окружена космосом. Он прописал им режим, строжайше запрещавший смотреть на небо, в особенности звездное, читать что-либо по астрономии, а также загорать на солнце. Предложение посетить ночной бар «Звездочка», чтобы хоть краем глаза взглянуть на пришельцев, доктор Фрайд категорически отверг, ибо, сказал он, общение с пришельцами особенно пагубно при заболевании морбусом космусом.
        Несмотря на это, четверо его пациентов, покинув кабинет своего целителя, устремились в бар «Звездочка», желая, во-первых, удовлетворить свое любопытство, а во-вторых, соблазнившись предложением Борвика продать пришельцам свою космическую болезнь.
        Впереди шествовал генерал Стенли (для них, посвященных, он был уже генерал), за ним следовал коммерсант, а за коммерсантом писатель с издателем. Четверо отважных жителей Земли шли навстречу своим братьям по разуму.
        Между тем ночной бар «Звездочка» вел мирную и даже не просто мирную, а лихорадочно мирную жизнь, словно спеша компенсировать все военные и другие невзгоды. Пациенты доктора Фрайда с минуту постояли в дверях, разглядывая завсегдатаев бара, но подозрительных среди них не нашли и направились к свободному столику.
        Прежде чем сесть, генерал Стенли огляделся вокруг и пришел к выводу, что позиция выбрана удачно. Позади их столика была глухая стена, слова - шкаф, который в случае надобности можно было перевернуть, превратив в надежное укрепление.
        Писатель и издатель продолжали разговор, начатый по дороге.
        - Зачем придумывать жизнь, если она достаточно хороша не придуманная. И достаточно плоха не придуманная. Все равно не придумаешь лучше и хуже, чем есть.
        - Вы правы, Рокгауз… я как раз об этом писал…
        - Преступление и наказание, - продолжал издатель, не слыша писателя, - их столкновение, борьба между ними. Когда преступление, совершившись, бежит, а наказание его преследует, собирая по дороге следы, отпечатки пальцев и прочие улики. Когда наказание устраивает засаду, а преступление отстреливается, вырывается и снова бежит, а наказание, оценив обстановку, разрабатывает новый план преследования…
        - Помните, я писал… - опять заикнулся писатель.
        - Ничего я не помню. И ничего знать не хочу. У инспектора Хоста сюжетов целый шкаф, из этого можно сделать такую литературу! А что делают? Нет, вы только посмотрите, что делают! Взять хотя бы этот ужасный роман «Солнце под землей». На остывающей звезде возникает жизнь, для которой единственный источник тепла - эта самая полузвезда-полупланета. Тепло идет из подземелья, а над головой солнца нет, и потому все жители слепы. Но это им не мешает. Наоборот. Они достигают вершин разума, потому что они не глазеют по сторонам, а занимаются самосозерцанием.
        - Значит, они и книг не читают? - поразился Дауккенс.
        - В том-то и дело, что нет. У них там другие средства информации. И они достигли всеобщего благополучия, потому что никто не видит, что происходит вокруг. Но постепенно планета их остывает, это грозит им гибелью, и они решают воспользоваться внешним источником тепла - какой-нибудь неостывшей звезды или целого созвездия. Они давно научились управлять полетом своей планеты, и они направляют ее к самой горячей звезде.
        - Мне это нравится, - сказал майор Стенли. - Я бы сам с ними полетел.
        - Но они не учли одного: тепло звезды непременно сопровождается светом. А им нужно было только тепло, чтобы спокойно греться и по-прежнему не видеть, что происходит вокруг. И когда они прилетели к звезде, которая стала для них солнцем, они не выдержали света и жизнь на их планете оборвалась.
        - И на этом роман кончается? - спросил писатель Дауккенс, критически оценивая сюжет.
        - Автор говорит, что впоследствии на этой планете возникли новая жизнь и новая цивилизация, рожденные солнцем и потому не представляющие себе тепла без света. Как бы ни было жителям этой солнечной планеты тепло, они непременно тянутся к свету. Потому что у них есть глаза и они хотят видеть все, что происходит вокруг.
        - А что это за планета? - поинтересовался майор. - Она случайно не имеет отношения к Альдебарану?
        - Разве вы не догадались? Эта планета - Земля. Представляете? Земля! А между тем о Земле у нас совершенно другие сведения.
        Да, чего только не придумают эти фантасты. Мало им настоящего, им подавай другие времена. А почему, скажите, не писать о настоящем? В прошлом были свои писатели, в будущем будут свои писатели, а вы живете в настоящем, вот и пишите о настоящем. Этой мысли придерживался издатель Рокгауз, и писатель Дауккенс был с ним совершенно согласен. Был с ним согласен и коммерсант Борвик, который ни из прошлого, ни из будущего не мог извлечь того, что извлекал из настоящего. И только майор Стенли имел несколько другой взгляд: ему очень пришлось по душе, что население оседлало свою планету и понеслось на ней, как на каком-нибудь броневике или танке штурмовать далекое Солнце, в миллион раз большее нашей Земли. В этом был настоящий боевой задор и презрение к превосходящим силам противника.
        - Почитать бы эту книгу, - сказал майор Стенли. У него давно уже не было этого желания - почитать.
        За соседним столиком расположились две дамы. Это было не страшно, потому что вряд ли пришельцы могли оказаться женщинами, но разговор двух дам моментально вытеснил все окружающие разговоры, и пациентам доктора Фрайда пришлось замолчать.
        - Дорогая мисс Стерлинг, - говорила дама постарше (что она, однако, никак не подчеркивала), - за те несколько часов, что мы с вами знакомы, я не перестаю удивляться вашей смелости. Я бы ни за что не решилась переступить порог этого заведения.
        - А я переступала, миссис Фунт, и не раз. Мы здесь бывали с вашим мужем.
        - Ах, этот мистер Фунт! Хорошо еще, что он был здесь с вами, а не с кем-то чужим.
        - Кто его знает. За этим мы сюда и пришли - поглядеть, не бывает ли он здесь без нашего ведома.
        - Мисс Стерлинг, как вы можете! До такой степени не верить человеку!
        Издатель Рокгауз хотел высказать своим собеседникам очередное соображение, но оно прозвучало так:
        - Миссис Фунт, не будьте так наивны!
        Голос мисс Стерлинг бесследно поглотил голос издателя.
        Майор Стенли, чтобы не быть невольным свидетелем постороннего разговора, решил принять в нем участие. Он подошел к соседнему столику и, щелкнув каблуками, представился:
        - Майор Стенли!
        - Боже, как приятно! - воскликнула мисс Стерлинг. - Неужели майор? А выглядите вы прямо генералом.
        - Кгм! - сказал майор Стенли. - В любом чине готов вам служить.
        - Вы слышите, миссис Фунт? Нам будет служить майор! Садитесь с нами, майор! - мисс Стерлинг указала место рядом с собой и крикнула сидящим за соседним столиком: - Джентльмены, вам придется обойтись без майора.
        Таким образом армия осталась без генерала, а генерал приобрел новую армию.
        При всех этих военных перемещениях бар «Звездочка» продолжал жить своей лихорадочной мирной жизнью, и часы, которые били здесь только полночь, не были услышаны никем, кроме двух незаметных джентльменов, примостившихся в самом дальнем и темном углу. И тогда эти двое вышли на середину зала, коснулись пальцами пола, что, видимо, должно было означать приветствие, и провозгласили:
        - Жители Фомальгаута приветствуют жителей Земли!
        Официанта вынесли сразу. Буфетчик остался лежать за стойкой, обхватив руками вечернюю выручку.
        Глава одиннадцатая
        Закон есть закон
        Нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы явиться домой именно в тот момент, когда жена распивает вино с неизвестным джентльменом, но нужно быть Шерлоком Холмсом вдвойне, чтобы с первого взгляда понять, что здесь ровно ничего предосудительного не происходит. В этом смысле инспектор Хост оказался на высоте.
        - Добрый вечер, - сказал он любезно, - извините, что заставил ждать.
        - Это мистер Уатт, дорогой.
        - Очень приятно. Постойте, постойте… Не тот ли вы Уатт?..
        - Нет, милый, это вовсе не тот Уатт. Тот был Джемс, а этот Гарри.
        - Я, естественно, имею в виду не Джемса, а именно Гарри. Не вам ли принадлежит роман «Последние люди вселенной»?
        - От инспектора полиции не скроешься.
        Да, оказывается, напечатав роман, от инспектора полиции не скроешься. Тем более, что это был такой роман…
        Пульсирующая вселенная после многих миллиардов лет расширения - сжимается, и жизнь на ней должна исчезнуть. Любая жизнь, во всех ее проявлениях. Спасения искать негде, потому что из вселенной не выпрыгнешь. Терпящие бедствие и мечущиеся по вселенной представители разума разных планет и галактик сбились в кучу на космическом островке, которому предстоит быть раздавленным вместе с ними. И вот, стремясь хоть что-то спасти от гибнущих цивилизаций, они отправляют послание в будущее. Ведь пройдут еще миллиарды лет, вселенная снова начнет расширяться, на ней возникнет жизнь, и придется начинать все сначала. Быть может, тем, будущим разумным существам пригодится опыт прошлого… Во второй части романа вселенная снова живет, но никто не может прочитать послания. Оно, закодированное в атомах всех известных в то время элементов, носится по вселенной, и новая жизнь дышит и живет им, не подозревая, что питается прежней жизнью. И чтобы прочитать послание, нужно остановить жизнь во вселенной.
        - Мне понравилось, что послание погибшего разума все же дошло, хотя прочесть его оказалось невозможным, - сказал инспектор Хост.
        - Новый разум не любит жить старым разумом.
        - Но все-таки он им живет незаметно для себя. Это мне нравится. Прямые показания никогда так много не говорят, как различные оговорки, недомолвки, умолчания… А над чем вы сейчас работаете, извините за банальный вопрос?
        - Сейчас я - человек из машины. Из той самой машины, которую вы заказывали.
        - Из НФД-593?
        - Да, инспектор. Меня посадили в нее, потому что она должна была мыслить.
        - А разве без вас она мыслить не могла? Н. Ютон меня заверял…
        - Н. Ютон порядочный человек, и он с удовольствием изобрел бы для вас механического сыщика, но он просто не может этого сделать.
        - Почему?
        - Потому что он не изобретатель.
        - Вот тут уже вы ошибаетесь, мистер Уатт. Н. Ютон изобрел усилитель интеллекта, который, кстати, уже морально устарел, и теперь Н. Ютон изобретает новый, более совершенный.
        - И даже уже изобрел. В романе «Планета сверхразума».
        - В романе? Не может быть! Я не читал этого романа.
        - У Н. Ютона нет напечатанных романов, у него пока только написанные.
        - Не хотите же вы сказать, что все это сплошное шарлатанство?
        - Не хочу сказать. Но скажу. Мне трудно подобрать другое название.
        - И вы были соучастником этого мошенничества?
        - Главным участником, инспектор. Я должен был сидеть в вашей машине, в этом механическом сыщике, чтобы сбивать вас с толку и запутывать следы.
        - В первый раз вижу такого честного мошенника.
        - Я не мошенник, инспектор, у меня совсем другая профессия. Моя профессия должна поднимать человека, делать его лучше, благородней, добрей, предупреждать о возможных опасностях и преступлениях…
        - И чтобы меня предупредить, вы залезли в машину?
        - Залез я не за этим, но, сидя в ней, я о многом задумался. Я ведь не машина, и я задумываюсь…
        - Жаль, что вы своевременно не задумались о последствиях. Так для чего же вам нужно было пустить меня по ложному следу? Какое преступление вы задумали совершить?
        - Мы не считали это преступлением, мы считали это благом.
        - Естественно, для себя?
        - Не только для себя. Мы считали это благом для общества.
        - Вы мыслите весьма оригинально. Машина бы так мыслить не смогла.
        - Не будем говорить о машинах, инспектор. Человек не машина, он должен не только мыслить, но и чувствовать, и мечтать. Сейчас еще нет по-настоящему мыслящих машин, но человек уже начинает мыслить, как машина. И я боюсь, что он превратится в мыслящую машину раньше, чем сумеет мыслящую машину создать. Машина, созданная для механической переработки информации, создает себе подобных людей, которые не мыслят, а только перерабатывают информацию и при этом слывут эрудитами. А ведь бактерия за единицу времени перерабатывает информации в сорок раз больше, чем просвещенный человеческий ум.
        - Вернемся к преступлению, которое вы должны были совершить. Что это за преступление?
        - Ограбление.
        - Ну вот. После всех высоких рассуждений… Гарри Уатт, вы замечательно мыслите, но поступаете весьма примитивно. Что же вы хотели ограбить? Банк?
        - Банк для нас не представляет ценности. Собственно, то, что мы собирались украсть, тоже не представляет для нас ценности.
        - Как можно красть то, что не представляет ценности?
        - Мы ведь не о себе думали. Не только о себе.
        - Что же вы хотели ограбить?
        - Издательство Рокгауза.
        - В таком случае, разрешите вас поздравить: вы его уже ограбили.
        - Этого я не знал. Я ведь четвертый день в вашей квартире.
        Миссис Хост пришла в ужас:
        - Четвертый день! Хорошо, что я ничего не знала, иначе я бы этого не пережила!
        Какой муж сохранил бы спокойствие, узнав, что молодой и внешне симпатичный мужчина провел три ночи в его квартире с его женой? Но инспектор в данный момент вел расследование, и никакие посторонние соображения его не отвлекали.
        - Значит, пока вы здесь сидели, ваши сообщники выполнили задуманное. Не понимаю только, зачем это нужно - воровать рукописи. Может, у вас шайка плагиаторов?
        - Не плагиаторов, инспектор, - оскорбился Гарри Уатт. - Не плагиаторов, а писателей-фантастов.
        Услышав о писателях-фантастах, инспектор смягчился.
        - Умные вы ребята, а кодекса не знаете. И зачем вам чужие рукописи, если своих некуда девать?
        - Мы рассуждали так: останется Рокгауз без рукописей и начнет издавать научно-фантастическую литературу. НФД и расшифровывается: Научная Фантастика в Действии.
        - А я думал - Новейший Феноменальный Детектив… Но Научная Фантастика в Действии - это даже лучше.
        - Усилитель Интеллекта, - сказал Гарри Уатт. - Это и есть тот самый Усилитель Интеллекта, о котором говорил вам Н. Ютон. Потому что литература, которая заставляет задуматься, в сущности, усиливает интеллект.
        - А почему он говорил, что его украли?
        - У него действительно украли рукопись. Но совершенно случайно. Обчистили квартиру, вывезли все вещи и ценности, а между ними оказалась и рукопись, которая ворам совсем не нужна.
        - Но он ничего не говорил о том, что у него обчистили квартиру.
        - Потому что для него главное - рукопись. Если б она стала книгой, сотни тысяч читателей усилили бы свой интеллект, а так они все останутся такими, как были. Когда человечество теряет фантазии, это пагубно на нем сказывается.
        - Это точно. Без фантазии ни одного преступления не раскроешь. Правда, в вашем случае фантазия меня подвела.
        - Еще бы не подвела, - вставила миссис Хост. - На одного фантаста-любителя - столько фантастов-профессионалов.
        - Вот и прекрасно! - сделал неожиданный вывод инспектор Хост. - Они ведь, вместо никому не нужных рукописей, хотели дать Рокгаузу настоящую литературу.
        - Настоящую, самую настоящую! - заверил его Гарри Уатт, - Чтобы все услышали то, что слышал Хью Брок.
        - Хью Брок? Это тоже фантаст?
        - Это герой повести «Спасите Альтаира!»
        - И что же он услышал? Давайте и мы послушаем.
        - Во сне он услышал крик: «Альтаир угасает! Я, Юна, обращаюсь ко всем, кто может ему помочь!»
        Это началось с появлением последнего метеорита. Хью Брок собирал метеориты, у него составилась солидная коллекция, но до сих пор все было спокойно. Метеориты легко приживались на Земле, умножая коллекцию Брока.
        Но вот этот последний не давал ему спать по ночам. Какой-то Альтаир угасал на руках у своей возлюбленной, и она посылала в пространство метеорит за метеоритом, в каждом из которых - крик о помощи. Но никто не откликался - все метеориты затерялись в пространстве, а те, что не затерялись, прижились на разных планетах, в том числе и на Земле, и уже забыли, зачем были посланы.
        А Юна все взывала: «Спасите Альтаира, он должен жить, иначе рухнет вселенная! Ничего не останется, кроме черноты и пустоты! И что будет тогда с моей жизнью, с той жизнью, которая во мне зарождается?»
        В ней зарождалась жизнь, а возлюбленный ее угасал, и, конечно, ей казалось, что от этого рухнет вселенная. Она кричала о помощи, посылая во вселенную крик за криком, а Хью Брок собирал эти крики, умножая свою коллекцию…
        «Спасите Альтаира! Ему осталось жить считанные миллиарды лет!»
        Не так плохо, подумал Брок. Ну и живут же там, в космосе, - не то, что мы на Земле.
        Он пошел к своему соседу, который собирал не метеориты, а энциклопедии, и прочитал, что Альтаир - это звезда. Вероятно, Юна, его возлюбленная, это его планета, вроде Земли. На ней как раз должна возникнуть жизнь, а он, солнце ее, светило ее, он, Альтаир, давший ей эту жизнь, - угасает…
        «Спасите Альтаира!» - звучал голос, похожий на голоса женщин Земли. А Хью Брок собирал коллекцию. Крик за криком, крик за криком…
        Мисс Хост плакала. Она плакала так, как никогда не плакала над своей детективной литературой, хотя знала, что это фантазия, всего лишь фантазия.
        - Ну, что ж, - сказал инспектор, - будем спасать Альтаира. Жаль, что меня раньше не было с вами, потому что - заявляю вам как инспектор полиции: правда на вашей стороне. Правда на стороне фантазии.
        - Вы считаете, что я должен вернуться в машину?
        - Сейчас это уже ни к чему, вторично со следа меня не собьете. - Инспектор показал взятый у корректора Кректа пригласительный билет. - Вот, поглядите: пришельцы из Южной Рыбы устраивают встречу с землянами. Интересная выдумка. Ваша работа?
        Гарри внимательно разглядывал билет.
        - Я об этом ничего не знаю… Не думаю, чтобы это наши подстроили. Возможно, это действительно пришельцы.
        - Ладно, хватит. Больше вы меня не одурачите. Хотя я и люблю, чтоб меня дурачили: такой уж я фантазер.
        Инспектору хотелось верить в пришельцев. В конце концов, почему бы им к нам не прилететь? Ведь должна же когда-то осуществиться связь между цивилизациями. Даже в научной книге «Перспективы на прошлое» сказано, что пришельцы на Землю уже прилетали. Если не в прошлом прилетали, то в будущем.
        И разве они сами не звонили ему? Все в порядке, самочувствие отличное. Конечно, могли звонить не они, могла звонить эта банда писателей, но могли звонить и они, во всяком случае, этого бы хотелось.
        Вот разозлится Рокгауз, когда узнает, что пришельцы все-таки прилетели. Это будет для него удар. Он терпеть не может ничего сверхъестественного (всего, что сверх его убогого естества), а тут вдруг - пришельцы. Южнорыбцы. И каждый с рукописью, которую попробуй не напечатать - читатели тебе этого не простят.
        - Вы правы, - сказал инспектор Хост, - по-видимому, это пришельцы. Пусть я буду еще раз одурачен, но не стану окончательным дураком.
        - Именно это мне в вас и нравится, инспектор, - сказал Гарри Уатт. - И всем нам нравится. Поверьте, мы бы ни за что не стали вас дурачить, если б не верили, что вы настоящий, понимающий человек. Таков закон нашего жанра: дурачить только людей понимающих.
        - Закон есть закон, - согласился инспектор Хост.
        Глава двенадцатая
        M=В/П
        Когда корректор Крект пришел в ночной бар «Звездочка», встреча с пришельцами была в разгаре. Гости сидели за столом, но не так, как сидят в барах, а так, как сидят на собраниях: графин с водой да ваза цветов - вот и вся скромная сервировка.
        - Нам тут задали вопрос, - говорил один из гостей, видимо, глава экспедиции, - откуда мы знаем ваш язык и почему внешне ничем от вас не отличаемся. Должен признаться, что языка вашего мы не знаем, а внешне нисколько на вас не похожи. Вот - я вам покажу свою фотографию. - Южнорыбец достал из кармана фотографию, на которой ничего не было видно, кроме бледного бесформенного пятна. - Это я. Может быть, не так красив, как мне хотелось бы быть в присутствии очаровательных землянок, но прошу учесть, что я здесь в газообразном состоянии. У нас это естественно, у нас вся жизнь в газообразном состоянии и улетучивается, - он вздохнул, - глазом не успеешь моргнуть. Хотя, конечно, моргать у нас нечем.
        Это было невероятно, и слушатели ни за что бы не поверили, что человек может жить в газообразном состоянии, но фотография многих убедила. Глава экспедиции продолжал:
        - Теперешняя наша внешность и язык, при помощи которого мы с вами общаемся, - все это не наше, так сказать, не наследственное, а приобретенное, благодаря условиям среды… Вам и самим приходилось убеждаться, что среда способна буквально преобразить человека…
        - Но не до такой же степени! - крикнули из зала.
        - Правильно, не до такой. Потому что все здешние преображения происходят в пределах четырех измерений: длины, ширины - я не ошибаюсь? - высоты и времени. Трех пространственных и одного временного. Это очень бедно, должен вас огорчить. Есть, к примеру, пятое измерение: безмерное пространство. То есть, пространство, не имеющее измерений. Атомы - это звездные миры в пятом измерении. В этом состоянии они лишаются своих космических расстояний и выглядят, как мельчайшие атомы. На этом основаны многие путешествия по вселенной, направленные не только в космос, но и в мир атомов. Таким образом, вселенная оказывается в два раза больше, чем вы ее себе представляете. Она равна не одной, а двум бесконечностям.
        - Но ведь это одно и то же! - возразил кто-то из землян.
        - Две бесконечности равны одной бесконечности? То есть Х = 2Х = ЗХ и так далее, если значение X равно бесконечности либо нулю? Эта математика нам знакома, но она больше нас не устраивает. Одна бесконечность для нас не предел, мы идем дальше…
        В этом месте кто-то зааплодировал: земляне умеют отдавать должное тем, кто не хочет останавливаться на достигнутом.
        - А шестое измерение - это сфокусированное время, то есть соединение в одной плоскости всех будущих и прошедших времен.
        - А как же старость? - обеспокоенно спросил старческий голос.
        - Старости там просто нет. Время растет лишь в пространственном отношении, примерно так, как у вас делятся простейшие организмы. И будущее живет рядом с прошлым, и на вид даже не скажешь, кому из них больше лет. Однако я отвлекся. Я отвечаю на поставленный мне вопрос: мы похожи на вас, потому что находимся в ваших измерениях. Если б вы попали в наши измерения, вы бы стали похожими на нас и заговорили языком наших измерений. Может быть, среди вас и найдутся охотники. Я предоставляю слово моему коллеге, который расскажет о преимуществах жизни в газообразном состоянии.
        «Этого нам еще не хватало!» - подумал майор Стенли и порадовался, что остался майором: газообразный генерал - это хуже простого солдата, даже не видно, кому отдавать честь.
        - Никогда, - сказал второй южнорыбец, - никогда организмы, возникшие из материи в твердом и жидком состоянии, не достигнут того единства, взаимопонимания и, я бы даже сказал, взаимопроникновения, какого достигаем мы, газообразные существа. Мне даже трудно отделить мою семью от семьи предыдущего оратора, а также от семей наших соседей. Когда у меня выпал в осадок родной брат, меня буквально разобрали по молекулам и каждую молекулу в отдельности утешали.
        Миссис Фунт даже всплакнула, до того ее растрогала эта газообразная доброта, и сказала, что лично она ничего не имела бы против того, чтоб ее разобрали по молекулам. Мисс Стерлинг сказала, что она взаимопроникновение понимает иначе, что у нас только дай себя разобрать, после косточек не соберешь, не только молекул.
        Опять слово взял глава экспедиции:
        - Мы, друзья, немало знаем о вас. А много ли знаете вы о нас? Вон там, за последним столиком, сидит издатель Рокгауз, уважаемый человек, широко известный в нашем созвездии. Уважаемый Рокгауз, подойдите, пожалуйста, сюда.
        Рокгауз не хотел подходить, упирался, по его земляки все же доставили его к центральному столику.
        - Уважаемый Рокгауз, расскажите, как вы информируете землян о внеземных цивилизациях.
        - Как информирую… - проворчал Рокгауз. - Никак не информирую.
        - Может быть, у вас не хватает информации? Вам ничего не пишут о жизни на других планетах?
        - Еще сколько пишут! - послышались голоса. - Только он не печатает. Принципиально не хочет печатать!
        - Ой как нехорошо! - покачал головой представитель иной цивилизации. - Получается, что вы отмежевываетесь от вселенной. Вам неизвестна судьба планет, которые отмежевались от вселенной? Это очень печальная судьба, я вам расскажу при случае.
        - У меня вся эта фантастика во где сидит, - хмуро сказал издатель Рокгауз.
        - Фантастика? - раздался спокойный голос от дверей.
        - Боже мой! - всплеснула руками миссис Фунт. - Мисс Стерлинг, посмотрите туда!
        У дверей стоял инспектор Хост рядом с пропавшим мистером Фунтом.
        - Хорошо, что он с инспектором, а не с кем-то другим, - шепнула своей приятельнице мисс Стерлинг.
        - Я была уверена, что инспектор его найдет, - шепнула в ответ миссис Фунт. - Но почему он его привел сюда, откуда узнал, что мы здесь? Вот что значит - чутье инспектора!
        - Миссис Фунт, вы посидите, а я сбегаю за ним. Мне это не составит труда, я все-таки моложе.
        - Если вы думаете, что меня уже ноги не носят, то вы ошибаетесь, - с достоинством ответила миссис Фунт. - У меня хватит сил дойти до собственного мужа.
        - Миссис Фунт, вы его спугнете!
        Майор Стенли пришел им на выручку:
        - Я буду рад оказать дамам услугу и пригласить заинтересовавшего их джентльмена к столу.
        - О, пожалуйста, майор! - воскликнула миссис Стерлинг. - Вы так меня обяжете! Я найду способ вас отблагодарить!
        - Вы ему только скажите, что я здесь. Больше ничего, только что я здесь, - напутствовала миссис Фунт галантного майора.
        - Разве вы здесь одна? - возразила миссис Стерлинг. - Майор, ведь вы же знаете, как сказать, не правда ли? О, я найду способ вас отблагодарить!
        Майор Стенли направился к мистеру Фунту.
        - Мистер Фунт, - сказал майор Стенли, - будьте любезны подойти вон к тому столику. Вас ожидают две дамы.
        - Мистер Фунт? - удивился инспектор.
        - Да, инспектор, моя фамилия Фунт. А Гарри Уатт - это псевдоним. Литературный.
        - Ну, знаете! Я его ищу, с ног сбиваюсь, а он - вот он где! Под псевдонимом. И как это вас угораздило сбежать сразу от двух женщин? Впрочем, на это вы ответите им. Главное, что вы нашлись, с чем вас и поздравляю!
        Пока мистер Фунт шел к столику, обе женщины ему уже все простили и с восторгом приняли его в свои объятия.
        - Гарри, мы сбились с ног!
        - Мы обе сбились с ног!
        - Не слишком ли много ног? - подал реплику Дауккенс в своей хорошо известной читателям манере.
        - Прости меня, дорогая, - сказал мистер Фунт в промежуток между двумя женщинами. - Я сожалею, что заставил тебя ждать, но рад, что тебе не пришлось ждать в одиночестве.
        Глава экспедиции все еще не отпускал Рокгауза.
        - Мы сейчас отправляемся в иные миры. Что там от вас передать? Что вы категорически отказываетесь давать о нас информацию?
        Рокгауз медлил с ответом. И тут ему передали записку, развернув которую, он прочитал: «Соглашайтесь, мистер Рокгауз! Иначе нам нечего будет издавать: все наши рукописи украдены. Убитый горем, но живущий надеждой на лучшее корректор Крект».
        Издатель покачнулся и попросил разрешения сесть. И так, сидя, он выдавил из себя:
        - Я согласен.
        - Ну вот и отлично. Можно считать, что межпланетный контакт установлен, и мы можем улетучиваться… То есть, улетать, одновременно переходя в газообразное состояние. Но сначала позвольте представить тех, кто будет давать о нас информацию. Самую правдивую информацию и в то же время самую фантастическую, потому что одно подразумевает другое. Итак, я приглашаю сюда наших представителей. Человек по имени Гральд Криссби!
        Гральд Криссби подошел к столу и поклонился издателю, как знакомому.
        - Альф Ипсилон!
        В этом человеке коммерсант Борвик без труда узнал человека с планеты Земля.
        - Н. Ютон!
        Гениальный изобретатель усилителя интеллекта скромно встал третьим, как ничем не выдающийся, простой человек.
        - Гарри Уатт!
        Здесь возникло препятствие в лице двух женщин, которые не пускали мистера Фунта, решив, что он опять собирается улизнуть. Отчаянно пошептавшись, он все же вырвался и занял место рядом с Н. Ютоном.
        - Я надеюсь, уважаемый Рокгауз, - сказал представитель внеземной цивилизации, - что информацию этих наших доверенных лиц вы будете печатать без задержек, в первую очередь. За этим проследит инспектор Хост, которого мы назначаем нашим главным доверенным лицом. Инспектор, пожалуйста, подойдите сюда. Пятое место - ваше.
        Инспектор смутился: ему в жизни не приходилось видеть таких нахальных мошенников, но их оправдывала благородная цель.
        - Инспектор, - сказал глава экспедиции, - нам известно, что вы уделяете много внимания жизни иных миров, хотя на Земле у вас тоже хватает работы. Мы говорили здесь о шести измерениях, но инспектору Хосту знакомо седьмое измерение, и он находит время, чтобы хоть изредка в нем находиться.
        - Мне кажется, вы ошибаетесь…
        - Инспектор, мы не ошибаемся никогда. Там, где живем мы, ошибок просто не существует в природе. Уважаемый Рокгауз, вы любите мечтать?
        - У меня для этого нет времени.
        - Вот видите: вы все измеряете временем, четвертым измерением, нисколько не заботясь о возможных других. А ведь мечта - тоже измерение. Седьмое измерение.
        - Попробуйте измерить это измерение! - буркнул издатель.
        - Это сделать несложно. По формуле: M=В/П. То есть: чем меньше мы имеем пространства и чем больше мы имеем времени, тем больше мы имеем мечты. Собственно, вы имеете, а не мы: у нас для этого слишком большое пространство и совершенно нет времени (он посмотрел на часы).
        - Позарились на две бесконечности, а теперь жалуетесь: много пространства…
        - О, я слышу голос нашего Дауккенса! - воскликнул руководитель экспедиции.
        - Почему это вашего? - оскорбился писатель, хотя вообще-то он любил, когда читатели о нем говорили: «Наш Дауккенс!»
        - Я отвечу. Впрочем, чтобы не быть голословным, я оглашу один документ. Называется он так: «Открытое письмо ко всем издателям и читателям». Итак, читаю: «Внеземные цивилизации ведут свои передачи на всех волнах, но засечь их нельзя, потому что они широко применяют телепатию, используя в пунктах приема людей, наиболее слабых, не способных мыслить самостоятельно, а привыкших жить по чужой указке. Так они внушили слепому, безвольному старику свою „Илиаду“, а вслед за ней и „Одиссею“ - произведения, даже по своим размерам не соответствующие скромным масштабам Земли, а рассчитанные на более крупную цивилизацию. Так они внушили совершенно безвестному в то время Копернику мысль о том, что Земля вращается вокруг Солнца. Им-то со стороны это было видно, а как мог это видеть Коперник, который неотлучно жил на Земле? А Леонардо да Винчи? Используя болезненную слабость его психики, внеземные цивилизации наперебой внушали ему то портрет Моны Лизы, то проекты летательных аппаратов и гидравлических машин, то неизвестные на Земле, но известные каждому внеземному школьнику математические, физические и прочие
банальности. А Галилей? А Шекспир? Чего только не навнушали им, пользуясь их психической слабостью и неспособностью самостоятельно мыслить. Все они, начиная с Гомера, были слепым орудием в руках внеземных цивилизаций».
        Руководитель делегации перевел дух: письмо оказалось длинное.
        - «Нам, - продолжал он, - людям с крепкой психикой, ничего такого не внушишь: ни „Фауста“, ни „Божественной комедии“. Потому что мы твердо стоим на своих ногах и в наши земные головы приходят только наши, земные мысли. Так почему же вы, уважаемые издатели, охотней печатаете явно внушенные книги Бальзака и Достоевского, чем земные, самобытные книги авторов, которых я из скромности не хочу называть? Почему вы, уважаемые читатели, охотней читаете внушенные книги Бальзака и Достоевского, чем земные, самобытные книги авторов, имена которых назвать мне опять же не позволяет скромность?» Дальше следует подпись: писатель Дауккенс.
        - Неужели Дауккенс? - ахнул Рокгауз. - Мы же его печатаем. Дауккенс, мы же вас печатаем, неужели вам мало?
        - Вы печатаете, а они не читают, - вздохнул Дауккенс.
        - И из-за этого вы накатали телегу на всю земную цивилизацию?
        Дауккенс промолчал.
        - Теперь вы видите, - продолжал руководитель делегации, - что Дауккенс - наш человек. Каждый земной писатель - это наш человек, поскольку он несет в себе космос. - Он почему-то подмигнул инспектору: - Верно, инспектор?
        - Почему он все время говорит про инспектора? - ревниво спросила миссис Фунт. - Вызвал нашего Гарри, а говорит про инспектора.
        - Наверно, потому, что инспектор нашел нашего Гарри, - успокоила ее мисс Стерлинг. И улыбнулась - не инспектору, не Гарри, а неожиданно - руководителю экспедиции. - Оставьте нам свое имя, - попросила она. - Вы ведь улетите, исчезнете, испаритесь, как это обычно бывает с мужчинами, пусть же на Земле останется ваше имя.
        Руководитель экспедиции бросил на мисс Стерлинг космический взгляд, в глубине которого затаилось что-то очень знакомое и земное, и сказал, уже направляясь к выходу:
        - Меня зовут Сель Ави.
        - Но позвольте! - воспрянул духом Дауккенс, - ведь c‘est la vie, если не ошибаюсь, означает: такова жизнь? Неужели и у вас, в вашей бесконечности, такова жизнь?
        - Жизнь всюду такова, - сказал руководитель экспедиции.
        Вслед за тем южнорыбцы послали землянам последний привет и улетучились по-земному - в дверь. Н. Ютон пожал руку инспектору Хосту, затем инспектору пожали руку Альф Ипсилон и человек по имени Гральд Криссби. Гарри Уатт (мистер Фунт) тоже пожал руку инспектору и пошел между столиками. И пока он шел, сердца двух женщин наполнялись волнующим, радостным удивлением.
        Он шел к ним. Он возвращался.
        Рассказы действующих лиц
        Предисловие редактора
        Нет сомнения, что действующие лица повести «Фантастика-буфф» могут претендовать на отдельное место в литературе. Что характерно для этих писателей?
        Н. Ютон твердо верит, что наука способна на все, но это не только не пугает его, но, наоборот, наполняет бодростью и энтузиазмом. Научно-технический прогресс не вызывает у него ни тревоги, как у Альфа Ипсилона, ни холодного скептицизма, как у Селя Ави. Н. Ютон смотрит на мир широко открытыми глазами младенца, твердо верящего, что его устами глаголет истина. Несмотря на молодость автора (ему нет еще и сорока лет), его перу принадлежат объемистые романы, которые, впрочем, печатаются здесь в сокращении. Так, роман «Время» в своем расширенном варианте является своеобразной хроникой нескольких поколений. Родоначальник семейства, некий Стевиц, был настолько беден, что не имел даже собственных часов и вынужден был спрашивать время у первого встречного. Потомки его разбогатели и уже никого ни о чем не спрашивали, никого вообще не замечали вокруг. И время жестоко отомстило им за себя, время вообще мстит за себя, когда о нем долго не спрашивают.
        Альф Ипсилон тоже романист (печатается в сокращении), романы его посвящены вечным и безграничным проблемам времени и пространства, но его произведения пронизывает тревога за них. В романе «Такси» автор размышляет о прошлом и будущем, а также об отношении настоящего к тому и другому. Особенно памятна его фраза (выпавшая в процессе редактирования): «Настоящее из прошлого строит будущее, и само превращается в прошлое, чтобы было из чего строить будущее в будущем настоящем». Публикуемый вариант романа является результатом кропотливой редакторской работы по устранению всего вторичного и необязательного, благодаря чему роман легко и быстро читается, в чем с удовлетворением убедится читатель.
        Что можно сказать о третьем авторе?
        Сель Ави, самый старший из начинающих фантастов (хотя, если ему верить, ему нет еще и пятидесяти), уже ничем не вдохновляется и ни о чем не тревожится, как его более молодые коллеги. Сель Ави холоден. Ироничен. Немногословен. Он пишет не романы, а короткие рассказы, почти не требующие сокращения. Сель Ави не верит, что прогресс науки - это в широком смысле прогресс, он не станет летать на ушах и питает полное равнодушие к сахару (как это можно заметить в рассказе «Цирк»). Его не соблазняет карьера Брюна (смотри одноименный рассказ), хотя, как истинный писатель, он знает цену молчанию. И все же иногда его равнодушие - не к сахару, а ко всему остальному - вдруг всколыхнется судорожной тревогой: Мария осталась на Земле (смотри рассказ «Мария»). И тогда он срывается с места и летит к этой Земле, где люди любят, борются и страдают, где они умирают - пусть бессмысленно, это неважно, что смерть лишена смысла, важно, чтоб его не была лишена жизнь.
        В рассказе «Органавты», к сожалению, еще не завершенном редактированием, неорганическая материя взывает к материи органической: «Органавты! - так она называет ее. - Органавты! Наша планета - самая безжизненная из всех планет! Оставляйте жизнь только на нашей планете!» Эта ирония Селя Ави может быть понята как тоска по настоящей органической жизни.
        Что я еще могу сказать как редактор?
        Все эпитеты - заменены. Все метафоры - заменены. Во всех возможных случаях изменены имена героев. Прямая речь заменена авторской. Авторская - прямой.
        Остается надеяться, что публикуемым произведениям предстоит долгая жизнь, в которой будет доредактировано то, что недоредактировано в настоящем издании.
        Н. Ютон
        Время
        - Вы не скажете, который час? - спросил Стевиц.
        Камень что-то буркнул в ответ.
        Уже давно был преодолен барьер, отделявший неорганическую материю от органической, когда они обвиняли друг друга в отсутствии жизни. Каждый видит только свою жизнь, а чужой жизни не хочет замечать.
        - Простите, я не расслышал, - вежливо переспросил Стевиц.
        - Одну минуту! - камень снова ушел в себя. Он так глубоко уходил в себя, что на возвращение оттуда требовались тысячелетия.
        Стевиц знал, что такое его минута, а потому не стал ждать. В том-то и состояла главная трудность общения органического и неорганического миров: один не хотел ждать, а другой не привык торопиться.
        Правнук Стевица родился, женился и прожил долгую, счастливую жизнь. И правнук правнука родился, женился и прожил долгую, счастливую[3 - В отредактированном варианте «несчастливую» (Прим. редактора).] жизнь.
        А камень продолжал размышлять, чтобы сказать Стевицу точное время.
        Усилитель интеллекта
        За субботней чашкой чая профессор Лори сообщил, что он изобрел усилитель интеллекта. Это такой порошок, который смешивается с сахаром и принимается внутрь, вместе с чаем.
        Гости посмеялись, но когда подали чай, никто не притронулся к сахару.
        - Я пью без сахара, - сказал литератор Дауккенс. - В моем возрасте сладкого лучше избегать.
        - Если позволите, я лучше с вареньем, - сказал доктор Фрайд.
        - Как военный человек, я вообще не пью чай, - сказал майор Стенли и подмигнул с намеком на свое любимое питье.
        - В таком случае будем пить коньяк, - гостеприимно предложил профессор Лори, - Он у меня тоже настоян на этом усилителе.
        И тут оказалось, что компания подобралась непьющая. Доктор Фрайд вообще никогда не пил, литератор Дауккенс уже месяц как бросил, а майор Стенли, военный человек, бросил только вчера, и ему бы не хотелось начинать все сначала.
        - Лучше выкурим по сигарете, - сказал литератор Дауккенс, и все поддержали это предложение.
        - Вот и отлично, - сказал хозяин, - у меня как раз сигары пропитаны усилителем. Пара затяжек - и вы умнеете в тысячу раз.
        - Послушайте, профессор, - вспылил Дауккенс, - вы что, принимаете нас за дураков? Вас не удовлетворяет наш умственный уровень?
        - Мне кажется, поумнеть никогда не мешает…
        - Может быть, штатскому человеку, но не военному, - отрубил майор Стенли. - Вы думаете, полковник Бромли потерпит, чтоб майор был умнее его? Меня в два счета уволят в отставку.
        - А я останусь без читателей. Они просто перестанут меня понимать, - вздохнул литератор Дауккенс.
        - Вот именно, - поддержал его доктор Фрайд. - Если предположить, что человек умней обезьяны в тысячу раз, то когда я поумнею в тысячу раз, люди будут казаться мне обезьянами.
        - А вы им будете казаться ненормальным, и они упрячут вас в вашу же клинику, - захохотал майор Стенли. Но при этом подумал, что неплохо бы попросить щепотку усилителя для сына, который вот уже четвертый год не может вылезти из первого класса. Правда, он и так считает себя умнее родителей, а если еще выпьет этой дряни…
        - Боже мой, - покачал головой профессор Лори, - я всегда знал, что человека в жизни подстерегает немало опасностей, но мне не приходило в голову, что для него так опасно умнеть.
        Контакты
        «Наши органы чувств - это пять каналов, по которым внешний мир ведет свою трансляцию. И нам никогда не узнать, что передается по десятому или по сотому каналу».
        Рэди захлопнул книжку, в которой вычитал эту безотрадную мысль, и, глядя на пустынную планету, постарался напрячь все органы чувств - и те, которые у него были, и те, которых у него не было. Это ему не удалось.
        И все же он решил наладить связь со здешней цивилизацией. Это ничего, что ее не видно, - просто она не передается по каналу зрения. А не слышно ее потому, что она не передается по каналу слуха. Возможно, на этой планете бесчисленное множество цивилизаций, но они не могут общаться между собой, потому что каждая живет в своем диапазоне. Они существуют рядом, но между ними космический разрыв. Да, для того чтобы наладить контакт, недостаточно жить рядом. А когда нет контактов, кажется, что и жизни нет…
        Кипящая жизнью планета притворялась безжизненной, но Рэди ей не верил. Теперь он понял: жизнь во вселенной на каждом шагу, и, обладая всего лишь пятью каналами, следует это учитывать. Жизнь во вселенной на каждом шагу. Поэтому нужно очень бережно шагать по вселенной.[4 - Последние две фразы вписаны в процессе редактирования, чтобы ярче выразить мысль, которая у автора отсутствовала (Прим. редактора).]
        Акварель для скрипки с оркестром
        Общеизвестно, что краски издают звук, а звук расцвечен всеми красками спектра. И стало это известно из газет, в которых был напечатан отчет о процессе Грейли.
        Установив прямую связь между звуком и цветом, Грейли стал переводить на полотно симфонии и сонаты великих композиторов и записывать ноты картин великих живописцев. Он прославился как живописец и композитор, будучи заурядным мошенником, перевозившим свою контрабанду из оптики в акустику и обратно. На следствии выяснилось, что его первый концерт для скрипки с оркестром был не чем иным, как «Моной Лизой» художника Леонардо, а его второй концерт для фортепиано с оркестром (преступник до того обнаглел, что уже не мог обходиться без оркестра) оказался «Девочкой на шаре» художника Пикассо, и все его многочисленные акварели оказались произведениями Баха, Моцарта и Чайковского.
        Процесс Грейли стал вершиной его изобразительно-музыкальной деятельности, поскольку ни одна деятельность не вызывает такого интереса, как деятельность, преступившая закон. Ни один выставочный и концертный зал не видел такого скопления народа, как зал судебного заседания, вынесшего преступнику суровый, но справедливый приговор, на который не решится самая объективная критика.
        Премии, которые Грейли получил за выдающиеся заслуги в области музыки, живописи, оптики и акустики, целиком ушли на уплату штрафа, к которому его приговорил суд. В газетах о том и о другом было сказано коротко: «Преступник получил по заслугам».
        Карьера Брюна
        Коллега Брюн внезапно замолчал. Он замолчал не в каком-то определенном разговоре, он вообще замолчал, и это было тем удивительней, что прежде коллега Брюн не молчал даже тогда, когда все взывали к его молчанию. И никто не знал, что он изобрел Великий Умолчатель.
        Умолчатель был прост и не требовал никаких дополнительных источников питания, он работал на энергии, предназначенной для произнесения слов. Вместо того чтоб расходоваться на разговор, эта энергия направлялась на умолчание.
        Вскоре коллега Брюн стал доцентом Брюном. Потом профессором Брюном. Он молча поднимался по научной лестнице, оставив далеко внизу всех говорящих.
        И пусть коллега Грейли говорит, что молчание бесцветно, что только звуки могут выглядеть красочно. Пусть говорит, он так и останется коллегой Грейли. Не доцентом, не профессором, а просто коллегой.
        - Слышишь, коллега Грейли? Вспомнишь мои слова!
        Собственно, не слова, потому что вся энергия, идущая на слова, у профессора Брюна привычно перерабатывалась в молчание.
        Альф Ипсилон
        Бесси
        Переход в газообразное состояние Дрейк перенес довольно легко, и оно показалось ему ничуть не хуже твердого и жидкого состояния. Каждая его молекула обрела простор и свободно воспарила, не скованная другими молекулами, и от этого всему Дрейку стало непривычно легко и даже чуть-чуть кружилась голова, но где именно находится голова, установить было невозможно.
        Тот, кому хоть раз случалось переходить в газообразное состояние, знает это волнующее чувство вездесущести, которое поднимает тебя над миром и несет легкой дымкой над тревогами бренной земли - в одну бесконечную даль или в другую бесконечную даль, - весь мир для тебя бесконечная даль, потому что ничто в нем тебя больше не задевает…
        Правда, и в этом есть своя оборотная сторона: Дрейку вдруг показалось, что он с кем-то смешивается, и он всполошился, опасаясь реакции замещения, которая заменит его неизвестно кем.
        - Кто вы такой? - Дрейк постарался отодвинуться от незнакомого газа. - Кто вам позволил соединяться со мной?
        - Мне позволила любовь… Дрейк, это же я, твоя Бесси!
        Он стал припоминать. С какой-то Бесси он встречался в твердом состоянии. Родители ее были против, но она сказала, что всюду пойдет за ним. И пошла. Из твердого состояния в жидкое, из жидкого в газообразное… Она всюду пошла за ним, хотя ее родители были против.
        - Дрейк, теперь нас ничто не разделит! Настоящая любовь возможна лишь в газообразном состоянии!
        Любовь любовью, но не следует терять голову (кстати, где она, голова?). Нужно постараться сохранить свое «я», хотя это и нелегко в газообразном состоянии.
        - Бесси, постарайся держаться в рамках!
        - Зачем?
        - Черт возьми, чтобы нам окончательно не смешаться!
        - Ты не хочешь со мной смешаться?
        - Послушай, любовь, конечно, дело хорошее, но чтобы мы могли друг друга любить, нам надо знать в точности, где ты, а где я.
        - Зачем?
        У него даже сердце заболело, хотя он и не чувствовал, откуда именно идет эта боль. А может, сердце заболело не у него? Может, оно заболело у Бесси?
        Теперь это невозможно было определить.
        - Я не буду тебе мешать, вмешиваться в твою жизнь, смешиваться с тобой, раз ты этого не хочешь…
        Бесси плакала, переходя в жидкое состояние, и Дрейк видел, что ей приносят облегчение слезы… Или, может, ее слезы приносили облегчение ему?
        Дрейк чувствовал, что скоро он снова будет один. Бесси уходила от него в жидкое состояние, чтобы уйти еще дальше, в твердое состояние… Бесси уходила к родителям, навсегда отделяя себя от Дрейка…
        Такси
        Водитель таксомотора времени требовал плату в оба конца, ссылаясь на то, что в прошлом не сможет взять пассажиров.
        - Там много пассажиров, - уверяла его Клэр, - я каждую субботу езжу к прапрапра… - разговор затягивался, и Клэр поспешила договорить: - …бабушке.
        - Платите за оба конца, - настаивал невозмутимый водитель.
        - И что у вас за порядки? Из будущего в прошлое - плати за оба конца, из прошлого в будущее - плати за оба конца…
        Старый водитель покачал головой:
        - Ничего не поделаешь, приходится платить. И за прошлое платить, и за будущее…
        Пенелопа
        ОДИССЕЙ стремился к ПЕНЕЛОПЕ - Орбитальный Дистанционный Искусственный Спутник Ежедневной Информации держал курс туда, где в сверкающем оперении облаков то появлялась, то исчезала ПЕНЕЛОПА - Пока Еще Неопознанный Летающий Объект Постоянной Аккумуляции.
        ПЕНЕЛОПУ окружали ЖЕНИХИ - Жесткокрепленные Еще Неопознанные Источники Характерных Импульсов, - и ОДИССЕЙ понимал, что вступить в контакт с ПЕНЕЛОПОЙ будет не так просто.
        Была ВЕСНА - Время Естественной Световой Неистощимой Активности. В небе светило СОЛНЦЕ - Самостоятельная Оптимально Лучащаяся Незатухающая Центральная Единица, а внизу лежала ЗЕМЛЯ - Зона Единственно Мыслимых Локальных Явлений.
        ОДИССЕЙ летел к ПЕНЕЛОПЕ сквозь плотное кольцо ЖЕНИХОВ и гадал: опознают они друг друга или не опознают? Так обидно жить рядом и навеки остаться неопознанными… А тут еще эти жесткокрепленные ЖЕНИХИ.
        ОДИССЕЙ замедлил ХОД - Хронометрированное Орбитальное Движение, - чтобы послать на ЗЕМЛЮ очередную информацию: «Объект вижу. Пока не опознаю». С ЗЕМЛИ тут же поступил ответ: «Продолжайте опознавать. Следуйте прежним курсом.»
        ЗЕМЛЯ замолчала. Сегодня она уже не выйдет на связь. ОДИССЕЙ продолжал следовать прежним курсом.
        И вдруг его волноулавливатели зафиксировали незнакомые позывные:
        - ОДИССЕЙ, ты веришь в любовь?
        Электрословарь ОДИССЕЯ заработал с лихорадочной скоростью, пытаясь отыскать позабытое слово.
        - ЛЮБОВЬ?
        - Да, любовь…
        Ага, вот оно. Локальное, Юридически Безответственное Одностороннее Влечение… И в это он должен верить? Он, источник информации - не локальной, не безответственной Июридически совершенно неуязвимой!
        - Эй, на ПЕНЕЛОПЕ! Как меня слышите? Иду на опознавание. Без всякой, подчеркиваю: без всякой ЛЮБВИ!
        - Прощай, ОДИССЕЙ! Ты меня никогда не опознаешь!
        ПЕНЕЛОПА удалялась неопознанной в сопровождении своих ЖЕНИХОВ. Жестококрепленных. Но источающих характерные импульсы. Так вот что это за импульсы!
        ЛЮБОВЬ… Ну при чем здесь ЛЮБОВЬ?
        - Эй, на ПЕНЕЛОПЕ! При чем здесь ЛЮБОВЬ?
        Ответа не было. Навеки замолчали на ПЕНЕЛОПЕ.[5 - Рассказ наглядно показывает, чего можно добиться простым сокращением - не только фраз, но даже отдельных слов (Прим. редактора).]
        Письмо в прошлое
        Жена моя!.. Нет, не жена… Внучка моя или внучка моей внучки!.. Не знаю, кого застанет на земле это письмо. Вы не помните меня, и никто меня на земле не помнит, хотя расстались мы только вчера.
        Я напомню о себе. Нас было трое: наша дочь и мы, ее родители. Но однажды наша дочь заболела, и врачи не знали, что у нее за болезнь. В то время много говорили о летающих кораблях, принадлежащих какой-то более высокой цивилизации. И я решил обратиться за помощью к этой цивилизации.
        Мне это удалось: геометрия пространства - тема моей диссертации, и я вычислил наших братьев по разуму, как Леверье вычислил планету Нептун.
        Они не выразили никаких эмоций при моем появлении, только один из них сказал: «Довольно любопытный способ решения». Говорили, как требует вежливость, на языке гостя.
        «Чему у вас равно Q?» - спросил пожилой брат по разуму.
        Я сказал.
        «И вы уверены, что нигде не допустили ошибки?».
        «Все абсолютно точно, хотя абсолютность - понятие относительное», - сказал тот, которому понравился способ.
        Я объяснил им, зачем к ним явился. Рассказал о нашей дочери и о том, что вся надежда на них.
        «Непонятно», - сказал тот, которому понравился способ решения.
        «Что ж тут непонятного? У меня больна дочь…» - «Ну и что же?» - «Она может умереть». - «Ну и что же?» - «Но ведь я отец, как я могу примириться со смертью дочери?».
        «Непонятно, - сказал тот, которому понравился способ решения. - Все, что вы вычисляли, было понятно, а то, что вы говорите, невозможно понять. Разве то, что у вас умирает дочь, не естественно?»
        «Но ведь вы можете ее спасти?»
        «Вы имеете в виду вот это? - Он взял карандаш и набросал формулу выздоровления. - Можно решать и так. Особенно учитывая возраст вашей дочери. Но в данном случае это исключено, поскольку нарушит событийную последовательность. И кроме того, учтите несоответствие времен».
        Он показал на календарь. Там было число 2096.
        «Это по вашему летосчислению?» - «Нет, по вашему».
        Жена моя!.. Нет, не жена… Внучка моя или внучка моей внучки! Я не могу к вам вернуться. Прошло столько лет… Меня там никто не помнит… Стоит ли нарушать событийную последовательность?
        Одно только меня тревожит: выздоровела ли наша дочь? Пусть она уже все равно умерла, мне очень важно, чтобы она выздоровела тогда, в детстве. Чтобы она прожила свою жизнь, пусть мгновенную по неземному времени, но по земному - долгую, по земному - полную, жизнь, которую не заменит ничто - никакие вечности, никакие времена и пространства!
        Сель Ави
        Внеземная цивилизация
        На Альфе Пегаса богатый животный мир, но разумом там обладает только верблюжья колючка. А верблюдов там нет, они там не водятся. Может быть, это и является причиной такого бурного развития верблюжьей колючки.
        Живут они там семействами, каждый куст - большая семья, причем не родственников, а единомышленников. Это их больше сближает. Все они объединены стремлением познать истину.
        Вокруг громоздятся пески, среди которых не так-то легко найти истину, но это никого не смущает. И никто не помышляет о том, чтобы сменить эти пески на более благодатную почву.
        Длинный Стебель, вероятно, глава одной из семей, сказал Свену:
        - Истина тем хороша, что она не лежит на поверхности. Это первый признак, который отличает ее от лжи.
        Он был прав, и все семейство его закивало. Только один Зеленый Стебелек смущенно сказал:
        - Мне кажется, я уже нашел истину.
        - Замолчи! - одернул его Длинный Стебель. - Гость может подумать, что ты глуп. Разуму свойственно искать истину, а находит ее только глупость.[6 - Так это бывает у них, во внеземной цивилизации (Прим. редактора).]
        - Но я все-таки нашел, - упорствовал Зеленый Стебелек.
        - Это он о Зеленой Веточке, - объяснил Свену Длинный Стебель. - Приятная веточка, ничего не скажешь, но принимать ее за истину…
        - Что же делать? - смутился Стебелек. - Когда я на нее смотрю, мне ничего другого искать не хочется.
        - Пока не хочется. Но пройдут годы, и ты поймешь, что истина - это яркое солнце над головой, а еще пройдут годы - и тебе станет ясно, что истина - это мягкий, теплый песок, в который хочется поглубже зарыться. И все это будет ошибка, потому что истина только в поисках истины, и другой истины нет.
        Вот они до чего додумались на своей планете. Потому что, когда нет никаких занятий, кроме размышлений о смысле жизни, непременно придешь к бессмыслице.
        - Вы с Земли? - спросил Свена Тонкий Стебель. - Говорят, у вас на Земле есть верблюды? Понимаете, мы здесь все верблюжьи колючки, а верблюдов у нас нет. Это очень грустное обстоятельство.
        - Очень, очень грустное обстоятельство, - закивали другие тонкие стебли.
        - Но они вас съедят! - воскликнул Свен. - Ведь основное, чем питаются верблюды на Земле, это ваш брат верблюжья колючка.
        - Этого нам еще не хватало! - сказал Длинный Стебель. - Нет, я положительно убежден, что глупость нас погубит, как она погубила все прежние цивилизации.[7 - А вот это справедливо и для нашей цивилизации (Прим. редактора).] У нас ведь не первая цивилизация, - пояснил он Свену. - Был когда-то мыслящий огонь, но он додумался до воды, и она его погубила. Потом была мыслящая вода, бурная и глубокая, но она додумалась до песка, и он ее поглотил. Теперь на этом песке выросли мы, и жили б себе разумно, стараясь ни до чего не додумываться… Так нет же, нам подавай верблюда!
        - Может, вы нам уступите одного верблюда? - попросил Свена Тонкий Стебель.
        - Да он же съест вас!
        - И пусть! Раз уж мы верблюжьи колючки, нам нужен верблюд, иначе в этом нет никакого смысла.
        Вот к чему приводят поиски смысла. Чистый разум, уничтожающий сам себя.
        На какое-то мгновение Свен почувствовал себя верблюжьей колючкой. Без верблюда ему стало как-то нехорошо. И его потянуло на Землю, к верблюдам.[8 - Конечно, не только к верблюдам (Прим. редактора).]
        Встреча с космосом
        - Вы мне не верите? Но я действительно только что оттуда. - Скайл протянул нам герметически закрытую стеклянную баночку. - Вот, взгляните: я наполнил ее космической пустотой.
        Мы взглянули и ахнули: в баночке действительно было пусто.
        Нищий
        Автоматический нищий не отходил от окна.
        - Подайте бедному, несчастному! - металлически канючил он, жалобно мигая желтыми и красными лампочками.
        - Проходи, проходи! - прикрикнула на него миссис Мроуз.
        - Помилосердствуйте!
        - Вот я на тебя автособаку спущу!
        Автонищий исчез, испугавшись автособаки. Миссис Мроуз слышала, как он канючил под соседскими окнами.
        - Развели нищих…
        Именно развели. В век всеобщего благосостояния, когда никто не нуждался ни в чьей помощи, специально были изобретены автонищие, чтобы сохранить в людях милосердие и доброту. Людям не хватает доброты, миссис Мроуз чувствовала, как ей не хватает доброты…
        Миссис Мроуз вышла во двор и погладила автособаку.
        Спрос и предложение
        Очередь протянулась на несколько кварталов: в магазин выбросили таблетки красоты.
        За соседними прилавками скучали продавцы: никак не удавалось сбыть лежалый товар - таблетки доброты, честности, благородства…
        «Как это несправедливо! - подумал Черри (таблетки справедливости тоже не пользовались спросом). - И когда мы научимся видеть настоящие ценности, заботиться не о внешности, а о сути?»
        Черри грустно покачал головой и стал в очередь.
        Цирк
        Большой африканский слон летал под куполом цирка, а Пирли посреди арены раскланивался. Понадобилось двадцать два года упорной, изнуряющей обоих работы, чтобы заставить слона летать на ушах.
        Конечно, Пирли применял телепатию, но не так просто вложить в слоновью голову человеческую мысль. Да и кому охота, чтобы в его голову вкладывали чужие мысли? Естественно, слон сопротивлялся. Уши у него были большие, но недостаточно тренированные, чтобы поднять с земли многотонное тело, к тому же слон был ленив: он просто не хотел работать ушами.
        Пирли показывал ему, как это делается. Собственными ушами он двигать не мог, приходилось приставлять кисти рук и махать ими, делая вид, что поднимаешься в воздух (для этого Пирли использовал лестницу-стремянку). Слон отворачивался. Ему было противно это зрелище, и он упорно не хотел «подниматься на крыло» (термин, заимствованный Пирли из орнитологии).
        Да, хлеб дрессировщика - не сахар, а сахара, кстати, пришлось затратить порядочно, прежде чем был достигнут результат. Если бы самому Пирли скормили столько сахара, он бы, наверно, давно летал и на ушах, и на чем угодно…
        Слон распростер уши и оставил их в неподвижности: он парил. Он парил под самым куполом, и Пирли не разрешал ему спускаться ниже, чтобы зрители не увидели, как дрожит его хобот и круглятся от страха глаза. Работа слона тоже была не сахар, поэтому сахар он получал отдельно, в виде компенсации.
        - На посадку! - скомандовал Пирли.
        Слон продолжал парить. Пришлось повторить ему команду несколько раз да еще ударить в большой барабан, прежде чем он, наклонив уши под нужным углом, пошел на снижение.
        Цирк грохотал, Пирли кланялся, но слон не слышал аплодисментов. Научившись летать на ушах, он разучился слышать…
        Эффект отсутствия
        Семья встречалась только за обеденным столом, а остальное время проводила в разных созвездиях. Сын отправлялся в созвездие Стрельца, дочь в созвездие Тельца, а мать в созвездие отца, чтобы проследить, чем он там занимается. За их совместную жизнь отец сменил немало созвездий: когда-то его тянуло к Деве, потом Кассиопея, оттеснив Деву, взяла над ним власть. А под конец, охладев к той и к другой, отец пристрастился к Чаше…
        Нет, они не летали в эти созвездия. Космический век кончился, себя не оправдав. Надоело жить со скоростью света, метаться между галактиками, тем более, что изобретение «эффекта присутствия» позволяло побывать в любой точке космоса, не покидая родную Лямбду. Нажатие кнопки - и ты на планете Блямбде, еще нажатие - и ты на планете Глямбде.
        Сын рассказывал о битве в созвездии Стрельца, где он одержал убедительную победу, используя «эффект присутствия» там, где его противник присутствовал в самом буквальном смысле.
        Дочь пасла коров. Там, в своем созвездии, она пасла коров, бегала босиком по траве и дышала настоящим, а не искусственным воздухом.
        - А мы посидели… - сказал отец. - Хорошо посидели…
        Ничего этого не было. Просто каждый уходил в свою комнату, ложился на электронный диван и, нажав кнопку, начинал жить - не своей, а той, другой жизнью. Во вселенной хватало жизни, успеть бы только каждой пожить!
        Между тем родная планета Лямбда, стоя на вершине прогресса, постепенно сползала вниз: «эффект присутствия» в различных пространствах и временах был по существу эффектом отсутствия на планете Лямбде.
        Направленный Блямбдой и Глямбдой радиощуп зафиксировал на Лямбде полное отсутствие жизни…
        Мария
        Два солнца - огромное красное и маленькое голубое - садились за горизонт планеты Марии, а на фоне их сидели два кузнечика, точнее, два неземных существа, напоминавших земных кузнечиков, и наслаждались закатом.
        Они не знали, что сидят на планете Марии, это знал только Ловел Стерн, потому что он-то и назвал Марией планету, на которую прибыл с далекой Земли.
        Мария осталась на Земле. Почему-то им стало тесно на Земле, и Мария осталась, а он улетел - и прилетел на планету, которую назвал Марией.
        Два неземных кузнечика имели довольно независимый вид, - вероятно, потому, что каждый сидел на фоне своего солнца. Они смотрели в разные стороны и сохраняли между собой дистанцию, наподобие двух солнц.
        А Мария осталась на Земле. Она тоже держалась независимо, но ей это было трудней, потому что у Земли только одно Солнце.
        Кузнечик голубого солнца потер лапку о лапку, положил голову на одну из них и задумался. А кузнечик красного солнца закинул ногу за ногу, подчеркивая, что ничьи мысли, кроме своих, его не интересуют.
        Наступила ночь, но и она не могла их соединить, потому что на небе взошли две луны, желтая и оранжевая. И эти луны были, как два воздушных шара, готовых лопнуть от своей независимости…
        А Мария осталась на Земле и ничего не знала о планете Марии. И не знала она, что можно вот так просидеть всю жизнь, подперев голову кулачком и закинув ногу за ногу, - потому что независимость - это совсем не любовь, настоящая любовь - это зависимость. Иметь одну Землю на двоих, одно Солнце на двоих, только одно, все только одно на двоих…
        Ловел Стерн покидал планету Марию. Он покидал эту Марию ради той, земной, как еще недавно покинул ту ради этой, двусолнечной и двулунной…
        Два неземных кузнечика не заметили, как он улетел: каждый из них смотрел в свою отдельную, персональную сторону…
        Н. Ютон, Альф Ипсилон, Сель Ави
        Советы начинающему фантасту
        Не используйте фантазию на мелких работах!
        Телепаты! Передавая мысли на расстояние, пользуйтесь услугами радио и печати!
        Помните: технический прогресс не только облегчает жизнь, но и ускоряет ее прохождение.
        Ища другие цивилизации, на всякий случай сохраните свою!
        Кругосветные путешественники! Нет ли в полушариях вашего мозга мест, которых еще не коснулась цивилизация?
        Не уподобляйтесь планетам: тех, которые вертятся около вас, не считайте своими спутниками.
        Помните: даже за пределами вечности вам не избавиться от вечных проблем.
        Долгожители! Если вечной молодости не удастся достичь, постарайтесь сохранить хотя бы вечную старость!
        Даже построив Межгалактический мост, отведите в нем хоть узенькую тропинку для пешехода.
        Искатели покоя! Универсальный выпрямитель извилин поможет вам ни о чем не задумываться.
        Отправляясь в другую галактику, припомните: а все ли вы сделали в этой?
        Любители фантастики! Читайте «Из пушки на луну» - пока единственный роман о мирном использовании пушек.
        Не забывайте использовать посадочную площадку как взлетную!
        Учите машину мыслить, но не мечтать!
        Фантасты! Не старайтесь выйти за пределы действительности: самое главное всегда происходит в ней.
        Помните: проезд по торным дорогам воспрещен, проезд открыт только по бездорожью!
        1973 - 1978
        Конец жанра
        Это был не Дантес…
        Известный пушкиновед, непревзойденный специалист по забытым, ненайденным и ненаписанным рукописям Пушкина, случайно заглянул в журнал, раскрытый соседом по трамваю, и прочитал там рассказ «Как хорошо, что ты пришел…» Пришел, как выяснилось, не Пушкин, но это только раззадорило пушкиноведа, и он заглянул в журнал пристальнее, ища в нем следы любимого поэта. Следы, как это обычно бывает, тут же и отыскались. О Пушкине было сказано и даже приведено неизвестное стихотворение, написанное великим поэтом в ранние годы, когда он еще не знал цены своим произведениям и разбрасывался ими так, что на розыски их требовались столетия.
        Домашний анализ убедил пушкиноведа, что стихи принадлежали не Пушкину. Размер был не тот: анапест. Можно было предположить, что стихотворение принадлежит А. К. Толстому, однако в литературе указывалось не раз, что А. К. Толстой отдавал предпочтение амфибрахию. «Князь Курбский от царского гнева бежал…» (Поли. собр. соч.; С.-Петербург, 1907. Т. 1. С. 239). Или «Средь шумного бала случайно…» (Там же. С. 374). Но, с другой стороны, у того же Толстого: «У приказных ворот собирался народ…» (Там же. С. 247), - явный анапест! Но тогда почему не вспомнить пушкинское: «А в ненастные дни собирались они…» (Собр. соч., Москва, 1959. Т. 2. С. 578)? Впрочем, анапест не был характерен для нашего гениального поэта. А для кого он был характерен? «Ерофей-генерал побеждал и карал Пугачева и Разина Стеньку…» Это Л. Н. Трефолев («Библиотека поэта». Ленинград, 1949. С. 97). Возможно, автор рассказа, явный непушкиновед, приписал Пушкину строки Трефолева? Может быть, раннего Трефолева, забытого, ненайденного или ненаписанного Трефолева, но все же не Пушкина, а Трефолева. Или, в крайнем случае, А. К. Толстого.
        Это был первый повод усомниться в научной достоверности трамвайного рассказа. Вторым поводом был ненаучный метод исследования. Автор пишет, что стихотворение он обнаружил при помощи некоего аппарата, позволившего ему видеть прошлое и даже читать в этом прошлом рукописи, которые до нашего времени не дошли. Если б автор был немного знаком с предметом, он знал бы, что читать даже те рукописи, которые дошли, представляет известную трудность, так как нужно сначала установить их местонахождение. И наконец третьим, самым весомым поводом для сомнений было то, что в подзаголовке трамвайного рассказа стояло антинаучное слово: «Фантастика». Если автор сам считает свои изыскания фантастикой, то почему мы должны им верить? Быть может, он сам написал эти стихи и фальсификаторски приписывает их Пушкину…
        Вскоре пушкиновед сидел в квартире у непушкиноведа и имел с ним полунаучный (со стороны гостя), полуфантастический (со стороны хозяина) разговор.
        - Фантастика фантастикой, научная фантастика - научной фантастикой, но это не дает права подрывать основы науки.
        - Но я действительно видел, как он писал эти стихи!
        - Кто… писал?
        - Пушкин, - сказал хозяин с легкостью, с какой упоминают это имя непушкиноведы. - Юный Пушкин, мальчик четырнадцати лет.
        Впервые при маститом столпе пушкиноведения назвали мальчиком великого поэта.
        - Вы видели… как Александр Сергеевич… Надеюсь, это было во сне?
        - Нет, не во сне. Вот на этом аппарате. - Трамвайный фантаст указал на предмет, отдаленно напоминавший кухонный комбайн, лучший помощник домашней хозяйки.
        - Я, пожалуй, пойду, - сказал гость. При этом вид у него был немного испуганный.
        - А вы не хотите сами посмотреть?
        Пушкиновед не хотел. Но он себя заставил. Ради Пушкина. Как известно, путь к истине устлан не только розами, по и шипами.
        Дальше все происходило как во сне. У кухонного комбайна вдруг открылся экран, и на нем замелькали человеческие фигуры.
        - Вон, видите, человек к нам спиной? Это Фет. У него в руках сборник Тютчева. А вон, видите, к нам спиной? Это Аполлон Григорьев.
        - А почему они все спиной?
        Хозяин объяснил это исторической обстановкой. То есть, они действительно так стояли, и теперь уже поздно что-то менять.
        - Летний сад. На скамеечке гимназист читает «Отечественные записки»… - комментировал немое изображение непушкиновед.
        В верхнем правом углу мелькали цифры:…1867… 1859… 1843…
        - Черная речка, - объявил владелец аппарата, - сейчас здесь появятся Пушкин и Дантес.
        Это был совершенно не научный метод исследования, но оторваться было невозможно.
        - Дантес, - прошептал фантаст.
        Пушкиновед хорошо знал Дантеса. Он знал всех друзей и врагов Пушкина лучше, чем собственных друзей и врагов. Дантеса он узнал бы не только в лицо, но даже по почерку. Да, он узнал бы Дантеса. Но это был не Дантес.
        Это скорее был… как же его фамилия? Да ну же, он часто бывает в Доме литераторов… Пушкиновед не раз с ним встречался на заседаниях секции критики, но вспомнить его фамилию не мог, потому что был специалистом по девятнадцатому, а не по двадцатому веку. И вот этот критик, выдававший себя за Дантеса, поднял пистолет, похожий на шариковый карандаш «Привет из Одессы», и стал наводить его на стоящего перед ним… Пушкиновед поспешил перевести взгляд на стоявшего перед Лжедантесом Пушкина. Да, конечно, это был не Пушкин. Это был известный поэт, тоже часто бывавший в Доме литераторов, но фамилию которого пушкиновед вспомнить не мог, потому что был специалистом по девятнадцатому, а не по двадцатому веку. И все же его встревожила судьба известного, хотя и забытого поэта, и, впервые почувствовав в себе силу предотвратить историческую катастрофу, пушкиновед рванул ручку аппарата так, что десятки лет промелькнули за одно мгновение.
        - Осторожней с историей, - недовольно проворчал владелец аппарата. - Резкие скачки, особенно назад, чреваты серьезными последствиями.
        - У вас здесь все перемешалось, - в свою очередь проворчал специалист по девятнадцатому веку. - Не поймешь, где, кто и когда…
        - Исторические напластования, - пояснил непушкиновед. - Пласты времени накладываются один на другой, настоящее давит на прошлое, придавая ему свой собственный облик.
        - Вы хотите меня уверить, что я видел Пушкина?
        - Да, вы видели Пушкина, - твердо сказал трамвайный фантаст. - Мы многое видим, но не узнаем, потому что на окружающую реальность напластовывается наш субъективный мир, и мы многое видим таким, каким сами желаем видеть…
        Разговор приобретал все более ненаучный характер, и пушкиновед чувствовал, что в таких разговорах он не силен. Вся его закаленная в научных спорах аргументация поникла перед этим кухонным комбайном, который мог состряпать любой исторический факт, как стряпают борщ или котлеты. Фантастика! Да, именно фантастика, ухватился он за это компрометирующее любую научную концепцию слово и сказал, чтобы побольней уязвить собеседника:
        - Пушкин никогда не писал фантастики.
        Это было метко сказано. Уже торжествовавший было победу трамвайный фантаст сразу сник, и даже дилетанту от пушкиноведения было бы ясно с первого взгляда: нет, он не Пушкин.
        - В следующий раз пишите ямбом, - нанес пушкиновед прощальный удар. И повернулся спиной к кухонному аппарату.
        1976
        Конец жанра
        Теория вероятности немеет перед невероятной практикой вашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах, задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.
        Конец жанра, особенно такого популярного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, сличает следы, пепел от сигарет, пуговицы и отпечатки пальцев. И вдруг на полном скаку - стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя. Конец жанра! Конан Дойл, Эдгар По, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного времени!
        В течение долгих месяцев начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, - оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.
        Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.
        Сенсация.
        Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, не переставал удивляться. Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления, я бы даже сказал: восхищения, какое он вызывал, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут также из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.
        И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом…
        Я прошу прощения у тюремной администрации, что употребил неуместное в данном тексте слово «побег», но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека…
        Итак, является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело, конечно же, происходит во Франции) и говорит:
        - Напрасно ты, Ваня, за мной гоняешься: я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.
        Жан Грейо от удивления теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую:
        - Джек! - восклицает он. - Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?
        - Я здесь работаю, - усмехается Джек. - В этом кабинете.
        Ну, тут, конечно, удивление, выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:
        - Ваня! Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни. Разве ты не заметил, что у нас давно уже воруют так же систематически, как и работают? Потому что у нас стерта грань между воровством и работой.
        - Джек! - воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходить на французский язык, чтоб не компрометировать родимую Францию. - Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, откровенно говоря, воров. И ты меня не собьешь с этой позиции!
        - Эх, Ваня, Ваня… - вздохнул Большой Жак Фонтен. - Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты, Ваня, живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь кафель это не честный…
        - Я купил его!
        - В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, Ваня, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое.
        - Так ведь санузел… - смутился начальник полиции. - С кафелем он совсем по-другому смотрится.
        - Смотрится! Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись.
        - Мог бы, Джек.
        - А шуба норковая? На твоей жене шуба норковая, откуда?
        - Это подарок, Джек! Это по-честному.
        - А кто подарил? Не каждой жене такую шубу подарят. Не каждого мужа жене.
        - Жак! - Жан прикрыл дверь поплотней и перешел на французский. - Что же мне теперь?
        - Не ссориться же нам. Мы же с тобой в одном деле, в одном теле… Либо ты меня за шиворот и к себе, либо я тебя под ручку и напротив.
        Они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где у нас продают краденое.
        1981
        Сошел на станции
        Диалог на двух языках
        Сквер. На скамейке сидит ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ.
        К нему подходит ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ.
        ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ. Не подскажете, как мне найти сапожника?
        ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ. Сапожника?
        Ч. С Ч. Сапожника. Ботинок у меня порвался, а я города не знаю, только что сошел с поезда.
        Ч. С Ф. Сапожник у нас рядом живет. Но вам лучше сходить к парикмахеру.
        Ч. С Ч. (трогает волосы). Вы считаете?
        Ч. С Ф. Не в том смысле. Сапожник у нас не чинит обуви. Ее чинит парикмахер.
        Ч. С Ч. А сапожник?
        Ч. С Ф. Лечит больных. Вместо лекаря.
        Ч. С Ч. Неужели в городе нет лекаря?
        Ч. С Ф. Есть, и очень хороший. Но он шьет костюмы.
        Ч. С Ч. А портной?
        Ч. С Ф. Разносит почту.
        Ч. С Ч. А почтальон?
        Ч. С Ф. Заседает в суде.
        Ч. С Ч. Как странно… И давно у вас так все перепуталось?
        Ч. С Ф. Кто его знает.
        Ч. С Ч. Вы разве не здешний?
        Ч. С Ф. Можно сказать, что здешний. А скорее - нет. У нас в городе все нездешние. Трубочист, мой приятель, он работает маляром, не раз говорил мне: «Я красил в этом городе все дома, но ни один мне не казался таким чужим, как тот, в котором я родился». (Углубляется в фолиант.)
        Ч. С Ч. Как странно… Я ехал в поезде, и вдруг порвался ботинок. Я почти не ходил, все время лежал - и вдруг он порвался.
        Ч. С Ф. Сходите к парикмахеру.
        Ч. С Ч. Да, вы правы. (Трогает волосы). Заодно можно будет постричься.
        Ч. С Ф. Постричься у парикмахера? Ну, нет! Для этого вам нужно сходить к прокурору.
        Слышен свист, топот.
        Ч. С Ф. (вскакивает и, сложив ладони рупором, кричит). Держи полицейского! (Садится и спокойно поясняет). Это наш полицейский. Опять что-то украл. Он у нас в городе вместо вора.
        Ч. С Ч. (хватается за голову). Полицейский вместо вора… Ох ты, господи, все перепуталось! Позвольте мне вашу книжечку… (Тянет к себе фолиант, лихорадочно листает его). Ну, вот, все стало на место. Рыбы дышат жабрами. Лошади кушают овес.
        Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.
        Ч. С Ч. Как это не едят? Лошади кушают овес, это всем известно.
        Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.
        Ч. С Ч. Но позвольте, как же так?.. Если лошади не кушают овес, тогда вообще все летит вверх тормашками.
        Ч. С Ф. А вы знаете, где у них верх?
        Ч. С Ч. У кого?
        Ч. С Ф. У этих… тормашек. Мы не знаем, поэтому нам наплевать, как это все летит - вверх или вниз тормашками.
        Ч. С Ч. Вниз тормашками не бывает.
        Ч. С Ф. Еще как бывает! И это-то как раз самое страшное. Одно утешительно, что никогда не знаешь, где у них верх, а где низ.
        Ч. С Ч. И надо же было, чтобы в поезде порвался ботинок!
        Ч. С Ф. Что ботинок! Я вот двадцать лет прожил с чужой женой.
        Ч. С Ч. С чужой?
        Ч. С Ф. Ну, вообще-то она моя. Считается, что моя. Но где-то у нее есть муж, с которым она не живет, потому что она с ним не встретилась.
        Ч. С Ч. Какой муж? Ведь вы ее муж.
        Ч. С Ф. Это потому, что я встретился с ней, а вы посчитайте, с кем я не встретился… Вот и получается: двадцать лет живу с чужой женой, а она - с чужим мужем. И дети у нас какие-то не свои, и семья наполовину чужая… Сапожнику проще, он человек холостой, и он ходит в семью художника. Там у него все свои: и жена художника, и дети.
        Ч. С Ч. А как же художник?
        Ч. С Ф. Художник ходит в семью пирожника.
        Ч. С Ч. А пирожник?
        Ч. С Ф. В семью чертежника.
        Ч. С Ч. Но зачем это? Ведь у каждого есть своя семья!
        Ч. С Ф. Если бы знать, что своя. Но тут никогда не бывает уверенности. Вот вы, к примеру, ехали в поезде. У вас была своя полка, а потом вы сошли на этой станции, потому что у вас порвался ботинок. А ведь могло быть так, что билет на эту полку дали бы совсем другому пассажиру, и тогда бы он сошел на этой станции.
        Ч. С Ч. Я взял билет в предварительной кассе.
        Ч. С Ф. А если тот пассажир должен был прийти раньше вас? Если он задержался - вы об этом не подумали? А что у вас в чемодане? Это ваш чемодан?
        Ч. С Ч. Ну, знаете!
        Ч. С Ф. Л что ж тут удивительного? Ведь чемодан могли купить не вы. Возможно, его настоящий хозяин случайно не зашел в магазин или зашел, но у него случайно не оказалось денег…
        Ч. С Ч. Если так рассуждать, тогда и все, что в чемодане…
        Ч. С Ф. И все, что в чемодане, и все, что на вас.
        Ч. С Ч. Но я купил это все на свои деньги!
        Ч. С Ф. А деньги? Разве они не могли достаться кому-то другому? Ведь вы же с ними не родились!
        Ч. С Ч. Ох, опять у меня что-то в голове… Разрешите? (Нервно листает фолиант). Дважды два четыре. Пятью пять двадцать пять. Уф! Кажется, я снова соображаю.
        Ч. С Ф. Пятью пять никогда не было двадцать пять. Это было бы слишком просто.
        Ч. С Ч. Прошу вас, не сбивайте меня!
        Ч. С Ф. Не волнуйтесь. Главное, знать, что чем заменяется, и тогда в нашем городе ориентироваться совсем просто. Например, вы хотите пойти в театр, но вместо театра у нас стадион, а вместо стадиона больница. Просто, не правда ли? А вместо кондитерской фабрики у нас построили прачечную, которая за час обстирывает весь город. Но это только так говорится - обстирывает, наши люди сами любят себе постирать, поэтому даже один этот час прачечная работает вхолостую. А конфеты мы завозим из соседнего города. Ежедневно три эшелона конфет. Их у нас едят вместо семечек. Только вы не подумайте, что у нас семечек не едят, их у нас едят вместо хлеба.
        Ч. С Ч. У вас нет хлеба?
        Ч. С Ф. Полные закрома. Его у нас едят вместо масла. А масло вместо мяса. А мясо вместо рыбы.
        Ч. С Ч. А рыбу?
        Ч. С Ф. Вместо молока.
        Ч. С Ч. Рыбу вместо молока - можно расстроить желудок. И разве молоко едят?
        Ч. С Ф. Пьют. Вместо картошки.
        Ч. С Ч. Но разве картошку пьют?
        Ч. С Ф. Не задавайте глупых вопросов. Я же вам сказал, что у нас одно другим заменяется.
        Ч. С Ч. Удивительно!
        Ч. С Ф. Самое удивительное у нас то, что совсем не удивительно, а самое неудивительное - то, что всех удивляет. Вот я сижу здесь, читаю. Удивительно? А у нас это в порядке вещей.
        Ч. С Ч. Что ж тут удивительного, если человек читает?
        Ч. С Ф. Но кто читает? Я! Вам это не кажется странным?
        Ч. С Ч. Нет, почему же…
        Ч. С Ф. Потому что я - неграмотный.
        Ч. С Ч. Неграмотный - и читаете?
        Ч. С Ф. Читаю. А что делать? Меня, видите ли, записали читателем. В библиотеку. А вообще-то я не умею читать. Но, как говорится, назвался читателем… У нас один назвался писателем - уже десятитомник издал. От него у нас и наша неграмотность: люди просто перестают читать.
        Ч. С Ч. Такого я не слышал. За всю мою жизнь.
        Ч. С Ф. А вы уверены, что ваша жизнь - это ваша жизнь? Я, например, не уверен. Иногда мне кажется, что я проживаю не свою, а чужую жизнь. С вами так не бывает?
        Ч. С Ч. Никогда.
        Ч. С Ф. Когда-то я читал… Раньше, когда я еще читал… Так вот, я читал, что на других планетах тоже есть жизнь… И я подумал: может быть, как раз там моя жизнь? С вами так не бывает?
        Ч. С Ч. Господь с вами!
        Ч. С Ф. Значит, вы не сомневаетесь, что проживаете свою жизнь?
        Ч. С Ч. Я могу вам рассказать свою биографию.
        Ч. С Ф. Биографию! Спросите трубочиста - и он вам расскажет биографию маляра. А почтальон расскажет биографию судебного заседателя. И каждый назовет эту биографию своей…
        Ч. С Ч. Боже мой! Парикмахер вместо сапожника. Прачечная вместо кондитерской… Разрешите? (Тянет к себе фолиант).
        Ч. С. Ф. (удерживает фолиант). Нет, вы сами подумайте. Как быть, если лошади не едят овес и дважды два не дает четыре…
        Ч. С Ч. (тянет к себе фолиант). Прошу вас… только на одну минуту… У меня все в голове вниз тормашками… (Пытается восстановить прежний порядок). Я ехал в поезде… у меня порвался ботинок… и я сводил его к парикмахеру… Может быть, я… а может быть, не я… может быть, почтальон или трубочист… (Вскакивает, кричит). Держи полицейского!
        Ч. С Ф. (встает, с чувством пожимает ему руку). Не беспокойтесь. Полицейский от нас не уйдет. У нас на каждого полицейского по три вора.
        1968
        Сорок два банана
        Слух о том, что профессор Гамадрил изобрел способ превращения современных обезьян в человека, оказался настолько преувеличенным, что репортеры нескольких европейских газет были уволены без выходного пособия. Им было указано, что как бы фантастически ни развивалась наука, она не должна лишать репортера здравого разума. Можно писать об антиматерии, о преобразовании времени в пространство, о любой теории, не нуждающейся в немедленном подтверждении практикой, - но превращение обезьяны в человека - тут уж позвольте… Где этот человек? Познакомьте меня с ним!
        - Мне нужен месяц, - сказал Натти Бумпо, репортер, уже уволенный, но еще не выставленный из кабинета редактора. - Дайте мне месяц, и я вас познакомлю с таким человеком.
        Натти Бумпо - это был его псевдоним, взятый в честь героя любимого писателя Купера. Не то, чтобы он любил его больше других, просто Купер был единственный писатель, который запомнился ему с детства - с того времени, когда человек еще имеет время читать.
        - Натти, - сказал редактор, - зачем вы говорите о каком-то месяце, когда вы свободны теперь на всю жизнь?
        - Ладно, - сказал Натти Бумпо, - пусть я сам превращусь в обезьяну, если через месяц мы не встретимся здесь втроем. - С тем его и выставили из кабинета.
        Профессор Гамадрил ел банан где-то в северной части южного полушария, когда перед ним предстал репортер европейской газеты. В руках у репортера был блокнот, на носу очки, на голове шляпа, и все это отвлекало внимание профессора и мешало сосредоточиться на прямо поставленном вопросе:
        - Что думает профессор о возможности очеловечивания современных обезьян, разумеется, в связи с достижениями современной биологии и генетики?
        - Не хотите ли банан? - спросил профессор, явно желая выиграть время на размышление. Он в последний раз надкусил банан и протянул его Натти Бумпо.
        Натти поблагодарил. Он не ел с тех пор, как покинул южную часть северного полушария, чтобы вступить на северную часть южного, и он охотно разделил профессорский обед или даже скорее ужин, потому что день уже клонился к вечеру.
        - Так что же вы думаете? - протиснул он сквозь сладкую мякоть банана.
        - Это как посмотреть, - рассеянно вымолвил Гамадрил, все еще продолжая отвлекаться очками. - Один говорит одно, другой - другое… Мой сосед Бабуин целыми днями сидит на дереве, так ему, конечно, видней…
        Репортер европейской газеты впервые слышал о Бабуине, и он решил, что это тоже, наверное, какой-то профессор. Ау них тут наука шагнула, подумал он.
        - В последнее время наука очень шагнула, - вслух продолжил он свою мысль. - Взять хотя бы дельфинов - ведь это почти разумные существа…
        Профессор Гамадрил не читал газет, поэтому он позволял себе сомневаться. Он сомневался во всем, чего нельзя было попробовать на ощупь или на вкус, в этом отношении он был чистый эмпирик. Он знал, что банан сладкий, а дождь мокрый, но о дельфине он ничего не знал, потому что ни разу в жизни его не пробовал.
        - Если дельфины мыслят, - гнул свою линию репортер, - то что же тогда говорить об обезьянах? По науке, им остается только превратиться в людей.
        - Слишком долгая история, - сказал Гамадрил так, словно он сам прошел всю эту историю. - Да и результаты, как показывает опыт, весьма неутешительны.
        Натти Бумпо почувствовал, что почва уходит из-под его ног вместе с редакцией европейской газеты. Если не верят сам профессор Гамадрил, то как же тут убедишь редактора?
        Таким печальным размышлениям он предавался, когда внезапно в голову ему угодил банан. Второй банан угодил в голову его собеседнику.
        - Это сосед Бабуин, - пояснил Гамадрил, поднимая оба банана и один из них протягивая гостю. - Берите, не стесняйтесь, это он угощает.
        Вслед за тем появился и сам Бабуин, который, оказывается, сидел тут же, на дереве.
        - Привет компании! - сказал Бабуин. - Что за шум, а драки нету?
        - Какая там драка, коллега, - кивнул ему Гамадрил. - Просто сидим, разговариваем.
        Сосед Бабуин тоже присел и принялся разглядывать гостя, точнее, его шляпу, блокнот и очки. При этом он почему-то чесал не в затылке, что обычно выражает недоумение, а где-то под мышкой, что уж и вовсе непонятно, что выражает.
        - Меня удивляет, - продолжил Натти свой разговор, теперь уже обращаясь к двум собеседникам, - неужели обезьяны, ближайшие собратья людей, не могут оценить всех преимуществ цивилизации? Человек рождается свободным, человек - животное общественное и ничто человеческое ему не чуждо… - Натти Бумпо говорил, вспоминая все, что читал и писал по этому поводу, и слова его строились, как колонки на первой воскресной полосе. - Человек - мера всех вещей, - говорил он, - и не только вещей, но и животных. И пусть ему иногда свойственно ошибаться…
        - Не так быстро, - попросил Гамадрил, - я не успеваю улавливать.
        - Ешьте лучше банан, - предложил Бабуин.
        После этого они долго ели бананы.
        Между тем стало уже почти темно, и репортер зажег свой репортерский фонарик, чем доставил огромное удовольствие новым друзьям. Сосед Бабуин взял этот фонарик и посветил им Гамадрилу в глаза, а профессор зажмурился от яркого света, впрочем, тоже не без удовольствия. Потом, посвечивая себе, Бабуин сбросил еще по банану.
        После ужина профессор, привыкший к строгому режиму, почувствовал, что его клонит ко сну. Было странно, что вокруг светло, а его клонит ко сну, и профессор подумал, что это, видимо, следствие переутомления. Надо больше следить за собой, подумал он и, совершенно по-английски, то есть, не простившись с компанией, уснул.
        Профессор Гамадрил дышал так, словно находился на приеме у доктора. Грудь его то вздымалась, то опадала, нос шумно втягивал и выбрасывал воздух, а рот… но что делал профессорский рот, так и осталось невыясненным, потому что в этом месте Бумпо погасил свой фонарик.
        Проснулся Бумпо в самом зените дня, когда в европейской редакции уже в разгаре работа. Просыпаясь, он испугался, не опоздал ли, потом успокоился, вспомнив, что опаздывать больше некуда, потом сообразил, что теперь опаздывать решительно некуда, и снова заволновался. В сумятице этих мыслей и чувств он открыл глаза и увидел Чакму.
        Чакма не была образцом красоты - Натти, у которого хранились все образцы, начиная с 1949 года, мог судить об этом с полной ответственностью. Больше того, внешность Чакмы была словно вызовом всем установленным нормам и образцам и этим, пожалуй, импонировала Натти Бумпо, который, профессионально привязанный к штампу, душевно тяготел ко всякой неповторимости.
        Чакма разглядывала его, как ребенок разглядывает взрослый журнал: без понимания, но с непосредственным интересом. Так и казалось, что ей не терпится его перелистнуть, чтобы разглядеть с другой стороны, но Натти не спешил удовлетворить ее любопытство. Она смотрела на него, а он смотрел на нее, и было в этом молчаливом смотрении что-то древнее и новое, как мир. Что-то очень знакомое, идущее от далеких предков, и неизвестное, из еще не рожденных времен.
        - А где профессор? - спросил Натти Бумпо, опуская лирическую часть знакомства и переходя к деловой.
        Чакма не ответила. Теперь, когда она не только видела, но и слышала его, она была совершенно переполнена впечатлениями, и ей не хотелось говорить, ей хотелось только видеть и слышать.
        - Что же вы молчите? - услышала она и опять не ответила.
        Затем наступило долгое молчание, прерванное наконец Чакмой.
        - Я уже давно здесь сижу, - сказала она. - Сначала шла, потом села… И вот сижу… - Чакма помолчала в надежде снова что-то услышать, но Натти не спешил вступить в разговор, он ждал, когда Чакма как следует разговорится. - Я как утром встала, так и пошла… Да… А теперь сижу. Так и сижу…
        - Вы пришли к профессору?
        - Что вы, я к нему никогда не хожу! Мне совсем не нужно ходить к профессору… Просто я встала и пошла. А потом села…
        - Привет компании! - сказал с дерева сосед Бабуин. - Я слышу, вы уже разговариваете?
        Натти Бумпо не замедлил спросить, не видел ли сосед Бабуин профессора, на что тот ответил, что видел, когда было светло, а когда стало темно, тогда он его уже не видел. Он и теперь его не видит, хотя уже снова светло, добавил сосед Бабуин и замолчал у себя на дереве, что было весьма кстати, потому что Чакма как раз открыла рот, чтоб сказать:
        - Я еще немножко посижу и пойду.
        - Сидите сколько хочется, - сказал Натти Бумпо.
        - Тогда я долго буду сидеть, потому что мне хочется сидеть долго. Сама не знаю, отчего это: раньше я всегда похожу, потом посижу, потом опять похожу, и так все время…
        У нее были неправильные черты лица, в которых, казалось, отразился весь ее неправильный образ жизни. Конечно, можно и сидеть, и ходить, но нельзя же все сводить только к этому.
        - У нас не так, - сказал Натти Бумпо. - У нас человеку всегда найдется занятие. Днем работа, вечером - театр или кино. Сходишь с друзьями в ресторан или просто посидишь у телевизора. Бывают довольно интересные передачи.
        Чакма была превосходной слушательницей, потому что для нее все было в новинку. Она, затаив дыхание, слушала и про кино, и про ресторан, потом, осмелев, задала какой-то вопрос, который подсказал Натти новые темы, и вскоре разговор вылился в широкое русло международных проблем и, в частности, отношений между Западом и Востоком (которые оба находились на севере).
        - Угощайтесь! - крикнул с дерева сосед Бабуин и бросил им два банана.
        Это было кстати, потому что время завтрака давно прошло и приближалось время обеда.
        - Мы как в ресторане, - сказала Чакма, надкусывая банан.
        Ей было хорошо сидеть с этим человеком, еще недавно совсем незнакомым, а сейчас таким знакомым, что просто невозможно и выразить. И она сидела, и не спешила уходить, и радовалась, что он тоже никуда не торопится. И представляла Чакма, как они сидят с ним вдвоем где-то там, в его ресторане, и смотрят телевизор - такой ящик, в котором показывают разные чудеса.
        - Повсюду улицы, - сказал репортер, - тротуары… Киоски с газированной водой…
        - Как хорошо! - тихонько вздохнула Чакма.
        Натти Бумпо рассказывал о городе Роттердаме, где ему однажды пришлось побывать. Потом, по ассоциации, он заговорил о художнике Рембрандте, жившем в городе Амстердаме, и о Ван Гоге, жившем не в Амстердаме, но тоже художнике. От Ван Гога он перешел к Вану Клиберну, уже не художнику, а музыканту из штата Луизиана, затем еще к кому-то, не музыканту, но тоже из этого штата. От Александрии в штате Луизиана он перешел к Александрии в штате Вирджиния, затем к Александрии европейской, Александрии африканской и Александрии австралийской. И так, за короткое время, он набросал общую картину земли и проживающего на ней человечества.
        Под грузом всех этих Александрий сосед Бабуин свалился на землю вместо банана. Он извинился, спросил, а почему, собственно, так одинаково называются такие разные города, и, не получив вразумительного ответа, полез обратно на дерево.
        - Что же касается способности человека одним усилием воли влиять на радиоактивный распад, - развивал репортер еще одну смежную проблему, - то профессор Шовен говорит по этому поводу следующее…
        Профессор Гамадрил так и не вернулся в тот день, и на следующий день он тоже не вернулся. Как выяснилось потом, он гостил где-то у дальнего родственника, в то время как его собственный гость был предоставлен чужим заботам. Это не было профессорской рассеянностью или бестактностью, как принято считать в цивилизованном мире, - просто профессор на минуту забыл о своем госте и вспомнил о родственнике, и в ту же минуту отправился к нему, чтобы вернуться через неделю.
        Для соседа Бабуина это была беспокойная неделя, потому что ему приходилось кормить профессоровых гостей, которые вели внизу общеобразовательные беседы. Для Натти Бумпо это была неделя отдыха от всяких забот. Он дышал свежим воздухом, ел бананы и беседовал с Чакмой, поражая ее своей эрудицией, которой бы хватило на целую газетную подшивку. А для нее, для Чакмы, эта неделя была новой жизнью, вторым рождением, той эволюцией, на которую в других условиях потребовались многие тысячи лет. И хотя черты ее, с точки зрения общепринятых норм, все еще продолжали оставаться неправильными, образ мыслей ее уже вполне соответствовал этим нормам.
        - Как жаль, что у нас не ходят троллейбусы! - говорила она на третий день.
        - Конечно, Матисс интересней, чем Сезанн, - говорила она на пятый.
        - Интеллектуальная жизнь имеет все преимущества над жизнью биологической, - говорила она на седьмой.
        А на восьмой день вернулся профессор Гамадрил.
        Он мог бы доставить значительно большую радость, если б вернулся раньше на несколько дней. Все уже как-то привыкли к его отсутствию: Бабуин привык, Натти Бумпо привык, а уж о Чакме и говорить нечего. Она и прежде не стремилась видеть профессора, а теперь у нее возникла к нему какая-то неприязнь, то, что она бы назвала духовной отчужденностью.
        Семь дней она приходила сюда, и здесь не было никакого профессора, и она сидела и смотрела, как спит Натти Бумпо, и ждала, когда он проснется, а когда он просыпался, они начинали говорить об авангардизме и гамма-лучах, и ели бананы, которые им бросал с дерева Бабуин, и говорили, говорили до самого вечера.
        Семь дней Натти Бумпо просыпался и засыпал с чувством внутреннего успокоения, не думая о делах, за которые его могут уволить или, наоборот, принять на работу. Он съел четыре десятка бананов и увидел четыре десятка снов, и ни в одном из них не было редактора европейской газеты.
        Семь дней сосед Бабуин чувствовал себя гостеприимным хозяином, который не зря сидит у себя на дереве, потому что он нужен тем, кто сидит внизу. И он хлопотал, беспокоился, как бы не пропустить время завтрака или обеда, он выбирал для гостей самые большие бананы, а себе оставлял самые маленькие… Но он не был хозяином, хозяином был Гамадрил, который появился на восьмой день, если считать за день время между рассветом и наступлением темноты.
        Он появился, как будни после праздников, как послесловие, которое никто не хочет читать, хотя оно многое объясняет. И, объясняя свое появление, он сказал:
        - Ну вот я и дома.
        Он сказал это, словно хотел подчеркнуть, что они-то не дома, что они у него в гостях. Чакма это сразу почувствовала.
        - Пойдемте, Натти, - сказала она. - Нам нечего здесь оставаться. Пойдемте отсюда в Роттердам.
        - В Роттердам? - удивился профессор. - В какой еще такой Роттердам?
        И Чакма ему рассказала. Она рассказала и о городе Роттердаме, и о городе Амстердаме, и об Александриях со всех четырех материков. Она сказала, что газы при нагревании расширяются, а Юпитер - это такая планета, а еще прожектор, который зажигают на киносъемках, чтобы артистам было светло играть. И еще она сказала, что работа в газете - сущая каторга (профессор не знал, что такое каторга, потому что никогда не работал в газете). Она сказала, что редактор может уволить за любую неверную информацию, и тогда ему нужно доказать, что информация была верная.
        - И мы ему докажем, - заверила Чакма профессора Гамадрила. - Правда, Натти, мы ему докажем?
        Сосед Бабуин сбросил с дерева три банана. Чакме не хотелось есть, она была переполнена всем этим огромным количеством информации, и Натти взял себе два.
        - Человек рождается свободным, - говорила Чакма профессору Гамадрилу. - Человек - мера всех вещей. И если стоит жить на нашей земле, то лишь для того, чтобы быть на ней человеком. Правда, Натти?
        Натти Бумпо не отвечал. Он занял очень удобное место под деревом и теперь думал, как бы не уступить его профессору Гамадрилу.
        - Сейчас уже, наверно, часов пять, - сказала Чакма. - Ио среднеевропейскому времени.
        Только Натти Бумпо мог сказать ей, который час, потому что в кармане у него были часы с месячным заводом. Но ему не хотелось лезть в карман за часами - да и не все ли равно, который теперь час? Пять или шесть - от этого ничего не изменится…
        - Пойдем, Натти, - сказала Чакма. - Мы найдем твоего редактора и докажем ему, что ты был прав.
        А почему, собственно, он должен быть прав? Разве человек, который неправ, дышит не тем же воздухом? Разве он не ходит по той же земле?
        - Пойдем, Натти, - сказала Чакма.
        Профессор Гамадрил пытался их удержать - в конце концов им совсем нечего торопиться. Пусть посидят у него под деревом, погостят.
        - Нет, - сказала Чакма. - На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной им жидкости. Две величины, порознь равные третьей, равны между собой. Мы не можем здесь оставаться. Пойдем, Натти!
        Натти Бумпо подумал, что если он встанет и пойдет, то профессор Гамадрил тотчас же займет его место. Тут только встань, подумал он, только отойди на пару шагов…
        - Возьмите чего-нибудь на дорогу, - предложил с дерева сосед Бабуин.
        - Мы поедем на поезде, - успокоила его Чакма. - Потом на самолете. Потом на троллейбусе, трамвае и метро. Все будет очень быстро, правда, Натти? Ну что же ты сидишь?
        - Я уже давно здесь сижу, - сказал Натти Бумпо, адресуясь больше к профессору, чтобы как-то узаконить свои права.
        - Натти, - сказала Чакма, - не забывай, что тебя ждет редактор. Тебя ждут европейские газеты и весь цивилизованный мир.
        - Я как встал, так и пошел, - объяснил Бумпо профессору. - А теперь сижу… Шел, шел, а потом сел. Так и сижу. Давно сижу.
        Чакма готова была заплакать. Этот Натти был совсем не похож на того, которого она увидела в первый раз и которого видела потом каждый день, целую неделю.
        - Натти, - сказала она, - неужели ты все забыл? Неужели ты забыл, что Земля вращается вокруг Солнца, а сумма углов треугольника равна двум d? Неужели и античастицы, и мягкая посадка на лунной поверхности для тебя теперь пустой звук?
        Это был даже не звук, потому что Натти его не услышал.
        - Прощай, Натти, - сказала Чакма, - раз ты остаешься, я ухожу одна. Я пойду к твоему редактору и докажу ему, что ты был прав… Тогда, раньше был прав… А потом я пойду в Роттердам… - Чакма заплакала. - Я буду гулять по городу Роттердаму, и по городу Амстердаму, и по Александриям я тоже буду гулять… И мне будет весело, мне будет хорошо и весело, слышишь, Натти?
        Нет, Натти ее не слышал.
        - Мне будет очень хорошо, - говорила Чакма, размазывая слезы по щекам, - потому что я, буду чувствовать себя человеком. Потому что когда чувствуешь себя человеком… Ты же это знаешь, Натти, ты знаешь это лучше меня… Я научусь читать и прочитаю «Ромео и Джульетту». И «Тристана и Изольду». И я постараюсь быть такой же красивой, как были они… У меня будет красивое платье… И если мы с тобой когда-нибудь встретимся, ты меня не узнаешь… О Натти, ты никогда не узнаешь меня!
        И она пошла прочь, маленькая, одинокая Чакма, вся мокрая от слез. Она шла туда, к своему человечеству, потому что теперь, когда из глаз ее текли слезы, она уже тоже была человек…
        - Обезьяна, - сказал профессор Гамадрил, но было непонятно, о ком он это сказал.
        Профессор Гамадрил иногда выражался очень загадочно.
        1969
        Портрет
        - Когда часы стоят, они дважды в сутки показывают верное время, но и это обман, всего лишь иллюзия. Потому что время, которое они показывают, давно прошло и не может объяснить того, что происходит сегодня. - Гость тронул маятник, и тот двинулся тяжело и со скрипом, словно вспоминая давно забытые законы колебательного движения. - Тогда, - сказал Гость, - была зима, а сейчас лето, и люди вас окружали другие, и совсем были не те обстоятельства. Да и сами вы были другим. Вот таким, как на этом портрете.
        Хозяин разлил кофе. В шкафу у него нашелся какой-то крепкий напиток, который он прятал от строгого взгляда врача, и он налил Гостю и налил себе, и они выпили, как могли бы выпить в прежние времена, там, где никогда не водилось ни выпивки, ни закуски.
        - Сколько мы там перевернули земли… Больше, чем за всю историю археологии. У вас это получалось, я еще собирался взять вас с собой в экспедицию. Если мы выберемся ОТТУДА.
        Но Гость не хотел предаваться воспоминаниям. Часы должны идти вперед, а не показывать прежнее время, пусть даже оно иногда и совпадает с сегодняшним.
        - Мне очень жаль, - сказал Гость, - не думал я, что у нас будет такая встреча.
        Тот, на портрете, смотрел, как беседуют друзья, и прятал улыбку в дремучую бороду. По возрасту он был самым молодым среди них, но держал себя так, словно был самым старым.
        - Как голова? - спросил Гость.
        - Вы помните? - растрогался Хозяин. - Столько лет прошло, а вы помните, как меня ударили камнем.
        - Не камнем, а рукояткой.
        - Нет-нет, вы путаете. - Хозяин оживился, словно речь шла о каком-то приятном воспоминании. - Мне проломили голову камнем. Я отлично помню… особенно ясно, когда у меня начинает болеть голова. Я вижу, как этот человек выходит из пещеры, а в руке у него камень… Человек типа Схул по классификации Мак Коуна…
        Никакого Схула там, разумеется, не было. Бедняга совсем свихнулся на своей археологии, подумал Гость. И сказал:
        - Не думайте об этом, профессор.
        Маятник на старинных часах снова остановился, и Гость почувствовал беспокойство, как пассажир, высаженный среди дороги. Он подтолкнул маятник, и время двинулось дальше, и понесло их, мерно покачивая…
        - С вашими часами, профессор, вы рискуете вовсе остаться в прошлом, - пошутил Гость.
        Они лежали на нарах в битком набитом бараке, люди, выброшенные из цивилизации куда-то в первобытные времена. Еще не было изобретено ни матрасов, ни одеял, ни даже дров, которыми топить печи. Они лежали, как палеантропы в какой-нибудь Мугарет-Табун, вмерзая в свою пещеру, чтобы лучше сохраниться для будущего. И они просили его, знатока древностей, рассказать нм о прошлом, потому что прошлое заменяло им будущее, настолько они были отброшены назад.
        Оп рассказывал им, как люди добывали огонь и грелись у костров, как они приручали диких животных. Они обрабатывали землю и собирали урожай, и женщины, которых они любили, создавали им домашний уют… Это было невероятно, и люди в бараке утешали себя, что и они когда-нибудь так заживут, и им становилось теплее от этого.
        Утром их угоняли на работу, и они выворачивали руками огромные глыбы, и вгрузали по шею в землю, и падали, и умирали на ней, но никуда не могли уйти, потому что только работа была оставлена им от цивилизации. А у кого хватало сил дотянуть до вечера, те доползали до барака, вытягивались на нарах и мечтали о прошлом, которое им заменяло будущее.
        И Хозяин, и Гость были тогда обычными палеантропами, и кофе еще не был изобретен, как и этот крепкий напиток в бутылке. И дрова тоже изобретены не были, потому что ПЕЧИ ТОПИЛИ СТРАШНО ПОДУМАТЬ ЧЕМ…
        - Может, еще чашечку? - предложил Хозяин.
        - С удовольствием, - согласился Гость.
        Они сделали по глотку и помолчали, отдаваясь теплу. Хозяин закурил запретную сигарету.
        - Человек должен думать о будущем, - сказал Гость, словно желая придать должное направление своим мыслям.
        - А разве будущее возможно без прошлого? Все, что существует, уходит в прошлое, для того и уходит, чтобы освободить место будущему.
        - Вот именно. Прошлое должно уходить, оно должно исчезать, чтобы не мешать тем, кто приходит ему на смену.
        Тот, на портрете, думал о чем-то своем, что, возможно, соответствовало замыслу художника, а скорее всего потому, что он и сам принадлежал прошлому, и то, о чем сейчас затевался спор, для него было давно бесспорным. Что делать, люди склонны забывать прошлое, отрекаться от него и даже закапывать в землю, чтобы его было удобней топтать…
        - Вы знаете, профессор, я не поклонник вашей профессии. Для чего раскапывать прошлое? Это ведет лишь к повторению старых ошибок. В двадцатом веке многого удалось бы избежать, если б мы не знали об опыте средневековья…
        Опыт прошлого… Немало его было собрано здесь, в музее. Экспонат номер 72, девушка из палеолита… В пещере было душно и темно, и она вышла подышать свежим воздухом… На берегу речки она повстречала человека незнакомого племени и бросилась бежать, но он крикнул: «Постой!» - и она остановилась. Он подошел и сел у ее ног, ей стало страшно, но уже не хотелось уходить. Так их и застали на берегу: она стояла у самой воды, а у ног ее сидел этот человек, экспонат номер 73 - потому что похоронили его рядом с девушкой.
        Экспонат номер 300, огромный череп мыслителя. Какой-нибудь первобытный Эйнштейн, открывший, что сила удара зависит от величины палки, и ставший жертвой своего открытия. Экспонат номер 118, судя по челюсти, первобытный оратор или первобытный диктатор…
        - Оставим их, - сказал Гость, отодвигая недопитый кофе. - В другое время, профессор, я бы охотно послушал ваши истории, но сейчас… Мне очень жаль, профессор, но я пришел к вам по поводу Двести Двенадцатого.
        - Вы?!
        - Что делать - пришлось поменять специальность. Чтобы не копаться в земле, - он попробовал улыбнуться, - как мы с вами в те времена. Извините, профессор, у каждого свои обязанности. - Он помолчал ровно столько, сколько требовалось, чтобы перейти от дружеской беседы к исполнению служебных обязанностей. - Вам известно, куда исчез экспонат?
        Ответа не последовало.
        - Профессор, я вас прошу… Это всего лишь свидетельские показания. Вам известны обстоятельства, при которых исчез экспонат?
        - Нет, не известны, - сказал Свидетель.
        - Не торопитесь отвечать, у вас есть возможность подумать. Двести Двенадцатый подлежал изъятию, он числился в списках…
        - Это очень ценный экспонат.
        - Этот скелет первобытного человека был признан нежелательным для нашего времени и подлежал изъятию. Вы знали об этом?
        Палеантропы сидели в своей Мугарет-Табун и слушали, что было тысячи лет назад или вперед, когда на земле жили разумные люди. Они удивлялись, что люди эти жили в домах со светлыми окнами, что по вечерам они пили чай и читали газеты… Или ходили к знакомым, или принимали их у себя. Каждый из них был настолько значительной личностью, что мог принимать у себя, иногда даже в отдельной комнате… Это было невероятно, и палеантропы с сомнением качали головами…
        - Вы знали об этом? - повторил вопрос Следователь.
        - Знал, - твердо сказал Свидетель.
        Следователь достал из портфеля папку и стал что-то вычитывать. Он долго вычитывал, потом стал записывать, потом отложил папку и задал новый вопрос:
        - Кто был ночью в доме?
        - Я был. Я, видите ли, здесь живу… Я был один, а больше никого не было.
        - Постарайтесь вспомнить, - сказал Следователь.
        - Мне нечего вспоминать.
        - В таком случае я вам помогу. Вчера вечером, - он заглянул в свою папку, - в одиннадцать двадцать пять вам позвонили. У вас кто-то снял трубку и сказал, что вы не можете подойти к телефону. Кто это был?
        Свидетель ответил не сразу. Он отошел к окну и долго смотрел на распростертую внизу площадь (по-старому плац - или, может, уже по-новому?).
        - У меня был врач, - сказал Свидетель.
        - Я не знал, что вы болеете… Давно собирался вас навестить, но эта работа… Поверите, для себя - ну совершенно не остается времени. А так хотелось посидеть, как мы сидели тогда… - он засмеялся. - Только, конечно, в других условиях.
        - Я тоже вас вспоминал.
        - Ну что там я! Мелкая сошка, один из тех, кому вы засоряли мозги. Конечно, если у человека нет будущего, он вынужден довольствоваться прошлым. Но если оно есть… а сейчас оно у нас есть… Так кто же он, этот ваш ночной посетитель?
        - Врач из скорой помощи. Фамилии его я не знаю. И в конце концов, почему я должен вам давать эти сведения?
        - Мы с вами давно не виделись, профессор, мы стали совсем чужими. Когда-то вы были откровенны со мной и охотно отвечали на все вопросы. Да, там мы доверяли друг другу… Вы помните нашего врача? Он у нас постоянно болел, и мы все вместе его лечили. Хороший был человек. Всё спрашивал у вас о доисторической медицине, интересовался древними скелетами, а свой скелет оставил там, в яме, которую сам же и выкопал…
        - Я был у него в прошлом году.
        - Смотрите! Значит, не забываете? Это хорошо, когда такая память… Так, может, вспомните фамилию врача, который был у вас прошлой ночью?
        - Нет, - сказал Свидетель.
        - Напрасно. Вы даже не догадываетесь, как это важно для вас. Конечно, пропавший экспонат принадлежит вам, трудно предположить, что вы сами его у себя похитили. Но если учесть вашу деятельность… Быть историком - не самый праведный путь.
        - Это моя профессия.
        - Плохая профессия. История преступна, она античеловечна. И не суд истории, как вы говорите, нам нужен, а суд над историей.
        Даже Кафзех - из людей, близких Схулу (по классификации Вейденрейха), - и тот интересовался, что было на земле до него. И когда палеантропы, свесившись со своих нар, слушали рассказы о далеком-далеком прошлом, Кафзех, немолодой уже прачеловек, пристраивался где-нибудь рядом и, делая вид, что следит за порядком, на самом деле внимательно следил за рассказами. Иногда он не выдерживал и сам задавал вопрос, и тогда ему приходилось обстоятельно все пояснять, потому что он понятия не имел о том, что было на земле до его появления. Впрочем, он был добрый человек, хотя в силу своей душевной малоподвижности и не был способен на добрые дела. Конечно, если б он жил в цивилизованном обществе, он бы и сам постепенно цивилизовался и научился сомневаться, тревожиться и сожалеть, но, живя среди людей своего типа, он ни о чем не сожалел и послушно выполнял все приказания. И когда Схул потребовал дать ему камень, тот самый камень, Кафзех послушно его принес, да еще спросил, не маленький ли, потому что можно принести и побольше.
        - Эти врачи такие фанатики, - сказал Следователь. - Один, представьте, привил себе рак, чтобы понаблюдать за ходом болезни. Не исключено, что вашему доктору для чего-то понадобился древний скелет.
        - Он не хирург, он невропатолог.
        - Это важное обстоятельство, - сказал Следователь и записал это обстоятельство. - Конечно, невропатологу скелет ни к чему. Он и смотреть не станет на ваши древности.
        - Ну почему же… Как всякий мыслящий человек… Он смотрел, я ему показывал.
        - Когда почувствовали себя лучше?
        - Да нет, не вчера. - Свидетель замолчал, чтоб не сказать лишнего.
        - Ваш врач, видно, неглупый человек, я бы и сам у него полечился… Нет-нет, я не настаиваю, профессор, я вообще не очень доверяю врачам… Так что же он говорил, познакомившись с вашей коллекцией?
        - Он сказал, что история человечества похожа на историю запущенной болезни.
        Следователь кивнул. Ему поправилось и само выражение, и то, как в нем удачно связывались медицина и история, намечая возможное соучастие в том деле, которое ему предстояло раскрыть.
        - И как же он предлагал избавиться от этой болезни? Путем хирургического вмешательства?.. Хотя… вы говорили, что он не хирург… Но, как у врача, у него должны были быть какие-то соображения… Возможно, он их высказывал… Ведь вы не однажды встречались?
        - Не однажды… Но почему я должен вам отвечать?
        - Можете не отвечать, - любезно разрешил Следователь.
        - Я понимаю, если человек болен, то чем чаще приходит врач… Конечно, для врача это затруднительно…
        - Ему по дороге. Он здесь рядом работает в клинике.
        - Ну, если рядом… - Следователь записал и это обстоятельство. Потом взял телефонную книгу и стал ее листать. - Да, что ни говорите, профессор, а такого врача, какой был у нас ТАМ, теперь не сыщете. Без инструментов, без лекарств, и ведь сам едва волочил ноги… Все собираюсь к нему съездить, цветы положить… Да в этой суматохе разве вырвешься?
        Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого когда-то хорошо знал, так знал, как можно только ТАМ узнать человека, - смотрел и не узнавал его. ТАМ он был другим человеком. Может быть, потому, что там не было телефонной книги, в которой точно записаны все адреса.
        Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.
        - Вот и все, - сказал он и улыбнулся. - Теперь вам не о чем беспокоиться. Виновника мы найдем.
        - Виновника мы найдем, - сказал Схул.
        И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:
        - Это сделал я.
        Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их но найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя.
        Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеаптропы стояли не шелохнувшись и каждый твердил:
        - Это сделал я.
        Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, пролежавший тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающей все живое…
        - Это сделал я.
        - Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?
        - Это сделал я, - твердо сказал Свидетель.
        - Ну, хорошо, - Следователь опять опустился в кресло. - Расскажите все с самого начала.
        Это было давно. А может, не очень давно. Трудное было время для человека. Беззащитные на этой, почти непригодной для жизни земле, люди жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались в землю, спасаясь от холода и жестокости подобных себе и оставляя в земле свои скудные кости… Хищники бродили по земле, и только они чувствовали себя свободно, но тоже не очень уверенно, и, чтобы защитить себя от более сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и поступали несвойственно своей природе.
        Это были палеантропы, очень древние люди, и древними их сделало не столько время, сколько их невозможная жизнь. Все силы природы были направлены против них, против их свободной воли и разума. И разум их, в плену у злобы и ненависти, уже начинал верить в справедливость безумия, окружавшего их… А по ночам, обессиленные работой, они забивались в свои пещеры и слушали рассказы о других временах - возможно, будущих, а возможно, прошедших. Человек приручит собаку, и она не будет на него бросаться и его загрызать, и можно будет спокойно сидеть у печи, не опасаясь, что тебя в нее бросят.
        - Не понимаю, зачем вы это рассказываете.
        - Зачем?.. Я не знаю… Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый.
        - Вы нездоровы, - сказал Следователь, - вам нужно лечь.
        - Не беспокойтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Возможно, тогда не останется в мире камней, которыми человеку разбивают голову.
        - Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат, хотя и знали, что он числится в списках? Ну что ж, профессор. Мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело… Я ведь тоже многое помню, профессор, и как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить… но, профессор, я очень плохой защитник… И я обвиняю вас, - он встал, и голос его зазвучал тверже: - Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?
        Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.
        - Вы поняли суть обвинения?
        Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.
        - О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый - это я. Это меня вы приговорили к изъятию.
        - Куда вы девали скелет?
        - Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит, дождется лучших времен. Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?
        Дружба дружбой, но всему есть предел. Каждый выполняет свой долг, и все должны его выполнять хорошо - и обвинители, и обвиняемые.
        - Профессор, примите успокоительное!
        - Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как был спокоен тридцать пять тысяч лет… Я лежу в земле, и кости мои отдыхают… Кости так хорошо отдыхают, когда их никто не раскапывает…
        - Давайте без эмоций. В вашем музее был скелет, носивший на себе следы прошлого варварства: проломы черепа, переломы костей. Потому-то он и подлежал изъятию. Цивилизованное общество не должно видеть дурных примеров. Это искушение, соблазн, которому не следует подвергать нашу гуманность. Как же могли вы, профессор, при всем вашем добром отношении к человечеству, которое памятно мне по другим временам, как могли вы этого не понять, как могли вы утаить, спрятать, закопать экспонат, подлежащий изъятию? Зачем вы это сделали?
        - Чтобы сохранить его для будущего.
        - И вы еще говорите о будущем! Вы! Археолог!
        - Да, потому что прошлое всегда принадлежит будущему, оно принадлежит только будущему, и никто из живущих не имеет на него права.
        Обвинитель не был согласен с Обвиняемым. Но было не время заводить теоретический спор.
        - Я удивляюсь вам, профессор. Ученый, уважаемый человек, и вдруг - какая-то уголовщина… Конечно, что позволено Юпитеру, не позволено быку, но, с другой стороны, что позволено быку - не позволено Юпитеру.
        - Это я Юпитер? Бросьте шутить! - Обвиняемый сделал очень долгую паузу. - Как вы думаете, кто изображен на этом портрете?
        - Как это кто? Вы, профессор.
        - Приглядитесь внимательней.
        Обвинитель посмотрел внимательней.
        - Ну конечно же, это вы! Особенно если убрать бороду…
        - Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!
        Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда встречал в лесу дикого зверя.
        - И если вам нужен мой скелет, вам не придется его раскапывать. Вы можете просто вынуть его из меня… Присмотритесь лучше, ведь это не портрет, это реконструкция головы палеантропа. Того самого, скелет которого хранился у нас под номером 212.
        - Этого не может быть, - сказал Гость, заставляя себя не верить.
        - И все-таки это так. Вот он, Юпитер, дикий человек, которому другой Юпитер проломил голову камнем! Его лицо одухотворено мыслью - это мысль о том, чтобы урвать побольше кусок. В его глазах боль, но это боль не о человечестве, а лишь оттого, что его ударили камнем… Юпитер! Когда я его увидел, я состарился на многие тысячи лет. Я понял, что это был я, что это мне проломили голову камнем… Я занимался наукой, писал исследования, а скелет мой лежал под стеклом, в зале музея, и мне казалось, что все меня узнают.
        - Это страшно, - сказал Гость, и что-то страшное, дремавшее на дне его памяти, поднялось и встало перед ним, и он снова почувствовал себя беззащитным, беспомощным палеантропом. И снова они были в пещере, в холодной, сырой пещере, из которой можно выбраться, лишь оставив в ней свой первобытный скелет.
        Солнце скрылось, зашло на веки веков, и с ним исчезли Исвет, и тепло, и всякий смысл человеческого существования. Потому что завтра - уже не будет, и сегодня - уже не будет, а останется только вчера, на веки веков вперед - только вчера, и ничего больше… И никакие часы не изменят этой беспощадной поступи времени вспять…
        Скул посмотрел на камень, словно раздумывая, куда его бросить - в завтра или во вчера.
        - Собирайтесь, профессор. И захватите портрет. Мы приобщим его к вашему делу.
        1968
        Притяжение пространства
        Николай Михайлович Поляков, литературный псевдоним - Кристофер Бомслей, сел к столу, положил перед собой стопку бумаги и написал придуманное еще вчера вечером, тоже за стопкой, но за другой:
        «Есть во Вселенной цивилизации, не знающие пространства. Им неизвестны слова „где“, „куда“, зато „давным-давно“ и „когда-нибудь“ они употребляют довольно часто…»
        Слова «давным-давно» и «когда-нибудь» придали мыслям Полякова лирическое направление. Самое лучшее в его жизни было либо давным-давно, либо, надо надеяться, когда-нибудь еще будет, причем «давным-давно» с каждым годом увеличивалось, а «когда-нибудь» - уменьшалось.
        Поляков круто изменил направление мыслей, понимая, что подобные унылые размышления ни к чему хорошему не приведут. Литература не должна расслаблять читателя, она должна действовать на него, как утренняя зарядка.
        «Представители внепространственной цивилизации живут в трех измерениях: вчера, сегодня, завтра. Геометры по двум известным - сегодня и вчера - вычисляют третье измерение - завтра. Квадрат завтра равен квадрату сегодня, минус удвоенное произведение сегодня на вчера, плюс квадрат вчера. К сожалению, завтра всегда оказывается не таким, каким его вычислили, и старые геометры подвергаются развенчанию, а молодые снова принимаются вычислять это загадочное измерение - завтра. Но и у тех, и у других ощущается острая тоска по четвертому измерению - пространству».
        Поляков вспомнил совхоз «Рассвет» с его необозримыми пространствами. Правда, в отчетах эти пространства показывались меньшими, чем были на самом деле, что давало возможность повысить урожайность. Не на поле повысить, а в отчетности, то есть, самым несложным путем. Собрать, допустим, на тридцати гектарах по двадцать центнеров продукции, а в отчете показать, что собрано по тридцать - на двадцати. А где остальные десять гектаров? Тут нужно сделать вид, что их вроде вовсе не существует. Не на поле сделать вид, а в отчетности: на поле-то нужно работать, урожай собирать, чтоб было чем повышать отчетную урожайность. Да, назначение этих гектаров - чужую урожайность повышать, жертвовать ради них своей собственной урожайностью. Там, на чужих пространствах, кто-то может и премию получить, а здесь никто ничего не получит, потому что здесь вроде и не работали. Вроде - это в отчетности, а на самом деле - еще как!
        Поляков вздохнул и постарался держаться подальше от пространства.
        Он вспомнил молодость. Был он красивый, молодой, и жена у него была красивая и молодая. Как говорится, было кому жить. Так негде было… Кабы не это клятое пространство, вопроса о том, что негде жить, и не возникало бы.
        Чувствуя, что размышление о пространстве заводит его далеко, Поляков решил обратиться к теме любви, которая до него выручала многих писателей. Он сразу взял быка за рога и в качестве быка выбрал Василия Зуева.
        Василий Зуев (так звучит его имя в переводе на язык пространственной цивилизации) жил в том времени, которое определялось как «давным-давно», а полюбил женщину из времени, которое будет еще когда-то. Родители были против этого мезальянса, но на родителей Василий Зуев внимания не обращал. Он отправился из своего давным-давно на корабле памяти, державшем курс через головы многих поколений. Путь был трудным, поскольку не все головы одинаковы. Встречаются среди них твердолобые, пустые, тупые и даже непроходимые - такие, через которые невозможно пройти. Но он проходил, он плыл, он всплывал в памяти и отважно врезался в память.
        - А помнишь, старая, как мы с тобой качались на качелях? - шамкал какой-нибудь старушке ее старичок. Почему он об этом вспомнил? Потому что память его всколыхнул Василий Зуев на своем корабле памяти.
        А невестка старичков в это время припоминала их сыну все его грехи за последние тридцать лет. Не потому, что грехов было много, а потому, что их поднял с самого дна Василий Зуев на своем корабле памяти.
        А сын невестки и ее грешного мужа пил пиво и никак не мог вспомнить дорогу домой… А внук невестки и ее грешного мужа стоял у доски и не мог вспомнить, в каком году было Куликовское сражение… Потому что Василий Зуев на своем корабле памяти проплыл мимо.
        Все это происходило здесь, на земле, но не в пространстве ее, а только во времени. И мы ничего об этом не знали, потому что все наши органы чувств рассчитаны на пространство. И дошло даже до того, что, ощущая присутствие кого-то постороннего, некоторые стали приписывать Василию Зуеву сверхъестественные поступки.
        Говорили, что он изгнал первых людей из рая и не только первых: каждый человек у него сначала живет в раю, а потом изгоняется - без надежды вернуться. Возвращаться НЕКУДА. Рай существует не ГДЕ, а КОГДА. Рай - это детство и юность, из которых человек изгоняется, и если вначале он существовал преимущественно в пространстве, то теперь все больше существует во времени. Во времени, которого у него остается все меньше и меньше… Где-то за гранью он, как Василий Зуев, начнет существовать только во времени, и тогда его нигде не встретишь в пространстве…
        Изгнание из рая… Может, это и есть изгнание из пространства во время, причем лишь в одно его измерение - во вчера? Живущие в пространстве усвоили эту манеру - изгонять себе подобных во вчера. Сейчас в мире накоплены средства, достаточные для изгнания всего человечества во вчера, чтобы все человечество жило в этом единственном измерении…
        Василий Зуев летел к предмету своей любви, точнее, не к предмету, потому что предмет - понятие пространственное. Он летел к беспредметности своей любви, бесплотности ее, бестелесности, - он летел к любви, о которой можно только мечтать на земле, отягощенной пространством.
        Он летел к любви, о которой можно мечтать, а она летела к любви, о которой можно лишь вспомнить. Она летела в давным-давно, и звали ее Лена Семина - в переводе на язык пространственной цивилизации. Если бы у нее была внешность (понятие пространственное), то это была бы внешность очаровательная. К сожалению, время, отнимая у людей красоту, не скопило и двух-трех черточек за тысячи поколений. А какие были красавицы! Время отняло у них красоту, но ему нечего дать тем, кто красоты не имеет.
        Мысли Полякова потекли в направлении: человек и его время. Как часто, говоря о времени, трудном для человека, мы забываем, как труден для времени человек. А ведь бывают и люди, трудные для своего времени. Такие бывают, что их ничем не проймешь, потому что им на все наплевать, кроме собственной персоны. Уж время им подсказывает, уж оно их и так, и сяк прижимает, а толку нет. Свернутся калачиком, подоткнут под себя со всех сторон, чтоб не дуло, не сквозило на ветрах времени, - попробуй их добудись. А те, что поактивней, еще и время к себе приспособят, чтоб на них работало…
        А Леночка Семина летела в давным-давно. Наверно, где-нибудь в книжке вычитала. Встретила в старинной книжке Василия Зуева и полюбила с первого взгляда, с первого прочтения. И почувствовала, что не будет ей без него счастья.
        Тем, кто живет в настоящем, трудно представить, что кому-то может быть плохо и неуютно в будущем. Ведь все прошлые и настоящие времена жили и живут ради этого будущего, ради того, чтобы в нем жилось хорошо. Впрочем, все времена выглядят лучше на расстоянии. И отдыхает взгляд, устремленный в давным-давно или когда-нибудь, но тотчас напрягается, остановившись на ближайшем моменте.
        «Еще бы не напрягаться!» - подумал Поляков и опять вспомнил совхоз «Рассвет». Директор там - хороший человек, но плохой директор, а ему непременно нужно быть хорошим директором, потому что зарплату он получает за директора, не за человека. Вот он и идет на разные ухищрения, чтоб только его не разгадали. Инспектор, который проверяет работу директора, его бы разгадал, но он не очень хороший инспектор, хотя человек просто замечательный. И он старается не показать, какой он инспектор, а на первый план выдвигает, какой он замечательный человек. А начальник инспектора, тоже отличный человек, на многое закрывает глаза, потому что, учитывая состояние дел, привык смотреть на них закрытыми глазами.
        Между тем Леночка Семина отправилась в прошлое на корабле мечты, совершавшем из будущего регулярные рейсы. Люди на земле чувствовали присутствие кого-то постороннего и приписывали ему сверхъестественные качества, а это просто две любви летели навстречу друг другу - память о прошлом и мечта о будущем… И от этого люди чувствовали себя покинутыми в своем настоящем…
        «Хорошо!» - похвалил себя Кристофер Бомслей. «Покинутые в настоящем» - неплохое название для романа. Покинутые в настоящем - это люди без мечты и памяти, живущие только сегодняшним днем. Потому они и работают плохо, и среду загрязняют, что живут только сегодняшним днем…
        Где-то в пути, в трудовом грохоте своего победоносного века, Леночку Сёмину встретил директор совхоза «Рассвет». Было воскресенье, выходной день, и директор не был похож на директора, а был похож просто на хорошего человека.
        - Леночка, - сказал он, - а не махнуть ли нам на природу?
        - На какую природу?
        Директор огляделся. Никакой природы вокруг не было.
        - Это мы вырубили, - признался директор, - На пятидесяти гектарах… - директор смутился: - Фактически на семидесяти, но мы гектары убавили, чтоб увеличить количество кругляка.
        При чем здесь кругляк и гектары? Кристофер еще раз перечитал написанное. Две любви летят навстречу друг другу через века, и вдруг между ними оказывается директор совхоза, очковтиратель, показушник, не имеющий отношения не только к любви, но и к элементарному уважению, какое он мог бы заслужить как человек и директор. И до чего же эта жизнь к себе притягивает! Уж так стараешься держаться подальше, уже и вовсе из пространства уйдёшь, глядь - какой-то директор высунется со своим кругляком.
        Но если Василий Зуев должен встретиться с Леночкой Семиной, так они встретятся. Только где? Вернее - когда?
        У Кристофера на этот случай была заготовлена точная дата: год 1616, месяц апрель, число 23-е.
        В этот день Дон-Кихот разочаровался в своей Дульсинее, Ромео и Джульетта почувствовали несовершенство своей любви - по сравнению с любовью Василия Зуева и Леночки Семиной. И поняв, что ничего подобного им не создать, два великих писателя - Сервантес и Шекспир - покончили счеты с пространством и с тех пор существуют только во времени. А иначе - почему бы им в один день умирать?
        Между Испанией и Англией тысячи километров, но это пустяки, если пространство не принимать во внимание. В Стратфорде у Шекспира, так же как в Мадриде у Сервантеса, ощутилось появление чего-то необыкновенного, еще никогда не описанного в литературе. Чтобы это описать, нужно было сбросить тяжкий груз пространства и начать существовать только во времени. Это и сделали два великих писателя в тот незабываемый день и отправились на корабле памяти в далекие времена - к истокам любви, потрясшей их воображение. Дата потеряла значение, отныне станет памятным каждый день, потому что прошлое и будущее встречаются в настоящем. Это удивительная, незабываемая встреча. Прошлое, идущее из глубины веков, встречается с будущим, пришедшим из неизвестности, и в месте их встречи рождается единственно возможное для жизни время - настоящее, где директор, очень хороший человек, встречается с инспектором, очень хорошим человеком…
        Поляков перечеркнул всё написанное и стал писать о совхозе «Рассвет».
        1983
        Пришельцы
        Район деревни Старокопытовки
        Это было осенью 1941-го года. Фашисты захватили деревню Старокопытовку, а Миша Коркин, простой советский школьник, закончивший пятый класс с одними пятерками, подался в партизаны, в старокопытовские леса.
        Найти партизан было не просто - если б их найти было просто, фашисты бы их нашли. Поэтому Миша Коркин на первых порах решил действовать в одиночку. Он пустил под откос эшелон, поджег склад горючего и только тогда встретил первого партизана.
        Партизан был старик, кряжистый и приземистый, в белом маскхалате, хотя до зимы было еще далеко. Видно, летнего маскхалата у старика не было, а ходить совсем без маскхалата было небезопасно. Без маскхалата солдат не солдат, а мишень.
        - Сократ, - назвался старик. Видно, это была партизанская кличка.
        - Миша, - представился Миша.
        - Странное имя. Никогда не слыхал. Ты, наверно, нездешний?
        - Нездешний. Я к бабушке приехал, а тут война. Вот я и подался в лес, к партизанам.
        - К партизанам? Никогда не слыхал.
        «Конспирируется, - сообразил Миша. - Сам партизан, а прикидывается, будто ничего не слышал о партизанах».
        - Я тоже не слышал… - сказал Миша, чтоб старик не подумал, что имеет дело с каким-нибудь болтуном. Известно, болтун - находка для шпиона.
        Оба помолчали - в целях конспирации.
        Первым заговорил Сократ.
        - Обстановка тяжелая, - сказал он. - К Старокопытовке стянуты основные силы противника, а нас с тобой только двое.
        - Воюют не числом, а умением, - напомнил Миша Сократу суворовские слова.
        - Оно, конечно, - кивнул тот в ответ. - Но дело в том, что и умения маловато. В военной специальности я, как говорится, знаю только то, что ничего не знаю.
        «Под настоящего Сократа работает, - подумал Миша. - Тот тоже знал, что ничего не знает, а на самом деле…»
        - Я понимаю, почему вы так говорите, - подмигнул Миша старому партизану. - Этого требует воинский устав. Вдруг поймают, начнут пытать, а ты: «Знаю только то, что ничего не знаю». Или среди своих встретишь замаскированного врага. Чем языком болтать, - «знаю то, что ничего не знаю».
        - Чем язык короче, тем жизнь длинней, - сказал старик старую истину. Умный оказался старик. Может, его за ум Сократом прозвали.
        Он поправил на себе свое белое одеяние, чтоб выглядеть поприличней. Но какое тут приличие! Умный человек, а как будто из сумасшедшего дома сбежал. Нет, маскхалат нужно носить по сезону.
        - Что же нам - самостоятельно действовать или пробиваться к своим?
        Пробиваться к своим старик решительно отказался. Видно, его оставили здесь с заданием, он должен был действовать в тылу врага.
        Миша его успокоил:
        - Я думал, не через линию фронта, а здесь, в тылу. Пробиваться к партизанам, идти на соединение.
        - К партизанам согласен. Но не к своим. Идти к своим категорически отказываюсь.
        «А разве партизаны - не свои?» - хотел спросить Миша, но не спросил. Кто ж у этого старика свои, если ему партизаны чужие?
        Вот тебе и Старокопытовские леса. Тут и вправду не знаешь, с кем встретишься.
        Миша решил не терять бдительности. Бдительность такое дело: раз потеряешь, потом свищи.
        У старика оказалась вырытая землянка.
        - Это еще с Троянской войны, - объяснил он, принимая Мишу за дурачка-двоечника.
        Он не знал, что у Миши по истории одни пятерки. На каждом уроке пятерка, а то и не одна. Иногда за урок две-три пятерки.
        Как бы Миша не знал про Троянскую войну? Он знал, что она была совсем в другом месте, да и так давно, что любую землянку за это время засыпало бы. Но он сделал вид, что знает только то, что ничего не знает. Вдруг враг подслушивает, вдруг он послан специально, чтобы разведать о Троянской войне?
        Хотя не исключено, что старый партизан шутит. Может, он просто любит историю. Оттого и Сократом назвался, и приплел ни к селу ни к городу Троянскую войну.
        Скорей всего так и было, но бдительности терять не следовало. Этот белый балахон тоже наталкивает на размышления: халат не халат, а что-то совсем непонятное. Ни врачи, ни десантники таких халатов не носят.
        В их отряде старик, конечно, стал командиром. А Миша стал его заместителем. Комиссаром и начальником штаба. А главное - начальником разведки, вот о какой должности Миша всю жизнь мечтал.
        Впрочем, старый Сократ не очень командовал. Он больше любил поговорить. Задавал вопросы и наталкивал на верный ответ. Если б на уроках так спрашивали, было бы легко заниматься.
        Землянка их напоминала землянку не военных, а мирных лет. Кладовка была битком набита продуктами, в печи весело потрескивали дрова, и варились всякие вкусные вещи, а боевой командир спрашивал у своего боевого комиссара:
        - А скажи, Миша: воевать - это хорошо?
        - Хорошо! - отвечал Миша. Ему очень хотелось воевать.
        - Значит, фашисты хорошо делают, что воюют с нами?
        С этим Миша, конечно, не соглашался. Фашисты на нас напали, а мы защищаемся. Мы ведем справедливую войну. А они - несправедливую.
        Командир разливал по тарелкам суп, нарезал хлеб и говорил, приступая к обеду:
        - Значит, нападать - это плохо? Что ж ты так на еду напал?
        Миша ел так, что за ушами хрустело.
        - На еду - это хорошо!
        - Почему хорошо?
        - Потому что голодный.
        - Значит, голодным быть хорошо?
        И чего он все расспрашивает? - думал Миша. - Как шпион какой-нибудь.
        И Миша сам переходил в наступление:
        - А в нижнем белье разгуливать - это хорошо? Как будто вы из какой-нибудь больницы сбежали.
        - Это не белье, это такая одежда. А сбежал я действительно. Хотя никуда не бегал. Шагу не сделал. Но - сбежал. Меня, между прочим, уже принимали за сумасшедшего. Как скажу, что я Сократ, так сразу и говорят: сумасшедший.
        - Подумаешь! У нас собаку зовут Сократ. И ничего. Нормальная собака.
        Так они мирно обедали, хотя вокруг было военное время. Потом Миша, как начальник штаба, предлагал разработать план операции, но командир с этим не спешил.
        - Ну куда ты торопишься? Поел - отдохни. Только не спеши, это после обеда самое вредное.
        Миша с тоской вспоминал, как он пускал под откос эшелоны, как поджигал склады с горючим, сколько бы он еще мог сделать, если б не встретил этого сумасшедшего старика. Устроился тут в лесу, как в мирное время на курорте.
        А может, он специально заброшен в лес, чтобы тормозить партизанское движение? Чтобы не давать настоящим партизанам вести против оккупантов освободительную борьбу?
        Но лицо у него честное, хорошее лицо. Если б не этот дурацкий балахон, выглядел бы вполне умным человеком.
        И еще кличка эта - Сократ. Разве это имя для народного мстителя? Спартак - другое дело. Вождь восставших рабов. Или, допустим, Степан Разин.
        Партизанский отряд Степана Разина идет на соединение с отрядом Чапаева. Тут немцы сразу побегут, от одной этой вести.
        - Досидимся мы здесь, пока начнут лес прочесывать, - говорил Миша, выражая мнение штаба, который он возглавлял.
        - А пускай прочесывают. Мы будем через болота уходить.
        - Что ж, они нас не догонят через болота?
        - Не успеют. Там, на болоте, трава цикута растет. Только примут ее - и все, поминай как звали.
        - А чего они вдруг ее примут?
        - Ты думаешь, можно не принимать? - Сократ посмотрел на Мишу очень серьезно.
        - Странно вы рассуждаете. С какой стати враг будет делать то, что хочется нам? И вообще: воюют не травой, а оружием.
        - Это верно, - сказал Сократ в раздумье. - Значит, ты считаешь - не принимать?
        - Да плюньте вы на эту траву! Нашли время заниматься ботаникой. Сейчас только две науки заслуживают внимания: история и военное дело.
        Они гуляли по Старокопытовским лесам, - верней, Сократ гулял, а Миша осматривал местность. Иногда он влезал на дерево, откуда деревня Старокопытовка была вся как на ладони. Она была зеленая от немецких войск, от их танков, бронемашин и прочей техники. Жителей видно не было: то ли они попрятались, то ли все ушли в партизаны.
        - Надо нам добывать оружие, - говорил комиссар старому командиру.
        - А оружие - это добро или зло?
        - Если оно у врага - зло, конечно. Ну, а если у нас, - добро.
        - Значит, ты хочешь из зла сделать добро? Но так не бывает. Из добра можно сделать зло, если его слишком много, но так, чтобы зло превратить в добро, этого я не слыхал.
        - А почему ты говоришь, что фашисты - звери? Разве так бывает? Может быть, они просто люди, оказавшиеся на месте зверей? Самое страшное, когда человек не на своем месте. Помню, я однажды пошел в театр. Ну, где и когда - уточнять не будем. Давно это было и не здесь. Купил я билет, захожу в зал, а там людей битком, все места заняты. Как зашумели на меня все: кто он такой, откуда взялся? Я им говорю: у меня, мол, билет. Тут они совсем рассвирепели. Это, мол, еще нужно посмотреть, что за билет, на какой спектакль да из какого театра. В общем, вытолкали меня из зала, даже не стали смотреть на билет. А почему? Как ты думаешь, почему? Потому что все они там были безбилетники, все занимали чужие места. Потому и смотрели зверем на каждого человека: а вдруг он предъявит на их место билет? Вот так посредственность зверем смотрит на талант, потому что он претендует на свое законное место. И она готова, чтоб обрушился мир, лишь бы удержать это чужое место… Так бурьян глушит вокруг себя культурные растения, чтоб утвердиться на месте, которое по праву ему не принадлежит.
        Что-то он больно много говорил, этот Сократ. Сам занял место партизана, а воевать и не собирается. А если ты воевать не хочешь, какой же из тебя партизан?
        - Надо действовать, - говорил Миша.
        - Будем действовать, - отвечал Сократ. - Есть у меня секретное оружие. Такое оружие, что ни одного фашиста не останется и в помине.
        Врал, конечно. Разве бывает такое оружие? Если это бомба, которая уничтожит всех врагов, так она уничтожит не только врагов. Бомба не будет спрашивать, фашист или не фашист, она не станет проверять документы.
        Да и нет у него никакой бомбы. Просто не хочет воевать. По зачем тогда ходить но лесам, строить из себя партизана? Сидел бы у себя дома на печке и чужого места не занимал. Сам же говорит - хуже нет как занимать чужое место.
        Так раздумывал Миша, слушая беседы Сократа.
        Долго он их слушал. И наконец не выдержал.
        Однажды темной ночью, когда командир крепко спал, Миша поднял по тревоге отряд и повел его в деревню Старокопытовку.
        Деревня тоже крепко спала. Не спали только вооруженные до зубов часовые. Это было очень кстати, что они были вооружены. Их стоило только разоружить - чтобы самому вооружиться.
        Первого часового Миша снял ударом полена по голове, остальных - с применением оружия. Того самого, которое было злом, но теперь, попав в Мишины руки, стало добром.
        Так, по дороге снимая часовых, Миша приблизился к немецкой комендатуре. Она расположилась в здании клуба, куда Миша бегал смотреть кино, когда приезжал в гости к бабушке.
        Забросать клуб гранатами было делом одной секунды, но Миша медлил. Кончится война, подрастут дети, которые сейчас еще маленькие, и куда они будут бегать в кино?
        Не хотелось оставлять деревню без клуба. Но война есть война. Клуб можно новый построить, только бы оккупантов выгнать с родной земли.
        И Миша бросил в окно связку гранат, отобранных у фашистов. И еще в одно окно связку гранат.
        И, отстреливаясь, начал отходить к лесу.
        Огородами.
        Но по дороге попался сад.
        Это был сад Лысого, у которого они до войны трясли груши. Конечно, Лысый стал сейчас полицаем. Или даже старостой. Он и тогда, до войны, был злющий, как черт. Можно было бы и ему бросить в окно связочку, но было жаль семью Лысого. Не должна семья страдать из-за одного предателя и негодяя.
        И все же припугнуть его стоило. Миша решительно шагнул к окну, но в это время кто-то схватил его за ухо.
        Миша узнал знакомую руку.
        Да, это был Лысый, он всегда незаметно подкрадывался.
        Но на этот раз он просчитался. Миша наставил на него автомат, и Лысый заскулил, запросил пощады.
        - Признавайся, - сказал Миша, - на немцев работаешь?
        - Работаю, - признался Лысый. - Людей не хватает, все люди в партизаны ушли. Кому-то ж надо и на немцев работать.
        - Кем работаешь? Старостой или полицаем?
        - И старостой, и полицаем. По совместительству. Я ж говорю: людей не хватает. У партизан хватает, а у нас нет. Хотя материально мы лучше обеспечены.
        Они обеспечены! Вот негодяй!
        - Ладно, отложим разговор до прихода наших. А пока предупреждаю: за уши никого не таскать. Узнаю, что притесняешь жителей, плохо будет. Не уточняю - кому.
        - Я понимаю, понимаю! - закивал Лысый. - А теперь сюда, пожалуйста! - он распахнул перед Мишей калитку.
        Миша сделал шаг и тут же оказался на земле. Это Лысый ему дал подножку, навалился на него и заломил руки за спину.
        Утром Мишу вели на казнь. У него на груди была табличка с надписью: «Партизан», - и он, конечно, был партизан, раз фашисты это сами признали.
        Всю ночь его пытали, но он ничего не сказал. Фашисты выбились из сил, и их пришлось отливать водой, чтоб они могли продолжать работу.
        Отливал их Лысый. Мишу ему не пришлось отливать, потому что Миша и без того хорошо держался.
        Как говорил Сократ, сила не существует сама по себе, она всегда в союзе с добром или злом, причем добро у нее в числителе, а зло - в знаменателе. Чем больше добра, тем больше силы, чем больше зла, тем меньше силы. Поэтому справедливость всегда сильнее несправедливости.
        Так говорил Сократ. Возможно, он потому и не спешил воевать, что понимал: справедливость и без него восторжествует.
        К месту казни была стянута вся живая сила и техника - так силен был страх гитлеровцев перед единственным партизаном. Мирные жители, которых насильно пригнали к месту казни, изо всех сил крепились, чтобы не плакать. Возле виселицы была прибита табличка: «За слезы - расстрел». К Мише это не имело отношения, но он все равно не плакал.
        Оп не дрогнул, когда ему накинули на шею петлю. Он только посмотрел вдаль…
        И увидел старика в белом балахоне.
        Старый Сократ стремительно приближался к месту казни, и при виде его палач стал хохотать и никак не мог попасть сапогом по табуретке.
        И другие фашисты захохотали - до того у Сократа был нелепый вид. Это позволило ему пройти мимо охраны и подняться на эшафот. Одной рукой он взял Мишу за руку, а другую поднял, требуя внимания.
        - Ахтунг! Ахтунг! - сказал он по-немецки, чтоб долго не объяснять, - Сейчас вы все исчезнете. Я долго терпел этот сон, но больше я терпеть не намерен. Сейчас я проснусь - и вы исчезнете. Потому что все вы мне снитесь, господа!
        - Ну, это мы еще поглядим, - сказал немецкий обер-лейтенант и приказал Лысому: - Живо еще одну веревку и еще одну табуретку.
        - Не трудитесь, - сказал Сократ. - С веревкой или без веревки, все равно вы исчезнете. Я уснул, чтобы попасть в хорошее время, а попал черт знает куда. И этого терпеть не намерен.
        - Глупости, - сказал обер-лейтенант. - Не может быть, чтобы весь наш вермахт, весь наш фатерлянд снился какому-то бродяге… Что, у нас уже сниться некому?
        - У вас - некому. Потому что все вы мне снитесь. Мне, а не кому-то другому.
        Он говорил до того убедительно, что некоторые начали сомневаться. А что, если он проснется и мы - тю-тю? Сон - это до того загадочное явление, что никогда не знаешь, кому ты снишься в данный момент.
        - Дайте ему снотворное, - приказал обер-лейтенант. - А уже потом накинем петлю на шею.
        - Крепись, Миша! - шепнул командир своему комиссару, - Я специально взял тебя за руку, чтобы ты не исчез.
        Страх охватил оккупационную армию. Солдаты, презиравшие смерть, вдруг стали относиться к ней с уважением. Они повалились на колени и заныли:
        - Не просыпайся, фройнд! Гитлер капут! Миру мир, война войне!
        Но Сократ не переменил решения.
        - Прощайте, - сказал он, - надеюсь, мы больше не встретимся.
        И сразу все куда-то исчезли. Остались только Сократ и Миша, которого он держал за руку.
        Они сидели на опушке леса, похожего на старокопытовский, а внизу, у их ног, лежал город. То ли Новгород в прошлом, то ли Старокопытовка в будущем.
        - Кажется, я не совсем проснулся, - сказал командир отряда. - Я проснулся из сна в сон. Из одного сна в другой. Ну что ж, поглядим, что нам здесь покажут.
        Они сидели и глядели. Как в театре с верхнего яруса.
        - Извини, - сказал Сократ, - не предупредил тебя, что ты мне снишься. Ты-то думал, что на самом деле живешь… Так многие думают… А это все я. Взял, уснул - и сразу все ожили.
        - Я не ожил, - сказал Миша, - я уже двенадцать лет живу.
        - Это кажется. Когда ты снишься, всегда кажется, что живешь. Лучше, конечно, присниться умному человеку. Это интересней, чем какому-нибудь дураку.
        - Ну, вы-то человек умный. Сократ. А я думал, это партизанская кличка.
        - Вот видишь, ты думал. Не живешь, а думаешь. А другие не думают, хотя и живут.
        - Не представляю себе, как это я не живу. Мне казалось, что это вы не живете. Давно не живете. Потому что жили вы еще до нашей эры, не помню, в каком году.
        Сократ улыбнулся сочувственно:
        - Не знаю, про какую эру ты говоришь, но наша эра пока продолжается. Хотя я в ней уже почти не живу. Невозможно мне стало в ней жить, совсем невозможно.
        Он замолчал и долго смотрел на город, лежащий внизу.
        - А ты думал, я струсил, не хочу воевать? Ну какой мне смысл воевать, если вы мне все снитесь?
        - Может, вам и Гитлер приснился, и вся мировая война?
        - Приснились, - вздохнул Сократ, словно извиняясь. - Было б тебе легче, если б ты приснился какому-нибудь дураку. У дурака на уме одни развлечения. Вот и развлекался бы с ним вместе. Но для себя я бы этого не хотел. Сниться дураку - пустое занятие. Лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Хотя умным такое снится… То кому-то рубят голову, то на костре сжигают. Ты слыхал про такое?
        - Слыхал.
        - Наверно, я тебе сон рассказывал. У меня такая привычка: человек мне снится, а я ему другой сон рассказываю. Наверно, это нехорошо. Неэтично.
        - Еще неизвестно, кто кому рассказывает, - сказал Миша Коркин.
        - Приснится же такой недоверчивый! - рассмеялся Сократ. - Ты спасибо скажи, что я не совсем проснулся, тогда б ты вовсе исчез. Перетащить из сна в сон - это я могу, но так, чтоб кого-то из сна в действительность… Не выйдет. Иначе мы б наплодили народу на земле. Каждый стал бы тащить из своих снов в действительность, это ж какой бы получился демографический взрыв!
        «Откуда он знает про демографический взрыв?» - с сомнением думал Миша.
        - Не стану говорить, что я только из-за тебя не проснулся, были у меня и личные соображения. Не хотелось мне в вашу действительность возвращаться. Нет, не подумай, действительность у нас объективно хорошая, только для меня субъективно плохая. Должен я там принять яд. Цикуту. А кому ж ее пить хочется? После нее уже не уснешь, но и, с другой стороны, не проснешься. Нелепое состояние, правда: ни проснуться, ни уснуть?
        - Разве так бывает?
        - В твоем возрасте - нет. Кажется, что не бывает. А на самом деле - еще как! Не во сне, конечно, а в действительности. Сон, понимаешь, тем хорош, что в нем всегда есть возможность проснуться. И вообще я сны больше люблю. Это как разные страны, между которыми вовсе нет расстояния. В каких только я странах не побывал! Помню, был в одной… Она там, во сне, называлась Италией. И был там один художник. Такие картины рисовал! Как же его звали? Что-то с тигром связанное… Нет, с леопардом…
        - Леонардо да Винчи?
        - Ты смотри! Оказывается, его даже в других снах знают.
        - У меня есть его альбом.
        - Неужели? Значит, напечатали! Он все жаловался: мол, не хотят печатать. Такое бывает в самых умных снах: бездарностей печатают, а талантливых не хотят печатать. Но все же рано или поздно… Как этого художника… Все же напечатали… И даже в других снах…
        Сократ задумался, вспоминая Леонардо да Винчи.
        - Ох и смеялся он надо мной! Надо мной всюду смеются, где я ни появлюсь. Один мне знаешь что сказал, когда я ему назвался? Каждый шут, говорит, в каком-то веке Сократ. В одном-единственном веке он Сократ, а в остальных - шут. Это, говорит, самое трудное: найти тот век, в котором ты можешь быть Сократом. Умный был человек…
        - А вы - нашли?
        - Я-то нашел. Только меня в этом веке убивают. Был бы я шутом, мог бы жить, а Сократом - убивают. Заставляют принять цикуту, смертельный яд. Я потому и уснул - и вот стараюсь не просыпаться. Брожу, понимаешь, из сна в сон, несчастный изгнанник действительности.
        - Вам бы только одежду сменить, - посоветовал Миша. - А имя - это ничего, у нас еще не так людей называют.
        - Откуда ж я возьму другую одежду? Какая, как говорится, есть. Какая снится. Одному богатство снится, и он у себя во сне как сыр в масле катается, а другой едва наготу прикрывает.
        - У нас все равны, - сказал Миша.
        - Все видят один сои? Но это тоже нехорошо, если все в один сон набьются. Люди должны видеть разное, иначе сон - это не сон. Как-то я, помню, из одного сна проснулся в другой. Смотрю: на площади людей видимо-невидимо. Но шума никакого: все молчат. Потом один вылез на трибуну и начинает говорить, что, мол, они снятся какому-то дураку, нехорошему человеку, что этого человека надо гнать… Я, конечно, постарался затеряться в толпе, чтоб меня не заметили. Но тут оратора стали тащить с трибуны, стали кричать, что он ошибается и что к нему нужно применить строгие меры. Что после того, как они столько лет молчали, им слушать такое прямо-таки не к лицу, а оратор этот пусть лучше где-нибудь пересидит, пока они привыкнут высказывать свое мнение. Тогда другой вылез на трибуну и стал говорить, что дело совсем не в том, кому они снятся, а в том, что они просто не умеют сниться. Не умеют и не хотят. Привыкли сниться лишь бы как, спустя рукава, через пень-колоду, вместо того, чтоб сниться не смыкая глаз, не покладая рук и так далее. Тут на него зашикали, стали тащить с трибуны, говорить, что его мнение ошибочное и
что пусть он пока где-нибудь пересидит. Ну, я не выдержал, вышел на трибуну, но стал так, чтоб никто не заметил, что они снятся мне. И говорю: «Как же так? Вы столько лет молчали, что вокруг уже стали сомневаться, умеете ли вы вообще разговаривать, а теперь, когда кто-то высказал мнение… пусть даже ошибочное… Ведь вы же сами себя пугаете. Если вы твердо не будете знать, что можно высказать ошибочное мнение, что за это вас никуда не потащат, никуда не привлекут, ведь вы же опять замолчите и ни у кого слова не вытянешь.» Тут они стали кричать, что мое мнение тоже ошибочное, и я поспешил затеряться в толпе. Ну скажи, Миша, можно спать, когда тебе такие снятся?
        Старый человек любит жаловаться. Мишин дедушка - тот вообще исписал в городе все жалобные книги. Если б еще эти книги кто-то читал. Дедушка жалуется, что у нас вообще больше пишут, чем читают.
        - Ты посмотри, какая на нас туча несется, - сказал Сократ, опять прерывая молчание. - То ли смерч, то ли ураган. Никогда не видал такого количества пыли.
        Такого количества пыли вообще не видел никто. Как будто вся земля стряхнула ее с себя - вроде собаки, которая отряхивается, выходя из воды на берег.
        Туча приближалась быстрей, чем бывает в подобных случаях. Она, эта туча, небесная или земная, пожирала все небесные и земные цвета, не оставляя ничего, кроме серости.
        - Знаешь сказочку про серого волка? - спросил Сократ. - Ну-ка, скажи, что в сером волке самое страшное?
        - Зубы?
        - Нет, не зубы.
        - Когти?
        - Нет, не когти. Самое страшное в волке - это его серый цвет. Потому что он объединяет волка со всеми серыми. А серых на земле знаешь сколько? Как пылинок в этой туче пыли. Вот они и объединяются. Кровожадность волка с трусостью зайца и глупостью осла.
        - А зачем волку трусость зайца и глупость осла?
        - Они все друг другу нужны, потому что все они серые. Они утверждают торжество серости на земле. И при этом, конечно, каждый отстаивает свои интересы.
        - Такой сказки я не слыхал, - сказал Миша.
        - А это не сказка. В каких я страшных снах ни бывал, и всюду самое страшное - это серость. Она не терпит ничего яркого, все яркое норовит сожрать, потому что на фоне яркого особенно видна ее серость. Однажды, помню, мне снился Моцарт, великий человек. И что ты думаешь? Его съели… Нет, не съели… - Сократ задумался. - Как же это? Вроде съели… Нет, как-то иначе… Съели? Нет, не съели… Сальери! Вот! Сальери, представляешь? И нет Моцарта. Ну, и в других снах не лучше… В одном сне перед самой войной всех великих полководцев съели… Нет, что это я? Не съели, а так, как этого Моцарта. Ну да, Сальери, именно Сальери… Перед самой войной…
        Туча приближалась, и теперь уже можно было ее рассмотреть.
        - Это не туча, - сказал Миша Коркин. - Это татаро-монголы идут на древний Новгород. Сейчас они его сожгут, разорят. Эх, жаль, мы у фашистов не прихватили оружия.
        - У серости свое оружие, - продолжал прежнюю мысль Сократ. - Ее оружие - подозрительность. Взять под сомнение древний Новгород - и тогда делай с ним, что хочешь. Можно даже внушить, что под именем древнего Новгорода скрывается какая-нибудь Аддис-Абеба. Помню, как-то я видел сон…
        - Опять вы со своими снами! Ну прямо как Обломов какой-нибудь!
        - Это какой Обломов?
        - Из литературы. Мы в школе учили «Сон Обломова».
        - Сон Обломова? Не бывал. В этом сне я не бывал… Вернее, он во мне не бывал… То есть, мне не снился.
        - Как же он мог сниться вам, когда он снился Обломову?
        - А ты-то как о нем знаешь? Сидишь в моем сне и знаешь?.. - Сократ вздохнул. - Ну и дети пошли. Заткнут за пояс любого взрослого.
        Татаро-монгольская туча приближалась.
        - Примем бой или пропустим и ударим с тыла?
        - Какой бой? С какого тыла? Сейчас я возьму тебя за руку и ка-ак проснусь! И тогда - не завидую я этим татаро-монголам.
        - С тыла бы ударить, - вздохнул Миша, - Только нечем. Нам бы один пулемет, и мы бы спасли древний Новгород.
        - Держись за меня крепче, - сказал Сократ. - Раз, два… Три!
        Их хорошенько тряхнуло на стыке двух снов, и опять они на опушке леса. Только другого. И город перед ними. Только другой. И туча - только с другой стороны - несется на город.
        - Сколько всюду пыли, - сказал Сократ. - Нет нигде спасенья от серости.
        - Далась вам эта серость!
        - А что ты думаешь? Она же отовсюду наступает на человека! И разве только на человека? Надвинется туча - и сразу серым становится день, закроет посредственность белый свет - и сразу мир поглупеет.
        - Это вандалы, - сказал Миша. - Это они несутся на Древний Рим. Сейчас от него останутся только развалины.
        - Ну что ты скажешь? Не дают человеку поспать. Такое делают в этих снах, почище, чем в действительности.
        - Был бы у нас пулемет, мы бы им показали. С этими вандалами без пулемета нельзя.
        - Интересно ты рассуждаешь! Туда пулемет, сюда пулемет… Всех сначала перекосить, а потом жить в мире и согласии?
        - Я же не всех, я только вандалов…
        - А он разбирается? Он же глупый, он сам не знает, куда палит. Поверни его туда - он туда палит, поверни сюда - он сюда… Нет, брат Миша, с ними нужно не так. С ними нужно по-моему: раз - и…
        Их опять тряхнуло - и исчезло войско вандальское. А город остался. Только уже в другом веке. За четыре века до исторического нашествия.
        Хорошо, что Миша так здорово знал историю. Иначе ни Риму, ни Новгороду несдобровать.
        Но Сократ, конечно, думал, что это все из-за его снов. Перескочил из сна в сон - и конец вандальскому нашествию.
        - А ты говоришь - пулемет. Разве под пулемет поспишь? Помню я, в одном сне… Человек плывет по реке, а по нему палят из пулеметов. Раненый он, еле плывет… Хорошо, что я подоспел, подхватил его…
        - Чапаева?
        - Ну да. Чапаева. Проснулся с ним в другой сон. Отдохни, говорю, подлечись. Так что ты думаешь? Он сразу собрал народ, вышел с ним на Сенатскую площадь…
        - Это Чапаев?
        - А кто ж еще? Я еле подоспел, а то б его там повесили. Ну, думаю, от греха подальше - проснулся с ним сюда, в Древний Рим. Так он - что бы ты думал? Поднял восстание рабов…
        - Чапаев?
        - Ясно, что не Деникин. Деникин на такое дело не пойдет.
        Ну и каша была в голове у него по истории… Все исторические события перепутались, не поймешь, что, где, когда…
        - А что же дальше было с Чапаевым?
        - Проснулся я с ним в какие-то далекие будущие времена. Пусть там посидит, подождет. Чем в прошлых временах погибать, лучше спокойно дождаться будущего.
        - Ну и философия у вас, - сказал Миша.
        - Философия. Если хочешь знать, философия всегда спасала человека. Политика его губила, а философия выносила из огня. Вот как сюда, например. Слышишь, как тихо? Можно какое-то время спокойно поспать.
        Разговорился Сократ. Пришлось Мише внести предложение: может, посмотреть город? Все же как-никак Древний Рим…
        Небо было ясное, нигде не было видно туч. Ни вандалов, ни татаро-монголов. Старый философ из древних времен шел по дороге с мальчиком из новейшего времени, и кто-то кому-то явно снился. Только вот кто? И кому?
        У входа в город им повстречался человек; тоже в белом балахоне, но сшитом несколько на другой манер.
        - Сенека!
        - Сократ!
        Два великих философа обнялись, как родные.
        - Это Миша, - представил Сократ мальчика. - Из другого моего сна.
        - А ты все такой же, - засмеялся Сенека. - И по-прежнему говоришь загадками. Что значит - из сна? И что значит - Миша?
        Настроение у Сенеки было хорошее, хотя сегодня ему предстояло умереть. Его собственный ученик приговорил его к смерти.
        - Разве бывают такие ученики? - удивился Миша. Он и сам был ученик, но никогда не поступил бы так с учителем. Конечно, и учителя бывают разные, но приговорить к смерти - это уже слишком.
        - А какая смерть? - спросил Сократ. Он знал в этом деле толк, поскольку сам был приговорен к смерти.
        - Надо вскрыть вены, но никто не хочет брать это дело на себя. Я приговорен стать жертвой и убийцей одновременно.
        - У меня тот же случай. Только я должен принять яд.
        Они говорили об этом спокойно, и оба были в хорошем настроении. Истинные философы не меняют настроения. У них одно настроение на всю жизнь.
        Заговорили о том, что никак не удается искоренить в жизни плохое, потому что многие научились из плохого делать хорошее. Из плохого для общества - хорошее для себя лично. И если не останется в жизни плохого, то им просто не из чего будет делать хорошее. И им уже не будет так хорошо, как прежде. Какой-нибудь бездельник, занимавший крупный пост и получавший кучу благ от своей подлости, - что он будет делать, если подлость упадет в цене? Поднимется в цене порядочность, а у него ее нет, что же ему - идти по миру? Вот положение!
        Все это взрослые разговоры. Не только для Миши взрослые, но даже для многих взрослых людей. Когда сойдутся два философа, у них такие разговоры, что только в учебниках можно читать, а просто так и слушать не хочется. У себя дома, когда такое начинали говорить, Миша просто старался выйти из комнаты, а здесь, в Древнем Риме, не знаешь, куда выйти, куда войти. Вместо того, чтобы город смотреть, только теряешь драгоценное древнеримское время.
        Ну, партизаны! Каждый из них партизан в своем времени, проводит диверсии в пользу будущих времен.
        Заговорили об учениках. Сократ был доволен своими учениками, а Сенека недоволен, хотя у него был всего один ученик. Может, все дело в том, что он был императором? Хочешь испытать ученика, дай ему власть.
        - Представляешь: поджег Рим, чтоб полюбоваться пожаром. А замечания делать не смей. Больше всего он не любит замечаний.
        - Кто ж их любит? - улыбнулся Сократ.
        - Вот сейчас приду домой и вскрою себе вены. Хватит с меня этой педагогической деятельности.
        Мише стало неловко. Он тоже был ученик, а значит, был частично повинен в том, что некоторые учителя вынуждены вскрывать себе вены.
        - Вы его на педсовет вызовите, - предложил он наиболее суровый способ воздействия.
        - Какой там педсовет! Из педсовета никого в живых не осталось. И из родительского комитета тоже: этот мой воспитанник убил свою собственную мать.
        Да, дисциплинка у них… У Миши в школе тоже с этим неважно, но педсовет и родительский комитет пока действуют.
        - Если б не то, что он император, - вздохнул Сенека. - Он ведь и умный, и способный. Не был бы императором, был бы просто замечательный человек.
        Сократ сказал:
        - Считай, что он последний день император. Стоит мне проснуться, и он исчезнет, как дурной сон. Вы ведь мне снитесь, и хоть в жизни у меня никакой власти нет, но над своими снами я властен.
        Но Сенека был умный человек. И не такая у него была жизнь, чтобы она могла кому-то присниться.
        - А может, это ты мне снишься, Сократ? Ты ведь жил раньше, откуда ж тебе меня знать? А я о тебе слыхал, значит, ты мне можешь присниться.
        - А Миша? Мы с ним прошли не один сон. Значит, и он тебе снится?
        - И Миша снится. А почему бы и нет?
        Миша совсем растерялся. Значит, все эти события и вообще вся его жизнь снилась не Сократу, а Сенеке?
        - Э, нет, - сказал Сократ. - Мы с Мишей столько прошли, столько повидали. И фашистов, и вандалов, и татарское нашествие. И вот теперь еще ваш император… Как его?
        - Нерон.
        - Ну, вот, и о Нероне услышали. Тоже во сне. Чего только не увидишь, не услышишь во сне. Мне однажды, вы не поверите, Наполеон приснился. Как будто был такой император, захватил всю Европу и тоже напал на страну, где мы с Мишей партизанили. Ты партизанил с Мишей? А я партизанил. Так кому же он спится, я тебя спрашиваю?
        - Вы говорили о Наполеоне, - сказал Миша, не желая быть яблоком раздора.
        - Да, не поздоровилось этому Наполеону! Так же, как потом этому… Как его звали, Миша?
        - Гитлер.
        - Вот-вот, Гитлер. Ему бы тоже не поздоровилось, если б я не проснулся. Но я проснулся только для того, чтоб Мишу спасти. А так бы я подождал, когда бы его разделали. Вроде тевтонских рыцарей. Как их в Чудском озере топили! Я специально не просыпался, пока их не прикончили всех до одного…
        Сократ рассказывал свои сны, а Миша рассматривал город. Что-то его заинтересовало чуть дальше, и он отошел чуть дальше… Потом еще и еще дальше… И потерял из виду великих философов.
        Они этого не заметили. Наконец-то у них появилась возможность поговорить друг с другом.
        Между тем Миша, разглядывая древние здания, дошел до самого дворца. Тут-то его схватили и привели к императору.
        - Этот мальчишка, - доложил начальник стражи, - утверждает, что он здесь не живет, что он только снится…
        - Кому же? - насторожился Нерон.
        - Он говорит: либо Сократу, либо Сенеке. Одному из этих философов. Но Сократ отпадает: покойники не видят снов. Остается Сенека.
        Нерон подошел к Мише, потрепал его по щеке.
        - Такой хороший мальчик, а снится врагу престола. Почему ты не снишься своему императору?
        Миша молчал.
        - Как зовут тебя, мальчик?
        Миша поднял глаза на Нерона и твердо сказал:
        - Вы от меня ничего не узнаете.
        - О, ты грубиян! Когда знакомятся, говорят имя. Вот меня зовут Нерон, а тебя?
        Миша молчал.
        - Значит, снишься Сенеке, врагу империи. А ведь за это дело… Что у нас за это дело? - спросил он у начальника стражи и, по дожидаясь ответа, продолжал: - Да, за это дело у вас… В общем, строго. Так как тебя зовут?
        - Миша…
        Нет, это сказал не Миша. Миша молчал. Если он не испугался фашистов, то испугается он какого-то императора!
        Миша молчал. Это сказал кто-то рядом. Сначала тихо, потом громче:
        - Миша!
        И еще громче:
        - Миша! Миша, проснись!
        И Миша проснулся.
        Он сидел за столом, положив голову на десятитомник «Всемирной истории». За его спиной стояла мама и строго спрашивала:
        - Это ты так учишь историю? Ой, смотри, не видать тебе деревни Старокопытовки, бабушке двоечники не нужны.
        Вот и выяснилось, кто кому снился. Все-таки неправ был Сократ. И неправ был Сенека. Ошибались великие философы. Это они снились Мише, и вандалы снились, и татары, и фашисты, - вся эта история зависела сейчас от того, будет он дальше спать или проснется.
        Он бы, конечно, спал дальше, хотя бы ради истории. Но пришлось просыпаться. И сразу все ушло далеко-далеко. И Древний Рим, и татарское нашествие, и даже Отечественная война, которая уже сорок лет как окончилась.
        - Так-то, товарищ Сократ, - сказал Миша, раскрывая том «Всемирной истории». Со страницы на него смотрел Сократ.
        - Так-то, Миша, - сказал Сократ, - Получишь по истории двойку, не видать тебе деревни Старокопытовки…
        Нет, наверно, это сказал не Сократ. Это опять сказала Мишина мама.
        1985
        Изобретатель вечности
        Изобретатель Вечности умер в 1943 году, в маленьком курортном городке на берегу Средиземного моря. Незадолго перед тем в этом море пошел ко дну представитель оккупационного командования, пожелавший освежиться в оккупированных водах и оставшийся там дольше желаемого.
        В это время в воде находились: ПРОФЕССОР ЭНТОМОЛОГИИ, пятидесяти восьми лет, тридцать пять из которых были отданы не собственной жизни, а жизни различных насекомых; КОММЕРЧЕСКИЙ АГЕНТ небольшой торговой конторы, выглядевший старше своих тридцати двух лет; ПОЧТАЛЬОН, выглядевший моложе своих шестнадцати лет; СТУДЕНТКА МЕДИЦИНЫ двадцати лет с небольшим; ПАРИКМАХЕРША дамского зала, тридцати лет с небольшим; БАКАЛЕЙЩИЦА, владелица бакалейной лавки, некоторых лет с небольшим; а также СТАРУХА-МАНЕКЕНЩИЦА, возраст которой уже ни для кого не представлял интереса.
        Все эти лица были обнаружены в воде после того, как от представителя оккупационных властей перестали поступать какие-либо известия. Коммерсант и Парикмахерша оживленно беседовали в воде (не заходя, впрочем, глубоко, чтобы быть на виду у собеседника), Старуха у самого берега принимала морские ванны, остальные плескались каждый сам по себе, поскольку в то время были еще незнакомы.
        Все они были доставлены на берег и взяты в качестве заложников, с угрозой, что через месяц будут расстреляны, если не объявится настоящий преступник. Их поместили не в тюрьму, чтоб они не утратили вкус к жизни, а, напротив, предоставили им комфортабельный особняк, снаружи зарешеченный и тщательно охраняемый, но внутри довольно уютный.
        Это был своего рода эксперимент.
        Первый день тянулся долго, и Профессор объяснил это причинами субъективными. Время, сказал он, в значительной степени явление психологическое, зависящее от процессов, которые происходят внутри нас. Радость убыстряет время, горе замедляет его; а ожидание смерти заставляет ползти совсем медленно, потому что жизнь сопротивляется смерти.
        Старуха-манекенщица охотно поддержала разговор о смерти. Разговоры об общей участи отвлекали ее от мыслей о собственном неизбежном конце. В то время, когда Старуха-манекенщица была манекенщицей, а не старухой, мысли о бренности жизни не посещали ее, тогда она видела в жизни другие стороны. Но коловращение жизни повернуло ее к Старухе бренной стороной, и уже ничего не было видно, кроме бренности. Морские ванны должны были Старухе помочь, но они, напротив, погубили ее окончательно. Такое беспокойное время: кто-то кого-то топит, а больного человека вытаскивают из воды, прерывают курс лечения…
        - Не нужно говорить о смерти, - сказала Бакалейщица. - Пока мы молоды… - она осеклась, поймав на себе критический взгляд Парикмахерши.
        Профессор считал, что она права, что для того, чтобы жить, нужно сосредоточить себя на жизни. Есть насекомые, жизнь которых составляет всего несколько часов, но это отнюдь не приводит их в отчаянье. За свои несколько часов они проживают не меньше, чем крокодилы за триста лет.
        - Неужели за триста? - у Старухи заблестели глаза, и ее собственный возраст показался ей младенческим.
        - Ненавижу насекомых, - сказала Парикмахерша. - И крокодилов тоже, не понимаю, зачем им так долго жить.
        Коммерсант предложил Студентке прогуляться по коридору, но Студентка уткнулась в конспект и не слышала его приглашения. Тогда Коммерсант послал Почтальона за газетами, - может быть, в доме сохранились какие-нибудь газеты, - а Старухе предложил выгладить ему брюки, - если, разумеется, в доме найдется утюг.
        Старуха кивнула, думая о крокодилах. Неужели они так долго живут? Триста лет! А тут - какой-нибудь месяц. Что можно успеть за месяц? Только не пожить. Пожить не успеешь и за всю жизнь, не то что за какой-то там месяц. Насекомые - другое дело, у них потребности крошечные. И вообще неизвестно, зачем они живут. А крокодилы зачем живут? Непонятно зачем, правильно сказала Парикмахерша. Триста лет живут - и непонятно зачем.
        - Все относительно, - сказал Коммерсант. Он был относительно небольшой коммерсант, и это заставило его исповедовать теорию относительности… - Каждый город - маленькое государство, каждый дом - маленький город…
        - Какой у нас миленький город, - сказала Парикмахерша, окидывая взглядом городские стены и потолок.
        Коммерсант предложил ей прогуляться по коридору, но она отказалась. Она была дамской парикмахершей, и сердце ее замирало при виде мужчин, которые стриглись в соседнем зале. Их бороды и усы были для нее полной загадкой, и, придя с работы домой, она подолгу стояла перед зеркалом с бритвой в руке, воображая, что бреет клиента. Но в дамском зале, а тем более в ее одинокой комнатке, брить было некого, и рука ее повисала в воздухе, как птица на бреющем полете…
        Почтальон принес газету. Он обнаружил в кладовке целую пачку старых газет, но принес только одну, чтобы обеспечить ежедневную доставку почты. Он распределил газеты по датам, и хоть все они были пятилетней давности, но каждая, по сравнению с более старой, сообщала новости посвежей, и это обеспечивало регулярный приток информации.
        Коммерсант развернул газету и прочитал о сформировании правительства Даладье, три года назад ушедшего в отставку. Весть о сформировании правительства Даладье, в свое время не оправдавшего ничьих ожиданий, теперь была воспринята с радостью, поскольку обозначала уход в отставку оккупационных властей. Было, правда, опасение, что правительство Даладье уступит место правительству Поля Рейно, которое в самые трудные дни сбежит из Парижа, уступив страну Маршалу Петену, который уступит ее все тем же оккупационным властям. Круговорот истории, связанный с чтением старых газет. И хоть говорят, что новое - это хорошо забытое старое, но иногда старое возвращается так скоро, что о нем даже не успеваешь забыть.
        - Все относительно, - сказал Коммерсант, углубляясь в газету.
        Да, конечно, все относительно. В сущности, человек уже при своем рождении приговорен к смерти, разница лишь в том, когда будет исполнен приговор - через день, через месяц или через столетие. Эту мысль высказал Профессор, знаток биологических систем, имеющих разную продолжительность, но одинаковую завершенность.
        Еще там, на пляже, Парикмахершу привлекла роскошная борода Профессора, и здесь ее продолжала смущать его борода. Пальцы ее сжимали отсутствующую бритву, и рука ее взлетала, как птица в свой бреющий полет.
        - С точки зрения бабочки-поденки тридцать дней, которые нам отведены, это не такой уж малый срок, - сказал Профессор энтомологии.
        - Для этой бабочки час - как год, - кивнул Коммерсант. - У нее время идет по повышенному курсу. Мы, люди, живем в условиях временного изобилия, поэтому мы не ценим времени. А если б у нас на счету был каждый день, мы пустили бы его по повышенному курсу.
        - И получили б те же прибыли? - усомнилась Бакалейщица.
        - Конечно. Произвожу элементарный подсчет: предположим, час идет по курсу месяца. Значит, сутки у нас составляют два года, а месяц - шестьдесят лет.
        - Это заманчиво, - улыбнулся Профессор и подмигнул Старухе-манекенщице. - Мы еще проживем шестьдесят лет.
        - Не с моими болезнями, - не приняла его оптимизма Старуха.
        Бакалейщица вздохнула:
        - Мы - бабочки, которых посадили в общую коробку и позволили прожить в ней тридцать дней…
        - Шестьдесят лет, - поправил ее Почтальон. - Привыкайте к новому летосчислению.
        Все привыкали к новому летосчислению. Первые несколько месяцев прошли в устройстве на новом месте.
        Профессору отвели отдельный кабинет, чтобы он мог заниматься научной работой. Кроме того, ему предстояло вести работу преподавательскую: читать Студентке курс лекций, проводить с ней семинарские занятия, а впоследствии принять у нее экзамен.
        Старуха-манекенщица молодела у всех на глазах. Ведь молодость измеряется не тем, сколько прожито, а тем, сколько еще предстоит прожить. Теперь Старухе предстояло прожить столько же, сколько молодой Студентке и юному Почтальону, и если б не ее болезни, она бы чувствовала себя такой же молодой, как они.
        Все стали ровесниками, и сорокалетняя (скажем так) Бакалейщица обратила внимание на тридцатилетнего Коммерсанта. Она сразу выделила его среди прочих своих ровесников - шестидесятилетнего Профессора и шестнадцатилетнего Почтальона. Этому способствовало и то, что, в своей семейно-бакалейной жизни отягощенная многочисленной семьей и толпами покупателей, она впервые оказалась в столь малолюдном окружении, что смогла разглядеть каждого отдельного человека.
        Через два года после знакомства (сутки по старому летосчислению) Почтальон доставил Бакалейщице первое письмо, в котором ей было назначено первое свидание в коридоре. А еще через три месяца Коммерсант получил ответ. Расстояния были короткие, и почта работала вовсю, но письма шли очень долго - по новому летосчислению.
        Почувствовав прилив молодых сил, Старуха-манекенщица принялась наводить в доме порядок, о котором в своем собственном доме уже не думала много лет. Теперь у нее было будущее - пусть не слишком большое, но не меньшее, чем у других, а главное - здесь ей было для кого стараться. Едва открыв глаза, она лихорадочно соображала: нужно прибрать у Профессора в кабинете, а еще до того подготовить рабочее место для Парикмахерши, а еще раньше - разбудить Почтальона и собрать его в путь, чтобы он успел доставить утренние газеты.
        Она будила Почтальона, наскоро кормила его и провожала до дверей из столовой в гостиную. Затем протирала зеркало Парикмахерши, ставила перед ним кресло и аккуратно раскладывала орудия парикмахерской деятельности: расчески, ножнички, щипчики, бигуди… Она сама удивлялась своей энергии. Она могла три месяца подряд тереть пол, чтоб довести его до полного блеска, провести неделю у какого-нибудь серванта, сообщая ему приличный и эстетический вид. У каждой двери она положила половичок и строго следила, чтоб ноги вытирались при переходе из комнаты в комнату и обратно. Домашняя работа не имеет начала и конца, и это в какой-то мере приобщает ее к вечности. Может быть, потому молодые ее любят меньше, чем старики, а старики обретают в ней спасительное ощущение, что всему этому никогда не будет конца… Старуха-манекенщица, казалось, демонстрирует эти чужие комнаты, как демонстрировала когда-то чужие одежды. Ну-ка поглядите, не согласитесь ли здесь пожить? Только в этих комнатах можно жить в нынешнем сезоне! Только в этих - и только в этом сезоне!.. Потому что жизнь бабочки - только один сезон.
        Так проходили годы, и, как это обычно бывает с годами, они пролетали, как один день. В свободные от лекций часы Профессор писал монументальный труд: «Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений».
        В том большом мире, где время измерялось полновесными годами, была война, но здесь об этом никто не думал, потому что здесь люди жили в другом измерении. Они и прежде не мыслили слишком широко, и там, где их никто не ограничивал, ограничивали себя сами: жизнь в маленьком мире имела те преимущества, что избавляла человека от больших бурь. Профессор ограничивал себя энтомологией, Бакалейщица - бакалеей и семьей, Парикмахерша - дамским залом, за которым начинался неведомый ей мужской, полный тревог и опасностей, как всякий мир, которым правят мужчины.
        - Посидим под плафоном, - предлагал Бакалейщице Коммерсант, и они усаживались под плафоном, который лил на них лунный свет.
        Это сидение под искусственной луной возвращало Бакалейщицу в те далекие годы, когда и луна была другая, и Бакалейщица была другая, да и человек, сидящий с нею рядом, был совершенно другой. Тот человек, впоследствии Бакалейщик, впоследствии супруг и отец пятерых детей, тогда еще был никем, но именно тогда он был ей особенно дорог. Лунный свет… Возможно, во всем виноват лунный свет, делающий близким постороннего человека. Потом, когда он рассеется, станет ясно, что человек чужой, но это придется скрыть от него, от себя и от всех, потому что будут общие дети, общая семья и общая бакалея… А больше - ничего общего, а особенно того, что когда-то привиделось в лунном свете…
        Едва зародившись, отношения между Бакалейщицей и Коммерсантом встретили горячую поддержку со стороны остального населения этого ограниченного мирка. Почтальон целиком посвятил себя их переписке, тратя на доставку корреспонденции не более одного дня. Студентка восстанавливала в памяти забытые стихи и, как листовки, разбрасывала их по комнате. А Старуха-манекенщица, глядя дальше других, тайком шила пеленки. Хотя, для того, чтоб понадобились пеленки, нужно было не шестьдесят, а чуть ли не шестьсот лет по новому летосчислению, но истинная любовь не боится подобных препятствий, и Старуха шила пеленки, веря в истинную любовь.
        Между тем виновники всех этих предприятий сидели в центре внимания, совершенно его не замечая. Таков эгоизм любви: она ничего не замечает, когда сидит вот так, под плафоном.
        - Взгляните туда, - говорила Бакалейщица, поднимая кверху глаза, а вместе с ними - мечты и надежды. И там, под сводами вечернего потолка, ее мечты встречались с его мечтами, а ночь уже подступала, окружая их плотной стеной, говоря точнее - четырьмя плотными стенами…
        Так пролетело тридцать лет, и Старуха забеспокоилась, что не успеет дошить пеленок. Здесь, в этом замкнутом мире, годы летели особенно быстро, и она почувствовала, что опять начинает стареть. Давали о себе знать болезни, оставшиеся еще от той, прежней старости, и порой она месяцами не вставала с постели, а однажды провела в постели целый год.
        Она вспоминала полновесные годы своей молодости… Хотя молодость подвижней, чем старость, но движется она медленней. А старость летит, как на крыльях, - пусть на старых, немощных крыльях, - но она так пролетает, что за ней не поспеть.
        Особенно сейчас это чувствуешь. Только поселились, начали жить, - и уже тридцать лет прошло. И осталось всего тридцать лет. Бабочкино время.
        Это было грустно, тем более, что Старуха всегда оставалась в душе манекенщицей, храня верность ушедшей юности и красоте. Это трудно - хранить верность юности и красоте, которые сами не способны сохранить верность.
        И вот в этот безнадежный момент, когда спасения, казалось, ждать было неоткуда, Почтальон принес Старухе письмо:
        Учитывая катастрофическое вздорожание времени, предлагаем считать час не месяцем, а годом. Таким образом, в нашем распоряжении еще триста шестьдесят лет.
        В письме не было ни подписи, ни обратного адреса, но категорический его тон убеждал. Особенно убеждало то, что в любом случае триста шестьдесят лет предпочтительней тридцати лет, или пятнадцати дней - по первоначальному летосчислению.
        Старуха почувствовала прилив новой молодости. Триста шестьдесят лет - это минимум четыре жизни, и она начала жить за четверых, как жила тогда, когда была не старухой, а манекенщицей. Правда, тогда она не знала, сколько у нее впереди, а теперь научилась считать оставшиеся годы, потому что молодость определяется не тем, сколько прожито, а тем, сколько предстоит прожить.
        - Господи, какие мы еще молодые! - воскликнула Старуха, предавая гласности полученное письмо. - Нам еще жить и жить… Жить и жить…
        И пока она это говорила, прошло три дня. По что такое три дня, - по новейшему летосчислению!
        У Бакалейщицы и Коммерсанта длиннее стали свидания, но зато длинней и разлуки.
        - Опять нам не видеться несколько лет, - сокрушались они, расходясь по своим комнатам, а встречаясь, восклицали: - Все эти годы! Все эти долгие годы!
        Что может быть длиннее годов разлуки? На Плутоне год составляет двести пятьдесят земных лет, но даже его год короче года разлуки. Даже такого, который пролетает всего лишь за один час.
        Поэтому дольше всех живут те, кто живет в разлуке. Для них каждый день - как год, а каждый год - как полтора года на Плутоне. А что такое полтора года на Плутоне? Это триста семьдесят пять земных лет в условиях вечного холода и вечного мрака, на расстоянии шести миллиардов километров от Земли.
        Вот что такое годы разлуки.
        Ежедневные газеты Почтальона стали сначала ежегодными, а потом доставлялись раз в двадцать четыре года. Но и при такой периодичности газеты не успевали читать. До газет ли тут, когда год просидишь в кресле у Парикмахерши, чуть ли не год конспектируешь одну лекцию, а на уборку тратишь не меньше трех лет?
        А Профессор сидел над своей монографией, и на обдумывание каждой фразы у него уходило два, а то и три месяца. Ничего удивительного: это был серьезный научный труд, на который не жаль потратить и целую жизнь, - «Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений».
        Жил-был Психиатр. Он лечил людей от ложных представлений (если исходить из того, что истина известна нормальному человечеству), в том числе и от мании величия, то есть чрезмерного преувеличения собственных достоинств. Допустим, зяблик возомнил бы себя орлом - это мания величия в ее классической форме. А вот если бы орел возомнил себя зябликом - это уже не мания величия, а скорее комплекс неполноценности у орла. А если зяблик возомнит себя воробьем или орел возомнит себя соколом - это уже не мания и не комплекс, а вообще неизвестно что. То есть оно неизвестно нам, а Психиатру оно было известно.
        Однажды, подводя итог своей многолетней деятельности, Психиатр обратил внимание на любопытный факт: за последние десять лет никто из его больных не возомнил себя Наполеоном. Наполеон - стандартная форма величия, а поскольку для неполноценных умов понятнее и доступнее форма, то первое, что приходит в голову такому уму, - это возомнить себя Наполеоном. Не встречалось за последние десять лет Жанны д’Арк и Джордано Бруно, Ньютона и Шекспира. Максимальными вершинами, до которых поднималось маниакальное воображение душевнобольных, были их ближайшие начальники: директора, заведующие, управляющие делами. У лейтенанта была мания, что он капитан, у капитана - что он майор, у майора - что он подполковник. Такое снижение маниакального потолка было тоже своего рода патологией, снижением потенциальных возможностей личности в результате утраты веры в себя. И Психиатр решил поднять этот потолок, привить своим больным манию истинного величия.
        Он рассказывал им о подвигах, совершенных до них на земле, о путях, приводивших людей к величию. Он говорил о неисчерпаемых возможностях человека, о том, что разница между большими, средними и маленькими людьми - лишь в различной степени использования этих возможностей. Маленькая крестьянская девушка спасла огромную страну, совершила подвиг, незабываемый для истории. Каждая девушка имеет такую возможность.
        - Что касается бабочек, то они, конечно, лишены этих возможностей, - закончил Профессор свой рассказ, которым иллюстрировал лекцию, прочитанную студентке. - Потому что жизнь бабочки ограничена физиологией, бабочка не может выйти за пределы физиологии, а человек - может. Разорвать этот ограниченный круг, выйти за пределы физиологии - это, в сущности, и означает стать человеком. Человек становится тем выше, чем выше поднимается он над физиологией. Над бабочкиной физиологией. Над звериной физиологией. Над человеческой физиологией. Над физиологией всех, кто жил до него на земле.
        Почта была доставлена с опозданием на целый год: Почтальон слушал лекцию Профессора. Прежде он не слушал его лекций: все они были о насекомых, то есть, в сущности, о мелочах, - но теперь, когда Профессор заговорил о людях, причем о выдающихся людях, Почтальон не смог пройти мимо и прослушал лекцию до конца.
        Чем отличается человеческая жизнь от бабочкиной? Не только тем, что бабочкина короче. У человека есть возможности, которых у бабочки нет. Бабочка могла бы облететь вокруг земли, если б у нее была такая возможность. Но у нее нет такой возможности. А у человека есть.
        Взять, к примеру, братьев Монгольфье, которые первыми поднялись на воздушном шаре. До них люди не умели летать. У них была возможность летать, но они не умели летать, потому что не использовали эту возможность. А братья Монгольфье использовали - и полетели. Они вышли за пределы своей физиологии - и полетели. И теперь никто не скажет, что люди не умеют летать…
        Почтальон с детства мечтал стать летчиком, и, если бы не война, он бы непременно стал летчиком, потому что у него была такая возможность. Война временно лишила его такой возможности, но когда война кончится…
        Хорошо мечтать о будущем, когда впереди почти четыреста лет. О том, как станешь летчиком, окончишь университет, научишься стричь бороды так, как их стригут в мужском зале… Или о том, как посвятишь все четыреста лет личной жизни, как завершишь работу над монографией и будешь нянчить младенцев… Боже, какие головокружительные открываются перед каждым из нас перспективы! Если б мир, который нас окружает, был построен заново и при этом строился из одних перспектив, он был бы удивительным миром. Только бы перспективы не сталкивались, не перечеркивали друг друга, как перечеркивает перспектива нянчить младенца перспективу завершения монографии.
        Мир тесен, и любая перспектива, продолженная до бесконечности, непременно пересечет бесконечное число перспектив и, в свою очередь, будет пересечена ими. И это не просто закон геометрии, который нельзя затвердить со школьной скамьи, - это закон жизни, который нельзя заучить, потому что он всякий раз создаётся заново.
        Мы живём на пересечении перспектив, и мир, в котором они пересекаются, - тесен. Да, мир тесен, особенно если его заключить в четыре стены… Но разве стены - преграда для перспектив? Окружите нас десятками стен, упрячьте в каменные мешки, - и оттуда, в бесконечность, к далеким звездным мирам помчатся наши освобожденные, раскрепощенные перспективы…
        И прошло еще двести лет, и Старуха опять почувствовала, что стареет. В ней уже не было той легкости, какая была двести лет назад, и она годами не вставала с постели. Жизнь уходила из нее, как уходит публика из демонстрационного зала, когда все моды исчерпаны, все модели показаны и пора закрываться… Пройдет немного времени - и пора закрываться. Осталось каких-нибудь полторы сотни лет…
        И тогда Почтальон принес ей письмо:
        В соответствии с новой реформой времени считать отныне годом не час, а минуту. Впереди у нас 9600 лет.
        Почти десять тысяч лет… Практически это означает вечность. Никому из земных жителей не удавалось прожить столько лет. Библейский Мафусаил прожил 969 лет - смешно сказать, меньше тысячи! Да, Мафусаил был не жилец…
        До сих пор Старуха прожила по разным летосчислениям около трехсот лет, а впереди у нее - почти десять тысяч… Старуха соскочила с постели и заняла очередь за Бакалейщицей, которой Парикмахерша делала укладку. Парикмахерша работала быстро, и не прошло и сорока лет, как она, покончив с Бакалейщицей, принялась за Старуху. Хотя - почему за Старуху? Разве можно назвать старухой женщину, которая прожила каких-нибудь триста лет? Крокодил живет триста лет, но умирает он стариком. А для нас в триста лет жизнь только начинается.
        Часы тикали, отмеряя не часы и минуты, а годы и века. Полный круг часовой стрелки - почти тысяча лет. Еще круг - еще тысяча… И в одно прекрасное тысячелетие Почтальон обнаружил, что на него начинает давить потолок.
        Дело было не в росте. Ростом Почтальон был ниже всех остальных, но на длинного Коммерсанта потолок не давил, а давил на малорослого Почтальона. Не потому ли, что он с детства мечтал стать лётчиком? Или под влиянием лекции Профессора о потенциальных возможностях человека? Да, все дело было в потенциальных возможностях. Почтальону казалось, что потолок давит именно на эту его потенциальную часть и мешает ей воплотиться в действительность.
        Почтальон спросил Профессора о Психиатре - удалось ли ему привить своим больным манию истинного величия и стали ли они нормальными великими людьми? Профессор ответил, что, к сожалению, пока ещё величие не является нормой. Больше того: приобщаясь к величию, человек зачастую нарушает нормы - социальные, научные, эстетические или просто психические, если речь идет о чистой психиатрии. И наоборот: становясь абсолютно нормальным, человек зачастую утрачивает свое величие - не только патологическое, но даже истинное, которое должно бы являться нормой. История помнит юношу, который встречал на берегу корабли, радуясь их благополучному возвращению и глубоко страдая, когда с ними случалась беда. Это были не его корабли, и везли они чужие грузы, и никому не были нужны ни радости его, ни страдания, но он не уходил с берега, продолжая встречать корабли. Потом его вылечили, и он стал нормальным человеком. Его перестали волновать чужие беды и радости, он четко отличал свои беды и радости от чужих… От чего его излечили? От патологического или от истинного величия? Это случилось в древности, когда медицина еще не
была настолько сильна, чтобы поставить правильный диагноз.
        Вечность пролетала быстро: не успели оглянуться - и нет семи тысяч лет. И осталось всего три тысячи лет, пятьдесят лет по прежнему летосчислению. А по первоначальному - пятьдесят часов.
        Время вокруг сжималось, тесней и тесней, и нельзя было распрямиться и шагу ступить в этом времени. Обычно его не видишь, не знаешь, сколько его впереди, и от этого легче дышится. А когда оно все на виду, и всё меньше его и меньше, и уже так тесно, что только сидеть на корточках да ничком лежать на полу, тогда хочется и самому сжаться, стать бабочкой, чтоб ещё хоть немного полетать, попорхать.
        Но человек не может быть бабочкой, ему нужен настоящий простор, необозримый простор во времени и пространстве. И он умирает, когда у него не остается времени жить. Когда больше нет времени, чтобы жить, человек умирает.
        Студентка перестала вести конспект: она больше не поспевала за Профессором. А Профессор спешил дочитать курс до конца: приближался экзамен.
        - На каждого человека Земли приходится до тридцати миллионов насекомых, а по весу насекомые чуть ли не в десять раз превосходят все человечество. Человечество в подавляющем меньшинстве, поэтому так почетно принадлежать к человечеству…
        Тикают часы, отмеряя минуты, дни и века. Минутная стрелка скачет не по минутам, а по годам, и весь ее путь - сплошной новогодний праздник. От нового года - к новому году, и нет никаких старых лет, все годы молоденькие, не старше минуты. Поэтому им так весело, они, как дошкольники, стали в круг, и по кругу этому скачет минутная стрелка. С Новым годом! С Новым годом! Только и успевай поздравлять, потому что больше ничего сказать не успеешь…
        Тикают часы… Тикают часы… Почему они тикают так громко?
        Оглушительные удары, от которых сотрясается дом. Как будто остатки времени колотятся в дверь, требуют, чтоб их выпустили отсюда… Время чувствует, что здесь, в этом доме, ему скоро придет конец, и оно рвется прочь, чтобы слиться со своей вечностью… Но ведь вечность здесь, она изобретена здесь. Десять тысяч лет, если считать годом минуту. Шестьсот тысяч лет, если считать годом секунду. Шестьдесят миллионов лет, если считать секунду столетием. И так далее, без конца. Именно - без конца, ведь без конца - это и есть вечность…
        Почему же вечность боится, что ей наступит конец? Почему она колотится в дверь, требуя, чтоб ее выпустили из дома? Вечность, куда же ты? Дверь заперта, и за дверью стоит часовой. Он стоит на часах, на страже запертой вечности.
        Тикают минуты, стучат часы, гремят столетия, и грохочет вечность.
        И вдруг грохот смолкает. Внизу скрипнула дверь. И в наступившей тишине - тот же голос, который говорил: «Вам письмо. Вам газета», - теперь говорит:
        - Это я прикончил вашего офицера.
        Удаляющиеся шаги. И опять тишина. Присмиревшие часы тикают еле слышно.
        Это были не его корабли, зачем же ему было ради них жертвовать жизнью? Лететь, как бабочка на огонь, не дождавшись дня… Разве не разумней дождаться дня, а не лететь на огонь среди ночи?
        - Бедный мальчик, - сказала Бакалейщица, - не понимаю, как ему удалось утопить взрослого офицера.
        - В таком возрасте все ищут подвигов, - спокойно объяснил Коммерсант.
        Эти мужчины совсем как дети, подумала Парикмахерша. Утопить человека у них называется подвигом.
        - Возраст такой, - сказал Коммерсант. К ним опять возвращалось забытое понятие возраста, воздвигая между ними возрастные барьеры.
        - А ведь молчал, - затрясла головой Старуха. - Обо всем рассказывал, а об этом молчал…
        - У меня такие дети, - сказала Бакалейщица. - Что-нибудь сделают - и молчат. Хоть ты дух из них вон - не скажут ни слова.
        - Мог бы признаться раньше, - сказала Парикмахерша.
        - Это не так просто, - возразила Студентка. - Нужно собраться с духом, ведь идешь на верную смерть. Он мог бы и вовсе не признаваться, его бы не заподозрили, но он поступил как мужественный человек. Он дважды поступил как мужественный человек: и когда признался, и когда утопил этого офицера.
        - Ну, знаете, если это называть мужеством… - Парикмахерша не кончила фразы, заметив, как дрогнула профессорская борода.
        - Утопил офицера! - воскликнул Профессор, - Кто вам сказал, что он утопил офицера?
        Коммерсант отвернулся к окну:
        - По-моему, он сам в этом признался.
        - Он солгал. Я был все время возле него, он барахтался у самого берега, учился плавать.
        - Он не умел плавать? - удивилась Парикмахерша, - Как же он мог кого-то утопить, если он сам не умел плавать?
        - Теперь его убьют, - сказала Старуха. И заплакала.
        - Его бы все равно убили, - резонно заметил Коммерсант. - Что же лучше: чтоб убили одного или семерых? Простая арифметика.
        - Не такая простая, если приходится умирать самому, - сказал Профессор.
        - Это субъективный взгляд, - сказал Коммерсант. - А в данном случае нужно рассуждать объективно.
        Старуха спросила, почему же он, Коммерсант, в интересах объективности не взял вину на себя? Ведь и тогда была бы та же арифметика: один вместо семерых.
        Коммерсант ответил с ледяным спокойствием:
        - Почему именно я должен был рассуждать объективно? Здесь есть люди постарше… - при этом он посмотрел на Старуху, затем на Профессора и наконец остановил взгляд на Бакалейщице. Он и прежде любил остановить на ней взгляд, но теперь в этом было что-то новое и обидное.
        Старуха вышла на лестницу, словно для того чтобы посмотреть вслед Почтальону, как не раз смотрела вслед уходившим от нее сыновьям.
        - Дверь открыта, - сказала она, возвращаясь.
        - Они сняли охрану, - сказал Профессор, выглянув в окно.
        - Значит, мы свободны? - уточнила Парикмахерша.
        Все были свободны, но все оставались на местах. Корабли благополучно причалили к берегу, но никто не спешил сойти на берег.
        - Зачем он взял вину на себя? - недоумевала Парикмахерша. - Чтобы спасти нас? Но ведь мы были так мало знакомы…
        - Это вы не были с ним знакомы, а я любила его, как сына. Как внука. Всякий раз, когда мне было плохо, он приносил мне письмо. - Старуха беспомощно огляделась по сторонам, ища письмо, потому что сейчас ей было особенно плохо.
        - Мы тоже были ему не чужие, - сказала Бакалейщица. - Я относилась к нему с большой симпатией.
        Студентка усмехнулась:
        - И этого достаточно, чтобы отдать за вас жизнь?
        - Почему за меня? Скорее за вас, вы ближе ему по возрасту.
        Парикмахерше Почтальон тоже нравился, хотя, к сожалению, они были мало знакомы. Газет она не читала, а писем ей никто не писал. И она никогда не могла подумать, что он, для кого она не была даже адресатом…
        - Почты сегодня не будет, - сказал Коммерсант. И увидел в руках у Старухи письмо.
        Все-таки она получила письмо. С опозданием, но получила. Как она была благодарна этому мальчику, что в такую минуту он не оставил ее без письма! Она подошла к серванту, чтобы поправить салфетку, и под салфеткой обнаружила письмо. И это было - как возвращенная молодость.
        - Что же нам пишут? - осведомился Коммерсант. - На конверте нет адреса, это значит, что письмо адресовано всем. Дайте-ка я прочитаю.
        - Нет, - сказала Старуха, - только не вы.
        Она читала медленно, как читала когда-то в начальной школе, потому что что-то вдруг случилось у нее со зрением и с голосом тоже:
        Живите долго. Когда почувствуете, что осталось впереди мало лет, считайте годом день или час, и опять впереди у вас будет вечность. Так, вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый, кто живет, проживает вечность, только измеряется она по-разному. Моя вечность подходит к концу, а ваша пусть подольше не кончается. Извините, что не смог доставить вам это письмо, как положено почтальону.
        - Тот же почерк, - сказала Старуха-манекенщица. - Значит, это он писал письма, которые продлевали мне жизнь.
        - Продлевали нам жизнь, - сказала Студентка.
        - И теперь он снова продлил нам жизнь, - сказала Бакалейщица.
        Коммерсант посмотрел на часы, которые опять показывали часы, а не годы и столетия.
        - Изобретатель вечности, - сказал Коммерсант.
        Теперь стало ясно всем, что это он, Почтальон, изобрел для них вечность. Профессор считал это поистине великим изобретением. В ответ на замечание Коммерсанта, что вечность существует объективно и независимо от нас, Профессор возразил, что иногда ее стоит заново изобрести, чтобы сделать доступной человеку.
        - Жизнью пользуйся живущий, - сказал Коммерсант.
        - Это правда, - вздохнула Бакалейщица. Это была нелегкая для нее правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого Почтальона, но ведь они, в сущности, только начали жить. Они с Коммерсантом только начали жить.
        Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее: разница лет встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера. И не только возрастного. У него была своя семья, у нее своя. У нее своя бакалея, у него своя коммерция. Все, что их еще недавно сближало, выпорхнуло, как бабочка, в открытую дверь, за которой простирались их разные жизненные дороги… У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь, которая ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц - за эти века и тысячелетия. Все, что они здесь обрели, все, что дала им вечность, - теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о жизни бабочек в условиях закрытых помещений, Старуха вернется к своей старости, а Парикмахерша - в дамский зал, отделенный, отгороженный от мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о любви, и стопка пеленок не дождется своего хозяина… Бакалейщица это поняла и отодвинулась от Коммерсанта.
        Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность под одной крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший и разрушивший их маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно далеко - так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.
        Студентка встала.
        - Хватит с меня вашей энтомологии! Он там сейчас умирает, чтобы мы могли ещё немножко поползать, попорхать!
        Она отбросила свой аккуратный конспект - почему-то не в сторону Профессора, имевшего прямое отношение к энтомологии, а в сторону Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.
        - Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за меня умирали другие.
        - Как будто только за вас, - сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил эту мысль более четко и доказательно:
        - Человек умирает за коллектив. Это нормально. Ненормально, когда коллектив гибнет ради одного человека.
        Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:
        - Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает это нормальным!
        - Не за меня, - терпеливо объяснил Коммерсант. - Он умирает за коллектив, а каждый из нас - всего лишь частичка коллектива.
        - Я не частичка, - сказала Студентка, - я человек. И я имею право умереть сама за себя, как положено человеку.
        Парикмахерша возразила:
        - Что значит - за себя? Ведь не вы же…
        - Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но это я, я утопила этого боша.
        Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность, такая же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха давно уже привыкла думать о последствиях, и в данном случае она их ясно себе представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе показалось, что это уходит её молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.
        - Этого не может быть, - сказала Парикмахерша. - Я видела, как вы плескались в воде - осторожно, чтобы не замочить прическу.
        - И тем не менее я это сделала.
        Профессор покачал головой:
        - Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.
        - Вы меня плохо знаете.
        Профессор улыбнулся. Как он может плохо её знать, если она прослушала у него курс лекций? Манера слушать у каждого своя, поэтому, если хочешь человека узнать, посади его слушать лекцию.
        Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту эмоциональную неразбериху.
        - Вероятно, у вас был повод его утопить? Он, наверно, вас оскорбил, унизил ваше достоинство?
        Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы. Несмотря на её враждебность, он все-таки хотел, ей помочь.
        Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично ей он ничего не сделал, он даже ее не заметил. И все же он унизил ее достоинство.
        Здравый смысл исчез, опять началась какая-то путаница. Как можно унизить достоинство девушки, не видя ее и не подозревая о ее существовании? Профессор сказал, что сам факт оккупации унижает достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени…
        - Так вы из политических соображений? - догадалась Парикмахерша. Она была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все они стриглись не у нее, а в соседнем зале.
        - Как бы ни было, я одна буду за это отвечать, - Студентка шагнула к выходу, но Старуха оказалась там раньше.
        - Это не вы утопили офицера.
        - Откуда вам это известно?
        Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:
        - Мне известно. Потому что его утопила я.
        - Вы? Пожалуйста, не смешите! С вашим ревматизмом, радикулитом, с вашими спазмами… - Бакалейщица перечисляла болезни, на которые Старуха жаловалась не раз, и каждая была весомым аргументом и наповал сражала болящую, как сражают только болезни.
        - Ну и что, что радикулит? - отбивалась Старуха. - Стоит мне собраться с силами…
        - В вашем возрасте это не так просто.
        Он был молод, Коммерсант, и не выбирал выражений, говоря о чужом возрасте. Но Старуха больше не стеснялась своего возраста: ее возраст давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою старость. Отдать старость взамен молодости - это значит снова стать молодой…
        Студентка обняла Старуху за плечи:
        - Ну пожалуйста… Они вам все равно не поверят. А мне поверят, я скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство…
        Как будто Старуха этого не может сказать. Как будто у нее нет достоинства, которое можно унизить.
        - Женщины! - воскликнул Профессор. - Почему вы берете на себя неженские дела? Разве там не было мужчины? Разве некому было утопить офицера?
        - Кого вы имеете в виду? - сухо спросил Коммерсант.
        Возникло молчание, которое сначала было неловким и беспомощным, но потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и могучим. И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:
        - Я имею в виду себя.
        В минуту опасности медляк-вещатель становится на голову и начинает вещать. Другие жуки разлетаются, а он медлит, потому что ему нужно оповестить… всех, кому грозит опасность, оповестить…
        - Что, не похоже? Кабинетный ученый, книжный червь, и вдруг такая партизанщина. А между тем… - Профессор говорил быстро, не так, как на лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит звонок, - Я его сразу заметил. Когда он разделся и вошел в воду, я последовал за ним… В молодости я был неплохим пловцом, да и сейчас… В общем, я решил его утопить…
        - Из политических соображений? - поинтересовалась Парикмахерша.
        - Из политических. Из государственных. Из каких хотите. Решил использовать неиспользованные возможности, как говорил приятель мой Психиатр, прививая своим пациентам истинное величие. Я хоть и занимаюсь насекомыми, но в человеке этого не люблю… - Он говорил вдохновенно, и в глазах его появился отблеск того огня, на который он в данную минуту летел, как полная бабочка. Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.
        Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был связан и от имени которого действовал, он признался, что получил задание уничтожить представителя оккупационных властей, и не только этого представителя оккупационных властей, но и всех остальных представителей оккупационных властей…
        - Неужели всех? - ахнула Парикмахерша.
        - Ну, не всех, возможно. Я ведь тоже там не один… у нас целый отряд, если хотите, целая армия…
        Он спешил. Он боялся, что, если он остановится, вся эта история лопнет, как мыльный пузырь, и он торопливо надувал этот пузырь, расцвечивая его всеми красками спектра.
        - Настоящий мужчина! - сказала Бакалейщица, тем самым отделив Профессора от Коммерсанта, давая тому понять, что из них, двоих мужчин, именно он, Коммерсант, - не настоящий.
        Это его задело. Даже внимание женщины, безразличной нам, нам, мужчинам, вовсе не безразлично. И хотя Коммерсант не собирался пожинать лавры, так щедро посеянные Профессором, но и созерцать их на чужой голове тоже было не очень приятно.
        - Чепуха! - сказал Коммерсант. - Я один знаю, как было дело. Все это случилось на моих глазах.
        Да, все произошло на его глазах, потому что он был ближе всех к этому офицеру. Офицера просто схватила судорога. Коммерсант видел, как исказилось от боли его лицо, как он открыл рот, чтобы крикнуть о помощи, но не успел крикнуть: его захлестнула волна. После этого он еще несколько раз появлялся на поверхности, тараща на Коммерсанта умоляющие глаза, но Коммерсант предпочел остаться в стороне, чтобы не быть замешанным в гибели офицера.
        - Почему же вы им не сказали, что он сам утонул?
        Профессор - наивный человек. Если бы Коммерсант это сказал, ему бы пришлось отвечать за то, что он не спас оккупационного офицера. Офицер, таким образом, стал жертвой подозрительности и недоверия оккупантов к населению оккупированной ими страны.
        - Вы просто негодяй, - сказала Бакалейщица. - Боже, и я любила этого негодяя!
        Так всегда бывает, когда здравый смысл приносится в жертву эмоциям. Поступок Коммерсанта был безукоризнен с точки зрения логики, а если нас нельзя упрекнуть с точки зрения логики, то все остальные упреки беспочвенны и нелепы.
        - Я пойду, - сказала Старуха. - Вы не бойтесь, я вас не выдам, я скажу, что сама видела, как он тонул.
        Может, еще удастся спасти Почтальона, этого мальчика… Ее старость никому не нужна, а его юность многим еще пригодится.
        - Я пойду с вами, - сказал Профессор. - Два свидетеля лучше, чем один.
        - И я пойду, - сказала Студентка.
        Парикмахерша колебалась. Она бы тоже пошла, но ведь она ничего не видела… Ее могут привлечь за лжесвидетельство…
        - Все равно вам никто не поверит, - сказал Коммерсант. - Воинская доблесть требует, чтоб офицер погибал от руки врага, а не тонул, как мокрая курица. Я это тоже взвесил, поэтому я молчал.
        - Какой же вы негодяй!
        Коммерсант оставил без ответа замечание Бакалейщицы.
        - Давайте рассуждать логично: мальчишка хочет умереть как герой, а вы хотите, чтоб он умер просто как лживый мальчишка. Живым его не выпустят - хотя бы за то, что он обманул оккупационные власти. Зачем же отнимать у него единственный подвиг, пусть даже он его не совершил? Будьте снисходительны к мальчику, дайте ему умереть героем!
        Еще недавно они жили в этом доме, надежно запертые, отгороженные от всех проблем, от необходимости принимать решения. И потолок над их головой был хоть и ниже, но надежнее неба, и весь их маленький мир был хоть и меньше, чем тот, большой, но гораздо надежней и благоустроенней. Теснота пространства и времени - это еще не обида. Пусть вокруг необъятность вселенной, безграничность времени, но есть у нас своя точка, своя малая величина, которая помогает нам видеть себя большими. Во вселенной это трудно - для этого нужна теснота: теснота Земли, теснота города и квартиры. Мы все великие, разница лишь в степени тесноты: один велик в пределах Земли, другой - в пределах своей квартиры. И у каждого своя вечность - большая или маленькая…
        Они стояли на пороге своей маленькой вечности и смотрели в ту огромную вечность, которую нельзя ни подчинить, ни присвоить, которая, как свободная стихия, любит отважных пловцов, уходящих в ее глубину, не цепляясь за часы и минуты. Мы привыкли к часам, и минутам, и к месяцам, и к годам, но мы должны их покидать, потому что каждый из нас - пловец в океане Вечности. И мы не просто пловцы, брошенные как попало в пучину, мы сами выбираем свой путь, и из наших коротких часов и лет созидается Вечность…
        В эту Вечность ушел Почтальон, изобретатель Вечности, и теперь стало ясно, что ИЗОБРЕЛ ОН ЭТУ, БОЛЬШУЮ ВЕЧНОСТЬ, а не ту, бабочкину. Хоть она и до него существовала, но он ее изобрел наново, потому что Большую Вечность нужно снова и снова изобретать, чтоб она не превратилась в пустую, бессмысленную стихию. Совсем нетрудно превратить Вечность в бессмысленную стихию: для этого нужно только цепляться за собственные часы и минуты…
        Профессор шагнул навстречу распахнутой Вечности, Коммерсант остановился, пропуская женщин вперед: все-таки он был воспитанным человеком.
        1976
        Пришельцы
        Все говорят о пришельцах, все ждут пришельцев, а они давным-давно живут на земле.
        Они появляются на земле, как земные люди, обучаются нашему языку, они разговаривают с нами о наших делах, которые считают своими. Правда, непонимание остается, нам с ними трудно друг друга понять, потому что понимание не только в языке… Мы, аборигены, умеем жить на земле, а пришельцы не умеют, они только учатся, и им нужно много учиться, чтобы стать такими, как мы. Им нужно долго обживать землю, пока они приживутся, - неземные люди, свалившиеся на землю с небес, бесплотные вспышки небес в плотных слоях атмосферы.
        - А почему лев сидит в клетке? - спросил меня один пришелец.
        - Потому что лев - хищный зверь.
        - А зебра? Она разве хищный зверь? Почему же она сидит в клетке?
        - Чтобы ее не съел хищный зверь.
        - Кто, лев? Но он же в клетке. И тигр тоже в клетке. И другие хищные звери в клетках. Значит, зебра может не сидеть в клетке? Почему же она сидит в клетке?
        - Потому что иначе она убежит.
        - От кого? От тех, которые сидят в клетках?
        - Вообще убежит. Из зоопарка.
        - Она убежит туда, где ей будет лучше?
        - Наверно, лучше.
        - А надо, чтоб ей было хуже?
        - Вовсе нет.
        - Почему же тогда она сидит в клетке?
        - Неужели не ясно? Потому что иначе она убежит.
        Я выражался предельно ясно, но пришелец меня не понимал.
        - А почему кошка не в клетке?
        - Кошка - домашнее животное.
        - А когда зебра посидит в клетке, она тоже станет домашней?
        - Зебра никогда не станет домашней.
        - Так зачем же тогда она сидит в клетке?
        - Я же сказал: потому что иначе она убежит.
        Некоторых слов пришельцы просто не понимают, хотя именно этим словам аборигены пытаются их научить.
        - Красивый дом! Зайдем посмотрим, какой он внутри!
        - Нельзя. В нем живут люди.
        - Они страшные?
        - Не страшные, но мы с ними незнакомы.
        - А мы познакомимся. И заодно дом посмотрим.
        - Нельзя. Как это мы войдем в чужой дом? Что мы скажем?
        - Скажем, что пришли познакомиться. Они сами будут рады.
        - Не думаю.
        - Почему? Разве мы страшные?
        - Мы не страшные, мы незнакомые.
        - А мы познакомимся.
        - Нельзя.
        В мире пришельцев все знакомятся просто. Там, конечно, мы бы вошли в этот дом. Вошли бы, окликнули хозяина:
        - Эй, что делаешь?
        - Пишу диссертацию. Дать почитать?
        - Сам читай. А жена что делает?
        - Обед готовит.
        - Тогда мы к жене. Здравствуй, хозяйка. Что, обед готовишь?
        - Обед.
        - Вкусный?
        - Еще какой!
        - Когда будет готово, позови, мы тут пока дом посмотрим. Дети есть?
        - Трое.
        - Ну так мы к детям твоим пойдем. Познакомимся.
        Вот так бы мы разговаривали в мире пришельцев. А здесь вместо такого интересного разговора - только одно слово: «Нельзя!»
        Пришельцы плохо знают слово «нельзя», они постоянно путают его со словом «можно». Они считают, что можно ходить без пальто, когда аборигены кутаются в теплые шубы, и что можно купаться в холодной воде, и что можно, вполне разрешается схватить от этого насморк. Большинство пришельцев не расстается с насморком, - наверно, от своих космических холодов.
        Однажды я увидел двух пришельцев, куривших сигареты - изобретение земли. Пришельцы кашляли, размазывали по щекам слезы и все же снова и снова пытались втянуть в себя горький дым.
        - Зачем вы себя мучите?
        - Привыкаем. Что мы - хуже других?
        Из трубы ближайшего дома валил дым. Из трубы соседнего дома валил дым. Из трубы завода, фабрики, из выхлопных труб проезжих автомашин - отовсюду валил дым. Все, повально все себя мучили, и, конечно, пришельцы были не хуже других.
        - Закуривайте, - предложили они. - У нас целая пачка.
        - Я не курю, - рискнул я подорвать свой авторитет.
        - Почему?
        - Здоровье не позволяет.
        - Кто не позволяет?
        - Здоровье.
        - Нашли кого слушаться!
        Пришельцы очень доверчивы, они верят в любые фантазии, - может быть, потому, что они свалились на землю с небес, где обитают только фантазии. Им ничего не стоит в обыкновенной палке увидеть саблю, винтовку, а то и боевого коня. В самой людной толпе они ведут себя, как на необитаемом острове. Пришельцы - вечные путешественники, они легко перемещаются во времени и пространстве, посещая самые отдаленные материки и века. Как им это удается - загадка для аборигенов земли, для которых любое путешествие утомительно и хлопотно. Если абориген собирается летом на дачу, он начинает собираться уже с весны. Он бегает по магазинам, волоча за собой, как шлейф, длинный список предметов, без которых он не сможет продержаться до осени. Он пакует матрацы и одеяла, проводя последние ночи на голых досках, пружинах, а то и просто на голом полу. Он обзванивает всех родственников и знакомых, давая им последние наставления, словно собирается в последний путь, а не на загородную дачу. Если аборигену предложить съездить куда-нибудь в пятнадцатый век, он ни за что не поедет.
        - Что вы! Меня там сожжет инквизиция!
        А если ему предложить век тридцатый, он смутится:
        - Я там никого не знаю… У меня там никого нет…
        И только пришельцы смело отправляются в незнакомые времена и места, и проходят через костры инквизиции, и умирают в армии Спартака, но все же остаются живыми и возвращаются, чтобы сесть в ракету и отправиться в дальние небеса, откуда они пришли на землю.
        Аборигены удивляются их энергии, аборигены знают закон сохранения энергии, поэтому они сохраняют свою энергию, а пришельцы расходуют, потому что слабо разбираются в этих законах. И под какой закон можно подвести шапку-невидимку, их излюбленный головной убор?
        Если бы на аборигена надеть шапку-невидимку, абориген бы смертельно обиделся, потому что увидел бы, что к нему относятся, как к пустому месту. Возможно, к нему и раньше так относились, но столь явно этого не показывали, - такое случается среди аборигенов, в отличие от пришельцев, которые ничего не умеют скрыть. Пришелец никогда не станет раскланиваться с пустым местом и спрашивать у него:
        - Как делишки? Как детишки? Что-то вас давно не видать…
        - Скажите, вы не видели кошечку? Маленькую такую, серенькую?
        - Вам нужна кошка? Мы вам десяток наберем.
        - Да нет, мне нужна одна. Маленькая такая, серенькая…
        Оставалось полчаса до отлета, и женщина боялась, что не успеет найти эту кошечку, которую она и узнать-то как следует не успела. Они встретились за много километров отсюда, где кошечке было плохо, и женщина взяла ее с собой, а теперь потеряла в чужом для кошечки городе, в многолюдном и шумном аэропорту. Как она здесь будет, среди чужих? Получается, будто ее обманули: завезли в такую даль и бросили. Боже мой, ведь ее никто не хотел бросать, ее только на минутку выпустили из рук, а она прыгнула куда-то в подвал, испугавшись шума мотора. Женщина обошла все подвалы, но и позвать-то она как следует не могла: ведь они и об имени кошечкином не успели договориться.
        - Такая маленькая, серенькая…
        - Мы вам десяток наберем, - отвечали ей те, для кого все кошки серы. Кошкой больше, кошкой меньше - что от этого изменится на земле?
        Для аборигенов ничто не изменится, у них свои прочно насиженные места. Плацкартные, купейные, мягкие места. Даже в троллейбусе абориген устраивается так, словно собирается провести в нем остаток жизни. И где бы он ни находился, в какой бы должности ни служил, для него главное - не потерять это место. Плацкартное, купейное, мягкое. Потому что на всех необъятных просторах земли для него важно лишь это насиженное, належенное место. Он не считает себя на этом месте пришельцем, он уверен, что он этого места абориген.
        Я хотел бы навсегда остаться пришельцем…
        Но время проходит, и пришельцы становятся аборигенами. Они перестают мотаться по всем пространствам и временам, усваивают закон сохранения энергии, они узнают, что означает слово «нельзя», привыкают к нему и уважают больше, чем слово «можно». Они любят вспоминать о том, как были пришельцами, но к той поре относятся снисходительно, с добродушной усмешкой:
        - По ночам мы искали в траве падающие звёзды. Представляете: звёзды в траве!
        Но не все пришельцы становятся аборигенами, некоторые из них остаются пришельцами - навсегда. Смешные, нескладные, хотя внешне мало отличающиеся от аборигенов, они живут пришельцами на земле, как живут все земные пришельцы. И они шагают по этой земле, подставляя ветру свои поредевшие волосы, и не могут найти себе постоянного места, и всюду им достается за то, что они нарушают законы аборигенов, - у пришельцев нет своих законов, и им приходится жить по законам аборигенов, и они нарушают их, не умея понять, потому что до конца жизни остаются пришельцами…
        Все говорят о пришельцах, все ждут пришельцев, а они давным-давно живут на земле. В каждом доме, в каждой семье есть хотя бы один пришелец…
        1972
        Притчи о жизни
        В притче все обладают одинаковым голосом, и немой камень может сказать не меньше, чем разговорчивый попугай, а крохотный муравей может нести б?льшую мысль, чем целый караван верблюдов.
        Так и в жизни - самые незначительные события говорят порой не меньше, чем выдающиеся, и даже отсутствие событий непременно о чем-то говорит.
        Допустим, я не был в Новой Зеландии. Этот факт не менее серьезный и наводящий на размышления, чем то, что вы многократно там побывали. Почему я там не был? Не хотел? Не мог? Или, может быть, в это время я был на Мадагаскаре? В моем случае ответов много, а в вашем только один: вы были в Новой Зеландии.
        И, подобно тому, как травинка в притче, не сходя с места, может сказать не меньше, чем орел, облетевший свет, - так и простые события простой жизни могут сказать о чем-то совсем не простом.
        Потому что жизнь - весьма непростая вещь, как бы просто она ни выглядела.
        Верблюд
        Мы, наверно, были ровесники, но я еще был ребенком, а он уже успел стать большим. У него была нелегкая жизнь, поэтому он стал большим, а я со своей легкой пока оставался маленьким.
        Жизнь верблюда засохла на нем ссадинами и комьями грязи и застыла печалью в его глазах. Он что-то жевал и жевал, словно боялся проглотить, зная, что больше жевать будет нечего.
        Он не обрадовался нашей встрече так, как обрадовался я. Видно, жизнь еще не научила его радоваться.
        А меня научила. Я стоял перед ним, дрожа от восторга, и говорил:
        - Ой ты мой верблюдик! Ой ты мой маленький!
        Он не был маленьким, и это было ему известно.
        - Красивенький мой!
        Он знал, что он не красивенький.
        И пока я говорил ему эти приятные слова, он равнодушно жевал, словно собирая там, во рту, достойные слова для ответа.
        Потом он их выплюнул.
        Конечно, жизнь не научила его хорошим манерам, но если плевать в глаза каждому, кто хвалит тебя в глаза… Пусть несправедливо, но все же хвалит, а не ругает в глаза…
        Больше я ничего не скажу. Чтоб не получилось, что в глаза я его хвалил, а за глаза говорю о нем разные гадости.
        Чай в приятной компании
        Мишка Пузо был большой шутник, но шутить он еще не научился. Он даже штаны застегивать не научился, а это легче, чем научиться шутить. Известно немало людей, которые отлично застегивают штаны, а шуток просто-напросто не понимают. И при этом все же стараются шутить - к общему огорчению.
        Пузо - это была не фамилия Мишкина, а прозвище, которое он сам себе придумал. Он был толстый и очень гордился своим животом, который называл по-приятельски пузом. И требовал, чтоб его самого называли Пузом. Он вообще требовал к себе уважения.
        В тот день мы пили с Мишкой чай в приличном доме - у племянницы тети Лизы, нянечки из нашего садика. Нянечка взялась присмотреть за нами, пока наши родители проводили летние отпуска, и забирала нас из садика к себе домой, а оттуда, из дома, водила в гости к своим родственникам.
        В знак уважения к нашей нянечке ее родственники угощали нас чаем, а потом отправляли играть за шкаф. У всех у них комнаты были перегорожены шкафами, чтобы не все время жить друг у друга на виду, а иногда прятаться друг от друга за шкафом. Это у них была такая игра: они играли в две комнаты.
        И вот в одном из этих приличных домов, у племянницы тети Лизы, нашей нянечки, во время вечернего чаепития Мишка Пузо насыпал мне вместо сахара соль, считая это удачной шуткой. Сейчас я понимаю, что это была шутка совсем не удачная, а в то время она мне казалась весьма остроумной.
        Соль Мишкиной шутки дошла до меня с первым глотком, но я сделал вид, что ее не заметил. Как ни в чем не бывало я прихлебывал чай, и Мишка забеспокоился:
        - Вкусно?
        В ответ я только кивнул, не желая отрываться от чая.
        Мишка смотрел на меня с недоверием. Потом недоверие сменилось сомнением, и, немного поколебавшись, он попросил:
        - Дай попробовать.
        Я решительно замотал головой: ТАКИМ чаем я не был намерен делиться.
        Мишке ничего не оставалось, как насыпать соли в свой стакан.
        Он сыпал щедро, чтобы перебить вкус столь же щедро насыпанного в стакан сахара, и уже первый глоток был ему полным вознаграждением за все его пакости и неуместные шутки. Но он, конечно, взял себя в руки и выпил эту отвратительную бурду до конца. И при этом еще прихваливал:
        - Ох и вкусно!
        В то время мы не предполагали, что эта шутка надолго затянется, что мы еще не раз скажем: «Вкусно!» - когда будет с души воротить.
        - Пейте, миленькие, - говорила племянница, занятая разговором со своей тетей и не замечавшая наших кулинарных опытов. - Давайте я вам еще налью.
        От добавки мы отказались. Мы выпили чай, сказали спасибо племяннице, и Мишка Пузо виновато погладил свой живот, словно прося у него прощения за неуместную шутку.
        Первое стихотворение
        Первое мое стихотворение было о победе Красной Армии над фашизмом. О неизбежной победе - в том случае, если фашисты нападут на нашу страну.
        Я переписал это стихотворение на бумажку и отнес воспитательнице в детский сад. Мне было шесть лет, но я всем говорил, что на самом деле мне девятнадцать. Я не мог допустить мысли, что живу на свете так мало лет.
        Это было время не только оптимистических надежд, но и разочарований. Как раз тогда я узнал, что наше Солнце погаснет через столько-то миллиардов лет. Я плакал так, как не плакал еще ни разу в жизни: я не ожидал такого скорого конца. По об этом я все же не написал, а написал о победе Красной Армии над фашизмом.
        Воспитательница прочитала стихи и потребовала мою фотографию. Я очень живо себе представил: моя фотография висит на стене, а под ней стихотворение о победе Красной Армии над фашизмом. Все будут ходить и читать, а кто еще не умеет читать, будет смотреть на мою фотографию.
        У меня не было отдельной фотографии, и я отрезал себя от сестры, считая, что в дальнейшем сестра мне здесь не понадобится. На дороге славы наши с ней пути разошлись.
        В тот же день моя фотография красовалась на стене, но под ней не было стихотворения. Под ней стояла обидная подпись: «Гава» - что по-украински означает «ворона». То есть, разиня.
        Я знал за собой это качество, но не ожидал в нем упрека сейчас, когда сам принес эту фотографию… В то время я еще не знал слова «непедагогично», но чувствовал, что со мной поступили нехорошо.
        И я бросил писать стихи, поняв, что слава - это обман, что она жестоко оборачивается против человека.
        Снова я стал писать лишь во время войны, когда началась битва с фашизмом, о которой было написано в моем первом стихотворении.
        В наш город война пришла сразу, и я под выстрелами пробрался домой, чтоб унести во взрослую жизнь фотографии нашего детства.
        Этот альбом сохранился. Там, на фотографии, сестра прильнула к кому-то, кого рядом с ней больше нет, кто ушел за славой и не вернулся назад, как не возвращаются те, кто уходит за славой…
        А в остальном все осталось по-прежнему, и солнцу светить еще столько же - без каких-то сорока с лишним лет все те же столько-то миллиардов.
        Драка
        Я дрался в жизни один раз, да и то не с тем, с кем следовало. И вовсе не потому, что не встречал людей, с которыми следовало подраться. Таких людей я встречал, но с ними я не дрался, а здоровался за руку, улыбался им, как лучшим друзьям. Потому что я уже был воспитанным человеком. А в тот раз, когда дрался, я еще не был воспитанным человеком, меня тогда только еще воспитывали.
        На нашей улице все между собой передрались и выяснили, кто сильнее, а кто слабее. На мою долю выпал мальчик, худой и болезненный, с головой, неуверенно сидящей на тонкой шее, и длинным носом, свисавшим вниз, словно уже заранее признавая свое поражение. С кончика носа свисала маленькая прозрачная капелька, и мальчик шумно втягивал ее в нос, как втягивает проводник пассажира, повисшего на ступеньке, когда дан уже сигнал к отправлению. Но пассажир опять повисал, словно еще не со всеми там, на станции, попрощался, а мальчик снова и снова его втягивал, а потом резко провел под носом рукой, окончательно высаживая его из поезда… Но тут, неизвестно откуда взявшись, пассажир снова повис…
        И туда, в это место, где уже развивались какие-то драматические события, я ткнул кулаком, и пассажир сразу покраснел и на ходу выпрыгнул из поезда, а за ним стали прыгать остальные, такие же красные, как и он.
        - Юшка пошла, - констатировал кто-то из судейской коллегии, и драка была приостановлена из-за явного неравенства сил.
        Я не запомнил, как звали этого мальчика. Тех, кого бьют, обычно не запоминают, - запоминают тех, которые бьют.
        Мне не хотелось его бить, просто такая сложилась ситуация. Потом сложилась другая ситуация, и мы с ним вместе гоняли в футбол, лазили по крышам и смотрели, как бьют кого-то третьего. И опять менялась ситуация, и снова кто-то кого-то бил, пусть не кулаками, а словами, по-взрослому, но это получалось еще больней.
        Когда взрослый бьет взрослого, это не всегда даже видно. Стоят и разговаривают. Сидят и разговаривают. И все же, если внимательно присмотреться, то увидишь, как маленькие красные человечки панически выпрыгивают на ходу, поезд идет, как и шел, но у них у каждого внутри - катастрофа.
        Водопад
        Вода вытекала из трубы и, пробежав по длинному деревянному желобу, падала с высоты, достаточной, чтобы считать ее водопадом.
        Можно было считать ее водопадом, любуясь ею со стороны, а можно было лечь в желоб и потечь по нему вместе с ней, а потом рухнуть вниз головой с высоты нескольких метров… Тогда можно было почувствовать то, что чувствует водопад…
        В то лето я был водопадом.
        Мы ложились животами на плоское дно желоба, протекали по нему и падали… как мы падали! Это было лучшее из всех падений, какие мне пришлось в жизни испытать.
        Я никогда не был ветром, - наверно, это тоже замечательно. Дуешь и летишь. Сам дуешь и сам летишь - сам себе ветер и парус. Я никогда не был громом, снегом, дождем…
        Но водопадом я был. Это удивительное ощущение.
        Быть дождем, ветром или даже просто шорохом, запахом на земле - удивительное ощущение.
        Быть природой великолепно, хотя, наверное, нелегко. Тянуться к небу деревом или малой травинкой - сильное ощущение. Возможно, даже более сильное, чем косить и рубить дрова.
        Синяя колонна
        Ровным строем, четко печатая шаг, шла по улице милиция нашего города, а за ней, старательно держа ногу, вышагивали ее постоянные оппоненты и подопечные - наша городская шпана. Темно-синяя колонна милиции оканчивалась чем-то невообразимо пестрым, разноликим и неорганизованным.
        Этой шантрапе идти бы впереди милиции, тогда было бы понятно. Её бы под конвоем вести, чтоб не нарушать покой города.
        Но покой города уже был нарушен. На годы вперед.
        Колонна двигалась в молчании. Никто не улюлюкал, не свистел, не пытался нарушить или навести порядок. Блюстители и нарушители шагали в ногу, и лица их были одинаково серьезны и торжественны.
        Только на окраине города кто-то из синей колонны сказал:
        - Пора вам возвращаться, ребята.
        Пестрая часть колонны остановилась. Это был первый случай в коллективной её биографии, когда она подчинилась с первого слова.
        Теперь, отделившись от синей колонны, эта часть выглядела не очень внушительно: её коллективный возраст не превышал тринадцати лет.
        Они стояли и смотрели вслед уходящей колонне. Рядом гремели выстрелы. Было 22 июня 1941-го года.
        Город обстреливали из орудий с 4 часов утра, но о том, что это война, будет до 12 часов неизвестно.
        Сейчас было 10. Городская милиция первой уходила в бой. И городская шпана провожала ее до окраины города.
        Ушедшие так и не узнали, с кем идут воевать, они все погибли еще до 12. Потому что синий цвет на войне не годится, солдат в синем не солдат, а мишень.
        Тогда об этом не думали. Некогда было думать. Еще никто не знал, что это война. И, как в мирное время, милиция выступила для наведения порядка.
        Я шел за этой синей колонной. Я стоял, провожая взглядом их, уходящих на неведомый фронт. Я запомнил их спины лучше, чем лица.
        Сорок лет они стоят в моей памяти. Сорок лет прошло, а они всё уходят, уходят, и никак не могут повернуться ко мне лицом.
        Биндюжник
        В Одессе сапожника заменял биндюжник.
        Это не значило, что биндюжник починял ботинки, нет. Он, как ему и положено, ездил на своих длинных и плоских телегах - биндюгах, предназначенных для перевозки тяжелого груза. Но если где-нибудь в другом городе кто-то ругался, как сапожник, или сморкался, как сапожник, то в Одессе он ругался и сморкался, как биндюжник. Так здесь было принято говорить.
        В слове «биндюжник» было что-то дюжее, поэтому он представлялся мне большим и сильным человеком. Жаль, что он ругался и сморкался, как сапожник, подавая нехороший пример людям дошкольного и младшего школьного возраста. Недаром само слово «биндюжник» было с позором изгнано из русского языка, который всегда очищался от подобных слов, позволяя себе расслабиться только в Одессе.
        Я мечтал встретиться с биндюжником, посмотреть на его манеры и послушать, как он ругается. Но биндюжники в мое время попадались довольно редко. Это была вымирающая профессия, память о которой, как о динозаврах, сохранилась со временем только в языке:
        - Ну, ты прямо какой-то динозавр! И выражаешься, как биндюжник!
        Биндюги все больше вытеснялись грузовыми машинами.
        И в одной из таких машин в июле сорок первого мы выехали из Одессы на восток.
        В кузове полуторки, кроме нас, ехало еще человек двенадцать. Все это были мужчины, могучие, как биндюжники, но не биндюжники, а работники областного масштаба. Они ехали на восток, хотя главное их мужское дело было на западе.
        Вид, однако, у мужчин был такой, словно главное их мужское дело было на востоке. Словно они всей душой рвались на фронт, но в данный момент себе не принадлежали. И чемоданы их себе не принадлежали: по каким-то высшим стратегическим соображениям они должны были быть доставлены на восток.
        Понимая неубедительность своего положения, мужчины говорили о войне. Они ехали от войны, по говорили о войне, и этим будто себя оправдывали. «Мы ему Одессу не отдадим!» - говорили они, приобщая себя к тому, что в данный момент происходило в Одессе.
        Конечно, как быстро ни шла машина, мужчинам военного времени никуда не уехать от войны. Но они тогда этого не знали. Им, работникам областного масштаба, казалось, что масштаб их кончается где-то далеко-далеко, там, куда они сейчас ехали.
        Шофер затормозил и выглянул из кабины.
        - Мотор перегревается, - сказал он, - нужно сбросить часть груза.
        Мужчины переглянулись, потом их взгляды сошлись на нас.
        - Может быть, что-нибудь из вещей? - сказала наша мама.
        - Зачем же вам выбрасывать свои вещи? - наставительно возразил один из мужчин.
        - Нам бы только доехать…
        - А вы и доедете. Вас подберут. Это нас не подберут, а вас подберут. Чтоб женщину с двумя детьми - и не подобрали!
        Остальные молчали, и лица у них были недовольные. Им не нравился этот разговор.
        - Вы не можете здесь ехать, - убеждал маму тот, который добровольно взялся отстаивать общие интересы. - У нас машина особого назначения.
        Назначение машины было одно: поскорее удрать от немцев.
        - Скорее там разбирайтесь! - торопил шофер.
        Мужчины начинали сердиться. Они сердились оттого, что были мужчины, и им хотелось быть сильными и мужественными в глазах этой единственной женщины, а они не могли, потому что у них были срочные дела на востоке.
        Нам помогли высадиться. Машина уехала, а мы остались стоять у дороги. Никто не спешил нас подобрать: все машины шли переполненные.
        Выло уже совсем темно, когда рядом с нами остановилась длинная плоская телега. Биндюг!
        - Что вы здесь делаете, женщина, в такое время? Садитесь, мне как раз в вашу сторону.
        Он не был похож на биндюжника. В нем не было ничего дюжего - худосочный такой старичок. За всю дорогу он ни разу не выругался и ни разу не высморкался. Он посадил нас на свою телегу, а сам, прихрамывая, пошел рядом, потому что он жалел лошадей.
        Небо над Снигиревкой
        Я запомнил небо над Снигиревкой в обрамлении четырех стен, похожее на картину, на которой изображение все время меняется, а тема остается прежней: немецкие самолеты.
        Маленькая станция Снигиревка. Я даже не заметил, были ли там другие дома. Я запомнил всего один дом, вернее, развалины одного дома.
        И небо в развалинах.
        Когда смотришь на небо из развалин, кажется, что оно тоже в развалинах. Разрушено и перечеркнуто крестами вражеских самолетов.
        Я стою под стеной и смотрю на квадрат неба в развалинах.
        В одно и то же место дважды не попадают, поэтому при бомбежке лучше всего прятаться в развалинах.
        А если бомба промахнется? Если она, летя мимо, как ей положено, промахнется и вторично сюда попадет?
        Я теснее прижимаюсь к развалинам. Эти стены мне чужие, но я прижимаюсь к ним, как к родным. Больше, чем к родным: к родным стенам я так не прижимался.
        Когда в тебя попадают, не целясь, а, наоборот, промахиваясь, это не только больно, это унизительно. Целились в кого-то, а попали в тебя. Попали, даже не удостоив тебя вниманием.
        Сколько людей пострадало оттого, что в них попадали, промахнувшись в других. А может, и не было этих других, может, это сказано для смягчения удара. Промахи считаются извинительными. Может, и эту бомбу, которая меня уничтожит, тоже когда-нибудь извинят.
        Кресты бомбардировщиков проходят над нами, равнодушно сбрасывая свой груз. Кресты истребителей пикируют, расстреливая нас из пулеметов.
        Как будто с нами играют в крестики-нолики: они в небе крестики, а мы нолики на земле.
        Всякий раз, когда меня заставляют почувствовать себя ноликом на земле, я вспоминаю небо над Снигиревкой.
        Поезд
        Была у меня в детстве мечта - побывать на станции Миллерово. Каждое лето я садился в поезд Одесса - Миллерово, по ехал только до станции Первомайск. Потому что в Первомайске у меня жила бабушка, а в Миллерове у меня никто не жил. Но если садишься в поезд Одесса - Миллерово, хочется доехать до самого конца, а не сходить в начале пути в городе Первомайске.
        Что-то подобное я испытал, когда, уже взрослым человеком, летал из Одессы в Киев на самолете Одесса - Владивосток. Даже как-то неловко было выходить в Киеве. Сосед мой летел во Владивосток, мы только начали разговор, рассчитанный до самого Владивостока, - и вдруг - извините! - я выхожу в Киеве.
        Но однажды чуть не осуществилась моя мечта и я чуть не доехал до станции Миллерово. Тогда все люди поехали не туда, где у них кто-то был, а туда, где у них никого не было. Все поехали, сами не зная куда.
        Поезд Одесса - Миллерово уже не ходил, мы поехали на машине, потом на телеге и только с телеги пересели в поезд, который тоже не шел до станции Миллерово. Мы доехали сначала до Запорожья, потом поехали на Ростов, а от станции Аксай было уже совсем близко до станции Миллерово.
        Ехали мы в вагоне, в котором раньше возили лошадей. А назывался вагон телятником. Места все лежачие, на полу, но лежать нельзя: слишком много народу.
        Туалета, конечно, для лошадей не построили, а для людей туалеты - прямо среди степи. Остановится поезд, народ высыпет в эту голую степь, где даже негде спрятаться по нужде человеку. Отбегут подальше - но так, чтоб обратно успеть добежать, - женщины присядут, будто копают картошку, мужчины маячат во весь рост спиной к поезду, будто их выслали в дозор. Поезд с места двигался медленно, чтоб все успели вскочить. Кто успел - успел, кто не успел - так посреди степи и остался.
        Надо было еще свой вагон найти. Вагоны-то все одинаковые, так что надо соседей в лицо знать. Сейчас годами в одном доме живешь и не знаешь, с кем живешь, а тогда так было нельзя: отстанешь от поезда.
        Ехали все до конца, чтоб подальше уехать. Куда - у пассажиров не спрашивают, поезд сам знает, куда ему ехать положено. А пассажиру одна забота: в поезде сиди, в степи присаживайся, а ложись только во время бомбежки. Отбежал от поезда, полежал, но и здесь не зевай, чтоб не отстать от поезда.
        Люди быстро сближались в этих вагонах для лошадей. Прямо как одна семья. Да что семья! В семье пока сблизятся, десять раз разойдутся. А тут расходиться некуда. От вагона своего не уйдешь.
        Что еще сближало людей, так это то, что у них не было отдельных разговоров. Двое говорят, остальные слушают. А то и сами вступают в разговор. А если в этот не интересно, вступай в другой разговор. Или послушай, что говорят другие.
        Удобный был поезд. И для лошадей, и для людей. Едешь в нем, и всю дорогу тебе что-то рассказывают. Ну, не тебе, понятно, по все равно что тебе.
        А поезд - тук-тук-тук! тук-тук-тук! - будто стучится из войны в мирное время. Дескать, вспомните, люди, как вы тогда ехали в вагонах для лошадей. Как вы тогда жались друг к другу. Что ж вы теперь от людей отворачиваетесь, что же их лиц, таких близких, не замечаете? Ой, глядите, отстанете от поезда - трудно будет догонять!
        Стадион
        Мы жили на стадионе в десятом ряду, места были хорошие, хотя и не такие удобные, как в отдельной квартире. Стадион был перенаселен, о чем он мог лишь мечтать в свое футбольное время, но сейчас время было не футбольное, а военное. Уже три месяца шла война.
        Нас поселили на стадионе, потому что другого места для нас не нашлось. Нас было намного больше, чем в мирное время болельщиков. Мы не были болельщиками. Мы просто жили на стадионе.
        Нас было море. Огромное море людей, разноцветное поле, на котором особенно ярко цвели белые тюльпаны: это матери кормили своих детей.
        Когда стены не разделяют соседей, жизнь их оказывается простой и непринужденной, и ей нисколько не мешает присутствие окружающих. Здесь были все свои и даже, как близкие родственники, назывались все одинаково: эвакуированные.
        Отсюда, со стадиона, нам предстоял один путь - на санобработку, а после санобработки путей становилось великое множество: каждый мог ехать куда угодно. Куда был транспорт, а в транспорте было место, или места не было, но можно было ехать без места. Если, конечно, прошел санобработку. Санобработка, теперь уже забытый процесс, был одним из главных в жизни эвакуированного.
        (Через много лет, уже совсем в другом времени, восьмилетний мальчик будет рассказывать, что в школе проверяли, нет ли у них в голове мух. Нет, блох, - поправится он, услышав смех взрослых - тех, которые там, на стадионе, были детьми и знали, что такое санобработка).
        По соседству с нами толстая старуха вязала что-то очень большое, начатое, как видно, еще до войны, а может быть, и до революции. Вязание успокаивает, и его тогда требовалось очень много. Такие были времена.
        Над нами, в одиннадцатом ряду, жил глухой старик со своей внучкой, взрослой девочкой, может быть, из девятого класса. Девочка все время пыталась что-то сказать старику, но он слышал только младенца из пятого ряда. Этот младенец категорически игнорировал адресованную ему грудь и получал удовольствие лишь от собственного истеричного крика.
        Видя, что старик все равно не слышит девочку, с ней заговорил мальчик из двенадцатого ряда. Он был тоже взрослый, может быть, из девятого класса, и ему, конечно, хотелось поговорить с такой же, как и он, взрослой девочкой.
        Мы продолжали свою мирную жизнь в мирном городе Сталинграде. Сталинград еще не знал, что ему предстоит в недалеком будущем, он был как необстрелянный солдат, хотя было у него боевое прошлое. Но что было это его прошлое по сравнению с тем, что ему предстояло!
        Бессарабская степь
        Я уезжал из Аккермана чаще, чем приезжал в Аккерман, хотя, казалось бы, нельзя уехать, не приехав. Но приезжал я раз десять, а уезжал, может, раз сто.
        Начал я уезжать из Аккермана в станице Аксайской Ростовской области, поздним летом, в первый год войны. Я взял в школьной библиотеке книжку «Белеет парус одинокий». Там, если помните, Петя Бачей уезжает именно из Аккермана.
        Вот с ним я и поехал.
        Немцы наступали, приближаясь к станице Аксай.
        Выехали мы из Аккермана в дорожной карете и долго тряслись по знойной бессарабской степи. Неожиданно в карету вскочил неизвестный матрос, как мы позднее узнали, с «Потемкина». Родион Жуков. Ему удалось скрыться от жандармов, но немцы приближались к станице Аксай, и нам пришлось ехать дальше. Уже не в карете, а в поезде.
        На станции Калач нас бомбили. Немецкие самолеты пикировали прямо на нас. Родион Жуков вылез из-под скамейки и скрылся, подмигнув мне на прощание: оказалось, что я увез библиотечную книгу.
        Старенький колесный пароходик «Тургенев» отчалил от пристани и двинулся вверх по Волге. Был он похож на обыкновенную баржу, до отказа забитую беженцами. Беженцы заполнили трюм и палубу, шагу негде было ступить. Через всю баржу тянулась в камбуз очередь: занимали ее с утра, а пекли лепешки только вечером. Если, конечно, была мука.
        Девочка на пароходе «Тургенев» нудно канючила: «Папа, мне хочется пить! Папа, мне хочется пить!» Всем хотелось пить. Всем хотелось есть. И отец девочки всем отвечал: «Хочется, перехочется, перетерпится».
        Пока мы плыли по Волге, я успел несколько раз выехать из Аккермана: я дочитывал книгу и снова ее начинал. У меня не было другой книги. И мне хотелось пожить в другом времени. Я садился в карету и не спеша выезжал из Аккермана в широкую бессарабскую степь.
        - А вы почему не стоите в очереди? - спросила у нас соседка по барже.
        Она дала нам целую миску муки, и мы тоже стали в очередь.
        Очередь была длинная, на весь день. Поэтому я пересел с баржи на пароход «Тургенев», где все еще звучала утешительная фраза девочкиного отца: «Хочется, перехочется, перетерпится».
        Когда неизвестный матрос в очередной раз вскакивал в нашу карету, я уже знал, что это матрос с «Потемкина», что нам с ним предстоят большие дела. Я знал все, что случится в книге, и от этого становилось спокойнее. В той жестокой, пугающей неизвестности так нужна была книга с известным концом…
        Август
        Два воспоминания остались у меня от этого приволжского города: крысы во дворе и белые плечи нашей хозяйки.
        И те и другие появлялись, не стесняясь моим присутствием. Крысы ходили по двору, как жильцы в праздничные дни, когда можно не спешить на работу. Они смотрели на меня круглыми от удивления глазами, словно спрашивая: «А этот откуда взялся?»
        Мы приплыли сюда по Волге из города Сталинграда. На барже нас было много, и плыли мы много дней. В Сталинграде мы жили на стадионе - это было единственное место, способное вместить такое количество людей.
        Мы были беженцы и все время бежали. От Одессы до Николаева, от Николаева до Ростова, от Ростова до Сталинграда, и вот - прибежали сюда.
        Здесь мы остановились перевести дух и поселились у нашей хозяйки в подвальном помещении. Она была не настоящей хозяйкой, а тоже беженкой, но успела прибежать раньше и снять это подвальное помещение.
        Был август, похожий на сентябрь, или сентябрь, похожий на август. Не спадала жара, но уже пахло осенью. Или осенью пахло просто от сырости в нашем дворе.
        У нашей хозяйки были невероятно белые плечи, хотя была она преклонного возраста: ей уже стукнуло тридцать шесть.
        Мы жили в общей комнате, и хозяйка меня не стеснялась. Наверно, она думала, что мне нет еще тринадцати лет. На самом деле мне уже исполнилось тринадцать лет, хотя давали мне не больше одиннадцати.
        Сначала я деликатно выходил во двор, но там крысы таращили на меня глаза, словно возмущаясь: «Эвакуированный? Этого нам еще не хватало - эвакуированных!» Они были во дворе у себя, а я был не у себя, поэтому я возвращался в комнату, где переодевалась наша хозяйка. Муж у нее был на фронте, и ей не при ком было переодеваться. Пусть уж при мне переодевается.
        Был август, похожий на сентябрь: не знаешь - то ли тепло, то ли холодно. Хозяйка снимала платье и надевала халат. Потом снимала халат и надевала платье. У нее ничего больше не было, и она меняла платье и халат, как меняет наряды английская королева.
        Я смотрел на ее плечи, такие белые для ее преклонного возраста, и вспоминал английскую королеву, которую, честно признаться, никогда не видал.
        И крысы, которые совсем обнаглели у себя во дворе, заглядывали в окна нашего подвального помещения, и глаза их становились еще более круглыми, когда они смотрели на эти белые плечи.
        Слишком много глаз - это тоже плохо для переодевания одной женщины. Я подходил к окну и задергивал занавеску.
        Под телегой
        Я лежал под телегой. Мне очень хотелось спать. Мне хотелось спать еще там, наверху, потому я, наверно, и свалился с телеги.
        Колесо въехало на меня и остановилось в раздумье: что бы там, под ним, могло быть? И лошадь остановилась, тоже задумавшись.
        Народу на телеге было порядочно. Наша семья да еще одна семья, тоже эвакуированная, да еще возчик, - всего шесть человек, не считая меня, теперь уже не считая меня, потому что я лежал под телегой.
        Там, наверху, все дремали. Первым проснулся возчик и обнаружил, что мы стоим. Лошадь не хотела идти, - вероятно, еще никогда ее телега не находилась в таком удобном положении.
        - Почему стоим? - спросила бабушка из попутной семьи, выглядывая из телеги, как из окна поезда.
        Возчик, наконец, сообразил, что мы на что-то наехали. Верней, они на что-то наехали, потому что меня уже не было с ними.
        Возчик заглянул под телегу и увидел меня. Я улыбнулся ему, давая понять, что я не чужой, что я тоже с его телеги.
        Возчик потрогал меня кнутовищем. Я лежал под передним колесом. Сам не знаю, как я ухитрился попасть под переднее колесо. Видно, такова уж судьба: одних она укладывает под задние, а других под передние колеса.
        Возчик стеганул лошадь, она съехала с меня передним колесом и въехала задним. Два колеса судьбы - это много для одного мальчика.
        Тут уже на телеге все пришли в движение: стали меня искать и находить под телегой. И при этом хватали за руки возчика, который пытался погонять лошадь:
        - Остановитесь! Вы же его переедете!
        Пока телега стояла на мне, можно было считать, что она меня еще не переехала. Но возчик считал иначе.
        Он стеганул свою лошадь - и сразу мне стало легко-легко, так легко, как никогда впоследствии не было.
        Все-таки замечательно устроена наша жизнь. Бывает в ней трудно, бывает на тебя такое навалится…
        Но зато какое испытываешь облегчение, когда с тебя съезжает телега!
        Любите ли вы цветы?
        Митька был конюхом при исполкомовских лошадях, Фроська при исполкоме уборщицей, а я еще никем не был. Просто жил во дворе.
        Вообще-то Фроська была нам не компания, ей было лет тридцать - вдвое больше, чем каждому из нас, - и была она семейная женщина, с ребенком. Но она была единственной женщиной на нашем горизонте, поэтому Митька предложил идти к ней.
        Митька был очень грязный человек. В жизни я не видел такого грязного человека. Он ограничивался тем, что мыл своих лошадей.
        Когда Митька разваливался на сене, вызывая недобрые взгляды лошадей, и начинал говорить о женщинах, он напоминал писателя Мопассана, только язык у него отличался от мопассановского.
        Фроська относилась к нам снисходительно. У нее тоже не было никого, кроме нас, на горизонте, что объяснялось Фроськиной внешностью. Было у Фроськи плоское лицо, к которому были пришиты три пуговки: две пуговки глаз и одна пуговка носа. А петелька рта была слишком широка, поэтому лицо Фроськи выглядело каким-то незастегнутым.
        Фроська встретила нас радушно, но на всякий случай переложила ребенка на кровать, чтобы в корне пресечь недобрые намерения. Увидев, что освободилась люлька, Митька, как был, в своем затрапезном виде завалился в нее и захрапел, словно не спал несколько суток. Потом он мне объяснил, что уснул из тактических соображений, потому что спящего человека не выгонишь.
        Я остался с Фроськой наедине. Было страшно, но вид храпящего в люльке Митьки смешил и тем успокаивал.
        Фроська тоже волновалась, хоть ей и было уже тридцать лет. Говорить было не о чем. Мы ведь встретились не в первый раз, так что успели наговориться.
        Фроська оторвала от газеты клочок и написала мне записку: «Вы любите цветы?»
        Почему-то она обратилась ко мне на вы. Может, чтоб я казался взрослее.
        Я ответил: «Люблю». Это слово произвело на нее впечатление, и она написала: «Я тоже люблю». Я немедленно ответил: «Я тоже».
        Тема цветов была исчерпана, и переписка на какое-то время оборвалась. Ребенок Фроськи спал, развалясь поперек двуспальной кровати, а Митька, сложившись вдвое, втиснул себя в колыбель, и это наглядно подтверждало тот факт, что удобства в этом мире распределены несправедливо.
        «О чем вы мечтаете?» - написала Фроська. Я ответил: «О вас».
        Это была неправда, но где-то я читал, что когда разговариваешь с женщиной, нельзя мечтать о чем-то постороннем.
        Фроська еще больше расстегнула свое лицо, и оно разъехалось в благодарной улыбке.
        «Какой вы хороший», - написала она.
        Это уже было слишком. Похвала была, в сущности, не мне, а моему вранью. Я еще не знал, что вранье чаще удостаивается похвалы, чем правда, и мне стало совестно.
        - Ну, ладно, - сказал я, вставая. - Я, наверно, пойду.
        - А как же он? Так и будет здесь спать? - спрашивала Фроська. Устная ее речь была грубее, чем письменная.
        Стали мы будить Митьку, но он только мычал во сне. Иногда в его мычанье проступало что-то членораздельное по моему адресу.
        - Пусть он поспит, Фроська, - попросил я. - Он уже почти выспался, ему немножко осталось.
        Я ушел, оставив в люльке храпящего и мычащего Митьку.
        А наутро он преподнес мне мопассановский рассказ, - правда, в своих, Митькиных выражениях.
        - Ты врешь, Митька!
        - Откуда ты знаешь? Ты же ушел. А я не ушел. Поэтому я знаю, а ты не знаешь.
        Все равно я ему не поверил. Я пошел к Фроське и прямо спросил:
        - Фроська, это правда, что Митька рассказывает?
        - Дурак ты с твоим Митькой, - сказала Фроська, даже не поинтересовавшись, что именно он рассказывает. То ли она знала, что он рассказывает, то ли, наоборот, не хотела знать.
        Мне было обидно, что она опять называет меня на ты. Будто я уже повзрослел, а меня опять выгнали в детство.
        Небаба
        Осенью сорок четвертого в нашем городе было много бездомных кошек. За время оккупации они отвыкли от людей и теперь никак не могли привыкнуть. Присматривались.
        В нашем дворе, поросшем высокими бурьянами, то тут, то там вспыхивали испуганные глаза и тотчас гасли при появлении человека. Одни из них уже не помнили домашней жизни, другие вовсе не знали, поскольку родились в условиях оккупации. Мир для них состоял из страха и голода.
        И вот в такое время на их бездомном кошачьем пути встал Небаба.
        Фамилия Небаба была ему дана, словно вывеска, предупреждавшая о его принадлежности к сильному полу, поскольку внешность его предупреждала об этом недостаточно убедительно. Видно, природа задумала его женщиной, а потом, в самом конце, передумала, и он вошел в мир мужчиной, с чувством некоторой неполноценности, которую всячески пытался в себе искоренить.
        Где-то он воевал, хотя где и с кем, было не совсем попятно. Наступал ли он с нашими войсками или отступал перед нашими войсками, - но когда война ушла дальше, он не спешил ее догонять. Он поселился в нашем дворе вместе с женщиной, тоже по фамилии Небаба, - то ли женой его, то ли сестрой, тихой, запуганной и заплаканной. Кроме фамилии, их ничто не объединяло.
        Небаба принес с войны пистолет и еще не израсходовал все патроны. И сохранил в себе желание доказать, что он не баба, а самый настоящий мужик, и не просто мужик, а мужик-охотник.
        Он выходил на охоту по-домашнему: в нижней рубахе и брюках галифе, сунув босые ноги в просторные шлепанцы. Он чувствовал себя дома. В руке у него был пистолет. И все время, пока он охотился, из его квартиры доносился сдавленный плач: это горевала о кошках его сожительница.
        Бил он без промаха, но не убивал наповал. Кошки уползали в кусты, волоча по земле перебитое тело. Кошки кричали громко, по-человечески, но языка этого Небаба не понимал.
        Залпы войны еще слышались в отдалении, и пальба Небабы смешивалась с залпами войны. И с голосами умирающих на войне людей смешивались голоса кошек, кричавших по-человечески.
        За них никто не вступался. Жизни кошек были обесценены на войне, как и все прочие жизни. И Небаба продолжал свое дело, словно желая всем доказать, что все мы бабы, бабы, потому что нет у нас смелости ни убивать, ни остановить убийство.
        Мы смотрели из окон, как раненые кошки уползают в чужие дворы, чтобы умереть в мирных условиях, потому что им надоело умирать на войне. Мы ненавидели Небабу и презирали себя, но мы утешали себя, что бродячие кошки подлежат истреблению.
        Но однажды в разгар охоты из квартиры Небабы выбежала растрепанная, заплаканная женщина и с воплем вцепилась в его пистолет. Между ними завязалась борьба. Небаба-женщина повисла на пистолете, Небаба-мужчина пытался ее стряхнуть, и внезапно пистолет выстрелил.
        Словно война, далеко ушедшая, снова вернулась, чтобы забрать еще одну жертву, случайно уцелевшую на войне.
        Приехала машина «скорой помощи», потом милицейская машина.
        Кошки, затаившись в кустах, провожали взглядом Небабу, который их убивал, и Небабу, которая их защищала. Одинаково испуганным взглядом - без ненависти и сожаления.
        А вскоре и война кончилась. Небаба не возвращался к нам во двор, и мужчины нашего двора чувствовали себя мужчинами.
        Мечта проходного двора
        Это место будто создано быть площадью. Но я знаю, что создано оно для другого. Я помню его другим.
        Я весь город помню другим, словно это два разных города. Он и в самом деле изменился за годы войны.
        Вот это место, которое теперь стало площадью, прежде было жилым кварталом. А внутри был проходной двор: на одной улице вошел, на другой вышел.
        Теперь где хочешь входи, где хочешь выходи - весь квартал проходной двор, расширенный за счет окружающих зданий.
        Извечная мечта проходного двора.
        Чтобы никаких стен, никаких оград - во всех направлениях проходы, проходы, проходы…
        В какой-то степени это даже удобно. Вместо того, чтоб идти вокруг, шагай напрямик в любом направлении.
        Потому что здесь построена площадь.
        Или разрушена?
        Сначала был построен жилой квартал, потом он был разрушен, а уже потом стал площадью.
        И не поймешь: построена эта площадь или разрушена? Таково строительство войны.
        Люди идут через площадь, останавливаются поговорить со знакомыми, а мне кажется, что это жильцы разрушенного дома. Будто они спрашивают дорогу к себе домой. Война когда еще кончилась, а они никак не могут вернуться домой.
        - Скажите… здесь был дом… Вы случайно не видели дома?
        Балалайка с оркестром
        В трудное военное время я играл в госпитале для раненых бойцов.
        Нас был целый оркестр: аккордеон, мандолина, гитара, две балалайки. Я играл на балалайке.
        С таким же успехом я мог играть на гитаре или на мандолине. Или на аккордеоне. Я одинаково играл на всех инструментах, верней, одинаково на всех не играл.
        Но мне очень хотелось играть в госпитале для раненых бойцов, и я попросился в оркестр, пообещав играть так, чтоб меня не услышали.
        Оркестр обрадовался, что сможет выглядеть более представительно, и меня взяли.
        Мы играли военные песни и сами их исполняли. Верней, сами пели и сами себе аккомпанировали.
        Правда, с меня взяли слово, что я буду только раскрывать рот, чтоб меня, чего доброго, не услышали.
        Я так энергично раскрывал рот и махал рукой над балалайкой, что некоторые из раненых прямо меня заслушались. Они даже как будто удивлялись, как я хорошо играю и пою.
        Вот когда я понял, что такое коллектив! В коллективе можно ничего не делать, а впечатление будет такое, будто ты делаешь, и много делаешь. Когда мы пели веселую песню про Васю-Василька, я не только раскрывал рот и рвал струны, стараясь их случайно не задеть, но даже подмигивал раненым, - на тот случай, если у них есть Вася-Василек и, может быть, он тоже голову повесил. Я подмигивал ему: дескать, не к лицу бойцу кручина, места горю не давай… Я не произносил этих слов, но они звучали громко и отчетливо - вот что такое коллектив!
        Потом мы пели популярную в те годы песню «Наш русский штык непобедимый». Я отлично вел свою партию, пока звучали слова:
        Наш русский штык непобедимый
        Прощать наскоки не привык,
        Мы постоим за край родимый…
        И тут я не выдержал и завопил во все горло:
        - На штык захватчика, на штык!
        Вопль мой, как штык, пронзил песню, и она забилась на нем в предсмертной агонии, превращаясь в зловещую тишину. Тишина была невыносима, и, чтобы с ней покончить, я крикнул еще оглушительнее:
        - На штык! - и рванул струны так, что одна из них лопнула.
        Тишина вслед за песней забилась у меня на штыке…
        И окончательно она умерла, когда госпиталь потряс оглушительный хохот…
        Раненые выздоравливали.
        О сад, сад!
        Две девушки меньше, чем одна, - я это понял, гуляя с двумя девушками.
        Возможно, они гуляли между собой, а я просто среди них затесался. Когда я недостаточно умело поддерживал разговор, они переговаривались через мою голову, потому что на уровне их голов их уже ничто не разделяло.
        Высокие были девушки. Мне было трудно поддерживать на их уровне разговор: приходилось много читать, учить наизусть стихи, - словом, готовиться к каждому свиданию, как готовятся к урокам. Была б у меня одна, отдельная девушка, с ней можно было бы помолчать, но молчать втроем - это глупо. Тем более, что сколько я ни молчи, они все равно между собой разговаривают.
        Я шел со своими девушками - посередине и внизу - и читал стихи неизвестного поэта Николая Бернера, случайно раскопанного в городской библиотеке:
        Простри на мир хладеющий десницу:
        Ты видишь, дол, отпламенев, погас.
        Я ж в облаках кочующую птицу,
        Кочующую жизнь запомнил раз.
        Девушкам нравилась кочующая птица-жизнь, но немного смущало загадочное право «простри», означавшее не то «протри», не то «простирни» - что-то в этом роде.
        Так мы гуляли по парку. Они по бокам, я посередине и внизу. Когда они там, вверху, начинали говорить о чем-то своем, я напрягал все силы, чтобы перетянуть их внимание к себе, вниз, - вернее, вверх, к высокой литературе.
        «О, Сад, Сад!» - читал я своего любимого поэта Хлебникова.
        Прохожие оборачивались. Может быть, они оборачивались на девушек, а может быть, на литературу.
        Но прохожих было немного. Прохожие еще не вернулись с войны.
        Девушки слушали меня и ждали, когда они вернутся.
        Первый рассказ
        Он стоял в дверях - маленький обшарпанный человек, и сам старый, и в старом ватнике, из всех щелей которого лезли грязные клочья ваты. Весь покрытый ватой, он был похож на Деда Мороза из довоенного времени, который прошел через всю войну, чтобы поздравить нас с первым послевоенным годом.
        Оп жался к дверям, словно боясь растаять в тепле столовой, и завороженно смотрел на глиняные миски, из которых мы ели суп.
        Ложек не было - из предосторожности, чтоб их не украли. Да и суп был не в полном смысле суп. Немного темной муки, перемешанной с отрубями, - знаменитая затируха времен войны. Она дожила до мира, продолжая выносить людей из трудного военного времени. Сколько их еще нести? Когда кончится трудное время? Этого она не знала. Она всегда жила в трудные времена. Супы и борщи, невероятные бифштексы и ромштексы, - все эти коллеги затирухи из легких времен в трудные времена сразу куда-то исчезли. И тогда она появилась. И считала, что это обычные времена, потому что других времен в ее жизни не было.
        Она никогда не видела, как выглядят чистые скатерти, как выглядят хлебницы, полные пахучего белого хлеба. Она даже ложек не видела - их прятали, чтобы их не украли. А ее пили прямо из глиняных мисок, мелкими глоточками, чтобы продлить обед. Иначе обед сразу кончится, и даже не будешь знать, пообедал ты или не пообедал.
        Дед Мороз все еще стоял у двери. Он боялся отвлечь внимание едоков от обеда и в то же время хотел как-то привлечь его к себе. И он говорил - совсем тихо, чтоб не помешать, - но все же говорил, потому что иначе его не услышали бы:
        - Мой сын битый на фронте…
        Только эту фразу, больше ничего.
        Он говорил «битый», а не «убитый», словно боясь поверить, что сын убит, словно надеялся, что он, битый, еще вернется.
        Когда пьешь из миски, ничего не видишь вокруг. Ее глиняные края заслоняют все поле зрения. Посетители столовой обедали, запрокинув миски на лица, и на них, как сквозняком, тянуло от дверей:
        - Мой сын битый на фронте…
        Гражданин с портфелем и в каракуле, евший собственной, принесенной из дому ложкой, несколько раз порывался выставить старика за дверь, но не решался отойти от стола, где у него была несъеденная порция затирухи. Гражданин мог прикончить свою порцию единым глотком и тогда уже навести порядок у дверей, но зачем ему был порядок у дверей, если б он уже съел свою порцию? Он хотел есть долго и не спеша, но упоминание о каком-то сыне - то ли убитом, то ли просто побитом, - портило ему все удовольствие.
        - Заведующий! - крикнул гражданин и постучал ложкой, как в те времена, когда ложки еще не вышли из употребления.
        Появился заведующий. Он вынырнул из каких-то других, не голодных лет, и лицо его было так румяно и розово, словно вынырнул он прямо из кастрюли.
        Даже не справившись, кто и зачем его звал, заведующий подошел к человеку в ватнике, взял его за шиворот, вышвырнул на тротуар и так же безмолвно удалился в свою кастрюлю.
        Люди плотнее надвинули миски на лица. Им было неловко, им было жаль старика, и они не одобряли действий заведующего.
        А Дед Мороз сидел на тротуаре и, не успев осмыслить происшедших с ним перемен, продолжал тянуть, как сквозняк, - но уже туда, в двери, а не из дверей:
        - Мой сын битый на фронте…
        В тот же вечер я написал о нем рассказ и высказал все, что не мог не высказать - и каракулевому гражданину, и заведующему, и всем, кто заслонился от чужого горя миской затирухи, скудной, голодной еды… В нем я утешил как мог старика, нашего послевоенного Деда Мороза…
        А старик сидел на тротуаре. Потом он встал и пошел. Куда он пошел? Он ушел далеко и никогда не встретился с моим рассказом.
        Первый писатель
        Представьте себе, что в каком-то маленьком, провинциальном городишке несколько любителей варят сталь. Каждый варит у себя дома, кустарным способом, в кастрюльке, в которой прежде варили кашу. И вдруг приезжает в этот городишко настоящий металлург со своей домной и начинает у всех на глазах выдавать продукцию…
        Примерно такая ситуация сложилась у нас, когда в наш город приехал первый настоящий писатель.
        Он приехал не на отдых, не для встречи с читателями, - он приехал в наш город жить и работать корреспондентом республиканской газеты. Поэтому домна его варила не легированную сталь, а газетный чугун, который тут же выдавался на-гора, в то время как наша легированная продукция оставалась в наших кастрюльках.
        По случаю приезда в город писателя в библиотеке состоялся большой литературный вечер. Писатель сидел на месте публики, а публика читала ему стихи. Эти стихи, переплавленные в короткую информацию, писатель собирался выдать на-гора в своей газете.
        На следующий же день информация была напечатана на машинке - уже напечатана, хотя еще на машинке, - и один экземпляр писатель послал в газету, а другой постоянно носил с собой, показывая заинтересованным лицам. Мы, заинтересованные лица, специально подписались на газету, чтобы не пропустить такую важную информацию.
        Но, видно, домна нашего писателя не сработала, не выдала продукцию на-гора. А вскоре должность корреспондента республиканской газеты была сокращена - за недостатком событий в нашем городе.
        Писатель поступил на работу в горкоммунхоз, сдал свою, домну в металлолом и стал варить сталь в кастрюльке, старым способом, каким делалась до нас вся большая литература.
        Жена Капустяна
        У Капустяна была жена. Ни у кого из нас жены еще не было, и мы приходили к нему домой, чтобы посмотреть на жену Капустяна. Мы с ним все дружили, чтобы смотреть на его жену.
        Капустян учился с нами в десятом классе. Был он высокий, сутулый, с неправильными чертами лица, которые всем нам казались правильными. Потому что у Капустяна была жена.
        От учителей Капустян это скрывал, боясь, что его переведут в вечернюю школу. А он не хотел в вечернюю, он хотел проводить вечера с женой.
        Не исключено, что она помогала ему по алгебре. Капустян был поэт и был способен заниматься только литературой.
        Жена его уже окончила школу, ей не помешала война. А Капустяну помешала, и он теперь догонял свою жену, а она не только не возражала против этого, но даже помогала ему себя догнать.
        Жена Капустяна была похожа на поэта Блока - такая же кучерявая и коротко стриженная. А Капустян не был на него похож - он старался быть похожим на Маяковского. И так они жили вместе - Блок и Маяковский, и мы приходили к ним в их маленькую, не больше кладовки, комнату, где Маяковский читал нам стихи Капустяна.
        Нам очень нравилась жена Капустяна. Это даже невероятно, что так может нравиться чужая жена. Но объясняется это, видимо, тем, что своих жен мы в то время еще не имели.
        Может быть, именно тогда я полюбил Блока. Маяковский читал стихи Капустяна, а я вспоминал стихи о Прекрасной Даме, такой кучерявой и коротко стриженной. Но кто я был такой, чтобы вспоминать стихи о Прекрасной Даме? По сравнению с Капустяном - все равно, что по сравнению с Маяковским какой-нибудь мелкий поэт…
        Если, конечно, судить по росту.
        Как бы то ни было, присутствие жены Капустяна, которое уже облагородило Капустяна, нас тоже облагораживало, и мы говорили о таких высоких материях, о которых за минуту до этого понятия не имели.
        Потом мы с Капустяном поступали в Литературный институт и нас обоих не приняли. Были у института свои мотивы.
        Капустян возвращался к своей жене, к своей Ярославне, которая ждала его в нашем Путивле на городской стене. Меня же некому было ждать, поэтому я так с тех пор и не вернулся…
        Но стихи Блока я люблю до сих пор. И до сих пор дружу со стихами Маяковского.
        Милюков
        Наш Милюков никакого отношения не имел к историческому Милюкову. Точней, к антиисторическому Милюкову, поскольку тот Милюков всей своей деятельностью противился ходу истории.
        Наш Милюков не противился. Он просто учился в десятом классе. Ну, иногда не выучит историю, но от этого история не страдала. Да и сам он не очень страдал. Такой у него был спокойный характер.
        Но тихий человек - это как Тихий океан: видишь только то, что у него на поверхности. А то, какая у него глубина в районе Марианских островов, это разве замечаешь? Иногда и самих островов не замечаешь, думаешь, это так, веснушечки… А это - острова…
        Та часть нашего Милюкова, которая находилась на поверхности, ничем особо не выделялась. Кроме школьных сочинений, Милюков ничего такого не писал, ничего не рисовал, только на мандолине играл, на известном народном инструменте. Но народный инструмент потому и народный, что на нем играет народ, - так что тоже ничего выдающегося.
        Окончили мы нашу среднюю школу. Средне окончили. Какая школа, так и окончили. И каждый поступил в институт.
        Милюков поступил в институт инженеров связи. Институт этот был недалеко от нашего города, и в него поступали многие, чтоб связи с домом не терять. Тот, другой Милюков, вон куда заехал - в Париж, а наш старался держаться поближе к дому.
        Но вот он кончает институт и едет по назначению. В какой-то маленький городишко, районный центр. Он едет, а в руке у него чемодан, а в чемодане у него…
        Вот вам и Тихий океан…
        В чемодане у него полное собрание сочинений Станиславского.
        Больше я о нем ничего не знаю, поэтому не скажу. Но представляю себе, как он там перевернул этот районный центр своим Станиславским, Константином Сергеевичем. Это уже не мандолина, тут открывается такой океан…
        Подумать только, что нес в себе человек! Через нашу школу, через технический вуз, который выбивался из сил, чтоб выпустить инженера связи…
        Я специально смотрел в «Театральной энциклопедии». Милюнас там есть, Милютенко тоже.
        Милюкова пока нет.
        Но зато Станиславский - есть.
        А от Станиславского прямой путь к нашему Милюкову.
        Ночная работа
        Я жил, как сова, у которой неотложная ночная работа. Я вылетал из дому в сумерки, а возвращался, когда уже было совсем светло.
        Некоторые завидуют сове, что у нее целый день свободен, но они только днем завидуют, а ночью спят.
        Мой рабочий день начинался с вечерней школы. Школа была маленькая - всего несколько классов. И каждый класс маленький - всего несколько учеников. Но ученики были большие. Взрослые. Ведь ходить на вечерние занятия - все равно что в кино на вечерние сеансы.
        То, что школа была маленькая, создавало домашнюю обстановку, которую несколько омрачали домашние задания. Но что мне были домашние задания, если после школы я шел не домой, а на свою ночную работу?
        Я шел, а наш ночной город у меня на глазах засыпал и подмигивал гаснущими огоньками: «Может, поспим? А? Как ты считаешь?»
        Я категорически не отказывался. Если выкроится минутка, можно будет взять кассу и немного поспать.
        Выражение «взять кассу» скомпрометировано другими ночными профессиями. Поспать я собирался на наборной кассе, пока будет верстаться полоса.
        Потому что я работал ночным корректором.
        В наборной кассе буквы распределены по ячейкам: в одной ячейке все буквы «А», в другой «Б» и так далее. Скучно жить, когда все одинаковые, поэтому буквы, конечно, мечтают соединиться в слова. Хотя, может быть, и не в те слова, которые из них набирают.
        Из этих букв можно составить роман, а из них составляют газетную информацию. Здесь у них вид сухой и официальный, и говорят они о довольно скучных вещах, по ошибке считая, что скучное - это серьезное.
        Они многое говорят и делают по ошибке, но эти-то ошибки в тексте самое веселое, и мне совсем не хочется их исправлять.
        В какой-то котельной лопнул козел. А если лопнет котел - кому от этого будет легче?
        Корректорские игры: как из коров сделать китов? При помощи котов. А как из котов сделать воров? При помощи коров.
        Я дочитываю полосу и думаю, как я сейчас возьму кассу. Выражение неудачное, но к неудачным выражениям в газете не привыкать.
        Хотя к каждому в отдельности не успеешь привыкнуть. В газете ручной набор. Буквы набираются и сбрасываются, набираются и сбрасываются… Они сегодня не помнят, как соединялись вчера и что вчера было правильным, а что было ошибкой…
        Ночь кончается. Начинается день. Я иду домой, и день подмигивает мне гаснущими окнами: «Не поспать ли нам?»
        Может, и поспать. Ио сначала приготовить домашнее задание.
        Утро - мой вечер. Еще рано ложиться спать. Я лягу не раньше полуночи, когда солнце будет в зените.
        Педагогическая наука
        Нас было много, битком набитый актовый зал, когда мы развенчивали нашего профессора. Не мы его венчали на профессорство, да и профессор он был не наш, а другого факультета, но развенчивать его поручили нам, всем преподавателям и студентам нашего института.
        Мы не хотели его развенчивать. Ведь мы его даже не знали. Видели, что ходит по институту этакий старичок, преподает педагогику. Нашел что преподавать!
        Но коридоры в нашем институте были расположены так, что никак нельзя было проскочить мимо актового зала. И всех нас туда заворачивали. Это был такой педагогический прием: развенчивать учителей при учениках и родителей при детях.
        Откуда у нас появилось это слово - развенчивать? Как будто мы служители культа, которым дано право венчать - не на царство, так на профессорство. Ведь развенчивают те, кому дано право венчать.
        А как у нас появилось слово «клеймить»? Как будто мы палачи, клеймящие беглых каторжников.
        Тут, в актовом зале, мы услышали, что этот профессор вообще ничего не кончал, у него были свои университеты. Как у Горького. Но если каждый будет, как Горький, что будет с нашей педагогикой? Как учить и воспитывать, если у каждого будет свой университет?
        Горького не упоминали, потому что институт был как раз имени Горького. Но смысл выступлений был такой. Говорили, что профессор пробрался в науку педагогику, злодейски миновав все высшие учебные заведения и вероломно завладев высоким званием, украденным у более достойных наших людей.
        Людей, у которых профессор похитил звание, было много, хотя звание было только одно. Но каждый, клеймивший профессора, говорил так, словно это звание было вынуто лично у него, из его доцентского, преподавательского или даже студенческого кармана.
        Самого профессора не было. Он болел. Специально заболел, узнав, что ему готовится. А может быть, не специально. Может, просто потому, что был старенький и потратил свое здоровье на свои университеты, а потом еще на наши университеты и пединституты…
        Что-то в этом роде лепетали две студенточки, которые никак не могли понять, за что ругают их любимого профессора. Возможно, они далеко сидели и всего не услышали. Во всяком случае, их выступления прозвучали диссонансом. Словно все пели «Яблочко», а они затянули «Вниз по матушке, по Волге…»
        Конечно, их заклеймили. И могли даже развенчать, но как развенчивать, если их еще не венчали? Пусть не на профессорство, не на доцентство, а хотя бы на звание учителя средней школы…
        Особенно гневно клеймили профессора те, которые своих университетов не кончали, а кончали только общий университет или институт. Или даже не кончали, а начинали.
        Некоторые неудачно начинали. Плохо отвечали на семинарах или вообще завалили экзамен по педагогике. Теперь они давали оценку профессору, словно он сдавал им экзамен.
        Правда, профессора в зале не было, но они говорили так, словно он был. Потому что свой счет они предъявляли не только ему, но и каждому профессору, преподавателю и просто успевающему студенту.
        Отсюда, с этой трибуны, начиналась их биография. Не с кафедры, а с трибуны.
        Такое было в науке время: с трибуны старт брался намного легче, чем с кафедры…
        Мой король
        Жил-был король. Где-то он услыхал или вычитал, что любовь развивается, преодолевая преграды. Чем больше преград, тем сильнее любовь. Нет преград - любовь вообще исчезает.
        Ему было где это вычитать. В классической литературе история любви есть, в сущности, история преодоления препятствий. Кем были бы Ромео и Джульетта без препятствий? Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной, причем, заметьте, не в трагедии Шекспира, а в повести Гоголя.
        Мы тогда у нас во дворе много спорили о любви. Соседка Елена Михайловна утверждала, что любви просто нет, что ее придумывают такие, как я, молодые люди. Но как же тогда быть с художественной литературой? Ведь не могла же она вся быть написана о том, чего пет!
        Пока мы вели этот спор, король сидел в отдалении и вежливо молчал, хотя у него, конечно, были свои соображения. Он верил в любовь своих подданных и создавал для нее как можно больше преград. У себя в королевстве он закрывал на лето все пляжи и открывал их только зимой. Зато зимой закрывал все катки и снежные горки. И подумывал о том, чтобы запретить печи топить зимой: что им, в конце концов, лета не хватает?
        Муж Елены Михайловны был примусный мастер. В то время было много примусов, а чинить их было некому. Так что работы у нашего соседа хватало. И у жены его хватало. Конечно, им было не до любви.
        - Я у себя в королевстве запретил примуса, пускай костры разводят, - задумчиво говорил мой король.
        - Не хотел бы я жить в вашем королевстве.
        - Это ты напрасно. Ты бы меня еще как любил! Когда все разрешено, тогда любить неинтересно. Ты посмотри на детей: кто из них больше любит родителей? Тот, кто в строгости воспитан.
        Чего-чего, а строгости в его королевстве хватало. За переход улицы в неположенном месте полагалось строжайшее запрещение переходить улицы вообще, за присвоение королевского пятака - конфискация всего впоследствии нажитого имущества. И все равно подданные переходили улицы в неположенных местах, а воровали так, что даже из нашего двора стали пропадать вещи.
        Жила у нас во дворе еще соседка Сусанна Аркадьевна. Она была даже старше Елены Михайловны, ей было уже за сорок. Но она никогда не знала любви - такая у нее была внешность, да и характер трудный, неуживчивый.
        - Вы не правы, Елена Михайловна, любовь есть, - говорила Сусанна Аркадьевна.
        - Откуда вам это известно?
        - Мне известно, мне очень даже известно.
        - Но откуда?
        - Просто живу, присматриваюсь. Я ведь старше вас, поэтому больше успела присмотреться.
        - Вот эту женщину я бы полюбил! - говорил мой король, отведя меня в сторону. А Сусанна Аркадьевна продолжала:
        - И вы утверждаете, что не любите вашего мужа?
        - Не люблю, конечно.
        - Не любите?
        - Не люблю.
        И тут Сусанна Аркадьевна привела сокрушительный аргумент:
        - А чего ж вы тогда с ним в кино ходите?
        Сама она ходила в кино с подругами, но часто представляла, как бы ходила с любимым человеком.
        Елена Михайловна рассмеялась:
        - А куда ж его девать? Он тоже в кино просится.
        Сусанна Аркадьевна не сдавалась. Она верила в любовь. Пусть она и не видела в своей жизни любви, но она в нее верила. Если на то пошло, Джордано Бруно тоже не видел, как Земля вращается вокруг Солнца. С каким наслаждением она бы сгорела на костре за любовь!
        Но об этом никто не догадывался, кроме, конечно, моего короля, который в связи с этим решил костры не запрещать, иначе за любовь сгорать будет просто не на чем. Примуса запретить, а костры оставить, поскольку не примуса, а костры утверждают идею любви.
        Хотя в его собственном королевстве идея эта не находила особого подтверждения. И король все чаще жаловался, когда мы оставались наедине:
        - Вот такие дела: разочаровался я в своем народе. Уж, казалось, такие преграды поставил - ну, должны, должны они меня полюбить. Нет, конечно, в любви они объясняются. Во всех газетах, книгах и даже на стенах пишут, как они любят своего короля. Но я подозреваю: не любят они по-настоящему…
        - Вы же им все позапрещали!
        - Вот-вот! Кажется, все позапрещал, а любовь их ко мне не увеличивается.
        - Тогда разрешите им что-нибудь.
        - А преграды? - он подмигнул. - Ой, малый, ничего ты не смыслишь в педагогике! А еще в педагогическом! На первом курсе!
        Я был в том возрасте, когда проблема запретов встречается с проблемой любви, когда человек входит в возраст любви, еще не выйдя из возраста запретов. Мой король пытался совместить то и другое - возможно, для того, чтобы облегчить мое состояние.
        Однажды прибежала девочка из соседнего двора:
        - Тетя Лена, вашего дядю в больницу повезли!
        Такое случилось. Примус разорвался в руках у мужа Елены Михайловны. Как она его выхаживала! Дневала и ночевала в больнице, домой забегала, только чтоб приготовить мужу еду.
        - Вот как она его не любит, - говорила Сусанна Аркадьевна в пространство, которое еще помнило их разговоры. - Так не любит, что, кажется, сама бы за него умерла.
        Ей никто не ответил. Опустела скамейка, на которой мы спорили о любви…
        Но не может такая скамейка пустовать долго. Однажды, выйдя во двор, я увидел на ней Сусанну Аркадьевну и… моего короля!
        - Эй, студент! - окликнул меня король. - Не стесняйся, подходи, ты нам не помешаешь. Если ненадолго, конечно. - Он улыбнулся Сусанне Аркадьевне. - А надолго у нас свой разговор.
        Соседка смутилась и даже потупилась:
        - Шутите вы всё, Федор Данилович…
        Я не знал, что моего короля зовут Федор Данилович. Я вообще не знал, что у королей бывают такие имена.
        - А меня, ты знаешь, с престола прогнали, - сообщил мне король Федор Данилович. - Любили, любили и прогнали. Нет, братцы, не верю я в эту любовь.
        - Ты верь, Федя, верь, - робко попросила Сусанна Аркадьевна.
        - Ну, для тебя разве! - Он обнял соседку и сказал доверительно: - Она у меня хорошая. Ты посмотри на нее: сплошное препятствие для любви. Как раз то, что мне надо.
        - Зачем ты так, Федя, при посторонних? - упрекнула его Сусанна Аркадьевна.
        Вот тебе раз! Я уже стал для моего короля посторонним. Я, можно сказать, его выдумал, и я же для него посторонний!
        - Такие дела, студент, - грустно сказал король Федя. - Не полюбили меня мои подданные. Не по вкусу я им пришелся, сам не знаю, почему. Так я, знаешь, какое принял решение? Буду я лучше сам любить. Любить самому - это даже еще интересней!
        Бородинская битва
        Это была лежачая школа. Детей в ней прежде всего лечили, а уже потом учили. И вот, в процессе лечения и учения, мы подошли к стихотворению Лермонтова «Бородино».
        Бессмертные стихи, за которые не одно поколение получало пятерки. Тем более наши девочки, которые так любят учиться… И вдруг я слышу совершенно нелепое:
        - Земля тряслась, как наши руки…
        - Стоп! Почему руки? Как у Лермонтова?
        - Земля тряслась, как наши руки.
        Призываю на помощь терпение великих учителей прошлого.
        - Внимание! Битва, о которой пишет Лермонтов, не зря вошла в историю. Это была трудная битва. Солдаты устали, они дышали как? Правильно, тяжело. Поэтому груди у них - что? - Кое-где захихикали. - Груди у них вздымались, тряслись. - В классе захихикали громче. - Не руки, а груди. - Я с трудом продирался сквозь смех. В классе мальчиков ничего подобного не было. - Руки трясутся от чего? От страха! Разве мог Лермонтов написать, что у наших солдат руки тряслись от страха? Ну-ка, читай сначала.
        Девочка читает. Сначала все идет хорошо. Но вот она доходит до главного:
        - Земля тряслась, как наши руки.
        Девочка умолкает. Она свое сказала, теперь очередь за мной.
        - Послушай, мы уже выяснили, что руки трясутся у труса. И еще у вора, который боится, что его схватят за руку. Ну, хорошо. Пусть тебе кто-нибудь поможет. Кто поможет?
        Лес рук.
        И опять звучат стихи. Замечательные стихи, я слушаю с наслаждением. Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый, наш рукопашный бой! Земля тряслась, как наши руки…
        - Опять руки?! Это же земля тряслась… Разве земля похожа на руки? Она похожа на груди, потому что земля круглая…
        Кажется, я слишком отошел от Лермонтова. Сообщение о том, что земля круглая, вызвало такую бурю, какую вызывало разве что во времена наших далеких предков.
        Да, это была битва! Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала… Потом раздался звонок, и я отступил в учительскую.
        Наш Бальзак
        Завуч Роман Лукич не скрывал, что он у нас в школе временно, что настанет час, и он уйдет от нас в большую литературу. В ту самую литературу, которую сегодня преподает.
        По странному совпадению Роман Лукич писал роман. Не рассказ, не повесть, а именно роман. И это тоже все знали.
        Был там еще один роман - роман Романа Лукича с первым секретарем нашего райкома комсомола.
        Второй секретарь, человек семейный и положительный, считал, что не к лицу первому участвовать в каких-то сомнительных романах, особенно в то время, когда комсомольская работа находится не на высоте. Сам он, женившись, навсегда покончил с этим вопросом и всю энергию сердца подчинил кардинальным задачам разума. Первый, однако, доводам разума не внимал. Первому было двадцать восемь лет, а это, как известно, предельный комсомольский возраст.
        Роман Лукич давно вышел из комсомольского возраста, и его не волновал тот факт, что он тормозит работу нашего райкома, отвлекая первого секретаря от его непосредственных обязанностей. В какой-нибудь вечерок, который можно было бы употребить для работы, они отправлялись в кино, в наш крохотный кинотеатрик, единственный культурный центр в отдаленном районе большого города.
        После фильма Роман Лукич подробно объяснял своей спутнице, что она там увидела, а чего увидеть не могла, поскольку этого, по его мнению, как раз и недоставало. Он спорил с постановщиками, которые не могли его опровергнуть, так как при этом не присутствовали, спорил со сценаристами, актерами и даже зрителями, представленными здесь в единственном лице. Потому что если роман, который он пишет, будет так экранизирован, то нет - увольте, извините! - пусть его лучше совсем не экранизируют. Роман Лукич понимал, на какие жертвы идет, но он был тверд в своем решении, ибо истинное искусство было для него превыше всего.
        Светлана Петровна слушала внимательно, хотя и не со всем соглашалась. Это было у нее профессиональное: слушать внимательно, хотя и не со всем соглашаясь. Кроме того, она любила Романа Лукича.
        Еще они ходили к морю. Роман Лукич плавать не умел, и Светлана Петровна скрывала, что умеет, чтоб не обижать его мужское достоинство. Они ходили по берегу, и Роман Лукич рассказывал о море, об отважных мореплавателях - он все это знал, поскольку писал роман о судоремонтном заводе.
        Время шло, и три романа продвигались медленно, почти не приближаясь к намеченным целям. Один роман не приближался к загсу, другой не приближался к выходу из печати, а третий Роман не приближался к большой литературе, которая вынуждена была обходиться другими писателями.
        Математик Василаки, человек комариной комплекции и беспокойного комариного нрава, тормошил школьную общественность:
        - Сколько можно держать девушку под вечным шахом? - У Василаки был по шахматам первый разряд. - Мне кажется, наш Бальзак собирается пожертвовать королевой.
        Василаки оказался прав: наш Бальзак пожертвовал королевой. Прекратились морские прогулки и походы в кино, а также критические выпады в адрес нашего, пусть и несовершенного еще, киноискусства. Светлана Петровна целиком отдалась комсомольской работе, но было видно: одна работа ее уже не может удовлетворить.
        Второй секретарь, уже, как было сказано, покончивший с этим вопросом, вынужден был к нему вернуться и потребовать у завуча объяснения. Роман Лукич дал четкий и определенный ответ:
        - Я не люблю Светлану Петровну.
        - Но вы же ее любили!
        - Это сложный вопрос. У меня в романе комсомольский работник, и мне было необходимо изучить его психологию. Его поведение в определенной ситуации.
        Второй секретарь не знал, что на это ответить. С одной стороны, хорошо, что пишется роман о комсомольском работнике, и для нашего райкома лестно, что выбран именно этот прототип. И даже и то хорошо, что у Светланы Петровны высвободились, наконец, вечера для работы. Но, с другой стороны, Светлана Петровна не только прототип, она еще и женщина. Как же быть с ее чувством, несомненно, более сильным, чем обычно питает к автору прототип?
        Второй секретарь не знал, что на это ответить. Но был человек, который знал. Он был тоже прототип, и Роман Лукич взял его в свой роман как передового производственника. Этот прототип, идя вразрез с созданным на его основе образом, самым бесстыдным и хулиганским образом избил автора романа.
        Неприятность усугублялась тем, что скомпрометировавший себя прототип был сыном нашего комарика Василаки.
        Было непонятно: каким образом он мог осуществить свою хулиганскую акцию? Роман Лукич был большой и сильный мужчина, а младший Василаки - в отца: комарик комариком. Но комарик боролся за справедливость, а это, конечно, удваивает силы.
        Райком обсуждал хулиганское поведение передового производственника Василаки. Суд был строгим. Обвинителей было больше, чем защитников, и это понятно: пора, наконец, дать хулиганству настоящий бой.
        И тут второй секретарь высказал предположение:
        - А если это любовь?
        Фильма с таким названием тогда еще не было, и вопрос секретаря прозвучал вполне оригинально.
        Тут же была дана ему достойная отповедь. Надо все же отличать, где любовь, а где самое неприкрытое хулиганство.
        Но второй секретарь, вернувшись к этой забытой теме, уже не мог и не считал нужным останавливаться. Что ж это получается? Получается, что любовь у нас беззащитна? Один человек нашелся, стал на защиту любви - пусть неумело, не теми методами, в конце концов и Петр Первый боролся с варварством варварскими методами, но его оправдала история, а мы Василаки осуждаем - за что? За то, что он варварски наказал человека, варварски оскорбившего любовь. За то, что он, как Петр Первый, боролся против варварства в любви, пусть даже варварскими методами…
        Василаки объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Второму секретарю указали на недопустимость защиты хулиганства, которое и без того расцвело пышным цветом в нашем городе. Оба они были навсегда вычеркнуты из положительных героев романа и уже не могли надеяться появиться когда-нибудь на страницах большой литературы.
        Потом я уехал и вернулся через десять лет. Школа наша переехала в новое здание, на месте крохотного кинотеатрика был выстроен большой, современный кинотеатр, но никого из прежних его зрителей я не встретил. Из всех участников этой истории я застал только Романа Лукича. Он располнел, посолиднел, обзавелся женой и детьми, но продолжает писать роман, держа под вечным шахом нашу литературу.
        Пятьсот-Веселый
        - Не откажите выпить за мою жену! - От такого предложения не откажешься. Хоть и незнакомый человек, случайный сосед по столику, но как тут не выпить? Как отказать?
        - Жена у меня хорошая, замечательная женщина. И любить бы мне ее без оглядки, а я все оглядываюсь… Не откажите выпить…
        В 46-м ехал я из Риги в Запорожье. Пятьсот-Веселый - слыхали про него? На самом деле он назывался Пятьсот Восьмой, а прозвали его Веселым за тоненький, заливистый голосок. Этот товарняк был рад, что выполняет пассажирские обязанности, поэтому с пассажирами совсем не считался. Останавливался, где хотел, когда хотел. Пассажиры разбредутся по своим надобностям, и вдруг - ю-ю-ю! - и сразу трогается. А пассажиры догоняют.
        Еле втиснулся я в вагон. Людей битком, присесть негде, а у меня даже чемодана нет. Много нас было таких, бесчемоданных, и все поглядывали на чемодан этой девчонки… да нет, не девчонки, сказочной принцессы. А она почему-то выбрала меня. Уступила мне краешек своего чемодана. Может, потому, что вид у меня был самый безопасный: был я росту малого, не смотрелся на свои восемнадцать лет.
        И вот мы едем с ней верхом на чемодане. Она впереди, как будто дорогу показывает, а я уж за ней, куда покажет.
        Даже не познакомились. Она по ночам спала, а я ее придерживал, чтоб не свалилась с чемодана. Прижимал к себе, чтоб не свалилась с чемодана… Не откажите выпить за мою жену…
        Днем я все к ней присматривался: спала она ночью или не спала? А она и не оборачивалась ко мне: ехала впереди на своем чемодане.
        Через трое суток прибыли в Киев. Здесь и расстались: у меня пересадка, а она дальше поехала - на Львов.
        Она поехала, а я все никак не могу ее забыть. Как будто я и дальше сижу на чемодане.
        Приехал как-то во Львов. Иду по улице и вдруг вижу - она. Точно такая, как мне запомнилась.
        Познакомились. Она и не замужем оказалась. И вышла она за меня - вот эта самая, за которую мы с вами пьем. Давайте еще за нее выпьем.
        Только оказалась не она это. Не та, которую я искал. Никогда она не ездила нашим поездом.
        Живем мы хорошо. И люблю я свою жену. А где-то в глубине продолжаю любить и ту, с чемодана. Ну ты скажи мне, мил человек, разве ей трудно сказать, что она была там, в нашем поезде, чтобы я мог любить ее одну? Но она самолюбивая, не хочет пользоваться чужой любовью. Выпьем за нее!
        Вот какая история. Четверть века прошло, как ехали мы на Пятьсот-Веселом. Он - ю-ю-ю! - и поехал, а мне всю жизнь смотреть ему вслед… Но все-таки я думаю, что это была она. Просто ей неловко за тот чемодан, вот она и не признается.
        Марта
        Я стоял у памятника Воронцову и читал там, где ничего не написано.
        - Что вы там читаете, молодой человек?
        Спрашивал старик. Я тоже не был молодым человеком.
        - Так, ничего.
        - Вот и я ничего. Ничего не написано, а я читаю. Вас интересует, что именно я читаю? Я читаю то, что сам написал.
        - И что же вы написали?
        - Ничего особенного. Можно было придумать лучше, но я написал только несколько слов: «Марта, ключ у Нухимзонов». В тот момент было важно, чтоб она знала, где ключ, иначе бы она не попала в квартиру.
        - Вы сказали: Марта?
        - Да. Марта. Это имя моей жены.
        - Удивительно. Мы здесь тоже писали Марте. На этом памятнике.
        - Кто это - вы?
        - Трое мальчиков. Это было еще до войны. Мы написали здесь: «Марта, мы тебя любим».
        - Все трое?
        - Ну да. Мы тогда учились в четвертом классе. Мы и дружили потому, что все вместе любили Марту.
        - И она прочитала ваше объяснение?
        - Нет, наверно. Да и откуда она могла знать, что это мы ей написали? Но для нас это было неважно. Важно было написать. Может быть, даже важней, чем сообщить о ключе у Нухимзонов.
        - Конечно, конечно. Если б не то, что я уходил на фронт. Мы должны были встретиться, но я ее не дождался. Даже проститься не успел…
        - Извините… - Мы оба были смущены. Один Воронцов держался невозмутимо.
        - За что извинить вас, молодой человек?
        - Глупо все это - наши ребяческие забавы…
        - Разве ж это забавы? Это любовь.
        - В четвертом-то классе?
        Я изо всех сил старался стереть нашу надпись и оставить только его: «Марта, ключ у Нухимзонов». Но ничего ни стереть, ни оставить было нельзя, обе надписи давным-давно не существовали.
        - Ну и как, жена ваша взяла ключ?
        - Не знаю. Мы с ней больше не виделись. Сначала я не дождался, потом она не дождалась.
        - Извините…
        - Вот так бывает всегда: извиняются не те, которые должны извиняться… Если б я написал ей то, что написали вы…
        Как будто мы говорили об одной Марте. О начале ее жизни и продолжении. И конце. Перед нами была одна жизнь, сложенная из кусков разных жизней.
        - Теперь уже ничего не узнать… И ее не осталось, и Нухимзонов не осталось…
        Он помолчал. И вдруг улыбнулся:
        - А это вы хорошо придумали - любить втроем. Любить одному слишком непосильно для человека.
        Володя и Хижняк
        Их оперировали в один день. Хижняк прозрел, Володя остался в прежнем положении. Володе было двадцать восемь, Хижняку шестьдесят, и, конечно, он испытывал некоторую неловкость.
        - Воно б молодому, звычайно, а мени що… Я вже надывився…
        Но позорная радость, которую он пытался из деликатности скрыть, рвалась из него и его опровергала:
        - Насмотрелся! Разве можно насмотреться на этот мир?! И такой он, и сякой, а - нельзя насмотреться…
        Он чувствовал себя виноватым перед Володей, хотя никакой его вины в этом не было. Просто у него оказались целее глаза, у него не было производственной травмы, а была обычная катаракта, которая не представляет для врачей трудности. И всё равно он не мог спокойно смотреть на Володю. Для того ли ему вернули зрение, чтобы смотреть на человека, которого оставили слепым? Тем более, что человек этот ещё почти ничего в жизни не видел.
        Двадцати лет Володя имел уже первую группу инвалидности и работал в артели слепых. Неплохой заработок плюс пенсия - и Володя построил себе дом, женился. Потом родилась дочка, и Володя стал привыкать к своим незрячим радостям, когда вдруг почувствовал, что они в доме не одни. Прямо на его глазах, на его незрячих глазах, жена приводила в дом постороннего человека. Они думали, что он не увидит. Но он увидел. У слепых бывает очень острое зрение.
        И тогда Володя лишился сразу и дочки, и жены, и своего, построенного на инвалидскую пенсию, дома. И с тех пор он стал ездить по большим городам, добиваясь, чтоб ему возвратили зрение. Сейчас ему зрение нужно было как никогда, потому что за дочкой он мог наблюдать только издали и, не видя ее, мог навсегда ее потерять.
        Володя приехал в Киев из маленького районного центра, а Хижняк и вовсе из глухого села. Оба они не очень чисто говорили по-русски: один вырос в еврейском местечке, а другой всю жизнь провел в украинском селе.
        Из всех существующих в природе иностранных слов Хижняк твердо усвоил одно: катаракта. И еще - глаукома, по-тому что это слово напоминало ему главкома - так когда-то называли Главнокомандующих.
        Он называл меня Петром: мое имя ему трудно было запомнить. Да и ни к чему это - на седьмом десятке запоминать новые имена.
        - Петре, напишем листа!
        И мы писали письмо в его село, где у него была жена и восьмеро детей, из которых только двое были его собственными. Так уж получилось, что у Хижняка умирали жены и женился он все на вдовах, с детьми. Он мне рассказывал о своей последней жене, о том, какая она красивая.
        - От побачиш, Петре… От прыйиде вона - побачиш…
        Потом я увидел ее - маленькую, ничем не приметную старушку. Ничего удивительного: он не видел ее двенадцать лет.
        Хижняк был неразговорчивым и все же общительным человеком, Но он был слепым, все уступали ему дорогу, образуя вокруг него пустоту. И когда он случайно на кого-нибудь натыкался, то хватал этого человека за руку и долго не отпускал от себя. Он ничего не говорил, он молчал, наслаждаясь общением. Быть может, он опасался, что его неумелые слова спугнут собеседника.
        А быть может, он просто отвык говорить. Дома с ним редко кто разговаривал, у каждого были свои дела, а друг его жил в соседнем селе, за одиннадцать километров. Друг был старый, почти не ходил, а Хижняка отвести к нему было некому. И все же он исправно передавал приветы всем - и родне, и соседям, и в письмах, которые мы с ним писали, большую часть составляли собственные имена. Имена людей, которых он не видел так много лет, что от них только имена сохранились в памяти…
        - Неграмотный человек - а такую развел канцелярию, - удивлялся наш сосед Серафим Дмитрич. - Письмо должно содержать информацию, а все эти приветы, поклоны - это, так сказать, пустой звук.
        Серафим Дмитрич, в прошлом врач-косметолог, повелитель женской красоты, помнил немало очаровательных имен, но ему бы и в голову не пришло передавать кому-то приветы. С тех пор, как он потерял зрение, Серафим Дмитрич ушел в себя и старался не замечать мир, который он был лишен возможности видеть. Только люди, страдавшие глаукомой, могли рассчитывать на его внимание, и он говорил им наставительно:
        - Мы, глаукомники… - так, как когда-то говорили: «Мы, фронтовики…» - Мы, глаукомники, не можем жить лишь бы как, мы должны строго придерживаться режима.
        И он бегал по утрам и вообще старался побольше двигаться, выполнял все врачебные назначения и даже назначал себе кое-что сверх нормы.
        Вот какой человек был Серафим Дмитрич. Он прожил бурную жизнь врача-косметолога, а теперь проживал не менее бурную жизнь глаукомного больного.
        Он был старше Хижняка на несколько лет, поэтому, получив замечание, Хижняк переходил на шепот:
        - А ще прывит Приське… Диду Гаврилу… И другому диду Гаврилу, що невистка в бухвети робить…
        Он старался никого не забыть. Забыть - это значит обидеть человека.
        За Хижняка косметологу отвечал Володя:
        - Удивляюсь я на вас, дядя Фима…
        - Володя, я вас уже не однажды просил: я вам не дядя Фима, а Серафим Дмитрич…
        - Какая разница? Я же к вам обращаюсь не потому, что мне хочется вас как-то назвать, а потому, что вы вмешиваетесь в личную переписку. И вообще - вы так рассуждаете… Мне бы не хотелось, чтобы вы мне передавали привет и поклон тоже.
        - Странно, - пожимал плечами Серафим Дмитрич. - С какой стати я стану передавать вам привет?
        Володя любил наши письма. Сам-то он ни с кем не переписывался, но когда Хижняк диктовал мне письмо, он старался не пропустить ни слова. И особенно ему нравились именно эти приветы и поклоны: он представлял себе, как этим людям в никому не известном селе передают приветы из нашей больницы, как они улыбаются и благодарят, и тогда ему казалось, что это и он, Володя, передал им привет, не лично от себя, но и от себя тоже.
        Степочка, семилетний Володин друг из соседней палаты, заглядывал с веранды к нам в окно и звал Володю играть в шахматы. Они играли в специальные шахматы для слепых, сидя прямо на полу веранды, и громко выражали свои эмоции. Степочка был зрячим мальчиком, и стоило его партнеру сделать неверный ход, как он радостно вопил:
        - Махерщик!
        Обозванный мошенником, Володя не оставался в долгу и весело отвечал:
        - Сам махерщик!
        Очень им нравилось это слово: «махерщик». Может быть, ради него они и садились играть в шахматы.
        - Связался черт с младенцем, - недовольно ворчал Серафим Дмитрич, и тут уже ему отвечал Хижняк:
        - И що вы, Серахвиме Дмитровичу, нияк не можете влаштуватись на цьому свити, щоб вам нищо не заважало?
        - Да нет, ради бога! - пожимал плечами косметолог, - Если вам это нравится - ради бога…
        По вечерам, когда взрослые мужчины играли в больничном садике в домино, Степочка примащивался на краешке скамейки и преданно болел за Володю. Поразительно: Володя не мог ничего ни у кого подсмотреть, но он всегда знал, у кого какие камни. Володя выигрывал, и Степочка кричал: «Рыба!» - даже тогда, когда никакой рыбы и близко не было.
        Играли до темноты. Володя был не прочь играть и дальше, и тогда у кого-нибудь срывалось:
        - Да, тебе хорошо…
        Ему было хорошо. Такой у него был счастливый характер.
        Потом, уже совсем в темноте, пели песни. Женские голоса поднимались с этажа на этаж, а мужские залегали внизу фундаментом этого необыкновенного здания - песни. И среди всех этих голосов выделялся голос Серафима Дмитрича.
        - Мае ж чоловик душу, - удивлялся Хижняк. - Тилькы чомусь ховае вид людей…
        Из соседнего отделения приходил молодой поэт и предлагал почитать свои стихи.
        - «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух…» - начинал молодой поэт, но его прерывал ледяной голос Серафима Дмитрича:
        - Это ваши стихи? По-моему, это стихи Блока.
        - Хорошо, - сразу соглашался молодой поэт, - Тогда я вам прочту другое мое стихотворение. «Кто услышал раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман…»
        - Это Багрицкий.
        - Тогда вот это. Послушайте: «Повидайся со мною, родимая, появись лёгкой тенью на миг…»
        - Это же Некрасов. Что вы нам голову морочите?
        И тут молодой поэт сдавался. Он молча вставал и уходил в свое нервное отделение.
        - Эх, дядя Фима, дядя Фима… Некрасов, Блок - какая разница? Пусть бы человек читал…
        - Что за ерунда, Володя! Он же выдает чужие стихи за свои…
        - А вы можете выдать свои? Ну так выдайте!
        - Я не пишу стихов.
        Хижняк говорил примирительно:
        - Вы краще щось заспивайте, Митричу. Це у вас краще выходыть.
        Когда Володю принесли из операционной, в палате повисла такая тишина, словно вся больница затаила дыхание. Степочка долго стоял на веранде у нашего окна, потом неслышно, как мышка, впрыгнул в комнату, постоял у постели своего друга и так же неслышно выпрыгнул из комнаты.
        Первым нарушил молчание Володя:
        - Вы ж понимаете: разрезали меня и стали говорить про какие-то именины. Какой покупать подарок и так далее. Я им говорю: «Оно мне надо!» Так докторша сказала, что должна отойти кровь. А профессорша говорит: «Больной прав, и прекратим разговоры».
        Врачи очень старались вернуть Володе хоть какое-то зрение, чтоб он хотя бы мог отличить день от ночи. Но ночь его держала крепко. Случай был вполне безнадежный, и врачи согласились на операцию лишь из уважения к надежде больного.
        - Молчите, Володя, вам нельзя сейчас разговаривать, - сказал Серафим Дмитрич. - Когда человек молчит, у него срастаются швы.
        За окном стучали доминошники, в темноте звучали песни, и молодой поэт читал Гудзенко и Исаковского, пользуясь тем, что никто не может уличить его в плагиате. Но не слышно было голосов Володи и Степочки, и это создавало непривычную тишину.
        Володя молчал. Он лежал на спине, стараясь не двигаться, он выполнял все предписания врачей, но зрение к нему не вернулось. Прозревший Хижняк тоже замолчал, чтобы не напоминать Володе о своем счастье.
        Вскоре Хижняка выписали. Он подошел к Володе и долго не мог найти слов для прощания. Потом сказал:
        - Може, тоби щось треба, Володю… Я ж тепер… ты бачиш… - он запнулся на этом неуместном выражении: «ты бачиш», - и махнул рукой: - Ты тилькы напыши, я все зроблю… Петро знае мою адресу…
        Он уходил по аллее, старый Хижняк, уходил и все время оглядывался, а мы смотрели ему вслед, и Володя смотрел, вслушиваясь в его шаги, которые становились все тише и тише…
        А через несколько дней уезжал Володя. За ним приехал его товарищ из артели слепых, такой же, как и он, незрячий человек, большой, шумный и веселый.
        - Решил проехаться в столицу, заодно и тебя повидать. Может, ты уже освободился, тогда вместе поедем.
        - Я уже все… отстрелялся…
        - Э, нет, не говори! Ну, не получилось, можно и еще раз попробовать. На Урале есть хорошие специалисты, командируем тебя…
        Они замолчали - перед вопросом, который Володя не решался задать, а гость его боялся услышать.
        - А как мои?
        - Точных сведений пока еще нет, но уже что-то нащупывается… Из Харьковского общества слепых нам сообщили, что они уехали в Ростовскую область, мы написали в Ростовское общество… Нашего брата всюду хватает, будь спокоен, найдем.
        - А разве нельзя через милицию, официально? - поинтересовался Серафим Дмитрич.
        - Мы без милиции, - сказал гость. - Дело-то у нас неофициальное.
        Володя уехал, а на следующий день пришло письмо от Хижняка. Он, видимо, хотел поделиться впечатлениями, расспросить о наших больничных делах, но и это его письмо состояло из одних приветов: «…а ще прывит Володи… А ще прывит Серафиму Дмитровичу…»
        Степочка, для которого было дорого каждое упоминание о Володе, выпросил себе это письмо. Этой осенью ему в школу идти, научится читать - прочитает…
        Сновидец
        В детстве мне приснилось, что я бросился под трамвай.
        Я уснул так, чтобы помнить, что я сплю, и стал во сне приставать к прохожим. Прохожие не знали, что все это происходит во сне, вся их жизнь протекала во сне, и они относились к нему, как к действительности. Конечно, они вызвали милицию. Вот тогда я и бросился под трамвай, и мне оставалось только проснуться.
        Потом я часто думал: что было бы, если б я не проснулся? Какое было бы у этого сна продолжение?
        В другой раз я уснул так, чтобы пойти в цирк, но там, во сне, забыл, что сплю, и стал за билетом в очередь. Людей было много, билетов мало, и все мы волновались, что билетов нам не достанется. А тут еще какой-то тип с чемоданом полез без очереди, объясняя это тем, что он опаздывает на поезд. Я запротестовал, он ударил меня чемоданом по голове, и я проснулся, так и не узнав: достался мне билет или не достался.
        Ну, ладно. Чтобы как-то утешиться, решил я по-настоящему пойти в цирк. Смотрю - очереди нет, билетов нет, если, допустим, уснуть, то и смотреть нечего.
        И тут выходит из цирка человек в белом свитере.
        - А, - говорит, - это ты. Которого чемоданом ударили;! Но ты не волнуйся, тот тип все равно на поезд опоздал. Его, когда ты проснулся, в милицию повели и обнаружили в чемодане сейф, который он украл из сберегательной кассы.
        - Так вот от чего я проснулся!
        - Да, от этого. От такого можно и совсем не проснуться.
        Я пожаловался:
        - Всегда я просыпаюсь в самых интересных местах.
        - А ты хотел бы знать, какое у сна продолжение?
        - Просто интересно узнать, достался бы мне билет или не достался, если бы тот, с сейфом, не помешал.
        - Ничего нет проще, - говорит человек в белом свитере, - Я как раз решаю сны. Как задачи. По известному началу нахожу неизвестное продолжение.
        Он уточнил некоторые подробности: за кем я очередь занимал, не стояла ли за мной дама с коровой на цепочке, не чихал ли кто на афише, а если чихал, то кто именно. Выяснив все это, он сказал:
        - Билет тебе, мой друг, не достался. Нужно раньше ложиться спать, чтобы раньше занимать очередь.
        Потом я его долго не видел. Уже и школу кончил, и в институт поступил.
        И приснилась мне как-то девушка из нашего института. Она мне не только во сне нравилась, но там, не во сне, я не решался ей об этом сказать. А здесь решился.
        - Ты, - говорю, - мне нравишься. А как я? Я тебе нравлюсь? Или, может, тебе нравится кто-то другой?
        Она хотела ответить, но тут я проснулся. Разбудили меня: вставай, опоздаешь на лекции! Какие там лекции, когда такой разговор!
        Укрылся с головой, чтоб она опять мне приснилась. И она приснилась. Только почему-то в мою сторону не глядит.
        - Ты обиделась?
        - А ты считаешь, нечего обижаться? После того, что ты так трусливо сбежал…
        - Я не сбежал, я проснулся. Меня разбудили, а теперь я опять уснул.
        Но она не стала слушать. Она ушла, даже не посмотрев в мою сторону.
        Долго я ломал голову: что там могло быть, если б меня не разбудили. И, раздумывая над этим, сам не знаю как, очутился около цирка.
        И хоть было это уже совсем в другом городе, смотрю - из цирка выходит тот самый человек. Но уже не в белом, а в голубом свитере. И постарел немного.
        - Ну, - говорит, - рассказывай, где вы с ней встретились, под какими часами. Если на них не было цифр и стрелок, то это хорошо. Если они были желтые и светящиеся, то это еще лучше. А если висели они прямо на небе, среди звезд, то это так хорошо, что лучше и не придумаешь.
        Я рассказал, он выслушал.
        - Что было бы, если б ты не проснулся? Ну, что бывает в таких случаях? Сам понимаешь…
        Значит, я ей понравился. Мы, возможно, даже поцеловались. Верней, могли бы поцеловаться, если б меня не разбудили на лекции.
        Потом я все равно женился на этой девушке и всё наверстал. И в цирк стал ходить только с детьми, а спустя недолгое время - с внуками.
        Сейчас я на пенсии. Все сны досматриваю до конца. Но как-то раз опять пошёл в цирк, хоть вроде и не было повода.
        И опять вышел ко мне мой сновидец, на этот раз в фиолетовом свитере, и рассказал я ему всю свою жизнь, как будто она мне приснилась. Рассказал, чтоб узнать её до конца. А то вдруг не доживу до конца, тогда и узнавать будет некому.
        Улыбнулся сновидец:
        - Помнишь, как ты когда-то бросился под трамвай? Трамваю бы зарезать тебя за твою хулиганскую выходку, но вожатый попался добрый, свернул с рельсов в сторону. Потому ты и живешь, что вожатый попался добрый. Так что живи и не спрашивай.
        И я живу.
        1981 - 1985
        Еду в Самарканд
        Из рижского блокнота
        Возраст города
        Возраст города обычно определяется по тому, когда город впервые упоминается.
        Прекрасное средство скрыть свой истинный возраст.
        Допустим, я живу и нигде не упоминаюсь. А вы все время упоминаетесь; в разговорах, на собраниях, на страницах газет и журналов. И вот вы на глазах стареете, а я еще и не начинал жить.
        Так бывает у городов и поэтов. Поэта тоже считают молодым и даже начинающим, пока он не начнет упоминаться.
        Мальчишка с улицы Амату
        На крыше дома по улице Амату босоногий мальчишка читает книгу, в которой ничего не написано.
        Он любитель. Он с улицы Амату. Амату как раз и означает: Любительская.
        Этот мальчишка большой любитель сидеть на крыше. Он любитель дождя и снега, ветра и холода. В самый сильный мороз его не затянешь под крышу. Потому что он любитель сидеть на крыше. И читать книгу, в которой ничего не написано.
        Конечно, легче читать, когда что-то написано…
        Мальчишка с улицы Амату озадаченно чешет в затылке.
        Не каждый так сумеет: сидеть, беспечно закинув ногу за ногу, на самом краешке крыши, чесать в затылке и читать книгу, в которой ну буквально ничего не написано.
        А он читает. Уже много лет. Черный кот на соседней улице, большой любитель стоять на крыше, изготовясь к прыжку, уже много лет собирается прыгнуть на крышу филармонии. Обычно котам безразлично, на какой крыше давать концерт, а этому непременно нужно прыгнуть на крышу филармонии. Сколько лет уже прыгает - и никак не прыгнет.
        А мальчишка читает. Тоже уже много лет. За это время сколько мальчишек на его улице выросло. А он все читает. И не может от книжки оторваться.
        Сведущие люди говорят: пусть бы попробовал оторваться, он же к ней прикреплен по замыслу архитектора. Он потому и не падает, что держится за книжку.
        Верно сказано. И не только сказано, но и написано. Среди многих написанных мыслей это очень важная мысль.
        А вот среди ненаписанных… Ведь мальчишка с улицы Амату читает книжку, в которой ничего не написано. А самые интересные книги - это те, в которых ничего не написано… Вот почему он не может от нее оторваться.
        Под охраной старости
        На доме, которому семьсот лет, установлен аппарат для вызова милиции, хотя в таком возрасте не милицию - неотложку вызывать.
        Впрочем, дом выглядит хорошо. Он охраняется государством.
        Дома охраняет их старость - в отличие от людей. Проживи каких-нибудь триста лет, и тебе уже не дадут развалиться.
        Может, и нас охраняла бы старость, если б мы прожили триста лет? Только бы прожить триста лет, а там уже нас подкрасят, подштукатурят, подреставрируют… Так будем выглядеть - куда молодым!
        Не дожившие до старости
        Большинство домов Старой Риги погибло на войне. То на одной, то на другой войне. У домов слишком долгая жизнь, чтобы они могли умирать своей смертью. У человека жизнь короткая, и то он успевает погибнуть на войне.
        Разрушительная сила времени не поспевает за разрушительной силой человека. Только на последней войне погибло больше домов, чем за предшествующих несколько столетий. И хотя человек по-прежнему бессилен перед временем, но теперь уже и время бессильно перед человеком…
        Крестовая галерея
        Причины и следствия редко появляются вместе. Когда появляется причина, следствия еще нет, оно где-то прячется и не спешит открываться. А появится следствие - причина куда-то делась. И тогда начинают ее искать.
        В Крестовой галерее Домского собора существуют рядом причины и следствия. Они расположены в своей обычной последовательности: пушка - могильная плита, пушка - могильная плита…
        Вход бесплатный для всех желающих.
        Саласпилс
        Знак у входа на территорию мемориала Саласпилс: вход собакам запрещен. Собаки здесь плохо себя зарекомендовали.
        Бывший узник лагеря Саласпилс рассказывает о Курте Краузе и его собаке Ральфе, которые вместе травили людей. Мы привыкли, что собака - друг человека, но это неточно сказано. Собака - друг хозяина, своего непосредственного начальства. Для собаки, как ни для кого другого, подходит пословица: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
        На месте, которое считается могилой детей, на месте детского барака, под кустами цветов рассыпаны игрушки и сладости, которые приносят мертвым живые дети. И среди игрушек - собачка, друг маленького человека, она пришла сюда, нарушив запрет, чтобы попросить прощение от всего собачьего рода.
        Когда умирают дети, человечество старится.
        Как же состарили человечество годы фашизма!
        Старые дома
        Старые дома… Какая у них красивая старость! У некоторых старость - это, в сущности, молодость, потому что настоящая их старость разрушена войной.
        Разрушена, а потом отстроена. В этом преимущество зданий перед людьми: их можно отстроить.
        Я смотрю на старые здания. Жизнь невозможна без стариков. Без стариков и детей - поэтому на всех войнах самым большим преступлением считалось уничтожение стариков и детей. Так же, как дети необходимы жизни в начале, старики ей необходимы в конце, иначе жизнь будет жестоко и грубо оборвана. Новый город построить можно, однако жить в нем можно лишь при условии, что существуют на земле старые города. Старые дома. Ни один город, ни один дом, ни один человек на земле не начало, все они - продолжение.
        Городская стена
        С веками рижская городская стена обросла домами, как дерево грибами: каждый старался использовать ее, общественную, как свою, чтобы сэкономить на строительстве дома. Ведь еще в глубокой древности было известно: если использовать общественное как свое, можно сэкономить, а то и заработать на строительстве.
        Так и случилось, что городская стена исчезла из поля зрения не только внешних врагов, но и собственных жителей. Облепили ее домики с двух сторон, и если прежде она окружала мирную жизнь, то теперь мирная жизнь ее окружает.
        Да, если мирная жизнь пойдет в наступление, никакая крепость не устоит…
        Так говорят оптимисты.
        А пессимисты сетуют, что жизнь наша мирная из обломков войны, никак ее не удается построить из мирного материала.
        Новые дома
        У домов тоже акселерация: старики приземистые, а дети вымахали под самые небеса. Высокие, статные, только очень уж друг на друга похожи. Видно, потому, что у них общие родители: общие строители, общие проекты. Ну, если не общие, то находящиеся в самом близком родстве: одному дому отец, а другому родной дядя.
        Дети похожи, как братья, пускай и двоюродные. Но их это не смущает: главное, чтоб внутри было удобно. Не внешние украшения, а санузел, ванная с горячей водой. А там - неважно, как на тебя снаружи посмотрят.
        Рационалистическое поколение. Старики - те были другими. Им хотелось радовать глаз. Чтоб не только радоваться самим, но чтоб и другие, глядя на них, радовались.
        Пороховая башня
        Чугунные ядра, застрявшие в ней, - следы бурно проведенной молодости.
        Многие тогда хотели ее разрушить. Молодые были, горячие… Да и она тоже… Ее и сейчас называют Пороховой, а тогда… Был порох в пороховницах. Казалось, от одного прикосновения на воздух взлетишь.
        С тех пор поутихли страсти, и ядра, пытавшиеся ее разрушить, теперь оберегают ее от разрушения. Сидят в ее стенах, как мирные, домашние кирпичи.
        Мудрость приходит с годами и даже с веками. И тогда начинаешь понимать, что главное в жизни - не разрушение…
        Только бы не взлететь на воздух, пока начнешь это понимать…
        Прощание
        Рижский накопитель - последнее наше место на рижской земле. Здесь собирают нас, чтобы всех вместе доставить к самолету.
        Он, накопитель, прижался к земле, заваленный чемоданами, и смотрит, как самолеты взмывают в небо…
        Детский взгляд на мир.
        Ребенок смотрит снизу вверх и потому видит мир на фоне неба. А может, только так и нужно смотреть?
        Рижский накопитель так ничего и не накопил, все, что ему удается накопить на земле, он тут же отдает небу. Так он отдал и нас - и вот мы летим.
        Мы летим. Мы неотделимы от нашего пути и составляем с ним единую величину, выраженную в пассажиро-километрах. Так нас будут именовать в отчетах, нисколько не интересуясь, где пассажир, а где километр…
        Нас не отделить от нашего пути. Каждый человек - единица, помноженная на пройденное, на совершенное…
        Рига очень большая: она в десять раз больше Ужгорода. Рига очень маленькая: она в десять раз меньше Москвы. Слава богу, все относительно - и великость, и малость… Это ободрение малым и предупреждение большим.
        1983
        Прогулки по Таллину
        Люхике-Ялг и сама не понимает, улица она или лестница. Во всяком случае, она не нога. Люхике-Ялг, Короткая Нога, это просто ее название.
        Название улицы. Но почему же она вся в ступеньках? Девяносто пять метров одних ступенек - для улицы не расстояние, но для лестницы довольно прилично.
        И вот еще чего Люхике не может понять: поднимается она или опускается? Иногда ей кажется, что она поднимается, и тогда у нее захватывает дух… или это она опускается? Ведь и у тех, кто опускается, тоже нередко захватывает дух…
        Ровные улицы не знают сомнений. Вот Пикк-Ялг, Длинная Нога, - ведь она по-прежнему считает, что она длинная, потому что в ней 270 метров. Шутите, не те времена!
        Слыхали про улицу Пирита? Три с половиной километра. Улица Кадака - пять. А Нарвское шоссе и вовсе четырнадцать километров.
        Но Пикк-Ялг не сомневается, что она по-прежнему длинная. Потому что ее так называют. В жизни очень важно, как тебя называют. Люхике-Ялг называют Короткой, значит, она короткая.
        Однако это ее не смущает. Ее смущает главный вопрос каждой лестницы: не опускается ли она, когда поднимается, и поднимается ли, когда опускается?
        На этот главный, самый главный вопрос по-прежнему нет ответа.
        Если идти по улицам Таллина, можно дойти до Петрозаводска. Или до Минска. Или дойти до Ленинграда и вернуться назад. В Таллине полторы тысячи улиц, и если их сложить в одну улицу, они далеко отсюда уйдут. На семьсот километров уйдут.
        Но улицы кружат по Таллину и никуда не уходят. И мы с ними кружимся и не хотим уходить. И только к вечеру возвращаемся на приморскую улочку Тууле Тее…
        Тууле Тее - Дорога Ветров, а в ней не будет и сотни метров. На ней-то, узкой, кривой и куцей, двум легким вздохам не разминуться. Но дуют ветры в Тууле Тее, будто мальчишки в тонкую трубку, и выдувают простор над нею, радужный шарик, легкий и хрупкий.
        Кажется, только дунь посильнее в трубочку эту - Тууле Тее - и разлетятся в пенные клочья синее небо, звездные ночи, воды залива, древние стены, тихие травы в отблесках солнца… Та, что богиней вышла из пены, снова - навеки - в пену вернется…
        Все засыпает перед рассветом, и, притулившись у нас под боком, Тууле Тее, Дорога Ветров, в эти минуты Дорога Вздохов.
        Человек бывает одинок в самом людном городе. Даже в метро в часы пик он может чувствовать себя одиноким.
        Домам это не грозит. Им достаточно, чтобы просто кто-то был рядом. Несколько домов - и уже улица. Несколько улиц - и уже город.
        И еще одно отличие: дома-старики пользуются большим уважением и даже успехом, чем молодежь. Вокруг них всегда много народа. И выглядят они зачастую лучше, и даже чувствуют себя лучше, благодаря заботливому уходу и реставрациям…
        «Три сестры» на улице Пикк. Три старушки-избушки. Три бабенки-избенки. Каждая о четырех этажах.
        О возрасте не спрашивайте: на троих полторы тысячи лет. Как начнут делить, каждая норовит побольше отдать, поменьше себе оставить. Особенно старшая. Хотя вообще-то она скуповата: окна только на первом этаже, а на остальных люки, товарные люки, чтоб побольше товара принять.
        Пожелтеешь от такой жизни. Оттого она и желтая, как осенний лист, - не вспомнишь уже, какой осени: все они слились в одну осень.
        Средняя поскромней живет: у нее люки только на третьем этаже. Но зато она самая толстая. Потому что и в мир глядит, и о своей пользе не забывает.
        А вот меньшая - самая тоненькая. Люков нет, товара нет, одни окна, в мир вытаращенные. Ей бы только по сторонам глядеть своими окнищами: сама тоненькая, а они вон какие большие!
        Не они ли, окнища эти, высмотрели «Трех братьев», таких же древних и реставрированных, - да не здесь, в Таллине, а в далеком городе Риге? Стоят «Три брата», прислонились друг к другу, чтоб не упасть, никак на троих полторы тысячи лет не разделят.
        Вот почему старушки-избушки выглядят, как бабенки-избенки: они берегут себя. Для «Трех братьев» себя берегут. Полторы тысячи да полторы тысячи… Сколько ж это золотых свадеб можно сыграть!
        В Эстонии многое охраняется государством. Лесные массивы, парки, болота, даже камни - огромные валуны, удивляющие своей величиной путешественников. И в первую очередь - памятники архитектуры.
        Таллин не так уж стар, просто он сумел сохранить свою старость. Другие и молодость не хранят, другим наплевать - что старость, что молодость, была бы крыша над головой. У таких все рушится, и будь им хоть три тысячи лет, ничего от этих лет у них не сохранится.
        А в Таллине все сохраняется, в нем что ни камень, то памятник.
        Хотя для того, чтобы стать памятником, необязательно быть камнем.
        Две лошадки, которые катают детей по улицам Старого Таллина, тоже, в сущности, памятники старины, хотя они вовсе не старые, даже скорей молодые.
        Они-то молодые, но род их лошадиный давно устарел. Он всюду вымирает, не только в Эстонии.
        Лошадь не медведь, чтоб ей охраняться государством. Она домашняя, своя, а со своими не церемонятся.
        Стоит у Морских ворот Толстая Маргарита, смотрит в море, словно кого-то оттуда ждет, словно кого-то там, в море, хочет увидеть.
        Кого она хочет увидеть? Может быть, Длинного Германа?
        Башне башню увидеть легко, для этого ей не нужно подниматься на башню. Но при этом важно, куда смотреть. А Толстая Маргарита смотрит совсем не в ту сторону. Она смотрит в море, а Длинный Герман у нее за спиной. Он на горе, в Вышгородском замке.
        И вся она, Маргарита, у Германа на виду, все ее двадцать четыре метра в поперечнике, семьдесят пять метров в обхвате. И вся жизнь ее у Германа на виду.
        А жизнь у нее… Было, что видеть…
        То целая казарма держала Маргариту на казарменном положении. То появились уголовники - опять же, целая тюрьма. Вот так и жила Толстая Маргарита: была то казармой, то тюрьмой, и все это на виду у Длинного Германа.
        Вот потому-то и смотрит в море Толстая Маргарита: чтоб не смотреть на Длинного Германа. Она-то знает, что он сзади, у нее за спиной, по делает вид, будто он где-то в море.
        Так ей легче.
        Оттуда, где нет его, его можно хоть ожидать, а стоит повернуться - и сразу кончится ожидание…
        У домов все не как у людей.
        Вот старинный дом по улице Сяде. Когда-то, в молодости, в нем была богадельня, а теперь, в старости, учебный комбинат. И выглядит дом отлично в свои шестьсот тридцать лет…
        Вот он, секрет молодости в пожилые годы: закрыть свою богадельню и открыть учебный комбинат.
        Представим себе Таллин без новостроек. Не только новостроек нашего, но и прошлого, девятнадцатого века. И даже позапрошлого, восемнадцатого века.
        Пожалуй, мы на этом не остановимся и представим себе Таллин без новостроек семнадцатого и шестнадцатого веков.
        Город строится. На календаре XV век. Но уже теперь Таллин - один из крупнейших городов Северной Европы. В нем проживает семь тысяч человек.
        Но нас интересуют только трое: мастер Зейферт, мастер Мольнер и мастер Андреас.
        Они живут в Таллине XV века. Возможно, встречаются:
        - Добрый день, мастер Зейферт! Добрый день, мастер Андреас!
        - Добрый день, мастер Мольнер! Как поживаете?
        - Какой я вам мастер?
        - Еще какой! Без вас, мастер Мольнер, нам бы не поздоровилось!
        Мастер Зейферт - литейщик. Андреас - каменотес. А Мольнер - просто аптекарь. Зачем его называть мастером?
        Его называют мастером, потому что он мастер своего дела. Он первый аптекарь той самой аптеки, в которой вы, возможно, купите лекарства через пятьсот лет.
        Если бы первый аптекарь знал, какая трудная судьба ожидает тех, кто придет ему на смену! Если бы знал, что во время одной чумы первым умрет аптекарь, а во время другой чумы аптекарь останется последним спасителем, потому что врачи частью вымрут, а частью сбегут; если б знал, что один из его преемников будет всю жизнь выплачивать долги, а другой, совершенно разорившись, будет вынужден принимать фальшивые деньги, чтоб избежать наказания… Если б он знал всю эту будущую историю так, как знаем ее мы, когда она в прошлом…
        Честно жить - это тоже история. Не ловчить, не ханжить - история. Не подлизываться ко времени даже в трудные времена, не искать у времени премии… Всё история, всё она.
        Быть собой - это тоже история. С незаметной судьбой - история. Правда, жизнь у нее - посмертная, но зато над плохим и хорошим ей смеяться и плакать последнею: все ее настоящее - в прошлом.
        В прошлом станет она убедительней, в прошлом станет она удивительней, чтоб грядущее ей внимало. Чтобы с ней соглашалось и спорило… Вот как делается история. Ее делают любители, а совсем не профессионалы.
        Когда через пятьсот лет вы придете в аптеку за лекарствами, Мольнера давно уже не будет, но аптека его будет стоять. И Зейферта не будет, но колокол, им отлитый, будет звенеть. Мастер на то и мастер, чтоб дело переживало его. А если не переживет, он не мастер, а так, ремесленник.
        - Товарищ штукатур, почему у вас штукатурка осыпается?
        У Куадри и Шейтипгера не осыпалась. Они строили в Таллине Кадриоргский дворец. И называли себя не штукатурами, а мастерами штука.
        А ведь некоторые строители не только стесняются, боятся себя называть. Прямо как преступники - в прямом значении этого слова. И никто не вспоминает их - хотя бы для того, чтоб посадить на скамью подсудимых.
        А тех мастеров вспоминают. Город помнит своих мастеров.
        - Это какой Котке? Тот, который строил ратушу?
        - Ратушу строил Герке, а Котке построил башню в конце улицы Люхике-Ялг.
        И даже если имя забудется, слово «мастер» сохранится. Кто расписал алтарь черноголовых? В справочниках об этом написано: Мастер легенды Лючии. Художник вошел в легенду, которую сам же нарисовал.
        Вот уже сколько веков живут по соседству фонарь на здании Большой Гильдии и колокол на колокольне Святого Духа… И колокол все звонит и звонит, а фонарь все светит и светит…
        Будители, просветители - кого они хотят разбудить, просветить? Такой вопрос могли бы задать дома, сданные комиссии в спешном порядке.
        В Таллине таких домов немного, но они есть. Видно, строили их непросвещенные, неразбуженные, и от этого у них такие мрачные взгляды.
        А этот фонарь - обратите внимание: за пятьсот лет чем только он не светил! И маслом, и керосином, и газом, и вот сейчас - электричеством. И еще ему хочется светить, хочется, чтоб было светлее.
        А колокол? Кому только за пятьсот лет он не звонил, к кому не взывал! И ему не надоело…
        Старому Томасу тоже пятьсот, и все это время он работает флюгером. Работа не весьма почтенная по нашим временам: слишком многие переняли эту привычку - прислушиваться, куда ветер дует. Но это не настоящие флюгеры, поэтому их с высоких постов надо гнать. А Старый Томас на своем высоком посту пятьсот лет простоял и еще простоит - будьте покойны!
        В Таллине, на горе Ласнамяги, в озере Юлемисте, живет старик. Не какой-нибудь старик карась или старик окунь, а настоящий старик, человеческий. Как же человек, тем более не молодой, а старик, может жить в озере?
        Это легенда.
        Старик живет в легенде, то есть в памяти. Может, потому он и сердится, что ему в памяти жить неудобно? Ведь у тех, кто живет только в памяти, трудный выбор: куда попасть. В ту не хочется, эта занята, в третьей можно со скуки пропасть… Чья-то память непроходимая, неприступная, как скала… Позабыла тебя любимая, нелюбимая - сберегла. Или память врага, предателя, что тебя загубил ни за грош. Позабыли друзья-приятели, этот помнит - и ты живешь…
        Вот так и живет озерный старик в своей легенде.
        Но озеро Юлемисте - не легенда. И гора Ласнамяги - не легенда. И не легенда то место, которое до сих пор называют Горой Войны, хотя со времени той войны прошло уже шесть с половиной столетий.
        Рядом с озером Юлемисте - Гора Войны, но при этом Юлемисте - мирное озеро. Сколько раз у него была возможность хлынуть со своей высоты, затопить город, чтоб от него и следа не осталось, но оно не затопляет. Оно, наоборот, снабжает его водой.
        Конечно, по секрету от старика, живущего в озере. Потому что он спит и видит, как бы город затопить, такой красивый, такой замечательный город затопить… Ему вряд ли понравится, что вода из его озера используется в мирных целях.
        Каждый год старик выходит из озера и поднимается на Гору Войны, чтобы посмотреть, не пора ли затоплять город.
        - Эй! - кричит он. - Как там город? Уже построили?
        - Еще не построили, - отвечают ему.
        А город давно построен. И другие города построены. И люди в них спокойно живут: умываются, пьют чай, - словом, используют воду в мирных целях. И если кто-то где-нибудь вздумает подняться на Гору Войны, люди в это не верят, стараются не верить. И они говорят друг другу, что это, наверно, старик. Злой старик из озера Юлемисте.
        1983
        Еду в Самарканд

1.
        Я вылетал в Самарканд в понедельник 13-го, в первый месяц осени счастливого 1982 года. Если у года левая и правая суммы цифр равны, этот год принято считать счастливым. В одиннадцатом веке было всего два счастливых года, а в нашем - девять. Счастья на земле прибавляется.
        Самарканд - витрина истории, один из немногих городов, где прошлое живет открыто, не прячась под землей от ответственности за содеянное. А содеяно было немало…
        Еще Александр Македонский покорял Самарканд и не только покорял, но и был покорен Самаркандом. Покорял силой, был покорен красотой. И вот уже двадцать три века не покоряет никого Александр, а Самарканд все покоряет и покоряет…
        Красота - всегда сила, но сила - не всегда красота.
        Сила Чингисхана тоже не была красотой. В Самарканде она уничтожила три четверти населения. И сила Тимура не была красотой, хотя он, Тимур, был выдающимся строителем Самарканда. Он любил этот город. Сюда он возвращался из походов, проезжая по устланному коврами мосту, который тут же разрушали, чтоб по нему не могла переправиться армия победителя. Армия переправлялась вплавь, переходила реку вброд, чтобы победитель мог возвыситься не только над врагом, но и над собственным народом. Над собственным народом даже легче возвыситься, чем над врагом…
        Тимур строил Самарканд, только Самарканд, а остальные города подвергал разрушению. Но считается, что он сыграл в истории объективно прогрессивную роль. Есть такое понятие: вообще-то плохой, но объективно хороший.
        И все же деспот остается деспотом, несмотря на свою объективную прогрессивность.
        Объективная прогрессивность, прогрессивная объективность… Прогрессивность и объективность хороши каждая сама по себе и соединяются обычно в ущерб друг другу.
        Надпись на могиле Тимура гласит: «Если б я был жив, весь мир трепетал бы».
        Мир привык трепетать, потому что тираны в нем не переводятся. Но сколько можно трепетать?
        Гробница Тимура в Самарканде не память, а напоминание.
        История состоит из памяти и напоминаний.
        Гробница Улугбека - память. О великом ученом, а не о великом князе, как переводится имя его - Улугбек.
        Он, внук Тимура, был убит по приказу собственного сына, а продолжил жизнь по воле чужих, не знавших его людей. Неподалеку от Ташкента - академгородок Улугбек. Но не только в нем продолжается оборванная жизнь Улугбека.
        Продолжение наше не только в детях. Наши дела и мысли усыновляют чужих детей…
        Мне кажется, я уже бывал в Самарканде. Или это был не Самарканд? Хорошо помню вокзал, вернее, железнодорожные пути возле какого-то здания… Неподалеку элеватор… или водонапорная башня? В общем, что-то высокое… И море людей, перемешанное с морем чемоданов, тюков, криков и суеты… Эвакопункт, санобработка, очередь за кипятком - вот все, что осталось в моей памяти от Самарканда. Или не от Самарканда?
        Надо бы съездить… Надо бы съездить в Самарканд… За столько лет уже можно было удосужиться…
        И вот наконец я еду.
        Правда, пока не в Самарканд.
        Сначала я еду в Нукус, в столицу Каракалпакии.

2.
        …Жили на земле девять женщин. Чем-то они не угодили мужчинам, те посадили их в дырявую лодку и пустили без весел по бурной Амударье. Но женщины не спасовали перед грозной стихией. Они не только сумели высадиться на пустынном берегу, не только раздобыли себе пропитание, но даже каким-то образом раздобыли мужчин и нарожали кучу детей, положив тем самым начало славному племени каракалпаков.
        Таковы женщины. И таковы легенды.
        Правда, наука, в отличие от легенды, утверждает, что «Нукус» означает в переводе не «девять женщин», а просто «девять человек». Но, во-первых, эти девять человек могли быть и женщинами. А если б они были мужчинами, что бы изменилось? Допустим, девять мужчин чем-то не угодили своим женщинам, те посадили их в лодку и пустили по бурной реке. И мужчины не только сумели высадиться, но и раздобыли пропитание, и даже женщин, которые им нарожали кучу детей, положив тем самым начало славному племени каракалпаков.
        Получается то же самое. В науке, как и в легенде.
        Раньше столицей Каракалпакии был город Турткуль (в переводе - четыре женщины). Но в 1938 году его смыла Амударья, которая иногда меняет свое направление. То она смыла древний Кят, столицу Хорезма, то Турткуль, столицу Каракалпакии.
        После того как Турткуль был смыт, его разжаловали из столиц и перенесли в другое место…
        В природе много трагического. И жестокого. Недаром Амударью по-арабски называют Джейхун - бешеной рекой. По одной из версий, название Амударья означает то же самое.
        Только две реки могут сравниться нравом с Амударьей: Миссисипи - «большая река» и Хуанхэ - «река тысячи огорчений».
        Если бы огорчения происходили только от рек! Сюда, на берега Амударьи, как раз и присылали людей за огорчениями: Каракалпакия в те давние времена была местом ссылки.
        Среднеазиатская Сибирь! Уж на что велика Сибирь, а для огорчений и ее не хватало.
        В Нукусе, как раз против нашей гостиницы, памятник Бердаху. Он стоит спиной к Дворцу искусств, а лицом к гостинице, соблюдая законы гостеприимства.
        Мыслитель и поэт, он продолжает мыслить даже в камне. У него и в камне умные глаза, каменные, но живые, - в отличие от тех, которые приходится иногда встречать: живых, но каменных.
        Вряд ли когда-нибудь Бердах видел такое скопление писателей: больших, которые пока еще считаются маленькими, и маленьких, которые пока что считаются большими. Из двух поэтов при дворе султана Махмуда Газневира - Унсури и Фирдоуси - царем поэтов был объявлен первый, а на самом деле оказался второй. И ему пришлось ждать века, чтобы стать царем поэтов без объявления.
        Не у всех, однако, есть время ждать. Некоторые спешат всё получить при жизни.

3.
        Большой красный верблюд бежит через пустыню, провожаемый равнодушными взглядами своих рыжих сородичей. Верблюда зовут Икарус, он многоместный и комфортабельный, но рыжих его сородичей современным транспортом не удивишь. Они и не смотрят на дорогу. Зачем им дорога? На ней ничего не растет.
        Верблюды едят чинно, степенно, голод в них борется с гордостью: «Разве ж это еда? Не подумайте, что мы едим, это мы так, от нечего делать… Можем и не есть… И даже не пить…»
        Черный цвет по-тюркски «кара». Как будто он дан в наказание. На первый взгляд, здесь действительно много черного цвета: Каракум - Черные пески, Каракуль - Черное озеро, Карадала - Черный простор. Но черный - не обязательно плохой. Например, слово «каракалпак» имеет очень хорошее значение.
        Впервые каракалпаки упоминаются в русских летописях XII века как «черные клобуки». «Черная шапка» - так переводится на русский язык слово «каракалпак». Поселившись на границе Киевской Руси, каракалпаки защищали ее от половцев.
        Так половцы невольно сдружили русских и каракалпаков. В истории многое происходит невольно, несмотря на навязываемый ей произвол.
        В Каракалпакии разноцветные названия. Коккуль - Голубое озеро, Коклукуль - Зеленое озеро, Аккала - Белый городок, Кызылкум - Красные пески…
        Так же, как черное не обязательно бывает плохим, красное не обязательно бывает хорошим. Красные пески не лучше Черных песков: и то и другое - пустыня. А местность Кызылуй, например, названа была в честь красных мундиров царских чиновников. Название красное, а значение черное.
        Между тем, красный верблюд все бежит и бежит через Красную пустыню. Вот эта ложбина называется Ложбиной воров. Когда-то здесь бандиты грабили проезжающих. Бандиты могли бы честно разбогатеть, если б перековали свои мечи на орала.
        И не только бандиты. Весь мир бы разбогател, если б перековал свои мечи на орала. Но он не перековывает. Не потому, что предпочитает бандитскую жизнь, а потому, что сам себе не верит.
        Не верит мир, что он может быть миром.
        Саксаул у дороги. Невысокий, но нет никого выше вокруг. Некрасивый, но нет никого красивее вокруг. И ствол у него кривой, а листьев вообще не бывает, но нет никого стройнее и зеленее вокруг.
        Потому что живет саксаул в пустыне, где просто-напросто нет никого вокруг. Никаких деревьев нет, кроме саксаула.
        Может, он потому такой некрасивый, такой низенький и кривой, что ему не с кем себя сравнивать? Когда сравниваешь себя с другими, хочется быть не хуже других, а когда не с кем себя сравнивать, поневоле начинаешь считать, что ты самый лучший на свете.
        Самое лучшее дерево тоже где-то в этих местах: в его дупло размещались больница, чайхана и сельсовет, пока для них не выстроили отдельные помещения.
        Бежит красный верблюд через Красную пустыню. И время отступает, мы въезжаем в глубокую старину. В Нукусе мы не видели памятников старины, его памятники пока еще в будущем. Когда-нибудь, лет через триста, гостям будут показывать старинный вокзал (перед нашим приездом построенный), старинный Дворец пионеров (только что открытый). И правнуки нынешних пионеров будут любоваться этими памятниками старины, которые сохранятся, надо надеяться, не в развалинах.
        У памятников архитектуры старость - всегда радость, даже если она в развалинах. Но если не доживешь до старости и развалишься в молодости - кому от этого радость?
        Поэтому о старости нужно думать с молодости. Строить новое так, чтоб оно со временем стало памятником. Вот как этот Большой Гульдурсун посреди пустыни.
        Глиняные стены, окруженные рвом. Внутри на семи гектарах, поросших травой, пасутся бараны - извлекают свою пищу из истории.
        Враги осаждали эту крепость, надеясь сломить ее защитников голодом. И тогда хан осажденной крепости приказал отдать остаток зерна быкам и вывести их из крепости, чтобы враги могли их увидеть. Сидеть голодными и демонстрировать врагам свою сытость, чтоб они убедились, какая у нас хорошая жизнь, - в мирное время - это глупость и преступление, но тогда это была обычная военная хитрость. Увидев сытых, лоснящихся на солнце быков, враги сняли осаду и отступили.
        Но тут вмешалась любовь. Дочь хана Гульдурсун, оказывается, полюбила предводителя вражеского войска и, увидев, что он уходит, решила его вернуть. И она сообщила любимому, что быкам отдано последнее зерно, что больше в крепости не осталось ни зернышка.
        Враги вернулись, взяли крепость, а Гульдурсун убили, рассудив так: если она предала родного отца, то нас предаст и подавно…
        Мы выныриваем из прошлого, и вот уже мы снова на поверхности времен. У настоящего хорошее, надежное название: настоящее, - хотя мы не всегда ощущаем его надежность.
        Первая столица Каракалпакии - четыре женщины, вторая - девять женщин. Естественный прирост населения, по которому Каракалпакия занимает первое место в стране.
        А вот и еще одна женщина, в честь которой можно что-то назвать. Она в пестром платье, соединившем цвета невесты, жены, матери и даже бабушки, хотя до бабушки ей далеко. Прежде каждая пора в жизни женщины имела у каракалпаков свой цвет: невеста была в голубом, замужняя женщина в синем, с рождением ребенка ей полагается красный цвет, с рождением внука - белый. Теперь эти цвета соединились, и нет никакой разницы между невестой и бабушкой.
        Пардагул Розимова не только выглядит молодо, она и в самом деле молодая женщина, хотя стоит во главе семейного экипажа. У нее под началом муж Реимбай, брат Юсупбай, деверь Культабай. Еще у нее под началом шестеро детей, по это уже просто в семье, а не в экипаже.
        Экипаж Пардагул - хлопкоуборочное звено, работающее на двух комбайнах. В сутки - до шестнадцати тонн хлопка. Во время войны наш «семейный экипаж» не мог собрать тридцати килограммов - дневной нормы на одного человека. Правда, у нас не было комбайнов и мы не имели главного - опыта.
        Сельское хозяйство - это профессия, и далеко не каждый, к примеру, инженер, которого посылают на уборку картофеля, может профессионально убрать картофель. Считать, что сельским хозяйством может заниматься каждый, - значит, относиться с неуважением к людям этого труда. Тут и профессионалы не все работают достаточно профессионально.
        У человека два сердца: одно внутри, другое снаружи. Одно маленькое, другое большое. Одно свое, собственное, а другое - сердце людей всей земли. Сердце это и есть земля, и человек может жить лишь до тех пор, пока оно бьется. Все, что мы губим вокруг, мы отрываем от сердца. Нам кажется, от чужого, но на самом деле - от своего…
        Хлопковые поля… Земля одета в белое, потому что имеет внуков. Она имеет и правнуков, но это ее нисколько не старит. Земля - современная женщина, а современные бывают только молодыми.

4.
        По среднеазиатским писателям и ученым можно изучать географию. Бухари, Хорезми, Фергани… Но меня больше интересует Самарканди. Во-первых, он был сатириком. А во-вторых, я ведь еду в Самарканд.
        В XII веке ничего не стоило быть сатириком: сколько тогда было недостатков! Их еще и в XVI хватало - свидетель Рабле, и в XVIII (Свифт), и даже в XIX (Гоголь).
        Самарканди жил в Самарканде, его любимым городом был Самарканд, и все же он писал о его недостатках. Чем больше любишь, тем больше видишь. Слепо только равнодушие.
        Мы въезжаем в Бируни. Прежде он назывался Шаббаз, а еще раньше - Кят. Это был главный город Хорезма.
        Бируни в переводе означает Человек из предместья. Почему город назван Человеком? Был когда-то здесь такой человек…
        Он жил еще тогда, когда город назывался Кят и был столицей Хорезма. Но человек был не столичпым, о чем не стеснялся заявить. И хотя он мог бы по примеру Бухари и Хорезми взять себе имя Кят, но он скромно назвал себя Человеком из предместья.
        Кто из предместий, кто из столиц - это решает только история. Главное же, что не человек взял имя города, а город взял имя человека.
        В астрономии Бируни на пятьсот лет опередил Коперника, в физике Ньютона - на шестьсот лет, в математике Гаусса - на восемьсот лет… За четыреста пятьдесят лет до Колумба он предсказал существование Америки.
        Темы, время которых еще не пришло, в науке называют недиссертабельными. Называют те, которые любят защищаться - именно защищаться, а не наступать. И если в процессе защиты выяснится, что защищают они ложь, они будут настаивать на лжи, чтобы получить на ней кандидатскую, а уже потом, на истине, - докторскую степень.
        Живи такие защитники во времена Бируни, они ни за что не признали бы, что Земля вращается вокруг Солнца, пока не защитили бы всех диссертаций о том, что Солнце вращается вокруг Земли.
        И, конечно, им непонятен случай со слоном. Султан Махмуд, желая привлечь Бируни на свою сторону, прислал ему слона, груженного всяким добром. А Бируни отправил слона обратно, сказав, что не продаст вечное, непреходящее научное знание за кратковременный мишурный блеск.
        Слыхали? Не добиваться, не выпрашивать, не выслуживать наград, а, наоборот, от них отказываться! И зачем противопоставлять вечное знание кратковременному мишурному блеску? Почему бы не соединить вечное с кратковременным?
        Очень хочется соединить вечное с кратковременным. Так, чтобы и хорошо жить при жизни, и хорошо жить после смерти. в веках.
        Много загадок в биографии Бируни. Представьте себе: по приказу султана Махмуда великого ученого сталкивают с крыши дворца, но доброжелатели успевают подставить ему сетку, устланную одеялами.
        Тут непременно кто-нибудь возразит: где он нашел таких доброжелателей? Столкнуть с крыши - это пожалуйста, но чтобы подставить сетку, причем, вопреки воле султана, который один решает, кого сталкивать, а кому сетку подставлять…
        В городе Бируни, неподалеку от памятника Бируни, памятник его потомкам. Они жили здесь, на этой земле, а умерли на другой, далеко отсюда. Хоть земля другая, но отечество одно и одна на всех Великая Отечественная.
        Странное сочетание имен и фамилий погибших: Казаков Балтабай, Казаков Латибай, Казаков Хайтбай… И еще: Казаков Камал, Казаков Юсуф… Сколько погибло из этих мест одних Казаковых!
        Памятник потомкам. Все они погибли молодыми и не успели стать предками. И никогда не станут. Будут всегда ровесниками живущих, их современниками.
        Бируни когда-то сказал: «Каждый народ отличился в развитии какой-либо науки или практики». Но отличился - не от другого народа, не подчеркивая свое отличие от другого народа, а внося посильный вклад в общее развитие человечества, в общий прогресс - тот, которому служил еще Бируни. Прогресс очень стар, но, надо надеяться, от старости он не станет регрессом.

5.
        Я еду в Самарканд. Прямо из Нукуса целая группа летит в Самарканд.
        Правда, я, к сожалению, в эту группу не попадаю.
        Я попадаю в группу, которая летит в Фергану.
        Вокруг долины горы… Как будто здесь природа решила отгородиться от ветров и бурь, от безводных пустынь и голодных степей, от всех своих нерешенных проблем и неурядиц. Только один узкий выход она оставила - в Голодную степь, чтобы еще больше подчеркнуть, какое это райское место.
        Пусть только меня не обвинят в беспочвенном оптимизме. Почву для оптимизма при желании (или необходимости) всегда можно найти, нужно только верно установить связь между явлениями и событиями. Если, подлетая к Фергане и увидев пугала у посадочной полосы, вы решите, что они поставлены для отпугивания самолетов, это будет ложная связь, которая может привести к пессимистическим выводам. Пугала у взлетной площадки отпугивают не самолеты, а птиц, чтоб они не мешали бесперебойной работе Аэрофлота.
        Точно так же отыщется связь между Самаркандом, куда я лечу, и Ферганой, куда прилетаю.
        Фергана - долина Тянь-Шаня, Небесных Гор. Вот откуда ее голубой цвет: она как будто сошла с неба на землю.
        Когда-то о ферганских лошадях говорили, что они спустились с неба на землю. Чтобы добыть себе этих лошадей, китайский император Ву-ти воевал с Ферганой пятнадцать лет, потерял триста солдат, но все же добыл десяток скакунов благородной туркменской породы.
        Большие средства оправдали маленькую цель. Маленькие цели всегда нуждаются в оправдании.
        Великий шелковый путь, соединявший Китай со Средиземноморьем, проходил через много стран, в том числе и через Фергану. По этому караванному пути возили из Китая шелк, а также семена того дерева, которое мы с детства привыкли считать своим и трясти его, как трясут своих: тутовое дерево, именуемое в просторечье шелковицей.
        А в обратном направлении по этому пути возили люцерну и виноград, которых Китай еще не знал, а Фергана уже знала. Китайские путешественники писали о жителях Ферганской долины, что они «любят вино так же, как лошади любят люцерну». Все элементы этого образного сравнения китайцы уже вывезли из Ферганы: лошадей, виноград и люцерну.
        Одни китайцы прокладывали великие пути, другие отсекали их великими стенами, а император Ши-хуань-ти решил отсечь прошлое, чтобы всемирная история начиналась только с него. Он приказал уничтожить все написанные до него книги, и, как утверждает легенда, четыреста шестьдесят мандаринов бросились в огонь, чтобы предотвратить это ужасное деяние.
        Впрочем, некоторые считают, что, приказав уничтожить книги, китайский император хотел лишь избавиться от начетчиков и приучить своих подданных пользоваться собственными мозгами. В этом случае мандарины бросились в огонь, вероятно, от страха, что им придется мыслить самостоятельно, а они не привыкли, они не умели мыслить, хотя и занимали в государстве высокие посты. Так что в огне они искали спасение от ответственности.
        Старые города отгораживались один от другого стенами, но это не относится к городам Ферганской долины. Поэтому сейчас, когда не только города, но и целые страны предпочитают не отгораживаться, а, напротив, общаться между собой, ферганские города выглядят вполне современно.
        Говорят, люди, которые больше общаются, меньше болеют и дольше живут. Это относится и к городам, и к странам. Но им-то легче: между ними проложены пути сообщения, а человек к человеку должен пробиваться по бездорожью…
        Но даже не отгораживаясь стенами от внешнего мира, ферганские города знали цену оружию. В средние века оружие было одним из основных ферганских товаров. Оружием Ферганы воевала вся Средняя Азия и даже Ближний Восток, хотя сама Фергана отдавала предпочтение миру. Но, конечно, трудно сохранить мир, расширяя производство оружия, и Фергана постоянно была в центре междоусобной борьбы.
        Не только тому, кто покупает, но и тому, кто продает, нередко приходится расплачиваться. Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить - и выстрелит непременно.
        Один из правителей Ферганы, Бабур, предпринял несколько походов в Индию и Афганистан и стал основателем династии Великих Моголов. Это было время Шекспира и Навои, Сервантеса и того же Бабура, который был не только завоевателем, но и поэтом, ученым… В нем словно соединились его предки - Тимур и Улугбек…
        Тимуровец…
        Я не сразу соображаю, что это название спортивного лагеря, о котором извещает придорожная надпись, никак не связано с потомками Тимура - Бабуром и Улугбеком. Несмотря на свои выдающиеся достоинства, они не были тимуровцами в этом благородном значении слова.
        Дети, которых мы называем тимуровцами, давно стали взрослыми, но в историю они вошли своим детством. Такое не часто бывает. Хотя детство - замечательная пора, но оно почти никогда не входит в историю…
        Я вспоминаю наше путешествие по Красной пустыне.
        Была уже ночь, но мне удалось разглядеть бегущего рядом с нашим автобусом верблюжонка. Он следовал инстинкту сопровождения большого животного, и наш автобус был для него большим животным…
        Верблюжонок нам доверял, как дети доверяют взрослым, а мы не почувствовали ответственности…
        Быть большим, знать, что тебе доверяют, - это очень большая ответственность.
        Верблюжонок, да отстань ты от нас! Не стоит тебе на нас полагаться!
        Шелковый путь давно кончился, дорога петляет среди гор. Горы огромные, но совершенно голые, словно обритые на мусульманский манер. Они возвышаются, как памятники, лишенные памяти о земле: земля внизу зеленая, живая, а они голые и безжизненные, словно в наказание, что попытались возвыситься над землей.
        Где-то здесь похоронен Али, зять Магомета. Магомет по праву пророка раздавал должности святых своим родственникам. Так он пристроил дочь Фатиму, зятя Али, внука Хусейна, двоюродного брата Куссама ибн Аббаса, прославившегося тем, что ухитрился сбежать от врага, неся в руках собственную отрубленную голову.
        Зять Али, покровитель канатоходцев, и брат Куссам с отрубленной головой в руках - все это воинство в несколько булгаковском духе - оставило по себе немало мазаров, святых могил, разжигающих страсти паломников. Но каким бы знаменитым и выдающимся ни был человек, он не может оставить больше одной могилы…
        Мы стоим у могилы Хамзы, учителя, поэта, драматурга и композитора, создателя первой узбекской оперы, организатора первого театра. Он не спускался к людям, как Магомет, он поднялся к ним в горный кишлак, так что у него с Магометом были противоположные направления. Здесь он был убит темной толпой фанатиков - уже который по счету учитель и поэт…

6.
        Каменный город, а по-тюркски Ташкент, первоначально был глиняным городом. Каменным он был назван за стойкость его населения, отражавшего набеги многочисленных врагов.
        Бывают такие обстоятельства, когда глина становится камнем, как бывают и такие, когда камень рассыпается в прах.
        Я в Ташкенте по пути из Ферганы в Самарканд.
        Из трех столиц, пострадавших от землетрясения (Алма-Ата - в 1887, Ашхабад - в 1948 и Ташкент - в 1966 годах), больше всего досталось Ташкенту - и разрушения, и возрождения. Он не возрождался, он рождался заново, это в свои-то тысячу лет… Он и сейчас рождается, и рождению его не видно конца…
        Ташкент строится. Он уже построен, но все равно строится.
        Нам бы с вами так. Мы ведь считаем, что мы построены, некоторые даже давно построены… А нам еще строиться и строиться. А, может быть, даже не строиться, а поднимать целину. Как на целинных землях Каракалпакии…
        Ташкент соединил в себе два начала - природы и цивилизации, с некоторым даже преобладанием природы. Это и правильно: природа должна преобладать над цивилизацией, чтобы не быть совершенно задавленной ею. Природа не агрессивна, а цивилизация агрессивна, она стремится все заковать в бетон, превратить землю во взлетную полосу.
        На взлетной полосе жить невозможно. Пугала у взлетной полосы предупреждают легкомысленных птиц: здесь, на взлетной полосе, жить невозможно.
        Цивилизация может жить только среди природы. Природа - это сук, на котором сидит цивилизация.
        На 18-м троллейбусе можно проехать по улице Горького к улице Данко. Неожиданная встреча автора со своим персонажем… А от улицы Писателей совсем несложно добраться до улицы Талант. Утешение для писателей и просто талантов.
        Я иду по улице Октябрят…
        По сравнению с Москвой здесь всё на три часа раньше. Словно у тебя отнимают три часа жизни, когда ты перелетаешь из Москвы в Ташкент. А когда возвращаешься, их отдают.
        На востоке время сдается на хранение.
        Я иду по улице Октябрят и возвращаюсь в детство, которое сдал на хранение. Давно это было. Тогда не то что нынешних октябрят, но и родителей их на свете не было…
        Ташкент военных лет был поменьше, пониже и попроще, он был глиняней и одноэтажией. Он не знал военной разрухи, и разруха, которой он не знал в начале сороковых, пришла к нему в середине шестидесятых. И ему помогали все, как он помогал всем во время войны.
        Вот оно, воздавшееся, в его парках, садах, в его архитектуре, соперничающей с архитектурой древнего Самарканда.
        Разгребая пласты времени, я раскапываю старый Ташкент. Там все сохранилось, как было тогда, только видеть это можно не глазами, а памятью…
        И среди всего этого - один из немногих островков, который можно видеть глазами: дом, в котором я жил. Самый дорогой для меня памятник.
        Мы сидим во дворе старого трехэтажного дома по проспекту Навои. Этот двор, этот дом я помню с 1943 года.
        Мне было боязно отправляться в прошлое одному, и я взял с собой человека из нашего времени - Ушанги Рижинашвили.
        Ушанги - надежный человек. Недавно он спас от смерти одного старика, очень хорошего человека. Этот старик Шакро был таким старым, что в пору помирать, да и обстоятельства в повести складывались так, что ничего другого старику вроде не оставалось. Но Ушанги не дал ему умереть. Он сам сделал его таким хорошим и сам не дал ему умереть. Зачем умирать хорошему человеку?
        Мы сидим с Ушанги во дворе моего детства и вспоминаем, что здесь было тогда. Он настолько проникся моим прошлым, что, кажется, тоже вспоминает… Хотя он моложе, мы с ним в разное время были детьми, но он не кажется чужим в моем детстве. И сколько бы мы здесь ни сидели, ему это не надоест, и даже когда я здесь состарюсь, он не даст мне умереть, как не дал старику Шакро. Ушанги человек надежный.
        В Ташкенте я ищу одну девочку.
        Собственно, уже не девочку: прошло очень много лет.
        Она мне нравилась, эта девочка, я хотел ее пригласить в театр, но она отказалась.
        В шестом классе мы с ней писали стихи. В нашем классе все писали стихи, такое тогда было время. Мы писали о нашей армии, о том, как она громит врага, а тем временем Сева Гурин из десятого класса ушел добровольцем в армию. Через три месяца он погиб в Литве, по соседству со своей родной Белоруссией. Он был радистом, попал в окружение и вызвал огонь на себя.
        Об этом я прочитал через много лет в книге «Ташкентские мальчишки».

7.
        Егор Казимирович Мейендорф, сто шестьдесят лет назад побывавший в Самарканде, писал, что это чудо не может никогда повториться.
        Чудеса и не должны повторяться, иначе какие же они чудеса?
        И пусть у каждого человека свой Самарканд, но чудо его именно в том, что он никогда не повторится в другом человеке.
        Никогда не повторится…
        В Чирчике памятник павшим воинам: летящие вверху журавли, а внизу - умирающий, распростерший на камне крылья… И надпись о том, что солдаты не полегли в землю, а превратились в белых журавлей.
        Здесь, у памятника, бьет вечный родник. Не вечный огонь, а вечный родник.
        Вода добрее огня и больше подходит для жизни.
        В Ташкенте фонтаны, водопады воды… И все они - символы жизни. Однако они не могут заменить саму жизнь. Никакие символы не могут заменить жизнь.
        Поэтому в Чирчике построена птицефабрика, которая дает его населению по 400 тонн мяса в год - в среднем по три килограмма на человека, включая грудных младенцев, беззубых стариков, а также убежденных вегетарианцев. Это - добавление к основному рациону, сверхплановое питание.
        Еще пятьдесят лет назад здесь не было никакого города. Химический комбинат, с которого он начинался, вступил в строй в 1941-м году.
        Вступил в строй в 1941-м…
        «Чирчик» означает «быстрый, стремительный». Вместе с названием город взял у реки ее стремительность и теперь уже не может остановиться…
        Город Чирчик на реке Чирчик… Самая чистая вода в Чирчике и Байкале.
        Человечество загадало желание. У него тоже свой Самарканд, в который оно едет, едет и никак не доедет. Все какие-то посторонние заботы, какие-то неотложные дела. Какие-то большие страсти и маленькие слабости.
        Тимур перед смертью признался в единственном грехе: в том, что он играл в шахматы. Шахматы - это была его большая страсть, а уничтожение сотен тысяч людей - маленькая слабость.
        Прихлебатели Тимура не осуждали его злодеяний. Прихлебатели не осуждают тех, кто у кормила стоит, поскольку оно для них и кормило, и поило.
        И даже Самарканд назван по имени Шамара, его завоевателя. Сколько людей строили Самарканд, а имя свое в нем обессмертил завоеватель.
        Хотя все понимают: нехорошо быть завоевателем, захватывать то, что тебе не принадлежит. Но кто скажет об этом Шамару? Кто скажет об этом Тимуру? Недаром китайский министр, собираясь сказать правду императору, явился к нему, следуя за собственным гробом…
        И все же во все времена находились люди, отличавшие добро от зла даже тогда, когда им это было невыгодно. Здесь, на земле Самарканда, еще за две тысячи лет до Ивана Сусанина пастух Ширак предвосхитил его подвиг. Здесь, на земле Самарканда, в ответ на призыв монгольского хана «опустить крылья перед угнетателями времени» мужественные сарбадоры ответили: «Лучше видеть нам свои головы на виселице, чем умирать от страха!»
        Эти слова незримо начертаны на братских могилах в ташкентском Сквере коммунаров. Здесь и саперы, восставшие против царизма в 1912-м году, и солдаты революции, павшие в октябре 1917-го, и члены расстрелянного Туркестанского правительства, и красногвардейцы, погибшие в борьбе с басмачами. Здесь лежит первый президент Узбекистана Юлдаш Ахунбабаев, первый узбекский генерал Сабир Рахимов, ученые Бродский и Каблуков…
        На могиле похороненного здесь поэта Хамида Алимджана его слова:
        …В желании свободы я буду жить.
        Эти слова предполагают вечную жизнь. Потому что вечно желание свободы.
        Человечество загадало трудное желание и платит за него лучшими людьми. Но не может человечество отказаться от своего Самарканда.
        Уже давно вернулась группа, уехавшая в Самарканд. И другие группы съездили и вернулись…
        А я все еду… Еду и еду в Самарканд… Иногда в противоположную сторону, но все-таки в Самарканд…
        Когда-нибудь я туда приеду…
        1983
        Хвост павлина
        Пока течет медленное время…
        Однажды я прочитал такие стихи:
        Пока жизнь создает ошибочные, совершенно пустые образы,
        Пока медленное время течет мимо полезных дел,
        А звезды уныло кружатся в небе,
        Люди не могут смеяться.
        Кто мог написать эти стихи?
        Возможно, это был немолодой уже человек, приплюсовавший к своей жизни всю предшествующую историю, пустые, ничтожные, а порой и зловещие образы которой некогда претендовали на смысл… И, оглядываясь на историю и на собственную жизнь, он видит, как много они заблуждались, сколько не сделали полезного, того, что должны были сделать, - и не потому ли звезды так уныло кружатся в небе, хотя могли бы кружиться весело, если б жизнь текла веселей?
        Что и говорить, жизнь действительно создает немало пустого и ошибочного, и немало полезного остается несделанным, и - кто знает, кто, кроме поэта, знает? - быть может, во всем этом виноваты звезды, которые кружатся не так, как нам хотелось бы на Земле?
        И все же люди могут смеяться. Они смеялись всегда, под всеми звездами, и НАД звездами, и НАД временами, и НАД жизнью, прожитой не так, как мечталось в начале и как мыслилось в конце.
        Люди всегда смеялись.
        И сам автор этих стихов не раз смеялся, если только он человек. Человек, а не бесчувственная машина…
        Стоп!
        Раскроем карты, точнее - перфокарты.
        Автор этих строк и есть бесчувственная машина по имени «СА-301» и стихотворений, подобных приведенному, сочиняет по сто пятьдесят в минуту.
        Всех этих раздумий, сомнений, разочарований - сто пятьдесят в минуту.
        Темп нашей жизни растет, и теперь мы видим, к чему он приближается. Медленное время - это единственное, что осталось медленного… Но и оно - вы заметили? - летит слишком быстро.
        Веселая профессия
        Есть в нашем городе ресторан типа забегаловки. Это если идти… В общем, не мне вас учить, как идти, дорогу вы и сами найдете. Так вот, в этом ресторанчике работает официантка Аня. Вы ее знаете. Она там уже тогда работала, когда наше пятое почтовое отделение закрыли на ремонт.
        Серьезная женщина. Любой заказ выполняет в течение часа - как на междугородной телефонной станции. И непременно пожелает приятного аппетита, чего на телефонной станции не услышите.
        Однажды эта официантка Аня призналась:
        - У меня столько всякого юмора - хоть сейчас садись и пиши. Но мне это ни к чему: я здесь больше зарабатываю.
        И засмеялась. Ей было веселее работать официанткой, чем писать книжки юмора.
        Конечно, юмора всюду много. Юмор у нас - всенародное достояние. Бери его, добывай открытым способом, как уголь на некоторых сибирских месторождениях.
        Но, не исключено, что официанткой работать веселее. Тоже открытый способ, но результат несколько другой.
        У нас одну библиотекаршу приняли за парикмахершу в продуктовом магазине. Нагрузили продуктами - еле донесла. И несколько дней библиотекарша прожила как парикмахерша. Совсем другой жизнью. Потому что профессия парикмахерши веселей, чем профессия библиотекарши. А профессия официантки еще веселей.
        Был у нас один бухгалтер. Вообще-то он был не бухгалтер, а учитель математики, но сбежал из школы, потому что боялся детей.
        Сидит этот бухгалтер в своем кабинете, на счетах стучит, ручку арифмометра крутит. И тут вызывают его к директору.
        - Сколько будет пятью пять? - спрашивает директор.
        - Двадцать пять.
        - А план у нас какой?
        - Тридцать пять. Но пятью пять не может быть тридцати пять. Это пятью семь тридцать пять.
        - Пятью семь нам не утвердили.
        - Значит, будет у нас двадцать пять.
        - Но нам утвердили тридцать пять.
        - Где утвердили? В таблице умножения?
        Помолчал директор, побарабанил пальцем по столу.
        - И откуда, - говорит, - ты у меня такой умный?
        - Я, - говорит бухгалтер, - из школы пришел. Детей я боюсь, вот поэтому.
        Сняли с него премию.
        - Сколько будет пятью пять?
        - Двадцать пять.
        Сняли премию и половину зарплаты.
        - Как насчет пятью пять?
        - Двадцать пять.
        Сняли премию, зарплату, вычеркнули из очереди на квартиру и закрепили это все строгим выговором.
        - Как пятью пять?
        Молчит бухгалтер. Язык не поворачивается. Наконец повернулся:
        - Отпустите меня, я лучше в школу уйду. Там хоть и дети, и низкая успеваемость, но там по крайней мере пятью пять двадцать пять.
        - Зачем тебе это? Может, денег прибавится или квартиру без очереди дадут?
        - Ничего не прибавится, ничего не дадут, но когда пятью пять двадцать пять, как-то чувствуешь себя человеком.
        У нас на перекрестке регулировщик стоит, так тот шире смотрит на вещи. Правда, на перекрестке более широкий обзор.
        Вообще-то он не регулировщик, а учитель географии, но сбежал из школы, потому что боялся детей.
        Стоит регулировщик посреди улицы и наслаждается покоем. Разве ж это движение! Вот в школе у него было движение, когда учеников выпускали на перемену! Того и гляди растопчут, не знаешь, какой держаться стороны.
        А здесь - порядок. Пешеходы стоят - машины движутся, машины стоят - пешеходы движутся. Здесь ведь не школа, здесь можно и оштрафовать.
        Стоит регулировщик, козыряет своим бывшим ученикам. И удивляется: все его отличники ходят пешком, а двоечники разъезжают в машинах. Вот этот, инженер, - пешком. А вот этот, завмаг, - в машине.
        Задумался регулировщик: почему это так? Почему плохие его ученики живут хорошо, а хорошие - плохо?
        И только он задумался, как сразу треск, лязг… Когда стоишь на проезжей части, не задумывайся.
        В общем, что там говорить. Не так важно выбрать профессию, как вовремя ее поменять. Если б Гершель своевременно не поменял свою профессию музыканта, планета Уран была бы открыта с большим опозданием, а если б химик Бородин не занялся музыкой, то опера «Князь Игорь» не была б написана никогда.
        А если б Зощенко не сменил профессию юриста на профессию солдата, а профессию солдата на профессию сапожника, а профессию сапожника на профессию актера, а профессию актера на профессию телефониста, а профессию телефониста на профессию агента уголовного розыска, а еще несколько профессий на профессию замечательного писателя Зощенко, то у нас не было бы Зощенко.
        Так я и сказал официантке Ане. Возможно, мы еще будем ее читать.
        Скромно и весело
        В небольшом литовском городе есть ресторан «Нора бобра». Маленький такой ресторан, но производящий сильное впечатление.
        Ничего не производящий - только впечатление. Из телячьего - только восторг!
        Он решен очень скромно: на лесной полянке вырыта яма для костра, вокруг нее скамейки, а на склоне, буквально в нескольких метрах, настоящая нора бобра.
        Ее даже рыть не пришлось: бобр сам ее вырыл. А ресторан уже потом к ней пристроили.
        Здесь отличное обслуживание, если посетитель не ленив: доставай продукты, разводи костер, жарь, шкварь, обедай в свое удовольствие.
        И никакой пышности, никаких лишних затрат. Это ограниченность требует неограниченных средств, а остроумие довольствуется малым.
        Переоценка ценностей
        Когда древний Диоген был еще совсем молодым Диогеном, он попросил у оракула совета, как ему дальше жить. И получил ответ: нужно произвести переоценку ценностей.
        Один мой знакомый советовал мне то же самое:
        - Ты считаешь это несправедливым? А ты считай его справедливым и будешь спокойно спать. Тебя возмущает глупое? Считай его умным. А бездарное - талантливым. Неужели это так трудно? Черт с ним, пусть оно будет талантливым. Зато ты будешь спокойно спать.
        Мой знакомый не был оракулом, поэтому он выражался прямо. А оракул выражался загадочно. Переоценка ценностей! Иди знай, что переоценивать и насколько.
        Диоген по-своему понял оракула и занялся какими-то темными махинациями. Что-то покупал по дешевке и продавал втридорога, произведя у себя дома переоценку. Проще говоря, он занимался подделкой монет.
        Но время разъяснило ему слова оракула. Переоценка ценностей означала совсем другое. Если ты не можешь иметь, что желаешь, желай то, что можешь иметь.
        Диоген прожил долгую жизнь, и ему ничего не нужно было для счастья, - в то время как Александру, его современнику, для счастья понадобилось завоевать целый мир и все равно терзаться тем, что вселенная остается незавоеванной.
        И тогда Александр сказал знаменательные слова:
        - Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном.
        Чему улыбаются статуи
        Чего только не рассказывают о философе Диогене! Он и в бочке жил, и человека искал с фонарем, и даже у статуй просил подаяние - чтоб приучить себя к отказам…
        Может, они оттого и окаменели, что слишком часто отказывали?
        Теперь у них никто ничего не просит, и сами они ни в ком не нуждаются. Даже не смотрят друг на друга - просто стоят.
        Общество, в котором никто не общается друг с другом, каждый сам по себе - из опасения: вдруг кто-то о чем-то попросит.
        Лишь иногда улыбка блеснет на устах, когда вспомнят старого Диогена. Был такой. Ходил, просил подаяние. Приучал себя к отказам. А кого приучил?
        Думать надо, тогда будешь жить. Будешь отказывать сам, а не ждать, чтоб тебе отказали.
        А не будешь думать - Диогеном родился, Диогеном помрешь…
        Вот чему улыбаются статуи.
        Штаны Диогена
        Александра Македонского, который варился у Данте в аду, Рабле наказал еще и тем, что заставил чинить штаны Диогена.
        Там, в аду, у Диогена появились штаны. Хоть и дырявые, но все же штаны… Плохо только, что из-за них его поместили в ад - поближе к месту новой работы Александра.
        Видно, правильно говаривал философ: лучше ничего не иметь. Стоило появиться штанам, как начались неприятности.
        Удовлетворение желаний
        Счастье - в самих желаниях, а не в удовлетворении желаний. Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль.
        А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает.
        Собственность
        Вместе с тем, что ему принадлежит, человек составляет единое целое. Поэтому чем он больше имеет, тем меньшую часть составляет сам.
        И за определенным пределом он сам начинает принадлежать - тому, что ему прежде принадлежало.
        Светлое и черное
        На той же беспросветной глубине океана, на которой у одних рыб глаза увеличиваются, у других они уменьшаются, пока не исчезнут совсем. Одних глубина заставляет лучше видеть, а у других совсем отнимает зрение.
        Видно, дело не в темноте, а в том, как себя настроишь. Настроишь увидеть - увидишь и в темноте, настроишь не увидеть - не увидишь и при ярком свете.
        Можно иметь очень большие и зрячие глаза и при этом закрывать их на действительность. Светло и безмятежно смеяться, ничего не видя вокруг.
        Возьмите креветок. Одни из них по ночам темнеют и становятся темными до незаметности, другие светлеют и становятся прозрачными до незаметности. А какая разница между этим темным и светлым? И то и другое - лишь средство приспособиться к темноте.
        Маленькая печаль
        Жила в анекдоте маленькая печаль. Все вокруг смеялись, а она не смеялась.
        Ей говорили:
        - Смейся! Ведь у нас анекдот!
        Но она не смеялась, а только печалилась.
        - Если тебе так хочется плакать, ты можешь смеяться до слез, - убеждали ее те, что смеялись.
        А она все равно не смеялась. Даже до слез. Потому что жила в таком неудачном месте.
        То есть место было удачное - для тех, кто хотел посмеяться, а для тех, кто хотел погрустить или, допустим, задуматься, место это не очень подходило.
        Время шло, и маленькая печаль все росла. Чем больше вокруг смеялись, тем больше она росла.
        И никто не заметил, как она выросла.
        Маленькие печали быстро растут.
        Особенно когда живут в анекдоте.
        Слон в посудной лавке
        У каждой шутки доля правды - такая же, как у правды, нелегкая судьба. У каждой, которая связывает свою судьбу с правдой.
        Зачем?
        Зачем ей, беспечной дочери вымысла, брать на себя чужие заботы? Зачем связываться с правдой, которая зачастую не приносит радости, - ей, приносящей всем только радость?
        Шутка - любимица общества и держится в нем легко и непринужденно, а правда - что слон в посудной лавке: куда ни повернется, всюду что-то летит. Вот почему она часто появляется в сопровождении шутки.
        Шутка идет впереди, показывая слону дорогу, чтобы он не разнес всю лавку, иначе и говорить будет не о чем.
        Правда и шутка… Две неравноценные части, две равные участи. Две доли в разных значениях: доля-часть, вырастающая в долю-участь.
        И тут не забыть бы еще одно родственное слово: участие. Участие - со-чувствие и участие - со-действие.
        Не только сочувствие правде, но и содействие правде - вот что поднимает шутку на немыслимую для нее высоту и определяет в конце концов ее участь.
        И чем участь печальней, тем больше хочется шутить, поэтому шутка живет даже там, где правда почти не встречается.
        Вверх по лестнице, ведущей вниз
        Вот какую фразу мне довелось прочитать:
        «ЧТИМЫЙ РЕЛИГИЕЙ ДРЕВНИХ НАРОДОВ,
        СЧИТАВШИЙСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕМ БОЖЕСТВА,
        лотос служит
        главной пищей бегемоту».
        Начинается-то как: чтимый религией! А кончается? Служит пищей - и кому? Неуклюжему, толстому, грязному… Одним словом, бегемоту…
        Лотос, можно ли так низко пасть?
        Фразу, конечно, можно перестроить - чтобы не опускаться по лестнице, а, наоборот, двигаться вверх:
        «Служащий бегемоту главной пищей,
        лотос считался
        ИЗОБРАЖЕНИЕМ БОЖЕСТВА И БЫЛ ЧТИМ
        РЕЛИГИЕЙ ДРЕВНИХ НАРОДОВ».
        Как будто мы возвеличиваем лотос, вспоминая его блестящую родословную, но величия не получается. Фальшивое возвеличивание - это падение еще ниже.
        Лестница, ведущая вверх, это одновременно и вниз ведущая лестница. На одном ее конце - лотосопоклонники, распростертые ниц, а на другом - бегемоты, спокойно жующие лотос.
        Первые басни
        На стенах пещер первобытные люди рисовали свои первые басни…
        Они рисовали мамонта и пещерного медведя, и быка, опустившего голову в глубокой задумчивости.
        Мамонт был грозен, но в том, как изображали его, явно сквозила ирония. Какое-то едва заметное нарушение пропорций, которое сводило на нет его величие и вызывало у зрителя не обычный и естественный страх, а скорее скептическую улыбку. И пещерный медведь чувствовал себя как-то неуютно в пещере, словно боялся, что его выгонят, и все порывался встать и уйти, но со стены ему трудно было уйти, потому что он был на ней нарисован. А уж о быках нечего и говорить: вся их задумчивость сводилась к тому, чтобы прикрыть отсутствие каких-либо мыслей.
        И все это было видно с первого взгляда - таковы были басни, нарисованные на пещерной стене.
        Трудность состояла в том, что зверя надо было изобразить так, чтобы он был похож и на себя - и вместе с тем немножко не на себя. Например, в волке должно было быть что-то от ягненка, а в удаве - что-то от кролика. И вот это-то превращало рисунок в басню, из которой неизбежно вытекала мораль, хоть она и не была нарисована.
        Потом появились устные, а еще позже - письменные басни.
        За это время на земле произошли серьезные изменения.
        Развенчанные и осмеянные, мамонты частью вымерли, а частью превратились в обыкновенных слонов. Быки не научились думать, зато проявили себя в другой, не менее важной деятельности. Пещерные медведи далеко обходили пещеры, хотя люди уже не жили в пещерах, они жили в городах, где им не угрожали дикие звери.
        И все это сделала басня.
        Ну, может быть, не все… Но ведь басня всегда допускала преувеличение…
        Смех над ослом
        У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил…
        А задолго до этого у древнего философа Хрисиппа был осел. И съел он не кусок мяса, а все фиги с фигового дерева.
        Какой-нибудь другой человек, не философ, убил бы такого осла. Но Хрисипп, как истинный философ, только посмеялся над своим бедствием.
        - Эй! - крикнул он. - Дайте ему вина - промочить горлышко!
        И еще пуще рассмеялся. Так сильно рассмеялся, что тут же покинул белый свет.
        С тех пор прошло больше двух тысячелетий. И за это время кто только не смеялся над ослами! Над какими только ослами не смеялись!
        Смех над ослами - убийственный смех: он нередко убивает смеющегося.
        Многоуважаемый шкаф
        В словарях прошлого века нет слова «престиж», хотя и тогда жили люди престижные, то есть достаточно уважаемые. Но было бы странно услышать в те времена:
        - Лев Николаевич землю пашет, потому что это престижно.
        - Алексей Максимович в люди пошел, потому что это престижно.
        Престиж - это не само уважение, это мода на уважение. Дурака нельзя уважать, но если его принято уважать, ему будут оказывать уважение и всюду кричать, что он умный, даже если он настоящий дуб или шкаф… Помните, у Чехова: «Многоуважаемый шкаф!»
        В мире существует закон всемирного притяжения, но одни люди притягивают людей, и их называют душой общества, другие же притягивают только предметы, и их, в зависимости от силы притяжения, называют хапугами, обиралами, рвачами, а то и просто ворами.
        Одушевленных притягивают одушевленные, неодушевленных - неодушевленные. Скажи мне, что ты притягиваешь, и я скажу, кто ты.
        - Ты меня уважаешь, шкаф?.. Я тебя уважаю…
        Чего нам ждать от детей?
        - Как дела? Как жена, дети? - спросил я у одного из тех, кто ходит гоголем, а пишет гораздо хуже.
        - Что - дети! - вздохнул он. - Не зря говорят, что когда природа создает талантливого человека, она отдыхает на его детях.
        Мне стало его жаль, и я сказал ему в утешение:
        - А может, она уже на тебе отдохнула?
        Взрослые дети
        Все взрослые были когда-то детьми. Они и сейчас остались детьми, хотя это скрывают, чтоб не уронить свое достоинство.
        Маленькому не страшно уронить достоинство, он роняет его с небольшой высоты, а каково уронить достоинство большому, взрослому человеку? С высоты двух метров - шмяк! Пожалуй, от достоинства ничего не останется.
        Так думают эти взрослые. Они ведь не знают, что достоинство - все равно, что мяч: чем с большей высоты его роняешь, тем оно выше подпрыгивает.
        Уравнение смехом
        Смех равняет всех - слабых и сильных, робких и смелых, дураков и мудрецов.
        И слабые, смеясь, чувствуют себя сильнее, робкие - смелее, и дураки смеются как можно громче, чтобы выглядеть не глупее других, а мудрые только улыбаются, чтоб не выглядеть дураками.
        Кто смеется последним
        Смех заразительнее слез, - не потому ли, что радость разделить легче, чем горе? Один засмеялся, за ним второй, десятый, сотый и, наконец, последний.
        Последний смеется особенно хорошо, потому что он не несет никакой ответственности. Он просто присоединяется к большинству: раз все смеются, значит, повод к этому есть, хоть ему, последнему, он и не виден.
        Тот, кто смеется первым, всегда рискует: а вдруг повода нет? Приходится самостоятельно отличать смешное от несмешного. А это не так просто: на нем ведь не написано, смешное оно или нет. Рискуешь прослыть человеком без чувства юмора.
        Вот почему смех так заразителен: один засмеялся - потому что смешно, второй - потому что смеется первый, а последний - чтоб чего-нибудь не подумали. Этот смеется особенно хорошо.
        Но не зря в пароде замечено: наиболее заразителен смех, когда смеется начальство. Тут уж нужно не зевать, успеть рассмеяться вовремя. В этом случае самое опасное - смеяться последним.
        Легенда о курице
        Курица почтенная птица. Она не смеется, не улыбается и вообще относится к жизни всерьез.
        Но ее почему-то не уважают. Говорят, что у нее куриные мозги. А куриными мозгами пороха не выдумаешь.
        А зачем нам выдумывать порох? Что, у нас мало пороха? Может, нам как раз и нужны куриные мозги, чтобы больше уже никогда не выдумывать пороха?
        Дело не в порохе. Даже в такой благополучной, процветающей пословице, как «денег куры не клюют», курица предстает не в лучшем виде. Денег много, все их клюют, а если курица не клюет, то не потому, что такая честная, а потому, что с куриными мозгами.
        Потому она и серьезная: попробуйте куриные мозги рассмешить! А смеется она только над полной нелепостью, над тем, о чем принято говорить: курам на смех.
        Вот какая она, курица. Птица не слишком высокого полета.
        А ведь когда-то у нее был полет… Она расправляла крылья и летела на все четыре стороны, хотя до четырех считать не умела. Теперь-то она, возможно, научилась считать, но разучилась летать на все четыре стороны.
        Да и куда улетать от родного насеста, где у нее и просо, и крыша над головой?
        А крылья у нее остались как воспоминание о тех временах, когда у нее ничего не было, кроме крыльев. Ни вкусного проса, ни теплого, насиженного курятника, а только крылья, на которых можно лететь за своей мечтой…
        За мечтой о просе, о теплом курятнике…
        Приват-доцент философии
        Никто не помнит смеющимся Гераклита, его помнят только плачущим. Никогда не смеялся Анаксагор, а Мисон, один из семи мудрецов, смеялся лишь в одиночестве, боясь скомпрометировать свою мудрость. Философ Аристоксен, вообще ненавидевший смех, с удовольствием вспоминает, как сограждане застигли Мисона за этим малопочтенным занятием.
        Это было как неразделенная любовь: юмор тянулся к философии, а философия от него отворачивалась.
        Но в конце концов постоянство было вознаграждено.
        Фейербах назвал юмор приват-доцентом философии. Не шутки, не забавы, а философии, одной из самых серьезных наук.
        Кто такой приват-доцент? Сейчас это звание уже устарело.
        По мнению одних, это был преподаватель, допущенный к чтению лекций, но еще не получивший звания профессора. По мнению других, преподаватель, ведущий необязательный курс. По мнению третьих, это был просто нештатный преподаватель.
        К юмору подходят все три определения.
        Во-первых, он не имеет профессорского звания (как, впрочем, не имел и сам Фейербах, тоже приват-доцент, так никогда и не ставший профессором).
        Во-вторых, курс, который юмор ведет, во все времена считался необязательным.
        В-третьих, он нештатный, всегда и всюду нештатный, и перестает быть юмором, едва попадает в штат.
        Особенно на высокую должность.
        Богатство бедности
        Египетская куртизанка Родопис продавала свою любовь царю за деньги, а Эзопу - за остроумие.
        Одни платят остроумием за любовь, другие - любовью за остроумие. И лишь те, кому нечем платить, расплачиваются деньгами.
        Душа человеческая
        Если человек отдает душу работе, он творец. Если он отдает душу женщине, он влюбленный. Если он отдает богу душу, он покойник.
        А если он отдает душу себе? Сам себе? У себя взял - себе отдал, - как это называется?
        Он, наверно, считает так: у себя душа в большей сохранности. А отдашь - потом ищи ее, свищи…
        Впрочем, отдавая душу себе, он не о душе заботится. Он о теле заботится, чтоб ему было уютно на земле жить.
        А душа вдруг куда-то исчезает. Она не подчиняется закону сохранения материи. Она ведь не материя, а скорее свойство материи. И не всякой материи, а человеческого сердца.
        Так же, как ток - душа проводника. Проводник в исправности, а тока нет. Потому что нет напряжения.
        Всякая душа может существовать только под напряжением. Без напряжения она исчезает.
        Зачем нужен юмор?
        Природа не создает ничего лишнего, и что-то же она имела в виду, когда наделила человека чувством юмора.
        Курицу не наделила. Быка не наделила. Не говоря о насекомых и вообще одноклеточных (хотя им бы он пригодился больше других).
        Когда природа чем-то наделяет, она делает это, чтоб облегчить выживание. Либо в трудных погодных условиях, либо в трудных голодных условиях, либо в условиях враждебного окружения, либо просто для продолжения рода.
        Рассмотрим все эти случаи.
        Что касается выживания в трудных погодных условиях, то юмор, как известно, погоды не делает. Он только помогает время скоротать, ожидая у моря погоды.
        Может быть, юмор нужен для добывания пищи?
        Однако опыт показывает, что люди с пищей - сплошь и рядом без юмора, а люди с юмором - сплошь и рядом без пищи.
        Известная пословица, что от смеха дети бывают, наталкивает на предположение, что юмор нужен для продолжения рода. Но вот вопрос: почему самые великие юмористы нередко оставались бездетными, тогда как люди, начисто лишенные юмора, имели кучу, а то и не одну кучу, детей?
        Остается последнее: юмор нужен для защиты от врагов.
        Одних природа наделила средствами нападения - клыками, когтями, административными мерами, а других - юмором, одним только юмором - против всех этих сокрушительных средств.
        Хвост павлина
        Фейерверк юмора напоминает павлиний хвост: человек острит, вызывая восхищение окружающих. Когда этим хвостом начинают хлестать налево и направо, юмор становится сатирой, не теряя при этом своей привлекательности, так как общество любит отчаянных смельчаков.
        Бесхвостый вид павлинов утверждает, что к юмору прибегают обычно те, кому ничего больше не остается. Кто не может произвести впечатление силой мускулов или высоким постом.
        Поэтому бесхвостые не любят юмора и при каждом удобном случае норовят выдрать павлину хвост. В таких условиях не слишком распустишь хвост, его приходится держать в опущенном состоянии.
        Это грустный юмор. Он уже не средство произвести впечатление, а всего лишь средство самозащиты. Прикрыться хвостом от ударов, которые наносит жизнь.
        Потому что жизнь так устроена: она наносит удары. И в этих трудных условиях одни берут постом, другие - хвостом.
        Пережиток хвоста
        Смех уничтожает страх, который в человеке - пережиток его животного прошлого. Вроде копчика - пережитка хвоста.
        Животному избавляться от страха нецелесообразно. Если б мышка избавилась от страха, она была бы немедленно съедена. Поэтому мышка не может позволить себе такой роскоши - смеяться над кошкой.
        Человек - может. Это единственная роскошь, которую он может себе позволить в самой убогой бедности.
        Правда, если его одновременно смешить и пугать, он может больше бояться, чем смеяться. Потому что в нем еще сильны пережитки животного. Не зря говорят: животный страх. А «животный смех» - такого никто не слышал.
        Смех не бывает животным даже тогда, когда мы надрываем животики. Именно тогда, когда мы надрываем животики, мы избавляемся от пережитков хвоста.
        Ну, а если мы страхом подавляем смех, - тут уж отращиваем в себе пережитки, которые могут вырасти до размеров хвоста, так что будет неловко встречаться друг с другом.
        Борьба противоположностей
        Одни смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха.
        Улыбки острова Сардиния
        На острове Сардиния растет ядовитая трава, от которой человек умирает с улыбкой. Точнее, с гримасой, похожей на улыбку. Отсюда и название улыбки: сардоническая.
        Такие улыбки встречаются не только на острове Сардиния и происходят не только от ядовитой травы, хотя по существу своему они ядовитые. Они желчные, злобные. Как будто в человеке улыбается зло.
        Ведь в каждом человеке есть и добро и зло, и улыбаются они по-разному. Зло не умеет улыбаться по-доброму, оно улыбается только по-злому, и потому улыбка его похожа на гримасу: ведь улыбка и зло - понятия противоположные. Зло должно злиться, сердиться, но только пусть оно лучше не улыбается. Пусть не выдает гримасу свою за улыбку, от этого никому не станет веселей.
        Одна такая сардоническая улыбка может скомпрометировать всю Сардинию, всех сардин и все, какие есть на свете, улыбки…
        Великий обманщик
        Юмор - великий обманщик: когда ему грустно, он делает вид, что ему весело, а говоря мудрые вещи, прикидывается дурачком. И вполне справедливо, что бывший день обманщика переименовали в день смеха.
        Переименовать нетрудно. Но если бы каждый день обманщика, каждый день каждого обманщика стал на самом деле днем смеха… Мы бы с вами смеялись триста шестьдесят пять дней в году.
        Проделки пространства и времени
        Как-то я попытался сострить, добавив два слова к известной пословице: «Работа не волк, в лес не уйдет, не надейся».
        Здесь уже никто не боится, что работа уйдет, а, наоборот, на это надеются.
        Но мой дополненный и расширенный вариант не удовлетворил специалистов. Они сказали, что это лежит на поверхности.
        Геология юмора требует разрабатывать глубинные, а не поверхностные пласты. Самое ценное лежит глубоко, а сверху лежит то, что никому не нужно.
        Я взял другую пословицу и тоже ее продолжил: «Он от скромности не умрет своей смертью». То есть, бывает такая скромность, за которую могут и пришибить.
        Все согласились, что могут. Но это тоже лежит на поверхности.
        А если я беру свое добро там, где оно лежит? Оно лежит на поверхности - я беру на поверхности. В конце концов, многие берут свое добро там, где оно лежит. Некоторые даже берут не свое - там, где оно плохо лежит…
        Я бы так и сказал, но это тоже лежит на поверхности.
        Перестав ползать животом по пространству, я решил уйти в глубь веков и извлек фразу из адамовых времен: «Он вошел в костюме Евы».
        Вроде бы ничего особенного: вошел голый молодой человек, но не в костюме Адама, что для него было бы естественно, а в костюме Евы. То есть, без одежды, но без одежды женской, а не мужской.
        Кажется, смешно. Но специалисты сказали, что это уже было.
        Когда было? У кого? Может, у тех же Адама и Евы? Может, у них на двоих был один костюм, - верней, на двоих не было одного и того же костюма?
        Это никому не известно. Одно известно: мужчине в костюме Евы ходить не положено.
        Не потому, что стыдно.
        Не потому, что не принято.
        А потому, что это уже было.
        Юмор чувства
        В чувстве юмора чувство должно быть на первом месте, а юмор на втором. Если будет наоборот, получится юмор чувства и человек сам станет посмешищем.
        Острый ум, как правило, обоюдоострый. Как говорил один известный шут, собственного ума не замечаешь до тех пор, пока не споткнешься о него и не переломаешь ноги.
        Басня Шекспира
        В басне Крылова трудяге псу несладко приходится, а комнатная собачка горя не знает. Одна у нее забота - на задних лапках ходить.
        Тот, кто ходит на задних лапках, освобождает от работы передние.
        Старая история. Она была старой еще до Крылова, и задолго до Крылова о ней рассказал Шекспир. «Правду, - сказал он, - всегда гонят из дому, как сторожевую собаку, а лесть лежит в комнате и воняет, как левретка».
        Правда часто лает невпопад, поэтому ей достается. А лесть ходит на задних лапках - это всегда впопад.
        Хотя еще до Шекспира было сказало: за битого двух небитых дают.
        Давать-то дают. Да никак не дадут. Не отважатся.
        Потому что лаять всегда найдутся охотники, а кто у нас будет на задних лапках ходить?
        Мартышка и Шекспир
        Если крыловская мартышка узнает себя в зеркале, плохо придется зеркалу, а не мартышке.
        Таков закон отражения действительности. Чем сильнее литература отражает действительность, тем сильнее действительность отражает литературу.
        Почему Шекспир писал о других странах и временах?
        Увы, чтобы отразить действительность, от нее приходится отойти подальше.
        Король и шут
        В «Короле Лире» шут - антипод королю. Здравый смысл, прикрытый безумием, антипод безумию под прикрытием здравого смысла.
        Но когда безумие короля выходит наружу, шут оказывается лишним. И в двух последних актах его нет.
        Шекспироведы исчезновение шута считают загадкой. А он просто не нужен. Зачем в трагедии два шута?
        Впрочем, это только кажется, что шут исчезает. Это король исчезает. Хоть он на сцене присутствует, но продолжает линию не короля, а шута.
        Линию безумия, исполненного здравого смысла.
        Путь от шутки к истине
        Человек, окончивший жизнь на костре, начинал ее веселой комедией «Подсвечник». Путь от шутки к истине нередко путь от подсвечника к костру.
        Что же делать? Отказаться от шутки?
        Большинство предпочитает отказаться от истины.
        Меньшинство проходит путь Джордано Бруно.
        Пусть светится!
        Все радовались свету.
        Все говорили: да будет свет!
        Но прибор для включения света на всякий случай назвали ВЫКЛЮЧАТЕЛЕМ.
        В лаборатории редактора
        Когда средство самосохранения становится главным средством редакторской деятельности, хранить уже нечего: испортился продукт.
        Окружение Фонтенеля
        Французский писатель Фонтенель, по свидетельству современников, никогда не смеялся. Он только улыбался - и в результате прожил сто лет.
        Впрочем, не так важно, что говорят о Фонтенеле современники, как то, что говорит о современниках Фонтенель. «Фонтенель, посещавший литературные салоны на полвека дольше всех прочих сочинителей XVII столетия, получил тем самым возможность отомстить напоследок многим недругам своей молодости».
        Сент-Бев прав: прожить сто лет - это действительно редкое везение. Тут можно отомстить не только недругам, но и друзьям, которые уже достигли бессмертия, тогда как ты - по-прежнему смертный. Столетний, но смертный.
        А какие люди тебя окружали в молодости! Мольер - сегодня его все хорошо знают, - баснописец Лафонтен, сказочник Перро… А Корнель? А Расин? А Буало? Не говоря уже о Ларошфуко и Лабрюйере… Какое блестящее окружение! Какой алмазный венец!
        Советы начинающим
        Начинающего писателя Жан-Жака Руссо принимал у себя сам господин де Боз, секретарь Академии надписей и хранитель королевской коллекции медалей.
        Какие были должности, какие ответственные посты!
        Где они сейчас, хранители коллекций, академики надписей?
        Вероятно, на прежних местах и по-прежнему дают советы начинающим: как писать и о чем писать, чтоб к старости собрать солидную коллекцию медалей.
        Искусство и коммерция
        - Искусство и коммерция несовместимы!
        - За тем исключением, когда искусство торгует собой.
        Обвинение и защита
        На всех процессах жизни литература выступает в роли обвинителя и в роли защитника. Обвинителя зла и защитника добра.
        Вторая роль особенно трудная.
        Особенно если думать не о том, чтобы оправдать подзащитного, а о том, чтобы оправдать доверие начальства.
        Век Гоголя
        Век Мольера еще смеялся над веком Рабле, а в России уже рождался век Гоголя.
        - Смешно пишешь, - говорил неизвестный читатель великому, но тоже неизвестному писателю. - Я над твоим Ершом Ершовичем неделю хохотал. Ну прямо Мольер! Лафонтен! Только фамилии не ставь, пусть тебя лучше не знают.
        Через двести лет грядущий писатель Бальзак назовет Лафонтена единственным, не заплатившим за свой гений несчастьем. А современник Лафонтена, всю жизнь плативший одними несчастьями, бредет со своим семейством по бескрайней промерзлой земле…
        - Долго ли муки сея, протопоп, будет?
        - Марковна, до самыя смерти…
        - Добро, Петрович, ино еще побредем…
        Два века брести Аввакуму, чтоб добрести до века Гоголя. Он и бредет. Бредет и бредет… «…полежал маленько, с совестью собрался… Ох, времени тому…»
        В это время, которому ох, начинался век Гоголя.
        И начался он с того, что с совестью собрался.
        Подарок следующему веку
        В конце каждого века аврал: опять недодали миру великих сатириков! А ну-ка поднатужились! Пятнадцатый век!
        - Будет сатирик… В конце века дадим. Франсуа Рабле, грандиозный сатирик!
        - Опять до конца века тянете? Боитесь, чтоб сатирик собственный век не покритиковал?
        - Так они же… вы их знаете… всегда своих критикуют…
        Шестнадцатый век недоволен: зачем ему Рабле из пятнадцатого, когда у него свой Сервантес?
        - Ну, Сервантес - это для нас, - смекает семнадцатый. - Будто у нас своих нет. Один Мольер да Свифт чего стоят. И еще Вольтер будет. Но это в конце.
        В конце - это значит: подарок восемнадцатому веку. Каждый старается на другой век спихнуть. Не любят критики, потому и придерживают сатириков, не пускают прежде времени в свет.
        Сервантес появился раньше, так его потом сколько мытарили! И в солдатах, и по тюрьмам, и даже в рабство продали - только бы не допустить до критики своего собственного века!
        А Свифт сокрушался
        Свифт сокрушался: «Вот уже семь месяцев прошло после появления моей книги, а я не вижу конца злоупотреблениям и порокам».
        Прекрасно сказано!
        Особенно если учесть, что прошло двести лет после книги Рабле, две тысячи лет после комедий Аристофана…
        И всего сто лет до Гоголя. Полтораста до Чехова. И ничему не видно конца.
        А Свифт сокрушался!
        Жизнь с препятствиями
        Жизнь - это бег с препятствиями.
        Потом - шаг с препятствиями.
        Потом - медленный шаг с препятствиями.
        Меняется темп движения, по препятствия остаются.
        Самый высокий гонорар
        Свифт никогда не гонялся за славой, но слава гонялась за ним, зачастую призывая на помощь полицию. За сатиры Свифта платили не Свифту, а тому, кто поможет раскрыть имя автора.
        И хоть бы один человек явился, чтоб получить гонорар. Все знали автора, но желающих получить гонорар не находилось.
        Хотя гонорар был солидный: триста фунтов за одно имя автора.
        Небывалый гонорар для сатиры!
        Два ума
        «К уму своему» - это еще Кантемир, а «Горе от ума» - это уже Грибоедов. Расстояние между ними - век, но никуда им не уйти от общей своей биографии. Обоим тратить жизнь на дипломатической службе, обоим не напечатать при жизни своих сатир и умереть обоим вдали от родины в тридцать четыре года…
        Литературное наследство
        Булгарину принадлежали все права на комедию Грибоедова. Так нередко бездарности принадлежат права на талант, реакции - права на прогресс, а пороку - права на добродетель.
        Жизнь в памяти
        Грибоедов дружил с Булгариным, Чехов - с Сувориным…
        Люди при жизни легче между собой уживаются, чем после смерти, в памяти потомков.
        Сто Мольеров
        Болея душой за отечественную комедиографию, Александр Петрович Сумароков высказал опасение, что после него в России сто лет никаких комедий не будет.
        Но комедия такой жанр: она и сама любит заключать в себе неожиданность, и появляется там, где ее меньше всего ожидают.
        В эти-то сто лет после Сумарокова появились «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор»… Видно, услышан был скорбный глас Александра Петровича Сумарокова: «Ста Молиеров требует Москва, а я при других делах по моим упражнениям один только…»
        Право на недовольство
        Только тот, кто недоволен собой, имеет право на все прочие недовольства.
        Смех и слезы
        Людей объединяет то, что они любят смеяться и не любят плакать, - хотя, как известно, слезы приносят облегчение, а смех нередко доводит до слез.
        Разъединяет их то, что они смеются и плачут по разным поводам.
        Чем мельче повод, тем резче грань между слезами и смехом. А чем повод значительней…
        У великих сатириков смех - заменитель слез. Но, в отличие от слез, он не приносит облегчения.
        Отдых от великих проблем
        Особенно популярна литература, которая будит маленькие мысли и чувства, а большим позволяет спокойно спать.
        Маленькие мысли и чувства выскакивают, застегивают мундирчики и начинают добросовестно чувствовать и мыслить.
        А большие - спят. Крепко спят. Но без храпа - чтоб их, чего доброго, не услышали.
        Скупой язык славы
        Всякое определение сужает понятие, а иногда и просто оскорбляет его.
        - Слово имеет псковский поэт Александр Пушкин!
        Разве это не оскорбительно для Пушкина?
        - Слово имеет поэт Александр Пушкин!
        Тоже оскорбительно, но не так.
        Язык славы скуп, он не терпит ничего лишнего.
        - Слово имеет Пушкин!
        И сразу все затаили дыхание. Только так и нужно Пушкина объявлять.
        А Ерофеев обижается, когда его объявляют по-пушкински:
        - Слово имеет Ерофеев.
        Он предпочитает, чтобы его объявляли так:
        - Слово имеет Николай Ерофеев, поэт, член Союза писателей, заслуженный работник культуры.
        Загадки случайности
        Случайность любит выдавать себя за закономерность, обнаруживать в себе какой-то скрытый, таинственный смысл.
        - Назови-ка мне трех самых крупных русских сатириков.
        - Гоголь, Салтыков-Щедрин… Пожалуй, еще Чехов.
        - Правильно. А когда они родились? Назови их годы рождения.
        Я называю.
        - А теперь раздели каждый год на семнадцать. Все они делятся на семнадцать с остатком семь.
        - Но если с остатком, зачем их делить на семнадцать? Почему не на пятнадцать, не на восемнадцать?
        - Такое это число. На семнадцать делятся годы рождения величайших писателей - Сервантеса и Шекспира.
        - Забавно. Бывают же совпадения!
        - Ты считаешь это совпадением? А то, что год рождения величайшего французского сатирика Мольера делится на семнадцать с остатком семь? И год рождения величайшего немецкого сатирика Эразма Роттердамского делится на семнадцать с остатком семь? Это тоже совпадение?
        - Совпадение.
        _ А то, что год рождения величайшего… величайшего… - Случайность исчерпала писателей, но у нее еще был резерв. - Год рождения величайшего Леонардо да Винчи делится на семнадцать с остатком семь - это тоже совпадение?
        - Совпадение.
        - Ну, хорошо. А то, что твой собственный год рождения делится на семнадцать с остатком семь?
        Я быстро делю свой год рождения на семнадцать. В остатке получается семь.
        Вот это да! Гоголь, Чехов, Салтыков-Щедрин… Мольер, Эразм и Леонардо да Винчи… Неплохая компания для такого человека, как я…
        - Да, пожалуй, - соглашаюсь я. - Наверное, это закономерность.
        Из чего делается имя в литературе
        Когда мы говорим: имена Рабле, Свифта, Гоголя, - мы имеем в виду их фамилии, а не имена. Не Франсуа, Джонатан, Николай, а Рабле, Свифт, Гоголь.
        Вот из чего делается имя в литературе: оно делается из фамилии.
        Из имени фамилию сделать легко: из Ивана - Иванова, из Андрея - Андреева… А вот из фамилии сделать имя… На это нужно потратить всю жизнь. Да так потратить, чтобы весь мир оказался в выигрыше.
        Достоевский
        Достоевский начинался задолго до Достоевского, когда протопоп Аввакум говорил голосом Мармеладова:
        - Курочка у нас черненькая была…
        И позднее Достоевский не раз возникал в книгах различных писателей.
        И когда он наконец появился, он не наследовал своих предшественников, он просто собрал себя.
        Не оттого ли его пробирающая до костей интонация - что на протяжении долгих веков он собирал себя по крупицам?
        Городничий по фамилии Хлестаков
        «И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях… Много, премного у меня романов в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы, так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после, извольте, полудюжинами буду поставлять! Извольте! извольте! Ох вы, мои други сердечные! Народец православный!»
        Только первые две фразы в этом монологе говорит Хлестаков, а все остальное - не литературный, а действительный, жизненный персонаж, преуспевающий литератор. Его, Александра Орлова, можно обвинить в хлестаковщине, но скорее Хлестакова можно обвинить в орловщине, поскольку слова, здесь приведенные, цитировались Гоголем задолго до рождения Хлестакова. Может быть, Хлестаков и назван Иваном Александровичем как законный сын Александра Орлова, а его вранье чиновникам не что иное, как мечты о таком же литературном успехе.
        Каждый из нас в какой-то степени Хлестаков, каждого в чем-то принимают за другого. Пусть не за ревизора, а за человека другой профессии, - за врача, педагога, ученого, за специалиста в том деле, в котором он никакой не специалист. Мы и сами нередко принимаем себя за других, иногда век проживем, да так и не удосужимся с собой познакомиться.
        В широком смысле Хлестаков - это человек не на своем месте, получающий блага, которых не заслуживает. А городничий - не Хлестаков? А судья? А почтмейстер? Они там все Хлестаковы, потому что все занимают чужие места, причем он-то, Иван Александрович, временно, а они - постоянно.
        Поиски себя
        Очень трудно бывает найти себя.
        А где мы ищем?
        Стыдно сказать.
        А иногда страшно подумать.
        Ответ Шерлока Холмса
        У Шерлока Холмса спросили, как он нашел себя.
        - О, совсем не сложно! - ответил великий сыщик, - Я просто искал преступника…
        Лепка
        Человек - не застывшая статуя, его постоянно лепят обстоятельства, окружение, работа, семья.
        И не знает он, сколько его еще лепить, когда наконец он станет законченным произведением…
        Потому что, пока жизнь нас лепит, нам процесс дороже, чем результат.
        Литературный Таганрог
        Великого Кукольника, как он сам себя называл, всю жизнь преследовала тень Гоголя. Началось это еще на Украине, в Нежинской гимназии. Там они учились, там начиналась их жизнь.
        Оканчивалась она по-разному и в разное время.
        Умер Кукольник по-царски: в Таганроге. Через сорок три года после умершего в Таганроге царя, через полную (сорокатрехлетнюю) жизнь все того же Гоголя.
        Гоголя уже не было. Начинался Чехов.
        Чехов, который родился в Таганроге.
        Подпоручик Киже
        Для продвижения по службе важно не столько наличие поступков, сколько отсутствие проступков. Поэтому так легко дослужился до генерала подпоручик Киже. Он блистал не только отсутствием проступков, но и своим собственным отсутствием, и в этом с ним не мог сравниться даже его благодетель Павел, которому удалось блеснуть своим отсутствием лишь в результате известного заговора.
        Император Павел блеснул и исчез, а подпоручик Киже существует, под разными именами и в разных чинах, он существует, продвигается по службе, исповедуя все ту же старую истину: чем меньше поступков, тем меньше проступков, а чем меньше проступков, тем больше заслуг.
        Наш доброжелатель
        Мудрые мысли рождаются точно так же, как и глупые, и даже нередко в одних и тех же головах. Но сквозь сито ума одни из нас просеивают мудрость, другие - глупость. «Вытапливай воск, но сохраняй мед», - сказал мудрец, который сам поступал наоборот, а потому больше известен своей глупостью.
        Как истинно великий писатель, Козьма Прутков не тратил времени на детские и юношеские годы, он родился - и сразу стал печататься. И даже раньше стал печататься, чем родился.
        Это были трудные годы в русской сатирической литературе. Гоголь умер, Чехов не родился, Салтыков-Щедрин сослан в Вятку и, получив должность губернского советника, воздерживается от каких-либо советов в литературе.
        Козьма Прутков, тоже советник, причем действительный статский советник, от советов не воздерживается, советы - его излюбленный жанр. «Смотри в корень», «Козыряй», «Всегда держись начеку».
        Самое замечательное в этом человеке, в этом ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМ статском советнике, было то, что он совмещал роль сатирика с ролью сатирического персонажа, был одновременно и субъектом и объектом критики, и это, естественно, удваивало его славу.
        Как истинный сын своей бюрократической эпохи, Козьма Прутков сам ничего не писал, а только подписывал то, что ему приносили на подпись. «Ваш доброжелатель» - писал он, но рядом с этой, почти анонимной, подписью, смело ставил свою личную: «Козьма Прутков».
        Ставя свою подпись под тем, что писали за него Алексей Толстой и братья Жемчужниковы, Козьма Прутков не испытывал чувства неловкости, а, напротив, поднимался над авторами, да и над всей литературой. Когда поэт становится чиновником, он поднимается над литературой. А когда чиновник становится поэтом, он опускает литературу до себя. Козьма Прутков стал одновременно и тем и другим, поэтому он опускал литературу до себя и одновременно поднимался над литературой.
        Неоднократное сопоставление Козьмы Пруткова с Козьмой Мининым и даже с Козимо Медичи уводит читателя от истинного смысла его имени. Скорее всего Кузьмой, а впоследствии Козьмой, его назвали, желая читателя подкузьмить. А Прутковым, - вероятно, желая читателя высечь. Нет, не высечь в мраморе, на что мог рассчитывать только Козьма Прутков, а высечь насмешкой. И не только читателя, но и его, Козьму, - ведь в том и состояло его предназначение, его роль сатирического персонажа.
        Умер он, как утверждают его биографы, в 1863 году. Он мог спокойно умереть: трудные времена для русской сатиры кончились (насколько они могут кончиться для сатиры). Чехов уже родился. Салтыков-Щедрин вернулся из ссылки и написал свои «Губернские очерки».
        Правда, не было сатирика, который сам стал бы достойным объектом сатиры, но в этом не было большой беды: объектов сатиры всегда было достаточно.
        В год смерти Козьмы Пруткова вышли «Невинные рассказы» Щедрина, в которых впервые родилось слово, применимое ко всему творчеству скончавшегося писателя.
        Благоглупости. То есть глупости, произносимые с важным видом. С таким видом, словно это великие мудрости.
        Этот факт заставляет усомниться в том, что Козьма Прутков, наш общий доброжелатель, умер. Возможно, он просто переселился в книги Щедрина, а затем и в книги других сатириков. Ведь благоглупостей много - пока их все изречешь. Тут не хватит ни Щедрина, ни всей сатирической литературы.
        Плюсы сатиры
        Перечеркните минус - и он станет плюсом.
        Этим и занимается сатира: все ее плюсы - из наших минусов.
        Провинция
        Ярославский вице-губернатор никак не мог попять, в чем состоит заслуга педагога Ушинского. Почему о нем нужно писать в газете? Но, услыхав, что Ушинский начинал свою деятельность в Ярославле, вице-губернатор вздохнул с облегчением: с этого надо было начинать!
        Именно с этого нужно начинать, когда говоришь с псковским вице-губернатором о Пушкине, с тульским - о Толстом, с архангельским - о Ломоносове.
        Провинция!
        Провинция гордится только своим, а все остальное оставляет без внимания. Это ей помогает не падать в собственных глазах.
        И все же тесно человеку в провинции, хотя провинция намного просторнее, чем столица. Столичных поэтов не называли ни московскими, ни петербургскими, а замечательный поэт Леонид Трефолев и после смерти остался «ярославским поэтом», с трудом пробиваясь в литературу из своей географии, между тем как песня его «Когда я на почте служил ямщиком» гуляла по всей России.
        Трагедия комедии
        Шуточная «История государства Российского…» Алексея Константиновича Толстого была напечатана через восемь лет после смерти автора. А все его исторические трагедии были опубликованы при жизни.
        История - дело нешуточное.
        В литературе трагедиям всегда везло больше, чем шуткам, То, что для трагедии было шуткой, для шутки нередко становилось трагедией.
        Потому что за шуткой стояла правда не историческая, а современная. А за трагедией - историческая, да и то не всегда.
        Из истории театра
        Аристотель пишет, что древнегреческая трагедия возникла из дифирамба.
        В жизни тоже так: то, что начинается дифирамбом, оканчивается трагедией.
        Жанры жизни
        Живешь эту жизнь, как эпопею, а в конце поглядишь - она вся на одном листке умещается. Стоило ее жить как эпопею? Может, лучше было прожить ее, как афоризм: коротко, но со смыслом? Так бы она лучше запомнилась…
        Оружие критики
        Александр Второй, в отличие от прочих русских царей, не удостоился эпиграммы. Вся критика ему была выдана одновременно - в бомбе народовольца Гриневицкого.
        Если б мог это царь предвидеть, как бы он берег своего Щедрина, как любовно растил бы молодого Чехова!
        Гений и злодейство
        Кориелю для его славы понадобилась вся жизнь, да и нам, читателям, чтоб его узнать, нужно приложить немало усилий.
        А вот праправнучку Корнеля узнать легче. Все дело ее жизни умещается в один миг, оно вошло в память, как кинжал, который она вонзила в Марата.
        И даже имени ее называть не нужно. Оно всем известно: Шарлотта Корде.
        Урок латинского
        Террор по-латыни - страх. В одном слове слились причина и следствие.
        И все это созвучно ТЕРРЕ - земле.
        Не потому ли земля так часто прибегала к террору?
        Смешное великое и ничтожное несмешное
        В один и тот же год, в один и тот же месяц, с разницей всего в несколько дней, родились на земле два младенца - Чарли и Адольф.
        Будущие Чаплин и Гитлер.
        Гениальный комический актер и заурядный ефрейтор, претендующий на незаурядность. Гений в роли маленького человека и маленький человек в роли гения.
        В течение многих лет они не выпускали один другого из вида.
        Они воевали между собой. Правда, разными средствами. Один использовал все виды оружия, другой лишь одно оружие - смех.
        «Диктаторы смешны. Мое намерение - заставить публику смеяться над ними».
        Жорж Садуль, напомнив эти слова Чаплина, слегка их подправляет: «…диктаторы ТАКЖЕ смешны».
        Если б они были ТОЛЬКО смешны. Не было бы на свете людей, приятней диктаторов.
        Но есть слабость и у диктаторов: они боятся выглядеть смешными. Поэтому они не выносят смеющихся лиц: им все кажется, что смеются над ними. Осмеянный диктатор принял самые серьезные меры, чтобы заставить Чаплина замолчать. Возможно, его обидело, что в фильме «Великий диктатор» его назвали не Адольфом, а Аденоидом, - с намеком на то, что он мешает людям дышать.
        Диктаторы всегда мешали людям дышать, но смех всегда прочищал им дыхание.
        На вершинах разума
        Разум поднимается на вершины, оставляя по пути все ненужное: безумство храбрых, безумство любящих, неразумие сострадающих и любое неразумие и безумство. И устраивается он на вершине, строя свою счастливую жизнь так, как он ее понимает.
        Но счастья он не чувствует, потому что способен только понимать. И любви не чувствует, поэтому говорит: любовь - это понимание. Из своего понимания он конструирует любовь, как ученые конструируют облик вымершего животного. Конечно, любовь не оживает, но это от нее и не требуется. С неживой даже легче - так проще друг друга понимать.
        Как будто в любви можно что-то понимать. Можно понимать лишь когда ее нет, когда вместо любви - одно понимание.
        Слабость чистого разума
        Когда разум пытается заменить чувство, ему требуется вся его сила, вся эрудиция, - там, где чувству достаточно одного вздоха.
        Фантастика и реальность
        У писателя-фантаста Роберта Шекли есть рассказ, в котором женщина живет только для радости. В остальное время ее просто не существует. Муж выключает ее, и ее нет. Поэтому женщины в этом рассказе выглядят юными и в девяносто лет: ведь они прожили не девяносто, а каких-нибудь десять лет - лишь то время, на которое их включали.
        Правда, есть опасность, что тебя выключат и больше никогда не включат. Поэтому замуж нужно выходить исключительно по любви, а не из тщеславия или, скажем, по расчету.
        Но даже если так, если по любви, осуществить эту прекрасную идею можно так, что ни одна женщина не обрадуется.
        Одно дело в рассказе и совсем другое - в иашей родной действительности. В нашей родной действительности муж выключал бы жену тогда, когда ему бы приспичило пить, гулять и таскаться по другим женщинам, а включал бы, когда нужно было бы сварить, прибрать, постирать.
        Одно дело прекрасная идея, а другое - ее осуществление. Изобретают идеи гении, а осуществляют вот такие бездельники, как эти мужья.
        Наука в древние и новые времена
        Когда-то наука избавила человека от страха перед действительностью… А сегодня - как нам нужна действительность, которая избавит нас от страха перед наукой!
        Вторая жизнь
        Чтоб овладеть профессией жизни, одной жизни недостаточно, поэтому на помощь приходит искусство - вторая жизнь. В этой жизни все известно заранее, и адъютант его превосходительства, обреченный на казнь, говорит его превосходительству: «Я думаю, последнее слово будет не за вами». Он знает это последнее слово, потому что оно было до него, - в жизни, которая предшествовала кинофильму. И Мюллер говорит Штирлицу: «Те, которым сегодня по десять лет, это не наши люди. Наши те, которые родятся после нас…» Он говорит так потому, что они уже родились, потому что он, Мюллер, как и упомянутый адъютант, задним умом крепок.
        Задний ум человечества… Для него естественнее вести назад.
        Но мы идем вперед.
        Мы неуклонно идем вперед.
        Хотя задним умом иногда считаем иначе…
        Оправдывающие доверие
        Вы думаете, эти люди плохо вырубали лесные массивы? Или недостаточно энергично отравляли реки сточными водами? Или они спустя рукава опрыскивали сады отравляющими веществами, отравляющими существование совсем не тем, кому должны были отравлять?
        Можете не сомневаться: все это было сделано вполне добросовестно и профессионально. Даже с любовью к делу - к самому делу, а не к его последствиям.
        Петух, конечно, считает, что он прокукарекал, а там хоть не рассветай. А лошадь считает, что была бы лошадь, а хомут найдется. И собака считает, что, помимо ее собачьих дел, все остальное - не ее собачье дело.
        Почему-то все подобные высказывания связаны с домашними, а не дикими животными. Может быть, потому что дикие должны постоянно проявлять инициативу, а домашним достаточно быть послушными исполнителями. Знай, кошка, свое лукошко. Бодливой корове бог рог не дает.
        Откройте телефонную книгу. О пожаре звонить - 01. В милицию - 02. В скорую помощь - 03.
        В первую очередь, как следует из телефонной книги, могут понадобиться пожарники - 01. Во вторую - милиция: 02. А затем уже 03 - скорая помощь.
        Безответственность (01, 02) опередила даже физические недуги. Исходя из телефонной книги, а также из собственных житейских наблюдений, можно утверждать, что самое большое зло в нашей жизни - люди безответственные, среди которых, надо прямо сказать, встречаются даже отдельные ответственные работники. И вся энергия их направлена на то, чтоб уйти от ответственности. Не от ответственной должности, - должность-то они как раз хотят сохранить, - а только от ответственности за свою безответственную работу.
        Любовь со взломом
        Когда грабители, пробираясь в дом, гладят во дворе сторожевую собаку, это вовсе не означает, что они любят ее больше, чем хозяина.
        Гладят - не обязательно любят.
        Ласкают - не обязательно любят.
        Ласка нередко один из видов оружия, а любовь, как правило, беззащитна.
        Пример леса
        Лес показывает пример, как нужно жить, поддерживая друг друга, прикрывая друг друга от зноя, ливней и бурь.
        Но он же показывает пример, как можно загораться ненужным и пагубным пламенем, загораться лишь потому, что горят другие, не задаваясь вопросом, к чему это приведет.
        Пепелище, мертвое пепелище от одной маленькой искорки - вот пример леса. И пни на том месте, где рубили ваших товарищей.
        Сколько примеров у леса, сколько примеров в лесу…
        Не будет леса, и не будет примеров, как жить не нужно и как нужно жить на земле.
        ЛЕСНОЙ ПЕЙЗАЖ
        Когда-то деревья собирались в леса, как в полки, чтобы завоевать землю, а теперь они панически жмутся друг к другу, ища спасения….
        Охота
        Охотник, собака и дичь - и все это слито в одном человеке. Он одновременно берет след, стреляет и падает под выстрелом.
        И всякий раз, как он делает очередной выстрел, в нем остается меньше человека и больше собаки и охотника.
        Мать природа
        Человек называет Природу не «мама», а «мать», потому что давно уже чувствует себя взрослым. И давно он не спрашивает у Природы: «Мама, можно?», «Мама, нельзя?», а говорит: «Так надо, мать. Ты этого не поймешь, но так надо».
        Почему же он теперь кричит «мама!», как когда-то в детстве кричал?
        Но Природа его не слышит. Она оглохла от его громких дел, громких фраз, и она больше не в силах быть мамой…
        Она уже спотыкается
        - Лошадь о четырех ногах - и то спотыкается, - говорили мы когда-то, пытаясь удержаться на лошади.
        - Кресло о четырех ногах - и то спотыкается, - говорим мы сегодня, пытаясь удержаться в руководящем кресле.
        А завтра? Что завтра мы будем говорить?
        - Земля о четырех ногах…
        Земля не о четырех ногах. Но она уже спотыкается.
        Надежды
        Одни надежды оправдались, другие не оправдались…
        Почему-то надежды наши - как преступники перед судом: им постоянно нужно оправдываться.
        Обеспеченная старость
        Чего только нет сегодня у человечества! Специальные машины, чтоб ноги не утруждать, специальные машины, чтобы руки не утруждать, и даже машины, чтоб не утруждать голову.
        Все есть у человечества. Уют и комфорт. Обеспеченная старость… Как же тут сохранить молодость?
        Мастер и Маргарита
        Гете назвал свою трагедию именем героя, для него был важен герой, творец, с его поисками вечной молодости. Гете прожил долгую и сравнительно благополучную жизнь, в которой ему не хватало только молодости.
        Булгакову многого не хватало, и он ставит в центр не искателя, а искомое - Маргариту. Поэтому имя он дает Маргарите, а Мастера оставляет без имени. Важен не сам человек, а то, к чему он стремится, важна его любовь. Не молодость, а любовь.
        У Гете молодость рождает любовь. У Булгакова любовь рождает молодость.
        У Гете самый главный, самый трудный путь - к молодости, а там уже рукой подать до любви.
        У Булгакова главный путь - к любви, а там уже рукой подать до молодости.
        Энтропия
        Равнодушие - энтропия любви. И оно же энтропия ненависти. Так сходятся противоположности, когда они остывают.
        Когда встречаешь равнодушие, не поймешь, что на этом месте остыло: негодование? радость? боль?
        Что-то было. Что-то остыло.
        Энтропия юмора - холодный, бесчувственный смех, в котором ничего не осталось от юмора. Все остыло. И не поймешь, что остыло.
        Сухой, стеклянный смех - как песок, брошенный в лицо.
        Если в жизни много смеха, это еще не значит, что в ней много юмора.
        Черный юмор
        Черный юмор - это не смех сквозь слезы.
        Это смех вместо слез.
        Эволюция желаний
        И уже не журавля в небе, не синицу в руках, - достаточно и синицы в небе…
        Маленькой синички где-то далеко в небесах…
        Там, где новое - всего лишь хорошо забытое старое, малое - хорошо и прочно забытое большое.
        Париж, 1837 год
        В один и тот же год, в одном и том же городе Гоголь пишет «Мертвые души», а Бальзак - «Утраченные иллюзии».
        Может быть, совсем рядом, по соседству: вот здесь «Мертвые души», а здесь - «Утраченные иллюзии».
        И ничего нет удивительного, так было и так будет всегда. Где мертвые души, там утраченные иллюзии, а где утраченные иллюзии, там - мертвые души.
        Человеческая справедливость
        Можно ли пожертвовать исторической справедливостью ради человеческой справедливости?
        История утверждает: нельзя. На то она и история.
        А человек говорит: можно. На то он и человек.
        Старые книги
        Листы старых мудрых книг желтеют, как листья деревьев, но они никогда не бывают зелеными…
        А быть может, в зеленом этом - вся мудрость…
        Словарь упоминаний
        - И последний вопрос: над чем вы работаете?
        Клювик его шариковой ручки уже выбрал в блокноте местечко, куда вонзиться, откуда начать разматывать свой шарик, но тут я сказал:
        - Я работаю над словарем упоминаний.
        Это будет самый грустный из словарей. Он расскажет о писателях, которых часто упоминали при жизни, а после смерти не упоминают совсем, и о писателях, которых после смерти упоминают, а при жизни замалчивали… Такой словарь характеризует не только писателя, но и время, в которое он жил…
        Клювик ручки задергался, усомнившись в реальности добычи.
        - Известно ли вам, что имя Грибоедова после его смерти упоминалось в двести сорок семь раз чаще, чем при жизни? - число было взято с потолка - для большей убедительности. - А с другой стороны, имя Ипполита Калошина при жизни упоминалось в бесконечное число раз чаще, чем сейчас. Потому что сейчас оно совсем не упоминается, а любое число, деленное на ноль, дает бесконечность.
        - Я ничего не знал об Ипполите Калошине, - признался он, хотя мог бы не признаваться: я ведь не признался, что взял это имя с потолка.
        Опускаясь на землю с потолка, я сказал:
        - Вот вы сейчас берете у меня интервью, а через сто лет и не вспомните, что я жил на свете.
        - Ну почему же не вспомню… - он спохватился, что не рассчитал свои возможности. - Я-то, конечно не вспомню…
        - Вот видите, а другого вспомнят. Возможно, того, у которого не берут интервью. У Пушкина не брали интервью, а как помнят!
        Мысль, что у Пушкина не брали интервью, пришла неожиданно и удивила нас обоих. У такого поэта - и не взять ни одного интервью.
        Тогда не брали. Тогда и слова такого не было. Все, что писатель хотел сказать, он говорил сам, без наводящих вопросов.
        - Наверно, Пушкина тоже упоминают чаще, чем при жизни?
        - В двадцать три тысячи восемьсот пятьдесят девять раз, - назвал я число, взятое с потолка, но приближенное к действительности.
        - Да, - вздохнул он, - Пушкин… Теперь таких нет… А может быть, они есть, только о них не упоминают?
        Из записок бывшего языковеда («Большая Фортунатовская»)
        …В 1714-м году французский король Людовик-Солнце бросил в Бастилию лингвиста, утверждавшего, что название Франция германского происхождения. Со времен германского племени франков отношения между Францией и Германией настолько испортились, что безобидная этимология была истолкована как измена отечеству.
        Король-Солнце не только светил, он беспощадно выжигал крамолу. Крамольников либо бросали в Бастилию, вводя в расход чуткую к малейшим тратам казну, либо отправляли на гильотину (как много в этом случае зависит от одной приставки: ВВЕСТИ В РАСХОД совсем не то, что ВЫВЕСТИ В РАСХОД)…
        Бывали крамольными и обычные географические названия. Например, станица Зимовейская: в названии ее - стремление развеять зиму, расчистить землю для грядущей весны. Но не этим провинилась станица, а тем, что родились в ней два великих мятежника: Степан Разин и Емельян Пугачев.
        После подавления пугачевского восстания станица Зимовейская была переименована в Потемкинскую - название обычное среди множества потемкинских деревень.
        …Оптимизм - великий лекарь и великий больной, потому что он одновременно и средство, и объект лечения…
        Молодой человек на почте воскликнул радостно:
        - Придет пора сыграть в ящик - не сыграешь: ящиков нет!
        Маленькая неудача может стать поводом для большой удачи. Справедливо воскликнул другой молодой человек:
        - Употребляйте с пользой все, что направлено против вас: на Диогена тоже катили бочку!..
        Говорят, наши пороки - продолжение наших добродетелей. В этом случае такая добродетель, как язык, имеет весьма пышное продолжение. По крайней мере, больше тратится усилий, чтобы заставить его замолчать, нежели на то, чтоб поощрить его к разговору. Конечно, кого-то тянут за язык, кому-то развязывают язык, с кем-то находят общий язык… Но все остальное - призыв к молчанию. Тут надо и прикусить язык, и придержать, и даже проглотить язык (в особо опасных случаях). Рекомендуется держать язык на привязи, а проще говоря - за зубами. В противном случае - тут тебе и пожелание типуна на язык, и совет языку отсохнуть, и сожаление, что язык без костей. Дело, впрочем, не ограничивается одними пожеланиями. Совершается немало решительных действий, чтобы не дать языку заговорить: и наступают на язык, и укорачивают язык, и стараются не дать языку воли. Потому что считается, что язык наш - враг наш, что он страшнее пистолета, что он длинный, злой и вообще плохо подвешен.
        О добрых языках почему-то в народе умалчивают. И даже всемогущее Слово считают всего лишь серебром, тогда как молчание - золотом.
        Если судить по этим изречениям, можно подумать, что людям вообще не нужен язык, что он для них - обуза. Но и то плохое, что сказано о языке, сказано благодаря языку… На этом и основывается оптимизм языковедов…
        Не обессудь, читатель, если ты не языковед…
        Не обессудь… Что значит - не обессудь? В высоком смысле - не лишай меня СУДА, в невысоком - не лишай меня ССУДЫ…
        …Самое прекрасное слово может приобрести ужасающий смысл, поскольку настоящий его смысл определяется смыслом всего предложения. И даже смыслом нескольких предложений.
        Вот одно из таких слов в контексте:
        - То, что муж Анны Михайловны - алкоголик, распутник, хулиган и дурак, что он истязает жену и живет на ее иждивении, что он тупое, невежественное, ленивое и грязное существо, - все это еще не самое страшное. Самое страшное - что он ОДНОЛЮБ.
        А вот еще одно благородное, тонкое слово, приобретшее грубый смысл не от контекста, а просто от грубого обращения.
        Наконец-то я нашел в одном из словарей это словечко - ВКАЛЫВАТЬ в значении тяжелой и неприятной работы. А то все вокруг вкалывают, а словари об этом молчат.
        Словари молчат о многом, о чем люди говорят, в том числе и о том, что людям приходится вкалывать в значении неприятной работы.
        А люди - говорят. Как-то в поликлинике даже медсестра заикнулась о том, что она с утра до вечера вкалывает, но в ее устах это прозвучало неубедительно, потому что ВКАЛЫВАЛА она в буквальном, первоначальном значении этого слова. Слово, огрубев от просторечного употребления, вернулось к своему первоначальному, тонкому смыслу и само себя не узнало: неужели я когда-то было таким?
        …Умирают на земле имена. Сейчас уже редко встретишь Харлампия - Сияющего Любовью. И Калистрата - Прекрасного Воина. А куда девался Павсикакий - Борец Со Злом? Есть Акакий - Беззлобный. Есть Иннокентий - Безвредный. А где Павсикакий - Борец Со Злом?..
        В наше время он считается неблагозвучным. Вадим-Смутьян - благозвучен, Тарас-Бунтарь - благозвучен, а Павсикакий - Борец Со Злом - почему-то неблагозвучен.
        Конечно, для того, чтоб бороться со злом, необязательно быть Павсикакием. Можно быть Емельяном - Ласковым - и при этом быть Пугачевым.
        …Почему Дантес известней Мартынова? Не потому ли, что убийца въезжает в историю на плечах своей жертвы, а в литературе плечи Пушкина выше, чем плечи Лермонтова?
        Не только поэтому. Определенную роль сыграло и то, что фамилия Мартынов слишком распространена, чтобы стать нарицательной. Всякий раз придется уточнять: «Это какой Мартынов? Меньшевик? Астроном? Поэт?»
        О Дантесе ничего не нужно уточнять. Нет в России другого Дантеса.
        Фамилия, ставшая нарицательной, не терпит однофамильцев. Поэтому предположение Пушкина, что Чаадаев «в Риме был бы Брут», нередко понимается так, что Чаадаев, будучи в Риме, непременно убил бы Цезаря. А у Пушкина речь совсем о другом Бруте: не о Марке Юнии, а о Люции Юнии, жившем примерно за пятьсот лет до Марка.
        Люций Брут, один из основателей Римской республики, фигура в истории Рима заметная, но ее заслонила фигура Марка Брута. Потому что убийство легче запомнить, чем долгую и кропотливую государственную деятельность…
        Никому не известные имена легко уживаются в одном тексте. Известным трудней. Больно видеть, как они, чужие и несовместимые, живут в нем, втайне ненавидя друг друга, но подчиняясь общему смыслу, которому призваны служить.
        Разве можно спокойно читать эту фразу: «Сестры Наталья Гончарова, в замужестве Пушкина, и Екатерина Гончарова, в замужестве Дантес…»?
        СЛАБЫЙ синоним ПРЕКРАСНОМУ лишь тогда, когда речь идет о прекрасном слабом поле. Но в большинстве случаев СЛАБЫЙ и ПРЕКРАСНЫЙ - враги. Или, как их принято называть, антонимы (прекрасные стихи - слабые стихи).
        Но жизнь слов сложнее, чем кажется на первый взгляд, и синоним может обернуться антонимом. Допустим, синоним слова ПРОФЕССИЯ - РЕМЕСЛО. А ПРОФЕССИОНАЛ и РЕМЕСЛЕННИК?
        Антонимы многому учат нас. Антонимы предупреждают: «Не заводите ДОРОГОЙ обстановки, чтоб на ее фоне не выглядеть слишком ДЕШЕВО!», «Не употребляйте ДЕШЕВЫХ фраз, это вам ДОРОГО обойдется!»
        Но иногда противоположность чисто внешняя, и антонимы не такие уж антонимы, как может показаться на первый взгляд. Например, ПОТОЛОК буквально означает: РАВНЫЙ ПОЛУ. Равный - какого бы он ни достиг потолка!..
        …Все относительно просто, пока не выходишь за пределы пословицы или поговорки. «На ловца и зверь бежит». Прекрасно! Особенно, если не такой уж страшный зверь и ловец не робкого десятка. «Тише едешь - дальше будешь»: пословица призывает не только не спешить, по и не шуметь о своем движении. Из такой пословицы и выезжать не захочешь. А «не боги горшки обжигают»? Это и вовсе отличная пословица. В такой пословице можно век жить - не тужить. С одной стороны, горшки обжигают не боги, значит, работа не требует особого мастерства. А с другой - и о качестве нечего спрашивать: ведь обжигают горшки - не боги!..
        «Я увидел ее и остановился как вкопанный. Я влюбился по уши и предложил ей: „Давайте сядем, в ногах правды нет“».
        И все было прекрасно, и никто не вспомнил, что В НОГАХ ПРАВДЫ НЕТ потому, что эту правду добывали под пытками, больно ударяя по ногам, а КАК ВКОПАННЫЕ мы останавливаемся, напоминая тех, кого заживо закапывали в землю. ПО УШИ закапывали - тут уж было не до любви!
        Но внешне в пословице все обстоит хорошо, - если, с одной стороны, не углубляться в нее, а с другой - не выходить. за ее пределы. А стоит выйти - и она совсем по-другому зазвучит.
        «Работа не волк, в лес не уйдет… не надейся». Только что мы утешались, что работа в лес не уйдет, и вдруг утешение обернулось разочарованием. Оказывается, когда мы торопились с работой и утешали себя тем, что в лес она не уйдет, втайне мы все же надеялись: а вдруг уйдет? Вдруг работа, как волк, уйдет в лес, и мы, таким образом, избавимся от работы?
        «Дети - цветы жизни… а ягодки будут впереди». Этот мостик в другую пословицу открывает истину, неизбежную в жизни. Но даже мысль о будущих ягодках не изменит нашего отношения к цветам, не заставит нас, выражаясь пословицей, выплескивать вместе с водой ребенка…
        «Ребенок, которого выплеснули вместе с водой… постепенно рос и становился на ноги». Напрасные усилия - выплеснуть ребенка с водой. Сколько его ни выплескивай, он все равно станет на ноги и призовет нас к ответу. И зря мы надеемся уйти от ответственности за то, ЧТО мы выплеснули вместе с водой для собственного спокойствия, благополучия или карьеры. Они растут вокруг нас - наши выплеснутые мысли, дела и добрые начинания. Выращенные другими - дети наши, выплеснутые вместе с водой…
        Не стоит утешаться пословицей, что «нет худа без добра». ' Иначе на худо уйдет все наше добро и на добро добра не останется.
        Опасно подниматься на такую вершину грамматики, чтобы оттуда казались мелочью служебные слова.
        Служебные слова сами не высказываются, но они помогают высказываться другим. Допустим, кто-то говорит: «Все, что НИ делается, то к лучшему». А другой уточняет: «Все, что НЕ делается, то к лучшему». Ведь это, согласитесь, существенное уточнение. И кто его вносит? Служебные слова.
        Или другой пример, тоже из жизни. Некоторые родители УХОДУ 3А ребенком предпочитают УХОД ОТ ребенка. Лицемерно похожие существительные - УХОД и УХОД, по зато - ЗА и ОТ - откровенно различные предлоги.
        Когда молчат существительные, говорят служебные слова. Но правда все равно будет сказана.
        Для этого только нужно так расставить буквы, чтоб они обозначали слова.
        А слова нужно расставить так, чтоб они обозначали мысли.
        А мысли нужно расставить так, чтоб они открывали, а не закрывали путь к истине.
        А истины нужно так расставить, чтоб они помогали, а не мешали нам жить.
        Пути слова в языке поистине неисповедимы. Почему можно праздновать труса, праздновать лентяя и нельзя праздновать дурака?
        Повезло трусу и лентяю, их можно праздновать. Хотя какой это праздник? Всю жизнь дрожать или лежнем лежать - уж лучше дурака валять, раз уж его невозможно праздновать.
        Любопытно употребление фразы «Шут с ним!» - наряду с «Бог с ним!» и «Черт с ним!» Видимо, ШУТ не случайно попал в эту компанию: ведь юмор - это соединение высокого и низменного, святого и грешного, бога и черта. В зависимости от того, над чем человек способен смеяться, в нем побеждает бог либо черт (иногда, впрочем, в нем побеждает пес, о чем свидетельствует выражение: «Пес с ним!»).
        В наше время уже нельзя смеяться по пустякам, для смеха требуются серьезные причины. Еще недавно можно было от души посмеяться над нехитрой фразой: «Дядька Черномор закурил „Беломор“». А теперь? Ну, Черномор. Ну, закурил. «Беломор». А суть-то? В чем суть? В современном юморе главное - докопаться до смешной сути…
        Скажи мне, над чем ты смеешься, и я скажу, кто ты…
        Искаженная пословица: «Хорошо смеется тот, кто смеется в последний раз». Искажено совсем немного, но уже крылатая фраза летит в другом направлении: не туда, где хорошо смеются победители, а туда, где смеются побежденные, которым ничего, кроме этого, не остается.
        Людей, которые бессознательно искажают привычные выражения и слова, приспосабливая их к новой действительности, кто-то удачно назвал народными исказителями. Исказители от сказителей отличаются тем, что, ничего не сказывая, а лишь чуточку изменив сказанное, добиваются подчас не меньшего эффекта.
        «Я не могу этого есть натошняк». (Из разговора в поезде).
        «В первую мировую я был СТРЕЛЕВОЙ». (Рассказ старого солдата).
        Не каждому известно, что слово ТОЩИЙ, от которого произошло слово НАТОЩАК, когда-то обозначало «пустой». На тощий желудок - на пустой желудок. Но ведь суть не в том, на какой ты желудок ешь, а в том, каковы результаты.
        А что важно для солдата? Конечно, и то, что он в строю, но, может быть, еще важней, что он стреляет, а главное - в него стреляют. Вот почему он называет себя: стрелевой.
        Жизнь корректирует все, в том числе и привычные выражения. И человек, который, по общему мнению, работал НА ИЗНОС, теперь работает НА ИЗНОС ОКРУЖАЮЩИХ. А всегда преуспевавший вздыхает: «Дело принимает НЕ ХОРОШИЙ ОБОРОТ… Темп жизни таков, что дела делают до ДЕСЯТИ НЕХОРОШИХ ОБОРОТОВ В СЕКУНДУ…»
        В начале 60-х годов прошлого века Московский университет был охвачен студенческими волнениями. Учебная программа трещала по всем швам, а студенты собирались не на лекции, а на сходки. Между тем в аудитории «Юридическая внизу» профессор Петров и студент Корш читали «Хамасу»…
        «Хамаса» в переводе с арабского означает «Отвага». Так назывались антологии средневековой арабской поэзии.
        Профессор Петров был исправным профессором, и студент Корш был исправным студентом. И в полном соответствии с учебной программой они читали о событиях средних веков, затыкая уши от современных событий. О событиях арабских - не слыша событий российских. Как примерный профессор и примерный студент.
        Они штудировали «Отвагу», запершись в аудитории «Юридическая внизу», не желая подняться до современных событий.
        Студенту Коршу было тогда восемнадцать лет. А в пятьдесят один, будучи уже профессором Коршем, он выступил на защиту арестованных студентов и был подвергнут за это административному наказанию.
        Благонадежный студент стал неблагонадежным профессором… Обычно в жизни бывает наоборот…
        Молодость, молодость… Иногда на то, чтобы к ней подняться, уходит вся жизнь…
        «Хамаса» на родном языке… Не так просто читать на родном языке «Отвагу»…
        Иностранный язык нельзя полюбить, как родной, но к нему можно испытывать уважение. В старину, например, у нас все иностранные слова писались с большой буквы. Свои писались с маленькой, а чужие - с большой. В порядке гостеприимства.
        Протестуя против подобного гостеприимства, Сумароков написал возмущенный трактат «Об истреблении чужих слов из русского языка». Это что за фрукт, когда надо говорить овощ? Овощ яблоко, овощ абрикос. Сумарокову отвечали, что всякому овощу свое время. Было время абрикосу быть овощем, а теперь пришло время стать фруктом. Ну и фрукт этот овощ! - мог бы возмутиться истребитель чужих слов в русском языке…
        Языки между собой не враждуют, как враждуют порой те, кто на них говорит. Языки убедительно показывают, насколько общение взаимно обогащает (хотя стремиться-то нужно к общению, а не к обогащению).
        Со времени вавилонского столпотворения, для того чтоб договориться, нужно знать много языков. Это трудно. Но - возможно. Пример тому - профессор Корш, которого профессор Ключевский называл секретарем при вавилонском столпотворении.
        Когда-то ГОД означал: желаемое, благоприятное время.
        И не потому, что раньше не было неблагоприятных лет, их было побольше, чем сейчас, но, как видно, по тем временам они считались благоприятными. Тем более, что ведь ГОД состоял из НЕДЕЛЬ, то есть, из таких дней, когда ничего не делали. А складывались годы в ВЕКА, которые обозначали силу, здоровье. Отсюда и ЧЕЛОВЕК пошел: от силы, здоровья. Первоначально человек был задуман как здоровый человек.
        Вот потому-то годы и считались благоприятными. И о них говорили:
        - Плохой год, но благоприятный.
        - Ужасный год, но благоприятный.
        Это уже потом, когда стало полегче жить, появились неблагоприятные годы.
        Вода времени
        Время - что вода, и не потому, что оно течет, а потому, что скрадывает расстояния.
        Как будто из одного Ренессанса Данте и Рабле, а расстояние между ними - как между Высоцким и Кантемиром.
        Имя писателя в его творчестве
        Как-то, перечитывая «Записки охотника», я обратил внимание, что в них почти не встречается имя Иван. Есть мальчик Ваня, упрятанный автором под рогожу, есть Иван Иванович да Ивашка Федосеев, и вовсе упрятанные под землю и встающие из могил в фантазии дворовых ребят. Почему же в книге о русском крестьянстве так редко встречается имя, в то время наиболее распространенное?
        Потому что автор «Записок охотника» - Иван. Иван Сергеевич Тургенев.
        К своему имени у нас отношение особое, поэтому многие авторы его вообще избегают. Не могу вспомнить у Пушкина Александра, у Чехова Антона, у Толстого Льва. Каждый человек не равнодушен к своему имени, поэтому если автор его употребляет, то непременно вкладывает в это особый смысл.
        Федор Достоевский дал свое имя наиболее отталкивающему персонажу - Федору Карамазову. Зато Александр Сергеевич Грибоедов одарил своим именем наиболее положительного героя - Александра Андреевича Чацкого. Разделив свое имя с отвергнутым обществом вольнодумцем, он как бы разделил с ним его судьбу, подчеркнул, что не отрекается от своего героя.
        Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин создал образ Миши Нагорного, «государственного младенца», то есть человека благонравного, исполнительного, способного делать только то, что угодно начальству и только от этого получать удовлетворение. Можно было, конечно, придумать другое имя, разоблачая порок, но Щедрин поступил, как Достоевский, как все истинные писатели: не поднялся на прокурорскую кафедру, а присел на скамью подсудимых.
        У Алексея Николаевича Толстого князь Алексей Краснопольский сверху плохой, но внутри хороший. Он других мучит, по мучится и сам.
        А вот у Исаака Бабеля Исаак Дымшиц - человек циничный, бесчувственный, покупающий за деньги любовь.
        Михаил Афанасьевич Булгаков в самом начале романа бросил Михаила Александровича Берлиоза под трамвай, чтобы к своему имени больше не возвращаться. Похожим образом поступил и Федор Абрамов, у которого в «Доме» «Фёдор из тюрьмы не вылезает».
        Матерщинник несусветный, только и глядящий, как бы с колхозников лишнее содрать, - таков промелькнувший у Василия Шукшина председатель исполкома Василий Неверов. Промелькнул и у Василия Белова - тоже начальство, но уже неизвестно, положительное или отрицательное, - «сам председатель сельпа Василий Трифонович».
        Имя в честь имени
        В разное время из разных мест два человека отправились за призрачным счастьем и писали женам письма о состоянии своих дел. Причем, писали так, как будто один у другого списывали.
        ПЕРВЫЙ
        Со мной случилось с первого шага скверное и комическое приключение…
        ВТОРОЙ
        Ох, матушка, забыл тебе написать про два страшных случая, происшедших со мной…
        ПЕРВЫЙ
        Дорогой читал. 90 сантим. проел…
        ВТОРОЙ
        Дороговизна в Ростове ужасная. За номер уплатил 2 р. 25 к.
        ПЕРВЫЙ
        Вервей городок еще меньше Женевы…
        ВТОРОЙ
        Баку значительно превышает город Ростов…
        ПЕРВЫЙ
        Правда, теперь мы опять без денег, но ведь недолго, недолго…
        ВТОРОЙ
        А денег почти что нет. Но не беда… скоро денег у нас будет во множестве…
        ПЕРВЫЙ
        Пришли немедленно, сейчас же как получишь это письмо, двадцать (20) империалов…
        ВТОРОЙ
        Вышли двадцать сюда телеграфом…
        Эти цитаты, такие похожие, взяты из писем людей, невероятно далеких друг от друга.
        ПЕРВЫЙ - великий русский писатель Федор Достоевский.
        ВТОРОЙ - отец Федор, комический персонаж, созданный воображением двух советских сатириков.
        Конечно, Ильф и Петров читали письма Достоевского и нашли в них для себя что-то смешное. В великом тоже можно найти смешное, и не понимают это лишь те, у кого почтение к великим подавляет природное чувство юмора.
        Шаг туда и обратно
        От великого до смешного и от смешного до великого - вот два пути в сфере комического. Потому что юмор способен как возвысить, так и развенчать.
        От смешного до великого - и перед нами бессмертный и нестареющий Дон-Кихот. От великого до смешного - перед нами щедринские градоначальники.
        Вся история человечества - между великим и смешным. Между великим, которое становится смешным, и смешным, которое становится великим.
        Доспехи Дон-Кихота
        Между доспехами и успехами Дон-Кихот выбирает доспехи.
        Другие выбирают успехи, потому что мода на доспехи давно прошла.
        Мода на доспехи обычно либо прошла, либо еще не пришла. А на успехи - всегда сохраняется.
        Щит и смех
        Дон-Кихот - это поднятый на смех Иисус Христос, которому нет места внизу, на среднежитейском уровне. То его поднимают на щит, то поднимают на смех, - в те редкие удачные времена, когда не поднимают на Голгофу…
        Рождение книги
        Вот сколько ответственных лиц принимало участие в запрещении издания одной-единственной книги одного-единственного автора:
        Исполняющий должность начальника Главного управления по делам печати (подпись неразборчива),
        Председательствующий член совета Главного управления по делам печати (подпись неразборчива),
        Исполняющий должность отдельного цензора (подпись неразборчива),
        Секретарь исполняющего должность правителя дел (подпись неразборчива),
        И даже какой-то Верно (подпись неразборчива).
        И все это - против одной книжки басен украинского поэта Леонида Глибова.
        Некоторые подписи удалось разобрать:
        «…Главное управление по делам печати уведомляет временное присутствие по внутренней цензуре в г. Одессе, что означенная рукопись должна быть запрещена к изданию. Временно исполняющий обязанности начальника Главного управления по печати М. Соловьев».
        Временное присутствие, временные обязанности… Да, конечно, все это временное, но как быть, если живешь в это самое время?
        О писателях иногда говорят, что они родились не в свое время. Но что было бы с литературой, если бы плохим временам не везло на хороших писателей? А она создавалась во все времена, несмотря на противодействие всех временно исполняющих обязанности, с неразборчивыми подписями, лицами и делами…
        Чувство сатиры
        От чувства юмора следует отличать чувство сатиры. Обычно оно появляется там, где не хватает чувства юмора, словно компенсируя отсутствие его. И даже не обязательно, чтоб была сатира, сатиры может и не быть, но чувство такое есть: уж не сатира ли?
        Люди, лишенные чувства юмора, обладают повышенным чувством сатиры. Им все кажется, что она направлена против них, а когда именно она направлена против них, они определить не могут.
        Путь мысли
        Почему у нас в мозгу извилины?
        Видно, слишком много преград встречается на пути мысли.
        Без щита
        Некоторые полагают, что сатир - это автор сатирических произведений. Разъяснение, что это ленивое, беспутное существо, их не убеждает. Одно другому не мешает, считают они. Те, которые любят все критиковать, редко бывают образцами добродетели. Недаром сказано, что сатира - это зеркало, в котором видишь всех, кроме себя.
        САТИР - слово греческое, а САТИРА - латинское. Сатир - лесное божество из свиты бога Диониса, то есть существо мифическое, отсутствующее в природе. Сатира - вещь вполне реальная, и хоть иногда кажется, что ее тоже нет в природе, по она существует, она существовала во все времена, даже самые для нее неблагоприятные.
        Возникает вопрос: какое время было для сатиры наиболее благоприятным? Может быть, те шесть лет между 1547 и 53 годами, когда жили два великих сатирика - Сервантес и Рабле? Правда, первый был еще младенец, а второй - уже старик, но разве не чудо, что им удалось встретиться в бесконечном времени?
        Увы, Сервантес начал свой знаменитый роман в тюрьме, а Рабле, окончив свой знаменитый роман, вынужден был скрываться от преследования. Это были трудные времена для сатиры.
        Может быть, благоприятными для нее были те три с половиной месяца между 1694 и 95 годами, когда жили одновременно Лафонтен, Свифт и Вольтер? Лафонтен умирал, Вольтер только родился, Свифт был в цветущем лермонтовском возрасте - 27 лет. Поэтому из трех великих сатириков в это время писал только Свифт, но писал не сатиры, а оды. Бывают времена, когда сатирики пишут оды, и для сатиры это не лучшие времена.
        А может быть, три года - между 1826 и 29 - были для сатиры благоприятны? Грибоедов еще не убит, Салтыков-Щедрин уже родился, а кроме них - Гоголь, Гейне, Диккенс, Теккерей…
        Это были годы жестокой реакции. Вряд ли они могли быть для сатиры благоприятны.
        Приходится признать, что у сатиры не бывает благоприятных времен. Ей никто не кричит «ура», да и «караул» она никого кричать не заставит. Но она существует и борется - одинаково отчаянно как со щитом, так и на щите.
        А точней без щита, потому что щит ее - в будущих поколениях.
        Сатира на десерт
        В переводе с латинского слово САТИРА означает «смесь, всякая всячина». У древних римлян она обозначала десерт и происходила от слова САТУР, то есть «сытый».
        Сатира, которую пишут сытые, обычно и бывает всякой всячиной, употребляемой на десерт.
        Помните, как назывался журнал Екатерины Второй?
        Ну, конечно: «Всякая всячина».
        У истоков сатиры
        Обезьяна взяла в руки палку, чтоб развивать критическое направление, а потом потерла палкой о палку и стала воскурять фимиам.
        Сказка о гвозде
        Где только гвоздю ни приходилось сидеть, и всюду он сидел по-разному.
        В дереве крепко сидел. Там его так зажало со всех сторон, что ни двинуться, ни пошевельнуться. Просил перевести его куда-нибудь, поскольку у него с коллективом трения.
        Сунули его в стенку - и опять он крепко сидит. Правда, зажимают со всех сторон, почти так же, как в дереве.
        Пришлось запроситься и из стены: и тут у гвоздя трения с коллективом.
        Сунули его во что-то металлическое. Сам металлический, ну и сиди в металлическом. Свой своего затирать не станет.
        Но не держится в металлическом гвоздь, хоть для него там готовая дырочка. «Вот когда, - говорит, - я работал в дереве… когда работал в стене…»
        Сатира - тот же гвоздь. Для нее нужна стена, а не готовая дырочка. Для нее главное условие - трение с окружающей обстановкой.
        Пересечение параллельных
        На карте Юмора, в стороне от больших городов и столиц, - Лиона (Рабле), Дублина (Свифт), Таганрога (Чехов), - лежит маленький, но важный пункт - Коломыя. Здесь жил Лесь Мартович, здесь он учился в гимназии и был исключен из нее за попытку связать литературу с политикой. Вечный конфликт: литература не может обойтись без политики, а политика не прочь обойтись без литературы.
        Одним образованием не искоренить невежества, они развиваются параллельно, но при этом постоянно пересекаясь между собой. Образование изобретает колесо - невежество изобретает колесование, образование изобретает электричество, невежество - электрический стул.
        « - Что это вы, пан-сударь, то самое? Да ведь это же, пан-сударь, продажность, да ведь это же душу продают, а разве вы не знаете, пан-сударь, что это то самое? Если бы тот, пан-сударь, кто покупает, понеже, пан-сударь, он за деньги покупает доверие, да где же вы видели, чтобы такой человек, пан-сударь, впоследствии то самое?.. А совесть где? А совесть, пан-сударь, где? А душа, пан-сударь, а совесть где? А то самое, пан-сударь, где?»
        Невежество учит, создает свои концепции, дефиниции, элоквенции (все это его излюбленные слова), невежество выступает против невежества, разве вы не видите, сударь, что против невежества выступает невежество, что продают разум и душу, что совесть продают?
        « - Весь город - наши дети, наши матери и наши жены исполнены огромной благодарности к вам, господин директор. И если вы должны покинуть город, то за вами потекут реки наших слез…»
        Такую речь подготовил и собирался произнести молодой учитель на вечере, посвященном проводам директора школы. Но внезапно на вечер явился староста. И учитель произнес такую речь:
        « - Весь наш город - наши дети, наши матери и наши жены исполнены огромной благодарности к вам, высокочтимый господин староста! И если бы вы должны были покинуть наш город, то за вами следом потекли бы реки наших слез…»
        Затем пели «многия лета» старосте и шикали на оттиснутого в угол директора, который фальшивил.
        Образованное невежество - это не простое невежество: оно умеет не фальшивить и всегда знает, кому петь «многия лета». О, сударь, оно знает, оно хорошо знает, сударь, то самое, оно хорошо знает, сударь, то самое, оно отлично знает то самое, чего образованию никогда не узнать.
        Хватаясь за соломинку…
        Юмор - это соломинка, которая никого не спасает. Но когда за нее хватаешься, делаешь движение, которое помогает держаться на воде.
        Мертвые души
        На прилавке двухтомник Гоголя - два любовно изданных тома. Они завернуты в целлофан, а между ними стыдливо прячется сборник современного поэта. Он надеется, что его не заметят и купят вместе с двухтомником Гоголя.
        Ему ведь тоже нужно дойти до читателя, но своим ходом дойти он не может. Как солдат солдата выносит из боя, так его несут в бой.
        Никто не верит, что он победит, верят, что победит любовь читателя к Гоголю. Любовь к Гоголю настолько сильна, что ее хватит на десяток таких поэтов. А если взять еще любовь к Пушкину, Толстому, Чехову… Сколько таких поэтов можно вынести в бой!
        Нет, они не сожгут своих «Мертвых душ», а, напротив, издадут и переиздадут многократно. И пойдут к читателям мертвые души их книг…
        Как солдат солдата выносит из боя, так снова и снова понесут их в бой Гоголь, Пушкин, Толстой, Булгаков и Паустовский…
        Цель и средства
        В литературе цель оправдывает средства лишь при условии, что средства - художественные.
        Анкета
        На вопрос, кто автор «Похвального слова глупости», почти половина опрошенных назвали авторов критических статей.
        Театр
        На афише вместо «Драма в двух действиях» пишут либо «дама в двух действиях», либо «дрёма в двух действиях».
        Молодые театралы предпочитают даму в двух действиях, пожилые - дрёму в двух действиях, поэтому на драму в двух действиях народ не идет.
        Лекарство от задумчивости и бессонницы
        Двести лет назад вышел в свет сборник сказок под названием «Лекарство от задумчивости и бессонницы».
        Бессонница до сих пор не проходит, но задумчивость удалось излечить.
        Как помирились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем
        - Что ж ты стоишь? Ведь я тебя не бью!
        Эти слова гоголевского Ивана Ивановича дали богатые плоды в пьесе Назыма Хикмета «А был ли Иван Иванович?»
        И вот уже Ивана Ивановича благодарят за то, что он не бьет, и вот уже благодарят за то, что бьет, не обходя вниманием.
        И уже за битого двух небитых дают, и уже трех небитых дают, и уже некого давать, потому что все битые.
        Да, изменился Иван Иванович в пьесе Хикмета. Пусть попробует с ним поссориться Иван Никифорович! Не посмеет!
        Потому что если посмеет, тотчас возникнет вопрос: а был ли Иван Никифорович?
        Слово правды
        - Нам нужна вся правда! - говорит полуправда.
        - Нам нужна полуправда! - говорит четвертьправда.
        А что говорит вся правда?
        Она молчит.
        Ей опять не дают слова.
        Мало сатиры
        Медицину укоряют:
        - Ну что вы все о больных да о больных? Как будто у нас мало здоровых!
        Милицию укоряют:
        - Ну что вы все о преступниках да о преступниках. Как будто у нас нет честных граждан!
        Честных людей укоряют:
        - Вот вы в заявлении пишете: украли, мол, то да сё. А почему вы о том не пишете, чего у вас не украли?
        И честные люди говорят:
        - Потому что мы честные граждане, но мы не сумасшедшие граждане.
        А сатира не решается так отвечать. И когда ее начинают укорять, что она за недостатками не видит достижений, она смущается, послушно протирает глаза и начинает видеть одни достижения.
        И опять ее укоряют:
        - Достижения - это хорошо. Но почему в сатире нашей мало сатиры?
        Литературная хирургия
        Сатира, которая призвана вскрывать язвы общества, достигла больших успехов по части анестезиологии. И хотя вскрывает хуже, но значительно лучше умеет усыплять.
        Улица Толстого в нашем городе
        Наша улица Толстого выглядит иначе, чем десять лет назад. Сносятся старые дома, на их месте вырастают новые…
        Так же и сам Толстой меняется с годами: новые поколения читают в нем не совсем то, что прежние поколения. Сносится старое, обветшалое, и неизвестно, какие небоскребы откроются в его творчестве через двести лет.
        Время для гения не губительная, а питательная среда. Гений растет, впитывая в себя время.
        Каламбуры
        Пушкин где-то пишет, что будущее представляется ему не в розах. Сама напрашивается рифма: в неврозах.
        Будущее не в розах, а в неврозах.
        Это его будущее.
        А наше?
        К прошедшему веку рифму найти легко, но даже Пушкин не мог найти ее к будущему.
        Строительство прошлого
        Я живу в древней Греции, выхожу с декабристами на Сенатскую площадь… Нереальная жизнь, но есть в ней прекрасное качество: из нее можно строить что угодно.
        Из реальности строить трудно, она мало поддается изменению. На то, чтобы переместить один кирпичик, иногда нужно потратить жизнь. А нереальность изменяется от одного движения мысли. И люди какие в ней живут: Сократ, Микеланджело, Достоевский… И все доступны, встречайся с кем хочешь, можешь даже собрать тех, которые никогда между собой не встречались, из разных стран и времен…
        А наше настоящее - когда оно станет прошлым? Захочется ли в нем кому-нибудь жить? Мы ведь строим не только будущее, мы прошлое строим - на все будущие времена.
        Ирония славы
        Хорошая слава лежит, а худая бежит и иногда довольно далеко забегает.
        Допустим, вы Держиморда. Знаменитый педагог. Тот самый, что построил школу для педагогически одаренных детей и сам же в ней преподает педагогику.
        И вдруг вы, Держиморда, совершенно случайно узнаете, что ваш однофамилец в какой-то комедии ведет себя черт знает как, позорит ваше доброе и (чего там скромничать!) знаменитое имя. Вы потратили жизнь, поднимая над миром это имя, а он его - в грязь!
        Можете ли вы утешаться, что это было давно и что того Держиморду, возможно, уже забыли? Нет, не можете. Потому что скорее забудут вас, несмотря на ваши несомненные педагогические заслуги.
        Потому что хорошая слава лежит, а худая бежит, и не вам обогнать этого бегущего Держиморду.
        От Гоголева до гребенки
        На станции Гоголево поезд стоит две минуты, а на станции Гребёнка - полчаса. А между ними - два часа пути, есть время подумать.
        Гоголя знает весь мир, но нет у него своего города. Пусть не такого, как Горький или Ивано-Франковск, а хотя бы такой, как город Гребёнка.
        Гребёнку не весь мир знает, но у него не только город, но и целый район. А у Гоголя его Гоголево - село селом, его и на карте редко обозначают.
        Гоголю еще повезло. Хоть поселок назвали. А каково Салтыкову-Щедрину? Есть, правда, поселок Щедрин, есть деревня Салтыковка, и если соединить их - вроде бы память о великом сатирике. Но как их соединишь, если поселок в Белоруссии, а деревня в Саратовской области и никакого отношения к великому сатирику не имеют? Так же, как хребет Эзоп на Дальнем Востоке не имеет отношения к баснописцу Эзопу…
        И все же невольно вспомнишь об Эзопе, услышав про этот хребет. Потому что не хребет, а Эзоп живет в нашей памяти.
        В памяти беспокойная жизнь: то тебя забудут, а то вспомнят - да не те и не так, как хотелось бы. И ты уже не сможешь напомнить о себе, потому что от тебя зависит только самая первая, самая короткая жизнь, а все остальные жизни от тебя не зависят.
        Некоторые в своей первой жизни незаметно живут, но зато очень громко живут в памяти. Другие - наоборот: гремят при жизни, а в памяти о них не слыхать.
        Гоголь уже прожил четыре жизни, столько же, сколько и Свифт, хотя Свифт родился раньше на полтора столетия. Но они прожили одинаковое количество жизней при неодинаковом количестве лет. Потому что жизнь Гоголя была почти вдвое короче.
        В 1994 году, когда мир будет отмечать трехсотлетие Вольтера и пятисотлетие Рабле, он сможет отметить еще одну круглую дату: сорок жизней Аристофана… Есть кому жить в памяти человечества, только бы им было где жить…
        Гениям в памяти живется легко, потому что все уже знают, что они гении. И никто на них не в претензии, что они говорят о своем времени правду. Правда вообще лучше говорится в прошедшем времени. Во времена Свифта - о времени Вольтера, во времени Вольтера - о времени Рабле… Время Зощенко смеялось над временем Щедрина и даже утверждало, что ему самому нужен Щедрин, не Зощенко, а Щедрин.
        И оно его имело. Потому что и Гоголь, и Чехов, и Щедрин смеются и над грядущими временами. Какое время ни наступит, сатирики прошлого смеются и над ним.
        Когда у современника Диогена, еще более древнего философа Демокрита, спросили, как он понимает истину, он ответил коротко:
        - Я смеюсь…
        1981 - 1987
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее авторская разрядка в тексте заменена на болд (прим. верстальщика).
        2
        Номарх - царский наместник в Древнем Египте.
        3
        В отредактированном варианте «несчастливую» (Прим. редактора).
        4
        Последние две фразы вписаны в процессе редактирования, чтобы ярче выразить мысль, которая у автора отсутствовала (Прим. редактора).
        5
        Рассказ наглядно показывает, чего можно добиться простым сокращением - не только фраз, но даже отдельных слов (Прим. редактора).
        6
        Так это бывает у них, во внеземной цивилизации (Прим. редактора).
        7
        А вот это справедливо и для нашей цивилизации (Прим. редактора).
        8
        Конечно, не только к верблюдам (Прим. редактора).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к