Ветер и мошки Андрей Алексеевич Кокоулин
        Повести
        Это странный почти роман. Или, скорее, большая повесть.
        Главный герой ее, Камил Гриммар, служит оперативным сотрудником Центра Критических Ситуаций. Когда прорывы негативной энергии сводят с ума целые микрорайоны, он в составе группы выезжает на нейтрализацию последствий. А когда канал прорыва локализуют, он выступает одним из тех, кто посредством переноса сознания отправляется в иной мир на поиски того, кто это устроил.
        Андрей Кокоулин
        Ветер и мошки
        Глава 1
        Прорыв
        «Ромашки» накрыло утром.
        Семь тридцать две. Возможно, семь тридцать четыре. Четкой фиксации не было. Первая жертва - в семь тридцать пять.
        Под тревожное моргание информаторов Камил, стиснув зубы, развернул аэровер. Из-под юбки воздушной подушки брызнули желтые листья.
        Сволочи!
        Дома проспекта, на мгновение застыв перед стартом, слились в убегающую за стекло гигантскую, зеркально-металлическую ленту. Быстрее! Быстрее!
        Пискнул браслет на запястье. Камил шевельнул ладонью.
        - Гриммар на линии.
        - Слышал уже? - голос шефа был сух. - Можешь выехать?
        - Выехал, - сказал Камил.
        Над ним, на третьем высотном, скоростном эшелоне, предназначенном для чрезвычайных ситуаций, промчалась, посверкивая блистерами, двойка красно-синих реанимационных мобилей.
        - Это хорошо, - сказал шеф. - Там сейчас Пильман и Курдюмов. Подъедет Жердинский. Магистрали заблокированы, транспорт в районе программно вырублен.
        - «Психи»?
        - Собрали под сотню. Готовим два крыла медкомплекса «Берег», свозить будем туда. Санатории «Солань» и «Барс» - на подстраховке.
        Камил свернул с проспекта в проулок. Мелькнуло несколько фигурок, бредущих по тротуару. Чиркнула по колпаку кабины распоровшая синь осеннего неба звезда космического челнока. Ну да, сегодня как раз запуск.
        Камил с содроганием подумал, что было бы, если б накрыло не «Ромашки», а космодром. Или терминалы. Сколько там…
        Он оборвал себя. Кто ты? Сопля или безопасник?
        - Наводящих определили?
        - Почти, - отозвался шеф. - Трех железно, еще двух отследят к концу дня, локализуют местонахождение. Всплеск сильный, канал держится хорошо, так что быстро.
        - Сколько… Скольких накрыло?
        Шеф вздохнул.
        - Случилось бы ночью, максимум - кошмары, тревожные состояния. Незначительный процент, конечно, получил бы свою дозу… А утром, между сном и бодрствованием… Знаешь, тут уже термин ввели - пограничная уязвимость… - он помолчал. - В общем, около семи тысяч.
        Камил почувствовал, как твердеют желваки.
        - Много.
        - Много, - согласился шеф. - По подсчетам оцепления, тысяч пять из накрытия уже вышли. Что хорошо, паника гонит их из эпицентра. «Психи», как ты выразился, принимают. Шестеро выбросились из окон… пока шестеро. С остальными придется разбираться вам. Оборудование уже на месте, эвакуаторы, спас-модули. Четыре жилых комплекса на четыре отряда. Лови карту. Твою зону ответственности я пометил.
        Браслет мигнул зеленым.
        - Принял, - сказал Камил.
        Он поднял аэровер на эшелон, огибая парк с фонтанами и детским городком. Сзади к нему пристроился патрульный катер.
        - Вот еще что, - сказал шеф, помедлив. - Твоя Ирина… Я знаю, вы уже два года как расстались, и вас ничего не связывает…
        - Уже ничего, - подтвердил Камил.
        - Она переехала в «Ромашки» полгода назад.
        - Учту. Отбой.
        Аэровер нырнул вниз.
        Широкий, необычно пустой желоб магистрали в полосах дорожной разметки уплыл вправо, открылись съезды стоянок, ограждения, крыши кое-как припаркованных аэротакси. На глазах у Камила черно-желтый, полосатый, как шмель, грейдер ковшом потеснил машины на тротуары, сбивая их вплотную друг к другу, вминая в стены домов. Лопнуло и осыпалось крошкой одно из кабинных стекол. За грейдером, перекрывая улицу, растянулась цепочка людей с прозрачными щитами и шоковыми дубинками в руках. Рядом, на яркой плитке небольшой площади застыли эвакуаторы, вытянутые, обтекаемо-овальные, похожие на оливкового цвета коконы. Поблескивали аварийные маячки. Шла погрузка. Поодаль, за ограждением, волновалась пестрая толпа то ли ждущих очереди на эвакуацию жителей, то ли тех, кто должен будет идти в поддержке за группами. В тени деревьев простынями были накрыты несколько тел.
        Фургон с оборудованием для своей группы он заметил у вдрызг размолоченного павильона. У капота на пластиковом стульчике в окружении битого стекла и тряпок сидел, судя по комплекции, невозмутимый Пак и рассматривал в оптику этажи ближайшего комплекса. Что ж, похоже, будет весело.
        Камил уже хотел посадить аэровер, как у борта возник человек в темно-синем комбинезоне «чрезвычайника» и скрестил руки, показывая, что здесь транспорт ставить нельзя. Пришлось снова подняться вверх. Свободных мест вокруг не было, под ковш грейдера не хотелось. Помедлив, Камил вернулся к магистрали и завел машину в зев подземной стоянки.
        Едва он выбрался на улицу, звуки, отсекаемые до того колпаком аэровера, обрушились на него бурлящим потоком. Кто-то истошно кричал, рычал грейдер, скрежетал металл, трескался пластик, гудели компрессоры эвакуаторов, звонко стучало железо, множественным эхом отражаясь от стен, то наплывал, то отдалялся гул человеческих голосов, заикались информаторы, и над всем этим, перекрывая, звенел уверенный голос:
        - Граждане! Сохраняйте спокойствие! Ситуация под контролем. Граждане…
        Ноги сами ускорили шаг.
        У оцепления он влетел в толпу. Здесь были и «психи», и техники, и патрульные с катера, зависшего на уровне второго этажа, и даже рвущийся в «Ромашки» житель. Оцепление никого не пускало.
        - Не имею права, - объяснял молодой парень с осунувшимся лицом. - Будут идентификаторы с допуском, тогда - пожалуйста.
        В руке у него был сканер, противно пищавший отказом каждый раз, когда к нему подносили браслет.
        Камил протянул свой.
        - Мой допуск проверьте.
        Сканер ткнулся в браслет плоским рыльцем. На визоре перемигнулись огоньки, парень уже приготовился сказать: «Нет, извините», как прибор у него в руке хрюкнул и весело позеленел.
        - Э-э… Проходите. Вам можно.
        - А нам к эвакуатору, - сунулся было один из «психов», - он же вот, за вами!
        - Здесь накрытие, - устало произнес парень, который, видимо, объяснял это уже десятый или двадцатый раз. - Я не могу без допуска.
        Камил шагнул за оцепление, оставляя за спиной незадачливых спецов. Казалось бы, всего ничего - согласовать протоколы служб, но то ли нет времени, то ли нужного человека не случилось на месте. Ни хрена мы не готовы, подумал он. Из раза в раз.
        Свернув за матовый полипласт ограды, он перебрался через наддутый барьерчик к эвакуатору. За стеклом кабины было пусто, пришлось обходить выпуклый оливковый борт.
        - Эй, - Камил стукнул по листу обшивки костяшками пальцев, - живые есть?
        Задняя стенка эвакуатора была откинута вверх, внутри поблескивали стеклом эвакокапсулы, в глубине белел пустой операционный стол с зависшим над ним полевым роботом, похожим на паука на толстой нити.
        - Эй.
        - Здесь мы.
        Между бортом эвакуатора и полипластом ограды обнаружился небольшой закуток. Три «психа», расположившись на белых пластиковых стульях, пили из стаканчиков.
        - Камил Гриммар, - подал руку Камилл. - Группа оперативного вмешательства.
        - А-а… - немолодой «псих» вяло пожал его ладонь. - Андрей Сибель, группа психологической помощи. Хотите кофе?
        - Нет, спасибо. Там ваши за оцеплением.
        «Псих» кивнул.
        - Я знаю. Что-то со связью. Коды не проходят.
        Он поморщился и устало потер шею, мимолетом бросив взгляд на датчик эмофона. Датчик интенсивно желтел.
        - Давит? - спросил Камил.
        - А вы не чувствуете? - поднял глаза Сибель.
        Камил пожал плечами.
        - Ах, да, - сказал Сибель, отхлебнув из стаканчика, - вы же оперативник. За полчаса было два всплеска. Вешаться не хотелось, но вот сбежать…
        Он усмехнулся.
        - Ясно, - Камил постоял, не зная, что еще говорить. - Если к вам поступит девушка, Ирина Леттава, сообщите мне, пожалуйста.
        Он вывел голокартинку с браслета и сбросил «психу» свои данные.
        - Хорошо, - сказал Сибель. - Хотя вероятность маленькая. Кроме нашего эвакуатора по периметру стоят еще шестнадцать. Сейчас всех, кого успели поймать, «глушилками» обрабатывают, вы, наверное, знаете.
        - Да, спасибо. Я пойду. До встречи.
        - Все там будем.
        Сибель отсалютовал стаканчиком.
        Пак, завидев Камила, хлопнул по капоту фургона и неторопливо встал. Из боковой дверцы на хлопок выпрыгнул Шивер, за Шивером спустился вечно жующий Гром. Все они были уже в серо-зеленом «активе», парализаторы под правой рукой, разрядник на бедре слева.
        Камил пожал руки.
        - Где Ингол?
        Пак, большой, обманчиво-неуклюжий, улыбнулся.
        - Ругается.
        - С кем ругается?
        - С сопровождением. С координаторами. С «психами» тоже. С шефом ругался. Тебя ругал. Второй номер все-таки.
        - Ясно, - по узкой металлической лесенке Камил забрался в фургон. - Вы с базы что ли сразу?
        Он вскрыл ячейку со своим именем.
        - Ага, - заглянул в модуль Пак. - А что нам? Здесь время подлета - двадцать три минуты.
        Камил стянул поло и брюки, продел голову в «актив», раскинул руки, дав умной ткани свободно стечь вниз. С легким покалыванием ткань принялась обжимать тело, подстраиваясь под фигуру. Плечи и икры вспухли мышечными усилителями, под подбородком сформировался аварийный рециркулятор. Прозрачным слоем-перчаткой затянуло пальцы.
        - А я, видишь, и не рассчитывал здесь оказаться.
        Камил достал боты и сел на скамейку. Внутри фургона перемигивались огоньки, что-то пищало, по мониторам ползли строчки технического состояния.
        - Мы думали, ты уже уехал, - сказал Пак.
        - Я сам думал, что я уже уехал, - Камил подождал, пока боты мягко стиснут ступню. - Я даже выбрал, куда.
        Он притопнул и принялся доставать из ячейки и распихивать по кармашкам и петлям, образованным умной тканью, медицинские капсулы, картриджи с иглами, батареи для разрядника, повесил детектор движения, датчик эмофона, достал и активировал парализатор.
        - И куда? - спросил Пак.
        - В Шамхор, - сказал Камил. - Снег, горы, никого. По слухам даже связи нет. Периодически. Слепое пятно.
        Он спрыгнул на землю, проверяя, как работают компенсаторы «актива».
        - В норматив уложился, - кивнул Пак.
        Браслеты у всей группы пискнули, сообщая о пятиминутной готовности.
        - Ага! - Ингол вышел из-за уцелевшей павильонной стены. В поводу у него, посверкивая обводами, как утята за мамой-уткой, плыли носилки. Штук двадцать. - Наконец-то!
        Светловолосый, рукастый, он облапил Камила.
        - Мы думали, ты уже…
        - Я знаю, - сказал Камил. - Я не поехал. Не успел.
        Отлепившись, Ингол пихнул его в плечо кулаком.
        - А тут - бардак! - радостно возвестил он. - «Психи» психуют, никто ничего не знает, кого-то куда-то вывозят, ты в отпуске, в оцеплении какие-то малолетки зеленые… Вон, смотри, - он кивнул на носилки, - подрабатываю оператором, на себя законнектил, потому что никого нет, все черт-те где, аут.
        - А поддержка?
        - Будет, шеф обещал. Как только, сказал, так сразу. Пошлет. Ну, и я его послал.
        Ингол, оскалившись, пролез в фургон, колпак на фургонной крыше с жужжанием раскрылся и выплюнул несколько миниатюрных капсул. Капсулы точками повисли метрах в десяти над землей. Камил подвинулся, уступив место нетерпеливым носилкам, желающим быть ближе к своему хозяину.
        - Ну, что, пошли? - Ингол спустился и потопал за павильон.
        Носилки застучали за ним. Шивер с Громом переглянулись. Пак сместился левее. Камил незаметно ему кивнул.
        - Так вы идете или нет? - обернулся Ингол.
        - Вообще-то, Камил старший, - сказал Шивер.
        - Ой-ой-ой! Ста-арший. Он в отпуске!
        - Ингол, - сказал Камил, - посмотри на свой эмофон.
        - Что?
        Улыбка на Инголовом лице поползла вбок, собирая в складки щеку.
        - Эмофон, - Камил постучал ногтем по своему датчику. - Он у тебя желтый или красный?
        - Жел…
        Камил с Паком выстрелили одновременно, едва Ингол приподнял руку. Камилова игла увязла в вороте «актива». Зато Пак, как всегда, попал точно - в открытый участок кожи. Тоненькая полоска серебристого цвета проросла у второго номера над бровью.
        Ингол рухнул.
        Камил вытянул инъектор из аптечки. Шивер и Гром, растолкав носилки, добрались до оперативника, на лице которого так и застыла недоверчивая улыбка. Оружие и картриджи они распределили между собой, затем - вот уж сбылась мечта машинная! - приподняв, погрузили Ингола на одни из носилок. Хищно щелкнули фиксаторы.
        Пак страховал.
        На носилках, принявших пациента, зажглись зеленые огоньки. Камил закатал «актив» Ингола до локтя, упер инъектор в сгиб. Пш-ш-ш.
        Дисконнект. Коннект.
        Через браслет Камил перенастроил остальные носилки на себя, затем набрал Сибеля.
        - Да? - отозвался Сибель.
        - Вы еще не упаковались? - спросил Камил.
        - Нет, еще девять ячеек свободных.
        - Бронируйте одну под меня. У меня член группы закис. Я носилки на ваш эвакуатор навел, так что принимайте, через минуту будет.
        - Ясно, - сказал Сибель. - Удачи там.
        Камил посмотрел на Пака, на Шивера с Громом.
        - Ну что, пошли?
        Он утопил в носилках с Инголом клавишу авто-возврата. Покачиваясь, носилки низко поплыли над землей прочь.
        За павильоном открылась пустая, окаймленная газонами площадка со ступеньками. Газоны были вытоптаны. Желтела на плитках оброненная кем-то кофта. Камил зафиксировал несколько темных капель на ступеньках - скорее всего, кровь.
        Голоэкран тепловизора прозрачным квадратиком повис у левого глаза, акустический датчик чуть слышно зашипел в ухо.
        Разойдясь в стороны, они миновали площадку: Пак, Камил - в центре, Шивер с Громом по бокам. Никого, ничего. Тихо.
        Рой камер рассыпался по намеченным точкам-секторам, вешая изображения на браслеты.
        Закрепленный за группой один из жилых комплексов по мере приближения раздавался вширь, тянул в небо зеркальные этажи.
        Пустая детская площадка. Стоянка аэроверов. Один аэровер врезался в пилон ограждения, нос всмятку, но внутри никого нет, дверь открыта.
        - Как думаешь, где все? - по внутренней линии спросил Пак.
        - Кто где, - ответил Камил. - В соответствии с развившимися психозами.
        - Это-то понятно.
        Под ботинками захрустел пластик - обломки его усеивали узорную плитку.
        Еще ступеньки. Опрокинутый киберуборщик задрал в небо ребристые гусеницы. Левая слабо крутилась. В широком косом козырьке надвигающегося комплекса зияли прорехи - с верхних этажей из окон, похоже, выбрасывали технику и мебель, и они, пробивая прозрачный стеклопластик, в брызги разлетались по плиткам.
        Камил отпихнул мягкий валик, то ли от кресла, то ли от дивана.
        Датчики никакого движения в радиусе ста метров не показывали, фон на тепловизоре был нейтрально-серый, синеватый, только двигатель аэровера чуть светился зеленым. Висящие на высоте камеры отмечали маркерами только их четверых.
        - Так, - сказал Гром, - у меня эмофон шкалит.
        - Коли стабилизатор, - сказал Камил.
        Они замерли у невысокого поребрика. Пока Гром заряжал капсулу, пока впрыскивал ее под кожу, Шивер держал сектор-девять, Пак - сектор-три.
        А Камила с сектором-двенадцать отвлек шеф.
        - Что у вас там за нештатное? - забухтел он из браслета. - Мне тут «психи» отчитались, что у них один мой.
        - Ингола пробило, - сказал Камил.
        - Я так и подумал. Распосылался он! Ладно, без него справитесь?
        - Попробуем.
        - Ты мне это… - разозлился шеф. - Жердинский с Курдюмовым уже внутри.
        - Мы тоже.
        - Не ври, - сказал шеф. - Вы в двадцати двух метрах.
        - Входим уже, - сказал Камил и отрубил связь.
        - Готов, - пряча аптечку, доложил Гром.
        - Двинулись.
        Под длинным козырьком жили цветные тени. Кучками пластика лежали битые голопанели и проекторы, мятым боком глядел киберповар. Детали, детальки, россыпи клавиш и брызги геля. Двери в холл были аварийно отключены. В проемы виднелись пол в желтую и зеленую клетку и опрокинутая кадка с елкой.
        - В углу справа, - сказал Пак.
        Камил сместил прицел парализатора.
        - Не вижу.
        - У крайней правой двери.
        - Сейчас.
        Камил, присев, переместился к Паку. Со стороны Пака за указанной дверью открывалось «живое» панно с рыбами и черепахами, уплывало вверх, а внизу торчала подошва детского ботинка.
        - На тепловизоре - ничего, - сказал Камил.
        - Мертвый?
        - Посмотрим.
        Разбившись на две двойки, они перебежали к дверям: Шивер и Гром прикрывали, а Камил с Паком, включив маскировку, бледными тенями скользнули внутрь.
        Ниши. Разбитый кофейный автомат. Лужа остывшего кофе. В недрах автомата сипело и щелкало. Застопоренные кабины лифтов.
        Тепловизор, датчик движения - по нулям.
        Над плечом Камила проскользнули, чуть слышно жужжа, камеры, всплыли под светлый, в розовых пятнах потолок.
        - Чисто, - выдохнул Пак.
        В проемах возникли фигуры Грома и Шивера. За ними, чуть поодаль, будто любопытные, но осторожные зрители, толклись носилки.
        Дурдом.
        Ребенок лежал в нише у двери. Голубые брючки, серая куртка. Светлые волосы. Одна нога согнута в колене, другая вытянута - ее Пак и углядел.
        Навскидку лет двенадцать.
        Нет, они не спешили, мало ли. Гром занял угол, Шивер опустился на одно колено за боковиной скамейки, контролируя широкий, уходящий наверх пандус. Пак пошел по дуге, заглядывая в кабинки лифтов.
        Камил двинулся к ребенку.
        Ни крови, ни видимых травм, ни неестественного положения конечностей или шеи. На тепловизоре - серое пятно. Ноги, правда, казались неестественно худыми. Может, сын каких-нибудь орбитальщиков?
        - Парень, - он присел перед мальчишкой.
        Пак сместился, чтобы Камил своей спиной не закрывал ему обзор.
        - Эй.
        Камил прижал пальцы к сонной артерии. Кожа была холодной, плотной, словно резиновой, пульса крови не ощущалось совсем. Он вздрогнул, когда мальчишка, вдруг ожив, повернул к нему улыбающееся лицо.
        - Здравствуйте, я потерялся. Пожалуйста, верните меня Алексу Черкасину, агломерат Кумозин, район «Ромашки», жилой комплекс «Стриж-пять», квартира А-семнадцать.
        Шесть на двадцать! Кукла.
        Буквально вчера, проезжая один из торговых павильонов, Камил задержал взгляд на стройном ряде из мальчишек и девчонок в светлых костюмчиках, застывших под вывеской «Дети-компаньоны». Подумал еще, не подарить ли племяннице. Почему не сообразил сейчас? В общем, тьфу и позор сединам, которых нет.
        Камил, морщась, поднялся.
        Кукла тут же отвернула голову. Шивер фыркнул.
        - М-да, - прокомментировал Пак.
        - Не знаю, кому как, - отозвался Гром, - а мне было реально страшно. Особенно когда «Здравствуйте…» Вам хорошо, а из угла бежать некуда.
        - Скальтесь, скальтесь, - сказал Камил.
        Он вывел план комплекса.
        В горизонтальном разрезе здание напоминало гантелю: две окружности, соединенные перемычкой с утолщением в центре. Размещение квартир - радиальное, по двадцать в окружности на этаж. Всего этажей - двадцать пять. То есть, на весь комплекс приходилась тысяча квартир. В центре окружностей стояли цилиндры воздушных лифтов. Пандусы подходили к квартирным площадкам сверху и снизу.
        В двухсотметровых застекленных перемычках шириной около тридцати метров находились рекреационные секции, виртуалы, детские и игровые площадки и автоматические кафе.
        - Идем по окружности снизу вверх, - сказал Камил, рисуя точки маршрута для членов группы. - Затем переходим и зачищаем уже вторую окружность сверху вниз.
        - Предлагаю зигзагом, по перемычкам, - набросал свой маршрут Пак.
        - Пандусы выпадают.
        - А так перемычка выпадает и придется по второму разу чистить одно и тоже место.
        - На пандусах не спрячешься, - поддержал Пака Шивер, - а вот в виртуалах, магазинчиках и кафе - милое дело.
        - Уговорили, - Камил свернул голо. - Пак - лево. Шивер - право. Я - центр. Гром - прикрытие и тылы. Любое движение, любое тепло… И не забываем про эмофоны.
        Он и сам мельком бросил взгляд на датчик: желтая полоса сползала в оранжевое. Снова подумалось: семь тысяч. Захотелось вдруг устроивших такое не просто убить, а заставить их до тонкости прочувствовать боль каждого из оказавшихся в Прорыве людей. Неправильное, в общем-то, желание.
        - Пошли.
        Браслет мигнул - шеф подключился и наблюдал за действиями группы вживую.
        Нежилой, цокольный этаж обошли на удивление быстро. В бассейне одиноко плавал детский круг, оранжево-белый. В раздевалках и душевых было пусто. Шивер перекрыл забытый кран. Тепловизор - нейтральный фон. Датчики - зеро.
        Спортивный зал с табло, показывающим счет «ноль-ноль». Магнитные дорожки. Хозяйственные помещения и склад с длинными рядами стеллажей.
        Никого.
        - Возможно, отсюда все успели выбежать, - сказал Пак, отмахиваясь от вдруг решившей спикировать рядом камеры.
        Мимо стоек и низких надувных барьерчиков они взошли на левый пандус. Здесь тепловизор дал первый тепловой оттиск.
        Мягко ступая, Камил поднялся на квартирную площадку. В самой первой квартире кто-то стоял, прижавшись к стене у самой двери.
        Группа неслышно разошлась дугой и включила режим «невидимка», контролируя и площадку, и пандус, и широкий коридор перемычки.
        Камил вывел информацию о жильцах. В квартире жила пожилая чета, Сергей Игоревич и Диана Алексеевна. Семьдесят четыре и семьдесят два года. Он - высокий, седой усач. Она - низенькая, полноватая брюнетка, с живыми черными глазами. По оттиску выходило, что именно она и стоит, не шевелясь, за стеной. Сергей Игоревич, понадеялся Камил, жив, здоров и вовремя принят «психами».
        Он дал невидимой группе знак: «работаю» и легко стукнул в дверь костяшками пальцев.
        - Диана Алексеевна.
        Тепловой оттиск за стеной вздрогнул.
        - Вы кто? - пришел усиленный динамиком испуганный шепот.
        - Спасатели.
        - Вы уверены?
        - Да.
        Женщина осторожно подошла к двери. Часть дверного пластика сделалась прозрачной, нарисовав испуганное лицо.
        - Вы один?
        - Нет, - сказал Камил. - Конечно, нет.
        - Просто здесь такой ужас творится… - старушка посмотрела оперативнику за плечо. - Совершенно невозможно… Но я не вижу никого с вами.
        - Пак, - неслышно вздохнув, сказал Камил.
        Пак протаял.
        - Ах! - женщина поднесла руку к губам. - Неужели вы военные?
        - Специальное подразделение, - подыграл Камилу Пак.
        - Это очень хорошо, - Диана Алексеевна дрожащими пальцами разблокировала дверь. - Я всегда была уверена, что лишь военные структуры…
        Пок! Невидимый Шивер выстрелил в появившийся просвет.
        Камил успел откатить дверь в сторону и подхватить старушку на руки. Пак подогнал носилки. Вдвоем они быстро зафиксировали женщину ремнями.
        - Пош-шли! - напутствовал носилки Камил, пнув в пластик основания.
        Пациент тут же уплыл вниз по пандусу.
        - Камил, - ожил браслет. - «Психи» сейчас подгонят к тебе машинку. Легче будет собирать. У тебя как?
        - Нормально.
        - Ингола приняли, - сказал шеф. - Реактивный психоз. Выбыл пока на две недели.
        - Ясно, - Камил обрубил связь.
        - Эх, когда ж меня примут? - вздохнул Шивер. - Отдохнул бы от всех от вас.
        - Я могу в тебя выстрелить, - сказал Пак. - Как бы по ошибке. Два часа здорового сна…
        - Все, ребята, работаем, - сказал Камил.
        Пак наставил на него палец и включил «невидимку». Эмофон начинал алеть. Камил не глядя вколол стабилизатор из аптечки.
        Что ж, с Дианой Алексеевной разобрались. Дальше…
        Стрелять в каждого они начали далеко не сразу. Психологический барьер. Нейтрализацию проводили только при ярко выраженном агрессивном поведении. И людей жалели, и сами не считали нужным. Мол, спецы мы все-таки или идиоты кровожадные? Свои ж люди. Но, когда тихая, безобидная на первый взгляд девушка, улучив момент, ранила ножом в шею Славку Викерта из группы Жердинского, барьер как-то вдруг пропал.
        Камил повел тепловизором. Следующие три квартиры были пусты, в четвертой из жильцов имелся лишь кот.
        Шивер с Громом поменяли позицию. Браслет пискнул отзывом «психов»: «Пациента приняли. Крамер». В седьмой по счету квартире Камил засек троих. Судя по схеме расположения комнат, все трое сидели в ванной, в душевой кабинке. Силуэты слегка мерцали, потому что прячущиеся умники включили воду.
        Камил даже не стал задаваться вопросом, что они там себе напридумывали. Набор психических отклонений при Прорыве всплывает обширный, поди узнай, что прицепилось. «Психи» потом разберут, вылечат.
        Хотя с водичкой, призванной скрыть тепловой след, скорее, паранойя. Коллективная.
        Он показал жестом: «Два на два», обозначив, что Шивер и Гром остаются снаружи, а они с Паком заходят внутрь.
        Дверь пришлось ломать. Электронный замок был блокирован намертво и разбит. Универсальный ключ даже не пикнул. Что ж… От пинка с подачей усилия на стопу дверь, хрустнув, выгнулась в квартиру. Камил сдвинул ее, открывая Паку проход. Воздух в проеме на мгновение помутнел.
        - Внутри, - шепнул Пак.
        - Ванная, влево по коридору, - сказал Камил, протискиваясь.
        «Режим „невидимка“ включен».
        В коридоре на анимированных обоях гнулись под ветром деревья. Листья, птицы, желтые глаза в темноте чащи. Ванная пряталась за поворотом.
        - Осторожно, - приглушенно сказал Пак, - ловушка у пола.
        - Принял.
        Камил перешагнул веревку, протянутую поперек коридора, конец которой уходил в тонкую щель стенного шкафа. Что, интересно, она включает? Какой-нибудь пылесос? Или звуковую подсистему?
        Проем в кухню был затемнен. Камил мазнул тепловизором - чисто. Пак, судя по слегка дрогнувшим обоям, присел на колено.
        Камил взялся за круглую ручку.
        Шипение воды пробивалось сквозь дверь. Как бы прячущиеся умники гипотермию не заработали. С них станется.
        - Граждане, - сказал он, одновременно сдвигая створку, - прошу…
        Слова потонули в грохоте наваленных к двери коробок, тюбиков, флаконов и пластиковых игрушек. Сверху из прикрепленного ведра плеснуло чем-то розовым, душисто пахнущим.
        - А-а-а!
        Душевая занавеска отдернулась, и из ванны на Камила бросились бородатый мужчина лет тридцати-тридцати пяти в мокрых штанах и футболке и двое мальчишек, наверное, его сыновья - лет десяти-двенадцати, мокроволосые, в облепивших тело и ноги майках да трусах. В глазах всех трех плескалась отчаянная храбрость смертников. Мужчина раскинул руки, словно желая заключить Камила в объятья. Что им напредставлялось там, под струями воды, в акриловой чаше, Камил даже боялся представить.
        Пок-пок. Пок. Пок.
        Парализатор выплюнул четыре иглы - две в мужчину и по одной - мальчишкам. Родителя по инерции вынесло в коридор, и его принял Пак, не дав тому удариться в стену. Детей же Камил поймал на себя, едва не поскользнувшись на попавшемся под ногу флаконе.
        Они едва успели сложить мокрых пациентов у стены, как в кухне грохнуло, и в проем сунулось что-то темное, неуклюжее, квадратное.
        - М-мать! - сказал Пак и, шлепнувшись на задницу, выпустил в чудовище длинную очередь в полмагазина.
        Иглы с легким звоном отрикошетили в стены, не причинив чудовищу никакого вреда. Успокоилось оно, лишь когда Камил выстрелил ему по ногам - так в проеме и застыло, с надетой на голову кастрюлей, обмотанное скотчем, в бронежилете из слитков льда.
        Пак, подсветив, вздрогнул.
        - Я, так понимаю, мамаша? - сказал он.
        Камил снял кастрюлю. Светлые волосы рассыпались по плечам.
        - Думаю, да. А тепловизор не засек.
        - Ты бы так себя льдом облепил.
        - М-да.
        В квартиру заглянул Шивер.
        - Как вы здесь?
        - Работаем, - сказал Камил.
        - «Психи» на входе в товарном количестве. Ждут.
        - Пусть ждут. Сейчас мы им отправим… - Камил подхватил под мышки мужчину. - Не маячь только.
        - Ага, - Шивер исчез.
        От мужчины мокрый след потянулся по полам. Анимированные обои все также пугали глазами из чащи.
        Носилки, сбившиеся в кучу у пандуса, почему-то напомнили Камилу гиен или шакалов, ожидающих кормления в зоозаповедниках. Он отдал первую жертву, зафиксировал и отправил вниз, в оливковую тьму холла.
        Пискнул браслет.
        - Подпускаю к тебе освободившийся персонал, - сказал в ухо шеф. - Курдюмов, кстати, уже третий этаж чистит. Пильман тоже пошел.
        - У меня нестандарт, - сказал Камил.
        - У всех сложности. Да, спецы по Прорыву тоже уже у тебя. В смысле, рядом. Сейчас потихоньку фиксируют канал. Ты как?
        - Что «я как»? - спросил Камил.
        Он пропустил к носилкам Пака, несущего на руках женщину в лентах синего скотча.
        - Тебя брать в группу?
        - В какую?
        - Которая пойдет по каналу на нейтрализацию. Канал устойчивый, две недели гарантированно продержится. У тебя есть опыт. Ты на той стороне уже был. Думаю, успеем пресечь.
        - Это уже решено? - Камил посмотрел, как носилки с женщиной скользят над пандусом к двум принимающим внизу «психам».
        - Да. Отпуск отгуляешь потом.
        - И сколько нас будет всего?
        - В этот раз четверо. Вернешься в офис, обговорим. Хорошо?
        Не дожидаясь ответа, шеф отключился.
        Камил посмотрел на эмофон. Оранжевый, без красноты. Ладно. Вместе с Паком они вынесли и упаковали мальчишек.
        Больше в квартирах по окружности никого не было.
        - Шивер, Гром, «двойками», - Камил указал на коридор перемычки. - Мы с Паком сзади.
        Мягко шелестели закольцованные дорожки. Вода в овальном бассейне слепила бликами подсветки. Голоэкраны рекламировали путешествия по экзотическим местам и круизы по маршруту Земля-Марс-Земля.
        Камил включил «невидимку».
        - Слушай, - прорезался голос Пака, - как думаешь, зачем они это делают?
        - Кто? - спросил Камил.
        - Эти… которые Там?
        Шивер с Громом, подсветив маркером маршрут, взяли влево, к чуть приподнятой площадке, окаймленной электронными панелями.
        - Не знаю, - сказал Камил. - Я вообще не уверен, что они это специально.
        Он оглянулся. «Психи» поднялись к квартирам и, перестраховываясь, деловито опечатывали липкой лентой пандус наверх, попутно гоняя выводок прилипчивых носилок. Обиженно постукивали пластиковые бока.
        - Что значит не специально? - спросил Пак. - Мне кажется, это направленная диверсия.
        Чуть поотстав, они двинулись параллельно первой «двойке». Мерцала неоном пустая игровая секция. Свисала серебристая бахрома. Столики. Стулья. Детское кафе.
        Никого.
        - Семь тысяч, - сказал невидимый Пак, откатывая с дороги тележку с игрушками. - А будет больше. И десять, и пятьдесят.
        Казалось, будто тележка обрела собственную волю и переместилась туда, где ей удобнее.
        - И что ты предлагаешь? - спросил Камил.
        Россыпи пластиковых тур-буклетов захрустели под ногами. Из узкой клумбы, разграничивающей секции, кто-то с яростью выдрал целый цветочный куст. Земля лежала на бортике и чернела на полу. Сам куст застрял в предохранительной сетке. Выше, на стекле, темнел его отпечаток. Камил подумал: хороший бросок.
        Они прошли где-то две трети пути до второй жилой зоны.
        Ни крови, ни оставленных, слетевших туфелек. Несколько перевернутых стульев Камил чем-то значимым не посчитал. Словно и паники не было.
        Ну, куст, ну, тур-буклеты…
        - Наверное, я гад, - сказал Пак, - но я считаю, что этим, которые Там… им тоже надо дать почувствовать.
        - Это и так происходит, - сказал Камил.
        - Я не про тех, на кого конкретно выходит канал. Не может быть, чтобы пять человек, никак друг с другом не связанных…
        - Это как раз выясняют.
        - Все равно. Взорвать им что-нибудь.
        - Цвет твоего эмофона?
        - Зараза, почти красный! - сказал Пак.
        - Вот и вколи себе сам знаешь что.
        - Погоди, Камил, я сейчас.
        Пак свернул «невидимку». Прикрывая его, Камил вышел вперед. Дуло парализатора прямо-налево, затем прямо-направо. Короткий поворот шеи, чтобы убедиться, что и сзади все в порядке. «Актив», перенимая настроение хозяина, отвердел, ощетинился чешуйками брони, обжал мышцы усилителями.
        - У нас все тихо, - раздался из браслета голос Шивера.
        - Принял, - сказал Камил.
        - Площадка пустая. Идем на соединение с вами.
        - Жду.
        - Ну вот, - поднялся Пак, зачехляя аптечку, - я готов.
        Камил показал ему пройти вперед.
        - Ты видишь? - спросил вдруг браслет голосом Грома.
        - Нет. Где? - подал голос Шивер.
        - За водопадом.
        Пак включил «невидимку».
        На верхней площадке внезапно брызнул цветными осколками пластиковый щит, полетели какие-то стаканчики и салфетки, закувыркался, пытаясь достать потолок, белый стул с ромбовидной спинкой, а затем из-за цветочной грядки в высоком прыжке взвился голый мокрый человек с безумно вытаращенными глазами и обломком трубы в руке.
        Браслет смешал звуки. Там были и возглас Шивера: «Ах, ты ж мать!», и мат Грома, и крик Пака: «Страхую!», и короткое пумканье парализаторов.
        Время для Камила сжалось - человек летел на него невозможно долго. Казалось, что он может спокойно приготовиться и принять его хоть на колено, хоть на плечо, хоть в объятья. Безумец был русоволос, бородат. Лет двадцати пяти. Кольцо на пальце, тату космолетчика на груди. Наверное, и подготовка была хорошая, и психологическая доводка, а случился Прорыв - и нет тебе человека.
        Камилу даже не за детей, а вот за таких уже состоявшихся, чего-то добившихся людей было обиднее всего. Недели, месяцы реабилитации. И, возможно, космос уйдет под запрет навсегда - с недопуском к полетам.
        Он поймал на ладони жертву Прорыва с иглами, торчащими из икры, голени и бедра, и, уже бесчувственного, приземлил на пол, зафиксировал, придавил коленом. Глухо стукнула выпавшая из пальцев труба.
        От «психов», радостно мигая, помчались носилки, звеня расстегнутым, волочащимся ремнем. Дын-дын-дын.
        - Камил, Камил… - прорезался из браслета голос шефа.
        - Да, - ответил Камил, отдавая бородача Паку.
        - Что от вас все бегают?
        - Не знаю.
        Камил отошел с пути носилок.
        - А я знаю, - сказал шеф. - Это вопрос квалификации. И ответственности! Разболтались! Второй номер к «психам» попал!
        Камил вздохнул.
        - Шеф, какой у вас цвет эмофона?
        - Что?! У меня нет эмофона! - проорал шеф и отключился.
        На верхней площадке проявились Шивер и Гром, оба виновато насупленные.
        - Вы слышали? - сказал им Камил. - От нас все бегают.
        - Это я недоглядел, - сказал Шивер.
        - Да оба мы ступили, - опустил голову Гром.
        - С тренажеров у меня не слезете, - пообещал им Камил.
        Носилки унесли бородача прямиком в холл, к эвакуатору.
        - Камил, - проклюнулся голос Курдюмова, - как там у вас?
        - Народу мало, но те, что есть, все как один буйные и изобретательные, - ответил Камил. - В общем, не скучно.
        - У нас тут тоже, - сказал Курдюмов. - Вообще, хорошо, я смотрю, накрыло, качественно, на меня двое с вилками выбежали. Будто я - шницель.
        - Вы там на каком? - спросил Камил.
        - Седьмой чистим.
        - Ого!
        - А три этажа пустые. Вот и ого. Но под сотню уже где-то нагребли. «Психи» дергаются, эвакуаторов не хватает.
        - Мы пока на первом.
        - Ну, я смотрю, ты куклу спасал.
        Курдюмов фыркнул.
        - Кто? - просипел Камил. - Какая зараза…
        - Шеф слил видео, - сказал Курдюмов. - Как учебное пособие. Растренированность, потеря внимания, утрата навыков…
        - Гогочи, гогочи… Ладно, отбой, - Камил отрубил связь и поднял глаза на спустившихся Шивера и Грома. - Все осмотрели?
        - Угу, - кивнул Шивер.
        - А где прятался этот? - мотнул головой в сторону холла Камил.
        - В массажной ванне. Тепловизор не считал.
        - А глаза вам на что?
        Шивер с Громом промолчали.
        - Так, оба - в режим невидимости, - скомандовал Камил. - Двойкой впереди. Пак страхует. Я открыт. Чистим дальше.
        - Принято.
        Перемычка обросла скамейками и оградками из искусственной зелени. Справа, в сетчатой полусфере, тоскливо поскрипывала, вращаясь, детская карусель. Скрип ее действовал Камилу на нервы. Впереди поблескивали зеркальные пластины, в просветы между которыми уже проглядывала радиальная площадка жилого сектора.
        Солнце полосой жидкого золота растеклось по стеклу.
        - Камил, - произнес Пак, - ты когда-нибудь надолго уходил в красный?
        Они двинулись к зеркалам, ловящим солнечные блики.
        - К чему это ты? - спросил Камил, украдкой бросив взгляд на браслет.
        - Ну вот Ингол… Другие люди… Они же были нормальные, и вдруг - ненормальные. И мы за ними - с парализаторами.
        - Это лучше у «психов» спрашивать.
        - Нет, я не про то, - сказал Пак. - Я о границе. Как ее определить самому?
        - Эмофон.
        - А без него?
        Впереди звякнуло - Шивер задел цепочку на столбиках ограды.
        - Без него? - повторил Камил. - Могу тебе на память Джерси Гибсон прочитать. «Опасные психоэмоциональные состояния характеризует „залипание“ мыслительной деятельности, концентрация и сосредоточение ее на объекте или ситуации (часто - воображаемых, искаженных), как на источниках беспокойства, опасности или угрозы жизни, требующих немедленной (постоянной, цикличной) ответной реакции». Грубо говоря, если в твоей голове начинают крутиться тревожные мысли, это уже маркер.
        - Камил, я про то, что, если бы нас накрыло, как здесь, в «Ромашках», смогли бы мы адекватно реагировать?
        - Не знаю, - ответил Камил.
        - И я вот думаю: накрой меня, как вот космолетчика с трубой… Я ведь нашел бы, как применить навыки безопасника.
        - Цвет эмофона?
        - Желтый. Только что ж вколол.
        - Пугаешь, Пак.
        - Я сам себя боюсь, - сказал Пак.
        Они, разойдясь, проверили боковые дорожки, огибающие зеркала и травяные островки-полянки. След ботинка. Стаканчик из-под кофе.
        - Чисто, - сказал Камил.
        - У меня тоже, - Пак ногой задвинул съехавшую клумбу. - У нас где-то пятьсот человек в комплексе, так?
        - Так, - признал Камил.
        - Не кажется подозрительным, что они все затаились по квартирам?
        - Мы пока обошли всего пол-этажа.
        - На камерах - никого, - прорезался голос Грома. - Судя по опрокинутой мебели и щитам, вектор движения однозначный - кого накрыло, тот бежал вниз, к выходу. Часть роя уже на третьем и на четвертом.
        - И тоже пусто?
        - Ага.
        - Значит, скорее всего, те, кто остался в квартирах, считают окружающий мир опасным, - сказал Камил.
        - Не понимаю механизма, - сказал Пак. - Гипновнушение? Направленное высокочастотное излучение? Дубликат чужой памяти?
        - С этим к «психам».
        - Если бы они что-то знали!
        - Поверь, гипотез - море.
        - А на деле?
        - А на деле, многоуважаемый Пак, ни одна из гипотез нас не касается. Мы оперативники. Нам людей спасать от самих себя.
        - Все равно, зла не хватает, - вздохнул Пак.
        - Все, мы в «бублике», - сказал Гром.
        - Где?
        - В жилой зоне. Светим сканером.
        - Ясно. Мы сейчас.
        Камил прошел к изгибающемуся, дугой уходящему вверх стеклу перемычки и посмотрел вниз. Зелень парка пряталась в тени комплекса. На асфальтовых площадках было пусто. Оживление наблюдалось только если скосить глаза вправо - там взблескивали маячки и пристраивался оливково-желтым задом к входным дверям очередной транспорт службы психологической помощи.
        Соединившись с «психами» по браслету, Камил попросил подогнать один из эвакуаторов ко второй башне. Все удобнее.
        На радиальной площадке у овального лифтового зева лежал светло-синий чемодан. Пластиковые стикеры, разлетевшись, вносили диссонанс в узор напольной плитки. Одна из миникамер медленно кружила под потолком.
        - Квартиры Б-три, Б-двенадцать, Б-тринадцать, - протаяв, сказал Шивер. - Пять тепловых отпечатков. Один, два, два.
        Он указал перчаткой на двери.
        - Ясно. Шивер, Гром, на цокольный этаж, - скомандовал Камил. - Проверить, разблокировать двери. Сейчас подгонят эвакуатор. Мы с Паком ждем здесь.
        - Принято, - сказал Гром.
        - Эмофоны?
        - Желтый.
        - Желтый.
        Оперативники по широкому пандусу спустились в холл.
        Камил, перегнувшись через перила, наблюдал, как они легкой зыбью скользят между колоннами. Парализатор держал под рукой.
        Солнечный свет проникал в холл через стеклопластик, идущий по окружности, и теплыми вытянутыми прямоугольниками лежал на полу.
        - Чисто, - отчитался Шивер.
        - Чисто, - отозвался Гром.
        Двери были заблокированы одним из пищевых автоматов. Им то ли вышибали створку, то ли, наоборот, хотели створку прикрыть. Цилиндрическими стаканчиками был усеян пол. Камил не хотел гадать, что здесь происходило. Три часа с момента Прорыва - черт-те что могло происходить. Паника. Бегство. Драки.
        Убийства.
        - Держу периметр, - сказал Гром.
        Шивер наддул усилители и затащил автомат обратно, в нишу слева от входа. С высоты сложилось полное впечатление, что агрегат сам, осознав всю глубину несообразности стояния в дверях, бочком скользнул на привычное место.
        - Готово, - сказал Шивер.
        Он закрепил створки. Сквозь стекло было видно, как к широким ступенькам приподнятым задом уже выруливает эвакуатор.
        - Так, - прорезался голос шефа, - около сотни человек зафиксировано на крыше.
        Камил показал Шиверу и Грому подниматься к нему.
        - И чего они хотят?
        - Спроси их! - раздражился шеф. - Я не могу заглядывать в их головы, для этого у нас есть признанные специалисты.
        - Там критическая ситуация?
        Шеф взял паузу.
        Камил представил, как тот, щурясь, смотрит на выведенную на стол голографическую картинку, передаваемую с коптера.
        - Кажется, нет. Не понятно. Часть людей раздеты до пояса.
        - Понял, - сказал Камил.
        - Ни черта ты не понял! - взревел шеф и отрубил связь.
        - Шеф нервничает, - сказал Камил команде. - Так, первая - Б-три. Пак!
        - Норма, - ответил Пак.
        - Принято.
        Дверь квартиры Б-три ничем не отличалась от дверей справа и слева по радиусу. Серая. Крепкая. Шивер и Гром расположились чуть сзади. Пак контролировал пандусы.
        Шелестела вентиляция.
        Тепловой отпечаток в квартире не стоял на месте, его мотало из стороны в сторону - кажется, человек в волнении ходил по комнатам. Некто Ребров Виктор Астурович собственной персоной, судя по информации с браслета. Художник-визуализатор.
        Камил поднял руку.
        Ребята за спиной напряглись. Снизу донеслось позвякивание - носилки, словно учуяв возможность поживы, торопились за клиентами. Сюр какой-то. Группа спецов и стадо носилок. И «психи» в ожидании.
        - Виктор Астурович! - Камил нажал на пластинку дверного коммуникатора. - Виктор Астурович, откройте, пожалуйста!
        Тепловое пятно на сканере испуганно подпрыгнуло вверх, а потом стремительно приблизилось к двери.
        - Кто там? - услышал Камил напряженный голос.
        - Спасатели.
        - Скажите пароль.
        - Что?
        - Кодовое слово! - голос Виктора Астуровича завибрировал нервными нотками. - Кодовое слово на случай непредвиденной, экстраординарной ситуации!
        - Ситуация взята под контроль, - сказал Камил.
        - А пришельцы?
        - Какие пришельцы?
        - Х-ха!
        Сквозь дверь овалом протаяло лицо художника-визуализатора. Глаза вытаращены, волосы выгибаются рыжими иглами, на худых щеках - серая щетина и розовые пятна краски. Вот и пойми, это от Прорыва или с художниками всегда так?
        Кроме того, кажется, он был гол.
        - Вы что, ничего не знаете? - прошептал Ребров.
        - Чего не знаю? - удивился Камил.
        - Мы все захвачены!
        - И я?
        - Все! - уверенно сказал художник.
        - И зачем мы им? - спросил Камил.
        - Тише!
        Лицо пропало.
        - По-моему, с ним не стоит церемониться, - сказал Пак по каналу связи.
        - Поддерживаю, - произнес Гром. - Камил, у нас еще двадцать четыре этажа впереди. Выбиваем дверь, иглу в лоб, идем дальше.
        - Как у вас все просто, - вздохнул Камил.
        - Вы еще здесь?
        Художник-визуализатор возник вновь и за короткое время отсутствия успел испачкать нос желтым.
        - Да, я здесь, - подтвердил Камил.
        - Очень хорошо, - сказал Ребров, прижимая пальцы к подбородку. - На чем мы остановились?
        - На том, что все мы захвачены.
        - Да! Пришельцы!
        - И поэтому вы мне не откроете.
        - Несомненно, - энергично закивал Виктор Астурович. - Нам лучше всем оставаться на своих местах.
        - Но, может быть, вы успели запомнить, как они выглядят? - спросил Камил. - Мы испытываем недостаток информации.
        Он отпихнул ногой сунувшиеся было к нему носилки, и они, к счастью, уплыли вбок.
        - А я их даже зарисовал! - радостно объявил художник-визуализатор. - Зарисовал! Это дикое, совершенно невозможное везение!
        - Покажете?
        - Труд еще не завершен. Понимаете, нет цельности. Я рисую на стенах. Мне приходится дробить общую композицию.
        - Как же быть? - огорчился Камил.
        - Вам очень нужно? - сочувственно спросил Ребров.
        Камил кивнул.
        - Хорошо, - решился визуализатор, звонко хлопнув себя по голой груди, - я пущу вас. Но ненадолго. Мне надо работать, понимаете? Творить!
        Дверь поплыла в сторону.
        Пок!
        - Э-э…
        В глазах Виктора Астуровича мелькнуло удивление от прилетевшей из пустоты и впившейся в его плечо тонкой иглы, а затем он медленно повалился вглубь квартиры - все-таки не совсем голый, в какой-то набедренной повязке, скроенной то ли из шторы, то ли из простыни.
        Камил успел подхватить художника у самого пола. Пятки у него были в краске, грудь - в мелких пятнышках серебрянки.
        Носилки настырно лезли в дверной проем.
        Камил уложил Реброва на пластик, привычно защелкнул фиксаторы и отправил тело вниз к эвакуатору.
        Н-да, инопланетяне.
        Он быстро прошел по комнатам. Никого больше. Со стен смотрели на него оранжево-синие существа, похожие на китов с человеческими руками. Глаз у них было разное количество. Немаленьким стадом плыли они куда-то по искристым, мастерски выписанным волнам со стены на стену. Банки с краской стояли на полу, подоконниках и даже на кровати, пачкая постельное белье.
        Как оно все непросто повернулось у Виктора Астуровича.
        Камил бросил взгляд на эмофон. Терпимо. Но голова слегка плывет. Не от оранжево ли синих нездешних ребят?
        - Пак, - распорядился он, вернувшись на радиальную площадку, - дальше идешь первым номером. Я вторым, на контроле.
        - Принял.
        Пак сделался видимым. Камил в свою очередь включил «невидимку» и взял правее, чтобы при критической ситуации иметь обзор впереди Пака. Обычная практика. Шивер слева. Гром замыкает.
        Пискнул браслет. Кто-то вышел на связь.
        - Да, - проронил Камил, следуя за ведущим к номерам Б-двенадцать и Б-тринадцать.
        - Это Сибель, - дохнул в ухо голос давешнего знакомца из психологической помощи. - Вы просили сообщить, если к нам попадет девушка по имени Ирина Леттава.
        - Да, - сказал Камил.
        - Ее идентифицировали.
        - С ней все в порядке?
        Сибель помедлил.
        - Собственно, в большей степени. Сильно порезана рука. Общее депрессивное состояние. Но, думаю, ничего критичного.
        - Спасибо, - сказал Камил. - Куда вы ее повезете?
        - Скорее всего, уже в «Солань».
        - Как мне можно будет ее найти?
        - Я скину вам маркер.
        - Хорошо.
        - Да, - добавил Сибель, - какое-то время будет действовать карантин, пять-семь дней, потом санатории и базы откроют для посещения.
        - Я понял.
        - Ваше общество ей будет необходимо. Родственники и близкие люди часто обладают лучшим терапевтическим эффектом, чем все наши методики.
        - Да, спасибо.
        Камил отключился и почти не глядя вколол себе стабилизатор. Что там на эмофоне? Медленно ползем из темно-оранжевого в желтый. Ну и хорошо. Ирка нашлась, живая. На время можно выкинуть из головы. Пак уже стучал в Б-двенадцать.
        - Иван Леонидович!
        Два тепловых оттиска за дверью лежали на полу. Словно загорающие на пляже. Не шевелились, точнее, не делали резких или амплитудных движений. Один позволил себе поворот головы, другой легко качнул стопой. Никакой реакции на голос.
        Может, думают, что таким образом их не видно?
        - Дарья Тимуровна!
        Присев на колено на приблизительно равном удалении от лифтов и от квартиры, Камил привычно взял дверь на мушку.
        - Граждане жильцы!
        Пак прижал к электронному замку карточку универсального ключа. Дверь отъехала в стену, открывая овальную, всю в половичках прихожую.
        - Иван Леонидович, Дарья Тимуровна, мы спасатели.
        Пак двинулся внутрь, придерживаясь левой стороны. Камил пошел следом, забирая вправо. За спиной звякнули нетерпеливые носилки.
        Оба жильца на Пака никак не отреагировали. И Иван Леонидович, и Дарья Тимуровна, похоже, не осознавали, ни где находятся, ни кто, собственно, и по какой причине вломился к ним в квартиру. Единственное, что сказала женщина, когда Камил фиксировал ее на носиках, это:
        - Как мило.
        Но улыбнулась не ему, а куда-то в сторону, на ком-то невидимом сосредоточив взгляд. Камил обернулся. Никого. Потом запоздало подумал, что это уловка, но Дарья Тимуровна не сделала попытки даже приподнять голову.
        Пискнул браслет. Провожая носилки, Камил пошел вокруг лифтового ствола.
        - Да? - сказал он.
        - Ты нужен мне в Гореево, - сказал шеф.
        - Сейчас?
        - Чем быстрее, тем лучше. Твои парни пусть ждут Курдюмова, он будет за старшего. Еще двоих откомандирует Пильман. Мы решили поторопить техников с каналом. Они объявили готовность «три-четыре». Поэтому группу собираем уже сейчас. Тем более, что все вы оказались в зоне доступности.
        - Понял, - сказал Камил.
        - За сколько долетишь?
        - От «Ромашек»? Минут за сорок.
        Шеф размышлял секунду.
        - Не пойдет. Выходи за оцепление и бери патрульный катер. Допуск на форсированный режим я тебе даю. Эшелон, трасса уже подтверждены. Все, удачи!
        Он отключился, не дав Камилу времени на размышления. Браслет замигал, показывая направление на катер.
        Камил включил общую связь.
        - Парни, меня тут вызывают…
        - Мы уже в курсе, - за всю группу ответил Гром. - Стоим на этаже, ждем торопыг. В сущности, последнюю мы можем и втроем.
        - Разрешения не даю.
        - Принял, - со вздохом отозвался оперативник.
        - Тогда все, меня нет.
        Отключив «невидимку», Камил спустился по пандусу, где в длинной, «живой» очереди нетерпеливо постукивали друг о друга носилки, и вышел на ступеньки крыльца. Из светло-зеленых и белых недр эвакуатора ему махнули рукой.
        - Не могу, - стукнул по браслету Камил.
        - Там еще много? - спросил «псих», свесившись наружу.
        - За сотню на крыше.
        - Ой, ё!
        - Так что ждите, - сказал Камил.
        На газонах, площадках, у павильонов уже вовсю суетились киберуборщики. Часть киберов меняла разбитую стойку информационного табло. На трехметровой высоте висел, покачиваясь, дрон. Камил добрался до оцепления и, не отвечая на вопросы, направился к зависшему у выезда на магистраль катеру.
        Его заметили.
        Катер пропустил выскользнувший из умятого грейдером проулка эвакуатор и спустился, откинув кормовую аппарель.
        - В Гореево, - сказал Камил, забираясь внутрь, на одно из подвесных сидений рядом с вытянутым иллюминатором.
        - Знаю, - ответил пилот.
        Камил пристегнулся. Аппарель закрылась.
        - Готов.
        - Поехали.
        Катер приподнялся и с легким шумом турбин пошел на высотный эшелон. В иллюминаторе поплыли вниз оранжевые и розовые этажи, мелькнула крыша с плоскостями солнечных батарей, затем вдруг стали видны все «Ромашки», оконтуренные с севера и запада магистральными рукавами, оплетенные, как гирляндой, проблесковыми маячками, с личинками эвакуаторов и затененными областями.
        Камил закрыл глаза. Форсаж тряхнул и вжал его в кресло.
        - Восемь минут! - крикнул пилот.
        Глава 2
        ЦКС
        Невысокое, в три этажа, здание Центра Критических Ситуаций имело форму обруча, из которого вырезали фрагмент, чтобы разместить там посадочную площадку. Будто разновеликие спицы, сходились к центру окружности остекленные галереи и коридоры с чередой однообразных технических помещений и кабинетов. Диковинной, остроконечной осью в точке их схождения тянулся вверх серый, косо срезанный обелиск.
        Катер опустился на площадку буквально на десять секунд.
        - Счастливо! - крикнул пилот Камилу.
        Он поднял машину сразу, как только пассажир ступил с аппарели на темный, ячеистый, расчерченный белыми линиями асфальт.
        Высоко в небе висели точки дронов. Солнце пряталось за облаками. С пустошей рекультивируемых земель порывами, волнами накатывал густой цветочный аромат.
        Камил коснулся браслета.
        - Шеф, я на месте.
        - Подходи, - пришел ответ.
        Голоэкран у левого глаза нарисовал маршрут. В обход обелиска к «спице», помеченной маркером. Камил включил мышечные усилители «актива» и отмахал сто пятьдесят шесть метров по плитам с пробивающейся сквозь стыки травой за семь секунд. Выдохнул, проверил эмофон. Желтый, с треком в слабо желтый.
        Просторный холл стремился к радиальному основанию, по левую руку темнели забранные под прозрачные колпаки ниши с оборудованием, по правую белели двери, помаргивающие глазками сканеров.
        Маркер привел Камила к третьей двери по счету. Он стукнул в звонкий пластик.
        - Разрешите?
        - Заходи.
        Створка отъехала в сторону. Камил ступил в узкое и длинное помещение без окон. К серым стенам прилагались белый потолок и темный пол. Мебели был самый минимум: два стола, составленные в форме буквы «Т», кресло и восемь стульев. Пять стульев уже были заняты. Кресло, как и полагается, зарезервировал под собой шеф.
        - Садись, - кивнул шеф на один из свободных стульев.
        Камил сел. Новый человек был всего один, со всеми остальными Камил так или иначе уже пересекался. С Александром Боркони и Юрой Пепельниковым по оперативной работе, по прошлым прорывам в Новосибе и Калужской технозоне. С Мишкой Купничем в составе группы дважды по каналу путешествовал на ту сторону. Ну а к доктору Штаперу в обязательном порядке наносил визиты после каждой смены.
        Пока шеф занимался своим браслетом, успели пожать друг другу руки и обменяться короткими фразами.
        - Как сам?
        - Ничего. А ты?
        - Не жалуюсь.
        - Приветствую.
        - Откуда?
        - Только что с «Ромашек».
        - Эмофон?
        - Желтый.
        - Уже отдохнул?
        - Ага.
        - Я тоже собирался.
        Боркони был носатый шатен, худой и высокий, любил свитера под горло, выбивал из парализатора девяносто три из ста. Был дважды женат и дважды разведен. Смуглый, плечистый Юра Пепельников считался главным кошатником среди оперативников ЦКС и видел свою миссию в том, чтобы одарить весь персонал Центра своими подопечными. Спец-экстра по ближнему бою. Миша Купнич имел прозвище «Айсберг» и на памяти Камила во время операций ни разу не колол себе стабилизатор, неизменно оставаясь в безопасной зоне эмофона. А вот жена у него, будто в противовес, была взрывная, эмоциональная брюнетка.
        О докторе Штапере, наверное, мог бы рассказать шеф, но он, увы, не имел обыкновения делиться с подчиненными непрофильной информацией. Камил же знал лишь, что у доктора - две дочери-близняшки (видел в фоторамке).
        - Шелест, - новичок первым подал Камилу руку.
        - Гриммар.
        - Наслышан.
        Новичку было под тридцать, был он невысок и крепок, чувствовалось, что недавно ходил если не в «чрезвычайниках», то в тех же оперативниках, как и Камил. Правда, в одежде сидел гражданской, неприметной, поло, брюки. Был он блондин, с ямочками на щеках, возможно, ловелас и сердцеед.
        - Так.
        Шеф поднял глаза от браслета. Несколько секунд взгляд его был пуст - он, видимо, получал информацию по нейроконнектору.
        Шефу было под пятьдесят. Большая голова гнездилась на тонкой шее. Сухие губы, худые, сизоватые щеки, мешки под глазами. От широкого лба к затылку шла грядка, по-другому и не скажешь, редеющих темных волос.
        Камил никогда не видел, чтобы он улыбался. И был почти уверен, что его начальник не спит по нескольку суток, обходясь стимуляторами.
        У шефа были имя и фамилия, но ни Марком, ни господином Виккертом в ЦКС его никто не называл. Шеф и шеф. Босс. Почти бог. Руководитель кризисного направления «Прорыв».
        - У нас новый человек, - произнес наконец шеф, легким кивком указав на Шелеста, - Алексей Шелест из Орштадта, прошу любить и жаловать.
        Шелест встал.
        - Буду рад с вами работать.
        Камил на секунду встретился с ним глазами.
        - Теперь, - сказал шеф, когда новичок понятливо опустился на место, - доктор Штапер введет вас в курс дела. Для Алексея, думаю, следует начать с самого начала. Да и остальным не вредно будет послушать.
        - Без проблем, - сказал Камил.
        - Люблю исторические экскурсы, - добавил Пепельников.
        Шеф громко фыркнул. Доктор Штапер шевельнулся на стуле, несколько раз с силой прижал браслет к запястью. На стене у двери раза четыре мигнуло, пытаясь сфокусироваться, световое пятно.
        - Барахлит…
        - Коля, - недовольно произнес шеф, - я тебе, кажется, настоятельно советовал сменить свой кривой коннектор.
        - Я в процессе.
        Штапер стукнул браслетом о столешницу.
        - Ко…
        - Все.
        Пятно на стене зафиксировалось и развернулось в изображение: несколько человек, склонившись, изучают ломкие листы с рукописным текстом.
        - Первое, - сказал Штапер. - Самое раннее упоминание о прорывах зафиксировано сто тридцать семь лет назад. При всем том, что мир уже пятьсот лет был знаком с книгопечатанием, и пятьдесят лет - с пишущими машинками, единственный документ, в котором имеется описание феномена, позволяющее однозначно классифицировать его, как всплеск негативной энергии неизвестного порядка, являет собой семь страниц, исписанных в мелкий почерк не самого лучшего качества чернильным пером. Почему не сохранились иные свидетельства, хотя бы в многочисленных журналах, альманахах и служебных бюллетенях, которые тогда выпускались ежемесячно и ежеквартально, остается не до конца ясным. Впрочем, факты говорят о том, что тиражи некоторых выпусков тех лет были изъяты и уничтожены. Есть записи об уничтожении «Народного проспекта» и «Путевого» за июль семьдесят девятого года. Это позволяет нам предполагать, что на государственном уровне был введен запрет на распространение информации подобного рода. Возможно, это было связано с тем, что тогда не имели ни малейшего понятия, с чем столкнулось человечество.
        - Об этом не надо, - сказал шеф. - Нет подтверждений.
        Доктор шевельнул плечами.
        - Как угодно. Но от себя добавлю, что, видимо, тот прорыв был все-таки единичен и локален. Он затронул небольшой город на побережье. Назывался город Катерищев, сейчас он сросся с Павловском. Из письма…
        Штапер тряхнул рукой, и на стене один за другим появились листы документа.
        - А это было именно письмо, написанное, но так и не отправленное адресату неким Ставицким Григорием Сергеевичем. Из письма мы имеем довольно точное описание произошедшего, воистину свидетельские показания. С чужих слов такого не напишешь.
        Камил впился глазами в текст.
        Он и сам не знал, почему каждый раз изучает строчки, выведенные чужой, торопливой рукой, так, словно за побледневшими чернильными буквами вот-вот должен проступить какой-то скрытый смысл. Откровение. Понимание.
        Текст письма он помнил наизусть.
        Ставицкий Григорий Сергеевич обращался к своей знакомой, возможно даже возлюбленной, называя ее то «дорогой Аннушкой», то Аней, то «светлым птенчиком». Первые полторы страницы он передавал приветы, справлялся о здоровье некого Ивана Кузьмича, спрашивал о, видимо, общих знакомых или же родственниках и долго и пространно извинялся, что не смог посетить Ирину Федоровну, мимо имения которой проезжал две недели назад. «Пусть простит», писал он. «Пусть простит и не держит зла».
        Само «необычайное происшествие», которому Григорий Сергеевич стал свидетелем, шло по тексту дальше, уместившись на пяти листах.
        «Представь, дорогая Аннушка, - писал Ставицкий, - возвращаясь пополудни из инспекционной поездки на Макарьевский тракт, который насыпают по распоряжению хорошо известного тебе Василия Игнатьевича Любимова, что нынче председательствует в тех местах, уже на въезде в Катерищев я наблюдаю форменное столпотворение. Телеги, кареты, паровые и керосиновые автомобили сбились в тесном горлышке южных ворот, все почему-то стремятся выехать из Катерищева, шум стоит до небес, гудки и крики, кто-то сидит, кто-то требует подвинуться, шумная компания растаскивает сцепившиеся ободами подводы, кто-то автомобиль бросил и идет пешком, протискивается в желании покинуть город в первую очередь. Грешным делом, солнце мое, я, конечно, подумал о пожаре. Дома в Катерищеве большей частью деревянные и ветхие, никакого надзора за ними нет, и если где полыхнет да ветер будет тому способствовать, в течение часа или двух от города может остаться одно пепелище. Ни пожарные команды не спасут, ни народ, кинувшийся проливать водой свое и чужое имущество. Но, вскинув голову, черного дыма над крышами я не увидел. Одни мирные белесые
дымки печных труб открылись моему взору.
        Значит, что, какая-то иная напасть?
        Но какая? Мор? Нашествие? Земляной провал? Согласись, должно было случиться нечто ужасное, чтобы и старые, и малые сломя голову ринулись за городские стены. Я, конечно, остановил коляску и, гадая о возможных причинах такого поспешного бегства, стал пешком пробираться к воротам. Проехать все равно не получилось бы, уж больно грандиозным был затор и чересчур густо шли люди.
        Могу признаться тебе, дорогая Аннушка, что меня до сих пор охватывает невольная дрожь при воспоминании о том, как я пробирался сквозь толпу, стремящуюся прочь от города. Словно через ряды отступающей, наголову разбитой и разношерстной армии. Но, что странно, часть людей будто бы была до сих пор захвачена этим разгромом, этой страшной новостью, осознанием поражения, и они суматошно, с криком, с завываниями, с вытаращенными глазами бежали прочь, а некоторые даже в беспамятстве карабкались по увалам, что насыпаны ограничением ко въездной дороге в Катерищев. Другие же шли равнодушно, как принявшие свою участь, смирившиеся с ней, разбредались по обочинам, по краям, отдавая середину дороги тем, кто был больше напуган, и транспорту, который нет-нет и вырывался из затора. Впрочем, были и третьи. Эти третьи стояли кучками и по одиночке и смотрели на город, будто не понимали, что их выгнало оттуда, а, возможно, и вовсе раздумывали вернуться. В их взглядах не было тревоги или страха, а одно сомнение.
        Мне это показалось непонятным и загадочным явлением.
        От того взгорка, где я сошел с коляски, до ворот было не более ста шагов, но я скоро уверился в том, что одолеть их мне будет также сложно, как добраться до твоего шарфика, плывущего по глади Жаровского пруда. Воды там, помнишь, было по пояс, но я, безрассудно взявшийся достать свой подарок, никак не мог нагнать его, потому что мне мешали сапоги и одежда, и каждое движение давалось с жутким трудом, к тому же я чувствовал, как от холода частит, сбивается на короткие ноты дыхание.
        Здесь было также, только водой стали люди, и шел я против течения. Меня толкали, цепляли, пытались развернуть в обратную сторону и поневоле заражали паникой и ощущением, что там, откуда они бегут, разверзлись то ли небеса, то ли земля, то ли обе структуры вместе. Разумеется, пробираясь, я старался, чтобы меня не зашибли, а, оказавшись ближе к обочине, даже спросил у бородатого мужичка, опирающегося на палку и хмуро наблюдающего за столпотворением в воротах, что случилось.
        Клянусь, Аннушка, так странно на меня еще никто до этого не смотрел. Даже твой покойный папа, Егор Андреевич, будучи в горячке, когда вдруг терял соображение и представлял в моем лице у изголовья инфернальных персонажей, сошедших до его души, не таращился на меня такими глазами.
        Будто я комод.
        Да-да, светлый птенчик мой, меня восприняли как неуклюжий предмет мебели, вдруг обнаруживший способность к общению. К чести мужичка, он довольно споро опомнился, правда, внятно объяснить происходящее не смог. Крепкие пальцы его все время крутили бороду, и я, честно говоря, стал побаиваться, что он вырвет ее клоком, да и сунет в рот.
        По его словам, сам он еще полчаса назад находился в Катерищеве и шел из дома своей сестры в скобяную лавку на Константинопольской улице за ручками к сундуку и кое-каким инструментом. А вот потом - провал. Помрачение сознания. И ладно бы у него одного! Вся улица будто остановилась, чтобы запечатлеться на фотографическую карточку. Хлоп! - и кто в бег, кто вповалку на мостовую.
        Мужичок, ясно, в бег. Объяснил, что его словно гнало что-то из города. Словно сила какая-то непонятная. А он уже у ворот, чуток придя в себя, обнаружил, что хохочет. Бежит и хохочет. Не управляет собой. В голове какие-то щупальца, нити, маски скоморошьи, скачет кто-то, огнем желтым дышит. Еще ему запомнилось, как из дома купца Милуевского женщина из окна второго этажа выбросилась. И треск ее черепа, приложившегося о камни, запомнился.
        Отпустило его на обочине, шагах в тридцати от южных ворот, где, собственно, я к нему и обратился. Оказалось, что так дико на меня посмотрел он потому, что уже людей за людей и не воспринимал, и разума в их действиях не видел.
        Думал, конец света. В его соображении конец света именно таким и представал: паника, все бегут незнамо куда, как лошади в шорах, и земля проваливается прямо в ад. Отваливается ломтями, саженями, уносится вниз, в геенну, прямо из-под пяток. Я сказал ему, что не вижу никакого ада, а вижу лишь приступ коллективного психоза. Поскольку я, как ты знаешь, одно время имел отношение к возведению корпусов Химического университета в Пернове и, достаточно часто бывая в старом здании, водил знакомство с профессорами Быковлянским и Эггером, то подумал вдруг, не распылил ли кто в городе некий газ, который и оказал такое жуткое воздействие на психику горожан. Все мы были свидетелями недавнего воззвания в „Сторожевом листке“, где Кочасов предлагал встряхнуть мещанское болото каким-нибудь чудовищным актом. Оно! - подумалось мне. Оно! Тот самый Акт! Тогда становилась понятной и разница в поведении людей. Кто-то просто вдохнул много газа, оказавшись в самом центре его распространения, и, видимо, продемонстрировал типическую реакцию, а кто-то, будучи отравлен газом на периферии, получил небольшую дозу и впал во
временное помешательство. Если уж есть так называемый „веселый“ газ, то наверняка химикам известны и менее безобидные газы, с помощью которых можно легко отправить целый город на тот свет.
        Памятуя это, я надушил платок подаренной тобой, душенька, пражской водой, и, прижимая его к лицу, пошел дальше. Люди все также бежали из Катерищева, но исход их замедлился, и даже столпотворение в воротах вроде как прекратилось: автомобили разъехались, часть телег и брошенный „паровик“ оттянули в сторону, кто сцепился, расцепились. При мне уже вытолкали наружу карету с испуганной дамочкой, которая осталась без кучера. Лицо у дамочки было белое, как полотно.
        Так я вошел в Катерищев.
        Тут, наконец, обнаружился представитель власти, а именно городовой блюститель порядка в чине старшего унтер-офицера. Основательный, крепкий человек с густыми усами, он стоял у постовой будки с непокрытой головой и не обращал внимания на творящийся вокруг хаос ровно до того момента, пока мимо него не случилось пройти мне. Видимо, сам мой ход вопреки общему течению, послужил для него сигналом к жизни. Его выстрелило за мной, будто пулю из ружья. Обежав меня в пристуке голенищ, старший унтер-офицер встал передо мной, перегораживая проход по тротуару.
        - Господин! - строго произнес он, словно я что-то нарушал.
        - Да? - спросил я, отнимая платок.
        Полицейский пошевелил усами, должно быть, учуяв пражскую воду.
        - Вы куда это? - спросил он.
        Всем видом своим он старался придать значимости себе и своему вопросу, но глаза его были беспокойны и поблескивали от страха. Я сказал ему, что иду в городскую управу с отчетом об инспекции тракта. Это унтер-офицера необыкновенно взволновало, он надул щеки, несколько раз рубанул ладонью воздух и повернул голову в ту сторону, куда я направлялся.
        - Туда нельзя, - сказал он отчаянно.
        Пожалуй, ни мне, спроси я об этом, ни самому себе разъяснить свой запрет городовой бы не смог.
        - Нельзя? - изумился я.
        - Самым решительным образом!
        - Но как же? Неужели там взорвали газ?
        - Газ?
        Обеспокоенность унтер-офицера возросла многократно, и я натурально, душенька, испугался, что его хватит удар. Какой-то дикой, раздерганной пантомимой он показал мне, что понял, почему я прижимал платок к губам, и, вдохнув, торопливо закрыл нижнюю половину лица рукавом мундира. Глаза его выпучились.
        - Где взорвали? В центре? - глухо спросил он сквозь ткань.
        Я едва его расслышал и сообразил, что он спросил, только когда, выражая непонимание, уже пожал плечами.
        Унтер-офицер опустил рукав.
        - Я про взрыв, - быстро заговорил он, стараясь не дышать между фразами. - Вы его слышали? Вы видели людей, которые это сделали?
        - Нет-нет, - сказал я, - я всего лишь предположил, что причиной бегства из города стал взрыв газа.
        Полицейский изменился в лице.
        - Не сейте мне панику! - рявкнул он.
        - Но как же… - сказал я, предлагая унтер-офицеру самому оценить то, что творится у него за спиной.
        - Что?
        Представитель власти шевельнул усами и, следуя моему жесту, во второй уже раз развернулся на каблуках. Видимо, все еще имеющая место, пусть и поредевшая толпа на выезде, возымела действие на унтер-офицера, и он, потрясая кулаком и совершенно забыв обо мне, поспешил на вверенный ему пост.
        - Куда? - раздался его рык. - Бесовы дети! Господа! Ничего ж не горит! Что за беспорядок!
        Получив таким образом свободу, я заторопился в обратную сторону.
        Признаюсь тебе, дорогая Аннушка, как на духу, уже через несколько мгновений я пожалел о своем решении. Случалось ли тебе видеть сон, в котором ты оказывалась в знакомом и, может быть, родном городе, но совершенно вымершем, лишенном людей? Словно горожане исчезли куда-то буквально за секунду до твоего появления?
        Между тем, путь мой по Шелеховскому проспекту до городской управы будил именно такие мысли. На выносных столиках восточной кофейни из крошечных чашек еще вился кофейный дымок, лежали шляпы и перчатки, шелестела страницами забытая книжка, портсигары и портмоне метили столешницы, но все посетители заведения, что снаружи, что внутри, как будто провалились под землю.
        В лавках напротив тоже не было ни души. Два автомобиля, не поделив широкую брусчатку, притерлись друг к другу у столба вечернего освещения, но без водителей и без пассажиров. Словно на короткий миг обрели самостоятельную волю да не смогли с ней совладать. Люди не глазели из окон, не выглядывали из арок и подворотен, не прогуливались, не шли мимо. Не слышалось ни человеческой речи, ни самого малого, привычного уху отголоска городской жизни, вроде звона дверного колокольчика, громыхания тележки зеленщика или шелеста одежд. Один только стук моих каблуков гулко резонировал от стен.
        Тр-рум, тр-рум.
        Грудь мою стеснило. Я почувствовал себя единственным обитателем Катерищева, хотя стоило мне повернуть шею, и я увидел бы, что метрах в двухстах, за изгибом проспекта, жизни хоть отбавляй.
        Но вся она будто бы уже не имела отношения к городу.
        Белое, двухэтажное здание управы встретило меня полнейшим безразличием. С парадного крыльца исчез караульный, который по распоряжению Василия Игнатьевича обязан был присутствовать на входе. Внутри - полнейшая тишина. И сквозняк. Кто-то забыл притворить окно, и по коридорам, дергая занавески и шинели на вешалках, бродил ветер.
        Стул регистратора был пуст - ни себя представить, ни осведомиться, на месте ли необходимый мне имярек, я не смог. С другой стороны, я уже находился в сомнении, имеет ли значение моя инспекция и бумаги с замечаниями, что я привез. Не случилось бы оказии, что нынешняя моя суета с трактом отойдет далеко на задний план.
        И все же по широкой лестнице я поднялся на второй этаж, и там, представь, у начальственного кабинета нос к носу столкнулся с секретарем Ионой Федоровичем Чиляйкиным. Человек он был весьма трезвых суждений, но на меня взглянул сердито, поскольку я поднимался без предварительного доклада.
        - Ай-яй-яй, Григорий Сергеевич, - закачал головой он, - нарушаете структуру хождения дел.
        - А разве вы здесь? - не нашел ничего дурнее спросить я.
        Во взгляде Ионы Федоровича плеснуло беспокойство о моем душевном здоровье.
        - Так рабочий же день, милостивый государь, - ответил он, беря меня под локоть. - Или вам иное кажется?
        - Так ведь в городе-то… - прошептал я.
        - Что в городе? - заинтересовался Иона Федорович.
        - Странное, - сказал я. - Нет никого, все у южного выезда… все прочь бегут…
        - Куда бегут?
        - Из города.
        Секретарь улыбнулся.
        - Похоже, вас, Григорий Сергеевич, в пути хорошенько растрясло, - он подвел меня к окну. - Сами вот посмотрите.
        За отдернутой занавесью стали видны проспект, начало Александровского моста и угол казенного, кажется, гимназического здания. Ни одного прохожего или торговца в поле зрения не наблюдалось, на что я Чиляйкину и указал. Впрочем, через секунду ответом мне, звеня, с моста прикатила конка, полная народу. И, что странно, никакой ажитации среди пассажиров не имелось, никто не соскакивал и не бросался бежать сломя голову. Далее прокатили два конных экипажа, тоже без явной спешки, дамы с зонтиками, конный кавалер из кирасирского полка прибыл за ними следом, проспект вдруг сделался люден, с широким лотком прошел булочник, у моста собрались зеваки, обсуждая рыбаков, забросивших удочки через парапет.
        Я попросил у Ионы Федоровича прощения и в великом смущении выскочил из управы на улицу. Я стал подозревать великолепный розыгрыш, которые, как ты знаешь, Василий Игнатьевич любит проделывать со своими подчиненными. А чего бы целому городу своему благодетелю не подыграть?
        Быстрым шагом пошел я по проспекту обратно к южным воротам и увидел, что Катерищев не пуст, не раздавлен страхом. Обычное, близкое к полуденному время, возможно, и сказывалось на количестве горожан, но, могу ручаться, светлый мой птенчик, ни одно лицо не несло на себе отпечатка недавнего необъяснимого происшествия. Да и было ли оно? Я, конечно, замечал, что где-то толпились, кого-то грузили в медицинскую карету, но все это выглядело так рядово, что не давало и повода помыслить о чем-то, выходящем за привычные рамки. Подумаешь, карета медицинская.
        На выезде уже и намека на скопление транспорта не было. Да, масса народа на отвалах и обочинах все еще казалась значительной, но ни растерянной, ни обезумевшей назвать ее не поворачивался язык. Многие просто отдыхали на солнышке, постелив верхнюю одежду прямо на землю. Единственно, давешний унтер-офицер, завидев меня, бочком отвернул в сторону и скрылся в караульном помещении. Но уж его осуждать я никак не могу.
        Вот и гадай, Аннушка, что случилось с твоим Григорием. Наяву я увидел взбудораженный, бегущий прочь от самого себя Катерищев, или то было временное помрачение ума?
        Сам я теряюсь.
        Остаюсь любящим тебя,
        Григорий Ставицкий».
        - Из текста письма, - сказал Штапер, призывая собравшихся к вниманию, - можно сделать, как минимум, два вывода. Первое: сами прорывы не воспринимались тогда событиями, представляющими большую опасность. Мало того, они как бы вытирались из памяти, и, боюсь, Григорий Сергеевич Ставицкий, ставший для нас ценным свидетелем, в дальнейшем забыл и о черновике письма, и о его сути. В крайнем же случае, произошедшее объявлялось местным феноменом, как в Торжоеве пятнадцатью годами позже. Второе: прорывы того времени не имели сегодняшней интенсивности и были крайне нерегулярны. Если, опять же, мы не имеем дело с сознательным замалчиванием информации со стороны властей.
        - Не имеем, - сказал шеф.
        - Но изъятые номера «Народного проспекта» и «Путевого»…
        - Коля, мы это уже обсуждали. Дела далекой старины должны волновать нас в последнюю очередь.
        - Тем не менее, - не унимался Штапер, - у меня есть основания…
        Шеф сморщился.
        - Коля, вот скажи. У тебя случилось помутнение. Во время этого помутнения ты написал статью о том, как доить стрекоз и получать стрекозиное молоко в промышленных масштабах.
        - Почему стрекоз? - удивился Штапер.
        - Не важно, - раздраженно сказал шеф. - Статья о дойке стрекоз. Не хочешь стрекоз, значит, о дойке «божьих коровок». Только наутро ты просыпаешься с жуткой головной болью и видишь, что разослал статью не только по внутренней сети мне, Солохину и, например, Гриммару, но и в издания вроде «Вестника животноводства» и «Новых технологий». Причем, масштаб помутнения встает перед тобой во весь рост, так сказать, с первых строчек… Твои действия, Коля?
        - Ну…
        Доктор на несколько секунд ушел взглядом в себя.
        - Тут и думать нечего, - нетерпеливо сказал шеф. - Ты любым способом захочешь, чтобы тот бред, что ты написал, в изданиях ни коим образом не появился. А мне и Солоухину…
        - И мне, - сказал Камил.
        - Да, и Гриммару, - кивнул шеф. - Всем нам ты будешь слать слезные сообщения, чтобы мы удалили, посланное тобой, не читая. Не заглядывая. Не окидывая даже одним глазком. И я вполне допускаю, что с номерами «Народного проспекта» и «Путевого» вышла такая же оказия. Кроме того, основательно мы взялись за прорывы где-то полвека назад. Было бы кому и что прятать.
        Штапер всплеснул руками.
        - Хорошо, хорошо, Марк, здесь ты меня уел, - он поморщился. - Я могу продолжить?
        - Пожалуйста.
        Собираясь с мыслями, доктор пролистнул несколько изображений на экране. Докладные записки почти вековой давности сменили друг друга, потом мелькнул нарисованный от руки график.
        - Итак, - сказал Штапер, останавливаясь на таблице, где напротив столбца с годом стояло количество прорывов, - я собрал статистику. Государственное статистическое бюро стало фиксировать прорывы лишь девяносто два года назад, поэтому те случаи, что были раньше, в моей таблице идут общим числом. Они в самом верху. Видите? Грубо говоря, за сорок пять лет после Ставицкого документально подтверждены восемь прорывов. То есть, по одному прорыву приходится на каждые пять с лишним лет. Ниже идут уже официальные цифры, и там, где не было прорывов, я просто опускал год. Что получается? Мы видим, что частота прорывов медленно растет. И есть всплески, где случаи происходят по одному, по два в год. Это восемнадцатый и девятнадцатый годы прошлого столетия, а также вся первая половина сороковых. С чем это связано, до сих пор неизвестно. Но об этом позже.
        Последний всплеск - конец восьмидесятых, начало девяностых годов. Здесь мы поймали целых три прорыва за один год, если помните.
        - Мне было семь, - сказал Пепельников.
        - Мне было одиннадцать, - сказал Купнич. - Два прорыва, кажется, шли один за другим. Тогда накрыло Кряжин, а мы находились в пятнадцати километрах. Кроме забитых трасс, ничего не помню.
        - Молодежь, - вздохнул шеф. - Это было время Липмана и Сорокина. Вам до них еще расти и расти.
        - В конце февраля, - сказал Штапер, - прорыв случился в Раве Великой, попали в него две тысячи человек, и только он был локализован, как грянул Кряжин. Это был один из самых тяжелых по жертвам прорывов. Густонаселенный район. Семьсот восемьдесят пять человек погибли, трем тысячам четыремстам понадобилась длительная реабилитация. И еще: прорыв держался около трех дней, шестьдесят девять часов, если быть точным. После этого исследования по локации и купированию прорывов были форсированы. Группа Тишковского-Пека вышла на теоретическое обоснование энергетических выбросов из параллельного мира, была построена математическая модель и разработан инструментарий по определению и фиксации прорывных каналов, одновременно группы Жумагулова-Троббета и Лескова-Гройфа-Туманова занимались возможностью подключения к этим каналам, управления ими или же операций по их схлопыванию.
        Доктор вывел на экран видеофрагмент, где десяток людей в белых комбинезонах с радостными криками скакали между столами на фоне экранов с пляшущими цветными диаграммами. Смотреть на это без улыбки было нельзя. Взрослые дети!
        - Ну, это-то зачем? - фыркнул шеф, молодой двойник которого мелькнул в кадре.
        - Это так, - сказал Штапер. - Это уже наш прорыв. Когда группе Жумагулова-Троббета удалось открыть, что сопутствующие всплеску энергетические каналы можно использовать для ответного воздействия. Так как личности, индуцирующие прорыв в параллельной реальности, нами устанавливались с точностью в девяносто девять и девять десятых процента, появилось предложение об их нейтрализации. Технологию переноса испытывали пять лет.
        Новичок поднял руку.
        - Да, Алексей, - сказал шеф. - Вопрос?
        - Да.
        Шелест встал.
        - Это не обязательно, - сказал шеф. - Можешь сидя.
        - Вопрос такой, - сказал Шелест, оглядев нас по очереди. - Получается, что мы действуем, когда все уже случилось. Возможно ли воздействие на параллельный мир превентивно?
        Штапер кивнул.
        - Хороший вопрос. Отвечаю, - он погасил экран. - Нет, воздействие невозможно. Пока ни место, ни примерная дата очередного прорыва даже не прогнозируемы, хотя, по статистике, мы и видим все увеличивающуюся частоту всплесков. Сто лет назад прорывы случались, если грубо округлять, раз в пять лет, и сейчас мы медленно приближаемся к ситуации, когда прорывы происходят с периодичностью до трех раз в год. С чем это связано, нам опять же неизвестно. Возможно, это связано с планетарными механизмами, возможно, наши миры вошли в зону плотного взаимодействия. Есть предположение, что это процесс циклический, и в какой-то временной промежуток частота всплесков растет, а затем падает. В любом случае, мы пока не имеем возможности самостоятельно даже заглянуть в параллельный мир. Поэтому и сама природа прорывов нам пока не понятна.
        - А там? - спросил Шелест.
        - В смысле? - поднял голову доктор.
        - Там люди понимают, что делают?
        - У нас нет полной информации, - сказал шеф.
        - По-разному, - сказал Купнич.
        - Прорыв формируют пять человек, - сказал Камил, сцепляя пальцы. - Никакой связи между ними, кроме того, что они находятся в пятикилометровом, десятикилометровом радиусе, замечено не было. В большинстве случаев люди из пятерки даже не знакомы. Просто срабатывает неясный нам триггер, и происходит всплеск. Возможно, они даже не понимают, что являются передатчиками негативной энергии.
        - Но вы же не знаете, оказывалось ли на них до этого внешнее воздействие, - возразил Шелест. - Может их перед прорывом долго готовили.
        - Вряд ли, - сказал Камил.
        - Мы многого не знаем, - проронил Боркони.
        Шелест усмехнулся.
        - Конечно! Я же говорю, что получается, что мы машем кулаками после драки. Прорыв случился, мы его локализовали и давай людей в параллельном мире изводить.
        Лицо шефа потемнело.
        - Мы не изводим, Алексей, - пророкотал он, - мы нейтрализуем. - Он свел брови. - Или вы предлагаете ничего не делать? В «Ромашках» на сегодняшний день сто девятнадцать человек погибли, а четыреста семьдесят получили тяжелые психотравмы. И прорыв еще считается активным, хотя эмофон почти пришел в норму. По-вашему, тех пять человек, что вольно или невольно явились его родителями, передатчиками, линзами некой фокусировки нам надо простить и пожалеть? Потенциально они могут быть способны на повторное воздействие, так слава богу, что у нас есть возможность это воздействие предотвратить. Или что вы нам предлагаете?
        Шелест побледнел.
        - Предлагаю сначала изучить процесс, господин Виккерт.
        Несколько секунд шеф поправлял ремешок своего браслета. Все молчали. Наконец шеф поднял глаза.
        - Как? - спросил он.
        - Что? - не понял Шелест.
        - Как вы собираетесь «изучать процесс», Алексей?
        - Наблюдением. Установлением контакта. Выявлением всех сопутствующих прорыву обстоятельств.
        Шеф с доктором переглянулись.
        - У вас пытливый ум, Алексей, - сказал шеф. - Вас извиняет молодость и то, что вы в первый раз присутствуете на собрании группы. Поверьте, все это обсуждалось и не один раз. Я вам сейчас наскоро…
        Он вдруг замолчал и склонил голову, прислушиваясь к внутреннему каналу нейроконнектора.
        - Так, - сказал он, - техники просят еще полчаса. Хорошо. Так вот, Алексей. Чтобы «изучить процесс», как вы выразились, у вас будет не более семидесяти двух часов, то есть, не более трех суток, после которых прорывные каналы теряют стабильность и, соответственно, перестают поддерживать перенос сознания оперативного работника. Чаще всего после локализации и настройки мы располагаем куда меньшим временем. Шестьдесят часов, пятьдесят, двадцать пять. Что вы хотите успеть за это время? К тому же, когда происходит перенос сознания, оперативник оказывается не в теле человека, на которого заведена одна из точек прорывного канала, а, скажем так, в случайном теле «по соседству». И «соседство» это весьма относительное. Гриммар уже сказал: пяти-, десятикилометровый радиус. И хотя вы будете иметь данные о местоположении цели, до нее еще надо будет добраться. А реальность там - не подарок, могу вам сказать, и у личности, которую вы на время миссии заместите, могут быть свои, не самые приятные обстоятельства. Она может не иметь средств к существованию, быть голодна, больна, пьяна. Были случаи переноса сознания в
человека смертельно раненого. А теперь, Алексей, вопрос: что вы сможете выяснить и какие контакты установить, не имея представления о действительности, в которой окажетесь?
        Шелест поиграл желваками.
        - Но ведь памятью личности я смогу воспользоваться?
        Камил хмыкнул.
        - Это да. Но память может быть разного свойства. От некоторых эпизодов может и стошнить.
        - Но это же даст мне возможность сориентироваться!
        - И? - спросил Камил.
        - Ну, выйти на структуры, - сказал Шелест упрямо. - Выйти на руководство, чтобы донести до них, что с их стороны происходят выбросы негативной энергии. Что они должны что-то с этим сделать!
        Боркони покачал головой. Пепельников усмехнулся. Миша Купнич потер глаз и сказал:
        - Это самый короткий путь в «дурку», Алексей.
        - Куда? - спросил Шелест.
        - В нечто вроде санатория психологической разгрузки. От желания куда-то выйти и чего-то донести лечат медикаментозно.
        Шеф пристукнул по столу ладонью.
        - Так, ребята, заканчиваем. Алексей, ты, похоже, еще не готов. Значит, сегодня отдыхаешь. Тебя сменит Володя Марков.
        - Но господин Виккерт…
        Увидев непреклонное покачивание головой, Шелест сник.
        - Мне можно идти? - спросил он.
        - Эмофон какой? - спросил шеф.
        Шелест бросил взгляд на браслет.
        - В норме.
        - А такое ощущение… Ладно, посиди снаружи, нам надо будет поговорить.
        - Понял.
        Отодвинув стул, Шелест направился к двери.
        - Алексей, - остановил его Штапер.
        - Да?
        - Я тебе скинул материалы, - сказал доктор. - Почитай, пожалуйста. Тебе многое станет понятно.
        - Принял, - сказал Шелест.
        Он вышел. Тут же вошел вызванный шефом через нейроконнектор лохматый Марков, поздоровался со всеми, сел на стул рядом с Камилом. Полтора года назад, еще до Ингола и Пака, он был старшим в их оперативной группе.
        - Привет, - шепнул он.
        - Откуда выдернули? - тихо спросил Камил. - С «Ромашек»?
        - Летал в «Берег», у меня там брат.
        Разговор под взглядом шефа увял.
        - Ребята, потом наговоритесь. Господин Штапер…
        - Да-да, - ожил доктор. - Остановились мы, кажется, на частоте прорывов. Да.
        Он шевельнул рукой, и стена снова посветлела, по ней пробежали сверху вниз несколько таблиц и графиков, пока крупный рисунок не занял весь импровизированный экран. На рисунке схематично был изображен канал прорыва. На одной половине от пяти неряшливых кружков прорастали синие лучи, сходились в одну точку и порождали толстый луч, который через пунктирный барьер проникал на другую половину рисунка. Луч упирался в заштрихованную зону, где ряд неказистых домиков, сложенных из двух вертикальных палочек и одной горизонтальной перекладины, обозначали город.
        - Механизм прорывов до сих пор остается неизвестным, - сказал Штапер, - но, действительно, с того времени, как мы смогли понять, что это такое, с момента фиксации и определения параметров всплеска, мы всегда видим, что канал формируется как бы из пяти составных частей. Заплетается, как косичка, из отдельных прядок. Расчеты же Лескова-Туманова и аппаратура электромагнитного эха Гройфа позволили нам определить, что это за прядки.
        Люди. Люди с той стороны.
        Доктор вывел на экран вереницу отдающих в синеву изображений. Простые человеческие лица. Молодые и старые. Несколько детских. Полупрофиль. Анфас. Лица сменяли друг друга. Камил всматривался в них, надеясь уловить общую черту, закономерность, которая позволит ему наконец понять, почему инициируются прорывы. Купнич, Боркони, Пепельников и Волков всматривались тоже. Шеф, откинувшись на спинку кресла, казалось, дремал, но, скорее всего, связывался с техниками, проверял готовность служб, получал свежие сводки по «Ромашкам».
        Но нет, закономерность не угадывалась.
        Просто лица. Просто люди. Аппаратные снимки, полученные с помощью электромагнитного эха.
        Одно время ходила версия, будто прорывы связаны с мистическим учением, и пять человек на той стороне образуют пентаграмму, пятиконечную звезду, как непременный атрибут вызова демонических существ из тонкого мира. Никакого вызова в реальности, конечно, не происходило, но сам ритуал, как предполагалось, в какой-то момент пробивал канал. Версия прорабатывалась серьезно, только никакой связи между людьми так и не было обнаружено. Просилась на ум мысль о стоящем над ними манипуляторе, который, играя пятеркой вслепую, преследовал какие-то свои цели. При этом в качестве манипулятора рассматривались и тайное общество, и государственная структура. Но увы. Догадки каждый раз упирались в мотивацию манипулятора, который, получалось, пользовался одним и тем же ритуалом больше столетия. Что он получал? Никаких поворотных событий после прорывов в параллельном мире не происходило. Никаких удивительных открытий или чудес оперативники, побывавшие на той стороне, не фиксировали.
        Камил вспомнил, как лет пять назад кто-то высказался о том, что процесс, должно быть, взаимный: наш мир получает всплеск негативной энергии, а по другому каналу «параллельщикам» уходит порция позитива. Шеф мгновенно пошел пятнами. «Почему? Почему раньше никто не мог этого сообразить?».
        Бросились искать пробои на ту сторону, но не нашли. То ли обратных прорывов не существовало в природе, то ли аппаратура трех исследовательских институтов для их обнаружения не годилась.
        - Время, - открыл глаза шеф.
        - Понял, - кивнул Штапер.
        Он погасил экран. Никто не встал. Оперативники уже знали, что последует за окончанием вводной части.
        - Каждому - по одному клиенту, - сказал доктор.
        Он встряхнул рукой с браслетом.
        - Ребята, - внезапно сказал шеф, глядя в столешницу, - может быть Алексей и прав. Вы попробуйте приглядеться. Когда нейтрализация превращается в рутину, важное попросту можно не заметить.
        - Приглядываемся, босс, - сказал Боркони. - Только без толку. Постоянный цейтнот. И так в большинстве случаев один из пятерки остается жив. А должны все - того.
        - И все же…
        Шеф посмотрел на Камила.
        - Так не убивать? - спросил тот.
        Шеф вздохнул.
        - Нейтрализацию никто под сомнение не ставит. Как бы это не было впустую, после драки… Кстати, если будет время, постарайтесь оказать в этом деле помощь своим товарищам. Но мне все время кажется, что мы что-то упускаем, - поделился он. - Будто все можно сделать проще, найти что ли чертов центр, откуда управляют прорывами. Я понимаю, что несу сейчас дичь, достойную новичка, но у меня на нынешний момент нет ни одной стоящей идеи, как это прекратить.
        - Мы постараемся, - за всех сказал Купнич.
        - Спасибо, - сказал шеф.
        Доктор наконец справился с браслетом.
        - Итак, - произнес он, - клиенты. Передаю. Боркони. Пепельников. Волков. Купнич. Гриммар. Трое мужчин, две женщины.
        - Получил, - сказал Боркони.
        Пепельников кивнул.
        - У меня - красавчик, - сказал Купнич, прикрыв глаза.
        - А мне старуха досталась, - сказал Волков.
        - Принял, - сказал Камил.
        Нейроконнектор поместил в уголок левого глаза голографический кружок полученного досье.
        - Пять минут, чтобы ознакомиться, - сказал шеф. - Ложементы уже готовы.
        - Да, я тогда пойду, - поднялся Штапер.
        - Браслет, Коля, - напомнил ему шеф. - В следующий раз не допущу с твоей рухлядью, честное слово.
        Камил закрыл глаза. На внутренней поверхности век высветилось изображение женщины.
        - Кривова Татьяна Михайловна, - зашептал нейроконнектор. - Двадцать пять лет. Адрес: город Лапинск, улица Свиридова, дом пятнадцать. Мать умерла, отец, Кривов Михаил Петрович, сорока восьми лет, жив, но связей с дочерью не поддерживает. Безработная, торгует на рынке. Семь лет до этого работала на обувной фабрике «Заря», потом санитаркой в больнице на улице Плеханова, дом двадцать восемь. Незамужем, постоянного партнера нет.
        Снимок привычно отдавал в синеву.
        Женщину, наверное, можно было бы назвать красивой, если бы не ранние морщины, прорезавшиеся на щеках и на лбу, а также мешки под глазами. Взгляд у будущей жертвы был усталый, тусклый.
        - Связей с остальными инициаторами прорыва - одна, - продолжил рассказывать нейроконнектор. - Рыжов Григорий Евгеньевич, сорока двух лет, является дальним родственником по материнской линии.
        Изображение женщины сменилось изображением мужчины с тяжелой челюстью и шрамом, загибающимся вниз от верхней губы. Движением радужки влево Камил вернул эхоснимок Кривовой.
        У него со временем сформировалось нечто вроде ритуала. Перед самым переносом он мысленно разговаривал с тем, кого ему предстояло нейтрализовать. Почему? Так сразу и не сообразишь. Пусть и необходимое, убийство ему было все же противно. Возможно, он искал себе оправдание таким образом.
        Камил долго смотрел на женщину. Татьяна. Таня. Татьяна, ты понимаешь, что сто девятнадцать человек… У нас нет такого, чтобы зуб за зуб, это, скорее, у вас. Но за все приходится отвечать. Татьяна, сказал он, эти сто девятнадцать человек - на тебе. По крайней мере, пятая их часть.
        Мы - не звери. Я - не зверь. Я вполне допускаю, что твоя вина в прорыве в «Ромашках» может быть опосредована или случайна. Только мы обязаны ответить. Иначе мы перестанем себя уважать, иначе мы покажем, что мы не в силах отреагировать, что можно и дальше безнаказанно, просто потому, что кому-то захотелось…
        Прости, сказал Камил. Прости.
        Нейроконнектор подгрузил в мозг карту местности, сведения о транспорте, предполагаемые маршруты движения цели и наметил удобные для нейтрализации зоны. Полагалось, что лучше всего, если нейтрализация будет выглядеть несчастным случаем. Прямое убийство сразу накладывало отпечаток негатива на человека, в которого переселялся оперативник. Поди пойми, как это скажется на частоте и силе дальнейших прорывов. Поэтому шеф уповал на незаметность и аккуратность.
        - Все. Все!
        Хлопок ладонью по столешнице вывел Камила из процесса анализа данных. Он встряхнулся. Рядом пошевелил плечами Волков. Уже вставший из-за стола Купнич широкими ладонями массировал себе лобные доли.
        - Время, ребята, время, - сказал шеф.
        - Я же говорю - цейтнот, - сказал Боркони.
        Шеф укоризненно качнул головой.
        - Это не цейтнот, Александр. Это - тонус. Я придаю вам ускорение.
        - Ага-ага.
        Оперативники потянулись в двери. Камил, помедлив, остановился на пороге.
        - Босс.
        Шеф приподнял руку, призывая к молчанию. Лицо его напряглось, воспринимая информацию по нейроконнектору, но через мгновение оттаяло.
        - Да, Камил, - сказал шеф.
        - Ирину отвезли в «Солань». А я сейчас на два дня, наверное, выпаду. Ей, конечно, не дадут что-то с собой сделать…
        Шеф поднял глаза на оперативника. Взгляд его ничего, кроме усталости, не выражал.
        - Чего ты хочешь от меня?
        - Приставьте к ней специалиста поопытней.
        - «Психи» сейчас все нарасхват, Камил, и опытные, и начинающие, - сказал шеф, вдавливая пальцы в висок, - но я подумаю… я посмотрю, что можно сделать.
        - Спасибо, - сказал Камил.
        Он вышел и, догоняя группу, направился в основной, радиальный корпус. На стенах, выполняя роль аспекта психологической разгрузки, висели в рамках расплывчатые акварели. Небо. Лес. Луг. Все слабо-зеленое и бледно-голубое. А, нет, вот и красные пятнышки ягод на земляничной поляне.
        Выбиваются.
        - Гриммар, не задерживайся, - прорезался в голове доктор.
        - Уже подхожу, - сказал Камил.
        Лифт опустил его на третий подземный этаж, с голоэкрана подмигнула тонкая стрелка, показывая, куда идти. У дальнего бокса махнул рукой Волков. Но путь Камила лежал в правый рукав коридора, к боксу с литерой «Г».
        Внушительная, будто бронеплита, створка была сдвинута в сторону, в округлом проеме, ожидая его, стояла женщина в хрустком антистатическом комбинезоне и с планшетом в руке. Нижняя половина ее лица пряталась за респиратором.
        - Раздевайтесь, - сказала она Камилу.
        Из-за маски голос прозвучал глухо.
        В узком тамбуре Камил снял «актив», который не успел переодеть в полете, и остался в темно-серых плавках. «Актив» убрал в шкафчик.
        - Браслет, - напомнила женщина.
        - Простите.
        Камил отщелкнул разъем. Присоединившийся к «активу» браслет в последнее мгновение пискнул. Принятый в один из санаториев Ингол отбил короткое сообщение: «Спасибо. Виноват». Времени ответить у Камила не было.
        - Проходите, - сказала женщина.
        Ложемент находился в углублении у дальней стены. Гладкие обводы, стеклянный колпак. От изголовья лучами расходились пучки проводов. Аппаратура и пост наблюдения располагались на возвышении напротив.
        Все боксы были похожи один на другой.
        - Сначала на стул, - сказала женщина.
        Камил прошел по оранжевой плитке, сел и привычно склонил шею. Поле зрения сузилось до собственных ног и складок комбинезона, надвинувшихся сбоку.
        - Я заглушу вам нейроконнектор.
        - Я знаю, - сказал Камил.
        - Если будут какие-то неприятные ощущения, вы скажите.
        - Хорошо.
        Краем глаза Камил заметил изломанный, суставчатый шланг, который женщина перекинула через плечо.
        - Не шевелитесь.
        Холодок появился у Камила за правым ухом, там, где под заглушкой из биопластика находился нейроконнектор. Над бровью кольнуло. В голову вдруг словно напихали звукоизоляционной пены. Она распухла, заполнила объем, пропуская внутрь черепа только слабую вибрацию, от которой у Камила появилось желание сделать глотательное движение. Потом что-то щелкнуло.
        - Все, - женщина убрала шланг.
        Камил качнул головой. Ему казалось, пена так и застряла внутри.
        - Что? Кружит? - наклонилась женщина. - Тошнит?
        - Нет, уши заложило.
        Камил шевельнул челюстью, как в попытке выровнять перепад атмосферного давления в полете.
        - Нет-нет, это нормально, - сказала женщина. - У вас, наверное, в нейроконнектор была заведена повышенная чувствительность. Часто еще на зрение жалуются, на то, что все как бы выцветает.
        Камил выпрямил спину.
        - Нет, - сказал он, оглядывая бокс и фиксируясь на отдельных деталях: полке, стойке с физрастворами, огоньках панелей, - со зрением все в порядке. А тут даже собственный голос, как из ящика.
        - Ничего, думаю, с обратным подключением все поправится.
        Камил поднялся.
        - Просто это в первый раз.
        Он снова приоткрыл рот, похожий, наверное, на рыбу, вытащенную из воды. Женщина, кажется, улыбнулась под респиратором.
        - Бывает. Ложитесь на ложемент.
        Стеклянный колпак, складываясь, уплыл в боковые щели. Камил снял плавки. Ложе - холмы и впадины из синего губчатого материала - приняло его в себя, промялось, обжало, принимая форму тела, тонкие усики датчиков, будто любопытные обитатели, выскочили справа и слева. Женщина приладила их Камилу на грудь, солнечное сплетение, локтевой сгиб и запястье.
        - Приподнимите таз, - наклонилась она, - я поставлю чашу.
        - Пожалуйста.
        Камил уперся в ложемент пятками. Мягкая резина прижалась к ягодицам, проглотила пах.
        - Комфортно?
        Камил кивнул.
        - Затылок, пожалуйста, зафиксируйте на контактной площадке, - сказала женщина, переходя к аппаратуре.
        - Сейчас.
        Камил пошевелился, вызывая упругое сопротивление ложа. Пришлось сползти чуть ниже, чтобы вырез пластины четко прижался к основанию черепа.
        - Очень хорошо, - сказала женщина. - Есть отклик. Перенос произойдет через пять минут.
        Колпак с легким скрипом встал на место, скрывая бокс от Камила. Стены оплыли, размазались, женщина за пультом превратилась в продолговатое пятно. Из панели в изголовье выдвинулся диск на штанге и застыл в нескольких миллиметрах от переносицы. По обращенной к Камилу поверхности диска принялась нарезать круги крохотная световая точка.
        Она бежала то быстрее, то медленнее и даже будто бы подскакивала на неровностях, того и гляди сойдет с маршрута.
        - Расслабьтесь, - сказала женщина. - Дышите медленно, следите за точкой на инверторе.
        - Без проблем, - сказал Камил.
        Вбирая движение точки, он успел повторить про себя: Кривова Татьяна, двадцать пять лет, улица Свиридова, дом пятнадцать. Кривова Татьяна… У них там, должно быть, тоже начало лета, запоздало мелькнула мысль. Значит, не холодно. Значит, не окочурюсь на морозе, как в позапрошлый раз.
        - Есть возможность выбора, - донеслось до Камила, - мужчина, тридцать шесть лет, или женщина, девятнадцать.
        Камил не раздумывал.
        - Мужчина, - сказал он.
        - Принято.
        Световая точка запнулась и прыгнула прямо в глаз.
        Перенос сознания Камилу почему-то все время представлялся так.
        В первой фазе в лоб ему вставляли соломинку. Совсем не больно, но неприятно. И где-то за глазными яблоками происходило движение, кружение, легкие постукивания о кость, говорящие о том, что хозяин соломинки привык к равномерно перемешанному коктейлю. Мозги, не мозги, главное - без комочков.
        Готов? Поехали.
        Во второй фазе незаметно перешедшего в жидкое состояние Камила начинали всасывать. Легкие у сосущего были дай боже, и Гриммар по трубочке летел куда-то в темноту разряженного пространства, как по туннелю, удлиняясь и растягиваясь до того, что чувствовал, будто от макушки до пяток распространяется на тысячи, а то и на миллионы километров. Возможно, он даже занимал несколько галактик.
        В конце путешествия, впрочем, не было ни губ, ни глотки. С переходом в третью фазу все на мгновение замирало, безразмерную соломинку, по ощущениям, переворачивали, и дули уже с обратной стороны. Стремительное движение закручивало Камила винтом. Он уплотнялся, сжимался, обретал разбросанные по темному космосу части и пулей, как в «молоко», уходил в распахивающийся свет. Ощущение чужого тела, натягиваемого, будто неудачно скроенный костюм, пронзало сознание.
        Все, Камил, ты в параллельном мире. С прибытием!
        Глава 3
        Таня
        Что было хорошо, щавель пошел.
        Они с Лидкой на окраине набрали по две объемные сумки, драли чуть ли не с корнем, уконопатили, еле в автобус влезли. Недовольная старуха еще встала бдительной сволочью в проходе. Куда, мол, они с таким багажом? Мосластая, закаленная тварь. Морда морщинистая, будто кто специально смял ей кожу.
        Ох, и сказала бы Таня ей, ох и сказала бы! Хорошо, какой-то мужик, пробираясь к выходу, так притиснул старую дуру к поручню, что она аж скрипнула и погасла. А Лидка, боевая баба, сразу отвоевала место для сумок у самых дверей, на узкой площадке сзади - выставили одну на другую, чем не Тадж-Махал?
        За проезд не платили.
        - У тебя картоха есть? - спросила Лидка, надвигаясь и давая кому-то за спиной пройти к дверям.
        Растрепанные поля соломенной шляпы так и примеривались к глазам подруги. Полоснет случайно - считай, калека. Было тесно. Все с чего-то ехали по делам. Или просто катались. Аппетит нагуливали. Хрен ли делать-то, если не кататься?
        - Картофелин пять или шесть, - тихо сказала Таня, отклоняясь на сумки.
        - Ты осторожней! - поймала ее за кофту Лидка.
        Округлила зенки в пять царских копеек.
        - А чего?
        - Ничего! С мятого щавеля никакого вкуса. Про ферментацию слышала?
        - Нет, - мотнула головой Таня.
        Прядка волос выбилась из-под платка, и она быстрым движением заправила ее за ухо.
        - В общем, киснет щавель быстро, если его помнешь, вянет, - заявила Лидка. - Или сразу в суп, или на помойку.
        - Зачем же на помойку?
        - Затем, что толку нет! - окрысилась Лидка. - Трава и трава, без вкуса и запаха. Травы вон, рви не хочу.
        У нее никогда не хватало терпения что-то объяснять, и она вместо этого злилась. Лицо делалось краснющее, будто краской помазали.
        - А если поморозить? - спросила Таня.
        - Ну, разве что.
        Лидка сморщилась, когда ее притиснули сбоку. К остановке площадка перед створками набивалась страждущими, словно от того, кто выберется из автобуса первым, зависела жизнь или премия.
        Таня снова подивилась количеству пассажиров. Решительно не понятно, куда все едут. С окраины же? С окраины. Ну, кто-то на промежуточных влез… А на окраине и нет ничего, промзона. Ремонтное депо да завод инструментальной оснастки.
        Ах, вдруг поняла она, это ж все заводские. Только чистенькие, не со смены. Да и какая смена в девять утра заканчивается? Не в три же смены работают. Дай бог, что вообще по нынешним временам работают. Но едут. Не туда, обратно. С собрания что ли какого?
        Таня подняла глаза на крупного мужчину, похожего на актера Бориса Андреева, который, чуть склонив голову под низким потолком, пустым взглядом смотрел ей в вырез куртки, не на грудь даже, там все плотно было упаковано, а на шею.
        - С завода? - спросила она, отстраняясь от режущей кромки Лидкиной шляпы.
        В глазах мужчины проступила некая осмысленность.
        - Екнулся завод! - громогласно объявил он.
        От его голоса по салону прошло движение, и все вдруг заговорили разом, объединенные общей болью. Таня в этом гвалте выхватывала только отдельные фразы, то про расчетные листки без денег, то про мордатого директора с охраной («на „мерсе“ приехал»), то про то, что уникальные станки пойдут на металлолом. Уже решено, контрактов нет, ничего никому не нужно.
        Автобус остановился.
        - Пять тысяч харь - на улицу! - объявил крупный мужчина, снова найдя глазами Таню, и в людской толчее пропал снаружи.
        Стало просторнее. Все-таки ближе к центру города.
        Пять тысяч, обмирая, подумала Таня. Господи, где ж они в наших палестинах работу найдут? Все ж на рынок ринутся, перепродавать свое и чужое. Покупать только кто будет? Ох, мать-перемать.
        Она расстегнула куртку, только сейчас осознав, как употела. Вон жар в щеки так и отдает. Фуууу.
        - Следующая - наша, - сказала Лидка.
        Таня кивнула, пролезая рукой под одежду и отирая грудь и плечи.
        - Так тебе картошка нужна? - спросила она.
        - Найду где-нибудь, - отмахнулась Лидка, вытаскивая сумки в проход. - Сделаешь супешник Олежке, вмиг на ноги встанет!
        - Ох, если бы.
        - Ничего-ничего, терпи, - Лидка распрямилась, повела шеей. - Значит, сейчас ко мне. Я это все отсортирую, и завтра на рынок. Место козырное нам заняли.
        - Я только возьму пучка два в пакет.
        Они вывалились из автобуса в пыльный день, на грязный, заплеванный тротуар и побрели в Лидкин микрорайон. Лидка взяла сумку на плечо. Таня, поскольку была повыше, тащила свою сумку за ручки. Выглядели они, конечно, как две «челночницы» из Турции, за каким-то дьяволом прущиеся с товаром у всех на виду.
        Аварийное общежитие вылупилось на них битыми окнами. Стайка мальчишек в спортивных штанах и кофтах проводила изучающими взглядами. Самый наглый выщелкнул изо рта потухший «бычок».
        - Тетеньки, а что у вас в сумках?
        - Кто? - обернулась Лидка.
        Нагнувшись, она подобрала мелкий камешек.
        - Так а че? - сразу пошел на попятную мальчишка, замирая. - Я к тому: вдруг помочь надо…
        - Какие мы тебе тетеньки? - Лидка швырнула в него камешком, и тот, не долетев, звонко заскакал по асфальту. - Мы тебя на семь-восемь лет всего старше! Тетеньки!
        - Да я так! - крикнул парень, ища поддержки у своих приятелей.
        Те предпочли сосать дешевое баночное пиво.
        - Штанам своим помоги!
        Лидка подбила сумку и потянула за руку Таню, которая разворачивающееся представление смотрела в роли зрителя.
        - Пошли-пошли, - сказала Лидка.
        Скоро тротуар кончился, и между приземистыми, серыми домами пришлось пробираться то по дощатому настилу, то по разъезженной, перемешанной с песком, кочковатой земле. По правую руку потянулась раскопанная тепловая магистраль. На кучах песка лежали рыжие трубы. Вразнобой кренился штакетник.
        - Второй год делают, - кивнула на магистраль Лидка.
        - Может, до зимы-то доделают, - сказала Таня, поднимая сумку, чтобы не зацепить дно гвоздями, торчащими из поваленного щита.
        - Ага, жди!
        Пока пропускали «ЗиЛ», за каким-то дьяволом забравшийся в их места, пока шли мимо бараков, которые по документам вроде как уже снесли, но в которых все еще жили люди, Лидка, распаляясь, успела поведать Таньке, какая пестрая и напряженная сексуальная жизнь выдалась бы у тех, кто имеет к раскопкам какое-либо отношение, если бы у Лидки была такая возможность.
        О, знаменитой немецкой киноиндустрии и не снилось!
        Таня как представила все это непотребство, голых мужиков среди труб, совершающих тяжелые, грубые движения, так чуть не поперхнулась. Одурела совсем на безрыбье-то. От одной мысли голову кружит.
        По отношению к Олежке - почти предательство. Не муж, не жених, а все же семья. Не выставишь из квартиры, занавесочкой не прикроешь. Совестно. Да и чего она там у мужиков не видела?
        - Танька, не спи! - прикрикнула на нее Лидка, отмахавшая метров десять от случившейся с подругой фантазии.
        - Бегу.
        С сумкой на сгибе локтя Таня припустила вдогонку.
        Ух! Щавель-щавелек! Пролил растительного масла - салат. Сварил в кипятке - суп. Измельчил, закатал в блины - начинка. И витамины. В магазине таких витамин не купишь. Деньги на магазины нужны.
        Солнце качалось из стороны в сторону. Горели щеки и шея. Сумка мягко била в бедро. Впереди рос деревянный домина, то ли контора, то ли склад какой, обшитый серыми от времени досками, а уже за ним, выглядывая сбоку, желтел Лидкин жилой дом.
        Ну вот, полдела сделано.
        Первый подъезд. Второй этаж. Квартира номер три.
        Лидкин сожитель защелкал замками, не дожидаясь звонка в дверь. Высмотрел, выглядел в окно. Улыбочка заискивающая, как у воришки, проделки которого вот-вот обнаружат.
        - Лидонька, ты уже все? Сумища-то какие здоровые!
        Сожитель отступил в сторону, давая подругам пройти в прихожую. С сумками не помог, но дверцу прикрыл. Щелк!
        - А я, Лидочка, все съел! - поделился он новостью о себе, любимом.
        Таня никак не могла взять в толк, что Лидка в нем нашла. Мордатый, с пузиком, лет на пятнадцать, пожалуй, старше ее. Оно, конечно, полюбишь и козла. Но то козла! А не пойми что.
        - А нам ты что-нибудь оставил? - сердито спросила Лидка, перенимая сумку от Тани.
        - Вам - фигуру беречь.
        - Ты серьезно? - уставилась, высверлила глазами сожителя Лидка.
        - Ну что ты, что ты! - засмеялся тот. - Конечно, оставил. Кефирчика вам оставил. Пол-литра кефирчика.
        Бочком он сместился Лидке за спину и принялся высвобождать ее от верхней одежды, что-то мягко приговаривая, обволакивая тихими словами. Приютила его Лидка где-то три месяца назад, но Таня, хоть убей, никак не могла запомнить его имени. То ли Леша, то ли Леня. Не имя, а подвох один.
        - Перекусишь? - обернулась Лидка.
        - Если только чаю, - ответила Таня.
        - А чай есть, есть! - обрадовался сожитель.
        С Лидкиными вещами он протиснулся мимо Тани к вешалке, совсем легко задев ее грудь. Вроде бы случайно, а вроде бы не случайно. Таня только распахнула куртку да расстегнула кофту под ней.
        - Жарко? - спросил то ли Леша, то ли Леня.
        - Ты чайник ставь! - скомандовала Лидка, присаживаясь на низкий стульчик.
        - Да-да.
        Сожитель протиснулся снова, теперь уже ненароком коснувшись Таниного бедра. Словно бы она мешала ему пройти. Клеится что ли? Таня нахмурилась.
        - Ты садись, садись, - показала глазами на застеленный газетой пуфик подруга. - Передохни.
        - Ага.
        Таня угнездилась на пуфике, чувствуя себя изношенной и старой. Это в двадцать-то пять лет! Кошмар. Хотя, конечно, собирая щавель, отмахали они с Лидкой километра два туда да два обратно. Да с сумкой. Бедро, которого коснулся Лидкин сожитель, горело. Тепло отдавало в низ живота. Это уж совсем, тихо, про себя, вздохнула Таня. Еще немного - и под любого мужика брошусь. Может, с Лидкой также случилось? Она на полгода старше. Бандита какого-нибудь подцеплю…
        Таня отклонилась на стену. Под затылком зашуршал календарь.
        - Чайник стоит! - объявил то ли Леня, то ли Леша, возникая в проеме. - Я вам там печеньица…
        - Ты лучше газет нам нарежь, - распорядилась, выдохнув, Лидка, - хоть какой-то толк от тебя будет.
        Он потянула к ногам одну из сумок.
        - А газетки куда? - заулыбался сожитель.
        - Щавель будем заворачивать!
        - Понял.
        - Разворот на четыре части.
        - Понял-понял.
        Сожитель исчез. Лидка потянула «молнию» на сумке.
        - Тань.
        - Что?
        Таня заморгала, обнаружив, что едва не отключилась у подруги в прихожей. Что-то развезло ее после тряски в автобусе. А может это уже голодный обморок? Так-то с прошлого утра - две кружки чая всего. И вафелька.
        - Танька!
        Таня улыбнулась, мотнув головой.
        - Прости, я что-то…
        - У тебя есть, куда щавель сложить? - наклонилась Лидка.
        От нее остро пахнуло потом.
        - Ага.
        Таня охлопала карманы куртки и вытянула из левого сине-белый пакет «Rothmans».
        - Ух, какая красота! - восхитилась Лидка. - Сюда не щавель, сюда подарочные наборы складывать.
        - Ага. Всего побольше.
        В комнате, куда ушел сожитель, звонко защелкали ножницы.
        - Ты знаешь, - сказала Лидка, накладывая темно-зеленые комья щавеля в пакет, - завтра-послезавтра мы с тобой поднимем рублей по триста. Это я тебе точно говорю.
        - Откуда столько-то? - спросила Таня, а у самой затянуло под сердцем от тайной радости.
        Триста рублей. Триста! Пир на весь мир.
        - Так по пять рублей пучок. У Махмуда будет по десять, не меньше, это если будет еще, а у нас - в сторонке, но по пять. С руками оторвут! И за сотню пучков в сумках точно будет. Я сегодня все промою, разложу и рассортирую. И ночь проморожу. Не скиснет, думаю. А ты на рынке чтобы к семи была, как штык.
        Таня кивнула, наблюдая, как пухнет, выпячивает синее брюхо «Rothmans».
        - Все, - Лидка передала пакет. - Немного, но на суп и салат тебе хватит. Остальное - на продажу.
        - Тогда я пойду? - спросила Таня.
        - А чай? Коля! - крикнула Лидка, поднимаясь. - Килька-то у нас осталась или нет?
        Коля, с удивлением подумала Таня. А Леня где?
        - Солнышко! - ответил сожитель, с хрустом разрезая газетные листы. - Килечку я не ем! Килечка в холодильнике лежит.
        - Во, килька есть.
        Лидка потащила Таню с пакетом на кухню. Там уже постукивал крышкой стоящий на плите чайник.
        - Садись, - Лидка усадила подругу на табуретку. Глянула подозрительно: - Бледная ты что-то.
        - Устала, - улыбнулась Таня.
        - Ясно-понятно.
        Лидка выключила чайник и засуетилась, собирая на столе блюдца, чашки и какую-то нехитрую еду. В ладони у Тани вдруг оказался бутерброд - две рыжие от томатного сока кильки на куске батона. Кажется, это надо было съесть. Рот заполнился вязкой слюной, мешающей разжать челюсти. Все куда-то поплыло. Не кухня, а аморфное, бесхребетное помещение. Разве так строят?
        - Не спи, наворачивай, - возникла в поле зрения Лидка, впихивая в свободные пальцы чашку с чаем.
        Хлоп! - растворилась в тумане.
        - Спасибо, - сказала Таня, тараща глаза.
        Ах, бутерброд был восхитителен! Она и не заметила, как он кончился. Килька - какое богатство! Всю жизнь бы ела. Только не две, а четыре штучки, ровным рядком и на пахучий ржаной… Вот мечта на блюдечке с голубой каемочкой.
        - Еще? - спросила Лидка.
        - Нет-нет, побегу.
        Таня отхлебнула из чашки несладкого чаю и отставила ее в сторону. В животе сделалось тепло.
        - Точно?
        - Олежек один.
        - Десятку тебе одолжить? - спросила Лидка.
        Таня испуганно мотнула головой.
        - Ты чего? Зачем? У меня есть.
        Ложь вышла натуральной, во всяком случае Лидка не попыталась втиснуть купюру в ладонь или сунуть в карман. А может так спросила, для формальности. Хотя Коля у нее (запомнить, не Леша и не Леня) вон какой откормленный.
        Как обувалась, как прощалась, как выбиралась из Лидкиных трущоб, Таня совсем не помнила. Минут двадцать где-то шарахалась и куда-то шла. Потом включился свет, и Таня обнаружила себя на Инструментальном проспекте в обнимку с пакетом, и брела она почему-то совсем не в ту сторону. Куртка расстегнута, губа закушена. Все. Приехали.
        Она остановилась. Это уже совсем, устало подумалось ей, это уже клиника, Танечка. Ополоумела? Куда тебя несет-то?
        Как будто с прекращением ее движения вокруг прорезалась, завертелась повседневная городская жизнь, откуда-то высыпали, рядясь под прохожих, люди, стайка школьников пробежала к стоящему на углу киоску, хорошо б за жвачкой, а не за сигаретами, стукнула дверь, дзонкнул велосипедный звонок, с перекрестка вывернул и, постреливая сизыми выхлопами, прокатил мимо мусоровоз.
        Таня выдохнула, покивала и развернулась. Домой, милая, домой.
        Ей пришлось буквально уговаривать свое тело, которое вдруг запротестовало, засбоило, объявило о ломоте в пояснице и в плечах. Но если первый шаг был полон борьбы, то второй дался Тане уже значительно легче. Еще, еще, еще. Она почти побежала, выискивая глазами желтый щит автобусной остановки. Ах, вон он, дальше, чуть ли не через квартал! На старт, внимание…
        Щавель мялся в пакете, но это было не страшно. Она такой супешник сейчас забацает, что пальчики оближешь! В банке из-под тушенки предусмотрительно оставлен кусок мясного жира как раз для такого случая. И навар даст этот кусок, и вкусом поделится. А если получится с него вытопить два-три мясных волоконца, то воо…
        Живот прихватило спазмом, и мысль лопнула. Нога едва не заплелась за ногу. Таня хватанула воздух ртом, согнулась, но тут же выпрямилась, вынырнула, как пловец из-под воды, вверх. Спокойно, спокойно.
        Через два судорожных вдоха боль ушла без следа. Даже легкой тени не оставила. Гадай теперь, что так организму не понравилось. Неужели килька? Или гастрит развился от нерегулярного питания? Что ж, посоветуйте, как регулярно питаться, добрые люди, на те крохи, что зубами приходится выгрызать у пенсионного фонда.
        Не знаете? Молчите? Прискорбно.
        Таня зашагала дальше. Подумала, что надо раздышаться, и сразу за остановкой повернула в проулок. Бог с ним, с автобусом. Одной рукой держала пакет, другой щупала живот сквозь одежду. Хотя что так можно определить? Не болит, зараза. Болело, и не болит. Деревянные дома напирали на узкие тротуары, окна с облупившимися от времени наличниками приглашали заглянуть внутрь - в бязь, в тюль, в скромные комнатки и кухни.
        Тетя Зина Олежку, наверное, проведала, ей бы тоже надо щавеля, шевельнулась мысль. Полмесяца уже без пенсии сидит. Таня покачала головой. Куда все валится? Вроде и кредиты берем, а денег нет. Работы нет. За куриными ножками - как в последний бой. И морды у депутатов и в правительстве одна другой шире. То есть, их там, похоже, кормят. Даже так - раскармливают. Ах, если бы на убой!
        Она перешла улицу. Может, это не гастрит, а невралгия? - подумалось ей. Ясно же, что все болезни от нервов.
        - Эй, красивая! - крикнули ей из проезжающей иномарки.
        Таня повернула голову в другую сторону. Куртка на ней, кофта, штаны, но нет, разглядели, что красивая. Лестно? Нисколечки. Историй - миллион. Садись, подвезем. Нам все равно куда. Только к другу сейчас заедем. Ах, у друга - праздник. Как не уважить? Уважим! Посидим пять минут, неудобно совсем, что о нас человек подумает? Ты пей, пей. И закусывай. Видишь, как люди на тебя смотрят? Мужской коллектив!
        Глаза блестят похотью. Теснее, ближе. Одна рука - на грудь. Другая - на ногу, рыбкой между ног. Только пикни, шалава!
        Где очнешься? Может, на дне реки. Даже милиция предупреждает: не садитесь в автомобиль к незнакомым людям. Без вести пропавших и так хватает. Статистику портите.
        Иномарка какое-то время медленно, пофыркивая, ехала рядом. Краем глаза Таня видела улыбающуюся рожу, высунувшуюся в окошко с переднего пассажирского сиденья. Рожа так и хотела, чтобы на нее обратили внимание.
        - Ну, девушка!
        Капот иномарки сдвинулся вперед, грозя заехать на тротуар. Таня остановилась.
        - Что?
        Рожа оказалась увенчана пшеничного цвета волосами и тут же треснула в широкой улыбке.
        - Девушка, куда вас подвезти?
        С заднего сиденья пялились еще две рожи, смуглые и носатые. Сердце коротнуло, боль снова, как самая паскудная тварь, завозилась в боку.
        - Никуда! - выдохнула Таня, стараясь не скрючиться, не сложиться тут перед придурками, жаждущими развлечений.
        Секунда, другая - и ноги пошли сами. Только, как назло, свернуть было некуда, тянулся и тянулся высокий забор, за которым темнела крытая рубероидом крыша какого-то длинного и угрюмого, без окон здания. Поверх забора вилась колючая проволока. То ли режимная территория, то ли какое-то производство.
        - Девушка!
        Таня больше не останавливалась, а иномарке пришлось, затормозив, объезжать темную лужу, раскинувшуюся метров на десять посреди проезжей части и окантованную отбитым асфальтом.
        - Сука! - успел крикнуть улыбчивый блондин.
        Он несколько раз громко хлопнул ладонью по дверце, и Таня от души послала его на три буквы. Забор, слава богу, кончился, мелькнули будка и шлагбаум, за которым, весь в рытвинах, кренился неухоженный двор. Бульдозер с зарывшимся в землю ковшом памятником стоял с краю.
        Ковыляем, ковыляем, ковыляем, милая. Автомобиль, понятно, опять нагнал ее, упрямые попались любители подвезти, но Таня уже втиснулась в узкую прореху между забором и жилым домом, где только человеку и возможно было пройти. Вслед ей понеслась ругань. Ругань отдавала подтекстом. Ты… я… в следующий раз… Словом, обещала то, что случилось бы и в том случае, если Таня согласилась сесть в автомобиль.
        Какие люди пошли озабоченные, подумала она, пробираясь с пакетом по тропке к выходу на родную улицу мимо ржавого гаража, кустов и досок. Чуть что - отымеем. Кошмар. Нет чтоб накормить.
        Таня представила, как в новом контексте звучала бы ругань, и смех прыснул сквозь губы. Знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы тебя - накормим! Солянка! Салат! Шашлык! Сама добавки просить будешь! А еще мой брат подъедет. С вермишелью!
        Таня захохотала, испугав шаркающего навстречу старичка в клетчатом пальто.
        - Простите, - выдавила она и захохотала еще пуще.
        Старичок поспешил ретироваться.
        В арке через дорогу желтел дом, за которым, как за старшим братом, прятались родные пенаты. Двести метров пройти.
        Нет ли там запавших на нее автолюбителей?
        Улицу Свиридова, похоже, в городском хозяйстве планировали с большого перепоя. Дома стояли девятиэтажные и шестиэтажные. Девятиэтажки формировали фасад улицы и какую-то протяженность имели понятную нумерацию, в том смысле, что за первым домом шел третий, за третьим - пятый, а по четной стороне, соответственно, четвертый дом тянулся за вторым, а шестой - за четвертым.
        Но с одиннадцатого дома все пошло наперекосяк, и втиснувшаяся между типичными корпусами поликлиника получила номер одиннадцать-а. Сдвинутая в глубину шестиэтажка получила номер тринадцать, следующий за ней дом стал семнадцатым, а примкнувшее к нему с тыла здание детского сада семнадцатым-а.
        Дом номер пятнадцать разместили к улице торцом и искать его можно было до морковкина заговенья, поскольку он как бы вклинивался в строй зданий по переулку, идущему параллельно. И номера не видать. Сбоку, меленько, стыдливо. Какому бы умнику пришло в голову, что искомый дом по улице Свиридова находится между зданиями номер восемь и номер десять по Гончарному переулку?
        Ага, знайте наших!
        Кстати, дальше улица Свиридова, до этого прямая, и вовсе кривилась, и постройки сбивались в тесную кучу, прижимаясь к трассе, имеющей федеральное значение. Там с номерами дело обстояло еще хлеще.
        У магазина с распахнутой входной дверью Таня замедлила шаг, вдыхая аромат свежей выпечки. Жалко, денег совсем нет. Но ничего, завтра уже все поправится. Буханочку ржаного, еще теплого…
        - Девушка, подайте!
        Заскорузлая рука с грязными пальцами чуть не порвала пакет. Заросший, сизомордый бомж выступил из арки по соседству с магазином и скривил в улыбке толстые, потрескавшиеся губы. Рваный плащ, мешковатые штаны, серый свитер и толстыми кольцами намотанный на горло шарф.
        - Нету. Извините.
        Таня отступила, обошла бомжа по дуге. Тот следил за ее передвижениями, как пес на привязи.
        - Дура! - крикнул он уже в спину Тане и добавил что-то еще, уже нечленораздельное, но, должно быть, обидное.
        Можно было, конечно, попробовать вручить бомжу пучок щавеля. Убудет от нее? Ведь нет. Только вряд ли ей засчитается сколь благородный, столь и бессмысленный порыв. Какой бомжу от щавеля опохмел?
        Нет никакого.
        Но Таня все же развернулась и, вслепую прихватив в пакете травяной ком, сунула его бездомному под нос.
        - Щавель. Хотите?
        Несколько мгновений сизомордый бомж таращился на пучок зелени, на листья щавеля, прорастающие с узкой, женской ладони между пальцами, а затем разразился такой хриплой бранью, что осталось только, вжав в плечи голову, поспешно отправиться восвояси. Ну, все, Танька, сказала она себе, почувствовала себя самаритянкой? Понравилось? Оно да, оно такое. Нефиг.
        Тропка, проложенная в обход детского садика, раскисла, ее истоптали в бурую грязь, которая разъезжалась под подошвами. На третьем-четвертом шаге Таня не удержалась и шлепнулась на бедро, успев выставить демпфером руку с пакетом. Бедный щавель! Штаны она, конечно, измазала, но, кажется, ничего себе не повредила. Хотя синяк, наверное, проявится отменный. Мимоходом заметила торчащий из земли буквально в нескольких сантиметрах от падения железный пруток - то ли остаток какого-то знака или указателя, то ли арматурный росток от закопанного и забытого железобетонного блока и выдохнула. Могла бы тем же бедром насадиться. Но не насадилась. Какой все-таки удачный день!
        В подъезде воняло кошками. У Аллы Прокофьевны в квартире на первом этаже их жило семь или восемь штук. Соседка питала к ним почти материнскую слабость. Кошки часто шмыгали по двору, и Таня удивлялась, как их количество сохранялось на прежнем уровне, не претерпевая взрывного роста. То ли все кошки были коты. То ли Алла Прокофьевна топила приплод.
        Поднимаясь по ступенькам на свой третий, Таня прислушалась. Тихо. Опять хорошо. Значит, поотпустило Олежку, иначе бы его мычание, то громкое, то утробное, глухое, слышалось на площадке. Ох, Олежка, Олежка, только ты и можешь, что мычать. Но ничего, ничего, нам же сказали, что нужно время…
        Таня на секунду зажмурилась, закопалась в одежде, вытягивая наружу ключи.
        - Мы-ыа, - донеслось из-за двери.
        Олежек!
        - Я уже, уже! - заторопилась Таня.
        Ключи зазвенели, выскользнули, упали в пакет. Секунд десять Таня выковыривала их из листьев.
        - Мы-ы!
        - Да, Олежек! Я уже здесь!
        Тане стало не хватать воздуха. Спешка заставляла промахиваться ключом по замочной скважине. Звенело, дергало: как он там? Плохо ему, кажется, очень плохо. Мозг рисовал картины, что Олежек упал, упал с кровати, разбил лицо…
        - Все!
        Она распахнула дверь и в обуви, швырнув пакет в сторону кухни, рванула в зал. Бог с ним, с ковром, бог с ней, с грязью! Тетя Зина, подбив подушки, оставила Олежку на диване, и сейчас он, скрутившись, дергал левой, кое-как действующей рукой. Лицо его было мучнисто-белым, лоб и впалые щеки влажно блестели, ловя электрический свет.
        - Ы-а!
        Таня на секунду словно переняла, прочувствовала боль, вгрызшуюся в неподвижное Олежкино тело. Пол ушел из-под ног. Она упала в двух шагах от дивана и поползла к нему на коленях.
        - Сейчас, Олежек, сейчас.
        Куртка мешала. Таня освободилась от нее в треске пуговиц-кнопок. Коричневым комком куртка отлетела к окну.
        - Сейчас, - зашептала Таня, - сейчас я все поправлю.
        Она осторожно, бережно принялась разворачивать, распрямлять Олежку, чувствуя под ладонями, под пальцами гудящие от напряжения, окаменевшие мышцы, медленно поворачивала, перекладывала, гладила, массировала, разгибала, словно из частей составляла новое. Один момент лицо Олежки уткнулось ей в правую грудь, но на легкий укол возбуждения обращать внимание было некогда. Совсем вы, Татьяна Михайловна, офонарели в своем несчастном, незамужнем положении. Что у вас с головой?
        - Мы-ы.
        - Да-да.
        Таня взвалила Олежку на себя, чувствуя вонь обгаженных пеленок и идущий от коротко стриженных волос густой запах хозяйственного мыла.
        - Нам бы с тобой - к ванне.
        - Ы.
        Олежек пускал слюну, увлажняя Тане шею. Боль в нем стихала, тело становилось податливым, мягким, похожим на кисель. Это было хорошо. Иногда они и в полчаса не укладывались.
        - Ты голоден?
        Олежек несколько раз оскреб Таню по боку левой рукой. Благодарил. Жаловался. Извинялся. Все было в простом движении.
        - Мыа.
        - А у меня щавель есть, - шепнула ему в ухо она.
        - Мы?
        В односложном мычании Олежки Таня давно уже различала смыслы. Сейчас он спрашивал: «Это что, щавель уже пошел?».
        - Вовсю, Олежек, - ответила она, вздергивая парня и чуть заваливая его на себя. - Мы с Лидкой две таких сумищи приволокли, каждая рублей на триста. Завтра торговать будем. Но на суп и салат у меня - целый пакет.
        - Мы.
        - Не кислый он, а полезный. То есть, кислый, конечно…
        Обняв, Таня поволокла Олежку в ванную. Он, помогая, оттолкнулся левой рукой от косяка. Ноги волочились по полу, скомкав половичок в прихожей. Пакет, попавшийся на пути, Таня протолкнула носком подальше в кухню. Не до тебя, дорогой. Вроде и худ Олежек, а весит все равно за шестьдесят. С пеленок, сползающих вниз, капало. Кап-кап. Где ванная? Вот ванная.
        В очередной раз приподняв Олежку, Таня хлопнула по выключателю. Брызнул свет.
        - Давай-ка мы, давай-ка мы, Олежек, еще шажочек с тобой…
        Как-то так получалось, что обращалась она к Олежке, а говорила самой себе. В горле клокотало. Опять загрызло бок. Олежек сопел сосредоточенно, куда-то рвался, вытягивал шею. Взгляд хоть посветлел, и то хорошо.
        - Ай!
        Узкая, облицованная кафелем ванная бросила под ноги деревянную приступку. Ударив об нее пальцы, Таня навалилась на стену, чувствуя, как обдирает уже травмированное бедро о неровный угол. Еще Олежку приходилось держать одной рукой. Господи, когда все это кончится? Сил ведь никаких нет.
        - Танечка! Танечка, ты здесь? - раздалось в прихожей.
        - Мы-ы! - замычал Олежек.
        - Здесь! - выдохнула Таня, застыв в шатком равновесии.
        - Ой, что ж ты так!
        Тетя Зина, заглянувшая в ванную, не расстегнув простенькое драповое пальтецо, бросилась помогать. Она была деятельная, хоть и забывчивая, а иногда и бестолковая старушка. Но сейчас ее участие было неоценимо. Вдвоем они определили Олежку на скамейку, подставили тазик, стянули пеленки, которые Таня, не боясь испачкаться, выскочив в кухню, бросила в мусорное ведро. Ух, дух пошел!
        - Что ж ты мычишь опять, бедный? - приговаривала тетя Зина, не давая Олежке свалиться со скамейки.
        Пальцы ее оглаживали волосы парню.
        - Мы-ы!
        Таня, вернувшись, включила воду. Напор был хороший. Сил нет, а напор есть. Как так? Вода под ладонью потеплела, потом стала горячей. Вот ведь счастье какое, горячая, греть не надо.
        - Теть Зина, вы рубашку ему…
        - А как же! Сейчас, сейчас.
        Тетя Зина тут же завозилась с Олежкиной одеждой. Таня, присев на мгновение на бортик ванны, чуть не уплыла в зыбкую дрему, спохватилась - встряхнись! - и сняла с гвоздя тазик. Вода застучала о пластиковое дно.
        - Ну, мой хороший, ручку вот сюда…
        Тетя Зина разоблачала Олежку. Голова Олежки тряслась. Таня прикипела взглядом к розовому, не зарастающему волосом пятнышку сантиметров на пять выше виска. Вода бежала, а она все смотрела и смотрела, представляя стремительный росчерк осколка, иглой воткнувшегося в череп.
        - Танечка.
        Таня повернула голову на голос тети Зины, но не отвела глаз от пятнышка.
        - Да, теть Зина.
        - Танечка, вода.
        - Что? Ой!
        Таня очнулась, опомнилась. Через край тазика поплескивало горячей. Вода аж парила. Разбавляя ее, Таня включила холодную. Олежек сидел ссутулившимся комочком. Бледные плечи, темная голова. Не придерживала бы его тетя Зина, давно уже упал бы. Ноги у него были худые и грязные, в светло-коричневых потеках.
        Таня потрогала воду.
        - Все, можно.
        Она выкрутила кран и выставила на бортики ванны деревянную перекладинку. Вдвоем с тетей Зиной они посадили на нее слабо мычащего Олежку, как на насест.
        - Держись! - сказала ему Таня и, прижимая своей ладонью пальцы левой его руки, заставила обхватить край доски.
        - Мыы, - промычал Олежек.
        Значило: «Держусь».
        - Тетя Зина.
        Тетя Зина взяла Олежку за недействующую правую, присела, подставила плечо. Таня с треском разорвала марлю, сложила полученный кусок в тряпочку из нескольких слоев, смочила, выжала в кулаке.
        Мыть Олежку было уже привычно.
        Раньше стеснялись и она, и он. Олежек запрещал себя трогать до истеричного мычания. Таня в силу неопытности и смущения обтирала его наспех, неуклюже, оставляя в межножье комочки кала. Потом оба сообразили, что ничего хорошего из такого взаимодействия не получится, покрасневшую, зашершавившую кожу полумеры не спасут, и стыд отпал как-то сам собой.
        - Вот так.
        Таня, перегнувшись, мягко водила марлей, желтеющая вода капала обратно в тазик. Ягодицы, бедра, пройтись между ягодицами. Новой тряпочкой аккуратно омыть мошонку, отдельно протереть член, тоненький, немощный, обмахнуть жиденькие волосы в паху.
        - Ы, - сказал Олежек, интересуясь, нравится ли ей забавляться с его хозяйством.
        - Молчи уж, - сердито сказала Таня.
        Шутки он шутит. Она рывком приподняла таз, вытащила его к унитазу, слила коричневатую воду и вернулась в ванную.
        - Что-то ты совсем бледная, - сказала тетя Зина.
        - Устала.
        Вдвоем они сдвинули Олежку, чтобы снова набрать воды. Дальше Таня занялась потеками, что просочились от пеленок, и какое-то время больше всего ее волновал вопрос, постелила ли тетя Зина на диван клеенку. Что-то она не заметила, когда поднимала Олежку.
        - Тетя Зина, вы кленку-то стелили?
        - А как же! А как же! - округлила глаза соседка. - Он бы у тебя весь диван уделал.
        - Мы-а.
        - Ну да, - фыркнула Таня. - Я верю, что не ты.
        Она снова слила воду. Бледнокожий Олежек почему-то показался ей ощипанным пернатым, ожидающим своей участи.
        - Не замерз? - спросила Таня.
        - Мы.
        - Это хорошо. Купаться будем?
        - Мы.
        - А кто тебя спрашивает?
        Олежек вдруг шумно задышал носом, что у него означало смех. Таня устало улыбнулась.
        - Последите за ним, тетя Зина?
        - А ты куда? - повернула голову соседка.
        - В коридоре подотру да воду поставлю. Мы сейчас суп готовить будем. Со щавелем!
        - Ох, вы богатеи какие.
        - Я вам тоже пучок дам, теть Зина.
        Таня с тряпкой выскользнула из ванной. В боку кололо, голова кружилась, коридор качнулся в глазах, но кто на такое обращает внимание? Сопливые отговорки для того, чтобы бросить домашнюю работу, не принимаются! Оттирая пятна на полу, смачивая край половичка, замазанного Олежкиными выделениями, Таня думала, что все это ничего, еще минут десять, потом суп, потом она уложит Олежку спать, и у нее будут целых полтора часа отдыха. Полтора часа! Неистощимое богатство!
        Попутно Таня поправила лежку на диване, протерла клеенку, которая запачкалась на удивление мало, приготовила чистые пеленки, нарезанные из прохудившихся, бабушкиных еще простыней. Хватило ведь ума не выкидывать, а отложить на годы вперед в нижние ящики шкафа. Молодец, Танька!
        Ф-фух! Она распрямилась, чувствуя плечом стену. Обнаружила вдруг, что все еще парится в кофте и свитерке, в походных штанах, под которыми натянуты ретузы. Не мудрено, что качает. Вы же, милая моя гражданка, как будто в бане находитесь.
        В ванной бежала вода.
        - Как вы там? - крикнула Таня, выдирая себя из кофты и попутно расправляясь со штанами.
        - Все хорошо, - отозвалась тетя Зина.
        - Мы-ы, - подал голосом, что он в порядке, Олежек.
        - Ну и хорошо, - пробормотала Таня.
        Она выдохнула, заправила волосы под резинку, обмахнула лицо, на мгновение ловя в комнатном зеркале свое бледное отражение. Бывало, конечно, и лучше. Грязную воду - в унитаз, мешок с пеленками связать в горловине, чтоб не сильно воняло. Вынести сразу или подождать? Нет, уж увольте, сейчас она никуда пеленки не понесет. Завтра. Перед тем, как идти на рынок.
        Щавеля в пакете оказалось не так и много. Высыпав его, Таня какое-то время с грустью смотрела на лохматый зеленый холмик на столе. Что-то на суп, что-то на салат, часть тете Зине. Что остается? Ничего не остается. Она разделила щавель, крохотный листик позволила себе поймать губами. Вкусно. Кисло.
        Кастрюльку на полтора литра - на плиту. Таня включила газ, краем уха слушая, что там в ванной, и быстро очистила три сморщенные картофелины. Надо ли больше? Хватит, хватит нам с Олежкой. В последнее время он что-то плохо ест. То ли ей пытается больше оставить, джентльмен доморощенный, то ли пытается экономить общий скудный бюджет со своей стороны.
        - Танечка, не поможешь? - позвала тетя Зина.
        - Сейчас!
        Таня быстро обмахнула руки полотенцем, посолила будущий суп и выскочила из кухни с туманом в голове и болью в боку. Ох, добром не кончится! Что там может быть? Гастрит? Панкреатит? Панкреатит - это, кажется, поджелудочная.
        В ванной уже набралась вода. Вдвоем с тетей Зиной они погрузили Олежку в ванну. Вода дошла ему до шеи. Таня продела под подбородком Олежке специальный ремешок, чтобы он, чего доброго, не утонул без присмотра. Ремешок концами уходил к вешалке, на которой висели полотенца. Сделано, конечно, по-бабски, не по-мужски, но тут уж, извините, не до жиру. Мужики что-то в прихожей не толпятся. На всякий случай Таня проверила натяжку ремешка.
        - Как ты? - наклонилась она к Олежке.
        В прозрачной воде его тело казалось усохшим, желтым. Вызванные погружением волны плямкали о чугунные стенки.
        - М-мы.
        Глаза у Олежки были ясные. Таня пальчиком смахнула из уголка правого крапинку засохшей слизи. Олежек подвигал губами, потом взглядом указал - иди готовь, я, мол, без тебя справлюсь.
        - Давай-ка еще петельку, - сказала Таня, цепляя лежащему в ванне веревку на запястье левой руки.
        - Мы, - сказал Олежек.
        Он напряг руку, приподнимая тело над водой.
        - Мы.
        То есть, «работает».
        - Тогда лежи.
        Таня потрогала воду. Горячая. Минут десять не остынет.
        - Ну что, Танечка, я тогда пойду? - спросила тетя Зина. - Раз уж ты здесь, то без присмотра не оставишь Олежку своего. У меня там у Федора Ильича - давление, да и я себя не очень хорошо чувствую. Этакую тяжесть с тобой потягала, что аж руки отнимаются.
        - Конечно-конечно! - сказала Таня, тут же срываясь в кухню. - Только постойте, я вам щавеля…
        Старушка закивала вслед.
        - А возьму, Танечка, возьму. По нынешним временам любые витамины впрок. А то вон, говорят, травят людей почем зря. То масел каких-то добавляют, то химию. Куры на прилавках то желтые, то синие. А у нормальной курицы какой цвет? Вы в вашей жизни нормальной курицы, Танечка, наверное, уже и не застали.
        - Застала, теть Зин.
        Успев помешать воду и поставить на вторую конфорку сковороду для обжарки лука, Таня сунула отложенное в прозрачный пакетик, потом, скрепя сердце, добавила еще пучок. Вот, хоть выглядит внушительно.
        - Вот, тетя Зина.
        - Ой, спасибо! - тетя Зина покрутила пакетик перед глазами. - Свежий, да?
        - Свежий. Сегодняшний.
        - Тоже тогда супчик сделаю Федору Ильичу. К щавелю еще очень хорошо яичко вареное добавить. Ну, все, - мелко закивала тетя Зина, отступая к входным дверям. - Пошла я, Танечка. Дай вам Бог всего!
        - До свиданья, тетя Зина.
        Таня закрыла дверь за соседкой. Светлая Олежкина голова в ванной торчала поверх воды. Век не смотреть бы на розовое пятнышко от ранения.
        - Вода не остыла? - спросила Таня.
        - Мы-э.
        Ответ означал: «Отстань».
        - Через десять минут выну.
        Олежек не ответил. Вода в кастрюле заходилась. Таня убавила газ, ссыпала картошку, раскрошила остатки луковицы на сковороду и вместо масла наковыряла из банки с тушенкой сколько было жира. Лопаткой туда, лопаткой сюда. Таня принюхалась - есть мясной аромат, слабенький, но есть!
        - Супец будет - закачаешься! - крикнула она в сторону ванной.
        - Мы! - донеслось оттуда.
        - Мы не мы, а есть будем мы!
        Таня заглянула в кастрюлю, где одиноко желтели кубики картофеля. Пустоват супчик получается. К нему бы, конечно, еще морковки. Перловки. Чесночку зубчик. Курицы грудку. Или говяжьей кости с куском мяса.
        Слезы вдруг брызнули ни с того ни с сего. Таня, неслышно, в рукав, всхлипывая, помешивала лук, и ежилась, обнимая себя, будто в кухне внезапно ударил мороз. Ох, Танька, ох, Танька-Танька. Кто-то фуа-гра лопает, а ты, видишь…
        Впрочем, бывало и хуже. Было, было, два дня на одной воде сидели.
        Ничего-ничего, принялась успокаивать она себя. Я выдержу. Мне деваться некуда. На что способны люди в неблагоприятных обстоятельствах, они и сами не знают. Значит, и я не знаю пока границ своих возможностей. А завтра вообще при деньгах буду. Если даже сто пятьдесят рублей выручим… Тьфу-тьфу. Таня, плюнув через плечо, постучала костяшками пальцев по кромке подоконника.
        Лук прожарился. Она скинула его в кастрюлю, и в вода приобрела бледно-золотистый цвет. Худенький пучок щавеля отправился в морозильник. Это будущий салат. Оставшийся щавель Таня, шмыгая носом, порезала крупными частями. Супешник будет - в лучших домах Лондона обзавидуются.
        Сволочи.
        - Олежек!
        - Мы-ы!
        - Закругляйся!
        - Мыа.
        - Ничего не знаю!
        Вода в кастрюле закипела. Таня скинула щавель, убавила огонь. В комнате взяла большое полотенце, на скорую руку отерла щеки. Скрывать нечего и не от кого, но мокрое лицо точно никого не красит. И вообще - держимся мы, держимся! Кто думает, что она тут сдохнет вместе с Олежкой, сдохнет раньше.
        - Ну, ты готов?
        Шагнув в ванную, Таня распахнула полотенце, прижала его подбородком.
        - Мыы, - сказал Олежек.
        Он старательно держал голову над водой.
        - Я знаю, что остыла, - сказала ему Таня, - но на сегодня, думаю, хватит. А ты как думаешь?
        - Мыу, - ответил Олежек.
        - Тогда давай выбираться.
        Таня поймала Олежку за плечо, потянула вверх, перехватывая худое тело под ребра, другой рукой отстегнула ремешок. Полотенце послужило прокладкой между одеждой и мокрым купальщиком. Еще чуть-чуть вверх.
        - Мы.
        - Ах, черт! Прости.
        Держа Олежку на весу, прогибаясь под ним, Таня высвободила его руку из петли. Дальше на очереди были ноги. Удивляясь, откуда они такой длины, Таня отступила от ванны, вытягивая их за собой через бортик. Пятка поехала на мокром. Воздух со свистом прошел сквозь губы. Тише, тише, придержите коней. Так вот грохнуться, разбить себе голову, и все - два трупа, принимайте.
        Вода капала частой капелью.
        Таня нащупала бедром скамейку. Полотенце завернуть. Выдохнуть. Ткнуться лбом, останавливая опасное скольжение. Олежек помогал левой рукой как мог. Мокрый, жалкий, он смотрел в нее светлыми, извиняющимися глазами.
        - Ничего-ничего, - проговорила сердито Таня. - В первый раз что ли?
        Взвалив на себя, она потащила Олежку в комнату. Долго ли умеючи? А что ноги подгибаются, это не ваше собачье дело. И хрип - это мой хрип, не ваш. Вы уж сопите себе, пожалуйста, в тряпочку.
        - Мы, - взмыкнул Олежек.
        - Больно? - спросила Таня. - Сейчас.
        Они добрались до дивана. Таня опустила Олежку на худую, постеленную на клеенку простынку.
        - Где болит?
        Она принялась сгибать и разгибать Олежковы руки, затем занялась ногами, угадывая под кожей схватившиеся до каменной твердости мышцы.
        - Ы-ы!
        - Нашла, нашла.
        Таня огладила, размяла пальцами голень. Какая это мышца? Мы уже все эти мышцы наизусть, правда, Олежек? Это - трехглавая. Она сзади. А это - длинный разгибатель пальцев. Вот она, напряженная, сбоку.
        - Мы.
        - Отпускает? - спросила Таня, чувствуя, как под пальцами обмякает, сходит на нет вспухший, прощупывающийся через кожу бугорок.
        Олежек закрыл глаза. Левая рука его вцепилась в полотенце.
        - Давай-ка мы, кстати, вытремся, - сказала Таня.
        Она стянула с верха диванной спинки запасенное полотенце и насухо вытерла Олежке голову, плечи, грудь. Потом пришла очередь живота. Паху и ягодицам Таня уделила особое внимание, не нравилась ей появившаяся там опрелая краснота.
        - Ы, - коротко выдохнул Олежек.
        Означало: «Хочешь меня?».
        - Ага, щас! - ответила ему Таня.
        Олежек засопел - засмеялся. Молодец он, не унывает. Она бы на его месте… Наверное, в окно бы кинулась, если б смогла. Но как кинешься, если твое тело - не твое, ничье, живет само по себе?
        - Теперь - пеленки.
        Таня ловко - сказывался опыт - соорудила подгузник из куска простыни, закрепила его у Олежки на бедрах, подвернула, сцепила с обеих сторон крупными булавками. Следующим этапом натянула на Олежку футболку. Красота! Ах, вспомнила, у меня же там щавелевый суп стоит!
        Таня придала Олежке сидячее положение.
        - Погоди, никуда не уходи! - крикнула она, срываясь на кухню.
        Сопение было ей ответом. Олежек оценил юмор.
        Суп уже клокотал, потихоньку выкипая. Запах шел умопомрачительный. Значит: газ - выключить. Миску приготовить. Под миску вместо подноса выделить разделочную доску. За сервировочный столик нам послужит табуретка. Не хуже иных ресторанов, господа.
        Таня нарезала оставшуюся четвертинку буханки, раскрошила кусок хлеба, зачерпнула из кастрюли половником. Ух! Варево, полное пара и зеленых листьев, плеснуло на эмалированное дно. Нет, что ни говорите, а замечательный получился суп. Может и пустоватый слегка, но так у нас для фактуры хлеб есть.
        Таня переждала приступ боли в боку и с миской на табуретке двинулась в комнату.
        - Обед, ваше величество!
        Олежку скособочило, но он все же сохранил вертикальное положение, а не нырнул лицом вниз, как бывало раньше, когда тело его не слушалось совсем. Тоже ведь хороший признак.
        - Мы-а.
        - Уже, ваше величество.
        Таня включила телевизор, умостилась с Олежкой рядом, застелила плохонькой тканью ноги.
        - Итак, - она прищурила на Олежку глаз, - дозволено ли мне снять пробу?
        - Ы.
        - Ну вы и жадина, ваше величество.
        Ели под какой-то концерт, скакал Леонтьев, пел детский хор, выступал Хазанов. Положив доску с миской на колени, Таня черпала суп ложкой, дула и кормила Олежку. Олежка причмокивал. Олежке нравилось. Таня и сама ухватила несколько ложек. Вкуснотища! А щавель… м-м-м, нигде вы теперь не достанете такого щавеля!
        Боль в боку утихомирилась. Видимо, удовольствовалась своей порцией супа. Под хрюканье телевизора Таньку чуть не сморил сон.
        Ну-ну! - прикрикнула она на себя, с усилием возвращаясь из дремы. Вырубишься тут на пару, кто работать будет? Ладно Олежек, с него спросу нет, а ты? Миллионерша что ли? Так Горячева быстро тебе замену найдет.
        И все же Таня дала себе еще пять минут посидеть, не шевелясь. Олежка склонился на плечо. Не муж, не жених, не брат. В сущности, совершенно посторонний ей человек, роднее которого, наверное, у нее никого и нет.
        Странно.
        Фамилия у Олежки была Сизов. Был он детдомовец, в восемнадцать лет его по призыву забрали в армию, а через год где-то в одной из южных, борющихся за независимость республик рядом с их бэтээром, совершавшим патрулирование окрестностей, разорвался спрятанный у обочины фугас.
        Двое из тех, с кем Олежка ехал на «броне», были убиты наповал. А его вертолетом вывезли в военный госпиталь, где около четырех часов извлекали осколки из левой руки и черепа. Врачи сохранили ему жизнь, но речь и подвижность он утратил. Его, конечно, тут же комиссовали, и в местной больнице он около двух недель проходил реабилитацию. Танька тогда работала там нянечкой.
        Родственников у Олежки, понятно, не было. Девчонка, которая ходила с ним до армии, навестила его всего раз, и странная улыбка не сходила с ее лица, пока она смотрела на мычащего на койке парня. В глазах ее стояло: господи, он же растение! Я не хочу за ним ухаживать! Танька ее понимала.
        К исходу второй недели Олежке уже искали место, куда его можно было бы выселить из больницы. Вроде бы как сироте ему выделили комнату в общежитии, но то ли общежитие имело статус аварийного, то ли в комнате уже жила семья чуть ли не из пяти человек - в общем, с жилплощадью парню не повезло. Судиться и отстаивать свое право Олежка был не в состоянии.
        Обращение в социальную службу возымело интересный эффект. Дородная дама из социального фонда пришла в больницу агитировать персонал за оформление опеки над недееспособным инвалидом. По ее словам, ни в городском, ни в областных домах инвалидов мест нет, часть домов закрыта, из воздуха она ничего сотворить не может, не волшебница, а иностранных хосписов у нас пока не заведено.
        - Вашему Сизову уже присвоена инвалидность первой группы, а это самое высокое пособие, - вещала она перед собравшимися в холле больницы, тряся цветным буклетом. - Кроме того, вам будут положены социальные льготы - на оплату коммунальных платежей, на лекарства, на проезд в транспорте. А мы со своей стороны постараемся обеспечить вас продуктовыми наборами, «памперсами» и методической литературой. Покажем, как ухаживать, и поможем с документами. В конце концов, должна же быть у вас гражданская совесть! Ну нет никого у человека, так будьте людьми!
        Кто-то сказал ей, что государство любит вопить о помощи и гуманизме, когда помощь нужна ему. А когда помощь нужна гражданам, так его, извините, нету. Стыдливо к стеночке отворачивается.
        - Так я не за государство прошу! - краснела дама.
        - Именно за него! - ответили ей.
        Таня догнала женщину на выходе.
        - Я, - сказала она, - я хочу стать опекуном Сизова.
        Дама посмотрела на Таню.
        - Вы девушка его?
        - Нет, я… Если некому…
        - Вы-то куда? - с какой-то странной жалостью спросила дама. - Вам делать нечего? Он, извините, завтра не встанет.
        - Я знаю.
        Дама поджала губы.
        - Ну, если хотите…
        Оформление опекунства показалось Тане стремительным. Впрочем, в голове у нее в то время путались и дни недели, и утро с вечером. Внутри звенело, стенало, стонало: «Что ты делаешь, идиотка? Что ты делаешь?». Заявление, справки, акт, заключение. Кто-то толстый и важный, кажется, с чувством тряс ее руку. Поздравляем, Татьяна Михайловна, с тем, что вы самостоятельно решились принять деятельное участие в жизни недееспособного человека. Так бы все!
        Бригада «скорой помощи» транспортировала Олежку с шиком, выгрузила, подняла в опустевшую после маминой смерти квартиру, расположила на диване. Соцслужба на первую пору обеспечила подгузниками. С Таней провели курс оказания первой помощи, рассказали, чем кормить, как массировать, как не допустить пролежней. Доктор-нейрофизиолог нашел ее в больнице и долго объяснял, что домашняя обстановка и внимание могут благотворно сказаться на состоянии Сизова, осколок хоть и повредил передний отдел мозга, но бывали случаи…
        Таня кивала. Бывали.
        Он все понимает, говорил доктор. Это большая удача. Спазматические мышечные реакции и речевая дисфункция, они, возможно, имеют временное явление. Вам надо твердо надеяться на это.
        Таня надеялась.
        Наш мозг, смотрел в Таню доктор маленькими глазами, инструмент во многом загадочный. Есть вероятность, что утраченные функции возьмут на себя неповрежденные участки, заново сформируются нейронные связи…
        Сколько прошло? Два года, три?
        Таня вздохнула. Нет, положительные сдвиги, конечно, есть, но они такие крохотные, что, наверное, всей жизни не хватит, чтобы добиться чего-то существенного. Зато в оттенках Олежкиного мычания она уже спец.
        Таня осторожно высвободила плечо, но Олежек тут же проснулся.
        - Мы?
        - Я на работу, - сказала Таня. - Ты как?
        - Мы.
        - А суп?
        - Мы-ы!
        - Я тоже думаю, что «мы». Потерпишь до вечера?
        - Мы.
        - Давай я тебя уложу.
        Таня опустила Олежку на диван, поправила клеенку, подбила подушку, чтобы Олежке было удобно поворачивать голову, накрыла легким покрывалом.
        - Я скажу тете Зине, чтобы зашла часа через два.
        - Мы.
        - Ой, прости.
        Таня вложила Олежке в левую руку пульт от телевизора. Тот вытянул губы.
        - Что, и поцеловать?
        - Мыа.
        - Ясно.
        Таня чмокнула лежащего в лоб. Олежек сморщил нос. Светлые глаза смеялись.
        - Я тоже думаю, что все фигня, - сказала ему Таня. - Завтра вот курицу нам куплю, сделаю бульонище.
        - Мы?
        - Со щавелем, конечно. Куда ж без щавеля? Ну, все.
        Она поднялась, перенесла табурет с миской на кухню, проверила, сколько еще супа осталось в кастрюле, и не удержалась - торопливо зачерпнула несколько ложек. Ф-фух, вот теперь хорошо! Теперь можно и на рынок.
        Королевский суп!
        Олежек в комнате сделал звук телевизора громче.
        - О чем я хочу сказать? - прорезался голос Задорнова. - Мы - непобедимый народ. Хотите цитату? Никогда не воюйте с русскими. На любою вашу хитрость они ответят непредсказуемой глупостью. (Смех) Это не я, это еще Бисмарк сказал…
        Таня наскоро подкрасила губы в прихожей, смотрясь на себя в зеркало. Вид и правда у нее был не совсем здоровый. С другой стороны, такое где-нибудь в девятнадцатом веке назвали бы томной бледностью. И все первые городские красавицы обзавидовались бы. Ах, ах, какой утонченный цвет лица. Свинцовые белила пользуете?
        Она пощупала бок. Утихомирился, мерзавец? Ладно. Таня стянула резинку с волос, прошлась по ним расческой. Мужика бы тебе приличного, мысленно сказала она отражению. Рукастого и… и ногастого, в общем. Должны же быть где-то нормальные мужики. Я, честно, без запросов. Я всего лишь с «приварком». С Олежкой.
        Таня присела застегнуть туфли и обнаружила, что забыла надеть юбку. В ретузах, конечно, тоже ничего, чуть ли не весь рынок стоит за столами в ретузах да спортивных штанах. Но в юбке как-то привычнее, что ли.
        Она проскользнула в маленькую комнатку. Темно-синюю юбку из бельевого шкафа доставала как шпион - лишь бы не скрипнуть дверцей. Смотрит телевизор Олежка и пусть смотрит, не отвлекается.
        Но в зал все же пришлось заглянуть.
        - Все, я ушла, - сказала Таня, застегивая «молнию». - Тебе что-нибудь поправить? Воды принести?
        - Мы, - коротко ответил Олежек.
        Означало: «Иди уже».
        - Тетя Зина через два часа. Я буду через пять.
        - Мы.
        Замок щелкнул. Прихватив мусорный мешок, полный обгаженных пеленок, Таня побежала по ступенькам. В конце пролета, как назло, подвернулась нога. Казалось бы, куда ты, куда? Выражать солидарность с ноющей спиной? Бунтовать вместе с поджелудочной? Дура. Дура!
        Слезы так и полились. Ну что не так? Сколько уже надо меня испытывать, Боженька? Ты смерти моей хочешь? Таня заковыляла вниз, едва видя ступеньки сквозь слезы. Боль вспыхивала в ноге, сосредоточие ее находилось в голени. Гадство! Хоть ложись и помирай. Не понос, так золотуха. Сколько можно-то, сколько?
        Она чуть не в голос прокричала вопрос. Остановилась, сжала перила так, что побелели пальцы. Ну! - обратилась она к Богу. Давай! Еще дом на меня обрушь, если я так провинилась. В чем только, скажи.
        Где-то над головой тут же хрустнуло перекрытие, посыпалась пыль, и Таня закрыла глаза, в самом деле ожидая, что здание, распадаясь на обломки, похоронит ее под собой. Бесславный конец всех бед.
        Но дом не рухнул. Таня подождала где-то с минуту, пока внизу не хлопнула подъездная дверь, и с усмешкой, боком, пошла со ступеньки на ступеньку. Боль в ноге еще вспыхивала, но слабо, обещая вскорости исчезнуть совсем.
        - Испытываешь, да? Пользуешь втемную? - прошептала Таня, обращаясь к нарисованной на стене рожице. - Думаешь, мне мало?
        Рожица скалила кривые, острые зубы. А в спину, наверное, даже показывала язык.
        - Ну и Бог с тобой.
        Мимо прошел хмурый, пахнущий креозотом мужчина. Не поздоровался, мелькнул длинноносым профилем. В сумке у него звякнуло стекло. Жил он то ли на пятом, то ли на шестом этаже. Таня не часто его видела.
        Разошлись. Он наверх, она вниз.
        Выбравшись из подъезда, Таня присела на деревянную лавку, у которой выломали серединные перекладины, и подвигала ступней в туфле туда и сюда. Все, не болит. Пальцы прошлись по икре, как по музыкальному инструменту.
        Где тут нажать, чтобы вызвать отзвук, стон, вскрик? Похоже, нигде. Хорошо? Хорошо.
        Она выбросила мешок в контейнер, зашла к тете Зине, живущей через подъезд, и предупредила насчет Олежки. Потом в набитом автобусе кое-как доехала до вещевого рынка. Не опоздала. Видимо, все-таки день для нее был счастливый. Щавель. Олежек спокойный. Суп замечательный. А бок, голень… Не все, знаете, коту масленица. Дом не рухнул? Не рухнул.
        Счастливый день.
        На рынке она честно выстояла за одним из столов четыре часа, варясь в специфическом, кисловатом запахе одежды «секонд-хэнд». Народ ходил, смотрел, рыл залежи на поддонах рядом жадными руками, вываливал отобранное на весы. Кофточки, майки, жилеты, свитера, штаны и шорты. Отдельная группа женщин, прохаживаясь, ждала, когда подвезут «свежие» джинсы.
        Таня и себе присматривала одежду, но все, что ей нравилось, быстро уплывало в чужие руки. Шутка ли, пятьдесят рублей за килограмм! А где и тридцать пять, если залеживается. Иногда среди разного белья и кашемир попадался, и шелк, и очень качественная замша. И детские комбинезоны были. И халаты.
        К шести ей удалось только попить из фонтанчика для общего пользования. Ни крошки больше во рту. Рядом с фонтанчиком молчаливым укором стояли отключенные аппараты газированной воды. Подоспевшие джинсы хватали по пять-шесть штук, не глядя на размеры. Кому-то да сгодятся. И были же у людей деньги!
        Потом под навесами зажгли освещение. Количество народу как-то разом упало, одиночки еще что-то выбирали, копались, но даже с электричеством разобрать что-то самой Тане удавалось с большим трудом. Взвешивала она одежду, едва замечая, на каком делении замирает стрелка.
        Появившаяся Горячева, крепкая, сухая женщина с резко обозначившимися морщинами в углах рта, объявила конец работе и выдала Тане аванс в пятьдесят рублей.
        А вы говорите: обычный день. Счастливый, как ни крутите.
        Таня не удержалась и за семь рублей там же, у рынка, купила холодную сосиску в тесте. Слопала в момент, принесла дань поджелудочной. Та и не пискнула, тьфу-тьфу. А по дороге домой зашла в один продуктовый, в другой и купила десяток яиц и упаковку длинных макарон. Живем, Олежек.
        Вечер был теплый.
        Таня опоздала на автобус, который делал на Свиридова целых две остановки, и побрела пешком. Во дворы, чтобы срезать, не заходила, держалась центральных улиц. Газеты, спасибо, про беспредел и разгул читаем и по сторонам оглядываемся. Девушке с томной бледностью, понятно, уготованы испытания.
        Только - тьфу-тьфу-тьфу - сегодня все складывалось так, что пьяные компании, если и попадались, то были исключительно добродушно настроены, в темных местах в кои-то веки горели фонари, а на самом опасном отрезке Таню вдруг взялся сопровождать милицейский автомобиль, подсвечивая дорогу фарами. Во дворе дома было непривычно пусто, и только со стороны детской площадки доносилось тихое треньканье гитары.
        - Олежек, я дома!
        Скинув туфли и пропахший «секонд-хэндом» плащ, Таня скользнула в большую комнату. Олежек спал. Лицо его было напряжено и поблескивало от пота, но приступ, если он был, Олежек одолел самостоятельно. Мерцал экран телевизора, приглушенный звук не давал разобрать слова. Бу-бу-бу… встреча… бу-бу-бу…
        Время было к восьми. Глядя на спящего, Таня задумалась: разбудить или урвать часок самой? Завтра в любом случае надо будет встать полшестого. Пока Олежек, пока чай. До рынка минут сорок добираться в любом случае.
        Ох, нет, суп надо подогреть.
        С яйцами и макаронами в пакете она неподвижно стояла, наверное, минут пять, пока в телевизоре встречались делегации в хороших, отутюженных костюмах, вздымались дымные облака далеких разрывов и трактора вспахивали чернозем.
        В голове крутилось: суп подогреть, подогреть суп. Потом Таня опомнилась, тряхнула головой и погрозила телевизору пальцем. Вот уж точно аппарат для зомбирования. В «СПИД-инфо» целая статья была о том, что через частоту кадров телепередач пытаются влиять на людей. Мол, достаточно добавить всего один кадр с рекламной надписью или призывом, и человек подсознательно станет выбирать нужный товар и поддержит того, кто скажет на выборах отмеченные в кадре слова.
        Убрав яйца в холодильник, а макароны в кухонный шкафчик, Таня включила газ под кастрюлей с супом. Самой бы тоже поесть. Сосиска уже и не поймешь, была или нет. Да и нечего суп жалеть. Утром она приготовит яичницу, а вечером устроит себе и Олежке настоящий пир. Давно, ох, давно они не лакомились курицей. Зажаристой, с корочкой…
        - Мы-ы!
        - Я здесь, здесь!
        Таня кинулась в комнату. Олежек пытался шевелиться на диване, упирая пальцы левой руки в диванную спинку.
        - Что, приступ?
        - Мы.
        - Сейчас.
        Таня приподняла Олежку, прижалась и принялась оглаживать окаменевшие мышцы груди, живота, рук своего подопечного мягкими, уверенными движениями. Сами собой потекли успокаивающие слова.
        - Тише, тише. Сейчас мы разомнем, успокоим, скажем твоему телу, что оно немножко дурью мается. Ведь так? Чего бы ему уже за ум не взяться? Взбрыкивает и взбрыкивает. Как будто ты - лошадь, нет, конь.
        - М-мы, - выдавил Олежек.
        - Правильно, какой ты конь, ты человек, - продолжила бормотать Таня. Ее пальцы прошлись по худым Олежкиным бокам. - Только надо очень-очень хотеть встать на ноги. Ты старайся, пожалуйста.
        - Мы.
        - Правильно, - кивнула Таня, прижимаясь носом к чужой щеке. - Нам ведь с тобой деваться некуда. У нас вроде бы ничего нет, но сами мы есть. И упорство у нас есть, да? И вера. Такая вот, знаешь, твердокаменная. Куда до нее твоим мышцам!
        Остатки супа успели выкипеть на треть. Но и без того обоим хватило поужинать. Вымотанный болью Олежек ел вяло, в конце даже мотал головой и отмахивался от ложки рукой, едва не разбрызгивая ее содержимое.
        - Эй-эй! - сказала ему Таня. - Тебе силы нужны? Думаешь, все само собой произойдет? Нет, миленький. Чтобы твоя голова вспомнила, как управлять телом, мозг должен питаться. А чем он питается, знаешь?
        - Мым.
        - А мне доктор рассказал! Мозг питается глюкозой. А глюкоза, представь, вырабатывается печенью в процессе поглощения чего? Пищи. Углеводов и жиров. Так что будешь отмахиваться…
        Олежек открыл рот.
        - Правильно, - сказала Таня, вливая в него ложку супа, - я могу бубнить и бубнить, поэтому лучше будет, если ты со мной согласишься. У нас впереди, знаешь, сколько планов? Ого-го! Продадим завтра щавель, я тебе обещаю, будет у нас жареная курица. Может быть, даже курица-гриль! Ел когда-нибудь?
        - Мы.
        - Что? Не верю.
        - Мы! - Олежек задергал головой, отстаивая свое мычание, что с курицей-гриль он знаком. И близко.
        - Ну, хорошо, - Таня погладила его по волосам, старательно обходя кусочек розовой кожи. - Я же не возражаю. Я интересуюсь.
        Где-то через полчаса она поменяла Олежке пеленки, вытерла в паху насухо, размяла ноги. Они попили чаю с последними сушками. По телевизору после вечерних новостей начался концерт Петросяна. Таня даже удивилась. Кучно пошло. Днем Задорнов, вечером Петросян. Видно, действительность настолько печальна, что ее через телевизор приукрашивают клоунами. Отвлекитесь, забудьтесь.
        Петросян корчил рожи. Олежке было смешно. Таня устроилась у него в ногах, таращила на экран глаза, но, хоть убей, смысл реприз и сценок до нее совсем не доходил. Посреди монолога с похохатыванием зрительного зала она вдруг задремала, но всего на несколько секунд, потом вскинулась, собрала посуду и оставила Олежку в зале одного.
        - Если что…
        - Мы.
        В общем, пароль - отзыв.
        Горячую воду опять отключили. Последнее время после семи - регулярно, чуть ли не до полуночи, - горячую воду отводили, видимо, на какие-то секретные военные нужды. Зато холодная текла - высшей пробы, ледяная, и руки от нее в момент зябли и становились красными. Но ничего, ничего. Где наша не пропадала? Оттирая тарелки содой, Таня прислушивалась - Олежек фыркал, а не мычал. Замечательно. Работай, Петросян! Только глаза слипались. Еще бы прислониться к сушилке лбом - и спи, Танька.
        Можно? Нельзя. А может немножечко можно?
        В борьбе со сном Таня плеснула в лицо холоднющей водой. Этого хватило на то, чтобы развязаться с посудой, протереть наскоро стол и плиту и прибраться в прихожей. Но, водя губкой по стенкам ванны, Таня поняла, что еще немного, и она отключится прямо там, где сидит.
        Нет, спасибо. Это мы проходили. На деревянных ногах она заковыляла в свою комнатку. Как бы в проем попасть.
        - Олежек, я отдохну. Ты кричи…
        - Мы.
        - Да, мычи.
        В полутьме комнатки Таня, не раздеваясь, рухнула на кровать. Какая я хрюшка, пронеслось в ее голове. Кое-как она выгребла из-под себя одеяло и краем набросила на плечи. Завтра в пять, с раннего ранья…
        Она заснула без сновидений, окунулась в благословенное ничто, из которого ее вывело Олежкино мычание.
        - Да-да, да, - еще в полусне пробормотала Таня.
        Она поднялась и чуть ли не на ощупь пошла на звук. Экран телевизора в большой комнате трещал рябью помех. Олежек вжимался затылком в подушку. Щеки его блестели от пота. Рот был раскрыт.
        - Мы-ы-ы!
        Сон сняло как рукой.
        - Сейчас, Олежек.
        Таня упала у дивана на колени. Ладони нашли чужую ногу с бугристо выделившимися мышцами - четырехглавой, приводящими, двуглавой, полусухожильной. Все мы знаем, все нам известно о строении. Пальцы легкими зверьками побежали по бедру, оглаживая, постукивая, успокаивая.
        - Тише-тише.
        - Ы-ы!
        Олежек шипел. Слюна брызгала изо рта. Левая рука стиснула футболку. От поворота головы часть подушки тут же потемнела. Таня пробежала пальцами до голени (мягкая) и вернулась к бедру. Минуты через три вспухшие мышцы медленно утратили рельеф и словно провалились обратно под кожу.
        - Мы-ы, - обессиленно промычал Олежек.
        Пальцы на левой руке разжались.
        - Все? Прошло? - спросила Таня, чувствуя, как ноют, звенят пальцы.
        Начнешь лицо щупать - невольно глаза выдавишь.
        - Мы, - сказал Олежек.
        И хотя «мы» в данном случае означало «да», Таня еще минут пять, сбив самодельную пеленку, мяла Олежке то одно, то другое бедро. Боль от пальцев потекла выше, но Таня лишь сцепила зубы. Она не с приступами боролась, не с мышцами, не с Олежкиной головой. Это была битва с отчаянием и страхом, с малодушием, с упадком сил, с проклятой действительностью без просвета. Хоть рычи, хоть гавкай, хоть из кожи вон лезь. Нет, так просто она не сдастся. Никогда.
        - Мым.
        Олежек откинул Танину руку.
        - Ладно, ладно, я поняла, - Таня отсела, зачесала лезущие в глаза волосы. - Извини, что поздно услышала. Долго те…
        Она замерла, посмотрела на свою руку, на Олежку.
        - Олежек…
        - Мы, - отозвался лежащий.
        - Олежек! - Таня обхватила его лицо ладонями, повернула к себе. - Олежек, ты знаешь, что ты сейчас сделал?
        - Мы?
        Олежек непонимающе заморгал. Таня захохотала.
        - Олежек! Ты сейчас мою руку отодвинул своей рукой! Правой! Правой рукой! Сам! Понимаешь? Правой!
        Таня запрыгала, затанцевала перед диваном. Одиннадцать на часах, а у нее танцы! Румба не румба, твист не твист, да хоть ритуальная пляска племени мумба-юмба. Телевизор одобрительно шипел.
        - Правой!
        Таня обернулась вокруг своей оси. Комната плеснула приглушенным многоцветьем, в котором можно было разобрать разбавленные полумраком зелень штор, багрянец настенного ковра, бежевые пятна обоев на стенах.
        - Мыа? - недоверчиво приподнял голову Олежек.
        - Да! Да!
        Таня снова опустилась на колени и, смеясь, затормошила Олежку. Тот заулыбался, зафыркал.
        - Мы.
        - Правой!
        Они честно попытались закрепить эту неожиданную и долгожданную победу, но мироздание, видимо, посчитало, что на сегодня лимит чудес исчерпан. Правая рука больше не отзывалась, как Таня ее не трясла, не массировала, не уговаривала хотя бы свести пальцы. Олежек издергался и вспотел.
        И все равно первый шаг был сделан.
        - Ничего, - сказала Таня. - Видимо, что-то должно совпасть, сложиться в твоей голове. Но если пробило раз, то обязательно пробьет и другой. Это не просто так случилось. Может быть, восстановление и идет медленнее, чем нам хотелось бы, но идет.
        - Мы-а, - сказал Олежек.
        - А телевизор?
        - Мы.
        - Как скажешь.
        Прижав кнопку, Таня погасила экран. Розовый ночник расцветил стену за диваном и словно светящейся пылью обсыпал замершего под покрывалом Олежку.
        - В туалет не хочешь? - спросила Таня, остановившись на пороге.
        - Мым.
        - Ладно.
        Мычание Олежки еще два раза поднимало Таню с постели, но, как ни странно, утром она почувствовала себя выспавшейся. Может быть, не такой свежей, как если бы перепало часов десять-двенадцать сладкого, без задних ног сна, но и не разбитой куклой, которую то ли били, то ли драли, то ли трясли каждый раз, как она закрывала глаза. Ничего-ничего, было и похлеще!
        Она наскоро приняла душ, который, казалось, за те несколько секунд, что Таня отважилась простоять под ледяными струйками, вгрызся под кожу и достал до сердца. Зуб на зуб - раз попал, два не попал. Холодно! Вам мороженую Татьяну Михайловну или все же слегка теплую?
        Но уж сна после такого истязательства точно ни в одном глазу!
        Отогреваться пришлось у плиты. Притоптывая, Таня вскипятила воду и бухнула в кастрюлю половину пачки купленных вчера макарон. Ломала на три-четыре части, чтобы Олежке не пришлось с усилием втягивать. Нагнешься - парок бьет в лицо. Не то, чтобы тепло, но живительно. Макароны булькали и желтели, как рыбки, животами. Таня аккуратно помешивала их лопаткой. Эх, тушеночки бы к вам!
        Ноги все же мерзли, пальцы на ногах поджимались внутри тапок. Мурашки пробегали по бедрам, по шее. Таня передергивала плечами и поглядывала на часы. К без пятнадцати макароны были сварены, вывалены на сковороду и убраны дожидаться прихода тети Зины. Соседка уж разогреет Олежке на обед.
        Вторым блюдом Таня решила сделать салат из щавеля и яиц. Гулять так гулять, чего уж нам.
        По крышам заплясало солнце, обрызгало бликами стены и посуду. Нет у солнца проблем. Денег нет, долгов нет, правительства - и то нет. Чего бы не жить и радоваться? Таня вот тоже, будь она солнцем, светила бы и в ус не дула. На одном скате разлеглась, понежилась на жестяных листах да битуме, потом - раз! - и переползла на другой. А нет - так по окнам прошвырнулась, заглядывая в квартиры и морщащиеся лица. Хорошо!
        К вечеру, набродившись да наглядевшись, можно и облака к себе стянуть, расстелить, от любопытных глаз укрыться и ка-ак задавить часов семь-восемь без задних ног! Или как там? Без задних лучей! Вот вам луна, пусть луна отдувается. У нее тоже светимость хорошая. И вообще - ночь, граждане, ночь.
        Эх, жалко она не солнце.
        В освободившуюся от макарон кастрюлю Таня поставила вариться пять яиц, оставшийся, уже слежавшийся и подозрительно быстро потемневший щавель нарезала в миску и сбрызнула растительным маслом. Подумала еще: не подсолить ли? Сонная голова, считай, дурная.
        Двигаясь, она согрелась, на соседнюю с кастрюлькой конфорку поставила чайник. Пока суть да дело, приоделась в комнатке - темная юбка чуть выше коленок, светлая блузка, кофта с вырезом. Если что, ей все-таки на рынке стоять, привлекая к лотку любопытную мужскую половину города. Зацепятся взглядом, может и щавель купят. Реклама - двигатель торговли. Да и женская половина среагирует: мол, что это за фифа стоит, чем, интересно, торгует? Не телом ли?
        А вот и нет, не телом. Не хотите ли щавеля? По пятерке за пучок? Нигде больше такого не найдете! Все повыдергано!
        Таня на ходу прошлась расческой по волосам, в зеркале мелькнула вполне себе привлекательная женщина. Ах, видели бы вы ее десять минут назад без одежды! Это ж почти пятьдесят килограмм готового для любви человека! Ну, после того, как он полдня отстоит на щавеле, а потом еще полдня на вещевом рынке. Но вы смотрите в будущее. Потом она - ух! ах! - и готова.
        Вода в кастрюльке уже бурлила, одно яйцо треснуло. Чайник тоже пыхтел, пыхтел, собираясь с силами.
        Таня заторопилась. Опаздываем, товарищи! Воду с яиц слить, промыть холодной. Уж чего-чего, а холодной воды у нас - хоть залейся. Пальцы занемели. Так, скорлупа.
        Она очистила три яйца, оставив два на потом. Быстренько покрошила их в миску к щавелю и перемешала ложкой. Просился туда огурчик, но огурчики по нынешним временам, в несезон, стоили, наверное, вчетверо дороже сезонных. Ничего, обойдемся. Будут еще огурцы и в наших тарелках, подбодрила себя Таня. И редис. И всякое разное. Она зачерпнула чуть-чуть салата, зажевала куском хлеба. Ничего, оценила, кисленько. Но яйцо кислоту оттягивает на себя. Она подлила еще растительного масла, выключила чайник и пошла будить Олежку.
        Впрочем, Олежек уже не спал. Приподнявшись на левой руке, он смотрел в окно, наполненное зыбким утренним светом.
        - Олежек.
        - Мы, - отозвался лежащий.
        Таня приблизилась. Олежек скосил глаза.
        - Мыа.
        - Это для рынка, - пояснила Таня свой наряд. - Товар лицом. Лицо товара. Мы сейчас с тобой позавтракаем…
        - Мы?
        - Да, и я побегу. А в обед тетя Зина тебя накормит и сделает массаж. Ну и прочее. Как правая рука?
        - Мы, - сказал Олежек.
        Означало: «Мертвая».
        - И ничего, - бодро проговорила Таня, откидывая одеяло. - Такие вещи, знаешь, если проявились, то уже никуда не денутся. Надо подождать. Сколько мы с тобой уже ждали? То-то. Неделю туда, неделю сюда.
        Пеленки были мокрые. Таня быстро поменяла их, ткнулась лбом в Олежкин лоб, вынесла кусок простыни в ванную.
        - Телевизор?
        - Мы.
        - Ну, если ты хочешь заняться чем-то другим…
        Олежек засопел, смеясь.
        - С меня курица, - напомнила Таня.
        Они позавтракали. Яйца со щавелем Олежек уминал так, что за ушами трещало. Даже сожалеюще помычал, когда салат кончился.
        Волшебная сила щавеля!
        - Ну, все, я торговать, - сказала Таня, замерев на мгновение, когда вновь дернуло в боку.
        Вот ведь зараза какая! Все исподтишка! Она поморщилась, отвернувшись, потом включила Олежке телевизор, сунула в нетвердые пальцы пульт.
        - Тебя посадить или будешь лежать?
        - Мы.
        - Как я понимаю, второе.
        - Мы.
        - Какой ты разговорчивый!
        На лестничной площадке Таня остановилась, чтобы подышать. Вытерла капли холодного пота. А уж не аппендицит ли у тебя, девушка? Хотя какой к черту… Другая половина тела. Печень, селезенка, скорее всего… Она выдохнула. Ох, дождутся они у меня! Но, понятно, сама запустила.
        Шагнула. Побежала. Колет? Колет. Ну, как колет? Едва-едва. Руку - в рукав плащика. А то не комильфо. Сумочку - на плечо. Смотрите, завидуйте.
        Таня просквозила двор, выбралась на не совсем еще проснувшуюся Свиридова, застучала каблуками туфель по асфальту. Не опоздать бы.
        Утро было прозрачное, небо чистое. Значит, народу на рынке по хорошей погоде будет много. Устоит кто против дешевого пучка щавеля? Нет, не устоит. Пять рублей - и у тебя прекрасная добавка к любому почти блюду.
        Пованивая выхлопными газами, мимо проурчал автобус. Таня прибавила шагу. Ничего, она и пешочком. Для фигуры полезно. А то утром еще денег за проезд потребуют. Да тут и идти-то всего километра полтора.
        Рынок, именовавшийся «Колхозным», занимал частично огороженное место напротив худого сквера, за которым вздымалось ввысь всеми своими девятью этажами кирпичное здание городской администрации. И на каждом этаже, наверное, сидело по сотне человек. При Союзе, говорят, столько чиновников не было, как сейчас. Еще бы! Хлебные места! Ничего не делаешь и жрешь! Таня всех их передавила бы. А так - глаза б не смотрели.
        Сам рынок представлял из себя невысокое здание с волнистой крышей. Бетонные ступеньки. Входы и выходы с четырех сторон. Центральный вход обозначали две когда-то белые колонны, обклеенные сейчас афишами. На задах располагалась зона стоянки грузовиков и фур. Там выгружали товар, там же вечером сбывали подгнившую продукцию.
        Внутри рынка на обширной площади в сложный геометрический узор выстраивались торговые столы. Рыбный, мясной отделы. Молочный киоск. И море разливанное овощей и фруктов по бешеным ценам. Понятно, что все места под крышей были давным-давно поделены между продавцами, и Лидку с Таней никто бы туда не пустил. Но перед боковыми входами в пространстве между оградой и ступеньками, оставляя достаточно широкий проход, пророс и держался стихийный мини-рынок, где за самодельными, вытянувшимися в нестройный ряд лотками торговали разным: и семечками, чесноком, ранней зеленью, и печеньем, и открытками, и запчастями к ВАЗовским моделям. Приходили даже с собственными книгами и кляссерами, наполненными марками.
        За одним из лотков у Лидки время от времени, сбывая вязаные носки, стояла знакомая, и Таня полагала, что та уступит им место хотя бы часов до двенадцати. Рынок открывался в восемь, но в семь на территорию начинали пропускать продавцов, чтобы прибраться, подготовиться и расставить товары.
        Солнце выкатило, выбелило тротуар под Таниными ногами. Ах, хорошо!
        За оградой уже раскладывались, умащивались на ящиках и стульчиках старушки с жареными семечками, появлялись стаканчики, кулечки, полные черных зерен, пересыпанных солью, нахлобучивались панамки и платки. Худой мужчина с пропитым, унылым лицом стоял тут же, держа в руках фигурки из хрусталя. Чуть дальше двое мальчишек, постарше и помладше, охраняли для матери пустой дощатый прилавок.
        Таня коснулась прутьев, высматривая Лидку. Не видно. Нету что ли еще? Она скользнула внутрь, пробежала мимо ступенек входа, заглядывая за дальние лотки. Там с сумкой возился мужчина в кожаной куртке. Мужчина был усатый и сердитый, не Николай, которого она полагала Леонидом.
        Так. Таня задумалась.
        - Может, вам семечек? - спросили ее.
        - Нет, спасибо.
        - Потеряли что-то?
        - Здесь женщина…
        Таня развернулась, сообразив, что ошиблась стороной. Лидка, наверное, нашла место напротив другого входа. Стеклянные панели под крышей здания брызнули солнцем. Таня забежала в двери, насквозь пронзила рынок, пустой, немноголюдный, напитанный запахами, едва разбирая в движении людей и столы.
        - Эу!
        Она едва разминулась с ведущим тележку торговцем, и тот эмоционально вскинул руки к лысой голове.
        - Эу! Девушка! Осторожней!
        - Простите.
        Таня слетела по ступенькам и завертела головой. Здесь народу было побольше. Старик в кителе с орденскими планками раскладывал на постеленной на ящике газетке нехитрый свой товар: опасную бритву, портсигар, расческу и мыльницу. В сторонке лежала медаль.
        Тут же, сбоку, стояла полная женщина, у которой за ворот куртки, оставляя руки свободными, были заткнуты «плечики» с полотенцами. Дальше сидели две старушки, одна - с газетами, другая - с пачками папирос «беломор» и «прима». Еще дальше тоскливо смотрел на разложенные соленые огурцы небритый мужчина в тельняшке. Цена была проставлена на газетном клочке. Три рубля за огурец. На Танин взгляд или цену следовало ставить поменьше, или огурцы растить крупнее. Заморыши какие-то.
        За мужчиной, рассыпав радиодетали прямо по асфальту, на корточках сидел белобрысый парень. С ним соседствовали два ведра прошлогоднего картофеля. Продавец картофеля курил, прислонившись к стене и надвинув кепку на сальные волосы. Все ожидали открытия рынка и наплыва покупателей.
        Лидки не было.
        Таня осмотрелась. Ей сделалось дурно, спазм в боку дернул вниз, она успела подумать в Лидкино оправдание, что они, наверное, договорились на восемь, а она, дура, расслышала, что надо прийти к семи, но тут подруга в дробном перестуке каблуков возникла с той стороны ограды. Синяя куртка нараспашку, лицо потное, красное, волосы неловко заведены за уши. И глаза. Страшные глаза.
        - Ты здесь? - спросила Лидка.
        - Ну, да, - сказала Таня. - А вы где?
        - Нигде!
        Лидка прижалась к прутьям. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы успокоить дыхание. Чувствовалось, что внутри нее, в горле, на языке кипят колючие, матерные словосочетания.
        - Коля, урод!
        - Что? - прошептала Таня.
        Предчувствие чего-то нехорошего ватной слабостью отозвалось в коленях. Она качнулась подруге навстречу.
        - Коля, говорю! - прошипела Лидка. - Оставила его с сумкой… Там щавель наш - пучочек к пучочку, холодный, свежий. В газетке! А мне по месту надо было договориться, Тань. Не с сумкой же по рынку болтаться, товар мять. Нежный товар-то. Светка, дура эта, тоже вечно где-то трется, то у одного стола, то у другого, попробуй еще найди. Ну и оставила урода больного.
        - Колю?
        - А кого еще? - выдохнула Лидка, наспех вытирая ладонью шею. - А этот сумку поставил и пошел перекурить, - взмахнула рукой она. - Знаешь, что мне сказал? Что глаз с нее не спускал! Так не спускал, что, когда я вернулась, с каким-то волосатым хмырем какую-то бабу обсуждал, великий тоже, знаешь, герой-любовник. Сумке в это время ноги-то и приделали. Я смотрю, нет уже - ни сумки, ни прощального письма.
        Таня зажмурилась, разожмурилась, посмотрела в небо. Ну как сон? Но не сон, не сон, Господи. Наяву почему-то.
        - Украли?
        - Ну!
        - Лидка!
        Лицо подруги поплыло в Таниных глазах.
        - Ты давай не бледней тут раньше времени, - решительно сказала Лидка, дернув Таню за рукав и тем самым приводя ее в чувство. - Товар скоропортящийся. Значит, продать попытаются быстро. Поняла? Ты сейчас иди вокруг, а я через рынок. Посмотрим, не торгует ли кто нашим щавелем.
        - А как, как ты докажешь, что он наш? - спросила Таня.
        - За это уж не беспокойся.
        - Ладно.
        Слова подруги вернули Таню к жизни. Она пошла мимо лотков, зорко всматриваясь в лежащее на продажу. Все было не то.
        Часы, шурупы, буклеты, деревянные фигурки, бритва, полотенце, папиросы - разве это было то?
        Таня ускорила шаг. Метр, другой, третий. У нее вдруг появилось ощущение, что щавельный вор уходит от нее по закруглению дорожки. Где-то впереди, показалось ей, на мгновение, чтобы тут же пропасть, мелькнула клетчатая сумка. Таня сделала шаг, и сумка вновь замерцала синим уголком, но дальше и вор сделал шаг, и сумка исчезла из поля Таниного зрения. Так продолжалось, пока рынок не повернулся торцом. Здесь было малолюдно, белел тент заехавшей на территорию фуры. В глубине заставленного автомобилями участка с прицепа на тележку смуглолицые мальчишки в спортивных штанах выгружали ящики с помидорами. Трещало дерево в самодельном мангале.
        Таня выдохнула и побежала.
        Если вор решил наматывать круги, она его догонит. У нее все-таки преимущество, она без сумки. Кусты, лотки, секции ограды, людей Таня на бегу воспринимала смазанными пятнами. Не хватало воздуха. Воздух словно отворачивал, не проходил в легкие, едва коснувшись губ. Асфальт звенел под ногами.
        Где-то в голове, будто пассажиры, тряслись мысли. Этот Николай… Лидка, конечно… Обидно как. Столько щавеля… своими руками… Но ничего-ничего. Таня добежала до центрального входа. Вор пропал. Она растерянно развернулась. Успел где-то спрятаться? Или под крышу забежал?
        - Здесь этот… - пытаясь отдышаться, она нагнулась к старушке с семечками. - Мужик с сумкой…
        - Никого не видела! - замахала руками старушка. - Я в чужие дела не лезу!
        - Просто сумка…
        - Все!
        Старушка, расставив руки, накрыла собой стаканы с семечками и отвернула голову, не желая слушать. Кто-то из стоящих тут же, рядом, покачал головой. То ли осуждающе, то ли потому, что тоже ничего не видел.
        Понятно. Таня привстала на носки, рассматривая за оградой и кустами бетонное, изрисованное символами сооружение автобусной остановки. Хватило бы у мерзавца скорости добежать туда? Народу там немного.
        - Танька! Тань! - крикнули ей со ступенек.
        Обернувшись, Таня увидела Лидку, тяжело привалившуюся к одной из колонн. Та развела рукой - никого нет.
        - У меня тоже, - сказала Таня.
        Она вдруг подумала, что мерзавец с сумкой мог зайти и на второй круг. Гнаться за ним, понятное дело, бесполезно, уж больно сильные, тренированные ноги. Но если попробовать в противоход?
        - Я сейчас! - крикнула она Лидке.
        Развернувшись, Таня двинулась вокруг здания рынка, наклоняясь к лоткам и изображая, чтобы не спугнуть вора, покупательницу. Вот угол. Вот уже и фуры торчат. Мерзавец ведь должен замедлиться, чтобы проверить, преследуют ли его еще. Или же…
        Таня свернула к грузовикам, втиснулась между бортами, пошла вдоль. Никого, ничего. Но на месте вора она бы спряталась здесь.
        - Эй! - воскликнул, заметив ее, какой-то лежащий на расстеленной куртке, южанин.
        Он сел, вытаращив черные глаза.
        - Простите, - сказала Таня, - вы тут человека с сумкой…
        - Иди отсюда!
        - Простите.
        Мангал дохнул жаром. Таня обошла фургон, украдкой высматривая вора между стоящими автомобилями.
        - Дарог! - услышала она.
        - Чего?
        - Дарог дай!
        Грозя сбить, на Таню надвинулась тележка, и она спешно отпрыгнула, прижимаясь спиной к грязному, пахнущему дорогой и пылью тенту. Груженый овощами четырехколесный агрегат под управлением смуглолицых мальчишек, гремя и подскакивая на неровностях, просвистел к пандусу у заднего входа в здание рынка. Чужой шлепанец отдавил Тане ногу. Царапающим шорохом брызнули колючие слова. Тане они предназначались или мальчишки о чем-то переговорили между собой, было не понятно. Понятно было, что вор с сумкой здесь надолго не задержался бы.
        Таня снова ступила на ведущую вокруг рынка дорожку. Уже не торопясь, с разгорающимся в груди, мешающим дыханию отчаянием, она пошла, замыкая круг, к ожидающей ее Лидке. А где этот… Леонид-Николай? Герой-носильщик? Одно место ему бы скипидаром прижечь. Покурить ему вздумалось… И глаз пониже спины натянуть, чтобы, отворачиваясь, ничего не терял из виду. Люди тут едва концы с концами…
        Таня всхлипнула и прижала ладонь к губам, мотнула головой, сжала губы. Не время расклеиваться.
        Солнце лезло в глаза.
        - Танька!
        Лидка схватила ее за рукав, повела за ограду. Мимо уже торопились ранние покупатели. Толстяки как на подбор.
        - Эй, куда? - опомнилась Таня, порываясь обратно к рынку.
        - Дура! - задышала в лицо ей Лидка. - Не будут здесь наш щавель продавать! Не дураки же! Или на Северный рынок поедут, или у сельхозбазы на стихийном пятачке встанут. Поняла?
        - Но это же разные концы.
        - Поэтому мы разделимся. Сразу охватим оба места. - Лидка кивнула на подъезжающий автобус с цифрой «три» на лобовом стекле. - Вон, как раз «тройка» подошла, она у Северного останавливается. Едешь?
        - У меня денег… - выдавила Таня.
        - Ладно, тогда еду я, - Лидка заторопилась к остановке. - А ты, значит, к сельхозбазе, поняла? Отсюда полчаса пешком.
        - А что, если…
        Таня не закончила, потому что подруга, махнув ей рукой, уже лезла в салон. Мелькнула красным лицом, вытянула ладонь. Ладно, подумала Таня, ладно. Все дело в скорости. Вот я стою, стою, а где-то наш щавель уже уходит по сходной цене.
        Эта мысль ударила ее почище кнута. Таня вскинулась, чувствуя себя ни много ни мало лошадью, и поскакала куда глаза глядят. Потом сориентировалась и поскакала в другую сторону.
        Время, время!
        За сколько можно продать где-то на пятьсот-шестьсот рублей щавеля? Сто пучков. Возьмем сто пучков. По пять рублей. Это нужно сто покупателей, сто любителей щавеля. Все сразу они, конечно, не припрутся. Допустим, один любитель возникает в три минуты. Примерно. Можно взять и пять минут. То есть, чтобы распродать все… Шестьдесят на три - это двадцать. А у нас сто… Получается - пять часов! Они же с беготней вокруг рынка потратили от силы полчаса. Значит, у них есть приличный запас, чтобы обнаружить и вора, и свой щавель. Знай математику! Другое дело, что каждый покупатель-любитель может взять и не по одному пучку.
        Тьфу, пропасть! Все равно запас есть.
        Таня мало что замечала на бегу. Плащик расстегнулся, и полы его заворачивались вокруг бедер. Одернуть его не получалось. Ветер и солнце били в глаза. Какая-то еще мошка взялась ее преследовать, заходя на лицо, на губы то справа, то слева. Запала? Понравилась? Или это объяснение в любви по-насекомьи?
        Пятнами, глыбами без деталей проскальзывали дома. Столбы, знаки, плакаты. Сколько, господи, мишуры!
        Куда-то делось колотье в боку, даже не пискнуло. Таня перебежала улицу. Не попасть бы под автомобиль. Под ногами то постукивал асфальт, то скрипел песок. Продолговатой серой аппликацией проплыл забор. Люди казались столбиками разной формы. Между ними приходилось лавировать. Лавировали, лавировали…
        Какая-то подлая ветка хлестнула по щеке. Таня отскочила, выпучила глаза, удивляясь, откуда на ее пути попались кусты. Ах, да, она же для скорости срезала через двор! Солидный был двор, открытый, просторный, и нате вам - сирень дурацкая. От мусорных бачков пахнуло тошнотворной гадостью, какая-то кошка с обиженным мявом прыснула из-под каблука. Прощения просим!
        Таня, задыхаясь, остановилась в арке, опустила голову, сквозь туман разглядывая носки туфель. Фу-фу-фу. Последний бросок, девушка. Врагу не достанется… щавель… «Варяг»… Нет, кажется не так, нужно: не сдается… Главное, сумку опознать, а вот дальше… Милицию? Или к Лидке бежать?
        Ладно, решим по мере поступления проблем.
        - Все в порядке, - сказала она двум дошколятам, наблюдающим, как она по стеночке выбирается из арки.
        Рукой Таня собралась было взъерошить шевелюру одного из мальчишек, но обнаружила, что для этого надо сделать несколько шагов в сторону. Ну, не очень-то и хотелось. Правда ведь?
        Ребристый корпус сельскохозяйственной базы пророс над пустырем. Остатки кирпичного забора проводили Таню промельком рыжих щербин. По брошенной доске она перебежала через канаву с темно-зеленой водой и оказалась у цели. У широких ворот с пандусом уже было людно. С грузовика сгружали прошлогодний картофель в сетчатых мешках. Сам рыночек находился чуть дальше, чтобы не мешать постоянному движению тележек, погрузчиков и автомобилей.
        В коротком ряду мужики в ватниках, женщины в платьях и кофтах, рассевшись на ящиках и ломаных лавках, продавали ту же картошку, мелкий лук на рассаду, водку и бурую, морщинистую свеклу. Еще дальше стояла цистерна с молоком, но, видимо, пустая, движения около нее не было.
        Щавель продавали тоже.
        Таня склонилась над тонкими, какими-то заморенными пучками.
        - Отдаю за семь, - сказал, расплываясь в редкозубой улыбке, небритый продавец. - Щавель - сказка.
        - Свежий?
        Мужик фыркнул.
        - Ну, е-мое, конечно!
        - А много у вас? - спросила Таня.
        - Так это… - продавец оглянулся назад, к стоящей в траве цистерне. - Пучков десять будет. Если все возьмешь, то отдам за пятьдесят.
        - Не-е, - протянула Таня, - так много не надо.
        - Ну, давай, один за пять!
        - Там вон щавеля этого у канавы… - кивнул в сторону сидящий рядом длиннолицый продавец свеклы.
        - Ты, е-мое, бизнес мне не порти! - ощерился на него редкозубый.
        Таня вздохнула.
        - Спасибо.
        Похоже, щавелевый вор здесь не появлялся.
        - Девушка! - приподнялся мужчина. - Отдам два за шесть! Последняя цена!
        Таня смущенно улыбнулась.
        - Простите.
        Она еще раз прошла вдоль криво расставленных лотков, мешков, ведер, вездесущих стаканчиков с семечками. Нету.
        - Здесь я единственный тебе щавеля дам! - крикнул редкозубый продавец.
        Таня добралась до первых ящиков, поднялась на пандус и заглянула в тускло освещенное нутро базы, пахнущее свежей гнилью. В разделенном на сетчатые секции пространстве бугрились холмы картофеля и свеклы, рыжел облитый светом лук, у ворот вырастала гора, опасно сложенная из поддонов и ящиков.
        Нет, и здесь ни вора, ни сумки с щавелем не было.
        Таня растерянно застыла, и только рассерженный гудок погрузчика заставил ее заторможенно спуститься вниз, обойти зев расчехленного фургона и встать на пласте вывороченной колесами земли. Что делать? - звенело, жужжало, вопило в Таниной голове. Я - без курицы. Без щавеля. Без денег.
        Куда теперь?
        Самое удивительное, она ощутила в душе странное спокойствие, похожее на затишье перед бурей. Впрочем, нет, скорее, это было состояние, когда доводится делать выбор, от которого будет зависеть вся дальнейшая жизнь. Сломаешься ты или нет. Сломаешься или нет. Кр-ра-а…
        Кр-ра-ак?
        Все замерло.
        Тане почему-то представилось, что под ней - только что виденная шаткая груда поддонов и ящиков. Кто определил ее на самую верхотуру, оставалось неясным. Видимо, каким-то доброхотам показалось забавным поместить туда Таню. Она стояла, изломавшись, как девочка на картине Пикассо, и одно неверное движение грозило обрушить ее вниз, но не в дощато-реечное царство, а в душное отчаяние, в беспросветную тьму злости и одичания, в мир без искры и надежды.
        Но можно было и осторожно спуститься с этой горы, глядя, куда ставишь ноги, и цепляясь пальцами за хрупкие перекладины и углы.
        Таня улыбнулась.
        А можно было вообще не представлять подобную глупость. Нигде она не балансирует, и никакая тьма ей не грозит. Просто временные трудности. Ну, нет щавеля. Нет. Увели. Бывает. Трудно, да. Но людям и хуже приходится. Некоторые вообще умирают. А какие-нибудь дети Африки? Так что ничего, она прорвется. Даже с Олежкой в охапке.
        И вообще - подумаешь, щавель! А правая рука? Как вам правая рука? Двинулась! Сработала! Сжала пальцы! Да хоть десять раз еще щавель украдут, по сравнению с Олежкиной рукой - это тьфу!
        Таня вздрогнула, когда, едва не задев ее бортом, с пандуса съехал груженый фургон. Она отступила, а потом пошла за автомобилем. За час можно и до Северного рынка добраться, подумалось ей. Если уж и там… Таня подавила вздох. Ну, что? Тогда она пойдет на вещевой рынок. Стоять за прилавком и вешать «секонд-хэнд» по пятьдесят рублей за кило с двух до шести, в общем-то, еще ее работа. И не самая плохая работа, граждане. Найдете какую лучше, подскажите по доброте душевной. А то она и полы мыть, и туалеты чистить, и товар сортировать, и в ларьке стоять - на все готова.
        Интим только не предлагать. Хотя…
        Таня фыркнула, представляя, как ей говорят на приеме: «Значит, у нас здесь швейная фабрика. Но это только с десяти до четырех. А с пяти до полуночи мы - бордель высокого качества, и каждая швея-мотористка…».
        Ох, нет, идут они все лесом.
        Были, конечно, у Тани знакомые девчонки, звали как-то с собой, расписывали прелести «раздвижной» профессии. Товар всегда с собой, сносу нет, издержки небольшие. И вроде не плохо жили, безбедно. Тряпки модные. Но глаза… Таня, однажды наткнувшись на такой взгляд, подернутый, как у мертвой рыбы, решила, что не хочет смотреть в мир такими глазами. Без любви.
        Таня повела плечами, прибавила шагу. Северный рынок, я иду. Лидка бы еще ее дождалась. И где, кстати, Николай?
        Боль в боку тявкнула - не забывай меня. Но Таня прижала ладонь, будто к сквозной ране. Нечего!
        Отваливались за спину деревянные дома, складывались расстрелянные солнцем и обложенные заборами дворы, осыпались кривые улочки. Небольшой городок, районный центр, а разросся, распух в последние годы Союза, давая приют вахтовикам и рванувшим за «длинным рублем» гражданам. Тогда, помимо прокладки федеральной автотрассы, за сто километров к северу обустраивали нефтегазовое месторождение. Сразу просеку вырубили, вышки поставили, трубы протянули. Станции. Подстанции. Линии электропередач. Только быстро все заглохло. То ли запасы оказались неизвлекаемые, то ли, наоборот, за двадцать лет все, что можно было извлечь, извлекли.
        А целый район бытовок, бараков и двухэтажек остался. Так-то вроде бы родной город, но совсем не знакомая его сторона. Здесь даже огородики были разбиты под окнами, белел на пригорке остов разрушенной церкви, строй деревьев изгибался вместе с тротуарами. Свиридова с ее шести- и девятиэтажками отсюда, наверное, казалась голубой мечтой переезда.
        Ах, сколько уже?
        Часов с собой у Тани не было. Но, если прикинуть… Вокруг рынка она полчаса точно накрутила. Ну, может, сорок минут. К сельхозбазе полчаса шла. Или даже побольше с этой гадостью в боку. Значит, восемь, восемь пятнадцать. Восемь двадцать. Потом там. Ну, сколько? Не больше двадцати минут. Смотреть не на что, продавец щавеля этот щавель там же и надергал. Не тот это щавель.
        Получается, сейчас где-то около девяти. И к десяти она точно доберется до Северного.
        Лидка, должно быть, в восемь была уже на месте. Если ворюга сразу рванул на этот Северный, то распродать весь щавель он все равно не смог бы. А если переуступил? Если долг кому-нибудь пучками отдал? Таня сбилась с шага. Тогда, пожалуй, все. Все. Не кому предъявлять претензии… Она остановилась на перекрестке. Взгляд ее сделался растерянным и тоскливым.
        Можно было повернуть к дому. Только зачем? Сказать Олежке, что их жареная курица пока еще не родилась? Нет, он поймет, поймет, но сообщить об этом Таня хотела как можно позже. Можно было двинуть сразу к Горячевой на вещевой. Только кто ее там ждет раньше времени? Не поблагодарят и премию не выпишут. Нет, некуда деваться. Северный рынок так Северный рынок.
        Интересно только, где шарашится все это время Николай?
        Таня, вздохнув, пошла дальше, и в голове ее медленно оформилась догадка, что Лидкин Николай, возможно, потерял сумку не просто так. То есть, ничего он ее не терял. Скинул кому-нибудь рублей за двести. Или за триста.
        Ах! - поняла она. Напрасно мы с Лидкой бросились искать вора! Пока мы бегаем, как безголовые курицы, щавель уходит пучками там, где и планировалась торговля в самом начале. Возможно, вся сумка оптом досталась тому же Махмуду, который продает пучок за десятку. Сидит Махмуд за прилавком сейчас и в ус не дует. Неужто щавель за день не уйдет? И все в прибыли, кроме Тани с Лидкой.
        Или же…
        Таня мотнула головой, прогоняя нехорошую мысль. Ну зачем это Лидке? Ведь дружим же. И деньгами она все время… Правда, там десятка, здесь бутерброд с килькой, а тут сразу триста рублей. Десять жареных куриц. Или почти одиннадцать. Запросто можно голову потерять.
        Ноги сами понесли Таню обратно к «Колхозному».
        Боль в боку врезала у самого рынка, заставила спиной влипнуть в ограду, схватиться за нее и стоять, не видя белого света. Пятна в глазах, одно пятно жрет другое, меняет цвет, темнеет, дробится на мелочь, которая расползается куда-то за границы черепной коробки. Ни одна зараза из проходящих мимо не поинтересовалась, как она себя чувствует, хорошо ей, плохо. Кто-то только, приняв ее за проститутку, спросил, сколько стоят ее услуги. Таня послала интересующегося грубыми словами.
        Потом как-то ожила.
        Их щавель лежал на одном из столов под крышей, занимая место между перьями лука и бледно-зелеными листьями салата. Обернутые в аккуратно нарезанную газету пучки темнели из пластиковой ванночки.
        - Десять, - сказал носатый продавец, заметив, как она смотрит на щавель.
        Таня сглотнула.
        - И много у вас?
        Продавец поднял на нее выпуклые глаза.
        - А сколько нужно? Это щавель. Его в суп хорошо. Десять пучков за девять продам. В убыток почти.
        - Нет, спасибо.
        Таня отошла, побродила еще, как-то оказалась на воздухе, двинулась куда глаза глядят. Мой щавель, шипело внутри. Мой щавель! Как же так? Лидка, значит, специально на Северный поехала. То есть, показала, что поехала, а сама, наверное, на следующей остановке вышла. А меня, значит, в край, на сельхозбазу направила, чтобы времени побольше прошло. Пока туда, пока обратно… Ох, черно, черно!
        Таню стошнило салатом. Нагнувшись, она долго цеплялась за какую-то шершавую стену. Кошка прошмыгнула мимо. Брызги яичного белка покачивались на стеблях травы. Все покачивалось.
        Таня сплюнула. Такой перевод продуктов! Только вот растянуться на травке не хватало еще. Хотя, наверное, было бы неплохо. Постояв, переждав, пока боль утихнет, Таня шагнула прочь. Небо закружилось, дома принялись перекидываться балконами, асфальт тут же заплясал, не попадая в туфли. Таня, как пьяная, добрела до лавочки под деревом и села. Как еще не промахнулась? Так, подумала, не пора ли кричать: «Спасите?». Она закрыла глаза. Тихо-тихо. Все болячки от нервов. Ни щавель, ни Лидка того не стоят.
        Сколько без нее протянет Олежка?
        Ответ был: нисколько. Хотя, может, куда-нибудь и определят. За два-то года хоть одно место освободилось.
        Шумела листва. Ветерок холодил виски и шею. Где-то в темноте, справа, тявкала собака. Дальше слышался автомобильный шум, там была улица. За спиной скрипнула оконная рама. Плеснула вода. «Я на секундочку!» - взвился мальчишеский голос. Знаем мы эти секундочки!
        Таня чуть растянула губы в улыбке. Звуки были обыденные, приятные, умиротворяющие. Она, честно, сидела бы и сидела. Кто-то неторопливо прошел мимо, и запах сигаретного дыма коснулся ноздрей.
        - Девушка?
        - Да?
        Таня с усилием открыла глаза. Какой-то пузатый, одышливый, лысеющий мужчина в пиджаке, наклонившись, тряс ее за плечо. Брюки у него были мятые. Из заднего кармана торчал хвостик целлофанового пакета.
        - Все в порядке с вами?
        - Да.
        С лавочки пришлось встать, показывая, что она просто присела на секунду.
        - Просто у вас лицо… - сказал мужчина.
        - Что - лицо?
        - Бледное.
        Мужчина протянул ладонь. На ладони, запертая между линиями головы и жизни, желтела таблетка.
        - Что это? - спросила Таня.
        - Дротаверин. Но-шпа. Мне помогает.
        - Спасибо.
        Таня взяла таблетку.
        - Только надо запить водой, - посоветовал мужчина.
        - Хорошо, я запью.
        - Это поможет.
        - Спасибо.
        Таня пошла наискосок, чтобы сердобольный мужчина не увязался следом. Ноги понесли ее не к рынку. Ноги понесли ее к Лидке домой. Она бы не смогла сказать, который сейчас час, какими буераками и как пробиралась к чужому дому, но обнаружила себя на лестничной площадке прямо перед знакомой дверью. Второй этаж, квартира третья. Руки протяни - и вжимай кнопку звонка, пока мир не треснет.
        Ведь если Лидка дома…
        Думать об этом, наливаясь отчаянием и болью, можно было до морковкина заговенья. Но решиться сил не хватало. Таня стояла, а пальцы так и не могли преодолеть короткий, десятисантиметровый отрезок по воздуху. Словно им нужен был какой-то сигнал, знак свыше. Или же стоило просто повернуться и уйти?
        - Я мигом, солныш…
        Дверь перед Таней распахнулась, и Лидкин сожитель шагнул за порог, грозя с ней столкнуться. Было забавно наблюдать, как мелкая улыбка пропадает с мордатого лица, а в маленьких глазах искорками рассыпается испуг.
        - …ко.
        - Здрасьте, - сказала Таня.
        Несмотря на то, что Коля весил, наверное, под сотню кило, она легко, тычками, загнала его обратно в прихожую.
        - Лидочка! - издал вопль сожитель, которому, видимо, показалось, что сейчас его будут убивать.
        - Ну что там?
        Лидка в халате, с руками, белыми от муки, появилась из кухни. Почему-то не само наличие подруги дома, когда она должна бегать по городу в поисках украденного щавеля, не домашний вид, а именно эти руки, легкомысленно обвалянные в муке, произвели на Таню самое черное впечатление.
        - Вот как? - каркнула она во все горло. - Блины печем?
        - Таня!
        Ох, черно, черно. Воздуха! Ее словно ветром выдуло из квартиры, и крик догнал ее уже на ступеньках. Таня обернулась, чтобы поймать в поле зрения всплывшее над перилами Лидкино лицо.
        Что там было в этом лице? Досада?
        - Танька!
        - А я-то думала…
        Горечь не дала договорить. Слезы в глазах размыли и белый потолок, и стену, и Лидку, которая и шага не сделала на пролет. Могла, но не сделала. Могла.
        - Тань, я потом… Послушай! Тут ситуация, Коля задолжал… Я бы тебе со временем… Пойми же, пойми, нам сейчас больше нужно!
        - А мне? - вскинулась Таня. - Мне не нужно? Зачем цирк этот? Чтобы я, как дурочка, повелась?
        - Ну…
        - Зачем? - спросила Таня, чувствуя, как слезы жгут щеки.
        Лидка выпрямилась и отряхнула руки.
        - Да иди ты в задницу, подруга! - неожиданно сказала она и скрылась в квартире.
        Хлопнула дверь. Крупинки муки еще сыпались как мелкий-мелкий снег.
        - Это мой… - просипела Таня перехваченным горлом. - Мой щавель.
        Только увещевать пустоту лестничной площадки было бессмысленно.
        Разевая рот, Таня вывалилась из подъезда. Казалось бы, открытое пространство должно помочь. Помогает же рыбе большая вода? Но по факту сделалось только хуже.
        Тварь! Тварь! За что? Со школы ведь дружили! Таня не понимала перемены. Только что щавель в четыре руки… Ну, объяснила бы, все мы бывали в разных ситуациях, жизнь у нас как дорога с ямами, то яма, то канава, черт с ней, потерпела бы жареная курица в изгнании, но вот так, надеясь выручить пятьсот рублей втихую? Пятьсот рублей! Не бог весть какое богатство. Ой-ой, Коля задолжал!
        Да хоть бы он сдох!
        Небо опрокинулось чашей, и Таню замотало под ним, как шарик в стаканчике у вокзального «наперсточника». Кручу-верчу. То деревья совершали набег, брызгали листвой в глаза, то асфальт прыгал, грозя поцеловать в колено, то провода, расчертившие воздух, тянулись к горлу.
        Как? Куда? Зачем? Прочь, прочь от дома, с ненавистной улицы, от предавшей подруги. Слезы со щеки тоже прочь. Не дождешься, Лидочка! Ладно, подумаешь, и не такое переживали. Ох, черно!
        Запутать хочу.
        Остановилась она, только когда боль хищным зверьком вцепилась в бок. Вздрогнула, вскинула голову, прижала ладонь и оглянулась, переступая. Что за блажь? Куда это ее умотало? Из зарослей репейника да крапивы выглядывала косая изба с дырявой крышей, горбом выгибалась грунтовая дорога и белело кирпичное здание с проломами в обращенной к Тане стене. Казалось, в здание дважды ударили чугунной «бабой». Перекрывая часть пространства, висела решетчатая воротная створка. А там, откуда Таня пришла, кренился дощатый забор и тянулся к хмурому небу короткий палец водонапорной башни. И никого. Ни транспорта, ни людей. Собачий силуэт только промелькнул и пропал.
        Сюр какой-то.
        Наверное, надо было просто повернуть назад. Это было самое разумное. Но в голове у Тани почему-то топографически сложилось так, будто дальше, за проломленным зданием, может, метрах в пятидесяти, находится старое депо, и, обогнув его, по рельсам можно легко выйти с окраины на улицу, соседствующую с вещевым рынком. Ну, возможно, не совсем соседствующую, не ведущую в верном направлении. Город-то она все-таки знала.
        Поэтому по тропке она пошла вперед, внимательно смотря под ноги. Пролом открыл вид на внутренности здания, усеянные строительным мусором. Какое-то оборудование ржавело в углу. Потом потянуло дымком.
        Но странно - никакого депо Таня не обнаружила. Скрипнув воротной створкой, она оказалась на пустыре, заставленном бытовками. Бытовки были горелые, часть была едва-едва подпалена с торца или с фасада, другие же были угольно-черны целиком, некоторые и вовсе представляли из себя одно основание на колесах. Все они казались нежилыми, но дымок вился над крышами, утекая с дальнего конца пустыря. Там, похоже, все же имелись люди.
        Прекрасно, подумала Таня. Хоть есть, кого спросить.
        Она двинулась на дым, по пути оправляя одежду, чтобы не выглядеть уж совсем неряхой. Несколько движений ладони уложили волосы. Кофту можно чуть расстегнуть, надеясь на разговорчивость тех, кто сидит у костра.
        - Здравствуйте.
        Таня поняла, что совершила глупость, когда слово уже слетело с языка. Ох, по-хорошему следовало бы сначала выглянуть и убедиться, что сидящие не представляют опасности. Читано и перечитано про похожие случаи.
        Поздно.
        Внутри стало не холодно даже, льдисто. Таня замерла.
        - Ничего себе ляля!
        Они поднялись все трое. Поджарые, худые, двое бритых, один со светлой шевелюрой, крайний блеснул железным зубом. На одном синие спортивные штаны были закатаны до колен, другой носил майку под светлой кофтой, третий щеголял в брезентовой куртке на голое тело и в холщовых штанах, густо измазанных в саже.
        Двум, наверное, было лет по тридцать, старшему - под сорок. Или за сорок.
        Таня растерялась до полной несвязности в мыслях. Она, как кролик, смотрела на хищные, разгорающиеся в чужих глазах огоньки.
        - Мне пройти…
        - Конечно!
        Самый старший с улыбкой первым шагнул в сторону. Двое других отступили тоже, образовывая коридор для прохода. Впереди на кирпичах стояло ведро, под ведром был разведен костер, потрескивали доски, дым обтекал жестяные стенки и тянулся вверх, что-то булькало внутри, дышало мясным запахом. Казалось, невысказанное: «Разделите с нами трапезу, барышня» висит в воздухе.
        Стараясь не наступить на разложенную на песке одежду, какие-то газеты, Таня перенесла ногу. Ну вот, подумалось, нормальные же люди. Совсем не страшные. А дальше ее аккуратно поймали на удушающий. Раз, и рука, просунувшаяся под подбородок, дернула назад, пережимая горло.
        - Тихо-тихо-тихо.
        В глазах у Тани потемнело.
        - Вы что… зачем… - прохрипела она, чувствуя, как внутри, остро, клином в подвздошье, вздергивается страх.
        - Не рыпайся, ляля, - дохнули ей в ухо. - Получишь море удовольствия.
        Чужая ладонь легла на грудь, потом без стеснения заползла под кофту, под блузку, выцепляя пуговицы. Кто-то поймал ногу.
        - Куда? - услышала Таня полный вожделения голос.
        - А на балку, - ответил тот, кто держал горло.
        - Понял.
        Таню отняли от земли и, похохатывая, пофыркивая, понесли. Все, что она смогла, это царапнуть пальцами по вкопанной в песок доске, мелькнувшей в поле зрения. Торопливая рука одного из несущих между тем скользнула между ног и сбила ткань трусиков, пытаясь проникнуть внутрь.
        - Не надо, - прошептала Таня, умудрившись извернуться телом и едва не выскользнуть на землю.
        - Куда, сука!
        Тот, кто поддушивал ее, пристукнул Таню по голове. Искры брызнули из правого глаза. Ее подхватили снова. Голоса доносились до слабеющей Тани как сквозь вату.
        - Сюда.
        - Ага.
        Ее перекинули через что-то деревянное, не больно толкнувшее в живот. Таня повисла, из опоры для рук имелась только лежащая шаткая колода, обрезок от столба, и то на нее можно было опереться только левой.
        Тот, кто держал шею, присев, возник вдруг в поле зрения. На небритом, костистом лице плавали холодные глаза.
        - Пасть открой, ляля, - услышала Таня.
        Один из тех, кто был сейчас невидим, поймал ее руки. С треском ткани другой рванул с нее юбку. Таня заболтала ногами, чувствуя, как жадные ладони мнут ее ягодицы.
        - Попка, что надо!
        - Пасть…
        Холодноглазый до боли сдавил Тане щеки, переключая внимание на себя и заставляя разжать челюсти. Слезы брызнули из глаз.
        - Не на…
        Вонючая тряпка заполнила рот. Веревка, продавив губы, схватила кожу наискосок. Узел врезался в шею.
        - Дыши носом, ляля, - пожелал, поднимаясь, холодноглазый. - Будешь тихая, жить оставим.
        Махнула перед носом грязно-зеленая пола брезентовой куртки.
        - Мы же по очереди, Пешня? - спросил заискивающий голос. - Я, если что, за тобой. Я - второй.
        - Ну а то.
        Таня вздрогнула и забилась на балке, когда с нее стянули трусики.
        - Норовистая.
        - Так даже лучше.
        Таня замычала. Где-то внутри нее росла обжигающая чернота, сковывала космическим холодом. Ну как же? Ну почему? - звучал в этой черноте отчаянный Танин голос, заслоняя собой возню за спиной. За что? Господи, неужели насчет меня у тебя такие планы? Я же никому не сделала зла. Никому! Я Олежку… я одна… Я не сдалась, когда к тебе ушла мама, я пережила… Эта дурацкая перестройка, постоянное безденежье, ни работы нормальной, ни жизни, ни перспектив… Что там впереди? Жопа впереди. Но ничего-ничего, говорила я себе, не буду сдаваться.
        И ты решил меня добить? Ответь!
        - Ну, ляля, - сказали, пристраиваясь к ней сзади. - Принимай гонца.
        - Из Пизы? - спросил, хохотнув, наверное, тот, с железным зубом.
        - В Пизу!
        С первым же толчком тьма в Тане взбурлила, стянулась в точку в подвздошье и рванула Сверхновой. После нее осталась только пустота, и ничего уже не было важно. Ни мир, ни она сама.
        Глава 4
        Интерлюдии
        Памятника еще не было. Три холмика, три деревянных креста с табличками, на которых по трафарету были выведены имена и годы жизни. Инна. Аня. Дима. Начало июня этого года. А он жив. Вот так. Даже не слишком пострадал. Перелом ключицы и два треснувших ребра и считать-то за повреждения совестно.
        Субботин усмехнулся. Боль, на вдохе царапнувшая в боку, его только порадовала. Давай, давай, сильнее. Но нет, утихла.
        Он сел на скамеечку у соседних могил. Своей скамеечки у Инны, Ани и Димы пока не было. Земля свежая. И на глубине полутора метров тела еще хранили форму. Можно раскопать, вытащить, трясти до умопомрачения, пытаясь вдохнуть, втиснуть жизнь. Вдруг да получится?
        Рот повело. Субботин с трудом унял клокочущее в груди, опаляющее внутренности отчаяние. Отвернулся.
        Он - здесь, они - там.
        Вдалеке зеленел лес, а здесь рябило от разномастных оградок и серых и черных каменных огрызков, прямоугольных, скошенных, с резьбой или фотографиями. Велико кладбище, вольготно раскинулось. Скоро вцепится в лесную опушку и начнет выгрызать живое, расчищая место для мертвого.
        На ограде через узкий проход висел облетевший живой венок. Рядом стоял пластиковый, белели искусственные цветы.
        Субботин разгладил брюки на коленях и вновь обратился к Инне, Ане и Димке.
        Ну вот, сказал он, вздохнув и собравшись с силами. Все в нем восставало против такого общения, но иного теперь было не суждено. Как вы там, родные мои? Впрочем, я знаю, вам хорошо. Вам должно быть хорошо. Вы вместе. Димка, ты не шали. И слушайся сестру. Анечка, я тебя очень люблю. Инна…
        Субботин не выдержал, закусил палец зубами. Чуть ли не до хруста кости. Ин-на-а-а!
        Хорошо, час ранний. Некому смотреть, как воет, плачет человек. Дальний край кладбища.
        - Не, не поможет, - вдруг услышал Субботин.
        - Что?
        Он обернулся, торопливо вытирая щеки.
        Из размытого мира вылепилась долговязая фигура в длинном плаще и шляпе. С худого лица смотрели нетрезвые, мутные глаза.
        - Вам-то какое дело? - спросил Субботин.
        - Да, в сущности… - долговязый тип пожал плечами. - Ваши? - кивнул он на могилы и кресты.
        - Мои.
        - Тогда понятно.
        Не спрашивая разрешения, незнакомец сел на край скамейки. Даже не сел - сложился, как складываются ножи. Только правая нога не поместилась - проехала сквозь прутья ограды.
        - И когда? - спросил он.
        - Там написано, - глухо произнес Субботин.
        - Да? - долговязый тип наклонился, сощурился. С остротой зрения у него были проблемы. - Не вижу.
        - Шестого.
        - Этого месяца?
        - Да.
        Собеседник выпрямился, что-то считая в уме. Физиономия в колючей двухнедельной небритости выразила задумчивость.
        - Не сходится, - сообщил долговязый тип.
        Субботин почувствовал резкую антипатию к человеку, который самым наглым образом присоседился к его горю да еще принялся сокрушаться о каком-то несхождении дат. Сейчас еще на выпивку попросит. За упокой.
        - Вы знаете… - сказал Субботин, ломая лицо в гримасе.
        Но наткнулся взглядом на выставленный палец, призывающий к молчанию.
        - Здесь важно, - сказал тип, выцеливая взглядом переносицу Субботина, - что сегодня пятнадцатое.
        - И что?
        - Не сходится.
        Субботин поднялся.
        - Уйдите, - сказал он долговязому, сжимая кулаки. - Или я вышвырну вас сам!
        Собеседник покивал.
        - А прорыв произошел три дня назад, - пробормотал он. - Связано? Или не связано? Что вы делали три дня назад?
        Субботин потерял дар речи и смог только прохрипеть:
        - Вы… вон!
        - Да-да, - сказал долговязый.
        - Вон!
        Субботин дернул рассевшегося негодяя за рукав.
        - И все же, - сказал тот, нехотя встал на ноги, но совершенно не уделил внимания пальцам, сомкнувшимся у него на плече, - было бы интересно узнать… Вы участвовали в каких-то обрядах, экспериментах?
        - Что?
        - В чем-то, связанном с энергетикой?
        - Вон!
        Субботин затолкал долговязого типа к границам кладбища. Благо у опушки оно кончалось извивом проселочной дороги. Кресты Инны, Ани, Димки скрылись за оградками, смешались с другими крестами. Я сейчас, сказал им Субботин. Тут недолго. Долговязый не упирался, но и не шел самостоятельно. Субботину приходилось выступать локомотивом.
        - Три дня назад…
        - Иди!
        Субботин вытолкнул навязавшегося незнакомца на дорогу. Было пустынно. Ветрено. Близкий лес шумел, качал ветвями. Этой стороной кладбища редко кто ходил.
        - Ладно, - повернулся долговязый, - ладно. Но ты должен кое-что увидеть.
        - Что?
        - Здесь рядом.
        Смешно вздергивая ноги, долговязый тип перебрался через проселок и полез в кусты. Оттуда последовал взмах рукой.
        - Ну же! Это тебя касается! - крикнул он.
        Субботин раздумывал секунд десять. Под ботинком желтел песок. И наверное, если бы незнакомец позвал его снова, он плюнул бы и вернулся к могилам. К Инне, Ане, Димке. Но долговязый, подождав, исчез в шелесте листвы, словно ему было все равно, пойдут за ним или нет. Как ни странно, это решило. Что там может его касаться? Какие обряды? Какая энергетика? Или смерть семьи не случайна?
        Чувствуя, как зажимает грудь, Субботин шагнул вперед.
        - Эй! - прохрипел он, съезжая в кювет по гравийной подсыпке.
        Ветки хлестнули по лицу. Под ногой влажно хлюпнуло. Правый ботинок тут же наполнился водой. Субботин перемахнул через канаву, выбрался на сухое и завертел головой.
        - Эй!
        - Сюда, - позвали его.
        За ивой, за земляным бугром с частоколом молодых осинок прятался квелый, с неохотой струящийся ручей. Несколько валунов обрамляли топкий берег. Долговязый тип, встав на четвереньки, изучал что-то в наполненной водой выемке. То так, то эдак поворачивая голову, он словно разглядывал что-то на ее дне, не решаясь сунуть туда руку.
        - Что там? - спросил Субботин.
        - Смотрите сами, - незнакомец, поднявшись, отер ладони о плащ. - Надо только совсем близко…
        - Так что там?
        Долговязый тип противно улыбнулся.
        - Напрямую касается.
        Что за бред? - подумал Субботин. Но будто под гипнозом шагнул на то место, где только что на четвереньках стоял собеседник, и согнул колени.
        Вода в выемке была мутная.
        - Не вижу.
        - Ниже наклонись.
        Долговязый подшагнул, показывая. Субботин, хмурясь, приблизил к воде лицо. На дне что-то мерцало, но течение и взвесь мешали рассмотреть находку. То ли какая-то монетка, то ли желтый бок обычного голыша.
        Субботин повернул голову.
        - А как это…
        Камень, с силой опущенный ему на затылок, брызнул фейерверком в глазах и погасил сознание. Субботин кулем упал в ручей. Долговязый, хмыкнув, подтянул его ближе к глубокому месту и минут пять держал его голову в воде. Проверив пульс и не обнаружив его, какое-то время незнакомец стоял над трупом, глядя, как волосы Субботина колышет течение, потом умылся и побрел в лес, закладывая крюк на обход кладбища.
        Долговязого носителя звали Мишаней, и Купнич, переместившийся в него сознанием, повел мужчину домой. Свою миссию он выполнил, но время еще оставалось, и можно было сходить по одному из вторых адресов.
        Шагая по случайной тропке, он подумал, что Субботина, пожалуй, найдут через день или два. Хотя может случится и так, что он спокойно пролежит в ручье неделю. Или даже месяц. Как повезет, насколько интенсивно его станут искать. Если семья вся здесь, то заинтересованными в поисках остаются только знакомые и коллеги по работе. О кладбище, конечно, вспомнят в первую очередь, стоит закладываться, что Субботин кого-то предупредил, куда намерен идти утром, но вряд ли кто-то сообразит, что он забрался в лес через дорогу и погиб там.
        Мишаню вряд ли кто видел. Не свяжут. Нет мотива.
        Гематому на затылке, конечно, впоследствии обнаружат. Но уверенности в том, что Субботин получил ее от злоумышленника, а не при падении, у следователей не будет. Документы и деньги на месте. Человеку стало плохо после посещения кладбища, он пошел к ручью, упал, ударился, захлебнулся.
        Купнич Мишаней, кажется, не наследил. Во всяком случае, смотрел, куда ногу ставит и за что держится. А найдут следы (обязательно что-то сохранится), то вряд ли сопоставят с Субботиным. Мало ли кто ходил, мало ли кто что делал. Грибники. Хотя нет, не сезон. Тогда охотники.
        Купнич остановился, посмотрел по сторонам и выбрался из леса. Слегка сутулясь, попылил по обочине. Отмахал от кладбища он, пожалуй, километра полтора. Кстати… Купнич достал из кармана плаща еще мокрый булыжник, которым приложил Субботина, присев, отер о траву, и забросил далеко на зеленеющее всходами поле.
        Вот и все.
        Что же касается самого Мишани, то Купнич был уверен, что после того, как он покинет долговязое Мишанино тело, тот воспримет все с ним случившееся в последние два дня как острую фазу интоксикации. И вряд ли раскаяние об убийстве, которое то ли было, то ли нет, погонит его в ближайшее отделение милиции. Скорее всего, Мишаня предпочтет, чтобы воспоминания канули в алкогольную Лету. Тем более, что к этому времени как раз должна подойти бражка, сотворенная на дрожжах и забродившем брусничном варенье.
        С легкой душой можно будет отпускать Мишаню восвояси.
        Купнич услышал за спиной урчание автомобиля и, повернувшись, поднял руку в универсальном жесте. Водитель затормозил. Дверь со стороны пассажирского сиденья открылась, в образовавшуюся щель просунулась физиономия с надвинутой на лоб кепкой. Водителю пришлось чуть ли не лечь на сиденье.
        - Куда?
        - В город, - показал Купнич.
        - Деньги есть?
        - Десятка.
        Водитель окинул Купнича взглядом, оценивая платежеспособность.
        - Садись.
        Купнич схватился за ручку и, рывком переместив себя в кабину, умостился на продавленном сиденье «ЗиЛа». Потом достал из-за пазухи выловленную в нагрудном кармане купюру.
        - На все!
        Водитель фыркнул, глядя на мятую десятку.
        - Я тебе не такси. Высажу за мостом, а дальше, как хочешь.
        Купнич качнул легкой Мишаниной головой.
        - Годится.
        И дал себе время подремать.
        Рожи, рожи, рожи.
        Господи, как он ненавидел их всех!
        - А теперь! - вызнялся над столом уже набравшийся и раскрасневшийся Поляров. Рубашка его, потеряв где-то нижнюю пуговицу, разошлась на объемном животе. - Я хочу выпить! За нашего!
        Он поднял рюмку, в которой плескался виски, в направлении главы стола. Пришлось растянуть губы.
        - Ну что ты, Петя!
        - Нет-нет-нет! - пьяно мотнул лысеющей головой Поляров. - За Григория Евгеньевича! За нашего, не побоюсь, благодетеля!
        Стол загудел. Бокалы, рюмки, стопки вздернулись вверх.
        - Ура!
        - У-у-у!
        - За Григория Евгеньевича!
        - Евгеньич - за тебя!
        - Ты - наше все!
        Рыжов закивал, принимая здравицы, но внутри изжогой разгоралось безумное желание расстрелять орущее, галдящее, раскрывающее рты жирное, ублюдочное сообщество из крупного калибра. Из ДШК или «Утеса». Друзья, коллеги, соратники! Все суки, все до одного. Рыжов сжал кулак левой руки под столом и потянул вверх правую с бокалом. В бокале рубиново играло французское каберне, какое-то «Шато де Бланш» или «Шато де Руж», Рыжову было без разницы, он не разбирался, ему только пригубить.
        - Друзья!
        Он поднялся. Кто-то из официантов понятливо приглушил звук телевизора, наполнявшего скромный ресторанный зал дерганными ритмами музыкального канала. За столом притихли. И только слоноподобный Мещерский секунд пять звякал вилкой в хрустальной салатнице, вылавливая остатки квашеной капусты.
        Мещерского стоило бы первым…
        - Друзья!
        Рыжов улыбнулся, представляя, как все безвольными мертвыми куклами валятся мордами в тарелки.
        - Простим Игоря Валерьевича за некоторую невоздержанность в употреблении пищи, - сказал он. - Видимо, молодая жена его не кормит, изо дня в день потчуя чем-то другим.
        Собравшиеся захохотали.
        - В точку, Григорий Евгеньевич!
        - Брависсимо!
        - Возможно, он и жену съел! - крикнул кто-то.
        Захохотали еще пуще.
        - Кого? - не понял Мещерский, поворачиваясь то к соседу справа, то к соседу слева.
        Салатницу он прижал к груди.
        - Сядь, Игорь! - потянули его за поясной ремень.
        - Так вот, - продолжил Рыжов, когда Мещерского усадили на место, и установилась внимательная тишина. - Я хочу всех вас поблагодарить за то, что вы решили отпраздновать мой день рождения вместе со мной. Не такая уж и примечательная дата, конечно, не круглая, незначительная, пятьдесят два года всего, но все же мне приятно. Дорогие мои! Я пью за всех вас!
        Он чуть не добавил: «Чтоб вы все сдохли уже!» и пригубил из бокала. Сладость не успела растаять на языке, как в скрипе отодвигаемых стульев, шорохах одежд и стуке откладываемых приборов встали все. И надушенная Эльвира Сергеевна. И худой, похожий на богомола Вершков. И мордатый Лопахин с супругой, увенчанной рыжими кудряшками. И небритый Каракаев. И две какие-то дуры, которых привел с собой любвеобильный Экнер. И сам носатый Экнер с криво повязанным галстуком. И Поляров. И Алексей Максимович из мэрии. И Союстиков, как навязанный вертухай от правоохранительных, зорко бдящих за любым бизнесом органов.
        И, конечно, Мещеряков. В нашем зоопарке, да без слона! Где ж это видано, чтоб без слона? Вот он, наш слон, что, вставая, подвинул стол так, что весь фарфор на нем, все стекло и хрусталь зазвенели, как при землетрясении.
        - Григорий Евгеньич!
        - А мы - за вас!
        - За Григория Евгеньевича - до дна!
        - Долгие лета!
        Рыжов едва не стошнило.
        - Все, все! Садитесь. Я ненадолго вас оставлю.
        Он кивнул шкафоподобному охраннику и коротеньким коридорчиком мимо кухни вышел на задний двор. В глубине его имелась скамейка. Позади скамейки находилась стена, расписанная каким-то любителем пагодами и драконами. Сбоку произрастал клен. Умиротворяющий пейзаж.
        Рыжов выдохнул, распуская, дернул узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Всех бы. Всех! Знакомых, незнакомых, красивых и некрасивых. Всех. Иногда он думал, что в прошлом был палачом и рубил головы. Уважаемая, между прочим, профессия. Была.
        Рыжов сел на скамейку.
        Он не смог бы сказать, откуда у него такая нелюбовь к роду человеческому. Внутреннее чувство. Изжога. Генетическая аномалия. Бесили его люди, просто бесили. Бесили, когда говорили, бесили, когда молчали, бесили, когда стояли рядом и в отдалении. Бесили даже едва видимые, заставляя сжимать кулаки.
        А деться некуда. Социум, мать его! Невидимые ниточки отношений связали, опутали, стянули, как ни старайся, не вырваться из человеческой паутины. И вся пакость в том, что и без нее нельзя.
        Рыжов посмотрел в небо, которое заслоняющие его здания стиснули в серую фигуру сложной формы, и подумал, что он представляет собой, наверное, похожий конструкт, если смотреть на него с точки зрения душевной организации. Там пережато миролюбие, здесь выпукло флюсом раздражение, сбоку нарывает глухая злость.
        А вокруг люди, люди, люди.
        Нет, он держался, держался, но иногда самая незначительная мелочь, оброненная фраза, какая-нибудь дамочка в телевизоре, жалующаяся на нелегкую жизнь, выводили его из себя и обрушивали в черное, иссушающее безумие.
        Три дня назад он разгромил загородный дом. Свой дом. Любовно обставленный. И хорошо, что он был пуст. Дьявол знает, чем могло бы обернуться присутствие в нем посторонних людей.
        Вспоминать об этом было неприятно, но вместе с тем нотка сладости жила в воспоминании. На какое-то время рамки, державшие его, разжались, и он лупил, бил, неистовствовал, творя симфонию разрушения снаружи и ощущая мощь безумия, хлещущую изнутри. Двое суток потом он ходил тихий, как ангел, и, наверное, также кротко смотрел на людей. Но не сегодня, не сегодня…
        Рыжов проводил взглядом толстую женщину в халате, вышедшую с мешком мусора из ресторанной кухни. Присутствие другого человека в укромном уголке заднего двора заставило его передернуть плечами. Нигде не спрятаться. Женщина, переваливаясь, прошла к мусорным бакам.
        Вот же дура, подумал Рыжов. Откормила себя. И вряд ли замужем. Наверное, каждый вечер заедает одиночество пережаренной на масле картошкой. Да салом. Да майонезом. А потом бесится, что ее никто не любит и любить не желает. А если все-таки замужем - еще хуже. Мужик, возможно, уже постройнее нашел, летает, так сказать, из тесного семейного гнездышка в чужое гнездо.
        Яйца откладывает.
        Ладно, надо успокоиться, оборвал себя Рыжов. Еще пару минут - и возвращаюсь обратно к застолью. А то ведь забеспокоятся, высыплют сюда всем кагалом, ломая остатки настроения. Ой, где это у нас именинник? Чего он прячется? От нас прячется? Ну так мы ему не дадим!
        Рыжов закрыл глаза. Твари. Уроды. Сволочи.
        Он услышал, как к нему, шаркая, со стороны мусорных баков, подходит женщина, и заранее скривился, чтобы ответить, что ему ничего не нужно, что у него все хорошо, и нет, он не выступит в роли утешителя ее обильных форм. Но жирная тварь без предисловия повалила его на ложе скамейки, погребла под собой, и готовый позвать охранника Рыжов обнаружил вдруг на голове плотный полиэтиленовый пакет.
        Воздуха сразу не стало.
        Рыжов задергался, но туша, насевшая на него, оказалась непомерно тяжела, тем более, она грамотно блокировала все его попытки вытянуть из-под себя хотя бы одну руку. От пакета на голове в глазах поплыли фиолетовые пятна. Рыжов раскрывал рот, но дышать было нечем. Он задергался, засучил ногами, но женщина на нем лишь усилила хватку.
        - Это тебе за «Ромашки», - прошипела она. - От Волкова.
        Ускользающим сознанием Рыжов успел удивиться: какие «Ромашки»? Детский сад? Или какая-то фирма? Его «заказал» какой-то Волков, которому он со злосчастными «Ромашками» перешел дорогу? Это ошибка! - сверкнуло у него в мозгу.
        Впрочем, последняя мысль в его жизни была другой.
        Она была: ненави…
        Пепельникову не повезло с носителем. Перенос сознания состоялся штатно, но далее он обнаружил, что тот, в кого он проник, буквально находится при смерти. Что-либо предпринимать было уже поздно.
        Мутный взгляд носителя плавал от одной стены с ободранными обоями к другой, противоположной, застревая в желтой пустоте дверного проема между ними. Пальцы скребли по клеенке, на губах было солоно. С трудом опустив взгляд, Пепельников разглядел торчащую из груди рукоять ножа.
        Прекрасно, подумал он. Очень кстати.
        Боль забивала мысли. Полотно ножа, судя по массивности рукояти, имело в длину сантиметров восемнадцать-двадцать. Сквозь намокшую от крови рубашку Пепельников не видел лезвия. Получалось, что все оно сидит глубоко в теле.
        Кровь испачкала спортивные штаны и лужей растеклась по неровному, грязному линолеуму. И еще предпринимала попытки продвинуться дальше, из-под ступни выворачивая к холодильнику.
        Пепельников попробовал двинуться, но носителя тут же затрясло, управлять им было невозможно. В совмещенном сознании плавали сожаление и обида на собутыльника Витьку, который оказался жадной тварью. Кому водки пожалел? Другу своему армейскому! Он его в квартиру, а этот… Он же не заначил, не скрысил, а отложил! Это понимать надо! Отложил на завтра, на опохмел…
        Пепельников попробовал зажать рану, из которой текло и текло, и обнаружил, что ран несколько, и одна, сквозная, распорола предплечье левой руки. Час от часу… Впрочем, значения это уже не имело. Носитель умирал, и Пепельникову ничего не оставалось, как ждать запуска обратного переноса. Смерть делала эту процедуру автоматической.
        Пепельников надеялся, что остальные ребята оказались в лучшей ситуации. Возможно, кто-то доберется и до человека, устранить которого полагалось ему. Ну а он, похоже, пополнит статистику неудачных переносов.
        Бывает.
        Носитель захрипел. В поле его мерцающего зрения появилась тень. Приложившись плечом о косяк, тень эта подошла к столу и потрясла перед носом умирающего полулитровой бутылкой водки.
        - Во, Саня, - прохрипела она, - я же говорил, что найду…
        Все, что смог Пепельников, это в последнем усилии вскинуть голову.
        - С-су-у…
        Тень пьяно раззявила рот.
        - Саня, - развела руками она, - ты сам виноват. Водка чья? Моя. Думал, я не замечу, как ты лишний «пузырек» - того?
        Пепельников выдул воздух сквозь губы. Тень потопталась, ползая пальцами по тарелкам и собирая нехитрую закуску.
        - Все, Саня, все, - сказала она и мазнула грязной пятерней по щеке, заставляя Пепельникова вновь свесить голову. - Отговорила рожа золотая…
        Все.
        Кровь из-под ступни вдруг прыгнула вверх, закрутилась спиралью, добавляя алых блесток в заклубившуюся темноту, и Пепельников, опрокидываясь, вытягиваясь в тонкую белую линию, покинул чужое тело и чужой для него мир.
        Душевина была у нее фамилия.
        Красивая. Значимая. Непростая. Так она считала. Правда, понимание этого к Марте Андреевне пришло после сорока, когда в пусть и плохонькую, но семью ни с одним мужчиной жизнь не сложилась и усохла сама собой до двух неприметных точек - дома и института, соединенных пуповиной пешеходного маршрута.
        Тогда-то Марта Андреевна и открыла в себе необычную, яркую способность - сопереживать.
        При этом происходящее вокруг ее не трогало совершенно. Казалось, непроницаемое и вместе с тем гибкое и прозрачное стекло отделило ее от окружающего бардака, бомжей и пьяниц, грязи, мусора, облезающих всюду фасадов, плакатов и вывесок, толп очумевшего народу, ищущего работы, еды и денег, и сопутствующих этим толпам эманаций махрового недовольства и мрачного отчаяния. Марта Андреевна поняла, что тем самым ее спасают от сумасшествия. Она бы не выдержала, включись ее способность утром или днем посреди улицы. Возможно, она тут же бы и умерла.
        Но, слава Богу, время Марты Андреевны начиналось позже. Она приходила с института, где работала старшим лаборантом, раздевалась, заворачивалась в халат, наводила себе большую кружку чая, делала бутерброды (когда пустые, из одного батона, когда с сыром или кусочком колбасы) и садилась перед телевизором.
        Ее «Funai» показывал пять каналов. Останкино, РТР, НТВ, ТВ-6 и местный кабельный канал «Призма», по которому, в основном, крутили американские боевики и ужастики, а поздно вечером - эротику.
        Но «Призму» она не включала, ее способность на фильмы почти не распространялась. Фильм же что? Выдумка. А Марта Андреевна к выдумкам была равнодушна. Даже «Рабыню Изауру» и «Просто Марию» не воспринимала всерьез, хотя южноамериканские страсти и злоключения, казалось, должны были задеть ее за живое.
        Но нет, нет.
        Время Марты Андреевны приходило с новостями. В семь часов - «Сегодня». В восемь - «Вести». В девять - «Время». Исторические и публицистические передачи, наполненные трагедиями и перипетиями судеб, попавших в жернова войны, времени или системы, также были Душевиной нежно любимы. Но, конечно, фаворитами, волнующими ее неимоверно, оставались выпуски криминальных и дорожных происшествий. Это настолько глубоко отзывалось в ней, что уже с заставки и первых титров Марту Андреевну охватывали тревожный трепет и озноб, усиливающийся с каждой последующей секундой.
        Всей душой она сопереживала жертвам. Живым и мертвым. Счастливо избежавшим смерти и стремившимся к ней. Раненым, покалеченным, ничего не понимающим, таращащим глаза в объективы снимающих их камер. Марте Андреевне казалось, что она перенимает, вбирает в себя их боль, их страхи, их нелепые страсти и надежды, еще более нелепые грехи, все их жизни.
        - Это моя вина, - шептала она в лица, которые ее не видели.
        - Я все беру на себя, - успокаивала она тех, кто был и так уже покоен, прикрыт простыней, одеялом, лежал на носилках.
        - Я - Душевина, - бормотала она и закусывала губу, сжимала пальцы, а морщины стискивали ее узкий лоб. - Значит, мне отвечать. Моя вина. А вы очищены, очищены. Боль будет не ваша, а моя.
        Марта Андреевна была твердо убеждена, что таким образом делает мир чище. Темная, негативная энергия собиралась в точку в центре экрана, а потом перетекала в нее, проявляясь покалыванием в ногах, туманом в голове и тяжестью в животе.
        Она ощущала, как тьма, пойманная, бьется в ней.
        О, это было неимоверно тяжело! Сдерживать, связывать, пеленать эту тьму, как непослушного, вырывающегося ребенка. Обычно после «Времени», часам где-то к десяти вечера, Марту Андреевну начинало тошнить, живот вспухал, разглаживался и надувался, как барабан. Немножко беременна, так это называется. Она чувствовала, как тьма извивается в ее внутренностях, ища выход, и мысленно создавала для нее ящик, пробивала его золотыми гвоздями и все ближе и ближе сводила незримые стенки.
        В эти мгновения халат на Марте Андреевне можно было выжимать - он был тяжелый и мокрый от пота. Она держала руки на животе и дышала так, будто действительно готова была родить.
        Изнутри шли толчки и холод.
        Марта Андреевна дрожала и хрипела, выгибаясь головой к расставленным ногам, и шептала придуманные молитвы. Спаси… Охрани… Моя вина… Другие слова не годились, только те, что шли спонтанно, из горла и сердца, срывались с губ, иногда кощунственно перемежаясь надсаженным матерком.
        Борьба длилась десять, пятнадцать, двадцать минут.
        Но скоро ящик, а значит, и тьма в нем, становились не больше горошины, озноб отпускал, пот сох на щеках, и Марта Андреевна тяжело поднималась с дивана. Она ковыляла к окну, боясь потерять эту горошину, засевшую где-то у солнечного сплетения, и непременно, несмотря на время года, открывала форточку.
        Потом следовало ждать момента.
        Он приходил с размеренным дыханием и током воздуха, овевающим лицо. Марта Андреевна разводила руки в стороны, мысленно выталкивала горошину из себя и посылала ее в черное вечернее небо.
        Зло, прощай!
        Ей виделось, мнилось, как горошина, обожженная космическими лучами, безвредным, распавшимся пеплом плывет в безвоздушном пространстве.
        Блаженство, которое Марта Андреевна испытывала после, с лихвой искупало ее страдания. Это было ощущение безграничной распахнутости и света. Радость захлестывала ее с головой. Она плакала и ложилась в кровать с потаенным знанием, что хотя бы часть мира, часть людей спасены от тьмы.
        Старенькие родители ее жили в деревне, и она выбиралась к ним раз в год, осенью, на неделю. Телевизор у них показывал всего два канала, при этом периодически то один, то другой канал уходили в рябь помех. «Время» родители тоже смотрели, но тянуть тьму при них не могло быть и речи. Поэтому всю неделю она маялась, хороня в себе разрастающееся раздражение. Работы по огороду, прополка и полив, помощь маме по дому хоть и отвлекали, но совсем перебить болезненное ощущение оторванности, вынужденного простоя не могли. Марта Андреевна чувствовала, как мир гибнет без нее.
        Впрочем, об этом думать было еще рано.
        Июнь.
        Институт дышал на ладан. Ходили разговоры, что его вот-вот закроют. Финансирование за полгода урезали дважды. С середины месяца начиналась сессия, к которой, похоже, наплевательски относились не только большинство студентов, но и внушительный контингент преподавателей.
        Марту Андреевну это беспокоило мало, она жила другим. Ей думалось, что, на худой конец, если ее уволят, она устроится или в библиотеку, или в редакцию местной газеты (звали, между прочим, второй год), или примется подтягивать знания многочисленным желающим поступить в столичные вузы.
        Ей, в сущности, на себя денег нужно чуть.
        - Марта Андреевна?
        Душевина остановилась, наблюдая, как со скамейки перед подъездом поднимается мужчина где-то одного с нею возраста в джинсах, в светлой рубашке и темном пиджаке. Опрятный. Приятный. Шатен.
        Неожиданно.
        - А по какому поводу? - наморщила лоб Марта Андреевна.
        Мужчина шевельнул плечами.
        - Это, извините, приватный разговор. Нам лучше пройти в квартиру.
        - В мою квартиру? - уточнила Марта Андреевна.
        Мужчина кивнул.
        - Если, конечно, не хотите проехать со мной, - сказал он, показав глазами на видавший виды «мерседес», приткнувшийся бампером к ограждению газона. - Но, боюсь, тогда наша беседа затянется до позднего вечера.
        Марта Андреевна думала недолго. От мужчины веяло спокойной уверенностью. Понятно, он был из спецслужб.
        - Ну, пойдемте, - вздохнула Марта Андреевна.
        Никаких грехов, могущих обратить на себя внимание органов безопасности, она за собой не ведала. Кафедра экономики и социологии, как рабочее место, пожалуй, тоже никакого ущерба стране нанести была не в состоянии. Оставалось…
        Оставалось одно.
        Открывая дверь, Марта Андреевна уже знала, о чем мужчина будет ее спрашивать. Видимо, догадалась она, есть какая-то высокочувствительная аппаратура, по которой вычислили ее ежевечерние сеансы. Но значило это также и то, что ее усилия по очищению от тьмы были не напрасны.
        - Обувь снимайте, - сказала она мужчине.
        - Конечно, - ответил тот.
        Сняв ботинки, он остался в серых носках.
        - На кухню? - предложила Марта Андреевна, освободившись от легкой курточки и берета.
        - Без разницы, - сказал мужчина.
        - Я угощу вас чаем.
        - А вы одна?
        Взгляд мужчины сделался острым, профессиональным и впился в дверной проем, ведущий в комнату.
        - Не беспокойтесь, - сказала Марта Андреевна. - Нам никто не помешает. У меня нет семьи. Но вы, должно быть, знаете. Проходите.
        Она открыла гостю кухонную дверь и включила свет. Мужчина прошел смело и бесшумно, не глядя на обстановку. Выбрал табурет, умостился за столом и показал ей сесть напротив.
        - А чай? - спросила Марта Андреевна.
        - Может быть, позже.
        - Что ж…
        Марта Андреевна последовала жесту гостя из спецслужб. Несколько секунд мужчина молчал, потом качнулся:
        - Назовите себя, пожалуйста.
        - Душевина Марта Андреевна, - сказала Марта Андреевна. - Вы записываете?
        Мужчина с заминкой кивнул.
        - Да, записываю, у меня скрытый микрофон.
        Марта Андреевна огладила юбку на коленях.
        - Тогда спрашивайте, что хотите узнать.
        Мужчина посмотрел ей в глаза.
        - Расскажите мне о негативной энергии.
        - Я знала, что однажды так и будет, - помолчав, улыбнулась Марта Андреевна. - Вы, значит, отслеживаете?
        - Если я здесь…
        - Да, это понятно.
        Марта Андреевна тихо рассмеялась.
        - Я, знаете, одно время думала, что у меня бзик, - поделилась она с гостем.
        - Простите?
        - Ну, думала, что это никому не помогает. Что немножко «поехала» умом. Ну как это, тянуть зло из телевизора? Ведь совершенная глупость. Бесконтактное сумасшествие.
        Мужчина нахмурился.
        - Рассказывайте по порядку.
        И Марта Андреевна рассказала.
        Про не сложившуюся жизнь, открывшуюся способность и ежедневные выстрелы горошин в космос. Вся история уложилась в пятнадцать минут. А вот мужчина молчал долго. Поглядывал на голое запястье, напрягал мышцы лица, не давая прорваться эмоциям наружу, и легко постукивал кончиками пальцев по столешнице.
        - А всплеск три дня назад? - наконец спросил он.
        - Всплеск?
        - Да. Выход негативной энергии.
        - От меня?
        - Да.
        Марта Андреевна покачала головой.
        - Не припомню. Все было как обычно. Чтобы как-то особенно сильно… Нет, я ничего не заметила.
        Мужчина выпрямился.
        - Сейчас я назову вам имена, постарайтесь сказать, знаете ли вы кого-нибудь.
        - Хорошо, - сказала Марта Андреевна.
        А ведь все очень серьезно, подумала она. Что-то случилось три дня назад.
        - Субботин, Алексей Михайлович, - произнес мужчина.
        - Нет, - сказала Марта Андреевна, - не знаю.
        - Рыжов Григорий Евгеньевич?
        - Нет.
        - Славиков Максим Всеволодович?
        - Нет.
        - Кривова Татьяна Михайловна?
        - Нет.
        - Вы уверены?
        - Они тоже все… ну, работают с энергией? - спросила Марта Андреевна.
        - Я не могу вам дать эту информацию.
        - Но, получается, что вы как-то связываете их со мной.
        Мужчина вздохнул и поднялся.
        - Видите ли, - сказал он, - три дня назад случился прорыв. Психоэнергетическая субстанция негативной природы… Пока у нас нет других определений… В общем, она накрыла один из районов города.
        - Москвы? - почему-то, обмирая, спросила Марта Андреевна.
        - Нет, другого города.
        Мужчина оказался рядом с женщиной и положил ей руку на плечо.
        - Дело в том, - сказал он, как бы невзначай подводя пальцы к шее, - что мы зафиксировали источники, формирующие этот прорыв. Составные потока. И здесь не может быть ложных посылок. Источниками прорыва являются пять человек.
        - Это те люди, что вы перечислили мне?
        - Да.
        - И я.
        Он наклонился ближе.
        - И вы.
        - Но я…
        Марта Андреевна почувствовала, как сознание покидает ее. Эти пальцы на шее… Она так хотела сказать, что не желала никому причинить вред.
        Мужчина пережимал сонную артерию еще три минуты, отсчитывая время про себя. Потом, когда убедился, что женщина умерла, он позволил ей завалиться грудью на стол, создавая впечатление внезапной и естественной смерти.
        Конечно, если попадется толковый следователь, а к нему - толковый судмедэксперт… Впрочем, его это волновать уже не будет.
        Мужчина обулся, постоял в прихожей, слушая звуки на лестничной площадке, потом осторожно вышел из квартиры и прикрыл за собой дверь до щелчка «собачки». Надо же, подумалось ему, тянула негатив из телевизора!
        Глава 5
        Камил
        Придя в сознание, Камил с минуту лежал, запрокинув голову. Грязный потолок с пыльной люстрой вращался все медленнее, слепящая спираль потихоньку раскручивалась в пятно дрожащего света, обжатого рамой окна. Камил сжал-разжал пальцы. Впрочем, какой он теперь Камил? Он - Василий Изварин, человек с мутным прошлым и еще более мутным будущим.
        Память Василия на время стала его памятью, родные и знакомые - его родными и знакомыми. Сам Василий был смещен куда-то на задворки своего разума, как жилец, поставленный перед фактом уплотнения. Въехал новый сосед, занял пространство, определив бывшего хозяина жилплощади то ли в кладовую, то ли в стенной шкаф. Вот оттуда Василий и выглядывал в щелочку.
        Камил сел.
        Василий не обладал ни высоким ростом, ни тренированным телом. Он был щупл и не слишком опрятен. Тридцать шесть лет. Разведен, есть ребенок, которому уже… то ли двенадцатый, то ли тринадцатый год пошел. Давно Василий о нем не вспоминал. Последний раз лет десять назад видел. Может, и к лучшему.
        Квартира от родителей, кооперативная. Уже три дня Василий официально числился безработным. Завод-работодатель отпустил его и еще пять тысяч человек на все четыре стороны. По этому поводу день назад, то есть, вечером позапрошлого дня, состоялась грандиозная пьянка в кафе «Колокольчик», которая оставила боль в затылке и ссадину на душе.
        Что делать дальше, Василий еще не знал. Иногда думал - не повеситься ли?
        Какая-то незадавшаяся и вместе с тем обычная жизнь.
        Камил встал. Пол качнулся, словно его подбили снизу, и накренился, пытаясь сбросить человека с себя. Обстучав плечами косяки, Камил протиснулся в коридор, подергав двери, ввалился в ванную, свинтил «барашек» на кране и долго держал голову под струей холодной воды. Если ему и стало легче, то не намного.
        В холодильнике у Василия имелся пакет ряженки, четыре яйца и банка кильки в томате. В морозилке нашелся кусок мяса на кости. Это было все. Глядя на снежную «шубу», оформившуюся вокруг мяса, Камилу вдруг стало жалко Василия. Человек не нашел себя, не нашел семью. Тут уж, конечно, мысль о самоубийстве напрашивается сама собой. Но ведь не плохой же человек?
        Пока кипятился чайник, Камил посвятил несколько минут самым простым упражнениям, разгоняя кровь. Желание опохмелиться и охоту курить он без сомнений задавил. Занимался под звуки черно-белого телевизора, в котором унылый персонаж в очках рассуждал о месте человека в природе и о том, должен ли человек подстраиваться под изначальные условия или же менять их под себя.
        - В конечном итоге, - рассуждал персонаж, печально заглядывая глазами в камеру, - мы должны определить для себя, является ли изменение природы необходимым, является ли оно критерием выживания человека…
        - Это точно, - кивнул Камил.
        Он лег на пол и несколько раз отжался. Черные мушки запрыгали в глазах. Все, кажется, хватит на сегодня.
        Чайник вскипел.
        После ревизии кухонных шкафчиков Камил обнаружил, что является счастливым обладателем невскрытой банки с цикорием и небольшой упаковки грузинского чая. В сущности, хоть что-то. Чай он заварил прямо в кружке, глядя, как поднимается на поверхность темнеющего кипятка мелкая стружка чайного листа.
        Вкус был непонятный. Но Камил выпил.
        В голове прояснилось. Всех денег, собранных по квартире (в брюках, в пиджаке, в ящике стола), было около шестидесяти рублей. По памяти Василия - мало на что хватит. Впрочем, на них можно было экономно прожить два-три дня. Только Камил не собирался жалеть своего носителя. Несмотря на слабый протест из уголка сознания, он выгреб все.
        План, сформировавшийся в его голове еще до переноса, был прост. Первое: найти место жительства. Второе: познакомиться с Кривовой. Третье: убить, по возможности замаскировав убийство несчастным случаем. Почему так? Потому что в ЦКС таким образом пытались перестраховаться от вызова нового прорыва. Вдруг насильственная смерть одного из тех, посредством кого пострадали «Ромашки», станет руководством к действию для сил, его сформировавших?
        Хотя ни черта, ни черта неизвестно! Ни про силы, ни про людей, ни про сами прорывы. Все они во главе с шефом ЦКС бьются лбом… Камил по привычке посмотрел на запястье. Постоянный контроль уже въелся в подкорку. Какой фон? Какой фон?
        Здесь - хоть красный.
        Он оделся. Гардероб Изварина был беден - трое штанов, пять рубашек, спортивное трико, два свитера, майки, трусы и пиджак. Все уже ношеное, стиранное, большей частью мятое, поскольку не знало после стирки утюга. В бельевом шкафу пристойно выглядел только пиджак, повешенный на деревянную вешалку. Остальное, мешаясь, комкалось на полках.
        Камил посмотрел на себя в зеркало. Серая рубашка в крапину. Свободные штаны. Пиджак. Без пиджака никуда. У носителя было своеобразное, удлиненное лицо, жидкие темные волосы отползали с белого лба в стороны, открывая раннюю залысину. Щеки впалые. Глаза серые. Губы тонкие. Не красавец. Но и не отталкивающий тип. А улыбка… Камил улыбнулся. Улыбка нормальная, только зубы желтые и не слишком целые, изъеденные кариесом в глубине рта.
        - Хорошо бы втереться в доверие, - пробормотал Камил.
        Он потер подбородок, ощущая под ладонью легкую небритость. Встряхнуть бы эту Татьяну Михайловну, припереть к стене: «Что делаете? Кто главный?». Ведь как слепые котята, подумал Камил. Тычемся, тычемся. А частота прорывов растет. И люди все время разные. Не само же по себе…
        Он повернул голову на звонок в дверь. Носитель никого не ждал, но, судя по всему, гости для Василия не являлись чем-то экстраординарным. Сосед сверху, Тема, бывало, одалживал у него десятку-другую. Колька Забойщиков с работы иногда заглядывал - то ключ ему нужен был разводной, то жаждал посидеть с пивом за компанию. Рябцев опять же… Этот вообще как клещ, как банный лист. И пили они, кажется, вчера с ним на скамейке у подъезда, пытаясь развеять мрачный туман будущего.
        Камил прошлепал к двери.
        - Кто? - выдохнул он в коричневый, схваченный гвоздиками дерматин.
        - Я, - сказали с той стороны.
        Носитель узнал голос.
        - Миша?
        - Да, - подтвердил Рябцев. - Собственной персоной. Открывай!
        - Я занят, - сказал Камил.
        - У меня с собой, - сказал Рябцев. - И я не один, Васек. Я с дамой. Неужели ты откажешь женщине? Элечка, подай голос.
        - Василий, мы нуждаемся в приюте, - прозвучало за дверью.
        Не открывать стало глупо и подозрительно. Камил открыл.
        - О-па! Вот и мы!
        Рябцев втолкнул полноватую женщину в квартиру. Женщине было под сорок. Она была в цветастой кофте и темно-синем платье и сразу приветственно наклонилась к хозяину:
        - Эльвира.
        Фиолетовые тени. Пьяные глаза. Рот в жирной помаде. Веяло от соискательницы приюта отчаянной неустроенностью и пустотой.
        Камил содрогнулся внутренне.
        - Очень приятно, - сказал он, отступая в сторону.
        - Проходи, Элька.
        Рябцев, напирая сзади, протиснулся в прихожую вслед за женщиной. Во вздернутой руке его желтела наклейкой бутылка водки.
        - О! - сказал Камил.
        Внутри пробудился, пророс предвкушением Василий. Но Камил оттиснул его обратно на задворки. Рябцев закинул кепку на полку над вешалкой, рукой с водкой приобнял Эльвиру за сомнительную талию, другой рукой пригладил светлые волосы и подмигнул Камилу над женским плечом.
        - А ты чего вырядился?
        - Так идти хотел, - сказал Камил.
        - Куда? - спросил Рябцев, потихоньку проталкивая неторопливую Эльвиру к проему в кухню.
        - Так это…
        - Работу что ль искать?
        - Ну, да, - кивнул Камил.
        Ответ был прост. Ответ был логичен. У Рябцева загорелся глаз. Он отпустил женщину и шагнул к Камилу, который никак не мог сообразить, как отделаться от настырных гостей.
        - А слушай, - сказал Рябцев, тыкая в плечо приятеля пальцем, - это мысль! Я - на мели, ты - на мели. Это же никуда не годится! Иди! Мы тут с Элькой без тебя чуть-чуть покувыркаемся…
        Женщина громогласно фыркнула из кухни.
        - Элечка! - выгнул шею Рябцев. - Только по обоюдному согласию! Непременно! Я же не идиот.
        - Водка где? - выглянула Эльвира.
        Она расстегнула кофту, открыв вырез платья.
        - Будет. Сейчас, - прижал ладонь к груди Рябцев, успокаивая спутницу, и вновь оборотился к Камилу. - У тебя как с закусью?
        - Ряженка, - ответил Камил. И добавил в скривившуюся физиономию: - И килька. В банке. В томате.
        Рябцев воодушевился.
        - Килька - это хорошо! Килька - это супер! Ряженку с водкой, извини, хлебать противно. А кильку мы за милую душу. Ты же не против, Василий? Эльвира иначе не согласится, - понизил голос он.
        Камил пожал плечами.
        - Ладно.
        - Ты нам еще простынку дай, - попросил Рябцев.
        - В шкафу там, любую, - сказал Камил.
        - Ага, а мы тебя здесь… - Рябцев, покопавшись в карманах, выудил из брюк десять рублей одной купюрой. - Ты это, добавь и еще один фуфырик купи, когда обратно… А то Эльке одного мало будет. Да и тебе…
        Камил дернул Рябцева за ворот.
        - Только попробуй меня обнести, - проскрипел он.
        - Вася! Что ты, Вася! - приподнялся на носках Рябцев, словно от этого слова его делались весомее. - Ты же меня знаешь!
        - Смотри.
        - Мы будем ждать тебя здесь, - заверил Рябцев. - Из квартиры - ни ногой. Все будет в порядке. Тип - топ, Вася. А ты куда устраиваться?
        Камил дернул плечом, мол, не Рябцева это дело, и распахнул дверь. Не удержался от того, чтобы обернуться:
        - Я, может, до вечера.
        - Ничего-ничего, - затряс головой Рябцев. - Ты не торопись, мы, если что, заночуем.
        - Миша! - позвала из кухни нетерпеливая Эльвира.
        - И закройся на замок, - сказал Камил. - У меня ключи есть.
        - А я при тебе…
        Сунув ноги в разношенные кроссовки, Камил шагнул на лестничную площадку, и Рябцев споро захлопнул за ним дверь. Два раза щелкнул замок. Носитель хотел вернуться, но Камил одернул его и спустился по пролету к выходу из подъезда. Дело перво-наперво, Василий. А дело у нас - Кривова Татьяна Михайловна.
        Взгляд так и тянуло к голому запястью - что там, как там. Ничего там.
        Толчок подъездной двери, и Камил словно перешел из одной среды в другую. Из воздушной в водную. Или даже нет, из воздушной - в безвоздушное пространство. Хлопай ртом, хлопай глазами - терпи.
        Странные были ощущения, непонятные. Вроде светло, зелено, ярко, а Камилу казалось, что свет по краям будто схвачен плесенью, темной траурной каймой. И крапины перед носом - то нет их, то вот они, дрожат. Может зрение у Василия, конечно, было не очень. Но ощущения все же касались не только зрения. Кожу рук покалывало, в горле першило. Внезапно зачесалась спина. И где-то внутри волной поднималось раздражение - зеленью, асфальтом, домами, всем вокруг.
        Как будто он встал в эпицентре прорыва без защиты, вот на что это было похоже. И ни стабилизатора, ни родных «психов» поблизости.
        «Спасите меня!» - чуть не крикнул Камил, но стоило ему напрячь горло, как ощущение прошло, растворилось. Он поморгал в недоумении, шевельнул плечами и пошел в обход дома на улицу, разглядывая нехитрую здешнюю жизнь.
        Грязный двор. Автомобили, люди. Дети. Здесь было начало лета.
        - Здрасьте, дядь Вася! - пробежал мимо вихрастый мальчишка лет четырнадцати.
        - Домой, Леха? - выудив имя из памяти носителя, спросил Камил.
        - Ага.
        - Что у тебя там долбит по вечерам?
        Мальчишка потянул подъездную дверь.
        - Это ж «Слейер», дядь Вася!
        - Да хоть Лещенко! Звук убавляй, да?
        Мальчишка заржал и исчез. Камил сунул руки в карманы. Десятка, данная Рябцевым, сложилась в пальцах.
        - Сколько времени? - спросил Камил у какого - то курящего мужика с рулоном линолеума под мышкой.
        - День уже, - ответил тот.
        День.
        Камил остановился на тротуаре, соображая, в какую сторону ему двигаться. На противоположной стороне улицы стоял ларек, стекла которого были заклеены пивными этикетками, и Василия потянуло туда. Камил даже почувствовал щекочущую горло жажду, но усмехнулся и прошептал:
        - Вот ты придурок.
        Он сориентировался по памяти носителя. Налево - к окраине и выезду из города. Направо - в центр. Ему, значит, в центр. Автобус номер три, автобус номер семь. Это понятно. «Семерка» получше, потому что делает остановку на Свиридова. А там найти пятнадцатый дом. Третий этаж, квартира одиннадцатая.
        Камил добрел до остановки. Бетонное сооружение, предназначенное для ожидания транспорта, поразило его нелепостью и неприспособленностью. С плакатов внутри звал на выборы и в светлое будущее человек с перекинутым через плечо пиджаком. Большая часть плакатов была оборвана и изрисована. В углах остановки копились окурки и фантики. Никому до них не было дела. Подъехала «тройка». Из передних дверей выскочила щуплая девочка в красной курточке, далее проход заслонил крепкий дядька лет пятидесяти в пальто.
        - Куда? - спросил он.
        - В автобус, - сказал Камил.
        - Полтора рубля.
        Дядька повернулся боком, показывая на рукаве повязку с надписью «кондуктор». Камил подал десятку.
        - Ну, хоть так, - произнес дядька.
        Он отодвинулся, освобождая проход, и полез рукой в кожаную сумку на ремне. Зазвенела мелочь. Больше в автобус никто не вошел, водитель, глянув в боковое зеркало, закрыл скрипучие створки. Камил сел на ближайшее свободное сиденье. Автобус был полупустой. Человек десять вольготно распространились по салону.
        - Тут ведь как, - поделился с Камилом кондуктор, отсыпая сдачу в ладонь. Он, видимо, посчитал нового пассажира достойным беседы. - С ума посходили. Ездить хотят, платить не хотят. Жизнь, понятно, не сладкая. Можно и в положение войти. «Сельхозмеханизацию» вон, тоже закрыли. И маслозавод в прошлом месяце. Ел сливки с нашего маслозавода? Теперь все, теперь только облизывайся.
        - Я с завода оснастки, - сказал Камил.
        - Токарь?
        - Слесарь.
        - Я и говорю, - кивнул дядька и протянул ему крохотный клочок билета, - если никто платить не будет, то скоро и парк автобусный встанет. И так автобусов в ремонте больше, чем на маршруте. Что получим? Хрен с маслом!
        Он махнул рукой и сел на сиденье ближе к месту водителя. Камил, посчитав разговор законченным, отвернулся к окну. За пыльным стеклом текли назад замызганные дома и аллейки, серые фасады обрывались тротуарами, перекрестки делили улицы. Прохожие все как один казались сгорбленными, сутулыми, прижимающимися к земле.
        И снова с Камилом случилась история: в глазах потемнело, душа скрутилась в больной комок, ладонь правой сжала запястье левой, словно желая задержать, остановить на незримом браслете забирающуюся в тревожный красный цвет стрелку.
        Автобус подскочил на выбоине, Камил лязгнул зубами и завертел головой. Ощущение ускользнуло. Кто-то из пассажиров прошел к дверям. Автобус остановился у знака, у ограды, за которой вырастало желто-белое здание то ли школы, то ли поликлиники, и с визгом распахнул створки. Странная мысль прыгнула у Камила в голове, но поймать ее он не смог, потому что вошедшая в салон женщина тут же сцепилась с кондуктором.
        - Какие вам деньги? Какие вам деньги? - визгливо спрашивала она. - У народа работы нет, а вы - деньги! Мне уже третий месяц ничего не платят, откуда я вам возьму? Или предлагаете оплатить натурой? Я могу!
        Так-так-так, стал думать Камил, пытаясь отвлечься от чужого голоса. Какие они все… Как здесь все…
        Автобус тронулся. Женщина, с успехом отбившаяся от кондуктора, уселась на сиденье за Камилом. Ее фырканье, ее шумная возня, ее бормотание под нос напрочь сбивали с мысли. Откуда-то изнутри, от носителя, всплыло желание ударить дуру. Развернуться и засветить в лоб, чтоб заткнулась. Камил напрягся, чувствуя, как прорывается из своего отнорка недовольный Василий. Ну, не платят. Так всем не платят, прошелестел в голове его голос. Не одна ты на острове.
        Камил на мгновение прикрыл глаза. Нет, так нельзя. Нельзя звереть. И оправдывать озверение тоже нельзя. Или это мир тут такой?
        В прошлые разы у Камила не было возможности просто понаблюдать за жизнью вокруг, он выполнял задачу и активировал обратный перенос, не стремясь задержаться. А сейчас подумал: почему? Почему он так спешил обратно? Ведь сам же ратовал за то, чтобы изучить сопутствующие прорыву обстоятельства самым внимательным образом. Только то было там, в ЦКС, в родном мире, а здесь…
        Словно измельченное стекло кололо пятки, рассыпалось огнем под кожей, жгло. Где тут думать о чем-то еще, когда горишь? Странно, странно. Камил выпрямился на сиденье, когда его вновь полоснуло, ожгло поперек, наполняя жутью, горечью и какой-то мрачной безысходностью. Облизнуло, сломало, схлынуло.
        Камил выдохнул.
        Он вышел на следующей остановке. Слишком уж резко стало накатывать в автобусе. По-живому. Можно же и пешком. Времени много. Если Кривова на работе или еще где-то, то домой ее определенно стоит ждать к вечеру. Вот Камил и подождет, сядет на скамеечку перед подъездом и подождет. Лицо он помнит, квартиру знает. Придумать бы как попасть внутрь, не вызывая подозрений. Ремонт теплосетей? Проверка счетчиков? Или представиться милиционером? Так формы нет.
        Камил прошагал квартал, дождался, пока проедет фургон, и пересек улицу. Возможно, как раз лучше всего встретить Кривову на улице, подумалось ему. Изображу старого знакомого. Люди часто теряются, когда к ним приходят люди, которых они не помнят, но которые утверждают, что учились с ними в одной школе, в одном классе и сидели чуть ли не за одной партой.
        Надо только как-то сразу ее зацепить…
        - Эй, мужик! - услышал Камил и обернулся.
        В полумраке арки стыли несколько высоких фигур. Куртки с заклепками, зачесанные в гребни волосы.
        - Чего? - спросил Камил.
        - Будет закурить?
        Голос у спрашивающего ломался. Мальчишка лет пятнадцати. Камил фыркнул.
        - Нету.
        - А если посмотреть? - поинтересовался уже другой голос.
        - Ты, сука, у себя в штанах посмотри! - оскалился Камил.
        Он шагнул к арке, заставив подростков податься назад, но вовремя остановился. Это не я, сообразил Камил. Это Василий. Выскочил же, черт!
        Пальцы зло сжались в кулак.
        - Проблемы? - спросил Камил-Василий, вглядываясь в отступающие фигуры.
        - Не, дядя.
        - Очень хорошо.
        Камил кивнул и пошел дальше. Тьма царапала изнутри. О чем он? О чем же он только что? Ах, да, Кривову надо сразу взять в оборот, купить коробку конфет, бутылку вина… С пятого… с шестого класса не виделись. На это и упирать.
        Носитель успокоился, но запястье горело, и горло горело, и губы. Неужели только с ним такое? Не могут ли быть это последствия «Ромашек»? Или сбой при переносе сознания? Камил зашел в магазин на углу и какое-то время бродил мимо холодильных витрин, за которыми белели кости суповых наборов и темнела гора говяжьей печени.
        - Выбрали что-то? - спросила его продавщица.
        Камил мотнул головой. Тонкими сизыми колбасками на эмалированном подносе лежали куриные шеи.
        На узкой площади с бюстом какого-то деятеля, поставленного перед казенным зданием, Камил влип в толпу, в митинг. На дощатой трибуне у бюста выступал человек в костюме. Рядом стоял автомобиль. Звенел, урчал, раскатывал звуки голоса мегафон. Речь билась о фасады зажимающих площадь домов.
        - Мы… р-ры! …кр-ря!
        Человек сто, сто пятьдесят слушали. Кто-то держал флаг. Кто-то держал плакат. Один из митингующих, обернувшись, нашел Камила блестящими глазами.
        - Слышал, что говорит? Правильно говорит!
        - А что говорит? - спросил Камил.
        Ему казалось, что вычленить отдельные слова невозможно.
        - Сволочи, говорит, - поведал ему мужчина. - Ворье, пробы ставить некуда. Дорвались и тащат.
        - Что тащат?
        - Все!
        Отражение солнца плыло по окнам. Камил все также не понимал, о чем говорит человек на трибуне.
        - Гы!.. Сы!
        - Правильно! - загудели люди вокруг Камила.
        - Иди ближе! - сосед подтолкнул его в спину. - Про тебя говорит!
        Про меня? - удивился Камил. Он протиснулся между женщиной с бумажкой, прикрепленной на фанерке, и пожилым мужчиной в шляпе.
        - Простите.
        Ему удалось приблизиться к центру митинга еще метра на три, но дальше ряды уже стояли плотно. Камил вскинул голову и сместился, чтобы полотнище алого флага не мешало ему смотреть.
        Мужчина на трибуне имел круглое, расцвеченное нездоровым румянцем лицо. Мгновение - и его заслонил серый раструб мегафона.
        - Что же мы видим? - вдруг ясно услышал усиленный динамиком голос Камил. - Заводы закрываются, потому что, оказывается, новым хозяевам эти заводы не нужны. Им бы все распилить на металлолом, а вместо цехов поставить лотки и торговые палатки! Вы собираетесь с этим мириться?
        - Не - ет! - закричали вокруг.
        - Я не по-ни-маю! - продолжил мужчина с трибуны. - Не понимаю, почему власти потворствуют обнищанию людей! Почему они оставляют их без работы! Куда нам идти? В бандиты? На большую дорогу?
        Толпа электризовалась. Камил чувствовал, как опасное недовольство концентрируется в людях, как злость и мрачная решимость, будто по электрической цепи, передаются от одного человека к другому, от женщины в берете - мужчине с флагом, от мужчины с флагом - старику в темном пальто, от старика - юноше в футболке, видимо, студенту. А дальше - больше: будто единая волна заколыхала толпу.
        - Хотите ли вы быть нищими? - спросил выступающий в мегафон.
        - Не-е-ет! - ответили ему.
        - Довольны ли вы тем, что вас обдирают, как липку?
        - Не-е-ет!
        - Стоит ли нам выразить свое неприятие нынешней власти и нынешним порядкам?
        Мужчина на трибуне вскинул руки.
        - Да-а-а!
        Камил обнаружил, что кричит вместе со всеми. Не Василий, не носитель, он кричит, охваченный общим темным порывом. Он чувствовал, как агрессия и ненависть лепят из него чуждое существо. Камила сжало, стиснуло, вывернуло злобой наружу, ни дыхания, ни жизни, один крик.
        - А-а-а!
        - К администрации! - грянул мегафон.
        Плечи и головы. Распаленные лица. Камил шел в третьем или в четвертом ряду. Мимо, мимо, мимо необходимой ему улицы. К администрации, конечно, к администрации! Соратник справа, соратник слева. Всех сомнем!
        Голос гремел поверху и отзывался в груди.
        - Они не добьются!
        - Да-а-а!
        - Мы имеем право!
        - Да-а-а!
        - Что нам терять? Нам нечего терять!
        - Да-а-а!
        Впереди вскрикнул клаксон. Толпа обтекла застрявший на проезжей части автомобиль. Кто-то стукнул кулаком по капоту. Знай наших! Мы - сила! Камилу запомнилось растянувшее рот за лобовым стеклом лицо молодого водителя.
        Через квартал толпа стала гуще. В нее влились люди с соседних улиц. Где-то справа запели. Взвились новые флаги. Они все были как река, людская река, заключенная в каменную оболочку города. Камил кожей ощущал звенящую в толпе энергию. Он чувствовал ее биение, как биение гигантского сердца. Он слышал ее голос, сотканный из шороха шагов, дыхания и вырывающихся из глоток звуков.
        Он сам был - она.
        - Мы - не рабы!
        - На администрацию! - билось между фасадами.
        - Да-а-а!
        Как рифы в море, стыли автомобили. Камила вдруг принялось трясти. Цепляясь за чужие плечи, локти, он кое-как выбрался на тротуар. Едва не упал, склонился, пытаясь перебороть тошноту.
        - Товарищ! - запоздало плеснуло в его сторону.
        Но Камил уже оттолкнулся от столба, отделился совсем, выставляя между митингом и собой сначала пустое пространство, потом стену, арку. Они - сумасшедшие, зазвенела в мозгу Камила мысль. Они же сами себя…
        Он мотнул головой и заковылял подальше от пестрой людской реки. Она еще слышалась за спиной, но уже не имела над ним власти.
        - Дурачье. Уроды. Слепцы, - прошептал Камил. - Это же по вам и шибанет. Недоумки. Не чувствуете, что ли?
        Пошатываясь, он набрел на крыльцо, высоко вздергивающееся к заколоченной двери, и сел на ступеньку. Руки на коленях дрожали. К пустому запястью бы эмофон. Впрочем, чего там смотреть?
        Каменный двор-колодец изгибался кишкой. Кирпичная глухая стена под углом врастала в серую пятиэтажку. Коробка лифтового ствола рыжела ржавыми листами.
        - Ладно, - сказал себе Камил. - Ладно. Здесь просто так живут.
        Он видел, что этот мир гораздо жестче и злее его родного мира. Он чувствовал это. В памяти Василия и прежних носителей имелась информация о недавних жутких здешних войнах. Десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы мертвецов. Каких-то пятьдесят лет назад. Абсолютная бесчеловечность. Красное, красное, красное!
        И сейчас тоже гибли люди. То здесь, то там, в разных точках Земли. Из-за чужой ненависти, жажды наживы, страха, зависти.
        Ох, дурачье.
        В мире Камила последняя война случилась триста лет назад. Войско сумасшедшего короля Карла Кээле попыталось приступом взять Ладожье. Пятьсот убитых. И все. Все! И Карла Кээле, связанного, бросили свои же. Конфликты случались и потом, и армия Фридриха сто пятьдесят лет назад стояла против армии Михаила. Грозно стояла. Только не произвела ни одного выстрела.
        Мы мягче, подумал Камил, похлопывая по дереву ступеньки, мы добрее, мы не заряжены негативом, мы, черт возьми, понимаем друг друга и помогаем друг другу. Возможно, мы просто умеем остановиться.
        А вы?
        Он слепо посмотрел на глухую стену.
        Только гадить, похоже, вы и умеете, проросло в нем. Даже если неосознанно, но ведь гадите все равно. Всех вас следует… Нет, нет, усмехнулся он, это я уже вашими категориями… Давить будем избирательно.
        Митинги у них. Они не рабы.
        - Сидишь?
        Сбоку надвинулся, навалился на перила мужчина в грязных штанах и криво застегнутой куртке. Дохнул перегаром, вытаращил пьяные глаза, ожидая ответа.
        - Сижу, - сказал Камил.
        Мужчина кивнул. Покачавшись на нетвердых ногах, он указал пальцем на заколоченную дверь.
        - Федька здесь жил.
        Продолжения не последовало. Молчание длилось с минуту. Камил не стремился к продолжению разговора. Мужчина же словно выключился. Стоял, свистел носом. Потом очнулся, как будто вспомнил что-то, и оттолкнулся от перил. Но через секунду вернулся.
        - Фамилия у него была смешная…
        Серый, с зажившей ссадиной лоб мужчины сморщился. Глаза затуманились. Обломанный ноготь прочертил в мягком дереве кривую линию.
        - Смешная, - повторил мужчина.
        - И что? - сказал Камил.
        - Кто его помнит, Федьку-то? Никто не помнит. А я помню. Он лохматый был. Тощий, но сильный. Пили мы вместе. Он, выпивший - то, совсем лыка не вязал. Буйный становился. Руки как палки, и машет…
        Незваный собеседник издал хриплый смешок.
        - А я его в пол - мордой, - сказал он, наклоняясь к Камилу. - И держу, пока он, значит, ногами…
        - Да ты добрый человек, - сказал Камил.
        Мужчина задумался.
        - Наверное.
        - Может, скажешь в какой стороне Свиридова?
        - Свиридова? - мужчина отлип от перил и уставился на арку, через которую попал во двор Камил. - Так там она самая… - он развернулся всем телом к противоположному проходу. - Или нет…
        - Ясно, - сказал Камил, поднимаясь.
        - Рубль будет?
        - Нет.
        - А если я тебя проведу? - пьяно подбоченился мужчина.
        - Куда?
        - А куда тебе надо?
        - На Свиридова.
        Мужчина замотал головой.
        - Нельзя.
        - Почему?
        - Жена бывшая, тварь… там она… Давай на Северную? Я тебя на Северную - в один счет. Она тоже на «с».
        - Мне нужно на Свиридова, - сказал Камил.
        Мужчина сузил глаза.
        - Так ты что, типа, к ней?
        - К кому?
        - К бывшей моей!
        Мужчина попытался схватить Камила за грудки, но тот легко отвел руки. Простая подножка свалила противника на асфальт.
        - Не рыпайся, - посоветовал Камил, фиксируя лежащего ногой.
        - Да я… да ты…
        Барахтающийся мужчина был похож на жука, насаженного на иголку. Зрелище было отвратительное.
        - Дурак, - Камил убрал ногу.
        В глазах его потемнело, шею скрутило, и он чуть ли не вслепую пошел к выходу со двора.
        - Ну и иди, топай! - выкрикнул вдогонку мужчина.
        Камил не оглянулся. Кирпичная стена под ладонью давала направление. Из приоткрытого канализационного люка дохнуло теплом и вонью. Это мне плохо или Василию плохо? - спросил себя Камил. Он захотел убраться отсюда побыстрее. Не со двора, не с улицы или из города - из мира.
        Люди здесь генерировали негатив. Каждый, кто во что горазд. Не мудрено, что случались прорывы. Камил чувствовал, как ядовитая атмосфера общей ненависти разъедает его самого. Как его подготовка пасует перед действительностью. Многомесячная выдержка облезала, как кожа.
        Ничего, будет и ответ!
        Ох! На улице его неожиданно отпустило, и он заморгал, удивляясь тому, что вокруг светло. Оказалось, что можно глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть. Вот ларек, вот магазин, дальше, кажется, детская площадка - страшные деревянные фигурки и приземистое здание просвечивали сквозь кусты. Видимо, негатив генерировался областями, участками. Попал в такую «яму» - скажи «спасибо», если ноги унес без каких-либо последствий. То-то его в автобусе прижимало. Провезло, наверное, через три или четыре участка.
        А может и люди такие области за собой тащат, подпитывают, подумалось Камилу. Поговорил с человеком, зарядился, потянул часть негатива за собой. И вот уже два генератора генерируют.
        - Подскажите, пожалуйста, где Свиридова, - обратился он к проходящей мимо женщине, как за подаянием.
        Женщина была крупная, грудастая. На толстых ногах стояла как на столпах. Она смерила Камила презрительным взглядом.
        - Что, забыл, где живешь?
        - Почему? - спросил Камил.
        - Потому что пьянь, - сказала, будто сплюнула, женщина и быстрым шагом пошла от него подальше.
        Носитель всколыхнулся, потребовал догнать ее и добиться извинений, но Камил его даже слушать не стал. Время на всяких дур он тратить не собирался. Потом видно же, что дура опасная, сама по себе как бомба, начиненная криком, руганью и агрессией. Тронь - мозг порвет.
        На углу Камил выбрал направление. Василий здесь как-то был. Улица Свиридова в его памяти отпечаталась чередой домов и стеклянным павильоном ресторана «Прибой». В ресторане праздновалась свадьба друга Лехи. Шумное было заведение, с «живым» звуком, репертуар - от Кобзона до Токарева. Пей да танцуй.
        Что за свадьба была! В нынешние времена такой стол организовать - квартиру продать надо. Ну, гараж-то точно! Салаты, горячее, карбонад, языки говяжьи! Водки - ящика три. Плюс шампанское и коньяк «Белый аист».
        Отметили - не забыть! До сих пор…
        Опомнившись, Камил выпнул заностальгировавшего носителя в его закуток. Нечего. Тоже, наверное, генерировал негатив втихую. Или даже в открытую. Не скинуть ли тебя, Василий, в конце миссии с крыши? Молчишь? А что, если таким образом, можно предотвратить очередной прорыв?
        Злые вы, злые вы люди. И не лечитесь.
        Камил выбрался на улицу Свиридова и двинулся нешироким тротуаром, отсчитывая номера домов. Двадцать первый. Девятнадцатый. Семнадцатый-а.
        Он замедлился, соображая, что если зданию детского сада присвоили такой номер, то, наверное, следует ожидать и семнадцатый-б, и семнадцатый-в. Правда, проходя, он их что-то не заметил. Возможно, они располагались в глубине микрорайона. Если вообще были.
        Семнадцатый дом без непонятных приставных литер проявился, как ему и положено, следующим и вырос перед Камилом на девять жилых этажей. Замечательно. Серо-желтый фасад. Застекленные балконы. В цоколе - аптека и парикмахерская. Полоска газона совсем символическая. Пять или шесть подъездов. Он был прекрасен, этот дом. Он знаменовал собой близость исполнения миссии.
        А Рябцев пусть развлекается с Эльвирой.
        Камил невольно ускорил шаг.
        Пятна…
        Шестиэтажка, отнесенная дальше от улицы и поставленная торцом, неожиданно обладала тринадцатым номером. Камил даже вернулся метров на тридцать назад, чтобы убедиться в том, что дом, который он только что миновал, действительно семнадцатый. Табличка на стене говорила об этом однозначно.
        Итак, семнадцатый. А после него - тринадцатый. Где же пятнадцатый? Очень интересно.
        После тринадцатого дома имелась поликлиника. Улица Свиридова, одиннадцать - а. Логика, в сущности, была. После тринадцатого по убыванию и должен следовать номер одиннадцатый. Подумаешь, буковку присобачили. Но пятнадцатого-то нет!
        Камил почувствовал беспокойство. Нет, земля еще не ускользала из-под ног и сердце не отстукивало тревожные позывные, но некоторое неудобство в груди обозначилось. И в горле пересохло.
        За поликлиникой с пугающе длинным ограждением стояла девятиэтажка, отмеченная двумя соседствующими единичками. Номер одиннадцать. Без букв. У дверей продуктового магазина на первом этаже теснилась очередь, завиваясь к торцу. Давали колбасу, сервелат, по две палки в одни руки, и счастливые обладатели с боем прорывались наружу. Очередь пухла, двигалась медленно, и Камил ощутил, как тяжело, густо завариваются в людях недовольство, злость и отчаяние. Но делать было нечего - подошел.
        - Извините… - сказал Камил.
        - Не пустим! - тут же крикнула какая-то старуха. - Иди в конец, ханыга!
        - Нет-нет, я не в очередь, - сказал Камил. - Я пятнадцатый дом ищу.
        Женщина, к которой он обратился, посмотрела на него, как на идиота.
        - Так идите по улице, - махнула она сумкой. - Этот - одиннадцатый, дальше - тринадцатый…
        Камил кивнул.
        - А потом - семнадцатый. А пятнадцатого - нет.
        - Что ты глупости-то говоришь! - опять встряла старуха. Глаза у нее были злые, а рот согнут в подковку. - Такого никогда не бывало, чтобы дома не было! Ты ври, ври да не завирайся! После тринадцатого пятнадцатый по любому должен быть!
        - Он, скорее всего, дальше, - сказала женщина. - Вы, наверное, невнимательно смотрели.
        - Так он же похмельный! - хохотнул кто-то.
        Очередь злорадно зафыркала.
        - С такого похмела и дом-то не разглядишь, не то, что номер! - крикнул кто-то насмешливый и острый на язык. - Слегонца и городом можно ошибиться!
        - Ищи, мужик, ищи, - добавил мужчина с усталыми глазами. - Есть там пятнадцатый дом.
        - Где? - спросил Камил.
        - Между тринадцатым и семнадцатым! - отозвался весельчак. - Не ошибешься!
        Больше никто Камила ответом не удостоил. Колбаса была гораздо важнее. Честно, мог бы, Камил всех бы этих «колбасников» убил.
        И не расстроился, не засомневался, не пожалел бы. Нет, потом, возможно, и пожалел, чего уж.
        Ненависть заставила торопливо отвернуться. Кожу на лице стянуло. Губы раздвинуло в оскал. Это не он, это Василий, носитель. Или все же он? Вокруг все узнаваемо потемнело, душу скрутило, внутренности запекло с корочкой.
        Всех бы, всех…
        Вот знали бы эти, стоящие за колбасой люди, что такие же люди, как они, сейчас в другом мире сходят с ума от прорыва, случившегося по вине их соседей, знакомых, соплеменников, то уж, наверное, не позволяли бы себе не то, что шутить, улыбаться не смогли бы. Выстроились они!
        Камил поймал себя на том, что, уже отойдя от очереди, развернулся обратно с намерением хотя бы одному-двум набить морду, и с усилием, буквально с болью - не время, не время! - заставил себя снова отправиться на поиски злосчастного дома номер пятнадцать. Специально его, что ли, спрятали от него?
        - Суки, - прошептал Камил.
        Он был взвинчен, и это было неправильно. Нет здесь стабилизаторов. А вот возможностей вывернуться наизнанку - тысячи. От каждого человека можешь получить привет. И все вокруг подначивает тебя к тому, чтобы окунуться в угар негативных эмоций. Все словно для этого и предназначено.
        Скотский мир!
        Камил выдохнул, успокаиваясь. Итак. Одиннадцатый-а, поликлиника. Здание в глубине слегка за одиннадцатым. Хорошо. Тринадцатый. Через пятьдесят метров от поликлиники. Небольшой скверик еще…
        Он прошел сквериком и обогнул дом с тыльной стороны. Пространство за домом вмещало в себя узкий песчаный участок, приспособленный под футбольное поле, и покатый земляной взгорок. Дальше, насколько понял Камил, теснились дома противоположной улицы. К ним у него не было претензий, прослеживался в них строгий порядок, по крайней мере, никаких пустот, отстоящих зданий и странных конструкций видно не было. Дом фасадом, дом торцом, дом фасадом…
        Семнадцатый.
        Асфальтовая дорожка, изгибаясь, уходила к детскому саду. К семнадцатому-а. Во внутреннем дворе соседствовали друг с другом кирпичная выгородка для мусорного контейнера, несколько деревьев и площадка с качелями и «шведской стенкой». Еще одна дорожка устремлялась к домам за взгорком. Все, никаких намеков на пятнадцатый дом. Даже фундамента не было.
        Словно сомневаясь в своем зрении, Камил на всякий случай дошагал до детского сада, но, разумеется, никаких невидимых зданий не обнаружил. Ну как так? - подумалось ему. Он, оглядываясь, потоптался на месте. Адрес он запомнил намертво. Кривова Татьяна Михайловна, улица Свиридова, пятнадцать.
        Может, конечно, статься, что пятнадцатый дом поставили в конце улицы. Вполне в здешнем стиле.
        Камил скривился и снова направился к девятиэтажке номер семнадцать. На коротком пути его едва не стошнило, и он с минуту стоял, опираясь ладонью на тополь, пока ком, подступивший к горлу, не провалился обратно в желудок. За это время он вспотел, а затем покрылся мурашками. И тут же заломило висок.
        Нет, побыстрее отсюда.
        И, вообще, обойдемся без конфет. Хватит с Кривовой и шоколадки. Камил видел несколько разных плиток в ларьке на углу. Значит, он представится школьным приятелем, напросится в квартиру, а там…
        Слабый протест носителя Камил отмел. Молчи, Василий. Ни черта ты не знаешь о том, зачем и почему. Молчи.
        - Извините.
        Камил остановился у скамейки перед подъездом. Две старушки, дремавшие на ней, встрепенулись от его слов и повернули к нему свои морщинистые физиономии.
        - Что? - спросила одна.
        Она была в бежевом, заштопанном на рукаве плаще.
        - Водки нет, - сказала другая, кутаясь в истрепанный пуховый платок.
        - Я… - мотнул головой Камил. - Мне дом найти. Может, вы знаете?
        Старушки переглянулись.
        - А какой дом?
        - Пятнадцатый. Свиридова, пятнадцать.
        - Так вон он, - показала на шестиэтажку обладательница плаща.
        - Это тринадцатый, - сказал Камил.
        - Как тринадцатый?
        - Там номер.
        Одна из старушек даже привстала, близоруко всматриваясь в здание.
        - Не может быть!
        - Он самый. А пятнадцатого я найти не могу, - сказал Камил.
        - Наш - семнадцатый, - принялись рассуждать старушки, - где сберкасса, то девятнадцатый, поликлиника…
        - Одиннадцатый-а, - подсказал Камил.
        - Ну да, - закивали старушки.
        - А пятнадцатый?
        - Так где-то здесь, - сказали Камилу.
        Он кивнул.
        - Я знаю, что где-то здесь. Мне бы конкретно. Понастроили, понумеровали, дома не найдешь.
        - А ты походи, походи, - посоветовали старушки. - Не мог же дом пропасть!
        - Да я уж понял.
        Камил вышел со двора, в ларьке за девятнадцать рублей (в бутылку водки! - ахнул у себя в отнорке Василий) купил плитку иностранного шоколада в блескучей обертке и, сунув ее в карман пиджака, зашагал по разбитому тротуару в сторону домов за взгорком.
        По логике: если с лицевой стороны улицы здание с пятнадцатым номером найти не удалось, значит, оно должно хорониться в глубине микрорайона. По извращенной логике оно может затесаться и среди домов на четной стороне улицы. Но это соображение Камил оставил на тот случай, если его поход к домам за взгорком постигнет неудача.
        Что за дурной мир!
        У бесхозного бетонного кольца, не понятно для чего наполовину врытого в землю, целовались парень с девушкой, и Камил притормозил, собираясь выяснить у них, знают ли они про пятнадцатый дом. Ну, вдруг?
        - Че надо? - спросил парень, оторвавшись от губ пассии. - Давай, мужик, гуляй отсюда, не обломится.
        Девушка громко щелкнула жвачкой.
        - Ему завидно, наверное, - с улыбкой сказала она, поправляя черные чулки в крупную сетку.
        - Мне адрес, - сказал Камил. - Пятнадцатый дом. Может, знаете?
        - Ты слепой, что ли? - фыркнул парень, хрустнув кожаной курткой. - Таблички на домах для кого?
        - Там нет.
        - А я тебе, что - энциклопедия? - с вызовом спросил парень.
        - Да нет.
        Замыкал микрорайон Гончарный переулок. Камил прошел дом номер шесть и дом номер восемь, наверное, уже чуть ли не час убив поисками. Казалось бы, чего легче? Но здесь все навыворот.
        Он вдруг сообразил, что у Василия и Кривовой - одиннадцать лет разницы. Какой же тот тогда одноклассник? Эпический мог бы случиться прокол. Я запомнил тебя с первого класса. Ха-ха. Но кем тогда представляться? Как быстро втереться в доверие? Сказаться знакомым ее отца? А если эта Татьяна Михайловна и вовсе не пустит его на порог? Тогда придется караулить, пока она выйдет из квартиры.
        Камил добрел до торцевой шестиэтажки. Со стороны улицы таблички на ней не было. Нет, вряд ли это искомый номер пятнадцатый, уж очень органично вписывается в линию Гончарного переулка. Хотя, конечно…
        Он двинулся к подъездам, которых было три. На скамейке у одного из них Камил заметил женщину. В темном платье и короткой куртке из-за неподвижности она казалась чуть ли не элементом декора. Если уж сидит, подумалось ему, то наверняка живет здесь. А раз живет, то знает, какой это дом.
        Подойдя ближе, Камил почувствовал озноб. В бледном, заострившемся лице он узнал Кривову. Одна из виновниц случившегося в «Ромашках» прорыва неотрывно смотрела куда-то поверх высаженных перед домом кустов шиповника.
        Значит, вот он, пятнадцатый дом.
        И вообще - удачно. Неимоверно.
        - Татьяна?
        Женщина, помедлив, перевела на него взгляд. Потом слабо, неуверенно кивнула. Лицо ее не выразило ни удивления, ни радости. Только губы сжались.
        План сформировался в голове Камила в долю секунды.
        - Я вас искал, - сказал он, подсаживаясь.
        Очень хорошо, подумалось ему. Сидим, беседуем. Кто что заподозрит?
        - Зачем? - безжизненным голосом произнесла женщина. - Вы из милиции?
        - Почему? Нет, - удивился Камил.
        - Тогда ладно, - сказала женщина.
        И словно потеряла к нему интерес. Камилу показалось, что она больна. Возможно, подумалось ему, прорыв и для людей отсюда не проходит бесследно. Но лучше бы их убивало в самом начале. Только настроились - и бах! Скольких бы жертв удалось избежать!
        Тьма приблизилась и отступила.
        Камил вновь испытал тошноту и головокружение. Конечно, он же находится рядом с одним из инициаторов. Все вокруг пропитано…
        - Вы хорошо себя чувствуете? - спросил он Кривову, оборвав мысль.
        Рука его нашла чужое холодное запястье. Пальцы сквозь кожу расслышали, разобрали мелкий пульс.
        - Нет.
        Женщина не попыталась освободиться. Камил ждал момента. Достаточно было одного удара, чтобы вызвать паралич сердечной мышцы. Большой силы не требовалось. Необходимо было лишь поймать сердце между сокращениями.
        Куда ударить, Камил знал.
        - Я могу помочь, - сказал он.
        Женщина повернула голову. Она почему-то долго всматривалась Камилу в лицо. Ей словно никак не удавалось разобрать его черты.
        - Вы - добрый человек? - спросила она вдруг.
        Камил незаметно сжал пальцы правой руки в кулак.
        - Наверное, - сказал он.
        Ему подумалось, ей надо дать последнюю минуту. А потом он, возможно, даже вызовет «скорую». Когда будет уже поздно.
        - Если вы добрый человек, - сказала Кривова, наклоняясь к нему, - тогда убейте меня, пожалуйста.
        - Что?
        - Убейте.
        Ему пришлось тряхнуть ее за плечо.
        - Вы что?
        Женщина слабо улыбнулась.
        - Я бы сама, - прошептала она. - Но во мне нет храбрости. А если кто-то другой… если хороший человек…
        - Взять и убить?
        - Да.
        - Почему?
        - А зачем жить?
        Что-то сжалось в Камиле от простоты вопроса.
        - Вы что-то натворили? - спросил он.
        Женщина качнула головой.
        - Это не важно. Убейте… убейте меня.
        Она уткнулась лбом ему в плечо и замерла. На виске, под прядкой волос билась жилка. Запястье так и осталось в пальцах Камила. Ни дать ни взять парочка проводит на скамейке свободное время.
        И то ли Василий был в этом виноват, то ли опять тьма поползла в глаза и в душу, но Камил не смог ударить женщину. Что-то было не то, не так, внутри и снаружи. Ему захотелось кричать.
        И в глаза женщине, и просто в небо.
        - Ну нет, - сказал Камил. - Извините, так не годится.
        Носитель был худоват, но Кривову ему удалось без труда взять на руки. Она была удивительно легка.
        - Сейчас мы с вами домой… - проговорил Камил, подбивая носком ботинка подъездную дверь. - Напоим вас чаем…
        Женщина что-то прошептала.
        - Что? - спросил Камил, ныряя в тусклый сумрак лестничной площадки.
        - У меня нечего есть, - сказала женщина.
        - Но чай-то есть?
        - Совсем немного.
        - А у меня есть шоколад, - сказал Камил. - Вы не против чая с шоколадом?
        - Нет.
        Голос женщины был совсем слаб.
        Что-то в Камиле сломалось. Что-то хрустнуло, отстало, как хрящик. Ненависть? Злость? С Кривовой на руках он поднялся на второй этаж и только тогда сообразил, что не должен знать ее адреса.
        - Где вы живете? - спросил он.
        - На третьем, - двинула рукой женщина.
        - Ясно. Я бы так до последнего этажа…
        - Почему?
        - Подумалось, вдруг вы живете на крыше?
        Женщина отвернула голову. Ступеньки лестничного пролета пропадали под ногами. Последние шаги дались Камилу тяжеловато.
        - Ф-фух, - он прислонился к стене.
        - Я могу… - зашевелилась Кривова, то ли собираясь, то ли только показывая, что в состоянии идти и сама.
        - Ну уж нет, - сказал Камил. - Доставка в квартиру. Ключи только…
        - Здесь.
        Женщина, чуть повернувшись в его руках, достала ключи из кармана куртки. И вдруг посмотрела ему в глаза.
        - Вы, правда, хороший человек?
        - Не знаю, - буркнул Камил.
        - К девятой, - вытянула руку с ключами женщина.
        - Ага.
        Камил шагнул к простой, обитой дерматином двери и вздрогнул, когда изнутри донеслось протяжное мычание.
        - Олежек!
        Женщина обрела неожиданную силу. Камил не смог удержать ее, как ни старался. Одно мгновение - и она уже на полу ногами. Другое - и ее пальцы проворачивают ключ в замке. Щелк! Щелк!
        - Олежек! Я здесь!
        Женщину унесло в квартиру. Застыв на пороге, Камил несколько секунд переваривал случившиеся с Кривовой перемены, потом нахмурился и осторожно шагнул за дверь. О том, что Кривова с кем-то живет, в ЦКС информации не было. Странно, на самом деле.
        Его встретила простенькая прихожая с вешалкой на входе, с тумбочкой, полкой, светлыми, в желтый узор обоями и зеркалом портретного размера. Половичок. Не самый чистый пол. Кухня налево, туалет и ванная направо.
        Двери в комнату были распахнуты, и Камил видел, как Кривова, присев на стул у дивана, мнет руками бледную голую ногу лежащего человека. Самого человека разглядеть Камил не мог - мешала боковая спинка, но голос его слышал.
        Больной, стонущий голос.
        - М-мы-ы!
        - Сейчас, сейчас будет полегче, - приговаривала женщина. Пальцы ее не знали остановки, вдавливаясь в кожу. - Я рядом. Куда же я тебя брошу? Я не могу. Как-нибудь проживем со всем нашим горем. Мне сейчас, кстати, пообещали чай с шоколадом.
        - Мы?
        Камил вдруг почувствовал себя отвратительно. Словно о нем были хорошего мнения, а он… он…
        - Вы здесь? - отклонилась, нашла его глазами Кривова.
        - Да.
        Подумав, Камил снял ботинки и прошел в комнату в носках, попутно отметив за кухней короткий проход к еще одной комнате.
        На диване лежал слегка заросший, молодой парень, жмурящий от боли глаза. Кривова тем временем принялась массировать ему вторую ногу. Мычание то затихало, то прорывалось с дыханием сквозь стиснутые зубы.
        - Вот, Олежек, нашла, нашла гадину, - сказала Кривова.
        Наклонившись и закинув ногу лежащего себе на плечо, она стала оглаживать ладонями вздувшийся желвак бедренной мышцы.
        Камил стоял, не зная, что делать. Что-то в нем сломалось еще раз. Он сразу понял, что парень - парализованный, и в голове засвербела мысль, что у тех, кого он убил в прошлые разы, тоже, наверное, были родные и просто люди, которые их любили или зависели от них. Раньше он не считал это важным.
        Сейчас, без эмофона, с носителем внутри, несколько раз попавший под пресс чужих, негативных эмоций, Камил испытал режущее чувство вины. И тяжесть будущего убийства.
        Они - убийцы! Они сами убийцы! - подумал он. «Ромашки»! Сто девятнадцать человек! Но, возможно, уже больше. Очнись, парень!
        Камил чуть ли не кричал на самого себя. И тут же возражал себе: А если Шелест прав? Если они не убийцы, а такие же жертвы? Если они ни сном, ни духом? Получается, что мы только умножаем негатив. Умножаем.
        Он мотнул головой и встретился с глазами парня.
        - Мы? - выдохнул парень.
        - Привет, - сказал Камил.
        - Мы.
        - Я - Ка… Я - Василий.
        - Он - Олежек, - представила парня женщина, - а я - Татьяна. Можно Таня. Вы, Василий, забудьте, пожалуйста…
        - О чае? - округлил глаза Камил.
        Вышло смешно. Вызвав у Кривовой улыбку, Камил почувствовал, что ему хочется, чтобы Кривова улыбалась чаще.
        Странное желание. Теплое.
        - Нет, другое.
        - Про другое я уже и не помню! - заявил Камил. - Я помню только чай!
        - Это очень хорошо.
        Женщина отпустила ногу парня, укрыла его пледом и только тогда вспомнила о том, что надо раздеться.
        - Мы! - сказал Олежек.
        - Конечно, и ты тоже будешь пить вместе с нами, - сказала Кривова, освобождаясь от куртки.
        - Мы!
        - Разумеется, с шоколадом.
        Камил вытянул плитку из-за пазухи. Шоколад не выдержал подъема Татьяны по лестнице и оказался поломан, но блестел гордо.
        - Вот! - сказал Камил.
        Глава 6
        День и ночь
        Шипение чайника наполняло кухню уютом. Простой, казалось бы, звук, простое понимание, что скоро вскипит вода и можно будет, прихлебывая, пить кипяток из чашек, почему-то будили в Камиле странное, радостное ожидание.
        Вряд ли это было связано с носителем и с его воспоминаниями. Нет, Василий тоже был не против чая, но трепет и внутреннее ерзанье Камил все же посчитал собственными, личными. Давно, давно не пил чай.
        Шоколад был вскрыт, расправлен на серебристой изнанке, изломы прошли по плитке, деля ее на четыре части. Самую маленькую так и хотелось положить под язык.
        - Простите меня, пожалуйста, - сказала Таня.
        Она выставила на стол три чашки и села на стул напротив. Лампочка в кухне давала достаточно света, чтобы Камил разглядел ее лицо. Ни круги под глазами, ни морщинки, пролегшие в уголках рта, не делали его менее красивым. Что с ней не так? - подумал он. Почему вдруг она стала проводником, линзой, одной из пяти, составивших прорыв в «Ромашки»? Заставили?
        - Ничего, бывает, - сказал он.
        - А у вас, Василий, ко мне какое-то дело? Вы говорили…
        Камил шевельнул плечами. Вздохнул.
        - Я увидел, что вам плохо, и подсел. Главное было, завязать разговор, перевести на себя внимание…
        - Спасибо, - тихо сказала Таня.
        - У вас что-то случилось? - спросил Камил.
        Таня хотела мотнуть головой, но движение замедлилось на полпути и трансформировалось в едва заметный кивок.
        - Да.
        Слово Камил не услышал, но угадал по приоткрывшимся губам.
        - Вы сделали что-то плохое? - спросил он.
        Таня вздрогнула.
        - Наверное, только маме, - сказала она тихо. - Я иногда ее очень сильно… сильно расстраивала. Она злилась.
        - А потом?
        - Потом она умерла.
        - Давно?
        - Почти четыре года назад.
        Таня встала, шагнула к тумбочке и склонилась там над выдвинутым ящиком. Внутри ящика что-то звякнуло - вилка или ложка. Только спустя долгих двадцать секунд Камил сообразил, что что-то неладно. Таня не двигалась, замерла, уперев подбородок в грудь.
        - Эй!
        Откинутый стул упал на пол. Сам не понимая, почему, Камил устремился к Тане и приобнял ее, стараясь заглянуть в лицо. Убийца! Убийца же! Какого черта он делает? Пальцы женщины вцепились ему в плечо.
        - Сейчас пройдет.
        Голос у Тани напоминал дверной скрип.
        - Что? Где болит? - спросил Камил.
        Чайник шипел, выдувая пар из носика. Из комнаты вопросительно мыкнул Олежек. Камилу казалось, что он держит электрический провод под напряжением. Таня стояла спокойно, а его колотило. Камил не мог утихомирить руки - они тряслись, они пытались трясти Таню. Что-то остро кололо сердце.
        - Спасибо, - сказала его усилиям Таня. - Уже все.
        - Точно?
        Камилу казалось, что не все. Он даже был в этом уверен. В нем звенела эта уверенность, говорила: держи и не отпускай. Он держал. Они стояли, обнявшись. Подбородок Тани лежал у него на плече.
        Чайник клокотал.
        - Вы хотите меня? - спросила Таня.
        Она не отстранялась, но и не льнула к Камилу. Была равнодушна.
        - Не знаю, - сказал Камил. - Я пока не думал об этом.
        - А о чем думаете?
        - О странностях мира. О том, что происходят вещи, которые я не мог себе представить. О людях.
        - И обо мне?
        Таня, повернув голову, заглянула ему в глаза. Камил кивнул.
        А Рябцев с Эльвирой, должно быть, уже на второй круг зашли, заметил Василий из отнорка. Я тоже не прочь. На место, сука! - рявкнул на него Камил. Ты не видишь? Ты, правда, не видишь, что с ней?
        А что с ней? - удивился Василий.
        Ей очень больно.
        Камил прочитал это в глазах Тани. Слова обманывали, глаза - нет. Ей. Очень. Больно. Так, что ничего уже не хочется, жить не хочется.
        Она была чужой человек. Возможно, невольная убийца. Только Камил внезапно осознал, что это не имеет значения. Прижимая к себе Таню, он подумал, что окажись здесь Боркони, Пепельников, Купнич или Волков, то бился бы с ними насмерть.
        Бился бы со всеми четверыми.
        Да явись сюда сам шеф с любезным доктором Штапером, он и тогда Таню бы им на растерзание не отдал, какими бы высокими словами и смыслами они не прикрывались.
        Как, если ты чувствуешь, что человеку нужна помощь, можно отказать в ней? Отвернуться и не смотреть? Не моего мира боль, и ладно? И кто он тогда, Камил Гриммар в теле Василия? Человек ли?
        Не хочу умножать негатив, подумал Камил, не хочу. Он также ломает людей и здесь. Достаточно предположить, что сгусток негативной энергии бьет и отскакивает от одного человека к другому, к третьему, используя их как отражающую или преломляющую поверхность, и все наши построения летят к чертям. Сколько таких «линз» попалось на пути сгустка прежде, чем он нырнул к нам, никто ведь не знает. Тане просто выпала учесть быть одной из последних.
        А мы засекли и рады: убить! Срочно! Расправиться!
        - Мы - ы! - крикнул из комнаты Олежек.
        - Чайник, - сказала Таня.
        - Что? - заморгал Камил.
        - Вода выкипит.
        - Да, конечно, - Камил, помедлив, разжал руки. - Чай бы не помешал. Прости… Простите, если…
        - Еще есть яйцо, - сказала Таня, повернув ручку на плите.
        Газовый цветок под чайником увял, и тот сразу убавил тон.
        - А яйцо зачем? - спросил Камил.
        Таня сняла чайник.
        - Если вы голодны, я могу яичницу. Или отварить.
        Она разлила кипяток по чашкам. Камил смотрел на ее пальцы, на плечи, на грудь, на сосредоточенное лицо.
        - Яйцо, наверное, последнее?
        - Ага, - кивнула Таня.
        - Серьезно?
        Таня шевельнула плечом. Камил открыл холодильник. В нем было пусто. Совсем. Ах, нет, в лотке сбоку действительно имелось яйцо. Синий круглый штампик был как распахнутый в мир глаз.
        - А как же…
        - Никак. Мы привыкли. Нам три дня продержаться, а там Олежке пособие на книжку переведут. А через десять дней вообще…
        - Что?
        - Зарплата.
        Камил скрипнул зубами. Да как вы здесь живете! - чуть не крикнул он и сердито зашарил в брючных карманах. Купюры и монеты полетели на стол. Набралось сорок семь рублей. Взять бы шефа за рукав да отвести сюда. И спросить: с этим, с этим мы боремся? Здесь же невозможно… Я сам здесь схожу с ума!
        - На сорок семь рублей что можно купить? - поднял он глаза на Таню.
        - Полкило сосисок, хлеба. Макарон или картошки.
        Камил сгреб деньги.
        - Где?
        - На Гончарном, - сказала Таня. - Это через дом, если от торца направо. Магазин на углу.
        - Я сейчас, - сказал Камил, устремляясь в прихожую. - Денег у меня, видишь, тоже немного, но хоть что-то принесу.
        - А чай? - спросила Таня.
        - Вы пейте, а я потом.
        Камил, чертыхаясь, втиснул ноги в тесные ботинки. Воздух, едва он выскочил из подъезда, обжег ему лицо. Нормальный был воздух, но Камил хлопнул ртом, повел шеей. Горячо. Жарко. Дома и деревья покачивались, в голове плыл туман.
        - Не могу, - прошептал Камил.
        Быстрым шагом он направился по дорожке в пространство между домами. Дневной свет мигал, узкие тени резали его от верхнего века к нижнему.
        Чего легче, думалось ему, пока он шагал по асфальту мимо куцей зелени и панельного дома, отвернул голову - и готово. Отомстил. Отметился. Сделал то, что просили. А исчезли прорывы? Хренушки! Год от году все больше и больше. А шеф: давайте, давайте. А доктор досье подсовывает: будьте любезны, ваш кандидат.
        Суки.
        Камил тряхнул рукой, словно пытаясь сбросить с запястья невидимый браслет. Я «потек»? - спросил он себя. Ах, это так называется?
        Эмофон - красный. Краснее некуда. И плевать, плевать, плевать.
        Он зарычал. Его заколотило, он даже сплясал что-то на тротуаре, с силой вбивая каблуки в асфальт. Сама попросила: убейте. А за что? За что ее убивать? Явился, придурок, с благородной миссией. Только вот яйцо - последнее.
        Последнее!
        Чувствуя, как от досады и отчаяния его чуть ли не выворачивает наизнанку, Камил едва не врезал кулаком по косяку магазинной двери, но вовремя опомнился. Косяк-то причем? Это я причем. Себе бы…
        В магазине было два куцых продовольственных отдела и богатый вино-водочный. У Василия - слюна, у Камила - отвращение. Морду бы тебе, Василий, набить. Что у тебя денег-то всего - и полтинника не наберется.
        Сам дурак, ответил Василий. Поживи здесь.
        И что? - спросил его Камил, останавливаясь у мясного прилавка.
        Полдня, а тебя корежит, отозвался Василий. Жизнь у нас тяжелая, вот что. Водки лучше купи.
        Заткнись, сказал Камил.
        Он встал в очередь из трех человек и взвесил и купил полкило сосисок, называющихся молочными. Тридцать семь рублей упорхнули, как не было. Десятки хватило на буханку ржаного, и еще рубль ему дали сдачи.
        Василий в отнорке вздохнул.
        Ты вот купил ей продуктов, сказал он, а мне жить на что? Это были мои деньги. У меня, между прочим, ни пособия, ни зарплаты.
        Камил закрыл глаза, стоя на крыльце магазина. Прости, сказал он. Я не знаю. У вас тут все навыворот…
        Прекрасно, прошептал Василий.
        Ты можешь как-то… - сказал Камил. У тебя две руки, две ноги. Что, не найдешь работы?
        Ты - дурак? - спросил Василий. Здесь полгорода только этим и занимаются. Был вот завод, как-то держал в рамках…
        Сам дурак, сказал Камил.
        - Чего-о? - остановился, взявшись за ручку магазинной двери, высокий, плечистый мужик.
        От него плеснуло такой готовностью ввязаться в драку и выместить накопленную на душе злобу, что Камил отшатнулся, запоздало сообразив, что последнюю фразу произнес вслух.
        - Простите. Это я себе.
        Мужик хрустнул костяшками пальцев.
        - Ладно, - процедил он, блуждая взглядом по худому лицу Камила-Василия. - Прощаю на этот раз.
        Дверь хлопнула. Камил торопливо сбежал по ступенькам.
        Во дворе дома на куцей детской площадке играли дети. Два карапуза трех-четырех лет под присмотром молодых мам, сидящих на скамейке поблизости, катали по асфальту игрушечные машинки. Девочка лет пяти выступала комментатором и арбитром.
        - Дима, ты неправильно! - звенел ее голосок. - Ты не толкай мальчика. Не толкай! Ты просто едь рядом.
        Камил неожиданно умилился. Среди сгущающейся тьмы - такое светлое пятнышко. Дети.
        - Эй, чего вылупился? - тут же крикнула ему одна из женщин на скамейке. - Иди, куда шел.
        - Иду, - буркнул Камил.
        - Давай - давай, пока милицию не вызвали, - поддержала подругу вторая.
        Острый запах кошачьей мочи ударил Камилу в нос в подъезде.
        Из темноты под лестничным пролетом на него уставились четыре желтых глаза. Одна из кошек мяукнула, видимо, выпрашивая сосиску.
        - Не вам, - сказал Камил.
        Он поднялся на третий, на втором едва разминувшись с хмурым, пахнущим креозотом мужчиной. В пакете у мужчины звякнуло стекло.
        Дверь в квартиру Тани была открыта. Стукнув в накладку, Камил вошел. Таня выглянула из мерцающей телевизионным светом комнаты.
        - Это вы?
        - Я, - кивнул Камил.
        - А мы вашу шоколадку раздраконили.
        - Ну и правильно. Вкусная?
        - Ага.
        Татьяна встала на пороге комнаты, глядя, как Камил избавляется от ботинок.
        - Во! - он вскинул руки с пакетом с сосисками и буханкой хлеба. - Этого хватит продержаться?
        - Ну, если с вами, - вдруг улыбнулась Таня.
        - Со мной? - Камил посмотрел ей в глаза.
        Со мной? - зашевелился в нем Василий.
        - С вами, - повторила Таня, придерживая бок рукой. - Я вам не сказала, но у нас есть еще немного макарон.
        - О, сосиски с макаронами! - выпрямился Камил. - Блюдо богов!
        - Тогда я сейчас займусь Олежкой, а потом уже будем с вами кашеварить, - сказала Таня.
        - Макароны можно готовить сразу с сосисками, по-походному, в одной кастрюле, - сказал Камил, беззастенчиво воспользовавшись воспоминаниями Василия. - Если еще сливочного масла добавить, то вещь получается изумительная!
        - А мы делали гречу с тушенкой. Когда в школе ходили в поход. Еще картошку пекли в костре.
        - Однозначно уважаю, - кивнул Камил.
        Улыбка Тани сделалась светлее.
        - А у вас…
        - Мы! - выдохнул в комнате Олежек.
        - Извините, - сказала Таня, погрустнев.
        - Помочь? - спросил Камил.
        Таня обернулась уже от дивана.
        - Олежке надо в туалет.
        - Без проблем.
        Камил шагнул в комнату.
        - Вы несите это на кухню, - он передал Тане продукты. - А я займусь нашим лежащим.
        - Мы! - сказал Олежек.
        Он вытянул шею, пристально рассматривая склонившегося над ним Камила.
        - Постойте! - крикнула Таня.
        Она сбегала на кухню, чтобы оставить там сосиски и хлеб, и через пять секунд вернулась обратно.
        - Нам лучше вдвоем.
        - Хорошо, - сказал Камил.
        - Сейчас я еще пеленки…
        Присев, Татьяна занялась тряпицами, обернутыми вокруг бедер Олежки. Пальцы ее были неуловимо-быстры и вместе с тем деликатны. Мгновение, и пеленка, имеющая желтеющее пятно, выскользнула из-под ягодиц молодого человека. Камил отвернулся, чтобы никого не смущать своим вниманием.
        - Как у лежащего с руками? - спросил он.
        - Плохо пока, - ответила Таня. - Только левая чуть-чуть двигается. Ой, нет, правая недавно ожила.
        - Он сможет держаться за меня?
        - Нет, наверное. Но я помогу.
        - Мы - а, - сказал Олежек.
        Таня заторопилась, придавая больному сидячее положение.
        - Надо быстрее, - сказала она, предлагая Камилу поднырнуть рукой под мышку Олежки. - Он иногда чувствует, что сейчас… ну, вы понимаете… Все лучше, чем пеленки пачкать, ведь так?
        - Понимаю, - сказал Камил.
        Он подсел и приобнял Олежку, кисло пахнущего болезнью и потом. Сам, наверное, тоже пах не слишком ароматно, поскольку Олежек наморщил нос.
        - Пошли-пошли.
        Камил приподнял парня. Он оказался легкий, килограмм шестьдесят, чуть тяжелее стандартного мешка с цементом. Таня прилепилась с другой стороны. Как раненого бойца, они вынесли голого, повисшего между ними Олежку в коридор. Там его прислонили к стене (Камил послужил подпоркой), чтобы Таня смогла открыть дверь.
        - Я сам, - сказал Камил, оценив узость туалета.
        Он развернулся и перехватил Олежку в талии, как борец, собирающийся произвести прием. Ему вдруг подумалось: что я делаю? Разве я здесь за этим? Какое мне дело до парализованного мальчишки? Бред!
        У него - задание. Свернул голову - и обратно.
        Но потом он щелкнул на себя зубами («Что - то ты хуже Василия, Камил») и шагнул с Олежкой в охапке к проему, за которым белел унитаз, отлитый из санитарного фаянса. Вот так поступают такие, как я.
        - Мы, - выдохнул парень.
        - Осторожнее, - сказала Таня.
        - Я вижу.
        Чуть присев, Камил сначала завел в проем правое плечо Олежки, сделал подшаг и вместе с левым плечом оказался внутри тесного помещения, облицованного плиткой лишь по одной стене. Стена с другой стороны была покрашена в отталкивающий коричневый цвет. Следующий этап - ноги.
        Опустить Олежку на унитаз аккуратно не получилось. Руки у носителя сдались - все-таки тяжело для похмельного, и сиденье бумкнуло под парнем. Как бы не разломилось.
        - Все-все, Василий, дальше я, - просунулась Таня.
        - Простите, - сказал Камил, выбираясь из тесноты в коридор.
        - Ничего.
        Таня прикрыла дверь.
        - Мы! - словно жалуясь на Камила, сказал Олежек.
        Камил, постояв, прошел на кухню.
        Ему опять словно кто-то врезал под дых. Прочертил железом наискосок. Вырезал внутренности и наполнил тело горечью. Он скрючился, цепляясь за кухонный стол, и дышал ртом, чувствуя, как тяжел и гадостен воздух, вырывающийся из легких. Ох, нет, хоть ложись и помирай. Все в труху, весь мир в труху, все сволочи! Ненавижу! Ненавижу всех! Света бы, света побольше…
        Цвет эмофона… наверное, черный.
        Запястье пустое и грязное. Стол, клеенка, крошка под пальцем. Крошки на душе. Яд, яд вокруг.
        - Василий?
        Голос Тани словно повел Камила из темноты.
        - Да-да, - просипел он, не в силах выпрямиться.
        - Вам плохо?
        - Не совсем.
        - Болит? Где болит?
        Камил запоздало сообразил, что смотрит в лицо Тани, как в отражение. Оно просунулось, заполняя пространство между ним и столешницей. Усталое, бледное лицо с обеспокоенными глазами. Красивое.
        Подумалось: надо же так извернуться. Ради чего? Ради него? Но, как ни странно, Танин взгляд придал ему сил.
        - У меня… у меня бывает… - выдохнул Камил, разгибаясь.
        Таня, работая отражением, повторила его движение.
        - Вы в порядке?
        - Да, все, схлынуло.
        - Там Олежку обратно…
        - Не, ну как же. Это конечно.
        Камил отлип от стола. Таня поймала его локоть. Тьма от прикосновения шарахнулась по углам. Камил даже заморгал - ну, света-то набрызгали!
        - Спасибо.
        Он шагнул к проему. Второй шаг дался легче. Третий - еще легче. Отпустило. Отпустило совсем.
        - Ну, что, парень, сделал свои дела? - спросил Камил, заглянув в туалет.
        - Мы, - коротко ответил Олежек.
        Он опирался спиной на сливной бачок и левым плечом на кафель. Видно было, что даже такое сидение дается ему с трудом. Наверное, еще минута, и он сложился бы в щель между стеной и унитазом, проскользив лицом - носом, губами - по плитке. Голые ноги от освещения казались синеватыми.
        - Ты удивительно точен в формулировках, - сказал Камил.
        Олежек фыркнул.
        - Мы.
        - Тебе смешно? - в шутливом возмущении вздернул брови Камил. - Используешь меня как вьючное животное…
        Он подхватил больного, подставил плечо.
        - Я уже спустила, - сказала Таня, вступая вторым держащим. - И вытерла. На диване уже насухо…
        Камил мотнул головой.
        - Опустим подробности.
        Олежек солидарно мыкнул. Ему тоже подробности были не нужны.
        Втроем они протиснулись в гостиную. Олежек был определен на диван, где оранжевая клеенка выбивалась из-под сложенной вдвое простыни. Зрачок телевизора слепил разноцветьем. На стуле перед диваном темнели мокрые пятна от чашек.
        Камил отступил, чтобы не показывать, как ему тяжело дышится. Таня, впрочем, была слишком занята больным, чтобы обратить на него внимание. Задело ли это Камила? Да, слегка задело.
        Ревнуешь? - шепнул изнутри Василий. Соперника в парне видишь? Ну-ну.
        А ты? - в свою очередь мысленно произнес Камил. Все пропил, десять метров с грузом пройти не можешь. Ножки трясутся, сердце в пляс.
        Зато я не убийца, сказал Василий.
        Заткнись!
        Пошатываясь, Камил вывернул в коридор.
        - Я - на кухне, - бросил он Тане.
        Она вряд ли слышала, опять протирая и пеленая, опять массируя.
        На кухне было светло. Камил подставил табурет ближе к холодильнику, ткнулся виском в его гудящий, вибрирующий бок. Ты работаешь вхолостую, приятель. Внутри тебя - ничего нет.
        Оставленные на столе сосиски пахли одуряюще. Носитель, похоже, ни черта не ел с прошлого дня. Нет, с утра прошлого дня. Хлеб с сырым яйцом и почти поллитра водки. Вот вам завтрак, обед и ужин. А до этого… До этого был незабвенный «Колокольчик». Но там хоть удалось закусить каким-никаким салатом. Капустным, кажется. Он помнил, он до сих пор чувствовал его вкус.
        Камил сел, спрямив спину, и обнаружил вдруг, что совершенно спокойно, наблюдая за собой как бы со стороны, сворачивает целлюлозную оболочку с одной из сосисок. Желание вгрызться в розовую мясную мякоть было столь велико, что его даже начало подташнивать. Рот заполнился слюной. Сам купил, сам съел. Инвалиды побоку. Лишить пропитания - это ведь тоже, пусть и неординарный, но способ убийства.
        - Василий?
        - Да?
        Камил так и застыл с сосиской в кулаке, наблюдая, как Таня подсаживается рядом.
        - Вы тоже голодный? - спросила она.
        Камил кивнул.
        - Так лопайте, - сказала Таня.
        Камил мотнул головой.
        - Я это… если уж вместе…
        Он протянул сосиску, как протягивают цветы.
        - Ешьте, ешьте, - сказала Таня. - Вы вон совсем зеленый.
        - Это не голод, это похмелье, - сказал Камил.
        - Вы пьете?
        - Пил.
        Эй-эй! - зашевелился Василий. Как это пил? Почему как о покойнике? Потому что ты бросил, сказал ему Камил. Когда? - поинтересовался Василий.
        Сегодня.
        Сосиску он все также держал на весу.
        - Ну, давайте я откушу, и вы откусите, - предложила Таня. - Мне, если честно, тоже хочется.
        - Ну, если вдвоем… - сдался Камил.
        - Только вы первый, - сказала Таня.
        - Я - первый?
        - Ну, сосиска же у вас.
        Камил вздохнул.
        - Умеете вы уговаривать.
        Он откусил где-то четверть сосиски и протянул остаток Тане. Жевать пока не стал, катая откушенное языком от щеки к щеке.
        - Вы.
        Таня кивнула, осторожно вытянув шею, зацепила сосиску губами и тоже откусила четверть.
        - Жуем по счету?
        Камил кивнул.
        - Ой, постойте, - выплюнув свою часть сосиски в ладонь, Таня соскочила со стула. - Сейчас!
        Она вернулась за стол с ножом и откромсала от купленной Камилом буханки часть горбушки, сломала ее в пальцах.
        - Берите, - сказала она, подавая кусок Камилу, - так вкуснее.
        - Под язык? - спросил он.
        Таня фыркнула.
        - Ага, как лекарство.
        - Тогда я ффитаю, - с куском хлеба за одной щекой и цилиндриком сосиски за другой шепеляво сказал Камил. - Ф-фаз.
        - Секундочку!
        Из своей части порции Таня составила крохотный бутерброд и отправила его в рот. Махнула рукой - можно!
        - Ф-фа! - произнес Камил, тараща глаза.
        Он хотел уже сказать: «Три!», но Таня, призывая к вниманию, подняла палец.
        - Ф-фа с фолофиной, - объявила она.
        - О! - сказал Камил.
        - Ф-фи! - крикнули они хором.
        Вместо сосиски Камил едва не прокусил носителю губу. Но как это было вкусно! Не выразить, не описать. От работы челюстей что-то щелкало за ухом. Камил едва не урчал. Рядом быстро-быстро жевала Таня, и глаза у нее были совсем иные, чем раньше. Какие-то светлые. Веселые.
        - Ф-фу! - выдохнул Камил, ощутив, как теплым сгустком проваливается в желудок пища.
        Не заглядываться на вторую половину очищенной сосиски не получалось. Во рту царило мясное послевкусие.
        - Еще? - спросила Таня.
        Камил хотел согласиться, но потом мотнул головой. Ему было хорошо. Впору удивляться, что еще пятнадцать минут назад он ненавидел весь здешний мир. И вот - щелк! - четвертинка сосиски перенесла его в экстаз.
        Такова жизнь, шепнул из отнорка Василий.
        - Нет, - вздохнул Камил, - теперь можно и макарон подождать.
        - Точно! - сказала Таня.
        Вместе они принялись лущить остальные сосиски. Те вылуплялись из целлофана непонятными розовыми личинками. Почему-то казалось, что тем самым прерывается цикл сосисочного развития. Глядишь, в конце срока образовалась бы сосиска-бабочка. Подумав об этом, Камил едва не заржал в голос.
        Хорошо!
        - Хорошо? - спросил он Таню.
        Та кивнула, чему-то тихо улыбаясь.
        - Знаете…
        - Знаешь, - поправил Камил.
        - Знаешь, - сказала Таня, - мне кажется, будто я вас… тебя давно знаю.
        Камил избавил от целлофана последнюю сосиску. Сложенные в розовый ряд они стали походить на крупнокалиберные патроны.
        - Мне тридцать шесть, - сказал Камил. - Я был женат. Давно. Есть сын, но, кажется, мы забыли друг о друге. Из богатств - только квартира.
        - Почти мой случай, - сказала Таня.
        - Олежек - жених?
        - Нет, он… Я оформила над ним опекунство.
        - Родственник?
        - Нет, - качнула головой Таня. - У него никого нет. А я решила, что у него должен быть дом и человек, который может ему помочь. Видите… Видишь же, какой он. Он бы умер давно.
        - И никто не помогает?
        - Соседка помогает.
        Таня поставила на стол тарелку и, пока Камил складывал в нее сосиски, налила в кастрюлю воды. С чуть слышным хлопком вспыхнул газ на газовой плите.
        - Извини, - сказал Камил, - а власти? Какие-нибудь структуры?
        - Нам пособие перечисляют.
        - Большое?
        - Да нет, откуда? Жалко, что иногда задерживают.
        - Ты поэтому… ну, просила меня…
        С пакетом с макаронами Таня села напротив Камила. Над переносицей у нее появилась тонкая морщинка.
        - Ты хочешь услышать?
        - Да, - сказал Камил. - Это важно.
        Из комнаты слабо взмыкнул Олежек.
        - Подожди. На, - Таня вручила Камилу макароны. - Загрузи, когда закипит, хорошо? Я Олежку пошевелю.
        - Без проблем.
        Таня вышла. Камил встал к плите. Он смотрел, как вода в кастрюле, тихая и прозрачная в начале, вдруг вспухает буруном в одном месте, в другом, потом принимается колыхаться и бурлить, как пузырьки воздуха, множась, лопаются на поверхности, и как пар туманит то, что только что было ясным. Камил увидел в этом сходство с собой, с собственными ощущениями. Он подумал, что и под ним словно включили конфорку. Минута, час, два часа - бумм! И он уже шипит и плюется.
        А если все здесь так? Если люди не по собственной воле горят и дышат негативом? Просто кто-то включил газ. Что он делает здесь тогда?
        Допустим, ветер несет мошек на стекло. Нет, в лицо несет мошек. Маленьких человечков. Которые, может, и злы, но не от того, что злы сами по себе, а от того, что подхвачены воздушным потоком, сорваны со своих стебельков, листьев, палочек. И вместо того, чтобы защищаться от ветра, он, Камил, давит этих человечков, предпочитая видеть угрозу в них, а не в буре.
        Дурак? Дурак.
        - Василий.
        - Что? - опомнился, заморгал Камил.
        Таня тронула его за плечо.
        - Уже кипит, - сказала она, кивая на кастрюлю.
        - Прости, задумался.
        Макароны шустрым ручейком сбежали в кипяток. Камил помешал их ложкой. Нашел соль и посолил.
        - Если мы готовим по моему рецепту, - сказал он, - то очередь сосисок придет минут через десять.
        - Я готова подождать, - сказала Таня.
        Она вновь опустилась на стул, сложила руки на коленях. Камил чуть убавил газ и залюбовался ее лицом.
        - А я готов слушать. Как Олежек?
        - Хорошо. Думает, что мы лопаем тут сосиски без него.
        - Он не так уж и не прав. От тебя должно было ими пахнуть.
        - Мы, наверное, зря все счистили.
        Камил пожал плечами.
        - Всего-то девять штук.
        - С половиной.
        - Максимум на два дня.
        - Ты не умеешь растягивать, - улыбнулась Таня.
        Камил выпятил губу.
        - Я - мужик. Я не привык растягивать. Сожрал все сразу, поорал, лег спать. Такова мужицкая доля.
        Таня фыркнула.
        - Ты уйдешь или останешься? - спросила вдруг она.
        - Не знаю, - сказал Камил, ощущая, как внутри закопошился Василий.
        Василию и хотелось остаться, и нет. Он боялся отношений и того, что может быть далек от представлений Тани о себе самом. Кричать, что мужик - легко, соответствовать - гораздо сложнее.
        Камил взвихрил воду ложкой, заставляя макароны желтыми тушками на мгновение подняться к поверхности.
        - Я бы хотела, чтобы остался, - сказала Таня.
        - Сначала рассказ, - предупредил Камил.
        Таня погрустнела.
        - Чтобы решить, стоит ли со мной связываться?
        Камил фыркнул.
        - Чтобы наметить план работ, необходимых по выводу тебя из суицидального состояния. Оно мне не нравится.
        Таня усмехнулась и решительно потерла щеки.
        - Хорошо, - сказала она. - Только ты сядь. Я должна смотреть тебе в глаза.
        Камил еще раз поворошил макароны, высыпал к ним сосиски, оставив две про запас, и убавил газ до крохотных лепестков голубоватого огня. Таня сжимала и скручивала пальцы, пока он подставлял под себя табурет, усаживался и фиксировал взгляд на ее лице.
        - Все, я готов.
        Таня выдохнула.
        - У меня нет денег, - сказала она.
        Камил пожал плечами, замечая у нее коричневую родинку над левой бровью.
        - Из-за Олежки мне тяжело устроиться на полный рабочий день, - продолжила Таня. - И, возможно, скоро я останусь без работы.
        - Один в один я, - сказал Камил. - Только я уже без работы. Чувствую, нашел родственную душу.
        - Но это еще не все.
        - Я понял.
        - Я думала, что мне везет. У Олежки - правая рука… Это как чудо, честно. Взяла и заработала. Ну, не долго, конечно, но все-таки. Это значит, что потом, дальше… И щавеля мы собрали… - Таня шмыгнула носом. - С подругой… с бывшей подругой…
        Камил слушал и каменел.
        Глядел в бледное лицо, в глаза, мертвеющие, стекленеющие от воспоминаний, на губы, на тонкие лучики морщинок и думал: ну как же так? Что они здесь, все с ума?.. Не должно такого происходить, просто не должно.
        Слова Тани погружались вглубь него, будто донные мины. Камил их почти не слышал. Но чувствовал, как они взрываются внутри, наполняя его отчаянием и надеждой, злостью, болью, сомнением, мимолетной радостью, беспокойством, глухой тоской. Хотелось бежать, биться в стену, пить, пить, пить до умопомрачения.
        Нет, шалишь, Василий. Эмофон - разбалансирован.
        - Я ведь ничего плохого…
        Камил стискивал зубы. Пальцам было больно - тоже стиснуты.
        - И ладно бы просто сказала, что ей очень нужно…
        Почему? - думал он. Ведь хороший же человек, я вижу. Несчастный, но добрый. Почему ее-то долбит?
        Или всех долбит? - холодел он.
        - Я уже от нее, куда глаза глядят, а там эти трое…
        - Что?
        В животе был лед, в горле - сухость, на сердце - тьма. Камил слушал и умирал. И дрожал. И наливался злостью, как гематомой в месте удара. Разрыв тканей, ранение сосудов. Василий возился в своем отнорке. Шепот его звенел в ушах: «Убить. Убить их всех. Каждому оторвать яйца».
        - Вот так, - закончила Таня.
        Скажи, скажи что-нибудь, смотрели ее сухие глаза. Но слов - именно слов - не было. Камил пересел к женщине и обнял ее. И держал, когда она разразилась рыданиями. Гладил по плечу и по волосам.
        - Таня, Таня…
        Как назло вспомнилось, что макароны с сосисками, должно быть, уже дошли до кондиции, и дальше они получат разваренное, прилипшее ко дну и стенкам кастрюли нечто. Впрочем, было ли это важным? Что за дрянь лезет в голову?
        - Таня, не плачь, - сказал Камил.
        Таня фыркнула, всхлипнула, боднула его лбом.
        - Что? - удивился Камил.
        - Стишок детский вспомнила. Про мячик.
        - Стишок - это хорошо.
        Камил пребывал в странном, раздвоенном состоянии. Он был полон нежности к Тане и ненависти к тем, кто сделал ей больно. Внутри словно наскоро сшитое рвалось по шву. Камила дергало. Казалось, он расползается на лоскуты.
        Он ведь сам, сам сейчас генератор негатива! Мошки и ветер, ветер несет мошку, прямо в лицо, в глаз, бедная мошка.
        И кто виноват?
        - Ты выдержишь, Таня, мы выдержим, - пробормотал Камил, зажмурившись. - Это не страшно. Я помогу забыть.
        Губы нашли мягкую, податливую щеку.
        Солоно.
        - Мы-ы-ы! - подал голос из комнаты Олежек.
        - Вась.
        Таня вывернулась из кольца Камиловых рук, наспех вытерла ладонями кожу под глазами. Мимолетная улыбка коснулась Камила.
        - Иду, Олежек!
        Таня вышла. Камил вскочил к макаронам.
        - Ах, черт!
        Впрочем, ничего непоправимого не случилось. Но чуть ли не с минуту он шкрябал ложкой по дну и стенкам, вымещая на макаронах то звенящее напряжение, что копилось в нем во время Таниного рассказа. Вот вам, вот вам, вот вам! Ну-ка, побежали по кругу! Живее, живее! Я - кулинар не местный.
        А всяким всплывающим розовым - той же ложкой!
        Камил остановился, когда в запале расчекрыжил одну из сосисок напополам и по очереди, то одну, то другую половинку несколько раз притопил в мутной воде. Все, сказал себе, все, это не три урода.
        Он выключил газ, вооружился полотенцем и через крышку слил воду, прислушиваясь, как мычит в гостиной Олежек. Ох, парень, парень. Ты ведь тоже потенциальный генератор негатива, подумалось ему. Придет время, и, возможно, некий Камил Гриммар придет и по твою душу.
        Звонок в дверь заставил его вздрогнуть.
        - Василий, откроешь? - крикнула Таня.
        - Сейчас.
        Камил вытер руки и шагнул в прихожую. В голове пронеслось: если соседи увидят носителя, потом ему, возможно, будет не отбрыкаться. Запомнят, свяжут с намечающимся убийством. Несмотря на краткость знакомства, Василий ему стал симпатичен. Неплохой человек. И опять же - зачем умножать негатив?
        Ладно, какого черта? Он, возможно, никого еще не убьет.
        Камил щелкнул замком. За дверью обнаружился мужчина в костюме, с перекинутым через руку плащом.
        - Э - э… - растерянно сказал визитер, видимо, не ожидая увидеть вместо Тани невысокого похмельного квартиранта.
        - Здравствуйте, - сказал Камил.
        Мужчина кивнул.
        - Да.
        И замер.
        - Вы к Тане? - спросил Камил.
        Мужчина прищурился.
        - Гриммар? - негромко произнес он.
        - Простите? - на всякий случай изобразил непонимание Камил.
        - Я - Волков, - сказал мужчина.
        Камил, оглянувшись на проем в гостиную, высунулся на лестничную площадку и быстро пожал стоящему руку.
        - Какого черта ты здесь? - прошипел он.
        - Страхую, - объяснил Волков. - Ты как, все уже?
        - В процессе, - прошептал Камил. - У нее тут лежачий.
        - Кто?
        - Парень парализованный!
        - Подожди, в раздаче не значилось.
        - Я знаю, что не значилось.
        - И когда планируешь?
        - Ночью. Поздним вечером. Она, похоже, несчастный человек.
        - Ну, да. Тем лучше. Жалеть таких.
        - Я серьезно.
        - Мне подождать? - спросил Волков.
        - Нет, - придерживая дверь, качнул головой Камил. - Возвращайся. Не стоит лишний раз напрягать носителей.
        - Они тут все поехавшие, напрягай не напрягай. Я словно чешусь изнутри. Окажусь дома, попрошу ванну со стабилизатором.
        - Ладно.
        - Ой, здравствуйте, - лицо Тани неожиданно всплыло над Камиловым плечом. - Вы ко мне?
        Камил нехотя подвинулся.
        - К Егорову, Антону Федоровичу, - быстро нашелся Волков. - А вот ваш э-э… муж говорит, что никаких Егоровых не знает.
        - И я не знаю, - сказала Таня. - Только он не муж.
        - Простите, - улыбаясь, Волков шагнул к лестничному пролету. - У меня адрес: Гончарный переулок, дом десять.
        - Так это следующий дом! - сказала Таня.
        - Наш - Свиридова, пятнадцать, - сказал Камил.
        - Очуметь! Как так строят? Извините.
        Волков, качая головой, пропал из поля зрения. Шаги его затихли внизу.
        - Ну, все, - сказал Камил, закрывая дверь. - Люди начинают слетаться на сосиски с макаронами.
        - У нас такое часто бывает, - сказала Таня.
        - В смысле? - удивился Камил. - Слетаются на сосиски с макаронами? Висят на деревьях под окнами и стучат по пустым тарелкам? Разворачиваются в колонны и требуют своей доли?
        Таня рассмеялась, видимо, представив нарисованную Камилом картину. Даже шутливо стукнула его кулачком в плечо.
        - Нет, Вась, я про дом. Многие думают, что он стоит по Гончарному переулку.
        - Наверное, и твой дом найти непросто, - сказал Камил.
        - Ага.
        Они переместились на кухню, где Камил показал результат своих усилий. Кастрюля была еще горячая, из-под снятой торжественным жестом крышки рванул пар. Белые, разваренные макароны как стружка усыпали розовые сосисочные снаряды.
        - Красота, - сказала Таня.
        - А то!
        - Поедим с Олежкой?
        Камил кивнул.
        - Конечно! Куда мы без него?
        Таня выставила три большие белые тарелки и настояла на том, чтобы ей досталось всего полторы сосиски. Камилу и Олежке - по две. Две оставшиеся вареные сосиски ушли в запас. Для них была выделена отдельная миска.
        - Это если ночью захочется перекусить, - объяснил Камил, чем вызвал странный смешок у Тани.
        Макарон, конечно, визуально было не густо, но стоило их насыпать горками по краям тарелок, как они стали смотреться выигрышно. А уж когда свое место занял хлеб, блюдо и вовсе приняло вполне ресторанный вид.
        - И чай, да? - спросила Таня.
        - С остатками шоколада.
        - Ага.
        Расположились на диване, подперев Олежку плечами каждый со своей стороны. Тарелки были поставлены на два табурета. К ним прилагались вилки. Включенный телевизор моргал кадрами «Поля чудес».
        Таня сразу взялась кормить Олежку, отсыпав ему большую часть своих макарон. Тогда Камил, подмигнув Олежке, пока Таня не видела, сбил вилкой свои полгорки в ее тарелку. Парень с пятнышком розовой кожи над виском довольно засопел.
        - Эй, вы чего тут? - с подозрением посмотрела на них по очереди Таня. - Сговариваетесь за моей спиной?
        - Мы! - сказал Олежек.
        - Раскручиваем барабан! - скомандовал Якубович с экрана.
        Камил же принялся с отсутствующим видом жевать сосиску. Впрочем, то, что Таня изогнулась и то и дело пытается коснуться локтем своего левого бока, не могло ускользнуть от его внимания.
        - Так, давай я, - предложил он, когда она, на мгновение зажмурившись, остановила вилку у открытого Олежкиного рта.
        - Спасибо. Я сейчас.
        Таня скрылась в коридоре. Камил, вздохнув, наколол несколько макаронин.
        - Что-то ты плохо за ней присматриваешь, - сказал он Олежке и поднес хлеб. - Кусай давай.
        Олежек укусил.
        - Теперь макароны.
        Олежек губами стянул макароны с вилки.
        - Жуем.
        - Мы!
        - Ах, сосиску?
        - Мы.
        - Понятно.
        Камил наколол и поднес сосиску. В телевизоре отгадывали длинное, закрытое белыми прямоугольными табличками слово. Две буквы «е» и одна буква «а». Ведущий принимал подарки. Камилу же думалось о том, что весь дом, весь этот город и, возможно, весь мир полны несчастных людей.
        И он ничем не может им помочь. Убить разве что.
        - Ну, как вы здесь? - спросила, вернувшись, Таня.
        Она была бледна, но смотрела весело.
        - Ф - фы! - сказал с набитым ртом Олежек.
        Макаронина вылетела из него и с рикошетом от табурета упала на пол.
        - Он в восхищении, - сказал Камил, подбирая макаронину.
        Олежек засопел.
        - Тогда, наверное, и я поем, - сказала Таня.
        - Обязательно! - Камил передал ей тарелку. - Съедаешь все до крошки. Я прослежу. Нет, мы с Олежкой будем следить в четыре глаза.
        - Здесь, кажется, много, - растерялась Таня, обозревая свою порцию.
        - Ешь!
        - Мы! - подтвердил Олежек.
        - Я, честно…
        - Таня! - строго сказал Камил.
        - Хорошо, - сдалась Таня. - Подчиняюсь мнению большинства. Хотя это не демократия, а какая-то узурпация. За меня все решили, макарон навалили, как будто я с голодного острова, ешь и молчи.
        - Но ты довольна? - спросил Камил.
        Таня подумала и кивнула.
        - Да!
        Ужин продлился до конца «Поля чудес». Как Таня не отнекивалась, а съела все, и Камил видел, с какой скоростью улетала еда с тарелки. Олежке для тренировки в пальцы левой руки была вставлена вилка с сосиской, и он дважды, самостоятельно, смог поднести ее к губам. Правда, на второй раз устал так, что вилка выпала, и Камилу с большим трудом удалой поймать ее, готовую сигануть в кувырке с коленей.
        - Приз - в студию! - крикнул восхищенный Якубович.
        Кстати, слово они не отгадали. Слово было «Беллинсгаузен». Пили чай с шоколадом, и шоколад оказался на удивление вкусный. Василий тут же напомнил из отнорка, что еще бы он был фуфлом с ценой в целую бутылку.
        Дурак, сказал ему Камил.
        Ему было то хорошо, то неуютно, и беспокойно, тепло, холодно, жарко. Не удавалось даже уследить за сменой состояний. Душа похрустывала, сворачивалась и разворачивалась. То звала прыгнуть из окна и вернуться, то поцеловать Таню, то сплясать, то выйти и больше не появляться. Какие они тут все, звенело в Камиле. Какое оно тут все! Он вспомнил слова Волкова про чесотку изнутри.
        Так и есть, так и есть!
        - Ну вот, почти девять, - сказала Таня, когда вместо шоу на телевизоре появилась заставка скорых новостей.
        - Уже? - удивился Камил.
        - Мы, - сонно сказал Олежек.
        - Да-да, сейчас я тебе постелю, - отозвалась Таня. - Василий, вы приподнимете Олежку на несколько секунд?
        - Силы мои, конечно, уже не те… - сказал Камил.
        Сдвинули табуреты, отнесли посуду. Камил взял Олежку на руки, как спортсмен - вес. Есть рекорд!
        - Мы.
        - Не мы, а я, - сказал Камил.
        - Мы.
        - Ну, если с этой стороны…
        Таня разровняла постельное, что-то переменила, заправила клеенку, взбила подушку. Получилось быстро.
        - Кладите нашего бойца.
        - Кладу.
        Камил опустил Олежку.
        - Василий, я вам на кресле здесь, хорошо? - сказала Таня.
        - Никаких возражений.
        - Спасибо.
        Благодарность прозвучала, как отголосок случившейся беды.
        Пока Таня раскладывала новое постельное место, Камил пустым взглядом уставился в телевизор. Экран мельтешил картинками, но придать им смысл не получалось никак. Камил не смог бы даже сказать, что он смотрит - художественное кино, репортаж или короткие новостные клипы. Он чувствовал время, проходящее сквозь него.
        А что, если сказать, что у него как раз не хватило времени? - подумалось ему. Возникли обстоятельства. Я не успел. Слишком много факторов…
        Не хочешь ее убивать? - спросил из отнорка Василий.
        Нет, сказал Камил.
        Так не убивай, сказал Василий.
        А как же «Ромашки»? Как люди там? - спросил Камил, сжимая руками голову. Если нет, значит, они погибли, и пусть? Можно и дальше?
        Василий не ответил.
        - Уф! - сказала Таня, сев на узкий язык получившейся постели. - Принимайте к использованию.
        - Как ты? - спросил Камил.
        - Лучше, чем раньше.
        - Точно?
        - Знаешь, я налопалась, наверное, и на завтра.
        - Вот что сосиски животворящие делают!
        - Ага.
        Таня зачесала упавшие на глаза волосы. Несколько секунд она сидела, глядя на задремавшего уже Олежку.
        - Кажется, он мычит и во сне, - шепнул Камил.
        - Последишь за ним, если не трудно? - улыбнувшись, спросила Таня. - У него часто мышцы схватывает, и он просыпается от боли. Если сможешь помассировать…
        - Хорошо.
        - Я так-то сама проснусь.
        - А вот знаешь, - сказал Камил, поднимаясь, - можно я покомандую?
        Таня осторожно кивнула. Жестом Камил понудил ее встать с разложенного кресла, а потом, ойкнувшую, легко поднял на руки.
        - Первое, - сказал он, обходя с ней диван, - ты сейчас отправляешься в свою комнату…
        - Лечу.
        - Едешь на гужевом транспорте.
        - И?
        Глаза Тани были широко распахнуты, и в них, ловя свет, дрожало странное, опасливое ожидание.
        - И сладко спишь до утра, - объявил Камил.
        Одним целым они протиснулись в проем.
        - Ай, - сказала Таня.
        - Что?
        - Ногу ударила.
        - Не знаю, не знаю. Твой Олег на перевозчика не жаловался.
        - Так он не чувствует. А я чувствую.
        - Тогда прошу прощения, не рассчитал.
        - Прощаю, - кивнула Таня.
        Коридор быстро кончился. В малой комнатке было темно, плотный тюль на окне не давал хозяйничать блеклому фонарному свету. Серым пятном проступало покрывало.
        - Так, осторожно.
        Камил опустил Таню на скрипнувшую кровать. Женщина вытянулась, раскинула руки.
        - Все, можно спать?
        - Нужно.
        Камил, наклонившись, поцеловал Таню в щеку.
        - Какой ты, - фыркнула она.
        - Спи.
        - Интересный ты человек, - Таня поймала край покрывала и повернулась, заворачиваясь в него. - Я самую капельку…
        - Спи, - повторил Камил.
        - Мне как-то с тобой спокойно, - тихо сказала Таня. - Совершенно посторонний мужчина, тридцать шесть лет…
        Она вздохнула и засопела, уснув буквально за секунду. Камил прикрыл дверь и вернулся в гостиную. Телевизор мерцал беззвучной картинкой. В телевизионном мире кто-то кого-то встречал, искренне тряс руку. Вспышки фотоаппаратов выбивали из встречающихся улыбки, будто бонусы в видеоигре.
        Олежек спал. Лицо его было напряжено, губы закушены, и Камилу почему-то казалось, что он видит сон про войну. Посидев немного перед экраном, Камил прошел на кухню, вымыл посуду, протер стол, убрал хлеб. Потом застыл у окна, разглядывая темный двор с единственным раздающим электрический свет фонарем.
        В круге света стояла скамейка, на скамейке сидел человек в костюме. Сложенный плащ его лежал рядом. Заметив в окне Камила, человек помахал ему рукой.
        Волков.
        Камил показал ему ладонью, чтобы уходил. Волков покивал, но не двинулся с места. Шел бы ты, Волков. Душу выворачивало. Камил поежился, сел на табурет. Губы растянулись в оскал. Что ты за оперативник, в конце концов? - задергало в голове. Она - никто тебе. Вообще. Иди и убей. И забудь, что из тех, кого группам не получилось устранить, не было никого, кто послужил бы повторным проводником.
        Как бы смысл в одной острастке…
        Но ведь можно, можно, наверное, и пожалеть! - вспыхнуло в нем. Если просто включить голову, при чем здесь Таня? Ни при чем. Ее саму так шваркнуло и размолотило, что временные психорасстройства у большинства жителей «Ромашек» - сущие цветочки по сравнению с тем, что пришлось пережить ей. Три урода вот точно при чем. А она?
        Мы же вслепую, бездумно - на!
        Из гостиной чуть слышно мыкнул Олежек, и Камил, оборвав мысль, поспешил на голос.
        - Где болит? - спросил он, склоняясь.
        Олежек вращал глазами и возил по бедру левой рукой.
        - Мы-ы-ы.
        - Я понял. Давай только потише.
        Закаменевшую мышцу Камил нашел быстро. Икроножная на правой. Пальцы у Василия были сильные, рабочие, десяток движений - и твердость ожидаемо сошла на нет, обе мышечные головки, латеральная и медиальная, опали, продавливаясь под ладонью.
        - Лучше? - спросил Камил.
        - Мы, - облегченно сказал Олежек.
        - Как насчет общей программы?
        - Мы?
        Камил растопырил пальцы на обеих руках перед глазами лежащего, словно демонстрируя набор из десяти инструментов.
        - У меня есть кое-какой опыт.
        - Мы, - сказал Олежек.
        - Понял. Приступаю. Сначала ложимся на живот.
        Камил в два приема перевернул Олежку и какое-то время мял, массировал пальцами его шею, плечи и спину. Там, где замечал напряжения, надавливал сильнее, добиваясь расслабления мышц.
        Олежек взмыкивал в подушку.
        - Терпи, - сказал Камил. - Таня ведь также массирует?
        - Мы.
        - Мягче?
        - Мы - а.
        - Ах, мы - а!
        Камил размял парню ягодицы, бедра, добрался до ступней. Выдохнув, перевернул, отер клиенту полотенцем потное лицо.
        - Как состояние?
        Олежек нашел силы улыбнуться.
        - Мы!
        Камил повел плечами.
        - А я вот, не поверишь, никак не «мы». С непривычки - устал. Не практиковал давно. Как рука?
        - Мы.
        Олежек согнул два пальца.
        - Ладно, - кивнул Камил, - мы и ее.
        Он с усилием, чувствуя, как начинают ныть костяшки, «прошел» от бицепса к запястью. Олежек шипел, как чайник.
        - Неужели больно? - спросил Камил.
        - Мы, - прозвучал ответ.
        Понять его было несложно.
        - Это хорошо, что ощущается. Все бы так ощущалось.
        - Мы.
        После массажа Камил какое-то время сидел, опустив кисти рук между колен, давая им отдых. Олежек без стеснения его рассматривал. Камил же изучал подрагивающие пальцы. Сколько там времени?
        Пора!
        За окном было темно. Яркая лампочка делала комнату герметичной, словно ничего вне нее не существовало.
        - Хочешь, расскажу историю? - спросил Камил, подняв голову.
        - Мы, - согласился Олежек.
        Камил выключил телевизор.
        - Представь, что где-то есть иной мир, - сказал он негромко, накрывая лежащего тонким одеялом. - Представь, что этот мир похож на здешний. Очень похож. Но процессы в нем идут мягче, что ли, плавнее. В том мире почти не было войн. Нет, какие-то вспышки агрессии, конечно, случались, но у них никогда не было возможности превратиться в жернов, перемалывающий человеческие жизни сотнями, тысячами или миллионами за раз.
        Пожалуй, люди там менее эмоциональны. Они добрее и более склонны к компромиссам. Тот мир, возможно, в силу этой или иных причин развивался медленнее, но сейчас технологически уже вырвался вперед, а в плане человечности, взаимоотношений между людьми оставил здешний мир далеко позади.
        Олежек фыркнул.
        - Ты не смейся, - сказал Камил. - Может быть, я слегка приукрашиваю, но на то и история, так? Это очень хороший, светлый мир. В нем не было темных страниц, ну, разве что были серые.
        Он вздохнул. Олежек смотрел в потолок, потом закрыл глаза.
        - Ты слушаешь?
        - Мы.
        - Ну, вот. Потом в этом мире стали замечать, что всплески агрессии, которые у них происходят, помешательства и расстройства, имеют не вполне объяснимый характер. Представь, ни с того ни с сего вдруг целый город поддается панике. Или два района внезапно сходятся в рукопашной. Без причины.
        Или в строго очерченной области люди неожиданно становятся подвержены маниям, психозам, депрессиям. Как будто на них оказывается определенное, но не вполне понятное, волновое или иное воздействие. Длится это воздействие недолго, от нескольких минут до нескольких полных суток, но попавших в его границы иногда приходится выправлять неделями и месяцами. Или даже годами. Случаются и смерти, много смертей. Ты слушаешь?
        - Мы, - негромко произнес Олежек.
        Камил кивнул.
        - Целый комплекс научных институтов десятилетия работает над тем, чтобы найти причину таких спонтанных всплесков, - продолжил он. - Хотя, конечно, занимает их не столько поиск причины, сколько ее устранение. Создается даже специальная служба, получающая название Центра Критических Ситуаций. И скоро выясняется (и это надежно фиксирует аппаратура), что в месте всплеска происходит прорыв метрики пространства-времени неизвестным видом излучения. Сгусток негативной энергии проникает в тот мир из другого мира. Как капля чернил в океан чистой воды. Скоро эта капля, конечно, растворяется без остатка, но те, кто попал под ее воздействие…
        Камил помолчал, почему - то вспомнив Ингола.
        - Как ты, должно быть, понимаешь, - сказал он неподвижному Олежке, - по истечении некоторого времени и массы безуспешных попыток точку каждого прорыва Центру удается четко локализовать. Это первый шаг. Вторым шагом становится возможность подключения к энергетическим каналам прорыва. Так выясняется, что выброс энергии происходит путем сложения до критической величины пяти малых каналов от пяти находящихся в десятикилометровой зоне человек. И эти пять человек, инициаторы или проводники, это не ясно, как за перегородкой, находятся в другом мире. Интересно, что это всегда разные пять человек.
        - Мы? - спросил Олежек.
        - Разные, - подтвердил Камил. - И, возможно, никак не связанные друг с другом. Вот так вот.
        - Мы.
        - Да, загадка, - кивнул Камил. - А далее Центр получает возможность, пока держится канал, перенести личности оперативников в другой мир, чтобы, по крайней мере, нейтрализовать тех людей, что являются виновниками прорыва. Перенос сознания происходит в любого человека в той же десятикилометровой зоне. И я - один из таких.
        - Мы?
        Олежек засопел, предполагая шутку. Но Камил остался серьезен. Он пожал плечами и, пока Олежек не успел опомниться, перевернул его на живот и завел левую руку за спину. Следом на лежащего свалилось одеяло, ком белья и подушка с разложенного кресла.
        - Ты живой там? - присел перед диваном Камил.
        Глухое мычание было ему ответом.
        - Ты дыши там, дыши, - сказал Камил. - Если не мычать, дышать можно. Мне ты не нужен.
        - Мы.
        - Таня, видишь ли, проводник канала. Она - проводник.
        - Мы!
        Камил поправил одеяло. Олежек мычал через силу, в мягкую, подушечную основу, в перья, и звук выходил негромкий.
        - Ты прости, так надо.
        Выйдя из гостиной, Камил прикрыл дверь в комнату. Отчаянное мычание было совсем не слышно. Камил прижался к стене лопатками. Прикрыл глаза. Есть ли у меня выбор? - спросил он себя. Таня спит, она устала, прошептал в отнорке Василий. Ты же не веришь в ее вину. Ты знаешь, что ее нет.
        Камил мотнул головой.
        Ради меня, сказал Василий.
        А ты-то - кто? - вздохнул Камил.
        Глава 7
        Возвращение
        Обратный перенос сознания был похож на скоростной спуск в световом туннеле. Короткие мгновения тьмы словно отсчитывали перемычки, уровни или их десятки. Камил выключался в эти мгновения и тут же, вспышкой, включался. Ощущение перегрузки то пропадало, то появлялось, но было оно, конечно, воображаемым. За несколько секунд переноса думалось всегда об одном: быстрее бы!
        Очнулся Камил в размытом и тесном пространстве. Погасший диск уплывал из поля зрения. Чесалось в паху. Ниточка боли засела в левом виске. Что-то печально и равномерно вздыхало у уха. Любопытные усики кололи живот и плечо.
        Ах, да! - сообразил Камил. Я же на ложементе под колпаком. Он напряг шею, чуть двинул головой, чувствуя под затылком металл контактной пластины.
        - Не шевелитесь, - тут же раздался недовольный женский голос. - Можете говорить?
        - Да, - произнес Камил.
        - Имя?
        - Камил Гриммар.
        - Место жительства?
        Камил покашлял.
        - Новогорск, район «Парковый».
        Голос потеплел.
        - Все верно. С возвращением!
        Колпак треснул щелью и разделенными лепестками поплыл в стороны. Свет, прорвавшийся внутрь, неожиданно ослепил Камила, и он заморгал, морщась.
        - Извините.
        Светильник на штанге сдвинулся. Яркий световой круг уперся в стену. Перед ложементом появилась женщина в комбинезоне.
        - Лежите пока, - сказала она, пресекая попытку Камила подняться.
        - Мне нужно…
        Камил закашлялся.
        - Дышите глубоко, медленно, - сказала женщина, наклоняясь. - Вы забыли порядок?
        - Нет. Волков.
        - Все уже вернулись.
        - Все?
        Материал ложемента оседал, освобождая тело.
        - Насколько я знаю, - сказала женщина. - Один совсем рано. Наверное, неудачный перенос. Так, приподнимите таз.
        Камил, упираясь пятками, выгнулся. Женщина, касаясь его теплыми перчатками, сняла чашу с паха. Далее она отцепила датчики от живота и груди Камила. Провела по шее, губам слабо пахнущей химией губкой.
        - Голова не кружится?
        - Нет.
        - Это хорошо.
        Женщина вернулась к пульту, щелкнула тумблерами. Над ухом Камила перестали дышать. Ложемент приопустился.
        - Все, - сказала женщина. - Можете встать. Подвигайтесь. Душевая кабинка - за ширмой.
        - Сколько я? - спросил Камил, спуская ноги.
        - Около двух суток.
        - Я думал, меньше.
        - Рассинхронизация.
        Камил кивнул. Поручень, выдвинутый из стены, помог встать. Несколько секунд ноги, попирающие оранжевую плитку, казались ему чужими. Словно в бездну, они уходили вниз. Камил подождал, пока ощущение чуждости пройдет. Женщина смотрела на него из-за пульта.
        - Все хорошо?
        - Да.
        Камил добрался до шторки и шагнул внутрь душевой кабинки. Вода включилась сама. Из форсунок, из дырчатой панели над головой брызнули горячие, колкие струи. Они принялись буравить кожу, рисуя на ней невидимые узоры. Камил поворачивался, топчась на месте, и терпел. Кожа краснела.
        Выключилась вода также внезапно, как и включилась. Камила обдуло воздухом, горячим, холодным, снова горячим. Потом створка отщелкнулась, выпуская его обратно в мир, распаренного и, кажется, совершенно сухого. Тут же, на узком раскладном стульчике, нашлись его плавки.
        - Оделись? - спросила женщина из-за шторки.
        Камил торопливо натянул плавки.
        - Да.
        - Проходите, снимем заглушку.
        - Да, я помню.
        Камил вернулся в бокс, сел перед женщиной с суставчатым шлангом на плече на подготовленный стул и привычно склонил голову чуть влево.
        - Может немного кружить, - предупредила женщина.
        За правым ухом Камила возникло покалывание, раздался жужжащий звук. Женщина вытянула и спрятала в карман комбинезона тонкий проволочный волосок золотистого цвета. Стены бокса качнулись перед Камилом, но тут же замерли. Все вокруг, словно улучшенное с помощью фильтра, сделалось четче, ярче, где-то над веками поплыли короткие строчки активирующих команд.
        Новости. Личная почта. Приложения. Расширение памяти.
        Жужжание прекратилось. За ухом щелкнуло. Женщина отвела шланг на штанге, и он повис у стены, похожий на частично разделанную, черную в желтых пятнах змею. Пасть у змеи была полна металлических червячков.
        - Браслет.
        В ладонь Камилу опустился пластиковый ремешок с сегментами-экранами. Он обернул его вокруг запястья. Заработал эмофон, побежали цифры показателей, на левый глаз передалось сообщение: «Связь активна».
        - Могу идти? - поднял голову Камил.
        - Да, конечно, - сказала женщина.
        - Спасибо.
        Камил поднялся.
        - Если вам нужен стабилизатор…
        - Не нужен.
        В тамбуре «актива» не оказалось. Пришлось надеть форменные куртку и штаны. Шагая по коридору к лифту, Камил вызвал шефа.
        - Да, - отозвался шеф.
        Голограмма его повисла у Камила над головой.
        - Это Гриммар.
        - Я вижу. Что-то ты задержался.
        - А наши все вернулись?
        - Все. Ты последний.
        - Надо поговорить.
        - Тет-а-тет? Или со всеми?
        Камил подумал.
        - С вами и с доктором Штапером. Так будет лучше.
        - Что-то накопал? - спросил шеф.
        - Я объясню, - сказал Камил.
        - Хорошо. Лови маркер.
        - Спасибо.
        Вызванный лифт повез его вверх. Коридор пестрел акварелями. Огоньки замков словно передавали Камила друг другу. Эмофон пульсировал.
        У помеченной маркером двери Камил остановился. Это оказалось помещение, соседствующее с кабинетом, где собирали группу. Огонек замка помигивал зеленым, но Камил все равно счел нужным стукнуть костяшками пальцев в пластик.
        - Входи, - раздался в голове голос шефа.
        Кабинет был копией кабинета через стену. Два стола. Восемь стульев. Кресло. Только, пожалуй, геометрия была несколько подправлена в сторону большей разумности в пропорциях. Длина уменьшена, ширина увеличена. Доктор Штапер сутулился за столом. Шеф стоял в дальнем углу и впервые показался Камилу то ли потерянным, то ли виноватым.
        Камил шагнул к столу.
        - Мы все неправильно делаем! - сказал он.
        Доктор Штапер покивал и выбил пальцами по столешнице какой - то ритмический отрывок.
        - Все неправильно делаем? Все-все? - спросил шеф.
        С усмешкой, задевшей лишь левую щеку, вернулся прежний, всезнающий, не имеющий сомнений руководитель.
        - Наши действия, связанные с прорывом… - сказал Камил. - Наши действия на той стороне…
        Ему почему-то не хватало воздуха.
        - Еще один революционер, - словно бы про себя произнес доктор Штапер.
        Шеф скривился.
        - Коля, давай уже…
        Он прошел и сел за стол напротив доктора. Камил вдруг показался себе студентом, у которого два умудренных профессора принимают экзамен.
        - Мы слушаем тебя, Камил, - сказал шеф.
        Камил кивнул.
        - Мы должны перестать!
        - Что перестать? - спросил шеф.
        - Убивать! Убивать там!
        Для подкрепления своих слов Камил ударил кулаком в столешницу. На шефа, впрочем, это впечатления не произвело.
        - И почему? - спросил он, щурясь. - Почему мы не должны убивать тех, кто пытается убить нас? Вы как сговорились в последнее время.
        - Ты на эмофон его посмотри, Марк, - сказал доктор Штапер.
        Камил бросил взгляд на браслет, вспыхивающий пугающе - красным, и дернул разъемы ремешка.
        - Да пошел он!
        Отброшенный эмофон проехал по столешнице и остановился на краю.
        - Тогда, может…
        Доктор выложил шприц - инъектор, который до этого, видимо, прятал у ноги.
        - В задницу, - мрачнея, сказал Камил.
        - Лучше в бедро или в сгиб локтя, - сказал доктор серьезно. - Всем будет лучше. И вам, и нам.
        - В задницу! - повторил Камил. - Вы меня слушать будете?
        Шеф шевельнулся.
        - Вот поэтому я и не ношу эмофон, - сказал он, глянув на доктора. - Камил, ты выдохни, соберись и аргументируй свою позицию. Понять тебя, пока ты бросаешься лозунгами, все-таки сложно.
        - Хорошо, - кивнул Камил, упираясь в столешницу побелевшими пальцами.
        - Меньше напряжения, - попросил его шеф.
        - Революционер типа Липмана, - хмыкнул Штапер.
        - Хорошо, - Камил перевел взгляд с шефа на Штапера. - Первое: те люди, что ходят у нас в проводниках прорывного канала, а также в его накопителях, фокусировке и бог знает кем еще, те, что как бы его составляют, не имеют к самому каналу никакого отношения.
        Шеф погримасничал, словно уминая слова Камила в своей голове, потом кивнул:
        - Есть такая версия. Мы обсуждали.
        - Это не версия, - сказал Камил. - Я это знаю точно.
        - Откуда? Сконтактировав с одной жертвой?
        - Да.
        - А у Волкова и Боркони, представь, в этот раз сложилось другое мнение, - сказал шеф. - Вот такая незадача.
        - А Пепельников и Купнич?
        - Пепельников выбыл. Купнич однозначного ответа не дал.
        Камил помолчал, подвигал губами, потом тряхнул головой.
        - Все равно. Я знаю, в чем дело.
        - И в чем? - лениво спросил доктор Штапер, повозив шприцом по столу.
        - Они находятся в такой же ситуации, что и мы, - сказал Камил. - Только у них - хуже. То, что является для нас прорывом, вбросом негативной энергии… Это у них повсюду. Они живут в этом постоянно. В какой-то мере да, они генерируют все те психозы и агрессию, которые мы тут очень дозировано, почти гомеопатически получаем. Но эта генерация, я убежден, вызвана в подавляющем большинстве случаев внешним воздействием. Понимаете? Наши прорывы локальны. Их прорыв, думаю, накрыл целый материк. Или всю планету. И он не имеет временных рамок.
        Штапер присвистнул.
        - Ничего себе теория.
        - Я чувствовал это! - заявил Камил. - Кожей чувствовал! Внутренностями! У них там все переполнено злостью, жестокостью и болью. Они страдают ежедневно, ежечасно и куда сильнее, чем люди из тех же «Ромашек». Только многие приспособились. Многие уже привыкли это воздействие не замечать. Но оно есть, есть!
        Он замолчал, глядя на шефа.
        - Эмоционально, - оценил тот. - Впечатляет.
        - А меня нет, - сказал Штапер.
        - Ты - черствый человек, Коля, - покосился на него шеф.
        - Рациональный, наверное, хотел сказать ты, - уточнил доктор.
        Шеф отмахнулся.
        - Ладно, Камил. Допустим. То есть, все те люди, те пять человек, которых мы каждый раз фиксируем, как образующих прорыв, на самом деле, в нем не виноваты?
        - Именно!
        - Это просто случайные люди?
        - Нет.
        Штапер подпер щеку ладонью.
        - А вот это уже интересно, - сказал он. - Марк, я один вижу противоречие в ответах на два твои последних вопроса?
        - Нет никакого противоречия, - заявил Камил. - Я думаю, что каждый из пятерки был помещен в такие условия, что оказался невольным генератором и резонатором негативной энергии. Возможно, эти условия возникли в узком временном отрезке. Моя Татьяна…
        - Его Татьяна! - завел глаза к потолку доктор.
        Камил кивнул.
        - Да, моя Татьяна, Татьяна Михайловна Кривова.
        Штапер подтолкнул к нему шприц - инъектор.
        - Застрелись.
        - Не паясничай, Коля! - потребовал шеф и сказал уже Камилу: - Мы слушаем.
        Камил толкнул прибор обратно.
        - Перед самым прорывом, - сказал он, - Татьяна испытала потрясение, случились несколько негативных моментов, ее предали и изнасиловали…
        Играя желваками, он подождал, выскажется ли доктор, но тот промолчал.
        - Она - совершенно светлый человек, - продолжил Камил. - Поймите, светлый. И, мне кажется, именно последовательный ряд событий, когда одна беда лепится к другой, и просвета нет, загнал ее буквально во тьму отчаяния и боли. А там уже не мудрено было превратиться в генератор, который потом, в составе общего всплеска, ударил по нам. Не существует ни заговора, ни целенаправленного воздействия, ни каких-то научных экспериментов над пространством. Есть просто несчастные люди.
        Шеф помолчал, повозил ладонью по столу, прибрал шприц - инъектор себе.
        - И что ты предлагаешь? - спросил он, разглядывая желтоватую жидкость стабилизатора в прозрачном затворе.
        - Нам нет смысла их убивать, - сказал Камил.
        - Хм… И все? Ты предлагаешь нам устраниться?
        - Нет, я предлагаю не убивать. Помогать, спасать. Они в этом нуждаются не меньше наших людей.
        Доктор Штапер посмотрел на Камила.
        - То есть, они пусть убивают?
        - Да не убивают они! - взорвался Камил. - Прорывы происходят при сочетании негативных факторов. Это как… Я не знаю. Как сложная химическая реакция. Нам просто необходимо их устранить. Не людей, а факторы. Понимаете? Мы со своей миссией, думаете, препятствуем дальнейшим прорывам? Ведь нет. Я думаю, чем там будет хуже, тем чаще негативная энергия будет проскакивать к нам. Вывод же элементарный! Значит, там надо делать лучше. В этом наша задача.
        - Наша? - вскинул голову шеф.
        - В том числе, - сказал Камил.
        - И там все бедные, несчастные?
        - Да.
        - А может они сами до такого дошли?
        - Нет, не верю.
        - Ну, хорошо. Допустим. И как ты планируешь вести спасательную операцию при наличии редких подключений? Как ты это сделаешь за один-два дня? - Шеф прищурился. - Вообще, как ты объяснишь оперативникам, что тех, по чьей вине страдают их близкие и знакомые, они должны утешить и всячески облагодетельствовать? Как ты сможешь облагодетельствовать, взяв в пользование случайного носителя?
        - Не знаю, - сказал Камил. - Надо думать.
        - Понятно, ничего нового, - вздохнул доктор.
        - Да почему ничего нового! - взорвался Камил. - Вам говорят: мы все делаем неправильно. Мы, в сущности, убиваем невинных! Мы - уроды и убийцы! Мы спокойно, с осознанием собственной правоты…
        - Это все эмоции, - сказал Штапер.
        Несколько секунд Камил смотрел ему в глаза и хотел ударить. Это было легко представить - широкий лоб доктора бьется о твердый пластик столешницы, расплющиваются губы, вылетают один - два зуба.
        - Может быть, это эмоции, - сказал Камил через паузу, с трудом овладев собой. - Мне плевать на то, какого цвета мой эмофон. Вы бы там захлебнулись, как в яме с дерьмом. Поймите, мы ни черта не спасаем себя таким способом. И мы не их убиваем, мы себя убиваем.
        Доктор пожевал губами, потом протянул руку через стол.
        - Марк, дай мне пистолет. Я вколю Гриммару стабилизатор, и мы сможем поговорить спокойно.
        - Не дам, - сказал шеф, убирая инъектор на колени. - Он хорошо держится.
        - Ты думаешь? - удивился Штапер.
        - Ну, если ты помнишь Липмана…
        - Ну, Липман! - сказал доктор и почесал скулу, будто она несла на себе отпечаток воспоминания.
        - То есть, - повернулся к Камилу шеф, - первое, что нам нужно сделать, это прекратить посылать оперативников на нейтрализацию открывшегося канала?
        - Мы же не нейтрализуем канал, мы нейтрализуем людей, - сказал Камил. - Пробитый канал живет самостоятельно и независимо в течение определенного периода времени, вы сами нам это говорили.
        - Говорил. И все говорят. Только никто доподлинно не знает.
        - Все равно мы реагируем с опозданием. По уже свершившемуся событию. И то, что мы делаем на той стороне, никак не влияет на происходящее здесь. Сколько бы мы там, извините, не пакостили.
        - Это тоже не известно, - сказал Штапер.
        - Шеф, я требую…
        - О! - Брови доктора подскочили вверх. - Вот это уже что-то новенькое!
        - Коля! - Шеф хлопнул ладонью по столу. - Дай мне дослушать, в конце концов! Переигрываешь.
        Штапер, сдаваясь, поднял руки.
        - Я требую, - повторил Камил, - чтобы до следующего прорыва Центр рассмотрел возможность избрать иную стратегию вмешательства. Чтобы взвесили все данные и показания оперативников.
        Шеф покивал.
        - Договаривай, Камил, договаривай. А иначе…
        Камил дернул лицом.
        - Иначе я уйду из Центра. Насовсем. Подамся к эвакуаторам. Или в «безопасники». Отпуск возьму.
        - К «психам» подайся, - посоветовал доктор.
        И отвел взгляд в сторону.
        - Что ж, понятно, - вздохнул шеф.
        Какое-то время он молчал. Потом скрипнул стулом, поднялся и пригласил оперативника на свое место.
        - Садись-садись, - он усадил Камила, похлопал по плечам и, обойдя стол, сунул шприц - инъектор в одну из ниш.
        Повернувшись, встал на место Гриммара.
        - Что ж, Камил, думаю, ты готов кое-что выслушать, - шеф провел ладонью по редким своим волосам. - Только у меня условие.
        - Какое? - спросил Камил.
        - Не перебивать, пока я не закончу. Какой бы необычной показалась тебе информация. Хорошо?
        Камил кивнул.
        - Согласен. А доктор Штапер?
        - Он меня, если что, дополнит, - сказал шеф. - Итак… Во многом ты безусловно прав. Но… - он прищурился. - Неужели ты думаешь, что мы в Центре такие звери кровожадные? Это так, ремарка. Теперь по существу.
        Он прошелся перед столом, заложив руки за спину. Видно было, как напряжено и сосредоточено его лицо.
        - Значит, когда появилась возможность отправлять по каналу оперативников, - начал шеф, не прерывая движения, - первой задачей действительно стояла нейтрализация тех, по чьей вине произошел прорыв. Это оказалось несложно. В том смысле, что мир был нам достаточно близок, и на адаптацию агенту, тем более, с памятью носителя, времени почти не требовалось. Поиск цели представлял чисто технический вопрос, и редко когда оперативники возвращались, не выполнив задачи хотя бы на три пятых.
        Он остановился.
        - Промежутки между прорывами были достаточно большими, и, видимо, процесс нейтрализации еще не вызывал отторжения у части оперативников. Да-да, ты не первый Камил. И далеко не второй. Лет девять назад… Или десять? - повернул голову к Штаперу шеф.
        Тот кивнул:
        - Девять. И четыре месяца.
        - Девять лет назад Харри Липман отказался убивать. Как и ты, сказал, что мы ничего не понимаем. Чуть не разнес кабинет. Как и ты, кинул браслет. Те эмофоны были потяжелее. Да. Доктору Штаперу, кстати, досталось больше, чем мне. Они подрались. А вторым ушел из оперативников его друг - Сет Сорокин. Как он пояснил, сердце его исполнилось жалости к людям на той стороне.
        Камил шевельнулся, но шеф предостерегающе выставил палец.
        - Ни слова. Или дальше ничего не услышишь. В Центре, в его аналитическом и научных отделах, у меня, как у руководителя кризисного направления, в том числе, постепенно созрело понимание, что мы действительно делаем что-то неправильно…
        Он улыбнулся Камилу.
        - Но это было иное понимание.
        - И иное «неправильно», - вставил Штапер.
        - Один маленький вопрос, Камил, - продолжил шеф, глядя на молчащего Гриммара. - Ты не видишь никаких странностей в развитии нашего мира? Тебе не бросается в глаза, что еще сто пятьдесят, сто восемьдесят лет назад мы едва-едва были знакомы с паровыми машинами, а сейчас вовсю используем катера на гравитационной подушке, атомную энергию и активно осваиваем ближайшие планеты? По некоторым выкладкам, возиться с паровыми двигателями мы могли бы еще лет двести, если не триста. Мы - «медленная» цивилизация, если мне будет позволено так сказать.
        Так что же случилось? Есть версии?
        - Прорыв? - выдавил Камил.
        - Да, - кивнул шеф. - Каждый прорыв, как мы полагаем, оказывал и оказывает влияние на наше развитие. Не сам по себе, нет. Но люди, которые в него попадают… не все, около семи процентов… У них, помимо расстройств, угнетенного состояния, депрессий, случаются и озарения. Именно они стали искрами, основой нашего прогресса.
        - Теллер - термодинамика, Маслов - электротехника, Капин - теоретическая физика, теория гравитации, Ренсон - радиоволны, Пьерс - первый двигатель внутреннего сгорания, Жмудов - биология, генетические исследования, Сверика, Винготт, Освальти, Полев, - принялся перечислять доктор Штапер.
        - Каждый однажды попал под прорыв, - сказал шеф. - Но и это еще не все.
        - Не все?
        - Нет. Есть еще вы, оперативники. Те, кто работает непосредственно с прорывом.
        Камилу вдруг показалось, что помещение сделало оборот вокруг своей оси. Он не смог уловить его, но краем глаза словно поймал остаточное движение. Мягко, подрагивая, совместились углы стен. Так, что захотелось довернуть голову против часовой.
        Он сглотнул.
        - Я не понимаю.
        - Камил, пожалуйста, сделай над собой усилие и подумай, зачем мы вообще сейчас, в свете уже известного, посылаем оперативников по каналу.
        - Убить…
        - Нет.
        Камил склонил голову, разглядывая свое слабое отражение в матовом пластике. Мелко дрожал свет. Тонкая царапина бежала наискосок к дальнему концу стола. Ее так и хотелось проверить ногтем.
        - Тест? - поднял глаза Камил.
        - Тест, - согласился шеф. - Только не простой тест. Жестокий - да. Но необходимый. Это тест на сопричастность и сопереживание.
        В первоначальном виде - да, была исключительно нейтрализация. Только с течением времени мы поняли, что убийство кажущихся виновников прорыва (одного, всех, большей части) никак не влияет на непременность следующего. Другие люди, другое место, иная интенсивность потока. И никакой связи или привязки к предыдущему пробою.
        Тогда мы стали смотреть шире. Команды по-прежнему посылались с заданием нейтрализации, но мы также инициировали оперативников на сбор доступных данных о мире и людях, в нем живущих. Раньше главное было - убить и как можно быстрее. Теперь - осмотреться и выявить скрытые взаимосвязи.
        Выводы были примерно такие же, как и у тебя, Камил. Мир, в который переносились сознанием оперативники, оказался болен, заражен, и прорывы негатива через их ощущения мы увидели спонтанными, случайно инициированными событиями. Ну а выходка Липмана, который стоял вот как ты до этого девять лет назад и требовал от нас чуть ли не раскаяния во всех смертных грехах, подвигла нас ускорить некие процессы по переориентации кризисного направления. При этом заброску по каналу прорыва было решено оставить. Только задача ставилась уже другая. С акцентом не на людей на той стороне, а на вас.
        - То есть, мы в любом случае…
        Шеф качнул головой.
        - Ты про убийства?
        - Да, - ответил Камил.
        - Видишь ли, - сказал шеф со вздохом, - наш мир несколько заторможен по сравнению с тем миром, менее эмоционален, более… даже не рационален, нет, скорее, более холоден, безынициативен. Нам же необходимо было, чтобы оперативники не считали тот мир неким полигоном, местом для выполнения задачи, а чувствовали его глубоко своим. Это значило, что однажды, как Липман, как Сорокин, как ты, Камил, они должны были взбунтоваться против того, что им навязывают. Нам необходимо было «разогнать» ваши внутренние ощущения, дать проникнуться болью и несправедливостью того мира, дождаться от вас желания его изменить, но не так, как вам предлагалось.
        - Зачем?
        - Не слышал еще более глупого вопроса, - прокомментировал реплику Камила доктор Штапер, помассировав веки. - Есть же очевидные вещи, Гриммар.
        - Да, Камил, - сказал шеф, - есть очевидные вещи. Очевидно, что мы хотим через вас повлиять на тот мир. Сделать его лучше.
        - Но я здесь… Нам придется ждать следующего прорыва.
        Шеф наклонил голову.
        - Уже два года мы экспериментируем с независимыми от пробоев энергетическими каналами. Почти полгода люди заново сформированной команды «ходят» на ту сторону. Правда, пока максимум на шесть часов с паузой в трое суток. Но зато есть возможность подключаться к одному и тому же носителю, а не скакать по ним блохой. Пока мы не имеем никакого плана. Пока у нас нет четкого понимания, как переломить господствующий там негатив, и пока мы почти что орден милосердия. Но я предлагаю тебе к нему присоединиться. Ты прошел отбор.
        - И что я должен буду делать? - спросил Камил.
        - Спасать людей, - ответил шеф.
        - А как же наше развитие? Ну, если мы сможем…
        - Мне кажется, где бы они ни были, здесь или в ином мире, но люди важнее, - сказал шеф. - К тому же развитие нашего мира в ближайшее время, я думаю, никуда не денется. С остальным - как-нибудь справимся.
        - И поэтому он не носит эмофон, - добавил доктор Штапер.
        Камил провел пальцем по царапине на столешнице.
        - Я согласен, - сказал он. - Только никого убивать я больше не стану.
        - То есть, Татьяна - последняя?
        - Татьяна…
        Под внимательным взглядом шефа Камил впервые за время разговора улыбнулся.
        Эпилог
        Сначала почему-то приснился крохотный, увитый виноградом дворик. Две шпалеры огораживали его пространство. Сверху, сквозь гущу виноградных листьев проглядывали крашеные рейки навеса. Толстая ножка утонувшего в рассыпчатой тени стола росла прямо из асфальта, а лапы окружающих его скамеек представляли из себя гнутые стальные трубки. Доски скамеек крепились к трубкам гигантскими болтами, которые, сколько не упорствуй, слабыми детскими пальцами не провернуть.
        Жаркое южное солнце внутрь виноградного царства почти не проникало. Разве что при шевелении листьев бежало по дереву и одежде испуганной золотистой мелочью. В центре же накрытого выцветшей клеенкой стола, как в центре мира, в прохладе и тиши белело блюдо, в котором раскроенный, окровавленный, ожидал своей участи купленный на рынке арбуз килограммов на двадцать.
        Дворик был из детства, из единственной в Таниной жизни поездки к морю.
        Таня сидела на одной скамейке, а мама и папа целовались на другой. Они еще были вместе. Тень от листьев почти скрывала их, шепот и тихий смех спорили с шелестом винограда. Таня болтала ногами и чувствовала, как разъезжаются под ней доски. Не успела она испугаться, как неожиданный толчок опрокинул ее и выбросил из дворика к фальшборту круизного судна. Стремительно повзрослевшая, она поднялась на ноги и обнаружила, что мимо нее к корме корабля во весь опор несутся люди. Видимо, кто-то ее и сшиб, не заметив. Мелькали лица, цветные рубашки, купальники, волосы и усы.
        Все от чего-то бежали. Единственное, Таня не слышала криков. Но паника разливалась в воздухе. Свет вокруг гас. И трудно было повернуть голову. Ни с того ни с сего запротестовали шейные позвонки. Не сдвинемся, не сдвинемся! А сбоку, сверху уже, клубясь и шипя, накатывала, подбиралась кипучая тьма.
        Бамм!
        Волна ударила в борт, обдала брызгами. Кто-то вцепился Тане в плечи. Таня с ужасом освободилась от чужих рук. Корабль издал басовитый, полный муки гудок, словно предупреждая о своей гибели.
        - Мы-ы-ы!
        Вторая волна подкинула Таню вверх. Кто-то опять прилепился к ней, затормошил. Уж бежал бы на корму, неугомонный! Или это матрос из экипажа пытается ее спасти? Но Таня все же отбилась, чувствуя, как стеснены, неуклюжи собственные движения. Что ей мешает все время?
        Новый гудок.
        - Мы-ы!
        Странный гудок. Какие теперь удивительные делают гудки кораблям.
        - Мы-ы-ы!
        Третья волна вздернула Таню. Стены знакомой комнатки вдруг протаяли перед глазами. Круизный лайнер благополучно потонул в обоях, а перед Таней закачалась худая, трудно различимая в сером сумраке фигура.
        - Олежек?
        - Мы!
        Олежек нырнул к Тане, сжал пальцы на ее плечах, а потом неуклюже повалился, громко мыча и всхлипывая. Он все стискивал и стискивал ее руки, словно боялся, что она выскользнет, вырвется, растает. Свет, меленько поплескивающий сквозь шторы, серебрил его короткую стрижку.
        - Олежек, ты что?
        - Мы!
        Таня мотнула головой.
        - Погоди. Погоди… Ты сам? Олежек, ты сам дошел сюда из гостиной?
        - Да, - выдохнул Олежек.
        Щеки и губы его были мокры, а в глазах стояли слезы.
        - Олежек!
        Таня обняла его. Она закачалась, упираясь носом ему в висок. Радость, сумасшедшая и ослепительная, вспыхнула в ней, подняла над горестями и бедами, раздвинула стены комнатки. Как хорошо! Таня вдруг простила всем и все (бог с вами, люди!), засмеялась и заплакала, оглаживая Олежкин лоб, и внутри нее росло и росло, ширилось мягкое, доброе, пушистое чувство, что дальше, дальше непременно…
        Счастье.
        А Олежек, цепляясь, тянул свое:
        - Жы-ы-ывая!
        Ночь выдалась теплая.
        Утром видели: под окнами дома номер пятнадцать по улице Свиридова, сидя, плечом в плечо, клонясь головами друг к другу, спали двое. Плащ укрывал их на манер пледа, хотя всякому, кто проходил мимо, бросалось в глаза несоответствие бомжеватой внешности одного приятеля строгому, костюмному виду второго.
        Впрочем, мало ли, у кого как складывается жизнь.
        (В оформлении обложки использована фотография с по лицензии pixabay, разрешающей ее свободное, в том числе, коммерческое, использование)