Гремучий ручей Татьяна Владимировна Корсакова
        Беда не приходит одна. И кажется, страшнее беды, чем война, быть не может. Когда твой дом - больше не твоя крепость. Когда из окон его видны виселицы. Когда твое сердце полнится ненавистью и страхом. Но беда не приходит одна… Вслед за оккупантами в тихий городок вползает нечто темное и ненасытное. И старый дом на дне Гремучей лощины просыпается от многолетнего сна, чтобы вспомнить, каким он был, какие люди в нем жили. Или не-люди?.. А сама ты слышишь тихий шепот, что доносится со дна лощины. И крик той, что ушла навсегда, рвет барабанные перепонки - вспоминай! Вспоминай, на что способна! Вспоминай, кто ты есть на самом деле! Безобидная старуха?.. Учительница немецкого?.. Безропотная жертва?.. Или нечто большее?! Хочешь спасти тех, кого еще можно спасти? Тогда пришло твое время заглянуть в бездну…
        Татьяна Корсакова
        Гремучий ручей
        Ольга пыталась не смотреть. Не смотреть. Не слышать. Не быть.
        Ей не дали. Никому из них не дали. Даже маленьким детям…
        Их выгнали из домов на рассвете. Поднимали с постелей пинками, тумаками и прикладами. Всех, от мала до велика. Поднимали, чтобы, как скот, загнать на пятачок перед сельсоветом. Когда-то накануне Первомая здесь устанавливали деревянную трибуну, с которой председатель Антон Петрович поздравлял сельчан, вручал грамоты за ударный труд. Сейчас тоже установили. Только не трибуну, а виселицу. Три столба на высоком, наспех сколоченном помосте. Три раскачиваемые мартовским ветром петли. Три фигуры, ярко освещенные фарами грузовиков. Хотелось думать, что это не взаправду, что это такой спектакль, страшное действо на потребу толпы. Хлеба и зрелищ!
        Вот только толпа не хотела! Не хотела, боялась и ненавидела. А еще скорбела по этим троим, которые еще живы, но уже покойники.
        Ольга пыталась не смотреть. Она закрыла глаза сама и прижала к груди Танюшку, малодушно надеясь, что им позволят не видеть.
        Не позволили. Ударили прикладом в бок ее, оттолкнули онемевшую от ужаса Танюшку - подальше от нее, поближе к этому импровизированному эшафоту.
        Ольга не почувствовала боли. Наверное, из-за страха за внучку. В какой-то момент подумала, что сейчас - вот прямо сейчас! - фигур на эшафоте станет на одну больше. Больше на одну испуганную шестнадцатилетнюю девочку.
        Но нет… Эти ироды были заняты другим. Ироды готовились к представлению, готовили сцену и зрителей. Чтобы смотрели. Чтобы на веки вечные запомнили и впредь даже в мыслях своих не смели сопротивляться новой власти.
        Те, что стояли на сцене, посмели. Ольга знала каждого. Двоих из них она учила в школе. Старший когда-то ухаживал за Лидией, ее дочкой. У них не срослось. Помнится, тогда эти юношеские страдания казались такими серьезными и такими значимыми. И Лиде, и ей самой. Первая любовь всегда оставляет раны на юных сердцах. Но все утряслось, юность прошла, уступая место взрослым заботам и здравомыслию. Много всякого случилось за минувшие годы, но этот… теперь уже не юноша, а мужчина, никогда не переставал любить ее единственную дочь. Даже после того, как женился на другой, а потом овдовел. Даже после того, как Лидии не стало. И сейчас Ольге казалось, что он смотрит на Танюшку. Выискивает ее глазами в толпе. Танюшка похожа на мать, она почти точная ее копия, и он прощается с тем, что так и не случилось, но оставило раны на сердце.
        А Танюшка смотрела на мальчика. Нет, после того, что он совершил, уже не мальчика, а мужчину. Как жаль, что это ненадолго. Как несправедливо и как чудовищно! Они были одноклассниками. Никакой влюбленности - только дружба-соперничество. Все то, что присуще шестнадцатилетним. Было присуще. Нельзя забывать, что прежний мир рухнул, что теперь его наполняют вот эти страшные, ко всему равнодушные люди со свастикой на рукавах. И другие страшные. Нет, пожалуй, еще страшнее, потому что не чужеземцы, а свои. Были своими. До войны…
        На помост взошел один из таких, из бывших «своих». Мишаня-полицай. Тоже Ольгин ученик. Тут половина села была ее учениками. А в полицаи выбился только этот. И откуда что взялось? Ведь тихий был, прилежный. Ольга попыталась вспомнить, обижали ли его другие дети. Учитель в ней все еще искал оправдания чужим злодеяниям, искал причину этой страшной, нечеловеческой какой-то подлости. Искал, но так и не находил. А глаза, уже свыкшиеся с рассветным сумраком, всматривались в третью фигуру, сухонькую, согбенную, со скрещенными на груди натруженными руками. Мать мужчины и бабушка мальчика, первая и последняя женщина в роду, который вот-вот прервется…
        - Смотрите все! - Рявкнул Мишаня-полицай. Он взмахнул руками, словно пытался обнять всех тех, кого силой согнали на площадь. - Смотрите и запоминайте!
        Он подбоченился и стал похож на средневекового глашатая. Только вместо шляпы с пером у него была фуражка, а вместо свитка - автомат. Ему нравилось. Как же ему нравилось выступать на этой сцене! Он купался в людском страхе, пил его жадными глотками и не мог напиться. Прежде чем продолжить, он вопросительно глянул на человека, предпочитающего оставаться в тени. Нет, не человека, а зверя. Нужно называть вещи своими именами! Если по-немецки, то вервольфа - эдакого оборотня с холодным и равнодушным взглядом. Этому было все равно. Служебная рутина - и не более того. Население должно понимать, что любое сопротивление закончится неминуемым наказанием. Показательной казнью. Чтобы запомнили надолго. Чтобы рассказали остальным. Чтобы впредь было неповадно…
        Справа всхлипнула и зашлась тихим плачем маленькая девочка, и ее мать испуганно-отчаянным жестом зажала ей рот рукой. Почти придушила, только бы та замолчала, только бы не привлекала к себе внимание фашистского начальника. В новом мире дети взрослели быстро, и девочка затаилась, лишь ее широко раскрытые от ужаса глаза наполнялись слезами. Немыми слезами.
        - …Будет наукой! - Мишаня-полицай все говорил-говорил, но Ольга его не слышала, искала в толпе Танюшку.
        Девочку крепко держал за руку бывший школьный завхоз Василь Петрович. Взгляд его был мрачен и сосредоточен. По его суровому лицу было видно - случись что, он закроет Танюшку собственным телом. Жаль, он не мог закрыть ей глаза… Чтобы не видела, чтобы не носила до конца дней своих эту боль и этот ужас в душе.
        А Танюшка смотрела. Смотрела на Мишаню-полицая с такой неукротимой ненавистью, что Ольгу прошиб холодный пот. Если увидят, если только взглянут на нее - все… быть беде.
        Наверное, Василь Петрович услышал ее немой крик, или просто и сам много чего понимал в этой жизни, потому что едва заметно кивнул Ольге и шепнул что-то Танюшке на ухо. Что шепнул? Наверное, что-то такое… правильное, что заставило ее девочку вздрогнуть, а потом ссутулиться, втянуть голову в плечи.
        Хорошо. Нет, ничего хорошего в происходящем не было и не могло быть, но тиски, сжимавшие сердце, чуть разжались. Они еще сожмутся до предела - придет время, но сейчас хотя бы можно попытаться сделать вдох. И смотреть. И запоминать. Потому что ей тоже теперь с этим жить. Им всем теперь с этим жить. Если вообще получится выжить…
        До блеска начищенный сапог Мишани-полицая ударил сначала по одной табуретке, потом по второй и третьей… Над площадью пронесся тихий стон, заплакали, заскулили как новорожденные кутята, дети. А Ольга видела только болтающиеся в воздухе босые ноги. И чувствовала такую лютую ненависть и такую дикую ярость, что та превратила стальные тиски в оплавленную груду металла! Давно в ней не было этой силы. А может, никогда и не было. Может, она напридумывала себе все, наслушавшись страшных сказок бабы Гарпины. И все остальное тоже напридумывала?..
        Из граничащего с трансом забытья ее вывел звук автоматной очереди. Стрелял вервольф. Пока еще просто в воздух. Пока еще не в отшатнувшихся в ужасе сельчан. Чтобы теперь запомнили уже наверняка.
        Они простояли под прицелами автоматчиков еще три часа, цепенея от страха и лютого мартовского ветра, каменея сердцами и душами, не решаясь посмотреть друг другу в глаза, не решаясь поднять взгляд на три парящие в рассветном небе фигуры.
        Были люди, стали ангелы - проскрипел в голове голос бабы Гарпины. Баба Гарпина знала много интересных историй. Про ангелов тоже.
        А Танюшка смотрела прямо перед собой. Шмыгала носом, сжимала посиневшие от холода кулаки, шевелила губами, словно молитву читала. Только не знала она молитв. Вот Ольга знала. От бабы Гарпины. От кого же еще? И молитвы, и прочее… Думала, никогда не пригодятся такие знания. Да и как пригодится то, во что не особо и веришь? Тогда не верила, а сейчас из оплавленных тисков выковывалось что-то новое, остроконечное. Может быть, вера?
        А Василь Петрович молодец, продолжал присматривать за Танюшкой. Держал крепко, только теперь уже не за руку, а под руку. Словно в стариковском бессилии опирался на хрупкое девичье плечо. Он и был стариком, но еще крепким. Крепким и умным. Понимал, как надо, чтобы в живых осталось как можно больше людей. Чтобы молодость не наделала глупостей. Хороший человек, настоящий.
        Когда Мишаня-полицай с молчаливого разрешения вервольфа позволил сельчанам разойтись по домам, Ольга подошла к своим.
        - Спасибо, - шепнула она Василю Петровичу.
        - Ай, перестань, Оленька. - Он разжал желтые от никотина пальцы, которыми держал Танюшкину руку. - Ничего я не сделал. Пойдемте. Не нужно нам тут…
        - А они?! - Танюшка попятилась к эшафоту. - А они как же?
        - А они останутся. - Теперь уже Ольга сжала ее руку, потянула к себе, заглянула в обычно серые, но сейчас уже синие, как и у всех у них в роду, глаза. - Не позволят их сейчас снять, Татьяна.
        - Потом… - Василь Петрович вздохнул, закурил самокрутку. Едко запахло самосадом, аж в глазах защипало. Или в глазах защипало от другого? - Все по-божески сделаем. Как надо.
        - Ему было шестнадцать… - Танюшка схватила себя руками за горло, словно это она сейчас болталась в петле, словно это ей сейчас не хватало кислорода. - Он же еще… - Наверное, она хотела сказать «ребенок», но оборвала себя на полуслове, вспомнила, что детства больше нет, что его одной лишь автоматной очередью отменили вервольфы со свастикой.
        - Эй, Танюха! Иди-ка сюда! - К ним неспешным шагом приближался Мишаня-полицай. - Иди, не бойся. Разговор имеется!
        - Молчи, - процедила сквозь стиснутые зубы Ольга. - Молчи, я сама буду говорить.
        - А ты, старая, чего стала?! - Мишаня лыбился. Глаза у него были по-рыбьи прозрачные. И как она раньше не замечала? - Ступай, я с Танюхой желаю говорить.
        - Говори со мной, Михаил, - твердо проговорила Ольга. Не подвел многолетний учительский опыт - заставлять себя слушать. Даже вот таких, как этот рыбоглазый. - При мне говори, чего хочешь?
        А Танюшку она отпихнула к себе за спину и на Василя Петровича глянула многозначительно - удержи, не дай девочке наделать глупостей, пока мы тут… разговариваем.
        - Чего я хочу? - Ухмылка Мишки из растерянной сделалась похабной. - Чего я хочу, то тебе, старая, знать не нужно. А вот господин фон Клейст хочет, чтобы в его доме был порядок.
        - В его доме?
        - В Гремучем ручье. Не придуривайся, что совсем из ума выжила. Прислуга нужна, но не из этого сброда… - Мишаня проводил презрительным взглядом спешащих покинуть площадь сельчан. - Из интеллигенции. И чтобы непременно по-немецки понимала. - Сплюнул себе под ноги и усмехнулся. - Танюха же твоя умная, немецкий язык знает.
        - Я его лучше знаю. - Ольга, не мигая, смотрела в стылые рыбьи глаза. Где-то там, на их дне, есть петелька. У каждого человека она есть, так баба Гарпина рассказывала. Если эту петельку подцепить да за нее потянуть, то душу человечью можно наружу вытащить. Кто посильнее, так может и навсегда. А кто такой, как она, Ольга, тот так… на время. Но пока ты за петельку тянешь, человек тебя слышит и слушается. Насколько твоих сил хватает.
        Ее сил хватило ненадолго, но все равно хватило. Мишаня-полицай моргнул, икнул, сбил фуражку на затылок, а потом велел:
        - Ладно, завтра приходи в комендатуру за пропуском.
        В голосе его слышалось удивление, словно бы он и сам не верил в то, что говорил. Однако ж Ольгиной силы хватило, чтобы сказал и в сказанном утвердился. Вот только голова у Ольги заболела невыносимо, до кровавых брызг перед закрытыми глазами…
        - А за Таньку не боись, - Мишаня еще раз сплюнул через щербину между зубами. - Если меня будет держаться, я в обиду ее не дам. Слышь, Танюха! - Он вытянул шею, глянул поверх Ольгиного плеча. - Раскинь мозгами, кто тебе сейчас настоящий защитник. Со мной будешь как сыр в масле кататься. А если станешь кобениться…
        - Она не станет, - отрезала Ольга. Решение, до этого смутное, несформированное, обрело плоть. Этот не уймется. И остальные, которые вервольфы, не уймутся. Они лишь начали входить во вкус. Будут еще и расстрелы, и виселицы. Много всякого страшного еще будет. А ей уже нечего терять.
        Нет, ей есть, что терять. У нее есть Танюшка, единственная родная душа на всем белом свете. Ради Танюшки она и решилась на все это. Ради нее и односельчан. Как все получится, непонятно. Да и получится ли? Но тянуть и терпеть больше нельзя. Рано или поздно Мишаня переступит порог их дома, с четким намерением переступит. А может и не Мишаня, может любой другой их этих… с автоматами. Так уже было. Для нелюдей нет ничего святого, честь - для них пустое место, а чужая боль - источник удовольствия.
        - Что ты сказала, старая? - Мишаня приблизился, наклонился. Его рыбьи глаза снова были близко. Выцарапать бы…
        Но Ольга не стала. Превозмогая головную боль, она снова потянула за петельку. Эх, хватило бы сил, чтобы вышибить из тела эту гнилую душу! Вышибить, намотать на кулак, а потом зашвырнуть куда подальше. Но сил осталось лишь на то, чтобы Мишаня моргнул, снова сплюнул себе под ноги и поспешил прочь по каким-то внезапно появившимся неотложным делам. Если им повезет, о Танюшке он не вспомнит еще неделю. А за неделю Ольга должна управиться. Как-нибудь…
        До дома ее вела Танюшка. Ольга не видела ничего от боли, шла на ощупь, механически переставляя враз отяжелевшие ноги. Василь Петрович порывался проводить, но Ольга отказалась. Никто ей сейчас не поможет. Тут другое нужно. Вспомнить бы, что именно. Не была она прилежной ученицей. Рассказы бабы Гарпины слушала вполуха, хоть та и ругалась, заставляла повторять по несколько раз. А для надежности еще и записывать в толстую тетрадь. Сама-то она была неграмотной, ни читать, ни писать не умела, но память в свои почти сто лет имела по-девичьи острую, все даты, все события помнила наизусть. Сама помнила, а Ольгу заставляла записывать в тетрадку. Где сейчас та тетрадка? Выбросить память о бабушке Ольга не могла, но и на виду не держала. Значит, где-то на чердаке, в старом дубовом сундуке вместе с остальными уже никому не нужными, почти забытыми вещами. Только бы хватило сил, чтобы на чердак подняться. В другой раз отправила бы Танюшку, но Танюшке такое знать нельзя. Не сейчас. А если повезет, то и вовсе ей не понадобятся эти знания. Если у нее, у Ольги, все получится. Если баба Гарпина говорила правду, если
не придумала все эти… сказки.
        Танюшка не плакала. Шла молча, шмыгала носом, терла красные глаза, но не плакала. И дома не стала. Ольге казалось, лучше бы выплакалась, накричалась в голос. Глядишь, хоть на время бы отпустило. Но внучка молчала. Перешагнув порог, так и села на стул, не разуваясь и не снимая полушубка.
        - К печке пересядь, - велела Ольга. - Продрогла же.
        Она и сама промерзла до костей, но рассиживаться у печи было недосуг. И для Танюшки нужно придумать какое-нибудь занятие. Когда есть занятие, проще не думать о том, что теперь никогда не забыть.
        - Воду поставь. Будем чай пить. - Она стянула телогрейку, повесила на вешалку, подышала на озябшие ладони. - Слышишь меня, Татьяна? На стол накрой, я сейчас приду.
        В сенях было сумрачно, но зажигать свет Ольга не стала. Уверенно взялась за гладко отполированное дерево. По этой приставной лестнице она лазила с детства, и с детства же знала каждую перекладинку. Вот только сил почти не осталось…
        Пришлось брать волю в кулак, цепляться за перекладины онемевшими, бесчувственными пальцами, заставлять себя двигаться. Оказавшись в пыльной тишине чердака, Ольга несколько минут просто стояла, собираясь с духом и крепко зажмурившись, пережидая, пока откатится очередная волна боли.
        Старый сундук она нашла в самом дальнем углу чердака. Впрочем, искать его не пришлось. Сколько Ольга себя помнила, сундук бабы Гарпины всегда стоял в этом месте.
        Но к тому, что сундук окажется запертым на замок, она была не готова. Пришлось осматриваться, искать что-нибудь похожее на лом, потому что ключа у Ольги не было. Или был, но так давно, что она и думать о нем забыла. Пока искала инструмент, немного пришла в себя, в промежутках между вспышками головной боли начала видеть очертание предметов. Ничего особенного - обычный, никому уже ненужный деревенский скарб. Плетеные из лозы этажерки, паянный-перепаянный медный самовар, старая домашняя утварь, затянутое паутиной зеркало. В зеркало Ольга заглянула. Из его сизого нутра на нее посмотрела маленькая синеглазая девочка. Всего лишь на мгновение, как воспоминание о том, какой она была много лет назад. Хватило одного лишь взмаха ресниц, чтобы девочка превратилась в старуху. Да, высокую. Да, статную. Да, все еще не растерявшую былой красоты, но все равно старуху. Пролетела жизнь. Пролетела, а она и не заметила. Жила, словно во сне, и только сегодня очнулась. Там, перед эшафотом, очнулась, посмотрела на все происходящее трезвым, холодным взглядом. Или не сама посмотрела? Или заставили посмотреть? Посмотреть и
вспомнить то, что казалось забытым на веки вечные.
        С замком Ольга справилась быстро, откинула тяжелую крышку, заглянула внутрь сундука. Тут было всякое. Некогда хорошо знакомое, даже любимое, удивительное и одновременно непостижимое. Она брала в руки одну вещь за другой, и в мозгу все шире и шире открывалась невидимая дверка.
        - …Тебе пока это не нужно, Олька… - скрипел из-за дверцы голос бабы Гарпины. - Даст бог, и не понадобится. Я пока все это в сундук приберу. Вот это все… А ты закрывай глазки, закрывай. Не было ничего, все приснилось, привиделось тебе. Забывай…
        - Я не хочу забывать, - сказала Ольга и покачала головой. - Я хочу вспомнить!
        - А как придет время, так и вспомнишь. - Дверца раскрывалась все шире и шире. - А что не вспомнишь, то прочитаешь. Тут много разного для тебя оставили. Оставили, а мне велели присматривать. Как умела, так и присматривала. За вами за всеми, как умела… - Дверца уже распахнулась, а голос бабы Гарпины становился все тише и тише. - Сколько жила, столько боженьку молила, чтобы тебе не довелось, чтобы ни одной из вас не довелось… Но судьбинушка у каждого своя. У вас она вот такая… кровью залитая.
        Захотелось замотать головой, зажать уши ладонями, чтобы не слышать этот и без того уже едва различимый голос, чтобы снова забыть.
        - Тебе их бояться не нужно… Это все, что я знаю. Может, и еще что-то есть, но это ты уже сама… как время придет. Но лучше бы, чтобы не пришло…
        - Пришло, баба Гарпина… - прошептала Ольга, вынимая из сундука толстую, перевязанную бечевкой тетрадку. - Такое страшное время пришло, что страшнее уже некуда. Мне помощь нужна… Хоть какая…
        - …Сто раз подумай, Оленька. А нужна ли тебе такая помощь?.. Управишься ли ты? Удержишь ли в узде? - Уже не из-за дверцы голос, а из-за спины, только оборачиваться Ольга не стала. Не потому, что испугалась, что увидит за собой бабу Гарпину, а потому что сил не было. Раз решилась, нужно действовать. Нет другого выхода.
        - Я за Танюшку боюсь, - сказала она шепотом. - Если я за нее не заступлюсь, кто тогда?
        Ей никто не ответил. Да и с чего бы? Нет тут никого, привиделось, примерещилось из-за головной боли. Но боль та неспроста, тут себя не обманешь. И петельку в гнилой Мишаниной душе она сама нащупала. Нащупала и потянула. Значит, не придумывала баба Гарпина, значит, есть и в ней это необычное, то, о чем стыдно признаться в наш цивилизованный век. Признаться стыдно, а воспользоваться все равно придется. Нет у нее другого выхода. Кажется, точно нет.

* * *
        Баба Гарпина была… странной. И старой. Сколько Ольга себя помнила, она не менялась: высохшая, высокая, смуглокожая, длинноносая. Ведьма. Ведьма и есть. Ее боялись деревенские. За что боялись, Ольга уже и не помнила. В детстве, а потом уж и в юные годы не до того ей было, не до анализа. Есть в ее жизни баба Гарпина - ну и хорошо! А то, что странная, так не беда. Главное, что баба Гарпина ее любила, заменила ей рано умершую маму, сама, своими силами поставила на ноги, дала образование. Об образовании неграмотная баба Гарпина пеклась особо.
        - На меня не смотри, Олька! Я старая, темная, мне ваши науки без надобности. Но ты другая, ты обязана…
        Она никогда не договаривала, что Ольга обязана, но за тем, чтобы Ольга прилежно училась, следила строго. А когда пришло время выбирать профессию, проявила удивительную непреклонность:
        - В Москву поедешь! Там самое хорошее образование.
        Образование может и хорошее, но где на Москву взять денег?
        - Решу. - От всех сомнений и доводов баба Гарпина отмахивалась, как от несущественных. - Будут деньги, Олька. Твое дело - учиться, человеком стать. Я отцу твоему обещала, а слово свое я держать умею.
        Отца Ольга никогда не видела. Впрочем, как и маму. Знала только от той же бабы Гарпины, что людьми они были очень достойными, не чета многим. Мама умерла в родах, а отец погиб еще раньше. Как погиб, баба Гарпина не рассказывала, лишь однажды обмолвилась про ужасное несчастье. Вот так и остались они вдвоем. Сначала, пока Оля была совсем маленькой, жилось ей беззаботно, но очень скоро баба Гарпина взялась учить ее странной и непонятной науке.
        - Все тебе, Олька, не скажу. Все тебе знать пока без надобности, но самое главное расскажу, чтобы, когда начнется, когда поднимется в тебе это, ты не испугалась, устояла на ногах.
        Помнится, Ольга тогда спросила, что поднимется и чего ей не нужно бояться, но баба Гарпина лишь махнула костлявой рукой и велела:
        - Тетрадь бери и перо, завтра учебу начнем. Сегодня сил что-то нет. Суставы крутит, наверное, к грозе.
        Она не ошиблась, в тот же вечер приключилась гроза такой силы, что ветром валило деревья, срывало крыши с сараев, поднимало в воздух телеги. Была в бабе Гарпине эта особенная чуйка на перемену погоды. И на другое всякое, если уж на чистоту. А учить Ольгу она начала только спустя полгода. Ольга уже и забыла про тот разговор, но баба Гарпина не забывала ничего.
        Это были странные уроки. Иногда странные, а временами страшные. Настолько страшные, что по вечерам Ольга боялась спать без света, и тогда баба Гарпина приносила в ее комнату свечу, ставила на стол, хмурила совершенно седые, но все еще густые брови и говорила:
        - Тебе не надо этого бояться, Олька. Ты только учись прилежно, запоминай, что нужно делать, как нужно защищаться, случись что.
        Ольга не хотела ни запоминать, ни защищаться, она хотела во двор к друзьям. Хотела забыть всю эту дикую, неправильную какую-то науку. Пришло время - и забыла. Баба Гарпина заставила забыть, заглянула ей в глаза, нащупала невидимую петельку, потянула.
        - …Придет время, вспомнишь… - Ее сиплый голос растворялся в вое ветра. Снова начиналась гроза. - Самой не пригодится, девочкам передашь. Вот так же, как я тебе, и передашь. Пусть знают.
        - Каким девочкам? - ее собственный голос тоже был едва различим. Ольга почти оглохла и почти ослепла в этой грозовой круговерти. Ее длинные волосы рвал ветер, и она все пыталась пригладить их, вырвать из цепких грозовых лап.
        - Нашим… Твоим девочкам передашь. А пока не нужно, пока не время.
        На голове бабы Гарпины был привычный черный вдовий платок. Может, поэтому, а может, еще почему, ветер обходил ее стороной, не трепал не то что волос, даже подола длинной юбки не касался.
        - А тетрадку свою в сундук положи рядом со всем остальным. Придет время - откроешь, прочтешь. Ох, хочется мне тебя уберечь, Ольга! Но, видать, плохая из меня защитница, даже сейчас не могу всей правды рассказать…
        Всей правды? А то, что рассказано, еще не вся правда?! То, от чего в жилах стынет кровь? То, что разум отказывается понимать и принимать? Спросить бы, за что ей все это…
        Она и спросила. Закричала, перекрикивая ветер.
        - Почему я?!
        - Потому что доля такая у тебя… - Баба Гарпина провела ладонью, словно гладя по холке какого-то невидимого, но очень крупного зверя, и ветер тут же утих. Может, это его она и гладила? - Потому что за все нужно платить… Она заплатила. Думала, справится. Думала, остальных это стороной обойдет, а оно вона… не обходит. В крови это, Оленька. В крови! А кровь - не водица. Мне ли не знать? Я много всякого знаю, много помню. И рада бы забыть, но не могу. Сама не могу, а тебе, детка, помогу. Ну-ка, вспомни все, что я тебе рассказала!
        Ветер стих, а Ольгины волосы все еще парили над головой, сплетались в косы, чтобы тут же распасться на пряди.
        - Я не хочу!!! - закричала она и поймала свою косу, дернула со всей мочи, до боли, до слез.
        - Вспоминай, - велела баба Гарпина строго. - Это важно, Ольга. Это наше с тобой наследие. Мы его не выбирали, но раз уж так вышло…
        Не вспоминать… Не помнить… Не смотреть… Не видеть…
        - А теперь забудь. - Голос бабы Гарпины звучал прямо у нее в голове. - Забудь, Оленька! А вот когда снова почувствуешь то, что сейчас чувствуешь, начинай вспоминать. Не все и не сразу. Сразу нельзя, опасно! Сначала про петельку вспомни, потом про тетрадочку свою. А дальше уже легче все пойдет. Ты к тому времени уже взрослая будешь, сама решишь, как с этими знаниями поступить. Одно помни всегда - это такие силы, с которыми шутки плохи. Никто их не звал, никто не просил. Сами пришли. Сами в горло вгрызлись. Они не виноваты. А кто виноват, того уже давно нет на этом свете.
        Коса в руке сделалась твердой, словно из стальных прутьев сплетенной. И не коса это вовсе, а ошейник. Тонкий, серебряный ошейник. Лежал на дне сундука, пока Ольга не взяла его в руки. Там еще много разного - на дне, но ей сейчас нужна тетрадка. Вот эта, пухлая, с истрепанными, пожелтевшими страницами, исписанными по-детски старательным, аккуратным почерком.
        …Сначала про петельку вспомни, потом про тетрадочку свою. А дальше уже легче пойдет…
        Пойдет ли? Что ж не предупредила ее баба Гарпина, что так тяжело будет вспоминать? Так тяжело и так больно…
        Бордовая и густая, как вишневая настойка, капля упала прямо на тетрадный разворот, закрасила красным самое первое предложение. Ну и пусть! Ольга помнила его наизусть.
        «Этого не может быть!» Вот, что она написала много лет назад. Тогда не верила, а сейчас что же? Повзрослела? На старости лет поверила в сказки? Или почуяла?
        Ведь почуяла же! Как петельку нащупать, как потянуть, как заставить другого слушаться. Тихий, едва различимый зов тоже услышала. И испугалась. Вот сейчас по-настоящему, до дрожи в больных, убитых артритом коленях. Не потому ли испугалась, что вспомнила? Или потому, что поверила?
        Не важно! Решение принято! Там, на лютом мартовском ветру, что раскачивал парящие в рассветных лучах тела, принято. И назад дороги нет.
        Никто их не звал, никто не просил. Сами пришли. Сами в горло вгрызлись.
        Пришло ее время встать на защиту рода. Сколько там от того рода осталось? Она да Танюшка. Вот ради Танюшки и нужно решиться. Баба Гарпина не уберегла ее маму, а она не уберегла Лидию, свою единственную дочь. Не уберегла, отпустила на фронт вслед за Петром. Куда муж, туда и жена. Так шутила Лидия. Пыталась шутить, хоть и выходило плохо. Оба они понимали - и Петр, и Лидия - что, возможно, не вернутся уже никогда, что оставляют на нее свое единственное дитя. Понимали, но все равно ушли, потому что совесть, потому что долг, потому что «через полгода, мамочка, эта война закончится». А через полгода пришли похоронки. Сначала на Петра, потом на Лидию…
        На то, чтобы не закричать в голос, Ольгиных сил хватило. И на то, чтобы спрятать похоронки, тоже. Не нужно Танюшке это знать. Не сейчас. Она расскажет потом, когда все закончится, когда не придется бояться каждого нового дня. А пока нужно крепиться, взять себя в руки, сцепить зубы и жить дальше. Ради внучки.
        Наверное, именно тогда, пряча в укромном месте похоронки, Ольга и начала вспоминать, а теперь вот вспомнила окончательно.
        … - Бабушка! - Тихий голос Танюшки заставил ее вздрогнуть, торопливо утереть закровивший нос. - Бабушка, чай готов! Ты где?
        - Иду! - Ольга сунула тетрадь за пазуху, закрыла сундук. Надо будет навесить новый замок, но это уже потом. Сейчас нужно спускаться.

* * *
        Пропуск ей выписали в комендатуре. Чтобы выписали без заминок, снова пришлось вспомнить уроки бабы Гарпины. На сей раз получилось быстрее и проще, головная боль вспыхнула, но почти тут же стихла. Куда дольше голова болела после разговора с внучкой. Танюшка не понимала, не хотела понимать. И отпускать ее в Гремучий ручей тоже не хотела.
        - Бабушка, зачем тебе?! Бабушка, там же кругом эти звери! - Танюшка кричала, сжимала кулаки, словно готовилась ударить невидимого врага.
        - Тише. Тише, Татьяна! - Она умела быть строгой. Пожалуй, она и была строгой. А после похоронок к строгости добавился еще и страх. Она никому не позволит отнять у нее внучку. И внучке не позволит наделать глупостей.
        - Бабушка…
        - Я сказала, замолчи! Замолчи и слушай! Сюда иди, в глаза мне смотри, Татьяна.
        Найти Танюшкину петельку было легко. Тонкая, словно из шелка сплетенная, светящаяся. Ольга старалась сильно не тянуть, не делать больно. Ей просто нужно, чтобы девочка не мешала, чтобы кое-что забыла.
        Подумалось вдруг, что баба Гарпина поступала с ней точно так же, стирала и заново переписывала воспоминания. Хорошо это или плохо? Тогда, много лет назад, Ольга бы сказала, что это отвратительно, но сейчас… Сейчас это была ложь во имя спасения. У нее никого больше не осталось, никого, кроме этой смелой и глупой девочки. Единственная ее задача - девочку уберечь. Какой ценой? Да любой! Баба Гарпина бы ее поняла и не осудила. Баба Гарпина многое знала наперед.
        - Так надо, Татьяна. - Ольга отпустила петельку, погладила внучку по черным волосам. Глаза синие, волосы черные. Кто пройдет мимо такой красоты? Уже останавливаются, уже заглядываются. Пока только лишь заглядываются. - К ужину вернусь. Ты тут приберись пока.
        Танюшка кивнула. Вид у нее был растерянный. Точно такой же, как у Мишани-полицая. Словно бы она удивлялась своему собственному решению. Или не принимала его.
        Не важно, главное, что подчинилась, перестала задавать вопросы. А то, что зубы стиснула, да кулаки сжала, не беда. Горячая кровь. Пройдет.
        До усадьбы Гремучий ручей был час ходу. А по молодости, помнится, Ольга добегала до усадьбы за сорок минут. Как давно это было! Словно и не с ней.
        Гремучий ручей был местом особенным, тянуло к нему людей. И людей и, надо думать, нелюдей. Ведь не просто так там случилось то, что случилось. Пожар не просто так приключился. Хозяев не просто так «на вилы подняли». Про вилы рассказывал сосед дед Антип, рассказывал, как будто был очевидцем случившегося. Или даже участником. Старый, полуслепой, он любил посидеть летом на завалинке и языком потрепать был горазд. Про язык это уже баба Гарпина отмечала. Деда Антипа она на дух не переносила, и маленькой Ольге запрещала к нему приближаться. Но ведь интересно же! И вдвойне интересно, когда речь идет про усадьбу и все, что в ней приключилось. Потому Ольга бабу Гарпину не слушала, а вот деда Антипа очень даже наоборот. И то, что он рассказывал теплыми летними вечерами, не забыла. Может потому, что о рассказах этих баба Гарпина так и не проведала, не смогла стереть из Ольгиной памяти? Или потому, что рассказы были такими яркими, такими страшными, что их еще попробуй забыть?
        - …Я малой тогда был, - сипел дед Антип, пыхая самокруткой. У самокрутки был такой ядреный запах, что у слушателей слезились глаза. - Ну, не такой малой, как вы, - он обводил детвору подслеповатым взглядом, - постарше на пару годков. Но помню все, как будто оно вчера приключилось.
        И они хором спрашивали, а что же там такое приключилось в усадьбе Гремучий ручей?! Спрашивали, хоть и слышали эту страшную сказку уже много раз.
        - Когда усадьбу только строить начали, все дивились: кому нужен дом в такой глуши! Низко, затишно, от цивилизации далеко. - Слово «цивилизация» дед Антип произносил медленно, по слогам, будто пробовал на вкус.
        От цивилизации усадьба и в самом деле была далековато. Хотя, это смотря, что считать цивилизацией. Если их село Видово, так и не особо. Час неспешным ходом - разве ж это далеко? А вот если за цивилизацию взять город, так уже и далековато. Пешком, дай бог, чтобы за день добраться.
        А про глушь неправда! Дом заложили в самой нижней точке лощины, на берегу небольшого водоема, который получился после запруды того самого Гремучего ручья, что впоследствии дал название всей усадьбе. Сама лощина тоже называлась Гремучей. Почему? Ответить на этот вопрос никто из взрослых не мог. Рассказывали про особенный шум ветра в кронах деревьев. А еще про ручей, больше похожий на неглубокую речушку, который, петляя по склонам лощины, срывался вниз маленьким, но звонким водопадом. В общем, версии были разные, и никого особо не интересовало, какая из них верная.
        Как бы то ни было, а дом на дне лощины вывели быстро. Строили не свои, а приезжие. Неприветливые, дикого вида чужаки. С местными они не общались, жили там же, на стройке, а как только работы по дому были завершены, исчезли в одночасье.
        - Как сквозь землю провалились, - сказал дед Антип, пыхая самокруткой, а потом, хитро сощурившись, добавил: - Или еще что похуже.
        Они тут же спросили, что похуже, а он лишь многозначительно пошевелил кустистыми бровями, оставляя слушателям право самим додумать эту часть истории. И они додумывали. Особенно Ольга! Иногда она додумывалась до того, что приходилось спать со свечкой. И это еще до того, как баба Гарпина велела ей вести тетрадку.
        - А потом почти сразу приехали хозяева. Ну, про хозяев вы тут все наслышаны! Миллионер этот из столичных. И жена его то ли венгерская графиня, то ли австрийская. - Дед Антип щурился, словно припоминая, откуда точно родом была молодая графиня.
        Сейчас Ольга знала доподлинно, откуда, а тогда всякий раз сердце замирало в надежде услышать что-нибудь новенькое, что-нибудь особенное. И дед Антип не подводил. Иногда «графья» становились баронами, а иногда и вовсе беспородными помещиками. Беспородными, но очень богатыми!
        А как же иначе?! Как без огромных деньжищ-то управиться, превратить дикую, непролазную Гремучую лощину в эдемский сад?! Как построить этакую домину, мало чем отличающуюся от дворца?! Никто из них никогда не видел настоящих дворцов, поэтому верили деду Антипу на слово. Усадьба Гремучий ручей и в самом деле выглядела необычно, даже вызывающе для здешних мест. И не понять, что теперь называть глухоманью: ее или ее окрестности. Так было раньше, в давние времена. До того, как приключилось то несчастье. Иногда дед Антип называл произошедшее вот так деликатно - несчастьем, но чаще - чертовщиной! Конечно, детям было интереснее про чертовщину! Интереснее, и страшнее.
        - Сначала-то наши деревенские обрадовались! Экое развлечение: усадьба, иноземцы. Для нас же тут иноземцы были в диковинку. Кому просто любопытно было, а кто рассчитывал найти работу в Гремучем ручье. Это ж домина какая! - Дед Антип закатывал к небу полуслепые глаза, щурился на солнце. - А вокруг домины - парк. А рядом - пруд. И за всем этим добром присмотр нужен. Только вот зря надеялись! - На этом месте рассказа голос деда становился суровым и осуждающим, как будто он и сам был из числа тех, кто надеялся. Как будто его тоже обманули залетные иноземцы.
        - Со всей челядью переехали! Никогошеньки из Видова на работу не наняли. Даже садовник у них был свой. Садовник! Кому нужны эти садовники и сады, когда кругом столько лесу!
        Вот тут Ольга с ним никогда не соглашалась. Лес - это одно, а парк на дне Гремучей лощины - это совсем другое! Удивительное место с павильонами, диковинными статуями, с розовыми кустами, с прудиком. За всем этим непременно нужен уход, чтобы поддерживать в порядке этакую красоту. Вот только красота в Гремучей лощине жила недолго, порушили красоту…
        - А еще все думали, что в усадьбу нашенские помещики станут ездить. Балы устраивать, и эти… - Дед Антип прищелкнул заскорузлыми пальцами, - фейерверки! Бесовская забава, сказать по правде. Ну ее! Да только не принимали эти басурмане наших господ. Хозяин, Дмитрий Дмитриевич Радич, всем рассказывал, что его молодая супруга хворает, и тревожить ее ни в коем случае нельзя. Они, дескать, потому в Гремучей лощине и поселились, что тут условия какие-то особенные, сильно способствующие избавлению от всяких хворей. Уж не знаю, поверили ли наши господа этому залетному выскочке, но навязываться не стали.
        Это дед Антип говорил с какой-то непонятной гордостью за здешних господ.
        - Однако ж сами про гостеприимство не забывали, соседей к себе приглашали. Особливо господ из городских. Эти, видать, не такие гордые были. Или чужие деньжищи им глаза застили? - В этом месте дед Антип принимался сворачивать новую самокрутку, а слушатели терпеливо ждали продолжения истории, хоть и знали ее наизусть.
        …Вспоминать те славные времена было приятно. Словно Ольга снова вернулась в детство. Даже идти стало легче, и колени не отзывались болью на каждый шаг. Как же давно она не бывала в усадьбе? Если подумать хорошенько, то с полвека. Не было у нее в том особой нужды. Разве что в молодости, когда еще была жива баба Гарпина, а в ней самой кипел этот юношеский интерес ко всему загадочному и непознанному. А потом что же? А потом баба Гарпина потянула за невидимую петельку и велела забыть. Вот она и забыла. На многие годы. Тогда забыла, а сейчас начинает вспоминать.
        Странно так, будто из глубокого сна выныриваешь и никак не можешь разобраться, где еще сон, а где уже явь. Вот эта мощеная красной брусчаткой дорога - это точно явь. До нее Ольга и раньше доходила по каким-то своим учительским делам. Тут и школа недалеко, а в школе прошла, считай, вся ее жизнь. Так уж вышло, что вот эта красная, точно кровью залитая дорожка сделалась для нее границей, которую она долгие годы не решалась переступить, а теперь вот переступила.
        Сердце на мгновение перестало биться. Подумалось вдруг, что и не станет больше, что смерть ее будет наказанием за ослушание, за нарушение границ. Но ничего, сердце дрогнуло и пустилось вскачь сразу, как только граница из красной брусчатки осталась позади. Дальше пришлось идти по грунтовке, больше похожей на широкую тропу, но Ольга знала доподлинно, что этой дорогой пользуются так же часто, как и в мирные времена. Если не чаще, потому что Отто фон Клейст, тот самый фашистский вервольф, не захотел жить в Видове, устроил свое логово в Гремучем ручье. Почему? Может, чувствовал темную ауру этого места? Или ему просто нравилось жить в таком доме?
        После пожара, случившегося еще в царские времена, усадьба долго стояла в руинах. Ну, не совсем в руинах, дотла сгорела только часовня, да повредило огнем восточное крыло, а основное здание почти не пострадало. Его, конечно, разграбили, разорили и вынесли все, что можно было успеть вынести до приезда полиции. Вынесли бы и больше, но полиция сработала неожиданно споро, разъяренных мужиков оттеснили за границы усадьбы, кое-кого даже ранили. Потом еще долго велись всякие разбирательства, приезжали следователи, оценщики и журналисты из города. Какой-то неведомый меценат или кто-то из дальних родственников хозяев попытался усадьбу восстановить. Получилось хорошо, ничуть не хуже первоначального варианта, только с тех пор в Гремучем ручье подолгу никто не жил, а когда случилась революция, усадьба перешла органам Советской власти. Но и тогда не сложилось. Здание пытались использовать по-разному, но в силу его отдаленности от той самой цивилизации, получалось это не очень хорошо. Да и слава за Гремучим ручьем у местных закрепилась дурная. Никто толком ничего не знал и не помнил, а вот поди ж ты! Не было
жизни в Гремучей лощине, эдемский сад медленно, но верно дичал, пока не перестал отличаться от наступающего со всех сторон леса. И только перед самой войной жизнь, кажется, начала сюда возвращаться. Все благодаря источнику с минеральной водой, который открыли недалеко от усадьбы. Ну как открыли? Был он здесь всегда, и вода в нем была красноватая, солоноватая, вкусом похожая на кровь. Местные эту воду никогда не пили, а сам источник обходили седьмой дорогой. До тех пор, как какой-то ученый из области, снимавший в Видове на лето дачу, не решил взять пробы. Вода оказалась целебной, насыщенной железом и еще десятком других минералов. И местность вокруг него оказалась располагающей для отдыха и оздоровления советских граждан. Дом взялись реставрировать и даже успели отремонтировать восточное крыло.
        А потом началась война, которая порушила все людские планы, а самих людей разметала как фигурки на шахматной доске. Но Гремучий ручей пустовал недолго, чем-то он приглянулся бригаденфюреру СС Отто фон Клейсту. Он поселился в усадьбе и жил с максимальным комфортом. Ольга своими глазами видела грузовики с мебелью, что осторожно ползли по дороге в сторону лощины. Слышала, как собирали весь этот скарб в райцентре. Нет, не собирали - отбирали, заявляли свои права на все, что нравилось, на все, что радовало глаз Отто фон Клейста. Он верил, что эта война не продлится долго, и, кажется, не собирался возвращаться в Германию. Ему нравилась Гремучая лощина, ему нравился Гремучий ручей. Но, чтобы жить так, как он привык, нужны были слуги. Все, как в прежние времена! Нужна была челядь для ухода за домом и парком, который по приказу фон Клейста уже начали приводить в порядок.
        Челядь набирали из людей, мало-мальски знающих немецкий, проверяли на предмет связей и прошлого. Вот потому, что проверяли, Ольге и пришлось потянуть за невидимую петельку. Да не единожды. Не была она лояльной и добропорядочной с точки зрения нового режима. Погибшие на фронте дочь и зять - лучшее тому подтверждение. Но она была из тех, кого называют интеллигенцией. Так уж повелось, особенно после ее возвращения из Москвы. А еще она знала немецкий язык. Может, не в совершенстве, но очень хорошо. Не зря всю жизнь проработала учительницей иностранных языков. Фон Клейст таких привечал. Он был тонким ценителем искусства, архитектуры и всего прекрасного. Может, потому и вцепился, как клещ, в усадьбу. Вряд ли была у него другая причина.
        Попасть в лощину со стороны Видова можно было двумя путями: по узкой и довольно крутой тропе и по пологой, петляющей по склону дороге. Тропой пользовались пешие, по дороге ездили автомобили. Была она раза в три длиннее тропы, но Ольга выбрала ее из-за больных коленей. Не тот у нее уже возраст, чтобы козочкой скакать. Да и куда спешить? Будет время, чтобы осмотреться, вспомнить то, что забылось, еще раз все хорошенько обдумать. Ну и сил подкопить. Тех самых сил, которые достались ей от бабы Гарпины. В Гремучий ручей без личного разрешения Отто фон Клейста ей не попасть. Значит, нужно получить разрешение.
        Она медленно шла по дороге, обходила прихваченные льдом лужи, смотрела во все глаза. Мир вокруг менялся с каждым шагом. Сначала к дороге подступали старые вязы, в их изножье вольготно раскинулись непролазные заросли орешника. Когда-то давно орешник был высажен специально, как живая изгородь. За ним ухаживали, его стригли несколько раз в год, придавая красивую форму и сдерживая буйный рост, а потом ухаживать за ним стало некому, и всего за десяток лет получились вот эти джунгли. Скоро среди вязов стали появляться липы и клены. Это все еще было царство Флоры, но и рука человека тут уже чувствовалась. Чем дальше шла Ольга по дороге, тем тише становилось вокруг. Ветер, который уже вторые сутки буйствовал в Видове, застревал в сетях ветвей, не мог прорваться вниз, в лощину. И солнечный свет тоже проходил словно сквозь тончайшую вуаль, поэтому окружающее виделось размытым и не слишком четким. И причиной тому было не ослабевшее с годами зрение. В Гремучей лощине так было всегда, сколько Ольга себя помнила. Тише, темнее, загадочнее. Именно загадочнее. Спустя годы ее восприятие Гремучей лощины не
изменилось. Это было особенное место, понять и полюбить которое мог далеко не всякий человек. Даже время здесь, казалось, текло по-другому, и сезоны сменяли друг друга неспешнее, чем там, наверху. Весна наступала тут на несколько недель позже, но и лето задерживалось подольше. Летом здесь было теплее и тише, чем в окрестностях. Летом Гремучая лощина становилась прибежищем туманов. Туманы наползали со стороны леса, стелились по поверхности воды, укутывали влажным пологом деревья и кустарники, задерживались иногда до самого обеда, затем исчезали, чтобы на закате появиться вновь.
        А дорога тем временем пересекла невидимую, но все равно ощутимую границу между лесом диким и лесом рукотворным. Границу эту охраняла безголовая статуя. Когда-то во времена Ольгиного детства у статуи была голова. Страшная, рогатая, пучеглазая, с вертикальными зрачками. Когда-то этот мраморный инвалид был Фавном, стоящим на входе в эдемский сад. А сейчас от Фавна осталось лишь нескладное туловище, да ноги с копытами. Остались от козлика рожки да ножки… Голову отбили уже после революции. Куда она подевалась, никто не помнил. Может, какой рачительный хозяин забрал к себе домой для какой-то своей надобности, а может, до сих пор валяется она где-то на дне одного из здешних оврагов.
        Следом за Фавном то тут, то там стали появляться нимфы. Нимфам тоже досталось, Ольга не увидела ни одной без повреждений. То рука, то нога, то грудь… Призрачная армия мраморных уродцев. Когда-то давно они были призваны украшать парк, но вышло так, что теперь они лишь пугают. Выглядывают из-за деревьев, как живые, следят слепыми глазницами, шепчут…
        Нет, это не шепот. Это тот самый феномен Гремучей лощины. Здесь, почти на самом дне, звуки меняются, трансформируются во что-то новое, словно отдаленное, едва различимое эхо. Будь на деревьях листья, Ольга сказала бы, что это ветер шумит высоко в кронах. Но листьев не было, а звуки все равно доносились. Или это ручей? Он ведь где-то совсем близко, идет параллельно дороге, несет свои ледяные воды к усадьбе, чтобы упереться в небольшую плотину и превратиться в пруд. Отсюда, с дороги, его не видно, но он точно где-то поблизости. Ольге даже стало казаться, что она чувствует запах воды, хотя быть такого не могло, наверняка, Гремучий ручей еще закован в лед. Вот через неделю, пожалуй, все возможно, а пока мерещится. Запах - призрак. Такой же призрак, как и этот похожий на эхо звук, как нимфы, следящие за каждым твоим шагом.
        Над головой сипло гаркнул ворон, и Ольга вздрогнула от неожиданности. Оказывается, она уже успела отвыкнуть от громких звуков. Ворон, черный, как сажа, сорвался с ветки, и на Ольгу просыпались ледяные капли. Вот и капель, подумалось без былой радости. Раньше капель означала начало весны, пробуждение всего живого, но этой страшной весной, живое предпочитало притвориться мертвым. Может, подцепило заразу от чужеземцев? Или просто испугалось?
        А дорога тем временем перестала петлять и превратилась в прямую, как стрела, подъездную аллею. Сердце ускорило свой бег, а Ольга невольно прибавила шагу. За аллеей явно ухаживали, на вековых деревьях кое-где были видны следы от спиленных старых веток, тщательно замазанные садовым варом. Идущая параллельно аллее парковая дорожка была очищена, вдоль нее стояли скамейки на витых чугунных ножках. Скамейки эти Ольга видела в городе. Значит, и они приглянулись нынешнему хозяину Гремучего ручья. Настолько приглянулись, что он не пожалел ни сил, ни времени, чтобы привезти их в усадьбу. А еще это значило другое: Отто фон Клейст имел вес. Веса этого запросто хватало на такие вот капризы и на то, чтобы заполучить Гремучий ручей в свое полное владение.
        Аллея уперлась в украшенные геральдическими вензелями кованые ворота. Ворота были такими большими и такими тяжелыми, что ни вандалы, ни ветра перемен ничего не смогли с ними сделать. Впрочем, как и с окружающим усадьбу забором. Просто раньше ворота были распахнуты настежь, а сейчас заперты и охранялись двумя эсэсовцами с автоматами. А еще двумя черными, с рыжими подпалинами, псами. Оказывается, вервольфы любят волкодавов. Какая ирония…
        На Ольгу эсэсовцы уставились недобрыми взглядами, а дула их автоматов многозначительно глядели прямо ей в живот.
        С двумя сразу она не справится. Да ей и без надобности, у нее есть выписанный в комендатуре пропуск.
        Она так и сказала на чистейшем, почти литературном немецком языке, чем повергла эсэсовцев в легкое замешательство.
        - Я могу показать. Вы позволите? - Ольга выставила вперед сумочку, словно защищаясь от направленных на нее автоматов.
        Охранники переглянулись, а потом синхронно кивнули. Их псы так же синхронно мотнули мордами. Наверняка, по ночам эти черные звери патрулируют территорию усадьбы. Отто фон Клейст печется о своей безопасности. Ну что ж, у него есть на то причины. Но ведь он не знает, кого его волкодавы только что пропустили на территорию. Нет, в ней нет ни силы, ни яростной веры тех, кто ушел в партизаны и подполье. Она простая, стареющая женщина. Не нужно себе льстить - старая женщина. Старая, с виду совершенно безопасная. Но она знает то, что может изменить ход истории. Не всей истории, к сожалению, но вот этой конкретной. А еще у нее есть ящик Пандоры. Она еще не решила окончательно, стоит ли его открывать. Да что там! Она даже не уверена в его существовании! Но ради Танюшки Ольга пойдет до конца. Каким бы ни был этот конец. И когда она остановится у последней черты, рядом с ней будет стоять очень много этих… волкодавов. Уж она постарается.
        Пропуск проверяли со всей тщательностью. Пока проверяли, Ольга стояла смирно, продолжала прикрываться дамской сумочкой, поправляя поля фетровой шляпы. Да, она нарядилась. Сейчас даже самый внимательный наблюдатель не признал бы в ней испуганную старуху с площади перед эшафотом. Хорошие вещи способны изменить облик женщины до неузнаваемости. А у Ольги были хорошие вещи. Так уж вышло, что проблем с деньгами не имела ни баба Гарпина, ни она со своими девочками. И на жизнь кое-что осталось. На жизни нескольких поколений, если уж быть до конца честной. Откуда это все, Ольга не знала, но надеялась вспомнить. С каждым часом память подсовывала ей все больше и больше воспоминаний, а голос бабы Гарпины звучал в голове все глуше и глуше. Она еще подсказывала, наставляла, но чувствовалось, что это ненадолго, что очень скоро она покинет Ольгу навсегда, и придется самостоятельно принимать нелегкие решения. И придется становиться для Танюшки той, кем была для нее баба Гарпина.
        - Идите к дому. Вас ждут, - сказал один из волкодавов, возвращая ей пропуск. Взгляд его не то чтобы смягчился, но сделался не столь подозрительным. Начало положено…
        А за воротами начинался настоящий эдем. Пока еще по-мартовски скупой на тепло и солнце, но уже ухоженный, очеловеченный. Изящные изгибы очищенных от снега дорожек, аккуратно подстриженные кусты, отключенный по случаю зимы фонтан перед домом, который Ольга, оказывается, тоже почти забыла. Было в этом доме что-то нездешнее - и в архитектурном смысле, и вообще. То ли дом, то ли замок. Но не тяжеловесный, толстостенный, призванный охранять покой своих хозяев, а изящный, стремящийся вверх к пока еще низкому мартовскому небу. Не чистая готика, но что-то близкое, чуждое тому, к чему привыкло местное население. Оттого, наверное, и относились к усадьбе всегда с опаской. Или не только от этого, но проще думать, что причина - в архитектуре, а не в событиях, что происходили тут много лет назад. Вот оно - восточное крыло. Следы огня уже почти не заметны на каменных стенах. Если только знать, куда смотреть. Если только приглядываться. Дом, словно живой организм, затянул раны, нарастил новую каменную шкуру и сейчас подозрительно следил за Ольгой несколькими десятками окон.
        А она вспомнила! Она помнила и вот эту, увитую девичьим виноградом стену, которая по осени полыхала огненно-красным, и вот это широкое крыльцо в три ступени. И клумбу-розарий перед парадным входом. Розы давно вымерзли без должного ухода и укрытия, а те, что не вымерзли, одичали и измельчали. Сам дом тоже одичал и затаился, словно не доверял новому хозяину. А может и не доверял. Он столько всего пережил, столько вынес - этот удивительный дом! Может, ему было лучше одному, без назойливого внимания людей?
        Ольга остановилась перед дубовой дверью, протянула руку к медному кольцу, но постучать не успела. Дверь открылась сама. С той стороны стояла старуха. Ольга и себя-то давно не считала девочкой, но женщина, кутающаяся в пуховую шаль, была именно старухой - сухой, сморщенной, со строгим пучком седых волос и горделивой осанкой. Чего ей стоило держать спину прямой, Ольга понимала. Одна лишь эта сила воли вызывала уважение.
        - Вы к Отто? - спросила старуха на немецком, словно была уверена, что Ольга должна понимать этот язык. И по тому, как по-свойски она называла фон Клейста по имени, становилось понятно, что она не простая прислуга, что она на ступеньку выше. А то и на несколько ступенек.
        - Здравствуйте! - Ольга поздоровалась, попыталась улыбнуться, но не смогла. Слишком уж внимательным, слишком острым был взгляд старухи. - Да, я к господину Отто фон Клейсту. У меня есть пропуск. - Она потянулась к сумочке, но старуха нетерпеливо махнула рукой и сказала, продолжая сверлить Ольгу взглядом:
        - Не нужно. Если вы прошли контроль…
        Как это беспечно со стороны старухи! Да, Ольга прошла контроль, но ее не обыскали. Лишь осмотрели сумочку. При большом желании оружие можно спрятать в одежде.
        В темноте за спиной старухи вспыхнули две пары глаз, а потом Ольга увидела псов. Крупных, поджарых, остромордых - опасных. Псы безмолвно оскалились, а старуха положила ладони им на головы и ласково сказала:
        - Деймос, Фобос! Спокойно, мальчики.
        Да, оружие бы не помогло. По крайней мере, холодное. Наверное, и пистолетом Ольга не успела бы воспользоваться.
        - Интересные клички. - Ольга все-таки нашла в себе силы, чтобы вежливо улыбнуться. Она не боялась собак. Ни сейчас, ни в детстве. Она вообще мало чего боялась после рассказов бабы Гарпины. Все самое страшное осталось там, в рассказах. А жизнь - это всего лишь жизнь. Так ей думалось до тех пор, пока не началась война…
        - Вам так кажется? - А старуха не улыбалась и впускать Ольгу в дом не спешила.
        - Фобос и Деймос… - Ольга пожала плечами. - Это очень… тонко.
        Она сомневалась, что эту старуху можно пронять банальной лестью, но клички и в самом деле были такие… со смыслом, очень подходящие этим черным псам.
        - Есть еще Гармония, она сейчас с Отто. Проходите в дом. Кстати, как вас зовут?
        Ольга перешагнула порог, представилась.
        - Можете звать меня фрау Ирма. Если Отто решит вас оставить. - В том, что сказала старуха, не было ни насмешки, ни презрения - простая констатация факта. Ольгу могут оставить в Гремучем ручье, могут вышвырнуть за дверь, а могут скормить мифической четвероногой тройке: Деймосу, Фобосу и Гармонии[1 - Фобос (др. греч. «страх»), Деймос (др. греч. «ужас»), Гармония - в древнегреческой мифологии одни из детей богини любви Афродиты и бога войны Ареса. Фобос и Деймос, согласно мифологии, сопровождали Ареса на полях сражений.]. - Следуйте за мной и постарайтесь не делать резких движений. Мальчики этого не любят.
        Мальчики следили за Ольгой такими же внимательными взглядами, как и фрау Ирма, но, в отличие от старухи, были готовы в любой момент ринуться в атаку. Справилась бы с ними Ольга? Она не знала, поскольку не задумывалась, сработают ли ее способности на зверях. Нужно будет как-нибудь проверить. Если фон Клейст решит оставить ее в Гремучем ручье.
        Вслед за старухой Ольга пересекла просторный и гулкий холл, который не успела толком рассмотреть, поднялась по дубовой лестнице на второй этаж, свернула в узкий и слабо освещенный коридор. Коридор вел в западное, отреставрированное еще до войны крыло. Эхо их шагов гасила толстая ковровая дорожка, в сумраке коридора казалось, что фрау Ирма не идет, а скользит по ней, не касаясь ногами пола. Или это не из-за сумрака, а из-за по-кошачьи плавных, выверенных движений? Порой старуха вовсе не казалась старухой. Со спины ее даже можно было принять за юную девушку.
        Они остановились перед плотно запертой дверью. Прежде, чем войти, фрау Ирма постучала. Но это был короткий формальный стук, не предполагающий ответа. Теперь по иерархической лестнице она поднялась еще на пару ступеней. Не прислуга. Точно не прислуга.
        В комнате за дверью царил полумрак. Тусклый свет просачивался в нее сквозь плотную тюлевую кисею, слабо освещая помещение и почти не освещая дальние углы. Зато человек, сидящий за письменным столом, находился в ярком пятне света от настольной лампы. Желтый свет ложился на его лицо причудливыми мазками, от чего лицо напоминало безжизненную маску. Там, на площади, Ольга не могла разглядеть Отто фон Клейста как следует, даже возраста его не могла определить. Впрочем, даже сейчас она не могла сказать доподлинно, сколько лет сидящему за столом мужчине. С одинаковым успехом ему могло быть и сорок, и шестьдесят. Волосы его были черными, без единого седого волоса, а глаза за стеклами круглых очков светлыми. Губы под полоской аккуратно подстриженных усиков были сжаты в тонкую линию. От этого казалось, что Отто фон Клейст недоволен. Очень недоволен тем, что его потревожили. Или он был недоволен появлением Ольги?
        - Что такое, Ирма? - Тонкие губы разжались и сложились в подобие улыбки. Отто фон Клейст привстал из-за своего стола. Он привстал, а лежащая у его ног черная, остроухая собака вскочила на лапы. Та самая Гармония, сестрица Фобоса и Деймоса. Она тоже не рычала, просто молча скалилась, просто сверлила Ольгу взглядом, готовая по первому приказу хозяина разорвать ей глотку. - Кто это с тобой?
        - Это фрау Хельга.
        Вот как ее представили. Не какая-то русская из деревни, а фрау Хельга. Наверное, это означало, что старуха решила дать Ольге шанс. Старуха решила, а вот как насчет фон Клейста?
        - Пришла наниматься на работу помощницей по дому. - тем временем добавила старуха.
        - Она слишком стара для такой работы. - Фон Клейст окинул Ольгу быстрым, равнодушным взглядом.
        - Я еще старше, Отто. - Старуха усмехнулась. - И мне нужна помощница. К тому же, фрау Хельга отлично говорит по-немецки.
        - Правда? - Черные брови фон Клейста слегка приподнялись. - Ну, скажите мне что-нибудь, фрау Хельга. - это прозвучало насмешливо, но Ольга была готова. Ей бы еще подойти к нему поближе. Настолько близко, чтобы заглянуть за тонкую преграду очков, чтобы нащупать петельку.
        - Я всю жизнь проработала учителем немецкого языка, господин фон Клейст. - Когда Ольга заговорила, голос ее не дрожал. Такие… вервольфы чуют страх на расстоянии. Она не должна бояться. Да ей и не страшно. - Я люблю этот язык.
        Любит. Хоть и полюбила не сразу. Певучий итальянский поначалу нравился ей куда больше. Но все же немецкий она предпочитала французскому. Да, ей легко давались языки. Так уж был устроен ее мозг и память.
        Наверное, у нее получилось, потому что Отто фон Клейст кивнул, опустился обратно в кресло, сказал:
        - Вы производите впечатление, фрау… - Он прищелкнул пальцами, словно вспоминая. Ольга молчала, дожидалась, когда он решит, что она достойна того, чтобы он помнил ее имя. Это такая игра. Она принимает ее правила. Пока принимает. Подойти бы поближе…
        - Хельга. Ее зовут Хельга, Отто! - У фрау Ирмы были свои правила игры, и не было Ольгиного терпения. - Так что ты решил? Она подходит?
        Прежде, чем ответить, фон Клейст поманил Ольгу пальцем. Это хорошо. Она ждала этого.
        Ольга двигалась медленно, а за ее спиной так же медленно двигались псы.
        - Знание немецкого языка - это очень похвально. - Фон Клейст уперся локтями в обтянутую зеленым сукном столешницу. - А любовь к этому великому языку похвальнее вдвойне. Дайте-ка я на вас посмотрю…
        Она тоже посмотрит. Пробьется через бликующее стекло очков, поищет петельку, а потом потянет. Чтобы уже наверняка…
        …За бликами стекол не было ничего: ни глаз, ни петельки, ни души. Ольга рухнула в черный непроглядный омут и от черноты этой едва удержалась на ногах. Но удержалась. И даже лицо удержала. Ни одним мускулом не дрогнула, не показала степень своего изумления. А фон Клейст, кажется, тоже был озадачен. Когда Ольга поняла, что ничего не найдет на дне его глаз, эти глаза сделались самыми обычными, светло-голубыми в желтом свете настольной лампы. При свете дня они могут быть другими, случаются и такие метаморфозы.
        - Ваш любимый немецкий писатель, фрау Хельга? - спросил вдруг фон Клейст.
        - Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер, - сказала она без раздумий. Впрочем, не было у нее времени на раздумья.
        - Вот, значит, как… - Фон Клейст усмехнулся. - Согласен, великий и очень разносторонний человек, но мне ближе братья Гримм. Я вырос на их чудесных сказках. - Он перевел взгляд на фрау Ирму, и та едва заметно кивнула. Уж не она ли читала ему эти чудесные сказки?
        Ольга и сама их читала. В оригинале на немецком. Но читать их Танюшке она бы не стала. Неизвестно, чьи сказки страшнее: бабы Гарпины или братьев Гримм.
        - Вы мне подходите, фрау Хельга. - Фон Клейст погладил поднырнувшую под его ладонь Гармонию. - Люблю образованных людей. Здесь, в дикой стране, это такая редкость!
        Ольга стояла напротив него и думала о другом. Она думала о том, почему у нее ничего не вышло, и о том, что ей повезло, что фон Клейст решил нанять ее на работу. Сам решил. А еще ей было страшно. Почти так же страшно, как от сказок бабы Гарпины. Нет, пожалуй, даже страшнее.
        - Но вы должны понимать, что спрос с вас будет высок, невзирая на ваш возраст. Это особое место. Долгое время оно было незаслуженно забыто, но я здесь для того, чтобы вернуть его к… - Нет, он не сказал «к жизни». Он ничего не сказал, оборвал себя на полуслове и снова посмотрел Ольге в глаза. На сей раз, она оказалась готова. В голове у нее звучала «Ода к радости» фон Шиллера. Этакий заградотряд из слов. Слова иногда имеют особу мощь, могут убить, но могут и защитить.
        - А что конкретно вам нравится из Шиллера? - спросил фон Клейст и тут же добавил: - Погодите, не говорите! Дайте я угадаю! Вам нравится «Ода к радости», ведь так?
        Как?.. Он не сумел пробиться через заградотряд из слов, но сумел почувствовать сами слова. Или все гораздо проще?
        - Вы очень проницательны, господин фон Клейст.
        - Быть проницательным - это мое… я бы сказал, маленькое хобби. Но и вы, фрау Хельга, полны загадок, как я посмотрю.
        Куда он посмотрел? Как много смог увидеть? Наверное, не много, если решил взять ее на работу.
        - Никаких загадок, господин фон Клейст. - Ольга улыбнулась сдержанной улыбкой. - Просто нельзя не любить «Оду к радости».
        - Наверное. - Он кивнул и в тот же миг потерял к ней интерес. Ольга кожей почувствовала, как исчез тот невидимый щуп, что шарил у нее в мозгу. - На сегодня можете быть свободны. Ирма, займись остальным, мне нужно поработать. - Сказал и уткнулся в бумаги, что лежали перед ним на столе. Гармония легла у его ног, но продолжала следить за Ольгой.
        - Следуйте за мной, - велела фрау Ирма и, больше не говоря ни слова, вышла из кабинета. Фобос и Деймос скользнули за ней черными тенями.
        Они снова шли по темному коридору: фрау Ирма впереди, Ольга следом. Спустились по лестнице, прошли в маленький, скромного вида кабинет.
        - Прошу - присаживайтесь. - Фрау Ирма указала на стул с высокой спинкой, а сама уселась за письменный стол. На столе царил идеальный порядок. Впрочем, как и в самом кабинете.
        Фобос и Деймос остались у двери, и захочешь - не убежишь.
        - Я рада, что Отто вас оставил, - сказала фрау Ирма, открывая изящного вида записную книжку. - Мне бывает тяжело.
        Она не договорила, но Ольга и сама поняла, что речь сейчас не о загруженности, а о дефиците общения. Хотелось ли ей общаться с этой старухой? Нет! Но она будет. Будет общаться, будет улыбаться, даже пресмыкаться, если потребуется. Что угодно, лишь бы у нее появилась возможность беспрепятственно передвигаться по территории усадьбы.
        - Ваш рабочий день будет начинаться в восемь часов утра и заканчиваться в семь вечера. - проговорила фрау Ирма. Помолчала, видимо, ожидая возражений, но Ольга возражать не стала.
        - Как скажете. - лишь кивнула она.
        - Каждое утро в усадьбу приезжает автомобиль с провизией. Я распоряжусь, чтобы по дороге водитель забирал вас на окраине поселка. Но возвращаться вам придется самой. Понимаете меня, фрау Хельга?
        Ольга понимала. Спускаться в Гремучую лощину всяко легче, чем подниматься из нее. Бедные ее ноги…
        - Да, меня все устраивает.
        - Устраивает… - Фрау Ирма хмыкнула. - Редкое качество по нынешним временам.
        Ольга ничего не ответила, да от нее и не ждали ответа. Дальше был по-армейски четкий и быстрый инструктаж, а потом такая же быстрая экскурсия по дому.
        - Каждый день я буду обозначать для вас фронт работ. Дел в таком большом доме всегда много, а люди ленивы и нерасторопны.
        Ольга не знала, о каких людях говорит старуха. За все время ее пребывания в поместье она не видела никого, кроме фон Клейста, фрау Ирмы и автоматчиков на воротах.
        - Если будете работать хорошо, помимо жалования получите паек. Я слышала, у местного населения с этим есть определенные трудности.
        Трудности были. По большей части из-за того, что не осталось ни одного дома, который бы не разграбили оккупанты. А еще от того, что в поселке почти не осталось мужчин. Старики и малые дети не в счет.
        - Я буду вам очень признательна, фару Ирма.
        - Пока не благодарите, - отмахнулась старуха. - Я еще не видела, как вы работаете. Попасть в Гремучий ручей тяжело, но гораздо тяжелее здесь задержаться. Вы должны это понимать. Хоть я и скучаю по родной речи, ваше знание языка не может служить гарантией.
        - Я понимаю. - Ольга кивнула.
        - Хорошо. - Фрау Ирма посмотрела на нее из-под полуопущенных век. - Подождите в холле, вам вынесут пропуск. И прошу вас, не опаздывайте. Пунктуальность - это половина успеха.
        Ждать Ольге пришлось недолго. Похоже, фрау Ирма в вопросах пунктуальности была строга к себе так же, как и к другим. Молодой солдат протянул Ольге пропуск, сказал, глядя не на нее, а прямо перед собой:
        - Следуйте за мной. Я провожу вас до ворот.
        Полной грудью Ольга вздохнула, лишь оказавшись за территорией усадьбы. Тут же разнылись спина и колени. Ничего. Она справится. Начало положено.
        Путь домой показался ей длиннее в два раза. Наверное, из-за того, что дорога все время шла в гору. Несколько раз Ольга останавливалась, чтобы передохнуть. Пока стояла, прислушивалась к голосу лощины. Своя она тут или чужая? Рад ли ей этот не то лес, не то парк? Принял ли ее старый дом? Готовы ли мраморные нимфы смириться с тем, что она каждый день будет проходить мимо них? Скоро она получит ответы на свои вопросы, а пока нужно двигаться дальше.

* * *
        Дома было тепло, пахло печеной картошкой и травяным чаем. С продовольствием у них и в самом деле было плохо, на остатках картошки, круп и муки им нужно было как-то дотянуть до лета. Летом станет полегче, летом в лесу появятся грибы и ягоды. Да и в огороде можно будет вырастить какую-никакую зелень. А пока приходится экономить, жить впроголодь и надеяться на унизительные подачки от немцев. Если ей еще удастся заработать эти подачки.
        - Бабушка, ты? - на звук открывшейся двери из комнаты вышла Танюшка. Она зябко куталась в вязаную кофту. Худенькая, высокая, большеглазая… Девочка с ледяными ладошками и горячим сердцем.
        - Я, Татьяна. - Стараясь не морщиться от боли, Ольга присела на скамью, принялась разуваться. - Как ты тут?
        - А как ты… там? - Внучка смотрела на нее без злости, скорее, с недоумением. Все никак не могла понять, почему Ольга решилась на такой поступок.
        - С завтрашнего дня выхожу на работу. - Вслед за ботинками Ольга сняла пальто и шляпу. Пошевелила затекшими пальцами на ногах. Отвыкла она от каблуков. Отвыкла, но придется привыкать снова. До усадьбы можно добираться и в чем-то более удобном, а переобуваться уже на подступах. Почему-то ей казалось, что внешний вид очень важен для тех, кто принял ее на работу. Почти так же важен, как и ее безупречный немецкий. Ну что ж, она потерпит. - Туда буду добираться на фуражной машине, обратно своим ходом.
        - Бабушка, ну зачем?.. - Танюшка переставила ее ботинки поближе к печке. - Это же нелюди, бабушка.
        - Я знаю. - Ольга погладила внучку по волосам. - Нелюди и враги. Но, Татьяна, иногда лучше быть как можно ближе к врагу.
        - Зачем? - внучка смотрела на нее с осуждающим недоумением.
        - Затем, чтобы знать наперед, что он захочет предпринять.
        - Бабушка, ты меня прости, - Танюшка пристроила ее пальто на вешалку, - но какая из тебя подпольщица? А люди будут говорить…
        - Люди всегда говорят! - Ольга оборвала внучку. - Человеческой натуре это свойственно. Но умный человек всегда может определить, где правда, а где пустые сплетни.
        На самом деле не всегда, но Танюшке об этом знать не нужно.
        Они уже пили чай, когда в сумраке за окошком мелькнула какая-то тень, а через пару секунд в дверь торопливо, но настойчиво постучали. Ольга знала этот стук. Танюшка тоже, поэтому и не стала спрашивать, кто там, а сразу впустила нежданного гостя в дом.
        Впрочем, не гостя, а гостью - соседку Зосю Куликову. До войны Зося работала в школе уборщицей, большим умом не отличалась, но была прилежной и исполнительной. Она в одиночку растила сына, балбеса и хулигана Митьку, при случае всем и каждому жаловалась на свою нелегкую бабью долю, даже умела весьма натуралистично расплакаться в нужный момент. Не сказать, что Зосю так уж ценили, но жалели. И балбеса Митьку тоже жалели, тянули из класса в класс, хоть и было очевидно, что к наукам он не расположен, ни умом, ни прилежанием не отмечен, а хулиган, каких еще поискать. Митька учился с Танюшкой в одном классе, с раннего детства очень не любил ее и задирал. Повлиять на него не могли ни отповеди директора, ни мокрое полотенце, которым регулярно перетягивала его Зося. Такой уж он уродился. К материнской, граничащей с легким слабоумием простоте добавлялась безрассудная удаль отца, который больше времени проводил в тюрьмах, чем возле жены и ребенка. Гриня Куликов был вором-рецидивистом, а еще романтиком. Из тюрьмы он слал неграмотной Зосе длинные и витиеватые письма, которые ей зачитывал кто-нибудь из учителей.
Бывало, и Ольге доводилось приобщиться. Письма прекратились сразу после начала войны. Зося все еще надеялась на чудо, верила, что ее любимый Гринечка вернется. Только она одна и надеялась, потому что тюрьму, в которой сидел Григорий, разбомбили в первые же дни оккупации.
        Зося шмыгнула в дом, прижалась спиной к двери, уставилась на Ольгу с Танюшкой совершенно безумным взглядом. По ее круглому простоватому лицу градом катились слезы. Сердце сжалось. Не было нынче в Видове хороших новостей.
        - Зося, что?.. - Ольга взяла соседку за плечи, легонько встряхнула. - Что случилось?
        Она не отвечала, плакала, мычала что-то невразумительное, икала…
        - Тетя Зося, выпейте! - Танюшка сунулась к ней с чашкой травяного чая. Как будто чай мог унять то отчаяние, что рвало на части эту несчастную.
        - Пойдем-ка присядем. - Ольга потянула вялую, несопротивляющуюся Зосю в комнату, силой усадила за стол, велела: - Рассказывай!
        Зося вздрогнула, словно от пощечины, перестала голосить, утерла мокрое лицо рукавом телогрейки.
        - Забрали… - сказала шепотом. - Митеньку забрали.
        - Кто? - ахнула Танюшка. Она не любила Митеньку, но в этот самый момент забыла об их давней вражде.
        Да, кому мог понадобиться балбес и хулиган Митька Куликов, вред от которого исчислялся разве что разбитыми в поселке окнами да килограммами украденных в колхозном саду яблок?
        - Я не знаю… - Зося таращила красные от слез глаза, шмыгала носом.
        - Погоди, - Ольга придвинула к ней травяной чай. - Погоди, Зося! Тогда откуда ты знаешь, что его забрали?
        - Откуда знаю? - Зося обхватила чашку обеими руками, вцепилась в нее так, что побелели костяшки пальцев. - А оттуда! - сказала и громко икнула. - Домой он не пришел. Вот откуда!
        Ольга глянула на настенные часы - десять часов пятнадцать минут. Да, уже поздно, но когда такие мелочи останавливали Митьку? Однажды он и из дому сбегал. На перекладных добрался аж до областного центра, решил навестить папеньку. Там его и поймали. Ольге с директором пришлось за ним ехать, потому что Зося слегла от переживаний. Вот и сейчас уже почти готова слечь…
        - Вернется, не реви, - сказала Ольга строго. Она знала, что люди удивительным образом реагируют на такой вот строгий тон. Большинство из них приходит в чувство.
        Зося не пришла, лишь придвинула к себе чашку и тоненько завыла.
        - Он знает… что нельзя… - В вое иногда удавалось разобрать слова. - Он же висельников… висельников видел… Я его специально побила, чтобы не лазил… где попало не лазил чтобы… Им же без разницы, Митенька это мой или партизан… Они ж сразу стрелять начнут… Я сама слышала, как Мишаня рассказывал, что приказ есть стрелять по партизанам… Особливо, если не отзываются и убегают… А Митенька ж он всегда убегает… Он же такой у меня быстрый… - Вой сделался громче, остальные слова в нем потонули.
        - Выстрелы слышала? - спросила Ольга, разжимая закостеневшие Зосины пальцы.
        - Что?.. - спросила та и снова завыла.
        - Я спрашиваю, стреляли сегодня в Видове?
        Выстрелы - это событие. О стрельбе тут же узнают все сельчане, вести разносятся, как пожар.
        - Татьяна, - Ольга перевела взгляд на внучку, - сегодня стреляли?
        - Нет. - Танюшка замотала головой. - Тихо было. Я даже этих… - хорошенькое личико ее исказила гримаса ненависти, - даже этих не видела.
        - Слыхала, Зося? Не было никаких выстрелов. Немцев в поселке сегодня тоже не было. Вернется твой Митька. Вот попомнишь мои слова, нагуляется и вернется.
        - Нагуляется… - Зося сжала лицо ладонями с такой силой, что глаза ее сползли к переносице, а рот округлился, а Ольга некстати подумала, что, наверное, с кого-то очень похожего на Зосю, Мунк и писал свою картину «Крик»… - Да как же он нагуляется, когда я запретила? Я ж ему велела из дому не выходить!
        - И он всегда тебя слушался?
        - Всегда! - Продолжая удерживать голову руками, Зося закивала.
        - Никогда! - Отрезала Ольга. - Даже когда малой совсем был, не слушался. Не блажи, Зося, вернется твой Митька.
        - Вернется? - Теперь Зося смотрела на нее с надеждой.
        - Всегда возвращался. - Или возвращали. Но всегда целым и невредимым.
        - Тогда я, наверное, это… - Зося встала. - Пойду я тогда. А то ж Митенька вернется, а меня нету. Может он уже вернулся, а?
        - Может и вернулся. А может, у кого из дружков заночевал. - предположила Ольга.
        Но не было у Митьки дружков, не сходился он с местными пацанами темпераментом. Только зачем же Зосе такое знать? Ольга и сама верила, что Митька объявится. А вот когда объявится, тогда его и нужно как следует отлупить. Только не мокрым полотенцем, а ремнем, что остался на память от папеньки.
        Она говорила, а Зося кивала в такт каждому слову и пятилась к выходу.
        - А если до утра не объявится, куда мне? Кому в ноги падать? - Зося смотрела на Ольгу с такой надеждой, что стало не по себе. Да, она могла предвидеть развитие событий. А точнее, просто просчитать все возможные варианты. Пока все было за то, что Митька где-то отсиживается, что к утру вернется домой. Другие варианты Ольга пока рассматривать не решалась.
        - А если до утра не объявится, пойдем к Мишане, - сказала она твердо. - Я с него спрошу.
        Спросит. Если потребуется, так и за петельку потянет. Дернет так, что кровь уже у него носом пойдет.
        - Если что, ты ко мне в шесть утра постучись, потому что в семь мне нужно будет отлучиться.
        Да, видно, и в самом деле Зосе было очень плохо, раз не спросила, куда это она собралась отлучаться. В другое время спросила бы непременно. Сначала спросила, а потом бы по поселку разнесла, еще и от себя приврала бы. Но сейчас не до того, сейчас все ее мысли о непутевом Митеньке.
        Как только за Зосей захлопнулась дверь, Ольга задвинула засов, строго посмотрела на Танюшку.
        - Давай ложиться. Завтра рано вставать.
        - Бабушка, а ты в самом деле веришь, что Митька найдется? - спросила внучка.
        - Я надеюсь, Татьяна. Всего лишь надеюсь. - Девочке врать не нужно. Не в этот раз. Случиться могло всякое, и обе они это прекрасно знают. - Но, если до утра не объявится, я лично схожу к Мишане.
        Врать не надо, а успокоить нужно.

* * *
        Заснуть получилось не сразу, а когда наконец получилось, снилось всякое. Тревожную предрассветную дрему прогнал тревожный же стук. Стучали в окно. Стучали и голосили…
        Ольга спустила босые ноги на холодный пол, накинула на плечи шаль, успокаивающе шикнула на вскинувшуюся на своей кровати Танюшку.
        - Лежи, я посмотрю, кто там.
        Она уже знала, кто там, а это значило, что Митька так и не объявился, а это значило, что придется идти на поклон к Мишане-полицаю…
        Мишаня жил на окраине села в покосившейся избушке вместе со старой, полуглухой и полуслепой бабкой. Избушка давно нуждалась в мужском внимании, как и прогнивший местами забор, но руки у Мишани росли не из того места. А еще с совестью была беда.
        - Ты не суйся, я сама буду разговаривать. - Ольга строго глянула на голосящую Зосю. - А лучше отойди-ка вон туда, не путайся под ногами.
        Зося пыталась сопротивляться, но этой бессонной ночью силы ее покинули.
        - Жди, я скоро, - велела Ольга и решительно постучала в дверь.
        Ей не открывали долго, минут пять, если не десять, но Ольга знала - Мишаня уже затаился по ту сторону двери, и если попытаться пошарить в этой сонной темноте…Она и пошарила, нащупала петельку, потянула. И вслед за петелькой вытянула на крыльцо Мишаню. На невидимом аркане вытянула.
        - Чего надо? - Мишаня моргал и щурился в тусклом свете керосиновой лампы. Был он одет в исподнее, лишь поверху накинул телогрейку. - Что за пожар?
        - Вопрос у меня к тебе есть.
        - Посеред ночи?! - Он пытался уйти, захлопнуть дверь, но Ольга держала крепко. Никуда он не уйдет, пока она не узнает то, за чем пришла.
        - Уже утро, Михаил. Рассвет скоро.
        Полицай переминался с ноги на ногу, ежился на ветру, смотрел понуро.
        - Говори, что надо… - В голосе его было уже знакомое Ольге недоумение.
        - Где Митька Куликов? - спросила она и чуть сильнее потянула за петельку.
        Мишаня пошатнулся, но на ногах устоял, удивленно сощурил рыбьи глаза.
        - Митька? А мне откуда знать? Почему ко мне приперлись? - Поверх Ольгиного плеча он глянул на Зосю.
        - Приперлись, потому что Митька не пришел домой ночевать. Зося боится, что его забрали.
        - Кто забрал? - Мишаня юлил, пытался соскочить с крючка, но удивление его было неподдельным. - Кому он нужен, этот паразит?!
        - Маме нужен. Зося его домой не дождалась, вот мы и подумали, что его могли…
        - Не было приказа производить арест. - Мишаня подбоченился, расправил грудь. - Если бы был, я бы знал. Да и зачем? Какой с него вред новой власти?! Ни вреда от него, ни пользы.
        Это хорошо, что ни вреда, ни пользы. Это значит, что Митька не у немцев, и есть надежда, что парень вернется домой.
        - Все? - спросил Мишаня с вызовом. - Все, что хотела спросить, спросила?
        Ольга молча кивнула, развернулась к нему спиной.
        - А тогда я спрошу, - ударили ее в спину насмешливые слова. Эх, не нужно было отпускать петельку…
        - Спрашивай. - Ольга не стала оборачиваться, замерла на крыльце. - Как долго ты собираешься Таньку от меня прятать, старая? Ты смотри, она у тебя девка видная, лакомый кусок! На такой кусок желающих найдется много! Так может со своим лучше, чем с немцами? Я-то один, а немцев-то много…
        Он говорил, а Ольга наматывала невидимую веревку на кулак. Намотала, дернула со всей мочи. За спиной послышался вой. Значит, получилось до кровавой юшки. Зря он заговорил про Танюшку. Ох, зря…
        Зося поверила. Любой матери проще поверить, что ее непутевый сын где-то загулял, а не томится сейчас в фашистских застенках. Она даже припомнила какого-то Митькиного дружка из райцентра и даже убедила себя, что Митька сейчас у него в городе. Ольга ее не переубеждала. Человек должен надеяться на лучшее. Она тоже надеялась. Мишаня бы ей не соврал, не смог бы, даже если бы попытался.
        - А вот я соберусь… вещички кое-какие возьму и схожу в город, - бормотала Зося. - А что мне? Я ж быстрая, что мне до того города-то идти? Да, тетя Оля?
        - Погоди, Зося. Подожди еще хотя бы день. Вдруг объявится.
        - А и то верно! - Зосина голова была сейчас похожа на растревоженную голубятню, и мысли в ней метались, словно птицы. - Это ж плохо выйдет, если я уйду, а Митенька вернется. Еще разволнуется, что мамки нет, глупостей натворит.
        Это был вполне вероятный исход. Каким бы шалопаем не был Митька Куликов, но мамку свою он любил и жалел. Да и к совершению всяких глупостей был расположен с рождения.
        Зося вдруг застыла, как вкопанная, уставилась на Ольгу широко раскрытыми глазами, сказала шепотом:
        - А если он у них?
        - У кого, Зося?
        - У партизан если…
        - Да не нужен твой Митька партизанам. От него ж одни только проблемы. Партизаны б его сразу развернули.
        - Думаете, тетя Оля?
        - Уверена.
        - А он же хотел… - Зосин голос упал до тихого шепота. - Хотел к партизанам сбежать. Особливо после того, как Сережку Власова на площади того… - Она закрыла лицо руками, беззвучно завыла. - Отомстить хотел за Сережку, дурак такой… А я его по привычке полотенцем… А он у меня полотенце отобрал… Представляете, тетя Оля?.. Отобрал и говорит: «Хватит, мамка, я уже не маленький!» И вот я думаю…
        - Вернется, - оборвала ее Ольга. - Все будет хорошо, Зося. Главное - верить.
        - А я и верю! - Зося торопливо перекрестилась. - Я боженьку всю ночь просила, чтобы вернул мне Митюшеньку. И вот прямо сейчас пойду попрошу.
        - Иди попроси, Зося. - Ольга приобняла ее за плечи, заглянула в глаза, нащупала петельку. Нет, тянуть не стала, лишь успокаивающе до нее дотронулась. - Только сначала поспи. Ты же ночь не спала, небось. Вот иди и отдохни, а там, глядишь, все и наладится…
        Она проводила притихшую Зосю до дома, убедилась, что та успокоилась и спокойствия этого хватит до вечера, и отправилась к себе.
        Танюшка уже окончательно проснулась и даже приготовила завтрак.
        - Ну что? - спросила она, едва Ольга переступила порог.
        - Не знает Мишаня ничего. Нет Митьки у немцев. - Ольга зачерпнула из ведра студеной воды, сделала несколько жадных глотков.
        - А где же он тогда?
        - Не знаю. Зося думает, в город отправился к какому-то своему дружку. Танюшка, главное, что его не арестовали. Вернется.
        - Вернется… - эхом отозвалась внучка.
        Больше они почти и не разговаривали, слишком мало осталось у Ольги времени на сборы. И так едва поспела к назначенному месту, пришла всего за пару минут до того, как там остановился грузовик.
        - Это вас, что ли, нужно отвезти в Гремучий ручей? - послышался из нутра кабины сиплый бас. Шофер был свой, не немец. Впрочем, можно ли называть своим того, кто служит новой власти? Или не спешить с выводами? Она вон тоже служит…
        - Меня, - сказала Ольга, забираясь на пассажирское сидение.
        В кабине грузовика пахло бензином и махоркой, а шофер, грузный мужчина лет шестидесяти, занимал собой почти все свободное пространство.
        - Ну так поехали, уважаемая! Вы, видно, из местных? - И, не дав Ольге возможности ответить, тут же продолжил: - А я из города. Ефим Сидорович я, но для вас, уважаемая, просто Ефим. Вас как звать-величать?
        - Ольга Владимировна. - Ольге хотелось тишины, но Ефим жаждал общения.
        - А я, Ольга Владимировна, вот уже второй месяц между городом и усадьбой мотаюсь. Каждый день туды-сюды. Да мне не привыкать, я, считай, полжизни за баранкой. Если бы взяли на… - Он осекся, покосился на Ольгу. Она понимала, о чем он, понимала, почему замолчал и испугался. Если бы его взяли на фронт, он бы и там был за баранкой. Но на фронт его не взяли, зато взяли в услужение немцы.
        Ольге хотелось его успокоить, но вместо этого она спросила:
        - А что вы возите в Гремучий ручей?
        - Гремучий ручей… - Ефим поежился. - Название такое… гадючье. Любили же раньше напридумывать! А вожу я тоже всякое. В основном продукты. Бывает мебель из города. Короче, что велят, то и вожу. Да и не смотрю я, что там, - добавил он поспешно.
        Боится. Ее, Ольгу, боится. Поговорить хочется, да опасается, что она из таких, как Мишаня.
        Дальше ехали в молчании. Когда доехали до Гремучей лощины, уже рассвело, но стоило лишь оказаться под сенью старых деревьев, как словно бы снова вернулась ночь.
        - Странное место, - заговорил Ефим. - Вот сколько сюда езжу, а привыкнуть никак не могу. Жуть какая-то кругом. Звук этот… Бабы голые, прости господи, из-за кустов выглядывают.
        Бабы - это, вероятно, нимфы. Но ведь тоже заметил, что не просто так стоят, а будто бы следят.
        - И свет такой… Вы ж местная, Ольга Владимировна? Вот скажите мне, почему тут так… словно на том свете?
        - Особенности ландшафта. - Ольга смотрела прямо перед собой. - Низинное место, затишное. Тут все немного иначе, чем наверху.
        - Немного! - Ефим фыркнул в усы. - Тут все иначе! Как тут вообще можно нормальному человеку жить? Вот вы не поверите, а мне это все на мозги давит. Вот прямо чувствую, как въезжаю в лощину, так хоть караул кричи. А я мужик крепкий, первую мировую прошел. Что тут так гудит, а?
        - Никто не знает, Ефим, но лощину потому и называли гремучей. Вот из-за этого звука.
        Вот только слышат его далеко не все. А те, кто слышат, воспринимают по-разному. Ей чудится шепот, а Ефиму, выходит, гул. Каждому свое.
        Грузовик тем временем вырулил на аллею, и Ефим сбавил газ.
        - Тут нужно медленно ехать. Мне так велели, - сказал он чуть виновато. - Вы, Ольга Владимировна, если первый раз, так просто сидите молчком и делайте, что они велят. Разговаривать я с ними сам буду.
        Разговаривать… Ольга едва заметно усмехнулась. Ну, пусть разговаривает.
        Ефим остановил грузовик прямо перед запертыми воротами, но выходить не стал, остался сидеть в кабине. Большие лапищи свои положил на баранку, так, чтобы их было хорошо видно.
        - Сейчас обыщут, и дальше покатимся, - сказал он шепотом.
        Так и получилось. В приоткрывшиеся ворота вышли два автоматчика. Один остановился перед грузовиком, автомат он держал наизготовку. Второй, забрался в кузов грузовика, прямо под брезентовый полог. Какое-то время Ольга и Ефим слышали его неспешные шаги, а потом все затихло.
        - Аусвайс! - сказал Ефим, показывая в окошко пропуск, а Ольге шепнул: - Достаньте свой, только медленно, чтобы не это…
        Ольга открыла сумочку, протянула автоматчику пропуск. Тот изучал его так же внимательно и пристально, как и прошлый раз, а потом наконец вернул, качнул стволом автомата, пропуская грузовик на территорию усадьбы.
        - И вот так каждый день, - сказал Ефим с явным облегчением. - Еду и думаю - пропустят или на месте пристрелят? А вы не боитесь, Ольга Владимировна?
        Она боялась, только не того, что пугало этого человека. Она боялась собственных мыслей и собственных планов.
        Ефим высадил ее перед крыльцом, а сам отправился на хоздвор. На прощание он махнул Ольге рукой. В этом жесте была какая-то обреченность, словно прощался он с ней навсегда, а не до завтрашнего дня. Ольга поднялась на крыльцо, потянула за медное кольцо, но постучать не успела. Дверь открылась так же быстро и так же неожиданно, как и вчера. Из темноты на нее смотрели три пары светящихся глаз. Две из них были на уровне земли, а третья…
        - Доброе утро, фрау Хельга! - Из темноты выступила старуха. Глаза у нее были самые обыкновенные. Наверное, Ольге показалось. Ей в последнее время всякое кажется. - Вы пунктуальны. Я рада. - Вслед за старухой вышли Фобос и Деймос. Они больше не рычали на Ольгу, но следили за каждым ее движением, потому она и старалась лишних движений не делать.
        - Доброе утро, фрау Ирма! - поздоровалась она, переступая порог. - Я готова приступить к работе.
        - Успеется, - старуха привычным жестом положила ладони на головы псам, погладила. - Пройдемте на кухню, выпьем по чашечке кофе. Вы любите кофе, фрау Хельга?
        Любит ли она кофе? Любит, пристрастилась еще во время учебы в Москве, но сейчас кофе для нее - недостижимая роскошь. Говорят, в городе на черном рынке даже сейчас можно купить все. Но она не могла позволить себе рисковать ради кофе. Тем, что оставила ей баба Гарпина, распоряжаться нужно с умом и осторожностью. Острой необходимости пока нет, значит, можно потерпеть.
        - Спасибо, я очень люблю кофе. - Она уже даже слышала слабый аромат, растекающийся по дому.
        - Почему-то я так и подумала. - Фрау Ирма уже скользила по коридору, а черные псы крались следом. - Отто привез кофе из Германии. Большой запас. Он гурман, понимаете ли. Здешняя еда кажется ему слишком простой и слишком грубой. И лишь чашка крепчайшего кофе примиряет его с несовершенством бытия.
        Коридор вывел их к просторной и светлой кухне. Тут у плиты хлопотала юная девушка, почти девочка. При их появлении она вздрогнула, побледнела. Впрочем, она и без того была бледной, даже без намека на румянец. А еще очень худой. Девушка была не из Видова, всю местную молодежь Ольга знала, большую часть ее Ольга учила. Значит, девушка не местная, скорее всего, из города.
        - Это Эльза. - На девушку Ирма даже не взглянула. - Отто привез ее из города, она живет в усадьбе, помогает мне по дому, но по-немецки понимает плохо. Это очень раздражает! А еще Эльза страшно неловкая, вечно что-то роняет. На днях разбила любимую чашку Отто. Скажите ей, фрау Хельга, что если она не возьмет себя в руки, мы будем вынуждены с ней расстаться. А я пока сварю нам с вами по чашечке кофе.
        Вынуждены расстаться… Даже думать не хотелось, какой смысл вкладывала старуха в эту фразу. Но с девочкой надо поговорить.
        - Лиза? Тебя ведь Лизой зовут? - спросила Ольга сухо. В присутствии старухи нужно держать лицо, не нужно улыбаться, нельзя демонстрировать жалость.
        - Вы говорите по-русски? - Девочка прижалась спиной к стене и, казалось, готова в стену эту впечататься.
        - Я живу в селе Видово, преподавала в школе немецкий. А сейчас буду помогать фрау Ирме по дому. - Ольга перевела взгляд на старуху. Понимает ли она хоть что-нибудь по-русски? Или изучение языка рабов - пустое занятие для господ? Как бы то ни было, а нужно быть осторожной. - И фрау Ирма только что попросила меня передать тебе ее недовольство. Лиза, ты должна лучше стараться. Ты должна быть собранной и ничего не бояться.
        Последняя фраза прозвучала как насмешка. В этом доме, посреди этой черной стаи тяжело сохранять смелость. Особенно юной девушке.
        - Ты понимаешь меня, Лиза?
        Ольга пыталась понять, но слишком велик был страх Лизы. Она таращилась на Ольгу расширившимися от ужаса глазами, а тонкие пальцы ее скользили туда-сюда по белоснежному переднику. Ольгино сердце не выдержало.
        - Я буду приезжать сюда каждый день. Думаю, ты можешь обращаться ко мне, если тебе что-то будет не ясно. Я даже могу подтянуть твой немецкий. Чтобы ты могла общаться. Лиза, ты меня слышишь?
        Что они сделали с бедной девочкой? Что нужно сделать, чтобы превратить нормального человека в смертельно напуганное существо?
        - Вы тратите слишком много слов, фрау Хельга, - сказала старуха, оборачиваясь. - А вам всего лишь нужно сказать этой беспечной фройляйн, что, если она не будет справляться со своей работой, я скормлю ее псам.
        Ольге очень хотелось, чтобы это было шуткой. Пусть дикой и страшной, но все же шуткой, однако на лице фрау Ирмы не было и тени улыбки.
        - Переведите, - велела она. - Переведите, я жду!
        Ольга перевела. Нельзя быть до конца уверенной в том, что старая карга не понимает по-русски. Зато можно быть уверенной в том, какой эффект произведут эти слова на бедную девочку. Значит, нужно действовать прямо сейчас.
        Петелька девочки была такой же тонкой и полупрозрачной, как у Танюшки. Ольга коснулась ее легко и осторожно.
        - Лиза, если ты не будешь справляться со своими обязанностями, тебя скормят собакам, - сказала она четко, по слогам.
        - Ничего не бойся, девочка, - сказала она мысленно, отпуская петельку. - И забудь мои слова.
        - Ты меня поняла? - Ольга кожей чувствовала, что старуха следит за ней, ловит интонации, всматривается в мимику. - Лиза, скажи, что ты все поняла.
        - Я все поняла…
        - Ольга Владимировна. Меня зовут Ольга Владимировна.
        - Я все поняла, Ольга Владимировна. Я буду стараться.
        Ольга развернулась лицом к старухе.
        - Я передала ей ваши пожелания, фрау Ирма.
        Та кивнула, и по ее некрасивому, костлявому лицу пробежала тень не то удивления, не то одобрения.
        - Хорошо, фрау Хельга. Скажите ей, чтобы шла на второй этаж, там нужно перестелить постели в гостевых спальнях.
        Ольга перевела, Лиза попятилась к двери, едва не налетела на дверной косяк, но в последний момент увернулась и исчезла в темноте коридора.
        - Кофе готов! - сообщила старуха, разливая кофе по фарфоровым чашкам и выкладывая на поднос покрытые золотистой карамелью рогалики. - Прошу вас!
        Они сидели за огромным столом друг напротив друга. Фобос и Деймос лежали тут же, возле стола. Ольга пила кофе и не чувствовала его вкуса, из головы все никак не шли слова фрау Ирмы.
        - А у вас нордический характер, - старуха заговорила первой, посмотрела на Ольгу поверх своей чашки. - Я давно не встречала женщин, подобных вам. Даже у себя на родине.
        Ольга тоже не встречала таких… холодных, умных, безжалостных. А если посмотреть поглубже, если заглянуть в эти белесые глаза?
        Ольга заглянула и не увидела ничего, кроме тьмы. Даже в гнилой душонке Мишани-полицая крутились какие-то источающие зловоние образы, но тут не было ничего. А потом из тьмы на Ольгу зыркнули два красных глаза…
        Нет, она не отшатнулась и не изменилась в лице. Наверное, после знакомства с фон Клейстом она была готова к чему-то подобному. Или и в самом деле имела нордический характер…
        - Это такой род, Олька! Кровь такая! - любила повторять баба Гарпина. - Расплавленное серебро в твоих жилах, а не кровь. Поэтому не бойся. Ничего не бойся. Ты живое серебро, Оленька!
        И в детстве она почти не боялась. Сказки бабы Гарпины не в счет. А когда повзрослела, бояться стала только за своих девочек. Не понимала, где корни этого страха, оттого боялась еще сильнее. А теперь вот начинала понимать. Начинала вспоминать.
        - Допивайте свой кофе, фрау Хельга, - донеслось до нее словно издалека. - Нужно приступать к работе. У нас с вами впереди очень много дел.
        И ведь не соврала, старая карга! Весь день они с Лизой убирались в доме, вытирали пыль, выбивали ковры, натирали мастикой старый паркет, до блеска начищали столовые приборы и хрустальные бокалы. Лиза старалась держаться к Ольге поближе, словно чувствовала ее молчаливую поддержку. Они почти не разговаривали. Ольга все еще не была уверена, что в этом доме можно разговаривать без опасений, что тебя подслушают. Да и некогда им было разговаривать! Работы было так много, что к концу дня Ольга валилась с ног. Дом требовал внимания и заботы. Дому были нужны люди. Не смертельно уставшая старуха и не смертельно напуганная девочка, а целая армия слуг, готовая служить ему верой и правдой.
        …Фрау Ирма явилась за пять минут до окончания рабочего дня. Они с Лизой расстилали посреди гостиной ковер ручной работы, когда она беззвучно появилась на пороге в сопровождении псов.
        - На сегодня довольно, - сказала фрау Ирма, обводя взглядом комнату. - Вы славно потрудились, фрау Хельга. Хочу заметить, что общение с вами пошло Эльзе на пользу. За весь день ни одной разбитой чашки…
        - Она приняла ваши слова близко к сердцу, фрау Ирма. Она будет стараться.
        - Это похвально. - Старуха едва заметно усмехнулась. - Я надеюсь, вы не слишком устали?
        - Все хорошо. Я привыкла к работе.
        - Но не к такой. Вы ведь человек умственного труда, никак не физического.
        Сейчас она решит, что Ольга не подходит, и ее планы разрушатся, как карточный домик.
        - Использовать вас для уборки дома, это все равно, что использовать скакового жеребца для вспашки поля.
        - Меня все устраивает.
        Главное, чтобы прозвучало не слишком поспешно, не слишком отчаянно. Лишь самую малость. Да, она нуждается. Да, она готова заниматься любой, даже самой грязной работой. Но она не смеет настаивать, она с достоинством примет любое решение. Вот так это должно выглядеть.
        Старуха смотрела на нее очень долгим и очень внимательным взглядом. Старуха смотрела, а Ольга вспоминала «Оду к радости». Оказывается, она помнила ее почти наизусть. Оказывается, есть люди, которые так же, как она сама, могут попытаться заглянуть тебе в душу…
        - Приходите завтра, - сказала фрау Ирма наконец. - Приходите, как договаривались. И вот это вам. - Из складок юбки она вытащила бумажный пакетик, протянула Ольге. - Это кофе. В знак признательности за хорошую работу.
        - Спасибо, фрау Ирма! - Ольга бережно приняла пакетик, но убрать руку не успела: цепкие холодные пальцы старухи с неожиданной силой сжали ее запястье.
        - Мы ценим тех, кто служит нам верой и правдой, - сказала фрау Ирма с улыбкой. - Но мы очень не любим разочаровываться.
        - Я вас не разочарую, фрау Ирма. - «Ода к радости» теперь звучала в полный голос, заглушая в голове все прочие голоса, даже ни на секунду не прекращающийся шепот Гремучей лощины.
        - Очень на это надеюсь. - Старуха разжала пальцы. - Мне бы не хотелось с вами… расставаться.
        Пауза перед «расставаться» была такой многозначительной, что Ольга невольно посмотрела на псов. Те стояли в нескольких шагах от нее, ждали команды. С псами нужно что-то решать в ближайшее время. Хотя бы попробовать.
        - Всего доброго, фрау Ирма!
        Она вежливо улыбнулась и сделала шаг к двери.
        - До завтра, фрау Хельга! - Старуха отозвала псов, ласково погладила их по головам. - До завтра!
        Домой Ольга пришла полностью обессилевшей. Болели ноги, болели руки, но сильнее всего болела голова. В ней все еще громыхала «Ода к радости», и от дикой усталости Ольга все никак не могла сообразить, как выключить этот звуковой щит. От усталости она даже не хотела есть, хотя с самого утра у нее во рту не было и маковой росинки. А вот кофе… А вот кофе она хотела!
        Она сварила его по всем правилам, разлила по чашкам. В Танюшкину положила крошечный кусочек рафинада, придвинула внучке.
        - Митька не появился? - спросила Ольга, делая маленький глоток кофе.
        - Нет. - Танюшка помотала головой. - Я заходила к Зосе. Хотела проведать, как она там. Зося спит, Митьки нигде нет. Бабушка, ты в самом деле думаешь, что с ним все в порядке? Может быть, он подался к партизанам?
        И эта туда же…
        - Я не знаю, Татьяна. Мне кажется, сейчас самое главное, что его не арестовали немцы.
        - А как там? - спросила вдруг внучка.
        - Где? - Ольга думала о своем, поэтому не сразу поняла вопрос.
        - В Гремучем ручье. Их много там? Фашистов? Я слышала, там приводят в порядок парк и старый дом. Бабушка, это значит, что они тут надолго? Навсегда они тут, да?
        - Нет, - сказала Ольга твердо. - Не навсегда. Быть такого не может, чтобы навсегда.
        - Бабушка, мне страшно, - сказала Танюшка шепотом и уткнулась лбом Ольге в плечо. - Я боюсь, что они останутся, что придется привыкать к выстрелам и… - она всхлипнула, - виселицам. Это все так невыносимо страшно.
        Боится - это хорошо. Если боится, значит, будет осторожна, не будет лезть, куда не следует. А там, глядишь, она, Ольга, решит, как лучше поступить, найдет этот ящик Пандоры. Баба Гарпина говорила, что есть такие силы, с которыми обычному человеку не совладать, что они смертельно опасны. Но та же баба Гарпина говорила, что Ольга особенная, что ей нечего бояться. Вот и понимай, как знаешь. Эх, ей бы вспомнить! А для начала полистать свою тетрадочку. Только при Танюшке нельзя, придется дождаться, когда девочка уснет. Ей самой этой ночью все равно не уснуть, слишком о многом предстоит подумать.

* * *
        На заре в дверь снова постучали. Зося стояла на пороге, пошатывалась из стороны в сторону, куталась в куцый полушубок, подарок любимого супруга.
        - А Митенька ж так и не пришел, тетя Оля, - сказала она шепотом. - Я весь день и всю ночь прождала, а он не пришел. Это что ж мне тепереча делать, тетя Оля? Это ж мне тепереча, наверное, надо в город идти к дружку евонному. А я дружка-то адресок позабыла… Мне Митенька говорил, а у меня ж память дырявая. Вот у Гринечки моего память была - страницу в книжке прочитает, а потом слово в слово повторит. А у меня дырявая… Так что мне делать-то, тетя Оля?..
        Ольга вздохнула, положила обе ладони Зосе на плечи, сказала ласково:
        - А посмотри-ка на меня, Зосенька. Я тебе сейчас расскажу, как нужно поступить…
        Теперь у Ольги получалось почти сразу и почти без головной боли. Ей теперь, кажется, и петелька была не нужна, как-то само собой выходило.
        - Уехал твой Митька в город к дружку. На неделю уехал, а потом непременно вернется. Ты панику не поднимай, ожидай сыночка спокойно. А если кто-то спросит, где Митька, так и говори - уехал в город, скоро вернется. Понимаешь ты меня, Зося?
        - Понимаю, тетя Оля. - Она моргнула, улыбнулась с облегчением. - А я ж ему, оглоеду, сколько раз говорила, чтобы дома сидел! А он все в город рвался! Медом ему там, что ли, намазано?
        - Так дело молодое, Зося. Ты и сама такой была, вспомни.
        Зося вспоминала, морщила лоб и светлела лицом, вспоминая.
        Ольга не знала, правильно ли поступает, внушая бедной женщине такие мысли. Но помочь чем-то другим она пока не могла, подарить Зосе она могла лишь спокойствие. А там, глядишь, и Митька объявится. А самой ей сейчас нужно думать о другом, нужно принять решение, от которого, возможно, будет зависеть не только их с Танюшкой жизни, но и жизни многих других людей.
        К оговоренному месту она пришла заранее, но Ефим уже ждал ее в своем грузовике.
        - Доброе утро, Ольга Владимировна! - поздоровался он, распахивая перед ней дверцу. - Вид у него был смурной, даже, кажется, немного растерянный, но спрашивать, что случилось, она не стала. Захочет, сам расскажет.
        Вместо того чтобы рассказывать, Ефим спросил:
        - Как вам первый день в усадьбе?
        Простой, ни к чему особо не обязывающий вопрос, а на душе вдруг стало тревожно.
        - Много работы, - сказала Ольга, глядя в сумрачную муть перед собой. - Много работы, мало рук.
        - Будут руки. - Ефим бросил на нее быстрый взгляд. - Везу вам помощников.
        - Везете? - не поняла она.
        - В кузове. Для вас - кабина, для них, стало быть, кузов.
        - Кто они? - Ольга и сама не заметила, как перешла на шепот.
        - Молодежь… Две девчонки, три мальчонки.
        - Совсем молодые? - Ей сделалось не по себе. Не место молодым ребятам в Гремучем ручье, рядом с фон Клейстом и старой каргой, рядом с этой собачьей сворой. Там людям вообще не место.
        - Годков по пятнадцать-семнадцать. Я приехал за провиантом, а они уже во дворе. Стоят, меня дожидаются. А комендант говорит - вези их в усадьбу, такой приказ от начальства поступил. Раньше-то они по одному отправляли, а теперь вона сразу пять человек.
        - Раньше? - спросила Ольга. - Вы, Ефим, выходит, часто ребят туда-сюда возите?
        - Почему, туда-сюда? - удивился он. - Туда возил пару раз, а обратно почти всегда порожняком. Если только барахло какое из усадьбы вывезти. В городе для них работы никакой, а тут обещают сухой паек. Ну, вы же понимаете, Ольга Владимировна: работы нет, жрать нечего. Понимаете, да? - В его голосе послышались какие-то настойчивые нотки, словно он ждал от нее не просто ответа, а оправдания тому, что все они, даже те ребята, что ехали сейчас в кузове грузовика, служат новой власти.
        - Я понимаю, Ефим, - сказала Ольга успокаивающе. Надо будет как-нибудь его прощупать. Сейчас, пока он за рулем, рискованно, но если доведется встретиться в усадьбе… - И как, хорошо платит хозяин Гремучего ручья? - Спросила она и едва не поморщилась. Отто фон Клейст никакой не хозяин, а оккупант. Просто времена такие пошли, приходится очень старательно подбирать слова.
        - Ну, провизией рассчитываются исправно. - Ефим больше в ее сторону не смотрел, ловко объезжал прихваченные ночным ледком лужи. - Эти-то… молодежь, на полном довольствии, я так думаю, но получается еще и родным в город передачки передавать.
        - Через вас?
        - Через меня. - Он кивнул. - Раз в неделю я эти пайки в город отвожу и передаю, кому скажут.
        - Кому именно?
        - Да по-всякому. Матерям, бабкам, братьям-сестрам.
        - И сколько обычно таких пайков? - спросила Ольга.
        - Последний раз было два. Вот девчушка эта… Лиза мне на прошлой неделе вынесла корзину, там внутри все по мешкам упаковано. А почему вы спрашиваете, Ольга Владимировна? - Он вдруг насупился. - Неужто, думаете, что я могу что-то себе оставить, обворовать старух и сирот?
        - Глупости не говорите, Ефим. - Ольга думала совсем о другом, о подозрительной щедрости Отто фон Клейста. А еще о том, что за два дня пребывания в усадьбе из всей прислуги видела только Лизу. Но рассказывать об этом Ефиму не стоит. По крайней мере, до тех пор, пока она не поймет, что у него в голове.
        - Вот и я говорю - глупости! - Ефим шумно выдохнул. На чужом горе своего счастья не построишь.
        Это он верно подметил, хотя есть и те, кто пытается строить.
        Когда грузовик выехал на подъездную аллею, Ефим постучал в заднюю стенку кабины, прокричал во все горло:
        - Эй, молодежь! Как машина остановится, сидите на месте! Не вздумайте выходить! Вас сначала осмотрят, а потом уже впустят на территорию. Поняли меня?
        Ответом ему стал ответный стук.
        - Значит, поняли. - Ефим сбавил скорость, снова покосился на Ольгу. - Ну и вы, уважаемая, сидите смирно. Так сказать, во избежание…
        Ольга молча кивнула.
        На сей раз их досматривали дольше обычного. Сначала автоматчики заставили выбраться из кузова ребят, обыскали самих, обыскали вещи. Ольгу обыскивать не стали, лишь попросили на проверку пропуск. К дому все они шли уже пешком. Ольга впереди, притихшие ребята следом. Ефим не ошибся, они были еще совсем молодые. Молодые, напуганные и отчаянно решительные.
        На крыльце их уже ждала старуха со своей сворой.
        - Доброе утро, фрау Хельга! - сказала она, обращаясь исключительно к Ольге. - Видите, мы нашли для вас помощников! - Она указала на ребят подбородком. - Больше вам не придется заниматься черной работой. С сегодняшнего дня эти молодые люди поступают в ваше полное распоряжение. Я надеюсь, вы сумеете их организовать, потому что лично у меня это получается очень плохо. Местному населению не хватает дисциплины и прилежания.
        - Я организую, - пообещала Ольга. - Могу приступить прямо сейчас.
        - Прямо сейчас их введет в курс Эльза, а мы с вами, фрау Хельга, выпьем по чашечке кофе. Она отступила в сторону, и за ее спиной Ольга увидела Лизу - маленькую, напуганную, посиневшую на ветру. Лиза смотрела на вновь прибывших пустым, ничего не выражающим взглядом.
        - Их поселят в домике для прислуги. Эльза покажет, где это. Думаю, получаса хватить и им, и нам с вами. Ну, что же вы стоите? Переведите тем, которые плохо знают немецкий.
        Ольга перевела. Переводила с каменным лицом, почти таким же бесстрастным, как у фрау Ирмы.
        - Вы все поняли? - спросила в конце.
        Ребята закивали, а Лиза спустилась с крыльца. Псов старухи она обходила по большой дуге. Неужели, все-таки запомнила то, что Ольга велела ей забыть? Нужно будет обязательно проверить, незачем девочке помнить такое.
        В кухне царило расслабляющее тепло, пахло специями и сухими травами. Старуха направилась к плите, псы уселись у ее ног.
        - Нам предстоит большая работа, фрау Хельга, - сказала она, не оборачиваясь. - Через две недели Гремучий ручей навестит бургомистр. Это великая честь для нас, но нужно понимать, что к приему гостей в доме должно все блестеть. Отто постоянно занят, поэтому все организационные вопросы ложатся на мои плечи. В былые годы в другом месте и при иных обстоятельствах это не стало бы для меня проблемой, но в этой стране… - Плечи старухи раздраженно дернулись. - Мне нужна ваша помощь и поддержка! Отныне я буду расписывать для вас план работы на день, а вы будете воплощать этот план в жизнь.
        - Сделаю все, что от меня зависит, фрау Ирма, - сказала Ольга, принимая у старухи чашку с кофе.
        - Нет, вы должны сделать сверх того. - Старуха смотрела на нее тусклыми, словно бельмами затянутыми глазами. Снова пыталась прорваться ей в голову? Кажется, на сей раз нет. Обычное предупреждение. Или не совсем обычное?
        - Сверх чего?
        - И вы должны поговорить со своими… - старуха поджала тонкие губы. - С этими молодыми людьми. Они обязаны раз и навсегда уяснить, что отныне они служат великому рейху. Малейшее неповиновение, лень или уклонение от работы будет жестоко наказываться. Я не хочу, но мне придется. - фрау Ирма многозначительно потрепала одного из псов по загривку, тот довольно зажмурился. - В этой стране практически неисчерпаемые человеческие ресурсы, просто этих молодых людей еще никто не научил отдаваться работе всем сердцем.
        - Я научу, - пообещала Ольга.
        - Я в этом не сомневаюсь, фрау Хельга. В противном случае, вас бы здесь не было. Вы на особом положении, я говорила. А наше доверие тяжело заслужить. - Она помолчала, а потом добавила: - Тяжело заслужить, но легко потерять. Пейте свой кофе. Он невкусный, когда остынет.
        Ольга принялась за кофе. А старуха положила перед ней лист бумаги, исписанный аккуратным, педантичным почерком. Это был план работы на день. В плане было сорок два пункта. Некоторые из них казались Ольге невыполнимыми, но она тут же вспомнила про доверие. Она сделает все возможное, чтобы его заслужить.
        С листком в руке она вышла из дома и по неширокой дорожке направилась в ту сторону, куда увела ребят Лиза. Идти пришлось несколько минут, а потом она увидела небольшой флигель. Наверное, в былые времена он тоже служил жилищем для прислуги. Руки реставраторов до него так и не дошли, и флигель вид имел жалкий. Местами штукатурка облупилась до кирпичных стен, большинство окон были наскоро заколочены досками, а те стекла, что еще сохранились, были серыми от многолетней грязи. Флигель тоже придется приводить в порядок. Если останутся время и силы.
        Она вошла в неплотно закрытую дверь, постояла пару секунд, привыкая к темноте и прислушиваясь, а потом пошла на голоса.
        Ребята собрались в просторной комнате рядом с выложенной нарядными изразцами печкой. Изразцы - вот единственное, что было красивым и радостным в этой комнате, на остальное же было больно смотреть. Облезлые, со следами плесени, стены, слепые окна, железные, явно привезенных из города, кровати вдоль стен. На кроватях - старые тюфяки, постельного белья и подушек нет.
        Ребята стояли у холодной печи, что-то вполголоса обсуждали, их вещи лежали на полу, который просто необходимо было помыть. Если останутся время и силы…
        Как только Ольга вошла в комнату, разговор оборвался, ребята затаились.
        Будет тяжело. Ах, как же тяжело будет оставаться беспристрастной, сохранять эту холодную маску равнодушия! Но так лучше для всех. Вот для этих ребят лучше.
        - Меня зовут Ольга Владимировна. - Ольга обвела ребят строгим взглядом. - В этом доме я… - Кто же она теперь в этом доме? - Управляющая. - Да, пока пусть будет так. - И с этого дня вы поступаете в мое полное распоряжение. Времени у нас с вами очень мало, поэтому постарайтесь запомнить все, что я вам скажу. Потому что повторяться я не стану.
        Она говорила быстро и четко, всматриваясь, изучая каждого из тех, кто достался ей в подчинение. Дети… Глупые и несчастные дети. Не такие напуганные, как Лиза. Живее и бойчее, но все равно настороженные. Парни еще хорохорятся, а девочки явно скисли. Наверное, уже не раз пожалели, что решились приехать в Гремучий ручей. Ничего, продержаться им нужно всего несколько недель, а дальше дом уже не будет нуждаться в таком количестве прислуги. И дальше она, Ольга, возможно, найдет то, что ищет, вспомнит, где нужно искать.

* * *
        Невыполнимое задание фрау Ирмы они в тот день все-таки выполнили. Чего это стоило, Ольге не хотелось даже вспоминать. Дети были глупые, неловкие, неподготовленные для такой работы. Что им там наговорили в городской комендатуре, когда вербовали? Чего наобещали? Она запомнила их по именам сразу же. Многолетняя учительская привычка - помнить имена и лица. А еще она поняла, с которыми из них могут быть в дальнейшем проблемы. Проблемных было двое. Высокая черноволосая, остроскулая и остроносая девочка Соня. У Сони и взгляд был острый. Во взгляде этом читались вопросы. А вот страха там почти не было. Это плохо. Они должны бояться, чтобы не наделать глупостей. Не так сильно бояться, как Лиза, но разумная осторожность не повредит. Вторым проблемным был парень по имени Сева. Высокий, светловолосый, симпатичный. А вот если заглянуть ему в глаза, можно увидеть там плохо замаскированную ненависть. Или это только ей, Ольге, видно? Сева был идейный, Сева люто ненавидел новую власть и жаждал мести. Мести за что, ей еще предстояло выяснить. Когда появится свободная минутка. А пока нужно хотя бы слегка притушить
пожар в его душе, чтобы отблески его не заметила старуха.
        Ольга попробовала, заглянула в серые Севины глаза, попыталась заглянуть дальше, но поняла, что он не поддается. Не поддается почти так же, как старуха и фон Клейст. Нет, она не увидела на дне его глаз пугающей черноты, но словно бы с разбегу налетела на глухую стену. Мальчик защищался. Скорее всего, неосознанно, даже наверняка неосознанно, но вполне эффективно. Такому ничего не внушишь. По крайней мере с наскока. Придется разбирать его стену постепенно, кирпичик за кирпичиком. В том, что у нее получится, Ольга не сомневалась, она сомневалась в том, что у нее будет на это достаточно времени.
        До обеда работали, не покладая рук. Ольга присматривала, направляла. Ей все время хотелось помочь, сделать что-то самой, но при каждом таком порыве она себя одергивала. Она домоправительница, они слуги. Эту схему ни в коем случае нельзя ломать.
        И еще одну вещь Ольга понимала очень хорошо. Если сама она могла перекусить принесенной из дому едой, то у ребят еды не будет. И своего дома на ближайшие две недели у них тоже не будет, поэтому нужно решить вопрос с питанием.
        Фрау Ирму Ольга нашла в ее кабинете. Старуха сидела за столом, изучала какие-то записи в толстом гроссбухе. И только сейчас Ольга обратила внимание, что она не пользуется очками. В ее-то возрасте! Очень необычно.
        - Что такое? - старуха оторвалась от работы.
        - Их нужно покормить. - Ольга не стала уточнять, кого именно. Для фрау Ирмы эти ребята - никто. Значит, и для нее тоже. - От этого зависит эффективность их работы. - Добавила она.
        - Ах, да… Я все время забываю. - Старуха усмехнулась. - Кстати, вы ведь тоже в усадьбе с утра до вечера.
        - Я беру еду с собой.
        - Это лишнее. - Фрау Ирма захлопнула гроссбух. - Вы будете питаться вместе со своими подопечными. Заодно и проследите, чтобы в их рядах царил порядок и аккуратность.
        - По поводу порядка и аккуратности… - Быка нужно было брать за рога прямо сейчас. - Я посмотрела их дом. Фрау Ирма, там нужно непременно прибраться. Разрешите мне снять с основной работы нескольких человек. Это не займет много времени, но санитарную обстановку улучшит значительно.
        - У вас есть два часа.
        - И постельное белье. Я понимаю, они могут обойтись без простыней, но на дворе еще достаточно холодно, им нужно чем-то укрываться. Чтобы не заболеть и оставаться достаточно эффективными.
        - Заболевшего работника всегда можно заменить. - Старуха смотрела на нее с недоумением. В самом деле, не видела в этом никакой проблемы?
        - Можно. - Ольга кивнула. - Но нового работника нужно заново вводить в курс дела и обучать. Мне кажется, лучше иметь постоянный, хорошо вышколенный штат.
        - Пожалуй, это рационально. - Фрау Ирма кивнула. - Я распоряжусь, чтобы вас пропустили на склад. После уборки подберите там все необходимое. А по поводу питания… - она на мгновение задумалась, потом бросила быстрый взгляд на наручные часы. - Солдаты и персонал питаются в гостевом доме. Лиза вас туда проводит. И, фрау Хельга, позаботьтесь, чтобы ваши подопечные не путались под ногами у моих мальчиков. Вы меня понимаете?
        Она понимала. Своими мальчиками старуха называла немецких солдат. Так мило, так по-домашнему… Аж, зубы сводит от омерзения.
        - Не волнуйтесь, фрау Ирма. Я все организую.
        - Тогда можете быть свободны. Занимайтесь своими делами, но не забывайте про мой список.
        Лизу Ольга нашла на кухне. Девочка мыла посуду и испуганно охнула, когда услышала шорох за своей спиной.
        - Это я, - сказала Ольга строго. В таких домах и у стен бывают уши. - Не нужно так дергаться, Лиза.
        - Я просто задумалась. Простите меня, Ольга Владимировна. - В глазах у девочки клубился туман - гремучая смесь из страха и равнодушия.
        - Ты должна показать мне, где питается персонал. Пришло время обеда.
        Лиза отложила посуду, вытерла красные от воды руки полотенцем, сказала:
        - Конечно, я покажу.
        Домик для гостей располагался от хозяйского дома еще дальше, чем домик для прислуги. И это понятно: прислуга всегда должна быть под рукой. Его как раз худо-бедно отремонтировали, по крайней мере, все окна были на месте и чистые. На крыльце курил молодой немецкий солдат, он проводил Лизу заинтересованным взглядом, заступил Ольге дорогу.
        - Куда? - спросил и, кажется, приготовился оттолкнуть.
        - У меня есть приказ господина фон Клейста, - Ольга чеканила каждое слово, смотрела паршивцу прямо в глаза. - Мне нужно распорядиться начет питания для прислуги.
        Это то, что она сказала вслух.
        - Сойди с дороги, щенок. И больше не смей путаться у меня под ногами! - Это то, что она подумала, потянув за невидимую петельку.
        Солдат дернулся, выронил недокуренную папиросу, отступил в сторону, пропуская ее внутрь.
        Внутри было тепло и пахло едой. Можно сказать, кухню она нашла по запаху. Это была просторная комната с печью, длинным наспех сколоченным столом и такими же лавками. У печи возилась тощая, невысокого росточка женщина.
        - Чего приперлись? - сказала она, не оборачиваясь. - Еще полчаса до обеда! Ишь, повадились раньше времени, ироды…
        - Тетя Шура, - голос Лизы испуганно дрогнул. - Тетя Шура, я вот тут привела…
        - Добрый день. - Ольга подошла к печи, сверху вниз посмотрела на повариху. Не местная, не из Видова. Боевая, хоть и мелкая. Боевая и бесстрашная. Опасно бесстрашная для этого страшного места. - Меня зовут Ольга Владимировна…
        - Я знаю, - Шура не дала ей договорить. Крайне невежливо и крайне неразумно. - Помощница хозяйки. - На Ольгу она глянула с раздражением.
        - И ваша новая начальница. - Нет, ей не хотелось ставить на место эту маленькую смелую женщину. Ей просто хотелось пригасить пожар. Как и в случае с мальчиком Севой. - Сегодня в усадьбу приехали новые работники.
        - Лизка, это те городские шалопаи, что ли? - Шура смотрела только на девочку, Ольгу игнорировала. Ох, не получается гасить пожар одними только словами. - Приехали, помощнички! Толку от них. Я вот…
        Теперь уже не договорила она, потому что Ольга встала напротив, сказала тихо, но требовательно:
        - Посмотрите на меня, Шура. Посмотрите и запомните все, что я вам сейчас скажу. Работников, которые прибыли в усадьбу, нужно кормить три раза в день. Это теперь ваша прямая обязанность. И, пожалуйста, организуйте график приема пищи так, чтобы работники и солдаты не пересекались. Вы меня понимаете?
        Шура молча кивнула, а пожар в ее душе поутих. Это хорошо. В первую очередь, для нее самой.
        - Солдат я буду кормить через полчаса, а потом уже этих… работников, - сказала она по-прежнему ворчливо, но уже с едва различимой ноткой уважения. Или это не уважение, а страх? Плевать! Пока главное, что слушается.
        - Прекрасно! - Значит, мы придем на обед через час. - Ольга направилась к выходу, потом через плечо глянула на истуканом застывшую Лизу, велела: - Сбегай в дом, скажи Соне и Севе, что я жду их в домике для прислуги. И чтобы не мешкали!
        Лиза кивнула, шмыгнула мимо нее в дверь.
        - Вот же шкура фашистская… - послышалось за спиной едва различимое. Шура сказала это себе под нос, гремя кастрюлями, а она все равно расслышала. Странное дело. Впрочем, куда менее странное, что эта ее возможность читать людей, как открытые книги.
        Оборачиваться Ольга не стала. Бесстрашную повариху Шуру она не винила, скорее переживала, что это отчаянное бесстрашие может причинить ей вред. Особенно, если старухе или фон Клейсту вдруг вздумается заглянуть ей в глаза…
        Ребята явились через пять минут. Значит, до обеда у них есть еще почти час времени. Очень многое можно сделать за целый час. Особенно если четко изложить план действий.
        Ольга изложила и почти сразу же наткнулась на сопротивление.
        - Мыть полы и окна… - Сева на нее не смотрел. - Это бабская работа!
        Рядом возмущенно фыркнула Соня.
        - То есть, ты предпочитаешь спать в хлеву и смотреть на мир сквозь грязные стекла? - Ольга была вежлива и терпелива. - Или тебе напомнить, зачем ты здесь, Всеволод? - тоже вежливо, но уже с угрозой в голосе.
        - Не нужно! - Он упрямо мотнул головой. - Я знаю, зачем я здесь.
        - Тогда быстро взял в руки ведро и тряпку! - А стена-то стала еще толще, еще непрошибаемее… - Софья, ты принимайся за окна. За час вы должны убрать комнаты, в которых вам предстоит жить. Еще раз напоминаю, это ваши комнаты. Это вам тут спать.
        Соня ничего не ответила, молча принялась за уборку. Девочки всегда казались Ольге умнее и хитрее мальчиков. Еще со школьных времен. Всеволод немного помедлил, а потом взялся за веник.
        - Ровно через пятьдесят минут за вами зайдет Лиза, отведет на обед.
        - Нас еще и кормить будут, - проворчал себе под нос Сева, но отвечать на эту реплику Ольга не стала.
        Обедать уселись на кухне поварихи Шуры. Дети вымотались и очевидно проголодались, поэтому смели со стола всю предложенную еду. Даже гордый Сева. А Шура, не переставая ворчать и греметь посудой, то и дело подкладывала им добавки. Только им - Ольгу она демонстративно обходила своим вниманием, сунула ей тарелку с борщом с такой стремительностью, что борщ расплескался по столу. Ольга молча вытерла его белоснежным Шуриным полотенцем, чем заслужила еще один полный ненависти взгляд.
        Дальше работали уже до самого ужина, не покладая рук. Вместе с Севой и Соней она сходила на склад, выбрала шесть комплектов постельного белья. В дальнем углу склада Ольге даже удалось отыскать подушки и тонкие матрасы, а еще шерстяные одеяла. Теперь дети не будут мерзнуть по ночам. А если удастся решить вопрос с дровами, то и днем в домике для прислуги может быть достаточно комфортно.
        Вопрос с дровами пришлось оставить на следующий день, потому что весь нынешний пролетел в трудах и заботах. Да, они выполнили все пункты из списка фрау Ирмы, но на собственные задачи у Ольги не осталось ни сил, ни времени. Единственное, что она еще могла - это наблюдать и запоминать.
        Солдат в усадьбе было много. Она насчитала двенадцать человек. Это из тех, которые попались ей на глаза. Конечно, Шура знала бы наверняка, ведь она их кормила, но спрашивать о таком у Шуры было бы, как минимум, неразумно. Слуг было значительно меньше. Если не считать ребят и Шуры, всего один - крупный налысо бритый немец в старой армейской шинели. Немца Шура называла Гюнтером, он был одновременно садовником и истопником. Уже собираясь уходить, Ольга заприметила его на хоздворе. Он рубил спиленные со старых деревьев ветки, складывал в аккуратные кучки рядом с такими же аккуратными поленницами. Вот у кого нужно попросить дров для домика прислуги. Нет, не попросить - потребовать. И не завтра, а прямо сейчас, чтобы ребята не остались на ночь без тепла.
        Гюнтер долго не замечал ее присутствия. Или делал вид, что не замечает, ловко и размеренно орудовал топором, не оборачивался.
        - Мне нужны дрова. - Сказала Ольга в его крепкую спину.
        Он не обернулся, и она обошла его по кругу, встала перед старой, выщербленной колодой прямо посреди кучи щепы. Гюнтер замер с занесенным над головой топором, посмотрел удивленно.
        - Мне нужны дрова, - повторила Ольга уже громче. - Чтобы протопить домик для прислуги. Вы меня понимаете?
        - …Он глухой, - послышался тихий голос.
        Ольга обернулась - прямо за ее спиной стояла Лиза. И как только подошла так бесшумно?.. В руках она держала накрытую салфеткой корзинку.
        - Что ты сказала? - Ольга перевела дух, приходя в себя от неожиданности.
        - Он глухой. Кажется, это из-за контузии.
        - Но разговаривать он может?
        - Может. - Лиза кивнула. - Только не хочет. Не любит он разговаривать.
        Все это время Гюнтер наблюдал за их беседой, топор он положил на колоду, достал из кармана сигарету, закурил.
        - А как же вы с ним общаетесь?
        - В основном жестами. - Лиза пожала худенькими плечиками. Салфетка с ее корзинки сползла, и Ольга заметила горлышко бутылки. В бутылке было что-то прозрачное.
        - Отлично! Тогда объясни ему, что он должен принести дрова к домику для прислуги. Сможешь?
        Лиза кивнула.
        Вот и хорошо. Можно считать, что дело сделано, а Ольге пора домой. Танюшка, наверное, уже волнуется.

* * *
        Танюшка волновалась, но не из-за долгого Ольгиного отсутствия, а по другой причине.
        - Бабушка, нам нужно сходить к Зосе, - сказала она с порога. - Бабушка, с ней что-то не то!
        - Что именно не то? - С Зосей все должно было быть нормально. Еще шесть дней она должна была верить, что ее Митенька гостит у друга в райцентре.
        - Она приходила к нам утром, искала тебя, но ты уже уехала в Гремучий ручей. - Танюшка обхватила себя за плечи, словно замерзла. - Я ей так и сказала, что тебя нет, что ты вернешься только вечером. Спросила, чем могу ей помочь, спросила, не нашелся ли Митька. А она так разволновалась. Сначала мне показалось, что она вообще не понимает, о чем я говорю. Она вела себя так странно, бабушка. Я не понимаю…
        А вот Ольга понимала. Ее внучка своим вопросом невольно разрушила ту хрупкую защиту, которую она наспех построила в Зосином мозгу. Если бы Танюшка спросила, где Митька, Зося бы ответила так, как она ей велела, про городского дружка. Но Танюшка спросила, нашелся ли Митька, и защитная стена дала трещину. Наверное, Зося начала что-то вспоминать. Даже наверняка.
        - Она сначала долго кричала и плакала. Я пыталась ее успокоить, но у меня не получается так, как у тебя.
        У нее не получается, потому что она еще слишком юная, потому что не общалась с бабой Гарпиной и не читала запретную тетрадку. Но в ней тоже это есть, просто оно пока крепко спит и, даст бог, никогда не проснется.
        - Что она сказала? - Раздеваться Ольга не стала. Очевидно, что нужно идти к дому Зоси, уговаривать, успокаивать по второму кругу. Очевидно, что это ничего не даст, потому что Митька не вернется. Себя можно не обманывать. Если ушел сам, то к партизанам. Если забрали, то туда, откуда вернуться тяжело. Хоть Мишаня и утверждал, что никаких арестов в Видове не было. А если не в Видове?
        - Зося сказала, что он ей снился. - Танюшка принялась натягивать сапоги. - Митька снился, звал на помощь, говорил, что ему очень страшно. Представляешь, бабушка?
        Ольга представляла. Если бы, не дай бог, пропала Танюшка, ей бы тоже снились кошмары.
        - А потом стала говорить, что виновата, что плохая мать, раз забыла, что Митька пропал.
        Не плохая, а бестолковая. Бестолковая и несчастная. И она тоже бестолковая, если решила, что можно заставить мать забыть своего единственного ребенка.
        - Сначала хотела бежать его искать, но я отговорила. Куда ей в таком состоянии, да?
        - Ты правильно сделала, Татьяна. Ее не нужно было никуда пускать.
        Танюшка вздохнула с облегчением, словно чувствовала за собой какую-то вину.
        - Я напоила ее чаем. Кажется, она даже успокоилась, перестала плакать, сказала, что у нее есть предположение, где может быть Митька. То есть, она как-то по-другому это сказала, но я именно так поняла. Мне показалось, она что-то вспомнила, какой-то важный разговор, потому и успокоилась.
        А такое возможно? Возможно ли, что через пролом в защитной стене хлынули не только воспоминания о сыне, но и другие, почти забытые? Ольга была уверена, что возможно. Эти ее… способности. На самом деле и даже вероятнее всего - это не что иное, как гипноз. Она каким-то удивительным образом научилась гипнотизировать людей. Не всех, но многих. Кто-то поддавался легче, кто-то тяжелее. Кто-то не поддавался вовсе. А Зося под действием гипноза внезапно вместо того, чтобы забыть, вспомнила что-то очень важное. Только непонятно, почему так волнуется Танюшка…
        - Она ушла? - спросила Ольга.
        - Ушла. - Внучка кивнула. - Только сначала попросила у меня бумагу и карандаш.
        - Зачем?
        - Сказала, что хочет написать записку.
        - Написать? Татьяна, Зося безграмотная, она не умеет ни писать, ни читать.
        - Теперь умеет. - На Танюшкином лице мелькнула тень улыбки. - Я ее учила последние два месяца. Это был наш секрет. Она хотела удивить своего Гринечку. Говорила, вот Гринечка вернется, а я с его любимой книгой в руках сижу и вслух читаю.
        Гринечка не вернется… Но Ольга понимала это страстное желание верить в чудо. Она и сама очень долго верила. Сначала после первой похоронки, потом после второй… Даже сейчас ей все еще хочется верить.
        Ей бы спросить, кому Зося собиралась писать записку, а вместо этого она спросила, какая книга была у Гринечки любимой. Стало вдруг очень любопытно.
        - «Приключения Шерлока Холмса», - Танюшка снова улыбнулась. - Представляешь, бабушка, дядя Гриша читает Конана Дойля! - Она вдруг осеклась, добавила шепотом: - Читал…
        - Татьяна, я поговорю с Зосей. Хочешь, прямо сейчас поговорю, успокою? - Ольга прижалась спиной к двери, наблюдая за внучкой.
        - Хочу. - Та кивнула. - Бабушка, я и сама собиралась поговорить. Ходила к ней, но ее там нет.
        - Давно ходила? - На сердце сделалось совсем уж тревожно.
        - Два часа назад, еще по свету. Думала, может она мне скажет, что вспомнила, думала, что я ей тоже смогу чем-нибудь помочь.
        - Пойдем. - Ольга решительно толкнула дверь. - Пойдем! Думаю, Зося уже вернулась.
        Вот только Зося не вернулась. Дом был заперт на замок, но Ольга и Танюшка знали, где искать ключ. В Видове не было привычки прятаться от своих. Раньше, пока не пришли чужаки.
        - Мы войдем? - спросила Танюшка шепотом.
        - Войдем. Нужно убедиться. - Ольга вставила ключ в замок, повернула.
        В чем именно нужно убедиться, она и сама не знала, но чувствовала какую-то острую потребность сделать хоть что-нибудь.
        В доме Зоси было чисто, каждая вещь - на своем месте. Зося любила порядок и очень гордилась своим умением навести его в любом месте, даже таком сложном, как школа. Что уж говорить про дом?
        Они осмотрели сначала одну комнату, потом другую. Никого, ничего. На обеденном столе - обгрызенный карандаш. Наверное, Зося очень волновалась, когда писала свою записку. А самой записки нет. Ольга даже под стол заглянула, чтобы убедиться, что она не упала на пол. Если Зося ее и написала, то забрала с собой. Понять бы еще, куда забрала и где ее теперь искать.
        - Где ее теперь искать? - словно прочла ее мысли Танюшка.
        - Может в город ушла. - Внучке не нужно знать ни о ее страхах, ни о ее подозрениях.
        - Зачем в город?
        - За Митькой. Она думала, что Митька в райцентре у друга.
        - Не думала она так. - Танюшка упрямо покачала головой. - Бабушка, ты что-то путаешь, она думала, что Митька ушел к партизанам.
        Ольга вздохнула, положила ладони внучке на плечи, заглянула в глаза:
        - Татьяна, я знаю точно, и ты должна мне поверить… - начала говорить и тут же замолчала. Танюшка сопротивлялась. Нет, не так, как мальчик Сева, который строил каменные стены, и не так, как нынешние хозяева Гремучего ручья, у которых вместо души были черные дыры. Она просто больше не поддавалась гипнозу. И прозрачной петельки Ольга больше не могла нащупать. Пропала петелька.
        - Бабушка, что ты делаешь? - спросила Танюшка и моргнула. - Почему ты так на меня смотришь?
        Защищается, но не понимает, что происходит. И то хлеб… Если поймет, будет совсем уж плохо.
        - Ничего. - Ольга заставила себя улыбнуться. - Я просто думаю, что завтра Зося найдется. Пойдем домой, Татьяна…
        Она как в воду глядела. На следующий день Зося нашлась…

* * *
        Утро выдалось холодным и ненастным. С темного неба сыпал снег. Именно сыпал, а не падал. Он был таким же колючим и холодным, как и ветер. Зима не хотела уступать, зима решила остаться.
        Ольга не спала полночи, все думала о Зосе, о том, где ее искать. Думала о Танюшке и об этой ее новой способности закрываться. Думала о детях, которых оставила в усадьбе в холодном доме. Нужно было остаться, проследить, что решился вопрос с дровами. Она не могла посреди ночи отыскать Зосю, но это точно было в ее силах.
        Танюшка спала. Полночи прокрутилась без сна - Ольга слышала, как скрипят пружины старой кровати, - а под утро уснула крепким, непробудным сном. Вот и хорошо, что непробудным. Нет сил ни разговаривать, ни утешать, ни врать, что все будет хорошо. Сил достает только на записку.
        «Уехала в усадьбу. Не волнуйся, все будет хорошо!»
        Ефим уже ждал Ольгу. Его грузовик был едва различим в снежной круговерти, и тьма вокруг была какая-то особенно плотная, словно утро все еще не наступило, а может никогда и не наступит. Стало вдруг так холодно, что у Ольги аж зубы застучали. Она поплотнее запахнула пальто, забралась в теплое, пахнущее махоркой нутро кабины.
        - Что творится, а! - сказал Ефим вместо приветствия. - Настоящая метель!
        Метель эта закончится не раньше, чем к обеду, как и большинство слабосильных мартовских метелей, но сейчас и в самом деле жутко.
        - Хоть бы доехать, не застрять на середине пути. - В хриплом голосе Ефима послышалась озабоченность.
        - Все будет хорошо, доберемся, - сказала Ольга, пряча озябшие ладони в рукава пальто.
        Как же сильно она ошибалась…
        Ветер, а следом и метель, стихли, как только машина спустилась в Гремучую лощину. Осталась только темнота, уже не такая плотная, с серыми проблесками света, но все еще неприветливая - опасная.
        Ефим увидел ЭТО первым.
        - Что там такое? - спросил тоном растерянным и немного удивленным.
        - Где? - Ольга смотрела прямо перед собой, но ничего особенного не видела.
        - Да вон там! - Ефим посторонился, давая ей возможность заглянуть в боковое стекло. - Уже сколько раз здесь ездил, а такого не видел. Она ж всегда одна была. Я точно помню, что одна. Я еще думал, вот же была б баба как баба, даже красивая, если бы не однорукая, да если бы голяком по парку не разгуливала.
        Ольга еще ничего толком не видела, но уже поняла - это он об одной из несчастных нимф. Не то чтобы она была совсем уж голая, просто, талант скульптора был такой, что сквозь складки туники женское тело проступало во всех своих подробностях, как живое. А руки не было. Рука пропала еще в те лихие времена, когда усадьба горела.
        - Почему две, я… - Она не договорила, оборвала себя на полуслове, потому что статуй и в самом деле было две: одна безрукая, а вторая… А вторая, кажется, безголовая.
        - Надо глянуть. - Ефим заглушил мотор, но выходить из кабины не спешил.
        - Надо. - Ольга выбралась первой. Спрыгнула на землю и мельком удивилась, что колени не отозвались привычной болью.
        - Стойте, я вперед! - Из-под своего сидения Ефим достал что-то длинное, с виду внушительное. - Монтировка, - пояснил, всматриваясь в сумерки. - В дороге всякое может приключиться, знаете ли.
        Приключилось. Только, кажется, не с ними… Ольга всмотрелась, и сердце перестало биться.
        Показалось! Просто обман зрения! Мозг все еще пытался найти увиденному логическое объяснение, но сердце знало наверняка.
        - Да чтоб тебя… - Тихо выругался Ефим и попятился. - Да откуда же?..
        Из села. Ольга точно знала, откуда. И точно знала, кто это.
        …Они стояли, обнявшись, как давние подруги. Мертвая каменная нимфа единственной рукой поддерживала мертвую женщину, не давала упасть. Это сначала показалось, что у женщины нет головы. Голова была, просто… просто болталась на лоскуте кожи, по-кукольному нелепо и по-нечеловечески страшно. Ольга еще не видела лица, но уже знала, кто эта женщина.
        - Стойте тут! - велел Ефим. Голос его упал до шепота, а монтировку свою он теперь сжимал обеими руками. - Я посмотрю…
        Ему не хотелось смотреть на такое, но он был мужчиной, он прошел войну. А она всего лишь женщина - немолодая, беспомощная.
        - Я с вами, - сказала Ольга решительно. - Мне нужно.
        - Да что там нужно?.. Да зачем же это нужно такое?.. - проворчал Ефим, но спорить не стал, сказал лишь: - Держитесь рядом. Мало ли…
        Они шли, проваливаясь в рыхлый, слегка прихваченный морозом снег. Шли медленно, нехотя, оттягивая момент встречи с неизбежным. Но сколько не оттягивай, а неизбежное, потому и неизбежное, что уклониться от него никак нельзя.
        …Они обе были в крови. И нимфа, и женщина… Крови хватило, чтобы выкрасить красным тунику первой и ночную сорочку второй, но не хватило на снег. Снег был почти белый, почти девственный. Или это потому, что он свежий, выпал уже после того, как?..
        Ольга сглотнула колючий ком, подошла к женщине вплотную. Да она знает, но она должна убедиться. Огненно-рыжие волосы теперь были бурыми от запекшейся крови, а взгляд зеленых глаз был направлен вверх, к небу, но не мог пробиться через плотную сеть ветвей. Во взгляде был ужас. Кристально чистый ужас, почти такой же чистый, как этот мартовский снег.
        - Господи, кто же это ее так? Как же это?.. - Ефим замер в нескольких шагах, не решался подойти ближе. У ног его лежала припорошенная снегом и почти незаметная кроличья шубейка. Эту шубейку подарил Зосе любимый Гринечка, и она ею страшно гордилась, носила, не снимая, с октября по апрель. А перед смертью сняла, чтобы не замарать кровью. Сняла, аккуратно положила в сторонке, прижалась к холодному плечу мертвой нимфы, подставила шею неведомому убийце.
        Вот так это было! А кто? Ольга всматривалась в зияющую рану, превозмогая головокружение, заставляла себя смотреть. Разорванное горло… Сломанный позвоночник… Ужас во взгляде… Ужас появился уже потом, после того, как она сняла шубейку, Ольга была в этом почти уверена.
        - Это какой-то зверь… - сказал Ефим неуверенно. - Точно зверь! Я знаю, рысь так может. Прыгнет с ветки - и поминай, как звали. - Он испуганно посмотрел вверх, на переплетение ветвей. Там не было никакой рыси. Но она могла там быть раньше. Если искать в смерти логику, если не видеть очевидного.
        - Рысь не смогла бы сломать человеку шею. - Ольга пятилась от мертвой Зоси к ее кроличьей шубейке.
        И рысь бы повалила свою жертву на землю. Любой хищник повалил бы. Но жертва держалась на ногах, всей позой своей имитируя жизнь. Вот только каменная однорукая нимфа казалась куда живее.
        - И рысь оставила бы следы. - Ольга подняла с земли шубейку.
        - Следы могло замести снегом.
        В карманах шубейки было пусто - никаких записок. Ольга почувствовала себя расхитительницей египетских гробниц, но понимала, что сделать это надо: потому что нужно знать, куда шла Зося и что собиралась делать.
        - А тело? - Теперь она смотрела только на Ефима и взглядом старалась удержать его от паники, заставляя забыть про то, что она обыскивала шубейку. - Почему оно… почему она стоит?
        - Она могла зацепиться. - Ефим моргнул. - Зацепиться за статую. Может глянуть?
        Ольге не хотелось заглядывать, Ефиму еще больше, но что может быть хуже разорванного горла?
        Оказалось, может… Теперь они знали, почему Зося стоит…
        Стоит, потому что ее держат каменные пальцы нимфы, поскольку она… нанизана спиной на эти длинные изящные пальцы!
        Ефим не выдержал, с тихим стоном бросился прочь. А Ольга осталась смотреть, изучать, запоминать.
        …Зося вышла из дома, накинув шубейку прямо поверх ночной сорочки. Почему? Потому что спешила? Или потому что не думала о таких мелочах, как теплая одежда? О чем она вообще думала? Что вспомнила? Заглянуть бы сейчас в ее мертвые глаза, но Ольга не смогла, не нашла в себе смелости и душевных сил. Сил хватило лишь на то, чтобы аккуратно положить шубейку на место.
        - Надо доложить. - Кажется, Ефим уже немного пришел в себя. Он говорил, а сам шарил по карманам, в поисках папирос. - Нельзя ее тут оставлять… - Он замер, прислушался, а потом спросил: - Вы это слышите?
        Ольга слышала, раньше было не до того, а теперь вот услышала. Голос Гремучей лощины, тот звук, который она принимала за голос, сделался громче и тревожнее.
        - Гудит… - Сказал Ефим, дрожащими руками пытаясь разжечь сигарету. - Аж кости дрожат от этого гула.
        Кости Ольги не дрожали. Только сердце билось с перебоями. А еще ей чудилось, что за ними кто-то наблюдает. Или не чудилось?..
        - Надо ехать. - Ольга тронула Ефима за рукав. - Нужно позвать на помощь.

* * *
        Они не стали ничего рассказывать караульным, Ольга прямиком направилась к дому. Дорожки еще не успели очистить, и она по щиколотку проваливалась в рыхлый снег. Старуху искать не пришлось, Ольга просто пошла на запах свежесваренного кофе, но войти в кухню ей не дал один из псов, то ли Фобос, то ли Деймос. Сначала она услышала тихое рычание, потом из сумрака выступила остроухая тень.
        - Фобос, вернись на место! - послышалось из глубины кухни.
        Значит, все-таки Фобос.
        - Доброе утро, фрау Ирма! - поздоровалась Ольга, обходя пса. Тот следил за ней внимательным, настороженным взглядом, готовый разорвать ее в клочья по первому же приказу хозяйки.
        А если и в лесу была одна из этих тварей? Напала на Зосю, растерзала, а потом вернулась в усадьбу. Тварь вернулась, а ее следы занесло снегом. Возможно такое? Ольга не знала, но надеялась выяснить.
        - Вы опоздали, - сказала старуха вместо приветствия.
        - У меня были на то причины.
        - Какие же, позвольте полюбопытствовать?
        - Мы с Ефимом, это водитель, который привозит меня в усадьбу…
        - Я знаю. - В голосе старухи послышалось нетерпение. Да, доверие такой, как она, тяжело заслужить, но легко потерять. Ольга помнила.
        - По дороге в Гремучий ручей мы нашли тело.
        - Какое тело? - Нетерпение старухи сменилось… Чем? Удивлением? Страхом? Но что-то определенно изменилось.
        - Женщины. Ее зовут Зоя Куликова. Она из села Видово, я ее знаю. Знала…
        - И что с этим… телом? - Деймос сунулся к хозяйке за лаской, но она неожиданно резко оттолкнула его от себя. Пес поджал хвост, отступил.
        - У него… У нее сломана шея и разорвано горло. Ефим считает, что на женщину могла напасть рысь.
        - А что считаете вы, фрау Хельга?
        Старуха приблизилась, заглянула Ольге в глаза. Вернее, попыталась заглянуть, но отступила.
        - Я не знаю, способно ли животное вроде рыси сломать человеку шею. - спокойно проговорила Ольга. - Я знаю лишь одно - эта несчастная до сих пор в парке, мы оставили ее там.
        - А следы? - Кофе убежал, а старуха этого даже не заметила. Она о чем-то сосредоточенно размышляла. - Там были какие-нибудь следы?
        - Всю ночь шел снег. Если следы и были, то их замело. Мы ничего не нашли.
        Ничего и никого. Вот только откуда тогда это зудящее чувство, что за ними наблюдали?
        - Ждите! - велела фрау Ирма. - Мне нужно сообщить Отто. И, - она обернулась, - приберитесь тут пока. Кофе мы, похоже, сегодня пить не будем.
        Старуха ушла. Деймос последовал за ней, а Фобос остался на кухне присматривать за Ольгой. Он сел в пороге так, что выйти в коридор не представлялось никакой возможности. Если только…
        Ольга подошла к псу, присела, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Это было рискованно, возможно, даже опасно, но она должна попробовать, должна убедиться.
        Фобос оскалился, зарычал, по его черной шкуре пошла нервная дрожь. Если бросится, Ольге конец…
        Не бросился - наоборот, попятился, потом заскулил, упал на брюхо.
        Значит, и с собаками такое срабатывает. Возможно, не со всеми. Вполне может оказаться, что Ольге сейчас просто повезло, но она обрела весьма полезное знание. И, скорее, не поняла, а именно почувствовала, что теперь Фобос не бросится на нее никогда. Не посмеет.
        Ольга не стала говорить никаких банальностей, не стала называть эту четвероногую тварь «хорошим мальчиком» и гладить по голове. Она просто проверила силу своего влияния. Ей хватило. Спиной к Фобосу Ольга повернулась без страха. Сейчас она боялась лишь одного - что странное поведение пса может заметить его хозяйка.
        Хорошо, что хозяйке было не до того. Она вернулась, едва только Ольга домыла кухонную плиту и ополоснула ковшик для варки кофе.
        - Отто хочет сам посмотреть, - сказала фрау Ирма, не переступая порога кухни и не глядя на лежащего на полу Фобоса. - Вы покажете ему, где нашли тело.
        Это была не просьба, это был приказ, и Ольга послушно кивнула.
        - Это далеко? - спросила старуха.
        - Нет, на границе парка, рядом с одной из статуй.
        - Значит, мы можем прогуляться туда пешком. - А это уже сам Отто фон Клейст. Встал позади старухи, посмотрел на Ольгу поверх ее плеча.
        Прогуляться… Для него это прогулка.
        Ольге пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы на лице не отразилось ни ненависти, ни омерзения. Немного испуга - вот, что фон Клейст ожидает увидеть на лице простой учительницы. И она изобразила испуг - такой сдержанный, хорошо скрываемый, но очевидный. Фон Клейсту понравилось, он явно любил чужой страх - и сейчас он пил этот страх мелкими глотками, смакуя.
        - Не бойтесь, фрау Хельга, - сказал, фон Клейст, «напившись». - Мы не пойдем туда одни. Я возьму охрану. Если это какое-то дикое животное, нужно быть наготове. - Он помолчал, а потом добавил: - Дикая страна, дикие звери.
        Снаружи их уже ждало четыре автоматчика. При появлении Отто фон Клейста они вытянулись по струнке. На Ольгу никто из них не обращал внимания. Зато она обращала внимание на все. Фон Клейст не взял с собой ни одного из своих псов. Разве не было бы разумно взять на охоту собаку? Или его псы натасканы не на зверей? Могли ли те раны на шее несчастной Зоси остаться от их челюстей? Хватило бы у этих псов силы и ярости? Ольга была почти уверена, что хватило бы.
        По заснеженной дорожке шли цепочкой: два автоматчика впереди, два сзади, Ольга и фон Клейст посередине. Шли неспешным, почти прогулочным шагом. Никто не разговаривал. И замечательно. Ольге было не до разговоров, она готовила себя к встрече с несчастной Зосей.
        …Они так и стояли, словно обнявшись - две неживые женщины. Кроличья шубейка лежала там же, где оставила ее Ольга. Шубей ку снова припорошило снегом и казалось, что она лежит так с самой ночи. Автоматчики остановились, словно не решаясь переступить невидимую границу. Фон Клейст оказался куда бесстрашнее. Он встал напротив мертвой Зоси, рукой, затянутой в кожаную перчатку, взял ее за рыжие волосы, потянул, ставя голову в правильное положение. Ольгу замутило. А фон Клейст, не разжимая пальцев, уже изучал и Зосино лицо, и Зосины смертельные раны. Его собственное лицо было сосредоточенно-задумчивым, словно он что-то прикидывал в уме, что-то для себя решал. А когда решил, разжал пальцы… Ольга отвернулась - не смогла заставить себя смотреть, как падает на заледеневшее плечо враз лишившаяся опоры голова. А звук, с которым она упала, ей не забыть до конца своих дней. Было во всем этом что-то не просто ужасное, а ужасно неправильное. Если для смерти вообще подходит такое определение.
        - Что эта… крестьянка делала в моем парке посреди ночи? - спросил фон Клейст тоном одновременно скучающим и раздраженным. - И почему она полуголая?
        Он посмотрел на Ольгу, словно у нее были ответы на его вопросы.
        - Я не знаю. - Ольга нашла в себе силы ответить.
        - Но ее-то вы знаете. - Он не спрашивал, он утверждал.
        - Знаю. Это моя соседка Зоя Куликова. Она работала в той же школе, что и я.
        - Кем?
        - Уборщицей.
        - Уборщицей. - Фон Клейст задумчиво потер подбородок. - У нее есть родственники?
        Ольга чуть было не сказала, что у Зоси есть сын, но в самый последний момент прикусила язык.
        - У нее есть… муж. Вернее, был. Он погиб.
        - Где? - Взгляд фон Клейста сделался пронзительным.
        - В тюрьме во время бомбежки. Он был вором.
        - Муж вор, жена гуляет по лесу в исподнем, - фон Клейст усмехнулся, а потом добавил: - Значит, скорбеть об этой несчастной никто не станет.
        Можно подумать, его хоть раз волновала чужая скорбь…
        - Ее нужно похоронить. - тихо, но твердо сказала Ольга.
        Фон Клейст перевел на нее рассеянный взгляд, кивнул.
        - Пожалуй, вы правы. Не нужно разводить антисанитарию. Я распоряжусь, чтобы деревенский староста забрал тело.
        Ольга не стала спрашивать, намерен ли он искать убийцу. Очевидно, что не намерен. Какая-то крестьянка, жена какого-то вора… Источник антисанитарии - только и всего…
        Сказать по правде, Ольга даже не была уверена в том, что это убийство. Она уже ни в чем не была уверена. Рысь не могла бы сотворить такое с бедной Зосей. А псы? Крупные, остромордые, осторухие… Если одни из них прыгнул Зосе на грудь с достаточной силой, она могла отшатнуться, напороться на руку статуи и так и остаться стоять. Мог ли пес сломать человеку шейные позвонки, Ольга не знала.
        А фон Клейст тем временем принялся изучать снег возле статуи. Что он там собирался найти? Искал ли хоть он что-нибудь или просто забавлялся? Этому человеку доставляло удовольствие наблюдать за казнью, возможно, и такая вот страшная смерть для него забава, своеобразная интеллектуальная головоломка. Или здесь что-то иное, что-то, что Ольга пока просто не в состоянии понять?
        - Может быть, надо усилить охрану? - спросил один из автоматчиков.
        - Зачем? - фон Клейст посмотрел на него с удивлением.
        - Если в окрестностях бродит дикий зверь…
        - Дикий зверь не сможет проникнуть на территорию усадьбы, а то, что происходит в лощине, не наша проблема. - Фон Клейст равнодушно пожал плечами, перевел взгляд на Ольгу, продолжил: - Местное население должно это понимать. Гремучая лощина - не место для прогулок. Я бы сказал, это опасное место.
        Да, Гремучая лощина - это опасное место, тут живут вот такие нелюди. Ольга по привычке спрятала озябшие руки в рукава пальто, поежилась.
        - Вы замерзли, фрау Хельга? - Фон Клейст смахнул с лацкана одинокую снежинку. - Пожалуй, мы видели достаточно, можно возвращаться.
        Старуха ждала их на крыльце, все три пса были рядом с ней.
        - Ну, что там? - спросила она у фон Клейста.
        Тот пожал плечами:
        - Труп крестьянки. Загрыз какой-то дикий зверь. Как это говорят у вас, у русских? - Он перевел взгляд на Ольгу. - Любопытной Барбаре нос оторвали?
        Не Барбаре, а Варваре, и не нос, а голову…
        - Шофер еще не уехал обратно в город? - Теперь фон Клейст смотрел на старуху.
        - Нет, - та покачала головой. - Я велела ему дожидаться вашего возвращения.
        - Хорошо. Тогда распорядись, чтобы он отвез тело в деревню. Фрау Хельга считает, что эту крестьянку нужно похоронить. Пусть хоронят.
        - Отто… - старуха посмотрела на него долгим внимательным взглядом.
        - Я осмотрел тело, - он улыбнулся. - Это какой-то дикий зверь. Зима была длинная и холодная, лесное зверье оголодало. Кто-то спустился в лощину. Возможно, рысь. Или волк. Фрау Хельга, в здешних краях водятся волки?
        Волки водились. До войны их даже приходилось отстреливать, чтобы не нападали на колхозное стадо. Может быть, это и в самом деле волки?
        - Ну? - спросил фон Клейст в нетерпении.
        - Да, - сказала Ольга, - волки здесь водятся.
        - Вот видите! - фон Клейст стянул с рук перчатки, хлопнул ими себя по ладони. - Волки, рыси и прочие дикие твари. Вам нужно быть осторожной, вы ведь возвращаетесь домой через парк.
        Что это было? Забота? Предупреждение? Угроза?
        Уж точно не первое. Плевать ему на Ольгу точно так же, как и на бедную Зосю.
        - Я буду осторожна, господин фон Клейст. - Ольга побледнела от ярости, а он подумал, что от страха. Вернее, Ольга надеялась, что именно так он и подумал.
        - Если вопрос решен, то я бы порекомендовала фрау Хельге приступить к работе. Ее подопечные бездельничают уже почти целый час, - сказала старуха, а потом добавила: - Отто, можно тебя на пару слов?
        - Если только на пару, у меня сегодня очень много дел. Ты же знаешь.
        - Не больше, чем у меня.
        В голосе фрау Ирмы Ольге почудилось раздражение, но услышать продолжение разговора не дала захлопнувшаяся за спинами этих двоих дверь.
        Ребят Ольга нашла на кухне. Они сидели за убранным столом, о чем-то громко спорили, но как только она переступила порог, замолчали.
        - Доброе утро! - поздоровалась Ольга со всеми разом. Ответили ей не все. Шура буркнула что-то себе под нос, даже оборачиваться не стала. - Надеюсь, вы уже позавтракали? Нас ждет работа.
        - Ольга Владимировна, это правда? - Соня смотрела на нее испуганным и одновременно пытливым взглядом.
        - Что именно, Софья?
        - Что вы сегодня нашли в парке мертвую женщину.
        В комнате повисла настороженная тишина. Даже Шура перестала греметь кастрюлями.
        Быстро же в Гремучем ручье распространяются слухи. Наверное, это Ефим что-то сболтнул. Но шило в мешке не утаишь. Да и зачем? Дети должны понимать, какое это опасное место, должны соблюдать осторожность.
        - Да, - сказала Ольга. - Утром по пути в усадьбу мы с Ефимом нашли тело женщины.
        - Что с ней случилось? - спросила Соня.
        - На нее напало какое-то дикое животное. Рысь или волк. Никто не может сказать точно. Холодная зима, звери оголодали, поэтому спускаются из леса в лощину, - Ольга повторила слова фон Клейста. - Никто из вас не должен выходить за пределы усадьбы, это в целях вашей же безопасности.
        - Можно подумать, нас выпускают отсюда на прогулку, - сказал Сева тихо, но его все услышали.
        - А вы приехали сюда на прогулку? - спросила Ольга ледяным тоном.
        Он ничего не ответил, только глянул с ненавистью. Этот мальчик ненавидел всех, кто так или иначе был связан с немцами, но при этом решил работать в Гремучем ручье. Ох, найти бы время и возможность, чтобы разобраться с его «стеной», посмотреть, что же там за ней.
        - А что она делала в лощине? - спросила Соня. - Эта убитая женщина.
        Хотела бы Ольга знать, что делала Зося в лощине.
        - Не знаю. Надеюсь, вы уже поели и готовы к работе? - Она обвела своих подопечных внимательным взглядом. Спросить бы еще, принесли ли им дрова, но это будет слишком. Она не должна о них заботиться, не должна проявлять свою заботу так явно.
        Ответить ей не успели. В кухню вошла Лиза. Вот уж кто выглядел плохо - худенькая, бледная, большеглазая, вечно чем-то напуганная, но при этом молчаливая, держащаяся особняком.
        - Это вам. - На ребят она даже не глянула, протянула Ольге записку с распоряжениями от старухи. - Фрау Ирма просила вас поторопиться.
        Ольга прочла записку, снова посмотрела на своих подопечных.
        - План действий на сегодня такой: мы с девушками занимаемся домом, а молодые люди поступают в распоряжение Гюнтера. Нужно приводить в порядок придомовую территорию и парк. Гюнтер не слышит, подозреваю, и не разговаривает тоже, поэтому придется приспосабливаться. Шура, где можно найти Гюнтера? Фрау Ирма хочет дать ему распоряжения лично.
        - А мне откуда знать?! - Повариха демонстративно отвернулась к печи, снова громко загремела посудой.
        - Обычно по утрам он возится в оранжерее, - сказала Лиза шепотом.
        - В усадьбе есть оранжерея?
        - Да, старая, еще от прежних хозяев. Она полуразрушенная, Гюнтер восстанавливает ее в свободное время.
        - Тогда ты, - Ольга черкнула несколько строк на клочке бумаги, - прямо сейчас сходив оранжерею, передай Гюнтеру это задание. - Она протянула записку Лизе.
        - Давать задания Гюнтеру могут только хозяева. - Лиза испуганно попятилась к двери.
        - Значит, будем считать, что это приказ фрау Ирмы. У нас мало времени, мы и без того потеряли целый час. Идите! - Ольга посмотрела на Севу, спросила, обращаясь только к нему: - Гюнтер принес вам вчера дрова?
        Сева ничего не ответил, отвернулся к окну.
        - Принес, - ответила за него Настя, вторая из вновь прибывших девочек. Она была улыбчивая и легкая, опасных вопросов не задавала. - Вечером, как стемнело, явился, свалил дрова в угол и ушел. Даже дверь за собой не закрыл.
        Выходит, Лиза передала садовнику ее просьбу. Зря волновалась, что дети будут мерзнуть этой ночью.
        Лиза вернулась через пару минут.
        - Его нет в оранжерее, - сказала шепотом. - Инструменты его там, а самого нет.
        - Где еще он может быть? - спросила Ольга.
        - На хоздворе. Там, где мы с вами его вчера видели. Но я там уже посмотрела. И в мастерской тоже.
        - Где живет Гюнтер? - Сейчас Ольга обращалась к Шуре. Ей казалось, что у поварихи информации будет побольше, чем у Лизы. - В доме?
        - В доме живут только эти… хозяева. - Спина Шуры напряглась. - Солдаты - в казарме на краю усадьбы, я ночую прямо здесь, а где Гюнтер, даже не знаю. Наверное, у себя в сарае.
        - Ясно. - Ольга на секунду задумалась, а потом велела: - Ребята, ждите тут! Девочки, за мной!

* * *
        - Как это - не можете найти Гюнтера? - Старуха была раздражена и раздражения своего не скрывала.
        - Его нет ни в оранжерее, ни в мастерской, ни на хоздворе. Где еще его можно поискать, фрау Ирма? Я распоряжусь.
        - Не нужно! - старуха махнула рукой. - Найдется. Занимайтесь своей работой. План действий прежний: девушки наводят порядок в доме, юноши - в парке и в оранжерее. Там нужно убрать и сжечь старый хлам. Вы видели в парке груды срезанных веток? Их тоже сжечь. Еще нужно очистить дорожки от снега. Лопаты, наверное, в мастерской. Я не знаю, поищите сами. И присмотрите за своими подчиненными, фрау Хельга. Они должны работать быстро, но аккуратно.
        Да, точно раздражена. А еще, кажется, напугана. Или ей это просто показалось? Фон Клейст не проявлял никакого беспокойства, даже у тела Зоси, но старуха волнуется. Интересно, почему?
        - Я все сделаю, фрау Ирма. Я здесь как раз для этого.
        Ольга напомнила себе, что она здесь совсем для другого. Да, но времени нет. И обстоятельства… И дети, за которыми нужен глаз да глаз. И дверца, за которой воспоминания, закрыта со вчерашнего дня. Она думала, будет проще и быстрее. А получилось вот как…
        - Идите работайте. - Старуха даже не глянула в ее сторону, отошла к окну.
        Дать задание девочкам оказалось проще. С домом, по крайней мере, первым этажом, Ольга более или менее разобралась, но территории усадьбы не знала. Или просто до сих пор ее не вспомнила?
        Парни ждали ее на крыльце гостевого дома. Сева ежился на ветру, курил сигарету.
        - Выброси! - велела Ольга.
        - А то что? - спросил он, продолжая курить. - Поставите мне двойку по немецкому?
        Ага, уже узнали, кто она и откуда. Да, слухи тут разлетаются быстро. Наверное, и это Ефим рассказал.
        - А то я отправлю тебя обратно. - сухо проговорила Ольга. Для мальчишки было важно оставаться в усадьбе. Ольга чувствовала это, поэтому ударила по самому больному. - Мне здесь не нужны бунтари.
        Он глянул на нее искоса, загасил сигарету, спросил с вызовом:
        - Что дальше?
        - Дальше идем на хоздвор. Нам нужно найти инструмент для уборки территории.
        С инструментом разобрались быстро. Все необходимое нашлось в сарае. Судя по аккуратно застеленному армейским одеялом топчану именно здесь, а не в мастерской, ночевал Гюнтер. Ольга осмотрелась: кругом царил идеальный порядок, каждая вещь лежала на своем месте, все по полочкам. Из непривычного - длинная, похожая на колодезную цепь. Только не ржавая, а блестящая, словно специально начищенная. А еще в дальнем углу сарая Ольга обнаружила большой узкий ящик. Не наспех сколоченный из кривых сосновых досок, а сделанный из какого-то добротного, до блеска отполированного дерева. Ящик был заперт на замок, тоже добротный, тоже надежный. Ольга попробовала приподнять его за один край, но сил не хватило. Сказать по правде, в последнее время, вернее, за те дни, что к ней начали возвращаться детские воспоминания, сил заметно прибавилось. И душевных, и, что удивительно, физических. Ольга стала чувствовать себя лучше и как будто бы моложе. Быть такого не могло, но и того, что ей нужно найти в усадьбе, тоже не могло быть, а она все равно это ищет. Она ведь даже не знает, что именно, просто чувствует, что это что-то
страшное по своей силе. Ящик Пандоры… Может ли ящик Пандоры быть похож на вот этот запертый? Может ли он быть похож на гроб? В ушах вдруг зашумело, и Ольга мотнула головой, прогоняя этот шум. Слишком просто, слишком… на виду. Нет, она ищет что-то другое, какой-то другой ящик.
        Ребята, вооруженные лопатами и ломиками, ждали ее снаружи у старой строительной тачки. Тачка им понадобится для разбора завалов в оранжерее.
        Оранжерея стояла наособицу на берегу пруда. Наверное, когда-то это было светлое, солнечное место, но сейчас почти вплотную к ее грязным стенам подступали деревья и кусты. Сколько лет она стоит вот такая, всеми забытая? Ольга прикинула. Получалось, что не лет, а десятилетий. То есть, очень давно. Облезла с кирпичных стен некогда белоснежная штукатурка, прохудилась и просыпалась на землю битым стеклом прозрачная крыша. Давно просыпалась, много-много лет назад. И сейчас в образовавшиеся дыры протискивал ветви старый клен, что вырос за эти годы у стены оранжереи. Клен придется срубить, хоть и жалко. Но по-другому оранжерею не отреставрировать. На самом деле, здесь очень много работы. На несколько недель, не меньше.
        А оранжерея большая. Можно даже сказать, огромная! Должно быть, когда-то здесь было очень красиво. Ольга закрыла глаза, представляя, как здесь было много лет назад.
        Белоснежные стены, солнечные блики на прозрачной крыше. Крыша спроектирована так, чтобы на ней не задерживался снег, и ориентация оранжереи по сторонам света правильная, именно такая, которая нужна для максимальной освещенности. Мощеная серым камнем дорожка в центре. Не прямая, а петляющая, как тропинка в джунглях. Может быть, здесь и были маленькие джунгли из редких, чуждых этому месту растений. Может быть, какое-то их них даже сумело выжить, зацепиться за жизнь корнями и ветками даже после того, как оранжерея перестала быть для растений домом и надежной крепостью.
        Ольга вошла в оранжерею, осмотрелась. Здесь кругом был снег. Девственный снег без каких бы то ни было следов. Если только вот эти маленькие, оставленные вороной или галкой. Но человеческих не было. С ночи сюда никто не заходил, она первая.
        Под ногами хрустел снег и битое стекло. Звуки ее тихих шагов подхватывало эхо. Или это не эхо? Откуда эхо в таком открытом пространстве? Ольга прислушалась. Не эхо, это голос Гремучей лощины, биение ее сердца. Здесь он особенно громкий. Как сказал бы Ефим, ощутимый костями. Странное место. Не сказать, что плохое, но точно странное. А растения… Она осмотрелась. Что-то выглядывало из-под снега, какие-то ветки, какой-то сухостой, шипы, колючки. Нет, пожалуй, не выжили диковинные растения, погибли вслед за хозяевами. В живых остался только куст в самом дальнем углу. Когда-то здесь имелся маленький рукотворный прудик. Вот его едва различимая, почти до самых краев засыпанная снегом чаша, вот мраморная скамейка, на которой наверняка было удобно сидеть у прудика под вот этим кустом. Что это? На первый взгляд, роза. Крепкая, колючая, живая. Или все-таки шиповник? Разве роза способна выжить в таких суровых условиях?
        Ольга смахнула снег со скамейки, присела. На мгновение закружилась голова, запели птицы. То ли в голове, то ли над головой, в густом переплетении ветвей. И вода зажурчала, даря прохладу пылающей коже. Не просто прудик, а прудик с фонтаном. А на дне - юркими серебряными молниями носятся рыбки. И так хочется подобрать длинную юбку, войти в воду, затаиться и поймать одну из рыбок. И вот она уже бьется на раскрытых ладонях - маленькая серебряная молния. Холодная, но все равно живая. От нее пахнет тиной, но это не важно, если не нюхать, если зажать нос и закрыть глаза, то у нее получится…
        - …Что вы делаете?
        В чувства Ольгу привел удивленный голос. Ольга вздрогнула, огляделась. Она больше не сидела на мраморной скамеечке, она стояла в самом центре того, что когда-то было прудом, по колено провалившись в снег. Снег забился в ботинки, и ногам было мокро и холодно. А в оледеневших ладонях она держала камень. Узкий и длинный, похожий на рыбку камень…
        - С вами все в порядке?
        А на скамейке сейчас сидел Сева. Сидел, не пытался помочь или помешать. Сидел и наблюдал. Интересно, как давно он здесь?
        - Все в порядке. - Ольга сунула камень-рыбку в карман, отряхнула снег с подола пальто. Выбираться из каменной чаши было тяжело. Сева даже не попытался ей помочь, а сама она не попросила о помощи.
        - Странное место. - В Севином голосе, наверное, впервые за все время не было сдерживаемой ярости, в нем было тревожное удивление. - Здесь… мерзко, но хочется остаться.
        Ольга его понимала, ей и самой хотелось остаться. А что еще ей хотелось сделать? Или не ей, а той, что вошла в воду и поймала рыбку?
        - У нас много работы, Всеволод. - Ольга присела на скамейку рядом с ним, стащила сначала один ботинок, потом другой, вытряхнула снег. - Для начала, нужно смести с дорожки снег, а потом убрать все битое стекло.
        - Здесь работы на несколько недель. - Сева смотрел на нее с недоверием.
        - А нам придется управиться за день. - Ольга обулась, встала со скамейки. - Вон там лопата, приступайте!
        Остальные ребята остались снаружи. Почему не зашли? Не интересно, или уловили то особенное, то, что можно считать голосом лощины?
        - И вы не стойте истуканами! - Ольга помахала им рукой. - Чистим снег, вывозим за пределы оранжереи, складываем в кучу. Стекло и остальной мусор в другую кучу. И аккуратнее, постарайтесь не пораниться! - Все-таки не выдержала, учитель с многолетним опытом взял в ней свое. - Когда закончите здесь, пусть кто-нибудь меня позовет. Я буду в доме с девочками.
        А ведь если отстраниться от всего творящегося ужаса, можно представить, что нет никакой войны, что это просто субботник, и она раздает указания своим ученикам. Вот только не получается отстраниться. Никак не получается…
        Ольга шла по так и не очищенной от снега дорожке, когда увидела какое-то движение в зарослях орешника. Она замерла, сощурилась, пытаясь разглядеть в сплетении ветвей то, что привлекло ее внимание. Раньше у нее бы, наверное, не получилось, но здесь, в Гремучей лощине, зрение ее вдруг сделалось острее, и она увидела.
        Фрау Ирма шла куда-то быстрым, решительным шагом. Одна, без своих псов. От Ольги ее отделяла живая изгородь из орешника. Ольга сделала глубокий вдох, пытаясь унять рвущееся из груди сердце. Возможно, это ничего не значило. Возможно, это всего лишь утренний моцион старой женщины, но Ольге нужно было убедиться, нужно проверить. И сделать это надо так, чтобы не попасться фрау Ирме на глаза.
        К счастью, эта часть парка была дикой, почти непролазной. Гюнтер со своим топором сюда еще не добрался. Ольга сомневалась, что сюда вообще забредал хоть кто-нибудь из обитателей усадьбы. Так что же понадобилось здесь фрау Ирме? И почему она не взяла с собой псов?
        Идти пришлось достаточно долго, минут десять, не меньше. Иногда старуха пропадала из виду, но Ольга не волновалась, нетронутый с ночи снег хранил все следы. Куда больше она переживала, что ее могут заметить, но фрау Ирма не смотрела по сторонам. И чем дальше они уходили от обитаемой части парка, тем стремительнее и резче становились движения фрау Ирмы. Старухи так не ходят. Не всякая молодая девушка выдержит такой темп. Но Ольга выдерживала, и это была еще одна странность, наряду с обострившимся зрением и прошедшей болью в коленях.
        Старуха пропала из виду внезапно. Вот в прорехах живой изгороди еще мелькает ее серое пальто, и вот уже никого нет. Ольга замерла, прислушалась. Здесь, в этом укромном уголке одичавшего парка, царило какое-то особенное безмолвие. Даже голос Гремучей лощины был здесь едва различим. Значит, придется полагаться не на слух, а на зрение. Вон там в сплетении густых ветвей, кажется, виднеется проход. И цепочка следов ведет туда же. Идти дальше опасно, можно раскрыть свое присутствие. Поэтому лучше остаться здесь, дождаться возвращения старухи.
        Ждать пришлось минут пятнадцать. Фрау Ирма серой тенью вынырнула из того самого лаза, замерла, словно прислушиваясь, медленно огляделась. Ольга вжалась в ствол старой липы, перестала дышать. Ее бы воля, она бы и сердце заставила остановиться. Почему-то ей казалось, что старуха может услышать малейший шорох, даже биение пульса в венах.
        Не услышала - постояла, размышляя о чем-то, а потом направилась обратно к дому. Она прошла в нескольких шагах от дерева, за которым пряталась Ольга, и, проходя, замедлила шаг, почти остановилась. Но все же не остановилась, ничего не заподозрила, ничего не почуяла. А Ольга смогла вздохнуть полной грудью, лишь когда серая фигура скрылась из виду. Обождав еще несколько минут для надежности, она шагнула в образованный ветвями орешника лаз, чтобы с обратной стороны обнаружить то ли землянку, то ли погреб, то ли вросшую в землю по самую крышу избушку. В этом странном строении не было окон, но зато была дверь. Ольга боялась, что дверь окажется запертой на замок. Какое-то время она даже раздумывала, стоит ли пытаться проникнуть внутрь, но решимость одержала победу над осторожностью, и Ольга потянула за массивное кольцо.
        Тяжелая дверь открылась почти беззвучно, выпуская наружу смрадный, застоявшийся воздух. Пахло… пахло как на скотобойне. Бежать бы отсюда, куда глаза глядят, не спускаться по промерзшим, заиндевелым ступеням в непроглядную темноту. Но она должна. Вдруг там, в темноте, и есть то, что она ищет? Вдруг это именно там ее ящик Пандоры?
        Ольга постояла на верхней ступеньке, давая глазам возможность привыкнуть к темноте, давая сердцу возможность унять свой стремительный бег, а потом сделала первый шаг в бездну.
        Темнота накрыла ее удушливой волной, словно бы на голову накинули отсыревшее, заплесневелое одеяло. Или не заплесневевшее, а окровавленное?.. Дышать стало тяжело, так тяжело, что захотелось броситься обратно, жадными глотками пить морозный мартовский воздух. Но Ольга себя заставила. Баба Гарпина велела ей не бояться. И даже будучи еще совсем маленькой девочкой, она не боялась, так чего ей бояться сейчас, на закате жизни? Чего и кого? Того, что прячется внизу в темноте, того, что породило этот смрад?..
        Глаза привыкли к темноте, когда Ольга шагнула на последнюю ступеньку. В темноте она видела как-то иначе, не так, как раньше. Наверное, так видят кошки. Вот только она не кошка. Она старуха, решившая открыть ящик Пандоры.
        Она зажала нос рукавом пальто, огляделась. Никого. Сейчас никого, но раньше здесь определенно кого-то держали. Вот на этой прикрученной к деревянной балке цепи. По коже побежал озноб от мысли, что совсем недавно в этом страшном месте мог томиться человек. Что с ним делали? Как он выживал тут - в холоде, в темноте? Кто это был и куда подевался? А что, если это был не человек, а какое-то животное?
        Еще один осторожный шаг - и она оказалась внизу, превозмогая тошноту, присела, изучая земляной пол. Если это животное, должны остаться следы.
        Следы были, но не от звериных лап, а от босых человеческих ступней. К горлу подкатил колючий ком, невыносимо сильно захотелось на свежий воздух. Она узнает, кого держали в этой подземной темнице! Обязательно узнает, но не сейчас. Сейчас ее силы на исходе, а в легких разгорается пожар.
        По лестнице Ольга поднималась так быстро, как только могла, а оказавшись наверху, набрала в руки пригоршню снега, потерла лицо и даже не почувствовала холода. Ее бил озноб, а смрад, кажется, запутался в волосах и собирался остаться с ней навсегда. Если останется, старуха непременно его почует и начнет задавать вопросы. Такое невозможно не почуять!
        Паника накатила горячей волной, но тут же схлынула. Ольга сделала глубокий вдох, оглядела подступы к землянке. На снегу теперь было отчетливо видно две пары следов: фрау Ирмы и ее собственные. Следы нужно убрать. Никто не должен знать, что она здесь была.
        Замести следы помогла еловая лапа. Смешно. Было бы смешно, если бы не было так страшно и так странно. Может все-таки зверь? Может поэтому фрау Ирма и не взяла с собой псов? Чтобы не тревожить их понапрасну. Или чтобы не тревожить зверя? Как бы то ни было, а сейчас ответов не получить, сейчас нужно возвращаться, пока ее длительное отсутствие не вызвало ненужных подозрений.
        По пути к дому Ольга еще раз заглянула в оранжерею. Парни работали, мели снег с дорожки, собирали осколки кирпичей и стекла в строительную тачку. Ольгу они не заметили. Вот и хорошо.
        Девочки тоже работали: мыли окна на первом этаже, начищали паркет. Все, кроме Лизы. Лизы нигде не было видно. Эта девочка была словно бы сама по себе. Наверное, как и пропавший Гюнтер, она подчинялась только хозяевам.
        Оставшийся день прошел в хлопотах. Ольга и глазом моргнуть не успела, как он закончился. За воротами усадьбы ее уже поджидали сизые сумерки. Еще не темнота, до темноты оставалось минут тридцать, но то особое время, когда мир вокруг искажается и становится похожим на чей-то не очень умелый акварельный набросок.
        Можно было выбрать долгий кружной путь по автомобильной дороге, но тогда бы ей пришлось пройти мимо того места, где нашли Зосю. Готова ли она еще раз увидеть однорукую нимфу, которая стала для несчастной Зоси последней опорой? Нет! Не сейчас, не после душного смрада подземной темницы. Не после серебряной рыбки, бьющейся в раскрытых ладонях. Она пойдет короткой дорогой, той самой тропой, которой пользовалась в детстве. Колени больше не болят, значит, она сможет подняться в гору. Или сможет заставить себя подняться.
        Здесь, на тропе, было еще темнее. Всего несколько шагов от ворот усадьбы, а словно бы попадаешь в другой мир - темный, тихий, озвученный лишь ритмичным биением невидимого сердца. Здесь не стоит задерживаться. И вглядываться в лесную чащу тоже не стоит. Нужно просто идти. Как можно быстрее. Баба Гарпина велела ей не бояться, и она не будет бояться. Вот только откуда это леденящее кровь чувство, что за нею кто-то наблюдает? Или не наблюдает, а крадется по пятам?
        Все-таки Ольга остановилась. Остановилась, затаила дыхание, прислушиваясь и приглядываясь. Никого. Кажется, никого.
        - Кто здесь? - Не нужно было спрашивать, но она все равно спросила. Сил хватило лишь на то, чтобы голос не сорвался на истеричный крик. - Я спрашиваю, кто здесь?!
        Ответом ей стал тревожный вскрик ворона. Как в тот день, когда она спустилась в Гремучую лощину первый раз. Отпустило. Словно, этот крик спугнул поселившийся здесь морок. Ничего, еще чуть-чуть - и она окажется на окраине села, а там пусть темнеет, там не так страшно…
        …Это было похоже на дуновение ветра. Холодного, смрадного ветра. Это накинулось на Ольгу сзади, повалило лицом в снег. Она закричала, отбиваясь, пытаясь сбросить с себя что-то большое, тяжелое, ледяное. А оно рвало одежду, выло от нетерпения, пока не впилось зубами ей в горло…

* * *
        …Земля холодная и пушистая, пахнет прелой листвой и грибницей. Земля гасит жар в груди и голове, на ней так хорошо лежать, так спокойно. Она бы так и осталась лежать тут, под кустом розы. Розы тоже пахнут, но земля вкуснее. Она бы осталась, если бы ей позволили:
        - Ну что ж ты, миленькая? Что ж ты тут лежишь? Платье вон такое нарядное испачкала…
        И горячие руки на плечах. Слишком горячие, до отвращения!
        - Ну, вставай! Вставай! Дай-ка, я тебе подсоблю! Знаю, что голова кружится. Знаю, миленькая. А ты потерпи. Перетерпи. И глаза пока не открывай. Яркое оно все, колючее, а ты не открывай. Просто руку мне протяни, я сама…
        Нет, глаза нужно открыть. Как же она с закрытыми глазами? И встать, наверное, нужно, потому что уже не просто холодно, а очень холодно. Особенно щеке. Почему земля такая… холодная и колючая? А была пушистая…
        Вокруг темно. Так темно, что кажется, что глаза она так и не открыла. Или все-таки открыла? Ольга моргнула. Получилось не сразу, ресницы слиплись. Может от слез, а может от крови. Почему от крови? А потому что пахнет. Все вокруг пахнет кровью. Немножко соли, немножко меди, немножко розового масла. Онемевшими, потерявшими чувствительность руками, Ольга протерла лицо. Ресницы ломались, как маленькие льдинки, а она все не решалась открыть глаза.
        - Хватит! - Этот голос был требовательный и сердитый. Этим голосом разговаривала с ней баба Гарпина, когда была недовольна. - Хватит лежать, миленькая! Открывай глаза, вставай! И ничего не бойся. Главное, ничего не бойся.
        Она не боялась. Кажется, должна была, но забыла, чего именно нужно бояться. Или кого. Самое время вспомнить!
        …Смрадный ветер. Тяжелое и холодное на плечах… Мерзкий чавкающий звук, и иглы, впивающиеся в кожу…
        Дикий зверь. Тот самый, что напал на несчастную Зосю. Точно, тот самый. На нее он тоже напал, вот только, кажется, не убил…
        Ольга рывком села. Села, открыла глаза, а рот наоборот зажала ладонью, чтобы не закричать. Темнота не была кромешной. Темноту подсвечивала полная луна. Протискиваясь сквозь ветви деревьев, она рвалась к земле, чтобы получше разглядеть Ольгу. Или чтобы Ольга получше разглядела себя?
        Растопыренные, дрожащие пальцы в крови. Чья кровь, можно не спрашивать. Ее кровь, вот из этой раны, что поверх правой ключицы. Рана неглубокая и неопасная. Точно неопасная, в противном случае она бы уже давно истекла кровью. А она не истекла, а лишь потеряла сознания. Да и то, кажется, больше от страха, чем от боли.
        Ольга потрогала рану. Так и есть, неглубокая и неопасная. Но крови вытекло достаточно, чтобы ею пропитался ворот пальто. Пальто придется выбросить, потому что оно не только залито кровью, но еще и разорвано когтями. Но это потом, сейчас главное - подняться на ноги и добраться до дома. Если небо такое, и луна на полнеба, значит, уже либо поздний вечер, либо и вовсе ночь. Танюшка там, наверное, с ума сходит. Сначала Зося, а теперь вот она… не пришла домой.
        Мысли о внучке сразу вернули силы. Пошатываясь, Ольга встала сначала на колени, потом на ноги. Голова кружилась, земля под ногами раскачивалась, луна двоилась. Это от кровопотери. Или от переохлаждения. А может и от того, и от другого разом. На нее напали. Напал какой-то… зверь. Как на Зосю. Только Зосе не повезло, а ей вот повезло. И рассуждать над тем, почему зверь не добил и не растерзал, она будет, когда окажется дома, а сейчас нужно двигаться.
        Еще никогда дорога домой не казалась Ольге такой длинной. Она шла так быстро, как только получалось. Шла, не оглядываясь, не прислушиваясь к ночи. Если не убил тогда, не убьет и сейчас. Откуда такая уверенность, она не знала, но поделать с этим бесстрашием ничего не могла.
        А оно кралось следом, ступало след в след до самой границы села. Лишь шагнув на дорогу из красного камня, Ольга почувствовала, что ее больше никто не преследует. Теперь нужно подумать о другом. Теперь нужно подумать о том, как не напугать Танюшку еще больше.
        В окне их дома горел свет, Ольга тихо постучала в дверь. Танюшка открыла почти тут же, не спрашивая, кто там снаружи. Глупая девочка! Открыла и повисла у Ольги на шее.
        - Бабушка! Бабушка, где ты была? Бабушка, у тебя кровь! Откуда у тебя кровь?!
        - Все в порядке, не волнуйся. - Ольга легонько оттолкнула от себя внучку, захлопнула дверь, задвинула засов. Поможет ли засов от того, что кралось за ней в ночи? Она не знала, но очень на это надеялась. - Татьяна, дай мне переодеться и умыться. Согрей воды.
        Пока Танюшка суетилась у печи, Ольга стянула с себя пальто, осмотрела его при свете керосинки. Да, она была права, вещь испорчена безнадежно и безвозвратно. Ее саму тоже чуть не испортили безвозвратно, но повезло. Повезло до такой степени, что даже самой удивительно. Это… эта тварь метила в шею, и куснула в шею. И даже, кажется, вырвала кусок плоти, чуть повыше правой ключицы. Но рана все равно неглубокая, и если судить по тому, что Ольга все еще жива, несмертельная. Конечно, ее нужно промыть и перевязать, но уже сейчас видно, что ничего непоправимого не случилось. Небольшая кровопотеря не в счет.
        - Кто это? Где ты была? - Танюшка поставила на табурет таз с теплой водой, сама присела напротив. - Я не знала, что думать. Не знала, что делать. Хотела идти тебя искать.
        - Не вздумай! - Ольга не хотела пугать и кричать, само собой получилось. Девочка должна понимать, как опасно сейчас и в Видове, и в Гремучей лощине. В селе - звери о двух ногах с эсэсовскими нашивками, а в лощине - неведомая и невидимая тварь. - Ты знаешь про Зосю?
        Танюшка кивнула. Ее била мелкая дрожь, не спасала даже пуховая шаль.
        - Кто ее, бабушка? Тот же, кто и тебя?
        - Зверь. - Ольга смочила в воде полотенце, прижала к ране. - Какой-то дикий зверь завелся в лощине. Наверное, рысь.
        - Почему рысь? - Танюшка не сводила с нее глаз, следила за каждым движением.
        - Потому что нападает сверху, с ветвей.
        - И на тебя так напала?
        - Не знаю, мне так показалось.
        - А ты ее видела, эту рысь?
        - Было темно… - Полотенце пропиталось кровью, и Ольга ополоснула его в тазу. - Татьяна, принеси-ка самогона. Рану нужно продезинфицировать. Не важно, животное там или еще что…
        Что еще? Ольга замерла с полотенцем в руке, удивилась этой своей странной мысли. Что еще может напасть на человека, что еще может сделать такое?
        - И как дальше? - Танюшка вернулась с бутылью самогона. - Как теперь ходить по лесу? Получается, в Гремучей лощине сейчас опасно!
        Ольга понимала, куда она клонит, поэтому отложила полотенце, посмотрела внучке в глаза. Нет, она больше не пыталась внушить ей спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, но можно попытаться успокоить. Хотя бы словами.
        - Ее выследят и убьют, - сказала она. - Никто не допустит продолжения. Все ведь понимают, насколько это опасно.
        - Даже немцы?
        - Даже немцы. В усадьбе готовятся к встрече какого-то высокого чина. Понимаешь, Татьяна? Зачем им там так рисковать? Думаю, уже завтра с этим зверем разберутся.
        - А ты? Ты завтра снова пойдешь в усадьбу?
        - Я должна.
        - Кому ты должна, бабушка?! - Танюшка сорвалась на крик. - Кому и что ты должна?! Вот Зося - наша соседка! Она мертвая лежит, убитая! И Митька пропал и никак не находится! Вот тут ты должна быть, на Зосиных похоронах! А этим гадам ты ничего не должна!
        - Тише, - сказала Ольга мягко. - Тише, не надо кричать. Я буду на Зосиных похоронах. Я что-нибудь придумаю.
        Танюшка хотела еще что-то сказать, но Ольга ей не позволила.
        - Давай завтра все обсудим. Сегодня был очень тяжелый день, мы обе устали. Ложись спать, Татьяна. Утро вечера мудренее. Завтра все решится.
        Верила ли она сама сказанному? Не верила, но очень хотела верить. А еще хотела спать. Так сильно, что, казалось, не сможет дойти до кровати.
        Утро выдалось спокойным, совсем не таким, как прошлое. Ольга собиралась тихо, чтобы не разбудить спящую Танюшку. Блузку выбрала с высоким воротом, таким, чтобы не было видно раны. Никому не нужно знать, что на нее напал этот… зверь. Если бы было можно, она бы и Танюшке не сказала. Если бы было можно заставить внучку забыть…
        Ефим уже ждал ее на краю села, стоял возле грузовика, курил папиросу. В ответ на приветствие молча кивнул и так же молча забрался в кабину.
        - Ночь сегодня не спал, - заговорил уже после того, как завел мотор. - Как глаза закрою, так она передо мной.
        Ольга не стала спрашивать, про кого он, лишь молча кивнула да украдкой потрогала рану. Кожа вокруг раны немного припухла, но очевидного воспаления не было. Как-нибудь заживет. Если обойдется без инфекции.
        - Это не рысь. - Ефим скосил на нее взгляд. - Слышите, Ольга Владимировна? Это не рысь. Не смог бы зверь так…
        - Как? - Ольга положила руки на колени.
        - Я ж ее осмотрел. Ну, когда вез в деревню. Собрался с духом и посмотрел внимательно. Дикий зверь если на человека и нападает, то с одной целью, чтобы сожрать! Вы уж простите мою такую откровенность. А тут что же получается? Получается, напал, голову свернул, кровь пустил и все… Если ж он голодный был, так он бы не остановился, там бы раны и следы от когтей-зубов везде на теле были, а не только на шее. Ох, не знаю, Ольга Владимировна, что за зверь мог такое сотворить. - Ефим покачал головой, а потом добавил: - И еще вот какая странность… Крови на месте было не так чтобы сильно много. Ну, вы ж помните?
        Ольга помнила, а хотела бы забыть.
        - А тело этой несчастной, оно ж обескровленное почти совсем. - Ефим закашлялся, словно кашлем пытался замаскировать дикость сказанного.
        - Как это - обескровленное? - спросила Ольга. В голове вдруг зашумело, как будто и ее собственное тело было обескровлено вчерашней ночью. Но ведь неправда. Чувствует она себя вполне сносно, только рана на шее побаливает. - Откуда вам это знать, Ефим?
        - Да мне неоткуда, ясное дело! Это ваш доктор сказал. Дедок такой лысенький, на Ленина похожий… - Он снова запнулся, но, видимо, сильно тревожило его то, что случилось вчера, не мог носить весь этот ужас в себе.
        - Зосимович, значит…
        На самом деле Зосимовичу было на пять лет меньше, чем самой Ольге, но выглядел он на… старичком и выглядел. Уже лет двадцать, как минимум. Такая у него была специфическая обманчивая внешность. Но врачом Зосимович был отличным, про таких говорят «врач от Бога». На нем одном, считай, и держалась вся медицина в Видове и окрестных деревнях. И даже из райцентра к нему приезжали. И в мирное время, и во время войны. Во время войны стали наведываться и немцы - кто с хворями, кто с ранениями.
        - Его староста ваш позвал, чтобы, значит, тело осмотрел, рассказал, что к чему. Ну, он и осмотрел. Сказал, что литров пять она крови потеряла. Это, считай, всю. Что-то там про бледность слизистых покровов и кожи говорил, да я особо не вслушивался. Стыдно признаться, мутило меня, Ольга Владимировна.
        - Нечего стыдиться, Ефим, - сказала Ольга, снова осторожно ощупывая рану под блузкой.
        - Может и так, но я ж бывалый, первую мировую прошел, всякое видал, а тут как мальчишка, честное слово! А он, доктор ваш, мне и говорит: «Там, где вы ее нашли, крови должно быть очень много, потому что в теле крови почти не осталось». А я ж помню, была кровь, но не так, чтобы очень много. Или снегом замело, и мы не заметили? Как думаете, Ольга Владимировна?
        - Не знаю, Ефим. Света было мало, может, и не заметили.
        - Так это света мало было, когда мы с вами ее нашли, а когда я ее забирал, уже рассвело. - Ефим покачал головой, сказал уверенно: - Нет, не было там столько крови. Одежа только в крови была да статуя эта. Вот я и думаю, что тогда, а? - Он снова посмотрел на Ольгу, и она снова сказала, что не знает, что и думать.
        Дальше ехали молча до самой усадьбы. Проезжая мимо однорукой нимфы, Ефим притормозил, и Ольга решила, что он снова захочет обследовать место. Но нет, передумал, нажал на газ. Наверное, это правильно. Сейчас там уже никаких следов не найти. А на том месте, где напали на нее саму? Какие следы остались там? Чьи следы?
        - А что это там? - Ефим вытянул шею, пытаясь получше рассмотреть то, что лежало перед воротами усадьбы.
        А перед воротами, прямо на снегу лежало с головой укрытое солдатской шинелью тело. Крупное тело, очевидно, мужское. Сердце Ольги дрогнуло - неужели, кто-то из ее ребят… Не послушались, выбрались в темноте за границу усадьбы. Но нет, присмотревшись, Ольга заметила выглядывающие из-под шинели армейские сапоги, у ребят таких не было. Да и большой размер обуви вкупе с немалым ростом, говорили о том, что на земле лежит мужчина взрослый, крепкий, возможно, военный.
        Дежуривший у ворот солдат предупреждающе вскинул автомат, жестом велел Ефиму выйти. Тот послушно выбрался из кабины, Ольга открыла дверцу со своей стороны. Она запомнила этого солдата, вчера он сопровождал их с фон Клейстом к месту, где нашли Зосю.
        - Что случилось? - спросила она.
        Солдат был еще совсем молодой, едва ли старше ее ребят. Сейчас лицо его было бледным и напуганным, он то и дело косился на тело.
        - Кто это? Что-то случилось?
        Наверное, при других обстоятельствах он не стал бы разговаривать с Ольгой, но сейчас немец был растерян настолько, что позволил ей подойти почти вплотную. Ольге хватило мгновения, чтобы нащупать петельку…
        - Это Гюнтер. Его искали весь вчерашний день, а нашли вот только что…
        - Где?
        - Прямо здесь. Он пришел… - Солдат говорил медленно, чувствовалось, что ему не хочется вспоминать, что ему страшно. - Он пришел сам. Держался рукой за горло, пошатывался. Мы подумали, что он был в какой-нибудь деревне, что напился и вернулся пьяным, а потом увидели кровь.
        Ольга тоже видела кровь. Она проступала на шинели, черной кляксой расползалась по грубой шерстяной ткани.
        - Он упал. Стоял, шатался, а потом рухнул лицом в снег. Мы с Генрихом попытались его поднять, а там… - Солдат икнул, зажмурился, словно был не солдатом, а напуганным мальчиком. - Генрих побежал за помощью, а я остался с этим…
        - Я посмотрю, - сказала Ольга мягко.
        - Вам не стоит.
        - Я попробую. - Она потянула за край шинели.
        Гюнтер смотрел в небо широко открытыми голубыми глазами. Его мощная шея была сплошной рваной раной. Точно так же выглядела шея несчастной Зоси. Вот только у великана Гюнтера, несмотря на смертельную рану, хватило сил дойти до ворот. А у того, кто на него напал, наверное, не хватило сил или времени на то, чтобы сломать его бычью шею.
        Ольга чуть склонилась над телом. Рядом что-то испуганно пробормотал Ефим, кажется, попытался оттащить ее в сторонку, но она раздраженно дернула плечом. Ей нужно видеть, рассмотреть в деталях все то, что не удалось рассмотреть вчера. Бледность слизистых и кожных покровов, сказал Зосимович. Где-то должно было пролиться много крови. Где? Одежда Гюнтера залита кровью, но это не пять литров, вовсе не пять. Даже с учетом вот той кровавой дорожки, которая наверняка приведет их к месту нападения и убийства.
        - Что вы творите? - прошипел над ухом Ефим. - Отойдите от него, вернитесь в машину.
        - Хорошо. - Она укрыла мертвого Гюнтера шинелью, выпрямилась, подошла к солдату, снова нащупала петельку, шепнула: - Забудь. Я не выходила из машины, не подходила к телу, ни о чем тебя не расспрашивала.
        Солдат моргнул, потом кивнул. Ольга вернулась в кабину, рукавом вытерла выступивший на лбу пот. Ефим остался стоять рядом с грузовиком. А из ворот в сопровождении двух солдат вышел Отто фон Клейст.
        Он бросил быстрый взгляд на Ефима, приветственно кивнул Ольге и решительным шагом направился к мертвому Гюнтеру. По его приказу один из солдат сдернул шинель, фон Клейст склонился над телом точно так же, как всего минуту назад сама Ольга. Осмотр длился недолго, как будто фон Клейст уже заранее знал, что увидит.
        Когда фон Клейст выпрямился, на его лице читалась досада.
        - Уберите это, - велел он, стягивая с рук перчатки. - На территорию не заносите, закопайте где-нибудь там… - Он махнул перчаткой в сторону лесных зарослей, а потом, как ни в чем не бывало улыбнулся Ольге: - Доброе утро, фару Хельга! Где вы, там покойники. Я смотрю, это уже становится традицией.
        - Простите, господин фон Клейст… - Ольга растерянно улыбнулась в ответ. Растерянно и немного беспомощно, как и положено напуганной женщине.
        - Нет, это вы меня простите. - Он растянул тонкие губы в улыбке. - Признаю, это была грубая шутка. Просто, в связи с последними событиями все мы тут немного на взводе. Это животное начинает доставлять неприятности.
        - Животное?
        - То, которое напало на вашу крестьянку и моего садовника. - Фон Клейст бросил быстрый взгляд на тело. - Придется устроить охоту. Я давно не охотился. Это будет даже забавно.
        - На кого? - спросила Ольга, борясь с желанием потрогать рану. - На какое животное?
        - Узнаем в ходе охоты, фрау Хельга. - фон Клейст снова улыбнулся. Улыбка его была жуткой. Так улыбались инквизиторы своим жертвам. Наверное. - Идите в дом. Ирма вас ждет. Она не спала всю ночь из-за всех этих неприятностей.
        Неприятности. Вот, значит, что это для фон Клейста и старухи. Всего лишь досадные неприятности.

* * *
        Старуха ждала ее в кухне за чашкой кофе. Все три пса были с нею. Фобос и Деймос лежали у ног, Гармония держалась особняком. Вошедшую Ольгу они встретили настороженными взглядами, но не зарычали. Начинали принимать за свою? Особенно Фобос.
        - Что там? - спросила фрау Ирма вместо приветствия. - Что на сей раз? - В голосе ее и в самом деле была тревога. И, кажется, страх.
        - Там Гюнтер, ваш садовник. Он мертв.
        - Гюнтер?! - К тревоге прибавилось изумление. Старуха сделала большой глоток кофе, наверняка обжигающе горячего, но даже не поморщилась. - Как его убили?
        Почему она решила, что садовника убили, почему сразу же исключила несчастный случай? Не потому ли, что знала о происходящем больше остальных?
        - Точно так же, как ту женщину. - Ольга не стала произносить имя Зоси, понимала, что старухе плевать. Старуху волновало другое.
        - Ему перегрызли горло? - спросила она, делая еще один глоток.
        - Да, но какое-то время он еще оставался в сознании, сумел дойти до ворот усадьбы.
        - Гюнтер всегда был крепким малым. - Фрау Ирма осторожно поставила чашку на блюдечко, с досадой посмотрела в окно. - Как некстати. У нас столько работы, нужно восстанавливать парк, а садовнику перегрызли горло.
        Это прозвучало так буднично, что Ольгу замутило.
        - Придется искать нового садовника. - Старуха перевела взгляд на Ольгу, спросила: - Фрау Хельга, у вас есть на примете достойный кандидат? Уверена, вы сможете мне помочь.
        - Я постараюсь найти подходящего человека. - Ольга еще не знала, кого и как, но кожей чувствовала, что отказывать старухе нельзя. Она помнила про доверие, которое трудно заслужить и легко потерять. А еще она помнила о данном Танюшке обещании. - Фрау Ирма, могу я попросить вас об одолжении?
        - Говорите.
        - Та погибшая женщина была моей соседкой. Сегодня похороны. Могу я отлучиться из усадьбы на несколько часов?
        По глазам старухи было видно, что ей не хочется отпускать Ольгу.
        - Разумеется, я организую своих подопечных, - продолжила Ольга, не давая фрау Ирме вставить хоть слово, - а когда вернусь, проверю, чтобы вся работа была выполнена. Дело не пострадает из-за моего отсутствия.
        - Дело не пострадает… - повторила за ней фрау Ирма, а потом сказала: - Надеюсь, три часа вам хватит. Туда можете поехать на машине, распорядитесь, чтобы водитель вас дождался. А обратно придется идти пешком.
        - Спасибо. - Ольга заставила себя улыбнуться.
        - Не стоит благодарности, останетесь в усадьбе на час сверх оговоренного времени. Думаю, это будет справедливо.
        - Да, несомненно, это будет справедливо. Я могу приступать к работе?
        - Идите. - Старуха одним глотком допила свой кофе, тыльной стороной ладони вытерла мокрые, блестящие губы. Жест получился хищный. Впрочем, как и взгляд выцветших глаз. - Ах, да! Когда увидите Эльзу, скажите, что она мне нужна. Пусть сразу же поднимается в мой кабинет.
        Все распоряжения Ольга сделала быстро. Лизу перехватила по дороге в домик для гостей. Девочка бесцельно слонялась вокруг, вид у нее был отрешенный. Пожалуй, она единственная из всех ребят не задавала вопросов и ко всему происходящему относилась смиренно. Странная девочка, надо бы ее прощупать. Ольга вздохнула. Так много людей, которых ей хотелось бы «прощупать». Так много людей, и так мало времени.
        На кухне у Шуры она нашла и своих ребят, и Ефима. Судя по их напряженным лицам, о смерти Гюнтера знали уже все в усадьбе.
        - Ефим, отвезите меня в Видово, пожалуйста, - сказала Ольга и поздоровалась, оглядев присутствующих.
        Ответили ей не все. Шура, к примеру, промолчала. Сева тоже.
        - Отвезу. Отчего же не отвезти? - Ефим бросил быстрый взгляд на повариху. Во взгляде его было беспокойство. - А можно спросить, зачем?
        - На похороны. Сегодня хоронят Зосю.
        - Зося - это та женщина, на которую вчера напал дикий зверь? - спросила Соня.
        - Да. - кивнула Ольга.
        - И сегодня он напал снова?
        - Все нападения происходили за пределами усадьбы. Вам нечего бояться.
        - А никто и не боится, - буркнул себе под нос Сева.
        - Вот и зря не боишься! - неожиданно осадил его Ефим. - Таких бесстрашных дурней смерть первыми забирает.
        Парнишка глянул на него искоса, но промолчал, а Ольга сказала:
        - Ефим, подождите меня у ворот, я сделаю распоряжения, и мы поедем.
        Когда Ольга вышла к воротам, тела Гюнтера возле них уже не было, а кровавое пятно засыпали свежим снегом. Порядок и красота.
        Всю дорогу ехали молча, хоть Ольга и чувствовала, что у Ефима есть вопросы касательно ее поведения у ворот. Он видел, как она разговаривала с солдатом, видел, как осматривала мертвое тело, но он не понимал, зачем ей, старой женщине, все это надо. Если спросит, придется заглянуть ему в глаза. С ним проблем не окажется - была уверена Ольга. А еще она была уверена, что он хороший человек. Хороший человек, попавший в плохие обстоятельства. Почти как она сама.
        На похороны Зоси пришло все село. Немногочисленные мужики хмурились, курили в сторонке, разговаривали вполголоса. Бабы плакали, некоторые беззвучно, другие в голос. Зося лежала в гробу, укрытая по самый подбородок. На фоне ее неестественно белого лица рыжие кудри казались чем-то инородным, слишком ярким, слишком праздничным.
        Ольга вышла из толпы, когда на крышку гроба полетели первые комья мерзлой земли. Ей нужно возвращаться, фрау Ирма ценит пунктуальных людей.
        …Этот человек стоял в стороне. Нет, не стоял, прятался за старым надгробием, не хотел, чтобы его заметили и узнали. Вот только Ольга и заметила, и узнала. Она направилась к человеку быстрым, решительным шагом, не оставляя возможности скрыться из виду. Впрочем, он и не собирался. Он прятался от других, но дожидался ее.
        - Здравствуй, Григорий, - сказала она, поравнявшись с ним, всматриваясь в его лицо.
        От того Гринечки, которого она знала, не осталось почти ничего. Он похудел, заматерел, зарос бородой по самые глаза. И только глаза оставались прежними - ярко-голубыми, как июльское небо. Наверное, именно в эти глаза и влюбилась бедная Зося…
        - Здравствуйте, тетя Оля. - Григорий хотел было ее обнять, но спрятал руки в карманы пальто. - Выходит, не успел я, да?
        - Не успел. - Она сама взяла его под руку, потянула прочь, подальше от любопытных глаз.
        - Нам нужно поговорить, тетя Оля. - Гриня последовал за ней послушно, как бычок на веревочке. Это было так непохоже на того Гриню, которого они все знали. Тот Гриня был обаятельным проходимцем, весельчаком и балагуром. Тот Гриня никому не позволил бы собой управлять. А этот брел следом, смотрел себе под ноги, молчал.
        Они остановились за старой часовней, встали друг напротив друга.
        - Значит, ты жив. - Ольга смотрела на него с жалостью.
        - Значит, жив. Я фартовый, тетя Оля. Вы же знаете. - Григорий помолчал немного, а потом добавил: - Когда тюрьму разбомбили, меня ранило. Перекрытием перебило ногу. Двое суток выбирался из-под завалов. Думал, не выберусь. Но повезло. Фартовый же. - Он невесело усмехнулся. - Выбрался и отключился. А там снова фарт. Добрые люди подобрали, не дали подохнуть, выходили. Вот, хромаю теперь только. - Он похлопал себя по правой ноге.
        - Она не верила, что ты погиб. Говорила, что ты вернешься.
        - Я вернулся. Вот только опоздал. - Гриня поднял на Ольгу глаза, сказал: - Я же первым делом к ним… домой пришел. А дома никого.
        Никого. Зосино тело оставили до похорон в больничной подсобке, решили, что так будет лучше.
        - Я подождал немножко. Думал, мало ли что, ушли куда по делам. Вернутся, а тут я. Сюрприз… - Григорий снова криво усмехнулся. - А потом жрать захотелось, по ящикам стал лазить. И нашел вот это. - Из нагрудного кармана пальто он вытащил аккуратно сложенный листок ученической тетради, протянул Ольге, спросил с каким-то детским недоверием: - Тетя Оля, это что же, это Зоська моя писать научилась?
        - И писать, и читать. - Она развернула листок, прочла написанную старательными каракулями записку, потерла глаза.
        - Пропал Митька. - Григорий говорил шепотом. Записку он забрал, бережно сложил, сунул за пазуху. - Сын мой единственный пропал, выходит.
        Она молчала. Что тут скажешь?
        - Сын пропал, а Зоська пошла его искать. Пошла и сгинула. Так выходит?
        Она снова ничего не ответила. Ему нужно пережить эту боль самому, она тут не помощник.
        - Гадина какая-то похитила моего сына, а жену растерзала…
        - Григорий…
        - Молчите, тетя Оля! Я тоже грамоте обучен, читать умею. И вы видели, что она мне написала.
        - Григорий, она была не в себе. Ты должен понять.
        - Нет! - Он в ярости мотнул головой. - Это сына нашего касается! Думаете, я не знаю, что Зоська моя дурочка… - Сквозь сжатые зубы он втянул в себя воздух, сказал с болью в голосе: - была дурочкой. Но я ее все равно любил. И она меня любила. А Митяя так вообще без памяти. Слепая материнская любовь. Вы должны понимать, тетя Оля.
        Она понимала, поэтому молчала, не перебивала.
        - И если Зося моя написала, что он там, значит, там его и нужно искать!
        - Его там нет, Григорий.
        - Почему?
        - Потому что я там работаю. Я не видела его там. Или ты думаешь, я бы прошла мимо, ничего не предприняла?
        - Вы хорошая, тетя Оля. - Григорий смотрел на нее сверху вниз, разглядывал, словно видел впервые в жизни. - Но вы женщина. Вот Зоська моя тоже хорошая была, не побоялась, сунулась. И что с этого стало? Где моя Зоська? - Он помолчал, а потом сказал решительно: - Мне нужно туда попасть.
        - Куда?
        - В Гремучий ручей.
        - Это невозможно, там охрана, автоматчики с собаками, - сказала Ольга - и только потом подумала, что ведь возможно. Очень даже возможно. Да только зачем ей там Гриня? Что они там вдвоем станут делать? Ни она ему не помощница, ни он ей не помощник. Или все не так? Или это не помеха, а подмога?
        - Вы же придумали что-то, тетя Оля. Я же по глазам вижу, что придумали.
        Ишь, по глазам он видит. Раньше только она по глазам читала. Его бы тоже прочитать. Еще один в ее длинном списке…
        - К дому моему подходи, - велела Ольга. - Только не мешкай. И сделай так, чтобы тебя никто не увидел. Сможешь?
        - Обижаете, - Гриня снова криво усмехнулся. - Вы в доме - а через пять минут я у вас.
        И не обманул. Ольга еще только собрала все самое необходимое, как за ее спиной послышалось:
        - А вот и я.
        Она вздрогнула от неожиданности, но оборачиваться не стала. Кивнула на ворох вытащенной из шкафа одежды, велела:
        - Примерь. Это зятя моего вещи.
        Гриня переодевался, не таясь и не смущаясь. Да и что ее смущаться, старую…
        Через пять минут перед ней стоял совсем другой человек - опрятный, улыбчивый. Да, Гриня улыбался прежней своей улыбкой. Перед этой улыбкой не могла устоять ни одна барышня.
        - Ну как? - спросил, разглядывая свое отражение в зеркале.
        - Бороду нужно привести в порядок.
        - Это мы мигом. Мне бы мыло и ножик.
        С ножиком Григорий управлялся ловко, сказывалось, видать, криминальное прошлое, но сейчас может оно и к лучшему.
        - А теперь как?
        - Хорошо. Скажу, что ты мой племянник. Слышишь меня, Григорий? Ты племянник. На фронт тебя не взяли из-за инвалидности. Это если они станут спрашивать, почему ты такой молодой и не на фронте.
        Ольга задумалась. Они ведь могут и не спросить, они ведь могут как она, просто посмотреть повнимательнее. И тогда уже никакая ложь не спасет. Значит, она должна их опередить. Если придется, внушить Григорию эту мысль, заставить поверить.
        - Иди сюда, - велела она. - Дай-ка я на тебя посмотрю.
        Посмотрела. С таким же успехом могла в воду посмотреть. Во взгляде Григория не было сопротивления, стен кирпичных он не строил, но в душе его клубился такой густой туман, через который не пробиться ни ей, ни кому бы то ни было. Это хорошо.
        - Ну? - спросил нетерпеливо Гриня. - Налюбовались?
        - Пойдем, - Ольга потянула его за рукав. - Скоро Танюшка с похорон вернется. Не нужно, чтобы она тебя видела. Не нужно, чтобы тебя вообще видели.
        - Тогда вы идите, а я в лощине вас догоню. Да не беспокойтесь, тетя Оля, я как ветер, никто не заметит.
        Может, как ветер, но все же - туман-человек. И с оружием умеет управляться. Такого лучше иметь в союзниках, чем во врагах. А то, что вор… Так лучше вор, чем убийца!

* * *
        Григорий, как и обещал, догнал Ольгу в лощине: выступил из кустов молчаливой тенью, снова заставил вздрогнуть от неожиданности.
        - Ходишь как тать, - сказала она шепотом, а Гриня лишь усмехнулся в ответ.
        Полпути шли молча, каждый думал о своем, а потом Григорий не выдержал, заговорил:
        - Покажите мне это место… покажите, где ее нашли. Это же вы ее нашли?
        - Гриня, зачем тебе?
        - Надо, - сказал он и нахмурился. - Я видеть хочу. Понимать.
        Спорить с ним было бесполезно. Такой только с виду шалопай, но копни поглубже - кремень. Если что решил, не остановится. И все выдержит, если уж на то пошло.
        Он выдержал. Выдержал, несмотря на то, что единственная рука нимфы все еще была бурой от Зосиной крови и ее каменная туника тоже была бурой. Он стоял и смотрел, а потом втянул в себя воздух сквозь стиснутые зубы, отступил на шаг, процедил:
        - С Митяем они такого не сделают.
        - Григорий, это сделал зверь, - сказала Ольга мягко. - Я не знаю, какой, но точно не человек.
        - А кто говорит, что это люди? - Григорий посмотрел на нее совершенно диким взглядом. - Они нелюди! И с ними нужно так же… как с нелюдями.
        - Мне сложности не нужны, Григорий. - Ольга уже начала сомневаться, справится ли он, сумеет ли совладать с той болью и ненавистью, что прятались за туманом в его глазах. - Если хочешь найти Митю, возьми себя в руки.
        - Уже. - Гриня улыбнулся той самой обаятельной улыбкой, против которой никому не устоять. - Со мной не будет проблем, тетя Оля.
        - Смотри, я за тебя поручусь. Если что, с меня первой спрос. А у меня Татьяна. Понимаешь, Григорий? У тебя сын, у меня внучка. И мы за них…
        - Глотку любому перегрызем, - сказал он коротко и, прихрамывая, пошагал вперед.
        Охрана на воротах уже сменилась.
        - Стоять! - велел один из солдат. Дуло его автомата уставилось на Григория. - Кто такой?
        - Это со мной. - Ольга вышла вперед. - По распоряжению фрау Ирмы новый садовник. Вы можете уточнить, мы обождем.
        Часовые переглянулись, один остался на месте, второй скрылся за воротами. Вернулся он минут через десять, сказал:
        - Вперед! Фрау Ирма хочет на тебя посмотреть.
        Григорий вопросительно глянул на Ольгу, та сказала очень тихо:
        - Она будет смотреть точно так же, как я. Понимаешь?
        Он молча кивнул. Видать, почувствовал, что она пыталась его прощупать.
        - Сделай так, чтобы она ничего не заподозрила. - Это была странная просьба, но Гриня, похоже, был готов ко всему.
        - Вперед! - рявкнул часовой и качнул автоматом.
        - Мы идем. - Ольга направилась к воротам, Григорий похромал следом.
        Старуха ждала их на крыльце. Фобос и Деймос сидели у ее ног. При виде Григория они вскочили и зарычали.
        - Кто это? - Фрау Ирма окинула Гриню внимательным взглядом, пока просто окинула, не прощупывала.
        - Это Григорий, мой племянник. Он может работать садовником. Он многое умеет. И с ним не будет проблем.
        - Не знала, что у вас есть племянник, фрау Хельга.
        - Он только сегодня приехал из города.
        - На похороны?
        - Да, на похороны. И он ищет работу. Сейчас тяжело найти работу, фрау Ирма. Но он хороший работник, я за него ручаюсь.
        - Ну что ж, посмотрим, какой он работник, - сказала старуха и поманила Григория пальцем.
        Тот вопросительно глянул на Ольгу.
        - Иди, фрау Ирма хочет на тебя посмотреть.
        Она говорила ровно и спокойно, но он все понял правильно, улыбнулся этой своей обаятельной улыбкой, шагнул на первую ступеньку крыльца. Псы зарычали еще громче, старуха успокаивающе положила ладони им на головы, посмотрела на Гриню сверху вниз. Смотрела долго и очень внимательно. Что видела? Тот же туман, что и Ольга? Или ей Гриня показал что-то другое. Он не понимает, но сила в нем есть. В другое время это назвали бы магнетизмом, а как сейчас, Ольга не знала.
        - Что с ногой? - спросила старуха, переводя взгляд с Григория на Ольгу.
        - Детская травма. Застарелый перелом.
        - Надеюсь, травма эта не помешает ему качественно выполнять свою работу?
        - Он очень старательный. - Ольга бросила быстрый взгляд на Григория. Выглядел тот вполне себе нормально, лишь самую малость удивленно.
        - Что у него с головой? - вдруг спросила старуха, и Ольгино сердце на несколько мгновений перестало биться.
        - Прошу прощения, я не совсем понимаю ваш вопрос, фрау Ирма.
        - Я спрашиваю, что у него с головой? Почему он такой… - Старуха неопределенно прищелкнула пальцами. - Почему он такой… легкомысленный?
        Вот, значит, каким показался ей Гриня - легкомысленным. Хорошо это или плохо? Впрочем, ждать осталось недолго.
        - В детстве, - Ольга снова посмотрела на Гриню, - он упал с крыши сарая, сломал ногу, сильно ударился головой. Детская шалость, обернувшаяся бедой. Он пролежал без сознания несколько дней. Мы уже думали, что не очнется, но он очнулся. Но, смею вас заверить, фрау Ирма, Григорий хороший работник, выносливый и очень исполнительный.
        Она говорила, а Григорий улыбался и кивал в такт ее словам. Хоть бы не переиграл, потому что держать в усадьбе откровенного идиота никто не станет. Этим людям проще расстрелять его за воротами.
        - Хорошо. Я оставлю его под вашу ответственность. - Старуха, кажется, потеряла к Грине всякий интерес. - Но вы должны предупредить его, фрау Хельга, что от того, насколько усердно он будет выполнять свою работу, зависит не только его пребывание в Гремучем ручье, но и сама его жизнь. Скажите прямо сейчас!
        Ольга развернулась к Грине, сказала, чеканя каждое слово:
        - Фрау Ирма велела предупредить тебя, Григорий, что от твоего усердия будет зависеть твоя жизнь.
        - Я понимаю, тетя Оля. - Гриня кивнул ей, а потом с благодарностью посмотрел на старуху. Чего ему это стоило, Ольга не хотела знать. У каждого из них свои тайны и свои беды. Просто дорога у них пока одна. - Я буду очень стараться!
        Последнюю фразу он сказал уже в спину удаляющейся старухе, в голосе его звучало подобострастие, но взгляд… Если старуха обернется, им обоим не сносить головы. Но, слава богу, она не обернулась.
        - Держи себя в руках, - прошипела Ольга, а вслух сказала: - Пойдем, я покажу тебе все!
        Первым делом она отвела Григория в сарай, в котором жил Гюнтер.
        - Это твое, - сказала, кивая на аккуратно застеленный топчан. - Тут спал твой предшественник.
        - То самый, который?..
        - Да. - Ольга не дала ему договорить. - Все необходимые инструменты тут же в подсобке. Питаться будешь с остальными.
        - Есть еще остальные?
        - Дети. Считай, ровесники твоего Мити. Пойдем, я покажу тебе, где кухня, а потом ты приступишь к работе и будешь работать так хорошо, как это только возможно. Ради себя. Ради своего сына. Понимаешь?
        - А вы изменились, тетя Оля, - сказал Григорий, выходя вслед за ней из сарая.
        - Мы все изменились. Времена сейчас такие. И еще, Григорий, - она замедлила шаг, но не стала оборачиваться. - Я сделала все, что обещала. Дальше каждый сам по себе.
        - Как скажете, тетя Оля.
        - И, пожалуйста, будь осторожен. Это место… эти люди… - Она не стала договаривать, потому что была уверена, что он и так ее прекрасно понял.
        Гриню приняли как-то сразу: и Шура, и ребята. Даже Сева не смотрел на него волком. Все-таки было в нем что-то особенное, располагающее.
        За работу он взялся сразу после обеда, вместе с парнями отправился на расчистку оранжереи. Ольга с девочками вернулась в дом. Им тоже было чем заняться. И девочкам, и ей. Она и так потеряла слишком много времени. Она уже который день в усадьбе, а до сих пор не осмотрела дом.
        Действовать нужно было осторожно, так, чтобы не попасться на глаза старухе или фон Клейсту. Начать стоило с подвала. Если кто-то и прячет что-то от посторонних, то, как правило, под землей.
        Подвал был закрыт на замок. На ступенях, ведущих к подвальной двери, лежал такой толстый слой пыли, что сразу становилось ясно, что дверь эту не открывали очень и очень давно. Возможно, был какой-то другой вход, не столь очевидный, замаскированный. Наверняка, он должен быть. Наверняка Ольга должна вспомнить.
        Ее собственная дверь, та самая, за которой скрывались воспоминания, тоже была плотно заперта. Чего-то не хватало, какой-то маленькой, или не очень маленькой детали, чтобы снова начать вспоминать. А пока происходящее казалось Ольге блужданием в темноте.
        Она стояла в коридорной нише, размышляя, как же ей быть дальше, когда услышала тихий скрип дверных петель. За окном уже начало смеркаться, и по дому расползлись фиолетовые тени, драпируя углы, сглаживая и растворяя в себе мебель. Ольга затаила дыхание, враз похолодевшей спиной вжалась в стену, прислушалась к шагам.
        Нет, это не были крадущиеся шаги старухи. И не уверенная стремительная поступь фон Клейста. И не чеканные шаги охраны. Тот, кто шел по коридору, двигался очень медленно, очень тихо, придерживаясь рукой за стену. Вмиг обострившимся слухом Ольга слышала это специфическое шуршание, когда пальцы касаются штукатурки, скользят по лепнине, огибают углы. Тот, кто шел по темному коридору, был слаб или болен. Вслед за шорохом появился запах. Или он был с самого начала, просто Ольга упорно старалась его не замечать? Острый медный запах крови. Почти такой же, как в парке перед статуей однорукой нимфы. И в миллиарды раз слабее, чем тот, что она учуяла в подземной темнице на окраине усадьбы.
        В горле пересохло, а спина наоборот взмокла. Ольга зажмурилась, заставляя сердце биться медленно и ровно, почти беззвучно. Потому что то, что кралось по коридору всего в нескольких шагах от нее, могло услышать.
        Не услышало. Пока только она сама слышала эти легкие, чуть шаркающие шаги. Стояла, старалась не дышать, и слушала. Мимо проскользила чья-то тень. В этих лиловых сумерках все тени были на одно лицо. Вернее, все они были без лиц. Ольга выглянула из своего укрытия. Ей нужно увидеть, понять, кто же это. Света, скупо просачивающегося в ближайшее окно, хватило, чтобы разглядеть бредущую по коридору фигуру. Именно бредущую, а не крадущуюся.
        Худенькая, коса через плечо, длинные пальцы, скользящие по стене. По коридору, не замечая ничего и никого, пошатываясь и цепляясь за стену, шла девочка Лиза. Шла и оставляла за собой тонкую цепочку из кровавых капель. Ольга хотела ее окликнуть, уже почти решилась, когда услышала звук. Нет, не услышала, костями черепа почувствовала. Он был похож на голос лощины, только многократно усиленный. Он был ужасен и прекрасен одновременно. А еще, она была почти уверена, что слышат его немногие, может быть, только избранные.
        Лиза услышала, замерла, пошатываясь из стороны в сторону, а потом медленно, словно тело ее было на шарнирах, начала разворачиваться. Это было какое-то дикое и одновременно завораживающее зрелище, это был танец. Словно бы марионетку кто-то дергал за ниточки, заставляя двигаться в правильном направлении, заставляя вернуться.
        Она прошла всего в нескольких шагах, так близко, что Ольга смогла разглядеть ее лицо. Бледное, ко всему безучастное, с черными провалами вместо глаз. Наверное, так выглядят сомнамбулы, бездумно гуляющие посреди ночи. Вот только еще не ночь, а Лиза не сомнамбула. И кровь… черные капли, стекающие с белого запястья, падающие на ковровую дорожку. Откуда у девочки кровь? Она поранилась?
        Спросить бы, остановить, встряхнуть за плечи, попытаться привести в чувство. Ольга уже почти решилась, но не успела. Из темноты коридора навстречу Лизе вышли псы. Деймос шагнул к девочке, а Фобос к Ольге. Он смотрел на нее черными глазами, молча скалил зубы, но напасть не пытался.
        - Тихо… - сказала она едва слышно и самыми кончиками пальцев коснулась собачьей головы. - Уходи.
        Пес заскулил и попятился. Вот бы точно так же со вторым. У нее бы получилось, если бы было немного больше времени, но времени не осталось. Лиза и Деймос скрылись за поворотом, скрипнули дверные петли, и наступила полнейшая тишина. Тот звук, который она слышала так же отчетливо, как и голос лощины, исчез.
        Ольга еще немного постояла, дожидаясь, пока сердце замедлит свой бег и успокоится дыхание, дожидаясь, пока скрипучая дверь снова откроется, выпуская Лизу. Не дождалась. В коридоре было тихо и темно, а время, кажется, остановилось. Надо будет присмотреться к девочке получше. Не присмотреться, а осмотреть. Проверить, что у нее за раны, откуда кровь. Если получится, прямо сегодня. Если не выйдет, то уже завтра утром. А сейчас нужно проверить остальных, удостовериться, что у них все хорошо, что все идет своим чередом.
        Девочки заканчивали прибираться в гостиной. Соня закрывала только что вымытое окно. В комнате было холодно и сумрачно. Ольга щелкнула выключателем, но огромная хрустальная люстра под потолком так и не зажглась. С электричеством в усадьбе были проблемы, она знала это от Ефима. Перебои случались ближе к вечеру, и приезжающие из города электрики все никак не могли найти причину.
        Ребята во главе с Григорием стояли вокруг небольшого костра, чуть поодаль от оранжереи, сжигали мусор и спиленные ветки. Этот день выдался заметно теплее прошлого, и снег внутри оранжереи почти полностью растаял, обнажая и дорожку, и каменную чашу пруда. Парни потрудились на славу, внутри царил почти идеальный порядок. Оставалось застеклить некогда разбитые окна и оштукатурить стены.
        Ольга так и сказала:
        - Хорошая работа. Фрау Ирма будет вами довольна.
        Сева глянул на нее с привычной уже ненавистью, Григорий улыбнулся, принимая похвалу. Вот только в глазах его плескалась ярость.
        - Успокойся, - шепнула Ольга, похлопывая его по плечу. - Возьми себя в руки.
        Он кивнул, сунул руки глубоко в карманы пальто, обернулся к ребятам, сказал:
        - Ну, хватит греться, мужики! Осталось совсем ничего!
        У него как-то хорошо получалось находить общий язык с людьми. Куда лучше, чем в последнее время у нее самой. И дети его слушались беспрекословно. Наверное, это правильно. Ей так даже спокойнее.
        Ольга уже собиралась уходить, когда к оранжерее подошла Шура. Она куталась в хлипкое пальтецо, шмыгала носом, на Ольгу не смотрела, демонстративно обращалась только к ребятам и Григорию.
        - Ужинать идемте, работнички! - Получалось вроде бы и грубо, но все равно ласково. - Стынет у меня уже все.
        - Я позову девочек. - Ольга уже собиралась уходить, но Шура ее остановила.
        - Позвала уже, - сказала все тем же неприветливым тоном. - Вы с нами? Или с этими?.. - Последнее слово Шура почти выплюнула. Вот же дуреха… Откуда их столько на ее голову?
        - Я с вами, - сказала Ольга и, не дожидаясь остальных, пошагала к домику для гостей.
        Кухня освещалась двумя керосинками. Одна стояла у печи, вторая на обеденном столе. В ее рыжем свете лица присутствующих были похожи на театральные маски.
        - Где Лиза? - спросила Ольга, усаживаясь во главе стола. Она здесь главная, они все должны это понять и запомнить.
        - Эта… - начала Соня и осеклась, - фрау Ирма позвала ее к себе.
        - Давно?
        Девочки переглянулись, словно вспоминая.
        - Еще в обед, кажется. Она с нами не общается. Она вообще странная, - сказала Соня с вызовом в голосе.
        Она не странная, она запуганная. Может, просто видела больше, чем эти ребята? Как бы то ни было, а нужно еще разок обойти дом, поискать. Вдруг она сейчас на кухне, и все волнения напрасны.
        Ольга так и сделала. Попыталась сделать. Вот только осматривать дом при свете керосиновой лампы было не слишком удобно. К тому же, это могло вызвать подозрения.
        Ольга прошла по дому. В комнатах старухи и фон Клейста свет не горел. Да что там! Света не было ни в одной из комнат. Неужели, хозяева уже легли спать? А что еще можно делать в темноте?
        Пока Ольга пыталась найти Лизу, темнота стала почти кромешной, пришло время уходить. И только сейчас она вспомнила про свою рану. Сначала про рану, потом про ту тварь, что ее оставила. Стало ли ей страшно? А, пожалуй, нет! Не в том она уже возрасте, чтобы бояться. Если бы не Танюшка, не боялась бы вовсе. А на случай самообороны у нее есть нож. Прихватила с кухни на всякий случай. Конечно, смешно предполагать, что нож может спасти ее от дикой твари. Гюнтера ничто не спасло. Гюнтера не спасло, но она-то осталась жива после нападения. Может быть, это случайность. А может, один из витков той веревочки, что ей еще только предстоит распутать.
        Ольга шла к воротам, когда почувствовала чье-то присутствие за спиной и резко обернулась. Конечно, это оказался Гриня! А кто же еще умеет передвигаться так бесшумно?!
        - Что тебе? - спросила она строго.
        - Напугал? - Гриня взял ее под руку.
        - Нет. - Руку она убирать не стала. В конце концов, Гриню считают ее племянником. - Что ты тут делаешь, Григорий?
        - Да вот, тетя Оля, решил проводить вас до дома.
        - Не надо. Еще чего не хватало.
        - Надо, - сказал он твердо и покрепче сжал ее руку. - Пока в округе бродит эта тварь, в лощине опасно.
        - Сейчас везде опасно. Время такое.
        - Я понимаю, но не спорьте со мной, тетя Оля. Мне все равно нужно пройтись. Душно мне…
        Ведь и в самом деле душно, вон и ворот пальто расстегнул.
        - Пропуск мне уже выписали, так что вы не волнуйтесь, с часовыми я как-нибудь договорюсь.
        Этот договорится. С самим чертом договорится, если потребуется. И спорить с ним бессмысленно, все равно поступит, как считает нужным. Ольга больше и не спорила, молча дождалась, пока часовой откроет ворота, так же молча ждала, пока Григорий показывал свой пропуск и что-то там объяснял на плохом немецком. Как бы то ни было, а его поняли и из усадьбы выпустили. Наверное, и обратно впустят.
        Минут пять они шли в полной тишине, а потом Гриня спросил:
        - Тетя Оля, вы тоже это слышите?
        - Что? - Она замедлила шаг.
        - Такое… - Григорий прищелкнул пальцами, - что-то вроде шепота. Я его еще раньше, в детстве, слышал. Мамка меня в лощину не пускала, но вы ж понимаете…
        Ольга понимала, ее тоже не пускали. И да, она тоже это слышала.
        - Раньше оно как-то потише было, а теперь аж челюсть сводит. Особенно там… в усадьбе. - Григорий словно бы разговаривал сам с собой. - Оно-то, конечно, можно приноровиться, привыкнуть, но вот было сегодня часов около шести…
        Часов около шести Ольга видела Лизу и тоже слышала этот странный звук. Значит, не она одна.
        - Кто еще? - спросила она, останавливаясь. - Как думаешь, Григорий, кто-то из ребят это слышит?
        - Не знаю. - Он пожал плечами. - Я не допытывался. Постойте-ка секундочку, я сейчас.
        Сказал, и шагнул в темноту. Вот был Гриня, а вот его уже и след простыл. Ольга замерла, огляделась по сторонам. Могла и не оглядываться, не видно ни зги. Еще и луна, как назло, закатилась за тучу. Не видно, но слышно… Крадется кто-то, тихо-тихо, на мягких лапах. Крадется и дышит. Она слышит это жадное, нетерпеливое дыхание.
        - Кто здесь? - Можно и не спрашивать. Ночная тварь не ответит. Ночная тварь сразу нападет. Вчера не добила, сегодня попытается. И Гриня куда-то пропал… - Вон пошла! - сказала Ольга скорее зло, чем испуганно. Устала она бояться.
        А тварь замерла. И дышать перестала. Не слышно больше ничего. Не слышно, зато видно…
        Два красных глаза в темноте. Не низко у земли, а на уровне человеческого роста. Красные, немигающие, голодные. А у нее при себе только бесполезный ножик. Что он против этого существа? Что она против него?..
        - Значит, не рысь, - сказала, чтобы сказать хоть что-нибудь, а сама попятилась.
        Убежать от твари не получится, да и опасно поворачиваться спиной. Вчера вон повернулась. Рана заныла и, кажется, даже закровила. А тварь вдруг тихо зарычала, почти так же, как черные старухины псы.
        - Ну, попробуй. - Нож Ольга перехватила покрепче. Если целиться в глаз, вот в этот полыхающий, как уголь, глаз, то можно выиграть время. Или даже жизнь. Только бы рука не дрогнула. - Выходи, я жду! - Она уже не шептала - кричала в голос.
        Красные уголья погасли на мгновение, а когда появились снова, оказалось, что тварь уже ближе. Значительно ближе. Крадется, смотрит, дышит, ненавидит. Еще мгновение - и набросится, растерзает в клочья…
        …Выстрел прозвучал близко, почти над самым ухом. Темнота взвыла, красные уголья погасли.
        - Стойте на месте! - послышался голос Грини. Он грубо оттолкнул Ольгу в сторону и ломанулся в темноту, ту самую, которая смертельно опасна.
        Откуда у него оружие? На воротах всех обыскивают. Значит, спрятал где-то поблизости, а теперь вот взял. Взял и выстрелил. Дурень… Спас ли он ей жизнь? Может и спас, но что дальше? Как он думает изловить эту красноглазую тварь? А если немцы услышат выстрел? А если вышлют патруль?
        - Григорий! - позвала Ольга. - Гриня, вернись!
        Ответом ей стала тишина. Она подождала минуту, другую, третью. Кажется, она ждала целую вечность, пока решила двигаться вперед. Она предупреждала, что каждый сам по себе. Она ему все честно рассказала. Почти все…
        Гриня догнал ее уже на выходе из лощины, вынырнул из темноты, заступил дорогу.
        - Не бойтесь, тетя Оля, это я.
        - Вижу, что ты. - Как же она обрадовалась! Обрадовалась, что этот дуралей живой и, на первый взгляд, невредимый. - Что ты такое творишь, Гриня?
        - Не догнал. - Он, кажется, даже не услышал ее вопроса. - Но, вроде бы, ранил. Нет, точно - ранил! А вы говорили, что не надо вас провожать.
        - И все еще говорю. Возвращайся, Григорий. Возвращайся, и будь осторожен. Оружие где взял?
        - Там. - Он неопределенно махнул рукой, а потом спросил: - Что это было? Это же не зверь, тетя Оля.
        - Я не знаю.
        - Не зверь. Он на двух ногах.
        - Видел?
        - Кажется… Слишком темно, слишком быстро. Или все-таки зверь?
        - Я не знаю, - снова повторила Ольга. В нос шибанул смрадный запах протухшей крови и плоти. Только вот не запах, а воспоминания. Сказать Грине? Предупредить? Нужно сказать. Он же отчаянный! Еще наделает бед.
        - Я нашла в Гремучем ручье что-то вроде темницы. - Смрад сгустился, к горлу подкатила тошнота. - Там кого-то держали. На цепи…
        - Тетя Оля… - Григорий ринулся к ней всем телом. Пришлось отступить.
        - Не Митю! - сказала она поспешно. - Там не было твоего сына. Там было что-то другое.
        - Что-то? - в голосе Григория одновременно послышалось и облегчение, и недоверие.
        - Следы там были не звериные - человеческие.
        - Человеческие следы и цепь?.. Так кто там был? Кого они там держали?
        - Говорю же, не знаю. Но мне кажется, это существо сбежало. Вот оттуда, из темницы, и сбежало.
        - И напало на мою Зосю…
        - И на Зосю, и на Гюнтера. Гюнтер должен был знать, что это такое. Я думаю, он специально искал эту тварь посреди ночи. Хотел вернуть обратно.
        - Но не получилось.
        - Не получилось.
        - Зато у твари получилось перегрызть горло здоровенному мужику…
        - Да. И поверь, Григорий, твоя шея потоньше будет. И, в отличие от Гюнтера, ты не знаешь, с чем имеешь дело.
        - Зато, в отличие от Гюнтера, у меня есть оружие. - Вышедшая наконец луна высветила бледное Гринино лицо, его кривоватую, напрочь лишенную недавнего обаяния ухмылку.
        А Ольга задумалась. Если Гюнтер знал, что это за существо, то почему вышел на охоту безоружным? У него ведь точно не было при себе оружия. Она видела, она осматривала тело.
        - Возвращайся, - сказала Ольга, а потом добавила: - Или лучше переночуй у меня. Там опасно.
        - Сами говорили, сейчас везде опасно. - Григорий мотнул головой, а Ольга только теперь заметила, что он не носит шапку, так и ходит вихрастый, не страшась ни снега, ни холода. - Не хочу вызывать подозрений.
        - А оружие?
        - Спрячу. За меня не волнуйтесь, я ж фартовый! - сказал Гриня.
        Сказал и отступил в темноту, словно его и не было.
        Дома Ольгу ждала Танюшка. Да что тут удивляться? Танюшка ее всегда ждала, никогда не ложилась спать до ее возвращения. А после вчерашнего хорошо, если вообще заснет.
        Ольга подошла к освещенному керосинкой окну, увидела сидящую над книгой внучку, улыбнулась, тихонечко постучала.
        Танюшка встрепенулась, бросилась к окну, прижала ладони к лицу, чтобы лучше разглядеть, кто там.
        - Татьяна, это я! - поспешила сказать Ольга, чтобы не напугать внучку. - Открывай!
        Танюшка метнулась от окна к двери, и через пару мгновений та распахнулась.
        - Ты пришла! - Танюшка повисла у нее на шее, и Ольга чуть поморщилась. Рана все еще болела.
        - Пришла. Куда ж я денусь? Просто пришлось задержаться из-за похорон. - Она вошла в дом, заперла дверь на засов.
        - Все хорошо? - спросила Танюшка, пытаясь в полумраке разглядеть выражение ее лица.
        - Все хорошо. Не волнуйся.
        - Будешь есть?
        - Нет, я поужинала в усадьбе. И вот тут тебе… - Ольга положила на стол завернутый в газету кусочек сала. Сало дала ей Шура, молча сунула в руки уже на пороге кухни. Наверное, это был приказ старухи. Уж точно повариха действовала не по доброй воле.
        Танюшка взяла сало, понюхала, зажмурилась и, не открывая глаз, вздохнула:
        - Как же вкусно пахнет…
        - А когда-то ты сало на дух не переносила. - Ольга достала из буфета краюху хлеба, отрезала тонкий кусочек, потом отрезала от сала кучек потолще, протянула внучке.
        - Глупая была! - Танюшка уплетала сало за обе щеки, кажется, даже не жуя. Потом еще и пальцы облизала.
        - Еще возьми, - сказала Ольга.
        - Нет, - она помотала головой. - Хорошего понемножку. Я, пожалуй, спать пойду. Как-то мне тяжело сегодня… день такой.
        - Ложись. - Ольга погладила ее по голове.
        - А ты?
        - И я скоро. Ступай.
        Танюшка уснула почти тут же. Ольга специально проверила, спит или нет. Уснула. Умаялась.
        Сама же она спать не хотела. Переодеваясь в домашнее, осмотрела в зеркале рану. Рана опасений не вызывала. Еще день-другой, и заживет. Ей сейчас нужно думать о другом. Нужно попытаться как-то открыть ту дверцу, которая сначала едва ли не настежь распахнулась, а теперь вот была заперта на семь замков. А для этого стоит почитать свою тетрадочку. Ту самую, которую она уже прочла дважды. Может, невнимательно прочла. Может, там что-то между строчек? Что-то зашифрованное… Была ли она в далеком детстве настолько умна, чтобы что-то там зашифровать? Ольга подумала и усмехнулась. Она разной была, и умной, безусловно, но шифровальщик из нее был тогда никакой.
        - Просто время еще не пришло. - Она положила на стол тетрадку, придвинула поближе керосинку. Очки надевать не стала.
        Что-то делала с ней Гремучая лощина, как-то меняла. Сначала колени перестали болеть, теперь вот зрение. Видит он сейчас едва ли не лучше, чем в молодости. И сил у нее, как в юные годы. И спать совсем не хочется. Странно ли это? Разумеется! Но не страннее всего остального. И думать об этом нет нужды, есть у нее другие поводы для раздумий.
        От размышлений Ольгу оторвал какой-то странный, непривычный уху звук. Словно бы царапнул кто-то по стеклу. Она оторвалась от чтения, перевела взгляд на окно, но никого не увидела. Да и немудрено - во дворе кромешная тьма. Может, примерещилось? Да только, кажется, не примерещилось: промелькнуло что-то, какая-то тень. Не темная, не темнее тьмы. Ольга встала из-за стола, подошла к окну, так же, как давеча Танюшка, приложила ладони к лицу, чтобы лучше видеть.
        Поначалу не было там ничего. Ничегошеньки не было. А потом из темноты выплыло белое-белое лицо. Ольга отшатнулась, еще не поняв до конца, что же это за ночной гость, еще до того, как поняла, что это не гость, а гостья…
        С той стороны стояла Зося. Нарядная, с рыжими волосами, заплетенными в косу. Стояла, трогала стекло тонкими мозолистыми пальцами, словно ощупывала, всматривалась в Ольгу.
        - Зося… - Ольга потерла глаза, снова подошла к окну. - Зося, это ты?
        Глупый вопрос, но что еще спросить, когда только днем она видела Зосю, лежащей в гробу, вот такую нарядную, вот с этой косой, укрытую до самого подбородка… Что же получается? Получается, что они похоронили живого человека?
        - Я домой ходила… - Зося перестала ощупывать стекло, потрогала свою шею в том месте, где когда-то была смертельная рана. А она была! Ольга это точно помнила. Тогда была, а сейчас… не разглядеть. - Я Митеньку искала…
        Не разглядеть, или нету раны? Ольга потрогала свою собственную. Вот ее почти зажила, а что если и Зосина зажила?.. Та страшная, смертельная… Что если не была она смертельной, а только казалась?
        - …А Митеньки нет! - Белое-белое Зосино лицо приблизилось к стеклу почти вплотную. - Я проснулась - темно кругом, холодно, и нет никого. - А глаза на этом белом лице казались черными-черными, цыганскими. - Как такое может быть, тетя Оля? Темно, холодно, кушать хочется. - Она хлопнула открытыми ладонями по стеклу с такой силой, что задрожали рамы.
        Ольга подумала, что этакий шум разбудит Танюшку. Словно нет у нее сейчас других забот.
        - …А дома никогошеньки. Закрытый мой дом на замок. - Зося прижала ладони к вискам, словно собиралась по-бабьи голосить прямо тут, на Ольгином дворе. Вот только не стала голосить - быстрым, едва уловимым движением повернула голову. На сто восемьдесят градусов повернула, так, что стала видна ее нарядная коса. Ольга зажмурилась. Увиденное было проще отрицать, чем принять, но все равно придется посмотреть правде в глаза. Вот в эти черные мертвые глаза.
        - Впусти меня, тетя Оля. - Длинный синюшный ноготь царапнул по стеклу. Не было у Зоси отродясь длинных ногтей, грызла она их с малолетства. И она грызла, и Митька ее тоже… - Впусти. Холодно мне. Где-то шубку свою, Гринечкин подарочек, потеряла. Вот… мерзну теперь.
        Шубка, Гринечкин подарок, остался в больничной подсобке. Зачем мертвой в гробу шубка?..
        - И кушать хочу. Тетя Оля, слышишь? Я есть хочу! Впусти меня.
        - Уходи, Зося. - Никогда Ольга не думала, что такое скажет, что оставит человека в беде, не пустит в дом. Вот только то, что просилось к ней на постой, больше не было человеком.
        - …А проситься если в дом станут, так ты не пущай! - зазвучал в голове строгий голос бабы Гарпины. - Те, что только-только выбрались, не разумеют, что с ними творится. Они как дети малые, Олька, не ведают, что творят. Жалобить тебя станут, проситься. Да только все равно любой из них страшнее самого лютого зверя. Страшнее и голоднее. Первым делом они к тому идут, кого при жизни знали, тянет их туда по старой памяти. То-то и страшно, что их почти всегда в дом пущают. Кто с перепугу, кто от радости, что родной человек вернулся. Не думается в такой момент о плохом, думается, что произошла страшная ошибка. Особливо, если к матери дитенок ее придет. Да какое ж материнское сердце выдержит?! Вот и пускают на свою погибель. А ты, Олька, не пускай. Запомни крепко накрепко, кто помер, тот на погосте лежит. Не возвращаются мертвецы. И если вдруг я вот так приду…
        - Бабушка… - собственный голос казался Ольге по-детски тонким. А может он и был детским, просто звучал из-за приоткрывшейся вдруг дверцы.
        - Молчи, Олька, слушай! - Если приду, то не пущай. Тебя я, ежели что, не трону, но бед наделать могу. А если пустишь, так слушай, что нужно делать…
        - …Пусти меня!!! Пусти! - Голос злой, яростный. И стук ладоней по стеклу. Пока еще ладоней, а если кулаками ударит? Да не в это окно, а в то, под которым Танюшкина кровать? - Голодная я! И Митеньку так и не нашла! Ты пусти меня, научи, как сыночка искать! Научишь, и я пойду! У меня ж свой дом есть, я ж там всему хозяйка!
        - Уходи, Зося. Уходи, не могу я тебя впустить.
        - … А разговаривать с ними не нужно, потому что без толку. Если сразу не заморочат, так уговорами возьмут. Потому, Олька, не разговаривай, а делай, как я велю.
        - Впусти! Впусти!! Впусти!!! - И уже не ладонями стучит Зося, а кулаками… А что там велела баба Гарпина? Черт бы побрал и эти воспоминания, эту невидимую дверцу! Что потом? Как быть?.. В дом ее пускать нельзя. В доме Танюшка. Но если не впускать, вдруг стекло разобьет? Значит, нужно выйти самой. Выйти, дверь за собой запереть, и уже там… договариваться.
        Ольга уже решилась, когда в яростный Зосин крик вплелся другой по-мужски низкий голос.
        - Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я - твой Гринечка. Я вернулся, милая…
        Гринечка… Вернулся дуралей, на свою погибель!

* * *
        Больно! Как же больно ему было! Каких же сил стоило это видимое спокойствие!
        Он винил себя. Во всем! В том, что оставил жену и сына одних. В том, что не был с ними в самый тяжелый для них час. В том, что Митяй по его вине рос без отца. В том, что Зося тянула все на своих плечах. Но еще больше он винил себя за то, что опоздал. Пришел бы неделей раньше, глядишь - и не случилось бы ничего. Не пропал бы Митяй, не погибла бы Зося…
        А теперь только и остается, что скрежетать зубами да выть в рукав, чтобы никто не услышал, не заметил этой его слабости. Всю жизнь считал себя фартовым, и вот так в одночасье все-все потерял.
        Григорий брел, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, и сам не замечал, что идет не в сторону лощины, а обходит по кругу село. Тетя Оля женщина смелая, даже тварь из лощины не испугалась. Видать, такого насмотрелась, что бояться перестала. А вот он, Григорий, не перестал. А еще он, бестолковый и непутевый, чувствовал ответственность. За убитую Зосю, за Митяя, которого еще предстояло найти, за тетю Олю. Как ни крути, а она ему помогла, без нее не попасть ему в Гремучий ручей. Она помогла. Не смотрела косо, не упрекала, что вор и негодяй, по-человечески отнеслась, считай, по-матерински. Вот и он должен по-человечески. Тут недалеко, сходит, убедится, что с тетей Олей и Татьяной все в порядке, и уйдет восвояси.
        Жизнь научила его двигаться бесшумно, сливаться с темнотой и тенями, самому становиться тенью, если понадобится. При его промысле без этого никак, половина его фарта от этого умения. Половица не скрипнет, петля не взвизгнет, любой замочек откроется без ключа. Вот и калитка открылась беззвучно, а земля загасила шаги. Он только посмотрит, только в окошко заглянет…
        …В окошко уже кто-то заглядывал. Фигурка щупленькая, платье белое, словно у невесты, и на этом белом - рыжим пламенем коса. Зося…
        И сиплый крик:
        - Впусти! Впусти!! Впусти!!!
        А ее не пускают. Тетя Оля не пускает! Похоронили живую по ошибке, а теперь прячутся. Ничего-ничего, это он потом будет разбираться, кто прав, а кто виноват, а сейчас нужно Зосю успокоить.
        - Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я - твой Гринечка. Я вернулся, милая… - сказал и выступил на свет, чтобы она не испугалась, чтобы рассмотрела его как следует.
        Она обернулась. Как-то неправильно обернулась… Вот он спину видел, вот косу, и вот спину все еще видит, а вместо рыжего Зосиного затылка - лицо. Само белое-белое, а глаза черные. У Зоси глаза были зеленые, ведьмовские. Он ее, считай, за эти глаза и полюбил.
        - Гринечка… - А голос сиплый, наверное, сорвала, кричавши. - Гринечка мой родненький… - Улыбнулась и снова обернулась, только теперь уже по-настоящему, всем телом. А тогда, видно, примерещилось. Из-за темноты, из-за всего, что за день довелось пережить. Ничего, главное, что живая, что помнит его. А с остальным они справятся.
        - Гринечка… - Зося шагнула к нему. Или не шагнула, но как-то приблизилась. Может, моргнул он в тот момент, может, не заметил чего. Только вот она у окошка стоит, а вот уже рядом с ним. Руку протяни - и коснешься рыжей косы.
        Он и протянул. Как же оставаться истуканом, когда вот она - жена любимая, живая?
        - Зося, как хорошо, что ты живая! - А коса холодная, скользкая. Как змея. Так и хочется руку отдернуть.
        - Холодно мне, Гринечка. Обними меня. - Она и раньше ласковая была, его Зосенька. И обнимал он ее с великой радостью. А теперь что же? Боится, что ли? Ничегошеньки он в этой жизни не боялся, так разве ж любимая жена его может напугать?
        - Холодно… И голодно… Кушать я хочу, Гринечка. - А ведь пугает. Глазами этими черными, лицом мертвецки-белым. Не потому ли, что мертвецким?.. - Обними меня, родненький. Соскучилась я без тебя. - И руки тянет. Белые руки с черными ногтями. Когтями…
        Не нашел в себе сил, отступил. Сам себя за это малодушие презирал, а только чуйка, которой с детства привык доверять, криком кричала - беги, спасайся!
        - Ты не любишь меня, Гринечка? - В голосе - обида, а в глазах - только голод. Такой страшный, такой лютый, что волосы на загривке дыбом.
        - Я люблю, Зося. Я очень тебя люблю. Только не подходи ко мне, милая, не трогай.
        Вот и сказал то, что должен был. А дальше что? Как дальше-то им быть?
        - А что ж не подходить-то, родненький? А как же я тебе расскажу, где нашего Митеньку искать?
        - Ты знаешь? Зося, ты знаешь, где Митька?! - Остановился Гриня, перестал отступать. Она ведь мать. Какой бы ни была, но материнское сердце завсегда о дитенке позаботится.
        - Я знаю, Гринечка. Я к тебе затем и пришла, чтобы рассказать. Я сейчас… я на ушко тебе шепну.
        И снова приблизилась. Вроде и не двинулась с места, а вот уже так близко, что можно каждую морщинку на лице разглядеть и черную рану на шее. Ох, не возвращаются с такой раной… не ходят живыми по земле…
        Григорий отпрянул в сторону в тот самый момент, как Зося бросилась на него. Сработала чуйка. Сработал фарт. Вот только пистолет вытащить не успел. Не думал, что когда-нибудь придется в любимую жену стрелять. Получается, что лишь мгновение у судьбы и выиграл. Вот у этой черноглазой, острозубой, скалящейся в голодной усмешке. Нет, не Зося это…
        Он тянул из кармана пальто пистолет, а существо, которое прикидывалось его женой, тянуло к нему руки, шею, зубы, рвалось, точно цепной пес. И дорвалось бы, растерзало в клочья! Не было в том никаких сомнений. Но в последнее мгновение замерло, захрипело, посмотрело не на Григория, а вниз. Туда, где из груди торчало теперь что-то острое и черное. Смотрело не долго, глянуло только и начало заваливаться вперед. Если б Григорий не отступил, завалилось бы на него. Но он отступил и пистолет наконец вытащил, прицелился…
        - Тише, Гриня, тише! Это я. Не вздумай палить.
        Раньше бы выстрелил, не раздумывая. Если кто-то, вот как сейчас, воткнул его любимой Зосе кол промеж лопаток, да так, что он спереди вышел, пристрелил бы на месте. А тут застыл, как вкопанный.
        - Тетя Оля, - сказал сиплым шепотом, - тетя Оля, это что же?.. Это кто же?..
        - Это не Зося твоя, даже не смей так думать. - Она склонилась над телом, уперлась ногой в спину того, что когда-то было его женой, потянула за длинную палку. Раздался страшный чавкающий звук, и наступила тишина, в которой стук его собственного сердца казался Григорию оглушительно громким.
        - А… кто? - спросил Григорий, отводя взгляд от палки, стараясь не смотреть на тетю Олю.
        - Нежить, - сказала она, вытирая палку о подол Зосиного платья. - Ты лицо ее видел, Гриня? Когти, зубы?
        - Не бывает нежити…
        - Выходит, бывает. За одной такой ты, надо думать, сегодня по лощине гонялся.
        - А какая… - Он пошарил по карманам, закурил. Зажечь папиросу получилось не сразу, так сильно дрожали руки. - Какая нежить?..
        - Упырь. Это упырь, Григорий.
        - И говорит мне об этом учительница… - Он застонал, схватился за голову. - Вы себя слышите, тетя Оля?
        - И себя слышу, и тебя понимаю. Только ты сам это должен теперь понять. Осознать раз и навсегда, что это существо не Зося. Иди посмотри. Да не бойся, она больше не встанет.
        - Почему? - Он не мог себя заставить, чувствовал себя маленьким мальчиком, а не смелым мужиком. Не мог посмотреть в глаза той, которую любил и обещал защищать.
        - Осина. - Тетя Оля повертела в руках палку. Один конец ее был тупой, второй заостренный. - Еще от бабы Гарпины осталась. В обычной жизни - это черенок от швабры, а в лихие времена - осиновый кол. - Сказала и сама перевернула тело Зоси на спину, велела: - Иди и смотри! Чтобы потом не корил ни себя, ни меня. Чтобы понимал, кого я убила. Чтобы понимал, что так было нужно.
        Григорий сделал глубокую затяжку, собираясь с духом, а потом решительно шагнул вперед. Тут старуха такие дела творит, а он что же? Он же мужик… И смотреть себя заставил. Через силу, через волнами накатывающую тошноту. Все увидел, все запомнил: и черные, без радужки, глаза, и длинные когти, и… клыки.
        После клыков стало совсем нехорошо. Сил хватило только отбежать в сторонку, да сложиться пополам. Как же пережить это? Как принять? Он-то, дурак, думал, что страшнее смерти уже ничего быть не может. А вот оно - страшнее! Не-жизнь после смерти…
        - Не кори себя, - послышалось за спиной. - Ни себя, ни меня. Так нужно было, по-другому никак. Если бы я ее не убила, она бы убила тебя, выпила бы до самого донца, а потом бы пришла за вашим сыном.
        Этот по-учительски спокойный, суровый даже голос привел Григория в чувство, заставил утереть мокрое от слез и пота лицо, разогнуться, посмотреть наконец правде в глаза. Это не Зося. Зоси больше нет. Это… нежить, упырь, который хотел его убить, выпить до донца. А говорили, бога нет, дьявола нет. А говорили, верить нужно только в торжество коммунизма. А оно вот… рядышком - страшное, клыкастое, неживое.
        - Ты как? - спросила тетя Оля. - Пришел в себя?
        - Пришел. - Он обернулся. - Что я должен сделать?
        - Помоги мне. Ее нужно похоронить. Теперь уже окончательно. Ты постой тут пока, а я за лопатой схожу и дом запру. Танюшка у меня там.
        У нее там Танюшка, а у него где-то Митяй. Дай бог, чтобы живой. Зося ж еще человеком была, когда ту записку ему оставила, когда велела искать сына в Гремучем ручье.
        «ВО СНЕ ОН КО МНЕ ПРЕХОДИЛ. ЖАЛИЛСЯ, ЧТО ТИМНО И ХОЛАДНА, СКАЗАЛ ЧТОБЫ ЗАБЕРАЛА ЕГО ИЗ ТОЙ ПРАКЛЯТОЙ ЛОЩИНЫ»
        Вот, что еще Зося ему написала в той своей записке. Он тоже тогда подумал про материнское сердце, которое не обманет. А теперь вот подумал, про то, что она написала. «Тимно и холадна»…Зосе тоже было темно и холодно. А еще голодно. Это что же, и Митяю теперь так же?
        Он решился спросить об этом, лишь когда Зося упокоилась. Теперь уже навсегда. Не мог носить в тебе такую боль.
        - Тетя Оля, а если и Митя такой же? - Но не это главный вопрос. Главный еще страшнее. - А что, если та тварь из лощины - это мой Митька?
        - Хочешь в это верить? - Она посмотрела на него очень внимательно, как во время их первой встречи.
        - Нет! - Он яростно замотал головой.
        - Вот и не верь! - сказала, как отрезала.
        - Пока своими глазами не увижу, - добавил он с горькой усмешкой.
        - Пока своими глазами не увидишь. - Она подняла лицо к черному еще небу, сказала: - Скоро рассвет. Возвращаться одному тебе сейчас нельзя, только вызовешь лишние подозрения. Скажем, я тебя не отпустила обратно в усадьбу, боялась за тебя. Понимаешь?
        Он молча кивнул. Сам он боялся только одного, того, о чем только что рассказал тете Оле.
        - Завтра вместе машиной поедем, познакомлю тебя с Ефимом. Он водитель из города. А теперь пойдем быстрее. Как бы не наткнуться на кого…
        Дома Ольга налила Григорию рюмку водки, зачем-то велела снять рубашку, осмотрела внимательно шею.
        - Не тронула она меня, - сказал он потерянно. - Не успела.
        - Хорошо. Спать ложись. Пару часов у нас с тобой на сон.
        - Тетя Оля? - позвал Григорий.
        - Что, Гриня?
        - А откуда вы все это знали? Про… Зосю мою, про осиновый кол? Такому в институтах не учат. - У него даже получилось улыбнуться. Наверное, по старой памяти.
        Она ответила не сразу, словно решала, что можно сказать, а что нельзя. Наконец, решилась.
        - Вспомнила я, Гриня. Это наука моей бабы Гарпины. По детству учила она меня… всякому. Она учила, я запоминала, а как выросла, так и забыла. Кому ж нужны такие знания, да?
        - Вот, выходит, пригодились. - Григорий опрокинул в себя рюмку, натянул рубашку.
        - Выходит, так.
        - И много у вас еще этой… бабкиной науки?
        - Кто б знал… - Ольга пожала плечами, а потом велела: - Спать ляжешь в бане. Не хочу, чтобы Танюшка тебя тут видела. Утром разбужу, потемну доберешься до лощины, а там мы тебя с Ефимом на машине подхватим. Все, иди! Дай отдохнуть!
        Он ушел. От предложенного постельного белья отказался. Жизнь его приучила спать не то, что в бане - на голой земле. Да и не уснуть ему этой ночью. Как после такого уснуть?..

* * *
        До рассвета Ольга не сомкнула глаз. Сначала убирала следы ночного пребывания в доме Григория, потом отмывала рукоять швабры. Ах, баба Гарпина, вот и пригодилась твоя наука! А думалось, что переняла от тебя лишь всякие домашние умения, да крутой нрав.
        Этой ночью дверца в Ольгином сознании снова приоткрылась. Не широко, ровно на столько, чтобы она смогла понять, как следует поступить, чтобы поверить в существование упырей и суметь убить человека. И пусть бедная Зося больше не была человеком, пусть была она теперь смертельно опасной для всех живых тварью, убить ее оказалось очень нелегко. А как только осиновый кол, долгие десятилетия замаскированный под обычную швабру, вошел твари меж ребер, дверца воспоминаний захлопнулась. С Ольги и этого хватит. Ей теперь как жить?..
        А Григорий ушел, наверное, еще по ночи, не стал дожидаться. Может, это и хорошо. Не знала Ольга, как ему в глаза смотреть, не знала, что говорить, как утешать.
        Ефим ждал, как и обычно, на дороге, курил, стоя у своего грузовика. Вид он имел мрачный и сосредоточенный и, когда Ольга забралась в кабину, лишь молча кивнул в ответ на ее приветствие. Так молча и ехали до тех пор, когда уже на самой границе лощины из сумрака на дорогу не вышел Григорий.
        - Стой, - велела Ольга и тронула Ефима за руку.
        - Кто это? - Он нажал на тормоз, но открывать дверцу не спешил, щурился, всматривался.
        - Это Гриша, племянник мой. Остановись, подберем.
        - А чего он тут в темноте шастает? - спросил Ефим с подозрением. - Он же, кажись, теперь в усадьбе квартирует.
        - Вчера вечером меня провожал. - Ольга открыла дверцу со своей стороны, помахала Григорию рукой. - А потом, наверное, решил навестить кого из старых знакомых. Он взрослый уже мальчик, мне не докладывает.
        - Доброго утречка! - В кабину сунулась вихрастая Гринина голова. Сам он выглядел нормально. Особенно, если не знать, что этот Гриня пережил нынешней ночью. - Подбросите до Гремучего ручья?
        - Садись уже, балабол! - строго велела Ольга и подвинулась, освобождая место. - Ну как, нашел кого из дружков? - спросила и посмотрела с особым, только ему одному понятным выражением. - А то я ночь не спала, волновалась, где ты шляешься.
        - Да какие нынче дружки, тетя Оля?! - Григорий устроился на сидении, захлопнул дверцу. - Сами знаете, где сейчас все мои дружки.
        - А ты почему не там? - мрачно поинтересовался Ефим.
        - А то не видишь, почему! - Григорий похлопал себя по больной ноге. - Не взяли.
        - Не взяли, значит…
        - Как и тебя, - отрезала Ольга. Ни к чему им эти разговоры.
        Дальше ехали в тишине, когда оказались у ворот, уже окончательно рассвело. Пропуска и кузов проверили быстро, никаких вопросов задавать не стали. Ольге показалось, что часовые чем-то сильно взволнованы. Если не сказать - напуганы. Но расспрашивать она ни о чем не стала. Сама разберется. Только для начала нужно найти Лизу, выяснить, что с ней, как девочка себя чувствует, и что такое с ней вчера приключилось.
        Как только они оказались на территории усадьбы, у каждого нашлось свое неотложное дело. Ефим и Григорий отправились на хоздвор, Ольга вошла в дом. Фрау Ирму она нашла по запаху свежесваренного кофе. Старуха сидела на кухне, Фобос и Деймос лежали у ее ног. При появлении Ольги они лишь приподняли с лап головы, даже рыкнуть поленились.
        - Доброе утро! - поздоровалась старуха и кивнула на одну из двух чашек. - Прошу вас, составьте мне компанию.
        - Благодарю. - Ольга присела напротив.
        В тусклом утреннем свете все в кухне казалось размытым, слегка нереальным, похожим на акварельный рисунок. И старуха не казалась больше старухой. Такие вот чудеса освещения. Или не освещения?..
        - Что-то не так, фрау Хельга? - спросила она, делая маленький глоток из своей чашки. - Какие-то неприятности в этой вашей… деревне?
        - Нет, нет, все хорошо. - Ольга тоже сделала глоток горячего, дурманно-горького кофе. - Позвольте сказать, вы замечательно выглядите, фрау Ирма.
        - Разве? - старуха иронично приподняла бровь. - В моем возрасте слово «замечательно» звучит уже не как комплемент, а как насмешка.
        - Я не хотела вас обидеть.
        - Вы и не обидели. В чем-то вы даже правы. Это место влияет на меня самым удивительным образом, здесь какая-то особая атмосфера. Вы не находите? - Она посмотрела на Ольгу в упор.
        - Да, это очень необычное место. - Ольга выдержала взгляд. Думать в этот момент она старалась о детстве, о том, как погожим июньским деньком собирала в лощине липовый цвет. Зимой Баба Гарпина заваривала из него вкуснейший чай. Это было хорошее время.
        Старуха удовлетворенно кивнула, отвела взгляд. Заговорила она спустя минуту.
        - Отто любит путешествовать. Места его привлекают такие… - Она прищелкнула пальцами. - С необычной историей и атмосферой. Места силы, если вы понимаете, о чем я.
        Ольга кивнула, она понимала. Вероятно, Гремучую лощину тоже можно было назвать местом силы. Вот только она пока не разобралась, какова природа этой силы, светлая она или темная.
        - Вот тут, - старуха постучала ногтем по столешнице, и псы вскинули головы, - тоже особое место. Вы не находите?
        - Пожалуй. Определенно, это место с богатой историей.
        - Расскажите, - велела старуха.
        - Про что?
        - Про историю этого места. Кто построил этот дом? В каком году? Что стало с хозяевами? Вы ведь наверняка должны это знать. Здесь ведь случилось какое-то несчастье? - В голосе старухи прозвучало жадное нетерпение.
        - Увы, я знаю не больше остальных. - Ольга покачала головой. - Я была еще ребенком, когда в усадьбе случился пожар.
        - Пожар?
        - Горела часовня и, кажется, крыло дома.
        - Почему они горели? Несчастный случай? - Старуха подалась вперед.
        - Подожгли местные мужики. Был бунт. Знаете, в те времена случались крестьянские бунты. Редко, но все равно случались.
        - И? Чем все закончилось? Что стало с хозяевами?
        - Они погибли.
        …Заскрипела, открываясь, дверка воспоминаний, а из-за дверки послышался прокуренный голос деда Антипа:
        - Барина в тот же день подняли на вилы, а тело потом повесили на самом высоком дубе. Вы тот дуб, мелкотня, все видели. Вот на нижней ветке и повесили. И болтался он тама до тех пор, пока полицейские из города не приехали и не сняли. А жена евонная сгорела в пожаре. Живьем, говорят, в часовне сгорела. Сам-то я того не видел, но знал мужика, который специально дверь той часовни завалил, чтобы никто оттуда не сбег. А другой мужик, шальной был, без царя в голове, красного петуха и пустил. Плеснул керосину - и делов-то!
        Как же страшно Ольге было слушать этот рассказ! Каким диким и неправильным он ей казался! Одного закололи, другую сожгли заживо! За что так с людьми?
        Они с ребятами не единожды задавали деду Антипу этот вопрос, и всякий раз он, обычно болтливый без меры, отмалчивался, а если и отвечал, то коротко:
        - Знать, было за что. Просто так у нас никто смертоубийство творить не станет. Знать, был на них какой-то страшный грех.
        А у бабы Гарпины Ольга спрашивать не решалась, боялась рассердить. Эту страшную историю баба Гарпина вспоминать не любила, а за лишнее любопытство могла и полотенцем перетянуть. Лишь однажды сказала, не глядя в Ольгину сторону:
        - Ты узнаешь. Придет время, все вспомнишь и сама будешь решать, грех то был или не грех, а я никому судьей быть не хочу, хватило мне…
        Кажется, тогда первый и единственный раз Ольга увидела бабу Гарпину плачущей. Всего одна только слезинка скатилась по морщинистой щеке, а ей тоже хватило, чтобы запомнить на всю жизнь. Слезинку запомнила, а почти все, что бабушка рассказывала, забыла.
        - …Как погибли? - прорвался сквозь воспоминания голос старухи.
        - Хозяина усадьбы закололи, а его молодую жену сожгли заживо.
        - За что же с ними так? Откуда такая нечеловеческая жестокость?
        Нечеловеческая жестокость? И это говорит женщина, которая существует возле человека, которой распоряжался казнью ни в чем неповинных людей, который сам был палачом сотен, если не тысяч!
        - Я не знаю, - сказала Ольга, возможно, излишне резко, потому что старуха покосилась на нее неодобрительно. - У нас не любят вспоминать ту историю, - добавила она уже мягче, извиняющимся тоном. - Очевидцы и участники событий молчали, ничего не рассказывали. А сейчас их уже и нет, этих очевидцев. Но с тех пор место это считается темным, проклятым.
        - Это не место темное, а люди. - Старуха покачала головой, встала из-за стола. - Оно даже на наших солдат влияет… - Она замолчала, долгим взглядом посмотрела в окно.
        - Что-то случилось, фрау Ирма? - Ольга вспомнила встревоженные лица часовых. - Снова это… животное?
        - Наверное, можно и так сказать. - Старуха потерла ладонь об ладонь паучьим каким-то движением. - Животные нападают, а люди медленно сходят с ума. Те, что послабее, не такие, как мы с вами. - Она снова уставилась на Ольгу, сказала без единой вопросительной нотки: - Вы ведь тоже очень особенная женщина, фрау Хельга. Я сразу это почувствовала.
        - Что именно? - Ольга очень старалась казаться растерянной и удивленной. Вот только получилось ли?
        - Вашу силу. Знаете, у меня с детства есть этот дар - видеть людей насквозь. Это и у меня, и у Отто наследственное: у меня сильнее, у него слабее. Но даже его дара хватает, чтобы понять, кто ему враг, а кто друг. На допросе хватает обычно несколько минут, чтобы все понять.
        - Это как гипноз? - спросила Ольга просто, чтобы не молчать, чтобы сказать хоть что-нибудь.
        - Наверное. - Старуха пожала острыми плечами. - Кого-то я вижу, а кого-то, вот как вас, например, прочесть не могу. Как думаете, хорошо это или плохо?
        - Не знаю, фрау Ирма.
        - Я думаю, плохо. Я привыкла понимать о человеке все с первого взгляда. Еще с детства привыкла. Когда-то эта способность казалась мне ужасно скучной - видеть насквозь и знать наперед. Но со временем я начала ценить этот дар. Есть определенные сложности в общении. Трудно сохранять беспристрастность с людьми, которые улыбаются тебе, говорят комплементы, но в душе тебя ненавидят. Но я научилась себя сдерживать. А в этой стране… - Она надолго замолчала, словно подбирая правильные слова, - в этой стране слишком много тех, кого я не могу прочитать, как открытую книгу. Это странно и тревожно, не находите?
        - Наверное. - Ольга согласно кивнула. - В таком случае, возможно, стоит прислушаться к голосу сердца?
        - Сердца?! - Фару Ирма расхохоталась. - Мне кажется, все слишком романтизируют этот кусок плоти! Я не верю в голос сердца, я верю в голос разума. И вот вы, фрау Хельга, волнуете мой разум, как никто другой. С вами интересно общаться. Я даже готова общаться с вами на равных. С чего бы? Как вы думаете?
        - Возможно, вас интригует то, что на меня не действуют ваши способности? Гипноз не действует… - Ольга улыбнулась, глядя старухе прямо в глаза.
        - Нет, меня интригует другое. Меня интригуют границы ваших способностей. - Фрау Ирма тоже улыбалась. Наверное, со стороны это выглядело милой беседой двух пожилых дам, но лишь со стороны. На самом деле это было противостояние, завуалированное под милую беседу.
        - Определенно, у меня есть способности, - сказала Ольга твердо. - Знаете, фрау Ирма, меня слушались все ученики до единого, даже самые неуправляемые. Это можно считать способностями?
        - Вероятно. - Старуха отвела взгляд. - Даже наверняка. Как бы то ни было, а со своей работой вы справляетесь хорошо, и наши утренние посиделки мне нравятся. Ну что ж, не стану вас больше задерживать. У каждой из нас еще очень много дел! Ступайте!
        Ольга была уже у дверей, когда она снова ее окликнула.
        - Фрау Хельга! Распорядитесь, чтобы ко мне пришла одна из ваших подопечных. Нужно прибраться в комнате и кабинете.
        - А Лиза? - Ольга обернулась и едва удержалась, чтобы не спросить, что случилось с девочкой.
        - Лиза? - Старуха посмотрела на нее непонимающе, а потом усмехнулась: - А, это вы про Эльзу, ту маленькую нерасторопную фройляйн! Мне не нравилась, как она работала. - Она погладила псов по головам, и Ольга вздрогнула, вспоминая тот самый первый их разговор. - Все-таки вас тоже можно иногда прочесть! - Улыбка старухи сделалась шире. - Признайтесь, вы подумали, что я натравила на нее своих мальчиков?
        Ответить Ольга не успела, не знала она, что на такое ответить. Да старуха и не ждала ответа.
        - Я отослала ее домой, только и всего.
        - В город? - Нужно будет спросить у Ефима, отвозил ли он девочку домой.
        - Почему же в город? Эльзу привезли из какой-то деревни. Я не запоминаю здешние странные названия.
        Стало ли Ольге легче от такого ответа? А, пожалуй, и нет! Стало лишь тревожнее от того, что никак не проверить слова старухи. Теперь даже у Ефима не спросить. Может Шура знает больше? Захочет ли ответить - дело другое. В любом случае, она сможет заставить ее заговорить.
        - Пришлите ко мне ту светленькую, с длинной косой, - сказала старуха ей в спину. - Как ее зовут? Кажется, Анастасией.
        Светленькая с длинной косой - это и в самом деле Настя. Добрая, простоватая, легкая девочка, прочесть которую не составит никакого труда. Или старуха потому и хочет, чтобы ей прислуживала Настя? Потому, что точно знает, чего можно ожидать от этой девочки?
        - Вы услышали меня, фрау Хельга?
        - Конечно, фрау Ирма! Я распоряжусь, Анастасия придет к вам через несколько минут.
        Выйдя из кухни, Ольга не сразу отправилась к домику для гостей. Оглянувшись по сторонам, она поднялась на второй этаж. Ей нужно убедиться, что вчерашнее ей не примерещилось, что была Лиза и была кровь на ее руке. В этом крыле располагались спальни старухи и фон Клейста. В чью комнату вошла вчера бедная девочка?
        Коридор даже при свете дня был плохо освещен. Ольга со всей тщательностью осмотрела и бордовую ковровую дорожку, и стены, но не нашла никаких следов. А они ведь должны были остаться, если Лиза держалась за стены окровавленной рукой. Не было ничего? Или кровавые следы тщательно вытерли? Кто вытер? Трудно представить фрау Ирму с тряпкой в руках. Может все-таки примерещилось?
        Ребят и Григория она нашла в кухне у Шуры. Ребята уже закончили завтракать, а Григорий сидел за столом с большой дымящейся чашкой в руках. Наверное, Шура налила ему чая. Ольга поздоровалась, нашла взглядом Настю, сказала:
        - Анастасия, тебя ждет фрау Ирма. Нужно прибраться в ее кабинете и комнате.
        Девочка послушно встала из-за стола. Все-таки было в ней что-то от Лизы, вот эта покорность и безропотность. Только пока еще не омраченная страхом.
        - А Лизка куда подевалась? - спросила Шура через плечо. На Ольгу она демонстративно не смотрела. Значит, Шура ничего не знает про Лизу. Бесполезно спрашивать.
        - Фрау Ирма отправила ее обратно домой.
        - Странно. - Все-таки Шура обернулась. Во взгляде ее читалась тревога.
        - Почему странно? - спросил Ольга. Такие разговоры лучше вести без детей, но коль уж Шура сама заговорила…
        - Эй, ребятки! - Григорий словно понял, что Ольга хочет остаться с Шурой наедине. - Хватит дурака валять! Пойдемте-ка работать!
        Разговор Ольга продолжила после того, как в кухне они остались вдвоем.
        - Почему странно, Шура? - спросила и подошла к поварихе почти вплотную. Если не ответит, придется заставить. Хоть и не хочется.
        Шуре тоже не хотелось. Шура уже жалела, что вообще начала этот разговор.
        - Ничего! - буркнула она и отвернулась к печи.
        - Нет, погоди. - Ольга взяла ее за плечо, развернула к себе, заглянула в блеклые голубые глаза, велела: - Рассказывай!
        Шура молчала так долго, что Ольге уже начало казаться, что ничего не выйдет, а потом медленно, нехотя заговорила:
        - Это уже третья на моей памяти девочка. Когда по две недели, когда по три они змее этой прислуживают, а потом исчезают.
        - Куда исчезают?
        - Никто не знает. Нам говорят, вот как сегодня, что отослали их домой, что надоели они старухе, а на самом деле…
        - Что же на самом деле, Шура? - Сердце холодело, а спина покрывалась испариной. Ольга боялась, что уже знает ответ.
        - А на самом деле исчезали эти девочки. Словно и не было их, словно сквозь землю провалились.
        - Всегда только девочки?
        - Не знаю я. - Шурины губы побелели от напряжения, на шее проступили синие жилы. Она и сама не хотела знать, не хотела верить в то, что сейчас клещами тянула из нее Ольга. Но Ольга тянула, и ей приходилось открывать свою персональную дверку памяти. - Может, и другие какие были. Они, девочки эти, завсегда ко мне за обедами приходили.
        - Для хозяев?
        - Нет. Хозяева отдельно питаются. Там была простая еда: хлеб, каша, вода. Иногда молоко.
        Ольга и сама вспомнила корзинку в руках у Лизы. Было это в тот день, когда она впервые увидела Гюнтера. Может, для него была корзинка? Она так и спросила, но Шура зло мотнула головой.
        - Этот боров приходил ко мне на кухню, когда хотел, брал, что хотел, а жрал всегда у себя в сарае. Мне потом грязную посуду приходилось за ним прибирать.
        - Так для кого была эта еда, Шура?
        - Я не знаю. - Теперь она и сама старалась вспомнить, не сопротивлялась, а помогала. - Один раз видела, как Лизка шла с корзинкой куда-то вглубь парка. Куда-то к старой водонапорной башне.
        - Здесь есть водонапорная башня?
        - А как же! Все удобства! Чтоб им пусто было…
        - И всегда по вечерам девочки забирали еду?
        - Да. Я тогда еще подумала, чего это она по темноте-то шляется. Подумала, а потом… забыла. - Шура в изумлении посмотрела на Ольгу, сказала шепотом: - Как много я, однако, забываю.
        - Ничего, - Ольга погладила ее по плечу. - Этот наш разговор ты тоже забудь. Никому не рассказывай, что я тебя расспрашивала. Особенно… змее.
        Старуха ведь может попытаться прочесть и Шуру. Или уже прочла, раз у той память стала, как решето? Прочла и точно так же, как она сейчас, велела все забыть.
        - А они худенькие такие, бледненькие… - сказала вдруг Шура жалобным голосом.
        - Кто? Девочки?
        - Поначалу-то веселые были, живые, а потом… словно подменили их. Я все жалела, откормить пыталась, совала кусочки повкуснее да побольше, а они не ели. Не брали ничего из моих рук. Потом-то я решила, что они тем и ужинают, что я им на вечер собираю. Ну, решила да и успокоилась. А что мне за всех думать нужно, да?! - В голосе Шуры проступили ее привычные сварливые нотки.
        - Не нужно думать. - Ольга снова погладила ее по плечу. - Забудь этот разговор. Вот чаю лучше мне налей.
        - Что? - повариха моргнула, и взгляд ее сделался осознанным.
        - Я говорю, чаю мне не нальете, Шура?
        - А не побрезгуете? - Вместе с осознанностью к ней вернулась и язвительность. - Вы ж все больше с хозяйкой кофеи гоняете.
        - Я не побрезгую, а вы бы попридержали язык, - сказала Ольга ласково. - Не надо так… откровенно.
        - Сейчас воды вскипячу! - Шура развернулась к ней спиной.
        - А, пожалуй, не нужно. Потом как-нибудь. Не трудитесь, Шура.
        Ольга выходила из кухни с мыслью, что обязательно нужно проверить водонапорную башню. Оказывается, она даже не догадывалась о ее существовании. Хотя стоило бы подумать, что вода в доме не из колодца берется.
        - …Как у вас это получается? - послышался над плечом сиплый шепот.
        Ольга замедлила шаг, спросила:
        - Подслушивал?
        - Подумал, что вопросы вы интересные задаете, тетя Оля. А метода получения ответов у вас вообще уникальная. Эх, не будь у вас таких крепких моральных принципов, мы бы с вами…
        - Григорий, прекрати!
        - Прекратил. Вы ведь что-то придумали там для себя, тетя Оля. И про этих девочек придумали, и про то, кому они еду носили.
        - Это лишь догадки, Гриня. Ты должен понимать. - Ольга тоже перешла на шепот.
        - Я понимаю. Вы сейчас скажете, что, возможно, они кормили ту тварь, что сейчас рыщет по лощине.
        - Возможно.
        - А я вам тогда скажу, что тварь не молоком с хлебом питается. Если уж мы с вами вчера допустили существование… упырей.
        Откуда в нем эта стойкость? Вот ведь с виду и не скажешь. С виду шалопай, вор-рецидивист, разбойник с большой дороги, а глубже копни, много там всего в его душе. И хорошего, и плохого. Вчера на его глазах любимую жену убили, а сегодня он уже острит и версии выдвигает. И, кажется, что нет у него вообще души. А на самом деле есть, только боль свою он научился прятать не хуже, чем сама Ольга.
        - Гринечка, не могу я сейчас этим заниматься. Есть у меня свои дела. - Получилось, словно бы она перед ним извиняется. Хотя в первый же день предупредила, что каждый из них сам по себе.
        - А вы своими делами и занимайтесь, тетя Оля, - сказал Григорий и взял ее под ручку. - Проводите меня к оранжерее, проверьте, как работа делается, а по пути поговорим. У меня для вас тоже кое-что интересное есть. Из разряда непознанного…
        Так, под ручку, они и вышли на парковую дорожку. Со стороны - тетушка и любящий племянник, а на самом деле - сообщники, заговорщики.
        - Я тут кое-что услышал от немцев.
        - Услышал?
        - Ну, к языкам у меня всегда расположенность была. Вы ж знаете, тетя Оля.
        Была. Она сама его немецкому и учила.
        - Вот я и услышал. Видали, на воротах они все такие… - Григорий прищелкнул пальцами, - встревоженные. А все почему?
        - Почему?
        - Потому что ночью одного из часовых утащили в чащу. Уже утром неподалеку нашли то, что от него осталось. Рожки да ножки…
        - Тварь утащила? - спросила Ольга, невольно переходя на шепот.
        - Было бы логично, вот только второй часовой утверждает, что это был мой предшественник.
        - Гюнтер?..
        - Он самый. Гюнтер, которого тварь поранила, а помирать он пришел к хозяевам, как верный пес. Фон Клейст, как я погляжу, даже о своих собственных псах не особо печется, велел закопать Гюнтера тут недалече. Его и закопали да, видно, не особо глубоко. - Григорий замолчал, задышал тяжело, со свистом. Нелегко ему давался этот рассказ, помнил о том, что и Зосю его тоже закопали…
        - Гришенька… - Ольга погладила его по руке.
        - Не надо, тетя Оля. Все нормально со мной. А вот вы подумайте над моими словами.
        - Что подумать?
        - Что плодятся они… упыри эти. Сначала Зося, теперь Гюнтер.
        - Плодятся… - С этим не поспоришь. Да и зачем спорить с тем, что неоспоримо? - А откуда ты все это узнал?
        - Солдаты у Шуры завтракали, обсуждали ночное происшествие, а я под открытой форточкой решил постоять. Мало ли…
        - Гюнтера нашли? - спросила Ольга.
        - Нет, но сегодня фон Клейст собирается на охоту.
        - Вечером?
        - Почему вечером? Говорили, что днем. Как думаете, тетя Оля, упыри днем что делают? Спят, небось, в своих норах? Вот он его тепленьким в норе и возьмет. Собачек своих еще на охоту прихватит для верности.
        - А солдат?
        - А солдат, говорят, с собой не берет. Они этому факту, кстати, сильно радовались. Никто не хочет сейчас даже за ворота усадьбы выходить, не то что охотиться. Фон Клейст сказал, что со зверем сам разберется. Он до сих пор уверен, что в лощине орудует какой-то дикий зверь, а все остальное - бредовые фантазии.
        - Бредовые фантазии, - повторила за ним Ольга. - Слишком много их стало, этих фантазий. И девочки пропадают…
        - Мальчики тоже, - сказал Григорий и скрежетнул зубами. - Вы, тетя Оля, как хотите, а я тут все перерою, под каждый камень загляну, если надо, землю жрать буду, а Митяя своего отыщу. Если он не…
        - Это не он! - Ольга не дала Григорию договорить, крепко сжала его холодную ладонь. - Там другое что-то. Что-то непостижимое.
        - Хорошо. - Он вздохнул с облегчением, а потом решительно добавил: - Но я должен убедиться, должен все проверить.
        - Проверяй. Только себя побереги. Не лезь в пекло…
        - Не знавши броду, не суйся в воду, - усмехнулся Гриня.
        - Да, так и есть. Ты у Мити своего теперь один остался. На тебя одного у него теперь только надежда.
        - Надежда и опора… Плохая с меня, выходит, опора, тетя Оля, если жену не сберег и сына потерял.
        - Найдешь.
        - Обещаете? - он заглянул Ольге в глаза. Во взгляде его читалась мольба, и Ольга, не моргнув глазом, соврала:
        - Обещаю, Гриня!

* * *
        Расстались они у оранжереи. Тетя Оля осмотрела все по-учительски внимательным взглядом, удовлетворенно кивнула, но вмешиваться не стала, доверила процесс Григорию. А он, в свою очередь, доверил пацанам. Так уж вышло, что получалось у него договариваться с людьми, слушались его, делали, что просил. Может, потому, что просил, а не командовал, как тетя Оля? Она ж не такая на самом деле, не такая… гадина, какой хочет казаться. И что понадобилось ей в Гремучем ручье? Он Митьку своего ищет, а она кого? Или что она вообще ищет? Ведь очевидно же, что ищет. Пока так же безуспешно, как и он сам. Но знает всяко больше, чем он. Про упырей вот знает… И ведь не удивилась совсем, когда Зосю… когда нежить, Зосей прикидывающуюся, увидела. И с колом осиновым у нее ловко так получилось. Вот он бы не додумался, а она, выходит, наперед знала, как правильно поступить. Сказала, что от бабки своей науку получила. А что за наука такая? Где это учат, как с упырями расправляться? Ладно бы сама она была темная, деревенская, так ведь образованная женщина, коммунистка. И что же? Коммунистка прислуживает фашистам, а между делом
убивает упырей. Ох, не то что-то деется в этом мире…
        - Мужики, мне тут нужно по одному дельцу! - Григорий помахал парням рукой. - Работы осталось мало, вы пока сами. Лады? А я приду потом. Подмогну.
        Ему закивали все разом. Нравился он им, этим пацанам. Они ему тоже нравились, но у него дело, нетерпящее отлагательств, у него Митяй…
        Думать про сына было больно, но Григорий заставлял себя думать, и каждое мгновение помнить. Словно боялся, что может Митяя забыть за всеми этими хлопотами. Шура сказала, что девчонки уходили с едой куда-то в сторону водонапорной башни. Значит, и он туда сходит. Только сначала проверит то место, про которое рассказывала тетя Оля, темницу. По-хорошему, нужно было уже вчера, но по свету вчера не вышло, завалили его работой. А по темноте попробовал сунуться и чуть не нарвался на патрульных. Не знал он, что немцы патрулируют еще и территорию усадьбы. Хорошо хоть эти были без собак. Если бы с собаками, те непременно бы его почуяли. Пришлось бы потом врать и изворачиваться. Солдатам, может, и удалось бы головы задурить, что нечаянно забрел, заблудился с непривычки, а вот насчет фон Клейста были у Григория большие сомнения. На том и могли закончится его поиски сына, на такой вот оплошности.
        А сейчас самый раз. Фрицы все встревожены ночным происшествием, по территории не шастают. А если и шастают, так он успеет заметить. У него с собой даже топор на всякий случай. Если что, скажет, что присматривал старые деревья для рубки. Он же теперь, вроде как, садовник. А топором можно и отбиваться, случись что. Нужная в хозяйстве вещь - топор!
        Григорий шел, внимательно осматриваясь, держаться старался рядом с живой изгородью, чтобы в любой момент в нее нырнуть. В парке было морозно. На подмерзшей земле следы разглядеть было тяжело. Но его не проведешь. Вот веточка сломанная, вот земля примята чуть сильнее, чем в другом месте - тропинка, одним словом. Так-то не видна, но если присмотреться…
        Эта едва заметная тропинка и вывела его к землянке. Ну, или не землянке, а входу в подземелье. Тому самому, про которое рассказывала тетя Оля. Только вот сейчас на двери висел тяжеленный замок. Григорий хмыкнул. Можно подумать, его остановит такая мелочь!
        С замком он управился в считанные секунды, но перед этим долго стоял у запертой двери, прислушивался. Мало ли, вдруг ночную тварь уже изловили. Изнутри не доносилось ни звука, и Григорий решился, толкнул дверь, шагнул на осклизлую ступеньку.
        Снизу на него дохнуло холодом и смрадом, словно бы кто-то помер там, внизу, помер, да так и остался лежать. Вот только внизу никого не было, как и говорила тетя Оля. Внизу был лишь столб, железная цепь и запах, как на скотобойне. Внизу пахло смертью. Григория замутило, пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься вверх по лестнице. Свежим воздухом он надышится потом, а пока нужно осмотреться.
        Осматривать было нечего. Если только вот этот отпечаток человеческой ноги. Крупный, явно не женский и не детский. Впрочем, о чем он? Разве ж Митяй сейчас ребенок? Когда они виделись с сыном в последний раз, тот уже был с него ростом. Но даже если этот отпечаток принадлежал Митяю, сейчас в этой подземной темнице не было никого. Значит, он будет искать дальше. Только для начала повесит на место замок. Не нужно, чтобы фрицы догадались, что кто-то спускался в эту темницу.
        Воздух снаружи был чистый и сладкий. Григорий несколько минут дышал открытым ртом, прогоняя из легких остатки затхлой мерзости. Отдышался, управился с замком, осмотрелся по сторонам и отправился дальше на поиски.
        Сначала он осмотрит территорию и все придомовые постройки, какие только сумеет отыскать. Это самое простое. А если ничего не выйдет, придется думать, как пробраться в дом. Как-нибудь проберется. С его-то умениями… Но это потом, сейчас нужно двигаться вперед, к дальней границе усадьбы, туда, где парк уже почти неотличим от дикого леса. Наверняка, где-то там и находится водонапорная башня.
        Увидел ее Григорий довольно быстро, разглядел между рыжих сосновых стволов красную кирпичную кладку. Сама башня была высотой с трехэтажный дом, с виду казалась дикой и заброшенной, на крыше ее кое-где даже проросли мелкие кустарники и чахлая березка, узкие окна-бойницы были заколочены досками. Григорий обошел башню по кругу, остановился перед небольшой железной дверью. Здесь тоже имелся замок. Врезной, с виду новый, явно, немецкий. Зачем ставить замки на дверь, которая никому не нужна? Или все-таки нужна? Он осторожно подергал ручку, прислушался. Изнутри не доносилось ни звука. Кажется, даже сам лес вокруг затаился. Григорий сделал глубокий вдох, достал отмычки, топор сунул за пояс так, чтобы в любой момент можно было его выхватить. Как говорится, береженого и Бог бережет…
        Дверь открылась тихо, совершенно без скрипа. Значит, пользовались ею регулярно. Внутри царил такой густой сумрак, что глазам пришлось к нему привыкать. На случай кромешной темноты Григорий прихватил с кухни огарок свечи, но света, просачивающегося через щели в досках, хватало, чтобы осмотреться. Сначала ему показалось, что вся каменная утроба башни забита каким-то разнокалиберным железным хламом, потом он разглядел огромный паровой котел, от которого отходили чугунные трубы, и только потом увидел узкую винтовую лестницу, уходящую вверх. Судя по ржавчине, паутине и мусору, водонапорной башней пользовались разве что самые первые хозяева, а у новых, похоже, руки до нее еще не дошли.
        Григорий сделал осторожный шаг, под ногами заскрипели осколки битого кирпича, а высоко над головой заметались черные тени. От неожиданности он шарахнулся в сторону, едва не упал, зацепившись ногой за одну из труб, и больно приложился плечом о железный бок парового котла. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что мечущиеся над головой тени - это всего лишь летучие мыши, обосновавшиеся под крышей на зимнюю спячку. Зима закончилась, летучие твари начали просыпаться.
        Григорий чертыхнулся, оттолкнулся рукой от котла, брезгливо смахнул с ладоней ржавчину. Наверное, своим вынужденным кульбитом он что-то нарушил в этой вековой махине, потому что круглый люк, в который в стародавние времена загружали уголь, с пронзительным скрипом отворился. Отворился, потому что был закрыт не слишком плотно, может быть, даже в спешке. Григорий уже прошел мимо, сразу устремившись к лестнице, чтобы осмотреть усадьбу оттуда, с высоты птичьего полета. Было очевидно, что Митяя тут нет. Если бы был, то уже наверняка отреагировал бы на этот грохот. Как бы то ни было, но уходить, не осмотрев нутро башни самым тщательным образом, Григорий не собирался. Просто он хотел начать осмотр сверху. Но тут открылся люк, и из его черных недр вырвался едва уловимый тошнотворно-сладковатый запах. Григорий отшатнулся во второй раз, зажал нос рукавом пальто.
        Чуйка, его хваленая чуйка, криком кричала: «Не подходи, не заглядывай в этот черный котел! Беги отсюда, куда глаза глядят! Спасайся, идиот!» А он, зажимая левой рукой нос, правой вцепился в рукоять топора и осторожными шажками приближался к зияющей пасти котла. Единственное, что он пока никак не мог заставить себя сделать, это посмотреть. Для того чтобы посмотреть, нужно было распахнуть люк. На это нехитрое действие ушли почти все его силы: и физические, и душевные.
        Люк он пнул ногой, и тот с металлическим лязганьем ударился о стену котла. Лязг этот тут же подхватило эхо и, кажется, летучие мыши. Прежде, чем посмотреть, Григорий крепко зажмурился. К эху добавилось гулкое уханье собственного сердца. Надо решаться…
        …Из открывшегося люка свешивалась рука. Тонкая, узкая девичья ладошка была сжата в кулак. Синие ногти впились в синюю же кожу. Исполосованное, растерзанное запястье зияло черной раной.
        Григорий застонал, присел перед люком на корточки, снова силой заставил себя смотреть. Лиза, та самая девочка, которую «отпустила» старуха. Вот, значит, куда отпустила…
        А за девочкой еще… девочка. Кажется… Но нужно убедиться.
        У Григория так дрожали руки, что свечку он зажег не с первого раза. Зажег, поднес к черному провалу, посветил…
        Три… Три девочки, как поломанные куклы, спрятанные в темный угол за ненадобностью. Те самые, которые пропали. Снаружи холодно, а в башне, кажется, еще холоднее, поэтому запах разложения пока не слишком сильный. Или Григорий просто привык? Можно к такому вообще привыкнуть? Ради Митяя придется. Он должен знать, что случилось с этими бедными девочками. Должен знать, как они погибли. Если на шеях у них те же самые раны, что и у Зоси… Если он сможет себя заставить посмотреть в эти мертвые глаза, если сможет дотронуться до полупрозрачной, точно стеклянной кожи…
        Заставил. На шее у Лизы тоже были раны - рваные, с обескровленными, запекшимися краями, почти такие же, как у Зоси…
        Дальше действовал кто-то другой. Может быть, его хваленая чуйка. Этот кто-то захлопнул люк, привалился к нему спиной, словно сдерживая тех, кто вот-вот готовился открыть свои мертвые черные глаза. Этот другой в мгновение ока понял, что нужно запереть этот люк, и запер дрожащими, измаранными в ржавчине, точно в крови, руками.
        - Вот так… - сказал этот кто-то голосом Григория. - Вот так, мои хорошие.
        Он задраил люк парового котла, на негнущихся ногах поднялся по винтовой лестнице, перешагивая местами прогнившие деревянные ступени, а потом долго и очень внимательно осматривал площадку на самом верху. В заколоченные досками бойницы свет проникал едва-едва, а вот холод пробирался запросто. Не потому ли на деревянном настиле лежало серое армейское одеяло? Здесь, в башне, кроме мертвых девочек держали кого-то еще. Живого! Разумеется, живого. Потому что мертвым не нужна вода, превратившаяся в лед на дне алюминиевой кружки. Потому что мертвым незачем вырезать на прогнившей доске засечки, отмечая число проведенных в заточении дней. Засечек было много. Григорий насчитал больше сорока, а потом сбился со счета, но несколько последних были словно бы особняком, как будто, сделала их уже другая рука. Эти Григорий пересчитал с особой тщательностью, по каждой провел пальцем, чтобы почувствовать, убедиться, что это не обман зрения.
        Все получалось. По одной насечке на каждый день, с того момента, как пропал Митяй… Значит, был он здесь, еще недавно был! Григорий вспомнил, с кем он здесь был, и волосы на загривке снова зашевелились. Его живой сын и три мертвых девочки. Может быть не до конца мертвые… Но думать сейчас нужно о другом. Митяя нет в башне, и в том чертовом паровом котле его тоже нет, а это значит, что есть еще надежда, что он все еще жив. И насечек столько, что сразу понятно, что чудовище, рыщущее по лощине, - это не его сын.
        - Я найду, - сказал Григорий шепотом. - Слышь, Митька, я тебя найду!
        Ответом ему стал лишь шорох кожистых крыльев, летучие твари все никак не могли успокоиться.

* * *
        Ольга шла к дому, когда увидела решительно шагающего в сторону ворот фон Клейста, на плече у него висел автомат, а рядом трусили все три его пса. Выходит, не соврал Григорий про охоту. Выходит, фон Клейст и в самом деле решил в одиночку изловить ту тварь. На взгляд Ольги, это был в равной степени бесстрашный и безумный поступок, но что-то подсказывало ей, что немец прекрасно понимает все риски.
        Она отступила в тень дома до того, как фон Клейст успел ее заметить. Сейчас, когда в усадьбе царит легкая паника, самое время заняться поисками. Пойди туда, не знаю, куда… Найди то, не знаю, что…
        Что же натворила баба Гарпина, заставив ее забыть самое важное? Какой смысл помнить, что ты владеешь ключами от ящика Пандоры, но не понимать, что это за ящик, и где его искать?!
        Ящик… Все-таки нужно проверить один. Тот, что в сарае. В таких перевозят произведения искусства или дорогую мебель. Или снаряды… В таких можно перевозить все, что угодно, но она должна убедиться.
        Григория в сарае ожидаемо не оказалось. Ольга подозревала, что и в оранжерее его сейчас тоже нет. Тем лучше, никто не станет путаться под ногами, никто не станет ей мешать.
        Ящик стоял там же, где и раньше - в дальнем углу сарая. Она попыталась сдвинуть его с места, но у нее ничего не получилось, таким тяжелым он был. И навесной замок просто так не открыть. Если попробовать сбить, то потом могут возникнуть ненужные подозрения, а вскрывать такие замки умеет только…
        - …Тетя Оля! - послышался за ее спиной сиплый голос.
        - Григорий, прекрати меня пугать, - сказала Ольга, не оборачиваясь.
        - Вы должны мне помочь! - Григорий взял ее за руку, крепко сжал. Даже сквозь толстую ткань пальто она почувствовала, какие ледяные у него руки.
        - Что случилось? - Ольга обернулась, посмотрела на Григория снизу вверх. Он был смертельно бледен, от недавней его бесшабашности не осталось и следа. Что-то и в самом деле случилось. Что-то очень страшное. - Митя?… - спросила она шепотом.
        - Я нашел место, где его держали. Это водонапорная башня.
        - Держали? - Сердце Ольги, которое только-только начало успокаиваться, снова кинулось вскачь. - Его больше…
        - Я не знаю! - Оборвал ее Григорий с таким отчаянием в голосе, что стало совсем уж жутко. - Я не нашел его самого, но я нашел… - Он замолчал, сжал ее руку с такой силой, что сделалось больно.
        Ольга осталась стоять неподвижно. Ничего, она потерпит, если ему так легче.
        - Кого ты нашел, Гриня? - спросила она мягко.
        - Девочек.
        - Девочек?..
        - Тех пропавших девочек, про которых рассказывала Шура.
        - Они…
        - Мертвы! - он не дал Ольге договорить. - Убиты они, тетя Оля!
        - Тише! - Свободной рукой Ольга коснулась его небритой щеки. - Тише, не кричи. Где ты их нашел? Как они убиты?
        - В башне. Там старый паровой котел, огромная такая махина! А в котле - люк. Я открыл люк, я ведь должен был убедиться…
        Да, он должен был убедиться, что все тщательно осмотрел. Ольга его понимала, она бы тоже открыла люк…
        - А они там. Все три. Их туда запихнули, как ненужный мусор. Вы слышите меня, тетя Оля?
        - Я тебя слышу, Гриня. И ты меня услышь. Возьми себя в руки, успокойся. Я постараюсь тебе помочь, но ты должен рассказать мне все.
        Как это у нее получилось? Зачем давать обещания? А если это несбыточные обещания? А если воспоминания вернутся, и ей станет не до помощи Григорию? Но они ведь еще не вернулись! А Григорий очень полезный, очень надежный союзник. А Григорий умеет управляться с замками и запертыми дверьми.
        - Там была Лиза? - спросила она твердым учительским голосом. - Среди тех мертвых девочек была Лиза?
        - Да. - Григорий кивнул, взгляд его сделался наконец осмысленным.
        - Как она погибла? У нее были раны на… на запястьях?
        - На запястьях. - Он снова кивнул. - И на шее, как у моей Зоси. У них у всех были такие раны.
        Значит, не примерещилось. Значит, дело обстоит еще хуже, чем она предполагала. Лиза пропала вчера, а с момента исчезновения и, вероятнее всего, смерти двух других девочек прошли недели. Потеплело только сейчас, тела могли пролежать в башне месяцы. Можно было бы предположить, что их растерзала тварь, которую держали в подземелье. Но тварь уже несколько дней на свободе, а Лиза еще вчера была жива… Непонятное все, запутанное, темное…
        - А Митяя моего держали в башне. Я это точно знаю. Понимаете, тетя Оля? Моего сына держали в одной башне с этими мертвыми девочками. Он знал, что они там… в котле. Я даже представить себе боюсь, что он чувствовал.
        Ольга тоже боялась. Зато легко представила на месте этих несчастных детей свою Танюшку… В висках тут же зашумело, и голосу Григория пришлось прорываться сквозь этот шум.
        - Тетя Оля, я вот подумал… Если их убили так же, как мою Зосю, то и они могут… могут вернуться.
        Могут. С большой долей вероятности. Вот только возвращались ли?
        - Люк был заперт? - спросила она, глядя Григорию прямо в глаза. Ей проще узнать самой, он уже мог забыть из-за шока. А она сейчас попробует прорваться сквозь этот его… туман.
        Прорвалась. Увидела все его глазами. И исполосованные запястья, и разорванные шеи, и насечки на потемневшей от времени доске. А люк был заперт. Григорий открыл его, когда падал и пытался удержать равновесие. Потом он его снова закрыл, это уже вполне осознанно. И если специально никто не откроет, не выпустит…
        - А Митяя там нет. Я все обыскал. Если бы его тоже… как этих девочек, так, наверное, там бы и оставили, да?
        - Да. - В голове гудело, как с тяжелейшего похмелья. Все-таки нелегко вот так… чужими глазами. Она и не знала, что так можно.
        - Значит, он еще живой? Значит, его куда-то в другое место перевели?
        - Живой, Гриня, живой. - Главное, чтобы не подумал о том, зачем его Митяя в этой башне вообще держали. Для чего?.. Для кого?.. Но надежда и в самом деле еще есть, раз тело мальчика не нашлось. - Гриня, я тебе помогу. Будем вместе Митю твоего искать. Только ты мне сейчас тоже помоги. Видишь ящик? Нужно вскрыть замок так, чтобы никто не заподозрил.
        - Зачем? - На ящик Григорий смотрел непонимающим взглядом. Он сейчас вообще мало что понимал.
        - Не знаю пока. Ты просто открой.
        Он открыл. Наверное, в обычное время управился бы быстрее, но сейчас волновался, думал о другом, поэтому провозился пару минут.
        - Все, - сказал и отступил, явно не собираясь крышку поднимать. Ничего, теперь тетя Оля и сама как-нибудь.
        Крышка тоже была очень тяжелой, и если бы не петли, на которых она держалась, Ольга бы, наверное, ее упустила, а так ящик распахнулся как книжка. Внутри было пусто. А что она, собственно, ожидала увидеть?
        - Что там? - спросил Григорий, заглядывая в ящик через ее плечо, словно маленький мальчик.
        - Ничего…
        Ольга уже хотела закрыть крышку, но в последний момент передумала. Что это было? Легкий сквозняк из-за приоткрывшейся дверцы воспоминаний или интуиция? Она вздохнула, уперлась ладонями в дно ящика.
        …Тьма накрыла ее с головой, накрыла душным, смрадным одеялом, не позволяя вздохнуть. Она кричала, билась в агонии, обламывала ногти о крышку этого… гроба в тщетной попытке вырваться на волю. Ее страха и ярости хватило бы, чтобы испепелить весь этот мир. Ее голод был беспощадным, он рвал внутренности, полосовал на лоскуты кожу. Лучше бы она умерла…
        - …Тетя Оля! - Кто-то тронул ее за плечо, а потом с силой дернул, вырвал из этого то ли видения, то ли воспоминания. - Тетя Оля, что с вами?!
        - Ничего. - Она вытерла струящийся по лбу пот. - Так… померещилось.
        - У вас лицо было такое… Глаза… Тетя Оля, у вас глаза были как у моей Зоси… как у той твари, что Зосей прикидывалась.
        Григорий говорил, а сам пятился от нее к стене и тянул из-за пояса топор. Напуган. Смертельно напуган. А если так, то на многое способен.
        - Григорий, послушай…
        - Та тварь из лощины… - Топор он достал и теперь поудобнее перехватил рукоять. - Она вас тоже, да? Я же видел… Видел, да только внимания тогда не обратил. Она порвала и вас! Да, тетя Оля? Отвечайте же!
        - Порвала. - Ольга стояла на месте, не пыталась ни отойти, ни приблизиться, ни дотянуться до Григория взглядом. Сейчас нужно достучаться до его разума, а уж разум сам усмирит страхи. - Только не в тот день, когда ты меня провожал, а раньше. Если не планируешь зарубить меня прямо здесь, я тебе покажу. Показать, Григорий?
        Ольга говорила и медленно расстегивала пуговицы на пальто. Сначала на пальто, потом на блузке. Трех будет достаточно, чтобы он увидел.
        Он увидел. Замер, закаменел, в рукоять топора вцепился обеими руками сразу.
        - Вы тоже?.. - договорить не сумел.
        - Померла? - Она усмехнулась. - Как видишь, живая пока. Не понравилась, видать, я этой твари, Гриня. Не пришлась по вкусу.
        - А почему она вас… - Он сделал осторожный шаг ей навстречу.
        - Почему не убила? Не знаю. Я сама еще многого не понимаю.
        - Но знаете про тварь побольше остальных. - Еще один шаг, а в глазах - настороженность и готовность напасть в любой момент.
        - Хотела бы знать. - Ольга застегнула сначала блузку, потом пальто. - Да вот не знаю. Ну что, Григорий, решил уже, как поступишь? Прямо сейчас меня убьешь, или шанс дашь?
        - Я не знаю. - Он покачал головой. - Я уже ничего не понимаю.
        - Я похожа на чудовище? - спросила Ольга этим своим учительским тоном. - Видел ты от меня когда-нибудь зло или беду?
        - Я и от Зоси своей не видел… - проговорил Григорий. И топор отпустил. Ольга вздохнула с облегчением. - Почему она в упыря превратилась, а вы нет?
        - Может быть, потому, что тварь ее убила, а меня только оцарапала?
        - А если это временное все? - Григорий рассматривал ее как диковинное существо, о чем-то напряженно размышляя.
        - Что временное? Моя человечность? - спросила Ольга напрямую.
        - Да. Может вы потом… попозже перекинетесь?
        Ольга и сама над этим думала, хотя думать о таком страшно не хотелось. «Тебе, Олька, их бояться не нужно» - звучал в голове голос бабы Гарпины. Кого ей не нужно бояться? Почему не нужно бояться? А она ведь и в самом деле не боится. По крайней мере, за себя саму.
        - А может ты меня тогда и прибьешь, когда я перекинусь? - спросила она все тем же учительским голосом. - Опыт у тебя есть.
        - Опыт есть, да вот кола осинового под рукой нет.
        - Голову руби, - сказала она, не задумываясь. Сначала сказала, а потом сама себе удивилась. Откуда у нее эти знания? Снова просочились из-за дверцы?
        - Почему именно голову?
        - Не знаю. - Ольга пожала плечами. - Мало что я сейчас понимаю, Гриня. Знаю только, что я здесь, в Гремучем ручье, неспроста. Вот только никак не могу вспомнить, зачем.
        Не нужно так откровенничать. Опасно это. А с другой стороны, ей нужен союзник. Вот такой ловкий и отчаянный, как Григорий. Им обоим есть что терять, они оба ненавидят фон Клейста и старуху лютой ненавистью.
        - Они обескровленные, - сказал Григорий шепотом. - Те девочки обескровленные, кожа у них, словно прозрачная.
        Ольга кивнула, ничего не ответила.
        - А вы? - Он посмотрел на нее в упор. - Вам не хочется?
        - В глотку тебе впиться? - Ольга снова усмехнулась. - Есть тут те, кому впилась бы, не раздумывая. Но не из-за голода. По другим причинам.
        Кажется, ей удалось его убедить, потому что после долгого молчания он наконец кивнул.
        - Хорошо, - сказал Григорий, словно нехотя. - Но вы должны понимать, тетя Оля…
        - Я сама тебе скажу, если придет время. Или думаешь, я хочу стать такой же… - Ольга не договорила, но он и так ее прекрасно понял. - А теперь, если не возражаешь, я должна посмотреть.
        Она шагнула к ящику, склонилась над крышкой. С внутренней стороны на древесине были глубокие царапины. Она знала, откуда они взялись, несколько мгновений назад ей даже казалось, что это она их оставила.
        - Что это? - Григорий близко не подходил, все еще опасался, но на царапины смотрел с большим вниманием.
        - Следы от ногтей.
        - Ногтей?..
        - Вернее будет сказать - когтей. В этом ящике кого-то держали. Или перевозили.
        - Кого? Ту… тварь?
        Ольга молча кивнула в ответ.
        - Но если ее перевозили, значит, фон Клейст знает о ее существовании. - Все-таки, несмотря на страх, соображал Григорий быстро.
        - Я в этом почти уверена. Они привезли это… существо с собой. Вот в этом ящике и привезли. Не думаю, что простые солдаты знали, но Гюнтер знал наверняка.
        - Привезли и посадили на цепь в том погребе. - Григорий уже сам продолжил мысль Ольги.
        - Да. А Гюнтер за ним присматривал. Я думаю, и кормил.
        - Чем? - Голос Григория дрогнул.
        - Ты был там? - спросила Ольга, уже заранее зная ответ.
        - Был.
        - Чуял, чем там пахло? Тварь питалась… - Она сделала глубокий вдох, а потом решительно продолжила: - Людьми она питалась, Гриня. Кровью, плотью.
        Григорий смертельно побледнел. Он знал, что Ольга говорит правду, но не хотел ей верить. Но он должен быть готов. И будет лучше, если подготовит его именно она, Ольга.
        - Пока ты не нашел тело своего сына, мы будем считать, что Митя жив. И мы будем его искать. Я помогу тебе с этим. Слышишь ты меня, Григорий?
        Он ничего не ответил, лишь крепко зажмурился. Ольгу он больше не боялся.
        - Я думаю, тварь вырвалась из-под контроля. Наверное, Гюнтер не доглядел. Не знаю, но она вырвалась.
        - Что оно такое? - спросил Григорий. - Тетя Оля, скажите мне? Оно такое же неживое, как была моя Зося? Еще один упырь, которого эти фашистские гады привезли к нам, как дикого зверя?!
        - Тише, - сказала Ольга успокаивающе. - Я не знаю, что это за существо.
        - Зато я знаю, кто точно знает. - Лицо Григория потемнело, рукоять топора он сжал с такой силой, что та, кажется, затрещала. - И он мне точно расскажет.
        - Обещай мне, - прошептала Ольга, оглядываясь, - обещай мне, что не сунешься к фон Клейсту, не переговорив со мной.
        - Почему?
        Почему? Хороший вопрос.
        - Хотя бы потому, что фон Клейст, кажется, не боится это… существо. А кто может не бояться чудовища, Гриня?
        - Тот, кто сам страшнее любого чудовища.
        Ольга удовлетворенно кивнула. Самое важное он понял. Ей бы тоже понять. Вопросов не стало меньше. Наоборот, вопросов стало только больше. А ниточки, все кровавые ниточки - и от водонапорной башни, и от погреба, и от Гремучей лощины - вели к дому. И где-то в доме находилось то, что Ольге было необходимо найти.
        - Это нужно закрыть. - Ольга посмотрела на ящик, и Григорий вытащил из кармана отмычки. Управился быстро, руки его больше не дрожали.
        - Я помог вам? - спросил он с вызовом.
        - Ты помог мне.
        - Теперь ваша очередь. Нужно что-то сделать с теми… - Он запнулся, - с телами в башне.
        Ольга прекрасно его понимала. Девочки в башне были опасны. Девочки в башне в любой момент могли превратиться в упырей и прийти за живыми девочками и мальчиками.
        - Пока светло. - Григорий, кажется, и сам не верил в то, о чем сейчас говорил. Во всяком случае, вид у него был ошарашенный. - Они же не опасны до прихода темноты?
        - Я не знаю.
        - А что вы вообще знаете?! - Он сорвался на крик, но тут же замолчал, виновато покосился на закрытую дверь сарая. - Простите, тетя Оля.
        - Ничего, Гриня. Я понимаю. Давай встретимся через четверть часа у башни. На месте решим.
        Как же ей не хотелось ничего решать! Как же не хотелось принимать такие решения! Но Григорий прав - нужно что-то сделать до наступления темноты.

* * *
        У башни они встретились через четверть часа, как и договаривались. Григорий уже отпер замок, но внутрь не заходил, курил, прислонившись плечом к кирпичной стене. У ног его лежал свежесрубленный и наспех заточенный осиновый кол. Мальчик быстро учится. Наверное, это хорошо.
        - Пойдем, - сказала Ольга и первой вошла в башню.
        Внутри было темно, холодно и затхло. Она принюхалась, пытаясь уловить тот особый сладковатый дух, который выдавал близкое присутствие смерти, но не почувствовала ровным счетом ничего.
        - Они там… - Подбородком Григорий указал на плотно закрытый люк парового котла.
        Люк был большой. Ольге показалось, что почти метр в диметре. Впрочем, может только показалось, с глазомером у нее всегда были проблемы.
        - Откроешь? - Она подошла к люку, требовательно посмотрела на Григория.
        Он мрачно кивнул, а потом сказал:
        - Я не смогу, тетя Оля. Не смогу с ними, как вы тогда с Зосей. Рука не поднимется.
        - Моя поднимется. - Она невесело усмехнулась и протянула руку. Григорий вложил в нее осиновый кол. - Но я должна убедиться.
        - В чем?
        Ольга не стала отвечать, велела:
        - Открывай!
        Люк открылся с пронзительным скрипом. Оба они - и Ольга, и Григорий - меж воли отшатнулись, ожидая самого страшного, ожидая непоправимого.
        Шли мгновения, но ничего не происходило, никто не пытался выбраться наружу, никто не пытался на них напасть.
        - Еще светло же, да? - сказал Григорий не слишком уверенно. - Может, они только ночью?
        Ольга покрепче перехватила осиновый кол, сделала осторожный шаг к котлу, склонилась над люком. Вот сейчас она почувствовала запах. Тот самый - удушливо-сладковатый. От Зоси, от существа, что вернулось в Зосином обличье, пахло сырой землей. Значило ли это хоть что-нибудь? Ольга не знала.
        Несколько мгновений ушло на то, чтобы глаза привыкли к темноте. Она скорее почувствовала, чем увидела, как Григорий встал за ее спиной, приготовился отразить нападение. Вот только никто не собирался на них нападать. Лиза… бедная девочка, которую она так и не смогла защитить, смотрела на нее с укором. Глаза ее были белесо-голубого цвета, смерть уже оставила на них свою печать. А Григорий был прав, когда говорил про раны и про то, что тела обескровлены. Но эти раны… они совсем не такие, как были на теле у бедной Зоси. Те - жадные, нетерпеливые, а эти расчетливые. Нетерпение убийцу настигло уже в самом конце, когда он добрался до сонной артерии. Нетерпение или опьянение отнятой жизнью.
        Ольга стащила с руки перчатку, коснулась тонкого, полупрозрачного запястья. За спиной то ли застонал, то ли всхлипнул Григорий.
        - Мне нужно убедиться, - сказала она, не оборачиваясь, всматриваясь в белое Лизино лицо, пытаясь пробиться сквозь холодную, мертвенную пелену небытия.
        Ничего не вышло. Нет, кое-что она все-таки поняла.
        - Эта девочка просто мертва, - сказала она, а потом сама же себя поправила: - Лиза. Мертва. - Нельзя обезличивать. Фашисты обезличивают, стирают даже память о своих жертвах, а она не станет. Она будет помнить каждого. Каждую…
        - Вы уверены, тетя Оля?
        - Я уверена.
        Она уверена, а Григорий ей не верит. Ему нужны доказательства. Доказательства и гарантии.
        - Все три?
        - Погоди…
        Чтобы дотянуться до второй и третьей, ей пришлось почти по пояс нырнуть в черное чрево котла. Было ли ей страшно? Нет, ей было горько и больно за этих несчастных девчонок, которым судьба отмерила такой короткий срок.
        - Все три… - Она разжала онемевшие, заледеневшие пальцы, выпрямилась, отошла от люка.
        - Откуда вы знаете?
        Григорий смотрел на нее с ужасом.
        - Я просто знаю, Григорий, - сказала Ольга твердо. - Они никому не причинят зла.
        - Не причинят зла - это значит, не вылезут из башни, не пойдут грызть остальных? - Он дышал тяжело, хватал ртом воздух, словно ему этого воздуха не хватало.
        - Не пойдут.
        - И они… они были такими всегда?
        Ольга поняла, о чем он. С каждым часом она чувствовала окружающий мир все острее. И ощущала, что Григорий боялся, боялся даже подумать, что его сын проводил свои ночи с такими… существами. Он представлял, как Митька сидит наверху, с головой укрывшись старым армейским одеялом, а эти… девочки скребутся в железную стену котла, уговаривают открыть люк, жалуются на холод и голод, просятся на волю.
        - Они просто несчастные мертвые дети, - сказала Ольга, глядя прямо Григорию в глаза.
        - И вы не станете ничего с ними делать?
        - Я не стану проверять, мертвы ли они окончательно. Если ты об этом.
        - А если вы ошиблись? - Григорий все еще сомневался, но в голосе его слышалось облегчение. - Если наступит ночь, и они… - Он не договорил, отчаянно замотал головой.
        - Мы запрем люк, - сказала Ольга решительно. - Запрем люк, закроем башню. Если хочешь, можешь прийти сюда с наступлением темноты, чтобы убедиться.
        Он как-то неопределенно дернул плечом, скрежетнул зубами, а потом прохрипел:
        - И они будут лежать тут? Да, тетя Оля?! Эти мертвые дети будут тут лежать пока… - Он посмотрел на нее с яростью, как на врага. - Сколько они будут тут лежать? Их нужно похоронить по-человечески.
        Она это понимала, как понимала она и другое: тот, кто сотворил все это, тоже может проверить.
        - Похороним, Гриня. - Ольга хотела было погладить его по плечу, но передумала, спрятала руку за спину. - Только не сейчас, а когда разберемся окончательно, когда найдем твоего сына. Сейчас холодно. А в этой башне холодней вдвойне. Нужно немного подождать…
        Кажется, он понял, что она пыталась ему сказать. Когда речь заходила о Митьке, он становился расчётливым и здравомыслящим. Они должны немного подождать. И девочки тоже…
        - Я проверю, - буркнул он, запирая дверь башни на замок. - Я должен убедиться.
        - Проверь, - согласилась Ольга. - Это твое право. А сейчас нам нужно идти. Нас и так слишком долго не было. Это может вызвать подозрения.
        Григорий ничего не ответил, сунул руки глубоко в карманы пальто и, не дожидаясь Ольги, побрел вперед. Ольга постояла возле башни несколько мгновений, подобрала брошенную Григорием осиновую палку, сунула в ворох прошлогодней листвы. Не нужно оставлять ее тут на виду.
        Когда Ольга шла мимо домика для гостей, ее окликнула Шура.
        - Эй, вы! - В Шурином голосе был вызов.
        - Что вам? - Ольга обернулась. Ей не нужны сейчас разговоры, ей нужно побыть наедине с собой, разработать хоть какой-то план действий.
        - Вас искала… - Шурин голос сделался тише, неувереннее. - Эта вас искала!
        - Давно?
        Плохо, если давно, точно может что-нибудь заподозрить.
        - Пару минут назад. Велела, чтобы вы сразу шли к ней. - Шура шмыгнула красным от холода носом, досадливо махнула рукой и скрылась за дверью.
        Фрау Ирму Ольга нашла на втором этаже в кабинете. Перед кабинетом дежурил часовой. Он окинул Ольгу подозрительным взглядом, но заступать дорогу не стал. Наверное, получил соответствующие инструкции.
        Старуха сидела за своим столом перед ворохом бумаг. Вид у нее был задумчивый.
        - А, фрау Хельга, хорошо, что вы пришли! - Она сделала приглашающий жест рукой, и Ольга присела на стул, посмотрела на старуху выжидающе. - Мне нравится, как вы все тут организовали, - продолжила та. - Вы надежны, собраны, на вас можно положиться. Впервые за эти месяцы я не чувствую бремя ответственности за этот огромный дом.
        - Спасибо, фрау Ирма. Я очень ценю ваше доверие. - Был во всем этом какой-то подвох, вот только Ольга пока не могла понять, какой.
        Старуха удовлетворенно кивнула, взгляд ее сделался цепким и пронзительным.
        - Я подумала, - сказала она после небольшой паузы, - что было бы разумнее и в разы эффективнее, если бы вы, как и все остальные наши помощники, жили в усадьбе. Подумайте сами, фрау Хельга! С одной стороны, это сэкономит вам массу времени, уходящего на дорогу. С другой, ваши подопечные все время будут под вашим присмотром. И с третьей, в лощине сейчас очень неспокойно. Вы ведь понимаете, о чем я? Это животное, чудовище, на которого охотится Отто! Оно напало однажды и может напасть снова. А вы очень ценный сотрудник, фрау Хельга. Мне бы не хотелось лишиться вашего общества.
        Она говорила и улыбалась, и сверлила Ольгу своим колючим взглядом. Пыталась прочесть ее мысли? Или просто ждала ответа?
        - Я вам очень признательна за доверие, фрау Ирма. - Ольга говорила медленно, подбирая правильные слова. - Но, к сожалению, я должна отказаться.
        - Почему же? - Старуха не выглядела расстроенной, скорее - заинтересованной. - Я готова обеспечить вам наилучшие условия для проживания в усадьбе. В этом доме много пустующих комнат, вы можете выбрать любую из свободных, обставить ее по своему вкусу. Опять же, питание… - Она прищелкнула пальцами. - Я знаю, местные жители голодают. У вас же, в отличие от остальных, будет все необходимое.
        - Я не могу принять ваше предложение, фрау Ирма…
        - Боюсь, вы неправильно меня поняли. - Старуха перестала улыбаться. - Это не предложение, а приказ. Вы нужны мне здесь на постоянной основе. Визит бургомистра не за горами, а работы в усадьбе еще очень много. И чтобы сподвигнуть вас на принятие правильного решения, мне пришлось кое-что предпринять. - Она потянулась совершенно по-кошачьи, а потом громко постучала костяшками пальцев по столу.
        Тут же в кабинет заглянул часовой, глянул вопросительно и снова скрылся за дверью, но ненадолго, уже через пару секунд он вошел в кабинет вместе с… Танюшкой. Сердце Ольги похолодело, а кончики пальцев закололо. Вот и пришла беда, откуда не ждали.
        - Бабушка… - Танюшка хотела было броситься к ней, но часовой не позволил, ухватил за руку, удерживая на месте.
        - Татьяна, все хорошо, - сказала Ольга по-русски. - Не волнуйся.
        - Вот видите, фрау Хельга, я обо всем позаботилась. Теперь вам нет нужды возвращаться в свой дом. Теперь ваш дом здесь, - сказала старуха, очень внимательно разглядывая Танюшку. - Надеюсь, ваша внучка говорит по-немецки?
        - Не так хорошо, как я, фрау Ирма.
        - Но достаточно хорошо, чтобы ее можно было понять?
        - Да.
        - Подойдите ко мне, юная фройляйн! - Старуха поманила Танюшку пальцем. - Подойдите, я хочу на вас посмотреть.
        Танюшка бросила вопросительный взгляд на Ольгу, та кивнула. Сейчас с этим ничего не поделаешь, старуха хочет убедиться, хочет попытаться прочесть и ее тоже. Получится ли? Что она увидит, что поймет, когда станет копаться в Танюшкиной голове? Сумеет ли девочка закрыться? Поймет ли вообще, что нужно закрываться от этой ведьмы?
        Они стояли боком к Ольге, друг напротив друга: высокая и тонкая, как хворостинка, Танюшка и такая же высокая, иссушенная старуха. Ольга бы многое отдала за то, чтобы узнать, что удалось понять фрау Ирме. Еще больше она отдала бы за то, чтобы ее девочка оказалась как можно дальше от этого места. Но сейчас ничего не попишешь. Так уж вышло, что в желании защитить внучку она сделала только хуже, привела в самое логово зверя.
        А еще она упустила момент, когда старуха отшатнулась от Танюшки, с мучительной гримасой потерла виски. Что произошло между ними? Ведь что-то же точно произошло! Как плохо, что она не может видеть все своими собственными глазами, что приходится только гадать.
        - Удивительная фройляйн, - сказала старуха задумчиво и посмотрела на Ольгу. - Слышите, фрау Хельга, у вас очень необычная внучка.
        - Она обычная. - Ольга пожала плечами. Голос ее звучал ровно, почти равнодушно. - Но мне приятно, что вы считаете ее необычной.
        - Бабушка, что происходит? - Танюшка была белее мела, зрачки ее расширились, а губы посинели от напряжения.
        - Говорите по-немецки, фройляйн Татьяна! - велела старуха. - Отныне только по-немецки! Вы меня понимаете?
        - Да, я вас понимаю. - Танюшка перешла на немецкий.
        - Что вы чувствуете? - В голосе старухи послышалась тень участия. Этого не могло быть, но все же.
        - Голова болит, - сказала Танюшка не слишком вежливо.
        - У меня, знаете ли, тоже. - Старуха поморщилась, посмотрела на Ольгу. - Фрау Хельга, вы знали, что у вашей внучки есть определенные способности?
        - Она тоже не поддается гипнозу? - Сейчас нужно выглядеть максимально честной, максимально искренней. Возможно, в эту самую секунду решается их с Танюшкой судьба.
        - Я бы сказала, она пытается пойти дальше. - Старуха снова перевела взгляд на растерянную и напуганную Танюшку. - Она не просто пытается мне противостоять. Она пытается атаковать.
        - Это от молодости и глупости. Просто она еще не понимает, кому можно противостоять, а кому нельзя. - Вот Ольга уже идет по тонкому льду лести. Поверит ли ей старуха?
        - А вы понимаете, фрау Хельга?
        - Я понимаю, фрау Ирма. Я, в отличие от своей внучки, прожила долгую жизнь.
        - Наверное, вам хочется, чтобы и она прожила долгую жизнь? - Старуха приподняла бровь.
        - Как любой бабушке. Это естественно.
        - Естественно… К сожалению, мне этого не понять. У меня нет детей и никогда не будет внуков. Если только мой брат Отто женится…
        Отто - брат старухи! Вот это новость. Но зато теперь все встало на свои места - вот почему фон Клейст и фрау Ирма настолько равноправны. Да - а старуха-то говорит о детях с сожалением и болью… Может такая горевать хоть о чем-то? Даны ли ей обычные человеческие чувства?
        Ольга постаралась не выдать своего удивления, нахмурилась и отвела взгляд. За это время фрау Ирма успела прийти в себя, махнула рукой, отпуская часового, и деловито заговорила:
        - Но вернемся к нашему незаконченному разговору. Надеюсь, вы приняли правильное решение, фрау Хельга? - На слове «правильное» она сделала акцент.
        - Конечно, фару Ирма, я приняла решение. Мы с Татьяной с радостью поживем в усадьбе Гремучий ручей.
        - Бабушка… - Танюшка глянула на нее с недоумением.
        - Молчи, - сказала Ольга со спокойной улыбкой и тут же перешла на немецкий: - Фрау Ирма оказала нам честь, позволив жить в своем доме.
        Старуха удовлетворенно усмехнулась. Означало ли это, что Ольга прошла тонкий лед?
        - В доме будете жить только вы, фрау Хельга. - Все-таки не прошла… - Ваша внучка отправится к остальным в домик для прислуги. Мой брат Отто не любит, когда под ногами путаются посторонние, и он не разделяет мою симпатию к вам. Он вообще считает меня слишком сентиментальной и добросердечной.
        В свете их недавнего разговора про сердце это было похоже на насмешку. Ольга слушала старуху, а в ушах ее слышался хруст ломающегося под ногами льда. Она попала в западню. Попала сама и притащила в нее внучку. Для старухи они всего лишь диковинные игрушки, изучением которых можно занять себя в этой глуши. Игрушку можно разобрать на части, чтобы понять ее внутреннее устройство, а можно сломать. У Ольги не было сомнений, что, когда старухе наскучит, она их сломает. Во всяком случае, попытается. Но пока ей интересно. Пока ее интригует эта их способность противостоять гипнозу. Пока она не видит в них опасности. И это хорошо, это значит, что у нее еще есть немного времени, чтобы понять наконец, зачем она здесь, и где этот чертов ящик Пандоры.
        - Идите, - сказала старуха, возвращаясь за стол. - Покажите своей маленькой фройляйн, как здесь все устроено. Надеюсь, вы понимаете, что она не может вести праздное существование? Все должны заниматься делом.
        - Я все понимаю. Она будет работать. Татьяна, пойдем! - Ольга взяла внучку за руку, рука была ледяной. Как у мертвой Лизы…
        - А когда решите все с девочкой, можете выбрать себе комнату. Думаю, вам стоит поселиться на первом этаже.
        - Я понимаю, господин фон Клейст не любит, когда путаются у него под ногами.
        - Надеюсь, ваша внучка окажется такой же понятливой, и мне не придется жалеть о своем решении. - Старуха бросила на Ольгу быстрый взгляд.
        - Она старательная девочка. Уверена, вы не пожалеете.
        Ольга говорила и почти силой тащила за собой к выходу Танюшку. Девочка пришла в себя, только когда за ними захлопнулась тяжелая дверь.
        - Бабушка, прости. Они просто пришли в дом, велели собираться… Я так испугалась… - Она говорила быстрым шепотом, глаза ее лихорадочно блестели. - Я хотела сбежать, но потом подумала, что они могут сделать что-нибудь с тобой…
        - Ты молодец, - сказала Ольга, крепко сжимая руку Танюшки. - Просто есть вещи, которые от нас не зависят. Придется немного потерпеть.
        - Она что-то хочет от тебя? Эта старуха? - Как бы ни была Танюшка напугана, но ум ее был острый.
        - Она хочет, чтобы я не покидала Гремучий ручей.
        - Почему?
        - Я хороший работник. - Ольга невесело усмехнулась. - К сожалению… - Она больше не позволила Танюшке продолжить этот разговор, сказала: - Пойдем, Татьяна, я покажу, как здесь все устроено. Познакомлю с остальными ребятами.
        - Они здесь тоже не по своей воле?
        - Нет, по своей, но ты не должна их за это осуждать.
        - Я не осуждаю. - Танюшка понуро брела вслед за ней, кажется, сейчас она думала о чем-то своем, о чем-то очень важном. - Бабушка, я хотела спросить… - заговорила она уже на подступах к хозяйственному двору.
        - Спрашивай. - Ольга замедлила шаг. Она уже понимала, о чем пойдет речь.
        - Эта… старуха, - Танюшка испуганно обернулась через плечо, - она пыталась что-то со мной сделать. Она рылась в моей голове, бабушка.
        - У нее получилось? - спросила Ольга.
        - Нет. - Танюшка вздернула подбородок. - Я сначала испугалась, а потом разозлилась. Мне кажется, я сделала ей больно.
        - Вполне возможно.
        - Возможно? - Танюшка остановилась, встала напротив Ольги, заглянула ей в глаза. На мгновение показалось, что она пытается сделать то же, что до этого делала старуха, пытается увидеть, что у Ольги в голове. Как бы то ни было, но Ольга успела закрыться, мягко притворила внутреннюю дверцу, так, чтобы не зашибить девочку, не причинить ей боль, но что-то та все-таки успела заметить, потому что смертельно побледнела и отшатнулась.
        - Что? - спросила Ольга, придерживая внучку за плечи. - Что случилось, Татьяна?
        - Почему ты не позволяла мне спускаться в лощину? - вдруг спросила Танюшка.
        - Потому что детям тут не место.
        - А еще почему? Потому что тут… странно?
        - Что ты имеешь ввиду?
        - Этот звук. - Танюшка коснулась пальцами висков. - Может быть, я схожу с ума, но как только я оказалась в лощине, я начала это слышать.
        - Ты не сходишь с ума. - Да, она не сходит с ума, просто теперь этому месту легче до нее дотянуться. Где-то здесь ретранслятор, а они с Танюшкой - приемники. Голос лощины слышат многие, даже Ефим, но они слышат его совершенно по-особенному. - На что похож этот звук?
        - На шепот. Я пока не могу разобрать слова… - Танюшка поежилась, а потом спросила: - Бабушка, ты тоже это слышишь?
        - Слышу. Это многие слышат. - Танюшке нет нужды чувствовать себя какой-то особенной, пока она не разберется, что именно с ними происходит. - Некоторые считают, что лощина и называется Гремучей именно из-за этого звука. Какая-то природная аномалия.
        - Аномалия… - Кажется, Танюшку удовлетворило ее объяснение. Пока, по крайней мере. - Здесь холоднее, - сказала она задумчиво. - В Видове у нас уже растаял снег, а тут он еще есть. И как-то… темнее, что ли. За пределами лощины с самого утра светит солнце. Яркое-яркое, а тут… Лондон какой-то.
        - Это низина, Татьяна. Тут так было всегда - сумрачно и туманно. Мы с тобой как-нибудь обсудим этот феномен, а пока я хочу тебе кое-кого показать.
        Да, она вела Танюшку к Григорию. Пусть они встретятся без посторонних глаз, чтобы потом не было никаких… сюрпризов.
        - Митьку?! - Девочка разом забыла про все природные аномалии. Оказывается, все это время она помнила про пропавшего мальчишку.
        - Мы его еще не нашли.
        - Мы?
        - Я и Григорий, - Ольга без стука толкнула дверь, ведущую в сарай, позвала: - Гриня! Гриня, это я.
        Он сидел на самодельном лежаке и правил лезвие топора, вид у него был сосредоточенный.
        - Давно не виделись, - буркнул Григорий, не поднимая головы.
        - Дядя Гриша? - Танюшка щурилась, пыталась разглядеть его получше. - Вы живы?
        - Таня? - Все-таки он оторвался от своей работы, улыбнулся. - Я-то живой, а вот ты что тут делаешь?
        - Я сейчас все расскажу. Так будет быстрее, - сказала Ольга, подходя к Григорию.
        Она умела и рассказывать, и объяснять. Сказывалась многолетняя работа учителем. Оба поняли ее сразу.
        - Для всех Григорий твой двоюродный дядя. Ясно, Татьяна?
        - Ясно. - Танюшка кивнула и тут же спросила: - Значит, вы думаете, что Митя может быть в усадьбе? Поэтому вы здесь?
        - Мы всякое думаем, - сказал Григорий уклончиво, - но тебе об этом знать совсем не обязательно.
        - Но я могу помочь.
        - Татьяна! - Ольга глянула на нее с досадой. - Григорию не нужно помогать, он прекрасно справится сам.
        Девочка фыркнула, отвернулась. Вот она какая - с норовом. Помнится, Ольга и сама была такой много лет назад.
        - Пойдем, я познакомлю тебя с остальными. - Она взяла Танюшку за руку, потянула к выходу. Думать о том, как остальные отнесутся к появлению ее внучки, не хотелось. По крайней мере, не сейчас. Это не самая главная их проблема. Их проблема, возможно, бродит где-то по лощине. А их боль лежит сейчас в старом котле водонапорной башни. А их надежда… надежду они с Григорием постараются найти в самое ближайшее время.

* * *
        Тане было страшно. Страшно с того самого момента, как два фашиста переступили порог их с бабушкой дома и велели собираться. Потом было страшно, когда старуха пыталась рыться у нее в мозгу. А еще от того, что у нее как-то получилось вышибить эту немецкую ведьму из своей головы. От шепота лощины ей не то чтобы было страшно, но чувствовала она себя не в своей тарелке. Наверное, к этому можно привыкнуть. Наверное, ко всему можно привыкнуть, если очень постараться.
        А бабушка уже вела ее по чисто выметенной дорожке к стоящему особняком одноэтажному домику. На крыльце домика стояли три парня. На Таню они смотрели с ленивым интересом, а один - высокий, светловолосый - почему-то с презрением. Или с презрением это не на нее, а на бабушку? Таня скосила взгляд. Точно, на бабушку. Что она сделала такого? Чем заслужила вот этот полный тихой ярости взгляд?
        - Я должна тебя предупредить, Татьяна, - сказала бабушка шепотом. - Будет нелегко.
        - Я уже догадалась. - Она вздернула подбородок, с вызовом посмотрела на этого… светловолосого, заносчивого.
        - Нужно потерпеть.
        - Я справлюсь.
        - Но если возникнут проблемы…
        - Я справлюсь, - упрямо повторила она.
        Конечно, она справится! Что ей эти пацаны, после всего, что случилось за сегодняшний день?!
        - Новенькая? - спросил светловолосый с нарочитой небрежностью. Даже непонятно, у кого спросил - у бабушки или у самой Тани.
        - Новенькая. - Бабушка кивнула. - Всеволод, вы уже закончили свои дела в оранжерее?
        Значит, Всеволод. Имя красивое, а сам заносчивый урод.
        - Обеденный перерыв. - Всеволод сунул руки в карманы куртки. - Даже рабов иногда кормят.
        - Ты здесь не по своей воле, мальчик? - Бабушка поднялась на первую ступеньку. Она смотрела на парня снизу вверх, а все равно казалось, что свысока. Вот бы и ей так уметь!
        - А вы? - спросил он, и серые глаза его презрительно сощурились.
        - Хочешь, я поговорю с фрау Ирмой, и тебя сегодня же отправят обратно в город? - спросила бабушка вкрадчиво. Таня и не знала, что она может быть вот такой… жесткой. - Если тебе так неприятно твое рабство…
        Он побледнел, зрачки его превратились в черные точки, под кожей заходили желваки, а на шее вздулись вены.
        - Нет, - сказал он, словно через силу.
        - Что - нет? - Бабушка поднялась еще на одну ступеньку.
        - Нет, я не хочу обратно в город. - Всеволода с ней разделял всего какой-то метр. И казалось, ему хочется столкнуть ее с лестницы, вот такое у него было выражение лица.
        Таня испугалась. Ведь возьмет и столкнет…
        - Бабушка! - Она тоже шагнула на лестницу. Перепрыгнула сразу через две ступени, так, чтобы оказаться лицом к лицу с этим белобрысым мерзавцем.
        - Бабушка? - Он усмехнулся. Улыбка получилась кривой. - А говорили - новенькая. - На Таню он теперь смотрел с тем же презрением, словно она была какой-то предательницей, словно имела что-то общее с фашистами!
        - А тебе что? - Она тоже старалась смотреть на него сверху вниз, как бабушка. Она была высокой, у нее могло получиться, но вот отчего-то не получалось. И пройти дальше не получалось, он загородил путь и не собирался отступать.
        - Ничего. - Он перестал улыбаться. - Мне просто интересно, чем здесь будет заниматься такая, как ты.
        - Какая - такая?! - От злости и обиды у нее полыхнули уши. Она чувствовала этот жар, представляла, как это выглядит. А еще она слышала тихие смешки остальных.
        - Татьяна… - Бабушка пыталась вмешаться и образумить. Пока только ее… но это только пока. Бабушка не станет искать зачинщика, достанется всем. А ей плевать! Она не сделала ничего дурного! Не заслужила ни этого презрительного взгляда, ни этой многозначительной ухмылки. И поэтому она сделала то, чего никогда не делала раньше, она проигнорировала предупреждение в бабушкином голосе.
        - Ну, что ты молчишь? Какая я, по-твоему? - Бывало, ей и драться доводилось с пацанами. Вот с Митькой однажды в шестом классе. Их тогда наказали обоих. Бабушка и наказала. Но то были совершенно детские обиды, тогда ее никто не пытался оскорбить многозначительным намеками. Она ведь уже не маленькая, понимает, к чему он клонит. Не понимает только, почему. Но выяснит! Вот прямо сейчас! - Давай же, скажи!
        Захотелось врезать по дых или по этой усмехающейся морде. Она замахнулась, наверное, даже попала бы, но он оказался проворнее - отступил. Он отступил, а Татьяна не удержала равновесие…
        В последний момент, когда она уже смирилась с неизбежным, с его лица исчезла ухмылка, а в серых глазах появилось что-то еще помимо презрения. В последний момент он попытался ее поймать, ухватить за ворот пальто. Не успел. И бабушка не успела. Слишком стремительной оказалась ее атака.
        Если бы Таня упала на землю, было бы больно, но терпимо. Ей не повезло, она упала на дорожку, приложилась затылком о каменные плиты. Стало больно. По сравнению с этой болью даже обида отступила на второй план. А злость и вовсе прошла. А потом все погрузилось в темноту. Таня тоже погрузилась…
        …Из темноты ее тянули чьи-то крепкие руки. Тянули, ощупывали, тормошили.
        Были еще голоса.
        - …Гриня, подложи ей что-нибудь под голову. - Это бабушкин. В нем - паника.
        - …Парень, иди отсюда на хрен! - Это дяди Гриши. В нем - недоумение и злость. - Наделал дел, да?! Герой теперь?!
        - …Она же сама кинулась. Я не думал… - А это белобрысого. В нем что? Растерянность? Раскаяние?
        - Не думал он! Так вот думай наперед! - Это снова дяди Гриши. - Тетя Оля, у нее кровь…
        - Танюша, детка, открой глаза! - А это бабушкин. Бабушка никогда раньше не называла ее при всех Танюшей, всегда только Татьяной, но глаза нужно открыть, чтобы не пугать.
        Свет был очень яркий. Странно, что раньше ей казалось, что в Гремучей лощине темно. Было темно, а теперь вот - глаз не открыть.
        - Бабушка, все хорошо. - попыталась сказать Танюшка. Голос прозвучал нормально, только слабо.
        - Ну, слава богу! - Яркий свет заслонила чья-то тень. - Ну, напугала ты нас, Таня!
        Эта тень дала ей возможность окончательно прийти в себя. Почти окончательно. Если бы еще голова не болела. А голова болела так сильно, что теперь Таня не слышала даже странных звуков, которые бабушка называла голосом лощины.
        Она попробовала сесть и даже попробовала не застонать. Кто-то придержал ее за плечи, не давая завалиться назад. Кто-то ощупывал ей голову.
        - Сотрясение, наверное. - Этот кто-то оказался бабушкой. - Татьяна, как ты? - Вот уже снова зовет ее Татьяной. Значит, успокоилась. Значит, все в порядке.
        - Хорошо, только голова болит.
        - А крови столько, потому что кожу рассекла! - Этот женский, чуть визгливый голос был Тане незнаком. - Брательника моего однажды по пьяной лавочке по башке саданули, тоже кровищи было! Думали, помрет. А врач сказал, что это всегда так, что не крови нужно бояться, а сотрясения.
        - Какие глубокие познания в медицине, Шура! - В бабушкином голосе послышалась ирония. Теперь точно все хорошо!
        - Какие есть! - Над Таней склонилась невысокая, худая женщина в повязанном поверх телогрейки белом переднике, сунула что-то в руки дяде Грише. - На вот, к голове ей холод приложи!
        Почти тут же затылку стало холодно и хорошо. Еще бы не мутило. Еще бы разошлись вот эти все. Таня обвела взглядом стоящих чуть поодаль ребят. Две девчонки, два парня. Белобрысый вот тут, стоит за спиной женщины в переднике руки в брюки, наблюдает.
        - Может, хватит ей уже на холодной земле сидеть, а? - Это снова женщина в переднике. - К голове холод приложили, а к заднице совсем не обязательно.
        - Шура, какой высокий слог, - сказала бабушка, а Таня была готова провалиться под землю от неловкости. Она даже про боль и тошноту забыла. И уши, наверное, снова покраснели.
        - Пойдем-ка в дом! - Дядя Гриша уже тянул ее за подмышки. Как маленькую!
        Таня попыталась вырваться, но он держал крепко. Пришлось идти. Остальные тоже сунулись было следом, но их шуганула тетенька в переднике. Тетенька уже начинала ей нравиться. Главное, что белобрысого тоже шуганули. Достаточно с нее на сегодня позора.
        Таню завели в просторную, хорошо натопленную комнату, усадили на табурет. Тетенька в переднике и бабушка решали, достаточно ли обработать рану самогоном или все-таки нужно наложить повязку, и вяло переругивались.
        - Не надо повязки! - сказала Таня так громко, как только смогла. Не будет она ходить в повязке, словно раненая дурочка!
        - Тебя не спросили! - буркнула тетенька в переднике и тут же перестала Тане нравиться. - Сиди и терпи!
        - Да неглубокая там рана! - Неожиданно вступился за нее дядя Гриша. - Кровь уже остановилась. Заживет все как-нибудь без твоих повязок, Шура. А сто граммов ты лучше мне дай, употреблю от переживаний.
        - Переживания у него! - Тетенька в переднике замахнулась на него полотенцем, которое только что была готова пожертвовать на перевязку. - У меня вон молодняк из-за этой вашей принцески до сих пор не кормлен!
        А принцеска - это, вероятно, она и есть. Да что ж это такое!
        - Есть будешь, раненая? - Тетенька, которая разонравилась Тане окончательно, уперла кулаки в тощие бока. - Или ты тоже… с барского стола станешь питаться?
        - Шура! - В бабушкином голосе послышался звон булата. - Мы с Татьяной станем питаться вместе со всеми. Ты меня поняла?
        Вот это «ты меня поняла?» прозвучало как-то по-особенному угрожающе. Настолько угрожающе, что тетенька Шура отшатнулась.
        Дальше все закрутилось. Наверное, можно было бы сказать, что вошло в свою колею. Вот только сама Таня чувствовала себя из этой колеи выбитой напрочь. За стол с остальными она уселась из принципа. От пережитого есть совсем не хотелось, но она пообещала бабушке, что справится. И она справится! Еще бы голова так не болела…
        Дядя Гриша сел рядом, наверное, в знак поддержки. Бабушка от обеда отказалась, с чашкой чаю отошла к окну. Вид у нее был мрачный и сосредоточенный. Может, это даже хорошо, что жить они будут порознь. Не придется выслушивать нотации. Не то чтобы бабушка так уж часто читала ей нотации, но если уж бралась… То ли от головной боли, то ли от пережитого позора Тане кусок не шел в горло, но она заставляла себя есть. Назло всем! Назло этому белобрысому, который бросал на нее хмурые взгляды исподлобья.
        После обеда бабушка подозвала к себе одну из девочек. Девочку звали Соней, была она улыбчивой и… нормальной. В том смысле, что не косилась на Таню, как остальные.
        - Софья, будь добра, покажи Татьяне вашу комнату, а я пока распоряжусь насчет постельных принадлежностей. Татьяна, как ты себя чувствуешь?
        - Замечательно!
        - Тогда ступайте, я скоро подойду.
        Она брела за Соней по парковой дорожке и думала, что «замечательно» - это не про ее нынешнее самочувствие. Казалось, стоит только оторвать взгляд от каменных плит, как мир кувыркнется и обрушит ее на землю. В голове гудело и вертелось. Ей бы не помешала поддержка. Только поддержки никто не предложил. Наоборот, Соня, кажется, специально ускорила шаг. Пришлось сцепить зубы и тоже ускориться.
        Она позволила себе немного расслабиться, лишь оказавшись в просторной полупустой комнате. Из мебели тут были лишь три кровати, три тумбочки, стол, стул и шифоньер с вензелями. На окнах не было занавесок, щели в них были законопачены старыми газетами, но это не спасало от холода и сырости. Похоже, стоящую в углу комнаты печку топили только на ночь. Если вообще топили.
        Таня уселась на единственную незастеленную кровать, осмотрелась.
        - Ну, как тебе? - спросила Соня, присаживаясь на кровать напротив.
        - Нормально.
        - А почему ты здесь?
        - А ты почему?
        - У меня были причины.
        - У меня тоже.
        Вот такой у них получился дружеский разговор. Похоже, бабушка права: легко не будет. Понять бы еще, почему к ним такое отношение. Но спрашивать она ни у кого не станет. Разберется во всем сама!
        Какое-то время сидели молча, потом Соня снова заговорила:
        - У нас тут дежурство. Убираемся по очереди. Поняла?
        - Поняла. - Она хотела кивнуть, но побоялась, что успокоившаяся было голова снова разболится.
        - И ты тоже будешь убираться. Как все.
        - И я тоже буду убираться. Как все. - А спать нужно вполглаза, а то, чего доброго, эти славные девочки придушат ее ночью подушкой. Или сделают темную. Про темную она слышала от Митьки. Тот был подкован во всяких блатных делах.
        Митька. Вот о нем она и станет думать, а не о всякой бессмысленной ерунде. Подумать не получилось, хлопнула входная дверь, по ногам потянуло холодом и в комнату вошла бабушка в каким-то тюком в руках.
        - Твое постельное. - Она положила тюк рядом с Таней, заглянула в глаза, но спрашивать ничего не стала. Таня была ей за это благодарна. - Сейчас застелешь кровать, а потом Софья отведет тебя в дом. Настя уже там, до вечера у нас еще очень много дел.
        Соня бросила на бабушку удивленный взгляд. Что, не ожидала, что та заставит работать родную внучку? Это она просто плохо знает бабушку и совсем не знает ее, Таню. Им обеим к труду не привыкать.

* * *
        Девчонку было жалко. Попала девчонка как кур в ощип! Он-то, Григорий, все сам, по доброй воле, а ее, считай, волоком притащили в Гремучий ручей. А зачем притащили? Уж не из-за бабки ли? Чтобы надавить в случае необходимости, чтобы все было под контролем. С тетей Олей странно все и непонятно. В детстве Григорий, бывало, считал ее ведьмой за строгость и прозорливость. Никакое прегрешение от нее скрыть не получалось, ни разбитое окно, ни забычкованную наспех папиросу. Все знала, все чуяла. Была у нее тоже своя собственная чуйка. И про мертвых девочек она что-то знала. Про девочек знала, а про Митьку, похоже, нет.
        Где взять силы и терпения, чтобы дождаться, когда стемнеет? Сначала он проверит башню. Тех бедных девочек в башне. Убедится, что они на самом деле мертвые, а не как Зося. А потом начнет обшаривать усадьбу. Он ее и сейчас, по свету, потихоньку осматривает, заглядывает туда, куда можно заглянуть, чтобы не вызвать лишних подозрений, запоминает, примечает, где какие замки и запоры. Пока не нашел такого, с которым бы не смог справиться. Или это потому, что все те запоры на виду, никому ненужные?
        Григорий возился на хозяйственном дворе, когда услышал шум и возбужденные немецкие голоса. Стало интересно, что там такое приключилось. Если выглянет, не убьют же его за любопытство!
        Он и выглянул. Ну как выглянул… прихватил тачку с обрезанными ветками, выкатил на аллею. Он тут не просто так, он тут по делу. Вот ветки убирает.
        Главный сыр-бор творился у входных ворот. Вернулся с охоты фон Клейст. Надо думать, с добычей вернулся. Вон добыча валяется на снегу, ее приволокли на шинели два молоденьких солдатика. Приволокли, бросили и испуганно отшатнулись. Или это псины их шуганули? Псины необычные, черные, здоровенные, остроухие, клыкастые. Верил бы Григорий в рай и ад, сказал бы, что адские псы. Или самое время начать верить после увиденного и пережитого?
        Псы окружили добычу хозяина, стояли смирно и молча, но приблизиться к ним никто не решался. Не было дурных! Григорий вытянул шею, сощурился, пытаясь разглядеть, кто же там такой лежит на шинели. В деталях разглядеть не получалось, но кое-что он все-таки увидел.
        Это был здоровенный, наголо бритый детина. Его одежда состояла лишь из штанов да залитой чем-то бурым рубахи. Бурое, надо думать, запекшаяся кровь. Так, издалека, и не поймешь, чья это кровь. Но много, чертовски много. Подойти бы поближе, разглядеть все в деталях.
        Словно бы почуяв, чего хочет Григорий, фон Клейст обернулся, полоснул острым взглядом, поманил пальцем. Сердце пропустило один удар, а потом помчалось вскачь. Григорий нацепил на лицо чуть легкомысленную, чуть испуганную ухмылку. У него был целый запас всякий разных ухмылок, он умел ими пользоваться. Простой работяга, в меру исполнительный, в меру напуганный, готовый служить новой власти верой и правдой. Вот, как он выглядел, когда неуверенно катил свою тачку к воротам.
        - Возьми вот это! - Фон Клейст говорил по-немецки, но медленно, чтобы Григорий мог его понять. А для наглядности махнул рукой в сторону тела на шинели. - Отвези в лес и сожги!
        Значит, в лес и сжечь. А отчего ж не закопать?..
        Но спрашивать Григорий ничего не стал, испуганно втянул голову в плечи, осторожной походкой направился к телу, но замер, не доходя метров пяти. Всякий нормальный человек должен испугаться вот этих адовых псов. Боялся ли он их на самом деле? А так сразу и не разобраться. С одним псом он справился бы, возможно, даже голыми руками. С ножом бы точно справился. А вот с тремя сразу - большой вопрос.
        Фон Клейст тихо присвистнул, и адовы псы послушно уселись у его ног, давая Григорию возможность подойти к телу.
        С виду покойник был мертв уже не первый день. Это если судить по серой, с синевой, коже, да по отросшим, похожим на когти, ногтям. Видел Григорий уже такие когти. Ох, видел… А вот если верить рассказам часового, еще сегодня скакал этот покойник Гюнтер под воротами живее живых. Вывод знающий человек сделает сразу. Сейчас главное не дать понять, что он и есть знающий человек. На всякий случай Григорий ахнул, попятился и перекрестился.
        - В лес! Сжечь! - повторил фон Клейст едва ли не по слогам, а потом спросил: - Ты меня понимаешь?
        Григорий мелко закивал, ухмылку с лица убрал. Тут такое дело… не до ухмылок.
        - Это предатель… пособник. - Фон Клейст нахмурился. - Понимаешь?
        Григорий снова закивал. Думать о том, чьим пособником может быть упырь, не хотелось.
        - Убрать! - велел фон Клейст и развернулся спиной.
        Вот сейчас бы да заточкой в эту спину, но нужно держаться. Что толку от пустого геройства, когда Митьку он еще не нашел?! Сейчас нужно держаться и думать, как лучше поступить.
        Сжав зубы и поднатужившись, Григорий закинул тело упыря Гюнтера на тачку. Прямо поверх веток. Вот и ветки пригодились. А еще канистра бензина, которую подтолкнул к Григорию один из эсэсовцев.
        Пока катил тачку к воротам, фрицы на него смотрели испуганно и с отвращением, как на прокаженного. Ворота распахнули и тут же захлопнули за его спиной. Еще чего доброго потом не пустят назад.
        Тележку пришлось тащить по ухабам, колдобинам и проталинам. Несколько раз тело упыря едва с нее не падало. Григорий чертыхался, останавливался и заталкивал его обратно, подпирал канистрой.
        Место для костра он выбрал на небольшой полянке, подальше от деревьев. Скинул с тележки ветки вместе с телом, отдышался, сунул в зубы папиросу, закурил. Пока курил, просто смотрел, а как докурил, принялся за настоящий обыск. Наверное, фон Клейст не рассчитывал, что простой напуганный мужик на такое решится. Наверное, потому и отправил именно его делать грязную работу. Потому что кто-нибудь из немцев мог-таки преодолеть брезгливость и поинтересоваться, а что же там под окровавленной рубахой, от чего во второй раз помер здоровяк Гюнтер.
        Гюнтер помер от того, что ему перегрызли глотку… Это в первый раз. Вот и рана на шее старая, с побелевшими, обескровленными краями. А второй раз Гюнтер помер от того, что ему чем-то острым проткнули сердце. Вот и дырка в груди. Черная дыра, словно огнем прижгли. Наверное, у Зоси его тоже такая осталась…
        Сделалось вдруг тошно, в глазах защипало. Григорий шмыгнул носом, одернул на упыре рубаху. Потом! Нельзя сейчас раскисать. Сейчас ясно одно: тетя Оля была права, упыря можно убить, пронзив сердце. И голову, наверное, можно срубить. Но фон Клейст не стал. Почему не стал? Потому что не знал, как нужно управляться с упырями? Или чтобы не привлекать лишнего внимания? Скорее, второе. Теперь на мертвого Гюнтера можно списать все убийства в округе. Сошел, дескать, Гюнтер с ума или связался с партизанами. Вот тебе показательная казнь! Вот он, бравый бригаденфюрер СС, отловил и лично истребил заразу! Теперь и чужие, и свои станут бояться еще сильнее. Теперь за территорию без лишней надобности ни один фриц ночью носа не высунет. А ему, Григорию, нужно проверить еще кое-что. С Зосей и девочками не смог, не поднялась рука, а сейчас нужно.
        Сделав глубокий вдох, он потянул синюю губу покойника вверх, посмотрел на зубы. На первый взгляд, зубы как зубы - крепкие, желтые от никотина. Вот только клыки… Не такие длинные, как у волка, но и не человечьи. Торчат из белесой, порванной десны острыми костяными осколками, словно бы только выросли. Словно бы еще и не доросли до конца. Как у младенчика, у которого режутся молочные зубки. Да только Гюнтер не младенчик, а зубки не молочные, а… кровавые.
        Григорий отступил, вытер руки о снег, потом плеснул на ладони бензина из канистры, потер с остервенением. Дальше работал, уже не думая, как заведенный. Обложил упыря ветками, полил бензином, чиркнул спичкой.
        Упырь занялся быстро, словно был не из плоти и крови, а из соломы.
        Полыхал костер. Григорий все ждал, когда же запахнет паленой плотью, приготовился бороться с тошнотой. Да только не запахло, как будто масленичное пугало жег, а не Божью тварь. Или точно не Божью?..
        Пока костер горел, Григорий стоял неподалеку. Он должен был убедиться, что дело сделано. И прибраться нужно. Вдруг кто-то из местных сунется в лощину. Или, еще хуже, дети! Нет, нужно прибраться, закопать все, что останется от упыря.
        Вот только сгорело все дотла. В горстке дымящегося пепла лишь тускло поблескивала металлическая пуговица. Не осталось даже костей. Бывает же такое.
        Перед тем, как вернуться в усадьбу, Григорий спустился к Гремучему ручью, каблуком разбил тонкий весенний лед, умылся ледяной водой. Отпустило. Не сильно, но хоть дышать получалось полной грудью, а дальше как-нибудь.
        И в ворота его, вопреки опасениям, впустили, лишь проводили брезгливыми взглядами. Для фрицев, он теперь не только садовник, но еще и могильщик. А и пусть! Не станут соваться без лишней нужды.
        Окончательно Григорий освободился лишь после ужина, когда начало смеркаться. Привычно ужинали у Шуры на кухне. Собрались все: и детишки, и тетя Оля, и Таня. Девчонка была бледной и молчаливой, иногда чуть заметно морщилась, наверное, от боли, но держалась молодцом. Вот такую бы невесту его Митьке… Сердце защемило, но Григорий тут же запретил себе раскисать. У него сейчас только все начинается. Столько всего обследовать предстоит. Но первым делом - башня! Нужно убедиться, что тетя Оля была права. Взять бы ее с собой, но это уже как-то совсем не по-мужски. Значит, сам. Как-нибудь.
        Григорий дождался, когда из кухни уйдут подростки, перекинулся многозначительным взглядом с тетей Олей. Та едва заметно кивнула, мол, иди, Гриня, проверяй своих мертвых девочек, а я тут покараулю.
        Он и пошел. Крался, как тать, под сенью старых деревьев. Крался осторожно, чтобы ни один сучок, ни одна веточка не хрустнули. По пути срубил себе осиновую палку, заточил остренько, как карандаш. Уже когда заточил, подумал, что опасно это - оставлять осиновые пеньки. Вдруг фрицы догадаются! Надо будет утречком присыпать их прелой листвой, чтобы не было заметно.
        Башня выступила из темноты черной громадиной. Неожиданно выступила, как живое существо. Или нынче бояться нужно неживых? Григорий перевел дух, нащупал в кармане отмычку, покрепче перехватил осиновую палку. Перед тем, как открыть дверь, прижался к ней ухом, прислушиваясь. С той стороны не доносилось ни звука. Наверное, это хорошо. Наверное, это что-то значит. Отчего же тогда так тяжко решиться?..
        Дверь открылась почти бесшумно, Григорий тут же зажег фонарик. Был риск, что свет его могут заметить патрулирующие территорию фрицы, поэтому он тут же захлопнул за собой дверь. Чего это ему стоило, лучше никому не знать. Считай, сам себя добровольно запер в ловушке.
        В ловушке было тихо, лишь откуда-то сверху доносился шорох крыльев. Это проснулись и заактивничали ночные твари. Осторожным шагом Григорий приблизился к котлу, сделал глубокий вдох, распахнул дверцу и тут же отскочил в сторону, выставив вперед осиновую палку. Нужно быть готовым. Сейчас нужно быть готовым ко всему!
        Черное жерло котла манило и пугало одновременно. Богатая Гринина фантазия рисовала жуткие картинки. Он боялся. Вот только боялся не за себя, а за этих мертвых девочек. Боялся, что придется убить их снова. Если справится…
        Звук был тихий, едва различимый, но обострившийся слух Григория тут же его уловил. Он развернулся ровно в тот момент, когда начала медленно приоткрываться входная дверь. В таких вот критических ситуациях чуйка срабатывала сама по себе, спасала его не единожды - что на воле, что на нарах. Сработала она и сейчас, кинула тело вперед, за котел, прижала к ледяному металлу. Григорий даже дышать перестал. И лишь сердце билось, кажется, слишком громко.
        Тот, кто вошел в башню, двигался тихо и осторожно, но все же не так бесшумно, как Григорий. Шаг, еще шаг, остановка, задумчивое сопение. А потом еще один шаг и тихий скрип железного люка. Кто же там такой любопытный? Куда сунется?!
        Сунулся прямо в люк к мертвым девочкам. Знал, что они там, или сюрприз будет? Получалось, что сюрприз, потому что в тишине вдруг послышался не то вздох, не то стон, что-то загремело. Видать, непрошеный гость испугался, отшатнулся и зацепился ногой за трубу. Если испугался и отшатнулся, значит, это не тот, кто девочек в котел засунул. Значит, залетный кто-то. Самое время посмотреть.
        Григорий осторожно выглянул из-за котла и мысленно чертыхнулся. Перед открытым люком, безвольно повесил руки вдоль туловища, стоял Сева. Это как же? Выследил его? Или сам, по собственной инициативе решил башню обследовать?
        Он бы, наверное, не стал выходить, дождался бы, когда парень уйдет, если бы не еще один новый звук. Несколько звуков. Это тихо поскрипывал снег под чьими-то шагами. К башне приближались люди. Или не-люди… Действовать нужно было быстро, времени оставалось чуть. Поэтому Григорий вынырнул из своего укрытия, одной рукой обхватил Севу за шею, второй зажал рот, поволок в дальний угол, за котел. Пока волок, успел шепнуть упирающемуся, барахтающемуся дуралею:
        - Тихо, Сева, это я. Идет сюда кто-то. Не рыпайся.
        Перестал рыпаться. Умный парнишка. Хоть и без меры любопытный.
        - Молчи, - сказал Григорий уже едва различимо. - Молчи. Может и пронесет. - А руку убрал. На свой страх и риск убрал, понадеялся на Севино благоразумие.
        Парень кивнул, прижался спиной к холодному металлу котла, точно так же, как он сам всего пару минут назад. Дышал сипло и часто. Хоть бы не услышали!
        - Тихо, не сопи, - успел шепнуть Григорий до того, как дверь в башню снова открылась, и лишь потом подумал, что незапертая дверь - это очень большая проблема.
        - Я не вижу повода для беспокойства! - Голос был резкий, очевидно, женский. Неужто, немецкая ведьма пожаловала? А с кем это она разговаривает?
        - Ирма, ты снова забыла запереть дверь. - Во втором голосе послышалось раздражение. Этот голос принадлежал фон Клейсту. Тут уж точно никакого сомнения.
        - А какая разница? Мальчишки тут больше нет.
        Григорий перестал дышать, понял, про какого мальчишку они говорят, полностью превратился в слух.
        - Все равно это непозволительно. Ты ведешь себя легкомысленно, Ирма! - Раздражения в голосе фон Клейста становилось все больше. - Прошлый раз он чуть не сбежал.
        - Он сидел на цепи, Отто! Как бы он, по-твоему, сбежал?
        Эти двое говорили слишком быстро. Григорий боялся, что может что-то пропустить или не понять. Поэтому старался запомнить каждое сказанное слово. Память у него была отменная и не раз его выручала в иные времена. Но проклятый немецкий язык - вдруг что-то окажется непонятным, будет упущено…
        - Все равно это верх легкомыслия! Ты теряешь хватку, Ирма. Ты тратишь наши ресурсы слишком быстро.
        - Это все потому, что ты, дорогой братец, слишком долго держал меня на голодном пайке. - В голосе старухи послышались визгливые нотки. - Посмотри на себя, а потом посмотри на меня. На кого я похожа? А ведь мы с тобой из двойни, Отто! Так почему же, скажи на милость, мне нельзя поступать так, как тебе?
        - Вот поэтому, дорогая сестрица. Потому что ты теряешь контроль и становишься слишком неосторожной. - Фон Клейст, в отличие от старухи, говорил тихо и спокойно.
        - Чего нам бояться, Отто? Чего таким, как мы, бояться в этой дикой стране? Про какие ресурсы ты говоришь? Ты не видишь, не чувствуешь, что ресурсы тут практически безграничны? Одной местной девчонкой больше, одной меньше. Кто станет их искать?
        - А если станут? Ирма, не заставляй меня думать, что в том, что случилось, есть и твоя вина.
        - А ты уже так думаешь, Отто? - Голос старухи упал до вкрадчивого шепота. - Кто поддерживал вас все эти годы? Кто жертвовал всем ради вас? А, братец?! Дряхлеющая, старая, уродливая… всегда на вторых ролях, всегда на побегушках у своего блистательного братца. И этот страх, эта вечная осторожность… Ты жил полной жизнью Отто, в то время как я начала жить только сейчас.
        Рядом завозился Сева, и Григорий предупреждающе сжал его плечо - тихо, малец, не шурши, дай дослушать!
        - В том, что ты творишь, нет жизненной необходимости, Ирма. Это распущенность.
        - Распущенность! - старуха хохотнула. - Кто бы говорил про распущенность! Хочешь, я посчитаю все твои игрушки, Отто? Перечислю всех, кого ты переварил?
        Наверное, это было какое-то другое словно, просто Григорий неправильно перевел. Нужно будет спросить у тети Оли.
        - Не нужно, Ирма. У меня хорошая память.
        - Разумеется, у тебя хорошая память. Ведь тебе не приходилось питаться объедками с чужого стола. И на цепи тебе сидеть тоже не доводилось!
        - Ирма, прекрати! - все-таки фон Клейст сорвался на крик. - Ты ведь прекрасно понимаешь, что это вынужденная мера. Мы вдвоем с тобой так решили.
        - Это ты решил, а у меня не осталось выбора, Отто. Ни у кого из нас не было выбора там. Но здесь! Это место с неограниченными возможностями, и я не намерена больше терпеть. Я не стану себя ограничивать ни в чем. Так и знай! - Она замолчала, а потом, снова перейдя на шепот, спросила: - Ты ведь тоже чувствуешь силу этого места? Можешь не отвечать, я вижу. Вспомни, когда в Германии ты в последний раз снимал на людях перчатки? А сейчас снимаешь и даже не замечаешь этого. И моя кожа… Отто, мне уже почти не страшно встречаться со своим отражением. Мне хочется жить, заниматься домом, общаться.
        - С той русской? Очередная твоя игрушка, Ирма? Я еще могу понять, когда тебя интересовали девочки, но она… Какой с нее толк?
        - Она необычная. Разве ты не заметил? Ты пытался ее прочесть? Знаю, что пытался, и у тебя не получилось, но ты был слишком занят, чтобы придать этому хоть какое-то значение. А мне стало любопытно. Я всегда любила ребусы, в этом моя суть. Эта женщина - шкатулка с секретом. Мне интересно с ней. - В голосе старухи послышались какие-то странные, мечтательные нотки. - Можно сказать, что она мне нравится.
        - Нравится настолько, что ты решила поселить ее в нашем доме?
        - Опасных людей лучше держать поблизости, Отто.
        - А ты думаешь, она опасна? Я не раз встречал людей, которые умели закрываться. Не нарочно, чисто интуитивно. В этом нет ничего особенного, таких людей немало. Вспомни нашего камердинера.
        Григорию показалось, что старуха хихикнула.
        - Это того камердинера, которого ты скормил своим собачкам?
        Собачки… Сердце снова замерло. Если эти двое взяли с собой псов, ни ему, ни Всеволоду несдобровать.
        - И этот факт лишний раз доказывает, что я единственный из нас могу принимать взвешенные решения. Он попытался проникнуть в мою голову, Ирма. Уж, не знаю, осознанно или нет, но я предпочитаю не рисковать.
        - Как и в случае с той глупенькой певичкой? Несчастный случай в горах. Падение на скалы с большой высоты. На бедной девочке не осталось живого места. Я видела фотокарточки. Попросила следователя, и он мне показал. Что тогда случилось, Отто? Мне казалось, она тебе нравилась. Зачем же ты устроил этот… несчастный случай? Можешь не отвечать. Я и так знаю. Ты не смог сдержаться.
        - Это был единственный раз.
        - Может единственный, а может и нет. Ты ведь очень скрытный, Отто.
        - Всегда нужно уметь вовремя остановиться, Ирма. Только самодисциплина помогает нам оставаться людьми, не превратиться в животное. Теперь я знаю свои границы. А ты? Ты нащупала свои, Ирма? Помнишь, у нас были очень большие надежды на это место.
        - Надежды не оправдались. Это не помогло!
        - Это могло бы сработать, если бы кто-то не проявил непростительную безответственность!
        - Это не я, Отто. - В голосе старухи вдруг послышался страх. - Ты же знаешь, как сильно я вас люблю. Я бы не посмела.
        - А если все-таки посмела… Если я когда-нибудь узнаю, что все это по твоей вине…
        - Нет! - Крик старухи перешел в визг. - Я переживаю из-за этого не меньше твоего, Отто! Скажи, это и в самом деле случилось? То, про что рассказывал тот солдат!
        - Он уже обо всем забыл. Остальные тоже. Никому здесь не нужна паника и глупые слухи.
        - Но это правда?
        - Да. Кажется, да. Именно поэтому мы с тобой сейчас здесь, Ирма. Я должен убедиться.
        Тихонько скрипнули петли люка, зашуршали под тяжелыми шагами осколки штукатурки, наступила тишина.
        - Ну что? - шепотом спросила старуха. - Что там, Отто?
        - Их нужно убрать отсюда. Уже появляется запах.
        - Значит, все-таки неправда… - В голосе старухи послышалось облегчение.
        - С Гюнтером правда. - Лязгнул, закрываясь, люк. - Я не верил до последнего, что это возможно. Знаешь, он ведь признал меня. Признал, но отказывался подчиняться. Любопытный феномен.
        - Но у меня не вышло…
        - У тебя не вышло, сестра.
        - А у тебя?
        - Я не храню свои использованные игрушки так небрежно. Я их сразу же утилизирую. В целях гигиены.
        - Но ведь одна игрушка у тебя все еще есть. - Григорий подался было вперед, но сдержался, впечатался взмокшей спиной в железную стену котла, перестал даже дышать, чтобы ничего не упустить.
        - Она мне еще нужна. Забавный мальчишка. Знаешь, я не могу заставить его забыть, у него есть какие-никакие способности. Но так даже интереснее, когда они помнят и содрогаются от страха.
        Помнят и содрогаются от страха… Что помнит Митяй? Что такое может заставить его содрогнуться от ужаса? Заскрежетали, сжимаясь все сильнее зубы, и Григорий с огромным трудом заставил себя разжать сведенные судорогой челюсти.
        - У тебя есть три запасных. А еще тот новый работник. Садовник, которого привела фрау Хельга.
        - Предлагаешь мне истреблять прислугу ради научного эксперимента, сестра? В этой стране не так много послушных и исполнительных людей. Опять же, нам не нужны слухи.
        - Мы должны убедиться. Ладно - я, но у тебя… у тебя может получиться.
        - Для этого я должен стать таким… - фон Клейст осекся, а когда снова заговорил, голос его звучал сухо: - Я еще не готов, но непременно дам тебе знать. Сейчас у нас есть проблемы поважнее.
        - Мы его так и не нашли…
        - Да, мы его так и не нашли… А он с каждым разом становится все сильнее, все опаснее.
        - Для нас?
        - Не говори глупостей, сестра. Для местных. Мне нравится это место, и мне не хочется выжигать окрестные деревни.
        - Зачем выжигать?
        - Затем, что убить всех проще, чем заставить каждого из них забыть. К тому же, всегда найдется тот, кто не поддастся… Ладно, уже поздно, Ирма. Я распоряжусь, чтобы здесь прибрались, а ты, будь добра, умерь свой запал. Нам не нужны неприятности и слухи. Особенно накануне приезда бургомистра. И еще… - Голос, который начал было удаляться, вдруг сделался громче, в нем появились какие-то жуткие, выносящие мозг вибрации. Григорий зажмурился, еще крепче сжал плечо Всеволода - держись, парень, не смей даже пикнуть! А самому хотелось не то что пикнуть, хотелось заткнуть уши. Нет, хотелось проткнуть чем-нибудь острым барабанные перепонки. Вот чего ему в этот момент хотелось. Но вибрации, слава богу, закончились, оставляя после себя гулкий звон в голове. - Если я узнаю, что ты ослушалась, Ирма, если только заподозрю… Мне придется принять меры, сестра. Ты знаешь, как долго я противился в прошлый раз, но это ради нас всех, ради нашей семьи. Вседозволенность опасна, это путь к безумию. Наша история знает немало примеров этому. Мы с тобой сами знаем один.
        - Я не ослушаюсь, Отто… - Прошептала старуха. - Я все поняла.
        - Вот и хорошо. Я никогда не сомневался в твоем здравомыслии. Ты была самой умной и самой рассудительной из нас. Дядюшка бы тобой гордился.
        - Если бы вернулся…
        - Да, если бы вернулся. Но из старших не осталось никого, и все это бремя легло на мои плечи. Поэтому, будь благоразумна, сестра. Будь благоразумна, и мы со всем справимся.
        - Я буду.
        - Кстати. Ты прекрасно выглядишь. Здешняя атмосфера в самом деле идет всем нам на пользу. Только ради одного этого стоит беречь и ценить это удивительное место. И человеческий ресурс тоже. У меня есть ключ, Ирма. Я запру дверь, а ты постарайся больше не допускать таких непростительных ошибок.
        - Тела?..
        - Их уберут… Я велю солдатам. Знаешь ли, это достаточно утомительно - превращать людей в послушных марионеток. У меня это всегда получалось не так хорошо, как у тебя.
        - Отто, скажи, Гюнтер пытался на тебя напасть?
        - Что? Нет, конечно! Он просто меня не слушался. Я немного жалею, что пришлось его убить. Было бы любопытно изучить этот феномен более детально и обстоятельно. Но, скажу по правде, я немного растерялся. Одно дело - семейные легенды, и совсем другое - реальность. Ничего, со дня на день закончится обустройство моей лаборатории.
        - Я могу помочь тебе с солдатами. Ты же сам говоришь, у меня это хорошо получается.
        - Спасибо, Ирма, но не стоит. Я справлюсь сам.
        - А мальчишка?
        - А что мальчишка? Я больше не повторю наших прежних ошибок. Все же секреты лучше хранить не у всех на виду, а как можно дальше от посторонних глаз.
        - Под землей?
        - Ты хотела сказать, в лаборатории, Ирма.
        - Да, именно это я и имела в виду.
        - Мальчишка станет первым подопытным. Это будет опасный, но в то же время интересный эксперимент. Думаю, если не спешить, если делать все аккуратно, может получиться.
        Голоса начали удаляться, потом хлопнула дверь, едва слышно щелкнул замок. Вот Григорий с Севой и оказались в западне…

* * *
        Кажется, еще целую вечность они стояли, не шевелясь, прислушиваясь к тишине. Григорий пришел в себя первым, зло дернул Всеволода за рукав.
        - Ты чего сюда приперся, пацан?! - От злости аж скулы свело. Захотелось парнишку ударить. Или это не от злости, а от страха? Не за себя, за себя он уже отбоялся. За Митяя, с которым собираются делать какие-то эксперименты…
        - Там тела… Что это за девочки? - А пацан ничего не боялся, пацан требовал правды. Срывающимся голосом, но все же.
        - Там тела тех, кто был тут до вас, - сказал Григорий резко и, больше не обращая внимания на Всеволода, подошел к двери. - Нам нужно убираться отсюда, если не хотим стать следующими. Посвети-ка мне! - Он сунул в руки Всеволода фонарик, а сам принялся рыться в кармане в поисках отмычек.
        Замок оказался хоть и новым, но не особо мудреным. Григорий справился с ним за несколько минут. Жестом велел погасить фонарь, осторожно выглянул наружу, осмотрелся, а потом выскользнул из башни, потянул за собой пацана. Еще минута ушла на то, чтобы запереть дверь. Вот и все, теперь ни один гад не догадается, что здесь кто-то был. Теперь нужно уносить ноги, пока фон Клейст не прислал солдат, чтобы убрать тела несчастных девочек.
        - За мной! - Григорий дернул Всеволода за ворот куртки и, как кутенка, поволок за собой.
        Тот вывернулся, отчаянно отмахнулся от его хватки.
        - Вы должны мне объяснить… - прошипел Сева сквозь стиснутые зубы.
        Вот же идиот! Объяснения ему нужны!
        - Потом! - Григорий шел быстро, но смотреть по сторонам не забывал. Эх, как же мало у него времени! Времени мало, а еще приходится возиться с этим щенком! Бросить бы! Тюкнуть по башке и прикопать где-нибудь на границе парка. Чтобы не мешал, чтобы не задавал ненужных вопросов, чтобы не отвлекал от главного.
        Не поднялась рука. Не ирод же он, в самом деле!
        Григорий снова дернул пацана за рукав, волоком втащил в кусты. Впереди слышались приглушенные голоса. Это фон Клейст вел к башне солдат. Успели. В самый последний момент успели!
        Они отсиделись в кустах, пережидая, когда немцы пройдут мимо, а потом почти бегом бросились к белеющей в темноте оранжерее. Уже там, в оранжерее, Григорий дал себе волю - впечатал пацана спиной в стену, прорычал прямо в смертельно-бледное лицо:
        - Ты за мной следил?
        - Следил. - Тот не стал отпираться, смотрел прямо в глаза.
        - Почему?
        - Потому что мне показалось, что вы с ней заодно.
        - С кем?
        - С этой… фашистской… - пацан осекся.
        - С тетей Олей? - Григорий догадался и сам, а еще мельком подумал, что неплохо бы и вот этому пытливому стереть память. Вдруг тетя Оля такое тоже умеет?
        - Да. - Всеволод насупился, сжал кулаки, а потом не выдержал, заговорил тихой скороговоркой: - Эти девочки… которые в башне… Что с ними случилось? От чего они умерли?
        Сказать правду? А кто поверит такой правде? Он бы сам никогда не поверил.
        - Ты понимаешь по-немецки? - спросил Григорий, разжал руки и сам прислонился спиной к холодной стене. - Понял, о чем они там говорили?
        - Не все, но большей частью. Речь шла про какой-то эксперимент, да?
        - Да. Я думаю, эти девочки - часть эксперимента. Неудавшегося… - Как же хотелось курить! Аж руки тряслись. Но нельзя, еще, чего доброго, кто-нибудь заметит. И с пацаном нужно что-то делать. Незачем ему помнить все это.
        - А вы? - Парень смотрел на него горящими глазами. - Вы партизан?! - И столько восторга было в его голосе! Еще один молодой и наивный. Как Митяй…
        - Я сам по себе. - Григорий скрипнул зубами, а потом снова схватил Всеволода за грудки, зашептал, вглядываясь в его напряженное лицо: - И если ты хоть словечко… хоть полсловечка кому скажешь, что я был в той башне…
        - Я тоже там был. - Голос пацана звучал твердо, по-мужски. - Я там был, все видел. Я все понимаю.
        - Да что ты вообще можешь понимать? - простонал Григорий, снова разжимая пальцы. - Какое у тебя вообще есть разумение тому, что тут творится?
        - Есть… - Всеволод дышал часто, словно после долгого бега. - Он говорил про лабораторию. Тот фриц. Я ведь прав?
        - Ты знаешь, где она? - Григорий перестал дышать. - Знаешь?!
        - Знаю. - Всеволод кивнул.
        - Говори! - Воздуха в легких не осталось, в груди разгорался настоящий пожар.
        - Сначала вы. - А парень не промах. Врезать бы… выбить все, что он знает, силой. Вот только Григорий давно для себя уяснил, что хитростью добиться можно больше, чем силой. Да и не скажет этот Сева, если силой. Вон как глазюками зыркает. Идейный? Или повод посерьезнее есть?
        - Кого? - спросил Григорий, не сводя с парня глаз. - Кого они у тебя забрали?
        Если такой молодой, такой злой и отчаянный, то только по одной единственной причине. Раньше бы Григорий нашел сотню других причин, но нынче осталась только одна.
        - Брата… - Парень как-то сразу сник, погас яростный огонь в глазах.
        - Убили?
        - Фон Клейст… - Побелели губы, сжались кулаки. - Сначала пытал, потом застрелил.
        - За что? - Можно было и не спрашивать. Тут один ответ: либо партизаны, либо подполье. Всеволод парень городской, значит, второе. - Подпольщиком был?
        - Не он… - Парень замотал головой. - Я! Листовки у нас дома нашли. Это я их принес, понимаете?
        Григорий понимал, смотрел на Всеволода, а видел своего Митяя.
        - Я принес, а кто-то донес… Они пришли с обыском. Егор сказал, что это его листовки. Понимаете?
        И снова понимал, он бы ради Митяя так же поступил.
        - Я хотел сказать, что не его, а мои. - Всеволод говорил очень тихо. Так тихо, что едва различить. - А он крикнул, что я продался фашистам, и ударил. Он боксом до войны занимался, знал, как ударить, чтобы вырубить, чтобы я ничего не смог сказать, чтобы его не остановил.
        Ясная история. Ясная и печальная. Младший брат по глупости и молодости натворил дел, а расплачиваться пришлось старшему. Рука сама потянулась в карман. Григорий сунул папиросу в рот, но не зажег.
        - Не вини себя, парень, - сказал он тихо. - Это его решение было. На сколько он тебя старше был? - спросил просто, чтобы отвлечь. Иногда такое срабатывало.
        - На четыре года… Какая разница? - Глаза Всеволода блестели. То ли от ярости, то ли от невыплаканных слез.
        - Теперь никакой. - Не сработало… - Теперь одно ясно, ты здесь, чтобы за брата отомстить.
        - Донесете? - спросил Сева с горькой и одновременно дерзкой усмешкой. Дурень…
        - Врезать бы тебе, Сева, - сказал Григорий устало. Ну что ты с ним будешь делать! С одной стороны, молодой, яростный, неосмотрительный, а с другой, наблюдательный и неглупый. И про лабораторию фон Клейста знает. Если конечно не врет. - Где эта лаборатория? - спросил он вместо того, чтобы врезать. - В доме?
        - Нет. - Парень мотнул головой. - Под разрушенной часовней.
        Под часовней, значит. До часовни Григорий добрался бы очень нескоро, сначала бы стал подвалы обыскивать.
        - Откуда знаешь?
        - Следил.
        - За фон Клейстом?
        - Да.
        - Убить хотел?
        Парень ничего не ответил, снова сжал кулаки.
        - Он почти всегда ходит со своими псами. Что, если бы почуяли?
        - Тот раз он был один. - Всеволод вздернул подбородок. - Один шел в сторону часовни. Я пошел следом. Подумал, что лучшего случая не представится.
        - Дурень… - Григорий не смог промолчать. Вот только парень его, кажется, даже не расслышал. Ему хотелось выговориться.
        - Темнело уже. Еще не вечер, но уже сумерки.
        - Тут что ни день, то сумерки, - пробормотал Григорий себе под нос.
        - Он зашел в часовню. - Всеволод смотрел куда-то поверх его головы, словно бы видел что-то другим не видимое. Или просто вспоминал. - Я остался ждать. Сначала думал, он скоро выйдет, а ждать пришлось больше часа.
        Больше часа. И все это время фашист провел с его сыном, с Митяем провел! Теперь уже сам Григорий сжал кулаки в немом бессилии.
        - Он вышел… - Парень замялся.
        - Он вышел, а ты не смог его убить, - сказал Григорий. - Человека убить, Сева, непросто. Уж я-то знаю, что говорю.
        - Он не человек…
        - Я знаю. Зато ты человек, парень. Что ты сделал?
        Всеволод долго не отвечал, о чем-то напряженно думал, но, когда заговорил, голос его звучал твердо.
        - Я подумал, что часовня разрушена, и там нечего делать больше часа. Но этот… гад все равно что-то делал. Я решил осмотреться, обыскать там все.
        - Обыскал?
        - Да.
        - И что-то нашел?
        - Нет.
        Григорий едва не застонал от разочарования. Столько времени потрачено зря на пустые разговоры!
        - Но я уверен, что где-то там должен быть потайной вход, - сказал Сева твердо.
        - Почему ты в этом так уверен?
        - Потому что я не выдержал… Когда прошло полчаса, я подкрался к часовне и заглянул в окно.
        - И?..
        - И этого гада там не было!
        - Помещение большое? - тут же спросил Григорий.
        - Небольшое. Да и негде там прятаться - одни руины.
        - Ясно. - Григорий сунул папиросу в карман, велел: - Домой иди.
        - А вы?
        - А я прогуляюсь.
        - Я с вами! - Парень схватил Григория за рукав. - Прогуляюсь. А по пути вы мне расскажете, зачем вам все это.
        Эх, нужно было врезать. В воспитательных, так сказать, целях. Но сейчас уже поздно, вон как вцепился - как клещ! Григорий вздохнул, уже собрался соврать что-нибудь поправдоподобнее, когда услышал тихие шаги, а следом на фоне белых стен оранжереи увидел темный силуэт и предупреждающе приложил палец к губам.
        - Это я, Гриня… - послышался знакомый шепот. - Что ж вы разорались-то на всю округу?
        Тетя Оля! Легка на помине! А Сева встрепенулся, кажется, даже зубами скрежетнул от ярости.
        - Успокойся, - велел Григорий едва слышно, а потом сказал: - Да вот работу проводил разъяснительную, объяснял молодежи, что к чему.
        - Объяснил? - Ольга появилась из темноты как-то слишком уж неожиданно. Вот только что темный силуэт на фоне белой стены, а вот уже стоит прямо перед ними, смотрит строго. Пусть бы на Всеволода посмотрела. Ну, этим своим взглядом.
        - Ну, как умел. Мы это… мы, тетя Оля, с Севой кое-что нашли в водонапорной башне, - сказал многозначительно. Она же умная, она все поймет. - Вам бы самой посмотреть, а? Вот сначала на Севу, а потом на башню. - Многозначительности в голосе совсем уж много. Хоть бы не переборщить.
        - Да что вы с ней разговариваете?! - Всеволод говорил злым шепотом. - Зачем докладываете этой?
        - Угомонись, - сказала тетя Оля таким голосом, что мальчишка тут же поперхнулся теми словами, что хотел сказать. - Что он видел? - А это уже ему - Григорию.
        - Все. А еще он знает, где мне искать… - Не договорил, замолчал. Тоже многозначительно. - Вы бы глянули, тетя Оля. На всякий случай.
        - Не могу. - Она покачала головой. - Бесполезно.
        - Вообще бесполезно или в конкретном случае?
        - В конкретном случае. Я уже смотрела.
        - О чем это вы? - сунулся было Сева, но Григорий на него шикнул.
        Вот же какая незадача! Значит, не поддается пацан гипнозу! Что ж с ним теперь делать-то?
        Он так и спросил, а Ольга лишь пожала плечами.
        - Теперь поздно, - сказала холодным, незнакомым каким-то голосом.
        - Так ведь мальчишка еще. - Григорий все еще надеялся, что она придумает какое-нибудь правильное решение. Палочкой махнет волшебной, или там помелом… А она говорит, что все поздно…
        - Он уже не мальчишка, Григорий. Дети сейчас быстро взрослеют. Тем более, после того, что он увидел.
        Вела она себя как-то странно. Вроде бы, с ними разговаривала, а вроде бы прислушивалась к чему-то. Да кто их, ведьм, разберет?!
        - Так что делать? - спросил Григорий со злостью.
        - Расскажи ему.
        - Про кого? Про Зосю ему рассказать?! - Злость накатывала жаркой волной, впивалась в щеки острыми когтями.
        - Про Митю. - Сказала, как отрезала, Ольга. Замолчала надолго, а потом вдруг велела: - Уходите. Мне нужно побыть одной.
        И так это было сказано, что ни Григорий, ни пацан не рискнули с ней спорить. Было что-то такое в ее голосе - и захочешь, а не ослушаешься. Словно бы силой их развернуло, словно бы силой поволокло к выходу из оранжереи. Или это просто порыв ветра?
        На выходе Григорий не выдержал, обернулся. Тетя Оля сидела на каменной лавочке у заполненного остатками снега пруда. Не женщина, а мраморная статуя. Или гранитная. Она ж из гранита сделана, а не из плоти и крови! Она даже той лесной твари оказалась не по зубам!

* * *
        …Скамейка была холодной, точно гранитное надгробие. Но Ольге нравился этот успокаивающий, гасящий жар тела, холод. И место нравилось. Вода в прудике журчит, роза благоухает, птицы поют. Все для нее. Все, как она любит. Как любила… Раньше любила, а сейчас не понять, чего хочется, что с ней такое, что не так.
        Или она знает? Знает, но пытается забыть? Забыть и убежать. От прошлого. От будущего. От всего на свете.
        Жарко. Как же чудовищно, невыносимо жарко! Горит в груди, полыхает белым пламенем огонь! Или не в груди, а в животе? Там, где растет, набирается сил, все соки из нее выпивает дитя. Нет, нельзя так! Даже думать о таком нельзя! Ребенок не виноват! В том, что с ней случилось, виновата только она сама.
        Или она тоже не виновата?
        Что это было? Магия?.. Гипноз?.. Морок?.. Что сначала подхватило ее, закружило, унесло в небо, а потом с насмешливой беспощадностью столкнуло вниз? Столкнуло, оставив после себя жар в животе и едва различимую ранку на шее. А еще это муторное чувство неизбежности и страха. А еще жажду…
        Вода в прудике чистая и холодная. В воду эту она может смотреться, как в зеркало. Смотреться, видеть то, что другим не дано. Или все это последствия ее недуга? Странного, изматывающего тело и душу недуга! Или все проще и то, что с ней творится, это расплата? Расплата за слабоволие, за то дурманное чувство, которое она приняла за настоящую любовь?
        А ведь поначалу все было так прекрасно! Даже дед, кажется, смирился с тем, что его единственная внучка, маленькая птичка Габи готова выпорхнуть из родового гнезда. А ведь дед, граф Стефан Бартане, был таким человеком… Тяжелым он был человеком! Боялись его и в городке, и в замке. Пожалуй, одна только Габи и не боялась, вила из него веревки, знала, когда обнять, когда попросить, а когда спрятаться, чтобы не сшибло с ног темным дедовым гневом. Или просто дед только ее одну и любил на всем белом свете? Никогошеньки у него не осталось, кроме Габи. Так уж вышло. У Габи тоже был только дед. Раньше, до того момента, как появился в ее жизни Дмитрий.
        Они познакомились на балу. Помнится, дед Стефан внял тогда мольбам Габи и отправился вместе с ней и нянюшкой в Вену. Ах, как волновалась Габи! С какой тщательностью выбирала свое самое первое бальное платье! Она выбирала, а у деда были какие-то свои неотложные дела, переговоры, сделки. Он приглядывал за Габи со стороны, но нянюшка всегда-всегда оставалась рядом незримой тенью. Сказать по правде, Габи ее стеснялась. Высокая, темноглазая, смуглолицая - была она такой же суровой, как и дед. Суровой, мрачной, со скверным характером. А еще она тоже любила Габи. Любила и не сводила с нее глаз. Может по дедовой указке, а может, по собственному разумению. Они даже к модистке ходили вдвоем! Что уж говорить про чудесные венские кондитерские и магазины! Что уж говорить про парки! Габи поначалу смущалась. Или, вернее сказать, стеснялась этой хмурой, одетой во все черное женщины, а потом вдруг поняла, что нянюшка каким-то удивительным образом умеет не привлекать к себе внимание. Словно бы и нет ее, словно бы ходит Габи по всем этим чудесным местам в одиночестве.
        Но на бал нянюшку не взяли, и Габи была этому очень рада. Она давно уже не маленькая девочка, ей уже пошел девятнадцатый год! Сколько ж можно жить под присмотром?!
        Она и деду так сказала! Встала напротив, заглянула в черные, почти такие же черные, как у нянюшки, глаза и сказала:
        - Довольно, дедушка! Я уже взрослая!
        Думала, начнется спор. Они часто спорили по поводу и без, но дед лишь усмехнулся в ответ.
        - Вижу, что взрослая, - сказал с какой-то непонятной грустью в голосе. - Но меня-то ты на бал пустишь?
        …Ах, какой чудесный, какой сказочный это был бал! Первый взрослый бал в ее жизни! Первый полонез! Первая мазурка! Ее учитель танцев мог бы гордиться Габи, если бы оказался на том балу. И ее модистка порадовалась бы тому, как восхитительно сидит на ней платье из жемчужно-серого шелка. И старый ювелир оценил бы сияние бриллиантов в ее диадеме. И этот высокий, светловолосый, ясноглазый мужчина в элегантном смокинге тоже оценил. И первое, и второе, и третье! Он смотрел на Габи с таким нескрываемым восхищением, что уши ее тут же предательски вспыхнули.
        Его звали Дмитрий Радич. Никаких пыльных титулов, никакого ненужного пафоса. Просто Дмитрий. Такое красивое имя! Почти такое же красивое, как и он сам!
        Наверное, вот так, на балах, и рождается первая любовь. Во всяком случае, Габи тогда так подумалось. Она как-то сразу поняла, что это любовь. Ее никто этому не учил, но она все равно поняла. Наверное, дед тоже понял, потому что нахмурил черные брови. Ничего не сказал, не поманил пальцем, как маленькую, но во взгляде его промелькнуло что-то темное, тревожное. Это темное и тревожное обдало ледяным ветром, почти погасило пожар в ее душе. Почти. За тот крошечный огонек, что еще теплился, Габи была готова бороться. Даже с дедом!
        До самого рассвета они не обменялись с дедом и парой фраз, но взгляд его Габи чувствовала каждую секунду. Наверное, и ее партнеры по танцам тоже чувствовали, потому что ладони их делались ледяными, а взгляды стылыми. И только Дмитрий пылал и ничего не боялся. И только его руки обжигали даже сквозь тонкий атлас перчатки.
        А дед продолжал хмуриться. Он хмурился, когда они сидели в карете друг напротив друга в робких рассветных сумерках. Он хмурился во время обеда и во время ужина, и даже во время их привычной вечерней прогулки по Венским паркам. А Габи злилась! Она не сделала ничего дурного! Она просто стала взрослой! Да, так иногда случается, когда маленькие пташки превращаются во взрослых птиц. Деду придется смириться.
        Вот только дед мириться не собирался. Как и прежде, за Габи незримой и молчаливой тенью следовала нянюшка. Наверное, так бы все и закончилось, так бы и погас тот робкий огонек в душе девушки, если бы не Дмитрий. Дмитрий не забыл и не сдался. Искал ли он этой, с виду случайной и невинной, встречи в парке? Габи была почти уверена, что искал, что навел справки, узнал и то, где она живет, и то, какими дорожками гуляет. Теперь они гуляли этим дорожками вместе. Они с Дмитрием впереди, нянюшка все той же незримой тенью следом.
        … - Расскажешь деду? - Габи пошла напролом, говорила зло и дерзко.
        - Про что? - Нянюшка щурила черные глаза, смотрела словно бы сквозь нее.
        - Про него… Про нас… - Шла уже вторая неделя их прогулок, разговоров, взглядов, касаний. Огонь в душе Габи полыхал уже в полную силу, и никому-никому его было не загасить!
        - Про вас. - Нянюшка нахмурилась. Она молчала очень долго, словно решала что-то для себя. - Следовало бы.
        - Но ты не расскажешь? - Габи обняла нянюшку за костлявые плечи, прижалась щекой к ее жесткому от крахмала воротнику.
        - Я не расскажу. Ты должна рассказать сама, Габи.
        - Он не поймет! - Габи знала, что скажет ей дед. Она уже слышала его низкий, суровый голос: - Габриэла, в первую очередь ты должна думать о долге перед родом.
        Вот что он ей скажет! А она и так с младых ногтей только про то и слышала, что про долг и про род! Сначала дед говорил это редко, словно бы сомневался, что Габи достойна и первого, и второго. Но с каждым годом голос его звучал все громче и все настойчивее. И смотрел он теперь на Габи уже не с прежним ласковым недоумением, а требовательно. Древний род, вековая история. Мрачная, темная, героическая, трагическая. Всякой была история венгерского рода Бартане. Чего в ней только не было! Какие только легенды про него не слагали. Вот только черных листьев и голых ветвей на генеалогическом древе было куда больше, чем листьев золотых. Считай, Габи и осталась последним золотым листочком. Так на что у деда надежда? На то, что она станет достойной продолжательницей достойного рода?! Добровольно замурует себя в том дремучем средневековье, в котором, кажется, так и остался он сам?!
        Нет! Она не такая! Она просвещенная и современная! Она читает не только модные журналы, но и умные книги. Она вообще много читает. А чем еще заняться в той глуши, в которой она росла?
        Росла, росла и вот… выросла! И никто ей теперь не указ! Ни ей, ни ее любви!
        Наверное, она бы рассказала. И про тот огонь, что полыхает в груди, и про Дмитрия, и про свою любовь. Она бы боролась за свое счастье со всей той неистовостью, что свойственна ее роду. Если бы не случилось непоправимое…
        Оказывается, бывает чувство, куда более сильное, чем любовь. И от этого чувства становишься глухой и слепой ко всему остальному, к тому, что еще совсем недавно казалось самым важным на свете.
        Этого незнакомца - невысокого, ладно сложенного, элегантно одетого, ироничного - первый раз Габи встретила еще на том самом балу. Она даже танцевала с ним. Он хорошо танцевал, и в вальсе кружил ее уверенно и смело. Может быть, потому, что был старше и опытнее. Может быть, потому, что это был не первый его бал. Они почти не разговаривали тогда. Габи даже имени его не запомнила, хотя он и представился. Она не запомнила, а вот он не забыл.
        Это была случайная встреча. Тогда, по крайней мере, Габи так показалось. Невинная, ни к чему не обязывающая встреча в кофейне. Этот господин подошел к ее столику, попросил разрешения присесть. Габи разрешила. Может быть, тот их вальс запал в душу, а может день был такой… лирический - пасмурный и туманный, чем-то напомнивший Габи родину.
        Он снова представился, а она снова забыла. Забыла и титул, и фамилию. Запомнила только имя - Александр. Наверное, это все из-за взгляда. Он смотрел так странно, словно бы на нее и в то же время сквозь нее. И ладонь ее сжимал одновременно сильно и ласково. Почти как Дмитрий. Только у Дмитрия пальцы были горячие, а у Александра ледяные. Но это казалось уже не важным, совсем не важным! Там, на туманной террасе венского кафе, Габи впервые поняла, что такое страсть, какое это страшное чувство! Словно бы с нее заживо снимали кожу, и лишь от сидящего напротив мужчины зависело, умрет она сейчас от боли или от наслаждения. И лишь его ледяные прикосновения могли загасить огонь в ее груди. Да, теперь Габи хотела, чтобы не было никакого пожара! Чтобы не было Дмитрия Радича. Чтобы остался только Александр…
        Наверное, Александру тоже только того и хотелось. Наверное, он тоже горел в своем собственном огне. Только его огонь был белый, обжигающий не теплом, а холодом. Хотелось! А иначе чем объяснить то, что случилось? Чем объяснить то безумие, что накрыло их своим черным крылом? Оно ведь точно было черное - это крыло! Или просто у Габи от страсти потемнело в глазах. В глазах потемнело, в голове помутилось.
        …Она пришла в себя в темной спальне на огромной кровати под бархатным балдахином. Горел камин, а ей было холодно. Как же холодно ей было! Словно бы, Александру удалось таки загасить ее огонь, заразить лютым холодом.
        - Вы прекрасны, Габриэла! - Он стоял у изножья кровати. Он был полностью одет. В отличие от нее…
        Габи потянула на себя одеяло. Не от стыда, нет. Не осталось в ней девичьего смущения, все сгорело в этом страшном белом пламени. От холода потянула, чтобы не покрыться ледяной коркой, чтобы сохранить в себе хотя бы остатки тепла.
        А за высоким стрельчатым окном полыхал закат. Будто вымарали небо кровью. Кровь запеклась и начала уходить в черноту. Габи тоже нужно уходить. Бежать от этого человека без оглядки. Куда глаза глядят, бежать! Что на нее нашло?! Как такое вообще могло с ней случиться?! И где нянюшка? Почему допустила вот это все?..
        Габи закрыла лицо ладонями. Чтобы не видеть Александра и кровавый закат, чтобы мужчина не видел ее растерянности.
        - Моя Габриэла. - Голос его звучал мягко и ласково. - Моя удивительная леди! Вы даже представить себе не можете, как я рад нашей встрече! Как долго я вас искал!
        Она не может… Ничегошеньки не может, ни представить, ни понять, ни простить саму себя за то, что случилось. Его, этого мужчину, винить нет смысла. Виновата лишь она сама. А как же иначе?..
        - Мне нужно домой! - Кутаясь в одеяло, Габи встала с кровати. Пол под ногами качнулся, словно палуба корабля. Чтобы не упасть, она ухватилась за резной столб, что удерживал балдахин.
        - Конечно, я вас отвезу. - Александр не пытался ей помочь и поддержать. Наоборот, он отошел к окну, развернулся спиной. Черный силуэт на красном фоне…
        Это хорошо. Габриэле не нужна его помощь! А от его прикосновений она, кажется, может сойти с ума. Не провалиться в беспамятство, как это случилось, а потерять разум. Те жалкие остатки разума, что у нее еще остались.
        Габи одевалась так быстро, как только могла. Одежда ее была аккуратно сложена на кресле с высокой спинкой. Платье, чулки… все остальное. А ей казалось, что платье она срывала с себя сама в диком неистовстве. Платье, перчатки, чулки… все остальное. Всего лишь казалось? Может, и остальное примерещилось? Может, не было ничего?!
        Вот только было. Не обманешь себя пустыми надеждами. И воспоминания из души не вырвешь уже никогда. Все было. Жарко и холодно, горько и сладко. По-всякому… А сейчас вот муторно. Душа болит, сердце ноет, а голова кружится.
        - Это от алкоголя. - Александр так и стоял спиной. Видеть Габи он не мог, но словно бы чувствовал. - Я должен был предвидеть.
        Она тоже. Хоть что-то должна была. А если не она сама, то уж точно нянюшка!
        - Где моя… - Габи осеклась. При посторонних она никогда не называла нянюшку нянюшкой. Она ведь уже не маленькая! - Где моя компаньонка?
        - С ней все хорошо. - Все-таки он обернулся, сделал шаг к Габи. Она отшатнулась, зацепилась за кресло, едва не упала. - И с вами тоже все будет хорошо, дорогая Габриэла. Я позабочусь о вас. Обещаю.
        Если приблизится, если только попробует до нее дотронуться, Габи завизжит! Не закричит протестующе, а завизжит в голос, как дворовая девка! А кто она после всего, что случилось?! Дворовая девка и есть!
        - Габриэла…
        - Не подходите! - сказала Габи и вытянула вперед руки, чтобы оттолкнуть.
        Александр все понял. Может, в самом деле читал мысли? Понял и усмехнулся снисходительно. Как она могла? Что нашла в этом холодном насмешливом незнакомце?
        - Я должен убедиться, моя милая Габриэла. - Он не собирался останавливаться. И кресло, за которым, словно за щитом, пряталась Габи, не было для него преградой. Кажется, он всего лишь небрежно взмахнул рукой, а кресло отлетело к дальнему углу комнаты, с гулким звуком грохнулось о стену.
        - Не подходите! - У Габи больше не осталось ни чести, ни щита - только вскипающая в сердце ярость.
        - Вы даже представить себе не можете, насколько вы необычны, Габриэла! - Александр говорил тихо, успокаивающе. В голосе его не было даже тени страсти - лишь холодное, академическое какое-то любопытство. И взгляд был внимательно-сосредоточенный. Такой взгляд бывал у деда, когда он выходил из своей лаборатории. - Вы чудо! Невероятная находка!
        Он говорил и продолжал приближаться: медленно, крадучись, словно загонял дичь. Да, так и есть! Она дичь, он охотник. Любопытный, заинтригованный, но все равно охотник.
        - Всего мгновение - и я вас отпущу…
        Александр двигался быстрее, чем говорил. Спустя обещанное мгновение Габи почувствовала, как его ледяные пальцы сжали ее плечи. Он держал ее на вытянутых руках, словно боялся запачкаться. Держал и всматривался. Его глаза были серыми, как грозовое небо, на дне его черных зрачков отражался огонь камина. Или это был его собственный огонь?
        - Удивительно… - Он говорил и смотрел, а Габи казалось, что ее снова лишают воли, ради жестокой забавы превращают в послушную куклу.
        Ярость. Вот, что управляло ею в то мгновение. Холодная, расчетливая ярость - верная спутница рода Бартане. Нет, она не закричала и не завизжала. Она смотрела в глаза Александра и возводила вокруг себя крепость. Непреступную, ощетинившуюся тысячей острых шипов. Кажется, на один из таких шипов он и напоролся, когда попытался коснуться ее шеи. Напоролся, отдернул руку и зашипел совершенно по-змеиному. Габи сделала глубокий вдох, вспоминая, как выглядели пушки на старинных дедовых гравюрах. Если у нее получилось с шипами, получится и с пушками…
        - Восхитительно! - В его голосе помимо боли и удивления было именно восхищение. Она не могла ошибиться. - Просто невероятно, Габриэла! Вы станете настоящим бриллиантом в короне моего рода.
        Пушки. Пушки, мортиры, требушеты! Что угодно, чтобы вышибить его сначала из своей головы, потом из комнаты, а потом и из своей жизни! Пушки можно отлить из холодного, тускло-серого металла, почти такого же тусклого, как его глаза.
        - Не смейте ко мне прикасаться! - голос Габи звучал твердо. Металла должно хватить и на голос, и на пушки. - Если только посмеете…
        - Что вы! - Александр поднял вверх руки, словно сдаваясь в плен. - Я не буду. По крайней мере, не сегодня, моя прекрасная воительница. Но обещаю, придет время, и вы позовете меня сами. Вы не сможете без меня, без моей поддержки и моего участия.
        - Идите к черту!
        Александр отшатнулся, словно ее воображаемые пушки уже были способны стрелять. Отшатнулся, совершенно театральным жестом прикрыл лицо руками, а потом расхохотался.
        - Поразительная сила! Просто поразительная! Вероятно, у вас даже получится выжить! Последний раз такое случалось… Дайте-ка вспомнить! Да, пятьсот шестьдесят лет назад. И это было воистину удивительное событие. Прекрасная Агата - так ее звали. Прекрасная сумасшедшая Агата. Да, она была прекрасна. Да, она выжила. Но, увы, ей не удалость сохранить рассудок. Мой предок очень сильно ее любил. Настолько сильно, что построил для нее замок. Знаете, моя Габриэла, мужчинам моего рода не свойственна сентиментальность, но то была истинная любовь! Любовь до гроба. К сожалению, та история плохо закончилась, Агату не удалось уберечь. - Он вздохнул. - Но это были другие, темные времена. В наш просвещенный век история может принять совершенно другой оборот. Клянусь вам, Габриэла! - Он прижал ладонь к груди, к тому месту, где у обычных людей бьется сердце. - Я клянусь, что сделаю все возможное, чтобы вас уберечь. Доверьтесь мне. Нет, не сейчас. Понимаю, сейчас вы видите во мне только врага, но, когда придет время, и вы поймете, что я вам нужен, не отталкивайте меня, не отказывайтесь от моей помощи. И тогда, вполне
вероятно, мы с вами напишем новую историю. - Он замолчал и улыбнулся мечтательной улыбкой. Эта улыбка могла разрушить шипастые стены, расплавить пушки, заморочить. Вот только Габи больше никому не позволит себя заморочить!
        - Соблаговолите проводить меня к выходу! - сказала она тоном одновременно ледяным и презрительным.
        - Разумеется! - Александр продолжал улыбаться. - Я, не медля ни секунды, отвезу вас к вашей… компаньонке. И не стану вас удерживать, Габриэла. Это не в моих правилах, поверьте!
        Она не хотела слушать! Ни слушать, ни смотреть! Решительным шагом она направилась к запертой двери, положила ладонь на ручку в форме диковинной птицы, нажала. Дверь поддалась. Да, ее не собирались удерживать. Ее чем-то одурманили, воспользовались ее беспомощностью, но удерживать и в самом деле не собирались.
        - Но я буду ждать. - Слова Александра ударили в спину. Четыре острых стрелы, по одной на слово. - Когда вы поймете, что больше не можете жить, вы должны понять и еще одно. Вы больше не можете жить без меня, Габриэла!
        Двор утопал в сумерках, под единственным фонарем стоял экипаж, запряженный черными, как ночь, лошадьми.
        - Возница отвезет вас, куда нужно, дорогая Габриэла. - девушка не заметила, не почувствовала, как Александр снова подкрался, серой тенью встал у нее за спиной. - Буду ждать весточки от вас. С нетерпением буду ждать!
        Она не стала слушать, не стала оборачиваться и бегом бросилась к экипажу, прочь от этого страшного человека.
        Нянюшка сидела на парковой скамейке. Сначала Габи показалось, что она спит, но лишь сначала. Глаза нянюшки были открыты. Открытые, невидящие глаза… Габи испугалась так сильно, что не сдержала крик. И как только ее крик нарушил вечернюю тишину, нянюшка встрепенулась, вскинулась, как огромная черная птица, скрюченными пальцами крепко схватила Габи за руку, потянула к себе, чтобы заглянуть в глаза.
        Габи не пришлось ничего объяснять нянюшке. Что-то было в ней такое… что-то особенное. Нянюшка понимала многое без слов, понимала и видела то, что другим не дано. Наверное, сейчас она увидела ту черную бездну, в которую сорвалась ее маленькая девочка. Увидела и ужаснулась. Но не отшатнулась, нет! Если бы отшатнулась, Габи потеряла бы остатки надежды.
        - Кто? - спросила шепотом и сама себе тут же ответила: - Тот австриец! Как я могла?.. - Она с горечью покачала головой. - Как я допустила?..
        Допустила точно так же, как допустила она, Габи. Поддалась мороку, на время потеряла разум.
        Габи так и сказала - про морок и разум. А потом упала на скамью, закрыла лицо руками и разрыдалась, как маленькая. Если поняла нянюшка, поймет и дед. Обмануть деда у нее не получалось никогда. Дед словно бы видел ее насквозь, словно бы читал ее мысли. Что он увидит сейчас?! Что подумает о своей единственной внучке? Что она ему скажет? Сумеет ли найти оправдание своему безумству?
        - Нельзя. - Нянюшка тоже иногда читала ее мысли. - Домой нельзя. Хозяин, - она всегда называла деда хозяином, - хозяин сразу догадается. Он придет в ярость, Габи.
        Да, он придет в ярость, потому что она последняя из рода Бартане, потому что она опозорила свой род и свое честное имя.
        - Я не успокою… Не смогу. Не хватит на то моих сил. - Нянюшка разговаривала, словно бы сама с собой. - Он лютый в ярости, Габи. Пока разберется, пока поймет, наделает бед.
        Убьет. Дед убьет ее за сотворенное бесстыдство. Да, потом, вероятно, пожалеет о содеянном, но будет уже поздно. А впрочем, пусть бы и убил! Как ей теперь жить?! Как смотреть деду в глаза?! Как смотреть в глаза Дмитрию?
        Нет, Дмитрия она больше никогда не увидит! Не увидит, не измарает той грязью, в которую ее саму окунули с головой. Пусть думает, что она его бросила, что предала их любовь. Она ведь в самом деле предала. И деда предала, и Дмитрия…
        Ночь холодная и молчаливая. Ночь кутается в плащ из тумана, манит за собой в глубь парка, и Габи идет следом. Сначала идет, а потом бежит по мокрой аллее к перекинутому через пруд мостику. Это глубокий пруд! Она видела, как по его глади плавают не только лебеди, но и лодки. Если лодки плавают, значит, глубокий. Только бежать надо быстро-быстро, чтобы нянюшка не догнала, чтобы не остановила.
        Она уже все решила и все придумала. Никакого позора не будет, если ее не станет. Холодная вода милосердна, она смоет позор и спрячет саму Габи. Может быть, ей даже не впервой. Может быть, на дне этого пруда Габи найдет себе подружку, такую же доверчивую дурочку, какой была она сама всего несколько часов назад. Главное - не слушать нянюшку. Главное - не оборачиваться.
        Мостик скользкий от тумана, а на кованых перилах - холодная ночная роса. Не слушать, не оборачиваться, не думать. Поддернуть юбки, перебраться через перила, как в детстве, крепко зажмуриться и сделать шаг в темноту.
        У нее все получилось. Темнота приняла ее в свои ледяные объятья. Темнота заливалась ей в горло, спутывала ноги, тянула на дно. К мертвым подружкам. Таким же глупым. Таким же доверчивым.
        Кричать хочется. Дышать хочется. Жить хочется! Но нельзя! Сейчас отмучиться, и все! Все закончится быстро, темнота обещает, шепчет на ухо. И объятья ее уже не ледяные, а по-матерински ласковые. Нужно лишь смириться, потерпеть самую малость, а потом станет легко.
        Вот уже становится. Глупо все так, но уж как есть…
        Темнота обманула! Умирать было больно! Смерть не была милосердной. Не сумев добраться до души, она терзала тело, рвала в клочья, резала раскаленным ножом. Габи кричала! Тут, за границей, отделяющей жизнь от смерти, у нее получалось кричать. Тут, за границей, ей все еще не хватало воздуха и было больно. Наверное, это потому, что она попала в ад. Надеялась на рай, но разве ж в раю место самоубийцам?!
        И руки… чужие настойчивые руки удерживают, прижимают, не позволяют содрать с себя огнем горящую кожу. Когда-то ее кожа тоже горела огнем. Когда-то давно, когда она еще была жива. Когда-то ей это даже нравилось. А теперь она понимала, что такое ад. Ад - это воспоминания, страшные пополам со сладкими, горькие пополам с радостными. Это горящая кожа и холодные прикосновения. И встревоженный шепот:
        - Габи, очнись…
        Нет, этому шепоту не место в аду! Неужели она утянула с собой на дно пруда самое дорогое, что у нее осталось?! Утопила свою несчастную, поруганную любовь?
        - Габи, я с тобой. Все будет хорошо!
        - Отвара ей дайте, хозяин! Заставьте выпить до последней капли! - А это нянюшкин голос, вот только хозяином она зовет не того. - Вас она послушается, а меня не слышит. Тогда не услышала и сейчас не хочет.
        - Габи, любимая, ты должна это выпить. - И губ касается поцелуй. Сначала поцелуй, а потом горячая горечь, от которой она умирает во второй раз.
        Сколько их было - этих маленьких смертей? Сначала она пыталась считать, а потом сбилась со счета. В аду свои правила и свои порядки. Наверное, если она будет послушной, если смирится, то ее оставят в покое, перестанут мучить и этими голосами, и этими прикосновениями, и этими сладкими воспоминаниями, в которых Дмитрий все еще ее любит.
        Ад закончился ярким осенним днем, постучался в окно рыжей кленовой веткой, скользнул по лицу солнечным лучиком. Ад закончился, и Габи открыла глаза.
        Комната была просторной и светлой. Комната была незнакомой. Еще одна незнакомая комната. Может быть, на самом деле ад не закончился, а лишь притворился настоящей жизнью? Закричать бы! Заорать во все горло от этой дикой несправедливости! Вот только нет сил. Даже дышать тяжело, не то что криком кричать.
        Но голову повернуть она может. Медленно и осторожно, потому что, если быстро, то комната начинает кружиться, а Габи важно видеть. Важно понять, где она и с кем.
        Он сидел в глубоком кресле. Исхудавший, осунувшийся, повзрослевший. Наверное, он читал, потому что на коленях у него лежала раскрытая книга. Читал, а потом не выдержал и уснул, откинулся затылком на бархатное изголовье, уронил по-аристократически узкую кисть с подлокотника, и теперь она свешивалась почти до самого пола, едва не касаясь пушистого ковра. Он спал, а Габи думала, что замолила свои грехи, если тут, за порогом жизни, ей позволили увидеть ее любимого Дмитрия. Наверное, это прощание. Она посмотрит на него вот такого взъерошенного, спящего, а потом уйдет. Теперь уже точно навсегда.
        Ушла бы, если бы не кашель - громкий, сиплый, как воронье карканье. Если бы не боль в груди. Не получилось уйти красиво. Вот и Дмитрий проснулся. Вскинулся, вскочил на ноги, на лету подхватывая соскользнувшую с коленей книгу. Уйдет! Испугается и уйдет от нее. Раз уж у нее самой уйти не получилось…
        Вот только не уходил. Наоборот, упал на колени перед Габи, сжал ее бессильную руку в своих горячих ладонях, заглянул в глаза. И как только заглянул, Габи сразу поняла, что это не ад, и не сон, что все взаправду. Вот она, живая, но все равно полумертвая, лежит на измятых белоснежных простынях на чужой кровати, в чужой спальне. Вот Дмитрий смотрит, и в глазах его - счастье.
        Самое настоящее счастье! Это потому, что он ничего не знает, она была при смерти, а ему не рассказали. Он все еще верит, что она прежняя Габи. А ей уже никогда не стать прежней, она теперь другая. Она живет в каменном замке, стены которого ощетинились пушками. У нее хватило сил, чтобы построить этот замок, но не хватило сил, чтобы умереть по-настоящему. И Дмитрий ничего не знает…
        Ничего, она ему все расскажет. Как же не хочется! Как же хочется навсегда остаться в этой светлой спальне в объятьях этого мужчины, но это будет нечестно!
        - Габи… - Он коснулся губами ее руки. Губы были сухие и горячие, словно бы это не ее, а его мучила жажда. - Габи, ты вернулась.
        Она вернулась, но ненадолго. Ей скоро уходить.
        - Дмитрий… - ее голос - все то же воронье карканье. Это из-за чувства вины и из-за жажды. - Дмитрий, я должна тебе сказать…
        Где сил взять, чтобы сказать? Чтобы выдержать его взгляд и решиться на правду?
        - Он знает, детка. - Нянюшка умеет двигаться бесшумно и появляться, словно бы из ниоткуда. Нянюшка смотрит на нее из-за плеча Дмитрия, и во взгляде ее смешаны радость и жалость. - Я ему все рассказала.
        И это «все» не оставляет даже тени сомнений - да, она рассказала, облегчила Габи задачу. Понять бы еще, почему она здесь, в чужом доме. Нет, понять бы, почему Дмитрий все еще здесь! Почему во взгляде его нет ненависти и брезгливости? Если бы была жалость, она бы поняла, но и жалости нет. А что есть, в то невозможно поверить. Хоть и очень хочется.
        - Она еще слишком слаба, хозяин. - Значит, Дмитрий теперь для нянюшки хозяин. Дмитрий, а не дед. Про деда она спросит потом, когда развеется туман, который выныривает из нянюшкиного передника, карабкается по простыням, с кошачьим урчанием устраивается у Габи на груди. - Ей нужен отдых. И тебе тоже. Пей!
        В руках у нянюшки кубок. И Дмитрий принимает его послушно, как маленький мальчик. Одной рукой берет кубок, а второй сжимает ладонь Габи. Это хорошо. Ей спокойнее, когда он рядом, когда его рука… Туман перестает урчать и накрывает с головой, как пуховое одеяло, не позволяя додумать мысль до конца.

* * *
        Таню разбудил звук. Странный, невыносимый, вышибающий из головы все мысли, а из тела душу, вымораживающий. Она открыла глаза, затаила дыхание, прислушиваясь. Нет, не звук, но что-то близкое, что-то, что воспринимается не ухом, а костями, словно, вибрация… И от вибрации этой больно, но, кажется, к ней можно привыкнуть. А еще нужно понять, что это, откуда?
        В темноте на соседней кровати завозились, Таня едва не вскрикнула от неожиданности, но почти мгновенно поняла, что это Настя - странная, равнодушно-спокойная девочка, которая за весь прошедший день не перекинулась с ней и парой фраз. Впрочем, о чем она? С ней не разговаривали. Ее игнорировали. Все! Все до единого!
        А Настя уже вставала с кровати. В белом потоке льющегося из окна лунного света ее фигура казалась черной, словно вырезанной из картона. И двигалась она, будто была сделана из картона - какими-то неуклюжими рывками. Она не оделась. Она даже не обулась! Как была, в ночной сорочке и босая, направилась к двери. Может, в туалет? Здесь, в домике для прислуги, когда-то имелись туалетная и ванная комнаты, но сейчас они были завалены всяким хламом. Да, наверное, так и есть: Настя вышла во двор по нужде, и Таня зря испугалась. Тем более эта… вибрация прекратилась. А может, ее и не было? Может, примерещилось со сна? Или из-за сотрясения? Потому и голова болит, потому и чудится всякое.
        Таня закрыла глаза, попыталась выровнять сбившееся дыхание. Точно - сотрясение. Это больно и неприятно, но в этом нет ничего особенного. Ничего такого, из-за чего сердцу хочется выпрыгнуть из груди. А ведь ему хочется! Словно она не молодая девчонка, а столетняя старушка, дряхлая и беспомощная. И спать хочется. А раз хочется, так и не нужно противиться. Утром рано вставать, Соня сказала, что в половине шестого. Хоть бы немного поспать до рассвета, хоть бы попытаться…
        Во второй раз Таню разбудил тихий скрежет дверных петель. Наверное, вернулась с улицы Настя, а это значит, что уснуть Таня не успела, просто задремала на несколько минут. Заскрипели половицы под чьими-то крадущимися шагами. Почему крадущимися, Татьяна не поняла, просто ей так показалось. Сейчас бы уснуть окончательно, проспать до самого утра, но сон как рукой сняло. За вошедшей в комнату тенью Таня следила сквозь занавесь из ресниц. Настя. Точно Настя! А кого она ожидала увидеть посреди ночи? Да кого угодно! Хоть бы даже ту немецкую ведьму, что пыталась рыться у нее в голове! Но это была не ведьма, а Настя. Вот только она не спешила вернуться в теплую постель, замерла посреди комнаты, прямо в проходе между кроватями. Замерла, склонила голову к плечу, будто прислушиваясь к чему-то. Таня тоже прислушалась, но того странного звука, что разбудил ее в первый раз, не услышала. А Настя постояла вот так, в полной неподвижности, еще несколько минут, и направилась к кровати. Только не к своей, а к Сониной. Соня спала крепко, даже со своего места, Таня слышала ее глубокое дыхание. Сонино слышала, а Настино
нет…
        Сон ушел окончательно, сердце подскочило и затрепыхалось где-то в горле. Было во всем происходящем что-то неправильное, что-то странное. Если не сказать, страшное. Достаточно просмотреть на босые Настины ноги… Босые, перепачканные в земле. Это летом, наверное, можно выйти во двор и босиком, но сейчас конец марта и в лощине еще местами лежит снег. Как же по нему босиком?..
        Захотелось Настю окликнуть, но в самый последний момент Таня передумала. Вспомнила вдруг про лунатизм. Может быть, дело как раз в нем? Может, поэтому Настя и во двор выходит босая, и ведет себя так странно, потому что спит, не осознает, что делает? Когда-то еще от бедной Зоси Таня слышала, что лунатиков во время их ночных прогулок ни в коем случае нельзя окликать и тревожить, потому что от внезапного пробуждения они могут очень сильно испугаться и сделаться блаженными. Так говорила Зося - про блаженных. Поэтому Таня окликать Настю не стала, но на кровати села и даже ноги спустила на пол. По ногам тут же потянуло холодом. Кажется, входная дверь так и осталась открыта.
        А Настя с каким-то странным не то всхлипом, не то стоном встала на колени перед Сониной кроватью. Теперь Таня отчетливо видела ее черные от земли пятки и выпирающие из-под рубашки острые лопатки. Они, словно крылья, разошлись в стороны, когда Настя подняла вверх болезненно худые руки. Сначала подняла, а потом вцепилась - именно вцепилась! - в край Сониной кровати. О том, что лунатик может во сне навредить сам себе, Зося тоже рассказывала. А как насчет того, что он может навредить кому-то другому? Не нарочно - нечаянно.
        Таня встала, поежилась от холода, сделала осторожный шаг, стараясь ступать так, чтобы не скрипнула ни одна половица. Каким-то шестым чувством она знала, куда нужно ступать. Шаг, еще шаг - и вот она уже за спиной у склонившейся над спящей Соней фигурой, и вот она может заглянуть ей через плечо…
        Тонкие пальцы, словно белые пауки, шарят по краю матраса, перебираются на одеяло, тянут его вниз, с Сони, которая укрыта одеялом почти с головой. Вот уже видна ее светлая макушка, вот ухо и кончик носа, вот шея и ключица… Таня застыла, завороженно наблюдая за этим медленным и бесшумным скольжением. В чувство ее снова привел то ли вздох, то ли всхлип. Скорее всхлип, или даже причмокивание, по-звериному голодное урчание. Настя всем телом подалась вперед, ее собственная шея, казалось, вытянулась, удлинилась до несвойственных нормальному человеку размеров. Настя тянулась к Соне, словно хотела ее поцеловать. Вот только не поцеловать… Откуда взялась эта странная, страшная даже уверенность, Таня не знала. И что делать, не знала тоже. Поэтому осторожно положила ладонь на Настино плечо.
        Настя замерла, а потом развернулась с такой стремительностью, что Таня испуганно отшатнулась, больно ударившись ногой о край кровати. Отшатнулась бы и дальше, если бы было куда отступать, потому что слепыми бельмами глаз на нее смотрела не Настя и, кажется, даже не человек… Это… существо нервно дергало худыми плечами, белые губы его растянулись, словно в попытке улыбнуться, но получилась не улыбка, а оскал. Существо сделало шаг к Тане - маленький неуверенный шажок. От недавней стремительности не осталось и следа. Бледный свет луны коснулся белого, как мел, лица, и Таня поняла сразу две вещи. Во-первых, это все еще Настя, а не жуткое существо. Во-вторых, она в самом деле спит, а глаза у нее такие жуткие, потому что видны только белки. Было еще и третье. Таня не боялась! То есть, сначала испугалась до полусмерти, а вот сейчас не боялась ни капли. Наоборот, ей казалось, что это Настя ее боится. Может быть, в этот самый момент она видела какой-то особенно страшный сон, потому что черты ее лица исказил ужас, рот широко раскрылся, превращаясь в черную дыру. Еще мгновение - и Настя закричит, переполошит
всех в доме. Переполошит и напугает.
        - Тихо… - Таня сжала холодную руку, которая тянулась к ней. Сжала крепко, обеими ладонями, повторила шепотом: - Все хорошо. Давай спать.
        И медленно пятясь, потянула Настю прочь от Сониной кровати. Та шла послушно, но как-то неуклюже, словно во сне. Впрочем, она и была во сне! В этом больше не было никакого сомнения! И глаза ее, до этого белые, страшные, сейчас казались обыкновенными. Только невидящими.
        Так они и дошли до расстеленной кровати: Таня пятясь, Настя наступая.
        - Ложись. - Таня легонько толкнула ее в плечо, заставляя сначала сесть, а потом и лечь. - Видишь, все хорошо. Ложись.
        Легла Настя так же послушно, как и шла. Легла, закрыла глаза. Наверное, заснула. Теперь уже по-настоящему.
        Она лежала на кровати солдатиком: ноги вместе, руки по швам. Худеньким, грязным, замерзшим солдатиком, который вел какой-то только ему одному видимый бой. Таня потянула за одеяло, укрывая им Настю до самого подбородка, заправляя под одеяло выскользнувшую руку. На руке, на внутренней поверхности запястья, что-то чернело, словно запекшаяся кровь. Наверное, во время своей ночной прогулки Настя где-то поранилась, но кровь больше не течет, и это хорошо.
        Постояв немного в раздумьях, Таня на цыпочках вышла из спальни. Так и есть - входная дверь открыта, и от порога к комнате идет цепочка грязных следов. Следы нужно стереть, чтобы утром ни у кого не возникло ненужных вопросов. А ей уже все равно, до утра ей теперь точно не заснуть.
        Лежащей у порога тряпкой, Таня протерла пол, осторожно, стараясь не шуметь, подбросила несколько полешек в печку, поправила одеяло на спящей Соне и вернулась в свою кровать. Сон не шел, а в голове роились тысячи мыслей. Одна страшнее другой. Все время хотелось проверить, как там Настя, а еще как там Соня. Просто так, на всякий случай. Но она не стала, слышала ровное дыхание каждой спящей девочки. Каждой - это значит и Насти тоже. Просто тогда от страха ей показалось всякое. Так ведь бывает. А бывает так, что в твоей голове пытается копаться мерзкая старуха? Шарит, перетряхивает твои воспоминания, что-то ищет? А бывает так, что можно ударить человека не в реальной жизни, а в придуманной? Ударить, сделать больно? У нее, похоже, получилось. Вчерашним днем она многое про себя узнала. Она узнала, а бабушка, похоже, даже не удивилась этим ее внезапным способностям. Интересно, почему?

* * *
        В колени что-то ткнулось с настойчивой решительностью. Ткнулось и заскулило. Габи… - нет, не Габи, а Ольга! - встрепенулась, открыла глаза. И как только открыла, так сразу и потеряла ту тонкую иллюзорную нить, которая связывала ее с незнакомой венгерской девочкой с диковинным именем Габриэла. Оборвалась нить, а такое чувство, что резанули по живому, в самый ответственный, самый важный момент! Еще немного - и она узнала бы что-то важное, выловила бы из чужих воспоминаний, как сама Габи выловила из пруда рыбку. Думать о том, для чего выловила, не хотелось. Да и не о том сейчас нужно думать. Сейчас нужно решить, что у ее ног делает Фобос, почему заглядывает преданно в глаза, чего хочет?
        - Тебе чего? - спросила Ольга, отталкивая от себя острую собачью морду.
        Она отталкивала, а пальцы помнили другие прикосновения. Шерсть под пальцами жесткая и колкая, как щетина вепря. Когда-то в детстве дед разрешил ей погладить убитого на охоте кабана. Те же самые ощущения. Почти… Ощущение те же, вот только воспоминания снова не ее, а венгерской девочки. Это она гладила по крупной голове неведомого зверя. Это его шерсть, точно проволока, колола ей ладони. Не того ли зверя, чей ошейник хранится в сундуке бабы Гарпины?
        Фобос заскулил, упал на брюхо. Убираться он не собирался, внимательно следил за Ольгой.
        - Помешал, - сказала она устало. - Ты помешал мне.
        Фобос снова заскулил, а Ольга вдруг подумала, что псы фон Клейста не гуляют без хозяев. Или теперь уже гуляют? Рыщут по территории поместья, охраняют. Охранять могут и самые обычные псы, а не эти, натасканные и беспощадные. Эта троица - Фобос, Деймос и Гармония - дьявольская элита, а не простые сторожевые псы. Значит, кто-то из фон Клейстов где-то поблизости. Интересно, сколько времени прошло с того момента, как она присела на холодную мраморную скамью и закрыла глаза? Интересно, докопалась бы она до сути, если бы ей не помешал этот пес? Думать об этом сейчас бессмысленно, нужно уходить из оранжереи. Уходить так, чтобы ее никто не заметил. Но сначала надо проверить детей, узнать все ли в порядке с Танюшкой и остальными.
        Ольга встала со скамейки, легко, по-кошачьи потянулась. Раньше любое движение приносило ей боль, а здесь, в Гремучем ручье, чувствовала она себя все лучше и лучше. И голос лощины, который многих если не пугал, то уж точно раздражал, казался ей тихой колыбельной. Особенно сильным этот голос становился именно в оранжерее, теперь Ольга знала это наверняка.
        Из оранжереи она вышла со всеми предосторожностями, стараясь не вступать в серебристые столбы лунного света, стараясь держаться темноты. И темнота принимала ее за свою, прятала и укрывала от посторонних взглядов. Ее прятала, а вот крадущуюся в отдалении тень не скрывала. Фобос, который неотступно следовал за Ольгой, застыл, а потом стрелой бросился вперед, наперерез тени. Это только сначала казалось, что пес готовится напасть, но почти тут же Ольга поняла, что он просто увидел хозяйку. Да, да, не фон Клейст вышел на ночную прогулку, а фрау Ирма. На прогулку или на охоту?
        Ольга спряталась за старый вяз, прижалась спиной к его шершавому стволу, затаилась.
        - Вот ты где, непослушный мальчик! - донесся до нее тихий шепот. - К ноге. Я сказала, к ноге, Фобос!
        Пес, который нарезал вокруг старухи беспокойные круги, замер, послушно уселся у ее ног. Вот только смотрел он не на хозяйку, а на прячущуюся в темноте Ольгу. Если и старуха посмотрит…
        Но старуха была занята другим. Легонько коснувшись собачьей холки, она направилась в глубь парка. Ольга поспешила следом. Очень уж неспокойно было на душе, чтобы позволить этой карге остаться без присмотра. Недоброе предчувствие не обмануло: фрау Ирма остановилась поблизости от домика для прислуги. Остановилась, вытянула шею, словно прислушиваясь, а потом издала звук, который не в состоянии издать человеческое горло, и который не в силах воспринять человеческое ухо. Этот звук воспринимали кости. Кости и зубы, а еще мышцы и связки. Так, наверное, мог бы звучать голос лощины, если бы его усилили в разы. Нет, с голосом лощины эти… вибрации были схожи разве что силой воздействия на живых существ. Фобос заскулил, распластался на земле, принялся тереть передними лапами морду и уши. Ольге тоже хотелось зажать уши руками, но она себя пересилила. Нет, она не станет поддаваться темной магии этого звука. Тем более, однажды она его уже слышала… Не только слышала, но и видела последствия. Видела, но не смогла ничего изменить. Сейчас все будет по-другому. Сейчас она знает, на что способна фрау Ирма. По крайней
мере, догадывается.
        А старуха стояла, не шевелясь, глядя на темные окна домика для прислуги, выжидая. Очень скоро стало понятно, чего она ждет. Кого ждет! Тихо скрипнула входная дверь, выпуская наружу тонкую белую фигурку. Это была Настя, девочка, которая сменила бедную Лизу на посту личной служанки фрау Ирмы. Или не только служанки?
        Настя двигалась медленно. Осторожно ступала по припорошенной инеем земле босыми ногами, смотрела прямо перед собой широко распахнутыми глазами. Настя шла прямо к старухе, и та, тянула к ней руки, словно для объятий. Вот только не верила Ольга в объятья. Видела, что стало с Лизой. Видела, но до конца принять, кажется, так и не смогла. И сейчас стояла, зачарованно наблюдая, как старуха почти с нежностью берет Настю за руку, как запрокидывает к звездному небу белое лицо и улыбается чудовищной, нечеловеческой какой-то улыбкой, а потом быстрым, теперь уже точно нечеловеческим движением, впивается зубами в Настино запястье, урчит и причмокивает по-звериному, а зверь у ее ног испуганно скулит и отползает подальше от существа, в которое превратилась его хозяйка. А Настя стоит послушная и безучастная к происходящему. Кажется, она не чувствует боли. Скорее всего, она вообще ничего не чувствует, одурманенная зовом, отравленная горьким ядом чужой всепоглощающей жажды. Сейчас она отравлена и одурманена, а потом она станет мертвой, как бедная Лиза. Или станет не-живой, как бедная Зося. Если не остановить эту
нежить прямо сейчас!
        Она бы остановила! Коршуном кинулась бы на сумасшедшую старуху, отбила девочку. Если бы ей не помешали. Кто-то крепко схватил ее за шею, зажал рот рукой, потащил прочь от домика для прислуги, зло зашептал на ухо:
        - Тихо! Вы погубите нас всех, тетя Оля!
        Погубит? А может, наоборот спасет хоть одну невинную душу? И как он вообще смеет ей указывать?!
        - Тут кругом эти чертовы псы! Я диву даюсь, что они вас еще не учуяли!
        Один учуял, но напасть не посмеет. На нее не посмеет, а как насчет Григория, безрассудного Грини, которому она обещала помочь, и который сейчас пытается помочь ей? Как умеет, так и пытается.
        - Я уберу руку, только без глупостей. Хорошо? - Голос его был едва слышен. - Кивните, если поняли.
        Она кивнула, и почти сразу же хватка ослабла, и в легкие ворвался морозный ночной воздух, а тело от шеи до ключицы пронзила острая боль. Это открылась уже почти зажившая рана. Открылась и закровоточила.
        - Мне нужно туда, - сказала Ольга, отталкивая от себя Григория, ощупывая рукой рану. - Нужно что-то сделать.
        - Вам не нужно. - Григорий был хмур и мрачен, из внутреннего кармана пальто он вытащил кухонный нож. Вам не надо, я разберусь сам.
        И столько отчаянной решимости было в его голосе, что Ольга поняла - разберется! Он разберется со старухой, а потом фон Клейст разберется сначала с ребятами, а потом и с сельчанами. Она уже видела, как полыхают дома в Видове, а на виселицах бьются в агонии тела. Так случится и в этот раз. И пощады не будет никому.
        - Стой! - Ольга схватила Григория за лацкан пальто окровавленной рукой. - Так нельзя! Не бери грех на душу, Гринечка! Мы что-нибудь придумаем!
        - Это она. - Григорий смотрел Ольге в лицо, и в глазах его полыхала ярость. И в глазах, и в душе. - Это она угробила тех девчушек, тетя Оля. Я справлюсь. Сначала псину, потом ее…
        - А потом фон Клейст сожжет всю округу! - отрезала Ольга. Она помолчала мгновение, собираясь с мыслями, и заговорила быстро и решительно: - Нельзя ее сейчас убивать, Григорий. Если брать… если разбираться, то сразу с обоими. Но мы не готовы, не сумеем сейчас. Нужно время и силы.
        - Я сильный. - Григорий все еще яростно мотал головой, отвергая доводы Ольги, но уже прислушивался к ее словам.
        - Там другие силы нужны. Другие! Понимаешь ты меня?
        - Как у вас? - Он вдруг понял, даже головой мотать перестал, снова уставился Ольге в глаза. - Вы ж не простая учительница, тетя Оля?! Я теперь это точно знаю. И тварь та лесная вас только порвала, но не убила. Так кто вы на самом деле, ну не ведьма же? Что вы такое?!
        Вот он и сказал то, что думал все это время…
        - Хотела бы я знать. - Ольга смотрела поверх его плеча, прислушивалась к тишине. Тот звук - или зов - прекратился. Она не слышала ровным счетом ничего.
        - Но вы не такая, как они?
        - Ты спрашиваешь, не упырь ли я, не кровопийца? - Ольга перевела взгляд на свою окровавленную ладонь. Григорий тоже заметил кровь, со свистом втянул в себя воздух, но не отшатнулся как тогда, в сарае. - Я не как они, - сказала, как отрезала, а потом добавила: - Я иду туда, а ты держись рядом. Собак я остановлю, но ты не суйся без лишней надобности. Понял?
        Григорий нехотя кивнул.
        Обратно к домику для прислуги они шли быстро, но осторожно, внимательно оглядываясь по сторонам. Шли-шли да только опоздали: на дорожке никого не было.
        - Куда они подевались?! - Григорий вертел головой, в темноте пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. - Она девочку с собой забрала?
        - Нет. - Ольга покачала головой. - Она не держала их у себя подолгу. В прошлый раз Лиза вышла от нее живой…
        - В прошлый раз? Вы с самого начала знали, что это она?! - Григорий смотрел на нее почти с ненавистью. - Вы знали, что эта гадина сосет кровь из детей, и молчали?!
        - Не ори. - Ольга коснулась его руки, и он руку эту брезгливо отдернул. - Я не знала, я начала догадываться только недавно. А сейчас не мешай, мне нужно убедиться, что с остальным все в порядке.
        Сказала и направилась к домику для прислуги, прямо вдоль цепочки из следов. Цепочек было две: одна туда, другая обратно. Значит, Настя вернулась-таки в дом. Значит, старуха отпустила ее живой. Вот и дверь не заперта, но заходить внутрь Ольга не стала, обошла дом по периметру, через окно заглянула в комнату девочек. Увидеть успела немного, но достаточно для того, чтобы задохнуться от паники.
        Две девичьи фигурки в лунном свете. Настя наступает, Танюшка отступает. Нет, не так! Танюшка отступает и тянет за собой Настю. Она тянет, а Настя послушно идет. Идет, доходит до постели, ложится, и Танюшка укрывает ее одеялом.
        Ольга отступила в темноту в тот самый момент, когда ее внучка посмотрела в окно. Почувствовала? Испугалась? Нет, Танюшка не выглядела напуганной, скорее, озабоченной. Вот она набросила на плечи пальтишко и вышла в сени, вот проверила, заперта ли дверь, и закрыла ее теперь уже на засов. В спальню она вернулась только спустя несколько минут, постояла в нерешительности посреди комнаты и легла в постель.
        - Что там? - послышался за спиной тихий шепот. Ольга даже не вздрогнула.
        - Настя вернулась домой. Кажется, они легли спать.
        - Живая вернулась?
        В другое время это уточнение показалось бы диким, но сейчас Ольга лишь пожала плечами:
        - Живая. - Хотела добавить «пока», но не стала. Не нужны Григорию лишние тревоги, у него и своих хватает.
        А у нее теперь тревог прибавилось. Нет, она не боялась, что девочка Настя причинит вред Танюшке. Ни при жизни, ни, если уж на то пошло, после смерти. В Танюшке было что-то такое же, что и в ней самой. Что-то, что заставляло упырей если не бояться ее, то уж точно обходить стороной. А Настя еще не упырь. Определенно, не упырь, раз не попыталась ни на кого напасть, как сделала это Зося.
        Ольга и Григорий обошли домик, заглянули в комнату мальчиков. Ольга пересчитала их по головам, как цыплят. Все на месте, даже неугомонный Сева. Как Григорию удалось от него отделаться?
        Наверное, она спросила это вслух, потому что Григорий ответил:
        - Мы с ним осмотрели разрушенную часовню. Сева считает, что где-то там есть тайный ход.
        - Ход куда? - спросила Ольга.
        - В лабораторию фон Клейста. Мы слышали, как они со старухой говорили про лабораторию. А Сева вспомнил кое-что про часовню.
        - И что?
        - Ничего. - В голосе Григория послышалась горечь. - Ночью там нечего делать - слишком темно.
        - Значит, нужно поискать ход днем.
        - Я думаю, Митяй где-то там. - Григорий поднял воротник пальто. - Я почти уверен.
        А Ольга думала, почему он ушел из часовни, почему не остался там верным псом дожидаться утра?
        - Спугнули. - Григорий снова прочел ее немой вопрос. - Патруль с собаками. Не этими черными тварями, а другими, попроще. Они нас почуяли. Наверное, нам с пацаном повезло, что солдаты не спустили собак с поводков.
        - Ты ему рассказал?
        - Севе? А что я мог ему рассказать, тетя Оля? Как о таком расскажешь?
        - И что ты сказал?
        - Как есть, только без этих… мистических штук. Что сына моего фон Клейст похитил ради каких-то страшных экспериментов, что жену мою убил.
        - А про девочек что сказал? Как объяснил?
        - Сказал, старуха убила. Ради забавы.
        - Он поверил?
        - Не знаю. Я ему велел домой идти. Специально проследил, чтобы дошел, а не к часовне вернулся.
        - Он пытался. - Ольга усмехнулась. Ей казалось, что мальчика Севу она знает очень хорошо, как знала любого из своих учеников.
        - Пытался. Пришлось накостылять. Сначала накостылять, а потом пообещать, что возьму его в дело. В дело! Представляете, тетя Оля?! Этого семнадцатилетнего щенка!
        - Я представляю, Гриня. У меня Танюшка такая же.
        - А фон Клейст у себя! - Григорий ее словно бы и не слышал. - Я специально проверил, что этот ирод у себя в доме, а не там… - Он замолчал, - не с моим Митяем. - Он вдруг поймал Ольгу за рукав, заговорил торопливой скороговоркой: - А вы узнали что-нибудь, тетя Оля? Ну, про Митяя моего. Про вот это вот все… - Он взмахнул свободной рукой. - Мне показалось, что вы можете узнать. Что только вы одна и можете хоть что-нибудь сделать.
        Что Ольге ему ответить? Что она, точно так же, как и он сам, бродит словно наощупь в темноте? Что баба Гарпина не оставила ей ничего, кроме намеков, хоть и обещала, что память вернется.
        - Мне нужно время, - сказала Ольга.
        - Много?
        - Не знаю. Зыбко все, непонятно.
        - Но вы пытаетесь разобраться?
        - Каждую секунду, Григорий. Каждую свободную секунду. И я тебе помогу, как обещала, только сейчас нам нужно разойтись. Хоть немного передремать перед рассветом. Завтра много дел, а я слаба.
        Не слаба, далеко не так слаба, как всего неделю назад. И сил прибавляется с каждым часом. Интересно, где в Гремучем ручье тот источник, из которого она черпает эти силы? Быть может, если его отыскать…
        - Ваша правда, тетя Оля. - Григорий не стал спорить. Задумал еще одну вылазку, или решил прислушаться к голосу здравого смысла?
        …Как бы то ни было, а отдохнуть этой ночью им было не суждено. Ольга почувствовала это первая, потянула замешкавшегося Григория за рукав в густую тень дома, прижала палец к губам. Молчи. Что бы ни случилось, молчи!
        А случились псы. Гармония и Деймос выступили из темноты молчаливыми черными призраками. Григорий напрягся, рука его потянулась в карман пальто.
        - Не вмешивайся, - сказала Ольга едва слышно. - Я сама.
        Сейчас главное, чтобы твари не подали голос, чтобы не зарычали и не заскулили, не привлекли к ним внимание своего хозяина. Кто из них главный: Гармония или Деймос? С кем нужно договариваться?
        Гармония! Определенно, она! Потому что только она всегда рядом с фон Клейстом и почти никогда со старухой.
        Гармония скалилась и смотрела. Слава богу, пока молча, даже нерешительно. А ей, Ольге, мешкать никак нельзя, нужно действовать!
        Как это получилось, она и сама не поняла. Видать, и у псов есть в душе какая-то петелька, за которую можно потянуть. Ольга нащупала эту петельку, осторожно потянула. А ведь могла дернуть с такой силой, что свернула бы собаке шею. Теперь она четко чувствовала в себе эту силу. Но нельзя, псы должны вернуться к хозяину.
        Они и вернулись, сначала попятились от них с Григорием, а потом развернулись и рысью бросились прочь.
        - Гармония! - Голос фон Клейста звучал совсем близко. Или это просто темнота и тишина так искажали звуки? - Гармония, что там, девочка моя?
        Рядом с Ольгой выдохнул Григорий, вытер выступившую на лбу испарину, но с места не сдвинулся, ждал Ольгиного приказа. А она закрыла глаза, чтобы лучше слышать. Ей важно понять, как далеко от них фон Клейст и куда направляется.
        На самом деле неблизко, метрах в десяти. Стоит на дорожке, нетерпеливым жестом похлопывая по ладони кожаными перчатками. И псы уже возле него. А значит, можно продолжать свой путь.
        Фон Клейст двигался не к дому и не к воротам, быстрым шагом он шел в глубь парка. Кто бы сомневался, что Григорий рванет следом! Кто бы сомневался, что Ольга не позволит ему наделать глупостей!
        Так они и шли: фон Клейст впереди, а они едва ли не ползком следом. Григорий надеялся. Ольга понимала, о чем он сейчас думает. О ком думает. Но фон Клейст прошел сначала мимо оранжереи, потом мимо разрушенной часовни. Водонапорную башню он тоже оставил без внимания, шагнул к живой изгороди из орешника и тут же пропал из виду.
        - Погоди, - шепнула Ольга, хватая Григория за рукав.
        - Уйдет, - прошипел тот, но вырваться не попытался.
        - Догоним. Нельзя рисковать.
        Они выждали добрых пять минут. Все это время Григорий не находил себе места, но Ольга была непреклонна.
        - Идем! - велела она наконец и первой нырнула в едва заметный просвет между ветвями орешника.
        Теперь они были где-то совсем близко от наружного периметра усадьбы. Если бы не темнота, наверняка уже увидели бы кирпичную стену.
        - Где он? - В голосе Григория была ярость пополам с растерянностью. - Где его теперь искать?!
        - Найдем, - уверенно сказала Ольга и поманила его за собой.
        Она сама не понимала, как взяла след. Но, подобно остромордой Гармонии, Ольга его взяла и не собиралась упускать. След остро пах кровью. Такой не потеряешь даже при желании. Вот только как потом отдышаться, как забыть этот запах? Потом и станет решать, а пока вперед!
        Эту едва заметную железную калитку в кирпичной стене первой заметил Григорий. Двери - это по его части. Особенно запертые. Ни говоря ни слова, он вытащил из кармана связку отмычек. Возился недолго, управился за полминуты. Калитка открылась бесшумно, точно так же, как дверь, ведущая в башню. Фон Клейсты озаботились и тишиной, и безопасностью. А еще запасными выходами из усадьбы. Чтобы никто не видел, чтобы никто даже не догадался.
        С той стороны начиналась лощина. Не окультуренная, уже не похожая на одичавший парк, в самом своем настоящем диком естестве, с высокими вековыми деревьями, с густым подлеском, который пронизывали тропы. И человечьи, и звериные.
        Теперь след взял Григорий. Самый обыкновенный след от армейского сапога. И два собачьих рядом.
        - Куда он? - спросил Григорий, разминая в пальцах ком перемешанной с ледяной крошкой земли.
        - На охоту.
        Ольга сначала сказала, а потом подумала, насколько она сейчас близка к правде. Если охотничьи угодья фрау Ирмы ограничивались пределами усадьбы, то сам фон Клейст предпочитал ни в чем себя не ограничивать. Наверное, вот точно так он и поймал балбеса Митяя, сначала затравил псами, а потом просто… загипнотизировал. А как по-другому назвать то, что он делал с людьми?
        Наверное, Григорий подумал о том же, потому что зло, с присвистом, вздохнул.
        - Он говорил старухе, что она неосторожна, - прошептал срывающимся шепотом. - Что безрассудно тратит ресурсы. Какие ресурсы она тратит, тетя Оля?
        - Ты знаешь, какие. Видел своими глазами. Вот только сдается мне, сегодня фон Клейст вышел не на обычную охоту.
        Ольга говорила, а сама прислушивалась. Что-то менялось в сонном мире Гремучей лощины прямо сейчас, в эту самую минуту. Замолчали ночные птицы и отдаленное журчание незамерзающего ручья словно бы сделалось тише.
        - Гриня, твой пистолет спрятан далеко? - спросила она, уже понимая, что далеко. Наверняка, где-то у противоположной стены.
        - У меня с собой нож. Только на него и надежда. На него и на ваши, тетя Оля, способности. - В голосе Григория послышалась горькая усмешка. Не особо-то он и верил в ее способности. Да и чего удивляться, если она и сама не верит? - Или, если хотите, возвращайтесь обратно в усадьбу, а я дальше сам.
        - Дальше тебя порвут псы, - отрезала она. - С двумя сразу тебе не справиться, а при мне они не посмеют. Поэтому держись меня, не отходи далеко, от греха подальше.
        А лощина затаилась, кажется, теперь она притворялась мертвой. И голос ее упал до едва различимого шепота.
        - Это… существо где-то близко, - сказала Ольга, ощупывая рану. Рана снова кровоточила и саднила, как место вырванного зуба.
        Вдруг Ольге подумалось, что существо их учует. Надо лишь остановиться и подождать, но Григорий не хотел ждать, Григорий рвался в бой. А когда вдалеке раздался слабый крик, сорвался.
        Какое там «держись рядом»! Какая там осторожность! Григорий поступал сейчас безрассудно, почти так же безрассудно, как и сама Ольга.
        Сначала она за ним едва поспевала, а потом и вовсе потеряла из виду. Дурень! Глупый безрассудный мальчишка! Что ему почудилось в этом крике? Решил, что там, впереди, его Митяй? По голосу не понять. Не понять даже, мужской он или женский. А может, это и вовсе какая-то ночная птица. Но страх за родного ребенка может свести с ума. Ольге ли этого не знать?!
        Сначала она слепо металась в темноте, натыкаясь на ветки, спотыкаясь о корни, а потом взяла себя в руки. Нужно остановиться! Остановиться, отдышаться, прислушаться к голосу лощины.
        Лощина долго не отвечала. Ольга уже подумала, что это несусветная глупость - верить в такие вещи, но вскоре услышала сразу несколько голосов. Первый был тревожный. Это лощина предупреждала ее о грозящей опасности. Второй… Второй не голос, а тихий и яростный стон. Третий… Третий не голос, а жадный вздох. Прямо за ее спиной!
        Она обернулась с невероятной стремительностью. Обернулась и лицом к лицу столкнулась с существом…
        Оно было высокое, но не огромное. Чуть выше человека. Впрочем, оно и было человеком. Наверное. Когда-то очень давно. А сейчас от его одежды остались лишь грязные лохмотья, сквозь которые просвечивало белое жилистое тело. Оно было бы человеком, если бы не глаза, в которых полыхал красный дьявольский огонь. Если бы не острозубый оскал и смрадный запах разложения, от него исходящий. Это оно, это существо, напало на Ольгу несколько ночей назад, это оно превратило в упыря сначала бедную Зосю, а потом и Гюнтера. И сейчас оно смотрело на нее со смесью удивления, голода и, кажется, страха. Кого боялось это существо? Ее, старую женщину, чудом оставшуюся в живых после недавних нападений? В первый раз Ольге просто повезло. Во второй ее спас Григорий. А что сейчас? Кто спасет ее на сей раз?
        Никто! И смерть ее близка, урчит по-звериному, покачивается из стороны в сторону, тянет длинную шею, когтистые руки. Да, такими когтями можно разодрать дубовую крышку не то ящика, не то гроба. А такими зубами запросто можно порвать горло. И приближающейся смерти Ольга не боялась - она боялась того, что сама может стать такой же, как Зося или Гюнтер.
        «Ты не должна их бояться, Олька. Тебе они навредить не смогут!» - сердитый голос бабы Гарпины послышался в голове в тот самый момент, как существо сначала больно сжало когтями Ольгино плечо, потянулось, принюхиваясь, а потом с воплем не то боли, не то отвращения отшвырнуло ее от себя. Отшвырнуло с такой силой, что Ольга не удержалась на ногах, кубарем покатилась вниз в неглубокий, засыпанный прелыми листьями овражек.
        «Третьим разом - добрым часом, - снова заговорила в голове баба Гарпина. - А ежели не угомонятся, ежели спаса никакого от них не будет, так придется будить темного пса. Две головы у него еще осталось, Олька, а сила страшная! Ты смотри, смотри… если не совладаешь с ним, если не поверит, что ты его хозяйка, много бед будет. Ох, много…»
        Темный пес… Это она про кого-то из троицы фон Клейста? Про которого из них? Две головы осталось… Почему две, если было три? Всегда три…
        А вверху что-то происходило. В те мгновения, что Ольга летела в овраг, а потом вела бессмысленный диалог с мертвой бабой Гарпиной, мир в очередной раз изменился. Она услышала сначала яростное рычание, а потом почти сразу же жалобный визг. Вниз по крутому склону оврага скатилось черное собачье тело, упало прямо к Ольгиным ногам. Похожая на сломанную и распотрошенную игрушку Гармония смотрела на нее мертвыми глазами. Вот и нет одной головы у темного пса… Самой умной, самой преданной. Только что ей с того? Через Гармонию Ольга перелезла с холодным равнодушием, а потом с мрачным остервенением принялась карабкаться вверх. Она должна видеть! Должна понимать, что же там происходит!
        На крошечном пятачке посреди вековых деревьев кружили три тени. Две двуногие, одна четвероногая. Фон Клейст, Деймос и тварь. Со стороны кружение это походило на дикий хоровод, в котором только пес казался реальным существом.
        - Ну что же ты, Клаус? - Фон Клейст говорил мягко, даже ласково. - Это же я, братец! Ты не узнаешь меня?
        Братец Клаус… Наверное, любимый братец, коль перевозят его в похожем на гроб ящике, а потом сажают на цепь и кормят мертвечиной. Любимый, а как же иначе?!
        Тварь скалилась и молчала.
        - Ирма по тебе соскучилась, Клаус. - А фон Клейст уже тянулся, нет, не за автоматом, а за висящим на поясе мечом. Мечом! - Пойдем домой, братец. Она ждет тебя. Она ждет. И много-много крови ждет тебя. Свежей, горячей! И не из чашки будешь пить, а как захочешь: горло порвешь - и вся кровь твоя. Хочешь так, Клаус? Ну, скажи, что хочешь!
        Только Клаус не говорил, зыркал красными глазами, и во взгляде его было неверие. Сумасшедший, но не идиот. Тварь бесчувственная, но не безмозглая.
        А Деймос все бросался и бросался ему под ноги. Скоро темный пес лишится еще одной головы.
        - Деймос, прочь! - скомандовал фон Клейст, и пес подчинился, вышел за пределы хоровода, но в любой момент был готов броситься в бой, рвать и убивать за своего хозяина.
        - Ирма плачет каждый день по тебе. Слышишь, Клаус? Твоя любимая младшая сестричка плачет. А я нашел способ тебя спасти!
        Хоровод замедлился. Клаус прислушивался к словам фон Клейста. Понимал ли?
        - Это место особенное, да? Ты же чувствуешь это, братец! - с жаром говорил фон Клейст. Ишь какой: на руках черные перчатки, а сами руки крепко сжимают рукоять меча. Старинного, видимо, родового, с украшенной самоцветами рукоятью. Рукоять эту Ольга видела особенно отчетливо, и кажется, что не в первый раз.
        - Моя болезнь здесь окончательно прошла. На коже не осталось и следа от тех язв. Ты же помнишь, как я мучился, Клаус? Да, каждый из нас чем-то жертвовал. Я этим, Ирма красотой. А ты чем? Ты же был самый старший, самый сильный из нас. Заигрался, Клаус? - Фон Клейст перехватил рукоять поудобнее. - Заигрался, забыл правила рода. Это только сначала кажется, что много крови - это хорошо, что от нее и сила, и острота ума, и приятный хмель. А потом что? Для таких, как мы, Клаус, кровь - хуже наркотика! Может быть, когда-то давным-давно, в старинных легендах предки наши и были сверхлюдьми. Не-людьми были! Но те времена давно канули в лету! - Фон Клейст сорвался на крик. - Да, у нас по-прежнему остались преимущества перед простыми смертными, но мы должны быть предельно осторожными! В малых дозах кровь - наш священный Грааль, а в больших - наша погибель! Ты понимаешь меня, Клаус? Понимаешь, почему я так с тобой поступил? Ты переступил черту! Рано или поздно ты погубил бы не только себя, но и нас с Ирмой. Весь наш род погубил бы. А сколько там осталось того рода? Мы втроем да парочка кузенов. И, заметь, ни у
одного из нас до сих пор нет потомства! Я знаю, ты старался, Клаус. Я знаю каждую из тех несчастных по именам. Своих тоже помню, не сомневайся. Вот только мне хватило терпения, чтобы дождаться, чтобы понять, что эксперимент не удался, а ты… Ты убивал их после первой же ночи.
        - …После третьей. - Этот голос был сиплый, наполовину голос, наполовину звериное рычание.
        - Заговорил, - сказал фон Клейст удовлетворенно. - Вот видишь, братец, в этом удивительном месте к тебе возвращается разум! Сколько лет ты молчал? Не помнишь? А я помню! Двенадцать! Двенадцать лет мы с Ирмой не могли вытянуть из тебя ни слова. Но теперь все самое страшное позади!
        Ольге показалось, что фон Клейст прячет меч обратно в ножны. Вот такая доверчивая и трогательная братская любовь. Все самое страшное позади!
        - Я их подчиняю… - Клаус вытянул вперед руки. Теперь он был похож на отощавшего, облезлого медведя. Все еще смертельно опасного медведя. - Как в той старой книжке… - Слова давались ему с трудом. Двенадцать лет молчания не прошли даром. - Дедова книга в кожаном переплете.
        - Я помню, братец! - Фон Клейст расплылся в мечтательно улыбке. Правая рука его по-прежнему лежала на рукояти меча. И в жесте этом не было никакой расслабленности. - Славные были денечки. Славные сказки нам тогда рассказывали! Только, подожди, ты говоришь, что это не сказки, что книга предков не врала, и мы можем стать теми, кем были рождены? Можем стать сверхлюдьми!
        - Они сначала умирают, а потом возвращаются. - Теперь улыбался Клаус, улыбался, проводил языком по острым клыкам. - И слушаются. Не сразу, но я смогу научить…
        - Что ты сделал, брат? Как у тебя получилось? Мы ведь пробовали дома, ты должен помнить. Еще в молодости, начитавшись книги предков, мы пробовали, но они умирали навсегда. Что изменилось? Что изменилось в тебе сейчас, Клаус?
        Было очевидно, что этот вопрос волнует фон Клейста так сильно, что он готов повременить с казнью. Или даже помиловать любимого братца Клауса.
        - Что изменилось? - Клаус больше не облизывался, он ухмылялся свирепой, саблезубой улыбкой. - Я единственный из нас всех позволил себе быть тем, кто я есть на самом деле. Мы хищники, братец Отто! - в голосе его послышалась ирония. Самая настоящая ирония. Он больше не был безумным существом, в его красных глазах светился разум.
        - Двенадцать лет, Клаус… - напомнил фон Клейст. - Что изменилось за двенадцать лет? Почему именно сейчас?
        - Место… - Клаус смотрел поверх его плеча, и Ольга была почти уверена, что смотрит от на нее. Видит, чувствует, ждет. Или приглашает присоединиться к этой странной игре? - Место особенное. Слышишь зов? Уверен, Ирма его слышит. Ирма всегда чувствовала все тоньше и острее. Она лучшая из нас троих, чтобы ты там ни считал.
        - Что с местом? - В голосе фон Клейста послышалось раздражение пополам с нетерпением.
        - Вспомни черную книгу, Отто. Вспомни, что в ней написано про особенные места? Такие, где солнце не жжется, где проще управиться с нашей жаждой.
        - Думаешь, это оно?
        - Я знаю. - Клаус усмехнулся. Поразительно, с какой скоростью он менялся, как неумолимо быстро обретал и разум, и хватку! - Ты говорил про наш священный Грааль, братец? Так вот я его нашел.
        - Здесь? - Фон Клейст подался вперед.
        - Здесь. - Клаус отступил на шаг. - Ты говоришь, кровь убивает? А я говорю, что одно и то же вещество может быть в равной мере и смертельным ядом, и лекарством.
        - Кровь? Ты хочешь сказать, что наш священный Грааль - это человек? - Фон Клейст явно не верил.
        - Мне так думается… - Теперь уже Клаус сделал шаг вперед, заставляя брата отступить. - Лекарство бывает очень горьким. Иногда от него невыносимо больно. Что ты знаешь о боли, братец?
        - Ничего… - Фон Клейст казался растерянным. - Тебе ли не знать, что такие, как мы, не чувствуют боли! Это одно из преимуществ нашего вида.
        - А я почувствовал! - Лицо Клауса исказила гримаса. - Мне хватило лишь одного глотка… - Он замолчал и, кажется, снова посмотрел на Ольгу. Мог он ее видеть в этой темноте? Или просто чуял? - Кажется, в тот раз я вообще впервые понял, что значит чувствовать. Ты сказал о плюсах, но не сказал о минусах. Таким, как мы, чужды не только обычные человеческие слабости, но и их маленькие радости. Вкус еды, вина, женщин… Ничего этого мы не чувствуем! Только кровь делает нас чуть более живыми, чем мы есть. Чуть более живыми и чуть более безумными. Но эта кровь… - Он мечтательно вздохнул. - Эта кровь обратила все вспять. Она вернула мне разум, братец Отто. Поверь, больше нет нужды держать меня на цепи и кормить объедками с твоего стола. Я знаю, что ты пытался. Может быть, пытаешься даже сейчас найти решение этой маленькой семейной проблемы. Я сам был таким в свое время. Верил, что можно достичь того, что даровано нам по праву рождения, стать тем, кем когда-то были наши далекие предки, минуя этот этап…
        - Называй вещи своими именами, Клаус! - усмехнулся фон Клейст. - Это не просто этап, это сумасшествие! Слишком высока цена! Да, ты стал богом! Научился убивать, воскрешать и повелевать! Но ты стал сумасшедшим богом!
        - Я был сумасшедшим богом, - уточнил Клаус, - до тех пор, пока не повстречал ее… - Он замолчал и снова посмотрел поверх плеча фон Клейста. - Священный Грааль, братец.
        - Ты про погибельную кровь мертворожденных? - В голосе фон Клейста послышалось изумление. - Еще одна семейная сказка.
        - Погибельная кровь. Какое поэтичное название! Да, я про нее, братец.
        - Одного мертворожденного хватало, чтобы уничтожить целый род, - шепотом сказал фон Клейст. - Таких детей убивали прямо в колыбели, не пускали в мир. Ты помнишь историю про сумасшедшую Агату? Уверен, что помнишь, Ирма очень любила ее слушать, заставляла кормилицу рассказывать ее по несколько раз за ночь. Думаешь, Агата стала сумасшедшей потому, что выжила после рождения ребенка?
        - Я знаю эту историю. Можешь не уподобляться старой кормилице. - Клаус покачал головой.
        - Нет, ты знаешь не всю историю. В отличие от меня, ты никогда не интересовался семейными архивами. Агата сошла с ума не потому, что выжила, а потому, что родила двойню. Да-да, наш уважаемый прапрадед был одним из двойни, а второй… Ну, скажи мне, кем оказался второй?
        - Мертворожденным… - В голосе Клауса не было удивления. - Уверен, что он был мертворожденным.
        - Вот именно! Погибельная кровь, прямая угроза роду, как ты понимаешь. Мужу Агаты пришлось убить одного из своих новорожденных детей на глазах у его матери. Мне этого не понять, но говорят, от такого впору сойти с ума. Думается мне, что второму своему сыну он сделал бы большое одолжение, если бы одновременно убил и Агату. Мало радости в том, чтобы знать, что твоя мать сумасшедшая. Вот твоя матушка, Клаус, наверняка была добропорядочной фройляйн, которая, сослужив верную службу роду, тут же отошла в мир иной. Уж наша с Ирмой матушка точно была именно такой! Она подарила отцу сразу двух прекрасных малышей! Правда, я слышал, что рожала она в страшных муках, а умирала в еще больших. Но двойня, Клаус! Наш папенька был страшно собой горд! Виданное ли дело - сразу три наследника! - Фон Клейст расхохотался, но почти сразу же смех его оборвался, и он спросил совершенно другим, серьезным голосом: - Кто это, Клаус? Чья кровь сделала тебя богом?
        - Ты хочешь знать? - Клаус смежил веки, и на долю секунды красные огни его глаз погасли.
        - Это крайне полезный опыт! Конечно, я хочу знать! Ты ведь не убил этого… мертворожденного?
        - Вспоминаем семейные легенды дальше. - Клаус скрестил руки на груди. - Убить мертворожденного сложно. Далеко не у каждого достанет на это решимости.
        - А использовать в своих целях может любой, - сказал фон Клейст шепотом, но Ольга все равно его услышала.
        Параллельно с его шепотом в ее голове сейчас звучал и голос бабы Гарпины. «Тебе, Олька, они навредить не смогут!»
        - Тоже хочешь стать богом, Отто? - Клаус смотрел на брата с ленивым интересом. - Хочешь покорную, на все готовую армию?
        - Это ради блага семьи. Ты только подумай о перспективах! Мы с Ирмой пытались. Я пытался точно, думаю, она тоже. Знаешь, чего мы добились? Здесь особая земля, мы все это чувствуем. И это, и свои прибывающие силы. Но этих сил хватает лишь на создание бесполезных и безмозглых големов. Да, они менялись, да от нашей крови они становились голодными и послушными, но всякий раз их бессмысленное пограничное существование заканчивалось банальной смертью. Мой последний подопытный кажется мне самым перспективным. Он живет уже третьи сутки, но он все равно издохнет, я почти уверен. А ты подумай, брат…
        - Я подумал, - оборвал его Клаус. - С тех пор, как пришел в себя, я лишь тем и занимался, что думал. А еще вспоминал… Часы почти полной неподвижности в узком деревянном ящике…
        - Тебе не было больно, - сказал фон Клейст мягко.
        - Мне было скучно. А еще обидно. Но больше всего меня мучил голод. Тебе ли не знать, что такое голод.
        - Свой я научился контролировать. И если бы ты…
        - Если бы я оставался таким же расчетливым педантом, как ты, я бы никогда не стал…
        - Богом, - закончил за него фон Клейст.
        - И ты в самом деле думаешь, что бог захочет делиться обретенной силой с тем, кто двенадцать лет держал его на цепи, кто обращался с ним хуже, чем со своими псами?!
        - Я виноват перед тобой, брат. - Фон Клейст отступил на шаг. - Но ты должен понимать, что все это я делал ради твоего же блага. Даже в эту богом проклятую страну я попросился ради нас всех. Тут все по-другому. Больше крови, больше надежд. Я знаю, тебе просто нужно время, чтобы подумать, но потом, когда утихнет боль обиды, ты расскажешь мне, где найти этого… человека. Где найти мертворожденного. Ведь расскажешь же, Клаус?
        - Расскажу. - Клаус улыбался задумчивой улыбкой, сейчас он походил на обычного человека. Если бы не кровавый отсвет в глазах…
        - Я знал! Спасибо, брат! - Фон Клейст раскинул в стороны руки и шагнул к Клаусу.
        Какое-то мгновение Ольге казалось, что он хочет заключить брата в объятья, но неуловимо быстрым движением он выхватил меч. Доля секунды - и меч по самую рукоять вошел в грудь Клаусу. Между вторым и третьим ребром, прямо в сердце…
        Так они и стояли друг напротив друга, лицом к лицу. Два брата. Один живой, а второй умирающий, удерживаемый на ногах лишь холодной сталью булатного клинка.
        - Я слишком хорошо тебя знаю, братец. - Белоснежным носовым платком фон Клейст стер стекающую по подбородку Клауса черную струйку крови. - Ты всегда был сам по себе. Тебя на заботили проблемы рода. Ну, признайся сейчас, стоя на пороге смерти! Ты бы никогда не отдал мне свой священный Грааль.
        - Я бы тебя… - В горле у Клауса клокотало, а на губах пузырилась кровавая пена.
        - Ты бы меня убил, я знаю! - Закончил за него фон Клейст. - Возможно, ты бы не тронул Ирму. Все-таки между вами была какая-то особенная связь. Если бы я мог чувствовать, я бы сказал, что мне даже немного обидно. В конце концов, это ведь я ее брат-близнец! Но меня, меня бы ты убил при первой же возможности! Все, не трудись! Я сказал это за тебя, мой дорогой братец.
        Так они и стояли друг напротив друга, и из своего укрытия Ольга видела, как медленно гаснут красные сполохи в глазах Клауса. Когда погас последний, его крупное тело почти бесшумно соскользнуло с меча на холодную землю.
        Еще несколько минут фон Клейст просто стоял неподвижно, а потом скупыми и расчетливыми движениями снял сначала перчатки, потом фуражку и шинель. Все это время он не выпускал меч из рук. Понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, почему он не отложил меч. Ольга отвернулась. Тогда, у виселицы, она не могла не смотреть. Не смотреть, не слушать. А теперь отвернулась, но уши закрывать не стала.
        Голову брату фон Клейст рубил теми же скупыми и выверенным движениями. Сначала голову, а потом и руки-ноги. Может быть, он верил в семейные легенды о мертвых вампирах, а может, ему просто нравилось.
        Мерзкие рубящие-чавкающие звуки прекратились лишь на пару секунд. Этого времени Ольге хватило, чтобы сползти обратно в овраг. А следом полетело что-то мокрое и тяжелое. К ногам ее упала голова. Клаус, которому довелось побыть богом такой малый срок, смотрел на нее с укором. Ольга вцепилась зубами в рукав пальто, зажмурилась и перестала дышать.
        Сколько она так простояла? Может несколько секунд, а может и несколько десятков минут, а когда пришла в себя, в лощине царила мертвая тишина. Фон Клейст ушел. Фон Клейст не стал спускаться в овраг, чтобы поднять наверх тело своей верной Гармонии. Наверное, не захотел пачкать шинель из-за какой-то мертвой псины…
        Из оврага Ольга выбиралась с опаской, хоть и знала почти наверняка, что фон Клейст ушел. Он ушел, а у нее еще есть неотложное дело. Ей нужно найти Григория. Живого или мертвого…
        Думать о том, что Григория мог убить кто-то из тех двоих, было страшно, и она позволила себе не думать. Вместо этого она сосредоточилась, закрыла глаза, прислушиваясь к ночному голосу лощины. Сначала голос этот звучал ровно, даже сонно, а потом она услышала слабый не то всплеск, не то всхлип и решительно двинулась в сторону звука.
        Здесь, на этом участке лощины, местность была неровная, сплошь овражистая, заросшая густым кустарником. Свет далекой луны пробивался сюда с трудом, считай, вообще не пробивался, потому Ольге пришлось ориентироваться исключительно на слух. Несколько раз она падала и, когда падала, думала лишь о том, чтобы уберечь лицо. Нет, не потому, что красота значила для нее хоть что-нибудь. Просто, царапины на лице будет очень сложно скрыть, почти невозможно. Они могут породить вопросы, очень много опасных вопросов.
        Теперь звук стал отчетливым. И не вздох, и не всхлип, а тяжелое, булькающее какое-то дыхание.
        - Гриня, - позвала она шепотом. - Григорий, это ты?
        Теперь, когда фон Клейст ушел, можно было не опасаться, что ее кто-нибудь услышит в этой глуши. Главное, чтобы услышал Григорий.
        И он услышал, отозвался тихим, едва различимым голосом:
        - Тетя Оля, я здесь.
        Здесь - это где? Ей казалось, что где-то совсем близко, но Ольга не видела ровным счетом ничего. А потом ворох прелых листьев зашевелился и из-под него показалась окровавленная рука.
        Ольга бросилась вперед, принялась разгребать эту кучу из листьев. Григорий не помогал, и это был плохо. Очень плохо.
        Он лежал на боку, подтянув к животу колени. Ворот его рубашки был окрашен кровью. Листья тоже…
        - Гриня…
        Первым делом Ольга ощупала его шею, уже почти заранее зная, что она там найдет. Мышцы были разорваны чем-то острым. Не нужно себя обманывать! Клыками они разорваны! Но кровь не бьет фонтаном, а медленно сочится. Наверное, это хорошо. Должно же быть хоть что-то хорошее в этой страшной ситуации!
        - Гринечка, очнись! - Ольга легонько, стараясь не причинять лишней боли, похлопала его по сизым от щетины щекам. - Посмотри на меня! Очнись, Григорий!
        Когда-то небесно-голубые, а сейчас мутно-серые глаза открылись, невидяще уставились на Ольгу. Губы растянулись в мучительной гримасе, которая, наверное, должна была быть улыбкой.
        - Так глупо, - слетел с этих губ слабый шепот. - Так глупо, тетя Оля… Он порвал меня… Этот упырь…
        Она видела, что порвал. И видела, что дело плохо. Не в Грининых правилах разлеживаться вот так, без дела.
        - Ерунду не говори! - Ольга старалась, чтобы голос ее звучал строго и решительно, разговаривала с ним так, словно он был одним из ее учеников. Обычно это помогало, но на сей раз не сработало.
        - Обещайте! - С неожиданной силой Григорий схватил ее за запястье, потянул к себе. Ольга не стала вырываться, понимала, о чем он сейчас попросит. - Помираю… - Он снова попытался улыбнуться, и на губах его запузырилась розовая пена. - Шкурой чую - пришел мой конец. Я помираю… - Он задышал часто и порывисто, а потом зашелся кашлем. - Помираю, а Митяя… Митяя-то я так и не вызволил…
        - Я все сделаю, Гриня. - Ольга смотрела ему в лицо, не отводила взгляда. - Я найду и спасу твоего сына. Обещаю.
        Исполнимое ли это обещание? Она не знала. Она постарается, сделает все, что от нее зависит. Но даже если это всего лишь ложь во спасение, пусть… Лишь бы его отпустило.
        - Все будет хорошо, Гринечка. - Она погладила Григория по слипшимся от крови волосам. - Я все для него сделаю.
        - И для меня! - Его хватка стала еще крепче, а голос зазвучал сильнее. Он даже попытался привстать, но Ольга его удержала, не позволила.
        - Лежи! Нельзя тебе…
        - Не хочу… - Он прикрыл глаза. - Не хочу, как Зося.
        - Не будет такого, Гриня! Глупостей не говори! - Она врала и ему, и себе. Будет. Наверняка будет. Если только…
        Он понял, о чем она подумала. Наверное, именно об этом он и хотел ее попросить. О невероятном, неприемлемом!
        - Не хочу становиться чудовищем, тетя Оля…. - Григорий снова закашлялся, а она завороженно наблюдала, как толчками выплескивается из раны на шее кровь. Она сорвала с шеи платок, зажала рану. - Вы должны пообещать. Не ради меня, ради Митяя! Чтобы я не пришел к нему, как моя Зося. Обещайте! - слабый голос Григория сорвался на крик и тут же затих. Не осталось у Грини ни сил, ни фарта. - Вы же знаете, что нужно делать… Как остановить это до того, как я… - Он не договорил, не захотел произносить это вслух. - Обещайте…
        - Хорошо. - Ольга утерла катящуюся по щеке слезу. - Я все сделаю, Гриня.
        - Нож… В кармане… - Кажется, Григорий вздохнул с облегчением, голова его безвольно откинулась на кучу листьев, и Ольга испугалась, что может не успеть, что нож мог где-то затеряться в пылу сражения, что не хватит воли или решимости.
        Но нож нашелся. Холодное лезвие до крови оцарапало ладонь, но это такая ерунда… Ольга крепко сжала его рукоять, сверху вниз посмотрела на Григория. Он лежал с открытыми глазами, еще живой, но уже не жилец, почти нежить…
        - Все хорошо… - сказал он одними лишь губами. - Вы ж коммунистка, тетя Оля? А значит, ни в ад, ни в рай не верите. А я вам разрешение даю… никакой это не грех… Это… - Он снова зашелся кашлем, и Ольгин платок насквозь пропитался его горячей кровью. - Это милосердие… - прохрипел он и глядя прямо Ольге в глаза велел: - Ну же!
        Она сглотнула колючий горький ком, перехватила нож поудобнее. На мгновение закрыла глаза, собираясь с духом, пытаясь собраться с мыслями, а потом занесла нож…

* * *
        Вода в Гремучем ручье была ледяной. Наверное. Ольга не чувствовала ни ее обжигающего холода, ни своих онемевших рук. Умывалась она механическими движениями, смывала кровь с лица, ладоней, пальто. А в голове звенел и никак не хотел затихать мучительный крик Григория, фартового Гринечки, от которого так некстати отвернулся фарт.
        Ольга встала с коленей, подняла мокрое от слез и воды лицо к светлеющему небу, сделала глубокий вдох. Все! Нет у нее времени на страдания! Дело сделано. Грех это или не грех, не ей решать. У нее дети… Детей нужно защитить любой ценой. Шестерых защитить, а одного для начала попробовать найти. Она даже знает, как… Вот такое прощальное озарение, последний Гринин подарок.
        Нет, есть еще один подарок. Связка отмычек, которую она вытащила из внутреннего кармана его пальто вместе с маленьким серебряным крестиком. Крестик оставила Григорию Зося вместе с прощальной запиской. И Ольга была уверена, что это единственная вещь, которая осталась у него от сына. Но разбираться она будет потом, а сейчас нужно защитить детей, а для этого необходимо вернуться в усадьбу.
        Отмычки, как ни странно, не пригодились. Может быть, фон Клейст был так поражен случившимся, что забыл закрыть калитку. А может, после убийства брата больше не видел в этом особой необходимости. В сизом мире Гремучей лощины теперь не найдется существа, страшнее и опаснее его самого.
        До своей комнаты Ольга добралась быстро, но по пути все-таки заглянула в окошко домика для прислуги. Дети спали. Она снова пересчитала их по головам, как цыплят.
        В комнате было тепло: дом хорошо топили. Во-первых, фон Клейсты любили комфорт, а, во-вторых, дом готовили к приему бургомистра со свитой. Когда запланирован прием? Ольга на секунду задумалась. Получалось, через три дня. За эти три дня она непременно должна что-то придумать. Разобраться и с тайнами прошлого, и с настоящим. Ах, баба Гарпина! Черт бы побрал ее заботу о психике маленькой девочки Ольки! Сказала бы сразу, без экивоков. А верить или не верить - это уже ее, Ольги, дело! Верить - не верить. Бояться - не бояться…
        Торопливо, стараясь не шуметь, Ольга сняла с себя грязную одежду, скрутила и засунула в шкаф, не включая свет, прошла в ванную комнату и лишь там зажгла свечку. Из старого, потемневшего от времени зеркала на нее смотрела незнакомка с холодным взглядом синих глаз. На щеках ее еще кое-где были видны капельки запекшейся крови. Грининой крови, когда он кашлял и… потом. Подумалось вдруг, что если постараться, если нащупать петельку на дне этих синих глаз… Ольга подошла к зеркалу вплотную, не мигая, уставилась в глаза своему отражению…
        Очнулась она на кафельном полу, обессилевшая, продрогшая насквозь, уничтоженная и несчастная одновременно. Она нащупала петельку. Да, у нее получилось…
        Вода в кране была холодная, едва ли не такая же холодная, как в Гремучем ручье, но Ольга решительно встала под ее ледяные струи. Холод вышиб из тела дух, а из головы все мысли и воспоминания. Захотелось кричать, орать в голос, и Ольга вцепилась зубами в запястье, прокусила кожу, почувствовала солоноватый вкус на языке. Вкус собственной крови привел ее в чувства, заставил действовать. Когда она вышла из ванной комнаты, было уже шесть часов утра. Пусть у нее не осталось времени на минимальный отдых, но у нее появился план. Уж, какой есть.
        К традиционному питью кофе с фрау Ирмой она вышла аккуратно одетой, с тщательно уложенными волосами и тронутыми помадой губами. Кофе ей сейчас был нужен как никогда!
        Старуха была взволнована. У ног ее лежал лишь Фобос. При появлении Ольги оба они вскинули на нее полные тревоги глаза.
        - Доброе утро, фрау Ирма, - поздоровалась Ольга и тут же спросила: - Что-то случилось?
        - Случилось! - Старуха сделала приглашающий жест рукой, и Ольга послушно присела напротив, потянулась к своей чашке. - Пришла депеша, бургомистр прибывает уже сегодня вечером. Это значит, что у нас меньше суток на подготовку. Это кошмар! - Тонкими пальцами она осторожно коснулась своих висков, словно пытаясь заглушить головную боль. Вот только Ольга знала наверняка, что у таких, как фрау Ирма, ничего не болит. Ни тело, ни душа. Возможно, души у них нет вовсе…
        - Дом уже почти полностью готов к приему гостей. - Она старалась, чтобы голос не выдал ее истинных чувств. - Парк тоже в приличном виде. Григорий… - она на мгновение запнулась, но тут же продолжила: - Григорий не успел довести до ума лишь оранжерею. Но, принимая во внимание пору года, я не думаю, что оранжерея может чем-то заинтересовать господина бургомистра.
        - А ужин? Кухарка не справится одна. - Фрау Ирам убрала пальцы от висков и теперь постукивала ногтями по столешнице. Ногти были длинные, остро подпиленные.
        - Я думаю, поваров можно привезти из города. И поваров, и продукты, - сказала Ольга, стараясь не смотреть на эти… когти. - А я сегодня лично осмотрю дом, проверю постельное белье, скатерти и столовые приборы.
        - Хорошо. - Кажется, старуха ее не слышала, думала о чем-то своем. Какое-то время они молча пили кофе, а потом вдруг фрау Ирма спросила - Вы не видели Гармонию?
        - Простите? - Ольга непонимающе приподняла бровь, а Фобос насторожил уши.
        - Гармонию, - повторила фрау Ирма. - Обычно они все приходят ко мне поздороваться, все трое. Фобос со мной, он мой любимчик. - Она погладила встрепенувшегося пса по голове. - Деймос забежал, но тут же умчался прочь. Мне показалось, что он ранен… - В ее голосе послышалась тень тревоги. - А Гармония не пришла.
        - Возможно, она с господином Отто. - Ольга допила свой кофе, прислушиваясь, как растекается по онемевшему телу блаженное тепло.
        - Отто заперся у себя и не открывает дверь.
        - Отдыхает.
        - У вас на все вопросы есть ответы, фрау Хельга? - спросила старуха резко.
        - Простите, - Ольга опустила взгляд. - Я просто пыталась вас успокоить.
        - Не нужно. Я не нуждаюсь в успокоении. От вас требуется расторопность и организованность в этот сложный период. Со всем остальным я как-нибудь разберусь. - Голос фрау Ирмы возвысился едва ли не до крика, но почти тут же упал до шепота. - Вы меня тоже простите, фрау Хельга, - сказала она примирительно. - Я очень не люблю, когда непредвиденные обстоятельства нарушают привычное течение вещей. А визит бургомистра, как вы понимаете, не способствуют воцарению порядка.
        Ольга молча кивнула.
        - Отто возложил все заботы об усадьбе на мои плечи. Война и политика - вот единственное, что его по-настоящему волнует, но основная нагрузка…
        - Я понимаю. - Ольга снова кивнула. - Женщины рождены быть более сильными, чем мужчины. Что бы те ни думали на этот счет.
        - Так и есть. - Старуха глянула на нее с благодарностью и вдруг спросила: - Что там слышно об этом звере? Обычно, все новости мне рассказывает Отто. Но сегодня он чем-то страшно занят, а в свете скорого визита господина бургомистра мне бы не хотелось, чтобы какое-то… животное омрачило эту встречу.
        - Мне кажется, эта ночь прошла тихо, - сказала Ольга, стараясь не вспоминать, как именно прошла эта страшная ночь.
        - Отто каждый вечер выходит на охоту. Охота - еще одна его страсть. Наши псы, - старуха снова погладила Фобоса, - натасканы на крупную дичь.
        - Все будет хорошо, - сказала Ольга успокаивающе.
        - Вы так думаете? - Старуха посмотрела на нее с плохо скрываемой иронией. - С каких пор вы стали оптимисткой, фрау Хельга?
        - С тех пор, когда вы дали мне и моей внучке второй шанс, фрау Ирма.
        - Вот как… Ну что ж, надеюсь, вы оправдаете оказанное вам доверие. - Старуха встала из-за стола с такой стремительностью, что стул опрокинулся и отлетел далеко от стола. Сила для этого нужна была немалая, отнюдь не та сила, что, казалось, была в этом тщедушном теле. - Какая я неловкая, - сказала фрау Ирма рассеянно и вышла из кухни.
        Фобос бросил на Ольгу внимательным взгляд и потрусил следом.
        Ольга вышла во двор, замерла на крыльце, вглядываясь в наползающий со стороны парка туман. В этом тумане все теряло очертания: и живое, и неживое. В этом тумане оставалось место одним лишь звукам, приглушенным крикам и собачьему лаю. Она вздрогнула, помешкав мгновение, решительным шагом направилась в ту сторону, откуда доносились звуки - к выезду из усадьбы. Там у раскрытых ворот стояло четверо солдат, двое из них удерживали за ошейники овчарок. Псы вели себя беспокойно, скулили и рвались к лежащему у ворот телу. Сначала из-за тумана Ольге показалось, что это ворох тряпья, но стоило лишь приглядеться, чтобы понять - на земле лежит человек. Кто, не разглядеть, но дышать уже стало тяжело. Она взяла на себя грех. Или ответственность. Или как назвать то страшное милосердие, которое она совершила? А если не получилось, если она опоздала и это… этот человек - Григорий?..
        Ольга стояла у распахнутых ворот, не решаясь переступить невидимую черту, приблизиться и посмотреть. А псы рвались с поводков, то рычали, то скулили. И солдаты стояли в растерянности.
        - Кто это? - спросила Ольга у ближайшего к ней часового, молодого белобрысого парнишки с посиневшим от холода кончиком носа. - Что случилось?
        Он глянул на нее непонимающим взглядом, а потом неуверенно улыбнулся, наверное, помнил, как фон Клейст брал ее с собой на прогулку, или слышал об особом расположении к ней старухи.
        - Там… какая-то дьявольщина, - сказал, клацая зубами.
        - Дьявольщина? - Ольга сделала шаг вперед, заглянула часовому в глаза, велела: - Рассказывай!
        - Местный. Это местный… - Солдатик часто моргал, шмыгал носом и старался не смотреть в сторону тела. Она тоже старалась не смотреть, хотя следовало бы. Нужно себя заставить, вот точно так же, как она заставила говорить этого немецкого мальчишку. - Он вышел из леса. Мы предупредили, что будем стрелять. А он все шел и шел. Я выстрелил. У нас такой приказ, понимаете? - Теперь уже солдатик заглядывал ей в глаза, словно искал оправдание своему поступку.
        - Понимаю. - Кончики пальцев онемели, а рана под ключицей задергалась.
        - Я выстрелил три раза, а он даже не остановился. Он шел и шел… - Солдатик снова шмыгнул носом. - Потом выстрелил Франц, он вообще никогда не промахивается. А это… отродье продолжало идти вперед! - солдат поежился. - Франц спустил собак, но собаки не стали нападать.
        Собаки, натасканные на поимку и уничтожение людей, не стали нападать. Есть от чего потерять самообладание. А Ольге нужно посмотреть самой, потому что этот пересказ событий слишком длинный, слишком путанный. Она не выдержит больше неведения.
        - Я сама. - Ольга шагнула к телу, сделала глубокий вдох, посмотрела…
        Это был Мотя Заболотный - деревенский дурачок, в равной степени любопытный и безобидный. На фронт его не взяли, немцам он тоже не пригодился, а жизнь свою закончил вот здесь, у ворот Гремучего ручья.
        - Видите? - послышалось за ее спиной. - Следы от пуль есть, а крови нет.
        Ольга видела. И дыры от пуль, и рваную рану на шее, и прошлогодние листья, налипшие на порванную в нескольких местах штанину.
        - Он кинулся на Франца… Всю обойму разрядил. В упор стрелял, - шепотом сказал часовой. - Только тогда получилось убить.
        Франц, высокий и тощий, ссутулившись, курил в сторонке, ни на кого не смотрел. В одной руке он сжимал сигарету, а в другой автомат.
        - Получилось ли? Остановить - возможно, а вот убить… Но если не довести дело до конца, если оставить все, как есть, неизвестно, какие могут быть последствия. Нет, известно! Это… существо очнется. Ведь не оживет же. Мертвое ожить не может. Оно очнется голодным и яростным и начнет убивать.
        Ольга осмотрелась. Франц курил, бездумно вглядываясь в туман. Двое часовых пытались усмирить псов и не смотрели в их сторону. Лучшего времени не будет!
        - Ты должен кое-что сделать, - сказала Ольга, глядя солдатику в глаза. - Послушай меня внимательно.
        Он слушал, зрачки его делались узкими, губы синели, а рука тянулась к висящему на поясе ножу.
        - …А потом забудь. - Ольга тронула его за рукав шинели и отошла к воротам.
        Ей оставалось лишь наблюдать, как солдатик подошел к телу и со всей силы вонзил нож в грудь упырю, как дернулось и обмякло теперь уже окончательно мертвое тело. Никто ничего не заметил. Солдатик сунул нож обратно в ножны, вернулся к воротам.
        - Не нужно вам сюда, фрау Хельга, - сказал он, встретившись с Ольгой взглядом. - Возвращайтесь в дом.
        - Кто это? - Ольга кивнула на тело.
        - Партизан. Пытался проникнуть на территорию усадьбы. - Солдатик потер озябшие ладони, заметил на пальцах следы крови, удивленно нахмурился.
        - Сегодня вечером приедет господин бургомистр, - сказала Ольга сухо, и солдатик вытянулся в струнку. - Как только в поместье прибудет грузовик из города, велите водителю первым делом разыскать меня.
        Она не стала дожидаться ответа, развернулась, пошагала прочь от ворот, возле которых осталась лежать последняя жертва этой страшной ночи. Ей хотелось думать, что последняя.

* * *
        Таню разбудил толчок в плечо. Вскрикнув, она открыла глаза. Перед кроватью стояла уже полностью одетая Соня.
        - Хватит спать, - сказала она и зевнула, а потом развернулась к Насте, потрясла ее за плечо. - Настя, подъем! - На сей раз голос ее был добрее. Или Тане это просто показалось со сна?
        Она и сама не заметила, как уснула, соскользнула в зыбкий предрассветный сон. Она выбиралась из него тяжело, как из трясины, и все никак не могла понять, события минувшей ночи случились на самом деле или всего лишь ей приснились.
        Сомнения рассеялись в тот самый миг, когда Таня увидела грязные ноги Насти. Она вымыла полы, но не подумала про ноги. Да и что бы она сделала с чужими грязными ногами! Да и зачем! Ее здесь все ненавидят, считают фашистской приспешницей.
        Таня рывком села на кровати, в самый последний момент вспомнив про сотрясение, и успев сгруппироваться перед неминуемой вспышкой головной боли. Но боли не было! Таня чувствовала себя вполне здоровой и, кажется, даже выспавшейся.
        - Что с тобой? - послышался голос Сони, и Таня вздрогнула.
        Вот только обращалась Соня не к ней, а к Насте. Та сидела на кровати, зябко обхватив себя руками за плечи. Длинные рукава ночной рубашки скрывали ее запястья, но Таня была уверена, что на одном из них есть глубокая царапина.
        - Знобит, - сказала Настя, натягивая на себя одеяло. - И кошмары всю ночь снились.
        Соня приложила ладонь к ее лбу, покачала головой и сказала:
        - Температуры нет. Но выглядишь ты хреново. - Она бросила быстрый взгляд на Таню. - Это потому, что почти ничего не ешь. Надо попросить тетю Шуру, чтобы положила тебе сегодня побольше сахару в чай. Эта немецкая ведьма тебя совсем замучила, ты вчера даже на ужин не приходила.
        - Тише, - сказала Настя испуганным шепотом и тоже покосилась на Таню.
        - А что?! - Соня с вызовом вздернула подбородок. - Думаешь, кто-то тут может меня заложить?
        Тане подумалось вдруг, что зря она ночью не позволила Насте напасть на эту дуру. Пусть бы куснула ее пару раз, глядишь, злости поубавилось бы.
        - Если ты обо мне, - Таня встала с кровати, потянулась, - то не переживай. Я таким не занимаюсь.
        Она уже шла по узкому проходу между кроватями, когда в спину ей прилетело:
        - А чем ты тут занимаешься?
        Ох, не нужно было останавливаться и оборачиваться! И в глаза Соне смотреть не нужно было, но она остановилась, обернулась и посмотрела…
        - Уж точно не тем, чем занимается в городе твой отчим, - сказала она ласково.
        Про отчима, который служил полицаем в городе и лично хлопотал перед господином-комендантом о том, чтобы пристроить падчерицу прислугой в Гремучий ручей, Таня узнала в тот самый момент, как заглянула Соне в глаза. Про отчима-полицая, про следы от армейского ремня на Сонином теле, про спрятанный в укромном месте нож…
        - Что? - Соня моргнула. Из ноздри ее вытекала тонкая струйка крови, а взгляд сделался беспомощным и затравленным.
        Таня попятилась. Как же она жалела! О том, что увидела! О том, что сказала! Она всего лишь защищалась, но получилось вот так… не по-человечески.
        - Ничего. - Она мотнула головой. - Прости.
        - Откуда ты…
        - Ниоткуда.
        Таня сунула босые ноги в сапоги, набросила на плечи пальто и почти выбежала из комнаты. В ушах звенело, а перед глазами плавал кровавый туман. Что это с ней? Как это она? Откуда?..
        Наверное, из-за тумана она его и не увидела, налетела, точно на стену. Чуть не свалилась с крыльца, чуть его не свалила. Во второй раз. Как дура!
        - Осторожно! - Он поймал ее за плечи, устоял сам, удержал ее.
        Татьяна молча вырывалась, а он держал, не отпускал. Еще и разглядывал.
        - Что случилось? - спросил вдруг. Совершенно нормальным голосом спросил. Так, словно она сама была совершенно нормальной - не пособницей и не приспешницей.
        - Ничего! - Вот именно, это ничего не значит! Сейчас он нормальный, а потом, кто знает… Доверять нельзя никому. Все врут. Даже бабушка ее обманула, не рассказала про то, что здесь твориться. Про то, что с ней, Таней, начнет происходить…
        - Как твоя голова? - Всеволод держал Таню и смотрел ей в глаза.
        А она устала отбиваться. И потому проговорила:
        - Нормально.
        - Не болит?
        - Не болит.
        - А ночь как прошла?
        Странный вопрос. Даже неприличный, наверное.
        - Нормально.
        - Точно?
        Да сколько ж можно?! Что он ее допрашивает?! Пытается вывести из себя? Так это он зря, в нынешнем состоянии она опасна. И если не замолчит, она посмотрит… в глаза его наглые серые посмотрит.
        Всеволод не замолчал, и Таня посмотрела. Смотрела и видела стену. Серую, каменную, надежную. Ни дверцы в ней, ни лаза. Зато ров есть, и водой наполняется стремительно-стремительно. Так быстро, что не спрятаться от вышедшей из берегов ледяной воды.
        Она отшатнулась, а Всеволод снова не пустил, перехватил за запястья, потянул на себя. Зачем потянул, она поняла не сразу, а когда поняла, испугалась не на шутку.
        Он искал следы на ее запястьях. Такие же точно следы, которые она видела на руке у Насти. И он умел строить стену. Может быть, даже не хуже, чем она сама. Значит ли это, что он что-то знает? А если и знает, то что именно? Вот она, Таня, не понимает ровным счетом ничего! Бьется лбом о каменные стены, и если он ее не отпустит…
        Отпустил. Разжал горячие пальцы, и сразу стало холодно и неуютно. И ветер забрался под пальто. Ветер был почти таким же бесцеремонным как этот Всеволод.
        - Хорошо. - Он больше не смотрел ни на ее руки, ни на нее саму. А ей так хотелось спросить, что же в этом всем хорошего! Но не стала. Сама разберется. Как-нибудь…
        За завтраком в теплой кухне поварихи Шуры все сторонились Татьяны. Сидела она так, что, при желании, могла положить на стол локти. Никого бы не задела, никому бы не помешала, не смутила. И бабушка с дядей Гришей куда-то запропастились. За дядю Гришу Таня не переживала, такой не пропадет! Но бабушка! Бабушка была не просто в тылу врага, бабушка была слишком близко к врагу. Слишком близко, слишком опасно.
        Несмотря на волнение, ела Таня с аппетитом. Ела и украдкой поглядывала на Настю, которая размазывала по тарелке перловку, а к чаю, наверняка, сладкому, даже не притрагивалась. Была она бледна и задумчива, от малейшего шороха испуганно вздрагивала, ежилась, несмотря на то, что кухня была жарко натоплена. Что же с ней такое творится? Куда она ходила вчерашней ночью? Где пропадала и где поранила руку? Вопросов было много. Ответов не было ни на один из них.
        Бабушка с Григорием… Где же бабушка с Григорием?
        Может быть, Таня набралась бы смелости и спросила у тети Шуры, куда они подевались, но ее опередил Всеволод.
        - Что-то Григория нигде не видно. - Сказал он вроде и равнодушным тоном, но Таня почувствовала острую заинтересованность. Почти такую же острую, как и ее собственная. - Он уже заходил, тетя Шура?
        Повариха обернулась, глянула на него растерянно, а потом покачала головой:
        - Да не было его сегодня. Так-то он первый всегда у меня, чтобы чайку горячего хлебануть в тишине. Может дела какие? - Она перевела взгляд на Таню, спросила: - А бабка твоя где? - Получилось неприветливо, но Тане было не привыкать.
        - Не знаю. - Таня уставилась в свою тарелку.
        - Я здесь! - Послышалось от двери.
        Они все разом обернулись и увидели стоящую на пороге бабушку. Выглядела она по давней учительской привычке безупречно, но во взгляде ее Тане почудилась тревога. А может и не почудилась. Может так оно и есть…
        - Сегодня у нас с вами будет тяжелый день. - Бабушка вошла в кухню, остановилась напротив окна. Теперь она была лишь темным силуэтом в мутно-сером прямоугольнике света. - Визит господина бургомистра переносится на сегодняшний вечер, а это значит, что все, что мы планировали сделать за несколько дней, придется сделать за один. Вы меня понимаете? - Бабушка обвела всех внимательным взглядом.
        Тане показалось, что на Насте и Всеволоде взгляд ее задержался чуть дольше, чем на остальных.
        - Настя, как ты себя чувствуешь? - спросила она. Голос ее звучал ровно - никакой тревоги, никакой заботы. Но глаза… глаза выдавали беспокойство.
        - Я хорошо. - Настя встрепенулась, едва не смахнула со стола полную тарелку. В животе у нее громко заурчало. - Только нездоровится немного, - сказала виновато. - Наверное, простудилась.
        И немудрено простудиться, если гулять по улице босиком и в одной ночной рубашке.
        - Почему ты не ешь? - Бабушка не сводила с Насти глаз. И не одна она. Всеволод тоже не сводил. Взгляд его был встревоженный и очень внимательный. Может быть, он тоже стал свидетелем ночной Настиной прогулки? А если так, почему не привел домой? Почему позволил бродить по ночному парку?
        Задавать эти вопросы бессмысленно. Все равно ей никто не ответит. В этом доме у каждого есть своя тайна. Наверное, если бы Таня захотела узнать, то узнала бы, вытянула всю необходимую информацию, как вытянула ее из Сони. Но она не хотела! Нет, не так! Она боялась причинить любому из них вред. Даже Всеволоду.
        - Так почему ты не ешь? - повторила бабушка. - У тебя что-нибудь болит, Настя?
        - Ничего. Все хорошо. - Настя придвинула к себе тарелку с остывшей кашей, подцепила пару крупинок ложкой, положила в рот и принялась жевать.
        - Ладно, - сказала бабушка, но удовлетворенной она не выглядела. Хорошо, если причиной ее тревоги является лишь визит бургомистра. А если есть еще что-то?
        - Григорий не с вами? - спросил Всеволод, как показалось Тане, с вызовом.
        - Нет. Я думала он здесь. Сама ищу его с утра. - Бабушка посмотрела на повариху: - Шура, он здесь не появлялся?
        - Нет. - Та раздраженно передернула тощими плечами. - Не было мне заботы, приглядывать за всеми. - Но и за ее раздражением чувствовалась тревога. Не такая сильная, как у бабушки, но все же… Она хотела еще что-то сказать, но в кухню с клубами почти по-зимнему морозного воздуха ввалился крупный, пропахший махоркой мужик.
        - Искали, Ольга Владимировна? - спросил он, поздоровавшись со всем разом. - Мне эти… на воротах сказали. Там у них опять… - Он прикусил язык, замолчал.
        - Что - опять? - Тетя Шура подозрительно сощурилась.
        - Ну, это… что и прошлые разы… - Дядька уже и сам был не рад, что начал этот разговор.
        - Опять? - Тетя Шура ахнула, прижала ладонь к груди. - Кто ж на этот раз? - спросила шепотом, бросила быстрый взгляд на бабушку и так же шепотом сказала: - Григорий куда-то пропал…
        - Нет. - Мужик покачал головой. - Там другой кто-то. Меня близко не подпустили. Да я и сам не сильно рвался, но не он.
        - Вы про зверя говорите? - В наступившей тишине голос Сони прозвучал неожиданно громко. - Про зверя, который разорвал Гюнтера, а теперь охотится в лощине на местных?
        - Любопытная Варвара, - сказала бабушка едва слышно, а Таня подумала, что все они здесь что-то знают. Все, кроме нее. И от этого незнания неуютно вдвойне. А еще от того, что дядя Гриша и в самом деле куда-то пропал.
        - Там сейчас переполох. - Мужчина присел к столу, и тетя Шура тут же придвинула к нему большую чашку с чаем. - Сам туда пошел с этими своими… псами. Дальше я уже не смотрел, велели заезжать внутрь. А меня ж дважды просить не нужно. Что здесь творится, а? - Посмотрел он почему-то на бабушку, словно только у нее одной были ответы на все вопросы.
        - Не знаю, Ефим, - сказала она сухо, а потом добавила: - Пойдем, нам поговорить с тобой нужно, обсудить разное.
        Ефим с тоской посмотрел на чашку чая, вздохнул, выбрался из-за стола и вслед за бабушкой вышел из кухни. Несколько мгновений царила тишина, а потом все разом заговорили. Обсуждали новости, предполагали, что за зверь мог открыть охоту на людей, гадали, куда подевался Григорий. Без бабушки и Григория встала вся работа, но никто по этому поводу особо не переживал. Разве что Настя. Насте было неуютно. Тарелку свою она отодвинула с каким-то мучительным выражением лица.
        Выпив по две чашки чая, парни вышли на крыльцо и принялись курить. Соню нагрузила работой тетя Шура: заставила мыть посуду. На Настю и Таню никто не обращал внимания. Настю, наверное, жалели, а Таню просто не замечали. Так они и сидели за столом друг напротив друга. Настя немигающим взглядом смотрела прямо перед собой, ее тонкие пальцы скользили по столешнице, словно гладили отполированное дерево. Рукава растянутой вязаной кофты от этих размеренных движений медленно ползли вверх, и Таня увидела рану на Настином запястье.
        Да, это была не царапина, как ей показалось ночью, а именно рана. Или даже укус. Аккуратный, расчетливый укус… Кто ее так? Таня видела раны, которые остаются после собачьих зубов, этот укус не имел с ними ничего общего. А может это вообще не укус? Может ей просто показалось?
        - Кто тебя так? - спросила она шепотом.
        - Что? - Взгляд Насти сделался чуть более осмысленным, но ненадолго. Ей был неинтересен этот разговор, ей хотелось побыстрее уйти, словно за пределами этой кухни ее ждало неотложное дело.
        - Я спрашиваю, откуда у тебя эта рана? - повторила Таня.
        Настя проследила за ее взглядом и одернула рукав кофты.
        - Ниоткуда, - сказала равнодушно. - Не твое дело.
        Вот только Тане казалось, что это ее дело, что это очень важно - узнать, откуда на Настиной руке следы от укуса. Ей казалось, что это как-то связано с ночной прогулкой. Все это казалось, но кое-что она знала наверняка: Настя не скажет, что с ней случилось. Возможно, она сама не помнит, а возможно, просто не хочет об этом говорить. И если она не помнит или не хочет, то можно попробовать узнать самой…
        Решение было спонтанным, едва ли не таким же спонтанным, как попытка отбиться от нападок Сони и пробиться сквозь каменную стену Всеволода. Если ей ничего не говорят, она узнает сама.
        …В Настиной голове призывно и настойчиво звучал голос. Тот самый, который разбудил Таню среди ночи. Только тогда она не поняла, не разобралась, что это голос, а сейчас знала наверняка. Настиных рук касались по-стариковски узловатые пальцы, а острые ногти рисовали на коже диковинные узоры. Таня чувствовала эти прикосновения собственной кожей, чувствовала страх пополам с жадным нетерпением, видела… видела старуху. Ту самую, что еще вчера пыталась копаться в ее голове. Вчера утром она копалась в Таниной голове, а нынешней ночью впивалась нечеловечески острыми зубами в ее запястье… Нет, не в ее - в Настино. И эта дрожь, и жажда, и могильный холод - все это не ее чувства, а Настины. Это из Настиных вен медленно, смакуя каждую каплю, старая ведьма высасывала кровь и жизнь, а потом… А потом острый ноготь вспорол обтянутое пергаментно-тонкой кожей, усыпанное старческими пигментными пятнами запястье, выпуская на волю черную кровь. А потом черная кровь смешалась с красной, из всех чувств остался только голод. Лютый и неутолимый, заставляющий прислушиваться к биению пульса, заставляющий жадно принюхиваться и
искать, искать…
        Таня отшатнулась, обеими руками закрываясь и от голоса, и от голода, инстинктивно пытаясь забыть то, что увидела. А Настя смотрела на нее равнодушными пустыми глазами. Или не Настя смотрела, а та, другая, которая не человек, совсем-совсем не человек!
        - Что с тобой?
        Нырнув в этот темный, пахнущий кровью и страхом омут, Татьяна потеряла связь с настоящим. Потеряла связь, потеряла контроль, не заметила, как в кухню вернулся Всеволод. А он вернулся, подошел к столу и смотрит. Смотрит то на нее, то на Настю, но спрашивает ее, Таню.
        - Что случилось? - И голос его звучит так, словно он знает, что именно могло случиться. Только ведь он не знает, не понимает! А если бы даже попытался понять, то все равно не понял бы. Но отчего тогда кажется, что и знает, и понимает? Не оттого ли, что смотрит он не на Настю, а на ее запястье, на след от укуса, выглядывающий из-под края рукава.
        - Ничего. - Они ответили одновременно: и она, и Настя. Таня даже попыталась улыбнуться, а Настя одернула рукав.
        - Ничего? - Он тоже улыбнулся мрачной, кривоватой усмешкой. - Я так и подумал.
        Он хотел еще что-то сказать, но в кухню вошла бабушка, окинула всех быстрым и внимательным взглядом, а потом велела:
        - Все, приступаем к работе! Нам предстоит очень много дел. Ребята поступают в распоряжение Ефима Петровича. В отсутствие… - она осеклась, - в отсутствие Григория он будет главным. Девочки, за мной!
        Бабушка вышла из кухни прежде, чем кто-нибудь из них успел возразить или хотя бы задать вопрос. А потом ни на вопросы, ни на возражения не осталось времени. Работы и в самом деле было очень много. Распоряжения поступали одно за другим, каждая минута была расписана, каждое действие контролировалось не только бабушкой, но и фашистской ведьмой. Тане казалось, что старуха вездесущая, что по дому она передвигается быстро и бесшумно, как тень, и от ее пристального взгляда не укрыть ничего, даже мыслей. Впрочем, свои мысли Таня научилась прятать еще прошлым утром. Сейчас главное - совладать с лицом, ни единым движением мышц не выдать свой страх и свое отвращение. Поговорить бы с бабушкой, но у бабушки этим заполошным днем была тысяча дел и ни единой секунды свободного времени, а старая ведьма не спускала ни с кого глаз. Она исчезала, но появлялась всегда неожиданно, всегда с неизменно вежливой улыбкой и внимательным прищуром.
        И оставила их в покое лишь вечером. Таня очень надеялась, что оставила, отвлеклась на что-то более важное, чем деревенские девчонки.
        Явился первый гость. Нет, еще не бургомистр со свитой, но кто-то тоже достаточно влиятельный, кто-то, встречать которого вышла не только старуха, но и сам фон Клейст. А их всех отослали. В доме остались только бабушка и наряженная в униформу горничной Настя.
        Снаружи было темно и тихо, со стороны парка снова наползал туман. Таня помнила рассказы бабушки о том, что в Гремучей лощине какой-то особенный климат, что туманы здесь - обычное дело, и времена года тут сменяют друг друга не так, как во внешнем мире: медленнее, неспешнее. Помнила она и другие рассказы, страшные и увлекательные, которые рассказывали у вечернего костра старшие ребята и за которые почему-то сильно ругали взрослые. Сейчас ей казалось, что не зря ругали. Сейчас она была уверена, что реальность куда страшнее. И собственную беспомощность она чувствовала, как никогда сильно. Бабушка в доме с немцами, дядя Гриша пропал, а бедного Митяя они даже не начинали искать. И вообще, здесь, в Гремучем ручье, творится что-то жуткое. Жуткое даже по меркам войны…
        Таня вглядывалась в сгущающийся туман, думала о том, что случилось с Настей, где Митяй и как ей следует поступить, поэтому не сразу услышала этот звук…

* * *
        …Она сидела за столом и таращилась на него. А до этого она таращилась на Настю. Нет, не так! Она что-то видела в сонных Настиных глазах. Видела что-то такое, что заставило ее сначала смертельно побледнеть, а потом отшатнуться. В его глаза она тоже пыталась заглянуть. Точно так же, как до этого ее бабка. Всеволод чувствовал этот невидимый напор, чувствовал и пытался защититься. Как умел, так и пытался. Получилось ли, он не знал, но подозревал, что получилось. А еще подозревал, что они - и бабка, и внучка! - не те, кем хотят казаться. Они даже не те, кем кажутся. Они нечто большее.
        А потом он увидел след от укуса на Настином запястье, точно такой же след, какой был на руках у тех мертвых девчонок из водонапорной башни. А потом ему вдруг показалось что эта… Татьяна знает больше, чем он. Возможно, не так много, как ее бабка, но все же.
        А бабка вчера ночью велела Григорию рассказать правду. «Расскажи ему все!» - сказала она и сделала что-то странное. Или не сделала, но оба они вдруг послушались, подчинились ее воле, ушли, оставляя ее одну в разрушенной оранжерее.
        И Григорий рассказал. Про то, что сидел в тюрьме, про то, что зверь из Гремучей лощины убил его жену, а фон Клейст похитил и где-то прячет его сына. Вроде бы и не соврал, да только Всеволод был уверен, что дядя Гриша все равно всей правды не сказал. Той правды, про которую говорила эта… Татьянина бабка.
        Тогда Всеволод не стал допытываться, тогда ему хватило того, что ему доверились. Он был рад, что может Григорию помочь. Вот только не получилось помочь. Разрушенную часовню они обшарили с максимально возможной тщательностью, но так и не нашли потайного хода. Да и о какой тщательности могла идти речь, когда действовать приходилось в темноте, с оглядкой на немецкий патруль.
        - Бесполезно! - с досадой сказал тогда Григорий.
        Сказал и сплюнул себе под ноги. А Всеволод почувствовал себя виноватым, словно бы он соврал про тайных ход, словно бы подвел. Если бы не он со своими наблюдениями, Григорий искал бы сына в каком-то другом месте. Искал и, может быть, уже нашел бы. Но он поверил Всеволоду и потерял полночи.
        - Спать иди, парень. - На Всеволода он не смотрел, думал о чем-то своем.
        - Я останусь. Я хочу помочь. - Было неловко и немного обидно, но Сева старался не подавать вида.
        - Поможешь. - Все-таки Григорий на него глянул. Взгляд у него был тяжелый, неласковый. - Завтра продолжим искать, а сейчас ложись спать. По утру ты мне бодрый будешь нужен.
        - А вы? - спросил Всеволод, понимая, что поутру никто его помощью не воспользуется. Или хуже того, его попытаются заставить все забыть. Или про что они говорили там, в оранжерее? Григорий просил эту… Татьянину бабку сделать так, чтобы Сева все забыл, а она сказала, что уже пробовала, и у нее ничего не вышло. А еще сказала, что ему нужно рассказать всю правду…
        Пожалуй, именно тогда в душу Всеволода закрались первые сомнения. Ему сказали, что она фашистская приспешница - и она, и ее внучка. Ему сказали, а он сразу же поверил. После убийства брата его мир поделился на белое и черное, никаких оттенков, никаких полутонов. Есть враги, а есть друзья. Сейчас, так уж вышло, что врагов больше, чем друзей, и с врагами нужно разобраться. Как именно он станет разбираться, Всеволод еще не решил. Мысли были разные, но все какие-то беспомощные. И план его был такой же беспомощный. Попасть в Гремучий ручей ему помогла соседка, которая прибиралась в городской комендатуре. Услышала, что на работу в усадьбу фон Клейста набирают знающую немецкий язык молодежь, замолвила словечко перед кем-то из тамошних мелких сошек.
        Тогда Сева был уверен, что достаточно оказаться в логове врага, как он сразу придумает план мести. Глупость и самонадеянность! Тогда он был готов пожертвовать собственной жизнью, чтобы отомстить за смерть брата. Да только оказалось, что жертвовать придется не только своей, но и чужими жизнями. Потому что, если ему и удастся добраться до фон Клейста, живыми из усадьбы никого из них не выпустят. Тетя Шура рассказала про сожженную дотла деревню. Со всеми жителями сожженную… В назидание и в наказание за убийство двух немецких солдат. За солдат! А как эти фашистские твари станут мстить за убийство фон Клейста? Да, Сева был готов взять всю вину на себя, но здравый смысл говорил, что это бесполезно. Разбираться никто не станет. Карательная машина заработает на полную катушку, чтобы другим было неповадно. Возможно, ближайшее село и пощадят, но тех, кто останется в усадьбе, уничтожат.
        Оставалось наблюдать, запоминать и ждать удобного момента. Возможно, его знания о внутреннем устройстве и распорядке в усадьбе когда-нибудь пригодятся. Если не городским подпольщикам, то лесным партизанам. Возможно, ему удастся узнать что-то очень важное, какую-нибудь секретную информацию…
        Примерно так Сева и рассуждал, пока не нашел в заброшенной водонапорной башне мертвых девочек. В тот момент жизнь его встала с ног на голову, а после подслушанного разговора фон Клейста и старой ведьмы и вовсе сорвалась в пропасть. В мире, где все черное и белое, появилось красное. И это красное было загадочным и страшным одновременно.
        … - Что будете делать вы? - с вызовом спросил он Григория. На самом деле причиной этой кажущейся дерзости была беспомощность, попытка выплыть из этого красного, остро пахнущего кровью.
        - Проверю, на месте ли фон Клейст, и тоже лягу спать, - сказал Григорий. Сказал и посмотрел прямо Всеволоду в глаза. Очень серьезно, как взрослому, посмотрел.
        Нет, его не пытались заставить все забыть, ему давали понять, что он принят в тайное общество. Теперь в этом тайном обществе он один из своих. Понять бы еще, кто остальные. Получалось, что Ольга Владимировна тоже одна из «своих». Получалось, что она среди «своих» самая главная, если даже Григорий слушается ее беспрекословно. Получалось, что и девчонка… эта синеглазая и дерзкая - она тоже своя. А он с ней так… не по-человечески.
        - А утром? - спросил Всеволод. - Что мы станем делать утром?
        - А утром мы продолжим наши поиски, Сева.
        «Мы» - вот самое главное, что он запомнил! Значит, не ошибся. Значит, он на самом деле «свой». Осталось выяснить еще одно.
        - А она? - начал он, подбирая слова. - А она тоже?
        - Тетя Оля? - Теперь Григорий смотрел на него с укором. - Тетя Оля мировая женщина, парень. И то, что ты там себе напридумывал про нее, забудь! Даже думать не смей! Слышишь ты меня?
        Всеволод молча кивнул.
        - Вот так лучше. И Татьяну мне чтобы не обижал. Она тоже…
        Григорий так и не договорил, что тоже. А Всеволоду так хотелось услышать, какая же Татьяна на самом деле, что в ней такого особенного.
        - Ладно, парень, - Григорий вздохнул. - Пойдем, я тебя провожу.
        - Убедиться хотите? - спросил он насмешливо и самую малость обиженно.
        - Хочу. Знаю я вас, молодых-горячих…
        Наверное, в этот момент он говорил не только о Всеволоде, но и о Митяе, своем сыне, потому что в голосе его прорезались какие-то непривычные мучительно-болезненные нотки.
        - Мы найдем его, - сказал тогда Всеволод очень тихо, и Григорий кивнул, а потом молча пожал ему руку.
        - Иди, - сказал, глядя себе под ноги. - Иди, Сева. Утро вечера мудренее.
        И вот оно наступило - это утро! Утро наступило, а Григорий пропал! Всеволод и в сарае проверил, и в оранжерею сбегал, а потом попытался расспросить тетю Шуру. Он даже у Ольги Владимировны, которую еще только учился считать «своей», спросил. Никто ничего не знал. Никто не видел Григория. Не видел и, кажется, не собирался его искать. Ни его, ни Митяя…
        Еще за завтраком Всеволод решил, что станет искать сам. По свету еще раз тщательно обыщет часовню, из шкуры выпрыгнет, а найдет этот чертов тайный ход. Ведь не примерещилось же ему!
        Вот такие у него были планы, пока он не увидел след укуса на Настиной руке, пока не заглянул в почерневшие, утратившие синеву глаза Татьяны.
        Она тоже знала. Может быть не так много, как знал он, но что-то определенно понимала лучше него. Понимала и видела. Где и как видела, Всеволод знать не хотел. Такому его в школе не учили. Про такое ни один уважающий себя комсомолец даже думать бы не стал. Потому как это было чистой воды мракобесием. Раньше, еще несколько дней назад, Всеволод бы так и сказал - мракобесие и дремучесть! Но это было до того, как он увидел обескровленные, истерзанные, сваленные в башне тела, до того, как услышал тот странный разговор между фон Клейстом и старухой. А еще был зверь, что рыскал по округе и рвал всех без разбору. А еще был садовник Гюнтер, который сначала пропал, а потом вернулся и попытался напасть на своих же. Много всякого странного и страшного было, если уж начистоту. Всякого, что не укладывалось в привычную картину мира, что никак не получалось сбросить со счетов.
        - Эксперименты… - сказал ему минувшей ночью Григорий. - Эти гады ставят на моем парне эксперименты.
        И Всеволод с радостью ухватился за это привычное слово. Эксперименты всяко лучше, чем все остальное, чем мракобесие.
        Но с мракобесием все равно нужно было разобраться, вывести из темноты на белый свет, понять, что же это такое. И начать следовало с Насти. Для начала хотя бы просто понаблюдать, потому что разговаривать с ней бесполезно.
        Вот только со слежкой не сложилось. Из поля зрения Всеволода Настя пропала почти сразу же после завтрака, а его самого закружило в бурном водовороте нетерпящих отлагательств дел. Вынырнуть из этого водоворота у него получилось лишь однажды, да и то лишь на четверть часа. За это время не вышло даже бегло осмотреть часовню. Что уже говорить об остальном? Всеволод еще надеялся, что вернется Григорий, а у него будет куда более дельный и куда более продуманный план. Но время шло, а Григорий не появлялся, и в душу Севы закралась тревога. Поговорить бы с Ольгой Владимировной, спросить начистоту. Он даже попытался, сунулся было к дому, но сразу понял, что разговора не получится. Немецкая ведьма держала все под неусыпным контролем. Даже парой слов перекинуться не выйдет. Зато он увидел Настю, которая ползала на коленках по паркетному полу с тряпкой, щеткой и мастикой. Движения ее были какими-то механическими, а выражение лица Всеволоду разглядеть не удалось.
        Обеда не было. Отменили по приказу ведьмы. Но тетя Шура все равно умудрилась сунуть каждому из них по краюхе хлеба. На всякий случай Всеволод снова спросил про Григория, но она лишь пожала плечами в ответ. У тети Шуры сейчас тоже хватало забот, нужно было готовиться к приему бургомистра и его своры. Эх, ему бы динамита!..
        Мысли были в равной степени глупые и опасные. Свою персональную войну нужно было начинать не с убийства бургомистра, а со спасения неизвестного ему Митяя. Возможно, вечером можно будет воспользоваться творящейся в усадьбе суетой и уже с большей тщательностью осмотреть часовню. Затея эта с каждой минутой казалась Всеволоду все более бесполезной, но и оставаться в бездействии он тоже не мог.
        Всеволод как раз крался в приправленных густым туманом сумерках к часовне, когда увидел бредущую по дорожке Настю. Наверное, он бы ее догнал, или хотя бы окликнул, но в самый последний момент словно бы кто-то крепкой рукой ухватил его за загривок, прижал к дереву, заставляя замереть и выждать.
        Долго ждать не пришлось. Навстречу Насте из тумана вышла старуха, встала напротив, склонила голову к плечу, будто прислушиваясь. А Всеволод перестал дышать, потому что следом за старухой неизменно должен был появиться один из ее чертовых псов.
        Не появился… Повезло! Ему повезло, а Насте, кажется, нет. Настя потянулась к старухе с такой стремительностью, что Всеволод испугался, что она сейчас упадет. В движении этом было что-то неправильное, почти страстное, словно бы не было в Настиной жизни никого важнее этой карги. А карга отступила на шаг, поманила Настю за собой. Вот как в детских сказках, скрюченным пальцем поманила. И даже не стала дожидаться, чтобы убедиться, что та следует за ней, в мгновение ока растворилась в тумане. Словно ее и не было. Сначала растворилась она, а следом и Настя. Просто шагнула под полог серой пелены и исчезла.
        Когда он стал таким плотным, таким непроглядным - этот туман?! Как так вышло, что Всеволод упустил момент? Он блуждал во мгле, как слепой кутенок, натыкался на стволы деревьев, цеплялся за торчащие из земли корни, не решаясь окликнуть Настю по имени, опасаясь в любой момент лицом к лицу столкнуться со старухой. Он больше не думал о мракобесии, теперь он верил, что ведьмы существуют, что они рыщут в этом нереальном тумане, и готовы сожрать любого, кто станет у них на пути. Нет, не сожрать! Выпить кровь до самой последней капельки. Сначала выпить, а потом швырнуть ненужное тело в ржавый паровой котел.
        Наверное, он бы испугался. Наверное, он бы даже отступил. Если бы знал, куда отступать. Если бы не заблудился в этом сказочном тумане. Сейчас все силы его уходили на то, чтобы держать себя в руках и не поддаваться панике, но, когда из тумана выступила темная фигура, он не удержался от трусливого судорожного вздоха.
        …Это была не ведьма, как он себе со страху нафантазировал. Это была всего лишь Настя. Движения ее казались такими дергано-неестественными, а голова клонилась к плечу, словно Насте было трудно удерживать ее в привычном положении. Это все из-за тумана. Из-за того, что мириады капель, из которых он состоял, преломляли и искажали реальность почти до неузнаваемости, истончали линии, стирали краски. Внезапно Сева подумал, что помимо черно-белого и красного мира, оказывается, есть еще и мир серый. Вот этот - стертый и искаженный то ли туманом, то ли так же незаметно подкравшейся темнотой.
        - Настя, - позвал шепотом Сева. Нет, не потому, что испугался, а потому, что опасался, что старуха может все еще быть где-то рядом.
        Если Настя не услышит, придется просто подойти поближе, не стоит повышать голос.
        Но Настя услышала. Замерла на месте, вытянулась в струнку. Всеволоду даже показалось, что она привстала на цыпочки. И голова ее приняла правильное вертикальное положение.
        - Настя, - снова позвал он. - Это я, Сева.
        - Сева? - Ее голос тоже был тихий, едва ли не тише шелеста прошлогодних листьев под ногами. - Сева, где ты?
        Она его слышала, но, кажется, не видела. Почему не видела? Из-за тумана? Из-за темноты? Или ведьма с ней что-то сделала? Что-то непоправимое?
        Нет, непоправимое было с теми девчонками из башни, а Настя напугана, но жива. Ей всего лишь нужно помочь, выдернуть из туманного морока в реальность. Всеволод вздохнул и решительно шагнул ей навстречу.
        - Я не вижу… - Голос ее был жалобный и напуганный. - Сева, где ты? Помоги мне.
        - Я здесь. - Он протянул руку, и та провалилась в туман по самый локоть. Теперь и он сам ничего не видел. Не видел, но чувствовал…
        Это были осторожные касания. Холодные и влажные. Отвратительные! Словно бы к его запястью приложили кусок тающего льда, и кожа под ним тут же онемела.
        - Эй? Ты где? - позвал он, враз осипшим голосом. Все чувства его сейчас были там, по ту сторону полога из тумана. Там, где кто-то или что-то скользило по его протянутой руке.
        Плюнуть бы на это все и уйти! Но нельзя, Настя там одна. Она растеряна и напугана, а он ее единственная надежда. Но отчего же тогда так муторно?! Отчего волосы на загривке встают дыбом, словно от статического электричества, а сердце колотится так, что готово выскочить из груди?
        - Настя, нам нужно ухо…
        Договорить он не успел, потому что холодное и мокрое вдруг сделалось бритвенно-острым и обжигающе-горячим. Потому что запястье вдруг пронзила почти нестерпимая боль.
        Всеволод дернулся сам и дернул руку. С той стороны держали крепко. Сжимали не пальцами, а… зубами, урчали по-звериному. Так угрожающе-предупреждающе урчат кошки, у которых пытаются отнять добычу. Добыча - это он. Вот только там, за пологом из тумана не кошка!
        Онемевшие пальцы свободной руки получилось сжать в кулак, а потом ударить. Всеволод бил в никуда, в серое марево, но попал во что-то мягкое и хрусткое. А как только попал, хватка на запястье ослабла. Всего на мгновение, но ему хватило, чтобы высвободиться и отскочить в сторону, подальше от тумана и прячущегося за ним существа.
        На запястье был след от укуса, а серый мир окрашивала красным струйка крови, стекающая по бесчувственным пальцам. Всеволод прижал руку к груди, крутнулся на месте, в любой момент ожидая нападения.
        …Плач был тихий, сначала подумалось, что детский. Плач доносился сразу со всех сторон. Нервные всхлипывания, которые запросто можно спутаться с хихиканьем. Или это не плач?..
        - Настя? - снова позвал он.
        - Я здесь, Сева.
        Оно появилось прямо перед ним - бледное, бескровное лицо с черными провалами глаз, с растянутыми не то в улыбке, не то оскале губами, с зияющей раной на тонкой шее. От Насти в этом существе не было ничего.
        И от него, кажется, тоже скоро ничего не останется…
        - Сева. Севочка… - позвало существо. - Как хорошо, что ты здесь.
        - Почему? - Ему бы не вопросы задавать, а бежать, куда глаза глядят, но ноги словно вросли в землю под этим пристальным, немигающим взглядом. И тихий голос завораживал, успокаивал, не отпускал.
        - Потому что я голодная, Сева. - Существо сделало осторожный шажок, вытянуло вперед руки, будто разгоняя туман. Туман - вот единственное, что их разделяло. - А ты пахнешь… - Существо принюхалось совершенно по-звериному, - ты вкусно пахнешь, Сева.
        Существо говорило, уговаривало и гипнотизировало, а туман окутывал его плотным коконом, окутывал до тех пор, пока не остался один только голос.
        - Не убегай от меня, Сева… Помоги мне, пожалуйста… Только ты мне можешь помочь…
        Голос отовсюду. И не то плач, не то смех тоже отовсюду. И не понять, где она… где это страшное существо, откуда нападет…
        Напали со спины. В плечи впились острые когти, а в шею - зубы. Нет, не в шею, а в шарф, на шее намотанный. Всеволод рванул сначала вперед, а потом со всей силы ударил затылком тварь, что тянула, урчала, примерялась теперь уже к незащищенной шее. Тварь тихо рыкнула и дернула за шарф с нечеловеческой силой. Дернула, а потом потянула. И в этот самый момент подумалось вдруг, что если его не загрызут, то придушат. Вот прямо сейчас на этой парковой тропинке, под покровом тумана. И ничегошеньки он не сумеет сделать, потому что вот он пытается и вырваться, и отбиться, а ничего не выходит! И воздуха в легких все меньше и меньше. А там, где еще секунды назад был воздух, сейчас полыхает огонь. И перед глазами теперь уже не серая пелена, а красная. И возле самого уха слышатся мерзкие причмокивающие звуки. Как будто тварь перед тем, как убить, собирается его поцеловать. Кажется, и кожа уже чувствует этот смертельный поцелуй. Или вот-вот почувствует…
        Хватка ослабла в тот самый момент, когда шеи коснулось что-то влажное и холодное. Всеволод судорожно вздохнул и дернулся, стряхивая с себя как-то враз потерявшую хватку тварь. Наверное, лишь поэтому у него получилось. Потому что тварь вдруг ослабла. У него получилось и вдохнуть свежий воздух, и оттолкнуть, и обернуться.
        Она все еще стояла за его спиной. Тонкая, бледнолицая, большеглазая. Но даже туман не мог замаскировать ее нечеловеческую природу. Вот только смотрела она не на него, а вниз, туда, где между пуговиц пальто торчало что-то острое, угрожающее. Она скреблась по этому острому синюшными когтями и стонала почти по-человечески. И с бескровных губ ее слетали на землю кровавые хлопья.
        А потом она сделала шаг вперед. Всеволод отступил в сторону за мгновение до того, как она рухнула на землю, рухнула и замерла. Теперь уже навсегда. Из спины ее, прямо между лопатками торчала палка. Или кол… Или что-то там прошило ее насквозь? А на дорожке стояла Татьяна. Стояла и смотрела на лежащее между ними тело. Руки ее дрожали, и губы дрожали тоже, но во взгляде синих глаз была какая-то просто невероятная решимость. Наверное, из-за этой решимости туман опасался к ней приближаться, припадал к земле, путался в ногах, как путается в ногах своего хозяина голодный кот. Всеволоду подумалось вдруг, что стоит ей лишь протянуть руку, и туман поднырнет под ее ладонь в поисках ласки и утешения.
        - Я ее убила… - Татьяна посмотрела сначала на свои раскрытые ладони, а потом на Всеволода. - Я убила Настю.
        Она смотрела, а Всеволод приходил в себя, начинал осознавать произошедшее. Осознание давалось тяжело, через боль, но сознание его сделалось ясным и четким.
        - Только не кричи, - сказал он и взял Татьяну за руку. - Не кричи и не плачь. Слышишь меня?
        Она молча кивнула. Ни кричать, ни плакать она не собиралась. Ее собственное сознание прояснялось прямо в этот самый момент.
        - Это больше не Настя. Ясно?
        - Ясно.
        - Она пыталась меня убить. Видишь? - Всеволод дернул вверх рукав куртки, показывая свое запястье. - Видишь, Таня?
        Она кивнула, облизала сухие губы.
        - Ты меня спасла. - Мало приятного в том, что тебя спасла какая-то девчонка, но если это признание поможет привести девчонку в чувство… - Если бы не ты, она… оно бы меня убило. Ясно?
        Татьяна снова кивнула. Теперь туман клубился не только вокруг нее, но и в ее синих глазах. Всеволоду вдруг начало казаться, что она сейчас не здесь, не с ним, что она как будто видит сон наяву. Да как угодно, лишь бы молчала и не мешала.
        Он подошел к лежащему на земле существу и едва удержался от желания пнуть его носком ботинка. Удержался, потому что когда-то это существо было человеком, а сам он все еще человек.
        Из-за воткнутой палки не получалось перевернуть тело на спину, и, сделав глубокий вдох, Всеволод эту палку выдернул. Она вышла неожиданно легко, совершенно беззвучно. Кровь на ней была не красная, а черная, а острие было чем-то заточено. Отчего-то вспомнился Григорий. Всеволод видел его однажды с такой вот заточенной палочкой. Или не палкой, а колом? Осиновый кол? Вурдалаки, упыри, ночные кошмарные сказки… Неужели такое есть на самом деле?
        Об этом можно спросить позже - или у Григория, когда тот объявится, или у Татьяны, когда она придет в себя. А пока нужно осмотреть тело.
        Осмотрел. Сцепил зубы и осмотрел, лишний раз убедился в том, что Татьяне не за что себя винить: она убила не человека, а нежить. Здравствуйте, мракобесие и дремучесть! Она убила упыря. Существо из страшных сказок, хитрое, голодное и беспощадное. А убила, потому что проткнула осиновым колом. Вот такие дела… Вот они, сказки про осиновый кол! Те самые сказки, что обозвали фольклором и задвинули на задворки памяти. Про упырей и вурдалаков ему рассказывал на сон грядущий прадед, глуховатый и полуслепой. Прадед был как раз из местных, видовский, сказок таких у него в запасе было очень много. Про упыря из господ, которого мужики повесили на дубу. Про его жену-красавицу. Красавицу-упырицу, заманившую в свои сети с десяток деревенских хлопцев. Жену-упырицу загнали в часовню, да там и сожгли, потому что из часовни никакой нежити ходу нет. Помнится, мама, однажды услышав эти рассказы, потом сильно ругалась и на прадеда, и на Всеволода. Наверное, прадед после этого ничего такого больше и не рассказывал. Наверное, поэтому Всеволод все забыл. Тогда забыл, а теперь вот вспомнил. И про упырей, и про проклятую
усадьбу в лощине, и про сожженную часовню. Уж не ту ли часовню, что они безуспешно осматривали ночью с дядей Гришей?
        Но это потом, а сейчас нужно что-то сделать с телом, как-то спрятать его от посторонних глаз. Он не думал, что это существо смогут унюхать сторожевые овчарки, но утром, когда развеется туман, на него может наткнуться патруль. И вот тогда начнутся вопросы. Нет, не вопросы - а допросы! Потому что и ведьма, и фон Клейст точно знают, что происходит. Потому что оба они к этому причастны!
        - Стой здесь и никуда не уходи. - Всеволод бросил быстрый взгляд на Татьяну.
        Можно было не предупреждать. Она никуда не уйдет. Не в нынешнем своем состоянии.
        …Тело было тяжелым, словно начиненным свинцом. Всеволод оттащил его к старому дубу, разгреб прошлогодние листья между корней, а потом этими же листьями тело и присыпал. Пока хоть так…
        Уходя от дуба, силой воли он заставил себя не оборачиваться и не смотреть. Все, оно мертвое! Мертвее уже и быть не может. Не откопается, не выберется на волю и больше ни на кого не нападет. Вот так нужно думать. И не оборачиваться…
        Татьяна стояла там же, где он ее и оставил. В глазах ее по-прежнему клубился туман. И что ему с ней делать? Как выводить из этого состояния?
        Не пришлось выводить, сама вышла. Вздрогнула, моргнула, уставилась на него ясным, совершенно осознанным взглядом. Вот тогда он окончательно уверился, что не будет ни слез, ни истерик, что эта девчонка куда смелее и куда отчаяннее его самого.
        - Она ее ищет, - сказала Татьяна едва различимым шепотом. - Нам нужно уходить.
        - Кто? - Он тоже перешел на шепот.
        - Старуха. Она сделала Настю такой, а теперь ищет.
        Севу не удивили эти слова. Если уж он поверил в существование упырей, то почему бы не поверить в тех, кто может их создавать? Понять бы еще, почему не получилось с теми девочками из башни…
        - Пойдем. - Татьяна дернула его за руку, за ту самую - покусанную, и он поморщился от боли, а потом с запоздалым ужасом подумал, что теперь и он может стать таким, как то существо. - Прости. - Она заметила его гримасу и, наверное, почувствовала его страх, потому что вдруг сказала: - Не бойся, это так не работает. Все будет хорошо.
        Сказала и потянула его за собой в непроглядный туман. В этом тумане она ориентировалась на удивление хорошо. Или видела? Или слышала? Как бы то ни было, а Севе хотелось расспросить ее лишь об одном - о том, как «это» работает!

* * *
        В какой-то книжке это называлось памятью предков. Во всяком случае, именно так тогда Тане запомнилось.
        Память предков… Или все-таки зов? Как бы то ни было, а, стоя на темной парковой дорожке, услышала она именно это - зов. И не тот свербящий, заставляющий вибрировать кости звук, что поднял ее с постели прошлой ночью, а совершенно другой - ласковый и самую малость щекотный. Словно бы кто-то невидимый водил легким перышком по ее щеке, дразнил и раззадоривал, но не хотел напугать.
        Какое-то время она шла по дорожке, а потом, когда дорожка закончилась, Татьяна ступила на упругую, напитанную мартовской влагой землю. Зов вывел ее к заброшенной оранжерее, той самой, что вместе с ребятами ремонтировал дядя Гриша. Сейчас в оранжерее не было никого, но отчего-то казалось, что есть. Таня вошла под ее сень, шагнула на едва различимую в темноте и тумане каменную тропку. Тропка вывела ее к черной чаше пруда и мраморной скамейке. Позади скамейки из земли тянула голые колючие ветви то ли роза, то ли шиповник, но Таня не боялась пораниться об ее острые шипы. Таня спешила. Ей казалось жизненно важным успеть, сделать что-то нужное и правильное, пока еще можно хоть что-то сделать. А для этого нужно присесть на скамью и закрыть глаза. В темноте зов становится громче и отчетливее. Нужно просто закрыть глаза…
        …Открывать глаза на хотелось. Нет, не так! Открывать глаза было больно! Слишком ярким был мир вокруг! Этот яркий мир причинял Габи почти физическую боль, а ведь должен был радовать. Но не было больше места для радости в ее жизни. Все закончилось там, в старом венском парке. Габи спасли, вытащили из пруда, а радость ее утонула, камнем ушла на дно…
        Дмитрий привез ее в Россию, на свою родину. Ее и нянюшку. Как вез, Габи помнила смутно, потому что была в беспамятстве. Так бы и остаться навсегда в этом мутном безвременье, где нет ни боли, ни позора, ни угрызений совести, ни этого… нежеланного ребенка.
        Про ребенка Габи узнала почти сразу, как очнулась. Просто почувствовала, что нынче она не одна, что вот оно - ее наказание, в ее утробе. Первой мыслью было от ребенка избавиться.
        Да, страшно. Да, грешно, но разве ж была ее воля в том, чтобы дать жизнь этому… существу?! Не было! Ни ее, ни Дмитрия в том воли не было, но вина за сотворенное все равно лежала тяжким камнем на сердце. И Габи решила избавиться разом и от камня, и от ребенка, рассказала Дмитрию все, как было. Ничего не таила, не приукрашивала и себя не жалела. Он должен знать, какой женщине предлагает защиту, кров, руку и сердце. Он должен понимать, что она сделала и что собирается сделать. А еще он должен знать, что она изменилась. Нет больше прежней легкой, как мотылек, Габи. А кто есть, она и сама еще толком не понимает. Может, поймет, когда решится все с этим… ребенком.
        Дмитрий слушал ее молча, ни разу ни перебил, ни сказал ни слова, ни одного вопроса не задал. Не мешал, но и не помогал, давал выговориться, снять камень с души. Она выговорилась, а камень никуда не делся. Наоборот, кажется, стал еще тяжелее.
        Дмитрий заговорил, когда Габи замолчала, спрятала лицо в ладонях.
        - Я любил тебя тогда и люблю сейчас. - Голос его звучал твердо. Не было в нем ни ласки, ни утешения, а была непоколебимая уверенность в своем чувстве. К уверенности этой можно было прислониться как к нерушимой скале, укрыться в ее сени от любых невзгод. - И ребенка твоего… - он замолчал, а потом продолжил решительно, - нашего ребенка я буду любить и защищать.
        Вот только ему не понять, не представить даже, что это за ребенок! Какую боль он причиняет ей уже сейчас и какую боль причинит после своего рождения! Не осталось в ней больше милосердия и света. Жалости тоже не осталось. Ни к себе, ни к этому… ребенку.
        - Я решила, Дмитрий, - сказала она мягко. - Я все решила за нас обоих. Нянюшка мне поможет. Ты не переживай.
        Он переживал. Кажется, он любил этого чужого нерожденного ребенка сильнее ее самой. Впрочем, о чем она?! В сердце ее не осталось места любви, только ненависть держала ее на плаву, не позволяла уйти на дно того старого паркового пруда.
        - Хорошо, Габи. - Дмитрий не стал спорить, но во взгляде его словно бы погас огонек. Вот только что тлел, а сейчас вдруг погас.
        Отчего? От ее слов? От ее решения? Как бы то ни было, а свой выбор Габи сделала и пойдет до самого конца. Что бы ни встретило ее на том конце пути. Дмитрий должен понимать. Она его не держит. И жалость его ей не нужна. Кажется, ей больше вообще ничего не нужно. После той темной, пахнущей дымом и пропитанной туманом ночи из нее словно бы по каплям вытекала жизнь. Свет причинял боль, громкие звуки раздражали, кожа чесалась и покрывалась волдырями от малейшего касания солнечных лучей. Врач, которого приглашал к ней Дмитрий, сказал, что это такая нервическая реакция, последствия некоей травмирующей ситуации. Врач был деликатен и предпочитал не называть вещи своими именами. Врач предпочитал выписывать Габи бесполезные мази, болтушки и успокаивающие микстуры, от которых делалось только хуже. И когда волдыри начали превращаться в язвы, за дело взялась нянюшка. Ее мази вкусно пахли травами, а чаи ее были горько-сладкими. От них клонило в сон, а мир делался не таким ярким. Они помогали Габи выживать.
        Все изменилось, когда Дмитрий привез ее в свою усадьбу. Гремучий ручей - так она называлась. Странное название, но Габи оно сразу понравилось. И дом понравился. И специально для нее построенная оранжерея. И сама лощина. Здесь ее раны сделались не такими мучительными. По крайней мере, физические. А с душевной раной она разберется в тот самый день, когда избавится от ребенка.
        - Ты уверена? - Нянюшка смотрела на нее очень внимательно. В ее черных глазах не было осуждения.
        - Уверена. - Габи сжала кулаки. - Я все для себя решила. Мне не нужен этот… ребенок.
        - Девочка, - сказала нянюшка равнодушно.
        - Что?..
        - У тебя будет девочка.
        У нее не будет ни девочки, ни мальчика! Ей не нужен ребенок, которого породил тот страшный человек. Она избавится от этого проклятья раз и навсегда, а потом начнет строить свою собственную башню. Пушки, мортиры, требушеты… И когда Александр фон Клейст придет за ней - а он придет! - она будет готова дать отпор.
        - Ты сделаешь, как я просила? - Все ее пушки, мортиры и требушеты уставились на нянюшку, и та, словно почуяв что-то, отступила, покачала головой.
        - Все готово, - сказала нянюшка и поставила на столик перед Габи пузырек с красной, как кровь, жидкостью. - Тридцать капель, Габи - и у тебя больше не будет… девочки.
        А она упряма - ее нянюшка! Она думает, что любовь может простить все. Но не все! Далеко не все…
        - Три дня тебе будет тяжко, а потом все решится. - Нянюшка стояла, скрестив руки на груди. И в позе этой Габи чудился укор. - Я буду рядом, помогу, если потребуется.
        - Дмитрия не пускай, - сказала Габи и потянулась за пузырьком. - Не хочу, чтобы он видел.
        - Он не увидит. Никто не увидит и не узнает. Тридцать капель, Габриэла. Пей…
        Пузырек был ребристый и тяжелый. В таких, наверное, хорошо хранить духи. Вот только жидкость внутри - не духи, она несет освобождение Габи и смерть ребенку. Нет, не ребенку! Существу, которое она не ждала, не звала в этот мир. Выродку, который на самом деле никому не нужен.
        На столе появился наполненный водой хрустальный бокал. Бокал появился, а нянюшка исчезла. Наверное, понимала, что убийство, пусть даже того, что еще не родилось, это очень личное…
        Рубиновые капли падали в бокал, окрашивая воду розовым. Капли пахли железом и полынью, и самую малость дымом. Из чего они? А в прочем, какая разница, из чего состоит яд для того, что еще не родилось, но уже заставляет ее страдать!
        Габи подняла бокал, посмотрела сквозь него на рассветное солнце и в преломляющихся, мерцающих лучах увидела замок. Белокаменный, рвущийся к синему небу острыми башенками, изгибающийся коваными мостами, с распускающимися у его изножья розовыми кустами. На стенах этого замка не было ни пушек, ни мортир. По его галереям гуляло звонкое эхо детских шагов. И ребенок там тоже гулял. Синеглазая девочка с заплетенными в смешные косички черными волосами, в белом платьице, украшенном по подолу вышивкой. Девочка жила в этом белом замке и не знала, что Габи собирается ее убить…
        А она собирается? После вот этого то ли сна, то ли видения сможет она убить свою дочь? Девочка помахала ей ручкой и улыбнулась. Было ли это приветствие или прощание, решать одной лишь Габи. Прямо сейчас решать!
        Бокал упал на каменный пол террасы, разлетелся на множество хрустальных осколков, девочка снова улыбнулась, и Габи улыбнулась ей в ответ.
        - Ты видела. - Нянюшка не ушла далеко. Нянюшка стояла прямо перед ней. Во взгляде ее черных глаз была тихая печаль.
        - У нее синие глаза. Как васильки.
        - У нее глаза ее деда. Твоего отца. Его глаза и его сила. У тебя тоже есть сила, Габи. Ее хватило бы на твой замок и твои пушки, но ты истратишь ее всю на свою дочь. Ты готова?
        Готова ли она?! Еще несколько минут назад она была готова убить это дитя, а сейчас жизни своей без него не мыслит! Что ей какая-то мифическая сила?! Та древняя, покрытая мхом забвения сила, с которой так носится ее дед. Древний род, древняя сила. Нездешняя, ведьмовская, алхимическая. В просвещенном девятнадцатом веке лучше быть ученым, чем алхимиком. Так говорил Габи дед. Дед говорил и показывал фокусы. Чудеса лучше называть фокусами в конце просвещенного девятнадцатого века! Но сила никуда не девалась лишь от того, что ее стали называть иначе. Она копилась в стенах старого родового замка, мощным потоком текла по жилам деда, и легким ручейком по венам самой Габи. Тогда ей так казалось. Тогда она еще сама была ребенком. Ее защищали, а не она защищала. А сейчас все изменилось! Сначала посягнули на ее тело и душу, а потом на вот это… самое дорогое. На синеглазую девочку в белокаменном замке.
        - Они будут вас искать. - Нянюшка все поняла без слов. - И тот… человек, и твой дед. И я не знаю, кто из них страшнее. Им обоим нужно это дитя.
        - Для чего?
        - Продолжение рода, Габриэла. Так уж вышло, что твое дитя важно для обоих родов. Я уже сейчас чувствую его силу. А ты чувствуешь?
        Габи положила ладонь на живот. Ее девочка была еще слишком маленькая, чтобы ответить, но ей все равно показалось, что ответила.
        - Да, я чувствую, нянюшка.
        - Ее попытаются отнять у тебя. Твой дед… - Нянюшка осеклась. - Он тебя любит, но ты для него - сосуд, утративший свою кристальную прозрачность. Помутневший хрусталь, Габи. Но в этот помутневший сосуд налито нечто удивительное по своей красоте и силе. И я боюсь, что сосуд могут разбить, чтобы забрать то, что в нем хранится.
        Разбить… Она тоже может разбить. Осколки хрустального бокала сначала поднялись в воздух, а потом все разом впились в дубовую дверь. Нянюшка не моргнула и глазом, лишь покачала головой.
        - Это не твоя сила, Габриэла. Уже не твоя. Ты должна ее беречь, не ради себя, а ради своего ребенка.
        - Девочка, - сказала она твердо. - У меня будет дочь!
        Это были самые тяжелые и одновременно самые счастливые месяцы в ее жизни! Они обвенчались в белоснежной часовне и зажили семьей. Это было счастье. Собственно, только это и было счастьем. С Габи творилось разное, большей частью плохое. Ее ребенок, ее маленькая девочка требовала от нее сил и мужества, пила жизнь, как сказала однажды нянюшка.
        - Это необычное дитя, Габриэла. - Нянюшка щелкала спицами, вывязывая какой-то диковинный узор. - Ему нужны и твои силы, и твое мужество, чтобы выжить.
        Тогда Габи не придала значения этим словам. У нее хватало мужества и еще оставалась сила, ни капли из которой она не тратила на себя. И на собственное отражение в зеркале она еще могла смотреть без страха. И лишь по ночам ее мучили кошмары. Ее кошмары густо пахли кровью и полнились лютым голодом. Во сне она уходила из дому, чтобы очнуться в парке или на скамейке в оранжерее. А потом кошмары начали являться к ней среди бела дня, превращали его в темную ночь, накидывали морок, мучили и пугали…
        …Рыбка серебристая, холодная, трепыхается в раскрытых ладонях маленькой живой искрой. Этой отнятой жизни хватит, чтобы продержаться еще один день, чтобы не смотреть на Дмитрия вот этим тяжелым, алчущим взглядом.
        Когда пришел настоящий голод? Габи уже и не помнила толком, лишь когда поднесла рыбку к губам, поняла, что творит. Что собирается сотворить то ли ради самой себя, то ли ради своего нерожденного ребенка. Ей нужна была эта чужая и беспечная жизнь. Маленькая жизнь в обмен на целый день без мучений, голода и угрызений совести, без почти невыносимого желания впиться зубами Дмитрию в горло.
        - Не нужно, миленькая, это не поможет. - Нянюшка рыбку отняла, бросила обратно в пруд, и Габи застонала сначала от досады, а потом от омерзения к себе самой.
        - Я чудовище. - С нянюшкой она могла быть самой собой - тем самым чудовищем, что гуляет по самой границе яви и кошмаров.
        - Это не ты чудовище, миленькая. - Нянюшка сейчас разговаривала с ней, как с маленькой, ласково и успокаивающе. - Это его кровь в тебе говорит, это она тебя баламутит.
        - Сделай что-нибудь! - Нянюшкины руки такие худые, они высушены ветром и солнцем. Впиться бы в них зубами… - Хоть что-нибудь!
        - Я постараюсь, миленькая. Ты только потерпи.
        Потерпи… А как потерпеть, когда сил больше нет? А те, что есть, больше ей не принадлежат! Как вытерпеть такое?!
        - Мне нужно уехать, Габи. - В черных нянюшкиных глазах плескалось отчаяние. Наверное, это плохо, но Габи уже все равно. Уснуть бы поскорее, провалиться в черное, пахнущее кровью безвременье, забыться.
        - Ты вернешься?
        А живот уже большой. Вместе с голодом растет и ее девочка. Ради нее Габи готова терпеть так долго, как только получится. Хватило бы только воли и сил, самых обыкновенных человеческих сил.
        - Я вернусь. А Дмитрий пока за тобой присмотрит. Я уже сказала ему, что нужно делать. Не бойся, миленькая, все будет хорошо.
        А ведь врет нянюшка, хорошо не будет. Из хорошего осталась лишь девочка, которую хотят отнять, которую нужно защищать любой ценой. Вот только сил нет…
        Силы появились через три дня после отъезда нянюшки. А как появились, Габи и сама не поняла. Просто очнулась в своей спальне поутру с чувством сытого удовлетворения. Давно с ней такого не было, кажется, целую вечность. Если бы рядом был Дмитрий, она бы ему непременно рассказала, что пошла на поправку, что заканчиваются ее мучения. Но Дмитрия не было, она сама настояла, чтобы спали они в разных спальнях. Почему настояла? А вот из-за этого мерзкого животного чувства, которое просыпалось в ней все чаще и чаще, из-за боязни навредить любимому человеку. Она пыталась объяснить, молила о прощении, клялась, что скоро-скоро все будет по-другому. Понимал ли он ее? Верил ли? Как бы то ни было, а просьбу ее исполнил, но комнату выбрал через стену, чтобы всегда быть поблизости, чтобы Габи знала, что она не одна.
        А вот тем утром ей самой захотелось к мужу. Накинуть бы на плечи шаль, прокрасться на цыпочках, войти без стука, поцеловать в небритую щеку. Да, да, просто поцеловать - нежным, по-утреннему томным поцелуем. И не думать о всяком… страшном. Габи уже почти решилась, выбралась из кровати и увидела собственные босые ноги… Ноги были грязными по самые щиколотки, с прилипшими к ним листочками и хвоинками, и подол ночной сорочки порван, словно бы она зацепилась им за ветку. Вот только нет в ее спальне ни сырой земли, ни веток! В спальне нет, а в парке - сколько угодно…
        Сделалось вдруг страшно и холодно, и кровью снова запахло, а из зеркала на нее смотрела незнакомка - от прежней Габи на изможденном лице остались только глаза, два синих кристалла на равнодушной гипсовой маске, кое где испачканной красным…
        Она помылась ледяной водой, не стала звать горничную, все сделала сама. Умыла лицо, отмыла ноги, спрятала испорченную сорочку, переоделась в домашнее платье. Она была бы почти счастливой, если бы не закравшаяся в душу тревога. Себя не обманешь, и за эту внезапную передышку придется заплатить. Если она уже не заплатила…
        Дмитрия она нашла на террасе с газетой в руке. Перед ним стояла чашка с дымящимся кофе. Никогда раньше Габи не любила кофе, раньше не любила, а сейчас вдруг почувствовала все нюансы его терпкого аромата с такой остротой, что защекотало в носу. Чашку она взяла без спросу и выпила одним махом.
        - Осторожнее, Габи! - Остановить ее Дмитрий не успел, а она не поняла, почему должна быть осторожна. Это всего лишь кофе, божественно вкусный кофе. - Ты не обожглась? - Он отбросил газету, стремительно встал из-за стола. - Горячо!
        - Горячо? - Габи посмотрела на него с удивлением, аккуратно поставила чашку на стол. - Не горячо, милый. Очень вкусно.
        Он смотрел на нее с тревогой, но губы его уже тронула нерешительная улыбка.
        - Как ты себя чувствуешь, Габи?
        Она сказала правду, сказала, что чувствует себя замечательно и выпила бы еще одну чашечку кофе.
        А Дмитрий тут же спросил, не навредит ли кофе их ребенку. Это так трогательно, это почти нормально… Не навредит. Все, что нравится ей, Габи, понравится и ее девочке. Уже нравится.
        Жизнь налаживалась. Тихая мещанская жизнь днем, и непонятная, остающаяся за завесой тайны жизнь ночью. Габи не помнила, что происходило с ней под покровом ночи. Или просто не хотела вспоминать? Она жила без боли и без голода, и одно это уже было счастьем.
        Счастье закончилось быстро, Габи не успела им ни надышаться, ни насладиться. Кажется, она сама его убила, своими собственными руками…
        …Она очнулась от боли. Острой, пронизывающей боли в боку. Очнулась не в своей постели, а под сенью леса, рядом с мраморным фавном, которого вместе с нимфами охранял границу парка. Фавн смотрел на нее сверху вниз, смотрел строго и с осуждением. А между его витых рогов ослепительно ярко горел месяц. Фавн сделал ей больно? Вот этими своими рогами?.. Потому что только острое могло причинить такую боль.
        Габи опустила взгляд вниз, туда, где по белой ночной сорочке расплывалось черное пятно. И рука, которую она к этому пятну прижимала, была горячей и липкой от крови.
        - …Изыди… Спаси и сохрани меня, пресвятая Богородица!..
        Голос сиплый, визгливый! В голосе - страх и ненависть, но страха все равно больше. Голос доносится откуда-то со стороны. Ей нужно лишь чуть повернуть голову, чтобы увидеть.
        …Он лежал не земле, и казалось, что тело его вросло в ковер из прелых листьев. Молодой мужик из деревенских. Габи показалось, что она видела его в усадьбе. Тогда он был шустрый и смелый, смотрел похабно и насмешливо, а как только поймал на себе ее взгляд, сразу же отвернулся.
        Сейчас он не отворачивался, смотрел на Габи во все глаза, встать не пытался, но пытался отползти, неуклюже, зарываясь задом в листья.
        - Не приближайся! Христом богом молю! - В правой руке у него был нож. Острый нож с окровавленным лезвием. У него нож, а у нее рана в боку…
        У него тоже рана, Габи увидела ее отчетливо, как белым днем. Две маленькие ранки на шее, чуть повыше ключицы. Кровь уже не течет, но она чувствует запах. Горько-соленый, дурманящий. Это запах ужаса и удовольствия. Всего пополам, всего поровну. Потому он и не бежит, этот молодой мужик, что ужас пополам с удовольствием, животным наслаждением, от которого так просто не отказаться. Откуда она знает? А вот просто знает! Чувствует! Как чувствует она и то, что мужик жив-здоров, и жизни его ничего не угрожает. Его жизни не угрожает, а жизни ее девочки?
        От этой страшной, испепеляющей мысли закаменело все внутри, а ветер, налетевший невесть откуда, взметнул к черному небу прошлогодние листья, закружил в диком хороводе и листья, и мужика…
        Он криком кричал из самого центра этой воронки, ругался и молился, просил Габи оставить его в покое, просил не убивать.
        Убивать?.. Она в жизни своей никому не причинила вреда! Или все-таки причинила? Откуда, несмотря на страх и на боль в боку, это сытое удовлетворение? Где его исток? Уж не в венах ли этого истошно орущего человека?
        - Не кричи, - сказала Габи, и рукой махнула, прибивая смерч к земле. Листья оседали мягко, а человек рухнул тяжелым кулем, застонал, пополз прочь от Габи. - Не кричи, - повторила она. - Все будет хорошо.
        Она точно знала, как будет. Ей лишь нужно посмотреть ему в глаза, посмотреть и попросить, чтобы забыл. Он ведь и этого всего не должен был помнить. Она сама забыла, а он отчего же ослушался? Отчего ужаса и удовольствия стало пополам? Ведь должно было быть больше удовольствия… Но что-то сломалось, испортилось и пошло не так. Сломалось в ней самой в первую очередь. Той сырой и дымной ночью сломалось, в спальне Александра фон Клейста. А эта ночь - расплата. И рана в боку тоже расплата. Только ведь ее девочка ни в чем не виновата!
        - Не трожьте меня, барыня! Отпустите… - Мужик скулил и отползал все дальше и дальше.
        Догнать бы, наступить босой ногой на горло, заглянуть в глаза. Нет! Она не такая! Не такую жизнь она оставит своей девочке! Человечьего с нечеловечьим в ней не поровну. Человечьего больше!
        - Не трону. - Габи старалась, чтобы голос звучал ласково. Получилось ли? Видать, не получилось. - Ты иди, любезный. Иди к себе домой, спать ложись. И забудь, все-все забудь…
        Не забудет. Вот если бы сначала ногой на горло, а потом в глаза заглянуть…
        Она себе запретила, крепко, до боли, закусила губу, чтобы прийти в чувство. Боли в боку она больше не чувствовала, да и кровь уже запеклась, не текла по пальцам.
        - Не тронешь? - мужик встал на карачки, а потом, пошатываясь, и на ноги. - Не тронешь, барыня?
        - Ступай! - приказала Габи.
        Ох, пусть быстрее уходит! Сил ее нет терпеть!
        Мужик словно почуял ее мысли, или по глазам догадался - не пошел, а бегом побежал, подвывая и причитая по-бабьи.
        Габи тоже побежала, сначала по скользким листьям, потом по мокрой росе, взбежала по ступенькам, прокралась в дом, словно не хозяйкой была, а ночным татем. Или так оно и есть? Или она такая и есть?.. Чья кровь в ней сейчас говорит? Чья темная сила поднимается? Сила поднимается, и хочется пить ее жадными глотками, но нельзя. Нянюшка сказала, силы нужно беречь для доченьки. Она, Габи, теперь только лишь сосуд. Мутная и голодная оболочка…
        Дальше ни прятаться, ни скрываться Габи не стала, минуя собственную спальню, вошла в комнату Дмитрия. Муж спал, раскинувшись на кровати. Предрассветный сон - самый глубокий, самый крепкий. Что снится Дмитрию в эту самую минуту? Если прилечь рядом, прижаться ухом к мерно вздымающейся груди, вслушаться в стук сердца, можно прокрасться в чужой сон. Наверное, можно там даже остаться. Но она здесь не затем…
        Габи осторожно присела на край кровати, тронула Дмитрия за плечо.
        Он очнулся почти мгновенно. Или не очнулся, но вскинулся, сел рывком, приготовился… К чему приготовился, к нападению? На душе вдруг сделалось больно-больно. К боли этой примешивалось омерзение. К себе самой, к тому, что сотворила однажды и сотворит еще раз, если Дмитрий ее не остановит.
        Он снова слушал молча и не перебивая, а Габи говорила и боялась, что вот сейчас, в это самое мгновение, он оттолкнет ее, а потом и вовсе прогонит и из дома, и из своей жизни. Потому что кому нужно такое чудовище? Опасное чудовище!
        Не оттолкнул и не выгнал. Наоборот - одной рукой обхватил за плечи, а вторую прижал к боку, прямо поверх уже даже не саднящей раны.
        - Больно? - спросил шепотом, и Габи в ответ молча мотнула головой. Рана была неглубокая, царапина, а не рана. Такой не убить и обычного человека, не то что чудовище. Душе больнее. Или у нее больше нет души?
        - Нянюшка предупреждала. - Голос Дмитрия звучал глухо. - Говорила, что наступит время, когда ты начнешь меняться. А я не хотел слышать, верить в такое не хотел.
        - Кто я? - спросила Габи. Может быть, нянюшка сказала Дмитрию? Может быть, теперь его черед сказать правду? - Я чудовище? Упырь, что нападает под покровом ночи на ни в чем не повинных людей? Нападает и убивает на месте?
        - Ты никого не убила! - Дмитрий крепко сжал ее запястье. - Ты действовала в беспамятстве. И тот мужик, Лавр, он остался жив, насколько я понимаю!
        - Он ушел. Я его отпустила.
        - Я разберусь. - Дмитрий хмурился, между его бровями залегла глубокая морщина. А раньше, помнится, не было никаких морщин… - Денег дам, чтобы молчал. Слышишь, любимая? Все будет хорошо.
        Любимая… Неужели все еще?..
        - А со мной как? - спросила она шепотом. - Дмитрий, мне кажется, он не первый. Мне кажется, их таких много было.
        - И никто не пропал, Габи! - сказал он в запале. - Живы все. Никому из них ты не навредила.
        - А если еще наврежу?
        - Не навредишь. - Голос его сделался мрачен и решителен, и Габи вдруг поняла, что ее любимый муж далеко не так мягок, как это видится. - Ты простишь меня за это, Габриэла? - Спросил он с горечью. - Хоть когда-нибудь сможешь простить?
        - Тебя не за что прощать, любимый. - Кончиками пальцев она коснулась его щеки. Если поморщится, если отшатнется, она уйдет, не станет ему обузой.
        Не отшатнулся, и не дрогнул лицом, накрыл ее ладонь своей, прижал крепко к колючей щеке, словно прощаясь.
        - Нянюшка сказала, тебе будет тяжело.
        - Я справлюсь. Лишь бы не навредить больше никому. Ни чужим, ни своим. Ни нашей девочке! Скажи, любимый, - Габи заглянула Дмитрию в глаза, по-человечески заглянула, по-бабьи, - скажи, а это… оно закончится хоть когда-нибудь?
        - Хотел бы я тебе сказать, что закончится, но не знаю. Одно скажу, сделаю все, чтобы защитить тебя и нашего ребенка.
        - Защищать придется не от людей. - Вот она и сказала то, в чем даже самой себе боялась признаться. - От нелюдей придется защищать, Дмитрий. От вот таких, как я…
        - Ты не такая! - воскликнул муж в какой-то беспомощной ярости. - Даже сравнивать себя с ними не смей, Габи!
        - Не получается. - Она улыбнулась. - Я бы и рада, но не получается. Может, я от них и отличаюсь пока… Мне ведь все еще жалко тех, кто для них лишь пыль на сапогах.
        Откуда она это знала? Чья кровь нашептывала? Голубая кровь рода Бартане или черная фон Клейста?
        - Отличаешься. - Дмитрий погладил ее по волосам, как маленькую, так гладил ее в детстве дед. Подумалось вдруг с тоской, что дед ее предал. Что честь рода и эта непонятная сила для него важнее единственной внучки. Сделалось горько до слез, но плакать Габи себе запретила. Путь это не дед для нее выбрал, она сама все решила. А раз решила, то уже не свернет, дойдет до конца. Что ждет ее на том краю? А что бы ни ждало, назад дороги все равно нет.
        - Пойдем, я помогу тебе умыться. - Дмитрий встал с кровати, протянул руку, помогая отяжелевшей Габи подняться. - До рассвета еще есть время.
        …Рассвет Габи встретила в подземелье за толстой дубовой дверью. Здесь, в подземелье, было все, что нужно, чтобы не сойти с ума. И широкая кровать, и обтянутые шелковыми обоями стены, и удобное кресло, и шкаф с книгами, и вмурованное в стену кольцо… На кольце пока еще не было цепи, но кто знает?..
        - Я скажу, что ты приболела. Скажу, что отвез тебя в город. - Дмитрий не выпускал супругу из своих объятий, не хотел уходить назад, в наполненную солнечным светом жизнь. - Вернусь к вечеру, любимая.
        Он говорил, а Габи кивала на каждое сказанное слово, смотрела на своего мужа, словно видела его впервые. Впрочем, так оно и было. Таким вот решительным и деятельным она не видела Дмитрия никогда. Понимала, что для того, чтобы заработать его немалые капиталы, нужны и ум, и сила, и звериная хватка, но все эти качества никак не соотносились с ее мужем. Раньше не соотносились, а теперь вот соотнеслись.
        Они с нянюшкой продумали все заранее. Вернее сказать, нянюшка продумала, а Дмитрий воплотил в жизнь. Белокаменная часовня и в самом деле была построена специально для Габи. Как и подземелье прямо под ней. А еще был тайный ход, что вел из подземелья к оранжерее. Еще одному месту, построенному специально для Габи… И даже кольцо в стене было специально для нее. Они с мужем надеялись, что кольцо не пригодится, но Габи знала правду. Пригодится… и уже очень скоро. Скоро Дмитрию будет небезопасно оставаться с ней наедине. Скоро наступит тот страшный момент, когда она сама, добровольно наденет на шею оббитый бархатом ошейник. Этот так мило и так наивно - пытаться защитить ее тонкую кожу бархатом в то время, когда душу ее пытается захватить тьма. И живые цветы в изголовье ее кровати очень скоро станут казаться ей насмешкой и издевательством. А эхо собственного голоса под сводами подземелья будет сводить с ума. Очень скоро, но пока она все-таки больше человек, чем не-человек…

* * *
        Они бежали по темным аллеям, не разбирая дороги. Или это только Всеволод не разбирал, а Татьяна все видела очень хорошо? Как кошка ночью! В ней и было что-то кошачье. Может грация, а может решительность и какая-то убийственная отчаянность. Как бы то ни было, она летела вперед, а он не сопротивлялся. Он лишь спросил, задыхаясь от быстрого бега:
        - Мы куда?
        - В часовню.
        - В часовню? - Что она знает про часовню? Откуда вообще знает?
        - Там Митяй, нам нужно спешить.
        Он не стал спрашивать, кто такой Митяй, как не стал спрашивать, откуда она знает. Доверился. После того, что случилось с ним в тумане, доверять этой девочке он мог безоговорочно. Наверное, ему она тоже доверилась, если взяла с собой. Или просто выхода у нее другого не было? Может, без него ей было бы проще и легче. Может, он для нее сейчас обуза.
        - Я не знаю, где дядя Гриша. - Ее голос тоже сбивался от быстрого бега. - Боюсь, с ним случилось что-то страшное. Но я знаю, где искать Митяя. Надеюсь, что знаю. Только надо спешить, Севочка.
        Севочка… Так ласково его называла только мама. А теперь вот и Татьяна. Она его - Севочка, а он ее - Татьяна. Забавно…
        Они уже почти справились, почти добежали до часовни, когда из тумана им на встречу вынырнули две черные молчаливые тени. Не псы фон Клейста - овчарки охраны. Всеволод дернул Татьяну за руку, пытаясь остановить, толкнуть к себе за спину. Но она высвободилась с какой-то удивительной легкостью, заступила псам дорогу, замерла. Он тоже замер, готовый к страшному. Но страшное не случилось. Псы упали на землю, словно натолкнулись на невидимую преграду, прямо в прыжке натолкнулись. Упали, заскулили, на брюхах поползли к Татьяниным ногам.
        - Они не виноваты, - сказала она шепотом. - Не виноваты, что у них такие хозяева. Пойдем!
        Теперь уже она схватила Всеволода за руку, потянула за собой. Псы остались лежать на земле.
        В часовне было светло, насколько это вообще возможно поздним вечером. В стрельчатые окна пробивался лунный свет. Туман гасил его яркость, но все же света хватало, чтобы осмотреться.
        - Мы искали, - сказал Всеволод шепотом. - Мы с Григорием здесь все обшарили.
        Ему было важно, чтобы она поняла: он тот, кому Григорий доверил свою тайну. Ему доверил, ей - нет, но она все равно знает больше. Откуда знает?
        Татьяна ничего не ответила. Она стояла в самом центре просторного помещения, словно бы прислушиваясь к чему-то. Точно прислушиваясь, потому что глаза ее в этот момент были закрыты. Как она собирается искать тайный вход с закрытыми глазами? Что за несусветная глупость!
        Она не собиралась искать, она точно знала, где искать. Через мгновение она двинулась в дальний угол, в тот самый угол, который они с Григорием осмотрели первым. Они осмотрели, а она знала. Тонкие пальцы заскользили по кирпичной кладке. Так слепые люди изучают попавшийся им на пути незнакомый объект. Татьяна изучала недолго и, кажется, ничего не сделала, а часть стены пришла вдруг в движение, и через несколько мгновений перед ними оказался узкий черный проем. Пройти в него можно было, лишь нагнувшись, но можно! Оттуда, из темноты, тянуло холодом и сыростью. К сырости примешивался какой-то тяжелый, тошнотворный запах. Татьяна уже шагнула было к проему, но Сева крепко сжал ее руку, сказал тихо, но твердо:
        - Я вперед.
        Она не стала спорить. В ее синих глазах ему почудился страх и неуверенность. Девчонка. Очень смелая, очень необычная, но все равно девчонка. А он мужик, он должен принимать решения и действовать.
        Лестницу в темноте было не разглядеть. Приходилось двигаться наощупь, шаря рукой по влажным каменным стенам, нащупывая ногами края узких и крутых ступеней. Здесь, под землей, было не только темно, но еще и очень тихо. Так тихо, что Всеволод отчетливо слышал биение своего сердца. Своего, Татьяниного и, кажется, еще чьего-то…
        Сначала он пытался считать ступени, но потом решил не отвлекаться. А когда лестница закончилась и ноги ступили на ровную поверхность, Всеволод увидел крошечный огонек. В первый момент показалось, что это свеча, но очень скоро он понял, что это стоящая на земляном полу керосинка. Керосина в ней оставалось немного, поэтому огонек был такой слабый. Но света его еще хватало, чтобы разглядеть дубовую дверь, запертую на тяжелый железный засов. Позади шумно вздохнула Татьяна, крепко-крепко сжала его руку.
        - Все будет хорошо, - сказал Всеволод одними губами, но Татьяна его услышала, подошла вплотную. Так близко, что он почуял тонкий аромат, исходящий от ее волос.
        Сказать по правде, они рисковали, спускаясь в подземелье вообще без оружия. Если бы Татьяна дала ему время, чтобы подумать, он бы не допустил такой непростительной ошибки. Но теперь уже поздно. Теперь в нем росла и крепла уверенность, что даже сейчас они, возможно, уже опоздали.
        - Отойди подальше, - сказал он все так же шепотом и решительно положил руку на засов.
        Татьяна снова шумно вздохнула, но шаг назад сделала, подняла с земли керосинку, освещая дверь, а Сева всем своим весом навалился на засов. Сначала показалось, что ничего не происходит, а потом засов с тихим скрежетом начал медленно сдвигаться в сторону. Сева приготовился. К чему? Да к чему угодно! Но в первую очередь к нападению, к тому, что из двери на них ринется нечто страшное.
        Ничего не произошло. Никто не ринулся. Тишину снова нарушало лишь бешенное биение их сердец. А потом раздался голос. Он был слабый, скрипучий и злой.
        - Ну, чего не входишь, упырина фашистская?
        За спиной у Всеволода тихо всхлипнула Татьяна, всхлипнула, оттолкнула, протискиваясь мимо него в дверной проем.
        - Митяй, - позвала она шепотом. - Митяй, это я - Таня Барташова.
        - Танька?.. - В голосе мелькнуло удивление, но тут же сменилось злостью: - Снова морочишь, упырина? Не понял еще, что не поддаюся я на твои чертовы штучки?
        А Татьяна уже подняла керосинку высоко над головой, давая возможность Митяю рассмотреть себя, а Всеволоду рассмотреть Митяя.
        Он увидел его не сразу. Взгляд шарил по утопающей в тенях комнате. Кровать, кресло, шкаф с книгами, стол, на столе - бутыль с чем-то прозрачным и огрызок хлеба, к которому воровато крадется тощая крыса. Где же Митяй?
        Митяй сидел на старом, полуистлевшем ковре, прижавшись спиной к каменной стене, обхватив руками колени. Изможденный, грязный, с диким взглядом и всклокоченными белыми волосами, с исполосованной, покрытой рубцами и ранами шеей.
        - Митенька, это в самом деле я. - Татьяна шагнула к нему, а он дернулся, словно уклоняясь от удара. - Митяй, я тебе не мерещусь. Мы тебя нашли.
        Она присела перед ним на корточки, протянула руку, но всклокоченной головы Митяя так и не коснулась. Митяй оскалился совершенно по-звериному, кинулся вперед, с рычанием опрокидывая Татьяну на спину, вышибая из ее рук керосинку.
        - У-у-упырина! - рвались из его горла почти нечленораздельные звуки. - У-убью, гадину! Голыми руками придушу!
        Он и пытался придушить, тянул к Татьяниной шее пальцы с обломанными ногтями, скалил крепкие белые зубы. Ступор прошел быстро, Всеволод схватил Митяя за плечи, потащил, поражаясь, откуда столько яростной силищи в этом тщедушном, наполовину обескровленном теле. Теперь он точно знал, что делал фон Клейст с этим пацаном. Век бы такое не знать, но вот она - правда. И жить им всем с этой правдой до самой смерти. Возможно и жить-то осталось недолго.
        А пламя, вырвавшееся из стеклянного плена керосиновой лампы, уже с жадностью лизнуло ковер, шустро рвануло вверх по мятой скатерти, прогоняя со стола крысу. Запахло дымом. Татьяна сидела на полу с широко открытыми глазами и словно бы не замечала происходящего, смотрела в пустоту перед собой, не помогала усмирять Митяя, не тушила пожар. Значит, придется Севе самому.
        - Прости, друг! - прохрипел Всеволод и со всей силы врезал Митяю под дых.
        Такого вот, буйного и брыкающегося, ему из подземелья не вытащить. А тащить, похоже, придется не только Митяя, но еще и Татьяну, так некстати провалившуюся в забытье. Из подземелья тащить и из пожара, потому что комната стремительно наполнялась дымом, и уже сейчас дышать было тяжело.
        А где-то высоко над головой слышался собачий лай. Нет, не лай - яростное рычание.
        - Таня, - Всеволод потянул Татьяну с пола, поставил на ноги. - Таня, нужно уходить!
        В одиночку ему не справиться. Нести на руках он сможет только кого-то одного. И за вторым вернуться уже точно не успеет. Теперь уже рычал сам Всеволод, потому что нет ничего страшнее такого вот выбора…
        Ему не пришлось выбирать. Слава богу, Татьяна пришла в себя, дернулась, вздохнула полной грудью, прошептала:
        - Надо уходить.
        Вдвоем они подхватили обмякшего Митяя под мышки, вытащили из темницы. Всеволод ринулся было к лестнице, туда, где псы и, наверняка, немцы, но Татьяна тронула его за руку, покачала головой.
        - Подержи его, - велела, выныривая из-под руки Митяя и всем телом прижимаясь к глухой стене. Руки ее снова скользили по кирпичной кладке, только на сей раз не медленно, а торопливо. - Нашла, - сказала она, оборачиваясь и отступая на шаг.
        Она отступала, а стена отодвигалась. Точно так же, как в часовне. Только проем здесь, под землей, оказался еще меньше. Крысиный лаз, а не проем. Но им хватило. Первым в проем сунулся Всеволод, потащил за собой Митяя, подал руку Татьяне. Она юркнула в лаз быстрой змейкой и снова принялась шарить по стене.
        Дух они перевели лишь, когда стена стала на место, отсекая и сделавшийся невыносимо горячим воздух, и сизый дым, и вопль ярости. Кричал человек. Или не-человек? Фон Клейст оплакивал потерянную добычу?
        Всеволод хотел спросить, что дальше, но в темноте к губам его прижался холодный пальчик. Молчи, не привлекай внимание! Вот, что она хотела, но не могла ему сказать. А потом и сказала, уже на самое ухо, едва слышно.
        - Нам нужно идти.
        И двинулась вперед, в непроглядную темноту еще одного подземного хода.
        Всеволод поудобнее перехватил Митяя и шагнул следом, надеясь, что в этой кромешной тьме они не заблудятся и не расшибутся.
        Шли долго. Ему показалось, что целую вечность, а потом что-то начало меняться. Нет, тьма по-прежнему оставалась абсолютной. Изменился воздух. Из дымно-затхлого с каждым шагом он делался все свежее и холоднее. Наверное, это означало, что выход где-то поблизости. Ведь Татьяна должна знать, что делает и куда ведет их маленький отряд.
        Татьяна знала. У Татьяны просто не хватало сил, чтобы открыть самую последнюю дверь. Она так и сказала:
        - Сева, тут люк над головой. Я не смогу… нужен мужчина.
        Нужен мужчина. Наконец-то, и он пригодился.
        - Поддержи его. - В темноте он притулил Митяя к стене, нашарил Татьянину руку. - Где люк?
        - Прямо над нами.
        На мгновении лицо Севы опалило жаркое дыхание. А щеки коснулись нежные губы. А может, показалось… В этом подземелье реальность искажалась, превращая нереальное в реальное и наоборот.
        Всеволод вскинул руки, нашарил над головой деревянный люк, уперся ладонями, поднажал. В какой-то момент показалось, что ничего не выйдет, что там, над головой, тонны и тонны земли, что они погребены тут заживо. Но нахлынувшую было панику тут же сменила надежда, потому что люк начал поддаваться, а в образовавшуюся щель хлынул свежий воздух и мутный лунный свет.
        Всеволод высунул голову. Подземный ход заканчивался в оранжерее, в самом дальнем ее углу, за голым остовом какого-то куста. Наверное, летом, когда куст разрастется, люк этот будет совсем незаметен. Впрочем, он и сейчас незаметен. Нужно лишь забросать его землей.
        Сева выбрался первым, помог Татьяне вытащить на поверхность уже начинающего приходить в себя Митяя, помог ей самой. Потянул вверх, прижал к себе, задержался чуть дольше приличного, принюхиваясь к тонкому травяному аромату, исходящему от ее кожи. Отпустил бы раньше, но она замерла, не вырывалась. Только сердце ее билось часто-часто…
        - Луна… - Из ступора их вывел сиплый голос. Митяй сидел на земле, запрокинув белое лицо к небу. - Настоящая луна, что ли?..
        - Настоящая. - Татьяна выскользнула из Севиных объятий, бросилась к Митяю.
        - Снова морочишь, да? - В голосе Митяя слышалась тоска. - Показываешь всякое…
        - Не морочу, Митенька. - Татьяна встала перед ним на колени. - Не морочу. Посмотри на меня. В глаза мне посмотри, и сам все поймешь…

* * *
        …Что она наделала?! Какую непозволительную ошибку допустила, заглянув Митяю в глаза! Нет, не в глаза заглянув, а в самую душу. Душа эта была выжжена едва ли не дотла. Чернота и ужас - вот что осталось с той стороны. А еще маленький огонек надежды, слабый, едва заметный в беспросветной тьме, населенной чудовищами. Про чудовищ Митяй теперь знал все. Знал, чем живут. Знал, чем питаются… И от знания этого выворачивало наизнанку не хуже, чем от ужаса. Таня теперь тоже знала, словно в бездонный омут окунулась с головой. И там, в омуте чужих кошмаров, ее схватили невидимые лапы, завертели, потянули. Она закричала, забилась, пытаясь высвободиться из этих смертельных объятий, но они держали крепко. Держали, шептали что-то на ухо, а потом ударили - не больно, но ощутимо. Кошмар сразу же закончился, Таня открыла глаза. И так же, как до этого Митяй, первым делом увидела серп луны. Двурогий, острый - точно такой, каким его видела Габриэла Бартане много лет назад.
        - Прости. - двурогий месяц заслонила сначала одна всклокоченная голова, потом другая. Сева и Митяй смотрели на нее сверху вниз. Сева - встревоженно, Митяй недоверчиво. А сама она лежала на спине, и сквозь тонкую ткань пальто чувствовала идущие от земли холод и тихую, едва уловимую вибрацию. Вибрация эта была похожа на мурлыкание огромной кошки, она не пугала, а успокаивала.
        - С тобой что-то случилось. - В голосе Всеволода слышалась вина. - Приступ какой-то… Ты закричала и упала. А кричать нельзя. Ты ведь понимаешь, Таня?
        Кричать нельзя. Она понимала. Но как не закричать после увиденного? Почему Митяй не кричит?..
        - Больно? - Она осторожно коснулась Митяевой шеи.
        Он дернул некогда морковно-рыжей, а сейчас совершенно белой головой, просипел с насмешкой:
        - До свадьбы заживет.
        Шутит. А раз шутит, значит, все еще можно исправить. Главное, не рассказывать ему сейчас про мать и отца. Не нужно ему это пока…
        - Что теперь? - Митяй, казалось, пришел в себя раньше, чем Таня и Всеволод. - Вытянули вы меня из фашистского застенка, а дальше? План у вас какой?
        Сказать по правде, плана не было никакого. Да и какой мог быть план, когда счет шел на минуты? Таня беспомощно глянула на Всеволода. Тот нахмурился. По всему выходило, что плана и у него нет тоже.
        - Ясно… - Митяй попытался встать на ноги, но тут же рухнул обратно. Злость к нему вернулась, а вот силы, похоже, вернутся еще очень нескоро. - Уходить нужно. - Сказал и снова попытался встать. Упрямый…
        - Куда? - спросил Всеволод зло. - На воротах охрана.
        - Я знаю дорогу. Тут на периметре есть запасная калитка. Через нее меня… - Он осекся, яростно сверкнул глазами. - Это где-то за водонапорной башней, той, в которой меня… - И снова осекся.
        - Я знаю про башню, - сказал Всеволод, и Таня глянула на него удивленно. - Был внутри.
        - Был?.. - И без того бескровное лицо Митяя посерело. - А их видел?
        - Видел. - Всеволод коротко кивнул.
        - Это ведьма… Она сказала, у каждого свои игрушки…
        - О чем вы? - Таня ничего не понимала, но хотела знать.
        - Потом! - Всеволод помог Митяю встать на ноги. - Нам нужно уходить. Слышишь?
        Татьяна слышала. Возбужденные голоса, собачий лай. Чувствовала запах гари. Наверное, окажись они чуть ближе к часовне, увидели бы и дым. Пожар поднял переполох в усадьбе. По территории наверняка рыщут немцы. Фон Клейст с ведьмой тоже рыщут. В поисках своих потерянных игрушек. У каждого своя игрушка. Одна безвозвратно сломанная, а вторая похищенная. Сломался ли Митяй? Понять сейчас сложно. Таня очень надеялась, что нет, но понимала: держится он сейчас исключительно на одной лишь ярости. Сил у него меньше, чем у котенка. В каком-то смысле он для них обуза. Без него было бы быстрее и легче. Вот только затевалось это все ради него! И было бы глупо остаться в усадьбе и попасться во второй раз. Но здесь в заложниках у фон Клейстов окажутся бабушка, тетя Шура и ребята. И несложно догадаться, что с ними станет. А это значит, что кто-то должен остаться, хотя бы попытаться предупредить остальных, рассказать про запасную калитку.
        Наверное, Всеволод научился читать мысли, потому что сказал зло и решительно:
        - Даже не думай!
        - Я без бабушки не уйду, а всем нам оставаться глупо.
        - Глупо тут подыхать, - прохрипел Митяй. - Ты, Танька, не думай, я не такой… Я вернусь и разберусь с этим упырем. Я жить не смогу, если не разберусь. Но сейчас ничего не получится. Видишь, хреновый из меня сейчас партизан. Ноги не держат, жрать все время хочу. - Он бросил быстрый, насмешливый взгляд на Всеволода. - Не бойся, блондинчик, просто жрать - хлебушка, молочка, а не того, о чем ты подумал.
        - От блондинчика слышу, - буркнул Всеволод, а потом в упор посмотрел на Татьяну, сказал решительно: - Вы будете выбираться вдвоем. Не спорь! - Он предупреждающе вскинул руку. - Ты знать не знаешь, где та калитка. А я уже более-менее на территории ориентируюсь. Тебе вот этот, - он кивнул на Митяя, - покажет. Уходите в лощину, спрячьтесь где-нибудь, затаитесь. В свою деревню только не возвращайся, слышишь? В деревню они в первую очередь искать придут.
        - У меня там мамка, - просипел протестующе Митяй. - Ты думаешь, я мамку им оставлю? Ты такой дурак, да?
        - Митя… - начала Таня и замолчала. Как о таком сказать? Подходящего момента никогда не будет, но сейчас… - Митя, твоя мама…
        - Нет… - Митяй отступил на шаг и яростно замотал головой. - Молчи! Это неправда все! Не может этого быть!
        Он все понял. Понял или знал с самого начала - чувствовал. Ведь была у них с Зосей какая-то связь. Снился ведь он ей, а во снах рассказывал, где его держат. А если это не сны были? Если та самая невидимая ниточка?..
        - Митя, мне очень жаль. - Глупо, банально, беспомощно. А что другое сказать? Как вообще говорить о таком… страшном?
        - Нет, - повторил он зло, но как-то все равно обреченно, а потом с яростью спросил: - Это из-за меня, да? Это он ее, потому что я сопротивлялся?
        - Не из-за тебя. - Таня покачала головой. - Там другое, Митя. Я потом тебе расскажу.
        - Она расскажет. - Всеволод глянул на Татьяну с жалостью, понимал, что ее ждет. - По пути расскажет. А сейчас вам нужно уходить.
        Они оба хотели спорить: и Татьяна, и Митяй. У них у обоих были доводы и причины остаться. Вот и Митяй передумал уходить. Но в этот самый момент туман содрогнулся от странного не то звука, не то вибрации. Таня слышала если не такой же, то очень похожий. Прошлой ночью слышала. Этим звуком ведьма, как свистком, подзывала к себе Настю. И Настя слушалась, подчинялась…
        Таня среагировала быстрее Всеволода, схватила Митяя за рукав, потянула на себя. В его глазах клубилась тьма. В его глазах отражался двурогий месяц, и бледные губы растянулись в почти счастливой улыбке. А говорил, что морок на него не действует…
        - Что это с ним? - Всеволод схватил Митяя за вторую руку. Тот больше не стоял, он рвался навстречу этому свистку.
        - Это зов, - прошептала Татьяна. - Они так подзывают своих… Тех, кем питаются. - К горлу подкатил колючий ком. - Ты не слышишь?
        - Нет, - Сева мотнул головой. Было видно, что удерживать вырывающегося Митяя ему все труднее и труднее.
        - Вам нужно уходить, - прошептала Таня. - Севочка, я с ним таким не справлюсь.
        Справилась бы. В глаза бы заглянула, побарахталась в бездонном омуте, и справилась бы. Наверное. Но Севе об этом знать не нужно. И о том, что она задумала, тоже. Она многое о себе теперь знает. Или не о себе, а о Габриэле. Но это не важно. Жаль, времени мало. Да, сидя на мраморной лавочке у пруда, она прошла курс молодого бойца. Вот только курс этот был ускоренный, конспектировать было некогда. Возможно, узнала она далеко не все. Но не станешь же рассиживаться на скамеечке в ожидании очередного озарения в тот самый миг, когда рушится мир, а ты единственная, кто может его спасти! Тане очень хотелось думать, что она способна на подвиг. Неведомо какой, сокрытый за плотным пологом тайны, но все равно подвиг. Сейчас главное, чтобы ей никто не мешал.
        - Мы уйдем вместе! - Свободной рукой Сева схватил ее за воротник пальто притянул к себе. - Слышишь, Танюша? Вместе!
        Зря схватил. Зря притянул так близко.
        - Я слышу, Севочка. - Таня улыбнулась и сделала то, на что не решилась бы никогда в нормальном мире - поцеловала его быстрым, жадным поцелуем. Поцеловала, а потом заглянула в глаза.
        Серая стена не выдержала ее натиска, и тяжелые кованые ворота распахнулись, пропуская ее волю, ее мысли. Когда все закончится, он ее возненавидит. Если будет кого ненавидеть… Но об этом думать нельзя. Слишком мало у них осталось времени.
        - Идите, - сказала Таня, переводя взгляд на рвущегося на зов Митяя. - Вы только останьтесь в живых, пожалуйста.
        Получилось глупо и как-то по-детски наивно, но Сева молча кивнул и так же молча поволок в туман упирающегося Митяя.
        А Татьяне нужно попытаться оборвать этот зов. Если не получится оборвать, то хотя бы приглушить. Таня закрыла глаза, прислушиваясь в темноте к другому, набирающему силу и мощь голосу. Прислушиваясь к тому, что бабушка называла голосом лощины.
        - Помоги мне, - сказала она шепотом. - Помоги мне, пожалуйста.

* * *
        Когда она потеряла их из виду? Обеих: и Танюшку, и Настю. Вот, кажется, Танюшка крутилась поблизости, а потом пропала, сгинула в этом проклятущем тумане. А Настя ушла еще раньше. Позвала ли ее ведьма, или она сама ушла? Сейчас уже не важно, главное, найти обеих. А потом обыскать часовню. У Ольги появился план, неплохой план. Вот только времени на его осуществление оставалось все меньше и меньше. Фрау Ирма следила зорко. И за ней, и за ребятами. Она следила, а фон Клейст развлекал бургомистра со свитой. Сестрицу к развлечениям не допустил. Посчитал недостойной или была какая-то иная причина?
        Время тянулось медленно, и Ольга барахталась в нем, как муха в патоке, беспокоясь о внучке и Насте, рассуждая о том, как можно отыскать Митяя. С сыном Григория она уже почти решила. У нее есть Митин нательный крестик. Теперь только и нужно, что подманить одного из псов фон Клейста. Подманить и дать понюхать крестик. Пес приведет ее к тайному ходу. Ольга в этом даже не сомневалась. А там, у скрытой от посторонних глаз двери, она как-нибудь разберется, как-нибудь придумает, как открыть замок. Главное сейчас, найти. Сначала найти, а потом исполнить данное Григорию обещание.
        Ох, тяжелая предстоит ночь… Туманная, непроглядная, страшная. И сделать нужно столько всего, что голова кругом. Делать нужно прямо сейчас!
        Ольга почти бегом выбежала на крыльцо, осмотрелась. Дом светился огнями, из раскрытых окон на первом этаже доносились звуки фортепьяно. Кто-то из свиты бургомистра музицировал. Кто-то даже пытался подпевать. Там, за окном, жизнь била ключом, а тут, в тумане, она словно бы остановилась. Но Ольга чувствовала это все нарастающее напряжение, чувствовала набирающий силу голос лощины. Ей бы еще немного времени, чтобы понять, разгадать загадку бабы Гарпины до конца. Найти бы проклятый ящик Пандоры, что положит конец всему. Сердце подсказывало, что эта ночь решающая, что именно она разделит жизнь на две половины. Или положит ей конец. Это уж как повезет… И судьбе нет дела до того, что Ольга не готова, что не разгадала загадку и никого не спасла.
        Нет, она спасет! С ящиком или без, но вытащит детей из этого упыриного логова. Этой же ночью вытащит. Только бы найти Танюшку!
        Она допустила непростительную ошибку: не рассказала внучке все, что узнала сама, не научила пользоваться просыпающейся в ней силой. Да и как научить тому, чего и сам толком не умеешь, что скрыто под тяжелым пологом тайны? Остается уповать лишь на то, что Танюшка сильная, сильнее ее и сильнее вурдалачьей семейки. А пока нужно обыскать часовню.
        Ольга подкралась к раскрытому окну, заглянула в комнату. Гостей было четверо. Трое мужчин в военной форме, девица в вечернем платье. На фортепьяно бренчала именно она. А толстый красномордый немец подпевал ей изо всех сил. Фон Клейст был тут же, с гостями. И верные псы лежали у его ног. Плохо. Сейчас их не выманишь, не позовешь. Но хорошо, что фон Клейст занят гостями и не сможет ей помешать. Раз не выходит с псами, она попробует сама. Да, Григорий и Сева обыскали часовню, но они не знали того, что теперь знает она.
        Запахнув на груди пальто, Ольга решительно шагнула в туман. Всего несколько шагов, и туман поглотил все вокруг: и окружающий мир, и звуки. Двигаться в нем приходилось наощупь, но удивительным образом Ольга знала, что идет в правильном направлении. И дошла бы, непременно дошла, если бы не этот едва различимый, но острой бритвой полоснувший по нервам звук.
        …Обернуться она не успела. Что-то тяжелое опустилось на затылок в тот самый момент, когда пришло понимание, что на аллее она больше не одна. Голове вдруг сделалось нестерпимо больно, а слабый лунный свет померк окончательно, когда Ольга упала на землю, щекой в скользкие, мокрые листья. От земли шла тихая успокаивающая вибрация, словно бы где-то там, в ее недрах, мурлыкала огромная кошка…
        - …Коты - твари хорошие, умеют забирать боль, Олька. - Послышался откуда-то издалека сиплый голос бабы Гарпины. - Но сильнее темного пса зверя нет. Не всякий его приручит, Олька. Но ты сильная, в тебе их кровь… Он ее сразу почует, не сомневайся. Только без великой надобности не зови, не пои кровью темную тварь. И про ошейник не забудь.
        Она не забудет. Ей бы только вспомнить… Коты - твари хорошие. Умеют забирать боль. Ее боль, кажется, тоже забирают. Вместе с душой…
        - Ну что же вы, фрау Хельга? - А этот голос другой - скрипучий, ненавистный. - Куда это вы собрались? Ну-ка, давайте сейчас поиграем с вами в гляделки! Вы уж извините, что приходится так… наскоком. Но по-другому вас не прошибить, а мне очень хочется понять, что у вас в голове. Кто вы такая… Откройте глаза, я сказала!
        И костлявые руки с нечеловеческой силой тянут, переворачивают на спину. Груди тяжело, дышать совсем нечем. А потому нечем, что на груди устроилась черная тварь. Когтистая, темноглазая, острозубая. От человека в ней больше ничегошеньки не осталось, повылезло все упыриное.
        Не смотреть, не слышать, не показывать…
        - Э… не противьтесь, фрау Хельга! Не надо меня злить! - В веки впиваются острые когти, тянут вверх, не позволяя закрыть глаза. - Слишком долго я играла по чужим правилам. Вторая скрипка… пятый ряд у фонтана в кордебалете. А я ведь лучше, умнее и способнее многих из них. И связь… вот эту связь между нами я чую. Дайте-ка посмотрю, кто вы такая на самом деле, фрау Хельга. Будет больно, вы уж простите. Некогда мне деликатничать. Время уходит. Вы ведь тоже чувствуете, как оно ускорилось, да?
        Тварь на груди шевелится, устраиваясь поудобнее, черные когти вспарывают кожу, и по щекам катятся капли крови. Тварь принюхивается по-звериному, шипит, но не отступает.
        - Значит, не сказки. Значит, вот какие вы - мертворожденные. То, что мертво, умереть не может. Так написано в нашей Черной книге. Я думала, сказка, а оно вот, выходит, как. Покажи мне, мертворожденная, покажи все, что знаешь. Мне интересно.
        Она покажет. Силы уже на исходе, но, если собраться, если прислушаться к голосу лощины и попросить, то…
        - Смотри, - слова из груди вырываются с остатками воздуха. - Смотри и запоминай!
        …И темнота. Черный космос, без звуков, без запахов, без жизни. А она, Габи, невесомая пушинка в этой темноте. Такой был ее способ спрятаться, убежать от мук душевных и мук телесных - уйти в пустоту, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать, не быть…
        Муки начались на восьмом месяце беременности. К тому времени Габи уже начало казаться, что она привыкла и смирилась со своим добровольным заточением, но тело не обманешь. И свою лютую, голодную суть не обманешь тоже. Она больше не человек. Она нежить, жаждущая крови, жаждущая чужой жизни, ненавидящая жизнь внутри себя.
        А кольцо для цепи очень скоро пригодилось. И кольцо, и сама цепь. Габи сама попросила мужа об этом. Урожденная графиня Бартане на цепи, как бешеная псица! Это ли не насмешка судьбы? Или не насмешка, а наказание? За какие прегрешения, Габи уже и забыла. Но, видать, было прегрешение, раз она здесь, в специально для нее подготовленной темнице, раз сидит на цепи и ненавидит всех вокруг. Даже Дмитрия, даже свою девочку… Но больше всего саму себя. За вот эту свою новую нечеловеческую природу.
        Нянюшку она тоже ненавидела. За то, что та ушла, оставила ее одну в самый тяжелый период жизни. Обещала помочь, облегчить боль, а сама ушла, бросила на растерзание демону голода. Александр фон Клейст сказал, что прекрасная Агата выжила, но сошла с ума. Теперь Габи понимала Агату как никто другой. Она тоже уже почти сошла с ума. А выживет ли? Как знать…
        Дмитрий пытался помочь. Дмитрий был так великодушен, что делился с Габи самым сокровенным - своей кровью. Это было одновременно сладко, больно и мерзко. Это еще больше делало ее похожей на животное. Она впивалась зубами в запястье мужа, а мечтала вгрызться в шею… Вот такой она была страшной женой. Вот такой она будет страшной матерью.
        Впрочем, нет! Материнские инстинкты все еще были сильны. И очень скоро все остальные страхи затмил один единственный. Она может убить свою девочку! Потому что уже сейчас она мало чем отличается от безумной Агаты.
        Поэтому в редкие часы просветления Габи просила Дмитрия лишь об одном, чтобы он не позволил ей совершить страшное, чтобы забрал ребенка сразу, как только тот родится. Дмитрий обещал. Он все время ей что-то обещал. А еще умолял потерпеть. Но Габи видела, что его собственное терпение кончается, что сам он истощен до предела, побледнел, осунулся и с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее. У Дмитрия, ее любимого мужа, появилась собственная тайна, которой он не хотел делиться. Габи казалось, что виной тому может быть только она одна. Только ее новая темная суть. Но правда оказалась куда страшнее и куда темнее. Габи выкрала правду вместе с кровью мужа. Просто сделала глоток, просто заглянула в глаза…
        …Пять покойников за две недели. Все крепкие, молодые мужики. Всех нашли в Гремучей лощине. С первым думали на дикого зверя. Со вторым уже начали сомневаться. А когда нашли третьего, обескровленного, с порванной шеей, пошли разговоры. Недобрые разговоры о том, что в Гремучей лощине завелся упырь. Пока еще только в лощине, а не в усадьбе, но скоро, очень скоро люди придумают, кого обвинить в своих бедах. Чужаков обвинить проще всего. А если еще и Лавр заговорит…
        Кровь Дмитрия из сладкой сделалась горько-соленой, Габи отшатнулась, вытерла ладонью губы, прошептала:
        - Это не я! Ты же знаешь, что это не я!
        - Знаю. - Ему и самому хотелось отшатнуться, но он терпел из последних сил. Что это было? Что держало его рядом с ней? Любовь или чувство долга? - Ты не могла. Ты все время здесь, любовь моя. - Значит, все-таки любовь…
        - Я все время здесь, - она кивнула. - А кто тогда там?
        Они оба знали, кто. Александр фон Клейст сказал, что они еще встретятся, когда настанет время. Время настало? Габи не пришла к нему, не стала его безумной прекрасной Агатой, и он решил отыскать ее сам?
        - Я думаю, это он. - Дмитрий нахмурился. Его тонкие музыкальные пальцы сжались в кулаки. - Наверняка, он.
        - Он пришел за моей девочкой. - Габи обхватила руками свой огромный живот. - Им всем нужно это дитя.
        - Всем? - Дмитрий не понимал, а у Габи не было сил объяснять. Силы нужно копить для последней битвы. Той самой, которая непременно наступит очень скоро. Жаль, что нянюшка так и не вернулась. Значит, придется самой. Как-нибудь.
        - Она особенная, моя девочка. - Габи позволила себе улыбнуться. Улыбка причинила боль, из растрескавшихся губ брызнула кровь. Черная, горькая - нечеловеческая. - И ее попытаются отнять.
        - Я не позволю. - Лицо Дмитрия потемнело. - Не позволю причинить вред тебе или нашему ребенку. - Белоснежным носовым платком он стер с ее подбородка кровь. - Я буду вас защищать.
        Он не понимал всю серьезность ситуации. Не потому, что был наивен или глуп. Просто, человеку со светлой душой и добрым сердцем невозможно до конца поверить, с головой окунуться в ту пучину ужаса и безысходности, в которой жила теперь Габи.
        - Да, ты будешь нас защищать. - Она хотела было коснуться щеки Дмитрия, но отдернула руку. Слишком тонкая кожа, слишком хрупкая оболочка. Она не хочет делать ему больно. Или хочет?.. - Но ты должен пообещать мне еще одну вещь, любимый.
        Дмитрий колебался, боялся давать невыполнимые обещания. Ничего, она сможет сама. Вытянет силой все, что нужно. Постарается не делать больно, постарается не навредить. Но, кажется, время добровольного сидения на цепи подошло к концу. Наступает другое, куда более опасное время.
        - Я сделаю все, что ты попросишь, Габи. - Обещание далось Дмитрию с великим трудом, но в голосе слышались решительные нотки.
        - Мне нужно выйти наверх. - Пальцы Габи скользнули по холодному металлу ошейника, проверяя его на прочность. Самой ей его не снять, но Дмитрий снимет. По собственной ли воле… По ее ли приказу… Но нужно дать шанс, нужно позволить ему принять решение добровольно. - Я буду держать себя в руках. Обещаю. - Это сложно, но ради дочки она готова на все. - Я никого не трону. Ни в доме, ни за его пределами.
        Он слушал и… не верил. У него до сих пор получалось ее любить, но больше не получалось ей доверять. И нельзя его за это винить.
        - Я не могу, Габи. - Дмитрий сделался не просто бледным, а смертельно бледным, и она испугалась, что своей неуемной жаждой могла причинить ему непоправимый вред. - Я обещал тебе и обещал твоей нянюшке. Ты должна меня понять, должна выслушать!
        Она слушала. Только не его хриплый голос, а тихие, едва различимые шаги. Слышала тяжелое дыхание и шелест юбок. И еще до того, как дверь в темницу распахнулась, Габи знала - нянюшка вернулась!
        Высокая, худая, дочерна загорелая, с седыми, словно припорошенным пеплом волосами, она остановилась посреди темницы, тяжко вздохнула, а потом сказала:
        - Все, я вернулась, дети.
        - Нянюшка! - Габи бросилась к ней, позабыв про цепь, и на цепи этой повисла. Псица… смертельно опасная псица… Из глаз хлынули слезы не то боли, не то горя, не то облегчения, а может всего сразу. Дмитрий обхватил ее за плечи, ослабил натяжение цепи, просунул пальцы под ошейник. Руки его были едва ли не холоднее металла.
        - Я принесла то, за чем уходила. - Одной рукой нянюшка погладила Габи по голове, как когда-то в далеком детстве, а второй достала что-то из складок юбки. Еще один ошейник… Серебряный, тонкий, изящный, больше похожий на украшение. Габи где-то уже видела похожий. Или его и видела?
        Да, в дедовой лаборатории. То ли алхимической, то ли химической. Он лежал в каменной нише на черной бархатной подушечке, словно был не ошейником, а царской короной. Маленькой Габи тогда так сильно захотелось его потрогать, что в спешке она смахнула реторту с лабораторного стола и порезала руку. За эту самую руку дед ее и схватил, сжал крепко, до боли, оттащил подальше от бархатной подушечки. В его синих глазах была ярость пополам со страхом, и Габи впервые испугалась собственного деда.
        - Не надо, детка. - Дед сделал глубокий вдох, взял с полки какую-то тряпицу, принялся перевязывать ей руку. - Не трогай его.
        Ей уже и не хотелось! Были в дедовой лаборатории вещицы и поинтереснее, чем какой-то ошейник! А поплакать хотелось! Больше от обиды, чем от боли. Она и плакала. Соленые слезы падали на раскрытую ладошку и щипали рану. От этого становилось еще обиднее. Наверное, дед подумал, что это из-за ошейника, потому что, закончив перевязку, заговорил:
        - Это семейная реликвия, Габриэла. - Он называл ее полным именем только в особо серьезные моменты. Считай, никогда и не называл. От неожиданности Габи даже перестала плакать. - Видишь, - дед кивнул на висящий на стене щит. Сам по себе щит был неинтересный, оружие Габи не любила. Но картинка, на нем выбитая, была занимательная. И не картинка, а фамильный герб рода Бартане! Она уже достаточно взрослая, чтобы понимать такие вещи! А на гербе - трехглавый пес, яростный и страшный в своей ярости. А на шее у трехглавого пса - ошейник. Тот самый, что и на черной бархатной подушечке. Вот только ошейник настоящий, а псов с тремя головами не бывает!
        Она так и сказала деду. И подбородок вздернула упрямо. А дед погладил ее по волосам и сказал неожиданно очень серьезно:
        - Бывает всякое, Габриэла! Темный пес тоже был. Служил нашей семье в смутные времена.
        Про смутные времена было неинтересно, а про трехглавого пса очень даже.
        - А потом умер? - спросила она, косясь на ошейник. Если ошейник есть, а пса нету, значит умер.
        - Трижды. - Дед нахмурился, а потом сказал с задумчивой усмешкой: - Но ждать осталось недолго. Скоро вернется.
        - Так не бывает, - сказала Габи упрямо. - Если кто умирает, то навсегда.
        - Иногда не навсегда, а лишь на триста лет. Проблема в том, дитя, чтобы продержаться эти триста лет без такой защиты. Наши враги не дремлют.
        Габи кивнула, соглашаясь, хоть и была уверена, что все враги рода Бартане давным-давно крепко спят. Нет у них с дедом никаких врагов!
        - Темный пес слушается только женской руки. - Дед в задумчивости посмотрел на ее ладошку. - Чует только женскую кровь. Поэтому очень хорошо, что у меня есть ты, Габриэла.
        Захотелось сейчас же, немедленно потрогать ошейник, но дед смотрел строго, держал крепко.
        - Без крайней нужды нельзя, дитя.
        - Почему? - Габи не сводила взгляда с ошейника.
        - Потому что за триста лет небытия мы забыли его, а он, вероятно, забыл нас…
        …За триста лет забыли, а теперь вот Габи вспомнила с отчетливой ясностью.
        …Ольга тоже вспомнила. Чужие воспоминания хлынули в нее бурным потоком из распахнувшегося наконец ящика Пандоры. Теперь она знала всю правду. Теперь ее основная задача - не позволить узнать правду тому существу, что словно долотом сверлило ее мозг. Ольга собрала волю в кулак, мысленно превращая бурный поток в тоненький ручеек. В голове ее громыхала «Ода к радости».

* * *
        - Какой приятный сюрприз! - Голос прорывался сквозь звуки музыки, царапал не хуже черных когтей, рвал барабанные перепонки. - Где он? Где ошейник, дорогая кузина?
        Кузина… Какая чудовищная несправедливость! И какая ирония! Получить в родственники упырей!!! Не нужно об этом думать! Важно другое! Важно, что Габи, Габриэла Бартане - это не просто неизвестная венгерская девочка, а ее мама. Важно, что ее нянюшку звали Гарпиной. Важно, что теперь Ольга понимала, чья кровь течет в ее жилах. Скрытое наконец стало явным.
        - Я знаю, он у тебя. Ты тоже должна знать кое-что очень важное. Твоя внучка у меня. И это очень хорошо, Хельга! Хорошо, что у меня, а не у Отто. Со мной можно договориться, а он все берет силой. И в твоих же интересах решать дела со мной, а не с ним.
        Как же она права, ее новообретенная кузина! Отто фон Клейст не станет церемониться и возьмет свое силой. Кое-что он уже забрал. Кое-что очень ценное для Ирмы, кое-что очень дорогое.
        - Я готова договариваться. - Теперь уже сама Ольга искала ускользающий взгляд Ирмы. - Но ты должна узнать еще кое-что.
        Пробиваться сквозь серый морок Ирминых мыслей было тяжело, пришлось бить наотмашь, со всех сил. Но показать проще, чем рассказать. А Ольге есть, что ей показать, события минувшей ночи еще свежи в ее памяти…
        - …Нет!!! - Их связь оборвал яростный, полный боли крик. - Этого не может быть… - Крик перешел в шепот.
        - Это уже случилось. - Ольга столкнула с себя Ирму, встала на ноги. - Я могу показать тебе место, где один твой брат сначала убил, а потом спрятал останки второго твоего брата. Хочешь, кузина?!
        Ирма зарычала в бессильной ярости, и тусклый свет луны блеснул на ее неестественно длинных клыках. Ярость длилась недолго. Ирма тоже встала, стряхнула с пальто мокрые листья.
        - Ты сказала, что темный пес слушается лишь женской руки?
        - Это сказала не я, а мой прапрадед, но да, так и есть. - Ольга кивнула.
        - Я всегда знала, этим миром должны править женщины. - В глазах Ирмы зажегся огонек безумия. - И ты мне в этом поможешь, дорогая кузина! Тебе нужна твоя девчонка, а мне - ошейник. Где он?
        - Здесь недалеко.
        Знала ли Ольга наверняка, что в темном нутре ящика Пандоры как раз и найдется местечко серебряному ошейнику, или просто решила больше не доверять провидению? Как бы то ни было, а и ошейник, и тетрадь со своими детскими записями она перепрятала вскоре после того, как поступила на службу в Гремучий ручей. Пронести в дом не решилась, спрятала в месте, которое казалось ей самым надежным. Словно почувствовала, что пригодятся.
        - Тогда вперед! Не будем терять время! Я слышала, мой дорогой братец потерял одну из своих живых игрушек. Ему сейчас точно не до нас. - Ирма обернулась, и сполохи занимающегося пожара очертили ее четких профиль. Горела часовня. А в часовне горел Митя…
        - Мне нужно туда! - сказала Ольга твердо. - И я хочу увидеть свою внучку!
        - А я хочу править миром. - Ирма усмехнулась. - Тебе придется поверить мне на слово, дорогая кузина! Мне нет нужды убивать твою внучку. Сказать по правде, такие, как вы, не по зубам таким, как мы. Мертворожденные в нашем роду… - Она брезгливо поморщилась и тут же деловито добавила: - Впрочем, нам еще со многим придется разобраться. Если твоя кровь исцелила от безумства бедного Клауса… - Она снова поморщилась, на сей раз болезненно. - А потом сделала его сверхчеловеком. - Ирма сощурилась, в глазах ее полыхнули красные искры. Ирме хотелось стать сверхчеловеком. Пожалуй, она не шутила, когда говорила, что собирается править миром.
        - Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, дорогая кузина. - Искры в глазах Ирмы разгорались все сильнее. Или это всего лишь отсвет пожара? - Ты думаешь, что раз ты мне не по зубам, то можно игнорировать мои просьбы.
        Примерно так Ольга и думала. Эта мысль была одной из сотен мыслей, что роились сейчас у нее в голове.
        - Не советую. - В руке у Ирмы появился пистолет. - Мертворождение - это всего лишь дополнительная страховка, но никак не гарантия от смерти. Поверь мне на слово.
        Она верила. Ее родная дочь погибла на фронте. Не помогла страховка… Но Танюшку она спасет, чего бы ей это не стоило!
        - Пойдем. - На пистолет Ольга не смотрела. Из сотен мыслей выкристаллизовалась одна единственная, самая важная. - Пойдем, я покажу тебе, где ошейник.
        Они шли по ночному парку, а за их спинами полыхал пожар. Ольга не оборачивалась, не смотрела ни на Ирму, ни на часовню. Она не сдержала данное Григорию обещание, не спасла Митю. Но думать сейчас нужно о тех, кто жив. Мертвых она оплачет позже. Как иронично: мертворожденная оплачет мертвых…

* * *
        Как он подкрался? Откуда? Таня не знала, не успела заметить. Слишком громким оказался голос лощины, слишком глубоко она ушла в чужие, но кажущиеся собственными воспоминания. Потому и не заметила, потому и попалась, как маленькая. Успела лишь вскрикнуть, когда на плечо легла тяжелая ладонь, когда острые когти вспороли сначала толстую ткань пальто, а потом и кожу над ключицей.
        - Какой приятный сюрприз, - послышался над ухом свистящий шепот. - Хоть что-то хорошее в цепочке житейских неурядиц.
        Ей не было нужды оборачиваться, чтобы понять кто стоит позади, кто закогтил ее, словно кошка мышку. Ей было достаточно голоса.
        Фон Клейст тоже не спешил заглядывать ей в глаза. Может, оно и к лучшему. Таня была не готова, почти все силы ушли на то, чтобы оборвать зов, чтобы дать возможность Севе и Митяю покинуть усадьбу. Ей бы еще хоть немного времени… Но времени не было. Времени не было, а позади стоял самый настоящий упырь. Стоял, держал, обнюхивал.
        - Как интересно. Мертворожденная прямо у меня под носом. - В голосе его была лишь тень удивления. - Значит, это про тебя говорил мой бедный покойный братец. Значит, вы в самом деле существуете.
        Затылком Таня почувствовала, как фон Клейст склонился над ней. Теперь она чувствовала, как его ледяное дыхание ерошит ей волосы. Чувствовала запах тления, от него исходящий. Он снова принюхивался и, кажется, облизывался. Таню замутило от отвращения и лишь самую малость от страха.
        - Как тебя зовут, мертворожденная?
        Он двигался быстро, поразительно быстро для человека. Вот он позади - и вот уже заглядывает ей в глаза. Пытается заглянуть. Сил хватило, чтобы закрыться. Вот только успела ли она? Как много удалость увидеть этому гаду?!
        - Как интересно, - снова повторил он, отводя взгляд. - И все это у меня под носом. Я должен был догадаться, что твоя бабушка на самом деле нечто большее, чем кажется. Но ты не так хитра и не так изворотлива, как она. И ты мертворожденная, а это о многом говорит.
        Не убирая руки с Таниного плеча, фон Клейст присел рядом на мраморную скамейку, повертел головой, словно прислушиваясь к чему-то, а потом сказал:
        - Необычное место. Не находишь?
        Таня продолжала молчать. Если потребуется, она умрет, но ни слова не скажет этому фашистскому упырю. Вот только бабушку она не предупредила и не спасла…
        - Упрямая девочка, - усмехнулся фон Клейст. - Упрямая мертворожденная девочка. Но так даже интереснее. Признайся, это ведь ты устроила пожар в моей лаборатории? Это из-за тебя пошел прахом мой многодневный эксперимент? А ведь сегодня ночью все должно было закончиться, я почти нащупал ту тонкую грань между живым и неживым, но появилась ты и лишила меня возможности понять хоть что-то про себя и свой род.
        Он снова принюхался, едва ли не уткнулся носом Тане в шею. Чтобы не закричать, она крепко зажмурилась.
        - Ты упоительно вкусно пахнешь, мертворожденная девочка. Ты даже представить себе не можешь, чего мне стоит сдерживаться. Клаус не сдержался, ведь так? Он не сдержался, и твоя отравленная кровь едва его не погубила.
        Таня не понимала ни слова из того, что говорил этот не-человек. Не понимала, но слушала очень внимательно. А еще копила силы. Не обычные физические, а другие, о существовании которых она даже не подозревала всего несколько дней назад.
        - Мы всегда думали, что мертворожденные - это проклятье нашего рода. Ваша кровь - это смертельный яд для таких, как мы. Так писали в Черной книге, так нам рассказывал наш отец, а ему его отец. Я думал, что ваше существование - это горькая насмешка эволюции, сдерживающий фактор. Это если посмотреть на проблему с научной точки зрения.
        Он говорил, а Татьяне помимо воли становилось все любопытнее и любопытнее. Она хотела понять и про насмешку эволюции, и про сдерживающий фактор, и про себя саму, в конце концов.
        - А ведь ты не понимаешь. - Фон Клейст посмотрел на нее с удивлением. - Ты одна из них, но не понимаешь ничего из того, что я тебе рассказываю.
        Таня молча кивнула. Разговаривать с упырем она не собиралась.
        - Любопытно. Нас готовили с младенчества, объясняли ход вещей, примиряли с собственной сутью. С детства я знал, что я лучше, сильнее, умнее и решительнее любого из людей. Я представитель высшей расы. - Фон Клейст смотрел вверх, туда, где за густым туманом наверняка пряталось звездное небо. А когти его все глубже и глубже вонзались в Танино плечо. Вот почему он почти никогда не снимал перчаток. Из-за этих нечеловеческих когтей. - А вас, выходит, не готовили ни к чему. Твоя бабка не объяснила тебе, кто ты такая, что ты такое.
        - Что я такое? - Таня все-таки не выдержала, задала вопрос, но фон Клейст, кажется, ее не услышал.
        - У всего есть своя цена. За нашу исключительность тоже приходилось платить. Когда по мелочи, а когда и по-крупному. Мелочь - это непереносимость ультрафиолета. Нет, не такая, как в глупых старых сказках про вампиров. Я могу пробыть на открытом солнце несколько часов кряду, и не превращусь в горстку пепла. Но проблемы с кожей есть у всех представителей моего рода. Поэтому и селиться мы предпочитаем вот в таких местах. - Он взмахнул свободной рукой, словно указывая на что-то очень большое, но невидимое. - Много туманов, мало прямых солнечных лучей. Идеальный микроклимат. Думаю, я останусь тут надолго. Но тебя ведь волнует другое, я прав? - Когти вонзились еще глубже, и Таня зашипела от боли. - Тебя волнует настоящая плата. А настоящая плата - это кровь. Такая, на первый взгляд, банальность. Когда ты сверхчеловек, ты можешь заставить любого служить тебе верой и правдой. Почти любого. Встречаются исключения - люди, не поддающиеся внушению. Признаться, я подумал, что твоя бабушка тоже из таких. Иногда я ошибаюсь… - Он замолчал, задумавшись, а потом продолжил с легким недоумением в голосе: - Я мог
ошибиться, но Ирма не ошибалась никогда.
        Таня закрыла глаза, прислушалась к тихой, похожей на кошачье мурлыканье вибрации. Лощина снова пыталась с ней говорить, делилась силой, забирала боль.
        - Человеческая кровь для нас - источник силы. С ней обостряются все чувства, с ней мир делается ярче и понятнее. - Фон Клейст снова заговорил. - Но если не знать меры… Ты видела моего несчастного брата.
        Она не видела, но предпочла промолчать. Теперь ей приходилось слушать сразу двоих: упыря и лощину.
        - Если не знать меры, кровь смертных станет для нас ядом. Нет, не таким смертоносным, как твоя, но в том и таится опасность. Разрушение разума наступает не внезапно. Клаусу понадобились десятки лет, чтобы превратиться в животное. Я думаю, было бы милосердно убить его сразу, как только появились первые симптомы, но малышка Ирма была слишком привязана к нашему старшему брату. Я уступил. Что случилось дальше, ты знаешь. Твоя кровь, мертворожденная девочка, его сначала едва не убила, а потом исцелила, сделала тем, кем представители нашего рода были много веков назад. Сделала сверхчеловеком. И вот я думаю, врала ли Черная книга? А если врала, то зачем? Почему столетиями таким, как мы, внушали, что такие, как вы, представляют угрозу для нашего вида? Уж, не затем ли, чтобы сохранить баланс? Клаус не справился. Да, он стал сильнее, умнее и могущественнее. Да, он почти излечился от безумия, но он так и не научился справляться с дарованной ему силой.
        Голос лощины становился все сильнее, и Тане приходилось напрягаться, чтобы слышать фон Клейста, чтобы понимать, о чем он говорит.
        - Клаус был мистиком, - сказал фон Клейст с усмешкой. - Он слепо верил в собственную исключительность. Эта слепая вера его и сгубила. Причем, дважды. А я другой, мертворожденная девочка. Я ничего не принимаю на веру. Единственное, во что я верю, это в науку. Всему есть объяснение. Даже вот этому феномену. - Он снова сделал неопределенный жест рукой. - Я добьюсь своего опытным путем, без спешки и истерик. Ты отняла у меня подопытного кролика, но сделала другой, куда более ценный подарок. Зачем мне какой-то кролик, когда теперь в моих руках есть священный Грааль! - Когти добрались, кажется, до самой кости. Чтобы не закричать, Таня крепко сжала зубы. - Ты мой священный Грааль, девочка. И я буду беречь тебя, как зеницу ока. Беречь и изучать. Не могу обещать, что будет легко. Многие великие достижения науки рождались в муках. - Теперь в его голосе слышались мечтательные нотки. - Но если ты мне доверишься, если перестанешь закрываться, я обещаю, что постараюсь минимизировать потери. Я умею управлять чужой болью. - Коготь царапнул кость, и Таня не выдержала, закричала. - Могу сделать вот так, а могу
свести твои мучения к минимуму. Если ты будешь послушной.

* * *
        Из распахнутых окон гостиной по-прежнему доносились звуки музыки и веселые голоса. Часовня полыхала, а бургомистр со свитой продолжали развлекаться, как ни в чем не бывало.
        - Это было нелегко - внушить сразу дюжине человек, что ничего необычного не происходит, - сказала Ирма. - У Отто бы ни за что не вышло, ему пришлось просить меня. Я всегда прикрывала его спину, с самого детства. Но сегодня… - она замолчала. - Сегодня я многое поняла, дорогая кузина. Надеюсь, ты тоже. Верю, что ты проявишь благоразумие и сделаешь то, о чем я тебя прошу.
        Благоразумие… Всю свою жизнь Ольга была благоразумной, но этой ночью ей нужно стать немного безумной. Потому что лишь безумный человек может поверить в то, во что поверила она.
        - Куда мы идем? - спросила Ирма, когда они обогнули дом и направились к хозяйственному двору. - Ты спрятала ошейник в этой конуре? - Из тумана выступил сарай Гюнтера.
        - Точно так же, как ты спрятала здесь гроб, в котором вы с Отто перевозили своего любимого брата. - Ольга не стала оборачиваться, толкнула дверь сарая.
        - Туше! - В голосе Ирмы послышались нотки не то уважения, не то восхищения. - А ты остра на язык, дорогая кузина.
        Ольга вошла внутрь, нашарила на полке керосиновую лампу, зажгла, осветила сарай. Старая мебель, инструменты, никому не нужный, непонятного назначения хлам, ящик-гроб в дальнем углу.
        - Где он? - спросила Ирма и нетерпеливо взмахнула рукой с зажатым в ней пистолетом.
        Ни говоря ни слова, Ольга направилась к гробу. Ирма проследовала за ней.
        - Он здесь. - Прикасаться к крышке гроба Ольга не стала, помнила, что случилось в прошлый раз.
        - Ты спрятала ошейник внутри? - В тусклом свете керосиновой лампы Ирма была похожа на горгулью. Ничего человеческого, ничего нормального.
        - Гроб вам больше не понадобится. - Ольга пожала плечами. - В нем больше некого перевозить.
        Ирма зашипела совершенно по-змеиному, а потом велела:
        - Открывай!
        - Не могу. Ключ остался у Григория, а его убил твой старший брат.
        - Вот, значит, куда подевался твой племянник. - Ирма покачала головой, а потом с усмешкой сказала: - Не беда, у меня есть все ключи от всех замков в этом доме.
        Ольга знала. Неоднократно видела массивную связку ключей на поясе Ирмы.
        - Отойди! - Ирма сделала взмах пистолетом, и Ольга отступила на шаг. - Стой, где стоишь, и не вздумай дурить. Меня невозможно убить, а пить твою отравленную кровь я не собираюсь. - В скрюченных пальцах появилось массивное кольцо, с нанизанными на него ключами. - Однажды в детстве Отто выстрелил мне прямо в живот. Нечаянно… Разумеется нечаянно! - В голосе Ирмы послышалась горечь. - Семейный врач сказал отцу, что я не выживу. А я уже через неделю была на ногах. Разумеется, мне пришлось хорошо питаться. - Когтистые пальцы ловко перебирали ключи. - Но ты ведь достаточно умна, чтобы не наделать глупостей, дорогая кузина. Лишь я одна знаю, где твоя внучка. И лишь я одна могу тебе помочь. Понимаешь?
        Ольга понимала. Она понимала куда больше, чем думала упырица. Можно сказать, этой ночью на нее наконец снизошло озарение.
        Григорий был осторожен и методичен в своей осторожности. После увиденного в башне Григорий полюбил осину. После увиденного в башне все черенки его садовых инструментов были сделаны из осины. Некоторые из них были не закреплены. На всякий непредвиденный случай. Вполне возможно, даже на тот случай, когда сама Ольга начнет превращаться вот в такую же голодную, лишенную всего человеческого тварь.
        Голос крови - вот как это называлось. Голос крови сейчас звучал так громко, что на несколько мгновений заглушил даже голос лощины. Черенок удобно лег в руку. Наверное, с такой же ловкостью ложилась в руку фон Клейста рукоять его родового меча. Хватило одного единственного движения, чтобы остро заточенный конец вошел между лопатками Ирмы. Хватило одного единственного вздоха, чтобы понять, что удар достиг цели. Сердце упырицы перестало биться почти сразу, но она все еще продолжала цепляться когтистыми пальцами за крышку гроба, оставляя на дубовой доске глубокие борозды. Но она все еще пыталась угрожать…
        - Как ты посм…
        Договорить Ирма не смогла, рухнула грудью на гроб. Сейчас она была похожа на огромную летучую мышь, на манер бабочки пришпиленную огромной осиновой булавкой.
        Ольга обошла гроб, присела, заглянула в мертвые глаза упырицы, подняла выпавший из разжавшихся пальцев пистолет. Он не поможет против нежити, но остановит существо из плоти и крови. А теперь нужно спешить.
        Она знала, где искать Танюшку. Для этого ей не нужна была Ирма, для этого ей был нужен голос лощины. А может и не лощины…
        Пистолет для живых, осиновый кол для нежити. Вот с каким оружием отправилась Ольга в свой крестовый поход. Сначала внучка, а потом все остальное. Этой ночью ей предстоит сделать еще очень много. Голос лощины вел ее к оранжерее, и вскоре Ольга услышала слабый вскрик. Вскрик этот полоснул по сердцу, словно ей самой только что вогнали в грудь острый осиновый кол. Ольга бросилась вперед, не разбирая дороги. А ей под ноги с тихим рычанием бросились две черные тени. Фобос и Деймос слишком поздно признали в ней свою. Фобос и Деймос выдали ее приближение.
        - …Бросьте свое смехотворное оружие, фрау Хельга!
        Фон Клейст стоял посреди оранжереи. Танюшка стояла рядом. Поза ее была какая-то неестественная, скрюченная. Ольга не сразу поняла, что это из-за лежащей на ее плече ладони. Из-за впивающихся в плоть когтей.
        - Бабушка! - Танюшка дернулась было к ней и тут же застонала от боли.
        - Почему-то я не сомневался, что вы придете, фрау Хельга! А мы тут мило беседовали с вашей прелестной внучкой.
        - Отпусти ее! - Ольга ступила на дорожку.
        - Я сказал, бросьте! - Едва уловимое движение пальцев - и Танюшка снова вскрикнула от боли.
        Ольга отшвырнула кол и пистолет, сказала своим особенным учительским тоном:
        - Ты ошибаешься, Отто. Это не на нее, это на меня напал твой брат. Моя внучка ничего не знает и ничего не умеет. От нее ты не добьешься желаемого. А я готова тебе помогать. Добровольно! Слышишь ты меня? Это я - то мертворожденное дитя, за которым пришел в Гремучий ручей Александр фон Клейст. Это за мной охотился весь твой род.
        - Как занятно! - Отто фон Клейст улыбался, в голосе его не было удивления. Почему он не удивлен? - Стало быть, ты дочь Габриэлы Бартане и легендарного Александра фон Клейста, моего без вести пропавшего дядюшки! Первая мертворожденная в нашем роду. Отец рассказывал нам ту историю. Не без злорадства, надо признать. Александр был старше и сильнее. У него были способности, куда более выдающиеся, чем у остальных. И мать для своего будущего ребенка он выбирал с особой тщательностью. Идея фикс, знаешь ли! Особенному мужчине особенная женщина. А Габриэла Бартане была очень особенной, насколько я могу судить по событиям, связанным с твоим рождением. Настолько особенной, что мой почти всесильный дядюшка так и не вернулся в родовое гнездо. Отец предпринял несколько попыток его отыскать, но после случившейся в этой чертовой стране революции, поиски пришлось прервать на неопределенный срок. А мне, кстати, всегда была интересна история нашего рода. Поэтому после смерти отца я занялся разбором его архивов, и вот я здесь - в Гремучей лощине! Удивительное место, согласись Хельга! Такое же необычное, как твоя
покойная матушка. Теперь я понимаю, почему не вернулся дядя. Мертворожденное дитя - это серьезное испытание и для воли, и для эго! Он не справился. Признайся, Хельга, твой отец не удержался, вместо того, чтобы убить тебя, он попытался тебя выпить.
        - Отпусти мою внучку, - сказала Ольга твердо. - Отпусти ее и забери меня. - Я могу быть тебе полезна.
        - Отпустить? - Фон Клейст склонился над Танюшкой. Казалось, он хочет ее поцеловать, но Ольга знала правду: он принюхивается. Он чует Танюшкину кровь на своих когтях и борется с острым, нечеловеческим желанием впиться зубами в ее шею. - Пожалуй, мне нужно подумать.
        Она не заметила, как в его свободной руке появился пистолет. Она не услышала выстрела и не почувствовала боли. Просто вдруг стало нестерпимо жарко, а по ладони, которую она прижала к животу, потекла кровь.
        - Я подумал! - Голос фон Клейста заглушал отчаянный крик Танюшки. - Мне нужна лишь одна из двух мертворожденных, моя дорогая почти мертвая кузина. С тобой было бы тяжело. Ты слишком умная и слишком хитра, чтобы подчиниться. А она! - Легкое движение руки - и Танюшкин крик перешел в хрип. - А она молода и пластична. Мы подружимся. Рано или поздно.
        Ольга копила силы. Не обычные, человеческие, - другие. Еще несколько мгновений… Еще чуть-чуть…
        Сил хватило лишь на то, чтобы поднять крошечный беспомощный вихрь из прошлогодних листьев.
        - Очень занимательно, - сказал фон Клейст, отступая в темноту и утаскивая за собой вырывающуюся Танюшку. - Жаль, что у нас было так мало времени на то, чтобы познакомиться поближе. Ранение печени - смертельно опасная штука. Если бы ты была одной из нас, то, скорее всего, выжила бы. Но ты другая, моя мертворожденная кузина, в тебе все еще слишком много человеческого. Ирма, наверное, будет по тебе скучать, но я найду, чем ее занять.
        - Танюшка… - Ольга хотела крикнуть, но получилось лишь прошептать.
        Не уберегла, не спасла никого из тех, кого обещала защищать.
        Ноги подкосились в тот самый момент, когда до ускользающего сознания долетел отчаянный крик внучки. Колючие ветки розы царапнули щеку, но земля приняла Ольгу ласково, словно пуховая перина. От земли шла тихая вибрация. Это открывался почуявший ее кровь ящик Пандоры. Слишком поздно…
        Смерть уже гладила Ольгу по голове, напевала на ухо почти забытую колыбельную. Смерть была молода и красива. У нее были черные волосы и синие глаза.
        - Моя девочка, - сказала она с ласковой горечью. - Я так и не смогла тебя защитить.
        - Я тоже не смогла, мама…

* * *
        …Женщина лежала ничком возле мраморной скамейки. Здесь, в заброшенной оранжерее, остро пахло кровью, сырой землей, туманом и… псиной.
        Он присел на корточки. Ему нужно было убедиться, что еще не поздно.
        - Ты… - Она была смертельно бледна, жизнь уходила из нее капля за каплей, уходила в землю, пробуждая спящую там не-жизнь.
        - Я.
        Не-жизнь уже проснулась. Он чуял ее нетерпение и голод. Он чувствовал вибрацию под ногами, видел, как поднимаются, сдвигаются невидимой силой каменные плиты дорожки.
        - Я не смогла… - Даже на пороге смерти у нее были удивительной синевы глаза.
        - Вы смогли.
        Серебро ошейника неприятно холодило ладонь. От него хотелось избавиться как можно скорее. Отдать эту ношу той, кому она по силам.
        - Я пришел, чтобы вернуть долг. Я принес вам вот это.
        - Обещай! - Она поймала его за рукав, сжала с невероятной силой. В глазах ее полыхал синий огонь. - Обещай мне!
        - Обещаю. - Обещание далось легко. Может быть, с ним появится новый смысл в его новой то ли жизни, то ли не-жизни.
        - Хорошо. - Она улыбнулась, отпустила его руку, приняла ошейник, а потом сказала чужим, нечеловеческим каким-то голосом: - Иди ко мне! Я жду!
        Он не знал, кого она зовет и кого ждет. Он не боялся, но все равно отступил в туман. Просто, чтобы не мешать.
        …Сначала это были кости. Ребра, хребет, хвост, череп, еще один, и еще один… Кости поднимались из земли на поверхность, собирались в трехглавый скелет, обрастали плотью и черной, как сама ночь шерстью. Полыхнули красным три пары глаз. Оскалились сразу три пасти. И сразу три песьи головы поднырнули под слабеющую женскую ладонь в поисках хозяйской ласки. Серебряный ошейник защелкнулся на мощной шее. Ладонь погладила сначала одну голову, потом вторую, легким движением коснулась третьей. Эта третья так и не обросла плотью. Эта третья так и осталась черепом с полыхающим в мертвых глазницах красным огнем.
        А женщина уже шептала что-то своему не живому и не мертвому зверю. Голос ее звучал едва различимо, но зверь все слышал и все понимал. Одна из голов обернулась, посмотрела внимательно, запоминая.
        Теперь он свой, он в коротком списке тех, кого нельзя обижать. Может быть, он даже в списке тех, кого нужно защищать. Любой ценой. С недавних пор он начал понимать и о себе, и о мире много больше, чем раньше.
        Было ли ему больно от этих новообретенных знаний? Еще как! Было ли ему интересно? Еще как!
        К темному псу, наполовину мертвому, наполовину живому, он подходил без опаски. И даже коснулся пальцами жесткой, как проволока, шерсти.
        - Он тебя не тронет.
        - Я знаю.
        - Я ведь не сдержала данное тебе обещание, Гриня. И тебе не помогла, и Митю не спасла…
        - Вы сдержали обещание, тетя Оля. Митяй в безопасности. - Он встал на колени перед умирающей, а темный пес лег рядом, уткнулся одной головой в ее раскрытую ладонь, а второй - ему в плечо. Третья голова следила за парком мертвыми пустыми глазницами.
        - В безопасности… - Из побелевших губ вместе с облачком пара вырвался вздох облегчения. - А ты? Как ты теперь без меня, Гринечка?
        - Как-нибудь, тетя Оля. - Он улыбнулся. - Я же фартовый! Мне жизнь менять не впервой.
        Или уже не-жизнь, подумалось с легкой горечью.
        - Все будет хорошо, обещаю! - добавил он с привычной веселостью. - Я как-нибудь разберусь, что я за зверь теперь такой. Вот детишек вызволю и разберусь.
        - Вызволишь, Гринечка? - Она тоже улыбалась. Давно ему так хорошо не улыбались. Аж сердце защемило.
        - Обещаю, тетя Оля. Сделаю все в лучшем виде. Как зверюшку-то вашу звать?
        - Не знаю, - она попыталась пожать плечами, но не смогла.
        - Ладно, разберемся. - Он погладил ее по голове, словно она была маленькой, а он был старым и умудренным опытом. - Как вы, тетя Оля?
        Не нужно было спрашивать. И так ведь все видно…
        - Я хорошо, Гриня. Теперь уже точно хорошо. Ты только не бросай их.
        - Да куда уж мне теперь после такого-то. Да еще и с таким помощником! - Он посмотрел на трехглавого пса.
        - Прощай, Гринечка.
        - Прощайте, тетя Оля. Зосе моей там привет передавайте, если что…
        Она умерла на вот этом его «если что». И смерть ее он почувствовал как свою собственную. Сделалось больно, а сердце не билось, кажется, целую вечность. Впрочем, теперь оно и без того билось редко. Чего уж там…
        Григорий осторожно прикрыл незрячие синие глаза, попробовал было перекреститься, но не стал. Не ясно ж еще доподлинно, что он теперь такое, и имеет ли право… А потом встал с колен, снова посмотрел на пса, сказал:
        - Ну что, Горыныч, пойдем спасать детишек…
        Продолжение следует…
        notes
        Примечания
        1
        Фобос (др. греч. «страх»), Деймос (др. греч. «ужас»), Гармония - в древнегреческой мифологии одни из детей богини любви Афродиты и бога войны Ареса. Фобос и Деймос, согласно мифологии, сопровождали Ареса на полях сражений.