Новгородская ведьма Дарья Иволгина
        Боярская сотня #16
        Они всего лишь хотели сыграть в ролевую игру. Воссоздать великую битву далекого прошлого. Но - что-то случилось. Прошлое само настигло их и стало реальностью. Вихри времени забросили людей нашего столетия в кровавую эпоху царя Ивана Грозного. В страшные годы опричнины и бесконечных войн с Ливонским орденом. Здесь надо уметь сражаться. Здесь надо учиться выживать…
        Читайте «Новгородскую ведьму» - роман, продолжающий знаменитую серию «исторической фэнтези».
        Дарья ИВОЛГИНА
        НОВГОРОДСКАЯ ВЕДЬМА
        Глава первая
        Новгородские хоромы
        
        Дом у близнецов в Новгороде красивый, исправный, и расположен хорошо, недалеко от Волхова. А Волхов - река удивительная, летом иногда почти фиолетовая, как будто особенное небо в нем отражается, новгородское. Строптиво новгородское небо, шальные головы покрывает будто куполом. Сколько было бунтов и ересей на русском Севере - все зарождались здесь. Отчего такое? От близости ли моря, от волховского своенравия, а может - от странного люда, что исстари гнездится на болотах? Не варяги же это своемыслие завезли! Варяги - люди как раз степенные, к изобретательству не склонные, более прямолинейные. Новгородский люд не таков. На бунт, расправу и покаяние скор, на выдумки и фантазии весьма горазд.
        Возвращались в Новгород, в гнездо близнецов Флора и Лавра, в странном настроении. Наташа Фирсова - по ролевому прозванию Гвэрлум - молчала, таилась. Любовь любовью; однако с Флором готова она была и расстаться, лишь бы вернуться в свое время, в родимую квартирку, к родимому филологическому факультету и поездкам в лес на ролевые игры. Страдая, вспоминать оставленное в ином времени (а может, в ином измерении?) счастье - к этому она была готова. А вот задержаться в этом самом чужом времени, хоть бы и рядом с любовью, - это казалось ей невыносимо.
        На всем пути обратно в Новгород она поглядывала на своих «товарищей по несчастью», Вадика Вершкова и Сергея Харузина, «названного брата» по имени Эльвэнильдо. Эти не то хорошо скрывали свои чувства, не то действительно были не прочь подзадержаться в средневековье. Вот так дела! Вроде бы и срок прошел совсем небольшой, а ребята здорово изменились.
        Вадим перестал на Харузина коситься недобрым взглядом. Вадиму Наташа нравилась. Не так, чтобы пожениться и там дальше влачить совместную лямку по воспитанию детей и преодолению жизненных трудностей, «пока смерть не разлучит нас», нет. Но все-таки он к ней был неравнодушен.
        А она морочила ему голову - не без удовольствия, прямо скажем. Рассказывала о великих различиях и пропастях, что лежат между простыми смертными и эльфами. Особенно - черными эльфами (а Наташа причисляла себя именно к этой проклятой породе). Вадим слушал, вздыхал и немножко страдал - насколько вообще способен страдать рослый белокурый молодой человек с отменным здоровьем и изумительно славянской наружностью («слеза славянофила», дразнила его Наташа). Естественно, Сережа Харузин, лесной эльф Эльвэнильдо, давний приятель Наташи по ролевым играм, свой брат-эльф, «побратим», раздражал Вадима. Харузин был Наташе близок духовно, и она никогда не упускала случая подчеркнуть эту близость. Ей нравилось напряжение, которое возникало между обоими молодыми людьми, каждый из которых был ей по-своему нужен.
        И вот все переменилось. Вершков нашел с Эльвэнильдо общий язык. Даже как будто уважать его начал. Эльвэнильдо явил себя почти героем. Правда, он никого не смог убить - не та закалка, но вдруг обнаружилось, что лесной эльф при всей его трусоватости способен на самопожертвование ради товарища. Ого-го! Тут уж все растерялись, и Харузин, похоже - первый. А Вадим сразу отдал ему должное и вот теперь они оба - не разлей вода. А она, Наташа, как будто побоку. Мужская дружба, фронтовое братство, то, се… где уж им обращать внимание на слабый пол!
        Это ей не нравилось. Хотя видов Гвэрлум ни на одного, ни на другого не имела. А вот неприятно - и все тут!
        Свои эмоции на сей счет Наталья вынуждена была держать строго про себя. Потому что свет-душа Флорушка не должен был о них даже догадываться. Для Флора она - ясная ягодка, светлый рында, девушка в одежде мальчика-пажа, платоническая возлюбленная с чистой душой. Пусть так и остается.
        Но все же она позволила себе оставаться грустной и чуть-чуть мучить этим Флора. Пусть хотя бы погадает - отчего она погрузилась в печаль.
        Харузин работал над собой - учился себя уважать. Он давно знал себе цену. Знал, что боится таких вещей, каких юноша его лет не должен, по идее, бояться. Знал за собой и наклонность к беспробудной лени, и стремление занять горизонтальное положение, лучше всего на диване, при закрытых дверях собственной комнаты. В вылазках на природу Харузин больше всего ценил то мгновение, когда возвращался домой и мог наконец забраться в горячую ванну с шампунем.
        Он привык относиться к себе с легким презрением. И вот здесь, в дремучем русском средневековье, накануне жуткого времени опричнины, он неожиданно обрел некое подобие самоуважения. Братья-«медвежата», Флор и Лавр, здешние обитатели, смотрели на Харузина как на вполне достойную личность. Это немного смущало и даже сбивало с толку, но, с другой стороны, вынуждало «держать спину прямо». И Харузин старался изо всех сил. От этих стараний у него даже взгляд сделался напряженным и рассеянным.
        Наташа досадовала на ситуацию еще и потому, что сама она, как ей представлялось, совершенно не изменилась. Даже любовь к Флору не сильно сказалась на ее характере. А что-то подсказывало Гвэрлум, что измениться она должна, иначе ее ждет несчастье.
        Новгород встретил путников на закате - темные башни на фоне багрово-золотистого неба. Волхов угадывался в темноте, как пролитые чернила. Что-то бархатистое чудилось на поверхности воды, которая текла через город как будто таясь, скрываясь.
        В доме близнецов спали. Окна не горели, было тихо. Однако стоило Флору постучать в глухие высокие ворота, и двор, точно расколдованный, ожил. Во мраке забрехал пес, гремя тяжелой цепью, послышались голоса и шаги, в горнице вспыхнул свет. Некоторое время дом словно приходил в себя, стряхивая сонное оцепенение, а затем ворота распахнулись. На пороге, держа сальную свечу, стоял немолодой слуга. Он не улыбался при виде господ, но и не выражал недовольства из-за того, что его разбудили столь бесцеремонным образом. Пес на цепи скакал и брехал от всей своей собачьей души. Прошлый раз собаки не было - видимо, завел старик Неделька, давний знакомец близнецов, которому Флор поручил дом на время своего отсутствия.
        Нерадивый ученик Недельки, «дитятич» - то есть приемный сын, как называл его сам старик, - дрых где-то в сарае и не показывался. А сам Неделька, занявший на время отсутствия хозяев господский покой, явился вскоре и предстал на пороге, также со свечой в руке. Еще издали начал кланяться и трясти головой, а сам посмеивался в бороду и глаза у него поблескивали озорно.
        - Что, дед, не ожидал увидеть нас так скоро? - спросил Флор, обнимая старого скомороха.
        - Не ожидал, - смеялся Неделька, чуть отворачивая лицо, чтобы от него не так несло сивухой.
        - Ай-ай, - укорил его Флор, - ты ведь тут без нас пьянствовал!
        - Был грех, - не стал отпираться Неделька. - Скучно уж очень, Флорушка. Все ли целы? - спохватился он и поднял свечу повыше.
        - Все целы, - улыбнулся и Лавр и выступил вперед. - Вернулись вот.
        - Нашли весло? - понизив голос, спросил Неделька.
        - И весло нашли, и отца, - сказал Лавр. - Только упустили - обоих… Теперь уж навсегда. Только на том свете и свидимся.
        Неделька быстро закрестился, замелькала загорелая рука, чертя крест на груди, лицо сделалось испуганное.
        - Ладно тебе, - сказал Флор, подталкивая Недельку к дверям. - Дай войти. Или погром у тебя там?
        - Да нет, - забормотал старик. - Никакого разгрома нет… Так, немного выпили…
        - С кем гулял?
        - Ну, с разными людьми, - нехотя сказал старик. - По старому обычаю приветил. Шли мимо, перехожие. Песни пели, просили корку хлеба. Как не пустить?
        - Они что, до сих пор в доме? - продолжал спрашивать Флор.
        Неделька пригорюнился, но тотчас же и приободрился, голову вскинул.
        - А ты меня не ругай, Флорушка! - попросил он. - Мало ли что с человеком может случиться. Эти-то, перехожие, ладно песни пели и по-доброму просились переночевать. Разве такое возможно, чтобы отказать человеку? А, Лаврушка?
        Лаврентий помалкивал, но улыбаться перестал и поглядывал на старика испытующе. Неделька что-то скрывал. И очень хотел, чтобы молодые хозяева, «медвежата», до правды не докопались. Может, и действительно - незачем это, до правды докапываться. Ну, пригласил к себе старик каких-то мимохожих скоморохов, угостил их из хозяйских запасов - так ведь завтра они уйдут, и больше никто о них не вспомнит.
        - Да ладно тебе мяться, - сказал Флор решительно. - Пусти в дом-то. Растопырился на пороге, хозяев не пускает.
        - Я все приберу, - засуетился старик, отступая по крыльцу все дальше в дом. - Я завтра же все налажу…
        Спотыкаясь в темноте о лежащие вповалку тела - гостей Неделька нагнал полон дом, где только набрал столько дармоедов! - все пятеро путешественников поднялись в светелку. Натальина комнатка тоже не осталась нетронутой - там ночевали три или четыре странницы в черных платках, похожие на мокрых галок.
        Наташа устроилась, не снимая одежды, на своей кровати. Хотелось ей тишины и одиночества, а пришлось отдыхать среди храпа, носового посвиста и сонных вскрикиваний - одной из путниц постоянно снилась какая-то чертовщина, так что она, не пробуждаясь, время от времени принималась бормотать: «Свят, свят, свят! Изыди, изыди, изыди…»
        Где ночевали остальные ее спутники - осталось для Гвэрлум загадкой. В темноте дом казался ей битком набитым, точно короб. Случалось Наташе ночевать в Казани, во время знаменитого Казанского фестиваля ролевых игр, названного именем дракона Зиланта.
        Зилант этот обитал на реке Волге, неподалеку от Казани, и изрядно наводил страху на местных чудо-богатырей… Ох ты, подумалось вдруг Наташе, а ведь Зилант-то, небось, еще жив! Когда его истребили? Во времена Иоанна Грозного? Или раньше?
        К стыду своему, она не могла этого вспомнить. Знала только, что Зилант - дракон Казанский и что в честь него назывался знаменитый фестиваль, на который стекалась в Казань, столицу Татарстана, вся ролевая общественность бывшего Советского Союза. Не только из России приезжают, но и из Украины, Белоруссии, Прибалтики, из далекой Сибири…
        Кто побогаче - снимает номер в гостинице, а по большей части размещается народ прямо на полу во дворце пионеров, который, на татарский лад, называется «пионер-сараем».
        Каждая пядь паркета в «пионер-сарае» занята каким-нибудь спящим телом. И принадлежат эти тела людям, эльфам, гномам, оркам, черным эльфам, менестрелям, рыцарям-«маньякам», реконструкторам - словом, самым замечательным и интересным людям, каких только можно отыскать на свете. Не «пионер-сарай», а настоящий сундук с сокровищами под охраной алчного дракона Зиланта.
        «Храни нас, Зилант! - подумала Наташа, едва не расплакавшись при воспоминании о Казанском фестивале. - Милый дракон, волшебный покровитель всех ролевиков! Если ты еще жив - как бы я хотела увидеть тебя, прижаться к твоей рогатой страшной морде, выплакаться на твоей золотой груди! Ни за что я не дала бы убить тебя, Зилант!»
        И рисовалось Наташе: вот она, в белом длинном платье, в кокошнике с развевающейся фатой - прямо Царевна-Лебедь, все как положено, - плывет в ладье по реке Волге. На веслах какие-нибудь верные люди, это она потом придумает - какие. А впереди - гора, и на горе - дракон, тот самый. И скажет Наташа дракону…
        С этой мыслью она окончательно заснула, и невысказанные нежные слова всю ночь бродили по ее губам, заставляя Наташу улыбаться во сне так нежно, словно она упокоилась в объятиях любимого человека.

* * *
        Наутро, когда господа проснулись, оказалось, что большая часть Неделькиных гостей уже разбежалась, оставив после себя затхлый запах да кое-какое убогое барахлишко, которое Флор распорядился снести во двор и пожечь.
        Бездельник Животко, ученик скомороха, выбрался из сарая ближе к полудню. Почесал тощее брюхо, как бы готовя его к трапезе, - а брюхо это обладало таким свойством, что вмещало в себя любое количество съестного, но никогда не ощущало сытости, - поскреб заодно и лохматую голову, выбирая оттуда репьи, после чего побрел к хозяину, узнать - не надобно ли чего.
        За десяток шагов до Недельки мальчишка встал на руки и двинулся перевернутым образом, поглядывая нахально и улыбаясь.
        - Вишь, лында, - фыркнул Неделька.
        Флор, наблюдавший за обоими, не удержался:
        - Для чего ты кормишь его при себе, Неделька, если пользы от парня как не было, так и нет?
        - А мне его жалко, - объяснил старик. - Сирота, без отца и матери, ни кола ни двора у него нет. И глупый. Пропадет совсем, а все душа крещеная. Лучше уж при мне пусть дурака валяет.
        - Так ведь умрешь ты когда-нибудь, Неделька, - сказал Лаврентий, подходя ближе. - На кого оставишь дурака?
        - А на вас и оставлю, - сказал Неделька и вздохнул.
        У Животка был подбит глаз, но о происхождении литасов ни один из братьев не спросил. Какая разница? Может, Неделька поучил - за дело, небось. А то и подрался парень с местными. Новгородцы на расправу, как известно, скоры, и кулаки у них тяжелые.
        Флор рассмеялся.
        - Нет уж, нам с братом такого добра не надобно!
        - Ну, так в могилу с собой заберу, - решил Неделька. - И старину вот когда хозяин помирал, всех рабов вместе с ним в могилу клали. Резали и клали.
        - У! Загнул! - засмеялся Флор во все горло.
        Животко изогнулся и встал мостом, а после, перебирая руками, подобрался ладонями к пяткам и просунул лицо между коленей.
        - Жуткая рожа, - сказал Лавр. - Разогнись, чадо, и ходи по-человечески.
        Животко попытался выпрямиться, но не удержал равновесия и хрякнулся прямо на спину. Подрыгав в воздухе ногами, кое-как поднялся. Ухмыльнулся дерзко.
        - Лошадей почистил? - спросил Неделька.
        - Этим конюх занимается, - сказал Животко, кося глазами по сторонам так, точно хотел что-то спереть. - Он меня до лошадей допускать не хочет. Говорит, такого конокрада любая кляча насмерть залягает.
        - Скоморох из него дрянь, - заметил Флор, - может, на что другое сгодится?
        Неделька махнул рукой.
        - Если он тебе нужен, Флорушка, забирай ты его себе. - И вдруг обеспокоился: - Случилось что?
        - Да нет, - Флор мотнул головой. - Письмо меня дожидалось. Есть хорошее дело в Ревеле. Хочу туда поехать. Я бы Животко с собой взял. Мне прислуга в дороге понадобится. Может, к делу удастся его приставить.
        Жинотко тихо спросил:
        - А обед-то скоро?
        - Убью! - закричал вдруг Неделька. - Уйди с глаз! Лишь бы жрать да спать! Надо было на пепелище тебя бросить! Недаром тебя никто брать не хотел! Всех детей разобрали, кроме тебя, шелудивого!
        - Ну, так выгнал бы меня, - проворчал Животко. - Нет, держит при себе и бранит, что ни день все страшнее.
        - А ты бы сам ушел, - огрызнулся Неделька.
        - Не дождетесь, дяденька, - дерзко сказал Животко. - Вы меня кормите, а мне только этого и надобно.
        - Видал? - всплеснул руками Неделька.
        Животко свесил голову и побрел прочь, загребая ногами. Каким-то мысль, похоже, неустанно стучала в его косматой голове.
        - Возьму в Ревель, - повторил Флор. - Не совсем же он пропащий.
        Лаврентий с сомнением поджал губы, но говорить ничего не стал.
        За трапезой обсуждали положение, в котором оказались братья и их невольные гости. Молчаливый важный слуга обносил их медом. Начинался Петров пост, по какому поводу была подана нежирная речная рыба.
        - Странно, - сказал Вадим, - русский обед - и без картошки.
        - Картошка? - заинтересовался Флор.
        - Клубень, - объяснил Вадим. - Корнеплод такой. Вроде репы.
        - Его государь Петр привез, - сказал Харузин.
        - Какой еще государь Петр? - еще больше удивился Флор.
        - Петр Алексеевич Романов, - проговорил Харузин. - Петр Великий. Он наш город основал, Петербург, на реке Неве. В гиблом месте.
        - Это я уже слышал, - вздохнул Флор. - И до сих пор поверить не могу. На этих берегах ничего, кроме комаров да мошки не выживает.
        - И еще петербуржцев, - добавил Харузин. - Уж поверь мне, Флор Олсуфьич, это железные люди. Бледно-зеленые, чахоточные, всегда грустные, со слезящимися глазами… А вот когда проклятый Гитлер пришел и обложил их блокадой - выжили! Сотнями от голода мерли, всех кошек съели, хлеб пекли пополам с опилками - и все-таки выстояли. Никогда, слышишь, Флор Олсуфьич, никогда не ступал враг на улицы нашего Питера!
        - Чудное место, - вздохнул Флор. - Все-таки в голове у меня не укладывается… Хотя, поглядишь на вас троих - и многое как будто переменяется. Точно сон вижу… Ладно, рассказывай лучше про корнеплод.
        - Петр привез его в Россию из Америки. Ну, не сам привез, конечно, его сперва в Европу привезли, а уж Петр оттуда - к нам… Картошка - плод питательный и дешевый, растет везде, даже в песчаной почве. Петр и велел его сажать. А народ - ни в какую. Думал, что-то дьявольское в нем содержится, и корнеплоде, названия всякие придумывал. Бунты картофельные были, представляешь? И все-таки прижилась картошка в России, сейчас никто уже не верит, что было такое время, когда картошки не было… И вот мы - посреди этого самого времени, и нам тоже не верится.
        - Может, стоило бы мне этой картошкой озаботиться, - сказал Флор. - Ты мне подробно расскажи, где закупать и по какой цене, а я попробую привезти…
        - Сергей! - Вадим предупреждающе поднял палец. - Не стоит этого делать!
        - Почему? - удивился Харузин.
        - Парадокс! - напомнил Вадим, делая многозначительное лицо. - Путешественник во времени должен быть предельно осторожным, чтобы не нарушить естественный ход истории. Если, скажем, у матушки-истории запланирован в России голод в одна тысяча шестьсот каком-то году, то это должно состояться. И люди, намеченные к вымиранию, непременно должны умереть, как бы ужасно и бесчеловечно такое ни звучало.
        - Что ты говоришь! - удивился Лаврентий. - Кто это должен умереть?
        - Ну, не знаю, - чуть смутился Вадим. - Просто картошка - вещь дешевая, ею всегда на Руси от голода спасались… Даже в блокадном Ленинграде, очистки ели и все такое… Да не знаю я! - он вконец растерялся.
        Наташа Фирсова заметила тоном знатока:
        - Когда в начале двадцатого века был голод, никакая картошка не помогла. Помнишь?
        Вершков был вынужден признать, что что-то такое в художественной литературе читал. В общем, идея с картошкой тотчас показалась ненужной, и ее попросту отмели и постарались позабыть.
        Беседа опять повернула к прежнему: коли застряли трое ребят в Новгороде времен Ивана Грозного, следует каким-то образом здесь обустраиваться. Бог знает, как повернут события, и неизвестно, сумеют ли пришельцы вернуться домой. Надежду терять, конечно, не стоит. Мир полон чудес и неожиданностей. Но все же…
        - В общем, дело ясное, - сказал Вадим. - Поеду-ка и я с тобой в Ревель, Флор, если возьмешь. Может, пригожусь тебе там.
        Флор спорить не стал.
        «Интересно, - подумал вдруг Вадим, - вот свалились мы на их головы, а они и ухом не ведут, ни Флор, ни Лаврентий.
        С готовностью приняли нас и еще тратят время - придумывают, что с нами делать, как нас в этой жизни устроить. Удивительные люди. Теперь как-то все иначе… То есть, потом будет все иначе. Всеобщее равнодушие и все такое. Вот тебе и бесчеловечное средневековье…»
        Стоило, правда, признать: эра всеобщего равнодушия наступила уже на памяти Вершкова. Еще в детские его годы люди считали своим долгом помогать друг другу, не считались со временем, если кому-нибудь на улице становилось плохо - не уходили, пока не устроят в больницу. А потом все как-то разом изменилось. Холодно стало на улицах…
        - Решено, значит, - повторил Флор задумчиво, - возьму Вадима да Животко. Кубара у меня исправная, поездка далекая, небезопасная - будет, чему поучиться. Да и просто любопытство потешить.
        Вадим кивнул, все еще думая о своем.
        Наталья слушала, старательно скрывая досаду. Ну, как это так - почему они смирились с неудачей? Нужно ведунов каких-нибудь отыскивать, мудрецов… Если попали они в этот странный мир, значит, способ покинуть его тоже должен отыскаться. Непременно! Гвэрлум отказывалась верить в то, что застряла здесь навсегда. Не может быть, чтобы никто не знал, как вырваться из этой ловушки!
        Ей вспомнилась одна странная ролевая игра. Играли ранней весной - в лесу еще лежал снег, а по роли Гвэрлум была босиком. Девять разных персонажей, no сюжету, должны были очнуться в некоем замкнутом пространстве - в ловушке. У каждого есть часть ключа к разгадке, но вот беда: все девять принадлежат к разным расам и враждуют между собой. А время ограниченно… Постепенно товарищи по несчастью наладили отношении, сложили вместе части головоломки, но разгадать ее механизмы все не могли.
        Тогда появился мастер с кубиками в руке. Технология очень проста: каждый, кто прикасается к ключу, внезапно оказывается висящим в безвоздушном пространстве перед самим духом тьмы. А дальше - кидай, игрок, кубики: если не выбросишь две шестерки, то все, песенка твоя спета, попадаешь в вечное рабство духу тьмы.
        Один за другим пытали счастье игроки, и все возвращались смущенными.
        Гвэрлум по роли принадлежала на сей раз не к своей расе темных эльфов, но к другой - она забыла, как это существо называется, но оно было принципиально простым, примитивным даже и, главное, абсолютно чистым, неподвластным злу. Мастера только головой качали. Сыграть «чистое существо» еще возможно, но как обмануть кубики? Выбросить с первого раза две шестерки - дело практически невозможное.
        Гвэрлум взяла кубики и тотчас выронила. Две шестерки лежали на снегу. И дух тьмы, обезоруженный «чистым существом», выдал ей все тайны…
        Это был первый и, пожалуй, единственный раз в ролевой практике Гвэрлум, когда ролевая реальность оказала существенное воздействие на реальность физическую, «реальную». Правда образа сильнее правды-кубиков. И вся группа «приключенцев» была спасена…
        Гвэрлум не верила, что невозможно повторить такое теперь, когда они оказались в очередной иной реальности. Физические законы здесь, конечно, действуют в первую очередь, но должны сработать и другие законы, законы моделирования ролевого пространства. Они подчас оказываются очень сильны - сомневаться в этом не может никто из тех, кто хоть раз участвовал в игре.
        Однако высказывать свои соображения вслух она не стала. С утра Наташа, желая сделать приятное Флору, сменила свой наряд рынды на женское платье, длинное и целомудренное, скрыв стриженые волосы платком. Соответственно, изменился и ее образ: теперь она была смиренна и молчалива. И коварна, и скрытна, поняла она вдруг. Все эти тихони с опущенными глазами всегда что-то скрывают на сердце.
        И натура «темного эльфа», которую Гвэрлум так долго лелеяла и взращивала внутри души, опять взяла верх. Гвэрлум ничего не сказала, но мысленно воспротивилась всему, что слышала за столом. Она знала, что восстанет против всеобщей покорности судьбе, что сделает все возможное, лишь бы отыскать ключ к спасению, лишь бы вырваться из этого чужого, неприятного мира.

* * *
        Флор уехал на следующий день. Сборы были недолгими. Животко уныло слонялся по двору - не хотел уезжать и «учиться уму-разуму». Вадим был немного растерян, но держался хорошо, спокойно.
        Наташа вышла проститься уже под самый конец, старательно подражая какой-нибудь Прекрасной-Премудрой, как их показывают в фильмах про Кащея Бессмертного: степенная, добрая, преданная. Поклонилась Флору, мысленно поздравляя себя: вышло и плавно, и вместе с тем любовно. Потом обняла его, поцеловала в щеку.
        Флор был растроган и не скрывал итого. Девушка ему нравилась все больше и больше. Не напрасно взял ее под свое крыло, глядишь - выправится, еще станет всем на зависть. Поклонился и он Наташе, а после повернулся и пошел прочь со двора. Следом поплелся Животко, а последним ушел Вадим. Бегло пожал руку Харузину, кивнул Недельке, Наташе махнул - и был таков. В пути ему лучше думалось. Может, по дороге что-нибудь углядит или придумает.
        Гостей, которыми Неделька в отсутствие хозяев заполонил дом, заметно поубавилось, самая рвань исчезла в ту же ночь, когда появились близнецы, однако кое-кто задержался, в том числе странница по прозванию Сольмира. Крещеного имени своего она не говорила - может, и не имела такового. Она засела в светелке у Натальи и занималась там прядением, да так ловко, что Гвэрлум глаз не могла оторвать.
        Сольмира выглядела странно - почти невероятно. Она была рослая, как гренадер времен Павла Первого, с серыми волосами, тщательно убранными под плат. Из-под платка выглядывал только хвост косы, похожий на мышиный. Наташе чудилось: если потрогать эти волосы, они на ощупь будут жесткими, точно пакля. Широкоплечая женщина была костлявой, а лицо имела совсем маленькое, словно оно принадлежало пятилетнему ребенку, румяненькое, кругленькое, без единой морщинки, без бровей и ресниц. Как целлулоидный пупс, думала Наташа, украдкой разглядывая мастерицу.
        Сольмира за работой напевала. Все песни у нее были на одну мелодию и странным образом напоминали Наташе ролевые.
        «Барды» или «менестрели» - совершенно особенная категория ролевиков. Эти люди пользуются в своей среде повышенным почтением. От них не требуется большого соответствия эпохе в плане костюма - менестрель повсюду, в любой эпохе, на любой игре расхаживает в женских колготках, тунике с поясом и гитарой за плечом. Везде он желанный гость.
        Менестрели-девушки от менестрелей-юношей, в принципе, ничем не отличаются. Точно так же выходят из ночи, бесприютные, нищие, богатые лишь песнями, и усаживаются у любого костра. Всегда народ потеснится, угостит миской каши или хлебом с тушенкой.
        И начинает менестрель петь песню за песней. У каждого есть своя «фирменная», хотя бы единственная, которую поет только он один. Это - необходимое условие. В ролевой среде бывали настоящие скандалы, если менестрель осмеливался исполнить чужую песню. Случались даже драки, а уж сколько слез, тайных и явных, при этом пролито!
        Однако были песни настолько популярные, что их исполнили все. Они, можно сказать, перешли в разряд народных. И уже никто не помнил в точности, кто и при каких обстоятельствах сочинил их. Говорили разное: что это чей-то перевод с древнеанглийского или средневерхненемецкого, что это перевод Маршака, что это сочинил тот или иной известный ролевик (здесь версии тоже разнились). Мелодия, многократно перевранная, наконец утверждалась в той версии, которую удобно было орать хором.
        И вот, исполнив свою личную песню - как бы предъявив визитную карточку - менестрель переходил к этим «народным», и весь костер с удовольствием пел и горланил почти до утра.
        Как правило, большинство ролевых песен очень мрачны. Наверное, нет ни одного сочинителя, который миновал бы тему «Плача по Боромиру». Эти «плачи» ужасно длинны и нудны, однако петь их - одно удовольствие. Другие темы касаются осады, смерти безоружного певца (чье оружие - лютня и не более того), смерти женщины из-за коварства другой женщины или мужской неверности, смерти влюбленных, смерти воина в бою или от ран… Вариантов множество.
        Мелодии обычно заунывны, иногда в них звучит нечто от марша, иногда - от вальса. Гвэрлум нравились мрачные песнопения о темных эльфах, об их одинокой тайной тропе. Она редко афишировала это свое пристрастие и уж конечно никогда не пела вместе со всеми хором у костра, однако в душе у нее часто звучало что-нибудь грустное. Это было созвучно ее обычному настроению.
        Сольмира тянула нить и вместе с нитью тянула бесконечную песню.
        «В воскресенье матушка замуж отдала,
        К понедельничку злое горе привязалося.
        Немилый муж все журит-бранит,
        Все журит-бранит, постричься велит:
        «Постригися, моя жена немилая,
        Постригися, жена моя постылая,
        За постриженье тебе дам сто рублей,
        За посхименье дам тебе тысячу.
        Я построю тебе новую келейку,
        Обобью ее черным бархатом,
        Ты в ней будешь жить да спасатися,
        Что спасатися - Богу молитися…»
        Наталья сидела в уголке, слушала, поглядывала, помалкивала - все гадала: кто она такая, эта Сольмира, как вошла в этот дом и почему Неделька ее пустил. Чудилось в страннице нечто такое, чему лучше бы оставаться в тайне, на белый свет не выходить.
        Работала она на удивление искусно, нитка бежала из пальцев тонкая и крепкая, как будто не свивала ее мастерица, а так и вытягивала из кончиков пальцев, точно паучиха.
        Наталья вдруг задумалась. Ведь и ей придется рано или поздно овладевать всеми этими древними ремеслами.
        Сольмира любила, оборвав пение, рассказывать о том, что делала. Точнее говоря, она не рассказывала, а что-то бормотала, как будто погруженная в транс, но из этого невнятного «воркования» Гвэрлум научилась вылавливать «информацию» - и таким образом узнала для себя немало любопытного.
        - Летит сокол, навстречу ему соколица, а камень белый под ними, в волнах синих, плачет горючими слезами, - припевала Сольмира. - Плачет-заливается, а посреди него овечки стоит. Поймай овечку, поймай белую, остриги ее ножницами, да гляди, не порань. Да не след отмывать остриженное руно, пусть на нем останется жирный пот - мягче и прочнее будет… А знаешь, где лучше овцу стричь? - вдруг прерывала Сольмира монотонное пение-говорение и обращала прямо на Гвэрлум прозрачные синие глаза.
        Гвэрлум тихо отвечала, стараясь попадать в тон:
        - Уж открой мне, матушка, просвети ты меня, темную.
        Сольмира успокоенно кивала, и вновь начинала литься ее песнь…
        Лучше всего подходит для прядения та шесть, что расположена у овцы сзади и по бокам - подшерсток мягок здесь и короток, а шерсть - толще, длиннее и не так скручена.
        С чего начинают прядение? А с того, что погружают руки в руно. Осторожно разделяют шерсть пальцами, осторожно, осторожненько…
        Пальцы Сольмиры шевелились, показывая - как. Выходило нежнейше. Гвэрлум тихо кивала, запоминая. Ей нравилась мастерица. Забывалось в эти мгновения ее странное, «пупсовое» лицо, забывались странные, очень синие, как будто нарисованные на пластмассе глаза - одно только оставалось, ее великое женское ремесло.
        Если волокна хорошенько разобрать, пот шерсти не склеит кончики волокон, не будет ни комков свалявшейся шерсти, ни остатков растений - а трава да листья всегда в руне застревают, сколько ни чеши овечку гребнем.
        А вот гребни все одно понадобятся - и простые, и карды. Что есть карды? Всего-то навсего дощечка с рукоятью, густо утыканная металлическими шипами. Щетка, то есть. Ткацкий гребень - с двумя рядами длинных зубьев, вроде грабелек.
        Расчесав руно, надлежит намотать очес на верхний конец прялки - деревянную жердь. Свободный конец прялки засовывают за пояс или вбивают в землю.
        Сколько таких прялок, не изменившихся со времен каменного века, и поныне стоят в заброшенных русских деревнях! Сколько их спасли от гибели этнографические экспедиции, забрав в музеи! А вот смотри ты, сидит перед Натальей-Гвэрлум живая «носительница культуры» и тянет нитку, и тянет нить своего рассказа…
        И прялка перед ней точно такая, как в музее, с раскрашенными лошадками и женщиной посередине. У женщины руки подняты вверх, а сверху на нее падают капли воды. Капли - синие, женщина - белая, лошадки - красные. «Древнерусская картина мира».
        Гвэрлум мало увлекалась собственно «древнерусским», но ремесло, о котором говорила-пела Сольмира, принадлежало всем женщинам, независимо от их происхождения. И эльфийские красавицы точно так же пряли руно, как самые обычные русские крестьянки. Эта технология неизменна, что в мирах фэнтези, что в исторической реальности.
        А случись третья мировая, после которой, как плоско шутили, четвертая будет вестись опять каменными топорами, - и «современные» женщины засядут за такие же прялки…
        В общем, Гвэрлум была внимательна.
        А Сольмира все продолжала:
        - Плачь, белый камень, стоит на тебе красная женщина, руки к небу подняты, по небу лошади летят, у лошадей гривы острижены, волосья с этих грив на прялочку намотаны… Прядись, прядись, моя ниточка, я сошью из тебя белое платьице, надену платьице - пойду навстречу милому… Гляди ты, как нитка побежала - это она навстречу своему счастью бежит…
        Вытягивается нить из кудели, скручивается и наматывается на веретено. А прядут против часовой стрелки, против солнышка, навстречу темной ночи - женское ремесло темное, сокровенное, под покровом совершается… На нижний конец веретена насаживается каменное или глиняное пряслице. Много таких пряслиц откапывают на разных городищах и выставляют в витринах - умопомрачительно скучная картина!
        Когда-то в детстве Наташа с классом была на подобной экскурсии. Считалось, что созерцание сломанных ржавых наконечников от стрел и этих самых ломаных пряслиц разбудит в школьниках патриотические чувства. Смотрите, дети, как жили, работали и сражались наши предки! А что видели дети? Только груду ни к чему не годных предметов странной формы. И все эти предметы - на одно «лицо», все одинаковые…
        А теперь вот все это ожило. И смотреть интересно, и слушать. Готовая нитка накручивается вокруг стержня веретена, по спирали снизу вверх. А затем, держа веретено за верхний конец, мы вращаем его пальцами, и нить над петлей скручивается сильнее. А как дойдет нить до волокон основного очева, начинаем тянуть шерсть из прялки, подавать все новое и новое руно. А веретено все вертится и вертится на нити, непрерывно вытягивая из очева волокна, и скручивает, и натягивает пряжу…
        - Постригись, жена моя постылая… - тихо напевала Сольмира, забыв про белый камень с горючими его слезами и про женщину в белом платье, что встречает красных летящих по небу коней…
        - А ты была замужем, Сольмира? - спросила Наташа тихо, как будто про себя. Она не рассчитывала на то, что женщина услышит, - слишком уж та погрузилась в себя и свои грезы; однако Сольмира услышала.
        - А как же, - ответила она, - только недолго это и продолжалось…
        - Тебя муж не любил? - заговорила Наташа уже погромче.
        - А как же, - повторила Сольмира. - Очень даже не любил.
        - Для чего же ты вышла за него замуж, если вы не любили друг друга?
        Сольмира, не останавливая работы, посмотрела на Гвэрлум. Странно она глядела, как будто очень издалека. Точно из глубин космоса, где плутала ее заброшенная, одинокая душа, - так внезапно подумалось Наташе.
        Молчание тянулось долго, а потом Сольмира сказала:
        - Мне-то он был поначалу очень люб. Он красивый был, рослый и стройный, плечи широкие, лицо белое. Но лучше всего были у него волосы - тугие кудри цвета темного золота. Я купила нитки вышивальные, чтобы делать покрывало для дочки одной богатой купчихи - на свадьбу. Те нитки были золотыми, но и они не так сверкали, как волосы моего любимого. А потом вот какая беда случилась: украли у меня нитки-то. Забрался какой-то вор в горенку и все стащил, и иглы, и станочек для распяливания, и нитки мои драгоценные. Вот беда, вот беда-то!
        Сольмира говорила, не прекращая работы, веретено тихо вращалось, нитка так и лилась между пальцами женщины, а Наташе чудилось, будто ее околдовали. Иной раз случалось ей видеть, точно въяве, заколдованные замки и менестреля на самой высокой башне, - когда об этом пели у костров или со сцены «Зиланта». Но никогда прежде видения не посещали ее от прозаических рассказов. Впрочем, было ли то, о чем говорила Сольмира, обыкновенной «историей о жизни»? Наташа сильно сомневалась в этом.
        И как иначе - ведь Сольмира не была похожа на нормального человека. В ней чудилось нечто таинственное, нечеловеческое.
        «И может быть, нечеловеческие расы действительно существуют, - думалось Гвэрлум, от чего холодок бежал по ее спине. - Кто знает! Есть многое на свете, друг Горацио… что и не снилось нашим мудрецам, вроде моего любимого писателя Сальваторе, знатока темных эльфов, или этого… который про орков написал трилогию… где орки хорошие, а люди плохие… Может быть, Сольмира - орк? Вот была бы история!»
        А Сольмира все пела, вытягивая вместе с нитью историю о золотых ниточках:
        - А как я поняла, что все у меня злые люди украли, так света белого не взвидела! Деньги-то на покупку золотой нитки мне та купчиха дала… Что делать? Я побежала к другу милому, бросилась ему в ноженьки: одолжи меня, друг мой милый, спаси от смерти лютой, дай мне прядь своих волос - напряду я из них золотых нитей и закончу работу.
        У него волосы длинные были, он и согласился. Пожалел меня, свою суженую, взял ножницы и отрезал несколько прядей. Дороже золота были они для меня. Прижимала их к сердцу, поливала слезами горючими, но делать нечего - пришлось спрясть из них нитку и вышить для той купчихи золотые цветы среди лазоревых кустов.
        А того я не знала тогда, молодая да глупая, что никому нельзя свои волосы давать, а волосы суженого - тем более.
        Ну вот… Да ты слушаешь ли меня, голуба? - прервала Сольмира свой рассказ, видя, как Наташа погружается в некий транс. А та действительно уплыла сознанием в далекие края, и вот уже стоят перед ее взором лазоревые кусты, и золотые цветы горят на их ветвях, и все это великолепие облекает купеческую дочь, которая идет под венец с каким-то неизвестным человеком… его Наташа в своих грезах не видела. Только богатую невесту, неказистую, но от счастья похорошевшую, а от прекрасного наряда - так и просто красивую.
        И Сольмиру видела, с ее маленьким личиком и широкими плечами. Как стояла мастерица и смотрела на блистание золотых цветов. И еще красавца с тугими кудрями, что глядел на невесту, купеческую дочь, и не мог отвести от нее взора.
        Но делать нечего, сыграли две свадьбы: купчиха выдала дочь за какого-то купца, а через две недели Сольмира вышла за своего красавца. И все как в песне получилось: в воскресение свадебка, а уже в понедельник - нелады. Точно колдовством отвадил кто-то молодого мужа от молодой жены. Прежде он любил в ней рукодельницу, мастерицу волшебную, а теперь возненавидел за то же самое. Все немило молодому супругу: и что жена его с утра за прялочку села, и что все в доме украшено вышивкой и кружевами, да и сами узоры не нравятся - что это за лошадки, за цветочки сплетенные, уж не змеи ли среди цветочков этих прячутся?
        Поначалу плакала Сольмира втайне, потому что муж и знать ее не хотел. Потом поглядывать начала - нет ли еще какой-нибудь причины такого внезапного охлаждения. И однажды увидела… А то, что она увидела - то не дай Бог никому увидеть! Тайком, под покровом ночи, бегал муж златокудрый к неказистой купеческой дочери, той самой.
        Под окнами ее бродил, песни для нее пел, все ждал - не покажется ли она в окошке светлицы. И дождался. Однажды высунула она личико, поглядела вниз - кто там, внизу, мается. Увидела золотоволосую голову, ахнула, за сердце взялась. Кончено дело, любовь преступная, жестокая сплела обоих, охватила их, точно оковами. Не вырваться!
        И начали они встречаться тайно. Долго это не протянулось. Сольмиру муж что ни день, то бил и попрекал. Всем-то она вышла нехороша, и лицом, и осанкой, и голосом, и занятиями. В монастырь предлагал ей уйти по-хорошему - все как в песне. Только Сольмира отказывалась, за что ей еще пуще доставалось.
        - А ведь ты, Сольмира, наверное, в Бога не веруешь? - тихо спросила Наташа.
        - А что в него веровать? - удивилась Сольмира. - Разве помог он мне? Разве порвал злое колдовство? Да и колдовства поначалу не было, одна только глупость моя… А вот оно как обернулось! Нет, и Бога я веровать не могу, потому что от него один только обман и беда… Я другого бога знаю, темного, того, что жизнь мою с ног на голову перевернул и так оставил…
        - Поэтому и в монастырь не ушла? - опять спросила Наташа.
        Сольмира медленно покачала головой.
        - В монастырь и без веры уйти можно, ничего дурного с тобой не сделается. И там люди живут, монашки-то. У всех свои слабости, свои печали, у монашек тоже сердце есть. Жила бы себе в келейке, как в песне поется, занималась рукодельем - никто бы и слова мне худого не говорил. Нет, дорогая Наталья моя, в монастырь я не пошла потому, что захотела мужа своего с полюбовницей извести. За все им отплатить. И за нитки золотые, и за страхи мои, и за обиду…
        Как узнала я, что купеческая дочь в тягости, так поняла: настала моя пора. Потому что в тягости она была от любимого человека - это по лицу заметно. Когда от нелюбимого - женщина дурнеет, а когда от любимого - такая становится, будто тайну какую знает. И пошла я к одной женщине… Взяла для нее подарки - портище полепное, хамцы расшитые… Говорили, будто она красивые вещи любит, в сундуки их складывает и травой перекладывает, чтобы хорь не побил… Звать ее Пожега, другого имени не ведаю. Может, иным людям она иное имя открывает - это уж пусть на чужой совести останется…
        «Пожега, - думала Наташа. - Странное имя. Языческое. В учебнике, помнится, писали, что на Руси до конца девятнадцатого века сохранялось так называемое двоеверие. Будто русские крестьяне внешне брали христианские обычаи, а в душе продолжали оставаться язычниками. Чтили всякую там праматерь и прочее. Церковь кое-где вмешалась, подменила Ивана Купалу Иоанном Крестителем и прочее, но искоренить суеверия не смогла. А потом другое читала, в разных умных книжках, будто никакого двоеверия в помине не было… Целую полемику развели господа ученые… А вот сидит тут такая вот Сольмира и преспокойно рассказывает, как ходила к ведовке по прозванию Пожега… Имя ужасное. Жуткое. Аж в груди щемит, так интересно!»
        Сольмира помалкивала, и тишина бродила по светелке, точно гостья, касалась пальцами стен, лениво водила рукой по оконцу в мелком переплете, задевала локтями Наталью и ее собеседницу. И когда снова зазвучал голос Сольмиры, это не спугнуло тишину - напротив, привлекло ее ближе, усадило на постель, заставило слушать.
        - Пожега взяла мои дары и долго над ними сидела, - наговорила Сольмира тихо. - Руками по хамцам водила, носом их обнюхивала, головой качала… Как будто слушала что-то, а после обещала горю помочь. «Одно горе другим выгоню», - вот ее слова.
        Сольмира тихо засмеялась, и от этого звука у Наташи мурашки побежали по коже. Что там ливонцы с их мечами, что там чудовище, которое подстерегло Наташу в лабиринте и от которого она еле вырвалась! То было мужское злодейство, поняла она вдруг, кровавое, откровенное, творимое при солнечном свете. Куда мужскому злодейству тягаться с женским, тайным, ночным!
        Нет ничего страшнее злой женщины. И ни одному мужчине не победить ее, потому что он никогда не догадается заранее, откуда будет нанесен смертельный удар.
        Не знал этого и златокудрый муж Сольмиры, которого глупая рукодельница сама приворожила к чужой невесте. А случилось вот что.
        Когда настал срок, родила купеческая жена ребенка, да не простого: на свет явился мальчик с яркими золотыми волосами. Как увидел ребенка муж купчихи, так все ему стало ясно без единого слова. Закричал он от гнева, схватил нож и в один взмах перерезал горло неверной жене.
        А мальчик смотрит на убийцу ясными глазками и улыбается. Ручки к нему тянет. Что тут поделаешь? И хотел он зарезать вместе с матерью ублюдка, а не смог. Бросил нож, схватил ребенка на руки и разрыдался. Так и нашли его. Утратил рассудок - а вместе с рассудком потерял и богатство. Делами стали заправлять какие-то двоюродные братья да племянники, а бедного дурака прогнали со двора.
        - Разве тебе не было их жалко? - не выдержала Наташа. Пусть она и черный эльф, но есть предел всему, даже мести.
        Сольмира рассмеялась, покачала головой.
        - Ой, нет! Не жаль мне их было, совсем не жаль! Поделом обоим!
        - Что же стало с твоим мужем? - опять спросила Наташа, заранее содрогаясь в предвкушении страшного рассказа.
        В глубине души она не верила, что все это может оказаться правдой.
        - А мужа моего я извела, - просто ответила Сольмира. - Подложила ему в питье траву, он и умер. Почернел лицом - поминай как звали. Хотели меня взять и пытать, да кто меня найдет? Забрала мои иголки и пяльца и ушла, куда глаза глядят. Ходила с тех пор по миру уже много лет, готовила девицам приданое, расшивала покрывала для церквей, и иногда и на продажу делала платки да пояса…
        - Как же ты могла… после всего, что случилось… делать приданое невестам? - удивилась Наташа. - Разве вещи твоей работы не приносят несчастье?
        - А это уже не мое дело, - сказала Сольмира. - Мои вещи - красивые, их охотно покупают. Кто после тех свадеб был счастлив, а кто нет, я того не проверяла и желания проверить не имею. Я так думаю, Наталья, светик мой: если люди хорошие и любят друг друга, они хоть какими вещами себя окружат, все будут счастливы. А если в человеке червоточинка есть, тут-то мой червячок в нее и залезет, и начнет изнутри томить, и прогрызет большую дырку… и все счастье в эту дырку выльется…
        - Да разве бывают люди без червоточины! - воскликнула Наташа. - Жестоко подвергать их таким испытаниям!
        Сольмира вдруг остановила работу, наклонила к собеседнице свое гладкое маленькое лицо и зашипела, совершенно как змея:
        - Тебе-то что за печаль о других людях? Ты на себя посмотри! Разве не гложет тебя любовь?
        - Меня любовь не гложет, - Наташа отстранилась. - У меня с этим делом все в порядке.
        - Ну, гляди, гляди… - еле слышно проговорила Сольмира. - Как бы потом не наплакаться… Я ведь все вижу, все понимаю… Я недаром столько лет хожу по миру и разглядываю людей. Я тебе о каждом могу сказать, на чем он споткнется… И ты споткнешься, голуба… Непременно… И Флор Олсуфьич…
        - Не хочу слушать! - Наташа зажала ладонями уши. - Хватит!
        Сольмира схватила ее за руку. Пальцы у рукодельницы оказались стальные, не у всякого мужчины в мире Наташи Фирсовой такие крепкие руки. Неодолимая сила потянула Наташины ладони, и в уши вновь начала вливаться тихая, вкрадчивая речь:
        - Я знаю, кто ты. Кем ты хочешь стать. Я потому и осталась, когда все прочие отсюда ушли. Я никого не боюсь, не думай. Не смог бы Флор меня отсюда выставить против моей воли, и оставить без моего желания меня здесь никто бы не сумел. Я ради тебя осталась, Наташа…
        - А кто я такая? - слабо прошептал «темный эльф». Гвэрлум была почти готова услышать: «Ты не человек» - или еще какое-нибудь откровение в том же роде.
        Но Сольмира произнесла нечто совсем иное.
        - Ты мечтаешь обладать силой, которая позволила бы тебе властвовать над людьми. Я вижу. Ты - женщина, твоя сила может быть только тайной. Но ничего более могущественного, чем эта тайная власть, не существует на земле. Что, не так?
        - Не знаю… - пробормотала Гвэрлум. - Вообще-то я хотела бы быть… ну, счастливой! - Она выговорила это не без труда и даже с некоторым вызовом. Как будто сказала в утонченном обществе эстетов какую-нибудь банальность.
        Сольмира затряслась от немого смеха.
        - Рассказывай! Быть счастливой! Это как? Рожать детей, по ребенку в год, и так семнадцать раз, пока твое лоно не иссохнет? Сидеть в этой светелке год за годом, пока твоя жизнь не иссякнет? Видеть в этом мутном зеркале, - она кивнула на небольшое зеркальце, которое вовсе не было мутным, лишь немного искажало изображение, - как твое лицо покрывается морщинами? Это ты называешь счастьем?
        В принципе, Гвэрлум знала, что обыкновенные люди именно это и считают удачно прожитой жизнью: произвести на свет некоторое количество детей и состариться вместе. Жить долго и умереть в один день. Только почему-то самой Гвэрлум этого действительно казалось до обидного мало.
        В самом деле! Разве для этого явилась она в мир? Разве это - цель ее существования? Любовь - конечно, вещь хорошая… Но вот так, с одним человеком до самой могилы… и ничего, кроме детей, рукоделия, светелки… киндер, кюхе, кирке… Фу! Гвэрлум решительно затрясла головой.
        - Ну… я не знаю, - сказала она, хотя на самом деле она уже знала, что Сольмира совершенно права.
        Сольмира улыбнулась.
        - Ты знаешь, - уверенно молвила она. - Власть! Над мужчинами и женщинами. А власть дает только служение злу. Не бойся зла, в нем много доброго…
        - А та женщина, Пожега, - вспомнила Наташа. - Она еще жива?
        - Конечно! - воскликнула Сольмира.
        - И ты… ее ученица? - едва решилась спросить Наташа.
        - Именно. Кстати, ты напрасно думаешь, что мы только изводим недобрых мужей да постылых жен.
        - Ну да, - пробормотала Наташа. - Еще вы устраняете конкурентов и отправляете на тот свет зажившихся стариков, если вас о том попросят наследники…
        Сольмира запела, снова взявшись за работу:
        Не пой, моя реченька, молчи, ручеек,
        Не шепчите, мои ивушки, помолчите, зеленые,
        Никому не говорите, что вы видели,
        Никому не говорите, что вы слышали…
        Не плещи, моя синяя волна,
        Не взбирайся на крутой бережок,
        Не смывай золотой песок,
        Не раскрывай могилушку,
        Не отпускай мою милушку…
        Как встречались мы с моей милушкой
        На траве мураве, на песочке теплом,
        Обнимались, любовались под зеленой ивой,
        Как достал я из-за пояса острый ножичек,
        Как рассек моей голубке бело горлышко,
        Схоронил мою голубку на крутом бережку,
        А поверх ее насыпал золотой песок,
        А поверх песка положил зеленый дерн,
        Только ивушки меня видели,
        Только реченька меня слышала…
        «Ужасно, - подумала Наташа. - Еще хуже, чем «Песни западных славян» Пушкина… В смысле злодейств. Удивительный народ - славяне. Непременно надо, чтобы кровища. И все как-то на удивление жестоко и бессмысленно… Зачем, например, этот «я» убил свою милушку, свою голубку?»
        - А она его обижала, - сказала Сольмира, прочитав мысли Наташи.
        Та даже вздрогнула.
        Сольмира засмеялась.
        - Нет ничего проще, Наташенька. Чужие мысли - как птицы: сидят в клетке и поют, а ты ходишь рядом да слушаешь…
        - Не страшно тебе, Сольмира? - спросила Наташа.
        - А чего мне бояться? - удивилась она. - Раньше смерти не умру, а пока я жива - все в моей власти… Я и тебя научу. Мы ведь не только убиваем, мы излечиваем. И сердца лечим. Не знала?
        Наташа покачала головой.
        - Приворожить кого-нибудь - разве не сделать счастливым? - продолжала Сольмира. - Живет человек и не знает своего сердца. А выпьет моей травы - и тотчас пелена спадет с глаз, увидит девицу - и тотчас влюбится. И проживут, глядишь, вместе долго и счастливо.
        - И умрут в один день, - добавила Наташа и вздохнула.
        - Я и болезни лечить умею, - сказала Сольмира. - Могу со смертного одра поднять. Хочешь - тебя научу?
        И Наташа вдруг поняла, что безумно этого хочет. Что ничего в жизни так не хотела, как этого - владеть жизнью и смертью других людей. Не для того, чтобы убивать их, но для того, чтобы спасать. А еще вернее - для того, чтобы испытывать это невероятное, головокружительное ощущение: когда сильный, красивый мужчина полностью в твоей власти, и ты можешь - если захочешь, конечно, - вернуть его к полноценному бытию. Ради этого и шла Гвэрлум в «целительницы» на ролевых играх. Ради этого и бросалась в битвы, расходуя волшебную силу на раненых наемников, которые, забыв поблагодарить ее, вновь кидались на штурм какого-нибудь Асгарда…
        А тут ей предлагают не играть в это ощущение, а испытывать его на самом деле. На самом деле! Спасать чужие жизни не в мечте, а в реальности. Пусть это даже фэнтези-реальность, как она про себя решила.
        - Я бы… хотела, - прошептала Наташа-Гвэрлум. - Если это можно…
        Сольмира улыбнулась.
        Глава вторая
        «Как во городе было, во Казани…»
        
        В ворота стучали. Наташа проснулась от этого звука и подумала было спросонок, что это вернулся Флор, но тотчас сообразила: Флору еще рано. Только уехал - по здешним, конечно, меркам.
        Она усмехнулась. Было бы забавно видеть, как Флор, вооружившись «ноутбуком» и сотовым телефоном, грузится в самолет. «Пока, дорогая. Позвоню из отеля. Завтра у меня важная встреча, а послезавтра, возможно, вылечу обратно». А она, Наташа, в каком-нибудь красном «шевроле» катит домой, прикидывая по пути, куда заглянуть сперва: на теннисный корт или в бассейн.
        Такова жизнь супруги бизнесмена.
        Да только Флор - не бизнесмен, а она, Наталья Фирсова, - ему не супруга. И еще неизвестно, как все сложится.
        Нет, в принципе, все недурно… (Наташа сладко потянулась в постели). Времена здесь хоть и дикие, но довольно человечные. Как-то раз, уже в Петербурге (или еще в Ленинграде?), когда только-только появились «новые русские» - они тогда носили малиновые пиджаки - Наташа стала свидетельницей удивительного зрелища.
        На мостовой, возле кафе, лежал без сознания человек. В малиновом пиджаке. Он лежал нехорошо, головой в сторону проезжей части, и мимо проносились автомобили. Одно неверное движение руля - и останется чувак без головы, это как пить дать.
        А мимо шли люди. Бывшие ленинградцы, которые славились на весь - ха-ха - бывший Советский Союз интеллигентностью и отзывчивостью. И ни один не остановился, чтобы хотя бы поправить лежащего. Потому что это был «новый русский». Его тронешь, а потом он же тебя затаскает по судам и «крышам»: дескать, ты у него бумажник с баксами спер, пока он бессознательный валялся.
        Вот так непоправимо изменились нравы… Теперь, конечно, «новые русские» по улицам не ходят и возле обычных кафе на мостовой не лежат, они как-то ухитрились создать себе «параллельный мир». Простой человек их, почитай, и не видит. Так, проехал кто-то в автомобиле, а потом скрылся в дорогом кабаке. Оно и к лучшему.
        Параллельные миры. Эта мысль вдруг пронзила Наталью. А ведь в любом месте, в любом времени существуют эти параллельные миры. И никакой магии не нужно. Здесь, в Новгороде шестнадцатого века, тоже, если поискать, найдутся разные вселенные. У монахов - одна, у купцов - другая, у простого люда - третья, у юродивых - четвертая… А у таких, как Сольмира, - совершенно особенная, куда доступа простым людям вообще нет.
        И Наташа втайне улыбнулась. Простым людям никогда не догадаться, что эта странница, живущая продажей своих рукоделий, принадлежит к тайному сообществу. И ее, Наташу, приобщает к некоторым секретам. От этого сладко на душе делается.
        Одно только немного смущало Гвэрлум: она знала, что никогда не сможет рассказать об этом Флору. Флор - из другой вселенной, он попросту не поймет.
        Однако эту мысль она заглушала другой: а разве сам Флор не имеет собственной жизни, в которую Наташе доступа нет? Чем он занимается в своих странствиях? Куда ходит, с кем встречается? Почему же тогда Наташа должна быть для него открытой книгой? Точнее даже - не открытой, а личной книгой, которая послушно стоит себе на полке, пока не явится хозяин и не соизволит открыть ее, да не где попало, а на той странице, которую сам же и выберет? Где справедливость?
        От таких мыслей Наташа внутренне закипала. Все ее благие намерения оставаться тихой, кроткой тотчас испарялись. Тем более что сейчас Флора не было рядом, и обаяние его личности ослабевало.
        В ворота продолжали стучать. Интересно, сколько времени? Солнце уже встало, сквозь окна пробивался веселый утренний свет. Наташе не хотелось подниматься с постели. Жаль, что нет какой-нибудь девки-чернавки. Отправить бы ее вниз да разузнать, кого принесло.
        У Флора могут быть самые неожиданные знакомства. Вдруг явился кто-то интересный?
        Гость оказался не столько интересный, сколько неожиданный. Возле ворот стоял возок, запряженный хорошей лошадью, и долговязый слуга в расшитой рубахе лупил в запертые створки сложенным кнутом.
        Наконец ворота отворились. Эту работу Неделька не стал перепоручать никому, поскольку и сам любопытствовал - кого принесло. Он довольно ревниво относился к близнецам и внимательно следил за тем, чтобы никто не посмел внести в их дом раздор и смуту. Другое дело, что старик бывал иногда подслеповат и не видел происходящего у него под самым носом - ну так кто же без греха…
        Нежданный гость оказался боярином Андреем Палицким. Слуга, именем Авдей, подробно обсказал, как и что случилось.
        Андрей, двоюродный брат воеводы Димитрия Палицкого - того самого, что считался отцом близнецов и был мужем их матери Анастасии, - возвращался из-под Казани во Псков, но по дороге от ран и лихорадки занемог и решил заглянуть к Новгородской Софии. Заодно и на могиле брата побывать.
        Думал остановиться на постоялом дворе, да какое там! Смерть в глаза глядит. Единственная родня в Новгороде - Флор да Лавр, вот к ним и завернули. По правде сказать, это больше Авдей решил, чем его господин, поскольку боярин очень плох. Не хочется к чужим людям его везти, а братья Олсуфьичи все-таки считаются родней…
        - Ох ты, беда, - сказал Неделька сочувственно. С Андреем Палицким он еще не встречался, но родня, пусть даже названная, - всегда дело ответственное. Неизвестно еще, как Флор ко всему отнесется, когда из Ревеля возвратится.
        - Дома ли господа? - напирал Авдей. - Барин мой вот-вот скончается, а ты нас на пороге держишь. Да кто ты есть, человек?
        - Я-то? Я вольный человек, Неделькой зовусь, потому что ничего не делаю… Флор-то в отлучке, - заговорил Неделька, энергично скребя в затылке всей горстью. - Дома Лаврентий, да и он собирался скоро отбывать к себе в монастырь. Не знаю, что и сказать тебе…
        Он отворил ворота пошире и махнул рукой:
        - Заводи лошадь!
        Возок медленно вполз на двор.
        Кликнули хмурого прислужника и разбудили конюха. Вчетвером внесли боярина в дом, устроили внизу в покоях.
        Андрей был очень плох. Под Казанью получил несколько ран, а от лихорадки открылись и те, что зажили в прошлом году. Однако после того, как устроили его в постели и напоили горячим, немного ожил боярин.
        Когда Андрей Палицкий открыл глаза и позвал слугу, чтобы подали ему полотенце - обтереть лоб, рядом был незнакомый боярину человек, который сидел у окна и смотрел в какую-то книгу. Услышав слабый голос, доносившийся от постели раненого, этот человек бережно отложил книгу на стол, не став ее закрывать - надеялся вскорости вернуться к чтению - и приблизился.
        Андрей вздрогнул.
        - Татарин! - шепнул он. - Ты здесь откуда?
        Харузин хмыкнул. Опять начинается!
        - Я крещеный, - сказал он, покорный судьбе. До конца жизни придется ему теперь эту казанскую кашу расхлебывать! Ну, угораздило! В Питере никому и дела не было до того, что он татарин. Тем более что татарином Харузин был только отчасти. А здесь это всем так и кидается в глаза. Вот она, война.
        - Вишь ты, - пробормотал Андрей Палицкий, - крещеный… Полотенце дай мне. От пота все лицо разъедает.
        Сергей намочил в воде полотенце, осторожно обтер боярину лицо и шею.
        - Лучше?
        - Лучше…
        - Как там, в Казани? - спросил Сергей.
        Андрей Палицкий глянул на него пронзительно.
        - По родине тоскуешь, а? Чей ты?
        - Да ничей… Мы с Лаврентием тут… - невнятно отозвался Харузин. - Я здешний, на севере родился… От русской матери, - добавил он. - Просто интересно, как там Казань. Скоро ли падет.
        - Пала Казань… Все, наша теперь, - сказал Андрей Палицкий.
        - Расскажите, пожалуйста, - попросил Сергей.
        Андрей опять сверкнул на него глазами.
        - Дрянь у меня раны, - сказал он вместо того, чтобы исполнить просьбу. - Помру я, того и гляди. Скоро ли Лаврентий придет?
        - Я здесь, - послышался голос за спиной у Сергея.
        Андрей глянул, чуть приподнявшись на локте, а затем глаза его расширились - что-то новое увидел он за спинами окружавших его. Сергей тоже повернулся, следуя этому взгляду. Наташа в белом тихо спустилась из своей светлицы и присоединилась к остальным. Села в сторонке, ручки на коленках сложила.
        Вот ведь тихоней прикидывается! И хоть знал Эльвэнильдо, он же крещеный татарин, что все это - не более чем ролевая игра под названием «Гвэрлум в тереме», а все же и на него произвела впечатление Фирсова. Умеет она играть! Она внутренне свои роли переживает, что и на внешнем исполнении сказывается. Опять же, костюм…
        Костюм для ролевика - две трети всей роли. Какой-нибудь поклонник системы Станиславского будет мучиться, выискивать «задачу», «сверхзадачу», выдумывать - что именно он хочет сказать своей ролью (ну вот что можно сказать ролью «абстрактного эльфа», «просто целительницы», «цыганки-певицы» или там «странствующего менестреля»? Это все равно, что выискивать глубокого смысла в орнаментальных завитках какого-нибудь бордюра!). А обыкновенный, кондовый ролевик знает, что ему нужно, чтобы хорошо сыграть.
        Ему нужен хороший костюм. Такой, чтобы создавал настроение. Теперь костюмы стали шить из хороших тканей, появились даже ролевые портнихи, которые за изрядную сумму денег в состоянии соорудить такие кринолины, что королева Марго от зависти удавится. Разве что жемчуга не настоящие. Хотя можно теперь и настоящие. Продаются - недорого. Речные.
        Но можно ведь и самому костюм сделать. Кое-что прикупить и «секонд-хенде», кое-что переделать… И вот уже внешний образ готов. Одежда диктует пластику, особенные движении, а там уже и выражение лица, глядишь, изменилось…
        Гвэрлум умела носить ролевые костюмы. Образ «царевны-лебеди» ей удавался не хуже, чем образ «странствующей целительницы». Та же сострадательность во взгляде, то же терпение в жесте сложенных рук.
        Эльвэнильдо усмехнулся ей и даже, кажется, подмигнул, но она сделала вид, что не замечает. Погрузилась в роль с головой. Что ж, весьма почтенно.
        - Это странница, - сказал Неделька (он постоянно вертелся поблизости), тоже поглядывая на Гвэрлум. - Пусть пока у нас поживет. Флор-то Олсуфьич в отлучке, - добавил он, забыв о том, что сообщал эту новость уже раз десять. - Ох, вот ведь беда. Ты ведь, боярин, нам почти родня.
        Андрей вдруг улыбнулся.
        - Русский человек русскому везде родня, - сказал ом. - Ох, устал я… Третий год от Казани уйти не могу.
        В марте 1549 года в Казани произошло важное событие: властитель ее, бывши сильно пьяным, убился прямо во дворце. Тотчас возвысили голос царедворцы. В Казани уже давно существовали две политические «партии», которые непримиримо боролись друг с другом. Одни хотели союза с Москвой, другие - с могущественным Крымским ханством. В любом случае это означало для Казани войну, либо с Москвой, либо с Крымом.
        После смерти Сафа-Гирея верх взяли «крымцы». На престол возвели двухлетнего мальчика, сына любимой Сафа-Гиреем жены по имени Сююнбеки, и послали в Крым с просьбой, чтобы тамошний хан прислал им своего сына - для защиты от Москвы.
        Царь Иоанн одновременно с тем получил из Казани дерзкое письмо, где от него требовали заключить мир и больше не ходить под стены этого города. Царь Иоанн тотчас воспользовался мятежным безначалием Казани.
        Он и не помышлял признавать мир с двухлетним младенцем, которому предстояло сделаться вассалом Крыма. Ну уж нет! России нужна была Казань.
        И полки собрались. В Суздале - большой, в Шуе - передовой, в Юрьеве - сторожевой, в Костроме - правый, в Ярославле - левый. В конце ноября государь Иоанн выехал из Москвы во Владимир, где получил благословение митрополита. Провожая на войну царскую армию, владыка убеждал воевод служить отечеству великодушно, в духе любви и братства, забыть гордость и местничество, ибо это дурно и в мирное время, но на войне - преступно…
        С царем Иваном были его младший брат Юрий и множество казанских вельмож, которые принадлежали к «промосковской партии» и вынуждены были бежать из Казани в последние времена. Зима стояла суровая. Люди умирали по пути, замерзая. В Нижнем Новгороде все полки соединились и в феврале уже стояли под самой Казанью. Изготовили «туры» - осадные башни и приступили к городу.
        Это событие стало единственным в своем роде. Конечно, русские и прежде подходили к стенам главного татарского города на Волге, однако никогда прежде армию не возглавлял сам государь. Иоанн производил сильнейшее впечатление на своих людей. Он был молод, хорош собой, отважен. Размахивая саблей, он громким голосом призывал воинов завоевать для России этот важный город.
        Казалось, судьба благосклонна к русским: властитель Казани - младенец, вельможи - либо погрязли в заговорах, либо перешли на сторону русских. Деревянная крепость содрогалась под стенобитными орудиями. Битва была ужасной, погибло множество народу, в том числе и тот самый сын крымского хана, который прибыл, дабы защищать Казань от русских.
        На следующий день, однако, город взять не удалось. Внезапно ударила оттепель, пошли сильные дожди. Вследствие этого порох отсырел, и пушки не стреляли, а лед на реках взломало. Должно быть, сам дракон Зилант решил уберечь свою вотчину и дохнул огнем, чтобы русские не могли перейти, двигаясь к Казани, Волгу и Казанку. В раскисших дорогах увязали сапоги, лошадиные копыта, колеса телег. «Авось дороги нам исправят…» - меланхолически записал Пушкин несколько веков спустя. До сих пор ведь не исправили…
        Подвоз продовольствия для войска, осаждающего Казань, сделался невозможным. Царь Иоанн понял, что его армии грозит самый настоящий голод. Необходимость погнала русских назад. Вперед отправили большой полк. Иоанн остался в арьергарде с легкой конницей, желая спасти пушки. Отступающим приходилось постоянно отбиваться от неприятеля, который следовал за врагами по пятам.
        В одном из арьергардных боев и был ранен Андрей Палицкий: стрела пробила ему левую руку. Рана оказалась нехорошей и воспалилась. Он еле помнил, как добрался до лагеря - сил держаться в седле уже не было. А тем временем войско остановилось. В устье реки Свияги царь увидел высокую тру, которую бесхитростно называли здесь Круглой.
        Взяв с собой казанских князей и своих бояр, царь Иван поднялся на ее вершину и замер, изумленный: вокруг расстилался удивительный вид. Во все стороны простиралась необъятная земля, величавая и прекрасная; казалось, взмахни только руками - и полетишь в любую сторону, куда только позовет тебя сердце: в Казань, в Вятку, в Нижний, в пустынные земли, что лежат дальше на Волге…
        Пораженный красотой этого места, царь Иван проговорил:
        - Здесь будет город христианский! Бог отдаст нам в руки и Казань.
        Андрей вернулся в царствующий град Москву через три месяца после царя, летом 1550 года. Вроде бы, оправился и снова захотел сесть в седло.
        В Москве много говорили о последней неудаче под Казанью. Обвиняли, однако, не молодого царя, а его воевод и в первую очередь - князя Димитрия Бельского. Даже примету изыскали: дескать, все Бельские приносят неудачу казанским походам. Рассказывали даже, будто казанцы в своих набегах щадили поместья Бельских из благодарности за его малодушие. Шептались насчет того, что Бельский - изменник. Все это было, конечно, ерундой, и Палицкий ни мгновения не верил слухам.
        Ему стало неприятно оставаться в Москве, и он начал искать повода убраться из города подальше. Единственный способ избавиться от слухов - отправиться в новый поход, на сей раз победоносный.
        Случай не заставил себя долго ждать. Ни царь, ни войско не успели как следует отдохнуть, когда пришла в Москву весть о замысле крымского хана идти в Россию. Полки тотчас двинулись к границам. Государь Иоанн устроил им смотр в Коломне и в Рязани, однако на этот раз в походе принимать участия не стал и вернулся в Москву.
        Наступала осень. Крымского хана пока что не было ни слуху ни духу. Все ждали, и нервы у русских были на пределе.
        Ждали, ждали, ждали… Крымских татар - все нет. Палицкий дурно себя чувствовал. Левая рука то и дело принималась ныть, хотя врачи и утверждали, что рана зажила хорошо и никакого повреждения кости нет. «Кому я должен верить - болтунам или собственной руке?» - сердился Андрей, но врачи только пожимали плечами. Может быть, яд какой-то в ране? Но был бы яд - пошло бы почернение по всей руке…
        Словом, Андрей был раздражителен и нехорош. И выместить злобу не на ком. Верный Авдей наплакался: жалел барина и прощал ему дерганье ушей и «дураков», коими Андрей награждал его ежеминутно. Андрей и сам потом раскаивался в резкости, но поделать с собой ничего не мог и спустя короткое время опять принимался за прежнее.
        В начале зимы Андрей вернулся в Москву и заперся у себя, никого не принимая и никуда не выходя, только в церковь. Одному Богу известно, сколько всего он передумал.
        Весной следующего, 1551 года, уединение боярина опять нарушили государевы люди. Готовился новый поход на Казань, и ради этого Андрей Палицкий поднялся с постели. Иоанн думал о Казани почти постоянно.
        После многочисленных совещаний и с русскими думными боярами, и с казанскими вельможами, что нашли себе убежище в Москве, царь решился выступить опять. В церквах звонили, везде шли торжественные молебны. Вся Москва как будто оделась звоном колоколов.
        Царь молился так:
        - Всемилостивый убо Боже, молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых, и наших русских чудотворцев молитвами устроил мя земли сей царя, вождя и правителя, еже правити люди Твоя, в Православии неколебимом быти, еже спасти ми их от всех зол, находящих на ны, и всякие нужды их исполняти. Владыко, помози ми и избави плененных раб Твоих из руки поганых; воистину убо еси пастырь добрый, иже душу свою полагает за овцы.
        …Говорил Андрей Палицкий, задыхаясь, - плох был, - а Наташа слышала не глухой голос больного, а звенящий, молодой голос царя Ивана, еще не Грозного, еще юного, накануне самого знаменитого своего подвига, взятия города Казани. И поражалась Гвэрлум тому, как легко слетает с уст Андрея эта молитва. Сколько сил сама Наташа потратила на то, чтобы, следуя за наставлениями Лаврентия, выучить Символ Веры, а эти старинные русские люди на память знали столько красивых, ладных слов!
        Не сравнить с ролевиками, мучительно вытуживающими «куртуазные речи» из уст, привыкших к кратким периодам, перемежаемым беспомощными «типа», «а я тут такая». Ну вот как бы это звучало - «воистину пастырь типа добрый, который готов положить душу свою за овец или вроде того»…
        Гвэрлум тихонько качнула головой, отгоняя неуместные мысли, и снова полилась в ее сознание быстрая, задыхающаяся речь Андрея, и перед глазами снова начали вставать картины, одна другой ярче и сильнее, словно написанные кистью художника - какого-нибудь Васнецова, к примеру…
        …Сильное войско вышло к устью Свияги, где надлежало ставить новый город. Было это в двадцати верстах от проклятой Казани. Стены и церкви, уже срубленные, шли на кораблях по Волге из Углича, из вотчины Ушатых. Во главе московской рати были знатнейшие бояре - князь Булгаков, Данило Романович - брат царицы, бояре Морозов и Хабаров. Андрей Палицкий был с ними.
        Из Мещеры навстречу московской рати вышла другая; из Нижнего Новгорода привел бойцов князь Оболенский, а из Вятки явился Бахтеяр Зюзин с казаками.
        В коротких, яростных стычках у неприятеля русские отняли все перевозы на Волге и Каме и отрезали все пути сообщения для казанцев. Шестнадцатого мая на Круглой горе распустили русское знамя, белое с ликом Спаса Нерукотворного образа.
        И таково чудесное свойство иконы, что, внесенная в мир, она обогащает его. На высоком стяге среди ратников Лик Нерукотворный взыграл среди ярких красок дивной природы, как солнце, загорелся посреди синего неба.
        При закате солнца отпели вечернюю молитву, ибо была это суббота перед Троицыным днем. Другой день праздновали, а в Духов день, рано утром, внезапно ударили по пригороду Казани. Как часто это случается на Духов день, погода стояла пасмурная - словно все преизобилие природной благодати излилось накануне, на Троицу. В тумане многие русские люди заблудились - такая «мгла» стояла над Волгой. Тем не менее в казанский посад ворвалось достаточно русских, и они там похозяйничали вволю, истребив сонными множество людей. И еще - как выразился Андрей - «полону немало отполонили». Потери у русских были - убитыми пали трое воевод, один попал в плен, а из казаков и стрельцов сгинули человек пятьдесят. И все равно это была победа. С освобожденными русскими пленниками Оболенский вернулся к устью Свияги и стал ждать подхода основных московских сил.
        Двадцать четвертого мая на кораблях по Волге приплыли ратники. Их встретили радостно, а они кричали, размахивая саблями и пиками, приветствуя новую землю. Полки Оболенского выстроились на Круглой горе рядами, а возле них встречали собратьев и освобожденные пленники.
        Вырубили лес с вершины горы и разметили там место под крепость и церковь. Большой крестный ход с иконами и знаменами обошел гору кругом. Церквей решили заложить две - Рождества Богоматери и Сергия Радонежского. К изумлению окрестных жителей, город Свияжск вырос всего за месяц. Как будто смежили веки казанцы на миг, а когда открыли их - то увидели, что за краткий миг выросла перед их лицом грозная твердыня русских.
        В Москву хлынули чуваши, мордва, черемисы - все они просили русского покровительства и клялись служить царю Ивану против казанцев. Царь Иван принял этих новых союзников милостиво, пожаловал им грамоту с золотой печатью и приписал к новому городу - Свияжску. А чтобы удостовериться в их искренности, Иоанн велел им воевать с Казанью. Естественно, взять хорошо укрепленный город эти разрозненные отряды не смогли и бежали, рассеянные по полям; однако тем самым они доказали Москве свою полную преданность.
        Никогда, наверное, не было в Москве столько странных людей со странными верованиями и обычаями. Они все носили шубы, даренные царем, пили с его стрельцами и воеводами из золотых кубков, клялись в верности на своих диковинных богах и искренне удивлялись красоте православных храмов. Некоторые, пленившись дивным убранством домов Божьих, тут же изъявляли желание принять крещение - чтобы ходить туда каждый день и благоговейно любоваться иконами, паникадилами, фресками на стенах, позолоченными иконостасами.
        Это было довольно радостное время. Андрей в ту пору находился в Свияжске и свел дружбу с некоторыми черемисами.
        Он участвовал в их набегах на Казань, предпринятых в угоду царю Иоанну, поскольку понимал: без хорошего руководства эти простодушные люди только погибнут без толку. Два черемисских «полка» охотно приняли его руководство и сочли это признаком доброй дружбы.
        Андрей Палицкий был занят одним: чтобы свести потери к возможно меньшему числу. Отступая под ударами казанских татар, он ловко обманул врага и ушел в леса, пустив запасных лошадей в степь. Годы монгольского владычества многому научили русских - и в том числе как справляться с теми же татарами. Палицкий мог только удивляться тому, как татары попались на собственную же уловку.
        В этом бою Андрей снова был ранен, на сей раз - в бок. Рана опять оказалась худой. Не везло Андрею. Два стрельца вынесли его на руках и устроили в Свияжске. Думали, умрет боярин - соборовали его в церкви Рождества Пресвятой Богородицы, хотели даже постричь в схиму, чтобы отошел благодетель в ангельском образе. Но Андрей пошел на поправку и от пострижения отказался. «Хочу послужить России в седле, с саблей в руке», - объяснил он свой отказ.
        - Да ты, батюшка, и на коня-то теперь сесть не сможешь, - плакал верный Авдей.
        Андрей отмахивался.
        - Еще как смогу! Молчи, Авдейка, не то прибью тебя! Надоел ты мне хуже горькой редьки…

* * *
        …Казань вспоминалась Наташе совсем не так, как Андрею. Да и Сергей видел мысленно иной город, не деревянный. Казань удивляла прежде всего своей русскостью. Это был, на первый взгляд, старинный русский городок, родина Шаляпина - в общем-то, захолустье. Российская провинция конца девятнадцатого века глядела из множества церковок, усматривалась в двухэтажных домах, деревянных на каменном фундаменте… Только названия были татарские, вместо «ул.» - «ур.» («урочище», шутили некоторые).
        Кремль, возведенный при Иоанне Грозном псковскими мастерами, - белокаменный, с характерными русскими зубцами, с множеством луковок церковных куполов, выглядывающих из-за стен. И только в последние годы возвели там медресе, прямо в Кремле, и несколько новых мечетей, и ночами Казань стала вдруг напоминать сказку «Тысяча и одной ночи»: в зеленоватом, волшебном свете фонарей, на фоне черного неба (куда более южного, чем питерское или московское!), вырисовывались тонкие минареты, посверкивали, соперничая с молчаливой луной, полумесяцы…
        Казань была как праздник, точнее - как достойное завершение бесконечного бала, имя которому - «Зиланткон».
        Три дня непрерывного волшебства. Мелькание удивительных костюмов, встреча с самыми неожиданными персонажами. Неважно, что многих ты знаешь по «цивильным именам». Неважно, что со многими когда-то доводилось поссориться, по игре или по жизни (ролевики, как творческие натуры, естественно, по большей части пребывали либо в состоянии влюбленности, либо в состоянии войны).
        Здесь сходилось все, здесь собирались лучшие мастера, лучшие игроки, лучшие менестрели. А начинающие бродили среди «матерых эльфов», приглядывались, ревновали, заводили знакомства, подыскивали себе покровителей. Хорошо, что в ролевую среду легко войти. Достаточно побывать на одной-двух играх - и ты уже свой.
        И волшебный город Казань - рядом.
        Казань ролевиков любила. Ждала. Приезжали богатенькие ребята из Москвы, совершали набеги на соседние магазины и кафе. В Казани удивительные молочные продукты, многие из которых русским ребятам неизвестны - разные изыски татарской кухни. Все это скупается в огромных количествах и поглощается с благодарностью.
        Ну и, естественно, казанское пиво «Красный Восток». То, что продают в Москве и Питере, - это, простите граждане, полная дрянь.
        «Красный Восток» нужно пить только в Казани, где он свежий.
        И выпиваются - галлоны! Цистерны!
        Среди ролевиков ведь не только нежные эльфы - бродят среди ролевиков полно наемников и «маньяков», «железячников», то есть профессиональных воинов. Эти пьют, не просыхая. Но пьянство на «Зиланте» тоже доброе, без злобных выходок. И даже традиционные драки с казанскими гопникам (а те, естественно, тут как тут и готовы размяться с новым свеженьким противником) выходят зачастую совершенно беззлобные.
        В последний день, когда с «Зиланта» разъезжаются ролевики, казанские транспортники устраивают маленький заговор. Вдруг перестают ходить трамваи. И автобусы. Вообще нет никакого транспорта. У многих ребят, естественно, уже куплены обратные билеты, опаздывать на поезд неохота, а пешком идти - поздно.
        Пождут-пождут ребята с рюкзаками на трамвайной остановке, поглядят-поглядят на часы - и придут к здравой идее: пора ловить «тачку», иначе тю-тю, придется идти до Питера автостопом. (А в «Зилантовские» дни, надо сказать, пускают специальные поезда «Петербург - Казань», которые в другое время попросту не существуют!)
        А «тачки» тут как тут. Стоят поблизости в ожидании и призывно моргают фарами. Вот такой нехитрый способ подзаработать напоследок.
        И все-таки нет ничего лучше Казани времен «Зиланткона». Сказочный Кремль на крутом берегу над Казанкой, озаренный двойным светом луны и фонарей, хранит неведомые тайны, каждый год - новые. Казань можно открывать для себя бесконечно…
        В последний раз Гвэрлум видела новое рекламное сооружение - огромную стеклянную пирамиду, над которой горели буквы «ТАТНЕФТЬ». Ролевики тогда шутили, что это пирамида «фараона Татнефта»…

* * *
        А Андрей Палицкий замолчал. Устал. Тени легли на его лицо.
        Наташа смотрела на раненого боярина, сжигаемого лихорадкой, и вдруг встретилась глазами с Сергеем. И поняла, что они с побратимом подумали сейчас об одном и том же: вот перед ними человек, который сделал все для того, чтобы спустя столетия русские ребята приезжали в волшебный город Казань и были там невероятно, безумно, сказочно счастливы…
        Глава третья
        Стэнли Кроуфилд
        
        Англичане в Новгороде не были такой уж редкостью, чтобы обращать внимание на этого. Стэнли Кроуфилд пришел в Новгород ночью, и утром можно было любоваться его кораблем, который носил имя «Екатерина». На носу «Екатерины» красовалась выкрашенная белой краской фигура женщины в роскошном платье. Она как будто выходила из корабля, протягивая руки к небу. Волнистые волосы бежали по ее плечам, а лицо, сделанное довольно грубо, но выразительно, глядело по сторонам любопытными, ярко раскрашенными глазами.
        Корабль был трехмачтовый и, о чем не уставал рассказывать Кроуфилд, построен по точным чертежам - в те времена это была большая редкость.
        Кроуфилд был высок ростом, рыж, с белым, как булка, лицом и совершенно желтыми кошачьими глазами. Он курил трубку - как казалось, непрерывно, - и довольно сносно говорил по-русски.
        В Новгород привела его беда - во время рейса из Лондона на корабле заболел и умер «пилот» (штурман). Кроуфилд имел намерение взять штурмана в Новгороде, где у него еще с прошлых рейсов остались добрые знакомства. Пока что он сидел в маленьком кабачке, единственном, где можно было раздобыть отличного английского пива, и болтал с местными моряками.
        Один из знакомцев, которых сейчас разыскивал Кроуфилд, звался Флор Олсуфьич по прозванию Медвежонок. Добрый был «пилот» в былые времена, когда Флор ходил еще в учениках.
        Кажется, у него был брат? Тоже добрый «пилот», ничего не скажешь. Они ведь близнецы, да? Хорошего происхождения. Дворянского. Как это называется? От боярина? Боярские дети? Вот-вот… Забавно здесь, на Руси, взрослый человек кличется «дитятей»…
        Кроуфилд потягивал пиво, испускал из себя обильные клубы дыма и выспрашивал об Олсуфьичах.
        - Флор-то? - сказал ему один моряк, загорелый до черноты, так что его даже прозывали «арапом». - А ведь он разбогател, знаешь? Давно уж не плавает ни у кого в «пилотах». Сам корабль купил.
        - О! - обрадовался англичанин. - Это хорошо!
        И два дымных колечка из его трубки заплясали в воздухе, извиваясь и сплетаясь, как будто они тоже радовались Флоровой удаче. У Кроуфилда была эта замечательная черта: он не завидовал и не огорчался, когда слышал о том, что кому-то улыбнулась судьба.
        Напротив. В любой момент англичанин готов был поднять бокал за счастливчика.
        - Однако это плохо, - вдруг омрачился он, - потому что мне ведь требуется хороший «пилот». Мой умер.
        - С ума ты сошел, басурман глупый, - сказал ему «арап». - Да кто же к тебе теперь пойдет! Умер! Что хорошего на корабле, где умер «пилот»?
        - О, ты прав, - изумился англичанин. - Однако я думаю, что пойдет какой-нибудь и ко мне. Потому что русские люди любят риск. Когда риск, тогда интерес. Я разве не прав?
        - Да ну тебя! - сказал «арап». - Глупый ты человек, Стэнли. Одно слово, англичанин. Никто к тебе не пойдет. Молчал бы лучше.
        - О, молчать всегда лучше, - охотно согласился Стэнли Кроуфилд. - Однако я думаю, что какой-нибудь хороший русский «пилот» согласится плыть на «Екатерине». Мой корабль - очень хороший. Он построен по чертежам!
        Конечно, прав оказался «глупый» англичанин: сыскался среди русских мореходов такой, который захотел плавать на «Екатерине», ничуть не убоявшись участи недавно умершего «пилота». Это был известный в порту Тимофей Бражников, имевший славу горького пьяницы.
        Однако Бражников не был пьянчугой в прямом смысле этого слова. От разной выпивки у него делалось разное расположение духа, и он умело управлял собственной персоной, точно кораблем, вливая в нее строго отмеренные порции строго определенных хмельных напитков. Так, от крепкого да горького, употребленного в малом количестве, лучше думалось; от вина кислого улучшалось зрение; от меда сладкого быстрее становилась реакция; а от английского пива Тимофей впадал в полное расслабление.
        Что и произошло с ним на третий день безвылазного сидения Кроуфилда в кабачке. Тимофей пришел в себя только на палубе «Екатерины», а обретя способность соображать, изумился:
        - Ой, ребятушки, где же это я?
        Англичанин с улыбкой поглядывал на него сверху вниз.
        - «Екатерина» - мой корабль. Можешь все тут осмотреть, времени достаточно, ибо мы вышли в море.
        - Ну! - удивился Тимофей еще пуще и вдруг сощурился. - Да это ты, а?
        - О, ты меня узнал! - обрадовался Кроуфилд.
        - Стен… ли, - вспомнил Тимофей Бражников. - Крофил.
        - Кроуфилд, - согласился англичанин.
        - Это… - Бражников встал, огляделся по сторонам. - Мы, стало быть, в море… А куда мы плывем, а?
        - О, мы плывем в Ревель, - сказал Кроуфилд. - Это отнюдь не секрет.
        - Понятно… - пробормотал Бражников. - Слушай-ка, Кроуфилд, а как я здесь оказался, ты не помнишь?
        - Разумеется, - сказал Кроуфилд и с удовольствием прикусил трубку крепкими желтыми зубами. - Мы с тобой встретились в порту. Помнишь?
        - С трудом, - признался Бражников.
        - В любом случае, это произошло. И мы с тобой пили пиво. Я тебя угощал.
        - Ясно, - сказал Бражников. - У, морда басурманская! Напоил и загреб к себе на борт. До берега-то далеко?
        Он подошел к борту и несколько секунд всматривался в туман, щуря глаза до боли.
        - До Новгорода довольно далеко, хотя доплыть вполне возможно, - сказал англичанин. - Впрочем, нет моего совета так поступать. Я ведь тебе хочу хорошо заплатить.
        - А, - вспомнил вдруг Бражников, - ты говорил. У тебя «пилот» помер. Да? Тебе ведь «пилот» требовался, а никто идти не хотел вместо умершего. Его какая-то хворь забрала. Так?
        - Так, - кивнул англичанин. - Случилась беда.
        - Угу, угу… Слушай, а куда мы идем?
        - В Ревель, - терпеливо сказал Кроуфилд. - Я хочу показать тебе мои карты.
        - Нужны мне твои карты… Где солнце?
        Бражников поднял голову. Солнца на небе не обнаружил. Только туман и сквозь туман - тучи. Начал накрапывать дождь.
        У Кроуфилда имелись астролябия, компас, хорошие карты, купленные за большие деньги в Кадисе. Он ходил по морю давно и имел давних, испытанных и любимых соперников. «Екатерина» обошлась ему в целое состояние. Поначалу Кроуфилд был только совладельцем корабля, однако последний рейс оказался настолько удачным, что англичанину удалось выкупить чужие доли. Теперь «Екатерина», его гордость, принадлежала ему одному.
        Это был трехмачтовик длиной в сорок три метра и шириной в тринадцать. Он принадлежал к типу «кравеель», что означало, что обшивка его была набрана не внакрой, как делалось на судах устаревшей конструкции, а вгладь, одна доска вплотную к другой.
        Чтобы не ослабить этим прочность корпуса, судостроитель, работавший в Хорне на Зюйдер-Зее, одной из голландских верфей (кстати - по хваленым чертежам, составлявшим предмет особой гордости Кроуфилда!), значительно усилил шпангоуты. Кравеель была стройной и имела отличную оснастку.
        Когда «Екатерину» только-только спустили со стапелей, оставался риск потерять корабль прямо в гавани.
        Нередки бывали случаи, когда суда шли ко дну, так и не выйдя в море. Мореплаватель в те времена вынужден был целиком и полностью полагаться на судостроителя, ведь квалификационных комиссий не было. Браковщиков приводили к присяге, чтобы они могли честно решать, годны ли корабли к дальнему плаванию; однако браковщиков всегда не хватало. И они тоже совершали ошибки.
        И хорошо, если корабль тонул прямо в гавани, без всякого ущерба от непогоды, ветра, волн или грунта. А если такое случалось вдали от берегов?
        Нет, Кроуфилду положительно повезло. Опять же, чертежи… Это решало почти все.
        Тимофей Бражников оценил кравеель по достоинству и милостиво согласился встать к штурвалу. Английская команда, состоявшая из десяти человек, приняла русского «пилота» без возражений.
        Кораблем управляли по очереди Бражников, Кроуфилд и еще один матрос по имени Аткинсон, долговязый хмурый парень с огромным носом и маленькими проницательными глазками.
        Аткинсон молча слушал Кроуфилда и выполнял все его повеления.
        Бражников, естественно, имел на любой случай собственное мнение и никогда не стеснялся его высказывать. Поэтому «Екатерина» шла довольно причудливым курсом.
        На пятый день плавания впереди показался корабль.
        Бражников прищурил глаз.
        - Это «Святая Анна», - определил он. - Флора Олсуфьича кубара. Он ведь тоже в Ревель идет, знаешь?
        Кроуфилд, который вышел на палубу посмотреть, с кем Господь привел встретиться в открытом море, обрадовался несказанно.
        - О! - воскликнул он. - Я ведь помню Флора Олсуфьича еще в те годы, когда он был юношей. Я его хотел нанять вместо умершего.
        Бражников плюнул за борт.
        - Хватит об покойнике! - воскликнул он. - Да сколько же можно! Как бы нам с ним не повстречаться!
        - Это исключено, - серьезно ответил Кроуфилд. - Ибо покойник упокоился в волнах этого прекрасного серо-синего моря.
        Бражников постучал себя пальцем по виску, намекая на явную умственную неполноценность «басурмана».
        («Басурманами» строптивые новгородцы именовали тех, кто не был сугубо православным, в том числе, естественно, ливонцев-«латинов» и англичан-«лютеров», хотя в последнем случае определение было неточным).
        Кроуфилд не обратил на жест своего «пилота» ни малейшего внимания.
        - Флор и Лавр - оба прекраснейшие юноши, - невозмутимо продолжал англичанин. - Я сильно рад, что имел с ними знакомство.
        - Лавр теперь, говорят, в монахи подался, - сообщил Бражников. - Не знаю уж, какой из него монах. Вообще он тихоня был, водки не пил, пиво презирал, вина в рот не брал… Только мед на Пасху, помню. Разок… А Флор - тот молодец… И плавает. Точно тебе говорю, Крофилд, в Ревель он отправился. А мы, гляди ты, его нагнали.
        - Я хочу с ним встретиться и иметь разговор, - заявил неожиданно Стэнли Кроуфилд.
        - На что тебе? - Бражников подозрительно покосился ни англичанина.
        - Я хочу делать с ним общее пари! - объявил Кроуфилд. - Мы еще давно говорили, что кравеель лучше, чем эта кубара…
        - Ну, - насупился Бражников. - Твоя кравеель, конечно, хорошая, но и наши ребята не промах. Не корабль по морю плавает, а люди. Тут от тупой деревяшки мало что зависит.
        Кроуфилд заметно обиделся.
        - Мой кравеель - не тупая деревяшка, - объявил он. - Это твоя голова - тупая деревяшка, глупый басурман.
        Бражников захохотал, однако штурвал продолжал держать твердо.
        - Это ты басурман, а я-то православный, - сказал русский «пилот». - Вот что. Если ты такой умный, давай, догоняй Олсуфьича и предлагай ему свой спор. Я тебе без всякого спора говорю, что Флор тебя обгонит…
        - Ну, у меня же русский «пилот», - напомнил Кроуфилд и выпустил в небо несколько извивающихся колец дыма.

* * *
        Флор, конечно, заметил чужой корабль. Однако флаг на грот-мачте его несколько успокоил. Он видел, что судно торговое, и предполагал, что оно вышло из Новгорода. Тем не менее, несколько человек из команды Флора вооружились и приготовились в случае необходимости дать отпор. Силы, судя по всему, должны быть равны. Пушек на встреченном «купце» не было.
        «Святая Анна» повернулась носом к ветру и начала дрейфовать. Кравеель быстро приближалась. Скоро можно было уже разглядеть весело раздутые паруса и носовую фигуру. В фас лицо женщины выглядело диковатым, терялось обаяние ее чеканного профиля и почти незаметны были красиво сбегающие по плечам локоны.
        - Это «Екатерина», - сказал один из моряков.
        Флор быстро повернулся к нему.
        - Ты знаешь этот корабль?
        - Английский, - сказал моряк. - Принадлежит какому-то рыжему… Погоди-ка, Олсуфьич, имя вспомню. Чудное… Крофилд. Точно, Крофилд.
        - А, Кроуфилд! - обрадовался Флор. - Знаю его. Хороший моряк. Любит корабли и море, но больше всего, конечно, любит хорошую прибыль.
        - Ну, это как мы все… - неопределенно протянул другой моряк.
        Флор засмеялся, предвкушая встречу со старым знакомцем. Скоро от борта «Екатерины» отвалила шлюпка. Олсуфьич разглядел на веслах еще одного знакомца - Бражникова.
        - Ну, ребята, держитесь! - воскликнул Флор. - Англичанин зачалил Тимофея.
        - Какого Тимофея? Уж не Бражникова ли? - забеспокоился старый матрос, дядя Ляпун, которого бесконечно уважали на «Святой Анне», поскольку он выходил в море уже в те годы, когда остальные члены экипажа только-только учились ходить по земле, держась за мамкину юбку.
        - Именно что Бражникова! - Флор махнул рукой. - Вон он, рожа красная.
        - Ну, правда, держись! - сказал дядя Ляпун. - Бражников-то лучше всех из новгородских.
        - Так уж и лучше! - обиделся Флор, преувеличенно хмурясь.
        - О тебе, Олсуфьич, речи нет, - отмахнулся дядя Ляпун, но озабоченность сохранил. - Ты, конечно, хорош, тут и спору нет, но вот Бражников… Давно я его знаю… Ну, страшенный оторва. Эх, ребята, держись! - заключил он и отвернулся.
        Шлюпка ударилась о борт «Святой Анны». Сбросили лестницу.
        Первым на корабль забрался англичанин. Ловкий, как обезьяна, несмотря на тесный неудобный костюм, пыхающую трубку в зубах и довольно нескладное сложение. За ним, пыхтя, вскарабкался Тимофей. Двое остались в лодке, на веслах.
        Англичанин с усмешкой огляделся по сторонам.
        Флор подошел к нему, протягивая руку в знак приветствия.
        Англичанин сказал:
        - О, Флор Олсуфьич! Я до крайности рад тебя увидеть!
        И пожал ему руку.
        Остальные сгрудились за спиной своего капитана, который одновременно с тем был и «пилотом». На англичанина поглядывали и на Тимофея Бражникова. От Тимофея пахло водкой - верный признак того, что штурман «Екатерины» нацелился на серьезные размышления.
        - В Ревель? - спросил Флор англичанина.
        - Разумеется.
        - О грузе не спрашиваю, - сказал Флор. - Не мое это дело.
        - Ясно, - англичанин кивнул. - Я ведь тебя тоже не спрашиваю.
        - А хоть бы и спросил, - заявил Флор с вызовом. - Да я тебе и так расскажу. Пушнина, воск, а из завезенных товаров - пряностей бочонок и красного дерева два ласта.
        - У меня груз железа из Швеции и норвежская рыба, - сознался англичанин. - Не так пышно.
        - Пряностям завидуешь? - прямо спросил Флор.
        - Завидую! - признался англичанин. - Товар - мать прибыли.
        - Интересно, кто ее отец? - пробормотал Флор.
        Кроуфилд громко расхохотался.
        - Боюсь, зачастую это незаконнорожденный ребенок! - выпалил он.
        Флор чуть нахмурился, но тут же сообразил, что Кроуфилд вряд ли знает всю историю о его происхождении.
        Почти все в Новгороде считали, будто близнецы - посмертные дети боярина Димитрия Палицкого от Анастасии, законной его супруги. О разбойнике Опаре Кубаре, который был истинным отцом братьев, ведали очень немногие. И эти немногие хорошо умели держать язык за зубами.
        Англичанин глядел на своего русского приятеля ясными желтыми глазами и улыбался во весь рот.
        - Хочу пари, - сказал он.
        Флор улыбнулся в ответ.
        - Пари? Спор, что ли?
        Как всякий истинный уроженец Великого Новгорода, Флор в душе был драчлив и ничего так не любил, как поспорить и выиграть.
        - О, это называется пари! - повторил англичанин. - Кто из нас первый дойдет до Ревеля? Моя кравеель - отличным корабль. И мой «пилот» - отличный «пилот».
        Бражников шутовски поклонился. Затем багровое лицо «пилота» вновь стало крайне серьезным - он осматривался на корабле-сопернике, прикидывая возможности.
        - Ну, у меня тоже кубара недурна, - сказал Флор. - И «пилот» не без царя в голове.
        - Это ты о себе? - осведомился Бражников, вдруг вмешиваясь в разговор.
        - А то! - Флор засмеялся, обнял Бражникова. - Ты ведь сам меня учил пару раз, помнишь?
        - Учил? За ухи тебя, что ли, я тягал? - Бражников весьма искусно сделал вид, что не может припомнить. Он действительно кое-что Флору с Лавром рассказывал о сложном мореходном искусстве. Было это несколько лет назад, забыть мудрено - хорошие попались ребята. Бражников хоть и ругал их в глаза, но за глаза очень хвалил.
        Флор улыбался теперь от уха до уха. У него поднялось настроение. В море с добрым попутчиком всегда лучше. На случай шторма знаешь: рядом есть второй корабль. Есть шанс, что подберут, если останешься жив и за бортом. Англичанин, хоть и хочет выиграть пари, но человек хороший.
        - На что будем спорить? - поинтересовался Флор. - У тебя какая-нибудь корысть есть, а?
        Кроуфилд не стал отрицать.
        - О, моя корысть весьма велика. Я хочу, чтобы ты, если проиграешь, перешел ко мне «пилотом».
        - Как я могу? - удивился Флор. - Я ведь судовладелец. У меня собственный корабль.
        - Да? Кроуфилд забавно поднял брови. - Я что-то не заметил. Где он?
        Флор расхохотался.
        - Вот скоморох! Тебя бы Недельке показать.
        Сохраняя совершенно невозмутимый вид, Кроуфилд сделал вид, что разыскивает вокруг себя корабль Флора.
        Дядя Ляпун глядел весьма неодобрительно. Ему не нравилось, что англичанин держится так уверенно.
        - Нет уж, - сказал Флор, отсмеявшись, - давай лучше спорить на деньги.
        - На четверть выручки, - сказал Кроуфилд быстро.
        - Моя выручка будет больше твоей, - заметил Флор. - ?Это нечестно.
        - О, ты хочешь мне предложить более честно? - осведомился англичанин.
        - Если выиграешь ты, следующий рейс я делаю для тебя, - сказал Флор. - А если выиграю я, то ты со своей кравеель делаешь следующий рейс для меня.
        - О, это очень азартно! - воскликнул англичанин. - Мне не остается ничего другого, как только согласиться.
        И он торжественно отбыл на своей шлюпке, сопровождаемый чрезвычайно важным Тимофеем Бражниковым, который всем своим видом демонстрировал полную уверенность в грядущем успехе.
        Флор проводил шлюпку глазами и следил за ней, пока она не ткнулась в борт «Екатерины», откуда тотчас спустили лестницу. На «Святой Анне» лестницы были полностью пеньковые, а на «Екатерине», как заметил Флор, веревочные с деревянными перекладинами.
        - Затеял ты, Олсуфьич, глупое дело, - осуждающе произнес дядя Ляпун.
        - Знаешь, дядя Ляпун, - отозвался Флор, - я и сам понимаю, что нет тут большого ума. Но что поделаешь! Этот англичанин нравится мне. И лучше нам с ним держать друг друга в поле зрения. А я этот… как бы это сказать?
        Молчавший доселе Вадим Вершков вступил в разговор:
        - Ты, Флор, самый настоящий экстремал.
        Дядя Ляпун плюнул и отошел, а Флор засмеялся и кивнул Вадиму.
        - Экстремал! Вот ведь слово придумали басурмане… Нужно будет Кроуфилду сказать.
        - А где ты с ним познакомился? - спросил Вадим.
        - Да он же говорил… Еще когда нас с братом морскому делу учили… - ответил Флор. - Море - оно, брат, очень тесное. Куда ни пойдешь, везде знакомца встретишь. Когда к худу, а когда и к добру.
        - У нас тоже так говорят, - кивнул Вадим. - Мол, Ленинград - город маленький. То есть Петербург. Его ведь как морской порт построили, знаешь?
        - Интересно, - Флор вернулся к штурвалу, и «Святая Анна» снова побежала по волнам. - Ты рассказываешь про Питер, а я так и вижу его…
        - Наши моряки носят красивую одежду с большими воротниками, - сказал Вадим задумчиво. - И еще полосатые рубашки. Чтобы их хорошо было заметно на фоне парусов.
        - Это удобно, - согласился Флор. - Боже, сколько всего нужно еще узнать!
        Он вздохнул глубоко-глубоко, словно никак не мог насытиться свежим морским воздухом, и посмотрел на небо, туда, где солнце встречалось с туго натянутым парусом.
        По лицу молодого новгородца Вадим понял, что тот бесконечно счастлив.
        И немного позавидовал. Ну так - самую малость…
        Глава четвертая
        Андрей Палицкий
        
        Раненому боярину между тем лучше не становилось. Харузина - раз уж он все равно целыми днями читает - обязали сидеть при нем в горнице безвылазно. Сергей и сам никуда не стремился уходить. Во-первых, шататься по Новгороду в одиночку, без Вадима или без Флора, ему не хотелось. Народ здесь драчливый, задиристый, а Харузин - человек сугубо мирный. То есть, пардон, сугубо мирный лесной эльф-менестрель.
        Во-вторых, после недавнего приключения с тевтонцами Харузин и сам чувствовал себя довольно нездоровым. Раньше он как думал? Пырнули тебя в бок, полежал в реанимации, потом просто в больнице - и все, готово. Жив-здоров и не нуждаешься в докторов. То есть, в докторах. (Или «…плевать хотел на докторов?») В общем, ясно.
        А оказалось, все не так. Заживать-то рана заживает, но остается на теле не только отметина. Тело - оно помнит, что с ним плохо обошлись. Оно как злопамятная сварливая жена - чуть что, напоминает о факте жестокого обращения.
        Харузин от этого страдал. Не хотел он становиться калекой до конца дней своих.
        Чтобы дурацкие мысли в голову не лезли, засел за эту книгу. А она оказалась поразительной, стоило только разобраться. Это были «подлинники» - практическое руководство для иконописцев.
        Одному Богу известно, как книга оказалась в доме Флора и Лавра. Некоторые страницы у нее были поедены мышами, но совершенно очевидно, что произошло это не здесь, а в каком-то другом месте. У Флора мышей не водилось. Две кошки, совершенно дикого и хищного вида, бесшумно патрулировали дом днем и ночью. Их поощряли молоком. До ласки эти животные не снисходили.
        Может быть, думал Сергей, книжку утащил разбойник Опара Кубарь. Вдруг он и монастыри грабил? Что вообще о нем известно? Только то, что нам изволили рассказать. А подвиги сего Кубаря вполне могли простираться куда дальше, чем то было открыто пришельцам из будущего. Да ладно, что сейчас-то над этим голову ломать!
        Поначалу трудно было разбирать буквы. Они непривычно сливались в одну строку. Пробелов между словами не делали. Да еще сокращения - БГРДЦ, БГ… Постепенно Сергей приучился разбирать. Это было совершенно как когда-то в детстве, когда он посмотрел на железнодорожный вагон, на котором краской было написано «СЗ ОТД ОКТ ЖД» - и вдруг некое озарение посетило его коротко стриженую голову под панамкой, и ему открылось, без единого умственного усилия: «Северо-западное отделение Октябрьской железной дороги»… Вот что означали эти буковки.
        Точно так же случилось и сейчас. Затем начали проступать слова, каждое в отдельности, хотя строка по-прежнему представляла собой сплошную лепнину из букв и завитков с листьями, цветами и птичками. Сложные слова потихоньку открывали свое потаенное значение.
        Практическое руководство для иконописцев представляло собой словесное описание святых. Чтобы в точности знать, как изображать их на иконах. Например, Николай Угодник - пожилой мужчина с круглым лицом, большими залысинами по обе стороны лба, выражение лица строгое, на плечах большие черные кресты. Может представляться по пояс, оглавно или в рост. В иных случаях держит в одной руке меч, а в другой - церковь (Никола Можайский). А Иоанн Златоустый - немолодой мужчина с узким, удлиненным лицом, в церковном облачении, взгляд опять же строгий… А братья Флор и Лавр, каменотесы (ну надо же! вот не знал!), показываются вместе с домашним скотом, преимущественно с лошадками, на зеленом лугу. Оба - в виде молодых людей приятной наружности.
        Особое внимание уделялось в «подлинниках» бородам. Каких только бород не описывал безвестный составитель текста! И «брада Василия Кесарийского», и «таковая же, но покороче», и «брада величеством», и «брада седа, подоле Николиной», и «брада Златоустова» (то есть, как у Иоанна Златоуста, того самого, которого штудировал Арамис…), и «брада узка и долга», и «брада надвое размахнулась», и «брада токмо зачатие, еще не выросла»… Под «зачатием», видимо, имелась в виду «трехдневная щетина», усмехался по-доброму Эльвэнильдо, представляя себе всех этих святых со столь разнообразными «брадами».
        Борода, похоже, составляла главный символ достоинства мужского лица. Отсюда понятно, почему иконописцы не рисовали ее на физиономиях злых духов, а также Каина и Иуды… О, бедные, бедные все эти «брады величеством», «с пятью космочками», «кучеватые», «в наусии», «рассохатые», которые столь безжалостно обрезал царь Петр! А в школе, помнится, над этим посмеивались. И в фильме «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» - тоже…
        Харузин потрогал собственный подбородок. «Брада зачатие», в полный рост. Ну ладно, до «величества» еще дожить надо.
        Книга, которую старательно читал Харузин, носила витиеватое наименование: «Книга, глаголамая Подлинник, сиречь описание Господским праздником и всем святым, достоверное сказание, како воображаются и каковым образом и подобием о всем свидетельствуют и извещают ясно и подробну».
        Это склонение - «Господским праздником» вместо «Господских праздников», «чему?» вместо «чего?», - поначалу смущало Сергея и сбивало его с толку, а потом как-то быстро вошло в привычку. Как-то раз, помнится, рассказывала - кажется, Наталья, - курьез: какой-то шибко умный корректор в тексте молитвы «Отче наш» сделал поправку: вместо «должником нашим» написал «должникам нашим». Там тоже какой-то ненормальный славянский падеж.
        Тексты казались Харузину очень выразительными. Образы святых так и вставали у него перед глазами:
        «Собою сед, брада невеличка, курчевата, взлыз, плешат, на плеши мало кудерцев; риза багор, пробелен лазорем, испод набело лазорь; в одной руке Евангелие, другою благословляет»…
        Или: «На мученице Екатерине риза лазорь, испод киноварь, на голове венец царский, власы просты, аки у девицы, рукава широки, в правой руке крест, а в левой свиток, а в нем пишет: Господи Боже, услыши мене, даждь поминающим имя Екатерины отпущение грехов и в час исхода его проводи его с миром, и даждь ему место покойно»…
        Словом, больше всего эти описания напоминали полную милицейскую ориентировку. Встретишь такого святого - ни за что не ошибешься. Сергею почему-то хотелось узнавать святых в лицо - на иконах, в храмах… Ну хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя здесь полным дураком.
        Как всякий ролевик, то есть человек, относящийся к категории «неформальной молодежи», Харузин несколько раз попадал в милицию. В первый раз группу фехтовальщиков задержали за драку в общественном месте с применением оружия. Поединок действительно был тогда довольно жестокий. А милиция еще не привыкла к мечам из старых хоккейных клюшек и время от времени квалифицировала их как оружие.
        Второй раз они большой компанией «нарушали спокойствие», распевая ирландские песни и исполняя ирландские танцы. Ехали с игры по «Королю Артуру». Это была просто очередная «Артуровка», неизвестно какая по счету. За ролевой сезон, который начинается с таянием снегов и заканчивается в ноябре, когда от ливней раскисает земля и невозможно поставить палатку, таких «Артуровок» по всей стране проходят десятки. Народ едет в основном потусоваться, попеть ролевые песни, пообщаться, скрестить оружие - в общем, «размять кости». Незатейливые, со стандартными правилами, такие игры обычно хорошо удаются.
        И прежде всего - потому, что от них никто не ждет никаких особенных откровений. Ни «катарсиса», ни переживаний близости Всевышнего - как это случается на играх «мистерийных», со сложными, выпендрежными правилами. Бесхитростная «Артуровка» - это жизнь и смерть «условного средневековья». Это - длинные платья и распущенные волосы под венками у девушек, это - благородные поединки и возвышенные песни на могилах героев. Есть, конечно, где-то там Артур, Мерлин, но это мало что решает в данной игре.
        И вот, на обратном пути, ребята все не могли остановиться. То принимались танцевать, то пели, причем многие так и остались в ролевых костюмах; а местный монах из Гластонберийского аббатства, в рясе из мешков, в которых обычно грузят картофель, препоясанный жутким с виду кусачим «вервием», расхаживал вокруг босиком и важно говорил проповедь.
        Происходило все это в небольшом городке. Электрички не было больше часа. В конце концов, шумное действо начало утомлять местных жителей, которые также обитали поблизости (ибо непосредственно от станции помещались другие культурные ценности - то есть отделение милиции и магазин). И святого отца вкупе с менестрелем загребли в ментовку.
        Это вызвало страшный ажиотаж у прочих благородных рыцарей и дам. Святой отец был немедленно провозглашен мучеником за веру. По каковому поводу собрался целый митинг. Менестрель, пострадавший вместе с монахом, также вызвал всеобщее сожаление, особенно у дам. Некоторые периодически падали в обморок и со слезами на глазах вспоминали о достоинствах безвременно погибшего юноши.
        Тем временем оба «страдальца» сидели в кутузке в компании местного алкоголика и дебошира, который ужасно презирал их за… антиобщественное поведение. Свое презрение он высказывал и словесно, и мимически, то есть отворачивался и комментировал наружность арестованных, обсуждая это с сонным, толстоватым дежурным…
        Ребят вызволили за несколько минут до появления электрички. Заплатили какой-то символический штраф - сколько сумели собрать денег. Выкупленные из плена, страдальцы появились на платформе и были встречены триумфальными воплями. К счастью, поезд пришел почти тотчас, так что всю «Артуровку» не успели схватить вторично за сверхантиобщественное поведение… Там-то, в отделении милиции, Сергей и слышал, как дежурный записывает ориентировку. Кто-то диктовал ему в телефон: «…рост средний… волосы русые…» - а дежурный, бормоча под нос, черкал в блокноте. Факсов в этой глуши не водилось, и фоторобот не выползал из аппарата, хмуро таращась на дежурного с листка бумаги - как это показывают в полицейских сериалах, вроде «Особого корпуса».
        Читая о святых, Сергей вспоминал тот случай с «арестом». Ему было забавно - и в то же время он вдруг понял, что открывает для себя совершенно особый мир. До сих пор он привык думать, что иконопись - это такое ответвление древнерусского искусства, которое почему-то куда больше любят иностранцы, чем наши.
        В определенной степени, так оно и было. В Русском музее, где иконы собраны в нижнем этаже, залы почти всегда пустые, только время от времени бродят там продвинутые американцы и немцы и созерцают. Или шастают строгие-престрогие женщины в платках и сердито крестятся. Считают, что иконы пребывают здесь в «заточении», как бы в тюрьме.
        Ага, отдай их в церкви - обкрадут же, сопрут и Рублева, и Симона Ушакова, и другие шедевры! И продадут за границу, за немеряные баксы. Нет уж, пусть лучше в музее, под охраной автоматчиков-пулеметчиков и свирепых музейных смотрительниц-бабушек.
        Чтение «подлинников» вызывало у Харузина множество вопросов.
        Во-первых, он вдруг перестал понимать, что считать иконой. В музее все было ясно. Тут - передвижники, они на холсте, масляными красками и про угнетенного российского интеллигента девятнадцатого века, либо что-нибудь про сосен и мишек на полянке.
        А там - иконописцы, они на досках, какими-то другими красками и про «божественное».
        Харузин никогда раньше не находился в среде, где все это оживало, переставало быть частью искусствоведения. И у него к Лавру накопилось множество вопросов.
        Лаврентий приходил к Палицкому по нескольку раз на дню. Присаживался рядом, тихонько беседовал с раненым, а то просто присутствовал. С Харузиным они почти не общались. Но Лаврентий - впрочем, как и Сергей, - хорошо знал: для Андрея Палицкого чужое, живое присутствие необходимо.
        Тепло другого человека как будто удерживало его на земле, не давало впасть в забытье и уйти в смертный сон.
        Время от времени прокрадывался и верный слуга Авдей, но того быстро изгоняли, поскольку он совершенно не мог сидеть без движения. Непременно требовалось Авдейке суетиться, подносить-уносить, поправлять одеяло, щупать лоб, целовать барина в плечо или в руку, шумно вздыхать - словом, производить много лишнего.
        Пользуясь частыми визитами Лаврентия, Сергей подманил того к себе и тихо заговорил:
        - Я вот что хочу спросить… - Он показал на книгу. - Я читаю тут, читаю…
        Лаврентий книгу узнал, мимолетно улыбнулся ей, как?старому другу.
        Сергей сказал:
        - Объясни мне, где начинается икона.
        Лаврентий подумал немного и, как оказалось, вполне понял вопрос, хоть тот и был сформулирован довольно странно.
        - Знаешь такое время, когда на иконы были гонения? - спросил Лаврентий.
        - Э… - отозвался Харузин. Он не знал. На людей могут быть гонения - это широко известный факт. Например, при Сталине сажали интеллигенцию. А при императоре Нероне - молодых красивых христианок отдавали на съедение львам.
        - Была такая ересь, - спокойно продолжал Лаврентий. - Считалось, что святая икона - это идол. И их стали уничтожать.
        Сергей вспомнил. Вспомнил он заодно и кое-что другое: разговор с какими-то протестантами, которые приводили приблизительно те же доводы.
        - А разве поклонение иконе - не пережиток идолопоклонства?
        Лаврентий сморщил нос совершенно по-детски.
        - Скажи мне, Сергий, это ты сам так думаешь или тебя кто-то с толку сбить пытался?
        Харузин смутился.
        - С толку…
        - А… - Лаврентий поглядел на него, чуть склонив голову набок, и улыбнулся как будто про себя. - На твой вопрос давно уже найден ответ, тут ничего и выдумывать не нужно… Мы кланяемся не доске и не краскам, а тому, о ком в этот миг вспоминаем. Не образу, а первообразу… Разве ты не носишь с собой портрета любимой женщины?
        Аргумент убийственный. Будь у Сергея любимая женщина - конечна, он носил бы ее карточку у себя в бумажнике. Рядом с визитками, кредитками и водительскими правами. Но нет у него - ни кредитки, ни визитки, ни водительских прав. И любимой женщины - тоже. А если и появится, так вот незадача - карточку в этом мире не сделаешь! Так что - ответ отрицательный. Эльвэнильдо вздохнул и ответил Лаврентию:
        - Конечно, я носил бы его с собой. А ее образ - в сердце. Я понял, о чем ты говоришь.
        - Когда иконы стали уничтожать, погибло много иконописцев, - продолжал Лаврентий. - Но человеку хочется иметь образ Бога, Пречистой Его Матери, святых, это заложено в человеческой природе.
        - Погоди-ка, - опять перебил Эльвэнильдо. - Эти ребята, протестанты, они меня еще вот что спрашивали: как можно рисовать Бога, если Бога никто не видел?
        - Кто это им сказал, что Бога никто не видел? - изумился Лаврентий. - Разве Христа никто не видел? Они что, Писание не читали? Странные люди… Слушай дальше про иконописцев. Когда их не стало, иконы начали рисовать простые монахи. Они читали «подлинники» - вот как ты - и изображали Господа и святых в меру своего умения, неискусно, но с благочестием. И надписывали святые имена. И вот эти неумелые изображения с надписанием - они тоже иконы.
        - А умелые, но без надписания - не иконы? - уточнил Харузин.
        Лаврентий кивнул и добавил:
        - Благоговение нужно… Я видел одну икону, очень старую, с ней произошел удивительный случай. Ее создал отшельник, который не умел писать. Он просто молился и водил кистью, а икона получилась дивной красоты.
        - Как это? - не понял Эльвэнильдо.
        - Благочестивому изографу помогают ангелы, - сказал Лаврентий.
        - Изографу? - не понял Эльвэнильдо.
        - Иконописцу, - пояснил Лаврентий. - Я тебе потом расскажу, погоди-ка… Что-то совсем плох наш боярин.

* * *
        Андрей Палицкий действительно все не шел на поправку. Когда засыпал, видел перед собой все одно и то же - Казань, синее небо, речные просторы, знамена посреди неба, пыль, поднятая от упавших камней…
        Прибыв к Казани, велел царь Иоанн ставить церкви полотняные - походные, шатровые - архистратига Михаила, Екатерины - мученицы Христовой и Преподобного Сергия Радонежского, благословившего победу русского воинства. А после вокруг церквей разбили и шатры для всего войска. Наутро двинулись к самой Казани - ставить «туры» вдоль реки Казанки. Стрельцы тем временем на другой стороне выкопали рвы, чтобы татарам из осажденного города было не выбраться.
        Там и закипел бой, который длился до самого вечера, когда внезапно над Казанью разразилась страшная буря. Шатры сорвало с места и унесло в реку, а корабли, стоявшие на Волге со всеми припасами для царского воинства, разметало и многие пошли ко дну. Настроение у русских воинов сделалось мрачным. Иоанн отправил в Свияжск за новым провиантом и одновременно послал гонца в Москву - на свияжских запасах долго армии не продержаться.
        - Потщитеся единодушно пострадати за благочестие, и на святые церкви, и за нашу веру православную, призывающе милосердного Бога на помощь, и, не сумняся ничтоже, за единородную нашу братию православных христиан, иже в плени сущии от многих лет, зле страждут от безбожных казанцов… - бормотал в бреду Андрей Палицкий, и видел не спокойные палаты новгородского дома, но бесконечные лица воинов русских, обветренные, сгоревшие на солнце, мокрые от дождей и слез, запыленные, в шрамах. Многих товарищей потерял он под Казанью, и все они сейчас стояли перед ним, словно ожидая - когда и боярин Андрей присоединится к ним на том свете.
        …И вот уже стены подкопаны, и мосты перед воротами горят всю ночь, так что пламя лижет черные небеса, а на город всю ночь падают пепел, и земля, и «хрящи»; а в российском воинстве ходит по кругу общая чаша - завтра решительный штурм!
        Но до штурма еще дни оставались, еще нужно было отрезать город от источников водных. Хоть река Казанка и перешла в руки русских, казанцы продолжали брать откуда-то воду, и надлежало выследить этот тайный источник.
        К царю приходили бежавшие пленники, у каждого за плечами - такая жизнь, что на сотню романов хватит, но в то время только об одном спрашивали: где у казанцев вода? И люди называли разные места, однако находился при царе умник, немец, которого именовали попросту Размыслом. Немец этот - человек был хитрый и «навычный градскому разорению», инженер - говоря языком Вершкова и Харузина. Он и подкопом руководил, и розыском и разрушением водного тайника. Устроили они возле казанских стен засаду и начали по голосам следить - куда за водой ходят.
        У Палицкого взяли десяток людей, потому что сам боярин в ратных делах пока не участвовал, а люди при нем оставались, и пошли к «тайной воде». И поутру, ясным сентябрьским днем, поставили там одиннадцать бочек зелья. Рвануло знатно - погибла и вода, и те люди, что за водой пришли, земля стояла в воздухе, как казалось, неподвижно, не фонтаном, а столбом…
        К решительному штурму Казани Палицкий нашел в себе силы - поднялся, с саблей в руке ступил на стены города. Битва в узких улицах кипела отчаянная. Андрея со всех сторон соратники поддерживали, прикрывали, не давали боярину упасть.
        Слишком много своей и чужой крови потерял Андрей Палицкий в этом городе, чтобы не войти в него как победитель. Пусть даже не своими ногами войдет, пусть даже внесут его товарищи - неважно. Лишь бы стоять здесь, посреди развалин, лишь бы знать: Казань отныне - русская.
        В страшной тесноте бились уже не саблями и не копьями - ножами да кулаками, и то размахнуться как следует не удавалось.
        Дивное диво - в этой страшной сече Андрей не получил ни царапины. Старые раны - и те как будто отступились на время, дали воину ощутить праздник.
        Разбитые сарацины казанские бросились бежать на царев двор, а воины православные приблизились к их последнему укрытию и перебили, не разбирая, всех: и мужчин, и женщин, и потекла кровь по улицам, точно вода в дождливый день… Спустя столетия находили здесь отсеченные от тел черепа, и глупые дети таскали кости погибших защитников Казани, покуда не вмешались краеведы и не распорядились похоронить потемневшие от времени кости в общей могиле, с малым хотя бы благоговением.
        Тогда же была разрушена красивейшая мечеть Кул Шариф, похожая на эмирский дворец Казык Йорты, который, однако, превосходила размерами и была украшена гораздо более изысканно. Восемь ее минаретов напоминали о восьми провинциях Булгарского государства, купол - о власти сеида, месяцы - о всевластии аллаха.
        Спустя столетия, в 1995 году, эту мечеть начали возводить снова, и уже вскоре из-за белых зубцов казанского кремли, изумляя контрастом, глядели бок о бок луковки-купола русской церкви и тощие, как борзые псы, кусачие минареты мечети Кул Шариф…
        …Часть казанцев бросилась бежать к воротам. Там началась самая настоящая паника. У ворот давились, толкали друг друга. Те, кто прорвался, помчались к бесу, норовя там спрятаться от вражеских копий и сабель.
        За беглецами поскакал отряд князя Щенятева - перебили многих, уцелели единицы. Вся земля от реки Казанки до самого леса была устлана окровавленными телами. И в городе ступить было некуда - повсюду мертвецы, сложенные, как поленья для костра, друг поверх друга. По реке плыли, точно бревна, на лугах за Казанкой…
        По велению царя Иоанна все мужчины в городе были перебиты, а женщины и дети взяты в плен. Не найдется теперь ни одного русского ратника, который не держал бы татарских пленников при себе; зато сколько русских людей освободили из многолетнего плена - сказать страшно.
        Палицкий своих пленников в Москву отправил, а сам двинулся тихим шагом на богомолье. Знал, что не доживет до конца года, не «оздравеет». А Авдейка еще крутится поблизости, еще надеется на милость Божию, на то, что оживет любимый барин, восстанет с одра и снова будет весел и бодр.
        - Не нам, не нам, Господи, но имени Твоему, - бормотал Андрей, - даждь славу. Настави нас, Господи, на путь спасения и даруй ми пострадати за имя Твое святое и за порученное мне от Тебя христианство… Никак не могу терпети я христианства гиблюща; да како нарекуся: се аз и люди, яже ми дал есть, а иные наши недруги…
        Иногда в светелку к больному приходила и Наташа. Она в последнее время совсем отдалилась от побратима. Секретничала с рукодельницей Сольмирой, думала о чем-то своем. А уж что происходит в Наташиной голове - о том даже загадывать боязно. Все равно ведь не угадаешь. «Фантастическая женщина», - думал Харузин.
        Многозначительно улыбаясь, Наташа садилась поблизости от Эльвэнильдо, поглядывала то на побратима, то на раненого боярина. Авдейка-слуга не слишком-то красавицу жаловал. Угадывал в ней что-то враждебное. Может быть, чувствовал, что она - темный эльф, кто знает. У людей иногда бывает развито ощущение потустороннего. Наташа не раз убеждалась в этом сама, да и на чужих примерах - тоже.
        Эльвэнильдо откладывал книгу, брался за гитару. Он заметил как-то, что боярин от музыки просыпается, слушает внимательно и даже как будто улыбается. Песни у эльфийского менестреля однообразные, по большей части печальные, но есть в них что-то… Тоска по иным, далеким мирам, например. Кроме того - в этом менестрель также давно убедился еще по ролевому опыту - чем «круче» воин, чем суровей «железячник», тем более сентиментальные песни ему на душу ложатся.
        И заводил Эльвэнильдо «Плачи по Боромиру», и длинные баллады о неразделенной любви пленника и господской дочери:
        На беду мы повстречались
        И влюбились на беду.
        Неужели я в темнице
        Век свой краткий проведу?
        Были в его арсенале и «философские» песни, тоже длинные и заунывные - весенним днем, у костра, на какой-нибудь бесхитростной «Артуровке» или «Столетовке» (игре по Столетней войне - вот уж во что сто лет играть можно!), у какого-нибудь «просто наемника» сладко схватывало сердце при мысли о том, что есть - и где-то совсем близко! - таинственные, волшебные миры, прелестные феи, жители полых холмов… и все такое.
        Вам, Скитальцы по Мирам,
        Я открою свой дом, я нарядно украшу
        Вам, Скитальцы без Дома,
        Я налью золотого вина в деревянную чашу.
        Пусть же каждый мой друг
        Мне ответит, разрушив мое вековое молчанье,
        И цветами покроется луг,
        Что лишь кровью и пылью покрыт был вначале.
        Пусть откроется Путь,
        Пусть проляжет сквозь лес и созвездья,
        И уйдет кто-нибудь,
        Пронесясь метеором над бездной…
        Таких песен Эльвэнильдо знал во множестве. Андрей Палицкий не понимал почти ничего из произносимых певцом слов (оно и к лучшему, быть может, ибо ролевое творчество по большей части… как бы это помягче сказать… бесхитростно). Но звенящий, грустный голос менестреля, берущие за душу гитарные аккорды и тихая мелодия делали свое дело: раненый открывал глаза и начинал тихо улыбаться.
        Он понимал, о чем на самом деле эта песня: о звездах, о бесконечности дороги, о существовании надмирных красот. А что выражено коряво - так это от того, что словами вообще невозможно выразить эту божественную красоту жизни. Недаром у апостола Павла, при всей его филологической одаренности, не нашлось ни единого слова для того, чтобы описать увиденное на небе. «Око не видело, ухо не слышало» - вот и все, что он смог вымолвить.
        Поэтому стихи об этой вечной красоте могут быть прекрасными, как у Гумилева или Пушкина, а могут быть ужасными - как у того безвестного менестреля, чью песню Эльвэнильдо добросовестно исполнял возле постели раненого боярина, - все это не имеет значения. Главное - вне слов, между строк и нот. Неизреченное, вечно-прекрасное. И Андрей Палицкий это ощущал всем своим натруженным, израненным телом, всей своей чуткой, истончившейся от болезни душой.
        Наташа тоже слушала особенно, погружаясь в песню, как и воду, всем своим существом. В ее душе зрело одно очень важное решение. Она решила спасти Андрея любой ценой. И дли этого нынче же ночью отправится вместе с Сольмирой к Пожеге, дабы поступить к мудрой старухе в ученицы.
        Глава пятая
        Пожега и Хотеславец
        
        Из дома выбирались вечером. Плохо следил Лаврентий за девицей, которую прочил в невесты родному брату! Слишком уж заняты все были умирающим боярином, чтобы смотреть еще за Натальей, догадываться, что таит она на душе. А уж тем более Сольмира, которая к тому времени прочно угнездилась в девичьей светелке, не занимала хозяйских мыслей. Эта женщина казалась совсем безобидной. Учила Наташу рукоделию - в том все мужчины в доме, включая Сергея, усматривали одну только пользу. Вела с ней тихие беседы - но и в этом греха нет, женщины любят поболтать, находя в разговор особенную сладость.
        Даже странная внешность Сольмиры не вызывала подозрений. Опять же, ничего удивительного. Сольмира - странница, из тех людей, что полностью предали себя на волю первого встречного, находя в ней волю Божью, - а таковые люди всегда немного юродливы.
        Юродов же традиционно на Руси уважали. Особенно много их развелось как раз во времена Иоанна Грозного - прежде Русь славилась своими тихими «лесными» преподобными, что уходили в глухие чащобы, на берега безмолвных озер, и проводили там годы в созерцании и молитве.
        Бурное социальное переустройство государства Российского, начатое покойным царем Василием и столь успешно продолженное его сыном Иоанном, вызвало к жизни и новый тип святого. Юродивые ходили по дорогам, обличали социальные пороки, говорили людям правду, предрекали беды и радости, уговаривали покаяться, пока не поздно.
        Эту личину и надела на себя Сольмира, когда взялась ходить по северо-западу великой страны с рукодельной корзинкой в руке и тайной на сердце.
        А Пожега обитала совсем неподалеку, в лесу, почти у самой окраины Новгорода.
        Туда и направились женщины, улучив минуту и выбравшись из дома втайне. Уже сгущались сумерки; Новгород погружался в ночь. До вечерней зори ушли женщины. Лаврентий вел с Эльвэнильдо долгую богословскую беседу; Авдейка плакал в иконном углу - вымаливал барина у Богородицы; Андрей спал; Неделька - грешник! - с конюхом приголубливал второй штоф горькой настойки… Кому следить за тем, что делает Наталья? У нее и служанки-то не было. Дом у братьев холостяцкий, для женщины плохо приспособленный.
        Пару раз Лаврентий задумывался: не попросить ли у Андрея сарацинскую пленницу, чтобы ходила за Натальей, но все как-то язык не поворачивался. Человек при смерти, а его об одолжениях просят. Лучше потом самим кого-нибудь подыскать. Сирот на свете много.
        В лесу было куда темнее, чем на берегу Волхова, но Наташа храбро ступила вслед за Сольмирой на узкую тропинку. Деревья почти тотчас сомкнулись у них за спиной. Как будто пошли женщины в темную комнату и закрыли двери. В небе между высокими кронами деревьев начали уже зажигаться звезды. Они казались далекими, как будто Наташа смотрела на них из колодца. Там, на небе, шла своя жизнь, медленная и торжественная. И Наташа, шагая вслед за своей провожатой, думала об этом совершенно как князь Андрей Болконский на Аустерлицком поле.
        Князь Андрей! Наташа!
        Гвэрлум неожиданно вздрогнула, таким таинственным и даже роковым показалось ей вдруг это совпадение имен. Как Наташа Ростова пыталась спасти князя Андрея, уходящего от нее, от людского мира, от суеты и шума - в небытие, так и она, Гвэрлум, сейчас попробует сделать то же самое… «Господи! - взмолилась Наташа, поглядывая на звезды. - Позволь мне сделать это доброе дело!»
        Сольмира как будто почувствовала обращение своей спутницы к Богу, потому что обернулась в тот же миг и сверкнула глазами.
        - Скоро придем, - обещала она, улыбаясь. - Скоро ты познакомишься с Пожегой… Она тебя научит всему.
        Наташа слабо улыбнулась в ответ.
        Может быть, то, что она замыслила, - нехорошо? Но из художественной литературы Наташа Фирсова твердо усвоила: церковные запреты на травничество и ведовство - пережиток и суеверие, а сами травники - народные лекари, которые, вопреки всяким запретам, спасали людей.
        В голове у Гвэрлум рисовались картинки: раненый воин в полотняной рубахе, прекрасная босая девушка с распущенными волосами находит его где-нибудь на болотах, куда он сумел уйти от врагов; затем - долгое исцеление от ран, ароматные травы, тихое кипение воды в очаге, женские руки, ласково трогающие воспаленные виски молодого мужчины… Ну и, конечно, любовь. Невозможная, но преодолевающая все преграды.
        На беду мы повстречались
        И влюбились на беду.
        Неужели я в темнице
        Век свой краткий проведу?
        Нет, любимый, невозможно
        Навсегда расстаться нам,
        И свою любовь, поверь мне,
        Никому я не отдам…
        Гвэрлум сама не заметила, как начала мурлыкать эту песенку. Сольмира опять оглянулась, однако куда менее сердито. Петь Наташа не умела. Голос у нее имелся, зато слухи - никакого. Она просто бормотала под нос знакомые стихи и воображала мелодию - пение Эльвэнильдо звучало у нее в ушах.
        - Пришли, - сказала вдруг Сольмира и остановилась.
        Остановилась и Наташа. Она ровным счетом ничего впереди не видела. Ровные ряды деревьев, темные ветви, словно руки, протянутые вперед с угрозой… Затем лунный луч упал на лес и высветил небольшую поляну, посреди которой стояла маленькая хижина. Она была сплетена из ветвей и покрыта соломой.
        «Интересно, каково здесь зимой?» - подумал, Гвэрлум, содрогаясь. Зимы в Ленинградской области трудные, холодные, снежные. И это - сейчас, когда на всей планете глобальное потепление. А в шестнадцатом веке? Ужас!
        Сольмира расставила ноги пошире и завела негромкую песню. И это странное, горловое пение так разительно отличалось от мелодичных песенок, что исполняют в фильмах прекрасные целительницы, что Наташу дрожь пробрала.
        На долгой тонкой ноте тянула Сольмира что-то страшное, варварское, невероятно древнее. Перед Гвэрлум как будто распахнулась тысячелетняя бездна, и оттуда глянули горящие красные глаза прабожеств, тех, которым приносили человеческие жертвы…
        Затем пение оборвалось.
        Наташа сама не поняла, как это получилось: перед ней и Сольмирой неожиданно оказалась старая женщина. Она была высока ростом, держалась прямо; костлявые загорелые руки обнажены выше локтя. Что-то в облике старухи было «не так». Если бы Наташа получше знала обычаи, то поняла бы с первого взгляда: не так было абсолютно все. Старая женщина была одета как юная, незамужняя девушка. Седые волосы, потускневшие, как будто покрытые пылью долгих прожитых лет, она носила распущенными. Одежда подчеркивала формы ее тела. Приглядевшись, Наташа вдруг с ужасом поняла, что на старухе свадебное платье.
        Пожега поглядела на своих гостей, легонько покачивая головой. Сольмира молча склонилась перед ней и вдруг упала ей в ноги. Лежа на земле лицом вниз, она подняла руку и потянула Наташу за подол. Поклонилась и Наташа. Становиться перед бабкой на колени ей не хотелось, однако вспомнились фильмы: положено кланяться учителю и говорить что-то вроде «побей, но выучи».
        И Фирсова наклонила гордую голову.
        Старуха молчала довольно долго. Наконец раздался ее голос, резкий, сильный:
        - Для чего пришли?
        - Говори, - прошептала Сольмира. - Твое время!
        Гвэрлум чуть подняла лицо, чтобы лучше видеть, какую реакцию вызовут ее слова у старой ведуньи, и произнесла:
        - Я хочу научиться целить людей травами…
        Старуха откинула голову назад и расхохоталась. Она смеялась громко, хрипло, как старый пират из мультфильма. Только в отличие от мультяшного пирата старуха была жутковатой на самом деле.
        И Гвэрлум услышала в ее смехе то, чего не слышала никогда прежде: безусловную, безграничную силу. Эта старая женщина, живущая в лесной глуши, обладала огромной властью над людьми - над живыми точно, а может быть, и над мертвыми. На ролевых играх Гвэрлум доводилось встречаться с «великими магами», вроде Мерлина, но все они играли, более или менее искусно. А Пожега не играла. Она наверняка даже не знала, что бывает такая вещь, как игра. Она была.
        - Встань, - велела Пожега. - Тебе Сольмира рассказала?
        - Да, - ответила Гвэрлум, поднимаясь и выпрямляя пишу с достоинством.
        - Ну, и что она тебе рассказала? - продолжала допрос Пожега.
        - Что ты можешь научить меня пользоваться травами… Госпожа Пожега! - выпалила Гвэрлум (вот где ролевой опыт пригодился!) - Много лет мечтаю я о власти над людьми. Такой, чтобы пользоваться ею во благо и никогда - во зло. Клянусь, никогда не стану я применять знания ради вреда…
        - А кто от тебя требует? - перебила Пожега. - Кому это надо, чтобы ты никому не причиняла вреда? Кто ты такая, а?
        - Я… не знаю, - отозвалась Наташа. - Женщина, - добавила она.
        - Немногое это меняет, - отозвалась Пожега. - Могла бы быть и мужчиной. Мне это все равно. Хотеславец! - Она повернулась к избушке и пронзительно свистнула сквозь зубы. От такого посвиста «соловьего» впрямь травушкам-муравушкам осыпаться. У Наташи заложило в ушах. Она даже поморщилась.
        Из избушки выступил, сильно хромая, мальчик-подросток. Подпрыгивая на каждом шагу и сильно тряся головой, он приблизился к старухе и остановился шагах в трех.
        - Звали, тетенька? - осведомился он тонким, пронзительным голосом.
        - Посмотри на них! - велела Пожега.
        Мальчик уставился на Гвэрлум. Ей стало совсем не по себе. В лунном свете полудетское лицо казалось дьявольским. Что-то в нем было нечеловеческое. Хотя - что? Таких мальчиков любили снимать советские кинематографисты в середине восьмидесятых. Обычно таковые юноши изображали типично славянского ребенка: гражданская ли война, Великая ли Отечественная, а то и мирные будни где-нибудь в колхозе. Тонкий нос, узкий подбородок, торчащие скулы, небольшие серые глаза… Жидкие белокурые волосы. Прямые их пряди трогательно падают на бровь.
        Такое лицо должно вызывать доверие и сочувствие. И в кино это получалось. А Хотеславец, хоть и полностью соответствовал этому типу, вызывал брезгливость и ужас.
        Гвэрлум смотрела на него, как завороженная, и не могла отвести глаз.
        Мальчишка был калекой. Должно быть, сильно расшибся в детстве. Одна нога была у него почти на пол-локтя короче другой и намного тоньше. Он подскакивал при каждом шаге, точно птица с перебитой лапой. Голову он держал косо, видимо, чтобы сохранять равновесие. И по той же причине сильно задирал плечо.
        Гвэрлум чувствовала на себе его взгляд, который будто облеплял ее со всех сторон невидимой густой паутиной, и выбраться на волю из этой паутины было невозможно. Ей стало страшно.
        «Власть над людьми, - напомнила себе Гвэрлум. - Держать в собственных руках жизнь молодого, сильного мужчины и знать, что только ты можешь его спасти… Что может быть слаще?»
        На миг мелькнуло в памяти спокойное, широкоскулое лицо Флора, но оно тотчас исчезло, сменившись изможденным лицом боярина Андрея Палицкого.
        - Мне она нравится, тетенька, - объявил Хотеславец, завершив придирчивый осмотр Наташи. - А можно я ее потрогаю?
        - Нет! - вскрикнула Гвэрлум, отстраняясь.
        Сольмира подняла голову и выпрямилась, все еще стоя на коленях. Мальчик заметил ее только теперь.
        - А, ты здесь! - крикнул он. - Тетенька! Пусть она уйдет! Я ненавижу ее!
        - Уходи, Сольмира, - приказала Пожега.
        - Но… - попыталась вмешаться Гвэрлум. Она хотела было сказать, что ей страшно оставаться здесь одной, без знакомого лица, однако язык присох к небу, и она не смогла вымолвить больше ни слова.
        Сольмира встала и, покорно свесив голову, пошла прочь. Хотеславец тихонько захихикал, глядя ей вслед.
        Пожега коснулась лица Наташи. Рука у старухи оказалась холодной, почти ледяной, и чуть влажной. Гвэрлум вздрогнула. Она понимала, что находится в самом сердце обители Зла. Темного эльфа это, по идее, не должно сильно беспокоить. Гвэрлум принадлежала к тому разряду «черных эльфов», которые в глубине души считали, что у зла тоже может быть человеческое лицо.
        Оставалось только надеяться на то, что Пожега разделяет это мнение.
        Старуха не повела девушку в дом. Вместо этого она взяла ее за руку и потащила за собой в чащу леса. Хотеславец, посмеиваясь и подпрыгивая, бежал следом.
        Стало совсем темно. Гвэрлум поминутно оступалась в отличие от старухи, которая шагала твердо, как будто видела в темноте не хуже, чем днем. Избушка давно осталась позади. Ночная влажная прохлада покусывала за плечи, студила щеки. Из леса поднимался туман.
        Все трое вошли в низину, густо заросшую папоротниками, Гвэрлум подумала, что здесь, должно быть, водятся змеи. Страшновато идти без резиновых сапог вот так, вслепую. Наступишь на гадюку - и объясняй ей потом, что ты не хотела, что это недоразумение и вообще вышло по случайности.
        А старуха никакого страха, похоже, не испытывала. Между папоротниками туман лежал густой, как манная каша, он медленно колебался под ногами и шевелился, словно живой.
        Вдруг Наташа заметила впереди крошечный огонек. Маленькую красную точку. К этой точке и шла старуха, уверенно разводя руками тугие ветви елей. Гвэрлум с трудом поспевала за ней. Точка огня становилась все больше и наконец превратилась в костер, возле которого никого не было. Огонь горел сам собой в совершенно пустом лесу, среди сырых стволов и мокрых папоротников, в тумане. Это было по меньшей мере странно.
        «Колдовство, - подумала Гвэрлум, содрогаясь. - Настоящее!»
        Пожега уселась возле огня и жестом велела Гвэрлум сделать то же самое. Наташа подчинилась. Мальчишка устроился с другой стороны и запустил горячие, цепкие, как у обезьянки, руки Наташе под платье.
        Она ощутила внезапную слабость. Было страшно, больно и противно, но сопротивляться сил уже не оставалось.
        Хихикая и тряся головой, Хотеславец поднял Наташин подол. Затем послюнил палец и принялся возить по ее бедрам. Она вздрагивала каждый раз, когда ощущала на себе прикосновение сладострастных звериных лапок.
        Пожега равнодушно смотрела в пламя, которое раздувалось само собой под ее взором. Гвэрлум едва не плакала. Мальчишка, посмеиваясь, щипал ее за грудь и плечи. «Синяки будут, - думала Наташа. - Как я Флору это объясню?»
        Потом ей на ум пришло, что Флор еще ни разу не позволил себе увидеть ее обнаженной, и рыдание подкатило к самому горлу Наташи.
        Хотеславец уложил ее на землю и прыгнул сверху. Наташа накрыла глаза. Видеть над собой отвратительное, смазливое личико, искаженное похотливой гримасой, было выше ее сил. Мальчишка ткнул ее между ног острым, тонким удом - раз, другой. Наташа молча заплакала, не разжимая зубов.
        И вдруг он остановился и закричал. Ледяное семя обожгло Гвэрлум. Она вывернулась, боясь одного: что может зачать от поганого мальчишки. Однако бояться ей было нечего. Пожега повернула голову в ее сторону и спокойно произнесла:
        - От этого не понесешь. Его семя проклято. Все уходит в землю. От него только папоротники вырастают.
        Гвэрлум, плача, обтирала ноги так яростно, словно хотела содрать с себя опоганенную кожу. А мальчишка принялся зевать во весь рот, чесать себе лицо ногтями и, наконец, повалился на землю.
        - Заснул, - сказала Пожега. - Расскажи мне, что тебе хочется. Только без всяких там клятв насчет того, что не будешь творить зла. Прямо говори, что на сердце.
        - У нас в доме сейчас лежит раненый человек, - начала Гвэрлум. - Мне жаль его. Я думаю, он хороший… Слуга по нему убивается, как по брату единокровному.
        - А ты думаешь, почему? - спросила Пожега. Она сорвала травинку, сунула в рот, пожевала немного и выплюнула в огонь. Пламя вдруг взлетело почти до середины ствола сосны и загудело, точно в печной трубе.
        Гвэрлум немного подумала.
        - Ну, если бы он был плохой, - выговорила она наконец, - вряд ли бы его жалели. И то, что он рассказывает про взятие Казани. Про пленников, которых они освобождали. Да и вообще - про разное…
        - Хочешь его вылечить? - спросила Пожега.
        Гвэрлум несколько раз решительно кивнула.
        - Это дело возможное, - сказала старуха.
        «Почему старуха? - подумала внезапно Наташа. - Отчего я постоянно именую ее в мыслях старухой? Она не так уж и стара. Лет сорока, быть может. Впрочем, в шестнадцатом веке это серьезный возраст. Руки дряблые, шея обвисла - поэтому, наверное. Но вообще-то она еще очень сильная…»
        - Мне кажется, будет хорошо, если он поправится, - сказала Гвэрлум. - Это не потому, что я в него влюбилась. Я совсем другого человека люблю. И хочу за него замуж.
        - Теперь мне нужны имена, - тихо молвила Пожега. - Без имен ничего не получится.
        - Я люблю человека, которого зовут Флор Олсуфьич, - сказала Наташа. - Его привораживать или там что еще - не нужно. Он и сам меня любит.
        - Тебя-то? - переспросила Пожега и вдруг устремила прямо на Гвэрлум резкий, проницательный взгляд. - Тебя, порченую? Тебя, грязную? Как тебя может любить такой человек, как Флор?
        - Не знаю… - Гвэрлум поняла, что сейчас расплачется.
        Конечно, Пожега права. Флор - человек совсем чистый, а она, Наташа Фирсова, уже изрядно потасканная девица. И вопросу нет. «Боже мой, Боже мой, ну почему я такая дура разнесчастная!» - в отчаянии думала Гвэрлум.
        - А боярина как звать? - продолжала Пожега равнодушно и безжалостно.
        - Андрей… Князь Андрей Палицкий…
        Гвэрлум было уже все равно. Наташа, Андрей. Наташа Ростова, кстати, тоже была не без греха. А Андрей Болконский ее простил. Правда, он потом умер.
        Пожега вздрогнула. Наташе даже не показалось удивительным, что ведунья из глухого леса знает всех этих людей. В конце концов, речь шла о боярине, человеке видном, известном. А Флор - тоже персона заметная. У него свой дом и корабль. И торговлю он ведет.
        - Я тебе кое-что покажу, - сказала наконец травница. - Получишь ты от меня растение, которое хоть кого на ноги поднимет. Только запомни, как следует поступить. Возьмешь два листика, сваришь их в воде. Смотри, долго вари - должно две капельки только остаться. И эти капельки добавишь боярину в питье. Я слова над ними скажу, тебе их знать вовсе не надобно.
        «Заклинания, - мелькнуло в голове у Наташи. - Настоящие! Быть не может… Хотя - почему же не может? Я столько всего здесь уже навидалась… Где же Сольмира? Как я доберусь до дома?»
        - Как доберешься до дома - не твоя забота, - сказала Пожега, словно подслушав мысли Гвэрлум. А может быть, девушка уже плохо следила за собой и начала думать вслух. - Тебя Хотеславец доведет.
        Гвэрлум глянула на спящего мальчика-калеку и содрогнулась. Нет уж, лучше заблудиться в лесу и сдохнуть в лапах у голодного волка, чем снова оказаться во власти маленького сладострастника.
        - Хотеславца не бойся, - добавила Пожега. - От него дурного не жди. Он тихий. Теперь надолго угомонился. Ему это нужно время от времени, а после он опять делается послушным…
        Старуха вдруг придвинулась к Гвэрлум вплотную и быстрым, властным движением пощупала ее грудь.
        - Ты сильная, - объявила Пожега. - Ты можешь выдержать… Я хочу, чтобы ты встречалась с Хотеславцем почаще. За это будешь получать от меня травы и наставления.
        - Нет, - прошептала Гвэрлум. - Я не хочу…
        Пожега безошибочно щипнула ее за то место, где уже оставили след коготки Хотеславца. Наташа вскрикнула от боли.
        - А кто тебя спросит, хочешь ты или нет? - осведомилась Пожега. - Ты ведь пришла ко мне. Ты просила взять тебя в ученицы… А кто тебе говорил, будто Пожега будет учить бесплатно? Каждая вещь имеет свою цену. Каждая травка - по своей стоимости. У любого хлеба - свой искос.
        Гвэрлум молча глотала слезы. Старуха, конечно, права. Придется терпеть. Ради знания, ради того, чтобы помогать людям. Ради тайной власти над ними…
        - Я хочу взять ту траву, - сумела наконец выдавить из себя Гиарлум. - Нужно спешить. Боярин может умереть в любую минуту…
        Глава шестая
        Северные острова
        
        Плавание продолжалось несколько дней, когда на море разыгрался шторм. Корабли, которые доселе не выпускали друг друга из виду, скрылись среди волн. Дождь лил не переставая; небо почернело. То и дело его рассекали молнии, а от грома непрерывно звенело в ушах. Высокие волны безжалостно избивали корабль.
        Животко, ошалев от ужаса, спрятался в трюме, среди бочек. Флор, привязанный к мачте, распоряжался громким голосом, чтобы спустили паруса и держали корабль носом к ветру. Вадим выбрался на палубу - и тотчас увидел, как на него мчится гигантская волна. Вершков прежде никогда не представлял себе, что волна может быть такого размера - почти как дом. Казалось невероятным, что эта водяная масса сейчас обрушится на корабль - и хрупкая скорлупка уцелеет, останется на плаву несмотря ни на что.
        - Держись! - кричал ему Флор.
        Вадим не понимал. Точнее, он понимал это в том смысле, что следует не падать духом, потому что корабль, несомненно, не пойдет ко дну. Следует сосредоточиться именно на этом. Это - добротно сработанный, испытанный многократными плаваниями корабль…
        Все эти мысли промелькнули в голове у Вершкова за считаные мгновения.
        - Держись! - снова закричал Флор.
        Неодолимая сила подхватила Вадима, бросила его на палубу и поволокла за борт. «Держись!» - крикнул он сам себе, хватаясь за доски пальцами и обрывая себе ногти.
        Кубара наклонилась. Вершков сильно приложился головой о мачту и потерял сознание. Вода хлынула в его открытый рот. Вадим уже не видел, как один из новгородских моряков подбирается к нему и хватает за руки, как тащит к трюму и сбрасывает вниз, на мягкие мешки.
        Вершков не сломал себе ничего только чудом. Он очнулся от того, что его тошнило. Сразу от всего - от немыслимой качки, от горькой соленой воды, от последствий ушиба. Гром не смолкал по-прежнему.
        - Где мы? - спросил Вадим наугад.
        Из темноты отозвался дрожащий голос Животко:
        - Спаси нас, Христе Боже, на Тебя уповаем посреди моря бурного…
        «Посреди моря бурного, - подумал Вершков. - Вот тебе и весь ответ. Интересно, как долго продлится ураган?»
        Ему казалось, что прошла уже целая вечность.
        Там, наверху, люди сражались со стихией и явно брали верх. Корабль подскакивал на волнах и время от времени весь трясся, когда получал особенно сильный удар по корпусу. И все же убийственных ударов, способных разбить корабль, «Святая Анна» сумела избежать. Вершков попытался выбраться наверх и помочь товарищам, но у него так сильно закружилась голова, что он снова повалился на мешки.
        Животко тихо всхлипывал во мраке трюма. Ему было очень страшно.
        Мальчик сейчас напоминал Вадиму зверька в ветеринарной лечебнице. Какую-нибудь морскую свинку, которая не понимает, почему ее мучают. И невдомек бедняжке с выпученным от ужаса круглым черным глазом, что огромные страшные люди пытаются ей помочь.
        «Да я и сам не лучше какой-нибудь морской свинки, - сердито оборвал свои размышления Вершков и вновь одолел лютый приступ тошноты. - Лежу тут тушкой и… ну, будем откровенны хотя бы наедине с собой - да, я боюсь. Мне страшно, что мы сейчас пойдем ко дну».
        На мгновение ему вспомнилось о том, что где-то поблизости точно так же терпит крушение «сосед», англичанин Кроуфилд со своей «Екатериной». Которая построена по чертежам. Сверхнадежный лайнер. Навроде «Титаника», ха-ха-ха…
        Он пытался шутить, но потом осознал, что ему стыдно. Неловко от столь плоского способа казаться «крутым» самому себе. «Перед кем выпендриваетесь, сэр? - обратил Вершков к себе укоризненные речи. - Это ведь хорошо, что у нас есть сосед. Это значит, что если мы разобьемся - не дай Бог! - то англичанин нас вытащит. Возможно. Если только он сам не того…»
        В глубине души Вадим знал, что не погибнет. Ему казалось, что он поймет, когда настанет его час. Хотя на самом деле это и не так. «Свою пулю не слышишь», - говорил дедушка-фронтовик. Своя пуля летит прямо в тебя, она не свистит мимо уха.
        - Ой, мама… - скулил Животко. - Ой, Господи… Неделька, забери меня отсюда…
        - Не плачь, - сказал ему Вадим. - Буря, кажется, утихает.
        Сильный громовой удар прямо над головой прозвучал так, словно все стихии мира объединились с единственной целью: опровергнуть оптимистическое утверждение Вершкова. Однако спустя миг Вадим понял, что корабль действительно качает меньше. Его наполнили ликование и гордость.
        Они выдержали! Они устояли! В лютый шторм маленькая хрупкая кубара явила себя вполне жизнеспособной.
        Боже, какие люди ходили по морям! И ни черта ведь не боялись! Отрывались от родных берегов. Неужели только ради одной прибыли? Вадим не хотел в это верить. Ни Флор, ни его соперник-англичанин не были похожи на людей, которых интересуют в жизни только деньги.
        Риск, азарт, невероятный прилив адреналина в крови, когда человек оказывается один на один со стихией - вот это да. А деньги - дополнительное обстоятельство. Весьма приятное, конечно, но все-таки дополнительное.
        - Вершков! - радостно встретил Вадима Флор на палубе. Судовладелец был мокрым с головы до ног. Слипшиеся пряди падали ему на глаза, вода стекала по вискам, как пот, но Флор даже не трудился стряхивать ее. Дождь еще шел, теперь уже спокойный и мелкий, но все равно какой-то сердитый. Тучи стали более жидкими, серыми, разреженными. Грозу уносило прочь, к новгородским берегам. На горизонте по-прежнему чернело, и оттуда вылетали бессильные молнии.
        - Ужас, - сказал Вершков, оглядываясь.
        Флор рассмеялся.
        - Вот как мы плаваем, Вадим! У вас иначе?
        - Я ходил когда-то по Ладоге, - вспомнил Вершков. - Из Петербурга. Знаешь, здорово… Когда выходишь из устья Невы в Ладогу - красиво. Огромное озеро. Оно ведь как море, коварное.
        - Бывают крушения? - спросил Флор, чуть потемнев лицом. Видать, тоже что-то припомнилось ему насчет коварной Ладоги.
        - Крушения - бывают… У нас корабли большие - и те тонут. Идут ко дну. Помню, как-то раз затонул паром «Эстония» - человек шестьсот погибло.
        - Ливонцы, - махнул рукой Флор. - Ну их…
        - Бывает, и наши гибнут… На «Курске» почти двести ребят военных моряков, - сказал Вадим чуть более патетически, чем собирался изначально. Он чувствовал себя почему-то причастным героизму и трагической гибели моряков. - Потом икону написали. «Курская-Коренная» Богоматерь.
        Флор молча перекрестился. «Двоеперстие», - опять напомнил себе Вершков. Он внимательно следил за этими деталями, чтобы не выглядеть совсем уж белой вороной.
        - Эта ведь старая икона, да? - продолжал Вершков. - Ну, ее немного по-новому написали. По полям… то есть, сбоку… вроде рамки - там портреты всех погибших. Кстати, несколько человек были татары. Кажется.
        - Казань теперь наша, - сказал Флор. - И ребята из Казани - тоже наши. Ничего удивительного, что они за Россию погибли.
        Флор тоже был патетичен, но как-то по-другому. Спокойнее, что ли. Органичнее. Беседу завершили, вновь осенив себя крестом и возблагодарив Николая Угодника, Божью Матерь и святую Анну за то, что целы остались. Лисель изорвало и клочья, но остальные удалось спасти.
        Треснула фок-мачта, что установил Флор с сожалением. Придется заменять. Плохо, что случилось это посреди плавания. С другой стороны, все могло обернуться куда хуже.
        Англичанина, однако, нигде не было видно.

* * *
        Тем же вечером, когда корабль более-менее пришел в себя после бури и Флор выровнял курс, собрались на палубе принимать важное решение.
        Животко вылез наконец из трюма. Был он бледно-зеленый, исхудавший за несколько часов так, словно его неделю голодом морили. Вокруг не глядел, упорно разглядывая доски у себя под ногами, и трясся. Флор велел ему сидеть и самолично подал мальцу чарку вина.
        - Дело, ребята, вот какое, - заговорил судовладелец, оглядывая свою мокрую, растрепанную команду. - Англичанин наш пропал.
        - Стало быть, спор-то мы выиграли, - заметил дядя Ляпун. - Говорил я, что на Бражникова надежда маленькая. Он ведь, Бражников, какой? Он все лучше всех знает. Я ведь плавал с ним. Англичанин-то, Крофилд, - человек умный, у него компас есть, астролябия, карты начерченные. Я такую карту раз видал - ну, братцы, это полная смерть! То есть, гибель! Все там показано, каждый кубас. А этот Бражников - лисоватый он мужчина, вот что. Англичанин корабль по-своему ведет, по картам, а как встанет Бражников к рулю - все по-своему переиначивает. Он ведь, Бражников, умнее всех. Пропал Крофилд! - заключил дядя Ляпун, безнадежно махнув рукой.
        - Я так не думаю, - возразил Флор. - Вопрос вот в чем, товарищи. Либо мы полным ходом идем к Ревелю, чтобы выиграть наш спор. Либо останавливаемся и ищем Кроуфилда - на тот случай, если он действительно попал в беду.
        - Это не вопрос, Флор Олсуфьич, - сказал один из моряков. - Это, так скажем, готовый ответ. Крофилда ищем, пока не найдем! От «Екатерины» что-нибудь да осталось, если ее на беду разбило. Я так думаю, пока не поймем, что англичанин погиб - будем искать.
        - Смысла нет выигрывать, коли Крофилд ко дну пошел со всем грузом и командой, - добавил дядя Ляпун, хмуро усмехаясь. Всем своим видом старый моряк показывал, что в возможность спасения англичанина он вообще не верит.
        - Ну, спасибо, братцы, - поклонился Флор. - Я знал, что вы так решите. Зажигайте факелы. Где Животко? - грозно вопросил он, хотя прекрасно знал, где жмется сирота.
        - Здеся я, - пробормотал Животко. От вина он немного согрелся, но страх его не оставил.
        - Будешь бояться - брошу тебя за борт, - обещал Флор. - Иди-ка лучше принеси факелы и наделай новых.
        Животко поднялся и заковылял прочь. Флор озабоченно проводил его глазами.
        Тем временем уже готовили шлюпки, чтобы спустить их на воду. Горящие факелы видно издалека, голоса разносятся над тихой водой:
        - Кроуфилд! Бражников! - звали новгородские моряки.
        Лунный свет заливал море. На маленьких волнах рассыпались и вновь собирались воедино серебряные пятна - точь-в-точь гривны крупьем.
        Вадиму даже не верилось, что совсем недавно здесь бушевала убийственная буря. Море было гладким, как паркет в бальном зале. Казалось - еще шаг, и побежишь по воде. Как Фрези Грант. Вадим представил себе дядю Ляпуна, солидно ступающего между бурунов, и усмехнулся.
        - У нас есть такая легенда, - не выдержав, заговорил Вадим. - Про девушку по имени Фрези Грант. Будто как-то раз есть сказал один моряк: «Вы такая легонькая, что, наверное, можете идти по волнам»… И она шагнула за борт и побежала по волнам. И до сих пор бегает. И если корабль терпит крушение, то Фрези Грант приходит и…
        - Вот они, - перебивая Вадима, произнес Флор и протянул руку, показывая куда-то вдаль.
        Сколько Вершков ни щурил глаза, ничего он не видел. А прочие моряки закивали, загалдели. Они тоже разглядели впереди, в самом начале лунной дорожки, маленькую черную точку. Это была «Екатерина» - целая. Во всяком случае, на плаву.
        - Возвращаемся, - распорядился Флор. - Завтра утром попробуем с ними встретиться. Может быть, им требуется наша помощь. Ночью слишком опасно.
        Лодки повернули назад. Животко тихо шептал что-то себе под нос - молился и щедро давал обеты всем святым, каких только мог припомнить.
        Вадим не без удивления услышал имя святого Брендана. «А почему бы и нет, - подумал он. - Кто сказал, что Брендан принадлежит исключительно католической церкви? Только потому, что он жил на западе? Есть какие-то святые, которые на западе жили, и ничего - их русская Церковь вполне признает. Это же все было до раскола Церквей, до Фотия… Давным-давно…»

* * *
        Утро настало ясное, свежее. Не хватало только чириканья птичек за окном, а все остальные признаки хорошей погоды были налицо. За ночь «Екатерина» скрылась за горизонтом. «Святая Анна» взяла курс туда, где вчера был замечен корабль-соперник. Дядя Ляпун, правда, ворчал - ему не хотелось терять время на любезности с англичанином. Остался на плаву - и слава Богу. Теперь нужно выиграть пари. Англичанин сам о себе позаботится. Он ведь умный.
        За трапезой, после молитвы, вдруг вспомнили вчерашними историю - о Фрези Грант. Вершков с удивлением понял, что история ребятам понравилась. Начали наперебой вспоминать другие. Однажды, например, было вот что. Один человек сидел на корабле и ел рыбу. Рыбу он резал ножом, понятое дело, и вот довелось ему по неловкости и глупости уронить свой нож за борт. И что же?
        - Что? - спросил Вадим.
        - А! - с торжеством воскликнул рыжеволосый новгородец, тот самый, что вчера поймал уплывающего Вершкова за ноги и тем самым спас от верной гибели в бурных волнах. - Хочешь знать, что случилось с ножом?
        - Вообще-то я бы хотел знать, что случилось с тем моряком, - осторожно ответил Вадим.
        Рыжий засмеялся.
        - Ладно, скажу и то, и другое. Семья того моряка была в тысяче верст от него, на берегу. Сидели за столом и трапезничали - вот как мы. И вдруг с потолка на них падает нож и втыкается в середку стола!
        Он с силой хлопнул по доскам палубы.
        - И случилось это в тот самый час, когда моряк выронил нож за борт. Ну, что скажете?
        - Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, - изрек Вадим.
        - Вот именно! - обрадовался рыжий новгородец. - И не снилось! И кто мне теперь докажет, что море не обтекает землю снаружи?
        - Как это - снаружи? - не понял Вадим.
        - Ну, навроде воздуха… - Моряк помахал рукой у себя над головой, однако понятнее от этого не стало.
        Некоторое время спорили насчет океана - где и как он течет, а потом заговорили о другом: о разных морских чудовищах.
        - Что там - драконы да змеи, - горячась, рассказывал один из матросов, небольшого росточка, невзрачный человечек, который, однако, обладал большой физической силой и пользовался среди прочих немалым авторитетом. - Кто дракона не видывал? Только пьяный! А вот я вам что скажу - в морях живут люди. Самые настоящие. Как-то раз - я своими глазами видел - моряки в Ладоге выловили из волн девочку. Она была мертвая. Знаете, я думаю, что ее убили, потому что в голове у нее была пробоина, такая огромная, что кулак войдет.
        - Не понял, - перебил рыжий, - при чем тут морские люди? Ну, выловили утопленницу… Это, что ли, доказывает, что она в волнах жила? Она там утопла, вот и все.
        И размашисто перекрестился.
        Маленький матрос, которого звали Аникей, последовал его примеру, однако продолжил свой рассказ, заранее торжествуя:
        - Росту в ней было пять косых сажен… При том, что она еще была дитя - у ней и груди не набухли. А плечики узкие. Кто-то привязал ее к палке и бил по голове, а после, убив, бросил в море.
        Вершкову вдруг до слез стало жаль эту безвестную морскую девочку. Которая, напомнил он себе, почти наверняка вообще никогда не существовала.
        - Вот такие дела, братцы, - заключил Аникей и вытер лицо.
        - Я тоже о таких людях слыхал, - заявил дядя Ляпун. - Вот как оно было. В Новгороде, это еще при том царе было, случилась такая история. Вынесло из Волхова человека, росту - шести косых сажен…
        Вершков отметил, что «морской человек» дяди Ляпуна во всем превзошел «морскую девочку» Аникея.
        Впрочем, так, наверное, и должно быть. Все-таки опыта у дяди Ляпуна куда побольше.
        - И этот человек был вполне жив, - продолжал дядя Ляпун, с торжеством поглядывая на своих слушателей. - Жив-здоров. Рыбу лопал за милую душу. Оченно он уважал, значит, рыбу. А как сома ему принесли - едва рассудка не лишился. Не ел он, видать, сома прежде. Треской питался. От него и пахло как от трески.
        - А ты его нюхал? - не выдержал Аникей.
        - Нюхал, - с величайшим достоинством подтвердил дяди Ляпун. - Всячески его нюхал. И многие тоже нюхали. Вот, значит. Из сырой рыбы он руками влагу выжимал и потом жмых этот жевал - так ему больше нравилось. Говорить он, братцы, совершенно не умел. Приезжал приказной дьяк, велел морского человека допросить, чтобы обсказал все как есть.
        - А про что обсказал? - поинтересовался Флор.
        - Да про что угодно… Про заморские страны, - вывернулся дядя Ляпун. - В общем, говорить морской человек отказался. Его даже пытать хотели, подвесили на дыбу и думали пятки прижечь, а он только глазами мигает и показывает, что еще рыбы ему хочется. Ну, его и отпустили. Отступились.
        - Бред какой-то, - сказал Вадим. - Морское чудище пытают по подозрению в шпионаже… Впрочем, был у нас такой человек по имени Ихтиандр. У него были жабры, как у рыбы, а во всем остальном он был совершенно как обыкновенный человек. Только он был очень красивый и добрый. Он плавал в море и любовался красотами подводного царства… И однажды увидел, как тонет прекрасная девушка по имени Гутиэрре. На беду спас ее. Тут и началось. Ихтиандра поймали и захотели сделать из него искателя жемчуга. Чтобы он, значит, нырял и искал жемчуг в раковинах.
        - Вот так дела, - покачал головой дядя Ляпун. И тут оказалось, что история про морского человека далеко еще не окончена, и Вадим со своим Ихтиандром влез несколько преждевременно. - В общем, свели морского человека в Божью церковь. Показали ему иконы и кресты, все святыни в общем. Но он никакого почтения к святыням не выказал, на колени не стал и святые иконы лобызать не стал… Из этого многие заключили, что у него вовсе нет души. Потому что если в тебе душа есть, она сама узнает Господа и захочет поцеловать изображение… После этого многие стали смотреть на него с отвращением. И морской человек уплыл обратно в Волхов и скрылся из глаз навечно…
        - А что стало с Ихтиандром? - спросил у Вадима Аникей, дождавшись решительного окончания истории, рассказанной дядей Ляпуном.
        Вадим вдруг понял, что совершенно забыл окончание книги фантаста Беляева. А ведь как любил в детстве! И «Ихтиандра», и «Остров погибших кораблей»… И фильмы были такие красивые. Гутиэрре играла Вертинская. А ее сестра играла Ассоль… И еще была Фрези Грант…
        И Вершков вдруг до глубины души ощутил, что такое гриновская «тоска по несбывшемуся». Это пришло к нему посреди моря, после бури, во время которой он едва не погиб среди простых и мужественных людей. «Боже! - подумал Вадим, изо всех сил сдерживая подступающие к глазам слепы. - Вот оно!»
        Впервые в жизни он ощущал себя по-настоящему живым. На все сто процентов.

* * *
        Кроуфилд не погиб и не потерял ни одного человека во время шторма, хотя «Екатерина» пострадала куда больше, чем «Святая Анна».
        И причиной тому стал упрямый Бражников. Точнее, противостояние двух авторитетов на корабле. Кроуфилд намеревался поднять все паруса и бежать от бури. Он не сомневался в мореходных качествах своего замечательного корабля. У «Екатерины» была неплохая возможность опередить шторм и уйти подальше от эпицентра стихийного бедствия. К тому же и ветер был путным.
        Однако Бражников решительно воспротивился такому решению.
        - Где это видано, чтобы поднимать паруса, когда такой ветрило? - возмущался он. - Ничего подобного я не допущу. Я здесь пилот. Меня для чего нанимали, а? Чтобы я смотрел, значит, собственными глазами, как судовладелец и сам гробится, и команду на дно пускает? Нет уж, покуда Тимофей Бражников жив, таковому безобразию не бывать. Вишь, надумал!
        И Бражников решительно распорядился брать рифы и поворачивать «Екатерину» носом к ветру, чтобы разрезать волну и не позволять ей лупить в борт.
        - Я распоряжался идти бейдевинд, - возмущался Кроуфилд. - У нас есть хороший шанс выйти из шторма.
        - Бейдевинд можешь идти сам, коли приспела охота, - стоял на своем Бражников. - А я никуда не пойду и гробить корабль тебе не дам, басурман неумытый.
        Пока велись эти споры, время было безвозвратно упущено, и шторм накрыл «Екатерину», когда половина ее парусов еще белели на мачтах. Сорвало и унесло прочь сразу несколько. Несколько минут их было видно в стремительно надвигающейся тьме - они быстро уменьшались в размерах, становясь как платочки, а затем набухли от влаги и скрылись во взбешенных волнах.
        Бражников и Кроуфилд сразу прекратили ругаться и бок о бок взялись за трудную работу - спасать корабль.
        Один из моряков, не успев спуститься, неожиданно закричал и вместе с обломком мачты упал за борт.
        Кроуфилд подумал: «Хорошо, что не на палубу», и уже начал оглядываться, прикидывая, как ловчее поднять человека.
        В это самое время Бражников уже действовал. Он не колебался ни мгновения.
        Кроуфилд увидел, как его «пилот» сигает в бурные морские волны, и едва успел бросить ему конец. Бражников подхватил его уже в воде и, держа в зубах, быстро поплыл туда, где над барашками вскипающих черных волн беспомощно белела светловолосая голова.
        Английский матрос был без сознания. Он ударился о волны, да еще сверху на него упал обломок. Кровь расплывалась по всей правой стороне его лица. Бражников схватил его за подмышки, обвязал веревкой и замахал рукой, чтобы тянули на борт. Впрочем, он не очень надеялся на то, что с «Екатерины» увидят - кругом уже потемнело, как ночью, и только частые молнии разрывали мрак.
        Кроуфилд, однако, заметил и подал команду. Русского «пилота» вместе со спасенным моряком подняли на борт.
        Парня сразу спустили в трюм. Если корабль получит пробоину, то он погибнет первым. Но кто сказал, что «Екатерина» даст течь? Ей приходилось выбираться из переделок и похуже. А на палубе пострадавшего может смыть волной.
        Бражников первым делом нашел на поясе у капитана фляжку с водкой, самовольно забрал ее и сделал огромный глоток.
        - Я от водки злее становлюсь, - сообщил он зачем-то. - И умнее.
        Кроуфилд не ответил, однако бросил на «пилота» непонятный взгляд. Не то восхищенный, не то злой. Ну, ничего. Лишь бы из шторма выбраться - а там разберёмся, решил Тимофей Бражников. И только вечером смысл этого взгляда разъяснил ему сам Кроуфилд.
        - Я нанимал «пилота» для того, чтобы «пилот» вел мой корабль, - медленно, сохраняя полное внешнее спокойствие цедил англичанин. - Не для того, чтобы он сигал, как вы, русские, говорите, за борт. Вытащить упавшего матроса мог любой другой матрос. А заменить «пилота» любой другой матрос не может. Это понятно?
        - О, - произнес Бражников, имитируя любимую интонацию судовладельца, - это вполне понятно. Только пока мы, басурмане, соображали, парень бы утоп. Он вон как по башке получил! Нахлебался бы водицы - и того, ищи его потом на дне морском. Жалко, крещеная же душа. Хоть и басурман, - добавил Бражников торопливо.
        Кроуфилд щурился, словно хотел скрыть теплый, благодарный взгляд, которым смотрел на своего «пилота». Повреждения на корабле оказались значительными. Прежде всего требовалось починить руль. Англичанин ругался самыми страшными, с его точки зрения, словами, вроде «кровь Господня», когда увидел поломку.
        - Тут должон быть остров, - сообщил Бражников.
        - О, я так не думаю, - с полным самообладанием возражал ему Кроуфилд. - Я думаю, что тут нет никакого острова. Надлежит идти к берегу, а это небезопасно, потому что «Екатерина» плохо слушается руля.
        - Вообще не слушается, руля-то нет, - с грубой, неприятной прямотой заявил Бражников. - Слушай меня, Крофилд. Есть тут поблизости остров.
        - О, я думаю, имеется возможность разрешить этот спор, - невозмутимо отозвался Кроуфилд. - Я принесу мою карту. Она стоила целую кучу денег. На ней отмечены все острова. Мы можем смотреть, находится ли твой остров поблизости или же нет!
        И он скрылся в каюте.
        Тимофей Бражников, пользуясь перерывом, влил в себя остатки капитанской водки. Морячок, вытащенный им из воды, уже пришел в себя и теперь лежал на палубе с перевязанной головой, туповато глядел на своего спасителя, словно плохо фокусировал зрение. Тимофей поболтал почти пустой фляжкой у того перед носом.
        - Хочешь? Настрадался, бедный… Испугался, а?
        - Я отнюдь не испугался, - с трудом ответил английский матрос. - Я получил повреждение.
        - Ну, твое-то быстро заживет, - беспечно сказал Бражников. - А вот на нашей «Катерине», к несчастью, само собой ничего заживать не будет. Я потому и говорю нашему капитану: надо бы нам идти до острова и там уж лататься… А остров - рукой подать. Да только он не верит почему-то.
        - О, у капитана имеется карта, - выговорил морячок и закрыл глаза. Его сильно тошнило.
        Бражников с досады едва не плюнул на палубу, но воздержался и ограничился тем, что с мрачным, суровым видом уставился в морские волны.
        Кроуфилд появился на палубе и поманил Тимофея рукой.
        - Идем, - молвил англичанин. - Ты должен видеть карту.
        Бражников твердым шагом приблизился. Карту капитан держал у себя, запертой в сундук, и, естественно, не стал выносить такую драгоценность наверх, подвергая ее опасности промокнуть. Бражников удостоился созерцания этого дива картографического искусства, созданного в одном из городов Ганзы, уже довольно захиревшей, но все еще существующей.
        Никакого острова поблизости от местоположения «Екатерины» на этой карте обозначено не было. Кроуфилд сунул в зубы трубку, закурил, выпустил несколько идеально круглых, толстых дымных колец и произнес:
        - Здесь отсутствуют острова, Тимофей.
        - А чему ты радуешься, басурман? - закричал Бражников. - Мы ведь без руля и ветрил далеко не уйдем. Это ты понимаешь?
        - О, всегда лучше отдавать себе полный отчет в ситуации, - невозмутимо отозвался англичанин.
        - Я и отдаю себе отчет! - Тимофей вцепился в собственные волосы, несколько раз яростно дернул, как будто его шевелюра была в чем-то виновата, и так, всклокоченный, уставился на своего нанимателя. - Я отлично отдаю себе отчет в том, что мы далеко не уйдем. Не дальше царя морского. И почему ты отказываешься поверить в то, что спасение близко? Басурман! Одно слово - глупый басур…
        В этот момент «Екатерина» сильно вздрогнула всем корпусом, как будто натолкнулась на какую-то преграду. Кроуфилд побледнел. Он выхватил трубку изо рта и заорал:
        - Что происходит?
        Словно отвечая на его вопрос, «Екатерина» заскрежетала.
        - Мы сели на мель! - с торжеством произнес Бражников.
        Англичанин посмотрел на него широко раскрытыми, безумными глазами.
        - Ты с ума сошел, Тимотей! Какая может быть мель посреди моря-океана?
        - А вот такая! Говорил я тебе, глупый басурман, что здесь есть, есть остров! - возликовал Бражников. - Говорил? А ты не верил! Кому ты веришь - бумаге! А человеку живому - не веришь! Как ты вообще можешь плавать, если ты живому человеку не веришь?
        Тимофей едва не плясал. Стэнли Кроуфилд смотрел на него кисло. Корабль остановился, чуть покосившись. «Екатерина» села на мель - сомнений не оставалось. Хотя никакой мели здесь быть не могло.
        Здесь отродясь не бывало никакой мели. Карты, составленные по описаниям бывалых мореходов, не лгут, не ошибаются…
        Но мель была.
        В этот момент за бортом раздались тихие голоса.
        Тимофей расплылся в мечтательной улыбке и схватил англичанина за руку.
        - Крофилд! Ты слушай, слушай… Ты слышишь это?
        Кроуфилд тоже услышал и помертвел. Совсем рядом пела женщина. Скоро к ней присоединилась вторая, затем третья… Голоса звучали тихо, слаженно, и казались чем-то совершенно неземным. Как будто это ангелы сошли с небес и теперь убаюкивают усталых моряков сладким пением.
        - Этого не может быть… - прошептал англичанин.
        На миг ему почудилось, что все они погибли во время шторма, что никакого спора с Бражниковым об островах не было - они попросту не успели осознать собственной смерти, и вот теперь стоят на пороге рая и слушают ангельское пение. Любая душа, даже душа самого закоренелого грешника допускается к созерцанию ада сразу после того, как отделяется от тела. А уж потом, когда над ней совершается малый суд и выносится определение до Страшного Суда, эта самая душа ввергается в ад. И там у нее будет много времени поразмыслить над содеянным во дни земной жизни.
        Жуткое дело. Кроуфилд содрогнулся от ужаса. Неужели это свершилось? Так скоро? Боже, подумал он, если это неправда, я принесу покаяние… В голове мелькнули какие-то лишние локти материи, проданные за неправедные деньги, пьяный дурак, вроде бы убитый Кроуфилдом в драке по молодости лет (кстати, был ли дурак убит или только покалечен - осталось для Кроуфилда невыясненным), несколько женщин… В общем, накопилось грешков. А если ему жить теперь с этой мерзостью до скончания вечности? О, нет! Кроуфилд даже застонал сквозь зубы.
        Но тут пение зазвучало громче, и все дурные мысли как будто смыло высоченным водным валом. Какая вечность? Какие грехи? Какая скорбь? В женских голосах звучало обещание долгой, радостной жизни. В этих звуках как будто тек густой золотистый мед, звенели колокольчики, плескало тихой волной…
        Судовладелец и его «пилот» быстро выбрались на палубу.
        «Екатерина» стояла, чуть накренившись, на мели, возле небольшого скалистого острова, покрытого лесом. Однако на вершине одного из холмов, между деревьями, виднелись высокие золотые купола - там имелись какие-то строения. А за бортом, в прозрачной зеленой воде, одетые солнечным светом, плавали обнаженные женщины. Кроуфилд ошеломленно смотрел на их полные высокие груди, на круглые, белые плечи, на пышные, пшеничного цвета волосы… Женщины пели. Их голоса далеко разлетались над морем.
        Прочие моряки с «Екатерины» стояли у борта и, разинув рты, безмолвно глазели на удивительное зрелище. То одна, то другая красавица приближалась к кораблю и тянула полные белые руки к изумленным матросам, но когда человек наклонялся, чтобы подхватить ее и втащить на борт, со смехом отплывала.
        Песня звучала непрерывно, постоянно меняясь. Она то обещала, то насмехалась, то успокаивала и ублажала.
        - Господи, святые угодники! - пробормотал Тимофей. - Это же сирены!
        - О, сирены - невозможное дело, - отозвался Кроуфилд. - Их ведь не существует в реальности.
        - Да вот же они! - закричал Тимофей. - И остров вот он…
        - Нужно высадиться, - решил Кроуфилд. - Там я видел строения. - Он махнул в сторону холма. - Надеюсь, мы можем получить помощь. Нужно починить руль и восстановить мачту.
        Моряки не имели ничего против высадки на берег. Многие поглядывали на сирен с откровенным вожделением и уж предвкушали веселые дни, проведенные в объятиях прекрасных женщин. Однако Кроуфилд помнил и о пари, которое заключил с русским мореходом, поэтому он торопился. В сопровождении пяти своих моряков он отправился туда, где заметил купола.
        Бражников с прочими был оставлен на «Екатерине».
        - Тимотей, - серьезно сказал ему Кроуфилд перед уходом, - я доверяю тебе мой корабль. Я заметил, что мои люди хотят завести любовь с этими женщинами. Мне представляется, что это немного опасно. Будь внимателен. Распоряжайся строго. «Екатерину» следует сохранить.
        - О чем речь! - горячо заверил англичанина Бражников. - Все сделаю. Сотворю по твоему приказанию, то есть - в точности.
        Кроуфилд ограничился быстрым кивком и начал подниматься вверх по склону холма.

* * *
        - Значит, ребята, так, - бодро начал Бражников, оглядывая оставшуюся с ним команду, - за борт не сигаем и баб на борт не тягаем. Это понятно?
        Моряки скучно поглядели на него, как на досадную помеху, и снова вернулись к прежнему занятию - созерцать плавающих перед ними красавиц.
        Тимофей призадумался. Еще немного - и моряки полностью высягнутся из послушания. И все из-за женского пола! Разумеется, и на самого Тимофея сладкие голоса сирен производили глубокое впечатление, однако у Бражникова доставало здравого смысла не поддаваться.
        Кроме того, у него имелся безотказный способ управлять собой. Тимофей прибег к своим запасам горячительных напитков и выхлебал целую кружку кислого вина.
        После чего незамедлительно отдал приказ чистить корабль и снимать поврежденную мачту. Работы шли медленно, вяло, потому что сирены подплывали к самой «Екатерине», хватались пальцами за фальшборт и даже заглядывали на палубу - поглядеть, что там делается. Моряки ворчали и то и дело бросали на них пламенные взоры, а сирены весело улыбались, обнажая мелкие острые зубки.
        Бражникова наконец осенило. Перекрикивая сладкое пение, он начал рассказывать все, что когда-либо слышал о сиренах. Его мало заботило то обстоятельство, что английские матросы почти не понимали его устрашающих рассказов. Главное - хриплый, нудный голос почти полностью заглушал мелодичные завлекающие песни.
        - Они, кстати, с зубами, - надрывался Тимофей. - Вы видели? Клац-клац! Такая тяпнет - и все, прощайся с головой. Не помню, чем они питаются, то ли рыбой, то ли утонувшими моряками, но нам, ребяты, тут делать совершенней нечего. Так что - вали мачту и будем ждать, пока Крофилд принесет нам матерьялов для починки.
        И хоть не сразу - и не все - но английские моряки втягивались в работу и переставали поддаваться опасному чародейству таинственных морских женщин.

* * *
        - Что-то англичанин наш пропал, - говорил Флор, задумчиво озирая море до самого пустого горизонта.
        - Ты беспокоишься? - удивился Вадим. - Но вчера мы его вроде бы видели. Корабль на плаву, так что можно продолжать соревнование. Что толку сходить с дистанции? Они, наверное, уже далеко ушли.
        - Слишком далеко, - возразил Флор. - Не могли они исчезнуть так просто. Нет, тут что-то не так… Куда их могло занести?
        - А вот сказывают, - вмешался дядя Ляпун, - тут поблизости один остров, там бабы живут голые…
        Вадим засмеялся.
        - Пляж нудистов, что ли? Хорошо бы туда заглянуть! Не то чтобы я голых баб так уж любил, но просто хочется… отдохнуть, что ли… Нудистки-то все веселые.
        Дядя Ляпун глянул на Вадима с предельной строгостью. Животко, который во время шторма натерпелся такого страха, что все последнее время только и знал, что сидел на палубе и жался спиной к мачте, а глядел то на небо, то себе под ноги, вдруг поднялся и подошел поближе. Захотел послушать про голых баб, решил Вадим.
        - Эти самые сирены, значит, - продолжал дядя Ляпун, который всегда все знал лучше других, - они в море живут и поют песни. Сладко так поют, точно мед льют прямо тебе на душу. Слушает моряк, размягчается и умом делается совсем слабенький. А как увидит над волнами кудри русые да плечи белые - все, пропал человек. Прыгает за борт - поминай как звали.
        - Неужели все так плохо? - удивился Вадим. - А вот рассказывают про Садко, гостя новгородского…
        Дядя Ляпун смерил его уничижительным взглядом.
        - Садко! Про него много наврали, а ты больше слушай. Сирены утаскивают человека на дно и забавляются с ним, а потом замечают, что он от этих забав помер - да уж поздно…
        - Так они не злые? - уточнил Вадим.
        - Не нравится мне, что «Екатерины» нет, - снова произнес Флор, как будто и не слышал всего предыдущего разговора. - Что-то случилось с Кроуфилдом.
        - Пойдем его разыскивать? - спросил Вадим, тоже сразу отстав от беседы о сиренах. В существование этих морских див он верил не больше, чем в Ихтиандра или Фрези Грант.
        Зато Животко уцепился за дядю Ляпуна и сильно дернул того за рукав.
        - Дяденька, расскажи еще, - попросил он шепотом.
        - На что оно тебе? - строго осведомился дядя Ляпун.
        Животко неопределенно дернул плечом.
        - От скуки…
        - Страшно тебе, - определил дядя Ляпун. - Это ничего. Первый страх пройдет, дальше куда легче будет. Ты, главное дело, знай, что корабль прочный, на море не развалится. А если развалится - так ты сам на волне удержишься. А не удержишься - прежде смерти не помрешь, Господь над всеми и всех бдит.
        - Ты про сирен лучше расскажи… - опять попросил Животко.
        - Тут остров был поблизости, - сказал дядя Ляпун. - На картах его нет, потому что он то и дело уходит под воду. Одни моряки его встретят, расскажут прочим - а те придут проверить, ан остров и скрылся… Вот там они и живут. Но они только охраняют его. И еще от них сладость, от сирен. Потому что остров этот - чудесный, и воздух там - как в саду, когда деревья зацветают. Это от пения.
        - Если сирены живут в море, значит, они питаются преимущественно рыбой или падалью, - сказал Вадим. - Ну, еще водорослями. От такой пищи от них должно пахнуть в самом лучшем случае как от кошки… А есть еще такой зверь - ламантин, толстый и добродушный, но невероятно вонючий. Тоже в море живет…
        Дядя Ляпун не обратил на реплику Вадима ни малейшего внимания. Он царственно продолжал:
        - Стало быть, они своим пением сладость нагоняют, а посреди острова стоит город. В том городе люди живут как в раю. Одеты они, как им вздумается, один другого причудливее, и никто слова дурного не скажет - всем все нравится. У них вообще осуждения нет или там разговоров, кто и что делает.
        - А делают они тоже, кто что захочет? - уточнил Вадим.
        - Их жизнь - в прогулках, питии вина и слушании музыки. Еще они вкушают фрукты, молоко, разные сладости… - продолжал дядя Ляпун.
        - Ох, дяденька! - вскричал Животко. - Я хочу на этот остров! Я ничего дурного никогда делать не буду, буду только ходить, сладости вкушать и молчать! Лишь бы увидеть мне его одним глазком, а там я уж доплыву!
        - Так ты ведь плавать не умеешь! - засмеялся дядя Ляпун.
        - Меня сирены донесут, я попрошу! - настаивал Животко. - Дяденька, пожалуйста!
        - Да как я тебя туда довезу? - удивился дядя Ляпун. - Мы ведь в Ревель идем, а не разыскивать волшебные острова.
        - Может, повстречаем, - заметил Флор.
        Все замолчали и разом повернулись к нему.
        - Как это? - не понял Вадим.
        - Если этот остров то появляется, то исчезает, то мы можем повстречать его по дороге, - пояснил Флор. - Куда-то ведь делась «Екатерина»…

* * *
        Одно не стал уточнять в подробностях всезнающий дядя Ляпун: остров с золотыми куполами действительно время от времени скрывался в морских глубинах. Вместе со всеми своими жителями. И происходило это вот почему.
        В незапамятные времена населяли край севера потомки людей и ангелов, оттого и день здесь длился по полгода, а ночь - другие полгода. Обычные люди пришли сюда горазд позднее и построили свои города к югу от ангельских вотчин.
        А земли потомков от союза ангелов и дочерей Каина мельчали вместе с их обитателями и в конце концов превратились в небольшие острова, со всех сторон омываемые бурными северными водами моря. Постепенно и острова эти стали уходить на дно, и толщи вод сомкнулись над разрушенными городами и спящими вечным сном жителями.
        Остался только один остров. Его обитатели принесли полное покаяние и поклялись жить в мире, тишине и созерцании, подражая бытию райских обителей. Привлеченные красотой острова, приплыли туда и сирены, оставшиеся в северных морях. Своим пением они развлекали окружающих и действительно, как и утверждал дядя Ляпун, наполняли окрестный воздух чудесной сладостью.
        Но грешная, проклятая человеческая природа все-таки брала свое. И за десятки лет накапливалось на острове грехов, неприязни и даже преступлений, как ни следили за собой его жители. И тогда на время остров погружался на морское дно, чтобы истребить всю грязь, всю дурноту, что там завелась за годы. Естественно, что жители острова при этом погибали до последнего человека. И тогда сирены принимались оплакивать утонувший остров. Их голоса звучали пронзительно и жалобно, и корабли один за другим шли ко дну, словно жертва таинственным языческим богам-бесам, приносимая сиренами.
        Наконец наступал срок острову подняться, и сирены кружили вокруг, радуясь и воспевая воскрешение любимой земли. Они находили моряков, потерпевших крушение, и привозили их на берег, и скоро уже по острову вновь ходили люди, и цвели там деревья, и благоухание распространялось вокруг.
        Это была странная жизнь - райское бытие в ожидании неминуемой смерти.

* * *
        Ничего этого не знал Кроуфилд, когда бодро поднимался по скале в сопровождении пятерых своих матросов. Он обдумывал, как начнет разговор с неизвестными ему людьми и как попросит их помощи. Обычно островитяне - народ хоть и недоверчивый, но вполне отзывчивый к бедам своего брата моряка.
        Город открылся перед путниками неожиданно. Высокие стройные здания, покрытые золотыми куполами, ослепительно сверкали в лучах полуденного солнца. Казалось, облака никогда не закрывают здесь яркого света. Выбеленные, как кости павшей лошади в пустыне, эти стены излучали собственный свет, так что у зрителя начинали болеть глаза. Кругом росли деревья - отдохновение для потрясенного зрения. Их густые зеленые кроны чуть колыхались на ветру. Многие стояли покрытые цветами, хотя пора цветения давно уже миновала.
        И какие это были цветы! Розовые и белые, голубоватые и желтые, пышные, каких никогда прежде не видывал англичанин. И названия их никому из вновь прибывших также были неизвестны. Другие же деревья ломились от плодов. Здесь виднелись яблоки и груши, вишни, персики и какие-то совершенно новые для моряков, но на вид - сочные и сладкие.
        Кроуфилд не сразу заметил местных жителей. Те тихо прогуливались под деревьями или выглядывали из окон домов. Большинство носило просторную одежду белого цвета, но встречались и разноцветные платья, и холстинковые штаны и рубахи. Почти все местные оказались мужчинами. Женщины либо скрывались в домах, либо вообще отсутствовали.
        Кроуфилд решил, что настала пора действовать. Приблизившись к первому же встречному - им оказался немолодой человек с тщательно расчесанной белой бородой, облаченный в хламиду наподобие греческой, с узким золотым поясом, Кроуфилд вежливо поклонился и молвил:
        - Наш корабль потерпел крушение недалеко от берегов вашего острова. Прошу простить за вторжение - меньше всего мы хотели потревожить ваш покой.
        И остановился, ожидая - какой будет реакция старца.
        Тот несколько мгновений разглядывал лицо английского моряка. Затем осведомился на чистом английском:
        - Вы - из Уэльса?
        - О! - обрадовался Кроуфилд. - Вы угадали.
        - Я тоже из Уэльса, - произнес старик и вздохнул печально. - Только это было очень давно…
        - Простите, если невольно смутили ваше спокойствие… - Кроуфилд еще раз поклонился. - Мы нуждаемся в помощи и вынуждены были…
        - Да, да, это понятно, - старик отмахнулся, словно речь шла о чем-то неважном.
        Кроуфилд недоуменно поглядел на него.
        - Что-то не так? Вы не можете оказать нам помощь? У вас запрещено валить лес? Или, может быть, существует обычай уничтожать всех чужаков и вам неловко сообщить об этом земляку?
        Старец вздохнул.
        - Нет, нет… Впрочем… - Старец вздохнул. - Том Бушби - вот как меня звали.
        - Очень приятно. Стэнли Кроуфилд, - отозвался английский судовладелец. - Мой корабль называется «Екатерина». Это имя ему дали в честь супруги английского государи. К несчастью, она так и не принесла ему наследника мужского пола…
        - Боже… - вздохнул старик.
        - Вас огорчают неурядицы английского короля? - удивился Стэнли Кроуфилд.
        - Меня огорчает, что я так давно не был на родине, - отозвался Том Бушби. - Отсюда нет дороги, поверьте. Здесь не строят кораблей. Хотя почти все население - бывшие моряки. Они счастливы…
        - А вы? - осторожно осведомился Кроуфилд.
        - Я тоже был счастлив - долгое-долгое время… - Том Бушби провел рукой по лицу, словно отгоняя какое-то видение. - Когда человек теряет любовь, теряет близкого, он находит утешение в родной земле, в знакомых с детства видах, в самих очертаниях крыш, в звоне церкви рано утром в воскресный день… Я ничего не забыл! Но что делать человеку, если он остается один в чужой земле? Если рядом нет ни близких, ни родных, одни только цветущие деревья и сладкие плоды?
        - Неужели вы один здесь такой? - удивился Кроуфилд.
        - Нет, но мы все чужие друг другу… Не верьте здешней сладости, она обманчива! - горячо заключил Том Бушби.
        - Наша цель - попросить у здешних властителей дозволения сделать новую мачту и починить руль, - объяснил Кроуфилд. - Мы уйдем сразу, как только позволят обстоятельства. Не могли бы вы, сэр, посодействовать нашему скорейшему…
        Том Бушби жадно посмотрел на Кроуфилда, но затем взгляд старика угас.
        - Здесь нет властителя, - молвил он.
        - Как это?
        Старый Том схватил судовладельца за руку.
        - Это земля, где всяк свободен на собственный лад… Нами никто не управляет. Мы живем изо дня в день, не зная забот. Каждый старается не причинять другому вреда, а заодно и не вредить окружающей природе. Травинку помять - и ту боятся.
        - Но почему? - удивился Кроуфилд. - Что держит вас в таком страхе?
        - Смерть, - просто объяснил старик. - Никто не знает, чье преступление превысит чашу терпения.
        - Какого терпения?
        - Как только грехов накопится свыше определенного количества - какого, никто не знает, - остров начнет погружаться в воду, - сказал Том Бушби.
        Воцарилось долгое молчание.
        - Выходит, Бражников был прав, - прошептал наконец англичанин.
        - Кто это - Бражников? - удивился Том Бушби.
        - Русский «пилот». Большой пьяница и врун, но на сей раз, похоже, он случайно сказал правду.
        - Если он так плох, почему он плавает с тобой «пилотом»? - осведомился старик, поджимая губы.
        - Потому что он на самом деле очень хорош, только вот характер у него скверный…
        Старик позеленел от ужаса.
        - Если твой Бражников даст волю своему нраву, нам конец, - проговорил он, с трудом шевеля немеющими губами.
        - Так ведь он не имеет к вашему острову никакого отношения, - постарался успокоить его Кроуфилд.
        - Это ты так думаешь, - возразил старый Том. - На самом деле любой, кто ступил на нашу землю, принадлежит ей телом и душой, и его поступки начинают обременять нас всех.
        - Ну, так нужно топить все проплывающие мимо корабли, - посоветовал Кроуфилд, усмехаясь.
        - И тем самым умножать греховную тяжесть? - вопросом на вопрос ответил старик.
        - Что же делать?
        - Как можно скорее объяснять пришельцам, где они находятся, - сказал Том Бушби. - Это единственный выход из положения.
        - Так можно нам будет срубить несколько деревьев? - спросил опять Кроуфилд. Он был человеком весьма реалистичным и мало интересовался диковинами, если они не имели практического применения. - Уверяю тебя, добрый Том Бушби, что пребывание на вашей земле Бражникова причинит ей куда больше ущерба, нежели два срубленных дерева. В ваших интересах поскорее от нас избавиться.
        - Возможно, вы тоже останетесь здесь навсегда, - сказал Том Бушби.
        - Это вряд ли, - засмеялся Кроуфилд.
        Старик вдруг заплакал. Слезы текли по его морщинистым щекам, исчезая в бороде. Вид этой благообразной старости, тихо, молча скорбящей по минувшей жизни, поразил Кроуфилда настолько, что английский судовладелец замолчал и взял Бушби за руку.
        - Если ты не против, добрый Том, я могу предложить тебе мое гостеприимство, - проговорил он.
        - Вы плывете в Уэльс? - спросил Том.
        - В Ревель, - ответил англичанин. - Но потом, если ты хочешь, я могу доставить тебя в Уэльс.
        - Это было бы огромным благодеянием… - пробормотал старик, не утирая слез. - Однако нам надлежит уйти как можно тише. В противном случае нас попытаются задержать.
        - Но разве лишая нас свободы, здешние жители не совершают лишнего греха? - удивился Кроуфилд.
        - Покинуть остров - тоже большой грех, - сказал Бушби. - Считается, что такой поступок говорит о пренебрежении к благам, коими Господь одаряет человека.
        - Глупости! - решительно заявил Кроуфилд. - Господь одаряет человека целым морем разных благ. Отказываясь от одних, мы с неизменной благодарностью обращаемся к другим. Вот тебе пример, если хочешь. Отказываясь от радостей брака, человек обращается к благодати священства. Отказываясь от мяса, человек обращается к фруктам или молоку. Отказываясь от вина, человек обращается к чудесной прозрачной воде.
        Том улыбнулся.
        - А отказываясь от воды, он обращается к доброму английскому пиву! Господи, как долго я не брал в рот чудесного английского пива!
        - Решено! - воскликнул Кроуфилд. - Идем с нами.
        Но далеко уйти им не позволили. Почти сразу из-за деревьев выступило несколько человек в длинных зеленых одеждах. Кроуфилд подумал, что это, вероятно, стражники. Хотя на острове сирен никаких стражников водиться не должно. В всяком случае, эти люди заступили чужакам дорогу и строго спросили, кто они такие и куда направляются.
        Английский судовладелец не видел смысла скрывать свое имя и истинную цель.
        - Мы хотим как можно скорее покинуть вас, - объяснил он. - Это был бы воистину богоугодный поступок с вашей стороны, если бы вы позволили нам завершить ремонт нашего корабля и отплыть туда, куда мы держали путь изначально.
        - Мы умоляем вас не делать этого, - ответили люди в зеленом.
        Кроуфилд сказал:
        - В таком случае я набью вам морды, джентльмены. У меня нет другого выбора. Со мной мои матросы, и клянусь честным древом креста, они тоже неплохие драчуны! Вам придется расквасить нам носы, иначе я превращу вас в мочало!
        Стражники побледнели, как полотно. Один из них упал на колени. На англичанина это не произвело ни малейшего впечатления.
        - До встречи, господа! - молвил он и повернулся спиной, чтобы удалиться.
        И тут из леса выломился Бражников с остальными матросами.
        Появление целого отряда произвело на жителей острова сирен поразительное впечатление. Они начали собираться группами и выглядывали из-за деревьев, прикидывая, не начинается ли что-либо опасное.
        - Ребята! - завопил Тимофей Бражников. - Никак тут наших бьют? Крофилд! Тебя местные басурманы обижают?
        Он поднял огромный кулак и потряс им над головой.
        - Нет, не надо! - поспешно сказал Кроуфилд. - Кто-нибудь охраняет корабль? Как бы сирены его не утащили.
        - Не, не утащат. Они на берег выйти-то не могут, а мы «Катерину» втащили на песок, - объяснил Бражников бойко.
        - Откуда ты знаешь, Тимотей, что сирены не могут выйти на берег?
        - О, это все дети в Новгороде знают, - насмешливо отозвался Тимофей Бражников. - О, я сильно удивлен, что дети из Лондона этого не знают.
        - А вот Том Бушби - он из Уэльса, - представил старика Кроуфилд.
        Бражников отвесил старцу поклон.
        - Добро пожаловать! Я так понимаю, вы решили оставить эти райские края и отправиться с нами в Ревель? Очень правильное решение! Мы не столпники, чтобы торчать посередь моря на скале и созерцать море, как будто оттуда что-нибудь кроме рыбы может появиться.
        Бражников, шумный и энергичный, сразу изменил обстановку. Всякая нерешительность испарилась.
        - Мы с ребятами пару сосен завалили, - объявил Тимофей. - Идем. Обойдемся без этих, своими силами. Только бы сирены не погадили! Больно уж сладко, сволочи, напевают! Один матросик дважды в море бежать порывался, я его к дереву привязал.
        Кроуфилд весело помахал рукой местным жителям и вместе с Томом Бушби и остальными двинулся вниз по скале.
        На берегу действительно уже лежали заготовленные сосны. У дерева находился связанный матрос. Его лицо побагровело от непрерывных отчаянных попыток освободиться, кисти рук посинели, ноги распухли. Из прокушенной губы текла кровь. А сирены пели, пели непрерывно, поглядывая на окровавленное лицо парня со сладострастием.
        - Видал? - сказал Бражников и плюнул в сторону сирен.
        - Скажи, Тимотей, почему ты не испытываешь к ним влечения? - поинтересовался Кроуфилд.
        - Почему? - Бражников задумался. - А чего к ним испытывать? Они рыбой пахнут. Вообще - не бабы, а видимость одна… Моряку отвлекаться на баб - последнее дело. Тем более - в море. Нам надо Флора обставить, вот что важно. Больно уж зазнался «медвежонок»!
        - Это ты прав, - сказал Кроуфилд. - Только надо развязать. Ему плохо.
        - Ему будет еще хуже, когда его начнут зубами рвать, - возразил Бражников. - Нет уж, пусть в таком виде побудет, пока мы не поднимем якорь. А там уж…
        Бушби сказал тихо:
        - Вот еще одно зло. Вы причиняете ему боль.
        - Ага! - резко повернулся в сторону старика Бражников. - Я ему боль причинять перестану, а он того… в море прыгнет - поминай как звали! Это разве не зло? Еще какое!
        - А сиренам - добро, - сказал Кроуфилд. - Пока мы живем на земле, абсолютное добро невозможно. Обязательно примешается какая-нибудь неприятность, не для одного, так для другого.
        Остров под ногами людей качнулся.
        Бушби закричал:
        - Быстрее! Сумеете закончить ремонт за один день?
        - Не знаю… А что это? Землетрясение?
        - Нет… Я думаю, началось то, чего ждали последние пять лет.
        - Остров уходит под воду? - недоверчиво осведомился Бражников.
        - Да! Да! - глаза старика лихорадочно блестели. - Нужно торопиться. Сумеете?
        - Сколько у нас времени? - деловито спросил Кроуфилд.
        - Дня два… Но нам будут мешать, - добавил Том Бушби. - Здешние обитатели сочтут, что в происходящем виноваты именно вы. Кстати, не без оснований. Они увидят, что остров все равно гибнет, и больше не станут сдерживать злых порывов. Раз уж вы послужили причиной их гибели, они захотят, чтобы вы разделили их участь.
        - Неужели они не попытаются спастись вместе с нами? - не выдержал Кроуфилд. - Что же случается с людьми, когда они оказываются на острове сирен?
        Том Бушби грустно посмотрел в сторону связанного моряка.
        - Обычно - вот это, - он кивнул на несчастного парня. - Другие строят плоты и лодки и отплывают. Никто не знает, какая участь ожидает их в открытом море. До сих пор ни один из таких беглецов не вернулся обратно, чтобы рассказать… Я немного боюсь, - добавил Том. - Я столько лет прожил здесь - что творится там, в открытом мире? Впрочем… - Он опустил голову. - Я ведь возвращаюсь в Уэльс только для того, чтобы умереть.
        Глядя на Тома Бушби, здорового и крепкого старика, хорошо отдохнувшего на острове сирен за последние двадцать лет, Кроуфилд подумал, что умрет он, пожалуй, еще лет через десять.
        Если только они тут все не пойдут ко дну вместе с гибнущим островом.

* * *
        «Святая Анна» бороздила море уже несколько часов в поисках «Екатерины», но ничего по-прежнему не видела. Затем до слуха Флора донеслось еле слышное женское пение. «Этого не может быть!» - подумал мореход. Он, конечно, верил в сирен и во все, о чем рассказывали бывалые морские люди… Но все же одно дело слышать россказни и совсем другое - видеть таинственные дива собственными глазами.
        Животко громко застонал от ужаса и зажал уши ладонями.
        - Ты что? - строго вопросил его Флор.
        - Так ведь это… они поют, - пробормотал Животко.
        - Сирены? - на всякий случай переспросил Флор.
        - Ох… Погибель моя пришла! - со слезами выкрикнул Животко. - Знал ведь, знал, что не стоит мне в море идти! Я ведь на земле-то плохо держался, зачем только на воду меня понесло!
        - Перестань! - строго сказал ему Флор. - Что за глупости!
        - Сирены поют… - с прежней тоской проговорил Животко. - Гибель моя идет…
        - Заладил - «моя, моя»… О других бы позаботился, - назидательно вставил Вадим, за что удостоился злого взгляда мальчишки.
        «Святую Анну» подгонял свежий ветер. Погода стояла ясная, на душе было весело, а тут еще это таинственное, волшебное пение. То ли есть оно, то ли его и вовсе нет - так, чудится. Мечтание одно…
        Но нет - вот за бортом мелькнули белые руки, затем показалось прекрасное лицо с раскрытым ртом… Вадим с ужасом увидел острые мелкие зубы и извивающийся длинный язык фиолетового цвета. Затем рот захлопнулся, появилась лукавая улыбка - как не было хищного оскала. В голубых глазах сирены - ласковые огоньки. Так и манит: иди ко мне, милый, приходи в мои объятия, золотой, яхонтовый… У, цыганское отродье!
        Вадим погрозил сирене кулаком. Она тихо рассмеялась и с негромким плеском скрылась в воде.
        - А ведь остров-то, похоже, существует на самом деле, - задумчиво молвил Флор. - Не там ли «Екатерина» застряла?
        И распорядился добавить еще один лисель.
        Но никакого острова русские мореходы не увидели. Впереди вода вела себя так, точно взбесились какие-то таинственные подводные духи: огромная прозрачная толща вращалась, как будто ее замешивало невидимым смерчем. Воздух над водоворотом стоял спокойный, никакого ветра там не наблюдалось. Просто воронка, уходящая острием куда-то в невероятную глубину.
        А на поверхности воронки плавали обломки золотых черепиц, вырванные с корнем деревья, смятые плоды, охапки веток, покрытых цветами… Несколько раз показывались люди - одни были уже мертвы, другие - еще живы.
        - Лодки на воду! - крикнул Флор. - Попробуем спасти кого-нибудь!
        Не задавая лишних вопросов, новгородцы спустили на воду две шлюпки и, изо всех сил налегая на весла, ринулись к месту бедствия. К самой воронке они, понятное дело, приближаться не рисковали, чтобы и их не затянуло в бездну, но на веревках бросили палки, чтобы утопающие могли ухватиться.
        Сирены бесновались повсюду. То и дело из волн выпрастывались их белые руки, выскакивали бледные лица с горящими глазами. Ласковое пение сменялось угрожающими воплями и скорбными криками. От этого водопада эмоций кружилась голова. Вадим, находившийся на одной из лодок, чувствовал: еще немного - и он утратит рассудок. Невозможным казалось находиться рядом с такой невероятной болью, которой звучала в пронзительных голосах сирен.
        Люди погибали молча. У них едва хватало сил бить руками по воде. Двое или трое успели ухватиться за палки, и новгородцы тянули их к лодкам.
        Но никого из англичан среди спасенных не было.
        Раздумывать здесь было некогда. Весла гнулись, водоворот разрастался, грозя утащить с собой и лодки. Новгородцы поспешили прочь.
        Двое вытащенных из воды оказались голландцами, и звали их одинаково - Ганс. Оба прожили на острове сирен больше пяти лет. К сожалению, их языка на «Святой Анне» не понимали, и потому разобрать удалось очень немногое. Поначалу спасенные просто плакали и отказывались даже смотреть на других людей. Оба были одеты очень причудливо, в какие-то сплетенные из травы и листьев облачения, «навроде поповских», как по каким-то ему одному известным признакам определил дядя Ляпун. Им отдали запасные рубахи и штаны, чтобы «не страмились».
        От пищи оба отказались и заснули прямо на палубе. Предусмотрительный Флор привязал их к мачте, чтобы во сне голландцев не смыло за борт - а также чтобы они крепко подумали, прежде чем бросаться в воду. Странными они казались новгородцам. От «Гансов» чего угодно можно ожидать. К тому же и сирены от корабля отстали еще очень нескоро.
        «Екатерину» «Святая Анна», ко всеобщей радости, повстречала только на рассвете второго дня после шторма. Корабль выглядел вполне целым, только парусов у него не хватало. Тем не менее, и с теми, что сохранились, англичанин бежал по волнам весьма резво.
        Подойдя ближе, Флор перегнулся через борт и закричал:
        - Эй, Стэнли! Крофилд! Ты здесь?
        - О, я вполне здесь, - отозвался ему англичанин. Рядом с ним стоял старик, которого Флор прежде никогда не видел.
        - Мы проходили рядом с водоворотом, - сообщил Флор. - Как будто затонуло сразу несколько кораблей. Много людей погибло. Странно, что там какие-то деревья плавали… Ты его видел?
        - Вполне. Это остров, который ушел под воду, - сказал Кроуфилд. - Мы только что с него. А вот с нами человек из Уэльса, он провел там много лет.
        Том Бушби, услышав «Уэльс» и поняв, что речь идет о нем, степенно склонил голову, приветствуя капитана русского корабля.
        - А с нами двое голландцев, - поведал Флор. - Вытащили из самой воронки. Больше никого спасти не удалось.
        - О, это удача, - кивнул Кроуфилд. - Там случилось огромное, огромное бедствие. Мы едва унесли ноги. Так это называется по-русски?
        - Скорее, унесли киль, - засмеялся Флор. У него камень упал с плеч, когда он увидел, что «Екатерина» и ее команда целы и невредимы.

* * *
        Том Бушби оказался совершенно прав. Поняв, что остров уходит под воду, местные жители словно взбесились. Все недобрые чувства, которые они были вынуждены сдерживать годами, выплеснулись наружу. По всему острову кипели драки, десятки человек погибли в смертоубийствах. Некоторые пытались помешать морякам с «Екатерины», но бравые английские матросы дали изнеженным обитателям «земного рая» достойный отпор.
        Земля ходила под ногами ходуном. Бушби довольно спокойно наблюдал происходящее. Он рассудил, что его собственная смерть в любом случае не за горами, и решил не особенно волноваться. Годы беззаботной жизни на острове сирен изнежили его, приучили к безбедному существованию. Хоть и тосковал он по родине, но в глубине души сильно сомневался, что сможет там жить.
        Кроуфилд развязал моряка, попавшего под власть сирен, и сильно избил его. То ли от привычного почтения к капитану, то ли очумев от побоев, но он скоро пришел в себя и взялся за дело наравне с остальными. Кроуфилд покуривал трубку и распоряжался. Бражников, непрерывно ругаясь (хорошо, что англичане не понимали практически ничего из того, что он изрыгал!) и лихорадочно поглощая то один напиток, то другой, находился в самой гуще восстановительных работ.
        Возможно, именно благодаря его неукротимой энергии, «Екатерина» сумела отчалить от бешено раскачивающихся берегов острова сирен за час до того, как этот клочок суши начал погружение в океанские глубины.
        - Вот и все тебе, - вымолвил Бражников, глядя, как прыгающий среди волн холм с золотыми куполами постепенно становится все меньше и меньше. - И никаких сирен… Господи, скорей бы Ревель! Там, говорят, самые красивые девки по всей Эстляндии - никакие сирены им не чета!
        Глава седьмая
        Убей-трава
        
        От старухи Пожеги Наташа каждый раз возвращалась сама не своя. Сольмира продолжала жить в доме близнецов - не до пришлой странницы было в те дни Недельке, да и Лавру с Харузиным. Уже седмицу с лишним находился боярин Андрей Палицкий между жизнью и смертью. Все хуже ему становилось. Верный Авдейка все глаза за эти дни выплакал и, похудевший, мрачнее тучи, скитался по углам. Вздыхал.
        Наташа появлялась в доме и таила от домочадцев блестящие глаза. Она теперь знала тайну. И не одну - потому что великая тайна жизни и смерти состояла из множества отдельных секретов. Можно управлять самой смертью, отсрочив ее приход или ускорив его. А есть еще промежуточные состояния.
        Умелая травница в силах, к примеру, сделать так, чтобы человек и не жил, и не умирал - и держать его в этом положении достаточно долго, чтобы он успел осознать: существуют на свете силы, не подвластные обычному человеку.
        Наташа знала теперь заветную дорогу к Пожеге. Ей казалось, что ноги сами несут ее к крыльцу затерянной в лесу хибары. Иногда на половине пути ее встречал пакостный мальчишка-калека и скакал рядом до самого дома, то и дело норовя задеть плечом. И всякий раз, когда ему это удавалось, он заливался тихим, идиотским смехом.
        Гвэрлум понимала, что находится в полной власти зла, древнего, умного, зрячего зла, такого, каким представляли то себе язычники - такого, какого теперешние христиане и представить себе не могут!
        И это обстоятельство невероятно льстило самолюбию девушки. Немногие на ее месте отважились бы на такое! Но недаром много лет она считала себя черным эльфом. «Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», - твердила она про себя слова Мефистофеля из «Фауста» - они же эпиграф к «Мастеру и Маргарите», одной из самых любимых книг, прочитанных на излете детства.
        Пожега встречала ее на пороге. Никогда не пускала в дом. Все обучение проходило в лесу, на полянке. Пожега напевала, заставляя Наташу вторить себе, затем ходила особым шагом, босая по траве, высоко поднимая ступни, - Гвэрлум следовала на ней шаг в шаг, внимательно подражая каждому жесту. И ей казалось, что она сливается с природой, с ночной темнотой, с влажной первозданной мглой, из которой, точно из материнского лона, вышли все живые существа, и добрые, и злые.
        «Стать частью первопричины, - думала Гвэрлум. - В этом тайна». И ей было все равно, что именно ее заставят делать ради такой великой цели.
        А Пожега говорила-напевала, и каждое слово точно вползало Наташе в ухо и свивало себе гнездо в ее памяти:
        - Есть трава Парамон, растет волосата, что черные волосы, растет подле болота кустиками, а наверху - что шапочки желты. Полезна от черной болезни и духа нечистого, а пить ее давай с молоком…
        И представляла себе Наташа черную, волосатую траву Парамон, как срывает она ее на болоте, непременно ночью, при свете луны…
        Голос Пожеги все лился, ровно вода с мельничного колеса:
        - А есть трава Адамова Глава, растет возле сильных раменских болот кустиками, цвет багров, кругленький, кувшиницей… Кто хочет дьявола видеть или еретика - возьми ее корень и положи на престол в Божьей Церкви на сорок дней, а после при себе носи. Увидишь и водяных демонов, и воздушных, и будут они служить тебе и заживлять твои раны.
        А есть еще трава Плакун, высока в стрелу и цвет у нее багров…
        И плакала трава Плакун в мыслях Наташиных, и делалось ей невыразимо грустно…
        А Пожега все говорила и говорила, и Гвэрлум начинало казаться, что этот вкрадчивый голос причиняет ее сознанию страшную боль, что он режет ее мысли, как нож масло, заполняет собой весь мир. Гвэрлум корчилась, но закрыть руками уши не смела. И слушала, слушала…
        - Перенос-трава собой мала и темна, цвет ворон. Положи семя ее в рот и войди в воду - вода перед тобой расступится. А корень у нее обличьем как человек. Есть трава Попугай, растет по низким землям. Носи при себе, где хочешь просить денег или хлеба, и клади под левую грудь - все тебе отдадут, и денег, и хлеба. А если скоморохи играют, кинь им под ноги Попугай-траву - непременно передерутся…
        На мгновение умолкла Пожега. Слышно стало, как в лесу воют волки.
        - Есть трава Сава. Страшная! - Пожега тихо засмеялась, и Гвэрлум поняла, что такое страх. Все кости у нее в теле от этого смеха размягчились. - Когда человек найдет на эту траву в поле, то умом смятется. Ростом не велика, на ней пестринки, а в корнях - черви. Если кто украдет у тебя - положи траву Саву на след вора, и все украденное вернут тебе. А если кто поставухи ставит - положи траву эту возле дороги, и не будет пути охотнику.
        На обратном пути, случалось, Хотеславец подкрадывался к Наташе и набрасывался со спины. Гвэрлум всякий раз содрогалась от ужаса и брезгливости, ощущая на своих плечах сильные цепкие пальцы подростка, но подчинялась ему без возражений. И он, смеясь и торопясь, делал свое дело, а после сразу засыпал.
        Как-то раз Гвэрлум подумала о том, что неплохо бы перерезать ему горло, пока он спит, но сразу же отказалась от этой мысли. Пожега сразу распознает убийцу. И тогда с обучением можно распрощаться. Кроме того, старуха отомстит - и еще неизвестно, какой окажется эта месть. Нет уж. Лучше играть по правилам, которые не ею, Гвэрлум, установлены.
        Сольмира ни о чем ее не спрашивала. Молча принимала в доме, иногда подносила воды для умывания, а иногда вообще делала вид, будто ничего не происходит. Наташу это устраивало. Наконец, на восьмой день, Наташа бросилась старухе в ноги.
        - Спаси, Пожега! Не сегодня завтра сгорит боярин.
        Пожега поглядела на Наташу хмуро и что-то произнесли - Гвэрлум даже не разобрала, что именно, но интонация старухиного голоса показалась ей обнадеживающей.
        Гвэрлум заставили раздеться. Она подчинилась безоговорочно. Белеющее Наташино тело сразу привлекло к себе множество комаров, однако она боялась пошевелиться. Стояла, как было велено, широко разведя руки в стороны, и ждала… неведомо чего.
        Внезапно Гвэрлум содрогнулась и покрылась холодным потом. Ей показалось, что ожили древесные стволы. Однако это были не деревья, а люди, которые до поры таились за стволами. Теперь они выступили вперед, такие же обнаженные, как Гвэрлум. Она украдкой принялась рассматривать их.
        Здесь было трое мужчин и шесть женщин. Все - немолодые и некрасивые, с чахлыми, обвисшими телами. Волосы у них подмышками - у кого не вылезли - свисали жирными сосульками. Старухи распустили косы и украсили себя венками. Они окружили Гвэрлум и принялись петь - как пела Сольмира в первый день, когда они с Наташей появились на этой поляне. Глухое, утробное пение отзывалось в Наташином теле, заставляло ее содрогаться от ужаса и вместе с тем - плотского желания. Никогда ей так сильно не хотелось отдаться мужчине, как в эти минуты.
        И наконец это случилось. Сперва один, а затем и второй из присутствующих мужчин набросился на Гвэрлум и овладел ею прямо на траве. Наташа кричала и стонала от наслаждения, к которому примешивались ужас, боль и невыразимый стыд. В глубине души она отдавала себе полный отчет в том, что сейчас творится нечто совершенно несообразное.
        Она не должна этого делать! Но тень Флора мелькнула совсем бледная в ее мыслях - и тотчас растворилась среди берез и чужих, оскаленных от сладострастия лиц. Чьи-то шершавые руки тискали и мяли ее, она видела над собой расставленные колени и обвисшие груди. На нее накинулась вся стая. Она так и подумала - «стая», как про животных. И вдруг, прогнув спину и уставив острую девичью грудь в небо, запела сама - запела утробой, как окружившие ее люди, страшно, на низкой ноте, которая тянулась до бесконечности.
        Клубок из обнаженных человеческих тел распался. Пожега с кнутом в руке разгоняла собравшихся, крича на них, как на разбегающийся скот, а мальчишка Хотеславец, тоже обнаженный, с остреньким выпирающим горбиком, скакал рядом на четвереньках, лаял и заливался визгливым хохотом.
        Гвэрлум приподнялась на локтях. Пена засыхала у нее в углах губ. Она не понимала, что с ней происходит.
        Теперь она куда лучше видела в темноте, чем раньше. Высокая старуха с кнутом в руке глядела на нее надменно и чуть насмешливо. Мальчишка тянул себя за уд и глупо ухмылялся. Прочие разбегались - их фигуры скрывались между деревьями, точно между зубами распахнутой пасти великана.
        Ночь пожрала их и не оставила и следа. Гвэрлум поднялась, нашла свою одежду, натянула юбку, блузу, взялась за покрывало.
        Пожега подала ей несколько травок.
        - Заваришь завтра, как я тебе сказала, - проговорила она. - Глянем, как там твой боярин.
        Наташа забрала травки и, пошатываясь, побрела прочь.
        В эту ночь Сольмира пришла к ней в постель, ухватила ее горячими руками и принялась ласкать.
        - Пусти! - отбивалась Гвэрлум, но Сольмира делалась все настойчивее. Ее жаркое дыхание обжигало уши:
        - Ты теперь одна из нас, - бормотала Сольмира, словно в полузабытьи. - О, как я ждала этого! Ты - сладкая. Ты будешь моей. Ты будешь моей…
        - Я не хочу! - Наташа вырвалась. - Пусти! Сумасшедшая!
        Сольмира вдруг сильно ударила ее головой о стену. Гвэрлум на миг потеряла сознание и очнулась от острой боли. Сольмира отогнула ее голову чуть в сторону и впилась зубами Гвэрлум в шею. Выступила кровь. Гвэрлум тихо вскрикнула. Сольмира отпустила ее, облизала окровавленные губы и засмеялась.
        - А ты хочешь? - спросила она ласково и провела рукой по щеке Гвэрлум.
        - Чего… хочу? - в ужасе переспросила Гвэрлум.
        Сольмира вместо ответа наклонила голову и показала пальцем на свою жилистую, немытую шею.
        - Я хочу дать тебе моей крови, - прошептала она, захлебываясь желанием.
        Гвэрлум ощущала, как в темном воздухе комнаты сгущается какое-то страшное, тяжелое чувство. Еще немного, и оно захлестнет Наташу с головой.
        - Я не хочу, - повторила она из последних сил и упала на постель.
        И все исчезло.

* * *
        Пробуждение Гвэрлум было ужасным. У нее болело все тело, но сильнее всего болела красная точка на шее. Сольмира куда-то исчезла - хотя бы это принесло Гвэрлум облегчение.
        Внизу слышались голоса. Гвэрлум прислушалась. Вроде бы говорили более весело, чем вчера. Она кое-как оделась и спустилась вниз. Действительно, боярину стало немного легче. Он пил бульон и даже потребовал, чтобы ему почитали. И Харузин старательно разбирал для него книгу, которую изучал все последнее время.
        - А скоро совсем поправится, - загадочно молвила Гвэрлум. Ее решение созрело окончательно. Она поставит Андрея на ноги! И сделает это быстро, чудесным, волшебным способом. И все удивятся, все восхитятся ею!
        На миг она замерла, вспомнив разом все вчерашнее. Ни это казалось теперь, при дневном свете, чем-то совершенно нереальным. Ей пришла в голову странная и довольно жуткая мысль: «А вдруг я стала вампиром? В книжках ясно пишут: если тебя покусал вампир, ты и сам потом становишься вампиром…» Но потом ей на ум пришло еще кое-что. Вампиры не выносят солнечного света. Даже начинающие. А она, Гвэрлум, преспокойно находится на солнечном свету - и ничего.
        Нет, с ней все в порядке. Никакой она не вампир. И старуха научила ее травам. Теперь она - настоящая целительница, не по игре, а по жизни. Хоть чего-то будет стоить.
        И Флор обрадуется…
        Гвэрлум вздохнула. Хорошо бы Флор не узнал всего остального. Иначе он не обрадуется, а… скорее всего, попросту не захочет ее больше видеть. Никогда.
        Нет, только не это!
        Гвэрлум сжала губы и зашагала в сторону кухни.
        Там хлопотал Авдейка, а поблизости находился и Неделька. Старый скоморох восседал на скамье, надзирал за работами по изготовлению обеда и разглагольствовал на разные поучительные темы.
        Наташа взяла котелок, поместила туда травы и принялась варить. На нее мало обратили внимания. Женщины часто делают всякие припарки - это по ихней части. Неизвестно ведь, что и как в женском теле происходит. Оно куда более сложное, чем у мужчины, - как тут разберешься. Поэтому Неделька ни о чем и спрашивать не стал.
        Трава источала приятный, чуть пряный запах. Наташа работала и грезила: вот она подносит боярину чашу, вот он пьет, в глазах у него проясняется, на лицо возвращается румянец… «Кто ты, спасительница моя?» - спрашивает он. «Я простая целительница, ваше сиятельство…» (Или «…господин»? Как к нему обратиться? «Сударь мой любезный»? Это еще следует продумать!) - «Не может быть, чтобы такая красивая девица, столь добрая и искусная в обращении с травами, была обыкновенной целительницей…»
        Что произойдет дальше, Наташа не придумала. В этот сценарий еще предстояло вписать Флора и вечную их любовь.
        Когда лекарство было готово, Гвэрлум с торжественной и многозначительной миной покинула кухню. В душе у нее все ликовало.

* * *
        Харузин проводил немало часов в разговорах с Лавром. Брат Лаврентий знал очень много такого, о чем лесной эльф Эльвэнильдо никогда даже не догадывался. Разговаривали они о религии, поскольку Сергей дал Лавру слово сделаться настоящим христианином.
        На ролевых играх религиозные вопросы, конечно, поднимаются, коль скоро играют в «Столетнюю войну», во «Взятие Монсегюра» - да и в битву между русичами и псами-рыцарями тоже, к слову сказать.
        Сложилась целая каста ролевиков, которые ездят на игры исключительно священниками и монахами. Есть люди, способные «отхватить мессу» не хуже любого брата Горанфло. Причем без дураков, на латыни.
        А инквизиция!
        Любо-дорого вспомнить, как ездили на одну игру целой командой инквизиторов и везли с собой большой возок пыточного инвентаря. На этой игре отцы-инквизиторы поставили такую задачу: отследить, кто из ролевиков плохо готовился и не в состоянии внятно изложить, во что верует «Христов воин», участник Крестового похода. Ну куда это годится - у человека крест на одежде нашит, а он «Отче наш» не знает, даже в пересказе!
        Инвентарь был нешуточный: дыба, колодки. Естественно, пытки, как и все остальное, на игре «моделируются», то есть существуют не взаправду. Но! Обычно пытки «моделируют» с помощью разных издевательств: заставляют, например, пленника отжиматься до посинения или подтягиваться.
        Это в корне неправильно. Пытаемый есть лицо пассивное, он не знает, что с ним произойдет в следующее мгновение. Поэтому никаких «физкультурных упражнений» инквизиторы-новаторы в арсенале не имели.
        Инвентарь, однако, следовало предъявить мастеру и получить на него «чип», то есть бумажку, удостоверяющую: опасности для жизни эти предметы не представляют. Игровая дыба вызвала у мастера вполне законное недоумение, и он уже собрался было ее запретить, дабы избежать явного членовредительства. Но отцы инквизиторы уверяли, что дыба совершенно безопасна. И даже предложили испытать ее на одном из членов инквизиционного трибунала.
        И не знал простодушный мастер, что у этого ролевика по жизни был вывих плечевых суставов и что ему нипочем висение на такой дыбе. Поэтому мастер дыбу утвердил, и две особо активные ролевые «ведьмы» пострадали за свои «убеждения» совершенно нешуточно…
        Но это так, известный ролевой «анекдот», из разряда легендарных. А ведь бывали реальные случаи, когда люди на игре обретали совершенно истинную христианскую веру. И происходило это обычно с самыми закоренелыми атеистами.
        Вспоминались Харузину и известные религиозные споры между ролевиками. Например, однажды поспорил язычник с монахом-проповедником насчет Святой Троицы: как это - Бог один и одновременно с тем - Троица?
        Брат-проповедник, не будь дурак, поставил на пенек кружку с пивом.
        - Гляди! - велел он упрямому язычнику. - Сколько кружек?
        - Одна! - отвечал язычник.
        - Выпей!
        Одним махом осушил язычник кружку и пьяно поглядел на брата-проповедника.
        - А теперь сколько кружек ты видишь?
        - Три! - ответил умный ролевик…
        Отличная была игра - и ролевики были тогда как на подбор… Естественно, рассказывать все это Лаврентию Эльвэнильдо не стал. Он задавал вопросы и внимательно слушал ответы. Особенно интересно было, когда речь зашла о чудесах.
        - Одно чудо от иконы я собственными глазами видел, - объявил Лавр и замолчал надолго, только улыбался тихо, «в себя» - вспоминал.
        Эльвэнильдо пришлось попросить несколько раз, прежде чем Лаврентий очнулся от задумчивости и рассказал…
        - Известно ведь, что колдуны не могут умереть, не передав кому-нибудь свою злую чародейскую силу, - начал Лаврентий.
        Эльвэнильдо кивнул. Сколько раз он слышал от ролевичек в черном, из «темного блока», историю о бабушке-колдунье, которую в семье никто не любил и которая перед смертью призвала к себе внучку (то есть, ее самое, ролевичку в черном) и взяла за руку. И так, держа за руку, померла в страшных муках. И теперь таковая же участь ожидает и ролевичку…
        Гвэрлум, по счастью, подобных историй не рассказывала. Она все-таки умнее. Но некоторые девицы видят в подобном «проклятии» свою неотразимость.
        Может быть, кстати, они и правы, потому что охотников «купиться» всегда находится море…
        - Мучился колдун перед смертью, - продолжал Лаврентий, - но никак не мог отойти. Ни один человек не соглашался взять на себя его чародейство. И тогда призвал он к себе мальчика, младшего внука. Малец не смог отказаться, а заступиться за него в тот миг оказалось некому. Схватил он в ужасе икону Пресвятой Богородицы и приложил к своей груди, а руку отдал колдуну. Тут и помер колдун, а сила его вошла в мальчика - ударилась об икону и почернела икона, стала как уголь.
        И что самое страшное - приросла она к телу, не могли ее снять, как ни старались…
        - Ты сам это видел? - недоверчиво переспросил Эльвэнильдо. - Своими глазами?
        - Слушай дальше, - отозвался Лавр, не отвечая на вопрос. - Этот мальчик понял, что отныне судьба его совершенно особенная, и ушел спасаться в монастырь. Сорок лет провел он в неустанных трудах, и с годами стала икона на его груди светлеть… А перед смертью просияла она, как золото, и сняли ее с тела. И когда это было сделано, он тотчас отдал Богу душу. И в гробу он лежал как ангел, сияющий и радостный…
        - Ты видел? - снова спросил Эльвэнильдо.
        - Да, - сказал Лавр. - Я видел, как снимали икону и видел его в гробу. Это случилось совсем недавно…
        Оба замолчали, взволнованные удивительной историей. Эльвэнильдо опять показалось, что он находится посреди увлекательнейшей ролевой игры, где происходит то редкое, но столь желанное явление, которое называется полным погружением в предлагаемые обстоятельства.
        И вдруг страшный женский крик разорвал тишину.
        Харузин побледнел и застыл на месте. Лаврентий медленно закрыл лицо руками.
        - Что это? - прошептал Сергей. - Что случилось?
        Он вскочил и закричал в голос:
        - Гвэрлум! Наташа!
        Оба бросились бежать в светелку, где находился боярин.

* * *
        Наташа вошла к раненому боярину с питьем, стараясь не идти, а «плыть», точно лебедь по глади вод. Ее не оставляло чувство, что она находится на пороге самого важного события своей жизни. Что она принесла столько жертв ради одного-единственного преимущества: получить возможность брать умирающего человека за руку и уводить его от смерти, уверенно и спокойно.
        Андрей Палицкий действительно шел на поправку. Дышал ровнее и, хоть был еще бледен, испарина не покрывала больше его лицо. Он не спал - лежал в полузабытьи и мутно глядел в потолок. Авдейка дремал рядом на лавке, как пес, одним глазом постоянно послеживая за хозяином.
        Наташа приблизилась, склонилась над Андреем.
        - Я тебе питье принесла, - тихо проговорила она.
        Тотчас оба Авдейкиных глаза открылись, слуга сел на лавке, спустил ноги на пол, на Наташу уставился. Заморгал хмуро. Гвэрлум вызывала у Авдейки почему-то подозрения. Может быть, ревновал ее слуга, а может, чувствовал что-то.
        Боярин шевельнулся. Разлепил воспаленные губы, шепнул:
        - Спасибо…
        Наташу захлестнула горячая волна. Сейчас!.. Какое же спасибо скажет он ей, когда живительная сила разбежится по его жилам и позволит ощутить себя полностью исцеленным!
        - Пей, - повторила она.
        Андрей чуть приподнялся - Гвэрлум помогла, поддерживая подушки, - и с жадностью приник к чаше. Одним махом выпил, откинулся на спину…
        И тут губы его посинели, в углах рта выступила пена, глаза начали вылезать из орбит. Удушье схватило раненого костлявой рукой и стиснуло шею так, что он не мог выдохнуть.
        Наташа помертвела. Чуть отступила на шаг, схватилась ладонями за горло, чтобы не завизжать. Еще билась в сердце безумная надежда - это болезнь борется, не хочет отступать перед благими чарами… Еще метались странные, спутанные мысли, точно потревоженные летучие мыши на заброшенном чердаке: вдруг таково обычное действие сильного зелья…
        Но в глубине души Гвэрлум уже знала: сама того не желая, поднесла она больному отраву. Смертельный яд, который верно загонит его в могилу. И произойдет это прямо сейчас, на глазах у самой Гвэрлум и перепуганного, ополоумевшего от горя слуги.
        Палицкий бился на постели, изгибаясь всем телом. У него вырывались короткие, гортанные выкрики, в которых уже не слышалось ничего от человеческой речи. Так стонет насмерть раненное животное, чувствующее удавку охотника на своей шее.
        Затем вдруг боярин окаменел и рухнул на кровать без движения. Все было кончено - Андрей Палицкий мертв. Белые вытаращенные глаза, до сих пор переполненные ужасом и болью, глядели на Гвэрлум - как ей показалось, укоризненно.
        Авдейка разинул рот пошире, но не смог вымолвить ни звука. А Гвэрлум отступила на шаг, потом еще… Ничего не изменилось. Мелькнуло в голове: «Может быть, повернуть время вспять?.. Но как? Ведь в книгах это делается?.. В ролевой игре однажды пришел мастер и сказал, что смерть короля «не считается», так как в ритуале произошла ошибка…»
        Но все оставалось по-прежнему. Гвэрлум только что собственными руками убила человека. Хорошего, мужественного человека, воина, который вышел из тяжелой битвы живым и уже шел на поправку.
        В тот миг Гвэрлум даже не подумала о собственной участи, о том, что убить боярина - страшное преступление, что ее почти наверняка схватят (ведь свидетели есть!) и поступят как с убийцей. Ее сотрясало горе. Мир предстал ей пустым, безнадежным, лишенным добра - одна только оскаленная, отвратительная харя таращилась на нее из темноты. Эта харя имела множество личин, однако все они обладали общим выражением: Пожега, столь мудрая и суровая, Сольмира - сладострастная, с неестественно увеличенным от размазанной крови ртом, увечный мальчишка-полуидиот, пускающий слюни…
        Гвэрлум пошатнулась, ухватилась рукой за стену и закричала…
        Вбежав, Эльвэнильдо бросился к ней.
        - Ты что? Гвэрлум! Что случилось?
        Гвэрлум продолжала пронзительно вопить. Она не замолкала ни на миг - казалось, ей даже не требовалось переводить дыхания. Эльвэнильдо никогда не думал прежде, что звук может быть настолько материальным. Конечно, эльфийское пение и звон гитарных струн в состоянии создать настроение. Но сейчас, в комнате, где кричала Наташа, невозможно было ни смотреть по сторонам, ни думать. Здесь существовал только этот отчаянный, пронзительный вопль, исторгаемый из самых глубин разочарованной, истерзанной души. «Так кричит грешники в аду», - смятенно подумал Сергей.
        Следом за ним вошел Лавр. На него, казалось, истерика Гвэрлум не произвела столь сокрушительного впечатления. Оглядевшись по сторонам, Лавр метнулся к постели боярина.
        Лицо умершего уже приняло успокоенный вид, расслабилось. И все же в раскрытых глазах по-прежнему скакал страх. Как будто этот страх оказался живее, чем человек, им пораженный.
        Лавр осторожно положил ладонь на веки боярина и закрыл ему глаза. Затем сложил разметавшиеся в агонии руки. Сел рядом на постели и задумался.
        Авдейка бросился перед ним на колени, зарыдал.
        - Умер барин твой, - сказал Лавр ему ласково. - Ничего не поделаешь.
        Авдей склонился головой до самого пола. Все его тело сотрясалось от плача. А затем, выпрямившись и глядя Лавру в лицо, Авдей проговорил:
        - Это все она… ведьма! Не она - встал бы мой Андрей на ноги. Уж я-то его знаю. Сколько раз от самого краешка оттаскивал!
        - Что ты говоришь? - тихо вскрикнул Лавр. - Какая ведьма?
        - Такая! - Авдей повернулся заплаканным лицом в сторону Наташи. - Явилась. Лебедь белая! Приплыла. Я, говорит, тебе питье, батюшка, принесла. А он еще, голубь мой, обрадовался. Спасибо, говорит. Милая. Или как-то так он ей сказал. Она ему чашку под губы и сунула. А он же у меня как дите доверчивый, взял да выпил. Думает, коли у родственников в дому, так и дурного не жди… Тут-то и случилось…
        Харузин беспомощно тряс Наташу за плечи, а она все орала и орала, надсаживаясь. Наконец он выпустил ее, зачерпнул ковшом холодной воды и окатил Гвэрлум. Та закашлялась, подавилась - замолчала.
        - Сядь! - крикнул на нее Сергей. - Что ты, в самом деле! Сядь! Мертвецов не видела?
        - Это я, я, я… - содрогаясь всем телом, она повалилась на лавку, на которой только что спал Авдей. - Это все я! Он бы поправился! Это я, я…
        - Заладила - «я»! - Харузин сердился все сильнее, в основном от нелепости и неуместной «патетичности» ситуации. - При чем тут ты? Умер Андрей, он был воином - отошел с миром, что тут поделаешь…
        - Не с миром! - крикнула Наташа, глядя на побратима едва ли не с ненавистью. - В том-то и дело! Я его убила!
        Эльвэнильдо повертел пальцем у виска и повернулся к Лавру. А тот внезапно изменился. Из тихого да ласкового сделался подобранным, хищным. Как будто дикое детство, проведенное в лесах, с отцом-разбойником, проступило в кротких чертах волоколамского инока.
        - Что она говорит? - спросил Лавр.
        - Ерунду всякую… - отмахнулся Эльвэнильдо.
        - Повтори, что она сейчас сказала, - велел Лавр, чуть повысив голос.
        Эльвэнильдо удивленно взглянул на него. Да, Лаврентий теперь другой. Такому, пожалуй, не ответить - себе дороже.
        - Она сказала, что убила боярина, - нехотя проговорил Эльвэнильдо. - Говорю тебе, бред. Испугалась, наверное. Не всякий день у тебя на глазах человек помирает.
        И Харузин старательно перекрестился. («Двоеперстие! Не забыть! - приказал он себе при этом. - До Никоновой реформы, Аввакума и боярыни Морозовой еще много-много лет!»)
        Лаврентий покинул мертвого боярина, встал с постели и приблизился к Наташе. Она испуганно подняла голову.
        - Скажи мне, что случилось, - потребовал Лавр. - Мне скажи, никому больше. Ну!
        Глядя в эти властные глаза, Гвэрлум сдалась.
        - Я… Подала ему питье… - пролепетала она. - А он… умер.
        - Питье! - крикнул Авдей хрипло. - Она ему отраву подала! Ну, ведьма, скажи, что не так? А куда ты шастала, стерва? Я все видел! Шастала по ночам! С этой бедовой дурой, с Сольмирой. Куда она тебя таскала, а?
        - Авдей, - повернулся к слуге Лавр, - я тебе вот что скажу. Ты пока выйди. Посиди где-нибудь один. Ты помолись. Ладно? Я тебе обещаю, боярин твой без призора не останется.
        - А вы тут все заодно! - разъярился пуще прежнего Авдей. Он вскочил, метнулся к Лавру и Харузину с кулаками. - Я вас насквозь вижу! Вы и затеяли боярина моего извести! И девку эту подучили! Ну, разве не так?
        Лавр молча огрел его по виску кулаком. Харузин даже не уследил, как это произошло, столь стремителен был удар. Авдей рухнул, как подкошенный.
        - Фу ты, беда, - молвил Лавр. - Не хотел я так, да пришлось. Уложи его, брат, поудобнее. С лавки, боюсь, он свалится, так что придется на полу устраивать.
        - А что он?.. - запальчиво произнес Сергей.
        - Он-то? - Лавр в задумчивости поглядел на бесчувственного Авдея. - А он прав, вот в чем дело… Почти во всем прав. Он ведь Андрея очень любил.
        - Ну, это дело обыкновенное, - сказал Эльвэнильдо. - Слугам так положено…
        - Андрей его из татарского плена выкупил, еще давно, - продолжал Лавр. - Это сам Авдей рассказывал. С тех пор они не расставались. В походах, на Москве, повсюду вместе. Авдейка за ним ходил, как за дитем, все искал, чем услужить…
        - Ой, как плохо, - пробормотал Эльвэнильдо, рассматривая лежащего без чувств Авдея. - А что, Наташа… она правда его отравила?
        - Я не хотела, - всхлипнула Гвэрлум. - Это как-то вышло… странно…
        - Авдей видел, как она поднесла боярину питье, - сказал Лавр, по возможности бесстрастно. - И после этого боярина сразу умер. У него ведь пена изо рта шла?
        Наташа утвердительно кивнула.
        - Ты отравила его, чадо, - утвердительно молвил Лавр. - И Авдей это видел.
        - Теперь у меня вопрос, - сказал Харузин. - Как мы поступим? Мы ведь можем Авдея убрать, спрятать оба тела и тем временем смыться.
        - Прекрасный план, - пробормотала Гвэрлум. - Для сериала «Бандиты-2: бесчеловечная разборка».
        - Доказать, что это было непредумышленное убийство будет очень трудно, - предупредил Харузин.
        - А я будто не знаю! - окрысилась Гвэрлум. И заплакала по-настоящему. - Что же теперь делать?
        - Авдея трогать не будем, - сказал Лавр. - Не для того Палицкий его вызволял; чтобы свои же русские его убили, да еще так подло. Мы же не разбойники, - и он усмехнулся.
        Настоящий отец близнецов, разбойник Опара Кубарь, после одного случая никогда не проливал человеческой крови. И его дети об этом отлично знали. Знали об этом и гости близнецов - Вадим, Сергей и Наташа…
        - Бежать? - спросил Эльвэнильдо.
        - Бежать нужно только Наташе, - сказал Лавр. - Пусть оденется мальчиком и уходит. Платье рынды сохранилось? Беги куда-нибудь на богомолье. Скажем, на Соловки.
        - Отличная идея! - пробормотала Гвэрлум. - Как раз дли преступника.
        - В каком смысле? - удивился Лавр. - Соловки - место святое. На Анзере скроешься, заодно и Бога узнаешь, Наташа. Это - дело великое.
        - Она в том смысле, - вмешался Харузин, - что в двадцатом веке на Соловецких островах была самая страшная тюрьма в России. И отправляли туда не злодеев, убийц там и воров, а честных людей. И даже, кажется, несколько святых.
        - Пострадать на святом месте за святое дело - что может быть лучше? - ответил Лавр. - Только это, боюсь, пока что не про нас… Торопись, Наташа, времени мало.
        - А мне не влетит, что я в мужской одежде? - спросила Гвэрлум. - Ну, как Жанна д'Арк… Ее ведь за это сожгли. Что она штаны носила вместо юбки.
        - Ее за политику сожгли, - рассердился Эльвэнильдо. - За то, что она Орлеан взяла и своего милого дофина короновала. А штаны - это так, ей дело шили. И тебя, дорогая Гвэрлум, сожгут именно за то, что боярина отравила, а вовсе не за какие-то штаны.
        - Ой, ну что ты говоришь! - Гвэрлум разрыдалась, сильно тряся головой.
        - Хватит! - прикрикнул Лавр. - Уходи, быстро! Мы здесь пока попробуем дело объяснить. Через год вернешься. Если раньше не получится.
        - А если я помру по дороге? - жалобно спросила Ната ша. - Кругом ведь разбойники и стихийные бедствия… Осень. Скоро ведь холода настанут - а тут без крова… У меня каждый год в ноябре грипп начинается, уже много лет…
        Ужас содеянного немного отпустил Гвэрлум, острая, до судорог, жалость к погибшему тоже отступила на второй план - теперь ей было невероятно жаль самое себя.
        Как она будет одна, в чужом, жестоком мире?
        - Везде Бог и Божьи люди, - отозвался Лавр. - Лучше не теряй времени. Ты ведь виновата, Наташа.
        Авдей пошевелился на полу и жалобно вздохнул. Все трое посмотрели на него.
        - Ладно, попрошу Недельку с тобой пойти, - смягчился Лавр. - Авось согласится старик. Он тебе поможет.

* * *
        Авдей пришел в себя только к вечеру. Сперва недоуменно моргал, оглядываясь по сторонам и соображая: отчего он на полу проспал целый день и почему голова у него так болит. И главное - пытался он вспомнить, откуда взялась нестерпимая боль в груди.
        А после разом навалилось на него воспоминание, и застонал он в голос.
        - Андрей!..
        Боярин, уже обряженный, лежал на столе. Две монашки в головах монотонно читали Псалтирь. В доме горели лампады, тихо, печально помаргивали золотые нимбы на иконах. Сильно пахло ладаном.
        Авдей поднялся, потирая виски. Волоколамский инок ударил его по голове - представить себе немыслимо! И однако это было так. Для чего?
        А вот для чего - чтобы замолчал! Чтобы никому не говорил, от чего помер Андрей Палицкий! Так ведь не будет этого… Никто не заткнет Авдею рта, ни угрозами, ни мольбами. Почему только не убили его вместе с Андреем? Куда вот теперь пойти Авдею?
        Ответ созрел почти сразу. В царский приказ, к дьяку. Сообщить обо всем, что видел, добавить подозрения… Пусть схватят ведьму. Она ведь еще кого-нибудь может извести.
        Боже, Боже, как тяжело! Авдей обхватил голову руками, зашатался, точно раненый медведь. Приблизился к Палицкому, поглядел на него в последний раз, поцеловал в лоб и руки и незаметно выскользнул из дома близнецов.
        Глава восьмая
        Назар Колупаев
        
        Дьяка из царского приказа звали Назар Колупаев, Это был высокий, статный человек, рыжеволосый, с дерзким красивым лицом. Зеленые глаза горели на этом лице ярко, точно две лампочки. Ом держался прямо, смотрел по сторонам дерзко, как будто заранее уже все было им куплено, и теперь он явился оглядеть покупку. Он появился в доме близнецов на второй день после смерти Палицкого - взбудораженный, даже как будто радостный: еще бы, такое дело разворачивается!
        С ним вернулся и Авдейка. Этот выглядел хилым, измученным, еле живым - наверняка почти ничего не ел, и на ногах держался с трудом, из одной только вредности.
        Лаврентий, разумеется, ожидал подобного поворота событий. С Сергеем они не раз вели разговоры о том, как держаться и о чем рассказывать дьяку, чтобы по возможности меньше навредить себе и беглецам.
        - Так ведь эту Сольмиру Неделька приветил, - вспомнил Харузин. - Мы приехали, а она уже тут. Засела в светелке и тянет пряжу. Довольно вредоносная баба. Странная - это точно. Кто она такая?
        - Здесь поблизости по лесам шастает какая-то тайная секта, - сказал Лаврентий. - Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что это так. А ты думаешь, мало еретиков на Руси? Что ни год, то заводятся. Знаешь, на Москве опять выловили. Прозябала гнуснейшая ересь - сплошь неудобные словеса о Божественном. Государь Иоанн и митрополит Макарий разыскали, от кого сие повелось и нашли Матюшку Башкина и братьев Борисовых каких-то. Говорили непотребные слова о Господе, о литургии и Церкви… Как их взяли - так сразу взвыли: «Мы, мол, христиане» - обычное дело… Как будто от всевидящего ока Господня укрыться можно… Человека обманешь, а Бога - как?
        - Бог не фраер, - пробормотал Сергей. Эта поговорка особенно распространилась в ролевой среде после так называемых «мистерийных игр», на которых моделируется ситуация мистерии, с умиранием, воскресением, реальной встречей человека с Богом.
        Лаврентий на реплику собеседника внимания не обратил. Что такое «фраер», волоколамский инок, естественно, не знал.
        - Его наши, волоколамские, допрашивали, пока он во всем не признался… Башкина, - объяснил Лавр. - Меня при том не было, а другие рассказывали. Исповедовал из себя христианина лукаво, но Бог сего не потерпел - и начал негодяй бесноваться.
        - Как это? - не понял Сергей.
        - Обыкновенно. Язык почти до земли свесил, рычал и кричал на разные голоса, а после начал исповедовать свою злую ересь - все как есть, по правде… Они все больше чудеса, от святых проистекающие, отрицали и еще Вселенские Соборы считали за басни и ничто…
        - Отреклись?
        Лаврентий кивнул.
        - Бес человека сильно мучает, - добавил он. - Сперва силу дает, а потом издевается. Да ты ведь сам видел, как это бывает.
        Сергей промолчал. Он не вполне верил во все эти вещи, хотя повидал в «параллельном мире» уже немало. Просто удивительно все это как-то. Оказывается, оно бывает на самом деле.
        И вдруг… вспомнил! В реальном мире это тоже встречается, только не так явно. Без высунутых языков и рычания на разные голоса, но ведь встречается.
        Зашел как-то раз Харузин с приятелем на квартиру к одной знакомой. У той - все в иконах, вся стена и книжная полка. По виду никогда не подумаешь, вполне нормальная девчонка, не богомольная, и вид у нее не ханжеский, а вот гляди ты… Харузин с любопытством поглядел на иконки. Они все-таки красивые, позолоченные, лики у святых и Богоматери - тонкие, изящные. А приятель харузинский как увидел иконки, так весь аж передернулся. И понес, и понес: «Ты что, во всю эту ерунду веришь?..» - и так далее. А если бы у той девчонки не иконы, а фотки из «Плейбоя» висели - никто бы и слова не сказал. Может, и прав брат Лаврентий. Может, дьявол и правда в человеке сидит и святого образа не выносит…
        Харузин призадумался над этим. Если так, то плохи дела у Натальи. Потому что вляпалась она в какую-то сатанинскую секту. А эти граждане - что известно хотя бы по печальной памяти «Белому братству» - просто так своих адептов не отпускают. До конца жизни будут преследовать и мучить.
        А что еще хуже… Харузина аж холодным потом прошибло. Если Наталья дьяволу предалась, то в ней теперь бес сидит… Ужас.
        - Может, рассказать дьяку все как есть? - предложил Харузин. - Объяснить, что Наташу вовлекли в заговор… Что это сектанты. Какие-нибудь дьяволопоклонники! - он начал горячиться. - У нас такие тоже есть. То и дело в газетах пишут, что зарезали где-нибудь на кладбище школьницу, лицо изуродовали, все такое… Пусть бы они сектантов этих для начала словили, а потом назначили какое-нибудь покаяние. Потому что от беса Наташке тоже избавиться бы надо.
        - Сперва на дьяка нужно посмотреть, - разумно отмечал Лавр. - Люди хоть все и Божьи, а разные…
        И Лавр оказался совершенно прав.
        Назар Колупаев, сопровождаемый тремя стрельцами, поднялся по ступеням близнецова дома с грохотом, по хозяйски, дверь отворил, не постучав. Авдейка бежал за ним, точно пес, и все засматривал в лицо - достаточно ли грозен дьяк. С виду-то казалось - вполне. И держался бесцеремонно. Хоть в этом видел отраду для себя безутешный слуга.
        - Есть кто дома? - крикнул Колупаев.
        Лавр почти тотчас вышел ему навстречу и низко поклонился. Следом показался и Харузин.
        При виде «лесного эльфа» Колупаев чуть прищурился.
        «Сейчас начнет отрабатывать казанскую версию, - подумал Харузин. - До чего они меня утомили этими татарами! Сказать ему, что ли, что я честный эльф и к Булгарскому каганату отношения не имею?»
        Однако Колупаев сразу заговорил с Лавром, держа Харузина в поле зрения - так, краем глаза цеплял.
        - Слыхали мы, беда у вас в доме приключилась, - молвил дьяк.
        Лавр сам подал ему квасу, устроил за столом поудобнее и только после этого уселся сам. Харузин так и остался стоять. Держался в тени и вообще вел себя как человек зависимый - это была идея Лавра. Так на Сергея будет меньше внимания.
        - Беда большая, - согласился Лавр. - Мы уж надеялись, что боярин Палицкий пойдет на поправку.
        - Надеялись они! - вставил Авдей, зло сверкая глазами.
        - А ты думаешь, мы тут все злодеи? - быстро ответил ему Лавр. - Так ведь ошибаешься ты. Обо мне можешь в монастыре спросить, - добавил он, обращаясь к дьяку.
        Назар Колупаев задумчиво сунул палец себе в ухо и принялся вертеть там. Он думал о чем-то совсем другом. Мысль точила его ум, изощренный в дознаниях.
        Наконец дьяк спросил:
        - Боярин Андрей Палицкий прибыл в ваш дом уже хворым, не так ли?
        Лавр кивнул.
        - Когда ему стало хуже?
        - Лучше ему стало, лучше! - закричал Авдей. - На честн?м древе клянусь, лучше!
        - Боярину Палицкому становилось то лучше, то хуже, - сказал Лавр спокойно. - Он мог поправиться, но мог и умереть. Мы беспокоились о нем.
        - Расскажи о девке Наташке, - потребовал дьяк и подбоченился. - Кто такова?
        - Странница, - кратко ответил Лавр.
        - Почему в доме задержалась? - насел дьяк.
        - Она глянулась моему брату Флору, - ответил Лавр.
        - А где теперь твой брат?
        - В отлучке по купеческим делам. Он отплыл в Ревель. Это случилось еще до того, как боярин скончался.
        - Интересно, - Назар Колупаев цепко глянул на Лавра, затем опять перевел взгляд на Харузина, однако от вопросов к тому воздержался.
        - Скажи, Лавр, боярин Димитрий Палицкий - кем он вам с братом приходится?
        - Это всем известно, - ответил Лавр осторожно. - Боярин Димитрий Палицкий был мужем нашей матери… Нашим отцом, - добавил он не без колебания.
        - Угу, - сказал дьяк. - Это я и хотел услышать.
        - Что именно?
        - Что вы с братом, выросши в лесах с разбойниками, родителем своим имели боярина Димитрия Палицкого. И, стало быть, Андрей Палицкий приходился вам близкой родней.
        - Что с того?
        - А то! - закричал Назар Колупаев. - Что Андрей помер, а наследников после него не осталось никаких! Ты да Флор - ближайшая его родня, вам отходит деревня его Голодилово и другие имения… Не знал? Не притворяйся лучше!
        - Да я не притворяюсь, - ответил Лавр, немного сбитый с толку. - Я не знал, что у Андрея нет родни, кроме нас.
        - Ты не знал, так знал Флор. А эта девка Наташка, которая Флору глянулась, - она по его наущению и действовала, - отрезал дьяк. - Где она? Говори!
        - Того не ведаю, - вполне искренне ответил Лавр. - Она покинула нас.
        - Давно? - вскинулся дьяк.
        - Станет она ждать, пока ее брать придут! - опять встрял Авдейка. - У, подлая! Я говорил тебе, господин, это змея! Она-то все заранее обдумала. Странница, гляди ты… Дело свое сделала - и в бега. А там с Флором где-нибудь встретится. Ясное дело, замуж он ее не возьмет - на что ему такая, порченая, но наградить - наградит. Вот и вся история.
        - Это неправда! - не выдержал Харузин.
        Дьяк перевел на него взгляд, и Сергей оцепенел. На красивом, почти добром лице рыжеволосого Колупаева горели злые, стальные глаза. Не зеленые - темно-серые! Казалось, от них нельзя спрятаться - они настигнут повсюду. И залезут к тебе в душу и вытащат оттуда на свет Божий все, что угодно. Любое постыдное деяние, которое ты спрятал в самый дальний уголок памяти… А затем Назар Колупаев проговорил:
        - Будем искать девку Наташку. А ты, милый друг, кто такой?
        - Святое имя его - Сергий. Он хочет в наш монастырь поступать, - ответил вместо Харузина Лаврентий. - На иконописца учиться думает.
        Колупаев, к великому изумлению Харузина, сразу поверил. Интерес дьяка к Сергею погас, сменился скукой.
        Не простившись, дьяк ушел. С ним убежал и Авдейка.
        - Он врагами нас считает, - сказал Лавр задумчиво, когда за дьяком закрылась дверь. - Его бы воля - прямо сейчас схватил. Авдейка ему немного мешает. У бедняги одно на уме: отомстить за своего боярина. Кроме Натальи, других врагов не видит, и дьяку все уши прожужжал.
        - Дьяк непрост, - заметил Сергей. - Может быть, стоило бы ему рассказать про Сольмиру и других, к кому Наташа ночами тайком от всех бегала?
        - Об этом ему Авдей и без нас сообщит, - ответил Лавр. - Нам нужно бы подумать о том, как предупредить Флора. Да еще хорошо бы Неделька с Натальей не попались. Колдунов-то сжигают, знаешь?
        - Мы об этом уже несколько раз говорили, - напомнил Харузин мрачно. - Не стоит возвращаться к этой теме.
        Лавр уселся на скамью, запустил пальцы себе в волосы.
        - Андрея жаль - до слез, - вымолвил он наконец. - Да только если Наталью сожгут, это никому не поможет. Я так думаю, она ничего такого не подозревала…
        - А ты полагал, что она могла нарочно отправить человека на тот свет? - изумился Харузин. - Она ведь на самом доле добрая. Я ее много лет знаю. Ну, года два - это точно. Она и на игры всегда целительницей ездит или там тайной белой магиней в стане темных эльфов… В общем, - спохватился Эльвэнильдо, - я хочу сказать, что Наталья - женщина очень сердечная. Ну, взбалмошная, может, - так это у нее пройдет.
        Лавр поднял голову.
        - Было предположение, что она сделала это вполне сознательно, - признался он. - Мне твоя Наталья всегда не очень нравилась. Есть в ней тайная червоточинка. Хоть она и хорошая девушка, тут ты прав. Или, скажем так, хотела бы быть хорошей. Насколько у нее сил на это хватит. Ох, хотела бы, да не получается - мешает ей что-то. И пока она не изживет этого, трудно ей придется. Флор-то чистая душа, он и о других только хорошее думает.
        - Я ведь тоже… не очень хороший, - зачем-то сказал Харузин.
        Лавр чуть улыбнулся, глаза сощурил.
        - Ты про себя это знаешь, а вот Наталья о своей особе - наилучшего мнения. Вот в чем разница.
        - Объяснил. - Харузин усмехнулся и тотчас опять помрачнел. - Что теперь будет?
        - Теперь дьяк Назар Колупаев будет разыскивать Наталью. И почти наверняка найдет, если только Неделька какого-нибудь чуда не сотворит.
        - А Неделька может? - спросил Харузин.
        - Что? Сотворить чудо? На свой, скомороший лад, - наверное. Но я бы не стал полагаться только на это. Нам самим нужно кое-что придумать.
        Эльвэнильдо терялся в догадках. Что может быть на уме у Лаврентия? Что именно они в состоянии придумать? Как Наталью и себя спасти? Состав преступления, как говорится налицо.
        Мотив только что объявлен - желание завладеть наследством Палицкого. Свидетель - вот он, имеется, и очень злой. Что тут долго разбираться? Колдовство, считай, доказано - схватят Фирсову и поминай как звали.
        Единственное, на что можно надеяться, - реабилитируют посмертно. Как ту же Жанну д'Арк. Утешение для Натальи Фирсовой, она же Гвэрлум, слабенькое. Жанна - хоть святая, спасительница Франции, ее на том свете давно Бог помиловал. А Фирсова - обыкновенная грешница, студентка и так далее со всеми вытекающими побочными обстоятельствами. Она и покаяться толком не успеет. Отправят прямиком в ад. Небесная канцелярия хоть и делает для людей поблажки, снисходя к их слабостям и искреннему желанию исправиться, но тут ведь дело о ведовстве, о магии… Никакой ангел-хранитель Наташку от ада не отмажет, как ни старайся, каких лазеек ни ищи.
        Нет, единственное пока спасение для Наташи - немедленно скрыться. И прятаться до поры.
        Разве что… Разве что удастся доказать, что убийство действительно было непредумышленным. Что Флор ничего не знал о наследстве, а Наташа сама стала жертвой темных сил. Но для сбора этих доказательств нужно время, время, время. А времени пока что нет…
        Стало быть, единственное средство - отыскать эту самую секту дьяволопоклонников, разоблачить ее, вытащить на свет Божий и представить дьяку Колупаеву во всей, так сказать, красе!
        Но как это сделать? Сергей в отчаянии поглядел на Лавра. А тот уже прикидывал что-то в уме, водил пальцами по полу, как будто чертил невидимую карту, а после тихо осенил себя крестом и замер.
        - Придумал? - осторожно вторгся в мысли сотоварища Сергей.
        - Нет… - ответил Лавр. - Но отчаиваться рано.
        Глава девятая
        Беглецы
        
        Ночь застала путников уже в дороге. Новгород остался позади. И вместе с Новгородом скрылись за спиной уютный светлый дом, теплые огоньки лампадок, дружеские ужины при лучине… Ох, не думать бы, но само ведь в голову лезет. В бедную бедовую голову Натальи Фирсовой.
        Зачем только связалась с Пожегой! На что «повелась» - на рассказы Сольмиры? При воспоминании о рукодельнице Наташа машинально коснулась рукой шеи. Вампиры. По-русски - упыри. Не настоящие, к счастью (хорошо бы настоящих вообще не существовало!), но вполне вредоносные. Всю судьбу Натальину переломали.
        Человека убили зачем-то - и как подло, чужими руками. Для чего? Об этом Гвэрлум пока что не задумывалась. У сильных людей всегда много врагов. А боярин Андрей Палицкий был сильным человеком.
        Гвэрлум, одетая мальчиком, тащилась вслед за Неделькой. Ни телеги, ни лошади брать с собой не стали - денег и то взяли в обрез. Если грабители нападут - не так обидно. А в дороге много не надо. «Будем с тобой песни петь, представления показывать да милостыню просить», - обнадеживающе сказал Неделька. Наталья едва в обморок не упала от такой перспективы. Неделька довольно просто отнесся к идее немедленно срываться с насиженного места и пешком вместе с девкой глупой тащиться на Соловки, на богомолье, навстречу зиме. Надо - значит, надо. Брат Лаврентий никогда зазря ничего не говорит и не требует.
        Завязали в полотняный узелок хлеба краюшку и тронулись в путь-дорогу. Божий человек странник, весь он в руке Божией, а Божью волю в каждом встречном человеке видит. Повстречался разбойник - Божья воля, отдай все деньги, а потребуется - и самое жизнь. Повстречался добряк - и в том Божья воля, пади ему в ноженьки и благодари за ласку, а после уходи и не оборачивайся, потому что дорога твоя - другая, одинокая.
        Вот так миновали они ворота и оказались на дороге. К вечеру стало холодно, Наташа лязгала зубами и исступленно мечтала о том, чтобы развести огонь.
        - И думать забудь, девка, - хмуро сказал ей Неделька. - Тебя ведь ищут. Мы всю ночь идти будем без огня и отдыха. Как солнце встанет - отдохнем в лесу, а потом опять в дорогу. Пока три дня между нами и Новегородом не лягут - не успокоюсь я.
        Наталья судорожно вздохнула, но перечить старику не посмела. Вот и попала она в чужие руки. Всю свою жизнь и судьбу вручила человеку, которого едва знает. Велел идти - идет. Позволил сесть на землю - села. Это называется «послушание».
        Брат Лаврентий как-то говорил о послушании. Все в душе Гвэрлум возмущалось - как это так, ты взрослый, самостоятельный человек - и вдруг повинуешься кому-то постороннему в любой мелочи?
        - Напрасно споришь, - мягко улыбался Лавр. - Это ведь так хорошо - слушаться… Ни о чем не думаешь. Весь ты в чужой власти как в Божией… От этого в душе покой. Попробуй как-нибудь.
        - А если мне с крыши велят спрыгнуть - тоже слушаться? - привела тогда Гвэрлум «убийственный» аргумент.
        Лавр утвердительно кивнул.
        - Если будет на то Божья воля - ничего с тобой ми случится и от прыжка с крыши, - добавил он.
        Гвэрлум не поверила. Сделала все по-своему. Захотела самостоятельности и отыскала себе учителей великого и тайного искусства. Поучилась у них. И вот теперь бежит в холодную осеннюю ночь навстречу неизвестности, вынужденная слепо и безропотно повиноваться какому-то полуграмотному старому скомороху. Поделом вору и мука.
        Она тащилась за Неделькой, не смея даже вздыхать.
        Ноги еле отлипали от жидкой грязи, холодная вода затекала за шиворот. Медленно шел дождь - ему торопиться некуда, вот он и сыплется из тучи словно бы нехотя.
        - Умаялась? - донесся из темноты голос Недельки. - Это ничего, Наташа. Скоро уж рассвет, передохнем. Нас с тобой искать начнут непременно, нужно такой вид иметь, будто мы давным-давно странствуем…
        - Неужели на нас таких никто внимания не обратит? - не выдержала Наташа. - Мы ведь уже теперь чумазые, а что дальше-то будет… - Она вздохнула. - Я бы полжизни сейчас отдала за ванну!
        - Полжизни тебе и самой потребуются, - фыркнул Неделька. - А от грязи еще никто не помер.
        Наташа убедилась в том, что Неделька совершенно прав: никто не обращал внимания на двух усталых путников, которые тихо брели по дорогам, направляясь на север. Краюшка, взятая из дома, давно съелась. Миловидное лицо Гвэрлум сделалось совсем изможденным, потемневшим от усталости и голода. Никто не заподозрил бы в ней девушку. И без того худенькая и хрупкая, она истончала, сделалась как мальчишка, которого почти не кормят.
        Как романтично все это выглядит в книгах и на игре, и как отвратительно оказалось в жизни! Во-первых, запах. Это донимало Наташу больше всего. От ее тела пахло - усталостью, нездоровьем, каким-то общем женским несчастьем. Неделька попросту разил козлом. Во-вторых, мучил голод. Постоянно тянуло в животе, сосало, не давало отвлечься. Иногда вдруг принималось что-нибудь болеть: то ногу Наташа сотрет, то в боку у нее колет. А приходилось молчать.
        Поначалу она еще бодрилась, но после сдалась. На все вопросы Недельки отвечала хмурым молчанием, а его веселое бодрое настроение воспринимала как оскорбление. Старик же - точно из семи жил сплетен. Шагает себе и горя не ведает.
        На шестой день пути они попали в сильную бурю. До сих мор Гвэрлум совершенно искренне полагала, что не боится грозы и непогода ей, в общем-то, нипочем. Но то, что разразилось над ее головой в тяжелые дни бегства из Новгорода, даже «бурей» назвать было, честно говоря, трудно. Ураган, бешеный шквал - такой, что, кажется, вот-вот смерчем поднимет в воздух домик фермера и унесет девочку Дороти с собакой Тото в далекую волшебную страну Оз…
        В страну Далеко-Далеко, Никогда-Никогда. Вот бы эта страна была такой, как в фильме! Вот бы туда можно было добраться на радуге и стать Феей Убивающего Домика! Уж Наташа-то не стала бы так рваться домой, как это делала Дороти… Да уж, оборвала она собственные смятенные мысли. А где же она сейчас находится, если не в стране Далеко-Далеко - точнее, Давным-Давно? Правы были ребята - Харузин, кажется, - когда говорили, что фэнтези-миры гораздо более жестокие и страшные, чем это можно вообразить, и что выжить в них обычному человеку крайне трудно.
        Над головой ревел ветер. Он завывал на разные голоса, и все эти голоса представлялись голосом торжествующего дьявола. Что-то сверхъестественное чудилось в этой разбушевавшейся стихии. Черные тучи, одна другой темнее, наползали друг на друга и неслись по небу с невероятной скоростью, но ни разу не мелькнуло просвета.
        Затем хлынул дождь с градом. Огромные куски льда валились с небес, и некоторые из них попадали на людей и больно жалили руки, плечи, голову.
        - Закройся! - кричал Неделька Наташе.
        Она непонимающе смотрела на него. По ее мокрому лицу текла вода. Она хлопала глазами и шевелила губами, но Неделька ни звука не мог разобрать.
        - Закрой голову! - опять гаркнул он и показал руками - как надо сделать.
        Наташа послушно подняла руки, и тотчас ее лицо исказилось от боли: большая градина попала прямо в середину ладони. Показалась кровь. Дождем ее смывало, но кровь выступала снова и снова, и на одежде Гвэрлум проступили розовые потеки.
        Деревья стонали и завывали на разные лады. С оглушительным треском ломались где-то в чаще ветки. Потом послышалось утробное кряхтение, такое громкое, что заглушало даже непогоду. Кряхтение делалось все громче, а после, сопровождаемое торжествующим треском оно сменилось громом, и земля затряслась.
        - Дерево упало! - крикнул Неделька, озираясь. - Нам еще повезло!
        И показал энергичным, выразительным жестом, что бывает, когда деревом накроет во время бури неосторожного путника. Гвэрлум, как ни странно, поняла. И оттого, что она поняла хоть что-то, на душе у нее полегчало. Она даже улыбнулась и закивала.
        А лед все падал с разгневанных небес. От грома закладывало уши. Прятаться от дождя смысла не было, путники промокли насквозь в первые же минуты налетевшей бури. Затем Наташа увидела огромную ветвистую молнию. Она пронеслась над головой, словно некое неведомое и невидимое божество размахивало в воздухе горящей веткой, а затем упала прямо на лес. Опять затрещало и застонало - какое-то дерево в мху рассталось со своей безмолвной, кроткой жизнью.
        Сучья хрустели, как спагетти, переломанные властной хозяйкиной рукой. А лед все падал. Более крупные льдины сменились более мелкими, потом посеял крохотный снежок - остренький, меленький, частенький. Он не кусал кожу, а обжигал ее, точно кислотой.
        Наташа не могла поверить, что выдержала этот ураган. «Это все не со мной, - сказала она себе, как повторяла уже много раз за последнее время. - Не может быть, чтобы я попала в такую переделку и осталась жива…»
        Но человек - существо живучее. «Не зверь, ко всему привыкает». И когда наконец в небе просветлело и тучи улетели, громыхая и злобясь, дальше на север, Наташа с Неделькой переглянулись и, не сговариваясь, захохотали.
        Наташа смеялась и не могла остановиться. «Что со мной? - мелькало у нее в голове. - Это истерика? Но почему ржет Неделька?»
        Она была жива! Жизненная сила как будто вернулась к ней после урагана. Стихия словно бы решила поделиться с уставшими путниками своей гигантской мощью и выдала каждому ровно столько, сколько каждый сумел взять и понести.
        Удивительно!
        Гвэрлум вспомнила, как прежде ее всегда раздражали в фильмах разные кочевники, которые всегда ржут - по поводу и без повода. От лошадей своих научились, что ли? Одно время по телевизору часто показывали фильмы про войну с басмачами. Пытались придумать «фирменное» название для этого жанра: «истерн» - по ассоциации с «вестерн», то есть скачки на лошадях и битвы с туземцами в степях (они же прерии). Эти басмачи вечно скалили зубы. Гвэрлум это просто бесило.
        А теперь она и сама скалила зубы - в общем-то, без особого повода. Но зато понимала - почему.
        Потому что она жива. Потому что ее распирает от радости.
        И эта радость вырывается на волю совершенно варварским способом, то есть - «смехом без причины».
        - Ух, как хорошо! - воскликнула наконец Наташа и вытерла лицо ладонью. - Только есть ужасно хочется!
        - Ничего, девка, - утешительно молвил Неделька, тоже успокаиваясь после приступа безудержного хохота. - Были бы у нас припасы - все бы размокли.
        И оба снова засмеялись.

* * *
        Идти пришлось всю ночь. Устроиться на ночлег было немыслимо - весь лес промок и стоял почти по колено залитый водой. Возле стволов деревьев и в ямках еще сохранялись льдинки и снежные сугробики. Они медленно таяли, оставляя после себя холоднющие лужи.
        Листья и ветки, сорванные бурей с деревьев, валялись повсюду и цеплялись за ноги, точно раскрытые капканы. То и дело приходилось перелезать через упавшие деревья. Одно действительно было богатырским, и молния расколола его почти пополам. От ствола, еще недавно живого и полного соков, остро пахло свежей древесиной. Запах был таким мощным, что Наташа даже задохнулась.
        Ливень умыл обоих путников, хотя бы на время притупив неприятные «ароматы», и Гвэрлум воспряла духом.
        И вдруг ей вспомнился Андрей. Как он лежал на лавке и глядел на нее укоризненными мертвыми глазами.
        От острой боли она даже застонала сквозь зубы. Как она сможет жить с такими воспоминаниями! Рано или поздно раскаяние убьет ее.
        И ей стало невыразимо стыдно оттого, что она радуется прошедшей буре и тому, что продолжает идти вперед, наперекор стихиям, - а князь Андрей уже начал истлевать в земле.
        И еще она сделала одно открытие. Оказывается, она, Гвэрлум, совершенно не верит в бессмертие души. Ну не может поверить - и все! Может быть, у нее органа такого в организме нет, которым человек верит… Неприятно. Как будто она ущербная какая-то.
        А если душа на самом деле бессмертна (от этого предположения Гвэрлум едва не упала, так закружилась у нее вдруг голова), то Андрей не умер. Смотрит на нее с небес, покачивает головой. Может быть, даже сочувствует. Он ведь теперь все знает… Знает, почему она это сделала, знает, что она ради него пошла на большие жертвы. Да, Андрей теперь точно знает, что Гвэрлум пыталась спасти его.
        - Неделька, - окликнула старика Наташа.
        Оба остановились. В лесу теперь было очень тихо. Только слышно было, как потрескивают где-то сучья да тяжелые капли воды срываются с листьев и падают на сырую землю.
        - Что тебе? - спросил старый скоморох неприветливо. Ему не понравилось, что они стоят. Нужно идти, не то замерзнут оба, а хуже нет простуды в долгой дороге.
        - Скажи, а вот, положим, человек умер… Ну, не святой человек, а просто хороший. Он ведь в рай попадет?
        - Это не нашего ума дела, - ответил Неделька. - Об этом ты лучше Лавра спроси, когда вернемся.
        - Так мы, может быть, через год только вернемся! - воскликнула Наташа. - Он же говорил…
        - Ну, так через год и спросишь, - бросил Неделька. - Куда спешить-то?
        И снова зашагал вперед.
        Наташа ошеломленно посмотрела ему вслед. И правда, куда спешить? Эти люди, похоже, никуда не спешили - и все-таки успевали везде вовремя. Вот еще одна загадка. Что такое время? Кажется, современный человек подчинил себе время и пространство. Мобильные телефоны, перелеты по воздуху… А все равно везде опаздывает. И за жизнь успевает очень немногое.
        А эти, средневековые господа, - они ведь пешком ходили или там на лошадях, сообщения доставляли хорошо если за неделю, а то ведь и месяц мог пройти, пока в какой-нибудь Тьмутаракани узнают, что на Москве царь помер…
        И успевали! Успевали так много! Страшно даже представить.
        «Может быть, время - категория далеко не такая простая, как мы привыкли думать, - размышляла Наташа, озираясь по сторонам. - Может быть, время тоже то растягивается, то сокращается… И не только для отдельного человека. Ну, к примеру, когда целуешься с любимым парнем, время летит быстро, а когда ждешь под дверью деканата справку - тянется, как резина… А если оно и для человечества такое. То есть раньше текло медленно, а потом побежало все быстрее. И чем больше человек старается его обогнать, тем быстрее оно скачет? Вот тема! Надо будет с Вадимом обсудить», - решила Наташа.
        Неожиданно Неделька остановился и протянул руку, приказывая Гвэрлум сделать то же самое.
        Оба замерли.
        Впереди, между темными мокрыми стволами деревьев, мелькнул огонек.
        - Там жилье, - молвил Неделька.
        - Может, это у волков глаза горят? - азартно предположила Гвэрлум. В своем приподнятом настроении она была готова даже ко встрече с голодными хищниками. Адреналин приятно вскипал в крови, ей стало жарко и весело.
        - Нет, там человек зажег лучину, - уверенно ответил Неделька. - Пойдем-ка туда.
        - А вдруг там разбойники? - сказала Гвэрлум еще более весело.
        - Ты что-то, девка, больно радостна, - с подозрением заметил Неделька. - Не к добру это. Допрыгаешься.
        - Ну, я… - Наташа повесила голову в притворном раскаянии.
        Неделька осторожно пошел вперед. Наташа пошла за ним шаг в шаг, озираясь по сторонам и ни о чем особенном не думая. Если там разбойники - будет как в «Снежной королеве». Помучают да отпустят и еще одарят в придачу. Если людоед - получится как в «Волшебнике Изумрудного города». Вообще, страна Давным-Давно вдруг стала Наташе нравиться.
        И сама она стала себе нравиться.
        Гвэрлум знала по опыту прошлых лет, что состояние это опасное, что она, находясь в эйфории, может наломать дров, но сдержаться уже не могла. Больно уж хорошо и приятно ей было. Однако обитатель одинокой лесной хижины оказался не разбойником и не людоедом, а старым, совершенно ветхим отшельником.
        При виде нежданных гостей он выбежал им навстречу на хилых старческих ногах и затряс головой.
        Неделька начал рассказывать ему заранее условленную с Наташей легенду - о богомолье, о порченном мальчишке и так далее, а отшельник быстрыми светлыми глазками ощупывал то одного гостя, то другого, и что-то шептал себе под нос. Гвэрлум видела, что старичок не так прост, как выглядит, - он почти не слушал Неделькину болтовню и совершенно явно ей не верил. Однако ничего страшного в отшельнике Гвэрлум не ощущала. В конце концов, может быть, это святой? Сколько их таится сейчас по всей земле, скрытых от глаз любопытного мира?
        А может, он просто полусумасшедший старичок, подумала она и решила вообще пока ни о чем не беспокоиться.
        Тем временем отшельник пригласил Божьих странничков к себе под кров. Низко согнувшись, они вошли. Ничего более убогого Гвэрлум и представить себе не могла! Хижина была наполовину утоплена в землю - собственно, она представляла собой землянку с невысокими стенами, сплетенными из ветвей, обмазанными глиной и покрытыми сверху соломой. Солома вся сгнила - непонятно, как старичок собирался здесь зимовать.
        Однако имелся здесь очаг, в котором горел огонь. Этот-то свет, пробивающийся в большую щель, имевшуюся в «двери» (на самом деле - несколько веток, которыми отшельник закрывал лаз в свою землянку), и увидели издалека путники, заблудившиеся в лесу.
        Наташа со стоном приникла к огню. От мокрой одежды и волос начал подниматься пар, запахло паленым, но это было ничто по сравнению с блаженством наконец-то отогреть закоченевшие пальцы ног. Лишь теперь Гвэрлум поняла, что страшно замерзла. Ее возбуждение прошло, улеглось. Теперь ей просто было хорошо от близости огня.
        Странные мысли лениво бродили в голове Гвэрлум. Ей казалось, что она - первобытный человек, который только-только раздобыл «Красный Цветок» и теперь наслаждается опасным и благодетельным даром Матери-Природы.
        Неожиданно ее окатило странноватым запахом - пахло осенней свежестью, только что опавшими листьями, прохладным ветром, увядающей травой. Если бы у осенней тишины мог быть свой запах, то он был бы именно таким.
        Гвэрлум повернула голову и увидела, что рядом сидит старичок-отшельник. Запах исходил от него.
        «Как странно, - подумала Гвэрлум. - Упыри - те тоже обладали собственным запахом. Кисленьким, как от вчерашних рыжиков, недоеденных за водкой накануне… А этот благоухает, хотя с чего бы? Наверное, он все-таки святой».
        Старичок что-то доброжелательно шамкал беззубым ртом. Гвэрлум вежливо сказала:
        - Я вот хотел спросить… - Она в последнее мгновение вспомнила о том, что является мальчиком. - Если человек, положим, умирает, но он не святой, а просто хороший человек… Ему можно молиться?
        Вопрос, что называется, ребром. Гвэрлум вдруг испугалась, что своим невежеством оскорбит доброго отшельника. Но тот только засмеялся, затряс головой.
        - Молись, молись… - прошептал он. - Очень доброе дело… Трудное только, особенно для тебя… Вот позовешь на помощь боярина, а он, гляди, и придет. Смотри, как делается…
        Он чуть выпрямился и принялся крестить себя мелкими крестиками, а после осенил огромным и пал ниц. Наташа с испугом следила за старичком. Неделька уже спал. Старый скоморох был вовсе не так крепок, как казался. Едва только он оказался в относительно сухом месте, где можно было согреться, как тотчас повалился наземь и заснул мертвым сном. «Жаль его, - подумала Наташа. - Он уже совсем старый, усталый. Небось, хотел бы дома сидеть, на печке. На диване, как Харузин говорит. И работать только по Интернету…» Она представила себе скомороха, работающего по Интернету, и фыркнула.
        А старый отшельник все бил поклоны и что-то шептал. Наташа прислушалась.
        - …Помяни, Боже, душу раба Твоего и его святыми молитвами помилуй мя, грешнаго… - бубнил старый отшельник. Затем он коснулся лбом пола и надолго замер.
        Гвэрлум вдруг поняла, что он показывает ей, как надлежит молиться за «хорошего умершего человека». Она попробовала присоединиться, но обнаружила, что не так-то просто отбить все эти земные поклоны. Гордая спина плохо гнулась. Это тебе не аэробика, что-то в позвоночнике студентки филфака оказалось не приспособлено для подобных упражнений.
        «Нужна тренировка», - почти весело решила Гвэрлум. И вдруг поняла, что тоже засыпает.
        Ночь медленно уходила с земли, а двое странников все спали в хижине отшельника. Старичок, в отличие от них, не сомкнул глаз - всю ночь непрерывно молился. В этих двух людях, которые, по их словам, шли на богомолье, он ощутил близкую беду.
        Глава десятая
        Преследователи
        
        Авдей с четырьмя стрельцами шел за беглецами след в след. Как только безутешный слуга боярина Андрея Палицкого узнал, что убийца его господина бежала из Новгорода, он тотчас принял свои меры. Авдей увязался за дьяком Назаром Колупаевым и тащился следом, пока они не оказались в приказной палате.
        - Что тебе? - спросил наконец Колупаев, притворяясь, что только теперь заметил Авдея.
        Авдей немедленно повалился ему в ноги.
        - Батюшка! - завопил он. - Дозволь лиходейку выследить! Я сумею!
        - Ты, Авдей, теперь человек вольный, делай что хочешь, - ответил Колупаев. Крепкий, рыжеволосый, с мощными руками, Колупаев был похож на одного из римских легионеров с иконы «Воскресение Христово». На того, который испугался поменьше.
        - Дай мне стрельцов и лошадей, батюшка-благодетель, - продолжал причитать Авдей. - Я уж ее, гадину, из-под любой колоды достану и тебе на веревке приведу.
        - Стрельцов тебе? - протянул Колупаев. - Это ты, брат, много от меня захотел.
        - Так ведь я один с ней не совладаю, - забормотал Авдей.
        На самом деле он твердо был уверен в том, что при случае, если понадобится, порвет Наталью на части голыми руками. Нет, ему нужно было, чтобы с ним разговаривали. Без стрельцов никто с Авдеем разговаривать не станет, нужных сведений ему не укажет.
        Колупаев думал о чем-то. То потолок разглядывал - красиво там мастер цветы написал, красные в синих листьях. То в окно поглядывал - хорош Господин Великий Новгород, и весь целиком хорош, и та его часть, что в окошко разглядеть можно.
        Вон, две женщины пошли - тихие, спокойные, а держатся стройно и издалека видать, что статные, не по одному ребенку уже принесли. А там - паренек бежит с коромыслом. Куда его носит? Какие мысли скачут под кудлатыми патлами? Хорошо жить в Новгороде…
        Авдей, однако, не отставал. Плакал, умолял, ноги целовать пытался. И Колупаев решился.
        - Вот что, Авдей… Я тебя Андреевым буду называть.
        - Как еще меня называть? - возопил Авдей. - Андреев я и есть.
        - Авдей Андреев, дам тебе четырех стрельцов и пять лошадей, - распорядился Назар Колупаев. - Пока я здесь буду искать, ты выискивай ее по дорогам. Верю, чутье тебя не обманет. Ступай теперь.
        Авдей еще раз низко поклонился дьяку и отправился к стрельцам - ждать, кого из них дадут ему в дорогу.
        На лошадях поскакали сперва из Новгорода на юг. Там начинались густые леса. Вряд ли беглянка двинулась к Москве. Но и на севере ей делать нечего - по дороге замерзнет. Зиму трудно на русском севере в дороге проводить. А в дом - кто ее пустит? Чужая и говорит чудно, почти как не по-нашему.
        - Может, она к ливонцам подалась? - рассуждал сам с собой Авдей.
        Он долго думал, стоя на развилке дорог. Перед ним начинались бескрайние леса, сквозь которые, как волосы сквозь гребень, проходили великие народы в своем вечном движении к югу: готы из Готланда, варяги, мурманы, а потом и славяне - они ведь тоже на юг скатывались…
        Солнце освещало стройные смуглые стволы сосен, бегало по кронам деревьев, рассыпая золото по зелени. Уже мелькали, точно седеющие прядки в молодой еще голове, полностью пожелтевшие ветки. Осень входила в эти леса неспешно, хвойные деревья вообще не желтеют и только по изменившемуся цвету неба да по особой, чистой прохладе ветра становится ясно: от дыхания близкой зимы прозрачным сделался воздух и более синим - небосвод.
        - Не пошла она на юг, - сказал Авдей вслух.
        Стрельцы, терпеливо ждавшие за его спиной, шевельнулись. Потом один из них кашлянул.
        - Говори, - велел Авдей, невольно подражая тоном погибшему своему боярину. Андрей Палицкий так разговаривал со своими людьми. Кратко, милостиво и внимательно.
        - Мне так думается, все же на юг она двинулась, - молвил стрелец. - Что ей делать, бедовой девке, в северной стороне? Помрет она там…
        - А если она не одна? - подал голос другой стрелец.
        Авдей задумался. А ведь и верно! В доме у братьев не только странники жили, но и давний приятель их, скоморох с языческим именем - как не христианин. Не он ли с девкой из дома ушел? А если скоморох с девкой - стало быть, не побоятся они и полуночной стороны. О погоне они ведь, небось, подумали с самого начала.
        И Авдей, повинуясь инстинкту, повернул на север.
        Стрельцы молча следовали за ним.
        Верность Авдеевой догадки подтвердилась на первом же постоялом дворе. Увидев несколько полновесных новгородских монет, харчевник радостно закивал.
        - Были здесь двое из Новгорода, - сообщил он. - Шли пешком. Тот, что старше, говорил - вроде, на богомолье. Какое богомолье! Говорит - на Соловки они с внучком подаются.
        - Внучек? - переспросил Авдей. - Не девка с ним была?
        - Точно тебе скажу, господин хороший, с ним был парень, - заверил хозяин.
        - Каков из себя? - не отставал Авдей. - Ну, рассказывай!
        И поздравил себя с тем, что взял стрельцов. Видит харчевник, что не простой прохожий перед ним, человек государев, не по собственному делу путешествует и вопросы задает. А у стрельцов фигуры внушительные, не очень-то с ними поспоришь - с такими.
        - Парень это был, - насупился харчевник. - Из себя такой: росту небольшого, тощий, что твоя вобла, ел плохо. А вот зубы у него хорошие, - вспомнил он. - Лицо узенькое… Махонькое такое личико, даже как будто жалобное. Он все кислый сидел, точно болел. Мне даже подумалось, что выгнать бы его надо, как бы хворей здесь не растряс. Хворь - она же навроде блохи, господин хороший, скок с больного человека, скок - на здорового, и поминай как звали…
        - Руки его разглядел? - спросил Авдей нетерпеливо.
        Харчевник пожал плечами.
        - Руки как руки… Маленькие тоже.
        - Гладкие? Работой не порченые? - наседал Авдей.
        - А ведь верно! - обрадовался харчевник. - Это ты точно приметил…
        - Как с ним вел себя старый? - продолжал Авдей, очень довольный собой и собственной догадливостью.
        - Ну, как… - протянул харчевник. - По-доброму. Заботился о нем. Может, не внук он ему, а хозяин - кто знает, только шли они на богомолье на Соловки, и паренек выглядел совсем больным.
        - Точно, она, - обратился Авдей к стрельцам.
        Те изобразили полное удовлетворение. На самом деле поручение Назара Колупаева казалось им никчемным. Не найдут они девку в здешних лесах без конца и краю. Это все равно что иголку в стоге сена разыскивать. Человек может скрыться так, что и следа от него не останется на долгие годы.
        Здесь-то еще харчевня стоит, а вот дальше…
        Тем не менее Авдей велел после короткого отдыха седлать лошадей и продолжать путь. Стрельцы не спорили. Одному из них вдруг пришло на ум: «А вдруг действительно сыщет этот Авдей Андреев ту девку-колдовку? Ох, ведь ее ловить придется! Хватать, руки ей заламывать, на веревку сажать! Боже, она ведь и проклясть может, и порчу наслать - этой-то беды как избежать?»
        Авдея же подобные соображения вообще не беспокоили. Девку-колдовку, что боярина извела, он выследит и схватит, а уж какую цену ему придется за это заплатить - то дело десятое.

* * *
        На лошадях они проделали тот же путь, что и Неделька с Натальей, но гораздо за более короткое время. В одной деревеньке скомороха вспомнили сразу. Песни пел, а после его внучек танцевал - странно как-то, изгибаясь всем телом, навроде басурманской пляски. (На самом деле пляска была эльфийская, нечто импровизированное и подогретое воспоминаниями об «Эльфийском новом годе», представленном дивной пантомимой светлых эльфов).
        Крестьяне, после лета дочерна загорелые, сейчас отдыхали. Работы остались позади. Осень - пора жирная и спокойная, когда хлеб уже убран. Хозяйки заготавливали клюкву - ягоду бедняков, как ее называют, потому что для хранения клюквы не требуется сахара; разрезали на тонкие полоски репу и сушили ее на печках - это простое лакомство для детей было зачастую единственной сладостью, доступной крестьянской бедноте.
        У многих нашлось время и желание послушать песню и поглазеть на странную, диковинную пляску юнца. Почти никому не понравилось, зато было что обсудить.
        А тут - новое развлечение: приехал государев человек, как он сам себя называл, и с ним стрельцы. Ну до чего же роскошные люди! Ростом высоки, лицом красивы, белы, и одеты на загляденье! Вся деревенька вывалила посмотреть.
        Охотно рассказали все, о чем их спрашивали. И Авдей, сжигаемый жаждой мести и печалью более лютой, чем змеиные укусы, слушал да мотал на ус. И снова повернул со своими людьми на север.
        Стрельцы Авдею больше не возражали - видели, что он прав, и дивились его проницательности. Горе сделало простого слугу зрячим, так что видел он теперь сквозь землю и вдаль на много полетов стрелы, и обострило его слух, так что, казалось, заяц без его ведома не проскочит по лесу. И только сердце Авдея ослепло и онемело, потому что ничего, кроме боли, он не чувствовал.
        Гнали лошадей по раскисшим дорогам, потом вынуждены были спешиться и повести их в поводу. После и дорога закончилась, протянулись леса. Буря с градобитием застала Авдея и его спутников в маленьком убогом селеньице, что лепилось к самому лесу. Забились в дома все скопом, и люди, и скотина. Градины лупили по крышам и стенам, пытаясь вломиться в дома. Давно не случалось такой непогоды, и стрельцы шептались между собой: «Это ведьма навлекла!» Авдей же помалкивал, но в глубине души не сомневался в том, что буря - следствие Натальиных козней. Небось, чует, проклятая ведьма, что ней погоня, и пытается оторваться.
        Ничего у нее не выйдет, сказал себе Авдей, сжимая зубы до хруста.
        Он сам не понимал, как ему удавалось выслеживать ее бей особого труда. Может быть, связь между ними установилась. Однажды ночью Наталья ему приснилась во сне.
        Это случилось под утро того дня, что наступил после страшного урагана. Видел Авдей, спавший на гниловатой черной соломе, как осыпало всю землю хрусталем. Был этот хрусталь ледяным, граненым, сверкал и переливался он на раннем солнце. Свежая зеленая травка вдруг начала пробиваться им земли, хотя стояла уже осень и не было никакого спасения от близкой зимы.
        Эта яркая зелень сияла сквозь хрустальные грани, преломлялась, расцвечивалась радугой.
        А по хрусталю, босая, ступала Наталья в белой одежде. Волосы-то у девки оказались стриженые! Авдей так и ахнул. Успела уже опозориться. А как держалась! Как барышня. Платком накрылась - вот и выглядела «порядочной».
        Авдей во сне едва себя не проклял за то, что не догадался опростоволосить девку раньше. Сорвал бы с нее плат, явил бы ее змеиную натуру - жив бы остался боярин.
        Наталья медленно приближалась к Авдею. Острые грани хрусталя ранили ее ступни, и на всем пути девки Наташки оставались густые кровавые следы. Однако она продолжала улыбаться.
        - Что, Авдей? - прошептала она, оказавшись совсем рядом с онемевшим слугой. - Болит у тебя сердце?
        - Уйди… - только и хватило сил у Авдея вымолвить это слово.
        - И у меня болит, - продолжала она. Тень пробежала по ее светлому, безмятежному лицу, и вдруг из ее глаз, сделавшихся огромными, очень светлыми, потекли обильные слезы. Эти слезы густели, темнели и наконец стали кровавыми. - О, как болит у меня сердце! - выкрикнула Наталья со страданием и приложила руку к своей груди.
        И в тот же миг упала с ее плеча белая одежда и обнажилась грудь. Авдей зажмурился во сне, чтобы не видеть срамоту, но и с закрытыми глазами различал мягкую девичью грудь с темным выпирающим соском.
        Давясь, Авдей наконец крикнул - и пробудил себя.
        Солнце светило в низкие оконца, задувало холодным ветром. Авдей выбрался из дома и помертвел. Повсюду лежали горки сверкающего хрусталя - то, что осталось от вчерашнего ночного града. Под лучами восходящего светила они уже начали плавиться и таять, но все еще сияли и преломлялись в них лучи.
        Казалось - еще немного, и появится Наталья в белой одежде, босая, с блаженной и пустой улыбкой на лице, залитом кровавыми слезами…
        Авдей затряс головой, закрестился.
        - Да воскреснет Бог, да расточатся врази его…
        Теперь он знал: связь между ним и убийцей его господина существует на самом деле. Это ему не примстилось, не померещилось. Странная нить протянута от Натальи Фирсовой к Авдею Андрееву, и следуя по этой нити, Авдей отыщет колдовку.
        В этот день он со стрельцами углубился в лес и проплутал там, как ни странно, два дня, прежде чем показалась впереди хижина отшельника.
        Никакой колдовки здесь, разумеется, не сыскалось, однако старичок отшельник охотно вышел навстречу новым гостям и провел с ними время в тихих, душеспасительных беседах.
        Говорил он немного и не всегда понятно, однако Авдей слушал жадно.
        Иногда в странных речах старца проскальзывали намеки на гостей, что побывали у него совсем недавно, а пару раз он обмолвился о молитве за умерших.
        - Как к умершему отнестись, - бормотал старец, - вот ведь о чем спрашивал… Не как разыскать, не как убить… Убить? Для чего это? Мне отмщение, и Аз воздам… Разве таков счет у Господа, чтобы один человек отыскал другого и предал его лютой смерти? Вот барсук бежит и нюхает, а что он унюхал… или мышь полевая…
        Старик замолчал надолго, размышляя над великими тайнами природы. Он читал этот лес, как священную книгу, усматривая в каждом малейшем движении живой жизни ярчайшее свидетельство Божьего промысла о Своей твари.
        Но выразить все это словами было ему не под силу. Как живой, трепетный сосуд, вмещал в себя старый отшельник все эти удивительные откровения и не переставал восхищаться ими.
        А вот внятной человеческой речи для своих чувств не находил. Авдей однако чуял: сейчас он услышит нечто, ради чего и внимает всей этой беседе.
        Отшельник вздохнул от тихого, переполняющего его счастья и продолжил так:
        - А вот молитва - она по всему миру распространяется, точно круги по воде, и затрагивает и воздух, и духов злобы поднебесной тревожит, и душ сродников наших умерших касается легкими перстами… Кого жжет печаль - тому прохладой покажется, кому от одинокого бытия холодно - того согреет. Великая, теплая молитва наша… И вот умер один человек, не святой человек, но хороший - где он теперь, спрашивает меня, в раю или в аду? И можно ли к нему обращаться?
        Отшельник вдруг засмеялся - заквохтал, как крошечная старенькая птичка.
        Улыбнулся и Авдей, хотя на сердце у него было невесело.
        - Вот как он спросил… А знаешь, мнится мне, добрый человек, что женщина это была, - неожиданно сказал отшельник. - Глупая женщина. Душа у нее умнее, чем она сама. Вот беда так беда! А она - «в раю или в аду», вот что знать непременно желает!..
        Этот разговор немного смутил Авдея. Из невнятных речей отшельника выходило, что Наталья здесь была и, более того, интересовалась у святого человека возможной посмертной участью боярина. Для чего это ей? Чтобы вернее во ад его вогнать? «Так ведь все, - злорадно думал Авдей, - не властна ты больше над моим боярином! Душа его в Божьих руках, а тело - в земле…»
        - А куда они пошли, отец? - допытывался Авдей у старца.
        Тот кивал головой то в одну сторону, то в другую. И если верить общему смыслу происходящего, то Неделька с беглянкой уходил еще дальше на север, пробираясь лесами к архангельскому тракту.
        И преследователи продолжили свою бесконечную погоню…
        Глава одиннадцатая
        Церковь Успения
        
        Маленькая церковь Успения Пресвятой Богородицы стояла неподалеку от дома Флора и Лавра. Лавр ходил туда неопустительно каждый день, а Харузин - по воскресеньям. Долгие службы постепенно перестали утомлять Харузина, сделались чем-то привычным. Он мог часами стоять, поглядывая по сторонам или погружаясь в собственные грезы. Иной раз случалось ему даже растрогаться происходящим.
        Однако теперь, когда Наталья в бегах, а Вадим с Флором уехали в Ревель, Эльвэнильдо ощущал непрерывное беспокойство, и ему казалось, что многочасовое стояние в церкви - это пустая трата времени.
        Нужно что-то делать, кого-то выслеживать, куда-то бежать… Флора оповестить, в конце концов, найти морехода, который пойдет в Ревель.
        «Какой мореход, какой Ревель? - думал смятенно Эльвэнильдо. - Что я, в самом деле, икру метать стал! Они в своем мире лучше моего ориентируются. А вдруг Флор застрянет в Ревеле на всю зиму? Не пойдет же он по льду обратно в Новгород… Господи, какие порты у нас не замерзают? Мурманск? А когда был основан Мурманск? При Иоанне Грозном? Нет, глупости. Лаврентий разберется. Как бы мне только научиться доверять ему и не проявлять ненужной инициативы…»
        По счастью, Харузин не успел поделиться своими сомнениями с братом Лаврентием. По счастью - потому что Лаврентий попросту не понял бы его, и таким образом разрушилась бы возникшая было близость между Эльвэнильдо и волоколамским иноком, столь необходимая «татарскому эльфу» в этом чужом фэнтези-мире.
        В то воскресенье, когда они вдвоем явились к церкви, службы там не было. В утренних сумерках перед немногочисленными прихожанами открылась страшная картина. На пороге храма лежал священник с перерезанным горлом. Дверь церкви была вышиблена ударом топора, а внутри царил полный разгром. Повсюду валялись разбитые горшки, пол и стены залиты отвратительным на вид зеленоватым варевом. Вонь стояла ужасающая. В алтаре богохульники зарезали черного козла и разбросали его внутренности по всей церкви.
        А чтимая икона Пресвятой Богородицы находилась прямо посреди храма, на полу. Кто-то изрезал ножом Пречистый Лик, откромсал руку, провел кровавой полосой по чистому синему покрывалу…
        Эльвэнильдо, едва сдерживая тошноту, бродил по оскверненному храму вместе с другими, кто отважился переступить порог. Он смотрел на разгром, не в силах оторвать глаз, точно зачарованный. Это было слишком отвратительно, практически - невозможно, и потому околдовывало, притягивало взор, не отпускало.
        Лавр остался поначалу снаружи, вместе с женщинами. Он осматривал убитого иерея. Кое-что показалось волоколамскому иноку странным, а именно: на шее убитого были оставлены укусы зубов. И не звериных, как можно бы подумать, а человеческих, широких и плоских. Кто-то рвал его зубами, когда он уже захлебывался кровью.
        На пороге показался Эльвэнильдо.
        - Лавр… - окликнул он растерянно.
        Брат Лаврентий поднял голову, встретился взглядом с Эльвэнильдо, встал.
        - Что? - тихо спросил он.
        - Хочу показать… - пробормотал Эльвэнильдо. Он чувствовал, что не в состоянии вынести в одиночестве картину, представшую ему внутри разоренного и оскверненного храма. Эту ношу должен разделить с ним друг, иначе он, Эльвэнильдо, попросту сойдет с ума.
        Лаврентий послушно пошел за ним следом. Он вошел в церковь, увидел на полу изрезанную икону и потерял сознание.

* * *
        До дома, по счастью, оказалось недалеко, но все равно тащить Лавра было делом для Сергея непростым. Волоколамский инок пришел в себя только оказавшись в доме, когда солидный Флоров слуга, растеряв где-то всю свою солидность, приложил к его вискам мокрое полотенце.
        Лавр открыл глаза. Эльвэнильдо стоял рядом, опустив голову, смущенный. Он никогда прежде не думал, что такое возможно на самом деле - чтобы мужчина падал в обморок. В наше время и девицы-то никогда не теряют сознания от нервов. Сергей не знал, как к этому относиться.
        - Где она? - тихо спросил Лавр.
        - Кто? - не понял Харузин.
        - Святая икона… Богородица… Где она?
        - В церкви осталась, - ответил Сергей растерянно.
        Лавр чуть приподнялся на локте и быстро распорядился:
        - Беги туда и забери. Принеси домой! Все щепочки от нее найди и принеси, ты меня понял? Давай, быстро!
        - Понял… - отозвался Харузин. - А ты… Лаврентий… ты мне потом ответишь на один вопрос?
        - Я тебе на сто вопросов отвечу! - нетерпеливо сказал Лавр. - Только поспеши.
        Харузин молча повернулся и вышел из дома. Он терялся и догадках. Что-то странное происходило в этом фэнтези-мире, он же - реальный мир России времен Иоанна Грозного и падения Казани. «Все страньше и страньше», - добавил Эльвэнильдо про себя словами Алисы из Страны Чудес.
        Лаврентий довольно невозмутимо осматривал тело убитого иерея. Заметил странную рану у того на шее, прикасался к мертвому телу, разглядывал его. Для Харузина, напротив, это зрелище представлялось более чем жутким. Он и в церковь-то поскорее зашел, чтобы только на покойника не глядеть.
        В самом помещении, конечно, тоже ужас что творилось, но все-таки это неживые предметы. Ну, запачкали там все. Отвратительно, конечно, но в Питере в расселенных домах, предназначенных для реставрации, но еще не взятых в работу, и на заброшенных стройках можно увидеть иной раз и похлеще.
        А Лавр хлопнулся именно там. И первым делом не о человеке убитом спросил, а об иконе.
        Может быть, они действительно все другие - настолько другие, что человеку современному («ха-ха, кого считать современным, нас или их?») этого попросту не понять.
        Харузин осторожно приблизился к церкви. Теперь там хозяйничало несколько рослых мужчин. Должно быть, из приказа уже явились. Тело убиенного лежало на носилках, прикрытое белым покрывалом. Только рука выглядывала оттуда, точно прощалась, и какая-то кругленькая букашка деловито карабкалась по пальцу с посиневшим ногтем.
        Харузин постоял немного, а после проник в храм. Один стрелец стоял у стены и, не стыдясь, плакал, другой молча озирался по сторонам, как казалось, примечая любую мелочь.
        Вошли еще несколько человек, притащили скобкарь. Там плескала вода, над которой поднимался пар. В большой луб несколько баб собирали грязь. Они бестрепетно входили в алтарь - церковь придется переосвящать после того, как ее отчистят от земной грязи, так что старый запрет переступать алтарную границу был забыт. Известно ведь, что никто так не приберет, как женщина.
        Ветошками начали уже протирать стены, освобождая старые росписи от омерзительных потеков. Харузин вдруг залюбовался, когда увидел, как из-под руки с тряпкой выступает - как будто чудом - строгий лик и многослойная одежда, полупрозрачная, окруженная воздухом. Фреска словно бы дышала. Никогда прежде Харузин не любил того, что именуется «древнерусским искусством». Иконы ему еще нравились - яркие пятна. А фрески, коими многословно восхищались авторы альбомов по искусству, неизменно оставляли равнодушным.
        Ничего удивительного. Питерский парень и не мог видеть настоящих фресок, если только не совершал экскурсий по «Золотому кольцу» русских городов. А они таковы, что ни одна фотография не передаст их во всей полноте.
        Фреска «дышит», живет собственной жизнью, настолько потаенной, что она ускользает даже от самой лучшей оптики.
        И почему нужно было очутиться в далеком прошлом, да еще в оскверненном храме, чтобы понять это? Харузин пожал плечами. Удивительно все устроено в мире. Если не выразиться крепче.
        Он наклонился и поднял икону. Осмотрел ее внимательно. Не хватало лишь нескольких щепочек, но они нашлись почти сразу. Судя по следам, кощунники топтали святой образ ногами. После этих-то ударов и отлетело от доски несколько фрагментов. Харузин поднял и их. Завернул все в платок, который взял загодя из дома, и не таясь вышел.
        Отличный способ совершить кражу произведения искусства. Все в точности по грустному фильму «Старики-разбойники». В детстве это кино воспринималось как чертовски смешное. Ну надо же, вломились два старикана в музей и сперли картину, а этого никто даже не заметил! Когда Харузин стал чуть постарше и сделался существенно более чувствительным - эльфу и менестрелю чувствительность пристала - фильм его огорчил, и он плакал почти всю ночь. Ужасная штука - старость.
        Однако ни в детстве, ни потом Харузин и представить себе не мог, что воспользуется старой советской кинокомедией как практическим руководством к действию. Вот уж верно сказано: лишних знаний не бывает.
        - Принес? - еще загодя, из комнаты крикнул Лаврентий.
        - Да…
        Эльвэнильдо вошел в горницу. Лаврентий уже не лежал - быстрыми, тихими шагами расхаживал взад-вперед, то и дело поглядывал в окно. Все лампады перед иконами в доме горели. Везде чувствовался запах масла и ладана.
        - Ты что? - спросил Эльвэнильдо, осторожно кладя икону на стол. - Бесов гоняешь, что ли? Чего ты боишься?
        - Я ничего не боюсь… - сказал Лавр. Он приблизился к столу и наклонился над платком, закрывающим икону. Платок весь пропитался кровью.
        - Прости, - пробормотал Харузин. - Кажется, я плохо ее вытер… Там везде грязь. И люди ходят. Я боялся, что меня остановят, знаешь? «Гражданин, куда это вы с произведением искусства четырнадцатого века?» - последнюю фразу он произнес почти ернически и тотчас смутился почти до обморока. Впрочем, он и дурака валял больше от смущения.
        Однако Лаврентий даже не заметил этой нелепой выходки.
        - Ты здесь ни при чем, Сванильдо, - сказал он, снимая платок и бережно откладывая его в сторону. - Посмотри внимательно.
        Эльвэнильдо, все еще красный, приблизился и тронул иконную доску рукой. Из ран на лице Богородицы бежала тонкая струйка крови. Харузин стер ее пальцем, но кровь проступила снова.
        - Что это? - прошептал Эльвэнильдо.
        …Нет, он, конечно, слышал, что иконы могут источать разные жидкости. Слышал также подробное, вполне материалистическое объяснение того, как это делается. Разные приспособления, изготовленные ушлыми церквачами. А также просто свойство некоторых иконных красок. Они размягчаются под воздействиями внешней среды и начинают течь…
        Но это была самая настоящая кровь. И она истекала из самой обыкновенной доски. И краски не успели размягчиться под разными воздействиями, потому что икона была написана совсем недавно. Она вовсе не четырнадцатого века, как пытался острить Харузин. Ее создавали уже на памяти Лавра - он так сказал. Он даже назвал имя иконописца.
        Эльвэнильдо облизал палец. Обычный железистый вкус. Кровь. Слезы сами собой подступили к глазам и хлынули неудержимо. Ему было жаль Богородицу, жаль людей, жаль Иисуса, который сейчас младенец, но спустя двадцать с небольшим лет умрет страшной смертью.
        Он жалел весь мир, и это чувство грозило разорвать душу в клочья. Но и на это Харузин был в тот миг согласен, лишь бы каждый клочок послужил к уменьшению общей боли.
        - Слушай, Лавр… - пробормотал он наконец (И откуда эта дурацкая интеллигентская привычка - непременно что-нибудь сказать, выразить отношение? Харузин ненавидел себя за это, но промолчать не сумел). - Лавр… Это же чудо, да? Настоящее?
        - Чудо, - сказал Лавр, слегка касаясь его груди, - то, что с тобой происходит. А она… - Он глянул на икону. - Просто она всегда такая. Мы этого в обычное время не видим…
        - А что мы делать будем? - спросил опять Харузин. - Ее же лечить нужно…
        - Я отправлю человека в монастырь, - сказал Лавр. - Икона пока с нами останется.
        Дикая мысль посетила Харузина. Церковь Успения осквернили сатанисты. Кто они такие - никто, похоже, не знает. Сатанист от обычного человека ничем не отличается. Кроме одной мелочи: он - сатанист. Но сатанист он по ночам, в строго определенные часы. А днем это вполне приличный, даже законопослушный гражданин. Попробуй вычисли такого! И единственный живой свидетель ночного кощунства - вот эта икона Пресвятой Богородицы.
        Картинка нарисовалась такая: судья в парике, присяжные, среди которых четыре негра и пять домохозяек, остальные - клерки со стертыми физиономиями, на свидетельском месте - икона.
        Адвокат, бойкий молодой человек в вертлявом пиджаке: «Вы утверждаете, что мой подзащитный нанес вам несколько ударов ножом после того, как перегрыз зубами шею пострадавшему?» Икона молча истекает кровью…
        Харузин встряхнулся. Ну почему в голову разная ерунда лезет!
        - Я положу ее в какое-нибудь корыто, - сказал Эльвэнильдо. - Это же, наверное, святая кровь…
        Лаврентий молча принес корыто из кухни. С ним вернулся и слуга. Завидев происходящее, он побледнел, пал на колени, забормотал молитвы.
        - Поедешь в Волоколамский монастырь, - велел ему Лавр. - Все расскажешь отцу игумену. Ты понял? Все, что видел, все, о чем слышал. Пусть пришлет несколько человек. Я один здесь не справлюсь.
        - Батюшка! - взмолился слуга. - Как же я такое скажу?
        - Кто-то такое содеял, - задумчиво молвил Лавр. - И рука у него не дрогнула. Ты просто передай слово в слово то, что я тебе велел, а там положись на волю Божью. Люди поумнее нас с тобой во всем разберутся. Ступай.

* * *
        - Все-таки я не понимаю, - говорил тем же вечером Эльвэнильдо, - для чего они это сделали?
        Харузин и брат Лаврентий сидели в той же комнате, где находилась кровоточащая икона. Свежее полотенце, подложенное под нее, все промокло, и маленькое корытце тоже наполнилось кровью. Смотреть на это было почти невыносимо. Но оставить икону в одиночестве друзья тоже не могли.
        «Друзья?» - смятенно подумал Харузин, когда это слово впервые промелькнуло в его мыслях.
        Меньше всего лесной эльф думал о том, что сможет когда-нибудь по-настоящему подружиться с человеком. Да еще не просто с человеком - с иноком. Волоколамский монастырь, как представлялось Харузину, был своего рода рассадником активного мракобесия. Будь дело где-нибудь в Лангедоке - вспомнить хотя бы знаменитую игру «Осада Монсегюра»! - можно было бы сказать, что монастырь сей есть гнездо инквизиции. В России все было обставлено немного иначе, но все-таки… Волоколамские иноки были весьма активны в деле искоренения ересей. Совсем недавно - вот был пример…
        И все же в эти трудные дни Лаврентий, пожалуй, стал дли Харузина настоящим другом. Они даже понимать друг друга начали с полуслова.
        - Для чего было вламываться в церковь, убивать священника, пачкать все, козла этого бедного резать? - недоумевал Эльвэнильдо. - Сколько лишних движений! Если бы они там украли хоть что-то… А то - примитивно напакостить!
        - А разве ты никогда не видел, чтобы люди пакостили просто из желания сделать что-нибудь дурное? - вопросом на вопрос ответил Лавр. - Сказать, что это в человеческой природе, было бы неверно, потому что человек все-таки подобие Божье; но падший человек легко поддается духам злобы поднебесной.
        - Погоди-ка, вопрос не по теме, - сказал Эльвэнильдо, почесывая щеку: поздний комар перед осенней смертью все-таки изловчился и тяпнул! - Почему ты говоришь о злобе поднебесной?
        - А где, по-твоему, обитают злые духи? - отозвался Лавр.
        Эльвэнильдо чуть задумался.
        - Традиционно принято считать, что под землей, - ответил он наконец. - Ну, я так думаю… Ад же где-то внизу, под землей, верно? Туда все злодеи проваливаются. Дон Жуана Командор под землю утащил… Ну, не знаю… А что? - вскинулся он. - Разве не так?
        - Духи злобы обитают в воздухе, - сказал Лавр. Он давно уже перестал удивляться невежеству своего товарища. Этот парень представлялся Лавру добрым, но сильно обделенным судьбой. И по тому, как жадно он улавливал любое новое слово, Лавр видел: Эльвэнильдо и сам понимает свою ущербность и стремится восполнить недостающее как можно скорее.
        - В воздухе? - удивился Харузин.
        - Именно. Это ведь тоже ангелы.
        - «Шорох кожистых крыл», - пробормотал Харузин. - Понимаю…
        - Человек, подпавший под влияние духов зла, - продолжал Лавр, - испытывает неодолимую потребность сделать что-нибудь невыразимо скверное. Хотя, кажется мне, что церковь осквернили не просто так, не из пустой потребности. Они черпают в этом силу, понимаешь?
        - Что, у них силы мало? - не понял Харузин.
        - Не знаю… Наташа ушла от них…
        - Она ведь жертва, как и Андрей, - сказал Харузин. - Верно? Ты ведь именно так думаешь?
        - Я думаю, они ее обманули. Нашли в ней тайный грех, уцепились за него и поймали ее, как за крючок. Это обычное дело. А теперь, когда она опутана злом по рукам и ногам…
        - Но ведь она сбежала! - горячо сказал Харузин. - Она ведь не хотела никого убивать!
        - Не хотела… - Лавр задумался. - Когда человек, предавшийся силам тьмы, уходит от сатанистов, этого мало. Ему мало покинуть секту. Он должен уйти оттуда душой, и это - долго и трудно…
        Он помолчал и вдруг улыбнулся.
        - И если Наташа на этом пути, значит, дела наши еще не столь плохи!
        - Что ты имеешь в виду? - не понял Сергей.
        Лавр посмотрел ему прямо в глаза.
        - Они начали слабеть, потому что Наташа решила принести покаяние. Если кто-то молится за нее, и если она сама за себя молится…
        - Кто-то? - Харузин поднял брови.
        - Я, - не стал отпираться Лавр. - Да и тебе бы не помешало.
        - Ну, я… - Харузин смутился. - Я - что?
        Лаврентий оставил эту тему, видя, что она тревожит собеседника, и вернулся к более практическому разговору.
        - Предположим, приспешники сатаны почувствовали, что слабеют, и решили почерпнуть силу в кощунстве. Это вполне вероятно, не так ли?
        Харузин кивнул.
        - Стало быть, они по-прежнему рядом… Они ведь и есть виновники всего случившегося.
        - Хотели отомстить Андрею Палицкому? Но за что?
        - Был бы Авдей рядом, мы бы его расспросили, - вздохнул Харузин. - Но Авдея нет. Да он и не стал бы с нами разговаривать. Он нам с тобой и под пыткой ничего бы не сказал. Думает, мы с Натальей были заодно.
        - Странный он человек, - заметил Харузин, на мгновение вернувшись воспоминанием к Авдею.
        - Обыкновенный… - поморщился Лавр. - У него никогда не было своей жизни. Всегда жил ради кого-то другого. Обычная доля женщин и слуг… Знаешь что, Сванильдо? Я думаю, они не Андрею отомстить хотели.
        - Почему?
        - Потому что Андрей - слишком случайная жертва. Он мог умереть по дороге. Мог скончаться от ран сразу по приезде в Новгород. Мог вообще в Новгород не приехать. Откуда они знали, что Палицкий сюда прибудет да еще остановится в доме у Флора? Нет, Сванильдо, они не в Андрея метили, а в нас с Флором. Точно тебе говорю. Я не знаю еще, какая досада от нас этим людям приключилась. Надеюсь, что большая!
        - А будет еще больше, - заверил Эльвэнильдо. - Я тут одну штуку придумал…

* * *
        Девушка бродила по лесу. Час был вечерний; тени удлинились, и в них появилось что-то зловещее. Лес нависал нерушимой стеной над узкой полосой луга, что простирался между городом и чащей. Несмотря на осеннюю прохладу, девушка была одета довольно легко - в темную красную кофту и юбку из хорошей полепной ткани. На голове у нее было два платка, простой и красный.
        Ее узкое лицо с зеленоватыми глазами было бледным и печальным, но что-то дикое нет-нет да мелькало во взгляде, когда она озиралась по сторонам.
        Затем девушка взялась обеими руками за длинную юбку и решительно зашагала в сторону леса - как будто переступила незнакомый порог.
        В лесу ее сразу окутала темнота. Свет почти не проникал сквозь густые кроны. Листья падали и падали, но, казалось, меньше их на ветках не становилось. Воздух был заполнен их трепещущими тельцами - они как будто летали повсюду, то и дело задевая незнакомку.
        Она приходила сюда уже третий день. Сегодня ей показалось, что кто-то внимательно следит за каждым ее шагом. В предыдущие два дня этого чувства не было. Разве что вчера под конец этой странной, одинокой прогулки - тогда ей тоже почудилось, что ее заметили. Но сегодня это ощущение пришло сразу и было необыкновенно сильным.
        Девушка принялась напевать. Голос у нее оказался глуховатый, но приятный:
        Я - простая девка на баштане,
        Он - моряк, веселый человек,
        Тонет белый парус на лимане,
        Много видел он морей и рек.
        Буду ждать, в погоду, в непогоду,
        Не дождусь - с баштана разочтусь,
        Выйду к морю, брошу перстень в воду
        И косою черной удавлюсь…
        Эту песню одинокая девушка в лесу повторяла снова и снова, мало смущаясь тем, что никаких «баштанов» и «лиманов» в Новгородской губернии времен царя Иоанна не водилось. Да и позднее - тоже. Ну да что поделаешь, это была единственная мрачная и вместе с тем достаточно простая девичья песня, что приходила Эльвэнильдо на ум. «Плач по Боромиру» в данной ситуации явно был бы излишним.
        Откуда-то из чащи вдруг выступил человек. Это был мужчина лет сорока с лишним, лысоватый, с очень простым лицом. Ничего особенного в нем не замечалось. Ни шрама там, ни взгляда зловещего. Обыкновенный человек, каких много. Вполне мог бы торговать где-нибудь в лавке.
        Он протянул к девушке руку и взял ее за плечо.
        На него глянули траурные глаза с длинными, загибающимися кверху ресницами. Эльвэнильдо провел несколько часов перед зеркалом, прежде чем совладал с косметикой - слишком жирной и яркой. Обыкновенный-то грим всякий эльф умеет накладывать на себя без особого труда.
        Алые губы разомкнулись, проговорили:
        - Помоги…
        Мужчина провел ладонью по телу «девушки», которая покорно изгибалась, подставляясь под ласкающую руку.
        - Кто ты? - спросил мужчина почти грубо.
        - Сванильда, - назвался лесной эльф и вздохнул по возможности томно. Он надеялся, что на первый раз его не наставят раздеваться. Из всего, что Эльвэнильдо когда-либо читал про всяких тайных колдунов, ему было известно: обнажаются обычно на шабашах. А шабаши - не каждый день. А только время от времени. Опять же, во время посвящения - тоже все голые. Но не станут же посвящать Эльвэнильдо в какие-то важные секреты вот так, с места в карьер! Ему это, впрочем, и не нужно. Он приблизительно знает все эти «секреты». Могущество там, разрыв-трава, приворот-отворот, кодирование от пьянства… Для Сергея главное сейчас - выяснить, где ихнее логово находится и кто там верховодит.
        Побыть «Шараповым» он вызвался неожиданно даже для самого себя. Лавр не стал его отговаривать. И вся эта затея с переодеванием тоже не вызвала у волоколамского инока особенного отвращения. Надо - значит, надо. Хотя, конечно, неприятно…
        - Кого спросить - знаешь? - заговорил мужчина.
        - Нет, - тихо ответил Эльвэнильдо и опустил голову, Нечего давать врагу себя разглядывать. Пусть потом вспоминает, как эта самая Сванильда выглядела. Ускользающий призрак в ночном полумраке.
        - Я отведу тебя, - сказал мужчина. - Меня прислали забрать тебя.
        Значит, клюнули? Так просто?
        Неожиданно Эльвэнильдо пронзила страшная мысль: а что, если им для усиления мощи (Наталья-то сбежала!) не только разорить церковь понадобилось и священника убить, но и какую-нибудь жертву принести? Вот они и подобрали первую попавшуюся дурочку. То есть, его, лесного эльфа. Вли-ип!..
        Но, может быть, все еще и обойдется. У Сергея был с собой нож. Пользоваться этим оружием он не умел, но при случае - кто знает… При случае и заяц на барабане сыграет.
        «Сванильда» тихо, послушно пошла за своим провожатым. Лес то смыкался над путниками, то расходился перед ними, открывая маленькие полянки. Луна все время светила в левый висок. Потом направление чуть сместилось, луна оказалась прямо перед глазами. «Первый час ночи, луна в лицо… - думал Эльвэнильдо. - Все прямо и прямо…»
        Перед ними распахнулась поляна. Трава на ней пожухла и была сильно утоптана, а посреди пылал огромный костер. На фоне пламени вырисовывалась рослая женская фигура, черный силуэт, четкий, резкий. Женщина стояла спиной к пламени.
        Эльвэнильдо не сразу заметил истебку, выстроенную на краю поляны. Там, наверное, и было логово ведьмы.
        Вокруг костра земля зашевелилась. У лесного эльфа мороз пробежал по коже, но в следующую минуту он понял: просто начали подниматься лежавшие на траве люди. Они лежали густо, вплотную друг к другу. Их оказалось немного - не больше десятка. Впрочем, если дело дойдет до драки, то и того количества будет довольно, чтобы одолеть «Сванильду» и сделать с «ней» все, что только придет на ум сатанистам.
        Ох, об этом лучше не думать…
        Мужчина, который привел Эльвэнильдо, толкнул его в спину. Лесной эльф сделал несколько шагов вперед и, повинуясь инстинкту, упал перед рослой женщиной на колени.
        - Я Сванильда, - сказал он тихо. - Я пришла просить помощи…
        - Чего ты хочешь?
        Давай, Эльвэнильдо! Самое время для «квэнты». Рассказывай легенду. Легенду ему даже сочинять не пришлось. Сколько их он выслушал во время разных игр!
        - Я люблю одного человека, - заговорила Сванильда глухим голосом. - Однажды он спас меня от разбойников… Я полюбила его с первого взгляда…
        Он нес откровенную пургу и каждое мгновение ждал, что его остановят зловещим: «А сейчас мы твоего мусорка ножами резать начнем» - или что-то в этом роде. Но они слушали.
        - Но за неделю до свадьбы он встретил другую… - бормотал Эльвэнильдо, дурея от собственной храбрости.
        - Чего ты хочешь? - перебила рослая женщина.
        - Я хочу счастья… - сказал Эльвэнильдо.
        - Что тебе нужно для счастья? - опять спросила рослая женщина.
        - Убить соперницу… Приворожить милого… Чтобы - навечно! - выпалил Эльвэнильдо.
        - Простая просьба и легко ее выполнить, - задумчиво молвила женщина. - Как твое имя?
        - Я уже говорила… - напомнил Эльвэнильдо.
        - Как твое имя? - прикрикнула женщина. В этом вопросе таился какой-то особенный смысл. Возможно, так начинается прием в секту.
        Эльвэнильдо покорно сказал:
        - Сванильда, госпожа.
        - О чем ты просишь?
        - Убить соперницу, приворожить милого.
        - Как зовут соперницу?
        - Наталья.
        Эльвэнильдо нарочно назвал это имя. Нехитрый психологический трюк. Если Гвэрлум действительно бросила сатанистов и удрала от них, то ее имя вызовет у них дурные ассоциации. Стало быть, помогать «Сванильде» злые гады будут куда охотнее.
        Забавно, что такая примитивная уловка сработала.
        Рослая женщина вздрогнула, голос ее зазвучал сурово:
        - Наталья. Да будет она проклята! Назови имя милого.
        - Андрей.
        А вот здесь имелся определенный риск. Если сатанисты действительно намеревались сжить со свету Андрея Палицкого, как предполагал поначалу Харузин, то имя «Андрей» им не понравится. Отреагировали же они на «Наталью»! А если прав Лавр и целью покушения были на самом деле близнецы, которых обвинят в убийстве и предадут позорной лютой смерти, то имя убиенного боярина ведьмы оставят без особенного внимания.
        Женщина сказала равнодушно:
        - Выполнить твою просьбу нетрудно. Что ты отдашь нам?
        Эльвэнильдо опустил голову, чтобы скрыть выражение глаз. Итак, Палицкий им не был нужен. Они не его ненавидели. Он просто им под руку подвернулся. «Да я просто молодец! - подумал он. - Баба-яга в тылу врага… Сколько всего разузнал на одной психологии и ролевой игре в глупую влюбленную дуру! Впрочем, - одернул он себя, - рано собой восхищаться. Ты еще выберись отсюда. Вот тогда и будешь штирлица ломать перед зеркалом, смывая дамский макияж…»
        И все-таки настроение у него поднялось.
        На шее у «Сванильды» было золотое ожерелье. Оно принадлежало еще Анастасии, матери близнецов. Лавр отдал его «разведчику», не задумываясь. «Память нашей матери - не в золоте», - сказал он.
        Сняв ожерелье, лесной эльф протянул его ведьме. Та приняла, поднесла к огню, громко крикнула - радостным, птичьим голосом. И прочие вскочили, принялись плясать вокруг «Сванильды». Среди них лесной эльф заметил и Сольмиру. Это уже было опасно. Сольмира не раз видела Харузина в доме близнецов и могла бы узнать его.
        Оставалось надеяться на то, что у ведьмы полностью отсутствует интуиция. В конце концов, чаще всего мы человека узнаем лишь в тех случаях, когда ожидаем его увидеть. А как только он переоденется да еще окажется в непривычном интерьере - все, узнавания не происходит.
        И только если люди по-настоящему любят или ненавидят друг друга, - только тогда они узнают друг друга при любых обстоятельствах…
        Он оказался прав. Сольмира, опьяненная происходящим, почти не смотрела на «новенькую». Она кружилась на поляне, что-то самозабвенно пела и смотрела на луну, которая вертелась у нее над головой. И остальные были не лучше.
        - Мое имя - Пожега, - сказала властная старуха у костра. - Я беру твое золото. Принеси мне завтра прядь волос твоего милого, а от Натальи, - она не смогла сдержать гневной дрожи, произнося это имя, - возьми землю из ее следа… Поняла?
        - Да, госпожа Пожега, - бормотнул Эльвэнильдо. Самое время было уходить. Он огляделся по сторонам, высматривая тропинку, по которой его привели.
        - Ступай, - махнула ему ведьма. - Придешь завтра. Запомнила путь?
        - Да, госпожа…
        - Ступай. Теперь ты - моя. Будешь мне послушна?
        - Да, госпожа.
        Ролевая игра да и только! И речи куртуазные так легко льются с уст…
        - Во всем, что бы с тобой в лесу ни случилось?
        - Да, госпожа, - машинально повторил Эльвэнильдо.
        - Что бы с тобой сейчас ни случилось - у того, кто это сделает, есть на то права, - загадочно произнесла Пожега.
        Эльвэнильдо поднялся с колен и медленно побрел прочь. Ему хотелось подхватить длинные юбки и удрать со всех ног, и он удерживался от этого опрометчивого поступка из последних сил. Господи, как только женщины в этом ходят! При каждом шаге трава хватала за щиколотки, ветки впивались в подол, протыкали его и норовили стянуть с бедер. Ужас что такое.
        Вот и поляна скрылась за спиной. Луна теперь светит в затылок. Нужно пройти до развилки - вон она, там березы белеют, - а дальше чуть повернуть…
        Идти стало легче. Эльвэнильдо ускорил шаги.
        И тут из чащи на него кто-то наскочил. Цепкие сильные руки впились в его плечи, пальцы принялись тискать кофту, собирая ее в горсть.
        - Пусти! - вскрикнул Эльвэнильдо.
        - Моя! Имею право! - шептал задыхающийся голос, и невидимое существо обдало лесного эльфа тяжелым дыханием, как будто дышал хищник, наевшийся мяса, закопанного кирок в землю. - Моя, моя…
        Некто смеялся в темноте. Харузин вдруг понял, что имела в виду Пожега, когда говорила о покорности.
        Это существо поджидало жертву на лесной тропинке, и женщина должна была отдаться ему.
        «Неужели Наташка… Неужели Гвэрлум - тоже… тоже отдавалась этой твари? - ошеломленно думал Харузин, хватая существо за руки и понемногу отталкивая их от своего тела. - Вот что означали ее слезы! И только ли ему одному? Что они с ней делали в обмен на эти «великие знания» и «целебные травы»? Лучше, наверное, не знать… Боже, какая дура!»
        - Моя, моя, - хныкало существо, утыкаясь в бедро Харузина тонким прутиком. Эльвэнильдо вдруг сообразил, что это за «прутик», и изо всех сил пнул маленького сквернавца между ног коленом.
        Хотеславец зарыдал и повалился на землю, корчась и хватая себя между ног. Харузин крепко ударил его кулаком по голове, раз, другой, затем вытащил нож и приставил к горлу жертвы. Напрасно - мальчишка потерял сознание.
        Харузин скрутил его одним из своих платков, взвалил себе на плечо и побежал с ним по тропинке к городу.
        У них с Лавром было условлено место возле стены, где они встречались каждую ночь после харузинских вылазок, - это было над обрывом. Туда и направился Сергей. Он надеялся, что ведьмы, распевавшие свои дикие песни, не слышали потасовку. А если и слышали… Они ведь знали, что мальчишка нападает на женщин и что те вынуждены, превозмогая ужас и отвращение, заниматься с ним сексом.
        - До чего я дошел! - сказал себе Харузин, посмеиваясь. Ему было и противно, и забавно в одно и то же время. - Какое извращение! Знала бы мама!
        Пленник застонал. Харузин остановился, бросил его на землю и опять несколько раз крепко приложил по голове, после чего вновь взвалил себе на плечо. Мальчишка казался неестественно тяжелым, как будто его набили камнями. Его ноги болтались и то и дело задевали Харузина по боку.
        Неприятно. Может рана открыться, подумал Сергей. Вспомнился ему ливонец, который от такой старой раны едва не помер. То же самое: открылась и ни за что не хотела заживать. Тогда тоже был колдун…
        Интересно, где сейчас этот Годескальк? Как поживает? Харузин усмехнулся. Иоанн Грозный вел войны с Ливонским орденом. Кажется, извел его под корень. Только Харузин не помнил, в каком это было году. Возможно, еще встретятся они с Годескальком на поле боя. Каких только интересных встреч и случайностей не бывает!
        Лавр ожидал его, тревожно вглядываясь в темноту. Рассветет еще нескоро - часа через два.
        - Что это? - тихо спросил Лавр.
        Харузин с торжеством бросил свою добычу к ногам брата Лаврентия.
        - Вот. Полюбуйся. Напал на меня на лесной дороге… - Он смущенно хихикнул. - Хотел изнасиловать…
        - Не на таковскую девку, видать, напал! - усмехнулся и Лавр. - Погоди, вернемся в город, переоденешься. Дорогу к супостатам запомнил?
        - Знаешь, кого я там видел? - сказал Харузин, кивая. - Эту странницу, Сольмиру. Она там… радела. Кружилась и дурака валяла.
        - Стало быть, Сольмира и познакомила Наталью с этой нечистью, - проговорил Лавр. - А это, интересно, кто такой?
        - Удивительный гаденыш, - произнес Харузин. - Меня едва не стошнило. Он при этих бабах крутится. Наверное, ублюдок одной из них. Там и мужчины были. Двое или трое. Меня в лесу мужчина подобрал. Ощупал всего, спросил, зачем я тут околачиваюсь, и потащил к ведьмам.
        - Я вот что думаю… - сказал Лавр. - Они сперва к женщинам приглядываются. Одним просто ворожат, а потом при случае требуют от них помощи, угрожая раскрыть участие в колдовстве.
        - Это называется шантаж, - сообщил Харузин.
        Лавр пропустил лишнюю реплику товарища мимо ушей.
        - Других, если видят, что безопасно, похищают и приносят в жертву своим дьявольским покровителям. Это в основном сироты и бродяжки… А третьих посвящают в тайны и делают подобными себе. Наталья показалась им подходящей для того, чтобы ввести ее в круг «посвященных». А она сбежала…
        - Кстати, - вспомнил Харузин, - ты был прав. Я кое-что проверил. Мне кажется, они действительно хотели отомстить не Палицкому, а тебе и Флору.
        - Ну, что мы с этим колотырником делать будем? - кивнул Лавр на мальчишку.
        - Он, по-моему, полоумный, - сказал Сергей. - Я где-то слышал, что некоторые идиоты наделены гиперсексуальностью. Это их единственная радость.
        - Чем наделены? - не понял Лавр.
        - Всегда готовы совокупляться, - поморщился Сергей. Вот она, эпоха, когда не ведают политкорректности и все называют своими именами, зачастую весьма неприятными!
        - Может быть… - протянул Лавр.
        - Я случайно не убил его? - вдруг испугался Сергей. - Что это он так лежит неподвижно?
        - А он притворяется, - сказал Лавр. - Он же хитер, как дьявол. Разве нет?
        Мальчишка действительно вдруг раскрыл один глаз и глянул лукаво. Потом рот его растянулся в улыбке - он увидел «женщину».
        - Хочу, - протянул он капризно.
        - Как тебя звать? - спросил Лавр.
        - Хотеславец… Хочу!
        Он задергал связанными руками, захныкал, начал бить ногами по земле.
        - Заберем его с собой и запрем, - решил Лавр. - Они прямо к нам полезут, когда догадаются.
        - Думаешь, они обо всем догадаются?
        Харузин вдруг понял, что ему этого очень не хочется. Лучше бы никто ни о чем не догадывался. Мальчишку потом куда-нибудь бы сбагрили. В дурку какую-нибудь. Сидеть в доме, который штурмуют разъяренные сатанисты, - удовольствие не из великих.
        - Непременно обо всем проведают, - разрушил его надежды Лавр. - Они ведь не дураки, сектанты. Но к тому времени, как они явятся, здесь уже будут волоколамские иноки… Да и стрельцов позовем. И всю шайку сцапают!
        Глава двенадцатая
        Основная версия
        
        В доме пахло розами. Запах источала кровоточащая икона. Харузина это удивляло больше всего: на вкус, если лизнуть, кровь, истекающая из иконы, была самой обыкновенной, как из прокушенной губы или ранки на руке; а вот запах - как в саду, где расцвел шиповник.
        Хотеславец, которого притащили поначалу прямо в дом, начал биться и орать страшным голосом, а потом вдруг хрипло проговорил басом несколько непонятных, жутких слов, от которых Харузину вдруг показалось, будто свет чуть померк.
        - Что это с ним? - спросил он шепотом у Лавра.
        - Бесы в нем кричат, - объяснил Лавр спокойно. - Я такое уже один раз видел.
        - Он теперь так все время будет? - огорчился Харузин. - Я, пожалуй, на двор спать пойду. Простужусь и помру от гриппа за пятьсот лет до собственного рождения - вот такая получится злая ирония судьбы.
        - На двор он пойдет, - возразил Лавр. - Мы его в сарае запрем. Только нужно его связать и к столбу привязать, иначе он выберется. Он же скользкий, как ящерица.
        - Я бы ему еще по голове надавал для верности, - предложил Харузин, поглядывая на поганого мальчишку неприязненно. Тот пускал розовые пузыри изо рта, сучил ногами, рвался прочь от порога.
        - Можешь убить, - сказал Лавр.
        - Ненавижу… - сипел Хотеславец, оседая на землю.
        - Потащили! - скомандовал Лавр.
        Хотеславца связали накрепко, не жалея, только под веревки подложили платок, чтобы не так врезалось в кожу. Дверь заперли и подперли еще большим бревном. Пленник сразу затих. Здесь он не чувствовал благоухания иконы и не страдал от ее близости.
        - В первый раз встречаю такую жуть, - сказал Харузин. - Я пойду умоюсь, ладно?
        День был в разгаре, когда они с Лавром прибыли к дьяку и спросили Назара Колупаева. После недолгих переговоров Назар предстал перед ними собственной персоной. Пригласил сесть на скамьи. Выразил полное удовольствие оттого, что брат Лаврентий с Харузиным к нему самолично пожаловали.
        Угостил клюквенной водой. Вообще держался пока очень дружелюбно и вежливо.
        Колупаев чем-то очень не нравился Харузину. Может быть, этой несокрушимой победительностью. Харузин всегда побаивался таких парней и инстинктивно не доверял им. Среди «железячников» в ролевой среде подобных персонажей полным-полно. Грудь колесом, подбородок квадратный, глазки маленькие, ясные-ясные, «извилина одна - и ту оставил шлем». Точнее, чем менестрель, сочинивший известную песню про «маньяка-железячника», не скажешь!
        Лесной эльф у таких людей, понятное дело, уважения не вызывает. За чувствительность и хилое телосложение - в первую очередь. Железячники, впрочем, тоже чувствительный народ. Как дерябнут водочки, так тянет их на сантименты - и начинаются рассуждения: «Вот так всегда бывает в жизни, любишь одну женщину, а спишь с другой. Ах, молодость, молодость. Она всегда берет свое».
        Харузин отлично представлял себе, как Колупаев аккуратно переправляет в холеное широкое горло стопарь-другой прозрачной водочки, как хрустит груздочком, а после начинает про «молодость»…
        Назар Колупаев поглядывал на своих визитеров чуть насмешливо. Как будто ему лично кое-что было известно.
        - Слыхал, священника у нас на Успении убили? - шпал Лавр.
        - Даже видел, - сдержанно молвил Назар и слегка улыбнулся.
        - Значит, ты видел, что кто-то погрыз его шею зубами? - продолжал Лавр.
        И тут Колупаев его ошеломил.
        - Нет, - ответил он. - По-моему, его убили ножом.
        Лавр даже подскочил на лавке.
        - Как ты мог этого не заметить!
        - А вот так и мог, - в упор отозвался Назар. - Для чего ты пришел, Лаврентий? Что тебе известно?
        - То, что я только что сказал. Под Новгородом, совсем неподалеку в лесу, есть тайная секта поклонников врага.
        Харузин не сразу понял, о чем говорит Лавр, и только спустя несколько минут сообразил: «врагом» принято иносказательно называть дьявола.
        - Впервые слышу, - отрезал Колупаев.
        - Говорю тебе, она существует.
        - Это ты мне говоришь или тебе бабка какая-нибудь глупая наплела? - осведомился Колупаев. - Что-то не пойму я тебя, инок. Почему ты не в монастыре?
        - У меня послушание здесь, в Новгороде, - спокойно сказал Лавр. - Завершу - и вернусь в монастырь.
        - Понятно. - Дьяк поглядел на него снисходительно, усмехнулся, зевнул, прикрывая рот ладонью. - Больше ты мне ничего поведать не желаешь?
        - Желаю, - вступил в разговор Харузин, но быстро взял его за руку.
        Колупаев повернулся к лесному эльфу, смерил того взглядом. Харузин быстро потупил глаза и всем своим видом постарался выразить елейное смирение. Мол, сглупу ляпнул. Oн и забыл, что условился с Лавром: для Колупаева он, Сергий, - послушник, имеющий намерение поступить в монастырь. В общем, пустое место, никто. Так безопаснее.
        - А, вот как! - скучно обрадовался Колупаев. Было очевидно, что ему вся эта беседа не нужна и не интересна. Он явно рассчитывал услышать что-то другое, но когда надежда не оправдалась - скис.
        - Есть вероятность, что девку Наташку обманом заставили отравить боярина, - сказал Лавр.
        - Откуда такая вероятность? - осведомился Колупаев.
        - Если сектанты существуют…
        - Все! - Назар поднялся, зашумев широким кафтаном, махнул рукавами. - Разговор окончен! Не буду я тратить свое и государево время на такие глупости! Убирайтесь, оба! Нынче же отпишу волоколамскому игумену…
        Оба поклонились; «брат Сергий», подражая Лавру, коснулся пальцами рук земли перед дьяком. После этого посетители покинули приказ.
        Было о чем призадуматься. Молчали всю дорогу до дома и только в светелке, в присутствии благоухающей иконы, Лавр нарушил молчание.
        - Беда с Назаром, - сказал он.
        - А что с ним такого? - удивился Харузин. - Обыкновенный хам. Менты часто бывают такие…
        - Нет, с ним неладно, - покачал головой Лавр. - Почему он упорно не желает верить в существование секты?
        - А мы ему мальчишку предъявим! - предложил Харузин.
        - Нет смысла. Покажем мальчишку - и поминай как звали. Исчезнет гаденыш бесследно, не докажем никому, что он на свете существовал, - уверенно заявил Лавр. - Нет, так поступать мы не будем. Дождемся наших, из монастыря. Им передадим пленника и икону. Здесь история куда сложнее, чем казалось на первый взгляд…

* * *
        «Основной версией» Назара Колугаева была «девка Наташка», и отказываться от нее приказной дьяк не собирался. Картинка выстраивалась весьма стройная. Флор привечает родственника, подговаривает сообщницу отравить его, а затем получает наследство. Такое способно убедить кого угодно. Очень просто и удобно.
        Авдей шел по следу уже неделю. После бури с градом и таинственного сна, в котором Наташа являлась ему босая и печальная, он больше не сомневался в существовании некоей связи, установившейся между ним самим и жертвой, которую он преследовал.
        С одной стороны, это Авдея радовало, поскольку он знал: преступница от него не уйдет, даже если зароется в землю. С другой - тревожило и даже смущало: Наталья как будто хотела сказать ему что-то совсем неожиданное, доброе, нечто такое, что ведьме не присуще. С третьей стороны, Авдей время от времени пугался происходящего. А вдруг ведьма его морочит, пытается сбить с толку и завладеть его душой? У них, ведьм, это делается быстро.
        Однако он твердо решил отомстить за своего боярина, даже если ради этого придется пожертвовать собственной душой и отдать ее в когти девке Наташке.
        Под утро восьмого дня от начала бегства, когда Неделька с Гвэрлум заночевали на сеновале у добрых людей, чей дом стоял на околице большого села, погоня закончилась.
        Авдей вошел в село со стрельцами после бессонной ночи. Кони заржали, заплясали на месте, когда всадники окружили дом. В окне показался заспанный хозяин, мужик со всклокоченной черной бородой. Он широко зевал, высовываясь наружу и интересуясь странным шумом, и вдруг зевок застрял у него в глотке. Мужик так и замер с разинутым ртом и выпученными глазами.
        Стрельцы махали друг другу, показывая, как ловчее окружить дом.
        Мужик ожил, накричал на хозяйку - чтобы сидела с детьми на печи и не мелькала перед глазами, - а сам опять прилип к окошку.
        Пришельцы не обращали на него большого внимания. Один, громко стуча копытами, поднялся по покатому длинному настилу прямо на второй этаж сеновала, пристроенного к южной стороне дома. Задыхаясь - не столько от крутого подъема, сколько от волнения, - рядом с конным бежал Авдей.
        На сеновале тоже проснулись. Неделька закопал Наталью в сено и уселся поодаль, готовый сдаться недругу.
        Его заметили сразу. Стрелец, нагнувшись в седле, поманил старика рукой.
        - А ну, иди сюда, хороший человек!
        Неделька встал и побрел к выходу, роняя с одежды клочья соломы.
        - Что тебе?
        - Ты скоморох Неделька? - спросил Авдей, хотя прекрасно знал, с кем имеет дело. - Не отпираешься?
        - Не отпираюсь, - охотно согласился старик. - Это я. Так что если вы меня искали, то тут и нашли.
        Авдей страшно оскалился и закричал, брызгая слюной:
        - Сам знаешь, что не тебя мы здесь искали! Где девка Наташка, с которой ты бежал из дома?
        - Ну, захотел… Наташки давно след простыл, - протянул Неделька.
        - А это мы проверим, - сказал стрелец. И закричал тем, что ожидали внизу: - Подпирай двери, ребята, да поджигай дом! Если она здесь, то вместе с остальными и сгорит.
        - Эй, ты чего? - всполошился Неделька. - Зачем это?
        - А затем, - сказал стрелец, глядя на старика холодно, - чтобы ты здесь не скоморошничал. Мы ведьму ловим не для собственного удовольствия. С тобой она, говори?
        Неделька молчал.
        Авдей, не помня себя, завопил:
        - Поджигайте!..
        - Стой! - дернулся Неделька. - Погоди ты. Давай поговорим. Зачем вам Наталья?
        - Сам знаешь…
        - Ты убить ее хочешь, а ведь она, может быть, и не виновата…
        - Я про это слышать не желаю, - отрезал Авдей. - Или ты отдашь ее нам, или все здесь сгорят. Сколько человек в доме?
        - Хозяев пятеро, а с детьми - восемь человек… - вымолвил Неделька. И повысил голос: - Наталья, выходи. Не стоит из-за одной тебя столько людей губить.
        Наталья, зарывшись в солому, молча трясла головой.
        «Не хочу! - шептала она. - Я не хочу! Они будут меня мучить, убьют! Не хочу! Я не выйду!»
        - Наталья! - гаркнул Неделька так неожиданно и громко, что конь под стрельцом присел и заплясал на настиле. Копыта загремели устрашающе. - Наталья! - опять рявкнул старик. - Вылезай! Не то тебя с вилами найдут!
        Гвэрлум медленно показалась из-под соломы. Она молчи плакала. Пыль забилась ей в нос. Она принялась чихать, а слезы все текли и текли по ее щекам. Ей было невероятно жаль себя.
        Волоча ноги, она приблизилась к стрельцу, глянула на Недельку с лютой ненавистью, на Авдея - рассеянно, как будто не признала, а затем протянула стрельцу руки. Тот схватил ее и закинул в седло впереди себя.
        На Недельку большого внимания не обращали. Понадобится - отыщут и Недельку, а пока - главное, ведьму схватили.
        Спустились во двор. Хозяева все-таки вышли из дома и провожали своих гостей неприязненными взглядами. Вот ведь как оно бывает - пустишь под свой кров странников Христа ради, а они окажутся злодеями и преступниками, и вот их уже хватают стрельцы и на позор всему селу тащат обратно в Новгород, на судилище.
        Гвэрлум жалась к стрельцу, ощущая спиной твердую мужскую грудь и тепло здорового тела. Она пыталась найти в этом для себя хотя бы малое утешение. Но стрелец упорно отказывался видеть в ней женщину, страдающую человеческую личность, которую не грех и пожалеть. Она была для него колдовкой, существом опасным и нечистым. Он даже слегка вздрагивал, когда прикасался к ней, - от брезгливости и неприязни.
        Гвэрлум поняла это и опять безмолвно, тоненько заплакала. Недельку она сразу потеряла из виду - да и забыла о нем, по правде сказать. Ее только одно и беспокоило: как сложится ее дальнейшая судьба? Неужели так и погибнет Наташа Фирсова за преступление, которое не она задумала и практически не она осуществила? «Не тот стреляет, кто за веревку дергает», - говаривал, бывало, Натальин дедушка. Осталось только донести эту здравую мысль до здешних стрельцов и приказного дьяка…

* * *
        Наташа заранее решила, что во всем признается и назовет все имена и явки. В конце концов, нужно пресечь зло, исходящее от бабки Пожеги, Сольмиры и прочей компании. А там - будь что будет. Разберутся как-нибудь приказные дьяки, не глупее же они питерских дознавателей…
        Однако первая же встреча с Назаром Колупаевым принесла Гвэрлум новые неожиданности. Он едва посмотрел на пленницу, доставленную ему торжествующим Авдеем, и кликнул каких-то малых вида дюжего и грубого.
        Гвэрлум препроводили в подвал, где застоялся тошнотворный запах. Она сильно забеспокоилась и принялась говорить:
        - Послушайте, вы не так поняли… Я готова к сотрудничеству…
        Не обращая внимания на ее поспешные речи, Колупаев махнул малым:
        - Кладите…
        Наталью повалили на спину. Она завизжала и принялась отбиваться:
        - Пустите! Дураки! Я все скажу! Что вы хотите делать? Помру вот - ничего не узнаете!
        Неодолимые, стальные руки ухватили ее за босые ноги и ловко всунули в станок, так что колодка прихватила щиколотки. Гвэрлум дернулась еще раз, но дальнейшее сопротивление оказалось невозможно: ее держали накрепко.
        Она заревела, исходя слезами.
        - Чего вам надо? - рыдала она. - Я же сказала, что все открою…
        Запах пугал ее. Здесь воняло умирающим человеческим телом. Наталья вдруг поняла, что под ней сыро, и от стыда взвыла в голос. Только этого не хватало - обмочиться от ужаса! Она никогда не думала, что с ней может случится нечто подобное. Даже когда на нее напал зверь в лабиринте. Даже когда ее лапал отвратительный мальчишка. Ни разу. А тут…
        Острая боль пронзила ее. С двух сторон одновременно ее ударили по пяткам гибкими толстыми прутами. «Этого не может быть, - подумала Гвэрлум. - Меня пытают! Не задав ни единого вопроса! Невозможно… Такого даже в романах не бывает…»
        А палачи били молча, ни о чем не спрашивая, и продолжалось это невыносимо долго. Гвэрлум погрузилась в боль как в поток и неожиданно поняла, что может ее исследовать.
        «Странно, - подумала она, - когда больно, тогда совершенно не скучно… Больнее не становится… Но и легче не становится. На одном уровне. Можно терпеть? Можно ли терпеть?»
        Она услышала чей-то надсадный голос и поняла, что это она и кричит, а эхо разносит вопли по всему подземелью. Наверное, оно большое. Крики Натальи возвращались к ней откуда-то издалека.
        Наконец она разобрала еще чей-то голос. Колупаев наконец обратился к ней с вопросом:
        - Сколько посулил тебе Флор за то, чтобы ты извела боярина Андрея?
        - Флор? - пробормотала Наташа искусанными губами. - Какой Флор?
        Рыжее лицо с пронзительными зелеными глазами наклонилось над ней. Гвэрлум увидела его совсем близко и испугалась. Это был новый испуг, почти мистический: от дьяка исходила умная, зрячая злоба. Он ненавидел Гвэрлум. Но было еще что-то… Она ощущала это, но не могла пока что для себя определить.
        - Флор Олсуфьич, твой любовник, в чьем доме ты жила, - повторил Колупаев. - Он велел тебе опоить боярина Андрея Палицкого ядовитыми травами.
        - Нет… - пробормотала Гвэрлум. - Ничего этого не было… Почему Флор? Я скажу правду!
        Лицо Колупаева исчезло. Ее огрели еще несколько раз. Она завизжала с новой силой, а затем затихла, переводя дыхание. Снова эти страшные зеленые глаза с прыгающими искрами, черными и желтыми:
        - Флор велел тебе отравить Палицкого, - повторил он еще раз. - Ну, говори! Что ты хотела сказать?
        - Сольмира, - сказала Наталья. - Она сводила меня в лес…
        Колупаев выпрямился. Гвэрлум услышала, как он приказывает палачу дать ей пятьсот ударов, а после оставить одну.

* * *
        Гвэрлум лежала, почти не чувствуя своего тела. Точнее, она чувствовала только две точки - две ступни. Там жила острая, непроходящая боль. Больше ничего. Ни рук, ни спины, ни головы.
        В уме плавало неоформленное недоумение. Но постепенно, по мере того, как проходили часы тишины и одиночества и запах подземелья больше перестал ощущаться как чужой, Гвэрлум начала опять формулировать мысли.
        «Он хочет, чтобы я оговорила Флора! Но почему? Разве он не хочет узнать правду? Разве ему не нужно остановить зло? Если меня сожгут, и Флора тоже… что делают с такими, как Флор? Отрубят голову? Ну, неважно, пока что это неважно… Если нас обоих убьют, то ведь упыри все равно останутся, и зло останется… Для чего ему оставлять их? На развод, что ли?»
        Она почувствовала боль на лице и сообразила, что пытается улыбнуться искусанными, распухшими губами.
        «Все не так плохо, Гвэрлум! - подумала она с похвалой. - Пока что я ничего ненужного не сказала. И не дождутся - не скажу! Я ведь черный эльф, я - сама зло. Часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо… И вообще. Женщины - терпеливые. Потребую другого следователя. Вызову адвоката. У меня есть право на один телефонный звонок. И еще есть право хранить молчание. Вечное».
        Она вздохнула и провалилась в сон. В этом сне бродили разорванные черные тени, и ни одна из них не приближалась к Гвэрлум. Она щурилась, пытаясь разглядеть их получше, но они то выскакивали из мглы, то проваливались в нее, оставаясь клубками тьмы без явных очертаний.
        Наконец сквозь эти очертания проступило лицо Андрея Палицкого. Гвэрлум видела его одно мгновение. Затем оно утонуло в черноте.

* * *
        Пытки возобновились на следующий день. Поначалу Колупаева Наталья не видела, только палача. У него был скучный вид. Пришел человек на работу. Работа тяжелая, грязная, платят за нее скверно, но образование не позволяет найти другую. Вот ведь незадача.
        Гвэрлум ощущала сильную физическую усталость. Тело, сопротивлявшееся боли, утомилось за эти сутки и теперь желало отдыха. То и дело к ней приходил сон - на доли секунды. Затем его прерывал очередной удар и новая волна боли. Наталья больше не кричала, только глухо стонала, выталкивая из горла слабенькие звуки.
        Наконец опять показалось это страшное, сильное лицо в рыжих веснушках. «Что в нем не так? - лихорадочно соображала Наталья, пытаясь разогнать густой туман, заволакивающий ее сознание. - Он странный… Не потому, что велел пытать меня, нет, что-то другое… Какое-то несоответствие…»
        Колупаев протянул руку и ущипнул Гвэрлум за грудь. Она зашипела и изогнулась, но станок крепко охватывал ее щиколотки и не позволял дергаться. Пальцы, поросшие рыжим волосом, пробежали по ее животу, сильно надавили снизу. Губы в густо-рыжей бороде раздвинулись в усмешке, мелькнули белые зубы.
        - Для чего Флор велел тебе опоить боярина Андрея Палицкого? - спросил Колупаев, шаря руками по Натальиному телу. - Зачем он приказал тебе дать ему отраву?
        - Пусти, гад… - шептала Гвэрлум. - Это не Флор… Это Пожега…
        - Нет никакой Пожеги! - крикнул Колупаев и ударил Гвэрлум по груди. - Не ври! Нет никаких упырей! Это Флор велел тебе отравить Палицкого!
        - Не Флор… - повторила Гвэрлум. - Это Пожега. Я расскажу, где ее найти… Мне нужен адвокат…
        Колупаев нагнулся над ней так стремительно и низко, что в первое мгновение показалось, будто он хочет броситься на нее, точно коршун на зайца, и клюнуть носом.
        - Это Флор! Ты скажешь мне, что это Флор! - крикнул он.
        - Пожега, - упрямо сказала Гвэрлум. Она вдруг поняла, чего от нее добиваются. Им не нужна правда. Они никогда не поверят в существование Пожеги и упырей. Им требуется найти виновного, они его нашли и теперь выколачивают признание.
        Жизнь Флора висела на волоске. И только Гвэрлум своим упорством не позволяла этот волосок перерезать. Мысль о своей великой миссии - спасти жизнь возлюбленного - наполнила Гвэрлум гордостью и придала ей новых сил. Она хотела бы плюнуть в лицо мучителя, но слюны во рту у себя не нашла и только зашипела.
        - Это Пожега, - сказала Гвэрлум.
        И пытка возобновилась.

* * *
        Волоколамские иноки числом двое прибыли в Новгород быстрее, чем ожидалось. Одного звали Онуфрий, другого - Авраамий, оба похожи между собой, как братья: невысокие, сухие, с быстрыми, четкими движениями.
        Лавр уединился с ними в светелке, где лежала раненая икона, и долго беседовал, а затем послал за Харузиным и представил его монастырским отцам.
        Эльвэнильдо поклонился и выпрямился, не зная, что еще сказать или сделать.
        - Сядь, - сказал ему Лавр.
        Харузин подчинился и устроился на краешке скамьи, настороженно поглядывая на иноков.
        - Расскажи, что ты видел в лесу, - велел Лавр.
        - Ну, значит так, - начал Эльвэнильдо, - там целая свора. Скажем так, упырей. Я так думаю, что упырей на самом деле не существует, просто это какие-то… радетели.
        Отцы Авраамий и Онуфрий переглянулись, не вполне понимая речь Эльвэнильдо. Лавр сказал ему вполголоса:
        - Выражайся проще.
        - Проще… - Эльвэнильдо вздохнул. - В общем, они сектанты и поклоняются этому… врагу, - вспомнил он иносказательное наименование дьявола. - Травы у них, наверное, есть разные. И лечебные, и для абортов… это… чтобы детей из утробы изгонять… Ну, и яд, конечно.
        - Какие они? - спросил Онуфрий.
        Харузин сообразил, что излагает уже известное, и перешел к собственным наблюдениям.
        - Кое-кого я бы узнал при очной ставке… кх-х… Как бы это назвать?
        - При доведке, - подсказал Лавр.
        - Сольмира там была - эту я точно опознаю. Они там пели, кружились, что-то выкрикивали. Гадость, в общем. Выглядело как-то неестественно, ненатурально, как в театре, когда неловко делается от плохой игры актеров. Причем лажу лепят они, а стыдно почему-то тебе, - от смущения Сергей выражался все менее вразумительно для своих слушателей, но они спокойно кивали ему бородами, словно желая утешить.
        - Этого мальчишку-то показал им, брат Лаврентий? - спохватился Эльвэнильдо. - Удивительная дрянь! Это тоже, наверное, входит в ихние радения. На обратном пути набрасывается на баб и насилует их. Совсем мальчишка, лет четырнадцати, быть может… Полный псих.
        - Я покажу, - сказал Лаврентий. - Одержимый бесом и очень злой. Как будто с рождения был проклят.
        Отец Онуфрий взял кусочек ткани и обмакнул в кровь, истекающую от иконы. Вчетвером они направились к сараю, где содержался Хотеславец. Поначалу там было тихо, но когда Онуфрий приблизился к двери, изнутри донесся низкий звериный рев.
        Дверь открылась. Связанный пленник бился на веревке и кричал, на его губах пузырилась пена, язык высовывался между зубов, прикушенный, кровоточащий, фиолетовый. Он распух и едва помещался во рту. Харузин перепугался по-настоящему.
        Брат Онуфрий осторожно протянул руку. Тотчас лязгнули зубы, и горящие глаза уставились с яростью на вошедших. Тогда Онуфрий бросил ткань, пропитанную кровью, да так ловко, что она угодила прямо в лоб мальчишке и прилипла, распластавшись.
        Смотреть стало по-настоящему жутко. Хотеславец заревел, как бык, и забился в судорогах. Он хотел поднести руки ко лбу, сорвать ткань, избавить себя от прикосновения святой крови, но руки его были связаны и тщетно он дергал локтями, пытаясь высвободиться. От низкого мычания, непонятно как исторгаемого мальчишеским горлом, начинало закладывать уши. Глаза Хотеславца вылезали из орбит, точно от невыносимой боли. Распухший язык зашевелился, грубый голос принялся сыпать непонятными словами.
        А затем вдруг зазвучал второй голос, тонкий и тихий. Этот второй говорил по-русски, перемежая слова веселым хихиканьем:
        - Сгубил, сгубил… не поможете теперь… девка-то Наташка - она уже в колодцах… - Смешок, смешок, смешок. - Плачет там, одна-одинешенька… Не сегодня-завтра всех вас выдаст… А почему выдаст, знаете?
        Он мелко засмеялся, трясясь всем телом.
        Этот второй голосок показался Харузину еще ужаснее, чем первый. Первый напоминал звериный. Хоть и несообразный с подростком, чьи уста его изрыгали, но все-таки животный. Второй же вообще не был ни человеческим, ни звериным. Если бы полено или иссохший, выветрившийся камень могли разговаривать - такой был бы у них голос. Неживая, враждебная человеку, смертоносная природа обладала бы этими интонациями и смеялась бы этим смехом. Где-нибудь в районе Содома или в пустыне…
        Голосок продолжал насмехаться:
        - Выдаст, выдаст Флора… Не будет больше Флора… И Лавра не будет - они ведь братья… А кто их отец? Только тем и могли бы спастись, что открыли бы позор своей матери… Но не откроют, не откроют… - И вдруг голос заверещал: - Жжет, жжет, больно! Снимите, снимите!
        - Ну вот еще, - сказал Харузин, плюясь.
        Прочие молчали.
        Хотеславец обратил пылающие глаза на Харузина, и тот заледенел. Взгляд, полный нечеловеческой злобы, словно бы обшаривал его душу.
        - Переоделся девкой… - зашипел Хотеславец. - Обмануть хотел… Сам теперь сгоришь…
        - Где Наталья? - спросил Лавр у Хотеславца.
        - Сними… - потребовал тот тонким голоском.
        - Где Наталья? - повторил Лавр.
        - У Колупаева, в застенке… - шепнул голосок. - Он ее по пяткам бьет, она плачет… - Хотеславец засмеялся. - Ах, как плачет! До чего же мне приятно!
        Лицо мальчишки исказилось, и он затрясся на своей веревке.
        - Сними, сними, сними! - кричал он. На сей раз голос был третий, голос самого Хотеславца. - Больно! Не хочу! Где моя женщина? Я не хочу! Больно, больно, больно!
        «Настоящий Горлум, - подумалось Харузину, совершенно не вовремя. - Эльфийская веревочка его жжет. Неужели и это все правда? И кто же я в этом сценарии? Пин или Мерри? Что не Арагорн - это к гадалке ходить не надо…»
        Изо рта у Хотеславца хлынула кровь, неожиданно он обмяк и, закатив глаза, повалился на пол.
        Одним прыжком Лавр оказался рядом с ним.
        - Мертв, - объявил он прочим. - Бес убил его.
        - Что будем делать? - прошептал Харузин.
        Странно, но к поганому мальчишке он не испытывал ни малейшего сострадания. Хотеславец лежал, очень обиженный, с выпяченными губами, как будто кто-то в последний миг отобрал у него давно обещанную конфету.
        - Бес кое-что нам сообщил, - задумчиво молвил Онуфрий, снимая ткань со лба умершего. Под тканью оказался глубокий ожог, как от кислоты. - Наталья находится в руках дьяка Колупаева. Он ее пытает.
        - Зачем? - в ужасе пробормотал Эльвэнильдо. - Я уверен, что она готова к сотрудничеству. Она - человек добрый и ни за что не стала бы убивать Андрея Палицкого. Я уверен в ней как в себе.
        - Почему? - в упор спросил брат Авраамий.
        - Потому… потому что у нас не принято убивать людей просто так… - брякнул Сергей и сразу понял, что сильно ошибается. Он попытался исправиться: - Потому что… Ну, не знаю. Мы с ней много лет знакомы. Ей другого хочется. Чтобы ею восхищались, чтобы ее любили.
        - Тщеславие - ее слабое место, - добавил Лавр.
        - Ну да, тщеславие! - не стал выгораживать Гвэрлум Сергей. - Ну и что? Она из тщеславия наверняка хотела стать крутой травницей. По-настоящему, по жизни. А эта Сольмира ее и купила. То есть, соблазнила, - поправился Сергей. - Вот так было дело, я думаю. И скрывать ей нечего. Она именно это и хочет Колупаеву рассказать.
        - А Колупаев следует своей, как говорит Сергий, «основной версии», - добавил Лавр. - И это представляется наиболее странным.
        - Что бес сказал? - уточнил Харузин.
        - Ты плохо слушал? - удивился Онуфрий.
        - Ну… я растерялся, - признался Харузин.
        - Бес сказал, что Наталья под пытками скоро оговорит Флора, - серьезно промолвил Онуфрий. - И что Колупаев именно этого добивается.
        - Но почему? - Харузин был растерян.
        - Стоит над этим подумать… - Авраамий переглянулся с Онуфрием. - Выходит, что Колупаеву важно не упырей выловить, а вас с Флором погубить. И это очень странно…
        - Вывод напрашивается сам собой, - вступил Харузин более уверенно. - Получается, что Колупаев заодно с упырями. Ну, если Лавр прав - а он был прав, как мне кажется, - и Пожега метила не в Палицкого, а в близнецов.
        - Но зачем Колупаеву выгораживать упырей? - сказал Лавр.
        - Разберемся и в этом, - проговорил Харузин. Он был страшно доволен собой.
        Тело мальчишки вытащили из сарая и положили на земле, во дворе. Солнце светило на него как будто с неохотой. То и дело пробегающее по небу облако закрывало умершего тенью.
        - Какой грязный, - сказал Харузин. - Такого даже в землю закапывать неприятно.
        Авраамий глянул на Харузина с легкой усмешкой.
        - А ты много понимаешь, - одобрил он и помял в кулаке свою бороду, раздумывая над сказанным. - Только вот еще вопрос, как его хоронить.
        Харузин поднял руку, как в школе.
        - Можно я кое о чем спрошу?
        - Мы с Сергием условились, - поспешно объяснил Лавр, - что обо всем, что ему непонятно, он тотчас спрашивает.
        - Доброе условие, - кивнул Онуфрий.
        - Его вопросы иногда выглядят странными, - добавил Лавр, - но мы условились не обращать на это внимания.
        - И это добро, - сказал Онуфрий. - Спрашивай, отрок.
        «Отрок» робко осведомился:
        - Вот этот парень, как вы говорите, был вместилищем беса.
        - И не одного, - подтвердил Онуфрий, - чему и сам ты был свидетелем.
        - Ну так он, стало быть, полная дрянь… и его нужно как-нибудь так похоронить, чтобы он… ну, не знаю… из могилы не вылез…
        Харузин покраснел.
        Лавр отозвался:
        - Поверишь ли, Сванильдо, но одержимость бесом еще не есть полное препятствие ко спасению.
        - Как это? - изумился Эльвэнильдо.
        - Человек становится жертвой бесов иногда по материнскому проклятию - за грех родителей расплачивается, иногда - по попущению Божию, для вразумления. И тогда одержимость засчитывается за мученичество.
        - Вот это да! - воскликнул Эльвэнильдо и снова невольно посмотрел на Хотеславца. - Но этот-то, мне кажется, был вполне доволен тем, что с ним происходило.
        - Мы этого знать не можем, - ответил на сей раз Онуфрий.
        - Что делать будем? - спросил Эльвэнильдо деловито.
        - Умоем его и переоденем, - решил Лавр. - Я сам сделаю.
        Отцы переглянулись и дружно кивнули. Эльвэнильдо остался во дворе - помогать Лавру. Вместе они натаскали воды, набрали ветоши и взялись стирать с Хотеславца многолетние накопления грязи. Поначалу Эльвэнильдо было страшно и противно прикасаться к трупу.
        Суеверный ужас перед смертью был воспитан в нем с детства. Ребенка стараются не брать на похороны и вообще тему ухода человека из жизни не обсуждают. Эдакий «пир во время чумы». Потому что люди ведь умирают каждый день.
        Лавр относился к покойнику гораздо проще. Работал так, словно прибирался в доме. Нужно почистить подсвечник - значит, берется чистящий порошок, тряпка… Нужно унитаз помыть - берется какое-то там средство из рекламы («а теперь дружненько заглянем в чужой унитаз!») - и… В общем, ничего личного.
        Постепенно Хотеславец преображался, превращаясь из обычного, обиженного жизнью мальчика. Но когда первое ведро воды было вылито на его голову, блеснуло золото. Поначалу друзьям показалось, что это солнечный луч сыграл с ними шутку, но нет - после второго ведра золота стало больше. Приглядевшись, они поняли, что серые, засаленные волосы Хотеславца были на самом деле чистого золотого цвета.
        Повинуясь наитию, Эльвэнильдо сказал:
        - Знаешь что, Лавр, а давай мы его отнесем в ту церковь Успенскую, которую упыри разорили. Положим посреди храма, на то место, где икона раненая лежала. И посмотрим, что будет. Почему-то мне кажется, что там что-то будет.
        - Что? - удивился Лавр.
        В уме Эльвэнильдо промелькнул и исчез верхом на ведьме Хома Брут.
        - Для чего-то Пожега держала этого полоумного дурачка при себе. Нужен он был ей. Не только ведь для того, чтобы пугать и портить глупых девок, которые приходили к ней в лес за помощью! - объяснил свою мысль Эльвэнильдо. - Это так, попутное обстоятельство. Портить девок можно и прямо в лесу, там нашлись бы желающие. Надеть козлиную маску - и вперед. Нет, что-то еще… Он был ей дорог, понимаешь?
        Лавр медленно кивнул.
        - Думаешь, его уже ищут и непременно придут за ним в храм?
        - Если святой крови на порог налить, то, может быть, и пойти не посмеют. А мы посмотрим… Жаль, этот Колупаев не захочет нам стрельцов дать…
        - А мы монахов возьмем, - предложил Лавр.
        - Вчетвером не управимся. Там человек десять.
        - Все десять к Успению не придут, - сказал Лавр. - Да и потом, ты ведь сам говорил, мужчин там почти нет.
        - Там такие женщины - никаких мужчин не надо, - возразил Харузин. - Но все-таки… Попробовать, я думаю, стоит!

* * *
        Церковь Успения после произведенного в ней кощунства успели уже прибрать, однако ни нового священника там не было пока поставлено, ни переосвящения не совершено. Она стояла закрытой, как будто замерев в ожидании.
        Вечером, не особенно таясь, Лавр и Харузин пришли туда и открыли двери. Хотеславца, умытого и переодетого в длинную белую рубаху, они принесли с собой на носилках. Онуфрий остался дома, а Авраамий сопровождал друзей, держа в руке тряпицу, пропитанную кровью раненой иконы.
        «Странно, - подумал Харузин, переступая порог церкви первым, - она стоит здесь пустая всего несколько дней, а ощущение такое, словно бы людей в ней не было несколько лет… А у нас иной раз зайдешь в заброшенную церковку в какой-нибудь пустой деревушке - и чувство обратное: будто в ней вчера еще служили Литургию… Можно подумать, что церкви живут какой-то скрытой, собственной жизнью».
        - А почему бы и нет? - сказал Лавр.
        Харузин вздрогнул.
        - Что?
        - Ты рассуждал вслух, - пояснил Лавр и чуть засмеялся. - Не бойся, я еще не научился читать мыслей. Хотя бывают прозорливые люди, которым действительно все человеческие мысли открыты.
        - Тяжко им живется, - пробормотал Харузин. - Сколько разной дряни они в людях видят!
        - Они - святые. Этот дар только тем дается, кто достаточно чист сам, чтобы прозревать в другом человеке не только его грехи, но и все скрытые в нем добродетели… А у церквей действительно есть собственная жизнь.
        И Лавр, пока они устраивали мертвого, благообразного Хотеславца на полу храма, там, где сохранилось темно-красное пятно, рассказал…
        Была заброшенная церковь, где много лет никто не служил. Однажды забрел туда странник и увидел, что храм прибран, чист, там горят лампады, иконы сияют, ладаном пахнет… Что такое? Вдруг видит - перед ним муж благообразный, летами совсем молодой.
        - Кто ты? - спрашивает странник. - Неужели здешний священник?
        - Я - ангел этого храма и служу здесь, пока люди не отыщут к нему путей, - ответил незнакомец…
        - Что ж, после всего, что я видел, верю и этой истории, - сказал Харузин твердо.
        Хотеславец лежал тихий, но на его детском лице так и остался отпечаток порока. Губы кривились, словно искали поцелуя, подбородок безвольно обвис.
        - Нет, мало надежды на то, что терзавшие его бесы послужили ему во спасение, - проговорил Харузин, вглядываясь в лицо умершего.
        - Тут ты прав, - согласился Лавр, - хотя и не пристало нам с тобой выражать мнение по такому поводу. Но вот у праведника, даже если он скончался в мучениях, лицо красивое, успокоенное…
        - Кстати, о мучениях, - заговорил о другом Харузин. - Наташку-то поймали и держат в темнице.
        - Попробуем ее оттуда выручить, - пообещал Лавр. - Только бы не наговорила на себя и на нас лишнего…
        На пороге церкви осталась длинная красная полоса. Если догадки иноков верны, ни один упырь не сможет переступить ее.
        Однако оставаться в храме и проводить ночь рядом с телом Харузин наотрез отказался.
        Спрятались в маленьком домике по соседству. Еще недавно его занимал погибший священник, а теперь он стоял заколоченный в ожидании нового жильца. Харузин попытался оторвать доски от окна, но поранился, и Лавр, мягко отстранив его, сделал все сам. Сноровка волоколамского инока, который ловко и быстро взломал дом, поразила Харузина. «Все-таки он немного разбойник, - подумал Эльвэнильдо о своем новом друге. - Оно и к лучшему, впрочем».
        Они устроились втроем возле оконца. Чтобы не было скучно, Харузин увлеченно пересказывал «Вия», потом перешел к «Страшной мести», попутно обнаружив, что перезабыл половину. Дабы не комкать рассказа, безбожно наврал отсебятины. По счастью, слушатели у него были терпеливые и кроткие - вынесли и Гоголя, и отсебятину.
        Стемнело.
        Неожиданно Эльвэнильдо замолчал. Ему показало, что он видит нечто странное… Он покосился на Лавра, но и у того было удивленное, напряженное лицо.
        - Ты видишь? - спросил Сергей.
        Лавр кивнул.
        - А ты?
        - В окнах церкви горит свет…
        В узких окнах церкви Успения действительно теплился слабый огонек, как будто кто-то жег лучину.
        «Хорошо, что мы все-таки не остались там на ночь», - подумал Харузин.
        Рассказ о Вие перестал ему казаться такой уж сказкой. Поганый мальчишка, чье тело лежало посреди оскверненного храма, давал панночке сто очков вперед. Харузин опять вспомнил прикосновения его цепких пальцев к своим плечам, и его пробрала сильная дрожь.
        Затем от порога храма понесся тихий, горловой вой.
        Даже невозмутимый с виду Лавр - и тот подскочил, а Авраамий несколько раз осенил себя крестным знамением.
        Несколько теней колебались перед самым входом в храм. Они то подбегали совсем близко, то отскакивали, словно нечто обжигало их. Одна, тихо вереща, кружилась на месте, размахивая руками. Она была похожа на бешеную собаку. Другая, упав на колени и протягивая руки в сторону церкви, непрерывно тянула воющую, долгую ноту, как будто некая злая сила разрывала ее душу на куски и все не могла разорвать до конца. И, как и в случае с тихим голосом бесенка в теле Хотеславца, в этом голосе не было ничего человеческого. Это страдала не живая утроба, а нечто мертвое, проклятое.
        Харузину хотелось подбирать образы из Священного Писания, когда он пытался определить для себя то, что слышал и видел, но Писание он знал плохо и образы на ум не шли. Смоковница вот была проклята за что-то. Наверное, у бесплодной, проклятой смоковницы был бы такой голос.
        Неожиданно в его раздумья вторгся быстрый, резкий шепот Лавра:
        - Узнаешь кого-нибудь?
        - Что там светится, ты понял? - зачем-то спросил Харузин.
        - Светится, наверное, Хотеславец, - сказал Лавр. - У него волосы золотые - неспроста. Эти-то сбежались на тело, как мухи на мед. Погляди внимательнее, может быть, ты кого-то из них распознаешь?
        Харузин напрягся. Воющий голос «смоковницы» неожиданно показался ему знакомым. Тогда в нем звучали ласковые, почти интимные интонации…
        - Сольмира, - сказал он. - Та, что жила в вашем доме. С Наташкой дружбу свела, пела ей в оба уха что-то про травознайство… Жаль, я тогда не прислушивался - надо было ее в окошко выбросить!
        - Других не признал? - опять спросил Лавр.
        - А что их признавать! - вскрикнул Харузин. - По мне так, брать их надо!
        - Погоди, погоди… Их там трое…
        - Так и нас трое! - горячо молвил Харузин.
        - Отец Авраамий здесь останется, - сказал Лавр. - Я хочу, чтобы он смотрел и запоминал. Мало ли что может случиться. Вдруг их не трое, а пятеро? Мы всех с тобой можем и не углядеть… Если нам не повезет, отец Авраамий подумает, как быть.
        - Умно, - пробормотал Харузин, снова выглядывая в окошко.

* * *
        …Зарезал молодую жену купец, а ребенка, ею от соседа рожденного, убить не посмел. От горя рассудок в нем помешался. Взял он мальчика на руки, провел ладонью по ярким золотым его волоскам, не по-младенчески свитым в тугие кудри, и зарыдал. Так и нашли его утром. Долго не знали, как быть. Господин еды в рот не брал, а мальца кормить велел - не словами, а по-другому: хватал служанок за груди и тянул их к младенческому рту, распахнутому в крике.
        Нашли кормилицу, усадили ее с ребенком в горнице, а барину пришлось руки вязать - так он бился и все к ребенку рвался. Убитую купчиху поскорее похоронили, и делу огласку давать не стали. Слишком уж очевидной была причина убийства. Для чего новый позор добавлять к прежнему? И того довольно, что барин помешался.
        Дело тоже заводить не решились. И без того все ясно: совершил убийство отчаянный человек в приступе безумия. Враг рода человеческого - всему причиной. Однако время шло, а торговые дела требовали постоянного присутствия господина. Господин же только тем и занимался, что на золотоволосого мальчика глядел. Как быть? Вызвали из Пскова двоюродную родню и все дела им передали. Год минул, оторвали ребенка от груди…
        Окрестить его пытались еще в первые дни, но мальчишка так кричал при виде Божьего храма, что поначалу отступились. А после, когда вся прислуга в доме сменилась, - произошло это почти сразу, ибо прежние отказывались жить при безумном барине-убийце, - то о крещении ребенка так и позабыли. Многие и не подозревали о том, что сын барский не был крещен. Имени у него, правда, не было, но это как раз никого не смущало. Называли просто «дитя» - других детей-то в доме не водилось.
        Одной глухой ненастной ночью несчастный помешанный скрылся. С ним пропал и ребенок.
        Первое время разыскивали его - не чужой все-таки, стыдно вот так на произвол судьбы его бросить. Но поиски ни к чему не привели. Безумный купец как сквозь землю провалился. И постепенно забыли о нем. Как не было человека.
        Кое-что могла бы рассказать и Сольмира, но та находилась далеко и в Новгород вернулась не скоро. А безумец, проведя в дороге несколько месяцев, морозной ночью замерз в лесу насмерть, и к весне его тело, обглоданное волками, уже никто не мог бы опознать.
        Лишь ребенок уцелел от всей семьи. И забрала ребенка та, которая своим ночным колдовством вызвала безумца из его дома. Пожега.
        Она-то и вырастила Хотеславца, она научила его жить в согласии с темными силами, которым посвятила мальчика. И Хотеславец во всем слушался приемной матери. Она показывала ему, как властвовать над темнотой и огнем. Ребенок схватывал все на лету.
        Дитя греха и проклятия, он родился умственно поврежденным, но для Пожеги это было только к лучшему. Его ум был открыт любому влиянию, и бесы легко входили в беззащитную, не огражденную святым крещением душу.
        Сольмира узнала ребенка сразу, как только оказалась рядом с Пожегой и принесла ей новые свидетельства своей покорности. Ничего не сказала рукодельница, только глазами блеснула.
        Тем же днем Хотеславец пришел к ней туда, где Сольмира устроила себе ночлег. Так велела ему Пожега.
        - Она и тебе велела, - добавил мальчик, посмеиваясь и ежась.
        И Сольмира, повинуясь приказанию, открыла дурному мальчишке, что такое женщина и как надлежит с нею обходиться.
        Теперь рукодельница завывала, лежа на пороге храма и не смея переступить красную черту, проведенную святой кровью. А Хотеславец, объятый смертью, погружался в вечную темноту - как будто медленно тонул в черном болоте. Его погибшая душа расползалась на куски, и хохочущие черти грызли их, точно черствые сухари. Золото волос светилось все ярче. Только оно и оставалось светлым, но это был дьявольский свет, страшный, для того предназначенный, чтобы заманивать в ловушку.
        - Ты должен был родиться от меня, - плакала Сольмира. - Ты - мой…
        Харузин и Лавр набросились на упырей неожиданно. Они выскочили из ночи и попытались, пользуясь внезапностью, оглушить плакальщиц. Однако оба явно не рассчитали сил. Как и предполагал Лаврентий, упырей оказалось не трое, а больше. Еще двое бесшумно подбежали, выбравшись из-за кустов, где укрывались до сих пор. Сольмира отчаянно отбивалась от Харузина. Она оказалась невероятно сильной. Как ни силился Харузин пырнуть упыриху ножом, ничего у него не получалось.
        Резкая боль - проклятая старая рана! - вспыхнула в теле, и Сергей покачнулся. Воспользовавшись этим, упыриха впилась зубами в его шею. Харузин ощутил острое жжение, точно его обкрапивило какой-то невероятно злой травой, а после потекло горячее и сырое. Рубашка стала намокать на плече.
        Харузин застонал сквозь стиснутые зубы и понял, что сейчас потеряет сознание.
        Лаврентию повезло больше, он сбил с ног одну упыриху и сцепил пальцы на горле другой. «Медвежонок», отпрыск Опары Кубаря, за годы жизни в монастыре он так и не забыл отцовой разбойничьей науки. Осталось для Лавра неизвестным, задушил ли он свою противницу (ее тела так и не нашли возле церкви), но еще двое набросились на него со спины. Один ловкий удар погрузил Лавра в беспамятство.
        Для друзей все было кончено. Первую схватку с упырями они проиграли. Авраамий смотрел и запоминал. Он не стал очертя голову бросаться на выручку. Ничем хорошим это бы не закончилось - волоколамский инок не приучен был, в отличие от Лавра, к рукопашным схваткам. Вот-вот должен был, по расчетам Лавра, вернуться из Ревеля Флор. Об этом тоже говорилось накануне. Чем глупо пропасть в плену у упырей вместе с приятелями, лучше выследить их до самого логова, а после вернуться с большим отрядом. Похоже, враги гораздо опаснее, чем казались на первый взгляд.
        Авраамий осторожно выбрался из дома и притаился возле стены. Простоволосая старуха негромко распоряжалась, больше показывая руками, чем отдавая приказания голосом. Обоих пленников, впавших в беспамятство, связали. Одного взвалил на спину невысокий лысоватый мужчина, другого взяла Сольмира - почти такая же рослая и крепкая, как любой стрелец.
        Медленно отряд двинулся прочь от церкви, в сторону Волхова.
        Глава тринадцатая
        Соперники в Ревеле
        
        На подходах к Ревелю «Екатерина» значительно обошла «Святую Анну», однако ее паруса почти постоянно маячили на горизонте, и Флор с Вадимом постоянно видели их впереди себя.
        - Дразнит, - сказал Вадим. - Чтобы мы видели и равнялись на лучших.
        - Может, и дразнит, - согласился Флор, - но есть и другое предположение. Пока мы друг друга видим, всегда остается возможность прийти на помощь. Кроуфилд - хороший товарищ, в беде не бросит.
        - В какой беде? - удивился Вадим. - Небо ясное, бури не видать.
        - На море никогда не можешь быть уверен, что беда не надвигается, Вадим, - серьезно отозвался Флор. - Человек не создан для того, чтобы плавать по водам или летать по воздуху. Эти стихии ему не подвластны, и он начал их покорять по собственной воле. По воздуху пока никто не летает, но…
        - Кстати, в наше время и по воздуху летать начали, - заметил Вадим. - Сперва на дирижаблях… Ну, на воздушных шарах… А потом построили самолеты. Это такая машина тяжелее воздуха, но вот летит. И не падает… То есть, иногда, конечно, падает… Но есть же способы определять погоду.
        - Способы есть, - сказал Флор.
        - Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску, - вспомнил Вадим.
        - Что-то в этом роде… Но существуют ведь и другие опасности, кроме штормов и шквалов, - добавил Флор. - Например, грабители. У берегов их обычно больше, чем в открытом море.
        - Почему? - удивился Вадим. - Я думал, в море проще напасть. Ну, свидетелей меньше и все такое…
        - В открытом море опаснее, Вадим. Пираты этого не любят. Они любят, чтобы с добычей поскорее добраться до своей базы. Да и укрытий возле берега куда больше.
        Теперь и Вадим начал озираться по сторонам куда с большим вниманием.
        Мальчик Животко выбрался на палубу и уставился на Флора с кислым видом. Флор даже засмеялся.
        - Что, брат, не получается из тебя моряка?
        - Да я вообще… - проворчал Животко. - Никуда не гожусь.
        - Беда, - сказал Флор с притворно серьезным видом. - Был бы ты обезьянкой! Носил бы бантик, забавлял бы глупых женщин гримасами и ужимками, а они кормили бы тебя сладостями. Но увы, родился ты человеком - и вот теперь приходится подыскивать тебе занятие.
        - Да чего там, - сказал Животко. - Я и матросом быть могу. Неделька - одно название, что скоморох. Он же скучный! Он людей смешит одними и теми же кривляниями уже сорок лет. Ему уже самому надоело.
        - Мы скоро домой пойдем? - спросил Вадим у Флора.
        - А вот как с делами управимся…
        - Погоды будут дрянь, - встрял дядя Ляпун.
        - Мы берегом пойдем, - обещал Флор.
        - Берегом опаснее, можно разбиться, - сказал дядя Ляпун и с вызовом пожевал губами.
        - На тебя не угодишь. Пойдем открытым морем. Правда, ко дну можно пойти…
        - Знаете, ребята, - вдруг сказал Вадим, - не нравится мне что-то вон тот парус…
        Все разом повернулись в ту сторону, куда указывал гость. Новый парус показался на горизонте. Он как будто вынырнул из волн и теперь стремительно нагонял корабль Флора.
        У Животко тотчас исказилось лицо, он выпятил губы, как будто собрался заплакать.
        - Это ведь не пират, а? - спросил Вадим.
        В его представлении последовательно нарисовались: щеголеватый и джентльменистый капитан Блад, одноногий Сильвер и Мадам Вонг с ее тайнами.
        - А вот сейчас и увидим, - хмуро молвил Флор. И крикнул: - Ребята, парус!
        Моряки собрались на палубе. Некоторые уже побежали за оружием. Пушки у Флора не было, слишком дорого да и тяжело. Имелись две пищали и сабли. Вряд ли этого хватит, чтобы отразить серьезное нападение, но в абордажном бою - буде таковой случится - может оказаться очень кстати.
        Теперь чужой корабль был уже хорошо виден. Небольшой, маневренный и быстроходный. Опознавательных знаков - нет. Конечно, Вадим и не ожидал, что на грот-мачте увидит черное знамя с «веселым роджером», а на носу - одноглазого (вариант: одноногого) человека с попугаем на плече и криком «Хвост дьявола!» на устах. Но все-таки что-то екнуло у него в груди.
        Отсутствие сигналов говорило само за себя… Эта немота была страшной. И люди на чужом корабле не принимали угрожающих поз; они деловито и уверенно заряжали пушку.
        - Меняем галс! - крикнул Флор. - Сейчас!..
        Он поднял руку, готовясь отдать приказ. До пушечного выстрела оставалось еще минут десять (на то, чтобы зарядить пушку, уходило приблизительно четверть часа), и моряки успели выполнить маневр. Однако долго уходить от ядер им не удастся.
        И Флор принял решение.
        - Сближаемся и принимаем бой, - сказал он. - Иначе они наделают в нас пробоин и все равно захватят.
        Приказ выполнили без единого возражения. Олсуфьич, сам разбойник, был прав.
        Теперь чужой борт начал стремительно приближаться. Пираты отпрянули от пушки, боясь слишком сильно повредить чужой корабль и затопить его прежде, чем удастся пришвартовать его к своему и начать грабить. Черный борт пирата стремительно вырастал перед глазами Вадима, заслоняя собой небо, точно стена.
        Теперь «Екатерина» скрылась за горизонтом. Надеяться можно было только на себя.
        - Бросил нас англичанин-то, - сказал Вадим горько. - Он и пари выиграет, и от нападения не пострадает…
        - Ты напрасно плохо о нем думаешь, - ответил Флор, обнажая шпагу. Он носил европейское оружие в отличие от своих матросов, вооруженных саблями, и, судя по всему, неплохо им владел. - Фехтовать ты, конечно, не умеешь.
        - Почему? - Вадим с вызовом вскинул голову. - Как раз напротив… Мечом.
        Ролевое фехтование обладало целым рядом особенностей. Во-первых, следовало не искалечить противника. Деревянным мечом это можно было сделать запросто - достаточно неосторожно попасть по шее или сильно стукнуть по голове. Поэтому человек сражается достаточно внимательно. Во-вторых, врага надлежит «убить», а не «ранить». Это тоже целое искусство.
        Что такое «раненый»? Это долгая возня с доказательствами. Разве что синяк предъявить на ноге и объяснить: вот сюда меня стукнули, по ноге, так что не убитый я, а в самом худшем случае одноногий…
        «Убитый» - другое дело. Обычно за схваткой наблюдает мастер по «боевке» или сотоварищи и при уколе в область груди объявляют о «смерти». Да и то иной раз можно встретить на ролевом полигоне такое безотрадное явление, как «зомби»: ходит такой «труп», страшно недовольный решением мастера, пристает ко всем и торгуется: «Нет, меня не сюда, а сюда ударили, я еще живой, верните хиты - хочу дальше сражаться…»
        Конечно, ролевое фехтование не всегда эстетично и вообще сильно отличается от спортивного. Как-то раз Вадиму с приятелем довелось попасть в клуб, где ребята занимались спортивным фехтованием на рапирах. Им предложили принять участие в тренировочном поединке, но это превратилось в сущее позорище: ролевики так и норовили схватить противника, прижать его и вспороть ему горло или полоснуть по животу. Некрасиво вышло, в общем. Что делать - привычка к штурмам, сражениям…
        Вот теперь настало время проверить, насколько эта привычка будет полезной. Только вспарывать и перерезать придется по-настоящему, отточенным лезвием. «Ничего страшного, - уговаривал себя Вадим, принимая от дяди Ляпуна саблю и взвешивая ее на руке, - это, можно считать, почти как мой игровой двуручник, с которым я всю Столетнюю войну прошел… И Грааль завоевал во время штурма Камелота…» (На той игре сарацины штурмом взяли Камелот, забрали себе Грааль и устроили рай на земле - то есть на полигоне).
        В воздух взлетели крючья. Над черным бортом показались чужие лица. Они выглядели хмуро, даже скучно. Люди пришли на работу. Спустя столетия их потомки с таким видом встанут к конвейеру или будут шагать на биржу.
        Даже не верилось, что это пиратское нападение. Вадим пропел себе под нос: «Йо-хо-хо, и бутылка рома!», чтобы хоть немного взбодриться. Животко жался к его спине и дрожал. В руке у мальчика блестел нож.
        - Своих только не порежь от страха, - сказал ему Вадим.
        - Сам не зарежься, - огрызнулся Животко, и Вадим устыдился собственной крутости.
        Потому что на самом деле никакой он был не крутой. Он боялся. И того, что могут убить его, и того, что ему самому сейчас придется убивать.
        Раздался громкий стук, корпуса кораблей содрогнулись от толчка и тотчас немного разошлись. Вадим покачнулся на палубе и едва не потерял равновесие. Пираты уже перепрыгивали на «Святую Анну».
        - Вперед! - крикнул Флор и первым набросился на врагов.
        Вокруг закипел бой.
        Вадим поначалу не принимал в нем участия. Жался к мачте и смотрел по сторонам. Быстро, деловито стучали клинки, а затем вдруг послышался первый стон. Кто-то упал, рыча от боли и захлебываясь кровью. Пират перепрыгнул через убитого моряка и бросился к Вадиму. Холодные глаза оценивающе разглядывали человека с саблей, стоящего пока без движения.
        Не останавливаясь, пират с ходу нанес удар. Вадим отразил выпад машинально, как делал это сотни раз во время игр, и в свою очередь пошел в атаку. Теперь он ясно видел свое преимущество: ролевики, особенно тренированные, владели приемами, которые изобрели фехтовальщики времен Людовика XIII и Ришелье, а также в еще более позднее время. На лице пирата появилось недоумение. Он покачнулся и повалился на колени.
        - Ты чего? - крикнул Вадим, закрываясь саблей. Он опасался подвоха и почему-то думал: «Только бы не колени!»
        Но пират не ответил. Он лег набок и затих. Вокруг него быстро натекла большая лужа крови.
        Все это выглядело совершенно нереально, как в мультфильме, и Вадим даже не понял произошедшего. Он только что в бою заколол человека. На осознание этого факта ему потребуется время.
        А сейчас времени не было.
        Новый противник широкими прыжками мчался к нему. Рот распахнут, глаза выпучены, сабля на отлете. Раздался выстрел - пират споткнулся, замер. Свирепое выражение на его лице сменилось удивленным, а затем он разом рухнул, как подкошенный.
        Вадим оторвался от мачты и побежал в гущу сражения.
        Флор орудовал своей тонкой изящной шпагой с ловкостью, достойной Атоса, Портоса и Арамиса. Два пирата лежали справа от него, еще один корчился, кривя лицо и хватаясь руками за бок.
        В этот момент - Вадим увидел это издалека и сразу понял, что не успеет ни подбежать, ни даже крикнуть, - еще один подкрался к капитану сзади. Флор был увлечен поединком и не слышал приближения нового соперника.
        Вадим приостановился, закусил губу. С диким криком с мачты на разбойника рухнул Животко. Во время битвы он забрался повыше и наблюдал за ходом сражения сверху. Когда он заметил, что Флору угрожает смертельная опасность, мальчишка прыгнул, держа нож перед собой. Лезвие вошло пирату в основание шеи. Повалившись на упавшего разбойника, Животко все-таки сильно ударился и на мгновение потерял сознание.
        Вадим одним прыжком оказался возле него и успел отбить саблю еще одного пирата, который вознамерился было отомстить за смерть товарища.
        Флор бился с предводителем разбойников. Как и положено (хоть в этом были соблюдены правила), этот человек был одет куда лучше остальных. Щегольской кафтан пестрел золотым шитьем, шляпа с перьями; тщательно завитые локоны довершали наряд. Не хватало только «розоватых брабантских манжет». Кажется, эта деталь мужского туалета появится несколько позже.
        Соперники стоили друг друга. Казалось, оба они учились у одного мастера, так красиво и уверенно вели они бой. Несколько раз казалось, что Флор вот-вот получит смертельный удар, но русский мореход всякий раз уворачивался, и один раз шпага пирата даже вонзилась в мачту. Выругавшись сквозь зубы, он быстро выдернул ее и успел отбить ловкий выпад Флора.
        И тут на горизонте вновь показались паруса англичанина. Кроуфилд поспешно шел на помощь своему сопернику.
        Заметили второй корабль и пираты. Теперь они из охотников сами могли превратиться в дичь. Быстро оценив обстановку, они начали отступать. Один за другим разбойники прыгали на палубу своего корабля и рубили канаты, которыми пират был пришвартован к «Святой Анне».
        «Екатерина» приближалась. У Кроуфилда имелась небольшая пушка, и теперь он ее торопливо заряжал. Единственного выстрела с носа хватило, чтобы пират принял окончательное решение не принимать бой. Уходя, он успел пальнуть по «Екатерине», но ядро пролетело над мачтами и упало в воду далеко за кормой англичанина.
        Кроуфилд задумчиво посмотрел на скрывающегося пирата.
        - Эй, Флор! - крикнул он, перегибаясь через борт. - Ты цел?
        - Стэнли! - отозвался Флор. - Рад тебя видеть!
        - Будем за ним гнаться? - осведомился англичанин и полез в карман за трубкой. - Или пусть уходит?
        - У нас только одна пушка, и та твоя, - сказал Флор. - А он сейчас зайдет вон за тот мыс и скроется. По-моему, у него где-то поблизости есть база - и одному Богу известно, сколько там разбойников. По-моему, лучше быстрее идти до Ревеля.
        - Но в таком случае, как же наше пари? - возмутился Кроуфилд. - Из-за этого подлого дурака, - он погрозил скрывшемуся пирату кулаком, - я вынужден был вернуться к тебе. Теперь мы в любом случае придем бок о бок.
        - У нас это называется «победила дружба», - засмеялся Вадим.
        Оба капитана посмотрели на него с доброй улыбкой, как на ребенка, который хорошо себя вел в присутствии важных гостей.
        - Кажется, ты одного уложил, Вадим, - сказал Флор.
        - Может, даже и двух, - проворчал Вадим, краснея. - А тебя, Олсуфьич, Животко спас. Ты не видел.
        - Ну вот, и мальчишка на что-то сгодился! - фыркнул Флор. - Где он? Я ему сапоги хорошие куплю в Ревеле.
        Животко обнаружился внизу, на своей койке. Он мрачно сидел один в темноте и лихорадочно ел. Сухари громко, вызывающе хрустели у него на зубах.
        - Ты чего? - удивленно спросил Вадим, который вызвался сходить за мальчиком.
        - Проголодался, - объяснил Животко.
        - Иди наверх. Там англичанин.
        - А мне-то что?
        - Он там тебе что-то подарить хочет, - сказал Вадим.
        - А, - Животко встал и побрел за Вадимом на палубу.
        Кроуфилд преподнес мальцу красивый шелковый кошелек с шиллингом внутри.
        - Желаю тебе стать богатым, - торжественно произнес он. - Храбрым ты уже стал.
        Животко проворчал нечто, что с трудом можно было счесть за благодарность, посопел носом и попросил разрешения вернуться к сухарям, после чего немедленно скрылся.
        Все рассмеялись. Дядя Ляпун с торжественным видом что-то рассказывал, но его не слушали. Старик тоже принял участие в сражении и даже произвел один выстрел.
        От пищали теперь кисло пахло, и дядя Ляпун время от времени с удовольствием подносил ствол к носу и втягивал ноздрями аромат сражения.
        - На обратном пути из Ревеля он будет нас подстерегать, - задумчиво молвил Флор. - И наверняка соберет силы побольше. Хоть по суше иди.
        - Я из Ревеля иду дальше, до Лондона, - предупредил Кроуфилд. - А оттуда - в Уэллс.
        - О, это совершенно понятно, - поддразнил его Флор.
        Кроуфилд набил трубку и закурил, поглядывая в небо.
        - Продолжим путь, - предложил он. - Вдруг этот негодяй вздумает напасть на нас снова. Никогда не знаешь, что у таких людей в голове…

* * *
        Вечером Вадим с Флором обсуждали случившееся. Палубу уже очистили от тел. И пиратов, и двух русских моряков, погибших в сражении, похоронили одинаково, по христианскому обряду. Флор не хотел брать лишнего греха на душу и добросовестно прочитал по книге все положенные в таких случаях молитвы.
        Раненых оказалось четверо: двое русских - легко, один - очень тяжело. Четвертый раненый был пиратом. У него был располосован бок; вторая рана зияла в правой руке, чуть выше кисти. Кость была сломана.
        Этот бедняга плакал и ругался по-немецки. Его нашел на палубе Вадим и долго рассматривал, не зная, что предпринять. Разбойник лежал на корме, с бессильной ненавистью глядя на волны, вскипающие за кораблем, как будто именно море было виновато во всех его бедах. Когда русский приблизился к нему, пират захрипел и выставил зубы, точно желая укусить.
        - Ты чего? - спросил Вадим. - Слушай, ты ведь здорово ранен. Тебе, наверное, врач нужен…
        «Что я несу, какой врач? - смятенно подумал он. - Это же враг, он нас ненавидит, при случае убьет…»
        Пират взмахнул здоровой рукой и тотчас повалился, бессильный.
        - Давай, мы тебя вылечим, а ты станешь честным человеком, - предложил Вадим, пользуясь тем, что разбойник явно не понимал ни слова из того, что им говорилось. - Или ты предпочитаешь, чтобы тебя добили? Хочешь, я выброшу тебя в море? Учти, ты сам во всем виноват.
        - С кем это ты разговариваешь? - спросил тот матрос, который рассказывал историю про морскую девочку. Заметив раненого пирата, он присвистнул: - Ну надо же! Свои его забыли… Решили, наверное, что он помер. Что делать будем?
        - Вот я и думаю, что с ним делать.
        Матрос присел на корточки и быстро произнес несколько слов на непонятном Вадиму языке. К удивлению ролевика, раненый пират ответил на том же языке и, застонав, откинул голову назад. Он смотрел в проплывающие над кораблем облака, уже окрашенные закатным солнцем, и вздыхал.
        - Просит, чтобы ему помогли, - сказал матрос, выпрямляясь. - Давай принесем воды и тряпок. У него с рукой совсем плохо.
        - А я думал, в боку опаснее, - заметил Вадим.
        - Что в боку! - парень пренебрежительно сморщил нос. - Просто кровь идет.
        - Там же внутренние органы.
        - Внутренние органы у человека не везде, - назидательно сказал матрос. - Да что ты споришь! Я тебе говорю, у него с рукой плохо. Кость переломана и не срастется уже. Вон как торчит.
        - Как это вышло? - еще больше удивился Вадим. - Саблей такой удар не нанесешь.
        - Он хотел с мачты прыгнуть, но промахнулся и упал на руку. Глупо, - сказал новгородец. - Идем, поможешь мне.
        И они вдвоем принялись лечить раненого пирата, пока солнце еще не скатилось за горизонт и было относительно светло. Обмотанный тряпками, умытый, разбойник приобрел вид куда более успокоенный и благообразный. Стало заметно, что он очень молод. Вообще лицо у него оказалось симпатичное и вполне мирное. Какой-нибудь эстонский фермер.
        «Ага, хуторянин, - думал Вадим, - из тех, что в 1940 году ушли в леса и просидели в землянках до тех пор, пока Советы не вынуждены были покинуть Эстонию!.. Знаем-с».
        Но побороть в себе симпатию к пареньку он не смог. Как только тот перестал быть пиратом, врагом с оружием в руках, исчезло всякое чувство вражды. Может быть, потому, что в этом новом мире любой человек был Вадиму на самом деле чужим, и он не делал различия между новгородцами, ливонцами и разбойниками. Все они были одинаково далеки от него.
        - Нам повезло, - считал Флор. - Если бы не Кроуфилд, они бы навалились на нас как следует. На том корабле остались пушкари. Они не побоялись бы продырявить нам борта - коль скоро «Святая Анна» была пришвартована к пирату. Забрали бы все ценное, весь наш груз, а нас самих перебили бы. Они просто не успели пальнуть. Заметили второй парус и испугались.
        - Да, это везение, - согласился Вадим. - Хороший человек этот англичанин.
        Флор улыбнулся.
        - Я тоже так думаю… Откуда ты знаешь, что Животко спас меня сегодня?
        - Видел… Я не успел бы подбежать, а он, наверное, на мачте прятался… Он ведь трусливый.
        - Никогда по-настоящему не знаешь ни одного человека, - сказал Флор и вздохнул. - Я ни о ком бы не стал говорить уверенно. Только о Лавре. Но Лавр - это почти я сам. Все остальные останутся для меня загадкой до конца. Как поступит человек? Струсит или пойдет в атаку? Окажется верным другом или сподличает? Иногда бывают удивительные открытия… Неделька - далеко не дурак. Он понимал, что Животко и сам себя еще не знает. Хотел, чтобы мальчишка понял, чего он стоит.
        - Думаешь, получилось? - спросил Вадим недоверчиво. - Животко вообще странный. Как звереныш.
        - Это все поправимо, - ответил Флор. - Что с пиратом делать будем? У себя оставим? Он теперь калека. Как бы не пришлось отрезать у него правую руку…
        - Ты же не станешь сдавать его властям? - спросил Вадим.
        - А стоило бы… - вздохнул Флор. - Да ну его, не хочу об этом. - И перевел разговор на другую тему: - Интересно, как там наши в Новгороде?
        - А что им сделается? - пожал плечами Вадим.
        - Ну… Наташа, - сказал Флор. - Как она, хотел бы я знать…
        - Знаешь, Флор, в нашем мире можно в любой момент вытащить такой небольшой аппарат… устройство такое… и позвонить. То есть, поговорить с любимым человеком, даже если он на другом конце земли. Это не колдовство. Просто такое приспособление. Но и без него можно обойтись. Бывают случаи…
        - Вот и мне что-то тревожно, - сказал Флор. - Скорей бы вернуться! Сдается мне, натворили там без нас разных дел…
        - С чего ты взял?
        - Наталья - девушка очень любопытная. Иногда это бывает опасно.
        Вадим подивился тому, как просто и четко Флор определяет для себя шероховатости нрава любимой женщины.
        В принципе, он был с Флором согласен.
        - Кроме того, она о себе очень высокого мнения, - сказал Вадим. - То есть, я хочу сказать, она может переоценить свои силы и возможности.
        Ему вовсе не хотелось сплетничать. Но цену Гвэрлум он знал лучше, чем влюбленный Флор. Впрочем… Очень может статься, что Флор прав: мы никогда не знаем другого человека до конца. Мы и себя-то толком изучить не успеваем.

* * *
        Ревель открылся перед мореходами на рассвете. Как всякая гавань, он показался чудесным, прекрасным, желанным. В розоватом веселом тумане вырисовывались его стены и башни, в гавани высились стройные мачты. Чайки кружили в утреннем высоком небе и громко кричали, как будто бранили рыбу в морской глубине - зачем не прыгает прямо им в клюв.
        Корабли медленно заходили в порт.
        Вадима разбудил Флор:
        - Иди, посмотри. Очень красиво. Небось, в своем Питере такого ты не видел.
        - Ну почему же… - пробормотал Вадим, готовый спорить, но слова застряли у него в горле. То, что открывалось перед ними, действительно выглядело потрясающе: спящий средневековый город каменным сгустком вырисовывался в тумане, а золотые лучи солнца пронзали мглу, стремительно разгоняя ее в стороны.
        Вадим тихо вздохнул.
        - Боже… - бормотнул он.
        Флор улыбнулся так, словно это он сам, лично, создал нею эту красоту - нарочно, дабы поразить воображение приятеля.
        Затем на палубу выбрался Животко. Теперь он не расставался с ножом. Ковыряя в зубах лезвием, мальчик сказал:
        - А этому… нехристю… совсем плохо.
        Вадим сразу помрачнел. Ему совершенно не хотелось, чтобы это чудесное утро было омрачено смертью, пусть даже пирата.
        «Эстонский хуторянин» лежал белый, покрытый толстыми каплями пота, и хрипло дышал. Рука его посинела. Флор, спустившийся посмотреть, помрачнел.
        - Придется резать, - сказал он. - Отсечем с одного удара.
        Принесли саблю. Двое матросов сели пирату на ноги, один ухватил его за голову. Рука, большая, как полено, бессильно лежала, отброшенная в сторону. Толстый жгут быстро намотали на предплечье. Пират открыл глаза и посмотрел прямо в лицо Флору. Флор замахнулся саблей и одним быстрым ударом отсек пораженную руку.
        По кораблю раскатился громкий, отчаянный крик, который почти тотчас смолк - пират потерял сознание.
        Дядя Ляпун, торжественно стоявший у штурвала, только перекрестился, левой рукой удерживая колесо.
        - Не помрет? - спросил Вадим, чтобы как-нибудь отреагировать.
        - Если не захочет, не помрет, - сказал Флор. - Ребята, останьтесь с ним кто-нибудь. Мне нужно насчет груза распоряжаться…

* * *
        Первый же вечер в Ревеле они провели в кабачке. Вадиму, как почти всякому питерцу, доводилось бывать в Таллине. Еще в те времена, когда «Таллин» писался с одним «н». Там и тогда «плохо понимали по-русски» и чванились настоящим европейским средневековьем, коего в Советском Союзе больше нигде не водилось. Однако только теперь Вадим видел, каким был Ревель когда-то. До всех войн и разрушений.
        Это был бойкий, торговый, портовый городок, городок, где полно менял, воров, кабатчиков, жуликов, моряков, рыбаков… ну и почтенных горожан, наверное, тоже. В тех районах, где «приключались» новгородцы, почтенными горожанами и не пахло. Беловолосые, веснушчатые, пахнущие рыбой, ревельцы пили, бросали кости, ругались, смеялись, скаля зубы, показывали друг другу кулаки, заросшие рыжеватым волосом…
        Эти люди странно нравились Вадиму. Они совсем не походили на новгородцев, были куда мельче их и слабее костью, но в чем-то все моряки похожи. Будь они даже неграми преклонных годов. Вадиму было хорошо с ними. Он пил местное пиво, слабенькое и кислое, и подмигивал Кроуфилду, который занимался тем же самым в компании старого валлийца, вывезенного с острова сирен.
        Кроуфилд страшно дымил трубкой и держался с подчеркнутой невозмутимостью. Двое новгородцев очень быстро перебрали и устроили драку, но она развивалась вяло и лениво, и вскоре все опять сидели за столами и грызли сушеную рыбу.
        Неожиданно мальчик Животко напрягся.
        - Смотри, - зашептал он и потянул Вадима за рукав.
        - Что тебе? - Вадим недовольно высвободился.
        - Вон там… - Животко наполовину скрылся под столом, сползая по скамье. - Вон стоит. Это он.
        - Да кто он? - рассердился наконец Вадим. - Кого ты мне показываешь? Куда ты уполз?
        - Я его боюсь, - сообщил Животко уже из-под стола. - Это тот, пират. Который у них был за главного. Ихний капитан. Ну, который чуть нашего Флора не прибил.
        - Никто Флора не «чуть не прибивал», - обиделся за капитана Вадим. - Просто был поединок. Да куда ты показываешь?
        Животко высунул наружу палец и уткнул им в сторону выхода. Там, действительно, стоял человек в обычной одежде - непромокаемый плащ, шляпа с широкими обвисшими полями, простые сапоги… Он разговаривал с хозяином - явно о выпивке. Вскоре и сам предмет беседы явился на свет - в виде пузатого кувшина. Подхватив его, человек в плаще отправился к свободному столику. Точнее, там буянило уже человека три, но место еще оставалось.
        Ничего знакомого в этом человеке Вадим не замечал. Однако Животко упрямо стоял на своем.
        - У того, у ихнего капитана было три пальца на левой руке, - сказал он. - Я приметил, когда на мачте сидел.
        Вадим прищурился, вглядываясь в чужака сквозь дым и чад от десятка факелов, но ничего не заметил. Тогда он встал и, покачиваясь, направился к Кроуфилду с таким расчетом, чтобы пройти мимо подозрительного типа. Кроуфилд заметил русского и замахал ему кружкой.
        - О, я был бы очень рад компании! - крикнул он. - Однако я очень разочарован нашим пари!
        Вадим миновал незнакомца и быстро глянул на его руки. Чужак был в перчатках. Впрочем, ничего удивительного в этом тоже не было. Ну, в перчатках. Здесь многие ходят в перчатках. Во-первых, мода такая, а во-вторых - холодно…
        Вадим присел к Кроуфилду и отсалютовал ему кружкой.
        - Я тоже весьма разочарован, - сказал он. - Впрочем, я уверен, что Олсуфьич бы выиграл.
        - О, я уверен в обратном, но что теперь говорить! - отозвался Кроуфилд живо. - Все испортили проклятые пираты… Скажите, это правда, что один из них лежит у вас на корабле?
        - Ему пришлось отсечь руку… Вообще, как он еще не помер - удивляюсь, - вздохнул Вадим. - Мне этот парень не нравится.
        - Есть отличный способ избавиться - это оставить его в Ревеле, - сказал Кроуфилд. - Предлагаю это совершить.
        - Я скажу Флору. В конце концов, чем заниматься однорукому парню на чужбине? Здесь он хоть милостыню сможет просить.
        - О, и с одной рукой можно совершать различные деяния, - живо возразил Кроуфилд.
        - Наш мальчик заметил тут одного типа, - понизив голос, заговорил Вадим, стараясь не оглядываться на чужака, - и утверждает, будто это - капитан пиратов.
        - Весьма возможно, - согласился Кроуфилд. - Вряд ли этот человек оставит вас в покое. Он должен понимать, что обратно вы пойдете без меня. Его также интересует ваш груз и прибыль. Он, возможно, находится здесь и смотрит за Флором.
        - Но это же маразм! - возмутился Вадим. - Мне кажется, вы все заодно и хотите меня дурачить… Я, конечно, здесь новичок, но… Каким образом пиратский капитан мог оказаться в Ревеле почти одновременно с нами? Он ведь ушел в противоположном направлении.
        - О, это очень просто! - воскликнул Кроуфилд. - Он мог сделать этот путь по суше.
        Вадим почувствовал себя дураком.
        - Я не видел его лица, - сказал он. - Пират был в шляпе.
        - Этот тоже в шляпе, - Кроуфилд хмыкнул. Вадим вдруг понял, что Стэнли Кроуфилд успел рассмотреть незнакомца еще раньше. Англичанин сидел неподвижно, не оборачиваясь, чтобы посмотреть на того, о ком шла речь, - стало быть, он сделал это с самого начала.
        Они поболтали немного о разной чепухе. Валлиец поглядывал на них и молча улыбался. Он не понимал разговора и не принимал в нем участия, но откровенно радовался вечеру и обстановке, царившей вокруг.
        - Там, на острове, не очень-то погрешишь, - сказал Кроуфилд. - Думаю, некоторые там скучали.
        - Кстати, для меня загадка: почему люди не бежали оттуда?
        - Ответ очень прост, - вздохнул Кроуфилд. - Некоторые ведь пытались это сделать… Сирены.
        - Сирены? - не понял Вадим.
        - Остров окружен сиренами. Эти дамы очень даже запросто перекусывают любую шлюпку, а на десерт съедают соленых, сочных мореходов… Кроме того, зачем подвергать себя опасностям одинокого плавания по морю на утлой лодочке - это для тех, кого сирены все-таки не слопают, - если можно сидеть в райских садах, кушать яблочки, пить молочко и гулять рука об руку с красивой женщиной?
        - Логично, - вздохнул Вадим.
        - Но английский дух… То есть, я хотел сказать - валлийский дух - не может смириться с такой преснятиной. Когда у него умерла любимая женщина, он затосковал. Теперь я обязан отвезти его в Уэллс.
        - Дело чести, - согласился Вадим.
        Старик тянул пиво и бормотал песни. Горланить он не решался - сказывались годы, проведенные на острове в суровых добродетелях.
        - Интересно, почему человека так тянет ко греху? - спросил Вадим в воздух. - Почему ему скучно жить по законам?
        - Что считать законом, - заметил Кроуфилд. - Можно носить черную одежду, знать Псалтирь наизусть и чуть что - цитировать Библию, но не иметь в душе любви, а это… Как там у апостола? Если я любви не имею - я ничто…
        - По-вашему, закон - это любовь? - удивился Вадим.
        - Можно сказать и так, - ответил Кроуфилд.
        «В принципе, он прав, - подумал Вадим. - Неправильно путать добродетель и правила хорошего поведения. Иногда это прямо противоположные вещи…»
        Кроуфилд добавил:
        - Бог ведь не сказал нам: «будьте вежливы, цитируйте Библию, носите черное, говорите друг другу приятные вещи». Он нам завещал совсем другое…
        - Вы католик, - догадался вдруг Вадим. - Я понял! Это ведь ваши пуритане - это они зануды. А католики - нет. Они и пиво пьют, и мясо едят…
        - И иногда имеют любовь в душе, - добавил Кроуфилд. - Это вы чрезвычайно точно определяете, Вадим. Давайте еще выпьем! У меня, кажется, появилась идея - как разоблачить пирата…

* * *
        Вадим вернулся на «Святую Анну» вместе с Кроуфилдом. Ярко светила луна, на палубе было светло - почти как днем. Оба товарища слегка покачивались. Пиво бродило у них в головах. Оно то как будто опускалось, и тогда в глазах у моряков слегка прояснялось, то вдруг вскипало в жилах и бросалось опять в голову - тогда все заволакивало веселой янтарной мутью, в которой скакали пузырьки. То и дело Вадим с Кроуфилдом принимались хихикать.
        - Я так думаю… - бормотал Кроуфилд. - Вы говорите, он несколько раз промахивался мимо Флора?
        - Отнюдь… Понеже… - смеялся Вадим. - Аки каки… житие мое…
        Кроуфилд схватил русского за плечи тряхнул.
        - Соберитесь! Где они сражались?
        - А? Ну, здесь где-то… На палубе. Это был абордажный бой.
        Стэнли Кроуфилд выпустил в Вадима толстое, сердито дергающееся на ветру облако дыма.
        - Вы невозможный… глупый человек! - произнес он. - О, я думаю, вы совершенно пьяны.
        - Отнюдь, - сказал Вадим. - Только отчасти. Впрочем, - он вдруг остановился перед мачтой и уставился на нее так, словно из тумана перед ним внезапно вынырнул какой-то смутно знакомый человек. Оставалось только припомнить его имя. - Это мачта? - осведомился Вадим у Кроуфилда.
        - Абсолютно! - воскликнул англичанин.
        - Ага… Вот здесь они сражались. Я хорошо помню. Животко сидел на мачте. Он спрыгнул здесь, - Вадим показал место, где был убил мальчишкой пират, подкрадывавшийся к Флору со спины, - а капитан бился тут.
        Кроуфилд присел на корточки и пошарил вокруг, затем провел ладонями по мачте и вдруг вскрикнул. Он поднял руку и показал ее Вадиму. Посреди ладони проступила кровь.
        - Что это? - Вадим почувствовал, что трезвеет, и веселые пузырьки лопаются в голове один за другим.
        - Это, мой русский друг, - кровь англичанина, - торжественно провозгласил Кроуфилд. - В мачте застрял обломок шпаги. Совсем маленький. Не больше ногтя, я думаю.
        Оба принялись осматривать мачту более внимательно. Наконец Вадим приметил крохотный осколок. Его ни за что бы не обнаружили, если бы Кроуфилд не решился пожертвовать ладонью. Впрочем, царапина, им полученная, была совсем незначительной.
        Обломок вытащили.
        - Если наша догадка правильна, завтра негодяй попадется, - объявил Кроуфилд. - Я лично об этом позабочусь.

* * *
        Раненый пират крепко спал. Он по-прежнему оставался очень бледным. Однако теперь он не выглядел умирающим. Жар стал меньше, забинтованная рука еще кровоточила, но пропал отвратительный запах гниющей раны.
        Флор разбудил его. Пленник открыл глаза и хмуро посмотрел на своих спасителей. Флор заговорил с ним вполголоса. Тот сперва покачал головой, а потом недоверчиво улыбнулся и коротко кивнул один раз.
        - О чем вы говорили? - спросил Вадим.
        - Я спросил, есть ли у него родня, которая его возьмет. Он сказал, что есть - в нескольких верстах от Ревеля. Я дам ему немного денег.
        - Слушай, почему ты это для него делаешь? - спросил Вадим. И спохватился: - Я не осуждаю, напротив, я восхищаюсь твоим поступком… Просто… Он ведь хотел тебя убить.
        - Ты его ненавидишь? - спросил Флор.
        - Я? - Вадим пожал плечами. - Нет…
        - Вот и я - нет. Раз уж мы его спасли, нужно позаботиться о том, чтобы он не помер по нашей вине в дальнейшем… Потом как-нибудь это окупится.
        - Флор, я хотел тебе сказать одну вещь, - заговорил о другом Вадим. - Мы с Животко видели вчера в кабачке пиратского капитана. Ты с ним сражался, помнишь? Ты мог бы его узнать?
        - Нет, - сказал Флор. - У него лицо было испачкано сажей. И шляпа с низкими полями.
        - Стало быть, он из местных, из ревельских, если боится, что кто-нибудь случайно его признает. А скажи, ты видел, что у него на руке три пальца?
        - На правой у него все пять, - задумчиво молвил Флор. - А на левой… не разглядел.
        - Животко говорит, что он видел. И три пальца, и лицо.
        - Лица он видеть никак не мог, он же наверху сидел, - покачал головой Флор.
        - Ну, я не знаю… Животко так говорит. Мы с Кроуфилдом вчера нашли в мачте обломок шпаги. Маленький, смотри. - И Вадим показал Флору кусочек стали.
        - Да, пару раз он втыкался шпагой в мачту, - согласился Флор. - Это я помню. Мог и обломить кусочек. Сталь тонкая…
        Он взял обломок в руки, повертел перед глазами, потер пальцами.
        - И что нам это даст?
        - Можно проверить шпагу того человека… - сказал Вадим неуверенно.
        Флор поглядел на своего собеседника с едва скрываемой насмешкой.
        - Как ты себе это представляешь? Подойти и попросить: покажите, пожалуйста, вашу шпагу? Или зайти в ратушу и потребовать там… как вы это называете?
        - Ордер на обыск, - сказал Вадим. - Ну, что-то вроде этого…
        - Нет, - быстро произнес Флор, - мы поступим лучше. Проще. Мы заставим его обнажить шпагу.
        - Как это?
        - Затеем драку, - весело воскликнул Флор. - Идем! Мне понадобится твоя помощь.

* * *
        В кабачке утром почти никого не было - моряки разбрелись по кораблям или отправились ночевать к женщинам. Лишь несколько человек пытались привести себя в порядок после вчерашнего. Двое скучно хлебали жидкий ячневый суп.
        Затевать драку в такой обстановке казалось делом совершенно немыслимым. Однако Флор не сомневался в успехе. Лишь бы вчерашний незнакомец был тут.
        Его на месте не оказалось. Впрочем, ждать пришлось недолго - почти сразу человек в непромокаемом плаще спустился по лестнице. Судя по его внешнему виду, ночь он провел не один: он улыбался от уха до уха, не скрывая на сей раз своего лица. Он держался как честный человек, которому нечего таить и нечего бояться.
        - А ведь Животко был прав, - шепнул Флор Вадиму на ухо, - у него и вправду на левой руке три пальца. Вон, пальцы перчатки пустые.
        Подбоченясь, Флор вдруг завел речь о тупых эстляндцах. Он рассказывал Вадиму об их глупости, об их нелепой лютеровой ереси, которую они исповедают, о том, что женщины в этой стране некрасивы… Незнакомец остановился, прислушиваясь и, очевидно, соображая: стоит ли завязывать ссору с наглецами.
        Наконец, когда Флор принялся заплетающимся языком перечислять достоинства новгородцев в сравнении с недостатками эстляндцев, пират задумчиво проговорил в воздух:
        - Некоторые наглецы приезжают в Ревель и думают, что их мнением здесь интересуются…
        Вадим был поражен: пирату не хватило выдержки! Его мнение о капитане разбойников резко упало. Стоило только промолчать - и ссоры с разоблачением можно было бы избежать. А Флора понесло. Он перешел к прямым оскорблениям. Он говорил о «лютерах» в таких выражениях, что тут не только матерый протестант - тут и обыкновенный, полуатеистический читатель «Королевы Марго» возмутился бы. Молниеносным движением пират обнажил шпагу и приставил ее к горлу Флора.
        - Я не намерен больше слушать тебя, пьяный дурак! - холодно произнес он.
        И замер…
        На него спокойно, совершенно трезво глядели глаза русского. В них не было и капли хмеля. Взгляд Флора, испытующий и твердый, на миг смутил пирата. В тот же миг разбойник ощутил прикосновение острого лезвия к своему животу.
        - Ты можешь перерезать мне горло, - сказал Флор. - Но я успею воткнуть нож тебе в кишки раньше.
        Вадим подошел ближе. Пират краем глаза уловил присутствие второго и выругался.
        - Что вам нужно? - спросил он.
        - Ну, ну… Мы же с тобой уже познакомились? - мирным тоном проговорил Флор, но ножа не убрал. - А ты мне уже все показал. Все, что я хотел увидеть.
        - Что? - не понял пират.
        - Люди! - повысив голос, крикнул Флор. - Прошу вас, будьте свидетелями! Вчера я выдержал бой с пиратом на море! У меня в мачте остался обломок его шпаги. Совсем крошечный. Если тот кусочек стали, который я держу в кулаке, подойдет к щербине на шпаге вот этого человека, - хватайте его!
        Несколько моряков отодвинули тарелки и встали. Им было любопытно. Кроме того, среди них нашлось двое-трое некогда пострадавших от пиратского нападения. Все эти люди разглядывали противников с нескрываемым интересом.
        - Будь ты проклят! - крикнул капитан, бросая свою шпагу на пол и пытаясь удрать.
        Он тотчас наткнулся на Вадима.
        В трехпалой руке блеснул кинжал с широким лезвием.
        - Стой! - крикнул один из присутствующих и вытащил пистолет. - Он заряжен!
        - Врешь! - прошептал пират.
        - Хочешь проверить? - с насмешкой осведомился моряк, поднимая пистолет. - Целиться из него не очень удобно, но зато с такого расстояния он проделает в тебе дыру лучше любой пики.
        - Будьте прокляты! - сказал пират, сдаваясь. Он сел на скамью, промокнул лоб платком. - Что вам угодно?
        Флор осторожно поднял брошенную шпагу и поманил Вадима. Тот приблизился, держа в пальцах кусочек стали. Кончик шпаги действительно был обломан, и найденный вечером трофей идеально подошел к месту облома.
        - Сволочь! - закричал один из моряков, бывших в кабачке. - Из-за тебя я потерял больше тысячи гульденов! Слушайте, - обратился он к остальным, - он пустил ко дну мой корабль, и мне пришлось наниматься простым матросом к моим же собственным конкурентам…
        - А у меня погибли брат и два племянника, - добавил еще один.
        Пират сверкал глазами, но продолжал сидеть неподвижно. В кабачке только два человека не слишком интересовались происходящим: какой-то оборванец, который торопливо доедал свой суп, и сам хозяин. Пирата схватили и утащили прочь.
        Флор засмеялся.
        - Шпага-то мне осталась, - сказал он. - Знатный трофей. Надо будет отдать ее мастеру, чтобы заново заточил.

* * *
        Весь день Флор пропадал по делам. С ним был неотлучно дядя Ляпун - человек строгий, неподкупный и хорошо разбирающийся как в людях, так и в товарах. Облапошить своего Олсуфьича дядя Ляпун никому бы не позволил.
        О том, как шли торговые дела, Вадим не спрашивал. Он отдыхал и наслаждался жизнью. Никогда прежде он не чувствовал себя так хорошо. Только теперь он начал понимать, какой драгоценный дар - молодость и здоровье. Прежде, конечно, он тоже ценил их, но на что он тратил их в Петербурге? Ну, на учебу, на поездки в лес, на тренировки с деревянным оружием…
        Здесь все было иначе. Здесь это было на самом деле бесценное достояние. Битвы, прогулки по чужим городам, вечери в кабачках, красивые женщины, говорящие на незнакомом языке, путешествия с их магией постоянно меняющегося пейзажа, море - коварное, великолепное море, которое человек научился одолевать на хрупкой деревянной скорлупке…
        На корабле бывали и гости - иногда молчаливые женщины, пытающиеся что-нибудь купить или продать, а то и нырнуть к моряку под одеяло, иногда - нищие, очень часто - любопытные мальчишки, сыновья местных рыбаков.
        Всех привечали, однако за всеми и приглядывали. Поздно ночью к Флору прибежал Животко.
        - Чего тебе? - спросил Флор, лениво отставляя тарелку с местными яствами: мясо в капусте. Он купил это в городе у толстой, хмурой женщины с лотком на шее.
        - Зовет этот… - Животко махнул рукой, показывая вниз, туда, где находился раненый пират.
        - Что ему надо? - Флор поднялся. - Помирает он, что ли?
        - Нет… Ему поговорить надобно…
        Флор, недоумевая, спустился по трапу. Раненый ждал его в нетерпении. Завидев русского капитана, он быстро заговорил:
        - Тебя сегодня ночью убьют.
        - Что за глупости? - возмутился Флор.
        - Говорю тебе… - настаивал на своем раненый. - На корабле остался один человек. Я его знаю. Он из нашей бывшей команды. Спрятался где-то в трюме, ты его и не заметил. Он приходил сегодня просить милостыню…
        - Откуда ты все это знаешь? - не верил Флор.
        - Ха! - раненый чуть приподнялся на здоровом локте. - Он сюда - шасть! Меня заметил, даже затрясся. «Много ты им наболтал? Про капитана рассказал?» Я - что молчал, как рыба. А о чем было рассказывать, сам посуди? Он мне сказал, что капитана сегодня схватили.
        - Это правда, - кивнул Флор. - Мы его разоблачили при всех. Нашлись доброхоты, которым он еще прежде жизнь испортил. Его теперь повесят, я думаю…
        - Можешь и не думать, непременно вздернут. Меня, кстати, тоже - если только ты этого парня не найдешь… - добавил раненый.
        - Рассказывай по порядку, - велел Флор. - Я ничего не понимаю.
        - Он хочет тебя убить сегодня ночью. Он был в кабачке, когда вы капитана вязали. Он где-то здесь прячется. А когда тебя убьют, он меня выдаст властям. Чтобы сойти за законопослушного гражданина. Мол, выследил пирата - для того и на корабль попал. И что тебя, дескать, я заколол. Он мне простить не может, что вы ко мне так отнеслись по-доброму…
        - А на что он рассчитывал? - не понял Флор. - Что ты смолчишь?
        - Да он вообще не думал, что ты ко мне придешь разговаривать. И кое-что он мне не говорил, это я сам так прикидываю… Он - очень подлый. Я его полгода знаю - подлее человека не видывал. Разве что мышь какая-нибудь может быть хуже.
        - Скажешь тоже… Где же эта мышь схоронилась?
        - Ищи за тюками. Возьми фонарь… И еще… - Раненый помолчал немного, а после добавил: - Оставь со мной кого-нибудь. Как бы он меня не прибил. Я его боюсь, знаешь…
        С бывшим пиратом остался Вадим, рядом притулился и Животко. Флор с двумя матросами скрылся в трюме.
        Бывший пират заснул. Это поразило Вадима. Смертельная опасность притаилась где-то рядом, а он спит.
        Животко тоже зевал во весь рот.
        - Нравится тебе эта жизнь? - спросил его Вадим, чтобы только не заразиться сонливостью.
        - Не-а, - сказал Животко. - Да только мне никакая не нравится. Я жениться хочу, - добавил он вдруг.
        - Как это? - удивился Вадим.
        - Ну, я бы на богатой женился, - пояснил Животко. - И до конца дней своих ничего бы не делал. Слушал бы музыку, а еще нанял чтеца - пусть бы книги мне читал… Я мечтать люблю.
        - Удивительный ты персонаж, Животко, - сказал Вадим и вдруг насторожился: - Слышишь?
        - Ага, - Животко снова зевнул.
        Из трюма действительно донеслась грубая, громкая ругань, а потом яростный, быстрый стук клинков. Схватка длилась недолго и закончилась протяжным стоном.
        - Убил, - сказал Животко. - Ну и правильно.
        «Нищего» тащил матрос, держа за подмышки. Голова его болталась, свешиваясь на грудь, в которой торчала рукоять ножа. Флор шел следом; рядом с фонарем шагал еще один моряк. Проходя мимо Вадима, Флор мимоходом улыбнулся и сложил пальцы колечком, показывая «о'кей» - жест, который он подхватил у своего нового друга.
        Вадим улыбнулся. Действительно - «о'кей». И скоро они отправятся назад, домой, в Новгород!
        Глава четырнадцатая
        В застенке
        
        Гвэрлум потеряла счет времени. То ей казалось, что она очутилась в застенке у Назара Колупаева только вчера, то вдруг просыпалась с ощущением, что провела здесь половину жизни и успела состариться.
        Допросы продолжались - поначалу каждый день, потом через день. Несколько раз приходил какой-то человек и насиловал ее. Она так и не поняла, кто это был.
        И всегда ей задавали один и тот же вопрос:
        - Сколько тебе посулил Флор за то, чтобы ты отравила боярина?
        Иногда, впрочем, спрашивали немного по-другому:
        - Рассказывал тебе Флор о своей родне, о Палицких?
        - Ждал ли он кого-нибудь из Палицких в гости?
        - Говорил ли Флор, что после смерти Палицких все их достояние останется ему с братом?
        На все эти вопросы Гвэрлум упорно продолжала твердить «нет». Она слышала, как палачи бранят ее между собой. Каждый день они все сильнее стягивали ее запястье веревками, так что руки у нее распухали. Гвэрлум вызывала у этих людей искреннюю глубокую злобу. «А ведь это - непрофессионализм, - думала она в каком-то странном сонном отупении. - Палач не должен никого ненавидеть. Он такой же сотрудник, как другие…» Однажды она хихикнула, приведя заплечных дел мастеров в настоящий ужас.
        - Ведьма, - сказал один и плюнул ей на бедро.
        К ней приходили разные мысли. Она вспоминала свои прежние рассуждения - о женской доле, о том, что скучно сидеть в светелке и ждать домой мужчину, пока тот «приключается» на чужой сторонушке. Да еще сопливых детей воспитывать. И в церкви по пять часов выстаивать. Теперь эти картины рисовались ей совершенно по-другому.
        Что хорошего в ее нынешнем «приключении»? Вот, обходятся с ней как с мужчиной. Все, чего мы так долго хотели и добивались. Арестовали, допрашивают, пытают. Чрезвычайно увлекательно!
        В этой жизни было нечто изломанное, отвратительное, то, без чего стоило бы обойтись. И напротив, размеренное женское бытие, наполненное мелкими домашними заботами и хлопотами, представало чем-то желанным, удивительным. В самом деле! Лежа на гнилой соломе и боясь пошевелиться, чтобы не вызвать волну острой боли в изломанном теле, поневоле начинаешь считать за чудо такую «обыденность», как детский смех, чистый стол, жареное мясо и яркие яблоки в плетеной корзине.
        М-да. Обломали рога темному эльфу, думала Гвэрлум.
        Во внешнем мире происходили какие-то события, которые оставались для Натальи неведомыми. Она жила своей особенной жизнью и даже начала уже привыкать к этому.
        Колупаев начал терять терпение. Наутро того дня, когда Лавр с Харузиным совершили неудачное нападение на упырей, к Наталье явилось сразу трое палачей. Ее схватили за руки и выволокли из камеры. В знакомом подземелье, куда Гвэрлум являлась, как на службу, кое-что изменилось. Пахло домашним очагом.
        Странно, подумала она. А вот и разгадка: у стены находилась жаровня с горшком, где тлели угли.
        Вялые Натальины руки привязали к лестнице. Подхватили поперек живота ремнем, закрепили ноги. Кряхтя, два чужих человека - Гвэрлум видела их лица совсем близко от своего - поставили лестницу вместе с привязанной пленницей к стене. Под ноги придвинули жаровню. Сперва было ничего - просто тепло. Потом жар усилился.
        - Что говорил тебе Флор о Палицких? - прозвучал знакомый, ненавистный голос Колупаева.
        - Флор ничего не говорил… - знакомо бормотнула Наталья.
        Жар стал сильнее. Что-то липкое смазало пятки, и тотчас затрещал жир. Боль прожгла Гвэрлум насквозь, а затем начала нарастать, постепенно, мгновение за мгновением. То и дело ей казалось, что больше уже нельзя - но в следующий миг она убеждалась в своей ошибке.
        - Что Флор говорил о Палицких? - где-то далеко звучал голос.
        Гвэрлум молчала. Неожиданно боль отпустила, подземелье расширилось, стало более светлым. Пропал и отвратительный запах паленого - донесся аромат цветущего сада.
        «Что это? - подумала Гвэрлум в смятении. - Вероятно, я схожу с ума…»
        В следующую секунду перед ней показался странно знакомый человек. Где-то они уже встречались. Где? Гвэрлум не помнила. Как они расстались? Это тоже ускользало от нее.
        Человек смотрел на нее грустно.
        - Ты узнала меня? Я - Андрей Палицкий.
        - Флор ничего не говорил о Палицких, - машинально ответила Гвэрлум.
        - Я знаю, - сказал Палицкий. - Я пришел не за этим.
        - Что тебе надо? - закричала Гвэрлум. - Что происходит?
        - Они убили меня, - ответил боярин Андрей, - вот что… Только ты не виновата. Это я знаю.
        - Да что ты можешь знать… - прошептала Гвэрлум.
        - А все, - просто ответил Андрей. - Все твои мысли обо мне, все, чего ты хотела… Ты не бойся. Не только ты за меня просила - я теперь тоже могу за тебя попросить…
        - Ты святой? - спросила Гвэрлум, боясь поверить в истинность видения.
        Андрей чуть улыбнулся. Свет колыхался вокруг него, глаза сияли.
        - Вовсе нет, - отозвался он тихо, - но чтобы просить, не нужно быть святым… Я тебе только один завет оставлю. У меня слуга есть, Авдей.
        - Он меня и выследил, - сказала Наталья. - Верный, как пес. Ненавидит меня - страсть! Едва горло не перервал.
        - Ты его прости, - сказал боярин Андрей. - Он от горя помешался. Это у него пройдет. Он хороший человек. Не оставь его, когда он придет в себя. Слышишь? Не оставь!
        - Ну ты даешь! - заявила Гвэрлум. - Слушай… Но ведь ты умер!
        - Помни, что я тебе сказал… - проговорил Андрей и исчез. И боль набросилась на Гвэрлум с новой силой, вгрызлась в ее тело так, что она, коротко вскрикнув, потеряла сознание.

* * *
        Невеселые новости встретили Флора и Вадима, когда они вернулись в Новгород. Они никак не ожидали подобного оборота событий. Флор даже побелел, когда его впустил в дом незнакомый инок. Второй стоял чуть поодаль и тихо кланялся.
        - Беда, - только и сказал отец Авраамий.
        Разговаривали прямо с дороги, не переодевшись в чистое.
        Флор поражался все больше и больше.
        - Я уж думал, что все на свете перевидал, - вымолвил он наконец, - но что ни день, то новость. Как такое могло быть, чтобы меня обвинили в желании завладеть наследством Палицких, да еще таким подлым способом!
        - Меня другое удивляет, - проговорил Вадим тяжело. - Почему нас здесь не ожидают стрельцы? По идее, если ты - главный обвиняемый по этому делу, здесь уже должна находиться группа захвата… В общем, ты меня понял.
        - Но это как раз объяснить нетрудно, - возразил Флор. - Если за мной еще не пришли, значит, Наташа до сих пор отказывается меня оговорить.
        Вадим покачал головой.
        - Вот в это я вообще поверить не могу. Гвэрлум очень себя любит.
        - Значит, ты плохо ее знаешь, - ответил Флор с тяжким вздохом. - И Лаврентий попал в беду вместе с татарином…
        - Поешьте, - строго велел отец Онуфрий. - Мы тут наготовили… На голодное брюхо никуда вы отсюда не пойдете.
        Вадим вдруг понял, что страшно голоден. Как-то совершенно по-волчьи. Наверное, от нервов. Он лопал кашу, принесенную иноками, несколько раз подавился и выхлебал полкувшина молока.
        Флор, однако, к еде не притронулся. Все возил пальцами в волосах, думал мучительно.
        - Отец Авраамий говорит, что проследил, где упыри гнездо свили, - сказал он наконец Вадиму и перевел взгляд на волоколамского инока. - Так?
        Отец Авраамий утвердительно кивнул.
        - Все видел. Их в яму посадили. Эта яма у них, думаю, давно - там они пленников держат. Вообще, мне показалось, что они уже несколько лет в здешних лесах орудуют. Больно уж все у них обустроено. Каждый знает свое дело, у каждого свое место…
        - Ну так что медлить! - Вадим вскочил. - Соберем сейчас моряков и двинемся в лес!
        - А там что? - спросил Флор как-то вяло.
        - Нападем! - азартно вскричал Вадим. - Как с пиратами! Перебьем всех упырей, освободим ребят - и пойдем к дознавателю правду предъявлять.
        Но Флор не сдвинулся с места. Было очевидно, что идея товарища его совершенно не зажигает.
        - Ты одну вещь пойми, Вадим, - выговорил он нехотя, как будто каждое горькое слово давалось ему с трудом. - Дьяк убежден в том, что никакого заговора, никаких упырей здесь в помине нет. Что лишь моя алчность всему виной. Он этого от Натальи добивается, почему он должен будет нам поверить?
        - А мы ему упырей предъявим! - возразил Вадим.
        Флор посмотрел ему в глаза.
        - Ты хорошо подумал?
        Вадим несколько раз кивнул.
        Флор вздохнул:
        - Подумай еще. Это в лесу он упырь, а днем - вполне добропорядочный человек. Матушка семейства или там честный торговец. Как ты докажешь дьяку, что перебил пособников врага? Он одно увидит: мы - убийцы. И нашим словам он не поверит. Ни моему, ни Лавра, ни вашим с Харузиным…
        Флор посидел немного в молчании, свесив голову, а потом поднял взгляд и спросил отцов:
        - А скоморох Неделька не возвращался?
        - Скрывается, - сказал отец Онуфрий.
        Флор махнул рукой:
        - Хоть эта гора с плеч. Ладно, будем думать дальше…
        - В таком случае, пошли прямо в приказ, - предложил Вадим. - Попросим разговора у дьяка. Не зверь же он, в конце концов! Должен хотя бы выслушать нас. Может, его проймет.
        - Может, и проймет… - согласился Флор и тяжко поднялся. - Ладно, идем. Где Животко? Пусть сбегает на пристань, скажет на «Святой Анне» - куда я пошел. Хорошо бы ребята подошли поближе. Мало ли что. Чует мое сердце, что добром все эти разговоры не закончатся.

* * *
        В приказе к появлению Флора с Вадимом поначалу отнеслись с полнейшим равнодушием. Велели ждать. Флор несколько раз вскипал, вскакивал, стискивал кулаки, но после опять садился. Наконец возник какой-то неприметный человечек, пошептался со стрельцами и скрылся. Вскоре после этого вышел сам Назар Колупаев. Он выглядел радостным, оживленным - просто лучился удовольствием.
        - Никак сам Флор Олсуфьич пожаловал! - воскликнул он. - А мы тебя заждались!
        - Я хочу видеть Наталью Фирсову, - сказал Флор хмуро, не отвечая не приветствие.
        - Для чего тебе? - Колупаев нахмурился.
        - Хочу посмотреть на нее.
        - Что ж, - подумав, сказал Колупаев, - девка Наташка свое дело знает. Она ведь боярина отравила, верно? Из своих рук дала ему смертельный яд.
        - Это недоразумение, - сказал Флор.
        - Андрей Палицкий умер! - закричал Колупаев громовым голосом. - Я не назвал бы это недоразумением!
        Вадим почувствовал на себе тяжелый, ненавидящий взгляд и обернулся. В углу на лавке сидел Авдей, слуга умершего боярина, и не моргая смотрел на «сообщников убийцы». Когда он появился, никто не понял. Да и большого внимания на него пока что никто не обращал.
        - Ты знаешь, о чем я говорю, - не смутился Флор. - Наталью подучили это сделать. Она думала, что изготовила лекарство. Она никогда не стала бы убивать человека.
        - Да ты и подучил, - сказал Колупаев. - Что, не так?
        - А что говорит Наталья? - не сдавался Флор. - Я хочу ее увидеть!
        Колупаев подумал немного, а после обернулся и крикнул стрельцам, чтобы привели девку Наташку.
        - Полюбуешься сейчас, - сказал он. - Гнило тело и душу съело, все по присловью.
        Флор побелел, сжал кулаки, прикусил губы. Вадиму было по-настоящему страшно. Он не знал, что сейчас увидит, понимал только, что ничего хорошего.
        Авдей на лавке вытянулся в струну, напряг шею, глаза раскрыл пошире - этот не только не боялся предстоящего, он жаждал этого зрелища.
        Наталья болталась между рук стрельцов, очень похудевшая. Идти она не могла, ее тащили. Изможденное лицо почернело, глаза стали совсем светлыми и странно светились. Она увидела и Флора, и Вадима, но поначалу не узнала их.
        Флор встал.
        - Это я, Наташа, - сказал он.
        Она наморщила лицо, вспоминая. Ей все виделся умерший боярин - как он уходит, окутанный лучами света. И незнакомые лица палачей. И ненавистная, скучная рожа Колупаев. А вот кто эти люди? Ей требовалось время на то, чтобы вызвать в памяти их имена.
        - Флор, - выговорила она наконец. - А… - И кивнула, довольная тем, что вспомнила.
        «Она помешалась, - подумал Вадим в панике. - Довели! Что они с ней делали? Фашисты».
        Авдей широко, безумно улыбался. Дрожащим от радости голосом он крикнул:
        - Ты отравила боярина!
        Наташа даже не посмотрела в его сторону. Она все разглядывала Флора и шевелила губами. Потом сказала:
        - Флор никогда не говорил, чтобы я отравила Палицкого. Флор никогда не говорил, что завладеет достоянием Палицких.
        - Они тебя об этом спрашивали? - тихо сказал Флор.
        - Они хотели, чтобы я тебя оговорила, - ответила Наташа вполне разумно. - Только ведь это неправда. - Она тяжело вздохнула. - Забери меня отсюда, Флорушка! Надоели они мне все хуже горькой редьки… Не хочу быть рындой, не хочу приключений… Темным эльфом тоже быть не хочу… Хочу в горенке сидеть и книжку читать. Хоть на славянском языке, хоть на польском. Американских детективов у тебя ведь все равно не сыщешь…
        - Что он еще от тебя хотел? - спросил Флор.
        - А? - Она подняла брови. - Ну, разное… Чтобы я его полюбовницей стала! - добавила она вдруг.
        Это было неправдой. Наталью действительно несколько раз насиловали, но это делали палачи. Колупаев даже подпрыгнул, услышав это обвинение. А Флор вдруг оскалил зубы.
        - Значит, домогался? - спросил он почти радостно. - Это же оскорбление мне, господин Колупаев!
        - Она ведьма, - хмуро сказал Колупаев, - ее нельзя оскорбить.
        - Ты сперва докажи, что она ведьма! А то ты доказать пытаешься, что она отравительница - да и того не доказал! - возразил Флор. - Сколько ты ее уже терзал? Она до сих пор не призналась!
        - Призналась бы - сжег бы, - сказал Колупаев и поглядел на Гвэрлум. Она ответила ему таким же прямым взглядом.
        В этом обмене взглядами было нечто интимное, нечто, принадлежащее только им двоим, жертве и палачу, которые долго испытывали друг друга и успели привыкнуть к близости.
        Именно тогда, в тот самый миг Флор дал себе страшную ненарушимую клятву Колупаева убить. Убить собственными руками.
        Вадим чувствовал близость сильных страстей, настолько сильных, что человеческая грудь их не выдерживала и разрывалась, и вдруг понял: он завидует. Сам он ничего подобного не испытывал. Ужас - да, сострадание - да, возмущенное чувство справедливости - конечно… Но и только. А здесь сплелись в чудовищный клубок любовь, ненависть, обида, гнев, ревность, оскорбленное религиозное чувство, предательство… Этого Вадиму было пока что не понять.
        Может быть, потом…
        Он осознал внезапно, что напрасно считал себя цельной натурой. Среди раздерганных, нервных питерцев конца двадцатого века - возможно, Вадим Вершков был личностью достаточно цельной, полнокровной. Но здесь он явно «не тянул». И Гвэрлум, Гвэрлум, которую он считал слабой, самовлюбленной - несмотря на очевидные ее достоинства, вроде неординарности, цепкого ума, причудливого характера, - Гвэрлум оказалась сильной и верной! Это, можно сказать, доконало Вадима. «Я ничего не знаю ни о себе, ни о людях», - сказал он мысленно.
        - Почему ты ей не веришь? - спросил Колупаева Флор. - Она ведь говорила тебе правду.
        - О чем? - прищурился Колупаев.
        - Об упырях! О ведьмах, что таятся в лесу под Новгородом! О тех, кто готовит зелья, чтобы приворожить мужчин, наслать бесплодие на женщин, испортить скот, переманить удачу из одного дома в другой… Она говорила тебе об этом?
        - Обычные бредни! - отрезал Колупаев.
        - Почему ты ей не поверил? - повторил Флор.
        - Потому что это вранье, чтобы выгородить себя и тебя! Вот почему, - ответил дьяк. - И тебе я тоже не поверю. Вот у меня есть свидетель ее преступного деяния, - он махнул рукой в сторону Авдея. - Он своими глазами видел, как все произошло…
        Авдей кивнул. Он встал, весь дрожа, и показал пальцем на Наталью.
        - Она это сделала! Никаких ведьм я не видел, только эту!
        - Ты, Назар Колупаев, нанес мне смертельную обиду, - сказал Флор. - Ты невесте моей не веришь. Ты хотел ее чести лишить. Я вызываю тебя на бой.
        Колупаев побледнел, так что все его веснушки резко выступили на белой коже.
        - Я принимаю твой вызов, глупый купец, - сказал дьяк. - Биться будем на кулаках, немедленно, прямо здесь.
        Наталью уложили на лавку, где недавно сидел Авдей. Один стрелец встал у нее в головах, другой, позевывая отошел к порогу. На маленькой площади перед приказом выстроились уже зрители предстоящего боя: человек пять моряков со «Святой Анны», трое стрельцов, Авдей, да еще явились оба монаха из дома близнецов.
        Вадим внимательно следил за лицами обоих бойцов. Колупаев как-то уж очень нехорошо улыбался. Как будто заранее был уверен в победе. На противника своего он поглядывал с легким пренебрежением, даже снисходительно как будто. Это показалось Вадиму странным, потому что Флор был и статен, и широк костью, да и боец недурной. Его репутация к Новгороде была хорошо известна, а новгородцы - народ драчливый и за такими делами следят со вниманием.
        Флор держался совсем иначе. Он внимательно разглядывал Колупаева, заранее прикидывая, как будет с ним биться. Заодно осматривался и по сторонам - место поединка тоже кое-что значит.
        Зрители кричали, подбадривая обоих бойцов. Почти все воспринимали предстоящий поединок как забаву для себя. Только иноки хмурились, видя в этом бое нечто большее.
        Авдей тоже выбрался из приказа и прислонился к стене. Слуга Палицкого выглядел больным, изможденным, как будто и ему доставалось в застенке. Тоска точила его хуже лихорадки. Ему казалось, что немедленная смерть ведьмы избавит его от печали, снимет с души камень, который с каждым днем становился все тяжелее.
        Но ведьма все не умирала и умирать не хотела, она боролась за свою жизнь со змеиным упорством. И ноша неутоленной печали гнула Авдея к земле.
        Начали бой быстро, по хлопку одного из стрельцов. Колупаев уверенно наступал. Флор едва успевал уворачиваться от его кулаков и лишь один раз ему удалось перейти в атаку. Колупаев немедленно воспользовался первым же промахом Флора и изо всех сил ударил его в переносицу. Хлынула кровь. Флор покачнулся, едва не упав, и второй удар настиг его в челюсть. Послышался хруст, такой громкий, что у Вадима заломило зубы. Казалось, человек не выживет после такого. Флор упал на землю, выплевывая изо рта кровь. Колупаев несколько раз ударил его ногой.
        - Против правил! - закричали моряки.
        Стрельцы поддержали их.
        Колупаев презрительно улыбнулся и отошел в сторону, позволяя Флору подняться. Едва тот оказался на ногах, следующий удар дьяка сокрушил его снова.
        - Не понимаю, - сказал один из матросов со «Святой Анны», - Олсуфьич хорошо бьется на кулаках. Что-то он дает себя поколотить? Точно кутенка бьют его, а он даже не закрывается… Не понимаю!
        - Зато я, кажется, понимаю, - проговорил сквозь зубы отец Онуфрий, - и сейчас кое-что проверю!
        Он резко взмахнул рукой со сжатым кулаком. Вадим поначалу ничего не понял. Из кулака отца Онуфрия вырвалась длинная красная лента. Она взвилась в воздух, сияя рубиново в солнечных лучах, и оплела руку дьяка Колупаева.
        Затем лента рассыпалась на тысячи маленьких обрывков. Они начали падать в пыль, взбитую ногами бойцом, и отпечатываться в ней круглыми красными монетками.
        - Что это? - спросил Вадим.
        - Святая кровь! - ответил отец Онуфрий, разжимая пальцы и показывая на ладони маленький фиал, в котором еще оставалось немного красных капель. - Я тебе не сказывал, у нас ведь икона в доме кровоточит…
        - Час от часу не легче, - проворчал Вадим, пытаясь скрыть смущение: в такие вещи, как кровоточащие, плачущие, мироточащие иконы он не верил и всегда стеснялся чужих суеверий. - А зачем ты, отец, в Колупаева брызгаешься? Ну, кровью?
        - Посмотрим… - загадочно сказал инок.
        Флор корчился на земле, пытаясь подняться. Его лицо было красным, левая рука странно изогнулась - похоже, он ее вывихнул. Но Флор, рыча сквозь стиснутые зубы, упрямо поднялся на колени, а затем и встал на ноги.
        С Колупаевым же происходило нечто странное. Вместо того, чтобы вновь замахнуться и пойти в атаку, он вертелся на месте и завывал, прижимая к груди правую руку, как больного младенца.
        - Что с ним? - прошептал Вадим.
        Авдей весь напрягся, отошел от стены, уставился на Колупаева неверящими глазами. Дьяк кричал все громче, все страшнее. Рука его дымилась.
        Теперь это видели все. Дымок, поначалу белый, постепенно темнел, становился серым, а затем и коричневым. Воздух наполнился зловонием.
        - Держите его! - крикнул отец Авраамий стрельцам. - Держите за руки!
        На Колупаева набросились, схватили его за плечи. Он бил ногами по земле, поднимая тучи пыли, и, запрокинув искаженное лицо к небу, кричал нечеловеческим голосом.
        Левая рука Колупаева тряслась, а правая почернела и обуглилась. Из середины ладони вдруг начала подниматься змеиная голова.
        Стрелец, державший Колупаева за правую руку, заорал от ужаса и ослабил хватку. Змея наполовину уже выбралась из руки.
        - Руби, руби ее! - кричали вокруг.
        - Нет! - громовым голосом приказал отец Онуфрий. - Подожди, пока выйдет вся! Тогда бей!
        Двое стрельцов с топорами наготове встали рядом. Змея шипела, глядя на них с ненавистью, и извивалась над обугленной рукой Колупаева.
        Отец Авраамий прикрыл глаза - он молился. Дым из коричневого стал желтым, а затем вдруг рассеялся. Змея выпала на землю и стремительно поползла прочь. Два топора опустились на нее одновременно и перерубили ее на три части. Все три продолжали извиваться, а затем замерли.
        - Сдохла! - крикнул один из стрельцов в восторге. - Вот так номер!
        Колупаева выпустили. Он тяжело дышал, весь покрытый испариной. На его правую руку страшно было смотреть. В середине ладони зияла дыра, сквозь которую можно было увидеть землю. До середины предплечья плоть обгорела и висела клочьями. Отвратительно воняло паленым и серой. «Запах ада», - подумал Вадим.
        В этот миг Авдей подскочил к Колупаеву и заглянул ему в глаза.
        - Ты! - крикнул он бешено, занося руку с ножом.
        - Держите его! - крикнул отец Онуфрий.
        Флор толкнул Авдея плечом, а Вадим подскочил и схватил его за запястье. Нож выпал на землю.
        - Пусть скажет! - кричал, не сопротивляясь, слуга. - Пусть все откроет как есть!
        Колупаев, белый, заваливался на спину. Стрельцы едва успели подхватить его.
        - Руку отрежьте, - бормотал Колупаев в полубреду. - Скорее… Жжет…
        - Отсечем, тоже жечь будет, - успокаивающе говорили стрельцы.
        - Пусть говорит! - надсаживался Авдей. - Он в сговоре с ведьмой! Пусть говорит!
        - Я… Будь она проклята, Пожега! - вымолвил Колупаев.
        - Что? - Флор даже подскочил, забыв о собственных ранах. - О чем ты говоришь?
        Колупаев обратил на своего противника помутневшие глаза, кривая улыбка исказила его черные губы.
        - Пожега… Я знал ее. Прости, Флор… Если суждено мне умереть, хочу, чтобы не было на мне большой грязи… Слушайте! - Он чуть приподнялся и заговорил громче, напрягая последние силы. - Несколько лет назад мне нанесли большую обиду. Я вызвал обидчика на бой и проиграл ему, а все кругом смеялись… До сих пор у меня сердце болит, когда я вспоминаю об этом. Тогда я пошел в кабак и напился…

* * *
        Захлебываясь от горя, от оскорбленного самолюбия, от боли, а пуще всего - от насмешек окружающих, пошел Назар Колупаев в кабак и там напился. А после - сам не помнит, как - оказался он в объятиях смешливой красавицы. Да и не красавица она была, просто податливая и веселая. Лежали на сеновале, говорили о том, о сем. Баба оказалась вдовой и погуливала.
        На ее круглом полном плече выплакал Назар свое мужское горе - глупое, с бабьей точки зрения. Но эта вдова оказалась не такой, как остальные. Не стала она гладить Назара по голове и говорить ему утешительные глупости, а предложила помощь. Есть в лесу старуха по имени Пожега, она людям помогает в тех делах, где другие люди и сам Господь Бог помочь не в силах. Нужно только прийти к ней с открытым сердцем и все обсказать как есть, а в обмен на помощь отдать либо деньги, либо какие-нибудь услуги.
        - Что ты можешь? - спросила Назара вдова.
        - Могу пособить в каком-нибудь деле, потому что я приказной дьяк, - ответил Назар Колупаев.
        - С тебя Пожега денег не возьмет, - решительно сказала вдова. - Уж я ее знаю! Мне она помогла мужа извести, но я за это заплатила половиной своего приданого.
        - Мужа извести? - Назар чуть отодвинулся от веселой бабы.
        - Пьян был каждый день, а бил меня и того чаще - посмотри! - Она задрала юбку, показывая шрамы. - Поленом бил, цепями, вожжами…
        - Может, ты гуляла от него? - спросил Назар.
        Вдова засмеялась.
        - И гуляла… Да только ведь чуть не убил он меня. А я его - совсем убила. И теперь живу себе на радость… Ты разве не доволен, что повстречал меня?
        Колупаев был доволен. И в ту же ночь отправился в лес.
        Несколько ночей кряду разыскивал он Пожегу, пока та сама не отыскала его. И в ответ на просьбу дать ему силу, чтобы побивать всех врагов, кто только ни захочет состязаться с ним в силе и ловкости, получил Назар Колупаев змеиный амулет в правую руку.
        Долгое время Пожега не давала о себе знать, но затем, на другой день после смерти боярина Андрея Палицкого, призвала его к себе. Пришла к Колупаеву неприметная женщина, странница в платочке, росту малого, обличья серого, взгляда тихого.
        Попросилась войти, приняла милостыньку, а после передала приказ от старухи - в лес явиться нынче же ночью, иначе змея из змеиного амулета оживет и вонзит зубы прямо Назару в сердце.
        Колупаев пришел, послушный ведьме, как отрок. Та говорила с ним коротко, не говорила, а приказывала - точно своему рабу:
        - Сделаешь как я велю, иначе умрешь.
        Колупаев только голову наклонил. Скольких мужчин он одолел в поединке, а перед этой старухой приходится гнуться.
        - За смерть боярина Андрея Палицкого взята под стражу девка Наташка, - продолжала Пожега. - Тебе надобно знать, что ее руками я поднесла боярину яд. Моя это работа. Однако об этом никто не узнает, кроме нас с тобой да еще глупой девки Наташки.
        Колупаев опять кивнул.
        Он понимал, к чему Пожега клонит.
        - Ты добьешься того, чтобы Наташка оговорила близнецов, Флора и Лавра. Они Палицкому родня, хотя бы по имени, к ним имение боярина отходит. Наташка должна сказать, что Флор подучил ее извести Андрея. Ты меня понял?
        Назар Колупаев поклонился старухе в пояс.
        - Прощай, Пожега. Будет по-твоему.
        И ушел в ночную прохладу и тьму. Ему не хотелось возвращаться домой. Он всю ночь бродил по лесу, думал. Угодил в послушание к старухе ведьме - и все из-за глупой обиды и коварной бабы. Не стоило тогда слушаться своего растревоженного сердца, но теперь уж поздно. Змея в правой руке начинала шевелиться, и Колупаев ощущал это шевеление. Иногда даже щупал пальцами ладонь, чувствуя под ней перекатывающийся бугорок.
        Плохо дело. И наутро велел он Наталью пытать, требуя от нее признания. Никогда не думал Колупаев, что девка окажется кремнем и сумеет стоять на своем да еще с таким дьявольским упорством.
        А Флор был в отъезде - плохо дело. Был бы и Флор в застенке - быстрее пошло бы дознание. Он бы первый не выдержал мучений девкиных и сознался в преступлении.
        Неудачно все сложилось…

* * *
        - Будь проклята Пожега, - прошептал Колупаев. И вдруг вспомнил кое о чем. - Авдей, подойди сюда… - приказал он.
        Авдей подошел, встал на колени возле головы простертого на земле дьяка.
        - Слушай меня… Твоего барина старуха Пожега отравила. И не его хотела она погубить, а близнецов, Флора и Лавра. Чем-то они ей досадили, а чем - того не ведаю. У них спроси… Не Наташка виновата, не Флор, запомни, а ведьма лесная. Помогай им найти ее. Ты меня понял?
        Авдей несколько раз кивнул и поднялся, забыв отряхнуть штаны. Поглядел на Флора.
        - Угваздался как, - сказал он просто и начал обтирать Флору лицо.
        - Погоди ты, - отмахивался Флор. - Дай до дома добраться. У нас будешь жить?
        Авдей сказал:
        - Если не прогонишь. Пока Пожегу не поймаю.
        - Поймаю! - фыркнул Флор. - Какой быстрый! Она - хитрющая…
        - Пусть Колупаев бумагу напишет, что Наталью отпускает и что она невиновна, - подал голос Вадим.
        - Как он напишет - левой рукой? - спросил Флор.
        - У него печать какая-нибудь есть, - настойчиво повторил Вадим. Порождение бюрократической эпохи, он хорошо понимал: одно дело - откровения кающегося грешника, особенно после того, как этому грешнику серьезно досталось, и совсем другое - официальное следствие. На что они будут ссылаться, если заберут Наталью - а к ним домой явятся какие-нибудь другие дьяки с новым предписанием? Нет уж, требуется «окончательная бумажка», «скала»!
        Вадим, конечно, не задумывался над тем, что знаменитый русский бюрократизм, который, кажется, вошел в плоть и кровь нашего народа, есть китайское порождение. Да-да, именно китайское!
        Ибо монголы, завоевав китайцев и полюбив стройность их государственного устройства, переняли и основные их принципы: строгая централизация власти и могучий бюрократический аппарат. От монголов эта система перешла к их самым сильным и многочисленным вассалам - то есть, к русским. И сохранилась навеки.
        Так что Вадим со своим требованием «окончательной бумажки» встретил полное понимание со стороны «предков». Те тоже были заражены этим стремлением обзаводиться «ярлыками», «басмами» и прочими справками.
        Принесли лист, написали под диктовку признание Колупаева, запечатали печатью и в таком виде вручили Вадиму. Тот торжественно спрятал документ под рубаху.
        Наталью вынесли на носилках и доставили в дом.
        Стрельцы отсекли Колупаеву сожженную руку, а самого, под присмотром отца Онуфрия, отнесли в приказную избу и там устроили на широкой лавке. Дьяк был совсем плох, однако надежда на его выздоровление еще оставалась.

* * *
        Никакого особенного лечения Наталье не требовалось. Ее умыли, напоили молоком и уложили спать. По предложению Вадима, устроили ее не в горнице наверху, а внизу, в той комнате, где все собирались за трапезой.
        - Пусть слушает разговоры и участвует, если сможет, - добавил он. - Нечего в одиночке человека морить. И без того насиделась одна, без единого знакомого лица.
        Хоть предложение и было необычным - чтобы девушка лежала в постели там, где собираются мужчины, - но его сочли разумным и приняли. Гвэрлум безмятежно спала под гул голосов.
        Авдей хмуро сидел на краю стола, почти ничего не ел, только иногда макал в молоко кусок хлеба и принимался рассеянно жевать. Его ум не мог вместить одного обстоятельства. Авдей считал своего барина человеком очень важным, значительным. Конечно, врагов у него хватало. Но чтобы Палицкий погиб просто потому, что какая-то старуха хотела отомстить какому-то купцу! Чтобы Андрей Палицкий стал простым орудием в руках убийцы! Чтобы он сам был не целью, но лишь средством! Это Авдея угнетало сейчас, наверное, больше всего.
        Он всегда думал, что его боярин либо умрет героем, в бою, либо скончается в собственной постели, глубоким и почтенным старцем. А он стал жертвой заговора - да еще случайной жертвой… То, что он сам, Авдей, поверил оговору и явил глупость, слугу не мучило. На то он и слуга, чтобы быть дураком.
        - Чем же вы с Лавром так досадили Пожеге? - недоумевал Вадим.
        - Ее как-то иначе звали, - ответил Флор. - Если бы я знал ее настоящее имя, я бы, может быть, тебе и ответил бы… Кто знает? У нашего отца были странные знакомцы, и не со всеми он ладил.
        Теперь, когда с Флора и Натальи было снято обвинение, настала пора действовать против упырей.
        - Завтра у них дьявольский праздник, - сказал вдруг Авдей. - Я припоминаю, говорилось что-то об этом… Колупаев Наталью спрашивал, кажется, а она ничего не знала…
        - Самайн, - кивнул Вадим. - День всех святых.
        Самайн отмечали некоторые ролевики. Пренебрегая погодой, которая в это время года бывает под Питером просто ужасающей, выезжают в лес и становятся на ночь. Жгут костры, поют песни. Практикуют это обычно «черные» - те ребята, которые носят на играх (да и по жизни) темную одежду, серебряные и железные украшения, а заявляются обычно «темным блоком», злодеями, орками, пиратами, гоблинами, войском назгулов. В самом крайнем случае - наемниками, которым все равно, кому служить (иногда по случайности они оказываются на стороне светлых сил, правда, всегда ненадолго).
        Рассказывали, что однажды ребята на самом деле ровно в полночь увидели, как в небе заклубились темные облака, а потом из них выступили и понеслись по воздуху черные кони и на них - всадники, низко опустившиеся к шеям лошадей, с развевающимися за спиной плащами. То была Дикая Охота Одина, и многие в это поверили. Особенно когда вдруг по лесу зашумели повсюду деревья, и донесся стук копыт. Ролевики, бывшие при этом, божились, что именно так все и было.
        Что ж, не исключено. Бесплотные силы, как убедился в этом Вадим, существуют на самом деле. И они гораздо ближе, чем представляется современному человеку, «надежно» отгороженному от всякой средневековой чертовщины компьютерами, автомобилями, высотными строениями и высшим образованием.
        Некоторое время Вадим раздумывал над тем, почему такой разгул нечистой силы наблюдается обычно в канун дня Всех Святых. Почти повсеместно начали отмечать Хэллоуин, который ортодоксально настроенные патриоты именуют «холуином», холуйским праздником - из рабского подражания Америке. А ведь сатанисты тотчас взяли этот обычай на заметку. И по телевизору показывают то страшилки, то репортажи про то, как сатанисты что-то осквернили и кого-то зарезали.
        Странно.
        Впрочем… что тут странного! Если верить в Бога правильно, то есть «на всю катушку», то ничего дурного в Хэллоуине нет. Переодеваются люди в чертей, пляшут, зашитые в козьи и волчьи шкуры, дурачатся, пугают друг друга - изображают нечистую силу. А потом наступает ночь, и выходят Все Святые - и бежит нечистая сила, бежит с позором, осмеянная и святыми, и людьми земными, смертными… Потому что если знать, что за спиной у тебя неисчислимая рать Всех Святых - никакого черта ты бояться не будешь.
        А что произошло с этим праздником в Америке?
        Ну, понятно, Церковь по обыкновению «приручила» языческий Самайн. А потом протестанты не смогли от него отказаться… И - что?
        А то, что в протестантизме нет культа святых. «Только Писание» - вот их основной девиз. Никакого предания, никакого поклонения смертным людям, которые достигли определенных высот в духовной жизни. Следовательно, обычай переодеваться в чертей остался, а веры в несметную и неодолимую светлую рать - нет.
        И выходит, что дьявол в ночь Всех Святых торжествует…
        Вот что произошло с Хэллоуином.
        А теперь эта ночь надвигается. И пока не вышли на бой невидимые светлые ратники Господа Бога, сатанисты готовятся подкрепить своего господина настоящим шабашем. Для этого им, вероятно, потребовались пленники.
        Прежде они убивали людей, которых никто не хватится в Новгороде. Странников, нищих, бродяг, колотырников, попрошаек, убогих. Но теперь - другое дело. Пора положить предел их бесчинствам.
        Следовало спешить, иначе в следующую ночь Лавр и Эльвэнильдо расстанутся с жизнью самым жутким и отвратительным образом.
        Глава пятнадцатая
        Ночь Всех Святых
        
        Вечер наступал быстро. Темнело прямо на глазах. С середины дня зарядил дождик - да так и не переставал. Листва опадала, тяжелая от сырости. Под ногами лежал сплошной густой ковер. Ступать по нему было мягко, листья пружинили. Несколько человек, одетых в нелепые костюмы, делающие их похожими на соломенные чучела, осторожно передвигались по лесу.
        Только Флор был в козьей шкуре - нашел среди Неделькиного имущества. Остальные ограничились тем, что обвязались снопами полугнилой соломы, а лица раскрасили или скрыли под берестяными личинами.
        Справа от Флора, в трех шагах, крался Вадим. Слева, приблизительно на таком же расстоянии, шел Авдей. Вел отряд отец Авраамий. Он переодеваться не стал, просто завернулся в плащ и опустил капюшон пониже.
        Двое стрельцов, опасливо оглядываясь по сторонам, топали следом. Им не нравилось поручение, но дьяк Назар Колупаев, который, ко всеобщему удивлению, быстро шел на поправку, властно распорядился, дабы отряд карателей сопровождали стрельцы. Выбор пал на этих двоих, и ослушаться они не решились. Вот ведь повезло - лезть в самое змеиное гнездо, в лапы злой ведьме!
        Отец Онуфрий завершал шествие. Увязался с ними еще мальчик Животко. Сам не мог понять, почему вызвался идти.
        То ли дома сидеть показалось ему скучно, то ли проснулась в нем наконец храбрость.
        Мальчишку хотели оставить с Натальей, но та настояла на том, чтобы о ней не слишком заботились.
        - Чем больше вас будет, там вернее вы их одолеете, - сказала она на прощание. - Лучше уж возвращайтесь поскорей. Пожега очень сильная ведьма, но и она не устоит перед нападением четверых мужчин.
        - Там будет вся шайка, - сказал Флор.
        - Это неважно, - махнула рукой Наталья. - Главное - свалить Пожегу. Она там всему голова. Прочие ей в рот смотрят, особенно мужчины. Они ее боятся, а она верховодит ими, как ей хочется. И еще… - Она подозвала Флора поближе и прошептала: - Непременно убей эту женщину, Сольмиру. Если она останется в живых и ее почему-либо не осудят на смерть, она никогда не оставит нас в покое. Она будет мстить.
        - Ясно, - сказал Флор и вздохнул. - Лишь бы с братом ничего не случилось, пока мы тут медлим… И с Сергеем, - добавил он поспешно.
        По мере того, как они приближались к логову Пожеги, тревога в душе Флора нарастала. Он то впадал в отчаяние, представляя себе, что застанут они сейчас пустой лагерь и несколько мертвых, растерзанных тел посреди остывшего костра - и в том числе тело его брата. То вдруг приободрялся и начинал воображать Пожегу, покоренную, связанную, преданную огненной стихии. Как будет визжать ведьма, когда огонь охватит ее со всех сторон! Как будут хохотать черти, которым она предала свою черную душу! Нет, и об этом лучше не думать. Лучше быть холодным и спокойным. Иначе что-нибудь может ускользнуть от внимания и малейшая ошибка будет стоить людям жизни.
        Чтобы дисциплинировать ум и собрать чувства, Флор начал мысленно читать молитвы. Это всегда ему помогало. Он, конечно, не знал, что некоторые снайперы делают то же самое.
        Лесная чаща смыкалась над головами «охотников». Стало совсем темно, но зажигать факелы пока не стали. Неожиданно Животко выбежал вперед и заплясал на месте.
        - Пахнет паленым! - объявил он. - Они вон там! - И уверенно показал пальцем вперед.
        - Где? - Флор прищурился, вытянул шею. - Ты их видишь?
        - Чую! - Мальчишка тронул пальцем свой нос. - Жгут костры! Скоро мы их увидим.
        Прошли еще с десяток метров, и вдруг впереди, между деревьями, действительно просветлело. Ветер относил запахи в сторону - удивительно, как Животко их уловил. Что-то звериное было в этом мальчишке. И трусоватость его тоже была опасливостью дикого, полуприрученного зверька, который хорошо знает, что его не обидят, и все же всякий раз замирает, когда его касается хозяйская рука.
        - Костры, - прошептал Флор. - Все сходится.
        Луна на миг вынырнула из-за туч, озарив бледные стволы и странные, глупые личины «охотников», а затем, устыдившись увиденного, тотчас скрылась, и снова полил холодный дождь.
        Монахи остановились.
        - Мы здесь подождем, - объявил отец Онуфрий. - Нам… тяжело.
        Отец Авраамий покачал головой, явно не соглашаясь с братом.
        - Лавр - там, мучается, и мы здесь отсиживаться не должны.
        Отец Онуфрий взялся рукой за сердце.
        - Я все-таки подожду здесь, - сказал он. - Я… боюсь.
        - Двое на ложе, один берется, другой оставляется, - сказал отец Авраамий. - Я пойду. Благослови меня.
        Отец Онуфрий поднял руку и почти сразу бессильно уронил ее.
        И «охотники» двинулись дальше. До лагеря сатанистов оставалось совсем немного.

* * *
        Лавр с Харузиным сидели в яме уже четвертый день. От веревок болели связанные руки, но никто не потрудился ослабить путы. Ноги им тоже спутали, как стреноженным лошадям: прикрутили левую ногу Лаврентия к правой ноге Харузина.
        Кормили их раз в день, опуская в яму на веревке миску с каким-то жидким варевом. Друзья по очереди опускали лица и хлебали оттуда, а после обтирались об одежду.
        - Удивительно, к чему только ни привыкает человек, - философски заметил как-то раз Харузин.
        - Мы с тобой можем надолго к этому не привыкать, - отозвался Лавр спокойно. - Либо нас с тобой отсюда вызволят, либо эти прирежут нас во славу своих темных божеств.
        - Как это? - ужаснулся Харузин.
        - А для чего они нас тут держат? - вопросом на вопрос ответил Лавр. - Как ты думаешь?
        - Ну… Как заложников. Если наши вдруг схватят каких-нибудь ихних важных боссов, - глупо сказал Эльвэнильдо. - Откуда мне знать, что у них на уме! Они же сумасшедшие!
        - Почему ты так считаешь?
        - Потому что для человека нормально быть хорошим, - ответил Эльвэнильдо. - Даже темные эльфы обычно так играют, чтобы доказать окружающим, что они, несмотря на темную одежду и мрачное выражение лица, в душе белые и пушистые. Понимаешь? Даже убийца находит для себя объяснение. Даже маньяк. «Ты сама виновата, посмотри, что ты наделала», - говорит он жертве, разрезая ее на кусочки…
        - Здесь ты, пожалуй, прав, - согласился Лавр. - Нормально быть хорошим. Нормально - верить в Бога. Человеку приходится делать определенное усилие над собой, чтобы перейти на другую сторону. А с другой стороны, падшая природа так и подталкивает ко греху… Сложное дело, в двух словах не разберешься. Но одно очевидно: эти люди хотят нас убить. И не просто убить, а совершая при этом какой-то дьявольский ритуал.
        - Скажи, Лаврентий, - дрогнувшим голосом заговорил Эльвэнильдо, - а вот если какой-нибудь человек был убит… ну, во славу дьявола, с соблюдением всяких там злобных ритуалов… Ну, ты меня понял, о чем я. Он попадает в лапы дьявола и мучается вечно? Или как?
        - Или как, - сказал Лавр. - То, что делают со своей душой поклонники врага, - это их дело, их душа, их судьба. А то, что происходит с душой их жертвы, - дело того человека, который стал их жертвой. Если ты не даешь согласия на службу врагу, то ничего с тобой они поделать не смогут. Разве что убьют. Но твоя душа остается в твоей власти, понял?
        - Разъяснил и успокоил, - фыркнул Эльвэнильдо. - Спасибо, равви.
        Лавр тихо рассмеялся.
        - Видишь, у нас с тобой тут уже и веселье…
        - Называется - юмор висельников, Galgenhumr - по-немецки, - сказал Харузин. - Все-таки не хочется помирать вот так.
        - Может, все еще обойдется, - с сомнением произнес Лавр, задирая голову. В вышине проплывали облака. Их было видно сквозь ветки, которыми прикрывали яму.
        Этот навес почти не защищал пленников от дождя, который исправно поливал их каждый вечер и добрую половину ночи. Странно, что они еще не подхватили какую-нибудь жуткую ангину.
        В других условиях Харузин сваливался с гриппом или, в лучшем случае, тяжелой простудой куда от меньших неприятностей. Достаточно было промочить ноги или посидеть на сквозняке - и готово дело. Но, говорят, в экстремальных условиях организм человека мобилизуется. На войне, по слухам, люди вообще ангинами не болели. Хотя, может быть, это всего лишь легенда. Но вот в турпоходах болезнь - действительно редкость, это Харузин знал уже не по слухам.
        С момента их пленения они ни разу не видели главаря всей шайки. С ними никто не разговаривал. У них не спрашивали, кто их подослал, на кого они работают и так далее. Кажется, с самого начала враги отлично знали, с кем имеют дело, и заранее пришли к некоему решению.
        На второй день Харузин попробовал разговаривать с тюремщиком, но наткнулся на ледяное молчание.
        - Эй! - кричал из ямы Эльвэнильдо. - Я спою тебе песнь-поношение! Учти, я бард! У меня посвящение есть!
        Он пытался орать «песнь-поношение»:
        У моего глупого врага
        Деревянная нога,
        Он кривой, он хромой,
        Он горбатый и немой,
        От него родятся детки
        Все уродки и калеки…
        - Для рифмы бы надо «калетки», но что это такое? - добавил Харузин и продолжил:
        Ах ты, бабка Пожега
        (Ударение на последний слог! - прозой прокомментировал Эльвэнильдо, обрывая пение, и тотчас принялся горланить):
        Ах ты, бабка Пожега,
        Твой любовник кочерга!
        Вместо ответа в яму вылили ведро нечистот. Менестрель, не ожидавший подобной реакции на песнь-поношение, ошеломленно замолчал. От вони пленники страдали до самого вечера, пока не пошел сильный холодный дождь. Тогда, стоя по колено в луже, они принялись лязгать зубами.
        Свои поэтические эксперименты Эльвэнильдо прекратил. Он почти совсем пал духом, но Лаврентий заводил с ним долгие беседы на богословские темы. Рассказывал о святых, о своем монастыре, потом переходил на случаи из жизни разбойника Опары Кубаря и всему давал духовное объяснение.
        - Ну а вот то, что мы здесь оказались - как ты это объяснишь с духовной точки зрения? - мрачно спросил Эльвэнильдо. - У тебя ведь на все ответ найдется, а?
        - Может быть, и найдется… - сказал Лавр. - Только знаешь что, Сергий? Я хочу, чтобы ты сам себе ответил.
        Эльвэнильдо задумался. Наверное, смысл был. Вообще жить, когда во всем имеется определенный смысл, как-то легче. Нет неприятного ощущения, что погибаешь просто ни за что, из-за чьего-то злого умысла или просто по чужой глупости.
        - Ну, может быть, это для того, чтобы мы крепче подружились, - сказал Эльвэнильдо наконец. - В испытаниях закаляются отношения.
        - Неплохо, - подбодрил Лавр. Глаза его лукаво поблескивали.
        Харузин заметил это и вдруг рассердился:
        - Что ты смеешься надо мной! Что у тебя на уме?
        - Ничего, - стал отпираться Лавр. - Пусти!
        Харузин толкал его плечом и норовил наступить свободной ногой на ногу Лавра.
        - А, все-таки есть у тебя тайная мыслишка!
        - Испытание, Сергий, дается человеку для познания себя, понимаешь? Ты - хороший человек. Ты можешь так думать о себе, но пока не побываешь в такой вот яме…
        - А, для полноценного развития непременно нужно угодить в яму с нечистотами! И чтоб кругом - сатанисты! И чтоб на голову дерьмо лили! И чтоб потом вообще зарезали! Вот тогда у человека будет полный кайф и стопроцентное самопознание! - разозлился Эльвэнильдо. - Я тебе вот что скажу, поп. По мне так, человек для такой ерунды не создан. Вот в девятнадцатом веке… а, ты не знаешь. Не дожил еще. Ну так на слово поверь, хорошо? Жили себе такие в девятнадцатом веке старосветские помещики. Ну, старички. Они когда-то молодыми были, но потом состарились. Муж и жена. Домик, цветочки на окнах, по воскресеньям - в храмик, на Пасху - обед с попиком, чаечек, кофеечек, прогулочки, курочки-собачки, приживалочки-кружавчики… Очень спокойные и добродетельные люди. И им для того, чтобы быть хорошими и праведными, не нужно было ни в яме сидеть, ни приключаться себе на голову в чужих краях. Вот я так хочу, как они. На диване, у окошка. Книжка, кошка, тихая баба - беременная, с детками малыми, моими, конечно. Но чтоб детки писклявыми голосами где-нибудь в саду жизни радовались. Так, чтоб я их слышал издалека. Понимаешь? Я
тишины хочу! Я, как Мастер, хочу не света, а покоя!
        Эти длинные монологи Харузин произносил по нескольку раз на дню. Лавр выслушивал его молча, не перебивая. Он хорошо понимал своего друга и уважал его еще больше. Одно дело - когда испытаниям подвергается человек сильный, могучий, заранее готовивший себя к непримиримой схватке с жизнью («Конан», по выражению того же Сванильдо). И совсем другое - когда стойкость являет человек домашний, избалованный, изнеженный, совершенно не предназначенный для активной жизни.
        Естественно, об этих мыслях Лаврентия Харузин даже не догадывался. Оно и ни к чему. Так что Харузин продолжал жаловаться, а Лавр - то слушал, то высказывался «с духовной точки зрения». Рассказывал жития святых, коих знал великое множество. Обсуждал проблему бессмертия души и предстоящего суда.
        В начале четвертого дня их сидения Харузин вдруг понял, что Лавр незаметно готовит его к смерти. Учит правильному отношению к переходу от земного бытия к неземному.
        Сергей прямо спросил:
        - Ты думаешь, мы помрем?
        - Почти наверняка, - ответил Лавр. - Не сегодня, так завтра. Они стали собираться. Слышишь? Сегодня голосов больше.
        Харузин прислушался. Действительно, в лагере гудели громче, многолюднее.
        - Боишься? - спросил товарища Лавр.
        - Не знаю, - подумав, честно отозвался Харузин. - Мне как-то во все это слабо верится…

* * *
        Небольшой отряд устроился в овраге, не доходя двадцати шагов до лагеря. Впереди были видны высокие костры, на фоне яркого пламени метались черные тени, которые казались странно изломанными, искаженными - словно издевающимися над естественными очертаниями человеческой фигуры.
        Эти силуэты выглядели зловеще и вместе с тем жалко, гротескно.
        Как будто кто-то невидимый постоянно и жестоко дергал их за веревочки, заставляя плясать и встряхиваться.
        Чуть высунувшись из оврага, Флор считал: «Трое… четверо… вон там пятый… шестой…»
        - Как ты их различаешь? - удивился один из стрельцов. - Они же все одинаковые!
        Флор повернулся к нему, болезненно щуря глаза.
        - Это для тебя они одинаковые, - проговорил он, - а я их всех вижу по-разному… Вон те две - женщины, довольно молодые, очень злые, драться будут яростно. Похотливые курицы.
        - Курицы? - шепнул Вадим.
        - Страшнее куры птицы нет, - серьезно ответил ему Флор. - Ты когда-нибудь видел, как цыплята друг друга до крови клюют?
        - В фильме «Карнозавр», - сказал Вадим. - Там из курицы делают динозавра, и она дает всем прикурить.
        Его никто не слушал, и Вадим был рад этому обстоятельству: он очень нервничал и явно нес чепуху.
        Флор продолжал подсчитывать количество врагов. «Бинокль бы ему», - подумал Вадим. Однако «медвежонок» и без бинокля разбирался, что к чему.
        - Там приблизительно двенадцать человек, - сказал он наконец, завершив наблюдение и усаживаясь на дне оврага. - Глаза болят, - пробормотал Флор, прикрывая их ладонью. - Так и скачут черти на красном фоне… Ровно в аду побывал.
        «А ведь похоже, - мелькнуло у Вадима. - Только адским мукам подвергать здесь собираются ни в чем не повинных людей, Лаврентия с Серегой».
        - Ты же их вроде бы точно разглядел, - сказал один из стрельцов нервно.
        Флор поднял на него взор.
        - Тех, кого увидел, тех разглядел. Но могут быть и такие, кто прячется. Будем считать, что там человек пятнадцать. Из них почти все бабы. Теперь вот что, братцы. Эти бабы опаснее любого мужика, о чем надлежит помнить. Самые жуткие - молодые и тощие. Если они дьяволу предались, то от них можно ожидать чего угодно. Сильная женщина и пырнуть ножом в состоянии, и ногтями в глаза вцепится - ослепит, и просто может такую боль тебе причинить, что пожалеешь - зачем на белый свет родился. Поэтому биться с ними всерьез, без пощады, и не смотреть, что ручки у них тонкие, а личики лилейные. Это понятно?
        Люди переглянулись.
        - Не знаю я, - промямлил один из стрельцов. - Поднимется ли рука…
        - Пытать Наталью Фирсову рука поднялась, - сказал Флор. - А она не только женщина - она еще и не виновата была. Эти же…
        - Он прав, - сказал Вадим. - Женщина может быть очень опасной. Вот там, где я живу, - там женщины наравне с мужчинами. В некоторых армиях женщины служат, была даже адмиральша. То есть, женщина-адмирал. Американка. Ну, вам не понять… В общем, я хочу сказать, что у нас женщины бывают и убийцами, и наемниками, и солдатами, и офицерами… командирами. И убивают их, и казнят совершенно наравне с мужчинами.
        - Откуда ты родом, коли у вас все с ног на голову поставлено? - удивился стрелец.
        - Неважно… - отмахнулся Вадим. - Ты просто мне на слово поверь. Я знаю, о чем говорю. И эти ведьмы - они такие же. Они своим женским обличьем прикрываются, чтобы вас с толку сбить. А на самом деле - опаснее любой гадюки ядовитой.
        На миг в голове у Вадима нарисовалась картинка из одного старого, весьма наивного сочинения о ниндзя. Эта книжка была отпечатана в начале перестройки, когда литература лепилась любая, с обезоруживающими опечатками, грамматическими ошибками и вопиющими к небесам иллюстрациями.
        Книжка завалялась на даче и неожиданно явилась из-под залежей старых кофт и платков. На картинке были изображены: самурай с разинутым ртом и падающим из руки мечом и страхолюдина-ниндзя, которая резким рывком раздергивает на плоской груди кимоно. Подпись: «Женщина-ниндзя ошеломляет противника».
        Ну вот почему перед сражением обязательно посетит человека какая-нибудь ерунда? Может быть, для того, чтобы ему не так страшно было?
        А Вадиму было страшно. Он даже не собирался таить от себя этого обстоятельства. Бесноватые бабы - отменный противник для нервного человека. Того и гляди, ударится в бегство.
        Отступать было невозможно. Да и оставить Флора, не пойти с ним выручать друзей - немыслимо.
        - Идем, что ли, - сказал Флор просто. - Отец Онуфрий и один из стрельцов - вы подходите слева, отец Авраамий и второй стрелец - справа. Мы с Вадимом бежим прямо на костры и отвлекаем их на себя. Рубите без пощады.
        - Святые отцы же не будут никого рубить, - прошептал Вадим на ухо Флору.
        - «Святыми» отцов не называй, - ответил Флор. - Не принято. В этом деле и молитва не помешает.
        Вадим не слишком-то верил в силу молитвы. Все-таки это какое-то… нематериальное. Тоже мне, работа! Бормочи «иже еси на небеси» - и тут же тебе почет и уважение.
        - Молиться - эдак и я могу, - сказал Вадим.
        Флор покосился на него:
        - Да? А ты попробуй! Вот когда вбежим в лагерь и начнем там этих ведьм сокрушать - просто подумай про себя: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!». Вот только эти слова. Или просто «Иисусе, помилуй». Это и будет молитва. Проверишь, каково это и легко ли.
        «Читать мантры во время сражения, - соображал Вадим. - В той же книжке про ниндзя что-то такое было. Удивительно, что она вспомнилась! Ну что ж, попробую. Если ниндзюки то же самое советуют, значит, дело стоящее».
        - Все собрались? - спросил Флор строго и махнул рукой: - Вперед!
        Побежали слева и справа, тихо, таясь за кустами. Впрочем, особо таиться и смысла не было: те, у костров, пели и плясали, мало обращая внимания на происходящее. К тому же яркий огонь слепил им глаза, и они ничего, кроме этого багрового света и друг друга не видели.
        Чуть выждав, Флор повернулся к Вадиму.
        - Что-то ты, брат, больно бледен, - сказал он с улыбкой.
        - Боязно, - не стал отпираться Вадим.
        - Это обычное дело, - кивнул Флор. - Мне тоже не по себе. А ты подумай, каково сейчас Сванильдо и моему брату! Я ведь Лавра как себя самого чувствую… Поэтому, кстати, и говорил тебе, что он еще жив. Его не могут так убить, чтобы я об этом не узнал…
        - Им страшно? - спросил Вадим.
        Флор ответил:
        - А ты как думаешь? Идем.
        Вадим поднялся. Трудным оказалось только оторваться от спасительной влажной почвы оврага, а дальше ноги сами понесли в атаку. «Ты что, собираешься жить вечно?» - подбодрил он сам себя боевым кличем Валерии, первой возлюбленной Конана из фильма «Конан-варвар».
        Они мчались, огибая деревья. Было легко и весело. Этот ночной бег сквозь прохладу и сырость ночи Всех Святых почему-то вспоминался потом Вадиму отдельно от всего случившегося до и после - как полет среди разорванных облаков, как скачка посреди Дикой Охоты Одина. И ему казалось, что длился этот легкий, безумный бег очень долго - а на самом деле они преодолели расстояние от оврага до лагеря Пожеги всего за несколько минут.
        Флор закричал дико и страшно и взмахнул саблей. Первая же тень, странно сломавшись, повалилась на землю, несколько раз содрогнулась и покатилась в сторону. Ее растрепанные волосы угодили в костер и вспыхнули - как будто новый цветок мгновенно расцвел волшебной ночью на сыром папоротнике. Кожа на голове зашипела и стала пузыриться, лицо почернело. Ведьма была мертва. Вадим завороженно смотрел, как она обгорает, все глубже погружаясь в смерть.
        - Берегись! - крикнул кто-то у него над ухом.
        Вадим отреагировал быстро - не на слова, на голос: голос был знакомый, этому голосу он привык доверять.
        Он отскочил в сторону. Длинная заостренная палка пролетела мимо, чуть задев по руке. Вадим поднял ливонский меч - нашли для него такой, чтоб был по руке, - и наотмашь рубанул противника. Он даже не видел, кто это был. Просто черная тень с раскинутыми руками, и в правой сверкает горящий белым пламенем зуб - длинный острый нож.
        Тень взвыла и развалилась надвое. Под ногами стало сыро. Вадим едва не поскользнулся, когда пробежал чуть вперед.
        Почти все звуки заглушались торжествующим ревом костра. Какая-то женщина, обнаженная, с распущенными волосами бежала впереди Вадима. Она была похожа на нимфу, легконогая, с крутыми бедрами. Пламя заливало ее багряным светом, тени играли на ее молодом упругом теле. Вадим невольно придержал руку. Он просто не мог отмахнуть мечом по этой стройной шее.
        Забылось все: и собственные его рассуждения о равенстве женщин и мужчин, об опасности ведьм и их красоты.
        Даже предупреждение картинки «женщина-ниндзя ошеломляет противника» перестало казаться смехотворным.
        Ведьма повернулась. У нее оказалось некрасивое лицо, похожее на подушку, маленькие, утонувшие в щеках глаза, узкий рот, растянутый в лицемерной улыбке.
        Вадим вспомнил совет Флора - молиться. Точнее, это была провокация, вызов: сумей сказать хотя бы два слова… Стоп. Какие же это были два слова?
        Вадим поднял меч, грозя ведьме. Она что-то говорила ему елейным голосом, а сама терла пальцами какой-то порошок. Еще немного - и бросит ему в глаза… Краем сознания он понимал это, но мысли лихорадочно искали те самые два слова, которые он должен был сказать. Наконец одно из них пришло на ум: «помилуй». Кто? Кто должен его помиловать?
        - Кто? - крикнул Вадим в ярости. Ведьма чуть попятилась, однако улыбка с ее лица не сходила, и пальцы все так же играли с невидимым порошком.
        - Кто должен меня помиловать? - вслух кричал Вадим. Он весь трясся от отчаяния. Он не мог вспомнить. Его должен помиловать… Бог. Но как имя Бога? Почему он не может сейчас вспомнить, как зовут Бога? В голове лезли - Пан, Аполлон, Сиринга, Дафнис и Хлоя… Не то, не то, не то…
        И из последних сил Вадим завопил:
        - Помилуй! Помилуй!
        И опустил меч на голову ведьмы.
        Взметнулись пронизанные золотом волосы, мелькнула в воздухе почти у самого лица Вадима лицемерная тонкая улыбка, а потом все исчезло в темноте под ногами.
        Роскошное тело куда-то провалилось, Вадим не видел его, ослепленный светом костра.
        И тогда наконец вспомнилось имя: «Иисус». Вадим испытал такое облегчение, словно с плеч его сняли тяжеленный рюкзак с палаткой и всем железом: кольчугой, мечом, щитом и так далее… Нет, даже более сильное. Такое, что еще шаг - и взлетишь. Как будто гравитация сделалась меньше.
        Он огляделся по сторонам. Свет то и дело выхватывал странные пляшущие тени, которые затем проваливались в черноту ночи, как в небытие. Внезапно на Вадима наскочил Флор - забрызганный кровью, оскаленный, страшный.
        - Ты видел их? - крикнул он.
        Вадим поначалу не понял, о чем речь.
        - Они же повсюду… - ответил он, имея в виду ведьм.
        Флор досадливо отмахнулся.
        - Не бесноватых! Наших…
        - Нет пока…
        Они побежали по лагерю, огибая костры и убитых обнаженных женщин.
        Затем вдруг наскочили на одного из стрельцов - тот бился с мужчиной, из тех, что служили Пожеге. Стрелец явно одолевал, но прислужник колдовки был довольно силен и ловок.
        Внезапно из темноты выскочил мальчик Животко с ножом в руке. Пособник ведьмы взвыл от боли - нож словно сам собою вырос у него в боку. Стрелец ахнул и снес ему голову.
        Животко наклонился над поверженным, адски оскалился и выдернул свой кинжал. Кровь забрызгала мальчишке штаны и сапоги. Он, бранясь, принялся обтираться рукавом - испачкал еще и рубаху. «Вещи придется сжечь, - подумал Вадим, невольно бросив взгляд на свою одежду. - Здесь даже кровь какая-то ядовитая…»
        Флор схватил его за руку, и они быстро побежали в темноту.
        У самого крайнего костра находились пленники. Их привязали к столбам, готовясь сжечь. Здесь же обнаружилась сама Пожега и еще двое мужчин из ее охраны. Ведьму ничуть не смущало, что ее пособницы были перебиты. По всей вероятности, она сочла, что это только на пользу кровавому ритуалу, к которому колдовки готовились весь год.
        Друзья переглянулись.
        - Вперед, - шепнул Флор одними губами.
        Они бросились на охранников. Пожега, взмахивая руками, выкрикивала какие-то черные слова, от которых тьма вокруг словно бы сгущалась. Вадим мог бы поклясться, что это не плод его воображения - все происходило наяву. Свет от костра бил по глазам ядовитыми стрелами, а темнота охватывала тело, как будто обматывала липкими бинтами. Двигаться было трудно. Вадиму чудилось, что он попал в болото, угодил по самую грудь и теперь еле-еле преодолевает сопротивление вязкой жижи. И все же они добрались до противников.
        «Иисус, - думал Вадим, - помилуй, Иисус!» Теперь он ни за что не забудет имени Бога.
        Ролевое фехтование в очередной раз пришло ему на помощь. Ни один из здешних (точнее сказать - «теперешних») бойцов не ведал такого стиля боя. Конечно, была в этом и определенная опасность, ведь и Вадим плохо разбирался в приемах своих противников.
        Но все же он был молод и быстр, и за плечами у него немало исторических сражений. И даже одна битва при Азенкуре, не говоря уж о бесчисленных захватах Камелота и штурмах Монсегюра.
        - Камелот! - кричал Вадим, избрав красивые иностранные слова своим боевым кличем. - Монсегюр! Азенкур!
        В полумраке перед ним металось чужое лицо, странно искаженное, как будто кто-то растягивал резиновую маску. Вадим понимал, что это иллюзия, созданная неверным, постоянно изменяющимся светом, но все же иной раз страх прокрадывался в его сердце.
        И вдруг имя Бога опять вспыхнуло в сознании, яркое, как молния.
        - Иисус! - крикнул Вадим.
        Пособник ведьмы зашипел, показывая гнилые зубы. Вадим засмеялся и ударил его мечом - сперва по руке, держащей меч, затем поперек туловища. Широкая темно-багровая полоса выросла на теле врага. Она все ширилась, расползаясь книзу, а затем мужчина рухнул и больше не шевелился.
        Пожега как будто летала вокруг столбов с пленниками. Ее распущенные волосы и раскинутые руки были, казалось, повсюду - она охраняла свою добычу бдительнее, чем орлица гнездо с птенцами. Из ее горла, довершение сходства, вырывался птичий клекот.
        Флор продолжал биться со своим противником. Вадим перевел дух, озираясь по сторонам. Где стрельцы? Где святые отцы? Где мальчишка? Настоящий звереныш - не попал бы он в беду…
        - Помоги! - донесся до Вадима голос Флора. Одним прыжком Вадим оказался возле товарища. Зажатый с двух сторон в тиски, их враг упал на колени и протянул вверх руки - он пытался сдаться.
        Вершков дрогнул на миг, но Флор не колебался. Одним быстрым движением он ударил поверженного в основание шеи, а затем отскочил. Фонтан крови брызнул почти театрально и спустя несколько секунд ослабел и иссяк.
        Пожега осталась одна.

* * *
        …Девицу звали Офимия. Мать родила ее в сыром лесу и тотчас умерла, так что ни матери, ни отца Офимия не знала. По счастью, ее подобрали возле теплого еще тела роженицы странники - люди перехожие - и вырастили, как могли.
        Офимия была странным ребенком. Сызмальства только одно и любила - рассматривать облака, как они меняют форму и цвет, проплывая над головой. Пристроить такую девушку в услужение или отдать ее замуж оказалось почти невозможным. Да и не задерживалась Офимия подолгу на одном месте. Приемных родителей покинула спустя десять лет после своего рождения. Они, правду сказать, были рады расстаться с этим ребенком. Офимия не любила ни людей, ни Божьи храмы. Иной раз так глянет, что душа поневоле уйдет в пятки. Даже та, что выкормила ее своей грудью, побаивалась Офимии, а молочная ее сестра - та и вовсе ненавидела.
        Эти странники жили в дороге годами. На зиму останавливались при каком-нибудь из знакомых монастырей и там работали, а при наступлении тепла вновь собирались в путь-дорогу. Не было у них ни кола ни двора, только рабочие руки. Таскать с собой девчонку-обузу им не хотелось.
        В свой первый самостоятельный год Офимия бродила в одиночку и зазимовала, как научили ее воспитатели, при монастыре. Однако в монастырских стенах она жить отказалась, попросилась в избушку, что лепилась с другой стороны стен. К службам не ходила и от послушаний отлынивала.
        Ссылалась на болезни. Весной ее выпроводили, чему она и сама была рада.
        С тех пор ни разу Офимия и близко не подходила к монастырям, а зимовала при тавернах и кабаках. В двенадцать лет она впервые отдалась мужчине и с тех пор извлекала из глупой мужской жажды немалую для себя выгоду. Она была красивой молодой девушкой, и многие охотно искали утешения в объятиях податливой шинкарки. Несколько лет она была постоянной любовницей шинкаря - даже поговаривали о том, что он оставит ей свое заведение, когда умрет.
        Да только вот умер шинкарь слишком быстро и при довольно подозрительных обстоятельствах, так что пришлось Офимии бежать из тех краев и никогда больше там не показываться.
        Ей было семнадцать лет, когда она повстречала в своих скитаниях разбойника Опару Кубаря. Кубарь глянулся ей. Показался печальным, задумчивым, сильным. Подчинить себе такого человека - все равно что завладеть кладом. И стала Офимия подыскивать тропки к душе разбойника, но ей постоянно мешали.
        Сам Кубарь мало обращал внимания на девушку, хоть она и была тогда очень привлекательной. Все не мог забыть Анастасию. Вызнав это, начала Офимия долгую работу. Ей требовалось извести не человека, но самую память о нем, - а это занятие не из легких.
        Долго, кропотливо собирала травы, тайком срезала у Кубаря прядь волос, добыла и мочу черного кота, и землю с порога дома Анастасии. Только колдовство не удалось. Какая-то другая сила, более могущественная, уничтожила все чары. Кубарь выпил воду, в которую Офимия вылила свой настой… и ничего не произошло. Душа разбойника оказалась сильнее.
        Офимия поняла, что страстно желает завладеть ею. Ее красота оставляла Кубаря равнодушным. Она пыталась удивить его отвагой, ходила рядом с ним в набеги - но и это пропало втуне.
        Кубарь спокойно относился к тому, что колдовка живет поблизости от его лесной избушки. Она была такой же отверженной, как он сам, она, как и он, принадлежала силам зла. Только Кубарь уже начал отходить от грехов и заблуждений молодости, страсти отставали от его сердца, жаждущего лишь успокоения; а Офимия находилась в самом начале черного пути и страсти грызли ее день и ночь.
        Не о любви мечтала она - о власти над мужчиной, который не желал ей покоряться.
        Целыми днями бродила Офимия по лесу, собирала травы и грибы, сушила их, бормотала заклинания, пробуя то одно, то другое.
        У нее были враги. И хоть были эти враги малы, лет по пяти обоим, но и они обладали могуществом. Своих сыновей Опара Кубарь любил пуще жизни, и жертвенная отцовская любовь делала мальчишек неуязвимыми для заклятий Офимии.
        Однажды, отчаявшись, она изготовила сильный яд, желая отравить Кубаря. Может быть, после смерти покорится ей старый разбойник - особенно если умрет он без покаяния? Но и тут ждала ее неудача: один из мальчишек, Лавр, случайно махнул рукой и выбил чарку из отцовских рук. Драгоценное зелье разлилось по полу, чарка разбилась. Беда!
        Офимия потом тайком полезла под стол - там околела кошка. Труп зверька выбросила в лес, чтобы Опара Кубарь не проведал о гибели животного и не начал спрашивать: с какой это странной радости сдохла вполне здоровая и веселая кошка-мышеловка?
        Кубарь и не узнал о случившемся, зато близнецы-«медвежата» Офимию выследили. Она закапывала кошку в мягкий мох, когда почувствовала на себе пристальный взгляд и вскинула голову. Из-за куста выступили двое мальчишек, совершенно одинаковых с виду. Один бойко сказал:
        - Ты отца отравить хотела!
        А другой прибавил тихим голосом:
        - Никогда ты нашим отцом не завладеешь, Офимия, ни тела его, ни души тебе не видать!
        Ведьма ничего не сказала. Молча поглядела каждому из мальчиков в глаза, чтобы запомнили. И поклялась про себя, что изведет близнецов, сколько бы лет ей для этого прождать ни пришлось.
        Она уже многое знала и кое-что умела из темного своего ремесла, которое избрала для себя на земле. В Иванову ночь, в самом глухом лесу, Офимия накопала корней от плачущего дерева, - такое нужно выбрать, которое не скрипело бы при сильном ветре, а стонало и как будто рыдало человеческим голосом, - и своими волосами, вырванными из темечка и сплетенными в веревку, связали их между собой так, чтобы получился человечек.
        Этот-то корневищный человечек и был принесен ею в дом и окрещен золой и перцем, а крест на него она сыпала в обратном порядке, снизу вверх, чтобы все исказить и испортить. Только позвала Офимия человечка, как он сразу ожил. Ведьма показала ему на братьев-«медвежат», спавших на лавке в обнимку:
        - Их задуши!
        Человечек засмеялся, подбежал к лавке и протянул к ребятишкам корявые руки. В этот самый миг в избу вошел Опара Кубарь. Он был в отлучке уже несколько дней, и Офимия не ожидала увидеть его так скоро. Однако какая-то сила подтолкнула Кубаря и погнала его домой - тревога неожиданно вошла в его сердце и стала грызть его: «Как там дети? Что с ребятами?» - только одно и мог думать отец.
        Он поспел вовремя. Коряжный человечек уже сомкнул пальцы над горлом Лавра, когда Кубарь с силой схватил его и оторвал от спящего ребенка. Лавр проснулся, заплакал. Заплакал и Флор, которому приснился страшный сон - во сне увидел он все, что происходило с его братом и что сейчас произойдет и с ним самим.
        А Кубарь, подняв лягающуюся нелюдь над головой, швырнул коряжного человечка в печь.
        Огонь охватил корни старого дерева, затрещали волосы Офимии, скреплявшие их между собой. Пылая, человечек выскочил из печи и закричал страшным, стонущим голосом - как дерево, рыдающее в сильную бурю:
        - Матушка!
        И бросился к коленям Офимии, обхватив их пылающими руками. Платье на Офимии загорелось, огонь побежал выше, охватил ее волосы. С криком она побежала прочь, разбрасывая по лесу горящие поленья - все, что осталось от колдовского создания. Молча Кубарь преследовал ведьму. Она каталась по сырому мху, сбивая с себя пламя, а когда затихла, настигла ее плеть разбойника. Стискивая зубы, стегал он ее долго, пока та вся не изошла кровью, а после плюнул и пошел прочь.
        С тех пор и стала Офимия называться Пожегой. В дом к Кубарю она не вернулась. Отлежалась ночью, а к утру побрела по лесу подальше от этого места.
        В своих скитаниях доходила она до лабиринта, где обитает древнее ливонское божество, старый похотливый демон. В обмен на ласки Пожеги, демон многому научил ее. Он проникал в ее душу и наполнял ее видениями и знаниями о самых тайных, самых глубоких и лакомых грехах, какие только могут найтись у человека. И зная об этих грехах все, Пожега научилась властвовать над людьми.
        Только два человека по-прежнему оставались вне досягаемости ее магической силы - близнецы. Время шло. Пожега становилась старше, умнее. Число ее сторонниц то росло, то уменьшалось, но всегда находились женщины, которым требовалась помощь колдовки: извести нежеланное дитя, избавиться от соперницы или мужа, приворожить любимого, испортить жизнь человеку, который чем-то оскорбил или вызвал зависть…
        С каждым годом Пожега подбиралась все ближе к Новгороду. Она не спешила. Ни одна жертва никогда еще не уходила от нее. Опара Кубарь был первым и последним. Она отомстит разбойнику, отыгравшись на его сыновьях.
        Случай представился спустя почти пятнадцать лет. И Пожега не упустила его. А заодно расправилась и с Андреем Палицким. Напрасно сокрушался Авдей, думая, что его барин послужил лишь орудием чьей-то мести. Палицкий был достаточно силен и добр, чтобы Пожега успела его возненавидеть.
        В руки ведьмы угодил один из братьев. Избитый, потерявший сознание, висит, привязанный к столбу. Огонь скоро начнет лизать его ноги, и смерть разбудит его на краткий миг, чтобы снова погрузить в небытие, на сей раз уже вечное! А второй брат, как по заказу, сам явился ей в руки.
        Заклинания одно за другим срывались с уст Пожеги, но не достигали цели. Хмурый, бледный, Флор надвигался на нее с мечом в руке. Козлиная шкура лежала на его плечах, лицо было открыто - чтобы лучше видеть, да и показать Пожеге, что он ее не боится. Маскировка сыграла роль лишь в первые секунды боя, чтобы нападение оказалось внезапным: ведьмы сочли бойцов за своих и не сразу схватились за копья и ножи.
        С другой стороны от себя Пожега увидела образину в одежде из лохматой соломы. Это был Авдей. Одна из ведьм все-таки ранила его, по его боку стекала кровь, пачкая солому, но Авдей не обращал на это внимания. А между тем его жгло все сильнее, как будто порез обсыпали перцем.
        Вадим подбежал к ведьме совсем близко. Она дохнула на него зловонным горячим дыханием, от которого заслезились глаза. Вадим попытался ударить ее мечом, но меч наткнулся на какую-то невидимую преграду. С другой стороны так же бился о стену жара Флор. Пожега обнажила зубы и засмеялась.
        Медленно ее руки опустились к вороту платья, дернули завязки. В неверном свете костра показались взору высохшие бесплодные груди, серые и мятые. Вадим почувствовал, как тошнота подступает к горлу. «Баба-яга, - подумал он. - Нет ничего отвратительнее…»
        Пожега хохотала, громко, со взвизгом.
        Авдей больше не стоял на ногах. Схватившись на раненый бок, он сел на землю, в бессильной злобе уставился на хохочущую ведьму. Из его прокушенной губы текла кровь.
        И вдруг все словно взорвалось.
        Вадим еще раз наудачу стукнул мечом. Преграда прорвалась, как бычий пузырь, которым здесь затягивают окна в бедных домах.
        Пожега заорала, приседая. Меч вошел в ее руку, рассекая мышцы и кость. Вадим резко дернул мечом. Кость хрустнула.
        Испугавшись страшного звука, Вадим выронил оружие.
        Пожега упала на колени перед костром. Она корчилась и выла, на ее губах проступала черная пена.
        - В огонь ведьму! - закричал Вадим. - В огонь ее!
        Действуя саблей, как дрыном, Флор подтолкнул Пожегу в живот. Она снова закричала, еще резче и тоньше. Пламя бушевало, как будто радовалось новой добыче. Еще один толчок - и раненая ведьма оказалась в самой середине костра.
        - Скорей, вали столбы! - кричал Флор, подбегая к одному из столбов, на которых висели пленники.
        Вадим подскочил ко второму. Откуда-то показались и стрельцы. Отец Авраамий сразу направился к Авдею, а второй инок присоединился к стрельцам. Общими усилиями они раскачали врытые в землю столбы и уложили их на землю.
        Пленники оставались безучастными ко всему происходящему.
        - Их опоили, - сказал Флор, приглядевшись к бледному лицу брата. - Вон, в углах губ запеклось белое.
        - Их убили? - перепугался Вадим.
        Флор покачал головой.
        - Им требовалось их сжечь живем. Нет, они просто без сознания. Я не знаю, что это за яд, но он не убивает.
        Вадим наклонился к груди Харузина. Тот действительно дышал. Ловко орудуя ножом, стрельцы срезали веревки.
        - Ночевать будем в лесу, - предложил Флор. - Нечего тащить их на себе, когда завтра они своими ногами дойдут до дома.
        - Только уйдем отсюда подальше, - попросил Вадим. - Невозможно оставаться в этом поганом месте.

* * *
        Ночь прошла спокойно. К рассвету пленники очнулись. Первым пришел в себя Лавр. Открыл глаза, поглядел вокруг себя спокойно, как будто ничего другого увидеть и не ожидал. Улыбнулся брату.
        Флор сидел у костра, задумчиво подкладывая туда веточки.
        - Флор, - позвал Лаврентий.
        Тот подскочил, повернулся.
        - Где ведьма? - спросил Лаврентий.
        - Сгорела…
        - А знаешь, я ведь ее вспомнил, - сказал Лавр. - Она нас со свету сжить хотела, когда мы с тобой еще маленькими были… Мы ведь совсем забыли об Офимии. А она нас не забыла. Все эти годы помнила.
        - Попробуй сесть, - предложил Флор.
        Лавр подчинился.
        - Вроде бы все кости целы, - сообщил он. - Только вот избили знатно. И руки болят. Сволочи, связали на совесть.
        Он показал распухшее запястье.
        - Воспалилось.
        - У Харузина тоже?
        - Он еще не очнулся? - Лавр наморщил лоб. - Ему больше досталось. Он зачем-то в драку полез.
        Флор вздохнул всей грудью.
        - До сих пор не верится, что все позади… И Наталью оправдали, и дьяк глупый во всем признался.
        - Я так и знал, что Колупаев с ведьмой связан, - сказал Лавр.
        - Ты всегда все знаешь лучше других, - засмеялся Флор.
        - Ну, не всегда, - скромно потупился Лавр. - Но иногда - случается…
        Эпилог
        
        Скоморох Неделька добрался до Новгорода уже по первому снегу. Поначалу он все медлил, не решаясь идти прямиком к дому близнецов - мало ли что… После всего случившегося он был готов к самому худшему.
        Недельке доводилось бывать в руках приказных. Случилось это давно, когда сам Неделька был еще молод, а в Русской земле вылавливали еретиков и кощунников.
        Он хорошо понимал, чем может закончиться его новая встреча с подобными людьми.
        Но как оставишь близнецов? Хорошо, если Наталья поведет себя с рассуждением, а если нет? Она девка вздорная, мало ли что ей на ум вскочит. И Неделька потащился в Новгород, хоть и не слушались его ноги.
        И уже оказавшись в самом городе, долго медлил, все бродил вокруг да около. Наконец судьба смилостивилась над нерешительным стариком и послала ему навстречу Флора.
        Завидев молодого купца, шагающего по улице, Неделька сперва замер, боясь обознаться: точно ли он, не перепутал ли с кем-нибудь другим? А затем, задыхаясь и потея, побежал навстречу да так и повалился в ноги.
        - Флор, батюшка! Жив!
        - Да ты что, отец, встань немедленно! - переполошился Флор. - Что случилось?
        - А я… сам не знаю, - бормотал Неделька, барахтаясь в снегу. Флор помог ему поднялся, отряхнуться.
        - Где ты был?
        - Пешком шел… - пожаловался Неделька и едва не заплакал. Только теперь понял, до чего устал.
        - Идем домой, - решительно проговорил Флор. - Обогреешься и расскажешь про все свои беды.
        Неделька счастливо махнул рукой.
        - Если ты дома, то и бед у меня никаких нет… Где Наталья?
        - Она с тобой была, когда ее стрельцы забирали?
        - Со мной…
        - Дома Наталья. Дело закончилось. Помнишь ли ты, Неделька, колдовку Офимию?
        Неделька наморщил широкое лицо.
        - Та, которую Кубарь плетьми в лес прогнал?
        - Она самая…
        Боялся старик, что в доме близнецов будет пусто, но в этом он ошибся: дом оказался полной чашей, переполнен до краев.
        Наталья еще не вставала с постели, целыми днями только ела и пила, а то смотрела в низкий потолок и размышляла. Лицо у Гвэрлум стало еще более худым, скулы проступили отчетливее, но вместе с тем в нем появилось больше женственности.
        «В конце концов, кое-что оказалось только полезным, - думала она, потаенно улыбаясь. - Никогда не знаешь, где найдешь выгоду. Иной раз - действительно в самом неожиданном месте».
        Арест и пытки помогли Наташе решить одну чрезвычайно важную проблему, над которой она билась в течение многих месяцев. Студентка Наташа Фирсова, как и практически все ее ровесницы, конечно, не была девственницей. Вечеринки, походы «всей компашкой» куда-нибудь в лес, на пикник, да и просто неписаные «правила приличия» обязывали ее время от времени заводить мелкие шашни с парнями. Секс входил в обязательную программу. Просто так принято. Даже неприлично отказать молодому человеку. В конце концов, что она - особенная?
        Выделяться из толпы «темный эльф», как это ни странно, всегда боялась. Исключительность, которую Гвэрлум приписывала себе, была особого свойства: она попросту не походила на один разряд молодых девушек и ни в чем не отличалась от другого. Ибо подобных ей «темных эльфов» по городу Питеру сыщется ой как немало…
        Одно время, к слову сказать, Петербург был вообще рассадником «темности». Как-то раз, на том же «Зилантконе», довелось Наташе приехать в Казань чуть раньше остальной тусовки и устроиться среди московских лесных эльфов. Эти, одетые в зеленые шелка, ребята из благополучных московских семей, веселые, уверенные в завтрашнем дне, пели «Плачи по Боромиру» так самозабвенно, с такой веселой уверенностью в том, что Боромиров много и на каждого назгула по десятку еще найдется, что Гвэрлум вдруг захотелось остаться среди них. Отдохнуть душой от привычной мировой скорби.
        Бродили здесь и сибиряки, ребята конкретные - их игры, как правило, отличаются стремлением не столько к «процессу», сколько к «результату». То есть, для них важно прежде всего не «побыть крестоносцем» и «погрузиться в атмосферу того времени», а реально «взять крепость», «завладеть короной». То есть - победить, выиграть.
        От сибиряков веяло решительностью. У них тоже было отменное настроение.
        Самый «ролевой» город Украины, Харьков, прислал «олдовых» ролевиков, «ветеранов» движения. К этим Гвэрлум относилась благоговейно. Люди, которые уже стали легендой. «Зиланткон» распахивал перед ними объятия, точно перину, чтобы они могли понежиться, получить давно заслуженные лавры, показаться молодым.
        И вдруг Гвэрлум показалось, что в «пионер-сарае» прошел мелкий, холодный дождичек. В общую мажорную мелодию вплелась какая-то унылая тема… То приехала целая команда из Питера.
        Боже, что это было за шествие уродов! Не в физическом плане, нет. Физически это были вполне стройные, красивые молодые люди. Но их мрачные узкие лица, горящие черным пламенем глаза, искривленные тонкие губы… Но темные одежды, безнадежно висящие на плечах плащи, унылые складки туник, тускло блестящие серебряные пояса… Но их шаркающая походка и манера озираться в поисках несуществующего врага, втягивая голову в плечи и чуть кособочась - как бы в постоянной готовности метнуться в сторону и занять оборонительную позицию…
        Спустя несколько лет ситуация в питерском ролевом движении несколько поменялась, но это «шествие уродов» до сих пор оставалось в памяти Гвэрлум. Тогда она не соотнесла себя с ними. Она - «другой» темный эльф. Хотя каждый из тех, кто прошествовал тогда перед ее глазами по «пионер-сараю», думал о себе то же самое.
        Все это было хорошо в Питере и Казани, но никуда не годилось для Новгорода времен Иоанна Грозного. Особенно если тебя любит такой хороший, чистый человек, как Флор.
        Как она, Наташа, объяснит ему, что потеряла девственность давным-давно? О чем она ему расскажет? О правилах игры в кокетство, когда нужно непременно дать парню, иначе он обидится?
        Флор попросту не поймет. Сочтет себя - не обиженным даже, обманутым. Поймет, что принимал ее за кого-то другого. За чистую девушку. А она… м-да. В Новгороде времен Иоанна Грозного для «этого» наверняка имелось какое-нибудь обидное наименование. Бабушка называла девчонок, потерявших невинность до свадьбы, «накрытка» (та, которую «покрыли», точно корову). Здесь, небось, еще точнее и неприятнее. Можно, конечно, сымитировать невинность. Как-то это делают. Добывают крови, хоть бы из руки… Но это - опять идти к какой-нибудь «бабке» и кланяться ей в ноги, просить совета в бесчестном деле.
        Хватит. Наталья по горло сыта «бабками».
        Назар Колупаев и его подручные, сами того не зная, помогли ей как нельзя лучше. Теперь Наталья могла со слезами пасть Флору в ноги и рассказать, как ее изнасиловали палачи. Флор поверит. В крайнем случае, поймает в темном переулке одного из заплечных дел мастеров и спросит того по-своему, по-медвежьи: было или не было. В ручищах Флора, с ножом у горла, они вряд ли солгут.
        Гвэрлум улыбалась. Ей почти не придется врать. Разве что не договорить о себе всей правды. Но эта «правда» уже и не правда вовсе, потому что Гвэрлум изменилась. Ей хотелось замуж. Чтобы горенка, дети, книги. Пусть даже эти рукописные монстры, которых невозможно читать. Харузин, вон, как-то одолел премудрость.
        Сергей Харузин поправлялся после плена у упырей хуже, чем Лавр. Неожиданно он оказался восприимчивым к той «дури», которой их опоили, когда намеревались заживо сжечь во имя темных богов. Первые несколько дней Эльвэнильдо мучили странные, тяжелые галлюцинации. Ему все чудилось, что он находится под водой, а воздух - всего в нескольких сантиметрах от лица, нужно только сделать последнее усилие и приподняться… и тогда можно будет глотнуть… Но сколько бы он ни пытался это сделать, у него ничего не получалось. Он так и оставался погруженным в воду.
        Наконец тяжесть отпустила его. Он сам не понял, как это произошло. Вероятно, это случилось во сне. Харузин спал спокойно и не задыхался. А рядом с ним стоял боярин Андрей Палицкий.
        - Авдея-то не оставьте, - сказал он строго. - Да и меня не забывайте.
        - Мы тебя не забудем, - заверил его во сне Харузин. - Ты человек хороший.
        - Часть моего наследства употребите на благо украшение храмов, - попросил Палицкий.
        - Скажу, - обещал Харузин. И, превозмогая стеснение, попросил: - Расскажи, как там… ну, на том свете. Ты где? В раю?
        Палицкий строго поглядел на него.
        - Ты лишнее спрашиваешь.
        - Слушай, - обнаглел вдруг Эльвэнильдо, - а вдруг ты мне просто чудишься? Обкормили меня дрянными мухоморами - или уж не знаю, из чего они там свое зелье варят, - а теперь мне в бреду разные призраки являются…
        - Не веришь? - сказал Палицкий и вдруг дотронулся до лба Эльвэнильдо. Тот въяве ощутил прикосновение теплой руки, крепкой, с твердым длинным шрамом через всю ладонь.
        И тотчас все исчезло.
        Эльвэнильдо проснулся. Кругом было темно, где-то далеко, в сенях, горела лучина, в подставленное внизу корыто с водой то и дело срывались длинные искорки. Кругом спали.
        Харузин встал и пошел бродить по дому на подгибающихся ногах. Гвэрлум тихо постанывала - снилось ей что-то нехорошее. Побратим погладил ее по лицу. Гвэрлум обиженно хныкнула и отвернулась к стене.
        Вышел на двор, поглядел в небо. В холодной черноте горели яркие звезды. Луна заливала все вокруг белым светом.
        Предметы казались плоскими и серыми, как на фотографии. В сарае всхрапывали лошади. Эльвэнильдо пошел туда.
        Авдей обнаружился там, возле лошадей. Спал на сене, завернувшись в одеяло и бросив поверх него тулуп. Борода Авдея, встрепанная и забитая соломой, задиристо глядела в темные балки. Эльвэнильдо присел рядом на корточки, несколько секунд разглядывал спящего, а потом сильно, безжалостно встряхнул его. Авдей хрипло вскрикнул и подскочил. Заметив в темноте человеческую фигуру, схватился за нож.
        - Ты что? - спросил Сергей. - Это же я… Ты так и спишь с ножом?
        - Мало ли что… - проворчал Авдей. - Кто «я»-то? Много вас…
        Он сел, щурясь и пряча нож куда-то в одежду.
        - Сергей… Сванильдо, - представился лесной эльф.
        - А, - равнодушно бормотнул Авдей. И вдруг вскинулся: - Что-то случилось?
        - И да, и нет, - уклончиво ответил Сергей. - Вопрос в том, как к этому относиться.
        - Меня-то зачем разбудил, коли ничего не случилось? - проворчал Авдей.
        - Слушай, Авдей, мне твой барин сейчас являлся…
        Авдей замер, стараясь даже не дышать. Эльвэнильдо вдруг понял: Авдей ужасно боится, что расскажут ему не все, что он чего-нибудь не разберет в рассказе, а переспрашивать постесняется - и не узнает самого главного…
        Харузин поспешил его успокоить:
        - Я тебе все слово в слово передам, как было, а ты мне потом на один вопрос ответишь. Это очень важно.
        Авдей торжественно кивнул. Важнее некуда.
        - Палицкий просил часть денег передать на благоукрашение церквей. О тебе просил - чтобы мы тебя не оставили…
        Авдей молча заплакал.
        Харузин продолжал:
        - А теперь ответь мне, Авдей: был ли у твоего барина какой-нибудь шрам?
        - У него, голубя, все тело было шрамами исполосовано… - всхлипнул Авдей.
        - Называй - где, - потребовал Харузин.
        - На левом боку - два… На спине - один. Через грудь - выше соска. Левое плечо - шрама три или четыре…
        - Еще, - сказал Харузин.
        Авдей подумал немного.
        - Нет, не помню…
        - Это важно, Авдей, вспоминай, - настаивал Харузин.
        - В детстве ногу обварил, но там ничего уже не видно было, только пятнышко на ступне… А еще было - схватил за лезвие саблю у супротивника и вырвал ее…
        - Какой рукой? - спросил Харузин.
        - Левой, - ответил Авдей. - Станет он правую уродовать… Он потом левую в кулак зажал, а правой поднял саблю и…
        - На левой ладони - глубокий старый шрам, я правильно тебя понял? - сказал Эльвэнильдо.
        Авдей кивнул.
        - Для чего тебе это знать? Его тело теперь до воскресения лежать будет, а когда восстанет - никаких шрамов на нем уже не окажется…
        - Понимаешь ли, Авдей, когда твой барин со мной разговаривал, я вдруг усомнился. Мало ли что человеку во сне примстится. Я его и спросил, не пустое ли он видение, а он положил мне руку на лоб. И через всю ладонь у него был длинный, грубый шрам, я его сразу почувствовал.
        - Это он, голубчик мой, это он! - разволновался Авдей. - Его рука! Левая!
        - Ну, спи, - сказал Харузин. - Спасибо, что выслушал и подсказал.
        - Какой тут сон! - вздыхал Авдей.
        Харузин, не слушая, вышел. И снова погрузился в таинственный и яркий лунный свет.
        Потусторонний мир оказался совсем близко. Можно поднять руку - и коснуться одного из духов злобы поднебесной. А можно подумать о хорошем человеке - и ощутить на своей ладони прикосновение его твердой руки, пересеченной шрамом.
        Это завораживало и немного пугало. Эльвэнильдо подумал: «Почему для того, чтобы открыть для себя этот мир, потребовалось переноситься в далекие времена, в Новгород? Неужели нельзя было узнать обо всем этом дома, в Питере, лежа на диване?»
        Больше всего он скучал без книг. Ему хотелось бы сейчас взять какой-нибудь толстый, несколько сумбурный роман-фэнтези и утонуть в невероятных описаниях чужих миров, плоских, картонных, но ярко раскрашенных и любопытных. Как лубочная картинка.
        «Придется довольствоваться житиями святых и Писанием, - уговаривал себя Харузин. - Или, если уж совсем невтерпеж станет, можно попросить у Флора бумаги, чернил и записать по памяти три-четыре книжки… А это мысль…»
        Он увлекся, представляя себе, как напишет заново «Трех мушкетеров», «Властелина колец», «Сагу о копье»… Кое-что, естественно, наврет, кое-что вообще переделает по собственному вкусу. Вспоминать книги - все равно что заново их читать. Так он даже глубже, погрузится в фэнтези-миры. Лишь бы только добыть бумаги! И чтобы никакой войны.
        Внезапно Эльвэнильдо вспомнил о том, что Новгород претерпел страшное разорение при царе Иоанне. Он не помнил точных дат. Возможно, это произойдет еще нескоро, но хорошо бы успеть эмигрировать отсюда со всеми пожитками прежде, чем несчастье произойдет. Стоит поговорить об этом с Флором. Не сейчас, конечно. Года через два… три… В общем, когда беда надвинется.
        Ночь стояла над городом, величественная и неподвижная. Казалось, она не намерена покидать престол небес и воцарилась навечно. Но вдруг Эльвэнильдо заметил на краю небосклона зеленоватое свечение. Там начиналась утренняя заря. День наступал холодный и ясный.
        Харузин побежал в дом, поближе к натопленной печи. Охота Авдею спать на конюшне! И как он только не замерзает.
        Нужно будет поговорить с Флором и об этом.
        Харузин чувствовал себя взволнованным. Еще бы! Не каждый день с тобой беседуют умершие. Правда, распоряжения, которые отдал покойный боярин, были самые простые и обыденные, но все-таки… Да и что мог такого завещать Андрей Палицкий? Соорудить над его телом мавзолей с трибуной и ежегодно устраивать смотр стрелецких войск? Жил он просто и после смерти таким же простым остался.
        Харузин забрался в постель и впервые за долгое время заснул крепко и без сновидений.

* * *
        На Рождество в Новгород неожиданно прибыл англичанин Стэнли Кроуфилд. Пренебрегая морозами, явился на санях, красномордый и веселый. За санями тащился на полозьях возок.
        Кроуфилд в заиндевевшей шубе ввалился к близнецам и уже на пороге принялся топать и кричать:
        - Флор! Гляди, какого гостя занесла судьбина!
        - Судьбина, Стэнли, может быть горькой, а твой приезд - радость! - говорил Флор, самолично помогая англичанину избавиться от тяжелой и огромной, как кафедральный собор, шубы. - Что это ты явился?
        - По делу! - хохотал Кроуфилд.
        - Где же твоя хваленая кравеель, построенная по точным чертежам?
        - О, моя кравеель - нежная дама и зимует в доках. А и вот приехал. Удивить тебя хочу!
        - Уже удивил, - улыбался Флор. - Идем же, отогреешься. Я тебе велю вина согреть.
        Англичанин весело оглядывался в доме Флора. Лаврентий к тому времени уже отбыл в монастырь, но Вадим, Эльвэнильдо, Гвэрлум, Неделька с «дитятичем» - все были здесь. Они обступили англичанина и принялись наперебой тормошить его и расспрашивать.
        - О, - охотно отвечал Кроуфилд, - я слышал, на святках в России чрезвычайно бывает любопытно. Я решил внести свой вклад в это любопытство. Бьюсь об заклад, ты такого еще не видел, Флор Олсуфьич.
        - Ставлю бочонок лучшего вина! - сказал Флор. Он заранее знал, что проиграет, но хотел сделать англичанину приятное.
        - В таком случае, я предлагаю отправиться со мной к моему возку и посмотреть, что находится там в бочке, - предложил Кроуфилд.
        Вся компания, не одеваясь в зимнее, выбежала из дома и устремилась на двор. Мороз пробирал до костей, но от его лютости становилось еще радостней. Даже Авдей улыбался, выскакивая вместе с шальным англичанином и остальными.
        Жестом фокусника Стэнли Кроуфилд откинул волчью полость, которой закрывал нечто, стоящее на возке. Там оказалась огромная бочка, стянутая красивыми обручами с узорами.
        - Селедка? - предположил Эльвэнильдо.
        Кроуфилд загадочно выпустил изо рта облачко пара, как будто курил трубку.
        - Пиво? - спросила Гвэрлум.
        - Неужели жемчуг? - захохотал Флор. - Сколько же ты его наловил? Может, у тебя был этот… как там Вадим рассказывал - Ихтиандр?
        - Нет, нет, нет! - отвечал Кроуфилд. - У меня там сирена!
        Флор засмеялся еще громче, Вадим разинул рот от изумления, а прочие ничего не поняли.
        - Какая сирена? - вымолвила наконец Гвэрлум.
        - О, самая обыкновенная! - отозвался Кроуфилд, сохраняя полную невозмутимость. - Насколько это возможно для сирены… В наличии рыбий хвост, соблазнительный… Как это называется? Торс? Бюст? То, что сверху… - Он показал руками на себе, сделав округлое движение. - Голос… Поет, стерва, - теперь Кроуфилд явно подражал в выговоре Тимофею Бражникову, что отметил Флор.
        - Как тебе это в голову пришло? - спросил Флор.
        - О, очень просто! - скромно ответил Кроуфилд. - Это пришло в голову валлийцу. Тому старику, которого мы забрали с острова. Он хотел привезти домой, в Уэльс, сирену. Чтобы показывать ее на ярмарках и тем зарабатывать на жизнь. Мысль показалась мне здравой.
        - Ты тоже хочешь зарабатывать себе на жизнь, фиглярствуя на ярмарках? - деланно удивился Флор. - В таком случае, могу порекомендовать тебе Недельку. Превосходный скоморох, только немного старый. Если он согласится, вы будете деньги лопатой грести. Неделька, скажем, будет нести разную рифмованную чушь, а ты стоять с умным видом и улыбаться.
        - Неизвестно только, на что народ сбежится смотреть, - добавил, осмелев, Вадим. - На сирену или на настоящего англичанина.
        - О, - сказал Кроуфилд с благосклонной, немного снисходительной улыбкой, - настоящий англичанин тоже достоин того, чтобы на него посмотреть. Это весьма поучительное зрелище.
        Сирена находилась в бочке, под тонким слоем льда. Все по очереди заглянули туда. Снизу, из-подо льда, глядели на них злые глаза очень красивой женщины. Кончик рыбьего хвоста, загибаясь, лежал у нее на плече. Она натягивала прядь длинных зеленоватых волос себе на палец и улыбалась, показывая острые зубки.
        - А ей там хорошо? - спросила Гвэрлум.
        - В плену всегда не очень хорошо, - философски ответил Кроуфилд. - Впрочем, я кормлю ее селедкой. - Он показал на вторую бочку, стоявшую позади первой. - Делаю для нее маленькие проруби. Когда святки закончатся, я отпущу ее в море, конечно. У ее товарки более печальная участь. Валлиец сердит на их племя. Он намерен ее показывать на ярмарках. Он нескоро отпустит ее в море.
        - Что ж, это только справедливо, - заметил Вадим. - В конце концов, он провел у них в плену много лет…
        - Это был приятный плен, - возразил Кроуфилд. - Их там не мучили.
        - Ну да, только страхом смерти…
        - Возможно, при погружении на дно они не погибают, - сказал Кроуфилд. - Я рассуждал об этом с валлийцем и с сиреной. Возможно, они только погружаются в некий сон…
        - А как ты разговаривал с сиреной? - полюбопытствовал Вадим.
        - Идемте в дом, - прервал их Флор. - Поговорим в тепле. Сирена останется здесь, или ей лучше тоже отправиться в теплое помещение?
        - Нет, она ведь зимой живет в море…
        Кроуфилд, улыбаясь потаенно и лукаво, пошел за друзьями в дом. Англичанину было что рассказать и чем изумить. Он предвкушал по-настоящему веселые святки.
        Кроме того, в его планах было купание в проруби. У русских есть этот изумительный обычай - поручать душу свою и тело Господу и нырять в ледяную прорубь-иордань, вырубленную в форме креста в толстом льду. Можно вызвать на состязание кого-нибудь из здешних новгородцев. Они - народ азартный и упрямый и охотно согласятся на спор: кто дольше просидит в ледяной проруби.
        Говорят, они еще хорошо дерутся на кулаках… Не в портовых драках, нет, этого вульгарного «добра» Стэнли Кроуфилд навидался, пока плавал по свету. Речь идет о честном спорте. В общем, предстоящая жизнь представлялась Кроуфилду чрезвычайно занимательной.
        А сочельник наступал быстро, день померк и начал темнеть, наливаясь волшебной синевой. Звезды выскакивали на небе, готовые плясать над Вифлеемом. И вся Земля, маленькая голубая планета, плавающая в бескрайних просторах космоса, становилась в эти часы Вифлеемом.
        Наташа стояла у окна, водила пальцем по морозным узорам и шептала - вспомнив старую сказку Андерсена:
        Розы цветут, красота, красота,
        Скоро увидим Младенца Христа…