Татьяна Корсакова
Бабочка
* * *
Первый десяток овец перемахнул через полуметровую стену играючи, точно табун арабских скакунов. Второй и третий сбавили темп, но с заданием справились. Проблемы начались с сорок пятой овцы. Она в нерешительности мялась у преграды, принюхивалась, присматривалась, жалобно блеяла и оглядывалась на Егорова в надежде, что он, жестокосердный, отменит задание.
- Давай, прыгай, - проворчал Егоров сердито. - Мне тяжело, а ты чем лучше?
Кто же мог подумать, что спровоцировать овечий бунт так просто? Одно неосторожное слово, и гениальный план дал трещину: вместо стройных рядов марширующих овечек перед внутренним взором предстало бестолково сгрудившееся стадо - попробуй пересчитай...
И вообще, кто сказал, что подсчет овец спасает от бессонницы?! От бессонницы спасают пара бокалов хорошего вина или, на худой конец, стопка водки, а овцы... Овцы, даже виртуальные, всего лишь наивные, ленивые зверушки, и в качестве снотворного они никак не годятся.
Надо попробовать охоту. Не тупо наблюдать за копытными, а деятельно отстреливать, ну, скажем, рябчиков или летучих мышей. Да, лучше летучих мышей - этих крылатых тварей Егоров особенно не любил.
Решено, сначала перекур, а потом еще одна попытка задобрить Морфея.
Егоров сел в кровати. Эх, хорошо, что болеет он не как обычные смертные, а по блату - в отдельной люксовой палате. Никаких тебе назойливых соседей-соглядатаев. Можно выйти тихонько на балкон и, наплевав на больничный режим, покурить.
Сигареты контрабандой принес сегодня утром друг Пашка, воровато оглядываясь на хорошенькую медсестричку, сунул пачку Егорову в карман - конспиратор. А потом еще полчаса ныл, что курение вредит здоровью и что Минздрав не просто так предупреждает. Пришлось объяснить товарищу, что загнется Егоров скорее от бессонницы и безделья, чем от никотина.
Егоров лежал в частной клинике уже почти неделю, и если с бездельем хоть как-то помогали мириться книги - тоже, между прочим, контрабандные, - то с бессонницей была настоящая беда.
А всему виной авария и, как следствие, черепно-мозговая травма, не так чтобы очень серьезная - легкий обморок, головная боль, тошнота, - но разрушившая в одночасье все его планы на отпуск. В кои-то веки вырвался на охоту, и нате вам - джип всмятку, голова чудом уцелела. А теперь вот бессонница...
Егоров вышел на балкон, облокотился о перила, закурил. Ночью можно было курить, особо не таясь, курить и смотреть на Большую Медведицу, необычайно яркую и даже в чем-то загадочную, и убеждать себя, что после перекура сон непременно придет. А еще ночью рождались стихотворения, порожденные бессонницей и от этого особенно пронзительные и искренние...
Он улыбался мыслям несуразным,
Смотря в заиндевелое окно,
И допивал крепленое вино,
Окрашивая скатерть ярко-красным.
Душа еще сопротивлялась сну,
В глазах еще не гасло пламя свеч, но
Зима, приникнув к черному окну,
Морозной кистью выводила: "в-е-ч-н-о"...[1]
О том, что Егоров, зануда, циник и эгоист до кончиков ногтей, сочиняет вирши, не знал никто, даже лучший друг Пашка. Эту сторону своей жизни он оберегал особенно рьяно, даже более рьяно, чем право на одиночество...
Все, в сторону лирику, пора переходить к практике. Егоров вернулся в палату, улегся на кровать, закрыл глаза.
Загнав всех своих овец в аккуратный загончик и накормив свежескошенной травой, он зарядил виртуальную винтовку и принялся выискивать на виртуальном небосводе крылатых тварей. На сей раз фантазия подвела: рябчиков - сколько хочешь, а летучей мыши ни одной. Егоров присматривался и так и этак и даже винтовку поменял на дробовик, как в "Думе", а толку - чуть. Вот она - непруха...
От виртуальных страданий его отвлекло деликатное покашливание. Егоров открыл глаза и тут же их снова зажмурил: вслед за бессонницей в его безмятежную обывательскую жизнь прокрался глюк. Глюк выглядел как гигантская летучая мышь, болтался на шторах, таращил черные глаза-пуговицы и тоскливо вздыхал.
- Привет! - лишь усилием воли Егоров удержался от желания вскинуть дробовик и разрядить в глюк всю обойму.
- Привет. - Мышь-переросток снова вздохнула, втянула носом воздух, спросила с завистью: - Курил?
- Курил, а что?
- Я бы тоже...
- Ну, так за чем дело стало? Угощайся! - он кивнул на початую пачку.
- Спасибо. Мне нельзя, у меня режим.
- Так и у меня режим.
- Ты - другое дело, ты настоящий.
- А ты?
- Я? - Гостья задумалась. - Я не знаю. Скучно тут, - сказала без перехода.
- Где?
- Тут, где я.
- А ты разве не там же, где и я?
- Я где-то на границе. Ты первый настоящий.
- А, ну тогда понятно.
Интересный у них получался разговор, очень содержательный. Надо будет завтра попроситься на консультацию к психиатру, а то мало ли что, вдруг это серьезно.
- И поговорить не с кем, - продолжала печалиться гостья. - Никто меня не слышит.
- Я слышу.
- Ты первый и единственный.
О как! Он - первый и единственный. Очень романтично.
- Ну так со мной и поговори.
- Можно? - Летучая мышь обрадовалась, взмахнула кожистыми крыльями. - Не шутишь?
Егоров снова закрыл глаза, процитировал себя раннего:
Давай о чем-нибудь поговорим...
Об импрессионизме,
О погоде...
О том, что постоянства
Нет в природе,
В чем убеждают нас
Календари...
...и тут же испугался. Что это на него нашло? Незнакомой летучей мыши доверяет самое сокровенное...
А ей понравилось, Егоров как-то сразу понял, что понравилось: по влажному блеску черных глаз, по трепетанию крыльев, а еще по тому, как она смущенно сказала:
- Еще хочу. Можно?
И он, циник, зануда и эгоист до кончиков ногтей, расплылся в смущенной улыбке и сказал:
- Конечно, можно.
Время пролетело незаметно. То ли из-за стихов, то ли из-за того, что собеседница ему досталась очень хорошая, молчаливая и внимательная.
...Он проснулся от ласкового похлопывания по плечу.
- Егоров, подъем! - Дежурная медсестра улыбалась дежурной улыбкой и под шумок пыталась пристроить ему под мышку градусник. - А говорили - бессонница.
"А ведь получилось, - пронеслось в голове, - за виршами и монологами не заметил, как уснул".
- Сегодня прямо с утра на анализы. - Медсестра, пристроив-таки градусник, строго нахмурилась. - И чтобы непременно, а не так, как в прошлый раз.
В прошлый раз Егоров до лаборатории не дошел, посчитал, что кровушки у него попили и без того предостаточно.
- Я прослежу, - медсестра погрозила пальчиком.
И вправду ведь проследит, работа у нее такая - собачья.
Идти по гулкому коридору было неприятно. Ощущение такое, словно ты не в больнице, а в комфортабельной тюрьме. За стеклянными дверями - камеры-одиночки, все внутренности на виду. Сам Егоров долго воевал, чтобы ему дали нормальную палату, с нормальными дверями, а то лежал бы сейчас как на витрине. Вот, к примеру, как эта дамочка из тринадцатой. У дамочки тоже что-то с головой, только посерьезнее, чем у него. Медсестричка назвала эту беду веско и неумолимо - кома. В общем, не повезло человеку.
Четыре дня Егоров проходил мимо тринадцатой палаты, не особо задумываясь над судьбой ее обитательницы, а сегодня вот задумался, даже к прозрачной двери подошел и носом к стеклу прижался, чтобы было лучше видно.
Дамочка оказалась совсем молоденькой, Егоров тут же переименовал ее в девочку. Черный ежик волос, лицо безмятежное, руки тонкие с синими прожилками вен - с виду ничего коматозно-фатального.
- Егоров! - послышался за спиной грозный оклик все той же бдительной медсестры.
- Давно она так? - спросил он, отклеиваясь от стекла и протирая его рукавом рубахи.
- Уже месяц. Шансы никакие, но сердце крепкое. На следующей неделе родственники домой заберут.
- Да, плохо, что шансы никакие. А может, поправится?
Медсестра посмотрела так, что сразу стало ясно - не поправится...
Ночи Егоров ждал с нетерпением, гадал: придет - не придет, даже вирш новый сочинил, лирический.
Она пришла. И следующей ночью тоже. И еще три ночи подряд. И разговаривать с ней было одно удовольствие - даром что летучая мышь.
А на седьмую ночь Егоров опростоволосился, повел себя совсем не по-джентльменски.
Гостья уже освоилась окончательно, взахлеб рассказывала про трудности разведения в неволе уссурийского тигра и увлеченно размахивала крыльями.
- Осторожнее, - сказал Егоров, - не порви шторы.
- Чем? - удивилась она.
- Когтями.
- Какими когтями?..
- Обыкновенными. Ты же летучая мышь, у тебя должны быть когти.
- Я летучая мышь?..
- Ну да! А ты что, не в курсе?
Она была не в курсе. Хуже того, она обиделась.
- Значит, вот как ты меня себе представляешь - летучей мышью...
- А ты не такая? - спросил Егоров осторожно.
- Я думала, что я бабочка, - она всхлипнула совсем по-женски.
- Какая бабочка?
- Да хоть какая! Лишь бы бабочка...
Утром Егоров проснулся с больной головой и чувством вины и весь день маялся и тосковал. Он даже не стал ждать отбоя - завалился спать в восемь вечера, чтобы быстрее встретиться со своей гостьей и извиниться за вчерашнее.
...А она не пришла. Обиделась. Бабочки такие обидчивые...
Опять анализы. Он ненавидел анализы лютой ненавистью. Он бы уже давным-давно выписался, если бы не летучая мышка, считающая себя бабочкой.
В палате номер тринадцать не было медсестры, только девочка-пациентка. Егоров толкнул стеклянную дверь, подошел к кровати, пристроился рядом с мудреной аппаратурой, посмотрел на девочку. Она тоже не там и не здесь, она на границе, как его летучая мышка...
- Ну, привет. - Он погладил девочку сначала по волосам, а потом по щеке - осторожно, одним пальцем - и уже хотел сказать, что был дураком, что ждет не дождется, когда она его простит и снова придет в гости, но примчалась медсестра, закричала что-то про злостное нарушение режима и принялась выталкивать его из палаты.
Егоров заметил это в самый последний момент - карандашный набросок бабочки на прикроватной тумбочке, еще одно доказательство...
- Это ее? - спросил шепотом.
- Мать принесла, сказала, что девочка училась на биофаке, любила бабочек. - Медсестра нахмурилась, добавила строго: - Ну, идите вы уже, пока врач не заметил.
- Почему любила? - спросил Егоров зло. - Она и сейчас их любит!
Что-то такое неправильное случилось с его сердцем. Вроде бы в аварии пострадала голова, а болит и трепыхается именно сердце. Он даже знает, из-за кого - из-за девчонки из тринадцатой палаты, которая не там и не здесь...
Нет, все-таки женщины - непостижимые существа. Вот ему бы было совершенно все равно, в каком виде болтаться на границе между мирами, да хоть в облике звероящера. А эти обижаются из-за пустяка...
Оставалось только одно средство...
Друг Пашка не подвел. Друг Пашка был знатным контрабандистом, а еще он мог достать луну с неба. Егорову не нужна была луна, ему требовались бабочки. И плевать, что на дворе конец зимы. У него на сердце тоже, между прочим, зима.
В тринадцатой палате сменилась медсестра. Эту Егоров знал и даже пару раз подкармливал шоколадками. Эта была доброй и отзывчивой и согласилась выйти из палаты на десять минут по "неотложным делам".
Бабочки - аж пятьдесят тропических красавиц - долго не хотели вылетать из обувной коробки. Егорову даже пришлось врезать по ней кулаком. Помогло - разноцветная крылатая братия разлетелась по палате, облепила мудреную аппаратуру, разукрасила диковинным узором скучные больничные простыни. Особо отважные пристроились в девочкиных волосах.
- Ну вот, - сказал Егоров смущенно. - Видишь - бабочки!
Она не видела, но мудреная аппаратура зашумела как-то по-особенному многообещающе. Эх, была не была! Как там принято обращаться со спящими красавицами?..
Поцелуй получился не так чтобы очень эффектным - в щеку. Куда ему до сказочных принцев! Но идея, несмотря на некоторую затасканность, была хороша и даже не лишена изящества.
"Если проснется, приглашу в ресторан, - подумал Егоров, - а если не проснется, притащу ей пару сотен бабочек, чтобы уж наверняка".
Он упустил момент, когда это случилось. Руки вдруг коснулось что-то мягкое и теплое, и голос, тот самый, из снов, сказал:
- Привет.
Ее глаза оказались светло-карими, и на щеках обозначились ямочки. А еще она точно была не там, "на границе", а здесь, в палате номер тринадцать.
- Ты носишь очки? - с любопытством спросила она. - В моих снах ты был без них.
- Ношу, - признался он смущенно. - Видишь ли, спать в очках неудобно.
- Плохое зрение?
Да, зрение было хуже некуда, самое время задуматься о лазерной коррекции...
- Минус пять диоптрий, если тебе это о чем-нибудь говорит.
- Тогда все понятно.
- Что понятно?
- Ты просто не рассмотрел, что я не летучая мышь, а бабочка. - Она застенчиво улыбнулась, погладила его по руке.
- Да, ты всегда была бабочкой, я просто не рассмотрел.
Возможно, впервые в жизни Егоров порадовался тому, что у него плохое зрение.
Примечания
1
Здесь и далее в рассказе использованы фрагменты стихотворений А. Ерошина.
- * * * . .