Сохранить .
Выборный Юрий Иваниченко
        #
        Иваниченко Юрий
        Выборный
        Юрий Иваниченко
        Выборный
        Повесть
        Глава 1
        Медленно и мелодично били башенные часы. Звук пролетел над красной черепицей старых крыш и темными прямоугольниками крыш новых, сквозь редкие - осень - кроны акаций и тугие струны проводов и растворился в зарослях на кладбище.
        Восковая луна вывалилась из сырого облака и глянула вниз. Глянула - и спряталась.
        Последние отголоски двенадцатого удара прокатились между крестами и пирамидками, долетели, теряя силы, до последнего ряда надгробий, уже безымянных от времени, и замерли под стеной.
        Ухнула и невнятно забормотала сова. Потом взлетела и, чуть проседая в такт взмахам бесшумных крыльев, прочертила темное небо и растаяла в округлой черноте окошка на звоннице.
        Василий, вальяжно раскинувшись на плите собственной, хорошо ухоженной могилы, проследил за ее полетом и сообщил:
        - Будет дождь.
        Соседи промолчали, и только какая-то старушка из ближнего склепа вздохнула и мелко перекрестилась.
        - Что молчите?- рассердился Василий. - Не намолчались за день?
        - Не хотят с вами связываться, - за всех ответил чинный Присяжный, грубый вы очень, вам не угодишь.
        - А ты и не угождай. Привык, понимаешь, угождать. И как только в суде служил?
        - А так и служил, как все,- степенно протянул Купец,- помаленьку да полегоньку.
        - Вот и дослужились... - Приват-доцента, умершего от чахотки в девятнадцатом, до сих пор мучил кашель. - Сколько лет - памяти нет.
        - Нет, позвольте,- встрепенулся Присяжный,- как это - служил? Присяжные не служат, их выбирают. И, заметьте, выбирают из самых достойных...
        Души заспорили, замелькали в привычных жестах прозрачные руки, голоса возвысились до крика, и скоро уже над вторым сектором взметнулись встревоженные летучие мыши.
        Василий Андреевич послушал-послушал, махнул рукой и отправился в четвертый сектор. Там давние приятели-красноармейцы играли в орлянку затертым оболом. Третьим у них был мещанин, мобилизованный на защиту Перекопа и умерший в двадцатом от ран.
        - Не спится? - вместо приветствия спросил красноармеец, прозванный Седым за белую-белую, как сметаной вымазанную прядь тонких прямых волос в курчавой русой шевелюре.
        - Обрыдло. Пятый десяток, понимаешь, досыпаю, - привычно откликнулся Василий, присаживаясь на расколотую известняковую плиту.
        - Ничего, скоро разбудят, - пообещал Седой.
        - Пионеры, что ли? - спросил Василий, высчитывая в уме, сколько дней осталось до Октябрьских.
        Два раза в году к нему, как герою гражданской войны и борьбы с контрреволюцией, приходили пионеры; прибирали, правда, не слишком старательно, именную могилу, салютовали и даже оставляли цветы. Так повелось сравнительно недавно. Сразу после похорон к нему на могилу часто приходили друзья и однополчане. Затем всю войну было не до него. После войны же осталось совсем немного тех, кто вспоминал, а пионеры ходили на воинское кладбище или к памятнику освободителям. Но вот уже четвертый год, как стали приходить и сюда.
        - Пионеры, да не очень, - Седой выволок обол и теперь подбрасывал его на широченной крестьянской ладони. - Специальная воинская команда прибывает. По наши кости. - И Седой, сохраняя напускное безразличие, запустил монетку.
        - Как это - по наши кости?- не понял Белов.
        - А вот так. Снос начинается. В две очереди. Под барабан - и на Солонцы, - отозвался Мещанин. Он опять проиграл и поэтому злился.
        Василия Андреевича даже передернуло:
        - Что это на вас - погода накатила? Какие Солонцы? Какие кости? При чем здесь воинская команда? Седой поднял голову:
        - Ты же знаешь - кладбище наше давно решили снести. Вот и началось. Приезжает команда такая специальная - всех будут перелаживать на Солонцы.
        - Перекладывать,- машинально поправил Василий и задумался. Он давно знал, что переселение неизбежно, знал, что принят генплан развития города, предусматривающий, в частности, ликвидацию старого городского кладбища. Знал - и все же внутренне сопротивлялся этой неизбежности; точно так же сопротивлялся смерти, пока доживал с надорванным сердцем.
        - Это как - в две очереди?- вдруг спросил второй красноармеец Илюша.
        - Очереди - это по очереди, сначала один, а потом все остальные... протянул Василий. - А может, напутали чего?
        Илюша даже обиделся:
        - Так Седой - он же точно знает. Да и я слышал...
        Седой все узнавал первым и наверняка. Ушлый мужик, за свою ушлость (полез в ничейный погреб в ничейном, но, как выяснилось, "конспиративном" Доме) смолоду прописанный в четвертом секторе, любил вдруг являться в кабинет ночного дежурного исполкома и, если вздумалось оставаться незримым, подглядывать и подслушивать. Еще он любил птиц, но только дневных.
        - И когда же? - спросил Белов, как будто время в обычном пониманий для него еще что-то значило.
        - По весне, сказывают. Чтоб к жатве духу нашего здесь не осталось. Спорткомплекс,- хоть и с неправильным ударением, а одолел трудное слово Седой,- здеся залаживать будут.
        - Закладывать,- поправил Василий Андреевич и встал. Постоял, помолчал, дергая нитку полуоторванной пуговицы на кожанке, и процедил: - Нет, шалишь. Так просто не ликвидируешь. Как ни верти, а право на покой мы заработали.
        - Вы-то, может, и заработали, если по нынешним ценам считать,- вновь подал голос Мещанин после очередного проигрыша,- да только мало здесь вашей породы. Это ж общее кладбище...
        - Цыц,- приказал Седой.
        - А мы что,- поинтересовался Мещанин, меняя тон,- имеем особую ценность для советской власти? Порешили ликвидировать - и ликвидируют. Не то ликвидировали.
        - Не в числе дело, - Василий подтолкнул Седого.-А ты чего молчишь?
        Седой задержал обол на ладони и протянул:
        - А че - мы ниче. Отзвонили свое. Раз им надо - мы подвинемся. Не гордые.
        - Кому это - "им"? Ты за "них" жизнь свою молодую угрохал!
        Илюша прервал его:
        - Ты, комиссар, не горячись. Конечно, обидно, привыкли мы здеся, место хорошее, вокзал опять же близко, но дитям тоже надо где играть, плавать...
        - В здоровом теле - здоровый дух,- заявил Мещанин.
        - Это хорошо, когда здоровый,- мрачно и даже с угрозой начал Василий,только я так понимаю, что и нам не пристало бегать, как собакам. И чтоб "здоровый дух", тут одного спорткомплекса мало. И нечего тут непротивленчество разводить! Пошли за мною,- приказал он Седому и, не оглядываясь, чуть вразвалочку зашагал по дорожке.
        В это время желтая луна вновь протекла сквозь облако, и в ее стылом слабом свете заблестели призрачные вечная кожанка и стоптанные, но круто начищенные сапоги Василия...
        А во втором секторе почти кричал и надсадно кашлял Приват, хватая за пуговицы сюртука Присяжного:
        - Нет-с, вы сначала признайте, что при таком накоплении деструктивных начал...
        - Тихо! - резнул Василий. - Слушайте сюда!
        В голосе зазвенел металл, тот самый металл, который перекрывал гам тысячной толпы на мятежном крейсере. Тот самый, который заставил поднять под густой свинцовый ливень, на последний, на победный и спасительный бросок остатки штурмового отряда. Тот самый, который не раз и не два становился главным аргументом на горластых и крутых митингах двадцатых...
        Интеллигенты моментально смолкли.
        - Говори,- Василий вытолкнул Седого вперед.
        - А все знать должны. Спецкоманда приезжает...
        - Какая команда?
        - Ничего не знаем...
        - Объясните всем!
        Седой пожал плечами и сказал:
        - Кладбище наше будут ликвидировать. Переносить. Вот-вот. Приедет такая специальная воинская команда, нас перезакопают на Солонцах; а тут будет спорткомплекс.
        - Бона как!- крякнул Купец и, перекрестясь, забористо выругался.
        - Простите, не понял, - Присяжный пробежал вверх-вниз пальцами по пуговицам сюртука. - Как это можно - ликвидировать кладбище? Это что, шутка? Кладбище! Это же не ветхая пожарная каланча...
        - И не Бастилия, - вставил Приват, - и не памятник императору...
        - Не знаю, может, и не Бастилия никакая, а вот решено, что снесут, - и все. Точка.
        Седой набычился.
        - Позвольте, позвольте...- Приват наконец осознал, что и в самом деле это не шутка.- Но как можно? Ужасно! Вы говорите о ликвидации кладбища как о... пустяке. Но кто посмел принять такое решение? С кем оно обсуждалось? Согласовывалось? А общественность - она как? Наконец, и у нас есть свое мнение, свои права и интересы!
        - Тихо, губерния!- поднял руку Василий.- Я говорить буду.
        Он засунул руки в карманы кожанки и, слегка покачиваясь с пятки на носок, начал:
        - Решили это коллегиально. Без спора. Согласовали тоже своим путем. Молча. Обсуждать... С тобою или со мной - никто ничего не будет. Сами чувствуете, что мы для них давно мертвые. И советоваться не будут. До сих пор обходились - и сейчас обойдутся... Наверное. Так. Нечего базарить! Действовать надо!
        - Простите еще раз, - подал голос Присяжный, уже несколько пришедший в себя, - но в данном случае, как мне кажется, "базарить" совершенно необходимо. Этот вопрос как раз должен быть всесторонне обсужден, и правильное решение может быть выработано только коллегиально. Такое событие - и следует постараться учесть все интересы, а не только узкой группы...
        - Ему-то что,- глухо пробурчал Купец, вроде бы даже и не глядя в сторону Василия,- его-то самого небось гимназисточки на белых ручках во мраморны хоромы перенесут. Горлохват...
        Василий Андреевич мог бы сказать, что ни в саму революцию, ни после, во все отпущенные ему годы, когда наган и шашка заменили мирные атрибуты непомерного труда большевика-организатора, лично для себя никаких благ он не искал и даже не принимал, но - только пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой. Купец, как и большинство в кладбищенском обществе, знал достаточно о жизни и деятельности Василия Белова, но по извечной своей классовой слепоте принимал только то, что хотел принять. А кто не умел подниматься при жизни, не поднимется и после. Время таким - не лекарь.
        Василий только хмыкнул, а Седой подошел к Купцу вплотную и прошипел так, что пламенем повеяло:
        - Тебя, гидру, с нашего пролетарского кладбища поганой метлой вымести надо! Контра!
        Кто-то ахнул, кто-то попробовал отодвинуться подальше: инерция страха сильнее смерти.
        - А ну, тихо! - остановил всех Василий.
        Он взобрался на постамент (мраморного ангелочка украли лет пять назад), заложил пальцы за ремень и, постепенно повышая голос, продолжил:
        - Большинство здесь присутствующих не пугают сносы, переносы и все команды. Не мы первые, не мы, наверное, и последние. Так. Но могут быть перегибы! Знаю, что говорю. И вы знаете. А раз это дело ни для кого не побоку, то и нечего здесь!
        Получилось косноязычно и, однако, весьма убедительно. Со старых секторов потянулись обыватели, все больше сердобольные бабуси и высохшие старички, народ тихий, но любопытный. Чуть поодаль, не приближаясь, но чутко прислушиваясь, расположилась группа строго одетых лютеран. Шестой сектор кладбища.
        - Итак, - поднял руку Василий,- ситуация простая: начинается переселение душ. Спецкоманда шутить не будет. Есть мнения?
        Мнений оказалось много.
        Закричали все наперебой: и ветераны, давно растерявшие всех помнящих и цепляющиеся только за имя на кресте, и "середняки", оставшиеся - многие не по воле своя, - навсегда в Перевальске, и совсем новые души в костюмах пятидесятых годов. Нетопыри, смертельно напуганные небывалым, им лишь доступным шумом, отчаянно метались над кустами...
        - Даю справку, - поднялся на плиту седовласый, с одышкой, юрист из сочувствовавших, - существуют правила перезахоронения. Дается объявление, чтобы все желающие успели, и отводится территория на действующем кладбище...
        - Сам туда иди, на Солонцы твои, - загалдели три поколения старичков, - там тебе ни тени, ни воды, ни добрым словом перемолвиться не с кем!
        - Нет, подождите,- кричал пожилой приказчик, застреленный во время налета в двадцатом,- а у кого помнящих не осталось, тогда как?
        - Даю справку... - замахал руками юрист, но его не слушали. Началось то, что происходило почти еженощно: крик и стон о родных и друзьях, навсегда раскиданных по свету революциями и войнами этого непростого столетия, в котором одновременно так мало и так много мог сам человек...
        Василий слушал, машинально перебирая тугие еще листья на любимой своей сирени. Наконец рубанул ночной воздух призрачной рукой:
        - Покричали - и хватит! Решаем так: выбирать комитет. Выборы - по одному от каждого сектора. А кроме - еще пять душ. Голосовать будем персонально и открыто. Возражения есть? Возражений нет. Поехали. Первый сектор...
        Глава 2
        На планерке в тресте Виктор промолчал. Да и не ждали от него ни объяснений, ни оправданий. Приказ, в котором ему, главному инженеру СУ-5 Виктору Кочергину, и, естественно, его начальнику, Харькову, объявили выговор, уже был напечатан. Чего там! Даже Хорьков, вздорный старикан, рта не раскрыл, пока их стройуправлению мылили шею. Так было положено, и Виктор вполне резонно предполагал, что задержка сдачи и этот нестрогий и не первый выговор были предусмотрены заранее, год назад, когда в намертво забитый план капстроительства втиснули эту насосную. Таковы правила игры. Конечно, можно было вскочить, замахать руками, закричать: "А вы свои обещания почему не выполняете? Где панели? Где второй кран? Где, черт возьми, битум?" Можно выступить, а правильнее - промолчать. И в следующий раз быть умнее, на слово не верить. Сначала - дай, а потом требуй.
        Виктор даже повеселел, представив, как в следующий раз он все-все обеспечит заранее. Надо жить по науке, ребята!
        - Останьтесь,- сказал управляющий Кочергину и Хорькову, когда распаренные - май обещал быть жарким - строители потянулись из кабинета осуществлять и не допускать.
        Виктор с видом оскорбленной невинности перебрался в низкое "гостевое" кресло и приготовился слушать.
        - Мельникова и меня вызвали "на ковер",- сообщил со вздохом управляющий.
        Виктор представил себе кабинет, лишенный, правда, ковра, но с панелями светлого дерева. Представил Мельникова. По слухам - человека умного, по личному впечатлению - людоеда. Представил, как Мельников медлит с ответами, опасаясь попасть впросак, и кажется в этой обстановке не здоровяком с полковничьими складками у рта, а безобидным пожилым дядькой.
        - Выразили нам такое мнение, что подготовка к юбилею по нашей линии должна вестись более интенсивно...
        Тут даже Хорьков не выдержал:
        - Ничего себе! Из такого плана по строительству только по двум позициям затяжка! И то к отопительному сезону все будет кончено. Сейчас же май! Вы же понимаете, что для такого треста...
        - Понимаю, - остановил его управляющий, - все понимаю. Да не я разговор затеял, и не собирались меня слушать. Короче, дали денег, разрешили снять с области еще пару бригад, ну и с материалами - хорошие гарантии...
        "Интересно, что же там на нашу долю навесили? И чего это управляющий решил начать с нас? - подумал Виктор и тут же сообразил:- Кому же еще? Насосную через неделю, максимум через десять дней закончим. А ремцех опять подождет. Наш же, трестовский. ."
        Но управляющий, что случалось с ним чрезвычайно редко, все еще продолжал рассказывать о частностях и разностях, как будто оттягивал неизбежный момент, когда цели будут ясны, задачи поставлены, и Хорьков безропотно или еще как, но согласится со всем, что уготовлено пятому стройуправлению.
        А управляющий продолжал:
        - Я так думаю: будут, не будут бригады из области, а по горячему надо материалы хватать. Егорыч уже поехал. За сверхнормативные запасы голову не снимут, а мы, глядишь, годик спокойно спать будем...
        По его тону даже Виктор, не такой уж давний гость в кабинетах начальства, догадался, что дело тут не только в заботе о материально-техническом снабжении (у стройтреста с этим дела традиционно обстояли неплохо), а в какой-то более глубокой выгоде. Догадался, но только спросил:
        - А что за бригады из области?
        - Жилищное строительство. Монтажники и отделочники.
        - Разве план по жилью сворачивается?
        - Наоборот. И нам от этого, перепадет. Исполком клянется рассчитаться с частью своих долгов.
        - Много дадут?- обрадовался Хорьков. Ему пришлось куда больше, чем тридцатилетнему Виктору, помаяться с квартирными очередями и распределением жилья.
        - Обещают полсписка...
        "Вот теперь и скажет, - решил Виктор, - полсписка - лакомый кусок. Теперь из Хорькова можно веревки вить..."
        - Правда, и нам придется попотеть. Хотя ничего особо страшного, честно скажу, здесь нет... Разделим так: на филармонию снимем маляров третьего с пивзавода, и вы на пару дней дадите бульдозеры; дорожникам, по старому плану, так и останется реконструкция проезда, и там небольшой переход; а вам - на зону отдыха. В полном составе...
        "И все?- спросил про себя Виктор.- Что же это за зона такая?.."
        Управляющий как будто услышал мысли:
        - Площадка почти в центре, водный стадион и всякая мелочь, дел на полтора миллиона. Документация у Мельникова...
        Управляющий что-то явно не договаривал. Ради такой работы - в черте города, объем полтора миллиона, материалы обеспечены - в кабинете не оставляют и о делах верхних не рассказывают. Приказ по селектору - и с песнями!
        Понимая, что сейчас важны именно его поступки, поскольку Хорькова, дотягивавшего полтора года до пенсии, в тресте уже в расчет не брали (сдал старик), Виктор спросил:
        - А какое здесь "но"?
        Управляющий улыбнулся и ответил:
        - Сроки. К первому октября - сдача.
        Хорьков, доселе бодро сидевший у стола, сразу обмяк. Виктор знал, в каких выражениях будет сейчас один старый строитель доказывать другому, что это настолько невозможно, что и предлагать-то неприлично; и вот пока управляющий, которого Хорьков любил и боялся, и Хорьков, которого управляющий недолюбливал и не боялся, кричали и махали руками друг на друга, Виктор думал.
        "Чем жестче, чем невероятнее сроки, тем... лучше. Во-первых, трест обеспечит нас всем необходимым и безо всякой очереди. А во-вторых, то, что управляющий вызвал только нас двоих, что нет ни Воднюка, ни трестовского Иванова, не случайно. Этот разговор "на троих" означает, что если мы вытянем сроки, то вопрос о будущем начальнике СУ-5 решен окончательно... А свободу работы уже сейчас поставлю как обязательное условие. И оплату... В полном объеме введу подрядные бригады...
        И тогда все должно получиться: с материалами проскочим, нужные рубли трест досыплет - в таких условиях не покапризничаешь, - а главное, что никакой Воднюк поперек дороги не встанет. Управлять подрядными бригадами надо по-хозяйски и из одних рук...
        А вытяну? Хоть бы одним глазком посмотреть в проект!"
        - Проект, смета, титул? - совсем негромко спросил он. Спорящие разом замолчали и разом уставились на него. После паузы управляющий сказал:
        - Мельников уверял, что и проект, и смета у него. Но, полагаю, Мельников врет, документы еще у проектантов. А титул пусть вас, управляющий подчеркнуто обратился и к начальнику, и к главному инженеру, пока не волнует. ПТО управления сделает в самое ближайшее время.
        Хорьков, неожиданно позабыв свое всегдашнее "я", быстро выговорил:
        - Мы еще ни с чем не согласились. Посмотрим документацию, посовещаемся, обсудим.
        - Идет, - кивнул управляющий и отчеркнул карандашом в календаре, завтра в одиннадцать у меня.
        Всю дорогу по трестовским коридорам и лестницам Хорьков молчал. И только внизу, усаживаясь в старенький Викторов "Москвич", сухо бросил:
        - Потянешь - тяни. Мешать не буду. Даже наоборот. Но пролетишь - меня за собой не тяни. Нет моего согласия. Бери на свой риск.
        "И на том спасибо,- решил Виктор.- мне бы только еще Воднюк не мешал, и тогда все будет расчудесно... А если "пролечу", то ни Хорьков, ни Господь Бог не помогут. Гожусь на мальчика для битья. Припомнят и возраст, и характер, и неправильную реакцию на вышестоящие указания, и..."
        -- Вот что, - подал голос Хорьков, - поворачивай к Мельникову. Посмотрим, что там за дворец нарисовали...
        ...Но управляющий оказался прав: документация еще не вышла из института. Поехали туда, и за какие-то полчаса отыскались концы: все чертежи по спорткомплексу и зоне отдыха были в мастерской у самого молодого ГИПа, главного инженера проекта, Анатолия Василенко.
        - Ну, завелись, - негромко жаловался Толя Василенко, пока Хорьков вздыхал и хмыкал над листом генплана, - третий день вся команда бегает вприпрыжку. Давно ли с Мельниковым воевал, думал, вообще проект зарежет, перерасход у меня; а выходит, он уже и наверху "доложился"...
        - Выходит, уже и строителей прислали. Гордись: пойдет твоя мазня без очереди. Прямо сегодня.
        - Сегодня никак, - Василенко и Кочергин, друзья-приятели еще по институту, говорили о деле, словно болтали о предпоследних пустяках, - не готово еще ничего.
        - А ради меня?
        - Ну ради тебя, самой собой, уболтаю копировщиц - глядишь через неделю уже генплан получишь.
        - И только? А нулевка? А коммуникации? Альбомы?
        - О чем ты шепчешь, моя пташка? - Василенко присел на подоконник и закурил, выпуская дым в форточку. - Какие тут нулевки? У меня по плану сдача проекта в августе, так что в сентябре милости прошу, приходите, гостем будете... Серьезно, пока только "белки", а с копировкой у нас сам знаешь как...
        Под желтоватой нездоровой кожей Толика Василенко проступала красная сетка капилляров. Рука с папиросой мелко подрагивала.
        "Что ты, голубь, с собою делаешь?" - чуть не вырвалось у Виктора. Но он только качнулся с пятки на носок и попросил:
        - Дай мне земляные работы и инженерные сети. Сильно горит.
        - Ставка больше, чем жизнь? - хохотнул Анатолий, обдавая Кочергина нечистым от курева и перегара дыханием.
        - Шутить изволите, - в тон сказал Виктор, - а я завтра копать начну.
        - Не начнешь, - Василенко слез с подоконника, - там снос сложный.
        - Отселение?- ужаснулся Виктор, представляя, какая война их ждет.
        - Ты что, не в курсе? Старое кладбище там...
        Глава 3
        Так рано сирень еще не расцветала. Только однажды за то время, что прожили кусты у самой оградки, в мае шестьдесят второго, выбросили они кисти примерно в это же время. Теплая выдалась весна в году тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Старики говорят о таких: "благорастворение в воздусях". Первая половина мая, а кисти сирени посветлели, напружинились и вдруг как вспыхнули нежной, чуть в прозелень, белизной. Запах растекался по земле, проникал во все трещины и щели старого надгробия и наконец коснулся лица человека, находящегося во тьме.
        Василий Андреевич улыбнулся.
        Ночь первого цветения сирени была для него в числе главных событий года. Василий, почти начисто лишенный сентиментальности, наверняка не смог бы найти слов, чтобы выразить свое отношение к этому простому и живучему растению. Но цветущая сирень оказывалась с ним - в партизанской землянке, в дальней сторожке, где приходилось отсиживаться от карателей, и, конечно, в кабинете - одновременно спальне, приемной и рабочем штабе; так было всю "мирскую" жизнь Василия Андреевича. А потом... Добрые руки его помощницы, славной интеллигентки, посадили маленький кустик у его могилы только в сорок пятом. Такая маленькая, тихая, всегда в очках, всегда - с заступничеством... Василий и сосчитать не мог, сколько раз отчитывал ее за буржуазный либерализм и примиренчество, а она... Впрочем, Василий Андреевич как работника ее ценил, доверял полностью и, пока был жив, никаких оргвыводов не позволял. Вот только поговорить как следует все не хватало времени, все не удавалось - и не удалось.
        На Солонцах уже сирени не будет. Кто посадит? Почти все, кто знал Василия Белова в деле и в жизни, умерли: кто по лагерям, кто на фронте, кто просто так. А прочие... Насчет прочих у Василия пошатнулись иллюзии еще в конце двадцатых, когда по взмаху дирижерской палочки стали проваливаться в небытие слова и дела. А потом, разумеется, люди. Но тогда Белов подсознательно заставил себя допустить, заставил себя принять, что большинство не может ошибаться, а если ему самому нечто кажется уж очень неправильным, то виноват сам его разум. Много на себя воли взял. Лезет в ненужные сферы. Совсем "отключить" разум, естественно, не мог, но и доверять все меньше и меньше и ему, и происходящему - мог, и постепенно начал Белов искать заемные слова, обращаться к прописям и лозунгам... Пока разрыв не стал, видимо, чрезмерным для комиссарского сердца. Хотя кто может сказать, что было последней каплей?
        До полуночи оставалось больше часа. Так рано вставать не следовало, но первое цветение сирени - событие, ради которого можно и рискнуть; пусть придется расплачиваться прочерком во времени. Со временем здесь отношения особые. Здесь в полной мере реализуется то, что живые только смутно чувствуют: существует только плотность событий, а паузы между ними как бы не существуют. Отдать здесь время - значит отдать событие; а сколько их было у Василия и сколько еще будет - потому что каждая переоценка, каждое осмысление, каждое воспоминание уже составляют событие! И еще Белов чувствовал, что в самое ближайшее время событий станет так много, что потеря одного какого-то на самоощущении не скажется. Предчувствовал, что плотность событий станет настолько высока, что можно будет, да что там, придется подниматься и днем, придется вмешиваться в дела, недавно еще отгороженные старой стеной.
        Больше всего, конечно, придется работать выборным, тем, кого назвало большинство, выделило от каждого сектора.
        Тогда, осенью, на общем собрании решили покориться, не мешать спецкоманде и даже, при необходимости, успокаивать оставшихся в живых и помнящих родственников. Столько здесь лежало душ, которые накрепко усвоили за всю земную жизнь: "Христос терпел и нам велел", столько душ атеистического времени, которым, однако же, тоже крепко вколачивалась мысль, что мы обязаны терпеть и преодолевать и ставить общественные интересы выше личных, что большинство признало, согласилось с необходимостью "подвинуться" - город и в самом деле быстро разрастался, и даже здесь ощущалось внутреннее напряжение от негармоничного, тесного скопления людей. Принял это как волю большинства Василий Белов. Хотя были недовольные.
        Победила позиция непротивления, и в ее рамках выборные принялись за самую важную работу: обеспечивать сохранение связи, связи между именами и останками, между живыми и мертвыми, связи, на которой держалась та мера упорядоченности, которая противостояла хаосу, энтропии, неизбежно накапливающимся у живых за каждый день. Как только начала работать спецкоманда, Василий с Присяжным, используя первый же ненастный день, со всею тщательностью проследили за процедурой. Все нормально, по закону и уставу. И все же...
        Теперь, когда появились первые признаки того, что дело может свернуть на недостойный, недопустимый путь, Василий Андреевич решил, что это "все же" было просто сверхдальним предчувствием, и что если сейчас все поставить на места - никакие тени больше не будут посещать.
        Приближалось время вмешательства. До него оставалось совсем немного может быть, всего несколько десятков мелких событий, может быть, день-два земного времени. Событий внешних, а перед ними - событие внутреннее. Ночь первого цветения сирени.
        Белов поднялся и оглянулся.
        Уже неподалеку, в дальнем конце аллеи, тускло поблескивали в отсветах немеркнущего над городом зарева металл гусениц и стекла кабин. Землеройные машины выглядели на кладбище грубо, почти непристойно; Василий, не то повидавший, все-таки немного поморщился и, сунув кулаки в карманы кожанки, прошелся вокруг кустов сирени.
        "Как все условно,- внезапно подумал он,- условно и несправедливо устроено. Пока есть настоящая возможность действовать - живешь на ощупь, не зная, что тебе и другим действительно надо. Размениваешься невесть на что... А когда поймешь - что, зачем и почему, ничего уже нельзя сделать... Да и когда вроде все знаешь и действуешь, все равно не получается: кто из нас, живых, мог предположить, что так все обернется? Что воистину таким окажется мир, в который одни не верили вообще, а другие идеализировали? И что, самое удивительное, мы останемся такими же - и будем медленно растворяться во времени, искупая свои земные дела, а паче - бездействие, служением?.."
        Василий остановился и зажмурился.
        Полураскрытая еще ажурная бело-зеленая кисть касалась его щеки, покачивалась на ветке, будто поглаживая...
        - Какая идиллия,- раздался знакомый голос и знакомый сухой кашель,суровый комиссар и нежная сирень.
        - Заткнись,- ровно порекомендовал Белов,- и чего тебе неймется?
        - Болезнь у меня такая,- засмеялся, обнажая неровные желтые зубы, Приват-доцент.- На характер дурно влияет.
        - А ты сирень понюхай. Может, с другой стороны повлияет.
        Запах - это единственное, что продолжало восприниматься.
        - Благодарю. Нанюхался.. Два часа назад сподобился чести лицезреть здешнего управителя нашими делами скорбными - точнее, временно исполняющего обязанности. Отдел коммунального хозяйства горисполкома - так, да?
        - Так.
        - Заучивал, - с гордостью констатировал Привит.- Да, так вот. Такой себе то-ва-рищ. Лаптев. Весьма типичная дрянь из выслуженцев. Распоряжался тут... Вот рвение! По вечерам и то бегает, и все затем, чтобы...
        - Ну-ну, понесло,- махнул рукой Василий Андреевич и похлопал по карману кожанки.
        - Вы за своих выкормышей обидеться изволили? - невинно полюбопытствовал Приват-доцент.
        - Ты это брось, - серьезно сказал Белов, - здесь все с точностью до наоборот. Мы как раз всю старую государственную машину разломали, чиновников либо перековали, либо, по большей части, выперли. Возможно, что и перегибали когда, но уж не наоборот. И не по длине послужного списка, как в царское время, смотрели. Так что "выслуженцы" не от нас... Не от первых.
        - Вы, уважаемый Василий Андреевич, лицо заинтересованное и потому пристрастное...
        - Да брось ты!
        - Помилуйте, комиссар, это не от вас зависит, не от вашего сознательного усилия: таков был весь уклад вашей жизни - да и здесь тоже этим определяется... А я подоле вас все это наблюдаю, со стороны, "вдали от мирских страстей".
        - И что же ты высмотрел из своей ямы из слоновой кости?
        - А то, что все ваши дела в чиновничестве преломились, исказились, да еще раз преломились, и так, что дел-то давно не осталось, только слово одно. Перегибали, говорите? Верно. Было да еще и как. Наплодили поколение перегибщиков, до сих пор еще от них по родной земле кочки да овраги. Потом, наоборот, осторожничали, все как один, единым строем, по одному слову и одному мановению. И - наплодили таких осторожных, что и работать-то давно забыли, только бумажками и отгораживались, друг дружке форму соблюдали. Ну а следом, само собой, деловые понадобились, бумажками-то сыт не будешь и в стужу не спасешься; и расплодили таких деловых, что ради дела не то что отца родного - Отечество родное по миру пускают. Нет-с, Василий Андреевич, промашка у вас вышла. Хорошие вы лозунги придумали, впечатляющие, только есть в них упрощение. Про жизнь забыли, про тех же чиновников. А они нас пережили - теперь следующих переживают...
        .- Ох, змеюка ж ты подколодная, - искренне рассмеялся Белов. - И что бы мы только без тебя делали. Мало что дураками померли, - до сих пор бы не поумнели.
        - Смейтесь, смейтесь,- тоже улыбнулся и гут же закашлялся Приват, что вам еще остается?
        - Когда нет ни времени, ни права поступать начерно,- сказал Василий Андреевич серьезно,- когда выпал один-единственный шанс, то с таким, как бюрократия, да и не с таким еще балластом можно временно примириться. Может, ход и не тот, да ни разу не перевернулись...
        - Складно,- подтвердил Приват, - да вот только не про нашу жизнь. Вы вместо корабля счастья "болластовоз" сотворили, а все не хотите замечать... И почему так получается: как будто разными глазами смотрим? Вы видите одно, я - другое, святой отец наш - третье? Жизнь-то едина, неужели не может быть общего понимания?
        - Чего же тут удивляться?- хмыкнул Белое.- Классовая слепота. Азбука марксизма.
        - Знаю. Читал. Штудировал. Только не получается. Странная какая-то слепота, и не мешает дворянам Плеханову и Ульянову стать революционными теоретиками, капиталисту Энгельсу - классиком марксизма, сыну капиталиста Троцкому - борцом против капитализма, а князю Кропоткину - и вовсе анархистом? А с другой стороны...
        - Слабо штудировал. Поднялись над классом...
        - Вот именно. Они - поднялись, а другие - нет. Почему же? Условия жизни у них особые? Или, может, наоборот - головы у них такие? Сознание выше развито? Способности особые? Или потребности? Может, "классовая слепота" - это только для самых средних, самых серых? Может, все разделение не по "классовому сознанию", а по тому, сколько человеку ума от Бога отпущено?
        - Жаль, время теоретических конференций прошло... Да, наверное, и не было никогда времени...
        - Что жили впопыхах, это правда. Такая печальная правда - никак не могу примириться. Куда вы так торопились?
        - Шанс появился.
        - И вы-то уж не упустили, - сказал Приват с сарказмом, впрочем, не оцененным Беловым.
        - Не для нас шанс, - сказал он, - для всех людей вообще. Мог бы догадаться, ученая голова...
        Приват действительно задумался, даже покивал головою, а потом заявил решительно:
        - Слишком широко берете, товарищ Белов.
        - А уже брать, - Василий Андреевич опять похлопал по карманам и поморщился, - неправильно будет. Именно в таком масштабе только и нужно подходить. Ошибались... Да, что и говорить; но цель, цель! И стремление самое искреннее!
        - Ну что же,- согласился и даже вроде как чуть-чуть повеселел Приват,будем "балласту" ставить бо-ольшие памятники. Жаль, поздно, а то бы и я в скульпторы пошел. В монументалисты.
        Нужно было знать Привата, чтобы почувствовать: он начал развивать длинную логическую цепочку, как шахматист заготовленную комбинацию. Василий Андреевич это знал, не раз уже схлестывались, когда плотность внешних событий давала силы.
        - Пойми ты, без полувека профессор, - перебил его Василий, - что вокруг самых правильных идей, как только они становятся идеями правящими, неизбежно зашевелятся "повторялы", чуждые по сути, но действующие вроде как в рамках...
        - И давно вы это поняли, Василий Андреевич?
        - Какая разница? Факт есть факт.
        Приват с сожалением покачал головой:
        - Если бы... И не "факт". Не хотите додумывать до конца. Страшно.
        - Мне-то чего бояться?- засмеялся бесплотный комиссар.
        - А это привычка. Инерция, если хотите. Поработаешь десяток лет в условиях жесткого централизма - и вырабатывается особое мышление. Во всем разумный, да не во всем, не до конца. Как только ключевые слова названы, ключевые понятия определены - начинается не мышление, а повторение догм.
        - Теоретик,- хмуро констатировал Белов, и в самом деле не желая, чтобы мысли скатывались... или, точнее, поднимались на тот уровень, за которым многое становилось не бесспорным, и прежде всего - их собственные, сегодняшние, вроде бы уже решенные, вроде бы уже необратимо катящиеся дела.
        - Доведем до ясности вашу мысль,- предложил Приват и, не дожидаясь согласия, продолжил: - Представим, что во всех звеньях, на всех ступенях соберутся такие "повторялы". А что соберутся рано или поздно - это неизбежно, по расчету двигаться наверх легче, чем по велению сердца. И тогда начнется. Правь бал!
        - Разогнались.- Предчувствие того, что Приват обязательно скажет нечто такое, что придется принять, подстегивало Василия Андреевича, заставляло сказать то, что было его правдой: - У нас не по словам честь. И в креслах во всех сидят лишь до той поры, пока слова с делом не слишком расходятся.
        - Я вашему оптимизму иногда завидую,- сообщил Приват и вдруг без перехода спросил: - А если те, кто может снять, уже сами точно такие же? Если давно выработался целый, как у вас принято говорить, класс, кровно заинтересованный, чтобы ничего не менялось? Готовый держаться до последнего, все распродавать: и прошлое, и настоящее, и будущее - лишь бы на них самих, на их положение ничто не надвинулось?
        - Хватит об этом. Дело давай. Лаптев чего приезжал?
        - Лаптев? - переспросил Приват. - Лаптев суетится. С нами, сами понимаете, для него все ясно, но вот тут еще выплыло с церковью... Деликатная проблема. В свете ситуации... Официально не поощряется кресты сшибать, как во времена оны...
        Василий, в восемнадцатом самолично своротивший крест с большой Покровской церкви, погладил усы. И сказал:
        - Не та церковь пошла.
        Глава 4
        На исполкомовскую площадь Виктор заезжал редко: какие дела в исполкоме? Сейчас, объехав лишний круг, он пристроил " Москвич" на тесную служебную стоянку и отправился разыскивать отдел коммунального хозяйства.
        В старом, не раз перестроенном и бесконечно ремонтируемом исполкомовском здании ориентироваться было трудно: какие-то переходы вдруг оказывались запертыми, а лестницы не вели никуда. Виктор потыкался в стороны, а потом наткнулся на схему пожарной эвакуации. По ней можно было разобраться, и через пять минут он вышел к приемной горкоммунхоза.
        Моложавый плотный дядька с тугими щеками сидел за очень массивным старым столом, украшенным двумя телефонными аппаратами. Все в кабинете казалось излишне крупным: и мебель, и мраморная настольная лампа, и холодильник, и двойная обитая дверь с тяжелыми замками. Только оба окна, забранные изнутри крепкими решетками, казались маленькими и подслеповатыми, наверное, из-за толщины стен...
        - Как хорошо, что вы пришли,- обрадовался Лаптев, - а то я как раз голову ломал, где бы еще немного техники раздобыть. Столько мусору будет а у нас в РСУ одна бортовая и самосвал.
        - Вы о старом кладбище?- осторожно спросил Виктор. - Туда технику?
        - Ну, в общем, да, - подтвердил Валентин Семенович,- на мне же подготовка территории, а там одной ограды три километра, да вот еще часовню эту повесили...
        - А на внутренней территории - там уже все? Можно приступать?
        - Не совсем, - замялся Лаптев, - часть там уже действительно закончена, в основном боковые старые сектора: дорожники просили начать именно оттуда, чтобы фронт работ им открыть, по профилю магистрали. Сейчас уже спецкоманда перебазировалась на верхние сектора, но у меня данных на сегодня еще не ...
        Виктор достал свежую синьку, развернул и отчеркнул карандашом:
        - Меня интересуют вот эти участки. Здесь уже можно работать?
        - Сейчас посмотрим,- сказал Лаптев. Он достал амбарную книгу, перевернул несколько страниц и, поминутно поглядывая на синьки, сказал:
        - Почти все готово. Почти, но не все.
        - А нельзя попросить, чтобы мои площадки расчистить в первую очередь? Вот самый минимум...- И он еще раз обвел на синьке.
        - Минимум, минимум,- покивал головою Валентин Семенович, еще раз просматривая записи.
        - Здесь же совсем немного по площади,- у Виктора неожиданно и неприятно прорезалась просительная интонация, и он тут же себя мысленно одернул.
        - Да-да, - согласился Лаптев,- немного; но есть одна формальность боюсь, командир спецкоманды на это не пойдет...
        - А что такое?
        - Видите ли, в этих секторах, где ваши площадки, срок перезахоронения истекает только через два месяца. Через полтора, извините. Это так называемая вторая очередь. Мы указали в объявлении - до первого июля...
        - И много перезахоранивают? - спросил Виктор, хотя, признаться, сейчас это его не волновало Срок! Полтора месяца! Да с первого июля, даже если у него будет вдвое больше людей, техники и денег, все равно не успеть...
        - Нет, не очень, - охотно пояснил Валентин Семенович, - кладбище старое, с середины пятидесятых никого уже не хоронили. А сектора эти - еще довоенные, в основном... Родственники разъехались, кто забыл, кто не хочет заводиться...
        - Ну что же, давайте прощаться, - медленно поднялся Виктор. - Через полтора месяца, если эта работа не отпадет вообще, ее получит кто-то другой...
        - Подождите, - вскинулся Лаптев, - как это? Нет, давайте выясним. Я так понял - вы хотите начинать работы немедленно?
        - Хочу? - Виктор забарабанил пальцами по столешнице, сдерживаясь, чтобы не сказать, что вообще не хочет заводиться с этой территорией и просто так получилось, что нет выбора. - Это необходимо. Вы, видимо, не строитель. За четыре месяца, отпущенные нам, освоить такой объект очень трудно. Почти невозможно - по крайней мере, в нашей практике не случалось. Норматив - полгода; и у нас всего лишь стройуправление, а не трест, и возможностей для организации круглосуточной работы нет. Людей не хватает. А еще учтите: возможны и ливни, и град, и всякие эксцессы с госэнерго или еще с кем - а это все простои! Вот так. Ничего не попишешь.
        - Нет, я не понял,- начал Валентин Семенович, и Виктор задержался еще на минуту.
        - Я же объяснил: если в полный срок, за четыре с лишком месяца, еще можно постараться, то за три - ничего сделать нельзя. Безнадежно.
        - И что же дальше?
        - Да ничего. Доложу управляющему, что работы начинать нельзя, и получу другой объект.
        - Вы полагаете, - спросил Лаптев и потер влажный лоб.
        - Полагаю, - подтвердил Виктор, - выше головы не прыгнешь. Жаль. Я-то думал, что, по крайней мере, здесь проблем не будет...
        - Это не выход. - Лаптев опять крепко потер ладонью лоб,- мы не имеем права срывать такое мероприятие. Нас не поймут. Там это не понравится...
        Теперь Виктор ясно понял, что мучает Лаптева: ему очень-очень не хочется оказаться той самой "объективной причиной", из-за которой придется там изменять планы - хотя в сущности от самого Лаптева ровно ничего не зависело, и любой непредвзятый человек "наверху" это поймет. Чиновничий страх... Это было смешно и мелко, и в другое время Виктор не стал бы дальше разговаривать с таким типом. Но сейчас... Сейчас все не уходил, будто цеплялся за какой-то шанс...
        - Так что будем делать?- негромко и серьезно спросил он у Лаптева.
        - Начинайте работать, - так же негромко и серьезно сказал Валентин Семенович, - с понедельника. Я сейчас отмечу... - И он принялся переносить кочергинские заметки в свой журнал.
        - Уже легче,- констатировал Виктор, рассматривая физиономию Лаптева. А как вы собираетесь за оставшиеся дни очистить такую территорию?
        - Ну, не всю, - повел пухлыми плечами Лаптев, - пока только под ваши площадки. Вы же сначала будете завозить материалы, а потом только копать и прочее?
        - В общем, так; но надо протягивать коммуникации - а это траншеи, и нужны еще проезды и накопительные площадки...
        - Как, еще? - только простонал Валентин Семенович.
        - Да ничего особенного, - утешил его Виктор, -я вам укажу самый-самый минимум...
        Пока он чертил, Валентин Семенович успокоился и, усевшись верхом на стул, говорил, разглядывая синьку:
        - С водным стадионом проблем вообще нет, он почти весь на участках первой очереди. Если что там и осталось, то не сегодня-завтра все закончится. Особенно если им с карбидом помочь: жаловались...
        - Поможем, - кивнул Виктор,
        - А по нижним участкам, где у вас этот дом...
        - Игротека, - подсказал Виктор.
        - Вот-вот и на самом верху, где эта круглая штука...
        - Танцплощадка,- все так же не поднимая головы, подсказал Кочергин.
        - Вот-вот, по ним мы так поступим: я велю списки составить, кто где лежит, и если объявятся в срок родственники, поможем честь по чести. Да только не особо объявятся, знаю я, по каким секторам хлопочут, а по каким столько лет и памяти нет...
        То, что Лаптев сказал, было только частью правды, но чутье подсказало Валентину Семеновичу, что но обо всем следует распространяться...
        Лаптев действительно знал, в каких секторах индивидуальных перезахоронений практически не будет; но решил, что гам, где на этих забытых секторах строителям нужно расположить площадки, проведет просто расчистку грунта. В конце концов, кто там узнает, что под площадками не просто земля, а могилы?
        Там же, где пройдут траншеи,- Лаптев посмотрел внимательно на синьку, - уже почти ничего не осталось, к понедельнику действительно можно закончить.
        Оставались, таким образом, только участки, отведенные под игротеку и танцплощадку. Это было в самой гуще второй очереди, но Лаптев твердо решил не ожидать полтора месяца.
        Валентин Семенович придумал простой ход: ничего не делать. Списки по координатному принципу в основном составлены, а что не сделано, так и Бог с ним. Если объявятся родственники, то, - Лаптев представил, как импозантно он все это обставит, - укажет место, и останки будут извлечены. Люди будут уверены, что перезахоранивают именно "своих"; и кто там сможет что разобрать, если прошло полвека и такой грунт?
        Оставалось аккуратно обмозговать только одно: как поступать с костями, которые будут оставлены под технологическими площадками. Договариваться со спецкомандой, чтобы потом, в последнюю очередь, когда площадки освободятся, или же просто забыть?
        - Ну вот, - поднял голову Кочергин, - в основном все. И вы просили карбид?
        - Да, и еще сварщиков, два экскаватора и четыре бульдозера... - быстро выпалил Валентин Семенович.
        Виктор поднял руку с загнутым пальцем и выразительно посмотрел на Лаптева.
        - Нет, но действительно нужны газосварщики, экскаватор, бульдозер... О машинах я уже не говорю... - просительно сказал Валентин Семенович.
        - Завтра с обеда могу выделить бульдозеры. И сварщиков с карбидом. Экскаватор - только с понедельника, и то... Ясно?
        - Хорошо. Я постараюсь...
        - И учтите, - предупредил Кочергин, - у меня сдельщики, чтобы они без зарплаты не оставались.
        Лаптев прижал руку к сердцу и покивал - не подведу, мол; а потом спросил:
        - Пьют - сильно?
        - Не очень, - в первый раз улыбнулся Виктор,- а ваши?
        Имелись в виду кладбищенские рабочие. Лаптев так и понял:
        - Слов человеческих нет! Их же разбаловали - ну знаете, родственники покойных; так теперь вообще не работники, а вымогатели какие-то стали, только тем и спасаюсь, что за место свое они держатся...
        - Сварщики - это понятно,- сказал Виктор, уже окончательно поднимаясь и выбирая способ вежливо прервать беседу, - а бульдозеры вам зачем понадобились?
        - Как зачем?- искренне удивился Лаптев.- Не вручную же грунт планировать! И, кстати, хорошо, что вспомнил: не подскажете, где взять эту штуку, ну такая болванка, чтобы старые стены рушить?
        - Обратитесь в наш трест, - бросил Виктор, направляясь к дверям.
        Но вдруг замедлил шаг и, чтобы как-то оправдать внезапную остановку, спросил:
        - А это-то вам зачем?
        Лаптев, недоуменно глядя Виктору в спину, принялся объяснять, что на территории кладбища есть еще старая часовня и ее тоже почему-то поручили сносить коммунхозу..
        Кочергин его не слышал.
        Загораживая проход, у самой двери стояли и угрюмо смотрели на него три прозрачных, подобных какому-то завихрению воздуха, человека.
        Один был в буденовке и неловко пригнанной длинной шинели, второй, тощий, с непокрытой головой - в темном костюме с манишкой и длинным кашне вокруг тонкой шеи, а третий - в расстегнутой кожанке, сапогах и галифе; за широкий ремень, стягивающий гимнастерку, засунута кожаная фуражка с порванным козырьком.
        Сердце екнуло.
        Спустя мгновение Кочергин опустил глаза, сцепил зубы и медленно, как сквозь глубокую стылую воду, прошел к выходу.
        И на самом пороге обернулся.
        Лаптев, не поднимая глаз, быстро черкал что-то в еженедельнике. Прозрачные фигуры стояли неподвижно, и только старший, в кожанке, молча погрозил Кочергину кулаком.
        Это продолжалось какое-то мгновение, а затем синяя наколка на кулаке перекрещенные якоря - растворилась в пространстве.
        Фигуры исчезли.
        Прикрыв дверь, Кочергин пошел, все убыстряя шаг, по исполкомовским коридорам и лестницам вниз, на стоянку...
        Глава 5
        "Однако редеет моя команда,- подумал "Белов, оглядывая выборных, хорошо вояки работают. Опять же техника..."
        В ровном лунном свете жирно блестели зубья ковшей экскаваторов. За ними, приткнувшись друг к другу, стояли все шесть самосвалов, целый день курсировавших на Солонцы и обратно.
        Выборный комитет редел, почти каждый день кто-то отправлялся на новое место. Оставалось совсем немного тех, кому Василий полностью доверял. Вот и сегодня как раз пришла очередь добросовестного старичка-юрисконсульта...
        И сегодня же Василий окончательно понял, что в течении дела, процесса переселения - процесса, на принятии которого настояло в свое время большинство кладбищенского общества и Василий взялся исполнять решение, назрело нечто.
        Впрочем, заметил это не только он.
        Еще не понимая ни размера, ни источника, ни самой сущности новой опасности, особым своим чутьем души ощутили, что произошло нечто, затрагивающее их последние интересы.
        Не все удалось уловить из исполкомовского разговора самому Василию и его спутникам: не оформилась еще лаптевская мысль в слова, в решимость к действию, в готовность к поступку, которая и есть - с некоторой точки зрения - сам поступок. Не все удалось, но предчувствие породило тревогу и вызвало небывалую настойчивость:
        - Я уверен, я требую даже, Василий Андреевич,- говорил Приват, хватая его за пуговицы кожанки,- чтобы немедленно посоветоваться с графом Владиславом Феликсовичем.
        Василий пожал плечами и насупился.
        В тридцать втором, когда граф-епископ прибыл в их город и принял епархию, у Белова, тогда предисполкома, с ним произошла острая стычка.
        В тот год Василий еще был на слово и на действие скор, старался сомневаться пореже, "думал горлом" и в выражениях, при случае, не стеснялся. Но граф ни спора, ни конфликта со светской властью в самом начале своего поприща не побоялся. По молодости, по искренней вере в дело, которому служат, и по личному бесстрашию сцепились они тогда отчаянно.
        Странно, сейчас Василий не мог вспомнить ни аргументов, ни самой первопричины конфликта: скорее всего повод они могли дать друг другу уже самими приветствиями и обращениями. Действительною же причиной было то, что оба они, стужа разным идеям, но работая с одними и теми же людьми, просто не могли хоть однажды не столкнуться. .
        Десятилетия пребывания на одном кладбище, в полусотне шагов друг от друга, кое-что в них самих и в их отношении друг к другу изменили. Не встречались, не разговаривали, однако... Во всяком случае, Василий многое понял, со многим примирился, но вот сделать первый шаг все не собрался. А впрочем...
        - Внимание! - поднял руку Белов.- Я с Приватом и Седым сейчас пойду совещаться с графом Осинецким. Остальные на сегодня свободны.
        Он повернулся и, не вынимая рук из карманов кожанки, пошел к церквушке.
        На самом верху кладбища, в нескольких метрах от мощенного рыжим местным гранитом полукруга - площадки перед папертью - во втором ряду сектора горела бронзовая лампа.
        Выборные подошли поближе.
        Граф читал, присев на узкую каменную скамейку так, чтобы свет лампы, навечно вмурованной в диоритовое надгробие, падал слева. Читал, близко поднося тяжелую книгу к подслеповатым глазам. Василий машинально заглянул на обложку: это было Коптское Евангелие, римское издание с факсимильными репродукциями и комментариями.
        Шагнув вперед, Приват хотел поздороваться, но раскашлялся так, что Седому пришлось его поддержать.
        Граф, медленно закрыв книгу, повернулся к ним. Несколько секунд смотрел молча, щуря серые глаза; стекла очков не скрывали настороженность взгляда, которым граф окинул разношерстную группу.
        Затем Владислав Феликсович поздоровался и спросил Привата:
        - Простите, голубчик, вы в каком секторе лежите?
        - В пятнадцатом.
        - Да, там сыро. Но скоро, видимо, на Солонцы - там посуше.
        - Всех радостей, - буркнул Седой, усаживая товарища.
        - Здравствуйте, Владислав Феликсович, - поздоровался Василий и подошел поближе.
        - Мир вам, товарищ Белов, - ответил Граф. Руки он не подал, но сделал приглашающий жест - садитесь, мол.
        - Благодарю,- сказал Василий, оставаясь неподвижным.
        - Чему обязан?- спросил Осинецкий и отложил книгу.
        - Это касается всех. Вы, конечно, можете отказаться... - но, едва начав говорить, Василий понял, что никакого отказа не будет. Тем более, если это сопряжено с собственными Осинецкого усилиями. Не позой, не расчетом, не разовым порывом было продиктовано то, что граф Владислав Феликсович, врач по мирской специальности, не оставил хирургию, приняв сан; а в сорок первом добровольно пошел на фронт военврачом и за годы подвижничества - так характеризовали его работу - лично спас не одну сотню солдатских жизней. Нет, не стоило произносить "отказаться"; и Василий, перестроив фразу на ходу, выдал нечто такое, в чем для архиепископа, генерала медицинской службы, профессора и лауреата, не содержалось ничего обидного:
        - ...Поскольку дело, видимо, не столь значительно, чтобы вы тратили свои силы, но в то же время достаточно серьезное, чтобы побудить нас обратиться к вам за советом.
        Владислав Феликсович молчал некоторое время, а затем сказал мягче:
        - А вы действительно изменились, Василий Андреевич. У вас, как, впрочем, у многих старых большевиков, были... большие неприятности в последние годы там?
        - Э-э...- махнул рукой Белов,- у меня еще...
        - Рад за вас,- негромко обронил Граф.
        - Еще бы не рад, - нутром чуя классового врага, заворчал Седой,- попу всегда так: чем хуже, тем лучше. Этот хоть честный, сам признается...
        - Тихо,- попросил Василий,- а еще лучше: прогуляйтесь-ка вы, братцы, на колокольню, посмотрите, что вокруг делается.
        Седой обиженно засопел, но встал и, кивком позвав Привата, отправился к церквушке.
        - Что с вами произошло?- спросил Граф.
        Василию Андреевичу вдруг захотелось выложить, выкричать все, что наболело тогда - и не перегорело за десятилетия на кладбище, рассказать о том, как раскалывалось сердце, как нарастала боль - и никакие лекарства не могли помочь. Рассказать о последних годах, когда знакомое, уже привычное, им самим и соратниками вызванное к жизни, вдруг стало оборачиваться совершенно противоположным, и вдруг исчезло ощущение, что делаешь нечто и сам причастен к большому и понятному, а стало казаться, что совершенно независимо стронулась некая большая машина, и обязательно и ты, и твое дело окажутся под колесами. Неожиданно и необъяснимо стали меняться люди, изменился, кажется, сам воздух вокруг, и добросовестное выполнение своего долга начало ощущаться недостаточным, а каждая попытка остановиться и осознать оборачивалась ужасом нежелания понимать...
        Но только сказал:
        - Всех нас изменило время. Вы тоже изменились.
        - Ошибаетесь, - быстро бросил Граф и зашагал по узкой, в ладонь, дорожке между могилами, - я переменился внешне, у меня, как у всех стариков, испортился характер; но своим убеждениям я ни в чем не изменил.
        - Я тоже, - отрезал Василий.
        - Ну что же,- Осинецкий остановился и взглянул в глаза,- я рад за вас. И я не сомневался... Не собирался ставить под сомнение ни вашу убежденность, ни вашу порядочность.
        Неожиданно даже для самого себя Василий Андреевич спросил:
        - Наверное, вам трудно было на войне?
        Осинецкий прикоснулся к наперсному кресту и ответил:
        - Война есть самое страшное извращение христианства или, если хотите, сущности человека. Легко там быть не может.
        - Я о другом, не о принципе,- досадуя на нечеткость фраз, поправился Белов.- Я знаю по Первой: война - это кровь, грязь, ожесточение душ, грубость. А вы - человек деликатной организации...
        - На войне я был хирургом, а не пастырем. Главным образом. И не знакома ли вам притча о заблудшей овце?
        - Знакома,- кивнул Василий.
        Он читал Евангелие и не раз - в некоторых царских тюрьмах ничего больше не давали. Да и прежде, в реальном училище, довелось вытерпеть не один урок закона Божьего.
        - А что касается ожесточения душ,- продолжил Граф,- полагаю, бывали худшие времена, чем эта война.
        Оба замолчали, думая каждый о своем.
        Василий Андреевич вспоминал гражданскую, безумных от ненависти офицеров, вспоминал синежупанников, плясавших на растерзанных трупах, вспоминал банды, свирепствовавшие по селам и хуторам - и как они отстреливались до последнего, а отряд чоновцев под его, беловской, командой гонял и давил их по лесам...
        Владислав Феликсович тоже вспоминал - толпы изможденных, высосанных голодом людей, людоедство от голодного безумия, волны казней, прокатывающихся после каждой очередной смены власти, пока всякая власть не начинала казаться ненадежной и страшной; вспоминал крики заложников, обреченных на смерть, арестантские баржи и эшелоны...
        - Вам, конечно, известно, Владислав Феликсович, что в скором времени предстоит переселение.
        - Ничто не вечно под луной,- с легкой усмешкой сказал Граф.
        - И на этом месте разворачивают строительство зоны отдыха.
        - Ну и что?- уже с отчетливой насмешкой спросил Осинецкий. - Вы призываете разделить вашу позицию непринятия такого деяния? Меня еще при обсуждении, признаюсь, заинтересовало, как совмещаются ваша категоричность с позицией предгорисполкема, по долгу службы заинтересованного в том, чтобы юношество отдыхало и укрепляло свои тела? Неужели интересы слетели вместе с должностью?
        Василий Андреевич и при жизни, и сейчас не любил насмешек. Несмотря на свои несомненные заслуги, отмеченные правительственными, в основном военными, наградами, несмотря на невольное уважение, которое внушал каждому жизненный путь Осинецкого, Граф оставался для него если не классовым - с этим сейчас очень сложно, - то во всяком случае идеологическим противником... И все же Белов сдержался. Сообразил, что Граф намеренно вызывает его на резкость - а значит, помня прошлое, на откровенность. Сдержался комиссар и только заявил:
        - Разговор не о спортивной закалке детей. Да, я против переезда. Уж если так невмоготу с магистралью, то ладно, в виде исключения протянули бы ее, а остальное - отгородить забором, да и в порядок привести никак бы не помешало. Для спорткомплекса и пустырь найти можно было бы, есть еще в городе пустыри. Нельзя так ставить: или мы, или спорткомплекс. Надо не "вместо", надо "вместе". И если что непонятно, так ваша позиция.
        Василий, недовольный собою, недовольный тем, как складывается разговор, присел на расколотую плиту какой-то дворянской могилы и охлопал карманы в поисках трубки. Но трубку не положили в гроб в суматохе официальных похорон, и много раз с тех пор Василий Андреевич нервничал, искал и, увы, не находил...
        Граф тоже присел на свою скамеечку, подержал, как бы взвешивая на ладони, Коптское Евангелие и, не раскрыв книги, заговорил:
        - Живым нужно место. Спорткомплекс - живое. И хватать нам живых - не по-христиански.
        - Да все тут не по-христиански!- бросил Белов.
        - Неортодоксально,- чуть наклонил голову Граф,- но, согласитесь, наша страна так далека от Царства Божия, что стоит ли удивляться делам сим скорбным?
        На колокольне завыло и заохало, а потом раздались смех и кашель. Сова, перепуганная Седым, ловким имитатором, очертила два бесшумных круга в ночном небе и скрылась.
        Осинецкий, чуть помолчав, продолжил:
        - Но мне кажется, Василий Андреевич, что сейчас вас беспокоит не факт переселения, а нечто, быть может, связанное с процедурой? Я не ошибся?
        - Нет, не ошиблись. Решение большинства мне не нравится, слишком уж... не знаю, как сказать - отстраненное, а может, рабское решение...
        - Их всю жизнь приучали, - коротко сказал Граф.
        - Но тем не менее решение большинства надо исполнять.
        - Даже если большинство не право? - вежливо поинтересовался Осинецкий.
        "Большинство всегда право!" - хотел привычно отрезать Белов, но чуть-чуть помедлил и сказал:
        - Не будем сейчас об этом. Назревает нарушение процедуры. Я еще не все знаю четко, но полагаю, в ближайшие часы прояснится... И, как по-вашему: надо ли вмешаться? Или опять отойти в сторонку?
        - Вы ставите меня в трудное положение. Не все должно решаться в принципе - иногда намерение важнее, чем поступок...
        - Я так не считаю... Но сейчас это не важно.
        - Нет, я не могу ничего сказать заранее. Введите меня в курс дела.
        - Хорошо, - сказал Белов и вдруг лихо, по-разбойничьи, свистнул: - Эй, братва, хватит там, слезайте!
        Постоял, сжимая увесистый кулак с татуировкой в виде перекрещенных якорей, и начал:
        - Сегодня в исполкоме был разговор...
        Глава 6
        Иван Карпович Воднюк, заместитель начальника СУ-5 треста "Перевальскпромстрой", совершал третий круг по отмостке вокруг здания конторы. Незажженная папироса, обсосанная и обгрызенная до самого табачного цилиндрика, мерно покачивалась в такт каждому шагу.
        Виктор знал, что когда Воднюк вот так ходит кругами, то обдумывает самые гнусные свои затеи. Но знать-то знал, а поделать ничего не мог. Только и оставалось пока, что отбиваться от очередной "телеги", да работать, да ждать, пока Хорьков уйдет на пенсию и как-то решится вопрос о новом назначении.
        Отношения с Воднюком определились не сразу и не вдруг. Три года назад, когда молодого исполняющего обязанности начальника участка Кочергина Хорьков, вот так просто, безо всякого, назначил главным инженером, а трест, выждав два месяца, со скрипом и нытьем, но все же утвердил в этой должности, Воднюк был душа-человек.
        Особенно поразило Виктора тогда (поражало и сейчас, но уже по другому поводу) отношение к Воднюку немалой части рабочих стройуправления. Все они, при случае заслуженно посмеиваясь над вздорным и нетерпеливым Хорьковым посмеиваясь, впрочем, беззлобно, поскольку старик справедливый, - называли "Карпыча" деловым мужиком и хозяином, что в их устах означало наивысшую похвалу.
        Поскольку все дела управления оказались чрезвычайно запущенными, а к Хорькову лишний раз обращаться не стоило, - у того, надо понимать, и своей работы хватало,- Виктор поначалу чуть ли не ежедневно советовался с Воднюком.
        Но вскоре такая потребность отпала: Виктор потянул сам. Потянул и то, что полагалось как главному инженеру, и то, что в основном полагалось начальнику, а со временем и то, что полагалось заместителю.
        Воднюк же, хотя старался всегда быть в курсе всех дел стройуправления, работой себя отнюдь не загружал. Даже наоборот. И через год Виктор, номинально оставаясь главным инженером, занимался едва ли не всеми проблемами СУ и руководил основными работами. Валентина ехидничала: "Есть ли у вас что-то, за что бы ты не отвечал?"
        Охотно соглашаясь, что платят не по труду, а на ослах всегда воду возят, Виктор же не стремился что бы то ни было менять. Нравилось ему. И начало постепенно нравиться трестовскому начальству, так что вроде бы "появилось мнение"...
        И вот чуть больше года тому назад Воднюка словно подменили. Точнее, не самого Воднюка, а его отношение к Виктору.
        Сначала Кочергин обратил внимание, что свои, трестовские, ревизоры вдруг стали невероятно осведомленными и как-то по-особенному предубежденными.
        Виктору даже пришлось просидеть с Маркиным, замуправляющего, пару нелегких часов, подробно объясняя, что во всех выявленных излишних операциях по обмену материалов для Виктора никакой личной выгоды не было, а вот для управления - была, и немалая.
        Потом вдруг в райкоме оказалась воднюковская жалоба, в которой утверждалось, что политучеба (за нее отвечал Кочергин) проводилась формально, а на жалобы по поводу инструментов и инвентаря маляра такого-то и кладовщицы такой-то администрация - снова Кочергин - не отреагировала.
        Жалобу разобрали. Факты не подтвердились, да и фактов как таковых не было: политучеба проводилась не формальнее, чем где-либо еще, а мелкие конфликты с рабочими возникали и забывались в первые же дни.
        Вот здесь бы Виктору настоять на одной простой вещи - чтобы Воднюку было вынесено хоть самое маленькое взыскание за склоки и дезорганизацию коллектива. Но Кочергин этого не сделал, посчитал достаточным просто джентльменский разговор и через пару недель собственными ушами услышал, как судачат работяги, что Воднюк берется за справедливость и райком его поддерживает, но пока не могут прошибить: у Кочергина с Хорьковым круговая порука.
        Однако самое худшее ожидало впереди.
        То, что Воднюк теперь самовольно присвоил себе право "подавать сигналы" обо всех, включая самые мелкие, отступлениях от правил, естественно, тесноватых всякому реальному предприятию, - это еще цветочки.
        Воднюк взял за правило всегда и во всем торпедировать действия Кочергина, пользуясь безразличием, а то и просто слабостью сильно сдавшего за последний год Хорькова.
        Карпович вовсе не хотел вернуть себе упущенное руководство работами. Нет, боже упаси, - он прекрасно понимал, что чем меньше делает сам, тем меньше у него "упущений". Он подрывал позицию Кочергина, - стараясь как можно меньше работать самому.
        А делалось это так: немедленно приказывал приостановить работы, едва только допускались малейшие нарушения инструкций.
        Достаточно долго Виктор тешил себя иллюзией, что с Воднюком все-таки можно найти общий язык: все же в интересах дела! А тем временем - план-то выполнять надо - приказывал прорабам, бригадирам, рабочим не валять дурака и заниматься делом, вкалывать, нагонять упущенное.
        Со сдельщиками ладно, им воднюковские простои ни к чему, а вот с повременщиками дела обстояли хуже.
        Воднюк, добрый дядя, мужик что надо, быстро приучил их не слушаться, отлынивать от дела, ссылаясь на действительные или выдуманные запреты, на какие-нибудь уважительные причины. И Кочергин, который все-таки заставлял их работать, отрывая от домино, конечно же, оказывался плохим.
        Об этом говорилось на производственных совещаниях; Виктор кричал и горячился, но у Воднюка почти всегда оказывались "фактики", и почти всегда Воднюк поворачивал дела так, что он всего лишь пекся о порядке на стройке, здоровье и благополучии рабочих.
        О том, что ему самому придется жестоко воевать с этими ежедневной практикой разлагаемыми рабочими, если он сядет на место Хорькова, Воднюк не думал. У него была иная забота, покороче, попроще: замарать Виктора так, чтоб никому и в голову не пришло через полтора года утвердить Кочергина в должности начальника управления.
        А Виктор хотел этого.
        Не места и не оклада, а возможности работать и практически ни на кого не оглядываться. Возможностей, которые давала эта должность честному человеку.
        Понимал, конечно, Виктор, - все было перед глазами, - что Хорькову приходится вести дипломатию с трестом, но есть разница между руководством "в главном"и мелочной опекой, почти неизбежной в нынешней его позиции.
        И теперь понимал, как важно переступить через Воднюка. Не раз и не два приходило в голову Кочергину, что на укусы Воднюка надо отвечать так же: писать жалобы, гнать демагогию на собраниях, бомбардировать докладными трест, благо там отношения складываются совсем неплохо. Но - не мог Виктор заставить себя пользоваться такими методами.
        Сейчас, глядя, как Иван Карпович задымил папиросой, - верный знак того, что вынашивание очередной пакости завершилось, -- Виктор в который раз подумал, сколь же важна эта сверхсрочная работа. Всем техническим нуждам и требованиям стройуправления пойдут навстречу, это само собой; а главное, что на Воднюка теперь нет нужды жаловаться: просто раз-другой оперативно проинформировать Маркина или управляющего об очередных остановках работы. Без комментариев. И долго Воднюк не продержится: что-что, а разницу между пользой и демагогией, необходимостью и выбрыками в тресте знают. Самое большее через месяц Карпыча вытащат на ковер и предложат: либо немедленно уйти самому, либо получить "статью" при первой же попытке вернуться. А Воднюк, изрядный трус - как все подлые натуры , не станет нарываться на конфликт с трестом. Конфликтеров "наверх" надвигают. Тем более, что понимает: и эта должность ему, человеку без образования и заслуг, досталась так, в общем-то случайно, в момент очередной острой нехватки кадров. Захочет управляющий - на первой же аттестации от Воднюка только мокрое место останется.
        "А может быть, Карпыч сообразил, что дело его проиграно, и теперь решил просто не вмешиваться?"- промелькнуло у Виктора...
        Кочергин встряхнулся. Опять встревать в эти счеты-расчеты, в эту липкую паутину сейчас просто недопустимо.
        Стараясь не думать о Воднюке, он созвал маленькую планерку и совместно с начальниками участков выкроил все, что было нужно на завтра: и карбид, и бульдозер, и газосварщиков, и электриков.
        Засиделись до шести, прикидывая, как работать дальше, кого можно перебросить на новый объект, не останавливая работы на почти завершенной уже насосной.
        Потом Виктор спохватился и, чуть ли не бегом выскочив из конторы, завел свой "Москвич".
        ...Наташа, прохаживаясь по бордюру, уже нетерпеливо поглядывала по сторонам. Увесистый школьный ранец лежал на скамейке. Сбавляя скорость, Виктор в который раз любовался дочерью.
        Наташе было девять лет. В своей безликой темно-коричневой форме она, как уговаривал себя Виктор, ничем особенным не выделялась среди подруг. Белокожая и тонкая, как стебелек, Наташа тем не менее не производила впечатления особенно хрупкой и ранимой девочки. Только Виктор подмечал, как болезненно загорались ее глаза, непривычно темные на белом лице, при малейшем намеке на несправедливость, даже от резкого слова.
        Наташа, с удовольствием швырнув портфель под ноги, забралась на заднее сиденье. Наклонясь над спинкой, она обвила отцовскую шею руками, ткнулась лицом в его затылок и тут же со смехом отстранилась:
        - А у тебя новости.
        - Новости,- согласился Виктор, притормаживая перед светофором. - А что, видно?
        - Еще как. А у нас окно разбили.
        - Камнем?
        - Нет, книжкой. Представляешь, какие стекла делают?
        Виктор поморщился. Что-то в этом обороте было от Валентины. Помедлив, Кочергин сказал:
        - Представляю, как эту бедную книжку надо было швырнуть.
        - Швырнуть - это идея...- заявила Наташа и мечтательно сощурилась. - А куда мы едем?
        - К дяде Толе.
        Бездетный Анатолий (у его Тамары хватило ума не заводить ребенка от мужа-алкоголика) души не чаял в Наташке и ради вечера с Кочергиными даже, бывало, отказывался от "заманчивых" приглашений - благо обязательность в компании выпивох не котируется.
        Наташа, тонко улавливая, кто и как относится к ней самой и к отцу, снисходительно позволяла "дяде Толе" носить себя на руках, смешить и задаривать рисунками.
        - Мама знает, где мы будем?
        - Знает, - ответил Виктор, старательно лишив свой голос каких-либо интонаций.
        Он и вправду позвонил Валентине и предупредил, что они с Наташей задержатся на час-полтора. Как обычно, Валентина не спросила, ни где это они будут, ни вообще как обстоят дела и какие новости, и не потрудилась ничего сказать о Татке. Только процедила:
        - Хорошо, я все поняла,- и так, будто Кочергин ей признался в подготовке тягчайшего преступления против человечества...
        Василенко, зажав под мышкой рулон "синек", подпирал стенку пивного ларька. В кружке оставалось на треть, но, судя по глазам и жестикуляции, это либо была далеко не первая кружка, либо пил он не только пиво.
        Виктор посигналил и распахнул дверцу. Василенко разглядел Наташу, разулыбался и, не допив, заторопился к машине.
        - Посмотри, что он там принес. - Виктор выудил рулончик из-под мышки Анатолия и передал на заднее сиденье дочери.
        - С тебя, мягко говоря, ведро коньяка, - заявил Василенко, опуская стекло и закуривая. -Здесь не все, но земляные работы, нулевку можешь начинать хоть завтра.
        - А что, красиво, - решила Наташа, разглядывая чертеж. Это относилось, как определил, на мгновение обернувшись Кочергин, к открытому плавательному бассейну с вышкой и трамплином.
        - Правда нравится?- обрадовался Василенко и, перевалясь через спинку, принялся объяснять, что там и как. Наташа, морщась от пивного духа и табачного дыма, перебирала листы.
        - Приехали, - Виктор остановил машину.
        Это были старые, или, как обычно говорили, нижние ворота кладбища, покрытые пегой старой эмалью. Они запирались здоровенным "амбарным" замком, но по обе стороны грозных ворот зияли проломы, такие широкие, что легко проехал бы и грузовик.
        Взяв чертежи, все трое пошли по главной аллее вверх, к кладбищенской церкви.
        Глава 7
        Седой стащил буденовку, сунул ее в рукав шинели и запрокинул голову. Если сейчас подняться повыше, к закомаре, то как раз можно увидеть гнездо ласточки. А Седому за полвека впервые выпало не спать днем, и не мог он не взглянуть, какие и сколько яичек положила в гнездо эта верткая и звонкоголосая пичуга. Но едва Седой положил бестелесную руку на теплую оцинкованную жесть, как внизу раздались голоса.
        Седой тут же слетел с колокольни вниз - послушать, о чем говорят двое мужиков и тоненькая белобрысая девочка.
        Одного Седой узнал сразу: видел в кабинете Лаптева. А второй вызывал одновременно интерес и антипатию - и все же глубоким, особенным чувством Седой понял: это его человек. С ним будут связаны некие важные события...
        Крепкий, рослый, загорелый, с простецким лицом, зачесанными назад соломенными волосами, небрежно одетый, человек этот представлял тип, который был внутренне и внешне привычен Седому. Но этот "Толя" - так к нему обращались - пребывал в подпитии, а его лицо, глаза, жестикуляция и походка подсказывали, что парень уже из горьких.
        По давней крестьянской привычке Седой пожалел Толю, но жалость была с немалой долей презрения.
        Послушав немного чужой разговор и посмотрев через плгчо на непонятные до тошноты, да еще и воняющие конюшней бумаги, Седой собрался было уже вернуться на колокольню, к ласточкину гнезду, но задержался.
        Для себя, для самоуспокоения, Седой решил, что все дело в Толиных наклонностях. Не хотел еще допускать осознание связанности с этим человеком - не потому ли, что не все предстоящее им двоим не так было гладко?
        "Все дело в пьянке", - сказал себе Седой.
        На кладбище пьяниц хватало, не один и не два десятка либо допились до смерти, либо нарвались на скоропостижную смерть под пьяную лавочку. Но народ этот был чрезвычайно неинтересный, как правило, затопленный водкою еще при жизни, и на кладбище с ними, как с местом пустым. А вот с Приват-доцентом Седой как-то раз отчаянно схлестнулся насчет того, кто, как и особенно почему пьет. Спорить на равных не получалось, а согласиться было никак невозможно: очень уж они с Приватом разные. И вот стал Седой задумываться и присматриваться; несколько раз он пробовал поговорить после полуночи с живыми, проходившими возле кладбища, с теми, кто случайно припозднился, но разговор не получался. Одни сильно, до бессловесности, пугались, а другие несли бог весть что, не реагируя на вопросы. Такой же благоприятный случай, - чтобы поговорить со взрослым мужиком, - упускать не стоило. И то, что мужик этот подвыпивший, в сущности могло обернуться неплохо: не станет дергаться, не примет всерьез этот разговор, а значит, по-настоящему не будет нарушено Правило, ограничивающее общение с живыми.
        Так уговаривал себя Седой, так решал, что "с этим Толей" надо побеседовать, и так заставил себя ожидать, пока представится возможность.
        Возможность представилась достаточно скоро: девочка захотела побродить по аллейке, не тронутой пока спецкомандой, а Толя, вытащив очередную "беломорину", остался на скамейке.
        - Ты кто будешь? - спросил негромко Седой, пристраиваясь рядом.
        - Василенко, - машинально ответил Анатолий Петрович и в следующий момент побледнел и вскочил.
        - Ну, че, укушу я тебя, что ли?- обиженно спросил Седой и даже рукой махнул.
        - Н-нет, - решил Василенко,- но все-таки...
        Тут Василенко совсем побледнел, даже за сердце схватился и стал беспомощно оглядываться по сторонам. Кочергины отошли далеко, а Седой не исчезал, даже подмигивал:
        - Че там, ладно, свои ребята.
        То ли это подмигивание помогло, то ли просто сообразил Анатолий Петрович, что ежели с ним уже произошло такое, то здесь за сердце не хватайся, "караул" не кричи, все равно не отвертишься, пока не пройдет само. И Анатолий вдруг успокоился и даже повеселел.
        В институте, щедро отдавая время и силы архитектуре, волейболу и девушкам, Толя Василенко как только мог игнорировал "общественные дисциплины", не интересовался ни гносеологией, ни тем паче психологией; и теперь в полупьяной логике своей допустил, что где-то в непрочитанных страницах и пропущенных лекциях содержалось объяснение этого прозрачного феномена в шинели с красными петлицами.
        - Успокоился?- участливо спросил Седой, когда Василенко уселся на скамейку и задымил.- А то пока дергаться и разбираться что да как, то всякая охота разговаривать пропадет. Годится?
        Василенко утвердительно кивнул, все больше склоняясь к мысли, что весь этот необычный разговор - просто сон. Такой сон от переутомления, литра пива и еще ста пятидесяти граммов до того.
        - Так кто ты по службе будешь, Василенко? - спросил Седой.
        - Архитектор.
        - Это что еще такое? - не понял Седой.
        - Ну, это вместо художника, - терпеливо пояснил Василенко, привыкая к условностям такого сна. - Я рисую, что надо построить, а рабочие потом все это в натуре делают.
        - А сам ты, значит, с камнями, с известкой не возишься?
        - Я же сказал, рисую проект. Такой исходный рисунок для строителей. Без него никто работать не может.
        - Панская работенка, - повертел головой Седой, не то одобряя, не то осуждая.
        - Свинская, а не панская, - решил обидеться Василенко.
        - Давай-давай. Не нюхал ты, видно, свинской работы, - беззлобно бросил Седой.
        - А ты мою видел? Что мне делать приходится? Типовые проекты привязывать! Да автобусные остановки малевать - ах, творчество, мать его... На первом курсе такое делают!
        - А как же дома, вон их сколько? - спросил Седой, указывая на блочники ближайшего микрорайона.
        - А никак. Есть типовые проекты, есть альбомы стандартных деталей, так что никакого творчества. Только и смотри, чтобы коммуникации были покороче, чтобы на чужие трассы не налезать.
        - За что же тебе деньги платят? - искренне изумился Седой.
        - А хрен его знает. Целый день, правда, как собака гавкаю и отгавкиваюсь, а если по сути - так от меня ничего и нет.
        Седой сощурился:
        - А чего же тебе не хватает? Работа у тебя чистая, деньги исправно идут, жена небось есть, дом, так?
        - Ну...
        - Я ж по морде вижу: крестьянских ты кровей. А в навозе не ковыряешься, не пашешь сам на себе вскачь. Что же тебя печет? Что водкой заливаешь?
        Василенко досадливо поморщился, подергал плечом и достал новую папиросу:
        - Да, пью, бывает. А оттого, что работа моя, "чистая", на дурака рассчитана. А я не дурак. И не могу им быть. Мельников - тот как раз может, он дерьмо - не архитектор, самое большее способен коровники в стиле "баракко" лепить. А мне все не дает голову поднять...
        - Командир твой?
        - Ага. Командир.
        - А что, повыше его нету никого?
        - А толку-то, что есть? Что я, жаловаться побегу? И на что? Мельников же, выходит, кругом прав...
        - А если прав, то чего ты пыркаешься?
        - Как бы тебе объяснить... - Василенко разволновался, присел на корточки и принялся, как всегда в минуты волнения, чертить какие-то знаки, в данном случае - на песке. - Мельников прав по-своему, если исходить только из минимума затрат... минимума риска, минимума новизны. А я в таких рамках плясать не могу. И никто не может, прошло то время. Так что я, выходит, тоже прав. А он... Вот по этому вашему спорткомплексу: на пятьдесят тысяч больше получилось, вышку я по-своему вывернул. Так мой фельдфебель: чуть с... этим самым не слопал. А сильное дело - пятьдесят тысяч!
        Для Седого эти тысячи, не соизмеримые с крестьянским бюджетом, и в самом деле означали немного; а вот другое... Да, это был его человек, и не просто любопытство тянуло Седого... Выждав очень неприятную паузу, он тихо спросил:
        - Так это ты спорткомплекс выдумал? Но Василенко не сразу понял, что может означать интонация Седого, и начал весело:
        - Я. Вышку-то классно решить удалось! Если еще строители не подгадят будет на сто лет заметка!
        И только тут понял, что слова повисают, что даже увеличивается ощущение проступка, и спросил: - Слышь, как тебя: я что, не то сморозил?
        Несколько мгновений Седой смотрел на него молча, не двигаясь, смотрел, что называется, в самую душу. А потом так же молча исчез.
        Глава 8
        ...И тут Наташа заплакала.
        Только что Виктор с увлечением говорил, рассказывал, как он впервые в полном масштабе организует здесь непрерывный монтаж, и казалось, что дочь слушает и радуется, хотя, быть может, и не слишком понимает тонкости. И вдруг... Конечно, понял Виктор, что рассказывал больше для себя, а она не могла представить, как это здорово и что это значит, когда выстроена технологическая линия, и непрерывным потоком идут машины, и скользят по рельсам рукастые краны, и карабкаются все выше огни электросварки, и застывает тяжелый сизый бетон, превращаясь в ровные поверхности; но чтобы слезы...
        Растерянно, едва ли не испуганно, как, наверное, большинство молодых отцов в подобных ситуациях, Виктор попытался заглянуть ей в глаза:
        - Что случилось? Я тебя обидел?
        Наташа покачала головой и отвернулась. Потом отошла в сторонку и села на скамью. Уже на самом краю расчищенной территории.
        В десяти метрах от нее, как маленькое железное стадо, потерявшее своего железного пастыря, сгрудились машины спецкоманды. Моторы выключили недавно, и над капотами еще струился нагретый воздух.
        - Ну почему здесь? - спросила, подняв заплаканные глаза, Наташа. Разве нельзя, чтобы не трогать?
        - Ты посмотри,- обнял Виктор худенькие вздрагивающие плечи,- мы же почти что в самом центре города. А улицы вокруг узкие, тесные, кривые. Все тесно. Нужна скоростная магистраль, нужна зона отдыха, без этого уже никак не обойтись...
        Виктор говорил традиционные, привычные фразы, которыми взрослые успокаивают и убеждают детей да и самих себя. Но слова, которые, быть может, еще могли успокоить Наташу, никак не могли успокоить самого Виктора. Более того... Лучше бы всего этого не говорить!
        Наташа перестала всхлипывать. Кочергин взял дочку за руку, и почти бегом они вернулись к машине.
        Василенко еще не подошел. Виктор нервно посигналил раз, другой, потом запустил мотор. Наверное, еще бы минута - и он так бы и уехал, но тут приплелся Анатолий Петрович.
        "Москвич" резко развернулся и помчался прочь. Все трое молчали. Несколько раз Василенко порывался что-то сказать, но только вздыхал и косился на девочку.
        Так и доехали до его дома.
        - Пока, - сказал, еще раз вздохнув, Анатолий Петрович и выбрался из машины.
        Наташа сидела, словно оцепенев, и смотрела в одну точку. Наверное, Виктор мог бы ясно представить, что застыло перед ее мысленным взором. Но не хотел. Очень не хотел посмотреть на происходящее хотя бы ее глазами. Цеплялся за это нехотение, за привычные слова и привычные оправдания, да попросту старался не думать.
        Совсем ни к чему были ему сейчас мысли. Но совсем не думать не удавалось, и он опять сворачивал на то, чтобы думать о т о м, как, вместо того, чтобы думать о сути происходящего. Старался думать о грядущей стройке, о том, что приходит пора осваивать все новые и новые территории из числа тех, которые вроде бы не особо надо бы трогать. И сожалел, что городская застройка, приходящая на смену руинам, заповедным уголкам, сентиментально-памятным местечкам, полудиким скверикам, разномастным старым домишкам, оказывается слишком уж рациональной и стандартной. Вроде бы справедливой, но в то же время безликой и искусственной, как военный городок...
        - Ты иди домой,- попросил Кочергин дочь, когда машина вкатила во двор,- я задержусь. Ужинайте без меня. Мне надо карбюратор раскрутить.
        - Мама уже дома. Обидится,- впервые нарушила молчание Наташа.
        Сначала Виктор хотел отшутиться и остаться. Карбюратор действительно барахлил, на малых оборотах двигатель глох... И не очень манил семейный ужин. Но решил все же пойти: не надо оставлять Наташу под окриками Валентины, вымотанной рабочим днем.
        Как-то так получалось, что Виктор, а в последнее время и Наташа оказывались вроде бы в чем-то виноватыми перед Кочергиной. Иногда это были конкретные причины: скажем, Виктор забыл или не смог выполнить какое-либо поручение, или во время уборки задевал куда-нибудь нужную вещь, или убивали время на дурацких прогулках или аттракционах. Чаще был виноват Виктор, и чаще всего из-за нехватки денег.
        Сам Кочергин считал, что здесь у Валентины есть определенный резон: едва сводились концы с концами и на что покрупнее - например, "переобуть" "Москвич", оставшийся Виктору от отца, - никогда не хватало. Зарплата Виктора, не такая уж и маленькая, уходила только на текущие расходы. Сколько получает жена, Кочергин не знал, так было заведено - все деньги находились в ее распоряжении.
        С тех пор как Виктор стал главным инженером, Валентина взяла за правило ежедневно класть в его карман десятку - на бензин и обед. Но всегда в течение недели объявлялись просьбы, мелкие срочные покупки, дочиста съедающие десятку к четвергу - пятнице. К счастью для себя, Виктор не пил, не водил компаний и был неприхотлив в еде.
        "Валентина права", - говорил себе Кочергин, подыскивая сверхурочную работу.
        Всего три года тому назад он хорошо подрабатывал, делая курсовые заочникам. Но сейчас основная работа отнимала все силы. И ладно бы сама работа, а то сопутствующие обстоятельства, бесконечная война с таким вот Воднюком! Виктор уставал, как самый добросовестный каменщик при потогонной системе; но Валентина не хотела понять, как много изменилось в его работе. Возможно, просто не могла, поскольку работать - а не служить - ей пока не доводилось...
        - И что выездили?- спросила жена, когда Наташа ушла переодеваться.
        Татка сидела перед телевизором - передавали кукольный спектакль. Виктор не удержался - забежал в комнату, потискал крепкую, тугую, как мячик, младшенькую.
        - Якиносмотью,- сообщила, пропуская "р", Татка, - меня потом тьогать будешь.
        - Ладно,- серьезно согласился Виктор,- сама скажешь, когда можно будет.
        Татка кивнула и тут же залилась смехом, глядя, как потопали вразвалочку Емелины ведра.
        Наташа все еще не выходила из спальни. Виктор негромко побарабанил пальцем по двери:
        - Нат, пойдем ужинать.
        За шумом телевизора Виктор не расслышал ни шороха. Только ровный бесцветный голос Наташи:
        - Я не хочу.
        Виктор потоптался перед дверью, но так и не вошел в комнату. С особой тщательностью вымыв руки, возвратился на кухню.
        - Ездили смотреть площадку,- словно бы не прошло пяти минут между репликами.
        - А что такая срочность? Отвез бы девочку домой.
        - Действительно срочно,- пожал плечами Виктор,- завтра уже технику перебазировать.
        Валентина придвинула тарелку с салатом и отозвалась спокойней, чем обычно:
        - Вечно у тебя горит. И всегда ты самый крайний.
        - Сейчас особый случай...- Виктор потер лоб, подбирая нужные слова.Как бы тебе объяснить...
        - Вот так и объясни. Тебе что-то светит?
        - Хорьков уходит на пенсию.
        - Не поняла.
        - Скоро меня поставят на его место.
        - Точно?
        - Вытяну этот спорткомплекс - точно.
        Несколько минут Валентина молчала. Казалось, она была начисто поглощена ужином. И вдруг спросила:
        - А Воднюк?
        - Не будет никакого Воднюка,- вздохнул Виктор,- сегодня в тресте определенно пообещали.
        - Это они сейчас обещают.
        - Нет. Уверен,- отреагировал Виктор поспешней, чем следовало.
        - Мне твои "уверен" давно уже... - начала Валентина.
        - Что - "давно уже"?- не выдержал Виктор.- Скоро сама увидишь...
        - А что ты кричишь? Глухая, что ли? Молчал бы уже...
        - Могу и помолчать.
        - Вот так-то лучше,- удовлетворенно констатировала жена,- пока я не сосчитала, сколько раз ты был просто "уверен", а сколько раз - "твердо".
        И снова Виктор готов был сорваться, наговорить кучу обидных слов, из которых следовало бы, что их жизнь складывается вовсе не плохо, не надо только ее самим портить непомерными претензиями... И получить в ответ дюжину обидных сравнений, показывающих, что и сам он, Виктор, не умеет жить, и семье жизнь поганит, в то время как другие...
        Но - не сорвался. Даже не грохнул тарелкой, спокойно поставил ее в раковину и вышел в прихожую: обуваться.
        - Когда прикажешь ждать?- из кухни спросила Валентина.
        - Как закончу... Если сам справлюсь.
        Жена вроде бы никак не отреагировала на его слова. Но, когда Виктор уже взялся за дверную ручку, впервые заинтересованно спросила:
        - А сколько у начальника оклад?
        - Двести десять. Минимум.
        - А прогрессивка?
        - Трестовская.
        - Ну хорошо. Иди. Вылизывай свое счастье. Виктор пожал плечами и пошел во двор. Остановился на крыльце и подумал:
        "Надо бы почитать что-то по истории города..."
        Глава 9
        День начинался суматошно.
        После короткого совещания в тресте, на котором Виктор дал окончательное согласие на строительство в такие сроки, а управляющий наконец-то подписал приказ о переводе сквозных бригад СУ-5 на особый режим финансирования, Виктор поехал на объект.
        Выколоченный у Егоровича (так называли про себя замуправляющего трестом Ивана Егоровича Маркина) особый режим существенно облегчал жизнь.
        Теперь можно было начать одновременно два сооружения: собственно водный стадион и игротеку, обычное двухэтажное здание, чуть меньше, чем на сто тысяч рублей. Параллельная работа давала возможность маневра, давала возможность подстраховаться.
        Еще до совещания Виктор позвонил Лаптеву в исполком, но того на месте не оказалось: уехал в промкомбинат, а оттуда обещал податься на кладбище.
        После совещания Виктор перезвонил в промкомбинат горкоммунхоза, но Лаптев уже уехал. Секретарша сказала, что "Валентин Семенович поехал что-то решать с церковью".
        Нижние ворота оказались распахнутыми, и на площадке у главной аллеи уже стояла бытовка СУ-5. Сварщик и мастер, кепки на затылках, колдовали у аппарата.
        Виктор, не останавливаясь, проехал выше - увидел Валентина Семеновича.
        - Значит, так,- отдуваясь, сказал Лаптев, когда Виктор подошел поближе,- внизу все в порядке. Тут была проблема с трейлером, но уже все улажено. А вот здесь,- Лаптев, не оборачиваясь, указал на церковь, маленькая загвоздка. За руки хватают..
        Виктор наконец-то разглядел, что шесть человек, стоящих рядом с Лаптевым, не похожи ни на строителей, ни на исполкомовских работников.
        Парень в джинсовой куртке, болезненно бледный, шагнул вперед:
        - Мы - церковный совет. Он... - парень указал на Лаптева,- сказал, что наш храм собираются разрушить. Вы не имеете права!
        - Права?- переспросил Виктор.- Но вы же знаете, что вся эта территория реконструируется. Этот снос идет по плану. Так что с правами у нас все в порядке.
        - Я уже объяснял гражданам верующим,- вступил Валентин Семенович, что им будет выделено другое церковное здание. Кстати, больше, чем это...
        - Бог вас покарает,- сказал убежденно старик со вздернутым уголком рта, - на храм руку поднять!
        "Кому храм, а кому ветхое строение", - подумал Виктор, но вслух сказал только:
        - То, что здесь намечено сделать, - не против вас и не против вашего храма. Никто не собирается лишать вас законного права собираться на молитву... Но почему именно здесь? Поймите, городу необходима вся эта территория. Здесь будет скоростная магистраль, парк и спорткомплекс для детей.
        - Вы же не посягнете на здоровье детей? - вставил Лаптев.
        - Я так думаю, что детям нужен не только спорткомплекс, - сказал парень,- а и о душе заботиться...
        - А это уже демагогия, - подался к нему Лаптев, - и здесь, пожалуйста, не надо...
        - Не будем, в самом деле, вдаваться в теории,- Виктору было жаль этих людей, искренне переживающих и наверняка беспомощных,- поймите: речь идет всего-навсего о замене одного здания другим. И кстати, с архитектурной точки зрения этот маленький крестово-купольный храм никакой ценности не представляет. Постройка поздняя, вторичная, фресок и мозаик здесь нет, а иконы вы можете забрать...
        Верующие зашумели, наперебой пытаясь втолковать, что святые иконы это совсем не мебель и не картины, а храм Божий - совсем не маленькое здание без архитектурных достоинств, что действительная ценность - в человеческих душах...
        - Богу так угодно!- выкрикивали одни.
        - Здесь наши отцы и деды молились!- не унимался старик со шрамом...
        "Деды? - подумал Кочергин.- Да, наверное. Кто это говорил, что религиозность в основном опирается на семью? Фейербах, кажется, доказывал, что святое семейство - производная от земной семьи... Все помнится кое-как... А эти - вот переживают... Почище, чем те старики, что не дают сносить свои старые хибары. Даже обидно: дело-то пустяковое..."
        - Подождите!- лоднял он руку.- Сейчас не время об этом говорить. И почему, собственно, вы занимаетесь этим делом? Какому ведомству...- начал он, но сообразил, что это по меньшей мере неправильный вопрос, перефразировал: - Кто руководит этой церковью?
        - Епархия,- подсказал Валентин Семенович.
        - Ну и что? - хмуро отозвался парень в куртке.
        - Вопрос о переносе уже с ними решен, не так ли?
        По глазам Лаптева Виктор вдруг понял, что нет, не решен, не согласован еще вопрос, во всяком случае, что-то важное в этом деле еще не сделано. Однако Виктору не хотелось ни отступать, ни показывать посторонним разобщенность позиций.
        Щелкнув с досадой пальцами, он продолжал:
        - Если вы с чем-то не согласны, обращайтесь в епархию. Полагаю, там лучше смогут объяснить, в чем правы мы, а в чем - вы.
        Это прозвучало на удивление веско, и на несколько мгновений воцарилось молчание. Стало слышно, как перекликаются кладбищенские воробьи, как гудят дальние машины на объездной дороге; можно было расслышать и невнятную перебранку сварщиков у дощатого барака.
        - Вы не люди,- вдруг произнес старик с перекошенным ртом,- у вас только слова и облик человеческий, а сами вы...
        - Послушайте, гражданин,- резко перебил его Лаптев и даже шагнул к старику,- давайте не будем устраивать трагедию. Если мы не правы и какие-то неучтенные, какие-то неизвестные ранее причины препятствуют реконструкции этой территории, изложите все это в установленном порядке. А то мы до новгородского вече докатимся!
        - Конечно, пока все это "в установленном порядке" толочь, уже не о сносе, не о строительстве, а о ремонте бывшего нового "комплекса" говорить будем...
        Виктор вскинул голову, но так и не понял, кто это сказал.
        "Впрочем, неважно,- решил он. - Лаптев блефует, но эта церквушка и впрямь не стоит страстей. Ни снаружи, ни внутри ничего особенного. Та церковь на Мамаевке, которую им дают, архитектурно куда выразительней. Отремонтировать ее - игрушка будет. Епархия наверняка согласится..."
        И вдруг спросил:
        - Как мне встретиться с вашим священником?
        Лаптев удивленно поднял брови, но только и сказал:
        - А в шестнадцать исполком - вы в курсе?
        Виктор кивнул и, ожидая ответа, посмотрел на парня в джинсовой куртке.
        - Мы должны спросить у батюшки, захочет ли он с вами говорить... Как ему сказать, кто вы?
        - Кочергин Виктор Михайлович. Главный инженер стройуправления, главного подрядчика на строительстве. Объясните ему, что необходимо срочно поговорить.
        - Ждите здесь,- распорядился парень и, пригласив одного еще из своих, пошел к дому священника, возле церкви.
        Виктор с Лаптевым, перейдя на боковую аллейку, заходили взад-вперед, аккуратно пропуская друг друга в узком месте у покосившейся ограды.
        - Вот артисты, а?- усмехнулся Лаптев.- Ничего понимать не хотят. Сколько лет советская власть, а они все своей епархией живут...
        Почему-то упоминание о советской власти в устах Лаптева показалось Виктору коробящим. Но Кочергин только бросил:
        - Вы мне не сказали, что и снос церкви не согласован.
        - Это не совсем так. В принципе вопрос обсуждался пять лет назад, когда принимали генплан реконструкции и развития города. И тогда особых трений не возникало. Ну а сейчас, конечно, многое не успели: вы же в курсе, дополнительные решения только что приняты. Сами-то мы эту работу планировали начать года через три... Никто и не торопился. Это вот согласование еще на контроль не поставлено. Все же практически за три дня переигралось. И вы тоже...
        - Что - я? - неожиданно окрысился Виктор. - Я - строитель, мое дело маленькое: строить быстро, качественно и с наименьшими затратами.
        Подражание голосу и интонации известного в городе диктора радио оказалось столь удачным, что сгладило ощущение резкости реплики.
        Лаптев даже улыбнулся:
        - Да вы не волнуйтесь. Не такие согласования "пробивали". Может, недельку и покрутимся, ну максимум две - и от этого добра... Поминай как звали.
        - По мне так пусть и вовсе остается, - бросил Виктор, - мне она не мешает. На этом месте ни одного строительного объекта не будет.
        - Не совсем так, - мягко поправил Лаптев, - я смотрел проект: здесь должна быть танцплощадка.
        Они остановились у надгробия. Недавно подновленная бронзовой краской надпись гласила, что здесь покоится Василий Андреевич Белов, участник революции и гражданской войны, бывший председатель горисполкома.
        - А епархия возражать не будет,- продолжал Валентин Семенович,- я давно заметил, что они стараются отношений не обострять. И потом, мы даем выгодную замену. Кстати, вот что я думаю: можно сразу сказать, что за ремонт и отделку на новом месте берется ваше управление. Пока что у вас ведь будут маляры свободны - а платит церковь хорошо, кто у них работал, остался доволен.
        - Я поговорю,- неопределенно пообещал Кочергин, заметив выходящего из дома священника джинсового парня,- а сейчас, извините, я должен вас оставить. Если что понадобится - где вас искать?
        - Сейчас обед,-Лаптев посмотрел на часы,- а потом я буду у себя. В шестнадцать - совещание... Вы приглашены?
        - Начальник будет.
        - А потом, возможно, заеду сюда.
        - Хорошо,- кивнул Виктор,- до встречи.
        - Танцплощадка,- негромко произнес чуть хрипловатый голос, тот самый, что бросил реплику о лаптевской казуистической уловке в разговоре там, на площадке.- Будут здесь прыщавые юнцы гоготать, прыгать и щупать своих сопливых девах.
        Виктор стремительно оглянулся на голос.
        На серой плите сидел, обхватив сцепленными в замок прозрачными пальцами согнутое прозрачное колено, знакомый уже по явлению в лаптевском кабинете некто в кожанке.
        Видение продолжалось какую-то секунду и растаяло.
        Виктор, ощущая в левой стороне груди непривычный холод и томление, пошел к главной аллее.
        Глава 10
        "Ну вот и поговорили,- подумал Виктор, выходя из дома священника. Странно... Как будто еще в одной канцелярии побывал..."
        В руках у него был старый номер "Журнала Московской патриархии" со статьей об Осинецком. Естественно, он сразу же разыскал могилу архиепископа и остановился перед плитой с декоративной бронзовой "лампадой", возвышающейся над диоритом.
        "Такой человек...- промелькнуло у Виктора, и вдруг на втором слое сознания прошла еще одна мысль:- Разве важно, какой человек был? Это же у Собакевича, кажется, мертвые души имели ценность в зависимости от профессии человека при жизни. Ценность в другом..."
        И - тут же отогнав от себя эту мысль - присел на каменную скамеечку у могилы Осинецкого.
        - Вы нервничаете, молодой человек,- раздался чуть надтреснутый голос.
        Кочергин вскинул голову.
        Прямо над ним, на лесенке, уходящей вниз, в темную прямоугольную глубину, восседал старик с пронзительными серыми глазами на лице аскета. Прозрачный, точно как все те, кто появлялся прежде.
        - Есть немного,- признался Виктор, хватая открытым ртом внезапно сгустившийся воздух и одновременно силясь вспомнить, как называется это красивое одеяние из златотканой парчи.
        - И все же, полагаю, вы не совсем правы, так оценивая ваш разговор с отцом Александром.
        - Что тут оценивать. Ему все равно, в том числе...
        - Склонен полагать, что вовсе не все равно. Ему выгодны происходящие пертурбации. Он человек опытный и хорошо усвоил, что все социальные катастрофы усиливают религиозность. И также не упустит случая оказаться в центре внимания.
        - Катастрофа?- спросил Виктор и машинально пошарил в кармане, там, где обычно лежал портсигар.- Я думал, что здесь, в сущности, совсем небольшое событие...
        -Да, пожалуй,- согласился Граф,- событие и в самом деле небольшое, однако же способное вызвать немалое смущение в умах.
        - Так что же, ляжем поперек прогресса?- с вызовом спросил Виктор, как раз с облегчением вспомнив, что с курением завязано накрепко. Дыхание выровнялось.
        - Зачем же,- удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно - не за счет такого труда, как в прошлые времена, - труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов, на новый, истинно человеческий, не так ли?
        - Да, пожалуй...- несколько озадаченно произнес Виктор.
        - Но не надо забывать, во имя чего он - прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, - жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу...
        - Вот что мне всегда не нравилось,- раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос,- что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце - значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души к нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.
        Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе - все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.
        - Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции... Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен...
        - Да-да, я пойду,- быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.
        Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места "Москвича" (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.
        Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.
        Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:
        - Вы решили вмешаться.
        Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.
        - Не совсем так... Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире - что же это за люди сейчас.'
        - Люди как люди,- проворчал Василий Андреевич, -а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!
        - По-видимому, так... И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться...
        - Может быть, и одного достаточно - надо только всем и каждому втолковать.
        - У них это не принято. Наоборот, все скрывают... И с этим делом... Хорошо, что масштаб сравнительно невелик - только один город...
        - Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
        - Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем...
        - Да ни черта они не доверяли! - не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
        Осинецкий несколько раз наклонил голову - появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
        - Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно... И не понимают, что истинное освобождение - на пути духовном.
        - А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? - взбеленился Василий Андреевич.
        - Почему такой тон, товарищ Белов?- поинтересовался Граф.- У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они - плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
        - Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок - путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
        - Полагаю, вы судите односторонне... Но не это главное. Главное - вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня... А по схемам "классовой борьбы" не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения...
        - А что вы хотели? - перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. - Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата - всего двое.
        Осинецкий покивал:
        - А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
        - Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
        - А зачем? - спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: - Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если уж сумели - не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, - забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное - то пусть вкусят сполна.
        - Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо считать ситуацию необратимой.
        - Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то начинали со "чти отца своего", а вы - с "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."
        - Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся - потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...
        - Вот и пришло время...
        - Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
        ...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но - пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...
        - Не понимаете?- помедлив, спросил Граф. - Тиф - слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
        - Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.
        - Слов, правил и законов им преподали достаточно.
        - Каких?- спросил Белов.- О строительных конструкциях? Как это у них называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
        - Вы-то сами умели?- невесело улыбнулся Граф.
        - Учились,- отрезал Белов. - На своей шкуре учились.
        - Если бы только на своей...- тихо обронил Осинецкий.
        - Не теориями людей надо воспитывать,- твердо сказал Белов,- но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, - это неправильно.
        - Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им? - спросил Осинецкий и сам же продолжил: - Когда выстрадают - научатся. А без того непрочно...
        Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
        - Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия - вот они и будут поступать по-человечески.
        - Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
        - Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
        Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
        - Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения...
        Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
        - Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях - и он обязательно станет таким...
        - Нет же,- Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, - да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных - и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
        - И как же прикажете "переделывать"?- поинтересовался Василий Андреевич.
        - Терпением. И словом Христовым - неизменным перстом указующим во всех бедах и сомнениях бытия.
        - Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет? Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то в процедуре, - тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.
        Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить спор. Но Граф обернулся:
        - Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот - главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только - через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.
        Василий Андреевич помедлил и спросил:
        - Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?
        - Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания...
        - А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?
        - Я стал нужнее как врачеватель душ.
        - А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти - совестью, которая тоже разум, и пониманием долга - тоже разумом.
        - Вы слишком широко трактуете разум.
        - Зато вы - слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет...
        Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.
        И тут Граф заговорил:
        - Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.
        - Указать-то указал, а что вышло?- просто спросил Василий Андреевич.И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в правом деле. Возможно, даже наоборот.
        - Вы несправедливы.
        - Ой ли? - холодно поинтересовался комиссар и продолжил: - На самом деле вы - не спасали. Вы - обманывали, вы заменяли жестокие правды маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо честных ответов ваше закостеневшее утешение?
        Чуть помедлив, Осинецкий ответил:
        - А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле, он не получит никакого справедливого воздаяния.
        - Но ведь это действительно так... И сильные должны это понимать.
        - Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость воздаяния - это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое воздаяние. "И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для всех.
        - А зачем? - спросил Василий. -Лично мне такое ни к чему. И не одному миллиону...
        - Большие числа пока что не в вашу пользу,- мягко возразил собеседник,- особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб, соизмеримый с ним самим... И в наше время, и сейчас великое множество людей ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами общими и бытием своим личным...
        - Естественно,- согласился Василий.
        - Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное - личность; есть общее - идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.
        - И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.
        - А что нужно?
        - Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно "особенное", да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку - или что там еще из потустороннего сейчас в моде, - так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!
        - А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?
        Белов в сердцах отбросил гильзу:
        - Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи...
        Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась - и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, - а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем... Сейчас никак не удавалось "примерить на себя" партнера, и это сбивало и злило.
        - Реальное положение...- вздохнул Граф.- Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово "ложь". Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.
        - Хорошо,- пообещал Василий,- вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.
        Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.
        Затем, прикрыв "козырьком " ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
        Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
        - Это пока ваша очередь убеждаться.
        - Это мы еще посмотрим,- сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
        Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
        - Блаженны милостивые...
        А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.
        Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.
        Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
        - Счас я ему, контре...- перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.
        Но Василий Андреевич удержал:
        - Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь - я сейчас...
        И - исчез.
        Глава 11
        - Не кладбище поедем?- спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
        - На сегодня хватит,- невесело сказал Виктор и рванул "Москвичек" так, что взвизгнули шины.
        - А к Василенко?
        - Вообще-то надо... Я ему позже позвоню.
        - Позже ты не позвонишь.
        - Это почему же?
        - Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут...
        "Ну-ну, детки,- подумал Виктор,- не слишком ли много вы знаете?"
        Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
        ...Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.
        - Здравствуй, мама, - Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.
        - Ага, здравствуй,- ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
        - У тебя деньги есть?
        - Трояк, - ответил Виктор.
        - Как, всего?
        Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.
        - Мне надо срочно полторы сотни, - в спину ему сказала Валентина, - я Петухову уговорила уступить.
        - Платье? - спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
        - И лодочки. Кожа - изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся на мне... Все в отделе попадали.
        Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:
        - Давай пару ваз продадим. Ты же говорила - есть хороший покупатель...
        - Ну знаешь, - Валентина подбоченилась и нелогично заявила: - Мы не нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами взять. Ей плитка нужна и унитаз "компакт" - может еще и приплатить...
        Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.
        Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.
        - Добрый вечер, ма,- сказал он, чуть виновато, - это я.
        - Здравствуй, сынок,- обрадовалась мать.- Как девочки? Что там у вас?
        - Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает - целый детский сад.
        - А Наташа учится?
        - Ты же знаешь: еще больше недели...
        - Что у тебя стряслось?
        - Да так, разные разности... Денег вот нету, а - надо...
        - И много надо?
        - Полторы сотни.
        - Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша сберкасса уже закрыта?
        - Конечно.
        - Так заедешь с утра?
        - Заеду, - пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, - спасибо тебе, мам, я обязательно отдам.
        - Ах, сынок, - Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула рукой так, как это получалось только у нее, так спокойно и легко, - нужда будет, так в куске хлеба не откажешь, а умру - похоронишь.
        - Ты лучше живи, - попросил Виктор и повесил трубку. Сквозь дверь доносились звонкие голоса дочек. Виктор аккуратно потушил окурок - он и не заметил, как, в нарушение всех обетов, зажег нашаренный в шкафу "бычок", и спрятал его там же, между коробок.
        Направился к двери - и встал как вкопанный, упершись взглядом в неведомо откуда взявшегося Белова.
        - Собирайся, - коротко приказал комиссар. - Ехать надо.
        - Уже? - только и спросил Виктор. Белов наклонил голову и сухо сообщил:
        - Беда у нас.
        - Лаптев? - почему-то сразу догадался Виктор.
        - И Лаптев тоже, - бросил Белов и ввернул непечатный крендель.
        - Церковь, что ли, взялись рушить?
        - Только бы и слез. Нет... По душам бьют...
        - Как - бьют?- не понял Виктор.
        - А вот так: твои сварщики оградки автогеном режут, а бульдозеры крушат все остальное.
        - Но бульдозером быстрее, это же механизация... - пролепетал Виктор.
        - Что - быстрее? Не понимаешь, что ли? Прямо же по могилам режут, безо всяких перезахоронений. Все прахом: могилы, памятники, имена...
        - Как, а списки? А спецкоманда? Он же говорил...
        - Там, где ты ему свои площадки разметил, он просто бульдозеры пустил... Твои, кстати. К понедельнику ровное место будет - чтобы ты свой поточный метод без задержки запускал...
        В наступившей тишине раздались легкие шаги, и в дверь просунулась златокудрая голова:
        - Пора ужинать, пап. Пойдем, - позвала Наташа и, смешно наморщив носик, зашептала: - Ой, у тебя здесь дымом пахнет, скорей открой окно.
        И - убежала.
        Василий оставался на том же месте, в той же позе, но Наташа его, конечно же, не видела.
        Виктор крепко прижал ладони к лицу и постоял так несколько секунд. Потом сказал Белову, не разжимая губ:
        - Жди меня в машине, я сейчас.
        Глава 12
        На жену он так и не посмотрел.
        - И куда же? - поинтересовалась Валентина.
        - На объект. Срочно.
        - Без тебя не обойдутся. Рабочий день кончился. Опять я одна должна все по дому делать?
        - Мне за работу деньги платят, - уже не сдерживаясь, возможно, что и неправедно, Виктор заводился, - и отпуск двадцать четыре дня.
        - Ах, представьте себе!
        - Не мешает представлять. Почаще.
        - Только не говори,- Валентина придерживала чашку, пока Татка пила молоко,- что тебе надо ехать. Тебе надо - это я еще поверю. А от твоей зарплаты мы сильно забогатели!
        О деньгах с Валентиной во все времена было бесполезно говорить. А сейчас Виктор и не собирался. Чуть виновато кивнув Наташе, он сдернул с вешалки куртку и сбежал вниз.
        - Куда поедем? - машинально спросил он Василия Андреевича, виднеющегося на заднем сиденье. Тот хмыкнул:
        - К нам, куда же. Посмотришь, как твой друг разворачивается.
        - Он мне не друг,- отрезал Виктор и завел мотор.
        - А хороша,- вдруг отозвался Белов, когда "Москвич" вырулил со двора,повезло тебе.
        - Со стороны, может, и так, - не оборачиваясь, сказал Виктор.
        - Да я о дочери. Старшенькой. Надо будет с ней поговорить.
        - Вы хоть девочку-то не трогайте,- огрызнулся Виктор.
        - Отчего же? Она у тебя умная, все поймет...
        - Что - все?
        - Сам знаешь, что. Художества ваши с Лаптевым.
        Виктор, не сбавляя газу, открыл перчаточный ящик. Там лежала открытая, "гостевая" пачка дорогих и безвкусных ленинградских сигарет. Зубами вытащив бумажный цилиндрик, Виктор забросил пачку назад в ящик. А прикуривателя в машине не было, зажигалка же оставалась в столе на работе.
        - Печет? - посочувствовал Василий и, не дожидаясь ответа, загнусавил: "Будут внуки потом. Все опять повторится сначала..."
        - Ты хоть не пой, а?- попросил Кочергин.- И так на душе гадко...
        - Соображаешь,- сказал Василий Андреевич другим тоном.- Это хорошо, что сам соображаешь. И что сразу поехал со мной - тоже хорошо. Но это еще не все.
        - Ясно, - коротко бросил Виктор.
        Молчали до самых кладбищенских ворот.
        ...Знакомая и всегда волнующая картина стройки: натужный рев бульдозеров, раздирающих красно-бурую, в прожилках и белых проблесках камней землю; грузовики, теснящиеся в очередь к экскаватору; сдавленное прерывистое шипение автогена; веселая перебранка электриков, навешивающих кабели временного электроснабжения... Знакомая картина; но Виктор, побелев, подхватил обрезок ржавой трубы и кинулся прямо на нож бульдозера.
        - Ты что, очумел, такой-сякой разэтакий? - вылетел из кабины бульдозерист и, размахивая пудовыми, черными от нигрола кулачищами, бросился к Виктору. Соседняя машина, харкнув соляровым дымом, тоже остановилась; замер с поднятым ковшом экскаватор...
        К счастью, свой, из СУ-5 бульдозерист сразу признал Кочергина; поэтому, когда Виктор, отбросив свою трубу, вцепился в промасленную робу и заорал нечто нечленораздельное, Саня не пришиб его, а спросил скорее даже испуганно:
        - Ты что, Михалыч, жизнь надоела?
        Кочергин еще раз потряс здоровенного Саню за грудки и наконец выкрикнул разборчиво:
        - Ты что же это делаешь?
        - А че делаю-то? - раскрыл рот Саня.- Ну во вторую вышел, так попросили же...
        - Кто же тебе велел тут грести?
        - Прораб, - высвобождаясь, неуверенно пробасил Саня.
        - Тащи его сюда,- приказал Кочергин и прибавил такое, что услышь это Воднюк - не миновать бы Виктору товарищеского суда.
        - Да ведь уехал он...
        Все моторы заглохли, а строители собрались вокруг Виктора.
        Кочергин несколько раз порывался что-то сказать, но только рубанул воздух рукой и, сев на ближайшую вывороченную плиту, жестом попросил спичку.
        - Что случилось, Виктор Михалыч,- спросил дядя Коля, поднося огонек. Не там начали, что ли?
        Виктор молча кивнул и выпустил длинную струю табачного дыма. Строители загалдели, честя вдоль и поперек и прораба, и все прочее начальство, президентов отдельных стран и дальнюю родню своих близких родственников.
        - Лаптев давно уехал? - спросил Виктор и на всякий случай пояснил: -Такой кругленький, на "Волге", начальничек...
        - Да вот только что!
        - С прорабом нашим!
        - Он и воткнул, чтобы работать начинали!
        - Обещал сверхурочные по своей ведомости накинуть.
        - И нас,- отозвались электрики,- уговорил во вторую смену остаться свет ставить... Чтоб им виднее...
        Виктор несколько раз кивнул, уясняя картину. Затем затоптал окурок и выпрямился:
        - Ясно. Значит, так. Сегодняшний день... Сегодняшний день вам запишется, хотя вы начали без моей - поняли? - без моей команды... А дальше... Вот что. Всю технику - вон туда, под стену, и чтобы без моей команды ни-ни. Усекли?
        - Ты подожди, Михалыч. Объясни-ка толком. Чего дергаемся?
        - Обязательно поясню,- Виктор, заложив руки за спину, подался чуть вперед, к ножу Саниного бульдозера.- Так вот, указания, что вам дали, - все ни к черту. И не там начали, и вообще здесь пока что работать нельзя. Просто нельзя. Ясно?
        - Да почему?- подал голос дядя Коля.
        - Проект есть? - спросил Виктор.- Нет проекта. Разрешение на проведение земляных работ есть? Нет такого разрешения. Согласование с постройкомом на привлечение к сверхурочным работам есть? Нет такого согласования. Наряд выписан? Не выписан. И вообще на всю эту затею даже титула нет, так что платить неизвестно как. И точно знаю, что ни у треста, ни у вашего "друга", - Виктор не назвал ненавистные фамилии,- таких денег нет...
        Кочергин помолчал, отбросил окурок и сказал тихо:
        - Это все так... А самое главное - это ж какой скотиной надо быть, чтобы прямо по человеческим могилам бульдозером утюжить? Здесь что, враги наши самые лютые лежат? Да и с теми после смерти считаться не очень-то... А вы...
        В очень звонкой, вот уж прямо - кладбищенской тишине, Виктор добавил:
        - О правилах работы на кладбищах и некоторых наших бумажных делах могли, конечно, и не знать: до сих пор вас особо не подводили; но как можно головой-то не подумать, вокруг себя не оглянуться! Мы же люди, а не рабсила! Непонятно?
        Дядя Коля, хлопнув о гусеницу беретом, сел прямо на землю. Все строители заговорили разом.
        Виктор молчал, и только когда мужикам надоело ругаться и выкрикивать "а че ж", бросил:
        - Наказал вас Лаптев. Но и вы хороши! Прямо как дети малые.
        - Слушай, Михалыч,- наперебой полезли мужики, - нам же никогда не объясняют толком!
        - Покажут, где пахать, - мы и пашем от забора до обеда!
        - И что начальство себе думает?
        - Откуда нам про ваши согласования знать?
        Виктор не выдержал, поднялся:
        - Завязали. С вас особого спросу нет, хотя думать положено независимо от должности. Так. Сейчас отгоняйте машины к балку, и по домам. Завтра вы все в отгуле - за насосную я вам должен. Отоспитесь, утро вечера мудренее.
        Поругиваясь и почесываясь, бригада разошлась по машинам, и через минуту захлопали и затрещали пускачи.
        - А вы чего ждете? - обратился Виктор к водителям двух коммунхозовских машин. - Больше работы здесь не будет. Валяйте на базу.
        Подумав немного, Виктор отправил домой и электриков, которые к этому времени кое-как уже закрепили шланги низковольтных кабелей на ветвях век не стриженных кладбищенских деревьев.
        Полчаса - и все стихло и опустело.
        - Хорошо начал, - отозвался за спиной Василий Андреевич,- а что дальше будем делать? Завтра-послезавтра, а опять "по коням" скомандуют, и пойдет-поедет...
        - Не скомандуют.
        - Это почему же?
        - Я же объяснил: титула нет, разрешений - нет, согласования - нет...
        - Гражданин Кочергин, а сколько раз ты работал вот так, без ничего, с одними слепыми синьками в руках?
        Виктор и сам знал, что раз городу это дело так необходимо, то пусть задним числом, но все будет, вся документация. И Стройбанк, придирчивый и капризный, вовремя откроет финансирование, и ни один надзор не остановят работ, если только не случится особого ЧП.
        Знал, но упрямо заявил:
        - Не имеют права без документации начинать.
        - Ладно, - примирительно сказал Белов, - ты пока посиди, подумай, а у нас еще одно срочное дело есть.
        Виктор увидел, как странным, каким-то угловатым жестом Белов проявил рядом с собой две другие призрачные фигуры. А еще мгновение спустя все они исчезли.
        Виктор подобрал тлеющий окурок, взял из машины новую сигарету и аккуратно прикурил.
        Потом сел и задумался.
        Глава 13
        Валентин Семенович Лаптев после совещания съездил на кладбище еще раз: сумел отдать необходимые распоряжения и пристегнуть к делу строителей, только что перегнавших технику на кладбище. Теперь насчет сроков можно было не так беспокоиться.
        Рабочий день давно закончился, и можно уже было спокойно ехать домой, но Валентина Семеновича неудержимо потянуло "к себе", в исполком. "К себе..." Свой стол, кабинет, оба телефона, оба шкафа, наполненные бумагами и всякой мелочью- это было больше, чем привычное окружение Лаптева. Только здесь он чувствовал себя по-настоящему хорошо.
        Поднимаясь на второй этаж, Лаптев думал о стакане шипучей воды из холодного сифона и о том, что непременно может еще позвонить начальство и будет хорошо, если он окажется в кабинете.
        С этими мыслями Лаптев вошел в кабинет, прошел к холодильнику, но, положив пальцы на никелированный рычаг, внезапно остановился.
        Прямоугольник вечернего света на стене, прямо над холодильником, померк; резко потемнело и похолодало в кабинете. Не поворачиваясь, спиною, Лаптев совершенно явственно ощутил чужое присутствие.
        Рывком, испуганно, Валентин Семенович обернулся и застыл, не в силах выдавить ни звука.
        За его столом, отчетливо вырисовываясь на фоне черного зияющего зарешеченного прямоугольника окна, восседали трое. В первый момент Лаптева больше всего поразило не появление, не прозрачность и не одеяния гостей, а то, что они втроем сидят за его столом и в то же время совсем не теснятся; поразило его и то, что привычный кабинет будто бы преобразился и стал напоминать зал судебных заседаний, причем не какой-нибудь абстрактный, а совершенно конкретный зал их старого городского суда на улице Чехова.
        - Садись,- коротко и хмуро приказал старший и, как Лаптев сразу понял, главный здесь, и указал на "гостевой" стул.
        Валентин Семенович поспешно сел, и сразу же изменились размеры и пропорции помещения. Какой-то метр от стула до стола растянулся метров на пять, если не на десять, плоскость столешницы вывернулась так, что судьи оказались высоко-высоко, а стены, замыкая и ограничивая пространство, оказались едва ли не границею бесконечности.
        Лаптев, болезненно ощущая свою малость и затерянность в этом непостижимо преображенном объеме, никак не мог разглядеть середину своего тела, свой привычный уютный животик, но все время натыкался взглядом на громадные, неестественно вывернутые стопы в знакомых бежевых сандалиях.
        - Ну,- спросил Главный,- в молчанку будем играть или как?
        - Я протестую,- высоко и поспешно залопотал Валентин Семенович,- это противоречит сложившимся нормам юриспруденции.
        Несколько секунд царило молчание. А потом Главный хлопнул кожаным картузом о колено и жутко захохотал. Лаптев вжался в стул.
        Отсмеявшись, Главный сказал:
        - Насчет прав ты молчи. Чтоб ни-ни, понял? А юриспруденцию мы соблюдем. Приват, протокол!
        Лаптев, обмирая, увидел, как болезненного вида молодой человек с бородкой и в кашне вокруг шеи извлек пустотелый мраморный стержень из настольной лампы, раскатал камень, как пластилин, и ловкими, незаметными движениями пальцев превратил его в стопку линованных, удручающе-канцелярских листов.
        - Имя, фамилия, год рождения, социальное происхождение...вопросительно забубнил тот, кого называли "Приватом".
        Лаптев торопливо, все никак не успокаиваясь, выговорил ответы.
        - Из крестьян, значит? - вдруг враждебно спросил доселе молчавший прозрачный в серой шинели с красными петлицами.
        - Из крестьян, из крестьян, - зачастил Лаптев.
        - Какого же уезда?
        - Я точно не знаю, это в Орловской области, там такое село...
        - В анкете врать будешь. А здесь не моги, - веско отозвался Седой. Видели мы таких крестьян.
        Лаптев, пугаясь невесть чего, принялся доказывать, что никакого обмана нет, мать - колхозница, еще до войны в колхозе работала, а отец и грамоте-то не выучился...
        Седой его перебил:
        - Морда у тебя вон какая сытая! Не бывало такого у крестьянских детей, можа только у кого из мироедов... Работали мы,- он положил на стол громадные кулаки,- вот этими руками землю пахали да могилы в ней рыли, чтобы таких же хлеборобов хоронить.
        - Погоди, Седой,- сказал Главный,- мы еще разберемся, чей он сын, чей кум и сват и как в это кресло попал.
        Странная мысль поразила Валентина Семеновича. Померещилось ему, что попал он на заседание какой-то, неведомой прежде дисциплинарной комиссии, подосланной по наущению врагов и завистников. И, несколько расхрабрясь, Лаптев пошел чесать как по писаному насчет своих заслуг на поприще сначала профтехобразования, затем кооперативной торговли, закупок злаков и наконец коммунального хозяйства, подробно перечисляя еще и общественные нагрузки (не забыв ни местком, ни жилбытсектор, а также все устные и письменные благодарности и поощрения).
        Приват все это записывал, качал головой и время от времени кашлял. Писал он лаптевской ручкой из настольного прибора, только не пером, а длинным пластиковым колпачком, и время от времени по ручке пробегали зеленые искры.
        Воодушевленный тем, что его не перебивают и что протокол ведется так старательно, Лаптев выложил что-то совсем уж несуразное, что-то о досрочной сдаче норм комплекса ГТО.
        Тут уж Седой не выдержал. Огрев Лаптева заковыристым матом, закричал:
        - Ты долго будешь нам головы морочить? Давай дело говори!
        - В чем дело? В чем дело? - засуетился Лаптев.- Я излагаю обстоятельства, имеющие отношение к тем обстоятельствам...
        - Гражданин Лаптев,- свинцовым голосом сказал Главный.- Перестаньте вилять. Объясните, как вы дошли до такой жизни, что самовольно приступили к разрушению... К уничтожению душ?
        - Нет, нет,- вяло замахал ватными руками Лаптев,- вы меня неправильно поняли. Я ни в коем случае не осмелился бы такое решить сам. До меня довели вышестоящее решение, и я только принял меры к его исполнению. Вас неверно информировали, это не больше, чем недоразумение.
        - Совсем маленькое недоразумение: бульдозеры по могилам, - не поднимая головы от протокола, отозвался Приват.
        - Нет, простите, имеется решение о переносе старого кладбища, и здесь наша коммунальная служба является только одним из низовых исполнителей. Я допускаю, что могло создаться впечатление...
        - Врешь! - внезапно привстав со своего места, прикрикнул Главный, - ты хоть соображаешь, кому врешь?
        - Спокойно, Андреич, мы сейчас все ему объясним, - сказал Седой и поднялся, намереваясь выйти из-за стола и быть может даже приблизиться к Лаптеву.
        Представив, что может последовать через несколько секунд, Валентин Семенович несолидно взвизгнул:
        - Помилосердствуйте, у меня жена, дети!
        - Дети?- спросил Василий Андреевич.- У тебя дети есть?
        - Двое, две девочки, обе школьницы, старшая отличница...
        - Наверное, и жена тебя любит? - со странным выражением спросил Белов.
        Об этом Лаптев никогда не задумывался, но на всякий случай покивал.
        - Интересно, правда?- спросил Белов, ни к кому специально не обращаясь.- Вот .ведь какая гниль, а обязательно найдется баба, чтобы любила и холила. И дети обязательно получаются, и даже, бывает, гордятся своими родителями... - И без перехода спросил: - Где списки?
        Лаптеву очень хотелось прикинуться не ведающим ни о каких списках, но он вовремя понял, что здесь обман не удастся; и он решился на полуправду:
        - Как таковых, этих списков не существует вообще. Пока что составлено только по шестнадцати секторам...
        Лаптев не сказал, что сам вчера распорядился времени больше не тратить, выбирая в церковных и городских архивах данные о тех, кто похоронен в начале века.
        Времени своих подчиненных Лаптев, конечно же, не жалел, но с изворотливостью старого служаки прикинул, что если никаких списков не будет, то и говорить не о чем, получится так, вроде бы бульдозеры просто распланировали грунт. И вообще никаких проблем со строителями: площадки подготовлены, и у них не будет никаких оснований обвинить его, Лаптева, в задержке работ.
        - Нет, значит...- протянул Василий Андреевич,- а должно быть.
        - Ты хоть соображаешь,- сорвался Седой,- что у них, окромя имен, и не осталось ничего?
        - Но позвольте,- возразил Лаптев,- мы же не можем допустить срыва строительства зоны отдыха, столь необходимой нашему городу!
        - Нашему городу надо почаще задумываться: кто мы, чьи дети и внуки, откуда...
        - Но здоровье детей...
        - Здоровье - это фактор не только физический, - негромко сказал, сдерживая чахоточный кашель, Приват-доцент.
        После мучительных мгновений молчания Василий Андреевич подытожил:
        - Значит, так: списки чтоб были. И безо всяких. Тот, кто это ваше "решение" на самом деле придумал, ответит. А ты, если еще раз самовольно пошлешь бульдозеры или еще что - пеняй на себя. Понял?
        Лаптев уже собирался заверить, что понял и непременно исполнит, как вдругоглушительно раскатился телефонный звонок. Пространство вновь преобразилось, вывернулось, а кабинет приобрел привычные очертания.
        Автоматическим жестом Лаптев потянулся и схватил трубку красного телефона. Краем глаза Валентин Семенович разглядел, что странные гости, беззвучно раскрывая рты, бледнеют и теряют очертания...
        Звонил "Сам" - так Лаптев да и почти все руководящие работники называли председателя исполкома.
        - Лаптев?- спросила трубка и, не дожидаясь ответа, предложила: - А ну-ка, говори, как на духу, чего тебе, кроме времени, не хватает?
        Лаптев осторожно хихикнул:
        - Вы же знаете: безлюдного фонда, материалов по первому списку, рабочих в РСУ...
        - Этого я тебе не дам...
        Лаптев догадался, что в эту самую секунду "Сам" улыбается и прищуривается.
        - Этого не дам; но с чем другим - поможем. Технику, горючее... Могу и студентов подбросить: хоть полтысячи бойцов.
        - Куда мне такая армия? - мягко запротестовал Валентин Семенович. - Мы люди маленькие, и масштабы у нас...
        Приват, уже почти совсем невидимый, коротко и ловко провел кистью руки, превращая стопку в прежний мраморный стержень, и, склонясь над столом, со скрежетом вогнал стержень в лампу, на прежнее место. Лаптев невольно отшатнулся, на какое-то мгновение потеряв нить разговора, но тут же опомнился и замахал на гостей рукой: не мешайте, мол, "Сам" говорит!
        - Маленькие не маленькие, задачка у вас совсем не пустячная. Средства надо осваивать. На тот год не перенести. Это точно.
        - Я так полагаю,- продолжил "Сам",- что у тебя не только на словах дело делаться будет. Строителей не задержишь?
        - Надеюсь, доверие оправдаю, - автоматически отбарабанил Валентин Семенович, лихорадочно соображая, почему это ему позвонил "Сам" через пару часов после совещания и почему он так двусмысленно разговаривает; и вдруг понял, что может всплыть из нерешенного:
        - Есть одна деликатная проблема...
        - Одна? Это хорошо, когда только одна, - бросил "Сам".
        - Мы еще не получили согласия от епархии на снос кладбищенской церкви.
        - Да-да,- проговорил "Сам". По его тону Лаптев понял: догадка верная.
        - Со святыми отцами не так-то просто, не нашего они ведомства,продолжил "Сам",- согласиться-то они согласятся рано или поздно, я им на замену ого-го какого Василия Блаженного на Мамаевке отдаю; да вся беда в том, что скорее всего может получиться не рано, а поздно. Одно дело месяц, а другое - три месяца; не знаешь, строителям она сильно мешает?
        Ни "Сам", ни Лаптев в руках проекта не имели - не успели копировальщицы наделать требуемое количество экземпляров; но не пришла Валентину Семеновичу простая, в сущности, мысль, что если не знаешь, то надо спрашивать знающих, а не отвечать наобум. Наоборот, Валентин Семенович поспешно заявил:
        - Мешает.
        - То-то строители пасмурные сидели,- отозвался "Сам",- видать, вроде гнилого зуба им эта церковь... Но ничего, еще переговорим. А весь остальной снос - не затянешь?
        Лаптев, обмирая, проговорил:
        - Нет, что вы, работы уже полным ходом идут, экскаватор и три бульдозера.
        - Ладно. Какие сложности будут - держи меня в курсе.- Аппарат щелкнул, и разлились гудки отбоя.
        Лаптев немного их послушал, а потом осторожно положил трубку на рычаг, полез в холодильник и, нацедив из сифона полстакана, припал к ледяной пузырящейся влаге.
        В стакане еще оставался последний, самый вкусный глоток, когда в метре от сидящего Лаптева воздух взвихрился и, чуть покачиваясь, появился хмурый и страшный Седой.
        Несколько секунд он молчал, перекатывая желваки на скулах и неотрывно глядя в глаза Лаптеву.
        Потом коротко сказал:
        - Гадина! - и плюнул в лицо.
        Валентин Семенович схватился за щеку, куда попал жгучий ледяной плевок. Когда он поднял глаза, в кабинете уже никого не было.
        Жгло щеку.
        Вытащив из шкафа зеркальце, Лаптев, обмирая, взглянул - и увидел прямо посредине своей гладкой розовой щеки уродливую сизую бородавку.
        Глава 14
        Алебастровый ангелочек стряхнул с крыльев последние отсветы зари.
        Кладбище пустело. Небо над городом, почти всегда грязное, с угрюмым сизым отливом, темнело с каждой минутой.
        Сквозь шум и гудки автомобилей долетало медлительное бамканье башенных часов на невидимом вокзале.
        Виктор поднял голову. Одна за другой появлялись прозрачные фигуры, прозрачные, но все же совершенно отчетливые. В основном это были мужчины в темных одеждах. А несколькими мгновениями позже появился привычный уже Белов.
        - Добрый вечер, - машинально произнес Кочергин, еще не решив про себя, как следует называть... этих.
        - Не слишком-то добрый, вы разве не находите? - спросил высокий, лысоватый, с чиновничьей выправкой.
        - Действительно... А что делать? - поинтересовался Виктор.
        - Вы должны немедленно объяснить им всем, что здесь творится беззаконие. Беззаконие!- выступила вперед девушка в красной косынке.
        Не удивляясь и не пугаясь, Виктор разглядел под ее ладной блузкой, слева на груди, круглую метину пулевой раны.
        - Своим-то все может объяснить,- начал Белов, опуская прозрачную руку на плечо Кочергина,- и мы тут ему поможем. Да не только в них дело... А всем остальным - мы ли должны втолковывать? И он ли?
        - Но мы решили...- начал Присяжный.
        - Знаю, - остановил его Василий,- но учтите фактор времени. Если все быстро не остановить, то к тем несчастным, кого уже покорежило и стерло, добавятся еще пять сотен. И тогда...
        - Пять сотен? - переспросил Виктор, до сих пор плохо представлявший себе масштабы происходящего.
        - А разве меньше, извиняюсь? - с резким акцентом спросил тонкий старик.
        Все больше и больше фигур появлялось на кладбище. Призрачные старушки охали и причитали, осторожно заглядывая за периметр расчищенной зоны.
        "Может, епархия поможет?" - мелькнуло у Виктора.
        - Э, нет, - отреагировал Белов, - гробовой вариант. Наоборот. Тамошним выгодно, чтобы здесь все вот так, без головы и сердца сокрушили. А то мало назиданий пастве в последнее время стало.
        - Не клевещите, Василий Андреевич, - раздался чуть надтреснутый голос, и Виктор увидел Графа, приближающегося, чуть прихрамывая, от своего сектора.
        - Если бы так! - сказал Белов и раздраженно похлопал себя по карманам.
        - Вы полагаете, церковь за нас заступится? - бросился к Графу высокий Присяжный.
        - Полагаю, что да. Обязательно. Христианская совесть не позволяет мириться с несправедливостью...
        - И как же вы это себе представляете, Владислав Феликсович? - с напряженной интонацией спросил Белов. - Крестный ход устроят? Анафему Сане-бульдозеристу объявят? Или епитимью Лаптеву назначат? Так они все в церковь не ходят.
        - Не надо утрировать, - сдержанно сказал Граф.- Несомненно, речь идет не об отлучении от церкви. Но уверен, что епископ войдет в исполком с протестом...
        Все, кроме Белова и комсомолки, да еще Седого, маячащего чуть поодаль, обрадованно зашумели, окружив Графа.
        Виктор медленно пошел к машине и вытащил на ощупь сигарету. Огня, конечно, не оказалось. Совершенно забыв, с кем имеет дело, Кочергин подошел к группе спорящих с намерением попросить спичек. И только едва не пролетев сквозь старичка в косоворотке, мелко крестящегося возле растерзанной могилы, опомнился и остановился.
        - Вы, лично,- спросил Василий, в упор глядя на Осинецкого,- беретесь потребовать, чтобы епископ срочно подал такой протест и настоял на немедленном прекращении работ?
        - Подобное вмешательство противоречит моим убеждениям,- выдержав взгляд, ответил Владислав Феликсович.
        - Ясно, - сказал Василий и, сунув кулаки в карманы, отвернулся.
        - Давайте я с ним поговорю,- предложил Виктор.
        - Я полагаю, такая возможность вам может быть предоставлена,- сказал Граф со странной улыбкой,- однако насчет результатов - не обольщайтесь.
        - Поговори, как же,- невесело сказал Василий и замолчал, уставясь в землю.
        - А я принципиально против всяких сделок со служителями культа,заявила комсомолка и поправила косынку.- Вот Василий Андреевич правильно сказал, что они только порадуются.
        - Вы, уважаемая, слишком неопытны для таких суждений,- перебил ее Присяжный.- А вот гражданин строитель правильно считает, что никаким шансом пренебрегать не следует!
        - Нет, следует!- вспыхнула комсомолка.- Милостыню от врагов не берут!
        - Вот что, милая,- Белов подошел и обнял девушку за плечи,- давай не будем срываться, а вместе подумаем... Ситуация непростая, что и говорить. Какой-то протест, или что-то еще, нужен, но я же знаю нашу машину канцелярскую: не меньше трех дней пройдет. А за это время такого накуролесят - самим потом всю жизнь не отчиститься... На это время должен быть настоящий запрет, чтоб никто, ни под каким предлогом не нарушил... Если работать - так только спецкоманде, раз уж всеми вами так решено...
        - А я тоже была против!- заявила девушка.
        - Нас мало... А большинство так привыкло при жизни покоряться, что и теперь не освободилось...
        - Что же делать?- спросил Кочергин.
        - Думать надо,- бросил Белов.
        Виктору показалось, что на мгновение бесплотная девушка прильнула к Василию Андреевичу и тут же смущенно отвернулась.
        - Может, с кем посоветуешься?- спросил Седой, неожиданно приблизившись.
        - Поздно уже,- сказал как в воду опущенный Кочергин и выплюнул размочаленную сигарету.- С кем теперь посоветуешься?
        И пошел, не оглядываясь, к машине.
        - Может быть, надо пойти к руководству?- спросил вдогонку Присяжный.
        - В такое время?- Виктор открыл дверцу.- Спят уже.
        Ключ никак не попадал в замок зажигания. Не оборачиваясь, Виктор чувствовал, что Белов сидит сзади и разыскивает по карманам забытую в суматохе "красных похорон" трубку. Больше для самого себя, чем для Белова, Виктор пояснил:
        - Сегодня уже поздно, а завтра... Пока я доберусь до того уровня, где могут что-то реально сделать, может быть совсем поздно... Если вообще меня выслушают, а не отправят...
        - Да, ты не один на свете: найдется кому бульдозеристами покомандовать,- констатировал Василий Андреевич.
        - А дружок твой не спит,- вдруг оказался рядом Седой,- ну-ка, давай к нему...
        Глава 15
        Когда Наташа предположила, что дядя Толя мирится с тетей Тамарой, она была не очень далека от истины. От примирения супругов отделяла только дверь. Но вот открыть ее Василенко не мог - Тамара заперлась и на уговоры не отвечала.
        Сидя в прихожей на несвежем линолеуме, Толя не то чтобы отрезвел, но его опьянение перешло в самую неприятную фазу. Его вина перед всем миром, а особенно перед Тамарой казалась столь велика, что искупалась только немедленным публичным покаянием.
        Анатолий Петрович, еще какой-то час назад веселый, общительный и остроумный, теперь тосковал и выдавливал всего одну просьбу:
        - Том, ну Том, ну открой...
        Тамара не отзывалась; Василенко понимал, что пока она не ответит, хоть резкостью, хоть как, дело безнадежно. Ломать дверь и превращать их единственную комнату в арену боевых действий Толя не собирался - и потому, что не был уже достаточно пьян, и потому, что твердо знал: от подобных выходок Тамара ожесточится еще сильнее. И надолго.
        Насидевшись под дверью, Василенко пошел в ванную и сунул голову под струю. Рот заливало, а когда Толя поворачивал голову, тугие водяные петли хлестали по щекам. Стоя на коленях и захлебываясь, Василенко в полной мере ощущал жалость к себе, такому молодому и талантливому, и такому измученному мелочностью повседневной работы... Мерзостью, о которой удавалось забывать только на пару часов в хорошей компании...
        Василенко даже зубами заскрипел от досады: ему необходимы были и дружки, и Тамара, но они никак не могли сосуществовать.
        Внезапно струя исчезла.
        - Пойдем,- приказал знакомый раздраженный голос. Утираясь рукавом, Василенко поднял голову.
        За его спиной, непонятно как помещаясь в крошечной ванной комнате, стояли Седой и еще один такой же прозрачный, с бородкой, в костюме и длинном кашне вокруг шеи.
        - Пойдем,- повторил Седой и прошел на кухню.- Разговор есть.
        Василенко потащился за ним, почему-то приволакивая ноги. На кухонном столе валялась раскрытая пачка "Беломора"; Анатолий поспешно закурил и сел.
        Второй, тот, что в кашне, надсадно закашлял, но тут же замахал руками на смутившегося Василенко: кури, мол, я не из-за дыма кашляю.
        Седой, мрачный и скупой в движениях, остановился напротив Анатолия Петровича и спросил:
        - Ты соображать можешь или водка все отшибла?
        - Могу,- с достоинством выпрямился Василенко,- я не пьян.
        - Оно и видно,- прокашлялся Приват и подал Толе кухонное полотенце: С вас капает.
        Василенко утерся и, прижав ладони к груди, попросил:
        - Вы только потише, а? Тамара услышит...
        - Не услышит,- пообещал Приват,- разве что тебя.
        И добавил:
        - Вы чрезмерно не курите. Никотин тоже угнетает умственную деятельность.
        - Да-да,- покивал головой Василенко и встал.- Только учтите: он меня тогда заставил. Я считал и считаю, что эту нашу церковь вообще трогать не надо.
        - Нашу!- хохотнул Седой.- Я-то в бога не верю, а уж в остальное и подавно. Нет, парень, не в этом дело.
        - Нижние сектора сносят, - сказал Приват,- пустили бульдозеры по могилам.
        - Как? Уже? - только и вырвалось у Василенко.
        - Ты что,- спросил Седой,- совсем отупел? Не "уже", а безо всяких... Ладно, это не твои штучки, не тебе за них и отвечать. А вот другое...
        - Сейчас сюда приедет Кочергин, - сказал Приват,- он полностью в курсе. И вы решите, что делать.
        - Мы с ним?
        - Голова тебе для чего дана? - поинтересовался Седой. - Только за воротник закладывать? Подумаешь как следует.
        - Почему именно я?- глупо спросил Василенко.
        - А думать никому не вредно,- криво усмехнулся Седой.
        - Пора открывать,- сообщил Приват.
        ...Кочергин молча прошел на кухню и взобрался на подоконник. Внизу, в прямоугольнике открытого окна, застыли желтые и бледно-голубые лужи света уличных фонарей. Помедлив немного, посмотрев на силуэты, заполняющие кухню, Виктор спросил у Василенко:
        - Ты уже в курсе?
        - Более-менее,- ответил Толя,- самовольно снос начали...
        - Сволочь такая, еще и моих людей припутал,- бросил Кочергин и, перегнувшись, посмотрел на крышу своего "Москвича".
        - Это без разницы,- отозвался Белов,- не твои, так другие. Завтра, полагаю, так и будет.
        - Дадим этому Лаптеву как следует,- предложил Седой,- чтоб дорогу на кладбище забыл.
        - А толку-то?- спросил Белов, покачиваясь с пятки на носок.- Другой что, лучше будет?
        - Порода,- подал голос Приват.
        - Короче, задача у нас такая,- ровным голосом начал Кочергин.Безобразия такого, как сегодня, больше допустить нельзя. Всему свое время. Если уж взялись вообще - так пусть хоть по уставу, по чести делается.
        - Прикажи своим людям,- тряхнул мокрой головой Василенко.
        - Своим - могу. Уже приказал.
        - Ну и?..
        - Не будет моих, будут другие. Кстати, не подскажешь, чем и как занять сдельщиков на недельку-другую, чтобы в заработке не потеряли?
        - Спроси что полегче...
        - Заработок, деньги, - подумал вслух Белов, - а может, не будем забывать, что они граждане, что люди, что...
        И замолчал.
        Почему-то все смотрели на Василенко. И чувствовал Анатолий Петрович, что все происшедшее и происходящее - только следствия, а действительная причина была раньше, год назад, когда он взялся за работу и проектировал с увлечением, будто совершенно позабыв, где все это должно быть построено... Все - от самообмана, от покорности, от боязни не то что действовать думать.
        - Я вот что скажу, Витек,- начал Василенко и закурил. - Ты ведь не можешь без документации работать?
        - Еще как могу, - невесело улыбнулся Кочергин. - Это в институте только учат, что нельзя. А на самом деле... Ни титула, ни согласования, ни утвержденного проекта, ни половины чертежей - а пашу! А когда уже под крышу выводим - поспевает документация...
        - Но основные чертежи у тебя должны быть.
        - Да, чтобы сообразить можно...
        - Я и говорю,- повеселел Василенко,- только в сказках чтобы без чертежей. Архимед и тот на песке чертил...
        - Я не понял, - отозвался Седой,- чего там?
        - Тише, - замахал руками Приват, - человек хорошо придумал.
        - Кроме тебя - у кого есть синьки? - живо спросил Василенко.
        -г У электриков - внутриплощадочные сети; у начальника второго участка - часть земляных работ. Остальное- у меня... И кое-что я перерисовал этому Лаптеву...
        - Забрать сможешь?
        - У своих -да.
        - А о Лаптеве не беспокойтесь,- пообещал Приват,- считайте, что ничего там нет.
        - Ну вот и порядок,- решил Василенко,- я у себя соберу все, что успели накопировать, и, естественно, белки... А ты - все у себя. А без чертежей фиг кто поработает!
        - Силен, мужик,- покрутил головой Белов, - ты хоть соображаешь, что тебе будет?
        - А,- бесшабашно махнул рукой повеселевший Василенко,- не съедят.
        - Не съедят-то не съедят, - начал Белов и вдруг, резко переменив тон, обратился к Виктору: - А ты с утра давай по начальству, расскажи, что Лаптев вытворяет, можно и к его начальству. А то "Сам" не в курсе, а сегодня из-за него Лаптев заблокировался.
        - Разберемся,- пообещал Приват.
        - Мне завтра еще в епархию пробиться надо,- сказал Виктор, уже понимая, что ни в какую епархию он не поедет.
        Белов так и сказал:
        - Какого хрена? Чего ты добьешься?
        Приват, конечно же, тут же возмутился, и они с Беловым и Седым начали срочно выяснять, можно ли пренебрегать такими шансами и так ли необходим голос отцов церкви, тем более с подачи Виктора; а Василенко тем временем спросил:
        - Вить, ты поговори с Тамарой, а?
        - Опять?
        - Опять, - обреченно признал Василенко.
        Виктор пожал плечами и направился к дверям комнаты. Он только собрался постучать, как рядом появился Седой и вполголоса посоветовал:
        - Поезжайте сейчас за чертежами.
        - В одиннадцать-то часов?- спросил, останавливаясь, Виктор.
        - А как проспится - может все переиначить. С похмелья-то...
        - Ну да,- обиделся Кочергин за Толю, но помедлил, не стал стучать в дверь и вернулся на кухню.
        - Слушай,- начал он,- спит уже Тамара, сейчас разбудим - с потрохами слопает.
        - Да,- безнадежно признал Василенко,- но если сама проснется, еще хуже будет.
        - А мы сделаем так...- Виктору было неловко, неуютно, как всегда в те редкие минуты, когда приходилось врать,- сейчас съездим в институт, соберем все листы, а потом вернемся вместе, и я сам поговорю с Тамарой.
        - А эти?- опасливо проговорил Василенко, указывая на выборных, беззвучно переговаривающихся между собой.
        - Не боись,- отреагировал Седой,- не увидит.
        Василенко обреченно кивнул и, путаясь в рукавах и петлях, надел пиджак. Ключи он всегда таскал с собою.
        Глава 16
        - Ты с ума сошел!- кричал Хорьков, брызжа слюною. - Ты что, в бирюльки играешь? Загорелось - "буду строить, сроки вытяну", а отгорело - работы немедленно остановить? Да ты что, в институте благородных девиц? Учти: я тебе больше не помощник и в дела твои, уволь, больше влезать не желаю!
        "Не очень-то ты мне и раньше помогал",- подумал Виктор. А вслух сказал: - Я обязан вас предупредить. Надо решать, чем загрузить бригады насосная уже заканчивается, а ничего больше трест пока не финансировал. "Самому тебе придется решать,- впервые до конца почувствовал ситуацию Кочергин,- перед пенсией придется и со своим управлением, и с трестом, и с Воднюком воевать".
        Словно прочитав его мысли, Хорьков сказал:
        - Ну чего ты полез на рожон? Да будь ты хоть сто пятьдесят раз прав, после всей этой катавасии не работа, а наказание Божие будет. Думаешь, управляющий просто так оставит самовольную остановку работ? Да еще по такому поводу. Это же скандал! Думаешь, что внутри треста останется? Куда там! На весь город пойдет! Тебе, впрочем, ладно: молодой, здоровый, хвостом вильнул - и привет, а мне куда деваться?
        - Я же все на себя беру. Вас вообще перед фактом поставил. Никакого выбора у вас нет.
        - Гладко было на бумаге,- заявил Хорьков и накрутил номер.
        - Егорыч? - спросил он, хотя по этому телефону, кроме Маркина, никогда никто не отвечал.
        - Слушаю, "пятый". Что там у тебя?
        - ЧП у меня,- пожаловался Хорьков и посмотрел на Виктора.
        - Что, опять кого-то завалило?- испугался замуправляющего.
        - Нет, Бог миловал. Но большая неувязка по объекту. К вам можно сейчас? Сильно срочно.
        - Жду, - бросил Маркин и отключился.
        - Я один поеду,- твердо сказал Виктор.- Это не те пряники, которые надо делить.
        - А Маркин или управляющий спросят: "А где твой старый перец, чего прячется?"
        - На вас я ничего валить не буду,- пообещал Виктор.
        - Тебе-то я верю,- сказал Хорьков, вставая,- только пацан ты еще, не знаешь, как оно на деле оборачивается... Помянешь мое слово: не сегодня, так в понедельник все сделают, как начали, а тебе велят...
        - Посмотрим,- поднялся Виктор.- А вы, пожалуйста, проследите, чтобы, пока меня не будет, наши бригады на кладбище не подались.
        - А как же,- живо откликнулся Хорьков,- прямо сейчас в сторожа пойду! Совсем совести у тебя нет!
        "Разберемся",- сказал себе Виктор и пошел на стоянку.
        Иван Егорович встретил Кочергина хмуро. Он слушал, не поднимая глаз, и тяжелые кустистые брови, казалось, сводились все сильнее.
        - Факты,- потребовал он, как только Виктор рассказал об остановке работ,- а эмоции оставь при себе.
        - Факты ясные,- ответил Виктор,- территория не готова, под площадками остались захоронения, спецкоманда не закончила перенос останков - нам сейчас работы начинать никак нельзя.
        - Еще,- потребовал Маркин.
        - А "еще" вы знаете: титула нет, заказа нет, финансирования нет, согласований нет, проектной документации тоже нет.
        - Это знаю, - согласился Маркин.
        - Так разве можно в таких условиях работать?
        - Послушай, Кочергин,- заговорил Маркин, чуть ли не впервые поднимая глаза,- если бы я тебя три года по делу не знал, то сейчас послал бы... улавливаешь куда?
        - Улавливаю.
        - Мы здесь вдвоем. Даавай-ка поговорим, как на духу: чего ты задергался? Что на самом деле происходит? Что ты хочешь выторговать?
        - Иван Егорович,- Виктор пытался говорить как можно спокойней,- есть же вещи, которыми не торгуют.
        - Например?
        - Например, совестью. Например, нашими с вами партийными билетами.
        - Ну-ну,- поворчал Маркин,- ты полегче. За такие слова, парень, отвечать надо. Ты, что ли, у своего Воднюка демагогии обучился?
        - Отвечать? Я ответственности не боюсь. А то давно бы ушел в каменщики: и заработок выше, и на все начальство с высокой колокольни...
        - Каменщиком, знаешь, сколько вкалывать надо, - чуть улыбнулся Маркин.
        - А я вкалываю. И неплохо.
        - Об этом не тебе судить.
        - И мне тоже.
        - Я тебя, между прочим, не раз и не два поддерживал, - сказал Иван Егорович и потрогал кнопки селектора, но никого не стал вызывать,- а теперь вот не понимаю... темнишь. Да, конечно, строить без документов да еще с неразберихой у смежников - не подарок, чего и говорить, но впервой, что ли? Тем более, такой срочный объект и так городу нужен...
        - Разве в этом дело?- досадуя, что не получается объяснить главное, начал Виктор.- Разве я доказываю, что не нужен? Или мне работать не хочется? Да мне лично этот спорткомплекс нужнее, чем вам всем, вместе взятым! Но - нельзя так. Что нельзя - там, это уже дело прошлое, не поправить, но так... Всему же есть предел. Да вы подумайте - не то что работы остановить нужно - головы поотрывать!
        - Вот, значит, какое дело...- Маркин помедлил, подбирая слова.- То, что ты возмутился, когда началось с этими бульдозерами, - это реакция естественная. Всякому порядочному человеку, думаю, не по себе станет. И что бригаду остановил - понятно, на то ты начальник над ними... А вот почему ты не хочешь продолжать работы не тех площадках, где все уже готово, - этого я не понимаю. Там уже есть фронт. Чего тянуть? Городу нужно...
        - И тресту.
        - Да. И тресту. Мне разнарядки подписали на материалы - три года теперь спокойно жить можно. Но за все надо платить.
        - Иван Егорович, я тресту никакого вреда не хочу, но так получается... И не то мы строим - да подумайте, куда там на кладбище игротека, а танцплощадка на костях? И сам спорткомплекс тоже, скажу вам, не подарок... А уж когда дело пошло так, что вместо переселения разбой какой-то творится - да разве можно? Мы же спать спокойно не сможем! И на вас, и на мне, и на всех пятно!
        - Мужик мужиком,- сказал Маркин после долгой и очень мучительной паузы,- а уперся, как блажной...
        И спросил другим тоном:
        - На какой стадии работы?
        - На минус первой. Электрики подключили времянку, да сварщики спецкоманде помогают - у вояк с карбидом туго оказалось.
        - Вся территория не готова? Ни к чему из планируемых объектов подступиться нельзя?
        - Нет, конечно. Первая очередь уже закончена, а это больше половины территории. Только на нижних секторах и возле самой церкви работы не начались: там надо больше месяца ожидать.
        - И почему же ты не хочешь начать только то, что уже по всем статьям можно? Водный стадион - я же помню, он весь на секторах первой очереди?
        - А потому что кладбище. Пока там могилы - кладбище, а не стройплощадка.
        - Это от нас зависит.
        - А от нас ли зависит, чтобы хотя бы не повторилось вчерашнее? У нас, что ли, только техника? И мы сами - понимаем, как надо и как не надо себя вести?
        - Вот что мне не нравится,- заворчал Маркин, опуская брови,- с тобою разговариваешь, как с часовой миной играешь: то - хоть гвозди заколачивай, то - бабахнет...
        - Вы понимаете, Иван Егорович, что я там, пока снос по всем правилам не закончат, работы не начну?
        - Может быть, и так, - кивнул Маркин и улыбнулся вдруг: - Да только начнут их и без тебя...
        - Не начнут...- ответил Виктор и, не спрашивая разрешения, подтолкнул медвежонка-папиросника на маркинском столе и вытащил папиросу из лакированных коготков.
        - Это мы еще посмотрим,- пообещал Маркин и тоже закурил; после паузы сказал: - И все же объясни мне по-людски, чего ты хочешь?
        - А чего я не хочу - объяснять не надо?
        - Это я уже уяснил.
        - Программа-минимум: работы не возобновлять до тех пор, пока все перебазирование кладбища не будет закончено по уставу. Подать бумагу в горисполком - чтобы наказали виновных в самоуправстве. И пересмотреть проект: грех же это, неужели непонятно?
        - Ты просто анархист какой-то,- сказал Маркин и раздавил в пепельнице сигарету,- строить начнут, вот только тебя при этом не будет.
        - Я - оптимист,- ответил Виктор.
        - Я тоже,- сухо бросил Маркин и встал. - Погуляй где-нибудь поблизости. Пойду, доложу твою "программу-минимум".
        У самого порога Маркин остановился и, уже держась за дверную ручку, спросил:
        - Пока все не вышло из этого кабинета: почему ты не хочешь начать этот водный стадион прямо сегодня?
        - Я забрал всю документацию. И постараюсь забрать с кладбища всю технику. Чтоб соблазна поменьше. Мало ли кто вздумает скомандовать - а есть вещи необратимые.
        - Сами следить будем.
        - Сомневаюсь, что просто так можно удержать события под контролем. У меня лично такой уверенности нет. А вы... пока не принимаете дело всерьез. А это настолько серьезно... Здесь нужна гарантия на сто процентов.
        Маркин молча пожал плечами и вышел.
        Глава 17
        Виктор выбрался в коридор и потолкался по этажам, здороваясь и откликаясь на торопливые приветствия знакомых. Потом зашел в курилку; выслушал нудный анекдот и снова приплелся в маркинский кабинет. Заняв хозяйское место, трижды позвонил.
        В исполкоме выяснилось, что "Сам" сегодня не принимает, а к заместителю запись только на вечер. Виктор записался.
        В институте Толика не оказалось - его вызвал к себе Мельников, и>пока что Василенко не возвращался.
        И, наконец, в обкоме тоже не было на месте завотделом промышленности Федунова, единственного из тамошних, кого Виктор немного знал. Объясняться же с инструктором Виктор не захотел.
        Перебравшись в "гостевое" кресло, он взял свежий номер "Строительства и архитектуры", однако читать не смог - на первых же строчках все странным образом отделилось, поплыло...
        - Владислав Феликсович, - позвал Белов, склоняясь над прямоугольным провалом,- вы спите?
        - Нет,- ровным голосом отозвался Осинецкий и медленно поднялся. Жесткие солнечные лучи обжигали больные глаза, но Граф заговорил без тени раздражения: - Чему обязан?
        - Битому неймется, - неизвестно о ком сказал Василий и поцокал ногтем по бронзовой лампе.- А за последнее время мы общаемся больше, чем за все предыдущие десятилетия. Жаль только, что по такому поводу.
        - Жаль. Я хочу спросить вас: почему вы не пожелали встретиться с епископом?
        Граф помолчал, помаргивая и разглядывая девчонку-художницу, пристроившуюся с этюдником неподалеку, у серого алебастрового ангелочка.
        Наконец Осинецкий заговорил и в его голосе не чувствовалось приличествующей сану кротости:
        - К сожалению, не всегда люди соответствуют постам... Должен с прискорбием признать, что его преосвященство - не настоящий христианин. Я это понял, когда он был протоиереем...
        - Однако, - только и промолвил Белов.
        - Я вижу, вы удивлены? - спросил, веселея, Граф.- Но полноте, церковь - это еще и организация, и не во всем столь уж отличная от светских. И пока еще не удалось придумать прибор, чтобы безошибочно отличать тех, кто служит всем сердцем, от тех, кто просто служит.
        - А есть разница? - очень заинтересованно спросил Василий.
        - Несомненно, - ответил Граф.- Для меня - несомненно; и, в частности, относительно его преосвященства в свое время я излагал точку зрения местоблюстителю из патриархии... Но с моим мнением не посчитались.
        - Послушайте,- с волнением заговорил Василий,- я давно пытаюсь понять... Представьте, есть два человека одинакового возраста, образования, способностей. Оба идут служить военными, как это сейчас называют офицерами. Один идет по зову сердца - защищать Родину. Другой - и потому что паек сытный, и с жильем нормально, и дамы гусаров любят. И вот скосило их в одном бою. И что, в чем различие?
        - Вы, Василий Андреевич, в последней войне не участвовали?
        - Не довелось.
        - Это ни в коем случае не упрек. Могу повторить, что не сомневаюсь в вашей храбрости. Однако пример ваш неудачен. Война и военная служба вообще есть проявление бесовских... нездоровых начал в человеке.
        - Но вы-то сами ушли добровольцем... И церковь призывала стать на защиту...
        - Здесь война вынужденная. Сугубо вынужденная. Если бы не защищались это был бы ущерб всему человечеству.
        - Согласен. Так что с моим примером?
        - Таких людей нельзя уравнивать.
        - Ну а по-простому, в чем она, эта разница?
        - Вы дали схему; дайте живую жизнь, и по ней будет видно, кем из двоих нечто было сделано хуже, а нечто и не сделано вовсе.
        - Долго искать,- усмехнулся Белов,- ни один суд не доищется.
        - Полагаю, вы не правы.
        - Да, конечно: "На то есть высший судия!"
        - Вы, атеисты, называете это иначе: суд истории.
        - Все эти тонкие различия,- начал Василий Андреевич, морщась от страстного желания закурить,- со временем взаимно уничтожаются.
        - К сожалению, это не так. Поверьте мне, старику: в том дурном, что все еще происходит между человеками, повинна прежде всего "деятельность" тех, кто служит себе, но не делу. И в мирное время плоды этой, так сказать, деятельности менее заметны, но не менее ощутимы.
        - Вы упрощаете, Владислав Феликсович, а почему? Потому что человек никогда по-настоящему не знает, кому - Богу или мамоне - служит. И вообще наша историческая заслуга заключается в том, что мы заставили всех, в том числе и примазавшихся, работать на общее дело. Пусть не на всю катушку, да с паршивой овцы хоть шерсти клок.
        - Ваша историческая ошибка, что вы понадеялись на правильную схему, а про тех, кто в этой схеме расставлен и рассажен, вы позабыли. А сама по себе схема может работать и так, и эдак - смотря какие люди и зачем в ней находятся.
        - Верно, в сущности,- несколько раз наклонил голову Василий Андреевич; помолчал немного и добавил: - Только не забывайте, что чем выше человек, тем он точнее соответствует схеме, а повышение разума, рост души историческая неизбежность. Прошло время, когда числом брали, на себе пахали да криком засапожным врази расточали.
        - Вы - оптимист,- с завистью вздохнул Осинецкий,- и, знаете, я все жду времени, когда это, наверное только для нас ниспосланное служение закончится, и мы приобщимся к постижению...- Граф помолчал и добавил: - А ваши друзья где?
        - При деле. Седой сейчас в институте приглядывает, чтоб там никакого подвоха не случилось, а Приват - сейчас в архиве, а потом, наверное, в исполком подастся... А многие уже на Солонцах.
        - Тяжело, наверное, - спросил Осинецкий.
        - А им что, легче?- указал Белов на лютеранский сектор, надковырянный Саниным бульдозером.
        - Да-да. Однако если вы по поводу обращения к епископу, то моя позиция остается неизменной.
        Белов помолчал, а Граф докончил свою мысль:
        - Он, к сожалению, прагматик до мозга костей. Ясно понимает, что эта... процедура,
        и Граф обвел рукой вокруг,- по сути своей епархии как организации выгодна. И переубедить его, заставить обратиться к истинным идеалам не удастся ни мне, ни этому молодому человеку - как его?
        ...Виктор Кочергин проснулся от резкой боли в позвоночнике. Он уснул в низком кресле, неловко запрокинув голову, и теперь едва мог повернуть затекшую шею.
        Во рту появился гадкий металлический привкус; но спал Кочергин недолго: солнечные пятна на паркете переместились только чуть-чуть, и Маркин еще не возвратился.
        Конечно, Виктор устал, но этот внезапный сон...
        "И какой!"- тряхнул головой Кочергин, уже окончательно просыпаясь.
        Телефон на столе у Маркина не звонил - только загоралась сигнальная лампочка и раздавалось тихое журчание; молчал и селектор - секретарша знала, что Маркин вышел из кабинета.
        Растирая шею, Виктор встал, подошел к окну - и со сложной смесью тоски и злости увидел, как по площадке, направляясь к заезженной управленческой "Волге", вышагивает, выворачивая ступни, коренастый и коротконогий Воднюк с неизменной папиросой, победно торчащей из уголка рта.
        - Виктор Михайлович, вы здесь?- позвал селектор голосом секретарши. Вас управляющий вызывает.
        Виктор вышел в приемную. Посторонних не было, и секретарша (трестовские дамы симпатизировали Кочергину) тихонько сказала:
        - Управляющий до чего злой - у-у-у.
        "А то как же,- подумал Виктор,- еще и Воднюк нагадил..."
        С этими приятными мыслями он крутнулся в тамбурочке между двойными дверями и вошел в кабинет.
        Там сидели: сам управляющий, Маркин и начальник отдела кадров Аксенов.
        - Читай,- сказал, не здороваясь, управляющий и указал на лист бумаги, лежащий перед ним.
        Виктор придвинул листок и прочел приказ об отстранении от должности главного инженера СУ-5 Кочергина В.М. за систематическое грубое нарушение строительных норм и правил, безответственность, нарушение плановых сроков и злоупотребление служебным положением.
        Приказ как приказ, с номером и датой, визой Маркина, визой Аксенова и подписью управляющего. Даже с печатью.
        Прикинув, что картина пока не полная, Виктор достал ручку и пристроил в уголке, под росписью Маркина и аксеновской закорючкой, еще и свою подпись.
        Наливаясь густой краской, управляющий молчал. Видимо, не мог решить, с каких слов начать выплескивать все, что накипело. А Маркин на мгновение поднял и опустил брови, и в его глазах промелькнул огонек одобрения.
        - Так,- сказал наконец-то управляющий и выложил на стол свои громадные, в медно-красной поросли лапищи,- умел нашкодить, умеешь и ответить. Это хорошо. Через полгода приходи - прорабом возьму.
        - Можно идти?- спросил Виктор и поднялся.
        - Иди. Сдашь всю документацию по зоне отдыха Воднюку.
        - Хорошо, - сказал Виктор и чуть скованнее, чем обычно, подошел к двери. Повернув ручку, он раздельно сообщил:
        - Только передавать нечего. Нет документации. Ни одного листа чертежей.
        И вышел. Раз, два, три, четыре, пять...
        Медленно, считая шаги, но не оглядываясь, Виктор шел по коридору. И загадывал: на четном шаге окликнут - помиримся, на нечетном - подеремся.
        Секретарша окликнула посредине между девятнадцатым и двадцатым шагом. Если по "Виктору", то нечетный, если по "Михайловичу", то четный. Так и не решив окончательно, что будет, Кочергин вернулся в кабинет управляющего.
        - Это как же понимать? - ровным зловещим голосом спросил управляющий.Где чертежи?
        - Я их пропил, продал, съел, передал иностранной державе, а на вырученные деньги купил гарнитур - так, по-воднюковски?- быстро выговорил Виктор.
        - Анархист,- сказал Маркин,- ну какой из тебя главный инженер? Срамота. Детский сад. А может, ты того, ку-ку?
        - А ведь это уголовное дело, Кочергин, - отозвался дотоле молчавший Аксенов, - материальные ценности...
        - Чего ты добиваешься?- спросил управляющий.
        - Я уже говорил,- вяло сказал Виктор и, несмотря на то, что все стояли, сел.- Отсрочить работы, пока не закончат перезахоронения; и написать письмо в исполком - пересмотреть проект и наказать...
        - Кишка оказалась тонка. И признать боишься. Невинность соблюсти ему надо,- постепенно накаляясь, заговорил управляющий.- Только объясни, почему ты вчера, сукин сын, на этом самом месте клялся-божился, что все сделаешь в срок? Предупредили же меня, козла старого,- управляющий грохнул кулаком об стол,- чтобы не связывался с тобой...
        "Узнаю коней ретивых по каким-то их статьям"...- выплыли в сознании Виктора строки.
        - Чего ты хочешь выторговать?- спросил опять ровным голосом управляющий.- Чтобы с тебя Воднюка стащили? Или еще что? Но учти: с нами так не разговаривают.
        "- Еще бы,- подумал Виктор,- даже если я сейчас отдам чертежи, а сам на колени стану, мне уже все равно в этом тресте места не будет... Разве что отпустят "по собственному желанию".
        Но вслух сказал только:
        - Я уже объяснил Ивану Егоровичу, что ничем не торгую и ничего не выторговываю.
        - Ты прав, Егорыч, он и в самом деле блажной. Ну, цирк. Такого у меня в тресте еще не было. Слушай сюда...
        Управляющий сел верхом на стул и заговорщически наклонился к Виктору:
        - Поскольку я тебе уже не начальник, а ты птица вольная, то скажу по секрету: прорвемся мы без твоих синек. Я уже Мельникову позвонил - к завтрему свежих нашлепают,
        - С чего? Белки я тоже украл.
        - Значит - сядешь,- констатировал Маркин, с сожалением качая головой,ты что, законов не знаешь?
        Знать-то Виктор знал, и были в общем-то у него основания предполагать, что "сядет" он условно, и все-таки представились ему унылые процедуры дознаний, допросов, суда и фигура торжествующего Воднюка в особенно коротких штанах.
        - Где ты их держишь? - спросил управляющий, по-своему истолковывая перемены в лице Кочергина.
        - В сейфе,- бросил Виктор, вовсе не имея в виду собственный, кабинетный, со всяким хламом, который не хотелось оставлять на глазах уборщиц и секретарши. Но управляющий понял именно так. Пощелкав тумблерами, он рявкнул в селектор:
        - Воднюк? Выгреби из сейфа Кочергина все чертежи и ко мне.
        - Все? - спросил невидимый Воднюк.
        - Живо!- бросил управляющий и выключил селектор.
        - Ключ у меня, - напомнил Виктор.
        - И у него тоже,- тихо сказал Аксенов.
        - Вот как? - сказал Виктор и быстро прошелся по кабинету, с отвращением представляя, сколько раз Воднюк в его отсутствие запускал в сейф лапы, - ну, приехали. Нет там чертежей. А засим - прощайте.
        - Сядь!- крикнул пунцовый управляющий так, как Виктор в жизни еще от него не слышал.- Сейчас ты уйдешь, чистенький-блистенький, а мы будем тут друг на друга гавкать только за то, что расплеваться с исполкомом за пять минут можно, а мириться придется так, что трест кровью харкать будет? Да пойми ты, дурья башка, если мы с работы полетим, на наше место что, херувимов посадят?
        - Ладно,- сказал Виктор,- давайте без дураков. Вам нужны хорошие отношения с горисполкомом? Так вы делаете все правильно. Нашли козла отпущения, всыпали ему хорошенько, еще под суд отдайте, и все это подайте исполкому: мол, не трест виноват, а один выродок нашелся. А я уж как-нибудь устроюсь. И жаловаться, что вы меня уволили без согласования с профкомом, не пойду.
        В наступившей паузе резко затрещал селектор. Растерянным голосом Воднюк пожаловался, что чертежей ни в сейфе, ни в столе не оказалось.
        Управляющий облегченно выругался и сбросил тумблер. Кочергин встал, решив, что разговор окончен.
        - Остаться хочешь?- неожиданно спросил, не поднимая глаз, управляющий.
        Виктор сказал медленно и негромко:
        - Нет.
        И продолжил мысленно:
        "Так будет лучше для нас всех. Есть вещи, которых не забывают. И для меня это необходимо".
        Несколько секунд все молчали. Потом управляющий подал Виктору чистый листок бумаги и сказал:
        - Пиши заявление. По собственному. Дата сегодняшняя.
        Глава 18
        - Ты не хочешь узнать мое мнение?- спросил Маркин, когда стрекочущая телетайпом приемная осталась позади.
        - Хочу,- ответил безразлично Виктор
        Не то чтобы ему и в самом деле не хотелось поговорить с Егорычем, которого он по-настоящему уважал, просто накатила такая слабость, когда и лежать-то, кажется, нет сил.
        - У тебя друзья есть?
        - Есть. А что? - вяло удивился Виктор.
        - Как только терпят такого колючего?
        - Кто как,- Виктор придержал дверь маркинского кабинета, пропуская хозяина,- кто молча, кто со скрипом.
        - Били тебя, наверное, в детстве мало.
        Маркин разлил по стаканам минеральную воду и продолжил:
        - Забаловали мальчишечку.
        - Нет,- чуть повеселел Виктор,- тут скорее наоборот. Чем меня больше бьют, тем я вреднее становлюсь. Меня надо любить и ватой перекладывать при транспортировке, тогда я добрый буду.
        - Учту,- пообещал Маркин, щурясь и прихлебывая нарзан. Помолчал минуточку и вскинул косматую голову:
        - Ты знаешь, что в городе с квартирами делается?
        - Более-менее.
        - Городу необходимо, чтобы спорткомплекс построили с минимальными затратами. И скажу, что место выбрано, пожалуй, что самое удачное. На инженерных сетях, на коммуникациях, на транспортных расходах знаешь, какая экономия получится?
        - Да разве я об этом,- пожал плечами Кочергин,- разве я говорю, что вообще не надо строить? Но не на костях же танцплощадка, и не по костям же бульдозером молоть. Да нас самих же за это живьем закопать надо!
        - Это наверное,- хмыкнул Маркин,- а все равно на рожон-то чего переть? Пришел бы по-человечески, объяснил, чтобы поняли, - и тогда, может, все по-другому сложилось бы... Есть производственная дисциплина...
        - Вот-вот,- пожал плечами Виктор.- Приказ начальника - закон для подчиненного! Приказал начальник - копай, сыпь, круши, он же отвечает, не ты! Не надо обсуждать! Не надо думать - с нами тот, кто все за нас решит!
        - По-русски можно иначе: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Но ты же не считаешь всех дураками?
        - Не считаю. Но вчера вечером я сам, своими глазами видел, как оскверняли могилы..
        Жаль, вас там не было. Зрелище... нет уж, здесь полумерами не обойтись. Раз не умеем что-то делать по-человечески - не надо делать вообще...
        - Знаешь, Виктор Михайлович: умный ты парень, а дурак.
        - Спасибо.
        - Пожалуйста, пожалуйста,- Маркин ткнул лакированного медвежонка-папиросника,- мне побольше тебя повидать пришлось. И загибов, и перегибов, и просто ошибок насмотрелся. Кое-что и по мне треснуло... Ну и что? Не надо сильно упираться - тогда и загибы вроде поменьше, и гнуться не так больно, и рассосется спокойней.
        - Есть вещи, которые касаются меня лично. И умывать руки я не хочу. И не стану. Как мы детям в глаза посмотрим на открытии этого комплекса?
        Маркин, выкрошив из сигареты едва ли не половину табака, щелкнул зажигалкой. И усмехнулся:
        - Что ты со мною, как с врагом говоришь? Не собираюсь я на костях строить. А только если мои люди станут приказ постороннего человека выполнять, я сниму с ретивых премию да проведу такой инструктаж, чтоб зачесались, а не закачу истерику. А переть на рожон...
        Вошла секретарша с увесистой папкой "входящих". Маркин вздохнул, нацелился фломастером - писать резолюции, но передумал:
        - Кто там еще ко мне?
        - Снабженец из РСУ связи: что-то хотел поменять.
        - Пошли его в ОМТС, я еще минут двадцать занят. Если "сверху" позвонят - соединяй.
        - У меня мало возможностей,- сказал Кочергин, дождавшись, пока Неля вышла из кабинета,- вот и пру на рожон... Иначе не одолеть... Что теперь об этом говорить?- Виктор вздернул плечо.- Ни о чем я не жалею.
        - Ну и зря,- негромко сказал Маркин,- уйти - невеликое дело. Работать-то все равно надо, а подходящих людей на белом свете не так много.
        - Наверное, я как раз неподходящий,- совсем невесело констатировал Виктор,- и вас я не очень-то понимаю. Как вы можете спокойно смотреть... 'И продолжать заниматься своим делом? Хотя бы этот комплекс: вы что, не поняли, что за всем этим - попытка одних чиновников угодить другим чиновникам?
        - А ты по-другому взгляни. Спорткомплекс нужен городу. Не сейчас, так через год, не здесь, так где-нибудь в Посадино его выстроят. Всю программу благоустройства выполнять надо. Так пусть они сколько угодно так угождают друг другу - раз это идет на пользу делу! Жалко тебе, что ли? Тем и хороша, в частности, наша система, что такие - мелкие пусть - побуждения в конечном счете оборачиваются на общую пользу.
        - Не знаю, на знаю... Я другого мнения о том, что при нашем строе надо, а что не надо делать. И не так много добром обернулось... Может, упустили? Может, хватит мириться? Вы еще вспомните, что этот Лаптев работает в Совете народных депутатов и пришейте мне дискредитацию советской власти! Как будто у нас бюрократы не у советской, а у какой-нибудь другой власти на службе...
        Маркин молчал.
        Если б Кочергин умел читать мысли, он бы очень удивился: Иван Егорович, весь такой могучий и умный, завидовал. И кому! Обруганному, кругом неправому, выгнанному с работы Виктору. Завидовал не тому, что Кочергин на два десятка лет моложе, что не пережил и части того, что выпало ему, Маркину, в детстве и юности. И даже не той легкости, с которой Виктор говорил о... непривычных вопросах. Нет, Маркин завидовал другому и спрашивал себя: "Когда, как и где я выучился оглядке, осторожности, степенности?" Хотя опыт и медвежий инстинкт показывали, что прав он, Маркин, но все же - завидовал.
        И тут в дверь заглянула Неля:
        - Кочергина срочно просят к телефону. Какая-то женщина. Сильно плачет.
        Глава 19
        Самым правильным после бессонной ночи и нервотрепки было бы не идти на работу. Анатолий минутку об этом помечтал; но у Тамары не было ни отгула, ни права, как у мужа, на "творческий день". Оставаться же одному совсем не хотелось. А кроме того, вспомнил Толя, что, впопыхах поснимав с Виктором чертежи прямо с кульманов, ни о какой новой работе для мастерской не подумали.
        Пока Тамара наспех маскировала припухшие веки - она проснулась после возвращения Толи с Кочергиным и не спала - объяснялись, - Анатолий сварил кофе, крепкий, с шапкой пены.
        - Ты завтракать будешь?- спросил он Тамару.
        - Нет. Только кофе.
        Василенко закурил и поднес к губам чашечку. Но почему-то кофе показался сначала безвкусным, а потом - тошнотворным, а от запаха покачнулся перед глазами несколько раз рисунок на обоях. Какое-то странное стеснение в боку и в груди заставило двигаться осторожно, медленно; пока он переоделся, супруги уже опаздывали. Пришлось взять такси и, едва перемолвившись, разбежаться по своим этажам.
        К началу двенадцатого, когда в отделе уже забыли о чертежах по зоне отдыха, объявился Мельников. И вскоре вызвал Василенко.
        Неожиданно сердце заохало и заахало, перепуганно колотясь о ребра...
        Так он вошел в кабинет.
        Мельников перебирал почту. Жесткие полковничьи складки на его лице углубились, а недобрые глаза с желтоватыми, в красной сеточке сосудиков белками воткнулись в Анатолия холодно и отчужденно.
        Заговорил Мельников на "ты", что само по себе считалось скорее хорошим, чем дурным признаком.
        - Чего ты там мудришь с документацией по комплексу?
        - Ничего. Все уже практически готово. От силы еще неделя, ну плюс пару дней на согласования - и порядок.
        - Что сегодня ночью здесь делалось? И кто с тобою был?
        - Работали, - коротко и бесцветно сообщил Василенко, а после паузы добавил: - У меня ненормированный день.
        - Скажи, пожалуйста, какой энтузиаст,- так же бесцветно протянул Мельников.
        Зазвонил телефон.
        Мельников взял трубку; разговаривал односложно, время от времени коротко поглядывая на Василенко. Анатолий понял почему-то, что речь идет о его чертежах, и заволновался еще сильнее. Но как он ни напрягался, не мог расслышать ни слова мельниковского собеседника.
        В очередной раз сказав "ясно", Мельников положил трубку на рычаг и приказал однозначно, командирским голосом:
        - Через пять минут все готовые листы по комплексу - ко мне. Копировать будем вне очереди.
        Василенко сидел неподвижно.
        - Ты что, не слышал?- спросил Мельников, поднимая брови.- Принеси сюда все листы по зоне отдыха и спорткомплексу. Там в тресте какой-то скандал. Что-то темнят...
        "Поехало"...- со странным облегчением подумал Василенко и, встав,сказал:
        - Никаких чертежей нет. Я сегодня утром проверял - все пропали.
        - Пропали?- переспросил Мельников и тоже поднялся, расправив свои по-военному прямые плечи.- Раз - и испарились?
        Василенко утвердительно кивнул. Почему-то ситуация вдруг показалась ему комичной, и он, не выдержав, улыбнулся.
        Но Мельников заговорил без улыбки:
        - Во-первых, не пропали, а ты их пропил, - начал он.- Вот тут у меня докладная, что вы ночью с приятелем шарили. Этот, который с тобою был, - из стройтреста?
        - Да, но...
        - Ловко придумано. Ох, Василенко, мне твои алкогольные номера вот где сидят, и как я жалею, что до сих пор тебя не выгнал!.. Значит, так: я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно принести сюда чертежи, - и указал пальцем на середину своего стола.
        - Понимаете,- начал Василенко чужим слабым голосом, еще не пугаясь по-настоящему, что сейчас может произойти нечто бол ее серьезное, чем начальнический разнос,- надо подождать пару дней. Виктор согласует - там снос неправильный начали, - и чертежи вернутся.
        - Послушайте, Василенко,- Мельников сел и, прямой, как штык, воткнулся взглядом в глаз:) архитектора,- какое ваше дело до их сносов-переносов? Не суйтесь, куда не просят. Где чертежи?
        - Это касается не только строителей, а всех нас. Моя гражданская совесть...
        - Это, небось... трестовские тебя так накрутили?
        - Ну, в общем, да...
        - Вижу, что тебя, как пацана, вокруг пальца обвели.
        - Как вы можете так говорить! Вы же знаете...
        - Это ты не знаешь, что задержка документации - это повод. Строители обвинят во всех грехах нас. Игра простая, как веник: мы, мол, рады все делать, а документацию-то Мельников задерживает; а потом - позже начали, так давайте упрощать. Нет, я им такого козыря не дам! Сорвут сроки - так пусть сами и отдуваются. А меня подставлять нечего. А ты - мог бы сообразить, не мальчик уже. А если не умеешь - меня спрашивай. Я зарплату за то получаю, чтобы у нас все в ажуре было. Понял?
        Анатолий отрицательно помотал головой.
        - Так...- зловеще сказал Мельников,- плохо дело. Вижу, что у тебя водка последние извилины заполировала, ну да живот остался - он тебе голодный марш еще споет!
        - Ничего. Проживу!
        - Да? То, что я тебя как собаку выгоню - это цветочки: две твои вытрезвительские "свиньи" достаточны для увольнения по статье. Но я еще тебе, гений сизоносый, такую характеристику накатаю, что не только архитектором - маляром никто не возьмет! И пусть твоя Тамарка у меня хоть в ногах валяется - во! - и Мельников, оскалясь, скрутил фигу.
        - Вы Тамару не трогайте!- дрожа всем телом от возмущения и боли, потребовал Василенко.
        - Как бы не так,- обрадовался Мельников,- сейчас я ей расскажу, до чего ты докатился!- И, ткнув пальцами сразу во все клавиши, заревел на весь институт: - Тамара! Василенко! К Мельникову!
        - Не смейте,- визгливо закричал Анатолий Петрович.
        Он представил на мгновение, что и какими словами будет сейчас говорить Мельников, и как естественное и справедливое действие, о котором он просто не успел предупредить Тамару, покажется ей в таком изложении очередной пьяной бессмыслицей, позором, не совместимым с тем, что происходит в действительности, со всеми их отношениями...
        Василенко вцепился обеими руками в стол и закричал еще раз:
        - Не смейте! Я... я отдам чертежи.
        - Быстро,- приказал Мельников и погрозил кулаком.- И чтоб в последний раз!
        На слабых ногах Василенко миновал приемную и вышел в коридор, намереваясь подняться на чердак, где в старом, "некондиционном" сейфе лежали чертежи.
        Но далеко он не ушел.
        Хмурясь и недобро скалясь, из стены вышел Седой. В мертвенном свете люминесцентных ламп ржавый плоский штык в его руке казался почти черным.
        - Ты куда это, а? - спросил Седой и, не дожидаясь ответа, одним коротким движением вогнал клинок Анатолию Петровичу в сердце.
        Глава 20
        Валентин Семенович воровато оглянулся и положил тяжелую лампу на колени. Повернув чуть-чуть, так, чтобы слово "СПИСКИ" оказалось сверху, Лаптев принялся его стирать ластиком. Мелкие бисеринки пота тут же высыпали на лбу.
        Лаптев старался, но сдувая и сдувая серые катышки стертого ластика, он все время видел ненавистное слово. Очищая тонкую пленку пыли, сажи и окислов, наросшую на поверхности мрамора, Валентин Семенович только возвращал камню первозданную белизну, но нисколько не избавлялся от надписи.
        Тогда Лаптев сменил тактику. Он вытащил из шкафа обоюдоострый стальной треугольник - режущий зубец, деталь выпускаемых в Перевальске жаток.
        Аккуратно подстелив под лампу газету - чтобы не сорить, - Лаптев принялся скрести резаком, истребляя нагло торчащее слово.
        Но на исцарапанном, потерявшем блеск мраморе все так же отчетливо вырисовывалось: "СПИСКИ". А в довершение всего разболелась бородавка, всю ночь смирно сидевшая на щеке.
        Мнительный Лаптев побегал по кабинету, поохал, не сомневаясь уже, что у него рак и предстоит мучительная и неотвратимая погибель. А потом задвинул лампу под стол - в шкаф она не влезала - и побежал в исполкомовский буфет. И получасом спустя возвратился, пряча под полой небольшую трехгранную бутылку.
        Опять пристроив лампу над газетой, Валентин Семенович прицелился и аккуратно капнул уксусной эссенцией. Сразу же зашипели и запрыгали мутные пузырьки, резко запахло; когда шипение утихло, а пузырьки опали, Лаптев салфеткой вытер впадину на мраморе и тихо застонал.
        Нет, ошибки быть не могло: на том самом месте, где стараниями Лаптева была вытравлена ощутимая ложбинка, красовалось прежнее слово. Но это еще было не главное!
        Оглядев стержень со всех сторон, Валентин Семенович увидел, что с безжалостной определенностью все пятнышки мрамора преобразовались: выстроились кудреватой вязью старой каллиграфии.
        И хотя отдельные слова наслаивались друг на друга, не составляло никакого труда понять, что все это - страницы вчерашнего протокола, каким-то непостижимым образом вмонтированные в каменный стержень. Казалось даже, что листки свободно плавают в полупрозрачной толще камня, прижимаясь к поверхности то одной, то другою строкой.
        Проще всего, пожалуй, было бы распахнуть окно и швырнуть лампу о мостовую, но исполкомовские окна по весне еще не открывали, да и не удалось бы ее, наверное, просунуть сквозь густую решетку. Кроме того, к основанию лампы был привинчен инвентарный номер, и в перечне, висящем у дверей, числилась под этим номером именно лампа настольная. А это предполагало, что данная лампа должна находиться в этом кабинете, а не, скажем, на мостовой.
        Стараясь не смотреть на проклятую лампу, Валентин Семенович набрал номер внутреннего телефона:
        - Петр Иванович,- сказал он неожиданно сам для себя заискивающим голосом,- поменяйте, пожалуйста, лампу.
        - Перегорела, что ли?- отозвался завхоз.- Так до понедельника электрик на базе.
        - Нет,- терпеливо пояснил Лаптев,- не лампочку, а всю лампу.
        - А она что, неисправная?
        - Все исправно, все цело, даже номерок висит.
        - Так чего же ее менять?
        - Петр Иванович, вы скажите, можете сейчас же заменить или нет? потребовал Валентин Семенович.
        - У вас какая: серая мраморная с зеленым абажуром?
        - Да-да.
        - У меня на складе точно такие же. Но вы заявку напишите, и как что так я вам в первую очередь. Так сказать, родственные службы.
        - Спасибо, - грустно сказал Лаптев и положил трубку: услышал знакомое покашливание.
        - Уж вы-то должны знать,- Приват рассматривал на просвет листки протокола, кое-где порыжевшие от кислоты, - что подчистка, равно как и уничтожение документов, преследуется по закону.
        Лаптев только горестно вздохнул.
        - Протоколы, гражданин Лаптев, в огне не горят и в воде не тонут. На том не одно поколение чиновников стояло, и крепко стояло. Да и вы встречал я в архивах кой-какие бумаги, - пользовались такою спецификой... Но, как видите, у медали есть и оборотная сторона.
        - Отпустите меня,- вдруг просто попросил Валентин Семенович.
        Приват закашлялся, прижимая ладони к впалой груди, и с брезгливым сочувствием посмотрел на Лаптева:
        -Лично я бы вас вовсе не трогал. Вы мне крайне отвратительны, поскольку не интеллигент и подлец.
        - Седой ваш - "интеллигент",- прошептал Лаптев и потрогал бородавку.
        - Седой, по крайней мере, натура совершенно цельная. Крут он, верно, но товарищ - настоящий. Впрочем, мы отвлеклись. Я здесь - лицо официальное и, в отличие от вас, даже выборное. И отпустить просто так, увольте, не могу.
        - Чего же вы хотите?-Лаптев хотел еще добавить, что вчера от страха на него напала неудержимая икота, что валерьянка ни от чего не помогла, что не гасил свет и промучался добрую половину ночи бессонницей. Пришел на работу ни свет ни заря - а вчера дома накричал на девочек... И вообще приходится просить у того самого гнилого интеллигента, всю породу которых всегда в душе ненавидел... И боялся. Но - смолчал.
        - Во-первых, списки,- сказал Приват, раскручивая свое кашне.
        - Но я же сказал вчера: их у меня нет.
        - Это не так. Не надо лгать. Пока что их действительно нет, но ваши подчиненные составят их не более чем за неделю.
        - Сомневаюсь, данные утрачены...
        - Я знаю,- ответил Приват,- смотрел. Надо будет - поможем. Люди у вас работают хорошие.
        - Ладно,- согласился Лаптев, старательно не додумывая до конца свою мысль - чтобы Приват ее не подслушал.
        - Позвоните сейчас же.
        Лаптев помялся, но позвонил и отдал все необходимые распоряжения. Приват чуть усмехнулся:
        - Вот так.
        Валентин Семенович увидел, как слово "СПИСКИ", такое неистребимое и отчетливое, исчезло - точнее, распалось на сетку прожилок.
        - Видите, как просто? - спросил Приват.- А вы ножом, кислотою... Вы бы еще, извините, динамитом...
        - А остальное? Н у, протокол...
        - Протокол останется. Навсегда. Теперь второе. Соберите все разметки, которые вам дал Кочергин.
        Лаптев рот раскрыл - но тут же решил, что это еще не самое страшное, и выложил на середину стола несколько листков.
        - Жгите, - приказал Приват.
        Бумаги горели в пепельнице минуты три - не более. Несколько лоскутков сажи пролетели по кабинету - Лаптев их поймал и препроводил в урну.
        - Теперь третье,- сказал Приват,- вчера тот внезапный звонок нарушил э-э... процедуру и еще привел к некоторым нежелательным последствиям. Дабы не усугублять положение, вам надлежит пойти к председателю горисполкома и объяснить, что в его планы вкралась ошибка.
        Валентин Семенович вообразил, как входите кабинет со светлыми панелями и втолковывает "Самому", что затея с ускоренным разворачиванием строительства на кладбище - проявление элементарной некомпетентности, головотяпство и бездушие...- и затрясся, смеясь и стеная.
        - Не надо так нервничать,- посоветовал Приват,- мало ли какие ошибки бывают. Главное - их вовремя осознать, исправить и не повторять.
        Валентин Семенович, все еще вздрагивая, нацедил воды и выпил полстакана.
        Помолчав, спросил:
        - Вы что, серьезно?
        - Я совершенно серьезно. Ошибка ваша - и вам ее исправлять. Через это надо пройти. Поработаете хоть раз на совесть.
        - Я не пойду.
        - Будьте благоразумны. Вы что, предпочитаете, чтобы мы вас всю оставшуюся жизнь мучили?
        - Да на мне-то вы что повисли? Я-то здесь при чем? Он что, спрашивал у меня, можно ли строить и что строить? Советовался? Нормами хотя бы интересовался? Объявил - и все! И не перерешит, а меня выпрет!..
        Выкрикивая это, Лаптев в то же время понимал, что обязан был еще две недели назад убедить начальство либо не затеваться с этим комплексом вообще, либо ограничиться самым минимумом. Тогда все кончилось бы, наверное, тем, что "Сам", возможно, и выругав Лаптева, избрал бы какой-то компромисс. Но сказать это сейчас, добиваться отмены решения, в выработке которого участвовал и Лаптев, то есть дергать начальство как мальчишек, это казалось Лаптеву совершенно невозможным.
        - Пожалуй, Василий Андреевич прав, - произнес Приват, не отрываясь от лаптевских глаз,- вам уже не дано...
        - Можно, я лучше что-то другое?- попросил Лаптев,- может, на Солонцах что-то сделать? Воду? Цветочки? Я могу и деньгами...
        - Обойдемся,- бросил Приват и встал,- а шанс свой вы упустили. Наверное, последний.
        - А может... Вы сами председателю скажете? А я - я заболел... У меня рак,- и Лаптев для убедительности даже схватился за щеку.
        - Рак? Это неплохо придумано... - после паузы странным голосом сказал Приват, - души нет, так пусть хоть тело погрызет...
        И начал медленно истаивать в воздухе.
        Но вдруг вновь появился и, глядя прямо в перепуганные глаза Лаптева, пообещал:
        - Скоро появятся ваши родители... И с ними еще кое-кто... И исчез.
        Лаптев подождал, потом снял трубку - намеревался вызвать машину, чтобы срочно ехать в поликлинику. Но оба телефона, и городской, и внутренний, не работали.
        Обуреваемый страшным предчувствием, Лаптев бросился к двери. Но ручка, едва он к ней прикоснулся, отлетела, а могучий несокрушимый замок оказался запертым.
        Дрожащими руками Лаптев вставил ключ, повернул - и бородка ключа с легким хрупаньем срезалась.
        Тогда Лаптев попробовал кричать, затем - стучать в стену кулаками и стулом. Но старые, метровой толщины стены поглощали крик, а на стук в вечно ремонтируемом здании никто не реагировал. Орудуя ножкой разбитого стула как рычагом, Лаптев попытался вывернуть частую решетку, вставленную в окна изнутри, со стороны кабинета. Но стальных прутьев не смогли бы одолеть и трое таких, как он.
        Обсосав ссаженную кожу пальцев, Лаптев влез на подоконник и, завернув руку в носовой платок, ткнул в форточку. С третьей попытки удалось, наконец, выбить стекло форточки. Но на улицу просовывалась только кисть руки, а на призывные и жалобные крики никто не отзывался.
        Исцарапанный, охрипший, перепачканный известкой, Лаптев сел на пол возле холодильника и заскулил. Потом вытащил початую "гостевую" бутылку коньяка и выхлебал прямо из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка.
        Вот-вот должны были появиться души.
        Лаптев уже не сомневался, что Приват сдержит обещание, и только гадал, кто придет первым: отец, от которого он в свое время отмежевался, или дед Михай, убитый из засады по его, лаптевской боязни предупредить, или те, частично позабытые уже друзья и сотрудники, которым он гадил мелко и крупно, расчищая себе место, выслуживая себе посты...
        Глава 21
        Бульдозерист СУ-5 Саня Кудрявцев проснулся в приятнейшем настроении. По случаю отгула можно было бы еще и поспать, но организму и так хватило. И хотя, еще не открывая глаз, Саня четко ощутил себя на старенькой раскладушке, тесной для его шестипудового тела, и понимал, что спал он в ковбойке и жестких брезентовых штанах, настроение ничуть не упало. Ночлег во времянке имел и свои преимущества.
        Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.
        И вот тут произошло нечто странное.
        Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.'
        "Ну вот,- подумал Саня,- с чего бы это?"
        Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.
        - Вы можете лежать,- сказал старик с резким прибалтийским акцентом,- а я постою.
        - А что, места нет?- спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.
        - Нет,- ответил старик,- в этом нет необходимости.- Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это - просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:
        - Вы, деда, из каких будете?
        - Из лютеран. Нас еще "прибалтийскими протестантами" при его светлости Витте называли.
        И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою - по своему суждению подковыркой:
        - А что, у лютеран принято так - по утрам в спички лезть?
        - Я, извините, выборный,- степенно проговорил старик,- и мне дано поручение.
        Слова "выборный" и "поручение" он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.
        - А мать говорила,- вдруг вспомнил Саня,- что прадед у меня тоже из латышей был.
        - Твоя мать есть дочь моей дочери, - подтвердил старик, явно не припомнив слово "внучка".
        - Так я ее позову, это мигом,- решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.
        - Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.
        Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:
        - Ну ладно, не буду.
        - Это хорошо,- сухо признал старик,- иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.
        - Я чет-то не понял,- произнес Саня,- а что случилось?
        И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал "ау", вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем - острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью...
        У Сани даже внутренности заныли, как будто прямо с раскладушки он сиганул в ревущую черноту десантного люка.
        Скрипнув зубами, он спросил:
        - Я вчера... много там наломал?
        - Четверых, - холодно и негромко ответил старик и покачал седой головой, - а я лежал пятым...
        Какое-то незнакомое жжение и покалывание заставило Саню часто-часто захлопать белесыми ресницами.
        - Эти четверо - тоже отцы, и деды, и прадеды. У Августа было шестеро сыновей. Я знал его. Они все убиты. Живые - они бы не позволили...
        Истерично взвизгнули старые пружины. Саня рывком сел и обхватил кудлатую голову руками.
        Старик молча смотрел.
        Спустя какое-то время Саня разжег потухшую папиросу, аккуратно вложил огарок спички в коробок. И спросил:
        - А нельзя как-то поправить, что порушено?
        - Нельзя;
        - Ну, а хоть что-то я смогу сделать? - с тоскою спросил Саня.
        - Можете. Затем я и обращаюсь к вам как лицо выборное. Сегодня необходимо ваше... дежурство, да, на кладбище.
        - Ночью? - спросил Саня, не пугаясь, но все же с некоторой опаской припоминая свои детские, не такие уж давние страхи.
        - Ночью нет необходимости,- без тени улыбки ответил старик, - по ночам работ не производится. Надо сейчас.
        - Это можно,- пообещал Саня и поиграл желваками.
        - Спасибо,- поблагодарил старик и, уже истаивая, добавил:
        - Нам самим это не всегда удобно, а вы поторопитесь.
        "Вот так",- сказал себе Саня и, выплюнув погасшую папиросу, встал, выбрался из времянки и пошел через дворик к дому: помириться с матерью, выпить чаю и предупредить, что уходит.
        ...Через полчаса, чуть конфузясь, но в то же время сурово хмуря брови, он вошел в нижние ворота.
        На кладбище трудилась спецкоманда - без суеты и спешки, аккуратно делая то, что, быть может, и не следует вообще, но если уж делать, то именно так.
        Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.
        - Они мне здесь попашут! - неизвестно кому пообещал Саня и задумался, присев на травку.
        Так крепко задумался, что не сразу заметил, как на кладбище поодиночке пришли ребята из его бригады - и дядя Коля, и Реваз Григорьевич.
        - А что? - решил дядя Коля, когда все трое собрались вместе,- может, козла заколотим?- вытащил из кармана пластмассовую коробочку домино. Промелькнуло вдруг у Сани, что не совсем подходящее место для такого занятия и что здесь лучше бы что-то другое, но...
        Почесав свои буйные бесцветные кудри, Саня согласился:
        - Можно, только давай сначала скатим к воротам машины? А то будут ездить всякие, игре помешают.
        - Ай, молодец,- сказал Реваз и одобрительно ткнул Саню локтем под бок,- правильно думаешь. А я и ключи свои взял.
        Дядя Коля тоже прихватил свои ключи и принялся отпирать разнокалиберные висячие замки, прилепленные ко всем отпирающимся и откручивающимся частям его бульдозера.
        Забрался в кабину своей "железки" и Саня, и вот пулеметный треск пускачей ударил в утреннее небо.
        А еще через десять минут, когда стальные громадины, заткнув собою нижние ворота и проломы рядом с ними, умолкли, а рабочие, соскочив с гусениц, собрались вместе, Саня похвастался:
        - Они бы до этого и не додумались.
        - Кто это - "они"? - настороженно спросил Реваз Григорьевич.
        -'Да так,- сказал Саня, вдруг ясно понимая, что не стоит распространяться про выборных, а лучше всего действительно сесть в тенечке у машин и постучать в домино. Хотя бы до тех пор, пока солнце не перевалит за полдень - а известно, что в пятницу к вечеру никакой работы уже не затевают.
        Только сели, расположились, выкурили по первой, как вдруг, задержав ход, дядя Коля оторвался от игры:
        - Кого-то черти несут...
        Вскоре уже стало ясно слышно, что на дороге к нижним воротам рычали дизели и лязгали гусеницы.
        С сожалением - он явно выигрывал - дядя Коля отложил домино и встал:
        - ...Поиграть не дадут.
        Не сговариваясь, даже не перебросившись парой слов, но одинаковой походкой и одинаково заложив кулаки в карманы, рабочие направились к воротам,
        Глава 22
        Длинные и глубокие, как в коренном зубе, боль и тоска не отпускали, а пульсировали и пульсировали. Как будто все пережитое и перечувствованное сегодня сконцентрировалось в одно. В объяснении с женой. Речь шла о Наташе, и боль не утихала.
        Все время неотвязно, как в горячечном видении, вспоминался перекошенный злобою рот Валентины и ее крик:
        - Ты не отец! Я десять лет с тобой промучилась, думала, что если уж нет у меня мужа, то хоть отец у детей будет. Но хватит! Доигрался! Мы что теперь - нищими должны идти?
        Виктор не стал говорить, что не только нищеты, но даже существенного материального ущерба семье не будет, если он устроится прорабом или сменным мастером, - парень он здоровый, голова и руки остаются при нем. Да и авторитет... Но говорить не стал. Валентина все это знала не хуже его самого. Только и ответил:
        - Не все измеряется деньгами.
        - Мне-то мозги не надо пудрить,- взвизгнула Валентина,- ты эти лозунги для кого иного прибереги.
        Рядом, в комнате, наливалась слезами Танюшка и слышала наверняка слишком много такого, чего не следовало бы, но Валентина не сдерживалась.
        - Для дружков твоих шибанутых такие слова оставь! А мне это не надо! Не рассказывай! Не деньгами, значит, измеряется? Очень хорошо. Две невесты растут: ах Наташа, ах Наташа! - а спросят Наташу: чья ты? Прорабская дочка? Да ее в приличный дом побоятся пригласить! Придется ей искать мужа под забором или такого же дурака, как ты!
        Виктор пожал ел, что Наташи не оказалось дома, и все, можно себе представить какие, объяснения о причинах разрыва ей придется выслушать от Валентины. Жалел и все же радовался, что истерика, самая накипь, обошли ее стороной.
        Виктор сошел вниз, сел в машину и, включив зажигание, опустил лицо на руль. Все плохо... Толя лежит в реанимации с инфарктом, и на него нельзя даже взглянуть.
        Зампредисполкома, бесстрастно выслушав Виктора, пообещал разобраться, но в какие сроки и к чему сведется разбирательство - неизвестно.
        А самое главное - и завтра, и послезавтра, и сотни огромных дней придется жить, ходить, думать и не видеть Наташиных ясных глаз и золотистых волос.
        - Я не уйду, пока она сама мне не скажет,- бросил он тогда Валентине.
        - Еще как уйдешь,- прошипела, щурясь и поджимая губы, жена,- или твой "Нат" увидит, как дерутся ее драгоценные папочка и мамочка.
        - Не собираюсь,- сказал тогда Виктор,- я не рыночная торговка.
        - А я, значит, базарная баба?- закричала Валентина и влепила ему пощечину.
        Вот тогда-то Виктор и ушел.
        Молча ушел, только в прихожей присел на корточки-перед испуганной плачущей Таткой и сказал ей:
        - Я уехал к бабушке. Обязательно скажи об этом Наташе, ладно?
        - Ладно,- пообещала, шмыгая носом, Татка и окликнула, когда Виктор уже подходил к двери: - Папа, а почему ты шибанутый?
        Кочергин остановился, помедлил, подбирая слова, и негромко, только для Татки, ответил: - Так хвалят взрослых людей. А не "шибанутым" очень плохо живется. Они сами себя едят.
        ...Виктор завел мотор и выехал со двора.
        Осторожно проехал по тесным городским улицам три километра и выбрался на окружную дорогу. Здесь можно было расслабиться.
        ...- Нет, ты теперь меня послушай,- Валентина, опираясь руками о столешницу, чуть наклонясь, выпрямляясь, и это почему-то оказалось не в лад с ее словами,- потому что никто, вижу, до сих пор тебе правды в глаза не сказал. Какие у тебя, великие достоинства? Не пьешь, не куришь, не играешь, не гуляешь, не собираешь марки, не бьешь детей, а что вместо? Хозяин ты хороший? Не видел ты хороших хозяев! А какие дачи! Машины!
        А может, ты готовишь вкусно? Под гитару поешь? Говоришь хотя бы интересно? Так нет же, слова из тебя не вытянешь. "Я целый день на работе!" Еще бы не работал... Ну, что? Вот и весь счет твоих доблестей... И твои сверстники, кто оборотистее, успели куда больше. Так чего же ты выпендриваешься? Кого ты из себя строишь? Как ты себе позволяешь дергаться? Ты - самый заурядный, такой же, как все, и должен...
        - Да, я такой же, как все. Во всяком случае, как большинство.
        - Так и нечего тогда!- вроде бы даже обрадовалась Валентина.- Живи, как нормальный человек, о детях думай. Стыдно сказать, у Наташи лишней пары туфель нет, а Танюша и вовсе в старье ходит!
        Имелось в виду, что Татка донашивает платья и кофточки старшей сестры.Что в этом плохого, Виктор не знал, как не знал, впрочем, и достаточно убедительных слов, которые мокли подействовать на жену.
        - У нас разные представления о правильной жизни и нормальном человеке, - сказал он.
        - Можешь подавиться своими представлениями,- крикнула Валентина.- А меня с детьми оставь в покое!
        ...Высмотрев телефонную будку, Виктор притормозил. Перескочив барьер, благо никого поблизости не было, позвонил матери - предупредил, что будет у нее ночевать. Уже собирался выходить, но спохватился, нашарил вторую монетку и набрал домашний номер Хорькова.
        Днем, полетев в больницу прямо из треста, затем - в исполком и домой, Виктор так и не успел объясниться и попрощаться с начальником. И сейчас, дождавшись ответа, выпалил длинную тираду, из первой части которой следовало, что он извиняется, хотя ни разу на Хорькова не сваливал, из второй - что не раскаивается и надеется, что хоть и без него, а все пойдет по-человечески, а из третьей - что личных обид и претензий у него нет.
        - Это хорошо, что ты позвонил,- посопел в трубку Хорьков,- а то у меня уже голова малость кругом пошла...
        Слышно было, как он говорит кому-то: "Кочергин". Потом, прикрыв трубку ладонью, - очень характерный звук и характерное беззвучие, - несколько секунд совещался.
        Когда Виктор, досадуя на паузу и особенно на то, что наступила она прежде, чем он успел спросить о кладбище, уже собирался повесить трубку, Хорьков отозвался:
        - Ты чем сейчас занят?
        - В телефонной будке парюсь,- буркнул Виктор.
        - Приезжай сейчас ко мне. Надо.
        Глава 23
        Экскаватор и бульдозер, почти одновременно стрельнув сизым дымком, остановились. Саня, увидев своих, Кирилюка и Васю с их же участка, заулыбался и полез по кабинам - здороваться. Но тут как раз прикатил на управленческой "Волге" Воднюк.
        - Привет, орлы!- воскликнул он, распахнув дверцу. Изрытая шрамиками давней угревой сыпи, остроносая широкая физиономия излучала благодушие и едва ли не торжество.
        - Привет,- за всех отозвался дядя Коля и достал сигарету.
        - Во повезло - не ожидал, что вас здесь застану. А сказали, что все в отгуле. Пришлось вот их с объекта снимать. Это хорошо. Сейчас вместе как навалимся...
        - Куда навалимся?- вдруг поинтересовался Реваз Григорьевич.
        - Объясню задачу, - Воднюк, не замечая ни тона, ни взглядов, протиснулся в пролом между ножом Саниного бульдозера и стеною и широко развел руками: - Вот так вот, от аллеи влево, вон до того склепа примерно, спланируем грунт - сюда панели кидать будем. А ты, Вася, тем временем сроешь этот холмик. А потом все вместе за котлован возьмемся. Машины будут. Сейчас срочной работы часов на пять, ну плюс обед. Так что до закрытия магазина управимся. С меня полкило...
        Тут Воднюк заметил наконец, что никто из рабочих за стену с ним не полез и не стал слушать, а шушукаются между собою.
        - В чем дело, орлы? - Карпович перебрался тем же манером к ним и попытался заглянуть в глаза. Попытался, но ничего не понял по их лицам.
        А дядя Коля ответил за всех:
        - Думаем.
        - Так я, само собою, тоже подумаю, все запишу: и что из отгула вызвал, и сверхурочные нарисую, и за особую вредность производства еще накину.
        - Мы работать здесь не будем, - неожиданно выпалил Реваз Григорьевич.
        - Как - не будете? Да что это с вами?- поразился Воднюк.
        - Здесь же кладбище,- пояснил Саня.- Люди мертвые лежат.
        Воднюк натужно заржал:
        - Так они же лежат тихо, мешать не мешают!
        - Брось, Карпыч,- примирительно сказал дядя Коля,- не положено так делать, и не будем. Что мы, нелюди какие? Пошабашим пока. Хочешь с нами в "козла"?
        - Да погоди ты со своим "козлом",- окрысился Воднюк,- хочется не хочется, а работать надо. Скоро панели возить начнут. Мало ли! Мне тоже, может, сейчас одну бабу поуговаривать хочется, чем пятерых мужиков.
        - Ну и катись к своей бабе,- отрезал дядя Коли и сплюнул Воднюку под ноги.
        Саня хохотнул, и все настороженно замолчали.
        - Вот что, орлики, разговоры разговорами, а есть еще такая штука, как производственная дисциплина. И субординация. Я приказываю, а вы исполняете. Вот будет перекур, тогда и поболтать можно. Ишь ты! Да если мы будем делать то, что хочется и нравится, то живо все производство развалим! Давайте-ка по машинам, за дело, а я уж позабочусь о том, чтоб вашим детишкам на молочишко перепало.
        И пошел к воротам.
        Но никто не сдвинулся с места, только Саня, посвистев, пожевав папиросу, поковылял вслед, не то чтобы так уж передразнивая, но все же несомненно пародируя Воднкжа.
        Иван Карпович чувствовал, что по непонятным причинам ситуация выходит из-под его контроля. А надо было спешить, надо было застолбить успех, не дать тресту усомниться в его, Воднюковской, дееспособности. Что с того, что работы не стал начинать Кочергин и вообще какой-то странный тон был у руководства? Сейчас, когда удалось, а Воднюк был уверен, что его тактика сработала - спихнуть одного и появился шанс, что Хорьков может и сам уйти досрочно, надо было торопиться. И вдруг неожиданное препятствие! Вникать в причины Воднюк не счел нужным, а просто разозлился и потерял осторожность:
        - Учтите, это вам даром не пройдет. Вышли на работу - так нечего торговлю квасом разводить! А не хотите работать, зажрались - так другим не мешайте! Я на вас управу живо найду! Посмотрю, как вам за насосную наряды закрывали - досчитаетесь? Еще как! А теперь - нечего стоять. Заводи моторы, освобождай ворота!
        - Слушай,- подскочил к нему побелевший Реваз, - ты что, русского языка не понимаешь? Сказали тебе: нельзя работать здесь!
        - А что ты мне "тыкаешь"? Порядка не знаешь? Заводи машины, я сказал! - И, оттолкнув щуплого Реваза Григорьевича, Воднюк сам полез в кабину бульдозера.
        .Вскочив на трак, он занес было ногу, но ступить в кабину не успел. Железная ручища Сани, как тисками сжав щиколотку, в одно мгновение сдернула Воднюка на землю. Вскочив на ноги и еще не понимая, что дело здесь проиграно окончательно, Воднюк слабо, по-бабьи, мазнул Саню ладонью по щеке.
        В следующую секунду он с расквашенным носом очутился в канаве. Но, пожалуй, самым горьким было не боль от удара, не жжение в колене и даже не вонючая жижа канавы, а выражение пяти пар глаз.
        Зажав ладонью нос, перепачканный и обмякший Воднюк выкарабкался из канавы и, позабыв о "Волге", бочком, бочком засеменил прочь. Бригада провожала его взглядами, а затем все разразились хохотом. Отсмеявшись, дядя Коля сказал:
        - Я так понимаю: раз "Волга" стоит, грех не покататься. - Поехали со мною,- кивнул он Ревазу и Кирилюку.
        - А чего не все вместе?- обиделись оставшиеся.
        - Останьтесь пока. Покурите. Мало ли что, а, Сань?
        - Годится,- кивнул Саня. А Кирилюка спросил: - Вы-то куда?
        - В трест. Надо с Егорычем потолковать.
        Глава 24
        Хорьков, как добрая треть администрации "Перевальскпромстроя", жил в старой пятиэтажке без лифта. Дома эти назывались в свое время "хрущобами", потом никак не назывались, а квартиры, в зависимости от числа комнат, "пеналами", "трамвайчиками" и "распашонками". У Хорькова был "трамвайчик". Квартиры эти по планировке устарели за несколько десятилетий до своей постройки, но являли, по своей простоте и функциональности, образец той самой реальности, которую не любя терпел Виктор, считал неизбежной, а потому и необходимой.
        Тринадцать ступенек - площадка. Еще тринадцать - еще площадка. Четыре двери здесь - четыре на следующем, и так далее.
        Виктор бывал у Хорькова, и не раз, хотя никакой особенной дружбы у них быть не могло. Так, заезжал проведать, когда Хорьков хворал. Правда, и не тяготился необходимостью выпить чашечку чаю с ним самим и его женою.
        Четвертый этаж. Кочергин позвонил, толкнул дверь - открыто, окно было тоже распахнуто, но из-за безветрия в комнате некурящего Хорькова круто застоялся табачный дым.
        Дымили Маркин, расстегнутый, лохматый и, как всегда в подпитии, еще больше похожий на медведя, и Федунов, крепко полысевший брюнет того же вышесреднего возраста, что и Маркин.
        Виктор знал, что Егорыч живет рядом, в соседнем подъезде, и что у них с товарищем Федуновым давнее, бог весть с каких лет, толи знакомство, то ли дружба, но вот увидеть всех троих вот так за рюмкой коньяку, не ожидал.
        Маркин, с напускным благодушием проследив за кочергинской реакцией, повернулся к двери на кухню:
        - Лида! Еще кофе!
        "Кофе - ладно,- подумал Виктор, принимая чашечку из рук тети Лиды, - а зачем зазвали?"
        И вдруг понял, что выпадает еще один шанс. Может быть, самый главный, чтобы довести до конца дело, чтобы Толиково сердце и его собственная судьба не разбились просто так, безо всякой пользы, потому только, что им самим стало невмоготу переступать.
        Понял и позволил Федунову весьма бесцеремонно себя разглядывать, а сам прихлебывал кофе и, на первом плане сознания, в то время как на дальнем формировалась просьба, думал:
        "Что, интересно, тебе тут про меня наговаривают? Что шибанутый, анархист и вообще тайный сектант?"
        - Ты когда на кладбище был? - вдруг спросил Маркин.
        - Вчера вечером, - сказал Виктор и подумал, что там наверняка произошло нечто неожиданное, может быть, плохое - так спросил Егорыч, а он попусту не интонирует.
        - А сегодня? - еще строже спросил Маркин.
        - Не успел. Никак. У товарища моего беда... - я как вот тогда от вас из кабинета уехал, так только домой успел... А что там?
        - "А на кладбище все спокойненько"...- процитировал Маркин и, резко сменив тон, спросил: - Это ты туда мужиков послал дежурить?
        - Кого? Откуда у меня сейчас люди? - искренне удивился Виктор и принялся лихорадочно перебирать варианты.
        - А что ты им сказал? - не унимался Иван Егорович.
        - Да кому это - "им"? - взмолился Кочергин.- Не темните вы, ради Бога!
        - Первой бригаде,- пояснил Хорьков и даже перечислил фамилии, будто Кочергин и так не знал всех наперечет.
        Виктор чуть покраснел, вспомнив, что и как он сказал вчера Сане Кудрявцеву, когда тот выскочил из бульдозера, но сообразил, что Саня - не тот парень, чтобы принять непечатные слова за нечто особенное, а никто больше и не слышал; да и какое это сейчас имеет значение?
        - Ничего особенного.
        - А все-таки?- спросил Маркин.
        - Ну объяснил, что так нельзя - скрести бульдозерами прямо по могилам человеческим, что надо же соблюдать... Сказал, что приказ устный, лаптевский, вообще черт знает что, и кто такой Лаптев? И отправил по домам. Да, еще дал всем отгул на сегодня - я им вправду должен за котельную, это и по бумагам...
        - И все?- недоверчиво протянул Маркин.
        - Все... Так объясните...- начал Виктор, уже ясно вычислив, что сегодня с первой бригадой произошел какой-то казус.
        - Я же сказал вам - сами,- отозвался Федунов, в первый раз по приходе Виктора нарушив молчание.
        - Иван Егорович, в чем там дело?- настойчиво спросил Виктор.
        Маркин взял рюмку и, обхватив ее огромной своею ладонью, нехотя проинформировал:
        - Да эта бригада твоя вроде пикета на кладбище устроила, технику остановили, ну и там еще кое-какая свара вышла...
        - Вам "кое-какая",- деланно возмутился Хорьков, и Виктор понял, что это говорится исключительно ради него, Кочергина,- а я в одночасье и без второго зама остался. На старости лет один на один с этими оглоедами.
        - Поплачь, - посоветовал Маркин. А Виктор честно сказал:
        - Я не в курсе...
        - Это хорошо,- наконец смилостивился Егорович,- потому что твоего "друга" Воднюка там малость причесали.
        - Их не посадят? - испугался Виктор.
        - Кто? - хохотнул и медвежьей лапой своей взмахнул Маркин. Воднюк-то? Да он сейчас не знает, какому богу молиться, чтобы мы не раздули эту историю. Сам же полез. При свидетелях.
        - А я сейчас вспомнил, - неожиданно сказал Федунов, - этот Воднюк в пятьдесят третьем на химкомбинате вольнонаемным... служил?
        - Тот,- кивнул Хорьков.
        - Хваткий был мальчишечка, - с непонятною интонацией проговорил Федунов.
        - Он и сейчас хваткий,- Маркин подмигнул, - сколько я на вас, братцы, от него "телег" получил... Так что можешь радоваться, Кочергин. Бог шельму пометил.
        - Я и так радуюсь. Не потому, что его свозили по морде и скандал при свидетелях; не тому, что теперь-то "телег" от него станет поменьше. Тот, кто говорит одно, а делает свое, рано или поздно получит свою оплеуху. Независимо от чинов. Это закон, и только. Я радуюсь, что сделали это наши рабочие, его же СУ, его же "воспитанники"; и радуюсь, что я их ни в какой пикет не посылал, ни к чему не обязывал.
        Хорьков крякнул и вышел к своей Лидочке на кухню.
        - Соображаете, молодой человек,- чуть заметно улыбнулся Федунов,- а вас тут обрисовали как заклятого анархиста. Я так себе и представил: грудь - во, кулачищи - во, длинные патлы и вся грудь в наколках.
        Сказал - и улыбнулся нарисованной картине.
        - Жаль, что Бог кулаками обделил, - серьезно сказал Виктор,- но все равно, пойду-ка и я в пикет.
        - В этом нет нужды,- спокойно сказал Маркин,- сами проследим, чтобы больше никаких эксцессов. А тебе своих забот хватит: трудоустраивайся.
        - Не будете мешать - устроюсь,- сказал Кочергин, глядя Ивану Егоровичу в глаза.
        - Не будем,- тот не отвел взгляда,- так что можешь быть спокоен. Почти по "программе-минимум". Без некоторых твоих экстремизмов. Так что можешь чертежи отдать. Мне лично.
        - Все-таки решили строить?
        - Давно решено,- пожал плечами Маркин,- а - что накладки, так сам знаешь - бывает. . Может, вообще - давай по-старому?
        - Я уже сказал сегодня днем,- огрызнулся Виктор и залпом допил кофе.
        - А я тебя и не уговариваю. Во ерш, а?- пожаловался Иван Егорович Федунову.- Но знаешь, у меня такое впечатление, что нарочно лез на рожон. Решил сорваться...
        - Это так? - быстро спросил Федунов.
        - Да... Наверное, так... - подтвердил Виктор. И словно боясь, что его сейчас остановят, добавил торопливо: - Не смог бы, не вытянул....
        - А ты что думал?- не дал ему договорить Маркин.- Все розочки да розанчики? На земле живем, парень.
        - Не вытянул - что? - спросил Федунов у Виктора.
        Кочергин молчал: понимал, что, и хотел сразу же все выпалить, не перебей его Маркин, а вот теперь добавлялось еще нечто и пока еще не стало словами. Какое-то через край поднявшееся бесформенное месиво... Неудовлетворенность этой жизнью, тем, как она складывалась, с бесконечными препонами нормальным поступкам, с постоянными компромиссами невесть с чем, с привычкою, что ли, с постоянным побуждением к полудействию, полусуществованию, с мыслями, зажатыми на каком-то недостойном уровне...
        Понял Кочергин, что давно все происходило неправильно, по какой-то неестественной традиции, и что сам в этом виноват столько же, если не больше, чем все остальные. Виноват настолько, что это не может быть искуплено единственным правильным поступком, тем более, что наказание за него такое же несуразно маленькое, как все вознаграждения; как все, что происходит...
        А потом Виктор сказал:
        - Не смог свою линию вытянуть. По закону и по совести. Но сначала не смог, а теперь вижу, что и этого мало... Надо все заново, что ли...
        - Вообще-то авторитет надо восстанавливать на том же месте, где и потерял, - сообщил Маркин и, чуть заметно подмигнув Федунову, добавил: - Не те времена, когда шаг в сторону считался преступлением.
        И по выражению лица начальства, и по тому, как поспешно заговорил Хорьков, Кочергин почувствовал, что между ними продолжается какой-то давний спор, что некогда тесно переплелись судьбы этих людей.
        А Хорьков сказал торопливо:
        - Да Виктор и не терял. Я так понял, что управляющий его только сегодня и зауважал. А прочие - так никто ничего и не знает.
        Маркин подошел к столу и, грузно опершись о подоконник, сказал не оборачиваясь:
        - Все эти глупости, безответственность, Лаптевы, воднюки - это вроде как постоянно действующий экзамен. Квалификационный минимум. Отбирать пригодных. Некогда ждать, пока херувимы с неба посыплются. Работать надо.
        - Считайте, что я этого экзамена не сдал, - негромко отозвался Виктор,- и совсем не нравятся мне такие игры...
        - И нам тоже прикажешь не играть? - спросил Маркин.- Спорткомплекс этот, к примеру, не строить?
        - Да, да, да, - почти закричал Виктор,- не строить здесь. Нельзя было кладбище ломать! Сколько же можно только о сегодняшних рублях заботиться? Сколько можно делать добро ценою зла? И добро ли это? Добро ли мы делаем, как обещали? Крестьян ограбили, чтобы на "индустриализацию" хватило; народ постоянно в черном теле держим до водочкою отвлекаем, чтобы Держава была могучей и щедрой; потомков наших грабим, распродаем сырье, чтобы купить то, что крестьянин, пока его не ограбили, сам давал с избытком; теперь еще за предков возьмемся, место у них заберем, потому что так похозяйствовали, что лишней копейки нет подлиннее водопровод протянуть...
        - Ты чего раскричался?- испуганно перебил его Хорьков и, обращаясь к Федунову, поспешно сказал: - Сколько у меня работал, ни разу не ораторствовал.
        Федунов молчал, молчал и Виктор, привычным ходом мыслей подходя к пониманию, что с работы он вылетел, да партбилет остался... А Маркин, вроде безо всякой связи, пропел:
        А когда кончился наркоз, ,
        Стало больно мне до слез:
        Ах, за что ж я своей жизнью рисковал?
        Федунов молчал, и по его лицу, давно затвердевшему от многолетнего пребывания на заседаниях и в президиумах, Виктор не мог ничего прочитать. А впрочем, "читал" он какое-то мгновение, а потом сказал, обращаясь прямо к Федунову:
        - Вот, вы уже все знаете. Так вступитесь! Вам же достаточно позвонить - и сразу по всем каналам пойдет отбой!
        - Жаль, - вдруг сказал Федунов,- мне показалось, что у вас есть вариант.
        Какое-то время все молчали. Потом Виктор пожал плечами, встал и пошел к выходу. Он уже у порога стоял, не зная, чего ему больше хочется -> уйти" не попрощавшись или откланяться и хряснуть дверью, когда Федунов спросил:
        - Вы на машине? Подбросьте меня.
        - У меня не черная "Волга", - огрызнулся Кочергин и почувствовал, что перебрал.
        Но Федунов будто и не заметил резкости, выбрался из-за стола и тоже двинулся к выходу, по дороге спрашивая:
        - Надеюсь, и не мотоцикл?
        И тут же засмеялся и, кажется, впервые в присутствии Виктора сказал с неофициальной интонацией:
        - А впрочем, почему бы и не мотоцикл? Был у меня "ижак", помнишь, Егорыч?
        - Железный конь прораба пятилетки,- Маркин протянул руку, прощаясь. Провожать не надо?
        - Себя до койки донеси,-- подмигнул Федунов и, попрощавшись, вышел.
        А в машине вновь спросил "кабинетным" тоном:
        - Что, так и будем на царя-батюшку уповать?
        - Это здесь при чем?- без эмоций спросил Виктор.
        - Ну как же. "Наверху" разберутся, укажут, заставят, в угол поставят... Или еще куда.
        - Так систему построили. Сверху управление, снизу подчинение.
        Ехали медленно. Те самые полчаса, когда солнце уже зашло и заря угасает, а рукотворный свет еще не залил улицы. Да и транспорта порядком, того и гляди...
        - А раз "построили", раз все вертитесь, как подсолнухи, так в чем проблема? Сверху же все делалось как надо, с самыми лучшими побуждениями.
        - Кому - как надо? И насчет побуждений...
        На лицо Виктора в этот момент лучше было не смотреть. Федунов и не смотрел, даже не поворачивал головы. Только бросил полувопрос, полуутверждение:
        - Не веришь ты в успех своей затеи. А в "инстанции" веришь.
        -Затеи?- поинтересовался Виктор.- Что вы имеете в виду?
        - Чтобы снизу, своими силами остановить...
        - Смотря что,- сказал Виктор,- я, правда, и не надеялся, но так получилось: по крайней мере, теперь сделаю по закону.
        - Вы так полагаете? А если завтра тот же Лаптев вызовет наряд милиции и ваших "пикетчиков" продержат недельки две за нарушение общественного порядка? А с вами еще проще: хищение служебного имущества, а если отдадите и покаетесь - так за одни сегодняшние разговоры можно вполне по статье закатать. Нет?
        - Можно,- подтвердил Виктор. И добавил: - А все равно я прав. Наверное, только слишком понадеялся на... - он хотел сказать "вас", но счел за благо помолчать.
        - Прав, что возмутился... Если все так, как я понимаю. А в остальном... Вы что думаете, мне и в самом деле недосуг позвонить, указать, вызвать "на ковер" и от этого, например, кладбища отступиться, как от неопалимой купины? А вы знаете, сколько по области кладбищ? Сколько всяких там исторических зданий и памятных мест? А сколько школ в позорном состоянии? Сколько клубов хуже курятников? А сколько людей живет не по-людски, а стоимость одного ското-места сейчас вздулась больше, чем за кооператив?
        - Да не об этом я... - начал Виктор, но Федунов перебил:
        - Все одна цепочка. Кто должен услеживать? Вы что, дети малые, неразумные? Дебилы со справкой о недееспособности? Вы-то сами почему терпите? Сколько можно "уповать"? Нет, вам даже в голову не приходит ничего большего, чем допроситься о подмоге... и по какому поводу? Чтобы соблюдались наши собственные правила... А уж о том, чтобы задуматься: а надо ли вообще сейчас ликвидировать кладбища, так, наверное, и.не успели... Во всяком случае, по вашему горячему монологу я этого не понял.
        - Что теперь об этом говорить? Дело сделано...- и спросил, выруливая на проспект: - Вам куда?
        - На Жуковского. Дом специалистов знаете?
        - Да,- подтвердил Виктор.
        - А я принципиально не буду вмешиваться, - вдруг сказал Федунов.Пусть это будет на вашей совести. И оставшаяся часть кладбища, и то, что построят... Танцплощадку, да? Очень красиво...
        - Не будет там танцплощадки, - упрямо пообещал Виктор.
        Светофор перемигнул, и машина свернула на перекрестке. И почти в это же время ослепительно вспыхнули ртутные лампы на уличных фонарях.
        - Могила праведника - достояние народа,- отозвался Федунов, когда "Москвичек" остановился возле дома.- Не я сказал - Пушкин. А нет могил нет и достояния. Так?
        - Я вас не понимаю... Вас, а не Пушкина.
        - Жаль,- сказал Федунов.- Не так трудно понять. Если вы допускаете, что раз по инструкции, по решению какой-то конторы все правильно, если вы над самим решением не задумались...
        - Задумался.
        - Один? А остальные? Остальные допустили, что так и надо, препятствуют только совсем непотребным действиям. Опять допустили, что сверху виднее, что сверху поправят, если что не так. А головы-то у вас точно такие же, может быть, и лучше, чем у других. Что есть соображения выше, чем вы себе представить можете? И что это за соображения, если всем против самих себя надо идти, против своего же достояния? Пятеро сегодня вышло - а где остальные? У доброй четверти города здесь предки лежали - и где все? Почему промолчали? Почему не встали рядом, не исправили, если ошибка вышла? Их-то совесть где? Закончится снос, построят здесь танцплощадки, спортплощадки, и все. Опять все покатится как прежде,- а катиться уже некуда, правильно ты у Хорькова орал...
        Федунов приоткрыл дверцу, но не вышел, будто ждал чего-то. И Кочергин сказал:
        - Но с чего-то начинать все равно надо.
        - Надо, - сказал Федунов.- Но не с жалобы и не с партизанских действий. У тебя совесть заговорила - пусть и у остальных заговорит.
        Сказал - и вышел из машины.
        Глава 25
        Улицы пустели.
        Бессонная ночь, день, перегруженный потрясениями, событиями и разговорами, налили все тело болью и тяжестью. Глаза жгло.
        - Я проиграл,- пожаловался Виктор комиссару Белову, едва различимому на заднем сиденье. Пожаловался своей совести, главной ее части. Тому, что приближалось много лет и вот, в эти короткие стремительные дни и ночи, обрело такой облик.
        - Ну ты даешь!- возмутился Василий Андреевич.- Ничего ты не проиграл.
        - А что выиграл?
        - Дело выиграл,- со смаком выговорил Белов.
        - Какое дело....- Виктор еще сбавил ход,- все равно не будет старого кладбища...
        - Ничего. И на новое придут люди... Когда мы им понадобимся по-настоящему. А пока - пока...
        - Что?
        - Да прав этот обкомовский. Разучились по-настоящему думать, по-настоящему чувствовать. И то сказать - сколько били, сколько от самостоятельности отучали, что мозги полуребячьи... Но ничего. Никуда не денешься. Дети взрослеют, если их не убьют молодыми. А этого...
        - Там, у вас, сведения точные?-как мог быстро спросил Виктор.
        - Я бы тебе объяснил,- посетовал Белов,- да вот не положено... И слишком долго объяснять. А вот чувствуешь ты и так правильно.
        - Толку-то...- сказал сам себе Виктор.
        - Не поставь ты все вс^т так, резко, на карту - никто бы не шелохнулся. А так - есть дело. Есть начало.
        Виктор помолчал, кусая губы, чтобы не заснуть за рулем.
        - А теперь давай прощаться. Мне пора. Как знать, может, не скоро... сказал Белов, и Виктору показалось, что случилось невозможное: голос комиссара дрогнул.
        - Куда ты,- зачем-то спросил Кочергин.
        - Куда-куда... Сейчас - к выборным... А там и на Солонцы. С новой компанией знакомиться...
        - Может, я что-то еще могу?
        Виктор почувствовал, что Василий Андреевич улыбнулся. И, кажется, сказал:
        - Сирень мне посади на Солонцах. Белую. Очень люблю, понимаешь... А ты у меня один остался.
        Тихо-тихо Виктор проехал еще сто метров, зарулил во двор и, едва выключив зажигание, бессильно повис на баранке.
        В ту же секунду он уснул и провалился в бездну, и все глубже и глубже погружался в страшное, никогда не испытанное одиночество, в котором нет и никогда не будет глаз, и рук, и волос дорогой, единственной, истинного смысла бытия...
        - Папа, ты спишь, что ли?- спросила Наташа.
        - Да,- прошептал Виктор, не двигаясь,- чуть-чуть...
        - Ну так давай пойдем в дом...
        - А если не сплю?- спросил Виктор Кочергин, поднимая голову.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к