Светочи Тьмы Татьяна Владимировна Корсакова
        Свечная башня #2
        Все прекрасно в усадьбе Горисветово! Отреставрированный дом, ухоженный парк, оранжерея с диковинными растениями, теннисные корты, конные прогулки. И апофеозом самобытности - Свечная башня, созданная по проекту гениального Августа Берга. Рай на земле!
        Стараниями новых владельцев исполнилась мечта прежней хозяйки Агнии Горисветовой, больше века назад основавшей в усадьбе приют для одаренных сироток.
        Сначала приют. Затем летний лагерь для талантливой молодежи. Нынче элитная загородная школа. Все для детей! Всегда для детей!
        Вот только дети пропадают… Дети погибают… Дети теряют разум и богом данную искру… А темными грозовыми ночами на смотровой площадке Свечной башни вспыхивает ослепительно- яркое пламя. Легенда гласит, что так рождаются Светочи. Легенда умалчивает о том, по чьей воле они приходят в этот мир и что забирают с собой, уходя.
        Мирослава одна из тех талантливых и подающих надежды. И талант, и надежды, и память тринадцать лет назад отнял Свечной человек - неуловимый убийца, пособник самой тьмы. И вот спустя годы Свечной человек возвращается. В башне снова зажигается нездешний огонь. А взрослая Мирослава решает разобраться и с собственным прошлым, и с неизжитым страхом, и с затаившимся в усадьбе вековым злом.
        Татьяна Корсакова
        Светочи Тьмы
        Самохин отпустил Мирославу и Фроста только на рассвете. Отпустить отпустил, но взял обещание, что никто из них не будет покидать Горисветово без его ведома. А в Свечную башню их больше не пустили. Мирослава порывалась вслед за Самохиным подняться на смотровую площадку, но он отмахнулся от нее, как от малого ребенка.
        - Лестница в аварийном состоянии, Мирослава Сергеевна. Хватит мне и одного трупа.
        Получилось резко, даже грубо, но она понимала, что это не со зла, что это такое весьма специфическое проявление заботы, поэтому не стала ни настаивать, ни обижаться.
        Они с Фростом молча брели по утопающей в тумане парковой дорожке. Наверное, им нужно было поговорить, обсудить все, что с ними случилось. И этой ночью, и тринадцать лет назад. Но у Мирославы не хватило силы духа, начать этот разговор. Да и что она могла сказать, если воспоминания ее до сих пор обрывочны, а чувства обострены до предела?! И этими своими обостренными чувствами она понимала, что Фрост злится. Может быть злится, а может обижен. И это она - причина его злости и обиды. Может быть, не она нынешняя, но вполне возможно, она прежняя. Ее хватило только на один невинный вопрос:
        - Ты уедешь к себе?
        Он ответил не сразу. Наверное, даже не расслышал того, что она сказала. Мирослава уже решила, что не станет переспрашивать, когда Фрост заговорил:
        - Я пока останусь в Горисветово. У меня здесь есть апартаменты.
        - Апартаменты?..
        - Комната в административном крыле. Мы с тобой соседи, Мирослава. Почти как тринадцать лет назад.
        Тринадцать лет назад? Это было странно и мало походило на правду. Тринадцать лет назад была жива ее бабуля. Тринадцать лет назад она ночевала дома. Она - дома, а он - где? Как вообще он оказался в Горисветово тем летом? Это был безопасный вопрос, и она спросила.
        - Откуда ты, Фрост? - Не повернулся язык назвать его Артемом. Может быть потому, что она всего лишь догадалась, кто он такой. Догадалась, но не вспомнила. - Как ты попал в лагерь? Вот что я имею в виду.
        Он точно не был деревенским. Деревенских она знала. Галу, например. А от Артёма Морозова не осталось следа ни в ее памяти, ни в ее жизни.
        - Из Перми. - Он усмехнулся какой-то горькой усмешкой. - У родителей тут поблизости была дача.
        Мирослава знала этот дачный поселок. Именно там пару лет назад построил свой загородный дом Всеволод Мстиславович. Хорошее место, считай, элитное.
        - Это было наше первое лето за городом. Я вообще-то не планировал никакого лагеря, но получилось так, что мой пермский преподаватель музыки узнал про Горисветово и составил мне протекцию. Собственно, это он уговорил Исаака Моисеевича позаниматься со мной. Вот так удачно все получилось.
        Да уж, удачнее не придумаешь.
        - Если ты жил с родителями на даче, то как ты мог быть моим соседом?
        Спросить нужно было не это, спросить нужно было о том, что стало с его мечтой, но Мирослава не решилась. Или в глубине души уже сама все поняла про мечту? Это место убивало не только людей. Это место убивало еще и надежды. А он, прежде чем ответить, посмотрел на нее долгим недоуменным взглядом, словно она спросила что-то глупое.
        - Нас с тобой оставили в лагере на одну ночь, Мира, - наконец сказал он.
        - Какую ночь?..
        - Ту ночь, когда мы с тобой нашли в башне Леху, - сказал он и ускорил шаг, давая понять, что разговор окончен.
        Разговор окончен, вот только она ничего не поняла. Или, вернее сказать, не вспомнила…
        - Один вопрос! - Не из тех она, кто сдается так просто. - Фрост?..
        Он обернулся, посмотрел на нее в упор равнодушным, ничего не выражающим взглядом.
        - Что было потом?
        - Ты в самом деле не помнишь, Мира? - Взгляд его сделался сначала изумленным, а потом растерянным.
        - Я не помню почти ничего, - отчеканила она. - Я не помню, но мне важно знать, что случилось потом.
        - С кем?
        Это был странный вопрос, настолько странный, что теперь растерялась уже сама Мирослава.
        - Со мной. Что потом случилось со мной, Артем?
        - Можешь звать меня Фростом, так будет проще.
        - Хорошо, - она кивнула. - Так что случилось со мной, Фрост?
        Какое-то время он просто молча на нее смотрел, а потом сказал:
        - Я не знаю, Мирослава. Это был мой последний день в лагере. Родители забрали меня в Пермь.
        Вот так, его забрали из лагеря, а на нее напал Свечной человек. Разошлись пути-дорожки…
        Она больше ничего не стала спрашивать. Было очевидно, что ему неприятно вспоминать о случившемся тем летом. Ему было неприятно, а сама она просто не могла вспомнить. Такие дела…
        Зато она могла кое-что узнать. Вот прямо сегодня, не откладывая ничего в долгий ящик! Для этого ей всего лишь нужно сделать над собой усилие, а еще нарушить обещание, данное старшему следователю Самохину.
        С Фростом они расстались в коридоре.
        - Где твоя комната? - спросила Мирослава. Из вежливости спросила - не из любопытства. Кажется, любопытство свое она уже утолила. По крайней мере, в той части, которая касалась их общего прошлого.
        - Там, - Фрост указал подбородком на соседнюю дверь. Как так вышло, что она руководила школой и не знала, кто где живет? - Приходи в гости, если что.
        Это он тоже сказал из вежливости. Было очевидно, что между ними больше ничего нет. Их общее прошлое умерло вместе с Лехой этой ночью.
        Мысль была такой колючей и такой болезненной, что отвечать Мирослава ничего не стала, просто молча кивнула и открыла свою дверь. Оказавшись у себя, она первым делом проверила ванную комнату. Ожидаемо, все было в идеальном порядке: никакой воды на полу, никакой ведьмы. Галлюцинации хороши уже хотя бы тем, что не оставляют после себя беспорядка. Но когда все это закончится, нужно обязательно показаться специалисту. И теперь уже не психологу, каким бы модным и дорогим он не был, а психиатру.
        Четверть часа Мирослава потратила на то, чтобы привести себя в порядок, а еще полчаса ушло на то, чтобы собраться с духом. В последний раз она была в своем деревенском доме сразу после бабушкиных похорон. С тех пор - никогда. Не могла себя заставить. Чего боялась? Может быть просто воспоминаний. А может быть боли от воспоминаний. Как бы то ни было, но время пришло. Прихватив с прикроватной тумбочки ключи от машины, она вышла из комнаты.
        Мирославе повезло, по дороге к стоянке она никого не встретила. Ей еще придется объясняться и с шефом, и с Лисапетой и за случившееся ночью, и за вот это утреннее бегство, но это потом, а пока ей просто жизненно необходимо побыть наедине с самой собой. К деревне быстрее и проще было бы дойти пешком по дну оврага, но Мирослава побоялась. Кажется, она никогда больше не сможет спуститься в этот чертов овраг, не сумеет себя пересилить. Поэтому машина и объездной путь!
        Их дом стоял на окраине. Это была не та окраина, что примыкала к оврагу, а другая. Чтобы добраться до дома, Мирославе нужно было пересечь всю деревню. В детстве этот путь казался ей очень длинным, а деревня огромной. Взросление разрушило магию. Путь был совсем короткий, а деревня уже не впечатляла размерами.
        Дом не выглядел заброшенным. Наличники были выкрашены в нарядный белый цвет, в палисаднике зацветали первые хризантемы. Дом казался живым и жилым, но это было обманчивое впечатление. Мирослава исправно платила соседям, чтобы те содержали дом в надлежащем виде: проводили косметический ремонт, ухаживали за садом. Соседи думали, что она планирует рано или поздно дом продать, а она просто не знала, как с ним поступить, как поступить с памятью о бабуле.
        У нее была запасная связка ключей, поэтому тревожить соседей не пришлось. Металлическая калитка открылась без скрипа, двор был аккуратно подметен, прохудившиеся ступени на крылечке заменили на новые, но так и не покрасили, и теперь они выделялись более светлым цветом. Прежде чем вставить ключ в замок, Мирослава сделала глубокий вдох. Показалось, что стоит только открыть дверь, как она услышит ворчливый бабушкин голос и почувствует запах смородинового варенья. Стоит только открыть эту дверь, как ее собьет с ног сквозняком мучительных воспоминаний. Ничего, она справится. Она и не с таким справлялась!
        В свой отчий дом Мирослава вошла решительным шагом, как будто не бросила его на долгие годы. В ее отчем доме ничего не изменилось, разве что яркий и вкусный запах смородинового варенья сменил едва уловимый запах пыли и полироли. Захотелось вдруг крикнуть: «Бабуля, я пришла!» И ворваться на кухню, как в детстве.
        Не крикнула и не ворвалась, минуя кухню, сразу прошла в комнату, служившую им обеим одновременно и гостиной, и рабочим кабинетом, и библиотекой. На какую-то долю секунды Мирослава испугалась, что за минувшие годы библиотеку могли разграбить, а потом ей сделалось смешно. Кому сейчас нужны книги? Нет, кому-то определенно нужны, но эти люди никогда не станут вламываться в бесхозный дом.
        Мирослава остановилась перед книжным шкафом, пробежалась кончиками пальцев по пыльным корешкам. За домом следили, но в шкаф не заглядывали уже давным-давно. Она не стала перебирать книги, стоящие на открытых полках, присела на корточки, распахнула дверцы нижнего яруса. Здесь, вдали от посторонних глаз, бабуля держала все самое ценное, все то, что должно было перейти Мирославе по наследству. Оно перешло, а она не взяла.
        Здесь, на нижних полках, лежали не только книги, но и семейные фотоальбомы. Кусочки ее прошлой счастливой жизни. Не из-за них ли она не забрала себе библиотеку, не из-за этих вот бумажных свидетельств того, что когда-то давным-давно у нее была счастливая и нормальная жизнь? Тогда не забрала, а сейчас непременно заберет! Вот и сумка у нее с собой есть, специально прихватила для этих целей!
        Мирослава бережно сложила альбомы в дорожную сумку, уселась перед шкафом по-турецки, как в детстве. Помимо фотоальбомов, здесь хранились ее детские рисунки, аккуратно разложенные по картонным папкам с датами. Если верить датам, рисовать она начала в три года, а закончила в тринадцать.
        Дальше шли книги. Те самые книги, ради которых она и решилась на эту вылазку. Книги нужно обязательно забрать, потому что это память! Не ее, а ее рода! И этим книгам не место на нижней полке шкафа, стоящего в заброшенном доме. Мирослава найдет им более подходящее место. Непременно найдет! А пока она должна найти еще кое-что.
        Это тоже был альбом. Большой альбом, обтянутый кое-где истрепавшимся и потерявшим цвет синим бархатом. Это был альбом с набросками, чертежами и рисунками. Мирослава сразу догадалась, что рисунки сделаны разными людьми. Одни были четкими, резкими, в чем-то даже небрежными, но очевидно профессиональными. Над вторыми работали с трепетом и любовью. На первых были здания, элементы каких-то статуй. На вторых - в основном пейзажи и удивительные нездешние картины. Одни рисовал кто-то опытный, но уставший от жизни, вторые - кто-то юный и верящий в чудеса. На первых стояла размашистая подпись, в которой отчетливо читалось «А. Берг», а вторые принадлежали какой-то Айви. Были тут и чертежи - четкие, выверенные до миллиметра, с непонятными техническими надписями. На них не было никаких подписей, но Мирослава и без того знала, кому они принадлежали. Это было ее наследие, крохотная крупица чуда, которое она по глупости едва не потеряла. Это была история ее рода в картинках, история, зародившаяся в Чернокаменске, на острове посреди озера. История, в которой было место и прекрасным принцессам с необычными
звонкими, как ручеек именами, и благородным рыцарям, и даже драконам. Вот они все на одной картинке: дама, рыцарь и дракон! Вот маяк, похожий на рвущуюся к небу гигантскую змею. Наверное, из-за стен, сложенных из черного камня, издалека похожего на чешую. Вот светлоглазая, высокоскулая девушка удивительной красоты с белыми волосами и изящным медальоном в виде серебряной ласточки. Девушка стоит на утесе, у ног ее плещутся неспокойные волны, а мечтательный взгляд ее устремлен куда-то вдаль. И все та же размашистая подпись Августа Берга, и трогательная надпись «Наша Айви». Вот такая она - девушка, которая рисовала удивительные картины и прекрасные пейзажи.
        А вот молодой человек лежит на траве, подперев голову рукой и улыбается той, что решила написать его портрет. На его запястье - железный браслет, а в чертах лица угадывается что-то невероятно знакомое. Под портретом надпись «Федя».
        Их много - этих портретов и набросков, их нужно изучать, с ними нужно идти в Чернокаменский архив к Ивану, потому что это такой пласт, такая махина!
        А пока вот он - великий и ужасный Август Берг! На первый взгляд, смешной толстяк, с редкими кудрями и нелепым шейным платком, а на второй - уже не смешной, а грустный. На этом портрете нет подписи, но руку Айви Мирослава уже узнает безошибочно.
        А пока вот два портрета одной и той же женщины, высокой, худой, в строгом черном платье и вдовьем платке. На одном портрете, который рисовала Айви, женщина сдержанно улыбается, на втором, сделанном Бергом, смотрит на зрителя строго и очень серьезно. И этот второй портрет подписан так, что все сразу становится понятно. «Моя Евдокия» - вот так ее зовут. Вот так он ее называл. А на самой последней странице - та же женщина, но уже не живая. Она «как живая», но для Мирославы очевидно, что это не человек и даже не статуя, это… надгробие. Это та память, которую позволил оставить себе Август Берг.
        А дальше уже фотографии. Высокий и статный молодой мужчина, хрупкая женщина в изящном платье, маленькая девочка, невероятно похожая на Айви. На руках у женщины щекастый младенец, а у ног огромный дог. Вот и началась задокументированная ее, Мирославы, история, потому что вот этот щекастый младенец - это Федор Викторович Серов - ее пра-прадед. А высокий красавец - тот самый Виктор Серов, помощник и, надо думать, друг Августа Берга. Женщина - его жена, урожденная графиня Шумилина. А девочка… а про девочку бабушка не рассказывала. Как и про тех людей, чьи портреты всю жизнь бережно хранила в альбоме. Ничего, Мирослава все выяснит сама. Как же ей хочется все выяснить!
        Оставалась последняя папка. Она не лежала с остальными, она словно специально была спрятана за кипой какой-то ненужной, даже неуместной здесь периодики. Мирослава заметила ее случайно, подцепила, вытащила на божий свет. Это была одна из тех папок, в которые бабуля складывала ее рисунки. Вот только на этой папке не было ни дат, ни надписей. Надписей не было, но содержимое точно было.
        Мирослава была смелой, по крайней мере, считала себя такой, но, когда она развязывала завязки на этой безымянной папке, руки ее дрожали. И открыть ее она смогла не с первой попытки. Пришлось настраиваться, уговаривать себя, что ящик Пандоры надежно спрятан в комнате с ментальным барахлом, а здесь, в этой папке, нет ничего опасного. С уговорами и самообманом ничего не вышло, пришлось просто открыть папку…
        От первого же рисунка ее сердце перестало биться. Потом оно останавливалось еще не раз, останавливалось, заставляя Мирославу почти умереть, и когда перед глазами уже темнело, срывалось в бешеный галоп.
        Первый рисунок был сделан кем-то неопытным и неловким. Не Бергом и не Айви. Это была скорее схема, чем полноценный рисунок, но Свечная башня на ней узнавалась безошибочно. Подпись нашлась на обратной стороне. По-детски старательным почерком было выведено «Свечная башня. Л. Ступин» Фамилия показалась Мирославе смутно знакомой, но прошло несколько мгновений прежде, чем она поняла, что видела ее в архивных подборках газет. Леонид Ступин - тот самый воспитанник Агнии, ради которого Август Берг согласился приехать в Горисветово. Значит, задумка с башней и в самом деле была не мастера Берга, а вот этого юного мальчика? Значит, Разумовский ошибся в своих предположениях? Или не ошибся? Потому что вот второй рисунок, уже куда более техничный и уверенный, с четко прорисованными деталями, с какими-то расчетами на полях. И это точно рука Августа Берга! Рисунок был подписан просто «Горисветовская башня». Чувствовалось, что рисовалась она не с натуры, а, как говорится, «из головы».
        На третьем рисунке была клетка. Та самая гигантская клетка. Рисунок был сделан второпях, на клочке бумаги, но с указанием всех размеров. Снизу было написано все тем же старательным почерком: «Что это такое?» Поскольку набросок сохранился в бумагах, доставшихся ее предку от Августа Берга, можно было сделать вывод, что Берг вел переписку с Леонидом Ступиным.
        Четвертый рисунок так же был сделан на клочке бумаги. Черная громада свечной башни и яркое пламя на смотровой площадке. Пламя с фитилем в виде человеческой фигуры. Наверное, рука Леонида дрогнула, когда он рисовал фигуру, потому что в том месте, где должна была быть голова, была дыра, прорванная острием карандаша. Никакой надписи под этим рисунком не было. Имелась лишь застывшая капля воска в самом углу. Мирослава осторожно поскребла каплю ногтем, понюхала. Запах был тот же - воск и горечь диких трав.
        На пятом рисунке снова была Свечная башня, только уже изнутри, только уже с лежащим у подножья лестницы мальчиком. Мирослава вздрогнула, уронила листок. Это был ее рисунок. Она точно знала, что ее, но совсем не помнила, когда его нарисовала. И мальчик на рисунке был Лехой, в этом не было никакого сомнения. Когда-то она умела очень хорошо передавать детали. Значит, Фрост сказал правду, значит, они и в самом деле нашли Леху…
        Мирослава ласково погладила мальчика на картинке, вытерла скатившуюся по щеке слезу и потянулась за следующим рисунком. Этот рисунок был самым обычным, хоть и сделанным в какой-то небрежной, истеричной даже манере. Но все равно это была ее рука и ее манера. И нарисовала она портрет дяди Мити. Когда нарисовала - большой вопрос. Дядя Митя смотрел на нее очень внимательно, даже требовательно. Лицо его было искажено то ли страхом, то ли болью, то ли яростью. А может и тем, и другим, и третьим. Все эмоции были так очевидны, потому что глаза его не были привычно защищены толстыми стеклами очков. А может потому, что нарисованный дядя Митя был моложе себя нынешнего. А может потому, что его плечо сжимала тонкая женская рука с длинными пальцами. Сжимала, впиваясь острыми ногтями в грубую ткань ветровки. Волосы на загривке снова затрещали, а по позвоночнику побежал привычный уже холодок. Мирослава пригладила волосы, поднесла рисунок к глазам. Она прежняя, она маленькая, стерла эту женскую руку ластиком. Стерла в ярости, а может в страхе, но нажим карандаша был таким сильным, что рука все равно осталась на
портрете, только сделалась едва заметной, призрачной. Мирослава отложила этот рисунок к просмотренным и потянулась за следующим.
        На нем была нарисована Свечная башня. Этот рисунок был почти точной копией той картинки, что нарисовал Леонид Ступин. Та же рвущаяся в темное небо громада, тот же огонь на смотровой площадке с человеческой фигурой вместо фитиля. Рисунок был сделан в той же порывисто-истеричной манере, что и портрет дяди Мити. Те же размашистые, грубые линии, то же господство черного над белым, но, безусловно, это был ее рисунок. В этом у Мирославы не было никакого сомнения. Это как увидеть собственную подпись…
        В папке оставался самый последний листок. Он лежал картинкой вниз, но нажим карандаша был такой силы, что рисунок проступал на бумаге, словно вены на человеческой коже. Мирослава сделала глубокий вдох и, так и не выдохнув, перевернула листок картинкой вверх. Перевернула, отшатнулась и зажала рот руками, чтобы не заорать в голос.
        С рисунка на нее смотрела ведьма. Та самая ведьма из ее видений. Вместо кос у нее были змеи, вместо глаз черные дыры, с ее серого рубища стекала вода, а когтистыми птичьими лапами она тянулась к той, что посмела нарушить ее многолетний покой, к той, кто посмела с помощью простого карандаша призвать ее в этот мир…
        Мирослава не знала, как долго она просидела на полу, прижавшись спиной к стене, обхватив голову руками. Не знала, сколько времени ей понадобилось на то, чтобы прийти в себя. Наверное, много, потому что в себя ее привел лишь настойчивый телефонный звонок. Звонил Всеволод Мстиславович. Шеф желал знать, куда она подевалась в такое сложное для школы время и когда, черт побери, планирует приступить к своим непосредственным обязанностям. У Мирославы хватило выдержки, чтобы пообещать вернутся в самое ближайшее время и оборвать шефа едва ли не на полуслове. У нее даже хватило выдержки и мужества, чтобы собрать с пола рассыпавшиеся листочки, сложить их в папку и запихнуть папку в сумку. Вот только на все остальное ее решительности не хватило. Окружающий мир сделался черно-белым, как ее детские рисунки, словно бы кто-то невидимый только что высосал из него все краски. Из мира - краски, а из самой Мирославы - жизненную энергию.
        Если бы не творящийся в Горисветово ужас, она уже сегодня записалась бы на прием к психиатру, но чувство долга гнало ее обратно в школу. Чувство долго и острое желание вспомнить все.

* * *
        В Горисветово царили хаос и паника. На автостоянке Мирослава обнаружила с десяток дорогих авто, а в холле центрального корпуса толпились возбужденные и взволнованные родители. Наверное, те самые, что решили не забирать своих чадушек после первого убийства. Тогда решили не забирать, а теперь вдруг одумались. Всеволод Мстиславович был тут же - успокаивал, убеждал, обещал непременно со всем разобраться. Мирославу он встретил полным раздражения взглядом и этим же взглядом дал понять, что вот теперь, на этом критическом этапе, она уже не нужна, что с ней он разберется позже, когда решит более насущные проблемы. Мирославе подумалось, что насущные проблемы стали неразрешимыми уже в тот момент, как появились. Что разбираться с ними нужно было не сегодня и даже не в день самого первого убийства, а много лет назад. Свечная башня стала для этого места своего рода громоотводом. Вот только притягивал этот громоотвод не молнии, а зло. Чистейшее выкристаллизованное зло.
        Мирослава не стала оставаться в холле, у нее были дела поважнее. И у нее были вопросы, на которые она рассчитывала получить ответы уже сейчас.
        Дядя Митя оказался там, где и должен был быть - в конюшне. Под звуки льющегося из приемника блюза он задавал корм лошадям.
        - Здравствуй, девочка, - сказал он, не оборачиваясь. И как только узнал о ее появлении?
        - Здравствуй, дядя Митя. - Мирослава застыла в дверном проеме, не зная, как правильно поступить. - Мне нужно с тобой поговорить. Найдешь минутку?
        - Для тебя, девочка, всегда и сколько угодно! - Он погладил Белоснежку по холке, поставил в проходе сумку с овсом, и направился к Мирославе. - Решила не принимать участия в том дурдоме? - Он очевидно намекал на визит родителей.
        - Отстранили. - Мирослава пожала плечами.
        - Почему ты сразу ко мне не пришла? - Дядя Митя вытер руки о джинсы, подошел вплотную. Его лицо, доброе и взволнованное, никак не походило на то, что она нарисовала тринадцать лет назад. - Бедный парень.
        - У меня были кое-какие дела.
        Так больно и так страшно подозревать самого близкого, самого родного, считай, единственного оставшегося у нее друга. Больно, но она должна знать правду!
        …Они сидели на скамейке возле конюшни, между ними лежала открытая папка с рисунками.
        - Где ты это взяла? - спросил дядя Митя, закуривая.
        - Дома. Нашла в бабушкиных бумагах.
        Он кивнул, глубоко затянулся сигаретой и спросил:
        - Так что ты хочешь знать, Мира?
        - Я хочу знать, что это за рисунки, и почему бабушка их спрятала.
        - Я советовал сжечь. - Он выпустил почти идеальное колечко дыма. - Твой лечащий врач тоже.
        - Какой врач?
        - Психиатр. Ты нарисовала эти картины вскоре после своей… - он запнулся, а потом решительно продолжил: - Вскоре после своего возвращения.
        - С того света?
        - Да. Поначалу психиатр посчитал этот метод полезным. Регрессология. Слыхала, небось?
        Еще бы она не слыхала! Всякий уважающий себя шизик знает, что такое регрессивный гипноз.
        - Врач подумал, что вот это все, - дядя Митя кивнул на рисунки, - поможет тебе.
        - Поможет в чем? Вспомнить, что со мной случилось до момента смерти?
        - Я бы расширил список. - Он невесело усмехнулся. - До смерти и во время смерти.
        - Охренеть! - Мирослава откинулась на спинку скамейки, на мгновение прикрыла глаза. - И что из меня вытянул этот ваш регрессолог-самоучка?
        - Сначала вот это. - Дядя Митя взял в руки листок со своим портретом.
        - Тебя?..
        - Меня. В полиции надеялись, что ты сможешь нарисовать фоторобот своего убийцы, но у тебя ничего не получалось. Ты перестала рисовать, Мира, после того как…
        - После того, как умерла?
        - Да. Психиатр подумал, что образ убийцы можно вытащить из твоего подсознания, погрузив тебя в гипноз. Твоя бабушка была против, но ты настояла.
        - Я?
        - Да, ты хотела знать, кто тебя…
        - Убил.
        - Да.
        - И я нарисовала тебя?
        - Да. - Он снова усмехнулся.
        - И что сказал психиатр?
        - Психиатр сказал, что твое подсознание выдало не портрет твоего убийцы, а портрет твоего спасителя. Малый временной промежуток, огромный стресс для мозга при переходе «туда-обратно». Так он сказал.
        Это было похоже на правду. Нет, это не могло быть ничем, кроме правды! Но оставался еще один вопрос, почему она нарисовала на плече дяди Мити ту страшную руку.
        - А это? - Мирослава коснулась рисунка и тут же отдернула руку. - Что это было за твоим плечом? Кто это был?
        - Мы долго размышляли над этим. Возможно, так твое подсознание представляло смерть. Могло такое быть? - Он посмотрел на нее очень внимательно.
        - Наверное. - Она пока не знала, не была уверена. - А что было дальше, какой рисунок?
        - Вот этот. - Дядя Митя положил на скамейку листок с нарисованным на нем Лехой. - Это же тот мальчик? Ваш с Артёмом друг, так?
        - Да, это он. - Мирослава кивнула.
        - Это было одно из твоих самых ярких воспоминаний незадолго до…
        - До смерти! Дядя Митя, давайте называть вещи своими именами.
        - Хорошо, до смерти. Этого мальчика нашли в Свечной башне у подножья лестницы. Знать об этом ты никак не могла. Если только…
        - Если только не видела его там своими собственными глазами, - закончила она за него.
        - Да. Мы с твоей бабушкой так и решили. Подумали, что ты могла это видеть.
        - Я видела. Фрост… Артём говорит, что это мы нашли его первыми.
        Дядя Митя не стал спрашивать, почему они не сообщили взрослым, и Мирослава была ему за это признательна. У нее все равно пока не было ответа на этот мучительный вопрос. Она могла лишь предположить, что они просто испугались…
        - Вот это? - Она указал на третий рисунок с горящей башней.
        - Тут сложно. Видеть такое в реальной жизни ты, ясное дело, не могла. Помню, тогда психиатр сказал, что мы ступаем на зыбкую почву предположений и догадок.
        - Регрессия - это отчасти и о прошлых жизнях, так?
        - Отчасти. А еще об особой настройке психики. Очень тонкой настройке, когда человек может видеть то, что не дано обычным людям.
        - Я вижу вот это! - Мирослава сама не ожидала, что сорвется на крик, сорвется и почти в лицо швырнет дяде Мите самый последний рисунок. - Я до сих пор вижу вот это! О какой настройке психики ты ведешь речь?
        Он не отшатнулся и не разозлился, он обнял Мирославу за плечи, погладил по голове, как в далеком детстве.
        - Я схожу с ума, - сказала она шепотом. - Дядя Митя, у меня галлюцинации, а это значит, что я схожу с ума.
        - Мира, - его голос тоже упал до шепота, - в своей жизни я не видел человека смелее, сильнее и разумнее тебя. А в своей жизни я повидал всякого. Можешь мне поверить, девочка. Ты не сходишь с ума.
        - А что тогда? - Ему хотелось верить. Он был мудрым и добрым. Он был ее единственным другом.
        - Я не знаю. Но это точно не сумасшествие.
        - Тонкая настройка психики? - Она усмехнулась и слегка отстранилась, чтобы было легче взглянуть ему в глаза.
        - Есть многое на свете, друг Горацио… - продекламировал он и тоже усмехнулся. - Ну что, девочка, я ответил на твои вопросы? Ты успокоилась?
        - Да. - Мирослава кивнула.
        Он снова посмотрел на нее очень внимательно и, кажется, недоверчиво, а потом вдруг спросил:
        - Где ты видела эту… это существо? - Взгляд его скользнул по рисунку с ведьмой.
        - Ты имеешь в виду, при каких обстоятельствах и в каком месте у меня случались галлюцинации?
        - Если тебе больше нравится такая постановка вопроса.
        - Мне не нравится, но я отвечу. - Мирослава снова сделала глубокий вдох. - Я видела ее дважды за последнюю неделю. И оба раза в своей ванной комнате. Смешно, правда?
        - Нет. - Дядя Митя покачал головой. - А при каких обстоятельствах, можешь мне сказать?
        - Только тебе и могу. - Она скрестила руки на груди. - Тебе и своему будущему психиатру. Первый раз я принимала ванну, и эта… это существо меня топило. Кажется, топило. Я так испугалась, что плохо запомнила.
        - А второй раз?
        - А второй прошлой ночью. Оно уже само выбралось из моей ванны.
        - Ванна была наполнена водой?
        - Тогда мне показалось, что да, до краев. А когда глюк закончился, воды в ванне не оказалось. В отличие от прошлого раза.
        - Было еще что-то?
        Эх, была не была! Сгорел сарай, гори и хата! Так бы сказала бабуля. Она ведь уже призналась дяде Мите в собственном психическом нездоровье. Одним симптомом больше, одним меньше.
        - Самый первый раз, ну, когда она меня топила, в ванне остались реальные следы. Мне потом несколько часов пришлось их оттирать.
        - Какие следы?
        - От воска. Обычный свечной воск с какой-то цветочной отдушкой. Дикость, да? Словно я принимала восковую ванну. Я принимала ванну, а эта… ведьма решила меня слегка притопить. Бывают же такие удивительно реалистичные глюки, да?
        - Почему реалистичные? - спросил дядя Митя.
        - Потому что воск в ванне я потом оттирала несколько часов.
        - Да, нетипичная для галлюцинации ситуация, - сказал дядя Митя задумчиво.
        - Мне тоже так кажется. Я уже думаю, может, выбросить эту ванну к чертовой матери! И плевать, что она особенная.
        - А в чем заключается ее особенность?
        - Она антикварная. Ну знаешь, такая на курьих лапах! То есть на самом деле лапы грифоньи. - Мирослава усмехнулась. - Но выглядят, как курьи. Я нашла эту красоту в подвале, она вся была вот в этом всем… В воске, дядя Митя! Ванна была в воске и чем-то черном, как… - Она замолчала.
        - Как что? - спросил Дядя Митя, протирая уголком рубашки свои очки.
        - Как клетка, которая на смотровой площадке башни. Клетка тоже испачкана. Ты ее вообще видел?
        - Нет, не возникало желания подниматься по аварийной лестнице. - Он посмотрел на нее с укором. - И тебе, Мира, я бы тоже не советовал. Но ты ведь не прислушаешься к моим советам, да?
        - Я там уже была. Как видишь, выжила. Но место темное. - Это словечко само сорвалось с языка. - Там такая аура… Там даже страшнее, чем в моей ванной! - Она коротко хохотнула. Теперь дядя Митя точно запишет ее в сумасшедшие. Ничего страшного, признание болезни - уже первый шаг к исцелению.
        - Она тут такая везде, - сказал он очень тихо.
        - Тут - это где? В Горисветово?
        - Да. Не все это чувствуют, но такие, как ты…
        - С тонкой душевной организацией?
        - Да, люди с тонкой душевной организацией могут понять об этом месте куда больше остальных.
        - А ты? Как у тебя дела с организацией? - Ей и в самом деле было очень интересно, что думает дядя Митя о происходящем.
        - Ты спрашиваешь, из какой я когорты: физиков или лириков?
        - Ну, вроде того. Так кто ты?
        - Я физик, - сказал он, а потом добавил: - Сомневающийся физик.
        - Видишь! - Мирослава хлопнула себя по обтянутым джинсами коленкам. - Ты хоть и сомневающийся, но нормальный, без прибабаха.
        - Ты тоже без прибабаха, Мира.
        - Хотелось бы в это верить, но пока что-то плохо получается. Ладно, дядя Митя! - Она решительно встала. - Спасибо тебе!
        - За что? - Он тоже встал.
        - За то, что выслушал все это. - Мирослава сгребла рисунки обратно в папку. - Мне полегчало, честное слово!
        - Она не сможет тебе навредить, - сказал он, закуривая сигарету и прикрывая ладонью от ветра слабый огонек.
        - Потому что она глюк?
        - Потому что бояться нужно живых, а не мертвых, девочка.
        - Резонно. Лёху с башни столкнул не призрак и не ведьма, а живой человек. - Она чуть не добавила «оба раза», но прикусила язык. - И детей убивает не призрак…
        - Я переживаю за тебя, Мира. - Дядя Митя наконец управился с сигаретой. - Это место становится слишком опасным. Уезжай.
        - Не могу. - Она и сама не знала, почему не может уехать, что держит ее в Горисветово. Но что-то держало крепко-накрепко. - Но обещаю, что буду осторожна.
        Он ничего не ответил, лишь легонько коснулся ее плеча.

* * *
        День выдался сумасшедшим. Впрочем, чего еще было ожидать? Второе убийство за несколько дней. И пусть убитый уже далеко не ребенок, и не задушен, как остальные жертвы, а сброшен с высоты, все равно Самохин шкурой чувствовал, что эти два убийства связаны. И между собой, и с этой чертовой усадьбой.
        А усадьба всего за пару часов превратилась в растревоженный улей. Самохин очень надеялся, что к ночи в школе не останется ни одного ребенка. С серийными убийствами проще разбираться, когда не нужно переживать еще и за потенциальных жертв.
        Терзало его и еще кое-что. То странное вещество, что нашли на дне и на прутьях гигантской птичьей клетки. Птичья клетка на смотровой площадке башни - само по себе любопытное явление, но вот это вещество… По предварительным данным это был воск. Воск и сажа. Точнее эксперт пообещал рассказать позже. Эксперт был заинтригован точно так же, как и сам Самохин. И надо сказать, такое с ним случалось крайне редко.
        - Похоже на гигантскую жаровню, - сказал эксперт, стягивая медицинские перчатки.
        - Ничего себе - предварительное заключение, - хмыкнул Самохин, но в памяти зашевелилось что-то такое-этакое. Что-то из области легенд, связанных с Горисветово. Словечко какое-то все вертелось, пока не всплыло наконец на поверхность.
        Светоч! Вот что это было за словечко! В этой чертовой усадьбе был культ свечей и света. Светоч из той же оперы. Рассматривать его требовалось с фигуральной точки зрения. Светоч знаний - милота и благолепие! А если рассмотреть его буквально? Если светоч - это что-то осязаемое?
        - Костерок тут раскладывали, что ли? - спросил он, сдвигая шляпу на затылок и потирая лоб.
        - Или собирались разложить, - сказал эксперт мрачно.
        - Ты про бензин? - Самохин начал понимать, куда он клонит.
        Внизу, в развалах мусорного хлама, нашли пятилитровую пластиковую бутыль с бензином. Разумеется, бутыль тут же изъяли, обработали на предмет возможных отпечатков. Тогда не предали этой находке особого значения, а теперь вот задумались.
        - Не только. - Эксперт сунул перчатки в карман, осмотрелся. - Я обнаружил такие же следы на одежде, подошвах и кожных покровах трупа. В частности, на ладонях. Уверен, мы найдем его отпечатки на прутьях клетки.
        - Он осматривал клетку? - предположил Самохин. - Осматривал и испачкался в сажу?
        Эксперт посмотрел на него с сомнением, а потом словно окончательно что-то для себя решив, сказал, понизив голос:
        - Не для протокола, а в качестве рабочей гипотезы.
        - Уяснил. - Самохин кивнул.
        - Потерпевшего пытались запихнуть в клетку, а он сопротивлялся. Он ухватился за прутья вот тут и тут. - Эксперт указал на следы, которые Самохин сам бы ни за что не разглядел. - И уперся ногами, пока его толкали в спину. Следы сажи есть только на носках его кроссовок. Кстати, очень дорогих кроссовок. Я к таким больше года присматриваюсь. Да вот не по карману они мне.
        - Он ими вроде как тормозил? - догадался Самохин.
        - Вроде как, - эксперт кивнул.
        - А зачем кому-то было нужно заталкивать бедолагу в клетку?
        Эксперт посмотрел на него с высокомерным превосходством.
        - А вот это ты мне скажи, Петр Иванович, зачем. Это уже твоя работа.
        Не то чтобы Самохин так уж любил головоломки, но вызов принял и старательно, уже другим взглядом осмотрел площадку и клетку. Его внимание привлекли два кольца. Одно приваренное к дверце клетки, а второе - к ближайшему пруту. На черной саже, покрывающей кольца, были отчетливо видны свежие царапины.
        - Здесь висел замок, - сказал он, ни к кому не обращаясь. - Замок, чтобы закрыть жертву в клетке…
        Он снова потер лоб. За спиной послышался тонкий перезвон проволочных ангельских крыльев. Нет, не послышался, а почудился. С некоторых пор этот звук стал для Самохина знаком того, что он на верном пути.
        - Наверное, убийца рассчитывал застать жертву врасплох, но та оказала сопротивление. Завязалась борьба, в результате которой парень упал с башни.
        - А представь, что у убийцы получилось запереть жертву в клетке, - сказал эксперт и поежился, то ли от холода, то ли от собственных предположений. - А вспомни, что мы нашли бензин.
        - Жаровня… - сказал Самохин и сам невольно поежился.
        - Жаровня, - эксперт кивнул. - Причем, древняя. Я тут в золе и воске нашел кое-что любопытное. Фрагмент кости. Больше пока ничего не скажу, но не нравится мне все это, Петр Иванович. Ох, как не нравится!
        - Останки человеческие? - Волосы на загривке встали дыбом. И теперь точно не от холода, а от ужаса. - Давность преступления тоже никак не определить?
        - Если оно вообще было, это преступление. - Эксперт пожал плечами, шагнул к люку и ведущей вниз лестнице, чертыхнулся. - Как же я люблю свою работу! - сказал с досадой, а потом крикнул кому-то внизу: - Вы хоть подстрахуйте меня там! Я вам не высотник-монтажник!
        - Но версия рабочая? - спросил Самохин, когда он уже наполовину скрылся в люке.
        - Версия любопытная, - проворчал эксперт и с раздраженным кряхтением начал спускаться по лестнице.
        А Самохин подумал, что на бутылке с бензином наверняка не найдут никаких отпечатков. А еще он подумал, что очень удобно носить перчатки. Хоть латексные, хоть лайковые. И объяснение уже заготовлено, и недуг продемонстрирован в самый первый день знакомства. Ловкий малый - этот патлатый айтишник. А он, старший следователь Самохин, полный дурак! Надо было сразу же осмотреть кожу и одежду этих двоих. Особенно перчаточки. Но кто ж тогда знал? А сейчас уже поздно, сто раз можно было и помыться, и одежки постирать, и перчаточки выбросить. И девчонку притащить в башню в качестве алиби!
        Тренькнул мобильный, оповещая Самохина о приходе сообщения. На его электронную почту приходили только рабочие письма, с близкими он предпочитал общаться через мессенджеры. Это был ответ на его запрос, касающийся гражданина Дмитрия Леонидовича Елагина, Мирославиного спасителя. Когда Самохин отправлял этот запрос, за спиной у него тоже едва различимо звенели проволочные ангельские крылья. Наверное, потому он почти не удивился прочитанному. В Горисветово в тугой змеиный клубок затягивались события, судьбы и люди, а ему, старшему следователю Самохину, по всей видимости, предстояло стать тем, кто клубок этот распутает. Вот такая у него нынче миссия…

* * *
        Тишина в Горисветово наступила ближе к вечеру. Разъехались родители, разобрали своих чадушек. Всех, без исключения! Не избежать теперь Всеволоду Мстиславовичу скандала, позора и глумления. А ей, Мирославе, увольнения. Она не уберегла, не защитила школу, позволила слухам просочиться за пределы усадьбы. Мало того, она сама посмела стать источником этих слухов. Она нашла на территории школы мертвое тело! А мертвое тело на территории - это совсем не то, что за территорией. Это на веки вечные испорченная репутация! Кто захочет отдать свою кровиночку в заведение, в котором орудовал убийца?! Даже если убийцу поймают, никто не захочет. Потому что черную ауру не смыть дезсредствами. Потому что черная аура - это нечто одновременно эфемерное и опасное…
        Шефа Мирослава нашла в своем кабинете. В своем теперь уже бывшем кабинете. Он сидел за ее бывшим столом. На столе перед ним стояла бутылка виски и до краев наполненный бокал. Виски плескался и в мутном, полном ярости и отчаяния взгляде, который он устремил на вошедшую Мирославу.
        - Ты меня разочаровала. - Несмотря на выпитое, голос его звучал ровно. - Я доверил тебе самое ценное, что было у моей семьи, а ты меня так разочаровала!
        Мирослава не считала, что в случившемся была ее вина, поэтому не стала оправдываться. Черную ауру не отмыть, не замаскировать. И уж тем более в Горисветово не место детям. Никогда здесь не было места детям! Ни сто лет назад, ни тринадцать, ни сейчас.
        - Родители имеют право знать правду, - сказала она, останавливаясь напротив стола. Можно было сесть в кресло для посетителей, но она не стала. Всеволод Мстиславович и так смотрел на нее сверху вниз. - Это разумно, что детей забрали.
        - Разумно?! - Все-таки его голос сорвался на крик. - Самонадеянная девчонка! Ты не смеешь решать, что разумно, а что нет! Здесь я все решаю! Я - Всеволод Горисветов!
        - В первую очередь мы должны думать о безопасности детей. - Мирослава не боялась. Легко быть бесстрашной, когда ты уже все для себя решила, когда в твоей жизни есть страхи куда хуже взбешенного босса.
        - Ты вообще не должна была думать! Ты должна была… - Он осекся, в отчаянии махнул рукой. Похоже, он и сам не знал, как нужно было действовать в сложившихся обстоятельствах. Впервые в жизни не знал. - Ты даже представить себе не можешь, во сколько мне обходится содержание этой богадельни!
        Мирослава представляла. Возможно, не в деталях, но в общих чертах понимала.
        - Если школа не сможет работать, а она не сможет! - Всеволод Мстиславович опрокинул в себя виски, коротко рыкнул, вытер покрасневшее от злости лицо рукавом пиджака. - Моей компании придется тащить на себе этот бесполезный, смердящий труп.
        Мирослава не сразу поняла, что трупом он называет Горисветово, а когда поняла, поежилась. Похоже, ее босс тоже чувствовал черную ауру этого места. Непонятно другое. Зачем в таком случае ему усадьба? Мирослава видела документы и договор аренды. Можно сказать, она знала страшную тайну семьи Горисветовых.
        Усадьба не была собственностью и полноправным владением, она была взята у государства в долгосрочную аренду. Усадьба, прилегающая к ней территория и Свечная башня. Вот это все никогда по-настоящему не будет принадлежать ни Всеволоду Мстиславовичу, ни Славику. Утраченное наследие - вот, что это было на самом деле. Да и сами Горисветовы не были прямыми потомками той самой Агнии. У Агнии не было собственных детей, но у ее покойного мужа имелся племянник. Почти засохшая ветвь некогда славного рода с единственным чудом уцелевшим листком. Гонор и голубая кровь есть - денег нет. Вот так ситуация представлялась практичной Мирославе. А денег у Горисветовых не было. Об этом ей рассказывала бабуля. Бабуля знала все, считай, вела летопись. Записывать не записывала, но память имела крепкую, и многим делилась с Мирославой, пока та была еще ребенком, пока ей еще были интересны подобные истории.
        Всеволод Мстиславович свои детство и юность провел не в Горисветово, а в деревне. Папенька его работал бухгалтером в местном сельсовете, со слов бабули, ничего из себя не представлял, но гонор имел непомерный и, приняв на грудь, любил рассказывать всем желающим о своей уникальной родословной. Наверное, единственному сыну тоже рассказывал, потому что Всеволод Мстиславович, тогда еще просто Севка, с юных лет носился со своей исключительностью. Был он умен и изворотлив, умнее и изворотливее всех своих сверстников. Потому, наверное, и планы перед собой ставил далекоидущие. Ставил и, надо сказать, достигал. Он единственный по-настоящему интересовался историей Горисветово. Бабушка рассказывала, что отдала ему все, что имелось в библиотечном архиве и касалось усадьбы. Тогда словосочетание «библиотечный архив» казалось Мирославе просто фигурой речи, а теперь она очень крепко задумалась. У бабули и в самом деле имелись бумаги, которым позавидовал бы и Чернокаменский архив. Бабуля любила и берегла историю. Выходит, любила и берегла она не только историю своего рода, но и рода Горисветовых. Вот бы увидеть
сейчас те документы! Но просить Всеволода Мстиславовича бесполезно. Чтобы попросить, нужно сознаться в том, что она знает его маленькую тайну.
        Сказать по правде, она не видела ничего криминального в том, что шеф оказался человеком, который сделал себя сам. Парень из глухой провинции без посторонней помощи получил сначала достойное образование, затем достойную работу, выбился в люди, как сказала бы бабуля. Мирослава и сама была такой, выбивалась в люди, рвала жилы и когти, чтобы стать лучше и умнее остальных. У нее и самой, оказывается, имелась родословная. В ее венах тоже, оказывается, текла толика голубой крови, но, в отличие от Всеволода Мстиславовича, у нее и в мыслях не было взять в долгосрочную аренду один из маяков, к проектированию которых приложил руку ее далекий предок.
        Отчасти нежелание это было связано с полным отсутствием геральдических амбиций, отчасти с тем, что Мирослава прекрасно понимала, какую головную боль приносит владельцу аренда памятника культуры. Вот такого, например, как Свечная башня! Если сам жилой дом Всеволод Мстиславович мог ремонтировать и перестраивать по собственному желанию, то все вопросы, касающиеся башни, решались с превеликим трудом и проволочками. Самое интересное в сложившейся ситуации было не в нелюбви шефа к Свечной башне, а в том, что на момент продления договора аренды от башни можно было отказаться. Эту информацию Мирослава узнала все от того же Славика два года назад, когда Всеволод Мстиславович вдруг решил снова возродить Горисветово. Усадьбу отстроили и довольно успешно, а вот башня так и осталась стоять, запертая на амбарный замок.
        - …Ты разочаровала меня. - Шеф посмотрел на нее сквозь толстое стекло бокала, покачал головой. - Не нужно было слушать Митьку и твою бабку! Не нужно было тащить тебя в новый мир, давать тебе все эти возможности! - Он неопределенно взмахнул рукой, наверное, описывая круг Мирославиных возможностей. - Ты никчемная! Ты даже со Славиком не сумела совладать! Ну, скажи, чего тебе не хватало? - Он с грохотом поставил бокал на стол. - Все тебе дал! Образование, должность, деньги! Единственного сына был готов на тебе женить, а ты? Что ты кобенишься, а? Ты же никто, шавка ты дворовая!
        Мирослава отступила на шаг, посмотрела на шефа, теперь уже точно бывшего, с недоумением, словно видела его впервые в жизни.
        - Ваш сын - садист, - сказала она медленно, почти по слогам. - Садист и социопат.
        - И что такого? - Всеволод Мстиславович презрительно поморщился. - Он научился сдерживаться, контролировать себя. Что он сделал? Он ударил тебя, Мирослава?
        - Попытался. - Она отступила еще на шаг, находиться в одной комнате с этим человеком было вся тяжелее и тяжелее.
        - Ты ему всегда нравилась. - Всеволод Мстиславович устало потер глаза. - Бьет, значит, любит! Небось, слыхала? Ну, ударил бы он тебя… До смерти бы не забил! А потом бы раскаялся, на коленях перед тобой ползал бы, подарок бы дорогой подарил. Нормальная же жизнь могла быть!
        - Вы сейчас шутите?
        Она уже понимала, что он не шутит, что возмущение его основано на искреннем, почти детском недоумении. И если раньше у нее как-то получалось отделять Славика от его отца, то сейчас стало совершенно ясно, что это именно Всеволод Мстиславович тринадцать лет назад выписал своему единственному сыну индульгенцию, позволил обижать и унижать тех, кто слабее и беззащитнее. Ее, Мирославу, обижать и унижать!
        - Я думал, что ты понимаешь правила игры. - Он покачал головой. - Понимаешь и принимаешь. Тебе ведь очень хорошо заплатили, я заплатил.
        - За что? За то, чтобы ваш ублюдочный сынок надо мной издевался?! - Она вдруг сорвалась на крик, и крик этот эхом пронесся по кабинету, вырвался в открытое окно, шуганул сидящего на перилах балкона голубя. - Леше вы тоже заплатили? Или над ним можно было издеваться бесплатно?
        Мирослава вдруг осеклась, впилась взглядом в наливающееся нездоровым багрянцем лицо Всеволода Мстиславовича.
        - Это же он сделал? - сказала она почти шепотом. - И тогда, тринадцать лет назад, и сейчас. Поэтому вы так нервничаете? Не из-за школы, не из-за репутации, а из-за того, что сделал ваш сын!
        - Уничтожу! - Для пьяного человека он действовал необычайно ловко, от летящего бокала Мирослава успела уклониться лишь чудом. Он просвистел в нескольких сантиметрах от ее уха и врезался в дверной косяк. А Всеволод Мстиславович уже вставал из-за стола. - Если ты только вякнешь, если только попробуешь сунуться с разговорами к тому менту, я тебя закопаю.
        - Только попробуйте! - Она не стала больше пятиться, она шагнула навстречу и этому человеку, и собственному страху.
        - Кажется, я недостаточно ясно выразился. - Он неожиданно успокоился, улыбнулся своей обычной снисходительной улыбкой. - Давай-ка поговорим про твой диагноз. Ты же психически нестабильная, Мирослава. Тебе же с самого детства мерещится всякое. И документальные свидетельства тому имеются, и аудиозаписи. И не надо мне сейчас рассказывать про врачебную тайну, нет у тебя от меня никаких тайн. Тайн нет, а диагноз есть. Так что сто раз подумай, прежде чем попытаешься навредить моей семье. Поверь, в моих силах организовать тебе принудительное лечение в очень элитном и очень закрытом заведении. Так сказать, по-родственному. А свидетелей твоей душевной нестабильности я найду, сколько хочешь. И никто тебе на сей раз не поможет. Даже твой дражайший дядя Митя. - Его улыбка вдруг сделалась шире и ярче. - Кстати, о защитниках! У них ведь тоже могут быть собственные тайны и собственные проблемы, поэтому не усугубляй, Мирослава. Не боишься за себя, пожалей того единственного человека, который до сих пор принимает участие в твоей судьбе. - Он снова уселся за стол, одернул рукава пиджака, сказал: - Надеюсь, мы
поняли друг друга?
        Мирослава поняла. Этот негодяй посмел угрожать не только ей, но еще и дяде Мите. Готова ли она прямо сейчас, не взвесив все «за» и «против», ринуться в бой? Не готова. Прямо сейчас - нет! Нужна информация. Нет, не информация, а факты и доказательства! А чтобы добыть доказательства, ей нужно время.
        - Я вас поняла, Всеволод Мстиславович, - сказала она и сама поразилась, как спокойно и ровно прозвучал голос. - Могу я идти?
        - Ступай! - В мгновение ока он превратился из разъяренного чудовища в доброго босса. - И, Мирослава, если ты все еще хочешь покинуть свой пост, не спеши, дождись моего разрешения.
        Дождись разрешения! Он и в самом деле решил, что она сдалась и успокоилась? Его мир был так прост и так очевиден? Мужчины приказывают, женщины подчиняются? Вот в кого Славик.
        Ничего, она со всем разберется, а пока ей нужно домой.
        …Мирослава сразу поняла, что в ее комнате кто-то был. Несмотря на запертую на замок дверь, несмотря на забитую тяжкими думами голову. Это было даже не эфемерное шестое чувство, а твердая уверенность, заставляющая сердце биться в два раза быстрее, заставляющая тело группироваться и готовиться к бою.
        Первым делом Мирослава проверила ванную комнату. Вторым - гостиную. В свою спальню она заглянула в самую последнюю очередь, уже зная, что никого не найдет. Но кое-что она все-таки нашла. Незваный гость оставил на ее кровати подарок…
        Это был плоский сверток, небрежно завернутый в крафт-бумагу. В свертке могло быть что угодно, от безобидного до смертельно опасного, но Мирослава уже приняла решение.
        Оберточная бумага с тихим шуршанием упала к ее ногам, а в руках у Мирославы остался изрядно потрепанный, пожелтевший от времени дневник Августа Берга…

* * *
        Та дамочка хотела от Августа невозможного, она хотела, чтобы он сконструировал еще одну башню. На остров она приплыла в сопровождении городского головы и долговязого, прыщавого мальчишки. На остров приплыла, но переступать порог маяка, последнего убежища и добровольного узилища Августа, не стала. Так и осталась стоять черной, как из бумаги вырезанной тенью в ярком прямоугольнике дверного проема. Городской голова и мальчишка в нерешительности топтались за ее спиной, не зная, как поступить, как подступиться к Августу.
        В тот день он был пьян. Впрочем, как и все предыдущие дни. Дешевая самогонка делала его бесчувственным и мизантропичным, давала хоть какие-то силы жить. Дешевая самогонка была для него наилучшим собеседником. Она и безымянная рябая кошка, прибившаяся к маяку. Вот такая была у Августа компания. Остальных он гнал прочь, не стесняясь в выражениях. На сей раз тоже не постеснялся, хоть в изящном темном силуэте, застывшем на его пороге, угадывалась дама. Прошли те времена, когда Август считал себя дамским угодником.
        А она не сдалась и, кажется, нисколько не смутилась неласковым приемом. Она осталась ждать снаружи в то время, как городской голова опасливо переступил порог маяка.
        - Графиня Агния Витольдовна Горисветова желает с вами пообщаться, мастер Берг, - проблеял он, брезгливо оглядываясь по сторонам. - Дело безотлагательное, очень выгодное, - добавил, понижая голос до заговорщицкого шепота. - Есть для вас работенка!
        Август не желал общаться и не желал работенки. Он хотел пить. В глотке драло, голова кружилась с тяжелого похмелья.
        - Подите к черту со своей работенкой, - сказал он как можно вежливее и потер виски. Голова не только кружилась, но еще и раскалывалась.
        - Нездоровится? - в голосе городского головы был елей, но не было и капли сочувствия.
        - Как видите. - Август встал, покачнулся, но удержался на ногах, алюминиевым ковшиком зачерпнул воды из стоящего на табурете ведра, с жадностью принялся пить.
        Когда допил, рядом с городским головой уже стоял парнишка. В одной руке он держал объемную кожаную папку, а во второй бутыль французского вина. У Августа еще доставало ума и памяти, чтобы узнать свою любимую марку. Ума и памяти доставало, а вот сила воли закончилась.
        - Это вам, мастер Берг. - В голосе парнишки звучала какая-то странная смесь восхищения и разочарования. - Агния Витольдовна велела кланяться.
        Агния Витольдовна - это, стало быть, та самая дамочка, что маячит снаружи. Умная дамочка, умеющая найти подход к жаждущему гению.
        Август молча взял бутылку, так же молча выдернул пробку и, не озаботившись поисками кружки, принялся жадно пить прямо из горлышка.
        Вино было прекрасно! Он уже и думать забыл, как это бывает, когда не просто заливаешь в себя жгучую горечь, а смакуешь каждый глоток. Вот и вспомнил.
        Он пил, а парнишка украдкой поглядывал на разложенные на столе чертежи и наброски. Ничего интересного, так… все по мелочи, чтобы окончательно не сойти с ума. Парнишке нравилось то, что он видел. Нет, не так. Увиденное вызывало в нем восторг! В зачерствевшей и заспиртованной душе Августа что-то шелохнулось, что-то из нормальных человеческих чувств, почти забытое, сознательно изгнанное из сердца и памяти.
        - Что скажешь? - спросил он, ставя наполовину опустевшую бутылку прямо на чертеж.
        Лицо парнишки исказилось болью. Август не сразу понял причину этакого терзания, а когда понял, несказанно удивился. Парнишка переживал, что вино может испачкать чертеж.
        - Это виадук? - спросил он, не сводя взгляда с чертежа.
        Кто бы из оставшихся в жизни Августа людей разобрал в этом хитросплетении линий виадук? Никто бы не разобрал! Да он бы никому и не показал. Просто парнишка оказался настырным и глазастым.
        - Как звать? - спросил Август, убирая бутылку с чертежа.
        - Леня… - Парнишка густо покраснел. - Леонид Ступин, господин Берг. - И тут же, словно в одночасье решившись на очень важный шаг, выпалил: - Я поклонник вашего таланта!
        Получилось смешно и наивно. Август хохотнул.
        - Разве я оперная певичка, чтоб иметь поклонников?
        - Простите. - Леонид смутился, краски покинули его лицо. - Я неправильно выразился. Ваши работы… Я считаю их гениальными! Все до одной, мастер Берг!
        Это было так наивно, так искренне и одновременно так странно, что впервые за долгие месяцы Августу стало любопытно.
        - Где вы видели эти работы, юноша? - спросил он, делая еще один осторожный глоток из бутылки.
        - В Перми! Тут, в Чернокаменске! В журналах по архитектуре! Агния Витольдовна выписывает их специально для меня! - принялся с жаром перечислять Леонид. - Вот этот маяк… - Он запрокинул голову вверх. - Это ведь настоящее произведение искусства!
        - Агния Витольдовна - это твоя маменька? - Август не стал оборачиваться, парнишка интересовал его куда сильнее, чем дамочка.
        - Это моя… благодетельница. - Леонид на секунду замешкался, подбирая правильное определение. На помощь к нему тут же пришел городской голова. Почувствовал интерес Августа старый лис!
        - Графиня Горисветова великого сердца человек! - сказал он громко, чтобы дамочка непременно услышала его дифирамбы. - Она основала приют для талантливых сироток. - При слове «сиротки» он небрежно кивнул в сторону Леонида. - Собирает бедняжек по всему свету, дает им кров и пищу, развивает их гений! Понимаете, мастер Берг, кто просит вас об одолжении? - «Одолжение» он сказал едва слышным шепотом и многозначительно выпучил глаза.
        - У вас какой гений, молодой человек? - От городского головы Август отмахнулся, с любопытством посмотрел на парнишку.
        - У меня не гений… - Тот испуганно покачал головой, - у меня так… некоторые склонности.
        - И эти склонности лежат в вашей папочке? Я правильно понимаю?
        Мальчишка кивнул. Рука, сжимающая папочку, заметно дрожала. Так дрожали руки самого Августа после сильного перепоя, но дрожь парнишки явно была нервического характера.
        - Покажите-ка! - Широким жестом он смахнул собственные чертежи на пол, освобождая место для папки Леонида. - Да побыстрее, молодой человек! У меня не так много времени!
        Парнишка бросился выполнять приказ. Его руки больше не дрожали, а губы сжались в тонкую решительную линию. Он был готов выслушать приговор.
        Август с кряхтением уселся за стол, потянулся за папкой, вытащил сначала один чертеж, потом другой… Он пересмотрел все, что лежало в папке. Он смотрел, а Леонид застыл за его спиной соляным столбом и, кажется, даже перестал дышать. Август тоже перестал, потому что на столе перед ним лежали свидетельства того, что судьба и в самом деле свела его с гением. Робкий юноша с пылающим взором оказался настоящим бриллиантом. И пусть этому бриллианту недостает хорошей огранки, но сияет и искрится он уже сейчас.
        Август обернулся, снизу вверх посмотрел на Леонида, под его взглядом тот смертельно побледнел, даже покачнулся.
        - Что, говоришь, хочет твоя патронесса? - спросил Август. Он уже знал, что сделает все, что захочет Агния Горисветова. Но сделает это не для нее и даже не для себя, а ради вот этого парнишки, в котором Август вдруг увидел самого себя, но юного и счастливого.
        За спиной шумно и облегченно выдохнул городской голова, кинулся объяснять и зазывать Августа на божий свет. Идти к свету Август наотрез отказался, а Агния Горисветова наотрез отказалась воспользоваться его гостеприимством. Городской голова так и метался туда-сюда от света к тьме, передавая пожелания, выясняя требования. Наконец Август устал от этих метаний, да и принесенное вино успело закончиться. Но перед тем, как закончиться, оно сделало Августа добрее и сговорчивее настолько, что он любезно принял приглашение Агнии Витольдовны посетить Горисветово в ближайшие же дни. Сказать по правде, если бы не парнишка, Август не шелохнул бы и пальцем, но парнишка смотрел на него полным мольбы взглядом. Парнишке был нужен наставник, а Августу… А Август еще и сам не знал, что ему нужно. Просто что-то шелохнулось в душе, и ему вдруг захотелось оставить при себе это робкое чувство.
        …Албасты появилась, когда незваные гости уплыли с острова. Сначала Август увидел извивающиеся в воздухе белые косы. Кончик одной косы ласково поскреб по холке урчащую кошку, вторая обвилась вокруг пустой бутылки. Август вздохнул, потянулся за ковшом с водой, сказал, напившись:
        - Выходи.
        Она выплыла из темноты. На сей раз юной и прекрасной девой. Такой прекрасной, что глаз не отвести. Кошка довольно гнула спину, льнула под ласковую девичью ладонь. Кажется, только одна кошка ее и любила. Сам он просто не боялся. Но для такого существа, как албасты, отсутствие страха уже было сродни любви.
        - Гости? - Албасты уселась на лавку, длинные косы обвились вокруг ее узких щиколоток.
        - В гости зовут. - Август подпер кулаком небритую щеку, уставился на оставленную Леонидом папку с чертежами.
        - Мальчишка понравился. - Албасты не спрашивала. Албасты видела его насквозь.
        - Не смей его обижать! - Август вскинулся, запоздало вспомнив, на что она способна. - Даже не думай!
        Она рассмеялась, ее смех колокольчиком зазвенел в гулком пространстве маяка. Зазвенел и тут же оборвался.
        - Я хотела на нее посмотреть. - А голос из молодого и звонкого сделался вдруг сиплым.
        Августу не нужно было поворачивать голову, чтобы понять, что на лавке рядом с ним уже сидит не юная дева, а нездешняя тварь, на которую лучше вообще не смотреть.
        - Она предпочитает свет. - Он пожал плечами, отпихнул носком сапога ползущую к нему змею, которая еще пару мгновений была длинной девичьей косой.
        - Ой ли… - Змея с шипением уползла под лавку, а на плечо Августа легла когтистая рука. - Как же ты наивен, старик, - сказала албасты.
        Она исчезла так же внезапно, как появилась, оставив после себя стужу и холодные дорожки росы на каменной стене маяка. А он еще очень долго слышал змеиное шипение из темноты…

* * *
        Перед поездкой в Горисветово Август заказал сразу две бутылки вина, не такого хорошего и дорогого, как то, что передала ему Агния Горисветова, но тоже весьма недурственного. А потому в усадьбу он явился уже мертвецки пьяным, из кареты не вышел, а, считай, вывалился. Вывалился бы наверняка, если бы не подбежавший Леонид. Парнишка на сей раз был одет по-простому, в холщовые штаны и рубаху, и вихры его в отсутствие бриолина вились мелким бесом. Почти как у Августа в молодости.
        Леонид сразу же отвел Августа в его комнату, видать, смекнул, что в таком состоянии его ни в коем разе нельзя показывать своей патронессе. И показывать ему усадьбу тоже бессмысленно. Август был ему за это весьма благодарен. И накрытый в комнате стол он тоже оценил по достоинству. Графиня Горисветова не скупилась, обед был роскошен и щедр. Вот только одному ему все эти яства ни за что не съесть.
        - Присоединяйся, Леонид! - Август кивнул на свободный стул. - Поедим, потолкуем.
        Парнишка попятился, во взгляде его появилось какое-то странное выражение, этакая смесь отчаяния и желания. Август хоть и был пьян, но дураком себя не считал и в людях разбираться умел.
        - Садись, - велел он. - Я настаиваю, а остальные не узнают.
        Остальные - это Агния Горисветова, не иначе. Вот такая у нее забота о бедных сиротках. На людях одно, а на деле - совсем другое. Парнишка, очевидно, недоедал. Оттого и худоба, и бледность.
        Обедали молча. Манерам парнишка был обучен, вилкой и ножом управлялся ловко, но было видно, что такая еда ему в диковинку, оттого и жадное нетерпение, оттого и этот блеск в глазах. Но от предложенного бокала вина он отказался категорически. Август не стал настаивать. Кому, как не ему, знать, к чему приводит дружба с Дионисом? Сам он тоже вино лишь пригубил. Для встречи с графиней Горисветовой ум ему был нужен более-менее ясный, а для того не лишним было бы немного поспать. Что он и сделал, отослав Леонида и велев разбудить его ровно через два часа. Двух часов должно было хватить.
        Приказ Леонид исполнил в точности и, кажется, с превеликим удовольствием. Парнишке не терпелось показать Августу усадьбу и приступить к работе. А вот его патронесса желания пообщаться с самим мастером Бергом так и не изъявила, передала через Леонида заверения и прочую светскую чушь, извинилась за то, что предпочитает вести уединенный образ жизни, поэтому связь они будут держать через Леонида. Августа такой расклад весьма устраивал. Леонида, похоже, тоже. И последующая неделя, проведенная Августом в Горисветово, была едва ли не первой светлой неделей за долгие месяцы уныния и скорби.
        Помимо Леонида, общаться ему приходилось со старым глухонемым слугой, да пару раз с местной приютской ребятней. Ребятня была такая же худая, бледная и увлеченная, как и Леонид. Августу довелось понаблюдать за шахматной партией, состязаниями в фехтовании, музицированием и рисованием. Воспитанники Горисветовского приюта были разновозрастными и все до единого необычайно талантливыми. Похоже, Агния Горисветова делала благое дело, собрав под одной крышей столько юных гениев. Вот только кормила она своих воспитанников скверно. Когда Август сказал об этом Леониду, тот залился краской не то злости, не то стыда и с некоторым вызовом сообщил, что человеку для развития талантов надлежит быть голодным, что сытость порождает праздность. Август позволил себе с ним не согласиться, но спорить не стал и продолжил украдкой подкармливать его разносолами со своего стола.
        К делу они приступили на следующий день. По этому поводу Август даже решил не напиваться с самого утра. Задачку графиня Горисветова поставила перед ним заковыристую. Августу надлежало спроектировать башню. Да не простую, а в форме гигантской свечи. Леонид упрямо называл это сооружение светочем, Август не возражал. У него родился план, который он вознамерился воплотить в жизнь в ближайшее же время. Это был их с Леонидом секрет. Башню, этот монструозный светоч, проектировал Леонид. Да, Август его направлял и сверялся с каждым расчетом, да, он давал дельные советы, но идея была не его! Идея целиком и полностью принадлежала мальчишке. Это он рассчитывал все до последнего камешка в кладке. И как-то так вышло, что, увлекшись новым проектом, Август и думать забыл про вино. Как-то все не до того было! Спал он теперь урывками, по четыре-пять часов в сутки. А Леонид, кажется, и вовсе не спал, за что регулярно получал от Августа нагоняй.
        У них получился прекрасный тандем. Никогда-никогда у великого Августа Берга не было ученика, а теперь он появился! Появился и сделал вдруг Августа, если не счастливым, то хотя бы спокойным. Вот такое чудо!
        Август вернулся к себе на остров, когда проект был уже полностью завершен и одобрен графиней Горисветовой. Свое одобрение она передала через Леонида вместе с чеком на весьма щедрую сумму и пожеланием видеть господина Берга на стройке так часто, как это будет возможно. Август не возражал. В первый же день в Чернокаменске он обналичил чек и во время своего следующего визита в усадьбу сунул внушительную пачку в руки растерявшемуся и смущенному Леониду.
        - Бери-бери! - сказал строго. - Имя мое, но работа твоя. Стало быть, и деньги твои.
        Подумалось вдруг, что можно было открыть на имя Леонида банковский счет, воспользоваться которым парнишка смог бы при достижении совершеннолетия. Ждать оставалось недолго, всего какой-то год. Но дело было сделано, и Август надеялся, что парень сумеет распорядиться полученной суммой с умом.
        Он и распорядился. Накупил сладостей мелюзге, новый кафтан глухонемому прислужнику Тихону и подарок самому Августу. Это был блокнот для записей, дорогой, обтянутый тисненой телячьей кожей с плотными и хрусткими страницами. Как же давно Августу не дарили подарков, чтобы вот таких - от чистого сердца и от души! Это было такое приятное чувство, что Август пообещал и себе, и Леониду, что непременно использует блокнот по прямому назначению, станет вести дневник. Ничего особенного, просто забава и тренировка мозгов, чтобы не ржавели и не скрипели от безделья. Здесь же можно будет делать кое-какие наброски, касающиеся их с Леонидом совместной работы. Вот такая двойная польза!
        Строительство башни, которую Леонид продолжал называть светочем, а сам Август именовал по-простому Свечной, шло споро. Не было заминки ни в деньгах, ни в рабочих руках. Агния Горисветова не скупилась. С Августом они по-прежнему виделись мельком, в лучшем случае обменивались вежливыми приветствиями, но чаще всего графиня избегала его общества. Эта странность Августа не расстраивала, а лишь слегка удивляла. Даже тех мгновений, что выпали на их общение, хватило, чтобы оценить поразительную, какую-то нездешнюю красоту этой женщины. Будь Август помоложе, он бы сказал - опасную красоту. Но Август был немолод и сердце его принадлежало одной единственной женщине, неизбежной встречи с которой он ждал с нетерпеливой радостью. И потому красоту Агнии он оценивал исключительно с художественной точки зрения. Пару раз ему даже хотелось испросить разрешение нарисовать ее портрет. Желание это исчезло в тот самый момент, когда он увидел картину, написанную одним из воспитанников приюта. Это был не портрет Агнии, это было ее почти ожившее отражение. Сходство было таким поразительным, что поневоле делалось страшно. А
еще стыдно за свое желание потягаться с настоящим гением. Потому Август занялся другим, тем, что получалось у него лучше всего. Пока еще даже лучше, чем у Леонида.
        Эту медную табличку он заказал у лучшего гравера Чернокаменска. На табличке с каллиграфическим изяществом было выведено имя и фамилия Леонида, а надпись под ней настаивала на том, что именно он, Леонид Ступин, является создателем Свечной башни. Там же имелась и дата, чтобы ни у кого не оставалось сомнений.
        Табличку Август протянул Леониду, когда они стояли посреди уже почти полностью готовой башни.
        - Это тебе, - сказал он с улыбкой. - Это твое! - закончил уже без улыбки и обвел уходящие в небо стены удовлетворенным взглядом.
        - Я не могу, мастер Берг. - Парнишка прижимал табличку к сердцу, как самое дорогое, что у него было. - Агния Витольдовна дала четкие указания насчет авторства.
        Они оба это знали, оба понимали, что графиню Горисветову волнует не только и не столько архитектура. С первого же дня ей было важно, чтобы Свечную башню построил гений и мистик, тот самый загадочный Август Берг. И они не стали ее разочаровывать! Август - мастер, Леонид - подмастерье.
        - Ты еще молод, мой мальчик. - Август уже все решил и все продумал. - Пока еще в чем-то даже неопытен, но наступит день, когда твое имя прогремит на весь мир. Я верю в это всем сердцем. Когда-нибудь ты меня превзойдешь. Я уверен, что этот час наступит очень скоро. И тогда ты извлечешь на свет божий эту табличку, как доказательство своего авторства.
        - Мне не поверят. - Леонид покачал головой.
        - Поверят мне! - Август усмехнулся, достал из кармана сюртука конверт, бережно разгладил углы и положил его в специально для этого спроектированную нишу. Раствор и кирпичи лежали у его ног, даже не пришлось далеко ходить. Парнишка завороженно наблюдал, как он замуровывает конверт в стену башни. Пожалуй, это был единственный тайник, о существовании которого не знала Агния. Все остальные, а было их целых три, были сделаны по ее личному распоряжению собственноручно Августом и Леонидом, без привлечения рабочих. Августу было совершенно неинтересно, зачем они понадобились хозяйке Горисветово, с него хватало собственных тайн.
        - Вот мое свидетельство, мальчик. Самому Августу Бергу они должны будут поверить. А ты просто дождись своего часа и возьми свое сразу, как только этот час наступит.
        Август ожидал всякого: благодарности, радостного недоумения, смущения. Он не ожидал, что Леонид его обнимет. Вот так молча, по-мужски.
        - Спасибо, мастер Берг, - сказал он шепотом. - Вы не представляете, как много значит для меня ваше доверие.
        Август представлял и уже немного страшился происходящего, потому что доверие неминуемо влекло за собой ответственность, а ему не хотелось больше ни за кого отвечать. Но парнишку он не оттолкнул, молча погладил по вихрастой голове, вздохнул.

* * *
        Башню открывали торжественно, в присутствии всего местного и даже пермского бомонда, под прицелами модного американского фотографического аппарата, под зоркими и жадными взглядами представителей прессы. Сироток по такому случаю нарядили в новые костюмчики и платьишки. Леонид по такому поводу старательно набриолинил свои непокорные кудри, а Август старательно напивался с самого утра, ибо страшно не любил подобные сборища.
        Тогда же, в день открытия Свечной башни, у него состоялся первый и единственный более-менее длинный разговор с Агнией Горисветовой. Тогда же он в первый раз обратил внимание не только на ее нездешнюю красоту, но и на ее нездешнюю, совершенно нездоровую бледность. А еще на ладанно-терпкий, горько-полынный аромат ее духов. Так пахло бы в церкви, если бы в жарком пламени свечей кому-то вздумалось воскурить не только ладан, но и дикие травы.
        - Я признательна вам, мастер Берг. - Агния протянула ему руку. Прозрачная кожа, длинные пальцы, синее ложе идеальных, миндалевидных ногтей. Август уже видел такое, эту нездоровую синеву. У любимой жены видел, когда она медленно умирала по причине слабого сердца.
        Агния Горисветова тоже умирала. И этот ладанно-полынный запах не был запахом ее духов, это было пока еще слабое, но уже ощутимое дыхание приближающейся смерти.
        - Эта башня, ваше детище - оно великолепно! - Во взгляде ее черных глаз было понимание. Она знала, что он разгадал ее страшную тайну. Смущало ли ее это? Август не знал. - Мне нравится все! И архитектурная сторона вопроса, и инженерная! - Агния холодно улыбнулась. - Надеюсь, очень скоро мы приведем механизм в действие, и в ночи воссияет свет. Вам интересен мой замысел?
        - Боюсь, я уже слишком стар, чтобы проявлять интерес к чему бы то ни было.
        Августа тяготил этот разговор, хотелось поскорее уйти прочь от этой непостижимой, уже не живой, но еще и не мертвой женщины. Чем она больна? Чахоткой? Или, быть может, малокровием? Тень смерти - вот причина ее нездешней красоты. А в чем причина ее небывалого гуманизма? Что станется с бедными сиротками, когда она отдаст богу душу? Спросить бы. А впрочем зачем? Какое ему дело до графини Горисветовой и ее гениальных сироток? Он выполнил свою часть договора, и теперь его волнует лишь крепость подаваемого гостям вина. Вот так-то.
        Кажется, ей понравился его ответ. Или его мысли? Потому что она улыбнулась ему отстраненной, но все же одобрительной улыбкой и сказала:
        - Первый светоч я зажгу в вашу честь, мастер Берг. В вашу честь и во славу одного из дарованных нам талантов.
        Прозвучало витиевато и пафосно. Август улыбнулся в ответ, отсалютовал ей бокалом шампанского, прихваченным с подноса пробегавшего мимо официанта.
        - Рад был помочь, - буркнул он, уже отворачиваясь, норовя побыстрее скрыться в толпе гостей.
        - Возможно, вам захочется увидеть, - сказала она так тихо, что он вынужден был обернуться.
        - Что увидеть? - спросил не слишком приветливо и одним глотком выпил шампанское.
        - Как он зажигается. В моих планах их двенадцать. Лучше бы по одному в месяц, но в сложившихся обстоятельствах глупо привязывать судьбу к конкретным датам.
        - Кто зажигается? - Август попятился. Пожалуй, из них двоих чуть более сумасшедшей была именно Агния. Странно, что остальные не замечали ни ее болезни, ни ее безумия.
        - Светоч! - Агния сложила ладони в молитвенном жесте, посмотрела в сторону башни. - Уверяю вас, это величественное, волшебное и целительное действо. Возможно, когда-нибудь вы захотите ко мне присоединиться.
        - Когда-нибудь?
        - Когда поймете, что все это, - она разомкнула ладони, развела руки в стороны, - не больше, чем иллюзия, а такие, как мы с вами, могут управлять целыми мирами. Вы ведь бывали в иных мирах, Август? - Взгляд ее черных глаз горел лихорадочным любопытством. Или просто лихорадкой?
        Ему доводилось бывать в Нижнем мире, но знали об этом немногие. Вот, пожалуй, только албасты и знала, а албасты никак нельзя назвать живой. Может быть, и его самого тоже.
        - Нет. - Август покачал головой. - Я давно не выбирался дальше Чернокаменска.
        Почти и не соврал, потому что отныне Нижний мир навечно с ним. Для этого не нужно путешествовать по земле.
        Как ни странно, его ответ Агнию удовлетворил.
        - Я не ошиблась, - сказала она скорее самой себе, чем ему. - Приятно было поболтать, Август.
        И это игривое «Август» прозвучало так, словно они с Агнией были ровесниками, древними тварями, смертельно уставшими от этого мира, но еще не готовыми его покинуть. Всего на мгновение его обдало волной холода, а потом наваждение исчезло. Вместе с той, которая его породила.

* * *
        Август уехал из Горисветово утром следующего дня. Попрощался с Леонидом, собрал свои малочисленные пожитки и уехал. Не стал даже оборачиваться, чтобы бросить прощальный взгляд на Свечную башню. Все, дело сделано, ему пора назад на Стражевой камень. Там у него есть своя собственная башня.
        Потянулись серые, заполненные самогоном и бездельем дни. Полученных от графини Горисветовой денег вполне хватало на хорошее вино, но Август с упрямством, достойным лучшего применения, продолжал медленно убивать себя самогоном. Единственным, что скрашивало его унылое существование, были регулярные письма от Леонида. Парнишка продолжал информировать Августа обо всем, что происходило в Горисветово. Поначалу ничего значительного не происходило, приют жил размеренной и скучной жизнью. Примерно такой исход Август и предполагал. Графиня Горисветова наигралась со своей новой игрушкой и потеряла к ней всякий интерес. Оказалось, что не наигралась и не потеряла.
        Это письмо отличалось от остальных. В этом письме, в каждой аккуратно выведенной буковке читалась тревога.
        «…А вчера ночью, мастер, Агния Витольдовна впервые зажгла Светоч! В помощники себе выбрала Степана Сретина. Вы должны его помнить, он писал портрет нашей благодетельницы и хотел написать Ваш, а Вы отказались. Помните, мастер?»
        Август помнил. Юный гений был невысок, сутул и патлат. Взгляд его казался рассеянным, а руки подрагивали. Август никак не мог уразуметь, как с такими глазами и такими руками можно писать столь удивительные картины. А позировать гению он отказался исключительно из-за нежелания часами сидеть недвижимым болванчиком. Не в том он уже возрасте.
        «…Агния Витольдовна назвала это действо посвящением. Степан очень гордился. Он гордился, а я, признаюсь честно, очень ему завидовал. Мне думалось, что первый Светоч зажечь должен был именно я, ведь это я спроектировал башню! Мастер Берг, простите великодушно мою самоуверенность и желание присвоить себе ваши лавры! Я слишком взволнован, чтобы правильно формулировать свои мысли».
        Глупый, наивный и честолюбивый мальчишка! Он все больше напоминал Августу самого себя в юности. Только Август, пожалуй, не стал бы извиняться.
        «…Они скрылись в башне на вечерней заре - Степан и Агния Витольдовна. А нам было велено ложиться спать. Но как мы могли пропустить самое интересное?! Как мы могли пропустить запуск механизма?! Уснули лишь самые маленькие, а старшие и ваш покорный слуга бдели поблизости. Мы увидели, мастер! Это было незабываемое зрелище! Удивительной красоты! Светоч воспылал вскоре после полуночи. Огромная свеча, зажженная в ночи! Господин Серов спроектировал гениальный ламповый механизм! Мы плакали, мастер! Слезы текли у нас из глаз, а мы ничего не могли с этим поделать. Да и зачем стирать слезы восторга?!»
        Август задумался. Сам он никогда не рыдал от восторга. Не тот характер, не та душевная организация. Он и от горя-то рыдать начал не так давно, после смерти Евдокии. А до того считал себя бездушным.
        «…Я уверен, что свет был виден за несколько верст от Горисветово, таким ярким сделал его спроектированный механизм! Мы разбрелись по своим комнатам уже на рассвете, но я так и не смог уснуть. Я ждал Степана, потому что мне хотелось узнать подробности этого удивительного посвящения. Но Степан не появился у себя ни утром, ни к обеду. Вечером я отважился спросить у Агнии Витольдовны, куда он подевался. Она улыбнулась мне своей удивительной ласковой улыбкой, погладила по голове, а потом сказала, что Степан больше не вернется, что после посвящения он отправился в Дюссельдорф, где будет проходить обучение у лучших учителей живописи. Вот такая щедрая награда, мастер! Наверное, на лице моем Агния Витольдовна разглядела не только радость за друга, но и тень зависти, потому как улыбнулась мне материнской улыбкой и сказала, что непременно наступит та ночь, когда я тоже буду допущен к таинству посвящения. Уже одна только эта мысль согревает мое сердце! Я люблю Горисветово, но я мечтаю о большем. Я хочу учиться в столице, мастер Берг!»
        Август усмехнулся, ему были понятны амбиции Леонида. Он их одобрял и был готов поддержать финансово. Надо будет непременно написать об этом парнишке. А куда еще девать скопленный капитал старому затворнику, у которого, считай, никого не осталось?

* * *
        Август так и не написал про свои щедрые намерения. Он был слишком занят или, скорее сказать, слишком пьян, чтобы вообще отвечать на письма Леонида. А парнишка продолжал исправно писать!
        «…Посвящение прошли еще двое! Тихон Скобников и Данила Северский. Я не буду перечислять вам их таланты. На то мне не хватит ни бумаги, ни времени. Но вы должны поверить мне на слово! Эти двое невероятно талантливы! Куда талантливее вашего покорного слуги…»
        В строчках этих Августу почудилась тень обиды. А может, виной тому была выпитая накануне бутылка самогона? Он читал вслух, водя пальцем по расплывающимся и прыгающим строчкам, чтобы окончательно не потерять нить повествования. Почему вслух? Потому что албасты не умела читать. Она сидела на лавке напротив Августа и ласково почесывала когтем кошку. Кошка мурлыкала от удовольствия, албасты задумчиво улыбалась. Наверное, из-за этой глубокой задумчивости она то и дело перекидывалась из юной девы в уродливую старуху. А Августу то и дело приходилось отпихивать тянущихся к нему слепых белых змей. Иногда змеи оборачивались косами за мгновение до его пинка.
        Албасты были интересны эти вечерние чтения. Ее, вековое чудовище, все еще волновали человеческие страсти. А иначе с чего бы она появлялась в маяке всякий раз, когда Август брал в руки запечатанный конверт?!
        «…А Свечную башню заперли. Хода в нее нет даже мне, мастер Берг! Агния Витольдовна говорит, что это из соображений безопасности, чтобы младшие дети не смогли себе навредить. Но я-то уже не маленький! Через пять месяцев мне исполнится восемнадцать! Я так и сказал, взял на себя эту смелость. А Агния Витольдовна рассмеялась, сказала, что я стану лучшим из ее светочей, что мне недолго осталось ждать. И так тепло и радостно стало у меня на душе, мастер Берг! Мне кажется я…»
        Дальше было целое предложение, густо замазанное чернилами. Ничего не понять. Кончик белой косы, скользнул по бумаге, словно вбирая в себя лишние чернила, и перед изумленным взором Августа появилась фраза целиком.
        «Мне кажется, что я влюблен! Агния Витольдовна прекраснейшая из женщин! Как я мог раньше не замечать этой божественной красоты?!»
        - Божественной, - хмыкнула албасты, окуная испачканный кончик косы в невесть откуда взявшуюся на полу лужу.
        - Она и в самом деле очень красива, - Август сложил письмо, потому что дальше шло лишь торопливо-смущенно прощание.
        - Я тоже красива. - Албасты улыбнулась, перекинула косу через точеное плечо. - Посмотри на меня! - сказала требовательно.
        - А что мне на тебя смотреть? Видел я тебя всякой! - Август потянулся за новой бутылкой.
        - Меня видел.
        Черный коготь угрожающе коснулся его руки. Чуть сильнее нажим, и от полученной царапины он будет долго мучиться, а потом в муках и помрет. Это если албасты не захочет разорвать его на клочки раньше. Вот только ему не страшно, не боится он больше смерти. И албасты это знает. Может за то и не убивает, что неинтересно?
        - Меня видел, а ее суть не разглядел. - Скрипучий старушечий голос еще висел в башне, но самой албасты уже и след простыл. Приходить и уходить она любила внезапно.

* * *
        Это письмо отличалось от остальных. Буквы плясали в разные стороны, строчки уползали вниз. Если бы Август не был уверен, что Леонид не пьет, решил бы, что тот пьян. Впрочем, он и сам был привычно пьян.
        «Я был ослеплен, мастер Берг! Это как если бы вы долго смотрели на солнце, а потом попытались разглядеть хоть что-то в этом бренном мире. Я слишком долго смотрел на солнце… Вы помните Савельку? Это наш Горисветовский Моцарт».
        Август не помнил, но все равно кивнул, словно бы Леонид мог его видеть. Парящая в полуметре от пола албасты многозначительно хмыкнула. Кошка привычно играла с кончиком одной из ее кос. Почти семейная идиллия…
        «Савелька пришел ко мне на следующую ночь после инициации Данилы. Он маленький, считай, самый младший из нас. И он дрожал от холода. Тогда мне подумалось, что от холода. Я накрыл его одеялом, чтобы согреть. Я думал, что мальчику приснился дурной сон. Такое иногда случается. Вы же понимаете?»
        Август понимал! По части кошмаров ему не было равных!
        «Я хотел отвести Савельку в его комнату, а он расплакался. Он рыдал и говорил, что слышит их каждую ночь. Я спросил, кого он слышит, и Савелька сказал, что их… Светочей. Тех, кто прошел инициацию и покинул Горисветово. Я сказал, что это невозможно, что он просто скучает по ним. Но Савелька не сдавался, он вцепился в меня с несвойственной ему силой, он хотел, чтобы я его выслушал. Мне пришлось, мастер Берг. Просто чтобы его успокоить. Мне кажется, у Савельки какая-то душевная болезнь. Такое бывает с гениями. Помните, мы с вами даже обсуждали такую печальную возможность?..»
        - Что он слышал? Читай! - поторопила албасты. Никогда раньше не торопила, а тут, поди ж ты! Август продолжил чтение.
        «Савелька слышит их крики. Не голоса, мастер Берг, а мучительные и отчаянные крики. Он говорит, что слышит их с той самой ночи, когда Светоч зажегся в первый раз. Тогда он думал, что ему показалось. У него абсолютный слух, мастер Берг, он слышит музыку даже в шуме ветра. Но это не музыка! Савелька слышит крики. И он был настолько напуган, что я позволил ему остаться в своей комнате до самого утра, хотя это против всех правил. А утром ко мне подошла Лизонька. Лизонька особенная, у нее феноменальная память и такая же феноменальная скорость чтения. А еще мне иногда кажется, что она умеет читать мысли. Разумеется, все это глупость, и удивительной прозорливости Лизоньки непременно найдется научное объяснение, но она поделилась со мной своими страхами, мастер Берг. А я не могу не поделиться ими с вами, моим учителем…»
        Руки дрогнули. Это от самогона! Не от умиления, нет!
        «Лизонька плакала точно так же, как ночью плакал Савелька. Ей чудятся призраки. Она говорит, что это призраки тех, кто прошел инициацию в Свечной башне. Она тоже называет их Светочами. И они приходят к ней каждую ночь, чтобы поиграть в прятки. Я не стал пугать бедную девочку еще больше, но я весьма взволнован состоянием ее душевного здоровья. Я бы непременно поговорил о ней с Агнией Витольдовной, но графиня нынче крайне редко выходит из своих покоев. Я в смятении, учитель! И я прошу у вас совета. Как мне следует поступить?»
        Кто такой был Август, чтобы давать советы? Да и что он мог посоветовать? Потому и не стал отвечать на это письмо. Впрочем, как не ответил он и на все предыдущие…

* * *
        От Леонида не было вестей несколько месяцев. Неожиданно для самого себя Август начал тревожиться. Его тревога была еще не той степени, чтобы протрезветь и отправиться в Горисветово, но все же. Потому, наверное, он так и обрадовался этому письму! Радовался до тех пор, пока не прочел.
        «Савелька ушел три ночи назад. Его Светоч горел ярче всех. А утром Лизоньку нашли повешенной в парке… Говорят, это самоубийство, мастер! И я виноват в случившейся трагедии как никто другой! Я должен был что-то сделать, как-то помочь бедняжке! Я должен был хотя бы попытаться защитить ее от демонов, порожденных ее больным разумом. Или это иного рода демоны?.. Учитель, иногда мне и самому кажется, что ум мой повредился. Позапрошлой ночью мне привиделась Лизонька… Еще днем я решил сам во всем разобраться. Я стянул у немого Тихона ключи. В последнее время только ему разрешено заходить в башню. Я видел. Я знаю. Тихон выглядит совсем скверно. Кажется, черное крыло безумия коснулось и его тоже. Он стал похож на автоматон, который мы с вами рассматривали в том журнале. Автоматоны Антонио Солидато, удивительные заводные куклы. Вы помните, учитель?»
        - Помню, - Август кивнул. Албасты удивленно вскинула соболиную бровь.
        «…Тихон двигается, лишь когда получает от графини распоряжения, а все остальное время истуканом сидит в людской. Потому ключ я добыл без всяких сложностей. Но каких же сил мне стоило дождаться ночи! Как долго я ждал самого темного часа, чтобы выбраться из своей комнаты! Вы, наверное, решите, что я повредился умом, мастер Берг. Я не стану это оспаривать, потому что сам до конца не уверен в собственном здравомыслии. Я увидел Лизоньку, учитель! Она стояла у подножья башни в ночной сорочке, длинные волосы взвивались над ее головой, хотя ночь была совершенно безветренная. И я слышал ее голосок у себя в голове. Самая обычна считалочка, которую знает всякий ребенок. Я окликнул Лизоньку, хотя все естество мое противилось этому решению. Вы же помните, мастер Берг, что Лизонька мертва?»
        - Помню. - Август сделал большой глоток самогона, дрожащими руками разгладил лежащий на коленях лист бумаги.
        «Она исчезла, стоило мне ее позвать. Боялся ли я, мастер Берг? Не передать словами, как сильно! Но я принял решение! Я должен во всем разобраться! И я вошел в башню. Мне кажется, от нашего с вами творения ничего не осталось. Внутри она совершенно другая, словно из другого мира. Даже дышать становится тяжело, когда оказываешься внутри, давит что-то на грудь… Вы помните тот постамент в центре? Мы с вами еще гадали, чья скульптура там будет стоять. Там не скульптура, учитель. Там ванна! Да, мне самому не верится, что я это пишу. Но я доверяю своим глазам. Большая ванна на диковинных медных лапах. Чистейшая эстетика и сибаритство. Но разве ж ей место в башне?! Или, быть может, это не ванна, а купель? Так я тогда подумал, мастер Берг, и заглянул внутрь… Не знаю, чем заполняли эту купель, но на стенках ее следы воска и копоти. И запах… Не передать, как там пахнет… Наверное, так пахло бы во время черной мессы. Ладан, пепел, воск и травы. Признаюсь, у меня закружилась голова, я едва не свалился в эту дьявольскую купель…»
        Август отложил письмо, глубоко задумался. Его собственная жизнь была полна странностей и чудачеств. Если бы ванна стояла в храме, он бы, пожалуй, удивился, но башня… Архитектурный объект, созданный исключительно благодаря блажи хозяйки, запросто мог быть для этой блажи и предназначен. Она ведь странная - эта Агния Горисветова, странная и полумертвая. Каждый из них доживает свою жизнь так, как считает нужным. Он убивает себя алкоголем, а Агния принимает ванны в Свечной башне. Ведь не в крови же младенчиков она купается?
        Наверное, он задал этот вопрос вслух, потому что ответила ему албасты:
        - Не в крови, старик.
        Ее полные губы растянулись в улыбке, которая в ту же секунду превратилась в оскал, обнажая острые, как пики, зубы. Косы взметнулись в воздух, превращаясь в шипящих слепых змей.
        - Изыди, - сказал Август устало и отхлебнул самогона.
        Албасты не обиделась, но и уходить не спешила, вернулась в прежнее свое обличье, перебросила косы через плечи.
        - Неласковый ты, - сказала с задорной девичьей улыбкой.
        - Прошли те времена. - Август снова поднес письмо к глазам.
        «…Ванна была испачкана чем-то жирным. Я поскреб ногтем эту неприятную субстанцию, отважился даже понюхать. Мне кажется, это был воск, мастер Берг. Самый обычный свечной воск. Или не самый обычный. В темноте было невозможно доподлинно разглядеть его цвет, но мне показалось, что он черный. И вода там тоже была, стояла лужицей на самом дне…»
        - Это хорошо, что была вода, - сказала албасты задумчиво.
        - Почему? - спросил Август, но она не ответила. Она вообще редко отвечала на его вопросы. Впрочем, задавал он их тоже нечасто.
        «Я кое-как слез с постамента. Паралич, вызванный неожиданностью, прошел окончательно. Страх тоже прошел. Я бы обманул вас и себя, если бы стал утверждать, что не испугался. Но я поборол свой страх и решил осмотреть башню от основания до самой крыши, я поднялся по лестнице на смотровую площадку. Там меня ждало еще одно поразительное открытие, мастер Берг. Мои таланты рисовальщика весьма посредственны, но я зарисовал для вас то, что увидел. Вкладываю рисунок в это письмо».
        В конверте и в самом деле лежал еще одни листок бумаги, был он впопыхах вырван из какого-то блокнота, отчего имел неровные края. На листке была нарисована птичья клетка. Пожалуй, от обычной клетки ее отличали лишь пропорции. Она была сильно вытянута по вертикали. Первое, чему учится всякий архитектор, это умению чувствовать пропорции. Леонид чувствовал их прекрасно. Отчего же нарисовал клетку с такими неточностями? Удивило Августа и еще кое-что. На дверце клетки висел замок. Никогда он не видел клетки с такими замками. Но все это странность - не более!
        Чтобы понять, что имел в виду парнишка, нужно было вернуться обратно к письму. Август отложил рисунок, вокруг которого тут же обвилась одна из белых кос. Албасты было любопытно. И само это проявление чувств было удивительно для нежити. До недавних пор чувства, хоть отдаленно похожие на человеческие, албасты проявляла лишь к приблудной кошке. Август не тешил себя надеждой, что стал для албасты другом. Скорее уж сокамерником. Оба они заперты на этом острове. Длина цепей у них разная, но суть от того не меняется. Албасты такая же узница, как и он сам.
        «Вот эту конструкцию я нашел в самом центре смотровой площадки, мастер Берг! Она большая, с человеческий рост. Высокая и узкая, отчего птичью клетку напоминает лишь отдаленно. Я постарался передать ее пропорции, но возможности все измерить, как вы понимаете, у меня не было. А теперь ответьте мне, учитель! Разве не осветительный прибор должен был стоять на ее месте?!»
        Август встал, порылся в ворохе чертежей. Он был неряхой и пьянчужкой, но он никогда не выбрасывал ничего, что связывало его с работой. Чертежами и схемами был завален не только большой книжный шкаф, но и половина длинного обеденного стола. Вот и схема осветительного механизма! Он всегда оставлял себе копию. Старая, уже отжившая свое привычка. Чертеж любого из своих детищ он мог повторить по памяти, с соблюдением всех размеров. Устройство механизмов он тоже старался запоминать, потому что именно механизмы делали его работы уникальными, вдыхали в них жизнь. Или видимость жизни. Но тем механизмом он интересовался не особо, полностью доверился Виктору Серову, потому что в своем деле Виктор был так же гениален, как Август в своем. Вот этот маяк - наилучшее тому доказательство. Но парнишка оказался прав! Осветительный механизм переделали. Можно было предположить, что систему зеркал оставили прежней, а источник света заменили на вот эту гротескную клетку. Это можно было бы считать еще одной блажью графини Горисветовой, навроде ванны на постаменте, но Леонид едва ли не в каждом письме утверждал, что
осветительный механизм находится в рабочем состоянии, коль уж свет от него виден за несколько верст.
        «…Но там нет ничего, кроме этой странной конструкции, мастер Берг! Она очень крепкая и весьма тяжелая, она надежно закреплена на смотровой площадке. Никакой ветер, даже ураганный, не сможет ее опрокинуть. А ураганы у нас, надо сказать, стали частыми гостями. И когда я пишу «у нас», то имею в виду исключительно Горисветово. В ближайшей деревне все спокойно. Эта природная аномалия кажется мне такой же странной, как и описанная конструкция. И я должен написать еще кое-что, учитель. Клетка перепачкана той же странной субстанцией, какую я нашел в ванне. Мне кажется, в ней что-то жгут… Судить об этом я могу по следам копоти и пепла на дне. Прутья тоже черные и жирные. И запах… Мастер Берг, там стоит жуткий, какой-то инфернальный запах! Я едва справился с приступом тошноты. Понимаете?»
        Август не понимал. На сей раз он не понимал ровным счетом ничего, но шкурой чувствовал то жуткое и инфернальное, о чем пытался поведать ему Леонид. Уж не породил ли он еще одно чудовище, создавая Свечную башню? Или чудовище уже было там, а он просто не заметил?
        «Я не мог задерживаться там ни секундой дольше, слишком тягостное впечатление произвело на меня это место. Мастер Берг, я хотел спросить вас! Только, пожалуйста, не смейтесь и не судите меня строго! Мне больше не к кому обратиться, не с кем обсудить происходящее…»
        - Спрашивай, - сказал Август и потянулся за бутылкой с самогоном.
        «Не возникало ли у вас ощущения, что некоторые строения обретают душу? Я понимаю, что вопрос лежит в сферах, далеких от научных, но мне очень важно получить на него ответ».
        Еще как возникало! Его благословением или проклятьем было именно это умение вдохнуть жизнь в неживое. Но не в его силах было контролировать свое творение. Возможно, он мог почувствовать его темную душу, но понять не мог никогда.
        «Я спрашиваю не из праздного любопытства, а оттого, что Свечная башня кажется мне живым существом. Или, вернее будет сказать, не живым, но разумным. Глупость и блажь, скажете вы, и я не стану возражать! Я сейчас обнажаю перед вами свою душу, мастер Берг. Возможно, душа моя тоже тронута той болезнью, что поражает всех в Горисветово. Но в отличие от остальных, у меня есть очень большое преимущество, у меня есть вы, мой учитель!»
        В носу вдруг засвербело, а глаза зачесались. Август шмыгнул носом, устало потер глаза. Это самогон всему виной. Самогон и холод, который непременно сопровождает албасты даже в самый жаркий день.
        «Это темное место, мастер Берг! Темное и страшное! Я не знаю, когда именно оно стало таким, но Свечная башня изменилась. Мы проектировали нечто удивительное и радостное, а получили нечто удивительное и страшное. И теперь я прошу у вас совета, учитель. Как мне быть? Мне кажется, все, кто живут в Горисветово, в большой опасности. Или происходящее - всего лишь порождение моего воспаленного ума? Как бы то ни было, а я намерен в ближайшее же время выяснить, что происходит! Всех благ! Ваш преданный ученик Л. Ступин».
        Август отложил письмо, задумался. Сказать по правде, все, о чем написал парнишка, могло оказаться вовсе не плодом его воспаленного ума, а блажью графини Горисветовой. На своем веку Август навидался и не таких странностей. Но на своем веку он навидался и такого, чего никогда не пожелал бы ни одному человеку. Он бросил быстрый взгляд на албасты. Та была безмятежна, не обращала внимания ни на него, ни на играющую с кончиком ее косы кошку. Захотелось вдруг спросить, что она, вековая нежить, думает об услышанном. Но спрашивать Август не стал, знал, что албасты ничего не ответит. Он поежился от исходящего от нее холода и приложился к бутылке с самогоном. Исключительно, чтобы согреться…

* * *
        Время шло. Череда унылых дней проходила перед мутным взором Августа. Август пил, в самогоне черпая силы и ища надежду. Он не стал отвечать Леониду. Да и что он мог ответить этому мальчику? Подтвердить его самые страшные догадки? Успокоить и тем самым отсрочить его неминуемое столкновение с тяготами настоящей жизни? Про то, что сам он собирался облегчить эти тяготы, Август уже и думать забыл.
        Он пил. Здравые мысли посещали его лишь ранним утром. Они приходили вместе с жутчайшим похмельем и головной болью, впивались в грудь острыми когтями, порождая одно единственное желание - снова напиться! Но Август позволял себе ровно час мучений и относительной трезвости. Это стало его правилом, позволяющим хоть на час почувствовать себя человеком.
        Одним таким серым и мучительным утром Август взялся за перо и бумагу. Нет, он не сел писать письмо Леониду. Ему все еще нечего было сказать мальчику. Он сел писать письмо своему старому пермскому приятелю. Приятель промышлял частным сыском, а кроме того, время от времени выполнял для Августа кое-какие деликатные поручения. Приятеля звали Свирид Петрович Самохин, он имел крепкое тело и острый ум - все то, что так необходимо в сыскном деле! Тем серым и мучительным утром Август обратился к Свириду Петровичу сразу с двумя просьбами. Только на то его сил и хватило. Письмо спустя два дня он передал востроглазому мальчишке, имя которого все никак не удосуживался запомнить. Мальчишка приплывал на остров три раза в неделю, привозил Августу корреспонденцию, еду и запасы самогона и был единственной связующей нитью между островом и Чернокаменском. Этот же мальчишка через неделю привез Августу еще одно письмо от Леонида. Или скорее сказать, не письмо, а коротенькую записку.
        «Все хорошо! Я осознал, как сильно ошибался!»
        Вот так, безо всяких предисловий, начиналась эта записка.
        «Я открылся Агнии Витольдовне! Как же мне стыдно и неловко за те мои детские подозрения! Только моя молодость и неопытность могут быть мне оправданием. Я все-все понимал превратно! Мучил себя, досаждал вам, учитель, своими детскими страхами. Все решилось. Нет, все решится в ближайшее время! Не знаю, прочли ли вы хоть одно из моих посланий, дорогой мастер Берг, но это письмо я пишу лишь затем, чтобы выразить вам свою безмерную признательность. Не было и нет в моей жизни человека более уважаемого, чем вы. И я не устану благодарить судьбу за то, что она подарила мне такого учителя! Спасибо! Навеки ваш, Л. Ступин».
        Это было радостное, полное надежд и чаяний послание. Отчего же в таком случае Августу сделалось не по себе? Что задело заржавевшие струны в его душе? У парнишки все хорошо. Развеялся морок, на горизонте замаячили новые мечты. Что же не так? Отчего сердце сжимается и болит? Спросить бы у албасты. Вот только она не пришла. Даже приблудная кошка куда-то подевалась. Может обе они устали от его пьянства и уныния?
        Тем утром Август снова смалодушничал - напился смертельно пьяным. Он пил так еще пять или шесть дней. Сбился со счета, почти перестал выныривать на поверхность из мутных вод беспамятства.
        В себя его привела колкая боль в груди. Август очнулся на твердом полу маяка, растерзанный и разбитый собственными пороками. На груди его сидела кошка, впивалась острыми когтями в кожу, тарахтела, как паровой двигатель, смотрела прямо в глаза. Словно бы кошка что-то понимала в его жизни и в нем самом!
        - Сгинь! - Август спихнул кошку на пол. На коже остались кровавые царапины от ее когтей. - Пошла отсюда! Убирайся!
        Албасты не понравится то, как он обращается с ее любимицей, но ему плевать на албасты. Ему бы доползти до ведра с водой…
        Ведро было пустым. По всему видать, запой его длился долго. По всему видать, придется выходить на божий свет. Выползать! Потому как держаться на ногах он сейчас не в силах. Ничего, он ползком, он не гордый!
        Снаружи ярко светило солнце и Август, чтобы не ослепнуть от этой яркости, прикрыл глаза рукой. Он лежал на боку, подставив небритую щеку солнечным лучам, чувствуя свежий запах озерной воды, и размышлял о собственной ничтожности, о том, что если у него достанет сил доползти до озера, то ползти он будет все дальше и все глубже, до самого Нижнего мира. Пока не подохнет…
        …В Нижний мир его не пустили. Августу хватило сил доползти до озера и хватило силы духа не останавливаться, когда в глотку вместо воздуха стала заливаться ледяная вода. Но его не пустили… В мерцающих водах озера самым краешком угасающего сознания он увидел слепых змей. Одна из них обвилась вокруг его шеи, сдавила и потянула. Август барахтался и отбивался, пытался разжать тугие змеиные кольца, пока серебряный мир сначала не потускнел, а потом и вовсе не исчез.
        В себя он приходил с болью и мучениями, как после самого тяжкого похмелья. Вместе с кашлем из горла выливалась озерная вода, а щеку до крови царапала озерная галька.
        - …Ты там никому не нужен. - Послышался над головой мелодичный голос.
        - Так же, как и ты, - прохрипел он.
        - Тебе рано, старик.
        - Мне поздно, нежить.
        - Не тебе решать. - Она присела рядом, почти ласково провела ладонью по его редким, слипшимся от воды кудрям. От ладони веяло могильным холодом.
        - А кому? - Август не стал открывать глаз, втянул голову в плечи, чтобы ускользнуть от этой смертельной ласки. - Тебе?
        - И не мне.
        - Тогда зачем спасала? - Все-таки он открыл глаза. Стало интересно, что она скажет.
        - Я не спасала. - Холод исчез вместе с той, кто его породила. Албасты отошла от Августа, уселась на большом черном валуне, подтянув колени к подбородку. - Тебе еще рано, вот и все.
        - Устал я, - пожаловался он и попытался сесть. Получилось не с первого раза, но он мог быть упрямым. - Отпусти ты меня, нежить, - сказал с мольбой в голосе.
        - Я и не держу.
        - А кто тогда меня из озера вытянул? Зачем я тебе? Поиграться?
        Она ничего не ответила, даже не глянула в его сторону. Сейчас она как никогда была похожа на девчонку, обыкновенную земную девчонку. Живую и славную. Вот только ему ли не знать, что она уже давно неживая. Нежить…
        - Ты еще не завершил свой путь, старик, - заговорила наконец албасты. - Рисунок твоей жизни не закончен.
        - А ты видела? - спросил Август, мотая головой.
        - Я знаю. Сколько бы ты не убивал себя, у тебя ничего не получится, пока ты не пройдешь свой путь до конца. Уйти не получится. - Албасты обернулась, посмотрела на него черными дырами глаз. Эти черные дыры на девичьем лице выглядели чудовищно страшно, напоминая, что разговаривает он сейчас не с живым человеком, а с чудовищем.
        - Я не ухожу. - Август и сам знал, что врет. То, что он пытался сделать, иначе, чем побегом, не назовешь. Он пытался сбежать из этой серой жизни, а жизнь его все никак не отпускала. - Мне просто нечего здесь больше делать, нежить.
        - Ты просто боишься, старик.
        - Тебя? - Август горько усмехнулся.
        - Не меня и не за себя. Признай, что ты боишься за того мальчишку. Боишься, но тебе проще умереть самому, чем сделать хоть что-нибудь для другого.
        - Они все мертвы, - сказал Август едва слышно. - Те, для кого я был готов жить, умерли. Я весьма опасный приятель, нежить.
        - Они так не считали. Они любили тебя. Даже этот мальчишка тебя любил.
        - Почему любил? - В голове словно ударили в набат. Август поморщился от боли, сжал виски руками. - Почему любил, а не любит?! - Его голос был слаб, он едва-едва заглушал раскаты в голове.
        - Ты сам знаешь, почему. Ты предал его, старик.
        Албасты соскользнула с валуна, чтобы через мгновение нависнуть над Августом страшной ненасытной тварью. От нее веяло озерной водой, холодом и смертью. Было великой ошибкой считать, что с подобным существом можно найти общий язык. Август закрыл глаза, приготовился умереть. Смерть от когтей албасты - это не самая великая кара. И пускай она многократно увеличит его страдания и удлинит дорогу в Нижний мир, он выдержит. Он выдержит все, что угодно, кроме правды.
        - Живи! - Голос албасты звучал прямо у него в голове, заглушая набатный звон. - Живи с этим, старик, и мучайся!
        - Как ты? - Спросил он, вглядываясь в черные дыры ее глаз.
        - Как я, - сказала албасты и истаяла, словно ее и не было.
        Август еще долго лежал на берегу озера, собирая себя по кусочкам, а потом встал на ноги и, пошатываясь, побрел к маяку. На столе поверх кипы бумаг лежало письмо. Август бросился к нему с почти юношеской резвостью. Албасты не права! Он никого не предавал, и все еще можно исправить!
        Письмо было не от Леонида. Это старинный приятель Свирид Петрович Самохин решил отправить ему весточку. Дрожащими руками Август вскрыл конверт, развернул исписанный мелким, почти бисерным почерком лист бумаги. С волос капала вода, и он испугался, что она размоет чернила, оттого бережно положил письмо на стол и принялся торопливо переодеваться в сухое. Переодевшись, он набросил на плечи старый плед, снова потянулся за письмом.
        Свирид Петрович был человеком действия, оттого и послание его было лишено светских реверансов.
        «Задачку вы мне задали прелюбопытнейшую, Август Адамович! Давненько я не получал такого удовольствия от работы!»
        Вот и все реверансы, дальше шел самый настоящий полицейский доклад, но написанный с этакой претензией на литературность. Водился за Свиридом Петровичем такой грешок - в свободное от сыска время он пописывал эссе и рассказы в Пермский литературный журнал. Писал под псевдонимом, о тайном своем увлечении рассказывал только самым близким. Вот ему, Августу Бергу, рассказал по старой дружбе.
        Из доклада следовало, что за работу Свирид Петрович взялся со всей ответственностью, принялся по крупицам, каплю за каплей, восстанавливать историю жизни Агнии Витольдовны Горисветовой. Для этого ему пришлось совершить путешествие из Перми в Екатеринбург. Именно из этого славного города привез свою молодую супругу граф Дмитрий Венедиктович Горисветов. Уже там, в Екатеринбурге, выяснились некоторые любопытные обстоятельства.
        Граф Горисветов отправился в Екатеринбург с четкими матримониальными намерениями. К своим пятидесяти годам он сколотил неплохой капиталец, приумножив доставшееся от отца наследство. Во владении Дмитрия Венедиктовича числилось несколько довольно прибыльных рудников, доля в металлургическом заводе и много еще разного по мелочи. Поэтому женихом он был завидным, хоть и немолодым, и к выбору будущей супруги подходил с великой серьезностью. Девица непременно должна была происходить из уважаемой семьи. Родословной Дмитрий Венедиктович уделял очень большое внимание. Куда большее, чем внешним данным претендентки. Вторым пунктом в списке требований шло крепкое здоровье избранницы. Графу непременно хотелось наследника.
        Девиц, соответствующих этим требованиям, в Екатеринбурге нашлось немало, но свой выбор Дмитрий Венедиктович остановил на Алевтине Тихоновне, единственной дочери помещика Муркина. Сам помещик помер несколько лет назад, но наследство дочери оставил весьма достойное. Дмитрий Венедиктович уже прикидывал, как сможет развернуться, объединив капиталы. Сама же Алевтина Тихоновна шла к приданому вполне сносным довеском. Она была уже немолода, разменяла двадцать пятый год, но телосложение имела крепкое, бедра крутые, а румянец яркий. За Алевтиной Тихоновной присматривала вдовая тетка. Тетка Дмитрию Венедиктовичу понравилась куда меньше. В людях он разбирался хорошо и в будущей родственнице учуял этакую едва различимую гнильцу. С другой стороны, обременительные родственные связи можно было обрезать вскоре после свадьбы. По части отрезания ненужных связей граф Горисветов был большим специалистом, потому и добился того, что в окружении его были люди исключительно полезные. Никаких захребетников! Никаких бедных родственников! По его твердому убеждению, каждый человек должен был нести определенную функцию. Даже
в семье. Особенно в семье! Вот он обязуется семью обеспечивать всем самым необходимым. Транжирства и свойственного многим современным дамам мотовства он в своем доме не потерпит, но и нуждаться будущая графиня Горисветова ни в чем не будет. Однако ж и от нее потребуется многое. Разумное и рачительное ведение хозяйства, воспитание детей в любви и уважении к родителю. Что касалось интимных моментов семейной жизни, тут Дмитрий Венедиктович считал себя почти аскетом. Все плотские радости он познал еще в далекой юности. Познал и даже успел пресытиться, а потому на некоторые изъяны во внешности будущей супруги смотрел снисходительно. Мнения самой Алевтины Тихоновны он, разумеется, не спрашивал, разумно рассудив, что сватовство такого человека, как он - уже редкий подарок для девицы.
        Сделка - а будущую женитьбу, он считал ничем иным, как весьма удачной сделкой! - сорвалась в самый последний момент. Накануне помолвки Дмитрий Венедиктович повстречался со своей судьбой. Девица была так хороша, что от ее красоты у считавшего себя знатным ловеласом графа сперло дыхание. Ее удивительную красоту лишь подчеркивало скромное платье. Черный волос, черные глаза, белоснежная кожа и осиная талия. И взгляд… Еще никогда женский взгляд его так не обжигал. Девицу звали Агнией, тетка Алевтины Тихоновны представила ее с явной неохотой, за спиной снисходительно обозвав несчастной приживалкой. Было очевидно, что внезапному появлению Агнии в поле зрения Дмитрия Венедиктовича она не рада. Как и ее дражайшая племянница. Случившемуся был рад, кажется, только сам Дмитрий Венедиктович. Взяв из рук прекрасной Агнии чашку чаю и сделав лишь несколько глотков, он принял окончательное решение. Там же, за столом, он сделал предложение, но не Алевтине Тихоновне, а скромной приживалке Агнии. Он не предлагал ничего этакого - лишь плохо завуалированное витиеватыми фразами содержание. Сказать по правде, содержание
куда более щедрое, чем он планировал выделить будущей супруге.
        Разразился страшный скандал с обмороками и криками, угрозами и битьем посуды. Алевтина Тихоновна закатывала глаза, требовала нюхательные соли, а ее тетушка сыпала проклятьями в сторону скромно стоящей у стеночки Агнии и грозилась вывести ее на чистую воду в глазах не только графа, но и общества.
        Из дома Агнию выгнали в тот же день. От робкой попытки Дмитрия Венедиктовича обеспечить ее «хотя бы на первое время» она с негодованием отказалась. Сказала, что ни за что не променяет честное имя на сомнительную славу содержанки и так на него посмотрела, что его давно зачерствевшее сердце вдруг пустилось в лихой галоп. Последующие недели он чувствовал себя молодым и влюбленным, часами простаивал под окнами скромной квартирки Агнии, слал цветы и подарки. Сначала простенькие, но с каждым днем все дороже и дороже. От подарков и разговоров Агния неизменно отказывалась, но смотрела на Дмитрия Венедиктовича так, что становилось тяжко дышать. Он понял, что если не заполучит эту удивительную женщину в свое безраздельное пользование, то сойдет с ума. Выход оставался один, и граф Горисветов решился. Его предложение руки и сердца было по-мальчишески пылким, он даже встал на одно колено, когда протягивал Агнии колечко с самым настоящим бриллиантом.
        Колечко и предложение она приняла не сразу, долго смотрела на коленопреклоненного Дмитрия Венедиктовича, словно бы о чем-то размышляя, а потом улыбнулась такой улыбкой, от которой у него занялось сердце. То ли болью, то ли радостью, он не разобрал.
        В Горисветово они с Агнией уехали через несколько дней. Уехали бы раньше, если бы не трагические обстоятельства, заставившие их задержаться в Екатеринбурге. Впрочем, сам Дмитрий Венедиктовичи обстоятельства считал скорее досадными, чем трагическими, оттого и злился безмерно.
        В доме его несостоявшейся невесты Алевтины Тихоновны случился пожар. Огонь занялся глубокой ночью и застал хозяев врасплох. К утру обгоревший остов дома рухнул, погребя под своими обломками и Алевтину Тихоновну, и ее вдовую тетушку, и прислугу. О случившемся можно было бы забыть почти сразу. Дмитрию Венедиктовичу не было никакого дела до этих несчастных. Вещи были собраны, билеты куплены. Но пришлось задержаться.
        Когда они с Агнией уже стояли на крыльце гостиницы, появились полицейские во главе с неказистым, плюгавеньким каким-то сыщиком. Сыщик представился, но Дмитрий Венедиктович не озаботился тем, чтобы запомнить его имя. В тот момент заботила его лишь смертельно побледневшая Агния, которую сыщик вполне галантно пригласил в полицейский участок для беседы. Она бросила беспомощный взгляд на Дмитрия Венедиктовича, и тот впервые со времени их знакомства почувствовал себя настоящим мужчиной, рыцарем и защитником. На сыщика он набросился коршуном, пустил в ход и собственный титул, и угрозы. Ни то, ни другое действия не возымело, но Дмитрий Венедиктович не собирался сдаваться, бережно поддерживая Агнию под локоток, он отправился вместе с ней в полицейский участок.
        Уже в участке выяснилось, что кто-то из соседей Алевтины Тихоновны поведал о случившемся недавно скандале. А еще кто-то клялся и божился, что видел Агнию в ночь пожара на месте преступления. Почему преступления? А потому, что у следствия имелись некие доказательства умышленного поджога. Разумеется, все сказанное было дичью и полнейшей чушью! Дмитрий Венедиктович так и сообщил явившемуся на беседу начальнику участка. Он держался твердо и решительно, он был готов на все, чтобы защитить любимую женщину. И он защитил! Уж, как умел…
        Доверительным шепотом, косясь на замершего у двери пристава, Дмитрий Венедиктович сообщил начальнику участка, что у Агнии есть алиби, которое камня на камне не оставит от гнусного обвинения, но вопрос деликатный и может навредить репутации невинной девицы. Начальник участка оказался человеком понимающим и разумным. Его нисколько не смутило сообщение, что всю минувшую ночь Агния провела с графом Горисветовым. Невеста, почти супруга… Какой уж тут удар по репутации - дело житейское! Дмитрий Венедиктович не знал, что сильнее повлияло на представителя закона: его ораторский талант или пухлая пачка денег, которую указанный представитель закона принял, почти не таясь. Как бы то ни было, а ровно через час с Агнии были сняты все обвинения.
        Дмитрий Венедиктович опасался, что в попытке защитить даму сердца зашел слишком далеко, и приготовился к самому худшему. Он даже заготовил речь, которую вознамерился произнести, когда они останутся наедине. С виноватым видом он помог Агнии забраться в карету, уселся напротив и приготовился каяться. Но Агния ни в чем не стала его винить, с тихим вздохом она упала к нему на грудь, прижалась всем своим юным телом, от чего Дмитрия Венедиктовича тут же бросило в жар. Давненько он не чувствовал ничего подобного! Сказать по правде, никогда в жизни не чувствовал такой ослепляющей страсти, какую вызывала в нем эта удивительная женщина. Агния отстранилась в тот самый момент, когда Дмитрий Венедиктович уже решился ее поцеловать, и к мучительному жару добавилось чувство стыда за собственную несдержанность. Он сполз на грязный пол кареты и уткнулся покрывшимся испариной лбом прямо в колени Агнии. И не было для него большей радости и большей ласки, чем легкие касания ледяных пальчиков и острых ноготков. Агния гладила его медленно и задумчиво, словно он был не графом Горисветовым, а левреткой, беззаветно
преданной своей хозяйке.
        Август понимал, что большая часть из написанного в письме была всего лишь художественным допущением Свирида Петровича, но и собственное живое воображение рисовало именно такие картинки. Он знать не знал графа Горисветова, но представлял, как могла повести себя Агния в сложившихся обстоятельствах. А еще он вполне допускал, что пожар, унесший не одну невинную жизнь, был делом ее рук. Та Агния, которую он знал, была способна на многое. Человеческие жизни не значили для нее ровным счетом ничего, она мыслила совершенно иными категориями и почему-то была уверена, что Август непременно поддержит ее в этом сумасшествии. Или то было не сумасшествие?
        Августа прошиб холодный пот. Он вспомнил, каким взглядом смотрела на него Агния, вспомнил, какие у нее были глаза. Такие глаза он видел почти каждый день. Черные дыры… Бездонные колодцы, в которые лучше не заглядывать… В этих глазах нет души, одна лишь алчность и неуемная жажда. Агния Горисветова была таким же чудовищем, как и албасты. Разве только свое обличье она не меняла, оставаясь прекрасной девой на радость своим будущим жертвам. В том, что граф Горисветов стал такой жертвой, Август знал задолго до того, как прочел письмо Свирида Петровича до конца.
        «Чтобы узнать то, что происходило дальше, мне пришлось отправиться сначала в Пермь, а потом и в Чернокаменск. Простите великодушно, Август Адамович, что не навестил вас. Не решился нарушить ваше добровольное уединение, да и времени, признаюсь, у меня было в обрез».
        Август усмехнулся. Оставаясь непревзойденной ищейкой, Свирид Петрович был деликатнейшим человеком. Вполне возможно, что на Стражевой камень он все-таки явился, но застал хозяина в крайне непотребном виде. Их дружба не была настолько крепкой, чтобы Свирид Петрович позволил себе вмешиваться в планы Августа по уничтожению собственной жизни, но достаточно долгой, чтобы с максимальным старанием исполнить его просьбу.
        «Вскоре после возвращения графа в усадьбу состоялась свадьба. Уж не знаю, по какой причине и по чьему желанию, но прошла она скромно и почти незаметно. Я пишу «почти», потому что кое-что, заслуживающее внимания, все-таки случилось. Ночью, следующей за венчанием, разразилась страшная гроза. Церковь, в которой венчались молодые, сгорела дотла».
        Август оторвался от чтения, задумался. Сначала дом несостоявшейся невесты графа, потом церковь. Не слишком ли много пожаров на одну юную провинциалку? Ответа на этот вопрос у него пока не было, но он надеялся найти его в письме Свирида Петровича.
        «А вскоре и в усадьбе начало твориться нечто странное. Насколько странное, мне сложно судить, ибо сведения я черпаю исключительно из воспоминаний свидетелей тех событий, а свидетели, надо признать, не спешат делиться с чужаком.
        Челядь свою новую хозяйку встретила с великой радостью. Молодая, красивая, добрая, детишек любит. Вот с детишек, дорогой Август Адамович, все и началось. Своих детей молодоженам Господь давать не спешил, оттого, наверное, юная графиня и возилась с чужими. Собирала в усадьбе всю окрестную детвору, играла с ними в прятки. Поначалу, эта невинная забава всех умиляла. Странности начались спустя несколько месяцев. Детишки один за другим начали сначала хворать, а потом и помирать. Надо сказать, не все детишки, а только те, что играли с молодой хозяйкой в прятки и пятнашки. Вот как запятнает Агния ребятенка, как поймает, так и наваливается на того неведомая хворь. Вроде, ничего особенного. Дите делается бледным и квелым, играться не хочет, работать не может. А графиня за ним ухаживает, конфетки и пряники приносит, у постели часами сидит. Удивительная забота! Не находите, Август Адамович?»
        Знавал Август таких, что любили малых деток. Далеко ходить не надо, она сама явится. Вот уже и явилась. Прознала, видать, про письмо, не утерпела. Август поежился от холода, натянул плед до самой маковки.
        Албатсы была из тех демонов, что не брезгуют поживиться невинными детскими душами. Или он все-таки ошибается, возводит напраслину?
        - Не ошибаешься, старик. - А голос звонкий, девичий. И коса скользит по плечу Августа, разве что не шипит по-змеиному. - Вот только радости мне от того никакой нет. Одни только муки.
        - Опять мысли читаешь? - спросил он, стряхивая косу с плеча.
        - Все твои мысли у тебя на лице написаны, старик.
        Албасты встала напротив. Нет, не встала, а зависла в вершке над полом. Косы ее расплелись, рассыпались по плечам серебряной пряжей. Красота - глаз не оторвать! Или не от волос, а от костяного гребня, что неспешно скользит по ним, разбирая на тонкие пряди. Смотрел бы и смотрел…
        - Не смотри. - Гребень замер на полпути. - Не смотри, а то остатки души потеряешь.
        - Нечего терять, ведьма. - Он отвернулся. - Ни тебе, ни мне.
        - Даже мне еще есть, что терять. - В голосе албасты послышалась грусть. - Есть, с чем бороться.
        Это она сейчас о том, что страшило Августа в ней больше всего. О собственном проклятье. Такая, как она, родное дитя, плоть от плоти, пощадить не может. Что уж говорить о чужом? Сердце привычно заныло, Август поморщился, потер грудь. Неправ он! Неправ и несправедлив! Однажды албасты сдержалась, все сделала, чтобы остаться… Нет, не человеком! Нет в ней более ничего человеческого! Или что-то все-таки еще есть?
        - Нет, - сказала, как отрезала. - Нет во мне больше ничего человеческого, старик. Придумываешь ты все. Дальше читай, интересно мне.
        - С самого начала? - спросил он, расправляя письмо на столе.
        - Не надо, начало я знаю.
        Значит, и в самом деле читает мысли. Нежить, что с нее взять…
        «Заботу о больных детках молодая графиня проявляла немалую, но вот беда: после очередного ее визита, заболевшему ребенку становилось все хуже и хуже. И месяца не проходило, как несчастный умирал. А графиня снова созывала детвору для игры в прятки. Здесь, Август Адамович, если позволите, мне хотелось бы поделиться с вами некоторыми своими рассуждениями. Не кажется ли вам, что графиня была носительницей некой заразной и смертельно опасной болезни, которую детский организм был не в состоянии побороть? Современная наука не отрицает подобный феномен. Оттого и эта череда странных смертей, которые местный люд за неимением разумного объяснения называл ничем иным, как проклятьем».
        Август задумался. Та Агния Горисветова, которую он знал, виделась ему безнадежно больной. Но во взгляде ее черных глаз не было той усталости от жизни, которая выдает всякого, кто помечен черным крылом смерти. Он оторвал взгляд от письма, посмотрел на албасты.
        - Что, старик? - спросила она с горькой усмешкой. - О чем задумался?
        - Ты всегда была такой? - спросил он.
        - Какой - такой? - Кажется, ему удалось ее удивить. От удивления она снова превратилась в юную девчонку. Почти человеческую, почти живую.
        - Эти твои две ипостаси. - Август указал на нее пальцем. - То красна девица, то старуха. Так всегда было?
        - Нет, - она покачала головой.
        - А когда началось?
        - Странные вопросы ты задаешь, старик. Я так давно не-живу, что уже и не припомню.
        - А как тебе проще? - Ему хотелось докопаться до самой сути. Что-то свербело в мозгу, какая-то еще не сформировавшаяся до конца мысль. - Старухой или молодухой?
        Пришло ее время задуматься. Пока думала, состарилась прямо у Августа на глазах. Не перекинулась в ведьму в мгновение ока, как раньше, а старела, словно бы жизнь вокруг нее ускорилась в сотни, если не тысячи раз.
        - Старухой, - просипела албасты.
        - Скажи, почему так? - не сдавался он. - Чего тебе не хватает, чтобы оставаться молодой и красивой?
        - Плоти, - сказала албасты и осклабилась. В темноте сверкнули острые зубы, волосы снова заплелись в косы, а косы тут же превратились в змей. - Человеческой плоти мне не хватает, старик! - Одна из змей обвилась вокруг ноги Августа. - Поэтому берегись, не дразни меня глупыми вопросами.
        На змею он не обратил никакого внимания, просто легонько дернул враз онемевшей ногой.
        - Я не дразню, я пытаюсь уразуметь. Плоть - это ведь энергия. Не будет энергии, не будет жизни.
        - Я не живу, - отозвалась албасты, а змея оставила ногу Августа в покое.
        - Но ты есть, и ты сама только что подтвердила, что для сохранения твоего более приятного обличья тебе нужно… - Он сглотнул колючий ком.
        - Мне нужно охотиться. - Албасты снова усмехнулась.
        - Ей тоже! - Август вскочил с лавки, в возбуждении закружил по комнате, натыкаясь на мебель. - Она их тоже ест! Не так, как ты…
        - Она их выпивает. - Албасты возникла прямо перед ним, прекратила его сумасшедший бег по кругу. Август отшатнулся и едва не упал. Упал бы непременно, если бы косы-змеи не обхватили его за талию, не давая рухнуть навзничь. - Я не знаю, какого рода ее проклятье. - Албасты говорила задумчиво. - Она не такая, как я.
        - Не мертвая? - уточнил Август. Этот момент казался ему очень важным.
        - Она живая. - Албасты кивнула. - Я думаю, живет она уже очень много лет.
        - Этого не может быть. - Он помотал головой. - Это противоречит…
        - Чему? - не дала она ему договорить. - Чему противоречит моя не-жизнь?
        Он не нашелся, что ответить, просто молча попятился, опустился обратно на лавку, взял со стола письмо.
        - Она красивая? - спросила албасты, и в голосе ее Августу вдруг почудилась самая обыкновенная бабья зависть.
        - Очень, - ответил он честно и тут же добавил: - Не такая красивая, как ты, но все же.
        Албасты, теперь снова прекрасная дева, кивнула. Это не был победный жест, это было всего лишь признание очевидного.
        - Значит, ей нужно много, - сказала она.
        - Много чего?
        - Много еды.
        - Детей?
        - Если она питается детьми.
        - И как долго это продолжается? - Августу не верилось, что он всерьез обсуждает с албасты всю эту дичь. - Как долго она их… ест?
        Ответом ему стала тишина. Албасты исчезла. Август вздохнул, потер глаза и принялся читать дальше.
        «Слухи поползли после смерти третьего ребенка. А после того, как от неведомой хвори умер шестой, деревенские бабы наотрез отказались отпускать своих детей в усадьбу. Да и сама усадьба начала приходить в упадок. Граф Горисветов по-прежнему обожал свою ненаглядную Агнию, но потерял всякий интерес и к домашним делам, и к ведению бизнеса. Он днями просиживал в своем кабинете, не подпуская к себе никого, кроме супруги. Начал дичиться не только слуг, но и деловых партнеров. Дошло до того, что все дела перешли в руки Агнии. К тому времени Дмитрий Венедиктович совершенно сдал, из еще не старого, крепкого мужчины превратился в больную развалину. И в этой странной метаморфозе обитатели Горисветово тоже узрели дурной знак. К слову сказать, слуг в усадьбе оставалось все меньше и меньше. Так что умирал граф Горисветов почти в одиночестве. У его смертного одра была лишь юная супруга да верный глухонемой камердинер. Может быть оттого смерть эта осталась почти незамеченной.
        К тому времени, как тело графа предали земле, Агния Горисветова уже держала все бразды правления усадьбой и бизнесом в своих маленьких, но хватких руках. Один из бывших деловых партнеров графа во время частной беседы за рюмочкой коньяку убеждал меня, что Агния Витольдовна святая женщина, беззаветно любящая своего супруга и искренне переживающая его уход. В качестве доказательства он приводил внезапный и тяжелый недуг, сваливший молодую вдову почти сразу после смерти графа. Агния слегла на несколько месяцев, а когда снова появилась в обществе, вид имела самый что ни на есть ужасный. Постарела и подурнела. Все эти метаморфозы списали на болезнь и душевные страдания, связанные с утратой опоры в жизни. За ее спиной шептались и злословили. Светское общество не любит и не прощает выскочек, особенно, когда выскочка теряет былую привлекательность. Наверное, Агния Витольдовна уловила эти незримые флюиды, потому что почти на целый год исчезла из светских хроник.
        Ее затворничество прервалось так же внезапно, как и началось. Она появилась на балу, который традиционно устраивал пермский губернатор, и своим появлением произвела настоящий фурор. Говорят, на том балу графиня Агния Горисветова красотой, умом и изяществом затмила всех присутствовавших дам. Говорят, на том балу сразу несколько офицеров решили стреляться из-за прекрасной вдовы. И даже у самого губернатора случилось некоторое недопонимание с супругой. А еще говорят, что на том балу сама Агния заключила несколько весьма выгодных сделок и привлекла немалое внимание к своей новой затее.
        Затея была благотворительного характера - создание приюта для одаренных сироток, коих Агния Витольдовна уже начала собирать по всей стране. Как ни странно, на ее страстный призыв помочь юным гениям откликнулись многие весьма влиятельные господа. Жилые комнаты и учебные классы в Горисветово обустроили в максимально короткие сроки. По всему видать, на это обустройство и ушла часть вырученных денег. Еще одна часть ушла на торжественное открытие приюта с благотворительным ужином и освещением этого знаменательного события в прессе. Можно было бы предположить, что затею графини ждет великое будущее. При ее уме, обаянии и деловой хватке «доить» щедрых жертвователей и радетелей за будущее России можно было годами, но сразу же после открытия приюта графиня Горисветова снова ушла в тень.
        Что же касается вашего вопроса по поводу ее здоровья, спешу сообщить, что графиня Горисветова пребывает в здравии, к врачам за последние полгода не обращалась ни разу. Те же, кому довелось видеть ее лично, в один голос твердят, что она дьявольски красива».
        Дьявольски красива… Какое точное определение подобрал Свирид Петрович! Но Августа заинтересовало не это, а заверение сыщика в абсолютном здравии Агнии. С чего бы случиться такому удивительному исцелению?! Не с того ли, что прекрасная вдова снова начала хорошо питаться? К горлу подкатил колючий ком, Августа замутило.
        Вот и складывается головоломка. Для такой, как она, сиротский приют - это прекраснейшая возможность отдаваться собственным порокам и… кормиться.
        Август напряг память. Все гениальные детишки, которых он видел в Горисветово, вид имели бледный и малахольный. Тогда он не обратил особого внимания на эту малахольность, но сейчас начинал понимать, что на самом деле происходило в усадьбе. После кончины графа Агния потеряла не только опору, но и возможность потакать собственным порокам. Детей в усадьбе не осталось, а взрослыми, надо думать, питаться не получалось. Или получалось, но не так хорошо. Август вспомнил холод, что веял от Агнии, и собственное инстинктивное желание от нее отстраниться. Возможно, общение с албасты сделало его чуть более чувствительным, чем обычные люди, но и обычные люди, наверняка, тоже чувствовали темные флюиды, исходящие от графини Горисветовой. Чувствовали и старались держаться на расстоянии. А дети… А детям, бедным сироткам, просто некуда было деваться!
        Опять же, нужно признать, что Агния обладала притягательным обаянием хищного зверя. Собственно, она и была своего рода хищницей, только очень умной и изощренной. Вот откуда эта затея с приютом. Детей много, все сироты, никто искать и убиваться не станет. Вот так все удачно!
        Август рассуждал, а лоб его покрывался холодным потом. Он оставил Леонида в лапах чудовища, отвернулся, когда мальчишка буквально молил о помощи. Да что там отвернулся! Ему было проще умереть, чем сделать что-то хорошее другому человеку. Права албасты. Нежить не только читает его мысли, но и видит его насквозь.
        Август снова вскочил на ноги, снова закружил по комнате. Ему было нужно подумать, разложить все по полочкам, разобраться в том, что происходит. Одно он знал наверняка: важную роль в происходящем играет Свечная башня. Он сам вложил в руки Агнии смертельно опасный инструмент, пусть до сих пор и не понял, как этот инструмент работает.
        Он вернулся к столу, взял в руки недочитанное письмо.
        «Касаемо еще одного вашего поручения, Август Адамович, хочу сообщить, что я связался со своим приятелем, сделавшим какую-никакую карьеру по дипломатической части. В Дюссельдорфской академии художеств нет ученика с указанными вами именем и фамилией. Мой приятель в этом абсолютно уверен, и у меня нет оснований ему не доверять. Куда бы ни отправился означенный юноша, в Дюссельдорф он так и не прибыл. Я продолжу свои изыскания и как только обнаружу что-то по-настоящему важное, непременно вам сообщу. Искренне ваш, С.П. Самохин».
        Август уже и думать забыл, что просил Свирида Петровича разузнать, как сложилась судьба воспитанников, которые, по словам Леонида, покинули стены приюта после инициации. А вот Свирид Петрович ничего не забывал и выяснил то, о чем Август уже и сам начал догадываться. Воспитанники Агнии Горисветовой не покидали пределы усадьбы, они просто исчезали, словно их никогда не существовало. Они исчезали, и никому не было до этого дела. Наивного Леонида можно было накормить байками про светлое будущее и исполнение заветной мечты, но Август уже давно перестал считать себя наивным.
        Порывшись в ящиках рабочего стола, он вытащил бумагу и письменные приборы. Пришло наконец время написать Леониду!

* * *
        Август был взволнован до такой степени, что не пил до тех пор, пока на маяке не появился мальчишка-посыльный. Он сунул мальчишке конверт и мелочь, потребовал, чтобы тот без промедления отправлялся на почту. Мальчишка, привыкший к его чудачествам и обрадованный щедрым вознаграждением, тут же прыгнул обратно в лодку и погреб к берегу с таким усердием, словно за ним гналась албасты. А Август откупорил привезенную бутыль с самогоном и принялся ждать.
        Ответ не пришел ни через несколько дней, ни через неделю. Расстояние до Горисветово по здешним меркам было небольшое, погода стояла чудесная, дорога была в хорошем состоянии. Это зимой расстояние в несколько миль может стать непреодолимым препятствием, но не в самый разгар лета! Тревога Августа с каждым днем делалась все сильнее и сильнее. Наконец он решился!
        Ему не привыкать появляться незваным гостем. Ему нет дела до общественного мнения и прочих условностей. Сказать по правде, этот визит он должен был нанести гораздо раньше. Причиной всему его бездушие, почти такое же, как у албасты. Он бросил мальчишку в беде в логове голодного зверя, уговаривая себя, что поступает правильно. Уговоры закончились, пришло время действовать.
        Соблазн напиться во время пути был велик, но Август давно научился управляться с собственными демонами, поэтому к тому моменту, как экипаж въехал в ворота Горисветовской усадьбы, он был трезв, как стекло. Трезв, встревожен и зол. В больше мере на себя самого.
        Кажется, его приезд остался незамеченным. Август расплатился с извозчиком и, сунув под мышку потрепанный дорожный саквояж, пошагал по подъездной дорожке. С его предыдущего визита прошло чуть меньше года, но взгляд то и дело подмечал случившиеся в усадьбе перемены. Надо сказать, перемены эти были не к лучшему. Чувствовалось какое-то общее уныние и запустение. Начать с того, что никто не охранял ворота. Они даже не были закрыты. Тяжелые створки раскачивал туда-сюда ветер, и несмазанные петли пронзительно скрипели. Парк тоже выглядел заброшенным. Кусты давно не стрижены, трава не кошена, на некогда роскошных клумбах буйствовали сорняки.
        Август прошел мимо фонтана, который прошлым летом работал вполне исправно, а нынче белая мраморная чаша покрылась паутиной трещин, а на дне ее лежали прошлогодние листья. Но больше всего его смущала тишина. В месте, где живут дети - много детей! - не должно быть такой гнетущей, такой напряженной тишины.
        Он уже начал подумывать, что усадьба необитаема, когда в одном из окон первого этажа увидел худенький, очевидно детский силуэт. Кто-то следил за ним, слегка отодвинув в сторону занавеску.
        Здесь, вблизи дома, присутствие людей сделалось чуть более заметным. На скамейке у оранжереи лежала кем-то забытая книга. Листы ее пожелтели и сморщились, из чего Август сделал вывод, что книга лежит так уже довольно давно. Через раскрытую дверь оранжереи были видны оставленные на дорожке садовые инструменты: воткнутая в землю лопата, грабли и ржавая лейка. Растения в оранжерее были почти такими же неухоженными, как и снаружи, но инструменты давали надежду на то, что оранжереей кто-то занимается. Тут же поблизости стоял мольберт. Его деревянные ножки утопали в густой траве. Август подошел к мольберту, посмотрел на то, что воодушевило невидимого художника. Взгляд уперся в глухую стену конюшни. Из конюшни тоже не доносилось ни привычных звуков, ни привычных запахов. Очевидно, это здание пустовало.
        Август в раздумьях постоял перед мольбертом, зачем-то заглянул в оранжерею, проверил, есть ли вода в лейке. Вода была на самом донышке, мутная и тронутая зеленцой. На некогда белой дорожке тоже виднелся зеленый налет то ли плесени, то ли мха. Пахло сыростью и запустением. Словно бы он зашел не в оранжерею, а в склеп.
        От возникшей вдруг ассоциации Августа прошиб холодный пот. Из оранжереи он почти выбежал. И тут же нос к носу столкнулся с Тихоном. Старик мазнул по нему равнодушным, лишенным узнавания взглядом и прошел мимо. Двигался он мелкими шажками, смешно и неуклюже размахивая длинными руками. Август хотел было его окликнуть, но тут же вспомнил, что старик глухой. Значит, придется являться пред ясные очи Агнии без доклада, по-простому.
        Агнию он нашел там, где и рассчитывал найти - в кабинете. Она сидела за огромным письменным столом, углубившись в чтение каких-то бумаг. Кабинет казался единственной по-настоящему жилой комнатой в этом полном уныния доме. Август заприметил даже букет каких-то неведомых цветов в хрустальной вазе. От цветов шел тяжелый горьковато-ладанный аромат, от которого у Августа тут же разболелась голова.
        Сама же Агния была чудо как хороша! Прав был Свирид Петрович, когда заверял Августа в ее исключительном здравии. От недавней болезни не осталось и следа. Нет, пожалуй, о ней напоминала бледность. Но бледность эту запросто можно было списать на дань моде. И лихорадочный румянец мог быть вовсе не лихорадочным, а наведенным искусственно. И губы, слишком яркие, слишком сочные, на общем бледном фоне казались алыми, словно бы перепачканными в ягодном соке. Или крови…
        Август отшатнулся в тот самый момент, как Агния подняла на него взгляд. Вот что не изменилось - ее глаза! Черные, как уголья, равнодушные. Если бы у албасты была сестра, Август бы поклялся, что это Агния. Дело за малым - за сплетающимися в живые косы волосами и саблезубой улыбке.
        - Мастер Берг! - Агния улыбнулась. Зубы у нее оказались самые обычные - мелкие и белые. И уложенные в небрежную домашнюю прическу темные волосы не стремились ни к каким пугающим метаморфозам. - Я не слышала, как вы вошли! Чем обязана?
        Она продолжала улыбаться Августу, но взгляд ее оставался настороженно-холодным.
        - Да вот… - Он решил, что не станет стоять на пороге, как ничтожный проситель, поэтому вошел в кабинет и, не дожидаясь приглашения, уселся на неудобный стул с высокой резной спинкой. - Захотелось проведать своего протеже.
        - Которого из них? - Черные глаза Агнии сузились, превратились в щели. Губы искривила недобрая улыбка. - Мне думалось, что все здешние дети - мои, а не ваши протеже, мастер Берг.
        - Один все ж таки мой. - Август покачал головой. - Я говорю про Леонида. Леонида Ступина. Во время работы над башней мы сблизились с этим юношей.
        - Сблизились настолько, что вы решили проведать его лишь спустя год?
        - Мы вели переписку.
        Это было вранье, но вряд ли Агния знает абсолютно все о жизни своих воспитанников.
        - Если вы вели переписку, мастер Берг, то должны были знать, что Леонид покинул стены приюта. - Она смотрела на него одновременно снисходительно и насторожено.
        - Когда? - Сердце екнуло и болезненно сжалось.
        - Недавно, меньше месяца назад. Леонид отправился в Санкт-Петербург. Он мечтал и дальше учиться архитектуре, совершенствовать знания, полученные от вас. - В голосе Агнии звучала неприкрытая насмешка. - Вы не знали?
        - Я знал, что Леонид собирается поступать в Институт гражданских инженеров. - Август кивнул. - Но, помимо этого, я знаю, что он не уехал бы из Горисветово, не попрощавшись со мной.
        - А как он должен был с вами прощаться? - Агния больше не улыбалась, взгляд ее сделался цепким и злым. - Разве вы ответили хоть на одно из его писем? Разве подбодрили его, если не делом, то хотя бы добрым словом?
        Она все знала. Знала, что мальчик ему писал. Знала, что письма его так и остались без ответа. Узнать это она могла лишь от самого Леонида. Значило ли это, что к ней Леонид был ближе, чем к нему? Август задумался. Это могло значить все что угодно. В конце концов, мальчик мог обидеться и потерять надежду. А к кому бежит обиженный ребенок? К матери! Или к той, кого хочет считать своей матерью. Тон последнего письма очень ясно об этом говорил. Не найдя понимания у учителя, Леонид попытался найти утешение у той, к которой испытывал искреннюю признательность.
        - Каюсь, Агния Витольдовна! - Он опустил голову, потер глаза жестом смертельно уставшего человека. - Я виноват перед этим юношей.
        - В чем же, Август Адамович? - Она подалась вперед. Сейчас лицо ее выражало искреннее удивление.
        - Что вы знаете о пороках? - спросил он едва слышно.
        О пороках эта женщина знала куда больше, чем он сам, но вопрос ее заинтриговал. Вопрос или его раскаяние? Август уже достаточно пожил на этом свете, чтобы понимать, что с ничтожного, маленького человечка спрос куда меньший, чем с человека сильного и решительного. На людские пороки и слабости общество привыкло смотреть сквозь пальцы. Так уж повелось.
        - О каких пороках вы ведете речь?
        - О своих. Исключительно о своих собственных. - Он горестно вздохнул. - Я ничтожный пьянчужка, Агния Витольдовна. Глупо отрицать очевидное. У меня есть единственный верный друг. Это зеленый змий.
        Ах, знала бы она, какие на самом деле у него водятся знакомцы! Но сейчас не об том нужно думать. Сейчас нужно сделать все возможное, чтобы она поверила в его никчемность, чтобы успокоилась и перестала видеть в нем врага.
        - Все мы не без греха. - Агния кивнула, как ему показалось, одобрительно, поправила прическу, приготовилась слушать дальше.
        - Я не дал себе труда прочесть эти письма. - Август снова вздохнул, сцепил пальцы на животе, нервно задергал ногой. - Хуже того, я растапливал ими печь.
        Агния заинтересованно приподняла бровь.
        - Я прочел лишь самое последнее письмо, то самое, в котором Леонид сообщал мне о своем намерении отправиться в Санкт-Петербург.
        - Почему прочли?
        - Кончился самогон, - сказал Август просто. - Самогон кончился, а мозг прояснился в достаточной мере для того, чтобы я прочел письмо перед тем, как бросить его в огонь.
        - И что вы почувствовали, мастер Берг?
        - Стыд. - Он почти и не соврал. Стыд было одним из множества чувств, что вызвало в нем послание Леонида. - Стыд, а еще острое желание попрощаться с мальчиком, исправить хоть что-нибудь. И вот я здесь.
        - Вы опоздали. - Агния встала из-за стола, выбрала из букета огненно-алый цветок, понюхала, потом воткнула себе в волосы. - Я сделала для него то, что не сделали вы. Поверьте, Август Адамович, Леонид счастлив. Он получил то, к чему стремился.
        - Но я, я несчастен! - сказал Август порывисто. - Агния Витольдовна, Христом богом молю, дайте мне возможность исправить свою ошибку!
        - Каким образом? - спросила она, оборачиваясь через плечо. Во взгляде ее черных глаз Августу примерещились языки пламени.
        - Я не прошу многого, дайте мне его адрес. Я напишу ему письмо. Покаюсь, попрошу прощения.
        - И станете дальше гробить свою жизнь? - Она усмехнулась. - Я же вижу вас насквозь, мастер Берг! Все порывы вашей ничтожной душонки!
        Август напрягся, сжал кулаки, сдерживая и скрывая нервную дрожь в пальцах. Эта женщина и в самом деле способна на многое. Раскусить его безыскусную хитрость она сможет запросто.
        - Вы никчемный, никому не нужный человечек, - продолжала Агния. - Вы не нужны даже самому себе. Так зачем вам мальчик? Что вы можете ему предложить, кроме этого своего внезапного раскаяния?
        - Деньги, - сказал он и украдкой вытер выступившую на лбу испарину. - Для учебы и жизни в столице нужны средства. У меня они есть.
        - У меня тоже. - Агния раздраженно повела плечом. - Можете мне поверить, Леонид больше никогда не будет нуждаться. А теперь прошу меня оставить. - Она выразительно посмотрела на лежащие на столе документы. - У меня очень много дел.
        - Быть может, кому-то из ваших воспитанников нужен наставник? - предпринял он последнюю попытку.
        - Нет, - ответила она резко. - Среди моих воспитанников больше нет тех, кто нуждался бы в ваших наставлениях, мастер Берг. Поймите меня правильно. - Ее голос немного смягчился. - Я несу ответственность за этих детей и не могу позволить, чтобы их образованием занимался такой человек.
        - Понимаю… - Август встал со стула, суетливо одернул измятый сюртук. - Прошу меня простить. Разрешите откланяться?
        Она ничего не ответила, повернулась к нему спиной, потому и не заметила холодную решимость в его взгляде.

* * *
        Август медленно брел по дорожке, всем своим видом изображая подавленность. Это было легко, потому что ум его был достаточно ясен, чтобы понять, что с Леонидом случилась беда. Его ум был достаточно ясен даже для того, чтобы принять и вину за случившееся, и боль. Августу было больно. Чувство вины тяжким грузом легло на его плечи, пришибая к земле, не позволяя дышать полной грудью. Но было еще одно чувство - та самая решимость, что родилась в кабинете Агнии. Он во что бы то ни стало доберется до сути! Он разберется с тем, что творится в этом насквозь пропитанном тьмой месте. Ему всего лишь нужно дождаться этой самой тьмы.
        Август поравнялся с теми окнами, за которыми были комнаты воспитанников. За ним больше никто не следил. Может быть, только Агния из своего роскошного кабинета, но оборачиваться он не стал. Он медленно брел и прислушивался, пытаясь вычленить из окружающей тишины хоть какие-то звуки. Ничего не вышло. Усадьба казалась вымершей. Сказать по правде, она уже была почти мертвой. Август чувствовал это шкурой. Знакомство с албасты еще и не такому научит…
        Выйдя из ворот, он какое-то время шел по широкой подъездной аллее, дошел почти до самого ее начала, а потом нырнул в густые заросли одичавшего орешника. Оказавшись в прохладной сени деревьев, он уперся ладонями в колени, восстанавливая сбившееся дыхание. Потом еще долго беззвучно плакал, прижавшись спиной к стволу старой липы, выгоняя из себя боль. Августу казалось, что если боль уйдет, то в душе останется больше места для расчетливой ярости. Наверное, так оно и было, потому что, когда кончились слезы, он не почувствовал облегчения, но почувствовал злую решимость.
        Весь остаток дня он провел на берегу небольшой речушки, протекающей по дну оврага. Здесь тоже было тихо, но тишина эта была иного рода - успокаивающая, а не тревожная. Подумалось вдруг, что албасты понравилось бы это место. Это были странные мысли, словно бы он выбирал летнюю дачу для доброго друга. Но албасты никогда не была и никогда не станет ему другом. Она была его сокамерницей. Вот так Августу виделось их странное общение.
        Обратно к усадьбе он вернулся, когда сгустившиеся на дне оврага сумерки сизой волной выплеснулись сначала в лес, а потом и в парк. Он крался, прячась в этих сумерках, просчитывая каждый шаг и каждое действие.
        План был простой. За неимением четких задач, Август решил наблюдать за домом и башней столько, сколько потребуется. Ему хотелось собственным глазами увидеть загорающийся над Горисветово светоч, найти источник этого сияния. Он понимал, что, возможно, придется ждать не один и не два дня, но жизнь его нынче была такой серой и никчемной, что течение времени для него ровным счетом ничего не значило.
        Ночь упала на усадьбу тяжелым и плотным пологом, в прорехах которого ярко светили звезды. Август занял позицию, с которой одинаково хорошо просматривался как дом, так и башня. Разумеется, для начала он попытался проникнуть в башню, но у него ничего не вышло. На двери висел тяжелый замок. Август обошел башню по периметру, вспоминая все архитектурные особенности и все скрытые возможности. Возможность была только одна. Если использовать вот этот выступающий из стены камень, как ступеньку, можно заглянуть вон в то похожее на узкую бойницу окошко.
        Август заглянул. Получилось не с первой попытки. Мешал живот и неуемная дрожь в руках. Наконец он приноровился, научился сносно балансировать на узком выступе. Этого скромного навыка хватило на то, чтобы заглянуть внутрь башни.
        Очень долго Август не мог разглядеть ровным счетом ничего. Глазам пришлось привыкать к еще большей темноте, чем та, что царила снаружи. Наконец он начал различать силуэты. Отчасти, причиной этому были хранящиеся в его голове знания о внутреннем устройстве башни. Август знал, куда смотреть, и понимал, что может там увидеть. Но большая ванна на грифоньих лапах все равно стала для него неожиданным открытием. Ванна, как и описывал ее в своем послании Леонид, стояла на высоком постаменте в самом центре помещения. Казалось, не может быть ничего более чуждого и более несуразного, чем эта конструкция, но вызывала она не недоумение и не усмешку, а леденящий душу холод. Точно такой же мертвенный холод исходил от Агнии. Точно таким же холодом пропиталась вся усадьба.
        Август соскользнул с уступа, в кровь раздирая ладони. Прижался спиной к каменной кладке. Он знал, что камень долго хранит полученное днем тепло, но стена Свечной башни была пугающе холодной. Август оттолкнулся от нее, как от чего-то живого и смертельно опасного, задрал голову, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в черном небе. Не увидел ровным счетом ничего, кроме острого серпа луны, зато услышал…
        Это были детские голоса. Не веселые и звонкие, а тихие, едва различимые. Голоса приближались, и Август поспешно отступил за ствол старой липы. Он стоял, затаив дыхание, и всматривался в темноту. Какое-то время ничего не было видно, а потом он увидел движущиеся огоньки. Понадобилось время, чтобы понять, что на самом деле огоньки - это свечки, которые несли в руках дети. Он насчитал семерых. Трех мальчиков и четырех девочек. Впереди процессии шла Агния. На ее плечи был накинут темный плащ, почти полностью скрывающий ее фигуру. У нее единственной в руках не было свечи. Она шла, иногда оборачиваясь на детей, и улыбалась. По крайней мере, со своего наблюдательного пункта Августу так казалось.
        Они остановились у башни. Дети выстроились вокруг Агнии, осторожно поставили свечки на землю. Налетевший вдруг ветерок, качнул пламя, но ни одна из свечей не погасла. Агния снова улыбнулась. Теперь Август был абсолютно уверен, что это улыбка! Дети сделали шаг назад. Агния закрыла лицо руками, и в этот самый момент дети бросились врассыпную. Одинокая фигура в плаще какое-то время оставалась неподвижной, а потом резко обернулась и уставилась прямо на Августа. Ему так показалось. Видеть его Агния никак не могла, но страх заставил его отпрянуть и глупо, по-бабьи, зажать рот ладонью.
        - …Кто не спрятался, я не виновата… - донес ветер обрывки слов.
        Прятки! Вот что это было! Агния играла с детьми в прятки. Ночь не была для нее помехой, наоборот, ночь делала игру еще увлекательнее!
        Август затаил дыхание, когда закутанная в плащ фигура медленно проплыла мимо него. В ноздри шибанул уже знакомый запах полыни и ладана. А еще, кажется, свечного воска. Август прижался затылком к стволу дерева, мысленно досчитал до десяти и, крадучись, двинулся вслед за Агнией.
        Что заставило его обернуться, Август и сам не знал. Словно бы кто-то потянул его за сюртук, вынуждая сначала остановиться, а потом посмотреть на башню.
        В огненном круге из свечей стояла девочка. Август готов был поклясться, что ее не было среди детей. Никто не играет в прятки босиком и в ночной сорочке…
        Девочка тряхнула головой и свечи - все разом! - погасли. Словно бы их задуло налетевшим порывом ветра. Распущенные волосы девочки взметнулись вверх над головой, обнажая узкие плечи и худенькую шею. Вот только ветра не было. На дереве, под которым притаился Август, не шелохнулся ни один листочек.
        Девочка медленно обернулась, помахала Августу рукой и, поддернув ночную сорочку, вышла из круга, очерченного погасшими свечами. Она шла к Августу, а у него не было сил даже шелохнуться. Он стоял, глядя на приближающуюся фигурку, и все отчетливее понимал, что девочка мертва. Или вернее сказать - не жива? От нее исходило едва различимое сизое свечение, а лицо было неестественно бледным, куда бледнее, чем у Агнии. И глаза… ее глаза тоже были неживыми. Таких глаз не может быть ни у ребенка, ни у любого другого живого существа. Таких глаз и такого взгляда. Несмотря на то, что Август все еще прятался в темноте, девочка знала, где он. А быть может, не знала, а видела. Она шла к нему неспешным, танцующим шагом и улыбалась, как старому знакомцу.
        А ведь они и были знакомы! Это была Лизонька, та самая девочка, о которой Леонид писал в своих письмах. Что он писал? Что Лизонька обладает уникальным даром, может видеть то, что не дано простым людям? А при каких обстоятельствах сам Август видел эту девочку? Он ведь видел, а иначе откуда это чувство дежавю?
        Ему не пришлось долго вспоминать, в мозгу сами собой родились образы. Он, еще не пьяный, но уже слегка захмелевший, сидит на скамейке перед оранжереей. А Лизонька с книжкой в руках садится рядом, смотрит чуть испуганно и одновременно заинтересованно.
        - Можно мне присесть, мастер Берг?
        - Садись! - На скамейке еще полно места, но он отодвигается на самый край.
        Лизонька садится, смотрит прямо перед собой, о чем-то сосредоточенно думает. Августу не нужны разговоры и он рад этой молчаливой задумчивости, однако, тишина длится недолго. Лизонька начинает разговор:
        - Не нужно строить эту башню. - Ее голос тих, но решителен. Августу делается смешно. Какая-то мелюзга решает, что ему нужно или не нужно делать.
        - Почему? - спрашивает он и отчаянно жалеет, что оставил початую бутылку вина в своей комнате.
        - Потому что она получится особенной. Все, что вы строите, становится особенным, немножко живым.
        - Разве ж это плохо? - Ему становится любопытно.
        - На уроке физики нам показывали опыт с увеличительным стеклом. - На раскрытую ладошку Лизоньки садится божья коровка, и она разглядывает ее ровно таким же взглядом, каким Август разглядывает ее саму. Диковинная букашка… - Оно концентрирует солнечные лучи и на выходе получается нечто смертоносное. У нас получилось поджечь лист бумаги.
        - Очень любопытные опыт, - соглашается Август. - Только я не понимаю, к чему ты клонишь.
        Девочка взмахивает рукой, и божья коровка улетает.
        - Ваша башня станет таким увеличительным стеклом. А мы - станем бумагой. - Она смотрит на Августа очень серьезным, почти сердитым взглядом. Ее злит его недогадливость.
        - Я не понимаю, - говорит он и встает со скамейки. Пора уходить, беседы с юными умницами не идут ему на пользу.
        - Мы все сгорим в этом огне. - Лизонька печально качает головой.
        - Откуда тебе знать? - Он начинает злиться. Хватит с него шарад! Наразгадывался!
        - Знаю. - Она пожимает худенькими плечиками и уходит первая.
        Вот такое у них было знакомство. Потому эта не-живая Лизонька и смотрит на него как на старого знакомца, потому и улыбается.
        - Здравствуйте, мастер Берг.
        Август и моргнуть не успел, как она появилась прямо перед ним. И не напугала, и не удивила. Албасты приучила его к таким вот трюкам.
        - Здравствуй, Лизонька, - сказал Август и отступил на шаг. Не потому, что испугался, а потому, что от девочки веяло могильным холодом.
        - Он сказал, что вы непременно придете.
        - Кто?
        - Леня. Он сказал, вы придете и спасете нас всех.
        - Ну вот… я пришел.
        - А спасать уже, считай, и некого. - Ее улыбка сделалась грустной.
        - Где он? - спросил Август. - Где Леонид?
        Не нужно было спрашивать, когда сердце уже само знало правду, оттого и ныло беспрестанно.
        - Он стал Светочем. - Лизонькина улыбка померкла. И сама она сделалась прозрачнее. Теперь сквозь ее хрупкое тельце были видны очертания Свечной башни.
        - Как это? - Август снова попятился, Лизонька сделала шаг к нему.
        - Он умер. - Она говорила строго и с осуждением, словно бы это он, а не она, был маленьким ребенком. - Он умер. Вы не спасли его, мастер Берг. Не сдержали своего обещания.
        - Я не обещал… - Август сказал это не Лизоньке, а самому себе. Самому себе пытался объяснить свое бессердечие и бездействие. - Я ничего ему не обещал, я даже на письма его не отвечал! - Он сорвался на крик и тут же испуганно зажал себе рот ладонью.
        - А он ждал. - Лизонька склонила голову к плечу, посмотрела на Августа искоса. - Даже когда я умерла, он продолжал надеяться. Я пыталась объяснить ему всю тщетность этих надежд, но он меня не видел. Меня никто из них не видит. Вы первый. Почему вы меня видите, мастер Берг?
        Потому что у него была хорошая учительница. С волками жить - по-волчьи выть. Кажется, он заразился от албасты не только бездушием, но и вот этой не-жизнью, научился видеть и чувствовать то, что не дано остальным. Или эта особенность была с ним с самого рождения? Его творения, его каменные дети были особенными, не живыми, но и не мертвыми. Они существовали на самой границе миров, а иногда и сами становились этой границей, форпостом между живым и неживым. Как вот эта башня. Август поднял взгляд вверх на темный, уходящий в ночное небо силуэт.
        Свечная башня была его приемным ребенком. Вкладывал ли он в нее свою душу? Несомненно, вкладывал! Хватило ли той частицы, чтобы вдохнуть в нее не-жизнь? Август прислушался. То ли к окружающему миру, то ли к самому себе. Он слышал тяжелое дыхание и гулкое уханье. Мир отзывался на его порывы, отвечал ему тихим, едва различимым шепотом. Да, так и есть! Кажется, он создал еще одну химеру. Нелюбимое дитя, брошенное на произвол судьбы и новой хозяйки. Увеличительное стекло, способное уничтожить все вокруг.
        - Почему вы меня видите?! - Августа обдало ледяным холодом. Так бывало, когда его касалась албасты. Нечаянно ли, нарочно ли - не важно. От этого мертвенного прикосновения тело немело на долгие часы. Вот только сейчас его руки коснулась не албасты, а Лизонька. Коснулась, требовательно посмотрела ему в глаза, повторила: - Почему?
        Он сдержался, не отдернул руку, не отшатнулся сам. Остатками своей бедной души он понимал, что перед ним стоит ребенок. Несчастный, заблудившийся между мирами ребенок. И этому ребенку нужны ответы.
        - Я не знаю, девочка, - сказал он просто. - Наверное, я особенный.
        - Он тоже так говорил. - Лизонька убрала руку, и Август полной грудью вдохнул сырой ночной воздух. - Он говорил, что вы особенный, и вы непременно придете.
        - Я пришел. - Август потер виски. В голове шумело, как после дичайшего похмелья.
        - Вы опоздали. Лени больше нет. Меня больше нет.
        - Но остались другие. - Почему-то ему было важно оправдаться перед этой маленькой призрачной девочкой. Или не перед ней, а перед самим собой? - В усадьбе есть и другие дети.
        - Она их заберет. Одного за другим. - Лизонька покачала головой.
        - Когда?
        Нужно было спросить «как», но сроки были важнее. Время сейчас стало его единственным союзником.
        - Скоро. Наверное, следующей ночью.
        - Что она делает? - Август обернулся, окинул притихший парк долгим взглядом. - Что она с ними делает, Лизонька?
        - Она играет. - Лизонька поежилась, как от холода, а Август некстати задался вопросом, чувствуют ли призраки холод.
        - Во что? - спросил он вместо этого.
        - В прятки. Она играет с ними в прятки. Это так забавно, мастер Берг.
        - Что именно?
        - Она так выбирает следующего Светоча. Она выбирает, а они, каждый из них, старается попасться первым, старается, чтобы она поймала именно его.
        - И ты? Ты тоже… Светоч?
        - Я?! - Лизонька усмехнулась. - Я не одна из них! - сказала твердо. - Я не хотела, чтобы она меня нашла, а она все равно…
        - Она поймала тебя? - догадался Август.
        - Да. Поймала, запятнала, сказала, что я очень особенная девочка, что я стану одной из лучших. Вы чувствуете, как от нее пахнет? - спросила вдруг Лизонька и поморщилась. - Сейчас я уже ничего не чувствую, но тогда, когда я была еще живой… - Она прикрыла глаза, будто вспоминая. - Такой тяжелый запах… Так пахнет на кладбище. Я знаю. Мой папа был кладбищенским сторожем. Я выросла среди могил. От нее всегда пахло смертью. Иногда сильнее, иногда почти неразличимо, но я чувствовала этот запах. А вы?
        Горечь полыни, ладан, свечной воск…
        - Я чувствую. - Август кивнул, и Лизонька открыла глаза, посмотрела на него совершенно недетским взглядом. Да и можно ли считать это существо ребенком? Есть ли возраст у неприкаянной души?
        - Что ты сделала, чтобы не стать одной из них?
        - Я убила себя, - сказала она и улыбнулась такой улыбкой, от которой у Августа исчезли все сомнения. Ребенок не может так улыбаться, ребенок не может так просто рассуждать о жизни и смерти. - Было больно. - Лизонька потрогала свою тонкую шею. - Нужно было выбрать другой способ, но у меня не осталось времени. Даже сейчас мне иногда кажется, что мне не хватает воздуха. Смешно, правда?
        Августу не было смешно. Августу самому не хватало воздуха от этих страшных слов. А ведь ему еще предстояло узнать многое! Если Лизонька захочет с ним разговаривать, если сочтет достойным, после того, что он сделал. Или, вернее сказать, не сделал.
        - Я думала, что меня не станет, и все закончится. - В голосе Лизоньки послышалась грусть. - А ничего не закончилось. Я не стала одной из них, но и не ушла навсегда.
        - Тебе страшно? - шепотом спросил Август.
        - Мне скучно, - так же шепотом ответила она. - Мне скучно и не с кем играть. Даже поговорить не с кем.
        - Лиза, - Август сделал шаг к ней навстречу, добровольно вступил в кокон окружающего ее холода. - Лиза, что она с ними делает?
        Теперь отступала она, пятилась назад, мотала головой. На мгновение Август снова увидел перед собой маленькую напуганную девочку.
        - Лизонька, - повторил он мягко, но настойчиво, - чтобы помочь, мне нужно знать.
        - Вы не поможете. - Она продолжала пятиться и делаться все бледнее и бесцветнее.
        - Почему? - Это тоже был важный вопрос. Он не боялся убить и не боялся умереть сам. Он вообще ничего не боялся.
        - Потому что она сильнее! - Лизонька перестала пятиться, рванула вперед, прямо к Августу. От неожиданности он не удержался на ногах, рухнул на спину. А Лизонька - или уже не Лизонька? - приземлилась ему на грудь, вцепилась маленькими ледяными пальцами ему в шею. - Потому что она уже давно не человек! - Ее голос теперь звучал прямо у Августа в голове.
        - Она сделает меня одним из них? - Воздуха в груди почти не осталось, и сердце с каждым мгновением замедляло ритм. Успеет ли он получить ответ на свой вопрос до того, как оно окончательно остановится?
        - В тебе есть искра, но ты слишком стар. Она пожирает детей, старик!
        На мгновение Августу показалось, что с ним разговаривает не Лизонька, а албасты. Наверное, это умирающий мозг решил сыграть с ним на прощание такую злую шутку.
        - Что?.. - просипел он, из последних сил удерживаясь от того, чтобы не оттолкнуть от себя нежить. - Что она с ними делает?!
        - Что? - Лицо нависшего над ним существа менялось, угасающее сознание видело в нем череду знакомых и незнакомых лиц. - Ты хочешь знать, старик?
        - Да… - Сил осталось только на это коротенькое «да». А на сколько хватит его самого?
        - Я покажу. Смотри…
        Стало холодно. Так холодно, как не может быть на земле. Если только в Нижнем мире. Если только на том свете… Август больше ничего не видел. Как он будет смотреть? Зачем ему, мертвому, эти знания?.. Он устало закрыл бесполезные глаза, приготовился умереть…
        …Он и умер! Умирал десятки раз долгой и мучительной смертью. Он проклинал ту, что причиняла ему боль, и проклинал себя, за то, что согласился, за то, что поверил в собственную исключительность и собственные силы. Не было никаких сил. Не осталось ни капельки. Каждая из пережитых им смертей забирала свою дань. Когда все закончилось, Августа почти не осталось…
        Он лежал под старой липой в высокой, мокрой от утренней росы траве. Где-то над головой в густой кроне чирикала какая-то птаха. Он был все еще жив, но хотел умереть. Многие знания - многие печали. Теперь он знал все, но не знал, что делать с этим знанием. Осознание собственной ничтожности было едва ли не больнее недавних смертей. Он никчемный, ни на что не способный старик, взваливший на свои плечи непомерный груз.
        Захотелось напиться! Так сильно, что от желания этого свело зубы. Август встал на четвереньки, потряс головой. Мир закружился сначала в одну сторону, потом в другую. Он умер, а мир продолжал жить своей жизнью, подкарауливать новые жертвы. С четверенек Август встал на ноги, постоял, приходя в себя, огляделся.
        Свечная башня осталась в стороне. В просветах, образованных деревьями, он видел лишь кусок черной кладки. Наверное, потому его никто до сих пор и не нашел. Его не нашел, а кого нашел?..
        Пошатываясь и прихрамывая, Август направился к башне. Штанины тут же до самых коленей пропитались холодной росой, но это был самый обычный холод, который его почти не беспокоил. Августа беспокоило другое…
        Полянка, на которой еще ночью стояли зажженные свечи, была пустой. Ни свечей, ни следов - ничего! Он тяжко вздохнул, растер рукой грудь в том месте, где должно было биться сердце. Этим утром ему казалось, что сердца у него больше нет. Этим утром он жалел только об одном: о том, что до сих пор жив. Что может быть хуже знаний, которые не подкреплены действиями? Он, Август Берг, совершенно точно знал, что не сумеет справиться с тем злом, с которым ему довелось столкнуться. Ему не убить Агнию Горисветову, потому что ее силы множатся, в то время как его собственные почти иссякли. Потому что она уже не человек. Права была албасты…
        Стоило лишь подумать об албасты, как на Августа пролился холодный дождь. Это вспорхнула с ветки какая-то крупная ночная птица, осыпая его мириадами сверкающих капель. На мгновение воздух сделался густым и плотным, он пах так же, как пахнет вода в Стражевом озере, как пахнут мокрые косы албасты.
        Холод принес прозрение и озарение. Август не способен победить Агнию в одиночку, но он может призвать на свою сторону куда более опасного союзника. И плевать на ту цену, которую потребует албасты! Он готов на все!

* * *
        Август спешил. Кажется, никогда в жизни он так не торопился. Он шел так быстро, как только мог. Несколько раз даже пытался бежать, но выдыхался уже через несколько шагов. Минувшая ночь почти не оставила ему сил, а на одной только решимости далеко не уйдешь. Потому-то до ближайшей деревни Август добрался лишь к обеду. Еще несколько часов ушло на то, чтобы найти извозчика, желающего отвезти его в Чернокаменск. Не было желающих. Как только крестьяне узнавали, что он явился из Горисветово, разговоры умолкали, люди сторонились его, словно он был прокаженным. Не помогали ни уговоры, ни деньги. Агния и его запятнала, оставила на коже невидимую черную метку.
        Когда Август уже потерял всякую надежду и погрузился в пучину отчаяния, судьба явила ему свое милосердие в лице тщедушного, вусмерть пьяного мужичка. Мужичок правил тощей кобылой, запряженной в скрипучую телегу. Правил ловко, несмотря на свое состояние. И он не боялся! Не видел черной метки! Он видел только горсть медяков, которые Август высыпал из кошелька прямо на дно его телеги.
        - Полезайте, ваше благородие! - скомандовал он, сгребая медяки и засовывая в карман. - Мы сейчас… Мы мигом вас домчим! Куда, говорите, вам надобно?
        Август повторил, куда ему надо, забрался в телегу, рухнул на сладко пахнущую кучу сена. Мужичок икнул, по-разбойничьи свистнул, и кобылка двинулась вперед неспешной рысью. Дорога предстояла неблизкая, телега представлялась Августу не самым удобным средством передвижения, но неожиданно для самого себя он уснул, провалился в глубокий, лишенный сновидений сон. Очнулся лишь на подступах к Чернокаменску, резко сел, замотал головой, спросонья пытаясь понять, что происходит и где он оказался.
        Мужичок подвез его до самого озера и уже там, на берегу, Августа осенило. Он порылся в бумажнике, вытащил купюру, помахал ею перед носом мужичка и сказал:
        - А скажи-ка мне, любезный, не желаешь ли ты заработать еще немного? - Купюру он держал так, чтобы мужичок узрел ее достоинство.
        - Что нужно делать, ваше благородие?! - В залитых самогоном глазах мужичка появился масляный блеск. - Вы скажите, что надобно, а я с превеликим удовольствием! Да за такие-то деньжищи…
        - Жди! - Велел Август. - Оставайся здесь и дожидайся меня. - Он порылся в карманах, высыпал в раскрытую ладонь мужичка остатки мелочи. - Мне нужно туда! - Махнул рукой в сторону возвышающегося посреди озера маяка. - Улажу свои дела и вернусь. Уразумел?
        - Уразумел! - Мужичок подобострастно закивал. - Дождусь! Чего ж не дождаться?! - Он снова хитро сверкнул глазами, спросил: - А потом куда?
        - Обратно, - сказал Август твердо. - Потом ты отвезешь меня обратно, любезный.
        Если мужичок и удивился, то виду не подал, снова закивал.
        - И не напивайся, - велел Август.
        - Да как можно, ваше благородие?!
        Возмущение мужичка было неискренним, а за пазухой у него что-то многозначительно булькало. Но Август здраво рассудил, что вернуться назад тот сумеет и пьяным. В конце концов, править лошадью можно и самому, невелика наука. Главное, чтобы дождался, не уехал никуда по пьяной лавочке. Поэтому Август снова помахал перед мужичком купюрой, а потом устало поковылял к привязанной на берегу лодке.
        Маяк встретил его сыростью, холодом и тишиной. Даже кошка не вышла на его зов. Август постоял немного в раздумьях, а потом со всей силы топнул ногой.
        - Выходи! - заорал во все горло. - Выходи, ведьма! Разговор есть!
        Ответом ему стала тишина. Как он мог надеяться, что албасты явится по первому его зову?! Как вообще можно было рассчитывать на помощь нежити?! Он ошибся. В который уже раз подвел тех, кто нуждался в его помощи. Он жалкий и ничтожный старик, от которого отказывается даже смерть.
        Сделалось больно. По-настоящему больно, словно бы в сердце ему вбили острый осиновый кол. Сбилось дыхание, и мир вокруг стал мутным. Август смотрел на него, будто сквозь немытое стекло. Или причиной тому были слезы?
        - Звал меня, старик? - Плечо онемело от ледяного прикосновения. По нему ползла змея, слепо шарила треугольной мордой, касалась шеи Августа раздвоенным жалом.
        - Звал. - Август попытался встать, но змея не давала, прижимала к земле, заставляла оставаться неподвижным. - Мне нужна твоя помощь.
        - Вот как! - Змея исчезла, пролилась на сюртук Августа ледяной озерной водой, а албасты вышла у него из-за спины, встала напротив. Сейчас она была юной девой, веселой и любознательной. Это если не знать, кто она на самом деле. Если забыть, сколько ей на самом деле лет. - Ну вот, я пришла на твой зов, старик. Что тебе нужно? Что такому, как ты, могло понадобиться от такой, как я? - Улыбка ее сделалась ироничной, одна из ее кос прямо на глазах у Августа снова превращалась в серебряную змею.
        - Помощь. Мне понадобилась твоя помощь. Поможешь? - спросил и затаил дыхание.
        - Тебе? - Албасты присела на пол, скрестила по-турецки узкие лодыжки, склонила голову на бок.
        - Не мне.
        - А кому?
        - Детям. Детям, которые остались там… - Он задумался, вспоминая, говорил ли ей, как называется усадьба.
        - Детям?! - Албасты снова усмехнулась, обнажая острые, похожие на пики зубы. - Детям, старик?!
        - Да. - Он кивнул. - Их нужно спасать, а одному мне не справиться.
        - И ты думаешь, что я захочу тебе помогать? - В ее голосе слышалось изумление. - Почему ты так думаешь, старик?
        - Потому что без тебя мне не справиться, - сказал он, не задумываясь ни на секунду, а потом добавил: - Потому что ты не такая, как она.
        - Ты прав! - Албасты взмыла в воздух, зависла над Августом уже не прекрасной девой, а ужасной старухой. - Я не такая, как она! Я куда страшнее!
        - Так помоги мне, - попросил Август очень тихо, почти шепотом. - Мне нужна такая, как ты. Понимаешь? Тебе же было их жалко, - продолжил он торопливо, боясь, что она прервет его на полуслове. - Своих девочек… Я знаю! У меня, пожалуй, не осталось души, но все еще есть глаза.
        - И что ты видишь, старик? - спросила албасты, склоняясь над ним, обдавая ледяным, мертвенным дыханием.
        - Я вижу в тебе искру, - сказал он просто. - Искру света в том месте, где у тебя должно быть сердце. Помоги мне. У меня осталась только ты одна.
        Прозвучало жалко, но Август знал, что сказал правду. Как-то незаметно для них обоих они стали если не друзьями, то уже и не врагами, научились понимать друг друга, научились принимать и оправдывать. Он знал, что это значит для него, но понятия не имел, значит ли хоть что-нибудь для албасты, вековой нежити, давно позабывшей собственное имя.
        - Поможешь? - спросил и устало прикрыл глаза.
        - Помогу, - отозвалась она.
        - Что попросишь взамен?
        - Что попрошу, то и дашь. Сочтемся, старик.
        - Хорошо. - Он кивнул и снова открыл глаза. - Что попросишь, то и дам.
        - Там есть вода? - спросила албасты. Из рукава платья она достала костяной гребень и принялась расчесывать им свои волосы.
        - Где?
        - Там, где твои дети.
        - Там есть река. Наверняка, есть колодец прямо в усадьбе.
        - Еще. - Албасты выглядела задумчивой. - Где еще там есть вода? Где-то совсем рядом. Думай, старик!
        Он подумал.
        - Там есть вода. Я расскажу тебе все! - сказал решительно.
        Она улыбнулась в ответ. Самой обычной человеческой улыбкой улыбнулась. Почти человеческой…
        Август подумал было, что сумел бы довести ее вот такую до Горисветово на телеге, но тут же отбросил эту мысль. Даже если возничий не почувствует подвоха, то лошадь непременно почует. Звери всегда острее людей чуют нежить. Это во-первых. Было еще и во-вторых. В случае с албасты действовать нужно по плану, который придумал не он и даже не она сама. У Тайбека однажды получилось, значит, получится и у него. Надо лишь отыскать зеркало.
        Сказать по правде, искать ничего не придется, все серебряные зеркала, которые они с Тайбеком использовали той ночью, когда маяк на острове зажегся в первый и последний раз, Август потом собрал и спрятал в надежном месте. Это были не совсем зеркала, а гигантская чешуя озерного змея. Той твари, чье огромное сердце до сих пор бьется в пещере под Стражевым Камнем. Той твари, которую албасты ненавидела так же сильно, как и сам Август. Змея больше нет, но чешуя по-прежнему оставалась столь же прекрасной, сколь и смертоносной. Не в ней ли причина того, что он, Август Берг, до сих пор не может обрести покой ни в этом мире, ни в том? Той ночью, когда маяк зажегся в первый и последний раз, Август совершил непоправимое - заглянул в одно из зеркал…
        Но теперь уже что? Снявши голову, по волосам не плачут. Теперь он один из немногих живущих на земле, кто может справиться с этакой темной силищей, кто может помочь албасты оказаться в любом месте, где есть вода.
        Серебряное многогранное зеркало Август бережно завернул в холстину, сунул в саквояж, туда же положил серебряный нож с костяной рукоятью.
        - Ну, я пошел? - сказал, глядя в сгустившуюся в маяке темноту.
        - Иди, старик, - отозвалась темнота голосом албасты.

* * *
        Мужичок не обманул. Хоть он и был уже снова изрядно пьян, но дожидался Августа в означенном месте.
        - Быстро вы, ваше благородие! - сказал он заплетающимся языком. - Вертаемся?
        - Вертаемся! - Август с кряхтением забрался в телегу, с максимальным удобством разместился на куче сена.
        Захотелось вдруг спросить, а не осталось ли у его возницы еще хоть немного самогону, но Август себя пересилил. Этой ночью ему была нужна ясная голова. Напиться можно и потом, когда дело будет сделано.
        То ли от нетерпения, то ли от того, что Август бодрствовал, обратная дорога показалась ему невыносимо долгой. Она и была невыносимой долгой. Август начал это понимать, когда над их головами сначала сгустились сизые сумерки, а потом и темнота. Время оказалось ненадежным союзником, оно подвело Августа еще до того, как он вступил в битву. Уже на середине пути, Август начал понимать, что опаздывает. Нет, он с убийственной ясностью понял, что уже опоздал…
        В довершение всех бед возница, окончательно протрезвевший к концу пути, наотрез отказался везти его к Горисветово, высадил на окраине села, махнул рукой в сторону исчезающего в темноте подлеска, за которым, как помнил Август, скрывался спуск в овраг. Дальше он шел своими ногами. Не шел, а бежал, чертыхаясь, налетая в темноте то на корни, то на ветки. Он бежал, не чувствуя ничего, кроме решимости и отчаяния, не обращая внимания на боль в разбитых коленях и глубокие царапины на лице. Время перестало быть ему другом, но у него оставался еще один самый последний союзник.
        Август упал на колени на берегу небольшого затона. Штанины тут же пропитались холодной водой, которая немного уняла боль в суставах. Задыхаясь, дрожащими руками он вытащил из холстины серебряное зеркало, зашвырнул его как можно дальше в затон. В голове зазвучал хриплый голос Тайбека: «К воде ходил, воду кровью поил». Значит, и он напоит. Чтобы уж наверняка, чтобы никаких сомнений! По раскрытой ладони он полоснул серебряным ножом безо всякой жалости, даже боли не почувствовал, стоял истуканом, наблюдая, как капли почти черной крови стекают по пальцам, падают в холодную воду затона. Он все сделал правильно, как разумел, так и сделал. Оставалось только ждать. Это было самым тяжелым.
        Очень долго ничего не происходило, так долго, что Август потерял надежду. А потом темная вода затона замерцала ровным серебряным светом, который шел откуда-то из самых недр. Свет делался все ярче и ярче, заставляя воду вскипать и идти пузырями. Словно бы со дна затона поднималось неведомое чудовище.
        Оно и поднималось. Сначала на поверхности появились серебряные змеи. Они извивались, вертели треугольными мордами, тянулись к берегу. А потом из воды вышла албасты. На глазах у Августа уродливая старуха превратилась в юную красавицу. В иное время он бы, наверное, залюбовался тем, как мокрое платье облегает все изгибы прекрасного девичьего тела, но время закончилось. У него остался лишь один союзник.
        - Долго ты, - сказал он, с нетерпением наблюдая, как албасты выжимает из мокрых кос воду.
        - Как могла, старик! - Кажется, она наслаждалась. Как наслаждаются путешествием самые обыкновенные юные девицы. - Пока нашла путь, пока увидела свет. У тебя дурная кровь… - Острым языком албасты облизала пунцовые губы. - Дурная и горькая, как осина.
        - Переживешь, - сказал он устало.
        - Не переживу. Я мертва. - Она усмехнулась, потрясла головой. Капли воды с ее мокрых волос полетели во все стороны. Несколько упали Августу на лицо, и в тех местах он почувствовал боль, словно это были капли расплавленного железа. - Дальше я сама, старик. Ты мне больше не нужен.
        На мгновение Август испугался, что албасты, сорвавшись с невидимой цепи, которая приковывала ее к Стражевому камню, бросит его одного на дне этого сырого оврага.
        - Не брошу, старик! - сказала она, оборачиваясь через плечо. Снова прочла мысли?
        Он вздохнул с облегчением, но облегчение это длилось недолго…
        - …Вы опоздали, - послышалось за его спиной. - Уже слишком поздно!
        Август развернулся всем своим толстым, неуклюжим телом, подслеповато моргая, уставился на Лизоньку. Тут, вдали от Свечной башни, тельце ее было почти прозрачным, едва различимым.
        - Лиза… - выдохнул он, хватаясь за ноющее сердце.
        - Вы опоздали, мастер Берг, - с упреком в голосе повторила она, наблюдая, как к подолу ее ночной сорочки тянется серебряная змея. - Одного из них уже не спасти.
        Лизонька перевела взгляд со змеи на албасты, которая снова перекинулась в уродливую старуху.
        - Не пугай ее, - прохрипел Август, обращаясь к албасты. - Не надо.
        - Она не боится, старик, - отозвалась та.
        - Я не боюсь. - Лизонька кивнула, а потом запрокинула голову к черному ночному небу.
        Август тоже запрокинул да так и замер, не в силах пошевелиться от увиденного…
        В небо рвался белый сноп света. Этот свет не мог произвести ни один осветительный прибор. Не в человеческих силах создать такое чудо. А воздух на дне оврага словно бы сгустился, завибрировал, как мириады туго натянутых струн, запахло воском, полынью и ладаном. Сияющий столб качнулся из стороны в сторону, словно пламя гигантской свечи от дуновения ветра. Лицо Августа обдало холодом.
        - Что это? - прошептал он.
        - Это Светоч, - отозвалась Лизонька.
        - Какой Светоч? - В горле пересохло так сильно, что даже дышать стало больно. Август нагнулся, зачерпнул воды прямо из затона, сделал большой глоток, остатки плеснул себе в лицо.
        - Светоч тьмы, старик. - Албасты тоже смотрела в небо. Ее ноздри жадно раздувались, словно у хищника, почуявшего кровь раненой добычи. - Мы и в самом деле опоздали.
        - Вы его не спасли. - Лизонька коснулась рукой змеиной головы. От этого касания тело ее сделалось чуть более плотным, как будто змея поделилась с ней какой-то особенной формой материи, не-жизнью поделилась.
        Август в отчаянии замотал головой. Он проделал такой длинный путь! Он взял себе в союзники бесчувственную нежить! И он опоздал… Потерял еще одного ребенка… Скольких детей он уже потерял?..
        Он бежал по топкому берегу реки, прихрамывая, падая и вставая. Он бежал, не оглядываясь и не думая ни о чем, кроме своих потерь. Он опоздал, но в его силах сделать хоть что-нибудь! Хотя бы умереть достойно!
        По склону оврага Август взбирался на четвереньках, цепляясь руками за торчащие из земли корни, рыча от ярости и бессилия. Взгляд его был прикован к столбу света. В свете этом ему чудилось метание теней. В ушах помимо гудения невидимых струн теперь стоял душераздирающий крик. Детский крик…
        Он ворвался в распахнутые настежь ворота, не таясь, побежал по парковой дорожке прямо к Свечной башне, своему приемному нелюбимому ребенку. Вдоль дорожки едва различимыми стражами стояли тени. Не призраки, не такие, как Лизонька - другие. Он сразу понял, кто они.
        Светочи… Светочи тьмы, тьму из себя исторгающие, тьмой питающиеся. Неприкаянные души тех, кого забрала Агния. Где-то среди них был и Леонид. Вот только не понять, которая тень - он, потому что Агния питалась и душами тоже, высасывала их до донышка, уничтожала сами проблески света, превращая их в сгустки чистейшей, концентрированной тьмы.
        Они ему не мешали, не заступали дорогу, не пытались остановить. Темные силуэты, больше похожие на черное пламя свечи, чем на человеческие фигуры, были ему немым укором и наказанием. А крик в ушах делался все сильнее и сильнее.
        Все стихло в тот самый момент, когда Август ворвался в башню. Он ворвался, и наступила тишина, враз показавшаяся ему невыносимой. Август прижался спиной к двери, дыша часто и сбивчиво, жадно хватая ртом пахнущий полынью, ладаном и кровью воздух. Нет, был еще один запах… Тошнотворно сладкий и одновременно дымно-горький. От него щипало глаза, а к горлу подкатывал колючий ком. Он пронизывал все нутро башни, делал воздух густым и плотным, ядовитым, непригодным для дыхания.
        Август дернул головой, ударился затылком об оббитую железом дверь, обеими руками потер глаза. Ему важно дышать и важно видеть. Его самый последний, самый главный враг притаился где-то поблизости.
        …Враг не таился.
        Еще до того, как Август обрел способность видеть, он услышал плеск. Тихий, умиротворяющий плеск воды. А уже после - голос.
        - Ты не успокоился, старик… Надо было убить тебя еще днем.
        Стариком его обычно называла албасты, но в огромной ванне возлежала не албасты, а Агния… Полностью обнаженная, она была чудовищно прекрасна. Август знал, что красота может быть чудовищна по своей сути. Некоторые из его творений были такими же прекрасными монстрами - не живыми, но и не мертвыми.
        Женщина, нежащаяся в ванне, была одной из таких монстров: не живой и не мертвой, чудовищной. На ее бледной коже играли блики от зажженных на постаменте свечей. Они дарили ей румянец и подсвечивали иллюзией жизни мертвенный взгляд. Ее черные волосы разметались по точеным плечам, исчезая в темной, с маслянистым блеском воде. Или это была не вода?.. На ее поверхности плавали серые хлопья, они кружились, как чаинки в чае, сталкивались между собой, задевали лоснящиеся борта ванны.
        Август знал, что это. Знание родилось в его душе само по себе. Рождение это причинило боль, сдавило горло. Нет, не сдавило! В его горло залили расплавленный воск, и сейчас он застывал там, расширялся, не давал возможности дышать. Август сложился пополам, уперся ладонями в колени. Его вырвало. На языке осталась маслянистая горечь пепла и воска, но дышать стало легче. Август вытер рот рукавом, оттолкнулся от двери, сделал решительный шаг к постаменту.
        - Ты чудовище, - сказал хриплым, потрескавшимся от натуги голосом. - Ты тварь!
        - Такая же, как и ты, старик. Не хуже и не лучше. - Агния игриво плеснула в него водой. Вода тоже пахла пеплом и воском. С кожи она испарялась с шипением, словно бы тело Августа было раскалено докрасна. - Разница между нами не так уж и велика. Ты упиваешься собственными страданиями, а я чужими. Чужие вкуснее, старик. Можешь мне поверить.
        - Это… - Август провел ладонью по своей щеке. На пальцах остался серый маслянистый след… - Это?..
        - Это пепел, который остается, когда Светоч сгорает. Пепел и воск. Ты все правильно понял, старик.
        - Светоч… - Его язык заплетался, будто он был смертельно пьян. - Ребенок! Гадина, ты сжигаешь детей!
        В глазах потемнело, и Август испугался, что больше не сможет видеть. Как же ему слепому добраться до этой ведьмы?! Как же сдавить ее белоснежную шею и душить, душить, душить?!
        - Они сами этого хотят. Каждый из них жаждет стать моим Светочем. - Темноту нарушил смех. Он отразился от стен башни и усилился многократно. - Но я выбираю лишь лучших из лучших. Самых умных, самых красивых, самых талантливых. Я не питаюсь их плотью, старик. Я не гиена и не стервятник. Не надо думать обо мне, как о бездумном животном. Я забираю их искру. Ты видел, как ярко они горят?! Видел, старик?!
        Август открыл глаза.
        - Видел, - сказал едва различимо, но она все равно услышала.
        - Потому что они особенные. Потому что они родились только затем, чтобы служить такой, как я.
        - Сколько вас таких? - Ему было важно знать. Когда он убьет Агнию, он отправится на поиски остальных. Если переживет эту ночь.
        - Не знаю. - Она пожала плечами. - Раньше было больше, но находить особенные души с каждым годом становится все сложнее и сложнее. Человечество мельчает, старик. Тебе ли не знать. Оно мельчает, а мой род вымирает. Выживают лишь самые умные, самые хитрые. Те, кто способен приспособиться, использовать прогресс себе на благо.
        - Я убью тебя, - прохрипел Август.
        - Нет. - Агния покачала головой. - Это я убью тебя. Ты нарушаешь мои планы. Мне осталось зажечь всего лишь шесть Светочей, чтобы больше ни о чем не беспокоиться. Послушай меня. - Голос Агнии сделался вкрадчивым, почти ласковым. - Эти несчастные дети не нужны никому, кроме меня. Только я одна могу превратить их гений в ярчайшее пламя.
        - И сожрать! - заорал он.
        - И сожрать. - Она кивнула, соглашаясь. - Но ты ошибаешься, если думаешь, что я ненасытная тварь. Я знаю меру. И как только получу свое, все прекратится.
        - Надолго?! Насколько тебя хватит? Когда наступит тот день и час, когда твоей ненасытной утробе потребуется еще?
        - Нескоро, старик. Уверяю тебя, пройдут десятки лет, прежде чем я снова начну умирать. А я, в отличие от тебя, не хочу умирать! Я хочу оставаться вечно молодой и вечно прекрасной! Согласись, дюжина детей - не такая уж великая плата за истинную красоту!
        Агния уперлась руками в борта ванны, приподнялась, демонстрируя Августу свое идеальное тело. А лицо ее плыло и менялось, примеряя одну за другой множество личин. Некоторые из этих личин Август видел на старинных фресках и на страницах книг. Другие казались ему лишь смутно знакомыми.
        - Подумай, скольких императоров, художников, скульпторов и поэтов я еще могу осчастливить! Я могу стать для них вдохновением и самой преданной музой. Вот, что важно, старик! То, что останется в истории, а не несколько бедных сироток!
        Она победно улыбнулась и с удовлетворенным вздохом опустилась в ванну. Кружащие на поверхности воды серые хлопья тут же прильнули к ее коже, сливаясь с ней, делая ее еще более гладкой, еще более сияющей.
        - Ты чудовище… - прохрипел Август. - Ты тварь, недостойная жизни.
        - Грустно, - сказала Агния с тихим вздохом. - Мне думалось, что ты должен понимать меня, как никто другой. Мы с тобой оба творцы. У нас разный материал, но одна цель. Мы творим красоту и совершенство. Признаюсь, мне жаль убивать тебя, но ты не оставил мне выбора, Август. Ты ведь не успокоишься, правда?
        - Я не успокоюсь. - Август покачал головой. - Я не успокоюсь, пока не уничтожу тебя.
        - Вот видишь. - Агния грустно улыбнулась. - Я права. Но я все еще готова дать тебе шанс. Я могу стать твоей музой. Поверь, ты не пожалеешь. Я прославила в веках всех, кто присягнул мне на верность.
        - Прежде, чем убила. - Пришел черед Августа улыбаться. Рука скользнула в карман сюртука, нащупала холодный металл клинка.
        - Все они умерли счастливыми. Я могу быть милосердной к тем, кто служит мне верой и правдой. Я даже могу поделиться с тобой силой. Ты только подумай, только представь, на что ты будешь способен, если станешь на тридцать лет моложе себя прежнего! Сила, здоровье, красота, власть и признание - все это в обмен на преданность. Мне нужен помощник, Август. - Вот он уже перестал быть стариком, а стал Августом. - Хрупкой женщине не пристало заниматься грязной работой. Тихон уже слишком стар и нерасторопен. К тому же, мне не нужен покорный слуга, мне нужен тот, кто будет меня понимать.
        - Такой, как я? - спросил Август.
        - Такой, как ты. Только на тридцать лет моложе и сильнее, полный энергии и новых идей. Я хочу в Париж, Август! Ты отвезешь меня в Париж?
        - Отвезу, Агния. - Острое лезвие серебряного клинка вспороло кожу, отрезвляя и прогоняя морок. Август и сам не заметил, как попался в сети ласковых обещаний. Почти попался.
        - Вот и хорошо. - Агния кивнула. Кажется, ни на что другое она и не рассчитывала. Знала, чем взять любого мужика на этом свете. - Подойди. - Она поманила его пальчиком. - Подойди, скрепим наш союз.
        Август сделал нерешительный шаг, замер, словно сомневаясь в правильности принятого решения.
        - Не бойся. - Агния улыбалась ему такой ласковой улыбкой, что защемило сердце. Так ему улыбалась только Евдокия.
        Воспоминания о любимой жене отрезвили не хуже заговоренного серебряного клинка. Он сделает то, за чем явился. Любой ценой сделает!
        Август решительным шагом преодолел расстояние, отделяющее его от ванны.
        - Их можно просто убивать, - сказала Агния задумчиво.
        - Кого? - спросил он, неуклюже карабкаясь на влажный от воды постамент.
        - Светочей. Их можно просто убивать, но тогда они горят не так ярко. Твоя башня, этот твой осветительный механизм - идеальное место! Ты построишь мне новую башню, когда мы уедем отсюда?
        - Построю. - Оказавшись на постаменте, Август какое-то время стоял на четвереньках, собираясь с силами и духом. - Все, что скажешь! Любой механизм! - Он встал на ноги, покачнулся. Теперь от ванны, наполненной смесью воды, пепла и застывшего воска, его отделяло ничтожное расстояние. Над ванной клубился то ли туман, то ли дым. Обнаженная Агния куталась в него, словно в тончайшую мантию. Как же прекрасна она была! Скольких великих мужей она уже вдохновила на свершения? Как жаль уничтожать такую красоту…
        О том, что это не его мысли, напомнило острое лезвие клинка. Август как можно крепче сжал костяную рукоять. Больше не было смысла ждать. Еще мгновение - и его способность противостоять ее мороку иссякнет, действовать нужно прямо сейчас!
        Август набрал полную грудь воздуха, выдернул руку с ножом из кармана, замахнулся.
        У него почти получилось. Если бы все зависело только от него, получилось бы наверняка. Но он совершенно позабыл, что имеет дело не с обычной женщиной, а с паразитом, веками паразитировавшим на шкуре человечества. Очень сильным и очень опасным паразитом…
        Его занесенную для удара руку Агния сжала всего лишь двумя пальцами, словно играючи. В кожу вонзились острые ногти, вспороли плоть, пустили кровь, добрались до кости. Серебряный нож с костяной рукоятью упал на каменные плиты пола. Август взвыл от боли и отчаяния. А потом его оторвали от постамента и с силой швырнули на лестницу. Он ударился затылком об одну из ступеней. В глазах вмиг потемнело. Кажется, на какое-то время он лишился чувств, потому что, когда снова открыл глаза, Агния уже снова безмятежно нежилась в ванне на звериных лапах.
        - Глупец, - сказала она с тенью легкой досады в голосе. - Я готова была подарить тебе целую вечность, а ты променял мои дары… На что ты их променял, старик? На какие-то глупые человеческие условности?
        - Ты бы все равно меня убила. - Он знал эту правду уже тогда, когда Агния начала с ним торг. Такие существа, как она, не способны ни на что другое.
        - Убила бы. - Она кивнула, отбросила с плеч влажные волосы. - Но это случилось бы еще нескоро. И смерть твоя была бы не такой мучительной, как сейчас. Теперь вини только себя, старик.
        Вот он и стал снова стариком. Жаль только, что не справился, не совладал с этой прекрасной тварью.
        - От тебя будет мало света. - Агния лежала с закрытыми глазами, длинные ресницы оставляли темные тени на точеных скулах. - Но мало, это лучше, чем ничего. Какая-никакая искра в тебе до сих пор сохранилась. Я ее заберу.
        - Как? - спросил он. - Как ты это делаешь? Почему они так ярко горят? Ничто на этой земле не способно на такой свет…
        - Ну почему же? - Не открывая глаз, Агния пожала плечами. - Мне доводилось быть музой не только у художников и поэтов. Однажды мне довелось вдохновлять химика. Очень талантливого, надо признать. Изобретенный им порошок горит, ярче любого костра. Ярко. Жарко. Дотла. Конечно, нужны заклинания, но я ведь говорила тебе, что с уважением отношусь к прогрессу? Магия и прогресс - это ли не истинная сила? Миром будут править те из нас, кто вовремя это понял. Жаль, что ты отказался, старик. Очень жаль.
        Ему тоже было очень жаль. Эта жалость была особого рода. Он жалел не себя и даже не погибших по вине Агнии детей, он жалел, что сам лишен той волшебной магии, что позволила бы ему убить эту ненавистную тварь.
        - Я знаю, о чем ты думаешь. - Агния по-прежнему лежала с закрытыми глазами. - Они все об этом думали перед смертью. Сожалели о собственной глупости, слабости и малодушии. Я тебя успокою. Меня невозможно убить. Никому из смертных это не под силу. Жизненный опыт и научный прогресс, старик. Такая досада.
        Да, такая досада… Август покивал, сжал и разжал кулаки. Никому из смертных это не под силу… Никому из смертных…
        Затылок сковало холодом. Сначала затылок, потом хребет, потом онемели кончики пальцев. Знакомое чувство, считай, уже привычное. Август вытянулся в струну, вытянулся сам, вытянул шею. С того места, где он оказался, постамент и ванна были как на ладони. И он видел!
        Сначала это был крошечный водоворот у изножья ванны. Настолько незначительный, что Агния даже не открыла глаз. Потом на поверхность всплыла серебряная змея, и тут же следом показались костлявые руки, вцепились в борта ванны. Агния открыла глаза в тот самый момент, когда албасты встала в ванне в полный рост. Теперь в воде было две женщины. Одна прекрасная, вторая отвратительная в своем уродстве. Обе смертельно опасные, но одна опаснее и, наверняка, древнее другой.
        Агния не успела ни удивиться, ни испугаться, когда одна из змей обвилась вокруг ее лодыжек, а вторая вокруг белоснежной шеи. Албасты обернулась к Августу, оскалилась своей чудовищной саблезубой улыбкой, прошипела:
        - Не смотри, старик.
        - Нет! - Он замотал головой. Он будет смотреть! Запомнит каждое мгновение этого противостояния, насладится увиденным. Да, насладится! И пусть его считают спятившим стариком! Он и есть спятивший старик! Он будет смотреть! Ему важно удостовериться, что все закончилось.
        - Воля твоя.
        Албасты пожала плечами, склонилась над вырывающейся из смертельной хватки Агнией, положила когтистые ладони ей на плечи, снова улыбнулась. А в следующее мгновение Агния с воплем ушла под воду…
        Август обещал себе, что будет сильным и решительным, что будет смотреть, но не смог. Он зажмурился в тот самый момент, когда бурлящая вода в медной ванне окрасилась красным. Так и стоял, зажмурившись, а потом и зажав уши ладонями, чтобы не только не видеть, но и не слышать. Но полные ужаса и боли крики Агнии все равно прорывались через эту ненадежную преграду, заставляли кровь стыть в жилах, а волосы вставать дыбом.
        Это длилось долго. Август пытался считать в уме, но ближе к тысяче сбился со счета. Сбился и открыл глаза…
        От былой красоты Агнии ничего не осталось. Красота сошла с костей вместе с ошметками плоти, растворилась в воде, пролилась на постамент кровавой росой. На обезображенном лице живыми оставались только глаза. Они дико вращались в глазницах. Это вращение так некстати напомнило Августу об удивительных некогда автоматонах Антонио Солидато. Но в тех заводных статуях жизни было даже больше, чем в том существе, которое с довольным урчанием рвала на части албасты.
        К горлу снова подкатил колючий ком, но на сей раз Август сдержался. На сей раз он запретил себе закрывать и глаза, и уши. Окровавленное существо в ванне билось в агонии, крик давно перешел в хрип. И в хрипе этом Августу чудилось проклятье. Проклятье не только ему одному, но и всему человеческому роду. Ничего… Ему плевать, а человечество как-нибудь справится. Когда хрипы стихли, а вода в ванне успокоилась и подернулась сизой пленкой воска, албасты выбралась на каменный постамент. Юная дева с косами цвета серебра, с руками и лицом красными от чужой крови, с улыбкой сытого хищника. Она посмотрела на Августа черными провалами глаз, и он попятился, зацепился за ступеньку, упал. Не совершил ли он непоправимую ошибку, убив одно чудовище руками другого? Только этот вопрос его сейчас волновал. Только этот, а не грядущая расплата.
        - Что ты чувствуешь, старик? - спросила албасты, присаживаясь на край ванны и медленно расплетая косы. - Теперь ты счастлив?
        Костяной гребень скользил по серебру волос, улыбка албасты сделалась задумчивой.
        Август покачал головой.
        - Нельзя стать счастливым от такого…
        - Можно. - Албасты покачала головой. - Мне понравилось.
        - В том-то и беда, - прошептал он.
        Албасты ничего не ответила, она расчесывала и расчесывала волосы, с костяного гребня срывались и летели во все стороны кровавые брызги. Это неспешное движение приковывало к себе взгляд, зачаровывало.
        - Ты сделал свой выбор, старик. - Гребень замер, албасты уставилась на Августа. - А теперь исполни свою работу!
        Зубья гребня с невероятной силой вонзились в череп той, что некогда была прекраснейшей из всех живущих на земле женщин. По кости побежали трещины, до сих пор неподвижно лежавшее в ванне тело выгнулось дугой, забилось, как огромная окровавленная рыба. Это длилось так недолго, что, если бы не гребень, торчащий из черепа наподобие диадемы, Август решил бы, что ему примерещилось.
        - Таких, как она, почти невозможно убить. - Албасты усмехнулась.
        - Но теперь она мертва? - спросил он.
        - Теперь она точно не-жива. Подобную тварь я встречаю впервые. - Албасты покачала головой, а потом обернулась, подбоченилась и кокетливо спросила: - Ну, скажи мне теперь, старик, кто из нас двоих красивее?
        К горлу снова подкатил ком, Август затряс головой, а албасты рассмеялась звонким, как колокольчик, смехом.
        - Не бойся, старик, тебе не придется выбирать! - сказала она, отсмеявшись.
        - Работа… - прохрипел он. - Ты сказала, меня ждет работа…
        - Работа… расплата… - Албасты задумчиво прикусила кончик своей косы. И когда только успела заплести?..
        - Что я должен сделать?
        - Ты должен навести тут порядок. - Албасты поддернула подол платья, спрыгнула с постамента. Через мгновение она уже сидела на ступеньке рядом с Августом. От нее шли волны холода.
        - Порядок? - переспросил он.
        - Эта тварь, - албасты кивнула на ванну, - должна исчезнуть к утру. Без следа. Понимаешь?
        Август понимал. Никто и никогда не поверит, что случившееся этой ночью было справедливой карой. Пойдут слухи, разговоры, которые могут привести к маяку на Стражевом камне. Боялся ли он смерти или каторги? Нет, не боялся! Он боялся другого, того, что один из тех детей, которые благодаря этой ночи остались живы и, даст бог, проживут еще очень длинную и счастливую жизнь, может войти в Свечную башню, может увидеть вот это все…
        - А расплата? - спросил он, вставая со ступеньки и стаскивая сюртук.
        - Это уже и есть расплата, старик. - Албасты следила за его действиями грустным взглядом. - Убила я, но решение принял ты. Тебе с этим жить. Сумеешь? - Ее черные глаза сверкнули, зрачки превратились в узкие щелочки.
        - Как-нибудь переживу! - Август спустился с лестницы, на ходу закатывая рукава сорочки.
        - Гребень всегда должен быть при ней, - донеслось ему вслед. - Она не опасна, пока он ее удерживает.
        - Что будет, если убрать гребень? - Август замер, но не стал оборачиваться. - Она оживет?
        - Не в том виде, не во плоти. Но она получит власть над живыми. Почти такую же власть, как была у нее до смерти. Ну, что ты собираешься делать старик?
        Он знал, что будет делать. И от мысли о предстоящем ни один мускул не дрогнул на его лице. Албасты права: наступило время его работы.
        По лестнице Август поднимался так быстро, как только мог. Замешкался лишь перед люком, ведущим на смотровую площадку. Сделал глубокий вдох, со свистом выдохнул и толкнул люк. Наверху дул ветер. Его неласковые прикосновения - вот первое, что почувствовал Август. А потом он увидел огромную клетку с горсткой пепла на дне. Все, что осталось от последнего Светоча. Август очень надеялся, что от последнего. Здесь же, у основания клетки стояла склянка, наполовину заполненная каким-то желтоватым порошком, и погасшая керосиновая лампа. А другого ему и не нужно…
        Голыми руками Август бережно выгреб из клетки еще теплый пепел. Слезы катились у него из глаз, прочерчивали дорожки на грязных щеках.
        - Прости, - сказал он, обращаясь к горстке пепла, некогда бывшей чьей-то жизнью. - Прости меня!
        Ветер лизнул раскрытые ладони Августа шершавым языком, подхватил пепел на свои невидимые крылья. Так будет лучше. Ветер найдет красивое и спокойное место. Август в этом не сомневался.
        Со смотровой площадки он спустился, неся в одной руке керосинку, а во второй склянку с порошком. Бережно поставил их на нижней ступеньке, взобрался на постамент, обеими руками взялся за край наполненной ванны.
        В нем не было ни страха, ни отвращения - лишь твердая уверенность, что он делает то, что должен. Делает свою работу. Содержимое ванны выплеснулось на постамент, как околоплодные воды. И то, что некогда было Агнией, тоже… выплеснулось. Август стащил с себя рубашку, как мог, вытер стенки ванны, вернул истерзанное тело на место. Глаза Агнии словно бы следили за ним из темных нор глазниц. Августу было все равно. Пусть следит. Пусть смотрит… Сейчас он переживал лишь за одно. Хватит ли порошка для его целей, загорится ли он с нужной силой, разогреется ли до нужной температуры?
        - Магия и прогресс… - прохрипел он, посыпая лежащее на дне ванны тело порошком. - Прогресса чуть больше. Магии почти не осталось.
        Какое-то время он задумчиво наблюдал, как разгорается в керосинке слабый огонь, а потом швырнул лампу в ванну.
        У него получилось, порошок полыхнул белым пламенем. Тело Агнии, охваченное огнем, снова забилось в корчах.
        - Магия сражается с прогрессом, - усмехнулся Август и сполз с постамента.
        Они сидели на нижней ступеньке лестницы, вглядываясь в белые сполохи, вырывающиеся из накалившейся докрасна ванны. Языки этого погребального костра отражались в черных глазах албасты, от этого они делались еще страшнее. Все закончилось быстро. Какое-то время Август подождал, пока остынет ванна, снова забрался на постамент и не удержался от полного разочарования вздоха. На дне медной чаши лежал череп с торчащим из него гребнем. Не сгорел… А в башню уже просачивался мутный предрассветный туман. Время снова от него отвернулось. Август взял в руки череп, от которого шел ледяной холод, всмотрелся в черные провалы глазниц.
        - Тебя никто не найдет, - сказал решительно.
        Он был одним из тех, кто проектировал эту чертову башню! Он знал все ее тайны и тайники. Легкого нажатия на один из камней кладки хватило, чтобы взору открылось скрытое. Глубокая ниша - одна из тех, что они заложили по требованию Агнии. В нише стояла шкатулка красного дерева. Открывать ее Август не стал, просто задвинул как можно дальше. Ему не нужны ни чужие тайны, ни чужие клады.
        - Вот теперь твоя вечность! - Он сунул череп в темноту ниши, поставил на место камень, разогнулся, часто и сбивчиво дыша.
        Дело сделано. Но это далеко не все! Тела больше нет, но осталась кровь. Она въелась в стены, просочилась в щели между плитами пола. Ему не отмыть это и за несколько дней. Не отмыть, даже если у него будет вода, которой нет.
        Август стоял, скрестив руки на голой груди, и полным отчаяния взглядом осматривал нутро башни.
        - Ну что? - послышался за его спиной голос албасты.
        - Мне это не отмыть. - Нужно уметь признавать поражение. Он не справился со своей работой, не успел. Агнии больше нет, но помнить о ней будут еще очень долго, потому что это залитое кровью место, никому не получится забыть.
        - Тебе не отмыть.
        Албасты легла прямо на окровавленный пол, прижалась ухом к каменной плите, закрыла глаза, к чему-то прислушиваясь, а потом улыбнулась.
        - Тебе не отмыть. - Сказала, взмывая в воздух. - Но я могу позвать воду…
        Она висела в метре над полом, ее косы расплетались и, кажется, удлинялись. Отпущенные на волю волосы тянулись к щелям в полу, прорастали в них, прорастали в землю в поисках воды.
        Вода отозвалась… Сначала она просочилась росой, потом собралась в мелкие лужицы, потом покрыла собой весь пол. Албасты поднималась в воздух все выше и выше, а вода тянулась к ней, как тянется верный пес к своему хозяину. Вода лизнула ноги Августа, он поднялся еще на одну ступеньку выше и уже оттуда, с высоты, наблюдал, как холодная волна перекатывается через каменный постамент, смывая с него кровь и ошметки плоти, как перехлестывает через борта ванны, заполняя ее до самых краев.
        - Вот и все. - Албасты склонила голову, ласково погладила ладонью что-то невидимое, но живое, а потом велела: - Теперь уходи!
        Вода схлынула в одночасье, ушла той же дорогой, какой пришла. Ушла сама, забрала с собой кровь Агнии, словно плату за работу.
        Август сидел на ступени лестницы, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.
        - Тебе тоже надо уходить. - Плечо онемело от прикосновения то ли косы, то ли змеи. - Дело сделано, старик. - Албасты присела рядом.
        - А ты? - спросил он, не поднимая головы.
        - И я уйду.
        - Без моей помощи? - Все-таки он на нее посмотрел, спросил тихим, неживым голосом: - Или хочешь остаться?
        Албасты покачала головой.
        - Здесь хорошо. - Она улыбнулась. Нормальной улыбкой, почти человеческой. - Но мое место на Стражевом камне.
        Август кивнул.
        - Мое тоже.
        - Но дорогу я знаю. - Албасты встала на ноги, отступила от Августа. - Могу вернуться в любой момент. Спасибо тебе за это, старик.
        - Ты же не станешь?! - запоздало всполошился он. - Ты же не тронешь детей?! Только попробуй…
        Пустое. Как может смертный угрожать бессмертной нежити? Как может чего-то требовать?
        - Я не трону детей. - По старой своей привычке она могла не отвечать, но все равно ответила. - Не трону, обещаю. Но ты проложил мне дорогу, и я намерена ею пользоваться. Здесь другая вода, в ней меньше серебра. Ты чуешь, старик?
        Август покачал головой. Он не чуял ничего. Более того, ему казалось, что и его самого больше нет. Минувшая ночь, плата, которую взяла с него албасты, высосали из него остатки сил.
        - Может быть, теперь она заберет меня к себе? - спросил он с надеждой.
        - Рано. - Албасты покачала головой. - Не пришло еще твое время. Видать, не все твои дела здесь закончены. Не смотри на меня так, не я тебе жизнь отмеряла. Ступай, не нужно, чтобы тебя тут видели.
        Август молча встал на ноги, так же молча надел сначала насквозь мокрую, перепачканную сорочку, потом сюртук, не оглядываясь на албасты, вышел из башни на божий свет.
        Снаружи и в самом деле было светло. Ярко блестела роса в первых солнечных лучах, над головой чирикали какие-то птахи. Август медленно брел по парковой дорожке, не особо спеша, не особо таясь.
        Его никто не заметил, не окликнул. Усадьба была погружена в тяжелый летаргический сон. Вместе с ее обитателями.
        Когда обнаружится исчезновение Агнии, вероятнее всего, разразится скандал с расследованием. А может и не будет никакого расследования. Может все решат, что прекрасная графиня, пресытившись меценатством, сбежала с каким-нибудь кавалером в столицу или и вовсе за границу. Воспитанников ее ждет незавидная сиротская доля. Но сиротская доля - всяко лучше мучительной смерти с последующей не менее мучительной не-жизнью.
        Август остановился, обернулся на утопающий в тени высоких лип дом. Занавеска на одном из окон колыхнулась. Кто-то наблюдал за ним, прячась в рассветном сумраке. Кто-то из гениальных сироток Агнии Горисветовой. Август поднял вверх руку, нерешительно помахал. Занавеска снова колыхнулась, ему хотелось думать, что приветственно.
        Его путь в деревню снова лежал через овраг. Август шел вдоль неширокой речушки, шел неспешно, оглядываясь по сторонам, выискивая ту единственную, с кем ему хотелось бы проститься. Он остановился на берегу затона, посмотрел на свое жалкое отражение.
        - Я сдержал слово, - сказал очень тихо. - Она больше никому не причинит вреда. Слышишь ты меня, Лизонька?
        - Слышу, мастер Берг.
        Рядом с его отражением появилось еще одно. Маленькая девочка строго смотрела на него со дна затона. Он обернулся - позади не было никого.
        - Я, наверное, уйду, - сказало отражение Лизоньки. - Я теперь могу уйти, как только захочу.
        - А они? - спросил Август о том, о чем боялся спрашивать. - Они свободны?
        - Светочи? - Отражение Лизоньки склонило голову к плечу, словно к чему-то прислушиваясь. - Я больше не чувствую их боль.
        - А их самих? - продолжал допытываться Август.
        - Ничего не чувствую. - Отражение Лизоньки покачало головой. - Вы идите, мастер Берг. Не надо вам тут больше оставаться.
        - Если ты увидишь… - Август потер грудь в том месте, где дало о себе знать сердце. - Если увидишь Леню…
        - Я передам ему, что вы сдержали свое слово. Обещаю.
        По поверхности затона пробежала легкая рябь, а как только вода снова успокоилась, Август увидел лишь свое собственное отражение. Лизонька ушла. Ну что ж, ему тоже пора. Хорошо, если удастся найти своего недавнего возницу. Осталось последнее. Август вытащил нож с костяной рукоятью, глянул на него едва ли не с отвращением, а потом зашвырнул в воду. Вот теперь все, вот теперь можно уходить.
        Ему повезло. Возница нашелся там же, где и вечером прошлого дня. И так же, как в прошлый раз, он был пьян и услужлив. На маяке Август оказался уже к полудню. Первым делом он вымылся, долго скреб кожу озерным песком, несколько раз с головой окунался в воду, чтобы смыть с себя все следы минувшей ночи. А вторым делом он напился. Пил до самой ночи, не хмелея, не теряя ясности рассудка, тщетно призывая албасты в собеседницы. Она не пришла, но прислала вместо себя рябую кошку. С кошкой в обнимку он и уснул. А когда проснулся, потянулся за пером и чернилами.
        Август и сам не знал, когда родилось это решение, взять под финансовую опеку оставшихся в Горисветово сирот. Может кошка намурлыкала, пока он спал? Но решение казалось ему правильным. У него были деньги. Достаточно денег, чтобы ни в чем не нуждаться до конца своих дней. Вот только ему ничего не нужно, а душу продолжает терзать тяжкое чувство вины. Если получится откупиться от вины деньгами, он откупится. Ему - индульгенция, юным гениям - какая-никакая надежда. Кошка запрыгнула к нему на колени, заглянула в глаза, одобрительно мяукнула. Август ласково почесал ее за ухом и решительно взялся за перо.

* * *
        Когда Мирослава прочла дневник Августа Берга до конца, за окном уже сгустились сумерки. Впрочем, не только за окном, вся ее квартира словно погрузилась на дно глубокого колодца. Не спасала продуманная система освещения. Или она просто забыла включить свет?
        Мирослава отложила дневник, обеими руками потерла уставшие от чтения глаза, встала. Сердце трепыхалось, с уханьем билось о ребра, не давая дышать, мешая сосредоточиться.
        Первым делом она всюду включила свет. Даже в ванной комнате. Обязательно в ванной комнате! Освещение на максимум, чтобы никаких иллюзий мягкого света свечей, чтобы как в операционной - ярко, стерильно, безопасно!
        Ванна на грифоньих лапах. Антикварная, прекрасная и отвратительная до ужаса, до нервной икоты. Это была та самая ванна! Мирослава не сомневалась в этом ни секунды. Она притащила в свой дом, в свою крепость орудие пытки. Нет, орудие убийства! Она принимала в ней ванну… Точно так же, как больше века назад существо, называвшее себя Агнией Горисветовой.
        К горлу подкатила волна тошноты, Мирослава согнулась пополам, выскочила сначала в коридор, а потом в кухню. Там она открыла холодную воду, принялась пить ее прямо из-под крана. Вода попадала на лицо, затекала за шиворот, но ее отрезвляющий холод был для Мирославы благословением. Напившись, она еще раз плеснула водой себе в лицо, закрыла кран, отошла к окну.
        Теперь она знала, что произошло в усадьбе много лет назад, знала, какую роль сыграл в случившемся Август Берг, но вопросов по-прежнему оставалось больше, чем ответов.
        Мирослава закрыла глаза, сосредоточившись на дыхании. Сначала успокоение, потом раздумья. Вот такую установку она себе дала. Нет дельных размышлений, когда в голове мешанина из обрывочных мыслей. Обрывки нужно собрать и сшить. Хотя бы попытаться.
        Она простояла так, с закрытыми глазами, глубоко и медленно дыша, минут десять, а потом принялась варить себе кофе. Это будничное, привычное действие возвращало ее из мира чудовищ и призраков в мир реальный, помогало утвердиться в нем, хоть как-то зацепиться за действительность.
        Вопросов было так много, что впору записывать их на листочке. Но Мирослава не стала, с оперативной памятью у нее всегда был полный порядок. Наверное, это была компенсация за амнезию. Но прежде, чем задавать себе вопросы, нужно было сделать одно очень важное допущение. Нужно было признать существование существ, чуждых нормальному человеческому миру, подрывающих сами основы мироустройства. Агния Горисветова - то ли женщина, то ли демон. Албасты - несомненный демон. А еще нужно было признать, что гениальный Август Берг был знаком с обеими. Очень близко знаком. Убийственно близко.
        Мирослава перелила готовый кофе в чашку, поставила чашку на стол, открыла поисковик в мобильном. Любой современный человек привык начинать свои изыскания в Интернете. В Интернете есть почти все. По крайней мере, бестиарий в нем точно есть.
        Албасты она нашла почти сразу, прошла сначала по одной ссылке, потом по другой, потом бегло просмотрела имеющиеся в сети рисунки. Та албасты, которую она видела в своих видениях, не была похожа ни на один из рисунков, но Мирослава теперь хотя бы имела представление, что это за существо. Очень отдаленное представление, но лучше уж так. Портрет Агнии она каждый день видела в своем кабинете. В своем теперь уже бывшем кабинете. В Агнии не было ничего демонического. Если только взгляд. Если только холодная, нездешняя красота.
        Мирослава подула на кофе, сделала осторожный глоток. Можно было признать, что она готова поверить в существование потустороннего. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» Определенно, Шекспир тоже что-то знал. Может быть, прекрасная Агния была и его музой тоже? Мирослава усмехнулась. Теперь это не казалась ей таким уж невозможным. Пластичность человеческой психики воистину поразительна. Вот только куда ее могут завести такие допущения?
        Как ни крути, а все дороги вели к Свечной башне. И этот объект был достаточно материальным, чтобы на нем можно было сосредоточиться, не опасаясь окончательно двинуться умом.
        Что Мирослава узнала из записок Августа Берга? Многое! Во-первых, Берг признал, что идея строительства башни принадлежала не ему, а Леониду Ступину. Возможно, в одном из тайников башни до сих пор лежит письмо с признанием авторства Леонида. А еще там лежит череп… По босым ногам потянуло холодом, Мирослава поежилась, поджала пальцы. Если есть письмо, то есть и череп Агнии с воткнутым в него костяным гребнем. Ей даже думать не хотелось, из чьей кости был сделан тот гребень. Проще было подумать о другом, более безопасном.
        Агния Горисветова была очень богата. Часть своих богатств она унаследовала от покойного мужа, часть получила в качестве подарков от поклонников. Наверняка, немалая прибыль шла от рудников и металлургического завода. Наследникам, пусть и таким весьма условным, как Всеволод Мстиславович и Славик, из вышеозначенного не досталось ничего. Даже усадьба не была их полноценной собственностью. Наверняка, долгое время считалось, что внезапно исчезнувшая Агния забрала все свои богатства и драгоценности с собой. Судя по малочисленным архивным документам, исчезновение графини Горисветовой не считалось криминальным. Судя по дневнику Августа Берга, следы убийства они с албасты уничтожили со всей тщательностью. Перед внутренним взором снова предстала ванна на грифоньих лапах, и Мирослава сделала торопливый глоток кофе, прогоняя вновь нахлынувшую тошноту.
        Август писал о четырех тайниках. В одном из них, вероятно, до сих пор хранится письмо Августа. В другом череп Агнии и шкатулка. Что спрятано в остальных? Тайники не делаются просто так, в них прячут что-то весьма ценное. Можно ли из этого сделать вывод, что все богатство Горисветовых до сих пор находится в Свечной башне?
        Мирослава задумалась. Этот вопрос неминуемо рождал следующий. Знал ли кто-нибудь из потенциальных наследников о существовании тайников? У Агнии не было потомства, на родню покойного мужа ей было плевать. Она планировала жить если не вечно, то очень долго, она делала запасы. О тайниках, помимо нее, знали Август и Леонид. Август написал о них в своем дневнике. Леонид тоже мог проболтаться. Он был молод и честолюбив, наверняка, ему хотелось похвалиться своей причастностью к чему-то великому.
        Был и еще одни человек. Инженер Виктор Серов, ее далекий предок. В дневнике Августа о нем упоминалось лишь вскользь, как о создателе осветительного механизма башни. Но, судя по хранившимся в их семейном архиве документам, Август Берг и Виктор Серов, несмотря на разницу в возрасте, были дружны. Могла ли эта дружба стать гарантией сохранения тайны Свечной башни? Мог ли Виктор знать о существовании тайников?
        Мирослава предположила, что мог. Вероятнее всего, Виктор был в курсе. Вполне возможно, что спустя годы, если не десятилетия, информация эта стала достоянием одного из его потомков, перешла вместе с личными бумагами, набросками и чертежами. А потомок - это она, Мирослава Мирохина. Теперь она, а до этого - бабуля. Бабуля, всю свою жизнь проработавшая в сельской библиотеке, бережно хранившая тайны не только своего рода, но и рода Горисветовых. Так уж вышло, что с течением времени ветви и корни этих родов переплелись, и Мирослава едва не совершила самую страшную в своей жизни ошибку, выйдя замуж за Славика Горисветова.
        Эта мысль больше не вызывала холодного, какого-то отрезвляющего удивления. Она рождала в душе лишь брезгливость и почти детскую радость, что Мирославе удалось избежать того, за что расплачиваться, возможно, пришлось бы уже не только ей, но и ее будущим детям. Но, как ни крути, а ветви переплелись. Могла ли бабушка, которая, несомненно, знала очень многое, поделиться этими знаниями с Всеволодом Мстиславовичем? Юный и пылкий мальчик, рвущийся к истокам своего рода. Бабушку всегда воодушевляли такие порывы. И само возвращение к истокам казалось ей правильным. Пускай даже это были не совсем те истоки…
        Как бы то ни было, а такое допущение Мирослава сделала. Да, бабушка могла передать тогда еще юному Севе Горисветову все имеющиеся у нее документы, касающиеся усадьбы. Вероятнее всего, она понятия не имела, что отдает в чужие руки ящик Пандоры. Она была умна, добра и в чем-то идеалистична. Она верила, что этот мир можно спасти добрыми поступками. Мирослава ее не винила. Сама она была совершенно другой, но свято верила, что все самое хорошее, самое светлое досталось ей от бабушки.
        Теперь, если принять допущение за данность, становилось понятно особенное отношение к ней Горисветова старшего. Вероятно, он считал себя обязанным бабуле, потому и поддерживал Мирославу с самого ее детства. Какого рода была эта поддержка, она узнала сегодня днем, а бабуля, к счастью, не узнает никогда. Но факт остается фактом: Всеволод Мстиславович мог знать о существовании тайников в Свечной башне. Вот откуда эта страсть не только к усадьбе, но и к башне. И вот откуда эта нескрываемая досада. Тайники, устроенные в башне, могли быть любого размера, от очень маленьких, до весьма внушительных. Вполне вероятно, что именно тот тайник, в котором Агния спрятала клад, был наглухо замурован в одну из стен. Или в пол… Или в постамент…
        Как бы то ни было, а добраться до него, не нарушив общую целостность конструкции, было невозможно. В противном случае, Всеволод Мстиславович не продлевал бы договор аренды. Пытался ли он самостоятельно найти тайники? Мирослава не припоминала, чтобы хоть раз видела его в стенах Свечной башни. По крайней мере, при свете дня. Мог он поручить поиски Славику?
        Мирослава вспомнила лежащее у подножья башни тело Лёхи и скрежетнула зубами. Славик был садистом и социопатом, которого даже к управлению семейным бизнесом допускали с великой осторожностью и неохотой. Стал бы Горисветов старший доверять ему такую серьезную тайну? Мирослава была почти уверена, что никогда и ни за что. Не потому ли тринадцать лет назад Всеволод Мстиславович пригласил в усадьбу Максима Разумовского? Кому, как не профессиональному реставратору, можно доверить такое деликатное дело, как поиск тайника? Кто, как не профессиональный реставратор, сумеет не только отыскать тайник, но вернуть помещению первозданный вид?
        До сих пор все происходившее в Свечной башне и за ее пределами виделось Мирославе достаточно логичным. Она знала своего шефа, пожалуй, лучше, чем кто бы то ни было. Терпения ему было не занимать. Терпения и решительности. Вода камень точит, любил он повторять, когда Мирославе казалось, что какая-то сделка слишком затягивается, а очередной бизнес-партнер проявляет раздражающее упрямство. Шеф умел ждать, и почти всегда судьба вознаграждала его за долготерпение.
        Что же случилось со Свечной башней? Что случилось с Разумовским? Почему из славного парня из профессорской семьи он превратился в маньяка-убийцу? И вот тут Мирослава снова ступала на зыбкую почву ничем не подкрепленных предположений. А неподкрепленные предположения - это всего лишь фантазии. Значит, придется напрячься, чтобы попытаться отделить факты от догадок. Чтобы хоть как-то утвердиться на этой опасной зыби.
        Итак, факт первый! Убийства начались в Горисветово ровно тринадцать лет назад. Это неоспоримо! Четыре убийства за три летних месяца. Четыре убийства и два покушения на убийства. И если в случае с Лехой можно было винить во всем злой рок и несчастный случай, то на нее напали. Ее почти убили. Нет, ее убили, а потом вернули. Если бы не вернули, было бы ровно пять жертв.
        Мирослава рассеянно погладила обложку прихваченного с собой дневника Августа Берга. Там что-то было… Что-то связанное с цифрами.
        Оперативная память снова не подвела, ей даже не пришлось перелистывать дневник. Агния Горисветова говорила о двенадцати детях, двенадцати жертвах, необходимых для того, чтобы завершить какой-то цикл. Скольких она убила тогда? Шестерых, считая Леонида Ступина. Лизоньку, покончившую жизнь самоубийством, наверное, не стоило включать в этот скорбный список. Со смертью Агнии цикл прервался. Или не прервался, а просто остался незавершенным?
        Волосы Мирославы снова начали потрескивать, она провела по ним обеими руками, снимая это невесть откуда взявшееся статическое электричество.
        Шестеро детей - тогда, четверо - тринадцать лет назад и одна девочка сейчас. Сколько всего? Одиннадцать. Это если допустить, что кто-то не просто убивает детей, а совершает определенный ритуал. Или стремится его закончить?..
        По ногам снова потянуло холодом. Мирослава одним глотком допила остывший кофе, встала из-за стола, подошла к окну. Снаружи уже клубились сумерки, подсвеченные первыми осенними туманами. Снаружи не было никого, но Мирославе все равно казалось, что за ней наблюдают. Резким движением она задернула шторы, отошла от окна.
        И вот они - новые вопросы! Кто? Какой ритуал? Зачем нужен этот ритуал, когда Агнии Горисветовой больше нет? И еще один, пожалуй, самый важный вопрос. Кто и зачем подбросил ей дневник Августа Берга?
        Мирослава осознавала, что решать все эти головоломки было бы проще не в одиночку, а в паре с кем-то достаточно надежным. На память тут же приходил Фрост, но вот беда - Фрост не станет решать ее головоломки. Что-то не то в их нынешних отношениях. А впрочем, нет между ними никаких отношений. Это если начистоту.
        Можно было обратиться за помощью к дяде Мите. Мирослава была уверена, что он не откажет, даже не сочтет ее сумасшедшей. Тем более сейчас, когда у нее есть доказательства, когда у нее есть дневник Августа Берга. Но дядя Митя наверняка уже ушел домой. Значит, завтра. Она заглянет к нему завтра утром. Покажет дневник, расскажет о своих опасениях и предположениях. А пока можно поговорить с Лисапетой, просто по-человечески поговорить. Понятно, что Лисапета на взводе, что копаться в прошлом ей не хочется, а может быть даже больно. Но ей, Мирославе, тоже больно! Нужно хотя бы попытаться закрыть этот гештальт. Им обеим!
        Мирослава сунула дневник Берга под матрас, натянула худи и выбежала из квартиры, оставив свет включенным. К черту счета за электричество, собственное психическое здоровье важнее!
        Снаружи было еще далеко не так темно, как казалось из дома. Легкие сумерки - не более того. Сумерки эти продержатся еще минут сорок, как минимум, а потом по всей территории школы зажгутся фонари. Мирослава обернулась, посмотрела на окна первого этажа. Свет горел лишь у нее. Окна комнаты Фроста были темны. Значит он уехал, решил не оставаться на ночь в Горисветово. Факт этот Мирославу неожиданно расстроил. Даже самой себе она не желала признаваться, что ее успокаивало его близкое присутствие. Вот пришлось признаться. Она призналась, а его нет в Горисветово…
        Лисапеты тоже не оказалось на месте. Мирослава постучала в дверь ее комнаты, подождала немного, потом надавила на ручку. Дверь была заперта. Лисапете, как и ей самой, тоже не сиделось дома в это тревожное время. Лисапета тоже искала утешение. И Мирослава даже знала, где.
        В оранжерее было темнее, чем снаружи. Наверное, из-за клубящегося внутри искусственного тумана. Мирослава вошла внутрь, ее волосы и одежда почти мгновенно пропитались влагой. Долго в таких условиях нормальному человеку не выжить. Но Лисапета не была нормальной, она была увлеченной! Она проводила в оранжерее большую часть своего свободного времени. Интересно, как давно случилось это ее увлечение? Работала ли оранжерея тринадцать лет назад? Мирослава попыталась вспомнить, но на память так ничего и не пришло. Единственное, что она знала наверняка: Горисветов старший не скупился в вопросах, касающихся полного восстановления аутентичности усадьбы, а оранжерея была частью этой самой аутентичности. И растения в ней росли на самом деле диковинные и экзотические. А еще очень дорогие. Мирослава видела смету. Их закупали уже взрослыми, чтобы не ждать годами полного великолепия. Они уже были великолепны. Их уже было много.
        Джунгли! Дикие непролазные джунгли - вот чем виделась Мирославе оранжерея. И в этих джунглях единолично царствовала Лисапета, даже штатному садовнику путь сюда был заказан. Над каждым кустом, над каждым цветочком Лисапета тряслась, как над любимым ребенком. Не потому ли, что у нее не было своих детей?
        Мирослава переступила с ноги на ногу, потрогала толстый кожистый лист похожего на гигантский фикус дерева, вздохнула, позвала:
        - Елизавета Петровна! - Ее голос даже немного осип от волнения. Их недавний разговор с Лисапетой не закончился ничем хорошим. Но сейчас у Мирославы совсем другие вопросы. Да, возможно, они болезненнее, но и безопаснее одновременно. Для Лисапеты безопаснее. - Елизавета Петровна, вы здесь? - повторила она уже громче и решительнее. - Мне нужно с вами поговорить! Подойдите к выходу, пожалуйста!
        Ей не хотелось самой внедряться в эти влажные и душный джунгли, от мешанины тяжелых ароматов начинала кружиться голова, но, если придется, она пойдет до конца. Лишь бы тут помимо экзотических растений, не водились экзотические животные. Мирослава вспомнила смету: никаких животных, только растения, удобрения и препараты для химических обработок.
        Она уже почти решилась, когда в самых недрах оранжереи началось какое-то движение, заколыхались верхушки экзотических растений, словно бы к Мирославе сквозь густые заросли прорывался доисторический ящер. Она даже сделала шаг к выходу. Просто так, на всякий случай.
        Конечно, это не был доисторический ящер! Конечно, это была всего лишь Лисапета. Как всегда напуганная и встревоженная Лисапета.
        - Что случилось?! - Выдохнула она, вытирая влажное и раскрасневшееся лицо уголком повязанной на голове косынки. - Что опять случилось?
        Страх и ожидание беды, что веяли от нее, были ощутимы почти физически, они были такими же душными, как и сама атмосфера оранжереи.
        - Ничего не случилось, Елизавета Петровна! - Мирослава сделала еще один шаг к выходу.
        - Слава богу! - Лисапета сдернула косынку, помахала ею перед лицом. - У меня чуть инфаркт не случился.
        - А у меня непременно случится, если мы не выйдем на свежий воздух прямо сейчас. Невыносимая духота! Просто невыносимая!
        - Оптимальная, - поправила ее Лисапета. - Вот теперь все, как нужно!
        Ее лицо раскраснелось, лоб снова покрылся каплями влаги, а дыхание было шумным и частым. Не с Лисапетиной тучностью работать в таких вредных условиях, но кто же станет лишать ее единственной радости в жизни? Мирослава не решится. Да и долго ли ей еще позволят хоть что-то здесь решать?
        - Жду вас снаружи! - Мирослава вышла из оранжереи, подставила разгоряченное лицо свежему ветру, вытерла лоб рукавом худи.
        Лисапета вышла следом, порылась в карманах старых джинсов, вытащила ключ и заперла оранжерею на замок. А Мирослава с какой-то горечью подумала, что теперь можно и не запирать. Наверное, Лисапета подумала о том же, потому что виновато улыбнулась.
        - Никак не привыкну, что детей больше нет. - Все из того же кармана она достала пачку сигарет и зажигалку. - Я закурю, не возражаешь?
        - Не знала, что вы курите, - удивилась Мирослава.
        - При детях не курю, но теперь некому подавать дурной пример. - Она щелкнула зажигалкой. - Школу, наверное, теперь закроют, - сказала, выпуская струйку дыма. - Школу закроют, а нас рассчитают. Ведь так, Мира?
        - Не знаю. - Мирослава пожала плечами.
        - Не обманывай себя. - Лисапета усмехнулась. - После всего, что здесь произошло, какой родитель захочет связываться с нашей школой?
        Она так и сказала «нашей», словно и в самом деле считала Горисветово частью своей жизни. А может и считала? Что Мирослава вообще знала о ее жизни?
        - Всеволод Мстиславович что-нибудь придумает. Если не школа, то какой-нибудь пансионат.
        - И кем я буду в этом пансионате? - Лисапета смотрела на нее, прищурившись, то ли из-за дыма, то ли из-за плохого зрения. - Старшей воспитательницей? - Она грустно улыбнулась, а потом махнула рукой с зажатой в ней сигаретой. - А впрочем, не важно! Давно нужно было покончить со всем этим!
        - С чем? - спросила Мирослава.
        - Пройдемся? - Не дожидаясь ответа, Лисапета пошагала прочь от оранжереи. - Так о чем ты снова хочешь со мной поговорить? - спросила она и тут же сказала: - Ты уж извини, что я так… неофициально. Без пяти минут безработной позволено, правда?
        Несколько мгновений Мирослава вглядывалась в ее широкую, обтянутую вязаной кофтой спину, а потом поспешила следом.
        - Я хотела поговорить про башню.
        - Башню? - Лисапета замедлила шаг, обернулась. - Что еще? - В ее взгляде была смертельная усталость. Мирославе вдруг стало ее жалко. Жизнь прошла мимо этой несчастной женщины, лишь однажды задев подолом своего роскошного вечернего платья, пообещав чудо, но так его и не дав. - Всем есть дело до этой башни. Абсолютно всем…
        - Вы же дружили с Разумовским? - Мирослава решила не юлить. Может быть, ни у нее, ни у Лисапеты больше не будет времени на разговоры о том, что волнует их обеих.
        - Дружили? - Лисапета усмехнулась, покачала головой. - Я любила его, Мира, - сказала с какой-то обреченностью. - Никого и никогда я так сильно не любила.
        - А он?
        - А что он?
        - Он любил вас?
        - Он позволял любить себя. Понимаешь? - Лисапета зябко поежилась. - Мне этого хватало. Это и есть твой вопрос? Я думала, ты спросишь, как можно любить убийцу. - Она в упор посмотрела на Мирославу.
        Нет, она не станет об этом спрашивать. Собственные демоны научили ее с понимание относиться к чужим.
        - Он был особенный. - А Лисапета, кажется, не ждала от нее ни одобрения, ни осуждения. Может быть, ей просто хотелось выговориться? - Он горел своей работой. Этой чертовой башней горел. Ты слышала про Светочей? Помнишь эту его сказочку про Светочей? Или совсем все забыла?
        - Кое-что помню, - сказала Мирослава осторожно. - Это помню точно.
        - Вот! - Лисапета кивнула. - Иногда мне казалось, что он сам им стал.
        - Кем? - спросила Мирослава.
        - Светочем. Выгорел до донца. Он ведь приехал в Горисветово совсем другим. Я помню нашу первую встречу. - Лисапета мечтательно улыбнулась. - Он заблудился в овраге. Шел из деревни и заблудился. А я его нашла. Он так радовался! Ты не представляешь, Мира, как он радовался предстоящей встрече!
        - С Всеволодом Мстиславовичем?
        - С башней! С этой проклятой Свечной башней! Если бы мне вдруг вздумалось его ревновать, я бы ревновала его не к женщине, а к вот этому чудовищу! - Она обернулась, посмотрела туда, где в уже почти сгустившихся сумерках виднелась черная стена Свечной башни. - Я его нашла. В овраге нашла. Понимаешь?
        Мирослава молча кивнула.
        - Я нашла, а она отняла. Он был одержим своей работой. Все время повторял, что близок к разгадке…
        - К разгадке чего? - Мирослава затаила дыхание.
        - Вот и я все время спрашивала, что он разгадывает.
        - Он вам рассказал?
        - Пустое… - Лисапета махнула рукой. - До сих пор не понимаю, зачем ему все это было нужно. Он даже ездил в Чернокаменск. Мы вместе с ним ездили. Это было такое чудесное путешествие! Я не люблю дороги, ни короткие, ни длинные, но тогда мне хотелось, чтобы Чернокаменск был за сотни километров от Горисветово.
        - А зачем вы ездили в Чернокаменск? - спросила Мирослава.
        Прежде чем ответить, Лисапета окинула ее долгим, задумчивым взглядом.
        - Тебя тоже это не отпускает, - сказала, словно отвечая на какие-то собственные мысли. - Мы все попались в сети этого места. Максим первый, а мы следом за ним.
        - Да, - Мирослава кивнула, - мы попались в сети…
        - Он был уверен, что башню построил не Август Берг, - Лисапета улыбнулась. - Все твердил о каких-то доказательствах, об авторском почерке. Казалось бы, какая разница, да?
        Мирослава ничего не ответила, она чувствовала разницу.
        - Вот! А он считал, что это очень важно, был уверен, что башню спроектировал не Берг, а его ученик. Я забыла фамилию.
        Мирослава не забыла. Мирослава точно знала, кто создал Свечную башню и кто заплатил за это собственной жизнью.
        - Откуда он это узнал?
        - Он разбирал мусор в башне и нашел старую медную табличку с именем и фамилией. Знаешь, такие вешают на дома? Это что-то вроде подписи автора на картине. Так вот, на табличке было другое имя, не Берга. Как по мне, это ровным счетом ничего не значило. Какой-нибудь зарвавшийся юнец захотел потешить собственное самолюбие, присвоить себе чужие лавры. Он был у Берга в подмастерьях, этот мальчишка. Один из воспитанников приюта. Мне рассказывал Максим. Его всегда интересовала история объектов, которые предстояло реставрировать. Наверное, это правильно… - Лисапета покачала головой. - Я ровным счетом ничего в этом не смыслю. А он хотел удостовериться! Он списывался с какими-то специалистами, созванивался с коллекционерами.
        - В Чернокаменске?
        - В Перми, в Чернокаменске. Даже в Питер отправлял запрос.
        - Но вы поехали в Чернокаменск…
        - К ювелиру. Максим считал, что у него можно найти ответы на многие вопросы.
        Мирослава понимала, о каком именно ювелире шла речь, а Лисапета, кажется, до сих пор не понимала ровным счетом ничего.
        - И что ювелир? - спросила она осторожно.
        - Я не знаю. - Лисапета пожала плечами. - Максим не взял меня на встречу с ним, я осталась дожидаться его на скамейке в парке.
        - Но он что-то узнал, да? - Не нужно было ни давить, ни форсировать, но Мирослава кожей чувствовала, что отведенное им всем время заканчивается.
        - Он узнал то, что хотел. Ювелир был коллекционером, у него был дневник этого Берга, он подтвердил, что башню спроектировал не Берг, а его ученик. Помню, я тогда так обрадовалась. Мне казалось: вот и решилась проблема, вот Максим и узнал правду! Теперь он успокоится и будет мой уже полностью.
        - А он не успокоился?
        - Он разозлился. - Лисапета потерла виски жестом человека, у которого постоянно болит голова.
        - Почему? - Мирослава и в самом деле не понимала, что могло разозлить Разумовского.
        - Потому что у него по-прежнему не было доказательств. Ювелир отказался продавать дневник Берга. Отказался даже дать его во временное пользование. А без доказательств что можно было сделать?
        Мирослава задумалась. Будь она на месте Разумовского, первым делом она бы обратилась к заинтересованному лицу. А самым заинтересованным в истории Горисветово был Всеволод Мстиславович.
        - Я бы поговорила с шефом, - сказала она.
        - Именно это я ему и посоветовала. У Всеволода Мстиславовича были деньги, связи и влияние. Он запросто мог решить эту проблему. Тогда, по крайней мере, мне так казалось. Но ювелир оказался чертовски упрямым старикашкой. Его не интересовали деньги, на него невозможно было повлиять каким-то иным способом. Я помню, как сильно они расстроились: Максим и Всеволод Мстиславович. Столько расстройств из-за такой ерунды, да?
        Мирослава не считала случившееся ерундой. Теперь картина произошедшего тринадцать лет стала чуть более понятной. Если бы у Разумовского получилось доказать авторство Леонида Ступина, Свечная башня утратила бы сложный и такой неудобный статус объекта культуры, ее можно было бы реставрировать, перестраивать, разбирать по кирпичикам, если бы кому-то вздумалось с ней так поступить. А ведь вздумалось бы! Хотя бы затем, чтобы отыскать тайники Агнии Горисветовой. Отыскать тайники и спрятанные в них ценности. Но старый ювелир оказался упрямым старикашкой и отказался предоставлять доказательства. А потом ювелира ограбили…
        - Елизавета Петровна, и ему так ничего и не удалось найти?
        - Кому? Максиму? - Лисапета посмотрела на нее каким-то странным, затуманенным взглядом, словно мысленно была где-то очень далеко.
        - Да, - Мирослава кивнула. - Может быть, он нашел способ решить проблему каким-то иным путем?
        - Он нашел способ… - Взгляд Лисапеты какое-то мгновение оставался туманным, а потом враз сделался подозрительным: - Почему ты спрашиваешь? Какое тебе дело до башни и до… - Ее лицо поплыло, словно было сделано из воска, на нем отразились поочередно злость, боль и надежда, а потом оно застыло равнодушной маской. - Зачем вы меня расспрашиваете, Мирослава Сергеевна? - повторила она уже совершенно другим, официальным тоном. - Максима больше нет. Оставьте уже и его, и меня в покое!
        Она резко развернулась, готовая уйти. Мирослава поймала ее за рукав кофты.
        - С ней что-то не так, - сказала сиплым от волнения голосом.
        - С кем? - спросила Лисапета. Она замерла, словно парализованная, а на Мирославу посмотрела с ужасом.
        - С башней. С башней что-то не так. По ночам на ней зажигается свет.
        - Глупости… - Ей показалось, что Лисапета вздохнула с облегчением. Наверное, говорить о башне ей было проще, чем о Разумовском. - Ты сама знаешь, что башня в аварийном состоянии. Она на замке, Мира.
        - Уже не на замке… Кто-то заманил в башню Лешу. Заманил, чтобы убить.
        - Хочешь и в этом обвинить Максима? - Глаза Лисапеты сузились до маленьких злобных щелочек. - Еще и в этом, да?
        - Я его никогда не обвиняла… - На мгновение, всего на секунду в Мирославе встрепенулся испуганный ребенок. Встрепенулся, задвинул взрослую и рассудительную тетю в каморку с ментальным хламом и запер дверь на ключ. - Я никогда его ни в чем не обвиняла! Я не видела лицо своего убийцы!
        Мирославе казалось, что она кричит, но на самом деле голос ее был едва различим. Они сипела, как столетняя старуха, сипела и дергала ворот худи, потому что вдруг начала задыхаться. Самое время сделать над собой усилие и вернуть контроль запертой в кладовке тетеньке. Мирослава закрыла глаза, собираясь с духом, а потом повторила уже другим, холодным и рассудительным тоном:
        - Я не помню человека, который напал на меня тринадцать лет назад, но сейчас все повторяется. Понимаете, Елизавета Петровна?
        - Что повторяется? - теперь уже голос Лисапеты упал до слабого сипа.
        - Все повторяется. Лёху убили! Девочку задушили! На башне по ночам зажигается свет!
        - Светоч, - поправила ее Лисапета. - Максим называл их Светочами.
        - Он их тоже видел?..
        - Говорил, что видел.
        - А вы?
        - А я - нет. - Лисапета покачала головой. - Он говорил, что это такая фата-моргана, такой вот мираж. Только это не картинка, транслируемая из каких-то далеких далей… Это картинка, транслируемая из прошлого.
        - Отсвет Светоча, - сказала Мирослава шепотом.
        - Что? - Лисапета взглянула на нее удивленно.
        - Леша говорил, что свет, который я видела, - это отсвет тех Светочей, что сгорали здесь в прошлом. Как эхо, понимаете?
        Лисапета посмотрела на нее с жалостью, потом протянула руку и погладила по голове, как маленькую.
        - У каждого из нас свое эхо, - сказала она. - Правда же? Просто, кто-то его слышит, а кто-то нет. Вот ты, например, слышишь. Максим и этот несчастный слабоумный мальчик тоже слышали.
        - А вы? - задала Мирослава самый последний вопрос.
        - А я слишком приземленная для таких вещей, - сказала Лисапета и улыбнулась. - Надеюсь, я ответила на твои вопросы? Могу я теперь уйти? Холодает. - Она поежилась.
        - Конечно. - Мирослава разжала пальцы, выпуска рукав ее кофты. - Простите, что я так… напористо.
        - Ты всегда была очень решительной девочкой. Самой решительной из всех детей, которых я знала, - сказала Лисапета и, сунув руки в карманы кофты, побрела прочь.

* * *
        День выдался сумасшедший. Его символом стал мертвый парень у подножья башни. Нет, не мертвый, а убитый - в этом у Самохина не оставалось никаких сомнений! Как не оставалось у него сомнений и в том, что смерть парня могла быть куда страшнее и мучительнее, не окажи он активное сопротивление нападавшему. Что из этого следовало? Что преступник был слабее жертвы? Очевидный факт! Самохин не видел в Горисветово ни одного мужчины, крупнее и сильнее жертвы. Но определенные силы или, скорее, навыки у нападавшего имелись. Он ведь попытался затолкнуть парня в клетку и почти в этом преуспел. Или сработал фактор везения? Почти сработал. Жертва и убийца были знакомы? Наверняка! Кто бы, находясь в здравом уме, поперся посреди ночи с незнакомым человеком в аварийно-опасную башню?! Впрочем, парень не был в здравом уме. Об этом говорили свидетели: Мирослава с Артёмом Морозовым. Это подтверждали и официальные документы, которые с поразительной оперативностью предоставили местные органы.
        Парень, которого звали Алексеем Бойко, а Мирослава звала по-свойски Лёхой, уже однажды попадал в беду. В этой самой башне и попадал. Тринадцать лет назад. Вот такое удивительное совпадение! Как ни крути, а корни нынешних преступлений нужно искать в событиях тринадцатилетней давности. Если не столетней… Но зарываться в пласты веков Самохин пока не собирался, ему бы для начала разобраться с десятилетиями.
        И что он имеет в сухом остатке? Это, если отбросить всякие байки о Светочах и прочий местный фольклор. В сухом остатке у него то же самое место преступления, те же свидетели и та же самая жертва. Это если допустить, что случившееся тринадцать лет назад с Алексеем Бойко не было несчастным случаем, а было покушением на убийство. А Самохин был готов сделать это допущение. Профессиональная чуйка криком кричала, что все в этой чертовой усадьбе связано. Связано и привязано к Свечной башне.
        С убийцей пока ничего непонятно. Был ли Разумовский Горисветовским маньяком или сам стал жертвой этого самого маньяка? С особым нетерпением Самохин ждал заключения судебно-медицинской экспертизы, его интересовала причина смерти Разумовского и способ убийства. Что-то ему не особо верилось ни в несчастный случай, ни в суицид. Результаты экспертизы ему обещали уже сегодня, ждать осталось недолго.
        Была еще Мирослава, несостоявшаяся жертва. Тогда несостоявшаяся, а как насчет наших дней? Угрожает ли девчонке сейчас какая-то опасность? Если убийцей окажется не Разумовский, то для настоящего маньяка - Мирослава живой свидетель, а настоящие маньяки не любят свидетелей, особенно живых. Эх, была бы воля Самохина, он бы на пару деньков засадил девочку в каталажку. Для ее же безопасности и собственного спокойствия. Но ни начальство, ни общественность, ни сама Мирослава такие его порывы не поймут и не одобрят. К сожалению! Значит, за девчонкой придется присматривать. У него уже есть опыт пригляда за строптивыми и излишне самостоятельными девчонками. Справился тогда, справится и сейчас.
        С Артёмом Морозовым тоже нужно что-то решать. Эти его травмы в свете нынешних событий кажутся очень даже подозрительными. Как и резкие изменения в карьере. С чего бы такому крутому и перспективному парню бросать весьма обеспеченную работу ради сомнительного удовольствия поработать сисадмином в школе для одаренной молодежи? Сам Морозов объяснял все просто - отпуском и нахлынувшей ностальгией по былому. Типа, с основной работы не срывался. Типа, род этой работы и сама контора позволяют трудиться дистанционно. А тут у него меценатство, подвижничество и ностальгия.
        Так Самохин ему и поверил! Он видел этих двоих вместе - Мирославу и Артёма. Что-то их связывало, что-то темное и тревожное, заставляющее их держаться друг дружки и этого чертова места.
        А что, если травмы Артёма - это не следствие несчастного случая, как он рассказал доверчивому провинциальному следователю, а тоже последствие нападения? Тогда жертв получается уже трое: Алексей Бойко, Мирослава Мирохина и Фрост, он же Артём Морозов. И из этих троих один уже мертв, а двое других в опасности.
        Тут Самохин себя пожурил. Про характер травм Фроста и обстоятельства, в которых они были получены, он мог узнать сразу. Не было в том ни особых проблем, ни особой тайны. Достаточно было послать запрос в Чернокаменскую больницу. Самохин уже почти было собрался писать запрос, а потом решил, что быстрее и эффективнее будет смотаться в Чернокаменск самому, разузнать про Фроста, а заодно уточнить кое-какие факты из биографии Дмитрия Леонидовича Елагина, потому как после полученной утром информации нимб над его головой изрядно поблек, а вопросов к нему прибавилось.
        В Чернокаменске Самохин планировал управиться за несколько часов. Это, если повезет. Самохин верил в свою фортуну почти так же сильно, как в свою чуйку. Собственно, чуйка и гнала его в город.
        В больнице случилась бюрократическая заминка, на решение которой ушло больше часа. Это время Самохин тоже потратил с умом, побеседовал с медсестрой, дежурившей в приемном покое в день, когда туда доставили сначала Алексея Бойко, потом Артёма Морозова, а следом и Мирославу Мирохину. Событие было в некотором смысле из ряда вон выходящее. О Горисветовском маньяке к тому времени в Чернокаменске были уже наслышаны, а медсестра в те времена была еще молодой, любознательной и с крепкой памятью. Настоящий подарок для следствия!
        Собственно, от медсестры Самохин узнал даже больше, чем из официальных документов. Вот как ему повезло!
        Они стояли за разлапистым кустом сирени. Медсестра, представившаяся Верой Георгиевной, курила тоненькую папироску, а Самохин молча завидовал. Его мучения компенсировала лишь ценность полученной от Веры Георгиевны информации.
        - Гоняет начальство. - Медсестра многозначительно посмотрела на зажатую в пальцах сигарету. - ЗОЖ и все дела. Приходится прятаться.
        Самохин понимающе покивал. Про ЗОЖ он теперь знал довольно много, даже пару раз выходил на утренние пробежки. Пробежки ему не особо нравились, дыхалка пока не справлялась с поставленными задачами, но он решил не сдаваться.
        - Кто их привез, Верочка? - спросил он ласково. Вера Георгиевна была еще в том цветущем возрасте, когда можно было отбросить официоз.
        - Кого? Парнишку или девочку? - спросила она, улыбаясь. - Самого первого, того, что с черепно-мозговой, привез кто-то из воспитателей. Батя его приперся только к обеду, пьяный в стельку.
        - Я про Морозова и Мирохину, если конечно помните.
        Она помнила. И жаждала поделиться с интересным, еще не старым, явно одиноким следаком. Сама она, судя по взгляду и кокетливо расстегнутой пуговке на халате, тоже была одинока. Встретились два одиночества. Одно доверчивое, с хорошей памятью, а второе циничное и прожженное.
        - Парня привез старичок. Такой седой, благолепный, на профессора похожий. Я тогда еще подумала, что дедушка.
        - А оказалось?
        - А оказалось, профессор и есть! Профессор музыки. Преподавал парню скрипку.
        - В Горисветово преподавал? - уточнил Самохин.
        - Да, в тамошнем их летнем лагере.
        Прекрасная новость! Узнать фамилию и адрес профессора не составит большого труда. Главное, чтобы профессор был в здравом уме и крепкой памяти. Вот как Верочка.
        - С ним разговаривал Вадим Семенович, наш травматолог. Почему с ним? Потому что парнишка молчал. Не ответил ни на один из наших вопросов. Я даже подумала, что это от болевого шока, а Вадим Семенович был уверен, что из-за какого-то глупого упрямства.
        - Почему? - не понял Самохин.
        - Потому что там и речи не было о несчастном случае. Такой характер травм. - Верочка посмотрела куда-то вверх, словно там были описаны все травмы, полученные Артёмом Морозовым. - Мальчика кто-то намеренно искалечил, понимаете?
        Про злонамеренность Самохин знал побольше медсестры Верочки, поэтому просто молча кивнул в ответ.
        - Намеренно и очень жестоко. Вадим Семенович даже вызвал полицию.
        - И что полиция? - оживился Самохин.
        - Насколько мне известно, ничего. Парень не сказал и слова ни врачам, ни ментам, - она чуть виновато улыбнулась, - ни родителям.
        - И что?
        - И ничего! Списали на последствия пережитого стресса. У нас в тот день были сплошные стрессы, знаете ли. Только Морозова отправили в операционную, как привезли ту задушенную девочку.
        - Ее кто привез? - тут же спросил Самохин.
        - Мужчина. Видный такой, крепкий, в очках.
        Мужчина - это Дмитрий Елагин, тут все понятно.
        - С ним еще девушка была. Крупненькая, напуганная, вся трясущаяся. Я ее потому и запомнила, что мне пришлось ее корвалолом отпаивать. Она работала в Горисветово вожатой. Так она сказала, когда корвалол подействовал. А мужчина тоже был из лагеря. Это уже потом выяснилось, что он девочку реанимировал. Не слишком умело, сломал три ребра, но он же не медик, ему простительно. Правда? - Верочка искоса посмотрела на Самохина, тот кивнул в ответ.
        - Думаю, не медику простительно. Главное, что реанимировал.
        - Вот и мы все так решили. - Верочка тоже кивнула. - А потом набежали остальные, уже когда детей отправили в реанимацию. К мальчику - родители. Родители, я вам скажу, были в шоке. Маму мне тоже пришлось отпаивать корвалолом. Она все время плакала и рвалась к сыну. Отец был поспокойнее, я видела, как он о чем-то разговаривал сначала с профессором, потом с директором лагеря. Разговор был на повышенных тонах, но не так чтобы прямо скандал-скандал. Интеллигентные люди. - Верочка покачала головой не то сочувственно, не то осуждающе. - Не умеют отстаивать свои права. Если бы с моим ребенком так, я бы там всех порвала! - Она воинственно вздернула подбородок. - Вот бабка девочки тоже была из таких… боевых. Построила тут всю больницу. Ее, например, даже в реанимационную палату пустили. Потому что знала, что сказать и чем пригрозить. И директора сразу за грудки взяла. Сама, помню, невысокая, сухонькая, а он, детинушка высоченный, даже рыпнуться не смел: стоял и слушал, что она ему в ухо шипела, и только кивал, как болванчик.
        - А спаситель что? Как он себя вел? - спросил Самохин.
        - А спаситель девочку привез, удостоверился, что с ней все будет хорошо, и ушел.
        - Сразу же?
        - Нет, сначала во дворе покурил. Я видела, потому что сама как раз выбежала на перекур, и он у меня сигарету стрельнул. Сказал, что свои промочил.
        - Как он выглядел? - Самохину и самому вдруг захотелось стрельнуть у Верочки сигаретку. Вот хоть бы и эту тоненькую дамскую. Но устоял!
        - Как все в тот день - потрясенно. Мне его даже жалко стало. Он такой был… - Верочка задумалась, - растрепанный, что ли. Руки трясутся, а одежда вся мокрая и грязная. Он хотел вытереть очки краем своей ветровки, а сделал только хуже, размазал грязь по стеклам. Знаете, мне его так стало жалко, что я ему принесла спирту. У нас тогда с этим было проще, это сейчас отчетность. - Она виновато улыбнулась, словно бы Самохин мог наказать ее за неправомочное расходование медицинских средств.
        - Понимаю вас, Верочка, - сказал он мягко. - Богоугодное дело сделали.
        - А он отказался. Представляете?! Сказал, что ему нужны трезвые мозги. Я спросила, зачем. Ведь все самое страшное уже позади, девочка спасена! А он только пожал плечами в ответ и так на меня посмотрел, что аж мороз по коже. - Верочка и сейчас поежилась, глубоко затянулась и замолчала, давая понять, что рассказала все, что знала.
        Самохин сердечно ее поблагодарил, попросил телефончик. На всякий случай, вдруг следствию потребуется еще какая-нибудь информация, ну и вообще. Верочка телефончик дала, улыбнулась понимающе, и Самохин дал себе обещание, что, когда закончится этот горисветовский дурдом, непременно ей позвонит, пригласит в какой-нибудь ресторан. А пока что-то такое она ему сказала… что-то важное, но ускользнувшее из поля его внимания. Надо будет подумать, постараться вспомнить, что его зацепило в ее рассказе. Но сейчас самое время забрать документы на Артёма Морозова и навестить его профессора.
        С профессором разговор тоже получился весьма плодотворный. Профессор оказался дядькой умным, бодрым и весьма здравомыслящим. Он многое рассказал Самохину про Артёма Морозова, про еще одну грань его многогранной личности.
        Скрипач! Кто бы мог подумать, что когда-то вот этот патлатый и неформальный тип был одареннейшим скрипачом, самородком, каких один на миллионы! Кто бы мог подумать, что Мирослава Мирохина, стервозина и карьеристка, когда-то тоже была самородком, только не в мире музыки, а в мире кистей и красок! И куда что подевалось?! Дети, которые жизни своей не мыслили без искусства, в одночасье потеряли все: и талант, и надежды на будущее.
        - И что, Исаак Моисеевич, никак нельзя было ему вернуться к занятиям скрипкой? - спросил Самохин, уже заранее зная ответ.
        - С такими травмами… - Профессор покачал головой. - Увы… В нашем деле мало одного только таланта, нужна еще и техника, а техника - это отчасти и анатомия, и мелкая моторика. Понимаете?
        Самохин кивнул. Анатомия и мелкая моторика… Моторика может и мелкая, но достаточная, чтобы сломать парню если не жизнь, то карьеру.
        - А с девочкой что? - спросил он. - Почему она перестала рисовать? Тоже мелкая моторика?
        - Писать, - поправил его профессор. - Художники пишут, а не рисуют. - Он грустно улыбнулся. - Нет, там что-то другое.
        - Не анатомия, а психология?
        - Да. Какой-то психологический блок, если я правильно понимаю.
        - А можно у вас спросить еще про одного ученика?
        - Конечно, если я его помню.
        - Алексей Бойко. Вы должны были о нем слышать. Мальчик попал в больницу почти одновременно с Артёмом и Мирославой, упал с лестницы в Свечной башне.
        - Леша. - Исаак Моисеевич кивнул. - Я не был знаком с ним лично, но видел частенько. Они дружили.
        - Кто?
        - Вот эта троица: Артем, Мирослава и Леша. Они были не разлей вода тем летом. Знаете, я не сразу понял специфику этого лагеря. Тогда мне думалось, что все дети, в нем обучающиеся, наделены какими-то талантами.
        - А это не так?
        - Совсем не так. - Профессор покачал головой. - Думаю, тогдашний лагерь, впрочем, как и нынешняя школа, это в большей степени коммерческий проект. Не так уж и много там было по-настоящему талантливых детей. Всякие там были.
        - Можете привести пример?
        - Пример? - Исаак Моисеевич задумался. - Не сочтите меня старым сплетником, но Славик Горисветов, сын Всеволода Мстиславовича, никогда не блистал никакими талантами. Обычный мажор, как сейчас принято говорить. Если его пребывание в лагере можно было оправдать родственными связями, то пребывание некоторых его дружком оправдывает лишь полезность и влиятельность их родителей. Ничто не ново под луной… Нет, я не берусь судить! Боже упаси! Плохо другое, когда вот такие ребята мешают заниматься и развиваться настоящим гениям.
        - Они мешали? - спросил Самохин, делая еще одну мысленную зарубку.
        - Сам я ничего подобного не замечал, но Амалия… - профессор запнулся, помрачнел лицом, а потом снова заговорил: - Амалия Ивановна была учительницей Мирославы. Ее больше нет с нами…
        То, как он это сказал, наводило на мысли, что Амалия Ивановна была ему дорога не только как коллега. Самохин вздохнул понимающе и сочувственно.
        - Амалия Ивановна несколько раз замечала признаки… Как это нынче принято говорить? Признаки буллинга.
        - Кого травили? - спросил Самохин, подаваясь вперед. - Артёма?
        - Насколько мне было известно, нет. По крайней мере, я не видел ничего подозрительного. Да и Артём мне никогда не жаловался.
        - Значит, Мирославу?
        - Да.
        - Она жаловалась?
        - Что вы?! Это не девочка, а кремень! - Профессор улыбнулся. - И была, и осталась. Вы с ней знакомы?
        - Довелось пообщаться. Очень энергичная особа. Трудно представить, что кто-то мог ее травить.
        - Мне тоже, но Амалия Ивановна никогда не ошибалась в таких вещах, она была очень эмпатичным человеком. Она даже собиралась поговорить о происходящем с Мирославой.
        - Почему с Мирославой, а не с директором лагеря? - спросил Самохин.
        - Потому что, по мнению Амалии, девочку травил как раз Славик Горисветов с дружками.
        Вот это была новость так новость! Славик Горисветов, наследный принц и, если верить Елизавете Петровне Весниной, жених Мирославы. Это что же получается, от ненависти до любви?.. И Мирослава, девица бойкая и весьма решительная, враз забыла все свои детские обиды?! Может быть обиды были несущественные? Может быть Амалия Ивановна преувеличивала масштаб проблемы? Или мелкий тиран вырос и одумался? Жизненный опыт подсказывал Самохину, что из мелких тиранов обычно вырастают тираны крупные. Мало кто из них встает на путь исправления и искупления.
        - Как они ее обижали? - спросил он. - Амалия Ивановна вам не рассказывала?
        - Нет. - Профессор покачал головой. - Она считала, что это должно остаться между девочками, планировала поговорить сначала с Мирославой, а потом с ее бабушкой. Бабушка Мирославы была очень деятельной и волевой особой. Я думаю, она просто не догадывалась о том, что у ее единственной внучки есть такого рода проблемы.
        - А Амалия Ивановна догадывалась?
        - Амалия Ивановна видела детей, так сказать, в естественной среде их обитания. Видела не каждого в отдельности, а всех разом. Мирослава боялась Славика Горисветова. Боялась и всячески его избегала.
        - А Артём Морозов?
        - А что Артем? Вы спрашиваете, случались ли между этими двумя конфликты? Я не знаю, не замечал ничего подозрительного. Славик был самый старший в лагере, почти взрослый. И дружки его были ему под стать. Мирослава была маленькая. В том смысле, что хрупкая и невысокая. Она и сейчас такая.
        Самохин покивал. Да, до модельного роста Мирослава Мирохина сильно не дотягивала, она брала напористостью и какой-то несвойственной женщинам упертостью.
        - А Артём был высоким уже тогда, - профессор покачал головой.
        - Вы хотите сказать, что Артём Морозов не был ботаном в классическом понимании этого слова? - уточнил Самохин.
        - Я хочу сказать, что он был достаточно рослым, чтобы дать отпор, и у него был стержень. Не думаю, что Славик выбрал бы его в качестве жертвы.
        Самохин задумался. Да, при всей своей неформальности и патлатости, Артём Морозов не выглядел беспомощным хлюпиком, неспособным за себя постоять. По крайней мере, сейчас. А каким он был тринадцать лет назад?
        - Он рассказывал вам, как именно получил свои травмы?
        - Нет. - В голосе профессора послышалась тень досады. - Его нашел воспитатель лагеря, мальчик был без сознания. Воспитатель сразу же позвонил Всеволоду Мстиславовичу, тот вызвал «Скорую», а я вызвался быть сопровождающим. Уже в «Скорой» Артём пришел в себя.
        - И ничего не сказал?
        Самохину слабо верилось в такую возможность. Парень пережил стресс, а стресс развязывает язык.
        - Он только спросил, где Мирослава. Тогда мы еще не знали, что с ней тоже случилось это страшное несчастье.
        - Мне интересна хронология. Сколько времени прошло между этими двумя случаями? Вы помните?
        - Я знаю лишь, что девочку привезли в больницу примерно через час. Артёма к этому времени уже обследовали врачи.
        - Значит, они не могли повстречаться в больнице?
        - Это совершенно исключено.
        - А почему Артём спрашивал про Мирославу?
        - Я не знаю. Тогда вообще было тревожное время, ночью в овраге нашли еще одну жертву Свечного человека. Вся округа стояла на ушах. Наверное, он просто беспокоился за подругу.
        - И что вы ему сказали, Исаак Моисеевич?
        - Я сказал, что с Мирославой все хорошо, что она дома с бабушкой. Сказал просто, чтобы его успокоить. Я же не знал, что и с Мирославой случилось несчастье.
        - Почти в то же самое время.
        - Да, получается, что так. - Профессор глубоко задумался, а потом спросил: - Вы думаете, что это могут быть звенья одной и той же цепи? На Артёма напал тот же человек, что и на Мирославу?
        - Я пока не знаю, что думать, но хронология событий настораживает, - признался Самохин.
        - Но почему они молчат? Почему молчали тогда и молчат сейчас?!
        - Хотелось бы мне знать ответ на этот вопрос. А скажите, Исаак Моисеевич, какого рода талант был у Алексея Бойко?
        - Хоть тут я могу быть вам полезен, товарищ следователь. - Профессор рассеянно улыбнулся. - Этот мальчик мог бы стать великолепным спортсменом. Он очень быстро бегал. Артём говорил, что Лёха быстрее ветра. Он бегал сам и, кажется, учил бегать Мирославу. Но это вам лучше спросить у нее самой.
        - Один не стал великим скрипачом, вторая - великим художником, третий - великим спортсменом, - сказал Самохин задумчиво. - Вам не кажется, Исаак Моисеевич, что Горисветово больше забрало у этих детей, чем дало?..

* * *
        Темнота наступила как-то сразу, словно бы кто-то на небе выключил гигантский рубильник. Рубильник выключил, а вместо люстры оставил на небе желтый ночник полной луны. Мирослава постояла на парковой дорожке, вдыхая уже ставший прохладным воздух. Она стояла, ощущая, как бесцельно утекает время, единственный по-настоящему невосполнимый ресурс. На душе было неспокойно. Даже несмотря на то, что в Горисветово больше не осталось ни одного ребенка. Это был какой-то особый вид тревоги, от которой вибрировали кости, а волосы снова стремились вздыбиться. Мирослава знала толк в тревогах. Со многим она могла справиться, научилась за годы жизни, но сейчас не знала, как поступить. Наверняка она знала только одно: в свою квартиру она не вернется, не найдет в себе силы еще раз посмотреть на ванну на грифоньих лапах. Если придется, она будет ночевать в кабинете, но скорее всего, не ляжет спать вовсе! Потому что не сможет! Потому что в голове - сумбур, а в сердце - смута! Потому что она упускает что-то очень важное! Упустила в своем прошлом, запихала в кладовку с ментальным хламом и не хочет искать! Не модный
психолог заставил ее забыть это очень важное - она сама забыла, совершенно добровольно! И теперь это забытое ноет, как открывшаяся спустя годы рана, не дает покоя, гонит вперед. Вот прямо по этой подсвеченной желтым лунным светом парковой дорожке. Вот прямо к Свечной башне…
        Нет, она не дура и не сумасшедшая! Она не станет лезть в ловушку, как героиня какого-нибудь третьесортного ужастика. Она бы, возможно, полезла в ловушку вместе с Фростом, но Фроста больше нет рядом. Он бросил ее прошлой ночью. Бросил, а она почему-то уверена, что поделом, что она заслужила это его граничащее с презрением пренебрежение, что она виновата перед ним. Так виновата, что предпочла забыть причину своей вины. Вина перед Фростом была сродни ненависти к Славику. Оба эти чувства были острыми и не до конца объяснимыми.
        Свечная башня рвалась в черное небо черными стенами. В зыбком лунном свете она как никогда была похожа на гигантскую свечу. Погашенную свечу. Никаких огней, никаких Светочей. Место преступления. Место неоднократных преступлений…
        Мирослава попятилась. Надо возвращаться. Следователь Самохин велел вести себя тихо и не высовываться. Следователь Самохин был разумным и решительным мужиком. Он нравился Мирославе, несмотря на обстоятельства, при которых они познакомились. Следователь Самохин просил делиться с ним информацией. Любой информацией, касающейся хоть настоящего, хоть прошлого. А у нее есть информация! У нее есть дневник самого Августа Берга! И пусть информация в нем весьма… необычная, Самохин сумеет отделить зерна от плевел.
        Мирослава вытащила из кармана мобильный, открыла телефонную книгу. Она позвонит ему прямо сейчас. Он сам велел звонить в любое время дня и ночи. Вот она ему и позвонит! И проведет всю ночь рядом с ним, с представителем закона и силы. Потому что она не дура и ни за какие коврижки не попрется одна в эту чертову башню!
        Не получилось позвонить… Она уже готовилась набрать номер Самохина, когда на нее навалилась тьма. Навалилась, сжала горло, не давая возможности ни вдохнуть, ни выдохнуть, обрекая на медленную, мучительную смерть от удушья. Ей не привыкать, однажды она уже умирала, но до чего же обидно…
        Самым краешком ускользающего сознания Мирослава еще слышала звук падающего на дорожку смартфона. Она тоже упала, провалилась в душную темноту…
        …Жизнь возвращалась к Мирославе вместе с тошнотой и холодом. В прошлый раз, кажется, было так же. Умирать больно, а оживать еще больнее. Мирослава открыла глаза. Над ней была полуразрушенная крыша Свечной башни. В пролом заглядывала луна. Уже не желтая, а оранжево-красная - кровавая. А холод шел откуда-то снизу, холод шел от каменной плиты, на которой она лежала, как готовая к закланию овечка. Она и была овечкой, раз попалась вот так по-глупому, раз утратила чувство опасности и самосохранения.
        - Очнулась, спящая красавица?
        Голос доносился откуда-то сзади, от изголовья этого импровизированного алтаря. До боли знакомый и до боли ненавистный голос.
        А ее собственный голос пропал. Может быть на время, а может быть навсегда. Что-то она такое читала и про психологические причины, и про анатомические. Сейчас не время выяснять причины ее внезапной немоты, сейчас нужно выяснить другое.
        Мирослава попыталась сесть, упершись ладонями в крышку каменного постамента. Или вернее сказать, жертвенника? У нее ничего не вышло, руки были скованы наручниками.
        - Меры предосторожности, зая, - сказал Славик, выходя из тени в столб лунного света. - Уж больно ты прыткая. Как колобок. - Он усмехнулся, запел дурашливым тонким голосом: - Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и от маньяка я ушел, а от Славика не ушел.
        Мирослава поерзала, пытаясь сесть без помощи рук. Славик не мешал, он наблюдал за ней с тем любопытством, с каким малолетние садисты наблюдают за тем, как под увеличительным стеклом, превращающим солнечный луч в смертоносное оружие, обугливаются крылышки бабочки. Он не мешал, а у нее получилось. Поза выходила неудобная, скованные руки не давали пространства для маневров, но уж как есть.
        - Ты думала, что так просто отделаешься от меня, зая? - спросил Славик ласково. - Думала, отделалась тогда и отделаешься сейчас?
        Она помотала головой. Это не был жест отрицания, это был способ привести в порядок те мысли, которые еще оставались в ее бедной гудящей голове. Но Славик видел то, что хотел видеть. Славик ухмылялся.
        - Правильно, зая. Ты моя добыча. Всегда ею была. А я никогда не отказываюсь от охотничьих трофеев. Поначалу мне думалось, что ты усвоила правила игры. Ты же всегда была умненькая, всегда знала, как меня завести. Я хотел на тебе жениться. Ты же в курсе? И папенька дал бы свое согласие. Он испытывал к тебе какую-то необъяснимую симпатию. Мне кажется, он надеялся, что ты сумеешь удержать меня от, скажем так, необдуманных поступков. И долгое время у тебя это прекрасно получалось, но это место… - Славик развел в стороны руки жестом театрального актера, - оно нас меняет! Правда, зая? Признайся, ты тоже это чувствуешь!
        - Что? - прохрипела Мирослава.
        - Магию этого места. - Славик больше не улыбался, его лицо стало совершенно серьезным. - Мне кажется, все ее чувствуют. Кто-то сильнее, а кто-то слабее. Разумовский говорил про крылья. Я слышал, как он втирал эту чушь Лисапете. Крылья и вдохновение! И жажда познаний. Прикинь? Жажда познаний! - Он погладил Мирославу по бедру, она дернулась от отвращения. - Так он это называл.
        - Что? - снова прохрипела она. Голос все никак не желал возвращаться.
        - Только это была не жажда познаний, а совсем другая жажда. - Кажется, Славик ее не слышал. - Жажда крови, если хочешь знать. У этого придурка здесь выросли крылья, а у меня клыки и когти. - Он вытянул вперед правую руку, пошевелил пальцами. Его ногти были в идеальном состоянии, но Мирославе все равно померещились когти.
        А от холодного камня пахло кровью. Этого не могло быть. Та кровь, что пролилась здесь больше века назад, уже давно распалась на атомы. Впрочем, как и существо, ее пролившее. Но Мирослава не могла с собой ничего поделать - ей пахло кровью!
        - А что выросло у тебя, зая? - спросил Славик шепотом. - Помимо самомнения. - Он коротко хохотнул. - Что это место перекроило в тебе? Мне просто интересно.
        Она ничего не ответила, а он снова не стал дожидаться ее ответа.
        - Папулю я хотя бы могу понять с этими его дворянскими закидонами. Голубая кровь и все дела! Граф Горисветов - звучит, да? А если к амбициям прибавится еще и бабло? Он все еще верит, что наша чокнутая прабабка спрятала в башне клад! Представляешь, зая?! Клад в этой полуразвалившейся халабуде! - Он запрокинул лицо к потолку, улыбнулся так, как будто единственный знал правду. - Это все дурачок Разумовский со своими фантазиями. Это он убедил папулю, что тайники существуют.
        - Может быть, так оно и есть? - спросила Мирослава вкрадчиво.
        Сейчас ей только и оставалось, что тянуть время. И плевать, что здравый смысл криком кричал, что ничего не выйдет, что Славик контролирует все, даже время.
        - А все так и есть! - Славик перевел на нее пылающий страстью взгляд. Вот только страсть эта была такого рода, что делалось жутко. - Я точно знаю, что Разумовский тринадцать лет назад нашел в башне один из тайников. Вижу, ты удивлена! Думала, что можешь держать все под контролем, зая? Вот что я тебе скажу, ты не можешь держать под контролем даже свою собственную жизнь! Что уж говорить про все остальное?
        - Что он нашел? - Сейчас Мирослава не тянула время, сейчас ей на самом деле было важно знать.
        - В тайнике был вовсе не клад, как надеялся мой папенька. - Славик покачал головой. - Разумовский всего лишь разгадал семейную тайну, никому нафиг не нужную тайну!
        - Что он нашел? - повторила Мирослава.
        - Останки, зая. Он нашел замурованные в стену бренные останки старушки Агнии. Или на момент смерти она еще не была старушкой? Я не силен в нашей чертовой родословной.
        - Какие останки? - Мирослава уже знала, какие именно. Череп с воткнутым в него костяным гребнем. Все остальное сгорело дотла.
        - Да плевать мне, какие! - Славик вдруг сорвался на крик. - Кто-то прибил мою сумасшедшую бабку! Может быть даже этот ваш гений Берг! Он-то ведь точно знал о существовании тайников! Бабку прибил, золотишко прибрал, а то, что осталось от бабки, засунул в тайник на радость дурачку Разумовскому и на горе моему папаше! Знаешь, в какой он был депрессии? Впрочем, откуда тебе знать?! Ты тогда была еще мелкой. - Славик усмехнулся, снова почти ласково погладил Мирославу по голове. - Он так расстроился, что ушел в запой. Если бы у Разумовского не сорвало крышу, и он не стал убивать бедных детишечек, папенька пробухал бы до самой осени, а так пришлось брать себя в руки, решать проблемы. Мой папенька ведь весьма решительный! Ты же в курсе, зая?
        Мирослава ничего не ответила, она прислушивалась к все усиливающемуся вою ветра над головой. Леонид Ступин писал про особенную природную аномалию, про грозы, случавшиеся в ночи, когда на башне загорался очередной Светоч. Однажды она уже была свидетельницей такой грозы. И она видела свет… Отсвет Светоча. И вот сейчас, кажется, снова собирается гроза…
        - Разумовский, этот проныра, что-то узнал, что-то про дневник Берга. И папенька снова восстал из пепла, аки феникс, решил, что еще не все потеряно. А Разумовский снова его подвел, не сумел раздобыть дневник. Помню, как папенька рассвирепел. Сначала рассвирепел, а потом нанял какого-то урку, чтобы тот грабанул коллекционера. Вот только у коллекционера дневника не оказалось, перепрятал, старый хрыч. Или передал кому-то на хранение.
        - Про какого урку ты говоришь, Славик? - спросила Мирослава. Голова по-прежнему гудела, но работала четко.
        - Не знаю, никогда этим не интересовался. Да и какая к черту разница, если у них все равно ничего не вышло?! Дневник Берга так и не нашли. Прабабкин клад, стало быть, тоже! Вот такое кино, зая! Столько лет псу под хвост! И это я сейчас не про себя, а про своего дорогого папулю. Мне-то как раз в Горисветово нравилось с самого детства. Место силы. Ты же у нас продвинутая, знаешь, что это такое?
        Мирослава знала. И даже знала природу этой силы. Можно сказать, шкурой чуяла. Точно так же, как и Славик.
        - Сначала мне просто нравилось в усадьбе. - Он отступил от алтаря в темноту, голос его тоже отдалился. Со своего места Мирослава не могла его видеть. Слышала лишь голос и шуршание строительного мусора под подошвами кроссовок. - Уже тогда я рассматривал это место, как свои охотничьи угодья. Папенька об этом знал. Разумеется, знал! - Послышался плеск. - Ты была первой в списке жертв, зая. Мелкая, умненькая, красивая. Мне нравилось охотиться на тебя, загонять, как зверюшку.
        - Всеволод… - Мирослава осеклась, - твой отец знал?
        - Про мои детские забавы? - Голос Славика теперь был громче, плеск тоже усилился. - Разумеется! Разве можно что-то скрыть от такого проницательного человека? Отец знал все! Считай, тогда тебе повезло, зая. Это он запретил мне тебя добивать.
        - Добивать?.. - К горлу снова подкатила тошнота. То ли от слов Славика, то ли от острого запаха бензина, разлившегося в спертом воздухе башни. - Ты хотел меня убить?
        - С первого дня, как увидел. - Славик наконец появился в поле ее зрения. В руке он держал пластиковую канистру с бензином. Мирослава была уверена, что именно с бензином. От этой уверенности кожа покрылась холодным и липким потом. - Я сразу решил, что убью тебя к концу сезона. - Он улыбнулся совершенно безумной улыбкой. Это улыбка не оставила никаких сомнений в том, что перед Мирославой не живой человек, а бездушный монстр. - А что такого? - спросил он, не переставая улыбаться. - Какая-то деревенская девчонка, из родни у нее одна лишь чокнутая бабка. Какие проблемы, зая? Кто бы вообще стал запариваться?
        Она не ответила, не нашлась, что ответить на этот циничный и страшный монолог.
        - А папуля запретил. Представляешь? До сих пор не пойму, отчего он так сентиментален в вопросах, которые касаются тебя и твоей бабки. Или сантименты тут ни при чем?
        - Может быть, он просто не хотел, чтобы его сын убивал людей? - Мирослава пошевелила пальцами рук. От браслетов наручников они затекли и онемели. Получится ли у нее врезать Славику этими скованными руками? Или лучше ногами? В ногах больше силы, но биомеханика сейчас хуже. Вообще что-то не то у нее сейчас с биомеханикой…
        - Я тебя умоляю! - Славик поставил канистру с бензином на пол, снова послышался плеск. - На остальных ему было плевать. Вот, к примеру, этот ваш деревенский Форрест Гамп…
        - Леха… - прошептала Мирослава.
        - Не важно, как его зовут. Интересно другое. Знаешь, что именно, зая?
        Мирослава ничего не ответила.
        - Интересно, что он тоже чувствовал странность этого места. Наверное, он был вторым после Разумовского. Он рассказывал тебе про прятки? Про прятки и Хозяйку свечей? Уверен, что рассказывал. Тем летом все только и говорили, что об этих призрачных прятках и о Светочах. Наверное, это из-за Разумовского, из-за его идиотских экскурсов в историю усадьбы. Обычные детские страшилки. Как в любом летнем лагере. Во всяком случае, тогда мне так думалось.
        - А на самом деле?
        Если бы Славик подошел поближе, если бы утратил бдительность хотя бы на пару мгновений, она попыталась бы лягнуть его ногами. А если бы совсем повезло, и он попытался склониться над ней, врезала бы лбом по носу. Но он не подходил, оставался на безопасном расстоянии.
        - А на самом деле здесь все не такое, каким видится, - сказал он шепотом. И тон его был по-детски искренним и немного напуганным. - Мы встретили его той ночью возле башни. Я и Валик Седой. Этот дурачок решил, что мы тоже пришли играть в прятки.
        - С кем?.. - С каждым сказанным Славиком словом воздуха в легких оставалось все меньше и меньше.
        - С Хозяйкой свечей, разумеется! Он сказал, что она его позвала. Представляешь? Типа, его позвала, а он позвал тебя и этого твоего скрипача, но вы отказались. Кстати, почему вы отказались, зая? Уже тогда ты крутила шуры-муры за моей спиной, да?
        Его глаза сузились, превратились в две черные щели. Он в самом деле верил в то, что говорил. А Мирослава вдруг подумала, что он психически болен. Болен куда серьезнее, чем она сама. Его сумасшествие было совершенно особого, неизлечимого рода. Как вылечить душу того, у кого нет души?
        - Я сначала разозлился, - продолжил Славик. - Из-за тебя разозлился, мелкая. А потом решил, что судьба дает мне шанс. Я предложил ему сыграть в прятки. Не в парке, нет! Я сказал, что в башне будет прикольнее. И этот дурачок мне поверил. Иногда мне кажется, что только ты одна знаешь меня настоящего. Знаешь и знала с первого дня. Это ведь так, зая?
        К тошноте прибавился вкус земли и прелых листьев во рту. В ушах зазвенел насмешливый голос: «Ну что ты такая грязнуля, мелкая?!»
        - Это так. - Мирослава кивнула.
        - Вот! - Славик тоже кивнул. - А остальные не знали. Форрест Гамп не знал точно. Мы вошли в башню. Он первый, следом мы с Валиком. И знаешь, что? Я тогда впервые почувствовал эту силищу. Не в себе. К сожалению, не в себе, а в этом месте. И я почувствовал чужое присутствие. Словно бы по голове меня погладил кто-то невидимый. Вот прямо по волосам, а волосы раз - и встали дыбом. Прикинь?! И шепот такой ласковый-ласковый в ушах.
        Он говорил, а Мирославе казалось, что прямо сейчас, в эту самую минуту он тоже слышит шепот. Она догадывалась, чей это шепот. Умом отрицала, но сердце знало наверняка. В Свечную башню детей заманивала Агния. Или то, что осталось от Агнии - ее темный, так и неупокоенный дух. Это ее присутствие сама Мирослава чувствовала на берегу затона. Ее тихий шепот слышала в овраге…
        - И мы сыграли в прятки так, как хотело это место. - Голос Славика сделался задумчивым. - Вернее, не совсем так, я облажался. Знаешь, в первый раз всегда тяжело. Даже убивать. Особенно убивать.
        - Это ты столкнул Лёху с лестницы. - Мирослава не спрашивала, она уже знала ответ. - Попытался убить тогда и убил сейчас. Это был ты!
        - Я. - Славик кивнул. - Считай меня инструментом, мелкая. Всего лишь инструментом. - Он развел руки в стороны. - Не самым точным инструментом, к сожалению. - На лице его появилась гримаса не то сожаления, не то боли. - В тот самый первый раз я сделал все неправильно, но я был еще почти ребенком. Она хотела огня, а я всего лишь столкнул его с лестницы. Любой другой на его месте издох бы сразу, но у этого полудурка оказался слишком крепкий череп. Когда мы с Валиком спустились вниз, он хрипел, но все еще был жив. Я хотел добить его камнем, но Валик запаниковал, устроил настоящую истерику. Он не слышал ее шепота, мелкая. Понимаешь? Не все могут ее слышать. И лишь единицы понимают, чего она хочет. Лишь избранные.
        - Вы бросили его там, - сказала Мирослава, - вы сначала его почти убили, а, когда у вас ничего не вышло, вы бросили Лёшу умирать!
        - Не мы одни. - Славик пожал плечами. - Разумовский, эта двуличная гадина, тоже его бросил.
        - Почему Разумовский? - спросила Мирослава шепотом.
        - Потому что той ночью я возвращался к башне. Хотел удостовериться, что дурачок помер. Первое убийство - это всегда очень волнительно, знаешь ли. Особенно, когда все пошло не по плану. Я как раз подходил к башне, когда увидел Разумовского. Он крался в ночи, как вор, с рюкзаком на спине. А может он и был вором? Кто-то же спер спрятанный в башне клад. Ну вот, он вошел в башню, я остался ждать. Думал, что сейчас поднимется вой на всю округу, набегут сначала воспитатели, потом менты. Я испугался, мелкая. Пожалуй, тогда я по-настоящему испугался. Оказалось, зря. Разумовский вышел из башни буквально через пару минут. Заметь, уже без рюкзака. И никто не поднял никакой шум. Такие дела. А я ушел, решил не рисковать понапрасну. Надеялся, что к утру дурень точно сдохнет. Но кто-то вызвал «Скорую». - Он в упор посмотрел на Мирославу. - Кто вызвал ему «Скорую», мелкая? Ну, кто?! И не говори, что Разумовский! Разумовскому меньше всех были нужны менты в его драгоценной башне. Это был кто-то другой. Ты? Это была ты, мелкая?
        - Я не помню.
        Слишком много она узнала этой ночью. Это была такая информация, которую не освоить и не принять вот так, с наскока.
        - Ах да, я все время забываю про эту твою амнезию. Сначала мне казалось, что ты придуриваешься. Вот честное слово! Но когда ты вошла в тот ресторан… Зая, ты поразила меня в самое сердце! Я все ждал, когда ты предъявишь мне за свои детские обиды, а ты была идеальной девочкой. Это было так… волнительно! - Славик прищелкнул пальцами. - Игра с огнем. Такой кайф знать, что в любой момент ты можешь вспомнить все! А ты все никак не вспоминала. И даже сейчас ты ведь не помнишь, что тогда случилось?
        - Когда - тогда? - спросила Мирослава.
        - Тогда, когда Разумовский тебя убил. Ты ведь не помнишь, что случилось до этого?
        Она не помнила! Она так хотела вспомнить, но у нее ничего не получалось. Словно кладовку с ментальным хламом не просто закрыли на ключ, но еще и забаррикадировали.
        - Ты мне расскажешь, Славик? - спросила Мирослава.
        - Не знаю. - Он усмехнулся. - Может быть, если ты будешь хорошей девочкой. Такой, какой была тринадцать лет назад. Мне нравился твой страх, мелкая. Даже сейчас ты не боишься меня так, как боялась тогда. Почему ты меня не боишься?
        Его голос сорвался на истеричный крик. Под куполом башни заполошно заметались черные тени. Наверное, это были летучие мыши. Следом что-то тонко и пронзительно завыло. Мирослава вздрогнула. Но мозг, который даже в иррациональном пытался найти норму, тут же проанализировал звук. Это был вой ветра, усиленный и искаженный архитектурой башни. Надвигалась буря.
        - Ничего. - Славик успокоился так же быстро, как и завелся. - Ничего, мелкая. Всему свой срок. Обещаю, скоро тебе будет страшно. Очень-очень страшно! В третий раз я точно не облажаюсь!
        В третий раз… А что было во второй? Во второй он убил Леху, столкнул с башни…
        - Задумывалось все не так. - Славик словно читал ее мысли. - План был другой. - Носком кроссовка он пнул стоящую на полу канистру с бензином. - Она хотела, чтобы был Светоч. Никаких отсветов - настоящий живой огонь! Совсем как много лет назад! И я пообещал ей живой огонь! А этот идиот снова все испортил! Он оказался слишком сильным, мне не удалось запереть его в клетке. Он сопротивлялся, мелкая! Сопротивлялся и вывел меня из себя.
        - Ты столкнул Лёху с башни…
        Ветер в колодце, образованном стенами башни, выл все сильнее и сильнее. Ветер поднимал вверх Мирославины волосы. Или это был не ветер? Или это они сами?
        - Последний шанс, мелкая! - Славик ее не слышал, Славик старался перекричать этот вой. - Она дала мне последний шанс и обещала подарок. Все, нам пора!
        Он приближался к ней медленно и осторожно, словно знал, что она может быть опасна. Или знал наверняка? Он ведь видел ее не только заей, но и тигрицей. Как бы то ни было, а он не оставил Мирославе ни единого шанса…
        Удар кулаком под дых был быстрый и сильный. От такого не уклониться. От такого темнеет в глазах, а сознание норовит ускользнуть в безопасное небытие.
        - Вынужденная мера, мелкая, - шепнул Славик, стаскивая ее с алтаря и перекидывая через плечо, как тряпичную куклу. - Слишком уж ты шустрая. - Одной рукой он обхватил Мирославу под колени, а во вторую взял канистру. - И не рыпайся. Ради своей же безопасности. Ты же не хочешь свалиться с лестницы и стать таким же бесполезным овощем, каким был твой Леха?
        Последние слова потонули в гуле ветра. Славик направился к лестнице. К аварийно-опасной лестнице. Теперь Мирослава видела только грязные ступени. Прилившая к голове кровь громко ухала в ушах, заглушая все прочие звуки. Воздуха в легких почти не осталось, все вышиб кулак Славика. Мирослава задыхалась. Кажется, она все-таки потеряла сознание, потому что, когда снова смогла дышать, оказалась уже не на плече у Славика, а на смотровой площадке.
        Здесь тоже выл ветер, но к этому ровному и уже понятному завыванию прибавился еще один пронзительный звук. Мирослава повертела головой, пытаясь отыскать его источник.
        Лучше бы не искала… В гигантской птичьей клетке метался и выл человек. Мирослава не сразу узнала в этом смертельно напуганном существе Валика Седого. Мозг отказывался анализировать такую информацию…
        А Валик узнал ее сразу. Он вцепился в прутья, попытался просунуть между ними голову, оскалился по-звериному. Голова не проходила, Валик дергался сам, дергал перепачканные сажей и воском прутья и новенький блестящий замок.
        - Мирра… - выл он. - Мирррослава, выпусти! Открой! Открой эту чертову клетку!
        Она дернулась, попыталась встать, но не смогла. Ее руки были прикованы к ограждению смотровой площадки. И воздуха в легких было все еще очень мало. Воздуха мало, а боли хоть отбавляй.
        - Она не откроет, Седой. - Из темноты к клетке выступил Славик. - Зачем же ей тебя выпускать, если это именно она тебя здесь заперла?!
        У ног Славика стояла та самая пластиковая канистра. Он оторвал ее от пола, свинтил крышку, примерился и плеснул на Валика. Тот испуганно взвизгнул, отпрянул к противоположной стороне клетки.
        - Я вам, ребятки, сейчас расскажу, как оно все будет! - Славик неспешно обошел клетку, снова плеснул на Валика бензином. - А будет оно так! К нашей маленькой Мирославе внезапно вернулась память. Представляете, какое чудо?!
        - Не надо… Славик, мы же с тобой кореша… - скулил Валик.
        - Кореша? - Славик окинул его полным презрения взглядом. - Ты ничтожество, мелкий шантажист. Думаешь, я забыл, как ты просил у меня эту работу? Нет, ты не просил, Седой! Ты требовал!
        - Но я же никому! - Валик упал на колени. - Столько лет прошло, а я никому ни слова!
        - Что никому ни слова? - Спросил Славик, выливая остатки бензина ему на голову. - Никому не сказал, что уже пытался убить того полудурка? Или как издевался над нашей малышкой? - Он отвернулся от клетки, подмигнул Мирославе. - Тринадцать лет тебе все сходило с рук: жил себе нормальной жизнью, работал в престижной школе, а потом снова слетел с катушек и взялся за старое?! В твоей комнате, зая, найдут наушники этого бедолаги. Уверен, на них достаточно биоматериала, чтобы идентифицировать, кому они принадлежали. Так себе трофей, понимаю, но за неимением лучшего…
        - Я никого не убивал! - снова взвыл Валик. - Это не я, ты же знаешь! Ну, зачем? Скажи ему, Мирослава! Скажи, что я никого и пальцем не трогал!
        - Ну почему же не трогал? - Голос Славика сделался вкрадчивым. - Вот ее трогал. - Он снова кивнул на Мирославу. - В детстве трогал и попробовал тронуть сейчас. Думал, тебе все снова сойдет с рук? Думал-думал! Меня не проведешь! Вот только не учел одного, не учел, что наша малышка нынче не так беспомощна. Знаешь, сколько у нее за плечами походов к психиатрам?
        Валик посмотрел на Мирославу безумным взглядом, замотал головой. Он еще ничего не понимал, зато Мирослава начинала понимать…
        - У нее психиатрических диагнозов больше, чем у тебя записей в трудовой книжке, Седой! И, думаю, она наконец припомнила и все свои обиды, и своего обидчика. Ты же припомнила, зая? - Славик снова ей подмигнул. - Я даже не сомневаюсь. Тут повсюду твое ДНК: эпителий, волосы, отпечатки. Конечно, многое уничтожит огонь, но кое-что все равно сохранится. А чтобы у этого следака не осталось никаких сомнений, я подбросил в твою комнату запасные ключи от вот этого замка. Разумеется, тоже с отпечатками. Анамнез у тебя весьма внушительный. После того, что ты пережила, у любого поехала бы крыша. Вот у тебя и поехала. Отомстила обидчику, как могла…
        - Как? - Заорал Валик. - Как отомстила?!
        Славик посмотрел на него все с тем же омерзением.
        - Она сожгла тебя заживо, Седой, - сказал, чеканя каждое слово. - Отомстила за своего убогого дружка и за себя. Мне кажется, это очень правильное и очень логичное решение. - Он вытащил из кармана куртки зажигалку, подбросил ее в воздух, поймал налету. Валик испуганно заскулил.
        - Не надо, - попросила Мирослава. Могла и не просить, такие, как Славик, однажды попробовавшие вкус крови, больше никогда не остановятся. - Отпусти его.
        - Ты дура, мелкая? - Славик отвернулся от клетки, вперил в нее полный безумия взгляд. - Зачем мне его отпускать, когда все так замечательно складывается? Одним выстрелом убиваю двух зайцев: поганого шантажиста и неверную невесту. Ты же не надеешься, что я тебя отпущу?
        Мирослава не надеялась. Слишком хорошо она знала этого упыря, чтобы верить в чудеса.
        - Конечно, останься ты после содеянного в живых, тебя бы, наверное, даже не стали судить. Сумасшедших преступников нужно лечить. - Он обнажил в оскале идеально ровные зубы. - Но я не хочу рисковать. Это во-первых. Ну, спроси меня, что во-вторых?
        - Что во-вторых? - послушно спросила она.
        - А во-вторых, я наконец сделаю с тобой то, что хотел сделать все эти годы. Для этого мне не нужно тебя сжигать. Огонь - не моя стихия. Я люблю металл и матушку-землю. Сначала металл - очень острый металл, а потом земля. Я даже не знаю, что интереснее: сгореть заживо или быть похороненной заживо.
        Рот Мирославы снова наполнился прелыми листьями и сырой землей. Как в детстве… Она считала себя сильной и смелой, но сейчас, прямо в эту самую секунду, ее накрывала паника.
        - Тебя никогда никто не найдет, мелкая. Все решат, что ты сбежала, испугавшись неминуемого наказания. Папуля толкнет проникновенную речь в твою защиту, намекнет на твое психическое нездоровье. Остальное этот следак нароет сам. Он ведь уже роет под тебя, мелкая! Ему просто нужно указать правильное направление. Ну все, представление начинается! - Славик снова подбросил и снова налету поймал зажигалку. - Давай-ка подальше от сцены, зая! Скоро здесь станет очень жарко, но я хочу, чтобы ты видела! Да что там, я и сам хочу посмотреть, как это будет, как они превращаются в Светочей.
        Отползать Мирославе было некуда, наручники надежно приковывали ее к стальному ограждению площадки. Оставалось лишь смотреть и гадать, как быстро огонь перекинется с клетки на лужи пролитого на пол бензина. Отчего-то она была уверена, что Славик намеренно оставил эти лужи, чтобы еще больше напугать ее, чтобы пощекотать нервы себе.
        В клетке выл, метался и бился о прутья Валик Седой. Сейчас он и в самом деле был больше похож на гигантскую птицу, чем на человека. Ужас лишил его остатков человеческого. Мирослава еще держалась. Наверное, ее собственная выдержка закончится в тот самый момент, когда вырвавшийся на волю огонь лизнет подошвы ее кроссовок. Но пока она все еще чувствовала себя человеком. Смертельно напуганным, но человеком.
        Славик шагнул к клетке, щелкнул зажигалкой. Валик затаился, кажется, он даже перестал дышать. Мирослава тоже перестала. Взгляды всех были прикованы к пляшущему на конце зажигалке голубому пламени. Наверное, поэтому никто из них не увидел, как по лестнице поднялся еще один человек…

* * *
        У Фроста появилась идея. Эта идея появилась бы уже давно, сразу после первого убийства, если бы не Мирослава. Присутствие Мирославы выбивало его из колеи, мешало мыслить рационально, мешало просчитывать ходы наперед.
        Явившись в Горисветово, он планировал закрыть свой собственный гештальт. Став взрослым, циничным и матерым, он не перестал быть тем наивным пацаном, которому это проклятое место сломало жизнь. Жизнь пришлось собирать по кусочкам, впрочем, как и самого себя. Фрост никому не сказал, что с ним тогда случилось. Даже родителям. Уже тогда он понимал, на чьей стороне будет правосудие. А еще он понимал, что отец все это так просто не оставит. Отец, неисправимый идеалист, начнет искать правду. Может быть, он ее даже найдет, но станет ли ему легче от этой правды? Не появятся ли у него те же проблемы, что и у его сына? Фрост был почти уверен, что обязательно появятся. Поэтому он молчал. Шок и амнезия от пережитого - это так удобно! И вполне оправдано, когда в округе орудует беспощадный маньяк. То, что случилось с ним, тоже пытались связать с Горисветовским душителем, но картинка не складывалась. Не тот почерк преступления, совсем не тот! Родители поверили в несчастный случай. Или не поверили до конца, но хотели поверить, хотели наконец перевернуть эту страшную страницу и начать жить с нового листа? Абсолютно
точно они хотели, чтобы он, Фрост, начал жить с чистого листа.
        А он в тот день потерял и надежду, и первую любовь, и свое будущее. В тот день он решил, что не хочет больше жить. Наверное, родители это почувствовали. Мама точно почувствовала. Мама не отходила от него ни на шаг, потому что видела тень обреченности на его лице, потому что боялась, что он может что-нибудь с собой сделать. Тонкая натура, сложная душевная организация. Вот таким он тогда был, таким виделся родным. Наверное, оттого они и оставили его в покое, ни о чем не расспрашивали его сами, не позволяли расспрашивать другим. Они оберегали его, как могли. Оберегали и прямо в больничной палате начали планировать его новое будущее. Начали планировать за него, потому что у него больше не было никакого будущего, потому что свою любимую мастеровую скрипку он разбил в тот самый день, когда смог снова пользоваться руками. Механики и моторики теперь хватало только на вот такие грубые и беспощадные действия. Механики и моторики больше не хватало на то, чтобы извлекать из скрипки мелодию. Он разбил свой рабочий инструмент, а потом долго плакал над его обломками. Это был последний раз, когда Фрост позволил
себе плакать.
        А потом он начал учиться жить заново, с чистого листа. Родители помогали, как могли: утешали, направляли, предлагали варианты. На самом деле вариантов было довольно много. Как ни крути, а калекой он не стал. Просто не мог заниматься любимым делом, просто потерял смысл.
        Свое будущее призвание Фрост нащупал сам. Клуб спортивного программирования стал его стартовой площадкой в новую жизнь. Неожиданно ему понравилось. Коды, логические задачки, математические формулы. Кто бы мог подумать! Там тоже была нужна мелкая моторика, но к тому времени Фрост уже научился управлять своими пальцами. Этого хватало, чтобы ловко справляться с клавиатурой, но никогда не хватило бы для музыкального инструмента. Там же, в клубе, он и получил свою кличку. Клички были у всех пацанов, это считалось крутым и обязательным. Тогда же Фрост начал носить перчатки. Первую пару он купил за первый свой гонорар. Перчатки были тончайшей выделки и стоили, как половина его гардероба. Они нравились Фросту, они стали частью его имиджа и личности. Они нисколько его не стесняли и не смущали. Собственно, они никого не смущали. Девушки даже находили их сексуальными. Впрочем, как и самого Фроста.
        Можно сказать, жизнь налаживалась. Почти наладилась. Родители успокоились настолько, что мама больше не звонила ему по три раза на день, обходилась лишь одним звонком. Отец гордился его стремительным карьерным ростом и искренне радовался его уверенности в себе. Фрост старался их не разочаровывать. Собственно, какое-то время его и самого все устраивало. Жизнь затянула его в свой водоворот, он научился получать от нее не только удовлетворение, но и удовольствие. Он даже стал ходить на скрипичные концерты и мог высидеть до самого конца. Это, определенно, было великое достижение, потому что первый такой концерт закончился для Фроста нервным срывом. Видеть и слышать то, что тебе больше не дано - то еще мучение, к такому не привыкнешь с наскока. И Фрост приучал себя к этому медленно и постепенно. К двадцати пяти годам приучил окончательно. Такое вот достижение.
        Все было хорошо. До тех пор, пока в одном из модных ресторанов он не увидел их. Мирославу он узнал сразу. Она стала еще красивее, еще ярче, еще увереннее в себе. Она была великолепна! Эта ее красота и яркость ослепили Фроста, заставили замереть и затаить дыхание. Он так и стоял, собираясь с мыслями и чувствами, собираясь подойти к ней, представиться, сказать что-нибудь одновременно остроумное и ироничное. С некоторых пор он считал себя мастером иронии. И он почти решился, подошел бы наверняка, если бы его не опередили…
        К столику, за которым сидела Мирослава, уверенной походкой подошел мужчина. Со спины Фрост его не узнал, а когда тот обернулся, все недавнее очарование вмиг истаяло, покрылось тиной, как поверхность старого затона. К Мирославе подошел Славик Горисветов. Подошел, по-хозяйски положил ладонь на ее обнаженное плечо, по-хозяйски поцеловал в шею. У Фроста зашумело в ушах. Он знал, что это бьётся в висках холодная ярость. Бьётся и ищет выхода. Он знал, что это тяжелая поступь прошлого, которое все-таки его настигло. Сначала подбросило чудесную приманку в виде Мирославы, а потом со всей силы ударило под дых.
        Фрост вернулся к своему столику, заказал виски. Ему стоило сразу же уйти, не бередить старые раны, не травить душу. Но он остался и весь вечер наблюдал за этими двумя. Наблюдал, не особо таясь, не ожидая, что кто-то из них его узнает. От того Артёма, каким он был больше десяти лет назад, не осталось ничего. Иногда люди меняются до неузнаваемости. Вот Мирослава почти не изменилась, а он стал совсем другим человеком. Наверное, они не узнали бы его, даже если бы он подошел к их столику и поздоровался, но он не стал проверять эту гипотезу, он просто сидел в засаде и наблюдал. Он ушел из ресторана лишь после того, как ушли эти двое. Да и то ушел не сразу, сначала напился в хлам.
        Утром Фрост очнулся в своей квартире. Голова болела, горло раздирала жажда. Не помог ни холодный душ, ни крепкий кофе. Пришлось мучиться до обеда. Зато страдания физические заглушили страдания душевные. По крайней мере, Фросту так думалось. Он заставил себя забыть Мирославу еще на полгода. На большее его не хватило. Он начал искать ее следы в Интернете. Следов было не так чтобы очень много: никаких аккаунтов в соцсетях, никаких постов и няшных фоточек. В этом Фрост ее одобрял. Только в этом и одобрял. Все остальное, все, что было связано с Мирославой, причиняло ему боль. Снова открылись старые раны. С ранами Фрост бы как-нибудь справился, но вслед за Мирославой в его размеренную и комфортную жизнь вошла одержимость. Ему захотелось узнать, что же на самом деле случилось в Горисветово тринадцать лет назад, какие тайные тропы привели их всех к их нынешнему существованию. Свечной человек Фроста никогда особо не волновал. Тем более, он пропал с радаров тем же далеким летом. Маньяк пропал, а усадьба погрузилась в сонное забвение.
        Фрост даже специально смотался в Горисветово, перелез через крепкий забор, побродил по парковым дорожкам. Хотел подняться на смотровую площадку Свечной башни, но башня была ожидаемо заперта на замок. В душе ничего такого не всколыхнулось: ни хорошего, ни плохого. Просто еще одна картинка из прошлого, только и всего. Но когда-то он сам был частью этой картинки, когда-то ему было здесь одновременно весело, удивительно, больно и страшно. И сейчас, став взрослым и рациональным, Фрост продолжал считать, что дыма без огня не бывает. Став взрослым, он захотел покопаться в истории Горисветово.
        Копнуть он решил поглубже, так сказать, прикоснуться к самым истокам. Истоки нашлись в Чернокаменском архиве. Там же Фрост познакомился с Иваном, только что назначенным директором. Внезапно у них оказалось много общего, внезапно Иван тоже увлекся историей Горисветово. Он же поделился с Фростом местными легендами. Чернокаменск, надо сказать, оказался весьма любопытным городком, у Чернокаменска оказалось множество своих собственных тайн. Фроста интересовали лишь те, что были связаны с Августом Бергом. Он хорошо запомнил лекцию, прочитанную Разумовским, у него была великолепная память и на даты, и на имена.
        Нельзя сказать, что их совместные с Иваном изыскания так уж помогли продвинуться в поисках. Может быть, и помогли бы, если бы Фрост знал, что именно ищет. А так он просто собирал и анализировал информацию, пытался найти рациональное объяснение иррациональному.
        Наверное, на том его изыскательский азарт и закончился бы, угас во время посиделок в Чернокаменском архиве. Если бы Иван не предложил вдруг копнуть не глубоко, а вполне себе поверхностно, так сказать, снять самый верхний временной пласт. Чуть больше десяти лет, что там копать-то? Но к совету Ивана Фрост прислушался, хоть ему и пришлось бороться с собственным совершенно иррациональным нежеланием «копать».
        Или рациональным? Чего он боялся? Почему историю с Горисветовским маньяком считал недостаточно интересной и значимой для более пристального изучения? Не потому ли, что, так или иначе, та история могла задеть и их с Мирославой? Фрост точно знал, что не задела. Еще тогда, в Чернокаменской больнице, он спрашивал у Исаака Моисеевича про Мирославу. Уже тогда он получил ответ, что с ней все хорошо. Все эти годы с ней все было хорошо. Это его жизнь едва не пошла под откос, а она встречается со Славиком Горисветовым. Вот такие превратности судьбы.
        «Раскопки» получились достаточно сложными и интересными. Информации о событиях тех лет почти не было в открытом доступе, да и местные не спешили вспоминать историю с маньяком. Сначала эти вынужденные препятствия вызвали раздражение, а потом азарт. «Ломануть» базы местного УВД у Фроста получилось без посторонней помощи. «Ломанул» так, что никто даже не догадался. Не зря, выходит, он считался одним из лучших. Оставалось разобраться с полученной информацией. Информации оказалось неожиданно много. Информация оказалась неожиданно пугающей…
        Он ожидал всякого. Собственно, он уже давно все решил. Много лет назад решил. Он решил, что жизнь - это такая несправедливая штука. Юношеские привязанности не значат в ней ничего. Они расстались с Мирославой не слишком хорошо. Вернее сказать, совсем не хорошо. Она бросила его в беде, а сама продолжала радоваться жизни. Даже в больнице его не навестила. Вот такие выводы он для себя сделал. Вот к такой мысли приучал себя многие годы. Наверное, поэтому оказался не готов к открывшейся правде.
        Если верить добытой информации, именно Мирослава стала последней жертвой Горисветовского душителя. Если верить добытой информации, Мирослава была мертва не меньше четверти часа. Но ей повезло! Подсобный рабочий лагеря, тот самый дядя Митя, нашел ее уже мертвую, реанимировал, отвез в больницу. Они разминулись всего на какой-то час. Фрост был уже в операционной, когда в приемный покой больницы поступила Мирослава. Наверное, он был настолько плох, настолько погружен в собственные страдания, что ни персонал, ни родители, ни Исаак Моисеевич не стали рассказывать ему про Мирославу. Они не рассказывали, а он не спрашивал, потому что был на нее зол и обижен. Он был зол и обижен на девчонку, которой досталось куда сильнее, чем ему самому. Вот такие дела…
        Полученную информацию еще необходимо было «переварить» и осмыслить. Фрост возвращался к добытым файлам раз за разом, пытаясь найти еще хоть что-нибудь, пытаясь понять, когда и как Мирослава попала в лапы к маньяку. С «когда» все было более или менее понятно, вопрос «как» оставался открытым. И Фрост начал «копать» дальше, пока не добрался до баз Чернокаменского психоневрологического диспансера, пока не увидел диагнозы Мирославы. Этого было достаточно, чтобы он остановился. Дальше начиналась запретная территория. Он и так уже нарушил границы Мирославиной приватности, он и так знал про нее то, что она, наверняка, скрывала от посторонних. Потому он не стал «ломать» базы известного психолога, потому не стал «копать» дальше. Ему хватило полученной информации, чтобы понять, что то проклятое лето сломало не только Лёху и его, но еще и Мирославу. Особенно Мирославу! Все! Это был уже почти закрытый гештальт. Больше его ничто не держало ни в Чернокаменске, ни в Горисветово. Можно было уезжать домой.
        Он и уехал. Перевернул еще одну страницу своей и, кажется, Мирославиной жизни. Перевернуть-то перевернул, но время от времени вводил ее имя в поисковую строку, наблюдал за ней из дебрей Интернета. Он убеждал себя, что так ему будет спокойнее - знать, что у нее все хорошо. Пусть бы и с этим уродом Славиком! Но на самом деле его не оставляла тревога, кончики пальцев покалывало тысячей невидимых иголок - верный признак надвигающейся беды.
        И беда случилась. Вернее сказать, не сама беда, а ее предвестники. Заметку об открытии в Горисветово элитной школы для одаренной молодежи скинул ему Иван. Заметка сопровождалась фотографией, на которой был запечатлен руководящий и педагогический состав. На фотографии по правую руку от Горисветова старшего стояла Мирослава. Она выглядела очень серьезной и очень сосредоточенной, она была именно такой, какой должна быть руководящая дама, осознающая всю тяжесть возложенных на нее задач.
        Школа открылась не в сентябре, как это принято, а в первых числах июня. Наверное, предполагалось, что летние месяцы потребуются воспитанникам на окончательную адаптацию, а Фросту думалось, что влиятельные родители просто предпочли заплатить Горисветову за возможность побыстрее сплавить отпрысков с глаз долой. Как бы то ни было, какие бы мотивы не были у администрации и родителей, а школа заработала уже в июне. Это была пока еще лайт-версия настоящего обучения, с экскурсиями, развлечениями и конными прогулками, но официальный сайт школы обещал всем желающим образование класса «люкс» с вдумчивым упором на основные таланты и потребности учеников. Где-то Фрост уже видел подобное…
        На том же сайте имелась база вакансий. Вакансий было не так уж и много, преподаватели по основным дисциплинам уже были отобраны, но Фрост нашел-таки то, что искал. Горисветовской школе требовался программист. Разумеется, самый лучший. Разумеется, с наилучшими рекомендациями. Фрост организовал и резюме, и рекомендации всего за пару минут. Ему ничего не стоило изменить собственные личные данные, поэтому в Горисветово он приехал уже не Артёмом Морозовым, а господином Фростом.
        На основной работе особых проблем не возникло, спасибо возможности работать удаленно! Начальство у него было креативное и понимающее. Осталось лишь объяснить самому себе, на кой черт ему сдалась эта школа для одаренной молодежи.
        Ответ лежал на поверхности - он приехал в Горисветово из-за Мирославы. Ответ лежал на поверхности, но Фрост долго не желал его признавать. Объяснял свой внезапный порыв исключительно изыскательским интересом.
        Иллюзии развеялись, когда он вошел на охраняемую территорию усадьбы. Здесь все изменилось! И по сравнению с тем, что Фрост видел тринадцать лет назад, и по сравнению с тем, что было тут чуть больше года назад. Все, что можно было отреставрировать и привести в божеский вид, отреставрировали и привели в божеский вид. Здание усадьбы, оранжерея, конюшня, хозяйственные постройки выглядели так, словно сошли с обложек модных журналов. Старый парк был ухожен, цветники восстановлены, газон ничем не уступал своим породистым английским собратьям.
        И всюду были дети! Не те жалкие несколько десятков, что обитали в Горисветово на его памяти. Если верить базе, число учеников приближалось к двум сотням. Здесь были и совсем маленькие, и будущие выпускники. Здесь всем и каждому хватало занятий и развлечений. Вот, к примеру, на территории усадьбы появился хорошо оборудованный стадион, теннисный корт и бассейн. За входом в бассейн присматривала камера видеонаблюдения, она была единственной на всю школу, и Фрост считал это большим упущением. Там, где так много детей, камеры должны быть на каждом шагу, чтобы присматривать за золотой молодежью в формате «двадцать четыре на семь». Ему ли не знать, какой ушлой бывает молодежь! Но Горисветов старший по каким-то только ему ведомым причинам ограничился единственной камерой видеонаблюдения. Это если не считать ту, что на центральных воротах. Интересно, как он объяснял этот факт попечительскому совету? Соблюдением приватности? Не вторжением в личную жизнь воспитанников?
        Как бы то ни было, а техобслуживание камеры легло на плечи Фроста. Непыльная работенка. Непыльная и неинтересная. Куда интереснее оказалось работать с детьми. Фросту досталось два пацана двенадцати и тринадцати лет. Нормальные оказались пацаны, вполне вменяемые и обучаемые.
        К весьма приличному окладу ему так же прилагалась комната в крыле для персонала, но Фрост предпочитал ночевать в съемной квартире в Чернокаменске. До тех пор, пока не увидел Мирославу.
        Она была миниатюрной и чертовски хорошенькой. И ей чертовски не шел скучный деловой костюм, которой она надела, наверное, для солидности. Она была одновременно деловой и озабоченной. Фрост не сразу понял причину этой озабоченности. Сам он был озабочен лишь одной единственной мыслью: узнает ли его Мирослава.
        Не узнала. Он не стал ее за это винить. Ни один человек из тех, с кем он был знаком в прошлой жизни, не признал бы в нем Артёма Морозова. Наверное, из-за байка, косухи и длинных волос. Все эти атрибуты вольной жизни сбивали прицел, отводили взгляд от главного. Но то были чужие люди, а Мирослава… Мирослава была его самой первой и самой мучительной любовью. Как она могла его не узнать?!
        Но факт оставался фактом, для Мирославы он был господином Фростом, обращалась она к нему исключительно деловым тоном и исключительно на «вы», а смотрела при этом словно бы сквозь него. Это тоже задевало. Кто бы мог подумать, что его может задеть такая мелочь?
        У Мирославы потерялась ученица. Об этом Фросту сообщила Лисапета. Та самая Лисапета, которая за тринадцать лет доросла от должности вожатой до должности старшей воспитательницы, приобрела пару десятков лишних килограммов и сделалась еще более тревожной и неуверенной в себе. Та самая Лисапета, которая вместе с дядей Митей когда-то нашла в овраге мертвую Мирославу. И вот сейчас время словно бы сделало круг, и вот сейчас снова пропал ребенок. Фрост был почти уверен, что поводов для волнения нет, но тут же вызвался помочь. А Мирослава его даже не поблагодарила, Мирослава была занята тем, что раздавала команды и инструкции. Даже самый вероятный маршрут она оставила себе, отправив Фроста кружной дорогой.
        Он не обиделся. Он знал, сколько времени уйдет у него на то, чтобы осмотреть ту дорогу. А так же знал, что ни один деревенский ребенок не выберет скучный кружной путь, когда можно пройти по дну оврага. Поэтому он действовал быстро, но ответственно, с возложенным на него заданием разобрался в максимально короткие сроки с максимально возможной тщательностью, а потом сразу же рванул к оврагу.
        В овраге его ждало самое интересное, в овраге его ждала сражающаяся с кем-то невидимым Мирослава. Сразу вспомнились диагнозы, спрятанные в архивах психушки. Сразу стало страшно. Не за себя - за нее. Фрост как никто другой знал, что может прятаться за личиной напористой уверенности, какие демоны могут подталкивать в спину с виду совершенно вменяемого человека. Похоже, один из таких демонов и столкнул Мирославу на дно оврага. Другого объяснения и быть не могло.
        Другого объяснения не могло быть до тех пор, пока они не столкнулись с по-настоящему необъяснимым, с тем, что Фрост за неимением лучшего определения обозвал «вздыбливанием» и «зомбовением». Волосы Мирославы взвились вверх, а взгляд сделался пустым, как у куклы. Фрост испугался и не испугался одновременно. Это было странное чувство, этакий когнитивный диссонанс. Испугался потому, что попробуй не испугаться, когда прямо на твоих глазах вполне себе вменяемая девица превращается в персонажа из фильма ужасов. Не испугался потому, что однажды уже видел нечто подобное. Получается, что на самом деле видел, а не напридумывал себе от избытка чувств и гормонов. Вот точно такая же Мирослава, только на тринадцать лет моложе, стояла перед Свечной башней, и волосы ее точно так же взвивались вверх, как пламя свечи.
        Пожалуй, именно тогда Фрост окончательно осознал, что все происходящее - не игра, а странная и страшная реальность. Пожалуй, именно тогда он впервые обрадовался своему решению остаться в Горисветово. За Мирославой нужно было присматривать! Возможно, сейчас она нуждалась в защите даже больше, чем в детстве. У Фроста не было перед Мирославой никаких обязательств, но та жгучая обида, которая питала его несколько лет, исчезла. На смену ей пришел азарт.
        Азарт закончился в тот самый день, когда они с Мирославой нашли мертвую девочку. Нет, не мертвую, а убитую! В этом ни у кого из них не было сомнений. Как не было сомнений и у старшего следователя Самохина. Только Самохин еще не знал, что все возвращается на круги своя, и в Горисветово снова просыпается какое-то древнее зло, а они с Мирославой знали. Мало того, они приняли это знание как данность, не стали подвергать никаким сомнениям. Они с детства чувствовали темную ауру этого места.
        Беда заключалась в другом: Мирослава не собиралась оставаться в стороне, она рвалась в бой и в расследование. Она решила бороться не только со злом, затаившимся в усадьбе, но и с собственными страхами. Про страхи Фрост знал из файлов взломанного архива. Знал про амнезию, бессонницу и про старания лечащих врачей огородить Мирославу от травмирующих воспоминаний. Врачи, надо думать, были далеко не дураки. Это если верить их личным делам и послужным спискам. Врачи решили, что Мирославе ни к чему ее темное прошлое, что подавленные воспоминания в какой-то момент могут сработать как бомба с часовым механизмом. И когда этот часовой механизм сработает, с психикой Мирославы может случиться нечто непоправимое. Наверное, даже он, Фрост, мог сработать как триггер. Это в случае, если бы Мирослава его узнала. Или вспомнила. Она ведь реально многое забыла. Ее память стала весьма избирательной. Этому тоже имелось специальное научное объяснение. Фрост не стал углубляться. Вместо этого он озаботился тем, что мог сделать здесь и сейчас. Он постарался максимально оградить Мирославу от травмирующей информации. Хотя бы
на первое время, до тех пор, пока не убедится, что она способна справиться с той мутной волной, которая может хлынуть из ее прошлого в ее настоящее. Поэтому для начала он спрятал фотоальбом, который тринадцать лет назад они создавали вместе с Исааком Моисеевичем. В том альбоме, на его взгляд, не было ничего особенного, но кто знает, что может стать спусковым механизмом?
        Забота о психическом здоровье Мирославы было лишь одним из мотивов. Второй был куда честнее и реальнее: Фрост не хотел, чтобы в его расследовании кто-то путался у него под ногами. Даже Мирослава. Особенно Мирослава! Он хотел разобраться во всем сам. И с тем, что случилось тринадцать лет назад, и с тем, что происходило сейчас. Он даже начал считать благом тот факт, что Мирослава его не узнает.
        Он считал это благом ровно до того момента, пока в усадьбу не явился Славик Горисветов. Ничего особенного, законное появление законного наследника! Но на душе тут же сделалось муторно и тошно. Особенно когда ранним утром он увидел Славика, выходящим из комнаты Мирославы. То чувство, которое испытал Фрост, было сродни удару под дых. Он знал, каково это. Знал, но все равно оказался не готов к кровавой пелене, застившей глаза. Ему пришлось собирать себя по кусочкам, убеждать самого себя, что происходящее его не касается, что это выбор Мирославы. Уж какой есть…
        С самообманом у него всегда было плохо. Самому себе Фрост врать не умел и не любил, поэтому боль, которую он почувствовал в тот момент, принял как данность. Он жил с этой болью еще какое-то время, стараясь держаться от Мирославы на расстоянии, пока в один из вечеров не стал свидетелем ее ссоры со Славиком.
        Собственно, это была не ссора. Это было самое настоящее противостояние. И открытие это стало для Фроста вторым ударом под дых, одновременно болезненным и отрезвляющим. Когда Славик швырнул Мирославу на землю, он ринулся было вперед. В глазах снова стоял уже знакомый кровавый туман, пальцы покалывали тысячи иголок. Чтобы не покалывали, Фрост сжал ладони в кулаки, сделал шаг к границе освещенного фонарем круга. А потом Мирослава заговорила. В ее голосе не было ни боли, ни страха - одна лишь холодная ярость. У нее были рычаги давления, и она знала, как ими воспользоваться. А Славик Горисветов знал, что она не блефует. Такие вот удивительные, уму не постижимые у этих двоих были отношения. Славик отступил в тот самый момент, когда Фрост уже почти переступил границу, отделяющую свет от тьмы. Это была и реальная граница, и метафорическая. Он очень остро ее чувствовал, потому, наверное, и остановился в самый последний момент. Мирославе сейчас не была нужна его помощь, она прекрасно справлялась со своим врагом. Да, теперь не оставалось никаких сомнений, что Славика Горисветова она ненавидит такой же лютой
ненавистью, как и сам Фрост. С этим удивительным открытием еще предстояло разобраться, а сейчас нужно было дождаться, пока Мирослава окажется в безопасности своей квартирки.
        Фрост постоял в темноте ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы убедиться, что Славик убрался восвояси, чтобы увидеть, как в окнах первого этажа зажегся теплый свет. Во всех без исключения окнах! Мирослава не экономила на электричестве. Или просто боялась оставаться в темноте? Фрост поставил бы на второе. В Горисветово темноту можно было обнаружить даже ясным солнечным днем. Такое уж это было место.
        …Фрост медленно брел по парковой дорожке, когда его тихонько окликнули:
        - Тёма! - Голос был низкий, мужской - незнакомый.
        Он резко обернулся, замер, напряженно наблюдая за медленно приближающейся крупной фигурой.
        - Это же ты, Морозов?
        - Это я, Леха! Как я рад тебя видеть!
        Он и в самом деле был рад! Он не видел Лёху с того самого утра, как они с Мирославой нашли его полумертвым в Свечной башне. Он думал о Лехе почти так же часто, как о Мирославе. Его историю болезни он так же извлек из недр больничных архивов. Отчего-то Фросту казалось, что Лёха уехал из Горисветово. Может быть вместе с отцом, может быть сам. А потом в списке сотрудников школы напротив графы «подсобный рабочий» он увидел знакомую фамилию. На какое-то мгновение в сердце закралась надежда, что, несмотря на все страшные диагнозы, с Лехой все в порядке. Настолько в порядке, что ему позволили работать с детьми. Но нет, Лехе позволили работать не с детьми, а рядом с детьми. Почувствуйте, как говорится, разницу! Может быть из-за нежелания мириться с правдой Фрост и не спешил наносить визит старому другу. Боялся сравнения, боялся боли и разочарования. Он точно знал, что та проклятая ночь поломала не только Леху, но и его жизнь. У Лёхи отняли все, а он этого даже не заметил - вот что было по-настоящему страшно и мучительно!
        - Я тоже рад! - Лёха заключил его в крепкие объятья. - Ты совсем не изменился, Морозов, - сказал, широко улыбаясь.
        Он единственный во всем Горисветово считал, что Фрост совсем не изменился. Он единственный узнал его даже со спины.
        Полночи они просидели на крошечной кухне в домике-сторожке. Лёха считал этот домик своей собственностью и страшно гордился недавно сделанным ремонтом. А Фрост думал, что надо будет купить Лехе настоящий собственный дом. В ближайшей деревне наверняка найдутся выставленные на продажу.
        Планы Лёхи были простыми и прозрачными, как стеклышки. Закончить обустраивать дом-сторожку, а потом подкопить немного деньжат и купить самые дорогие кроссовки.
        - Зачем? - спросил Фрост.
        - Чтобы бегать, Тёма! - Лёха широко и радостно улыбнулся. - Если у меня будут дорогие кроссовки, я буду бегать быстрее ветра! Ты знаешь, я очень люблю бегать!
        Фрост знал. Знал, но забыл за давностью и болью прожитых лет. А теперь вот вспомнил, и сердце по-стариковски заныло. Прямо там, в домике-сторожке, он сделал в интернет-магазине заказ на самые крутые, самые удобные беговые кроссовки. Сделал тайком, несмотря на то, как сильно ему хотелось увидеть удивление и радость на Лёхином лице, когда курьер доставит ему его маленькую мечту.
        Все получилось так, как он и планировал. Курьер доставил кроссовки, и они пришлись Лёхе впору. Наверное, они ему страшно понравились. Вот только в этих крутых кроссовках Лехе довелось не носиться быстрее ветра, а умереть… Его убила какая-то мразь! Не призрачное зло убило, а человек из плоти и крови! И Фрост поклялся себе найти Лёхиного убийцу, чего бы ему это не стоило.
        Он и нашел убийцу. Вот только не Лёхиного…

* * *
        Следователь Самохин позвонил Фросту вечером. Этот поздний звонок отвлек его от очень важного дела, заняться которым нужно было еще несколько дней назад. Сегодня Фрост снова не уехал на ночь в Чернокаменск. Впрочем, и в отведенной ему комнате он тоже не остался. У него были дела и планы, он открыл свою собственную охоту.
        От дел и охоты его отвлекала лишь Мирослава. Фрост видел, как она вышла на подъездную дорожку. Он специально занял позицию, с которой была видна дверь. Дверь и окна Мирославиной квартиры. Это на тот случай, если бы ей вздумалось выбраться через окно. Но она вышла через дверь, постояла пару мгновений на крылечке, а потом сбежала вниз на дорожку, ведущую к оранжерее и бассейну. Фрост проследил за ней взглядом, сунул в карман ветровки смартфон и, крадучись, кружным путем направился следом. Лучи закатного солнца золотили космы первого сентябрьского тумана, но было еще светло. Достаточно светло, чтобы Фросту приходилось соблюдать осторожность.
        Мирослава вошла в оранжерею, но пробыла там совсем недолго. Из дверей оранжереи она вышла уже вместе с Лисапетой. Пару минут они о чем-то тихо разговаривали, а потом ступили на освещенную рыжими фонарями парковую аллею. Какое-то время Фрост отчетливо видел их силуэты, а потом все укрыл туман. Фрост постоял несколько минут в раздумьях, решая, как действовать дальше. Аллея шла широкой дугой, одно из оснований которой упиралось в площадку перед входом в главное здание. Если дамы решили совершить променад, то они неизбежно выйдут либо обратно к оранжерее, либо к центральному входу. Вряд ли они захотят прогуляться по вечерней росе по неосвещенным уголкам парка. Значит, дожидаться их нужно в том самом месте, которое он изначально выбрал как наблюдательный пост. Это была небольшая, густо увитая плющом беседка. Здесь можно было включить экран смартфона без опасений быть замеченным. Отсюда хорошо просматривался и центральный вход, и дверь, ведущая к Мирославиной квартире.
        Никто не заставлял Фроста следить за Мирославой. Более того, у него появилась идея, осуществлению которой как раз изрядно мешала эта слежка. Приходилось распылять внимание, делать два важных дела сразу. Но так ему было спокойнее. Оба Горисветовых уехали из усадьбы еще два часа назад, и это внушало Фросту надежду на то, что эта конкретная ночь пройдет более или менее спокойно. Детей в школе больше не осталось, а семейка упырей свалила к чертовой матери. Сейчас главное, чтобы Мирослава не наделала глупостей. Собственно, потому Фрост и занял свой наблюдательный пост.
        На самом деле ему хотелось другого! На самом деле ему не хотелось прятаться в парке, словно он был чертовым ниндзя. На самом деле ему хотелось провести эту ночь рядом с Мирославой. Если не вместе, то хотя бы рядом. Но, наверное, у них ничего не получится. Разбитую чашку не склеить. А их чашка вдребезги разбилась тринадцать лет назад. Она была красивая, они вместе расписывали ее яркими цветами и птицами, а потом она раскололась на мелкие кусочки. Они тоже в каком-то смысле раскололись на мелкие кусочки. Разница между ними была лишь в том, что он все помнит, а Мирослава мучительно пытается вспомнить. И ему не хочется, чтобы она вспомнила, потому что в этом случае острых осколков станет еще больше. Фрост в этом почти не сомневался. В этот конкретный момент, сидя в засаде в увитой плющом беседке, он руководствовался одним единственным правилом: делай, что должно, - и будь, что будет!
        Телефон, поставленный на беззвучный режим, завибрировал в тот самый момент, когда Фрост, кажется, нащупал то, что искал весь вечер. Он чертыхнулся, но раздражение тут же уступило место тревоге, потому что звонил ему старший следователь Самохин. А следователей, хоть старших, хоть младших, сходу можно было записывать в вестники дурных вестей.
        - Ты где? - спросил Самохин, опуская ненужные условности в виде приветствий. Голос его звучал сипло и, кажется, взволнованно.
        - Я в Горисветово. - Про засаду и самодеятельность Фрост решил не распространяться.
        - Хорошо! Мирослава с тобой?
        Это был как минимум странный вопрос. Как минимум странный, как максимум тревожный.
        - Нет.
        В трубке витиевато выругались.
        - Что случилось? - спросил Фрост, чувствуя, как сердце срывается в галоп.
        - Не могу ей дозвониться. Абонент вне зоны действия! Вот что случилось! - В трубке снова ругнулись. - Я же велел вам быть на связи!
        Прежде чем ответить, Фрост глянул на наручные часы.
        - Я видел ее меньше часа назад, с ней все было в порядке.
        - Где? С кем ты ее видел? - В голосе Самохина почудилась тень облегчения.
        - В парке с Лисапетой. Лизаветой Петровной.
        - Хорошо! - Облегчения стало чуть больше, а тревоги чуть меньше. Это и в самом деле было хорошо. - Найди ее, парень! Найди и никуда от себя не отпускай! Я уже еду к вам.
        - Что случилось? - спросил Фрост. - Вы что-то узнали? - Подумалось, что старший следователь Самохин сделал то, что все это время пытался сделать он сам. - Вы выяснили, кто убил Леху?
        Какое-то время в трубке царило напряженное молчание, а потом Самохин сказал:
        - Я выяснил, кто пытался убить Мирославу! Артем, слушай сюда и делай в точности то, что я тебе скажу…
        Фрост слушал Самохина уже на бегу. И с каждым сказанным словом ему все сильнее хотелось заорать в трубку: «Этого не может быть!» Но Самохин стоял на своем, а сам он должен был убедиться, что Мирослава в безопасности.
        Фрост ошибся и в своих надеждах, и в своих предположениях. Он надеялся, что этой ночью все они получили короткую передышку, а этой ночью Свечной человек мог снова выйти на охоту. И Мирослава подпустит его к себе без малейших опасений. Вот единственное, в чем Фрост не сомневался. Он допустил чудовищный просчет, но, вероятно, все еще можно исправить, если прямо сейчас найти Мирославу!
        На аллее никого не было. В свете фонарей она отлично просматривалась на всю длину. Оранжерея оказалась закрыта на замок, свет в ней не горел. Наверное, Лисапета вернулась к себе. Вот только каким путем вернулась, если он держал в поле зрения оба входа в главное здание и был уверен, что ни Мирослава, ни Лисапета не могли пройти незамеченными. Это в том случае, если они решили вернуться домой. А если, вопреки здравому смыслу, захотели прогуляться по ночному парку?
        Как бы то ни было, а квартиру Мирославы Фрост все равно проверил. Она была заперта и, насколько он мог видеть сквозь окно, пуста. Но он решил идти до конца, обмотав руку косухой, он разбил стекло и влез внутрь. На беглый осмотр ушло всего пару секунд. Никого! Значит, искать Мирославу нужно в другом месте. Сейчас, как и тринадцать лет назад, все дороги в Горисветово вели к Свечной башне. Фрост очень надеялся, что не ошибся на сей раз.
        Оказалось, ошибся старший следователь Самохин, а он с самого начала был прав!
        Дверь, ведущая в Свечную башню, была приоткрыта, кто-то оторвал запечатывавшую вход полицейскую ленту. Фрост бесшумно проскользнул в образовавшуюся щель и замер, прижавшись спиной к холодной каменной кладке, давая глазам окончательно свыкнуться с темнотой.
        Оказалось, ему не нужно зрение, сейчас ему было достаточно слуха и обоняния. В башне едко пахло бензином, а сверху доносились голоса. Два голоса и один почти вой. С голосами он разобрался сразу: это были Славик и Мирослава. Но мозг отказывался анализировать вой, Фрост даже не мог решить, человеческий он или звериный. К этим трем голосам примешивался не то гул, не то свист. Пока Фрост носился по усадьбе в поисках Мирославы, погода стремительно менялась. Поднявшийся ветер безжалостно рвал в клочья туман. Он же аккомпанировал тому существу, что выло на смотровой площадке.
        Фрост сделал осторожный шаг к лестнице. Можно было не опасаться, что его услышат в этой какофонии звуков, но он все равно не хотел рисковать. Он ступал со ступеньки на ступеньку, борясь с острым желанием обернуться. За его спиной кто-то был, кто-то так же осторожно поднимался по лестнице. А в его голове набирал силу пока еще тихий голос, почти шепот…
        - Раз, два, три… - На четвертой ступеньке Фрост споткнулся, пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.
        - Четыре, пять… - На пятой закружилась голова, но стена все еще казалась надежной опорой.
        - Я иду искать. - Захотелось обернуться. Просто, чтобы убедиться, что позади никого нет.
        - Кто не спрятался, тот мертв… - Все-таки он обернулся, самым краешком глаза заметил то ли тень, то ли движение.
        - Вы все мертвы, мои детишечки… - И тихий смех из ниоткуда.
        - К черту! - Не сказал, а подумал Фрост. - Пошла к черту, тварь!
        Дальше он поднимался, уже не оборачиваясь и не прислушиваясь к шепоту за спиной. Или в своей голове. Теперь он прислушивался лишь к тем звукам, что доносились сверху. С каждой преодолённой ступенькой голоса становились все отчетливее, а картина все яснее. Яснее и ужаснее. Ужас забивался в ноздри ядреным бензиновым духом, рвался в уши истеричным визгом обреченного на смерть живого существа.
        Кто не спрятался, тот мертв. Этой ночью они все плохо спрятались. Очень плохо…
        Фрост замер у люка, ведущего на смотровую площадку, несколько мгновений постоял недвижимый, дожидаясь, когда восстановится сбившееся дыхание, а потом осторожно выглянул из люка.
        Выход на смотровую площадку находился не в центе, а в стороне, он был частично скрыт массивной металлической опорой, поэтому у Фроста была возможность увидеть все в деталях, оставаясь при этом незамеченным.
        Первым делом он отыскал взглядом Мирославу. Она сидела у противоположного края площадки, прикованная наручниками к одному из прутьев ограждения. На лице ее застыло недоумение пополам с ужасом. Наверное, такое выражение появляется на лице всякого нормального человека, столкнувшегося с чудовищной, не укладывающейся в голове несправедливостью. Но хуже, чем Мирославе, сейчас было другому существу, тому, кто выл и метался в запертой клетке. Фросту понадобилось несколько мгновений, чтобы признать в нем Валика Седого. Его одежда была влажной, мокрые волосы липли к лицу, лезли в глаза. От клетки шел запах бензина, а рядом с ней валялась пустая пластиковая канистра.
        Славик стоял между клеткой и прикованной Мирославой. Его собственные волосы трепал ветер, кожа на лице натянулась и словно бы сделалась пергаментно-тонкой, во взгляде было безумие, а в руке - зажигалка.
        Не нужно было быть ни криминалистом, ни стратегом, чтобы понять, что собирается сделать этот урод. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, что огонь из клетки в мгновение ока перекинется сначала на лужи на дощатом полу, а дальше на джинсы Мирославы.
        И никакого просвета… И никакого оптимизма по поводу наручников. Фросту ни за что не разжать браслеты и не выломать железный прут. Выйти живыми из огненной ловушки смогут только двое: он и Славик Горисветов. Остальных - запертых и прикованных, ждет мучительная смерть. Их ждет участь Светочей…
        Славик щелкнул зажигалкой, полюбовался мечущимся на ветру язычком пламени. Тихо взвыл Валик. Мирослава инстинктивно подтянула колени к подбородку. Фрост вышел на смотровую площадку.
        - Стой! - рявкнул он, стараясь перекричать и Валика, и ветер.
        Что-то сработало. Наверное его внезапное появление. Славик замер и погасил зажигалку. Ветер тоже стих, словно он был живым существом и ему стало любопытно происходящее.
        - Артем! - Мирослава дернулась, наручники брякнули о стальной прут.
        - Артем?.. - Славик сощурился. Во взгляде его появилось сначала недоумение, а потом нечто похожее на узнавание. - Скрипач?! Ты ли это? Думал, никогда больше тебя не увижу! Каким ветром тебя сюда занесло, убогий?!
        Ответить Фрост не успел, за него ответил Валик.
        - Это же айтишник! - заорал он подобострастно. - Славик, он работает у нас сисадмином! Я точно знаю! Я его видел, просто не узнал!
        - Айтишник? - Славик покачал головой. - Из гениального скрипача в сисадмины… Чудны дела твои, Господи!
        - Славик, а давай лучше его! - взвыл Седой. - Давай его сюда вместо меня, а?! Он же нас ненавидит! Он тебя ненавидит! А я никогда… никому… ни единого слова… Я ж этот… типа соучастник…
        - Заткнись! - рявкнул Славик и Седой отшатнулся к противоположной стене клетки. - Дай подумать! - Славик скосил взгляд на Мирославу: - Смотри-ка, мелкая, явился твой верный рыцарь! Как я это проморгал?
        - Артем… - В голосе Мирославы не было ни удивления, ни облегчения. В голосе Мирославы была обреченность. Фрост ее понимал. - Уходи!
        - Не уходи, Артемка! - Славик помахал ему рукой с зажатой в ней зажигалкой. - Так даже интереснее! Я хотел убить одним выстрелом двух зайцев, а теперь убью сразу трех! А она получит своих Светочей! Больше, чем я мог ей обещать! - Он посмотрел на Мирославу. - Слышишь, мелкая? Я передумал, я отдам тебя ей! Она будет рада. - Он склонил голову к плечу, словно прислушиваясь к невидимому собеседнику. - Она уже рада. Я ее любимый мальчик! Никто и никогда не любил меня так сильно, как любит она.
        - Уходи… - сказала Мирослава одними только губами и взглядом указала на свои скованные руки, а потом уже громко сказала: - Твой план не сработает, Славик! Если ты убьешь нас всех, то не сможешь повесить это убийство на меня. Понимаешь?
        - Понимаю! - Славик кивнул, лицо его сделалось сосредоточенным. - Я повешу это убийство на него, раз уж он здесь, и все так удачно складывается! - Он указал подбородком на Фроста. - У тебя же есть достаточно веские основания желать смерти бедному Валику! А еще у тебя может возникнуть желание наказать нашу малышку. Ты ведь держишь зуб и на нее тоже? Ведь так? А я все подтвержу, расскажу следаку ту правду, которую он схавает и не подавится. Что касается улик, их запросто можно перебросить из одной комнаты в другую. У тебя же есть своя конура в этой богадельне?
        - Какие улики? - спросил Фрост, оценивая разделяющее их со Славиком расстояние. Успеет ли он вышибить зажигалку до того, как этот урод решит ею воспользоваться? Выходило, что не успеет, потому что для того, чтобы добраться до Славика, нужно обогнуть клетку, а это драгоценные, невосполнимые секунды.
        - Ключ от клетки. - Славик, похоже, тоже оценивал расстояние. Славику нравилось то, что он видел. - Ключ от клетки обязательно найдется в вещах убийцы. Пока он в сумочке мелкой, но ход моих мыслей вам ясен, детишечки!
        Валик снова взвыл, задергал прутья клетки.
        - Не ори, - сказал Славик почти ласково, тебя все равно никто не услышит. - Зато тебя будет видно за несколько километров! - Его улыбка сделалась совершенно безумной. - Вас всех будет видно! - Он снова щелкнул зажигалкой, подмигнул Фросту, спросил: - Надеюсь, ты не попробуешь сбить меня с ног? Пламя быстрее любого из нас.
        - Ты прав. - Фрост тоже улыбнулся. Он улыбался не Славику, а Мирославе. Такая себе поддержка, но за неимением лучшего… - Только это обоюдоострый меч. Здесь много бензина. Достаточно, чтобы вспыхнуло все вокруг. И знаешь, что я могу тебе обещать?
        - Что? - Во взгляде Славика появилось замешательство. - Что ты можешь мне обещать, жалкий неудачник?!
        - Если ты зажжешь огонь, из башни не выйдет ни один из нас.
        - Не надо, - сказала Мирослава. Она уже поняла, что он задумал. Поняла и просчитала риски. Она всегда была самой умной, самой талантливой в их компании.
        - Что - не надо? - переспросил Славик.
        - Не надо зажигать огонь. - Фрост ободряюще улыбнулся Мирославе. - Ты видишь, какой узкий тут проход? Узкий и единственный. А на твоем пути - я! И я не позволю тебе спуститься, можешь мне поверить. - Он шагнул обратно к люку. - Как быстро тут случится Армагеддон? Подумай сам. Как быстро пламя сожрет деревянные перекрытия и перекинется на тебя?
        Несколько мгновений Славик пребывал в замешательстве, наверное, просчитывал риски. На смотровой площадке воцарилась почти гробовая тишина. Перестал выть Валик, смолк ветер. В этой тишине Фрост отчетливо слышал биение собственного сердца. Да, он прекрасно осознавал риски. Да, он понимал, что справится. Он больше не был беспомощным пацаном, жизнь многому его научила. Кажется, он даже был готов умереть. Не хотел, но был готов. Хотя здравый смысл подсказывал, что такое существо, как Славик Горисветов, никогда не станет рисковать собственной шкурой. Здравый смысл подсказывал, что очень скоро начнется второй раунд, в котором от угроз они перейдут к переговорам. Главное, не спугнуть.
        - Ну как? - спросил Фрост почти равнодушно. - Что ты решил?
        - Я сброшу тебя с этой лестницы, - прохрипел Славик. - Сброшу, как когда-то сбросил вашего дружка-дебила!
        Тихо всхлипнула Мирослава. Валик Седой обеими руками вцепился в прутья клетки, затаил дыхание.
        - Лёха был не готов, - сказал Фрост все тем же спокойным, почти равнодушным тоном. - А я готов. С лестницы мы полетим с тобой вместе, Славик. Хочешь полетать?
        Он не хотел. Он хотел убивать других, но при этом сам панически боялся смерти. Впрочем, как всякий урод с садистскими наклонностями. Он стоял по ту сторону клетки, в руке его была зажигалка, а во взгляде - ярость пополам с отчаянием. Мексиканская ничья - вот как это называлось.
        - Что ты хочешь? - Славик скривил губы в презрительной усмешке, щелкнул зажигалкой. - Что ты, хочешь, скрипач? Ты же понимаешь, что у меня нет выбора? Что она сдаст меня с потрохами, если останется в живых.
        - И поэтому ты сам готов умереть? Мучительная смерть точно лучше тюремного срока?
        Мелькнула мысль, что не будет никакого срока, что влияния Горисветова старшего хватит, чтобы отмазать кровиночку от тюрьмы. Однажды ведь уже получилось. В любом случае тюрьма - это нечто гипотетическое, а смерть в огне - вполне реальное, почти осязаемое. Что выберет Славик?
        - Я ничего не скажу! - взмолился Валик Седой. - Если хочешь, я могу подтвердить, что это она меня сюда заманила! - Он просунул руку между прутьями, ткнул пальцем в сторону Мирославы. - Я буду твоим алиби, Славик! Ты же сам сказал, что ключ от клетки в ее комнате! Ну подумай: наше слово против слов этих двоих! Они никто, а ты Горисветов! Подумай, Славик!
        Он думал, раскачивался с носков на пятки, щелкал зажигалкой и думал. Каждая вспышка зажигалки сопровождалась вспышкой молнии. Грома все еще не было, ветер тоже унялся. Вот так и выглядит затишье перед бурей.
        - Отстегни Мирославу и позволь нам уйти, - сказал Фрост твердо, словно все уже было оговорено и решено.
        - И что дальше? - спросил Славик.
        - Дальше будет видно. - Фрост пожал плечами. Он не сводил взгляда с зажигалки. - Давай действовать поэтапно.
        Последние его слова заглушил тихий шепот, как бы парадоксально это не звучало.
        - Раз, два, три, четыре, пять…
        Мирослава напряглась, вытянулась в струну на столько, на сколько позволяли наручники. Она тоже слышала шепот.
        - Я иду искать…
        Ее волосы взвились в воздух. А за спиной Славика материализовалась черная тень. Пока еще всего лишь тень, но Фрост уже знал, что увидит. Он уже видел это существо раньше. Тринадцать лет назад оно тянуло свои когтистые лапы к маленькой Мирославе. А сейчас оно тянулось к Славику.
        - Кто не спрятался… - Длинные пальцы сомкнулись на его запястье, свет от зажигалки сделался ровным и ослепительно белым.
        - Нет! - Мирослава раньше Фроста поняла, что случится дальше. Понять поняла, но вот сделать ничего не могла. А Славик ничего не замечал. В его глазах клубился туман, а на лице блуждала мечтательная улыбка.
        - Кто не спрятался, тот станет Светочем!
        Рука Славика, направляемая чужой волей, дернулась, пальцы, сжимавшие зажженную зажигалку, разжались. Она упала на дощатый пол с оглушительным грохотом, словно весила как пушечное ядро, и бензиновые лужи вспыхнули все разом.
        Славик, еще не пришедший в себя, но уже начавший осознавать, что случилось что-то непоправимое, отступил к ограждению. Яростно и отчаянно взвыл Валик Седой. Мирослава дернулась, пытаясь уклониться от огненной змеи, рвущейся к ней с ужасающей стремительностью.
        Фрост тоже рванул, в два прыжка обогнул клетку, в которой уже занимался живой, отчаянно вопящий факел, и замер, словно парализованный, не в силах ни двигаться, ни действовать. Огненная змея высунула жало и лизнула Мирославин кроссовок. Мирослава вскрикнула. Пока еще не от боли, а от ужаса. Но боль придет очень скоро, потому что предсказанный им Армагеддон уже начался: огонь занимался с ужасающей скоростью и силой. Огонь занимался, а Мирослава была прикована наручниками.
        Фрост больше не думал, запретил себе думать о том, что станет со всеми ними. Делай, что должно - и будь, что будет! Он упал на колени рядом с Мирославой, голыми руками пытаясь сбить ненасытное пламя. Нет, не голыми руками. Сейчас на нем перчатки, а голыми его руки были тринадцать лет назад, в тот проклятый день, когда вся его жизнь полетела под откос…

* * *
        …Они договорились с Мирославой, что после занятий встретятся за стенами лагеря. Тогда они были еще слишком молоды, чтобы открыто демонстрировать взаимную симпатию. Тогда случилось слишком много горестного и страшного, чтобы вообще демонстрировать взаимную симпатию. Определенно, идея встретиться за территорией казалась им обоим разумной и безопасной.
        Вот только в означенное время Мирослава не пришла. Артём прождал ее четверть часа и лишь потом начал волноваться. Еще пять минут ушло на то, чтобы решить, как лучше поступить. Самым простым и разумным казалось возвращение в лагерь. Может быть, Мирославу забрала домой бабушка, и она не успела его предупредить? Может быть, она просто передумала, чтобы он ее провожал? Артём перебрал еще с десяток этих «может быть» до того, как решился наконец действовать.
        Он точно знал, какую дорогу выбрала бы Мирослава, случись ей возвращаться к себе в деревню. Он точно помнил, как она сказала, что в одну и ту же воронку снаряд дважды не прилетает. Наверное, так ей хотелось думать, так она успокаивала и себя, и его. «Воронкой» для Мирославы был овраг, и Артем, больше не раздумывая, почти кубарем скатился по крутой тропе, ведущей на его дно. Он просто посмотрит, убедится, что с Мирославой все в порядке, если потребуется, заглянет в окна ее дома, а если повезет, то и к ней в гости. Мирославина бабушка пекла удивительно вкусное печенье. Они с Лехой очень его любили. От мыслей про Лёху горло сдавило и сделалось стыдно за свои такие пустые, такие по-детски глупые мысли о печенье.
        Овраг казался Артёму чем-то неведомым и заповедным. Словно бы он очутился не на Земле, а на дикой, полной опасностей планете. Овраг хорошо знала Мирослава, которая каждый день добиралась по его дну от деревни до лагеря. И Леха, которому нравилось носиться не только по ровным аллеям парка, но и по пересеченной местности. Артём же оказался в этих влажных и темных джунглях впервые. Не было у него раньше такой необходимости.
        Чтобы не заблудиться, ему всего лишь нужно было держаться русла реки, которая неминуемо вывела бы его к деревне. Вот только мысли о Свечном человеке не отпускали. Маньяк орудовал именно в овраге. Вот в этих темных джунглях! В какой-то момент Артём даже начал злиться на Мирославу, которая не предупредила его о своем уходе. Злость заглушала страх, который навевало это место.
        Здесь все было немного не так, как наверху. Другой свет, другие звуки… Все тише, тусклее, приглушеннее. Артём замер, прислушиваясь к журчанию воды. В этот мерный и мирный звук вплетались другие. Ему почудился вскрик. Он голову был готов отдать на отсечение, что кричала Мирослава.
        Внутри сразу же стало холодно и пусто, словно бы в груди прямо сейчас надувался огромный пузырь, выдавливающий из легких остатки воздуха. Первым делом Артём подумал про маньяка, вторым про снаряд и воронку, третьим про то, что Мирослава попала в беду. Дальше он не думал, борясь с пустотой в груди, он ринулся на звук.
        …Это была полянка в густых зарослях ивняка. Ветви старых ив сплетались, образуя нечто вроде естественного полога над пятачком земли с зажженным в центре костром.
        Их было двое, не считая лежащую лицом вниз Мирославу. А до этого их было трое, Артём явственно чувствовал едкую вонь духов, которыми поливалась Галка Свиридова. Вонь осталась, а сама Галка куда-то свалила, оставив Мирославу наедине со Славиком Горисветовым и Валиком Седым.
        Эта троица была самой опасной, самой борзой в лагере. Отчасти из-за своего возраста, отчасти из-за статуса отца Славика. У статусных родителей дети часто вырастают беспринципными уродами. Эту аксиому Артём вывел, уже будучи взрослым, а тогда под сенью старых ив просто сработало какое-то шестое чувство. Или это было всего лишь чувство самосохранения?
        Мирослава не просто лежала ничком на земле, она лежала, уткнувшись лицом в эту самую землю, очень близко к костру. Опасно близко. Над ней стоял Славик Горисветов. Стоял, поставив ногу ей на спину, словно она была не человеком, а животным. Трофейным животным, как на старых охотничьих фотографиях! Валик Седой сидел у костра и лыбился, а Славик что-то говорил, склонившись над неподвижной Мирославой. Был миг, когда Артём испугался, что она без сознания, но она зашевелилась, попыталась вырваться. Славик сначала позволил ей привстать на коленки, а потом с силой пнул носком кроссовки между лопаток. Мирослава со стоном упала.
        Артём сделал глубокий вдох, от которого пузырь в его груди с громким хлопком лопнул, осмотрелся и подобрал с земли увесистую палку. В битве с этими уродами у него было мало шансов, но ничего другого не оставалось.
        - Отошли от нее! - Он хотел, чтобы получилось громко и решительно, а как получилось на самом деле, не понял из-за волнения.
        Они посмотрели на него все разом: Славик и Валик с веселым недоумением, а Мирослава с острой смесью стыда и затаенной надежды.
        - Это кто у нас тут?
        Славик развернулся к Мирославе спиной. Наверное, считал, что охотничий трофей никуда от него не денется. Или понадеялся на дружка? Как бы то ни было, а Артём надеялся, что у Мирославы хватит сил и сообразительности, чтобы воспользоваться появившимся преимуществом и убежать.
        - Это у нас музыкант! - заржал Седой. - Дружок нашей малышки.
        - Моей малышки, - не оборачиваясь, поправил его Славик. - Это моя мелкая, Валик! Даже не смей зариться!
        - Я-то не зарюсь, - Седой развел руками, - а вот он, похоже, уже того…
        - Отойдите от нее, - повторил Артём и замахнулся палкой.
        Это был глупый и нелепый жест. Артём умел управляться со смычком, но не представлял, что делать с палкой. Однако даже в этой нелепости было свое преимущество: ему удалось отвлечь все внимание на себя. Краем глаза Артём видел, как Мирослава снова медленно-медленно поднимается с земли. Ее лицо было испачкано, а колени разбиты. В ее взгляде было отчаяние и понимание того единственного шанса, который он ей мог предложить.
        «Беги!» - мысленно велел ей Артем.
        Она молча кивнула, к отчаянию добавилась решимость. Наверное, в тот момент между ними случилось нечто вроде телепатической связи, потому что он отчетливо услышал так и не произнесенные слова: «Я позову на помощь!»
        Это было единственно верное и единственно возможное решение. Мирослава бегала почти так же быстро, как Леха. Теперь вся надежда была на нее.
        - А что музыкант тут делает? - Славик сощурился. - Ты не слышал про маньяка? Не боишься, что и с тобой так же… - Он многозначительно замолчал.
        Артём боялся. И за Мирославу, и за себя. Вот только не видел другого выхода. Не видел выхода и не представлял, как выкрутиться из этой передряги.
        - Молчишь? - Славик посмотрел на свою вытянутую вперед руку, сжал пальцы в кулак, потом разжал, улыбнулся. - Жаль… - Он вздохнул с неискренней печалью. - Очень жаль, музыкант, что ты сюда пришел. Я не люблю, когда мне мешают забавляться с моей мелкой.
        Осознание было острым и ярким, как вспышка молнии. Это было не в первый раз! Этот урод обижал Мирославу и раньше! Он издевался над ней, а она молчала, продолжала рисовать свои картины, бегать наперегонки с ветром и Лехой и ни словом не обмолвилась о том, что происходит. Дура…
        Наверное, она увидела эту беспомощную злость в его глазах, потому что едва заметно пожала плечами и попятилась. От свободы и нормального мира ее отделяло всего несколько шагов, а ему, Артему, предстояла битва. И чем закончится эта битва, зависело от того, как быстро Мирослава приведет кого-нибудь на помощь.
        Она все поняла, она всегда была не только очень красивой, но и очень смышленой. Бросив на него последний полный отчаяния и благодарности взгляд, она юркнула под сень ив и скрылась из виду. Стало легче, но лишь на мгновение. Самому Артёму выпала незавидная участь героя. И от того, как долго он будет удерживать внимание этих уродов, зависело, как далеко сумеет убежать Мирослава.
        Сказать по правде, тогда Артём не особо боялся того, что может случиться. Мальчик из приличной семьи, воспитанный на идеалах, почерпнутых из книг, добрый и в чем-то совершенно наивный, он и представить не мог, на что способно одно человеческое существо по отношению к другому. Наверное, потому не заметил разгорающийся злой огонек в по-рыбьи прозрачных глазах Славика Горисветова и ехидную усмешку Валика Седого.
        Эти двое переглянулись и медленно, крадучись двинулись к нему. Они охотились. Теперь он был их добычей. Может быть не такой беспомощной, как Мирослава, но так даже интереснее. Артём отступил на шаг. Он не собирался нападать, но собирался защищаться. Если придется. Внутренний голос нашептывал ему, что придется и очень скоро. Он не был уличным пацаном, но и хиляком он тоже не был. Да, эти двое старше и сильнее. И численное преимущество на их стороне, но без боя он точно не сдастся. Не дождутся!
        Наверное, именно потому, когда Славик сделал резкий выпад в попытке дотянуться до него, Артём снова замахнулся. Жест скорее инстинктивный, чем продуманный, но он достиг своей цели. Славик схватился за бок и яростно взвыл. Самое время перестать изображать из себя героя и сделать ноги. Мирослава, наверняка, уже в безопасности.
        Артём бы так и поступил: отскочил назад - подальше от этих двоих - и дал деру.
        Не получилось… Кто-то ткнул его между лопаток. Тычок оказался не сильным, но неожиданным. Настолько неожиданным, что Артём не удержал равновесие и упал на колени, на лету роняя палку, свое единственное оружие. В ноздри шибанул приторно-сладкий запах духов. Галка Свиридова вернулась к своим дружкам, вернулась, а по пути свалила Артёма с ног легким тычком в спину. Такая досада…
        Он попытался встать, но ему не позволили, толкнули обратно на землю. И почти сразу же последовал удар. Самый настоящий, беспощадно-жестокий - под дых.
        Артём ткнулся лицом в землю, скорчился от боли. Когда боль только-только начала отступать, его ударили снова. Второй удар был еще сильнее, еще больнее. Артём закричал. Сквозь кровавую пелену к нему прорывалось кокетливое хихиканье Галки и яростное шипение, в котором он не сразу признал голос Славика.
        - Ну готовься, скрипач! Сам нарвался!
        Артём был готов к боли, он даже попробовал сгруппироваться. Но удар каблуком тяжелого берца пришелся не в живот, а по руке. Сначала по одной… Потом по другой… Сначала один раз… Потом другой…
        Он не чувствовал боли - вместо нее он слышал хруст, словно бы ломались сухие ветки. Одна за другой… Раз за разом… А тяжелый ботинок продолжал подыматься и опускаться, кроша его кости. А хруст пытался заглушить полный ярости и сумасшествия вопль.
        - Вот тебе, скрипач! Вот тебе и мелкая, и скрипка! Получай!
        Боль прокралась в тот самый момент, когда от Артёма начало ускользать сознаний. В тот самый момент, когда его подхватили с двух сторон под мышки и поволокли, а потом швырнули, истерзанного и изломанного, не на землю, а в костер. Ладонями в костер…
        Та боль на мгновение выдернула его из небытия, включила на максимум все инстинкты.
        - …Славик, кажется, мы это… снова перестарались.
        Блеющий голос Седого заглушал истошный визг Галки. Кажется, Галка тоже считала, что они перестарались. И только Славик Горисветов был уверен, что все сделал правильно.
        Боль рвала в клочья теперь не только раздробленные кости, но и обожженную кожу. К едкому запаху Галкиных духов добавился тошнотворный запах горелой плоти, его плоти, а в мозг словно острым буравчиком вкручивалось яростное шипение:
        - Если откроешь пасть, следующей будет она. Уяснил? Отвечай!
        Артём ничего не ответил. Не потому, что не захотел, а потому, что наконец-то потерял сознание…
        А дальше было то, что тогда еще Артем, а очень скоро Фрост прокручивал в памяти раз за разом. Его нашли, отвезли в больницу. Он спрашивал про Мирославу. Ему сказали, что с ней все в порядке. Настолько в порядке, что она так никого и не позвала на помощь, позволила ему гореть заживо, позволила его планам и будущему разбиться вдребезги. Она была настолько в порядке, что ни разу не навестила его в больнице. Она была настолько в порядке, что спустя десяток лет начала встречаться с его злейшим врагом. А он-то наивный дурак считал, что враг у них общий…

* * *
        Огонь двигался быстро, но Мирославе все равно казалось, что медленно. Словно зачарованная, она наблюдала за тем, как сине-белая светящаяся лента, извиваясь, ползет по полу, на пути сжирая лужицы бензина, вбирая их в себя, делаясь все сильнее, все опаснее. Следующей станет она - Мирослава. Огненная лента сначала лизнет толстую подошву ее кроссовок. Кроссовки ей не понравятся, и она перекинется на джинсы, скользнет вверх, к выпроставшейся из-за пояса футболке, к открытой и беззащитной коже.
        Это был такой чистый, такой кристальный ужас, что Мирослава закричала, задергалась на своей металлической привязи, словно могла хоть что-то с ней сделать. Не могла! И в этом был весь ужас происходящего - вот в этой обреченности и беспомощности. Она будет умирать, сидя на привязи, на радость ненавистному Славику, на глазах у Фроста…
        Фрост не стал ждать. Он двигался быстрее огненной ленты. Или одновременно с ней. Затянутыми в перчатки руками он сбивал пламя с ее кроссовок и штанин. Боли Мирослава не чувствовала. Может быть, боли еще не было, а может, шок притупил чувства. Сейчас она чувствовала только одно - грубые и резкие прикосновения затянутых в перчатки рук. Видела, как сморщивается и корёжится от жара черная кожа. Надолго не хватит ни перчаток, ни Фроста, ни ее…
        - Уходи! - закричала она. - Уходи, Тёмочка!
        - Мы это уже проходили, Мира! - В его голосе была отчаянная злость. Смахнув с ее колена язык пламени, он принялся с остервенением дергать цепь наручников. - Где ключ?! - крикнул, обернувшись через плечо. - Дай мне ключ!
        Славик стоял у ограждения, в его широко открытых глазах плясали языки пламени. А в клетке плясало и визжало само пламя…
        - Ключ! - Рявкнул Фрост.
        Славик улыбнулся, медленным, каким-то сонным движением пошарил в кармане джинсовки, достал связку. Во взгляде Фроста мелькнуло облегчение. А потом ключи полетели вниз… Вместе с Мирославиной надеждой на спасение.
        - Я же сказал, мелкая, что ты принадлежишь только мне.
        Мирослава дернулась, больно ударилась затылком о прутья ограждения. Фрост с остервенением сбивал подкрадывающийся к ней огонь. Пустая и бесполезная затея…
        - Нужно уходить! - Свободной рукой она поймала его за ворот футболки, притянула к себе, заглянула в глаза. - Уходи, Тёмочка! Дальше я сама!
        - Дура! - Он поцеловал ее быстрым, отчаянно-злым поцелуем. - Не отвлекай меня…
        - …Парень, в сторону! - вдруг послышался над их головами зычный и до боли знакомый голос. - Отойди от нее!
        Сражаясь сначала со Славиком, а потом с огнем, они не заметили, как на смотровую площадку поднялся дядя Митя. Он стоял, широко расставив ноги, в очках его отражались языки пламени, а в руке он сжимал пистолет…
        - Дядя Митя! - Мирослава дернулась, отказываясь верить уведенному, не понимая, почему Фрост пытается закрыть ее своим телом. От дяди Мити закрыть!
        - Я сказал, отойди от нее! - рявкнул дядя Митя, дуло пистолета дернулось в сторону Фроста, а потом уставилось на Мирославу. - Не делай глупостей, парень! У нас мало времени!
        Давным-давно Мирослава научилась жить не только головой, но и инстинктами. Модные психологи и умные психиатры упорно загоняли их в кладовку с ментальным хламом, но в самый ответственный момент они все равно вырывались на волю. Вырвались и сейчас. В тот самый момент, как лодыжку ужалило уже настоящей, а не мнимой болью, она сделала две вещи сразу: с силой оттолкнула от себя Фроста и сама дернулась в сторону, натягивая цепь наручника.
        - Отвернись, девочка! - Голос дяди Мити прозвучал почти одновременно с выстрелом.
        В ушах у Мирославы зазвенело, рука в наручнике дернулась, а потом натяжение исчезло. Браслет на запястье остался, но сама она была свободна. Дядя Митя прострелил звенья наручников. В тот же самый момент Мирослава зашипела от боли. Огонь с яростью голодной собаки вгрызался в голень. Дядя Митя навел дуло пистолета на Фроста, снова рявкнул:
        - Чего стоишь? Гаси огонь!
        Сам он уже шагнул к клетке с мечущимся в ней живым пламенем, на мгновение замер, прицеливаясь, выстрелил, ударом ноги сбил замок и отскочил в сторону в тот самый момент, когда пламя, или человек, который стал пламенем, с диким воем вырвался на волю.
        - Что за черт?.. - Славик выглядел так, словно только что проснулся. Он переводил полный удивления взгляд с Мирославы и отчаянно сражающегося с огнем Фроста, на дядю Митю. - Мужик, ты кто такой?
        Дядя Митя ничего не ответил, из-за плеча Фроста Мирослава видела, как он медленно поднимает пистолет, целясь Славику прямо в лоб.
        - Нет! - закричала она, пытаясь встать на ноги. - Дядя Митя, не надо!
        Он обернулся, посмотрел на нее с жалостью, улыбнулся. Его рука с зажатым пистолетом так же медленно начала опускаться.
        Остальное произошло за доли секунды. Живое, орущее пламя шаровой молнией прокатилось мимо него, опалив жаром, заставив отшатнуться в сторону, а потом с яростью врезалось в грудь Славика. Славик покачнулся, на мгновение замер с широко открытым ртом, а потом сорвался вниз вместе с цепляющимся за него визжащим пламенем. Мирослава вскочила на ноги, перегнулась через ограждение. Там внизу бились в агонии два горящих и корчащихся тела. Ей не было жаль ни одного из них. Кажется, она вообще перестала чувствовать…
        - Вниз! - Кто-то грубо дернул ее за плечо. - Оба! Быстро!
        Это был дядя Митя. Только не тот, похожий на сельского интеллигента добряк, которого она знала с самого детства, а какой-то другой, совершенно незнакомый ей человек. На его покрытой сизой щетиной щеке виднелся кровавый ожог - след от превратившегося в белое пламя Валика. Его движения были по-звериному быстрыми и резкими. В руке он по-прежнему сжимал пистолет. И Фрост по-прежнему пытался заслонить от него Мирославу. А огонь, у которого отняли добычу, рычал и бесновался, вырастал, превращаясь в ослепительную стену. Пока еще в этой стене были прорехи, но как быстро они исчезнут?
        Мирослава не стала дожидаться, ухватив Фроста за рукав, она потянула его к люку. В люк он спрыгнул первый, подхватил Мирославу. На мгновение ей показалось, что он собирается люк задраить, оставить дядю Митю там, в эпицентре бушующего пламени. Показалось. Фрост мотнул головой, словно стряхивая морок, крепко взял ее за руку, сказал:
        - Я первый, ты за мной.
        Она не стала спорить. Она лишь обернулась, убеждаясь, что дядя Митя успел спрыгнуть в люк, что с ним все в порядке. На что-либо другое у них не осталось ни сил, ни времени. Нужно было спешить. Нужно было покинуть башню до того, как она превратится в гигантскую полыхающую свечу. До того, как сами они задохнутся в клубах едкого дыма.
        Они вырвались из башни, тяжело и часто дыша, кашляя и хватая ртами прохладный ночной воздух. Вырвались и упали на влажную от росы траву. Мирославе казалось, что она может лежать так целую вечность. Лежать, раскинув в стороны руки, глядя в черное, непроглядное небо, приучая сознание к тому, что жизнь снова налаживается. По крайней мере, у нее.
        Эта мысль была похожа на щелчок кнута, заставивший ее вскочить на ноги и, пошатываясь, утирая слезящиеся глаза, направиться в обход башни. Дядя Митя уже был там, а Фрост держался рядом, всегда между ней и дядей Митей. Это было странно. Почти так же странно, как пистолет в дяди Митиной руке. Почти так же странно, как все то, что случилось с ними всего пару минут назад.
        Мирославу не покидало ощущение дежавю. Прошлой ночью она уже стояла вот так над распластанным у подножья башни мертвым телом. Этой ночью тел было уже два. Два обугленных, изуродованных до неузнаваемости тела. Только в прошлый раз Мирославе было больно и жалко до слез, а теперь она не чувствовала ничего.
        На плечи успокаивающей тяжестью легла косуха. Мирослава и не заметила, что клацает зубами то ли от холода, то ли от пережитого шока. Где-то над их головами бушевало пламя, вниз мириадами светлячков летели искры.
        - Отойдите в сторону, - устало велел дядя Митя.
        - Вы тоже отойдите! - Фрост оттолкнул Мирославу к себе за спину, заступил ему дорогу.
        Это было странно. Почти так же странно, как то, что случилось на смотровой площадке. Мирослава попыталась вмешаться, попыталась сама встать между этими двумя. Она любила каждого из них. Любила и пыталась защитить, хотя пока до конца не понимала, от чего.
        - Пистолет у меня, парень. - Дядя Митя невесело усмехнулся. - Ты рискуешь.
        Сам он стоял на месте, рука с зажатым в ней пистолетом висела вдоль туловища. В позе его Мирославе не виделось никакой угрозы. Впрочем, о чем она? В дяде Мите не было и не может быть никакой угрозы! По крайней мере, для нее.
        - Что происходит? - спросила она ставшим вдруг сиплым голосом. - Что, черт возьми, с вами происходит?!
        Она переводила недоуменный взгляд с одного на другого.
        - Я объясню, Мира. - Дядя Митя ободряюще ей улыбнулся. - Наверное, давно следовало…
        - Вы уж будьте так любезны, гражданин Елагин! - Послышался из темноты голос старшего следователя Самохина. - Только пистолетик бросьте на землю. От греха подальше.
        Он вышел в круг призрачного мерцающего света - расхристанный, с растрепанными волосами. В его руке тоже был пистолет, дуло которого было направлено прямо дяде Мите в живот.
        - Вы как? - Самохин бросил быстрый взгляд на Фроста.
        - Мы нормально, - буркнул тот. - Вы почти успели, товарищ следователь. Но вот вам еще два трупа. Получите и распишитесь! - В голосе его слышались злость пополам с облегчением.
        - Ствол на землю, Елагин! - Дуло пистолета угрожающе дернулось. Мирослава тоже дернулась в попытке защитить дядю Митю от свихнувшегося следователя Самохина.
        Ей не позволили, Фрост обхватил ее сзади за талию, прижал к себе, не давая возможности даже вдохнуть полной грудью, не то что сделать шаг.
        - Пусти! - заорала она, отбиваясь, пытаясь разжать его руки. Его покрытые белесыми рубцами руки…
        Наверное, Фрост снял перчатки. Какой толк в обгоревших, покрывшихся угольной коркой перчатках? Что они могут защитить?..
        Мирослава перестала вырываться, накрыла горячие руки Фроста своими ледяными ладонями. Он дернулся, словно она сделала ему больно, но пальцы не разжал. Значит, шрамы… На каждом пальце… До самых запястий и, наверное, выше…
        - Все хорошо, девочка! - Дядя Митя смотрел только на нее, разговаривал только с ней. И пистолет он бросил к ее ногам, а не к ногам Самохина. Бросил пистолет, поднял в верх руки, сказал с усмешкой: - Все, гражданин начальник, дело сделано! Выходит, мы с тобой оба успели.
        С неожиданной ловкостью Самохин подхватил с земли пистолет, проверил предохранитель, сунул за пояс джинсов, велел:
        - Спиной ко мне!
        Дядя Митя послушно повернулся, каким-то неизбежно-привычным жестом сложил руки за спиной. У Мирославы сбилось дыхание.
        - Что происходит? - прохрипела она. - Дядя Митя, хоть ты мне скажи?!
        - Все хорошо, Мира, - повторил он, оборачиваясь на нее через плечо. За толстыми стеклами очков уже привычно не было видно его глаз. - Он все делает правильно.
        - Да уж… - проворчал Самохин, вытаскивая из джинсов кожаный ремень. - Теперь-то уж точно все будет хорошо. Как это я наручники забыл, а? - Он ловко обмотал ремень вокруг запястий дяди Мити, натянул, проверил надежность пут, удовлетворенно хмыкнул. - Вот ты и попался, выродок! Мирослава, где у вас тут кладовка понадежнее? - Он глянул на нее и безнадежно махнул рукой. - Артем, лучше ты. Куда сгрузить эту гниду до утра?
        Мирослава дернулась, в голове затрещало, а потом ярко вспыхнуло, разом освещая и внешний, и внутренний мир.
        - Отпусти меня, Фрост, - сказала она жестким, с металлическим скрежетом голосом. - А вы отпустите его! - Полный ненависти взгляд она вперила в Самохина. - Вы не имеете права! Дядя Митя, я найду адвоката! Он вмиг разберется с этим идиотом!
        Она ненавидела и угрожала. Так ей было легче справиться с происходящим. Если не понять, то хотя бы справиться…
        - Не надо, Мира, - сказал дядя Митя ласково. - Не надо адвоката. Он все делает правильно.
        - Правильно?! - Она так удивилась, что перестала вырываться из крепких объятий Фроста. - Почему правильно?! Что ты такое говоришь?!
        - Потому что он и есть Горисветовский душитель. Или, если вам будет угодно, Свечной человек, - сказал Самохин.
        - Что?.. - Если бы у Мирославы была возможность двигаться, она бы непременно попятилась от этого сумасшедшего, которому по какому-то чудовищному недоразумению разрешили работать следователем. - Что за чушь вы несете?! Это дядя Митя! Он спас мне жизнь, если вы не знали!
        - Спас… - Самохин смотрел на нее с жалостью. - Все так, Мирослава. Но сначала он тебя убил.
        - Бред… - Она уперлась затылком в плечо Фросту, в каменное, равнодушное плечо. - Дядя Митя, ну скажи ты им!
        - Он прав, девочка. - Дядя Митя смотрел не на нее, а куда-то сквозь нее. Или это из-за бликующих стекол очков? - Это я тебя убил.
        - Как?.. - Мозг отказывался верить, отказывался принимать эту страшную, навязанную ей реальность. А сердце точно знало, что дядя Митя хороший, что он единственный человек, который любил и защищал ее все эти годы.
        - Руками, Мира. Я задушил тебя голыми руками. Прости меня, девочка…
        - Я не понимаю. - Она переводила беспомощный взгляд с дяди Мити на Самохина. - Они угрожали тебе? Они заставили тебя так сказать, да? Вам нужно раскрыть это дело? Да, товарищ следователь? Любой ценой раскрыть?! Чтобы очередное звание и погоны?! А на простых людей вам плевать, да?! - Она сорвалась на яростный крик. - Руки убери! - Это уже Фросту. - Отпусти меня, я сказала!
        Он разжал руки, а она не сразу поняла, что ее никто не держит. Ее собственные ладони по-прежнему лежали поверх его. Лежали, сжимали, наверное, делали ему больно…
        - Все, - сказал Фрост, отступая на шаг, теперь уже сам высвобождаясь от ее хватки. - Все, Мира.
        Потом. С Фростом она разберется потом. А сейчас ей нужно что-то решать, как-то защитить дядю Митю от этого упыря! И она защитила, как могла. Оттолкнув следователя Самохина, она обхватила дядю Митю руками за шею, заглянула в глаза, зашептала быстро-быстро:
        - Это ведь не ты?! Это не можешь быть ты!
        Он смотрел на нее сквозь стекла очков. Он смотрел, и теперь она могла видеть его взгляд. В этом взгляде не было ничего, кроме боли и сожаления. А потом он заговорил:
        - Ну же… Ну, закрой глазки, маленькая. Хватит уже…
        И Мирослава послушно закрыла глаза. Закрыла и тут же словно провалилась в кроличью нору…
        …Она мчалась быстрее ветра, подстегиваемая страхом и чувством долга. Она должна найти кого-нибудь из взрослых до того, как с Артёмом случится что-нибудь страшное. Она должна успеть! Позади послышался полный боли и отчаяния крик. Мирослава узнала бы этот голос из тысячи. Нет, из миллиона других голосов. Этот голос и этот крик остановили ее сердце и сбили дыхание, словно она налетела на огромный невидимый кулак. Прямо животом налетела. Этот голос и этот крик сначала остановили ее, а потом заставили беспомощно вертеться волчком в поисках правильного решения.
        Не было правильного решения! Что бы она ни сделала, Артёму будет больно. Ему уже больно! И это она причина его страданий. Она не сможет вернуться на ту чертову поляну. Потому что не сумеет ничем ему помочь. Потому что ей самой страшно до одури, до тошноты. Мысли крутились в голове с той же стремительностью, с которой крутилась сама Мирослава. Крутились, ранили, заставляли принять решение. Любое решение будет плохим. Она знала это наверняка. Это как из двух зол выбирать меньшее.
        И Мирослава выбрала! Она приведет подмогу, а потом, когда Артём окажется в безопасности, всем-всем расскажет, какой урод Славик Горисветов!
        Это было правильное решение. Это было меньшее зло. Вот только бежала она не в ту сторону! Ей нужно было вверх, по пологому склону оврага, а она мчалась вниз, к затону. Мчалась с такой скоростью, что не сумела сохранить равновесие, кубарем скатилась вниз, застряв в густом прибрежном ивняке. Может быть, она даже на какое-то время потеряла сознание, потому что, когда пришла в себя, к мерному журчанию воды примешивались какие-то звуки. Какие-то странные, чуждые этому месту звуки.
        Мирослава выглянула из-за кустов. Сначала она увидела лишь одного человека. Он стоял по колено в воде, спиной к ней. Ей показалось, что он ловит рыбу. Ловит голыми руками, как медведь лапами. А рыба большая, можно сказать, огромная! Она трепыхается и вырывается! Она кричит и булькает… Вот только рыбы не умеют кричать…
        Рыба перестала биться, затихла, а рыбак распрямился, обернулся и посмотрел прямо на Мирославу. Это не рыбак, это дядя Митя. И рыба - это никакая не рыба… Длинные волосы, клетчатая рубашка, синие джинсы… Это реставратор Разумовский. Теперь он совершенно неподвижный, потому что мертвый.
        - Эй? - Дядя Митя улыбнулся какой-то досадливой улыбкой, помахал рукой. - Эй, иди-ка сюда, малышка!
        Да, Мирослава была невысокого роста. Да, Славик считал ее мелкой и безмозглой! Но она была достаточно умной и достаточно сообразительной, чтобы понять, что происходит. И с собственным онемевшим телом она успела совладать достаточно быстро, рванула с места еще до того, как дядя Митя выбрался на берег.
        Мирослава бежала и слышала свист ветра в ушах, а за спиной чужое тяжелое дыхание. Она была моложе и шустрее, она могла бы спастись, если бы не зацепилась за торчащий из земли корень, если бы не упала.
        Он настиг ее в три длинных прыжка, упал на колени рядом, рывком перевернул на спину, спросил, задыхаясь:
        - Что ты видела, малышка? Скажи мне, что ты видела?
        Не важно, что она видела! И не важно, что бы она сказала - в глазах, прячущихся за бликующими стеклами очков, она уже видела свой смертный приговор. А за спиной человека, мягко сжимающего мозолистыми ладонями ее шею, она видела черную фигуру. Видела тонкие пальцы, по-паучьи ползущие по его плечу. Слышала сводящий с ума шепот в своей голове: «Кто не спрятался, тот мертв…» Она не спряталась. Она уже почти мертва. И по ее вине может умереть Артем. Сейчас, на самом пороге смерти, она видела, слышала и чувствовала все с убийственной четкостью.
        А пальцы на ее шее сжимались все сильнее и сильнее. Она видела выражение муки на лице своего убийцы. Она чувствовала неуемную жажду и черную радость той, что стояла за его спиной, направляя и управляя. Она видела все, пока он с какой-то почти мольбой не сказал:
        - Ну же… Ну, закрой глазки, маленькая. Хватит уже…
        А потом она умерла. Умерла, чтобы воскреснуть несчастной, все-все забывшей идиоткой. Чтобы всю последующую жизнь собирать свое сознание по кусочкам. Чтобы в каждую секунду своей жизни ощущать неизбывное чувство вины за что-то несовершенное, что-то непоправимое…
        Мирослава открыла глаза, оттолкнула от себя человека, которого привыкла считать другом, отшатнулась сама. Она бы упала, если бы не Фрост. Еще один друг, которого она забыла, которого бросила умирать на той чертовой полянке. Бросила, не привела помощь.
        Слезы лились по щекам, прожигая на холодной коже горячие борозды, и она ничего не могла с этим поделать. Она словно бы рождалась заново, нащупывала дорогу к себе прежней, связывала оборванные нити, рвала опасные узы. А Фрост прижимал ее к себе, гладил по голове своими обожженными руками, шептал что-то успокаивающее.

* * *
        Когда Мирослава рванула к этому урке, Самохин рванул было за ней следом. Его остановил звон проволочных крыльев за спиной. Словно невидимые руки потянули за полы пиджака, не пуская, не позволяя помешать. За звоном ангельских крыльев он не расслышал того, что услышала Мирослава. И наверное, не успел бы ее подхватить. Артём его опередил, поймал мягко оседающую на землю девчонку, прижал к себе, как самое ценное, самое дорогое.
        Ну и слава богу! Потому что сам Самохин был не силен в вопросах успокоения девчонок. Плохо у него это получалось, кое-как. Зато у него хорошо получалось раскрывать преступления. Мог по праву собой гордиться!
        Вот и это многолетней давности преступление он тоже раскрыл. А всего-то и нужно было внимательно слушать свидетелей и анализировать услышанное. А всего-то и нужно было не сбрасывать со счетов того, кого все считали героем.
        Первым звоночком стал ответ на запрос Самохина по поводу доброго самаритянина Дмитрия Леонидовича Елагина. Кто такой? Откуда взялся?
        Ответы удивили. Странно, что таким вопросом не задался никто до него. А Дмитрий Леонидович, он же дядя Митя, оказался бывшим зэком, отмотавшим свой срок больше двадцати лет назад. Был он из местных, из деревенских, учился в одном классе с Всеволодом Горисветовым. Друг детства, так сказать. Вот только один из друзей стал олигархом и меценатом, а второй покатился по наклонной дорожке. Вор-рецидивист. Вроде бы, ничего общего с убийствами и, уж тем более, с маньяками, но проверить его стоило. А потом всплыла та история с ограблением чернокаменского ювелира. Ограбление было странное, по утверждениям потерпевшего, ничего ценного не пропало, только дневник Августа Берга. Имя это к тому времени уже было у Самохина на слуху, имя это было связано с Горисветово, и уже одно это настораживало.
        В кулуарах ходили слухи о причастности к случившемуся пропавшего без вести Разумовского. Очень, знаете ли, удобно все списывать на пропавшего без вести. И убийства, и ограбления! Вот только не пойман - не вор. А один вор на примете как раз-таки имелся. Матерый и опытный, водивший дружбу с хозяином Горисветово. Или дело было не в дружбе, а во взаимных услугах, которые оказывали друг другу бывшие однокашники? Елагин Горисветову - дневник Берга. Горисветов Елагину - теплое и непыльное местечко. И по датам все сходилось, Елагин запросто мог похитить для старого дружка этакую безделицу. Зачем Горисветову безделица - другой вопрос, с этим еще предстояло разбираться. Самохин бы и разобрался, если бы потребовалось, вызвал олигарха и мецената на допрос. Но в это самое время пришло заключение от судебных медиков о причине смерти извлеченного со дна затона Разумовского. Причиной смерти значилось удушение, а на словах эксперт сообщил Самохину, что, вероятнее всего, жертву задушили голыми руками. Из чего стоило сделать вывод, что убийца имел недюжинную силу. Или, как минимум, очень сильные руки, потому что и
сам Разумовский был мужчиной крепким, мог оказать сопротивление.
        Прямо во время чтения протокола за спиной у Самохина снова зазвенели проволочные крылья - верный признак того, что он на верном пути. И картинка складывалась занимательная, особенно, если сопоставить временные метки. Некто убивает Разумовского, душит его голыми руками, а потом топит в затоне. И почти в то же самое время Горисветовский маньяк нападает на девочку Мирославу. Душит бедняжку голыми руками и исчезает без следа, уступая место доброму самаритянину дяде Мите. Уже тогда у Самохина появились сомнения, останавливал его лишь факт, что Елагин девочку реально реанимировал. Если представить, что Мирослава могла стать невольной свидетельницей убийства Разумовского, то нападение на нее начинало видеться совсем в ином свете. Нападение - да, а что насчет реанимации? Это был тонкий момент, с которого начинались уже одни сплошные домыслы.
        Зачем спасать свидетеля, который может выдать тебя с потрохами? Вряд ли Елагин мог предвидеть, что от гипоксии и пережитого девочка потеряет память. А может, реанимация была вынужденной мерой? Не могла ли Елизавета Веснина тоже стать свидетельницей убийства, на сей раз убийства ребенка? И что ему оставалось делать? Задушить еще и эту несчастную? Не слишком ли много убийств за раз на одного маньяка? Вот и пришлось Елагину имитировать бурную деятельность по спасению бедняжки. Доимитировался до реального спасения. Так сказать, перестарался. В таком случае можно понять его поразительную заботу и привязанность к Мирославе. Лучше быть рядом на тот случай, если к девочке начнет возвращаться память.
        Окончательно в своей версии Самохин утвердился после разговора с медсестрой Верочкой. Тогда, во время самого разговора, Самохина что-то зацепило. Пришлось вспоминать и анализировать все до последнего сказанного слова. Вспомнил! Верочка обмолвилась, что одежда Елагина, когда они с ним курили, была грязная и мокрая. Про грязь еще как-то можно было понять, но мокрая… А не потому ли она была мокрая, что до этого Елагин занимался тем, что топил Разумовского в затоне? Других объяснений у Самохина не оставалось. И чуйка его криком кричала, что Елагина надо брать прямо сейчас! Сейчас брать, а разбираться и доказывать его вину уже потом, когда Мирослава и остальные окажутся в безопасности. Ему не впервой нарушать границы и брать на себя слишком много. Как говорится, на том и стоим!
        А тут, смотри ты, как удачно все вышло! Преступник сам лично во всем признался. Прямо при жертве и двух свидетелях. Может совесть замучила за столько-то лет? Или у маньяков вообще нет совести? Ничего-ничего, с мотивами они разберутся на свежую голову, а пока нужно выяснить, чьи обгоревшие тела лежат у подножья башни. Что-то не похоже, чтобы Мирослава или Артём по ним особо убивались. Не в пример тому бедному парнишке, которого они нашли ровно сутки назад. Или эти двое просто пока в шоке? Не осознали до конца произошедшее? Мирослава, может, и не осознала, а вот парень не производит впечатление нюни. Этот уже все осознал и все просчитал. Решил и за себя, и за Мирославу. Вот и хорошо! Девочке нужен кто-то достаточно надежный, способный принимать решения. Поначалу-то она будет артачиться, такой уж у нее характер, а потом начнет видеть в происходящем преимущества.
        Самого Самохина смущало лишь одно. Было кое-что, что не укладывалось в выстроенную им версию. Источниками сомнений были все те же эксперты. Во-первых, анализ содержимого клетки показал наличие в нем пепла, воска, какого-то пока неуточненного химического реактива и частичек человеческих костей. Самохин очень надеялся, что все это - дела давно минувших дней и нынешнего преступления они никак не касаются. Если только опосредованно. Но было еще кое-что, что беспокоило его гораздо сильнее. На одежде Разумовского тоже обнаружили следы воска. А вот это уже настораживало! Пока Самохин нашел для себя единственное верное объяснение. Разумовский работал в Свечной башне, часто задерживался там до поздней ночи. Если допустить, что в башне не было электричества, то можно предположить, что он пользовался свечами. Факт этот еще предстояло проверить, но пока Самохину вполне хватало признания преступника.
        - Чьи тела? - спросил он, обращаясь исключительно к Артему.
        - Горисветова младшего и тренера Седого, - ответил тот без запинки и безо всякой жалости.
        Новость была не из приятных. Одна из жертв - сын самого Горисветова. Вой начнется на всю округу. Снова станут давить сверху. А ему и без того давления хватало.
        - Это он их? - Самохин кивнул на Елагина. Тот стоял неподвижно, смотрел себе под ноги.
        - Это сначала Горисветов Седого, а потом наоборот, - ответил Артём и равнодушно пожал плечами.
        А Самохин призадумался. Как-то иначе он представлял себе картину преступления. Не сходился у него дебет с кредитом.
        - Это как? - спросил он и нахмурился.
        - Горисветов заманил в башню своего дружка Седого и Мирославу. - Парень говорил с явной неохотой, а Мирославу прижимал к себе с такой силой, словно боялся, что она может от него убежать. - Седого он запер в клетке и облил бензином, Мирославу приковал наручниками к ограждению.
        Про наручники Самохин уже и сам понял, разглядел браслет на девчонкином запястье. Вот только все остальное он категорически не понимал. Горисветов младший виделся ему знатным говнюком, но убийцей… Убийца стоял вот тут, в метре от него. Смирненько стоял, не пытался ни заговорить, ни убежать.
        - Он хотел сжечь Седого, а вину свалить на нее. - Артём погладил Мирославу по голове. - Не получилось. Огонь вырвался из клетки. Видите? - Он поднял лицо к подсвеченному губящим заревом небу.
        Самохин кивнул. Хорошо, что пожарных он уже вызвал. Глядишь, удастся погасить пожар до того, как пламя перекинется на соседние здания. А пока нужно увести подальше выживших.
        - Давайте-ка отойдем, ребятки. - Он толкнул в спину Елагина, кивнул Артему. - От греха подальше.
        Они отошли безропотно и безмолвно. Все-таки, все они пребывали в шоке. Самохин их не винил. Он винил себя. За то, что докопался до истины слишком поздно и едва не опоздал. Да и до какой конкретно истины он докопался, если свидетель утверждает, что убийца не Елагин, а Горисветов младший?
        - Кто ее отстегнул? - Он кивнул на Мирославино запястье.
        - Он. - Артём с ненавистью посмотрел на Елагина. - Только не отстегнул, а отстрелил.
        Значит, отстрелил… Интересное получается кино. Главный подозреваемый за каким-то чертом спасает жертву. Во второй раз спасает. Не складывается картинка. Совсем не складывается…
        Самохин уже хотел было задать следующий вопрос, когда тишину нарушила громкая трель. От неожиданности все они вздрогнули. Все, кроме Елагина. Тот равнодушно склонил голову к плечу. Трель доносилась из кармана его ветровки. Вот таким хреновым Самохин оказался сыщиком. Подозреваемого обезоружил, а карманы не обыскал… Старость, что ли?
        Он сунул руку в карман Елагина, вытащил мобильный, посмотрел на экран, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Кто такая Свиридова?
        - Это Гала, - в один голос ответили Морозов и Мирослава. И в голосах их было изумление.
        - Кто? - переспросил Самохин, нажимая на значок с зеленой трубкой.
        - Мать нашей воспитанницы. - Теперь в голосе Мирославы прорезалась тревога.
        - Ясно, - буркнул он, а в трубку громко и отчетливо сказал: - Старший следователь Самохин слушает!
        Несколько секунд в трубке царило молчание, а потом по барабанным перепонкам рубанул женский крик, почти визг:
        - Она не пришла домой! - Неведомая ему Свиридова явно пребывала в возбужденном состоянии, возбужденном и, кажется, не совсем адекватном.
        - Кто? - спросил он строго, хотя загривок уже сковало неприятным холодком. - Кто не пришел домой?
        - Василиса! Моя дочь не пришла домой из этой чертовой школы!
        Свиридова орала так громко, что крик ее был слышен всем присутствующим. Мирослава резко высвободилась из объятий Морозова, во взгляде ее плескалась паника.
        - Как?.. - прошептала она побелевшими губами.
        Самохин посмотрел на наручные часы. Полночь - самое бесовское время. А эта нерадивая мамаша только сейчас обнаружила, что ее дочери нет на месте…
        - Дайте мне с ней поговорить! - Мирослава едва ли не силой вырвала у него мобильный, закричала в трубку: - Галя, Василисы нет дома?
        - Это ты?.. - Голос в трубке изменился, к панике добавилась ярость. - Это ты во всем виновата, сука! - заорала Свиридова. - Я тебя предупреждала! Я говорила тебе, чтобы вы лучше присматривали за моей девочкой! А ты что? А ты еще посмела мне угрожать! Эй! Эй, следователь, ты слышишь меня? Я предупреждала эту суку, что моей девочке угрожает опасность, а она меня проигнорировала!
        Даже в отсветах пожара было видно, как сильно побледнела Мирослава, какими черными, бездонно-пустыми сделались ее глаза.
        - Дай-ка! - Самохин мягко, но решительно разжал ее пальцы, забрал телефон. - Это старший следователь Самохин, - сказал строго и отрывисто. Он знал, как пресекать истерики, научился во время работы со свидетелями и потерпевшими. - Как вас зовут?
        - Гала… - В трубке икнули, - Галина Свиридова, я мама Василисы Свиридовой.
        - И вы утверждаете, что ваша дочь не вернулась из школы? - Он снова глянул на часы, добавил: - Вчера не вернулась.
        - Утверждаю! - взвизгнула Гала Свиридова. - Это она… Мирослава во всем виновата, она…
        - И вы сообщаете об исчезновении своего ребенка только сейчас, ночью следующего дня? - оборвал ее Самохин. И ее оборвал, и намечающуюся истерику. Сказать по правде, он и сам был близок к панике. Потому что еще один пропавший ребенок - это настоящая катастрофа. Для всех…
        - Я только пришла… - заговорила Гала Свиридова после секундного замешательства. - Я была… в гостях и только вернулась. Зашла в ее комнату, а ее нет! Ни ее, ни ее вещей!
        - У вашей дочери есть мобильный телефон? - Сейчас Самохину было важно удержать нить разговора, не позволить Свиридовой снова сорваться в истерику. Лучший способ - это начать задавать конкретные вопросы.
        - Нет! Я считаю, что излучения от них опасны для детей.
        Самохин кивнул, словно она могла его видеть.
        - Но мне звонили! - вдруг закричала она. - Мне звонили из школы, сказали, чтобы я забрала Василису домой.
        - А вы?
        - А я не могла! У меня были неотложные дела. Понимаете?
        Самохин не понимал. Никогда в жизни ему такого не понять, но в трубку он сказал другое:
        - Галина, успокойтесь. Я все понимаю.
        - И тогда мне сказали, чтобы я не беспокоилась, что Василису проводят до дома.
        - Кто тебе звонил?! - закричала в трубку Мирослава. - Гала, кто тебе звонил?!
        - Я не знаю… - В голосе Галы Свиридовой послышалась растерянность. - Я не поняла. Мне было важно, что моя девочка под присмотром. Вы ответите за это! Ты за все ответишь!
        - Тихо! - рявкнул Самохин, плечом оттесняя Мирославу и косясь на неподвижного Елагина. Тот стоял равнодушным истуканом, по-прежнему смотрел лишь себе под ноги. - Кто вам звонил? Мужчина? Женщина? Кто?!
        - Я не знаю… - Истерика снова захлебнулась, так и не начавшись. - Были помехи, все трещало. У нас часто такое со связью, а вы еще предлагаете дать телефон ребенку…
        - Он не представился? - продолжал допрос Самохин. - В котором часу был звонок?
        - Не представился! Он позвонил на мой рабочий номер, на стационарный телефон. Был седьмой час вечера, я как раз собиралась уходить.
        Она собиралась уходить и плевать ей было на то, что в округе шастает маньяк, убивающий маленьких девочек! Самохин вперил полный ненависти взгляд в Елагина.
        - Почему вы звоните на этот номер? - спросил он, чеканя каждое слово.
        - Что?..
        - Почему вы звоните не Мирославе лично, а на номер гражданина Елагина? - терпеливо повторил он, хотя терпение его уже заканчивалось.
        - Какого Елагина? - Гала Свиридова снова икнула. Самохину вдруг подумалось, что она не только взволнована исчезновением дочери, но еще и пьяна. - Кто это такой вообще?!
        - Дмитрий Леонидович Елагин, подсобный рабочий школы, - сказал он терпеливо. - Почему вы позвонили именно ему, Галина?
        - Потому что эта сука не дала мне свой номер! Они, видите ли, не дают контакты администрации родителям! Можно подумать, она не знает, кто я такая! Засужу! В тюрьме вас всех сгною! - Свиридова зашлась визгом.
        - А откуда у вас номер Елагина? - спросил Самохин вкрадчиво.
        - Оттуда! Он сам мне его дал! Он пару раз провожал Василису домой, вот откуда! И вообще, мы с ним давно знакомы. - На мгновение Свиридова замолчала, а потом спросила почти нормальным голосом: - Почему вы спрашиваете? Вы что-то знаете? Вы знаете, где моя девочка?
        - Мы ее найдем. - Последнее дело - давать пустые обещания, особенно, если обещания эти касаются пропавших детей. Но прямо сейчас Самохин был настроен очень решительно. Прямо сейчас у него в руках был подозреваемый. - Я позвоню вам, Галина. - Сказал он, отключая мобильный и засовывая его в карман своего пиджака.
        - Где девочка? - Он вплотную подошел к Елагину, заглянул в глаза. - Что ты с ней сделал?
        Елагин ничего не ответил, взгляд его был сосредоточенно-отсутствующий, словно бы прямо сейчас он мысленно решал какую-то очень важную задачу.
        - Я тебя спрашиваю, где девочка?! - Самохин схватил его за ворот ветровки, встряхнул. Если придется, он ударит эту нежить. Разобьет морду в кровь и будет месить до тех пор, пока тот не сознается. И плевать на то, что будет дальше. Если придется, напишет рапорт. Плевать! - Где Василиса Свиридова?! - заорал он, пытаясь пробиться сквозь невидимую броню, окружающую Елагина.
        - Я не знаю, - наконец заговорил тот. Голос его был тихим и сиплым. В нем не было никаких эмоций.
        - Вспоминай, - сказал Самохин ласково и со всей силы врезал Елагину кулаком под дых. - Вспоминай, пока есть чем вспоминать!
        Елагин сложился пополам, не издав при этом ни единого звука. Самохин снова замахнулся. Ударил бы еще раз без раздумий, если бы на его руке не повисла Мирослава.
        - Не надо, - просипела она так тихо, что он едва ее расслышал. - Дайте мне с ним поговорить. Я прошу вас!
        Не должна потерпевшая разговаривать со своим мучителем, считай, убийцей. Но что изменится? Мирослава уже не тринадцатилетняя девочка, она справится. А ему сейчас нужна любая помощь, любая подсказка. Василисе Свиридовой нужна. Самохин опустил руку, отступил на шаг. Мирослава заняла его место. Она была невысокой и хрупкой, в отличие от Самохина, ей нужно было запрокинуть голову, чтобы посмотреть Елагину в лицо. Не пришлось… Он склонился к ней сам. Склонился плавным, каким-то мягким движением, словно боялся спугнуть.
        - Дядя Митя, - сказала она то ли шепотом, то ли этим своим враз осипшим голосом, - дядя Митя, я прошу тебя… Если ты знаешь… - Она замолчала, затрясла головой, - если ты сделал что-то с Василисой… Ты должен нам рассказать.
        - Я не знаю, девочка. - Он не артачился и не издевался. В его голосе было… сожаление. Самохин бы руку на отсечение отдал, что это именно сожаление. - Я в самом деле не знаю.
        Мирослава отступила от него на шаг.
        - Но я видел Василису на территории школы этим вечером.
        - Во сколько? - тут же вмешался в допрос Самохин. С его точки зрения, это был именно допрос подозреваемого.
        - В половине восьмого. Она проходила мимо конюшни.
        - Одна? - спросила Мирослава.
        Он кивнул.
        - В какую сторону она шла? - спросил Артем. Вид у него был сосредоточенный. Наверное, тоже обдумывал какую-то головоломку.
        - По дорожке мимо бассейна к главному корпусу. Я подумал, что она что-то забыла в мастерской. Мира, я не трогал эту девочку. Клянусь!
        Она покачала головой, отступила еще на один шаг. А Самохин наоборот сделал два шага к нему, обошел со спины, направил луч карманного фонарика на его связанные руки. Что рассчитывал там увидеть? Следы воска? Так Елагин не дурак, наверняка пользовался перчатками. Если воск и обнаружится, то во время криминалистической экспертизы. Как в случае с Разумовским. Только так, и никак иначе.
        Над головами что-то громыхнуло. Закончилось временное затишье, ветер взметнул вверх волосы Мирославы и полы Самохинского пиджака. Были все признаки грозы: гром, молния, ветер. Не было только дождя. На абсолютно чистом небе светила яркая луна. Вот такая аномалия… А огонь на смотровой площадке Свечной башни угасал. Наверное, сожрал все, что можно было сожрать, и обломал зубы о каменные стены.
        - У меня есть одна мысль, - сказал Артем.
        Неожиданно для самого себя Самохин посмотрел на него с надеждой.
        - Говори! - не велел, а попросил.
        - У бассейна есть видеокамера. - Артём бросил быстрый взгляд на Мирославу. - Единственная на всей территории школы, если не считать той, что на центральных воротах.
        - И? - Самохин подался вперед. Как же он мог забыть про камеру?!
        - И я вывел изображение на свой смартфон. Было бы лучше на ноутбук, но ноутбук в карман не положишь.
        - Ты уже просматривал запись?
        - Да. Почти дошел до половины восьмого вчерашнего дня.
        - Сколько тебе понадобится времени, чтобы отсмотреть остальное? - Забрезжила надежда. Прямо между сполохами двух бьющих одна за другой молний.
        - Пару минут, я думаю. - Он уже тащил из кармана смартфон.
        - Хорошо! Только давайте куда-нибудь приткнем этого! - Самохин кивнул на Елагина. Конечно, можно было бы дождаться приезда оперов, но он шкурой чуял, что счет идет на минуты, если не на секунды. - Куда? Нужна комната без окон или с решетками на окнах. Думай, парень!
        - В серверную, - сказал Артем, не раздумывая. - Четыре стены, никаких окон. Тут близко.
        - Веди!
        До серверной добрались за пару минут. Артём не обманул, это была крошечная комнатушка три на три метра, напичканная какой-то непонятной и бесполезной на первый взгляд аппаратурой. Из мебели здесь был лишь голый алюминиевый стол и кресло на колесиках. А вот дверь была надежная, металлическая. Не особо церемонясь, Самохин затолкнул Елагина внутрь, вошел следом, тщательно и методично обыскал карманы его штанов и куртки, удовлетворенно кивнул. Дверь он запер сам. Сам подергал за ручку, проверяя надежность замка. Себе же забрал связку ключей. Для пущего спокойствия. Хотя какое может быть спокойствие, когда пропал еще один ребенок?
        В тишине коридора снова истошно зазвонил мобильный Елагина. Звонила Галина Свиридова, требовала отчета о том, как проходит расследование. Определенно, она была пьяна. Вероятно, с их последнего разговора она пропустила еще один бокал вина. Или чем она там сейчас накачивалась? Убедившись, что у самой Свиридовой нет для него больше никакой важной информации, Самохин сбросил звонок, с надеждой посмотрел на Артёма.
        Пока он возился с Елагиным, парень стоял, притулившись спиной к стене, уткнувшись в экран своего смартфона. В голубоватом свете экрана шрамы на его руках были особенно заметны. Стоящая рядом Мирослава не сводила с них взгляда.
        - Ну что? - нетерпеливо спросил Самохин. - Есть что?
        - Сейчас. - Артём мазнул пальцем по экрану, увеличивая картинку. - Вот!
        Они, все трое, склонились над смартфоном, затаили дыхание.
        Зрение у Самохина уже было не то, пришлось пару секунд подождать, пока картинка сфокусируется.
        - Это Василиса, - прошептала Мирослава.
        - И время двадцать шесть минут восьмого, - сообщил Артем. - Все, как он сказал.
        На экране было видно, как по дорожке быстрым шагом идет девочка. Под мышкой у нее какая-то папка. Вот девочка замедляет шаг, потом и вовсе останавливается, машет кому-то рукой.
        - Приблизить можешь? - спросил Самохин в нетерпении.
        - Сейчас.
        Картинка сделалась больше. Теперь они могли разглядеть лицо девочки. Она улыбалась кому-то, кто был за пределами видимости.
        - Ну, давай же! - велел Самохин. - Ну, покажись ты нам!
        Ведь очевидно, что девочка знала того, к кому шла на встречу. Знала и не боялась. И снова на сцену выходит добрый самаритянин дядя Митя, готовый прийти на помощь любому ребенку… Снова ребенку…
        Ничего! Девочка вышла из кадра, картинка застыла. Самохин тихо выругался.
        - Что там дальше на пути? - спросил, обращаясь к Мирославе.
        - Оранжерея, беседка и вход в главный корпус, - перечислила та.
        - Свернуть куда-нибудь можно?
        - На участке от бассейна до оранжереи дорога с двух сторон обсажена кустами. Там плотная стена, не свернешь.
        - А дальше?
        - А дальше открытое пространство, подъездная аллея, парадный вход. Там все очень хорошо просматривается. Если бы мне вздумалось похитить ребенка, я бы сделала это в более укромном месте.
        - На дорожке, обсаженной кустарниками? - уточнил Самохин.
        - Да, - она кивнула.
        - Но в таком случае похититель бы все равно попал бы в кадр на обратном пути?
        - Похоже на то. - Мирослава выглядела задумчивой и сосредоточенной. - Если только, Василису не похитили прямо из здания. Тогда все намного сложнее, там несколько запасных выходов, там окна первого этажа…
        Они уже поняли, что она имела в виду. Девочка просто могла вернуться в школу за какой-нибудь забытой в классе безделицей. Похититель мог сопроводить ее в главный корпус и уже там начать действовать. Может быть девочка до сих пор в усадьбе!
        - Сколько в школе осталось человек? - Самохин посмотрел на Мирославу. - Я имею в виду персонал.
        Она на пару секунд задумалась.
        - Я думаю, человек десять. Если не считать охранников, которые дежурят на воротах.
        - И любой из них может оказаться похитителем. - Артём не отрывался от экрана смартфона. - Гипотетически.
        - Гипотетически. - Мирослава кивнула.
        - А сколько в здании пустующих помещений? - спросил Самохин. - Я имею в виду те, где можно спрятать ребенка.
        - Много. - Мирослава устало потерла глаза.
        - Хорошо.
        На самом деле ничего хорошего в этом не было. Под словом «хорошо» Самохин имел в виду вызванную подмогу. Скоро вся усадьба превратится в ярко освещенный, растревоженный улей. Здание обыщут от подвала до чердака. Вот только чуйка его криком кричала, что искать ребенка нужно не в здании. Все тела находили за пределами усадьбы в овраге. Вот задачка… Сродни поисков черной кошки в черной комнате. А куда деваться?..

* * *
        - Вы думаете, это кто-то из персонала? - спросила Мирослава старшего следователя Самохина. Левая нога ныла, огонь прогрыз в плотной джинсе дыру, в которой виднелся участок обожженной кожи. Каждое движение причиняло боль, но боль эта была ничем по сравнению с болью душевной.
        - А что думаешь ты? - вопросом на вопрос ответил Самохин. Он выглядел одновременно злым и сосредоточенным. - Какие будут мысли?
        - Это точно кто-то из своих, - сказала она, едва удерживаясь от того, чтобы потереть обожженную ногу. - Василиса его знала. Иначе не стала бы махать ему рукой. Она очень своеобразная девочка, талантливая, но замкнутая. Не думаю, что она подпустила бы к себе незнакомого человека. Особенно в такое время.
        - И Гале звонили из школы, - добавил Артем. Он не смотрел ни на Мирославу, ни на Самохина, он не сводил взгляд с экрана своего телефона. А Мирослава не могла оторвать глаз от его шрамов. - Если, конечно, звонивший не соврал.
        - Звонок можно отследить. - Самохин потер заросший щетиной подбородок. - Но на это потребуется время. Какие еще аргументы в пользу того, что это кто-то свой?
        У Мирославы были аргументы, только она боялась их озвучивать. Но еще больше она боялась того, что Свечным человеком может оказаться дядя Митя. Или чего тут бояться? Он уже и так убийца! По крайней мере, ее он почти убил…
        - Ключ, - сказала она и мотнула головой, прогоняя дурные мысли. - Я приказала запереть запасную калитку на ключ. И она была заперта! Выйти из усадьбы можно либо через ворота, либо через калитку. Ключи есть только у своих.
        - У Елагина ключа при себе не было, - сказал Самохин задумчиво. Отчего-то факт этот Мирославу приободрил.
        - А почему ты думаешь, что убийце нужно обязательно выходить из усадьбы? - не отрываясь от экрана, спросил Артем.
        - Потому что всех жертв Свечного человека находили за пределами усадьбы, в овраге, - ответил за нее Самохин. - Что ты там делаешь, парень?
        - Смотрю дальше, - буркнул Артем.
        - Смотри. - Самохин поморщился, словно от боли, а потом глянул на Мирославу: - У тебя есть ключ от запасной калитки?
        - Есть. - Она пошарила в кармане джинсов, вытащила новенький, сияющий ключ.
        - Кому раздали дубликаты, знаешь? Кому вообще нужен ключ от запасной калитки?
        - Персоналу из местных. Тем, кому проще добираться из деревни в усадьбу через овраг, а не делать крюк, чтобы войти в главные ворота. В основном, это подсобные рабочие.
        - Фамилии вспомнишь?
        - Вспомню, только, боюсь, это ничего вам не даст.
        - Почему? - Самохин посмотрел на нее недоуменно.
        - Потому что в школе есть стенд с запасными ключами. Так положено по какой-то там инструкции. Любой может взять ключ. Любой!
        Ответить Самохин ничего не успел, ожил его мобильный. Он вытащил телефон из кармана, мельком глянул на экран, кивнул Мирославе и, прижав трубку к уху, отошел в сторонку. Скорее всего, звонили его коллеги. Даже наверняка. Мирослава уже слышала рев сирен: к Горисветово, разгоняя темноту красно-синими сполохами, подъезжала пожарная машина. А скоро приедет и полицейская.
        - Мира… - Кто-то коснулся ее плеча, и она испуганно вскрикнула. Сначала вскрикнула и только потом поняла, что это Артем. - Прости, - сказал он и отдернул руку, словно она, Мирослава, была отлита из расплавленного металла.
        - Тёмочка… я все забыла. Ты прости меня. - Ей было важно сказать ему это как можно быстрее, вот прямо сейчас сказать! Чтобы больше ни секунды не ходить с этим грузом в душе. - Я должна была позвать на помощь, но все забыла!
        - Ты умерла, Мира. Ты никому ничего не должна. - Быстрым, каким-то смущенным движением он прижал ее к себе, но тут же оттолкнул, велел: - Смотри!
        Она не сразу поняла, куда смотреть. Не сразу увидела на экране его телефона то, что он хотела ей показать, а когда увидела, потеряла дар речи.
        - Этого не может быть, - сказала шепотом.
        - Смотри на время! - Артём ткнул указательным пальцем в угол экрана. - Куда они могли пойти?
        - В овраг… - прошептала она. Земля под ногами закачалась, а весь окружающий мир завертелся волчком. В ее мировосприятии такого просто не могло быть, оттого все шаталось и трещало по швам.
        - Бежим! - Артём схватил ее за руку, потянул за собой.
        - Куда? - Закончивший раздавать инструкции Самохин заступил им дорогу.
        Вместо ответа Артём молча сунул ему свой мобильный.
        - Полчаса назад. - Самохин соображал быстро. Куда быстрее Мирославы. - Черт побери! - Он взъерошил свои и без того растрепанные волосы, велел: - Мирослава, оставайся тут!
        - Нет! - Ее уже никто не мог остановить: ни следователь Самохин, ни сам черт! Она уже сорвалась с места и, не обращая внимания на боль в обожженной ноге, помчалась по аллее в глубь парка.
        Самохин и Артём помчались за ней следом. Самохин, кажется, матерился на бегу. Или ей просто все это чудилось в наполняющем воздух электрическом треске?
        Запасная калитка была открыта, порывами ветра ее швыряло из стороны в сторону с такой силой, что казалось, она может слететь с петель. Мирослава проскользнула в образовавшуюся на мгновение щель и помчалась вниз по пока еще широкой тропинке.
        - Стоять! - орал позади задыхающийся от бега Самохин.
        Артём ничего не орал, берег дыхание. На краю оврага он поравнялся с Мирославой, схватил ее за рукав, потянул к себе:
        - Стой! - Сказал таким тоном, что она замерла. - Ты никому не поможешь, если сейчас сломаешь ноги.
        Ответить она ничего не успела, потому что он вдруг сначала притянул ее к себе, а потом обеими руками пригладил ее взвившиеся вверх волосы.
        - Опять вздыбливаюсь? - спросила она шепотом.
        - Типа того.
        - Девочка, что с твоими волосами? - Самохин прихрамывал, пыхтел и злился.
        - Вот такая аномалия, товарищ следователь, - вместо нее ответил Артем. - Ну, спускаемся?
        - Я первый! - Самохин вытащил из кармана пистолет, сказал с угрозой в голосе: - И не смейте путаться у меня под ногами, детишечки!
        Они не путались. Они позволили Самохину почти кубарем скатиться на дно оврага, сами спустились следом. Если бы не Артем, Мирослава, наверное, тоже скатилась бы. Не держали ее что-то ноги. Или это все из-за рвущихся в небо волос?
        На дне оврага царили тишина и покой. Словно бы место это было накрыто огромным стеклянным колпаком. Или заколдовано. Кажется, даже воздух здесь был вязкий и плотный. Может быть, из-за поднимающегося от земли тумана, а может, по какой-то другой неведомой им причине. Мирославины волосы теперь не только рвались вверх, в них теперь еще и проскальзывали синие искры. Самохин глянул на нее одновременно удивленно и зло, чертыхнулся. Сам он, кажется, к чему-то прислушивался, стоял, склонив голову к плечу. Как будто в ухо ему нашептывал кто-то невидимый. Наверно, каждый из них в этом странном месте сходил с ума по-своему и уже нисколько не удивлялся чужим странностям. И дорогу они тоже выбрали, не сговариваясь. Похоже, все пути здесь вели к затону.
        Шли быстро. Была бы возможность, побежали бы. Но света от луны все-таки не хватало на то, чтобы осветить путь полностью, а включить фонарики - означало спугнуть эту тварь. Каждый из них боялся только одного, того, что они, вероятнее всего, уже опоздали…
        Идущий впереди Самохин замер, раскинул в стороны длинные руки, словно бы Мирослава с Артёмом были неразумными детьми, которых непременно нужно удержать на месте.
        - Тихо, - сказал едва слышно.
        От затона их отделяла стена ивняка, достаточно плотная, чтобы ночью служить завесой, но достаточно прозрачная, чтобы сквозь прорехи в переплетении ветвей видеть все, что происходило на берегу. А на берегу происходило нечто невообразимое.
        Сначала они увидели спину. По-гренадерски широкую спину, обтянутую вязаной кофтой, потом голову с волосами, стянутыми в строгий пучок.
        …Лисапета стояла на коленях перед распластанным на влажном песке телом. Нет, не распластанном. Девочка казалась спящей. Глаза закрыты, ножки вместе, носочки врозь, ручки вдоль туловища. Плиссированная синяя юбочка аккуратно прикрывает коленки. Василиса. Хорошо, если спящая… Господи, пусть бы спящая!
        Самохин завозился, поудобнее перехватил рукоять пистолета, уже хотел было окликнуть ту, что, стоя на коленях, раскачивалась туда-сюда над телом ребенка, как кобра. Мирослава его не пустила, вцепилась в рукав пиджака, ногтями впиваясь ему в кожу.
        Не пустила, потому что увидела то, что пока еще не видел он. А если бы даже и увидел… На осознание такого нужно время. Чтобы осознать такое, нужно было пережить то, что пережили они с Артемом, будучи детьми. Чтобы осознать такое, нужно было прочесть дневник Августа Берга. Мирослава прочла. Наверное, потому почти не удивилась и совсем не испугалась того, что увидела.
        В нескольких метрах от Лисапеты и Василисы стояла тень. Черный сгусток абсолютной тьмы, лишь отдаленно напоминающий человеческую фигуру. Сгусток тьмы с белым скалящимся черепом вместо головы. А на черепе россыпь черных дыр. А в глазницах красный огонь…
        Агния Горисветова, существо, которое никогда по-настоящему не было человеком. Существо, которое никогда по-настоящему не было живым, но вот уже который век с упорством и яростью рвалось в мир живых из мира теней.
        Мирослава бросила быстрый взгляд на Артёма. Несомненно, он видел то же, что и она. В его глазах читалось удивленное узнавание. Его рука крепко, почти до боли, сжимала ее запястье.
        - Что за хрень? - едва слышно прошептал Самохин.
        Хорошо, значит, он тоже видит это существо. Плохо другое - Мирославе некогда объяснять ему, что происходит. Сама она уже почти все поняла. По крайней мере, ту часть, которая касалась прошлого. Девочка, лежащая на берегу затона, должна была стать двенадцатым Светочем. Не тем нелепым суррогатом, которого пытался подсунуть нежити Славик, выросшим, но так и оставшимся ребенком Лехой. Василиса была чистейшим сосудом чистейшей гениальности. Юная душа - идеальная пища для демона, которым на самом деле была Агния. Последняя в череде жертв, необходимых для того, чтобы закончить ритуал и вернуть в этот мир зло. Василиса была жертвой, а Лисапета - всего лишь инструментом. Точно таким же инструментом, каким должен был стать Август Берг. Как только умрет Василиса, Свечная башня вспыхнет в последний раз ослепительно ярким пламенем. Светочей станет ровно двенадцать. И их темного, невидимого простому человеку света хватит на то, чтобы осветить путь Агнии, чтобы впустить ее туда, куда она так стремилась. Во плоти впустить…
        - …Если я сделаю это, ты вернешь мне его?
        Голос Лисапеты дрожал и вибрировал, в нем жили одновременно страх и надежда. Пожалуй, надежды даже больше. Она вытянула вперед свои по-мужски широкие и крепкие руки, развернула ладонями вверх, как в молитве.
        - Обещаю. - Тьма пришла в движение, и белый череп качнулся из стороны в сторону, словно кивая. - Ты получишь назад своего мужчину. Это в моих силах.
        - Я видела его тело… - Надежда в голосе Лисапеты почти истаяла. - Я видела то, что от него осталось.
        - И ты видишь меня! Ты же меня видишь?! Ты понимаешь, на что я способна сейчас, и на что буду способна, когда ко мне вернутся все мои силы?
        Лисапета ничего не ответила, она громко всхлипнула, утерла свое некрасивое лицо. Оно было мокрым то ли от тумана, то ли от слез.
        - Я видела огонь… - Она запрокинула голову, всматриваясь в существо, зависшее над ней. - Тебе ведь уже дали силы! Сколько их было? Трое?
        - Двое. - Тень раздраженно качнулась из стороны в сторону. - Две никчемные грязные душонки, мерзкая отрава, а не еда! Отдай мне девочку. Последняя жертва, и мы все станем свободы. Мы с тобой! Каждая получит то, что хотела. Давай же!
        Из лежащей тут же на песке сумки Лисапета достала толстую восковую свечу в старом бронзовом подсвечнике.
        - Это подарок Максима. - Она ласково погладила кованый лепесток подсвечника. - Он нашел его в башне, в ворохе мусора.
        - Я знаю. - Агния злилась. Агнии не терпелось, но она боялась спугнуть свою единственную союзницу. - Это мой, я зажигала в нем свечу, когда принимала ванну. Ты должна знать, я тебе рассказывала. Помнишь?
        Лисапета молча кивнула, а потом прошептала:
        - Я видела твою ванну. Я хотела, как ты… Почему одним все, а другим ничего?! - Ее голос сорвался на крик.
        - И у тебя все будет. - Костлявая рука погладила Лисапету по голове. Погладила так, что в воздух взмыли клочья ее волос. Лисапета, кажется, ничего не почувствовала, она была погружена в свои собственные убийственно болезненные воспоминания.
        - Я все сделала, как ты… - Ее голос сделался мечтательным. - Ванна уже была наполнена. Даже бокал вина там уже стоял. У нее, у этой девчонки, было вино, а у меня был мой подсвечник. И свеча!
        Мирослава резким движением пригладила свои волосы, сжала виски руками. У Лисапеты был подсвечник и, вероятнее всего, запасные ключи от ее квартиры. У Лисапеты было непреодолимо-острое желание принять ванну, почувствовать себя, если не Агнией Горисветовой, то хотя бы Мирославой Мирохиной.
        В какой момент она стала терять рассудок? В тот самый, когда погрузилась в жертвенную чашу, искусно замаскированную под ванну? Или когда начала слышать вкрадчивый шепот в своей голове?
        Что это было? Что приготовила для нее Агния? Такую же считалочку, как для них с Артемом? Или одинокую несчастную женщину нужно брать другим? Обещанием вернуть любимого. Вернуть любым - живым или мертвым. Потому что для такой безумной любви грань между живым и неживым не имеет никакого значения!
        - Как она испугалась, ты бы знала. - Лисапета захихикала. - Купание в этой чертовой ванне не сделало меня ни моложе, ни красивее, но какое это было наслаждение - видеть страх в ее глазах!
        - Мы убьем ее. - Череп осклабился в жуткой усмешке. - Убьем, сожжем и приготовим из ее пепла ванну для тебя. Ты станешь такой, как она. Нет, ты станешь во сто крат красивее! Ни один мужчина не сможет отвести от тебя взгляд.
        - Мне нужен только он. - Лисапета провела ладонями по своему лицу, словно стирая с него невидимую паутину. - Но я хочу быть красивой! Да, я очень этого хочу!
        - Тогда доведи дело до конца, сделай то, что должна!
        Беспокойно засопел Самохин. Он в раздумьях переводил ствол с тени на Лисапету. Во взгляде его была лишь решительная сосредоточенность и никаких сомнений. Мирослава тоже почти не сомневалась, что, если придется стрелять, стрелять он станет в Лисапету, потому что на каком-то глубинном, подсознательном уровне он уже сейчас понимает, что неживое убить нельзя.
        Или это не подсознательное, а опыт? Что она знает о старшем следователе Самохине? Она-то и о себе самой знает далеко не все. Единственное знание, которое сейчас важно, это то, что Василиса жива. Она жива, и в их силах сохранить ей жизнь. Вот потому-то ствол Самохина больше не мечется между двух целей, а уставился прямо в центр широкой Лисапетиной спины. И рука его не дрогнет, если придется стрелять. Просто, пока он еще решает, как поступить, анализирует ситуацию. В его силах справиться со злом реальным. А что может сделать она, Мирослава?
        Затылок защекотало легким холодком. Это было иное, доселе неиспытанное ощущение. Мирослава отступила за спины мужчин, медленно обернулась.
        Девочка стояла так близко, что, вздумай Мирослава до нее дотронуться, достаточно было бы просто протянуть руку. Худенькое лицо, ночная сорочка по щиколотки. В девочке было столько же нездешнего, сколько и неживого. Отражение девочки Мирослава уже видела в темных водах затона, а упоминание о ней уже встречала на страницах дневника Августа Берга. Девочка была Лизонькой. Той самой мертвой Лизонькой, отказавшейся становиться одной из Светочей. Она смотрела на Мирославу не по-детски серьезным взглядом. Ее глаза были огромными и черными, жизни в них было не больше, чем в красных огнях, что горели в глазницах призрака Агнии. Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга, а потом Лизонька поднесла ко рту указательный палец, призывая Мирославу к молчанию. Мирослава кивнула, сделала шаг к девочке. Как оказалось, шаг этот нисколько не приблизил ее к Лизоньке, и ей некстати подумалось, что призраки очень похожи на голограммы. Вероятно, призраки и есть голограммы некогда живых людей. А Лизонька уже манила ее за собой, подальше от мужчин, поближе к берегу затона.
        Мирославе пришлось пробираться сквозь такой густой ивняк, что она боялась потерять Лизоньку из вида. А еще она боялась, что без ее участия может случиться что-то страшное и непоправимое с теми, кого она покинула. Глупо было думать, что все происходящее зависит только от нее одной. Возможно, от нее вообще ничего не зависит, но побороть собственные страхи никак не получалось.
        Лизонька остановилась на берегу метрах в десяти от того места, где Лисапета готовилась окончательно потерять свое человеческое обличье.
        - Что ты хочешь? - спросила Мирослава шепотом. - Ты же что-то хочешь, да?
        - Она сказала, что узы ненадежны. - Голос Лизоньки прозвучал прямо у Мирославы в голове.
        - Кто сказал?
        - Это где-то здесь. Ты должна найти. - Лизонька шагнула в воду. Нет, не в воду, а на воду. Просто перешла с одной плоскости на другую, как в компьютерной игре. По воде, аки посуху.
        - Что я должна найти? - спросила Мирослава, вплотную подходя к кромке воды.
        - То, что он тут потерял.
        - Кто?
        - Старик. Она всегда называла его стариком, хотя сама была намного его старше. Смешно, правда? - Лизонька улыбнулась, притопнула босой ножкой по водной глади.
        Мирославе было совсем не смешно, она не понимала, чего хочет от нее призрак, чего добивается.
        - Старик - это Август Берг?
        - Я не знаю. - Лизонька пожала плечами. - Ты просто ищи. Не бойся, здесь неглубоко.
        - Просто ищи…
        Несколько мгновений Мирослава раздумывала, стоит ли ей снимать кроссовки, а потом решила не снимать. Она шагнула в воду. Обожженная нога полыхнула острой болью, но боль быстро унялась. Дно было не илистым, как опасалась Мирослава, а песчаным - твердым и, на первый взгляд, надежным.
        - Что дальше? - спросила она, оборачиваясь. Лизоньки больше не было. Может быть, ее вообще никогда не было, а все привидевшееся было плодом ее больной фантазии? Или больного разума.
        Что вообще можно найти в темноте под слоем воды и песка? Что мог потерять тут Август Берг?
        У Мирославы была хорошая память. Разум может быть и дырявый, но память отличная. И она вспомнила! Написанные твердой рукой Берга строчки вспыхнули перед ее внутренним взором.
        «К воде ходил. Воду кровью поил…»
        Осознание того, что ей предстоит сделать, не напугало. Нисколечко не напугало! Может быть, для того ей и был дан дневник Августа Берга, чтобы, когда придет время, она не дрогнула и не испугалась?
        - Кто, если не мы? - прошептала Мирослава едва слышно и, встав на колени, принялась шарить руками по песчаному дну.
        Она почти сразу нашла то, что искала. Костяная рукоять ножа легла в ладонь так, словно была специально вырезана под Мирославину руку.
        «К воде ходил. Воду кровью поил…»
        По всему видать, теперь ее очередь. Главное, не медлить и ничего не бояться! И плевать, что за одну лишь веру в то, что она собиралась сделать, ее могли упечь в психушку до конца ее дней. Слишком многое стоит на кону, чтобы переживать из-за такой ерунды!
        Мирослава покрепче перехватила костяную рукоять, мгновение полюбовалась лунными бликами на серебряном клинке и с отчаянной решимостью полоснула ножом по раскрытой ладони.
        Дальше было проще. Дальше ей только и оставалось, что стоять с вытянутой вперед рукой и с равнодушной отстраненностью наблюдать, как тонкие струйки крови скатываются по ладони и рубиновыми каплями срываются в воду.
        Время замерло. И Мирослава замерла вместе с ним, застыла, как муха в янтаре. Бесконечно долго ее янтарный мир оставался неподвижным, а потом по нему словно бы ударило приливной волной. По миру ударило и по Мирославе. В метре от нее начинала закручиваться воронка - медленно, но неумолимо, по часовой стрелке, вопреки всем законам физики. Мирослава хотела отступить на шаг, но тело не слушалось. Пусть мир и пришел в движение, но сама она все еще оставалась мухой в янтаре.
        Она не смогла пошевелиться даже тогда, когда серебряная змея слепо ткнулась треугольной мордой ей в колено. Сначала одна змея, потом другая. А вода больше не закручивалась в воронку, она бурлила, словно в гигантском кипящем котле. Мирослава уже видела такое. Видела и готовилась к тому, что еще ей предстояло увидеть.
        Невозможно к такому подготовиться! Ни один психотерапевт не поможет, ни одно видение. Принимать происходящее нужно было не разумом, а сердцем. Нужно было довериться той, от которой хотелось бежать без оглядки…
        Она выросла из воды пугающе близко. Выросла сама, выдернула извивающихся, тянущихся к застывшей Мирославе змей, улыбнулась ужасным острозубым ртом, сказала скрипучим голосом:
        - Вот, значит, ты какая! Чую-чую знакомую кровь. Сколько воды утекло, а поди ж ты… Дай мне нож…
        К Мирославе потянулась страшная, когтистая рука, та самая рука, которую она уже видела то ли в своих кошмарах, то ли в своих видениях. Это существо… албасты она тоже видела, но все равно оказалась не готова - отшатнулась и едва не свалилась в воду.
        - Осторожно, дитя. - Албасты вздохнула, провела ладонью по лицу, стирая пугающую личину, являя Мирославе вторую свою ипостась.
        Теперь она казалась моложе самой Мирославы. Моложе и в тысячу раз красивее. Теперь от нее было трудно отвести взгляд.
        - Так лучше? - И ужасная лапа на глазах превращалась в изящную девичью ладошку. - Я знаю, что лучше. Верни мне нож.
        Мирослава не без сожаления положила нож на раскрытую ладонь. Кожи албасты она старалась не касаться.
        - Ее освободили. - Албасты вышла на берег, перебросила через плечо серебристую косу.
        - Агнию?
        - Демона. - Албасты усмехнулась, на мгновение превращаясь обратно в монстра. - Не такого древнего, как я, но все же. Ее освободили. Где гребень?
        - Я не знаю. - Мирослава все понимала про гребень, спасибо дневнику Августа.
        - Его вытащили. - Албасты потянулась, запрокинула к небу прекрасное лицо. - Вытащили мой гребень и теперь ее почти ничего не держит. Сколько уже было Светочей?
        Она разговаривала с Мирославой так, словно они были давними подружками, решившими продолжить прерванную беседу. Это одновременно пугало и радовало. Хорошо, когда тебя понимают с полуслова. Плохо, когда твой собеседник - древняя нежить.
        - Сколько? - повторила албасты нетерпеливо.
        - Я не знаю, наверное, одиннадцать. Там девочка, - она кивнула в сторону завесы из ивняка. - Она будет двенадцатой. Ее нужно спасти.
        - Кому? - Албасты смотрела на Мирославу со снисходительной усмешкой. - Ты знаешь, кто я такая?
        - Знаю. - Мирослава вздернула подбородок. Она больше не боялась. Она не боялась бы албасты, даже если бы та решила принять свой исконный облик. - И я знаю, что ты их уже однажды спасла.
        Албасты поморщилась, как от зубной боли. Словно бы у такой, как она, могут болеть зубы.
        - Старый болтун. - Но в голосе ее не было злости. Наоборот, Мирославе послышалось что-то напоминающее нежность. - Никогда не умел держать язык за зубами. Кому рассказал? Твоему прапрадеду?
        - Своему дневнику.
        - Стоило утопить все его пожитки сразу после того, как он наконец оставил меня в покое. - К нежности прибавилась грусть. - Но я дала ему слово. У него был удивительный дар, дитя. Он умел убеждать. Даже меня он сумел переманить на свою сторону.
        - Ты поможешь? - спросила Мирослава. - Я не знаю, как бороться с этой…
        - С демоном. - Албасты снова усмехнулась. - Ты и не сможешь. Никто из смертных не сможет. Ну что ж! - Ее прекрасное лицо пошло рябью, выпуская на волю демона, куда более страшного и опасного, чем Агния Горисветова. - Сотни лет не развлекалась… - Ее зубы были острыми, как пики. Их было много. Они хищно поблескивали в свете луны.
        Мирослава отступила.
        - Правильно, - сказала албасты одобрительно. - Держись от меня подальше и постарайся удержать своих мужчин. Возможно, в память о старике, у меня получится сохранить твою жизнь. Но их жизни для меня ничего не значат. Ни для меня, ни для моего голода. - Между зубами-пиками выскользнул раздвоенный змеиный язык. Мирослава отступила еще на шаг, а потом побежала прочь. В том, что албасты не шутит, у нее не было никаких сомнений.

* * *
        Хорошо, что рядом с ним были его ангелы. Хорошо, что когда-то они вошли в его жизнь и показали, какой многогранной, какой удивительной она может быть. Просто удивительной и удивительно жестокой. Ангелы подготовили его к изнанке бытия, к тем тварям, которые обитают на самом его дне.
        Та тварь с черепом вместо головы очевидно явилась с изнанки мира. В этом у Самохина не было ни единого сомнения. Сомнения у него были лишь насчет способов, которыми можно попытаться тварь устранить. Ангелы и чуйка шептали, что нет ни одного по-настоящему надежного способа. А профессиональный опыт твердил, что начинать нужно с воспиталки. Вот с этой вполне материальной сумасшедшей тетки, самим своим существованием угрожающей жизни девочки. Самохину еще предстояло разобраться, почему чуйка и жизненный опыт молчали в тряпочку, когда он раз за разом мысленно тасовал колоду с подозреваемыми. Слишком много в этой колоде оказалось джокеров. Вон даже нездешняя тварь затесалась.
        С существованием нездешней твари Самохин смирился почти сразу же. Смущало его пока только два факта. Как тварь уничтожать? И что потом написать в рапорте? Эти неразрешимые пока вопросы он поставил в режим ожидания и прицелился в воспиталку. Самохин не собирался убивать эту несчастную. В том, что она несчастна и не в себе, сомнений больше не оставалось. Он не собирался ее убивать, но был готов нейтрализовать в любой момент. Это легко! Но, черт возьми, что делать дальше?! Как нейтрализовать нездешнюю тварь?!
        Самохин быстро глянул на Артёма. Тот не сводил взгляда с берега. Во взгляде его было что угодно, кроме удивления. Парень не просто видел нездешнюю тварь, но, пожалуй, даже знал, кто она такая. А Мирослава?
        Самохин обернулся и едва не выругался. Мирославы за их спинами не было. Шел спасать одну девочку, а придется спасать уже двоих…
        Артём тоже обернулся, на лице его отразилась такая гамма эмоций, что Самохин даже не стал в них разбираться. Мирослава, в отличие от лежащей на мокром песке Василисы, уже не маленькая. Как-нибудь продержится, пока он тут будет разруливать ситуацию. Только бы никуда не влезла, а то с нее станется.
        А нездешняя тварь все говорила и говорила, все уговаривала воспиталку и уговаривала. План твари был ясен и понятен. В отличие от мотивов. Воспиталке Весниной надлежало придушить девочку Василису во славу твари. Придушить, залить лицо свечным воском. И что потом?
        А потом в Свечной башне должен был воспылать очередной, самый последний Светоч, чтобы местная легенда обрела наконец материальное воплощение. Или не только легенда? Воплотиться, надежно утвердиться в этом мире должна была и нездешняя тварь. Или не такая уж она и нездешняя? Агния Горисветова собственной персоной. Аристократка-меценатка, собирательница талантов и Светочей, судя по всему, та еще гадина…
        Ладно, действовать нужно по плану. А план такой! Сначала он нейтрализует воспиталку, а потом будет думать, что делать с тварью. Вот прямо сейчас и пора нейтрализовывать, некуда больше тянуть!
        - Гражданка Веснина! - гаркнул он. - Быстро подняли руки вверх и отошли от девочки!
        Вздрогнули сразу обе: тварь земная и нездешняя. Земная даже вскрикнула, покачнулась всем своим грузным телом. В руках у нее не было ничего. Да и какое другое нужно орудие убийства с такими-то руками?
        - Я сказал, отошла от ребенка!
        А сам Самохин наоборот подошел. Выбрался из ивняка, стал так, чтобы воспиталка хорошо видела и его, и пистолет в его руке. Стрелять он собирался лишь в самом крайнем случае, а пока рассчитывал договориться.
        Она обернулась, посмотрела на него пустым взглядом. Взгляд этот красноречивее всего остального говорил о том, что «в домике больше никто не живет». Нет, кто-то определенно еще остался, но договориться с ним не получится.
        - Доведи дело до конца! - Голос нездешней твари звучал прямо у Самохина в голове. Обращалась она не к нему, а к сумасшедшей воспиталке. - Сделай, что обещала, и я выполню свою часть договора! Прямо сейчас выполню!
        - Елизавета Петровна, не делайте глупостей! - Все-таки он решил договариваться. - Поднимите руки вверх так, чтобы я их видел, и отойдите от ребенка!
        На мгновение ему почудилось узнавание в ее взгляде, и по-мужски крупные руки начали медленно подниматься вверх. Только на мгновение. А потом вера в человечество и в переговоры рассыпалась как карточный домик. С громким ревом воспиталка бросилась обратно к девочке.
        Самохин выстрелил почти в тот же самый момент. Пуля ударила воспиталке в плечо, развернула на сто восемьдесят градусов, отшвырнула от Василисы, впечатала лицом в песок, заглушая дикий звериный вой.
        Они бросились к девочке одновременно с Артёмом. Артём оказался чуть быстрее и чуть проворнее. Он подхватил Василису на руки, прижал к себе. Самохин бросил быстрый взгляд сначала на корчащуюся от боли воспиталку, потом поднял и взгляд, и ствол на нездешнюю тварь. Тварь оказалась ближе, чем он себе представлял. Тварь шипела и щерилась, и клубилась гудящей тьмой, готовая напасть.
        - Беги! - Заорал Самохин, не глядя на Артёма. Невозможно было отвести взгляд от вот этого… от этой нежити. Невозможно было придумать, чем ее можно взять.
        На всякий случай он выстрелил. Выстрелил в тот самый момент, когда тварь, превратившись в яростный клубок тьмы, ринулась на него. Выстрел разорвал тьму на ошметки, словно бы черные кишки раскидал по веткам старых верб. Эпичное зрелище, как сказал бы Артем. Жаль, что хватило этого ненадолго. Ошметки сползали с ветвей на землю, клубились, собирались обратно…
        Как она снова так быстро приблизилась?! Самохин не заметил. Кажется, только моргнул, и вот она рядышком: скалится, подмигивает красными огнями глазниц, тянется к нему, словно хочет поцеловать безгубым, гнилым ртом. И вот она уже у него в голове: хихикает и нашептывает, решает за него, как лучше поступить. А поступить нужно вот так…
        Рука с пистолетом легче пушинки, она медленно поднимается, ствол упирается в висок, сталь холодит кожу. Единственно правильное решение, если разобраться. Раз - и никаких проблем! Бегать за Артёмом он уже стар. Парня не догнать, девочку не отобрать. А то было бы еще лучше. Детей он никогда не душил. Он вообще никого никогда не душил. Но с чего-то же нужно начинать. Жаль, что не получится догнать. Ничего, Артём как-нибудь сам, своими собственными руками… Он тоже никого не душил… Слабак… А вот он не слабак! Нажать на курок - ему раз плюнуть.
        И указательный палец упирается в курок, ощупывает, гладит, примеряется. Сейчас все закончится. Закончилось бы и раньше, если бы не этот назойливый звук. Дзинь-дзинь… одним проволочным перышком о другое. Самохин уже слышал этот звук. Он уже видел эти проволочные ангельские крылья. Крылья видел, а самих ангелов никогда…
        Дзинь-дзинь… И с каждым звуком рука с пистолетом тяжелеет, наливается свинцом. И с каждым звуком в голове становится все больше его собственных мыслей: нормальных, человеческих. И с каждым звуком морок спадает, сползает с него ошметками яростно шипящей тьмы. Врешь - не возьмешь! Что ему, старшему следователю Самохину, какая-то нездешняя тварь?!
        А за одной нездешней тварью вырастает следующая. Пока еще это лишь силуэт, виднеющийся сквозь нездешний сумрак чужой не-плоти, скрываемый от Самохина этим сумраком. Ненадолго скрываемый…
        И с чего он, дурак такой, решил, что это вообще тварь?! Девица красоты нереальной, нездешней, в платьице длинном, но мокром, почти прозрачном. А под платьицем такое тело, что мама дорогая! А волосы у девицы такого цвета, что глазам больно. Длинные косы словно из серебряной пряжи…
        И не косы вовсе, а змеи. Серебряные змеи, на манер тех, что клубятся на голове у Медузы Горгоны. И от красоты неземной враз ничего не остается. Не подвела, значит, чуйка, когда криком кричала, что теперь ему придется иметь дело сразу с двумя нездешними тварями. Вот повезло, так повезло…
        Самохин вскинул руку с пистолетом. Выбор его сделался в разы сложнее: которую из нежитей валить первой. Если, конечно, их вообще можно завалить.
        - Не советую, - сказала та, что со змеями. Начинала говорить ужасной тварью, а закончила снова прекрасной девицей, даже подмигнула кокетливо. - Не мешай мне, человек. По-доброму тебя прошу.
        А ведь и в самом деле пока по-доброму. Вон и змеюку оттащила. Ту, что уже успела обвиться вокруг его ноги. И как только проморгал?..
        - Не надо! - А это уже Мирослава. Принесла нелегкая!
        Девчонка повисла у него на руке, не давая прицелиться, не позволяя выстрелить. Она уже висла на нем вот так же, когда защищала Елагина. Вот только Елагин точно был из плоти и крови, а эта краса из чего?
        - Не мешайте… - Мирослава держала его крепко и в глаза заглядывала, ловила его ошалевший взгляд. - А лучше вообще отвернитесь!
        - Охренела?! - Он и сам охренел. До такой степени охренел, что совершенно забыл о субординации и элементарном приличии. - Ты видишь, что у нее на голове?
        Она и видела, и, кажется, даже знала. Боялась? А пожалуй, что и нет! Вот такая смелая девица!
        - Это кто? - прохрипел Самохин. - Это что вообще?!
        А та тварь, которая с черепом, которая в бытность свою меценатствовала и чудила тут в Горисветово, испугалась. Так испугалась, что в черных провалах глазниц на мгновение погас красный огонь. Словно бы, тварь мигнула растерянно. Вот только мигать нечем.
        - Ты?.. - прохрипела тварь. Или это у Самохина в голове прохрипело? Сейчас ведь и не поймешь.
        - Давно не виделись.
        А вторая тварь, которая со змеюками, решила больше в девицу не перекидываться, скалилась своим акульим ртом, отпустила серебряных змей на волю. Одна из змей поползла к корчащейся на мокром песке воспиталке, а вторая обвилась вокруг шеи первой твари. Ну, вокруг гипотетической шеи, потому что из материального там был только череп. Остальное все так… - дым и тлен.
        А Мирослава все тянула и тянула его прочь. Оказывается, не его одного тянула. Оказывается, Артём Морозов тоже вернулся. Спрятал где-то девочку и примчался на подмогу. Вот только кого и от кого нужно спасать? Хрен тут без ста граммов разберешь! Эх, шмальнуть бы…
        - Артем, не надо! - Мирослава не только тянула, она еще и орала. Мелкая такая, смешная, как маленькая храбрая птичка.
        - Что это за хрень?.. - Вот и Артём задал тот же вопрос. Значит, вторая тварь, в отличие от первой, ему не знакома.
        Ему не знакома, а как насчет Мирославы? Почему девчонка себя так ведет? Дерзко и бесстрашно! И немного по-сумасшедшему!
        А та, со змеями, обернулась и погрозила им пальцем. Кажется, всем троим погрозила.
        - Помни, что я тебе сказала, дитя! - Ее голос звучал не у Самохина в голове, да и сама она выглядела вполне материальной. Куда материальнее аристократки-меценатки с черепушкой вместо башки. - Если сунутся… - Она не договорила, улыбнулась такой улыбкой, что соваться сразу как-то расхотелось. Даже шмалять расхотелось, если честно. И ангелы, как назло, исчезли. Никакого тебе звона, никаких знаков. Выкручивайся, старший следователь Самохин, как хочешь! Сколько можно тебе помогать?
        - Не мешайте ей! - Закричала Мирослава, и от этого отчаянного крика волосы ее снова взмыли в воздух. Мало того, Самохин отчетливо увидел пляшущие в них голубые искры. Ведьмовской шабаш какой-то, а не задержание преступника! Вот что писать в рапорте?..
        - Не будем. - Самохин, не опуская руки с пистолетом, попятился, потянул за собой сопротивляющегося Артёма. - А что вообще тут…
        Он не договорил, так и замер с открытым ртом. Первая змея нырнула своей треугольной башкой в карман визжащей воспиталки. Нырнула, вынырнула уже вместе с какой-то белой хренью. Вторая змея натянулась, как серебряный канат, потянула мечущуюся черепастую тварь поближе к своей хозяйке.
        - Вот и свиделись. - Хозяйка улыбнулась. Зубов в ее пасти было так много, что не сосчитать. Говорила и улыбалась она черепастой, смотрела при этом прямо в провалы глазниц, в которых бился, бесновался красный огонь. - Что ж тебе не спалось? Кто ж тебя вытащил из твоей могилы, а? Светочей тебе захотелось, да?
        Это был какой-то будничный, считай, бабий разговор. Так таскала бы за косы одна рассерженная бабенка другую. Ну и что, что бабенки рожей не вышли и вообще неживые?! Ну и что, что косы, как слепые змеи?!
        - С девочкой что? - прохрипел Самохин, одним глазом косясь на Артёма. - Живая?
        - Спит, - прохрипел тот в ответ. - Кажется, опоили чем-то…
        - Спит - разбудим, - пообещал Самохин самому себе, как завороженный, наблюдая за тем, как тварь с косами бережно берет у змеи белую хрень.
        Вот только никакая это не хрень. Если присмотреться, если сфокусироваться, становится понятно, что это гребень. Костяной гребень! А если включить дедукцию, то становится понятно, что дырки в черепушке аккурат совпадают с зубцами гребня.
        - Со мной пойдешь, - говорит та, что со змеями, и со всей силы втыкает гребень этими самыми зубцами в черепушку. - Теперь уже навсегда!
        И вот тут бы Самохину послушаться Мирославу, не смотреть, а лучше и вовсе отвернуться. Но он смотрит, не в силах отвести взгляд. Все они смотрят. Даже переставшая визжать воспиталка. Смотрят, как черная тень извивается и вопит, как сначала обретает плоть, превращаясь в аппетитную черноволосую дамочку, ту самую, с картины. А потом смотрят, как плоть эта начинает пузыриться и сползать кровавыми ошметками, как у босых ног дамочки натекает черная лужа. Как к этой луже тянутся слепые змеиные головы. Тянутся сами, тянут раздвоенные языки, слизывают то, что и кровью-то назвать нельзя. Вся эта вакханалия длится, кажется, целую вечность. До тех пор, пока в руках у той, что со змеями, не остается один только череп с затухающим в глазницах огнем. Руки больше не похожи на страшные когтистые лапы, да и сама ведьма снова чудо как хороша, глаз не отвести. Если бы еще не потеки крови на ее платье… Если бы не черный, нечеловеческий взгляд…
        - Привет тебе от Августа Берга, - говорит ведьма и целует череп в темечко. Поцелуй этот высасывает из черепа и остатки света, и остатки жизни. - А мое дело сделано.
        Черноглазая девица выпускает череп из рук, он падает, но до земли не долетает, подхваченный не то косами, не то змеями. Они оплетают белую кость серебряными нитями, превращая череп в светящийся шар.
        - Заберу, - говорит ведьма задумчиво, ни на кого из них не глядя. - С собой заберу, спрячу так, что никто и никогда не найдет. Вам тут спокойнее будет. - Теперь она смотрит прямо на них троих, и от взгляда ее хочется закопаться вот прямо в этот сырой речной песок. - Вам спокойнее, а мне какое-никакое развлечение на старости лет.
        И ведь не шутит про старость! Лет ей столько, что Самохину не сосчитать, не представить. Зато из монолога ее он выносит самое главное: задерживаться дамочка не планирует. Развлекаться с черепушкой будет в каком-то другом, даст бог, очень далеком месте. Вот и хорошо! А то думай, что в рапорте писать.
        - А с тобой мы в расчете. - Теперь ведьма смотрит прямо на Мирославу. - Не с тобой, а с ним, с Августом. Он был бы доволен. Я уверена. Скучно мне без него, дитя. Кто бы мог подумать, что неживое может к живому прикипеть.
        - Он к тебе тоже… прикипел. - Голос Мирославы такой тихий, что Самохин едва слышит, что она говорит. Он едва, а ведьма отлично.
        - Откуда тебе знать? - спрашивает, на мгновение превращаясь в девчонку. Не в деву нездешней красоты, а в самую обыкновенную молодую девчонку. Почти живую.
        - Он писал в своем дневнике. Про тебя писал. Про то, как ты ему помогла и вообще…
        - Что - вообще? - Девчонка подается вперед с такой стремительностью, что Самохин на всякий случай покрепче сжимает рукоять пистолета.
        - Мне кажется, он считал тебя своим другом. - А Мирослава ничего не боится. Наоборот, она делает шаг к той, что только с виду девчонка. - Ты помогла ему… продержаться там, на острове. Он один остался. Один, без своей Евдокии, а ты его поддержала. Что это, если не дружба?
        - Дружба? - На лице девчонки появляется растерянная улыбка. - Скажешь тоже!
        Она пятится спиной к реке, входит в воду. Не входит, а словно бы вплавляется в нее, становится ее частью. Или оно так и есть на самом деле?
        - Пора мне, дитя. Ухожу. Теперь уже насовсем. Ничего больше не держит. Сама себя привязала. Вот этими глупыми человеческими чувствами, которые ты называешь дружбой. Пообещала ему…
        - Он считал тебя другом! Август! - говорит Мирослава, подходя к самой кромке воды. - Ты спасла его, когда все-все от него отвернулись. Даже он сам от себя отвернулся.
        Девчонка больше ничего не говорит, она продолжает улыбаться, прощально вскидывает руку и уходит под воду. Какое-то время на поверхности затона извиваются серебряные змеи, а потом и их засасывает в черную воронку, которая закручивается неправильно, по часовой стрелке. Наступает звенящая тишина. В тишине этой даже собственное дыхание кажется Самохину непростительно громким.
        - Отчалила? - спрашивает он и сам себе отвечает: - Надеюсь, с концами!
        Эти двое ничего ему не отвечают, они, взявшись за руки, молча бредут к прибрежным кустам, к спрятанной там спящей девочке Василисе. А Самохин вспоминает вдруг, что из них троих именно он представитель закона.
        Воспиталка больше не визжит и не отбивается, кровь из простреленной руки пропитала рукав вязаной кофты, но Самохин видит, что кровотечение уже почти остановилось. Хотелось бы сказать, что до свадьбы заживет. Но какая уж тут свадьба?..

* * *
        - Что это было? - спросил Фрост. Он крепко-крепко держал Мирославу за руку, боялся, что она снова что-нибудь такое учудит, а с него на сегодня чудес уже предостаточно.
        - Потом. - Мирослава покачала головой. Волосы ее уже успокоились, покорились земному притяжению. Вот такая маленькая радость. - Я тебе потом дам почитать его дневник, Тёмочка.
        - Чей дневник? - Как ему нравилось, когда она называла его Тёмочкой!
        - Августа Берга. У меня его дневник. Там все разъясняется.
        - Разъясняется неразъяснимое?
        - Типа того.
        Мирослава его уже не слышала, она упала на колени перед неподвижной Василисой, принялась проверять дыхание и считать пульс.
        - Все стабильно. Живая. - Фрост и сам уже все посчитал и проверил. Девочка крепко-крепко спала. Наверное, в каком-то смысле это было проявление гуманизма. Со стороны Лисапеты. Или трусости? Задушить спящего ребенка ведь проще, чем того, который смотрит прямо тебе в глаза! - Я не понимаю, почему она!
        Никто из них не понимал! Сколько тогда на самом деле было убийц? Сколько этих чертовых Свечных человеков?! Или тогда, тринадцать лет назад, один, а теперь вот другая?! Поехала кукухой, подхватила упавшее знамя и принялась душить детишек?..
        Наверное, все эти вопросы были написаны у Фроста на лице, потому что Мирослава пожала плечами, сказала потерянно:
        - Я не знаю, Тёмочка. Вообще ничего не понимаю.
        - Ничего, - Фрост притянул ее к себе за ворот косухи, поцеловал в губы. Нагло поцеловал, по-хозяйски. - На то, чтобы разбираться и понимать, у нас имеется старший следователь Самохин.
        - Конечно, - раздался за их спинами ворчливый голос, - как целоваться, так с Фростом, а как разбираться со всякой чертовщиной, так сразу все валят на Самохина. Девочка как?
        - Спит! - ответили они в один голос.
        - Значит, действуем так! - Самохин окончательно пришел в себя и начал раздавать команды. - Ты, Артем, бери девочку. Я беру эту нашу… - Он осекся, посмотрел на Лисапету, которую поддерживал под руку. Если бы не поддерживал, она бы точно свалилась на землю. - Ее, короче, беру. И выдвигаемся обратно к усадьбе.
        Он поднял лицо к небу, и на лицо его тут же упала крупная дождевая капля, предвестница неминуемого ливня.
        - Двигаемся быстро, пока склоны этого чертова оврага не размыло, потом звоним в «Скорую». Пусть осмотрят девочку и эту… - Он снова покосился на ко всему безучастную Лисапету, спросил почти ласково: - Как же вас так угораздило-то, Елизавета Петровна? Вы за что душу дьяволу продали?
        Она ничего не ответила, по ее толстым некрасивым щекам катились крупные слезы. Или это были не слезы, а дождевые капли?
        Они тронулись с места быстро и слаженно. Хорошая из них получилась команда. Мирослава шла впереди, показывала дорогу. Следом брели Самохин с Лисапетой. Фрост с Василисой на руках замыкал шествие. Была надежда, что из оврага они успеют выбраться до дождя.
        - И давайте-ка решим, что мы видели у затона, - вдруг заговорил Самохин.
        - Ничего мы не видели, - сказала Мирослава, не оборачиваясь.
        - Вы, товарищ следователь, геройски предотвратили очередное преступление, - вторил ей Фрост. - А мы с Мирославой просто болтались у вас под ногами.
        - Так уж и геройски?.. - Хмыкнул Самохин. В голосе его было смущение. Какое-то время он молчал, сопел, тащил Лисапету, а потом снова заговорил: - Ну а что мы можем сказать, детишечки?! Что одна инфернальная тварь прибила другую инфернальную тварь прямо на глазах у сотрудника следственных органов? Так мне предлагаете записать в протоколе, да? Чтобы Хичкок и «Чужой против Хищника» в одном флаконе, да? Чтобы меня сразу вот вслед за ней на психиатрическую экспертизу? - Он покосился на механически перебирающую ногами Лисапету.
        - Не будет никакой экспертизы, - заверил его Фрост. Ему все больше и больше нравился этот дядька. - Опишем все, как было, кроме Чужого против Хищника.
        - Это хорошо. Молодцы! - В голосе Самохина послышалось облегчение. - Но ты, Мирослава… Сергеевна, расскажешь мне во всех подробностях, что за дневник там такой! Откуда дневник? Что в нем написано? Почему ты не удивилась ни Чужому, ни Хищнику? Ты ж не удивилась! И не спорь со мной!
        - Я не удивилась. Я дам вам прочесть этот дневник. Если хотите.
        - Еще как хочу! А еще я хочу знать, откуда он у тебя. Потому что, видишь ли, означенный дневник тринадцать лет назад был похищен у одного чернокаменского коллекционера. Там похищен, тут всплыл. Нет, я понимаю, что это не твоих рук дело, но жажду подробностей.
        - Я тоже жажду подробностей, - сказала Мирослава очень тихо. - Я хочу все знать про… - она запнулась, а потом решительно продолжила: - Про дядю Митю!
        - Сделаю, - пообещал Самохин. - Вот разберемся с этим всем и поговорим. А пока…
        Его последние слова потонули в громовых раскатах, и тут же небеса разверзлись, обрушивая на их головы холодный сентябрьский ливень.
        Из оврага они кое-как выбрались, спрятались от дождя под старой липой, но лишь затем, чтобы Самохин успел сделать несколько телефонных звонков. Наверное, благодаря этим звонкам в Горисветово их уже ждали. Щупленький, насквозь промокший полицейский стоял у калитки. Самохин тут же сдал ему Лисапету, а сам перехватил у Артёма Василису и порысил к дому. Перед домом, несмотря на глухую ночь и ливень, царила суета. Туда-сюда сновали люди в форме и в штатском. Разрывали темноту сполохами синего и красного полицейские мигалки. У крыльца стояла машина «Скорой помощи». К ней и бросился Самохин первым делом. Он передал девочку выпрыгнувшему из «Скорой» врачу, прокричал что-то тому на ухо, указал куда-то в темноту аллеи. Наверное, предупредил, что есть еще одна пострадавшая. Фрост смог расслышать только одно слово «огнестрел».
        Про них с Мирославой словно бы забыли. А может, и забыли. Людям в усадьбе было не до того. Эксперты, поругиваясь и матерясь, натягивали тент над лежащими на земле обугленными телами, пытались сохранить в неприкосновенности место преступления. Пожар на башне уже погас. То ли сам погас, то ли загасили. Фросту было неинтересно разбираться. Он подошел к стоящей под дождем Мирославе, обнял за плечи, притянул к себе, шепнул в ухо:
        - Мира, тебе нужно показаться врачу. У тебя ожоги.
        Кажется, она его даже не услышала, она стояла спиной к Свечной башне, всматривалась в клубящуюся в парке тьму. Фрост тоже посмотрел.
        Сначала он подумал, что это Василиса. Василиса или Мирослава. Не нынешняя, а маленькая. Девочка стояла на парковой дорожке. Худенькое тельце, ночная сорочка, длинные волосы. И сорочка, и волосы совершенно сухие, несмотря на проливной дождь. А вокруг девочки свечение, какое бывает в тумане вокруг зажженных фонарей.
        - Это Лизонька, - сказала Мирослава, стирая капли дождя с лица. - Она уходит.
        Девочка прощально махнула рукой. Мирослава помахала в ответ. Фрост тоже помахал. Что ни говори, а сходить с ума вдвоем веселее.
        Подошел Самохин, тоже весь насквозь вымокший, злой и деловой одновременно.
        - Как дела, детишечки? - спросил, глядя в ту же сторону, что и они. Вот только на парковой дорожке больше никого не было. Лизонька ушла навсегда.
        - Мокнем, товарищ старший следователь, - буркнул Фрост. - Может мы детей и женщин того?.. Отпустим в тепло?
        Мирослава глянула на него одновременно сердито и ласково. И как у нее так получалось?
        - А и отпустим, - согласился Самохин, а потом сказал: - Мирослава, что с ногой?
        Смотрел он на прожженную дыру в ее штанине. Смотрел внимательно, наверное, только сейчас увидел.
        - Все нормально. - Мирослава дернула плечом. - Ожог поверхностный.
        - Надо показаться врачу… Пока тут врачи, ты сходи, пусть помажут чем.
        Наверное, Мирослава собиралась спорить и возражать, но не успела. По парковой аллее, разрезая фарами тьму и дождь, мчался здоровенный джип. Он остановился, едва не сбив с ног замешкавшегося эксперта, дверца со стороны водителя распахнулась, и под проливной дождь вывалился Горисветов старший. Вид у него был всклокоченный и безумный. Не осталось в нем ничего от того вальяжного и спокойного дядьки, каким он всегда представал перед окружающими. Старик! Напуганный, отчаявшийся, не готовый принять действительность.
        Горисветов рвался туда, под навес. Рвался, как кабан, раскидывая заступающих ему дорогу людей, рычащий по-звериному. Рвался к лежащим на земле телам, к одному конкретному телу.
        Узнает ли он в этом обугленном, скрюченном существе своего единственного горячо-любимого сына? Согласится ли признавать?
        И узнал, и признал. Рухнул на колени, взвыл. Так и стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, отталкивая от себя чужие назойливые руки, не давая оттащить себя от тела сына. Самохин сделал знак - не трогайте, дайте проститься. И люди отступили, оставили отца наедине с собственным горем, проявили терпение и человеколюбие. Мирослава дернулась было тоже туда, под тент, но Фрост поймал ее за руку, не пустил. Не потому, что переживал за Горисветова. Не было в его сердце жалости к этому человеку! Он боялся не за него, а за Мирославу. Зачем ей еще раз видеть вот это все?
        А Самохина отвлекли, вывели из освещенного софитами круга, и там, за пределами света, доказывали ему что-то громко и яростно. Он тоже что-то доказывал, кричал, махал руками. Мобильные в его карманах разрывались. Оба: и его собственный, и Елагина. Он вытащил сразу оба, посмотрел на светящиеся экраны, и прижал к уху тот, по которому до него наверняка пыталась дозвониться Гала Свиридова. Наверное, решил, что мать, как можно быстрее должна узнать о том, что ее ребенок в безопасности. Даже такая мать, как Гала. Сам Фрост на Галу зла не держал. Была дурной девчонкой, стала дурной бабенкой. Нет у нее ничего в этой жизни. Хорошо, если похищение Василисы ее хоть чему-то научит, расставит, так сказать, приоритеты.
        Самохин обернулся, помахал Фросту рукой с зажатым в ней телефоном.
        - Артем, иди сюда! - прокричал, стараясь заглушить не унимающийся никак ливень. - Расскажи-ка вот товарищу…
        Товарищ, низенький, юркий мужичок, уже трусил к ним по дорожке, низко наклонив голову в капюшоне. Товарищ был не в форме, но наверняка, из органов. Фрост вздохнул, глянул на Мирославу.
        - Иди, - сказала она, не сводя глаз с натянутого тента, который яростно трепал ветер и так же яростно секли струи дождя. - Я нормально, Тёмочка.
        Захотелось снова ее поцеловать: хоть в губы, хоть в мокрые щеки, хоть в макушку. И поцеловал бы, если бы не толпа народа вокруг, если бы не вопросительно зыркающий на него мужичок в штатском.
        - Я скоро, Мира! - Он сжал ее ледяные пальцы в своих ладонях. В сумраке рубцов и шрамов почти не было видно. Но Фрост знал, что они есть, и Мирослава тоже знала.
        Мужичок в капюшоне оказался еще одним следователем. Фамилию его Фрост тут же выбросил из головы. То, что Фросту казалось допросом, следователь упорно называл беседой и так же упорно тянул его за рукав прочь от места преступления, под защиту навеса. Он тянул, а Фрост упирался. Казалось неправильным, что он будет беседовать почти в комфорте в то самое время, когда Мирослава останется мокнуть под дождем.
        - Да иди ты! - Проворчал Самохин. - Сейчас и ее позовут. Не переживай. Всем на сегодня бесед хватит. И вам, и мне. - Он тяжко вздохнул и легонько подтолкнул Фроста в спину.
        Наверное, это и был тот самый момент, когда оба они предали Мирославу, оставили ее одну без защиты. Они решили, что все закончилось, раз нет больше ни Хищника, ни Чужого. Они забыли, что иные люди в разы страшнее любой нечисти.
        …Горисветов шел к Мирославе. Шел по-стариковски медленно, придерживаясь правой рукой за грудь. Тогда им всем показалось, что у него прихватило сердце. Только вот нет сердца у подобных людей. Сердца нет, а пистолет есть…
        Фрост услышал его яростный рык, в тот самый момент, когда Горисветов вытащил пистолет из кармана куртки.
        - Я тебя предупреждал! Я по-человечески тебя просил!
        Вот и все, что он сказал. Вот и все слова, что он швырнул в лицо растерявшейся Мирославе. Сначала полные ненависти слова… Потом блеск стали…
        И времени у всех в обрез. Не осталось у них времени! Потому что чертов следователь уже затащил Фроста на крыльцо. Потому что Самохин снова прижимал к уху разрывающийся тревожными трелями мобильник. Потому что эксперты, столпившиеся под тентом, были безоружны. Потому что Горисветов был всего в нескольких метрах от Мирославы.
        Фрост не думал и не просчитывал варианты. Оттолкнув в сторону следака, он рванул вперед, в пелену из дождя и тумана. Наперерез ему тоже кто-то рванул. Кто-то стремительный и отчаянный. Кто-то, кто в самый последний момент отшвырнул Мирославу с линии огня. Мирославу отшвырнул, а сам на линии остался. И получил сначала одну пулю, потом другую, потом третью… Четвертая просвистела над ухом у Фроста… Пятая вышибла фонтан каменной крошки из стены башни…
        А потом Горисветова завалили. Набросились сзади, сшибли с ног, вырвали пистолет, впечатали мордой в мокрую траву. А он все вырывался, отплевывался от сырой земли, теперь уже ползком пытался добраться до Мирославы.
        Мирослава тоже ползла. Не прочь от Горисветова, а к лежащему на спине человеку. Мирослава ползла, а Фрост бежал. Самохин, кажется, тоже бежал, кричал на бегу что-то неразборчивое.
        …Он был еще жив, но, кажется, смертельно ранен. Его ветровку теперь пропитывал не только дождь, но и кровь. Очки слетели и разбились. И лицо без них сделалось моложе, а взгляд беззащитнее. Он был еще жив и в сознании. Он смотрел только на стоящую перед ним на коленях Мирославу, смотрел и улыбался, как будто это не на его губах пузырилась кровь, как будто это не его простреленные легкие клекотали и свистели. Как будто не было в его жизни, в тех оставшихся ему мгновениях, ничего радостнее и важнее вот этой встречи.
        - Дядя Митя… - Мира гладила его по короткому ежику волос, стирала кровь с лица. - Дядя Митя, ну что же ты?! - Она тоже сейчас казалась моложе и беззащитнее. Тринадцатилетняя девчонка, а не взрослая женщина. - Ну зачем ты, а?
        - Все хорошо, Мира. - Ему было тяжело говорить. - Все хорошо, девочка. Ты только прости меня. Прости, если можешь…
        - Молчи! - Она рыдала и кричала на него в голос. - Молчи! Ничего не говори! Не теряй силы! - И куда-то в сторону, себе за спину: - Да позовите же вы врача!
        - Уже! - Рядом упал на колени Самохин. - Решил погеройствовать, гражданин Елагин?! - В голосе его была злость пополам с отчаянием.
        - Ну, если ж ты не уберег, товарищ начальник… - Дядя Митя усмехнулся и тут же зашелся тяжелым, кровавым кашлем.
        - Как выбрался-то?! Дай, гляну! - Самохин рванул полы его ветровки с такой силой, что в стороны брызнули пуговицы. - Что ж тебе в тепле не сиделось?! Что ж мне с вами всеми делать такими… спасителями!
        - Пусти… - прохрипел дядя Митя. - Помираю… Миру дай. Мира?! - Его взгляд сделался одновременно мутным и ищущим. - Мира, сказать должен… Облегчить душу…
        - Я здесь! - Мирослава подсунула ладони под его затылок. - Не умирай! Не надо… Дядя Митя, ну хватит уже… - Ее слов было не разобрать из-за рыданий.
        - Виноват… Бес попутал… Беса убил… а он вот меня… попутал. - А голос дяди Мити просто был слаб. Он сбивался, хрипел, спешил то ли объясниться, то ли покаяться перед смертью. - Затмение какое-то… Не знаю, что нашло… Не хотел я… сопротивлялся… А ты все смотрела и смотрела… - Обрывки слов снова сменил сиплый кашель. - А я поделать с собой ничего не мог… Смог, только когда понял, что натворил…
        - Дядя Митя, не надо! Молчи, береги силы! Тёма, Тёмочка, что нам делать с ним? Где «Скорая»?
        - Никогда себе простить не мог… Думал, вспомнишь - покаюсь и сяду… А ты все не вспоминала… А я душой, сердцем прикипал все сильнее… Виноват… Ты прости меня, девочка…
        - Эй, Елагин! - Самохин едва ли не за шкирку тащил от него вырывающуюся Мирославу, голос его был тихий, заговорщицкий, такой, что слышать его мог только дядя Митя и они с Мирославой. - Ты покайся, одно скажи - Разумовского ты?
        - Я. - Он даже кивнуть попытался. Не вышло.
        - А за что?
        - За то, что он детей… тех детей… Я сначала просто подозревал, а потом свечи у него нашел… в тайнике. Там тайник есть в башне, товарищ следователь.
        - Потом! - Самохин спешил, чуял хитрый лис, что время на исходе. - Про тайник потом скажешь, про Разумовского давай!
        - Он сам сознался… - дядя Митя закрыл глаза. Лицо его заливала восковая бледность, а со стороны дома к ним уже бежали медики… - Вот тогда я его и того… - Глаза открылись, взгляд был ясный и твердый. И голос сделался твердый. Последний рывок. - Это я его задушил. Задушил и утопил. А Мира увидела. А меня накрыло. Словно прямо в голове чей-то голос. Убей, придуши! Сначала ее, а потом можешь и сам… Вот прямо в омут с головой… Так хорошо тебе будет, так сладко, Митенька…
        - Вот так, значит… - Самохин уступил место подбежавшему врачу, снова потянул Мирославу за шкирку, крикнул Фросту: - Забери ее!
        Фрост и забрал, подхватил воющую Мирославу под мышки, потащил прочь, не под навес, а под старую липу. Прижал к себе, не позволяя шелохнуться.
        - Мира, - зашептал в ухо. - Не мешай им. Они его спасают. Они спасут его.
        - Это не он! - Мирослава подняла к нему заплаканное лицо. - Тёмочка, это же не он меня тогда, а она! Эта гадина! А он сопротивлялся… А я ее нарисовала! Я видела ее перед тем, как умереть…
        - Отставить истерику! - Послышался за их спинами строгий окрик. Старший следователь Самохин шагнул под сень липы из-за пелены дождя. - Врачи делают все возможное, а он мужик крепкий. Даст бог, выживет.
        - Для чего выживает?! - Во взгляде Мирославы была ярость. - Чтобы вы его в тюрьму, да?! А это не он! Слышите вы меня?
        - Я сказал, не ори! - рявкнул Самохин, а потом каким-то удивительно ласковым жестом погладил Мирославу по голове. - Разговор наш кто слышал?
        - Никто. - Фрост еще не понимал, куда он клонит, не понимал, к чему вот это все, а Мирослава, кажется, начала понимать. Потому и перестала вырываться, наоборот подалась к Самохину.
        - Это не он. Это Агния меня тогда. Голос в голове, понимаете? Бред, конечно, но вы должны поверить! Она может… могла так вот - влезть в голову. Она и Августа Берга пыталась…
        - Она и меня пыталась, - сказал Самохин мрачно, а потом поднял взгляд на Фроста: - Уверен, что нас больше никто не слышал?
        - Уверен. - Фрост кивнул. - Ливень, ветер, крики кругом. Что будем решать?
        - Уже решил. - Самохин помрачнел еще сильнее. - Эх, подведете вы меня под монастырь!
        А Мирослава уже вцепилась обеими руками в лацканы его мокрого, псиной пахнущего пиджака, зашептала быстро и требовательно:
        - Не надо ему в тюрьму! Я прошу вас! Он уже сам себя наказал…
        - Себя наказал, тебя спас. Не хочет он жить, девочка.
        - Не вам решать! Пусть сначала выживет, а потом решает!
        - Как выбрался-то? - Самохин посмотрел на Фроста поверх ее макушки и сам себе ответил: - А чего ему не выбраться-то?! Медвежатнику со стажем! Вот я дурак… - Он покачал головой.
        - Так что мы решили? - спросил Фрост, так же глядя на него поверх Мирославиной макушки. Вот такой у них получался мужской разговор.
        - Не было ничего, - ответил Самохин после долгого молчания. - Если помрет, так помрет героем. А если выживет, так бог - ему судья. Или вот она! - Он снова погладил Мирославу по голове, сказал быстро и по-деловому: - Все, некогда мне тут с вами, детишечки! Артем, уводи ее отсюда! Нафиг уводи! Хватило с нас сегодня сюрпризов! Еще хрен знает, сколько мне их расхлебывать придется! Ну, что стали! Идите, я сказал! Идите, пока не передумал!
        Они и пошли. Только сначала Мирослава повисла у Самохина на шее, уткнулась носом в небритую щеку, что-то такое сказала, от чего он сразу же из грозного сделался растерянным.
        - Да ладно тебе, - сказал и усмехнулся кривоватой своей усмешкой. - Вот скажешь тоже… - И снова глянул на Фроста, спросил жалобно: - Сигаретки не найдется?
        - Не курю. - Фрост улыбнулся, виновато пожал плечами.
        - Вот то-то же! Идите уже, пока не передумал! Никому вы тут больше не поможете! Ему сейчас другие помощники выданы.
        Самохин смотрел, как в «Скорую» бережно загружают носилки с дядей Митей.
        - А можно?.. - дернулась было Мирослава.
        - Нет! - рявкнул Самохин. - Никто вас туда не пустит. А у меня там блат… Медсестра у меня там… старшая. Она расскажет потом все. В подробностях. А вам я официально запрещаю покидать территорию усадьбы. Услышали меня, детишечки?
        Они молча кивнули. Какое-то время они наблюдали, как ползет по дорожке едва различимая в пелене дождя «Скорая», потом еще какое-то время смотрели, как Самохин машет руками и раздает распоряжения людям, столпившимся под тентом, а потом Фрост сказал:
        - Пойдем, Мира.
        Она больше не сопротивлялась, словно бы эта чертова ночь высосала из нее все силы, позволила взять себя за руку, как маленькую, и так же, как маленькую, поволочь за собой на буксире.
        - К кому идем? - спросил Фрост, когда они уже очутились на крыльце перед входной дверью. - Ко мне или к тебе?
        Постановка вопроса была категоричной. Она оставляла Мирославе весьма условный выбор: она могла выбрать комнату, но не уединение.
        - К тебе. - Мирослава глянула на него снизу вверх, а потом добавила: - Но сначала ко мне. Нужно забрать дневник Берга.
        Дневник она хранила в самом ненадежном месте - под матрасом. Но каким-то чудом тот все еще был на месте.
        - У тебя есть ванна? - спросила Мирослава, прижимая дневник к сердцу. - К своей я больше никогда не подойду.
        - У меня есть. - Фрост погладил ее по голове, как до этого гладил Самохин. - А твою сдадим в металлолом. Договорились?

* * *
        Ноябрь выдался сразу снежный, как будто в противовес непривычно жаркому сентябрю. Тем уютнее было сидеть перед разожженным камином в кофейне Эммы Львовны. Сама Эмма Львовна деликатно держалась на расстоянии, понимала, что все, что ей следовало знать, они с Артёмом ей уже рассказали. И ей, и директору Чернокаменского архива Ивану. А вот эта конкретная встреча должна была быть приватной, чтобы без посторонних, чтобы без лишних ушей. Потому Эмма Львовна сразу сделала все возможное, чтобы гостям было хорошо и комфортно: выставила на стол огромное блюдо со своими фирменными пирожками и внушительного вида кофейник. А потом, немного подумав, поставила перед Мирославой чашку глинтвейна, а перед Самохиным и Артёмом непочатую бутылку виски. Судя по восторженному взгляду Самохина, виски был весьма и весьма.
        - От нашего стола вашему! - сказала Эмма Львовна и подмигнула. - Если что, зовите! У меня, знаете ли, еще дел невпроворот.
        Не было у Эммы Львовны никаких дел, кофейня стояла пустая. Мало того, кофейня была закрыта. Мирослава подозревала, что именно из-за них, из-за вот этого предстоящего разговора. Чудесной женщиной оказалась Эмма Львовна, чудесной и чуткой.
        - Ну что? - спросила Мирослава у Самохина, как только они остались одни.
        Самохин глянул на нее с легким неодобрением, взял с блюда пирожок, придвинул к себе чашку с кофе и только потом заговорил:
        - Ну все, - сказал, откусывая от пирожка. - Сложилась картинка. И у меня сложилась, и у следствия.
        - А с нами поделитесь? - поинтересовался Артем.
        Сам он в это время разливал по бокалам виски. На руках его были лайковый перчатки. Он по-прежнему надевал их «в люди», но дома уже обходился без них. Получилось у него это не сразу, Мирославе пришлось уговаривать и заверять, что шрамы украшают мужчину. Уж точно не портят! Хотя самой ей тоже первое время приходилось тяжело. Достаточно было одного лишь взгляда на шрамы Артёма, чтобы сорваться в прошлое, как в бездонную пропасть, чтобы начать вспоминать и переживать все снова и снова. Иногда ей казалось, что Артём носит эти чертовы перчатки не для себя, а для нее, чтобы не было этих падений в пропасть. Ничего, как-то пообвыклись, приспособились.
        Привыкать и приспосабливаться им теперь приходилось постоянно, потому что решение жить вместе - это, знаете ли, весьма серьезное решение! Особенно, когда вот так: с наскока, безо всяких там прелюдий, почти не сговариваясь.
        Как-то так вышло, что решение это Мирослава отдала на откуп Артему. Как-то так вышло, что несколько недель сама она была неспособна принимать никакие решения. Это были тягостные дни ожидания и страха перед неизвестностью. Это были прекрасные дни взаимного узнавания и взаимного доверия. В общем, много всякого было намешано в их первые дни.
        - Поделюсь! - закивал Самохин. - Господи, до чего ж вкусно! Мирослава… Сергеевна, да ты вот тоже сядь на пенек - съешь пирожок! Худющая стала! Одни глаза на лице!
        Мирослава улыбнулась, злиться на Самохина у нее никак не получалось, с каждым днем он нравился ей все сильнее и сильнее. Особенно после того опасного и неоднозначного решения, которое могло стоить ему карьеры.
        Слово свое старший следователь Самохин сдержал. О темном прошлом дяди Мити не узнала ни единая живая душа. Разумеется, кроме них с Артемом. Были опасения, что заговорит Всеволод Мстиславович, что начнет каяться и тянуть с собой на дно своего школьного дружка. Но Горисветов старший хранил молчание. Как сказал Самохин, у него нынче хватало других проблем. У него и у своры нанятых им адвокатов. Теперь его дальнейшее благополучие напрямую зависело от того, выживет ли дядя Митя, а еще от показаний Мирославы. Самохину удалось устроить им одно единственное свидание, такое, чтобы без камер и свидетелей. Пяти минут им обоим хватило, чтобы принять решение. Каждому свое. Мирослава защищала дядю Митю. Горисветов защищал собственную шкуру. Тот разговор нельзя было назвать приятным, но друг друга они поняли и пакт о ненападении заключили.
        Было ли это решение правильным, Мирослава не знала и не хотела знать. Наверняка она знала лишь одно: теперь уже от нее зависела жизнь дяди Мити.
        Он выжил! Какую цену заплатил, никто и никогда не узнает, а сам он никому никогда не расскажет. Даже ей, Мирославе. Шесть часов на операционном столе, две недели в реанимации, долгий реабилитационный период, который еще не закончился, но уже давал свои результаты. Дяде Мите больше не быть крепким и быстрым, но в его силах прожить еще долгую и, может быть, счастливую жизнь.
        С ним Мирослава тоже разговаривала. Пришла в его палату сразу, как только врачи позволили посещения. Села на стульчик рядом, взяла за руку, хотела сказать что-то такое… легкое, но вместо этого разревелась, как девчонка. Она ревела, а он крепко, как только мог, сжимал ее руку, утешал. Говорить у него тогда еще не особо получалось, и в этом Мирославе виделся огромный плюс. Наревевшись, она перешла к самому главному, изложила свой план действий, обосновала свое решение. Она излагала и обосновывала, а он хмурился и протестующе мотал головой. В какой-то момент Мирослава испугалась, что этими своими решениями загонит его в гроб, поэтому закончила как можно строже и как можно весомее:
        - Я в своем праве, дядя Митя! Ты мне должен, и я в своем праве! Ты должен меня понять. Так будет правильно. Понятно?
        Вопрос этичности Мирослава специально не поднимала. Хватило ей бессонных ночей и разговоров с Артемом. Хватило метаний и терзаний. Все, она приняла решение и ни за что не свернет с намеченного пути! Так и будет катить по бездорожью на своем воображаемом танке.
        Когда она закончила, когда отважилась посмотреть ему в глаза, оказалось, что по его ввалившимся, давно небритым щекам текут слезы. Сделалось совсем уж невмоготу, но она справилась. А уж если она справилась, то и дядя Митя как-нибудь тоже справится.
        Больше они этот вопрос никогда не поднимали и не обсуждали. Дядя Митя несколько раз пытался, но Мирослава отказывалась наотрез, отказывалась говорить и вспоминать то, что случилось тринадцать лет назад.
        Говорил и выспрашивал все Самохин. Он явился в палату к дяде Мите сразу вслед за Мирославой, положил ладонь ей на плечо, сказал ворчливо:
        - Ну-ка, Мирослава Сергеевна, дай взрослым дяденькам поговорить наедине!
        О чем они там говорили, к какому решению пришли, Мирослава не знала. Подозревала, что Самохин перед тем, как пойти под монастырь, желал знать всю правду. В отличие от нее самой.
        Наверное, дядя Митя ему что-то такое рассказал. Наверное, что-то очень важное. Потому что с подачи Самохина в Свечной башне был проведен тщательный обыск, в результате которого был обнаружен один из тайников. В тайнике нашелся блокнот для зарисовок, принадлежавший Максиму Разумовскому, и обмотанная шпагатом связка восковых свечей. А в альбоме нашлись доказательства… Такие вот неоспоримые доказательства… Разумовский рисовал своих жертв. По словам Самохина, портретного сходства там не было, но некоторые детали мог знать только убийца. Самохин специально поднимал материалы дела, сравнивал рисунки с фотографиями. Было и еще кое-что. Рядом с каждым мертвым ребенком Разумовский рисовал черную человекоподобную тень. Непонятным следствию оказались лишь два рисунка. На первом с академической тщательностью был нарисован череп с торчащим из лобной кости гребнем. На втором все тот же череп, но уже без гребня. И красный огонь в глазницах, схематично накарябанный красным косметическим карандашом для губ.
        Вот тогда, сразу после этой находки, и состоялось их самое первое совещание. Вот тогда Артём и выдвинул предположение, которое впоследствии подтвердили показания Лисапеты.
        - Разумовский нашел тайник с черепом Агнии и шкатулкой, - сказал тогда Артем. - Шкатулку передал Горисветову, а череп оставил себе, как трофей. Он же был фанатиком, Мира! Ты помнишь?
        Она помнила далеко не все, но все равно согласно кивнула.
        - А Горисветов тут же уцепился и за шкатулку, и за вероятность того, что в башне спрятаны куда большие ценности, - поддержал Артёма Самохин. - Сам-то Разумовский был из этих… подвижников-бессребреников. Самому-то ему чужое было без надобности. Кроме черепушки…
        - Он вынул гребень, - сказал Артём мрачно. - Вынул гребень и выпустил эту тварь…
        - И она начала нашептывать. - Самохин поморщился, словно от зубной боли. - Влезла бедолаге в голову и начала…
        К тому времени Самохин уже прочел дневник Августа Берга. Мирослава подозревала, что не просто прочел, но еще и переснял каждую страницу.
        - Науськивать она его начала. - Артём кивнул. - Может быть, что-то пообещала. Мы сейчас не узнаем, чем она его взяла, но от славного парня Максима Разумовского осталась одна лишь оболочка. Он стал добывать для нее еду… Думаю, вот этот весь церемониал со свечами - это не ее была задумка, а его, Разумовского. Ей хватало и самого факта убийства. Ради нее убивали, с ее именем приносили кровавые жертвы.
        - Как божеству, - сказала Мирослава шепотом.
        - Как демону, - поправил ее Артем. - Агния Горисветова была демоном под личиной живой женщины, и у нее всегда находились верные слуги. Если верить Бергу, она медленно, но неуклонно сводила их с ума, а потом убивала. Своими ли руками, чужими ли…
        - А давайте-ка вернемся к фактам, детишечки! - Тогда Самохин еще только свыкался с мыслью, что Агнию Горисветову следует считать демоном. Тогда ему еще было сложно окончательно принять этот факт. - А факты таковы, что, утвердившись в наличии клада, Горисветов старший взялся за поиски всерьез. Для начала за поиски информации. Или снарядил Разумовского, что более вероятно. Разумовский нашел ювелира, ювелир рассказал ему о дневнике Берга, но ни показывать, ни продавать дневник не стал. И тогда Горисветов прибег к помощи своего старинного приятеля. - Он бросил быстрый взгляд на Мирославу. Мирослава взгляд выдержала. - Елагин рассказал мне, что пообещал добыть этот злополучный дневник. И добыл! Вот только, будучи человеком неглупым и любопытным, решил для начала дневник прочесть. Прочел, а там, знаете ли, такие удивительные параллели. Свечная башня, мертвые дети… В общем, Елагин отдавать дневник дружку не стал, сказал, что в квартире ювелира ничего не нашел, а сам взялся наблюдать за происходящим в усадьбе. Ясное дело, все дороги там ведут к Свечной башне. Вот за ней он и следил. Изнутри, чтобы вы
понимали. Вот там Разумовский и вывел его к тайнику с блокнотиком.
        Мирослава тяжко вздохнула. Самохин глянул на нее с жалостью. Артём обнял за плечи.
        - Он же по сути своей неплохой мужик, этот ваш дядя Митя. В общечеловеческом смысле, я имею в виду, - продолжил Самохин. - Говорит, перемкнуло его! Говорит, аж в глазах почернело от тех картинок. А до этого еще и парнишка этот… Лёха ваш, с лестницы упал. Елагин решил, что это тоже дело рук Разумовского. Конечно, другой бы на его месте пошел в полицию, но ему, сами понимаете, в полицию путь был заказан. Не любит он нашего брата. Поэтому он пошел за Разумовским. Говорит, не думал убивать, хотел уговорить на явку с повинной. Может и хотел… - Самохин пожал плечами. - Да вот только Разумовский каяться не собирался. Мне кажется, к тому времени он уже окончательно тронулся умом. Выклевала ему мозг эта черепастая гадина. Завязалась драка. Сначала на берегу, потом в воде. Вот ты, Мирослава, финал той драки как раз и застала.
        Мирослава слушала, дышала медленно и глубоко, по заветам модного психолога пыталась «продышать» боль и страх.
        - А дальше, говорит, как в спину его кто толкнул, начал нашептывать всякое… - Самохин устало потер глаза. - Ну, вы все тут знаете, что было дальше. Знаете, как эта гадина умеет.
        - Он меня спас, - сказала Мирослава с вызовом. - Она меня его руками убила, а он спас!
        - Да никто с тобой и не спорит, девочка! - не то испугался, не то разозлился Самохин. - Только слов из песни не выкинешь. Был грех… - Он засопел, принялся шарить по карманам пиджака в поисках несуществующей пачки сигарет. - Ну, а что дальше было, вы тут и без меня знаете. Затихло все, затаилось. А знаете, почему затаилось?
        Они с Артёмом покачали головами.
        - Потому что Елагин нашел в тайнике не только альбом Разумовского, но еще и черепушку с гребешком. Черепушку отдельно, гребешок отдельно. Посмотрел, как оно там было на картинках, сопоставил дырочки в кости с зубцами гребня и приладил гребень на место. Говорит, пока прилаживал, в голове такая какофония была, думал, что сойдет с ума. Сдюжил. Угомонилось все аж на целых тринадцать лет.
        - А потом что же? - спросила тогда Мирослава. - Почему все снова началось?
        - А вот для того, чтобы ответить на этот твой вопрос, мне и пришлось смотаться в одно не слишком приятное местечко, навестить Елизавету Петровну Веснину.
        Лисапете к тому времени уже назначили судебно-психиатрическую экспертизу, потому что в присутствии следователей и психиатров она несла какую-то несусветную дичь. И с дичью, и с Лисапетой решили разбираться стационарно. И вот лишь несколько дней назад Самохин получил разрешение на свидание с ней. Разумеется, неофициальное разрешение на неофициальное свидание.
        А теперь вот у них тоже свидание. Свидание и, как сказал Самохин, выяснение, ху из ху.
        - Ты кушай пирожок, Мирослава! Кушай, а то я все поем! Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. - Одной рукой Самохин взял с блюда очередной пирожок, а второй потянулся к бокалу с виски.
        - Она что-то рассказала? - спросила Мирослава. - Она вообще говорит?
        - Она все время говорит. - Самохин кивнул. - Вот только такое, что ей никто не верит.
        - Мы поверим, - сказал Артём и с решительным видом опрокинул в себя виски.
        Самохин согласно кивнул, прежде чем заговорить, долго собирался с мыслями.
        - Несчастная она баба, если разобраться. Поманили ее, любви наобещали, а она и поверила. Ты ж не думаешь, Мирослава, что тот хлыщ ее любил?
        Мирослава не знала. Где-то в глубине души ей хотелось верить, что у Разумовского были к Лисапете какие-то чувства, но здравый смысл отвергал саму такую возможность.
        - Вот! - Самохин принял ее молчание за согласие. - Вот и представь, она напридумывала себе всякого тринадцать лет назад, планов настроила, а любовь всей ее жизни оказался маньяком.
        - Она знала? - спросил Артем.
        - Не верила до последнего. Ей было проще поверить, что Разумовский сбежал от нее, бросил в Горисветово с малолетними гениями. Вот так она для себя все тогда решила. И все тринадцать лет надеялась, что он одумается и вернется за ней. Знаете, детишечки, мне кажется, кукуха у нее уже тогда немного того… - Самохин сделал скорбное лицо. - А Горисветов старший тем временем все не оставлял надежду добраться до настоящего клада. Не давала ему покоя та медная табличка с именем Леонида Ступина, да и Разумовский вселил в него надежду, что Свечную башню можно вырвать из цепких лап министерства культуры, доказав авторство Ступина, а не Берга. Опять же подвернулись инвесторы, готовые вложиться в усадьбу и школу. В общем, Горисветов решил одним выстрелом двух зайцев…
        От этих слов Мирославу бросило в дрожь, непроизвольным движением она проверила, не вздыбились ли ее волосы. Артём бросил на нее вопросительно-встревоженный взгляд. Пришлось брать себя в руки и улыбаться.
        - Ну и пригласил по старой памяти всех своих старых знакомцев: тебя, Веснину, Елагина, еще кое-кого из прежних учителей. А Веснина восприняла это приглашение как знак! Отчего-то нафантазировала себе, что теперь-то уж ее Максимушка непременно вернется и найдет ее там же, где оставил.
        - С этим ясно, - сказал Артём задумчиво. - Я другого понять не могу, в какой момент она начала окончательно сходить с ума?
        - А в тот самый, когда влезла в тайник Разумовского!
        - Она знала? - удивилась Мирослава.
        - Знала, он сам ей его однажды показал. Я думаю, еще до того, как начал становиться Свечным человеком. Вот она в тайник и сунулась по старой, так сказать, памяти. А в тайнике - черепушка с гребешком и блокнот с мертвыми детьми. Артем, плесни-ка еще немного! Зябко что-то! - Самохин кивнул на бутылку с виски. - Гребешок она вынула. Выпустила, так сказать, джина из бутылки. Ну и началось…
        Мирослава и сама могла представить, что началось. Агния нашла себе новую жертву и нового исполнителя в лице Лисапеты. Что она ей пообещала?
        Наверное, этот вопрос она задала вслух, потому что Самохин ответил:
        - Пообещала вернуть ей ее дорогого Максимушку, страстно-влюбленного и во плоти. А взамен попросила… - он запнулся. - Ну, вы и сами знаете, что попросила.
        - И Лисапета согласилась? - спросила Мирослава шепотом.
        - Почти сразу же. Видишь ли, накопилось в ней всякого… Вот это чувство собственной неустроенности и брошенности, ненависть к детям, зависть к более успешным женщинам. К тебе в первую очередь. Ты же в курсе, что это она устроила тот трюк с воском и ванной?
        Мирослава была в курсе, Артём ей рассказал.
        - И вот появляется добрая фея с черепушкой вместо тыквы и обещает исполнить любое твое желание, вернуть прекрасного принца. А взамен нужна такая малость - детская жизнь. Она согласилась, Мирослава! Я не берусь судить, но мне кажется, что она согласилась безо всякого этого… эзотерического воздействия. Просто пошла на сделку. Тому есть несколько подтверждений, если хотите знать.
        Мирослава хотела. Артем, по всему видать, тоже.
        - Она очень ловко, очень тщательно все продумала и просчитала. Знаете, как она их заманивала? Куда заманивала?
        - В оранжерею, - сказала Мирослава шепотом.
        Перед внутренним взором тут же встали влажные, непролазные джунгли оранжереи.
        - Да. Она вела ботанический кружок, в оранжерею допускала только самых-самых. Избранных девочек допускала. И всегда поодиночке. Мы думали, что та деревенская девочка пропала ночью, а она никуда не пропала. Она воспользовалась запасной калиткой, чтобы попасть в оранжерею к добрейшей Лизавете Петровне, чтобы увидеть цветение какого-то диковинного цветка. И была эта не ночь, а божий день. Кстати, Василису она в оранжерею заманила точно так же. Пообещала, что разрешит эту диковинку нарисовать. Вот такие дела. Иные маньяки детей щеночками и котятками в лес заманивают, а эта змеюка цветочками в оранжерею.
        - А дальше? - спросил Артем. - Ребенка мало заманить, его еще нужно как-то… нейтрализовать.
        - В оранжерее эксперты нашли термос с травяным чаем. В чае - снотворное. В обоих случаях Веснина действовала по одной и той же схеме. Накачивала девочек снотворным и оставляла в этих своих джунглях, а уже под покровом ночи выносила в овраг. Вы же знаете, она тетка крепкая. Да и девчонок специально выбирала мелких, чтобы было проще на себе тащить.
        - Я заходила в оранжерею в то самое время, когда там была Василиса. Я была там, видела, как Лисапета нервничала. Вот только не поняла, из-за чего. И оранжерею она всегда держала на замке, никого туда не пускала.
        - Вот потому и не пускала. И ключик от запасной калитки со стенда она забрала сразу же, как ты велела на калитку замок повесить. Ключик мы потом в кармане ее кофты нашли. И ключик, и свечи. Может быть, какая-то капля человеческого в ней еще и осталась, раз она их спящих душила. А может ей так просто удобнее было. - Самохин вздохнул, пожал плечами. Она, кстати, не отпирается, все убийства на себя берет. Даже те, которые не совершала, которые на совести Разумовского.
        - А что с тем… убийством? - спросила Мирослава, заставила себя спросить.
        Самохин снова долго молчал, а потом сказал:
        - Висяк. Никакого генетического материала не сохранилось. Подозреваемых нет. Веснину в качестве подозреваемой даже не рассматривают, сколько бы она на себя не наговаривала. Висяк, одним словом, Мирослава Сергеевна. - Он сказал это просто, не пытаясь ни задеть ее, ни поддержать. Она приняла свое решение, а он принял свое. В каком-то смысле они теперь заговорщики, хоть у каждого из них свой собственный крест.
        - Как он там? - снова заговорил Самохин, придвигая к себе виски. - Связь поддерживаете?
        Мирослава не стала уточнять, о ком речь. Все они прекрасно знали, о ком.
        - Он пока в реабилитационном центре. Скоро выписка.
        - Дальше куда, говорил?
        Теперь уже замолчала она, не то собиралась с силами, не то просто была не готова принять чужое решение.
        - В скит, - сказала наконец. - Тут недалеко, под Чернокаменском.
        - В скит, значит… - Самохин поскреб подбородок. - Ну, как говорится, бог ему судья. По мне, что тюрьма, что скит… - Он махнул рукой и залпом выпил виски.
        Снова помолчали, наблюдая, как в камине трещат полешки, а за окном кружат снежинки.
        - Как там Василиса? - нарушил Самохин молчание. - Что слышно?
        Мирослава улыбнулась широко и радостно, принялась копаться в галерее своего смартфона, а потом протянула его Самохину.
        - Мы с ней на связи. Вот она мне сегодня прислала! Узнаете, товарищ старший следователь?
        Самохин глянул на экран и расплылся в улыбке.
        - Это я, что ли?
        - Вы самый! Передавала вам привет, просила номер телефона.
        - Зачем? - Кажется, Самохин испугался.
        - Чтобы общаться! - Мирослава усмехнулась. - Вы ж ей теперь, считай, крестный.
        Лицо Самохина вдруг залил румянец не то смущения, не то удовольствия, телефон он вернул Мирославе и сказал, словно бы нехотя:
        - Ладно, дай ей мой номер. И вот это вот художество, - он кивнул на экран смартфона, - тоже мне перекинь. Это ж надо, как ловко она! Кстати, как она вообще там? По дому не скучает?
        Василиса уже месяц жила и училась в Италии. Это Мирослава с Артёмом постарались. Нашли школу, оплатили перелет и обучение. То тоже была школа для одаренных детей, только, в отличие от Горисветовской, она делала детей еще счастливее и еще талантливее.
        - Привыкла уже, учит итальянский. Написала, что нашла подружку. Жизнь налаживается!
        - Жизнь налаживается, - повторил Самохин. - А как маменька ейная?
        - Сидит тихо, как мышь под веником, - сказала Мирослава жестко. - Мы с ней договорились.
        На самом деле Гала пыталась торговаться, мутить воду и интриговать, не желала отпускать кровиночку за границу, не хотела подписывать документы. Пришлось надавить, пригрозить лишением родительских прав. Доказательств ненадлежащего исполнения родительских обязанностей у них было хоть отбавляй. Опять же Фрост представился Гале, официально представился, с фамилией, именем и отчеством. А когда представлялся, снял перчатки. И Гала тут же перестала упираться, а начала лебезить и извиняться. Они не стали слушать ни извинения, ни заверения, им было достаточно Галиной подписи. Им и притаившейся в соседней комнате Василисе. Можно сказать, теперь они с Артёмом сделали все свои дела, закрыли все свои долги. Оставалось лишь одно, самое последнее дело…
        Эпилог
        - Вы уверены, детишечки? - Самохин бросил неодобрительный взгляд на стоящих в обнимку Мирославу и Артёма.
        - Уверены! - Сказали они разом. И головами кивнули тоже разом.
        - Это как у вас там называется? - Он вздохнул. - Закрытие гештальта, или что?
        - Типа того, товарищ следователь. - А это уже Артем.
        Мирослава, кажется, Самохина больше не слышала, она стояла, задрав голову, перед Свечной башней. Это было ее решение - прийти сюда перед отъездом. Она решила, а Артём не противился. А Самохину так и вовсе пришлось пойти на должностное преступление, чтобы раздобыть ключ от этой чертовой башни.
        Горисветово пустовало с октября. Школу закрыли, персонал рассчитали. Оставили только охрану на воротах. С охраной, кстати, тоже пришлось договариваться Самохину. Он подозревал, что Мирослава договорилась бы и сама, но ему хотелось присутствовать и контролировать. Осталась у него такая потребность. А еще остался почти животный страх, что ничего на самом деле не закончено, что зло не сгинуло, а всего лишь затаилось на время.
        Наверное, и у этих двоих были похожие страхи. А иначе с чего бы им переться в эту глушь?! Чтобы удостовериться, если не увидеть, то шкурой почуять изменившуюся ауру этого черного места. В экие дебри его повело?! Нахватался от молодежи всякого… креативного.
        - Открываю? - спросил он таким тоном, словно до последнего надеялся, что они передумают.
        - Открывайте! - сказала Мирослава.
        - Я первый, - сказал Артём и взял Мирославу за руку.
        - Стариков вперед, - проворчал Самохин и вставил ключ в замочную скважину. - И имейте в виду, детишечки, подниматься на смотровую площадку я вам запрещаю!
        Можно подумать, они его послушают. Можно подумать, он сможет их остановить.
        - Мы не будем, - сказала Мирослава, и от сердца отлегло. - Мы только так… постоим.
        А в башню он все-таки вошел первый, оттер плечом Артёма, бросил предупреждающий взгляд на Мирославу.
        Внутри пахло морозом и едва заметно гарью. Где-то над головами шелестели крылья каких-то невидимых снизу тварей: то ли голубей, то ли летучих мышей. Под ногами шуршала штукатурка. Они замерли перед каменным постаментом, спиной к спине, глядя в три разные стороны, прислушиваясь к чему-то внутри самих себя.
        Постояли, помолчали. Самохин порылся в карманах пуховика в поисках завалявшейся сигареты. Артём снял и снова надел свои щегольские перчатки. Мирослава зачем-то старательно пригладила распущенные волосы.
        - Ну что? - спросил Самохин почему-то шепотом. - Кто-кто в домике живет?
        - Ничего, да? - Мирослава посмотрела на Артёма.
        - Ничего. - Тот кивнул, взял ее за руку. - Совсем ничего.
        - Ну, а раз совсем ничего, так и нечего нам тут делать, детишечки! Холодина какая! Выходим!
        Самохин первым вышел из башни, повернулся лицом к этой каменной монстре, задрал голову к ее подпирающей снежные облака макушке. По левую руку встал Артём, по правую Мирослава. Снова постояли, к чему-то прислушиваясь.
        Самохин услышал это первым. Дзинь-дзинь… Одним проволочным перышком об другое. Вернулись ангелы.
        - Что это за звук? - спросил Артем.
        - Красиво, - отозвалась Мирослава. - Словно музыка ветра, да?
        Самохин улыбнулся, обнял этих двоих за плечи, развернул, сказал весело:
        - Уходим, детишечки! Все здесь теперь будет хорошо!
        Конец