Александр Зорич
        Первый меч Бургундии
        Карл, герцог - 2
        Александр Зорич. Первый меч Бургундии: Центрполиграф - (2001)
        Аннотация
        Юноша, погибший много лет назад, возвращается в мир живых волей искушенных в
        магии големов. Гибель или процветание принесет герцогству Бургундскому этот
        человек - Рыцарь-в-Алом, галантный убийца, неуязвимый для стрел и клинков?
        Кто остановит его - воины Тевтонского ордена, опытные инквизиторы,
        итальянские артиллеристы или герцог Бургундский Карл Смелый? На заснеженном
        поле брани Рыцарю-в-Алом суждено сойтись в роковом поединке с Первым мечом
        Бургундии...
        Александр Зорич
        ПЕРВЫЙ МЕЧ БУРГУНДИИ
        ГЛАВА 1
        РОГИР ВАН ДЕР ВЕЙДЕН
        "Отдам в хорошие руки"
        Из газеты
        1
        - Вы, как я слышал, некогда писали Мемеадузе д'Эсте? - бросил Карл промеж
        двух глотков, чтобы ободрить живописца. Да, живописца, ибо Рогир ван дер Вейден был более живописец, чем сам король.
        Вчера он так картинно, так смело показался вдали на фоне расточительно-багряного светила, после, уже будучи в замке, трижды, будто бы
        случайно, как все должны были думать, совершенно невзначай, отирал чистейшие, выскобленные и выбеленные руки об опрятный передничек на гульфе -
        жест профессионала, решительно - а сегодня, избрав себе обрамлением арку с грифонами, ту, что предваряла раньше вход в левое крыло, стоял, оцепеневший,
        как ящерица, в проеме, и игра полутонов серого за его спиной была божественна. Так и простоял, чуть ли не полчаса. Растопыренные руки уперты в
        левый-правый брусья дверной рамы, голова - Астерий в прострации - набычена
        вперед, веки подрагивают. Он обшаривал глазами мир до тех пор, пока ему не
        надоело. После пошел завтракать, причем опоздал, а ведь за столом его ждали
        не только окорока, булки, спаржа, но и герцог.
        - Да, Ваша честь, - ответил Рогир.
        Наличные четыреста двадцать восемь персон, допущенных к столу - а им было
        скучно и они молчали, как прилежные студиозусы, из боязни пропустить
        что-нибудь клевое, - пустились в долгие переглядывания. "Ваша честь!" Ну и
        ну.
        Но герцог не рассердился, и не расхохотался, герцог остался совершенно
        равнодушен к этому судейскому поименованию, а потому его сотрапезники почли
        за единственно возможное бесстрастно поглощать пищу. Ему виднее, герцогу.
        - И, следовательно, бывали в Ферраре, то есть в Италии, а, будучи в Италии,
        Вы, бесспорно, погостили и во Флоренции.
        Интонацию Карла все поспешили счесть энигматичной (проще: ранее за ним не
        замеченной).
        - О да!
        - Прошу Вас, не стесняйтесь, - дружески пригласил к простоте
        Карл-покровитель.
        Подкрепляя сказанное, он потянулся как можно дальше в глубь стола, загреб
        раскоряченными пальцами три яблока, уронил на обратном пути одно из них в
        брюссельский салат и, спрыснув неловкость мелким смешком, удовлетворенный,
        возвернул ягодицы мякоти стула: фффух герцога, пфуй Изабеллы. На самом-то
        деле дивертисмент с яблоками означал "Вот кто здесь хозяин", а вовсе не
        "Поступай как я", но и герцог, и Рогир едва ли об этом догадывались.
        - Расскажите о Флоренции, - хрустнул герцог. - Фьоренция, - с правильным присвистом начал Рогир, - которую также называют
        Городом Лилий...
        - Нет, прошу Вас, нет. Про её несметные каналы, Дворец Дожей, гондолы,
        республиканские вольности и патрицианские духи я уже имел скуку слыхать от господина Раввисанта. Вон он, видите, пожирает нас глазами, будто не наелся.
        Расскажите мне, что Вам привиделось сразу же, как только Вы воскликнули "о
        да!" Вы ведь не чахоточник, чтобы вспоминать о базиликах и целебных
        воздухах.
        Карл говорил, наверное, не вполне так. Более отрывисто, более сумбурно - он
        всё-таки был рыцарем, а не цезарем. Но мог бы быть и цезарем, почему нет?
        Столь владетельно и безапелляционно сплавить воедино Флоренцию и Венецию по
        силам лишь воле демиурга, царя беспредельного пространства.
        2
        Рогир поддержал своё реноме фламандца, нашел слова, увязал их гирляндой, как
        чеснок или лук, преподал и подсолил. Светская история, которую он поведал,
        была воистину нидерландским натюрмортом - вряд ли в самом деле прихоти
        рыбацкой жены создадут на столе такую гекатомбу сельди, раков, зелени,
        охомутают пространство гирляндами чеснока и лука, приоткроют дверь кухни,
        чтобы сети, развешанные над дюнами, свидетельствовали об утоплом Шарле: добрый был человек, ловил рыбу, не крал, - и всё же с удовольствием внемлешь
        краскам, потому что стоять перед натюрмортом и не получать удовольствия
        глупо - иди отсюда! Так и Карл: сам напросившись, изволил всё-таки слушать,
        слушать заинтересованно и улыбаться.
        "Среди веселых, впрочем, быть может не столь уж веселых, но, по крайней
        мере, всечасно склабящихся итальянцев, чувствуешь себя мрачной северной
        вороной, особенно во время праздников. А праздники, вкупе со смутами и
        мятежами, во Флоренции случаются куда чаще буден.
        Разумеется, я попал в город как раз в один из таких дней - на улицах было
        полно народу, громкий говор и бубны заглушали стоны раненых, редкий кавалерист или некто, разряженный кавалеристом, появлялся на краю площади и,
        крикнув "Э-ге-гей!", хохоча, исчезал в роеньи искр. У всех были факела, некоторые, словно огонь - пропитание, пускали пороховые ракеты и фейерверки.
        Тут и там на длинных древках проплывали цеховые знамена - дратва, калач,
        испанский сапог, воинская амуниция, тигль - в восемь лет я нарисовал бы
        лучше.
        Молодая женщина из окна второго этажа предлагала толпе свою любовь, на что
        указывали её слова, само звучание которых казалось куда непристойнее их
        смысла, каким бы он ни был. Люди в цветных колпаках, а таких было
        большинство, одобрительно ревели.
        Вдруг - возможно, за её спиной сыскался глупый шутник, но, скорее, шутку сыграла сама судьба - женщина вывалилась из окна и упала в исполинский чан с
        водой, откуда смуглый человек, одетый турком, раздавал собравшимся
        рыб-краснобородок. Расточительность, мне непонятная.
        Хаос, и без того превосходивший, по моему суждению, вавилонский, обратился
        кошмаром. Как неумелый пловец, накрытый волной вблизи берега, в вынужденном
        сальто сразу же забывает верх и низ, дно и солнце, я окончательно утратил
        нить происходящего среди брызг, огня, тел и бьющихся рыб.
        Я был пленен и околдован, мой рассудок был обезоружен сотней сцен и картин,
        вмиг складывающихся из ничего лишь с тем, чтобы вернуться в ничто,
        будоражащих, ужасающих. Сравнение с пловцом, к которому я вынужден
        прибегнуть повторно, ибо не знаю лучшего, заставляет говорить о царстве
        нереид и тритонов, морских змеев и гидр, среди которых я был, увы, не
        Гераклом. Власть над моим телом принадлежала отнюдь не мне, бегство или
        сопротивление были невозможны, и я почти мгновенно обнаружил себя рядом с
        турком, рядом с женщиной, в чану.
        Как во сне - стоит лишь протянуть руку, чтобы извлечь из воздуха рецепт
        амброзии, или сорвать репу с подвернувшейся яблоневой ветви - под чаном
        нагромоздились вязанки хвороста и крепкие поленья. Яро и алчно вознеслось
        пламя. Быстро, в спешке, зачитали обвинение, исподволь переходящее в
        приговор. Публичное блудодейство, оскорбление святынь, нарушение
        общественного спокойствия.
        Во Флоренции не строят тюрем, смерть - единое наказание для всех
        преступников. Спасения не было и я обратил свой взор к женщине, которую
        нашел прекрасной, как заря. Уверен, любой из присутствующих здесь, окажись
        он, не приведи Господь, в моём тогдашнем положении, нашел бы прекрасной и
        песнь упрямого осла, и кротовину - таково свойство рассудка."
        От возражений Карл воздержался - из опасения повредить апофеозу Рогира, ибо
        дамы, к зависти своих спутников, едва только не причащались Рогиром, ведь
        уже втайне молились ему, его благосклонности, его кисти. Изабелла не
        составляла исключения. Карл только молчал и поигрывал яблоком, будто
        фальконетным ядром.
        "Взывать к правосудию было абсурдным - мне оставалась одна покорность.
        Впрочем, по сути дела уже мертвый, я стоял не только вне, но и над законом.
        Что же? Вода была ещё едва теплой, дым ел глаза, но не естество.
        Я смело привлек к себе женщину - единственную из нас, кто, по моему мнению,
        заслуживал если не столь чудовищного наказания, то, возможно, оглашенного
        обвинения. Она сразу распознала мои намерения и не думала противиться, но турок, прежде
        безучастный, словно канонир или облако, грубо отпихнул меня, напрочь
        позабывшего о его присутствии.
        Быстрой рыбой среди рыб вялых и округловатых блеснула дага.
        Запомнилась цепочка пузырьков, скорее осознание, нежели чувство боли,
        собственный негромкий вскрик - первое, что разомкнуло мои уста в стенах
        Флоренции, проклятого города карнавалов и преступлений.
        Начинался дождь, но человек, который мокр с ног до головы, осужден на смерть, снедаем любовным желанием и вовлечен в сомнительный турнир, не сразу
        отдает себе отчет в прихотях какого-то господина.
        Я выхватил тесак, инкрустировать рукоять которого мне заказывал один
        флорентийский вельможа, и отсек бы турку голову, но женщина, опередив меня,
        вогнала ему в глаз длинную шпильку, какие у вас называют "каро".
        Под дождем, в пунцовой воде, рядом с мертвым и полагая себя без одной
        молитвы мертвыми, мы предались не влекущему деторождения.
        Сгущались сумерки, когда мы, вернувшись с небес, выпустили друг друга из
        объятий. Проливной дождь разогнал людей по домам (немногих; полагаю, большинство отправилось по ночлежкам, в руины часовен, под мосты). Дрова под
        чаном блестели как навощенные волосы, в свежих лужах превоплощались тени
        вечерних божеств. Мои путевые бумаги обратились в ничто, меня колотила
        лихорадка, единственным прибежищем стал дом моей соучастницы.
        Каково же было мое удивление, когда на пороге нас встретил давешний турок,
        убитый моей новообрященной подругой при посредстве длинной шпильки "каро".
        Он сдержанно поклонился мне, назвался Гвискаром и, обменявшись с моей
        спутницей несколькими фразами на испанском языке, исчез среди плотных штор,
        которые были всюду, всюду, превращая пространство одной большой комнаты в
        подлинно поэтическую фигуру бытия: одинокая свеча, защищенная от ветра ладонью, невнятный шепоток, глохнущие шаги, неотступный запах мокрых фресок.
        Я и моя новая подруга заняли импровизированное ложе из четырех медвежьих
        шкур, брошенных прямо на пол в одном из углов комнаты.
        "Я хочу знать твоё имя", - прошептал я ей в нежное, холодное ухо. Прошептал
        трижды, на трех языках, но она только хрипло рассмеялась, не стесняясь
        незримого присутствия того человека, который представлялся мне вначале
        турком, после - покойником, а в конце концов оказался каким-то Гвискаром.
        "Скажи мне своё имя или я уйду", - потребовал я настойчиво, я был уверен,
        что она понимает меня.
        Я не ошибся. "Скажи, тебе понравился наш праздник?" - неожиданно спросила
        она на очень чистом французском.
        "Нет, - раздраженно ответил я. - Мне не понравился ваш праздник и мне не
        понравился твой Гвискар. Мне нравишься только ты. И поэтому я хочу знать
        твоё имя."
        "Мое имя? - грустно переспросила она. - Если я действительно нравлюсь тебе,
        если ты успеешь полюбить меня в эту ночь не как продажную женщину, но как полюбил бы мать своих детей, ты назовешь его до полудня. А если нет - к чему
        тебе имя? Чтобы выколоть его на своём..." Рогир церемонно замолчал, выразительно глядя на присутствующих дам, которые,
        отдавая дань собственническим инстинктам кавалеров, все как одна
        целомудренно покраснели, пряча взгляды под скатерть. Только Изабелла
        посмотрела Рогиру прямо в глаза и ледяным тоном сказала:
        - Члене.
        Рогир смешался, Карл одобрительно ухмыльнулся и прокомментировал:
        - Вы должны знать, монсеньор Рогир, что нравы при бургундском дворе весьма
        свободные. Вульгарным считается лишь умолчание. Вообще же будьте добры
        продолжить, ибо все мы сгораем от нетерпения дослушать Вашу историю до
        конца.
        "После этих слов я почувствовал необоримое желание и овладел её
        сквернословящими устами. Я называл одно имя за другим. Я перебрал имена
        простые и благородные, немецкие, испанские и французские, вспомнил
        Мессалину, Олимпиаду и Пасифаю. Всё было тщетно. Она только смеялась или плакала, кусалась или молилась, но я так и не услышал от неё "Да, таково мое
        имя". Как я заснул - не помню.
        Проснулся я с ощущением того, что случилось непоправимое. Ширм больше не
        было. Не было Гвискара, не было женщины. Косые солнечные лучи пересекали
        комнату беспрепятственно, освещая голые стены с темными пыльными
        прямоугольниками, оставшимися от гобеленов, и облупившиеся фрески на
        потолке. Единственное, что сохранилось при мне - инкрустированный тесак. Я выскочил на улицу. Ничего не напоминало о вчерашнем шабаше. День как день, на углу слышна пронзительная ругань торговок, из соседней подворотни четверо
        эфиопов в красных шароварах выносят черный паланкин с вензелем "BC" в
        окружении четырех стрижей. Вензель показался мне знакомым. Секунду спустя я
        осознал, что "BC" - это "Бартоломео Каза", имя флорентийского вельможи, по
        заказу которого я инкрустировал тесак. Были в этой инкрустации и стрижи.
        Опрометью бросился я к паланкину, потрясая тесаком и восклицая, словно
        буйнопомешанный, "Синьор! Синьор!" Ближайший ко мне эфиоп предостерегающе
        выставил узкий меч. Шторка на оконце паланкина отодвинулась в сторону и к
        своей огромной радости я увидел синьора Бартоломео Каза собственной
        персоной. И, главное, он узнал меня. Я был спасен.
        Он похвалил мою работу и расплатился сразу же. Потом, посмеиваясь, осведомился, отчего у меня такой "измочаленный" вид. Я честно признался, что
        всему виной вчерашний карнавал и загадочные местные обычаи, которые сперва подвели меня к смертной черте, а потом швырнули в объятия к прекраснейшей из
        женщин.
        - А-а, синьора Гибор! - сально причмокнул Каза. - Она и её друг любили
        радовать наш город самыми необычайными зрелищами. Вчера было прощание. Они
        уезжают.
        "О, Гибор! Гибор! Как я мог забыть об этом имени, овеянном нормандской
        древностью!" - мысленно застонал я, а уста мои уже вопрошали:
        - Куда, ради всего святого, куда они уехали? - Они не афишировали свои замыслы, но, судя по постоянным расспросам Гибор о
        бургундском фаблио, они направились в Дижон.
        - Стало быть, они покинули город через западные ворота? - спросил я, уже
        готовый сорваться на бег.
        - Да, видимо да, - пожал плечами Бартоломео Каза. Чувствовалось, что он
        составил обо мне представление как о человеке взбалмошном и легкомысленном.
        Через два квартала я купил поганенькую лошадь и погнал её вскачь к западным
        воротам. Выехав из города и взобравшись на ближайший горб, я обнаружил
        вдалеке двух всадников, в одном из которых гибкий стан и гордая осанка
        выдавали Гибор.
        Спустя час я нагнал их.
        - Гибор! Твоё имя Гибор! - завопил я так, что сам едва не оглох.
        - Слишком поздно, болван, - зло сказал Гвискар. - Мы провели во Флоренции
        семь сотен и семьдесят семь ночей, и сегодня с первым из лучей солнца
        истекла последняя. Никто не познал имя Гибор через плоть её. И ты тоже из
        них - из хладных сердцем и душой развратников, которые не различают между
        Еленой Прекрасной и падчерицей свинопаса.
        И вот, милые дамы и благородные господа, с тех пор прошло пятнадцать лет, а
        слова Гвискара всё ещё жгут мое сердце."
        - И всё? - разочарованно спросила Изабелла.
        - Всё, - честно признался Рогир.
        - А тебе мало? - спросил Карл у Изабеллы так, что будь даже три раза
        достаточно, она всё равно бы решила: "мало".
        3
        От ужина Рогир, разумеется, отвертелся. Двести четырнадцать пар
        разноокрашенных глаз были оставлены скучать и сплетничать. Рогир тешился
        книжицей в своём покое, тогда как другие были в трапезной, тогда как Карл
        мерял жевательными движениями нерастраченные пустым днем силы. Каждый ход
        герцогской челюсти был как запятая в перечислении.
        Живописцы, менестрели, шпильманы, жонглеры, гадатели, вообще стихопевцы и
        вообще музыканты, - думалось ему, - нравятся, имеют власть помыкать,
        соблазнять, водить за нос, пренебрегать и делать немало подобных вещей,
        совершать такие поступки, на которые достает полномочий только особенным
        красавцам и принцам крови. Любопытно, что сами они могут быть обладателями
        сколь угодно любой внешности и пресмыкаться у самого подножия пирамиды
        иерархий, где-то подле вилланов и тех, кто выделывает кожи.
        Вот, предположим, чья-то жена ожидает незнакомца, отрекомендованного мужем
        как "неплохой музыкант". Гость ещё прыгает через лужи в деревянных башмаках
        и спрашивает дорогу к дому таких-то, а она уже готова самоотверженно
        привечать уродство, эту "творческую натуру", а после десерта бескорыстно отдать себя немытой обезьяне, которая, по слухам, знает ноты. Всё равно, как
        он выглядит и как воняет, главное, чтобы не был рыцарем, клириком или
        клерком. Притом эта воображаемая "она" согласна не только на урода, но и на
        любую серую серость - на бесцветные свинячьи глазки, на никакие жесты, на
        тусклые, бородатые анекдоты. Можно предположить, что если "музыкант" будет
        хорош собой, то это обрадует даму. Но нет. В этом случае он не получит преимуществ, ему не будет оказано больше почестей, он не будет знать больших
        привилегий, чем урод. Иными словами, каков он, этот музыкант или художник -
        женщине безразлично, и если уж она предпочтет одного из них другому такому
        же - бессмысленны объяснения. Случайность.
        Не только Карл, но и добрая половина присутствующих за ужином в этот момент
        думала о Рогире. Прочие же не делали этого единственно оттого, что
        повествующие о нем мысли разложились на водород и кислород мгновением
        раньше, а свежие ещё не успели возникнуть.
        - Как его зовут, этого рисовальщика? - Изабелла старательно корпела над
        курсовой работой по инженерии человеческих душ. Это должно значить, что она
        как бы не помнит.
        - Рогир. Его так зовут.
        - Поня-атно.
        Но и самим художникам, - возвратился к своим баранам Карл, - и им подобным
        музыкантам по душе не вполне пригодные для соблазнения дамы. Разве они
        требовательны к внешности - чтоб не слишком толстая, не слишком носатая? Их
        излюбленный тип - ветреница, мнимая простушка, неряха. Барышень на выданьи,
        незамужних девиц c затушеванной пубертатной сыпью на челе, равно как и
        площадных шлюх они чураются. Желателен в придачу мужчина - хуже, если
        любовник, идеален муж. Вот с ним-то они на самом деле и водят шуры-муры, когда притворяются, что состоят в связи с их супругой. Приятная перспектива,
        надо полагать, - Карл взглянул на дверь, из которой вполне мог появиться
        Рогир, с которым он вполне мог спустя непродолжительное время водить
        шуры-муры. Следует помнить, когда заказываешь портрет, танцы, гороскоп,
        микстуру, - Изабелла тоже посмотрела на дверь. Её, понятно, тоже интересует
        Рогир.
        Подобрав юбки, Изабелла выбралась из-за стола, раскрасневшаяся, сытая.
        - Знаешь, я к себе. Устала, - сообщила она Карлу.
        - Нездоровится?
        Изабелла отвергла большинство логичных продолжений ("ах да!", "голова такая тяжелая", "глаза сами закрываются"). Это было бы чересчур враньем. Ложь, как
        и правда, должна отличаться разнообразием, чтобы не приедаться. Это тоже
        часть курсовой работы.
        - Нет. Пойду полежу.
        Карл кивнул. Со стороны, с несведущей галерки, могло показаться, что герцог
        отряжает жену с поручением.
        Когда портьера за ушедшей сомкнулась и волнение тканей вполне улеглось, неловкий локоть Карла свалил кубок. Двести четырнадцать пар глаз вперились в
        одну точку на столе и всем им, как ни странно, хватило и места, и угощения.
        Просто так глазеть на герцога весь ужин неприлично, но вот ведь -
        представился повод. Лужа на скатерти, блюдо, распоротое трещиной надвое.
        Раковые шейки в козьем сыру, те, что на распоротом блюде, волей-неволей
        разделились на две партии. Те, что спрыснуты старой горечью фалерна, и те,
        что нет.
        Пора! Рогир и Изабелла (отныне Карл будет называть их "они"), наверное, уже
        начали. Начали что-нибудь. Рогир начал рассказывать (и показывать) Изабелле
        подробности пребывания во Флоренции, упущенные вчера. Кстати, какое чудное
        совпадение с именами: Гвискар и Гибор. Хотя понятно, что имена вымышленные.
        Враньё, как и вся эта история.
        Карл встал.
        Он тоже с удовольствием дослушает про Флоренцию. Всем всего доброго.
        4
        Куда? Разумеется, к Рогиру. Вместе полистаем книгу. Вот, кажется здесь.
        У дверей Рогира герцог застыл, более всего стараясь не походить на борзую,
        которая делает стойку на зайца. Со стороны это выглядит нелепо. Интересно,
        Изабелла уже там?
        Под каблуком хрустнуло. На камзоле, на рейтузах, на сапоге восковые капли.
        Ниже. Карл поглядел под ноги. "Ич! - не удержался Карл, - сколько всего
        нанесли!" И в самом деле, немало доверенной женской прислуги отметилось в
        тот день под живописной дверью. По эту, внешнюю сторону порога, изысканным
        курганом высились подношения. Дары. Перчатки. Сверточки. Медальоны,
        конверты, раздавленное что-то. Рогир не торопился отпирать, в то время как
        подносили, подносили, подносили. Предметы под дверью расточали трагические вздохи, умоляли, жеманничали. "Как
        же так, Вы позабыли о своём обещании, прочитанном мною в Вашем взгляде!" -
        упрекала бонбоньерка. "О, я всего лишь хотела..." - робко начинал тюльпан,
        символ похоти и гордыни. "Горько, что мы разминулись там, во Флоренции", -
        сокрушался пояс с итальянской вышивкой. Герцог поднял и тут же прикарманил несколько писем (все как одно "Монсеньору
        Рогиру") - на потом, на сладкое. Приложил ухо к двери. Говорят, если приставить к стене стеклянный сосуд с достаточно широким горлом, то услышишь
        о чём болтают даже по ту сторону крепостной стены. Нужно было с ужина
        прихватить кубок или лучше кувшин. Женский голос? Мужской? Не разобрать.
        После очередного наплыва тишины Карл разуверился в удаче, хоть и продолжал
        слушать. Его вниманием вновь завладела волшебная горка, в руки сам
        напросился один из подарков. Сосновая ветвь, перевязанная лентой, надпись.
        Очень в духе Изабеллы. Её почерк? Нет? Нет. "И верю и не верю, монсеньор
        Роже..." - разобрал Карл. Ветвь была приближена к чуть подслеповатым
        (всё-таки уже тридцать шесть!) глазам и хвоя кольнула губы. Налетевший
        сквозняк похитил расписную ленту, свеча упала. - Монсеньор Рогир, будьте любезны отпереть! - воззвал Карл, в меру деликатно
        выстукивая ритм полудохлого фламенко костяшками пальцев.
        На удивление скоро ему отворил живописнейший Рогир со свечой. Герцог
        зажмурился.
        - Извините за вторжение, - сказал Карл тоном, не подразумевающим
        неловкости. - Если не возражаете, давайте приступим к портрету
        непосредственно сейчас.
        5
        - Кто? Альфонс Даре? Всё, что он умеет - это размазывать краску по холсту
        так, чтобы комки получались не больше чечевичного зерна. Впрочем, не только
        это, я не завистник. Ещё он умеет подправлять лошадям зады, колоннам -
        кудри, пускать лишнее облачко над верхушками ливанских кедров и с
        поразительной проникновенностью изображать церковный реквизит - всякие там
        дароносицы. Остальное ему удается худо.
        - Вот оно что! - Карл был искренне удивлен, ведь полагал количество хороших
        художников приблизительно равным их реальному числу, а насчет плохих не полагал ничего. Понятное дело, что после такой критической отповеди фраза "А
        ведь его сын, Марсель Даре, может, слышали и про него, давным-давно рисовал
        меня и, кажется, было неплохо" отсохла сама собой и отклика "Первый раз
        слышу, монсеньор, что у него есть сын" не удостоилась. По опыту Карл знал, что обсуждать с девушкой её подругу всегда занимательно.
        То же самое, он помнил, и с цирюльниками. Теперь оказалось, что и с
        живописцами - снисходительная похвала, откровенная напраслина и едкие
        "кстати".
        - А Жан? Жан Фуке? - вспомнил какой-то околоживописный звон Карл.
        - Это Вы о том Жане, который успел намалевать весь Париж и даже Его
        Величество?
        - Да, о нем. Каков он по-Вашему? Ему удалось?
        - Что?
        - Намалевать?
        Рогир пустился в откровения, из которых следовало многое. Недалекий Жан
        слишком старается изображать людей похожими на них самих, а не на таких,
        какими их желают видеть окружающие, да и они сами. Это непорядочно.
        Самоуверенный Жан полагает, что его картины способны понравиться даже йеху,
        а потому старается в основном для них. Всякий знает, как им тяжело
        потрафить, но только Жан, ослепленный гордыней, не прекращает пытаться.
        Продажный Жан готов писать даже дырку от калача в интерьере, если только за
        это будет обещан солидный барыш. Он до смешного неразборчив с донаторами.
        Лихоимец Жан напишет хоть бы и султана Мегмета у небесного престола Мадонны
        с четками в руке, а это, мой герцог, скользкая дорожка, спросите хоть у
        доктора Фауста. Всё это из рук вон беспринципно, жалко, достойно осмеяния.
        "И всё же, художник он не самый никудышный", - вдруг расчувствовался Рогир,
        походя врезав внутрь рассказа о Фуке паузу длиной в линию горизонта. Сказал
        так и подернул плечом, будто освобождаясь от тяжести бобровой шубы.
        "Говорят, скоро примется за Ромула и Рема по заказу венгерского короля", -
        добавил Рогир.
        Про венгерского короля Карл не знал ничего и, наверное, сильно удивился бы,
        узнав, что речь идет о Джованни Вайводе. А про Ромула и Рема помнил только
        одно: в тот день, когда его наставник Деций заявил: "Теперь же изучим житие
        Ромула и Рема по изложению "Суды", к Децию заявилась юница из прислуги с
        якобы безотлагательным делом по извлечению зловредного клеща не то из подмышки, не то из-под мышки. Карл, к его фонтанирующей радости, был отослан
        побе-попры в спартанском духе, а Деций побеждал клеща более получаса, после
        чего ликующая юница, пахнув пряностью, проворковала: "Учитель Вас просят." Деций был рассеян. "О чем это мы там?" - спросил он, автоматически перебирая
        четки. "Басня о клеще и юнице", - ответствовал Карл.
        Возня за дверью - что-то легкое падает, шелестит накрахмаленное сукно,
        что-то скрипит, замирает, вибрирует. Карл вовремя спохватывается и на
        полпути останавливает движение головы к источнику волнения, вместо этого
        смотрит на Рогира, но его визави игнорирует шум, кажется, что и не слышит
        его вовсе, хотя и разгуливает праздный туда-сюда вкруг раскорячившегося
        станка. Думает. Карл вполне мог бы повертеться или совершить крохотный
        променад. Но нет - он всё ещё находится под гипнотической властью слова
        "позировать" и неведомо зачем радеет о том, чтобы сберечь статику принятой позы. Лишь вполне законченный портрет сможет сделать это лучше него. Портрет
        освободит его от желания застыть. Хочется так думать, по крайней мере.
        - Слушайте, Рогир, там за дверью кто-то есть, - не без ехидства
        констатировал неподвижный Карл голосом сфинкса, когда возня стала
        беспардонно человеческой.
        - Да пустяки, это Бало, мой подмастерье, вечно наводит порядок, - успокоил
        Рогир. Окрас его голоса, всегда громокипящего, восторженного, был настолько
        обыденным, что невозможно было воздержаться от подозрения - там у дверей
        прямо сейчас вершится нечто необычное и, может, даже безнравственное,
        подлежащее сокрытию. Иначе с чего бы Рогиру источать такие преувеличенно
        пресные, противные его природе, жадной до пестрого, перченого и
        парадоксального, объяснения.
        6
        Под дверью, приложив ухо к пустому кувшину, приставленному к двери, ожидала
        новостей Изабелла. Значит, Карл у Рогира. Суженый-ряженый герцог пришел
        почесать рога о мольберт счастливого соперника.
        Зависть и ненависть Изабеллы не знали себе лучшей мишени чем Карл. Причин
        для зависти было довольно и в тот же час их не было вовсе. Не было: Карл не
        обладал ничем таким, что могла бы она иметь, сложись обстоятельства иначе.
        Все качества, жесты и прелести Карла не могли бы принадлежать Изабелле, как
        не могли быть украдены. Они были неотчуждаемы от Карла, поскольку не были
        украшением, но были частями. Например, Карл был мужчиной и, вдобавок,
        герцогом. Ничего такого она не могла себе позволить. С появлением Рогира к
        этому прибавилось ещё одно: портрет. Фламандский любезник пишет Карла,
        совсем не её. Видит Бог, это несправедливо. С ненавистью было в сто раз
        вульгарней. Она просто никогда-никогда не врала себе, что любит этого
        мудака - ни в замке Шиболет, ни на казни Луи, ни сейчас, когда Рогир
        мечтательно закатывает глаза, обозревая Карла из своего укрепрайона, и
        шепчет себе под нос, целуя охапку связанных веником кистей: "О, святая
        Бригитта, я мечтал об этом дне!", разумея под этим день, когда он начнет
        портрет мужа своей любовницы.
        Кстати, о своём портрете Изабелла взывала к Рогиру не раз и не два.
        Впервые - в самом начале рогировских гастролей, когда он просительно и
        сильно стиснул её локоть в церковной толчее. "Обещайте портрет!" - хитрая
        Изабелла поставила условие и уделанный соблазнитель отступил. Правда,
        ненадолго.
        Затем - на рассвете, когда рыготный винный дух, невыплаканные, густые как
        масло слезы, обоснованные страхи перед этой жизнью и, в особенности, перед тем, что будет потом, а также пульсирующие среди извилин, словно гнилушки на
        клумбах у куроногой избы, эфемериды прожекта "Счастье во втором браке" не
        давали сомкнуть глаз ни ей, ни ему. Снова был отказ.
        И ещё раз после - Карл-охотник сопровождал господ-оленей, проще говоря
        отсутствовал до самого обеда, и у них была масса свободного времени на
        обсуждение таких вопросов. Тогда они пережидали дождь на чердаке северного крыла в обществе помойных очень мелких мошек и летучих мышей, обустроившихся
        под застрехой. Стихии не признавали преград, изменница-кровля отложилась
        первой, и на чердаке царила такая сырость, что Изабелле начинало казаться,
        будто её волосы стремительно плесневеют. Отовсюду капало. Отвалившийся на
        кучу сентиментального андерсеновского барахла, для кого-то просвечивающего,
        для кого-то, наверное, говорящего, Рогир, по привычке печальный после акта
        сладострастья, облизывался, словно только что проглотил пряное и жирное,
        импульсивно стряхивал с чуть дряблого брюха капли, как будто это были
        ядовитые гусеницы, а не всего-навсего вода, озябшая Изабелла дрожала и говорила, просила о своём портрете, наверное, чтобы согреться самой мыслью о
        нем. Это определенно невозможно, Карл всё поймет, он же не дурак, он сразу
        догадается, что у нас с тобой что-то было - Рогир заботливо устраивал свой
        осунувшийся нефритовый знаете ли жезл в рейтузах и одновременно возражал ей
        с той же серьезностью, с которой на самом первом обеде повествовал ей же
        ("Хоть я и рассказывал всем, но в самом деле это было для одной тебя, моя
        любовь") о злоключениях во Флоренции. "Карл и так уже всё понял именно
        потому, что не дурак", - огрызнулась тогда Изабелла, но Рогир подумал, что
        она так странно шутит, потому что обиделась. Она, конечно, не шутила.
        Ещё один достойный упоминания приступ был предпринят, когда Рогир носился с
        эскизом, где губы Карла походили на крутобокую, в тягости, сливу, аккуратно
        надрезанную ножом. "Нет, я же тебе уже тысячу раз объяснял", - раздражался
        Рогир, нудный, словно все педагоги и бухгалтеры мира вместе взятые. Будь на
        то воля Карла, надеялась Изабелла, Рогир бы сразу согласился. Но пока не
        было ни воли, ни согласия, ей ничего не оставалось кроме как настойчиво
        навещать мастерскую (громко сказано!) под личиною благовидности и
        справляться о том о сем.
        "Всё в полном порядке", - обычно отвечал Рогир, карикатурная официальность,
        шарахаясь внутрь комнаты и наращивая, наращивая расстояние между собой и
        герцогиней. А злорадный Карл, если бывал поблизости, умиленно измерял
        взглядом дистанцию в пол-лье, которая беспорочно разворачивалась между Рогиром и Изабеллой, когда они были более чем вдвоем, и он, ей-Богу, сочинял
        бы эпиграммы или куплеты об уловках неверных жен, если бы умел. Пол-лье греха, в котором Карл всегда имел дерзость не сомневаться. Пол-лье! Да он не
        держал такой дистанции, даже когда говорил в Остии с римским папой, не то
        что с замужними герцогинями.
        - Это Бало, - отмахнулся Рогир. - Не будем тратить на него время.
        За дверью, как обычно, тихо шлепали, возились и шуршали, словно в суконном
        ряду или на руинах, изнывающих полтергейстом. - Ах вот оно что! - воспрял недотепа-Карл, вслушиваясь в прерывистое дыхание
        затаившейся жены. - А я думал, там какая-то женщина Вас дожидается.
        7
        Изабелла запаздывала.
        Рогир уплетал куренка. Запустил руки до запястий в птичье брюхо и тщился
        выковырять указательным пальцем сердце, печень или что повезет. Как
        неживописно, неживописно блестит жирный подбородок. У бородачей такого не
        бывает. У бородачей блестит борода. Как у Альфонса Калабрийского. - Послушайте, милейший, - начал коварный, хитрый Карл, себе на уме, - а что,
        Ваша супруга... она знает, сколь многие розы устилают Ваш путь своими
        срамными лепестками?
        - Супруга? Честно говоря, у меня в обычае каждый раз обзаводиться новой
        супругой незамедлительно за прибытием в местность, где есть ратуша и не
        менее двухсот дворов. Кочевая привычка.
        - А здесь?
        - Хм-м, здесь ещё нет, не успел. - беспечно отфутболил Рогир, отирая
        замаслившиеся пальцы о передничек на гульфе.
        Четвертая перемена блюд.
        8
        Камзол Рогира сидит на нем криво, он измят, нечищен, захватан и местами ещё
        не успел высохнуть. Его отсыревшие бока наушничают Карлу, а тот, как обычно
        презирая предателя, слушает донос, донос безгрешный, ибо костюмы лишены
        представлений о подлости. Вот что он узнает.
        Капли пробираются сквозь прорехи в крыше и сочатся вниз. Двое тайком на
        чердаке. Он лениво, номадически ласкает её, пустив руку под платье, которое
        расстегнуто и стянуто на пояс. Не в пример ей, сам он всегда одет - когда спит, когда любит, когда жара. Он просто стягивает рейтузы на бедра, достает
        что надо и, знаете ли, продолжает, стоя на коленях. Ещё одна привычка
        кочевой жизни. Она озябла, она напряжена, ласки, кажется, её раздражают.
        Крохотное оконце занавешено тучей. Влажно. Воздух напитан запахами мокрого
        хлама, старых вещей наподобие поломанных елочных крестовин, которые никому не пригодились в хозяйстве. Среди запахов опытный нюх различит кармин, охру,
        сурик, жженую умбру и каолин. Озабоченность в движениях губ, которым так
        идет беззаботность. Когда он отползает, довольный и печальный, словно сытый
        до треска в животе пес, которому дали третью за ужин мозговую косточку, она
        затравлено оборачивается к окну. Нет ли там кого, кто спустился с неба на
        дощатой сиже монтажника-высотника, чтобы следить за ними и докладывать
        Карлу. Вроде нет.
        Она приглаживает платье ладонями, сложив каждую упрямым чугунным утюжком.
        Платье мокрое и мятое. Он всё-таки порядком её повалял. Карл, не дай Бог, заметит. "Какая ты, оказывается, чистюля", - шутит он и делает обреченные на
        комический эффект попытки воспрепятствовать ей. С крыши кап-капает.
        Пятая и шестая купно с седьмой перемены блюд. Изабелла, верно, всё ещё
        переодевается в сухое и второпях прихорашивается, возложив мокрые волосы на
        клеть остывающей жаровни.
        - А воротник-то у Вас мокрый, милейший Рогир! И плечи! - заботливо, с
        бархатной укоризной, словно няня или кормилица, отмечает Карл и, пока Рогир пережевывает своё оцепенение, украдкой снимает с его плеча волос своей жены.
        9
        Ко времени завершения портрета слава Рогира, а также и его влияние на умы достигли своего апогея. Слухи же о скором отбытии мастера, живописнейшего из
        любовников, страстотерпца и закадычного приятеля герцога, сеяли сумятицу и
        ставили с ног на голову пол-Дижона. Осенними мухами ползали по замку дамы,
        плавали оглушенными рыбами их мужья и воздыхатели. Всем своим видом они
        подбивали друг друга на безрассудства.
        - Они как будто взбесились все! - для приличия негодовал Рогир.
        Карл рассматривал покрытый красками холст, ещё не подсохший в должной мере
        для того, чтобы быть забранным рамой.
        - Что ж, вот он я, а вот он Вы, - заключил герцог после кратковременного
        ознакомления с иллюзорным собой и вензелем Рогира в районе своего
        запечатленного локтя.
        - Спасибо за службу! - заключая Рогира в объятия, Карл пытался поставить
        точку в длинном повествовании о портрете.
        Потом Карл положил перед Рогиром кошель с деньгами и пошел к выходу. Тронул
        дверь, но дверь не открылась. Не будучи заперта, она, казалось, была
        завалена чем-то множественным и аморфным с противоположной стороны. Замело.
        Зимнее утро после снежного бурана.
        - Что там, Рогир?
        - Не понимаю, мы же только что заходили, - недоумевал Рогир, налегая для
        пробы на дверь.
        Почуяв слабину с той стороны, Рогир предложил герцогу удвоить усилия и
        попробовать ещё раз. Надо же, получилось - дверь позволила себе щель, а
        затем эта щель увеличилась настолько, что через неё можно было протиснуться
        наружу. Рогир вылез первым.
        - Дижонские дуры самые расточительные дуры во Вселенной! - в сердцах
        воскликнул живописнейший из прелюбодеев, озирая непомерную кучу подношений,
        больших и малых, оставленных у дверей. За то немалое время, пока герцог
        взвешивал достоинства и недостатки портрета, а Рогир наслаждался
        умозрительной растратой гонорара, не менее чем сотня человек с дарами
        побывала у двери. Огромная куча (вдесятеро огромней той, что когда-то была
        явлена герцогу в пору его ночного визита) мешала двери открыться.
        - Это, должно быть, очень лестно - быть средоточием вселенского хотения? -
        справился Карл, к счастью, не завистливый.
        10
        В тот раз подавали: шампиньоны, тушеные с вишнями, суп, куропатку с
        подливкой, печень налима в мятном листе, кроличьи ножки по-гаагски, филе морского змея с эстрагоном и розмарином. Карл кушал, остальные кушали, Рогир
        уехал.
        - Гонец от сеньора Рогира. Сообщает, что мастер благополучно добрался до
        Семюра.
        - Больше ничего не сообщает?
        Карл передвинул свой прибор и пересел на пустующее место Изабеллы. "Если я
        правильно понял, - подумал Карл, - теперь оно будет пустовать до следующей
        женитьбы." Он поднял глаза на Коммина.
        - Так я не понял, ещё что-нибудь сообщает или нет? - с нажимом переспросил
        он. - Ещё... Госпожа Изабелла, монсеньор, изволили сбежать с господином Рогиром.
        Это не вполне достоверно, но из некоторых источников...
        - Да нет, всё правильно, - одним махом подписался под услышанным Карл.
        Не сумев определить, как следует вести себя далее (он по наивности полагал,
        что герцог будет ой как удивлен, ой как рассержен, ой как зол), Коммин
        помалкивал, ожидая, когда же герцог скажет что-нибудь пригодное к тому,
        чтобы стать камертоном, буссолью, ориентиром.
        - Постой, дружок, с какой стороны от меня сейчас Семюр? Это к северу, что
        ли? - подозрительно приветливый Карл уставился в окно трапезной, будто
        рассчитывал увидеть далекую цель, не отрываясь от шампиньонов.
        Не долго думая, Коммин указал в противоположном направлении. Он там бывал
        полгода назад. Может, судьба побывать ещё раз. Его мысли засуетились в
        предвкушении воображаемой погони, которую неровен час ему-то и будет
        поручено возглавить. Филипп де Коммин во главе погони! Тогда нужно будет
        растолкать всю опричнину, раздать полсотни, не меньше, указаний и не забыть
        у семюрских ворот как следует смазать чесноком пули наших "Томпсонов",
        малыш. Или герцог сам возьмется возглавить - тогда ему мое седло, в нем
        удобней. До Семюра сутки, потом сутки ещё, потом интересно что. Наверное,
        римский папа дает добро на развод, позор, таскать изменницу за волосы,
        обливать дегтем, этого взбалмошного фламандского маляра зарубить или
        кастрировать, важно чтобы на месте, а потом назад, ещё двое, нет, трое
        суток.
        - Вон там, там, где висит щит Вашего батюшки, на стене, только дальше, в
        глубь, так сказать, в перспективу, там Семюр, - повторил Коммин, уточняя.
        - Значит, там, - подытожил Карл. Он сгреб в охапку два, три яблока
        (Афродите, Гере, Артемиде) и запустил что было мочи в сторону Семюра.
        Яблочная шрапнель ударила в стороны от батюшкиного щита. Один кусок
        скучающая в углу гончая сдуру поймала на лету. Клацнули челюсти. Выплюнуть кислятину в присутствии герцога гончая не решилась и обреченно опустилась на
        попу. Как воспитанная девочка.
        11
        Вот он выходит и стоит на балконе, где уместно появление Изабеллы, его жены.
        Балкон приличествует даме, кавалер не может подолгу красоваться здесь, его
        место внизу - петь, душить розу в объятиях замозоленной ладони, скрипеть
        снегом или камешками. Либо уж совсем иначе: где-то там, отираясь о бывалую
        простынь, вдувать в ухо своей королеве сеньяли, вспоминать песни царя
        иудейского - id est, То есть (лат.) писать любовь признанными петроглифами.
        Карл, однако, не здесь и не там. Не покурить он вышел. Утра нет -
        предутренняя мглистая невнятность, когда только запахи (сиренево-влажный
        против сухощаво-желтого) различают восход и послезакатные сумерки - мир субстанционирован мелкой взвесью, частички города парят в смеси с бесплотным
        туманом, псы и петухи растворены до времени тоже.
        - Моя жена умерла, - говорит Карл, и это звучит естественно.
        ГЛАВА 2
        ЭДВАРД ЙОРК, КОРОЛЬ АНГЛИИ
        1
        Ты думаешь. О чём? Мыши ни о чём не думают, когда скребут в подполье. Ты сам
        как будто ни о чём, когда вдруг требуешь от себя отчет - о чём думаешь?
        Спрашивать себя о таких вещах противоестественно, всё равно что спрашивать мышей. Они ни о чём не думают. Следовательно, мыши пусты и чудесны. Когда ты
        интересуешься такими нюансами, значит ты празден, сделан из вечерней ваты,
        грызешь ногти, неприкаян. В такой степени затуркан и затрахан
        совестью-труженицей с её занудством и её уроками, что согласен на любую
        деятельность заради того, чтобы вымолить себе оправдание, успокоиться,
        заняться хоть какой "работой". Пробраться, например, в подполье, и глодать
        там сладкую досочку, обнюхивать черный сухарик. Тебе плохо и твое несчастье гудит медным колоколом, самым матерым в округе. И всегда ещё не родился тот, кто злостнее высек бы тебя, чем ты сам. Нет другого, более несправедливого к
        тебе, ведь у тебя эксклюзивный, подробный план твоих слабых мест и полный
        набор выкроек к Тришкиному кафтану твоего размера. Никому больше не
        извернуться так гуттаперчево, таким гибким морским котиком. Ты и только ты
        сумеешь найти самое розовое, самое нежное, мягонькое ахиллесово пятно в своём подбрюшье, в которое достаточно ткнуть спичкой, чтобы стало больно. Но
        ты не упустишь случая вцепиться в него зубами. С блаженной, повинной и
        пьяной миной ты лежишь и смакуешь гаденькие вчерашние, позавчерашние
        подробности - как жил, что делал, зачем? Чтобы стать очень down и очень
        depressed усталым... подавленным (англ.) и как следует залиться бесцветной
        краской стыда, краской без запаха и формы, которая иглой войдет в плоть,
        наркотически вольется в кровь, обнимется с эритроцитами и, особенно, с
        гемоглобинами, словно наши с союзниками у пограничной реки - и потечет по
        твоим артериям прямо к сердцу. А когда до цели доберется первый
        интернациональный батальон, тогда станет особенно плохо, ведь у несчастья
        свои экстатические джомолунгмы. Зачем так странно обходиться с мужчинами,
        которые тебе безразличны, и женщинами, с которыми ты спишь? Почему не
        случилось законного наследника, а незаконные не вызывают ни чувств, ни интереса? Куда подевалась жена, пусть тысячу раз засранка, но всё-таки, ведь
        когда венчали - обещали на всю жизнь, хоть тушкой, хоть чучелком? Кто бы
        вообще мог подумать, что от герцога может сбежать жена? Почему твой отец не
        узнал тебя перед смертью, хотя очень даже узнал перезрелого суперагента
        Бернара? Почему, когда произносишь имя Луи, вспоминается, как из
        декапитированного тела хлестала кровища и как воздух, надувшись красными
        пузырями, выходил из дыхательного горла, а задушевные разговоры за жизнь
        отчего-то не вспоминаются? Почему твой собственный портрет смотрит на тебя
        волком и отчего-то не радует ни в погожий день при отличном освещении, ни в
        ненастный, при рембрандтовском? Твоя нынешняя любовница - и первая, и
        вторая, и пятая - может, заслуживает худшего, чем просто быть нелюбимой.
        Может быть, её стоило бы отругать, отшить, отрядить в богомолки или выдать замуж за какого-нибудь мудозвона и тут же командировать его На Кудыкины Горы
        главным Черпалой. Может быть, стоит удалиться в скит, в горах или на
        побережье, или затеять военную компанию, раз такая тоска и такой бездарный
        декаданс. Может, нужно ещё раз жени-ни-ни-нет, скорее нет, какого чёрта. "Я
        ни о чём не думаю! Ни-о-чём!" - вот как следует отвечать себе. Со всей
        непреклонностью, упрямо. Такая отповедь - как перчатка, брошенная самому себе в рожу. Это как Салют Победы. "Ни о чём!" - скажи себе. Можно вслух, ты
        её всё равно не разбудишь.
        2
        - Что делать, а? - В какой области, мой герцог? - Жануарий отводит глаза. -
        В любой. Ну хоть в области наследников. - Если обратиться к истории, можно
        увидеть, что у Вашего батюшки тоже довольно долго не было детей. Я хочу
        сказать в браке. - А если не обращаться к истории? - Тогда в Вашем случае для начала я порекомендовал бы найти себе новую жену. - А если она будет как
        Изабелла, я имею в виду бесплодна? Что там гороскопы, друиды, руны,
        безмолвствуют? - Не нужно так нервничать, нужно уповать на чудо. - На
        чудо? - Карлу стало не по себе, чудеса спутники патов и тупиков. - А кто
        поручится, что чудо произойдет? - Я. Я могу поручиться, если это Вас ободрит. Вы проснетесь утром и обнаружите, что всё изменилось к лучшему. - А
        если не проснусь? - Проснетесь. Вам тридцать шесть лет и у Вас сейчас,
        герцог, антракт. Между вторым и третьим действием.
        3
        Про пять любовниц было, конечно, завирально. Любовниц было две. Обе - не
        замужем. Кристина потеряла девственность со своей подругой-хористкой, Карл
        долго ломал голову как и чем. Вторая, Николь, - с Карлом, чем весьма гордилась, но Карлу почему-то не верилось: стеснение и всякие вау-вау Николь
        отдавали заученностью. С Николь Карл встречался по четным, с Кристиной - по
        нечетным. Временами, сбившись с четов-нечетов, Карл водевильно путал имена.
        И Кристина, и Николь были брюнетками, обе были худосочны, глазасты, с
        понятиями и в малобюджетном психологическом фильме прокатили бы за сестер.
        Обе питали брачные надежды и терпеть не могли Жануария. Кристина пробовала
        отдаться ему, чтобы стать ближе к тайнам герцога, но была пристыжена, по-отечески обнята и раскаялась. Также влекомая запахом герцогских секретов, "былого", Николь пошла по другому пути, но на первой же заставе была осмеяна
        осторожным Филиппом де Коммином. В общем, ни разврат, ни куртуазность на
        родине Андрея Капеллана в тот год отчего-то не клеились. Разлагаясь от
        многомесячного безделья, Карл пытался читать, охотиться, совершать прогулки
        и переписываться с духовными лицами. Но несмотря на эти новшества,
        создавалось впечатление, что жизнь не имеет художественного смысла. Вот он
        ты, а вот она, Вселенная - громоздкая и неодушевленная.
        4
        В пятницу, двенадцатого, было решено, что время, которое обычно убивалось в
        постели и за столом, будет убито на природе, где соловей, примяты травы и
        всё свежо и эротично, как у Фогельвейде. Как раз накануне Николь приобрела
        славный, цвета воронова крыла шиньон. Она приладила овердозу шпильками на
        затылке, припудрила щеки и пришла без опоздания. Новые волосы были хороши и
        Карл догадался: раньше они находились в собственности у некоей молодой покойницы, которую ощипали без спросу, как в воротах Расемон. "Омерзительный
        парик!" - вполголоса сокрушается Карл (он не знает, что "у баб" такие вещи
        называются шиньонами или "накладными косами"). Ему кажется, что вместо
        Николь с ним теперь кто-то не совсем другой, особенно, если смотреть со
        спины. Такая себе голограмма. На два с поощрительным плюсом.
        - Как тебе? - опустив веки и подперев прическу-замок ладошкой, интересуется
        Николь. От волос пахнет пивом. Пиво нужно для укрощения волос. - Класс. Просто класс! Рядом с ней старая прическа - какое-то гнездо, сенная
        копна, - цедит сквозь зубы Карл и приправляет комплимент умеренно
        обольстительной улыбкой. Но зачем, милостивые государи? Зачем
        "обольстительной"? Зачем "комплимент"? Что это за синдром Вольмонда? Разве
        тридцатишестилетний герцог, Великий герцог Запада не заработал себе на то, чтобы удовлетворять неизвестно что, даже не похоть, так, без-комплиментарно?
        Карл ложится на траву и бессмысленно смотрит в небо, которое в поволоке
        белых облаков кажется пластмассовым. Николь что-то говорит, зовет лошадь.
        - ...раз ты такой, я пока покатаюсь, - Николь прилепила брезгливый, не
        смазанный слюной поцелуй к лошадиной морде.
        - Давай, - Карл садится, обняв руками колени. "Такой" - это какой?
        Как буколический пастушок. Кто это, кстати, первым изобрел, что на природе
        всё склоняет к любви? Или должно склонять этих, выскочивших из руководства
        для призывных пунктов "здоровых мужчин". Вроде бы, даже думать об этом
        противно если нет простыней, воды, отопления. А может, он нездоров; таких,
        как он, герцогов, сплошняком косит туберкулез яичка. Николь, кокетству
        которой расстояние сообщает визгливость, просит Карла помочь. Ничего не
        случилось, как всегда пустое, но он, хрустя суставами, встает. Всё-таки
        джентльмен, хоть и бургундского разлива. Он помогает Николь забраться в
        дамское седло, проверяет подпруги, возвращается, садится. Снова пастушок.
        Пока Николь галопирует по поляне, по часовой, кстати, стрелке, пока она вот
        так скачет, цепляя звездным шлейфом еловые лапы, Карл сидя цепенеет в
        воображаемом восьмом ряду.
        Дать ей расчет. Немедленно. Ты меня не любишь! - говорит она срывающимся
        голосом. - Нет, не люблю. Или: да, не люблю. Да, я тебя использовал и
        бросил. Он, герцог, как ни в чём ни бывало соглашается со всеми обвинениями
        (вот, кстати, чего не достает в сериалах!), обнажает, так сказать, своё
        рыло, подносит палец к загодя напитанной керосином шапке, которая по всем
        правилам на нем самовозгорается. Да, подлец, да, скотина, да, я. Она
        унижена, расстроена, "я отдала тебе всё!", - плачет она. Акварель слиняла с
        бумажно-траурных венков, увязавшись за дождичком, а он: спокоен, снова
        одинок, сентиментален и по-прежнему холост. Но, зная Николь, можно
        насторожиться оправданным опасением: а вдруг она не оскорбится, не хлопнет
        дверью, и бумажные цветы не слиняют, так как лепестки загодя покрыты
        специальной лаковой эмульсией? А вдруг она милостиво простит ему, поскольку
        холостыми герцогами не бросаются, ими дорожат, и скажет что-нибудь
        лапидарно-верное вроде "когда ты любишь - это всё, когда тебя любят - это
        ничто" с такой моралью, что "ну и ладно, я потерплю". А он? Он и тут
        действует по старой схеме - дает ей расчет, уходит, импотентно испаряется,
        потому что если всё это танец Шивы, так пусть вальсируют без меня.
        - Эй, не спи там! - кричит разгоряченная Николь, проносясь мимо.
        А он глядит на неё, худосочную и, надо же, грудастую, и ему начинает казаться, что она будет с ним всегда, пожизненно. Если, конечно, не случится
        прозрения и поле до самого заката, которое, вроде бы, покрыто пеной для
        бритья, окажется просто-напросто заснеженным. По четным она, по нечетным
        Кристина, они и здесь прокатят за сестер. Она будет вечно дышать ему в ухо
        после бала, она будет всегда галопировать по часовой стрелке и никогда против неё, потому что наши бургундские вороны каркают "evermore!" Навсегда!
        (англ.) и их предсказания всегда сбываются. В то время как цена всем таким
        попыткам "порвать порочный круг", "восстать из мертвых" - медный ломаный
        грошик. Сгорбленная бабулька - и та смолчит вместо "дай вам Бог
        здоровьичка". Да и "здоровьичка" ему теперь уже не хочется, потому что на
        фига оно нужно в пожизненной ходке, это здоровьичко? Луи, ну да, Луи
        говорил, что любовь - самая зубастая болезнь из тех, что передаются половым
        путем. Карл сделал наезднице знак рукой. Мол, продолжай. Я герой, я избежал
        и заражения, и предохранения, и мыслей о них.
        5
        В ночь с пятницы на субботу произошло чудо.
        6
        Охота - это когда все красиво одеты. Он красиво одет, женщины - как всегда,
        но лучше; сокольничие, загонщики, слуги - и те. Для слуг, разумеется, это
        очень красиво. Праздник выезда в леса по случаю уловления единорогов. Их
        мало. Прячутся. Ты начинаешь гнаться за одним (или это только кажется, что
        за ним одним - за кем, за чем ты гонишься на самом деле, никто пока не знает). Удаляешься, оставляешь позади своих, никто не может тебя догнать, ты сам-один супротив верткой небесной твари, которая летит, едва касаясь травы,
        кустов, чертополоха, камышей. А когда спутники настигают тебя, запыхавшиеся
        и растерянные, то оказывается, что всё самое волшебное уже позади, остается
        привыкать к новому. Так и в этот раз.
        Такого единорога с посеребренным рогом, из которого можно изготовить любой, смотря по блажи, эликсир, и серебряными истинно копытами нельзя не взалкать.
        Его хочется поймать голыми руками, погладить или застрелить, зверски
        проткнуть рожном и ощущать себя после этого самой наигнуснейшей скотиной, наискотским из вилланов. Можно отпустить восвояси, не осмелившись подойти. И
        в этом ощущении альтернативы есть своя особая космическая острота. Единорог
        петляет, прыгает через кусты и кустики, делает знаки хвостом (он у него как
        у игрушечного пони, волосок к волоску), его уши ходят туда-сюда, как
        сигнальные с флажками, словно две девицы с вышиваными платками. "Я сам", -
        ты осадишь псарей и товарищей, ни к чему их помощь. С единорогом, как с
        женщиной, посторонние только помеха, даже когда кажется, что они могут быть
        полезны. Ты бросаешься за ним в чащу, которая раскрывается перед тобою клином, образует сужающийся шаманский коридор, который ведет в то место, где
        развенчаны все "но" и в почете все "к счастью", все "могу" или даже
        "обладаю". Это не означает, что там, где единорог остановится и ты
        остановишься с ним (в то время как погоня и всё, что сзади, подернется
        рябью, схватится растром, призрачным паззлом), раскинулось царство
        оптимизма, шапкозакидательства и бессмысленности. Напротив, сам смысл мира
        для охотника, когда останавливается единорог, обновляется и рождается
        вожделенная, захватанная как мистерии и марихуана новая ясность.
        В общем, тебе никогда не убить единорога. Никогда, хоть, может, тебе и
        кажется, что ты гонишь его из корысти, для куражу, чтобы повесить в
        трапезной ещё одну головогрудь. Единороги ходят по лесам не для того, чтобы
        быть убитыми. У них свои планы на всё, что происходит.
        7
        У крыльца ладного дома единорог остановился и Карл спешился. К такому
        повороту событий готов всякий, кто ещё не умер для событий - миннезингер,
        трубочист, скрипач, герцог, слышавший историю о короле Эдварде и алмазном
        зайце. Прочим остается читать о таком в романах, выковыривать из доносов,
        подслушивать у замочной скважины - словом, узнавать из вторых рук. Трижды
        ударив копытами о порог - так органист зачинает "Dies Irae" "Тот день (день
        гнева)" (лат.). Начало второй части реквиема. к удовольствию разомлевшей у
        вздыхающих мехов кошурки - единорог исчез, словно привратник, исполнивший
        свои обязанности и получивший законный выходной, а растворившаяся дверь
        запела пригласительно, дружественно, необыкновенно.
        Попробуй, представь себе женщину, которая ждет тебя у окна, забавляясь
        веретеном или прялкой. Ту женщину, которая тебе назначена, именно её - ведь
        это она заперта в доме, иначе не было бы единорога. Представь, угадай, кто
        она - ведунья, содержанка твоего друга, дочь лесного царя, горничная твоей
        возлюбленной, падчерица заморского конунга, пряха, прустианская швейка,
        мавританская танцовщица? Кого больше всего хочется представить? Ты думаешь, твоя фантазия по-разному наряжает её, примеряет ей то кармелитский чепец, то
        тюрбан, то сомбреро - ты пытаешься представить себе то то, то это, и стоишь в нерешительности. Долго не заходишь в дом, потому что когда зайдешь, гадать
        и предвкушать будет уже нечего, поскольку там именно то, что ты желаешь, а
        не случайность. Единорог - это серьезная вещь, обернутая в мифологический
        фантик. Карл, колеблемый и колеблющийся, нерешительным деревцем стоит под
        окном. Наверное, нужно войти.
        На широкой кровати, на которую взгляд накатывает, наплывает вместе с
        камерой, лежит та самая, она. В меру холодная, как сентябрь, белорукая,
        каллипига. Каллипига (греч."прекраснозадая") - один из эпитетов Афродиты.
        Голова спящей красавицы убрана бледно-желтой косынкой. Карл долго
        рассматривал эту косынку - шелковую, переливчатую - и вдруг почувствовал,
        что чудовищно устал. Он попробовал матрас пальцем и матрас пригласительно
        спружинил булкой. И тогда Карл осторожно прилег рядом с девушкой на край
        постели. Его щека - на рукаве спящей, расшитом бисером и всяческими
        бусинками. Поддельный жемчуг настойчиво льнет к щеке под тяжестью тела и на ней, определенно, будет крохотная вмятина, как на мокром песке от втоптанной
        сапогом и растаявшей без остатка вишневой или, может, ледяной косточки.
        Изъян заметят все, когда он проснется. И примут за крупную, застарелую
        оспину.
        8
        - Мы потеряли Ваш след, но Жануарий разыскал это место при помощи.. м-м...
        - Хорарной астрологии, - подсказал Жануарий.
        - Да-да. И вот, хотя это и дерзость, - продолжал д'Эмбекур, - мы сочли
        возможным нарушить интим и...
        - В чём дело? Почему без стука? - поинтересовался Карл севшим со сна
        голосом. Он приподнялся на локте и деликатно высморкался. Жухлый дубовый
        лист с фигурным краем ритмично шевелился, застрявши в его волосах, под
        порывами ветра.
        Вместо ответа д'Эмбекур с невысказанным "ну что ты попишешь!" молча утопил
        взгляд в муаре небес. Жануарий посмотрел на Карла как на тяжелобольного.
        Коммин кисло улыбнулся.
        Карл огляделся. Выяснилось, что он на поляне, вокруг подковой дежурят
        молодые дубки, земляничные листы тут и там, и один, шерстяной, прямо под ладонью, солнце уже садится и комары плотоядно ноют в молодых лопухах. Конь,
        кстати, где конь?
        - Вот уже два дня будет, как... - начал объяснения д'Эмбекур, но запнулся и
        оторопело уставился куда-то за карлово плечо. Но Карла это не насторожило.
        - Два дня как что? - Карл осоловело отряхнул рубаху от травы и снова же от
        горчичного цвета дубовых листов.
        Вдруг девушка в косынке цвета увядшего нарцисса быстро-быстро заговорила на кривом и ужасном французском языке из-за спины Карла. Несмотря на варварский
        французский выговор, в её голосе скрежетало вполне ладное аристократическое
        возмущение, которое сразу расположило и расслабило гостей. Спустя минуту
        Карл, правда, осознал, что девушка говорила на английском.
        - Мадемуазель полагает унизительным беседовать с людьми, которые не
        представлены ей и которым не представлена она, - скоренько перевел Коммин. - А-а, сейчас. Это Маргарита, моя третья жена, - бездумно бросил Карл, втуне
        дивясь своей осведомленности.
        - Жануарий, врач и советник Его Светлости, - Жануарий дружелюбно кивнул.
        - Ожье де Бриме, друг и вассал Его Светлости. Очень, очень рад, - д'Эмбекур
        положил руку на свою узкую грудь и с куртуазным смирением во взоре
        поклонился.
        - Филипп де Коммин, сир де Ренескюр. Секретарь Его Светлости, особый
        уполномоченный во Фландрии и скромный летопи...
        - Очьень, очьень приятно, - успокоила Коммина девушка в косынке.
        - Вот и хорошо. Не стоило... гм... лезть в бутылку, монсеньоры, - подытожил
        Карл, вставая. Очень болела голова.
        9
        Под желтой косынкой Маргариты скрывался коротко остриженный затылок и оттого
        бракосочетание пришлось отложить до следующего июня. В пику бургундским
        фундаменталистам Карлом было решено, что венчание и торжества будут
        проходить в Брюгге.
        10
        Это была третья свадьба в личной историографии Карла Смелого и по меньшей
        мере тридцатая бухаловка по поводу междинастического скрещивания из тех, на
        которых герцог присутствовал в силу общепринятого политеса.
        И, поскольку денег в бургундской казне всё прибывало вопреки бесконечным
        милитарным тратам, калигулианского размаха турнирам и пирам, несмотря на
        щедрые взятки духовникам, атеистам и духовникам-атеистам от Гибралтара до
        Вислы, невзирая на разнузданное казнокрадство под ауспициями тишайшего
        Филиппа де Коммина, так вот денег всё прибывало, ибо герцогство росло и
        ширилось, отдавливая мелкие прирейнские марки от Империи, крупные графства
        от Франции и подбирая ништяки вольных городов по всему Бенилюксу, вот потому-то меченой Андреевским крестом денежки становилось всё больше и гуще,
        это нездоровое изобилие всё сильнее тяготило Карла, и, коль скоро так, он
        решил бороться с деньгами тотальными методами, дабы положить предел этому
        золотому потопу, поскольку денег в бургундской казне всё прибывало.
        А то что же выходит? Они ведь все так или иначе рыцари, а не
        разбойники-социалисты вроде этих шервудских горлопанов. И не
        разбойники-монархисты, в конце концов, как король Франции. Они - рыцари, и
        потому деньги для них - тьфу. Ведь когда наконец все разборки промеж франками, бургундами, нормандцами, лотарингцами, немцами и итальянцами будут
        улажены (а случится это скоро-скоро-скоро под сиянием короны королевства
        Бургундского) и когда весь христианский мир наконец двинется против турок,
        против Константинополя, Иерусалима и Дамаска в победоносном Одиннадцатом
        походе, речь будет идти не о каких-то там деньгах. А наконец-то о настоящих
        деньгах! Ну а до времени рыцарям пристало рыцарское.
        Так и получилось, что к исходу первого же дня празднеств по случаю бракосочетания Карла и Маргариты все псы города Брюгге отвалились по лугам и
        лесам переживать калорийный удар наедине с луной и своею тоской.
        К вечеру же второго дня икалось всем воронам и воробьям Фландрии.
        На третий день Брюгге покинули крысы, следуя прямой дорогой к своим
        гаммельнским братьям-аскетам с недельным запасом изысканного провианта,
        среди которого благоуханные шкурки копченых окороков держали за баланду.
        Заломив бровь, Карл соловым взором обводил пирующих, гуляющих, гогочущих и орущих подданных. После Льежа герцог первый раз в жизни заподозрил, что ему,
        быть может, не посчастливится войти в историю великим воителем. Ну так хоть
        великим мотом, а?
        Они стояли с Маргаритой на помосте в виде бьющего в небеса фонтана розовой
        воды, каковой фонтан извергался из дыры в спине кита, каковой кит длиной в
        сорок четыре фута, оскалив клыки и распластав плоские когтистые лапы,
        неспешно оползал по периметру рыночную площадь, подпоясанную канавой,
        каковая канава была облицована черным мрамором и изобиловала золотыми
        рыбами, каковые рыбы и вправду были золотыми.
        Причем если в первые два дня канаву оберегали от посягательства
        легкомысленных халявщиков наемные ганзейские кнехты, ряженые тритонами и аргонавтами, то вскорости они должны были по знаку герцога убраться восвояси
        и о том многие если и не знали, то догадывались. Западло, впрочем, во всём
        этом конечно же было и его герцог ожидал не без энтузиазма.
        Итак, на площади обжирались на пятидесяти столах нобили и клирики,
        купеческое сословие гуляло на примыкающих улицах, а все прочие -
        повсеместно.
        Третий день Карл был полностью поглощен этим всецветным Вавилоном, который,
        подобно безобразно усложненному калейдоскопу, напрочь стер на хрусталике и
        райке разницу между синим и желтым, красным и черным, прозрачным как воздух
        и прозрачным как вода.
        И всё же, когда кит накренился на вираже - несильно, а ровно настолько,
        чтобы Карл мог в очередной раз продемонстрировать своей новой супруге
        крепость десницы, придержав её за талию, хотя в этом, быть может, и не было
        ультимативной необходимости, ибо расплющенная как бы натуральными
        физическими законами верхушка водоизвержения была снабжена изящными
        перильцами в форме двадцати четырех морских змей, связавших серебряные
        тулова в неразрывное вервие - ахроматические глаза Карла повстречались с
        пристальным взором человека, о котором герцог мог поклясться, что хотя и не
        видел его никогда ранее, но на кого-то этот незнакомец решительно похож и
        этот кто-то определенно не являлся им самим, Карлом.
        "Значит, это не мой внебрачный сын и не мой незаконнорожденный брат", -
        пожав плечами, заключил Карл и хотел отвести взгляд, но
        требовательно-умоляющие глаза полузнакомого незнакомца не отпускали.
        Карл заинтересовался. Он пригляделся и обнаружил, что вокруг волоокого
        капитана Немо в карнавальном потоке зияет подозрительная дыра, образованная
        несколькими персонажами в ультра-экстравагантных маскарадных костюмах. Ведь
        если недоношенная франко-бургундская, образцовая истинно-бургундская и
        кичовая фландрская моды неизменно тяготели к цельности, роскошеству и даже
        фаблиозные великаны-каторжники звенели цепями из бесценного чешского
        хрусталя, то свита Капитана словно бы час назад бежала из Бастилии в
        подлинных зэканских прикидах.
        "А что, неплохо для начинающих щеголей, - оценил Карл выходку безвестных денди. - На следующей свадьбе... ну, хоть на свадьбе сына... - Карл скосился
        на живот Маргариты, - надо будет вырядиться нищим поденщиком-звездочетом из
        Шамбалы, а кого-нибудь, хоть бы и Коммина, выпустить в костюме Адама. А
        фиговый листок - ну вот просто наперекор всему - сделать не парчовым, не
        золотым, не жемчужным, а... А сорвать с фигового дерева".
        - Посмотри, Рита. Как они тебе нравятся? - Карл обнял супругу и, чуть
        довернув её за плечи в направлении заезжих оригиналов, деликатно и неловко указал на них безымянным пальцем, охомутанным тяжеленным перстнем. Три искры
        вырвались из тройственного алмаза "Les Trois Freres" "Три Брата" (франц.) в полном соответствии с его именем, на мгновение ослепив и Карла, и Маргариту.
        - Ах, - тихо вздохнула Маргарита и брякнулась в обморок.
        Добро, Карл держал её крепко-крепко и она не упала. Герцог, которого
        Жануарий обстоятельно просветил в обращении с беременными, быстро подсунул
        ей под нос флакончик с солью. Апчхи.
        - С-с-спасибо, - поблагодарила его Маргарита, сморкаясь. Мочки её ушей
        горели китайскими фонариками, а щеки были белы, как простыни после ночи,
        проведенной через меч с Брюнгильдой.
        - Пожалуйста, - кивнул Карл, недоуменно рассматривая "Трех Братьев".
        Выбросить их, что ли? - Я не знаю, как тебе лучше сказать, - зачастила вдруг Маргарита очень тихо,
        в самое ухо герцога. - Но тот мужчина, в толпе, я его знаю. Его зовут
        Эдвард. - Вот как? - запальчиво осведомился Карл, в свою очередь бледнея и воображая
        себе ну то самое, что маркиз де Шиболет учинял герцогине Бургундской -
        знавал он таких Эдвардов когда-то.
        - Да. Он мой брат, родной вполне, - поспешно закончила Маргарита.
        Карл испустил левиафанов вздох, потонувший в неодолимом треске подоспевшего
        фейерверка. Восемь огромных красных колес завертелись на крыше городского
        рынка, как горящие брандеры на рейде Родоса.
        Это послужило сигналом ганзейской страже и та как по команде покинула
        опостылевшую канаву, устремляясь в крытый павильон за горячим и
        горячительным.
        Ну а второе сословие, равно как и самые жадные, то есть наиболее честные из
        первого, с восторженным ревом рванули к канаве с рыбками. Ну же, ну же, ну
        же, ну... Цап! Первый счастливец, поддев самодельным подсаком из посоха и
        широкополой шляпы неповоротливую золотую рыбу, выхватил её из воды и - будь
        проклят Архимед! - стремительно потяжелевшая в воздухе тварюка, разодрав
        шляпу, вернулась в родную стихию.
        Не беда. Никто не возражал искупаться.
        Карл тем временем как раз закончил записку и, сняв с серебряных перилец
        почтового голубя (а их там топталось две дюжины, ибо вообще всё у герцогов
        Бургундских принято устраивать весьма хорошо), жбурнул надутого красавца в
        поднебесье, откуда он и начал поспешно снижаться, ведь лететь ему было
        каких-то сто саженей. В аккурат до того меченого андреевскими крестами и
        трехъязыкими запретительными таблицами павильона, где скрылись продрогшие
        ганзейцы и где помещался временный штаб карловой секьюрити.
        11
        Голубю предстояло быть прочитанным, понятым и образцово-показательно
        исполненным за десять минут сорок девять секунд.
        Столько Карл мог и потерпеть, а поэтому, лишив свою супругу удовольствия пояснить ему всю интригу с братом Эдвардом прежде, чем он, Карл, пройдет все
        круги и небеса неведения, ложных догадок, фальшивых прозрений и наконец-то
        войдет в двери тридцать первого, секретного уровня, где обитают протоэйдосы
        ещё не написанных и не сыгранных монстров, герцог обратился к любованию
        наебанной публикой.
        Когда людей в воде стало больше чем рыб, а произошло это с чарующей,
        волшебной быстротой, в среднем поймать человека стало проще, чем рыбу.
        Поэтому вторым номером был пойман отчаянно верещавший карлик, настоящий,
        неподдельный лилипут, от которого из канавы торчали разве только лысый
        череп, длинный нос и нетопырские уши.
        Его выудил вслепую пущенной под воду лапищей двухсаженный верзила. Карликов оруженосец, между прочим. Но! Но в руке у пойманного барона была зажата она, Она - Золотая Рыба. О чем карлик и сообщил верзиле, потрясая перед его носом
        ею самой. А потом оба дружно взвыли "Дерьмо!" Рыба оказалась свинцовой.
        Число пострадавших катастрофически росло. Вместе с ним рос и ширился
        недовольный ропот. Как же так, монсеньоры? Я вот её, червлёную, видел едва
        не только что, как вижу вашу рожу сейчас, мсье, а вот стоило едва
        прикоснуться к её безызъянным бокам, как пожалуйста - купи себе что-нибудь! Это ведь даже и не философский камень - метко заметил один миннезингер - это
        как бы его черный испод, другая сторона яйца, как бы решето вместо Грааля.
        "Мы такой алхимии не желаем!" - гневно выкрикнул поэт в лицо тирану,
        похохатывающему выше всех на своей китовоструйной трибуне. "А какой
        желаете?" - ехидно осведомился сидящий на краю канавы тип, главный виновник
        состоявшегося предательства атомов.
        Это был Жануарий. Золотая рыба в его руках осталась золотой.
        - Может, эту возьмете? - любезно предложил Жануарий, протягивая своего
        ихтиункулуса бунтарю-стихопевцу. Но тот уже убежал мутить народ на другом краю площади, ибо заподозрил в Жануарии провокатора из Святейшего Трибунала.
        - Жаль, никакой Рогир не запечатлеет эту тысячу ликов ни за один хлопок ладоней, ни за десять, - сказал Карл Маргарите, не вполне понимающей, почему
        толпа, которая только что цвела масляными улыбками благолепия и искренней
        любви к новообрященной герцогине и её супругу-помазаннику, обратилась вдруг
        единственным в своём роде музеем тринитротолуоловых фигур и во внезапно
        грянувшей тишине тихо-тихо засипели бикфордовы шнуры.
        А надо всем Брюгге, источаясь в виде кощунственной эманации из разверстых теменных чакр, встал зримый и плотный архетип епископа льежского - епископа,
        льежской вырезкой и грудинкой коего веселые фландрские kerel'и kerel -
        молодец, удалец (фландр.) играли в игры на свежем воздухе.
        Карлу было и страшно, и бестревожно - ибо для герцога весь психодел
        перекошенных глаз был не кошмаром, но всего лишь кошмарным уровнем, ключ к
        выходу с которого известен.
        - Жаль, - кротко кивнула насмерть перепуганная Маргарита.
        - Всё будет хорошо, - сказал Карл и вдаваться в объяснения, почему же всё
        будет хорошо, не стал, потому что просто не успел.
        12
        Карл чуть не умер от тяжелого, свинцового хохота, которым прорвало его лёгкие в тот момент, когда триста шестьдесят пять кожаных шаров, заключенных
        во чреве кита поближе к его хвосту, начали лопаться поодиночно, а после
        залпами и сериями, порождая посконно-раблезианское звукоподражание, без
        которого не может обойтись ни одна провинциальная игра о Пьеро, Пульчинелле
        и чертях с именами Пантуфль, Бонбоньет, Карамболь. Кит затрясся, отверз
        клыкастую пасть, задрал удивительно подвижный хвост и исторг спасение,
        исторг ключи от кошмара для всех и каждого.
        Из китовой пасти толпой вывалили восемь скрипачей, четверо лютнистов,
        шестеро трубачей, трое барабанщиков, клавесинщик с двумя ассистентами, двое
        факиров-огневержцев, двое факиров-заклинателей гадов, четверо простых
        жонглеров, двое декламаторов и четверо монахов-клюнийцев.
        А из неприличия, что открылось под задранным хвостом, повалила денежка.
        Хуева гибель денежки. Сквозь радостный вой, гогот, аплодисменты, свист, треск разодранных штанов и громовые раскаты оплеух к киту медленно, но непреклонно пробивалась стальная
        змея, вскрытая редкой щетиной алебард, взгорбленная паланкином, спесивая и
        равнодушная ко всему. Капитан Рене имел предписание герцога снять герцога с
        кита.
        Разумеется, снял.
        13
        - Ну, мессир... - Коммину часто не хватало слов устной речи и тогда он
        подменял их гримасами, пожимал плечами, потирал ладони, заводил очи горе. - Мессир, это просто Энеида какая-то. В своих мемуарах я обязательно напишу...
        - Не напишешь, Филипп, - Карл успокаивающе похлопал его по плечу. - Потому
        что надо было стоять рядом со мной и надо было видеть их всех, разом.
        К огромному разочарованию Карла, Коммин потупил взор и, потирая ладони,
        пробормотал:
        - Э-э-э... Я, собственно, не о том...
        Коммин дернул плечом и кивнул себе за спину. В павильоне было душно и
        сумрачно - половина свечей была потушена; надо полагать, из-за духоты;
        поэтому Карл, заглянув за плечо Коммина, смог разглядеть только фигуру
        Маргариты, которая с порога рванула к дальней стене, где за скромным столом
        сидели приведенные капитаном Рене гости.
        - Это они? - Карл понизил голос, хотя и так было ясно, что "они". Не станет
        же Маргарита рваться столь неистово к незнакомцам?
        - Да, - шепнул Коммин и вдруг, спохватившись, отступил на два шага в
        сторону, стал вполоборота к Карлу, выхватил меч, отсалютовал и гаркнул
        по-английски:
        - Герцог Бургундский Карл и его супруга Маргарита!
        Карл от неожиданности отшатнулся.
        - Ты что, пьян? - прорычал он.
        Но Коммин не ответил, ибо у дальней стены павильона поднялся в полный рост
        давешний капитан Немо и что-то сказал приветливым, несколько извиняющимся
        тоном. Что-то там "Duke", "God save"... в общем, Карл не понял.
        - Король Англии Эдвард приветствует герцога Карла. Боже, храни Бургундию! -
        торжественно перевел Коммин. Дверь тридцать первого уровня сорвалась с петель и просыпалась под ноги Дюку
        битыми стекляшками. Жаль, сюрприза не вышло. Он так и думал. Он почему-то только так и думал. А вот чего он и не думал вовсе - так это что раз так, то
        он, Карл, оказывается женат на особе королевской крови. В то время как он,
        Карл, давно уже решил для себя, что обручен с дочерью обычного английского
        единорога.
        - Приятно удивлен, - сказал Карл, подкупающе улыбаясь, и сделал шаг
        навстречу своей жене и её венценосному брату.
        14
        Английский король и с ним шестеро джентльменов - ах, что за день! Английский
        король - тот самый, с которым ещё отец пытался дружиться по переписке, тот самый, который клялся едва ли не на Экскалибуре, что пойдет стопами славного
        Генри Пятого, что не светить больше Людовику ни фиксами, ни бабками, что
        конец надменному Парижу и конец базару.
        В его руках - английский король-клятвопреступник, который привел на
        континент отменную армию и как последнее чмо капитулировал перед пятью
        ослами с золотом, внял увещеваниям Людовика и растворился в туманах
        Альбиона, растворился как респектабельная проститутка исчезает за широкими
        плечами воспитанного сутенера.
        Англичанин, как и пристало респектабельной проститутке, был красив двойной,
        двоехищной красотой бисексуала, альковного оборотня, жиголо и братоубийцы.
        Ему не было, пожалуй, и двадцати восьми, а две безупречно правильных
        морщины, распущенные от крыльев носа, уже держали в жестком окладе его
        порочный рот, привычный к поцелуям, богохульству, минету. Карл мысленно
        сравнил Эдварда с Маргаритой. Нет, определенно выбор правильный. Маргарита
        краше. От всех доспехов - изначально, судя по всему, полных - на Эдварде сохранился лишь погнутый левый наплечник. Из одежды - разодранный камзол, на котором из
        трех солнц Тоусона уцелели лишь два, и снятые с упитанного анонимуса
        рейтузы, подвязанные черным шелковым шнурком от четок.
        На королевских ногах Эдварда чванились деревянные крестьянские башмаки.
        Оружия при Эдварде не было и быть не могло, ибо от мечевой перевязи
        сохранилась одна лишь заметная потертость на камзоле - и всё. Итак,
        английский король - тот самый, которому Карл два с половиной года назад был
        готов отрубить лживый язык, тот самый, о котором Карл иначе как "пидараз" и
        "сучье вымя" не отзывался, был здесь, здесь - ах, что за день!
        А рядом с Эдвардом, похожая на него как лотос похож на цветок магнолии,
        стояла раскрасневшаяся от радости, дурных предчувствий и путешествия в паланкине сквозь хмельную толпу Маргарита. Маргарита - как стена прозрачного
        пламени, сквозь которую Карлу не пройти, за которой Эдварда не достать, вот
        ведь повезло пидаразу войти в мир теми же вратами, что и Рита!
        Пока Карл артикулировал то да се, он успел на автопилоте принять улыбки,
        поклоны и умеренную лесть от шестерки спутников Эдварда, распорядился на
        предмет усиленной жратвы и выпивки, шепнул Коммину, чтобы охрану павильона
        немедленно утроили и услал его на розыски Жануария. Тоже лишним не будет.
        И только после этого Карл смог наконец сесть рядом с Маргаритой и, приводя
        себя в озабоченный и заранее соболезнующий (ясно же, ха-ха, что недоноска
        турнули из собственного королевства) вид, осведомился:
        - Ну, Ваше Величество, чем обязаны такой чести?
        Маргарита перевела туда, Эдвард в свою очередь помрачнел, забрехал на своей
        варварской мове, потом Маргарита перевела сюда и дело пошло.
        - Я здесь виной Ланкастеров, милорд, чтобы их девушки рожали одних поганых
        этих бездетных собак и чтобы солнцу над Ланкастерширом течь одними
        несъедобными напитками.
        Карл удивленно вздернул брови. Что это за лингвальные арабески? Он, Карл, полагал, что англичане, сквернословя, говорят только "проклятье!", "чёрт!" и "ад!" Карл подумал, что сейчас ещё было полбеды, но потом из-за дефективного
        перевода Риты он не поймет вообще ничего и начал старательно
        до-транслировать её слова для себя. Вот что он услышал:
        - Нечестивец Уорик и мой проклятый брат Кларенс бежали во Францию,
        заручились поддержкой Людовика, высадились в Плимуте, взбаламутили народ,
        выскребли из склепов неупокоенные духи Ланкастеров, отравили Лондон своими
        лжеучениями и ровно восемь дней назад я, преданный слишком многими из всех, бежал как презренный вор из собственного замка в [неудобопонятном топониме].
        К счастью, есть ещё правда под Зодиаком и мой благородный младший брат
        Ричард, герцог Глостер, - Эдвард одобрительно потрепал по коротко
        остриженной голове молодого упыря с пронзительным взором проскриптора, -
        сохранил верность мне, Закону Англии, и вместе с ним под хоругвями трех
        солнц Тоусона сплотились пэры, рыцари и немало доброй солдатни из простолюдинов. Ланкастеры были в тот день и в числе, и в силе, но мы сыскали
        дорогу к спасению. Клянусь змеей и кругом в зеницах Софии, нас травили как
        кошек, но! - Эдвард выразительно перерубил пространство ребром ладони, - мы
        вымостили трупами Ланкастеров мост через Темзу, мы расцветили кровью
        схизматиков сходни наших кораблей и ушли в Канал. Хорошо бы этим и
        кончилось, - глаза Эдварда погасли, словно ветер из дурдома переменился и
        сорвал пламя с двух трескучих свечей.
        "Мерзавцы, ведь проголодались с дороги, жрали бы уже", - подумал Карл, который кроме ноги жареного фазана с утра ничем так и не возогнал желудочные
        соки.
        - А не изволим ли откушать? - Карл вклинился в повисшую паузу, подмигивая
        Маргарите с многозначительнейшим видом, и широко развел руки над столом в
        жесте крестьянского радушия. Пока Эдвард лялякал, стол успели сервировать в
        наилучшем виде, но беглый король, выслушав предложение Карла в переводе
        Маргариты, лишь рассеянно кивнул и, потерев виски, продолжал:
        - Моя печаль, дальнейшее происходило при самых неблагоприятных
        предзнаменованиях. Семь черных орлов показались нам с левого борта и канули
        в багровом мареве, какого обычно никогда не увидишь в весеннюю пору. Ветер
        крепчал и сносил нас, направлявшихся в Кале, на запад. Начался шторм. Тогда
        мы принесли в жертву морской стихии сто сорок четыре бочки чистейшего
        прованского масла. На три мили вокруг волны остановили свой бег. Но шкиперы
        не успели дать отдых матросам, как появились черные когги, над которыми
        развевались длинные флаги Союза.
        - Какого Союза? - раздраженно бросил Карл, отчаявшись дождаться общей
        трапезы и воровито наваливая себе в тарелку умопомрачительно ароматного
        салата, название которого он запамятовал, запамятовал, что-то там такое
        "бременский"? нет, забы... был.
        - Какого Союза? - отфутболила Маргарита Эдварду.
        К удивлению герцога, все спутники Эдварда, и первым из них - Ричард,
        игнорируя полностью этикет по отношению к своему суверену, а равно и
        стандартный пищевой ранжир, хлобыснули вина и набросились на жаркое.
        - Какого Союза? - переспросил Эдвард, блеснув снисходительной улыбкой
        многомудрого. - Союза белокурых иблисов, имя которым в миру - ганзейцы.
        Шакалы напали на нас, избегнув шторма нашей же опрометчивостью. Эти пираты даже не предложили нам капитулировать! Откровенно признаться, это было самое
        тяжелое сражение в истории английской короны.
        Похоже, откровенные признания Эдварду давались нелегко. Он вновь уронил
        голову на руки и тер виски куда дольше прежнего.
        - Ганзейцы, да... - протянул он наконец. - Мы потеряли семь кораблей из
        восьми, по счету орлов в знамении. Мою караку взяли на абордаж шестой по
        счету и я спасался вплавь, пока мой добрый брат, - Эдвард увесисто хлопнул
        Ричарда по спине, - вел свой неф навстречу мне сквозь стрелы и орудийный
        бой. Кстати, меч из моих рук выбило пушечное ядро, редкий случай.
        Эдвард не без гордости поднял правую ладонь. Дескать, вот она, героиня.
        После этой ценной подробности Карл почувствовал, что неодолимо устал. Устал
        внимать английскому бахвалу, словно Наташа Ростова - поручику Ржевскому, а
        потому дальнейшее почти не слушал, довольствуясь обрывками, которые
        пробивались сквозь нарастающий треск салата за ушами.
        Таким вот образом - через салат и ганзейцев, куропаток и орлов, прованское
        масло и хрум-хрум-шквал, поддакивания Ричарда и участившиеся запинки
        Маргариты - Эдвард догонял неизбывно ускользающий из-под вопроса "Сколько
        времени?" узел, в котором прошлое кусает за пятки настоящее, которое
        становится прошлым и кусает за пятки будущее, успевшее перекраситься в
        настоящее и блеснуть пятками перед хрум-клац-прошлым, догонял и догнал наконец, припечатав: "Вот почему мы здесь и сейчас, снедаемые жаждой мщения,
        жаждой крови Ланкастеров и белокурых иблисов."
        В этом эдвардовом "здесь и сейчас" скрестились абсолютный ноль пространства
        и абсолютный ноль времени и все англичане почувствовали себя неуютно, ибо
        устами короля только что была возвещена совершенная гностическая формула их
        бедствий. И лучше бы им было быть здесь не сейчас или сейчас не здесь. И
        если второму уравнению корень был прост - "свой дом", то первое
        настораживало, ибо в нём чудился подвох. И когда Ричард первым увидел в
        глазах Карла краешек тучи, а затем оценил материал, расцветку и размеры её,
        повисшей над головой Эдварда, он сказал себе "Ничего себе" и ещё "Буду
        королем".
        Сердобольная Маргарита пустила слезу.
        Пришел Коммин и привел с собой Жануария, который скромно сел на пол у ног
        Карла. Он здесь, мыслится, просто шут.
        "Вспомнил. Салат называется брюссельским. А потому говна точно не выйдет.
        Много."
        Карл выплюнул на тарелку крохотное конопляное семечко, чудом уцелевшее в
        кухарских жерновках для конопляных семечек.
        - Рита, сердце мое, - начал Карл фальшивым фальцетом, - ты можешь передохнуть. А посредником в общении с твоим венценосным братом послужит нам
        кавалер Филипп де Коммин.
        Маргарита тревожно посмотрела на Карла, перевела взгляд на грызущего ногти
        Жануария, на постную улыбку Коммина. На Эдварда она взглянуть не осмелилась
        и, кротко кивнув своему супругу, действительно отправилась передохнуть. В
        полной уверенности, что в её отсутствие произойдет нечто не столь
        непоправимое, сколь неповторимо таинственное, дивное и - наверняка -
        ужасное.
        Стоило Маргарите исчезнуть за шелковой ширмой, скрывающей потайную дверь,
        которая уводила прочь из павильона в дом бургомистра Брюгге, где находилась
        временная резиденция герцога, стоило потайной двери, приоткрывшись, пустить
        по полу сквозняк, а, хлопнув, окончательно демаскировать себя, как герцог
        почувствовал себя свободнее.
        - Крови Ланкастеров и белокурых ибисов? - переспросил Карл.
        Эдвард кротко кивнул - словно бы жаждал не кровавой вендетты, а стакан
        молочка. Что же до несуразицы "ибисов"-"иблисов" - её никто не заметил.
        - Но ведь это очень дорого, - лицемерно вздохнул Карл. - Вы ведь знаете,
        Ваше Величество, во сколько обходятся все эти десанты через Канал. Вы же
        сами два года назад пустили по миру пол-Англии, лишь бы сходить войной на
        Людовика. Вам повезло, что йомены заставили короля Франции оценить Вашу
        предприимчивость и возместить с лихвой расходы на то, чтобы его, Людовика,
        попужать. А то ведь могли ещё тогда разориться, а?
        Эдвард посмотрел на Карла с бессильной неприязнью. Один из спутников
        Эдварда, отрекомендовавшийся, как помнилось Карлу, Брюсом из Гэллоуэя,
        спрятал улыбку. Ричард хмыкнул.
        - На всё воля Зодиака, - развел руками Эдвард, принимая шпильку Карла в
        подушечку спорных онтологических истин.
        Жануарий одобрительно захлопал в ладоши и показал Карлу рожки - разумея,
        надо полагать, зодиакальные знаки Овна, Тельца и Козерога разом. Карл
        показал ему в ответ "о'кей" из сомкнутых в очко указательного и большого
        пальцев. Разумея не то Деву, не то весь зодиакальный круг. Жануарий капитулировал, изобразив двумя ладонями крылатую душу, трепещущую в восторге
        преклонения перед карловой Софией.
        Приободрившись попутной победой, Карл продолжал:
        - Разорились бы, Ваше Величество, и безо всякого Зодиака. Это чересчур дорого - воевать без вдохновения. Сейчас, я понимаю, совсем другая ситуация.
        Вам насыпали перцу прямо под хвост, Вы вдохновлены жаждой мщенья, и
        достаточно мне предоставить в Ваше распоряжение известные финансы, немного людей и, главное, корабли, как через месяц Вы уже будете пить вино победы из
        черепа нечестивца Уорика. Поэтому Вы получите всё. Корабли, людей,
        финансы, - заложив столь крутой вираж, Карл склонил голову вперед и влево,
        словно бы выставляя правое ухо встречь переливам победных йоркских фанфар,
        льющихся из сотворенного им только что будущего.
        - Есть! - Ричард услышал те же фанфары, что и Карл и, не удержавшись,
        щелкнул пальцами. - Есть!
        Это были первые и последние значимые слова, услышанные Карлом от Ричарда.
        Потому что Эдвард мгновенно погасил вспышку ричардовой несдержанности,
        полоснув по нему взглядом сурового гувернера, и что-то коротко прошипел не по-английски. На просьбу Карла перевести Коммин только пожал плечами. Ричард
        же уронил голову на руки и разрыдался.
        - А взамен? - спросил Эдвард, потеряв к брату всякий интерес. Эдвард и
        раньше слыхал о странных дипломатических ухватках Карла, но, встретившись с
        бургундской простотой лицом к лицу, был застигнут врасплох. А где же
        политический аукцион, где торги? Должен ведь герцог чего-то хотеть? - Взамен? - Карл улыбнулся. - Взамен Вы станете моей Шахерезадой. Всего лишь
        на одну ночь. Ричард поднял на Карла совершенно сухие глаза, добела раскаленные ревностью.
        15
        В ту же ночь Филипп де Коммин бежал. Бежал прочь, оставив за спиной Брюгге,
        нажравшийся впрок до Четвертого Ледникового периода.
        Сквозь пьяный храп город разил перегаром до самого Кале, то и дело шипела
        среди облаков хвостатая шутиха, Коммин вздрагивал и ускорял шаг. Топь с
        подсасывающим чваком смаковала подошвы его сапог. Коммин шел на службу к
        французскому королю, которой некогда побрезговал Луи. В этом Коммин был
        глупее. Коммин уходил от Карла, уходил, чтобы совершить ту самую государственную измену, по обвинению в которой Коммина ожидали меч, грушевая
        колода, корзина. И в этом Коммин был умнее.
        Ему, второму из трех действительных членов бургундского политбюро (первым некогда был Луи, третьим - Жануарий), не требовалось ни иезуитского нюха, ни
        анализа, ни механического мышления, чтобы увидеть огненную стену. И увидеть её не чем-нибудь, а третьим глазом. Значит, он уже там, за запретной чертой.
        Сегодня он заступил за неё, вернее, его загнали.
        Будь Эдвард и Карл полиглотами, будь они кровными врагами, любовниками,
        блаженными или детьми, они смогли бы понять друг друга и так, без толмача,
        который обречен внимать им, слушать и слышать их и, о ужас, запоминать.
        Вот почему, рацвечивая свои мемуары и восковыми мелками, и пастелью, и
        голографической пылью, Коммин врисует ещё и это:
        "Нет, определенно государям вредит встречаться друг с другом лично. Но если
        уж Провидение обрекает их на встречу, все слова должны быть сказаны промеж
        ними с глазу на глаз. И коль скоро ведомо, что, к первому примеру,
        норвежский король не знает языка кастильского государя и обратное столь же
        верно, им потребуются переводчики. Ко второму примеру, они будут говорить
        отнюдь не о благочестии, а о тайнах государственной вражды и дружбы. Потому
        переводчиков следовало бы незамедлительно после переговоров казнить, как то в обычае у Турка, дабы тайны оставались тайнами. Но поскольку, первое, вслед
        за такими случаями вскоре любой откажет своему суверену и в знании родного
        языка, не то что иноземного, а, второе, нету добра в убийстве невинных, я
        вижу выход вот в чём. При любом европейском дворе следует собирать разного рода одержимых, склонных вещать словно бы из сна, вроде тех, которых некогда
        было вынуждено помиловать духовенство в Аррасе по требованию посланцев
        герцога Филиппа. Отбирать из них тех, кто способен повторить слышанное на
        чужом языке, но лишь единожды, то есть теряя сразу вслед за translatio Перевод (лат.) память о сказанном. И пусть они служат переводчиками при всех
        особо важных переговорах. Таких одержимых я назвал бы вещими толмачами."
        Потом, впрочем, оказалось, что мемуары придется посвятить монсеньору
        архиепископу Вьеннскому и сомнительных "вещих толмачей" Коммин вымарал.
        Равно как и серебристую лунную ночь, в которой двое обнаженных мужчин размеренно плыли каналом в обкладке черного мрамора, а он, Коммин, шел рядом с ними по берегу, переступая через свинцовых рыб, отдавливая ладони храпящим
        бюргерам, оскальзываясь не то на банановой кожуре, не то на блевотине.
        - Если бы Вы знали, герцог, сколь много я слышал о Вас. И у себя на родине,
        и здесь, на континенте... - Эдвард случайно хлебнул воды и закашлялся.
        - О-о, крюшон?! - восхитился он, сглатывая вместо того, чтобы сплюнуть.
        - Наверное, - равнодушно хлюпнул руками Карл, забывший больше половины
        усладительных фичей собственной свадьбы.
        - Я тоже устрою такое. Как только вышвырну из Лондона Генриха вместе с его
        сапогами.
        - Они крылатые, да, и в них его сила? - серьезно спросил Карл,
        переворачиваясь на спину.
        - Нет, крылатые - нет. Но от них вечно воняет солдатскими сапогами.
        Возможно, крылатыми, не суть важно. Левого зовут Уориком, правого -
        Кларенсом.
        Карл расхохотался. Не так, как в сумерках, на ките, а по-нормальному.
        - Утонете, Ваша Светлость, - подмигнул Эдвард, когда Карл, отфыркиваясь,
        вновь показался на поверхности.
        - Эт-то мы щас посмотрим, кто... - Карл исчез и, спустя несколько секунд, в
        пучину вод, разразившись поросячьим вереском, канул и Эдвард.
        Коммин, словно бы изобретенный им двадцатью годами позже вещий толмач, перевел слова Карла в пустоту - Водолею, Близнецам, Рыбам. "Ад!" - выругался
        Коммин, краснея. Он поджал богохульные губы, как сварливая нянька. Не
        государи, а черти сплошь. Об этом Коммин тоже не напишет.
        Они вынырнули рядом, как два великолепных дельфина цвета слоновой кости. И
        если бы над каналом горели потешные огненные кольца, как в цирке или в
        дельфинарии - они прошили бы пламя так же легко, как дышат. Государи
        смеялись.
        - Скажи, ну скажи что думаешь, суфий хренов! - проорал Карл.
        Мелкий гвоздь с непрестижным именем Каппа выпал из Стрельца, рассыпая по
        небу шлейф алмазной пыли.
        - Ещё шампанского, гарсон! - потребовал Эдвард.
        Коммин перевел и это - самому себе. Обиделся на "мальчика", какой он, к
        чертям, мальчик, в свои-то двадцать пять, хотя, конечно, мальчик, умеет же
        этот английский попадаки так подло подкузьмить! Коммин огляделся. Ага, вот
        посапывает мессир - мама родная! - де ла Марш, одна изящная лапа в паху,
        вторая обнялась с пузатой оплетенной баклагой и гладит её сквозь сон, как
        сиську.
        Коммин жестоко разлучил де ла Марша с вдохновительницей его грез и понюхал пробку. Ну, не шампанское, конечно. Зато по весу никак не меньше кварты. Что
        лучше - фужер периньона или четверть ведра розового столового? Жануарий
        сказал бы.
        - Бросай сюда! - потребовал Эдвард.
        - Не, - усомнился Карл, - зашибет. Знаешь, Филипп, лезь к нам сюда. Коммин имел богатый опыт в том, что никакие "да, но" с герцогом не проходят. Сглотнув возражения, он стремительно разделся и полез в крюшон - теплый, как
        парное молоко. - За Англию и Бургундию! - провозгласил Эдвард, вознося баклагу над головой.
        - Нет, скажи что думаешь, - потребовал Карл, набычившись.
        - За тебя, - предложил Эдвард.
        - За меня, - согласился Карл. - Но ты так не думаешь.
        - Хорошо, тогда за меня, бык ты блядь бургундский, - пошел на попятную
        Эдвард.
        - Хорошо, тогда за меня, - купировал Коммин.
        - И всё? - подозрительно переспросил Карл. - А про Бургундию?
        - И за Бургундию, кажется, - неуверенно добавил Коммин.
        - Опять ты что-то мутишь, как тогда с епископским гонораром, - нахмурился
        Карл. - Смотри у меня, Сапогоглавый, если бы не Эдвард...
        - Так я пью? - спас Коммина король.
        - Нет, первым пусть пьет Коммин. Видишь, дрожит весь, замерз.
        16
        - Скажи что думаешь, Тедди, - в третий раз потребовал Карл, когда они вытирались под исполинским боком кита одним из парчовых штандартов. Длинным,
        златоукрашенным, хватило на всех.
        - Да! - не удержался Эдвард. - Да! Искусил, змий, Иалтабаоф, мускулистая
        жопа! Только о тебе и думаю! Да, думаю! Но...
        - Но... очень любопытно, что "но"? - хохотнул Карл, смущенный собственной
        провокацией.
        - Но эта женщина из-под Азенкура... Казалось бы, - чуть не плакал король, -
        больше двух лет прошло, поимел половину двора, а уж в провинции, у
        шотландцев, о-у! А помню её как будто полчаса назад и когда я вспоминаю её,
        всякое плотское желание начинает видеться кощунственной подменой.
        - Её? Азенкурского суккуба? - переспросил Карл, затягивая под самое горло
        молнию на своей пропиленуретановой коже. Харэ балдеть. Искупались. Он и так
        уже услышал всё, что хотел услышать.
        17
        "И всё бы ничего, - досадовал Коммин, выбираясь на большак, - если бы не эта
        дичайшая история Эдварда про Азенкур. "Город невдалеке именовался Зевгмою."
        Откуда я это помню? Проза или стих? По одной строке ничего не поймешь."
        Коммин представил себе холодный дождь, достающий темя даже сквозь плотный
        капюшон, глохнущие вдалеке переливы рожка, призрачного зайца и призрачную
        женщину, пальцы и губы которой холоднее дождя.
        И, хотя Эдвард дважды повторил, что губы были теплыми, как солнце, Коммин
        мог думать лишь о королеве льда - колючей, словно иглы Зодиака.
        Видение же мальчика (заяц, понимаешь ты, исчез за дубом, а потом из-за него
        показался юноша в синем тюрбане) Коммин вообще не мог себе вообразить и
        поспешил списать на содомитские вкусы Эдварда. Тем более странным показалось Коммину, берущему на себя смелость знать Карла ха-ра-шо, что герцог греб скучно и размеренно, пока Эдвард описывал женщину.
        Зато мгновенно перевернулся на спину, обращаясь в слух, когда дело дошло до
        описания этого фантазматического мальчика, и четырежды переспрашивал у
        Коммина нюансы про цвет волос - точно ли тот переводит.
        Ещё долго говорили о каком-то Эстене. Когда Эдвард сказал, что лесник был
        очень некстати, ибо вломился в их тет-а-тет с дамой как последняя сволочь,
        Карл только удивленно хмыкнул. Эдвард посмотрел на Карла, улыбнулся и поклялся Львом и Скорпионом в зеницах
        Софии, что он совершенно не был испуган - напротив, обрадован, и страстно
        желал совокупиться с призрачной женщиной, и если бы не появление Эстена, он
        бы, вне всякого сомнения, отдался всецело во власть суккуба и тогда весь
        азенкурский лес зашумел бы в такт биениям их плоти.
        Так значит английский король не боится суккубов? Нет, не боится, и готов
        прозакладывать душу за одну ночь с азенкурской незнакомкой.
        Отчего же тогда английский король не прогнал Эстена прочь и в письме
        Людовику превозносил упомянутого Эстена до заоблачных высот, называя его
        своим "избавителем", "душеспасителем" и, ха-ха, "ангелом"?
        Потому что английский король хотел поначалу прогнать Эстена прочь и вот
        тут-то вновь появился упомянутый юноша в синем тюрбане и о ужас мне - ногу
        Эдварда свело судорогой и государям пришлось вылазить из крюшона. "Ну
        же!!!" - допытывался Карл.
        "Ну же, ну же, - раздраженно пробормотал Эдвард. - Он неплохо говорил
        по-английски. С ганзейским акцентом. Он сказал, что я очень похож на
        герцога..." "Бургундского!" - выпалил Карл, бледнея.
        "Да, - невозмутимо кивнул Эдвард. - И сказал, что возьмет от меня всё
        потребное к жизни. Вот тут я испугался, врать не буду, и отнюдь не холодный
        пот оросил мои лягвии. И тогда призрачная женщина отпустила ему пощечину и
        наорала на него невесть на каком языке, по-моему, по-еврейски, и при этом тыкала пальцем то в меня, то в Эстена. А Эстен, как волынка, заныл что-то на
        том же самом языке, что и женщина. Юноша вздрогнул, как от удара бичом, и,
        обратившись ко мне, прошипел, снова по-английски: "Пусть Карл ищет меня на
        фаблио 1477 года."
        ГЛАВА 3
        МАРГАРИТА
        1
        По идее Карла и Маргариту должны были разделять три вещи: язык, воспитание и
        разнополость.
        "Моледой" - говорила Маргарита. "Привьет", "селовать". Из забавного ещё -
        коннетэйбль, представлялось что-то вроде подавшегося в бюрократию кентавра.
        Ещё она говорила "мне не можется" в смысле "очень хочется спать", а
        церемонным "изволим откушать" предваряла даже жменю малины. Маргарита
        говорила "инда" и охотно привечала всякие посконные архаизмы - "занеже",
        "токмо", "мочно". Иногда даже французские выражения, сказанные правильно,
        приобретали акцент, но был он уже не английским, а каким-то рационально
        невообразимым - гарлемским, лунным, эдемским. В общем, язык мог бы их разделять. Но Карл, как и король Генри в сходной ситуации, восполнял недобор
        по лексике чувством и наглостью.
        Немало ему помогало и захалявное англо-французское пособие, составленное Коммином незадолго до его бегства. Коммин наступил на горло своему пуризму и
        не обошел вниманием пре-альковные тупики. Из этого пособия довольно скоро
        стали сами собой выскакивать и занимать свои места всякие дурацкие слова
        вроде come get some. Когда же русло английской речи необратимо мелело, Маргарита из вежливости, а
        может просто благодаря своему транслингвистическому чутью, позволявшему
        понимать, не слыша слов, читая по таким непонятно где находящимся губам,
        никогда не признавалась, что не понимает. Ту же линию гнул и Карл.
        2
        С воспитанием было ещё проще.
        Маргарита выросла, по её уверениям, "за городом". Под "городом" она
        разумела, естественно, двор. Правильнее было бы сказать, что она выросла на задворках королевства. Предшествующие событиям двадцать один год она провела
        среди англоязыких тыловых крыс. Её мамки-няньки, а также братья, которым было слабо или по возрасту не полагалось махать мечами, политически грамотно
        положили на распрю Алой и Белой Розы и отсиживались то в одном имении, то в
        другом. Правда, переезжали обычно уже под рокот канонады.
        Её родные развлекались разговорами, питанием и занимательной синоптикой,
        ставшей в те времена чем-то вроде национального спорта, и ожидали одного:
        когда же какая-нибудь из враждующих сторон зароет в землю последнего буяна,
        а другая - свои томагавки.
        Дожидаться пришлось долго. Многие не дожили. В свой "йоркский период"
        Маргарита научилась виртуозно шельмовать в карты (это было, пожалуй,
        единственным, что роднило её с Изабеллой), держать виноградину на кончике
        языка так, чтобы она долго не падала, вышивать крестом и гладью. Она
        основательно погостила у кузины среди Дугласов и Стюартов, стало быть в
        Шотландии, а также освоилась с простыми танцевальными "па" и азбукой
        наведения красоты в полевых условиях. То есть таких, когда твоя новая Мэри,
        взятая в дом вместо застреленной из арбалета Ланкастерами старой Мэри
        (которой, видно, не судьба была зажиться в своё время в "новых Мэри" больше чем на год), не умеет орудовать щипцами для завивки и искренне полагает, что
        румяна и белила - это что-то вроде сладкой намазки на крекер.
        По словам Маргариты, в детстве её не очень-то воспитывали, так как считалось, что лучшим поручителем её отменному домашнему воспитанию будет её
        брат Эдвард. Сам себе король и сам себе туз в английской колоде. А когда на
        ломберную зелень выпасных лугов полетели, выпорхнув из божественного
        манжета, другие масти, другие самозваные тузы, короли и пришлые козыри,
        воспитывать Маргариту было уже поздно. Впрочем, в одном пункте анемичный
        воспитательный конвейер Йорков не слажал - Карлу и впрямь досталась в жены
        девственница. "Пустое", - отмахнулась мятая-перемятая Маргарита, когда
        горячий, потный Карл, разомлевший было, но тотчас же взвившийся и
        растерявший сразу всю посткоитальную желеобразность когда это выяснилось,
        полез на неё с поцелуями и бестактными довольно-таки поздравлениями. Этакий
        распустивший слюни папенька, растроганный валентинкой дочурки, едва
        выучившей грамоту. Две, нет, три секунды назад он - Bon Die! - обнаружил,
        что пальцы, приближенные к пламени единственной эротически-поэтической
        свечи, с намерением сорвать с неё пламя, словно оранжевый цветок крокуса, оказались испачканными, причем испачканными - Oh Bon Die! - кровью. Фанфары?
        Славься-славься?
        "Пустое", - поспешила сломать восторг Маргарита.
        Она, похоже, всерьез настаивала на том, что это "пустяк", хотя и дрожащим
        голосом. Она с подозрением изучала нимб, расцвеченный свечным пламенем, на
        взъерошенном затылке Карла, хотя и снисходила до его увлеченности вторым туром гемоанализа. Обыкновенная мужская расслабуха и познавательная апатия -
        все могли видеть - испарились, а шалый азарт лаборанта-интерна выпадал на
        постель белым, творожистым осадком. Тогда Карл, охомутанный музой естествоиспытания, упустил момент спросить без околичностей. А позже - позже
        они редко отдавались доверительным беседам наподобие тех, какие ведут
        кудрявые блондиночки со своими более опытными, порядком потасканными
        подругами и понимающими мамашами в рекламах гигиенических пакетов. Вот
        почему он так и не узнал доподлинно, к чему отсылало это ритулино "Пустое".
        Намекало ли оно на некую йоркскую приверженность анальным утехам? Или, наоборот, Маргарита хотела подчеркнуть, что девственность, как и трезвость -
        норма жизни в туманном Альбионе, причем эти две нормали образуют в проекции
        на поверхность некий загон, или же крааль, в котором безгрешно топчутся
        абсолютно все английские девушки - её круга, разумеется.
        - У тебя, мне видно, бывать много женщин! - заключила тогда Маргарита,
        натягивая на нос простыню с видом на Карла, античного и обнаженного.
        - И по чём это видно, что у меня было много женщин? - мягко и похотливо
        улыбаясь, поинтересовался Карл и оглядел себя от ключиц до колен.
        - Я смотрю, а ты не стесняешься, - объяснила Маргарита, гордая своей
        проницательностью.
        В общем, с воспитанием обошлось.
        3
        Она была женщиной, он - мужчиной. Вот как выглядит пропасть, которая
        разделяет людей. Виновато в этом косноязычие проводящей среды, того самого
        бодрящего горного воздуха, заполняющего бездонное ущелье между инем и янем.
        Этот ядреный эфир просто не в состоянии перенести, транслировать, передать,
        не отщипнув себе с краешка убогие объяснения мужчин и женщин, самые любые,
        самые важные и красноречивые. Наверное, потому не в состоянии, что сам этот эфир втайне, хотя и с высокой санкции, болеет за торжество разнополого секса
        над однополым и боится, что если женщины начнут внятно объяснять мужчинам
        всякие нюансы своего внутреннего и внешнего устройства, а мужчины то же
        самое, и что если вдруг те и другие останутся верно понятыми, то случится
        катастрофа. Фейерверки страстей, особый интерес на пустом месте, сцены с
        битьем посуды и окровавленными мачете, молитвы её/его освещённым окнам, сакрализация почтальонов с целованием разящих свинцом телеграмм и иконостасы
        малохудожественных, но дорогих фотографий, а ещё танцы, изящные искусства,
        парки с беседками - всё это прекратится. А когда прекратится, наступит тут
        же, ибо свято место не терпит продолжительного интеррекса, наступит эра
        всеобщего, взаимного агапе, этакий платонический век, в который всё равно
        что - любить или вместе сеять брокколи.
        4
        - Здесь впору разбить сад, копию Гефсиманского, - Карл галантно подал
        Маргарите руку, чтобы помочь ей, проглотившей порядочного колобка,
        перевалить через канаву. Наверное, скоро рожать.
        - Здесь?
        - Да, это место называется холмом Святого Бенигния, - монотонно и дружелюбно, словно бывалый гид, пояснил Карл, ожидая, что следующим вопросом
        жены будет "А почему Гефсиманский?". Ан нет.
        - Так это здесь фарисеи замучили преподобного Бенигния?
        - Не знаю. Но здесь погиб... ну, умер... - язык Карла споткнулся о сгусток
        свернувшегося времени, - ...один молодой человек.
        - Твой родственник?
        - Нет. Ну то есть может быть. Дальний.
        - Сильно молодой?
        - Ну там пятнадцать-шестнадцать. Точно не помню. Сейчас ему было бы уже...
        допустим, тридцать два.
        Карл аж взмок. Он ненавидел считать. Просто, безо всяких там литот,
        ненавидел. Да ещё при таком, бьющем в рожу, встречном ветре из Леты. - Ты с ним, наверное, дружили, - Рита по своему обыкновению рассеяно слажала
        в области "ты" и "Вы". Простительно. Может, не на словах, а на деле, в этой
        области профанируют просто все.
        - Нет, мы не дружили. Я был старше на три года, а в том возрасте это,
        знаешь, очень чувствуется.
        - Чувствуется, - откликнулась Рита. - Представляешь, когда я родилась, ты
        уже умел читать. Так значит тебе его жалко?
        - Мне? Мне - очень. А тебе?
        - Мне тоже. Хотя я не знаю даже как его звали.
        "Интересный вид жалости, жалость номенклатора", - буркнул в Карле
        практикующий святоша. Правда, он и сам не смог пожалеть безвестного
        глухонемого, мычавшего что-то важное вослед его лошади и судорожно
        хватавшего воздух ртом, когда кто-то из Карловой солдатни стрельнул в него
        потехи ради из арбалета. Не смог, поскольку, как оправдывал себя вечером
        того же дня, даже не знал, как его зовут.
        - Его звали Мартин.
        - А я, правдиво говоря, думала, что его звали Луи.
        - А, Луи... Нет, Луи-то как раз был другом. Кстати, на этом самом месте я
        прочел ему смертный приговор, - сардонически прищурившись, Карл указал на едва заметный бугорок, этакую кротовину - раньше там была яма, вкруг которой
        справляли свой неопознанный Жануарием инфернальный культ двое каких-то
        недоделанных. Карл повесил их на следующий день после казни Луи. Наверное,
        чтобы на их фоне грехи Луи было легче подвести под амнистию.
        - А Луи был другом этому Мартину?
        Неожиданно.
        - Пожалуй, нет.
        Вначале Карл хотел поделиться с Маргаритой кое-какими черствыми сластями из
        своего запаса. Затем - уже не хотел, но и не желал показаться трусом. Затем
        он уже хотел как-нибудь втихаря свернуть свою скатерть-самобранку, или
        самозванку, как посмотреть. И поболтать... ну о чём? о чём, о чём! - о
        красотах родного края, например. Но о красотах почему-то не складывалось.
        - Когда-то тут был несчастный случай и Мартин как бы погиб. Я так, по
        крайней мере, думал. Но вот Луи, тот, которого ты только что вспомнила, он
        клялся, что видел его живым в позапрошлом году. Говорил, будто теперь он
        живет в замке Орв под Азенкуром.
        - Постой, он живет... это Луи живет?
        - Нет, под Азенкуром живет Мартин. В том-то и дело, что я был в церкви, когда отпевали, я лично заказывал панихиду и как сейчас помню восковую кожу,
        желтые губы, сладкую тошнотворность воздуха. Помню, говорили что-то "о иже
        во аде горящих". И его чистые льняные волосы солярным веером по подушке я
        тоже помню.
        - А что волосы? Не замечаю, чтобы с ними что-то делалось из-за смерти. - Если бы Луи просто так говорил, что видел живого Мартина, я бы ему сказал:
        "Попустись, дружок". То есть сказал бы: "Луи, тебе померещилось". Мало ли
        похожих людей на свете! ("Вообще-то мало", - вставил внутренний комментатор
        Карла). Но он не просто сказал, он принес прядь его волос.
        - Покажешь? - оживилась Маргарита, словно речь шла о заводном соловье или о
        мичуринском тюльпане с шипами как у розы.
        - Покажу. Пойми, Рита, он принес мне его волосы. Я видел их в прошлом году.
        Ты понимаешь меня?
        - Ну да, что такого? Ну, значит, Мартин остался живой. И нам следует
        навестить его в замке Орв под Азенкуром. Кстати, он француз или что? - Нет, он немец, из Меца, - натужно сказал Карл, надеясь, что по контрасту с
        его серьезностью Маргарита поймет какую околесицу она несет. - А для тебя
        есть разница?
        - Нету, ты прав, какая разница, - часто закивала Маргарита. - Я думаю, что
        если ты за ним скучаешь, так нам обязательно нужно отнести ему визит. В
        следующем году, когда ребенок можно будет обставить с мамками. - Ну да, конечно, отчего бы и не навестить, - деревянным голосом сказал Карл
        и указал Маргарите на разодранный, явно не раз перезимовавший и начисто
        вылинявший женский башмак, насаженный довольно высоко на дубовый сук. -
        Посмотри-ка, Ритуля, Красная Шапочка, убегая от волка, так долго
        отсиживалась между ветвей, что даже забыла там свой тапочек...
        - Тебе показалось, милый - то не тапочек. То просто вырост. Ну как это...
        нарост на корке. На коре. А она что, тоже твоя знакомая?
        - Кто?
        - Да эта, как ты сказал, Chaperon Rouge? - Маргарита обернулась к Карлу, но
        его рядом не было.
        Он стоял возле ствола исполинского дуба, задрав голову вверх.
        Там среди голых ветвей, значительно выше фактурного наплыва на коре,
        несколько выше обрывка истлевшей веревки, подпоясывающей развилку с
        трухлявым деревянным помостом, чуть выше помоста с провалившимися досками, Карл заметил ржавую решетку, нет, даже не решетку, а клетку, а в клетке... а в клетке... подчистую выскобленный ненастьем скелет птицы. Голубь, аллегория
        души Роланда, тот самый, который должен был взмыть, символизируя вечную
        жизнь, намечая трансцендентную вертикаль, умиляя христиан и просветляя
        оглашенных. О, это голубь-мученик, мы все о нем позабыли - и Мартин, и
        Сен-Поль, и я, и я, и даже не голубь сам, но одни лишь его неживописные
        мощи.
        5
        Когда Карл спрашивал у Маргариты когда, когда родится мне сын, та лишь
        пожимала плечами, делая это со всей величественностью, отпущенной
        беременной. Вероятно, она догадывалась когда, но в отношении пола будущего
        отпрыска у неё, как видно, имелись серьезные опасения. Карл понимал только
        мальчика - девочка была бы нелепа. "Какая, к чёртовой матери, девочка", -
        передразнивал себя Карл, когда долетевшее тем или иным путем до его слуха
        женское имя готово было разом примкнуть к рядам ополченцев, проскочив под
        шумок первичное рекрутское испытание. Девочка никак не подлежала этой
        мобилизации. Не бывать Франсуазам, Кристинам, тем паче Изабеллам. Карл
        склонен был думать о себе как об отъявленном сексисте и ни в какой мере не
        желал мириться с тем, что его дитя, его наследника, его всё вдруг обрюхатит
        какой-нибудь похотливый француз или, чего доброго, немец. Отсюда,
        следственно, Рита будет so kind to родить мне something male. ... будет
        столь любезна ...что-то мужское (англ.) Так думал он по меньшей мере четыре
        месяца.
        Чтобы выбрать что-то из чего-то, необходимо либо одно мгновение, либо не
        хватит года. Спустя четыре месяца Карл понял, что попал в ловушку, и ему не
        хватит всей жизни, чтобы как следует назвать своего наследника. Придется
        идти искать первого встречного или дервиша, а тот назовет его Жювелем или
        Луи и тогда придется идти искать второго встречного, потому что он не идиот
        так называть своего сына. Трудно выбирать наугад при наличии, как говорит
        Рита, restrictions. Ограничения (англ.) Условно про себя Карл называл его
        Александром. Это было "не его имя", но оно, по крайней мере, отсылало к рождению мальчика, мальчика, мальчика, а не девочки, девочки, девочки, что в
        первые четыре месяца для Карла значило всё, ибо своё первое прозрение по
        половому вопросу он обрел лишь спустя эти самые проклятые четыре месяца,
        когда ребенок перестал быть эфемеридой, мыслью, клубком нечистот, а стал
        вполне зримым, ощутимым, весомым. Маргарита больше не позволяла носить себя
        на руках, начала чувствовать себя неуклюжей и некрасивой, хныкать и
        крыситься, а Карл, хотя это было ему ой как не свойственно, принялся
        задевать ножки столов, ронять вилки и опрокидывать чернильницы. И вот с
        этих, кажется, пор Карлу стало действительно всё равно кто родится, хоть
        называй его мужским именем, хоть как. И всё же он по привычке продолжал
        называть это Александром, часто обращаясь к нему, когда никто другой не
        претендовал на его язык и уши, причем ключевым словом в их общении было
        слово "потому". "Нет, Александр, - возражал Карл, - не потому Коммин сбежал
        во Францию к Людовику, что Коммин глуп, а потому, что он подл от рождения,
        ибо таковыми и бывают многие люди сразу от самого рождения".
        Месяца с седьмого, когда стало ясно, что то что родится - уже во всяком
        случае не мышь, Маргарита перестала пускать к себе Карла и даже не давала
        поцеловать себя на сон грядущий в пузо. Её пузо - это уже не она, - в её голосе звучали покорность и бессилие. Когда нанятая специально для Маргариты
        англофонная повивальная бабка вынесла Карлу то, что так занимало его
        рассудок последние девять месяцев и чему, по-видимому, предстояло ещё долго
        быть центром некоторой части его внимания, это что-то оказалось несомненно
        девочкой. "Какой красавец!" - взревел герцог, не зная способа выразить всю
        глубину своего восхищения, гордости, удачи - в общем, чувства.
        "Тсс-тсс-тсс", - запела бабка, виртуозно баюкая кричащий сверток с бурым
        грушевидным чем-то - лицом? - вверху, и в образовавшейся на мгновенье паузе
        прошептала: "Мэри хочется кушатки".
        В первую секунду Карлу показалось, что под Мэри следует понимать Маргариту.
        Неправомочность этой догадки стала ясна ему спустя секунду и следом за этим Карл сразу подумал две вещи. Первое. Проблема имени больше не существует для
        него вообще и для Бургундии в частности. Второе. Мария Бургундская - звучит
        недурственно. Я бы на такой женился.
        6
        За всеми этими делами Карл проворонил момент, когда Мартин фон Остхофен и
        вся "немецкая пиэса" стали тем шампуром, на который, кусок за куском,
        ситуация за ситуацией, сон за сном, стал самонанизываться его приватный
        микрокосм и публичный, внешний космос. А когда сюжетная зрячесть ассистента
        небесного режиссера навалилась на него медведем или, может, одеялом, он
        обнаружил, что изрядная часть всего уже проткнута, расположилась вокруг оси
        и до времени затаилась, словно оркестр вокруг дирижерской палочки. Почему вдруг оно вспомнилось? Почему сейчас, почему не раньше? Не тогда даже
        когда (здесь следует любое значительное воспоминание). Почему Луи, которому всегда было безразлично всё, кроме ореховой скорлупы, в которой он царил над бесконечным пространством, и тот запричитал о Мартине? Почему даже Маргарите
        неймется пошлендрать по азенкурским чащобам? Почему в рифмованном
        шестистрочии, преподнесенном герцогу в честь бракосочетания герцога "цехом
        славных брюссельских стихопевцев", первые буквы строк образуют
        недвусмысленное М+А+Р+Т+И+Н? Почему Жануарий, всегдашний любитель напускать
        на каждый стакан с кефиром мистического туману, припоминать ученых греков и
        из каждой улепетывающей из-под колес кареты индейки лепить феникса или
        сирина, смотря по настроению, почему он, когда речь заходит об азенкурском
        локоне с Мартина, как бы невзначай остывает, начинает запинаться, тянуть
        кота за хвост своими "видите ли, монсеньор", а когда всё-таки говорит, то
        говорит всегда одно и то же с постоянством автоответчика. "Не знаю, как сие возможно, монсеньор, но это, определенно, волосы юноши, которого Вы изволили
        называть Мартином фон Остхофен." Почему, наконец, он, Карл, спрашивает себя
        "почему" вместо того, чтобы просто смотреть в окно. По ту сторону стекла
        какой-то отменно припудренный пылью мужик, кажется, гонец, паркует лошадь у
        коновязи.
        Тоже мне пьеса. Простой немецкий парень влюбляется, а на самом деле ему
        только думается, что он влюбляется в молодого графа, которому думается совсем о другом, что в норме свойственно менее утонченным натурам. С горя, а
        может потому, что судьба ему такая, глупый закалывается стальным грифелем,
        убедительней было бы кинжалом. И всё. Остальное - дознание Гельмута и Иоганна, убийство Дитриха, вялые кривотолки и даже гон алмазного зайца - это
        всего лишь ремарки, "кстати" скучающего комментатора. Короче, как пьеса вся
        "немецкая пиэса" - это просто говно. Самый предприимчивый владелец театра
        быстрей разорился бы, чем заманил на такое представление хотя бы столько же
        зрителей, сколько занято в нем актеров.
        Но зато какая из этого вышла дорожка желтого кирпича? Она вышла такой, что
        вихляет с мнимой беззаботностью через дни и ночи, она вьется лентой,
        breaking through, Прорывается сквозь (англ.) словно вещный компромисс между
        шампуром и сперматозоидом, она как рапира, гибкая словно нитка, которой не
        видно, но которая всё держит вместе в низке жемчуга.
        У Карла даже кончики пальцев чесались этой темой. Пальцы пианировали по
        шершавому почтовому конверту, придавленному знакомой печатью с готической
        надписью и крестом. Ему только что вручили письмо от Главного Тевтона -
        магистра Фридриха.
        Карл проводил взглядом гонца - пыльного, как алебастровая статуэтка из-за
        шкафа - и надорвал край конверта.
        "Герцогу Бургундскому Карлу.
        Как стало нам известно, замок Орв, что под Азенкуром, населен существами, чья духовная природа далека от благодатного образа таковой, преподанного нам
        в совершенных ликах апостольских, пророческих, мученических, святительских, преподобнических и праведнических, как далека от природы также и грешных чад
        христианских..." - прочел Карл, с каждой секундой ощущая, как накаляется и вибрирует семя его души, - "...и поскольку Вы, как никто другой в Бургундии,
        были хороши с Мартином фон Остхофен, о чём сказано много наглых лжей, а также пребывали в близости к отходящей душе его на том устрашающем и роковом
        представлении, поскольку Вы, любезный герцог, сорокоуст над
        новопреставленным заказывали, свершив тем самым великое отроку одолжение, и
        кроме сего также осведомлены в обстоятельствах расследования, связанного с
        его кончиной, мы полагаем, что Ваше присутствие в замке Орв, власти князя
        мира сего преданном, во время того как там при участии нашего Ордена следователей Гельмута Герзе и Иоганна Руденмейера будет происходить духовная
        брань, было бы во всяком смысле и для нас и для Вас полезным и необходимым.
        Фридрих фон Рихтенберг, гроссмейстер Ордена Тевтонских братьев.
        Вольный город Кенигсберг."
        7
        "Есть такие люди, у них вместо души - ржавые диванные пружины", - отозвалась
        о ком-то Маргарита. Теперь, когда Карл вспоминал о Мартине, ему казалось,
        что это о нем самом.
        8
        НОВЫЙ ФАРМАКОН, ГЛ.8
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Так выходит, что люди живут в масках и общаются масками, ходят масками в
        гости, работают и даже умудряются читать. Происходит всё значительное в
        основном через прорезь для рта, реже через прорезь для глаз или прорезь для
        пениса. Маргарите повезло - ей досталась хорошая маска. А потом и ещё раз
        здорово повезло - Карл надевал на встречи с ней самую лучшую харю из своего
        запасника. Мартину - очень не повезло. Перед пан-бургундским фаблио ему выдали самый сраный экземпляр самой продвинутой модели, редкое, но известное
        со времен Вавилона чудо небесной технологии - маску влюбленного, младшего,
        инородца в языке поэзии и иноверца в языке любви. Правда, маска была в
        согласии с нравами фаблио, ну да что толку? Разве это легко - быть ходячей
        гематомой? "Любит-не любит-плюнет-поцелует". Кто-то взволнованно щиплет
        ромашку и рассеянно, словно барочный амур, отрывающий мухе крыльца,
        приговаривает. "К сердцу прижмет - к чёрту пошлет". Он рассеян только на
        вид. Рассеян для всего вокруг, для молочницы с ведром, которая так
        загляделась на эти ауспиции, что даже вступила в коровью лепешку. На самом же деле он, этот кто-то, внимателен и пристально следит за ходом рулетки. Он
        спрашивает. Но не о том, каким будет ближайшее рандеву. Что там стрясется,
        даст, не даст или что. Он пытает небеса о другом - о том, какая маска
        досталась его партнеру на этом уже вращающемся вечере. Он пытается узнать,
        какая маска у него и найти в чужой маске, в знании о ней, то зеркало, в
        котором видно собственную. Спрашивал ли полевые цветы Мартин или, не желая
        сходства с Офелией, не спрашивал - теперь не сказать. Но, редкий случай, он
        довольно быстро догадался, что Карл отныне и всегда для него - монсеньор
        Плюнет. А Лютеция - мадемуазель Поцелует (господи, как меня самого-то
        угораздило увидеть в ней мадемуазель Поцелует?). Увидел и, как обычно, был по-школьному слаб "сделать выводы". Если продолжать тему, нужно сказать, что
        "поцелует" Лютеции было для Мартина никаким ничем, в то время как "плюнет"
        Карла каждое утро вытаскивало из-за горизонта солнце и наполняло ригидные
        лёгкие воздухом.
        9
        До недавних пор Карл ничуть не тяготился своим "Плюнет" и, понятное дело,
        даже не понимал, о чём тут вообще идет речь. А на фаблио, в том возрасте, когда "любовь" равно "сунул, вынул и бежать", он не тяготился бы даже маской
        Царицы Полей Кукурузы, как его не стеснял парчовый гермошлем сына Филиппа
        Доброго. Вот так. И поэтому Карл времени "М", времени Маргариты, отдал бы
        Льеж обратно, лишь бы сменить свои диванные пружины, обвафленные
        джентльменами черными тараканами.
        10
        Шестью месяцами позже, в Брюсселе, думая так или почти так, Карл сделал из моногамии кораблик и пустил его искать фарватер в юркий ручеек. Когда-нибудь
        доберется до моря.
        Румяная и несколько раздавшаяся Маргарита отдыхает с книгой, бутылочка с
        соской типически караулит у ножки шезлонга. В перерывах между канцонами
        Маргарита, не подозревающая о важности события, гадает, что это за
        навигация? Чем это там во дворе, в высоких сапогах, перемазанных грязью,
        занят её приватный герцог.
        Страница переваливается с боку на бок, но Карла в поле зрения уже нет. В
        манеже хнычет розовая кружевная Мэри, режутся зубки и она, наверное,
        заскучала. Так проходит целый день и уже только вечером герцог появляется
        снова.
        - Я догадываюсь, где ты был, - Маргарита, конечно, произносит "бил".
        - Где? - Карл дышит "в себя", чтобы не разило перегаром.
        - У тебя была встреча с аббатом Сен-Этьена.
        - Правда, - сразу соглашается Карл. На самом деле он был у К***, а на букву
        "К" у нас контактный рельс, конский возбудитель, кларет и "Кама-сутра".
        11
        - Я тут получил письмо от одного тевтона, - бросил Карл, неодетый и очень
        порядочно поддавший.
        - Что пишут? - К*** озорно заострила взгляд на Карловой переносице. В её
        духе было бы прицепить в конце "придурки". Правда, в её же духе было и не
        прицепить.
        - Что мне неплохо бы съездить в замок Орв, возле Азенкура, - пьяная
        витальность Карла, казалась, была способна освещать комнату не хуже
        старорежимной керосинки. К*** слушала, пробовала теплое вино пальцем,
        протыкала его насквозь и рассеяно улыбалась.
        - А при чем тут тевтоны?
        - Зреет одно разбирательство. Будут наводить святость собственными
        средствами, как то заведено у них в Тевтонии. Они, представь, тоже уверены,
        что там обитает самый что ни на есть Мартин фон Остхофен. Собираются
        заниматься экзорцизмом. А я было начал думать, что это чисто бургундское
        Radio Ga-Ga. Буквально "Сумасшедшее Радио" (англ.) Что вера в "живого Мартина" - это такой грибок, который, паразит, сначала плесневел на мозгах у Луи, затем передался мне, наверное, через Изабеллу, а потом, уж не знаю как,
        перескочил на Жануария.
        - А теперь, выходит, этот грибок переметнулся в Кенигсберг? - в тон Карлу,
        чуть передразнивая его, вставила К***.
        Бургундское красное. Залог широты мышления. Для внутреннего и наружного
        применения. После отъезда Эдварда Карл полюбил такие купания.
        - Может и переметнуться.
        - А когда ты поедешь?
        - Когда-когда. Когда ты скажешь своему мужу, что спишь с его начальником.
        К*** чувственно расхохоталась. Вот чем разговор в бассейне с безнадежно забродившим виноградным соком заведомо лучше любого другого, постельного или
        послеобеденного. Если всё поставлено правильно, ты всегда заодно с
        собеседником. Всегда с ним дуэтом, всегда рука на плече. Он шутит - ты
        смеешься. Без разницы, сколько в шутке шутки, а сколько брутального
        ослоумия. Пьяные репризы на двоих всегда забавляют. Всегда смешно когда
        шутят. И всегда грустно когда надо. И всегда не против потрахаться, когда
        другой не против. Главное, правильно выбрать с кем. Карл выбрал К***.
        Кажется, правильно. - А хочешь, я ему завтра скажу? - К*** ещё раз прыснула, напоследок. - Так и
        скажу. Давно, скажу, хотела, но страшилась открыть тебе одну подробность
        моих с твоим начальником отношений. Он передернет свой кадык, посмотрит на
        меня как бюст Платона и скажет: "Подробность? Отношений? Твоих с герцогом? Так-так". А я ему скажу: "Родной, я с ним интимно связана". Он сразу поверит
        и сделает вид, что не расстроился. Золото! - Тебе так не терпится выпроводить меня в гости к азенкурским призракам, что
        ты готова издеваться над моими маршалами?
        - Так ты думаешь, там в замке Орв всё-таки призраки? - серьезно спросила
        К*** и подернула плечами. А может, поежилась. Карл плеснул на неё теплым
        вином.
        - Я да, а ты? - А я тоже, да, думаю, - подобрав губы, отвечала К*** и, зачерпнув ладошкой,
        выпила. - Я просто так подумала, если б ты уехал, ты написал бы мне письмо.
        А в нем обязательно было бы что-нибудь. Ну, например, "скучаю за тобой".
        Что-нибудь хорошее. Пусть бы даже и не совсем правда, а просто
        накрахмаленное клише, но я бы могла думать, что в нем, кроме опилок, есть
        ещё второе дно.
        - Хочешь, я тебе и так скажу, что за тобой скучаю, - Карлу и правда было не
        жалко. Кап-кап, с вынырнувшего пальца упали красные капитошки и круги
        пустились врассыпную.
        - Не-а.
        - Ну, как хочешь, - Карл даже чуть-чуть обиделся. Это ж надо, какая-то
        захудалая дворянка воротит нос от твоего "скучаю". Её, видите ли, не
        впечатляет "скучаю" герцога Бургундского, вдобавок ещё и женатого.
        - Ты чего? - Губы К*** розовые-розовые.
        - Я чего? - Карл подобрал пьяные сопли и тоже зачерпнул ладонью, хотя рядом
        с его левым плечом стоял отличный серебряный ковшик. Как раз на один
        опрокидонт. - Я чего? Я, собственно, ничего. Я просто хотел объяснить тебе,
        как я тебя люблю.
        От собственной безответственности у Карла перехватило дух. С бумажного
        кораблика моногамии дали предупредительный залп холостыми. Вспомнились
        родители и слово "нравственность". - А я и сама знаю, как, - К*** выставила вперед ладонь, будто затворяя дверь
        в присутственные места, где топчутся батюшки и матушки, и одновременно
        отрезая Карлу путь к дальнейшим, всё разрушающим объяснениям. - Хочешь?
        - Ну... - уклончиво промямлил Карл. Меньше всего на свете ему в тот момент
        хотелось протрезветь.
        - Ты любишь меня с одной такой целью. Чтобы Ритули хватило на подольше. Ты
        любишь меня потому, что вовремя понял, что если будешь продолжать в том же
        духе, то ты залюбишь её до дыр. Ты решил - и правильно, между прочим,
        решил - выдавать ей любовь продуманными порциями, а остатки
        неоприходованного семени сливать мне на живот. А ещё вот. Ты любишь меня
        так, что никогда не скажешь мне: "Я за тобой скучаю". И любишь как раз за
        то, что можешь вообще ничего во мне не воспевать. Знаешь, детей в коробке с
        цветными карандашами больше всего интересует карандаш белого цвета. Я твой
        белый карандаш.
        ГЛАВА 4
        24126
        Сэр Френсис Бекон умер в результате опытов с замораживанием в снегу петуха.
        Мэнли П.Холл
        1
        Замок Орв был освещён не хуже операционной. Антициклон, новый снег,
        безоблачные выси, проницаемые до седьмого трансфизического уровня.
        Гвискар взбивал мыльную пену бритвенным помазком. Гибор завтракала
        рахат-лукумом, который полчаса назад был преподнесен ей бароном д'Орв. Её
        босые ноги непринужденно опирались о край обеденного стола. Гвискар и Гибор
        были в настроении.
        - Знаешь, милый, - рассуждала Гибор, облизывая палец. - Из-за этой сладкой
        тянучки вспоминается Гранада.
        - Не люблю вспоминать Гранаду, - бреясь, Гвискар почти касался носом
        зеркала, висящего на стене. Он был близорук.
        - Я тоже. Но сегодня она мне сама с утра вспоминается и, надо сказать, мне
        очень стыдно.
        - Ладно там, "стыдно"! Стыдно у кого видно, - утешил её Гвискар,
        добросовестно соскребая пену от скулы к подбородку. - Можно подумать, были
        варианты.
        - Да нет, мне не за всё стыдно. А только за один, так сказать, эпизод.
        - Ну-ну? - Гвискар сполоснул бритву в тазике и снова приник к зеркалу.
        - Помнишь, как мы с тобой летали над обрывом, словно два Икара, а вся
        Гранада на нас глазела с завистью и восхищением?
        - Летали. Ну? - И как потом Али Зегрес и его молодая жена Фатима попробовали то же самое и
        убились, помнишь? - Ну, - недовольно поджав губы, Гвискар обернулся к Гибор и сурово посмотрел
        на неё. Мол, "уберите камеру"!
        - Так вот - у них были доверчивые, светлые лица. Когда они надевали крылья, они ни о чём не подозревали, для них это было вознесение, а не аттракцион. И
        мне уже тогда было не по себе от мысли, что они сейчас разобьются и это
        устроили я и ты. Можно было бы убить их и не так коварно, и не вдвоем, не
        разом...
        - Немедленно прекращай этот треп, - перебил её Гвискар, лицо его было
        встревоженным. - Заладила.
        - Да нет, ты сначала дослушай, - не унималась Гибор. - И я тогда подумала,
        что такое кощунство не проходит даром и что...
        Гвискар снова поднес к лицу бритву и услышал, что лезвие бритвы едва слышно
        звенит. Этот металл был чувствительнее глиняного человека, но через секунду
        и сам Гвискар почувствовал чью-то опасную близость. Паранойя, наведенная
        маревом Гранады, или действительно кто-то внизу?
        Но не успел Гвискар как следует прислушаться, насторожиться, подумать, как
        окно позади опало стеклянным ливнем, а зеркало в полуметре от его лица
        разлетелось на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть осколков.
        В фанерной подкладке зеркала торчал арбалетный болт.
        2
        Гвискар выбежал в искрящееся поутру поле без оружия. В последний раз он
        держал в руках меч четыре года назад и успел многое забыть - например,
        забыть настроение, в котором следует встречать арбалетный болт с
        перевернутой руной Feoh, выцарапанной на картонном оперении.
        Гвискар огляделся. На опушке леса ни зверья, ни людья видно не было, но
        множество следов, оставленных ночью, свидетельствовало о том, что вокруг
        недостроенного замка Орв хороводил целый отряд.
        О, если бы стены были выведены хотя бы на тридцать кирпичей! Тогда можно
        было бы просто запереть ворота и ждать, пока нападающим не наскучит
        троянский сюжет. А так, наверное, придется отсиживаться в донжоне. Или,
        может быть, умней сейчас же приготовить сани и прочь отсюда? Нет, догнать
        сани всадникам легче легкого, - вздохнул Гвискар, созерцая свежую дорожку
        конских копыт.
        Гвискар замер на месте и снова прислушался. Тишина крематория в
        аккомпанементе сосновых ветвей, скрипящих от мороза. Он уже собрался
        поворачивать назад, как увидел на склоне овражка что-то черное - лежащую
        фигуру, пепелище костра, оброненный плащ?
        Серо-черная линия. По земле волочили дырявый мешок, наполненный золой -
        определил Гвискар. Неравномерно, впопыхах, что ни кочка - вместо реки целое
        водохранилище. Линия продолжается и продолжается и... Гвискар шел вдоль неё
        в замешательстве... продолжается... и в конечном итоге образует замкнутый
        магический круг. Гвискар хотел попробовать угольки рукой (вдруг ещё теплые и тогда, возможно,
        этот орешек инквизиторских знаний треснет под кувалдой искушенной мысли
        глиняного хакера?), но прежде предусмотрительно плюнул на них. Плевок не
        зашипел и не шлепнулся прозрачной жабьей икрой на прохладную золу. Плевок вспыхнул. Пламя хлестало лилово-малиновыми хвостами, доставая Гвискару почти
        до груди.
        - Но откуда здесь тевтоны, маттьево!? - занявшись было малиновыми стожарами
        Вальхаллы, глаза Гвискара вновь потухли и стали усталыми и злыми. Злыми, потому что этот черный круг ни ему, ни Гибор не преодолеть и, значит,
        из замка Орв им не сбежать - крылья вынесут только одного. И сани можно не
        готовить.
        Усталыми, потому что за последние тридцать лет он убил столько людей, что
        впору было и устать.
        Когда же, бегом домчавшись до неоконченных ворот замка (вместо стрельчатого
        свода - бутылка с отбитым горлышком), Гвискар обернулся и увидел вдали
        всадника с искрящимся распятием на груди, с черным тевтонским крестом на
        плече и с обнаженным мечом, лезвие которого, рассекая пространство на семь
        трансфизических слоев вглубь, стонало в басовом ключе.
        Гвискар понял, что со всей неотложностью пора вспоминать всё, некогда
        опрометчиво забытое: отбив, выпад, отход, отбив, выпад, выпад, выпад.
        В сотне шагов позади всадника наступали красномордые люди - кажется,
        арманьяки, четыре десятка. "Как в Велесе Красном, только всё наоборот - я в
        обороне", - подумалось Гвискару.
        3
        Гвискар держал первый этаж жилого крыла. Мартин - крыльцо. Эстен охранял
        черный вход в башню, где была заперта Гибор.
        Гвискар стоял посреди узкой комнаты по колено в крови, потому что четверо человек было убито им вот только что. Он начал бой, как легендарный Ренуар -
        с ослопом, но довольно быстро сменил его на трофейный меч французского производства - небрежная заточка, кривоватая рукоять с неграмотным латинским
        девизом, гарда в виде четырех неправильно анатомически истрактованных
        леопардов или, может, гиен.
        Этот меч искрошился в минуту, не выдержав соударений со своим собратом,
        который находился в собственности человека по имени Жак. Жак, как и его
        товарищи, забрался в комнату, где бесчинствовал Гвискар, через окно,
        предварительно использовав мучной ларь в качестве приступки.
        Жак принял эстафету и умер быстро; Гвискар дорожил своим временем и не был
        кровожаден, ему было жаль наемных мужичков - до "мужиков" арманьяки в его
        глазах не дотягивали. Жаковых гепардов Гвискар оставил пока что себе -
        знаменитый миланский меч, которым он совершил немало летописных злодеяний,
        был уже давно подарен сыну. Но пятого противника Гвискар не дождался -
        арманьяки оставили окно в покое и решили войти, как культурные - через
        дверь.
        Оба меча - и Жаков, с гепардовой гардой, и предыдущий, с гардой леопардовой - были зауряднейшими клинками с незаурядной мертвительной силой.
        Ими можно было убить глиняного человека. Убить с десятого- двенадцатого удара - и всё-таки. По трофейным клинкам крылатыми ящерками струились мелкие духи враждебного, прусского воздуха, и с ними приходилось считаться. Гвискар
        прикинул, что за каждую такую ящерку вдохновитель арманьяков расплатился
        неделей своей жизни и проникся к неведомому противнику профессиональным
        уважением. Это мужик.
        Тем временем арманьяки переметнулись к Мартину, который после схватки с
        Гвискаром показался им более доступной целью. Мартин, с виду вяловато
        тыкаясь своим полуторником в воздух, сразу упокоил двоих и, на миг
        сгруппировавшись в шаолиньского homo compactus - как хищен его прыжок! -
        переместился в самую гущу подступающих к Эстену арманьяков. Под хруст
        нагрудников Мартин сразу прикончил двоих.
        Гвискар следил за схваткой из окна, но разделить бранную игру Мартина не
        спешил. Он был встревожен - а где же тот всадник с вольфрамовым распятием в
        руках? Почему он не лезет в замок? Не интересуется?
        "Почему ваш суверен не с вами?" - голосом советского Информбюро испытывает
        Гвискар раненого арманьяка, властно вложив четыре пальца в рану на его бедре. "Он... с той стороны, он с нами не пошел!" - орет раненый, обмирая от
        боли, которая не настолько нестерпима, чтобы задушить саму себя вкупе с
        сознанием, но всё же абсолютно нестерпима. Чтобы отправиться на поиски всадника, Гвискар был вынужден совершить вкусный
        проход по головотяпски сложенным вдоль неоконченной стены строительным
        материалам, проход с двумя декоративно отрубленными руками и тремя
        изуродованными трупами. Гвискару тоже перепало - левое бедро зудело,
        располосованное не столько сталью, сколько зубастыми ящерками.
        - Гибор, родная! Помоги мне! - жалобно кричал в эту минуту герр Гельмут,
        стоя в тени башни, с видом на ослепительное солнечное сияние, один-
        одинешенек. На его ладони, облаченной в железную перчатку, были рассыпаны
        двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть крохотных тлеющих углей.
        Услышав голос Гвискара - о Боже, как он там оказался!? - Гибор подскочила к
        окну и, не увидев внизу Гвискара, высунулась наружу почти по пояс.
        Не по-зимнему жгучее солнце ударило в правую щеку. И в этот момент на длинную тень, тень глиняной женщины Гибор, чья грудь - в гламурном декольте,
        чьи дикие косы - два сонных питона, на её призрачную тень, спустившуюся до самой снежной земли, вприпрыжку посыпались угли, каждый из которых, достигая
        снега, оживал, превращался в огненный плод хурмы, в озерцо расплавленной
        магмы, в отломок солнца и, наконец, в бурлящий покров Хиросимы.
        4
        С донжона открывается отличный вид. Слева - лесок, справа - отходящие к
        заброшенным штольням арманьяки, экипированные по моде сталинградского зимовья. "Повоевали - и будя!" - хмурится предводитель арманьяков, косясь на
        зловещую неприступную башню, и Гвискару даже кажется, что он слышит это
        "будя", хотя нет, с такого расстояния - помилуйте!
        В комнате, что под самой кровлей башни, на столе лежит тело Гибор. Её руки
        сложены на груди, ноги босы. В пустых оконных рамах тишина, и это
        неудивительно - безветрие. Губы Гибор похожи на двух мертвых гусениц, в
        волосах Гибор осколки стекла, заиндевевшие и оттого похожие на снег, как у
        Снежной Королевы.
        - Послушай, а почему ты не уходишь? - спрашивает Гвискар у Эстена, когда поредевшая колонна арманьяков скрывается из виду. - Они ведь за нами с Гибор пришли, а не за тобой. Там лошадь есть, ровно одна, как раз для тебя. Сейчас
        самое время. Пожил бы ещё, а? - А почему ты не оденешься по-человечески? - насупившись спрашивает Гвискара
        Эстен. На Эстене - овечий тулуп до пола и сапоги на собачьем меху. Гвискар же одет с курортной небрежностью - штаны с парчовыми вставками вдоль боковых
        швов, пронзительно-голубой атласный пояс, кожаные туфли с подошвой не толще папиросной бумаги и рубаха, завязанная узлом на животе. Словно бы Гвискар не
        на войне, а в классе латиноамериканского танца.
        - Мне всё равно, ты же знаешь. Я могу не чувствовать холода, если надо, -
        отвечает Гвискар, скривившись.
        - Вот и мне всё равно.
        - Ты чё, обалдел что ли?! Эстен, дружище! У тебя жена, двое детей, ты
        нормальный, сильный мужик, всё самое интересное для тебя только начинается,
        ты, можно сказать, только во вкус жизни входишь!
        - Уже вышел, - у Эстена такое заупокойное лицо, что даже Гвискар начитает
        терять энтузиазм. - Все твои уговоры, Гвискар - злые пустяковины. Эмера,
        дети, ты же знаешь, они и без меня проживут, поедут к своему папе, если
        нужда прижмет. А вот почему бы Мартину или тебе не уйти отсюда? Ведь есть
        средство!
        - Обо мне не может быть и речи. Мартин - пусть как хочет. Он сейчас - ты не
        поверишь! - сочиняет письмо своему траханому герцогу. Он - пожалста. А я
        хочу остаться с Гибор, - Гвискар обернулся к столу с детской надеждой во
        взоре. А вдруг ожила? Нет.
        - Я тоже хочу остаться с Гибор и тоже имею на это право.
        Эстен посмотрел в молодое, засеянное уполовиненной щетиной лицо Гвискара с
        печальным вызовом.
        - О-оу, - просвистел Гвискар, сардонически вскинул мефистофелеву бровь и,
        уперев локти в обледеневший подоконник, уставился в окно. Возле штолен
        зачадили костры - арманьяки полдничали.
        - Ты что, не ревнуешь? - спросил удивленный Эстен, от горя он стал немного
        гундосить.
        Перед мысленным взором Гвискара пронеслись три случайных картинки: какой-то
        безымянный араб с неряшливой коричневой бородой и бугристой спиной со
        стигматами беспорядочного культуризма ведет бурым языком вдоль шеи лежащей
        на животе Гибор, ее щека на боку мертвого пса, а вокруг - предместья Гранады. Две русых, жидкогрудых женщины снимают с Гибор платье - отстегивают
        рукава, стягивают юбку, и расплетают косы, в сумрачном углу дымно змеится
        какое-то едкое говновоние, за окном судачит о Роланде бургундское фаблио.
        Представительный мужчина с умными глазами, мокрый и перепуганный, впивается
        в уста Гибор, в кулаке которой трепыхается рыба-краснобородка, мужчина экстатически закрывает глаза, открывает глаза и вперяется в обнаженную грудь
        Гибор так, словно бы надеется слизнуть с неё формулу Вселенной, а по
        сторонам - от заката до отката гуляет буйнопомешанная Флоренция.
        - Не ревную ли я? - чтобы предупредить ослышку интересуется Гвискар. И,
        получив подтверждение Эстена:
        - Нет, не ревную. Видишь ли, в своё время во Флоренции Гибор... Но вдруг осознав, что Эстену, барону рода человеческого, совсем, наверное, и
        не нужно вникать в нравы падшего народа глиняного, Гвискар смолкает и,
        подойдя к Эстену вплотную, говорит:
        - В общем, Флоренция тут не причем. Главное, что не будем ублюдками. Ты и
        я - мы же друзья. Так?
        - Так, - подтверждает Эстен с вымученной улыбкой.
        - Тогда пошли пожрем. А то вечером тевтон явится опять! Чует мое сердце! "Не чует, а разрывается", - безмолвно поправляет себя Гвискар, бросая взгляд
        на покойницу, в головах у которой лежит цветок бергамотового деревца, от
        Мартина. Он, конечно, может и не жрать вообще. А вот Эстену нужно.
        5
        - Монсеньор, - промолвил взволнованный Мартин, - если Вы сию же секунду не
        поцелуете этого кролика, он умрет, - и кролик в своей выходной серой шубе
        собрался из электронов в его руках, и Карл не удивился такой просьбе, он
        только не понял кого надо куда целовать? Однако, без дальнейших расспросов и дебатов "надо ли?", Карл, погрузив нос в
        вонючую кроличью шерсть, что-то там такое поцеловал.
        Мартин подносит Карлу второго кролика.
        - Не надо, - Карл отводит руку Мартина в сторону.
        В нескольких шагах из-за заметенного снегом ухаба машет ему рукой Жануарий.
        - Что там ещё?
        - Вот сюда, монсеньор, сюда! Глядите! - кричит он, протягивая Карлу
        мосластый огрызок чьей-то ноги.
        Карл отстраняется.
        - Это кости Мартина фон Остхофен, - говорит Жануарий.
        - Почему не Людовика?
        - Какого ещё Людовика?
        - А какого ещё Мартина? Вон твой Мартин, гляди, - Карл указывает на то
        место, где минуту назад стоял Мартин с кроликом; стоял, а теперь исчез.
        - Какого Мартина?! - спохватывается Жануарий. - Эстена! А я что - сказал
        "Мартина"? Да нет - Эстена, тутошнего барона.
        Карл редко доносил свои сны до утреннего омовения, а ещё реже до Жануария,
        да к тому же, едва начав ретроспективу, он вдруг спотыкался о невозможность подобрать слово или описать то, что видится одним, а называется либо другим,
        либо никак.
        Нет смысла пересказывать ерунду и нет никаких сил собрать эти образы так,
        чтобы получилось что-либо связное, кроме связного идиотизма. Карл не любил
        давать повод к толкованиям сновидений из опасения попасть к ним в пагубную
        зависимость. Правда, должность придворного толкователя в Дижоне не
        пустовала - её занимал Жануарий. А у Людовика был ещё, наверняка, и
        придворный референт, сочинявший складные, правильные сны, и в этом Карл был
        уверен, хотя агентурными данными это не подтверждалось.
        - Основной прием такой, - объясняет Жануарий, приостанавливаясь похрустеть снегом-позвенеть колокольчиком. - Всё что во сне плохое - хорошее. А всё что
        хорошее, наоборот - плохое. Вот, скажем, если кто во сне умер, так, значит,
        будет здравствовать в жизни.
        - А если, скажем, мне снился живой и здоровый Мартин, что это значит?
        - Бывают и исключения, - уходит Жануарий.
        Карл шумно втягивает сопли. Зимние кампании - дело гнилое, особенно если
        твоя армия пала в монастыре Святого Воскресения, ты сам ради маскировки
        вынужден нацепить рубище прокажённого и топать по лесу, а под ногами -
        цементной мягкости наст.
        Двадцать восемь часов назад они были ещё в монастыре. В обрамлении утренней
        бязи к Карлу вошел Жануарий и сообщил, что, сир, возможно нас предали, сир.
        Заметьте, "возможно", а не: "Нас предали! Предали!" Эта сослагательность,
        бесившая Карла во многих так называемых умных людях, проистекала здесь от
        полного отсутствия мотивов преступления. Монахи- отравители? Увольте, нет
        таких монахов в Бургундии.
        Обойдя своих в обществе капитана Рене де Ротлена, едва стоявшего, но всё же
        стоявшего на ногах стараниями хлопотуна-ординарца, которому не досталось
        роковой похлебки, Карл был вынужден констатировать, что а) практически весь
        эскорт, который был взят в замок Орв на "духовную брань" под началом
        тевтонов, недееспособен, поскольку страдает острым пищевым отравлением и,
        стало быть, в брани не подмога и б) теперь до Орва придется следовать
        инкогнито, обязательно лесом, и они опоздают, в) а спросить не с кого.
        - Троих уже выпороли, - шепчет Карлу на ухо Жануарий. - Яд хранился в тех
        мисках, что давеча извлекли из кладовой за недостачей посуды, чтобы
        накормить нашу ораву, монсеньор. Не удосужились их как следует вымыть.
        Глядя на монастырский люд, который подтягивался к церкви с виноватым и
        испуганным видом, Карл думал о том, что, наверное, для той силы, которая
        воскресила Мартина и сотворила азенкурских призраков, это немудреная
        задача - отравить два десятка тяжеловооруженных и прожорливых салабонов.
        А ещё он думал о том, что да, многие битвы были проиграны потому, что в
        кузнице не было гвоздя, но, кажется, это первая духовная брань, которая
        может провалиться из-за нечистоплотной повадки дежурного по кухне.
        6
        Спи-усни, о усни, мой отважный Тристан! - от мороза, такого кусачего мороза,
        что струя замерзает на лету, нестерпимо хотелось спать, но спать-то как раз
        было негде. Теперь до самого замка Орв привалов не предвиделось.
        Позвякивая бубенцами, Карл и Жануарий, одетые, как уже говорилось,
        лепротиками, двигались в глубь вражеской территории. Граница между Францией
        и герцогством Бургундским, означенная лишь на карте, да и то не
        окончательно, осталась позади пять часов назад. Герцог сам-друг в рубище с
        колокольчиком путешествует пешкодралом по диким лесам враждебной страны - это ли не начало для поучительной экземплы о бренности gloria mundi? Мирская
        слава (лат.)
        - Останавливаться нельзя. Потеряем скорость - не дойдем до утра, - говорит
        Жануарий. Карл безропотно кивает. Опытность Жануария в походных делах не перестает его
        удивлять. Откуда такая выносливость? Почему останавливаться нельзя, когда ему сейчас как раз только и мечтается что постоять, прислонившись к сосенке,
        часа три, лишь бы перестать чувствовать себя бесправной ордынской лошадью, которая знает только одну команду - "вперед"? С другой стороны, как возможно
        три часа кряду стоять? Однажды пятилетний Карл пощекотал соломинкой нос
        одному из караульных гвардейцев своего дедушки по материнской линии - где это было, в Лиссабоне, что ли? К удивлению Карла, тот даже бровью не повел и
        юный граф уже было уверился, что имеет дело с манекеном. Но не успел он
        отойти на три шага, когда услыхал за спиной оглушительный ч-чих!, сорвавший
        с родственницы Не Помню шарф. Какая-то женщина - кажется, приживалка
        бабушки - сказала тогда "кое-кто не умеет пудрить нос" и Карл решил, что
        речь идет о гвардейце, а "пудрить нос" означает делать его нечувствительным
        к щекотке соломинкой, после чего обратился к мамке Валенсии с просьбой
        научить его пудрить нос, а старая корова нажаловалась маман, что юный граф
        изнежен. И у каждого в голове килограммы, килограммы такой херни, и пока
        Жануарий в ку-клукс-клановского фасона колпаке (правда, коричневом),
        объяснял Карлу, отчего морозный воздух обжигает небо и лёгкие, словно бы по
        природе горяч, хотя на самом деле холоден, мысль герцога парила возле того
        давнего, жаркого, португальского караула, и где та соломинка, и где тот
        Карл.
        7
        Три вещи, которыми замок обзаводится впереди всего, - это донжон, нужник и
        кладбище. Какая важнее - можно спорить, но, пожалуй, не стоит.
        Кладбище замка, если оно есть, кажется местным филиалом центра мироздания -
        там ствол дерева Иггдрасиль счастливо и естественно соединяется со своими
        подземными корнями. Неподвижность кладбищенской внешности и кладбищенского
        содержания посрамляют идею метрополитена с его суетной подземной жизнью. А
        его способность вызывать в памяти всякие голоса делают кладбище предтечей
        мобильной связи с сильно удаленным абонентом. Эти качества склоняют к
        прогулкам.
        Три свежих могилы обнаружились сразу - могилы Гвискара, Гибор и Эстена
        д'Орв.
        Но не страх был главной причиной того, что, несмотря на изобилие недавно
        погибших в замке и за его пределами, могил было только три. Тут было ещё
        одно соображение, которое всегда в силе в тех странах и временах, где
        прилагательному "неблагородный" противопоставляют "благородный", а не
        "богатый", или "интеллигентный". В сущности ведь поселиться на кладбище
        раньше хозяев - это такое же моветонство, как когда тебе говорят "Я сошелся
        с одной девицей", тут же спрашивать: "А ты её любишь?"
        8
        Три могилы - три креста с табличками - притаились у подножия необъятной
        снежной горы, которую Карл поначалу принял за уплотнившуюся войлочную тучу,
        упавшую от собственного веса, настолько гора была высока.
        Два креста были осиновыми, заявил Жануарий, а один - из всё-равно-какого
        дерева. "Гвискар" - сообщала табличка на первом осиновом кресте. "Гибор" -
        сообщала вторая.
        Третья же табличка отличалась куда более фантазийным декором. "Раб Божий
        барон Эстен д'Орв, почивший в плену великого и пагубного заблуждения".
        Здесь лаконичность изменила резчику, а жаль, ибо о характере заблуждения
        читателю теперь оставалось только догадываться. Что удержало могильщика от
        дальнейших витийств? Незваная слеза? Правда, никакой таблички не хватит,
        если хочешь описать чьи-либо заблуждения. Из тех же соображений слабо
        верится в легенду о городе, который кто-то основал на территории, которую
        покрывает брошенная наземь овечья шкура. Что это будет за город, что это
        будут за описания? - А где тут могила Мартина? - глухим голосом спросил Карл, отсчитывая взором
        раз-два-три. Жануарий помедлил, осмотрелся, дохнул на руки теплом. Ещё раз
        осмотрелся.
        - А вон там, - Жануарий направился прямехонько к снежной горе, на
        конусообразной вершине которой неприметной серой горлицей сидел крест
        величиной с ладонь. - Ах, ну да, я так и думал, - поспешил сфальшивить Карл. Так он не думал, да
        и вопрос ещё - можно ли вообще думать на таком морозе? Можно только ощущать
        и вспоминать отдельные хорошо известные факты. Вот Жануарий, например,
        ощущает, где могила Мартина, а Карл - нет.
        9
        Серая мраморная плита опущена впопыхах на пигмейно вспучившийся живот свежей могилы. Всё, в том числе и плита, присыпано свежим снегом. "Положили головой
        на Восток. Зачем?" - спрашивает молча Карл, стирая рукавом снежный слой
        мраморного палимпсеста.
        "Мартин фон Остхофен", - выгравировано на плите по-немецки. А вот и два
        золотых (позолоченных) ангела, приклеившихся спинами к мрамору, вынырнули
        из-под рукава. Они озябли в своих возлюбленных ритуальными конторами
        пеньюарах. Они держат дубовый венок над римскими цифрами - Карлу не сразу удалось правильно пересчитать все кресты и палки. "Октябрь 1436 - май 1451". Выходило так, что Мартин, как до недавних пор и считалось правильным, умер в
        аккурат на майском фаблио двадцать лет назад, будучи по гороскопу Весами. А
        кто же тогда лежит здесь, в этой свежей могиле?
        Впрочем, даже промерзшему до кишок Карлу не составляло труда просветить это
        претенциозное надгробие событийным рентгеном - его изготовили ещё тогда,
        двадцать лет назад, по заказу Дитриха, чтобы упокоить если не косточки, так
        хоть имя Мартина честь по чести на территории родного обоим Меца. А когда
        выяснилось, что появился шанс положить под эту плиту что-то конкретное,
        Гельмут и Иоганн оценили подвернувшийся случай употребить бесполезное добро
        и захватили плиту с собой, умыкнув её из фамильного склепа Остхофен.
        С одной стороны, это отвечало позывам тевтонской рачительности - зачем
        делать что-то новое, когда уже есть старое отличного качества? С другой -
        вполне соответствовало тевтонской загробной доктрине. Тот Мартин, что убит
        намедни, убит уже во второй раз, но этого не может быть, потому что вторая
        жизнь за жизнь не считается в нашей всемирной считалке. Стало быть, эта
        плита содержит самые что ни на есть верные с танатологической точки зрения
        данные.
        - Здесь есть тайна, - заключил Жануарий.
        10
        Так Карл ещё не попадал. Он был почему-то совершенно уверен, что их
        авантюрнейшая авантюра закончится в обществе Мартина, его загадочных
        друзей-суккубов и барона Эстена, и притом все будут с ним милы и
        обходительны. Карл привезет предупреждение о надвигающейся угрозе, они
        опередят тевтонов, смогут благополучно бежать в Дижон. Вместо этого -
        извольте видеть: неимоверно древние знакомцы - господа-инквизиторы Гельмут Герзе и Иоганн Руденмейер посреди всеобщего разора. День Помпеи, наступивший
        вслед за последним днем Помпеи.
        11
        - Они были очень плохие люди, герр Карл, - успокаивающе проворчал Гельмут.
        Тевтон неотступно сопровождал герцога повсюду, и когда герцог наткнулся на
        холст, где были углем намечены контуры будущего группового портрета
        обитателей замка Орв, счел, вероятно, своим долгом оправдаться в том, что
        полотно осталось недописанным.
        - А я и не говорю что хорошие, - меланхолически пожал плечами Карл, ведя
        пальцем по контуру женского локона. - Убить вчетвером двадцать восемь
        человек - не шутка. Нужна школа.
        Карл говорил столь непривычным самому себе тоном, что совершенно не мог
        определиться с тем, какой же смысл он силится вложить в свои штампованные
        слова. Гельмут - и подавно определить этого не мог. Разумеется, ему
        показалось, что Карл иронизирует.
        - Это действительно не шутка, - строго сказал тевтон. - Я, герр Карл, тридцать лет провел в походах против Ливонии и польско-датской унии. Я, герр
        Карл, сжег немало колдунов и прусских чернокнижников. Но я не встречался с подобным. Если бы Вы видели, как дрался тот малефик, называвшийся Гвискаром,
        Вам стало бы ясно, что Орден не зря прислал сюда своих самых опытных людей.
        - А опытного брата Иоганна, как я понял, едва не проткнули? - спросил Карл,
        склонив голову набок и пытаясь понять, чей угольный лик он сейчас
        рассматривает - Гвискара или Эстена.
        - Брат Иоганн опытный воин, но слишком формален в вере, - вздохнул
        Гельмут. - Знаете, кто это рисовал?
        - Кто?
        - Жювель, мой слуга.
        А-а, Жювель. Тот, которого едва не линчевали всей Бургундией по ложному
        обвинению в убийстве юного фон Остхофен... Потом Жювель втерся в друзья к
        тевтонам и признал, что с подачи Сен-Поля "убил Мартина-янгела". А после
        растворился, как и не было его никогда. Карл не сомневался, что Жювеля
        вздернули. Если не в Дижоне, так где-то там - в Пруссии.
        - А почему Жювель не закончил? - фыркнул Карл, представляя себе Жювеля-
        шелудивого-пса, который, бормоча под нос какой-нибудь надцатый псалом вперемежку с нечленораздельным сквернословием, шкарябает обугленной головней
        по высокородному холсту.
        - Закончил, отчего же, - пожал плечами Гельмут. - Вот, Гвискар, вот Гибор,
        Эстен д'Орв и Мартин. Все здесь.
        - Не понял.
        - Это посмертно, - пояснил Гельмут. - Их так хоронили.
        12
        - Вообще, заметьте, - Иоганн улыбнулся, обнажая желтые зубы очень старого, но сравнительно здорового человека. - Мужичье тем хуже бандитов, что напрочь
        лишено понятий о чести.
        Жювель, который, не смущаясь присутствием трех благородных особ, гляделся в трофейное, окантованное жемчугами зеркало и вычесывал разную мелкую дрянь из
        своих длиннющих волос, одобрительно гыкнул. Карлу это соображение тоже показалось забавным и он, вскинув брови, спросил:
        - Хуже бандитов?
        - Да, - удовлетворенно кивнул Иоганн. - Местная деревенщина, крестьяне
        барона, наотрез отказались выступать против замка, несмотря на нашу
        убедительную проповедь. А здешний кюре, изволил ввязаться с нами в
        теологический диспут.
        - И кто победил? - поинтересовался Жануарий.
        - Добрый католик должен держатся подальше от Священного Писания, - удивительно чисто, нараспев проговорил Жювель, являя зеркалу короткий острый
        язык.
        - Это он Гельмута наслушался, - махнул рукой Иоганн. - А в диспуте
        победителей не было, потому что прибежали мальчишки и позвали кюре, чтобы
        тот полечил корову.
        - Вылечил? - спросил Жануарий, которого событийные маргиналии зачастую
        забавляли больше самих событий.
        - Полагаю, нет. Ещё вчера ночью было слышно, как она ревет левиафаном, -
        ответил Иоганн, поражаясь собственной болтливости.
        - Жаль, надо будет наведаться к ней, подлечить дуру, - христианнейшим
        голоском заметил Жануарий и объяснительно придавил сапожищем герцогскую
        ногу.
        - И правда, жаль, - раздраженно бросил Карл, которого из всех идей сейчас
        менее всего волновала идея рогатого четвероногого без перьев, пусть даже и
        отягощенная формой, протяженностью и страданием. Но раз Жануарий к чему-то
        клонит своими драматургическими подстольными знаками, значит пусть сходит
        полечит. Для него это, похоже, лучший предлог покрутиться по деревне,
        повынюхивать.
        - А и наведайтесь, - благосклонно кивнул Иоганн. И, осознав себя
        окончательно сбитым с толку, деликатно ввернул:
        - Впрочем, едва ли это имеет касательство к делу. Главное - деревня умыла руки в полном составе. Потому-то я и говорю, что вилланы не знают чести. Для
        них нет разницы, какие темные дела творят их хозяева, лишь бы те не мешали
        им совокупляться на каждом сеновале да толочь в ступе шпанскую мушку. В
        общем, мы были обескуражены и заночевали в деревне, всемерно рассчитывая на
        Ваше появление, герцог.
        - Увы, - развел руками Карл. - Вам известны мои обстоятельства.
        - Теперь - да, - кивнул Иоганн. - Но тогда мы не знали что и думать и если
        бы не Жювель...
        - Что Жювель? Червь во злате, - скромно отозвался Жювель, переходя от
        расчесывания к заплетению косиц. - Добрым людям спасибо.
        - Вот-вот, - кивнул Иоганн. - Он вернулся под утро, хотя мы его никуда не
        посылали, и сказал, что разыскал "добрых людей". Ими оказались шестьдесят
        арманьяков, отбившихся от армии французского короля.
        - И девки, - Жювель многозначительно воззвал перстом к небесам.
        - Да, заблудшие души, - вздохнул Иоганн. - Так вот, этим бандитам, этим,
        откровенно говоря, грязным животным, была отнюдь не чужда дворянская честь. Прознав, что замок Орв населен малефиками, они тотчас же согласились на наше
        опасное предприятие.
        - Добрые люди знали честь, - согласно кивнул Жювель. - Но не знали, что
        всего добра в замке на пятьдесят монет.
        - По-моему, они и его не забрали, - заметил Жануарий, окидывая комнату
        хозяйским взором. В ней находились по меньшей мере четыре сносных
        подсвечника и два гобелена с жатвой, не считая зеркала, что было в руках у
        Жювеля.
        - Они ничего не забрали, - сказал Иоганн, возбужденный, словно бы на сеансе
        психотерапии. - Вот такой вот жути нагнали на них малефик Гвискар и барон
        Эстен.
        13
        - Простите за визит в столь неурочный час, - прошептал Жануарий, плотно
        притворяя за собой дверь. - Но я только что из деревни. Корову лечил.
        - Вылечил? - тоже шёпотом спросил Карл, убежденный в безусловном спасении
        коровы.
        - Сдохла, - махнул рукой Жануарий. - Её бесы совсем извели, только ими
        одними тварь и держалась. Стоило их вежливо попросить - и рогатые кожа да
        кости рухнули мне под ноги.
        - Мило, - нахмурился Карл. - Ради этого стоило всю ночь валандаться.
        - Может быть и не стоило, - согласился Жануарий. - Если бы один из бесов на
        прощание не признался, где сидит семейство Эстена.
        - И где же? - настороженно спросил Карл, не смея поверить в удачу.
        - В доме кюре. Прямо в доме кюре.
        ГЛАВА 5
        NUNC FLUENS
        1
        Деревня была отнюдь не такая завшивленная, какие привык Карл видеть,
        проезжая через селения вилланов в обществе расфуфыренных аристократов.
        Верхом на баснословно дорогом скакуне, бренча золотыми шпорами и походя
        теряя пару-тройку алмазных запонок - и не то чтобы случайно, и не то чтобы
        нарочно, а так, для разнообразия в списках потерь летней кампании.
        Возможно, деревня была как деревня, но по сравнению с тем убожеством,
        которое как назло подворачивалось Карлу по пути в замок Орв, она казалась
        почти изобильной. Мужики и девки были румяными и деловитыми, дома -
        крепкими, церковь - украшена тремя свежевырезанными ледяными голубями.
        - Интересно, летом их из глины лепят? - полюбопытствовал Жануарий.
        - Да. Весной из воды, а осенью - из желтых листьев. - Ты лучше скажи отчего
        голубей три? Святая Троица?
        Жануарий отвернулся, чтобы Карл не заметил улыбки, которой позавидовал бы и
        Гуинплен.
        - Нет, - ответил Жануарий, - это три святых духа.
        - Понятно, - сказал Карл, не отваживаясь спросить "чьих?"
        На крыльце дома, пристроенного к церкви, лежали глиняные снова-таки птички.
        Карл в детстве тоже лепил из глины нечто орнитоморфное. Но его крылатые
        рыбы, конечно, ни в какое сравнение не шли с этими ладными снегирями.
        Карл поднял одного из них и придирчиво осмотрел. Похож, стервец.
        На стук отозвались почти мгновенно, словно ждали со вчерашнего вечера.
        - Преподобного Аэция нету дома, - сообщила экономка, вытаращив глаза в
        смотровое сердечко.
        - Нет и не надо, - деланно повел плечом Жануарий, который вне
        сословно-официального контекста выглядел представительней Карла и потому
        герцог без сожаления препоручил ему в этот раз всю болтологию. - Вот ведь глупость какая получается, - продолжал Жануарий, адресуясь как бы Карлу, а в действительности - невидимым ушам за дверью. - Находишь на дороге
        золотое распятие с самоцветами, хочешь пожертвовать его Матери нашей и
        Наставнице... Туды-сюды, а у попа никого нету. Придется оставить себе.
        За дверью молчали. Вконец замерзший Карл прошипел сквозь стиснутые зубы:
        - Ох, Жануарий. Ты как лис из басни. Так они тебе и поверили. Жануарий не успел ничего ответить, потому что сразу вслед за выговором, Карл
        что было сил ударил в дверь ногой.
        В лицо брызнула щепа разбитой притолоки, грюкнул сорванный засов и дверь,
        выпустив кубло пара, приоткрылась.
        Карл прыгал на левой ноге, схватившись руками за отшибленную правую, за
        дверью верещала придавленная экономка.
        - Клянусь Святым Денисом, госпожа, - сказал герцог, вбрасывая в приоткрытую
        дверь свой орден Золотого Руна, - мы не хотим ничего злого, но мы теряем
        терпение. Вот Вам Агнец вместо Распятого и открывайте немедля.
        - Зато Вы, герцог, - прошипел Жануарий в тон Карлу, - чистый Персеваль.
        И в этот момент, к его немалому удивлению, дверь отворилась. За ней были
        трое: экономка, прижимающая к разбитой скуле край фартука, моложавый кюре,
        озадаченно вертящий в руках Золотое Руно, и женщина с заплаканными глазами.
        Нет, пятеро. Из полумрака проступили два перепуганных детских лица.
        2
        - Да настоящий, настоящий, - раздраженно кивнул Карл в третий раз. - И
        принадлежит мне. Я его не подделал, не украл, не отобрал дубиной на большой
        дороге. Орден мой по праву, таких, вместе с фальшивыми, на свете никак не больше пятидесяти. И стоит он несколько дороже, чем все наследные владения и
        недвижимость покойного сира де Орв.
        Это было лишнее. Красивая женщина с заплаканными глазами, минуту назад
        отрекомендовавшаяся Эмерой, разрыдалась.
        - Простите, монсеньор Тристан, - пробормотал кюре. - Но кто же Вы в таком
        случае? Граф, епископ, беглый король?
        - Я уже говорил - это не имеет ни малейшего значения. Но если Вам угодно, я
        префект Ложи Нарбоннских Ткачей, мой герб - две аравийских пальмы под
        звезднополосатым небом, девиз - E pluribus nihil, Из многих ничего (лат.).
        Сравните "E pluribus unum" - из многих единое (надпись на купюре
        достоинством 1 доллар). тайное имя - ...
        Карл осекся.
        - Я троюродный дядя Мартина фон Остхофен...
        Жануарий стоял у окна и всматривался в пасмурный зимний полдень. За его
        спиной Карл пускался во все тяжкие. Перед ним хромой свинопас гонялся по
        глубокому снегу за беглым подсвинком. Обоим приходилось нелегко.
        - ...и, таким образом, не имею иного желания, кроме как узнать
        обстоятельства последнего периода жизни моего беспутного родственника. А
        поскольку упомянутый период был, по моим сведениям, проведен Мартином в
        замке Орв, я склонен полагать, что госпожа Эмера может ответить на
        интересующие меня вопросы. - Подите к черту, - всхлипнула госпожа Эмера. - Вы заодно с этими проклятыми
        немцами, я знаю.
        В тепле и уюте терпение Карла было беспредельно.
        - Ложа Нарбоннских Ткачей, интересы которой я здесь представляю по воле
        нашего генерал-магистра, не имеет ничего общего с Тевтонским Орденом. Более
        того, я был послан сюда, чтобы предупредить мессира Эстена и его друзей о
        грозящей опасности. Но, увы, мы опоздали.
        Это тоже было лишним.
        - Тем более вы все скоты, - безапелляционно подытожила Эмера.
        - Возможно, - Карл виновато скосил глаза на спину Жануария, ожидая
        поддержки, но тот был безучастен. - Возможно, прекрасная госпожа. Именно
        поэтому я пришел не с пустыми руками. Я предлагаю Вам свой орден в обмен на
        правду о Мартине. Золотое Руно стоит столько, что Вы сможете достроить свой
        замок в небывалом блеске и великолепии. Полагаю, это несколько смягчит боль
        понесенной утраты.
        Без лишних слов Эмера вырвала невинного барашка из рук кюре и швырнула его
        на стол перед Карлом.
        - Возьмите своё золото и убирайтесь.
        Карлу стало очень неуютно. С одной стороны он понимал, до какой степени
        некстати все эти препирательства с овдовевшей баронессой. С другой стороны
        не мог и на секунду допустить, что все его старания закончатся столь безрезультатно. Ну а с третьей - что ещё остается, кроме как забрать Золотое
        Руно и валить обратно в замок?
        Карл поджал губы и замолчал, нервно барабаня пальцами по столу. Что ей ещё
        сказать, дуре?
        Свинопас наконец ухватил подсвинка за задние ноги и радостно вздохнул.
        Жануарий усмехнулся краешком губ, отвернулся от окна и подмигнул детям
        Эстена, которые заинтригованно наблюдали за взрослым разговором из соседней
        комнаты сквозь щелку в двери. Те, насмерть перепуганные разоблачением,
        исчезли. Наверное, забились в самый глубокий сундук и, обнявшись, задрожали
        осиновыми листами в преддверии порки.
        Жануарий кашлянул в кулак и сказал: - Монсеньор Тристан, мне кажется, наши обстоятельства складываются не лучшим
        образом. По-моему, нам лучше уйти.
        3
        - Какого черта ты ничего не сделал!? - гневно сверкнул глазами Карл, стоило им отойти от дома кюре на три шага. - Тайный советник называется! Я выставил
        себя круглым дураком, обтекал там перед этим зеленым попом и
        злюкой-баронессой, а ты...
        Карл оскользнулся на припорошенной снегом луже замерзших помоев, с трудом
        удержал равновесие и замолчал.
        - Извините, герцог, но справедливости ради я должен заметить, что Вы
        выставили круглым дураком отнюдь не себя, а Тристана, префекта Ложи
        Нарбоннских Ткачей.
        - Софистикой будешь девкам мозги пудрить! Дураком выставлялся я, Карл,
        герцог. И обтекал тоже я - Карл, герцог.
        - Заклинаю Вас: тише, - сделал большие глаза Жануарий. - Деревня не снесет
        столь быстрой смены гостей - от префекта до герцога. Смерды примут Вас за
        оборотня, а меня - за Ваш фантастикум, и выдадут духовным властям.
        - Смерды лишены понятий о чести, - огрызнулся Карл.
        - Зато они наделены понятиями об алчности, - парировал Жануарий. - Поэтому
        лучше всего завернуть в церковь и там спрятать Золотое Руно.
        Только после этих слов Карл спохватился - тяжелый барашек на цепи
        по-прежнему болтался в его левой руке, как кадило.
        - Что же ты раньше не предупредил? - спросил Карл, резко сворачивая к
        высоким церковным дверям.
        4
        В церкви было пустынно. Карл юркнул в исповедальню, Жануарий остался на
        стреме. Карл перепаковался за три минуты, застегнул последний крючок и, стоило ему покинуть исповедальню, как в церкви появились ещё двое. Мальчик в охотничьей шапчонке с пером вальдшнепа и девочка в длиннополой шубе. У обоих
        в руках были глиняные снегири. У мальчика - один и у девочки - один. Третий
        сейчас грелся за пазухой у Жануария.
        - Мессир Тристан, мы хотели говорить с Вами, - сказала девочка прямо с
        порога.
        - На две темы, - значительно добавил мальчик.
        Карл сразу узнал детей покойного Эстена и Эмеры. Судя по лицам и голосам,
        девочке было лет двенадцать, мальчику - не меньше десяти.
        - Ну, - лицо Карла непроизвольно расплылось в улыбке, - и на какие же темы?
        - Во-первых, - начал мальчик, снимая шапчонку и вытирая рукавом со лба
        отсутствующий пот, - Ваш слуга похитил одну нашу вещь.
        - Разумеется. Мне нужна была твердая уверенность в том, что Вы предпримете
        преследование, монсеньор, - Жануарий отвесил мальчику глубокий поклон и
        возвернул глиняного снегиря.
        Монсеньор строго кивнул и, приняв птицу, передал её своей сестре.
        Чувствовалось, что чересчур легкая победа над грабителем сбила его с толку.
        - Его зовут Поль-Антуан, - быстро вмешалась девочка. - А меня Констанца.
        - Да кому это интересно? - раздраженно бросил её брат, психоаналитически сверкнув глазами. - Видите ли, монсеньоры, - продолжал он, обращаясь к Карлу
        и Жануарию, - наша мать добрая женщина, но смерть Эстена слишком...
        - Нехорошо называть отца просто "Эстеном", - машинально поправил Карл.
        - Он не отец, а просто так - дядя, - сказал Поль-Антуан. Чувствовалось, что
        эта формула была им отработана на многих слушателях. - Поэтому я и говорю
        "Эстен".
        Поль-Антуан нравился Карлу всё больше и больше. Он помнил себя точно таким
        же бараном.
        - Ладно, говори как хочешь, - сдался герцог. - Так что там ваша мать?
        - А Вы правда троюродный дядя Мартина? - выпалила Констанца.
        Поль-Антуан снова сверкнул глазами, открыл было рот, но промолчал.
        Сообразил, что ему тоже интересно.
        Вопрос застал Карла врасплох.
        - Нет, - ответил он. Не потому, что видел в этом "нет" некую педагогическую
        или политическую выгоду, но лишь потому, что лгать в стенах храма полагал ублюдочной низостью. По этой же причине он не исповедовался уже восемнадцать
        лет. - Я не троюродный дядя Мартина, я ему вообще не родственник.
        - Значит, Вы точно герцог Карл, - торжествующе сказал Поль-Антуан.
        - С чего ты взял? - спросил Карл, краснея и чувствуя, что земля уходит у
        него из-под ног. Вся конспирация летела в тартарары.
        - Мы иногда с Мартином рисовали Вас. И он всегда рисовал на Вашей шее
        золотого барашка.
        - Правда, на тех рисунках Вы очень красивы и ещё у Вас на плече сидит
        сокол, - заметила Констанца. - Поэтому мы с Поль-Антуаном спорили, пока шли
        сюда - Вы это или не Вы.
        - А сейчас я, конечно, уродец каких мало. И сокола при мне нет. - Ой, - Констанца чуть не расплакалась. - Что Вы, монсеньор, Вы хороши почти
        как Мартин.
        Час от часу не легче. Жануарий понял, что разговор пора спасать.
        - Простят ли низкого слугу маленькие господа, если я спрошу, не пора ли
        перейти к сделке?
        - Простят, - ответил за детей Карл, догадываясь, к чему клонит Жануарий, и
        расстегивая крючки на камзоле один за другим.
        Зато Констанца и Поль-Антуан явно не поняли, о какой сделке идет речь, и
        растерянно переглянулись. Пока Карл извлекал орден на свет, Жануарий
        продолжал:
        - Вы ведь, маленькие господа, догнали нас не столько ради птички, сколько
        ради того, чтобы неплохо заработать парой-тройкой правдивых историй о
        Мартине. Только Ваши мысли немного сползли в сторону. Верно? - Верно, конечно, - пожал плечами Поль-Антуан. - Я к тому и клонил, что наша
        мама плохо ведет дела. А мы их выпрямляем.
        - Вы-прав-ля-ем, - подсказала Констанца шёпотом. - Считайте, что уже выправили, - сказал Карл, протягивая агнца Поль-Антуану.
        - Так сразу? - ахнул тот.
        - Да. Чтобы не боялись обмана. - Мы - никогда, - горячо уверил его Поль-Антуан, быстро пряча агнца в торбу,
        из каких кормят лошадей зимой или когда лень распрягать.
        С плеч Карла свалились сорок фунтов дерьма. Ну хоть чем-то. Очень уж жаль
        Эмеру и её детей тоже жаль.
        Стоило агнцу исчезнуть в торбе, как Констанца, словно бы желая упредить
        Карла во всех его вопросах и тем добросовестно отработать Золотое Руно,
        зачастила:
        - Мартина мы знаем с прошлого лета, когда он и его приемные родители
        переселились в наш замок. Их Эстен пригласил. Мартина мы не очень часто
        видели, потому что мама его боялась и говорила, чтобы мы с ним не дружили. Но у Мартина было много разного и мы ходили к нему тайком смотреть миниатюры
        в книжках, слушать про историю и про разных зверей.
        - А потом она втюрилась в Мартина, как Лесбия в Катулла, - ввернул
        Поль-Антуан, бесцеремонно ткнув пальцем в Констанцу. Прозвучало неожиданно живо. Жануарий хмыкнул. Констанца безо всякого аффекта
        сказала:
        - Вздор. А Лесбия твоя совсем Катулла не любила, иначе бы он не истратил на
        неё столько слов.
        Трюизм явно был отчеканен в своё время Мартином. Карл подумал, что к своим
        двенадцати плюс-минус год Констанца обзавелась завидным самообладанием. И,
        видимо, завидным багажом суждений на все случаи жизни. Подтверждая его
        мысли, Констанца продолжала:
        - Уж если кто-то в Мартина и втюрился, так это ты, Поль-Антуан. Вспомни как
        ты всюду ходил за ним и всегда заикался, когда он с тобой здоровался.
        - Ладно-ладно, - угрюмо пробурчал Поль-Антуан. - Я зато не оставлял в его
        дверях записочек и не рвал из "Большого Физиолога" кое-каких картиночек.
        Потому что я сам себе такая картиночка.
        - Ха-ха, - ледяным тоном сказала Констанца, непомерно высоко задирая свой
        правильный нормандский нос. - Да от твоей картиночки и мышь не пискнет.
        "Ого, - меланхолически подумал Карл. - Весело они тут жили, бесенята."
        - Ты просто завидуешь, - парировал проницательный Поль-Антуан. - А вот
        Гибор, когда они с Гвискаром брали меня искупаться, а ты придурилась больной, лишь бы побыть с Мартином наедине, она сказала, что я уже настоящий
        мужчина и мне уже пора просить у Мартина "Тысяча и одну ночь".
        - Дети мои, - примирительно затянул Карл, - в вашем возрасте меня уже женили, а оттого все сердечные мытарства отроков мне известны не понаслышке.
        Вернемся к Мартину.
        - Вы шутите насчет женитьбы, да? - с непонятной Карлу надеждой спросила
        Констанца.
        - Нет.
        - Конечно нет, - вмешался Поль-Антуан. - Забыла, пустоголовая, что Мартин
        рассказывал? Герцог Карл женился первый раз в одиннадцать лет на женщине,
        которой никогда до этого не видел. - И, чтобы вас успокоить, образованные монсеньоры, - добавил Карл, - никогда
        не... ну, так и не вошел к ней в смысле ветхозаветном.
        - Понял, дурак? - Констанца торжествующе шлепнула брата по затылку. - Не
        вошел! Так то герцог. А тебе, баронету, и до двадцати двух не светит.
        Логика была странная, но Поль-Антуана увлекла. Он с прищуром посмотрел на
        сестру и рассудительно заметил:
        - За наше сегодняшнее приобретение можно купить по меньшей мере графский титул. Так что указанный Вами возраст, милочка, можно снизить до шестнадцати
        лет. "Странно, при такой логике император имеет право жениться в три года и войти
        к своей жене в пять". Карл балдел. Он не нашел Мартина. Но нашел его след.
        Болтовня продолжалась ещё с полчаса, пока в церковь не ввалился какой-то
        кающийся грешник, в котором Карл безо всякого удовольствия, но с порядочным
        удивлением узнал Жювеля. Карл был готов отдать целую отару золотых баранов,
        лишь бы дивный разговор с умными детьми длился ещё и ещё. Карл узнал, что
        Мартин любил книги, но ненавидел "Песнь о Роланде". Что он по четыре часа в
        день занимался фехтованием под водительством Гвискара, но терпеть не мог цвет черемухи и струнную музыку. Что он хорошо рисовал, но всегда употреблял
        своё искусство на тиражирование абрисов герцога Бургундского и сокола иже с
        ним. А когда Поль-Антуан попросил его изобразить какую-нибудь обнаженную
        богиню или хоть нимфу из "Метаморфоз", Мартин честно признался, что
        обнаженных богинь никогда не видел.
        Про самое главное все говорили без особой живости. Да, неделю назад ночью поднялся переполох, Эстен вытащил их из постелей и они с матерью на рассвете
        съехали в дом кюре. Нет, Мартина с ними не было. Нет, не видели. Да, знают.
        Нет, сами сделали. Да, со всей возможной искусностью. Да он, Поль-Антуан,
        если хотите знать, не только снегиря, но и обнаженную богиню мог бы, если б
        видел. Почему три? Ну, потому, потому, потому что если один разобьется, им
        хватит оставшихся двух.
        Карл, памятующий свои детские экзерсизы с глиной, сразу не поверил. Но
        заклинать их стенами храма, немалой платой за правду и ловить на
        несообразностях per ratio Посредством рациональных аргументов (лат.) не
        стал. Какого черта? Лучше наоборот.
        - Ладно, снегирей оставим, хотя здесь вы что-то темните, - небрежно махнул
        рукой Карл. - Пока не поздно, хочу поговорить с вами как дворянин с
        дворянами.
        Герцог многозначительно посмотрел на Жануария. Тот сделал понимающее лицо и
        вышел из церкви на свежий воздух. Констанца и Поль-Антуан просияли.
        "Дворянин с дворянами"!
        - Похоже, Мартин очень хорошо рисовал и вы ловко меня раскусили. Знаю, что
        такой ловкостью не похвастать будет невозможно. Через неделю можете
        рассказать об этом хоть матери, хоть отцу Аэцию. А до этого - вы говорили с
        монсеньором Тристаном.
        Поль-Антуан аж обиделся. - Само собой, сир. А Вы не должны никому признаваться в том, что Констанца и
        Мартин тайно помолвлены.
        Констанца ахнула и побледнела.
        Опля.
        5
        Нелегко было определить словами, отчего он так расстроился. Ну выпотрошенный
        замок, ну кого-то убили. Это, понятное дело, плохо. Но разве он, герцог
        Бургундский, видит такое первый раз? Разве ему это внове? Среди такого, среди этого, в этой же закатно-земляничной палитре, повитуха хлопнула его по
        задику, чтобы он набрал в лёгкие воздуха.
        Это, такое непритворно красное, было и есть его профессией. Одновременно и
        средством, и продуктом производства. Из таких же темно-красных бусин и луж,
        из крестов и крестиков на холмах слагались буквы для заполнения его
        исторической анкеты. И стратегическое сырье для возведения ему, герцогу нерукотворного памятника, тоже состояло из по-разному развороченных городов.
        Разорившие замок арманьяки могли бы быть его солдатами, а замок Орв - его
        давней мишенью. В другое время он даже не поморщился бы, потому что ему,
        Карлу Смелому, досталась такая партия - благородного продолжателя рода
        Храбрых, Бесстрашных, Добрых, главного в цеху разорителей человеческих
        ульев. Причем, если бы он исполнял свою партию дурно и без соответствующего чувства, если бы он щадил и миловал всех направо и налево, подставлял правую
        щеку, наскоро загримировав синяк на левой, его за это никто не прозвал бы Святым. Но сначала за глаза, а потом, раструбив по всем хроникам и мемуарам, звали бы тихоней, засранцем, занудой, ссыклом, домоседом, подпевалой. Овцой,
        а не агнцем.
        6
        Отчего он, собственно, так расстроился? "Переживает", - сказала бы Маргарита. О чем, или, правильнее, что тут, на свежих руинах, переживать? На Эстена д'Орв ему было положить, как не преминул бы уточнить Луи, с прибором.
        А Мартин? Да ведь он толком не верил, даже после всех вещдоков и вещзнаков (в смысле вещих), что Мартин взаправду ожил, был жив и снова умер. Он пришел
        в Орв чтобы поверить в Мартинов-не-Мартинов, чтобы потрогать руками жизнь
        после жизни или смерть после смерти, чтобы приобщиться к разнообразию
        Вселенной, способной, оказывается, являться тебе не только в виде военной
        или посевной кампании. Чтобы ухнуть всем телом под жерновом разумного и
        нескладного holomovement'а, Холодвижение (т.е. движение всего во всём)
        (англ.) который, по слухам, втайне совершается кругом и повсеместно. Чтобы
        узнать, как знают опухоль вследствие телесного опыта, а не в кресле у окна
        библиотеки с "Физиологом" на коленях. Чтобы узнать, что есть вещи, которые
        ты, трезвый и нестарый герцог, как влиятельная монада, не в состоянии держать под контролем, в том числе и мысленным. Такие, которых не похлопаешь
        рукой-всезнайкой по плечу. Такие, на которых голос, привыкший к хорошо
        смазанным секвенциям, вдруг сипнет и засекается, а ты отступаешь,
        капитулируешь, если не благоговейно, так хотя бы вежливо, перед
        абсолютной-преабсолютной тишиной. И вот - ни Мартина, ни чего.
        7
        - Так это вот здесь он жил? - Карл чувствовал беспричинную неловкость, как
        будто был не умыт или в дырявых носках.
        - Герр Гельмут сказал - здесь. Что у нас тут? - Жануарию было любопытно,
        прямо даже интересно.
        В комнате Мартина он вел себя как ребенок, который с попустительства мамаши
        дорвался до столика с парфюмерией. Он хватал всё, на что падал взгляд, и
        сопровождал это то многозначительным мычанием, то описью-комментарием.
        Рылся в бумагах, заглядывал под кровать Мартина. Нюхал засохший цвет на бергамотовом деревце, которое произрастало у окна из серебряной вазы с семью
        опалами, но теперь, без воды и ухода, завяло.
        Жануарий стучал по боку вазы костяшками пальцев, ковырял самый крупный опал
        ногтем, смотрел на просвет мартинову рубаху с севильскими рукавами. Карл
        ловил объедки с Жануариева пиршества.
        - Это его книги, - прокомментировал Жануарий у единственной, но продолжительной книжной полки, и провез палец по шпалам свинокожих корешков.
        Трак-трак-трак. "Роман о Розе", "Жизнь двенадцати цезарей", "О Божественных
        именах", "Нибелунги" и далее до конечной станции, до Катулла с его
        бесноватой Лесбией и порядком зачитанной Книгой Книг.
        - Вижу. На немецком?
        - Есть и иврит.
        - Иврит? Это каббала, да? - испуганно переспросил Карл. - Так он что - был
        малефиком?
        - Каббала. Почем мне знать? - отозвался Жануарий. - В том смысле, что,
        возможно, он ничего плохого и не делал. Хотя и знал как.
        Карл, не привыкший вдаваться в нюансы всякого там гнозиса с облегчением
        выдохнул. Главное, что не делал. "Возможно" Карл поспешил пропустить.
        - Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, - сказал Жануарий, не
        отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья
        шкатулке. Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была
        разложена всякая мелочь - сломанные перья, веер, колокольчик, бусины,
        скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки,
        пара мелких серебряных монет.
        Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и
        принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном. Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его
        на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак
        на три) песочными часами.
        - Монсеньор Карл, здесь для Вас письмо. Оно уцелело, - заключил Жануарий с
        очень серьезным видом.
        - Где?
        - Здесь, - Жануарий показал на стол.
        - Почему же я его не вижу? - сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.
        - Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый
        платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: "С
        тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность".
        - При чем тут, блядь, вечность!? - Карла сильно смутила интимность
        прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел
        только скопище вещиц.
        - Запах ладана в предметной семиотике означает "вечность". Колокольчик
        означает "Дижон", раковина означа...
        - Мартин прекрасно умел писать, - перебил его Карл.
        - Он не хотел писать.
        - Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? -
        гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие
        щупальца, Карлу становилось всё сложнее.
        - Да, так он хотел.
        - Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь - прочти, - рискнул
        Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.
        - Извините, монсеньор, но это письмо адресовано Вам.
        - Ну и что?
        - Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в
        послания такого рода...
        Карла покоробили "послания такого рода", но он сдержался.
        - А в чем?
        - В том, что если Вы не можете его прочесть, значит Вам и не нужно его
        читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные
        механизмы.
        - К черту защитные механизмы!
        - Монсеньор, я не стану Вам его читать, - твердо сказал Жануарий.
        - Что значит "не стану"? Я не спрашиваю, станешь ты или не станешь. Я приказываю. Я, твой герцог, приказываю прочитать это предметное письмо. Нет,
        даже не так. Я приказываю тебе записать это письмо нормальными буквами на
        нормальной бумаге и предоставить его мне не позднее, чем вечером сего дня.
        - Или Вы прочтете это письмо сами, монсеньор, или сейчас я просто переверну
        стол и уничтожу все. И тогда выйдет еще более скверно, чем когда-то на
        фаблио.
        - Значит нет?
        - Нет. Теперь я вижу, что Вам нельзя еще читать такие вещи.
        - Ах вот как!?
        Ну всё, блядь. Всё. Жануарий сунул два пальца во всемирную розетку, и
        реакция возбужденного красной тряпкой пространства не заставила себя
        дожидаться. Безоглядный и бесконтрольный в тот день, Карл пришел в слепую, но сносно осязающую ярость, на которую, как он полагал в шапкозакидательском
        христианском настроении, вроде бы и не был способен.
        Напоминание о фаблио стало тем пером-разновесом, которое сломило
        скалиотическую спину перегруженного верблюда.
        Когда кулачище Карла врезался в челюсть Жануария, тот понял, что так
        разозлило герцога. И, как обычно поступают люди, когда в оркестровой яме
        начинается разлад или драка, в сердцах воззвал к Дирижеру.
        - О Господи, - тихо выдохнул Жануарий и осел на пол.
        Карл замешкался буквально на секунду. То не было замешательство демона,
        познавшего жалость как развитие привычной идеи презрения.
        То не было замешательство человека, вспомнившего нейтрально настроенное ко
        всему неведение или иную эдемскую добродетель. И не темпоральный провал
        обезьяны, соображающей, на какую кнопку выгодней давить.
        То было мгновенное оцепенение Карла, который вдруг осознал, что, кажется,
        сломал Жануарию челюсть.
        Правда, вместе с этим осознанием, которым Карл не успел насладиться,
        предпочтя действие мысли, поток рефлексии иссяк.
        Карл, схватив Жануария за грудки, поволок его вверх, потянул к себе, а, подняв на должную высоту, изо всех сил тряхнул, будто тот был пыльным, очень
        пыльным пледом.
        - Монсеньор Карл, я не могу помочь Вам прочесть это письмо, мне запретили вмешиваться в Вашу судьбу, понимаете? - тихо попросил Жануарий, глядя на мир мартиновой комнаты с высоты выше карлова роста и поверх оказавшегося тройным
        в таком положении прикованной к стене марионетки подбородка.
        - Да что ты все словами прикрываешься!? Что ты вообще знаешь о моей судьбе,
        козел!? Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один
        раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать
        лет! - ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного
        рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и,
        уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.
        - Когда играли фаблио по Роланду, я жил в Гранаде. Откуда я мог знать, что
        Мартин фон Остхофен влюбится в Вас, а не в графа Сен-Поля, как ему было
        суждено? Кто это мог знать?
        - Ах, так ты и тут в курсе! Ты и тут все просчитал на своих счетах из
        дерьма! При чем здесь Сен-Поль, ты мне скажи, где этот пацан, где Мартин?!
        Он ведь остался жив, правда? Прочитай письмо, Жануарий, мне нужно это
        знать! - орал Карл.
        Пальцы Карла, одинаково привычные к узде, мечу, женскому запястью,
        подбирались к тонкой шее Жануария. Подбирались, правда, не с той
        убежденностью, что вела Отелло, но тоже упорно, упорно. Спина Жануария гирей ликвидатора новостроек вновь врубилась в стену. Однако,
        лицо Жануария постепенно стало утрачивать страдальческое и приобретать
        какое-то ко всему безразличное выражение.
        - Мартин не принесет Вам ничего хорошего. Такие связи никогда ничего
        хорошего не приносят. Я не хочу кормить Вас ядом с собственной руки, -
        сквозь хрип проговорил Жануарий.
        Теперь он был серьезен, словно судья и подсудимый в одном лице. И в его
        голосе не было жертвенного кокетажа Сапогоглавого Коммина. Отхрипев, он
        заглянул в глаза Карла, которые были совсем близко. В них было столько же
        осмысленности, сколько в двух теннисных мячах, составленных рядом. Столько
        же понимания, сколько в полных лунах многоочитой яичницы-глазуньи.
        - Зачем, зачем, зачем тогда ты мне говорил, что здесь есть предметное
        письмо!? Зачем искушал!?
        - Не мог промолчать.
        - Скажите пожалуйста, какой честный ведьмак!
        - Это вопрос свободы воли. Теперь я вижу, что мне не нужно было даже
        упоминать про письмо. Вы не в состоянии понять, в чем смысл дилеммы.
        - Да уж куда мне!
        - Я не это хотел сказать.
        - Так скажи, что ты хотел, что здесь такого тонкого? Одного кретина я
        разрубил на два, как полено, другого кретина выжил на хуй к Людовику,
        третьему кретину отрубил голову, четвертый сам съебался и тем облегчил мне
        жизнь. И все намекали, что они в курсе этого тонкого дела, все в точности
        как ты ссылались на письмо, которое Мартин написал на коре. Все делали вид,
        что знают больше, чем я. И ты туда же, недоношенный ко...
        Но Карл не успел окончить. Пока затылок Жануария отбивал такт для карловых
        так-скажи-что-ты-хотел, а его спина означивала синкопы, чуть отставая от
        головы, руки Жануария двумя питонами медленно ползли вверх вдоль туловища
        Карла.
        Если бы кто-то следил за этими серпентирующими руками со стороны, этому
        кому-то наверняка бросилась бы в глаза удивительная подвижность суставов.
        Такая, что намекает на полное их отсутствие или временное упразднение. Руки-змеи обтекли ребра, плечи Карла, выгнулись скобами вокруг головы Карла,
        затем змеиные головы вновь обратились ладонями и схлопнули голову Карла с
        обеих сторон с такой силой, словно намеревались сделать из его черепа корж
        для "наполеона". Они проделали это так быстро, что потраченного ими времени
        губам Карла не хватило на то, чтобы оформить в звук последнее слово.
        Громовые раскаты ввалились звучной лавой в уши Карла, барабанные перепонки
        загудели наковальнями, волосы схватились трескучей сеткой миниатюрных молний. Воздух наполнился озоном и тишиной, кольнуло под сердцем и Карл стёк
        вниз по телу Жануария, надолго отсоединившись от реальности в той позе, в
        какой Рембрандт запечатлел блудного-преблудного сына.
        - Уговорил, малыш. Будет тебе письмо, - тяжело дыша сказал Жануарий.
        Герцог завалился набок.
        8
        Три раза после ранения, пару раз после ночи в женском обществе и один раз
        спьяну Карл просыпался в чужом, инаковом и до мелочности многозначительном
        мире. Когда сорокалетний, то есть почти сорокалетний Карл открыл глаза, он
        снова оказался в комнате Мартина. Сумерки наступали стремительной
        маньчжурской конницей. Жануария уж и след простыл, дверь была притворена, но не заперта. К счастью,
        воспоминания о дурной сцене с рукоприкладством попрятались, словно кухонные
        тараканы от лампочки Ильича.
        "Ну и хорошо", - пробурчал Карл, стыдясь того, что не чувствует никакого,
        почти никакого стыда и вообще почти ничего не помнит. Как принято описывать
        такую памятливость в беседах - "лишь в общих чертах".
        Он встал поначалу на четыре, потом на три и наконец на две. Посмотрел в
        сторону окна, в створках которого шептал ветер, и тряхнул головой. Очень
        больно. Первым его желанием было немедленно уйти. Вторым - остаться, причем остаться
        надолго. Буридановым ослом протынявшись среди зимней сумеречной синевы и
        холодных предметов, Карл набрел на канделябр с четырьмя свечами, который
        сильно смахивал бы на менору, если б свечей было пять. Когда, протрещав
        положенное время, свечи занялись, Карл запер дверь на засов.
        9
        Тайник с рисунками Карл нашел очень быстро.
        Их было что-то около двадцати. Судя по подписям и по ходу руки, которая
        становилась всё тверже и вместе с тем всё расхлябанней, хронологически все
        они умещались в полтора года.
        Мартин рисовал свинцовым карандашом, который не стереть, не слизнуть и не
        смахнуть, а потому все "неправильные" линии, все тупики, где пробуксовывала
        художественная мысль, были видны, словно линии и бугорки на ладони старца.
        Карл поставил канделябр на пол и сел, облокотившись спиной о комод.
        Полю-Антуану не померещилось - Мартин рисовал в основном, только,
        единственно Карла, герцога Бургундского. Или, во что никак не верилось,
        сохранял только рисунки, на которых герцог был представлен не менее чем
        тенью - был там, кстати, и такой.
        От портрета, который не столь уж давно выкатился из-под кисти Рогира, любой
        из рисунков отличался как ложка от вилки. И не потому что был хуже выполнен
        технически, хотя это и верно. Он, Карл, был в карандаше Мартина совсем не
        таким, каким у Рогира. Он был таким, каким показывался сам себе в зеркале,
        случайно попавшемся на стене, где зеркало раньше не висело. Таким, как в
        описаниях наблюдательных людей, о существовании которых ты не подозреваешь.
        10
        Час или полтора Карл перекладывал и пересматривал листы из тайника. Его
        внутренние часы уже показывали полночь следующего дня. Но шарканье и
        топтание за дверью возвещало ещё только текущий ужин.
        Интересное дело - ни одного места, ни одного предмета из тех, что окружали
        его лицо на отдельных рисунках, он узнать не смог.
        Как будто Мартин, затаившись в клочьях тумана его босхианских сновидений,
        писал с натуры самые скандальные сюжеты. Как и ожидал Карл, много было соколов. Восемь из двадцати рисунков представляли его почти в одном и том же ракурсе. Но в этом "почти" тикала бомба с точнейшим часовым механизмом. Карл
        построил листы в ряд и тут ему стало немного не по себе. Создавалась некая
        иллюзия того, что Мартину удалось отрезать секунду от бытия Карла, затем
        разъять её на восемь последовательных частей и зарисовать каждую в
        отдельности, отразив все микродвижения, все ничтожные перемены, которые
        произошли в облике Карла за эти доли секунды. Карл подпер щеку ладонью -
        ничего себе!
        - Монсеньор Карл, я записал письмо, как Вы просили! - смиренный голос
        Жануария. Карл, выброшенный на берег кротким прибоем, шелестевшим свинцовым карандашом
        позади его профиля, вздрогнул, словно институтка, застигнутая за
        мастурбацией.
        - А, значит все-таки записал! Что значит уметь просить, - вполголоса
        заключил Карл и поковылял к двери.
        11
        - Монсеньор, делайте скидку.
        - Что еще за скидку?
        - Что это все-таки писал я, а не Мартин.
        - Не понял, что значит "а не Мартин"? Как это понимать? - Видите ли, монсеньор, писать словами гораздо легче, чем писать предметами.
        Но и получается гораздо хуже. Тяжело переводить без потери смысла.
        - И много потерялось?
        - Я старался, чтобы было как можно буквальней. Но все равно, чувствую,
        получилось не ахти. Поэтому кое-где я давал фразы из оригинала. На полях.
        - Ладно, кончай, - Карл буквально вырвал из рук Жануария лист,
        структурированный пешими колоннами рукописных букв. По его лицу пробежала
        судорога нетерпения.
        Жануарий, который поначалу предпринимал попытки перископически изогнувшись
        заглянуть внутрь, за спину герцогу, расстался с ними и поспешил оставить
        герцога в одиночестве. Он помнил - с огнем играть куда безопасней.
        #
        "Мартин Карлу привет!
        Мои приемные родители, Гвискар и Гибор, не были малефиками, они были глиняными людьми. Глиняные люди во многом совершенней обыкновенных. Но не во всём, конечно. Гибор и Гвискар хотели иметь ребенка и в этом они были подобны любому ординарному семейству, но оба они были бесплодны. Гвискару и Гибор пришлось искать другие способы чадородия.
        Один колдун научил их, как сделать глиняного человека, который станет им сыном. Понимаешь, Карл, сыном глиняных людей может быть только голем. Я знаю, что они долго разъезжали, потому что рецепт был неточным или не очень правильным. Пять лет они безуспешно пытались избавиться от бесплодия глиняных людей, распутничая во Флоренции. Они заклинали стихии на Кандии (есть такой остров, ты знаешь), чтобы обойтись без рецепта, но дудки. Однажды их занесло на то самое бургундское фаблио по Роланду. Они выкрали мои - представь, как странно это писать, - мои кости у дяди Дитриха.
        Теперь, чтобы мертвый Мартин стал Глиняным Мартином, требовался, скажем так, Святой Грааль. Ещё несколько лет они путешествовали. А я, представленный костями и прахом, полеживающими в серебряной вазе с допотопным (уверен: буквально, а не риторически) орнаментом и семью опалами (подними глаза, она у подоконника, теперь служит кадкой для бергамотового деревца, которое, верно, уже засохло), я странствовал вместе с ними на положении сундука. Они достали этот условный Грааль (помнится, это была церковная дароносица из монастыря св.Хродехильды, та самая, из-за которой ты казнил Луи) уже здесь, в замке Орв.
        Если я правильно понимаю, барон Эстен дал им свое семя и изловил в золотые силки нужного зайца для алхимии. Таким образом, Эстен мне вроде родного дяди. Рецепт наконец-то начал работать, и вначале от нечистот эстеновых и нечистот заячьих появился Алмазный Заяц, который был как бы отчасти Мартин. Затем, при помощи той дароносицы, Гибор удалось сделать так, что Мартин уже мог обходиться без личины Алмазного Зайца и стал просто Мартином - вот сколько технологии потребовалось, чтобы я обзавелся плотью во второй раз.
        Ты, верно, будешь смеяться, но первые слова, которые произнес новорожденный Глиняный Мартин, касались тебя. Это ничего, что я всё время говорю "тебя", а не "Вас"?. Неважно, что я тогда сказал. Но Гибор в первый же вечер моей второй жизни объяснила мне, пускай будет "объяснила", что употребит все свои умения на то, чтобы мы с тобой больше не встречались. Ей было что употреблять. Она заколдовала меня и я ничего не мог поделать - Гибор была гораздо сильней (вот, изволь, пример оценочных суждений, которые в ходу среди глиняного народца). Кажется, она хотела мне добра.
        Что будет дальше? В ближайшем будущем, похоже, я стану дважды сиротой, потому что ёбаная гадина Гельмут, который ещё там, в немецком прошлом, научал меня "сторониться всего, что неугодно Ордену и, ergo, Господу", сам оказался практикующим малефиком-виртуозом.
        По крайней мере, Гельмут ловко охомутал и сжег тень Гибор, когда она (вот чего я не делал, так не называл её мамой), когда она самонадеянно высунулась на улицу сегодня в полдень. Мне жаль, что её не будет. И, представь себе, Карл, мне даже не утешиться на традиционный лад, что, мол, мы с ней встретимся в раю, потому что, честно говоря, на этот счет у меня много сомнений.
        Перемирие скоро окончится и Гельмут снова примется за свой экзорцизм, безбожный святоша. Гвискар пал духом из-за Гибор. Эстен, кстати, тоже - в смысле адюльтеров мы тут тоже пошевеливались. Я постараюсь удрать. Здесь есть настоящие действующие крылья, вершина инженерии синьора Гвискара, который всё равно со мной полететь не сможет. Как, собственно, и Эстен.
        То, что здесь творится напоминает кладбищенскую мочиловку - кое-где страшно, но, по преимуществу, противно. Умирать во второй раз мне не улыбается. Тем более, мы ведь с тобой встретимся на фаблио 1477 года - так нагадала мне Гибор, которая не ошибается. Хотя, пока, тебе, наверное, лучше думать, что я пал в этом жестоком и честном (не веришь? - правильно делаешь) бою. Обещай, что ты так и поступишь.
        Если хочешь, можешь взять мои рисунки себе. Или не брать, если не хочешь. Я
        не обижусь и даже не узнаю." #
        кожаная сбруя для выгуливания кота
        семена ползучего вьюнка подвида Candis attracata
        снежинка, вырезанная Эмерой из черной бумаги к Рождеству 1468 г.
        муха в янтарном
        тетраэдре
        рюмка с остатками
        кофейного ликера
        перо василиска
        король, дама, валет
        человеческий волос, завязанный удавкой
        белый карандаш #
        #
        Карл плавно и быстро перевернул лист, опять перевернул. Что-то такое делают
        трюкачи-иллюзионисты, когда собираются вынуть из сценического
        подпространства красноглазого кролика, живую затычку скучного номера. Но
        там, на обороте, и на обороте оборота, продолжения не было, равно как и
        подписи. Недоумевать и тревожиться (что, мол, шальная пуля) по этому поводу
        Карл не стал - маман, Изабелла Португальская, была ещё какой мастерицей
        таких точно розыгрышей. Понятно же, что подписаться "твой" или "люблю" было
        бы дурно, ведь понятно, что в путевой шараде про лопату недопустимо слово
        "лопата".
        12
        Благодушный, улыбчивый Гельмут, сложив персты левой руки как Христос во
        славе, правой рукою раз за разом всаживал в Мартина стальное стило. Тот ехидно ойкал, как от щекотки, и не умирал. Просмотрев этот, Карл проснулся в
        коллинеарный ультра-реалистический кошмар. В нем он, Карл, тщетно щелкал кресалом, но искры не высекались, и светильник
        оставался незажженным и темнота не отступала. А когда десятая отчаянная попытка пробудиться в честную реальность, в полный
        рост и надежно эманированную Создателем, наконец-то увенчалась успехом,
        когда десятым сталинским ударом форель разбила лед, а Карл, намертво
        вцепившийся в её хвост, наконец-то пробудился внутрь уже виденной
        десятикратно темноты и вселяющие надежду искры - преобразованные, стало
        быть, флогистоном частички кремния - просыпались на постель Карла и обожгли
        его, он понял, что нужно что-то предпринимать.
        Рассуждая не так и даже не в том духе, что засыпать обратно не просто
        бессмысленно, но и очень страшно (ибо очень страшной казалась сама мысль о
        том, что здоровому, почти сорокалетнему мужику, владетелю если не большей,
        то определенно лучшей половины Мира, красавцу-ебарю и отменному
        фехтовальщику может быть страшно впасть в сон на пару предрассветных часов,
        и поэтому всю мерзость пришлось загнать на расплод в подсознание), а уверяя
        себя вполголоса, что совершенно необходимым является довыяснение
        обстоятельств гибели аборигенов замка Орв, Карл зажег массивный масляный
        светильник.
        Светильник не переставал удивлять Карла своей формой четвертый день. Это
        была голова, со всеми признаками зрелой мужественности отлитая из бронзы с
        аттическим тщанием. Мужчина смотрел на мир янтарными глазами, зраками
        которым служили черные жемчужины.
        Его пухлые губы были чуть приоткрыты - ровно настолько, чтобы придать лицу
        надменно-удивленное выражение и образовать отверстие, через которое его
        гортань пополнялась маслом.
        И всё бы это было туда-сюда, если бы не два воздетых вверх воловьих рога,
        венчавших голову незнакомца. В рогах находились фитили и прямо на их концах
        возгоралось пламя - красно-оранжевое и весьма чадное. Карл оделся и нацепил под мышку потайные ножны со стилетом. Потом Карл двумя
        руками поднял рогатую голову - она оказалась ещё тяжелее, чем он
        предполагал; светильник явно создавался как имущество по существу
        недвижимое. И, локтем отодвинув засов, вышел в коридор.
        Карл остановился - на лестнице в пяти шагах от его апартаментов послышались
        шаги и чернота лестничного проема растворилась в отсветах пока ещё не
        видимого факела.
        Карл опустил светильник на пол, отступил на шаг назад, запустил правую руку
        за пазуху и нащупал слоновой кости рукоять.
        Это был Жювель с факелом и скатанным в трубу холстом. А за ним, возвышаясь
        как боевой слон над обозным ишаком, следовал Гельмут в белой котте с черным
        крестом.
        В правой руке, затянутой в кольчужную перчатку, Гельмут нес меч, держа его
        за самое основание лезвия близ гарды с длиннющей перекладиной, так что
        получался чистый крест. А на сгибе левой руки Гельмута покоился рогатый
        шлем.
        "В самый раз, чтоб напялить этот шлем на мой светильник. Интересно, рога в
        шлеме полые или нет?"
        У Карла заныло под ложечкой.
        Жуток был вид коридора, паршиво освещённого, неведомой рогатой головы на
        полу и пустого рогатого вместилища для головы в руках Гельмута. Какая-то сходка палачей, слет масонских скульпторов, а не встреча приличных рыцарей с
        внушительными генеалогиями.
        Жювель отступил к стене, пропуская Гельмута вперед.
        - Доброй ночи, герцог, - сухо сказал тевтон. Рука герцога слилась в одно целое со стилетом. Если только Гельмут не дыхнет
        ему в лицо серой, он, Карл, всегда успеет опередить любой выпад тевтона.
        Значит, теперь ему совсем не страшно.
        - Взаимно, герр Гельмут, - кивнул Карл. - Ставлю "Трех Братьев" против
        горшка перловки, что Вы идете ко мне в гости.
        - Ваша правда. А я ставлю свой меч против упомянутого горшка, что Вы вместе
        с Александром Великим собрались, соответственно, ко мне.
        "С Александром Великим? Он что, бредит?" - подумал Карл, но, поскольку
        особам герцогского достоинства не пристало простолюдинское "Чаво?", он
        агрессивно улыбнулся и заметил:
        - Всё верно. Но я несу Вам свет, а Вы мне - меч.
        - В подобных местах так безопаснее, - уклончиво ответил Гельмут. - А вот Вы
        со своим Двурогим могли крепко влипнуть. Он - не лучший спутник для ночных
        прогулок.
        Прежде чем Карл успел отпустить ироничное "Да ну?", светильник, до этого
        потрескивавший по-джентльменски тихо, разразился озлобленным шкворчанием. А
        Гельмут как-то эдак, с невиданным вывертом перехватывая меч и вознося его
        над головой, припал на колено и ба-бах.
        Ну там горящее масло по всему полу, глухой звон бронзы и черная
        жемчужина-беглянка, тотчас же раздробленная железным кулаком Гельмута.
        А где же рогатый шлем? Шлем покачивался влево-вправо на полу под стенкой. Туидлдым-туидлдам. Он был
        изуродован длинной замысловатой трещиной. Что-то между ними произошло -
        между светильником и шлемом - но Карлу было насрать.
        13
        Карл был Первым Мечом Бургундии и неплохо умел набраться праны, ввериться
        дао и быть как вода. В бургундской традиции, впрочем, слова и нинзюцкие пальцовки были другими и орал он в бою не "Наму Амида Бутсу!" или "Банзай!",
        а "С нами Господь!", также - "Бургундия!" и, иногда, - "Монжуа!" Последнее,
        впрочем, только против турок и немцев, когда вдруг забывалась его дутая
        бургундственность и в Карле просыпался великофранк.
        Но если Карл и бывал порою как вода, то Гельмут, чёрт бы Вас побрал,
        Гельмут, Вы просто как молния.
        - Йяа, - самодовольно кивнул тевтон, протирая меч шелковым платком и
        возвращая его наконец ножнам. Карл подумал, сколь он был глуп и самонадеян со своим стилетом. И как просто
        было бы тевтонскому мечу проделать трепанирующий трик-трак не с бронзовой
        балдой, которая бог весть чем не потрафила Гельмуту, а с его собственной,
        ценной головушкой.
        Получалось плохо: он, Карл, всё глубже въезжает в манию преследования, а
        Гельмут тоже в неё же и тогда он просто опасный псих, от которого надо
        держаться подальше и рвать когти из замка Орв с первыми петухами. Либо
        Гельмут адекватен мирозданию и тогда с психом надо дружить.
        - Жювель, занеси холст в комнату герцога, принеси другой светильник и
        прибери здесь, - Гельмут указал на бронзовые обломки в луже горящего масла.
        - Скажите, Гельмут, зачем Вы испортили вещь? - спросил Карл.
        - А зачем Жануарий вчера ночью испортил корову? - сделав невинные глаза,
        осведомился Гельмут.
        14
        - Итак, Карл, Вы хотели поговорить со мной, я хотел поговорить с Вами, и вот
        мы встретились. Вы хотели узнать, как были убиты Гибор, Гвискар, Эстен и
        Мартин. А я хотел получить от Вас письменное подтверждение их смерти.
        Все мыслимые замечания насчет просто "Карла", насчет издевательского тона Гельмута и насчет разницы в общественном положении - герцог против какого-то
        высушенного инквизитора - Карл предпочел оставить за скобками.
        - Я не понимаю, о каком письменном подтверждении может идти речь. Я Вам
        что - судебный пристав?
        Гельмут досадливо поморщился.
        - Карл, Вы не очень умный человек.
        Карл даже не ухом не повел. Замок Орв целительно подействовал на его спесь.
        - Но, - продолжал Гельмут, - Вы очень удачливы, у Вас ясный взор,
        великолепное прошлое и, что самое странное, Вы имеете подлинное счастье, а
        не одну из его многочисленных реплик. Вообще, даже просто говорить с Вами -
        большое удовольствие. А грубить Вам - напротив, очень и очень тягостно. Не говоря уже об угрозах. Поверьте, я никогда не стал бы Вам угрожать, хотя мне ничего не стоит сейчас пленить Вас и устроить торги вокруг Вашей головы. Кто
        даст больше - Людовик или Ваша супруга?
        Разговор происходил в полной темноте. Жювель всё ещё возился за дверью с
        бронзовым мусором и нести новый светильник не спешил. Кровь прилила к лицу
        Карла, но он снова остался при своём эпическом самообладании. - Конечно же супруга. Людовик столько не зарабатывает. Проверять не советую.
        - Я и не собираюсь, - Гельмут услал во тьму любезную улыбку. - Наш
        престарелый магистр Фридрих готовит себе достойную смену. И чтобы признать
        во мне лучшего из кандидатов, магистру Фридриху требуются неопровержимые
        доказательства того, что все малефики замка Орв уничтожены. Все без
        исключения.
        - Привезли бы ему просто четыре головы, - предложил Карл, глядя на Гельмута
        как на говорящую мурену.
        Гельмут обиженно цокнул языком и затянул голосом из саркофага:
        - Так не пристало, ибо, первое: и усекновенная глава малефика способна к
        малефициям; второе: не так просто доставить голову в сохранности из Франции
        в Кенигсберг; и, третье: это было бы против нашего устава. У нас запрещено
        надругательство над очищенными от скверны телами, - закончил Гельмут не без
        гордости за родной Орден.
        Пришел Жювель и принес долгожданный светильник.
        - Вот, - сказал Гельмут, любовно разглаживая на полу комнаты холст. - Я тут
        всё оформил.
        Карл нехотя посмотрел на уже виденные силуэты, согласно надписи отвечавшие,
        якобы, Гвискару, Гибор, Эстену д'Орв и Мартину.
        В правом верхнем углу холста Карл увидел: "Личности означенных малефиков и смерти их, коим сам был свидетель, удостоверяю. Карл, герцог Бургундский. 22
        января 1472 года".
        - Та-ак. То есть Вы хотите сказать, что хоть я и прибыл в Орв пятью днями позже означенной на холсте даты, я всё-таки был всему очевидцем и, значит, с
        легкостью могу удостоверить Ваши подвиги.
        - Конечно. Конечно можете. Авторитет герцогов Бургундских очень высок у нас
        в Ордене. И наш магистр поверит Вашей подписи без малейших колебаний. - Колебать нечего, - поддакнул Жювель, который, оказывается, мерзавец, сидел
        всё это время на корточках у двери.
        - Гуляешь, - бросил ему Карл.
        - Иди-иди, - разрешил Гельмут.
        Жювель убрался.
        Карл с облегчением почувствовал, что сонная одурь отступает. Именуемое
        реальностью медленно, но неуклонно начало всё-таки приобретать черты,
        таковой приписываемые.
        - Я Вам вот что скажу, герр Гельмут. Если бы я не опоздал сюда, если бы мои
        солдаты не остались страдать чревом в монастыре Святого Воскресения, первым
        делом я взял бы замок Орв под свою охрану. А вторым делом подписал бы эту
        подложную картинку, пребывая в полной уверенности, что Мартин и прочие живы
        и находятся в моей власти. Выгода была бы с обеих сторон, согласитесь.
        Гельмут нахмурился.
        - Не понимаю, в чём Ваша выгода.
        - Я бы знал, где кончается правда. Я бы знал, что лгу во имя прочного союза
        с новым магистром Ордена - то есть с Вами. И при этом навсегда избавляю
        Мартина от инквизиционного преследования. Поскольку моя подпись de jure делает то же, что сотворил Ваш меч de facto. Юридически... фактически (лат.)
        А так, просто подтвердить Ваше служебное рвение - мне неинтересно.
        - А что - Вам хотелось бы, чтобы Ваш Мартин остался жив? - дернул Гельмут
        нить разговора влево.
        - Не знаю.
        В глазах Гельмута мелькнуло секундное изумление, старательно выданное им за
        легкую озадаченность резкой переменой герцогских настроений. На самом же
        деле Гельмут понял, что Карл всё понял. И послал в адрес пронырливого
        Жануария двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть проклятий. Гельмут решил
        сменить козырь.
        - А ведь Мартин приходится мне троюродным племянником! С его прелестной матерью я играл в салки... тенистый сад, и мы... совсем еще дети! - будто бы
        "вдруг" вспомнил Гельмут.
        - Ну и что, что в салки?
        - Мне будет тяжело его убить.
        Если бы не предметное письмо, Карл, не исключено, клюнул бы на этот шантаж
        Гельмута - будто Мартин в захвачен в плен и томится в "тевтонских
        застенках", ожидая экзекуции. - Не морочьте мне голову, Гельмут. Ваша воля - Вы бы его уже убили, несмотря
        на салки. Только не рассказывайте, что Вы его тут спрятали... - Вздор, где тут спрячешь... - разулыбался Гельмут, делая хорошую мину, мол,
        я не это имел в виду. - Но жизнь продолжается, ведь будут и другие
        возможности.
        Карл вцепился в Гельмута глазами - что еще за "возможности"? Может, старый
        хрыч знает где Мартин сейчас?
        - Увы, я не знаю.
        - Врете?
        - Если бы знал! - мечтательно откинулся на стуле Гельмут. - Его белокурую
        голову я бы довез до Кенигсберга в целости и сохранности. Употребил бы одно
        средство - ее и тление не тронуло бы, кожа осталась бы нежной, как шелк.
        Ведь все-таки, согласитесь, Карл, стервец очень привлекателен! Как, кстати,
        и его покойная мать. Я его видел здесь, когда сражался с малефиком
        Гвискаром. Издали. Но, знаете, он заметно похорошел. Повзрослел, возмужал,
        кажется, даже пользуется косметикой. В общем, получился бы отличный бюст,
        какие у нас, открою Вам тайну, кое-кто коллекционирует. Да и магистру
        Фридриху мой сувенир пришелся бы по душе.
        - А как же устав, который возбраняет надругательство над телами, очищенными
        от скверны?
        - Для Мартина устав сделал бы исключение.
        И здесь, хотя его недвусмысленно провоцировали, Карл сдержался. Но понял -
        если Гельмут "пошутит" еще что-нибудь, его придется содомизировать рукоятью
        меча в назидание другим полевым инквизиторам Ордена. Чтобы сдерживали язык.
        - Давайте карандаш, я подпишу, - сдался Карл и притянул к себе холст. Он
        понимал, что эти дикие дебаты будут продолжаться ровно столько, сколько требуется для того, чтобы он переменил свое решение не ставить автографа под
        абрисами погибших.
        Когда Карл подписался, Гельмут вздохнул с неподдельным облегчением, словно
        вышел из парилки. И серьезно, на сей раз без юродства, добавил:
        - Вот Вы и сделали меня магистром. Я, герр Карл, Ваш должник навеки.
        15
        Только когда взору Карла открылись добротные романские стены монастыря Святого Воскресения, когда осунувшийся, но внутренне вполне здоровый капитан
        Рене облегченно улыбнулся герцогу и сказал "Ну наконец-то, а мы уже
        собирались выступать Вам навстречу" и когда Карл увидел, что слова Рене не
        просто риторическая фигура - действительно, оружие у солдат было начищено и
        вид они имели вполне молодцеватый, он осознал, что произошло нечто по сути
        своей странное.
        Великий герцог Запада собирается предпринять рейд вглубь французских владений, солдат его на полпути валит с ног кишечная чума, а он, вместо того
        чтобы отказаться от предприятия, рядится прокажённым и рвётся, рвётся, рвётся в страшный замок Орв, хотя понимает, что уже опоздал и ничего сделать
        не сможет. Вот, теперь он всё увидел и кое-что узнал. И что же?
        Этот безнадежно риторический вопрос не давал Карлу покоя всю дорогу от
        монастыря до милого Брюсселя, где в ту зиму квартировал герцогский двор. "Что же кроме того, что я кое-что знаю? Штаны себе пошью из этого знания или
        что? Фаблио 1477 - это же так, в сущности, нескоро?"
        В Брюсселе было хорошо. Маргарита, крохотная Мария, недавно произведенный в
        маршалы д'Эмбекур-младший, старая-престарая маман, которой удалось в свои
        семьдесят сколько-то сберечь удивительную внятность речей и мыслей.
        - Ну что, Ваша Светлость? - насмешливо спросила она, озирая дюжего,
        обветренного сына с головы до ног. - Повстречались со своим chico? Парень
        (англ.)
        16
        Эдвардова посланца Карл узнал сразу. Сорокалетний лендлорд Брюс, который в
        прошлом году сопровождал своего короля во время бегства из Англии.
        - Здравствуйте, милорд, рад видеть Вас во славе, - цветисто приветствовал
        Брюс герцога, когда тот, преображенный ласками Маргариты и нежными банными
        водами, смывшими с него последовательно аватары Прокажённого, Тристана,
        префекта Ложи Нарбоннских Ткачей, Сновидца и Злого Следователя, вошел в
        уютный гомеостаз выбритого сытого аристократа в батистовых портках и
        приготовился благосклонно внимать худым вестям от шурина, который, без
        сомнения, допрыгался со своей фирмой-фирмой "Йорки, Ltd", и теперь попросит
        на карман ещё денег, кораблей, наемников, да побольше, да получше, да
        сейчас, немедленно, скорее-быстрее, а не то всему крышка.
        - Рад и я видеть Вас во здравии, милорд. В прошлый раз камзол был на Вас
        похуже, а?
        Забавное дело - слова, которые у французов и бургундов могут сойти за
        предлог для поединка или уж точно приведут к затаенной обиде, с англичанами
        проходят как крепкая дружеская шутка. Карл знал об этом и добродушное
        "га-га-га" Брюса его не удивило.
        - Да, милорд, здесь Вы свинье в самое рыло вмазали. Но в прошлый раз и
        дела-то шли похуже, милорд. Но теперь с Вашей помощью нечестию Ланкастеров
        положен предел. Потому-то я и прислан сюда. Сам я говорю нескладно, но со
        мною письмо от моего господина. Там всё рассказано как след.
        Этого Карл не ожидал. Эдвард, бестия, вернул себе престол?
        Письмо было составлено по-французски и притом весьма недурно. Чувствовалась
        холеная рука наемного французского секретаря.
        "Приветствую тебя, мой друг, соратник и спаситель!"
        Крепко: друг, да ещё и соратник, да ещё и спаситель.
        "Вкратце история моя такова: пришел, увидел, победил. Но не смею опускать
        подробностей, которые тебе, конечно, интереснее всего.
        Как ты помнишь, я готовил войско в Кале до поздней осени и, признаться, уже не был уверен в том, что поспею до зимних штормов переправиться через Канал.
        Конечно, десять-пятнадцать лье - не расстояние, но и предприятие
        задумывалось слишком серьезное, чтобы рисковать всем из-за погоды. В конце
        концов, я не стал дожидаться подхода кондотьеров, заказанных в Вероне моими
        агентами..." Карл покраснел. Этих самых кондотьеров, четыре сотни, перекупили бургундские
        вербовщики и д'Эмбекур присовокупил их к войску, которое по приказу Карла
        выступало на Амьен.
        "...И, погрузив полторы тысячи набранных отовсюду воинов на любезно
        предоставленные тобою корабли, при ясном небе и спокойном море высадился в
        устье Темзы. Шаг этот был очень рискованным, потому что меня сразу же могли
        атаковать солдаты Уорика, но, хвала Геометрии, я это предусмотрел. Брюс из Гэллоуэя, мой лучший капитан, за месяц до этого был тайно переправлен мною в
        Шотландию, к своим родственникам. Он поднял семь танов против Уорика и
        самозваный король по необходимости отбыл на север с большей частью войска.
        Итак, мы высадились и сразу же пошли на Лондон. Случилось так, что войска Уорика продвигались на север очень медленно, и как только его достигла весть
        о моей высадке, он повернул обратно. Когда я подошел к Лондону, сердце мое
        трепетало: откроет ли мой город ворота перед Законом Англии или почтет за
        лучшее сладкий яд лжеучений врага моего? Оставаться в чистом поле было
        опасно - со дня на день мог подойти Уорик и тогда моих храбрых, но немногочисленных соратников ждала бы погибель под копытами несчетной конницы
        Ланкастеров.
        Какова же была моя радость, когда ворота распахнулись, сладчайшим
        песнопением прозвенели цепи подъёмного моста и лорд-мэр Лондона, плача от
        счастья, вышел мне навстречу с еловой ветвью! Я не стал спрашивать с него и со своего несчастного народа, где же были они,
        безгласные и жалкие лизоблюды, кровавые собаки, иудина блевота, когда их
        господина, понося вавилонской блудницей, гнали взашей из родного дома
        коварные схизматики. Я лишь любезно осведомился у лорд-мэра, как здоровье
        его супруги и, узнав, что позавчера она счастливо разрешилась от бремени, вознес хвалу Зодиаку. В первый день я также навестил много знатных фамилий и
        немало купцов из Сити. Что же, мои расчеты оправдались.
        Говоря по правде, в своё время я имел очень близкие и короткие отношения со многими знатными женщинами и богатыми горожанками Лондона. С другой стороны,
        во время своего многолетнего борения с Ланкастерами я не раз и не два
        обращался за поддержкой к торговому сословию, и долги мои вместе с
        процентами ко дню моей высадки в Англии непомерно разрослись. Поэтому не
        было у меня в Лондоне лучших союзников, чем все хорошенькие жены и дщери
        влиятельных граждан, а равно и все владетели тугих кошельков. И первые, и
        вторые склоняли лорд-мэра (в чём немало пособляла и его супруга, и две его
        очаровательные племянницы) отложиться от Уорика, что и случилось. В Лондоне я захватил двурушника Кларенса и пожелал знать, волею какого темного делания
        он пришел к союзу с Уориком и что скажет в своё оправдание. Но Ричард, мой младший и невоздержанный брат, пылал такой ненавистью к предателю, что утром
        Кларенса нашли удавившимся от раскаяния в темнице, а потому оправданий мы
        так и не дождались. Итак, Лондон стал моим, а следующий восход уже кровавился пылью из-под копыт
        и сапог ланкастерских полчищ. На твои деньги, мой друг, соратник и спаситель, я вооружил немалое войско и,
        не дожидаясь, пока пыл среди волонтеров угаснет, а наемники протрезвеют,
        вывел солдат навстречу Уорику.
        Мы сошлись в долине близ городка Барнет. Снега всё не было, стояла холодная
        и сухая осень, в ночь перед битвой на лунном лике обе армии могли зреть очертания розы. После прогремел устрашающий гром, роза надломилась и, словно
        бы это были её опавшие лепестки, на землю повалил снег - большими алыми
        хлопьями. Да, снег был алым.
        На рассвете случилось жесточайшее сражение в истории королей Англии со
        времен Гарольда II Годвинсона. Мы с братом Ричардом дрались спешенными в
        первых рядах. Клянусь Иалтабаофом, снег кипел под нашими стопами и три
        солнца Тоусона сияли на наших знаменах свинцовым огнем подобно гибельным зракам василиска. Наконец, схизматики дрогнули и бежали. Но семь шотландских
        танов во главе с Брюсом вовремя подошли к Барнету с севера и из всех наших
        врагов спасение в бегстве нашли едва ли десятеро от каждой сотни.
        Раненый Уорик выпал из седла. Его нога застряла в стремени и ошалевшая
        лошадь долго волокла его тело каменистым руслом ручья, так что опознать
        самозванца удалось только по нательному кресту. Схизматик носил золоченое
        распятие, оплетенное розой с рубиновыми лепестками. Впрочем, многие рубины
        от тряски осыпались, так что их осталось меньше половины.
        Тогда же стал ясен смысл знамения: роза на лунном диске и алый снег
        повествовали о гибели Дома Ланкастеров.
        Но на этом наши труды и тревоги не окончились, ибо с запада, стремясь
        отрезать нас от Лондона, надвигался принц Уэльсский..."
        Нет, это бахвальство невыносимо. В письме оставались ещё три полных
        нечитанных листа, а Брюс, на которого украдкой покосился Карл, уже совсем
        доходил от скуки.
        Прикрыв глаза и месмерически погоняя коров по изумрудным гэльским лугам,
        Брюс тихонько мычал душераздирающий шотландский мотивчик. И без слов было
        ясно, что Кавдорнский тан пал до последнего бойца, укрывая от сладкоежек
        англов вересковый мед.
        Жалея и Брюса (который рисковал окончательно раствориться в легендарном
        шотландском прошлом), и свой немузыкальный слух, Карл заглянул сразу в
        последнюю страницу.
        "...показалось мне необычным. Откровенно признаться, Азенкур навсегда
        оставил в моей душе жгучую печать..." Как-как? Карл старательно моргнул, но "Азенкур" не упорхнул с листа пугливой
        стрекозой и его завитки не расползлись прытким мотылем по текстуальному
        пространству, миметируя под лишние вензеля-закорючки близ "J", "I", "L".
        Хорошо, здесь "Азенкур", а что же у нас раньше?
        "Ещё в Кале я получил письмо от Маргариты, где она желала мне скорой победы
        и, между прочим, сообщала о твоём намерении посетить окрестности Азенкура.
        Это показалось мне необычным."
        Тихонько выдохнув сквозь сцепленные зубы, Карл забежал дальше, за "жгучую
        печать".
        "Я подумал, не ради встречи ли с феей азенкурского леса и её присными ты
        решил предпринять своё путешествие? Если это правда, напиши мне ради нашей
        дружбы, чем окончилось твое предприятие. Возможно, ты мог бы устроить так,
        чтобы наша с ней встреча повторилась?
        И последнее. Парламент Англии единодушным мнением всех нобилей поддержал меня в намерении наградить тебя орденом Подвязки за неоценимые заслуги перед
        Законом королевства. Каковой орден высылаю тебе с Брюсом. Лучше ведь
        получить его сразу, чем дожидаться торжественной церемонии, которая по
        нашему несовершенному уставу обязательно должна проходить в Лондоне.
        Искренне твой, Эдвард."
        Всё. Дата-подпись, Большая Королевская печать.
        - Милорд!
        - Му-мы-му... ум-мы-м-м-у...
        - Мило-орд!
        - Простите? - Брюс вскинулся, распахивая соловые глаза встречь серому свету
        зимнего полдня и прозрачному свету дружелюбной карловой ауры.
        - Брюс, здесь написано, что Вы должны были привезти орден Подвязки.
        - Да, милорд. Конечно, милорд.
        Брюс засуетился. Вскоре из-под расстегнутого камзола, из-под распахнутой
        рубахи показался он, сквозь курчавый буш на груди лучшего из капитанов
        Эдварда проглянул он - златоблещущий орден Подвязки.
        У Карла слегка закружилась голова. Так уже было недавно - Золотое Руно,
        стыдливо упрятанное от злоохочих глаз под семь одежек. И оно же, Золотое
        Руно, отъятое от самого сердца - полусиротам д'Орв в возмещение морального
        ущерба. А он, Карл, чей полусирота? И что возмещают ему небеса волею
        Эдварда, руками Брюса, плоскими звеньями Подвязки?
        - Вот, милорд. Прятал его на груди - чтоб сорока не стащила.
        И снова га-га-га.
        17
        "...Что же до твоего последнего вопроса, Эдвард, отвечаю: увы, я не могу
        устроить так, чтобы ваша встреча с женщиной из Азенкура повторилась."
        ГЛАВА 6
        РЫЦАРЬ-В-АЛОМ
        1
        "Этот юноша, его, кажется, зовут Доминик, приятный, а?"
        "Он фехтует как пасечник, отбивающийся от сердитых пчел. Вы сказали, он
        чемпион Шарлотты? Да Шарлотта забудет эти подвиги завтра, а синяков дурашке
        не свести за месяц. Провинциал. Кстати, откуда он?"
        "Всё равно, как-то, знаете, слишком щедрый и расхристанный у него замах и
        вообще он не в моём вкусе. Бедняга Жильбер - ему ужо досталось. Вот
        посмотрите, посмотрите, я же говорю Вам, он дерется не красиво".
        "У него необычный плащ. Говорят, все льежские модники сейчас в красном.
        Память по Красному Вепрю, Вы понимаете, смех один."
        Длинноносая женщина рассмеялась изо всех сил.
        2
        "А он красивый, красивый? Ты видела его лицо, он какой? Бритый или с усами?
        А он останется при дворе?"
        Смех смехом, а Жильбер, которого Доминик, Рыцарь-в-Алом, только что
        распластал на присыпанном снегом поле, Жильбер де Шабанн был не худшим
        рубакой при дворе Людовика XI, хоть и не самым молодым. Его специализацией
        являлись турниры, а на войну он смотрел, как на викторину "Алло, мы ищем
        таланты", и потому, презирая аматорство, обычно праздновал труса в Париже.
        - Всё-таки победил, - ухнув, подытожила женская партия на турнире,
        единогласно проголосовавшая за Доминика, когда обслуга сбежалась
        удостовериться, что Жильбер де Шабанн жив и ничто, кроме тяжелых и холодных
        доспехов, ему более не угрожает. "Весь взмок, не простудился бы", -
        хлопотали над павшим рыцарем челядинцы. Оруженосец прямо там стащил с
        Жильбера шлем и принялся отстегивать нагрудник. Жильбер не противился, но и
        не помогал - он был без сознания.
        В то же время, в том же месте, на двадцать шагов севернее, прижимая к груди
        красноперый армэ, Доминик отвешивал поклоны туда и сюда, тем и этим,
        одинаково незнакомым, и в первую очередь скупо убранному привядшими цветочными гирляндами королевскому углу, где теперь лакомилась цукатами одна
        Шарлотта, а Людовик, а Людовик... жаль, вероятно куда-то отлучился.
        Доминик, вкушавший первый в своей жизни триумф, медленно и хромоного
        двигался вдоль поля, оставляя за собой свои следы, свою тень и пикантный
        алый пунктир, без которого рыцарь не рыцарь и снег не снег - так красное
        умножает красное. Крепдешиновый плащ, который он выменял на поножи прежде
        чем блеснуть на турнире, опять же умножал красное, которое впору было
        объявить цветом дня. Причем умножал не только своим окрасом, но и тем, что
        благодаря его приобретению теперь из рассеченной голени Доминика хлестала
        кровь - де Шабанн достал его как раз в то место, которое должны бы защищать
        поножи. Правда, не окончив удачный вначале маневр столь же удачным отходом,
        растяпа Жильбер неосмотрительно раскрылся и, будучи настигнут супротивным
        мечом, который спикировал коршуном из ближнего поднебесья, благополучно
        рухнул на снег с разрубленным у самой шеи панцирем.
        Звуки слагались в слова, слова слагались во фразы, фразы слагались в говор, говор в шум, который был половодьем, ветром, ливнем и трепещущим студнем. Не
        забывая кланяться, Доминик, сам того не желая, то и дело выхватывал из
        голосистого шелеста колы-колышащегося человеческого холодца нечто,
        относящееся к нему, на что иной раз и не знал как ответить. Выбрит или
        нет? - потрогав подбородок, он с облегчением удостоверился, что борода ещё
        не отросла.
        3
        - Скажите честно, что Вы бургундский шпион либо попросту перебежчик, и я
        немедленно поверю Вам на слово, - Людовик самодовольно прохаживался
        вправо-влево, реализуя привилегию монарха на непринужденность.
        - Нет, Ваше Величество, это не так, - отвечал паинька Доминик, не имевший
        монарших прав и посему вынужденный стоять, преклонив ноющее колено, а что
        поделаешь.
        - Итак, Вас зовут Доминик, - переваривал Людовик.
        Траектория допроса напоминала энергичный противозенитный маневр.
        - Да, Ваше Величество. Меня зовут Доминик. Родом я из деревни Домреми, -
        Людовик со значением кашлянул и Доминик было осекся, но, заметив, что знак
        был сделан не ему, продолжил:
        - На восточной границе Франции, и это так же верно, как и то, что родился я
        осьмнадцать лет назад и был крещён в церкви Пресвятой Девы Марии, которую
        почитаю как святую покровительницу.
        Филипп де Коммин, которому было адресовано покашливание Людовика, записал
        "Доминик, Домреми" и подумал: "Дореми, доремифасоляси, похоже на правду.
        Выговор у него прирейнский, онемеченный."
        - И, стало быть, родились Вы в этом самом Домреми, возмужали с деревянным
        мечом в руках, а фехтовать Вас учила матушка во время кормления, - вздохнул
        Людовик.
        - Именно так, Ваше Величество, - покорно ответствовал Доминик. - Но и не
        вполне так, вместе с тем. Воспитывался я в оной деревне, но фехтовать меня
        учила не матушка, да призреет Господь на её душу, ибо где как, а в наших
        краях искусство это по женской линии не передается. Посему учился я у
        дядюшки моего Лукаса, что в фехтовании весьма искушен.
        - А матушку-то как звали? - Людовик постепенно входил в раж, в то время как
        стенографирующий Коммин никак не мог допереть, в чём, собственно, среди
        этого цацканья с юным дарованием, проявляется пресловутый парижский
        прагматизм.
        Вопрос о прагматизме был для Коммина довольно принципиальным. Ибо если
        забыть о нем, то чем тогда будет Париж отличаться от Дижона и как он будет
        отличаться, кроме как в худшую сторону? В отличие от Коммина, Людовик был
        хорошим политиком именно потому, что обогатил прагматизм гуманистическим
        измерением карнегианского толка.
        - Анна-Мария, Ваше Величество, - Доминик прекрасен.
        - Ну и что же заставило Вас, юноша, покинуть родное гнездо, матушку с
        дядюшкой и прибыть сюда испытывать счастье в турнирах? - В канун Троицына Дня зашел к нам в церковь кривой аптекарь, по всему видно
        не из наших краев. Отбыл он, значит, службу и, поставив свечу у чудотворной
        иконы Божьей Матери, - Доминик каллиграфически перекрестился, - удалился, в
        то время как я продолжал молиться, глядя на эту икону, и свечка едва
        затеняла мне лицо младенца. Помыслы мои в тот миг были чисты, но вдруг я
        заметил, что воск со свечи того прихожанина не стекает вниз, как обычно, но летит, словно бы влекомый ветром, прямо на икону, и попадает в аккурат туда,
        где находится личико младенца, понимаете?
        Доминик перевел взгляд на Людовика, Людовик на Коммина, Коммин что-то
        записал и Людовик вновь вернул взгляд Доминику:
        - Понимаем, - заверил Людовик.
        - И в этот миг, Ваше Величество, мною овладел испуг. Я подставил руку между
        свечой и иконой, чтобы воск капал мне на руку, но то ли я был слегка
        неловок, то ли в том была воля Провидения, но свеча погасла и я вынул её,
        ибо она могла причинить вред иконе, а через неё Заступнице нашей, - Доминик
        снова перекрестился и продолжил. - Тогда я вернулся к себе и лег спать,
        пребывая в великом смятении. Посреди ночи я проснулся оттого, что меня
        словно бы кто-то легонько будил, напевая песню. Когда же я открыл глаза, то
        узрел Деву, и на душе у меня стало невыразимо легко. "Что я должен
        делать?", - спросил я. Она ответствовала: "Иди и спаси его". Я оделся,
        выбежал во двор и увидел человека, тонущего в реке, что была неподалеку.
        Когда я наконец вытащил его на берег, то обнаружилось, что это тот самый
        кривой аптекарь, свечу которого я затушил. Пребывая в великом сомнении и в
        страхе быть искушенным, я всё же разрешил ему войти в дом, обсушиться и
        переночевать.
        По лицу Людовика бродила неопределенная гримаса. Пора было объявлять
        перекур.
        - Продолжайте, юноша, продолжайте, - пропел Людовик.
        - Да, Ваше Величество, - смиренно сказал Доминик. - Тогда наутро я первым
        делом бросился в церковь. На чудотворной иконе по-прежнему была отчетливо
        видна капля воска и, поставивши свечу, я осторожно, чтобы никто не видел,
        хотел было отколупнуть порчу ногтем, но в этот миг я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулся и увидел у алтаря сияющий силуэт
        Приснодевы нашей. "Что я должен делать?" - снова вопрошал я, опускаясь на
        колени, готовый воспринять кару, равно и благодать. Она ответствовала голосом, прекрасным, как голос самой милой Франции: "Иди и служи величайшему
        государю мира". Тогда я пошел в Париж.
        Доминик, склонив голову, смолк. "Льстец", - только и успел подумать Коммин,
        а Людовик уже припечатал:
        - Ну что ж, Доминик. Иди и служи!
        Ревнивое негодование Коммина, взволнованный жест Людовика в сторону
        Доминика. Король растроган! Кто-то нетерпеливо скрипнул половицами в
        соседней комнате, ждет своей очереди быть законспектированным Коммином.
        Привставая, Доминик замечает на ковре красную кляксу - и её двойника - украшающего свежую повязку на голени. Людовик и Коммин замечают её тоже, но,
        что твои чеховские клинобородые интеллигенты, делают вид, что не заметили.
        Все три фигуры с неслышным скрипом разгибаются, словно ревматики после полуторачасового педсовета. Зачастивший метроном всемирной истории подгоняет
        время, остановившееся было послушать рассказчика.
        4
        Людовик так и не спросил про герб, и Доминик был этому обстоятельству
        невыразимо рад, потому что в области геральдики блеснуть ему было нечем.
        Пока нечем. Для того, чтобы заделаться рыцарем, требуются не только
        средства, но и досуг, который следует потратить на доказательную, с золотым
        шитьем, сторону рыцарского благородства. Нужны помощники - портные,
        оружейники, живописцы. Последних при дворе Людовика было в избытке, но
        Доминик твердо решил не утруждать себя выбором.
        Он пойдет к Рогиру ван дер Вейден - со всей однозначностью постановил Доминик в тот самый день, когда Шарлотта шепнула ему на ушко страшную тайну,
        с которой словоохотливая государыня в следующие за признанием полчаса
        беспардонно ободрала одну за одной все семь печатей.
        Тайна была такой. Оказывается, жена Рогира, некто Эмилия, уединенно
        обитавшая где-то на окраине Парижа, была женщиной, которой посчастливилось побывать, во-первых, любовницей молодого Людовика, во-вторых, женой молодого
        Карла, и, в в-третьих, бежать с Рогиром из Дижона в Париж, наставив герцогу
        рогов, причем, по неподтвержденным данным, не единожды. Рогир называл её
        своей женой и это в самом деле было так - их обвенчали, но обвенчали как Эмилию и Рогира, а не как Изабеллу и Рогира. Если бы не Карл, убедивший всех
        и вся в том, что его жена умерла, это было бы невозможно. "До в даш ужасдый
        век возмождо всё", - прогугнила Шарлотта.
        Далее Доминик выяснил, что вдовствующий Карл женился на английской девице
        Маргарите, а Эмилия, она же Изабелла, поселилась в Париже, отживать в
        обществе второго мужа, уверенная, что Людовик такими мелочами, как бывшие,
        вдобавок сорокалетние, любовницы не интересуется и заниматься её персоной
        никто не станет. В противном случае ей хватило бы благоразумия не подходить
        к Парижу и на тысячу лье. Но она, конечно, недооценила Людовика.
        Карл, как она и думала, содержал в сугубой тайне все обстоятельства её
        бегства с Рогиром, но может быть именно поэтому Людовик, а вместе с ним и
        ещё два десятка его правых и левых щупалец, узнали свежую новость всего-то неделю спустя. Поэтому, когда Рогир и Эмилия появились в Париже, их там если
        и не ждали, то не были удивлены. Правда, виду никто, в том числе и Людовик,
        не подавал. Изабелла-Эмилия, бывшая герцогиня, а ныне жена живописца, его
        муза, тень и подруга, жила-поживала - наивная, словно карапуз, стащивший пряник из буфета в полной уверенности, что совершил идеальное преступление и
        останется не уличен вовеки.
        Шарлотта, любительница психологических шарад, придворных кроссвордов и
        всяческих лубков, призналась, что некогда ломала голову, почему Людовик не
        отравил Изабеллу, хотя для этого было достаточно оснований. Например, чего стоил обидный факт, что он, король Франции, знаком через одно влагалище с каким-то низкородным маляром, пусть небесталанным, но что ему до
        чужих талантов. Голову Шарлотта не сломала, но и объяснений не нашла.
        Впрочем, ей растолковали доверенные лица. Людовик пощадил Изабеллу потому,
        что если бы он травил всех, на кого имел зуб, пришлось бы уморить
        пол-ойкумены. Потому, что боялся запятнать в собственных глазах образ себя
        как монарха, который вполне по-христиански прощает всем перебежчикам
        все-превсе грехи хотя бы уж потому, что они перебежчики. И ещё потому, что
        отравить Изабеллу значило бы привлечь к ней внимание, а значит выманить из
        архивов историю с замком Шиболет, где он, гроза половины Европы, так
        показательно сел в лужу под злорадостное улюлюканье половины Европы. И,
        наконец, потому, что не хотел, чтобы все обнаружили, как она немолода, эта
        Изабелла-Эмилия, и вспомнили, как же немолод он сам, трухлявый пень,
        выдохшийся коньяк, расстроенная скрипка.
        5
        Доминик был уже взрослым мальчиком. Вот почему перспектива жить отныне и
        присно под чужим именем его совершенно не угнетала. Напротив, интриговала и
        звала. Был в этой деноминации также обнадёживающий элемент подражательства.
        Когда родители хлещут рождественскую бражку, ликующие не для виду дети пьют
        квас и притворяются забуревшими. Был в этой смене вывесок и заманчивый
        символизм "И-Цзин". Всё меняется, и имена меняются вместе с этим "всем".
        Когда Доминик знал Карла, тот звался графом Шароле, а теперь - всем стоять,
        Его Светлость герцог Карл Бургундский. Когда-то Изабелла называлась женой
        графа Шароле, Солью, а потом, когда муж до неузнаваемости изменился лицом и
        фигурой и стал Рогиром, она тоже стала Эмилией. Зачем таскать за собой
        рудименты - хвост, метрику, имя? Или взять Гвискара и Гибор. Всю жизнь кем
        хотели, теми и назывались.
        6
        - Я слыхал, Ваш супруг писал портрет герцога Бургундского?
        Изабелла - заспанная, немолодая, но, кажется, счастливая. Она привыкла к долгим, сонным дням и знает, на что их употребляют. Слуг она не держит, сама колет дрова, сама метет, сама готовит. Сейчас ей в самый раз пяльцы да вязку
        мулине.
        - Писал. А что, Вы имели счастье знать Карла? Или Вас интересует живопись?
        - И то, и другое. Улыбка Доминика - воспитанная пауза, дающая собеседнику возможность вставить
        своё "ну-да-ну-да".
        - Увы, я не имел счастья быть знакомым герцога, однако, когда я ещё лежал в
        колыбели, граф Шароле был проездом в нашей деревне. У нас большой дом, и
        граф изволил квартироваться там два дня. Матушка до сих пор забыть не может
        и всякий раз удивляется, почему я не помню, как обаятелен и прост со всеми
        был граф Шароле. А мне тогда и года не было.
        По-доброму снисходительная улыбка Изабеллы. И года не было, всё понятно.
        - Я понимаю, это нелепо, но то, что раньше не имело для меня никакого
        значения, неожиданно приобрело его теперь.
        - Вот как?
        В это трудно поверить, но Изабелле было интересно. Она получала удовольствие от узора, сплетающегося в пространстве гостиной из
        того, что они оба знали раньше, с тем, что им удалось насучить теперь.
        Удовольствие от снежинки, которая мгновение раньше была твоим дыханием. Ей
        было легко и весело, и не только потому, что, как она считала, этот
        тонкогубый и вежливый блондин не мог узнать в ней, высохшей и постаревшей,
        самонадеянную герцогиню Изабеллу, не мог знать про Шиболет и Людовика и про Рогира тоже. Стало быть, вспоминая о Карле вместе с ним, не нужно, нечестно, незачем было мысленно злословить и утешаться в том духе, что рано или поздно
        Карл допрыгается и Людовик вломит ему по первое число. И что хорошо то, что
        в этот момент я буду на стороне сильнейшего, и хорошо то, что мне не
        придется умереть герцогиней несуществующего герцогства. Когда её собеседник
        вспомнил о злосчастном портрете Карла, Изабелла обнаружила, что впервые за
        последние минимум десять лет поражение Карла совсем не обрадует её, а его
        смерть, пожалуй, расстроит. Роскошь, которую в Дижоне она себе редко
        позволяла.
        - Наверное, следует пояснить о чём я. Дижон и живопись - вот две вещи,
        которые мне никогда не давались, но всегда вызывали чересчур живой интерес.
        Поэтому то, что писал монсеньор Рогир...
        Но Доминик не увяз в непролазных дебрях светской схоластики, как можно было
        бы опасаться, а Изабелла не замкнулась в своём инкогнито, как можно было
        ожидать, но ограничилась нормальной женской скрытностью. Герои интересных
        историй были сплошь "некто", "один господин" и "миловидная барышня", а всё замечательное происходило "неважно в каком году", "при царе Горохе" и "когда
        Карл ещё не был герцогом". Доминик слушал в четыре уха и едва удержался от
        тяжеловесного восклицания в духе Расина, когда притихшая Изабелла
        повествовала о том, как "однажды в мае" рубили голову "одному славному
        малому". К чести Доминика, от резолюции вроде того, что распоясавшийся Карл
        мостит столбовую дорогу к мировому господству головами соратников или что
        Дижон, по бесовскому устроению, пожирает своих детей, он воздержался.
        7
        - Мой портрет вышел ничем не хуже, чем портрет герцога Карла, хотя совсем
        ничего мне не стоил. Правда, я позировала и это сожрало порядком времени, -
        с девическим задором постановила Изабелла. Всё это время Доминик, оказывается, сидел спиной к шедевру фламандской кисти и нисколько об этом не
        подозревал.
        Он обернулся, но совсем не потому, что иначе было бы хамством, а он был бы
        сопляком и невеждой, гостем, которого следует гнать взашей, а не привечать
        бургундскими сюжетами.
        Там, на стене, Изабелла была моложе, чем сейчас, смуглее и, как ни странно, куда несчастнее. Простое платье с вырезом каре, из него - белая рубаха. Одна
        рука держит гребень, другая - зеркало; волосы, похоже, мокрые. После бани?
        Вся одежда тоже (это Доминик, довольно-таки ненаблюдательный по большинству
        поводов, обнаружил не сразу) была влажной и мятой и в каких-то
        соринках-соломинках. Сзади, за правым плечом, маячил - интересное дело, он
        узнал его - собор Нотр-Дам де Дижон.
        - Да ладно там, просто я и больше ничего, - запротестовала Изабелла,
        смущенная таким пристальным вниманием к какой-то всё равно мазне.
        Ноги Изабеллы босы, туфли валяются рядом. Кстати, он знает этот вид. Блин,
        да это чердак северного крыла, там придурки Эннекены устраивали закрытые
        заседания своего тайного ордена идиотов. Правильно? Доминик закрыл глаза,
        чтобы свериться с внутренней картой, чьи края обуглились, подробности
        выцвели, но в целом всё по-прежнему оставалось топологически правильным.
        Север - на севере, небеса - вверху. Она сидит на чердаке, собор рисуется
        среди тяжелых дождевых облаков, она, наверное, бегала по крыше и попала под
        дождь. В углу подписано "жене". Или "жена". На таком расстоянии не до
        падежей. Кстати, чудовищно затекла шея.
        - А это один господин с супругой. Почему-то он ещё не забрал работу и я им
        тут пока любуюсь, - без иронии отозвалась Изабелла и сдернула драпировку с
        чего-то прямоугольного, меблировавшего угол. - Даже не знаю, куда он
        подевался. Аванс отдал - работу не забрал.
        - Этот господин ранен, - плутоватый Доминик улыбнулся, узнавши Жильбера де
        Шабанн.
        - Так Вы его знали?
        - Я его ранил, - стыдливо хохотнул Доминик, а Изабелла просто-таки
        расхохоталась, так неожиданно это прозвучало.
        - Ну тогда хоть взгляните, каким здоровяком монсеньор Жильбер де Шабанн был
        полгода назад, - подначивала Изабелла.
        Но не успел Доминик оторвать зад от стула, а лишь предпринял первое
        микродвижение, из десятка которых складывается обыкновенное "встать", как
        дверь отворилась, в комнату ввалился Рогир ван дер Вейден, и Доминик,
        автоматически продлевая рывок, встал и поклонился.
        8
        Появление Рогира - как внедрение новой, напористой музыкальной темы на
        втором симфоническом часу. Дерзко, тревожно, интригует. Он вносит свежий
        запах помойки, то бишь улицы, походя поправляет занавеси на окне, ставит на
        приземистый столик клетку с кенарем (экстравагантная идея - заводить птичку
        зимой), целует Изабеллу, сдержано кланяется молодому гостю и, усевшись на
        дебелый, клепаный стул, воцаряется среди всех. Теперь уже не различишь, кто
        проторчал здесь битый час, а кто только что появился.
        - Как обстоят дела? - обращается он к Изабелле.
        Та шепчет ему, потом звонко целует в ухо и, подмигнув Доминику, "своему
        молодому другу", уходит. Вот её фигура мелькает в дверном проеме, готовая
        растаять в сумерках без свеч, но, задержавшись, она делает Рогиру ручкой,
        чтоб он не чувствовал себя обойденным, и исчезает лишь после этого.
        Интересно, что она шепнула ему? "Наклевывается хороший заказ", "Юноша интересуется Карлом", "Я жду тебя сегодня вечером", "У меня болит зубик" или
        же просто "фыр-фыр-фыр" - повод для поцелуя?
        - Как я понял, молодой человек, Вы хотите, чтобы я оформил Ваш герб.
        - Именно так, монсеньор Рогир. Герб, который Вы изобразите на моём щите.
        Рогир бросил взгляд в угол, где покоился принесенный Домиником щит.
        - А что на нем было раньше, смею полюбопытствовать?
        - Кажется, крылья Икара, или что-то вроде того, но мне они пришлись не по
        душе, да и вообще это не мой герб, - отвечал Доминик. - Я ободрал его.
        - И каков же теперь Ваш герб? - На моём гербе должен быть изображен козел, стоящий на задних ногах. Козел,
        изготовившийся к сражению. Вот такой, - и Доминик вскочил, изогнул шею и,
        приподнявшись на носках, изобразил то, что, по его мнению, должно было
        создать общее представление о том, какого именно козла он хочет видеть на
        своём гербе.
        - Значит, козел, - Рогир шкодно улыбнулся. - Давайте именовать его впредь
        "козленок".
        Он тоже встал, тоже вытянулся, но иначе, по-богомольи переломил руки в
        локтях и кистях, и сделал пару ладных па по комнате.
        - Браво, - Доминику действительно понравилось.
        - Мне по сердцу Ваш выбор, юноша. Козленок - это правильно. Я Вам его
        нарисую.
        Кенарь, очухавшийся и обогревшийся, неожиданно засвистел.
        - Я слыхал, Вы писали портрет герцога Карла, - невпопад спросил Доминик.
        - Откуда слухи? Вы были в Дижоне? Что там?
        - При дворе всякое можно слышать. В Дижоне я не был. - Много потеряли... Да, я писал Карла. Правда, давненько, - добавил Рогир. -
        Тогда мы уезжали из Дижона, скажем прямо, второпях, поэтому я ничего не
        захватил, даже эскизов. Но я помню его прекрасно. Хотите, могу сделать так,
        что Ваш козленок будет похож на него, как на родного отца? - Рогир
        ухмыльнулся, но, бросив взгляд на щит Доминика, тут же остыл и изрек тоном,
        не терпящим возражений и не требующим согласия:
        - Зайдите послезавтра с деньгами и получите Вашего козленка.
        Послезавтра Доминик вынес из дома Рогира свой щит, украшенный роскошным
        козлом, стоящим на задних ногах. Козел был снежно-белым с посеребренными
        рогами и копытами, с игривыми нежно-серыми завитками шерсти на спине и на
        ушах. Поле щита было ярко-алым. Отличный герб - жалко будет поцарапать.
        9
        НОВЫЙ ФАРМАКОН, гл.7
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Рогир ван дер Вейден, разумеется, не более чем искусный подражатель, ибо
        писать портрет Карла значит переписывать, копировать уже готовое. Вопрос
        техники, не зрения. Герцог всегда видел за Вас, потому что Вы, глядя на герцога, могли рассчитывать лишь на то, что ему хотелось бы увидеть, будь он
        на Вашем месте. Восторг, зависть, неприязнь, желание зрителя принадлежали
        Карлу более, чем зрителю принадлежали собственные брови. Это ещё не власть,
        но, согласитесь, уже память.
        10
        Сен-Полю плохо жилось в Париже. Не то чтобы бедно, тускло или беспокойно.
        Но - тоскливо. Он постарел и даже небрежная элегантность в духе Брэммеля, которая по привычке утешала его некоторое время, была уже не в радость. Быть
        павлином в курятнике неинтересно. Точнее, неинтересно быть им так долго.
        Он не скучал по Карлу, нет. За чем там было скучать, в самом деле, когда граф Шароле его никогда особенно не жаловал, не любил, не замечал. Он скучал не за Карлом, а за его присутствием. За животворными флюидами распиздяйства,
        которые расточала бургундская столица - их не добыть в Париже, их не провезешь контрабандой. За новостями, которые только в бездельной Бургундии,
        которая после смерти Филиппа плевать хотела на всякое житейское попечение,
        были новостями, а не "информацией". За женщинами, которые в Дижоне
        отдавались если не по любви, так от некоего душевного предлежания, а не
        потому что при дворе женщинам куртуазно рекомендовано отдаваться мужчинам.
        В Париже, как выяснилось, недоставало множества измерений духовного
        пространства, необходимых Сен-Полю, чтобы естественно перемещаться в физическом времени. Не было вкуса, не было понятий о нем. Вот почему о вкусе
        дебатировали в Париже так часто. Не было неправильных, свальных праздников,
        где так уютно чувствовать себя гармоничным полуправедником, которому чуждо
        мотовство и всякие перегибы, и вместе с тем быть надо всем этим мишурным содомом распорядителем. И своевольных батальных авантюр, которыми все, в том
        числе и Карл, жили и горели от силы неделю. Но ведь неделя - это не так уж
        мало для чего-то вдохновенного. Их тоже не было.
        Войны Людовика были Сен-Полю гадки. Они напоминали полостную операцию при
        большом стечении интернатуры - скальпель, спирт, огурец. Всё взвешено, всё
        стратегично и дипломатично, но полководцы тайком зевают в кулак, герольды
        отчаянно косят на ближайшую пограничную рощицу, где бы отлежаться во время
        "смертного боя", и даже самый мелкий вассал думает о том, как поскорее
        улизнуть с гонораром, дворянской грамотой, подтверждающей твой титулярный
        upgrade, Модернизация (англ.) с отчекрыженным под шумок аппендицитом,
        набитым карбункулами.
        "Это всё моё воображение. Там, в Дижоне, совсем не тот рай, что брезжит на расстоянии!" - успокаивал себя Сен-Поль по золотой формуле Людовика в первые
        месяцы и даже годы ностальгической хандры при новом хозяине. Тогда он
        подразумевал под этим "всего лишь воображение". А когда выяснилось, что воображение - не такая маленькая и незначительная штучка, а велико уже почти
        как сама душа, что это просто какой-то мировой слон, просто воздух, сон и
        день, в котором ты живешь, от этого не стало легче.
        По мере того как из Дижона драпали Изабеллы, Рогиры, Коммины и кое-кто ещё,
        хандра усугублялась и к моменту появления Доминика Сен-Полю осталось только достойно пестовать своё мужество побежденного. Каждый новый человек, который
        делал то же, что делал когда-то он, то есть лобызал пыль под стопами
        Людовика, чтобы его пригрели, убеждал Сен-Поля в том, что тосковать
        определенно есть по чему. И Луи, который предпочел улыбочкам Людовика
        собственную казнь, тоже был вполне убедителен. Понятно же, что все,
        сменявшие Дижон на Париж, бежали не от скуки, но пресытившись тем, чего
        Сен-Полю так недоставало.
        11
        За всю зиму Сен-Поль так и не составил никакого мнения о Доминике,
        новообрященном придворном баловне королевы Шарлотты. Он привычно пропускал
        его имя мимо ушей - благо, сидя в своём поместье, где ты сам заказываешь
        разговоры, как в иных местах заказывают бифштекс или позапрошлогодний
        шлягер, это было легко. Ему, прямо скажем, было лень составлять это мнение. Во-первых, памятуя о возрасте Доминика, Сен-Поль полагал, что не мог знавать
        его раньше, а с некоторых пор прошлое стало интересовать его больше
        настоящего. Во-вторых, интерес Сен-Поля к мальчикам угас вместе с интересом
        к девочкам. А "в-третьих" было что твое раскладное портмоне, каждое
        отделение которого повествует на бургундские темы.
        Заочно Сен-Поль относился к Доминику с симпатией. Ещё бы нет!
        Пристрелянный глаз Сен-Поля сразу же распознал в Доминике бургундского
        перебежчика. Причем распознал даже из своего провинциального удаления,
        показав тем самым, что его зрение работает и в условиях нулевой видимости.
        Далее. Каждый новый персонаж из бургундских палестин был для Сен-Поля
        очередным колючим тактом из плача по св.Себастьяну, в мучениях которого он
        узнавал свои, ведь о том мало кто помнит, но в частности Себастьяном, а
        именно Жаном-Себастьяном нарекли его при крещеньи.
        Вести из Бургундии были болезненны, но Сен-Поль не был мазохистом. Каждый беглец был позорным голом в ворота, возле которых он, Сен-Поль - беспомощный
        вратарь. Сен-Поль был едва ли не единственным, кто не отнесся критически к
        побасенке о явлении Девы Марии, рассказанной Домиником, хотя и не обнажил
        своего особого доверия к этой истории, даже услышав её из светских уст в
        восьмой раз, неизменно сопровождаемую смешками, ул-лыбочками и
        кощунственными реминисценциями с Жанной. "Особым" своё доверие Сен-Поль полагал потому, что уж он-то знал доподлинно, как непросто слагать расписные враки, прикрывающие невдалый жребий быть не с
        Карлом и не в Дижоне. И он знал, что реализовать подобное вранье невозможно
        без особого магнетического дара, которым сам он, увы, не обладал. Вместо
        него Сен-Поль располагал обширным наследством и был достаточно трезв для
        того, чтобы понимать: в своё время милая Франция в лице Людовика распахнула
        ему объятия только благодаря этому.
        На вопрос, почему Сен-Поль был уверен в том, что модник и добровольный
        гладиатор Доминик так или иначе бургунд, есть тысяча правильных ответов. Да
        хоть потому, что во Франции не умеют ни одеваться, ни фехтовать, и Сен-Поль
        уже имел возможность в этом убедиться. Возможность длиной в двадцать лет.
        12
        Сен-Поль прибыл в Париж, как это обычно делал, по весне. По опыту он знал, что если не поручкается с монархией весной, когда налицо определенный подъём
        всего и во всём, то придется отложить визит до следующего марта, а это
        довольно невежливо.
        Про Сен-Поля говорили, что он "отошел от дел", что он "на покое", как
        говорили бы о доне Карлеоне. Но это вовсе не значило, как в случае с отцами
        козы нашей ностры, что его разбил коварный политический паралич. Что мир
        насилия и интриг ему вдруг опротивел, а его вселенная под сурдинку
        сколлапсировала до рыбалок, садоводства и перелистывания прессы. Нет, в политике Сен-Поль всё ещё многое мог. Другое дело, что не хотел. Как,
        собственно, и в любви. Примечательно, что любовь для него подразумевала
        политику и, ясное дело, наоборот. Они казались Сен-Полю равноважными и
        равновеликими партнерами диалектической кадрили. Одно не мыслилось без
        другого. Вот почему, обнаружив неспособность и нежелание наслаждаться чужой
        плотью или своим чувством с прежней мощью, Сен-Поль тут же свернул всякую деятельность при дворе задолго до политической импотенции. "Дипломатия - это
        поцелуи", - говаривал граф Сен-Поль, правда, не уточняя почему.
        Не удивительно поэтому, что, отважившись обречь себя в текущем мае на
        неизбежное политиканство, Сен-Поль выписал из-под Нанта Сесиль, одну из
        своих прежних более-менее постоянных подруг. Она была необходима для
        равновесия, которое всё ещё виделось Сен-Полю этакими качелями, на одной
        сиже которых власть, а на другой - любовь (или полномочные представители
        того и другого).
        Сесиль, хоть и была на тридцать пять лет младше графа, всё равно казалась
        какой-то больной и мятой. Впрочем, на её говорливости это никак не
        отражалось. "Зато", как любила начинать сама Сесиль, зато она прибыла ко
        двору на пять дней раньше Сен-Поля и уже была в курсе всех дел.
        Сен-Поль, предоставив в распоряжение Сесиль своё правое ухо, вел её под
        руку, умело лавируя среди компаний и кружков, занятых беседой. Прямо под
        пятками, в туфлях, у него были кипарисовые стельки-обманки - они прибавляли
        росту, делали стройней и устраняли неприятный запах туфельного грибка.
        - А вон тот стройный блондин - это и есть Доминик, Рыцарь-в-Алом. Тот, что
        наделал много шуму в январе, да и потом тоже гремел. Мой муж, уж до чего
        ревнив к чужой славе, и тот однажды в сердцах назвал его первым рубакой
        Парижа. Представляешь?
        - Представляю, милая. А как же!
        Брезгливо проигнорировав невольно проклюнувшегося из несуществования мужа Сесиль, граф неспешно навел на резкость. Доминик. Как же не помнить! К концу
        февраля ему уже стало казаться, что все другие Доминики во Франции
        повыздыхали, зато о единственном уцелевшем Доминике все три сословия,
        наверное, для компенсации, говорят теперь даже в бреду - он для них герой, символ и майское дерево всякой светской круговерти. Стать знакомая. Знакомая манера стоять, завернув одну ногу за другую. Определенно, чей-то сын. Только
        чей?
        - Ты меня ему представишь, хорошо? Невольно Сен-Поль вогнал Сесиль с такое смущение, что она даже остановилась.
        Кстати, ещё одиннадцать лет назад граф утвердил гипотезу, согласно которой
        стоя смирно Сесиль гораздо легче краснеть, в качестве одного из неоспоримых
        физических законов, ведающих палитрой окружающего мира.
        - Ты знаешь, я сама ему ещё не представлена, - виновато сверкнула глазами
        Сесиль, нежно-малиновая от ключиц до корней волос.
        - Это не беда, как-нибудь образуется, - утешил её Сен-Поль, с горечью
        отмечая, что спокойная широта его взглядов, его рассеянная готовность
        смиряться и идти на попятную перед любым конфузом выдают его стариковство
        более, чем сутулая спина, дряблая кожа или шамканье над костлявой дичиной.
        "Бедняжка, наверное, успела в него по уши влюбиться", - походя пожалел он
        Сесиль, однако отвести взгляд от белокурого затылка Доминика так и не смог.
        Что-то в нем было френологически родное. - Так кто, ты сказала, его батюшка? - продолжая изучать спину Рыцаря-в-Алом,
        поинтересовался Сен-Поль.
        Чтобы сгладить статичность сцены разглядывания, в которой было что-то от
        посещения зверинца, граф приобнял Сесиль за талию. Все приличия были
        Сен-Полю до лампочки. Особенно когда дело касалось мужа Сесиль, которому
        никогда не писаться бы через "де", если бы не Сен-Поль, которому никогда не
        заграбастать такую сочную рыжеволосую молодуху в жены, если бы опять же не
        Сен-Поль. Сам граф давным-давно и очень дальновидно обезопасил себя от
        матримониальных соблазнов, торжественно поклявшись на пороге
        недоштукатуренного склепа жены, что останется вдовцом до скончания времен, под которым, в соответствии с расхожей эсхатологической натяжкой, разумелась
        всего лишь смерть.
        - Не важно, не важно, кто его отец, - зашипела, задыхаясь и обмирая от
        счастья, Сесиль и, не найдя ничего уместнее, что было дури дернула графа за
        рукав. - Он идет к нам! И Его Величество тоже...
        13
        Людовик (жадно протягивая руки встречь Сен-Полю): Я вижу, вы знакомы с
        Домиником!
        Сен-Поль: Премного наслышан, но, кажется, мы не представлены.
        Доминик: Мы не представлены. А эта молодая особа, кто она?
        Людовик: Это его любовница.
        Сесиль (с реверансом): Сесиль де Монмари.
        Людовик: Мне так недостает Ваших советов, граф! Молодость и храбрость
        Доминика, его клинок, они помогут нам разогнать бургундский вертеп и
        поставить Карла на место. Но булатную десницу Доминика следует направлять
        мудрым словом. Поэтому Вам, граф, в грядущей войне мною отводится почетная
        роль всё обмозговывать.
        Сен-Поль: А что, грядёт война?
        Людовик: Я в принципе.
        Сен-Поль: Вы всечасно можете рассчитывать на меня, мой король. Рад знать,
        что у Вас на службе юноша, способный послать картель самому Карлу
        Бургундскому.
        Доминик: Боюсь, Карл меня одолеет.
        Людовик и Сен-Поль (вместе): Не скромничайте, Доминик.
        Сесиль: Извините, государь, но, кажется, государыня Шарлотта делает Вам
        знаки во-он оттуда!
        Минуту спустя музыканты на верхотуре, выглядывавшие новостей со своего
        балкона, обхвативши виолончели ляжками, организованно подняли смычки и
        дудки, и отсчитали раз-два-три. Они приняли жест Людовика, обращенный к
        Шарлотте, за сигнал начинать и, как это заведено у артиллеристов, вступили, не ведая страха, но ведая радость оживлять и наполнять собой пространство, а
        гости пустились в пляс. Доминик, не упустивший предлог слинять, пригласил
        Сесиль, а Сен-Поль, отходя к стене, похвалил себя за сдержанность.
        Интересное было бы кино, если б он взял и ненароком назвал Доминика
        Мартином.
        14
        Сен-Поль вернулся к себе раньше всяких приличий. Он сослался на хворь и
        улизнул, не предупредив Сесиль, не попрощавшись ни с королевской четой,
        занятой обсуждением чего-то военного, ни с Мартином.
        Словно бы прозревая сквозь каннабисовый туман, он обвел взглядом зал, где
        потела уже четвертая по счету плясовая. Молодцеватый придворный люд задирал колени до пупа, то и дело все, по-бараньи нахмурившись, накренялись вперед и менялись флангами, руки танцующих сплетались в балюстрады, а иногда взмывали
        к потолку стройными колоннами - привет из Херсонеса. Иногда мужчины шли на
        полусогнутых, а женщины проплывали вокруг них лебедушками. Это заповедное озеро он уже видел в сотне мест сотни раз - казалось, окажись
        он в Бразили, и там при дворе у бразильского конунга после сытного ужина с
        бразильскими пампушками заведут ту же волынку, которая в молодости кажется
        безоглядным непринужденным весельем, а в сорок - милой, но надоевшей игрой,
        в которую, вдобавок, умеют играть только двое-трое во всём зале, да и
        закадрить девушку можно гораздо надежней в другом месте. В шестьдесят пять
        всё это и вовсе сдается нудной-пренудной физкультминуткой длиной в час,
        позарез необходимой таким спортивным, как ты, кого так украшает чахоточный
        румянец. Сен-Полю было шестьдесят пять. Он, разумеется, ушел. Раньше, до этого дня, Сен-Поль думал так: воспоминания, которых полным-полно
        скопилось в его опушенной серебром благородных седин голове, организованы
        там наподобие многоквартирного дома. В нем каждый отдельный эпизод занимает свою комнату со щеколдой или замком. Когда ты хочешь вспомнить то рождество,
        что искрилось снежком и головокружительной интригой за спиной у конкурента,
        рождество того года, что был двадцать лет назад, ты как бы отпираешь
        соответствующую комнату и входишь в её морозную утробу, а в ней уже
        дожидаются тебя нарядные елки, семейные обстоятельства и твоя, надо же! зависть и, оказывается! подлое желание во что бы то ни стало насрать имяреку
        на голову. А бывает иначе - ты хочешь войти и узнать, как это так нежданно приключилось
        тогда, что ты, сам того вроде не желая, так зарапортовался, что подписал
        письмо, где просишь её о встрече, столоначальницким "С наилучшими
        пожеланиями!" вместо того, чтобы написать "Скучаю", "Целую" или "Искренне
        твой Жан-Себастьян". Бывает, воспоминание не дается тебе, словно одичавшая
        горянка. Соответствующая комната наглухо заперта, или ты не знаешь точно
        где, в каком коридоре какого флигеля этого борхесовского вертепа её искать.
        Так забывают имена однокашников, триумфы врагов, лица проституток и детские
        сны.
        Скрипя всеми суставами, Сен-Поль опустился в мягкую, угодливую дюну взбитой
        на совесть перины. Укрыл зябнущие - они даже в жару зябнут - ноги пледом и продолжил. Раньше писание мемуаров виделось ему чем-то сродни неутомительным прогулкам по такому мемориальному общежитию. Какие двери поддаются сразу - в
        те заглядываешь, какие нет - ну и пошли они к такой-то матери вместе со
        своими триумфами врагов и именами однокашников. А теперь что-то было не так. Какая-то подозрительная легкость. Не то чтобы в
        этом Теночтитлане, который строился аж целых шестьдесят пять лет, рухнули
        или стали прозрачными все стены и двери или занемогли все замки. Нет, он
        чувствовал себя так, словно час назад получил от Мартина дар проходить
        сквозь стены и сокрушать замки. Право путешествовать - задаром, без
        таможенных досмотров и пошлин, без назойливых спутников и гостиничных
        кипятильников, без душераздирающего чувства включенности в горести
        очередного голодного края, что простирается под тобой, или, если он тебе наскучил, не простирается. Получил такой вот талант забираться повсюду с той
        легкостью, с которой просматривают альбом с видами или репродукциями.
        15
        Наутро объявилась Сесиль. По дороге она посеяла свой правый кисейный рукав,
        крепившийся к платью на серебряной с топазами сопле, которую подарил ей
        Сен-Поль на свадьбу. Кстати, сопля тоже пропала. Ещё до полуночи Сесиль
        стоптала парчовые туфли кукольного размера. Она дышала сладостью и паром,
        словно самовар, которому тоже чужды утраты в самом широком смысле.
        - Он такой рассеянный! Оттоптал мне все ноги! - с порога возвестила Сесиль.
        Сен-Поль не спрашивал, кто. Он знал, кто там ещё был рассеянным кроме него.
        Сесиль зашвырнула туфли в угол - они сверкнули дырами и неслышно
        приземлились на столик для парфюмерии. Посадка, разумеется, была
        вынужденной.
        - Ты думаешь, у нас с ним что-то было? - с надеждой, которая должна была по
        замыслу показаться Сен-Полю праведным возмущением недотроги, спросила
        Сесиль. Она хотела как-то расшевелить Сен-Поля хотя бы до состояния,
        эквивалентного своей полудреме. Цель была благой, а, значит, все средства
        годились. - Так думаешь или нет, скажи честно?
        Сен-Поль отрицательно повел головой. С Мартином? У неё? Нет, он не думает,
        потому что он не маразматик такое думать, подозревать Мартина в такой
        нелепости. Карла можно сменять на его противоположность - на какую-нибудь
        отъявленно фальшивую и глупую бабу. Можно сменять на что-нибудь, никак с
        Карлом не соотносимое; таких женщин он мог перечесть на пальцах одной руки,
        но всё-таки они существовали. Но сменять Карла на что-то более или менее
        равнозначное - на красивую, не очень надоедливую молодую женщину, такую вот
        как Сесиль, на бесцветное женское благо - ну уж нет.
        - Зато я с ним трижды была в паре! - Сесиль показала Сен-Полю язык и
        плюхнулась на перину в изножье графской кровати. Устала, рыбка.
        - Дважды, - уточнил Сен-Поль. - Я видел.
        - Я думала, ты ушел, - надулась Сесиль. - Ну да, дважды. Так ты и вправду
        ушел? Сен-Поль кивнул. Затем помедлил немного и положил руку на плечо Сесиль - без
        подтекста, а просто ласково, чтоб не обижалась. Он подарит ей завтра... да
        что угодно, что она захочет. Новую серебряную соплю с розовым бриллиантом.
        Это вообще-то хорошо, что она пришла. Она такая теплая. Говорят,
        престарелого царя Соломона обкладывали молодыми девками, чтобы ему подольше
        жилось и не болелось. Когда Сесиль улежалась у него в ногах, Сен-Поль
        почувствовал себя чуть-чуть царем иудейским.
        - Расскажи мне ещё о Доминике, - попросил Сен-Поль.
        Сен-Поль знал, что упрашивать её не нужно. И впрямь - Сесиль обрадованно
        приподнялась на локте - не шутит? А когда выяснилось, что нет, она обняла
        его ноги.
        - Значит так. У него амантная родинка на щеке. Он не очень мускулистый, но, кажется, сильный. И лицо такое печальное - он, наверное, много страдал из-за
        женщины. Он сказал, что родители его умерли. Вот ещё, кстати: он очень
        чистый.
        - Как это - чистый?
        - Ну чистый. У него ногти чистые, шея чистая, волосы очень чистые. И
        чуть-чуть пахнет духами. Сказал, что много путешествовал. Я так поняла, что
        бывал в разных городах. Но, наверное, врет - когда бы это он успел. Он ведь
        такой молодой!
        Сен-Поль больше не перебивал. Не уточнял. Чего там уточнять - это Мартин,
        понятно и без такого проливного обилия доказательств. "Амантная родинка" на
        щеке - он помнит её. Соответствующая этой родинке комната в его голове
        никогда не запиралась, у него в неё вечный абонемент. Тогда, на фаблио, его
        губы единственный раз приблизились к бездыханному Мартину на расстояние
        поцелуя и сократили его - сократили до поцелуя.
        "Забавно, - мысленно улыбнулся Сен-Поль, - что Сесиль никогда не целовала
        Доминика, а я, её плюшевый хахаль, вареный коник, её "добренький дедушка",
        как она меня величает за глаза, я-то как раз целовал. Хотя и полагал, по
        узости взглядов, что целовал мертвого. Вот так-то!"
        Однако хорош страдалец с печальным лицом и чистыми ногтями! Где, в каком безвременье отсиживался он эти двадцать с гаком лет? Когда успел возмужать и
        почему ему сейчас восемнадцать, а не сорок, как должно бы? Почему предпочел
        двор Людовика двору Карла? Или опять расплевался со своим своенравным
        дижонским соколом? Где он, этот Мартин-Доминик, был, среди каких асфоделей
        играл на арфе, когда его дядюшку Дитриха дихотомировал вспыльчивый Карл?
        Какого ляда он не появлялся так долго и отчего явился сейчас, "изрядно
        попутешествовав"?
        - И ещё одно, забыла! - вскинулась Сесиль.
        - Что, милочка? - очнулся от фантазийного оцепенения Сен-Поль.
        - Он ещё сказал, что ему нравится имя Констанца. А по-моему оно какое-то
        дебильное!
        16
        Он упустил момент, когда болтушка Сесиль заснула, и застал её уже спящей. Во
        сне, словно затосковавший по тетеревам далматинец, она сучила передними
        лапами, часто-часто дышала и поскуливала. Сен-Поль укрыл теплый калачик
        пледом и тихо, на цыпочках вышел.
        Снаружи был полдень, пахло жасмином. Сен-Поль расположился на веранде -
        лучшего времени для того, чтобы писать монарху, не придумаешь. Смелее и
        спокойнее, чем в полдень, ты уже не будешь до следующего полудня.
        Он справился быстро. Извинился за то, что вчера слинял, не попрощавшись.
        Затем живописал приступ печеночной колики, который якобы его свалил. Затем
        поблагодарил за оказанное доверие. Отметил, что всегда рад "обмозговывать" то и это для своего государя, а после отметил, что в душе разделяет обуявший Людовика милитаристический настрой, но обмозговать анти-бургундскую кампанию
        он, увы, не сможет. Ему бы что-нибудь более умопостигаемое. Далее следовало перечисление его недугов, в духе Салернского кодекса, за ним
        прозрачный и дидактичный, как иллюстрация популярного пособия "Секс в
        золотом возрасте", намек на то, что с Сесиль он уже четыре года имеет чисто
        платонические отношения (любопытно, что в последний раз он любил Сесиль
        вчера накануне бала). И что не ровен час Господь приберет его со дня на
        день. А если случится, что приберет, ему даже на том свете будет неловко за
        то, что своим английским отбытием он так подставил государя, который
        простодушно на него, графа Сен-Поля, рассчитывал.
        Здесь Сен-Поль кривил душой. Конечно, он понимал, что вот уж где-где, а на
        том свете можно будет с легким сердцем забыть о таких любителях порассчитывать на тебя, как государи. Иначе это была бы не смерть, а отпуск,
        больше похожий на командировку, когда ты лежишь себе среди целебных грязей, жуешь бабл-гам, а в это время в кустах начинает призывно верещать мобильный.
        Или даже трагикомично - ты возносишься, князь воздуха чинит очередное мытарство, и вот ты в аду, с твоего сердца, словно с жирненькой pullard a la
        ficelle, Пулярдка, поджаренная на вертикальном вертеле (франц.) стекают
        застарелые грехи, а за соседним закопченным котлом на фоне слабой
        безысходной зарницы мира-без-радостей заливается всё тот же телефон с
        надоевшим кредитором-Людовиком на проводе.
        Но Сен-Поль кривил душой только в этом пункте. Мартин, воскресший в Париже,
        определенно предвещал скорое путешествие в иные пределы. Сен-Поль знал, что
        перед смертью во сне, бывает, являются умершие родственники и знакомые,
        которым предписано выполнять обязанности Вергилия в не смешной комедии
        Данта. Что уж говорить о таких давно умерших знакомых, которые являются
        тебе, уже не стесняясь ни распятий на стенах, ни образов, средь бела дня?
        Сен-Поль запечатал письмо и, держа его в руках, долго глядел в запущенную
        сельву сада, пока не пришла, шаркая тапками без задников, Сесиль. А пришла
        она, когда солнце уже клонилось к закату.
        17
        Граф Сен-Поль скончался спустя шестнадцать дней, как раз на закате, откушав
        вина, в которое Оливье ле Дэном был подмешан ядреный мавританский яд
        "Хрусталь Пророка". При чем тут "хрусталь" непонятно, правильнее было бы
        "стекло" - от яда глаза Сен-Поля стали двумя стеклянными бусинами. И хотя
        граф по своему обыкновению опустил в вино рог единорога, чтобы обнаружить
        возможную отраву, тот и не думал кровоточить. Рог был фальшивым.
        Сесиль убивалась неделю. Потом отписала дальним родственникам графа с неожиданной проникновенностью, а потом, состарившаяся за месяц на пяток лет,
        заказала роскошную заупокойную мессу и, наревевшись до истерической икоты,
        уехала в Монмари.
        Когда траур окончился, оказалось, что завещание было составлено в пользу
        Людовика. Словно безродная сиротка, которую во что бы то ни стало решили
        осчастливить, король получал от завзятого роялиста Сен-Поля всё, чем старый
        дурак был богат - земли, замки и ренты. Всё, кроме личных вещей. И хотя
        Сесиль знала доподлинно, что, движимое подобным идиотизмом, у Сен-Поля
        никогда не заскрипело бы перо, но где найти тот третейский суд, где можно
        начать тяжбу с французским государем и качать права до самой победы? Когда
        из Парижа в Монмари нежданно-негаданно доставили два порядочных сундука
        личных вещей графа, а это произошло через год после похорон, Сесиль застыла
        каменной скифской бабой прямо у калитки. Один из посыльных гаркнул
        "Извольте, манатки вашего графа".
        Зато - Сесиль любила слово "зато" - проблема неизбежного вечернего досуга
        отступила на целый месяц. Сесиль перебирала содержимое сундуков. Одних
        только драгоценностей - булавок и прочих ювелирных безделиц - там было на
        полтысячи флоринов. Было много дорогих тряпок - что перелицевать, что
        перешить. Были предметы загадочной ценности - серебряные скобы от чего-то, тесемки с кистями для чего-то, колпачки от какого-то чего-то, несколько книг на греческом. Сесиль не решилась что-нибудь из этого выкинуть. Даже ничем не
        примечательный, архаический, тупой писчий грифель, порядком заржавленный, и
        тот остался лежать в своём великолепном бархатном футляре на дне сундука
        подле залакированного куска коры.
        18
        НОВЫЙ ФАРМАКОН, гл.18
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        Мартин смог любить Карла и: не сделать ему ни одного предложения любить в
        ответ, не обольщаться мыслью, что тот его любит или полюбит, не домогаться
        ни души, ни тела. Мартин смог любить вне пола, поскольку в лице Карла он
        определенно не искал ни женщины, ни мужчины. И вне совести, ибо всё его
        поведение было бессовестным, включая самоубийство. И вне времени - он,
        кажется, догадался, что смерть не будет означать окончания "времени с Карлом", как и какой-нибудь второпях минет не будет означать начала "времени
        с Карлом". Таким образом, вопрос времени для него не стоял, был лишь вопрос о Карле. Мартин сумел любить, не запинаясь - он не постеснялся быть костью в
        горле, отклеивающимися усами, треснувшей чашкой, паршивой овцой тевтонского
        стада только для того, чтобы всё катилось, как оно катится. Нескладностью
        своих движений он искупал естественность своего "люблю". Он сумел любить
        Карла, не струсив остаться набожным, для чего, нельзя не согласиться,
        требуется большая отвага, и отвага вдвойне, если ты содомит и самоубийца.
        ГЛАВА 7
        ДВЕНАДЦАТЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
        1
        - Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.
        Это был маршал Обри - обжора (явный), недоумок (латентный) и затейник (спорадический). На войну он брал шестерых упитанных рыцарей, которых всегда
        сажал с собой за одним столом. По тайной договоренности с Обри рыцари в точности повторяли его действия, но повторяли с удвоенным рвением. Если Обри
        брался за окорок, каждый из них хватал по два. Если Обри наливал себе кубок вина, каждый из рыцарей наполнял чашу. А если Обри бросал бродячему жонглеру
        флорин, беднягам приходилось раскошеливаться на два.
        Обри находил это забавным. Людовик - диким. Но делал вид, что он без ума от
        свиты Обри, дарил ему длинные штуки малинового бархата и ветхие замки в
        Бретани. А всё потому, что Обри и его удвоенные отражения служили Людовику
        превосходными стратегическими шутами. В своё время, когда сир король Англии
        Эдвард Йоркский пришел во Францию с войной и в Амьене надо было дать
        английскому королю на чай 72 тысячи золотых экю, Обри стал национальным героем. Он и его люди верховодили поездом в триста повозок с вином. Он и его
        люди зазывали хмурых йоменов на обжорство у амьенских ворот. Он и его люди
        до колик рассмешили Эдварда, шутейно вызвав его померяться силой на копьях.
        "Берегите бурдюки!" - рыготал молодой Йорк, а Людовик, улыбаясь до ушей,
        вворачивал ему под эту дудку трактат о вечном мире по обе стороны Дуврского
        Канала. Короче, толстого маршала Обри сухопарый Людовик на дух не выносил, но всегда
        держал под рукой. А Обри, падкий до любви владык, из кожи вон лез, чтобы
        ласки Людовика длились без претыканий.
        - Вот, монсеньор, извольте полюбопытствовать.
        А это была карта, прижатая пальцами-сосисонами Обри к столешнице нежнейшего
        рубиново-красного кедра. И, если только закрыть глаза на влажные гало,
        порожденные мизинцами маршала и пятнающие совершенство полированного кедра,
        можно было видеть всё превосходным образом от Скалы Тарика на юго-западе до Ливонии на северо-востоке, от фиолетовой Джудекки до позлащенных семислойных
        небес, всё это можно было видеть в изумительных подробностях, да.
        - Ну и что? - спросил Людовик, наследственный представитель французской
        нации, голографический разум которого располагал заведомо лучшей картой
        мироздания. Лучшей, ибо в ней не хранилось ничего лишнего, зато главное,
        которого тоже имелось ебать-ебать, было уснащено разноцветными связями,
        наполнено гос., истор. и воен. деятелями, героями и подонками, мужским началом и женским началом, комплексом проповедника и затемненным кармическим
        прошлым грешного корифея массилийского хора, и всё это вкупе с европейским
        политическим термитником было многомерно анимировано.
        - Видите ли, монсеньор, - Обри азартно задышал, - эту карту один из моих
        рыцарей отобрал у перехожего торговца цукатами, уж очень пришлись ему по
        душе золото небес и морская лазурь. А на обороте карты оказалось странное
        пророчество. Извольте... Пока Людовик боролся с громким зевком, Обри перевернул карту и ткнул пальцем
        в две строки, небрежно брошенные кривым унциалом на шершавый третьесортный
        пергамент, подклеенный к карте для надежности.
        Не в пример Крокару и Альтдорферу, Людовик знал латынь хорошо.
        "Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром."
        - Что? - тихо спросил Людовик у межзвездного пространства.
        - Тот, кто раскрасит эту карту одним цветом, будет владеть миром, -
        торжественно пророкотал Обри и трижды хлопнул в ладоши.
        Занавеси, закрывающие дверной проем, восколебались, и в кабинете появились
        шестеро маршальских клевретов. Каждый нес в руках роскошное серебряное
        ведерко с краской. Красная, желтая, синяя, черная (м-да), белая (о да!), а
        тут у нас что? Ого, пампская!
        - Сам я, разумеется, монсеньор, - продолжал Обри, не обращая ни малейшего
        внимания на катастрофически багровеющее с каждым его новым словом лицо
        Людовика, - не мог и помыслить о том, чтобы воспользоваться этой поистине королевской возможностью. Ибо не признаю за собой ни потребного благородства
        происхождения, ни государственного ума соответственного масштаба. Но Вы,
        монсеньор, избрав на свой вкус или по совету герольдмейстера правильную
        краску, вольны...
        - Что за чушь? - с трудом выговорил Людовик, нервно похлопывая ладонью по
        карте где-то между страной берберов и Адом.
        - Простите, монсеньор? - испуганно вылупился на него Обри.
        - Простите, монсеньор? - повторили шесть его попугаев.
        - Вон, - попросил Людовик. От свирепого ора ему всё-таки удалось
        воздержаться.
        Обри был туп, но не безмерно. Жестом приказав своим клевретам поставить ведерки с краской на пол, он на цыпочках направился к выходу. А вслед за ним
        исчезли и шесть круглых рыцарей маршальского стола.
        2
        Раньше королевство Франция вело войну с Бургундией так: бродячий монах
        отгоняет деревенских шавок амулетом из низки волчьих зубов и посохом со
        скрытой полостью для винца. Природа, но не воля и ненависть побуждают собак
        к нападению, что бы они сами при этом не брехали о наследных правах драть
        монашью рясу и о радении за Общественное Благо. Монах же, бредущий своим
        пыльным Дао, уверен в том, что собаки побрешут-побрешут и отстанут, и что
        по-настоящему страшны только бес, притаившийся в омеловом шару на во-он том
        ясене, да тать, подстерегающий легкую добычу в буйной бузине вокруг во-он
        того ясеня.
        Теперь всё переменилось. В посохе - там, где раньше плескалось винцо -
        застыл тяжелый свинцовый козел и монах пошел считать собачьи зубы, пребывая
        в уверенности, что вслед за шавками капитулирует вся деревня. Потому что
        подарок Обри не был пущен на растопку камина, не был сдан библиотекарям
        Сен-Дени, не был забыт и не был утерян.
        В день визита Обри Людовик ещё долго кипятился, проиграл три подряд
        шахматных партии к ужасу Коммина, своего регулярного партнера, не мог
        заснуть до самых петухов и первый раз в жизни вставил Шарлотте так, что мог
        кончить апоплексическим ударом.
        Через три дня Людовик раскатал карту на столе и тщательно, подозрительно
        ощупал взором каждый квадратный дюйм Франции и её соседей.
        Да. Надо признать, раньше он замечал что угодно, но только не это.
        Пространство божественное, преподанное башнеподобным облаком туманного
        Альбиона, могучей змеей Рейна, массивной глыбой Пиренеев, подобно
        гамбургерной котлете заключенное в оклад безупречных небесных куполов и
        адских чаш, было сотворено через любовь и несравненный инженерный гений.
        Мистическая вертикаль была устроена как гармония совершенных геометрических
        форм. Бытийная горизонталь, обитель буйства вещных иллюзий, преподавалась
        узорочьем причудливых, на первый взгляд произвольных, но в действительности
        единственно верных линий, замены которым никогда не подобрать ни одному
        еретическому дерзновению.
        И в то же время пространство человеков, политический топос, представлялось
        ужасным мозаическим хаосмосом. Пестрые заплаты имперских городов и их
        владений, разбросанные от Гаронны до низовий Дуная, кляксы суверенных графств, епископальные земли и посреди всего - несчастный королевский домен,
        разорванный на пять частей клиньями чужих герцогств, над которыми он,
        Людовик - принцепс, но отнюдь не доминус.
        И так повсюду. Людовик насчитал семнадцать цветов, которые пошли на
        раскраску карты, и притом они, разумеется, во многих местах вынужденно
        повторялись. Так, Исландия на крайнем севере и Золотая Орда на далеком
        востоке были выкрашены одинаково - в серый.
        В тот день Людовику вновь не спалось и, выдернув из постели Коммина, он
        приказал составить полный реестр военных сил Бургундии и её союзников. "И
        чтобы к утру был!" - пропел Людовик, удаляясь.
        3
        Через неделю король Франции приказал шотландским гвардейцам, стоявшим на
        карауле у его рабочего кабинета, не подпускать к дверям никого - будь то
        Мадам или любой из его маршалов. Вслед за этим король заперся в кабинете, разложил на столе чудо-карту Обри и
        для верности придавил её углы тяжелыми томами "Хроник" Фруассара. Также
        Людовик извлек на свет белую краску, кисти и, перекрестившись, нервно
        вздохнул.
        Король взял на кончик кисти малый гран краски и примерился. "Ну, кто
        первый?"
        Первой оказалась страна Кокань, помещённая картографом между империей
        Великих Монгалов и безбрежным государством серов. Людовик осторожно провел
        кистью и гроздь винограда исчезла. Ещё секунду назад она валилась на головы
        коканитов из рога изобилия, символизирующего неисчерпаемые богатства чудесной страны, а теперь нет её. Только белый мазок, пиктограмма Моби Дика,
        выгнутая капелька.
        Краска была совершенна, сквозь неё не просвечивало ничего. Краска пожирала
        все цвета, нивелировала горы, затопляла моря, единила турок и славян,
        гвельфов и гибеллинов, купола небес и чаши адов. Кисть Людовика покорила Азию, Африку, Балканы, Скандинавию и Московию. Оставались соседи. Через пять
        минут Испания, Англия, Италия и вся пестрая Немеччина перешли во владения
        непорочного цвета французской короны.
        Франция и Бургундия остались один на один. Раздраженно дернув плечом -
        дескать, что толку доказывать Провидению очевидное, ну да ладно, - Людовик перекрыл новой белизной и без того белые королевский домен и графства верных
        вассалов.
        Солнечно-желтая прихотью безвестного кудесника Бургундия осталась в
        печальном одиночестве посреди снежного океана. Первым делом Людовик мазнул по Фландрии. Брюссель, Гент... королю показалось, что воздух вокруг его руки
        с кистью чуть гуще обычного... Брюгге... кисть заметно потяжелела... Льеж.
        Людовик отложил кисть в сторону и поднес руку к глазам. Пальцы мелко
        дрожали. Король на минуту задумался, потом упрямо мотнул головой и, выбрав
        другую кисть, поменьше, с размаху всадил её в ведерко так, что в краске
        оказалась вся ладонь. Шароле, Невер и Франш-Конте поддались удивительно легко. Осталась собственно Бургундия. Тень от руки Людовика легла на Дижон. Кисти оставалось преодолеть
        полтора дюйма. Но воздух над дижонскими башнями был тверд, как алмаз.
        Несколько капель пота проступили на лбу короля, несколько капель краски
        сорвались с его пальцев и оросили окрестности Дижона. Людовик почти уже лежал на карте, вглядываясь в небольшое, но такое неуступчивое желтое пятно. И вдруг одна, вторая, третья алые кляксы расплылись там, где Дижон. У короля
        пошла носом кровь.
        Он мгновенно отпрянул назад, зажимая ноздри указательным и большим пальцами
        левой руки. Чёрт, с ним это бывает, чёрт, но отчего именно сейчас?
        Кто раскрасит карту одним цветом, тот будет владеть миром. А кто двумя?
        Людовик выплеснул на замаранную кровью Бургундию полведерка краски и долго
        затирал окрестности Дижона. Вроде сошло.
        4
        Опираясь на мой отчет, Его Величество заключил, что для скорейшей победы нам
        надлежит навести в стране железный порядок. Я вызвался на это предприятие и
        попросил дать мне отряд из наиболее опытных, проверенных людей. Его
        Величество смеялся и сказал, что я чересчур добр и слишком осмотрителен для
        работы мясника. Для таких целей лучше подойдет ле Дэн. Меня и Доминика Его Величество назначил инспектировать военные лагеря вокруг
        Парижа, в которых мы провели два месяца. Доминик изъявил желание остаться в
        лагерях ещё на несколько дней, а я вернулся в Париж с отчетом.
        По случайности я прибыл на прием к Его Величеству в тот же день, что и ле
        Дэн. Мы встретились прямо в воротах замка. Мэтр пребывал в отличном
        настроении и был навеселе. Кстати, из всех людей, что служили Его
        Величеству, могу назвать только ле Дэна и Обри, которым прощались деловые
        визиты к королю в нетрезвом виде. Но даже и в отменном расположении духа
        мэтр был чудовищем.
        "Такую штуку видали?" - спросил он у меня, извлекая из переметной сумы
        нечто, напоминающее окровавленную тушку хвостатого зверька.
        Я не сразу сообразил, что передо мной отделенные от головы человеческие
        волосы, которые были заплетены в толстую косицу.
        "Ещё неделю назад это украшало пустую башку бандита, заправлявшего шайкой
        арманьяков. А завтра украсит мою гостиную!" - расхохотался ле Дэн.
        Я всегда полагал короля Людовика мудрейшим из государей, каких только знал
        христианский мир, но если правитель не столь умен, как Его Величество, ему
        не следует иметь дел с людьми, подобными ле Дэну.
        Король принял нас вместе. Я рассказал об успехах нашей кавалерии и сдал Его
        Величеству все бумаги, а мэтр во многих словах уверил, что отныне по
        восточным дорогам королевства могут без страха гулять даже десятилетние
        девочки. Вслед за этим вошли люди ле Дэна и внесли трофеи, среди которых
        самым любопытным оказался холщовый мешок с кучей золотых монет.
        В зале появился шевалье Доминик, что было совершенно неожиданно. И я, и
        король полагали, что Рыцарь-в-Алом сейчас находится в одном из военных
        лагерей.
        "Кто Вас сюда впустил, юноша?" - строго осведомился король Людовик.
        "Я знаю, наглости моей трудно подобрать оправдания, государь, - со свойственным себе смирением ответил Доминик. - Но Ваши собственные подданные
        затеяли неслыханное дело. Они решили убить Вас, Ваше Величество. Глядите!"
        При этих словах в руках Доминика появилась уже виденная мною коса с головы
        предводителя арманьяков. Коса извивалась и шипела.
        Оливье ле Дэн почернел от злости и, теряя человеческий облик, схватился за
        оружие.
        Его Величество обладал завидной выдержкой. В продолжение всего сумбура он
        оставался неподвижен и безмолвен, словно могучий меловой утес. Не исключаю,
        впрочем, что то был временный столбняк, вызванный сильным испугом.
        Затем монсеньор Доминик поспешил объясниться.
        Когда тело ле Дэна прибрали, косу швырнули в огонь, а Рыцарь-в-Алом вернул
        меч ножнам, я осмелился взять одну из монет в руки.
        "Вы действительно полагаете, что они отчеканены не человеком?" - спросил я
        Доминика.
        "Это верно как и всё, сказанное мной относительно Оливье ле Дэна", - кивнул
        тот.
        "Доминик, я прощаю Вас и даже благодарю, - к королю наконец-то вернулся дар
        речи. - А теперь можете идти. Мы учтем Ваш рассказ об этом золоте. И
        поступим по Вашим словам. У нас есть специалисты."
        Мне показалось, что Доминик не поверил королю, но шотландские гвардейцы
        по-прежнему стояли с натянутыми луками и по меньшей мере двадцать стрел
        смотрели Рыцарю-в-Алом прямо в глаза. Доминик ушел, позволив себе сделать
        шотландцам необъяснимое замечание: "Стрелы надо беречь. Каждая - три часа
        работы, чтоб вы знали."
        "Очень опрометчиво - уничтожить столько золота", - сказал я Его Величеству,
        когда мы наконец остались с королем наедине.
        "Да, глупее трудно придумать, - король кивнул. - Но прислушаться к словам
        Доминика стоит. Мне бы не хотелось присоединять эти монеты к казне." На следующий день всё вернулось на круги своя, только ле Дэна, злокозненного
        цирюльника, больше не было. Все в замке вздохнули с облегчением. Мы с Его
        Величеством спокойно обсудили наши планы. Мой король рассказал мне об одном
        замечательном человеке, итальянском шевалье по имени Джакопо Пиччинино. У
        короля с этим кондотьером были когда-то тайные сношения и окончились они
        тем, что Пиччинино в определенном роде остался должен Франции если не
        деньгами, так услугами. Поэтому заплатить ему можно будет немного,
        привезенных ле Дэном монет как раз достанет. "Тем более, - заключил
        король, - что Пиччинино ни за что не устоит перед такой зловещей красотой.
        Петух, девиз "Князь мира" - это очень в его вкусе! У него, представьте,
        Филипп, на щите изображен черный василиск!"
        "Так шевалье Пиччинино не дворянин?" - спросил я, быстро припомнив, что
        василиск не значится среди благородных геральдических животных. "Нет, - Его Величество энергично мотнул головой. - Нет. Какой там дворянин!"
        Через три месяца в направлении осажденного герцогом Карлом Нейса вышло
        французское войско. Его вели маршал Обри и Джакопо Пиччинино. Знаменосцем
        армии Его Величество в знак высочайшей милости поставил Доминика,
        Рыцаря-в-Алом. А король Людовик во главе другого войска отправился осаждать Аррас - один из
        любимых городов Карла Бургундского. Был там и я.
        5
        Так же, как Наполеон когда-то дойдет до Аккры и пообломает штыки своих
        гренадеров об омейядские бастионы, как Александр уже некогда дошел до
        Пенджаба и безнадежно застрял в болотах, кишащих белозубыми гимнософистами, так летом 1475 года Карл приступил к артистичному и изнурительному обложению
        Нейса по всем канонам инженерного искусства и бургундского бусидо.
        Это означало, что первым делом был задуман и расчерчен лагерь - кочевая и
        притом улучшенная версия Дижона. Лагерь обставили башнями, пушками, конными
        заставами, обнесли валом, отхожими местами и кладбищем. В центре лагеря
        соорудили церковь, рядом с ней устроили ставку, рыночную площадь и лобное
        место. Жануарий, поплевав на ладони, собственноручно наметил канавками всю
        внутреннюю планировку in nuce. Здесь: в общем (лат.) По его замыслу через
        лагерь, попарно соединяя дюжину ворот, протянулись шесть широких авеню,
        ориентированных, согласно уверениям Жануария, по всем мировым диатонам.
        Карл хмурился. Город-лагерь, похожий в плане не то на плетение
        паука-крестоносца, не то на колесо со спицами, ему совершенно не
        импонировал. По поводу "мировых диатонов" он ругался с Жануарием два дня и
        наконец капитулировал. Капитулировал перед нутряной мудростью одной бывалой маркитантки, которая всуперечь сословной субординации подошла к спорщикам и,
        искривив кирпично-красное лицо в людоедской ухмылке, пробасила: "Ставьте, баре, хоть как - лишь бы скорее". Мысль была ценная - двадцать тысяч людей и
        двадцать тысяч братьев наших меньших от вола до сокола третий день мудились
        в чистом поле за лагерным валом, пока Карл спорил с Жануарием о принципах
        гармонии.
        Словно бы в подтверждение слов безымянной солдатской матери обнаглевшие
        граждане Нейса устроили громкий кавалерийский налет со свистом и гиком.
        На краю бесхозного табора поднялась патлатая колонна дыма. Среди ганзейских
        наемников темпераментно запричитали: "Цум тойфель, фесь офёс в пропажу,
        сдохнут кони". Карл сплюнул под ноги, в сердцах бросил Жануарию "Твоя
        взяла!" и, на ходу нахлобучивая салад, побежал отгонять настырных
        налетчиков. В той стычке Карл вызвал на честный поединок сына бургомистра
        Нейса, зарубил его на второй минуте и, окатив харизмой беспокойно
        перешептывающихся зрителей, предложил всем сложить оружие. Вместо этого
        немцы обратились в паническое бегство.
        Если бы Карл не был истинным рыцарем и не боялся уронить своё достоинство
        поспешным преследованием, Нейс был бы взят в тот же день. А так - войска
        долго занимали лагерь, под присмотром Жануария ставили шатры, а потом пели
        песни, плясали и делили остатки фуража.
        Прямоугольник лагерного кладбища принял первых постояльцев. В церкви
        отслужили две мессы - во здравие герцога Бургундского Карла и за упокой
        сорока трех погибших с обеих сторон.
        6
        После того, как на делегацию бургундских парламентеров у городских ворот
        вылили ведро дегтя и высыпали мешок перьев, после второго неудачного штурма и после того как батальон швейцарских алебардистов ушел домой, сославшись на невыгодные условия контракта, всем стало ясно, что далекий прирейнский город
        герцогству ни к чему. Но только не Карлу.
        - Моей дочери, сеньоры, - сказал Карл на военном совете, мечтательно смакуя
        эту до недавнего времени неумопостижимую синтагму - "моей дочери", - нужно
        оставить доброе наследство. Это мой долг как отца и ваш долг как моих
        компаньонов по оммажу. Доброе наследство, монсеньоры! А тот клочок земли по
        мерке десяти воловьих шкур, который в настоящее время являет собой наше герцогство, никак не может быть назван добрым. Всякий, кто возразит мне, что
        в таком случае область Нейса не стоит мерки и в один воловий хвост, будет слепцом, ибо не видит дальше собственного эспадона. Стоит нам взять Нейс - и
        мы перережем Рейн. Ниже по Рейну лежат города, которые сейчас получают
        продовольствие водным путем и которые, стоит нам только захотеть, начнут
        голодать. После падения Нейса они отдадутся нам без боя, просто так - за
        кусок хлеба. Итак, "Нейс" означает "Рейн". А "Рейн" означает "Бургундия от
        моря и до моря".
        Карлов генералитет попритих и, не отваживаясь возражать, начал вежливо
        прощаться.
        Всё то же самое они уже слышали в мае. Тогда карловы стратегемы смотрелись
        привлекательно. Теперь был июль и армия герцога незаметно для глаза, но
        неотвратимо уменьшилась на четверть. Все быстро посчитали, что в феврале
        1476 года при таком ходе дел от всей армии останется один герцог Карл.
        Поэтому за порогом ставки, под не по-июльски мрачными тучами пошел говорок,
        что пора начать деликатные намеки через подходящие исторические
        реминисценции. То есть припомнить десятилетнее троянское сидение Агамемнона
        и его же кровь на секире Клитемнестры. Поговорить о Гае из рода Юлиев,
        который страшно подумать до чего довел своими прожектами партию Брута, и в
        таком духе. Оставшись наедине с Жануарием, Карл попросил у него помощи. Сам знает какой. Жануарий грустно посмотрел на герцога и сказал, что помогать ничем не будет.
        Карл может его обезглавить, вот и Раввисант здесь, в лагере, и лобное место
        давно пустует. Почему, интересно, спросил Карл, ведь Жануарий знает всё и даже мировые диатоны. Не в бирюльки же он играет, в самом деле, на "Сефер ха
        Зогаре".
        Жануарий хлопнул в ладоши и предложил Карлу сделать то же самое. Герцог,
        пожав плечами, хлопнул.
        - Вот видите, сир. Я попросил - и Вы сделали. В этом нет моей особой власти
        над Вами, потому что Вы лишь повторили то, что уже сделал я. Таким образом,
        я просил Вас о возможном. Вы же не в состоянии сами изготовить трубы, от
        гласа которых падут стены Нейса. А просите меня. Это честно?
        Карл не любил, очень не любил таких разговорчиков. И знал, что Жануарий
        знает об этом. Выходит, Жануарий ищет смерти. Он её не получит.
        - Хорошо, Жануарий. Иди.
        Наутро Карл построил войско на лагерной площади, выплатил всем полное жалованье и привселюдно казнил двадцать пять оставшихся швейцарцев. Бедолаги
        драли в Альпы вместе с остальными из своего батальона, но их успели
        перехватить конные разъезды Карла. Швейцарцы уже две недели сидели в
        полковой тюрьме, дожидаясь хоть чего. Вот, сегодня дождались. - Нейс будет взят до первого снега! И тогда все получат двойное жалованье. А
        сейчас пора отрабатывать это, - сообщил Карл закручинившимся латникам.
        В тот же день от лагеря к стенам Нейса потянулся подкоп.
        7
        Нейс был городом имперским, то есть находился под юрисдикцией императора
        Священной Римской империи. Нейс был городом немецким, то есть был населен немцами. Немцами же была изобильно населена и вся Священная Римская империя.
        Поэтому когда на правом берегу Рейна из элементарных патриотических
        соображений появился епископ Мюнстерский с тринадцатитысячной армией,
        расставил артиллерию против Карла и пошел топить бургундские корабли с
        фуражом и продовольствием, удивляться было нечему и обижаться не на что.
        Карл, однако, удивился и обиделся. В бурную грозовую ночь, когда перуны
        нарезали угольный купол небес так-так-так и так, а потом эдак-эдак-эдак и эдак, Карл, погрузив на уцелевшие плавсредства тысячу добровольцев, переплыл
        Рейн и, нагнав на немчуру панического страху, перепортил всё, до чего мог
        дотянуться, взорвал бочки с порохом, утопил тяжелую артиллерию, несколько
        стволов полегче взял для куражу на корабли и триумфально вернулся в лагерь. Но, к огромному разочарованию герцога, Нейс остался при своих и после этого.
        А епископ Мюнстерский вместо того, чтобы плюнуть на всё и увести
        ландскнехтов на зимние квартиры, разместил в Кельне фантастический заказ на
        семьдесят семь новых пушек.
        Богатая организация - церковь.
        8
        Подкоп был подведен под самую толстую, надвратную башню Нейса, которую,
        ввиду этих двух её очевиднейших качеств, именовали "Толстуха-Раззява". На
        липах с двухнедельным опережением германского месяцеслова пожелтели листья.
        До рокового "первого снега" оставалось дней десять-двенадцать. А может
        сорок-сорок пять. Жануарий только разводил руками.
        Итак, Карл ни минуты не сомневался в том, что ждать больше нечего. В подкоп
        была заложена отменная мина из сорока семиведерных бочек с порохом.
        Карл с прищуром посмотрел на "Толстуху-Раззяву", куснул соломинку и провел рукой по сеточке, плотно охватывающей его волосы. На противоположной стороне
        крепостного обвода Нейса запели бургундские трубы. Там, под орудийный бой,
        пошла на приступ ложная штурмовая партия. Жануарий двумя руками перевернул
        песочный хронометр размерами в пчелиный улей и уселся на толстокожий
        барабан. Теперь надо было ждать полчаса, пока большая часть нейсского
        гарнизона увязнет в бою с ложноштурмующими.
        К герцогу подвели боевого коня, от которого были видны одни только
        всепрощающие глаза, уши да копыта. Остальное укрывали наголовник и сине-желтая попона макси. Валеты, трудовая молодежь войны, подсадили Карла в
        седло. Вслед за герцогом по всему лагерю полезло на коняк рыцарство, а
        латники тем временем в две колонны выползли из лагеря во чисто поле.
        Струйка в песочных часах истончалась. Соломинка, над которой по-прежнему
        трудилась изнуренная оральная фиксация Карла, была изжевана до последнего
        предела.
        Герцог поцеловал "Трех Братьев" и натянул железные перчатки. Перстень
        проскрежетал по всем железным суставам изнутри, но, как всегда, вошел.
        Безымянный палец на правой перчатке был нарочно ого каким толстым.
        Жануарий гукнул в черный зев подкопа. "Гу-гу, гу-гу", - прокатилось под
        землей до самой мины. Старый сапер поджег фитили и со всех ног бросился
        прочь.
        "Паф-ф", - сказал Карл, выплевывая огрызок соломинки и при совершенном,
        очумелом молчании двух армий, которое невозможно было расслышать из-за
        грознорокочущего грома, "Толстуха-Раззява" поднялась в воздух целиком, а
        опустилась на землю по частям.
        Те же яйца - только в профиль. Вместо башни и ворот в башне на две трети
        высоты крепостной стены теперь возвышалась куча битого кирпича.
        И всё-таки весь Нейс сейчас анестезирован страхом, всё-таки латники, не
        помня себя от восторга, топочут к пролому, а Карл, преисполняющийся
        великофранцузским духом, вздымает вместе с мечом клич "Монжуа!" и выводит
        рыцарство порезвиться.
        9
        Городов Карл боялся и честно отдавал себе в этом отчет. "Этот клоповник, это
        осиное гнездо, эта клоака", - только так Карл квалифицировал в своё время Льеж, только так он мог оправдать холокост в поверженной обители неприятеля.
        Городов Карл боялся потому, что в них дородная дура, забравшись на крышу,
        может проломить царский череп куском черепицы. Шляпный болванщик в кривом
        переулке - сравняться с бароном. А случайная телега в воротах - обратиться
        непроходимой стеной для сотни голубокровных и голубоглазых бестий.
        Поэтому Карл остался гарцевать близ первых раскрошенных кирпичей, вдыхая
        полной грудью острую пороховую вонь. Герцог здесь, в самом пекле, вместе со
        своими солдатами, рвущимися вперед и вверх, герцог не остался в лагере, как
        всегда поступал Людовик под стенами Льежа, но дальше герцогу ходить не
        пристало, извините. Но когда латники худо-бедно перелезли через кирпичный мусор и канули в "этом
        клоповнике", когда большинство рыцарей, спешившись, последовало вслед за
        ними, Карлу стало скучно. В городе сейчас самое веселье, там пускают кровь
        жирным бюргерам, пух - перинам, Красного Петуха - по домам. А он, Карл,
        тормозит здесь среди трубачей, валетов и самых преданных вояк, оберегающих
        как бы его герцогскую особу, а на деле волынящих противоборение нейсских
        ларов.
        Карл грузно сошел наземь, грюкнув многочисленными сочленениями полных
        доспехов "рачья грудь", выдернул из седельных ножен меч и полез наверх.
        "Пых-пых-уфф", - паровозил Карл, размышляя об ужине в городской ратуше,
        пых-пых, о свинской породе Жануария, который саботировал иерихонские трубы,
        пых-пых, о немецком упрямстве, уфф, и о том...
        По правому наплечнику словно молотком стукнули. Карл с натальными трудами повернул голову, скрежеща назатыльником о леволопаточный сегмент доспехов, и
        покосился на наплечник. В нем торчал арбалетный болт, вошедший ровно на
        длину наконечника и увязнувший в плотной ткани кафтана.
        "Спасибо тебе, Господи", - неформально пробормотал Карл и полез дальше.
        На гребне завала, среди трех десятков мертвых, по преимуществу застреленных
        солдат, герцог сел передохнуть. У его ног лежал злополучный гадючник и Карл
        видел, что дела идут препаршиво. Много пожаров, много трупов, перед уличными баррикадами без толку бранятся с
        горожанами благородные рыцари. Бургундский флаг, который минуту назад
        показался над ратушей, сбросили вниз вместе с одиноким сержантом кантария.
        Ещё один болт чиркнул по груди, но Карл не обратил на него внимания. Всё
        равно в таких веригах далеко не убежишь. Когда было действительно нужно,
        Провидение уложило Львиносердого с первого же выстрела на вскидку. - Кх, гхм, сдавайтесь, граф, - голос раздался из-за левого предела видимости
        и, судя по всему, принадлежал какому-то невежественному мяснику. Только полный быдлак может не знать, что человек с карбункулом во шлеме - это Карл,
        герцог.
        Карл повернул голову.
        - Лучше сдавайтесь по-хорошему, - хмуро проговорил человек. - А то ведь вон
        и Ваш лагерь уже весь горит.
        Карл удостоил мясника взгляда. Да, так и есть - мясник. Засаленный,
        заляпанный бурыми пятнами кожаный фартук, страховидный топор, рожа в угрях,
        эта их местная придуреная шляпа-пирожок с тетеревиным пером, на груди -
        бляха цехмастера.
        - Я Карл, герцог Бургундский, - без выражения сообщил он мяснику. - А кто
        ты?
        - Я... я-а, Ваша Светлость... Франц Говядина, - мясник неуверенно
        прикоснулся к шляпе (может, лучше снять её и поклониться)?
        - Говядина. Понятно, - кивнул Карл. Что делать дальше он не знал.
        Третий болт, пройдя в двух пальцах от герцогской головы, воткнулся в живот
        его собеседнику.
        "Совсем ты косой, братец, - подумал Карл, отдохнувший и повеселевший,
        подымаясь на ноги. - Что-то он там про лагерь говорил..."
        Герцог повернулся всем корпусом и поглядел назад.
        На восточной окраине лагеря рубились несколько сотен голодранцев
        неопределенного вида - похоже, его собственные обозные слуги дрались Бог
        весть с кем. Действительно горело несколько шатров. Но всё это не стоило
        выеденного яйца. Потому что самое интересное было ближе и с каждым
        элементарным движением копыт становилось ещё ближе. Клин тяжелой кавалерии,
        наступающий на рысях точно против оставленных под стенами Нейса лошадей и
        валетов, против конницы без всадников, против Карла без армии. Мама!
        Над конницей плескались штандарты короля Франции, миланские зеленые
        финтифлюшки и, на самом острие клина, где бок о бок покачивались в седлах
        трое - орифламма.
        Из этих троих Карл сразу узнал одного - представительного Обри, маршала
        Франции. С этим ясно, этому просто жить надоело, если полез вперед всех.
        Вторым был длинногривый седой мужчина, который почему-то пренебрег шлемом.
        Стало быть, и ему жить надоело.
        Ну а третьим - рыцарь в одиозном алом плаще до самой конской сраки. Именно
        он заведовал орифламмой и именно его герб, нанесенный на большой немодный
        щит и отлично различимый даже с такого расстояния, заставил Карла
        содрогнуться. Белый козел, белый козел на алом фоне. Доминик - ему
        рассказывали о нём.
        10
        Им ещё повезло. Семь сотен конных арбалетчиков, оставленных Карлом в лагере
        резервом как раз на случай подобного форс-мажора, вместо того чтобы
        разбежаться, всё-таки вняли призывам капитана Рене и ударили французам во
        фланг. Клин утратил совершенство форм, ибо более половины рыцарей повернули
        коней, чтобы разогнать легкую кавалерию Рене. А бургунды тем временем сыграли отступление и, с облегчением оставив Нейс к чертям собачьим, приняли
        удар, кое-как построившись в каре перед руинами злополучной
        "Толстухи-Раззявы".
        В том бою Карла удивили три вещи.
        1. Итальянских кондотьеров вел не кто-нибудь, а Джакопо Пиччинино, которым
        при ближайшем рассмотрении оказался простоволосый седой фраер, замеченный
        Карлом ещё с гребня завала. Карл уже почти прорубился к мерзавцу, чтобы
        сойтись с ним на мечах, когда Обри, которого Карл вообще за достойного противника не считал со времен достопамятного банкета с трюфелями, преградил
        ему дорогу с криком "Защищайся!" Обри умудрился вышибить Карла из седла и
        только верные клевреты спасли герцога, утащив его, тяжеленного, как статуя
        Командора, обратно внутрь каре.
2. Молодчик с орифламмой, в отличие от прочих, "Монжуа!" и "Vive la France!"
        "Да здравствует Франция!" (франц.) не кричал, но с холодной деловитостью
        хирурга резал бургундов одного за другим, причем в росчерке его меча Карл с
        какого-то момента стал читать ухватки Гельмута, от чего ему стало совсем не
        по себе. Неужели Рыцарь-в-Алом тоже из этих? Очень странно. Надо его
        рассмотреть получше. Карл потребовал ещё коня, копья, меча, вина и псалтырь, прочел запев и финал
        семнадцатого псалма Давида и опять полез в драку. Над Нейсом сгущались
        черные тучки, на которые тот год был урожаен.
        Вместо Рыцаря-в-Алом, под которым Рене только-только исхитрился заколоть
        коня, на Карла напали разом четверо кондотьеров и тоже немало преуспели.
        Пока герцог по одной - по две терял заклепки со своих доспехов,
        обнаружилось, что его люди не выдержали натиска и чрезмерных батальных
        трудов сего дня, а потому организованно отступают, причем бегут.
        Карл сорвал с головы салад, закричал "Самый большой карбункул в мире!",
        подбросил шлем вверх и пришпорил коня. За его спиной разразилась азартная
        кондотьерская свалка за золотые цепи сансары, а герцог благополучно
        присоединился к бегущим. Начался сильный ливень.
        3. Эту битву Карл проиграл, причем потерял не столько в людях, сколько в
        имуществе. Весь лагерь достался французам. Герцог и его промокшее до нитки
        воинство заночевало в лесу в четырех лье от Нейса.
        11
        Когда на следующий день стали отступать дальше, выяснилось, что ещё треть
        войска - в основном брабантцы и стрелки из Наварры - разбежалась. Карл
        угрюмо молчал. Жануарий тоже помалкивал, в любой момент ожидая герцогской
        немилости.
        Через четыре дня герцог и сохранившие ему верность солдаты вышли из области
        Нейса.
        Здесь начал валить мокрый снег. Среди раскисших лугов армию Карла нагнали
        шесть батальонов швейцарских алебардистов. Один батальон был тем самым, который сорок дней назад пренебрег контрактом, а ещё пять пришли по принципу
        "а за козла ответишь". Когда их атаманы узнали, что двадцать пять
        перехваченных дружков таки были обезглавлены, а откупиться Карлу нечем,
        потому что походная касса досталась французам, швейцарцы полезли в драку.
        Если бы Карлу взбрело в голову осведомиться, как называется городок на
        склонах далекой горы, ему бы ответили: "Грансон".
        - Идиоты! Идем вместе против французов, отобьем лагерь и тогда половина
        ваша! - приблизительно так попытался сговориться с атаманами Карл, когда
        алебарды уже окрасились кровью.
        Ничего не вышло. Карл, Жануарий и горстка рыцарей умчались прочь, остальные
        пошли швейцарскому богу войны на заклание.
        12
        НОВЫЙ ФАРМАКОН, гл.9
        (Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)
        О внутреннем облике Карла следовало бы сказать особо. Это тема, вокруг
        которой описаны многие окружности, и потому само собой напрашивается
        сравнение с кругами, разбегающимися по поверхности воды от упавшей капли.
        Карл был хорош, - утверждает хор голосов. Светел и силен. Стихии, которые
        составляли его существо, не враждовали, но лишь теснили друг друга
        попеременно и движение это радовало глаз всякого, кто знал в этом толк.
        Внутри Карла день сменялся ночью так же естественно, как то было в природе.
        И в этом виделась та закономерность, чью строгость и красоту легко ощутить,
        но нелегко донести.
        ГЛАВА 8
        НАНСИ
        1
        В церковной книге Александр писался "сыном мельника", деревенские величали его байстрюком, а сам он в минуты обиды утешал себя тем, что он сын герцога.
        Истина происхождения, в которой Александр не сомневался в семь лет, как в
        том, что днем светло, а ночью темно, в четырнадцать обогатилась великим
        сомнением. Как если бы он узнал о том, что за дни и что за ночи, например,
        за полярным кругом. В самом деле, если он - сын герцога, то почему его отец не приедет сюда снова и не заберет его к себе, чтобы вместе воевать врагов и
        распутывать нити заговоров?
        В пятнадцать лет Александр принял решение отправиться в неблизкий Дижон и
        самому во всём разобраться, но мать, обычно молчаливая и ко всякой его
        придури толерантная, легла на крыльце мельничьего дома и пролежала там весь
        день и всю ночь, пока Александр метался, хрустел кулаками и, наконец, сидел
        черней тучи перед распахнутой дверью, мучимый самой неразрешимой, самой
        гнусной дилеммой - мать или отец?
        Когда, проглотив душой ежа, Александр поклялся, что никуда не пойдет без её благословения, мать воззвала к нему голосом разума, который рек о том, что у
        герцога Карла есть жена, другая женщина, а у этой женщины нет детей - ни
        мальчиков, ни девочек. И что если Александр явится в столицу, то, верно,
        долго там не пробудет, потому что упомянутая жена сживет его со свету ядом,
        колдовством или наветом. "А почему отец ей не помешает?" -
        мужественно-петушиным басом вознегодовал тогда Александр. "Потому что он её
        любит", - объяснила Бригитта. Тогда близкий к отчаянию Александр впал с
        бессовестный шантаж, чтобы разжиться новой информацией о своём
        происхождении, и Бригитта, выдав сыну взрослую версию истории о герцоге Карле-аисте и капусте, то есть чистую правду, поклялась на Писании, что дело
        было так, как она о том рассказала. Но Александр всё равно не поверил.
        2
        К счастью для Александра, судьба избавила его от отчима, а Бригитту,
        соответственно, от супруга. Мужское начало объективировал отец Бригитты,
        Густав, которого Александр, однако, никогда не называл дедом, а обращался к нему "батя". Это ни к чему не обязывало, ибо "батей", как и "братком", можно
        звать кого угодно, в особенности если серьезно относиться к метемпсихозу -
        мало ли кто кому был батей в прошлых махаюгах!
        Семья была по нищенским меркам зажиточной, селилась особняком, на опушке
        возле реки. Отрыв от коллектива никогда не поощряется, и неудивительно, что
        в деревне про семью Александра распускали жутковатые россказни. Впрочем,
        дальше злословия дело не заходило, потому что если Святая Инквизиция по
        наводке крестьянского коллектива разорит мельницу, набитую ведьмаками и
        колдунами, некому будет молоть зерно. Вот если бы в ворожбе подозревали
        плотников, которых было аж пять дворов, то разговор был бы другим. И всё
        равно, излюбленным героем деревенских триллеров был именно Густав, который
        владел луком как Вильгельму Теллю и не мечталось, а ничего доброго в этом
        общественность не усматривала, поскольку ясно, что такого мастерства нельзя
        достичь иначе, как заложив душу дьяволу.
        К чести Густава, он систематически клал на общинность и уверенно гнул свою свирепую коммерческую линию, во всякую жатву обдирая клиентов, словно липку.
        Летне-осенний сезон, когда мельница работала от утренней зари до следующей
        утренней зари, оканчивался хорошим барышом, и тогда Густав учил Александра
        стрелять, стрелять и ещё раз стрелять.
        В семнадцать лет Александр обнаружил, что обращается с луком не хуже самого
        Густава. Правда, об одном обстоятельстве Александр не был осведомлен - в
        свои пятьдесят семь Густав был практически слеп на оба глаза, но каким-то
        чудом умудрялся скрывать этот прискорбный изъян уже целых два года.
        3
        То был холерный год. Бригитта и Густав упокоились в месте злачном "иде же несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная". Здоровый, как желудь,
        Александр обрел свободу передвижения, поскольку никаких указаний насчет
        смерти матери в данной им некогда клятве не содержалось. На покупку
        приличного меча сбережений не хватило, а против закупок всякого дерьма
        восстала душа полуаристократа. Да и что с меча толку, когда он не умеет
        фехтовать?
        Денег достало лишь на четыре недели в Семюре, где Александр, с горечью опознав в себе дубину и деревенщину, рассчитывал пообтесаться перед Дижоном.
        В рамках этой культурной программы он приобрел бритвенные принадлежности,
        научился бриться и стричь ногти, носить берет и короткий, до колен, плащик,
        а также познал продажную любовь дважды. Когда Александр приобрел вид, достойный, по его мнению, Дижона, в сверчковой
        сумеречной тиши подворотни его обобрали двое незлобивых арманьяков, приняв
        за благородного иноземца. Александр был в высшей степени возмущен этой
        низостью, но ещё больше польщен. Он бросил в лицо легковерным свой унылый
        кошель, где назло низким псам плескались четыре последних су, и тут же
        получил в челюсть и под дых. Наутро же Александр был вынужден наняться в
        бургундскую армию лучником, утешаясь тем, что если все дороги ведут в Рим,
        то все военные кампании рано или поздно приводят к Карлу, герцогу.
        4
        Карл вспоминал о Никколо, как вспоминают об однокашниках, давних соседях и
        друзьях детства - теплые чувства плюс осознание полной несостоятельности
        всякого общения теперь, когда детство перешло в более зрелую свою фазу.
        Любопытно, что считаться другом карлового детства Никколо никак не мог. Он
        был старше Карла на семь лет - расстояние от Земли до туманности Андромеды.
        Вдобавок, Никколо тогда, в детстве Карла, не говорил по-французски,
        поскольку был натуральным итальянцем - ветренным, сентиментальным и гордым
        до судорог. Теперь он, похоже, скинул тысячу с копейками годков и
        перекрестился из итальянца в классического латинянина - так бегло и
        обаятельно он изъяснялся, так был недвусмысленно прагматичен и уперт (к
        счастью, как раз в той степени, чтобы Карл ощущал единение через сродство
        душ). И ещё, Никколо был из тех людей, у которых пламенный мотор не вместо
        сердца, а впридачу к сердцу, что делало его предприимчивым, подвижным и
        снабжало душевными силами, дабы сортировать коммерческие мероприятия на нравственные и безнравственные, эстетические и малоэстетичные, перспективные
        и маразматические. Одним словом, энергичный Никколо всегда находил
        компромиссы между бизнесом и духовными запросами. Нашел и в этот раз. - У меня, Карл, к тебе замечательное предложение, - минуя осточертевшие всем
        рассусоливания на мотив "Во настали времена!", начал Никколо. - По поводу
        войны с Людовиком.
        - Выкладывай.
        Карл знал: являться в Дижон из Италии для того, чтобы предложить ему
        пропустить по стаканчику или чтобы заклинать на кофейной гуще победу,
        которая Никколо до заднего места, флорентиец не станет.
        - Выкладываю. Вкратце так. У меня есть артиллерия, у тебя есть в ней
        потребность.
        - Ну, знаешь, у меня тоже есть артиллерия! Навалом, - вставил Карл.
        - У тебя не такая. Твоя неповоротливая, медленная, тяжелая, - авторитетно
        заявил Никколо.
        - А твоя, конечно, имеет ноги, в обслуге не нуждается, сама наводится на
        цель и никогда не мажет, - не удержался Карл.
        - Тепло, Карл. Тепло. Она втрое легче твоей, она куда надежней и прицельней
        бьет. Хочешь посмотреть?
        - Ну, допустим, хочу, - неопределенно заметил Карл, с трепетом скопидома
        оценивая, какую цену заломит за свою диковину Никколо.
        5
        Смотр самого актуального из достижений итальянской инженерной мысли проходил
        довольно сумбурно. С Карлом увязалась маленькая Мэри, которую мэтр Никколо
        подкупил припасенным специально для неё и врученным тут же киндерсюрпризом,
        а с Никколо не то чтобы увязались, но были ещё трое его безымянных
        соотечественников, незаменимые в деле демонстрации орудия.
        Никколо не преувеличивал - образец был легок, внушителен и не лишен той
        специфической элегантности оружия, которая возбуждает военных историков,
        вдохновляет батальных живописцев и будоражит мальчиков. Образец легко
        передвигался по полю бранной сечи на конной тяге и мог сеять смерть с любой
        произвольно выбранной позиции. Карлу отчего-то вспомнились ассирийские
        колесницы, хотя в полурабочем состоянии никколова машина смерти больше
        напоминала тачанку.
        - Мне сильно нравится, папа, - заявила Мэри, когда трое ассистентов
        проделали блистательную череду артиллерийских манипуляций, аналогичных
        классическому "занять огневую позицию - оружие к бою - целься - огонь!",
        увенчавшуюся рокочущим "пух-х-х".
        Карл, который в отличие от Мэри уже не раз видел такую цацу за работой, был
        впечатлен другим. Спустя минуту после "пух-х", в агрегат, ещё окутанный
        дымком, была впряжена четверка коней, троица образцово-показательных
        артиллеристов с прытью джигитов конного цирка вскочила на козлы и тот, что
        был за кучера, щелкнул бичом.
        Образец двинулся по полю. Быстро преодолев сто шагов, он вновь остановился,
        артиллеристы спешились, проделали весь трюк повторно и снова было "пух-х". Они стояли на холме с подветренной стороны, поэтому почти не воняло порохом.
        Умиленный Никколо взирал на репетицию большой войнушки, сложив руки на
        груди.
        - Ты что, сам это изобрел? - поинтересовался Карл.
        - Что ты, я этим не занимаюсь. Я, можно сказать, всего лишь скромный
        меценат. Идейки ваши - денежки наши.
        "В конечном итоге всё-таки наши", - смолчал Карл, следя за смертоносной
        квадригой. Он уже мысленно купил. Но ещё не знал где изыскать источник
        финансирования. "Пух-х".
        - Лошадки, наверное, уже глухие, - заметила сердобольная Мэри.
        6
        - И сколько у тебя таких? - спросил Карл после сытного обеда.
        - Сорок четыре вместе с этой.
        - И что, все в Дижоне?
        - Ага, тут. В сене зарыты, возле конюшен, - Никколо был невозмутим как
        всегда.
        - А если серьезно?
        - А если серьезно, то не скажу. Если ты купишь, они будут здесь менее, чем
        через две недели.
        - Купишь, не купишь... не знаю, - признался Карл в некотором смущении. -
        Вроде бы и денег много, но трат ещё больше. Короче говоря, думаю, ты догадываешься, что заплатить тебе с пресловутой бургундской щедростью у меня
        сейчас не получится.
        Ему очень не нравилось говорить такие вещи. Он не привык говорить такие
        вещи. Не привык торговаться, как не привык христарадничать и мыть за собой
        посуду. Он бы с удовольствием вообще не имел представлений о достоинстве
        монет. Но, странное дело, Никколо не выказал разочарования.
        - Знаешь, возжелай я пресловутой бургундской щедрости, я бы направился со
        своими куколками к Турке или к венецианскому дожу. Столько, сколько они, ты
        даже в лучшие времена мне не заплатил бы.
        - Благодарю, - буркнул Карл.
        - Пока не за что. Понимаешь, мне хочется продать это именно тебе, но не
        потому, что ты такой хороший. Хотя и поэтому тоже, - поправил себя
        Никколо. - Здесь есть четыре причины. Первая: ты меня не обманешь и не
        казнишь с целью пресечения шашней с конкурентами. Вторая: мне очень не
        нравится господин Людовик, хотя я по жизни не переборчив. Только не смейся,
        но это дело чести. Третья: это будет превосходная реклама - после того, как ты разнесешь на мясной фарш и металлический лом французскую армию, заключать
        сделки с недоверчивыми восточными варварами будет куда проще. А четвертую я
        приберегу на закуску.
        Короче говоря, Никколо был честен и прост, как уголовный кодекс древней
        Иудеи и, вдобавок, расположен к Карлу словно родная бабушка. Таких людей
        Карл любил.
        Они ударили по рукам. Было решено, что завтра утром Никколо отправится за
        остальными куколками, затем вернется и будет самолично надзирать за
        артиллерией во время кампании. Таково было желание самого Никколо. Карл не
        возражал - вдруг эти пушки-балерины поразорвет от натуги после первого же
        залпа. Так хоть будет с кого спросить. И ещё ему было приятно, что рядом с
        ним будет человек, по-своему неравнодушный к Людовику.
        7
        - Послушай, Никколо, а как поживает твой брат, я имею в виду Франческо? Ты
        что-то говорил, что он... посвятил себя изящной словесности? - с искренним
        интересом спросил Карл ранним утром следующего дня. Оба были верхом. Карл
        провожал Никколо до городских ворот. Совершал утренний променад. Отчего-то
        последние полгода ему было трудно долежать в постели не то что до полудня,
        как в молодости, но даже до заутрени.
        С тех давних времен пожара в бане им.Филиппа Храброго Карл больше не
        встречал Франческо. В то время как с Никколо судьба сводила его не менее
        дюжины раз. Краем уха он, правда, слышал, что Франческо ушел с государственной службы и начал графоманить терцинами. Но, может, то говорили
        не о нем.
        - Франческо? Поживает лучше всех. Он уже давно ничего не пишет, кроме писем
        мне. Говорит, что ему претит эпигонство. Я в этом не разбираюсь, может и в
        самом деле эпигонство, - спокойно отвечал Никколо. - Он, знаешь, принял
        постриг. Я его года четыре не видел. Он в Монте-Кассино.
        - Это монастырь? - в области монашеского делания Карл был традиционно,
        настойчиво дремуч. Сказалась набожность мамы Изабеллы. Правда, после её
        смерти эта дремучесть стала всё чаще давать течь.
        - Ну да.
        - Выходит, ты его совсем не навещаешь?
        Никколо зажмурился, отвалился на заднюю седельную луку и заразительно
        расхохотался. Карл давно заметил, что так легко переходить от олимпийского спокойствия к шипучему, газированному веселью умеют только жители солнечных,
        апельсиновых краев.
        - А с чего бы мне его навещать? Он что, по-твоему, в тюрьме? - спросил
        наконец Никколо, в чьём неровном дыхании ещё пузырились смешинки.
        Карл, понятное дело, не ответил, да ответ и не требовался. Они были уже за
        воротами. Пристыженный Карл мечтал сменить тему, но в голове вертелись только клише вроде "как семья?", тем более неуместные, что семьей Никколо не
        обзавелся. - Это хорошо, что ты вспомнил Франческо, - сказал Никколо и натянул поводья.
        Его воспитанный конь стал как вкопанный.
        Карл не понял, что в этом хорошего, но перебивать не стал.
        - Это облегчает мою задачу, - пояснил Никколо. - Помнишь, я обещал тебе
        четвертую причину своего душевного предлежания к тому, чтобы загнать тебе
        артиллерию?
        - Помню. Ты обещал подать её на десерт.
        - Вот, стало быть, десерт. Если ты помнишь Франческо, значит ты помнишь тот
        пожар в бане, тех милых девушек...
        "Как же, как же!" Когда они возвратились из-под Нейса, возле собора Карлу
        бросился в глаза добротный свадебный кортеж. Если про некоторых говорят
        "баба ягодка опять", то о Лютеции верно было сказать "баба ягодка всегда".
        Невестой была как раз одна из "тех милых девушек", а женихом - господин
        Тудандаль, дважды вдовец.
        - Помню, - заверил Карл.
        - Чтобы развеселить их, я показывал им шкатулку с механической танцовщицей.
        А когда начался пожар, я, как и все, был охвачен паническим страхом и о ней просто забыл. А Франческо видел, как ты, весь в огне, схватил диковину и дал
        с ней деру. Наутро мы с братом посовещались и решили, что шкатулка будет
        платой за чудесное наше спасение. И она осталась у тебя.
        - Осталась, - виновато согласился Карл, который тогда воспринял эту
        экспроприацию как безгрешное обобществление надличных культурных ценностей.
        В оправдание себя четырнадцатилетнего, теперь он мог сказать лишь, что понятие "чужое" тогда мало что для него значило, поскольку в Дижоне всё было
        "его" или "почти его", то есть батюшки Филиппа.
        - Она была твоей по праву и мы исключили её из семейного реликвария. Но вот теперь Франческо - не знаю что на него нашло - просит, умоляет меня купить у
        тебя мавританскую танцовщицу за любые деньги и отправить её с нарочным в
        Монте-Кассино. Даже не знаю, зачем она ему.
        "Тоскует по женскому обществу", - сказал бы Луи, но Карл не сказал.
        - Да я тебе её так отдам! - Карлу было жаль расставаться с этой вещицей, но
        иначе было бы совсем по-купечески.
        - Нет, так мне не надо. Тогда, в бане, ты в некотором роде спас нас от пожара, ведь я же не дурак, я понимаю, что архистратиг Михаил не стал бы так
        стараться ради меня, Франческо и Бартоломео. Он спасал от огня тебя. Таким
        образом, твоё присутствие спасло нас и танцовщица стала по праву твоей.
        Теперь я спасу тебя от Людовика и танцовщица опять станет нашей. Идет?
        - Идет, - улыбнулся Карл. Ещё одна неприятная тема закрыта.
        - Тогда жди меня к следующему полнолунию, - шпоры вонзились в конский бок,
        но конный торнадо не состоялся. Никколо передумал. Он резко натянул
        поводья - конь поднялся на дыбы, затем рухнул на четыре копыта и
        остановился.
        - Знаешь, кстати, как зовут мавританскую танцовщицу?
        - Нет, откуда?
        - Её зовут Исидора, - сообщил Никколо и уехал.
        8
        - Хотите, Камилла, я буду учить Вас шлепать карты? Вам станет веселей, потом
        станете снова ходить, а потом совсем станете здоровой! - Маргарита расцвела
        в настоящей улыбке.
        Она, конечно, хотела сказать "шлепать картами", но дела это не меняло -
        Маргарите было жаль всех, особенно тех, кто болеет, особенно таких красивых
        бледных брюнеток как Камилла.
        - Вы настолько любезны, что мне даже стыдно, - К*** с чувством высморкалась
        и спрятала глаза в разбухшую салфетку.
        Говорят, волки, когда попадают в капкан, отгрызают оплошавшую лапу. К***,
        если бы знала как, отгрызла бы себе сломанную ногу, лишь бы сбежать и не
        видеть больше у своей постели рассеянной Маргариты, этой трогательной
        Золушки великого французского наречия, законной жены Карла и совершенно о
        блядстве Карла не подозревающей подруги всех единорогов в округе,
        герцогини-сиделки, преображенного образа земной женщины. Сломанная нога,
        впридачу к ней простуда, а у изголовья - жена твоего любовника. Запустив
        руку под одеяло, К*** ущипнула себя за бок, чтобы не разрыдаться, но всхлип
        получился очень не простудным.
        - Тебе пльохо?
        - Умгу, - прогундосила Камилла.
        - Ну ничего, скоро муж вернется и всё будет хорошо.
        Речь идет о муже Камиллы, а не о Карле. Маргарита говорит о монсеньоре
        д'Эмбекуре. Конечно, о нем, но звучит, милостивые государи, как это звучит!
        Камилла скомкала в шар засморканную салфетку с вензелем "К", отвернулась к
        стене и классически заревела с присвистами и подвываниями, вся сотрясаясь,
        словно внутри у неё был двигатель внутреннего сгорания, куда вместо бензина
        влили полведра кровавой Мэри. - Не плачь, не надо! Они наголову побьют Людовика, а потом вернутся вместе с
        подарками, - заверила Маргарита, придвинулась ближе и положила руку на
        запястье К***, которое было таким горячим, что в ладонях, должно быть,
        неплохо заварился бы чай. Всё понятно, у бедняжки жар, у бедняжки минутная
        слабость.
        - Не буду. Давайте лучше играть в карты, - К*** очень скоро взяла себя в
        руки и даже изобразила нечто вроде просветленного взора. - Вот так лучше, - обрадовалась Маргарита и, облегченно вздохнув, потянулась
        за колодой. Она верила в чудотворный терапевтический эффект верховой езды,
        аутотренинга и Таро больше, чем в любые душеспасительные разговоры, которые
        в их положении знатных солдаток были, как в обход внутренней цензуры
        мысленно именовала их Маргарита, форменным французским жопорванством.
        - Будем учиться в откидного дурака!
        9
        Это было не так скучно, как Александр себе представлял.
        Через неделю выяснилось, что в наемном братстве стреловержцев он отнюдь не
        самый младший и что есть молокососы позеленей. Ратные умения Александра
        оказались не такими ошеломляющими, как Кое-у-Кого, но для необстрелянного
        новичка были вполне значительными.
        Через две недели он уже знал всех своих коллег по именам и прозвищам, а
        через три - был отмечен лейтенантом и приставлен к новобранцам. Эти
        новобранцы, набиваясь в элитные войска, заливали вербовщикам, будто бы
        играючи управляются с луком, а теперь очертя голову пытались подкреплять
        свои враки делом (полученный аванс был уже пропит подчистую, а на виселицу
        никто не торопился).
        Через четыре недели войско выступило в поход. Как всегда, никто не знал
        пункта конечного назначения и солдаты перебирали все мыслимые варианты от
        Парижа до Кельна.
        Через пять недель Александр впервые увидел Карла. Герцог на рысях пролетел
        окраиной полувоенного стойбища, в нескольких саженях от того места, где восемь люмпен-лучников под надзором Александра только что установили пузатые
        чучела с деревянными мордами и деревянной нашлепкой на брюхе, а теперь,
        рассредоточившись вдоль воображаемой линии, примерялись стрелять по любовно
        набитым мишеням.
        С Карлом был невзрачный человечишко, стриженный и одетый на итальянский
        манер, которого Александр тотчас заподозрил в коварстве, якобы свойственном
        итальянцам, и отказал в последнем причастии. "В бою я не подам ему руки", - решил Александр. Определенно, это был один из самых мягких приговоров, какие
        выносит ревность.
        - Благослови вас Господь! - нестройно проблеяла паства Александра, когда
        сообразила что за птицы почтили своим присутствием стрельбище.
        - Это наш герцог, Карл, - сообщил некто Лукас с запредельно оргиастической
        миной. Можно было предположить, что пока его товарищи укрепляли боевой инвентарь, этот втихаря попыхивал ганчем в ближайших кустах. Александру было
        не до того, иначе он с удивлением обнаружил бы в расширившихся глазах
        остальных - Пьера, Жака, Олафа, Жупьена, Шарля, Жана, Жана Цыгана и Марка
        Хлебалы сродственные, нирванические искорки экстази.
        - Я знаю, я уже догадался, - бросил Александр и что было духу выкрикнул
        вдогонку Карлу своё "Благослови Вас Господь!"
        Его голос был одиноким контральто добровольной плакальщицы. А само запоздавшее приветствие походило на тусклый ажиотаж единственного клакера на
        премьере провальной пьесы. Это было как невпопад пропетое "аллилуйя" бюргера, проспавшего всю службу и вскинувшегося вдруг от тычка острого локтя
        супруги. В другой раз Александра подняли бы на смех, но не тогда - всеобщее опьянение
        чудом продолжалось, причем именно слова Александра вызвали его эскалацию,
        продлили его на мистических четыре минуты и увлекли событие и его
        наблюдателей в старинную глубину.
        Лукасу вспомнился тот англичанин, который узрел дитя на облачке, Шарлю и
        Жану Цыгану подумалось о явлении Богородицы (один парень землю жрал, что видел Её своими глазам), Олаф текуче следовал за поверьем об эльфах, которые иногда дают себя увидеть, и о нуфлингах, которые никогда не дают, потому что
        у них там сокровища.
        Жупьен тихо дрейфовал в тот год, когда он видел, как сейчас Карла,
        французского короля. То был совсем другой коленкор, не сравнить - гамно и
        повидло.
        Марк Хлебало и Пьер, показавшие себя самыми робкими визионерами, просто
        проговорили про себя "Не каждый день увидишь герцога так близко".
        - Так-так. Хозяин туточки. Это значить скоро двинем на супостата, -
        предположил Жак, страстный любитель народных примет и других импликаций.
        10
        Карл не обернулся. Карл вообще не удостоил Александра и лучников взглядом,
        как не делал этого в миллионе подобных случаев. Здесь Карл наследовал
        опытным римским забиякам в тогах с пурпурной каймой, которые резонно полагали, что войско лучше недоласкать, чем переласкать, и что тем рельефней
        милости, чем суровей презрение. Было и ещё одно соображение. Если не отвадить новобранцев от привычки орать, скандировать и всячески ликовать при его появлении, то в решительный момент,
        когда прятаться в палатке уже будет глупо, вместо организованного
        наступления на погибель французам можно получить первомайскую демонстрацию. Лишь на секунду стрельбище приковало к себе внимание Карла, когда в одной из
        рож, для потехи намалеванных углем на мишенях, ему почудилось что-то
        гадательно знакомое. Оно и не удивительно, ведь именно ту доску Александр
        без дальнего прицела посвятил запоминающемуся анфасу старосты родной
        деревни. Но эта секунда окончилась ничем и Карл вновь вернулся к странному слову "камуфлет", которое так часто употреблял Никколо и которое на подъезде
        к этим заторможенным лучникам в первый раз сорвалось с его губ. Камуфлет -
        это когда ядро зарывается под землю, не устроив в неприятельских рядах
        никакого погрома. Зарывается - и всё, одно разочарование.
        А вот Никколо, чьё любопытство никогда не мучила сытая отрыжка, тот как раз разглядывал лучников и их утехи не без интереса. Ему, как и Карлу, бросилось
        в глаза одно сходство, которое он, в отличие от герцога, верифицировал,
        причем, правильно. Один из лучников, единственный безбородый, показался ему
        поразительно похожим на Карла времен крестового похода. Особенно губы,
        миндалины глаз и волосы. С герцогом он, естественно, своими наблюдениями
        (которых за день совершал тысячи) не поделился, ещё обидится. У герцога,
        давно замечено, бывают перебои с чувством юмора. Александр же чувствовал себя номадом пустыни эпохи неолита, впервые узревшим
        море.
        11
        Война началась в сентябре. Огромная французская армия разогнала жидкие
        гарнизоны пограничных блокпостов и покатилась к Дижону. Это было не по
        правилам - воевать накануне зимы. Но король Людовик сказал коннетаблю
        Доминику, что правила в новом сияющем мире будут новыми и к ним надо
        привыкать уже сейчас. Карл понимал, что без обещанных тевтонами двенадцати хоругвей и без англичан
        прохиндействующего герцога Глостера его малочисленная армия не стоит и
        короткой эпитафии. Карл понимал и другое: осаждать Дижон, покинутый своим
        государем, французы не станут. Людовик послал Рыцаря-в-Алом именно за
        головой герцога Бургундского, а не за сомнительными богатствами столицы
        мировой куртуазии. Поэтому герцог всеми силами оттягивал встречу с
        французами, отступая прочь из родной Бургундии и забираясь всё дальше на
        северо-восток. С севера должен был появиться Глостер, с востока - великий
        магистр Гельмут фон Герзе.
        Герр Гельмут наконец-то добился вожделенной должности главы всех тевтонов и
        любезно принял приглашение Карла повоевать. Но отнюдь не ради обещанных
        Ордену владений во Фландрии, как наивно полагал Карл. Герцог же Глостер был послан Эдвардом, который питал к Карлу искреннюю братскую любовь, ради Софии
        и Зодиака, то есть совершенно бескорыстно.
        Французы не очень спешили. Во-первых, их должна была нагнать легкая
        кавалерия Пиччинино. Людовик строго наказал использовать чужаков на всю
        катушку - а за что им тогда деньги плачены? Во-вторых, даже ограниченный
        Обри при помощи Доминика понимал, что, уползая на северо-восток (всё дальше
        и дальше от Дижона, как подраненная птица от своего гнезда), Карл рано или поздно упрется в море, а быстрее - в имперские владения a la Нейс, где с ним
        завяжется какой-нибудь местный князь (мирской или духовный - не важно).
        Последнее было тем более хорошо, что при любом исходе замедляло эволюции
        Карла и дарило французам нового союзника.
        Приблизительно так и случилось. 1 января 1477 года армия Карла оказалась в
        окрестностях города Нанси. Там было чем поживиться, поэтому в трех лье от
        Нанси поставили лагерь и разослали повсюду интендантские отряды. Карл
        вознамерился дать отощавшим солдатам двухдневный отдых, а после решать, как
        вести эту убогую кампанию дальше.
        На следующее утро, выдавшееся сырым и пасмурным, на востоке показались
        всадники. Самые зоркие разглядели на далеких знаменах кресты.
        "Орден!" - ликовал Карл. "По-моему, у них там что-то красное, - скептически
        заметил Жануарий. - А в тевтонском гербе нет красного цвета." "Значит, это
        знамена отдельных хоругвей. А главный орденский штандарт ещё не
        показался", - Карл не желал усомниться в своей правоте ни на секунду.
        И всё-таки кресты оказались красными, лотарингскими. Герцог Рене, сеньор
        слабый и бедный, но превосходно осведомленный в хреновых делах своего
        соседа, узнав о появлении Карла на лотарингской границе, счел за лучшее
        вывести против бургундов всех солдат до последнего.
        12
        На этот раз Карлу достало смелости закрыть глаза на рыцарский гонор и
        воздержаться от встречного боя. Рене Лотарингский принялся беспрепятственно
        ставить шатры между бургундами и Нанси, как бы говоря: "Иди отсюда, добрый
        человек. Нечего тебе здесь делать."
        Но Карл не мог вот так, на ночь глядя, сняться и уйти, не дождавшись
        возвращения интендантов, отказавшись от провианта и фуража. Однако же иметь у себя на фланге шесть тысяч непредсказуемых вояк, среди которых было немало
        швейцарцев, Карл тоже не мог себе позволить. Тем более что с юго-запада
        примчалась арьергардная разведка и принесла невеселые вести: французы
        переправляются через Сону. Это означало, что совсем скоро они выйдут к
        Нанси.
        Карл вызвал д'Эмбекура и приказал ему на всякий случай подготовить к бою
        армию и, главное, артиллерию. Сам он, прихватив с собой де Ротлена, Никколо
        и два десятка молодых рыцарей, отправился на рекогносцировку.
        Получалось так. Между лагерями - пол-лиги. У Рене мало кавалерии, у Карла
        раза в два больше. Рене стоит на равнине, а Карл - на обширном холме с
        пологими скатами. Люди Карла уже успели оградить свой лагерь кольями и
        лениво возятся с канавой, гордо именуемой рвом, люди же Рене Лотарингского
        только поставили шатры и теперь сели обедать.
        Судя по божественным ароматам, которые слышны даже в двухстах шагах от немецкого лагеря, обедать там собираются преимущественно бобовой похлебкой с
        мясом, в то время как бургунды уже неделю трескают солонину и сухари.
        И, наконец, главное: весь путь от бургундского лагеря до лотарингцев
        проходим для легкой артиллерии на конной тяге. Так авторитетно заметил мэтр
        Никколо и даже обиделся, когда Карл переспросил "Точно?"
        По всему выходило, что самое время припомнить рыцарский кодекс. Кони
        лотарингцев расседланы, устрашающие швейцарские алебарды составлены в
        пирамиды, помыслы утомленных форсированным маршем лотарингцев устремлены к
        желудку.
        Ну а если не получится? Тогда можно спокойно распускать уцелевших, бежать в
        Дижон, хватать Маргариту с Марией и рвать когти в Португалию к кузену Хуану
        Фердинанду. Потому что тогда Бургундия будет окончательно просрана.
        13
        Карл поставил на кон всё, что у него было. В лагере не осталось и двухсот
        человек.
        "Господь, радость моя!" - ревел Карл и за его спиной подымался клич пятнадцати конных сотен, враз сорвавшихся с гребня холма вниз, вниз - против
        красных крестов на штандартах Рене. А за ними канониры Никколо изо всех сил
        погоняли четверные упряжки, волокущие длинноствольные фальконеты.
        Оголодавшая пехота резвой трусцой сопровождала артиллерию, влекомая вещным
        запахом похлебки и метафизическим запахом крови.
        Сволочные швейцарцы, по-нездоровому дисциплинированные и невозмутимые,
        молниеносно расхватали алебарды и выстроились плотным каре перед лагерем.
        Остальные - лучники, рыцари и разная копьеносная шваль во главе с самим
        герцогом Рене - паниковали среди шатров. Ну, как обычно - полцарства за
        коня, три царства за пробуждение в теплой постели.
        Строй швейцарцев был с виду крепче крепостной стены. Чувствовалось, что
        алебардисты готовы стоять до последнего. Ничего другого от диких детей гор Карл и не ожидал. Что же, сейчас припомним вам раскисшее поле под Грансоном.
        Увлекаемые Карлом влево, а д'Эмбекуром вправо, рыцари разделились на два
        крыла и к оторопи швейцарских капитанов оставили каре без внимания,
        охватывая лагерь с флангов.
        А прямо перед собой швейцарцы обнаружили бургундскую пехоту вперемежку с какими-то конными колымагами. Колымаги прямо на их глазах были распряжены и,
        обратившись к швейцарскому каре передом, оказались пушками с длинными,
        плотоядными рыльцами. И было этих пушек сорок четыре штуки, то есть очень и
        очень много.
        "Мы так не играем!" - неартикулированным сгустком смертельной тоски витало
        над швейцарским строем. Они к такому не привыкли. Они знали, что рыцари
        страсть как любят сдуру врубиться в невзрачный пехотный строй, который по
        идее, по рыцарской идее, должен сразу разбежаться, обуянный ужасом. На деле
        же вступают алебарды и золотые шпоры аристократических выродков потом
        продаются на праздничных ярмарках: увесистая вязанка - за телушку. Но чтобы
        в чистом поле оказаться лицом к лицу с артиллерией - нет уж, увольте.
        У канониров всё было наготове - фитили подожжены, картузы с порохом и пыжи
        заложены в стволы ещё в лагере. Оставались ядра - дело одной минуты.
        Никколо дождался, когда близ каждой пушки в знак готовности взметнулась
        вверх пика с красным флажком. Дождался - и взмахнул легким эспадоном. Залп грянул скромно, негромко, несолидно как-то. Но прежде, чем артиллерию и
        бургундскую пехоту заволокло темно-серым туманом порохового дыма, Никколо с
        ребяческим восторгом увидел, как подымаются в воздух обломки алебард, нагрудников, красные клочья и одинокая голова, теряющая на первом же кувырке
        шляпу с образком. Каре заволновалось.
        Кавалеристы Карла и де Ротлена тем временем ворвались в лагерь за спиной
        швейцарцев. Из-под самых лотарингских штандартов пошла звуковая дорожка к
        пьесе абсурда. Боевому духу наемников это тоже отнюдь не способствовало. Всё ещё сохраняя строй, швейцарцы попятились обратно в лагерь. Никколо успел
        дать ещё четыре залпа, а потом быстрым шагом в атаку двинулась бургундская
        пехота.
        14
        Карл первый и последний раз в жизни видел как дают стрекача хваленые
        швейцарские наемники. Ну как-как? Как и все, как зайцы, как насмерть
        перепуганные дети, как обычно. Если бы это были французы, фландрцы,
        собственные вилланы-бунтовщики или немцы, Карл, наверное, приказал бы гнать
        их свистом до Нанси и на том окончить. Но здесь были другие обстоятельства. Здесь он видел знамена тех самых несговорчивых батальонов, которые истребили
        его армию в прошлом году, и Карлу было не до великодушных жестов.
        Их преследовали и убивали до самого Нанси, а когда выяснилось, что
        благоразумные горожане, чтобы не ссориться с неистовым герцогом, не желают
        открывать перед швейцарцами ворота, гнали дальше, вдоль городского рва, и
        никто не хотел брать пленных, потому что с головы горлопана-горца не
        получишь щедрого выкупа. Убили почти всех.
        Потом наступили сумерки и усталые, вмиг погрустневшие рыцари повернули
        назад. Возвращались молча, в глаза друг другу предпочитали не глядеть, а
        когда кто-то нервно рассмеялся и сказал, что отродясь не видывал такой славной потехи, Карл и де Ротлен, не сговариваясь, посмотрели на него как на
        юродивого. В разгромленном лотарингском лагере д'Эмбекур, непрестанно ухмыляясь, считал
        трофеи и пленных. Крепко воняло пригоревшими бобами. Итальянские канониры
        уже были пьяны и выводили темпераментные рулады. Они чувствовали себя
        героями дня и лезли брататься к бургундам. Карл отмахнулся от подскочивших валетов, с огромным трудом слез с коня сам и
        поплелся к д'Эмбекуру.
        - Сир, - маршал аж светился, - победа полная, в плен попали...
        Карл остановил его жестом.
        - Взять всё ценное и съестные припасы, - начал Карл, стащив правую перчатку
        и принявшись энергично гонять в ладони две кулевринные пули. - Пленных
        отпустить. Шатры и прочую рухлядь сжечь. Выделить пятьсот человек - пусть похоронят до утра всех, и главное - подберут повсюду швейцарцев. Управятся -
        завтра получат освобождение от всех работ и премии. Остальные пусть
        немедленно возвращаются в лагерь. Если пушкари уже ничего не соображают -
        допоить до ризположения и отвезти под конвоем на телегах, а к упряжкам
        приставить лиц высокого происхождения с их слугами, потому что доверять
        больше некому. Отрывистая речь Карла и его хмурый вид указывали на то, что герцогу лучше не
        перечить. Но д'Эмбекур рискнул:
        - Сир, к вопросу о пленных... Дело в том, что среди прочих оказался и
        раненый герцог Рене Лотарингский.
        Вместо "Ух ты!" или "Оба-на!" или хоть каких радостных эмоций Карл, не
        отрывая взгляда от глухо постукивающих свинцовых шариков в своей ладони,
        осведомился:
        - Ранение серьезное?
        - Не очень.
        - Ну вот пусть его родные лекари и лечат.
        - Но, сир, неужели Вы не хотите поговорить с главой разбитого войска?
        - Не хочу. Все мои распоряжения остаются в силе. Пленных отпустить
        немедленно, а для герцога Рене выделите какую-нибудь подводу.
        15
        Случилось так, что рота лучников, в которой служил Александр, была выбрана
        д'Эмбекуром для символической охраны лагеря и в сражении не участвовала.
        Александр, назначенный в наблюдатели, то есть отосланный вместе с двумя немолодыми и говорливыми бородачами родом из-под Бриенна озирать окрестности
        из ветвей одиноко стоящего дерева, мучился бездельем, холодом и голодом.
        Картины далекой бойни шли вразрез со всеми представлениями Александра о
        воинских доблестях и не вызвали в нем ничего, кроме щемящего чувства
        заброшенности. Тем более, что он быстро потерял Карла из виду. При этом его
        бывалые братья по оружию, которым, казалось бы, следовало пресытиться
        бранным видеорядом ещё лет десять назад, вели себя как болельщики на Кубке
        Кубков UEFA. Они однообразно сквернословили, пока конная лава катилась на
        швейцарцев, и тот, которого звали Жак, заметил тому, которого звали Пьер,
        что тут и пиздец нашему герцогу.
        Потом, когда в ход пошла артиллерия, они дружно ударились в одобрительный гогот. Отсмеявшись, Пьер осведомился у Александра, отчего он такой кислый, и
        радушно поделился с ним сивухой из неприкосновенного запаса.
        Александр сразу же забурел, но на душе не потеплело. На вопрос он запоздало
        ответил, что всё как-то не по правилам. "По правилам сеньоры только наших
        девок дерут", - зло проворчал Жак, стихийный марксист. В душе Александр
        вспыхнул, как сухой валежник, потому что формула Жака задевала разными
        концами и отца, и мать, но пока он придумывал, чем бы таким покрыть этого
        виллана, грянул второй залп. Пьер и Жак разразились разбойничьим свистом. Потом Пьер сказал, что тут и пиздец швейцарским мужикам. А Жак, погружаясь в
        пучины мрачных социальных обобщений, подметил, что мужикам всегда пиздец.
        "Ну не скажи, - мечтательно протянул Пьер. - Вот, говорят, английские лучники после войны все как один в люди выходят. У моего кума племяшка была, так глянулась она одному Робину, простому тогда стрелку, и он ей тоже. Когда у него служба закончилась, увез он её к себе, уже с двумя детями, не бросил.
        А недавно приезжали они к моему куму погостить. А она - в плач. Не могу,
        говорит, без милой Франции."
        "Ну и что же? - нетерпеливо перебил Жак. - Вышел её Робин в люди?"
        "Так я к этому и веду, а ты в горячку, - огрызнулся Пьер. - Она же плакала
        оттого, что там, в Англии, у неё вроде всё есть и у Робина денег и сукна
        разного неперемеряно, а ей всё не мило без Франции."
        "Ну и дура, если не врет, - сказал Жак. - А вообще наверняка врет."
        "Ты за что это?" - угрожающе осведомился Пьер.
        "За Францию. Её Робин с англичанками путается, а она об этом знает, только
        сказать совестится."
        "Как знать, - неожиданно спокойно пожал плечами Пьер. - Может, у неё и
        вправду недоёб был."
        "Во-во, - осклабился Жак. - Ты в следующий раз этому Робину мозги-то
        вправь."
        "Не будет следующего раза, - вздохнул Пьер. - Убежала она от Робина."
        "Куда?" - вскинулся Жак. "Почём знать? Может, в монастырь, а может, к
        волкам."
        И так далее, далее, далее...
        16
        Когда стемнело, Жак, Пьер и Александр были отозваны - в лагере появились
        посыльные д'Эмбекура и приказали разводить костры, потому что сейчас
        вернется победоносное воинство и пожелает вкусить перед сном горячей
        похлебки.
        "Опя-а-ать рабо-отать", - во всю пасть зевнул Жак.
        "Слушай, - ни с того ни сего обратился Пьер к Александру. - А чего у тебя
        такое мудреное имя?"
        "Наш владыка любил всё время давать разные имена. А то, говорил он, от
        Пьеров уже тошнит", - Александр отвечал Пьеру на этот вопрос уже в пятый
        раз, но тот, похоже, забывал об этом вместе с протрезвлением. Довесок про
        Пьеров, от которых уже тошнит, должен был привнести в общение приятное
        разнообразие.
        "А-а, понятно", - скучным голосом протянул Пьер. Шпильки он не приметил.
        Возвращаясь из близких зарослей терновника с вязанкой колючего корявого
        хвороста, Александр прошел в пятнадцати шагах от герцогского шатра. Там о
        чём-то бубнили.
        Естественно, разобрать слова было невозможно.
        Александр зыркнул на многочисленную стражу, рассевшуюся у четырех костров
        напротив входа в шатер. Потом прикинул, что ему грозит за шпионаж, и
        отказался от намерения подслушать разговор отца с приспешниками. Всё равно
        ведь ничего не поймешь.
        17
        - Монсеньоры! - Карл немного отошел в тепле, в свежем белье, в обществе
        Жануария, без которого в последнее время чувствовал себя очень неуютно. -
        Сегодня мы одержали легкую победу и в том, что она была легкой, заслуги
        каждого из вас переоценить невозможно.
        Иногда ба, ах и ка герцогского тела входили во взаимную гармонию и Карл струил мириады флюидов душевного тепла. Сейчас получилось не вполне и оттого
        встречные улыбки д'Эмбекура, Жануария, де Ротлена и Никколо вышли чересчур
        масляными. Но Карлу не было сейчас дела ни до своей, ни до чужой фальши.
        Прокрутив до конца все "спасибо за пожалста", "пожалста за спасибо" и
        "пожалста за пожалста", герцог выдержал паузу и, понизив голос, сообщил:
        - Пришло время для решающего сражения, монсеньоры. Поэтому мы остаемся
        здесь, под Нанси.
        Все, исключая Жануария, побледнели.
        - Предвижу ваши вопросы и возражения, монсеньоры, - продолжал Карл,
        расставляя колени, наклоняясь вперед и тяжело опуская локти на стол со
        штабными картами. Все непроизвольно подались назад.
        - Первое. Боевой дух у наших солдат впервые с начала похода не оставляет
        желать лучшего. Но ещё неделя бездеятельных маневров - и начнется
        разложение, как уже было там, где все мы помним.
        (Слово "Нейс" последние полтора года было при бургундском дворе строжайшим
        табу.)
        - Второе. Жануарий обещает послезавтра сильный мороз. В лафетных колесах
        замерзнет деготь и наша артиллерия из полевой превратится в крепостную. А
        наша единственная крепость - лагерь, в котором мы сейчас находимся.
        - Третье. Все дороги в этой области идут мимо Нанси. Значит, тевтоны и
        англичане могут опоздать, но не могут с нами разминуться.
        - Четвертое. Пока о поражении Рене Лотарингского узнают немецкие князья, пока они соберут войско, если они вообще отважатся выступать зимой - пройдет
        самое меньшее три недели. А французы будут здесь завтра-послезавтра.
        Уставшие с дороги, как и лотарингцы сегодня. Таким образом, если у нас
        вообще есть шансы победить в решающем сражении - так это здесь, под Нанси.
        Всё. Соображения невоенного характера приводить не буду.
        "Конечно, "пятое" мы так и не услышим, - мысленно вздохнул д'Эмбекур,
        который в эту кампанию особенно остро тосковал по жене. - А ведь "пятое" -
        самое главное: "Так я хочу и велю, рассудок уступит хотенью."
        Воцарилось, натурально, молчание.
        - А что сулят звезды? - осведомился наконец Никколо, практикующий
        аристотелианец, как и половина итальянских инженеров эпохи Quattrocento.
        Название XV в. в историографической и искусствоведческой традиции (ит.)
        Визирная линия его острого носа уперлась в жануариев подбородок.
        "Если бы ты знал, как сложились звезды, кудесник громобойной смерти, ты бы
        нанялся со своими канонирами на службу к венецианскому дожу, у которого
        сейчас вечный мир с турками", - так говорил Жануарий, говоря:
        - Звезды сейчас сулят наилучшее из худшего, монсеньор. Но далее они грозят
        перемениться к наихудшему из худшего.
        Карл, который нарочито не хотел слушать общие прогнозы Жануария и вот уже
        три месяца справлялся у него только о погоде, поежился. Герцог хотел объявить военный совет закрытым, но в этот момент по полотняным стенам шатра
        что-то застучало. Оказалось - многозначительный град размером с петушиное
        яйцо. Ну кто тянул за язык этого Никколо?
        ГЛАВА 9
        WYRD
        1. Дурные болезни: зимняя кампания под угрозой
        Весь следующий день занимались разной ерундой.
        Неимоверный град выродился в самый обычный густой снег, истово обелявший
        неприглядное черное пятно на месте сожженного лагеря лотарингцев.
        Карл и Рене с кавалеристами ездили переговорить с муниципалитетом Нанси.
        Карл гарцевал на лошади напротив пешей делегации, которая рискнула показаться в распахнутых воротах, но не отважилась опустить подъёмный мост и
        перейти через ров к бургундам. Карл был короток и строг: - Сдайте город немедленно. Тогда я сохраню вам жизнь и имущество. Я поставлю
        у вас небольшой гарнизон, размещу по домам своих больных и раненых и никого
        не трону. Но завтра будет поздно. Завтра я истреблю на ваших глазах французов, как истребил вчера швейцарцев, и тогда Нанси будет взят и разорен
        по праву войны. Горожане юлили, ссылаясь на свои обязательства перед Рене Лотарингским. Карл
        пожалел, что свеликодушничал, отпустив раненого герцога, чью свободу можно
        было спокойно обменять на город, и ещё раз повторил ультиматум через
        глашатая, повелев прибавить, что ожидает до вечера, а потом капитуляция
        приниматься не будет. Покончив с этой абсолютно бессмысленной процедурой,
        бургунды ускакали прочь.
        Было не очень холодно и Карл сильно упрел в длиннополой собольей шубе. С
        другой стороны, из-под седла поддувало и в целом получалось довольно
        дискомфортно. Вернувшись, он приказал нагреть две бочки воды и устроить из
        войлока полноценную купальню. Ещё Карл приказал зажарить ему мяса,
        обязательно свежего мяса, хоть конины на худой конец, и потребовал найти
        крепкого сладкого вина.
        А вот приличных девок на этот раз в его войске вовсе не было. По Бургундии
        ползла неведомая срамная болезнь и драконовским указом Карла всякий солдат,
        застигнутый за женоложеством, должен был - фьюить! - приблизиться к небу на
        пяток футов, влекомый петлею.
        Пока с Карла стягивали ненавистные шестьдесят четыре элемента белых
        доспехов, он прикидывал, как бы получше укрепить свою душу-страдалицу перед
        неизбежной битвой. Где здесь вообще могут быть девки? Какие-то были в
        лотарингском лагере, но тех всех разогнали. Или нет? Или
        одну-двух-пять-пятнадцать-двадцать пять любвеобильные пехотинцы утаили? А ведь могли утаить, канальи! Могли, впрочем, побояться. Не приведи Господь им
        оказаться чересчур законопослушными! Вода ещё только грелась. Так-так-так... Карл сложил руки лодочкой, уперев их
        указательными пальцами в подбородок, и хитро улыбнулся. Теперь об
        исполнителях. Дело чересчур щепетильное, тем более что сам ведь запретил...
        Впрочем, Лотарингия не Бургундия, сюда срамная болезнь никак добраться не
        могла...
        Тут Карл себя одернул. Это что же получается? Он хочет разыскать
        какую-нибудь солдатскую шлюху, которую уже отваляли сегодня ночью по полной
        программе? Так он, герцог, хочет, да? Да, он, герцог, очень и очень хочет разыскать какую-нибудь солдатскую шлюху,
        которую уже отваляли сегодня ночью по полной программе.
        Эх, был бы здесь Луи, он бы мигом всё обстряпал. Сейчас, через восемь лет,
        без малого, конечно, образ Луи приобрел в его сознании отчетливые
        иконографические черты. Карл был уверен, что Луи достал бы девку из-под
        земли. А нет - так сам грянулся бы оземь и на время обернулся
        обольстительной гурией. Причем без обид!
        Ну что же - в наличии только капитан Рене и Жануарий. Рене может обыскать все солдатские палатки. А Жануарий - как обычно. Тоже обыскать. Но не выходя из шатра. Он обыщет, а Рене приведет, набросив на голову девки мешок, словно
        на арестованного за мародерство. Солдаты ничего не заподозрят. Отменно.
        Карл кликнул Жануария.
        2. Жануарий оказывает посильную помощь
        Жануарий поначалу отнекивался, но Карлу, который сам поражался своему
        красноречию и нежному обращению с безродным магом, по которому, не
        исключено, лет сорок как плакали все авторитетные аутодафе Европы, за семь
        минут удалось доказать, что затея его достаточно безобидная и никакого равновесия в сферах не нарушит. На восьмой минуте Жануарий мягко улыбнулся и
        сказал:
        - Простите, монсеньор, но я смогу лишь обнаружить палатки, из которых
        исходит женский дух. А вот установить, какая из женщин, так сказать, прекраснейшая, мне будет не под силу. Следовательно, Вы пожелаете увидеть их
        всех и отобрать самую, м-м-м... достойную. Таким образом, Вам станут
        известны все нарушители Вашего указа и, с другой стороны, в Ваших руках
        окажутся все, м-м-м... жрицы любовных услад. Поэтому я хотел бы услышать от
        Вас честное слово дворянина, что ни один из нарушителей не понесет кары, а
        пленницы, буде они пожелают, смогут остаться в лагере.
        - Я не дворянин, а государь, - поправил Жануария Карл. - Поэтому я даю тебе
        честное слово государя в том, что никто не пострадает. Более того, "так
        сказать прекраснейшая" получит от меня хорошие подарки. А вот остальных
        девок придется из лагеря погнать.
        - Монсеньор, это жестоко. В такую зиму выгонять несчастных женщин в
        местность, разоренную войной, значит обрекать их на поругание и
        насильственную смерть. - А если от них по войску пойдет дурная болезнь? - заупрямился Карл. - Ты же
        знаешь, Жануарий, какие здесь свиньи. Они будут втихаря меняться девками,
        проигрывать их в кости и давать в долг. У нас в войске, в конце концов,
        немало содомитствующих того рода, которые не различают между женщинами и
        мужчинами. Заразился один - значит заразятся десять. А десять означает сто.
        Разве это не жестоко - обрекать своих солдат на дурную болезнь?
        - Монсеньор, французы на подходе, - напомнил Жануарий. "Да, правда. Что это меня так понесло? Быть может, послезавтра на этом самом
        месте этих же самых девок будут пользовать уже совсем другие солдаты, до
        которых мне нет никакого дела."
        - Ну и что с того?! - рявкнул Карл. - По-твоему, у французов есть хоть один
        шанс на победу из ста?!
        - У них семь шансов из восьми, монсеньор. А если Рыцарь-в-Алом не убьет
        Гельмута сразу - все восемь.
        - Ты хочешь сказать - если Рыцарь-в-Алом убьет Гельмута сразу?
        - Монсеньор, вода уже нагрета и скоро начнет остывать.
        Карл знал, что когда Жануарий доходит до такого несусветного хамства, это
        означает полный и безнадежный отказ от прежней темы разговора. И тут уже
        мирская власть бессильна.
        Карл подошел к Жануарию вплотную и, вперившись в его мраморные глаза,
        сказал:
        - Клянусь, что все прошмондовки до последней останутся в лагере, если сами
        того пожелают. Только ищи их скорее, Симон Маг доморощенный.
        - Монсеньор, Вы добрый человек, - просиял Жануарий. - А Симон Маг - это
        лишнее.
        3. Самый гибкий стан во всей Лотарингии
        Жануарий и де Ротлен со своей военной полицией (восемьдесят ганзейских
        немцев, которые заменили с некоторых пор швейцарских меченосцев) управились
        на удивление быстро. В шатре у Карла стало тесновато. Как-никак - сорок три
        девицы!
        Светлой памяти бабник де Брийо говаривал, что ему легче по ошибке сорвать
        берет перед десятью шлюхами, чем проявить неучтивость хоть к одной
        благородной даме. Карл церемонно поклонился. Некоторые девицы с перепугу
        жеманно захихикали, более сдержанные вежественно закивали, склоняя
        растрепанные головы так низко, что стали видны их вполне мытые лебяжьи шеи.
        В целом гостьи герцогского шатра оказались куда презентабельнее, чем того
        ожидал Карл. Впрочем, из докладной де Ротлена, вшептанной капитаном в герцогское ухо, выяснилось: почти все присутствующие девки были извлечены из
        рыцарских шатров. В то время как простые солдаты герцогского гнева боялись
        не на шутку и ослушников сыскалось лишь девятеро, а именно... "Нет-нет,
        Рене. Забудь о болванах навсегда и если ты сгоряча взял их под стражу -
        объяви герцогскую амнистию." "Но их уже вешают, монсеньор", - пробормотал
        Рене. "Тогда беги и вынимай их из петли. Немедленно!"
        - Ну что же, милые дамы, - строго начал герцог, обводя свою добычу взглядом барчука, завернувшего в фешенебельный бордель. - Каждая из вас, кроме одной, сейчас сможет вернуться к прерванным занятиям. А прекраснейшей будет оказана
        честь послужить Великому герцогу Запада. Разумеется, на чести супа не
        сварить, поэтому моя избранница будет щедро вознаграждена.
        Девицы мгновенно повеселели и осмелели. Поднялся гвалт.
        - Сеньор, возьмите меня!
        - Меня, меня!
        - Нет, сир, лучшая - я!
        - Клянусь Кровью Христовой, у меня самый гибкий стан во всей Лотарингии!
        Ещё много было неразборчивого по-немецки.
        - Тихо! - Карл покраснел до корней волос. "Сейчас, наверное, с меня весь
        лагерь покатывается."
        - Ты! - Карл ткнул пальцем в высокую черноволосую тихоню, которая всё это
        время простояла, озадаченно прикусив губу крепкими белыми резцами и
        нервически поглаживая край богатого платья. Платье с прорезными рукавами
        было отделано мехом и сдержанно расшито жемчугами по краям собольих врезок.
        Такой кутюр стоил хороших денег и это предопределило выбор Карла.
        4. Демагогия в будуаре
        Неловкость всё-таки возникла. К тому моменту, когда шатер покинули все
        разочарованные шлюхи до последней вкупе с Жануарием, Карл и девушка,
        представившаяся Доротеей, сами собой заняли взаимоневыгодные позиции.
        Он, Карл, облокотившись о край огромной банной бадьи с горячей водой, стоял
        в наглухо зашнурованном колете и шерстяных кавалерийских штанах, плотно облегающих и ноги, и чресла, и всё не мог взять в толк, как бы это поизящнее
        раздеться.
        А она сидела в центре шатра, затаив дыхание и ожидая дальнейших указаний.
        Карл подумал, что после горячей воды он начнет зябнуть ещё больше и тем
        подвел черту под намерением искупаться. Взгляд Карла упал на столик с вином
        и жареной кониной, которая благодаря стараниям герцогских кулинаров
        приобрела вид вполне аппетитного жаркого.
        - Выпей вина, - сказал Карл, наливая и девушке, и себе. - Хочешь есть?
        Герцог только сейчас сообразил, что никогда раньше не брал продажных девок. Все его женщины, включая жен, могли трахаться с ним небескорыстно, однако за
        секс с него никогда не требовали денег.
        - Благодарю, сеньор, - сказала Доротея, покорно подходя к столику и подымая
        кубок, - но я не голодна. Ни стеснения, ни напускной развязности Карл в её голосе не уловил, и это ему
        понравилось.
        - А я, признаться, пока ездил болтать с этими занудами из Нанси,
        проголодался как зверь, - говоря так, Карл притащил два низких креслица и
        составил их рядом перед столиком. - Садись. Составишь мне компанию.
        - Может, я пока искупаюсь?
        - Хорошо. Только сначала выпьем за твою улыбку, которой я ещё не видел.
        Доротея улыбнулась.
        Карл выпил всё, Доротея едва пригубила. - Нет, до дна. Твои губы - как роза в утренней росе. За такие губы надо пить
        до дна.
        - Сеньор, я очень быстро пьянею.
        Карл первый раз посмотрел на Доротею внимательно. Широкие скулы, нос с
        горбинкой, густые брови, едва приметный черный пушок над верхней губой - и,
        странным диссонансом, голубые нордические глаза. Лицо не то чтобы по
        понятиям Карла красивое, но привлекающее своей живостью и двумя умными
        морщинками в межбровье.
        - Медленно пьянеют только чугунные лбы, - сказал Карл и поцеловал Доротею.
        Когда прошло положенное время, Карл отстранился, недоумевая отчего ему всё
        это неинтересно, хотя умом немного приятно. Он отнял ладонь от её груди и
        деланно пригладил волосы.
        - Ну, ты пожалуй действительно искупайся, а то вода будет холодная, -
        пробормотал Карл, отворачиваясь и подсаживаясь к мясу.
        - От меня дурно пахнет, да? - разочарованно спросила Доротея.
        - Нет, что ты, что ты! - бурно запротестовал Карл. Он поспешно обернулся и
        обнаружил прямо перед своим носом обнаженные груди Доротеи. И когда только
        она успела спустить платье с плеч?
        - Нет, пахнет от тебя чудесно! (В точности как от К*** - вот что его на
        самом деле насторожило.) Просто и правда ведь вода остынет.
        Доротея пожала плечами и сбросила платье на пол. Ноги у неё были весьма
        шерстистые - здесь Доротея явно пренебрегала модой.
        Карл деликатно отвернулся и только вслед за тем сообразил, какой это
        идиотизм: смущаться наготой проститутки.
        Доротея за его спиной вздохнула и полезла в воду. Карл съел кусок, второй,
        третий уже не лез. Что-то не так. Ни аппетита тебе, ни плотского порыва...
        Карл с трудом дожевал и, через силу сглотнув аморфный мясной ком, вновь
        обернулся. Доротея неподвижно сидела в жидких клубах пара, понурив голову.
        Кажется, герцог её напугал.
        - Послушай, я не из тех, кому трудно с женщинами безо всяких гнусностей. Я
        не стану обряжать тебя монашенкой, пороть кнутом и требовать, чтобы ты
        вопила "Помилуйте, отче!" или "Вставь же мне скорей, бычара!"
        Доротея прыснула.
        - Что Вы, сеньор. Я о бургундах самого высокого мнения. Рядом с немцами вы
        очень воспитанны.
        - Вот как? - оживился Карл. И, не удержавшись:
        - А как тебе манеры бургундских лучников? Наверное, наши бородачи затмевают
        собою самого Ланселота?
        - Возможно, иногда затмевают. Но вчера ваше мужичьё вознамерилось залезть мне под юбку в самой хамской манере и если бы за меня не заступился один ваш
        благородный рыцарь - мне пришлось бы худо.
        - Эту ночь ты, конечно, провела с ним, откуда и твои суждения о бургундском
        вежестве, - тоном из разряда "всё понятно" констатировал Карл.
        - Да. И день бы провела тоже, если бы не Вы. Ой, простите. - Прощаю. Благородный рыцарь заступился за тебя, подарил тебе дорогие духи и такое роскошное платье. В то время как злой герцог Бургундский пока ещё даже
        не затащил тебя в постель.
        - Платье мне подарил герцог Рене, - гордо возразила Доротея, пропуская
        "постель" мимо ушей. - А духи - правда, тот самый благородный рыцарь. - Ещё бы не он, - ощерился Карл, пропуская в свою очередь мимо ушей "герцога
        Рене". - У этого рыцаря два высокоученых мавра-парфюмера на службе и вторые
        такие духи не сыщешь во всем белом свете. Ему тридцать семь лет, у него на
        гербе крепостная башня и дубовые листья, а имя его Ожье де Бриме, сир де
        Эмбекур.
        - Да, Ожье, здесь Вы правы. А теперь отвернитесь, - деловито потребовала
        Доротея. Пока она, поднявшись в полный рост, ополаскивала водой причинные места, Карл
        с горя жевал остывшую конину. Да, угадал, не ошибся, надо же! Забавной веревочкой повязаны мы с сеньором д'Эмбекуром, презабавной. В Дижоне - К***,
        это ладно. Но здесь, под Нанси, где само слово "женщина" ещё вчера казалось
        столь же неуместным, как "yratoxilon" (что это, кстати, такое?) - вдруг
        какая-то шлюха, и на шлюху-то непохожая! Ясно, по крайней мере, что одной
        К*** между ним и д'Эмбекуром более чем достаточно, второй веревочке не
        свиться вовек.
        - Я выхожу, - пропела Доротея. - И очень хочу есть.
        Карл завернул её в свою шубу и усадил рядом.
        - Ты на меня не рассердишься, если я скажу, что ты очень непохожа на шлюху? - А Вы на меня не рассердитесь, если я скажу, что парфюмеры у Ожье неважные?
        - Что мне? Пускай Ожье сердится.
        - Лучше бы Вы спросили "С чего ты взяла?" или "Да что ты в этом понимаешь?"
        А я бы ответила, что понимаю в духах многим больше Вашего, потому что я не
        шлюха, а гетера.
        - Кто-кто?
        - Гетера. Просвещённая куртизанка, которая умеет усладить своего
        возлюбленного не только телесно, но и духовно. И, поскольку Вы явно не
        расположены отхлестать меня кнутом и даже просто осыпать мои прелести
        жгучими поцелуями Вы не собираетесь, иначе давно бы уже это сделали,
        заказывайте услады духа или отпустите меня к Ожье. Он по мне с ума сходит. - По тебе несложно сходить с ума, - серьезно кивнул Карл. - А какие у тебя в
        запасе услады духа?
        - Понимаешь, - торопливо добавил Карл, не дав Доротее и рта раскрыть, - я
        совсем не хочу мучить ни тебя, ни д'Эмбекура, но мне очень... одиноко. Если
        бы ты ещё поговорила со мной немного, я был бы тебе очень благодарен. И
        можешь говорить мне "ты" - у меня отчего-то такое чувство, будто бы мы
        только что переспали друг с другом.
        - Приятное, должно быть, чувство, - как бы невзначай заметила Доротея. - Ну
        а что до услад духа, выбирай: могу спеть, сыграть тебе на лютне, если найдется, конечно, могу предложить партию в шахматы, станцевать любой танец,
        могу поговорить о поэзии, алгебре, философии или о повелевании стихиями,
        могу рассказать тысяча и одну занимательную историю.
        - А что такое "алгебра"? Какая-нибудь арабская непристойность?
        Доротея рассмеялась. - Да, что-то вроде того. Это наука о числах и о том, как одни превращаются в
        другие.
        - Нет, не надо. Превращения чисел я и так себе представляю: сперва у тебя сто тысяч экю, а потом нет ни хрена. Или наоборот: сперва тебе десять лет, а
        потом сорок, - мрачно подытожил Карл. - Давай лучше историю номер тысяча
        два.
        - Такой истории нет, - уверенно сообщила Доротея.
        - Неправда, есть. Ты мне расскажешь про себя и это мне будет интересней
        всего. Должен же я знать, каких женщин предпочитают мои маршалы?
        - Слушай, может мы лучше всё-таки оправдаем переход на "ты"? - Нет, и это вовсе не потому, что ты мне не нравишься. Хочу твою историю - и
        точка. Ты ведь итальянка, да? Из Италии всегда самые интересные истории.
        - Нет, я наполовину немка, наполовину мавританка. А вот мать моя была
        чистокровной мавританкой и жила в Гранаде.
        - Ух ты! Интересней итальянских историй - только испанские. Рассказывай про
        мать.
        - Хорошо, расскажу что знаю, хотя ты мой первый мужчина, - Доротея
        усмехнулась, - который проявил интерес к моей матери.
        5. Из рассказа Доротеи выясняются новые обстоятельства
        "Моя мать родилась в Гранаде. Это мавританское королевство в Испании, ты
        знаешь. Кто были её родители, она сама толком не помнит, потому что ей было
        всего лишь три года, когда на их городок устроили набег христианские рыцари
        ордена Калатрава. Маленький гарнизон, сам понимаешь, перебили, городок
        сожгли, а мою крохотную мать какой-то добрый латник выхватил из-под копыт
        рыцарского коня, который ей тогда показался сплошь выкованным из железа и
        огнедышащим - это она запомнила на всю жизнь. Возможно, так оно и было, как
        знать?
        Латник хотел продать её на невольничьем рынке, но появились монахини, усовестили его, и в конце концов солдат уступил им мою мать за бараний бок и
        бутыль вина. Монахини крестили её под именем Исидоры и несколько лет
        воспитывали в монастыре. Настоятельница там была на удивление не дура и
        никогда не настаивала, чтобы мать приняла постриг. Мать и не тянуло. Она хлопотала вместе с другими монахинями по хозяйству за пищу и кров, как будто
        поденщица, а когда ей исполнилось четырнадцать лет, захотела увидеть и
        услышать что-нибудь, кроме грязной утвари и песнопений. В это время на границе Гранады и христианской Испании объявился один молодой
        человек. Ему не было и двадцати пяти, он был весьма учтив, имел, судя по
        всему, немало денег, и заявлял, что намерен устроить лучший госпиталь во всей Испании, где будут лечить всех страждущих - и христиан, и мусульман. Он искал помощников, но они не спешили объявляться - кому охота даже за хорошие
        деньги ходить за чумными и тифозными? Прослышав об этом, моя мать поняла, что это её единственный шанс покинуть монастырь. Она упросила настоятельницу
        отпустить её к этому человеку.
        И вот она пришла туда, где в это время каменщики уже ставили стены госпиталя, а землекопы рыли колодец, и где этот человек жил в шатре вместе с
        двумя своими слугами. Оказалось, моя мать первая, кто откликнулся на его
        зов. Место, выбранное для госпиталя, было уединенным, безжизненным и
        пустынным, ибо только такая земля по всему миру никому не нужна и только
        такая была по карману Жануарию, как называл себя молодой пришелец.
        Когда госпиталь был достроен, а в колодце черным зеркалом легла вода, кроме
        моей матери и двух слуг в распоряжение Жануария себя предоставило только семейство разорившихся виноделов. Бедолаги боялись чумы меньше, чем голодной
        смерти. Кстати, их восьмилетний сын мучился золотухой, но не прошло и трех
        недель, как его кожа стала гладкой, словно колено святого Иакова. Его
        исцелил Жануарий.
        Некоторое время в госпиталь никто не заглядывал. Все бездельничали. Моя
        хорошенькая мать пыталась флиртовать с Жануарием, но тот с непреклонной
        вежливостью отказывался от её ласк, как ты сейчас от моих."
        Карл и Доротея лежали на просторной и низкой герцогской кровати, заваленной
        шкурами и шубами. Одетый Карл лежал, заложив руки за голову и изучая сквозь
        приспущенные веки блеклую изнанку шатра над головой. А обнаженная Доротея,
        укрывшись шубой, вела рассказ, свернувшись калачиком сбоку от герцога и
        упокоив ушко на его медлительно вздымающейся груди. Они вели себя очень
        целомудренно, если не считать того, что Доротея немного потела и тем
        бередила рассудок Карла запахами-воспоминаниями о К***.
        - Не отвлекайся, - сказал Карл не своим голосом, подтягивая левую ногу. -
        Мне очень интересно. Правда.
        - Я хотела проверить, не заснул ли ты.
        - Не заснул и не засну. Рассказывай. "Тогда она - наверное, назло, возможно - из любопытства, а скорее вообще без
        особых соображений, отдалась слуге Жануария по имени Виктор. И, знаешь, ей
        очень не понравилось. Очень-очень. Чего не скажешь о Викторе. Он продолжал
        домогаться моей матери, и тогда Жануарий по её просьбе строго предупредил
        Виктора, а когда это не помогло - выдворил вон из госпиталя.
        В тот день, когда Виктор, затаив обиду, пересекал каменистую пустошь,
        окружавшую госпиталь, на горизонте показались всадники. Очень много
        всадников - человек двести или больше.
        Они гнали лошадей во весь опор - их преследовал многочисленный неприятель.
        Беглецы оказались сбродом рыцарей-грабителей под знаменами Алькантары и
        Калатравы. А их преследователи - мавританами из знатнейших гранадских родов
        Зегресов и Абенсеррахов.
        Погоня промчалась мимо госпиталя, причем несколько рыцарей, раненных
        сарацинскими стрелами, не сочли за бесчестие укрыться в приюте Жануария. А
        вечером прискакали ещё и мавры: Али из рода Зегресов и Альбаяльд из рода
        Абенсеррахов. Эти двое потеряли много крови из-за ран, полученных ими в бою
        с рыцарями Алькантары и Калатравы, которых маврам удалось-таки нагнать и
        истребить в ущелье Белых Маков.
        Вот тогда у Жануария и появилась первая настоящая возможность показать своё
        искусство, а у моей матери - поглядеть на могущественных и владетельных
        воинов Гранады вблизи.
        Жануарий вылечил всех - и мавров, и христиан, которые, кстати, в стенах
        госпиталя вели себя друг с другом довольно учтиво. Зато между собой на
        разные лады ссорились и те, и другие. Испанские рыцари препирались из-за
        того, по чьей вине на них лег позор поражения. Мавританские - из-за моей
        матери. Не знаю - то ли она им вправду полюбилась, то ли они просто
        петушились, чтобы поскорее выздороветь.
        Потом рыцари поправились и разъехались каждый своей дорогой. Они распустили по всей Гранаде правдивые слухи о целительском искусстве Жануария. Через две
        недели госпиталь был переполнен страждущими, а за его пределами стояло
        множество палаток для тех, кому не хватило крова.
        Жануарий был как вода и как пламя - изменчив, непредсказуем, порою жесток.
        Он никогда не просил денег у пациентов, но и не отказывался от того, что
        исцеленные предлагали ему из благодарности - золота, утвари, одежды, плодов
        и животины.
        Однажды ему подарили серебряную чашу. Моя мать - женщина очень любопытная -
        в щелку двери подглядела, как среди ночи Жануарий поставил эту чашу на стол
        в своей комнате, взял молот, замахнулся, потом выругался и опустил его. Так
        он делал четыре раза, но так и не решился сокрушить ничем не примечательный
        сосуд. Наконец он запер чашу в одном из своих многочисленных тайников. В
        общем, этот Жануарий был очень и очень себе на уме и с каждым днем нравился
        моей матери всё больше и больше.
        Слава о приюте святой Бригитты разнеслась по всей Испании. А однажды к
        Жануарию приехала не кто-нибудь, а Королева."
        - Королева? Какая королева, испанская? - Карл встрепенулся, ибо ему показалось, что он действительно заснул. Не в том было дело, что он не верил
        рассказу Доротеи, нет. Наоборот, он верил её словам, и теплу её щеки, и её
        аромату, которым, казалось, теперь затоплен весь шатер. Но это доверие было доверием сновидца к собственному сну, где правдоподобным может представиться говорящий полоз. И когда Карл поймал себя на этом, "королева" показалась ему
        перебором. - Нет, не испанская. Моя мать так и не поняла, откуда она была, и назвала её
        для себя просто Королевой. И сама Королева, и её огромный кортеж, который
        стал лагерем неподалеку от приюта Святой Бригитты, были облачены в одежды
        смиренных богомольцев и возвращались из паломничества в
        Сантьяго-де-Компостела. Королева пришла к Жануарию и пять часов кряду
        говорила с ним при закрытых дверях. - А с чего твоя мать взяла, что эта знатная богомолка вообще была королевой?
        - Так объяснил Жануарий. И ещё он сказал, что это очень несчастная женщина,
        но ничего больше он сказать не может, иначе и его, и весь приют Святой
        Бригитты постигнет возмездие.
        - Хорошо. Королева так Королева, - вздохнул Карл. - Ну и что было дальше?
        "После разговора с Жануарием Королева осталась в приюте святой Бригитты на
        две недели. Моя мать поначалу очень ревновала Королеву, потому что заподозрила её в любовной связи с Жануарием. Но по многим признакам, которые
        всегда замечает приближенная прислуга, прибирающая в комнатах и стирающая
        белье, она с облегчением заключила, что ошибается.
        Жануарий что-то втолковывал Королеве на латыни, а иногда сбивался на французский. Ещё моя мать видела как он тычет пальцем в свою левую ладонь, а потом в хрупкие страницы какой-то книги. В середине января Королева покинула приют. Потом всё шло, как и прежде, а в конце августа Королева вернулась. На
        этот раз её сопровождало куда меньше людей, но все были по-прежнему молчаливы. Королева провела в приюте Святой Бригитты всего лишь одну ночь, а
        на следующий день уехала вместе со своими людьми, как будто её и не было
        никогда.
        Вот тогда моя мать, которая в том году была произведена Жануарием из
        экономок в помощницы, не выдержала. Хотя она прекрасно знала, с одной
        стороны, что между Жануарием и Королевой не было никаких отношений, а, с другой, даже если бы они и были, у неё не было бы никаких прав на претензии,
        потому что сама она с Жануарием не спала, ей всё-таки удалось разыграть
        громоподобную сцену ревности. Моя мать заявила Жануарию, что желает знать всю правду о Королеве, иначе она немедленно покинет приют и пойдет торговать
        своими сохнущими без любви прелестями в самых грязных кварталах Альбайсина. Жануарий вздохнул и сказал, что если она хочет, то, пожалуйста - пусть идет.
        Моя мать расплакалась и сказала, что никуда она от него не уйдет, что её
        испепеляет ревность к этой белокожей сучке и что Жануарий любит только
        королев, а её, бедную безродную Исидору, которая с утра до ночи возится с
        гнойными ранами и вонючими микстурами, ни в грош не ставит. Либо правда о
        Королеве - либо она наложит на себя руки. Жануарий вновь вздохнул, похрустел пальцами и почесал подбородок, как у вас,
        мужчин, это принято, и как последняя скотина заметил, что женщина сотворена
        не из ребра Адама, а из языка змеи и совиных ушей.
        Впрочем, добавил он, кое-что Исидора сможет от него услышать, если только
        проявит терпение до... (Жануарий, полагаю, в тот момент почесал подбородок,
        а затем и затылок, для пущей важности) ...следующей осени. То есть через
        тринадцать месяцев, ровно через тринадцать, Исидора удовлетворит своё
        любопытство и Жануарий клянется в том на Писании. Моя мать подсунула ему
        Библию и тот, скроив такую рожу, как вы, мужчины, умеете, поклялся."
        - Да что ты заладила - "мужчины", "мужчины"... Как твоя матушка из
        несчастного лекаря клятвы выбивала - так это в порядке вещей. А какие мы
        рожи кроим - ни ей, ни тебе не нравится, - Карла нисколько не задевало всё
        то, о чём он говорил. Но вот о том, что вдруг начало его действительно
        волновать во время рассказа Доротеи о Королеве, он боялся обмолвиться не
        только Доротее, но и себе.
        - Ты дрожишь, - спокойно заметила Доротея, не поднимая головы. - А про
        мужчин ты сейчас ещё и не такое услышишь.
        - Со мной это бывает после вина, - соврал Карл. - Так что там мужчины?
        Доротея выпростала руку из-под шубы, обняла Карла и продолжила.
        "Тринадцать месяцев пролетели очень быстро. Даже быстрее, чем думала моя
        мать, потому что через одиннадцать с половиной месяцев в приют святой
        Бригитты примчался посыльный. Переговорив с ним, Жануарий разыскал мою
        мать - она в то время как раз морщила лоб над арабской грамматикой - и,
        схватив её на руки, закружил по комнате. "Получилось! - ликовал Жануарий. -
        Получилось как по писаному!" Когда моя мать немного пришла в себя, она
        осведомилась, что же такое у него получилось. "С Королевой получилось", - сказал Жануарий и моя мать словно язык проглотила - так ей хотелось поскорее
        услышать историю Королевы. "Женщина, которую ты называешь Королевой, - начал Жануарий, - супруга одного
        из видных и могущественных владык христианского мира. Она долго не могла произвести на свет наследника для своего мужа, которого, к слову, может быть
        и не очень любит, но искренне уважает за доброе сердце и отвагу.
        Оказавшись в Испании, она прослышала о моих скромных талантах и не
        поленилась пересечь всю страну ради того, чтобы испросить у меня совета.
        Через две недели я определил причину немощи её супруга. Где-то недалеко от
        них был человек, на которого удивительной прихотью судьбы, а может быть и
        чьим-то злым умыслом, была перенесена печать властвования её супруга.
        Единственным шансом для Королевы и её супруга обрести наследника было убить этого человека и возвратить печать властвования. Причем искать его умышленно
        не следовало - рано или поздно он сам должен был появиться в их жизни. И вот тогда этого человека надлежало незамедлительно повесить, затем любовно
        обихаживать то место, куда прольется его семя, а вслед за тем привезти
        корень мандрагоры, который там произрастет, ко мне.
        И, разумеется, хранить истинные причины своих необъяснимых поступков в
        тайне, дабы о делании не прознал тот, кто может испортить любое деланье.
        Сказав так, я спросил у Королевы, согласна ли она взять на душу смертный
        грех убийства невиновного и она ответила: "Ради своего ребенка - согласна."
        Тогда я спросил, понимает ли она, что на её сыне будет лежать пусть
        безмолвное, но жестокое проклятие повешенного. Она ответила, что проклятие
        лежит на всем роде человеческом со времен эдемских. Я во многом не согласен
        с Августином, но я не стал спорить. Я спросил, что она даст мне в качестве
        платы, заведомо зная, что откажусь от всего, что она могла бы предложить
        мне, ибо невозможно дать то, чем не владеешь, а она не владела тем, что мне
        хотелось бы иметь. Но она ответила: "Ничего". Тогда я понял, что Королева
        знает цену своим словам и поступкам, а оттого ей можно доверить судьбу ребенка, над которым будет тяготеть проклятие. Я сказал, что согласен помочь
        ей.
        И вот она уехала к себе на родину, и всё сталось по моим словам. Вернулась
        она уже с корнем мандрагоры. Я изготовил для неё зелье и научил, как с ним
        обращаться. Но, признаться, даже после всего этого я не был уверен в том,
        что наши старания увенчаются успехом и смерть невиновного будет оправдана
        хотя бы новой жизнью. Но вот сегодня из их государства прибыл добрый
        вестник - у Королевы родился сын."
        Карл пришел к спокойствию. Дрожь, которая под конец истории о Королеве
        неудержимо пробивала, казалось, каждую клетку его плоти, улеглась. Герцог
        нежно опустил ладонь на затылок Доротеи.
        - Хорошо, наследника они произвели, - тихо сказал он. - Но, всё-таки, что
        это была за Королева? Может быть, твоей матери запомнилось что-то особое в
        её внешности, может быть, заячья губа или родинка, или бельмо на левом
        глазу?
        - Какой ужас, - фыркнула Доротея. - Нет, моя мать никогда не описывала
        подробно внешность Королевы. Говорила только, что у неё были "крупные черты
        лица", но это всё равно что зайца назвать серым, а ночь темной. - Да уж, - согласился Карл. - Ну а кольца, браслеты, вот что-нибудь такое? -
        герцог возложил на свою грудь перед глазами Доротеи перстень с "Тремя
        Братьями".
        - Нет, нет, пожалуй, - неуверенно ответила Доротея, думая о чём-то своём.
        Она помолчала несколько секунд, во время которых Карл так и не решился
        назвать себе истинное имя Королевы, зловеще просвечивавшее сквозь рассказ
        Доротеи. А затем сказала:
        - Была одна подробность, которая когда-то меня очень насмешила, но потом
        забылась. У Королевы, разумеется, была лошадь. Превосходная породистая
        лошадь из Туниса. Так вот. Лошади королева пожаловала титул - "маркиза Нумидийская". И имя - "Софонисба". Маркиза Софонисба Нумидийская, каково, а?
        Карлу было никаково. Потому что мир взорвался.
        6. Средство от горькой смерти
        Расстались они, как и встретились, в сумбуре. Обнажив меч и сверкая
        выразительными гасконскими глазами, именем маршала Бургундии пробившись
        через ганзейцев де Ротлена, в шатер ворвался д'Эмбекур.
        - Ваша Светлость! Прошу простить мою дерзость, но эта женщина всё-таки
        добыта мною силой меча на бранном поле и по праву войны принадлежит мне!
        - Успокойся. Сядь. Выпей вина. Дерзость прощаю. Она пойдет, когда полностью
        расскажет, - слова обычного французского языка давались Карлу не без труда.
        Герцог поднялся с кровати. Он был бледен, почти зелен, словно бы только что
        очнулся от тревожного, послепохмельного бреда. - Кажется, мои рассказы Его Светлости не идут впрок, - заметила Доротея вмиг
        погрубевшим голосом, удаляясь за бочку, чтобы одеться.
        Д'Эмбекур сразу как-то сник.
        - Извините, сир. Показались французы и я подумал, что если сейчас придется
        идти в бой, не повидавшись с Доротеей, смерть мне будет чересчур горька.
        - Понял. Почему не сыграли тревогу?
        - Сыграли, сир, сразу же сыграли. Вы, наверное...
        - Наверное. Вот твоя Доротея. Жду тебя во дворе.
        Карл снял с оружейной стойки меч и дагу и пошел прочь из шатра - кликнуть
        валетов, потребовать коня, доспехи и ехать разбираться с французами.
        - Благодарю Вас, сир. Извините, сир. - Хватит извиняться. Мужчина, не ожидал. С Доротеей я не спал, бывают вещи и
        поинтереснее.
        Карл угрюмо усмехнулся и вышел прочь.
        7. Французы настроены решительно
        Было три часа дня. Пасмурно и ветрено.
        Французы подходили к Нанси с запада, тремя колоннами. Хрум-хрум-хрум, по
        свежему снегу, под которым ещё не слежался толком ночной град.
        Хрум-хрум-хрум вместе с кондотьерами, которые прошлым вечером наконец
        нагнали их на правом берегу Соны.
        Шли быстро, молчаливо, очень замерзшие, но свежие, потому что Доминик
        порекомендовал, Пиччинино поддержал, а Обри одобрил решение сняться с предыдущего лагеря за час до полудня, предоставив солдатам возможность вволю
        отоспаться. Была вероятность, что Карл нападет прямо на походные колонны, и
        в этом случае люди и кони должны были быть полны сил.
        Из тех же соображений - чтобы оградить себя от внезапной атаки карловой летучей артиллерии, о которой с ужасом поведали двое приблудных швейцарцев -
        в качестве передового заслона к Нанси были высланы кондотьеры, которым
        Доминик безо всякого удовольствия, но по необходимости войны составил
        компанию, прихватив с собой полсотни молодых французских рыцарей.
        Французская ратная молодежь боготворила галантного убийцу в алых доспехах
        как самого Миямото Мусаси. В то время как Пиччинино и, в особенности,
        Силезио, невзлюбили Доминика с первого взгляда - того первого взгляда,
        который случился ещё в год похода на Нейс.
        Причины? - спрашивал себя Доминик. Разумеется, зависть. Зависть к его счастливому мечу, фавору при Людовике, обаянию ("Если только я обаятелен", -
        тут Доминика всегда заедала скромность).
        Кондотьеров было, как саранчи - больше тысячи человек. Пестро вооруженные и
        одетые в разномастные бригантины - малиновые, зеленые, оранжевые, черные и
        небесно-голубые - кондотьеры живописными сворами выскакивали на гребни
        холмов, просачивались лощинами, высматривали и принюхивались, чем бы поживиться. Доминик совершенно не мог взять в толк, когда успели у одного из
        кондотьеров появиться два притороченных к седлу свежезадушенных гуся, а у
        другого на плечах - крестьянский тулуп.
        Французские рыцари не сновали, не суетились, держались плотной группой, окружая со всех сторон Доминика так, что стреле негде было протиснуться. Они
        ехали ровной рысью и надменно косились на кондотьерские своры. В одной из
        свор выделялись сивая грива Пиччинино и тускло-рыжий бобрик Силезио. Доминик, привороженный размеренной ездой, не заметил, когда кряжистый холм с
        крутыми отрогами, поросшими дубками, успел повернуться на девяносто градусов, а перелески слева - расступиться и открыть свободное пространство,
        где было всё необходимое. Слева был город. Справа - лагерь бургундов. А прямо перед ними - заснеженная
        равнина, до времени идеально белая и абсолютно пустая.
        8. Нанси салютует рыцарям Тевтонского ордена
        Когда Карл наконец влез в седло и подъехал к лагерному валу, под которым
        мялась бормочущая гурьба лучников, он понял, что единственный благоприятный
        момент упущен. Если он вообще был - этот благоприятный момент.
        На удивление ладно выстроив скошенный фронт, нарядные оловянные кавалеристы неподвижно застыли между Нанси и гнусным лесистым холмом, овраг на восточном
        скате которого придавал ему отдаленное сходство с копытом.
        Карл сразу же опознал в солдатиках итальянских кондотьеров и сплюнул.
        Значит, Пиччинино вновь подвернулся под ноги. Что он всюду лезет? На какие
        такие таинственные услады плоти зарабатывает? У старикана ведь уже давно
        песок из жопы сыплется, на покой пора, мемуары диктовать, а он шастает и
        шастает, рыщет и рыщет. Ну погоди ужо, моя продолбанная валькирия!
        Карл отметил, что итальянцев много, но всё-таки в пределах допустимого - от
        силы полторы тысячи. Сами по себе кондотьеры никакого интереса не
        представляли. Их, пожалуй, можно было смять копейным ударом, обрушившись
        конной лавой с холма. Полчаса назад это ещё имело бы смысл.
        Но под прикрытием кондотьеров на поле уже выходили передовые роты
        французских рыцарей, а севернее их опушка леса была черна от мелких и
        суетных цацок. Это была королевская пехота и была она в числе немеряном.
        Нанси приветливо салютовал французам из двух пушек.
        - Лизоблюды, - отчетливо произнес молодой лучник, стоявший в четырех шагах
        перед Карлом. Карл повернул коня, собираясь возвращаться к шатру и созывать военный совет.
        В этот момент в Нанси снова грохнули пушки. "Это точно, что лизоблюды, -
        почти не чувствуя раздражения, подумал Карл. - Совсем тронулась немчура."
        Он оглянулся. Странное дело: в первый раз французам салютовали с западной
        башни - той, что была к ним ближайшей. Рядом с ней до сих пор висели два размазанных ветром обрывка грязной ваты. А теперь почему-то свежий пороховой
        дым был порожден северо-восточной, полностью противоположной французам
        башней крепости. За каким, собственно, хреном? Кому салютуем? Выяснилось это через двадцать минут, когда на дороге, проходящей прямо вдоль
        городского рва, между стенами и густым ельником, показались всадники в
        длинных белых плащах. На этот раз Карл боялся обмануться до последнего,
        боялся поверить своим глазам и только когда Никколо, который уже давно был
        рядом, подтвердил: "Да черные кресты, черные! И орлы у них тоже черные, и
        вообще такая окаменевшая посадка только у мертвецов и тевтонов", герцог
        облегченно вздохнул.
        - И лизоблюды, и идиоты! - весело крикнул Карл лучнику, который всё стоял,
        почти не шевелясь, и глазел на тевтонов, которых видел первый раз в жизни.
        И, не дожидаясь, пока тот обернется и полезет в карман за ответом, погнал
        коня вдоль вала, чтобы разыскать Рене де Ротлена. Александр смотрел в спину отцу и думал, что сразу, как только у них дойдет с
        ним дело до следующего разговора, надо будет поблагодарить его за Жака.
        Дурака сегодня вздернули из-за бабы, да вовремя откачали.
        9. Шмелём - в Лотарингию
        - Кто?
        - Жильбер де Шабанн. Господин Рогир писал меня с супругой. В августе.
        - Так Вы забрать работу?
        "Ро-о-гир! К тебе пришли-и-и!" - сложив рупором ладони, закричала Изабелла
        и, усадив гостя, пошла растапливать печку, на ходу собирая волосы в пучок.
        Наверное, раньше ей было бы неловко, что ещё только стемнело, а они уже
        залегли спать, словно пастухи. И неловко за свой неряшливый капот,
        заляпанный воском, из-под которого выглядывает заношенная ночная сорочка. И
        за ведро для физиологических нужд в условиях мороза, которое гость зацепил
        ногой, но, слава Богу, не опрокинул. Но это раньше. А теперь - нет.
        - Вечер добрый, - голос Рогира. Он в ночном колпаке и в кальсонах. Он
        продрал глаза и выглянул из спальни, что на втором этаже, затем снова
        скрылся и, наскоро одевшись, спустился вниз по лестнице. Жильбер де Шабанн сидел тихо, не смея пошевелиться. Он подозревал, что будет здесь некстати, но рассуждал приблизительно так: если им будет неловко - ему
        наплевать, они ему не ровня. Но будничные, обыкновенные люди, которых он
        вытащил из постелей, нисколько не смущенные и не возмущенные, его испугали.
        Это какая-то новая порода людей - несмущаемые. Это шестая раса - сокрушался
        де Шабанн.
        Он был озадачен: как в такой аморфной среде проявить свой "тяжелый характер"? И матерно крыл государыню Шарлотту, из-за которой он, собственно,
        занял денег и прибежал сюда ночью как подсоленный. Ей, видите ли, тоскливо
        каждый раз, когда муж воюет с бургундами. И поэтому ей моча стукнула в
        голову непременно навестить его с супругой завтра утром. А значит было бы очень кстати повесить шедевр кисти Рогира ван дер Вейден на самую обнаженную
        стену, а от буржуазного вопроса "сколько?" небрежно отмахнуться, что, мол,
        не жлобы, на искусствах не экономим.
        - Рад Вас видеть. Признаться, был уверен, что Вы сейчас вместе с государем
        воюете бургундов. Ваш визит для меня, не скрою, сюрприз.
        Рогир украдкой бросил взгляд в сторону темного лаза на кухню. Сейчас бы в
        самый раз чего-нибудь горячительного и печенья. Что это Изабелла медлит?
        Уголь закончился? Хвала Создателю, шаблоны светского трепа растворились во
        плоти Рогира, как витамины. Обратно они тоже выходили беспрепятственно и
        самовольно - он, пожалуй, мог бы брать интегралы и читать по-гречески, пока
        его губы артикулируют "рад Вас видеть", не то что думать о жене.
        - Я, знаете, был бы счастлив быть в Лотарингии, подле государя, под его знаменем биться плечом к плечу с бургундской нечистью, - соврал де Шабанн. -
        Но, увы, только оправился после тяжелейшего ранения.
        - Какое несчастье! - участливо отозвался Рогир и, спрятав в ладонь улыбку,
        стал припоминать что-то, какую-то сплетню, переданную Изабеллой, как-то
        подозрительно тихо на кухне, ах да, там замешан тот приятный белокурый мальчик. - Однако, портрет готов и Ваша супруга будет довольна. Вы здесь ещё
        импозантней, чем в жизни.
        - Да уж, - процедил де Шабанн и на глазах помрачнел.
        Рогир не настаивал на семейной теме, сколько можно говорить, когда можно
        чудесно, быстро окончить мучения - обменять картину на гонорар, попрощаться
        и всё. И не надо никакого горячительного, Изабелла права, это только
        затягивает коммуникационную агонию. Де Шабанн полностью независимо пришел к
        тем же выводам и потянулся за мошной, притороченной к поясу.
        - Вот остаток, - хмурый, как вурдалак, де Шабанн бросил кошель Рогиру.
        - Сами понесете? - поинтересовался Рогир по поводу полотна, на которое де
        Шабанн, кажется, и не думал смотреть, поскольку он был человек дела, а дело
        его было в том, чтобы обстряпать куплю-продажу. Любоваться можно и дома,
        если есть охота.
        - Я? - оскорбился де Шабанн. - Я сам ничего не ношу. За дверью ждут мои
        люди. Рогир, которому было всё равно, помог ему дотащить полотно до крыльца, запер
        дверь и только тогда заглянул в кошель. Что ж, это очень кстати.
        - Liebchen! Милая (нем.) - позвал он Изабеллу. Так соловей, разжившись
        упитанным червяком, зовет свою соловьиху.
        Никто не отозвался. Почуяв не то чтобы неладное, но что-то ненормальное,
        Рогир поспешил на кухню.
        Каморка, называвшаяся кухней, была не освещена, единственное окошко, в
        которое мог бы просочиться лунный свет, было закопчено в три геологических
        слоя и имело прозрачность тонкого листа фанеры. Огромное брюхо Рогира, не вписавшись в поворот, зацепило стойку с кастрюлями
        и сковородами. Кстати, Рогир собственноручно скамстролил её, покрыл резьбой
        и инкрустацией во дни вынужденного бездействия. Она получилась такой же
        малофункциональной и неустойчивой, как и все прочие призрачно-материальные
        творения Рогира.
        Изабелла, однако, никогда это глупое нечто, похожее на молодую сосенку без
        хвои, не критиковала, но лишь терлась носом о сивые бакенбарды Великого
        Фламандца, выдавая пособие по безработице из своих душевных щедрот.
        Спустя доли секунды всё, что было на стойке скобяного, потеряло равновесие,
        было подхвачено демонами гравитации, загремело и задребезжало. А всё, что могло катиться - покатилось. Когда скобяной перезвон утих, Рогир позвал жену
        снова. - Я тут, - отозвалась наконец Изабелла из-под правого локтя Рогира. - Нечего
        беспокоиться. Голос Изабеллы казался мумифицированным. Он был как шелест газеты, от первой
        полосы до последней наводненной некрологами. Это был голос русалочки, которая некогда заплатила за красоту немотой, а теперь поменялась обратно и, глядя на себя в зеркало, не может взять в толк, кто, когда и, главное, зачем
        сделал её такой уродливой рыбой.
        - Что-то болит? Хочешь воды? Почему ты сидишь в темноте? - начал Рогир
        стандартное в таких случаях интервью.
        Глаза привыкли к вязкому сумраку и он уже стал различать свою первую и,
        кажется, последнюю жену, которая сидела на табурете, сложив руки на
        разделочном столике и водрузив голову сверху. Так любят сиживать очень
        старые псы и запертые в тесных клетках обезьяны. Можно было подумать, что
        она плачет. - Хочешь, я мигом сбегаю и куплю пирожных? Деньги теперь есть, и это следует
        обмыть.
        Никакой реакции.
        - Хочешь, прямо сейчас позовем соседей и устроим пирушку? Может, доктора?
        - Не хочу, - выдавила Изабелла, не меняя позы.
        - Послушай, ну ты хоть чего-нибудь хочешь? - сдался Рогир.
        - Хочу стать шмелем. Хочу полететь в Лотарингию. Хочу посмотреть на Карла,
        как он теперь. Хочу увидеть Александра - это его сын, но только я против
        него всегда возражала. Хочу посмотреть, как Людовика обмажут дегтем,
        обваляют в перьях и посадят на кол, а Обри утопят в бургундских
        испражнениях. Хочу увидеть Мартина, в конце концов.
        - Какого это Мартина? - выпытывал у памяти Рогир.
        - Помнишь молодого рыцаря, что заказывал тебе барана на алом поле?
        - Ты хотела сказать козла?
        10. Nice place to visit
        Всю ночь Гельмут не смыкал глаз. Ближе к утру, затемно, один, не взяв даже Жювеля, он отправился на самый высокий окрестный холм, прописанный на картах
        прусского Oberkommando Главнокомандование, Генеральный Штаб (нем.) Копытом.
        Туника его была черна, плащ бел, черный крест на левом плече делал Гельмута
        отличной мишенью даже ночью. Впрочем, стать жертвой шальной стрелы
        гроссмейстер Тевтонского ордена не опасался. Гельмут был язычником и потому
        был уверен, что Господь не приберёт его и не пошлет его войску поражение,
        загодя не предупредив. Он, Гельмут, шел за предупреждением, а не на
        рекогносцировку, как полагали наивные братья.
        Гельмут был ещё и христианином, а потому верил в бессмертие души и в Бога
        единого, в Пресвятую Деву, подменявшую ему разом и Фрейю, и родную мать, которая оставила его во младенчестве, и женщин, которых он мог бы любить, но
        как-то не довелось, а потому мысль о смерти его скорей печалила, чем манила
        малиновыми протуберанцами Вальхаллы. Иногда такое называют двоеверием,
        иногда эклектикой, сам Гельмут не называл это никак.
        Лесок со следами отчаянного браконьерства горожан Нанси покрывал склоны
        холма, двумя волнами спускавшиеся на равнину. Побродив по снежной тонзуре в
        центре Копыта, Гельмут остался недоволен и продолжил прогулку, пока не
        очутился в том месте, где впору ставить триангуляционную вышку. Он выбрал
        самый удачный ракурс - чтобы ветви кустарника не заслоняли обзор - и сел на
        снег.
        Поле в январе. Это его стол. Лагерь бургундов, влившийся в него лагерь
        тевтонов и лагерь французов - его камни. Его камни - это его руны. Его
        руны - это его знание. Вуаля.
        Серело. Лагерь, к которому никак не клеилось сравнение с муравейником,
        приходил в движение. Снулые, промерзшие до самых махоньких извилин костного
        мозга, люди кормили коней, матерились и подбрасывали в костры хворост. Трубачи расставляли подле костров трубы, чья медь жглась хуже льда и коварно прилипала к губам. Скоро трубить общий сбор, а потом - наступление. Ещё были
        кусты, они создавали зловещие тени. Были сугробы, они были вместо туч.
        Гельмут закрыл правый глаз и чуть прищурил левый. Ему не нужны детали, ему нужны линии, в которые соединяются эти детали, и руны, в которые соединяются
        эти линии. Сытому коршуну не нужно высматривать сусликов, укрывшихся в
        траве, ему нужно знать направление полета.
        11. TIR, NIED, WYRD
        Первой он увидел великую руну победы, TIR.
        Она выглядела как обыкновенная стрелка на указателе "туда". Как вектор,
        направленный в страну военного счастья. Если бы Гельмут был младше самого
        себя лет на двадцать, он, пожалуй, обрадовался бы. А так он лишь одернул
        себя, что это не SIEGEL (печально известная впоследствии как эсэсовская
        молния), предвещающая победу всегда, при любом раскладе, победу без самой
        возможности поражения, а всего лишь скромница, конформистка TIR, которая может предвещать победу, если с ней рядом есть другие счастливые руны, такие
        как SIEGEL, а может и предвещать поражение, если с ней есть...
        Гельмут сосредоточился. Ментоловый ком скатился по пищеводу и улькнул в
        желудок, на стенках которого выступила изморозь. Гельмут похолодел, потому
        что второй он увидел руну ISA, ледяную руну, камень несчастья. Она была
        похожа на осиновый кол, на I, над которой забыли поставить точку, она была
        толста и страшна, как резаная рана. Нет, победы не будет. Тем более, что
        третьей руной была пакостница NIED, "пересечение бездны". Но NIED не
        переведет через пропасть на другой берег, NIED не праджняпарамита, увы, очень шаткий мостик получается из андреевского креста, наклонившегося попить
        водички.
        Гельмут был мужественным человеком. Он увидел, что NIED сопрягается с WYRD,
        пустой руной Футарка, на беспорочном поле которой сидели, как он на холме, Урд, Верданди и Скульд - прошлое, настоящее и будущее. Он был очень испуган,
        но не закололся кинжалом, не бросился на колени, ломая руки и выдирая
        волосы, не стал молить Норн о пощаде - мужественный человек таким не
        занимается. Он знает, что если Господь просит Мастера Водана показать
        сочетание NIED-WYRD, значит никуда не денешься - придется расквитаться с
        кармическими долгами.
        Гельмут, серый, как и небо над ним, встал, отряхнул снег и поковылял вниз,
        квитаться.
        ГЛАВА 10
        ФАБЛИО 1477 ГОДА
        "Пожар бушует в Лайима,
        Пожар бушует в долине реки Куму,
        Всё совсем-совсем сгорело
        Если бы я мог дойти до обители
        Матери-смерти, о дочь моя!
        Я бы сделал длинный факел из травы,
        Если бы я мог дойти до обители Матери-смерти.
        Я бы всё уничтожил, как пожар, что бушует в Лайима,
        Как пожар, что бушует в долине реки Куму".
        Погребальный гимн народа ачоли
        1
        Две тысячи рыцарей. Из них тысяча сто арьербана. По европейским меркам до хуя. "Зачем мне столько?" - впервые спросил себя Мартин, когда все эти люди,
        когда все эти отцы, сыновья, братья, мужья, на ходу прилаживая к мордам лиц
        маски берсерков, вспоминая привычные движения руки с клинком, нагнетая
        внутри себя давление в сто батальных атмосфер, наскоро догоняясь до
        нормального опьянения битвой, озверения и положенной решимости терзать,
        кусать, бить, покатились на бургундов.
        - Монсеньор Доминик, пора, - заёрзал в седле адъютант. Кажется, он боялся
        отстать от товарищей и пропустить самое интересное. Но Мартин не торопился. Он был как ящерица, высматривающая другую ящерицу во
        вражеском лагере. Кавалерия уже орала "Монжуа!", бургунды уже затянули свою
        "Бургундию", а тевтоны просто двинулись сомкнутым строем, они ничего не
        заорали и не затянули. Их лошади, как на параде, шли шагом навстречу
        французам, словно там были зрительские трибуны, а не две тысячи копий, не
        две тысячи мечей, и эта тевтонская неторопливость действовала на нервы с
        похвальным постоянством всегда, везде и здесь.
        Эта медлительность была сродни нраву отдельных стихий - наводнению не нужно
        быть быстрым, оно всё равно возьмет своё. Вулканическая лава может себе
        позволить ползти как улитка.
        - Вот теперь точно пора! - успокоил адъютанта Мартин и пристроился позади
        третьей конной роты.
        "Что это он там высмотрел? Тайный знак предателя? Сигнал от тех, кто
        окружает немчуру с тыла?" - спросил себя умный адъютант, опуская забрало.
        Он, вероятно, был бы сильно разочарован, если бы узнал, что Мартин всего
        лишь вычленил из однообразного крестоносного кордебалета тевтонов фигуры
        своих старых знакомцев, имена которых ничегошеньки адъютанту не сказали бы.
        Вычленил - и поставил напротив Ф.И.О. две галочки. Дескать, присутствуют.
        2
        Звездный час французской кавалерии. Если подумать, то выходит, что это не
        очень просто - убить человека, который, когда надо, когда хочет, живуч, как пластилин. Убить шестьсот человек, причем шестьсот тевтонов? О, когда чья-то
        армия берется за такой сюжет, можно гарантировать, что будет не скучно,
        будет смешно, будет страшно, потому что как раз такое сочетание охотнее
        всего поставляет ожившая логика абсурда. Когда воюют с тевтонами - это
        настоящий танец с саблями. Пляжный волейбол, где каждый игрок держит в правой руке по горной лыже. Это конное поло в мясных рядах колхозного рынка.
        Вот шестеро французов обсели отбившегося от товарищей комтура. Он уже давно
        без плаща (который стал похож на использованный госпитальный бинт и чистюля
        Юрген его сбросил), он закрывается щитом, он воет от боли, потому что
        минутой раньше ему оттяпали стопу, из культи хлещет как из поливочного шланга. Вот он раскалывает шлем ближайшего нахала, лопается нахалов череп, а
        потом его собственный щит лопается и Юрген нелепо закрывается рукой, он
        обречен, и тут его можно бы добить. Но один из наседающих французов не
        рассчитал движение и замах меча вышел чересчур резким, близко хлопнула кулеврина, конь тевтона с испугу шарахнулся и - во бля - товарищ француза по
        оружию, чья лошадь была потеснена крупом тевтонской, теряет равновесие и
        влекомый инерцией французский меч вполне киношно сносит свою, французскую
        голову.
        Тевтон взбадривается новой инъекцией адреналина (залетная стрела застряла в
        трещине нагрудника) и отвечает на поеденный кариесом оскал боевого счастья
        воплем "Боже, очисти!". Вместе с расчетливым падением тевтонского клинка
        вправо-вниз ещё одна французская душа отлетает в Бардо, побросав амуницию,
        меч, алое, кровавое тело, выпущенные кишки и бурые внутренности, ринущие на снег из развороченного паха. Она отбрасывает всё это прочь, словно уведенный
        на вокзале фанерный чемодан, который оказался пустым и громоздким, и
        удаляется.
        Распотрошенный француз был девятой жертвой комтура Юргена с начала резни.
        Правда, трое оставшихся в живых, когда вокруг поганца стало не так тесно,
        добили его почти играючи.
        - Чего стали?! Продолжайте, продолжайте! - подбодрил запыхавшихся героев Мартин, который только что, для поддержания реноме, хладнокровно расправился
        с двоими.
        3
        - Сир, тевтонов слишком мало, им нужна подмога, - тревожно повторил
        д'Эмбекур.
        - Тевтоны - лучшие рыцари Европы, монсеньор, - сухо сказал Карл
        д'Эмбекуру. - Мы им только помешаем.
        Карлу было так плохо, как только может быть плохо Прометею в инвалидной
        коляске. Он жалел о том, что прислушивается к советам Жануария. О том, что выслушал историю из жизни мавританских шлюх лишь до середины, так и не узнав
        конца, хотя он наверняка совершенно неважен, скучен, излишен. О том, что
        стал чересчур осмотрителен, хотя остался по-мальчишески безрассуден.
        Карл, и с ним весь привядший цвет бургундского рыцарства, позорно
        бездействовали в резерве, за спинами собственной пехоты.
        Такие боевые порядки ещё год назад были бы самим Карлом осмеяны, оплеваны, означены как "слюнтяйство" и безапелляционно отвергнуты. Карл любил начинать
        сражение лично, бить в самый центр неприятеля, рассекать его построение
        надвое, а пехота пусть шурует на флангах. В худшем случае - спешить рыцарей
        и плотным строем, вперемежку со своими лучниками, переть вперед. Но вот
        так - трусливо, оборонительно выставить восемь шеренг копейщиков, отослать
        Гельмута на правый фланг, дескать, обходи французов со стороны Нанси, а самому остаться в резерве, вроде бы на случай, если придется латать какую-то
        дыру или, скажем, отгонять от собственного лагеря кондотьеров-налетчиков...
        Всё потому, что главным для Карла было одно: Рыцарь-в-Алом и Гельмут должны
        встретиться. И мешать им ни в коем случае не следует.
        Первая тевтонская хоругвь неуверенно закачалась над пышной мясорубкой и
        упала. Почти сразу за ней - вторая.
        - Сир, разрешите мне с двумя сотнями выступить на подмогу герру Гельмуту, -
        это был Рене де Ротлен.
        - Нет, Рене. У гроссмейстера всё получится.
        4
        Довольно скоро баталия наскучила Мартину и он ретировался к березовой рощице, чью опушку впоследствии назовут "ставкой Доминика". Время от времени
        он покровительственно посматривал на тевтоно-французскую свару - так
        собаководы поглядывают на тусовку чужих любимцев.
        Мартин вовсе не интересовался тем, что творят остальные - пехота,
        кондотьеры, Обри и шестеро его скоморохов. Потому что боялся увидеть Карла.
        Однажды уже было так - в Нейсе, когда Карл, душно обнятый доспехами, словно
        сардина - жестью консервной банки, стоял на груде битого кирпича в проломе
        раскрошенной взрывом городской стены. Мартин, который, как и сейчас, был
        среди наступающих конных французов, узнал герцога издалека, с такого
        расстояния, с которого не различил бы между коровой и лошадью. Впрочем,
        узнавать кого-нибудь, кроме Карла, Мартин поленился бы.
        Так вот, тогда, в Нейсе, он увидел Карла впервые после Дижона, 1451. Он
        перестал дышать на долгие две минуты - плотное, как тесто, волнение
        закупорило горло и он покраснел от вожделения. Вслед за этим явился стыд, всякие обещания себе самому и другим, стало неловко и зябко, тем более что в
        лицо дул колючий ветер.
        Он уже был готов развернуться к тылу передом - к Карлу задом, чтобы не
        испытывать судьбу, не тянуть вниз ватерлинию своего корабля - не ровен час
        он, самодержавный его капитан, намертво присосется взглядом к солнечному
        герцогу, он ведь легко пленяется роковыми руладами сирен, и его корабль
        утонет, утонет уже во второй раз после Дижона, 1451. Но тут зоркий взгляд
        глиняного человека приметил арбалетчика, который заряжал своё орудие на
        уцелевшей башне и целил прямо - нетрудно догадаться в кого.
        Бывало, Мартин говорил себе, что смог бы убить графа Шароле, если бы
        обстоятельства столкнули их, словно баранов на мосту. То было безнадежно
        самонадеянной неправдой. Бывало, он говорил себе, что если бы кто-то собирался убить Карла "за дело", он бы и бровью не повел. Потом, повзрослев,
        он говорил, что ему всё равно, будет ли жив Карл или будет он мертв. И это равнодушие тоже было завиральным бахвальством заключенного, который говорит:
        "Это мир сидит за решеткой, моя камера - последний остров правды и железо
        отгораживает сей остров от мерзостей общества. Я-то как раз свободен.
        Внутренне." Но как бы там ни было, когда первый каро впился Карлу в плечо,
        Мартин остановил лошадь и представил себе, как второй каро вламывается в щель герцогского салада, пробивает породистую переносицу, входит в ошалевший
        мозг и, наломав дров, спокойно останавливается, застряет вещественным
        доказательством того, что Карл больше никому не улыбнется.
        И тогда Мартину стало страшно. То был не тот изнеженный страх, когда
        боишься, что тебя укусит пес, гад или скорпион. Когда боишься за репутацию,
        боишься безлунной темноты ельника, потемок судебной или хирургической процедуры. Страх был настоящий, когда разверзается что надо и там, где надо,
        околевает душа, сжатая, скрученная в струну.
        Тогда обошлось. Арбалетчик мазал настойчиво, вкусно, как по учебнику. Безвестный немецкий жлоб в засаленном фартуке и с бляхой цехмастера на груди
        пал случайной жертвой своего земляка, подменив тело Карла своим на хищном
        крюке в окровавленной кумирне Ареса. Мартин же поневоле ввязался в
        победоносную драку, запахло потом и кровью, уже слышались благодарные
        рыдания горожан спасенного Нейса, но страх, словно фантом боли, словно боль
        в отрубленной руке, остался поскуливать и втихую бесноваться, дожидаясь
        повода воскреснуть, ожидая бочек с бензином, чтобы вспыхнуть, ожидая Карла,
        чтобы раскатать внутреннюю поверхность Мартина ошипованным, раскаленным
        бульдозером.
        5
        В самом начале атаки французской кавалерии тевтоны были похожи на слона, которого допекают две тысячи мосек. Много шума, металлического boom-boom, но
        Орден по-прежнему един, по-прежнему невозмутим и листва его стройного древа
        согласно шумит "Смерть французам!"
        Так продолжалось что-то около получаса, пока две сотни мосек не отгрызли слону заднюю ногу. Гельмут приказал трубить перестроение. Адъютант Доминика, решивший во что бы то ни стало отличиться, повел на тевтонов пятьсот человек
        для кинжального удара в спину.
        - Разорвите немчуру напополам! За милую Францию! - Доминик, встав на
        стременах, напутствовал вояк, одухотворенных своей оригинальной миссией.
        - Mort de ma vie! Здесь: Чтоб мне сдохнуть! (франц.) - взвизгнул адъютант,
        покладистая марионетка всякой патриотической наррации. Мрачная радость лизнула своим лиловым языком краешек мартинова сердца, когда
        его взгляду предстал утрамбованный клин тевтонов, давший многообещающую
        трещину. Смерти своего адъютанта Мартин не видел, но в ней почему-то не
        сомневался и сожалел только, что тот отошел без соборования. С другой
        стороны, соборовать до начала сражения - это форменное блядство.
        Продолжать рассуждения Мартин не был расположен по трем причинам. Во-первых, жалость и католическая обрядность делали его сообразительным, как
        овца, и как овца же агрессивным. В полевых условиях эти добродетели
        губительны.
        Во-вторых, нужно было срочно послать подкрепление, чтобы вбить ещё один
        гвоздь в тевтонскую спину. И, как и в первый раз, сказать им что-то, что
        угодно, для восхищения боевого духа. "Благословляю!" - закричал Доминик и
        ещё четыреста рыцарей, обнажив нетерпеливые мечи, беспорядочно ринулись на
        тевтонов. Известно, что желание влиться в массовку сильней страха смерти.
        В-третьих, только что гроссмейстер Гельмут фон Герзе рассчитал восьмерых
        комтуров и, поцеловав в лоб Жювеля, отделился от своих. Теперь он на всем
        скаку приближался к опушке березовой рощицы, где находилась ставка и благословляльня Доминика, Рыцаря-в-Алом. Французские стрелы, копья, плевки и пули-дуры огибали его сухощавую фигуру десятой дорогой и безмятежный Гельмут
        сам не заметил, как его железная рукавица намертво примерзла к эфесу меча.
        6
        - У меня сейчас отмерзнет нос, - резким, кумедным фальцетом сообщил Силезио
        и закашлялся.
        Пиччинино надменно промолчал - подумаешь, какой неженка. У него тоже
        нечеловечески замерзли и нос, и уши, и щеки, и ноги, и руки. И только мысли
        лихорадочно роились в голове под пышной седой шевелюрой, под куцей бараньей
        шапкой и практичным барбютом. Это нелюбимое барахло пришлось надеть,
        поддавшись уговорам заботливого Силезио.
        Доминик, этот молодой нахал, в котором столь много было от графа Шароле,
        каким тот запомнился Пиччинино со времен крестового похода, расположил кондотьеров на правом фланге, вплотную к Копыту, прямо напротив оцепеневшего лагеря бургундов. Доминик, как и граф Шароле, по всей вероятности не доверял кондотьерам. Доминик, как и граф Шароле, всю славу хотел поиметь сам, своими
        руками. Пехота с обеих сторон сосредоточенно и обреченно мерзла, самое интересное сейчас творилось на северо-востоке, ближе к Нанси, где тевтонский
        броненосец, поскрипывая всеми переборками, гордо уходил в Аид на ровном
        киле. Как всегда, погибаю и, как всегда, не сдаюсь.
        Оказаться в самом средоточии нарождающегося эпоса Джакопо отнюдь не тянуло.
        Но дожидаться, пока французы разберут на жесть последнего немца и, рассеяв фланговым ударом беспомощную пехоту Карла, захватят бургундский лагерь, тоже
        не очень-то хотелось. Пиччинино вспомнил о сладких взятках после Нейса,
        вспомнил он и хамские ухватки интендантов Людовика, которые чуть не каждую
        трофейную кружку из захваченного лагеря бургундов записали в "собственность
        французской короны", и повернул наконец к синерожему Силезио свою синюю
        рожу.
        - А что, Дельфинчик, хочешь себе панталоны с андреевским крестом?
        Силезио понимающе хмыкнул.
        - Не хочу. Быстро выйдут из моды с падением Бургундского Дома. А вот
        перстень герцога возьму на память, отчего нет?
        "Мечи наголо" было решено не играть, чтобы до времени не всполошить ни
        Доминика, ни бургундов. Вполголоса передали по всем сотням - "готовиться".
        И, до крови раздирая коням анестезированные жестоким январем бока, поползли
        на редкий частокол бургундского лагеря.
        7
        Никколо нравился себе как никогда. Запахнувшись в длинную шубу, расстелив на
        седле два одеяла и надвинув на самые глаза татарскую малахайку - подарок
        одного знакомого генуэзца, держателя фактории в Крыму, - Никколо объезжал
        позиции своей артбригады.
        Рассредоточить пушки по всему периметру лагеря было столь же глупо, как варить ведро варенья с одной ложкой сахара. Получился бы жидкий фейерверк во
        все стороны. Поэтому тридцать стволов были едва ли не впритык друг к другу
        поставлены на лагерном валу в точности против кондотьеров и целомудренно
        прикрыты снаружи сложенными шатрами, поверх которых насыпали снегу.
        Возможно, маскировка вышла и не очень убедительная, зато живописная. А ещё
        четырнадцать пушек в соответствии с представлениями Никколо о логике своих
        соотечественников пялились в ободранные за вчера-позавчера кусты, которые
        заполняли никчемное сценическое пространство с противоположной стороны
        лагеря. То есть туда, где сейчас не было ровным счетом никого, кроме огромной стаи бывалого воронья. Эти терпеливо ждали ужина и Никколо ото всей
        души желал им спокойно досидеть в кустах до самого занавеса.
        Так Никколо и ездил - от главной позиции к тыловой, туда-сюда, - изо всех
        сил делая вид, что происходящее в поле близ Нанси его не волнует, а кондотьеры, которые уже третий час дышат на ладони под отрогами Копыта - это
        так, малчики. Никколо с детства помнил залихватское "мечи наголо", которое
        чуть не каждую неделю неслось над пересыпанными костями сорока поколений
        горами и долами прекрасной Италии, а потому был уверен, что услышит
        кондотьеров отовсюду.
        Когда к нему подбежал бургундский лучник и доложил о приближении
        кондотьеров, Никколо очень испугался.
        8
        Ошалевшая лошадь Силезио поднялась на дыбы и, перетаптываясь на задних
        ногах, держалась так долгие, долгие секунды. Словно бы на счет "тридцать"
        могла взмыть в небо - прочь от закипающего снега.
        Как всегда при шоковой терапии, не обошлось без прозрений:
        - Да у них там артиллерия!
        Вопль был полон искреннего изумления.
        Это ощущение Пиччинино было очень хорошо знакомо, и ради него он продолжал
        ходить на войну. Ты живешь как живешь, много грешишь и изредка каешься,
        думаешь то о деньгах, то об утолении похоти, хотя на то и похоть, чтобы не
        думать, ну засыпаешь, ну просыпаешься, потом снова идешь под чьи-то державные знамена, полагая, что идешь убивать только ради денег и похоти, то
        есть как простой, книжный грешник. Но вот
        - чепрак на твоей лошади лопается от скользящего удара простолюдинской
        совны;
        - в длинной попоне, впритык к твоей беззащитной икре, вздрагивает стрела;
        - на твоём клинке первые отметины серебряной черни, содранной с баронского
        нагрудника;
        и когда вторая стрела щепит первую, ту, что в попоне, по всей длине, словно
        все лучники мира стажировались в Голливуде, блин, словно и нет для неё
        биллиона прочих точек пространства, ты понимаешь, что не одинок в мире
        трактиров и кладбищ. Кто-то рядом с тобой. С этой стороны холма намело за ночь особенно много, а до лагерного вала было
        ещё шагов пятьсот. Справа и слева, и за его спиной тоже, первый залп уложил
        многих. Минуту назад он, Пиччинино, был словно сонная муха, словно сом под
        речной корягой - всё что угодно, лишь бы меньше шевелить жабрами. Но сейчас
        рядом потекло алое млеко и пока оно течет - Пиччинино реален.
        Он сделал последнюю отчаянную попытку бросить коня вперед. Вдруг получится,
        вдруг страх подгонит лошадей, вдруг Дельфинчик действительно подымет свою
        старуху в воздух и остальные устремятся вслед за нею?
        Нет. Пять шагов - и конь стал, как вкопанный. Тогда Пиччинино сдался и
        повернул коня. По спине прошел неприятный холодок - а вдруг влепят прямо в
        хребет?
        Многие кондотьеры, которых два раза просить не надо было, тоже стали
        поворачивать коней. Пиччинино собрался начать фельдфебельский ор, но потом
        подумал - а зачем, собственно? Пусть бургунды думают, что они и вправду
        бегут.
        Там, в лагере, перезарядили, увы, очень быстро. Лошадь Силезио, отказавшись
        от взлета, опустилась наконец на все четыре. Мокрый насквозь Силезио,
        вжавшийся в её грациозную выю, никак не решался распрямиться.
        Это спасло его безволосую грудь, потому что снова ударили пушки и тысяча кондотьеров поспешила назад, оставляя на снегу двенадцать лошадей и тридцать
        всадников - многие не удержались в седле. Не всем повезло так, как Силезио.
        9
        Не так уж они и перепугались. В конце концов, никто за ними не гнался. Об
        этом досадливо вздыхал Никколо, который резонно печалился по какой-то несчастной конной сотне, имевшей только что все шансы переломать о вражеские
        спины три воза копий.
        Двое всадников, которые до этого возглавляли наступление, обогнали почти
        всех своих и спустя несколько минут кондотьеры остановились приблизительно
        на полдороге к тому истоптанному плацдарму, с которого начинали свою
        воровскую атаку. "Ну валите, валите дальше, чего стали?" - взмолился
        Никколо, понимая, что никуда они не повалят, хотя по всем законам войны
        после такого смертоубийства - "Шутка сказать, бургунды, небось, две дюжины
        наших из пушек положили!" - имеют полное моральное право бежать по меньшей мере до ближайшей сытной деревни. Но у этих кондотьеров, похоже, капитан был
        со странностями. Когда кондотьеры вновь тронулись с места, Никколо ахнул: они просто-напросто возвращались! Даже не соизволив искать путей обойти лагерь с тыла. Наверное,
        не знают, что его пушки не очень-то ездят и он не успел бы перебросить их
        туда, где сейчас стоят четырнадцать несчастных стволов. Но почему они не
        боятся того, от чего бежали совсем недавно?
        10
        Кондотьеры боялись, но не очень сильно. Потому что Пиччинино, втайне
        упиваясь новыми рыкающими обертонами, которые прорезались в его голосе,
        заразил своих людей неожиданной идеей: там, где кони не пройдут, потому что
        занервничают, можно пробраться на своих двоих. А если поглядеть
        внимательно - пройти, точнее, пробежать, надо полосу всего лишь в двести
        шагов длиной, потому что полсклона холма попадает в мертвую зону пушек. О
        том, что дальше начинается вполне живая зона лучников, Пиччинино и сам не подумал. Он был готов не думать сейчас о чём угодно, лишь бы не видеть потом
        насмешливых глаз Доминика, который вежливо спросит "Ну как ваша конная прогулка?" Вся молодая аристократия Франции умрет со смеху. Вот бы и вправду
        хоть раз кто-нибудь сдох!
        11
        - Гроссмейстер Гельмут? Поздравляю с повышением по службе.
        - Не ёрничай, Мартин.
        - "Ёрничать" - означает "развратничать". Я непорочен, как фламинго. Вы,
        наверное, хотели сказать "не паясничай".
        - Ты прав, хотел.
        - Давайте перейдем на немецкий, мы оба знаем его лучше.
        - И здесь ты прав.
        - Я кругом прав, герр Гельмут! Если б не это, я бы не стал покушаться на
        тевтонов, добрые чувства к которым я ношу на шее заместо медальона.
        - Да уж! Свел в могилу дядю, теперь твои полки бьют в спину твоим
        единокровным братьям во Христе, вырядился каким-то алым чучелом, на гербе - богомерзкое козлище, состоишь на службе у тирана. И это твои добрые чувства?
        - Можно и так сказать. Ладно, зачем Вы приехали? Чтобы наложить на меня
        епитимью? Чтобы переманить на сторону Карла?
        - И первое, и второе было бы кстати. Особенно переманить.
        - Можете считать, что я и так на стороне Карла. Посудите сами -
        стратегически грамотно было бы атаковать не Вас, а бургундскую конницу, но
        Обри доверчив, как дитя. Я в два счета убедил его, что начать надо с
        тевтонов, хоть это и губительно. Как это называется? Это называется "сир
        Доминик подыгрывает своему обожаемому врагу, Карлу Смелому".
        - Не хочу продолжать эту тему, Мартин. Уверен, герцог Карл раскаялся в том,
        что касается тебя.
        - Ещё как раскаялся! Раскаялся со знанием дела! С недавних пор у него это
        вошло в привычку.
        - Не понимаю, о чём ты, Мартин.
        - Так даже лучше, гроссмейстер. И всё-таки, зачем Вы приехали? Посмотреть,
        как поживает моя тень? Извольте видеть, погодные условия таковы, что ни
        сегодня, ни завтра Вам не дождаться солнца. Это значит, что Ваша трофейная
        шкура будет, определенно, распята над моим камином.
        - Это мы ещё посмотрим. - Не хочу показаться заносчивым, но если бы здесь были благоприятные для Вас
        варианты, Вы бы погнушались наносить визит глиняному человеку.
        - Общество Гибор пошло тебе во вред. Ты стараешься быть проницательней, чем
        само Провидение.
        - Горе мне! Мои худшие опасения оправдались. Гроссмейстер выкроил минутку,
        чтобы тряхнуть стариной и поучить Мартина уму-разуму.
        - Я пришел просить тебя насчет Иоганна.
        - Вот как?
        - Не трогай его.
        - Неожиданно! Помнится, когда Вы расправлялись с моей семьей, у меня не
        спрашивали, можно ли, Мартин, убить Эстена? Можно ли убить Гибор? Можно ли
        Гвискара? Вот и я у Вас, вроде бы, не спрашиваю.
        - Ты не спрашиваешь, но я прошу. Прошу также за Жювеля. - Ну что ж, пусть. Я не фанатик. Пусть живут оба. Слово глиняного дворянина.
        12
        На опушке березовой рощицы топталось и стонало порядком народу - резерв,
        сигнальщики-горнисты, рыцари со свежими ранениями и рыцари, обмороженные
        ночью. Но не было таких, кто истолковал бы превратно этот перекур двух полководцев,
        молодого и старого. Никто не заподозрил недоброе - когда, например,
        монсеньор Доминик успел так поднатаскаться в немецком? Что за базар? Отчего
        в час, когда вершатся судьбы и вращаются шестерни бескомпромиссного
        противоборения, полубоги обсуждают малопонятные безделицы? Отчего Доминик,
        ничуть не кроткий и не покладистый, скоро уступил в словесной перепалке, в
        то время как понятно, что ещё полчаса бургундского бездействия - и тевтоны
        узнают, что такое разгром, а французы продержатся, по всему видать. Такого
        никто не спрашивал. Потому что гроссмейстера Гельмута, пришедшего гостем к
        Мартину, под сенью ободранных березок никто, кроме Мартина, не видел. Но
        Боже упаси подумать, что то была галлюцинация, бред наяву, кислотные
        мультики!
        Впрочем, свидетели у этого эфирно-эфемерного разговора были. Исключая
        Гельмута и Мартина, их было трое. Все трое находились довольно далеко. Это
        были: Жануарий, облюбовавший лесистое Копыто, молодой итальянский
        артиллерист Антонио со смертельным ранением в живот, блаженно посасывающий
        снег с видом на березовую рощу, и Герхардт - дородный, краснощекий
        тевтонский ксендз, о котором Гельмут как-то отозвался, что тот "очень даже
        подает надежды".
        Ни благоразумный артиллерист, ни молчун Жануарий не стали делиться своими
        наблюдениями, полагая, что подглядывать за перемещениями чужих призраков
        может и не предосудительно, но распотякивать об этом - наверняка. А вот Герхардт, которому было неловко утаивать новости от братьев, тут же бросился выяснять, куда это в полном одиночестве направился гроссмейстер Гельмут и не
        опасно ли это для его здоровья.
        - Окстись, брат! Куда гроссмейстер направился? Никуда гроссмейстер не
        направлялся! Он с нами, ты смотришь не в ту сторону! Он с нами!
        Двинув в зубы престарелому барону из французского арьербана, который
        почему-то рассчитывал быстро управиться с замечтавшимся румяным ксендзом,
        Герхардт вперился туда, куда показывал товарищ. Да уж, гроссмейстер Гельмут
        "с нами". Здесь. В дюжине шагов от него. А ещё один гроссмейстер, такой же
        точно, только более что ли прозрачный, более матовый, белесый, не такой
        тяжелый, но не иллюзорный, ничуть, вполне цветной, полноцветный и о-очень величественный, уже на полпути к ставке под березками. Удивительно, что снег
        летит из-под копыт призрачной гельмутовой лошади. Странная вещь эти законы
        природы - действуют, когда им больше нравится. Нужно сказать, при виде всего этого Герхардт не оторопел и не побледнел, как
        поступил бы кто угодно на его месте, кто видел бы сразу двух
        гроссмейстеров - одного, который двигался к ставке французов, и второго,
        преспокойно отрезающего головы робко наседающим противникам в самом сердце
        кровавой бани. Герхардт остался спокоен, словно абориген амазонской сельвы
        при виде ядерного гриба. Герхардт уповал на мудрость прецедента - такое, и даже более чудесное, за реальностью водилось и раньше, он помнит, он читал в
        книгах и незачем, просто незачем звать санитаров, научных фантастов,
        старшего по званию.
        Герхардт с достоинством проткнул ожившего после зуботычины барона, и
        червивое тело плюхнулось в сугроб. Потом Герхардт выбросил из головы
        гроссмейстеров и высморкался на снег, элегантно помогая себе большим и
        указательным пальцами. "Война - безглазое чадо. А мы все - его няньки", -
        долетело до слуха Герхардта, но выяснить, кто там такой умный, не
        получилось, потому что Ганс, придавленный своим конем, от ржания которого и от звона ледяного воздуха, возбужденного этим ржанием, чуть не заложило уши,
        умудрился перекрыть тварь на добрый десяток децибел, взывая о помощи, как и
        она.
        13
        Количество дееспособных тевтонов уменьшилось вчетверо, а французов -
        вдвое, - отметил Герхардт.
        Сердечный друг Ганс всё-таки выбрался и оседлал клячу оприходованного
        Герхардтом баронета. Впрочем, торжество ловкости не было долгим, потому что
        невесть откуда появившиеся в тылу конные французские арбалетчики, чьё
        присутствие там было ещё более странным, чем резвые прыг-скок голенького
        рококошного амура в венке и с кудряшками, выпустили в спину Гансу четыре
        каро, причем один из них вонзился гарцевавшей кляче в глаз. Та задрала
        возмущенный хвост, сбросила седока и помчалась на волю.
        Вздохнув по поводу Ганса, Герхардт бросил прощальный взгляд на чарующую
        гарду его меча, возвышающуюся над сугробом - две пупырчатые образины, в
        которых специалист признал бы аллигаторов, образовывали что-то вроде обоюдоострого указателя "запад-восток". Затем Герхардт осмотрелся и пришел к
        выводу, что хорошо бы соединиться с остатками своей хоругви. Даже вшестером (таков был остаток) можно отлично сражаться, если, стоя спиной друг к другу,
        держать кольцо. Что он и сделал.
        А когда остатки остатков примкнули к другим остаткам и стало ясно, что
        тевтонская карта бита, а французы по-прежнему уверено давят не уменьем, но
        числом, стало Donner Wetter Чёрт возьми (нем.) интересно, что по этому
        поводу думает гроссмейстер Гельмут.
        Герхардт растоптал сразу двоих. С небрежностью воистину богатырской он
        откараскался от третьего и дернул поближе к тевтонскому ядру, периферию
        которого, увы, настырные французы источили, словно коррозия или моющее
        средство.
        Примкнув к своим и вкусив сладкого братского единения среди бурана лезвий,
        Герхардт, однако, обнаружил, что гроссмейстер Гельмут - тот, что был
        настоящим, - на сей раз последовал примеру своего фантома и теперь, уже у
        всех на виду, то есть видимый всеми, а не только ним одним (Герхардт льстил себе, что призрак видел только он), движется к березняку, где, замерший, как
        конное изваяние, ждет его слабоматериальный близнец. Очень скоро Гельмут
        нагнал Гельмута, свершилось алхимическое воссоединение и, как бы там не
        храбрился Герхардт, у него камень упал с души.
        - Куда это он? - спросил Герхардт у малознакомого верзилы.
        - Полагаю, гроссмейстер желает вызвать Рыцаря-в-Алом на поединок, - ответил
        ему тот с таким чванным видом, будто уже сейчас знал его исход.
        А когда навстречу воссоединенному Гельмуту выехал человек в алом плаще и в
        шлеме с роскошным алым плюмажом, верзила окатил Герхардта торжествующим
        взглядом монсеньора Знайки, летописца и комментатора "Слова о полку
        Гельмутовом".
        14
        Если поначалу кое-кто ещё по инерции продолжал, то потом, когда расстояние
        между Гельмутом и алым французом сократилось до критического, воссияло несанкционированное перемирие. Никто не желал быть убитым по крайней мере до
        того, как выяснится, кто кого сборол. Французы и тевтоны, не сговариваясь, вложили мечи в ножны и рассредоточились
        по густо залитой красным соусом скатерти побоища таким образом, чтобы всем
        было видно и никто никого не толкал. Пожалуй, недоставало букмекеров.
        Слышно было плохо, но, кажется, ни один из противников не сказал ни слова. Никаких "Сейчас я выпущу тебе кишки, сукин сын" или "You are mine". С минуту противники смотрели друг на друга, выдувая хлопья инея, затем Рыцарь-в-Алом,
        на удивление всем, снял и отшвырнул шлем, спешился, сбросил плащ и, хлопнув
        в ладоши, отослал коня прочь. Судя по всему, для гроссмейстера это было
        самой большой неожиданностью. Тевтоны нашли такое поведение оскорбительным
        для Гельмута, поскольку выходило, что французский сопляк дает гроссмейстеру
        фору. А французы, внешне вполне согласные с "оскорбительным" и одобрявшие
        подобные трансакции, в глубине души сильно переживали за успех начинания.
        Шутка ли дело, драться с конным тевтоном?
        В ближайшие семь минут произошло много замечательного. Гельмут не пожелал спешиться. Тевтоны тотчас же оправдали его - гроссмейстер втрое старше алого выскочки, нужно, чтобы силы были равны. "Видали?! Старше!
        Да кого это ебёт?!" - прокурорским голосом парировал французский капитан. "Это неблагородно - драться с пешим, сидя в седле!" - поддержал капитана его
        товарищ. "А кого это ебёт?" - отметил Герхардт про себя. Устав Ордена
        возбранял сквернословие, к которому чудесным образом относилось и
        прилагательное "дурацкий". Но ни французы, ни тевтоны не догадывались, что гроссмейстер Гельмут готовился схватиться с големом и потому, дай ему Мартин
        хоть десять фор, положение гроссмейстера не стало бы выигрышней. Впрочем, Мартин не дал ни одной. Тевтоны с нетерпением ждали, когда былинный
        конь Гельмута, которому, по слухам, было уже свыше тридцати лет, но это
        нисколько его не портило, затопчет наконец щуплого француза в облегченных
        едва ли не до туники доспехах, но не дождались.
        Смазанным сорока годами трудового стажа движением Гельмут извлек меч из
        ножен и погнал коня на Рыцаря-в-Алом, который тупо стоял, словно идолище, уперев меч в снег. Когда конская морда была уже совсем близко, Рыцарь-в-Алом
        присел на корточки, перехватил меч за лезвие и, орудуя им словно дубиной,
        переломал аксакалу тевтонских конюшен зависшие в воздухе передние ноги так
        сноровисто, будто при Людовике служил в пыточном приказе и проделывал такие
        штуки четырежды на дню.
        А затем, не дожидаясь результата, бросился на снег, четырежды обернулся
        через самого себя и, не потеряв равновесия, вскочил. Секунду, в которую
        Гельмут, провалившийся, как и некогда Карл, в роли Георгия Победоносца,
        сверзился на жесткий, хрусткий снег вместе с конем, Рыцарь-в-Алом встретил
        уже на ногах.
        "Шо, бля, твоя змеюка", - заметил кто-то из французов по поводу акробатики,
        и этот сомнительный комплимент предназначался совсем не гроссмейстеру.
        Затем Рыцарь-в-Алом вполне подло подошел к распластанному под тяжестью
        железа Гельмуту. Тот был в сознании, но сознание, кажется, ничем себя не
        проявляло.
        Гельмут казался дряхлым и жалким. Разъюшенный нос был похож на плод
        груши-дички, побывавший под обстоятельными колесами обозной подводы.
        Выцветшие ресницы, кустистые брови, тоже седые, парный серпантин губ, таких
        же, как у Мартина, желтые аскетические щеки, по-стариковски расцвеченные
        лопнувшими сосудиками.
        "В добрый путь", - пожелал гроссмейстеру Мартин и медленно, словно бы меч был гигантским скальпелем, всадил лезвие клинка в щель сопряжения грудного и
        брюшного сегмента доспехов, чуть пониже солнечного сплетения. "Монжуа!" - нестройно проорали слегка разочарованные болельщики с порядочным
        опозданием. Победа, конечно, за нами, мы, конечно, круче всех, но
        сравнительно с "Первым рыцарем" (Columbia Pictures, 1995) вышло
        довольно-таки незрелищно. Впрочем, время - лучшая пилюля от разочарования.
        "Да-а. Это был потрясающий поединок!" - уже через день будет повторять
        каждый, кто уцелеет.
        15
        Мартин обернулся. И тевтоны, и французы были похожи на рыхлого сказочного
        великана, заснувшего с ложкой, поднесенной ко рту. Мечи обнажены, вихры
        треплет антарктический ветер, лица злобновато перекошены, секретная, не
        открытая ещё наукой железа, отвечающая за выработку эликсира впечатлений,
        раскочегарена зрелищем и работает на всю катушку.
        Всех словно бы парализовало, а между тем у твоего правого локтя, о
        доблестный француз, - твой заклятый тевтонский враг. А между тем, у твоего
        левого локтя, о сероглазый тевтон, - галльский вурдалак, алкающий твоей смерти. Тут бы впору пустить из репродукторов "обнимитесь, миллионы", потому
        что продолжать сражение никто не хотел.
        Мартин взглянул на ставку под березками - его соратники по отважному тылу
        также пребывали в зрительском оцепенении, вытянув страусиные шеи.
        Кто-то догадался отпустить его коня и послушная тварь ринулась к хозяину. И
        тут из-за спин герцогской пехоты полетело "Бургундия!" - это бургундская,
        разумеется, кавалерия шла на помощь тевтонам, воплощая всеизвиняющее "лучше
        поздно, чем никогда".
        Клич и вид бургундов взбодрил, кажется, одних французов. Тевтоны довольно
        равнодушно схватились за оружие, чтобы продолжить свою грустную цзинькающую
        песнь. У Мартина даже зародилось подозрение, что они, захваченные поэзией
        тотальной гибели, уже и не рады, что, возможно, кому-то придется выжить.
        Мартин вставил ногу в стремя и уже готов был умчаться прочь, как вдруг ему
        подумалось, что он должен во что бы то ни стало погодить. Погодить.
        Дождаться, пока бургунды подъедут ближе и он сможет различить лицо Карла,
        ведь это Карл во главе отряда, это он. Он не будет ждать долго, он только
        посмотрит - и сразу уедет. Он заслужил три минуты счастья, потому что ему,
        как злопамятному мстителю, полагается награда, которая хоть немного
        подсластила бы первобытную, мясную дикость акта отмщения. А ещё потому, что
        ему, заключенному глиняного тела, положено свидание, такое свидание, в
        котором он найдет мужество себе не отказывать.
        16
        "Ну всё, - подумали все, когда посмотрели туда, куда смотрел Мартин, и
        увидели Карла. - Всё! Всё-всё-всё! Конец сражению, конец кампании, конец
        Бургундии. Потому что герцогу не прожить и пяти минут."
        Поэтому мечи вновь вернулись в ножны. Карл, полуобернувшись, что-то всё
        время кричал своим шалым конным сотням. Когда до умиротворившихся французов
        оставалось шагов сто, до бургундов наконец дошло. Бургундские рыцари с
        неудовольствием перевели копья из боевого в никакое положение, уставив их
        тупым концом в стремя, острием же - в кисельные небеса.
        Итак, пятьдесят шагов, двадцать пять, двенадцать с половиной, шесть с
        четвертью, три с осьмушкой.
        Карл, как и Мартин, пренебрег шлемом. Карл, как и Мартин, спешился.
        Пустота вокруг них росла и ширилась. Французы и тевтоны пятились, бургунды
        остановились, как вкопанные. Чего все боялись? Вспышки? Взрыва? Огненного
        столпа? Услышать хоть слово - вот что было страшнее всего.
        - Ты говорил о встрече на фаблио 1477 года.
        - Да, фаблио в этом году выдалось раннее, зато удалось на славу.
        Их разделяли три шага. Карл нашел, что Мартин для своих сорока выглядит
        прекрасно. Мартин заключил, что от прежнего Карла остался только голос.
        - Тебе это покажется смешным, но я лишь четверть часа назад понял, что
        Рыцарь-в-Алом - это ты.
        Мартин улыбнулся одними глазами.
        - Что, ни Сен-Поль, ни Изабелла, ни Жануарий, ни даже Гельмут?..
        - Нет. Каждый, полагаю, имел веские основания промолчать.
        - А что же ты думал относительно моей судьбы после замка Орв?
        - Ничего.
        Мартин не ответил.
        - Обиделся? - Нет, - Мартин досадливо поморщился. - Просто пытаюсь вообразить, как можно
        не думать ничего. Наверное, безошибочный метод избегать ошибок.
        - Суждение в духе Жануария. Впрочем, понимаю - наследственность.
        - Что? А-а, - Мартин улыбнулся. - Он ведь мне приходится приемным дедушкой
        по приемному отцу, да? Это он тебе рассказал?
        Карл помрачнел.
        - Послушай, какая тебе разница? - герцог сдвинул брови и Мартин, ликуя,
        узнал Карла со своих рисунков. - Нам ведь сейчас совсем не об этом надо
        говорить.
        - Тогда я буду говорить о чём надо, - сухо сказал Мартин и Карл понял, что шесть лет пребывал во власти иллюзий, щедро просыпавшихся на него из письма,
        найденного в замке Орв. Вот она, встреча, и вот он, Мартин: совершенно
        незнакомый человек. Из глины.
        - Сейчас ты ошибочно полагаешь, что я не тот самый Мартин, с которым ты
        познакомился в Дижоне. Тебе также кажется, что я не тот самый человек,
        который спасся из замка Орв. В глубине души тебе сейчас жаль, что полчаса
        назад победа досталась мне, а не Гельмуту. Ты думаешь, что здесь, на этом поле, есть ровно один человек, способный убить тебя, и это я. А вчера ты был уверен, что такого человека нет во всём мире, ибо Рыцарь-в-Алом был для тебя
        кем угодно, но только не големом. В действительности же, здесь, под Нанси,
        есть по меньшей мере восемь человек, которые могут убить тебя. Само собой,
        я, потому что я поклялся сделать это ещё на фаблио. Жануарий, потому что ты
        всё ещё жив и он не понимает, почему до сих пор тебя не настигло проклятие. Трое французов там, - Мартин мотнул головой в сторону плотной стены рыцарей,
        но Карл проигнорировал его жест - он не спускал глаз с двух мечей в руках
        Рыцаря-в-Алом. - Не буду называть имен, ты их не знаешь. Каждый из них
        зарубит тебя, если ты победишь меня в поединке. Ещё слуга Гельмута, этот
        несусветный Жювель. Убьет тебя сегодня ночью, если ты, победив меня, оставишь себе меч Гельмута. Он просто влюблен в этот меч, тоже можно понять.
        Шестеро. И, наконец, Силезио и Джакопо. Ты помнишь Пиччинино?
        - Помню плохо.
        - Пиччинино - демон войны. Настоящий. Он сам этого не знает. Как собака не
        знает о том, что она - собака.
        - Ну а ты, конечно, видишь его насквозь, - Карл не смог избежать иронии.
        - Вижу. Хотя, надеюсь, это скоро закончится. Так вот, Пиччинино и его
        любовник тоже могут убить тебя. Если не погибнут сегодня в твоём лагере.
        Вот, теперь ты знаешь то, о чем Жануарий никогда не расскажет тебе, потому
        что боится дотронуться до твоей судьбы хоть пальцем.
        - А ты?
        - Я не боюсь. Я шесть лет положил на то, чтобы встретиться с тобой не так,
        как не хотелось Гибор, а на равных. Ты - герцог, я - коннетабль Франции. - Да, да, встретились, - Карл нетерпеливо переступил с ноги на ногу. - И что
        теперь?
        - Теперь у нас есть богатый выбор из двух возможностей. Ты можешь разрешить
        мне преодолеть три шага, которые нас разделяют. В противном случае я буду
        драться за это с мечом в руках.
        - Дра-аться, - насмешливо протянул Карл, пытаясь заглушить страх. - Дерутся
        в кабаках. А здесь ты рано или поздно убьешь меня, потому что я не голем.
        - Нет. Вот это меч Гельмута, если ещё не узнал, - Мартин чуть шевельнул
        клинком, который держал в левой руке. - И ты зря считаешь, что у человека,
        который смог убить Гибор и Гвискара, не было шансов победить меня. Я сам
        заблуждался на счет Гельмута и до конца понял насколько, когда взял его меч
        в руки. Я почувствовал, что меч Гельмута обитаем. И только тогда я задним
        числом испугался, ведь если бы тевтон спешился - он имел бы свой шанс из
        четырех. Не так мало. Итак, если ты примешь меч Гельмута, мы будем драться
        почти на равных. - Не будем. Можешь пройти эти три шага и убить меня так, сразу. Как говорила
        Изабелла, не запотевая, - Карл криво усмехнулся и вложил меч в ножны.
        Мартин помедлил полмгновения и сделал шаг вперед. На месте встречи герцога
        Бургундии с коннетаблем Франции сгустилось непрозрачное облако.
        17
        Тяжелая кудрявая башня, сплошь покрытая словно бы восковыми наплывами, молочно-белая, непроницаемая, никаких препон взору Жануария не предоставляла
        и вообще была безынтересна. Другое дело - разномастная свора, закрученная в
        медлительный тайфун, которому Карл, Мартин и присные служили оком.
        Пятнадцать минут назад началось недоброе. Жануарий получил возможность
        запросто видеть то, что он мог видеть раньше, лишь приложив немалые усилия.
        А теперь весь тонкий и нежный испод бытия сам лез ему в глаза, хоть он
        никого и не просил об этом.
        Больше всего было черных петухов с огненными гребнями. Эти сразу сбежались
        со всего поля, да. Жануарий не хотел, изо всех сил не хотел видеть, что они
        там поклевывают, среди иссеченных французов и тевтонов, но и догадок ему доставало, чтобы очень не позавидовать погибшим. Кроме вышагивающих с мнимой
        степенностью петухов были ещё шарфы. Длинные узкие полосы с тусклым ртутным
        отливом. Эти невинно плавали по воздуху, и только когда одна тварь неловко повернулась бочком, Жануарий увидел у неё на брюхе охряную рифленку - словно
        крупным напильником прошлись по кораллу.
        Ну а в оке тайфуна цвета были иные. Справа от Карла лежал, уронив
        меланхолическую морду на сложенные лапы, солнечно-желтый лев. За спиной
        герцога нетерпеливо переминался пятнистый олень. В его кустистых рогах,
        словно оводы со знаком плюс, роились мелкие среброкрылые хлопотуны, о
        которых Жануарий мог доподлинно сказать только одно - это не стрекозы.
        Судить о большем мешало расстояние. С Мартином, человеком-химерой, как и
        положено, пребывали химеры. Белый единорог, углядеть которого на снежном
        фоне помогали лишь загаженность последнего да витой пятилоктевый рог
        темно-оливкового цвета. И грифон цвета дыма и пламени, покровитель
        мстительного меча французского коннетабля.
        Что здесь делают эти четверо, Жануарий сообразил не сразу. Но вот один из
        ртутных шарфов вдруг невесомым обрывком паутины вырвался из хоровода и,
        облепив левую кисть Мартина, потянул её вверх. Мартин послушно протянул
        Карлу меч Гельмута. По мечу тевтона, кстати, тоже прогуливалась какая-то невнятная крылатая гадюка, но сравнительно с шарфами она была безынициативна
        и Жануария не интересовала. И вот - в один скособоченный и вроде как неуклюжий прыжок лев оказался между
        Карлом и Мартином, его когтистая лапа оставила в воздухе четыре огненных
        трека и разорванная дрянь упала на снег. Карл отрицательно покачал головой.
        "Мог бы сразу догадаться", - облегченно вздохнул Жануарий.
        Герцог вложил меч в ножны. Мартин сделал шаг вперед.
        Черные петухи сужали круги. Грифон царственно взмахнул крыльями и с
        угрожающим клекотом поднялся в воздух.
        Жануарий вздрогнул и скосил глаза на правое плечо. На плече покоилась серая
        лапа. Он обернулся. Оказывается, рассевшись за его спиной полукругом, на
        макушке Копыта его давно уже дожидалась дюжина волков. Тринадцатый,
        белогрудый, был совсем рядом.
        Раньше Жануарий как-то не задумывался, отчего холм назван Копытом и чьё,
        собственно, копыто имеется в виду.
        - Монсеньоры, умоляю, ещё немного терпения. Ещё чуток.
        Белогрудый волк неодобрительно ощерился, но внял уговорам и отступил назад.
        Жануарий вернулся к созерцанию.
        Между Карлом и Мартином не было больше пустого пространства.
        Мартин поцеловал Карла.
        На несколько мгновений они стали одним.
        Подобное Жануарий видел первый раз в жизни и поразился, сколько света, сколько света и огня, он почти ослеп, он теперь понял смысл молочного столпа
        до небес, он понял всё слышанное в своей жизни и все сны, свои и чужие, и,
        ослепнув, продолжал видеть, как исчезает зловещий хоровод теней, как
        хлопьями кружевной сажи исходят в ничто петухи и ртутные ленточники, и как
        подымаются за его спиной волки, теплой плоти и крови которых это
        безразлично, как безразлично и тысячам солдат на поле под Нанси, иначе
        городок следовало бы назвать Армагеддоном.
        А когда вновь восторжествовали двоичность, самость, оковы плоти, Мартин
        сказал:
        - Всё, Карл, всё.
        18
        Сразу после этого Мартин вскочил в седло и, попросту говоря, бежал с поля
        боя. Никто и не пытался его остановить. И Карл тоже не пытался, правда, у
        него были совсем особенные причины и потому можно считать, что Карл не в
        счет.
        Проезжая сквозь своих, чужих и вообще непонятно каких, Мартин ни разу не
        обернулся, а потому не смог насладиться последствиями, которые повлекло за
        собой бегство французского коннетабля. Не смог, поскольку не хотел.
        Боевой дух французов упал до нулевой отметки и они, словно гипнотические
        кролики, исступленно провожали алую спину монсеньора Доминика, пока она не уменьшилась до шального мазка кисти, до отблеска закатного светила, до горки
        брусники (вид с вертолета). Правда, боевой дух бургундов, который теплился около нуля уже в самом начале
        встречи Большой Двойки, не слишком поднялся, а потому бургунды великодушно
        позволили французам удалиться в свой лагерь. Одни тевтоны порывались
        продолжать рубить франко-бургундский гордиев узел после того, как Мартин
        уехал, а Карл сел на снег, словно раненый или пьяный.
        Герхардт втихаря прирезал двоих французов, зевавших поблизости. Но его
        быстро зашикали.
        19
        Всё вышло наихудшим образом. Половина вняла Пиччинино, спешилась и полезла
        под ядра, половина решила "пошел ты на" и, проехав лишних триста метров, неспешно погнала своих коней по склону холма вверх. Здесь им вообще никто не
        препятствовал, если не считать двадцати косых лучников под началом
        Александра, Жака и Пьера.
        В лагере были всего две сотни пехотинцев и чуть больше канониров, многие из
        которых владели мечом на уровне хлебного ножа. Как назло, при четвертом выстреле одну из пушек разорвало, и ладно бы просто
        убило пару-тройку солдат, но толстая елда казенной части, полная крохотных
        угольков стрельбового шлака, влетела в бочонок с порохом. Сверхновая.
        Не понимая куда подевалась лошадь и какое сегодня тысячелетье на дворе,
        полуослепший Никколо шарил в снегу, силясь сыскать малахайку.
        Вяло перебирая ладонями и коленями, он развернулся на месте, как заправский
        танк. Здесь лежала его лошадь. Её брюхо было распанахано длинным отколом
        бронзы. В дымящемся красном снегу Никколо наконец углядел малахайку. И, не
        смущаясь её видом, торопливо натянул на голову. Сильно мерзла макушка.
        Никколо поднялся на ноги и, напрягая зрение, сообразил, что бургундские
        лучники вперемешку с канонирами пробегают мимо него, открывают рты, что-то испуганно говорят и кричат. Никколо тоже закричал и ткнул ближайшего лучника
        кулаком в живот. Тот обиженно отшатнулся и побежал дальше.
        На гребне вала разом появилось множество кондотьеров. Они захлебывались
        восторженным воплем, глядя на ровные ряды нарядных шатров, что ещё пять
        минут назад казались несбыточной мечтой, а теперь совсем близко.
        Рядом с большой черной проплешиной, среди тлеющих щепок, стоял одинокий
        пижон в длиннополой шубе и татарской лисьей шапке. Двое кондотьеров справа
        от Пиччинино разрядили в него свои арбалеты.
        - Надо было в глаз бить, чтобы мех не попортить, - попенял первый второму.
        - А сам, - огрызнулся второй.
        20
        Александр выстрелил почти в упор и в пятый раз за сегодня попал. Итальянец
        неестественно ровно замер в седле, подтянув поводья к животу, в котором
        торчала стрела. Дольше оставаться здесь было бессмысленно, потому что
        кондотьеры уже просочились повсюду, и ему за спину тоже.
        Александр быстро побежал в лагерь, где можно было спрятаться среди разного
        барахла и молиться о спасении.
        Александр недоумевал: ну куда же смотрит отец? Что он себе там думает в
        чистом поле? Ведь ещё полчаса - и кондотьеры раскатают лагерь по бревнышку!
        Бургундам будет не во что переодеться, нечем отужинать и нечем укрыться.
        Впереди уже горела целая улица палаток. Трое итальянцев, вывалив из шатра с
        черным орлом, остервенело сдирали с большой инкунабулы серебряный оклад.
        Александр поспешно юркнул под воз, который зачинал обширный парк колесной
        техники. Длинный лук не очень-то помогал ползти, но он не отважился расстаться с ним,
        закинул его за шею и достал на всякий случай свой короткий меч. Несмотря на
        наличие неплохого для пехотинца клинка, совершая своё пластунское
        путешествие, Александр тосковал о том, что здесь, под возами, его может
        спокойно подколоть пикой даже пятилетняя девочка. Моя радость, как сказал бы Эдвард, Александр и ему подобные были кондотьерам
        безразличны. Особенно в тех случаях, когда не мешали рыться в чужом добре.
        Поэтому он спокойно достиг конца поезда, в котором оказалось едва не сорок
        возов и артиллерийских передков, и обнаружил себя неподалеку от
        разгромленной батареи Никколо.
        К удивлению Александра, там всё ещё было довольно много кондотьеров, хотя, казалось бы, самое интересное находилось дальше. Тут Александр вспомнил, что
        канониры были людьми в среднем зажиточными и щеголяли по лагерю кто в трех
        купеческих перстнях червлёного золота, кто в шарфе с крупной рубиновой
        брошью - вроде как память от невесты, оставшейся не то в Мантуе, не то в
        Падуе, кто теперь упомнит. И вот, самые башковитые кондотьеры сообразили,
        что вглубь лагеря лучше не лезть - кто его знает, что там за базар - а себе
        дешевле подобрать разную мелочевку с перебитых канониров.
        Но где же отец, где его верные капитаны?!
        В десяти шагах перед Александром лежал зарубленный безвестным добрым
        молодцем мародер. А у самых его сапог догорал огромный костер, из которого
        канониры пополняли угольями свои жаровни.
        Александр оценил острым глазком скромные запасы пороха на батарее. Там
        опрокинутый бочонок, сям бочонок, вычерпанный до середины... И только в
        одном месте рядышком стояли аж четыре, причем один только успели
        раскупорить. Так он и остался подмигивать Александру темно-серым нутром.
        Рядом с этим скромным бутоном лилии пиршества валькирий двое кондотьеров -
        один сивый и коренастый, другой рыжеволосый и поосанистей - со всех сторон
        изучали роскошную шубу, которую Александр сразу же узнал.
        Каждому лучнику полагалось на начало боя иметь в колчане пять зажигательных
        стрел. В отличие от обычных, они были обернуты паклей, а близ оперения
        обмотаны толстой ниткой, чтобы лучник мог на ощупь определить, что он там вытаскивает. Александр обнаружил, что, естественно, три зажигательных стрелы он в суматохе успел употребить не по назначению, как обычные бронебойные, но
        две остались при нем. Итак, выскочить отсюда, пробежать десять шагов, швырнуть стрелы в огонь, пустить в раскупоренный бочонок одну и вслед за ней
        для верности вторую. Как полетят сивые клочья! Александр подумал, что его обязательно убьют. И, самое обидное, отец никогда
        не узнает, кто и зачем совершил этот замечательный подвиг, подорвав прорву
        кондотьеров.
        Александр выскочил из-под воза, достиг костра даже быстрее, чем в мыслях,
        стрелы занялись одна веселей другой. Он натянул лук.
        Но подле бочонков с порохом уже никого не было. Зато гребень вала расцветал
        бургундскими копейными значками. Посланная Карлом кавалерия де Ротлена
        наконец-то прибыла тушить пожары и хоронить канониров.
        Нацелив горящую стрелу в спину парочке, убегающей с шубой покойного
        итальянского генерала-от-артиллерии, Александр разочарованно подумал, что вот, больше никого сегодня, похоже, и не убьет. Спустя мгновение - что и его
        не убьют скорее всего, надо же.
        Александр всё-таки выстрелил. Но стрела, отягощенная и разбалансированная
        паклей, не годилась для прицельной стрельбы - только навесом по деревянным
        крышам амбаров, в которые не попасть невозможно.
        Александр покраснел. Хорош бы он был, силясь уложить свою недоношенную
        стрелу в у-узкий зев бочонка со ста пятидесяти шагов.
        ГЛАВА 11
        ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
        1
        С ними не было Мартина и трех двойников маршала Обри. Все пребывали в серой,
        тоскливой фрустрации. Долгожданное решающее сражение случилось, но что же
        оно решило, оставалось загадкой. Обри, который после самоотвода Мартина остался за главного, был обречен говорить первым и врать первым, задавая тон
        дальнейшему вранью и клятвам добить бургундскую гидру на следующий день.
        - Монсеньоры! Нам не дано судить о том, что произошло сегодня на бранном
        поле, в чём здесь промысел Провидения, а в чём ковы князя мира сего.
        Силезио, который всегда на военных советах помалкивал, скрываясь в тени
        Пиччинино, криво усмехнулся. Остальные насупленно заёрзали с полным
        пониманием непрозрачности, непростоты и нешутейности затронутых материй.
        Обри, приободренный вниманием коллег к своему удачному теологическому
        экивоку, перешел к построению официальной точки зрения.
        - Но как бы там ни было, монсеньоры, мы должны признать, что сегодня коннетабль Франции лишился рассудка и только это спасло бургундов от полного
        разгрома. И всё равно поле битвы осталось за нами.
        "Ах вот как, - облегченно вздохнули французские капитаны, у которых от
        сегодняшних деяний Рыцаря-в-Алом остались самые противоречивые
        впечатления. - Тогда всё в порядке."
        - Да, монсеньоры, - Обри возвысил голос, - мы победили, ибо великий магистр
        Тевтонского Ордена мертв. Бургунды отныне лишены помощи лучших рыцарей
        Европы. Лучших к востоку от Рейна, разумеется. Также, благодаря отваге
        нашего итальянского союзника, герцог Карл сегодня остался без артиллерии. И
        даже тот факт, что сегодня к бургундам присоединилась жалкая горстка
        англичан, ничего не меняет. Завтра с рассветом мы возобновим сражение во славу короля Франции, а обедать будем уже в Нанси, ибо победителям достается
        всё. Итак, двух мнений быть не может: завтра мы будем сражаться и завтра мы
        покончим с бургундской гидрой навсегда.
        "А если нет, - добавил Обри про себя, - то Его Величество король Людовик,
        который в последнее время совсем плохой, посадит меня в ма-аленькую клетку,
        и, прежде чем его прирежут взбесившиеся бароны, я сдохну от недостатка
        вкусной еды."
        В этом была вся незатейливая французская политика, духом которой Пиччинино
        проникся ещё во время похода на Нейс. Неладно и беспокойно в королевстве,
        французы сплошь как в жопу укушенные. Раньше их питала заразительная
        самоуверенность Рыцаря-в-Алом. Но теперь вот проклятый пацан исчез, а
        политика осталась. Пиччинино такие настроения были на руку.
        - Ну вот что, монсеньоры, - сказал он, сосредоточенно массируя небритый
        подбородок. - Мне и моим соратникам не нравится то, что происходит во
        французском войске. Коннетабль скрылся, и если по словам маршала на то была
        воля Провидения, нас не устраивает такое Провидение. Весь сегодняшний день
        мы были обречены на бездействие, и только скука погнала нас на бургундский
        лагерь. Если бы в это время мы были поддержаны вашей пехотой, бургунды
        ночевали бы сейчас по кустам и оврагам. А так мы потеряли треть своих и под
        моим началом сейчас нет и восьми конных сотен. Разумеется, завтра мои
        кавалеристы вновь уполовинятся. Кто после этого у меня на родине поверит
        капитану Джакопо Пиччинино? Кто откажет себе в удовольствии плюнуть в мои
        старческие морщины? Разве только Силезио, верный Силезио.
        - Да, монсеньоры, - согласно подхватил верный Силезио. - Мы честно
        отработали сегодня деньги французского короля - не столь уж большие деньги,
        между прочим - и мы уходим. Прощайте, пусть вам повезет больше, чем четырем сотням наших соратников, окропившим своей кровью копыта бургундских лошадей.
        В глазах Силезио стояли слезы.
        - Это измена, - угрюмо буркнул один из двойников Обри. Впервые за много лет
        у него прорезался собственный голос.
        - Да у вас вся армия - изменники. Всё тут у вас протухло, - бросил Силезио
        уже через плечо.
        Кондотьеры уже приготовили коней и как только их капитаны вышли из шатра,
        все разом оказались в седле. Обри не сказал и полслова. Пусть катятся.
        Интересно, соврал ему Пиччинино полчаса назад в приватной беседе, или он
        действительно намерен обмануть Карла?
        2
        Младший брат Эдварда был всё такой же - короткая стрижка, пристальный немигающий взгляд, губы, которым, как кажется, неимоверно трудно растянуться
        в улыбке, но очень легко выплюнуть "Guilty!" "Виновен!" (англ.)
        Однако, при всей своей птичьей несимпатичности, герцог Глостер был сейчас
        Карлу за отца родного. Недаром Карл, когда ему только донесли о появлении
        англичан, сразу же нацепил орден Подвязки и растер снегом лицо, задубевшее за день на бранном поле. Карла клонило в сон, но он не хотел предстать перед
        своим гостем и союзником наполеончиком с острова св.Елены.
        Карл, как ни странно, тоже показался Ричарду в этот раз очень милым.
        Во-первых, когда зимой блукаешь по чужому краю и наконец приходишь в дом,
        пусть даже в дому этом полно трупов и крышей ему служит черное небо, хозяин волей-неволей радует взор если и не собственной хлебосольной ряхой, так хоть
        хорошим столом. А во-вторых, Ричард со своей стороны тоже ощущал себя
        благодетелем, ведь на этот раз пришел к герцогу при отменных лучниках и
        свежих рыцарях. Словно бы вторя его мыслям, Карл сказал:
        - Вы очень вовремя подошли. Моя пехота сегодня простояла целый день без
        дела, потому что я не мог ей ничего позволить. От бездействия и холода солдаты совсем скисли. Не будь Вас, наш отход в лагерь мог бы превратиться в
        бегство.
        Ричард ожидал любых небылиц о том, как бы мы им дали, если б они нас
        догнали, но к таким простым откровениям готов не был.
        - Благодарю, милорд. Рад, что оказался полезен, - выдавил он, краснея.
        В шатер ввалились двое: Брюс из Гэллоуэя, как всегда довольный жизнью и
        собой, и капитан Рене со свежей повязкой на лбу.
        - В чём дело? - кротко спросил Карл, понимая, что эти двое никогда не
        вломились бы в тет-а-тет своих сюзеренов от вольной масти.
        - Монсеньор, кондотьеры покинули французский лагерь. Они уходят, - Рене де
        Ротлен сиял, что твой брульянт.
        - Не по душе им наши песни, - загадочно добавил Брюс. По всей вероятности,
        шутил. Карл против воли прислушался. На окраине лагеря луженые шотландские глотки и
        впрямь истязали котофея. К удивлению герцога, песня про мед была ему
        знакома. Её мычал Брюс, когда привозил письмо от Эдварда и орден Подвязки в
        Брюссель. Кондотьеров можно было понять.
        "Пиччинино кинул Обри - это, положим, для старого гондона вполне в порядке
        вещей. Странно только, что забесплатно", - констатировал Карл, переживая
        вспять три виртуальных минуты, в которых просил Ричарда о посредничестве на
        переговорах. Какие теперь могут быть переговоры? Переговоров через неделю
        запросит Людовик. А Карл уже будет решать - назначить низложенному королю
        две-три косых пансиона или уволить без выходного пособия.
        Карл облегченно расхохотался.
        - Здесь ты, Брюс, свинье в самое рыло вмазал.
        Рене посмотрел на своего шефа новыми глазами. Крупный черный петух с
        пунцовым гребнем, беспрепятственно проницаемый удивленным взглядом Рене,
        одобрительно кивнул.
        3
        - Больше никаких шахмат! - взвизгнул Людовик. Это было бы вполне обыденно,
        будь текущая партия, к примеру, пятой по счету. Но они сели за доску десять
        минут назад и сделали ровно по шесть ходов (король всегда основательно
        выстраивал свою шахматную мысль). Людовик решительно поднялся. На этом, впрочем, вся его решимость иссякла. Он
        замер, потом качнулся вперед, угрожающе навис над столом, в последнее
        мгновение выбросил вперед руки, на задетой доске с грохотом упал белый
        король, а Людовик уже вернул равновесие и глядел на Коммина так, словно
        видел его первый раз в жизни.
        Коммин почти не удивился. В последнее время за королем водилось и не такое.
        Например, любовь к животным. Всю жизнь Людовик любым развлечениям
        предпочитал охоту. Причем, как мог заметить, но предпочитал не замечать
        Коммин, охоту не как театр, поиск, преследование, детектив, а именно как
        живодерню. То есть охоту не по форме, а по существу. Не гнаться за оленем, но всадить ему в бок широкоскулый наконечник рожна. Не миловаться с собаками на псарне, но нетерпеливо рвать из их пастей агонизирующих селезней и убитых
        наповал куропаток. Однако вдруг одни за другими при дворе появляются: немыслимые и вонючие зеленошерстные мартышки (триста экю пара; какими только
        духами их не мучили, чтоб меньше воняли, пока не отпустили посреди
        Венсеннского леса); павлины в числе сорока; исполинский медведь, пловец и рыбоед, в довершение всего белый как лунь (бедняга издох в марте, обложенный
        терриконами последнего льда со всего королевства); три карликовых оленя
        (пока живы); а также сурки, хорьки, байбаки, хомяки, белки, нечистые
        тушканчики и такая, знаете, зубастая водоплавающая ящерица болотно-бурого
        цвета с длинной мордой, новая фаворитка Людовика (три месяца назад поименована Сивиллой с легкой руки Доминика). Pets & freaks Любимцы и уродцы
        (англ.) заполонили придворное пространство и Коммин со дня на день ожидал
        увидеть угасающего короля с тощей болонкой, лиловеющей сквозь редкие лохмы
        своих желтоватых кудряшек, или, того хуже, с крохотным поросеночком на
        поводке - так, говорят, тоже кое-где модно.
        - Филипп, спрячь шахматы, - неожиданно твердым голосом потребовал король. -
        Не выношу эти голубые огоньки в окошках ладей. Это нормально. Этого король не может выносить уже неделю. Поэтому все четыре
        ладьи завернуты в шелк. Черные - в черный, белые - в красный. Но, видно,
        голубые огоньки в голове Людовика разгораются всё сильнее.
        - Да, сир, - кивнул Коммин и, начав с ладей, принялся поспешно спроваживать
        фигуры в кубическое сафьяновое брюхо шахматного ящика.
        - И вот ещё что... - Людовик забывчиво наморщил лоб. Затем вспомнил. - Поди
        вон.
        Необидчивый Коммин молча поклонился, оставив белого короля и трех его пешек
        неубранными, и вышел, плотно притворив за собой створки дверей.
        Людовик сделал несколько неуверенных шагов к окну, потом - к дверям,
        задвинул засов, несколько раз сильно дернул за ручку, убедился, что так
        просто убийцы к нему не проникнут. Затем быстро подошел к бюро, отпер его и
        достал подарок Обри, монохромную карту Pax Gallica.
        Свежих известий из-под Нанси ещё не поступало. Людовик знал только, что
        герцог Рене Лотарингский внял его посулам, выступил против бургундов и был
        крепко бит. Также сообщалось, что маршалу Обри удалось соединиться с
        кондотьерами и он вот-вот выйдет к Нанси. Остального Людовик не ведал. Только через три дня к нему попадет письмо, в котором Обри будет многословно бахвалиться победой над тевтонами и вскользь заметит, что коннетабль Доминик
        исчез с поля битвы при весьма туманных обстоятельствах. А ещё через неделю единственный уцелевший из шести клевретов Обри напишет обстоятельный отчет о
        5 января под Нанси. Но это будут излишние слова и подробности. Главное
        король узнает сейчас.
        Карта была белой, как и положено всему, покрытому толстым слоем добротной
        белой краски. И только в одном месте - там, где раньше был Дижон - на ней
        проступили три бурых пятнышка. Неделю назад Людовик проверял своё сокровище
        и никаких пятен не было. А теперь есть.
        Людовик на глиняных ногах вышел прочь. В соседнем зале был камин, куда и
        отправился подпорченный кровью проект новой вселенной.
        Затем Людовик разыскал Коммина.
        - Я очень устал, Филипп. Идем спать.
        Это было ещё одно королевское нововведение. В знак особой милости Людовик
        стал брать Филиппа в свою постель. А когда тот на две недели запропал в
        служебной командировке, у Людовика под глазами набрякли красноречивые сизые
        мешки. Ночами, в отсутствие Коммина, к королю приходили разные гости и Людовик почти не смыкал глаз. По возвращении Коммина его почетная привилегия
        приобрела характер нудной и неизбежной обязанности ночного душеприказчика
        короля. Было ещё рано - не больше восьми вечера. Обычно, если только утром не светил
        выезд на охоту, Людовик и не помышлял о сне до одиннадцати, диктовал
        директивы и циркулярные письма. Опрашивал купцов, шпионов, пленных и
        перебежчиков, развлекался Ливием, Фруассаром, Гонорием Августодунским. Но охоты прекратились с появлением мартышек и карликовых оленей, писать сегодня
        было некому и незачем, и Людовик понимал, что завтра будет так же, и
        послезавтра так же, и жизнь окончилась.
        - Да, сир. Коммин тихо ужаснулся. Ему не сомкнуть глаз до полуночи, это уж точно. Рядом
        будет стонать и подвывать король. Вначале ему сделается жутко, а потом
        скучно и тошно, а после король проснется и попросит воды. А когда взойдет
        огромная луна (плохо, сегодня как раз полнолуние) - встанет с постели и,
        выкатив стеклянные глаза, пойдет на балкон. Может, короля впредь не следует
        удерживать от прогулок по перилам?
        - Но, сир, - вдруг решился Коммин. - Разве мы не будем сегодня кормить
        Сивиллу и радоваться её проделкам, как обычно?
        Коммин надеялся отыграть для начала полчаса, потом, возможно, королю
        взбредет в голову обойти все утроенные караулы (это он в последнее время
        полюбляет), потом что-нибудь ещё, а там, глядишь, часы пробьют полночь и
        действительно захочется соснуть.
        - Да пусть сдохнет, гадина, - отрезал Людовик и Коммин потерял надежду.
        4
        Нельзя сказать, что конь Мартина летел как птица. На всей земле, а не только под Нанси, было неуютно и очень холодно. Конь околел через пять часов лету и пришлось купить нового. Неказистый и старый, этот второй довез Мартина почти
        до самого N. Почти. Оставшуюся часть дороги Мартин прошел пешком и если
        поначалу ему то и дело встречался кто-нибудь, кто порывался его узнать и
        спросить что-нибудь неуместное, вроде "монсеньор Доминик, Вы куда?", то к полудню следующего дня он достиг тех благословенных пределов, где ни его, ни
        даже Карла, герцога никто не помнил в лицо. И в гостинице, к счастью, тоже
        обошлось. Просто какой-то парень, одетый не по сезону.
        - Вы кто?
        - Меня ждет баронесса Констанца д'Орв.
        Пройдя через закусочную, Мартин поднялся на второй этаж и зашел в сумрачную
        комнату. Было так натоплено, что Мартина сразу бросило в жар. В драконовом
        растворе камина шипело смолой какое-то невероятное количество дров.
        Гнидами потрескивали угольки, кочерга, щипцы и совок, висящие на стойке
        черного литья, отбрасывали длинные вечерние тени. Сосульки, в которые
        оделись пряди мартиновых волос, стали ломаться и таять, а тело теперь
        казалось заросшим грязью на три пальца. И ещё колосилась щетина. Прекрасный принц так торопился на свидание к прекрасной принцессе, что забыл побриться. Лицо Констанцы казалось отекшим, а вся она - какой-то бесцветной и несвежей.
        Заболела, что ли?
        - Я просто ревела.
        - Чего ты ревела?
        - Волновалась.
        - Я же тебе сказал, что всё будет хорошо. Разве нет?
        - Сказал.
        - Ну?
        - Поль-Антуан здесь.
        - Ну и что? Чего реветь-то, это же прекрасно? Здесь... где именно?
        - Он сейчас завтракает внизу. Мы ждали тебя позже, - Не глядя в сторону
        Мартина, Констанца подошла к зеркалу и внимательно посмотрелась в него.
        Затем взяла пудреницу и пуховку, но внезапно замерла, отставила их и
        спросила, проводя мизинцем по облупленному ободу зеркала.
        - Скажи мне, Мартин, когда-то ты рассказывал, что зеркало Гибор, в которое
        попал арбалетный болт, разлетелось на двадцать четыре тысячи сто двадцать
        шесть осколков. А потом рассказывал про твердые огоньки, которых было
        столько же. Так?
        - Так, - подтвердил Мартин, стягивая очень-очень несвежую рубаху через
        голову.
        - А почему именно на двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть? Ведь их
        никто не считал, да и не стал бы считать, да и не смог бы даже. Почему ты
        всё время называл одну и ту же точную цифру?
        Кадык Мартина взлетел вверх, а потом отполз вниз рывками. Мартин не любил,
        когда Констанца в подражание ему самому была последовательна, логична,
        придирчива.
        - Видишь ли, Констанца, - начал Мартин, - это цифра достаточно конкретная и
        в то же время достаточно абстрактная. В этом её совершенство. Назвать её
        совсем не то, что сказать "сто тысяч". И совсем не то, что пятьдесят пять
        штук. В ней, Конни, указание на самую полную правду. Настоящую правду,
        которая не есть предмет "округления", которой не касалась рука математика.
        Эта сверхполная правда отчасти состоит из вымысла, но всё же вымыслом не
        является. Но это только с философской точки зрения, - светски улыбнулся
        Мартин.
        - А с нормальной точки зрения? - поинтересовалась Констанца и её глаза
        недовольно сузились.
        Проводя свои рассуждения, Мартин сокрушенно рассматривал ногти с
        темно-вишневой кровяной каймой и потому не заметил этой недоброй перемены. - Видишь ли, милая, если тебя устроит такое объяснение, я совершенно уверен,
        что их было ровно столько и ни одним больше, просто уверен и всё.
        - Оно меня не устроит. Откуда уверенность, ты их что - считал?
        Констанца окинула Мартина полицейским взглядом. Без алых доспехов и плаща,
        без кружевной сорочки, с жирными, грязными волосами, собранными в конский
        хвост, Мартин выглядел совсем молодо и ничуть не представительно.
        - Послушайте, баронесса, я всю ночь и весь день провел в седле, поспешая к
        Вам. И вот я здесь, а мне вместо любви и нежности предлагают арифметическую
        дискуссию, - попробовал отшутиться Мартин.
        - Это совсем даже не арифметическая дискуссия, - во всей Констанце не
        сыскалось бы и наперстка нежности. - Я хочу узнать, откуда ты знаешь, на
        сколько именно осколков рассыпалось то зеркало.
        - Помилуй, Констанца, но зачем тебе это знать?
        - Затем, что Поль-Антуан мне всё рассказал. Я теперь знаю про герцога
        Бургундского, и знаю, что ты вытворял в Париже, и что тебя там звали
        Домиником, коннетаблем Франции, и что ты можешь такое, чего нормальные люди
        не умеют. Вот, например, посчитать осколки, а ведь мама меня
        предупреждала, - некоторое время Констанца держалась молодцом, но вдруг,
        когда речь зашла о маме, закрыла лицо руками и бухнулась на стул, стоявший
        рядом с Мартином. Истерически сотрясаясь, Констанца заревела.
        - Прекращай, Конни, - Мартин хотел, чтобы это прозвучало строго.
        Получилось - с унылой ленцой.
        Дверь распахнулась и на пороге возник Поль-Антуан.
        - Вот, мы тут с баронессой не поладили, - с объяснительной улыбкой сказал
        Мартин и положил руку на спину Констанцы, обтянутую неласковым корсетом
        сиреневого платья.
        - Не смейте прикасаться к моей сестре! - прошипел Поль-Антуан.
        - Вы что тут, сбесились на пару? - поинтересовался Мартин со всей возможной
        непринужденностью. - Мне бешеные шурья не нужны, слышишь, Поль-Антуан?
        Не изменившись в лице, Поль-Антуан подошел к Мартину. - Монсеньор Доминик! Вам не следует обращаться ко мне в подобных выражениях. Такие как Вы не должны жениться на таких девушках как Констанца. Ваши намеки
        я полагаю оскорбительными. Я вызываю Вас на поединок. И я убью Вас!
        Решимость Поль-Антуана, злобное молчание затаившейся и враз переставшей
        реветь Констанцы почти убедили Мартина, но он предпринял ещё одну напрасную
        попытку.
        - Поль-Антуан, ты что, не в своём уме? - Мартин несколько раз провел рукой
        перед глазами Поль-Антуана, как это обычно делают с ослепшими или
        психическими.
        Но молниеносный Поль-Антуан отбил руку Мартина и врезал в лицо
        экс-коннетабля свой неплохо поставленный в миланской школе для мальчиков с
        милитарным уклоном хук.
        Из рассеченной губы потекла кровь. Мартин, с трудом удержав равновесие,
        отступил на два шага. Скроив мину, какие делают женщины, когда хотят
        показать, что им невзаправду дурно, Мартин снял со спинки стула свою
        несвежую рубаху и промокнул ею кровь. Поль-Антуан, лицо которого вдруг на
        секунду стало по-мальчишески растерянным, вновь по-взрослому осатанел. - Если Вы не согласитесь на честный поединок со свидетелями, я убью Вас так,
        прямо здесь, - заявил Поль-Антуан и потянулся к рукояти меча.
        - В том-то же и пакость, Поль-Антуан, что у тебя не получится убить меня, а
        у меня не получиться убить тебя, потому, что я тебя люблю и не хочу, чтобы
        Констанца... - Ваша любовь недорого стоит, - перебил Мартина Поль-Антуан и демонстративно
        сплюнул. Ненависть его была столь велика, что плевок долетел аж до стены,
        где висело зеркало, и неспешно пополз вниз по бревенчатым ухабам.
        Нервически пригладив волосы, Мартин отвел взгляд. В камине бушевало пламя и многое множество углей плотоядно подмигивало ему двадцатью четырьмя тысячами
        сто двадцатью шестью тигровыми глазами. Кочерга, щипцы и совок отбрасывали
        долговязые тени.
        - А впрочем, не исключено, что у тебя, Поль-Антуан, как раз получится.
        Констанца демонстративно отвернулась и тогда Мартин снял совок с кованой
        стойки, присел на корточки, набрал углей и протянул совок Поль-Антуану.
        5
        Когда контуры его тени заполнились призрачной нестерпимо горячей оранжевой
        субстанцией, название которой он некогда встречал в "Сефер ха Зогаре", но
        теперь забыл, да и к чему оно, когда в сопровождении истошного визга Констанцы Поль-Антуан запрыгнул на кровать и содрал с гвоздика распятие, как учили его в миланской школе для мальчиков, и ему было очень совестно и очень
        страшно одновременно, когда всё это происходило, Мартин думал о глиняном
        проекте под названием "счастливая жизнь".
        6
        "После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.
        Да и сам Жануарий изменялся. Он всё чаще лечил не словом и водой, а огнем и
        железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то ещё мог пролежать, не
        шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза
        встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в
        один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его
        грудь, убедилась в том, о чём давно уже подозревала - когда Жануарий лежит
        вот так, его сердце не бьется.
        Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь
        появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они
        уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными,
        зелеными, белыми и черными плитами. Али сказал: "Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Всё это время я искал в Гранаде свою любовь, но
        не мог найти её. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как
        серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но
        тяжело найти любовь."
        "Я согласна", - ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи,
        посвященные её улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж
        тучами. И её грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам
        грешников.
        То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые
        влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши,
        ни могущественные Абенсеррахи.
        Но вслед за тем мигом пришел следующий и в патио появился третий.
        "Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, - сказал насмешливый голос. - Они безобразны, противны Аллаху и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело
        приравнять мясо смертной к божественному эфиру?"
        Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.
        "Уж твоё мясо я не прировнял бы и к иблисовой колбасе", - сказал Али и
        обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга. "Оставь этого щенка, Исидора", - сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди
        в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. "Семя и вино всечасно
        стучат в его пустую голову, - продолжал Альбаяльд. - Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я
        не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых
        слов."
        "Ты трус, - в сердцах сказал Али и острие его альфанги застыло у горла
        Альбаяльда. - Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать своё безмолвие,
        а достало бы четырех: "Я свинья и невежда". Дерись или уходи."
        "Драться легко, - повел плечом Альбаяльд. - Но тяжело потом держать ответ
        пред Всеведущим за пролитую кровь."
        Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: "Исидора, этот человек оскорбил
        тебя. Скажи одно слово и его нечестивый язык пойдет в корм собакам."
        "Нельзя убивать с стенах приюта святой Бригитты", - сказала моя мать, и её
        слова могли значить что угодно.
        "Да, - согласился Али. - Я убью Абенсерраха за воротами."
        Моя мать не ответила ни "да", ни "нет". В глубине души она знала, что если
        дело кончится миром, оба мужчины уйдут из её жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и всё забудется.
        Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею. Альбаяльд сразу понял это по её молчанию и сказал: "Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие
        слезы омыли их и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви."
        "Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим", - сказала моя мать. Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был
        полон людьми, и все - даже незрячие и безногие калеки - сбежались, чтобы
        посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи.
        Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а
        восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь
        вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок
        собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.
        "Видишь, Исидора, - выкрикнул Альбаяльд, - как беспомощен теперь твой любимец?! Таков он и в войне, и на супружеском ложе! Оставайся с ним, вам не
        будет скучно вдвоем: змее и бесхвостой крысе!"
        Так он покуражился ещё немного, а потом умчался прочь. Не сказав ни слова, Али кое-как поднялся, приладил седло и тоже уехал, хотя моя мать, выбежав за
        ворота, умоляла его остаться.
        В тот же вечер Жануарий приказал моей матери собирать вещи. Ей некуда было направиться, кроме как в Гранаду, чтобы разыскать там Али. От приюта до города пешком было семь дней пути и вот на восьмое утро она первый
        раз в жизни увидела великолепие Красного Города. Моя мать тогда ещё не знала, что прошедшей ночью близ приюта появились двое,
        перебросили через стену небольшой сверток, а потом скрылись.
        В то самое время, когда моя мать входила в город, Жануарий стоял посреди
        двора и разворачивал сверток. Он обнаружил в нем человеческий язык и
        короткое письмо. "Исидора! Вот язык, сказавший в своей жизни совсем мало
        правды: ты недостойна любви." Но мать ни о чём таком не подозревала и принялась простодушно выспрашивать у
        всех встречных, как ей разыскать дом Али из рода Зегресов. Она нашла его
        только к обеду и смело постучала. Ей открыл молчаливый слуга с устрашающей
        палицей в руках. Когда она сказала, что ищет Али, он внимательно оглядел её
        и, угрюмо улыбнувшись, знаком приказал следовать за собой.
        За домом в сени инжировых деревьев у бассейна с золотыми рыбками сидело
        много тучных и самодовольных мужчин. Какие-то женщины в бесстыдных
        прозрачных платьях танцевали под бедный перезвон струн и перестук маленьких
        барабанов. Али здесь не было.
        "Здравствуй, Исидора", - сказал чей-то неприятный и совершенно незнакомый
        голос за её плечом. Сразу вслед за этими словами в глазах моей матери закружились вьюгой тысячи алых лепестков, затем сквозь колдовское наваждение
        промчался огнедышащий железный конь и она провалилась в забытье.
        Мать открыла глаза и не увидела ничего, кроме тьмы. "Меня зовут Фатар, -
        сказал кто-то, и его голос казался громом, приглушенным тысячью слоев
        войлока. - Я во многом сродни Жануарию, но если он перо, то я - птица, а
        если он рыба, то я рыбарь. Погляди на меня."
        После этих слов темнота над головой моей матери разошлась и она обомлела от
        ужаса: прямо над ней нависал огромный крючковатый нос размером с копье,
        горящий глаз размером с очаг. В злобной ухмылке были оскалилены
        ослепительные зубы: каждый как надгробная плита. "Как видишь, - продолжал Фатар и моя мать едва не умерла от его раскаленного
        дыхания, - мне очень просто разгрызть твою голову, словно миндальный орех.
        Поэтому ты будешь меня слушаться, правда?"
        Моя мать хотела согласно ответить, но с ужасом обнаружила, что её губы
        больше не служат ей.
        "Да, много болтать теперь не получится", - удовлетворенно хихикнул Фатар и
        тьма вновь сомкнулась над головой моей матери.
        Потом она услышала громкий скрежет, который отдавался в каждом позвонке её
        станового хребта омерзительным сладострастием. Вместе со скрежетом её
        существо наполнилось непреодолимым позывом к движению, а душа - пьяным,
        развязным восторгом.
        Она не поняла, в какой миг тьма вновь сменилась светом, льющимся со всех
        сторон, и не запомнила как, внезапно оказавшись на ногах, танцевала и
        танцевала без удержу. Потом наваждение окончилось. Моя мать почувствовала
        себя опустошенной и начала осознавать весь ужас своего положения.
        В моей матери было теперь не больше четырех дюймов росту, и она была
        намертво связана со шкатулкой из слоновой кости. Она стала заводной
        танцовщицей.
        "Такое наказание присудил тебе род Зегресов за то, что ты не проявила
        твердости в борьбе за любовь могучего Али. - Это вновь был голос Фатара. - Убить тебя было бы скучно, продать в рабство - чересчур мягкосердечно. А так
        твоя душа обречена до скончания дней твоих томиться в шкатулке, танцуя от
        раза к разу по прихоти моих покровителей, и твоё прежнее прекрасное тело
        будет танцевать в лад с тобой, но - без тебя."
        Так для моей матери началась ужасная жизнь, наполненная тоской, отчаянием и безысходностью. Иногда к ней приходил Али и, заведя шкатулку, наслаждался её
        танцем. Иногда - другие Зегресы, совсем редко - Фатар. Но самыми ужасными
        были для моей матери дни, когда не приходил никто. Танцы вносили в её
        обездвиженное бытие видимость разнообразия. Без танцев она чувствовала себя
        похороненной заживо.
        Но вот однажды случилось странное. Кто-то, не говоря ни слова, завел
        шкатулку. Проделав свои привычные сто одно па, моя мать остановилась и
        увидела перед собой чьё-то незнакомое, вернее, неуловимо знакомое, но сразу
        неузнанное лицо. Это не был человек Зегресов. Это вообще не был мавр. Лицо
        его до самых голубых глаз заросло рыжеватой бородой, нос был перебит, а на
        щеке буквой "Y" распластался замысловатый шрам.
        "Ты помнишь меня?" - спросил он. И, спохватившись, добавил: "Впрочем, что я спрашиваю, ты ведь безмолвна. Я тот, кого ты и Жануарий называли Виктором. У
        меня была большая обида и на тебя, и на Жануария. Но когда я увидел здесь
        твоё несчастное полунагое тело, сотрясаемое непотребными танцами в угоду
        маврам, я простил тебе всё. Я готов помочь тебе, но ты должна дать мне
        клятву, что станешь моей женой."
        Разумеется, в тот момент моя мать была готова пойти замуж хоть за
        прокажённого, лишь бы бежать из колдовского заточения. Вот чего она понять
        не могла - как принести клятву Виктору, ведь она не властна над речью?
        Словно бы отвечая её мыслям, Виктор сказал: "У моего хозяина, нечестивого
        Фатара, есть бумага, которую он называет "зерцалом мыслей". Я уже давно
        похитил один лист этой бумаги и пометил его кровью, взятой от твоего тела.
        Помысли клятву - и "зерцало мыслей" отразит её."
        С этими словами Виктор развернул перед моей матерью лимонно-желтый лист.
        "Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, хотя и не желаю
        этого", - вот что появилось на "зерцале мыслей" прежде, чем мать успела
        представить себе, как её рука выводит всё это пером.
        Виктор усмехнулся. "Что же, благодарю за откровенность, - сказал он. - А
        теперь жди. Скоро я подготовлю наш побег."
        И моя мать ждала. Но случилось так, что о ней все забыли - и Али, и толстый
        Муса, и Фатар, и другие Зегресы. И Виктор тоже не появлялся больше.
        А потом она вдруг проснулась. И, не смея поверить в чудесное пробуждение,
        полагая счастливую явь обманными грезами, обнаружила, что её уста - это её
        прежние уста, а руки - прежние руки, покрытые не слоновой костью, но
        атласной кожей.
        В маленькой комнатушке, где она лежала на матрасе, набитом верблюжьей шерстью, царил полумрак. Свет проникал только через узкое оконце под высоким
        потолком. Со двора доносились приглушенные звуки. Что-то горело,
        потрескивая, кто-то стонал, словно бы мучимый непереносимой болью.
        Моя мать подошла к двери и уверилась в своих наихудших опасениях - она была
        заперта снаружи. Мать несколько раз ударила в дверь всем телом, но,
        разумеется, тщетно. Тогда она села на пол и разрыдалась от радости и обиды.
        Это и вправду было неимоверно радостно и обидно - вернуть своё тело, но так
        и не вернуть свободу.
        Она была так безутешна в своём горе, что не обратила внимания, когда дверь
        растворилась.
        "А ты кто ещё такая?" - это был мужчина и вновь незнакомый. На этот раз
        совершенно незнакомый.
        "Я?" - растерянно переспросила мать, поднимая на него заплаканные глаза.
        Её гость был окровавлен с ног до головы. Сломанные стрелы торчали в его
        левом бедре, в груди, в плечах. В его правой руке был кривой мавританский
        клинок, а в левой - восьмиугольная шкатулка из слоновой кости.
        "Да ты, ты, кто ж ещё?" - раздраженно бросил он, входя в комнатенку и
        захлопывая за собой дверь.
        "Я Исидора, - ответила моя мать, подымаясь на ноги. - А кто Вы?"
        "Исидора?! - воскликнул её освободитель, самодовольно осклабившись. - Так
        это ты клялась выйти замуж за какого-то Виктора?"
        "Д-да, - неуверенно ответила моя мать. - Вы ясновидящий, демон,
        ангел-хранитель?" "Нет, - грустно ответил он и достал из-за сапога скрученный в трубку изрядно
        помятый желтый листок. Это было то самое "зерцало мыслей", на котором моя
        мать дала клятву Виктору. - Я здесь случайный гость, как и ты."
        Моя мать опасливо покосилась на шкатулку в его руке.
        "А откуда у Вас эта вещь?" - спросила она, прикоснувшись к теплой слоновой
        кости.
        "Оттуда же, откуда и твоя брачная расписка. Я тут убил одного старикана и
        эти две вещи были единственным, что приглянулось мне в его берлоге."
        "Фатар мертв?" - ахнула моя мать.
        "Да. А теперь идем отсюда прочь".
        "Но я не могу уйти отсюда без Виктора. Вам не встречался здесь рыжебородый
        мужчина лет тридцати, не мавр?"
        "Нет".
        "Тогда надо разыскать его, - сказала моя мать. - И назовите, наконец, своё
        имя." "Я Гвискар. Полагаю, тебе это говорит ровно столько же, сколько мне - что ты Исидора. А вот насчет разыскать Виктора - извини, это уже чересчур. Я должен был истребить Зегресов в Велесе Красном, но меня никто не просил освобождать
        какого-то Виктора."
        "Но Вы ведь освободили меня?" - улыбнулась моя мать.
        "Любопытство - злая мачеха многих опасных открытий, - усмехнулся Гвискар. -
        Меня вела к тебе эта вещь."
        И Гвискар оценивающе покачал в руке шкатулку слоновой кости.
        "И вот теперь я вижу, что этот твой Виктор - настоящий счастливчик. Но что
        тебе Виктор? - продолжал Гвискар. - Я ведь твой освободитель, верно? Выходи
        замуж за меня."
        Моя мать потом призналась мне, что чуть было не сказала Гвискару "А почему
        бы и нет?" Но в это мгновение дверь распахнулась, ударив Гвискара по спине
        так, что тот против своей воли сделал два поспешных и неловких шага вперед,
        и на пороге появился Виктор. Он тоже был окровавлен, в его руках была
        изрубленная адарга - арабский щит, очертаниями повторяющий сердце - и
        длинные железные щипцы, хранящие следы чьей-то проломленной головы.
        Со звериным рыком Виктор обрушил щипцы на затылок Гвискара, но освободитель
        моей матери был быстр, как полоз. Спустя несколько мгновений, которые не
        сообщили моей матери ровным счетом ничего о происходящем, щипцы Виктора
        оказались в противоположном углу комнатенки, а сам он, подвывая, тряс
        ушибленной кистью.
        "Ты не понимаешь шуток, Виктор, - сказал Гвискар, кошачьими шагами огибая
        своего нечаянного противника и направляясь к двери. - Я никогда не стал бы
        между незнакомой женщиной и незнакомым мужчиной, которые связаны клятвой." "Извините его, господин", - бросила моя мать в спину Гвискару, но того уже и
        след простыл. Только на пороге осталось лежать, чуть шевелясь от легкого
        низового ветерка, "зерцало мыслей".
        Потом моя мать с Виктором бежали в горы, подступавшие с севера к той
        крепости, которая, как я уже говорила, называлась Велес Красный. Когда они
        наконец смогли позволить себе отдых в крошечной пещере, Виктор поведал моей
        матери свою историю.
        Изгнанный Жануарием из приюта святой Бригитты, он хотел поначалу вернуться на родину, в Германию, но случайно повстречал на дороге дервиша. Старый хрыч
        напоил Виктора дивным вином суфизма и ласково расспросил, кто он и откуда.
        Узнав, что Виктор работал на Жануария, дервиш радостно воскликнул, что ему
        нужен именно такой помощник - осведомленный во многом, молчаливый во всём.
        Дервиш церемонно представился Разбивающим и Создающим и заявил, что ищет
        службы у достойнейших людей Гранады. Виктор нашел его предложения
        заманчивыми (тем более, что в душе его забрезжила надежда вновь повстречать
        мою мать и Жануария, чтобы отомстить им за все обиды). Итак, Фатар оказался
        на службе у Зегресов, а Виктор - на службе у Фатара.
        Прошло несколько лет и тело моей матери попало в лапы Зегресов. Виктор,
        который пользовался у Фатара определенным доверием благодаря тому, что
        раскрыл своему хозяину многие секреты приюта Святой Бригитты, смог наконец
        подобраться к шкатулке моей матери и поговорить с нею.
        В это время Зегресы вдруг начали погибать один за другим и Фатару стало
        совсем не до шкатулки. Но когда Виктор осмелился влезть в святая святых фатаровой колдовской кухни, проклятый волхв оказался тут как тут. Он сказал,
        что Виктора убьют темнота, сырость и экзотическая флора. И всё случилось бы
        именно так, если бы не нападение Гвискара. Благодаря смерти Фатара многое в Велесе Красном переменилось. Душа моей матери упорхнула из шкатулки в родное
        тело, а черная лиана, медленно-медленно оплетавшая по колдовскому наущению
        Фатара горло прикованного к стене Виктора, рассыпалась в пыль. Он обрел
        свободу, схватил пыточные щипцы, устроил в своём узилище жуткий грохот и когда вбежали перепуганные стражники, убил их, как авгур убивает непослушных
        священных цыплят, ибо любовь к моей матери придала ему сил и мужества.
        "Послушай, или мне показалось, или..." - перебила его моя мать, запуская руку за пазуху. Подсвеченные оранжевыми сполохами костра, в "зерцале мыслей"
        отражались слова: "Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору,
        ибо страстно желаю этого". "Моя клятва изменилась..." - сказала моя мать. "Твоя клятва изменилась..." -
        эхом отозвался Виктор. Их губы встретились, мать ощутила крепкую ласковую
        ладонь Виктора под своими одеждами и, как сказано, "Велика была радость
        королевы при виде Тристана."
        Едва ли не впервые в жизни моя мать почувствовала себя счастливой. Но на
        рассвете случилось странное. Моя мать словно бы впала в беспамятство, а
        вышла из него запыхавшаяся, взмыленная, как скаковая лошадь, и вконец
        измотанная. Помрачневший Виктор рассказал, что она безудержно плясала, не
        замечая ничего вокруг. "Я подумал бы, что ты одержима бесами, если бы не
        знал, что всё дело в шкатулке." "Ах, да! Она ведь в руках у Гвискара!" -
        воскликнула моя мать.
        Они повздыхали так и этак, а потом решили идти с повинной к Жануарию. Это
        был единственный человек, который, как они справедливо полагали, во многом
        подобен Фатару и сможет им помочь.
        Приют святой Бригитты казался покинутым. Сухая глина в воротах была истоптана десятками копыт, во дворе перешептывался с песком обрывок зеленого
        женского шарфа, нигде не было ни души.
        "Жануарий! - что было мочи закричал Виктор. - Господин!"
        Нет ответа.
        "Я хочу пить", - сказала мать и они подошли к колодцу. Но деревянное ведро,
        отпущенное на всю длину громогласной цепи, вернулось наверх лишь с парой
        пригоршен праха.
        "Колодец высох", - обескураженно развел руками Виктор.
        "Полагаю, не без твоей помощи, - грустно вздохнула мать. - Ты ведь не
        станешь отрицать, что поведал Фатару то, о чём следовало бы молчать?
        Впрочем, что уж теперь..."
        В этот момент в висках моей матери вновь застучали барабаны и настойчиво
        потянули её в танец. Но, в отличие от всех прошлых раз, она не до конца
        вошла в исступление и не забыла себя. Прошипев сквозь сцепленные зубы
        проклятие, она мертвой хваткой впилась в руку Виктора. Перед её глазами кружились лепестки маков, но сквозь них она смогла разглядеть приближающийся
        человеческий силуэт.
        "Прости, Исидора. Это, надеюсь, твои последние муки. Прежде, чем лечить, я
        должен был испытать тяжесть твоих цепей", - услышала мать сквозь перезвон
        струн. Сразу же вслед за этим приторная музыка оборвалась и она, полностью
        обретя власть над собой, увидела Жануария со всей той же злосчастной
        шкатулкой в руках. Моя мать и Виктор, не сговариваясь, упали на колени и молили его о прощении.
        Разумеется, Жануарий не отказал им в своей снисходительности, ведь всё
        теперь осталось в прошлом, а приют святой Бригитты был обречен не только малефициями Фатара, но и черной неблагодарностью Абенсеррахов, которые могли
        вернуться в любое мгновение.
        Это они узнали чуть позже, когда сидели в патио и допивали бурдюк кислого
        молока, оставленный свитой Королевы перед отъездом. Да-да, Жануарий сказал
        им, что ещё вчера здесь была Королева, которая заезжала в гости по старой
        памяти. "Ну и как поживает её сын?" - спросила моя мать. "Лучше всех, -
        улыбнулся Жануарий. - Творит птиц, ссорится со шмелями, дружит с волшебным
        псом."
        А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с
        танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: "Ну вот, последнее
        стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по
        балаганам, да бааловых мух разгонять." Шкатулку он оставил моей матери на
        память, и они расстались навсегда."
        ГЛАВА 12
        5 ЯНВАРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ
        "Держу пари, что я ещё не умер"
        О.Мандельштам
        1
        Когда фамильное серебро чернеет - позади некий исторический период, который
        был забит делами настолько, что ты даже не замечал, как оно чернело.
        Снег почернел за одну ночь, будто дело было не в январе, а в марте. Вдруг
        (ох уж это "вдруг", в котором все катастрофы и все стоящие изобретения)
        вдруг стало так тепло, что Карла всё утро подмывало распустить войско.
        Мнилось, что это не оттепель, а весна. Пехоте, похоже, пора возвращаться в свои деревни и приуготовлять там посевную и обрезку садов. Рыцари, наверное, рвутся в свои замки, потому что в их окрестностях скоро станет так живописно от первоцветов и клейкого зеленого газа на ветвях, что трудно будет простить себе и объяснить, почему ты не пришел посмотреть, как в твоём лене наступала
        весна. И даже меркантильный, зимний д'Эмбекур не смог полностью искоренить
        герцогский пацифизм, вслух зачитывая свои военные записки о том, как именно
        они проиграли вчера и как именно победят сегодня.
        - Иначе и быть не может. Сегодня все козыри у нас. Англичане морозостойки,
        как пингвины. У них за ночь ни одного отмороженного, а вот у французов -
        третья часть кавалерии без пальцев на ногах, без ушей и без носов. Далее
        так. Тевтоны чуток отожрались и готовы продолжать. Их, понимаете ли, гибель гроссмейстера "сплотила общим горем". Дословно. Кстати, ими теперь командует
        герр Иоганн.
        - Руденмейер?
        Д'Эмбекур нырнул в свои записи и вскорости вынырнул впечатленным.
        - Да, Руденмейер. Вижу, в том, что касается Ордена, я от Вас безнадежно
        отстаю.
        "А в остальном, значит, опережаешь", - можно было бы подковырнуть его, но
        Карл эту возможность не востребовал. Его кисть размазала в воздухе знак бесконечности, что, верно, должно было означать "Не очень-то безнадежно!", и
        д'Эмбекур продолжал:
        - Кондотьеры, как уже говорилось, дезертировали. Хоть их и оставалось
        всего-то около восьми сотен, но меня это обнадёживает. Честно говоря, от
        одного вида Пиччинино у меня внутри начинают падать пизанские башни.
        - Знаешь, кстати, как меня за глаза называл двадцать с лишним лет назад
        Пиччинино? - ни с того ни с сего оживился Карл. Прелый воздух первой зимней
        оттепели определенно бодрил, но бодрил в каком-то странном ключе. - Называл
        "мальчик-весна". Каково? Душа поэта в теле воина. Типично скандинавский
        синтез.
        Д'Эмбекур был в ужасе. Он попробовал улыбнуться, но получилось, что
        оскалился. Видимо, вальяжные мемуары Карла свалили ещё одну башню. - А кто Вам это сказал? - поинтересовался он, чтобы не выглядеть деревянным. - Донесли, - серьезно ответил Карл и отвернулся. Ему всё казалось, что, если
        присмотреться, то можно заметить, как именно раскисает и чернеет снег. - Кстати о доносах, - собрался наконец д'Эмбекур. - Мне сегодня донесли, что
        моя жена в тягости.
        На этот раз Карл среагировал быстро и недвусмысленно, как говорящие головы
        из энско-эмских разговорников.
        - Что ж, поздравляю, мой друг. Буду крестным отцом твоему чаду, если не
        возражаешь.
        - Для меня, для нас с Камиллой, это большая честь! - пролепетал д'Эмбекур.
        Тем временем Карл заметил, что снег вокруг его правого сапога приобрел
        мышиный оттенок, затем сразу стал серым с фиолетовым отливом, потом
        темно-серым и наконец черным, как волосы Камиллы. Весна!
        2
        Настроение было пасхальным. Карл был рассеян, как простительно только в
        семнадцать. Мир был цветным и зыбким. Была дымка, а солнце, которое иногда
        честят непобедимым, стояло достаточно высоко для того, чтобы от этого у
        многих, а не только у Карла, мозги сдвинулись набекрень.
        Английские лучники взяли своих бургундских коллег на поруки, и слава Богу.
        Потому что если бы не это, ни одна бургундская стрела не попала бы в цель -
        даже малочувствительный Александр проявлял избыточную экзальтированность
        из-за всего того, что обозначается "погодой".
        - Заряжай, блядь! - беззлобно, буднично командовал английский лейтенант по
        имени конечно же Джон. Прекословить и не подчиняться таким приказам было как-то противоестественно.
        Все подчинялись. Интернационал лучников походил на доходную китайскую
        мануфактуру, с которой сорвали крышу для зрелищности. Одни синхронно делают
        одно (например, подносят плотненькие вязанки стрел), другие - другое
        (например, берут стрелы и натягивают тетиву), третьи отправляют стрелы
        французам. Слаженно чертыхаются, слажено подаются вперед, используя
        мгновение передышки на тест ПНП (попал - не попал), хотя попробуй разбери,
        кто попал, ты или сосед, но тем лучше - падает один мужик с алебардой, а в
        своей меткости уже не сомневаются трое или пятеро. Затем пальцы очень
        слаженно берут новую стрелу, а задний ряд проделывает весь цикл с начала.
        - Я тебя предупреждал, - ворчит Пьер, обращаясь к Александру, который с
        наслаждением дышит теплыми испарениями поля под Нанси и старательно
        привыкает к монотонности ратного дела. - Я тебе ещё третьего дня говорил,
        ведь так?
        - Так, - сразу соглашается Александр, не вникая. "Заряжай!" - зовет луженая
        глотка лейтенанта Джона.
        - Ты делай то, а ты делай это, - Пьер небесталанно перекривлял капитана
        Джона. - Негде чувство приложить! Всё бездушно, как у менял.
        Александр давно заметил, что чувство - одна из краеугольных категорий
        нравственной программы Пьера, в чьей душе трагическое пузырится и кипит, словно в лагере Валленштейна. А ещё Александр сознался себе, что, как это не
        противно, в смысле, как это не противно хоть в чём-то походить на Пьера, но
        он сам ощущает что-то сродни. Хочется в гущу боя. Хочется быть Человеком От Которого Всё Зависит, а не слабо механизированным стрелометом. Как сказал бы
        тот пожилой сморчок, что всегда ходил с отцом - синдром тыловых героев. И
        тут Александр совершил беспрецедентную вещь - он впервые не для виду
        снизошел к откровениям Пьера.
        - Дело говоришь! Всё чувство рыцарям досталось. А нам - только опивки
        аглицкого эля.
        И тут, как сказал бы кто-нибудь, на выручку скучающим лучникам пришла сама
        жизнь. Запасы стрел иссякли, началась унизительная экономия. А поредевшая
        французская пехота, приободрившись, бросилась на легкую добычу.
        3
        Ещё до того, как два войска слились в одно побоище, в первом ряду французской кавалерии Карлу померещился Луи. То был, конечно, не Луи, и даже
        не человек, похожий на Луи хотя бы как кузен на кузину. Удивительно, что
        Карлу достался тот уникальный ракурс - освещение, удаление,
        противоестественная мимика атакующего, который делал из некоего Арнольда
        Вере даже не фоторобот, а точную копию Луи. Объясняя это дело, Жануарий не
        исключил бы вмешательства сверхъестественных сил. Карл в этом вмешательстве тоже не усомнился по одной причине - сегодня утром
        у него уже были четыре сеанса узнавания, которым он сначала не придал, а
        потом придал сразу больше, чем нужно, значения.
        Престарелый английский лучник в полрта улыбнулся ему и подмигнул в точности
        так, как это любила делать покойная матушка Изабелла.
        Тевтонский ксендз без имени был запущенным близнецом холеного Жермона
        Д'Авье. Интересно, он ещё жив или его уже превратили в монументальную
        скульптуру и показывают солидным турецким туристам в родосской галерее?
        Наконец, снова какой-то лучник, совсем молоденький парень, имел сходство с
        ним самим в бытность графом Шароле на том самом медальоне, с которым потом
        не расставался батюшка Филипп и который он едва не посеял, когда укладывал
        Шато де ла Брийо на спину скотине, что отвезла рубаку в предпоследний путь. И, наконец, какое-то плохо вооруженное ничтожество из арьербана. Карл не мог
        понять, на кого оно (он?) так похоже, но что его двойника он тоже знал,
        сомнений не было. Ах да, это Бало, подмастерье искушенного Рогира.
        Наконец-то французы, бургунды и англичане слились воедино. Не так, как
        сливаются капельки ртути, но как лимонный сок и парное молоко - скоро будет
        творог.
        4
        В этом бою Карла охраняли и это было заметно. Когда Карл хотел подраться,
        девять человек охраны расступались коридором и объект, который удостоился
        чести быть зарубленным лично герцогом Карлом, попадал в поле действия
        герцогского клинка. Отбракованных брали на себя удалые bodyguards. Ратные труды Карла смотрелись
        совсем не так анекдотично, как околотолстовское "пахать подано", зато его
        появление на поле боя существенно воодушевляло полки на мотив "и мой сурок
        со мною". И полки валили на врага, словно бы объевшись белены напополам с
        озверином. Как это лестно! Карл под охраной плечистых холуев, пускай. Но
        ведь он подвергает свою жизнь опасности! "А я, между прочим, её тоже
        подвергаю", - ядно констатировал лучник Жан Цыган, который физически не
        выносил, когда при нем одобрительно отзывались о ком бы то ни было. "Ну ты
        сказану-ул! То ж ты, а то - герцог", - одернул брюзгу Пьер и был прав.
        Карл и его мясная броня оказались в гуще сечи. Компостный земной дух
        схлестнулся с соленым запахом крови и водорослей (но откуда?). В глазах телохранителей заплясали искорки. Один Карл не почувствовал обычного прилива
        сил. Он апатично звенел клинком о чужой клинок и обреченно ждал, когда это
        закончится.
        И всё-таки! Бесхарактерный Людовик никогда так не делал. А Карл делал,
        меланхолически вспоминая времена, когда позволял себе не только воевать
        самолично, но и воевать, не имея телохранителей. Тогда он был молод, не был
        герцогом и... откровенно говоря, всякие предчувствия его тогда не томили.
        Кстати, Карл не знал, что на самом деле телохранителей было вдвое больше,
        чем девять. Остальных втихаря из своих денег оплачивала Маргарита. "Если с
        вашим герцогом что-то случится, всех до единого сварю в оливковом масле, не пожалею". Всем было ясно, что "не пожалею" практичной герцогини относилось к
        маслу, остальное вообще не обсуждалось. В тот весенний день, последний день при Нанси, Карл был впервые не понарошку
        рад такому вокруг себя вниманию, потому что почувствовал, что сегодня не в
        состоянии убить ни единого человека. К счастью, за него это отлично делают
        другие.
        - Монсеньор Карл, кондотьеры! - заорал обмирающий д'Эмбекур. Лицо его было
        серым.
        Карл опустил меч, силясь разглядеть в неустойчивом просвете между рыцарских
        спин приближающийся с юга, прямо из-за Копыта, рой. В самом деле -
        кондотьеры. Им не нужно штудировать Цезаря, чтобы среди "veni, vidi, vici"
        "Пришел, увидел, победил" (лат.) разжиться нержавеющими стратегемами вроде
        того, что атаковать a) нужно b) внезапно с) во фланг.
        5
        Кондотьеры и Пиччинино. Это сочетание вросло в мозг Карла ещё во дни самого
        крестового из походов.
        Теперь, разглядывая кондотьеров с расстояния лёта стрелы, Карл был почти
        уверен - и это его не радовало - что: его уже не будет, а его внуки превратятся в старичков и старушек, похожих на печеные яблоки, но кондотьеры
        будут по-прежнему хулиганить под водительством Пиччинино.
        Вспомнилась Гибор. И её полезные откровения касательно Пиччинино, чьё имя
        так хотелось кастрировать до Пичино, в нем всегда чичирикало что-то
        отталкивающее. Как много и как серьезно Гибор говорила о Пиччинино тогда -
        он, помнится, ещё куражился.
        Тогда казалось, что вечности - той, которая впереди, в следующих абзацах
        твоей биографии - присущи многие полезные качества. В ней всё длится ровно
        столько, сколько требуется, чтобы не наскучить. В ней человек, уходящий из
        твоей жизни, по-медвежьи разминая берет и плаксиво стягивая над переносицей
        брови (так уходил Сен-Поль), действительно уйдет и больше не вернется ни во
        сне, ни наяву.
        В ней, решив про кого-то, что он мерзавец и дурак, ты никогда не переменишь мнения, потому что он всегда будет мерзавцем и дураком. А такие метаморфозы,
        как с Мартином, даже не пугают, потому что непредставимы. Так вот. Тогда он куражился, потому что ему казалось: крестовый поход благополучно окончится и
        Пиччинино сам, без напоминаний, утечет в щель между изолиниями где-то в районе пункта Икс. Его услуги будут больше не нужны и он уйдет, чтобы больше
        не появиться. Вот, кстати, ещё одно свойство той бутафорской вечности -
        мавры уходят, сделав свои дела, опостылевшие женщины уходят, сделав свои
        минеты. Остаешься один ты - свободный, пустой, открытый новым приключениям.
        С Пиччинино его верный Силезио Орсини (позавчера донесла разведка, а Карл
        догадался, что речь идет о старинном знакомце). Редкое лицо, угадывается
        арабская кровь, и рыжие волосы, которые кудрявились на остийском ветру с
        такой замысловатой небрежностью, а теперь, теперь вместо них прозаическая
        стерня. Да, Силезио Орсини, кто бы мог подумать, ты всё подмигиваешь своему
        дельфинмейстеру! Вот, извольте, Силезио многозначительно показал в сторону Карла, и загадочно
        улыбнулся Джакопо, словно налетчик у велюровой витрины ювелирного. Голубки,
        скоро отпразднуют серебряную свадьбу, им нужен его перстень, его "Три
        брата", ценой в пол-Европы, чтобы, сдав его в скупку за четверть цены,
        обмыть такую дату. Нельзя не понять, - вздохнул Карл.
        Об этом дне Гибор инструктировала его двадцать один год назад, об этом
        говорил вчера Мартин-в-Алом. Имеющий уши Карл мог бы услышать или хотя бы
        запомнить что-то важное. А так он помнил лишь, что у Пиччинино татуировка -
        дельфин в венке из роз и надпись "навеки". Редкий случай, когда "навеки"
        значит "навсегда" (как уже говорилось там, где про печеные яблоки).
        Кондотьеры перемещались очень быстро, и, как казалось Карлу, рывками.
        Слишком быстро набирали скорость, слишком быстро тормозили. Силезио и
        Джакопо старались не ввязываться в драку, как и Карл, полагаясь на
        телохранителей.
        - Пришли про Вашу душу, - отреагировал капитан Рене, уже трижды раненый.
        Карл не ответил.
        6
        Бургунды побеждали везде, кроме того пятачка, где Карл и его шестеро
        самураев резались с кондотьерами. Обычно почти всегда бывает иначе: войско
        организованно бежит, и только полководец продолжает лезть в бутылку, причем
        с большим успехом, чем его беспутные войска в минуты удачи.
        Силы были не равны. Почти две сотни кондотьеров против сорока бургундов.
        Конечно, д'Эмбекур и его сильные, сердитые парни тут же окружили
        кондотьеров, наседающих на герцога, внешним кольцом. Маршал с энтузиазмом маркшейдера времен постройки метро им.Кагановича возглавил команду спасения,
        которая стала прорубаться в самую сердцевину свалки.
        Но это был тот случай, когда проституирующие направо и налево разбойники
        проявили завидную принципиальность, привычную свирепость и верность данному
        слову одновременно. Никто из окруженных кондотьеров не стал рваться из
        окружения на волю. Никто не испытывал панических приступов клаустрофобии.
        Кондотьеры держали строй, пока над головами не понеслось "Герцог убит!",
        сказанное на итальянском, а затем повторенное на немецком, испанском,
        фландрском, английском и, наконец, на французском.
        Это был условный знак. Это была полуправда и её запустил гулять Пиччинино,
        чтобы, согласно предварительной договоренности, его "мальчики" начинали
        прорыв, который окончится как раз когда герцог будет в самом деле мертв, а "Три Брата" сорваны с герцогского пальца. Если перстень сидит туго, придется
        отрубить палец - это значит ещё минута. Тем временем мальчики заорут
        "готово" и они с Силезио юркнут в тот узкий коридор, что получится.
        "Герцог мертв", - последним провозгласил влекомый стадным чувством монах-расстрига из Далмации на языке родного местечка. Понятно, что оповещал
        он в первую очередь самого себя, потому что среди кондотьеров не было не
        только ни одного земляка, понимающего его дурацкий далматский говор, но и
        таких, кто ещё не знал этой новости.
        На самом деле, герцог был почти мертв. Он был без сознания, но, строго говоря, вокруг мозга ещё вились золотистые ручейки энергетических меридианов
        чжень-цзю. Доспехи были разрублены во многих местах, что делало Карла
        похожим на черепаху, которую сельский доброхот прибил к земле чугунным
        ломом. Из восьми ран смертельной оказалась седьмая - стилет Джакопо
        Пиччинино, извлеченный из наручных ножен, насквозь проткнул правое легкое и
        оно, высвистев наружу воздух, обвисло, словно использованный целлофановый
        пакет. Добраться до легкого было нетрудно, так как ребра герцога были
        выворочены ударом полуторного меча Силезио, вторым по счету.
        Прежде, чем потерять сознание, Карл не терял его мучительно долго. Шестой
        удар был нанесен сапогом Силезио. Любовно заточенная оковка в виде головы
        жука-оленя впилась в скулу Карла и, разорвав кожу, воткнулась в кость. Этот
        глухой, глубоководный звук Карл вполне отчетливо услышал, несмотря на то,
        что ему было больно. Вот тут-то и пришел спасительный травматический шок. Издавая неромантические
        хрипы и захлебываясь черной венозной кровью, Карл лежал на снегу, когда
        Силезио, уперев свой окованный башмак в герцогскую грудь, совершил
        вожделенный акт мародерства. "Три брата" скрылись за пазухой. А Пиччинино, довольный тем, что перстень поддался так сразу и так легко, прикончил Карла,
        перерезав ему горло. Как ни странно, в этот момент Пиччинино двигала
        признательность.
        7
        Это был столбняк. Д'Эмбекур ощутил, что врастает в грязь соляным столбиком,
        когда выяснилось, а это очень скоро выяснилось, что герцог да, мертв, да,
        умер, да, навсегда.
        Д'Эмбекур испугался. Во-первых, почему-то Маргариты. Её, знаете ли, лицо с
        каменной слезой, которую она слизнет своим вертким малиновым язычарой - это
        как капля одеколона в чашке чая. От неё уже загодя сперло дыхание и
        захотелось не блевать, а именно рыгать, чтобы выбросить наружу весь
        инфернальный холод. Во-вторых, теперь он получился главным, отвечающим за весь этот кавардак. Он
        стал Начальником и от этого бремени просели, тягостно хрустнув, позвонки и
        ослабели поджилки.
        А ещё он смотрел на своего герцога, а точнее на его истерзанное броненосное тело в обрамлении многочисленных, живых струек крови, которые гвоздили Карла
        к земле, словно канатища лилипутов тело великомученика Лэмюэля, когда он спал на берегу (в одном издании есть такая картинка). Он спрашивал себя: "За
        что мы его все любили?". И отвечал себе невнятное (мычал под нос). Вроде
        того, что с Карлом было не так скучно, как с другими. Что рядом с ним
        чувствуешь (чувствовал, - теперь всё в прошедшем несовершенном) себя
        мандаринской уткой в райском саду (он умел устроить всюду райский сад и
        фонтаны), что всё-таки у него был вкус, что он был... он был... смелым и,
        ё-маё, каким-то как бы безразлично-взволнованным, он был исторической
        личностью, как Роланд, или даже круче, как Зигфрид (непонятно, кто круче), но, самое ужасное, что Камилла очень расстроится, она так расстроится, что у
        неё может быть выкидыш (нет, не будет) и что она тоже ничего не скажет, просто продолжит ходить и молчать, она всегда ходит и молчит, а теперь будет
        ходить в трауре. И Доротея. Она тоже заревет, а после будет цепенеть в его
        похотливых объятиях, как Галатея, которую для пробы ножей сунули в
        прокрустово ложе и даже фригидного, алебастрового вздоха не выцыганить ему
        больше у Доротеи, разве только скрыть от неё, что тот герцог, с которым ты
        была сегодня, погиб, но разве это скроешь?
        Д'Эмбекур провел в прострации восемь минут. Он сидел перед телом на
        корточках. Пиччинино шутил потом, что на бургундов напала медвежья болезнь, когда они поняли, что к их герцогу писец подкрался незаметно (он повествовал
        в присутствии дам, приходилось раскошеливаться на разные эвфемизмы), а их
        новый пахан, сир де Эмбекур, прямо там сел по нужде, не утерпел! (Многие
        смеялись).
        Из-за нерасторопности д'Эмбекура Пиччинино и его веселым друзьям удалось
        скрыться, причем едва ли не в полном составе. В тот день им определенно
        везло больше всех.
        8
        Этого ждали все. Никто не мог сказать точно почему (ни в тот момент, ни
        после), но каждый в сердце своём знал - да, конечно, только так. И даже
        герцог Глостер. И даже Александр.
        Однако на поверхности - там, где кожа, скулы, форма, брови, глаза, там, где
        доспехи и руки, продолженные клинками - в смерть Карла поверили немногие.
        Единицы.
        Из-за этой разницы между чувством и восприятием, из-за того, что вместо
        честного поединка между герцогом и кондотьерами произошла сумбурная
        алхимическая реакция, столбняк д'Эмбекура не сообщился войскам и они не
        остановились и на полсекунды. Не было рыданий, не было паники, не было
        деликатного понимания с французской стороны, не было братанья и пролива
        агапе из размягченных душ. Никакого стоп-кадра, только мерный многоязыкий
        рокот: "Герцог убит" - "Врешь, падла!" - "Да вон же его понесли!" -
        "Капитана Рене треснули, а не государя нашего, п-понял?!" - "Я сам видел,
        как..." - тупые удары шестоперов, хищный хруст, звон и скрежет. В
        фундаментальном онтологическом смысле вопрос "А правда ли?" был отложен на
        неопределенное время.
        Маршал Обри был в числе тех, кто поверил в смерть герцога и сердцем, и всей
        своей необъятной поверхностью. Это временно спасло ему жизнь. В свалке Обри
        остался без коня, без копья, без меча. Рыцари герцога Глостера не добили
        маршала сразу только потому, что несколько солдат суетились вокруг него и
        заслоняли обзор, а либеральные шотландцы топтать родную пехоту не привыкли.
        Солдаты - даже и не солдаты, а мародерствующие недомерки из прислуги -
        пытались вскрыть эту консервную банку дрянными ножиками, просунуть их в подходящее сочленение и зарезать наконец толстого барина, который так смешно
        перекатывается в багнюке и вопит, словно боров. У Обри были очень крепкие
        доспехи, но он понимал, что больше двух минут не продержится, а английские
        свиньи не понимали, что он сдается, сдается, тысяча чертей, сдается!!!
        И вдруг кто-то, кого маршал не мог рассмотреть, потому что смотровые щели
        его армэ были залеплены грязью, совсем недалеко запричитал по-французски
        "Карла убили! Карла нет!" Обри пожалел, что не ему пожинать плоды
        кондотьерского коварства, шестым чувством осознал, что повторяет историю
        герцога, но теперь уже как гнусный фарс, которому в военных сводках не
        уделят и полстрочки, и сразу вслед за этим озверел, как никогда раньше.
        Английский нож наконец поддел застежку армэ и шлем слетел с маршальской
        головы. Маршал вскочил на ноги - это смотрелось как экспериментальное
        опровержение закона всемирного тяготения. Служилая голытьба опешила. Маршал
        нокаутировал ближайшего англичанина, перехватил его нож и утробно, страшно
        расхохотался.
        Следующие минуты Обри запомнились неотчетливо, но спастись ему
        посчастливилось, причем ряды шотландцев вокруг него поредели, а молодой и
        любезный шевалье уступил ему коня, смущенно пробормотав: "Пойду передохну".
        У шевалье правая рука держалась, кажется, только на двух стрелах, которые
        торчали из плеча. В его красивом лице не оставалось ни кровинки. Шевалье
        умер стоя, а после уже упал. Теперь у Обри были конь и меч, а у французской армии - обалдевший от радости
        обновленного бытия маршал.
        Точка, в которой восемь минут просидел сир де Эмбекур, по-прежнему
        оставалась за бургундами. В ней Ожье де Бриме и Рене де Ротлен поклялись
        умереть над телом герцога, словно пэры Роланда. В этой же точке появился
        Александр, Великий бастард Бургундский.
        Фланги трещали. Бургунды продолжали, пытались продолжать так, как будто да,
        погиб кто-то, но это всего лишь один какой-то рыцарь, славный мужик,
        профессионал, каких мало, а всё ж таки у нас их ещё сотни, не надо гнать. Однако некому было рявкнуть "Больше чувства!", просыпать искры из магических
        бриллиантов, зыркнуть волком. Подпруги лопались в самый пиковый момент
        схватки, мечи крошились втрое от вчерашнего, щиты не держали удар. О
        бегстве, впрочем, никто не помышлял, хотя было ясно, что дело кончится
        смертью почти для всех и пленом для немногих счастливчиков. Всё-таки сердце
        сердцем, а поверхностью бургунды герцога ожидали.
        Понимающий это Обри неистово прорубался туда, где трепетали знамена
        бургундского маршала и конных арбалетчиков Рене. Стоит сдвинуть упрямцев с
        этого пятачка - и наваждение окончится. Можно ещё сидеть в кинозале, тупо
        вперившись в титры со слепой надеждой увидеть, как выныривает простроченный
        комдив, но лишь до той поры, пока стены и крыша на месте, пока есть
        электричество.
        Когда Обри был уже совсем близко, человек в окровавленных, изрубленных
        доспехах Карла, в лихо сдвинутом на затылок саладе Карла, возник между Рене
        и д'Эмбекуром. В его руках не было меча - только лук и стрелы. Конь под ним
        стоял смирно, не шевелясь, как спортивный снаряд или бронзовое изваяние.
        Обри посмотрел в его лицо. Губы Карла, нос Карла, глаза Карла. "...если повар жадный и собаки это знают, они могут ещё и помочиться втихаря
        на найденные трюфели." - "Вот как?" - "Именно!" - "Так Вы не советуете?" -
        "Почему же? Советую."
        Те же смеющиеся и непрозрачные, плутоватые и суровые глаза, что и двадцать
        шесть лет назад. Абсолютно те же.
        Человек в доспехах Карла закричал. "Именем Бургундского Дома..." - всё, что
        расслышал Обри, но этого ему достало, чтобы узнать человека по голосу. Это
        был герцог Карл.
        Карл натянул лук и выстрелил. Стрела вошла маршалу Обри в горло.
        9
        Хребет обезглавленной армии был сломлен в одно мгновение. Волна истерического, кощунственного, громокипящего "Воскрес-с-с-с!" ударила в лицо
        французам, и в розовом тумане этой неопровержимой лжи растворились все
        упования на победу. Тело маршала Обри ещё покачивалось в седле, а бегство
        уже началось. Остановить армию было некому.
        Обессиленная пехота долго не могла догнать французов, пока те не уперлись в
        добротный ров собственного лагеря. Потом, когда ров с горем пополам
        заполнился мертвецами и французы побежали дальше, пришел черед ставки
        Доминика. Здесь уже гарцевали тевтоны Иоганна Рудермейера. В спасительный
        лес французов просто не пустили.
        Все были злы в третьей превосходной степени. Панихида по герцогу ожидалась
        нуднейшая и мучительнейшая, поэтому и бургунды, и тевтоны, и даже англичане
        добирали последние крохи бранного веселья повсюду, где хоть кто-то ещё
        шевелился. Благородный д'Эмбекур спас от расправы десяток знакомых дворян,
        но большего сделать был не в состоянии. Вышло едва ли не хуже, чем намедни
        со швейцарцами.
        10
        Псы святого Доминика отыскали Карла только когда поле почти полностью
        обезлюдело. Встрече были рады все: и трое посланников, и отчаявшийся было
        экс-герцог Бургундский.
        11
        Ты уже уходишь? Не уходи, а? Проси, не проси. И не скажешь, что вот, мог бы
        мой герцог и выжить. Не скажешь, потому что жизнь моего герцога была
        написана маслом, а не напшикана баллончиком с краской, она не под трафарет.
        Поэтому другой трафарет не приложишь, то есть, если погиб - значит всё,
        значит реквием, ломать руки, глагол "плакать" доходчиво спрягается. Моего
        солярного герцога больше не будет, и это теперь осязаемо, это чувствуется,
        особенно пятого января, если этот день приходится на воскресенье. И для
        предательства в мире нет более таких кандидатур. И мое вожделение осиротело летит паутинкой. Можно ненароком не узнать себя в зеркале, такое растерянное
        лицо. Между тем, это очень распространенное имя - Карл. Но это уже не то,
        это уже не имя, а просто ничейные звуки, как чудодейственная мантра,
        размноженная на ксероксе. Есть даже скороговорка про кораллы и кларнет, где
        имя уцелело, но и здесь оно не звучит, потому что он умер, а его имя огрубело, сникло без его мелодии и без его полынного запаха, это горько, но,
        с другой стороны, что вы хотели.
        ЭПИЛОГ
        Четверо солдатиков варят суп и один, в широком барском плаще с капюшоном,
        напевает привальную песню, заменяя забытые слова на "ла-ла-ла". Другие от
        скуки подтягивают. Это дезертиры. Сгорбившись, они сидят перед дымливым
        костерком. Каждый из них держит в руках конец суровой нитки, другой конец
        нитки скрыт супным туманом. Там в котелке на привязи четыре кусочка хлеба. Когда суп будет готов, каждый выудит свой вклад. Это как бы на второе. А суп
        по очереди выпьют, когда остынет и, о Боже, они даже не знают эту новость,
        потому что уклонились ещё утром, до начала холокоста. Но всё же лица у всей
        четверки траурные, веки припухшие, в глазах разлагается мертвечина свежих впечатлений. Черная дубрава вокруг представляется не то мрачным колдовством,
        объятием Кали, не то декором зловещего офорта "четверо в ночи". В костре недовольно шипят мокрые дрова и каждый угрызается над собственным малодушием
        и подумывает над тем, чтобы снова пристать к своим. Как вдруг проливной
        дождь прибил к земле дымные хвосты костра, а суп, естественно, остыл и стал
        ещё жиже. Бургундская привальная оборвалась на припеве. Солист подскочил к
        котлу и накрыл его, словно наседка крыльями, своим плащом. Ему повезет - он
        возвратится в родную мызу, доживет до мафусаиловых лет и станет автором
        одного документа:
        "Я, Марк Коулье из города Амьен, сим удостоверяю, что взял у мэтра
        Христофора ван ден Кабиллау денежную ссуду в размере восемнадцати золотых
        экю с начислением долга в десять су сверх упомянутой суммы в день перед
        Рождеством каждого последующего года и выплатой указанного долга в любое
        угодное мне время, но не долее, чем в срок шесть месяцев. Полный расчет по
        долгу обязуюсь произвести в течение восемнадцати месяцев со дня, когда Его
        Светлость герцог Бургундский Карл вернется из похода."
        КОММЕНТАРИИ
        ГЛАВА 1. РОГИР ВАН ДЕР ВЕЙДЕН
        Фалерн - сорт италийского вина из Северной Кампании.
        Фуке Жан (1420-1481) - яркий французский живописец, представитель раннего
        Возрождения. Его кисти, в частности, принадлежит портрет Карла VII, отца
        Людовика XI.
        "Томпсон" - первый массовый автомат американского производства. Был весьма
        популярен среди гангстеров 20-30-хх годов.
        Сеньяль (фр. signal) - вымышленное имя, псевдоним, который влюбленный (как правило, трубадур) давал своей возлюбленной. Например "Изольда" (разумеется,
        в предположении, что объект куртуазного поклонения зовут не Изольда) или
        "Та, Что Лучше Всех". В расширенном понимании - ласкательное прозвище.
        Примеры современных псевдо-сеньялей: "котик", "солнышко", "симпапусик",
        "рыбка".
        ГЛАВА 2. ЭДВАРД ЙОРК, КОРОЛЬ АНГЛИИ
        Декапитированный - обезглавленный (от лат. decapitatio).
        Овердоза (от англ. overdose, сокр. O.D.) - передозировка лекарства,
        наркотика. В данном случае - избыточный довесок.
        Андрей Капеллан - автор замечательного трактата "О любви", своего рода
        "суммы куртуазности" XII в.
        Фогельвейде, Вальтер фон дер - знаменитый миннезингер XIII в.
        Танец Шивы - метафора мирового вседвижения.
        Каллипига (греч."прекраснозадая") - один из эпитетов Афродиты.
        Ауспиции - гадание по поведению птиц, которому в Древнем Риме придавалось
        очень большое значение. На войне довольно часто функции главного авгура
        (т.е. жреца, совершающего ауспиции) выполнялись верховным военачальником.
        Поэтому выражение "под ауспициями [такого-то]" или "при ауспициях
        [такого-то]" означает "под военной и сакральной властью [такого-то]". В
        данном случае, "под ауспициями тишайшего Филиппа де Коммина" - злая ирония.
        "...герцогство росло и ширилось, отдавливая мелкие прирейнские марки от
        Империи..." Марка - пограничная область королевства, которая первоначально
        жаловалась королем своему вассалу в ленное владение при обязательстве
        последнего нести пограничную службу и оберегать страну от внешней агрессии.
        Владетель марки именовался маркграфом.
        Ништяки - в одном из значений - окурки (жарг.). Здесь: остатки, которые
        всегда сладки.
        Шервудские горлопаны - имеется в виду шайка Робин Гуда, заседавшая в
        Шервудском лесу.
        Брюнгильда (также Брюнхильд, Брунгильда) - героиня скандинавского эпоса о Сигурде. Последний, выдавая себя за своего короля Гуннара, чтобы вместо него
        пройти испытания жениха, провел ночь с Брюнгильдой, положив меч на ложе
        между собой и нею.
        Секьюрити (англ.security, безопасность) - здесь: телохранители.
        Протоэйдос - в философии платонизма эйдосом называется идеальный образец
        чего-либо, существующий в мире идей. Протоэйдос, таким образом, следует
        понимать как "то, что предшествует идее" или "идею идеи"; где существует
        протоэйдос - в мире идей или в Нигде - указать затруднительно.
        Ихтиункулус - неологизм, произведенный по аналогии с гомункулусом заменой
        "человека" (хомо, гомо) на "ихтиос" (греч. рыба). Таким образом,
        ихтиункулус - искусственная, рукотворная рыбка.
        "Дверь тридцать первого уровня сорвалась с петель и просыпалась под ноги
        Дюку битыми стекляшками." Игра слов. С одной стороны, дюк (англ.duke) -
        герцог. С другой стороны, Дюк Нюкем (англ.Duke Nukem) - персонаж широко известной компьютерной игры Duke3D, что обыгрывается и "ключом от секретного
        уровня", и "тридцать первым уровнем".
        "...разодранный камзол, на котором из трех солнц Тоусона уцелели лишь
        два..." Тоусон - город, близ которого Эдвард IV одержал победу над
        Ланкастерами. "Три солнца Тоусона" стали гербом Эдварда.
        Мова - укр. язык, наречие.
        Лингвальные - языковые (от лат.lingua - язык).
        Проскриптор (произведено от лат.proscriptio, букв. письменное
        обнародование) - лицо, осуществляющее проскрипции, репрессирующее знатных
        "врагов народа" с сопутствующей конфискацией имущества проскрибируемого. В
        Риме времен Калигулы и Нерона направленный государственный террор против сенатской знати был делом почти обычным, в средневековой Европе - куда более
        редким. Но иногда случался. Например, в Англии времен войны Алой и Белой Розы по подсчетам Коммина погибло почти 80 особ королевской крови. Многие из
        них пали не на поле боя, но стали жертвами репрессий. В частности, герцог
        Глостер, короновавшись под именем Ричарда III, развернул достаточно широкую
        проскрипционную деятельность, о чем см. Шекспир, "Ричард III".
        Когг - одномачтовый парусный корабль в странах Балтии и Северного моря. (Ср.
        с русским беломорским "коч".)
        Неф - крупный парусный корабль XIV-XV вв.
        Фичи (англ. features) - особенности, свойства (жаргон программистов).
        Попадаки - неудачник, разиня (детский жаргон).
        Периньон - сорт французского шампанского.
        Иалтабаоф - согласно гностическим учениям, порождение Софии Эпинойи, горней
        Мудрости, созданное ею без согласия Духа. Иалтабаоф вышел неподобным своей
        матери и принял вид змеи с мордой льва, а глаза его были подобны сверкающим огням молний. Далее: "И она назвала его именем Иалтабаоф. Это первый архонт,
        который взял большую силу от своей матери. [...] Он стал сильным и создал для себя другие эоны в пламени светлого огня, (где) пребывает и поныне. И он соединился со своим безумием, которое есть в нем, и породил власти для себя.
        [...] Он нечестив в своем безумии, которое есть в нем. Ибо он сказал: "Я -
        Бог, и нет другого бога кроме меня." (Апокриф Иоанна, 10, 11). Разумеется,
        легенда об Иалтабаофе глубоко противна самой сути христианства.
        Харэ - достаточно, хватит, довольно (аргоизм).
        "Город невдалеке именовался Зевгмою." Зевгма - город, близ которого
        переправлял через Евфрат свою армию римский военачальник Марк Лициний Красс
        во время войны с парфянами (53 г. до н.э.). Во время переправы разразилась
        гроза, что было воспринято всеми как неблагоприятное предзнаменование. В
        данном контексте воспоминание Коммина - шутка. Приведенная фраза
        процитирована по первоначальному варианту текста миниатюры "Марка Лициния
        Красса, злосчастного римлянина, гибель" (А.Зорич, "Heraldica").
        ГЛАВА 3. МАРГАРИТА
        Гемоанализ - анализ крови.
        Крааль - загон для муфлонов, коз и лошадей (см. например Жюль Верн,
        "Таинственный остров").
        Агапе - здесь: платоническая любовь.
        Номенклатор - слуга в римском доме, представляющий хозяину дома и прочим участникам застолья вновь прибывших гостей (в определенном смысле аналогичен
        средневековому герольдмейстеру).
        Оглашенные - те, кто еще не приняли крещение, но уже склонились к тому,
        чтобы это сделать.
        Сорокоуст - сорокодневное молебствие за упокой души усопшего.
        Гематома - синяк.
        Канцона - стихотворение о рыцарской любви в лирике провансальских
        трубадуров. Канцона также широко представлена в творческом наследии
        Петрарки.
        ГЛАВА 4. 24126
        К эпиграфу. Источник: М.П.Холл, "Энциклопедическое изложение масонской,
        герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической
        философии".
        Ренуар - персонаж цикла песен о Гильоме Оранжском, обладавший былинной силой
        и до своего посвящения в рыцари всем видам оружия предпочитавший ослоп
        (оглоблю).
        Гламурный (от англ. glamour) - чарующий, овеянный романтикой.
        Лепротики - прокаженные.
        Ляодунские позиции - печально известные своим слабым огневым и
        фортификационным обеспечением полевые укрепления русской армии близ
        Порт-Артура (во время русско-японской войны 1904-1905 гг.).
        Шаданакар - в философской системе Д.Андреева собственное имя брамфатуры
        нашей планеты, состоящей из огромного множества разноматериальных инопространственных и иновременных слоев. Слой Шаданакара, в котором обитаем
        мы, именуется Энрофом ("Роза мира").
        Малефик (от лат. maleficere, т.е. male de fide sentire, дурно относиться к
        вере) - юридический термин Святой Инквизиции, обозначающий колдуна или
        ведьму. Малефиции, соответственно - ведовство, колдовство, наведение порчи,
        etc.
        Гонитва за звирками - ловля зверьков (искаж.укр.). Один из возможных
        синдромов в делириальных состояниях, например, при белой горячке.
        Орнитоморфное (от греч. ornis, род.п. ornitos, птица и morphe, форма) -
        птицеподобное.
        Каватина - небольшое сольное вокальное произведение, обычно часть оперы или
        оратории.
        Ультима Туле (лат. Ultima Thule, Крайняя Тула) - согласно греко-римским
        представлениям, гипотетические земли у северного предела мира. Не путать с
        Terra Incognita.
        Серпентирующие (от лат.serpens - змея) - змеящиеся, вьющиеся.
        Шактипат - индийская техника активизации духовной энергии, основанная на
        физическом контакте гуру и ученика. К.Гроф описывает ее так: "Во время
        медитации он (Свами Мукатанда - А.З.) впервые посмотрел на меня, а затем с
        некоторой силой хлопнул меня рукой по лбу. Это казалось бы простое событие
        сорвало колпак с переживаний, эмоций и энергий, которые я держала в себе".
        Менора - сакральный светильник в иудаизме.
        Бардо - в тибетской эзотерике область, символически представленная как промежуточное состояние между смертью и новым рождением продолжительностью в
        49 дней (см. "Бардо Тедол" - "Тибетская книга мертвых"). Иными словами,
        Бардо может пониматься как метафизическое пространство, в котором
        странствует душа между двумя перерождениями.
        "...отчаянная попытка пробудиться в честную реальность, в полный рост и
        надежно эманированную Создателем..." "Эманированную" - прилагательное,
        произведенное от теологического термина "эманация". Эманация - постоянно
        ниспосылаемая Богом благодать, пронизывающая весь мир и наделяющая сущее
        устойчивым атрибутом существования. Иными словами, вне эманации немыслимо
        бытие. Таким образом, "эманированным" можно признать все сущее. А "в полный рост и надежно эманированным" - все материальное сущее. (В противоположность
        реалиям сна, измененных состояний сознания и сверхтонких идеационных сфер.)
        Котта - род верхней одежды, которую рыцари XII-XIII вв. носили поверх
        кольчуги.
        Нинзюцкие пальцовки - мудры, которые согласно гонконговским и голливудским
        боевикам составляют перед каждым серьезным делом нинзи, чтобы зарядиться
        космической энергией "ци".
        Наму Амида Бутсу - золотая формула амидизма, повторяя которую адепт учения
        достигает Чистой Земли, то есть Спасения.
        Монжуа - боевой клич французов со времен Карла Великого.
        Седельный меч - большой кавалерийский меч, который было принято держать
        ножнах, притороченных к седлу.
        Тамезис - латинское название Темзы.
        Бирема - римский военный корабль с двумя ярусами весел.
        Эвокация (лат.evocatio) - своеобразная военно-магическая процедура древних
        римлян. Во время осады неприятельских городов римляне призывали иноземных
        богов-покровителей покинуть своих подопечных и перейти в храмы, которые
        специально сооружались для них в Риме. "Лары" здесь употреблены в значении
        именно городских богов-покровителей, что не оскорбило бы римского
        ученого-традиционалиста, хоть бы и Тита Ливия.
        "Суда", тж. "Свида" - византийская энциклопедия X в., которая приобрела
        определенную известность среди европейских интеллектуалов после 1204 г.,
        когда Константинополь был временно захвачен крестоносцами.
        Гарольд II Годвинсон - последний англосаксонский король. Погиб в 1066 г. в
        битве при Гастингсе, пытаясь отразить вторжение в Англию Вильгельма
        Завоевателя.
        ГЛАВА 5. NUNC FLUENS
        К названию. "Nunc fluens" буквально "преходящее настоящее". В христианской мистической традиции - модус восприятия времени как неостановимого, рокового
        движения, при котором настоящее сужается до секунд, ускользающих в прошлое.
        Эта модальность в мистической традиции противопоставлена модальности "Nunc
        stans", "вечного сейчас". В этом модусе осознания включенность во время и
        зависимость от него предстают пагубными иллюзиями, а настоящее мгновение -
        вечным, бесконечным, благим.
        ГЛАВА 6. РЫЦАРЬ-В-АЛОМ
        Картель - приглашение на дуэль.
        "И-Цзин" - "Книга Перемен" (кит.). Вместе с комментариями представляет собой
        фундаментальное описание метафизической динамики бытия.
        Брэммель - знаменитый английский щеголь, родоначальник дендизма.
        Невдалый - среднее между "несчастливый" и "неполноценный" (украинизм).
        Коза ностра (итал. cosa nostra, наш дом) - самоназвание итальянской мафии.
        Повыздыхали - среднее между "повымирали" и "издохли" (украинизм).
        Каннабис - индийская конопля.
        Бразиль - мифологическая страна (наряду с Шамбалой, Ультима Туле и проч.),
        местоположение которой, как водится, не установлено. В эпоху Великих
        Географических открытий на латиноамериканские территории были спроецированы
        мечтания Европы о заморском рае, благодаря чему, в частности, Бразилия была
        названа Бразилией.
        Теночтитлан - столица государства ацтеков (XIV-XVI вв.). До разрушения
        испанцами в 1521 г. - крупнейший город Нового Света, своего рода
        американский Вавилон.
        Амантный (от фр. aimant, магнит, перен.приманка) - притягательный,
        привлекательный.
        Асфодель - цветок, произрастающий, согласно греческой мифологии, на
        печальных равнинах Аида.
        Дихотомировать - разделять надвое (от греч.дихотомия, половинное деление).
        ГЛАВА 7. ДВЕНАДЦАТЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД
        К названию. Вообще говоря, войны Франции с Бургундией официально крестовыми
        походами считаться не могли. Но автор счел возможным построить такую хронологию: поход N10 - Карл против турок, поход N11 - Людовик и Карл против мятежного Льежа, поход N12 - Людовик против Карла. Дело в том, что последние
        два предприятия неофициально можно все-таки назвать "крестовыми походами",
        поскольку французская армия выступала в них под орифламмой. Относительно
        орифламмы смотри комментарий ниже.
        Сосисоны (от фр. saucisson) - сосиски, колбаски.
        Скала Тарика (араб. Джебель-аль-Тарик) - арабское название Гибралтара
        (точнее, Гибралтар - исковерканное до неузнаваемости и варваризованное
        иноверцами Джебель-аль-Тарик).
        Массилия - римское название Марселя.
        Уциал - вид средневекового книжного письма.
        Пампская - гениальный термин, введенный в обращение Хулио Кортасаром через
        вымышленного автора-утописта Сеферино Пириса на страницах романа "Игра в
        классики". Согласно Пирису, "Пампский цвет - это всякий сложный цвет или
        тот, что образован двумя или более красками".
        Хаосмос - термин из "Поминок по Финнегану" Джеймса Джойса, гибрид "космоса"
        (греч.порядок) и "хаоса" (греч.хаос).
        "...Людовик - принцепс, но отнюдь не доминус". Важный политологический
        нюанс. Доминус - верховный правитель с неограниченной авторитарной властью,
        по существу монарх-самодержец. Принцепсами же именовались в Риме императоры
        до введения политической системы домината. Формально принцепс не был доминусом, но лишь "первоприсутствующим в сенате", кем-то вроде пожизненного
        диктатора в смысле римской системы государственного устройства
        республиканского периода.
        "Хроники" Фруассара - наиболее полный источник по истории Франции и ее
        соседей XIII-XIV вв. Весьма популярная книга во Франции и Бургундии XV в.
        Страна Кокань - сказочная обитель глупости, лености и изобилия (см.
        например, "Страну Кокань" работы Питера Брейгеля Старшего, 1567 г.).
        Государство серов - Китай.
        "...как Наполеон дойдет в свое время до Аккры..." Аккра (также Акка, Акра, Акко) - прибрежный город в южной Палестине. В Средние Века Аккра была мощной
        арабской крепостью (откуда и "омейядские бастионы"). В кон.XVIII - нач.XIX
        вв. Аккра принадлежала туркам-османам. Во время своего египетского похода
        Наполеон предпринял авантюрный рейд против турецких палестинских владений,
        намереваясь создать плацдарм для дальнейшего похода в Индию. Аккра, которую
        Наполеону взять не удалось, стала крайним пределом его продвижения в Азии.
        Гимнософисты - так в греко-римской традиции (в частности, у Плутарха)
        именовались индийские йоги.
        Бусидо - поведенческий кодекс японских самураев, их "боевой устав".
        Цум тойфель (нем. zum Teufel) - к черту, черт побери.
        Оммаж (фр.hommage) - церемония заключения вассального договора между
        сеньором и вассалом, сопровождавшаяся клятвой верности.
        Эспадон - полутора- или двуручный меч. Следует отметить, что в то время как
        двуручные эспадоны использовались практически исключительно швейцарцами,
        полутораручные мечи были в ходу по всей Европе.
        "Сефер ха Зогар" - "Книга Величия", вторая книга Каббалы, посвященная практической магии. Помимо нее, Каббала включает в себя "Сефер Ецир" ("Книга
        Творения") и "Апокалипсис" ("Книга Откровения").
        Львиносердый - имеется в виду английский король Ричард Львиное Сердце,
        который действительно был убит низкородным арбалетчиком с первого и
        единственного выстрела наудачу.
        Орифламма (от лат. aurea flamme, "золотое пламя") - изначально, знамя
        Каролингов, представлявшее собой пурпурное поле с золотым крестом. В X-XV
        вв. орифламма была сакрализована как боевой стяг французов-христиан, под
        которым долженствует идти в бой с неверными. Орифламму разрешалось
        разворачивать только против язычников или иноверцев, то есть арабов или
        турок. На войну с христианами (напр., с англичанами) французы выступали под
        королевским штандартом с лилиями. Несмотря на это, в XIV в. известны прецеденты, когда французские рыцари разворачивали орифламму против мятежных
        фландрских горожан. Здесь французы выступают против Карла именно под
        орифламмой и это свидетельствует о том, что Людовик решил придать борьбе с
        Бургундией статус священной войны.
        "Карл потребовал еще коня, копья, меча, вина и псалтырь, прочел запев и
        финал семнадцатого псалма Давида..."
        Приводим начало:
        2 Возлюблю Тебя Господи, крепость моя!
        3 Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой, - скала
        моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое.
        "...азартная кондотьерская свалка за золотые цепи сансары..." Сансара в
        буддизме и индуизме - мирское, вещное бытие, вовлеченное в круговорот
        рождения и смерти, а также миры, в которых этот бесконечный круговорот
        происходит. Под "золотыми цепями сансары" разумеются мирские блага.
        ГЛАВА 8. НАНСИ
        Махаюга - 1/1000 часть первой половины кальпы ("дня-и-ночи" Брахмы). Махаюга
        = (4,320,000,000/1000) = 4,320,000 лет.
        Экстази - синтетический наркотик.
        Нуфлинги (нифлинги) - то же, что и нибелунги. Великаны, связанные с миром
        мрака (Нифльхейм), хранители клада, которым завладел Зигфрид.
        Импликация (лат. implicatio) - в логике Буля отношение следования и высказывание, построенное при помощи этого отношения. Например, высказывания вида "из А следует Б" или "если А, то Б" являются импликациями. Заметим, что
        любая народная примета по сути своей - импликация.
        Хоругвь - здесь, высшее организационное подразделение армии Тевтонского
        ордена. Хоругвь состояла из 20-150 копий. Копье, в свою очередь, несколько
        отличалось по своему составу от описанного выше франко-бургундского
        одноименного подразделения и состояло из тяжеловооруженного рыцаря,
        одного-двух конных оруженосцев с более легким вооружением и одного-двух
        пеших стрелков. Таким образом, можно говорить, что в среднем одна хоругвь насчитывала около трехсот воинов (60 копий по 5 человек). То есть двенадцать
        хоругвей должны состоять приблизительно из 12х150=1800 одних только
        всадников, не считая пехотинцев. Но это теория, относящаяся к периоду расцвета Тевтонского ордена. В описываемый период (последняя четверть XV в.)
        Орден переживал фазу упадка и не удивительно, что с Гельмутом в двенадцати
        хоругвях пришли всего лишь 600 кавалеристов.
        Ба, ах и ка - строго говоря, различные элементы, составляющие человеческую
        сущность по представлениям древних египтян. Вульгарно - тонкоматериальные
        "тела" человека.
        ГЛАВА 9. WYRD
        Белые доспехи - цельножелезные рыцарские доспехи.
        Симон Маг (Симон Волхв) - в христианских преданиях чародей, антагонист
        апостола Петра, его завистник и соперник. По одной версии Симон Маг по
        собственному требованию был зарыт в землю, после того, как дал обещание
        воскреснуть на третий день (нужно ли говорить, что ничего не получилось?).
        По другой - был растерзан собственным псом-волкодавом. По третьей -
        левитировал над Марсовым полем при помощи демонов воздуха, но апостол Петр
        приказал демонам отступиться и Симон Маг разбился о камни.
        Миямото Мусаси - гениальный японский фехтовальщик XVII в., автор трактата
        "Книга Пяти Колец".
        Фрейя (Фригг) - супруга Одина (Водана). Для человека с эклектическими
        религиозными представлениями, каким является Гельмут, Пресвятая Дева -
        вполне подходящий инвариант Фрейи.
        ГЛАВА 10. ФАБЛИО 1477 ГОДА
        К эпиграфу. Источник: Окот п'Битек, "Африканские традиционные религии".
        Арьербан - французское феодальное ополчение второго призыва, состоявшее, в
        отличие от бана, не из прямых вассалов короля, а из вассалов вассалов
        (арьервассалов). Кавалеристы арьербана были, как правило, очень плохо
        экипированы и имели низкую боеспособность.
        "...под куцей бараньей шапкой и практичным барбютом." Барбют действительно
        весьма практичный шлем, по внешнему виду напоминающий круглую железную
        тюбетейку. Барбюты часто носили именно зимой, поскольку поверх них было
        удобно надевать меховые шапки и капюшоны.
        Берсерк - у скандинавов воин, который идет в бой обнаженным, испив бодрящего
        дурмана, и, соответственно, пребывая в измененном состоянии сознания,
        которое позволяет ему не бояться смерти и не чувствовать боли.
        ГЛАВА 11. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
        Альбайсин - северная часть города Гранады, отделенная от Альгамбры рекой
        Дарро.
        ГЛАВА 12. 5 ЯНВАРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ
        К эпиграфу. Источник: Осип Мандельштам, "Довольно кукситься! Бумаги в стол
        засунем..."
        "...трагическое вперемежку с обыденным пузырится и кипит, словно в лагере
        Валленштейна." "Лагерь Валленштейна" - пьеса Ф.Шиллера, первая часть
        драматической трилогии "Валленштейн".
        ЭПИЛОГ
        Кали - в индуистской мифологии одна из ипостасей Деви, жены Шивы,
        олицетворение грозного, губительного аспекта его шакти - божественной
        энергии. В конце кальпы Кали окутывает мир тьмой, содействуя его
        уничтожению.