Берег мертвых незабудок Екатерина Звонцова
        Время, когда Тьма обернется Светом, а Свет - Тьмой. Эта история о гниющем заживо короле, вынужденном нести бремя власти ради сохранения шаткого мира. О его благородном враге, обреченном на путь мести. О гении, расписавшем фресками храм Смерти, и его ученике, чье сердце отравлено завистью к таланту своего учителя.
        Эти герои поведают о закате Цивилизации Общего Берега - древней жемчужины Двух Морей. Как вспыхнувший религиозный конфликт мгновенно разгорелся пожаром войны по всему континенту. Теперь для каждого, кто взял в руки оружие, настало время непростого выбора.
        Екатерина Звонцова - автор и редактор с десятилетним стажем. Ранее успешно издавалась под псевдонимом Эл Ригби. Екатерина умело создает многогранные миры, к которым никто не остается равнодушным. «Берег мертвых незабудок» - о том, что даже в темные времена можно отыскать свет, а на пепелище рано или поздно вновь вырастут цветы.
        Екатерина Звонцова
        Берег мертвых незабудок. Когда боги откроют глаза
        Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения ООО «ИД «КомпасГид».
        
        Радуйтесь! Море утихло,
        Четверых миловал Шторм.
        Сорок других погибли
        Среди голодных волн.
        В церкви четыре счастливца
        Обнимут живых отцов,
        На отмели волны тихо
        Омоют тела мертвецов.
        Тем, кто остались живы,
        В сказках наших сиять.
        О спящих в морских могилах
        Детям лучше не знать.
        Но дети вырастут скоро
        И в темные зимние дни
        Спросят однажды: «А сорок?
        За что же погибли они?»
        И правда застрянет в горле,
        И слезы сольются в шторм.
        Дети больше не спросят.
        Но ждет ответ среди волн.Эмили Дикинсон
        Больше информации о мире Двух Морей можно узнать, отсканировав QR-код.
        Пролог
        Исповедь на руинах
        [Девятый прилив Великого Разлада]
        Я обещаю убирать от себя хрупкие предметы как можно дальше. Я буду, всегда, ведь с меня станется разбить что угодно. Вазу. Окно. Мраморную статую. Сердце. Это мой уродливый талант с детства, хотя я долго жил, не зная о нем. Что ж, я наказан справедливо, я буду убирать их, буду - эти хрупкие предметы. И хрупких людей. Только выслушайте в последний раз, как когда-то. И пусть вас уже нет, а развалины, в которые превратился мир, - не место для исповедей.
        Помните? Ваши волосы падали на плечи, вы носили золотистую сутану с оком, вышитым на спине черной гладью, а оба ваших глаза еще видели. Вы были почти ребенком, младше меня, но я боялся вас, как бури, и, как за гремучим грозовым воздухом, шел за облегчением в ваш величественный храм. Выслушайте. Услышьте, где бы вы ни были. Может, и вы скучаете по прошлому. Может, улыбаетесь, вспоминая маленькие горести и ошибки, о которых слушали дни напролет.
        «Я украла ожерелье из ракушек у милой Лёйи, но верну, верну».
        «Я засмотрелся на красавицу в окне рыбацкой таверны и чуть не задавил телегой кошку, а она, наверное, спешила кормить котят».
        «Если бы только не воспитывать этих сорванцов, а купить корабль, нанять команду да и отправиться в странствия… простите, я плохой отец, но я стараюсь как могу».
        Может, сейчас вам, как и мне, кажется: еще недавно мы жили очень хорошо и шли к тому, чтобы жить даже лучше. И вы задаетесь вопросом, что и почему мы сделали не так. Был ли это наш выбор? Почему если бы кто-то исповедовался вам снова, то сказал бы:
        «Лёйя считает, что правда в войне - на стороне врага. Я донесла на нее».
        «Я ударил дочь за то, что она отдала наше последнее молоко кошке в подвале».
        «Я в море много дней, и команда моя - воры и убийцы, а берега все нет. Скоро я повешу последних из них, ведь нет больше сил видеть их померкшие глаза».
        Темные времена - уже не для мелочных стенаний о людях, которых мы оттолкнули, надеждах, которые потеряли, и домах, откуда ушли. Темные времена - замoк для маленькой боли, распахнутые ворота для большой. Темные времена укоризненно шепчут нам: «О чем ты печешься, пока все вокруг гибнет?» И я должен, наверное, говорить с вами об ином. О бойне, которой в той или иной мере стал причиной, пусть не один. О чудовищах, которые отныне не дают спокойно ходить кораблям. О прекрасных лекарствах, механизмах и книгах, которых мы лишились из-за того, что их создатели отныне считают нас бешеным сбродом и строят дивный чистый мир в высоких высях, куда нам, израненным, больным и грязным, дорога закрыта. Но нет. Все это горе не только мое, и, может, поэтому оно грызет меня позорно мало. Но разве мы, люди, не такие существа? Личное, пропущенное сквозь сердце и просыпавшееся сквозь пальцы нам всегда ближе, с ним сложнее свыкнуться, чем с бедой, единой для всех. С горем мира я как-нибудь срастусь… Хотя раз за разом понимаю, насколько легче мне было бы, будь Мастер рядом. И насколько легче было бы нашему дому, откуда я
его прогнал, ведь он как никто умел создавать. Учился все лучше, пока прочие учились разрушению.
        И научились слишком хорошо.
        А я ненавидел Мастера, ненавидел, помните? Так же беззаветно, как любил. Тосковал, превозносил, клял. Сейчас иногда и не понимаю: как во мне - еще ребенке - умещалось столько чувств к одному взрослому? Блеклому, сухощавому, будто обожженному светом разом всех звезд, хрупкому? Хрупкому… и непредсказуемому, как ветер или улыбка неба в ненастный день.
        Мой свет, мой мрак. Проклятье… увидев смутную искру во мне, он не дал ей погаснуть. Но не сказал, никогда не говорил, что искра - еще не пламя, и долго я не мог услышать других его важных слов. Ненавижу, ненавижу… Но нет, давно не его, нет, теперь лишь себя. Я взял всё, что он щедро отдавал, а потом предал его и мучаюсь до сих пор, пусть он и сказал, что простил бы мне всё, всё что угодно. Может, это тоже прихоть темных времен. В темные времена мы вспоминаем все грехи и начинаем в них искать причины бед, через которые проходим. А я словно сам - беда.
        У меня одна радость, и, я знаю, она также ваша: кончилась война, слышите, кончилась! Сегодня, в последний день Великого Разлада, темный уводит людей за море. Он все еще в скорби, в скорби по вам, и скорбь эта сильнее той, что по дому. Я никогда этого не понимал - вашего союза, странного союза двух врагов, так похожего на сплетение двух сорных трав на пустыре. Впрочем, не судите: где вы, где я. Вам, наверное, точно так же непонятна моя любящая ненависть, моя ненавидящая любовь. В главном наши сердца - я всегда чувствовал - ни капли не похожи. Пока мое было калейдоскопом острых многоцветных фрагментов, вечно собиравшихся в произвольном порядке, ваше сияло, как неприкосновенная розовая жемчужина в нежном перламутровом плену раковины.
        Войны нет. Нет вас. Нет Мастера. А я зову прошлое снова, тщетно зову. Имена горчат на языке и пахнут краской, и крапивой, и морем, и пылью в витражном свете из арочных окон. Они - эти имена - ласково и непреклонно возвращают меня к Общему Берегу, где все было светло и свято, где я все, все начал понимать. Тогда мир только-только покачнулся, большое сердце его пронзил первый нож. А я и не ощутил, потому что меня держали за руку и вели вперед, обещая: «Ты станешь великим, мой мальчик. Только улыбнись, миру нужнее всего они - улыбки. А прочее он всегда найдет и починит сам».
        Не нашел. Не починил.
        Сгущается туман. Корабли уходят, похожие на вереницу раненых дельфинов. Их красные кормовые фонари - вихрь светляков, напившихся крови и увязавшихся следом, чтобы пить еще и еще. Скоро уйдет прошлое, скоро я останусь один, а там, за морем, родится уже третий, но наверняка дивный мир, создатель которого будет шептать ваше имя в заупокойной молитве. А пока… мой король, мой бедный король, услышьте меня, как в детстве. Вы слышали много исповедей и наверняка забыли мои. Все бесконечные мальчишеские:
        «Я украл сегодня краски с рынка, потому что я лучше тех, кому их купят».
        «Я опять обозвал плохим словом - нет, десятком слов - городскую стражу за то, что не дали мне сорвать персик у графского замка».
        «Я встретил Мастера. И… я хочу его убить».
        А вот я помню вас вопреки тому, как вы были недосягаемы. Все, что вы пережили. Вы мучились сильнее меня - и не потеряли свет, хотя понимали и тьму. Вы ни с кем не делились этими муками, кроме, может быть, того, кто черной ночью скитался еще недавно по вашим комнатам. Вы были почти как Мастер. Любили своих врагов, даже ничтожеств вроде того, кто, по слухам, убил вас. Не разрушали, не стенали о том, чего лишены, - создавали или пытались спасти.
        И лишь во славу этого я остаюсь, чтобы отстроить ваши руины заново.
        Они еще расцветут.
        Часть 1
        Фундамент
        [Исток Великого Разлада]
        Все реки текут в море, но оно не переполняется: к месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.
        Екклесиаст
        ?рдинн всегда знал, что это страшно - медленно погибать в глухом болоте. Когда-то он читал сказку об этом: как храбрая Принцесса отправилась вызволять из хрустального саркофага околдованную Мать, но на середине странствия, в Черном лесу, ее настигли враги - люди злого Советника - и, бросившись с ветвей деревьев, толкнули в трясину. Принцессу выручил верный Конь, которого враги не додумались убить. Он осторожно подошел к краю болота, наклонил голову и, когда Принцесса уцепилась за уздцы, вытащил ее на твердую землю. И, кажется, даже оказался в конце проклятым Принцем, за которого Принцесса счастливо вышла замуж.
        Ирдинн тоже надеялся на своего коня - пока еще верил, что перепутал дорогу на карте и попал в топи случайно. Но как только он, испугавшись змеи и оступившись, начал вязнуть, коня, совсем как в сказке чудом оставшегося на твердых зеленых кочках, забрали, увели, мимоходом пожелав хозяину славного дня. Ирдинн только надеялся, что беднягу не убьют. На что еще ему было надеяться?
        Вечернее небо наливалось знакомой лиловой темнотой. Болото пахло всем тем, что Ирдинн в детстве любил: ряской и сладкими ягодами, мхом и лягушками. Оно было теплым, как парное молоко в купальнях дома; оно, казалось, совсем не настаивало на том, чтобы Ирдинн умирал, не тянуло его слишком сильно и быстро ко дну. Но оно злилось. Злилось всякий раз, как Ирдинн, подстегнутый очередной вспышкой воли к жизни, дергался, начинал шарить вокруг, хватался за какие-то коряги и хвощи, тянулся к сутулым кипарисам, опутанным хлипкими, рвущимися в руках лозами. Тут же оно напоминало: «Не уйдешь!» - и смыкалось плотнее, а ноги глубже уходили в илистую рыхлую тяжесть. Ряска, похожая на россыпь мелких зеленых монет, уже плескалась над ключицами. Голову все чаще приходилось задирать.
        Ирдинн смежил веки, переводя дух. Лес заполнял тишину птичьими голосами, треском и скрипом ветвей, смутным дробным перестуком. А вот шаги и голоса утихли, утихло испуганное ржание коня. Не пожалеют. Все решено. А он, дурак, и вообразить не мог такой подлости, хотя стоило бы лучше слушать старшего брата - единственного из них троих, кто подверг себя позору, но не покинул сераль ради пустых поисков.
        Пустых… Не открывая глаз, Ирдинн сипло, горько засмеялся, а болото в ответ тихонько заколыхалось. Конечно пустых, отец был обречен. Его в первый же день странной внезапной болезни так рвало черной желчью, конечности его так высохли, а кожа так натянулась, что Ирдинн понимал: это никакой не спонтанный мор неясной природы, никакое не проклятье свыше, никакое не испытание, посланное богами всем любящим его. Это яд. Обычный яд, подлитый верной рукой в питье или прыснутый на подушку. Но дядя был так перепуган, так красноречив, так огорчен, что они - сыновья, двое из троих, младший и средний, - поверили. Поверили и вспыхнули надеждой, услышав: «Если будете скакать достаточно быстро, вы, скорее всего, сумеете его спасти, я видел такой недуг». Они взяли коней. Они отказались от спутников, чтобы ничто не замедляло в пути. Они уговорились: средний отыщет священного оленя богини природы Вирры-Варры, подберет его сброшенные рога и истолчет в целебный порошок. Ну а младший найдет и сорвет голубой малины, она должна расти прямо здесь, в чаще на дальней границе, в краю, где, по легендам, любит бывать сама
светлая богоматерь Парьяла. Старшего тоже упрашивали присоединиться к поиску - отправиться за пределы графства Кипящей Долины, в земли верховного короля, где бьет живительный водопад бога справедливости Дараккaра… Но старший не поехал. Мрачно усмехаясь, он сказал: «Светлые боги не помогут тем, кто все больше почитает темных». В глазах же его читалось другое: «Все бесполезно». Тогда Ирдинн, рассерженный и расстроенный, в ответ наговорил немало злых слов. Сейчас он очень сожалел об этом.
        Если бы попросить прощения, если бы снова обнять брата и забыть все, как кошмар…
        Он открыл глаза и увидел особенно низкую, кажущуюся надежной и плотной ветку болотного кипариса. Она, похоже, склонилась так близко лишь сейчас. Она напоминала протянутую руку, хотя, конечно, ничем таким не была - просто вода постоянно вымывала кипарисам землю под корнями, из-за этого они словно ерзали в своих топях: меняли положение, гнулись, наклоняли и поднимали искривленные ветви. Ирдинн сжал зубы, прислушался к ноющим ногам - и все же решился, прыгнул, с силой вытолкнув себя из ила, попытался сомкнуть пальцы на шершавых гибких побегах… Ветка сломалась с гнилым хрустом, осталась в руках. Разозленное болото заколыхалось сильнее, плеснуло в рот и нос зацветшей водой, потянуло глубже. Ирдинн увяз по середину подбородка, судорожно закашлялся. С трудом удержал хотя бы равновесие, вытер мокрое лицо, дрожащими пальцами отвел за уши волосы, в которых, как у себя дома, ползали уже какие-то насекомые… снова закрыл глаза и тихо, отчаянно застонал.
        В мысли вернулся старший брат - но злости больше не было, ни тени. Лишь горечь: почему не слушал, почему, ведь тот пытался отговорить? Вразумлял обоих братьев, но Ирдинна - особенно, до крика и угрозы запереть в тюрьме. Они очень любили друг друга, любили с детства, когда Ирдинн, до смерти боявшийся змей, крокодилов, гигантских комаров и прочих привычных обитателей, даже из дворца почти не выходил после сумерек. Крокодилами Ирдинна обожал пугать средний брат: в подробностях рассказывал, как они тихо лежат на дне рек и болот, поджидая, пока кто-то приблизится, как выпрыгивают с разинутой пастью, откусывают голову, а потом тащат за собой остальное тело. Как с удовольствием выедают сначала мягкие сочные внутренности возле живота, потом обгладывают ребра, потом отгрызают пальцы рук и ног. Ирдинн сжимался в комок, под бодрый смех убегал, находил в библиотеке или за какими-нибудь делами старшего брата и, схватив за руку, начинал выспрашивать, все ли правда. Тот обычно смеялся. Они садились в беседке в саду, Ирдинн утыкался брату в грудь, крепко обняв его за пояс, и слушал новые рассказы о крокодилах
только так. В этих версиях они казались безобиднее. Ну, по крайней мере, предпочитали есть животных, а не людей; если на последних и нападали, то головы не откусывали; случалось даже, что из поединков люди выходили победителями. «Если хочешь, - сказал однажды старший брат, - когда ты подрастешь еще немного, мы тоже отправимся на одно из болот и убьем крокодила. Ты увидишь, это не так сложно, и перестанешь бояться. А еще у них, говорят, вкусное мясо, наши подданные, которые живут ближе к болотам, каждую сэлту[1 - Сэлта - неделя в мире Двух Морей. Длится 6 дней.] едят его на ужин».
        Ничего так и не сбылось: Ирдинн вырос, но стало не до крокодилов. Нет ли их здесь?!
        Ирдинн подумал об этом, но испугался скорее того, что не почувствовал страха. Пусть так… надо бы тогда разбудить, ведь медленно вязнуть, будучи не в силах выбраться, - куда мучительнее. Вода подобралась к губам. Голову пришлось задрать, но в таком положении удалось глотнуть лишь совсем немного теплого затхлого воздуха. Ирдинн снова зажмурился. Как там отец? Когда уезжали, дышал так же тяжело, хрипло, а дядя сидел над ним и сам промокал с лица пот, подавал воду со льдом. Старший брат был там же - стоял у окна, скрестив руки на груди, и наблюдал. Наблюдал мрачно, одним взглядом говоря опять: «Все бессмысленно». Почему все-таки он сразу это понял? Почему не поехал за водой? Хотя он такой умный… такой… Такой проницательный, хитрый. Не решил ли он, что так проще будет занять трон?
        Это ведь нерешенный вопрос: пока в некоторых графских семьях корону неоспоримо наследует старший ребенок, в других выбирают самого достойного, независимо от прожитых кругов[2 - Приливной круг / общеупотр. прилив - аналог земного года, время от одного Большого прилива до другого. В Большой прилив море поднимается так высоко, что подтапливает прибрежные города и уносит с улиц весь мусор. Середину круга знаменует Большой отлив, когда море уходит от берегов очень далеко. В эту сэлту люди проводят на оголившейся гальке празднества, например сжигают водоросли в кострах и прыгают через них. В некоторых странах приливной круг также делится на два полукруга.]. В Кипящей Долине именно так: все трое сыновей могут претендовать на престол. Могли… ведь Ирдинна больше не будет. И среднего брата его, похоже, нет, ведь у одного из людей, которые уводили коня, висел на поясе знакомый меч с украшенной изумрудами рукоятью в виде крокодильей головы. Чьи то были люди? Все одинаковые: чернокожие, златоглазые, крепкие нуц. Молчаливые, отчужденные, хорошо одетые, без капли сочувствия во взглядах. Чьи, чьи? Неужели…
        - Ты нас предал? - шепнул Ирдинн в пустоту, и ярость в очередной раз заставила дернуться, теперь в сторону густых зарослей осоки. Если добраться до них, если вцепиться, если вдруг за ними, например, прячется какое-нибудь гнилое бревно…
        Ноги подогнулись, болото разозлилось сильнее, зачавкало, заколыхалось. Теперь, чтобы дышать и не глотать воду, голову вообще нельзя было опускать.
        Нет, нет… старший не мог. Не мог, потому что они еще не убили крокодила, не мог, потому что слишком любил отца. Дядю, правда, не любил, но то был единственный человек, с которым ему не удавалось подружиться. Исключение, связанное, скорее всего, с дядиной любвеобильностью: тот менял фаворитов и фавориток, как салфетки за едой, лишь недавно наконец женился, но гулять продолжил… Старший брат в этом смысле отличался щепетильностью. У него самого, несмотря на красоту, стать, властность и доброе сердце, было за всю жизнь, наверное, две-три пары. Он сам так это называл - «пары». Ирдинну, когда он слушал о парах, не раз казалось, будто брат пытается что-то до него донести, что-то важное. Мысль вроде…
        «Пару нужно находить раз и на всю жизнь».
        А он, Ирдинн, так и не нашел. Или?..
        Он вспомнил вдруг Ад?нну, дочь одного из отцовских медиков. Они никогда особенно не общались, Ирдинн разве что любовался ею издали, когда она возилась в саду, ухаживая за лекарственным палисадником. Там росло все такое пахучее, странное, но куда более нужное, чем красивые цветы: мята и лаванда, расторопша и ревень, молодые ивы с целебной корой и шиповник. Эти растения привезли из более прохладных краев, от духоты Кипящей Долины они страдали, но Адинна ворковала с ними, взбрызгивала листья водой в часы, когда прямой свет с неба не мог их обжечь, обрезала засохшие побеги. Заботливая, добрая Адинна… Она собрала Ирдинну в дорогу мешочек сушеных трав и посоветовала обрабатывать их отваром раны. «С чего ты решила, что меня в пути ранят?» - шутливо, мягко спросил тогда он, и Адинна вдруг покраснела. Не ответила, только сунула мешочек ему прямо в руки, выпалила: «Возвращайся живым», - и убежала.
        Адинна… папа… дядя… любимый старший брат. Сад, дворец, купальни с парным молоком. Теплая кровать и легкие занавески на арочном окне. Фрукты в перламутровых вазах. Книги. Ирдинн все не мог открыть глаз, потому что чувствовал: по щекам сразу побегут слезы. Побегут, упадут, смешаются с болотной водой. Нет, он оставит их себе. Илистое дно тянуло все ниже. Цепляться было не за что, да и сил не осталось.
        Уже чувствуя, что через несколько мгновений все кончится, дергаясь в последний раз в поисках хоть какой-то призрачной опоры, задирая подбородок, Ирдинн выдохнул свое имя - единственное, что еще связывало с живым миром. Вскинул руку повыше, растопырил пальцы - но уже не увидел, как на ладони проступила, засверкав, алая метка рода: цветок чертополоха с острыми листьями-пиками.
        Болотная вода сомкнулась над головой. Пришел последний сон.

* * *
        В разуме Бьeрдэ искрился вечный лед, как и в разумах его просветленных братьев. Он знал: ничто не уходит в никуда, ошибки дороже побед, а правда бесценна. Это знали все пиролaнги - самый малочисленный из трех народов, что заселили Общий Берег много, много приливов назад.
        Пироланги всегда жались к небу - насколько возможно, когда земля гнет тебя вниз. В алмазных рисунках созвездий и перламутровой пляске сияний они находили защиту и знание, по небу читали путь. Небу было неважно их уродство: пироланги, все до одного, рождались крупными, красноглазыми и покрытыми густой снежной шерстью, так непохожей на нежную голую кожу их хрупких собратьев - белых кхари и черных нуц.
        Домом - в то время как собратья искали тепла и красоты в приморских долинах - пироланги выбрали Холмы, дикие, лесистые и угрюмо поющие голосами ветров. Оттуда они глядели в небо, а небо - на них. Небо помогло им построить самые крепкие дома и создать надежное оружие, подсказало, из чего делаются спасительные лекарства и где прячутся бесценные металлы. Небо рассказало и многое другое, без чего и пироланги, и собратья пропали бы, когда только-только обустраивали убежища и пастбища, потом - селения и города, потом - могучую Цивилизацию Общего Берега. В небе ведь жили боги, множество их. Боги любили болтать, а в прежние времена и являться. Истории их передавали из поколения в поколение. До поры все было хорошо. Но пора, похоже, завершалась.
        Бьердэ понимал это. Именно поэтому ему, пусть скованному льдом всезнания и всепринятия, было теперь тревожно. И пока готовилось снадобье для больного маленького графа Эн?эллиса, Бьердэ читал.
        В новом списке Книга Моря порастеряла певучесть, зато обрела ясность - не это ли нужно запутавшимся в вере? Бьердэ перебирал мохнатыми белыми руками плотные шершавые страницы, одну за другой. Но не знал, куда деться от стылых взглядов звезд.
        …Общий Отец наш - великий Сила - не рождался и не имел лика, и плотью Его был лишь дым, и плоть эта все же была бренной. Она тяготила Его и терзала, влекла Его за ветром, шептала в недолгом сне: «Где же Твой дом? Чей Ты сын, чей отец, чей брат?» И, не зная всего этого, искал Сила свою судьбу - зеркалa, где можно отражаться, и сердца, которые можно зажигать. Но ничего не находил: мир был еще пуст. И решил тогда Сила создать судьбу, зеркала и сердца сам, и стал скитаться, и сотворил огонь и океаны, созвездия и молнии, радуги и грозы, зверей и птиц. Он устал - а голосок в голове все не смолкал, тихо плакал. И понял Сила причину слез, и стало самому Ему грустно в доме, полном красоты, но лишенном глаз, чтобы на нее смотреть, и уст, что сказали бы Ему: «Ты хорошо потрудился, отдохни, ты дома».
        Тогда, чуть-чуть по своему подобию, чуть-чуть по подобию зверей, сделал Сила людей. Взял Он для этого морской соли, звездной пыли и рыбьей крови, хребтами же стал гибкий тростник. Из тех, в ком много было соли, получились белокожие кхари - нежные, отважные, но непостоянные. Из тех, в ком преобладала рыбья кровь, родились черные остроухие нуц - непокорные, страстные, но себя же ранящие клинками страстей. А из тех, кого Сила осыпал излишком звездной пыли, вышли сияющие шерстью, чуткие к знамениям, но невзрачные, словно космический камень, пироланги. Те, кто много знает и мало говорит, много может, но ничего не хочет.
        И оставил Сила новорожденных созданий у моря, дабы выбрали себе приют. Испугались люди голодных штормов, не стали строить лодок и расселились по долинам Первого континента и его Детеныша; дальние же, заморские земли остались пустыми. Всем хватало места на Общем Берегу, даже этот кусочек мира казался исполинским и страшным, потому народы уживались, не тесня друг друга. Тогда они искали единения - словно стая волков со шкурами трех оттенков. А Сила холил их и лелеял как мог.
        Бьердэ перелистнул страницу и взглянул на карту, бережно и детально нарисованную на обороте. Древний новорожденный мир всего с тремя континентами. Первый - родной - напоминал задремавшую морскую змею; Детеныш - может, и не континент вовсе, а крупный остров - походил на змееныша, из любопытства забравшегося матери на голову и восхищенно разинувшего рот при виде голубых просторов. Просторов… и того, что зоркие глаза Детеныша, возможно, могли различить за гребнями волн. Ведь здесь же, на карте, древний художник отметил третий, никому не известный континент. Заморские земли. Контуры их были зыбкими, прерывистыми, но почему-то именно для них не пожалели серебряной краски.
        Мелькнула привычная с детства, любопытная, никем из наставников не поощрявшаяся мысль: что, если и там кто-то есть? Там, на огромном расстоянии от дома, тоже может кто-то жить, и жить… иначе? Лучше. Дольше. А ну как у этих людей - или нелюдей - можно было бы попросить совета? Бьердэ слабо усмехнулся, покачал головой, сам ругая себя за наивность. Никто, никто из тех графов и баронов, которых он знал, не стал бы просить совета у чужака, даже просвещенные собратья не стали бы, ведь, прося совета, ты вверяешь себя в чужие руки. В землях Цивилизации Общего Берега слишком многие считали себя особенными. Избранными. Умнейшими. И, может, именно оттого, что число таких людей только росло, Общий Берег становился все менее уютным, добрым и понятным местом. Хотя справедливо ли винить в самонадеянности и гордыне существ, которых слишком любил Создатель? Ведь Он их правда любил.
        Бьердэ отвел глаза от загадочных серебряных контуров и продолжил путь по знакомым строкам. Поля новой страницы запестрели карминовыми, лазурными, изумрудными, золотыми рисунками листьев и соцветий. Началась эра людей.
        …Прошло немного времени. Родились на свет две женщины из рода кхари - Парья? а и Джервэ? Светлоликая и Темноокая, и обе они понравились Силе. Сказал голосок в голове: «Вот ради чего Ты творил мир, вот ради чего нужно жить».
        И принял Сила облик прекрасного юноши с локонами, струящимися как дым, и пришел к Парьяле, когда та собирала мидий, и сказал ей: «Будь моей». Он был с ней так ласков, Он был с ней так робок, что Парьяла Светлоликая вскоре полюбила его. И родились у них первые дети-боги: светлая Л?ва, красой превзошедшая мать, и справедливый Дараккар с зоркими серыми глазами. За ними - оленерогая принцесса природы Вирра-Варра, и маленькая златоглазая богиня знаний Дио-Дио, и щедрый толстяк Мил?нг, которого ничем было не разозлить. Последним появился на свет покрытый шерстью Пал, веселый хранитель дружбы, сплетающий ее в нити. Дети ни капли не походили друг на друга - так крепка и всеохватна была любовь Силы.
        Так и жили. Однажды, деля ложе с прекрасной супругой, Сила так нежно поцеловал ее в ладонь, что расцвел на коже гербовый цветок, Королевская Незабудка. И когда понял Он, что свершилось колдовство, то не испугался, не забрал метку - нарек Парьялу госпожой своего дома, госпожой мира; голубые бутоны вспыхивали теперь на ладони, стоило ей назваться. Подарок так понравился ей, что она упросила мужа раздать отметины всем достойным людям, и наделить их властью над более слабыми, и велеть править справедливо. Так роздал Он вскоре Лилейник, и Розы, и Крапиву, и Персик, и Чертополох, и много цветов и трав. Королева, графы и бароны отныне узнавали друг друга по этим знакам. Они были горды гербами, а Парьяла - своим Людским Садом.
        Потом Сад начал гнить и заболевать: растения разрослись, и им стало тесно, и забыли они, что сильные должны беречь слабых от ветров и палящих лучей. Но то было многим позже.
        «Многим позже…» Бьердэ не раз видел эти слова, не раз зачитывал их, например, когда ему вдруг выпадало заниматься с детьми замковых слуг, учить их общей истории. Но именно сегодня его, несмотря на густую шерсть, пробрал озноб, он дернул плечами и ощутил, как они напряжены. Древние авторы, составлявшие Книгу Моря из разрозненных сказаний, не могли быть пророками, нет на Общем Берегу пророков… или все же есть? Или что-то дурное чувствовали уже те, благодаря кому сказания появились?
        «Сад начал гнить…» Истина, лечить его все сложнее. У верховного короля никак не получается зачать сына - рождаются одни девочки, да еще слабые, ни одна не сможет потом удержать в руках такую огромную территорию. В тропических землях Кипящей Долины новый граф открыто пренебрегает честью: по слухам, брат его вряд ли просто умер от долгого мора, а сыновья вряд ли просто пропали без вести. И даже здесь, в мирном вроде бы Соляном графстве, мелкие власти все чаще сталкиваются лбами: взять то, как грызутся два столичных барона, выясняя, кто же здесь больший закон - городская стража или суд. И так во многих знатных семьях. Они будто готовы броситься друг на друга по любому поводу, выкорчевать друг друга и сжечь. Но лишь тайно, ведь стоит верховному королю объявить бал, и созвать всех, и, ласково улыбаясь, начать жать холеные руки - белые, черные, мохнатые, - ему миролюбиво улыбаются в ответ.
        Бьердэ обвел широкими когтистыми пальцами хрупкую веточку незабудки на поле. Он ничего не мог с собой поделать: ему и самому не слишком нравился нынешний верховный король. Нет, не так… с этим королем Бьердэ не чувствовал себя надежно. Не оставляло понимание: если что-то случится в знатных кругах, если чем-то вдруг станет недоволен народ, в общем, если поднимется шторм - король его не усмирит. И остается только благодарить богов за то, что пока шторма нет. Но поводов для него все больше, даже звезды говорят об этом.
        Звезды… Бьердэ бегло перевел взгляд на верхнее поле страницы - там серебрилась целая россыпь немых небесных светил. Немых ли? Нет ли и в их рисунке какого-то предостережения? «Смените короля, пока не поздно»? «Поддержите короля, и он окрепнет»? «Поищите врагов в собственных рядах, срежьте гниющие ветви»? «Обратитесь за помощью, смирив гордыню»? Поняв, что теряется в звездах, Бьердэ продолжил читать о прошлом. О том времени, когда послания их были милостью, а не угрозой.
        …А тогда Сила, хоть и жил счастливо, никак не мог забыть Джервэ. Все тот же голосок в голове дразнил Его: «Вот ради чего Ты творил мир, вот ради чего нужно жить». Он понимал - это измена, но понимал также: без второй красавицы уже не будет Ему покоя. «О чем мечтаешь?» - ласково спрашивала Парьяла, а Сила отводил глаза, чтобы не сказать случайно: «Больше не о тебе».
        И вот, вскоре Он встретил Джервэ в лесу, где та загоняла с ручными барсами оленя. Она была слишком прекрасна, чтобы усмирить соблазн. И, сдавшись судьбе, Сила принял облик статного мужчины с глазами, серыми как дым, и, когда Джервэ отдыхала в роще, явился к ней. Он сказал ей то же: «Будь моей». Но Джервэ Темноокая лишь рассмеялась: «Попробуй добиться меня». А когда Он к ней потянулся, смутьянка извернулась, ударила его ножом и побежала прочь.
        Сила погнался за ней и настиг в глубине чащи. Она посмотрела ему в глаза и рассмеялась снова: «Ты силен. Иди ко мне». И взял он ее там, истекая кровью от раны ее ножа. И родилась в ту ночь богиня Ка? эш, Красная Дева-Птица, - воплощение скорби и боли. За ней - красивые близнецы-воины Дзэд и Равви и черная Ва? ац - уродливая из-за панциря на спине, но плодовитая и способная вырастить урожаи даже в те засухи, когда сдавался добрый Милунг.
        Восхищаясь нравом второй супруги, Сила взял горсть звезд и ими написал на небе ее прозвание - Охотница. Гордой Джервэ понравилось это, и она упросила давать прозвания всем достойным правителям и записывать их на небе, чтобы стало там больше созвездий. Сила уступил. Отныне каждый раз, когда в правящем роду появлялся наследник, пироланги считывали по небу его будущее прозвание. Сокол. Воитель. Стратег. Все правители были тогда достойными, никого звезды не обходили стороной.
        Однажды небо не выдержало тяжести и упало. Но то было многим позже.
        А тогда Парьяла и Джервэ жили без ведома друг о друге. Узнав же, разозлились на супруга больше, чем друг на друга, и быстро примирились, и заключили союз. И пришли они к Силе, и велели выбирать. Но Он молвил: «Вы для меня равны и любимы, и дети - тоже. Но мы можем жить втроем». Жен не устроил ответ, они в гневе воскликнули: «Тогда мы будем жить без Тебя!» И снова ударила Его Джервэ ножом и сделала это семь раз; Парьяла же оплакала тело. И родились от крови и слез еще боги: рыжие лукавые Моуд и Ви? тас, повелевающие судьбой, за ними - Кошмаротворец Ву? эн, черноликий и с щупальцами вместо ног. А Силу обманутые супруги сожгли и развеяли пепел. И снова Он странствует по миру, ища дом и судьбу, зеркала и сердца. Но никого Ему больше не найти, и никому не найти Его в дичающем Саду. И только последнее божество, божество любви с двумя ликами, божество, не родившееся ни от одной матери, напоминает двумя своими улыбками: Создатель все еще рядом со своими созданиями. И, может, не даст им пропасть.
        Бьердэ повторил про себя: «Вы для меня равны и любимы, и дети - тоже». Эта фраза не только ему не давала покоя. Сила не смог выбрать, какую семью любит больше, предпочел умереть отвергнутым обеими женами. Люди же выбрали и, казалось, ни мгновения не сомневались. Как их не понять?
        В природе людей издревле укоренился страх Тьмы и всего с ней связанного: боли и кошмаров, скорби, войны и гнева. Переживая что-то по-настоящему темное, люди не всегда осознавали как собственную в том вину, так и грядущие светлые перемены. Они испытывали от своих дурных порывов и непосильных бед справедливую брезгливость, злость, печаль, страх - и считали их сродни принесенной кем-то заразе.
        Взять хотя бы Вудэна, ведающего и смертью - последним сном, - и снами живыми, сладострастными, вещими и кошмарными.
        Он, разнося на щупальцах нечистых духов шан’ и задувая фиолетовые свечи жизни, сталкивал людей лоб в лоб то с грязной глубью разума, то с бренностью и недолговечностью. Вудэна боялись, считали могущественнейшим из детей Джервэ и рисовали настолько уродливым, насколько возможно: оскаленная пасть с треугольными зубами, бесконечные щупальца того цвета, какого бывают скорлупки молодых мидий. Но его это не отпугивало. Он приходил раз за разом, забирал кого хотел, мучил кого хотел. Так же поступали и прочие боги.
        Возможно, поэтому когда-то люди решили, что поклоняться Королю Кошмаров, и Кровожадной Черепахе, и Птице Боли, и Близнецам Войны лучше подальше от мест, куда проникает свет и где бьются сердца. Для этих культов люди выбрали чащи, угрюмые пещеры, заросшие пустыри и могильники, надеясь так не накликать на себя лишних бед. Зато, заискивая перед Светлыми богами, вымаливая любовь и удачу, люди возвели и продолжают возводить им помпезные храмы везде, где селятся. В самой захолустной рыбацкой деревеньке обязательно есть хотя бы храм Милунга, дарящего сытость, или Пала, сводящего с союзниками. Места для темных культов обычно на отшибе, ими пугают детей и девиц. А ведь боги ревнивы и обидчивы, в этом они неотличимы от любых младших братьев. Поэтому они всё чаще ведут себя скверно. Светлые тоже не спешат давать милость. Вспомнить хотя бы маленького графа, которого опять сегодня рвало кровью, а он и слезинки не проронил, только сжимал до судороги кулаки…
        Снадобье закипело, и Бьердэ поспешил к очагу снять котелок. Дальше понадобилось его процедить, слить в глиняную чарку и отнести на подоконник остывать. Лекарство пахло бадьяном и полынью, на вкус тоже горчило - как и судьба этого ребенка. Да поможет ему… Бьердэ поднял голову к небу. Звезды смотрели без сочувствия.
        Люди часто жестоки к своим богам. Так поможет ли мальчику бог Справедливости, к которому взывают по графскому приказу? Тот, кто, воплотившись однажды ради дружбы со смертными и напугав их могуществом, был ими искалечен, ослеплен и с тех пор стал также покровителем больных? Кто знает. У Дараккара два лика: белокурый юноша с нежной улыбкой и мрачный лысый полутруп, на чьем лбу горит третий глаз - сквозная дыра, пробитая светлоликой сестрой, чтобы заменить настоящие, выколотые. У бога, лишившегося красоты и всепрощения из-за жестокой трусости людей, сложный нрав. Даже защищая невинных силой по-прежнему доброго сердца, он губит тех, кто оступается в угоду страстям, страхам и страданиям.
        А ведь именно в угоду страстям, страхам и страданиям люди творят столько ошибок, даже просветленные. Особенно теперь, когда объединяет их все меньше, а разделяет - больше. Им все сложнее жить в стае: у некоторых слишком опасные зубы, у других - шкура на зависть, у третьих - странные повадки. Так пироланги не раз говорили верховному королю, но он лишь улыбался, поднимал руку, веля молчать, - и на ладони вспыхивала Незабудка. Цветок был еще красив, но цвел слишком долго…
        «Быть беде». Старейшины, послушав короля и прочтя знаки, заговорили о вещи, для Бьердэ пока еще дикой: об уходе с Общего Берега. Они хотели, например, отправиться в горы, ближе к небу, туда, откуда его почти можно целовать и где реже слепят глаза гербовые цветы. Опасливые шептали: «Это бунт». Храбрые возражали: «Это спасение для всей Цивилизации, мы знаем слишком много». Бьердэ возразил бы иначе: «Разве это… не предательство? Кто будет подсказывать прочим, кто будет их лечить, кто будет изобретать оружие и игрушки? И разве мы не семья?»
        Впрочем, ему часто пеняли, что с ним что-то не так. Что лед его всезнания и всепринятия слишком тонок, что глаза его слишком жадны до простых вещей, а сердце - до простых чувств. Иные, самые резкие, даже звали его убогим, равняя с теми редкими пиролангами, которых Сила отметил гербовыми цветами. Таких было меньше, чем кхари и нуц, но они существовали и по понятным причинам не хотели оставлять Цивилизацию ради эфемерного спасительного изгнания. Ни графом, ни даже бароном Бьердэ не был, но уходить правда не хотел: привязался к благородному господину Энуэллису и его детям, особенно к младшему мальчику. Разве правильно уйти, пока всё в порядке? И честно уйти тем, кто так же, как братья, предпочитал Свет, так же закрывал глаза на мудрость, которую может нести Тьма - мягкая, бархатистая, холодная? Разве не во тьме загораются звезды? Да и… существует ли хоть один по-настоящему светлый или темный бог, существует ли среди любви и верности, войны и смерти, боли и мудрости что-то безоговорочно темное и светлое? Все зыбко. Все может спасти и навредить. Особенно когда бежишь в стае.
        Но Бьердэ был молод и не был старейшиной, ничего не решал. Он мог только готовить лекарство маленькому господину и задумчиво оглядывать стройные, искрящиеся серебром шпили храмов. Их много было в Ганнaсе - одном из красивейших городов Цивилизации. Храмы, все как один, тонули в ласковых персиковых садах и розариях, резном известняке построек поскромнее, сиреневых тенях переулков, похожих на нарядные ленты. Любимый ребенок Моря, любимый ребенок Берега. Как же Ганнас не походил на холодные холмы и ледяные горы; как любовно его когда-то возвели и продолжали скрупулезно достраивать хрупкие, словно мелкие ракушки, братья. Каким родным он стал… И, любуясь им сейчас, Бьердэ старался меньше думать о непознаваемом и неслучившемся и больше надеяться на лучшее. Жаль, это было все сложнее и сложнее.
        «Быть беде», - повторяли старейшины.
        «Быть переменам», - возражал он, в глубине души понимая, что лишь утешает себя.
        А стая бежала за вожаком сквозь Людской Сад, блестела белой, черной и серой шерстью, скалила зубы - у кого острые как ножи, у кого тупые, как пещерные сталактиты, у кого гнилые, как подтопленные болотом корни деревьев. Стая выла и рычала, прижимала уши, подгоняла детенышей, учила их охоте, удерживала за нежные загривки, не давая споткнуться и вылететь с тропы.
        Стая ждала, пока опустится ночь и вожак упадет.
        Часть 2
        Белый купол
        [Первый прилив Великого Разлада]
        Ибо тому, кто сопричислен ко всему живому, есть надежда. Ибо живой собаке лучше, чем мертвому льву.
        Екклесиаст
        Вaльин любил, когда Саф?ра приходила к нему по утрам. Уже двенадцать приливов он увидел, и два минуло, как она перестала быть его няней, но неизменно он предчувствовал: именно сегодня она его навестит. И хотя от нее давно пахло не благовониями и сладостями, а масляной краской и чертежным мелом, Вальин узнавал ее даже по запахам. Именно запахи сейчас, когда он не открыл еще глаз, а только-только вынырнул из дремы, подсказали, что за гостья рядом. И сердце часто забилось.
        - Сафира, - сонно пробормотал он. Ласковая рука зарылась в его волосы.
        - Здравствуй, милый. Ну как ты? Разбудила я тебя, бессовестная…
        Она сидела в изголовье кровати - рыжая, стройная, в малиновом платье, перетянутом тройным пояском из звонких овальных монет. Змейки-локоны защекотали кожу, когда Сафира наклонилась и поцеловала Вальина в лоб. Губы ее все же пахли сладостями: она в последнее время полюбила лавандовые леденцы.
        - Хорошо, - шепнул он и улыбнулся, поднимая руку навстречу. - Я вообще… хорошо. Волосы у тебя сегодня пушатся.
        Сафира поймала его ладонь и легонько сжала. Рука ее была от лунок ногтей до запястья расписана хной, но хна не могла скрыть мелких порезов на подушечках пальцев. Это от бумаги. Опять, похоже, Сафира заработалась. Точно, вон у нее и рукав в мелу…
        - Жара нет. А ведь ветра с моря дуют, сильные.
        Говоря, она опустила его ладонь на одеяло, знакомо свела брови-уголки. Вот-вот начнет тревожно допытываться о самочувствии, и задрожат подкрашенные золотом ресницы, и, возможно, она даже заявит глупость вроде «Тебе бы сегодня полежать, спрятаться, может, книжку почитать…». Вальин поспешил не допустить этого, напомнив:
        - Ну я же теперь не хуже других во всем! - Он бодро перекатился со спины на бок, не зная, как еще доказать, что жив, весел и передумал умирать. - Ветра мне больше не враги. - Он покосился на дверь в забитую книжками и снадобьями каморку лекаря, прилегавшую к спальне. Понизил голос до солидного шепота: - Бьердэ говорит, это чудо. А я просто рад, что позабыл про его травянистую гадость и прочие ужасы!
        На самом деле «чудо» случилось довольно давно. Сафира все знала сама, но почему-то продолжала беспокоиться и задавать мохнатому белому доктору уйму вопросов. «Точно ли ему можно выйти на берег?» «А если ему станет плохо?» «Вы видите эту трещинку у него на губах?» «Что он сегодня ел?» Вальина это и смущало, и сердило, и в то же время трогало, а вот о легкой ломоте в костях, все еще возвращавшейся, едва с Общего Моря приходили бури, Сафире было знать не нужно. Вальин верил: боль совсем уйдет, если он постарается. Однажды: на выздоровление всегда нужно время. А пока у Бьердэ найдется приятный укрепляющий отвар на меду, иве и горных мхах.
        - И лицо у тебя такое хорошее сегодня… - Сафира погладила его по щеке.
        - Хорошее? - переспросил он, не сдержав легкой обиженной дрожи.
        - Красивое, - ответила она спешно, виновато, понимая, наверное, что его не обмануть. - Красивое-красивое. Ты просто так быстро растешь… Вот.
        Но он знал, о чем на самом деле она думала, почему в тоне было столько нежного, недоверчивого, ранящего хуже ножа облегчения. Захотелось даже кивнуть, усмехнуться и бросить: «Ну да, совсем не тот распухший урод с нарывами в пол-лица, которого ты раньше встречала, войдя сюда в ветреное утро». Но он не мог - слишком много таких пробуждений она пережила. Слишком часто прижимала его к себе трясущимися руками, пытаясь согреть; умывала мятным отваром, обещая, что боль уйдет; до хрипа звала Бьердэ и требовала новых лекарств; вытирала рвоту, до которой доводил кашель; плакала вместе с Вальином, уткнувшись в его же окровавленную подушку, и бранила слуг за то, что не закрыли окна по всему замку. Она имела право радоваться, что все это в прошлом. И радовалась она не за себя, а за него. Он не смел винить ее в том, что злится от одного напоминания о тех приливах. О слабости, вновь упасть в которую так боялся.
        - Я порой думаю, что однажды не узнаю тебя или ты меня, - сказала Сафира все с тем же виноватым теплом. Это было ее «прости».
        - Я? Тебя? Всегда! - Вальин потерся щекой об ее руку. Это было его «прощаю».
        Морские ветры приносили ему прежде язвы. Жар. Слабость и тошноту. Но все кончилось с тех пор, как решили: Вальин Энуэллис из рода Крапивы, младший сын Остер?го Энуэллиса, правителя Соляного графства Цивилизации Общего Берега, станет жрецом Дараккара Безобразного. Бог принял его и исцелил, в отличие от своей сестры Варац, наславшей врожденную болезнь. Вальин ужасно боялся Черепахи, точнее, уродливой женщины с панцирем на спине.
        На пиках недуга, когда голова превращалась в охваченный огнем камень, а горло забивалось кроваво-гнойной мокротой, ему часто казалось, будто она стоит у постели и скалится. С длинного языка капала едкая вонючая слюна, безгубый рот шептал: «Я заберу тебя, малыш». Варац по праву ненавидела Вальина: когда мать ждала его, богине не приносилось таких щедрых жертв, как перед рождением старшего брата. Ради Эвина на алтаре убили голубую пантеру и четырех ее котят - и родился он здоровым, крепким. Ради Вальина закололи серую куницу, ведь наследник у престола уже был. Но и в этом он старался никого не винить.
        Став постарше, он полюбил Светлые храмы, высокие, величественные, выстраиваемые обычно из белого камня и щедро украшаемые зеленью и цветами. Там легче дышалось, прояснялся ум, утешалось сердце - особенно когда во время месс служители тихонько вдыхали музыку в витые раковины, и музыка эта заполняла своды нескончаемой песнью моря. Ближе всех Вальину был Дараккар - советчик, судья. Вальин и сам был, по насмешливым уверениям Эвина, паинькой и мог бы стать судьей… но приступы хвори учащались, и ему выбрали другой удел. Того, кто несет богу жертвы - виноград, хлеб и серебряные зеркала - во имя справедливого суда и раскрытия преступлений. А еще того, к кому приходят с покаянием. Из всего пантеона только Дараккар обладал правом исповедовать и прощать; может, потому отец не против был заиметь среди дарующих покой жрецов своего. Как-то он сказал Вальину с грустным смехом: «Когда и я приду к тебе за милостью, пожалуйста, не будь слишком строг, хоть я и великий грешник». Вальин обещал. Впрочем, пока его допускали исповедовать только детей и подростков с их безобидными прегрешениями вроде потерянных монеток,
ссор с родителями, зависти к учителям и драк с друзьями. Вальину это было по душе: подглядывая из-за исповедальной завесы, он замечал, что люди уходят счастливыми, прямее держат спину. Конечно, он здорово уставал и порой сам нуждался в исповеди или хотя бы в участии, но этого ему не полагалось.
        - Я встаю! - зачастил Вальин, уже окончательно проснувшись. - Ты ведь погуляешь со мной, Сафира, да? Я свободен сегодня! Позавтракаем и пойдем в бухту, а? Или позавтракаем прямо там? Что бы ты хотела? Я скучал по тебе, я…
        Слово за словом, идея за идеей. Он и сам сердился на себя за эту детскую настырность, за сбивчивую болтовню, но остановиться не мог. А голос разума, тоже наконец проснувшийся и спохватившийся, шепотом стыдил, напоминал издевательски: с ней так нельзя. Это же Сафира, мало того что взрослая, так еще и теперь с таким статусом. Она каждый день завтракает, обедает и ужинает с людьми совсем другого… уровня, наверное, так. С отцом, например. С важными суровыми жрецами. С невероятными художниками и строителями, с загадочными мастерами по цветному стеклу. С теми, с кем интересно. С теми, кто каждый день видит и делает что-то новое. А он…
        - Милый, я, наверное, не смогу, - вздохнула Сафира, снова выпрямляясь. Глаз она не прятала, но голос звучал без капли ответного оживления. - Даже позавтракать.
        …А он каждый день делает одно и то же. И вдобавок плохо воспитан.
        - Храм, - продолжила она, теребя платье на коленях, - мастера должны наконец показать мне белую капеллу. Я спешу, вдруг что не так. Простишь? Это только сегодня.
        Вальин, севший было, понурился, прислонился лопатками к подушке и натянул одеяло выше. Ну конечно, он так и предчувствовал: что-то было у Сафиры на лице, что-то не прежнее, что-то, что все чаще появлялось там и противоречило всем ее «скучаю», «люблю» и «только сегодня». Но думать не хотелось. Проще было убеждать себя, что она страшно занята, немного зазнаётся, волнуется о своих планах, но скоро все обязательно наладится. Завтра. Через сэлту. Через прилив.
        - Прощу. - Он постарался улыбнуться. В костях, особенно в позвоночнике, ныло и покалывало - теперь, поерзав, он это ощутил. - Почему же ты тогда тут, занятая моя?
        - Не удержалась, дурачок, ну куда я без тебя? - Явно уловив обиду в голосе, она снова попыталась погладить его по волосам. Он фыркнул и увернулся. - Люблю на тебя смотреть. Как ты спокойно спишь. Как ты…
        - …не мучаюсь? - на этот раз он спросил прямо. Должны же они были научиться об этом говорить. - Спасибо, правда.
        Она кивнула, не став больше ничего выдумывать: никакого «красивый», никакого «быстро растешь». Благодарный, он потянулся к ней и обнял сам - такую нежную и чужую. Разделившую с ним столько боли, но почти не разделявшую новых радостей.
        - Сафира, Сафира, - зашептал он ей в плечо, - зачем ты так боишься? Зачем за меня? У тебя теперь есть этот твой храм, всякие большие дела, ты важная такая…
        - Дурачок! - повторила она, поймав в словах ревность, но вроде не обидевшись. - Храм - это другое. А еще… настоящим Храмом может быть только человек. Знаешь это? Ты тоже, может, найдешь однажды свой.
        Звучало красиво, но словно откуда-то издалека. Вальин промолчал, только потерся щекой о ее ключицу. Сияющая Лува дарила миру утренний свет, стены из белого резного камня искрились, как жемчуг, в комнате было тепло, а Сафира сидела рядом. И больше Вальину сейчас не хотелось ничего. Он пережил пока мало пробуждений вроде этого. Без судорог и хрипов. Без крови на подушках. Без понимания: он снова подвел семью, подвел Сафиру, подвел Бьердэ. Тем, что не умер во сне и продолжает, словно какой-то нечистый дух, высасывать их улыбки и силы.
        Морской хвори - его болезни - боялись все жители Общего Берега. Особенно, конечно, обремененные трудами рыбаки, виноградари, пастухи, но купцы и аристократы - тоже. Хворь приходила с ветрами: ветры эти, даря прохладу одним, терзали других, а жертв выбирали наугад. Кого-то они преследовали с рождения, на кого-то ополчались в расцвете сил или в старости. Казалось, не кончатся мучения больных, день за днем падающих в агонии, захлебывающихся кровью, закрывающих изуродованные лица. Но мучения заканчивались, едва возвращался штиль. Лекарств не было - немного спасали только обезболивающие и обеззараживающие отвары; благовония, пробивающие нос; разогретая галька на грудь и теплые ванны. И даже уезжавшие от моря вглубь континентов оставались обручены с ним кровью, смрадом гниения и язвами, открывающимися всякий раз, как на покинутой родине начинали резвиться ветры. На двадцатый-тридцатый прилив недуга приходил последний сон. Король Кошмаров задувал тусклую свечу жизни, и лиловый отблеск переставал терзать изуродованный труп.
        Так с рождения до пострига жил и Вальин, сколько его ни лечили снадобьями, сколько ни привозили чудодейственных артефактов. Живой и любопытный, он с трудом переносил прикованность к постели, бессонницу и боль. Хотелось вернуться к любимым играм или даже урокам, а приходилось лежать, молиться, как учат жрецы, и поглядывать на двери в надежде, что кто-то - хотя бы заботливый Бьердэ - заглянет. Но Вальину мало было разговоров с мудрыми медиками, мало фальшивой ласки Ширхaны - новой графини, сменившей на престоле покойную мать. Брат не заглядывал: для него младшего давно не существовало. Не заглядывали дети знати, боясь заразы, хотя морская хворь заразной не была. А после восьмого прилива при дворе появилась Сафира.
        Девушка родом из графства Холмов выросла среди пиролангов и, как и они, разбиралась во всем на свете. Она вовсе не хотела быть няней, а хотела строить здания - не те практичные и безликие, что возводили на ее родине, а настоящие приморские дворцы и храмы. Но вот она осиротела, у нее не осталось средств закончить обучение, и ее, отчаявшуюся, рекомендовали Энуэллисам. Она была двоюродной сестрой, или племянницей, или незаконной дочерью кого-то из придворных - Вальин не помнил, да и неважно. Важно оказалось, что Сафира увидела всего приливов на семь-восемь больше, чем он, и не успела превратиться в строгую жеманную женщину. Она понимала Вальина - например, как трудно днями и ночами лежать в постели без дела, как много в такие часы думается о плохом. Сафира стала нарушать правила: она тихонько уносила хрупкого мальчика на руках из дворца, а потом увозила на лошади в парк птиц, в сад фонтанов, в рощи - куда бы он ни захотел. А еще она знала тайную бухту, в которую не мог забраться ни один ветер. Песок там был мягкий, и там Вальин и Сафира строили замки. Они не походили на косые нагромождения, которые
Вальин пытался возводить раньше, в одиночку. У Сафиры получались настоящие башни, и мосты, и галереи. Глядя на них, Вальин думал, как было бы здорово застроить так Ганнас. И даже улыбался, хотя давалось это, когда губы больше похожи на рваную окровавленную тряпку, тяжело.
        Сафира, наверное, откладывала жалование: через два прилива она ушла. Вальин не держал ее; ему всегда казалось, что чем больше держишь кого-то, тем дальше тот попытается убежать. Он не плакал, прощаясь, но плакал потом, и очередная морская хворь прошла для него небывало тяжело. Часть язв не зажила, когда пришел штиль, оставила рытвины на висках, а один глаз начал слепнуть. Вальин не знал: Сафира будет возвращаться. Просто появляться вот так, иногда прямо в его комнате, гладить волосы, трогать лоб и говорить о больших, настоящих зданиях, которые теперь строит. И - когда есть время - снова строить маленькие, из песка, в бухте. Жаль, не сегодня.
        - А что все-таки за храм? - спросил он, уже умывшись, причесавшись и одевшись. - Правда, что ли, темный? Народ такие ужасы говорит…
        - Да, - отозвалась Сафира. Она стояла у окна и задумчиво глядела в морскую даль. - Храм Вудэна. Первый в городе. Даже жрец уже выбран.
        - Повелителя Кошмаров и Последнего Сна? - Вальин старательно застегивал посеребренные пуговицы на синем, расшитом крапивой жилете. - Разве он не самый страшный из богов? Зачем его славить здесь? У него есть свои «поганые места»…
        Сафира обернулась, качнув медными волосами, и посмотрела словно бы с удивленным упреком. Вальин взгляд выдержал, но, защищаясь, пожал плечами - мол, я ребенок, что я еще могу думать? Тут же на себя рассердился: ну как так можно, то строит из себя большого, то перестает отвечать за свои слова. Щеки загорелись.
        - А разве ты… - тихо начала Сафира, - когда боль разъедала твои кости, не звал его порой как избавителя? Звал. Я слышала, утешая тебя. Так почему не почтить его?
        Вальин потупился. Опять пришлось напомнить себе, что нельзя сердиться. Ни на нее, ни даже на себя.
        - Я не зову больше Вудэна. - Это он сказал твердо, даже строго, снова подняв голову. - Я хочу жить. Умирать страшно, я же ничего не успел…
        Сделать. Узнать. Почувствовать - ну, кроме боли. Сафира все глядела на него усталыми зеленоватыми глазами, густо подведенными сурьмой. С таким взглядом она всегда казалась намного старше, чем на самом деле. И дальше. И беззащитнее.
        - Мы ведь все зовем его, когда нам больно. - Она сцепила руки, и на коже ярче зазолотилась хна. - К некоторым он приходит, избавив от страданий, а некоторых щадит, не слыша опрометчивого зова. И то и другое - милосердие. Нет? Что было бы, приди он к тебе, задуй он твою свечу? - ее голос дрогнул. Наверное, она думала об этом не раз.
        - Может быть, - задумчиво отозвался Вальин. Он окончательно решил не спорить, по крайней мере сейчас, пока даже храм этот не видел вблизи. - Ты стала слишком умная, Сафира. Извини. Сдаюсь. Все это так сложно… Но я обязательно пойму, я обещаю.
        Он действительно порой не понимал Сафиру, с этим приходилось мириться: она была вольной птицей, полной сил; он - пленным хворым птенцом. Но она хотя бы говорила, причем о том, что было для нее важным, говорила, не боясь осуждения. Как блестели ее глаза, как блуждала по лицу улыбка, сменяясь иногда сумеречной задумчивостью. Как заражал ее восторг. Как хотела она какой-то своей справедливости, и Вальин готов был впустить эту справедливость в сердце вслед за ней. Смерти он боялся - да что там, даже смертью ее почти не называл, вслед за большинством предпочитая менее страшные слова «последний сон». Но, может, он правда еще не понимал о ней чего-то; может, не понимал и простой народ, шептавшийся в порту и на площадях о том, что приглашать Короля Кошмаров в чистый светлый город - скверная идея. Отец, Сафира, Бьердэ - люди, которых Вальин считал самыми умными на свете, - ведь думали по-другому. И верховный король вроде думал, иначе бы подобного не разрешил. Так зачем ссориться впустую? И вообще, пусть Сафира рассуждает о гадком Вудэне, пусть рассуждает о чем угодно! Вальин готов был слушать вечно,
чувствуя себя особенным. Готов был что угодно поддерживать, веря, что Сафира это не забудет, даже когда станет великой. А еще после всех этих «ты становишься красивым» он не переставал надеяться, что, может быть…
        - Сафира, слушай, а ты выйдешь за меня после моего шестнадцатого прилива? - выпалил он. - У тебя будет всего лишь двадцать третий. Я… ну…
        Слова вырвались сами, внезапно, и голос от волнения взлетел до писка. Хороший ли это был способ перевести непростой разговор о непонятных вещах? Вальин тут же испуганно прикусил язык и захотел влезть под кровать, но Сафира оживилась, засмеялась - заплясали рыжие змейки-локоны, зазвенели монеты на поясе. Подойдя, она вытянула руки и принялась перезастегивать Вальину пуговицы: одну он ухитрился пропустить. Он опять покраснел, глядя, как движутся ее ловкие пальцы.
        - Ох, милый, милый, чего ты, заманчивое же предложение! - Она поправила заодно и брошь на его рубашке - обережный треугольник из черненого серебра.
        - Выйдешь? - Обнадеженный, он даже привстал на носки, но Сафира уже отстранилась и опять погрустнела.
        - Ты же будешь жрецом Безобразного. Жрецы Дараккара не женятся.
        О, с этим-то он, как ему казалось, давно разобрался. Не так он и держался за сан!
        - А я, как выздоровею совсем, скажу, что отслужил свое и больше не хочу быть…
        - Тс-с-с! - Прохладный палец коснулся его губ, и по спине пробежали вдруг мурашки. Вальин замолчал, почувствовав странное: будто совершил какую-то непоправимую ошибку или застыл в шаге от нее.
        - Что? - прошептал он, не смея шевельнуться. - Ты обиделась, что ли?
        Сафира нахмурилась. В ее глазах не осталось ни мягкости, ни игривости. Очень медленно она опустила руку и сжала на монетном пояске в кулак.
        - Наш мир прост, юный граф. Очень, и, приглядывая за ним, боги дремлют. Но когда ты обманываешь их, они сразу открывают глаза. Если, - она пристальнее взглянула ему в лицо, - ничего не случится, твой путь определен, и лучше с него не сбиваться. К тому же… - Но тут ее тон резко переменился, перестал пугать. Сафира улыбнулась, щелкнула растерянного Вальина по лбу и в шутку шамкнула челюстью. - Малыш, я же стара и больше люблю здания, чем людей. Много философствую. Дружу со Смертью…
        - Ничего ты не старая! - возмутился он, а в глубине сердца порадовался, что странное напряжение между ними растаяло как дым. Ну их, вредных богов. - Я тебя люблю. И пусть ты строишь храм этому, с щупальцами… может, и моему богу потом построишь? - Он замолчал. Сафира уже не глядела на него и, казалось, больше даже не слушала. - Эй. О чем ты думаешь?
        Она опустила руки, голову тоже. Ее настроение снова резко переменилось, всю фигуру словно облили серой краской. Наконец, точно решившись, она шепнула:
        - Я… Люди будут злы на меня. Да?
        - За что? - Он поймал блеск глаз в завесе рыжих кудрей и пожалел обо всем, что сказал. Ну конечно. Это он ее расстроил своими богохульствами.
        - За этот храм. Они боятся Вудэна, как и ты, - и, может, не зря… Они не готовы.
        «Не готовы…» Вальин повторил это в мыслях и снова вспомнил простых ганнасцев. Добродушных торговцев и вечно озабоченных рыбаков, приветливых виноделов и сыроваров, оружейников, ювелиров, бесчисленную бравую стражу. Блистательных баронов, чьи дома отбрасывали длинные тени. Художников, скульпторов, архитекторов. Дети всех их исповедовались иногда Вальину. Взрослых исповедовали его наставники. От них и долетали все эти слухи: о Кошмарище, как уже прозвали замысел отца и Сафиры; о жреце с некой темной, под стать Вудэну, судьбой; о ритуалах, которые в Кошмарище будут проводить. Пить кровь. Убивать зверей. Хорошо, что только зверей; задумай кто-то построить, например, храм Варац, которой иногда приносились в жертву хворые младенцы, - точно быть беде! Вальин понимал, чего боятся люди. Например, что брезгливые светлые богини вроде Лувы и Парьялы отвернутся, что начнутся беды: мор, неурожаи… С другой стороны, почему? Так ли они не любят угрюмого брата? Вальин, хотя и не особо дружил с Эвином, ни за что не отказал бы ему в уютном крове - а брат никогда не говорил, что больного младшего нужно гнать в шею.
Так, может, и не случится дурного, если у Вудэна будет храм в Ганнасе?
        - Милый?.. - тихо окликнула Сафира. Похоже, она боялась молчания.
        И Вальин ободряюще ухватил ее за руки - тонкие, длиннопалые, в россыпях золотых веснушек. Он бы поцеловал их, но не решился. Даже отец не делал так с мачехой.
        - Я не буду ни злиться, ни бояться! - просто уверил он. - И отец… он же тебя нанял, он тебя и защитит. Ему нужен храм. И, значит, нужна ты.
        Ее глаза потеплели, пальцы сжались в ответ. Пожатие это искорками пронзило грудь. Стало ясно: он все сказал правильно. И все правильно понимает.
        - Да… я не решилась бы взяться за такую работу для кого-либо, кроме него.
        И все же прозвучало это так, что Вальин не на шутку забеспокоился.
        - Он нравится тебе больше, чем я? - насупился он. - Я обещаю! Я тоже поумнею. И чем-нибудь прославлюсь! Хочешь, я велю тебе застроить храмами весь город?
        Он ждал смеха, ждал привычного «Дурачок!». Но Сафира уже разорвала их неловкое пожатие и отступила на шаг, устало расправила плечи. Свет вызолотил ее волосы, а на лицо легла глубокая тень, похожая на вуаль. Опять она медленно уходила в себя.
        - Дело не в уме, Вальин… дело в боли. Той, которую знают лишь правящие и, может быть, родители неблагодарных детей. Как хорошо, что она - не твоя.
        Сафира снова поглядела в окно, на выступающий за ярусами белых, серых и голубых домиков мыс. Там, за розоватой черепицей и живыми изгородями, темнели возводимые из черного камня стены. Три башни. Три купола, которые расписывал мастер-иноземец. Средний, самый высокий, сиял пока еще холодным фиолетовым маяком-свечой, помещавшимся под самым шпилем. Вальин знал: скоро этот свет, облаченный в великолепное граненое стекло, зажгут впервые. На него будут глядеть все в Ганнасе, на него полетят мотыльки и души. Будет так красиво…
        И так страшно.

* * *
        - Сафира, я очень скучаю по тебе.
        Она еще слышала это, с зажмуренными глазами входя в прохладную тень. Она не решалась поднять голову, только нервно облизывала пересохшие, зацелованные соленым ветром губы. И одновременно она очень хотела увидеть белые фрески, ведь запах - влажная смесь песка, масла, шафрана и апельсиновых косточек - шептал: они готовы. Но как страшно… это ведь значит, пути назад совсем нет. Поэтому - пока слова, успокаивающе теплые, горькие. «Сафира, я очень скучаю по тебе».
        Там, в замке, их сказали двое: мальчик, которому она привычно помогла застегнуть пуговицы жилета, и мужчина, его отец, которому так же привычно позволила расстегнуть на ней платье. Остериго был сегодня настолько нежен, что Сафира в очередной раз проиграла, изменила себе. Она задержалась дольше, чем хотела, и лежала рядом, и пила сладкое персиковое вино из бережно подносимого серебряного кубка, и обводила пальцем выгравированных на стенках крылатых лисиц. Остериго не хотел отпускать ее, почему-то сегодня - особенно не хотел. Ее тяжелые рыжие пряди покоились на подушке поверх его столь же тяжелых черных. Медь и зола. Огонь и ночь.
        - Сафира, я все чаще думаю…
        И она прижала палец к его губам так же, как прижимала к губам мальчика - младшего, единственного непохожего в этой семье. Больного, брошенного, и если первое смог исправить Безобразный, то последнее осталось.
        Остериго, как и его старший сын Эвин, был смуглым, темноволосым, синеглазым. Все классические черты жителей графства Соляных Земель соединились в нем в гармоничный рисунок и светлое сердце, и удивительно ли, что Сафира отозвалась на это так же, как отозвалась на горе, окутывавшее младшего ребенка - светловолосого, светлокожего, будто рожденного другой матерью от другого отца? Семья Энуэллис, кроме Эвина, уже в десять мечтавшего лишь о престоле и никого ни во что не ставившего, стала ей родной на целых два прилива, отделивших от мечты. Она даже поверила… Впрочем, нет, никогда не верила до конца. Ширхана - новая супруга Остериго, дочь самогo верховного короля Цивилизации Общего Берега, гарантия мира и процветания Соляных Земель, - всегда была рядом. Не вмешивалась, но была. Шептала:
        - Можешь улыбаться ему. Можешь спать с ним. И даже понести от него. Но сама знаешь, маленькая дурочка. Строй другие замки.
        Этого было достаточно, чтобы не заблуждаться, но не чтобы отступиться. И сегодня тоже, холодно шепча: «Ты точно благословишь храм?» - Сафира хотела шептать: «Люблю тебя». Что хотел шептать Остериго вместо «Да, во славу Тьмы и Света»? Он ведь любил ее, она знала, - или не ее, а заточенное в ней талантливое отражение первой жены. Кларисс, мать Эвина и Вальина, умершая в родах, тоже была рыжей, украшала себя монетами, но не запомнилась никому ничем, кроме веселости и красоты. И пусть прошло много времени, Остериго скорбел о ней - как умел. Портрет Кларисс так и висел у него в спальне, глядел на все его утехи. Опрокинутая на спину, откинувшая голову, прижатая к постели горячим телом Остериго, Сафира часто глядела в ее печальные зеленые глаза, но не раскаивалась. Она оправдывала себя многим: молодостью, даром архитектора, но главное - возможностью дать любовь тем, кого должна была любить мертвая графиня. Остериго, второй брак которого стал чистым расчетом. И Вальину, которого отец - пусть не сознавая - винил и в потере любимой жены, и в недуге и порой отталкивал.
        «А еще… настоящим Храмом может быть только человек». Так она сказала бедному мальчику, не знающему правды. Не знающему и вряд ли способному понять, что однажды, когда белокурая холодная Ширхана впервые рассмеялась в лицо и спустила холеных охотничьих собак, она, Сафира, сама звала Вудэна, стоя на краю ганнасского мыса Злой Надежды. Того самого мыса, где ныне выросли черные стены и вспыхнула фиолетовая свеча. Вудэн не пришел, зато пришел Остериго и обнял ее, за руку увел прочь, сам вместе с добрым Бьердэ обработал все собачьи укусы. Сафира благодарила Короля Кошмаров и поныне за то, что не прыгнула вниз и услышала от Остериго: «Мне жаль. Прости. Но я не Сила, не могу наречь тебя госпожой своего дома, потому что это не только мой дом». Сбереженная жизнь подарила невероятные чертежи, и запах камня, и громкие голоса тех, кто возвел из него самое прекрасное, что Сафира когда-либо создавала. И еще до того, как все это сбылось, она поняла, какая формула благодарности будет встречать паству. Надпись эту уже выбили над крыльцом.
        Svella, Maaro Mortus, t’ha o sill. Svella, Maaro Mortus, t’ha to an.
        Смерть, спасибо, что ты далеко. Смерть, спасибо, что ты есть.
        Она подняла глаза. Купол казался таким же высоким, как облака в ясный день, а фрески сияли. На ближних Вудэн - острозубый, распростерший щупальца, среди которых копошились серые духи с рыбьими мордами, - ласково склонялся над старухой. Задувал свечу едва теплящейся жизни. Брал сухую длань и вел умирающую к покою, а по пути она превращалась в нежную деву. На другой группе рисунков Король Кошмаров посылал страшный сон-знамение жадному богачу, который, раскаявшись, становился добрее. А на фресках у самого алтаря бог помогал благородному разбойнику спасти товарищей - этот сюжет Сафира выбрала с особым умыслом: народ его обожал. По легенде, разбойник этот затеял с бароном, пленившим его шайку, спор. Согласился, что будет обезглавлен первым, но потребовал: «Всех, мимо кого пройдет мое тело, ты милуешь»[3 - Примерно так же спас своих товарищей знаменитый скандинавский пират Клаус Штёртебекер (1380 - 1401), который считается историческим прототипом Робин Гуда.]. Барон согласился. И труп, над которым витал сам Вудэн, прошел мимо всех десяти разбойников, неся в руках собственную голову. Их отпустили на
свободу.
        Изображения завораживали двойственностью. Они получились именно такими, каким был для Сафиры сам Вудэн. Кровожадное божество смерти, которое прежде славили только вдали от чужих глаз. Прозорливый хранитель, знающий цену жизни и не позволяющий красть ее впустую. И теперь Сафира, еще немного поводив глазами по стенам, улыбнулась огромной, в три человеческих роста белокаменной скульптуре. Svella, Maaro Mortus, t’ha o sill. Svella, Maaro Mortus, t’ha to an.
        - Госпожа… как вам?
        Юноша вышел из тени - Сафира даже не заметила, дрогнула при его глубоком поклоне. Чернявый, худой, тоже коренной житель Соляных Земель во всем, от кудрей до широких бровей и синевы жадных глаз. Жадных. Почему это слово? Сафира дружелюбно относилась к Идо, ученику знаменитого ?леорда ди Рэса. Идо был молод и упрям, одновременно оригинален и скрупулезен в перенятии мастерства. Он получил от учителя отличное воспитание, став его неродным, но любимым сыном. «Светлый мой» - так звал Идо мастер ди Рэс, и сухощавые пальцы мотыльками касались узкой спины. Сафира прятала улыбку: куда светлее был сам мастер - неопределенного возраста, с бледной кожей, темно-ореховыми волосами и тонкими губами, от которых будто отхлынула кровь. Ди Рэс прибыл из теплого, зеленого графства Равнин. В юности его - наследника огромного состояния - толкнула в путешествие тоска по умершим от хрустального мора[4 - Хрустальный мор - одно из заболеваний мира Двух Морей, свирепствующее на землях Детеныша раз в несколько лет. Возбудители - местные медузы, выбрасываемые на берег; вирусные частицы распространяются из-за испарений от их
гниющих тел. Мор сопровождается кашлем, жаром и дыхательной недостаточностью; название связано с поверьем, будто медузы сотворены из жидкого хрусталя.] родителям. Ища себя, он неожиданно прижился в Соляных Землях, где вскоре завоевал славу, попал в фавор графской семьи и уже не мог отбиться от учеников. Они приходили. Уходили. А затем пришел Идо и остался.
        Сейчас юноша, накинувший поверх одежды вымазанный черной краской халат, выжидательно глядел на Сафиру; косой луч играл в его неопрятных волосах. В позе: немного подался вперед, качается с носков на пятки, - было что-то от недоприрученного животного. Это «что-то», не смягченное даже ямочкой на подбородке, чудилось Сафире и в лице, и во взгляде, но она, одернув себя, улыбнулась:
        - Великолепно, Идо. Ты писал их с учителем?
        Идо покачал головой.
        - Он доверил мне черную капеллу, а вместе мы пишем фиолетовую. Вы скоро всё увидите. Пока же только это, но… они невероятны, правда?
        Идо сглотнул, точно последнее слово встало костью в горле. Сафира прошлась по мозаичному полу, вслушалась в тихий стук своих каблуков. Голубоватые полупрозрачные камешки отражали сияние дня и пугливо меркли, стоило на них упасть тени.
        - Ди Рэс гениален, Идо, - тихо сказала она и, сама не зная зачем, продолжила: - Неповторим. Нам очень повезло, что когда-то он выбрал наши земли и что снизошел до такого… спорного заказа. Ты ведь понимаешь это?
        - Как никто, - прозвенело за спиной. - Его смелость и талант непостижимы. И я не представляю, как смогу когда-нибудь…
        Он не закончил, а она, оглянувшись, нашла на остром лице целых два возможных продолжения. «Приблизиться к нему» - мечта всех учеников ди Рэса. «Затмить его» - мечта Идо. Сафира видела это всегда. Она не слишком хорошо читала помыслы, но одно чувство узнавала легко. Она слишком часто видела его на лице увядающей, стареющей Ширханы, глядевшей сквозь отражения зеркальных комнат на ее, Сафиры, свежее лицо.
        - Существовать без его заботы и поддержки. - Идо облизнул полные губы. - Он все для меня; страшно подумать, где бы я без него оказался.
        Сафира почти споткнулась на ровном месте. Какая нежность в голосе…
        - …И приблизиться к его дару хоть на шаг, госпожа.
        «И все-таки лжец. Любящий лжец, но вдруг и он однажды найдет собак, которых можно будет спустить?» Мысль ужаснула, ее не удалось объяснить даже самой себе, но и прогнать все никак не получалось.
        Сафира развернулась и глубоко вздохнула, опять обратив взгляд вверх. Лучше было любоваться фресками, чем глядеть в странное лицо, с которого приливы так и не стерли ни волчий голод, ни обиженную гордость сироты, ни расчет выживающего в трущобах. Сафире нравился Идо, а некоторыми его работами она восхищалась. Идо был способным, вежливым, верным и далеко не выскочкой, но любые разговоры с ним кончались так - тошнотворным непониманием и еще более отвратительным пониманием. Рано или поздно все у них с учителем может кончиться плохо. Полудрагоценные камни порой восхищают, но лучше им не оказываться подле драгоценных.
        - Мне пора, Идо. - Она спешно отмахнулась от собственных домыслов: в конце концов, ее ли это беды, ей ли вообще лезть в отношения чужих отцов и детей? - Я должна поговорить со жрецами. Если, конечно, ди Рэс не поблизости, тогда я бы сказала и ему несколько добрых слов и обсудила вопрос оплаты.
        - Он дома, госпожа, он работал всю ночь. - Идо с явным трудом оторвал взгляд от голубого пола, где сияние дня играло в прятки само с собой. - Проводить вас? - По губам пробежала мягкая улыбка. - Разбудим его? Он вообще-то любит гостей, а вчера принес с рынка целую корзину базил?ки. Слышали о ней? Она сейчас входит в моду, такая зелено-желтая ягода, напоминающая клубнику, но более душистая и освежающая…
        Эта бытовая болтовня, это добродушное, бесхитростное гостеприимство словно вернули Сафиру в действительность. И обожгли новой волной стыда. Она попятилась, поправила волосы и спешно пробормотала:
        - Нет, нет, что ты… тогда позже. А мои слова можешь передать ему ты.
        «Вы гениальны. И лучше вам повнимательнее присмотреться к тем, кто вас боготворит». Нет, не эти… Хватит быть такой дрянью, хватит выдумывать ерунду.
        - Я непременно передам. - Едва ли Идо заметил этот подтекст. - До встречи.
        Его глаза блеснули, он снова поклонился - смуглое лицо скрыла завеса тугих локонов. Минуя Идо, выходя на душную улицу, Сафира все время чувствовала его провожающий взгляд. Смотрел ли он вправду? Или снова растворился в тени своего храма и своего Мастера? Она не знала. Да не очень-то и хотела знать. Ее ждали совсем другие дела. А вот купить на рынке немного базилики, чтобы перекусить и понять, что за очередная блажь входит в моду, стоило.

* * *
        Элеорд проснулся резко, будто его облили водой. Почти так и было - все тело прошиб ледяной пот. Вот поэтому он и старался не досыпать днем, даже если перерабатывал ночью: стоило задремать под лучами Лувы, и его непременно навещал Король Кошмаров, передавал какой-нибудь привет, ласково схватив за горло заразным щупальцем. Видимо, такая она, братско-сестринская любовь в мире богов.
        Вот и сегодня Элеорд увидел крайне неприятный, если не сказать омерзительный сон: вязкое черное пятно расползалось прямо по его дому, заливая белые мозаичные серпы на полу, обитые розовой древесиной стены и резную мебель, завладевая серебристыми мирами зеркал и медовыми ликами картин. Элеорд искал, искал источник пятна; метался, метался по дому, но ничего не нашел. А когда он выглянул в окно, чернота пожирала уже весь Ганнас, стелясь по улицам и взбираясь на шпили храмов, хватая людей, птиц и животных. Она достигла моря, но не остановилась даже там. Она облизывала и глотала один белый пенный барашек за другим, она двигалась к горизонту и не желала останавливаться. А небо алело. Алело, загораясь трещинами вместо звезд.
        Элеорд откуда-то знал: в черноте он остался один, - поэтому не пытался никого звать. А потом он обернулся и увидел единственную не тронутую чернотой раму, серебряный прямоугольник из переплетающихся цветов, но внутри не было картины - только ослепительно голый холст, где можно писать что угодно, кого угодно, нашлись бы краски и кисти. Элеорд не мог объяснить этого, но именно увидев пустоту, он ощутил, что все кончено, вскрикнул и очнулся.
        И тогда здраво спросил себя: «Что кончено?»
        День близился к середине, воздух подрагивал от зноя, небо напоминало плоскую тарелку из «больной» - побывавшей недавно в руках мертвеца - бирюзы. Слуги бездельничали, и только слабые запахи жарящейся рыбы и розмарина обещали: без обеда никто не останется. Элеорд встал, привел себя в порядок, насколько мог в этот ленивый час, и уверился, что Идо нет. Наверное, он задержался в храме. Скорее всего, лихорадочно наносил там последние штрихи, а может, как ему и велели, говорил с архитектором. Главное, чтобы она не слишком его мучила: бедный мальчик до сих пор терялся, когда на него внезапно обрушивалось слишком много делового внимания.
        Элеорд уже жалел, что не составляет ему компанию: все равно ведь не знал, чем занять себя в день, который сам же назначил выходным. Так бывало часто: он работал, обгонял поставленные самому себе сроки, а потом беспомощно озирался, когда его обступало внезапно высвободившееся время. Элеорд стал, видимо, уже староват, чтобы с ходу занимать себя. Он развлекался: ходил на театральные представления, пил в тавернах, отправлялся на конские, собачьи, петушиные или еще каких-нибудь тварей бега, - желая только развлечь Идо, увидеть его улыбку и услышать смех или азартные крики. Ведь тот, хоть и был моложе на пару десятков приливов, отдыхать умел еще хуже. Слишком много работал, мало жил, еще меньше - радовался жизни.
        Элеорд не удержался и заглянул в его незапертую мастерскую, вызолоченную светом. Идеальные скульптуры богов и героев толпились в углу и словно молча переговаривались, а вот картины все были повернуты к стенам. Элеорд вздохнул. Непроданные работы Идо хранил только так; он не любил и, хуже всего, не ценил свою живопись, хотя она была великолепна. Что-то Элеорд забирал, чтобы повесить в доме или подарить очередному влиятельному лицу с парой многозначительных рекомендаций; остальное же…
        С остальным он неизменно поступал одинаково бессовестно, хотя и знал: Идо будет потом сердиться.
        Вот и теперь Элеорд терпеливо прошелся вдоль стен и развернул все восемь обиженных картин лицом наружу. На него смотрели незабудковые луга на рассвете и болота в лиловых сумерках; мертвая водная дева, привязанная к чьему-то якорю; красочная толпа, встречающая корабль под звездным небом, зеленый розовобрюхий попугай на плече лохматого рыжего разбойника… с последней картины глядели члены графской семьи. Надо же, Идо и это успел, а ведь у него не было времени. И, кстати, удачно вышло, небывало удачно для портретов не с натуры.
        Элеорд с детства так тренировал память Идо, да и свою заодно: они шли на торжество или представление, выбирали кого-нибудь броского, а дома, по свежим впечатлениям, писали портреты. Идо в последний раз взвалил на себя трудную задачу, выбрав разом всю графскую семью… и видимо, был недоволен, раз отвернул картину и даже не сказал, что завершил ее. А зря - все четверо вышли похожими, а главное, очень настоящими, с пойманными характерами. Остериго, чье лицо повторяло завораживающие лики древних воинов и оттого казалось пресным: преображался Соляной граф, только смеясь - сверкая глазами, показывая жемчужные зубы, откидывая кудрявую голову. Красавица Ширхана, щурящаяся и поджимающая красные губы так, словно даже воздух не достоин касаться их. Юный Эвин, вздернувший подбородок и пытающийся повторить естественно-гордую позу отца. Чуть в стороне - бледный Вальин. Элеорд надолго задержался на нем взглядом. Если всмотреться, красивый ребенок, беленький, с умными глазами цвета грозы… но, разумеется, Идо его не пожалел, не забыл язвы на висках и тонкие пальцы беззащитно опущенных рук-веточек. И все же Элеорд
улыбнулся, коснувшись пальцами - тоже тонкими, но куда более крепкими - края картины.
        - Светлый мой, - пробормотал он, думая уже не о Вальине, а об Идо.
        Судьба его могла сложиться не лучше: маленький Идо жил, как не пожелаешь ребенку. Основным занятием его было воровать что-нибудь с рыночных прилавков, вторым - драться с такими же воришками, а третьим - убегать от тех, кого обокрасть или побить не удавалось. Смуглый, ладный, он отличался острой цепляющей красотой - такая ценилась людьми порочными. Не удивительно, что он опасался каждой тени и никого не подпускал к себе, сколь бы добрые намерения ему ни демонстрировались. «Я вообще не умею верить, - как-то сказал он позже. - Ну, людям. И не хочу учиться».
        Элеорд вряд ли заинтересовался бы им, если бы целых три раза случайно не увидел, как Идо рисует, - и всегда тот рисовал фексов, красных крылатых лис, на одной стене за белокаменными рыночными бараками. Он удивительно ловил движение, а ведь именно оно труднее всего дается даже тем, кто долго учится живописи. Нужно приливами изучать анатомию и практиковаться в скульптуре, чтобы и на рисунке добиться пластичности и порывистости, а мальчишка просто брал - и рисовал, наверняка ворованными красками. Всякий раз лисиц стирал кто-то из хозяев бараков, но они появлялись снова.
        На четвертый раз Элеорд захотел как-нибудь познакомиться с загадочным бродяжкой. Он уже понял, что подойти просто так не получится, и придумал план: пришел к стене пораньше, захватив дорожную коробку красок. Он не опасался нареканий, встав к прогретой зноем стене и начав рисовать: нашелся бы с ответом, ну или бросил бы владельцу барака пару монет. Ему - человеку творческому и богатому - вообще многое в городе прощалось; возможно, ему даже подобало быть чудаком, иначе в нем могли и разочароваться. И все же он ощутил что-то вроде трепета - детского трепета взрослого, который совершенно отвык делать необычные вещи. Элеорд ди Рэс уже был знаменит. Он писал портреты, расписывал купола храмов, создавал фрески для дворцов и обновлял их на обычных домах… но просто рисовать на грязной барачной стене, под недоуменными взглядами спешащего народа с корзинками, скотиной, ведрами рыбы и баулами… в этом что-то было. Элеорд ненадолго забыл даже об изначальной цели. Он нарисовал одного фекса, второго, третьего - они летели следом за Моуд, ведь, по легендам, они были именно ее спутниками. Силуэт самой богини уже
проступил на штукатурке, когда…
        В стену рядом с Элеордом ударился булыжник, с сердитым стуком бухнулся в пыль. Элеорд, вздрогнув, обернулся, и на него сверкнули яркие синие глаза. Оборванный тощий мальчик, чьего имени он тогда не знал, стоял в нескольких шагах и глядел в упор - зло, настороженно, любопытно? Элеорд улыбнулся. План, похоже, удался. Отец - а отец служил начальником городской стражи, с бродячими мальчишками дружил, часто использовал их как глаза и уши в расследованиях - одобрил бы, если бы был жив.
        - У тебя так плохо с меткостью или ты просто хотел привлечь мое внимание? - тихо спросил Элеорд. - Привет.
        Мальчик только склонил голову; на грязный лоб очаровательно упали несколько густых прядей. Похоже, он растерялся оттого, что с ним вообще заговорили, да еще вежливо, да еще поздоровались. Он молчал. Элеорд все не решался сделать к нему даже самый маленький шаг: а ну как сбежит или, наоборот, швырнет камнем пометче?
        - Я Элеорд ди Рэс, - мягко представился он и даже поклонился. - Мне понравились твои лисы. Так что я захотел нарисовать своих. Ты не против?
        Мальчик молчал: наверное, начинал уже побаиваться странного болтливого чужака. А может, все-таки злился и просто не понимал, не опасно ли об этом заявить. Элеорд вздохнул. Он больше не был уверен, что идея так уж хороша. Как минимум она оказалась сыровата. Что бы сделал отец?.. У отца все получалось просто: сорванцам он давал монетки за каждое поручение, кого-то мог угостить пирожным или яблоком. Но там было иное: к маленьким осведомителям он искал пути долго, приручал их, как зверьков. Остро вспомнилось вдруг: когда потом отца хоронили, целая процессия их - этих голодных, грустных оборвышей - шла за паланкином, в котором несли его тело и тело матери. Человеку, не осведомленному о методах Орлока ди Рэса, могло бы показаться, будто у покойной пары было феноменальное потомство всех цветов, рас и возрастов. А сам Элеорд - родной сын - от горя настолько ослаб, что мог тащиться только в самом конце, и то еле передвигая ноги. Про себя он отчужденно удивлялся одному: бродяжек не отпугнул мор. Чтобы проводить благодетеля и не навлечь гнев властей, они даже нацепили на лица грязные тканевые маски, которые
в тот прилив носили по всем Равнинным Землям.
        - Если хочешь, - с усилием вырвавшись из прошлого, снова заговорил Элеорд и медленно опустил на землю коробку с красками, - я могу оставить их тебе. Твои наверняка кончаются.
        Наконец он, кажется, подступился с правильной стороны: мальчик перевел на коробку глаза, облизнул губы. Краски были очень дорогими, он наверняка это понимал по резной деревянной коробке, по золоченому замку в виде узора из священных треугольников. Но Элеорду совершенно не было их жаль. Он не путешествовал праздно, а если ездил по работе, то в пути не рисовал, освобождал голову, сонно созерцая пейзажи и лица. Путешествовать для удовольствия и вдохновения ему было не с кем.
        - Я пойду, - произнес Элеорд и опять улыбнулся, на этот раз смущенно. Ответное молчание подавляло его, он окончательно уверился, что сглупил, и ругал себя на чем свет стоит. Где ему сравняться с отцом в доброте и обаянии? Он и в детстве-то с трудом сближался с людьми. - Извини, если напугал. Не думай, что смеюсь над тобой, наоборот. А краски возьми, ты талантлив. Не забрасывай. Удачи.
        И он пошел - не навстречу мальчику, а наискосок. Он не чувствовал разочарования, скорее смутную досаду, и досаду эту усиливал незавершенный образ Моуд на стене. Он хотел прорисовать волосы, добавить ореол… неважно. Еще больше он хотел другого, но с этим, видно, не сложится никогда. Знаменитый Элеорд ди Рэс умеет множество вещей, но только не заводить друзей. Поклонников, покровителей, врагов, подражателей, кого угодно, но не друзей, увы. И поделом, нужно было принять это еще в детстве, когда отец, недовольный увлечением живописью, запрещал дружить с детьми художников, а мать отгоняла тех самых бродяжек, боясь, что «любимый, особенный Эли» чем-нибудь заразится или наберется дурных манер. Элеорд закусил губу, зачем-то пытаясь вспомнить разномастные лица папиных помощников. Не было ли среди них кого-то похожего на этого мальчишку? Значения это не имело, но чуть-чуть отвлекало. Шаг, еще шаг…
        - Они же были уродливыми! - Это донеслось в спину, так неожиданно и недоверчиво, что он едва не споткнулся о выбоину. - А ваши такие красивые!
        Элеорд обернулся - быстро, наверняка несолидно, как ужаленный. Мальчик уже стоял у стены и кончиками пальцев изучал лис: изгибы спин и хвостов, острые морды, белое оперение крыльев. Он не глядел на рисунок - только водил рукой, словно слепой. А смотрел он на Элеорда, теперь - почти умоляюще, но все равно дико, жгуче, упрямо.
        - Что?.. - переспросил Элеорд. Под этим взглядом он слегка потерялся.
        - Лисы, - терпеливо пояснил мальчик, ударил по стене ладонью и продолжил с неожиданной злостью: - Я рисую, как чувствую, и они не получаются. Никогда.
        - Получаются, еще как, - возразил Элеорд и улыбнулся, собираясь добавить: «Это меня и привлекло», - но его не услышали.
        - Научите меня! - выпалил мальчик. - Научите, как вы! Я… - он запнулся, - я украду для вас что-нибудь. Хотите… - он заметался взглядом вокруг себя почти панически, - хотите настоящую лису? Ими торгуют, как и другим зверьем…
        И тут Элеорд не удержался, захохотал: вот это да, никто никогда еще не делал ему таких смелых и трогательных предложений. Мальчик осекся и нахмурился, затеребил свои лохмотья. Явно решил, что смех презрительный, и ощетинился снова.
        - Что?.. - Он выплюнул это почти яростно.
        - Не надо, - мягко попросил Элеорд, даже приподняв ладони на уровень груди. - Не надо ничего красть, я и так согласен. Но… - и кто потянул его за язык? - только если ты поживешь у меня. Как живут другие мои ученики. Так выйдет проще и быстрее.
        Он понимал, как это прозвучит, и не ошибся: мальчик насторожился. Настораживались все, да что там, в детстве он настораживался и сам, слыша о неродных детях, живущих со взрослыми мужчинами, пусть даже очень талантливыми, пусть кажущимися хорошими людьми. Да и отец принес со службы не один мрачный рассказ о том, чем иногда чреваты такие «благородные и бескорыстные» предложения гениев.
        - Для чего вам пускать меня в свой дом? - Его глаза сузились. - Я не…
        - Ни для чего, чего ты боишься, - не желая даже гадать, какая отповедь может крыться за «я не…», ровно откликнулся Элеорд и развел руками. - Увы, добрых намерений мне тебе не доказать, безобидности тоже. Поэтому сделаем иначе. - И он назвал свой адрес, добавил: - Приходи, когда решишься. Если решишься. Я буду рад, я правда хотел бы с тобой поработать. А пока прощай.
        После этого он снова пошел прочь, не оборачиваясь. На сердце стало удивительно спокойно, настроение как-то поднялось. Даже если не срастется… славный мальчишка, можно ведь будет просто помогать ему потихоньку, чтобы точно не боялся и не выдумывал лишнее. Например, оставляя здесь иногда деньги, еду, кисти или…
        - А краски? - мальчик спросил это уже иначе - растерянно, почти пролепетал.
        Элеорд и сам не знал, почему грустно улыбнулся и почему в памяти снова ожила стайка детей в грязных масках до самых глаз. Оборачиваться он не решился.
        - Оставь. Пригодятся.
        Элеорд не удержался и снова прошел мимо стены в тот же вечер. Идо дорисовал богиню - и сделал это хорошо. На следующее утро рисунка не было. Еще через два дня Идо постучал в дверь. Возможно, это было связано с тем, что наступило долгое ненастье, а на площадях начались облавы на воришек, но, возможно, нет. А позже он так и не ушел.
        С тех пор прошло несколько приливов. Идо давно перестал красть и выучился множеству вещей; его талант расцветал стремительно, и не случайно безродный мальчик был единственным из учеников, кого Элеорд приютил на постоянной основе. Периодически у него жили многие, первые последователи намертво сели на шею уже в день приезда, наслышанные о «заморском Мастере»… но вырос на его глазах только Идо. И только об Идо он думал почти каждую свободную от рабочих мыслей швэ[5 - Швэ - в мире Двух Морей единица времени, равная примерно полутора минутам. Понятия «минута» в мире нет.]. Особенно - когда переворачивал картины.
        Идо и сам полюбил его за долгую жизнь под одной крышей. Идо полюбил все, что с ним было хоть как-то связано, порой эта любовь достигала поистине пугающих, каких-то фанатичных пределов. Элеорд дорожил этой любовью, которой совсем не ждал в первые дни, когда мальчик не мог поддержать совершенно праздный разговор о погоде, шарахался от одного только слишком долгого взгляда, жался к стенам, ночевал в садовой беседке, откуда в случае чего рассчитывал, видимо, убежать… Увы, даже преодолев все это, Идо не полюбил другого человека. Себя. И это не давало Элеорду покоя.
        Может, храм, расписанный вместе, что-то исправит? Ведь когда граф Энуэллис и рыжая красавица Сафира обратились к «знаменитому ди Рэсу» с просьбой поучаствовать в безумном политическом решении, он выдвинул единственное условие: «Со мной будет работать мой любимый ученик». О том, какие последствия это решение может повлечь, если недоверчивый, крепко держащийся за традиции народ скажет свое слово, лучше было не думать, но… Они справятся; что бы ни случилось, справятся. Да и вряд ли кто-то тронет их, людей довольно маленьких. Отец бы скривился, узнав, что сын думает о себе в подобных выражениях… но Элеорда это устраивало. Да, он был маленьким человеком. Как и большинство. А если думать действительно широко, все люди, что коронованные, что просящие милостыню, очень малы под огромным небом. И даже под сводами достаточно просторного храма. А он, Элеорд, как минимум может подняться под самый купол и сделать его прекраснее. И Идо он этой возможности не лишит.
        Элеорд еще раз прошелся вдоль картин, покосился на грозную толпу белых пустоглазых скульптур и вышел из мастерской. День выдался восхитительный, его стоило провести на балконе, за хорошим вином. Оно, особенно розовое, славно уродилось в этот теплый прилив, а в следующий обещает быть еще лучше.
        И разумеется, лучше взять два кубка, ведь Идо скоро вернется.

* * *
        Эльтуд?нн вышел из шепчущегося круга раскрошенных каменных обелисков, шагнул в коридор хмурых сосен и, не оглядываясь, устремился прочь. Зеленые тени упали на него со всех сторон, запах смолы и хвои защекотал ноздри, под ногами захрустели ветки. Раз или два его позвали. Он не ответил. Если бы кто-то посмел увязаться следом, то недосчитался бы головы, но благо, собратья знали его уже достаточно.
        Постепенно зычные голоса чуть притихли: древний могильник остался далеко позади. Высокие деревья сменились юной порослью, под ее ветвями запестрели цветы. Дышать стало легче. Нетвердо, едва переставляя ноги, Эльтудинн достиг бегущего вдоль лесной кромки ручья, остановился и здесь наконец упал на колени.
        Погрузив в воду руки, но не делая ни движения, он следил, как ледяной поток багровеет, мутнеет и тут же вновь становится чистым, а его собственная кожа - черной, привычно черной без жгучих кровавых пятен. Что для быстрой воды одна звериная смерть, один тонконогий олененок с янтарными глазами? Что для быстрой воды жрец, покинувший «поганое место» после жертвы своему божеству? Что для быстрой воды клубок злых мыслей у жреца в голове?
        Эльтудинн попытался поймать в ручье свое отражение, но поток спешил так, что оно рябило, дробилось, распадалось. Впрочем, Эльтудинн вообще в последнее время скверно помнил и понимал себя, а от долгого взгляда в воду у него начинала кружиться голова, слишком многое в нее лезло, становилось тошно. В конце концов он просто зажмурился, с силой плеснул себе на лицо, а потом запустил пальцы в спутанные длинные волосы и оскалился в пустоту. Это стало невозможным. Невыносимым. Снова, в который раз, захотелось бежать, бежать, бежать как можно дальше. Уничтожая все на пути.
        Он отлично знал: жрецами становятся люди совсем другой судьбы. Например, бедные дети, которых негде воспитать, кроме как при храме; или несчастные больные, которым, чтобы выздороветь, нужна особая милость; или уродливые пироланги: этот народ, по древним легендам, с ледяными сердцами, хорошо слышит небесные голоса и не знает страстей. Путь жреца труден и почетен, но путь жреца не для всех. Кто отдаст в жрецы графского сына, отмеченного звездами и способного острейшей саблей рассечь что валун, что живую плоть? Кто напишет такую судьбу для человека сильного, здорового и имеющего все права на трон вслед за отцом? Кто?.. Эльтудинн открыл глаза и хрипло прошептал свое имя. На ладони загорелась алая гербовая метка - ветвь чертополоха, гордый цветок в острых листьях. Знакомый, привычный… здесь не имеющий никакого веса. Эльтудинн смотрел на свою ладонь, не моргая, до рези в глазах, пока рисунок не погас. Тогда он сжал кулак.
        Кто так изуродовал его судьбу?.. Безродный брат покойной матери, предатель и убийца. Ничтожество, идущее к закату, но окруженное сворой молодых верных псов из стражи. Ничтожество, которому просто повезло: в один из давних фииртов[6 - Фиирт - холодное время, зима в мире Двух Морей. Наступает ровно в середине первого полукруга, до Большого отлива.], на балу, он вовремя вскружил голову принцессе Иулле, старшей дочери верховного короля, и взял ее в жены. Безродный… Безродный, даже лишенный метки! Никогда, ни за что король не дал бы добро, если бы дочь при всех гостях не упала ему в ноги со слезами, не взмолилась бы: «Дай мне уехать с Шинаром, пожалуйста, дай! Сестра вышла по любви!» Белая, хрупкая, светловолосая, она так льнула к выбранному черному чудовищу… Черному. Никогда Эльтудинна не отвращали собственный цвет кожи, золото глаз, острота зубов и ушей. Пока однажды, уже повзрослев, он не осознал, чтo дядя, казавшийся поначалу чудаковатым, ветреным, излишне щеголеватым, но вполне безобидным, из себя представляет.
        Теперь каждый раз, как звучало имя Шинар Храбрый, Эльтудинн задыхался от ярости. Дядя Шинар не был храбрым. Дядя Шинар умел только цедить яды, лгать и льстить. Первое ввергло в долгий недуг и затем отняло жизнь у прежнего графа, отца Эльтудинна; второе отправило в гибельные путешествия за лекарством его братьев, а последнее расположило короля. Только против старшего племянника дяде не помогло ничего из хитростей и умений. Эльтудинн не поехал искать то - не знаю что, сразу заподозрил неладное: кто и почему мог проклясть славного отца, чем он мог заболеть так резко? Эльтудинн предпочел остаться рядом, чувствуя: не просто так дядя вызвался самолично хлопотать у постели. Эльтудинн тоже ухаживал за отцом, и внимательно наблюдал, и готов был поймать дядю за руку при малейшем подозрительном движении. Не поймал. Поздно он понял, что благоухающая мятой вода, которой отцу обтирали лицо, тоже была с ядом: когда из миски, оставленной на полу, случайно попила дядина кошка, белая как снег и глупая как пробка… Тогда-то Эльтудинн и бросился на дядю с саблей наголо. Тогда-то, пока длился отчаянный поединок, отец и
уснул последним сном. Тогда-то и выяснилось, что доказать ничего не выйдет: миска опрокинулась, вода расплескалась, а кошка… кошка умерла от жары, слишком она была толстая и пушистая. Поднимаясь с пола и вытирая кровь с лица, дядя улыбался. Он-то уже знал, как все обставит, и знал, что младшие дети графа Аюбара Доброго не вернутся в сераль.
        Но в злые намерения старшего графского наследника никто, вопреки дядиным надеждам, не поверил: слишком хорошо Эльтудинна Гордого знали в Жу. Зато все как один решили: он, несчастный, помутился от бед рассудком, потерял себя и нуждается в том самом исцелении свыше. Так пусть заслужит его и отмолит грехи. Поэтому за попытку убить Шинара Храброго совет баронов лишь сослал Эльтудинна в жрецы. Из тропического, богатого горячими источниками графства Кипящей Долины сюда - в соседнее Соляное, где было намного промозглее, а род Чертополоха не значил ничего рядом с родами Розы, Астры, Полыни, Колокольчика, Бузины и, конечно, Крапивы. Соляными Землями управляли Энуэллисы - Крапива тянулась зеленым побегом от линии их пульса до кончиков пальцев. Они радушно приняли чужеземца и даже вроде бы поверили в его, а не дядину версию истории. Но это положение - положение прислуги, пусть священной! - все равно унижало Эльтудинна. Хуже было лишь бессилие от понимания: дома дядя пришел к власти и может не только удержать ее, но и передать наследнику, если успеет зачать его и если тот, не дайте боги, родится с незабудкой
на ладони. Сам верховный король верит в его невиновность. А братья остались непохороненными где-то в лесах. Нурдинн, вредный и упрямый, но такой жизнелюбивый. И Ирдинн, славный, искренний Ирдинн, который ради отца презрел страх глухих джунглей, топких болот, коварных крокодилов. Ирдинн… можно ведь было его удержать. Нужно. Но Эльтудинн, уязвленный словами «Ты же никогда не был трусом, так почему не едешь, тебе настолько все равно?», отступился и даже заявил: «Верь во что хочешь, катись куда хочешь!» Дурак… стоило попробовать все объяснить прямо, сохранив холодный ум. Но тогда, пока дядя подбивал братьев к «спасительному» странствию, очевидных доказательств его двойной игры не было - лишь домыслы. Зато была робкая, жалкая, ныне постыдная надежда: вдруг дядя все же честен, а то, что за последним ужином именно он подливал отцу вино, - совпадение? Тогда нельзя отвергать помощь богов. И, разрываемый надвое этим сомнением, этой недоумершей верой в извечную правоту и безгрешность старших членов семьи, Эльтудинн погубил всех.
        Ime shana Odenoss t’ha osire Sar. Ime aga Odenos t’ha osire Der.
        «В снах дурных ищи знамение. В сне последнем ищи приют».
        Так пели за спиной во славу Короля Кошмаров, но Эльтудинн не мог, больше не мог это слышать. Тягучий псалом, прежде успокаивавший, сегодня мучил как-то особенно.
        Эльтудинн снова поднялся, покачнулся и пошел прочь - не разбирая дороги, лишь бы подальше от голосов. О чем, о чем можно опять молить Короля Кошмаров? Чтобы он наконец оборвал жалкое существование изгнанника? Чтобы наслал дурной сон, в сравнении с которым это существование покажется чуть слаще? Да и какое, какое божество, хоть немного уважающее себя, станет принимать кровавые подачки из дрожащих рук на заросшей желтым мхом поляне, среди растрескавшихся косых камней, призванных заменить стены? Божествам строят храмы. Настоящим божествам должны строить храмы. Давно пора было уравнять их всех. Может, тогда однажды он, Эльтудинн, сможет хотя бы найти трупы Нурдинна и Ирдинна? Ирдинн… в каждом кошмаре он раз за разом погибал то от укуса змеи, то в ее удушливых объятьях, то в пасти крокодила, то от пули или ножа в спину. И каждый раз, умирая, он успевал посмотреть брату в глаза и попросить об одном и том же.
        «Обними меня, мне так страшно».
        Мысли, воспоминания, болезненные призраки всё роились в голове. Эльтудинн шел, спотыкаясь о коряги, цепляясь полами одеяния за голые ветви. Он щурился в темноту и видел иногда сов с глазами такими же золотыми, как у него самого. Он шел, пока голоса других жрецов совсем не затихли, а впереди не разверзлось болото - заросшее брусникой, а оттого скорее алое, чем густозеленое. Здесь плыл смрад и плясали редкие лучи заката. Эльтудинн остановился, точно кто-то поймал его за руку. Снова упал на колени - будто его толкнули в спину - и начал молиться. Он не покрыл головы капюшоном. Не надрезал мизинец, не окропил кровью лоб. Он даже не пал ниц, а стоял на коленях прямо, качаясь подобно висельнику и глядя на ягоды и трясину под ногами. Но он молился как никогда.
        О том, чтобы все наконец кончилось. Чтобы замолчали глупые молодые жрецы, привыкшие нести жертвы в «поганые места». Чтобы медленнее бежали безумные ручьи; чтобы подлые правители умирали под тяжестью корон. Чтобы слово «справедливость» перестало быть пустым звуком, чтобы открылось единственное зрячее око Дараккара Безобразного, чтобы двадцать с небольшим приливов - двадцать приливов, которые Эльтудинн успел увидеть, - перестали казаться концом, ведь они составляют лишь треть отведенной нуц жизни. Двадцать… в двадцать только начинают жизнь. А ему уже хочется уснуть навсегда. Osirare aga Der. Найти последний приют.
        …Он упал и пролежал какое-то время в тяжелом, душном беспамятстве, а потом вернулся к могильнику. Небо уже серело, и можно было с другими жрецами, оживленными и взбудораженными пролитой кровью, возвращаться в Ганнас. Служители Вудэна - темные фигуры в расшитых перламутровыми пластинами хламидах, все как один, - оседлали вороных жеребцов и двинулись через лес прочь. Эльтудинн мчался первым, отрешенно слушал, как свистит ветер в совином черепе у него на шее. Очередной день не принес ни хорошего, ни дурного, а вот следующие обещали перемены.
        У моря Эльтудинн сразу увидел яркую фиолетовую свечу. Ее зажгли в высокой филигранно-черной башне; над огоньком угадывался купол, а рядом еще два, поменьше. Она загорелась впервые. Значит, все внутри храма, видимо, почти готово. Хорошо.
        Эльтудинн сомкнул ресницы, и такая же свеча запылала вдруг в его сердце. В этот миг он отчетливо понял, что однажды вернется домой и всё исправит. Любой ценой.

* * *
        Мастер не спал - выбрался на пестрящий виолами и базиликом балкон. Там, за перламутровым столиком, он попивал вино из кубка, а второй стоял выжидательно пустым, сверкая гранями голубого хрусталя. Мастер вытянул длинные, точно у болотной птицы, ноги, откинулся на спинку кресла и зажмурил глаза. Подбородок его, как обычно, неаккуратно выбритый, был поднят. В позе виделось тоже что-то птичье, а может, кошачье. Мастер любил свет Лувы, и, когда поднимал голову, богиня словно ласкала его узкое бледное лицо пальцами. Идо не сомневался: Лува к Элеорду неравнодушна.
        - О мой светлый, ты довольно быстро вернулся! Составишь компанию?
        Идо пересек прохладную, тонущую в синеве залу, где обычно собирались гости, и вышел на балкон - назад в знойное марево, пахнущее морем. Оно все никак не таяло, хотя небо уже чуть потемнело, а часть облаков налилась лиловым серебром. Золото же все досталось шпилям и окнам, а местами украсило черепицу, сточные трубы и флюгера. От панорамы трудно было отвести взгляд: казалось, город ожил и, словно принц или принцесса, принаряжается к встрече со звездами. Кончики пальцев потеплели, их закололо: так у Идо часто бывало, когда приходила идея для картины. Звездный король, его каменная возлюбленная, ну или возлюбленный. Короткие швэ между закатом и сумерками, когда эти двое могут встретиться. Идо встряхнул головой и торопливо впился ногтями в ладони: нет. Тут потребуется такая работа с цветом и двойной образностью, которая ему не под силу. Он все только испортит, лучше идее остаться идеей.
        - Да… - только и выдохнул он, делая шаг к свободному креслу. - Привет.
        Мастер окликнул Идо не глядя, не глядел и сейчас, хотя и переменил расслабленную позу: выпрямился, подался к балконным перилам. Серо-голубые чужеземные глаза приковались к улице, по которой двигались прохожие и транспорт, далеко не такие нарядные, как пейзаж. Вон колыхается телега, полная лимонов… а вон бежит мальчишка, у которого под мышкой удивительно добродушный, толстый павлин с волочащимся по земле хвостом. Пятнистые щенки играют в пыли с чьей-то зеленой шляпой. Стражник-нуц в голубом плаще береговой охраны явно устал после смены, плетется к таверне.
        По мнению Идо, Ганнас никогда особо не мог похвастаться интересными зрелищами. Но копошение букашек всегда занимало Мастера, и неважно, где букашки возились - в траве, в грязи или тремя этажами ниже. В их перемещениях он каким-то чудом находил и успокоение, и вдохновение. Похоже, нашел что-то и сейчас.
        - Как ты спал, Элеорд? - Идо осторожно присел.
        Мастер давно заставил говорить ему «ты» и звать по имени, но в мыслях остался Мастером. Каждое «ты» словно царапало горло: как, как можно так с ним? Еще только приучая Идо к этому, Элеорд ласково ворчал: «Мы слишком близки и знаем друг друга слишком долго, ну а формальности я ненавижу с детства». Конечно, он не понимал, насколько далеким остается и насколько это расстояние справедливо. Сократить его, возомнив о себе слишком много, было бы преступлением.
        - Нормально, Идо. - Мастер, отвлекшись от уличных картинок, пристроил острый локоть на столе и другой рукой взял кувшин с вином. Заходили под кожей голубые беспокойные жилы, в жесте почудилось что-то нервное. - Хотя ты же знаешь, меня слабо освежает дневной сон, Король Кошмаров все еще меня не жалует, как я ни стараюсь с нашим храмом… - Он все же усмехнулся в своей обычной манере: только правым краем рта. - Но неважно, рано или поздно мы поладим. Что произошло за это время наяву?
        - Госпожа Сафира приходила, - тихо ответил Идо и, пока Мастер наполнял его кубок, передал услышанные слова. Все слова, среди которых в ярком свете увидел радужный, искристый ореол брошенного «гений».
        Недолго Мастер молчал. Показалось даже, что все это время он был где-то далеко и не слушал. Но наконец глаза остановились на Идо, а в углах рта проступили печальные, резкие морщинки.
        - Девочка так несчастна, Идо… И, как и всем несчастным, ей свойственно возводить то, что оттеняет ее несчастье, в абсолют.
        Он не шутил, выглядел все более огорченным. Не такой реакции Идо ожидал, пусть и привык к равнодушию Мастера в отношении похвал.
        - Я не понимаю тебя, - признался он. - Почему несчастна? Она горит делом.
        Мастер неожиданно отвел взгляд, стал смотреть на переливающийся рисунок столешницы. Синяя глубина его напоминала о вечернем море, на уголок же падало красное полукруглое пятно вечерней зари. Мастер положил туда ладонь, и свет заиграл в перстне - серебряной печатке, украшенной рисунком странного, довольно невзрачного растения. Это была хрупкая трава с соцветиями-каплями, Мастер звал ее по-древнему briza, но чаще на современном языке - «плач кукушки». И рассказал однажды, что в прошлом род его был отмечен именно ею. А потом из-за дурного поступка кого-то из предков метка просто перестала появляться у потомков. У отца и деда ди Рэсов ее уже не было, Элеорду она тоже не досталась.
        - Она живет храмом нашего графа, - тускло, осторожно, словно очень боясь подобрать неверное слово, заговорил Мастер. - А ведь… это просто груды камня, Идо, приведенные в подобие порядка. Однажды они рухнут сами или их разрушат люди. Груды камня вообще не бывают вечными. И ими не увековечить любовь.
        Идо не сразу нашелся с ответом, не решился даже отвести глаза от кольца. Мастер с его непостижимым видением мира часто делал так - нырял в глубину там, где довольно поверхности. В словах был смысл, но Идо казалось, он опережает события. И определенно зря он пытался вникнуть в то, что мало его касалось. Сафира Эрбиго и граф Энуэллис… кто в светских кругах Ганнаса не знал об этой интрижке? И мало кого, кроме чванливых жрецов, она волновала. Даже верховный король, судя по всему, не переживал, что его дочери изменяет муж. Наверное, на такое он смотрел примерно как предшественники: да пусть кто угодно изменяет кому угодно и с кем угодно, пока не рождаются лишние дети. Насчет такого граф был осторожен, сам понимал: хватит ему Эвина, Вальина и ребенка, которого они должны, обязательно должны в ближайшее время наконец зачать с Ширханой. Раньше, чем в Жу это сделают Шинар с Иуллой. За этой «битвой младенцев», как издевательски звали борьбу за наследство короля многие жители Общего Берега, знать наблюдала уже несколько приливов. Но раз за разом Иулла рожала мертвецов, а Ширхана не беременела вовсе.
        - Зато белые фрески прекрасны. - Идо решил перевести разговор на то, что волновало его куда больше аристократских сплетен. - И чем бы ни руководствовалась архитектор, ты поработал отлично, они получились гени…
        - Пей вино, Идо, - непреклонно, явно не желая слышать этот комплимент, оборвал Мастер и снова поднял голову. Свет заиграл на его почти бесцветных ресницах. - Посмотрим, - прибавил он после промедления, и очередная тень улыбки, лукавой и словно подначивающей, пробежала по узким губам, - что скажет она о черной капелле. О Короле Кошмаров в иной ипостаси.
        - Я… о, я… надеюсь…
        Но слова потерялись, а сердце зашлось. Нет, нет, только не об этом! Идо безумно волновался, безумно боялся мгновения, в которое все увидят черные фрески. Ведь сам он сразу же осознает: Мастер затмил его, как всегда. Пора привыкнуть, смириться… а все равно, со встречи в детстве, со дня, как увидел чужих лисиц на своей стене, Идо так и не смог. Безумный гений чужого совершенства раз за разом настигал его, раз за разом пронзал острым горячим ножом. Пронзал до ослепляющего восторга, глубокого горя и темной обиды. Обиды не на Мастера - на себя и богов.
        Мастер, как обычно, ничего не заметил, наслаждаясь светом.
        - Она и их назовет гениальными, Идо, - произнес он скучающе. - И если уж помиловать это пустое, выдуманное кем-то явно недалеким и высокомерным слово… - правый уголок его рта опять дрогнул, - она будет права, не сомневаюсь.
        - Нет… - вырвалось прежде, чем Идо бы себя остановил. Он не сомневался, что выглядит жалким, несчастным, и даже не стыдился этого, опять разглядывая травяные «слезки» на чужом перстне. - Нет, Мастер, не сравнивайте, даже не пытайтесь…
        - Сравню, - отрезал он, потянулся навстречу, и жесткие пальцы коснулись подбородка Идо, заставили поднять глаза. - Сравню и буду сравнивать все чаще, ведь подумай сам - какой иначе из меня учитель?
        «Лучший на свете. Самый жестокий на свете». Но Идо молчал, заставляя себя не отводить взгляда. Ощущение того, насколько он ничтожен, уже почти душило. Как, как можно настолько верить в него? Мастер ведь верил, впустую он бы такого не сказал.
        - Ты лучший мой ученик. И, как мне сейчас кажется, именно тот, - Мастер снова взял кубок, - кто может превзойти меня. - Голос его звучал без тени страха или ропота. - Может - и должен. Пусть так и будет как можно скорее. Пусть…
        Идо не мог, и в этом был ужас. Не сможет, сколько бы ни старался: это не про кропотливую учебу, не про отточенное мастерство, не про увиденные приливы. Это что-то… о другом. О той самой телеге с лимонами. О пятнистых щенках в пыли. О фигуре разбойника, несущего мимо плененных товарищей свою отрубленную голову. О неверии в незыблемость камня. И новая мысль - о том, какие непосильные, неоправданные надежды на него возлагают, - обдала Идо холодом, несмотря на вечерний зной.
        Он натянуто улыбнулся. Поблагодарил и пообещал, что постарается. Попытался глотнуть вина, но из-за дрогнувшей руки облил тунику, выругался, вскочил. Вечно так… уличная неловкость, никуда не денешь! Но Мастер, изящно покачивавший свой кубок в пальцах, вдруг расхохотался, так тепло, будто увидел что-то самое восхитительное в своей жизни. Очередную из бесконечной вереницы восхитительных вещей. Протянул:
        - Розовое на голубом… чуде-есное сочетание. Не находишь? Совсем как это небо. - И он перевел взгляд на город так, будто больше вообще не собирался говорить.
        Чувствуя, как сбивается дыхание и в бессилии опускаются руки, Идо упал обратно в кресло. Красный свет заката опалил щеки предательским жаром.
        - Прости.
        Новый пристальный взгляд Мастера тут же нашел его, нашел - и неожиданно успокоил вспыхнувший паникой, опечаленный разум. «Я все знаю, - словно говорили эти глаза. - Все, но мне это неважно. Почему важно тебе?»
        - Пей, - сказал Мастер вслух, тихо и задумчиво. - Пей и смотри на эту красоту. Мир очень хрупок, Идо. Любуйся им, пока он цел, ведь потом будет очень больно оборачиваться.
        Кубки стукнули друг о друга. И на какое-то время Идо забыл о своих фресках.

* * *
        Медузы лежали бесконечным ковром - рыхлым, бугристым, склизким. Вальин старался не наступать на них и отводил глаза всякий раз, как среди студенистых щупалец мелькали серебристые рыбки и красные морские звезды. Одно за другим он терпеливо поднимал мертвых существ и бросал в плотный вощеный мешок. Эта методичная работа даже не утомляла, зловоние не успело стать нестерпимым - только тканевая маска влажно покалывала нос. И очень, очень хотелось наконец вновь вдохнуть поглубже.
        - Почему я должен делать это? - в который раз вопросил Эвин, плетясь со своим мешком сзади. - Почему, проклятье?!
        - Потому что это твоя земля. - Отец ответил ровно, но Вальин, всегда хорошо чувствовавший его настроения, догадывался: буря близко. - Тебе править ею, Эвин. А править - это не только сидеть во дворце на заднице и раздавать приказы. Так что давай-ка порасторопнее. Если станет жарче, мы тут задохнемся.
        Вальин подобрал очередную большую медузу, оторвал взгляд от гальки и решился посмотреть на отца. Тот шел немного впереди, тоже с мешком, и, несмотря на зной, еще в высоких, до середины бедра сапогах. Это чтобы иногда заходить в воду и вылавливать трупы оттуда. Береговая стража, несколько десятков человек, сновавших впереди и сзади, тоже это делала. А вот Эвина с Вальином отец попросил в воду не заходить: боялся, что они споткнутся на неровном дне, упадут и нахлебаются боги знают чего. Вальин был за это благодарен: сам вид такого количества трупов под рассеянным утренним светом очень его пугал. А если еще видеть, как они плавают, чувствовать, как они с тобой соприкасаются…
        - А Ширханы тогда почему нет? - продолжал ворчать Эвин. - Эта земля что, не ее?
        Спина отца напряглась, бриз вздыбил смоляную копну кудрявых волос. На мгновение показалось: вот-вот зарычит или даже бросится, - но нет. Отец лишь вздохнул, наклонился, подобрал самую крупную из попадавшихся на пути рыбин и почти злобно швырнул в мешок. Но заговорил он все так же мягко, почти просительно:
        - Ты же знаешь, ей нельзя. Да и наклоняться она уже не может.
        Ширхана ждала ребенка, отец из-за этого постоянно волновался. Вот и сейчас не находил себе места: боялся, как бы от жары бесконечные трупы не начали смердеть по-настоящему; как бы ветер не донес вонь до замка; как бы Ширхане, и так постоянно жаловавшейся на самочувствие по утрам и пропускавшей завтраки, не стало еще хуже. В том числе поэтому отец торопился. В том числе поэтому, наверное, вызвался сам помогать страже, всюду сверкавшей голубыми плащами. Ну и потому, конечно, что подданных ободрило и успокоило присутствие графа. Вроде люди без особых жалоб выполняли омерзительную, непривычную работу, кто-то даже посмеивался и шутил.
        - Поверить не могу… - пробормотал Эвин сквозь зубы, но Валь-ин разобрал, - я вожусь в гнилье ради нерожденного куска мяса потому лишь, что у него на ладони будет светиться незабудка, а не крапива.
        - Ты возишься в гнилье, - холодно возразил отец, по-прежнему не оборачиваясь. Увы, он тоже всё услышал, - потому что это твой будущий брат. Если уж для тебя не имеет значения священный долг аристократии.
        - Бароны тоже аристократия, но что-то их я тут не вижу… - не отставал Эвин.
        Отец все-таки обернулся. Лица его за маской было почти не различить, но глаза казались очень усталыми, а кожа заметно побледнела. Как и Вальину, ему явно плохо давалось поверхностное дыхание, призванное уберечь от лишнего риска заболеть.
        - Ле Спада, например, все здесь, даже маленький. - Отец поудобнее перехватил мешок. - Но если ставить вопрос так, именно поэтому графский титул носим мы, а не другие династии.
        Эвин фыркнул, но промолчал и, присев на корточки, начал собирать медуз, которых чуть не пропустил. Ровные брови его сдвинулись, взгляд горел обидой, и наверняка старший брат привычно кусал нижнюю губу, сдерживая новые вопросы или жалобы. Валь-ин попытался ободряюще улыбнуться ему, хотя бы глазами, но Эвин даже головы не поднял, как обычно, делая вид, что он единственный ребенок в семье.
        Вальин постарался убедить себя, что не расстроен: так сложилось давно. Эвин был здоров, красив и боек, его рано начали готовить к трону - альтернатив даже не рассматривалось. Маленький Вальин восхищался им, не завидуя, - зависть обычно гибнет рядом с пониманием: ты слишком ничтожен, чтобы хоть пытаться что-то изменить. Он робко любил Эвина издали, а тот вяло отмахивался и звал брата «мелкая гниль», если звал хоть как-то. Потом и это прекратилось - когда однажды, в хорошем настроении, Эвин взял Вальина на охоту, а тому стало дурно из-за близкой бури. Тогда, грубо перекинув брата через седло, чтобы вернуться домой, Эвин шипел сквозь зубы: «Ты все равно уже почти подох. И что я?» Вальин слышал это сквозь шум в ушах и топот конских копыт, но не мог ответить, содрогаясь от рвоты и кашля. Когда удавалось хоть как-то повернуть голову, он видел только злой острый профиль брата и копну его иссинячерных волос, развевающихся по ветру. Странно… но ему было не жаль себя, а вот Эвина - да. Тот попытался через себя перешагнуть, хотя - любимый сын, будущий правитель - не обязан был. Попытался и не смог, впервые в
жизни чего-то не смог, а вдобавок получил выволочку от отца. После этого братья почти не общались, даже когда Вальин выздоровел. Наверное, Эвину правда было проще его не замечать - ни на праздниках, ни за трапезами, ни даже среди мертвых медуз. За исключением редких моментов, когда хотелось на ком-нибудь сорвать раздражение.
        Вальин понял, что за ним наблюдает отец, и, преодолев застенчивость, послал улыбку ему. Видно, это было вовремя: померкшие глаза зажглись благодарностью, такой редкой и дорогой. А потом отец, точно что-то решив, легонько пошевелил левой рукой в плотной кожаной перчатке. Безмолвное «подойди ближе». Вальин, подобрав пару пропущенных трупов, скорее подскочил.
        - Устал? - мягко спросил отец, опуская ладонь Вальину на плечо, и тот спешно помотал головой. - А чувствуешь себя нормально? Ветер отвратительный…
        - Все хорошо, - ответил Вальин, тут же поморщившись: маска прилипла ко рту. - Правда. Дараккар милосерден.
        - Ну ладно… - тихо, рассеянно отозвался отец и прищурился вперед. - Ох. И повезло нам, да? С этим иноземцем. - Он издал что-то вроде нервного смешка. - Красиво рисует, да еще разбирается в опасных медузах. Редкое сочетание.
        Вальин проследил его взгляд и тоже заметил на берегу еще две фигуры без форменных плащей. Элеорд и Идо ди Рэсы, оба в совершенно не подходящих для грязной работы бледно-синих камизах и довольно нарядных о-де-шосс, тоже собирали медуз, скрыв лица масками. Старший художник, поймав взгляд Вальина, махнул ему рукой. Вальин робко махнул в ответ.
        - Да, он вроде бы… славный?
        - Славный, - эхом ответил отец, повернулся и, закинув мешок на плечо, пошел в воду. Плававшая там огромная медуза сверкала розовым перламутром, как гнилая роза.
        Вальин присел и попытался выпутать из комка водорослей пару мертвых крабов. Спохватился, просто подхватил этот комок и сунул в мешок целиком. Пляж решили очищать полностью. Собирать с него все, что могло сгнить и распространить те самые ядовитые, вызывавшие мор миазмы. Не вставая, Вальин снова посмотрел на Элеорда ди Рэса, уже, судя по всему, наполнившего свой мешок. Он разговаривал теперь с начальником береговой стражи, тревожно кивая то направо, то налево. «Очень медленно, - угадывал по лицу Вальин. - Нужно спешить. И больше людей».
        Им действительно повезло, что художник, к рассвету пришедший рисовать на пляж, увидел эту катастрофу и доложил о ней. После штормов на берега Ганнаса иногда выкидывало погибших морских животных, но никогда - столько и никогда - именно хрустальных медуз, вызывавших на Детеныше опасные эпидемии. Как их вообще сюда принесло? Почему они умерли, ведь штормов в последние сэлты не было… Вальин уже слышал, как стража обсуждает это. Сам предпочитал не думать, хотя предательская догадка сама просилась на ум. Просилась не ему одному. И, может, была еще одной причиной, почему отец решил помогать с очисткой берега сам. Глубоко вздохнув, Вальин поднял взгляд. Мрачный силуэт Кошмарища темнел там, над мысом Злой Надежды, в запущенном розовоперсиковом саду.
        - Знаешь, почему этот мыс так называется? - вдруг спросил отец. Он успел снова оказаться рядом и, отдуваясь, опустил мешок у ног. Вальин помотал головой. - Туда много дней подряд приходила одна девушка. Желать смерти капитану, за которого должна была выйти замуж, но не хотела. Узнав, что корабль его вернулся, она взяла да и бросилась вниз. И стала первой на свете водной девой.
        - Почему она просто не сбежала? - удивился Вальин и тут же увидел в глазах отца грусть.
        - Была дочерью графа. Не могла, от ее брака многое зависело: тот капитан был тоже из правящего рода.
        - Но ведь от ее смерти лучше не стало никому.
        Отец тяжело присел на корточки и опять раскрыл мешок. Теперь он старательно делал вид, что его интересует только россыпь маленьких медуз, лежащая на гальке почти правильным полукругом.
        - Думаю, она просто устала от неволи, Вальин. А может, эту историю выдумали. Но ты прав, мало что хуже таких злых надежд.
        К счастью, Вальину не пришлось отвечать: он просто не знал что и чувствовал себя как никогда маленьким и глупым. Не зря отец обычно с ним не заговаривал, тем более на серьезные темы. Не спрашивать же прямо: «Ты тоже… в неволе?»
        - А можно я буду злым и понадеюсь, что все это скоро кончится? - вовремя вклинился Эвин, подойдя, встав рядом и гордо плюхнув на гальку свой добросовестно набитый мешок. - Правда, отец, я устал. И мы скоро так провоняем, что Ширхане будет только хуже, она может велеть дворцовой страже вообще не пускать нас домой…
        Отец неожиданно засмеялся, громко и протяжно. На этот раз ворчание подняло ему настроение, а может, просто вернуло в реальность. Поднявшись и хлопнув Эвина, уже почти сравнявшегося с ним в росте, по спине, он напомнил:
        - Эту одежду придется сжечь вместе с трупами! Слуги уже приготовили свежую. Скажи спасибо, что я не велю обрить вас налысо, а только тщательно вымыться!
        Эвин, кивнув и буркнув: «Какая щедрость!» - зябко повел плечами. Вальин заметил, что и он перевел взгляд в сторону темного храма, на центральной башне которого еще не погасили фиолетовую свечу. Смотрел он мрачно, неприветливо.
        - Как думаешь, обойдется? - Вальину почудился в вопросе очевидный намек, но, если и так, отец сделал вид, что не понял.
        - Надеюсь. Мы начали собирать их рано и вроде как пока справляемся, главное, чтоб не выкинуло новых. Да и зноя нет, скоро ведь фиирт…
        - Я не… - начал Эвин, но осекся: скорее всего, испугался новых ссор. Только подождав, пока отец возьмет мешок и отойдет подальше, он впервые за последний час прямо посмотрел на Вальина и почти беззвучно сказал: - Надо рушить этот храм, да? Зря они все это затеяли. Пока Вудэна не пускали в город, все было в порядке.
        Вальин сглотнул: как обычно, растерялся, когда о нем внезапно вспомнили. Брат все смотрел в упор, явно ожидая поддержки, а он не знал, что сказать. Вроде Эвин озвучил его же тайные мысли и мысли многих здесь. А вроде…
        - Но это просто красивое здание, если так подумать, - произнес он вслух.
        Эвин ожидаемо сощурился, а под маской наверняка и скривился.
        - Да брось подлизываться к отцу, аж противно. Я видел, ты до дрожи боишься этой громадины и осуждаешь ее существование, как и все другие твои святоши…
        - Неправда! - выпалил Вальин, хмурясь. Что за глупости? - Мы никого не боимся, тем более не осуждаем, мы просто служим свету, а Кошмарище - не наше дело, и…
        Он сам едва не хлопнул себя по губам. «Кошмарище»! Он же обещал себе оставить мерзкое, несправедливое прозвище храма только в тревожных мыслях, никогда не говорить вслух! Щеки загорелись от стыда и вины, неясно даже перед кем. Перед отцом, Сафирой, ди Рэсами, самим Вудэном? Хорошо, что румянца не было видно за маской.
        - Да ты хоть был там? - вкрадчиво поинтересовался Эвин, и сам прекрасно знающий ответ. - То-то же. А я был. И Король Кошмаров там всюду, и люди таращатся на него, разинув рты, и кровь там льется каждый день, и он становится от этого сильнее.
        - Он делает много важного, так пусть и становится… - начал Вальин.
        Эвин, зашипев не хуже рассерженной змеи, резко нагнулся, подобрал за хвост длинную мертвую рыбину и подсунул к самому его носу:
        - Делает много важного?! И это?
        - Убери ее! - Невольно попятившись, Вальин споткнулся и упал на гальку, ударился спиной. Он не то чтобы испугался, но мутный взгляд и приоткрытый рот рыбы словно отпечатались на внутренней стороне век, теперь так и стояли перед глазами.
        Эвин хмыкнул, запихнул труп в мешок, а потом, вздохнув, все же протянул руку.
        - Ну давай уже. Шевелись. И не говори впредь глупостей.
        Вальин молча, не двигаясь, рассматривал его узкую кисть. Перчатка была вся в рыбьей чешуе. Но браться за ладонь не хотелось по другой причине.
        - Если люди приносят ему жертвы, - тихо заговорил наконец он, - значит, им есть за чей покой помолиться. Или кого направить на истинный путь. А если что-то не так с природой, значит, нужно подарить фруктов Вирре-Варре, а Парьяле - жемчуга и свежих цветов. Это лучше, чем обвинять Вудэна впустую, ничего не доказав. Он может действительно разозлиться из-за наших суеверий и… трусости?
        Эвин поднял брови. Несколько мгновений он словно бы всерьез обдумывал слова. Но вскоре оказалось, что это далеко не так.
        - Когда ты уже повзрослеешь, - пробормотал он, развернулся и, подхватив мешок, помчался за отцом.
        Вальин встал сам и побрел за ними. Ушибленные позвонки ныли, маска все сильнее липла к лицу, а небо все ярче наливалось неприветливой, тревожной лазурью. Мысли путались: страх сменялся обидой. Но где-то за ними маячила и надежда.
        Вот бы Сафира узнала, как он защищает ее храм.
        Вот бы она оценила это однажды.
        Вот бы она все-таки выбрала не отца, а его, Вальина, ведь недавно открывшаяся правда до сих пор казалась глупой шуткой или чем-то временным, преодолимым.
        Вот бы… но в эту швэ голосок еще какого-то чувства, ранее незнакомого, шепнул Вальину тихо, вкрадчиво и печально: «Она не может не знать об этой беде, все уже знают. Так почему же ее здесь с вами нет?»
        Вальин рассеянно поднял глаза. Свеча над храмовой башней медленно меркла.

* * *
        Бьердэ видел, как чернолицый величественно обходит владения. Золотые глаза Эльтудинна не выражали ничего, кроме отстраненного восхищения: ни религиозного экстаза, ни мрачного торжества того, кто вырвался с жалких лесных могильников. Впрочем, Бьердэ знал: Эльтудинн - жрец не по своей воле, это был насильный постриг за попытку стать тем, кем сын графа Аюбара Доброго - покойного правителя Кипящей Долины - являлся на самом деле.
        И все же поведение его настораживало, Бьердэ привык к другим жрецам. Более покорным. Менее высокомерным.
        - Зачем вы здесь, маар? - Эльтудинн совершенно бесшумно оказался рядом с замершим в проходе Бьердэ. Слух резануло это «маар», ходящее в Кипящей Долине вместо «господина». В Соляном графстве так обращались только к смерти и богам. - Захотели увидеть Храм изнутри? Я слышал, вы неравнодушны к рукотворной красоте…
        Неравнодушен. Более чем. Знай старейшины, что Бьердэ не раз ходил сюда полюбоваться архитектурой, они непременно бы его осудили. Не потому, что совсем не одобряли строительство храмов темным, нет. Скорее они не хотели занимать в этом непростом вопросе никакой позиции, по крайней мере пока не станут очевидны плоды или пагубные последствия. Темный храм простоял в Ганнасе уже больше полукруга. Ничего хоть сколь-нибудь знаменательного в столице за это время не произошло. Почти. По крайней мере, стоило как можно лучше убедить себя в этом.
        - Храм, несомненно, красив, но сейчас меня привело другое. Рядовая вещь, в которой я прошу вашей личной помощи.
        И Бьердэ без лишних слов протянул Эльтудинну зайчонка - рыжего, с длинными вислыми ушами. Отравленный сонным зельем, зверек даже не пошевелился, оказавшись в чужих руках. Ровно вздымались его поджарые бока, морда хранила спокойное выражение. Таких зайцев много жило в питомнике дворцового сада. Эти, в отличие от пятнистых, священными не считались, и в жертву Вудэну их приносили довольно часто. Но в храм дворцового зайца принесли в первый раз.
        - Мне жаль беспокоить вас сейчас, когда вы только заступили, - как можно ровнее продолжил Бьердэ. - Но это жертва для графини Ширханы, она в последнее время часто видит кошмары. Впрочем, я тоже, да и многие в замке. Странная напасть.
        Эльтудинн прищурился. В его когтистых черных руках шкурка словно сияла. Бьердэ вспомнилось, сколь многие теперь обходят мыс Злой Надежды стороной и запрещают детям играть поблизости. Конечно, если не знать Эльтудинна, не слышать его ровного голоса и не видеть, как он предупредителен с паствой, может показаться, что в новом храме вместо служителя - защитника и посредника в делах бессмертных - поселилась сама Тьма. Пустое, даже возмутительное суеверие, если подумать. Эльтудинн, в конце концов, не кто попало, семья Чертополоха - одна из древнейших на Общем Берегу. Граф ни мгновения не колебался, веля возвести довольно молодого еще жреца в сан верховного. И никто в лояльной части его ближнего круга не спорил: понимали, что решение политическое. Правда, была еще нелояльная часть, примерно треть баронов. Все тот же верховный судья, и двое старых советников, и пара казначеев, и отдельные покровители светлых жрецов. Они вообще вели себя неразумно: пророчили беды, в том числе говоря с народом. То и дело вспоминали выброшенных на берег медуз, которых лишь чудом успели вовремя собрать и сжечь. Уверяли, что
это только начало, а жрец-аристократ тут ничем не поможет. Особенно жрец с репутацией безумца.
        - Знаете, я слышу это часто в последнее время, - столь же ровно, даже с некоторым участием отозвался Эльтудинн. - Кошмары одолевают многих, мне жаловался даже один из живописцев храма, старший.
        Бьердэ не удержался. Кошмары видит и знаменитый ди Рэс с его легким нравом?
        - А вам… не видится в том дурное знамение? Прежде такого не было.
        Намек был прозрачен, несвоевременен и груб, стоило промолчать. Но Эльтудинн лишь холодно улыбнулся, казалось, не оскорбившись. Он не посоветовал лучше следить за языком, хотя подобного Бьердэ, привычный к упрекам старейшин, ждал. Ему всегда было сложно выдерживать в деловых беседах правильный тон, не переступать границ: он принадлежал к расе, считавшейся высшей и равнодушной, словно бы… не до конца. Иногда ему казалось, что сдери он шкуру - а под ней кто-то другой. Жадный до жизни. Заурядный. Глупый. Очень пылкий. Бороться с этим «другим» было все труднее.
        - Я предпочитаю не видеть знамений там, где их может не быть, маар, это вредная привычка. А кошмары - вещь рядовая, их вижу и я, даром что… служу.
        И, более не размениваясь на слова, жрец величественно пошел вперед. Бьердэ последовал за ним, гадая: нужно ли извиняться или лучше просто не открывать лишний раз рта? Темное одеяние Эльтудинна было таким длинным, что подметало блестящую черную мозаику, в которой кое-где сверкали золотые фрагменты. Бьердэ то вглядывался в этот ветвящийся рисунок, то невольно поднимал голову. Фрески, фрески… восхитительные, жуткие, скалящиеся морды, милосердные лица… в притворе, ведущем в три капеллы, они не должны были привлекать внимания - но привлекали, даже теряясь в узорных побегах крапивы. Сафира Эрбиго пожелала оставить миру напоминание, кто же дал построить первый темный храм. Эльтудинн ожидаемо свернул налево, к дверям, над которыми четко и тревожно темнела выбитая в камне надпись.
        Der ime Roktus. «Покой во мраке».
        Черная капелла впечатляла Бьердэ не меньше, чем две других, хоть он и знал, что это ученическая работа. Идо ди Рэс слыл второй жемчужиной среди живописцев Ганнаса, а может, и всего графства. Да, купол был великолепен. И так ужасен, что здесь Бьердэ предпочел не поднимать головы. Он глядел только на жертвенник бога, раскинувшего щупальца и держащего зажженную фиолетовую свечу. Король Кошмаров, стройный, статный, человекоподобный лишь до пояса, смотрел свысока на тех, кто пришел к нему. Идо ди Рэс сделал что-то с его раскосыми глазами: они горели, отражая свечной свет.
        Эльтудинн положил зайчонка на алтарь, у которого стояла глиняная ваза с букетом крапивы. Покрыл голову капюшоном, опустился на колени, сложил руки - и под сводами разнесся его зычный шепот. Диалект Моря, в грамматике мало отличный от Общего языка, но совершенно не похожий на него в произношении. Нечеловеческая песнь волн, то рокочущая, то шипящая, требующая огромного напряжения связок. Большинство пиролангов говорили именно так даже в миру: они чаще всего становились жрецами, потому их приучали к этому с детства. Сам Бьердэ рано выбрал врачевание - путь, где требовалось больше действовать, чем говорить. Диалект Моря почти резал ему слух, хотя нет, не так… скорее пугал, а сейчас особенно. Точно шепчущее создание перед ним расчеловечилось, точно ускользнуло куда-то, где слилось с сумраком, точно обратилось в сам воздух, повторяющий на одной ноте:
        In sthrave, Maaro. In dzerave, Maaro. In viste, Maaro. In mode, Maaro.
        «Не устрашай, Владыка. Не гневись, Владыка. Не приходи, Владыка. Не покидай, Владыка».
        Эльтудинн все шептал, шептал - а Бьердэ думал. Сколько таких же измученных кошмарами приходило сюда за помощью? Сколько молило о последнем сне для неизлечимых родственников, любимых, друзей? Сколько раз Вудэна поблагодарили за то, что не свершился смертный приговор, пролетела мимо пуля, удалось выжить в дуэли? Бьердэ знал: вопреки суевериям, слухам и панике противников графа, часть горожан полюбила храм. И не только они; сюда приезжают уже со всего графства; понятная вера, что в великолепных стенах бог отнесется к твоей просьбе благосклоннее, чем в «поганом месте», распространяется все шире. Немало прошло времени, а работы у храмовых жрецов лишь прибавляется. И, наверное, это добрый знак. А кошмары… медузы… ссоры между баронами… все это другое. Имеет иные корни. И преодолимо.
        Эльтудинн прошептал в последний раз: Siae - «Славься», замолк и, выпрямившись, взглядом подозвал Бьердэ ближе. В повисшей тишине вынул из-за пояса длинный нож, по лезвию которого вились черненые лозы. Надрезал себе мизинец и окропил каплей крови шерстку лежащего зайчонка. Тот не просыпался, не шевелился, дышал ровно и медленно. В отличие от воинственного брата, Дзэда, Король Кошмаров не любил пустых страданий, не упивался властью и был предельно далек от хищного азарта. Поэтому все его жертвы умерщвлялись так, в мирном сне, ничего не осознав.
        Но когда Эльтудинн уже занес кривой клинок, когда металл поймал отблеск свечи, когда острие начало опускаться, Бьердэ почудилось: зайчонок открыл глаза. Открыл и уставился прямо на кинжал, на черное бесстрастное лицо жреца, на фрески, с которых скалились чудовища. Бьердэ не успел понять, так ли это: клинок обрушился, брызнула кровь из перерезанного горла. Она залила металл, окропила крапиву, потекла по алтарю. Глаза зайчонка были закрыты, тело не дергалось. Рука этого жреца не знала ошибок.
        - Он что… проснулся? - спросил Бьердэ и осознал, что голос упал.
        Эльтудинн пристально посмотрел на него. Глаза сверкнули особенно ярким золотом.
        - Я ничего такого не заметил. - Говорил он без выражения, невозможно было ни на чем его поймать. Впрочем, вряд ли он стал бы лукавить, зная, кто перед ним.
        - Уверены? - Бьердэ и сам понимал, что это бессмысленно, но никак не мог отрешиться. Не дай боги, он плохо усыпил зайца, не дай боги… тогда Вудэн не примет жертву, даже от этого могущественного служителя. А принести следующую можно будет только через сэлту.
        Эльтудинн пожал плечами, помедлил - и вдруг что-то вроде сочувствия опять обозначилось в его взгляде. Он не злился на навязчивость, нет, и не собирался принимать ее в штыки. Скорее сам размышлял о чем-то, что его не радовало. Тоже сомневался, что ритуал прошел гладко? Или просто в очередной раз задался вопросом, что делает здесь, в этом сане, среди чужих людей? Так или иначе, заговорил он уже куда мягче:
        - Если позволите дать совет, маар, хотя кто я и кто вы… не смотрите в глаза своим жертвам. Никогда не смотрите. Все равно в последний миг они обычно закрываются. И ничего понять вы уже не сумеете.
        Бьердэ кивнул, хотя не совсем понимал, как относиться к такому напутствию. Это мало походило на слова духовного лица, скорее так мог сказать… преступник? По крайней мере, тот, кто задумал преступление.
        - Я подвел и вас, Вудэн озлится на вас, если вдруг… - все же начал Бьерде, но Эльтудинн покачал головой, вид его даже стал лукавым.
        - Вудэн не жаден. И даже если ваш заяц не вовремя проснулся, его заберет кто-то другой. Менее щепетильный. Например, Дзэд, Равви или Варац?
        - Но это не их храм. - Удивленный Бьерде даже заставил себя оглядеться. Нет, ничего нового, знакомые чудовища, которых мог породить только один бог.
        Эльтудинн улыбнулся. Ничего веселого в улыбке не было.
        - Как изгнанник могу сказать, что все мы тянемся друг к другу. И ноги сами несут нас к тем немногим счастливцам, что все-таки обретают дом. Вдруг они и нас впустят?
        - Что вы имеете в виду?..
        Бьердэ сам прекрасно понял подтекст, и он ужасал. А Эльтудинн определенно понял, что он понял: не стал отвечать. Вытер нож, отвернулся от алтаря. Величественный силуэт его был таким черным, что сливался с фресками, горели только глаза. А заостренные уши и слегка заросшее молодое лицо придавали сходства со зверем, дружелюбным, но не становящимся от этого ближе. Не боится, что обделил Вудэна… Не считает, что, если, например, жертву заберут Воинственные Близнецы, кого-то ждет беда. А что считает сам Бьердэ? В комок каких тревог он постепенно превращается? Даже у самого него никак не получалось ответить, одно он знал: что никому ничего не расскажет. Но за беременной Ширханой будет присматривать еще въедливее.
        - Могу я помочь вам чем-то еще, маар?
        Бьердэ медленно покачал головой и поблагодарил жреца, глядящего все так же пристально, теперь с легкой насмешкой, с немым «о, я чую ваш страх». Как никогда остро он подумал, что Эльтудинну тут не место, никогда он тут не приживется на тех условиях, в которые поставлен. В этом городе, в храме, среди жрецов - в нем все еще живет совершенно иная суть. И однажды она прорвется, и хорошо, если никто не пострадает. Точнее, хорошо, если пострадают лишь те, кто подлинно заслужил расплату.
        - Что ж. Будем надеяться, что кошмары оставят вас, - сказал Эльтудинн, снова смиренно и участливо.
        …И что они не придут наяву, как опасаются некоторые. Но Бьердэ ответил лишь:
        - И все-таки этот храм великолепен.
        Осталось научиться славить тьму, не боясь того, что она так близко. Граф Энуэллис хотел, чтобы люди уважали ее, а не чтобы утонули в ней.
        Эльтудинн промолчал. Бьердэ поблагодарил его и поскорее ушел, ни разу не оглянувшись на окровавленный жертвенник. Но даже на улице, в прохладной тени персиков и аромате увядающих роз, ему все мерещились круглые, распахнутые заячьи глаза, а в них - отблеск прерванного сновидения.
        Говорят, звери видят сны лишь о лесах и садах. Говорят, сны эти безмятежны - кроме тех, что предваряют холода. Холода вот-вот должны вернуться на Общий Берег. О чем был заячий сон на алтаре?
        И звенели мечи, и дрожала земля. На одном пустыре пробивалась из пепла жгучая Крапива, другой захватывал колючий Чертополох. Всюду среди этих сорных растений торчали только кости и камни, камни и кости, и небо над ними было сверкающе-синим, огромным, немым. Оттуда глядели древние созвездия - боги глядели на погибающий Людской Сад. Слишком много трав, мало света. Камни и кости, кости и камни.
        Когда-то один-единственный род забрал себе гербовый цветок самой Светлой Праматери - Незабудку. Короли те были справедливы и милосердны, храбры и заботливы, сияли и завораживали. Перед ними из поколения в поколение склонялись. Казалось бы, Незабудка мала: не задушит Розу и Персик, Бузину и Крапиву, Чертополох, Жасмин, Лилию, Полынь. Незабудка мала… но в ее лепестках само небо. А побеги стремительно разбегаются и множатся. Но однажды в роду Королевской Незабудки появился тот, кто потерялся в траве. Он цвел блекло, да и себя продолжил лишь тремя побегами, а те были столь тонки, что нуждались в опоре. Отец понимал: в этой земле им не найти ни воды, ни света. И отпустил их на поиски счастья.
        Первый побег Незабудки прильнул к старому кусту Чертополоха, росшему в полной горячих источников долине. Чертополох тот был высок, черен, с огромными иглами, но настолько сух и уродлив, что однажды люди не устрашились взять и выдрать его с корнями, и разрубить на куски, и сжечь. Чертополох причинял им много бед, не подарил ни одного красивого цветка и мешал молодым здоровым побегам своего вида. Черный Чертополох заслуживал гибели. Но, вырывая его, люди так обозлились, что не заметили, как затоптали тонкую, только-только зацветшую Незабудку. Она погибла и забылась, ничего не оставив после себя, но ничего и не погубив.
        Второй побег Королевской Незабудки прильнул к большому, полному жизни кусту Крапивы, росшему у моря. Цвел тот такой жгучей красотой, что им любовались, хотя, казалось бы, с чего любоваться Крапивой? И все же другие цветы тянулись к нему, даже ярчайшие не могли затмить стремительную, зеленую, как драгоценный камень, Крапиву с резными листьями. Королевской Незабудке было хорошо с таким супругом. Она, привыкшая быть холимой и лелеемой, смирилась даже, что любовь Крапивы нужно делить с его молодыми побегами, коих народилось два: тянущийся за отцом красавец и увядающий, дрожащий от каждого ветерка урод. Незабудка прижилась с ними, а старший побег даже немного полюбила: он похож был на своего отца. Незабудка так вросла в Крапиву, что сама стала жечься, только бы никто, никто не отнял у нее любовь.
        Но однажды Крапива заметил большую беду. Он понял, что свет, падающий на сад с неба, слишком ярок, многие тянутся к нему и сгорают, забывая про спасительную тень. Тогда Крапива обратился к самой Ночи. Он сказал: «Я сделаю так, чтобы Ты наступала всякий раз, как мы начнем слепнуть». Но люди узнали об этом разговоре и испугались. Они пришли и вырвали Крапиву с корнем, а с ним - и вторую Королевскую Незабудку. Она тоже погибла и забылась, ничего не оставив после себя, но ничего и не погубив.
        Третий побег Королевской Незабудки был самым ярким, самым красивым, но самым маленьким. Никакое растение не хотело отвечать за столь хрупкое создание. В конце концов одно согласилось - тот самый невзрачный побег Крапивы, последний уцелевший, который успел немного оправиться и подрасти. Маленькая Незабудка попыталась прильнуть к его больному стеблю, но Крапива не позволил. Крапива не подпускал никого, с детства зная, что умрет рано и лучше ему оставаться одному. А еще Крапива не очень любил свою землю. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-нибудь пересадил его подальше от морских бурь, поближе к теплым источникам далекой долины и к живущим там колючим кустам Чертополоха. Но это не было ему суждено, и он рос там, где рос, так, как мог.
        Королевская Незабудка загрустила с ним и даже начала его побаиваться. Но вот она тоже подросла и с высоты роста осмотрелась. Рядом с Крапивой по-прежнему, как в славные времена его отца, росло с десяток красивых цветов, многим Незабудка нравилась. Больше всего она нравилась Красной Розе, и вскоре это стало взаимно. В ночи, когда Крапива засыпал, эти двое шептались и шутили безобидные шутки о том, как странен и несправедлив мир, а ветер тихонько теребил их не похожие друг на друга листья и не мог разомкнуть неумолимо сплетающиеся стебли. Но все это только ночью. Днем Незабудка снова видела своего Крапиву, любовалась его тонкими и ломкими, но удивительно яркими листьями и раз за разом пыталась к ним прикоснуться. «Подпусти меня. Подпусти, и я забуду все на свете Розы». Но Крапива молчал. Он отрешенно слушал, как звенят мечи, как дрожит земля. И как в другом конце мира пробивается из земли Чертополох.
        Последней Королевской Незабудке уготована была долгая жизнь в красивейшем саду, выросшем, правда, на обугленной земле. Последняя Незабудка многое оставила после себя и многое погубила. Пока же она только-только раскрывала бутоны и плакала, обнимая своего отца, прежде чем покинуть его навсегда.
        В этом зрелище - серебристое небо, рассеянное сияние из-за облаков и виноградные лозы, скованные сверкающей изморозью, - было свое колдовство. Элеорд не мог отвести глаз от золотистолиловых обледенелых ягод, то и дело тянулся потрогать их. Сорвал одну, кинул в рот - сладкая, почти приторная, но с непривычным, тревожным привкусом то ли земли, то ли стали.
        - Мастер! - строго прошептал Идо и даже, кажется, порывался стукнуть его по пальцам. - Мастер, их, наверное, нельзя трогать.
        - Нам можно, не волнуйся, - уверил Элеорд, но сам удержался от порыва съесть еще пару странных виноградин. Вместо этого попытался расправить один промерзший, потемневший листок, но тот просто рассыпался в труху. - Ох…
        - Фиирт редко наступает так рано, тем более чтобы сразу, в один день ударяли морозы… - Идо поежился. «Недобрый знак», - прочиталось в его глазах.
        - Но это случается, - резонно напомнил Элеорд, отряхивая пальцы. Ему тоже не очень нравилось случившееся, но он старался себя в этом разуверить. Все-таки не мертвые медузы. Не так и страшно. - Вирра-Варра - довольно озорная богиня.
        По графским виноградникам, зеленеющим к западу от Ганнаса, ходило в это мглистое промозглое утро немало окрестного народа: как простые жители пригорода, так и замковая прислуга. Всех испугали белые узоры на траве и крышах, всех взбудоражил пар изо рта. Остериго Энуэллис не возражал против любопытных в своих владениях; то там, то тут слышался его зычный голос: граф рассказывал огорченным крестьянам о древнем, родом с Детеныша рецепте вина, для которого и нужны «хорошенько промерзшие на лозе плоды, с ними оно будет сладким и душистым, и продать можно втридорога». Граф казался бодрым, но Элеорд улавливал нервозность в его тоне. А вот поспорить не мог: ледяное вино на порядок превосходило все, что он когда-либо пробовал, по вкусу. Просто делать его сложновато, вряд ли его выйдет много, ведь некоторые гроздья успели почернеть и стать непригодными для какой-либо обработки… и, конечно, виноградник - не единственное окрестное угодье, пострадавшее от заморозков. Где-то еще не успели собрать хлеб и апельсины - более капризный урожай. А значит, и того и другого будет на столах меньше.
        - Он так старается… - тихо сказал Идо.
        Он тоже смотрел на графа, который сейчас стоял с женой где-то в десятке шагов и говорил с самим хозяином виноградника: уверял, что не винит его в недосмотре и тем более в капризах природы. Пальцы графини Ширханы перебирали бледные мелкие ягодки на одной из лоз, но есть она не решалась: явно боялась за ребенка.
        - Должен сказать, это лучший граф, какого я встречал за время путешествий, - признался Элеорд шепотом.
        Он не врал: после смерти родителей судьба заносила его в разные места, но мало кто из аристократов, даже при дворе короля, ему правда нравился. В большинстве своем знать старалась предельно удалиться от народа, обрядиться в самые кричащие тряпки и обобрать ближних до нитки. Мало кто любил читать или занимался науками; единицы путешествовали, чтобы посмотреть, как живут соседи; еще меньше кто мог увидеть бревно в собственном глазу. И, конечно, графы и бароны обожали омерзительные, безвкусные, нереалистичные портреты - чтобы дети с румянцем во всю щеку, чтобы дамы с глазами в пол-лица, чтобы мужчины с плечами дровосеков и талиями ос. Попав к скромному, спокойному, еще совсем молодому Остериго и на первом же балу услышав проницательножалостливое «У вас, видимо, рано не стало семьи, да? У меня вот тоже», Элеорд был поражен. Внешне этот юноша казался столь же изнеженным и искусственным, сколь прочие, но суть его отличалась. Раз за разом он то ли ронял, то ли отбрасывал эту маску - когда, например, кидался играть с собаками посреди двора или кружил на руках свою первую жену.
        - Жаль, не он наш король, - пробормотал Идо. - Жаль, короля не выбирают.
        Элеорд покосился на него с интересом, в который раз подумав: детей стоит заводить хотя бы ради того, чтобы они озвучивали твои тайные мечты. Те самые, говорить о которых тебе самому уже не позволяют возраст, статус, здравомыслие и любая другая шелуха, облепившая с ног до головы. Выбирать короля - о, как многие на Общем Берегу уже мечтали об этом! Другой вопрос… из кого? Слишком много в мире бревен.
        - Ой, мой светлый, поосторожнее в выражениях, - подначил Идо Элеорд. - Кто-то может и донести, сам ведь знаешь, какое отношение сейчас к роду Незабудки.
        - Ты, что ли, донесешь? - Идо лукаво усмехнулся, и, не удержавшись, Элеорд дернул его за прядь у виска. Он даже вообразить подобного не мог, а потому праведно возмутился:
        - Что ты такое выдумываешь? Я не настолько боюсь своих талантливых учеников.
        Где-то он опять оступился: Идо закусил губу, резко сжался, и едва ли это был стыд за неудачную шутку. Казалось, настроение его испортилось. Глаза забегали по обледенелым лозам, по земле, по фигурам людей, мелькавших там и тут возле плетней.
        - Или просто ученики не настолько талантливы… - он сказал это словно в сторону, искренне и убито. Вот же невозможная, непонятная голова!
        - Светлый мой. - Элеорд поймал его за локоть, бесцеремонно сорвал еще пару сладких заснеженных ягод и протянул. - Немедленно ешь. И прекращай нагонять на меня тоску, видишь же, и так тоскливо. Я лишь к тому, что есть много куда более занятных способов уничтожить человека, нежели донос. Доносы гадки, и до них я бы точно никогда не опустился.
        - Извини. - Идо потупился, забрал ягоды. Какое-то время завороженно разглядывал ледяную паутинку на них, только потом стал аккуратно есть. Брал самыми кончиками пальцев, явно боялся, что сок брызнет на одежду. Поняв, что Элеорд строго за ним наблюдает, Идо вскинулся и все-таки улыбнулся. - Да. Я согласен. Я тоже.
        Ну конечно, «тоже», Элеорд почти не сомневался, что воспитал его правильно. Снова отчего-то вспомнились отец и его бродяжки. Те, конечно, были глазами и ушами городской стражи, но, насколько Элеорд знал, никогда не доносили - например, на знакомых. Единственные доносы, с которыми Элеорд столкнулся при жизни родителей, были… на него самого. Отцовские мальчишки обожали рассказывать покровителю о проступках сына, а проступком в глазах Орлока ди Рэса могло стать что угодно. Например, пропущенное ради этюда занятие по фехтованию или попытка подсмотреть за купающимися девушками и зарисовать их. Лишь став старше, Элеорд понял, что те доносы были не со зла. Просто каждый из оборванных детей мечтал хоть на миг оказаться на его месте. Ведь у него, при всех сложностях, была лучшая на свете семья. Одна из тех, которые, рухнув, не поддаются воссозданию.
        К Идо и Элеорду подскочили еще несколько приходящих учеников, закутанные и раскрасневшиеся. Поздоровавшись, они возбужденно заговорили о винограде. Видя, что беседа клеится без него, Элеорд решил ненадолго оставить их: пройти вперед, перекинуться парой фраз с графом, как-то ободрить его, почему нет? Можно, например, уверить, что снежное вино - чудесная идея. Или предложить зарисовать этот пейзаж, чтобы потом вспоминать странные заморозки как приключение, а не как неблагое знамение. В конце концов, это правда красиво - искры, туман, серебро и легкий хруст земли под ногами. Но Элеорд успел сделать навстречу Энуэллисам только два-три шага.
        - Ой, извините! - Кто-то врезался в его бок. Вздрогнув, но чудом устояв, Элеорд опустил взгляд, и мимолетное раздражение мигом схлынуло, сменившись теплом.
        - Привет, Вальин, как ты? Куда так спешишь?
        Младший графский сын смущенно попятился, посмотрел исподлобья. Он был в золотом монашеском одеянии, с распущенными волосами, которые в обычное время собирал в два коротких низких хвоста, а еще небывало бледен. Только впалые щеки горели, да так, будто по ним с силой хлестнули. Явно бежал от самого храма, явно наслушался о жестоких заморозках. Даже мертвых медуз он вроде испугался не так.
        - К отцу… Я… да, нормально… - От шумного выдоха с губ слетело облачко пара, взгляд заметался. Элеорд сощурился, поколебался и все же спросил:
        - Хочешь совет? Если позволишь. Он короткий.
        На удивление, ни тени недовольства, какое Элеорд часто замечал на лице Эвина, Вальин не выказал. Просто кивнул, то ли из вежливости, то ли почувствовав: совет будет не праздный. Не свысока. И не ради пустого брюзжания.
        - Не расстраивай его своим взволнованным видом, - попросил Элеорд. Легонько обнял мальчика за плечи, подвел к ближней лозе. - Не нужно… постоянно напоминать, что что-то идет не так. Особенно если ты не знаешь этого точно.
        Никто не знает. Ведь правда? Нельзя знать наверняка, рано. Медуз успели убрать, в Ганнасе никто не заболел. Хлеб и апельсины в большинстве своем все-таки собрали, а снежное вино - отличная вещь. И нет ничего необычного в кошмарных снах. Вальин опять кинул на Элеорда быстрый, но очень серьезный, цепкий взгляд. Эмоцию понять не удалось, но его определенно услышали: бежать к отцу и мачехе юный граф передумал, решил отдышаться, его хрупкие руки потянулись к потемневшим листьям.
        - Они так замерзли, бедные… - с жалостью сказал он.
        - Все мы иногда замерзаем. Зато посмотри, как красиво. - Элеорд обвел ближнюю виноградную гроздь кончиком пальца. С нее осыпалась часть изморози. - А твой отец уже придумал, что сделать с этими ягодами. Так что не переживай.
        - Все равно… - пробормотал Вальин, но не закончил, и взгляд его вдруг снова зарыскал. - Мастер ди Рэс… а вы не видели здесь Саф… Сафиру? И вообще она что-то так давно не появлялась. Она не заболела?
        Мальчик явно волновался. И жутко стеснялся простого вопроса о своей… няне?
        - Она уехала, - удивленно сообщил Элеорд. Подтекст становился все очевиднее. - Несколько сэлт назад, в графство Мыса. Вроде бы нанялась проектировать храм там.
        Вирре-Варре. Как раз ей. На Мысе первыми решили, что природу лучше задобрить, ведь рыба в этот прилив нерестилась не слишком изобильно, а яблок уродилось маловато. Госпожа Эрбиго и рада была помочь: заняться легкой арочной композицией, где из украшений требовались только зелено-золотое стекло да скульптурки рогатых зайцев. Легкая задача после того, что она выстроила Вудэну.
        - Она не сказала… - Вальин вряд ли адресовал слова Элеорду, но тот невольно потянулся за очередной ягодой: горечь чужой интонации захотелось подсластить. И не меньше захотелось дать ему хоть какое-то, хоть пустое объяснение:
        - Думаю, мы оба знаем, что по некоторым причинам ей тяжело в последнее время бывать в вашем замке. Тут все-таки грядут перемены.
        Вальин кивнул, но промолчал, в сторону Ширханы и ее круглого живота не взглянул. А Элеорд сразу немного пожалел, что заговорил с ним об этом как со взрослым. Зря. Хотя грустил юный граф действительно как маленький взрослый, да и прилив к нему подкрадывался непростой - тринадцатый. Та самая грань, где перестаешь быть мальчишкой, но до юноши еще далеко. Идо в этом возрасте был просто невыносим. Элеорд неловко переступил с ноги на ногу и все же прикусил язык. Нет, не нужно говорить ничего вроде «У тебя вся жизнь впереди, встретишь кого-то получше».
        - Смотри, как красиво, - тихо повторил он, поаккуратнее подцепил гроздь и повернул. Искры заиграли в изморози. И Вальин наконец отвлекся, всмотрелся.
        - Живые они или мертвые? - спросил он совсем тихо, задумчиво, с неясной надеждой. Почему-то Элеорд улыбнулся.
        - Каждый решает сам. И многое зависит от того, что с ними сделают. Твой отец, по-моему, всюду видит жизнь, даже в смерти.
        Вальин кивнул. Он, кажется, хотел ответить что-то - может, о любви к отцу, - но смутился, не стал. Заговорил он в итоге об ином, странно бесцветно:
        - Мне иногда снятся кошмары в последнее время. В которых я тоже не могу понять, жив я или мертв, но я лежу на спине в море, среди мертвых медуз, и они трогают меня за руки щупальцами…
        Элеорд отпустил виноград слишком резко, ледяная крошка посыпалась на землю. Улыбнуться не получилось, стало сильно не по себе, даже захотелось, чтобы Идо подошел и как-нибудь перевел разговор. Но тот все топтался в стороне, хотя братья по кисти уже от него откололись. Почему-то он всегда стеснялся графской семьи, маленького Вальина - особенно. Неужели, будучи младше, каялся ему в каких-нибудь страшных грехах, которых до сих пор стыдится?
        - О… может… - Элеорд попытался хотя бы сделать лицо бесстрастным, - может, тебе сходить с этим к темному жрецу Эльтудинну? Он увидел всего приливов на восемь больше, чем ты, но уже весьма мудр и сведущ в дурных снах…
        Вальин все глядел и глядел на ягоды. Глядел так, будто только они и могли дать ему ответ. Наконец покачал головой.
        - Я… думаю, я как-нибудь сам. Я предпочитаю, чтобы никто не знал. Знает только Бьердэ, наш лекарь, так вот он недавно как раз попросил этого жреца принести жер…
        Вальин не успел договорить, а Элеорд - прогнать озноб от образа: мертвый мальчик среди медуз. Тонкий женский крик прозвенел в морозном воздухе за спиной, прозвенел так страшно, что с винограда опять посыпались снежные искры.
        - Ширхана?.. - Это уже был голос графа Остериго. Испуганный хрип.
        Вальин оцепенел и начал разворачиваться. Но в следующий миг Элеорд, успевший обернуться раньше, поймал его и легонько прижал к себе. Там, за спиной, не было чудовищ. Но все же зрелище не для детских глаз. А главное…
        - Нет, - сорвалось с губ быстрее, чем он бы это осознал. - Нет, не надо.
        …главное, ему хотелось оградить бедную Ширхану хоть от одного взгляда.
        Люди, бродившие по виноградникам, уже повернули головы почти все, испуганно зашептались, поспешили на шум. А графиня, поддерживаемая мужем и еще каким-то мужчиной, корчась и кривясь, медленно оседала на промерзшую землю. С посеревших губ ее слетали новые и новые, уже сдавленные крики, больше похожие на стоны. Она все поняла. Ее пальцы, беспомощно шарившие по животу и зачем-то пытавшиеся его прикрыть, свело судорогой, а по лицу текли слезы.
        Прекрасное голубое платье от промежности и ниже медленно расцветало багровыми пятнами. В промозглом тумане они чудовищно походили на цветы.
        Часть 3
        Черный купол
        [Пятый прилив Великого Разлада]
        Увидевший меня, плачь.
        Надпись на «голодном камне» в городе Дечин
        - Моя бедная Крапива… Знаю, твоя утрата невосполнима. И скорблю с тобой.
        Вальин не ответил на сочувственные слова ?нтана Илл?гиса, верховного короля Цивилизации Общего Берега, а только глубоко, скорбно склонился. Поцеловал сухие пальцы и гербовый перстень, поцеловал край плаща и ладонь, на которой сияла голубая Незабудка. Выпрямившись, он острее почувствовал серебряную тяжесть графской тиары и безнадежное колотье в виске. С моря к берегу рвались промозглые ветры.
        Замок наполовину лежал в руинах, лежала и треть Ганнаса, и многое на его окраинах. Многое, но не Первый темный храм, фиолетовой свечой сиявший на краю мыса. Когда Вальин глядел на эту свечу, озноб и дурнота усиливались. Сам Вудэн сжимал ему череп ледяным щупальцем, и именно это щупальце притворялось обретенным венцом нежеланной власти. «Я забрал твоего отца. Твоего брата. Даже твоего бога. И тебя заберу. Вы сами в этом виноваты».
        - Прошу, мой мальчик… не молчи, - взмолился тихим шелестящим голосом король, чье вытянутое лицо было словно набор острых, скорбных углов.
        Но пока Вальин мог только молчать. Не падал без чувств - уже хорошо.
        - Я понимаю, что, наверное, во всем этом есть и моя вина, да что там «наверное»; кто, как не верховный правитель, в ответе за беды подданных, всех подданных, от крестьянина до графа?.. А?..
        Король все говорил, говорил, а Вальин не мог избавиться от странной иллюзии: будто прячется за хлипкой дверью, а в дверь эту остервенело ломятся. «Хватит, оставьте, уйдите!» - рвалось с губ, но Вальин лишь смотрел, отрешенно смотрел на верховного короля. Когда-то тот был рыжим, но давно вылинял - весь, кроме голубого плаща и голубых же глаз. В чертах его сквозило прежнее величие воинов, правителей, поэтов Незабудки - но лишь отголоски, сам он не обладал совсем никакими талантами. Отец с грустью говорил: отцветать Иллигис начал с юности, по мере того как усугублялось его невезение. А сейчас, видно, невезение достигло апогея.
        - Я не виню вас, - выдавил Вальин, просто чтобы это кончилось. - И… никого.
        Почти правда. Он просто не понимал, кого винить и есть ли в том смысл.
        - О мой мальчик, мой добрый мальчик, - забормотал король, и казалось, сам он готов склониться перед вассалом. Этого Вальин бы не вынес, а потому взмолился:
        - Оставим это. Вы ведь… не просто так здесь сейчас. А мне нужно скоро быть… в ином месте. Решим все поскорее… хорошо?
        Он ненавидел себя за эти запинки и хрипы, но ничего сделать не мог.
        Те, к кому рвались его мысли, лежали под сводами белой капеллы. Ждали его, мертвые, на каменных постаментах. Окостенели, а Ширхана, почему-то именно Ширхана, быстрее всех начала разлагаться: темные пятна покрыли ее белое надменное лицо в первый же час; трупный смрад едва заглушили благовониями. Рядом с ней отец и брат казались просто спящими, но Вальин не мог больше звать случившееся с ними последним сном. То был не сон, а мучительная гибель от рук разъяренной толпы. Толпы, которую Вальин даже не смел проклинать - иначе, скорее всего, сердце бы просто разорвалось.
        Толпа молчала, пыталась понять, внимала увещеваниям пять приливов. Пять приливов - немало для тех, кому важно в жизни простое: чтобы урожаи вызревали, рыба не дохла, а мор обходил стороной. Тем горше, ведь эти пять приливов не были дурнее прочих. Медуз больше не выкидывало, леса горели лишь раз, раз голодные фексы повадились воровать кур и младенцев, но присмирели, когда лесная стража дала им отпор. Неурожаи, холода? Случались, но не чаще, чем прежде, а ледяное вино после тех первых заморозков стало в Ганнасе популярным. Все, казалось Вальину, шло обычно. С единственной оговоркой, очевидной и соблазнительной. Теперь в любой беде люди сразу находили, кого, точнее, что винить. Храм, конечно. Попранные обычаи. Светлые жрецы, пытаясь объяснить, почему их боги не помогли, раз за разом находили в проповедях место попрекам. «Вудэн слишком близко. Он навлекает дурное. Чем поможет почитание жизни, когда по соседству славят смерть?» А когда отец ругал их, жрецы жаловались верховному королю. Тому самому, что теперь приехал соболезновать. Тому, чьей любимой фразой было: «Нужно потерпеть». Терпеть король велел
всем сразу: жрецам, осуждающим перемены, графу, злящемуся на клевету, и народу, боящемуся за себя. И что удивительно… все терпели. До этого прилива, в который вдруг начались яростные шторма, сгнила от неизвестной болезни половина полей и сразу очень много младенцев, в том числе у рыбаков, родилось с морской хворью.
        - В этом ты в отца, человек дела, - грустно отозвался король. - Но сейчас я благодарен за это. Что я хочу сказать, мой мальчик, кроме «прости старика»? Я помогу. Помогу отстроить разрушенное. Усилю столичную стражу. Дам солда…
        - Нам нужнее хлеб, фрукты и мясо, хотя бы солонина, - тихо, но веско оборвал Вальин. - И ваши пироланги для наших больниц. И ваш приказ им не уходить.
        Прежде он не понимал, как просить об этом, не смел. Он никогда не обсуждал беды своих - не своих! - подданных с верховным королем. Средства, помощь и пищу, если в графстве чего-то вдруг не хватало, просил отец. И король давал, так как его земли были самыми изобильными на континенте, недостатка он не знал ни в чем, но все равно это казалось Вальину каким-то… унизительным. Побираться. Почти вслух говорить: «Да, мы вырастили мало пшеницы», «Да, мы поймали мало рыбы». «Да, мы слишком много болеем, вместо того чтобы хорошо трудиться на благо Цивилизации».
        - Конечно, - без промедления отозвался король, вот только тон его звучал неуверенно. - И это тоже. Но…
        - Сначала пища и врачи, - поспешил повторить Вальин. - Потом солдаты. И вы должны обещать это публично, иначе люди не успокоятся. Фиирт идет, беда ведь в этом.
        - Мой мальчик… - повторенное в который раз обращение, тем более нелепое, учитывая, что верховный король разговаривал с Вальином второй раз в жизни, резануло слух. Но одернуть или скривиться было бы верхом неприличия. - Боюсь, бед у тебя куда больше. Но я понимаю. С этой ведь все началось…
        Вальин кивнул, не найдя сил даже в мыслях крикнуть: «Потому что вы должны были вмешаться раньше!» Бед у графства действительно было больше, чем непогода, неурожаи и хворь, но, предотврати отец это, катастрофа вряд ли случилась бы. Просто он не смог, да и момент упустил. Подданные теряли лодки. Боялись голода. Не понимали, как больные дети будут работать. Люди задавали отцу и баронам вопросы, но не получали внятных ответов, потому что ни у кого их не было. Отец лишь обещал в фиирт накормить всех голодных, открыв хранилища, - а вот на вопрос «Дальше, дальше что?» все чаще повторял за королем: «Нужно потерпеть. Это „дальше“ настанет, тогда и решим». Поначалу народ покорно уходил с замкового двора сам, но постепенно перестал. Вскоре гнать его пришлось страже. Потом в стражу стали кидать камни, но она пока еще не стреляла и не рубила, лишь грозила. Может, зря, ведь теперь все закончилось.
        У Вальина не укладывалось в голове: все-таки как, как народ забыл доброту Остериго Лучезарного так скоро? Почему именно теперь внял обиженным чиновникам и нелояльным баронам, завистникам ди Рэсов и тем жрецам, которым проще было охаять Вудэна, чем признать неласковость Вирры-Варры? Ведь не своими словами кричала толпа о том, что выкидыш Ширханы и последующее ее бесплодие - кара за блуд супруга. О том, что граф с поганой любовницей осквернил город и вот-вот бросит подданных на произвол фиирта, сбежав к королю. Что запасов в хранилищах не хватит на всех, лучше уже сейчас прийти и опустошить их, пока не пришли другие. Но сначала - уничтожить источник скверны. Разрушить храм, что вознесся выше светлых, даже кафедрального храма Справедливости. Боги потеряли терпение. Тех, кто исполнит их волю, они наградят или хотя бы пощадят.
        - Так вы пообещаете? - глухо спросил Вальин и кивнул на балкон. - Сейчас.
        Говорили они в уцелевшей зале восточного крыла, под злой гомон во дворе. Там не сражались, нет, но и не славили имена правящих. Дворцовая стража и гвардия снова не стреляли, лишь грозили. И в какие-то мгновения Вальину казалось, что он собственной кожей чувствует страх солдат за жизни. А вот сам не боялся уже ничего.
        - Да. - Король оправил плащ, точно собирался выйти немедля. Поднял подрагивающие руки, провел кончиками пальцев по незабудковому венцу. - Да, я пообещаю все, что тебе необходимо, если они станут слушать. Но они здесь и все еще не доломали твой дом, значит… станут в этот раз, станут как миленькие!
        Шутка была чудовищна, и Вальин не смог, да и не захотел поддержать нервный, почти истеричный, сыпучий смех короля. Он только сжал зубы от новой волны солдатского страха. Они боялись, конечно, боялись. Ведь больше они не знали, чего ждать от десятков и сотен добродушных крестьян и виноделов, художников и купцов, чиновников и своих же братьев - воинов лесной, береговой и городской стражи.
        Вчера, старательно подогретая, толпа стихийно устремилась туда, на мыс Злой Надежды. Но еще в пути ее встретила другая - та, что собиралась защищать как графскую семью, так и храм. Никто никому не уступил. Две толпы прошли бойней по улицам, докатились, сшибаясь и бранясь, до побережья. Там в бойню вступила береговая стража, и кровь пролилась в воду, и песок усеяли трупы, и море, чья пена покраснела, вдруг заволновалось страшнее, чем когда пожирало рыбацкие лодки. А потом пришло и дурное знамение - над волнами разнесся такой вой, что люди, кто еще стоял, упали навзничь. Никто пока не смог этого объяснить.
        Говорили, это напоминало рев кита, если бы кит был размером с сотню китов. Говорили, кровь еще явит суть позже, и Вальину тоже так казалось: не сможет море простить столько пустых смертей. Но тогда люди, кроме, может, жрецов, не думали об этом - просто лежали, оглушенные воем. А в город уже врывалась королевская гвардия и, как могла, наводила порядок. Увы, король опоздал. И поздно узнал, что часть сражающихся сразу откололась и устремилась к замку графа.
        Вальин не застал начало: у него выдался день без богослужений, и что-то потянуло его в дальнюю бухту, где с Сафирой они строили замки. Там, сев на краю пляжа, он снова попытался возвести хоть один, но все осыпaлось. Хрупким конструкциям не хватало незримого, зыбкого баланса, который удавался лишь Сафире, с ее легкой рукой и легким умом. Далекой Сафире… Сафире, все последние приливы строившей храмы, то светлые, то темные, в других землях. И вот Вальин оставил попытки и просто сидел, глядя вдаль. Он думал о разлуке с той, кому пять приливов назад наивно предложил свое сердце. Думал и о тех, чьи исповеди слушал теперь вместо детских, ведь время его с детьми минуло. Ему каялись в ином: в супружеских изменах, в черных-черных мыслях о врагах, в подлостях, сделанных друзьям, сослуживцам, начальникам. Недавно к нему пришел Бьердэ - и каялся в том, что потерял себя. Славный… он считал это своей виной, а не бедой. Больше всего Вальину хотелось обнять его, как в детстве, но исповедника и исповедующего разделяла не только завесь из ослепительно белой ткани. И он просто выслушал. Как прежде, еще чуть раньше,
выслушал Ширхану. Она каялась в том, что не родила наследника и ужасно боится снова ощутить это - как живот рвется, словно мешок, а по ногам течет горячая кровь. А вот Сафира… Сафира не каялась ни в чем, никогда.
        Вальин далеко ушел в себя, почти задремал, а потом вдруг почувствовал: за ним наблюдают. Резко обернулся. Наверху, среди скал, стоял нуц в черной одежде - просто стоял, скрестив у груди руки, и золотые серьги беспокойно блестели в его жестких кудрявых волосах. Нуц был по меркам своего народа не юн, увидел определенно больше двадцати пяти приливов. Вальин помнил: это верховный жрец Вудэна; его заупокойное пение заставляло кровь стыть в жилах, а вот редкая сумрачная улыбка необъяснимо располагала. Говорили, он издалека. Отец звал его изгнанником, а Бьердэ сравнивал со зверем в клетке. Но сам Вальин ни разу не заговаривал вообще ни с кем из темных жрецов, тем более с верховным. Ему это запрещали, он догадывался почему: боялись навлечь на него, лишь милостью света обретшего здоровье, беду.
        Они глядели друг другу в глаза с огромного расстояния, безмолвно и бессмысленно, несколько мгновений, а потом нуц пошел прочь. Вальин забыл о нем и провел у моря еще часа полтора, пока не закоченел и пока ему не начало казаться, что море странно, кроваво пахнет. А потом до ушей донесся, пусть приглушенно, тот крик невидимого кита. Тогда он окинул последним взглядом свои песчаные развалины и покинул бухту. На дороге его и нагнал первый конный отряд короля, а город встретил уже настоящими развалинами.
        Вальин смутно помнил, как возле Храма бросился к толпе, как разнимал кого-то, как кто-то чуть не снес ему голову, но отступил, стоило обнажить меч - один из трех фамильных мечей с золоченой, украшенной крапивой рукоятью. Тогда союзники семьи сомкнулись рядом, а враги бросились с еще большей яростью. Вальин многих узнал среди них: вот Гвидо из рода Нарцисса - младший начальник береговой стражи; вот кое-кто из судей, верных роду Колокольчика; а вот и Тибер, бывший наставник, сложивший сан в знак протеста против темного храма, тот, кто когда-то и принял Вальина в семью жрецов, полюбил как родного и пообещал: «Ты обязательно поправишься»… Среди бунтовщиков наверняка были и убийцы отца. Но Вальин еще не знал, что найдет возле замка.
        Волнения угасли - силами верховного короля и его вооруженной базуками гвардии, силами городской и дворцовой стражи, которая на две трети все же осталась верна. А потом произошло то, что произошло: крапивная тиара легла Вальину на чело. Энуэллисы все еще были нужны королю, он не обвинил их в смуте. Даже оплакивая убитую дочь, он не пожелал менять правящий род в Соляном графстве, чем разозлил часть толпы, ждавшей у руин решения. Король произнес целую речь, не сбившись, даже когда один-единственный святотат швырнул в него гнилым персиком. Впрочем, сейчас, слыша, что и насколько глухо шелестит Интан Иллигис, Вальин сомневался, что король вообще тот персик заметил. Была у него странность: если он начинал что-то делать, к примеру говорить или есть, то все за пределами произносимых слов и поглощаемой пищи для него исчезало. Но народ, конечно, воспринял все иначе - как несомненное и достойное почтительного внимания проявление монаршего величия.
        Король говорил: волны расходятся незримо по всему Общему Берегу, не время рокировок. Говорил, как и прежде: надо переждать, перетерпеть, и постепенно либо Свет сравняется с Тьмой, ведь «все меняется, такова жизнь», либо более малочисленные темные вернутся в «поганые места», ведь «традиции святы, и боги не оставят нас без знамений». Король противоречил себе, но, спасаясь в самообмане, не замечал этого - а его гвардия была слишком сильна, чтобы даже в конце кто-то закричал: «Долой Незабудку!» Но главной была простая вещь: король уже решил, что будет делать. Он планировал и дальше окружать себя теми, к кому привык. Юный жрец, которого поддержала часть толпы, казалось, мог все исправить. Или хоть что-то смягчить.
        Поэтому теперь Интан Иллигис и явился снова, и заглядывал в глаза, и твердил: «Мой мальчик». А ужас Вальина крепнул с каждым вздохом. Сами вздохи же давались все тяжелее: ломило кости, щемило грудь, жгло кожу - как в детстве.
        - Мой мальчик…
        Опять. Вальин дрожащей рукой закрыл на миг левый глаз и перестал видеть: правый, начавший слепнуть в детстве, давно ослеп окончательно. Бог юродивых уже все понял и отвернулся от нового графа, готового сегодня-завтра нарушить обет. Вальин заболевал. Но он не мог, просто не мог вчера, когда ему протянули тиару, не надеть ее. Кто, если не он, успокоит испуганных? А главное…
        кто, не гордые же бароны, унизится перед верховным королем достаточно искренне, чтобы все эти люди получили от щедрот Незабудки еду и снадобья? Ведь, атакуя замок и окрестности, толпа сделала часть своих страхов реальностью: сожгла не одно хранилище с зерном. И убила многих пиролангов, пытавшихся вступиться за господина. Остальные пребывали теперь в гневе.
        - Ты же выдержишь немного, да? - спросил король, и реальность сомкнулась, ударила. - Я помню твою беду, помню, что у тебя был иной путь, но прошу… людям хватит перемен, пусть увидят что-то незыблемое. Слышишь, как они кричат?
        Под балконом действительно кричали, все громче. Топали. Галдели. Скорее всего, волновались, что никто долго не выходит с обещанным воззванием.
        - Многие ненавидят нашу семью. - Вальин все же дал слабину, закашлялся, крепко зажмурился: вспомнил, как выглядел труп отца, прежде чем его подготовили к похоронам. - Потому и кричат. Так не лучше ли дать им других господ?
        И другого короля. Другого, теперь-то Вальин осознал наконец всю подоплеку недовольства чужих - своих! - подданных. Никто больше не хотел короля, который терпит. Все нуждались в короле, который делает. Но сказать это вслух значило услышать: «Вы как-нибудь переживете фиирт и сами, да, мой мальчик?» И он промолчал, а Интан Иллигис, едва ли способный прочесть его мысли, цокнул языком.
        - Ты не знаешь людей, - заговорил он ласково, так, что сладость навязла на зубах. - Не знаешь, как они шалеют после таких потрясений. Они же перебьют друг друга, нет, передавят, стоит вашему престолу опустеть. Рано давать им выбор. Люди вообще редко пользуются этой возможностью с умом. Мудрее подыскать преемника. Или воспитать.
        Вальин на миг подумал о том, можно ли не знать людей, постоянно слушая их исповеди. Может, и можно. Да, наверняка, ведь ни один, ни один человек, приходивший в храм Дараккара в последнюю сэлту, не каялся в помыслах вроде «устроить бунт», «убить моего графа», «изменить моей присяге», «кинуть гнилой персик в короля». Все свершилось в полной тишине, в кромешной тишине. Да. Определенно, Вальин ничего, совсем ничего не знал о людях. Кроме простой правды: они всегда хотят есть и никогда не хотят брать ответственность за свои поступки.
        - А вот я видел людей. - Тут король все же угадал, видимо, о чем думает Вальин. Сладость его тона сменилась горечью. - Довольно людей. И буду честен: мало кто из них остался в моем сердце. Далеких, рассеянных по землям подданных, знаешь ли, любить куда проще, чем собственных советников и родню.
        «Несчастный человек». Вот как подумал Вальин, и то была мысль не графа, а жреца. Но ее тоже не стоило произносить.
        Интан Иллигис получил престол по праву старшинства, а потом брат и сестра, состоявшие в порочной связи, попытались убить его. Не смогли - пали. Король взял себе жену брата, ведь именно она, обиженная изменой, выдала ему козни. В том браке родилась старшая принцесса, Иулла. Первая королева еще трижды рожала. Девочек. Мертвых. С третьей она умерла, и вторая жена тоже не подарила Иллигису сыновей, а вскоре утонула. Больше зачать он не смог, но власть сохранил. Все-таки он был неглуп. Лоялен. Не лез в дела графств, тяготел к стабильности, не жалел помощи в плохие времена. А еще он был традицией, «святой традицией» из собственных речей. Чем-то, что объединяло Берег до сегодняшнего дня, когда различий вдруг стало слишком много. Теперь корону на его лысеющей голове удерживало одно - армия с оружием, каким не владел больше никто. Двигатели, делающие суда быстроходнее. Мудрость пиролангов. И то самое щедрое плодородие земель, где даже не было фиирта.
        - Крапива хранила покой Соляного графства много приливов, а твой отец просто пошел смелым путем, - произнес король, поняв, что не дождется ответа. - Они поверят: ты, последний Энуэллис, принесешь справедливость. Тебя ведет светлый бог. К тому же… - это было ожидаемо, - я не глуп. Говорю же, я оставлю тебе несколько гвардейских частей. Ты мне нужен живым и здоровым. И будешь.
        Вальин снова устало кивнул. Здоровым?.. Ребра опять сжались, он едва сдержал кашель и почувствовал соленый привкус во рту. Интересно, переживет ли он этот фиирт? В детстве холода - сэлты, когда море не замерзало, но бури свирепствовали, - были для него самым сложным временем, он не раз оказывался при смерти.
        - А когда все поуспокоится, я отпущу тебя, клянусь, - король не видел ничего, голубые глаза его все больше загорались. - Ты ведь знаешь… - тут он вздохнул, опять глянул в сторону балкона, под которым волновалось людское море, - многие рвутся на трон и будут рады занять твое место. Грызутся за это уже сейчас. Но пока…
        Он продолжил - утешал, ободрял, благодарил. Сыпал десятком фраз, имевших на деле один подтекст: «Я боюсь новых лиц, боюсь новых графов, боюсь всего, потому что я стар и могу держаться только за прошлое». Все это время Вальин прижимал руку к зрячему глазу, и потому казалось, что с ним говорит пустота. Так было проще: пустота облекала его властью, пустота давала несбыточные обещания. Пустота шептала о справедливости, хотя не знала о ней ничего. Верховный король Интан Иллигис Штиль увядал, как весь его род, правивший шесть сотен приливов. И даже три его дочери были для графов Цивилизации лишь шансом: супруг любой мог однажды стать преемником ее отца. Именно поэтому Иуллу сразу после смерти жены взял граф Кипящей Долины, а Ширхану - граф Соляных Земель. Отец, который явно тяготился даже графской властью, но видел, давно видел то же, что Вальин увидел сейчас. Отцветание. Тревожное отцветание, опасное для Общего Берега. И… кажется, была еще третья принцесса, только-только увидевшая двенадцатый прилив…
        - Ирис ласкова, Вальин. - Да, верно, король только что назвал ее имя. И, назвав, выдал слишком многое. - Она тише маленькой птички. А потом, когда ты вновь примешь сан, ваш союз будет расторгнут свыше. Поэтому я хочу, чтобы ты взял ее.
        Что? Союз? Вальин опустил ладонь, вгляделся в лицо напротив. Едва не рассмеялся: у него ведь… у него мелькала почему-то такая мысль, еще вчера. В делах света он понимал мало, никогда и не хотел понимать. Но мотивы короля были ему очевидны: намертво впиться, задобрить, выказать благосклонность. Чудовищную, безумную, совершенно не нужную Вальину благосклонность. А главное - опасную.
        - Мне не нужна жена, тем более сейчас, - тихо, но твердо возразил он. Интан Иллигис только пожал худыми плечами, нисколько не злясь:
        - Пусть станет тебе младшей сестрой, Вальин. Она пока не доросла до жены.
        Точно так же как он не дорос ни до графа, ни до мужа.
        - Погодите, но почему вы этого хотите? И что, если здесь… - ища хоть один довод, способный вразумить этого слепого старика, Вальин повернул голову в сторону балкона, - что-то повторится?
        - Я не пришлю ее сейчас, - уверил король. - Только когда станет спокойнее, после фиирта. - Вздохнув, он прямо сказал почти то же, что Вальин уже проговорил про себя: - Послушай. Я должен дать всем понять, насколько Крапива - особенная семья. И чем будут чреваты новые попытки ей навредить.
        Вальин снова всмотрелся в его глаза.
        - Возможно, ценой жизни еще одной вашей…
        - Нет! - Король взгляд выдержал. В этот миг в нем все же проступили древние предки, уверенные и властные. Он сцепил руки в замок, задумчиво и недобро сузил глаза. А потом так же недобро улыбнулся. - Есть вещи, на которые народ не решится, поверь. Мне очень жаль мою Шири… но я уверен, у Ирис будет иная судьба.
        - Откуда вам это знать?.. - Этого Вальин просто не понимал. И не хотел понимать, но должен был. - Это огромный риск.
        - Я уже сказал тебе это. - Король улыбнулся горше, пальцы хрустнули. Сапфиры и лазурная эмаль в уборе ярко блеснули от движения головы, нетвердого, но гордого. - Ты людей не знаешь. Я - да. Так вот, народ уже понял, чтo натворил. Не базуки сейчас удерживают их от того, чтобы броситься на стражу, поверь. Не они.
        - Я… - начал Вальин. И тогда король взял его за плечи. Пальцы его были сухими, казались со стороны очень слабыми… Но нет, жесткостью они не уступали корням, что ищут воду в плотной глинистой земле.
        - Твой отец очень хотел бы, чтобы все встало на места, разве нет? - зашептал он. - Вопреки всем бедам, всем храмам, всему… Для твоего отца не было ничего важнее людей, и я вижу: для тебя тоже. Но ты не справишься один.
        «А чем мне поможет ребенок двенадцати приливов, чем?» - хотел, должен был спросить Вальин, но не спросил. Стоя вот так, чувствуя старческое дыхание на лице, превозмогая боль в костях и жилах, он вдруг понял: у него просто не осталось сил, ни капли. Пусть, пусть приезжает эта девчонка. Хоть десять или сто девчонок, лишь бы с ними приехали мешки с зерном, ящики фруктов, кроветворные и жаропонижающие снадобья! И лишь бы пироланги, потерявшие себя, не осуществили чудовищное предательство, о котором заговорили еще несколько приливов назад, поняв, куда катится мир.
        - Хорошо, - шепнул он одними губами. - Я приму вашу дочь ко двору, если вы считаете это наилучшим спасением для нее, себя и Соляного графства. И обвенчаюсь с ней. Но если хоть на миг вы подумали, что это серьезно, что я претендую на…
        Его замутило от одной мысли. Он замолчал, не в силах продолжить. На него глядели все так же неотрывно. И определенно в этих голубых глазах что-то разгоралось.
        - Разумеется, ты не тронешь ее. - Голос короля все же дрогнул, взгляд ожесточился так, как еще ни разу за весь разговор. - Я знаю, и с тобой ей будет даже безопаснее, чем со мной, ведь к моему двору за последним шансом приезжает все больше цветочных хищников. Я без страха даю тебе этот знак моей веры. И…
        - Она не знак. Она человек. - Вальин отстранился и увидел, как еще ярче блеснули водянистые, но яркие глаза. Король праздновал победу, пусть и старался это скрыть.
        - Ты удивительный, Вальин, - мягко сказал он, больше, благо, не пробуя прикоснуться или подойти. - Я благодарю всех богов, что ты жив. Мы обговорим все позже, сейчас отдохни. Скорбь подточила твои силы.
        А вскоре их подточат и ветры.
        - Вы выйдете к людям? - превозмогая себя, спросил Вальин.
        Интан Иллигис сильнее расправил плечи. Прошептал свое имя - и ладонь его зажглась ослепительной цветочной ветвью.
        - Уже иду. Ни о чем не тревожься. Темные времена в ваших землях кончились. Незабудка с вами.
        Едва король скрылся на балконе и призвал толпу к тишине, Валь-ин сполз по стене на пол. Упала с головы серебряная тиара, опустились веки. Новый граф Соляных Земель, Вальин Энуэллис из рода Крапивы, снова не видел ничего в окутавшей его темноте.
        И не хотел видеть.

* * *
        Сафира лежала на каменном столе рядом с Остериго, прекрасным в величественной немой бледности. Сафира склонила голову к его груди и, когда беспамятство подступало совсем близко, слышала стук, то размеренный, то учащенный. Когда она различила его впервые, разум шепнул: «Это лишь твое сердце». Тогда она прогнала разум прочь и крепче обняла труп. Теперь Остериго принадлежал ей, только ей. Ширхана не встанет, не помешает. Жалкая Ширхана, она вообще не имела на него никаких прав, она и родить-то не смогла… Но даже мертвая, отравляла все вокруг сладко-гнилостной вонью.
        Сафира пробралась в белую капеллу, едва опустилась ночь и из храма ушли наконец жрецы, чьи черные одежды и отрешенные лики кричали о неотвратимости. Жрецы должны были вернуться на рассвете и снова, во второй и последний раз, пропеть псалмы. Рассвет и закат - время, когда в землях Общего Берега исцеляют, благословляют, венчают и провожают; рассвет и закат - священное двуликое время. После рассвета и заката древнейший Праотец Сила ненадолго воскресает и умирает заново.
        Вот-вот Остериго уйдет. Они все уйдут, выбиты уже гробницы в соляных пещерах. А еще им всем откроют глаза. Всем мертвецам Общего Берега смыкают веки, когда приходит последний сон, но только не королям, графам, баронам. Их бдение не оканчивается, когда гаснет свеча жизни. Сафира думала об этом, и из-под ресниц бежали слезы. Но глаза Остериго были сейчас закрыты; он не видел слез, иначе вытер бы тыльной стороной смуглой ладони, родным осторожно-властным движением. Так Сафира лежала на каменном столе и слушала стук мертвого сердца. А за арочными окнами все светлее становилось небо. Сафира пела свой псалом, своему Храму.
        Aste a. A val’na t’. A… «Прости меня. Я люблю тебя. Я…»
        Как о многом она сейчас жалела - да почти обо всем, что сделала за эти пять приливов. О том, как позволила признанию вскружить себе голову; о том, как, узнав, что Ширхана все же понесла, отдалилась от Остериго; о том, каких напастей желала принцессеграфине-сопернице в черном уголке сердца… И о том, что напасти сбылись. Узнав о выкидыше, Сафира испугалась и передумала возвращаться с Мыса, поехала строить второй храм Вудэну, потом храм Моуд, потом храм Парьяле в надежде красотой искупить вину. Она построила многое, но строить вечно не могла. Вернулась - и снова упала Остериго в объятья, ведь оказалось, он ждал ее, ждал все время. Ждал и не упрекал, никогда не упрекал. Целуя впервые после разлуки, шептал о грехе, в котором не смел исповедаться даже сыну, особенно сыну. «Сафира… Сафира, милая, в то утро я хотел, чтобы она умерла. И этого ребенка я не хотел. Нет мне прощения. Нет. Я поплачусь». И сегодня он поплатился, а мертвое сердце его стучало, стучало…
        Тук-тук. Сафира видела перед сомкнутыми веками толпу, за которой наблюдала из окна. Тук-тук. Сафира принимала решение: выйти, нет? Не вышла, даже разобрав слово «cкверна». Тук-тук. Вторая толпа закричала, что у бед Ганнаса иной источник. Не то, что Вудэна наконец почитают в храме, а то, что остальным так и приносят жертвы в «поганых местах». Тук-тук. Графа никто не тронет. Тук-тук. Графу пора уснуть последним сном.
        Она не пошла, так и не пошла за защитниками, а точнее, пошла поздно: когда ворота замка уже сломали. Первым, что она увидела у разрушенного крыльца, были трупы белых существ, издали похожих на медведей. Трупы пиролангов, живших в замке на правах ближних придворных. По кровавым лужам Сафира ринулась искать среди них Бьердэ, но, к счастью, не нашла. Лицо она прятала под капюшоном, поэтому ее не узнали и не убили. Но и дальше пройти она не смогла: во двор ворвалась гвардия, и зеленый огонь из базук заставил замолчать почти всех. Сама она едва укрылась за руинами колонн.
        Тук-тук. A val’na t’. Но, видимо, богам этого недостаточно.
        Казалось, Сафира забылась в горестных видениях ненадолго; казалось, сомкнула веки лишь на несколько вдохов - но, очнувшись от резкого шума, подумала, что грезит. В дверях капеллы, в нескольких десятках шагов от алтаря и тел стоял граф Соляных земель: на челе серебрился венец, за плечами стелился зеленый плащ. Юноша был высок, строен и незнаком. Вернее, тонкие черты искажало чувство, делавшее его неродным.
        - Сафира?..
        Он едва шепнул это, но оклик разнесся под сводами, так что гневный горестный отзвук встал комом в горле и у произнесшего, и у услышавшей. «Тук-тук», - стукнуло в последний раз. Время закончилось.
        Сафира медленно села, поднялась, нетвердо пошла навстречу. С каждым гулким шагом граф становился узнаваемее. Вырос… Ухоженные волосы до плеч, брови-полумесяцы, прямой нос, аккуратные губы - детскость исчезла, все стало почти как у отца и брата. Сафира опустила взгляд. Пуговицы на сером, расшитом мелкими жемчужинами одеянии, перепоясанном кожаным ремнем, были застегнуты правильно.
        - Вальин! - наконец выдохнула она, но так и замолчала, не зная, что добавить. Она плохо, очень плохо поступила с ним в детстве, решив просто взять - и отдалиться, ускользнуть от его неловкой любви. Но разве знала она, что снова сведет их такая беда?
        Вальин не ответил, но вздрогнул всем телом, точно пронзенный молнией. А потом его глаз - тот, что не застила пелена, - сверкнул серой грозой, ослепительной и тоже незнакомой. Он замахнулся, а Сафира не посмела даже отпрянуть, лишь вскрикнула и прикрыла руками голову. Но в тот же миг хрупкая кисть дрогнула, и Вальин ее опустил, сжал кулак, застонал или даже взвыл сквозь зубы. Страх и стыд померкли. Осталось лишь желание снова его обнять и прижать к себе, но он не дался, шепнув лишь:
        - Дело в боли. Ты говорила… в боли. Теперь я понял.
        И Сафира тоже поняла, но ответить не смогла. Она думала теперь о другом - о том, что он был вправе. Вправе занести не руку, а меч, вправе ударить и даже убить. А вот она не смела касаться Остериго, не смела приходить и глядеть на него. А прежде не смела строить храм, и склоняться перед своим графом, и целовать его перстень, знак на ладони, край плаща. Не смела она и просить мастеров расписать притвор крапивой, которая напоминала бы о подлинном создателе скверны. Кошмарища. Того, во что Сафира вложила все сердце, а верные ди Рэсы - всю душу.
        - Прости меня, - прошептала она. - За все.
        Он молчал. «Дело в боли». Боль убивала его, отделяя от Сафиры стеной, терзала, а он даже не плакал. Видимо, правда вырос. Вырос, а она предпочла за этим не наблюдать.
        - Вальин… - залепетала она, даже не понимая зачем, ему ли, себе ли. - Свет сияет только рядом с Тьмой. Мир двулик, а Король никого не забирает попусту, и…
        Вальин устало кивнул на отца, прошел к его столу чуть ближе, коснулся бледной щеки. Пальцы подрагивали. Казалось, их сводит судорогой.
        - Значит, он заслужил? А Эвин? Повтори это. - Он обратил на Сафиру полуслепой взгляд. - Повтори, глядя мне в глаза, а потом скажи, что… веришь в это. Скажи, и, может, легче станет нам обоим. Хоть у чего-то появится смысл.
        Фрески вокруг сияли холодным покоем. Вальин все ждал, а она молчала, видя в своем выросшем подопечном еще одну новую черту. Мудрую, проницательную жестокость. А еще бездонную, бесцветную усталость. Сжималось горло, мучительно хотелось опустить голову. Нет… Сафира не ответила на эти вопросы даже себе, не смогла и раскололась на камне пополам. Можно примириться с неизбежностью собственной смерти: впустить в сердце, принять как гостя, что неизбежно прибудет, поблагодарить за милосердие к страждущим. Но ты никогда не откроешь ему двери тех, кто тебе дорог, будешь оборонять их до конца. А смерть все равно войдет.
        - Не можешь? - Он уже снова подошел, замер в паре шагов. - Тогда уходи. Ты долго держалась от всех наших волнений в стороне… там и оставайся.
        Она вскинулась - и когда только сломалась под взглядом, когда потупилась? Вальин теперь стоял в странной позе: закрывал ладонью половину лица, шатался. Осознание стало наконец кристальным: это не просто усталость, нет, это же болезнь, прежняя болезнь подступает к нему! Сафира, решившись, потянулась навстречу, тронула ледяную руку, попробовала сжать и согреть.
        - Не гони меня…
        Слепой глаз недвижно глядел на нее, и, совсем как в детстве, дрожал подбородок, где теперь слабо пробивалась мягкая щетина. «Это ты, все ты», - говорил взгляд. И что бы ни стояло за «всем», личное предательство или эти прекрасно-чудовищные стены, хотелось заслониться, оправдаться и хоть что-то вернуть.
        - Милый, - заговорила Сафира снова, - все решил он. Остериго… он был таким бесстрашным! И король не возражал. А я, я лишь подчинилась. Лишь строила. Я…
        Лишь любила, как могла. Не вправе стать матерью его детей, возвела ему храм.
        - И, как и все гении, не знала, что случится. - Вальин не отнимал руки, но взгляд его жег. - А ведь ты не ди Рэс. Он витает в облаках, ты же всегда была на земле. Ходила по нашим залам… - он помедлил, а в продолжении его обида все же подняла голову, - лежала на наших постелях. Моя гениальная Сафира… - Пальцы его все же выскользнули из-под ее ладони. - Но я тебя не виню, нет. И я рад, что хотя бы ты жива. Мне просто… жаль, что даже ты теперь не знаешь, во что верить.
        И что любить.
        - Я…
        Он дважды назвал ее гением - и это было будто два плевка в лицо. Хотелось стереть слово со своих бескровных скул, отмыться. Вальин ждал. Сафира мотнула головой, открыла рот, как выброшенная на берег рыба, повторила:
        - Я…
        И снова задохнулась. Все верно. Она больше ничего не знала. Она больше не гордилась тем, что создала. И больше не была благодарна Вудэну за то, что когда-то не дал ей, униженной и искусанной принцессиными собаками, умереть.
        - А раз так, исчезни. - Слова эти были похожи на хрип. - Все равно скоро отпевание. Тебе лучше тут не быть, ты сама это понимаешь. Боги наверняка глядят на нас.
        Боги? Он прикрывался богами?
        - Так ты сам теперь боишься их, а может, и проклинаешь? - выдохнула Сафира. Она понимала, что не вправе злиться, что должна промолчать, но не могла. - Ты, прежде готовый защищать меня наравне с отцом? Ты, готовый…
        Она осеклась: Вальин сжал кулаки. По его щеке бежала сверкающая, будто стеклянная капля. Он просто глядел несколько мгновений, глядел неотрывно, и на лице читалась простая мольба: «Не держись за то, чего больше нет. И не тащи туда меня».
        - Сафира, я чту Смерть и сделаю все, чтобы сохранить этот храм. Я не проклинаю и не боюсь богов. Я проклинаю только людей. И боюсь… тоже.
        - Что? - шепнула она, более всего боясь услышать: «Особенно тебя». - Кого?..
        Но он обошел ее, как статую или колонну, даже не задев плечом. Нетвердо прошагал по мозаичному полу и опустился на колени перед каменным столом отца, молитвенно сложив руки. Больше он не оборачивался. Его хриплый шепот заполнил белые своды.
        - Что? - умоляюще повторила Сафира. - Вальин… не оставляй меня. Пожалуйста.
        Плечи его затряслись, а молитву ненадолго оборвал смех. Вальин пробормотал что-то, она различила лишь: «…предала». Стыд и вина вернулись: нет, не смеет, она не смеет ни о чем его просить, даже о праве присутствовать на погребении. Разбитый разум сдался, руки опустились. Шаг назад. Еще шаг. Фрески слепили белизной, пол дрожал, потолок готов был упасть. И, кидая последний взгляд на Остериго, она шепнула лишь:
        - Вальин, пощади его. Не открывай ему глаз. С него… достаточно.
        Она стояла теперь далеко. От мертвецов ее отделяло не меньше десяти шагов, но в голове явственно отдалось теплое, благодарное, прощальное: «Тук-тук». И, не дождавшись ответа, раненная этим звуком, зажавшая уши Сафира выскочила прочь, под начинающийся дождь, так быстро, как только могла.
        Она сразу побежала по развороченному двору через сад, полный затоптанных роз. По узкой дороге - до края мыса Злой Надежды, в плен хлесткого ветра. Ведь там она уже стояла однажды, качаясь меж землей и водой. Там ей казалось, что она лишилась сердца и воли. Казалось, проще - исчезнуть. Но Король Кошмаров милостиво или жестоко не услышал ее зов. Смерть, брат рыжей Судьбы, знал: любовь к Остериго будет жить, любви не помешает белокурая Ширхана, которая теперь гниет в холодном сумраке. Любовь Сафира потеряет позже. Убьет сама. Убьет, восславляя тьму и щедро впуская ее в свой город. И тогда Вудэн наконец заберет то, что от нее осталось.
        Все ближе были осыпающийся край, соленый плеск, ветреный вой. Сафира знала, что не замрет - просто рухнет вниз, - и бежала, твердя одни и те же слова из древних псалмов.
        Sthrave, Maaro. Dzerave, viste, mode.
        «Устрашай, Владыка. Гневайся, приходи и не оставляй».
        Нога запнулась о корягу, а может, о камень, - но казалось, ее схватило цепкое щупальце. «Живи!» - отдалось в висках. Сафира упала, ударилась ладонями и скулой о край просоленного откоса и, кажется, потеряла сознание - по крайней мере, долго не могла ни пошевелиться, ни даже закрыть глаза. «Живи». Она лежала под усиливающимся ливнем, в солоноватой грязи, а за облаками начинала подниматься Лува, неся в мир новый рассвет.
        «Живи, живи, живи».
        Богиня, юная, безмятежная и не ведающая ни любви, ни скорби, вдруг засмеялась - зазвенела, вторя шипящему брату: «Живи. Плати. И мучайся». И Сафира засмеялась тоже, глядя остановившимися глазами в ускользающую темно-бирюзовую смерть.

* * *
        Эльтудинн не остановил промчавшуюся через храмовый притвор простоволосую женщину - Сафиру Эрбиго. Ее глаза были безумными и пустыми; она казалась едва знакомой в липком мраке, а когда с легкостью распахнула высокие тяжелые двери и вылетела прочь, Эльтудинн усомнился, с ней ли столкнулся. Впрочем, взметнувшиеся рыжие кудри, тонкий звон монет на поясе и запах апельсинового масла - все было ее. Эльтудинн посмотрел на медленно, скрипуче закрывающиеся створки и отвернулся. Он не обязан был ее утешать. Не сейчас, не после смерти того, кого даже в своей уязвленной гордыне уважал, а теперь вынужден отпевать. Не говоря уже о том, что утром, после рассветной молитвы, он уедет и больше никогда не увидит ни Сафиру Эрбиго, ни фиолетовую храмовую свечу.
        Король Кошмаров, Судьба и Воинственные Близнецы приняли решение. Ганнас пора было покинуть.
        В Кипящей Долине ведь лилась кровь, как и во многих графствах. Еще пять приливов назад многие там тоже захотели святынь для темных богов и начали возводить их - поначалу совсем скромные, но все же. Правители не знали, осуждать это или одобрять, ведь верховный король не давал ответа. Светлые гневно кричали «нет», а порой обращали крики в смерть. Бароны подстрекали толпы к бунтам, чтобы возглавить их, а потом отнять власть у графов или друг у друга: что оправдывает войну лучше, чем некие попранные традиции? Эльтудинн знал из писем друзей: дядю тоже настигли, настигли за обычное приспособленчество и двойную игру. Шинар Храбрый сначала благословил храм Близнецам, потом, напуганный засухой и тем, как расплодились в окрестностях крокодилы, велел разрушить. Три из четырех начальников стражи - все почитатели Огненного Дзэда и Златокудрой Равви - тут же отвернулись. Дядя оказался заперт в собственной столице со всем двором, а вокруг крепли волнения - еще не такие, чтобы опять влез король, но достаточно… многообещающие. Эльтудинн спешил в Долину не на помощь. Он спешил застать дядю мертвым, а хоть кого-то
из его прежних союзников - живым, чтобы узнать наконец, где уснули последним сном братья. Он мог - и должен был - ехать, не теряя времени. Но задержался. Не смог оставить Крапиву без прощания.
        Эльтудинн не видел, как толпа штурмовала замок, как графиню задушили, а графа и наследника закололи, - но это стояло перед глазами явственнее, чем озлобленные лица пришедших к храму, чем пляшущее лезвие собственной сабли. Храм он защищал самолично до появления королевской конницы с орудиями более убедительными, чем клинки. У гвардии были и пистолеты, способные выпустить несколько пуль подряд, и стреляющие зеленым пламенем базуки: их изобрели в графстве Холмов не так давно, и ими располагали лишь силы Незабудки. Долго ли еще будут располагать? Эльтудинн мрачно усмехнулся. Для него же лучше, чтобы так осталось. И… пожалуй, чтобы король вообще не совался в то, что случится, когда законный наследник престола вернется в Жу.
        Машинально касаясь пальцами нарисованной крапивы, Эльтудинн миновал притвор и у двери в белую капеллу - туда, откуда явилась тень Сафиры Эрбиго, - поднял глаза. Прочел привычную надпись: Der prede Luvus, «Приют среди света». И, открыв створку, шагнул вперед. Три каменных стола под сенью простертых рук Короля Кошмаров темнели мертвыми силуэтами, облаченными в монаршие одежды. Еще один силуэт, преклонивший колени подле графа, был живым. И Эльтудинн легко его узнал.
        Юноша - тонкий, с не по-здешнему блеклыми волосами, глазами и кожей - днем прибыл с конницей, но не сразу поднял оружие. Он говорил с людьми и пытался успокоить их, пока, поняв, что это бесполезно и его скорее убьют, солдаты не начали стрелять. Даже тогда юноша удерживал их, трясущимися пальцами хватая то одного, то другого за плащ или сбрую лошади, а потом выехал вперед и простер руки - в стороны, крестом, заслоняя, как Дараккар Безобразный, хотя в одной руке и был меч. И некоторые остановились, пусть ненадолго. Юношу этого Эльтудинн вчера уже видел, прежде чем все началось. Он отдыхал в бухте: пытался строить замки из песка, а замки рассыпaлись. Этим предложением, впрочем, можно было бы описать и всю жизнь Вальина Энуэллиса - младшего сына графа, в детстве тяжело болевшего, а потом ставшего жрецом. Эльтудинн не знал его лично: знакомиться причин не было, вдобавок существовал некий негласный… запрет. Эльтудинн чувствовал: мальчика пусть и ставят ниже старшего брата, но берегут как могут. От любой тьмы, в том числе от темных жрецов. Остериго не говорил «Не приближайтесь к моим сыновьям», но
напряжение его, если вдруг юноши оказывались сколь-нибудь близко к храму, казалось почти осязаемым. На словах граф при каждом удобном случае смеялся над суевериями: что еще ему, пригласившему в свою столицу Короля Кошмаров, было делать? В сердце его явно творилось несколько иное. Эльтудинн и не стремился ослушаться: дел хватало и так, а Эвин Энуэллис к себе не располагал, да и сам шарахался от темных жрецов, как от хрустальных медуз. Вальин же… с Вальином было чуть сложнее. В детстве он даже не показывался на мысе Злой Надежды, но потом стал порой заходить в храм и проводить там немало времени, рассматривая фрески и витражи. Он не молился, не приносил жертв. Никто из служителей не смел приближаться к нему, но Эльтудинну порой хотелось: у младшего графа был вид, от которого в сердце шевелились дурные сны, давно ставшие привычными.
        «Мне так страшно».
        Иллюзия почти пугала его самого. Маячила в нескольких шагах, такая хрупкая, ее хотелось развеять, просто выйдя из темноты и встретившись глазами. Услышав голос. Увидев вместо улыбки ужас. И покорно отступив. Но Эльтудинн не смел, а вместо этого ловил себя на странностях, как, например, вчера - когда, заметив Вальина в бухте, просто остановился и стал на него смотреть, ожидая… чего?
        Теперь Вальин заметно дрожал, казался младше своих семнадцати. Серебрилась в тусклом сумраке тиара на его мягких волнистых прядях. Казалось, он плачет и не может совладать с горем, да и кто бы смог? Но когда Эльтудинн осторожно приблизился и юноша, встревоженный шагами, приподнял голову, в глазах - пронзительно-серых, пронзал даже незрячий, - не было слез. Не было там и паники оттого, что темный стоит так близко, не было вообще ничего.
        - Пора?.. - едва прочиталось по сухим губам.
        Эльтудинн вслушался. Красивый голос, намного сильнее, чем был у Ирдинна. Даже сейчас, когда каждое слово явно давалось с трудом.
        - Братья придут позже, - помедлив, ответил он. - Я лишь хотел увериться, что все в порядке. С телами. И…
        - И со мной тоже. - Это была ложь, но жрецам ведь не должно быть до нее дела?
        - Хорошо. - Снова Эльтудинн помедлил, но это ложью не было и удержать слова в себе оказалось труднее, чем он думал. - И знай: я разделяю твою скорбь.
        Вальин слабо кивнул. Он по-прежнему стоял коленопреклоненным и глядел, будто о чем-то прося. Оставить его? Дать еще время попрощаться? Заря близилась, но несколько швэ не стоили бессердечия. Эльтудинн молча развернулся, шагнул прочь…
        - Подожди!
        Он не увидел, а почувствовал: потянулась дрожащая рука, хотела вцепиться в одеяние, но гордость или что-то другое не позволило. Эльтудинн оглянулся. Рука опустилась, а потом Вальин опустил и голову. Но в глазах его все еще не было страха.
        - Что? - тихо спросил Эльтудинн. Иллюзия все-таки настигла его снова.
        - Пожалуйста… - это снова едва удалось прочесть по губам, - поговори со мной. От меня все чего-то хотят, но со мной никто не говорит.
        Простая, бесхитростная просьба - и дикая, немыслимая от аристократа, которого с детства учат держать лицо. Каким отчаянным воплем она, даже сдавленно прошептанная, звучит, когда обращена к чужому. Эта просьба тоже кричала, кричала до оглушительной боли. И Эльтудинн кивнул, не зная, движет ли им тревога, сострадание или оцепенелое любопытство того, кто и сам не находит себе места, кто тщетно ищет, на что отвлечься. О чем они могут говорить с этим молодым графом? Над трупом его отца, под фреской, где мертвый разбойник несет мимо товарищей свою отрубленную голову?
        - Скажи, прошу. - Вальин устало смежил веки. - Многие сейчас безумны, а ты кажешься таким спокойным и мудрым…
        - Я точно не мудр, - удивленно возразил Эльтудинн, но его не услышали.
        - Ты тоже служишь Вудэну, потому что однажды он помог? - Вальин закусил губы, ресницы его задрожали. - Избавил от мук кого-то дорогого? Указал путь дурным сном или сберег от ошибки? Не пришел, когда тебе казалось, что ты не хочешь жить?
        Эльтудинн все молчал. Вдруг вспомнилась отчаянная молитва у заросшего багровыми ягодами болота. Но он до сих пор не мог признаться в том, на какой грани оказался в тот день, даже самому себе. Такая слабость была бы позорной, немыслимой для того, чья участь - мстить за семью.
        - Так говорил он. - Вальин открыл глаза, кивнул на отца. - И многие, кто молится здесь, кто вчера был на стороне нашей семьи, кто приезжал издалека. Эти фрески… - он всмотрелся в сияющий свод, надолго задержал взгляд на обезглавленном разбойнике и испуганном бароне, - шепчут, что милосердие тьмы есть истина, ведь их писал гений, а гении умеют обращать в свою веру лучше прочих. Меня Вудэн тоже щадил не раз, когда я становился слаб и малодушен. Но теперь…
        Судорога побежала по его телу, он зябко повел плечами. Эльтудинн заметил пятна на бледной коже - ближе к скулам - и наклонился, чтобы рассмотреть, потом вовсе опустился рядом, вровень. Вальин смущенно отстранился, прислонился виском к краю каменного стола. Он то ли стыдился своего вида, то ли боялся желтых огоньков чужих глаз. Но держался, держался как мог, сумел даже закончить:
        - Теперь Король Кошмаров забрал у меня всех, и я не понимаю за что. И все равно не хочу предавать ни его, ни отца, хотя предал вчера даже бога, которому обязан…
        - Дараккара Безобразного? - Эльтудинн почувствовал вдруг смутную дрожь. Впервые спросил себя: а что о его выборе думает изувеченный бог справедливости? В Жу почитали его намного меньше, чем здесь. Будет ли он благоволить?
        Вальин кивнул. Так и не найдя ответа для самого себя, Эльтудинн все же отыскал - неосознанно, в считаные мгновения - несколько слов для него:
        - Но разве не почтишь ты его, став достойным правителем? У правителя больше простора вершить справедливость, чем у жреца, отягощенного служением и бесстрастием.
        Но Вальин глядел все так же горько, безмолвно. Медленно подняв руку, он закрыл незрячий глаз - спрятал чудовищное для такой юности увечье. Ладонь скрыла и розоватые язвы, похожие на…
        - Я не готов, понимаешь? - Голос его дрогнул, и образ стерся. - Я слишком слаб. Кажется, все, что я могу, - успокаивать и, может, умолять.
        Эльтудинн вдруг улыбнулся, хотя сам не знал, откуда силы, откуда жалость, более не похожая просто на жалость, откуда убежденность. В этот раз искать слова даже не пришлось: они были с самого начала, были еще вчера, просто в них не нуждались. И для прощания они подходили как ничто другое. Изгнанник из рода Чертополоха мог и должен был еще хоть чем-то отблагодарить графа из рода Крапивы за доверие и приют. Например, немного развеять тьму вокруг его сына.
        - Ты готов, - отозвался он, не отводя глаз. - Готов уже сейчас, а сила всегда растет с испытаниями. Ты вел себя очень мужественно там, в том бою…
        - Ты тоже, - прошептал Вальин. Эльтудинн покачал головой.
        - Я лишь защищал то, чему поклоняюсь.
        …Смерть.
        - А я…
        - Знаю. Поэтому и верю.
        …Жизнь.
        - Спасибо.
        И Вальин робко улыбнулся в ответ, и иллюзия сжала сердце тисками. Они поглядели друг другу в глаза - как там, в бухте с разрушенными замками. Так ли часто смотрели друг на друга живущие под одним небом дети одного Отца? Безобразный от природы Король Кошмаров. Обезображенный людьми бог Справедливости. В этой встрече, в этом разговоре… в них определенно была ирония самого мира. Ирония, горечь и надежда.
        - Правда странна, но Вудэн ничем не помог мне. - Эльтудинн нашел наконец ответ, тоже обвел свод глазами, задержался на богаче, которому Вудэн показывал его же прошлые прегрешения. - Скорее наоборот, он стал псом, охраняющим покой моих врагов. Поначалу мне даже казалось, что за это я ненавижу его…
        Вальин вздрогнул. Эльтудинн не мог слышать очевидного и быстрее продолжил:
        - Знаю, нельзя ненавидеть богов. Даже то, что темных почитали лишь в «поганых местах», говорило не о ненависти, но о страхе перед их величием, кажущимся более беспощадным, чем у светлых.
        - Кажущимся… - Вальин словно прочел его горькие мысли. Или просто думал о том же, готовясь принять гнев Дараккара за сложенный сан.
        - И все же я ненавидел Вудэна, - Эльтудинн произнес это вслух. - Ненавидел - и славил. И постепенно… пожалуй, свыкся, полюбил его, понял даже, что мы похожи не только цветом кожи. К тому же есть вещи, в которых я очень надеюсь на его помощь.
        - Он все еще не помог? - Вальин спросил это почти с возмущением, искренним, каким-то детским пылом, за которым явно сквозило «После всего, что ты для него сделал?». И захотелось вдруг рассмеяться, тепло и искренне рассмеяться в ответ на эту наивную веру, будто боги могут и должны чувствовать себя обязанными людям.
        - Нет, но я не ропщу.
        - А может… я смогу? - Это поразило еще больше, в груди запульсировал вдруг горячий ком, такой, что стало почти дурно.
        - Нет, нет. Это… дела прошлого, личные. Но, возможно, им требуется время. - Вальин слушал так внимательно, с таким участием, что с губ все же слетело: - Понимаешь… мне нужно однажды найти и похоронить родных. - Поняв, что вообще не может выдержать больше этот взгляд, Эльтудинн уставился на тело Остериго Энуэллиса. - Случилась беда. Та, из-за которой я здесь. Неважно.
        Он все же посмотрел в бледное лицо Вальина, очень боясь найти там жалость. Понимал: не сможет принять, оскалится, ответит чем-нибудь резким… но юный граф смотрел иначе, так, будто вот-вот скажет: «Так едем же искать их сейчас». Это было тем удивительнее, учитывая, каким измученным он выглядел и как мало знал об интригах при дворе Чертополоха. Но вот он словно спохватился, тоже потупился и сказал лишь:
        - Он не оставит тебя в этом поиске, я знаю. И буду просить Дараккара о том же… если он вдруг захочет еще со мной говорить.
        - Спасибо. - Эльтудинн снова слабо улыбнулся. И, поколебавшись, решил все же продолжить о том, с чего начал: - Надеюсь, Вудэн правда запомнит меня и не отвернется… хотя скоро я перестану ему служить.
        Вальин вскинулся, удивленный и растерянный.
        - Так ты тоже отказываешься от сана? Но почему?
        Конечно, он не подозревал о выборе, который Эльтудинн сделал. И лучше было сказать прямо, чтобы хотя бы оградить себя от возможной погони. Но незыблемый выбор показался вдруг тяжелее, чем еще несколько швэ назад. Его даже захотелось отсрочить, хоть на пару дней. Что, что так дрогнуло внутри? Эльтудинн поборол эту дрожь. Лишнее. Он больше ничем не поможет Соляному графству, для этого есть король. И его избыточной опекой над Крапивой лучше воспользоваться.
        - Ты сам это знаешь. Мой путь иной, как, видимо, и у тебя. Жаль… - он помедлил, осознавая: да, ему жаль, это не просто слова, - они не пересекаются. Я должен уехать.
        Грусть и очевидный вопрос отразились у Вальина на лице, но тут же оно застыло. Слова о телах близких, похоже, были для него достаточной причиной не возражать, не спрашивать «Как так, если ты изгнан?», даже не думать о том, чтобы вмешаться. А впрочем, до вмешательств ли ему? Возможно, даже наоборот, он сейчас рад тому, что хоть одно напоминание о гибели родных вот-вот исчезнет. Эльтудинн поискал в глазах эту радость, но не нашел. И зачем-то признался:
        - Я тоже не до конца уверен, что поступаю верно. И что справлюсь.
        Он ожидал услышать простое эхо собственных недавних слов, что-нибудь формальное вроде «Справишься». Но Вальин сказал иное:
        - Даже если нет, помни, что тебе есть куда вернуться. Я… мне жаль, что прежде я не смел с тобой заговорить.
        «И мне». Но произнести это значило привязать себя к этому месту, краем сердца, но привязать. Эльтудинн за несколько приливов и так понял: Крапива, даже если она, как Остериго, не жжется, а скорее пышно цветет, опасна. Легко пускает корни в сердце, а ему такого не нужно, все его братья мертвы. И все же он сказал:
        - Я рад, что мы поговорили сейчас. Кажется… мы похожи.
        Серые глаза все смотрели на него, робко, но тепло. И под этим взглядом он терялся.
        - Что ж, хорошего пути. - Наваждение наконец разбилось. Вальин поднялся с колен первым, и Эльтудинн удивился, как легко расправляются сгорбленные узкие плечи. - И еще раз спасибо за то, что был с нами до самого конца. Я никогда этого не забуду.
        Рука поправила венец и протянулась для привычного оммажа. Эльтудинн покорно сжал запястье и коснулся губами холодного перстня, знака власти, совсем недавно снятого с другой, мертвой руки. Он - может, впервые за пять приливов - не чувствовал ничего похожего на униженность. Неужели настолько сильны были его скорбь по прежнему графу и тревога за нового, неужели даже гордость отступила перед ними? Он не успел понять этого: Вальин вдруг отнял ладонь, отпрянул.
        - Нет… не стоило. - Теперь он глядел на свою тонкую руку испуганно, будто его укусила собака. - О боги…
        Какая резкая, странная перемена. Шарахается от чернолицых или от поганых? Вслед за отцом и братом боится скверны? Необъяснимо задетый последней догадкой, Эльтудинн тоже поднялся, вздернул подбородок и даже осклабился, готовый в самом насмешливом тоне принести извинение. Но Вальин опередил его простым словом:
        - Прости. Вассальные ритуалы… они унизительны. - Губы дрогнули в улыбке, на этот раз виноватой. И очень искренней. - Ты спас меня от меня самого сегодня, ты… ты кажешься мне замечательным человеком. Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой. Пожалуйста, забудь этот поцелуй. И два прочих, конечно же.
        Сначала перстень, потом знак на ладони, потом край плаща - таков был оммаж для всех, кто служил графам и королю. Для жрецов и адмиралов, глав гильдий и советников, судей, даже баронов. Оммажем не пренебрегал даже Остериго, шутливо уверявший: «Люблю, когда меня целуют красивые люди. Да и некрасивых потерплю». Вальин, похоже, смотрел на все это иначе. Эльтудинн удивленно усмехнулся, но, подчиняясь, пожал плечами и все же спросил:
        - Ты даже не назовешь полного имени, призывая Крапиву на свою длань? Чтобы я увидел этот знак в последний раз?
        Что-то опять изменилось у Вальина в лице, оно стало почти умоляющим. Может, заболели кости. Может, окончательно захлестнула усталость. Он тихо ответил:
        - Я не люблю свое прозвание. Я никогда не произношу его. Не стану и теперь.
        Он протянул руку, на этот раз для пожатия - и оно было крепким. Эльтудинн вгляделся в изувеченное лицо и понял вдруг, что сожалеет. Нет, не совсем об отъезде - отъезд обещал слишком много сладкой горечи долгожданного отмщения. Но о том, что сказал все верно. Пути Крапивы и Чертополоха больше не пересекутся. Они растут в разных землях.
        - Нужно готовить все к отпеванию, - тихо сказал он. - Братья вот-вот придут.
        Вальин сделал шаг назад, но перед этим вздрогнул. Будто отпевать собирались его. А может, почти так и было.
        - Прощай, - шепнул он, уже идя к дверям.
        И, повторяя это слово, Эльтудинн все яснее понимал, что предпочел бы сказать «До встречи».

* * *
        Вальин понимал: это была исповедь, хотя разве он в чем-то каялся? И все же да, иначе почему стало легче, когда верховный жрец Вудэна остался в мерцающей фресками тьме? А ведь они просто говорили, в первый и последний в жизни раз. Говорили, а вокруг поднимался смрад то ли мертвой плоти, то ли возвращающейся болезни. За время служения Вальин забыл, что в дни, когда с моря приходит буря, сам начинает пахнуть гнилью. Впрочем, бури пока не было. Даже в сердце.
        Отпевание не отозвалось болью в пустоте потрясенного рассудка. Вальин вообще едва запомнил и церемонию в храме, и погребальный обряд: сырой мрак прибрежных пещер-усыпальниц, огоньки лиловых свечей и сонм жрецов в черном, среди которых Эльтудинна можно было отыскать лишь по мерцающим глазам и по тому, что именно у него был нож. Перед погребением, в храме, он пролил кровь оленя с серебристыми рогами, а позже окропил оленьей кровью соляные гробы. И еще - таков был обычай - в пещерах все молчали; запрещалось плакать и петь. Псалмы отзвучали под сводами Белой капеллы, для стенаний и криков время еще не пришло. Правда, церемонию нарушила Сафира, она переступила порог пещеры и закричала, когда отцу открывали глаза. Стража быстро прогнала ее. Вальин не вступился. В тот миг он даже не осознал, кто воет и плачет за спиной, потому что сам прилагал все силы, лишь бы не выть и не плакать. Глядя перед собой, он пытался вспомнить что-нибудь светлое, вспоминал - но тут же терял в тумане. Теплая ладонь отца на плече. Эта странная прическа, которую придумала Вальину Ширхана, - два низких свободных хвоста.
Единственная охота, куда взял брата Эвин. От того, как размывались образы, было страшно - точно сама семья превращалась с каждым мгновением в туман.
        Наконец все кончилось - и все были рады; кто не радуется окончанию похорон? Отбыла в соседние города знать Астры, Персика, Жасмина и Полыни; отбыли городские бароны; отбыл с личными гвардейцами король, отечески обнявший Вальина и шепнувший: «Мы еще все обговорим, мой мальчик, и со дня на день ждите все нужное». А потом стали вдруг подходить челядины и стражники, все, кто не разбежался накануне, их оказалось много. Они наперебой просили указаний, спрашивали, чем могут помочь молодому господину, а Вальин механически повторял: «Отдыхайте…» Он не знал, что приказать даже себе.
        Он спровадил последних слуг и окончательно понял, что падает с ног, когда к нему приблизился смутно знакомый юноша - примерно его возраста, синеглазый, с длинными черными волосами и очень хорошо одетый. В первый миг Вальин отпрянул и сжался: ему померещился вставший из гроба Эвин, который зачем-то сменил привычную зеленую рубашку на багровую.
        - Господин… - Юноша поклонился, и Вальин его вспомнил: это был Арнст ле Спада, младший барон из рода Алой Розы. - Буду прям: вы выглядите скверно. Мертвее мертвого.
        Вальин натянуто усмехнулся, но не ответил: не видел смысла. С этим бароном он познакомился вчера; его отец, Андуан Сталь, был начальником городской стражи и, защищая замок, погиб от предательского выстрела. Конечно, его ждало более скромное погребение, чем графскую семью; еще прошлым вечером труп сожгли и развеяли прах над морем. Что понадобилось сейчас сыну?
        - Хотите проехаться до замка со мной? Кажется, вам нужно сопровождение.
        Ответ стал очевиден: похоже, этот Арнст серьезно пострадал от бунта. Аристократам, чтившим темных богов, - а ле Спада такими были - в последние сэлты приходилось непросто; убийство главы семейства стало лишь логичным продолжением бед. У старого барона было трое… нет, четверо детей, не все успели вырасти. Вальин спохватился и с тревогой уточнил:
        - А что же, ваш особняк…
        - Сгорел, вряд ли случайно. - Смуглое юное лицо, которое утяжелял только чересчур крупный подбородок, не дрогнуло, но глаза зло блеснули. Вальин теперь заметил и сильные ожоги на ухоженных руках. - И я думал не ночевать в конюшне, а просить приюта у вас, одно крыло же цело. Позволите? - Было видно, как он стесняется, как сложно ему через себя переступать, как он к этому непривычен и потому старается предельно обесцветить интонации. - Мать и брата - они уцелели в огне - я устроил у семьи приятеля. А сам… что ж, я новый глава Розы и решил, что все равно могу внезапно понадобиться вам. Я слышал…
        - Что у меня нет друзей? - прямо спросил Вальин, но не смутил барона. Да и не хотел смущать, просто пора было понять, чтo говорят о престолонаследнике в городе.
        - Что у вас была иная судьба. - И снова ле Спада довольно ловко нашел нейтральные слова. - А значит, вам будет непросто. Как и многим.
        А ведь он не заискивал, не сетовал, не подчеркивал, сколь многое сделал для Крапивы. Он даже пока не требовал компенсацию из казны, хотя мог. Зато глядел в глаза, говорил уверенно, так же зычно, как его отец. Голос был слишком мощным и густым для статного, но стройного сложения, и голоса этого он тоже не стеснялся. А еще он тепло, облегченно, благодарно улыбнулся, услышав:
        - Что ж. Мой дом - дом для всех, кто мне верен. Я разделю даже руины.
        - Переживать горе, как и отстраивать руины, проще не в одиночестве. - Барон вздохнул и глянул чуть иначе, позволил себе грусть. - Вы лишились многого. Я тоже остался без отца, без сестер… Но вы - наш новый правитель. И для меня честь первым выказать вам верность, а вскоре явятся и другие. Предатели поплатятся. А мы справимся.
        Правитель… Вальин заставил себя не задумываться о том, как болезненно все внутри отозвалось при звуке этого слова. Арнст смотрел выжидательно, с надеждой - и ведь на исповедях Вальин привык к таким взглядам; не мог их видеть, но ощущал и сквозь завесу. Что изменилось? Теперь от него просто зависит чуть больше вещей и людей. И ему действительно нужно справиться. В него верит этот едва знакомый храбрый офицер, в него почему-то поверил даже величественный жрец Короля Кошмаров. Может… не зря?
        - Барон… - он запнулся, - Арнст, спасибо. Конечно. Горе иногда дарит друзей.
        Открытая улыбка юноши совсем не походила на улыбку Эвина, самоуверенную и холодную. Это еще немного успокоило.
        - Так что же, чем я могу помочь?.. - повторил Арнст предупредительно и посмотрел на лошадей, лениво слизывающих соль с камней. - Вы сумеете…
        Вальин уже почти кивнул, почти сказал: «Да, несомненно, на коня я заберусь сам», но осекся, услышав новые рокочущие голоса. Глянул через плечо - из пещеры выходили жрецы. Целая дюжина: перламутровые вставки на их одеяниях сверкали в нежном утреннем сиянии, на шеях покачивались совиные черепа. Жрецы спешили, а взгляд Вальина сам все настойчивее искал среди скрытых капюшонами лиц знакомое.
        - Мне… - заговорил он неожиданно даже для себя, точно его что-то подтолкнуло, - мне неудобно просить вас о том, что делают слуги, вы вправе отказать… Но отведите моего коня в замковые конюшни. А как прибудете, найдите пироланга Бьердэ и попросите приготовить для меня отвары, он знает какие. Что касается самого замка… как отдохнете - оцените урон. Нужно что-то решать, нанимать кого-то заново, приводить все в порядок, не рассчитывая лишь на короля… Буду рад помощи; я не разбираюсь в таком.
        Ему было неудобно распоряжаться; у него плохо это получалось даже с челядью. Кто он вообще, да и есть ли в его мыслях толк? Но барон оживился, как ни в чем не бывало закивал, уверил, что все сделает, и, тоже оглянувшись на жрецов, все же спросил:
        - А вы пока не поедете? Неужели не устали?
        Темные шли мимо, строем направляясь к такому же строю тонконогих вороных коней. Вальин все вглядывался в мужчин и юношей, не видел того, кого искал, и это не давало покоя. Он сам не осознавал почему. Они ведь попрощались, попрощались, как и подобало. Что за мальчишество, зачем ему последний взгляд в чужие глаза?.. Он почти злился на себя за непонятное смятение, но сделать ничего не мог. И, просто спеша остаться в одиночестве, сказал первое, что пришло в голову:
        - Хочу… прогуляться. Мне нужно подумать и проветрить разум.
        Знакомая фигура наконец показалась из пещер. Эльтудинн ни на кого не посмотрел, не пошел за послушниками, не взял лошадь.
        Он оправил капюшон, выбрал вместо проложенной дороги узкую тропу, уводящую со скал, и начал спускаться к морю. Казалось, он не видел вообще ничего вокруг, не увидел и Вальина. Стало еще тревожнее.
        - Что ж. - Барон тем временем разглядывал жрецов, уезжавших на лошадях. Не лез с лишними вопросами. Еще одна располагающая черта. - Я вас понимаю. Но постарайтесь не задерживаться у берега. Насколько я понимаю, вам…
        - Да. - Вальин спешно кивнул, стараясь не коситься в сторону скалистой тропы. - Мне не стоит этого делать. Я знаю.
        Барон странно посмотрел на него. В глазах под резкими и густыми углами бровей отражалось небо, наливалось щемящей синевой, чем-то близкой и отзывающейся. Цвет глаз отца и Эвина действительно был похож на этот, но казался холоднее.
        - А я знаю, как часто хочется того, чего делать не стоит. Даже если это гибельно. Я сам люблю море и ветры, хотел на флот… - Новая улыбка Арнста была горше и взрослее прежней. - Но теперь, видимо, стану начальником городской стражи.
        Как много разрушила одна ночь. Но Вальин решился наконец вернуть улыбку и немного ободрить нового… неужели правда друга? Хотя бы союзника.
        - Возможно, вас ждет что-то лучшее. До встречи, Арнст, и спасибо.
        Он немного понаблюдал, как ле Спада ловко управляется со своим конем и ворчливо, но мирно понукает чужого. И наконец, когда барон уехал - последним; никого не осталось у усыпальниц, - Вальин поспешил вдоль острых, розовато-золотистых от зарева скал к уводящей вниз каменистой тропе. Эльтудинн был уже далеко. И к лучшему.
        Вальин все еще не знал, что заставило его поступить так глупо. Почему он, стараясь себя не выдать, прошел по чужим следам до храма и дальше, к жилому флигелю. Зачем ждал в разоренном саду, за руинами статуи Вудэна, - а потом наблюдал, как выводят из ближней конюшни вороную лошадь, навьюченную парой сумок. Лицо Эльтудинна было замкнутым, рассеянным, мрачным. Лошадь беспокоилась. Иногда он гладил ее шею, что-то шептал в дергающееся ухо, спохватывался и замолкал, поджимая губы. Он выглядел усталым, вовсе не излучал незыблемое спокойствие Смерти, с каким провожал графскую семью. Он больше не принадлежал ни этому месту, ни прежним сюзеренам. Никому. Он глубоко думал о чем-то, и радости в мыслях явно не было.
        Вальин не собирался делать этого, долго пытался себя остановить - но в конце концов все-таки вышел из-за статуи и негромко окликнул его. Эльтудинн, оборачиваясь, вздрогнул, схватился за саблю, и это было почти неожиданно: почему-то Вальину представлялось, что о его присутствии давно догадались, что его не звали, просто не желая говорить. Конечно, он ошибался. Перед ним был лишь человек, который не спал всю ночь, не всеведущий бог. И Вальин его напугал, особенно в свете недавнего. Странно, что он сразу не получил пулю или рубящий удар клинка.
        - Прости. - Он мирно приподнял руки и спохватился: - Здравствуй. Снова.
        - Ты?.. - Эльтудинн с заметным облегчением убрал оружие, не стал надевать обратно упавший капюшон. Вальин все не двигался. - Что ты делаешь здесь?
        - Я… - начал Вальин, но ответа ведь не было, так какой смысл что-то выдумывать? - Я даже не знаю. Я… просто шел…
        Как же это в его было духе: он слишком мало общался с людьми; больше слушал, чем говорил. Если подумать, он ведь никогда не умел ни ответить на жестокость, ни выказать симпатию - только блуждал в словах, как в лабиринте, всех раздражая, смеша и отталкивая. Но лицо Эльтудинна не выразило ни насмешки, ни досады. Он просто немного подождал, а потом, поколебавшись, кивнул; дрогнули углы его рта.
        - Вряд ли это преступление, - голос прозвучал почти шутливо.
        И Вальин, решившись, все-таки приблизился. День уже разгорелся, бросал на небо новые и новые краски. Фигура Эльтудинна - черные лицо, волосы и одежда, расцвеченные лишь слабым блеском серег, вышивки и клинка, - казалась последней тенью ночи, припорошенной звездами. Без капюшона пряди развевались густой гривой.
        - Спасибо, что проводил отца.
        Вальин хотел сказать не это. Он вообще не знал, что хотел сказать. «Мне нужны те, кому я мог бы доверять»? «Храм обречен без тебя»? «Я остался один»? Он усмехнулся. Чушь, и слишком похоже на бормотание верховного короля. Он просто ослаб. Он потерял даже тех, с кем рядом мог просто существовать, ничего не ожидая, но ничего и не боясь; его заковали в цепи, сверкая которыми, он должен теперь править графством. Да, он ослаб, тонет и впустую цепляется за то, что подвернулось первым, - за жреца, который пожертвовал немного времени на разговор. Вряд ли жрец полагал, что отныне за ним будут таскаться. Вряд ли примет это лучше, чем Эвин принимал робкую любовь младшего брата. Не стоит напоминать ему, как опрометчива доброта. И Вальин вздохнул, сдаваясь. Пора было попрощаться окончательно, а своему появлению все-таки найти хоть один, хоть немного здравый повод, чтобы не запомниться полным дураком. И он сказал:
        - Что ж, спокойного пути, и… осторожнее. Твое лицо наверняка примелькалось после вчерашнего, да и прежде, знаю, многие не любили тебя. Мне стоит дать тебе стражу, которая проводит хотя бы до границ. - Он понятия не имел, где возьмет эту стражу сейчас, кому правда сможет довериться, но надеялся, что получится. Или что, в крайнем случае, у него самого хватит сил на путешествие до границы.
        - Нет нужды. - Эльтудинн наконец, кажется, совсем расслабился, улыбнулся, кивнул на свое оружие. - Меня трудно победить в сабельном бою, ты сам видел.
        Видел, но видел и многое другое, что долго теперь будет стоять перед глазами.
        - Ты так же, как все мы, уязвим для выстрела в спину.
        - От которого может не защитить самый плотный караул; проще надеть хороший доспех. - Эльтудинн отвел за острое ухо прядь, а потом перестал улыбаться и заговорил совсем иначе: - Послушай. Тебе стоит дорожить каждым человеком, Вальин Энуэллис, мир становится другим. Неизвестно, кто скоро доберется до тебя и твоих земель.
        Глаза сверкнули почти невыносимым золотом. На миг Вальину показалось, что он сейчас услышит что-то вроде: «Это могу быть я». Отгоняя глупость, явно порожденную усталостью и множеством тревог, он лишь кивнул и спросил, просто из любопытства:
        - Ты что же, совсем не боишься смерти?
        Взгляд Эльтудинна снова померк.
        - Жизни стоит бояться больше. Ты знаешь это лучше других.
        - Лучше?.. - Вальин не сразу понял суть слов, но они обдали холодом. - Почему?
        Эльтудинн покачал головой и вдруг, подавшись ближе, коснулся его виска. Пальцы, как и у всех нуц, венчались даже не ногтями, а скорее когтями, длинными и загнутыми, но движение не несло угрозы - лишь грусть и удивление.
        - Ты хранишь знак этого даже на коже. Крапиву. Ты так и не убежал от судьбы.
        Вальин наконец понял: речь о его детских язвах и рубцах, действительно напоминающих крапивные побеги. Он страшно стыдился их, но жалости ни в тоне, ни в касании не было, как не было и привычной брезгливости. Скорее даже… благоговение. Как перед чем-то важным, что не поддается объяснению. Он кивнул.
        - Ты прав. Больше бежать мне некуда.
        Голос дрогнул, но в сердце ничего не отозвалось. Даже страх там слишком устал. Убирая руку, Эльтудинн негромко спросил:
        - Может, это тебя проводить до замка? Тебе плохо?
        Да. Но у этого «да» были другие смыслы, вне болезни. И Вальин сказал то, что говорил всем, всегда, что уже сказал сегодня и этому жрецу тоже:
        - Нет, что ты. Я в порядке.
        Ему вряд ли поверили. И неважно. Пальцы снова на миг коснулись рубцов.
        - Тогда тебе лучше идти. Море злится.
        Оно действительно рычало, шипело, грохотало где-то за откосом. А над ним, в небе, наоборот, было неестественно тихо: куда-то исчезли чайки, обычно певшие здесь свои хриплые безголосые песни о жемчуге и донных рыбах. Вальин медленно кивнул.
        - Береги себя, твоя болезнь - быстрый убийца. От нее умирают за пятнадцать-двадцать приливов…
        И снова получился кивок, но вырвалось:
        - Нет, мне так не повезет.
        Как малодушно, учитывая, сколько всего предстоит сделать. Малодушно, даже если слова верховного короля о преемнике - не пустой звук. Но Эльтудинн не стал упрекать его в трусости - лишь сочувственно кивнул, а потом взял под уздцы лошадь.
        - Что ж, помолись о том, чего желаешь: о смерти ли, о жизни… Сегодня кошмарная ночь, тебя наверняка услышат. А мне пора. Прощай.
        В последнем взгляде снова мелькнуло вопросительное: «Так зачем ты все же пошел за мной? Не хочешь больше ничего сказать?» Но Вальин только тихо отозвался:
        - Да. Я и так задержал тебя. Прощай.
        Вскоре он видел, как Эльтудинн, легко вскочивший в седло, уезжает. Поднималась над дорогой сухая вихристая пыль. Развевались угольные волосы; блестели перламутр и золото вышивки; он летел быстрее, быстрее и вот уже сгинул. А Вальин стоял среди руин и поломанных роз, в громоздкой тени храма Смерти, и все еще слышал: «Жизни стоит бояться больше». Язвы ныли. Буря близилась. А земля уходила из-под ног.
        Он не молился в эту ночь о смерти.
        Он не молился ни о чем.

* * *
        День за днем она стояла у Идо перед глазами. Черная капелла - капелла Короля Кошмаров. Здесь не было отдельных осмысленных сюжетов, как в белой, - на черных стенах тени просто плясали, просто плодились, просто терзали плоть и души. Сплетались щупальцами, мохнатыми телами, змеиными хвостами. Скалились, щерились, и такими жалкими казались белые, окровавленные человеческие фигурки, просящие пощады. Кто-то был закован в цепи, кто-то метался на постели, кто-то тонул в топях.
        «Не убивай меня, Владыка. Дай мне проснуться, Владыка. Отпусти меня, Владыка».
        Жалкими здесь были даже звезды, жалкими, хотя для них Идо добавил в краску серебра. Звезды сияли, но свет их едва пробивался из-за плотных туч. Лучше всего они были заметны на рассвете и на закате: Идо провел немало расчетов и по-особому расположил их на куполе - чтобы свет играл на них, именно когда Лува толькотолько поднимается по небесной лестнице или, наоборот, бежит прочь.
        Завершив работу, Идо действительно поверил: черная капелла прекрасна. Там было все его сердце - виденные им кошмары, страдания, пережитые на улицах, где часто пировала смерть. Черная капелла венчала все, что Идо успел; перед ней меркли его прежние полотна и фрески. А еще черная капелла была первым, что Идо сотворил сам, только сам, без ласковой властной руки Элеорда. Мастер не давал советов. Не исправлял ошибок. Даже не приходил, пока велись работы, и сам Идо не звал его, хотя что-то внутри требовало, молило, желало услышать хоть слово. Но Мастер не вмешивался. И другая часть Идо - та, что не требовала, не молила, хотя тоже желала, - радовалась. Он увидит все сразу. Он будет поражен. Он скажет…
        Но первой увидела, конечно же, проклятая любовница графа. Первой пришла под своды. Первой подняла рыжую голову, грязная шлюха, точно так же, как сам Идо, высоко взлетевшая лишь благодаря чьей-то длани на плече. Сафира Эрбиго долго глядела на черные фрески, глядела на сгорбленные людские фигурки и сияющие точки звезд… Закат догорел, звезды померкли. Архитектор сказала:
        - Они именно такие, какими должны быть. Молодец, Идо. Ты достойный ученик.
        Идо склонился перед ней, вместо того чтобы плюнуть в лицо.
        «Такие, какими должны быть. Такие… заурядные? Предсказуемые?»
        …Сегодня Идо снова увидел это и даже подскочил на постели, но тут же понял: разбудил его не только дурной сон. В доме топали и дребезжали, в душной ночи плыл странный запах, от него слезились глаза. Но Идо никак не мог осознать его природу, она упрямо ускользала из разгоряченного рассудка. Тогда Идо снова подумал о сне: о капелле, о словах женщины, спятившей со смертью любовника и теперь слоняющейся по городу в обносках. Как звенит ее пояс из монет… Как она скалится улыбкой, предрекая кому-нибудь: «Завтра умрешь, я знаю, мне сказал бог». Сафиру Эрбиго нашли кошмары с фресок Идо. Нашли и сожрали. Он проклял ее, проклял, хотя в тот миг склонил голову, а позже принял причитающуюся плату. Поняла ли она? Что бы она предрекла ему?
        Запах, кислый мерзкий запах… бездумно обтирая лицо влажной губкой, надеясь найти прохладу, Идо наконец понял: пахнет дымом, и ветер несет вонь явно с моря. Что горит? Медленно повернув голову к окну, Идо запоздало, почти отстраненно понял: там нет кое-чего знакомого, точнее, это «кое-что» изменилось. Но как… оцепенение схлынуло. Тело действительно прошиб холод, губка выпала из руки. Фиолетовый маяк. Огромный центральный купол с открытой площадкой, витой сосуд из подсвеченного стекла, символизирующий ту самую свечу Короля Кошмаров. Купол не сиял привычной ворожбой, а лишь чернел силуэтом на фоне неба. И, кажется, содрогался.
        - Элеорд! - закричал Идо, прежде чем понял, что кричит. Ему ответила тишина. Соседняя спальня явно была пуста, ведь такой вопль чуткий Мастер точно бы услышал, Идо знал это с детства. - Кто-нибудь!.. - Он метнулся вправо, влево.
        Да где все слуги? На этаже всегда кто-то ночевал на случай, если что-нибудь понадобится. Идо прислушался и понял: топот и дребезжание внизу тоже стихли. Но он обо всем догадался, передумав выходить в коридор и подскочив вместо этого к окну. Слишком много фигур металось по саду, с кем-то сражаясь, а еще целые их потоки вливались в переулки и бежали в направлении мыса. И все орали, орали на разные голоса: Shvera! «Скверна…» Идо почувствовал, как свело челюсть, как загорелось лицо, а рука сама зашарила по подоконнику в надежде найти хотя бы нож для карандашей. Жалкие жуки… трусливые твари и их подстрекатели. Пережили фиирт на королевских хлебах - и вспомнили о том, что не успели довершить, прежде чем Соляное графство сковал холод. Видно, поняли: верховный жрец Вудэна, чужак с золоченой саблей, не вернется мстить. Он был грозой, последней грозой здесь, а теперь лютует в ином месте, и слухи о нем ходят один другого страшнее. Скверна - уже не только храм. Скверна - сам жрец. И некому больше защищать то, что Мастер… Идо с Мастером…
        - ЭЛЕОРД! - в тщетной надежде закричал Идо громче, все-таки метнувшись из спальни в коридор, забарабанив в чужую дверь.
        Но он уже почти точно знал: Мастера нет не только в спальне, его нет даже в доме. И в саду.
        Мысли метались, озноб все бил. Он не мог, не мог, просто не должен был пойти туда! Он говорил: камень - лишь камень. Но его смятая постель пустовала, и всюду валялись вещи, будто он спешно искал что-то, и главное, не было ножа, его кичливого кинжала с жемчужной рукоятью, подаренного кем-то из дальних друзей!
        Уже скоро Идо бежал через сад прочь, бежал, чтобы слиться с толпами на улице. Его иногда узнавали: одни пытались ударить, другие, защищая, проталкивали вперед. Идо все вертел головой, вглядывался в пьяные от злости лица, выхватывал отдельные фигуры - нарядных вельмож, жрецов в золотых балахонах, знакомых художников и скульпторов, чьи злорадные ухмылки буквально подсвечивали сумасшедший путь. Один - бывший ученик Мастера - подставил подножку в гуще людей на подъеме к мысу, Идо упал, разбил подбородок, но, быстро вскочив, схватил этого вертлявого рыжего юнца за ворот.
        - Ты с ума сошел! Ты-то почему здесь?
        Вокруг дрались: снова, как в страшный день гибели графской семьи, всюду царила кровавая толчея, одна толпа пыталась не пропустить дальше другую, а вернее, пропускать лишь своих. Рыжий - Раффен, кажется, - своим явно не был. Встретившись глазами с бешеным взглядом Идо, он криво усмехнулся.
        - Да вас озолотили за это уродство! Я сделал бы лучше, но меня не позвали!
        Это было хуже самой подножки. Рыча, Идо ударил его локтем так, что хрустнул нос, и Раффен взвыл, оседая на колени. А Идо захлебнулся, даже не смог ничего ответить: вот так… просто? Он мог понять суеверную злость тех, у кого до фиирта не уродился хлеб и кто опасался нового голода. Мог понять суеверное же отчаяние тех, чьи дети прямо сейчас харкали кровью и покрывались язвами.
        Мог понять возмущение всего Общего Берега из-за того, что делал Эльтудинн в своем графстве, и даже приземленное, крысиное недовольство баронов какими-то из решений Крапивы. Но это…
        - Ублюдок! - Жалкое, беспомощное слово было по сути скорее вопросом: «Сколько вас, сколько вас таких на этих улицах?»
        - Долой, долой любимчиков власти, - прошипел Раффен, нагло глядя снизу вверх.
        - Пошел ты! - Идо ударил снова, в зубы, и, не дожидаясь, пока на кровавую потасовку обратит внимание кто-то еще, побежал вверх. Раскрошенная мостовая сыпалась под ногами. Дыхание сбивалось, а перед глазами стояла пелена.
        Идо опоздал. Сад корчился в пламени, словно живой, а храм действительно уже рушили: кто-то принес взрывчатку, явно украденную из замковых хранилищ пиролангов. Идо даже не достиг черных стен, когда они болезненно содрогнулись в последний раз и стали оползать; когда зазвенели разлетающиеся витражи; когда что-то в самом храмовом нутре застонало. Снова потянуло дымом. Смог перебил даже запах моря. Люди исступленно закричали: боль и торжество, страх и восторг, гнев, с которым они снова ринулись друг на друга, а Идо - прочь, вниз, к воде, в которую и упал, охваченный иллюзией, будто тоже горит заживо. Он больше не мог драться и не знал с кем. Волны омывали его, а он глядел в небо. На звезды, которые, как в черной капелле, едва пробивались сквозь дым. Только через час, окоченевший и остолбенелый, он пошел домой.
        Живых искали утром - и Идо был среди добровольцев. Меж каменных громад, пахнущих штукатуркой и смертью, люди ходили, не видя смысла кричать, - ни на что не надеялись, а если и надеялись, крик мог обрушить что-то еще. Идо разгребал сапогами осколки и щебень, глядел в землю и пытался побороть непроглатываемый, невыносимый ком тошноты. Мастер так и не вернулся, вернулась только часть слуг, и та побитая. Слуги подтвердили ужасное: Мастер ворвался в храм, когда там крушили статуи и били первые витражи, еще до взрывов, а после его не видели. Слуги плакали, топчась по золе собственного маленького сада, и шептали: «Он мертв, молодой господин», и было непонятно, говорят ли они про сад, про Элеорда или про весь свой хрупкий бесхитростный уклад. Как и многие, они забыли формулу «последний сон».
        Идо не нашел Мастера там, где когда-то высился расписанный им белый купол. Не нашел там, где высился фиолетовый - созданный вдвоем. Идо увидел его лежащим меж двух глыб, похожих на крылатых чудовищ. На обломках светлели фрагменты черных фресок, на одном даже горела серебром звезда. На нее как раз падал косой луч.
        Идо долго глядел на Мастера - распростертого, недвижного, наполовину скрытого поломанной опорой. Потом присел и поднес к окровавленным губам ярко-зеленый осколок витража. Стекло чуть запотело. Идо замер, и сердце его налилось не только облегчением, еще болью. Он вдруг вспомнил, совершенно не вовремя вспомнил кое-что…
        И устрашился сам себя от того, что пришло за воспоминанием.
        …Когда Мастер увидел черный купол, то долго стоял молча, просто обратив взор вверх. Они были вдвоем, архитектор давно ушла. Сердце Идо колотилось, он сжимал и разжимал кулаки, но на самом деле ничего уже не ждал и не хотел. То, что произнесла Сафира Эрбиго, звенело в ушах. Слишком громко, чтобы он услышал…
        - Они прекрасны, Идо. Невероятны. Гениальны…
        - Нет. - Последнее слово обожгло, и Идо почти выплюнул ответ.
        - Да, светлый мой, - непреклонно возразили ему.
        - Но разве это не…
        Заурядно? В горле встал ком, но произносить слово вслух не пришлось: похоже, Мастер его угадал. Он с усилием отвел от купола взгляд. Только теперь Идо понял: Мастер вовсе не оценивал то, насколько фактурно и реалистично нарисованы облака, насколько верна перспектива и соблюден эффект глубины. Он лишь искал звезды.
        - Многим кажется, будто кошмар просто сотворить страшным, Идо. - Голос его зазвучал глухо, устало. - Но это не так, ведь самое сложное - сотворить его живым. А ты сотворил. Мне страшно здесь, как и должно быть. Пожалуй, мне страшно рядом с тобой, потому что я не знаю, какие чудовища еще живут в твоем уме.
        Но, говоря, он улыбнулся. И его рука легла Идо на плечо.
        - Впрочем, нет, не страшно… Мне горько. Ведь я так старался сделать тебя счастливым и заставить забыть все, что когда-либо тебя мучило. Твое прошлое. А вот оно. Вот чем оно стало.
        Идо поначалу не смог ответить. У него - и Элеорд знал об этом - не было прошлого в том понимании, в каком оно есть у большинства. Не было родителей, по которым он бы тосковал. Игрушек, которые он бы оплакивал. Краев, которые могли бы влечь его или, наоборот, терзать дурной памятью. Идо жил в общине портовых воров, еще с пятью или шестью детьми. Взрослые не били его и обращались даже порой ласково, но он убежал, решив выживать сам, когда его «братишек» и «сестренок» потихоньку начали продавать тем, кому нравились красивые юные существа, - кого на час, кого насовсем. В первый же фиирт Идо усомнился в решении, сильно обморозив пальцы на левой ноге. Его приютил капитан торгового корабля, казавшийся добрым, даже помог со своим медиком спасти ногу, но потом потребовал платы, и не монетами, которые Идо скопил. Бежать удалось чудом. Длинные светлые волосы, холодные ухоженные руки и красивые камзолы, которыми забит был корабль, снились еще долго, раз за разом обращаясь в скользких, шевелящихся безглазых тварей. Может, твари и ожили на черных фресках, став помесью осьминогов и крыс, скорпионов, мурен и
ласок. Может, поэтому они так пугали Мастера.
        - Забудь. Мое прошлое, настоящее и будущее - ты, - Идо сказал это, не сразу осознав, что едва ли утешит Элеорда, скорее огорчит сильнее. И спешно добавил: - В смысле… у тебя все получилось. Я счастлив. Правда. И… спасибо тебе.
        Он не врал. Ни в чем, кроме зыбкого «счастлив». Но и это забылось, когда Элеорд обнял его и предложил вернуться домой, взять вина, позвать подмастерьев, пойти на пляж. Казалось, он правда восхищен черной капеллой. Казалось, его «гениальны» очень многого стоит, но… но… Идо сам не понимал, почему ему вдруг стало этого недостаточно. Может, потому что в этом «гениальны» ему слышались слова любви. Слишком много слов любви, за которыми не поймешь, искренна похвала или нет.
        Сафира Эрбиго же сказала о фресках прямее и проще: «Они такие, какие и должны быть». Она сказала, что Идо достоин учителя. Она ничего не знала о его прошлом, не понимала в кошмарах, пока они за ней не пришли. А теперь они пришли и за Элеордом, пришли и привели ученика. Достойного. Но не превзошедшего. Хотя… это ведь было так просто, разве живой не всегда превосходит умершего? Идо посмотрел на стекло, на хрупкую дымку жизни, покрывшую кристальную зелень смерти. Рука его задрожала, а взгляд затуманился. В этот миг он ненавидел себя.
        Одно неосторожное движение. Слишком громкий крик. Да просто шаг в сторону - ведь сколько еще стекло будет запотевать от дыхания? Едва ли долго, он лежит тут всю ночь… Движение, крик или шаг - и нет того, от чьих полотен и фресок каждый раз умирает что-то внутри. Нет гения, единственного в своем роде. Нет «плача кукушки». Движение, крик или шаг - и ничего нет. Вспомнились еще и слова, злые детские слова, произнесенные в храме Дараккара Безобразного, произнесенные не раз, но так и не переставшие жечь изнутри.
        «Я встретил Мастера. И хочу его убить, потому что он лучше меня и сам знает это».
        Но вот Мастер здесь, а вот его жемчужный кинжал. Он захотел защитить черную, именно черную капеллу - работу своего ученика. Он здесь, и Идо видит расплывшееся от его губ уже подсохшее алое пятно. А стекло все еще запотевает. Мастер… как просто было бы любить его, не будь он гением. Как просто было бы любить за бесконечную заботу, смех и безмятежность. Как просто - не соревнуясь, а достигая равных успехов в разных вещах. Если бы, например, Мастер служил в страже, как его отец. Или строил храмы, как Сафира Эрбиго. Или делал лучшие на свете вина, или… Но пора наконец понять: когда ты встречаешь кого-то, судьба не спрашивает, как тебе удобнее будет его любить. Она дает лишь выбор, любить или нет. Идо любил.
        Вблизи появился солдат. Плескал на ветру его тяжелый бордовый плащ. И Идо, медленно выпрямляясь, поднял руку в оговоренном перед поисками жесте.
        «Здесь живой человек, нужно осторожно подойти».
        Солдат заспешил навстречу, и Идо разжал окровавленные пальцы. Он стискивал осколок витража слишком крепко. Зато он знал: в это мгновение умерло одно из чудовищ его прошлого.

* * *
        Маленькая принцесса никогда не выезжала за пределы своей столицы - блистательно-пестрого высокобашенного Ве?рэна. Маленькая принцесса любила дом и отца, свой великий гербовый цветок и ясное небо, где звезд было что ягод в корзине. Любила пиролангиню Анну, качавшую ее на мохнатых белых руках и шептавшую то, что могла бы шептать мама: «Моя детка будет великой».
        У маленькой принцессы действительно была большая мечта - стать королевой, королевой Ветрэна и бескрайних сопредельных графств. У нее не было братьев, только две старших сестры - и недавно обе почти одновременно умерли, хотя жили на разных концах Общего Берега. Сестер младшая почти не знала, а за глаза не любила: обе были выше, статнее и красивее. Поэтому она не печалилась. Жаль, конечно, что им было больно, ведь их разорвала толпа: одну черная, вторую белая… но хорошо, что ушли с дороги. Хорошо, что отец перестал так часто о них говорить: «Моя Шири, моя Ули…» Теперь тосковал он молча, а говорил: «Моя Ирис». Только Ирис.
        И вот маленькая принцесса уезжала из дома - больше не любимого - и от отца - больше не любящего. Может, так только казалось, ведь, прощаясь, отец плакал и просил беречь себя. Но чего стоят его слезы? Еще до этого он выл, выл так, что она испугалась. С отцом что-то происходило, что-то плохое, и довольно давно.
        Маленькая принцесса помнила: она нашла отца в тронной зале. Он упал на колени против огромного, во всю стену, семейного древа Незабудки и бил по рисункам сухими кулаками. Отец не был высоким и, коленопреклоненный, доставал только до собственного портрета и до портретов брата и сестры, которых убил в борьбе за трон, - точнее, до овальных рамочек, где лица вымарали небесно-голубой краской. Так вымарывали всех, кто погибал в междоусобицах. На Древе было много прорех, из которых грустно проглядывало небо. Отец в своем ряду остался без неба единственный. Он не смог помириться ни с братом, ни с сестрой. Как же он лупил это чужое небо… и как осторожно обходил ряд пониже - тот, где запечатлели двух его дочерей в расцвете красоты. Шири. Ули. У Ирис портрета пока не было: она увидела слишком мало приливов.
        Древо, написанное приглашенным мастером ди Рэсом, показывало всю историю рода. Выше всех светлел лик Праматери - первой королевы, богини, вознесшейся на небо. Туда же ушли ее сыновья и дочери от Силы, на Древе не запечатленные. От Парьялы вниз тянулась лишь одна цветущая веточка - к белокурому печальному королю Петеру, чьи глаза были как фиалки.
        Вдовствующая Парьяла встретила разбойника, чьего имени в истории не осталось. Он ожидал казни в ее тюрьме, она сблизилась с ним, полюбив за остроумие и дерзость, - но в день, когда она подписала помилование, он умер от укуса больной крысы. От их связи Петер и родился - и вырос настолько красивым и храбрым, что сводные братья и сестры сторонились его. Юные боги к тому времени отдалились от матери, и она отдала Петеру много любви, столько, что, когда ей пришло время умирать, предложила ему бессмертие и место в Пантеоне. Петер отказался. «Люди не должны блуждать в темноте, я подержу им факел, - так он сказал. - Да и богом чего я мог бы быть, мама? Ножей и ночи?» Петер шел в отца: любил свободу, тосковал в замке, у него было ни с чем не сравнимое увлечение - надев маску и плащ, грабить на дорогах богатых и отдавать награбленное бедным. После смерти Парьялы он покинул Ветрэн, ушел в леса и вернулся лишь спустя долгое время - когда начались раздоры и стало ясно: кто-то должен объединить Людской Сад, должен быть королем Общего Берега.
        Петер Атаман не хотел носить корону, но не нашел преемника, равного матери, - и ему пришлось отказаться от свободы. С трона он роздал ее крупицы другим: графам и баронам позволял жить вольно, не насаждал жестоких законов, лично решал многие споры и терпеть не мог церемониалов. Он тянулся к людям: случались дни, в которые до него допускался кто угодно; случались дни, когда он исчезал из замка и, всегда в разных обликах, появлялся там, где нужно было кого-то спасать. Король-Атаман - так его и звали; прозвание, написанное звездами, буквально приросло к нему.
        Петер был велик, потому что пожертвовал волей, отказался от вечности и скроил лоскутки Общего Берега в красивый плащ. Он доказал: в братстве - мир, а в свободе - душа. Такой же великой была его дочь, королева Канга, первой подружившаяся с диковатыми пиролангами, превратившая странных соседей с холмов в советников, жрецов и придворных ученых. Благодаря ей люди поняли: непохожие - не значит чужие, а знание - сила; научились быстро ходить по морю и победили не один мор. Короли-близнецы Лино и Лантель позаботились, чтобы у всех графов, даже самых бедных, были столицы; они не жалели сил на строительство и дороги, а как расцвел при них флот! Лино был практиком-счетоводом, Лантель - мечтателем. Красивые башни, уютные почтовые станции, трактиры - все появилось при них, они считали, что в крепких связях и теплых домах - будущее. Можно было продолжать бесконечно: каждый из правителей Незабудки что-то оставлял за собой. Некое послание, сокровище, надежду. Со временем послания, сокровища и надежды становились скромнее, но все-таки были. А потом…
        А потом пришел отец Ирис. И теперь ей, наблюдающей за ним из-за приоткрытой двери, показалось вдруг, будто она все понимает. Отец выл потому, что не знал, чтo оставляет Общему Берегу и оставляет ли. Что он такого дал, кроме еды из своих хранилищ? Ни одного замка, ни одного закона; он не смог даже примирить тех, кто ссорился из-за богов, ведь сам боялся с кем-то поссориться. Люди нуждались в нем все меньше, меньше и любили. Не потому ли Ширхану и Иуллу убили так просто? Разве кто-то поднял бы руку на Парьялу, на Кангу? Он не мог этого не понимать.
        Маленькая принцесса не решилась подойти к отцу в тот вечер, а вскоре он сказал, что она уезжает в Соляное графство и выходит замуж. О женихе он не рассказал ничего, только назвал Вальина Энуэллиса достойным человеком - впрочем, так он называл всех, с кем пребывал в мире, и даже тех, кого недолюбливал. Он был очень осторожен в оценках, поэтому достойные люди окружали его безликой массой. Никто из них не казался особенно ужасным, и принцесса подчинилась без ропота: замуж так замуж. Что ж. Очередной достойный человек. Может, будет интересно?
        - А я смогу вернуться, если мне там не понравится? - только и спросила она.
        Отец вздохнул и слабо улыбнулся уголками губ - будто отмерил улыбку.
        - Если тебе будет куда. Но я предпочел бы, чтобы ты этого не делала.
        - Почему? - Она даже топнула ножкой и решилась спросить самое страшное: - Ты не любишь меня?
        Но вопросом она сделала отцу больно и сразу поняла это, когда он шепнул:
        - Я люблю тебя слишком сильно. Я буду любить тебя за весь мир. Всегда.
        Это звучало нежно, но плохо, и уезжала она испуганная, огорченная - да еще под падающим снегом, который сроду в Ветрэне не шел. И в механической карете она оказалась одна: слуги сели в другую, попроще, лошадную. Бросили принцессу наедине с мыслями и слезами. И вот теперь, выплакавшись, она разглядывала приближающийся замок Крапивы, такой белый на фоне лазурного моря, красивый, хотя и на треть разрушенный. Его чинили: латали фундамент дальней башни. И пахло здесь, кроме камня, морем и цветами. Удивительные запахи, учитывая, что еще недавно тут проливалась кровь, много крови… Маленькая принцесса вздрогнула и опять глянула на море, где, говорят, завелись разные твари: водные девы с яркими хвостами, громадные спруты, змеи, рыбины с наспинными наростами в виде островов. Интересно… сколько чудовищ прячется в ближних бухтах? И где руины того самого Первого храма? Впрочем, их - черные обломки на дальнем мысе - принцесса высмотрела быстро.
        Раздался противный тягучий звук то ли горна, то ли еще чего-то, что принцесса привыкла называть не иначе как дудками. Ее приветствовали. Встречали. Наверняка ее будущий муж. А у нее глаза красные, вот стыд!..
        Карета остановилась, шатнулась - и принцесса торопливо начала вытирать лицо, взбивать локоны, расправлять платье. Ей было все-таки интересно, кого она увидит, какой этот «достойный человек». Она убрала со лба особенно упрямые волосы, надеясь, что они не засалились. Пощипала себя за мочки ушей, придавая им нежный оттенок. Улыбнулась, лишь капельку обнажив зубы, - как учили дома. Дверца открылась, и зычный красивый голос заполнил собой все, как прежде заполняли тревога и печаль:
        - Госпожа Ирис… что ж, с прибытием вас, надеюсь, хорошо добрались.
        Перед ней стоял черноволосый молодой человек с синими глазами. Ему очень шли алый плащ, высокие ботфорты, толстые серебряные браслеты на запястьях, меч и пистолет на поясе. Кого-то он напоминал, но принцесса пока не поняла кого - просто любовалась и глупо моргала, приоткрыв рот. Ей стало еще стыднее за красные глаза. Она задумалась, хорошо ли пощипала уши. Да и нос, наверное, распух…
        Юноша улыбался, разглядывая ее с таким же любопытством. Он был старше приливов на семь точно - и его вряд ли впечатлила девчонка со сбившейся копной белых кудрей. Маленькая принцесса почувствовала обиду на отца: мог бы и сказать, что «достойный человек» так красив и что ему надо соответствовать. Сейчас расстроится, пошлет обратно, как порченый товар…
        - Вы - мой муж? - не удержавшись, спросила она без приветствия, забыв даже формально уверить, что прекрасно добралась. - Скажите, вы…
        - Пока нет, - он рассмеялся. Ее обнадежило «пока», но тут же незнакомец добавил: - Ваш будущий супруг в замке. Ему немного нездоровится, он страдает от морской хвори. Поэтому я встречаю вас. Мое имя - барон Арнст ле Спада Ртуть. И я готов во всем вам помогать.
        Когда он назвался, на ладони вспыхнула яркая алая роза. Маленькая принцесса кивнула в знак того, что поняла, и поборола желание притронуться к мерцанию кружевных лепестков: казалось, оно согреет не хуже каминного огня. Ле Спада церемонно продолжил:
        - Я - его временный советник. И ваш временный друг.
        - Временный? - тихо переспросила принцесса, вздохнув. Отчего-то стало горько, еще горше, чем было дома. - Мило-то как…
        - Говорят о моем назначении на пост… - начал объяснять он, но она торопливо перебила, решившись зачем-то приоткрыть то, что чувствовала:
        - Рада за вас. Просто временный друг - это звучит грустно для человека, у которого нет постоянных.
        И снова он улыбнулся, так, будто понял все-все. Склонившись, бережно подал руку.
        - Я не люблю загадывать, вот и все. Но мне не жалко своей дружбы ни для кого, тем более для вас. Добро пожаловать в Ганнас.
        Маленькая принцесса наконец улыбнулась в ответ: дрожащие губы растянулись сами. Захотелось сделать что-нибудь, чтобы эта дружба точно перестала быть «временной», захотелось умыться, сменить прическу, нарядиться и попробовать какую-нибудь местную еду. А невероятный Арнст, вздохнув и украдкой обернувшись, добавил:
        - Дорогу еще чинят: ее разворотили стрельбой… карета здесь не проедет. Позвольте, я вас провожу, не хочется, чтобы в первый же день вы сломали ногу.
        Она оперлась на его руку и вышла из кареты. Яркий свет, голубое небо и запах моря обрушились на нее - вместе с красотой развевающихся по ветру иссиня-черных волос ле Спада. У нее даже закружилась голова, от всего сразу. А замок отца, хоть и был куда больше этого, начал вдруг вспоминаться как тесная темная клетка.
        - Ух… как у вас здорово.
        Она говорила вполне искренне. Она еще не была уверена, что приживется здесь, что полюбит мужа, даже что не умрет рано или поздно, как старшие сестры. Но пока - так необъяснимо, так неожиданно - ей начинало тут нравиться. Может, беспокойное сердце Короля-Атамана и его же бесконечная удача из всей семьи достались именно ей?

* * *
        Эльтудинн сжал последнюю горсть праха в кулаке и бросил вперед. Ветер подхватил ее, понес над спокойным морем. Погребальный костер за спиной все еще полыхал, но жар его не мог обжечь: тело слишком замерзло, замерз и разум.
        Пару сэлт назад среди ночи Эльтудинн проснулся от страшной боли - точно все кости разом решили вдруг сломаться. Не понимая, что с ним, почти боясь, он несколько швэ лежал в темноте и просто смотрел в потолок. В голове вертелось: «Яд? Как с отцом?» Но мысль быстро угасла: отравлять пищу, воду или подушку, кажется, было некому. Больше некому. Эльтудинн смежил веки и подумал тогда, что дядину голову и еще несколько столь же повинных голов пора снять с острых наверший ограды, пора похоронить рядом с женами, ведь свое они получили, и не от него даже, а от своих же слишком амбициозных офицеров, устроивших в серале резню… но боль не ушла. Ее явно послали не Парьяла с Джервэ, требуя милосердия, и даже не Дзэд с Равви, взывая к чести мятежного графского наследника. Боль была иной.
        «Это там. В Ганнасе», - шепнул разум, и сердце застучало часто, неровно. Эльтудинн выдохнул, снова посмотрел в потолок, а потом, подняв руку, зачем-то прикрыл один свой глаз. Спохватился, опустил ладонь. Все в прошлом. Вальин Энуэллис справился с первой бедой: его подданные пережили холод, не погибнув от голода. Теперь Соляные земли оживали, персики, наверное, робко расцветали, в окрестностях зеленел виноград… Эльтудинн повернулся на бок, сдвинулся в угол кровати и уткнулся лбом в стену, чувствуя ее отрезвляющую прохладу. «Это в прошлом. Это не твой дом. Вот твой», - мысленно напомнил он себе, а в следующий миг понял, что и эта мысль предосудительна, в корне неверна. На Общем Берегу домом принято было считать весь мир. Земли короля полагалось любить так же сильно, как те, где ты родился. И ближних соседей, и дальних…
        Но никто этого не делал. Давно. И Эльтудинн не сомневался: в этот прилив верховному королю, в чьи благостные владения - впервые за несколько веков! - тоже недавно пришли морозы, погубившие две трети урожаев и многих животных, достанется еще меньше народной любви, чем прежде. Когда люди считают тебя не самым талантливым правителем, это одно. Когда даже боги дают тебе это понять, лишая привычных привилегий, - совсем другое. В Ветрэне выли метели, прямо сейчас.
        «Это там. В Ганнасе», - снова шепнула боль, но Эльтудинн заставил себя не думать о ней, о Вальине, о вопросах, которыми слишком много задавался со дня отъезда, и заснул беспокойным, коротким сном. А через несколько дней оказалось, что Первый храм все-таки уничтожили - в ту самую ночь. Невероятно… он не думал, что почувствует такую тошноту, вину и страх. И не думал, что сразу спросит у гонца: «Граф в порядке?» Это подтвердили, и он почти решился все же написать Вальину, что-нибудь пустое и формальное, а может, даже и цинично-шутливое, вроде: «Тебе, наверное, говорят, что я успел перебить всю родню? Нет, ложь, всех лучших в ней убил вовсе не я, да и с худшими расправились без меня. Но головы на пиках живописны, особенно на закате». Он не понимал, откуда в нем это внезапное желание - писать в принципе, тем более так, словно красуясь. Он одернул себя, и пришли иные слова: «Знаешь, вокруг происходит многое, но Вудэн меня так и не услышал». Но еще через несколько суток они тоже рассыпались в прах: Вудэн услышал. Гвардейцы - Эльтудинн, повторяя за верховным королем, собрал небольшую гвардию из лояльных
стражников - наконец поймали того из давних дядиных шавок, кто смог отвести отряд к месту убийства Нурдинна. Отставного начальника лесной стражи, подозрительно разбогатевшего после возвышения дяди.
        Тело брата чудовищно изуродовало - за почти семь-то приливов! Все это время оно, расчлененное и искореженное, пролежало в огромном дупле гнилой секвойи, кое-как прикрытом напиханными туда же мшистыми ветками. Мох успел разрастись, поверху веток пустили быстрые побеги эпифиты - но предатель отыскал место. Из обтянутого осклизлой плотью черепа, когда Эльтудинн взял его, побежал целый выводок молодых ящериц. Одежда превратилась в ошметки, местами вдавленные в плоть; в ней не узнавались привычные придворные наряды, а пластинчатый доспех с Нурдинна сняли, явно забрали вместе с мечом. Но его сложно было не узнать по зубам - верхние резцы, с детства прескверные, брат заменил на золотые, и, слава богам, поганые наемники, зарубившие брата в этой роще, не догадались их вынуть.
        В то мгновенье, глядя на скрюченные в дупле останки, Эльтудинн не чувствовал ни дурноты, ни гнева. Он почему-то вспоминал крокодилов - тех самых злосчастных крокодилов, которые из-за прескверного юмора среднего брата когда-то стали в семье едва ли не первоочередным предметом разговора. Теперь тело брата, кое-как собрав, наконец сожгли. Перед этим окропили кровью - крокодильей. Зверей этих, хотя они обильно плодились в теплых землях Кипящей Долины, редко приносили в жертву: их не так просто было одолеть. Но Эльтудинн без колебаний выбрал именно крокодила и на охоту пошел сам, с теми гвардейцами, в храбрости которых еще сомневался. Почти все они доказали свою силу, лишь один погиб. И почти все были здесь, на церемонии, вместе с темными жрецами, читавшими молитву. Видя, как брат сгорает, Эльтудинн наконец-то ощутил тень облегчения. Хотя бы оттого, что в Жу не было омерзительного обычая хоронить трупы в соляных пещерах и открывать аристократам глаза. Может, теперь ветер унесет Нурдинна к отцу. Может, даже Ирдинн уже там, хотя…
        Ирдинн. Его пока не нашли. Эльтудинн отряхнул от праха руки и сжал кулаки. Он будет искать дальше. Будет, теперь у него намного больше возможностей, а скоро их станет больше, чем вообще у кого-либо, даже у верховного короля. Вот только… Вот только насколько чудовищным было убийство, раз никто до сих пор не смеет о нем рассказать? Союзники, осведомители, все эти приливы сообщавшие Эльтудинну о событиях в серале, ведь пытались что-нибудь выяснить. Не выяснили. Как Ирдинна не стало? Насколько он… мучился? Насколько страшно и больно ему было?
        Не в силах гадать об этом, Эльтудинн закрыл глаза, и перед ними снова вдруг ожило знакомое, но не родное, чужеземное лицо. Бледная кожа, серые глаза, серовато-русые тонкие волосы. Россыпь рубцов на висках, так похожая на крапивные заросли… Эльтудинн закусил губу. Ирдинну, когда он бросился спасать отца, было всего пятнадцать, Нурдинну - как раз семнадцать. Вальин, вопреки иллюзиям, конечно же, не казался, нет, теперь точно не казался копией младшего брата. Для этого они слишком мало общались, да и слишком другим было все в нем. Светлый. Хрупкий. И… пожалуй, красивый, отталкивающе красивый - той болезненной красотой, что ранит всех видящих ее. Люди, обреченные на несправедливую раннюю гибель, часто красивы именно так: в них хочется вглядываться бесконечно, но так же бесконечно хочется забыть эти лица навсегда.
        Почему же… почему тогда мысли раз за разом возвращались к угасающему чужому графу и более всего в письме теперь хотелось написать просто: «Я рад, что ты жив. А храм всегда можно построить заново».
        Но он не писал ничего и уже знал: не напишет. Потому что велика вероятность гневной или хотя бы укоризненной отповеди. Вальин не мог не знать некоторых вещей и не осуждать их. На пальце Эльтудинна теперь сверкал золотом собственный знак власти, но… не только. А на недавнее письмо, где верховный король призывал помиловать последних дядиных сторонников и требовал отправить в свои обледеневшие земли треть полученного урожая риса, он ответил: «Простите, но это дела графства. Простите, но риса нам может не хватить самим».
        И собирался отвечать так впредь, ведь бояться было больше нечего.

«-
        Бьердэ сидел у постели графа Энуэллиса - и казалось, что кто-то вернул его далеко в прошлое. Что Вальину десять, его приступы не прекращались, он не успел превратиться в юношу и обрести власть. Сейчас, только-только забывшийся тревожным сном, он походил на ребенка, которого Бьердэ когда-то выхаживал: разметавшиеся волосы, беззащитно запрокинутое лицо. Дараккар гневался - а может, просто желал испытать того, кто ушел из светлых стен кафедрального храма в темные тронные залы правителей.
        Нет… все же это не было возвращение в прошлое. Скорее будущее приближалось слишком быстро, поэтому Вальин так измучился. Его последние дни были непростыми: графству, точнее «всему верному Берегу», объявили войну. К ней шло давно, ведь у темнопоклонников и недовольных Незабудкой аристократов, прежде разрозненных, появился вожак. Об этом не говорилось прямо, но это было ясно; король не раз предупреждал, хоть и не мог ничего сделать: ослабленные голодом и деморализованные внезапной стужей, его собственные воины больше не были так преданны. Когда начались первые волнения, Интан Иллигис даже не сумел мобилизовать свои части.
        «Я должен быть там. Я буду стоять во главе наших войск, ведь это… это неправильно, что они отворачиваются». Так Вальин сказал, когда начался приступ. Лицо его было все в язвах, он постоянно кашлял. А на море бушевала буря. Вода опять стала красной, на этот раз непонятно отчего. Это сочли просто дурным знамением.
        «Войск…» Бьердэ покачал головой, поднялся. Войск не хватало, и на самом деле - обеим сторонам. Суеверный народ рушил храмы, а хитрая знать увлеклась местью врагам, которую наконец можно было оправдать. По всему Общему Берегу срывали маски. В городах, где преобладали темные, летели с плеч светлые головы, и наоборот. Взять хотя бы род ле Спада… главу семьи при штурме замка убили не случайным камнем, брошенным из толпы. Его застрелил барон Аллентарис из рода Колокольчика, судья, которому барон раз за разом не давал вешать невиновных. Склоки этих двоих были в Ганнасе привычны: часто Сталь или его люди успевали в последний момент, когда петля на чьей-то шее уже затянута, швырнуть к ногам судьи настоящего преступника или доказательство, рушащее состряпанное дело. И вот как все кончилось. Ле Спада считали главным покровителем Дзэда, Аллентарисы - Дараккара. В итоге первый не защитил своего последователя, а второй поступил несправедливо. А потом Общий Берег сошел с ума, и Роза, как, впрочем, и Колокольчик, просто прильнула к Крапиве, чтобы прильнуть хоть к кому-то. А Крапива пыталась хранить верность
Незабудке.
        Да, этого было не отнять: Вальин, в отличие от большинства, хотя бы четко понимал, кого и почему поддерживает сейчас. Он помнил добро лучше, чем боль, точнее, вроде бы верил в это, но пока и веры хватало, чтобы к нему тянулись. Когда в землях Незабудки из-за внезапных морозов начался голод, сам он не смог отправить королю почти ничего из-за прошлого неурожая, но подвигнул других. Удивительно… он избежал в тех речах всех слов, вызывавших у графов и баронов злобную тошноту. Не говорил о «святых традициях». О «нужно потерпеть». О «единстве», «милосердии светлых богов» и «зорком взгляде темных». Он говорил просто: «Верховному королю нечем кормить подданных, в том числе потому, что еще недавно он кормил нас, и мы должны ему помочь». И люди услышали, хотя и не все. Это был красивый жест, сделавший неопровержимым простой факт: да, Вальин вырос. И оказался не тем, кого из него пытались вылепить. Но если честно… Бьердэ его не понял. Восхитился вслед за старейшинами, но не понял. И не сумел принять, потому что слишком изменился сам.
        В день гибели Остериго Энуэллиса он тоже был в замке, был и не вышел защищать его лишь потому, что граф не велел. Просил остаться с женой, и Бьердэ остался, до самого конца - пока в холл не ворвались вооруженные люди, пока не разбежались по коридорам и лестницам, пока Ширхана, поддавшись панике, не убежала от Бьердэ людям навстречу с безумным криком: «Я Незабудка, я дочь короля, не сме…» Ей выстрелили под ноги, она ринулась прочь, ее, как испуганную кошку, загнали на самый верх смотровой башни и там задушили. К Бьердэ не пошли, его не тронули даже самые злобные: видно, поняли к тому моменту, что трогать пиролангов все же не стоит. И он, оцепенелый, тоже никого не убил, хотя мог: оружие было, отличный пистолет, вот только…
        Мысли. Именно тогда он начал слышать чужие мысли. Когда он заряжал оружие, они потоком хлынули в голову, расколов ее болью и заставив упасть.
        «Как хорошо они живут, ничего, больше не будут!»
        «Чтоб им было пусто, поганым крысам!»
        «Я заберу это себе, мне нужнее, никто же не смотрит…»
        «Ну милая, ну не дергайся, все равно господа твои трупы».
        «Сдохни, черномазая тварь!»
        «Никто, никто наконец-то их не защитит!»
        Слухи об этом ходили среди пиролангов и прежде, все началось еще пару приливов назад: странный дар просыпался то у одного, то у другого. Слышать мысли. Шептать их друг другу в головы, не размыкая губ. Шептать и братьям - нуц и кхари, но только когда те спят. Пироланги боялись: одни считали это сумасшествием, другие - болезнью, третьи - и вовсе кознями, следствием, например, яда. Этого было не понять, это скрывали, но этим же потихоньку учились пользоваться, и не так давно старшие, мудрейшие нашли объяснение. Назвали дар знамением богов. Новой меткой, напоминающей: пиролангам никогда не быть похожими на братьев. Знаком силы, упреждающим их от необдуманных действий и дающим яснее увидеть суть тех, кто теперь действительно сходит с ума. Боги, по мнению старейших, просили: «Отбросьте иллюзии о своих ближних. Отбросьте и уходите».
        Поначалу - как и когда старейшины только предложили отринуть заветы Канги, уйти даже не назад на холмы, а в горы, - это встретили печалью и гневом. Зазвучало знакомое: «Это предательство», «Мы семья». Но чем больше пироланги слышали чужие мысли и ужасались, тем тише становились эти голоса. А потом была бойня у замка. Бойня, где неприкосновенный народ с белой шерстью отстреливали, как зверей. Бойня, где и Бьердэ то ли заразился, то ли прозрел.
        «Я бы взял этого мальчишку-графа, красивый ведь».
        «Столько снеди, сколько на этой кухне, я не видел за всю жизнь!»
        «Без них всем будет лучше».
        «Раздавлю, как медузу!»
        Столько злых мыслей. И ни одна не была о богах, темных или светлых. Даже когда замок, точнее то, что от него осталось, наконец очистили, Бьердэ так и сидел в своей каморке в углу, сжав голову руками. Сидел, пока проверить, жив ли он, не пришла челядь.
        А теперь Бьердэ совсем устал - от крови и шума, мыслей и сомнений, тревог и горьких трав. Он держался дольше других, многие ушли еще до фиирта. Те, что остались, все меньше говорили вслух, меж собой общались, уже используя новый дар. Верховный король больше не мог удержать их: они не видели в нем господина. При нем самом пиролангов почти не осталось - те не простили гибель братьев и сестер и начали ослушиваться приказов уже тогда.
        «Это ненадолго, Бьердэ. Они одумаются - и мы вернемся». Так сказали те уходящие, кого он поначалу, еще цепляясь за свою веру, пытался обвинить в малодушии. «Как они одумаются, если не помочь?» - спросил Бьердэ и услышал: «Зато мы не навредим. Ведь мы заберем все». Все, что стреляет. Все, что быстрее ветра. Все, что туманит разум настолько, чтобы безумно рваться в бой, и почти все лекарства. Большая часть знаний, помогавших Общему Берегу процветать, была обретена именно благодаря пиролангам - те изобретали, изобретали, делились, делились, не видя беды. Беда пришла. Знания стали опасными для братьев. Может, помахав мечами, потеряв руки, ноги и головы, поняв, чего стоит неутолимая боль, они успокоятся? Так рассуждали старейшины. Бьердэ тоже пытался.
        Вальин застонал, но Бьердэ к нему не подошел. Он уже стоял у двери и не мог только последнего - отвести взгляд. «Так надо, - уверил себя он. - Или будет хуже». А потом, стыдясь собственной подлости, добавил: «Ты выбрал это сам».
        Сам. Здесь и лежала пропасть, которую Бьердэ переступить не смог и из-за которой впервые задумался об уходе. Вся эта история с фииртом у короля… Нет, нужно брать раньше - с храмами и гибелью графской семьи. Нет, еще раньше - за голову нужно было хвататься, когда в Жу за считаные дни «вымерла» половина графской династии - разве это не мерзость? Король не вступился за погибающий Чертополох и не прислал людей даже для формального расследования, благословил поганого Шинара. Король не одобрил строительство темных храмов и не запретил его, вяло трепыхаясь, только если из-за этих храмов кто-то кого-то убивал. И после этого король посмел просить еду у своих и так намучившихся вассалов? Собрался с «верным Общим Берегом» воевать против «отступников, прикрывающихся темными богами», на том лишь основании, что отступники не прислали ему рис и фрукты? И Вальин… Вальин, который больше, чем другие, должен бы спросить с короля, согласился помочь ему «всех примирить и навести порядок». За смешные подачки, которые получил, потеряв семью и пожертвовав едва обретенным здоровьем! За девчонку, которую не любит! За
тиару, которой не желал! И, наверное, за то, как жил его покойный отец… строил что хотел, спал с кем хотел. Старейшины звали Вальина чуть ли не надеждой, способной вновь сплотить мир. А Бьердэ звал его слепым дураком.
        Сегодня, придя в пещеры, где спали последним сном все прежние графы, Бьердэ долго смотрел на застывшее в соляной толще лицо Остериго Энуэллиса и, вспоминая свою верность и привязанность, пытался за него помолиться, а потом… просто плюнул на камни рядом. Его самого испугал этот поступок - отвратительный, несправедливый и невозможный для того, чья суть - холодная звездная пыль. Тогда-то Бьердэ наконец понял собратьев, понял все их упреки в свой адрес. И понял, что должен уйти тоже.
        Пироланги всегда оберегали свои чистые разумы, держались над схватками, точно и не были частью человечества. На руках их почти не вспыхивали цветы: боги оградили их от страстей, сопряженных с властью. Пиролангам недоступны были искусства, только науки: искусства предполагали чувства и воображение, которые Сила роздал в основном нуц и кхари. А теперь пироланги - большинство - не могли оставаться наблюдателями: кто-то тоже привязался к определенным богам, кто-то - к правителям, а кто-то - как Бьердэ - ко всем сразу и до безумия хотел одного: чтобы стало как раньше. Чтобы не лилась кровь; чтобы днем лечить людей, а вечером смотреть на закат; чтобы знать, что завтра - такой же день. Пусть мелко, пусть с «погаными местами», но… что такое обиженный бог, скрытый небом, в сравнении с человеком, страдающим на твоих глазах? Бьердэ не хотел, чтобы Вальин тащил эту ношу. Не хотел, чтобы погиб Эвин, не хотел, чтобы художник ди Рэс… чтобы с ним случилось то, что случилось. И ничего бы не было, если бы Остериго не захотел Справедливости и не построил храм Смерти. Если бы люди не перессорились из-за того, что
задумывалось для мира в их душах, а точнее, не сделали это поводом для распрей. А впрочем… за всем этим отчаянием, за всей злобой у Бьердэ остался вопрос, вопрос, никем не произносимый и оттого тяготящий все сильнее: что… серьезно? Если бы не было этого повода, не было храма, война бы не началась?
        Он знал ответ и не мог, больше не мог оттолкнуть. Возможно, старейшины были правы. Этого не понять, если не подчиниться их приказу.
        Бьердэ в последний раз вгляделся в того, с кем провел почти два десятка приливов, и сосредоточился. В спутанном сознании Вальина роились призраки, среди которых выделялся один - чернолицый, златоглазый, знакомый. С ним Вальин спорил все о том же - о Тьме и Свете. Призрак ускользал, Вальин шел за ним. Бьердэ не мог догнать обоих. Он вообще больше не мог догнать этот мир.
        Закрывая дверь, чтобы навсегда покинуть замок, он сумел попрощаться с Вальином Энуэллисом совсем не теми словами, которые приготовил поначалу. Те слова - «Побереги себя, я буду любить тебя вопреки всему» - были не для того, кто предателем уходит в равнодушную горную белизну. Бьердэ сказал:
        «Крапива всегда жжется, мой юный граф. Но она же исцеляет и дарит облегчение. Она первой пробивается на самых запущенных пустырях. И ее не так просто вырвать с корнем. Помни об этом. Будь стойким, когда зазвенят мечи и задрожит земля…»

* * *
        Элеорд ди Рэс не видел ничего. Он лежал, будто распятый, и не мог двинуться; только ощущал, как из него уходят и жизнь, и последняя воля к ней. Перед глазами, если он открывал их, расплывались лица. Слуги, Идо, медики превратились в призраков. Призраки толпились, шептались, уносились за чем-то и приносили что-то - отвары, повязки, инструменты. Призраки возились рядом, прикасались к Элеорду то холодными, то теплыми руками, поднимали его, снова укладывали. Призраки о чем-то допытывались, но он не мог им помочь. Призраки пахли то дымом, то морем, то кровью.
        Из тех дней Элеорд помнил немного: как однажды пришел пироланг Бьердэ и, разрезав плоть, заменил ему какой-то сустав; как при этом его крепко держали, а он - и откуда взялись силы? - вырывался; как Идо - бледный, маленький - стоял в дверях и наблюдал. Как спустя еще какое-то время сознание прояснилось и Элеорд попросил: «Идо, нарисуй на стене крылатую лисицу». Как началось воспаление; как сознание долго не возвращалось; как на время отказало и зрение, но он все думал: нарисовал ли Идо лису? Оказалось, что да, нарисовал - яркую, алую, быструю. За долгие приливы он стал рисовать их еще лучше, чем в детстве.
        С лисой пришло облегчение, спал жар. Тогда Элеорд попросил у Идо кое-что еще, надеясь ухватиться за это, ухватиться крепко, как только возможно, и больше уже не падать. Он велел: «Рассказывай мне. Рассказывай, что там, за стенами нашего дома…»
        И Идо стал рассказывать.
        Он рассказал, как много ночей назад, когда Элеорд был в забытье, сумасшедшие чуть не сожгли дом - опять явились те, кто ненавидел живописцев проклятого Первого храма. К счастью, слуги утихомирили этих людей и сдали городской страже; конюх Элеорда, его садовник и повар ведь были здоровяками. Все обошлось, а сама стража, вычищенная от предателей, стала бдительнее и злее. Больше дом и его обитателей не тревожили. Жаль только сад, который почти весь погиб.
        Затем Идо рассказал, как венчались Вальин Энуэллис из рода Крапивы и Ирис Иллигис, Королевская Незабудка. Церемония была традиционной: влюбленные - влюбленные ли? - стояли по колено в спокойном море, а жрец - на камне, возвышаясь над ними. Он украсил им шеи ожерельями из раковин, возложил на головы сначала венки из крапивы и незабудок, а потом тиары и наконец - благословил именами Пала, Светлой и Темной Праматерей. И все же обычай тогда немного нарушили: лицо скрывали за фатой не только невеста, но и жених, ведь с моря шла буря. Графу явно было плохо; он не хотел пугать подданных своим видом. В воде он не упал только чудом. Но он крепко держал ладонь маленькой избранницы до самого конца, а потом - следуя тому же ритуалу - вынес ее из моря на руках.
        Еще Идо рассказал, что прямо сейчас где-то далеко умирает верховный король Цивилизации Общего Берега - умирает тускло и одиноко, ведь он потерял всех дочерей и отдалил всех фаворитов. Он совсем слаб и безумен в последние дни, он просит слуг собирать ему букеты: незабудки и розы, крапиву и чертополох, бузину, лилейник, все гербовые растения… «Они должны, должны быть подле меня! Где они, где?» - твердит король. Но ему приносят только вереск, опавшие листья и еловые ветки, ведь в его землях тянется и тянется фиирт, с неба сыплет ледяное крошево, нигде не осталось цветов. А в оранжереях все завяло из-за того, что некому было заботиться об отоплении и поливе; без пиролангов система труб быстро вышла из строя. Но несчастный старик, отягощенный короной, раз за разом на заплетающихся ногах ходит туда - в погибшие сады - и ложится на желтый мох меж корней самого старого дерева. О нем почти не скорбят, его почти забыли: всюду звучат уже новые имена.
        Наконец Идо рассказал о том, чего не видел, но о чем слышал от друзей, ушедших с Вальином в военный поход. О бойне, где сошлись два войска, и прежде всего два предводителя. О золотом и серебряном блеске оружия, о вытоптанной траве и сорванных глотках, о крови и дыме, о том, что беду принес тот, от кого не ждали. Сражение могло быть и фатальнее, но его остановили. Остановили и долго, долго говорили, правда, не договорились ни до чего. Как печально. Печально, что речами уже не остановить тех, кто рушит старые города, не возводя новых; тех, кто вливает в море кровь братьев, мешая с собственной; тех, кто сжигает чужие черешневые сады. Здесь Элеорд ощутил, что слабеет, и прошептал:
        - Замолчи, пожалуйста. Я больше не могу.
        Элеорд ди Рэс умирал. Или ему казалось, что он умирает, а на самом деле умирал мир? Как в том сне. Где все объяла чернота, где она никому не дала сбежать, а в конце остался один-единственный пустой холст в серебряной раме.
        - Идо… - позвал он, но Идо рядом не было. Оказалось, Элеорд потерял сознание не на пару мгновений, а на несколько часов, и успела наступить ночь.
        И снова день за днем он тонул в темноте, захлебывался, зарываясь в илистое дно боли, - и раз за разом выныривал и снова что-нибудь слушал. Он цеплялся за нарисованную лисицу, за улыбку осунувшегося Идо, за натянутый смех учеников и слуг, то остававшихся поухаживать за ним, то просто заглядывавших проведать. А снились ему отцовские бродяжки в грязных тканевых масках и мерзлый виноград, вырастающий отчего-то прямо в море.
        Однажды Элеорд открыл глаза, почувствовав острый запах благовоний - хвои и апельсина, - и увидел сидящего в изголовье Вальина Энуэллиса, усталого, задумчивого. Сначала и это показалось сном: что граф мог забыть в доме ди Рэсов, он в его нынешнем положении? Но вряд ли. Так печальны и тревожны люди лишь наяву.
        - Как вы? - прошептал юноша, бледный, худой и все же выглядящий сейчас почти здоровым. - Простите, что беспокою. Но мне нужно убедиться… - он замялся, точно продолжение было предосудительным. - Неважно, может, я спешу…
        Элеорд вспомнил портрет, где к описанию мальчика просилось единственное слово - «тщедушный». Многое во взрослом Вальине изменилось: прибавилось стати, выправилась осанка, руки больше не казались хрупкими веточками. А главное, новой жизнью загорелся взгляд, светлый, строгий, но добрый и открытый. И Элеорд улыбнулся этому новому, незнакомому гостю. Кашлянул и, собрав силы, хрипло ответил:
        - Лучше. - Он даже почти не лгал. - Надеюсь, что и вы тоже.
        Вальин вернул улыбку, но не кивнул. Возможно, просто устал кивать.
        - Вы очень нужны мне здоровым. - К удивлению Элеорда, прозвучало почти требовательно, но за этим тут же последовало мягкое: - Как можно скорее. Большинство посещающих вас медиков - мои. И так будет продолжаться сколько нужно. Я… - на миг он потупился, - я был довольно жесток к одному гению и дал ему разбиться вдребезги. Я очень хочу уберечь хотя бы вас.
        Наверное, он имел в виду Сафиру Эрбиго. Говорили, она сошла с ума от горя по Остериго - и даже знавшие ее пироланги не смогли тут помочь. Так и скиталась бедняжка по улицам, всем подряд пророча смерть и ни у кого не беря ни денег, ни хлеба.
        - Я благодарен за заботу, - искренне отозвался Элеорд и вздохнул: заломило кости. - Но чем я, точнее то, что от меня осталось… могу помочь вам, мой граф?
        Вальин все не размыкал губ, остекленев взглядом. Он казался погруженным в себя, словно даже присутствовал в комнате не до конца. Наверное, он действительно пришел скорее убедиться, что Элеорд еще жив, что у него есть хоть какие-то шансы встать на ноги. И не придумал, что дальше.
        - Знаете, что происходит? - осторожно спросил наконец он.
        Даже произносить это было больно, больнее, чем двигаться, но Элеорд себя заставил:
        - Война.
        Вальин, даже не пытаясь скрыть горечь, улыбнулся.
        - Чтобы вы знали… мы это так не зовем, кое-где за такое могут и написать донос. Примирение. Король пытается примирить земли Общего Берега, для чего вводит к тем, кто отвернулся, войска тех, кто верен. А некоторые офицеры, причем с обеих сторон, более радикальные, нашли для происходящего свое описание, даже гимн написали…
        - Гимн? - Элеорд тихо ужаснулся. Больше - только от самого слова «примирение», напоминавшего изрубленный в куски труп.
        - «Мы срежем гниющие ветви», - Вальин правда пропел это, тут же вздрогнул всем телом и склонил голову, опять обращая на Элеорда невыносимо измученный взгляд. - Так что вы совершенно правы. Это война.
        Он не продолжал, а Элеорд не мог ответить. Он ощущал одно - желание снова уйти в небытие. Но он не смел сказать «Замолчи, я больше не могу» графу и понимал, что теперь не попросит о таком и Идо тоже. Время отрицания и забвения кончилось. Были вещи, которые он все же унаследовал от отца. Не отворачиваться. Никогда не отворачиваться от больших бед, пока есть хоть капля сил с ними сражаться.
        - Есть один значимый человек… - наконец, точно решившись, снова заговорил Вальин. - Который так же, как и я, считает все неправильным и хочет исправить. Хочет, но пока не может, ведь он, как и я, располагает лишь руинами и гневными сердцами.
        - Кто? - прошептал Элеорд и посетовал, сам не зная зачем: - Знаете, эти безумцы… они сожгли мои черешневые деревья, они…
        - А хотели сжечь вас, - печально отозвался Вальин. - Мне жаль. Но черешни еще зацветут. - Тут он заметил что-то на тумбе, протянул руку, взял. Это оказалось кольцо с поблескивающей печаткой «кукушкиного плача». Вглядываясь в рисунок, Вальин вдруг просветлел лицом. - Думаю… зацветет много всего нового. Пусть не сразу.
        В его глазах была вера в эту правду, лишь в нее - а не в короля, за которого, по словам Идо, граф бился. Почти завороженный этим, пораженный столь внезапно проступившей красотой невзрачного юноши, Элеорд спросил, голос его почему-то упал:
        - Так кто же он, ваш… союзник? И где он?
        Вальин вернул кольцо на место, устало прикрыл рукой незрячий глаз. На щеках выступил румянец волнения, и ответил он не сразу.
        - Боюсь, вы решите, что я помутился рассудком. Я сам иногда думаю так, но все реже. Безумен скорее мир. Поймите правильно…
        На самом деле Элеорд многое знал из рассказа Идо. К тому же он услышал, как потеплел голос графа. Вспомнил и другое, многие детали, делавшие ответ очевидным.
        - Не тот ли, с кем вы скрестили клинки в том давнем… или недавнем, я ведь потерялся во времени… сражении? Лишь у него сейчас в распоряжении много сердец.
        Вальин глянул удивленно, но тут же улыбнулся уголком рта.
        - Вы проницательны, Элеорд. И, видимо, знаете его достаточно, чтобы не удивляться и не судить меня за доверчивость.
        - Знаю лучше, чем вы. - Элеорд заметил, как при этих словах Вальин нахмурился, и успокаивающе добавил: - Нет, я не имею в виду ничего дурного, просто мне случалось беседовать с ним, еще когда вы были ребенком. И уже тогда он интриговал меня: граф-жрец, полный гнева, но так владеющий собой, надо же.
        - Вы же… - Вальин помедлил, - не осудите меня и за то, что… - похоже, он потерялся в словах, - я вижу в нем человека, имеющего право на свой выбор? Вы бы знали… - он заговорил запальчивее, - вы бы знали, насколько правы, насколько он зол на короля за то, что случилось с его родными, с его землей, с ним самим…
        - Я догадываюсь, - мягко уверил Элеорд. Историю Эльтудинна он прекрасно знал. И продолжение слов пришло само: - Думаю… вряд ли можно пожелать врага лучше. Но как же странно все сложилось. Знал бы я, что еще услышу о нем, и услышу такое.
        - Нам больше никуда не деться друг от друга, - прошептал Вальин. В его тоне сквозило облегчение - наверное, оттого, что не приходится давить, что-то доказывать. - И сейчас мне кажется, что это было предрешено. Мы и есть Свет и Тьма. Против воли. Мы не хотели войны, и мне казалось, ее не хочет никто. Но, видимо, я ошибся. Может, хоть кто-то хоть в чем-то прав; может, гнилые ветви где-то есть.
        Элеорд посмотрел на его обветренные губы, на блеклые ресницы и вспомнил иное, черное лицо с пылающим золотом глаз. А за ними исподволь вспомнилось еще множество лиц: надменные черты и буйная грива графини Горькой Полыни; развратная снежная красота графа Лилии; точеная породистость графа Жасмина и сдобренная безвкусными украшениями сухость графов Астры. Аристократы Берега были разными и по нравам: одни продавали рабов, другие любили лишь мужчин, третьи приручали чудовищ. Они заводили свои порядки на своих кусочках земли, скалились друг на друга, но замолкали перед голубым взглядом верховного короля, огнем его гвардий или мудростью его пиролангов. Но вот род Незабудки ослаб. И уже не всех устраивают чудачества соседей, их вера, само их существование. И нужды быть едиными больше нет, общих добрых и великих дел все меньше, каждый силен сам, а боги… что боги?
        - Кто знает, чего хочет судьба и какие ветви считает гнилыми она. - Элеорд прокашлялся и пошевелил рукой. Она ныла; сустав ощущался неродным. - Так все-таки чем же я могу помочь вам?
        Вальин продолжал смотреть на него с грустной полуулыбкой.
        - Тем же, чем помогали всем и всегда. Тем же, за что вас хотели убить. Если только вы не испугаетесь. Я пойму и это.
        Подтекст был очевиден. Элеорд усмехнулся, повторив про себя: «Испугаюсь?..» Уже нечего; похоже, ни другим, ни ему хуже не будет. Но что бы ни произошло в мире… раз ему по-прежнему нужны художники и красота в принципе, что-то еще можно исправить. Многое ли? Покажет лишь время. И он честно ответил:
        - Я готов, только не знаю, буду ли способен рисовать и скоро ли. Зато у меня есть ученики. И лучший… - Он кивнул зачем-то на лисицу на стене. - Он стоит меня.
        Вальин кивнул, и улыбка его стала теплее.
        - Идо. Я знаю. Помню его с детства, с исповедей, а сейчас уже мало кто в Ганнасе не знает этого живописца и не любит.
        И какой же он сейчас потерянный. Какой несчастный. Как, впрочем, и сам Вальин, как и, наверное, Эльтудинн, как все эти недавние дети, которых старики оставили барахтаться в кошмаре своих страхов, ошибок, желаний и иллюзий.
        - А больше всех люблю я, - шепнул Элеорд и спохватился. - Простите за сентиментальность. Но только зная, что у мира остается он, я не боялся умирать.
        - И все же вы выжили. - Граф опять склонил голову. Он явно старался взбодриться и не ввергнуть в тоску своего чахлого собеседника.
        - И знаю, какого бога благодарить. - Мысль была внезапной, острой, полной, наверное, той благодарности, с какой безумная ныне Сафира рисовала первые чертежи. Но Элеорд не испугался. - А вы?
        И Вальин серьезно, не колеблясь, кивнул.
        - Теперь - тоже. За ваш свет, за свою тьму. За то, что вы уцелели. За многое.
        За надежду. Элеорд не сомневался, что сейчас - похудевший, посеревший, обросший - выглядит жалко и не внушает ее, и все же эта надежда вдруг засветилась в тонких чертах графа. Видеть ее оказалось приятно. А страха все не было.
        - Да… я верю, что не зря обратился к вам, - проговорил Валь-ин. - И расскажу о своих планах больше, как только смогу. Сейчас нужнее всего мне было заручиться вашей поддержкой и чуть-чуть успокоить сердце. Выздоравливайте. Я пойду.
        Он поднялся, оправил зеленый плащ. Ступал немного нетвердо, плечи сутулил. Элеорду захотелось вдруг задержать его, спросить о чем-нибудь безобидном, праздном - не из любопытства, а лишь из-за понимания: теперь этот мальчик, даже младше Идо, нечасто может хоть с кем-то поговорить просто так. Его вырвали из привычной жизни и бросили в новую одного. И он ищет опоры там, где не искал бы ни один иной правитель.
        В своих врагах. И, кажется, нашел.
        - Прощайте, Элеорд, - сказал Вальин у двери.
        - Прощайте.
        Элеорд так ни о чем и не спросил напрямую. Когда юный граф ушел, он снова стал думать о своих черешневых деревьях и смотреть на лисицу на стене. В этих простых вещах было его прошлое. И рядом с ними он не боялся будущего. Главное - пережить настоящее.
        А потом к нему спустилась темнота, обняла его и дала уснуть.
        Часть 4
        Фиолетовый купол
        [Восьмой прилив Великого Разлада]
        Но горе, если один упадет, а чтоб поднять его - нет другого, Да и если двое лежат - тепло им; одному же как согреться?
        Екклесиаст
        Вальин приставил нож к горлу Ирис, но почти невозможным, гибким ласочьим движением она вывернулась, оказалась за спиной, и вот уже его шеи коснулся холодный клинок. Молодая королева засмеялась, самодовольно зазвенел ее детский голосок. Что ж, можно было ожидать, сегодня он - не лучший противник. Вальин опустил руки, бросил оружие на каменный пол и, более не двигаясь, произнес:
        - Делаешь успехи. На сегодня довольно.
        - Почему?.. - Она шумно выдохнула. - Я же только начала побеждать!
        - Я плохо себя чувствую, Ирис. Можешь еще потренироваться с любым из солдат или с кем-то из графов. Ты знаешь, тебе никто не откажет.
        Он говорил, не пытаясь обернуться и не прося ее убрать опасно прижатый к горлу клинок. Он не видел смеющихся глаз и улыбки, которая наверняка оживила румяное лицо. С моря налетали ветра. У Вальина болела голова; рот и подбородок пришлось закрыть тонким белым платком: от малейшего касания соленого воздуха саднили губы. Руки с распухшими суставами тоже двигались неважно, точно принадлежали кому-то другому, как и ноги. Вальин устало сомкнул ресницы на пару мгновений.
        - Правда, Ирис. И у меня еще много дел.
        Ирис обежала его по небольшому полукругу и сама заглянула в лицо. Она изящно качалась с носков на пятки и светилась - две вещи, которыми сразу, едва прибыв в Ганнас, очаровала двор и продолжала очаровывать уже пять приливов. Вальин тоже невольно, привычно улыбнулся. Королевская Незабудка. С фиалковыми глазами и именем Ирис. Она вся была такая - из противоречий, а росла слишком быстро, так быстро, что уже начинала требовать почти невозможных вещей.
        - Я слышала, они идут к Холмам. - Говоря, она от возбуждения глотала гласные. - Ты планируешь застать их там, да? А меня…
        - Да. Нет.
        Вальин ответил на два вопроса разом, второй не требовалось даже дослушивать. С некоторым трудом он наклонился, поднял нож, убрал за пояс и расправил плечи. Ирис молчала: просто наблюдала, капризно сведя тонкие подкрашенные брови.
        - Это традиция, Вальин, - все же напомнила она прохладно. - Королевы сопровождают мужей в великих битвах. Великие королевы, конечно же.
        - Тебе еще придется. - Он снова постарался улыбнуться, но оставил попытку: сухие губы тут же засаднило, к тому же Ирис ведь не видела этой улыбки. - Чуть позже.
        - Королевы сопровождают мужей. - Она точно не слышала. - И если уж не в бою, то в покоях точно, Вальин!
        Снова. Вальин вздохнул.
        - Ирис…
        Она протянула руку и погладила его по изувеченной щеке, слегка оттянула белый платок и подалась ближе. Она была выше ровесниц и, в отличие от большинства их, рано, очень рано начала оформляться. Гордо подчеркивая это, она распускала белокурые с розовым перламутровым отливом волосы, носила рубашки с открытыми плечами и прозрачные шаровары по моде нуц. Она ненавидела бесформенные цветные платья с высокими воротами, эта девочка, которую покойный отец считал «тише маленькой птички». Больше, чем платья, она ненавидела только отказы.
        Вальин отшатнулся, не дав ей поцеловать себя. Его почти устрашало отсутствие брезгливости, какое молодая жена проявляла к неизменно возвращающемуся недугу. А ведь когда Ирис только прибыла, он испугал ее: морская хворь как раз владела им, и, случайно столкнувшись в коридоре замка, девочка двенадцати приливов от роду плакала в своей спальне три дня и отказывалась выходить. Потом что-то случилось. Может, с ней поговорили, может, упрямая Ирис пересилила себя сама… так или иначе, в следующий приступ она пришла с благовониями и раскаленной галькой. Это было кстати: Бьердэ, прежде помогавший переживать такие дни, все же ушел за своими - просто ушел в одну ночь, оставив прощание лишь в полусне.
        - Это тоже будет, Ирис. - Вальин сам поцеловал ее в лоб, осторожно, не почувствовав сквозь платок кожу, не почувствовав ничего вообще, кроме того, что трещины на губах закровоточили. - Но не раньше…
        - Восемна-адцатого прилива. - Она еще раз качнулась с носков на пятки. - Когда мне скучно, я гадаю, Вальин, куда же ты пустишь меня раньше, на войну или в свою спальню. Как будто не знаешь, как рано у нас многие женятся и…
        - Ирис, - одернул Вальин, стараясь все же не повышать тона. - В ранних союзах мало хорошего, ты сама это знаешь.
        Она потупилась. На этот вопрос они всегда смотрели по-разному, чуть ли не со дня венчания, когда Ирис не желала слезать с рук и все целовала его лицо. Вот и теперь нахмурилась сильнее, упрямо пробормотала:
        - Если поневоле. А я ведь хочу быть тебе женой.
        И все же это звучало трогательно. Вальин понимал: ее нельзя осуждать, тем более зазорно делать это ему, мало кем искренне любимому. Он в который раз мирно напомнил:
        - Мы обвенчаны. И давно. В служение мне уже не вернуться, ты это знаешь.
        Не теперь, когда короля Незабудки давно нет. Не теперь, когда среди знати, расколотой надвое, нет особого единства даже внутри этих лагерей. Слово «преемник» исчезло из придворных речей еще при жизни Интана Иллигиса, не вернулось и потом. Точнее, против воли, из-за опрометчивого брака, Вальин сам стал преемником - уже королевским. Запоздало понял: это и была ловушка, понял, лишь когда она захлопнулась. Ни о каком разводе, ни о каком возвращении в храм речи не шло уже четыре прилива: принять такие решения значило ввергнуть едва притихший мир в новый виток хаоса. Но Вальин понимал, что Ирис имеет в виду, чем недовольна. Она снова подняла тоскливо сверкнувшие глаза, и стало ясно: просто спор не угаснет. А рано или поздно у принцессы - уже королевы - кончится последнее терпение, и общая жизнь станет совсем невыносимой. А главное… дело не только в ее терпении. Оно не беспредельно и у знати, все держащей в уме простую правду: Незабудка должна давать новые побеги, где бы ни оказалась. Если не дает, зачем поддерживать ее и тем более ее мужа?
        - Подумай… - он с усилием очнулся, вслушался, - ты не вечен. Умрешь внезапно - и что, оставишь комнатную пташку посреди бури? Не лучше ли оставить человека, который будет понимать, какие дела ты ведешь, в каких отношениях с кем находишься? И не лучше ли оставить что-то после себя, живое, что будет носить твое имя и…
        Ирис говорила тем просящим и одновременно требующим тоном, который Вальин переносил сквернее всего. А наихудшее - она невинно, даже не сознавая, будила все страхи, которые он день за днем душил. От слов сильнее болела голова. Слова были горстями земли, сыплющимися на кости. Вальин привычно прикрыл зрячий глаз ладонью, но почти сразу опустил ее и тяжело сглотнул. Так защищаться, заслоняться он больше не мог. Это уже почти не помогало.
        - Сколько мы станем обсуждать это? - Он все еще старался не говорить резко, понимая: это сильнее выдаст его подлинные мысли. - Да, я бываю болен. Но это не значит, что я стану что-то торопить, пока силы есть, а они у меня есть. Ты юна для войны. Для политики. Тем более - для родов.
        - Глупа - хочешь ты сказать? - А вот ее голос все же сорвался.
        - Что ты… - искренне возразил он, но осекся, увидев, что это не попытка поймать его на скрытом оскорблении и обидеться сильнее. - Ох…
        О, если бы Ирис была глупа. Ее юный возраст как раз располагал к тому, чтобы быть глупой и более безмятежной, инфантильной, мягкой. Впрочем, Вальин помнил мачеху, Ширхану, и не мог иногда избавиться от иллюзии, будто рядом поселился ее маленький призрак. Общаться с этим призраком оказалось еще сложнее.
        - Ирис. - Вальин совсем смягчился. В нем поднялась привычная жалость. - Пойми, я не хочу, чтобы ты умерла, вынашивая ребенка сейчас. Ты почти так же хрупка, как моя мать, и, если ты помнишь, хотя она была старше, ее роды, даже первые, прошли тяжело, а после вторых…
        «Родился полутруп. Я. А она умерла».
        - Помню, - ровно оборвала Ирис и посмотрела на свой идеально плоский, оголенный из-за короткой рубашки живот. - И не боюсь.
        Это ведь будет… от тебя, понимаешь? - Снова она вскинулась. - И я знаю, все было бы хорошо… если бы ты хотел.
        Хорошо. И уже точно непоправимо.
        Вальин посмотрел в ее фиалковые глаза. Там плескалась не только обида - еще нежность. Ирис была особенно красива прямо сейчас, когда уголки ее розовых губ мечтательно приподнялись. Да… она была очень красива, а он невероятно уродлив, и от него тянуло приглушенной благовониями гнилью. Он не мог представить, как прикоснется к ней. Даже когда… если наступит время, если станет ясно: без ребенка совсем никак, знать не удастся сплотить иначе. Вальин опять отступил, и Ирис перестала улыбаться. Глаза ее потускнели; следующие слова можно было угадать почти точно.
        - Ну а все это все равно будет моим, как только ты умрешь, Светлый верховный король Вальин Энуэллис. Ты же знаешь. И я все сделаю по-своему.
        Она не крикнула, а прошептала это, покачав головой так, будто уже скорбела над его телом - скорбела, но не слишком. И это она глядела с нежностью меньше чем швэ назад? Она мечтала о детях? От приступа боли Вальин едва не согнулся пополам. Королевская Незабудка… последняя из рода слишком спешила продолжить его, укорениться рядом с чужим, диким растением, к которому зачем-то льнула. Но кое-что было ясно: при желании укоренится она и сама.
        - Все это - смерть, власть и ненависть тех, кто жаждет ее отнять? - безнадежно спросил Вальин: знал, что не получит простых ответов. - Ты так этого хочешь?
        - Все это, - откликнулась она. - Хочу все, если уж не могу заполучить тебя. - И она повторила почти самозабвенно: - Я - королева. Просто королева, раз не твоя.
        Он не нашелся с ответом - никогда не находился, слыша это. Он понимал: Ирис говорит ровно то, на чем ее растили, говорит раз за разом - и имеет право, чувствуя ответственность за всю мертвую семью, за всех великих предков. Рядом с ней он, граф из рода Крапивы, был словно рыбак рядом с бароном, не смел ее судить и чувствовал вину за то, что также не может просто подчиниться, просто уступить, просто дать желаемое, если не… полюбить? Не мог объяснить и правду: «Я мечтаю быть не здесь; ты и твой мертвый отец теперь цепь на моей шее; я заболел из-за того, что вместо маленьких долгов своего графства плачу огромные за весь Берег!» Догадывался: ее это унизит, а может, и убьет. Сейчас еще и не хватало сил - вообще ни на какие больше разговоры, потому он просто кивнул, в очередной раз сглатывая горькую слюну, наверняка предварявшую кровавую рвоту. Ирис, похоже, почувствовала что-то: сдалась сама. Вздохнула, опять сменила тон:
        - Ладно, Вальин. Прости. Я просто устала, в нашем роду девочек никогда не лелеяли так, как ты меня, это… странно? Вальин! - Ей, конечно, не нравилось его молчание, заставлявшее усомниться в собственной правоте. - Ну… извини! - И она топнула ногой, опять превратив просьбу в приказ. Не хватало разве что «Немедленно!».
        Как взросло она вела порой речи, как прозорливо глядела вдаль. Но вот это жестокое неумение просить прощения и столь же жестокое умение бить никогда не давало Вальину обмануться. Ирис увидела мало приливов. Поочередно примеряла маски, но не нашла пока собственного лица, и на нее не стоило злиться за это. Вальин и сам вел себя далеко не так, как подобало королю. А главное - не так себя ощущал.
        - Все в порядке, - просто ответил он. - Но мне правда пора. Идем.
        Они покинули замковый двор вместе, но почти тут же их пути разошлись. Ирис устремилась в сады, где ее уже ждали, а Вальин поспешил в свои покои - на верх самой дальней башни, густо увитой черно-зеленым плющом. Там он в дни недуга работал, избегая соратников и советников, пока не станет легче. Вот и теперь он едва кивнул Арнсту, к которому поспешила Ирис, и постарался спрятать лицо: как же ле Спада цвел здоровьем в сравнении с Вальином; как улыбался, наслаждаясь утренним теплом и бризом. Вот уже крыльцо… ступеньки… и убежище, где можно больше не держать спину. Там, на столе, Вальина кое-что ждало. Полученный утром небольшой флакон из синего хрусталя и записка, змеей обернувшаяся вокруг него. Простые вещи. Вещи более значимые, чем все беды. Пальцы потянулись к записке сами, удержаться не получилось. Это был словно взмах руки из прошлого. Из времени, когда казалось, что свободу и покой отняли лишь временно и что скоро все станет лучше.
        …Это снадобье в наших землях пьют все, кого мучает морская хворь. В нем термальная вода, дикие травы Кипящей Долины и кровь тех, кого мы приносим в жертву Черепахе. Я говорю тебе правду. Там человеческая кровь, кровь детей. Но я хочу, чтобы ты жил. Без тебя и меня этот мир канет в ничто, он уже в шаге. Я надеюсь, ты не забыл то, на что решился. Я не забыл.
        Вальин сложил листок, убрал флакон в ящик и устало прикрыл глаза. Он давно понял, что власть - как бы ее ни романтизировали, ни превозносили, - в целом, тусклая, однообразная область жизни, мертвый океан. Каждую волну, стоит только поднатореть, можно увидеть, предсказать, остановить или усилить. Каждое предательство союзника горчит, и лучше не впускать его в себя. А каждое перемирие с врагом горчит еще сильнее, потому что быстротечно вопреки всем надеждам. Но не впускать его гораздо сложнее, особенно если веришь: враг не должен был стать врагом.
        В который раз он вспомнил первый их бой, еще за короля, вечность - то есть четыре прилива - назад. Уже тогда стало очевидно: все сложится не как хотел бы Штиль, совсем не так. В миг, когда встретились их глаза, Эльтудинн оскалился, но тут же горько усмехнулся. А Вальин, глядя в ответ, не почувствовал ничего, что мог бы, если бы был чуть юнее, наивнее. Ничего, кроме понимания: мир на огромных весах, готовых развалиться, и если есть шанс их удержать, то вот он. Примирение. Цель короля - примирение, возвращение к старому укладу. Об одном нужно забыть - о разговоре в храме, о пути по чужим следам, об улыбке и словах «Береги себя». О том, как что-то отозвалось на них и помнило до сих пор. О том, как это что-то задрожало, едва Интан Иллигис впервые произнес: «Мятежников возглавляет последний из рода Чертополоха, он объявил себя королем!» Словно помутнение рассудка и одновременно - незаживающая рубленая рана. В пути солдаты пели, что срежут гниющие ветви, а Вальин сжимал зубы. Gan. Мятежник. Отвратительное слово, резкое, как вороний крик.
        Они сражались, скрещивали клинки раз за разом, шпорили лошадей, сшибались и вновь разъезжались, а вокруг растекались и плавились тьма и свет тысяч смертей. Наконец Вальин выбил из чужой руки саблю, но почти сразу, обессилев, выронил свой меч. А вскоре разнеслись кличи, затрубили горны, со стонами и скрежетом все остановилось, точно ржавый механизм, состоящий из множества разумных, но разболтанных, не понимающих своего назначения деталей. Эльтудинн опять посмотрел на Вальина горящими золотыми глазами. Снова был рассвет, и снова темный король был в черном - последняя тень ночи. И он вдруг сказал:
        - Как жжется Королевская Крапива…
        Неудивительно: Вальин едва не отрубил ему несколько пальцев, на руке багровела широкая рана. Но, говоря, Эльтудинн слабо, самыми уголками губ, улыбнулся, точно скорее изумлялся своему почти-поражению, чем злился. Чуть помедлив, он добавил:
        - Я часто тебя вспоминал. Надеюсь, и ты меня не забыл, великий светлый король.
        Вальин еще был лишь графом. Но многие уже звали его так.
        Он молчал. Он не мог даже слезть с лошади; его колотила дрожь, которую он все пытался скрыть и которой никак не мог себе объяснить. К счастью, вокруг было слишком много тех, кто нуждался в нем, и нашелся даже тот, кто подал ему меч. Забирая оружие, спешно опуская взгляд на золоченые листья рукояти, Вальин пробормотал:
        - Теперь мы вряд ли сможем забыть друг друга.
        А позже они промывали раны в одной реке, в той, что вливалась здесь в море. Вся она вскоре побагровела, но осталась ледяной и прозрачной. Вальин смотрел на беспокойный бег воды и вроде бы приходил в себя, смирялся со всем, что смеялось в лицо и стучало в ушах. Не далее как перед походом он был в храме Рыжей Моуд и загадал ей желание: снова увидеть Эльтудинна, хоть раз, живого или мертвого. Что ж. Он видит его. Богиня Судьбы легкомысленна, делает ровно то, что у нее просят, и редко спрашивает: «Зачем и как?» Вот и теперь она просто столкнула их, просто мешает их кровь в реке, просто усмехается издалека и обещает: «Ты пожалеешь. Ты уже очень жалеешь, глупый человек, не так ли?»
        Жалеет ли? И жалеет ли тот, кто стал врагом?
        - Крапива все прорастает… - Вальин вдруг снова почувствовал касание пальцев, мокрых и горячих, к виску. Медленно обвел глазами окружающую пустоту, в которой жеста никто не видел. - Мир лучше бы подписать под Жу. Там теплые источники, а берега скрыты зарослями фруктовых деревьев, пальм и лиан. У нас легче переносить морскую хворь. У нас кто-то сможет позаботиться о тебе. Лучше, чем в Ганнасе.
        Рука Эльтудинна все еще кровоточила. Алые капли упали на кожу в миг, когда Вальин быстро, крепко сжал черные пальцы и отвел, понимая: со стороны касание могут расценить как знак вовсе не дружеского участия, а силы, власти, даже триумфа. Эльтудинн спокойно наблюдал за ним. И, собравшись, он горько поинтересовался:
        - Разве не лучше тебе будет, если я скорее умру? Молись о ветрах, темный король.
        Он себя едва слышал: голос сел. «Темный король» прозвучало злым шипением, хотя Вальин к этому вовсе не стремился. И Эльтудинн понял это: в лице так ничего и не дрогнуло. А губы едва разомкнулись, когда он просто, ровно, тускло прошептал:
        - Нет. И я знаю, что ты тоже о них не молишься.
        Кровь продолжала течь, и наверняка ему было больно. Вальин очнулся, отпустил его руку и посмотрел на свою обагренную ладонь. Кровь нуц была яркой, ярче крови кхари - необъяснимо, учитывая черноту их кожи. Казалось, если скорее не смыть эту кровь, она въестся клеймом. Вальин склонился над рекой, погрузил в нее руки. И прежде чем рябь разбилась, увидел в отражении свое белое лицо и расширенные, потемневшие глаза.
        - Так что же? - спросил Эльтудинн.
        Вальин покачал головой и сказал, что договоры стоит подписывать только на границе земель условно Светлых - верных Незабудке - и условно Темных - верных Чертополоху, так будет безопаснее для всех. Язык едва слушался, ноги дрожали: близился очередной приступ; Вальин выезжал из Ганнаса еще не до конца выздоровевшим. Умывшись, он вскинулся. Эльтудинн неотрывно смотрел на него. Под взглядом, полным лишь тревоги и понимания, было невыносимо находиться. Вальин пробормотал что-то о том, что ему нужно с кем-то поговорить, хотел уйти, но услышал тихое:
        - Подожди. Прошу тебя.
        Отголосок собственных слов в храме. Он не посмел бы отказать, да и… не хотел.
        - Что? - Поняв, что стоять больше не может, он присел на траву, и Эльтудинн тут же, даже слишком спешно опустился рядом. Вальин отстраненно подумал: солдаты, если все же смотрят в их сторону, наверное, недоумевают. Должны были убить друг друга - не убили. Должны бросаться отповедями с расстояния пары вытянутых рук - не бросаются. И почему-то он улыбнулся. А потом задал вопрос еще более нелепый, чем улыбка после такой бойни: - Неужели тебе правда меня не хватало?
        Он все еще не чувствовал злости, которую пытался разжечь король, - лишь тоску. В глубине души он сам не понимал, что делает здесь, к какому порядку, а главное, к какому примирению должен призвать. Как вообще призывать к примирению, если не веришь в него? Если понимаешь, что честнее перекатывать на языке вовсе не gan - «бунтарь-предатель», а din - «бунтарь, что борется за справедливость». Din… это слово входило даже в имя врага. И, может, как раз поэтому теперь Вальин не знал, как себя держать. А совсем перестал понимать, услышав все столь же простое:
        - Да. - Эльтудинн снова опустил руку в поток. От раны поползли кровавые разводы. - А что насчет тебя?..
        Насмехался… или нет, просто вспомнил то, как по-детски Вальин увязался за ним от соляных пещер и как нес потом прощальную чушь, не смея сказать простого: «Я все еще боюсь, и я не понимаю, почему ты веришь в меня».
        - Я тоже часто тебя вспоминал, - ответил Вальин. - Особенно когда…
        - Храма не стало? - Эльтудинн повернул к нему голову, и лицо все же дрогнуло. - Знаешь… я словно ощутил это. В утешение скажу, что строю новый, по вашему образу, у себя и вообще-то хотел бы позвать к себе ди Рэсов, чтобы они создали нам фрески…
        Прозвучало не как просьба, скорее заявлением о своих правах, и это покоробило. Но больше покоробило иное: Эльтудинн рассуждал так, будто ничего не происходило, будто художники могли спокойно и безопасно преодолеть путь от Ганнаса до Жу. По земле, где в каждом городе царило свое настроение и любых причастных к Первому храму могли просто разорвать в клочья? По морю, кишащему тварями, каких там сроду не видели? Или по воздуху? В лучшие дни пироланги работали над летучими механизмами… но разработки забрали с собой, как и все прочее. Захотелось даже рявкнуть все это Эльтудинну, рявкнуть, что никого не отдаст, но нашлись слова намного проще, спокойнее и сильнее. Вальин сказал:
        - Старший ди Рэс при смерти. Его сильно изувечили, когда он защищал храм.
        «Тот, который ты бросил». Этого можно было не добавлять: слова попали в цель, их тень словно легла на и без того черное, усталое лицо.
        - Мне жаль. - Эльтудинн вынул руку из воды и сжал в кулак. - Не думал, что он настолько дорожит этой работой и настолько защищает… справедливость. - Он смотрел только на свои пальцы, явно избегал поднимать голову, губы едва шевелились. Ему, похоже, правда было жаль, и, хотя это ничего не меняло, сердце опять смягчилось.
        - Надеюсь, оно того стоило. - Вальин сказал это, даже не осознав: просто не мог больше держать слова в себе.
        «Твое бегство. Твое возвышение в Жу. То, как многие сочли, что именно с тобой придут перемены. Твоя золотая корона». Ему ожидаемо не ответили, мерцающий взгляд совсем померк. «Я не знаю», - безнадежно прочел Вальин в едва уловимом движении чужих плеч и, вздохнув, спросил о том, о чем тоже думал, спросил, искренне надеясь услышать хоть что-то, что прибавит происходящему смысла:
        - А тела твоих близких и люди, которые тебе навредили… они все…
        - Почти, - отозвался Эльтудинн словно с облегчением, и стало вдруг очевидно: он боялся, что после «надеюсь, оно того стоило» Вальин просто уйдет. Даже в его напряженной позе, в закушенных губах это читалось. - Я сделал то, что должен был. Сделал жестоко, не спорю. И, не скрою, воспользовался некоторыми речами и идеями твоего отца, ища союзников. Но то, что случилось дальше… это…
        Он осекся, сдавленно зарычал и, скалясь в пустоту, начал вытирать раненую руку о траву. На Вальина он все еще не смотрел, а тому становилось все яснее, что он услышит. «Зверь в клетке» - говорил об Эльтудинне Бьердэ. Похоже, говорил задолго до того, как клетка закрылась по-настоящему. От этого осознания горечь крепла, но крепло и спокойствие, странное, блеклое и зыбкое. С таким, наверное, восходят на эшафот двое друзей, которым палач позволяет держаться за руки до последней швэ. Очень тихо, украдкой коснувшись чужой ладони в траве, Вальин попросил:
        - Расскажи. И о семье - тоже. Мне кажется, я… пойму.
        Он действительно понял. Все услышанные у той реки слова он помнил до сих пор, как ни сходил с ума мир.

* * *
        - Как давно я не видел твоих картин… Кому она в дар?
        - Им обоим. Я так и не выбрал одного, как не выбрал наш Берег. Выберет ли?
        Армии с черно-золотыми и бело-синими знаменами стояли лицом к лицу под ненастным небом, у смутно-берилловой полосы моря. Бился там и тут, едва вырываясь из-за туч, свет, падал на окровавленную траву. А две фигуры - обе чуть впереди войск, нарушая монотонную черно-белую противоположность, - сближались на одинаково серых, грациозных лошадях. В волосах светлого верховного короля - совсем еще юного - сияла серебряная корона, увитая незабудками. В черных кудрях темного верховного короля горела золотая, оплетенная чертополохом; она напоминала полумесяц, упавший в бездну. Один был словно смирение, второй - словно скорбь. Удивительно… Мастер нарисовал все по описанию. Которое Идо составил, опираясь лишь на чужие рассказы.
        - Как она называется? - голос сел. Красота работы почти душила.
        - Nuos. «Воедино», - ответил Мастер. Он тоже глядел на холст, но будто не видел его, думая о чем-то своем.
        Идо закрыл глаза. Гениальным было даже слово, простое, но так подходящее полотну, запечатлевшему Битву меж Морем и Рекой - первое крупное сражение Великого Разлада и первую встречу двух королей в новых ипостасях. Крапива и Чертополох. Чертополох, окропленный кровью, ведь в битве, не принесшей никому победы, темные потеряли все же больше людей. «Как жжется Королевская Крапива», - сказал тогда один из темных поэтов. Повторил за кем-то, кто обжегся еще больнее.
        Королевская Крапива… которой не стать Незабудкой, но Штиль решил иначе, и те, кто остался верен ему, приняли выбор. Приняли скорее от отчаяния и страха более фатальных перемен, чем из-за подлинной вассальной верности. На что старик рассчитывал, обещая, что с Вальином придут «покой и свет»?.. Он уже еле ходил, не ел, был почти безумен. Он не понимал: ни свет, ни покой на Общий Берег не придут, кого ни увенчай короной, хоть самого Дараккара. Ведь после Соляной бойни и разрушения Первого храма в Общем Море завелись твари, нападающие на суда и прибрежные поселения; холода так и не отпустили Ветрэн, а многие аристократы покинули свои графства и устремились в Кипящую Долину. Они чувствовали силу и надежду там, а не в чахлых краях и руках прежнего короля. И их даже можно было понять.
        Эльтудинн Гордый быстро занял трон, начал наводить порядок в Долине, и даже его старые враги сплотились вокруг. Графство было вторым на Общем Берегу местом, свободным от холодов, и воспользовалось этим сполна: собрало хорошие урожаи, а вдобавок - благодаря тому, сколь многие нуц занимались медициной, - взялось за создание лекарств, более не доступных без пиролангов. Бедствующие соседи запросили помощи у Жу, понимая: от Ветрэна мало чего дождешься. Уязвленный тем, что сам помощи не получил, король сделал странное - нарек Эльтудинна rocta, то есть темным, в корне изменив прежнюю суть этого слова, попытавшись приравнять к презрительному gan. Но вместо того чтобы ополчиться, люди потянулись к своенравному молодому графу лишь сильнее. Теперь еще и особые почитатели темных богов, независимо от положения, шли в Жу, привлеченные славой Чертополоха: вы подумайте, бывший жрец Вудэна, при котором храм никто не трогал! Может, и правда он сильнее короля, раз король храм не сберег и погряз в бедах? Светлые же нередко бежали от Эльтудинна к Вальину, испуганные иными мыслями: скверна изуродовала Ганнас и пришла
сюда? Ну нет! Да и хотя сам Эльтудинн светлых храмов ни разу не тронул, среди фанатиков его были разные люди. Например, те, кто крушил статуи Дараккара, заявляя, что никакой справедливостью на Общем Берегу давно не пахнет.
        После той первой битвы, подписывая необходимый обоим мир, Вальин и Эльтудинн глядели друг на друга в тяжелом молчании и, возможно, впервые понимали, насколько далеко зашла война, начатая лишь с храма. Меж ними дрожала незримая нить - расположение, которое уже не могло ни на что повлиять, добрая память двоих, которой, увы, не хватало, чтобы образумить целые народы и даже одного сумасшедшего старика, требовавшего полного повиновения.
        - Ты не присягнешь ему. - Это не был вопрос.
        - Этого не было бы достаточно. Ничего не как раньше. - Это не был ответ, но вскоре оказалось, что слова пророческие.
        Они так и расстались: не сюзереном и вассалом, а светлым королем и темным королем. Тому, кто уже носил титул лишь на словах, это не понравилось; он, конечно, обрушил на Вальина гнев, вот только гнев, видно, и забрал последние капли многовековой жизненной силы. Иллигис вытребовал у мужа младшей дочери обещание «продолжить воевать за прежний сад», но уже спустя несколько дней умер - все под тем же чахлым деревом. Казалось, на этом можно заканчивать, обещание не придется выполнять… но к тому времени у каждого из королей был свой народ. И народы помыслить не могли о жизни под одной дланью, слишком много скопилось взаимных обид.
        «Это из-за вашей скверны у нас так холодно и голодно!»
        «Это вы ввели к нам войска!»
        «Это вы украли последнюю принцессу и отдали замуж за чахлого урода!»
        «Это ваш бог не вступился за моего господина, когда его пришли убивать!»
        «Это вы защищаете того, кого впору обезглавить!»
        Уже несколько приливов два народа сражались за что-то, чего не помнили. Конечно, половина говорила, что бьется за веру, но вряд ли даже эта половина верила себе. От темных к светлым, от светлых к темным уходили города, леса, озера, сердца. Многие земли Цивилизации опустели. Страдал от распрей Детеныш, никто, кроме беглых преступников, не жил больше в графстве Холмов. Пиролангов уже было почти не встретить, как не найти механических карет и протезов. Все изменилось. И хотя никого это не устраивало, люди словно вспомнили завет мертвого Штиля. И терпели.
        Терпели, веря, что новые молодые вожаки рано или поздно всё исправят. Ждали, не понимая, что без собственного их участия, милосердия, готовности примириться два человека, пусть коронованных, не сделают ничего.
        Заметив, как Мастер с трудом опустил кисть на край мольберта и поморщился, Идо взял его руку и начал массировать запястье. Он часто делал так еще со времени, когда переломы Элеорда только зарастали. Какие тонкие кости… не такими они были. Привыкнуть все не удавалось, раз за разом неверие и чувство несправедливости обжигали до костей. Мастер, милосердно делая вид, что не замечает этого жжения, улыбнулся.
        - Пожалуй, это знак, что хватит гнаться за совершенством. Картина закончена, Идо. Точно закончена. Как я рад, я успел полюбить ее…
        Идо разделял эту радость, более чем. Nuos был первым большим полотном, которое Элеорд ди Рэс завершил после выздоровления. Когда немного успокоилась война, когда его снова позвало искусство, он писал фрески на отстраиваемых домах и храмовых сводах, хотя это требовало больше сил, чем живопись. Но он надолго бросил картины и старался избегать тесных стен мастерской - возможно, слишком часто вспоминал, как лежал под руинами. Идо почти всюду следовал за ним: под купола и на крыши, на шаткие лестницы и в помпезные залы, где мог бы разместиться легион лошадей. Страх падающих камней не преследовал его так сильно, а вот пламя жгло раз за разом.
        Идо тоже было что вспоминать. Ночи у постели Мастера. Утра, когда он подносил зеркало к сухим бледным губам. И мысли, нелепые, жалкие: снова о победе. Ведь в какой-то мере Идо правда победил. Победил своих чудовищ, когда спас Элеорда, побеждал сам себя, пока Мастер лежал и не создавал ничего. Все это время Идо совершенствовался. Писал, зарабатывая, писал, помогая привести Ганнас в божеский вид, писал, выплескивая страдания и ужас. Писал все лучше, но правда неустанно стояла рядом: все бессмысленно. Едва заживут увечья Мастера, едва сознание его перестанет мутиться, едва он возьмет кисти - Идо снова будет умирать каждый день. Он убил желание превзойти учителя любой ценой, да, убил. Но зависть упорно шипела внутри, шипела как змея, ослабшая и все же не сдохшая. Шипела тем злее и испуганнее, чем яснее становилось: Элеорд не просто встанет, не просто возьмет кисти. Свои страдания и ужас он облечет в творения еще более сокрушительные и великолепные, нежели все прежние.
        Потому что даже боль его прекраснее и ослепительнее, чем боль всех на свете.
        Так и вышло, Идо умирал. На «Воедино» он видел не только недостижимое, как Силльские горы, мастерство, но и то, чего желал - сейчас, в темные времена - еще мучительнее. Он видел счастливую судьбу, самую большую надежду, какая может быть у мира, - что близость двоих победит вражду тысяч. И, конечно, Идо не сумел бы написать эту надежду так, чтобы она сходила с холста; это взаимное притяжение - так, чтобы оно звенело меж силуэтами, которые даже не соприкасаются.
        Идо пересилил себя, отбросил все это и сказал:
        - Она должна быть у них обоих. Может, сделать копию? Я мог бы…
        Но Мастер покачал головой. Взгляд его оставался отчужденным, холодным. Идо даже испугался, что змею заметили, что мысли его наконец-то - впервые за много приливов - угадали. Но Мастера, похоже, не волновали змеи, он думал скорее о спрутах. Отвернувшись наконец от полотна и потерев веки, он покачал головой.
        - Нет, Идо, сейчас не до того. Мы будем писать другое, значимее. Очень скоро. И…
        За окнами вдруг загрохотало. Мастер болезненно вздрогнул: он теперь часто вздрагивал от резких звуков. Волна шума ширилась и крепла, растравляя воздух; зазвенел даже кувшин на подоконнике. Идо нахмурился: а ну как стреляют? Мастер отступил и зажал уши. В чеканный стук и лязг тем временем вливались иные звуки: барабанная музыка, вой труб и пение - заунывный хор сильных молодых голосов. Отпевание… поначалу Идо решил, что это отпевание.
        Но это был марш.
        «Мы срежем гниющие ветви!..»
        - О нет, - прошептал Мастер устало. - Опять.
        Кажется, войска света выдвигались в поход на тьму.

* * *
        Эльтудинн часто видел это во сне: юноша, с чьей разбитой тенью он говорил под сводами храма, мчится на него с обагренным мечом. Слышал зовущий в атаку зычный крик и одновременно - ломкий, дрожащий шепот: «Помни, что тебе всегда есть куда вернуться». «Я не люблю свое прозвание». «Ты кажешься мне замечательным человеком». «Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой…» Другом, а не слугой. Другом? Врагом? Кем угодно, но не слугой. Мысль заставляла потом криво усмехаться, оттирая с губ кровь, а с сапог - раскисшую грязь. Мир взбесился. Спятил. Постоянно дождило, Лува так испугалась творящегося внизу, что не появлялась на небесной лестнице, а если появлялась, занавешивала путь плотными облаками. Эльтудинн забывал постепенно ее свежее лицо. Это было так страшно, что в какой-то момент он нарушил подобающие темному заветы: нанес золотой образ богини на щит, заменил ею Вудэна, простиравшего по металлу черненые щупальца. Об этом возмущенно шептались некоторые в командном составе, в совете и даже на улицах, когда король по ним проезжал. Светлые боги, прежде столь почитаемые, были теперь у многих -
особенно у военных и знати - в опале; их храмы перестраивались; жрецов изгоняли. Эльтудинн не всегда успевал, но старался это пресекать. На фанатиков ему было плевать, но он не мог забыть: в Ганнасе, в изгнании, всегда было тепло и ясно. А еще в прежнем Ганнасе впервые попытались чтить богов наравне. Но Ганнас не принадлежал Эльтудинну. К тому же в новом Ганнасе всех, кроме короля, слепил свет. Там темные боги многим - хотя тоже не всем - напоминали о черном прошлом.
        Король… тяжело было думать о нем, не думать - еще тяжелее. В ночь похорон отца Вальин так доверчиво попросил даже не помощи - разговора. А Эльтудинн, не отказав, остро, неожиданно, впервые за время изгнания почувствовал себя дома - потому что кто-то уязвимый и хрупкий не испугался его, потому что этот кто-то нуждался в нем, а не в боге, которому он служил. Кто-то счел его добрым. Замечательным. Тем ироничнее, что первым содеянным им в Жу было снятие гербового перстня с руки дядюшки. Кольцо не сдиралось с распухшей фаланги; пришлось отрезать его с пальцем и долго чистить от мертвечины. Зато на руку Эльтудинна оно село будто влитое. А дальше Эльтудинн вышел к бунтующей толпе и сказал, что поможет возвести новый храм Войны вместо того, который разрушил Шинар Храбрый, Шинар-Трус. Если бы он знал…
        Он не запомнил дня, когда все эти люди - и прежние дядины союзники, и его же враги - явились в Черный сераль, неся на кроваво-бархатной подушке корону из острых листьев чертополоха. Солдаты и священники, бароны и чиновники сказали: «Мы не желаем на троне Незабудку, свергнем его и возведем тебя». Эльтудинн, конечно, не согласился, не посмел бы, заявил, что претендует лишь на графский титул. Ему ответили: «Мы мстили за тебя, мы убивали ради тебя!» Это было лукавством: да, они расправились с дядей сами, но вовсе не желая порадовать какого-то изгнанника. И все же здесь Эльтудинн дал первую слабину, позволил себе то людское, что Вальин приписал и богам, - почувствовал себя обязанным. «Я благодарен, но…» - начал он и услышал резкое: «Защити нас, возглавь нас! Не смей трусить, мы ждали тебя!» Отдельные люди повышали голоса, в ответ он поднял меч. И тогда услышал от одного из ближних баронов, старика почти такого же немощного, как король: «Маар… - он не кричал, его, наоборот, было едва слышно; он не атаковал, а упал в ноги, и волосы его, длинные, тусклые, с сильной проседью, коснулись кровавых узоров на
полу, - Незабудка обирает нас. Он требует хлеба, который я с трудом разделил между своими подданными и голодными соседями; он требует юношей в гвардию, а наши юноши не привыкли к фиирту и не хотят в край, от которого отвернулись сами боги. Маар, он не сможет даже одеть их, дать им сапоги, чтобы они ходили по этому злому снегу. И… он пустит их против нас же, когда в следующий раз мы не захотим поделиться хлебом». И вдруг они заговорили об этом все, заговорили наперебой, обиженно, разочарованно, испуганно.
        Эльтудинн не запомнил также, кто первым произнес вслух горькое: «Маар, мы ненавидим короля. И никогда его не простим. А ты… простишь?» Все они знали историю его отца и братьев. Знали, зачем, кроме мести, он приехал. Знали - и протянули корону снова. И он ее принял. Он был достаточно честен, чтобы понимать: когда он поглядел на золотые листья, им овладела не только жалость. И не только разумная тревога того, кого ошалелый народ либо провозгласит вожаком, либо убьет следующим. В нем подняла голову и гордость того, у кого когда-то отняли все, на что он имел законное право. Амбиции того, кто давно искал способ все исправить. Иллюзия, что так будет проще. За нее он особенно проклинал себя позже, поняв: путь любого короля этого мира - путь в никуда, а уступки одним всегда множат злость других.
        Вальин, едва понял, что происходит, почему в Долину стекаются люди, зеркально повторил безумную дерзость Эльтудинна. Переступил через себя еще раз, но дал бой. Сражались оба так, что потом Тьма и Свет долго не смели приближаться друг к другу. А когда бои стихли, по обе стороны зыбкой границы начала жалко возрождаться жизнь.
        Строились дома, храмы и форты; возделывались поля и виноградники; едой и лекарствами теперь делились лишь со своими, а о чужих старались просто не говорить лишний раз. Таким было общее решение: сначала хоть что-то возвести заново и дать людям успокоиться, потом - попытаться срастить. Попытаться… слово идеально описывало все, что они говорили и делали. «Почему именно ты?» - спросил однажды Вальин. С болью? С благодарностью? Эльтудинн спросил только: «А почему ты?» Оба понимали: что-то тянет их друг к другу, сталкивает и ни одному не дает умереть, когда вокруг умирает все. Даже после давнего, первого боя они промывали раны в одной реке. А позже, во время примирительной трапезы в темном замке, Эльтудинн, просто проверяя, предложил Вальину выбор: сесть рядом или на противоположный конец стола. Тот сел рядом, а на стол поставил снежное вино, сладкое и терпкое. Со светлых земель.
        Так они встречались раз за разом: сражались, потом говорили. Так они сблизились - может, теснее, чем если бы путь их лежал через будничную дружбу. Казалось, у них куда больше общего, чем у их людей - частей еще недавно единого народа. Почему?.. Разве не жестоко? Однажды, когда в знак очередного примирения Эльтудинн подарил Вальину коня и животное оказалось слишком умным для своей породы, тот сказал: «Мне вспоминается одна сказка… точно ли ты не отдаешь мне в услужение заколдованного принца?» Эльтудинн засмеялся, а в ребрах его все сжалось. Помимо обычной симпатии, обычного интереса к Вальину, его поступкам и словам, давняя, вроде бы опровергнутая иллюзия по-прежнему иногда являла себя. «Что за сказка?» - спросил он, надеясь, что его не поймают на лжи. Не поймали, не поняли, как важно для него снова услышать о приключениях храброй принцессы, ищущей мать. Маленькая, не больше ладони, книжица с той самой сказкой давно исчезла из сераля в неизвестном направлении. Но, конечно, Эльтудинну было совершенно не до ее поисков.
        А мир вокруг продолжал меняться. Воды бороздили наемники, звавшие себя пиратис, ловчими: зарабатывая на страхе, они боролись с монстрами прибрежных вод, а гербом насмешливо выбрали невзрачную крысу. С них Эльтудинну хотелось порой взять пример: большинство пиратис считали себя «гражданами мира», не примыкая к Свету и Тьме. Так держалась и столь же молодая Агонада - гильдия следопытов, работавшая на обе стороны: выслеживающая, подслушивающая, убивающая. И следопыты, и пиратис были свободны. Так свободны, что каждого хотелось повесить.
        Сегодня Эльтудинн снова думал о свободе, считая трупы под моросящим дождем. «Попытки все срастить» провалились в очередной раз, перемирие нарушили.
        Он нарушил его сам, ступив в бывшее графство Холмов.
        Эльтудинн не собирался занимать его: там не было смысла ни прокладывать дороги, ни рубить обширные, но насквозь больные леса. Бесплодная земля подходила для жилья лишь пиролангам, любившим холод и возвышенности. С их уходом все здесь пришло в запустение. И стало запретным по определенным причинам.
        Говорили, пироланги забрали все книги, чертежи и изобретения, а что не забрали - уничтожили. Они видели, к чему идет Общий Берег, и это пугало их настолько, что так же они велели поступить братьям, жившим за Холмами, служившим графам и королю. Желая помешать армиям уничтожать друг друга, они не оставили ни базук, ни даже пистолетов. Все это сохранилось у единиц и давно стало бесполезным, так как это негде было чинить, нечем заряжать, не хватало знаний, чтобы повторить сложные механизмы. Тьма и Свет бились холодным оружием, но Эльтудинн знал: Ветрэн и земли вокруг него достались Вальину. Там уцелели арсеналы; в Битве меж Морем и Рекой некоторые светлые стреляли и могли бы стрелять еще, если бы король не запретил и не распространил запрет на всю дальнейшую войну. Вспоминая это, Эльтудинн усмехался еще кривее. Будь у темных базуки… те, кого он вел, не вняли бы его доводам о чести. Светлые же пока подчинялись господину и богу. Долго еще будут? Не за каждой светлой верой - светлое сердце. Как темные рвались мстить разрушителям Первого храма и зачинателям Разлада, так светлые стремились подавить то, что
по-прежнему считали лишь восстанием gann, которые рано или поздно отступят. Каждый винил другого.
        Думая об этом, Эльтудинн и послушал советников: их преследовали те же опасения. Несколько отрядов, которые он отобрал и возглавил, выдвинулись по запретной дороге. Эльтудинна вела надежда, что в тайных пещерах, кузнях, лабораториях пироланги что-то оставили. Что-то забытое, за чем вернутся. Что-то для собратьев, отказавшихся уходить. Но среди прогнивающей мебели, ржавых приборов и сквозняков не нашлось ничего. А Вальин поступил, как и подобало обманутому: подошел с войсками, взял в клещи и ударил в спину. Он снова не стрелял. Зато почти вся приморская часть Холмов горела, а на границе сложили тела. Его воины стали сильнее, чем Эльтудинн помнил. И злее.
        - Было забавно получить то трогательное письмо. А с ним - доклад от следопытов о том, куда ты направляешься, мой враг, мой друг…
        Как всегда, Вальин не позволял себе гнева, только нервно, натянуто усмехался - Эльтудинн знал, хотя не видел улыбки за белым платком. Зато он видел отчетливый красный след улыбки: ткань, и так размокшую от влажности, пропитала кровь. Да и в целом Вальин выглядел намного хуже, чем в прошлую встречу. Трудно было представить, как вообще он держался сегодня на лошади и на ногах. Но он держался и сражался. Даже сейчас.
        - Ты не принял снадобья, - вместо ответа проговорил Эльтудинн как можно отстраненнее: надеялся так скрыть стыд. - Опасался яда? Жаль, я не настолько…
        - Не настолько нарушаешь клятвы?
        Вальин всегда находил вопросы метче пуль и острее клинков - а еще никогда не давал сбить себя, отвлечь. Эльтудинн лишь кивнул. Даже понимая, сколь не прав, оправдываться он не собирался: перемирия нарушались и прежде, обеими сторонами, и оба давно приняли это. Не дождавшись ни слова, Вальин тихо, устало продолжил сам:
        - Знаешь, клятвы - вещь, в которой, в отличие от тьмы и света, нет полутонов. Ты либо не нарушаешь их, либо просто не даешь. - Он сжался, понурился, видимо, замерзнув. И тоже понял, что говорить лучше о менее безнадежных вещах. - Но не будем об этом. Да. Я действительно не прикоснулся к тому синему флакону и не собираюсь.
        - Не слишком разумное решение, - вырвалось само. Пусть и предсказуемо.
        Зрячий глаз Вальина обвел длинные ряды ничем не прикрытых тел, потом - живых, роющих ямы. Во взгляде что-то отразилось, но Эльтудинн не успел поймать этого чувства, только больше красного проступило на ткани. Скорее всего, Вальин кусал губы, сдерживая отчаянный вопрос: «А это, это разумно?» Но вдруг он заговорил снова - мягче, чем прежде. И беспомощнее, словно сам теперь оправдывался за что-то:
        - Купить себе облегчение кровью… нет. Я так не могу. Никогда.
        Эльтудинн вздохнул. Жертвоприношения, так или иначе связанные с людьми, всегда были на Общем Берегу камнем преткновения. Многих отвращал обычай зарывать под алтарями Дзэда и Равви кости погибших врагов. Не все понимали любимое подношение Дараккара - слезы обиженных и оскорбленных. И особенно пугали людей предпочтения Варац: Богиня-Черепаха правда любила, чтобы во славу ее хотя бы раз в прилив убивали одного-двух младенцев - недоношенных, или родившихся без пары конечностей, или полу-придушенных пуповиной. Эльтудинн не спорил: это жестоко, но… в землях, где подобные жертвы приносились добросовестно, дела обычно шли лучше, чем там, где хитрили: кости заменяли ветками, слезы - морской водой, а младенцев - зверями. Жу, следовавший всем обычаям, был тому лучшим доказательством.
        - Mortus er Shill’, - тихо напомнил Эльтудинн простую формулу, с которой обычно заносился ритуальный нож. - Смерть ради Жизни.
        Вальин лишь нахмурился - как когда-то хмурился его отец, тоже предпочитавший ветки, воду и зайчат. Скрестил на груди руки:
        - Ты знаешь, я чту Дзэда, Вудэна, Джервэ… но культ Варац страшит меня. Почему одни, тем более дети, должны умирать, чтобы другие жили?
        Спор вряд ли имел смысл, но Эльтудинн не хотел так просто отступаться: эта бледность, кровавая улыбка, хриплый голос мучили его. У него не было иных лекарств, ни у кого их не было даже в лучшие времена, а это - пусть кровавое - было проверенным и благословенным. Поэтому Эльтудинн упорно, почти остервенело искал в изнеможденном рассудке хоть какие-то доводы и, как ему казалось, нашел наконец один.
        - Их жизнь все равно была бы страданием, - сказал он, вполне веря себе: он не представлял, как жил бы без руки, слепым или не способным ходить. - А так, раз пройдя смерть, может, они даже получают право на новую жизнь, в здоровом теле…
        - Или просто уходят в небытие, так и не узнав мира? - Тут Вальин словно спохватился, и усмешка его стала злой. - Впрочем, этому сейчас можно даже позавидовать. - Он помедлил, глянул особенно пристально, так, что почти захотелось отшатнуться. - Да. Пожалуй… жаль, что жертвой Варац не стал когда-то я.
        «…Жизнь была бы страданием». Сначала захотелось зарычать и ударить его, потом - взять за плечи и легонько встряхнуть, будя, но в конце концов Эльтудинн просто сомкнул ресницы. Нужно было собраться. Удавить все ненужное, способное привести к ссоре или усугубить боль любого из них. Принять справедливость слов - вернее, чужое право верить в них. Но спустя всего миг губы сами упрямо, твердо шепнули:
        - Нет, не жаль. - Он окончательно овладел собой, открыл глаза, и пришла новая, уже другая вина. Пришлось продолжить: - Но… прости, что я заговорил об этом. Это твой, только твой выбор, и…
        Он осекся: слова обессмыслились, застряли в горле. Потому что из ответного взгляда исчезла малейшая тень упрека или страха, там появились благодарность и… тоже вина. Казалось, Вальин хочет сказать что-то вроде «Я не смею так сетовать на судьбу, спасибо, что я могу делать это хотя бы с тобой». Но, подойдя еще на шаг, он прошептал лишь:
        - Порой я не понимаю… что привело тебя ко мне и так держит рядом? Вряд ли одна лишь судьба, которая с нами играет. - Он пропустил меж пальцев волосы, отряхнул руку с усталым отвращением: несколько тут же выпали. Они еще казались густыми, но за последние сэлты их словно покрыла пыль, сделав тусклее, а концы начали сильно сечься.
        - Ты… - начал Эльтудинн. «Ты когда-то казался мне похожим на одного человека. Порой кажешься до сих пор. То, что вас отличает, для меня еще дороже. И я не хочу, чтобы с тобой случилось то, что с ним». Но на этот ответ так и не хватило мужества, как не хватало прежде, потому он лишь шагнул уже почти вплотную и заглянул Вальину в лицо. - Оставим это. Ты в большой беде. Тебе лучше подумать еще раз.
        «Не только о себе». Добавить это он не смел, понимая: они даже поймут это по-разному. Вальин услышит «…но и обо мне». Даже если сутью будет «…но и о мире». Что бы он ни услышал сейчас, он явно расстроился сильнее и словно сбросил болезненное наваждение. Отступил на полшага, отбил атаку парой простых хлестких фраз.
        - Тебе лучше было не нарушать перемирия и не тревожить меня. - Он закашлялся. - Чего ты боялся? С чего сейчас?.. - Устало сомкнулись припухшие веки, дрогнул голос. - Нет… не здесь. Давай уйдем куда-то, где будет чуть менее затхло и где… - снова он открыл глаза, огляделся, поймал несколько взглядов солдат, - где мы не будем злить всех одним своим существованием. Они это заслужили, нет?
        Заслужили. Как никто. Жестокий обычай - рыть общие могилы с врагом - существовал с первого боя, редко когда нарушался, но, увы, ни к чему пока не вел. Да, отбросив оружие и взяв лопаты, солдаты словно забывали, как еще недавно кидались друг на друга, но не начинали и говорить. Они словно… увядали, сжимались их разбитые губы, а окровавленные лица принимали странные выражения: как у ветхих небрежных статуй. Эльтудинн надеялся, что люди хотя бы думают. Хотя бы о том, как все бессмысленно.
        Он не ответил, лишь кивнул и, плавно обойдя Вальина, направился прочь с наполовину выжженной пустоши. Холодный ветер - будто скользкий, липкий, - ударил в лицо близ чахлой еловой рощи, тянущейся до самого горизонта. Эльтудинн не остановился, не обернулся, прибавил шагу. Теперь он поднимался на ближайший свободный от построек холм, зная: за ним идут, как шли всегда или как шел он сам, когда наставало время переговоров. Только король. За королем. Они воевали с тысячами, но говорили лишь вдвоем, без протоколов и свидетелей.
        Он выбрал скверное место: вид на ямы и пепел стал лишь лучше. К тому же продолжало дуть, но, обернувшись, Эльтудинн увидел, что Вальин, переставший дрожать и шататься, почти исступленно подставляет ветру лицо. Ветер не был морским, а дул из глубин континента, нес стылую хвойную сырость и колючий снег с гор, вот почему в серых глазах читалось облегчение. Вальин прислонился к кривой, наполовину голой, пораженной короедами ели, а потом тяжело осел меж корней и запустил в волосы пальцы.
        - Сколько можно? Я так устал…
        Он запнулся. Он говорил не о подъеме и не о сражении - о минувших приливах, о своем правлении и недуге. Эльтудинн часто думал о том, как обманул его, пытаясь уверить: Безобразный простит отступившегося жреца, если тот станет справедливым королем. Тот стал почти святым, но бог не простил. Боги ревнивы к святости.
        Эльтудинн опустился на сырую траву чуть в стороне, скрещивая ноги, к склону спиной, чтобы не видеть происходящего внизу. От него вряд ли ждали оправданий, но он заставил себя сказать:
        - На походе настаивал совет графов. Я верю, что вы не обратите прежнее оружие против нас. Но мы не можем быть уверены, что…
        Вальин понял его слишком быстро.
        - Что мне осталось долго? - Его голос наконец совсем сорвался. - Что меня не сменит кто-то, кто перебьет вас из базук? - Взгляд застыл, приковался к мокрым травинкам, а потом в воздухе прозвенел слабый грустный смех. - О. Благодарю, что напомнил о моей Shill’ er Mortus, жизни ради смерти.
        Эльтудинн неотрывно глядел на тусклый сгорбленный силуэт. Честным был бы кивок, графы думали именно так, но шея стала каменной при одной мысли. Shill’ er Mortus. Уродливые слова, горькие, как море.
        - Любая вера, - тихо заговорил он, злясь на свой холодный тон, на свой прямой взгляд, - относительна, Вальин. Твоя справедливость - равный бой. Справедливостью тех, кто сменит тебя, может оказаться уничтожение врага скорее, любыми средствами, без попыток что-то спасти. Нет?
        - Да, - пробормотал Вальин, не поднимая глаз. - Такие есть. И я понимаю их.
        - По обе стороны. Нет?
        И снова Вальин рассмеялся, уже совсем неискренне, скорее с отвращением.
        - Один из моих ближних графов всякий раз, как я иду на переговоры с тобой, советует мне спрятать нож в рукаве… Умно, да?
        Эльтудинн догадывался, кто этот граф, видел его и сегодня - черноволосого, ухоженного, синеглазого и в плаще цвета крови. Его идеей было выжечь линию боя, чтобы дезориентировать врага. И ведь ни пятна копоти не осталось у графа на одежде.
        - И ты прячешь? - Эльтудинн приподнял брови, силясь не поддаваться дурным порывам и обратить все в шутку. Подался ближе. - Мне бояться? Ну-ка покажи.
        Вальин неожиданно подхватил его натянутое веселье: улыбнулся и послушался, оттянул сначала один рукав, потом другой. Там не было ножей. Бледные пальцы дрожали так, что прочие слова - шутливые уверения в ответном безоружии, утешения, что угодно - померкли. Хотелось приблизиться еще. Коснуться лбом лба, как они иногда делали, когда один утешал другого, вместо того чтобы в очередной раз ударить. И долго-долго молчать под серым небом. Каково отсчитывать собственное угасание? И почему угасающему никак не отдать немного своего огня? Что-то похожее Эльтудинн чувствовал лишь раз - стоя над отцом. И не понимая, что, возможно, для его спасения достаточно вырвать мокрую тряпку из дядиных рук.
        - Во избежание новых нарушений, - Вальин собрался, глянул в упор и заговорил тем бесцветным металлическим тоном, каким зачитывал приказы солдатам, - мы возведем здесь крепость. Мы не верим ни в какие подачки пиролангов, не станем ничего искать и, по крайней мере, не пустим сюда тех, кто верит. Эти земли мертвы, и даже у гробниц должна быть стража. Пока могильником не стал весь мир.
        А Эльтудинн неожиданно понял, что почти не слушает: перестал, еще когда прозвучало: «Возвести крепость». Он вспомнил, как однажды увидел Вальина в тихой бухте: там он пытался строить замки из песка, но все рассыпaлись. Нынешние форты Крапивы стояли незыблемее, были, по рассказам, стройны и прекрасны. Интересно, помнил он те, что оставил в руинах в день Соляной бойни?
        - Стройте. - Не ответить было нельзя, но не стоило и обещать лишнего. - Правда, не обещаю, что мои люди не сравняют эту крепость с землей или не решат построить свою. Не всем нравится миротворчество, Вальин, и не все доверяют тебе…
        «…как я». Этого не требовалось произносить.
        - Я знаю. - Вальин кивнул, снова немного ожил. - Довольно и этого, благодарю за понимание. - Тон все еще был печальным, а брови вдруг сильнее сдвинулись. - Хотя, знаешь, порой я думаю… может, правильнее внять советам некоторых графов? Просто взять и сжечь все это, чтобы соблазнов не было ни у кого? - Он повел рукой вокруг.
        Больной лес. Холодные холмы. Еще один фрагмент общей истории.
        - «Помни, - Эльтудинн снова поймал его взгляд и удержал, - даже если ничего не получится, тебе есть куда вернуться». Эти слова оказались для меня когда-то очень важны. Ты не думаешь, что они важны…
        - Им? - легко угадал Вальин. Отсюда, конечно же, не было видно далеких Силльских гор, поэтому он запрокинул лицо к небу. - Может быть. Но никто их не сказал. Может, решись Бьердэ прямо поговорить со мной, я…
        Заканчивать он не стал. Помедлил, пожал неопределенно плечами и признался:
        - Я все еще порой злюсь на него, поэтому не хочу об этом. - Взгляд опять потеплел. - Но ты прав в главном: наши соблазны - чей-то дом. А нам, пожалуй, стоит как можно скорее возвращаться по своим, и…
        Говоря, он стал было подниматься, но не смог встать: ноги подогнулись, он снова тяжело упал на колени и осекся.
        - Я… - Закрылись глаза, голова начала клониться. - Прости, я…
        Он теперь все шарил, шарил вокруг, словно ища что-то - так близорукие люди ищут упавшие очки. Но раз за разом пальцы лишь в судороге стискивали траву, резались об нее: на пироланговых холмах во многих местах росла жесткая неприветливая осока.
        - Стой. - Эльтудинн снова подался навстречу, коснулся его предплечий, останавливая судорожные попытки найти опору в пустоте. - Стой… - Слабый свет из-за туч блеснул на серебряной вышивке плаща, на влажных от мороси волосах. Вальин с трудом вскинулся. Крови на его платке стало намного больше, в глазах проступили слезы боли. - Слышишь меня? Можешь дышать? Говорить?
        Но, не успев ничего ответить, он просто застонал, обмяк и упал вперед. Его пришлось поддержать, осторожно приклонить голову к своему плечу.
        - Вальин…
        Он задрожал, не в силах даже отстраниться. Ладони были ледяными, а лоб пылал.
        - Можешь?..
        Все это тоже было, было не раз, и всегда Эльтудинн боялся прочитать в глазах, полных бессилия, «нет» или не прочитать вовсе ничего. Но Вальин собрался, наконец посмотрел в ответ - мутно, точно и прикосновения, и вопросы мучили его, - и кивнул.
        - Не бойся. - Он поднял трясущуюся ладонь, закрыл здоровый глаз. К Эльтудинну обращена была теперь только мутная пустота над алой полоской несуществующей улыбки. - Даже я давно не боюсь, просто устал… - Слеза все же потекла по щеке. - Прости. Бесконечно повторяю это сегодня, снова прости, но…
        …других слов нет.
        - Знаю, - шепнул Эльтудинн и в который раз ужаснулся еще одной привычной мысли. - Ты становишься все больше похож на своего прежнего бога.
        «А я все больше хочу, чтобы ты мог быть человеком». Но он промолчал. Сжал руку на чужом плече крепче, понял, что, как всегда, правильнее отвлекать, говорить о чем угодно ином, о самом далеком от боли, и потому просто, не поясняя ничего, спросил:
        - Ди Рэсы?..
        Вальин, конечно, понял, снова кивнул, и голос его опять смягчился.
        - Да. Я уже возвожу стены. И я выбрал Вудэна и Дараккара, в память о…
        Эльтудинн молчал. Снова вспоминал почему-то хрупкие замки из песка.
        - О месте, где встретил тебя, и о том, чьими глазами смотрю на мир, - Вальин говорил рвано, с паузами, но упорно говорил. - И пусть все повторится, пусть меня убьют, как отца, тогда я пойму, что руки пора опустить. Но пока море, звезды и разум говорят, что это не так, что мы все нужны друг другу. Ты… слышишь их?
        Море. Звезды. Разум. Лишь последний еще хранил верность, и то не всегда.
        - Я слышу тебя, - просто сказал Эльтудинн. - Этого довольно.
        Они немного помолчали. Над головами бежали серые плотные тучи, в редких прорехах между ними серебрился свет. Ветер обдувал лица, но, кажется, Вальину больше не приносило облегчения даже это. Он смог отдышаться, отстраниться, но сгорбился и закрыл лицо руками. Тоже казался статуей, как роющие могилы солдаты.
        - Кого выбрал ты? - все же спросил он хрипловато. - Как идут дела?
        - Луву и Варац, уже пишутся фрески. - Даже получилось усмехнуться. - Я скучен, но я просто люблю красивых женщин. Их лики идут моей столице.
        Вальин отвел вдруг ладони от лица, опять глянул в упор. Тонкий нос его сморщился, а взгляд просветлел. Ответ явно развеселил его, а в чем-то и удивил. И можно было даже угадать, что он сейчас скажет:
        - Красивых? Черепаха с этим ее панцирем далеко не красавица…
        Эльтудинн просто не мог не вступиться за честь почтенного божества.
        - Ну нет, она недурна, особенно спереди. Хотя не скрою, вряд ли бы я на ней женился. Задаюсь порой вопросом, может ли она спрятаться в свой панцирь целиком…
        - Богохульник! - выпалил Вальин. Он, скорее всего, даже заулыбался. - Строишь ей храм, а сам говоришь такие вещи! Не может, конечно, она же выглядит как человек! И ей, скорее всего, помешает грудь, она… слишком большая?
        И они засмеялись, больше не отводя друг от друга глаз. Смех Вальина был глухим, но там снова звенела жизнь, и потому Эльтудинн внимательно вслушивался. Старался запомнить. Обещал себе впредь искать больше слов, чтобы в мирные часы смех этот звучал чаще. Кто-то из лекарей говорил ему, будто смех - тоже лекарство. Продлевает жизнь. Помогает быстрее заживать ранам. А ведь правда, в старые времена отец часто отправлял в больницы бродячих артистов, чтобы те развлекали людей. Дядя за это платить отказался, прилюдно назвал чушью. Надо бы возобновить…
        Он не успел ни додумать мысль, ни озвучить ее: свистящий вздох вырвался из горла Вальина, смех перешел в кашель. В глаза вернулся страх, вновь начала крениться голова.
        - Что?.. - Эльтудинн подался ближе, но теперь его остановили.
        - Нет… - От резкого движения руки, проведшей по лицу, упал платок, который все равно был уже скорее красным, чем белым. Открылись покрытые коркой губы, по ним будто били, кулаками, рукоятью меча или сапогами, не один день. - Нет…
        - Что? - бессильно и бессмысленно повторил Эльтудинн, а перед глазами его в который раз вспыхнул ненавистный кошмар, разум заполнил шепот: «Обними меня. Мне так страшно…»
        Ничего сделать он не успел: изувеченные губы разомкнулись, схватили воздух - и настала тишина. Опять попытавшись приподняться, но пошатнувшись, Вальин рухнул на бок в траву и больше не шевелился. Ветер тихо играл его волосами. По подбородку текла кровь - если бы не это и не сиплое, прерывистое дыхание, он мог бы казаться безмятежно спящим: обморок сгладил страх и скорбное напряжение с лица.
        Эльтудинн осторожно приблизился, перевернул его на спину и коснулся горящего лба. Отвел ломкие волосы, стер кровь рукавом и некоторое время просто всматривался, борясь с собой и проигрывая. Нет. Так больше нельзя.
        Вальин отказался от единственного, что облегчило бы его недуг; отказался - а прежде Эльтудинн всегда уважал его выбор. Выбор принять власть, которая его убьет, выбор поддержать плохого короля, выбор напасть, выбор сказать: «Лучше бы меня не было». Но не теперь. Страх и жалость победили, вид хрупкого тела в траве изгнал последнюю готовность уступить. Эльтудинн снял с шеи то, что непонятно зачем, в смутном предчувствии привез с собой. Еще один синий флакон-слезу, с тем же снадобьем, остро пахнущим травами, кровью и пеплом. Он вынул пробку, приподнял Вальину голову и, убедившись, что зубы не нужно разжимать, влил несколько капель в рот.
        - Прости. Ни одно мертвое дитя не стоит целого мира. И тебя, мой враг.
        Пусть, проснувшись, он бросит пару проклятий и уйдет. Пусть, но он хотя бы уйдет на своих ногах. Вальин вздохнул тише, его веки едва заметно дрогнули. Эльтудинн оставил под его головой свернутый плащ, поднялся и, отступив, повернулся спиной. На его собственных губах появился откуда-то привкус крови. В груди ныло и кололо. Нет. Ни за что. Судьба отца, судьба братьев не повторится. За это он заплатит чем угодно.
        Он снова поглядел с холма вниз, туда, где уже зарывали тела, - среди солдат гарцевала фигура в кровавом плаще. Он в который раз подумал о том, сколько столкновений удастся оборвать, прежде чем все ямы станут тесны. Эльтудинн знал, что прав: вера податлива, словно глина. Люди верят в то, что им удобно, всегда. Если неудобными станут Добро и Справедливость, от их богов отвернутся; если возвысятся Война и Смерть, их воспоют. А если люди устанут еще и друг от друга, глина превратится в металл, и из него отольют клинки. Эльтудинн закусил губы. Так ведь и произошло.
        - Спасибо. За твою жестокость. - Его вернули в реальность: Вальин незаметно приблизился, положил руку ему на плечо. Голос звучал чисто, там не было и тени гнева, только безнадежность, но Эльтудинн радовался ей. Может, она путь к чему-то иному.
        - Я спасаю так, как могу. - Встречаться глазами он все же побоялся. - Я ведь gan. - Уловив кое-что, он все же с опаской повернулся. - Что смеешься?
        Вальин действительно слабо улыбался, на щеках его проступил румянец. И если бы не кровавые губы, он казался бы с этой редкой улыбкой немного похожим на отца.
        - Меня никто никогда не спасал, - просто признался он. - Без… умысла.
        - У меня он есть, - тоже попытался улыбнуться Эльтудинн. - Не оставаться тут одному. Вряд ли таким миром хотел бы владеть хоть один король на свете.
        Пальцы на плече сжались, Вальин серьезно взглянул ему в глаза. С каждым мгновением он словно оживал - или заставлял себя оживать.
        - Не останешься. - Было ли это обещание, сетование, а может, угроза?.. - Мы оба не останемся. А потом кто-то займет наши места, если ничего не исправить.
        Они стояли молча некоторое время, лишь соприкасались плечами. Тишина вокруг звенела. Не в силах больше тревожиться, не в силах думать, Эльтудинн устремил взгляд чуть дальше солдат и могил - на холмы, покрытые уцелевшими постройками. Пироланги все же были удивительным народом: создавали такие сложные вещи, но жили так просто. Возводили деревянные, пусть высокие и резные дома; крыши покрывали мхами и лишайниками. Эти дома были словно чуть принарядившаяся часть природы, так же воспринимались и редкие каменные здания: по ним вились плющи, в щелях пустили корни остролист и ежевика. Все подгнило, потемнело, но по-прежнему казалось живым. Эльтудинн вздрогнул от странной мысли: а что, если… что, если уйти сюда? Насовсем? Или… или еще в какое-то место, которое люди не успели вытоптать, переделать под себя? Начать там все заново? Начать лучше? Начать… вместе?
        - Послушай, - начал он, но, видимо, слишком тихо. Его не услышали.
        - Как думаешь, все еще станет прежним? - Вальин заговорил сам, заговорил с такой надеждой, что хрупкая иллюзия иной земли рассыпалась вмиг, совсем как те песчаные замки.
        Нет. Это тоже соблазн. И вдобавок соблазн, порожденный малодушием.
        - Насколько прежним? - Перед глазами потемнело, Эльтудинн потер их. Чужая усталость заражала его, вливаясь в собственную.
        - Что я смогу улыбаться тебе не наедине. - Теперь Вальин тоже смотрел только вдаль. - А боги снова станут лишь богами.
        Эльтудинн не мог ответить. И даже не знал, хочет ли того же - или чтобы все просто уже убили друг друга. Тогда мир отдохнет. Тишина в нем станет вечной, настоящей. Первозданной, дождливой и полной тумана - как в преданиях. И пусть в ней сгниют почти все на свете цветы.
        - Идем к своим, - только и прошептал он. - Пора.
        Могилы внизу уже зарыли. По рыхлой, сырой, не дающей не то что ягод, но даже травы земле снова можно было ступать, если не думать о том, что под ней лежит.

* * *
        Элеорд улыбнулся, когда Идо в очередной раз пробормотал: «Не вертись!», а белокурая девушка в непростительно коротком, не по моде вышитом бабочками голубом платье засмеялась, нисколько не испуганная его суровостью.
        - Я стараюсь! - Она всплеснула руками. - Правда, ну правда же!
        Идо ловил ее лицо для будущей задумки. В Иллид?ке, новой ученице Элеорда, приехавшей в Ганнас из разоренного графства Корней, ему увиделась Лува: те же серые глаза, те же тонкие черты и пушистые пряди. И вот он упросил ее попозировать. Увы, непоседливостью Иллидика напоминала молодую лошадку. Она посматривала то на Элеорда, то в окно, притопывала и с особым удовольствием хихикала, когда Идо на нее шипел. Он, глупый, не понимал, что это кокетство, - видел лишь попытки застопорить его работу из вредности. Вечная, избыточная, слепая серьезность новичка, которую он все не мог, да и не пытался перерасти. Хуже было лишь его прилежание.
        - Так старайся лучше, глупая ты мартышка!
        Все-таки надувшись, Иллидика показала ему язык.
        - От бабуина слышу!
        - Идо, - одернул Элеорд, про себя подумав, что оскорбление солидное: в Жу ему случалось видеть бабуинов. - Повежливее. А то я тебе напомню уроки манер из детства!
        …Которых, если по чести, было непростительно мало. Он отучил Идо воровать на рынках и помог ему освоить столовые приборы, но на этом успокоился.
        Впрочем, Иллидика даже не стала продолжать перепалку, обидчивость не была ее чертой. Зато стоило Идо уткнуть взгляд в холст, как она игриво и изящно закрутилась на месте. Под взметнувшимся платьем мелькнули стройные ножки, но тот, для кого их оголили, не заметил. Иллидика опять надулась, потом тихонько вздохнула, наверное, не понимая, почему ей, легко очаровывающей всех и вся, так не везет здесь. Встретившись глазами, Элеорд подмигнул ей, но тут же сам опустил взгляд на лист, по которому водил угольным карандашом. Четвертый Идо получился хмурым, напоминал совенка, спрятавшегося за мольбертом.
        - Слушай, а пойдем потом погуляем?.. - прозвенел в теплой тишине голос Иллидики. - Сегодня встречают короля, я хочу посмотреть парад! Люблю лошадей, они такие - ух!
        А ведь неплохая мысль. Зрелище обещалось помпезное. По какой бы мелочи Вальин ни уезжал, возвращение его обставляли поярче: все драили, украшали, сгоняли на улицы толпы. Так бароны и графы выказывали верноподданство, упорно не видя, как тяготят сюзерена. Будут трубы, и флаги, и кто-нибудь сочинит очередную песню о том, как темные позорно побежали, прячась от огня… И лошади будут гарцевать действительно «ух». Элеорд не поднял глаз, но почти почувствовал, как Идо вспыхнул.
        - Что? Н-нет, - он запнулся, - я не могу, я буду потом нужен Мастеру.
        - Зачем? - невинно уточнил Элеорд. Они ни о чем не договаривались; день у Идо был свободный. - Можешь посмотреть на лошад…
        - Фрески, - с нажимом перебил Идо и глянул почти умоляюще. - Ты забыл? Нужно обсудить их! Работа начинается совсем скоро!
        М-да, какое тут «ух»? Одно сплошное «эх» или даже «ох». Если и стоило в ближайшее время что-то обсудить, то это. Как-нибудь потактичнее.
        - Ах да… - все же сжалился Элеорд. - Фрески, конечно. Да, посмотрим эскизы…
        - А я, кстати, тоже хочу поработать над ними! - вдруг заявила Иллидика. Тут даже Элеорд восхитился ее наглостью: только прибилась, а уже просится на лучшую, самую дорогую и кропотливую работу, высоко себя ценит. Не просто так, конечно: у малышки изумительное чувство цвета и текстуры, да и работает она быстро, аккуратно…
        - Ничего себе. Люблю дерзких, - отметил он, к возмущению Идо, и Иллидика, оживившись еще больше, заканючила:
        - Ну… вам же будет кто-нибудь помогать? - Она обратилась уже не к Элеорду. - Идо, ну можно ведь я там хоть что-то покрашу?.. - Будто он это решал.
        - Кто-нибудь будет, непременно, - отозвался Идо, но продолжать тему не стал и опять зашипел: - Не крутись! Мне нравится, как на тебя сейчас падает свет. Ты очень… - И он осекся, украдкой подняв глаза. Чуть не сболтнул лишнего.
        - Очень что?! - заинтересовалась она, да и Элеорд тоже.
        Идо быстро потупился, закусил губу.
        - Неважно. Боги, ну помолчи уже и замри…
        Элеорд предостерегающе цокнул языком.
        - Идо, ты бы ее еще связал. Так нельзя обращаться с натурщиками.
        Нет, мальчик совершенно дичал и учился не тому, а ведь время шло. Нет, не так, оно летело: не птицей, а скорее булыжником в пропасть. Как бы за этим булыжником не отправился весь мир… так точно случится, если все разучатся радоваться жизни и быть мягче друг к другу. Элеорд вздохнул и пририсовал на наброске еще более насупленные брови.
        Он всегда любил писать Идо - тот, в отличие от очаровательной бестии Иллидики, был идеальным натурщиком. И получался невероятно и, самое удивительное, всегда разным - узнаваемым, но словно… ускользающим? Каждый раз, откладывая краски или уголь, Элеорд оставался с мыслью, что не поймал какую-то черту. Улыбался Идо или был не в духе, сидел у окна в камизе или лежал обнаженный, этой черты не хватало - то ли в глазах, то ли в изгибе губ.
        - Я чего-то не знаю о тебе, - это он однажды, еще задолго до Разлада, сказал Идо, когда тот присел рядом и посмотрел на очередной портрет. - Скажи мне… чего?
        - Ни о ком нельзя знать все, - просто отозвался Идо и потупился. - К счастью. Но меня никто не знает лучше, чем ты. И не рисует.
        Вот и теперь Элеорд задумчиво глядел на наброски. Уголь особенно полюбился ему после выздоровления: в нем виделось филигранное очарование; краски же лучше подходили архитектуре. Больше Элеорд почти не писал на заказ; из портретов брал только самые интересные. Лицо Идо было именно таким. В погоне за ускользающей черточкой Элеорд рисовал его десятки раз. Хотел поймать, даже если это окажется одно из чудовищ, явивших себя в черной капелле Первого храма. Хотел, сам не зная зачем.
        - Опять рисуете… рисуешь… меня?
        С Элеордом и раньше такое случалось: он выпадал из действительности, теряясь в линиях и мыслях. Теперь он даже не заметил, как Идо отпустил Иллидику, как подошел и присел рядом, вытирая руки тряпкой. На щеке его розовел след поцелуя: Иллидика была той еще модницей, оживляла губы ягодной краской.
        - Да, только вот это не зарисовал. - Элеорд хмыкнул и мягко ткнул его в щеку пальцем. - А надо бы, мой светлый.
        - Не надо! - Идо насупился, принялся тереть лицо. - Чушь.
        - Не хочешь сохранить это воспоминание? - не отставал Элеорд. - Светлый день, красивый портрет, девушка с невероятной улыбкой… она ведь невероятная, правда? Каждый раз гадаю: о чем думает, когда вот так улыбается? Или о ком? А ты?
        Идо отвел глаза. О том, что Иллидика улыбается необычно - точно светится, хотя даже не размыкает губ, - он говорил сам, не раз, но непременно добавлял…
        - Не была бы еще такой глупой!
        Он опять сказал это. Элеорд рассмеялся, а Идо всмотрелся в его наброски.
        - Ты правда так любишь меня?.. - У него даже голос дрогнул. - Тратишь время…
        - Надеюсь, ты имеешь в виду «писать», а в остальном не сомневаешься? - весело уточнил Элеорд и понял, что Идо опять смутился. - Рисунки - сокровищница памяти, мой светлый. Однажды она начнет предавать, а образы останутся. Поэтому я и говорю… - Он наклонился, опять принялся водить по бумаге, скашивая иногда глаза. - Запечатлей все, о потере чего можешь пожалеть. Таков мой девиз. А твой?
        Идо все следил за ним, но вид у него был какой-то растерянный.
        - Я пока надеюсь на свою память. Важное… тебя, например, я никогда не забуду.
        Элеорд кивнул и пририсовал еще несколько жестких черных кудрей. Идо был сейчас очень взъерошенным, и ему, как всегда, это шло.
        - Как ты делаешь это?.. - раздалось вдруг почти шепотом, иначе, чем голос звучал прежде. - Ну как, как тебе удается?!
        - Что? - Элеорд удивленно повернулся к Идо. Тот слегка побледнел, или так показалось. - Говорить глупости?
        Но Идо был очень серьезен, а глаза его уже не отрывались от угольных линий.
        - Каждый твой набросок живее полотен всех мастеров, которых я знаю. Ты…
        Гений. Что, опять? Вечно он цеплял это слово, как собака репейник.
        - Я так не думаю, - мягко возразил Элеорд, непроизвольно поморщившись. - И вообще, зачем ты такое сравниваешь? - Он опять поднял глаза. - Идо, самое бездарное произведение может осветить чью-то жизнь. Я не куплю его и не повешу в своем доме, но буду уважать его создателя. Все другие мерила - скорее гордыня.
        При последнем слове Идо дернулся, как от удара. Похоже, решил, что его ругают.
        - Я знаю, это, наверное, правильно, но… - он все же улыбнулся, - разве хотя бы парадный лик искусства не должен быть прекрасен, как…
        Как твой. Это он тоже несколько раз говорил, и раз за разом они спорили. Элеорд лишь покачал головой: дети… все-таки с ними сложно. А репейников, способных сбить с толку и заставить забыть о главном, в этом мире многовато.
        - У искусства нет парадного лица; оно - множество лиц, красивых и уродливых, молодых и старых, - сказал он. - Не потому ли у нас нет даже божества, которое бы ему покровительствовало?
        Идо явно задумался: вопрос его зацепил. В детстве Элеорда он цеплял и жрецов, с которыми случалось беседовать после исповедей. Ответа не находили даже эти умудренные мужи, чаще от них можно было услышать что-то вроде «Беги-ка прочь, пока я тебя не стукнул за богохульства!». Элеорд усмехнулся этому воспоминанию и, только бы оживить странный, душный разговор, поинтересовался:
        - Кстати, как думаешь… существуй такое божество, оно было бы светлым или темным, уродливым или красивым? Что нам несет талант, больше радости или боли?
        Идо вздрогнул и сцепил руки в замок, ответил без колебания:
        - Боли.
        А ведь вопрос был риторическим. И вдруг Элеорд, рассеянно проведя на листе еще несколько линий, понял, что поймал ту самую черту, но не заметил, как именно и какую. Он замер с занесенным карандашом и опять посмотрел Идо в лицо. Да, точно. Поймал.
        - Почему боли?..
        - А ты считаешь, что радости? - Он ожидаемо уклонился.
        - Я считаю, что одного ответа нет.
        Спорить Идо не стал, но взгляд его стал еще печальнее.
        - Может, и так. Я… наверное, мне рано о таком судить.
        Такое смирение Элеорда никогда не устраивало. Возмутительно, недопустимо для его ученика!
        - Нельзя быть слишком молодым для того, чтобы иметь о чем-то собственное мнение, - возразил он и стал разминать занывшую руку. Идо тут же взял ее в свою. У него получалось лучше, осторожнее, от каждого касания пальцев под кожей разбегалось тепло. - Значит, боли…
        - Наверное. Так мы смотрим на небесные светила, - проговорил Идо с явным усилием. - До которых не можем дотянуться.
        Звучало красиво, так любили говорить поэты. Но Элеорд никогда этого не понимал.
        - За ними незачем тянуться. Поблизости куда больше восхитительных вещей. Например… - он высвободился, потрепал Идо по волосам, взял вместо угольного карминовый карандаш и наметил на рисунке след поцелуя, - ножки под голубым платьем. Иллидике ты нравишься, Идо. И не мне тебя учить, но не будь таким вредным.
        Идо опять покраснел. Элеорд не стал добавлять на рисунок румянец и молча отдал лист, после чего поднялся и прошел к мольберту. Там Идо оставил незавершенный портрет. Юная ученица действительно напоминала Луву. Элеорд внимательно оглядел ее, оглядел сияющие облачные ступеньки под изящными, как у танцовщицы, ногами. Они были босыми, но каждую обвивала лоза. Без колебания Элеорд вынес вердикт:
        - Может, мои угольные наброски и неплохи… но уже точно не лучше твоих картин.
        Идо промолчал. Элеорд обернулся и поймал горящий взгляд, полный печали. Эта эмоция тоже просилась быть зарисованной, но рисовать уже не тянуло.
        - Ну что с тобой, мой светлый? - Впрочем, догадка была для Элеорда очевидной. - Понимаю. Ты влюблен и не знаешь, что с этим делать. - Идо нахмурился, открыл рот, но слушать, как он юлит, не хотелось. - Не переживай. Поверь, никто не знает, что делать с тайными чувствами. Но и бояться их не нужно, не все в мире творится на свету.
        Идо наконец неуверенно улыбнулся.
        - Да. Я не знаю…
        Этого не знали сейчас многие. Большинство. И причиной далеко не всегда была любовь. Элеорд еще раз посмотрел на портрет, потом на Идо, опять трущего лицо, а потом - на небо за окном. В городе было тихо. Затишье перед возвращением короля, который вернется еще более скорбным, чем уходил, ведь он давно не понимает, за что, а главное, за кого сражается. А его встретят музыкой и флагами. Будто он кого-то победил.
        - Зато я знаю. Выпьем вина, - тихо предложил Элеорд. - За здоровье Вальина. А потом ты пойдешь на городскую площадь, найдешь там нашу егозу и последишь, чтобы ее не затоптала стража, когда она рванется в первые ряды. - Все возражения он пресек властным взмахом руки, но тон оставил мягким. - Искусство подождет. Король помнит тебя и тоже будет тебе рад, если заметит. Он ведь очень одинок.
        Идо улыбнулся, но с явным сомнением. Элеорд знал: он считает, что искусство не может ждать. Но почти всегда уступает, стоит ему услышать о короле.
        - Да, Мастер, - отозвался он. - Так и сделаем.
        …Однажды Вальин Энуэллис сказал, что черешни еще зацветут. И действительно посадил несколько деревьев перед почти уже достроенным новым храмом. Пока они чахли и болели, но кто знает, что будет дальше? Элеорд задумчиво посмотрел на свое гербовое кольцо и улыбнулся.
        Не все вещи творятся на свету. Да, не все.

* * *
        Вальин отрешенно прислушивался к себе. Ему было намного лучше, чем обычно в такую погоду: почти не беспокоили кашель и ломота в костях; не пришлось сегодня скрывать лицо. Он мог бы решить, что Безобразный сжалился, но знал: дело в ином.
        Вокруг, под низким серым небом, гремел турнир Близнецов - он всегда проводился перед фииртом. На вытканные золотом лики Дзэда и Равви летели кровь и грязь из-под конских копыт; в их славу орали обезумевшие зрители и ошалевшие участники. Турнирные гобелены ткались каждый прилив жрицами Равви, а в конце торжественно сжигались. Золотая нить горела хорошо: костер взметался до неба. Но пока гобелены украшали заключенную в круг трибун арену, а конники в тяжелых доспехах, давно вышедших из вооружения, но традиционных для зрелищных состязаний, бились на мерзлой грязи. От лязга клинков закладывало уши: даже сквозь вопли и топот он легко долетал до королевской трибуны, находящейся ближе прочих.
        Шло предпоследнее состязание: кончились вольтижировка, почти все пешие бои и соревнование арбалетчиков, завершался конный турнир. За титул первого рыцаря сражались двое, символичный расклад: воин в светло-серебристых доспехах против закованного в черное, лица скрыты шлемами. Впрочем, Вальин узнавал одного, да и о личности второго догадывался. Один был левшой, второй поражал грацией и сноровкой.
        - За кого ты? - заговорщицки прошептала Ирис, поймав его легшую на подлокотник руку.
        - Не знаю… - неопределенно отозвался он и, видя, как блестят ее глаза и румянятся щеки, улыбнулся. - А ты? Победитель ведь вправе поднести нам свой гербовый цветок.
        - Не знаю их гербов, значит, не знаю, чьи цветы краси-ивее, - протянула Ирис и опять повернулась к арене. - Но пока мне нравятся оба!
        Блюститель крикнул: Arde! «Пауза». Кончился четвертый раунд, и всадники разъехались; зрители тут же принялись подбадривать их громче. Была ничья: дважды победил светлый рыцарь, дважды - темный. Вальин в очередной раз поразился горькой иронии этого расклада и хмыкнул. Ирис продолжала держать его за руку.
        - Какой ты молодец, что разрешил! Да еще в городе! Смотри, как всем нравится!
        Трибуны правда таращились тысячами жадных, налитых кровью глаз. Не просто «нравилось» - воплощало ярость. Казалось бы, она чуть схлынула в последние приливы: сражения стали реже, и в открытую все радовались этому. Но сколько же людей пришло поглазеть на «поганый» праздник! А ведь когда его планировали, многие возражали: турнир Близнецов в столице?! Прежде его проводили за городом; лишь раз турнир в Ганнасе устроил отец, еще до строительства храма. Ему все далось легче: его обаяние и острословие обескуражили самых упрямых жрецов. Вальину пришлось сложнее, зато публики он собрал больше. Светлые едва ли не впервые мирно сидели по соседству с темными и поедали нехитрую праздничную снедь: карамельные яблоки, маленький круглый картофель с розовой солью и птичьи сердца на шпажках.
        Ирис шепнула, подавшись к его уху:
        - Если будешь чаще развлекать меня так, я примирюсь с твоей холодностью. Ненадолго.
        От ее волос остро пахло цветами, от губ - вишней, а кожа сияла. Вальин ответил:
        - Ты очень добра, моя королева, буду знать.
        Ирис надулась. Наверное, она ждала чего-то еще, но Вальин не гадал. На ветру его уже слегка знобило, и он выше поднял меховой ворот. Рука задела флакон из синего хрусталя, висящий на шее. Пришлось сдаться. Теперь он не расставался с этой вещью.
        «Поедем в Жу. Воды источников помогут тебе чувствовать себя лучше». Так Эльтудинн сказал, когда они заканчивали переговоры. Они были не одни, и Вальину пришлось, взглянув ему в глаза, ответить холодно: «Повторюсь. Чтобы помочь мне, вам достаточно было не нарушать договоров». Впрочем, за эти приливы он много услышал о Жу и, пожалуй, хотел бы попасть туда. Может, даже переждать там фиирт.
        - Dere! - снова прогремел толстый, коротконогий блюститель состязания и махнул красной лентой. «Раунд». Трибуны заорали.
        Всадники разогнались и бешено сшиблись в пятый раз. Ирис с азартным криком подалась вперед всем телом, замахала в воздухе кулаком - локоны взметнулись на ветру сияющим снопом. Вальин подметил, что более жадно она следит все же за черным рыцарем, а потом ушел в свои мысли, сонно наблюдая за мельканием клинков.
        В детстве он обожал турнир Близнецов: всегда ездил с семьей, если был здоров, и мечтал поучаствовать - потому что участвовал Эвин. Не получилось, владению мечом, стрельбе и верховой езде Вальина обучили, только когда он окреп в храме, а жрецам Безобразного запрещалось брать оружие ради увеселения. Позже, став графом и королем, Вальин вернул себе это право, но оно потеряло смысл. В турнире, который на деле был лишь большим замаскированным жертвоприношением, сражались по-настоящему, не щадя ни себя, ни противника. Вальину хватало настоящих битв. И черных рыцарей.
        Эльтудинн… спонтанно и остро захотелось, чтобы он оказался здесь. Ему понравился бы размах турнира, а может, он поучаствовал бы и Вальин бы за него поболел. Может, даже - отличная мысль - обсудить это? Задумать следующий турнир помасштабнее, предложить рыцарям Чертополоха сразиться с рыцарями Крапивы? Чтобы наконец это не была бойня. Чтобы был праздник, узаконенный в веках. Вальин улыбнулся. Почему-то он не сомневался: Эльтудинн точно оказался бы там, внизу, и победил бы всех. Интересно… что бы сказала Ирис, получив веточку цветущего Чертополоха? Вальин определенно бы ее принял. Главное, чтобы потом проигравшие не обрушились на победителей и резня опять не стала всеобщей, как в день гибели семьи.
        Клинки рыцарей поймали свет - резкий, слепящий. Вальин, вздрогнув, прижал ладонь к зрячему глазу, и чернота обступила его. Сегодня она была страшной, слишком громкой. Но все же милосерднее, чем некоторые воспоминания и фантазии. От них некуда было уйти.
        - Вальин… - Ирис снова подалась к нему, коснулась теплым дыханием кожи. - Ты такой бледный. Совсем замерз?
        Темнота ревела, лязгала. Зрители вопили.
        - Вальин… - Ирис не отстала: поцеловала его в щеку, приобняла тонкой рукой за шею. - А может, уйдем отсюда?
        - Куда? - бездумно спросил он и отвел ладонь от глаза. Сразу показалось, что на него смотрят отовсюду, хотя все смотрели на арену.
        - Да хотя бы в карету, - прошептала она, и он понял, что это опять за тон.
        Пальцы накрыли его ладонь и переплелись с его пальцами. Ирис придвинулась вплотную и, перегнувшись через подлокотник кресла-трона, поцеловала его в губы, коротко, невинно, но до озноба требовательно.
        - Мне не так уж нужны эти рыцари, - пробормотала она. - Мне нужен ты.
        Он протянул руку в ответ и коснулся ее щеки, всматриваясь в фиалковые глаза. Белокурая, круглолицая, кудрявая… она напоминала виновницу празднества. Такая же беспощадная и способная ради своей цели на любой поединок.
        - Ты похожа на Равви, - сорвалось с губ, прежде чем Ирис снова к ним потянулась. - Не будем пренебрегать славящими тебя, ладно? Наслаждайся праздником.
        Он ждал, что она обидится на очередной отказ и начнет какойнибудь изнурительный спор. «Ты ледышка, ты меня не любишь, ты меня обижаешь». Но неожиданно уголки ее рта поднялись, а глаза не остекленели. Похоже, она привыкла и даже в этом научилась отыскивать радость. А атаки ее стали куда изящнее.
        - Твои комплименты заставляют простить тебе все, мой король. - Она невинно склонила голову и поцеловала ребро его ладони. Машинально он отдернулся: за пределами оммажей женщинам не подобало целовать руки мужчинам, даже мужьям и отцам. - Но рано или поздно они ведь кончатся? Или я достаточно для тебя постарею?
        И, явно довольная собой, она как ни в чем не бывало повернулась к арене - там лошадь светлого рыцаря прянула в сторону, а темный теснил его, обрушивая удар за ударом. Но горячие пальцы Ирис оставались крепко переплетенными с ледяными пальцами Вальина. Он всмотрелся в их руки, замершие на полированном дереве подлокотника. Иллигис и Энуэллис. Незабудка и Крапива. Союз без будущего, да что там, даже без настоящего. Почему Ирис так упорно закрывает на это глаза? Но каким-то немыслимым образом Вальин стал ее сумасшествием и уже свыкся с этим. Она с такой тоской провожала его в походы и поездки, так радовалась возвращениям, сопровождала везде, где можно, - и бережно за ним ухаживала, если рядом не было медиков. В последнее время она иногда спала с ним - просто в одной постели; он обнимал ее, вдыхал запах ее волос и засыпал лучше. Он просыпался оттого, что она гладит его: легко касается пальцами плеч, груди, волос. В такие мгновения она казалась взрослее - может, потому, что вела себя осторожно и смиренно. А потом снова происходило то, что сейчас; в нее словно кто-то вселялся. А впрочем, не кто-то;
Вальин знал кто.
        Браки на Общем Берегу благословляли жрецы Парьялы - светлой Праматери. Все привыкли: к церемонии в море, к ожерельям из раковин, к тонкой бирюзовой или белой фате, скрывающей лик невесты. Но все также знали, что любовью - любовью, не браком - правит другое божество. Его не почитали даже в «поганых местах»; оно не было ни светлым, ни темным. Его звали Домкано, и оно никогда не рождалось. Оно возникло, когда Сила попытался разрубить мечом двух людей, сросшихся воедино от нежности друг к другу. Такое случалось и прежде, и такие создания, потеряв свободу, быстро начинали чахнуть, а потому их подобало разделять. С теми влюбленными не получилось, на третьем ударе сломался меч, и тогда Сила дал им своей дымной крови и возвел в ранг божеств. У Домкано было два лица, две улыбки, четыре руки и ноги. И говорили, все безумные, отчаянные союзы - что любовные, что дружеские - попадали под его защиту. Вальин верил, что и их с Эльтудинном хранит Домкано. Кто еще? Явно не Пал.
        Такой близости - самозабвенной, все сметающей с пути - хотела и Ирис, как всякая пылкая девушка, знающая себе цену. О, как она рвалась срастись с мертвецом… Вальин противился, но чувствовал себя от этого только более скверно. Ирис хорошела; наблюдать за ее флиртом с баронами и офицерами было одновременно забавно и грустно, а хуже всего становилось, когда сквозь флирт нет-нет да и проскальзывал тоскливый взгляд, обещающий бросить каждого, если только… если… Да, Ирис жаждала любви и заслуживала ее. Милая… но хотела ли она потом страдать, сойти с ума, как бедная Сафира, Сафира, превратившаяся из блестящего архитектора в патлатую нищенку, не помнящую собственного имени? Столкновения с ней, даже просто воспоминания заставляли Вальина содрогаться все больше. Нет, нет… любовь к нему под запретом, и ее нужно выкорчевывать с корнем. Как и его собственную любовь, что к друзьям, что к врагам.
        - Gradа! - пробилось в его сознание, вырвало от горьких фантомов. Шум усилился: люди вскакивали, кто-то визжал, топал, свистел. - Grada! GRADA!
        «Хватит»? Что стряслось?
        Ирис вскрикнула, а ее теплая хватка стала почти болезненной, прежде чем разжаться. Она спрыгнула с трона, подалась к перилам, и Вальину тоже пришлось встать. Опять глянув на сцену, он увидел, что туда несутся несколько блюстителей. Они махали руками, но поздно. По грязи метались две лошади, а вот из седоков на ногах остался один.
        Светлый рыцарь лежал навзничь; половина доспеха на груди была буквально вмята в ребра. Какой же удар нанес ему черный, замерший с по-прежнему обнаженным, разломившимся пополам мечом? Выбежали конюхи, принялись ловить лошадей. Блюстители обступили рыцарей; над светлым опустились; сняли с него шлем. Вальин почти ничего не видел, но отчетливо услышал слова старшего блюстителя - высокого, коротко остриженного нуц:
        - Противник убит. - И его наверняка услышали все.
        Черный рыцарь отступил, огляделся и как ни в чем не бывало победно вскинул меч. Часть толпы, болевшая за него, - тоже как ни в чем не бывало - одобрительно завопила. Мало кто удивился, еще меньше зрителей испугались: разве не ради подобного они посещали турнир? Блюстители тут следили лишь за тем, чтобы не нарушались самые простые правила: никто не стрелял в фехтовании; не кидал в глаза песок; не добивал поверженного. Этот поединок был чистым; Вальин не заметил за черным рыцарем нарушений; блюстители, похоже, тоже. Не рассчитал силы. А противник наверняка еще ударился при падении. Так и оказалось, когда труп стало видно лучше: голова рыжеватого мужчины была разбита, нос сломан. И Вальин узнал его правильно.
        Барон Ростан Аллентарис из рода Колокольчика. Верховный судья Ганнаса.
        - Какой ужас… - пробормотал Вальин.
        Но он не был уверен в словах: о бароне ходили разные слухи, подтверждавшиеся чаще и чаще. Например, что не всех, кого он приговорил к виселице, следует вешать, и наоборот: не все разрушители темных храмов, сеятели Разлада находят гибель. Но Аллентарисы были династией судей, и сместить очередного значило взбаламутить треть города.
        Черный рыцарь снял шлем, и ветер взметнул копну иссинячерных кудрей. Что ж, и его Вальин узнал верно: Арнст с самого начала собирался участвовать, и никто не сделал для организации турнира столько, сколько он. Теперь он упивался восхищением зрителей, поводил головой то вправо, то влево, не опускал меча. В какой-то миг Вальин понял: Арнст смотрит прямо на их с Ирис трибуну, ждет вердикта. И, глубоко вздохнув, поднял руку в одобрительном жесте: «Все честно». Тут же стало дурно, затошнило, сильнее пробрал озноб. Наверное, из-за усиливающегося ветра и близящейся грозы.
        - Слово королю! - рявкнул Арнст. С его голосом-трубой перекрыть рев толпы получилось легко.
        - КОРОЛЮ СЛАВА! - отозвалась толпа и тут же выжидательно смолкла.
        В неумолимой тишине Вальин расправил плечи, прокашлялся, вздернул подбородок. Он не мог нарушить традицию и ободрял себя тем, что осталось немного. Его слов ждали. И он сказал то, что подобало, что говорили сотни раз до него:
        - Что ж. Ты сражался достойно. Да творится воля богов! Да пребудут они с тобой!
        Эта затверженная формула давно потеряла вкус и тон. Но толпа, даже та ее часть, что болела за погибшего, столь же заученно зашлась довольным гвалтом. Арнст просиял и глубоко поклонился сначала Вальину и Ирис, потом - всем. Он подошел к самому юному блюстителю-пажу, стоявшему в стороне, взял из корзины, которую мальчишка держал, красную розу и приблизился к трибуне. Тут произошла заминка: она была высоковато, чтобы дотянуться до короля и королевы.
        Ирис ждала. Она больше не казалась испуганной, скорее взбудораженной.
        - Можно? Можно я, а не ты? - Она едва не подпрыгивала, хотя цветок подобало принимать, величественно восседая на троне. Вальин спешно кивнул. Его самого мысль прикоснуться к розе, пусть протягиваемой другом, теперь почему-то тяготила. Может, потому что в той или иной мере цветок был окровавлен.
        - Я же сказал, - прошептал он с натянутой улыбкой. - Наслаждайся.
        - Что ж… - Арнст, встретившись с Ирис глазами, откинул за плечо витой локон. - Мне даже нравится, что вы недосягаемы. Так и должно быть. Не балуйте нас любовью.
        Ирис польщенно улыбнулась. Они тоже были близкими друзьями, давно, и Вальин, зная это, не мешал ни говорить глупости, ни нарушать церемониал. Он лишь смотрел то на жену, то на Арнста и отрешенно гадал, как тот справится с ошибкой строителей трибун. Он справился изящно: подцепил розу на зазубренный обломок меча, вытянул оружие вперед, и оно оказалось на уровне груди Ирис. Ей осталось протянуть руку и взять цветок. Она понюхала его, прижала к себе и твердо, четко проговорила:
        - Да благословят тебя Дзэд и Равви, победитель! Пусть долго еще цветет твой род. И пусть совершается справедливость.
        - ПУСТЬ! - Толпа снова зашлась бодрым гвалтом.
        Опять сказанное было заученной формулой, но последнюю фразу Ирис добавила сама, блеснув парадоксальной иронией. Справедливость… Тонкое напоминание о верховном боге Соляных земель, точнее, то, что должно было выглядеть им. И почти выглядело.
        - Моя королева… - Арнст подмигнул Ирис и перевел синие глаза на Вальина. - Мой король… О да. О справедливости я знаю достаточно.
        Вальин попытался рассмеяться. Губы саднило, во рту разливался кислый привкус.
        - Поднимись к нам, - только и сказал он. - Мы будем рады тебе.
        Он снова прекрасно знал, что делает. Ему необходима была тишина. Арнст просиял:
        - Сейчас! Снять бы только эти доспехи…
        Он поднялся скоро - уже в привычной легкой кольчуге и алом плаще. Ему успели подготовить кресло и бокал подогретого вина, а на арене тем временем начиналось последнее состязание: бились на алебардах. Низенькие коренастые рыцари были в одинаковых серых доспехах, а над шлемами их качались красный и зеленый плюмажи.
        Арнст, усевшись рядом с Вальином, с улыбкой пригубил вино. Чуткий вкус, как всегда, ему не изменил.
        - Красное… с гор. Мерзлый виноград? Мое любимое. Привет от этого вашего…
        - Бьердэ. - Вальин кивнул, не сводя с Арнста глаз. - Он все еще иногда вспоминает меня.
        Такую бутыль вместе с банкой особого травяного сбора он получал перед каждым фииртом. Со строжайшим напоминанием следить за здоровьем. В такие дни обида в нем пылала особенно невыносимым пламенем, белым и прохладным, как шерсть бывшего придворного медика. Но потом пламя гасло и сменялось тлеющим детским теплом. Вальин достаточно знал о вине - не том, что пьется, но той, что так хочется загладить хоть как-то. И ни разу еще не вернул подарки.
        - Удивительно, сколько же у вас друзей всюду, - вздохнул Арнст. - И во всех народах. Завидно порой. Пока не задумываешься о том, каково скучать по ним.
        Вальин проследил направление его взгляда и сам потянулся к синему стеклянному флакончику. Отвинтил пробку, поднес сосуд к губам, сделал маленький глоток. Ле Спада наблюдал за ним, но без привычного суеверного неприятия и осуждения. Сегодня он не имел права ни на какие лишние вопросы и советы, что прекрасно понимал сам.
        - Что ж, за вас, - все, что он произнес, пригубив вино еще раз, и перевел глаза на сцену. - Каждому - свои живительные напитки. Не знаю, как жил бы без вина.
        Это тоже не требовало ответа, и Вальин промолчал. Ему становилось лучше, и он радовался этому, но другое его очень тревожило. Не просто тревожило. Злило.
        Да, Арнст ничего не сказал про чертополох, цветущий на граненом стекле голубого сосуда. Про кровь детей, которой светлый король облегчал свою боль. Про Эльтудинна. А значит, и Вальин не мог задать ему простые вопросы, все вертевшиеся на языке.
        «Ты ведь знал, что Аллентарис убил твоего отца, когда тот защищал мою семью?»
        «Скольких рыцарей ты подкупил, чтобы они проиграли и он вышел в финал?»
        «Ты сразу знал, что убьешь его, или это вышло случайно?»
        «Ты… понимаешь, что убивать на турнирах не запрещено, но прикрываться ими для тихой безнаказанной мести - значит обманывать богов?»
        Ответы были очевидны. Конечно, Арнст знал. Он ничего не забывал и никого не прощал, денег у него теперь было довольно, а удары он рассчитывал отлично. Так зачем слышать изысканные увертки? Вальин уже сказал: «Да творится воля богов». Снял ответственность с себя и рад, что избавился от сомнительного судьи из радикально настроенного рода. Как мужественно. Как по-королевски. Но когда, проклятье, он лез в короли? Он был жрецом, и справедливость действительно свершилась. Близнецы бы, может, и возмутились, а вот Дараккар - нет. И совсем не нужно думать о том, что Эльтудинн, которым тоже двигала ярость, мстил иначе. Мстил, не пряча лица за забралом.
        Вальин обвел пальцами стеклянный флакон, убрал под рубашку и прикрыл ладонью левый глаз, прячась в темноте. Как только она заполнилась стуком оружия, криками и мерным журчанием двух оживленных, безмятежных голосов - Арнста и Ирис, - Вальин плавным, почти незаметным жестом подозвал стоявшего в уголке трибуны пажа и попросил бумагу. Мальчик принес ее быстро, не забыл и металлическое перо. В дрожащей руке оно заплясало - так Вальин на него давил.
        - Кому это ты пишешь посреди праздника? - все же спросила Ирис и даже попыталась заглянуть ему под локоть, но не сумела, только облила колено вином. - Ой…
        Вальин не повернулся. Не ответил. И не дал ей прочесть пару простых строк.
        Я очень хочу увидеть наконец твои земли, мой враг.
        Если ты можешь, жди меня в самые холодные дни.

* * *
        Задуманное было дерзостью - и, поднимая голову к еще пустым сводам, Идо тихо повторил это слово. Cordero du Ligg! Храм Двух Богов! Отнять у храма Справедливости статус главного; построить новый храм одновременно для Дараккара и Вудэна, посвятить им по капелле, а в центральной возвести статуи всего пантеона, каждому сложить жертвенник… Капелла Дараккара должна была быть прекрасной, капелла Вудэна - тоже. Фрески должны были отразить двойственность каждого: гнев Справедливости и милосердие Кошмара. Сюжеты выбрали как новые, так и старые: Обезглавленный Разбойник, Прозревший Богач, Справедливый Судья и… Несправедливый, которому в попытках убить Крапиву противостоит Доблестная Стража во главе с бароном-Розой. Работы предстояло много, но она почти не пугала, наоборот - будоражила.
        Мастер тоже глядел вверх, в пустоту, но вряд ли думал о насущном: сколько придется трудиться. Его губы тоже что-то шептали, но вслух он сказал лишь:
        - Я отдам тебе капеллу Дараккара, мой светлый. А сам буду творить кошмары. Мне близок стал Вудэн, неспроста он пощадил меня. Пора воздать ему по заслугам.
        Дараккар… Идо ужаснулся: он никогда не писал этого бога. Даже не из-за личной обиды на множество пережитых несправедливостей - просто не понимал. Сын Светлой Праматери, любивший маленьких глупых созданий. Сошедший к ним, чтобы напомнить о свете, - и уничтоженный ими. Они ослепили его. Они вырвали его золотые, как у любимой сестры, волосы, сломали нос, вбили колья в грудь, горло и запястья… Праматерь воскресила его слезами, сестра подарила новое око - во лбу. Дараккар Прекрасный стал Дараккаром Безобразным, но не перестал любить людей. Его любовь стала лишь требовательнее, избирательнее; отныне он карал повинных сразу, без разбора. Нищий, страж, король - каждого находила молния или иная смерть. Недавно чужими руками он убил даже продажного верховного судью Ганнаса, спустя довольно много приливов после омерзительного преступления. Теперь Идо гадал: нет ли у Безобразного, которому наверняка известны все людские мысли, смерти для него? И если есть, то чего Он ждет?
        - Я сделаю все, что смогу, - пообещал он вслух. Мастер улыбнулся, осмотрелся так, будто кто-то мог подслушивать, и понизил голос:
        - В Темных землях тоже строят храм, Луве и Варац. Он тоже обретет статус кафедрального. Храмы вознесутся над нашими городами одновременно и станут для наших народов знаком того, что короли хотят мира и блюдут заветы прошлого. Ты ведь понимаешь, как это важно?
        - Понимаю, - отозвался Идо, снова поднял голову и понял вдруг, чтo изобразит. Призрачные образы проступили на пустых сводах будто сами, сердце заколотилось. И Иллидика… вспомнилось, как еще не так давно он писал ее милое лицо и ощущал себя… нет, может, не счастливым, но умиротворенным. Не так мало в мире без мира.
        - Люблю твое вдохновение. - Идо почувствовал: на него пристально смотрят. - Когда оно у тебя в глазах, мой светлый. Вот как сейчас.
        Мастер взял его за подбородок, медленно поворачивая к себе, словно самую чудесную и самую хрупкую на свете скульптуру. И, торопливо смыкая ресницы, Идо подумал уже не впервые: если Элеорд так легко читает его глаза, что еще он там видит? Что увидел, когда показал белую капеллу или полотно «Воедино», что увидит, когда Дараккар нацелит Идо в сердце молнии? Так же мягко пальцы разжались.
        - Не ленись. Постараемся сделать как можно больше, пока король в отъезде.
        Открыв глаза, Идо нервно усмехнулся. Он-то сомневался, что отъезд продлится долго. Мастер, видимо, думал о похожем и отталкивал мысль как мог:
        - Говорят, добрался он благополучно… хоть и опять недомогал в пути. А там о нем позаботятся наилучшим образом.
        Позаботятся… если не растерзают. Всякий раз, вспоминая Эльтудинна в Ганнасе, Идо почему-то видел не золотые глаза на благородном лице, а лишь ослепительный, недобрый белый оскал. Каким одухотворенным написал темного короля Мастер, как удивительно доверял ему Вальин Энуэллис… и как сжималось от воспоминаний о нем сердце Идо, хотя с бывшим верховным жрецом он почти не общался. Впрочем, его вообще пугали нуц, с детства: раз он увидел, как одна из сестренок по воровской общине убивает стражника. Она просто прыгнула на него, и впилась зубами в горло, и продолжала грызть, даже когда он перестал конвульсивно дергаться! Теперь, не решившись озвучивать опасения, Идо лишь зябко повел плечами. Королей что-то связывало… может, Эльтудинн правда не так ужасен? Мастеру, впрочем, и неинтересно было обсуждать с ним политические предчувствия, он заговорил о другом:
        - Тебе понадобятся подмастерья, мой светлый. Чтобы не буксовать. И вообще… - тон его изменился, стал строже. - Тебе пора брать учеников, а не просто помогать мне.
        Огорошенный, Идо уставился на него во все глаза, а потом замотал головой.
        - Что? - Теперь и сам Мастер озадаченно потер подбородок. - Разве я не прав?
        - Нет, не думаю… - Одна мысль, что кто-то будет ходить хвостом, смотреть в рот, откровенно говоря, вызывала раздражение, но беда была не в этом. Змея… что, если кто-то увидит змею и спросит о ней? - Мне и самому есть еще чему учиться.
        - Каждому - есть. - Мастер спокойно кивнул. - И только когда понимаешь это, ты готов учить других. Похоже, ты готов.
        - Но, Мастер… - Идо сбился, потерялся в словах от этой убежденности, граничащей с приказом. - Элеорд, я все-таки думаю…
        Пустое. Мастер приподнял ладонь и непреклонно продолжал, слегка помрачнев. А глядел он так, будто готовился к подобным словам не сэлту и не две.
        - Да. Ученики. Дом. Семья. - Каждое слово падало камнем, и, хотя ни одно не было угрозой, Идо невольно вздрагивал. - Знаешь, мне все чаще кажется, что я держу тебя и уже скорее сбиваю с пути, чем направляю. И мне это не нравится.
        Зубы и кулаки Идо сжались. Слышать это дальше было почти невыносимо, даже хотелось по-детски зажать уши. Семья? Отдельная? С чего вдруг сейчас? С чего - так?
        - Сам я лишь чудом избежал такой судьбы. - Мастер снова посмотрел вверх, пряча глаза. Правой рукой он крепко обхватил левую. - Ужасным, несправедливым чудом, родителей я обожал, но то, как они держали меня и не давали идти моим путем…
        Он сглотнул. Самым страшным во всем этом была вина. Вина и вера Элеорда в каждое свое слово. Вздохнув, он опустил голову и медленно пошел через капеллу вперед. Теперь он словно разговаривал скорее сам с собой или даже с полом.
        - Да, мне, похоже, давно следовало…
        - Нет! - Идо готов был упасть перед ним на колени, но лишь заступил путь и посмотрел в лицо, надеясь, что все опять прочтут по глазам. Ужас, который там горел, сложно было не увидеть. - Нет, Элеорд! - Губы предательски задрожали, а змея в сердце сжалась, не смея даже шипеть. - Я… я же не готов. Пока мне нужнее полотна, фрески, ты. Учиться. А дом мне и вовсе не по средствам, от тебя я денег не приму, и…
        Мастер хотя бы не пытался отвернуться и снова оборвать, но глядел он удивленно, недоверчиво. Не видел - ни змею, ни все прочее. Видел, похоже, что-то свое. Себя маленького? Своего легендарного отца?
        - Но почему, Идо? - Даже его голос упал. - Ты мне дороже сына, ты спас мою жизнь, ты столько мучился со мной, пока я оправлялся, я хотел завещать тебе…
        Завещать. Еще одно слово страшнее собственной смерти.
        - Мастер! - И Идо все же опустился, нет, упал на колени. Он не видел в этом ни тени унижения или глупости, видел только спасение, в котором так нуждался. В этом шатком мире… уйти? Он зашептал: - Прошу. Не гоните меня сейчас, я уйду сам, когда хватит сил. И нет, нет, не надо о таком, не надо о, не…
        Идо сбился на «вы», и Мастер нахмурился, пробормотал:
        - Да что с тобой… все дети мечтают убежать от родителей.
        Он ведь знал: такое случается, лишь когда Идо совсем не помнит себя. Но, наверное, он понял, что затеял спор не вовремя, и сжалился:
        вздохнул, наклонился и торопливо, смущенно поднял Идо на ноги. Тот встал, цепляясь за его запястья. Колени дрожали, и отчего-то тяжело было вглядываться в бледное, состаренное сумраком лицо. Сколько ему? Не больше пятидесяти. Как же он смеет?.. Пальцы обхватили хрупкие ладони крепче.
        - Нет, не я, не я. Я ведь так люблю вас, - выдохнул Идо. - Тебя…
        Это было все, чем он мог сейчас защититься, - любовью. Чем еще? Не тем же, что когда-то он обезумел, начал гнить заживо, увидев на стене барака восхитительных лис? Не тем же, что, раз за разом ходя на исповедь, каялся: «Завидую, завидую», а мальчик-жрец - знал ли Идо, что перед ним будущий король? - терпеливо и мудро утешал его: «У тебя все впереди. И разве есть что-то важнее сердца учителя, открытого тебе? Иди. Твори. Радуй его - и найдешь себя». Идо шел. Шел, чтобы вернуться. А когда его исповедника исторгли из сана, Идо замолчал навсегда.
        - И я тебя… - но голос Мастера звучал грустно, - ты знаешь.
        Снова Идо закрыл глаза, с усилием выдыхая. Да. Он знал.
        Разрушенный храм дал ему выбор, он сделал верный - и с той ночи в редкие мгновения забывал о змее. И, может, Мастер даже был сейчас прав, может, правильнее было бы сбежать от него, от его совершенства. Но Идо понимал, что не сбежит. Пока не сравняется с тем, без кого не может, пока не убьет змею в сердце или пока не лишится рассудка, как Сумасшедшая Сафира. Нет, Идо не сдастся и исправит себя, как скверно слепленную скульптуру. Исправит. Ведь Мастер сам научил его так.
        - Что ж. - Элеорд потрепал его по плечу и мягко вытащил из мыслей. - Начнем хотя бы с подмастерьев, мой светлый. И здесь, прости, у тебя нет выбора: если не сделаешь работу к сроку, клянусь, что сам тебя задушу. Король…
        - Обещаю, я все успею! - воскликнул Идо. Сердце забилось ровнее.
        Мастер многозначительно, даже самодовольно улыбнулся:
        - Пожалуй… Иллидика будет работать с тобой, она довольно шустрая.
        - Спасибо. - Это его не слишком волновало, по крайней мере, Идо уверял себя в этом… или все же да? Прекрасная Иллидика… добрая Иллидика… Иллидика, которой точно не стоило знать о злобной змее.
        - И я выберу еще пару учеников, - продолжал Мастер все более деловито. - Отныне они будут твоими. Смотри, не обижай их, ладно? А то знаю я, как ты это умеешь.
        Идо торопливо кивнул, готовый даже обещать, что будет кормить их с ложки. Наверное, у него был очень испуганный вид - Мастер рассмеялся, воскликнув: «Да не бойся!» В светлом взгляде его, казалось, не осталось ничего, кроме привычного успокаивающего тепла. А Идо смотрел на него и думал о странном: самому ему тоже придется однажды научиться читать лица. Что он увидит в глазах учеников? Не свое ли отражение?
        Змея зашипела: «Переживеш-шь». А Идо снова поднял голову к куполу и заставил себя думать о прагматичном: будут ли там звезды?

* * *
        Софа стояла прямо на балконе - длинная, мягкая, обитая синей тканью с серебряной вышивкой. Полулежа на ней, стараясь дышать как можно глубже, Вальин рассматривал закат над тропическим лесом и думал о том, что Жу ему нравится. Такой дикий… такой не похожий на все прежнее. Сейчас ему было ясно, почему именно здесь вспыхнуло противостояние увядающему королю, почему оно достигло таких масштабов, почему все иллюзии собственных подданных, скорее всего, останутся иллюзиями. Он почти не сомневался: не Эльтудинн - так появился бы кто-то еще.
        Кипящая Долина и ее странный черный народ действительно были… другими. Наверное, всегда.
        Он даже не искал для поездки, задуманной в отчаянной тоске, поводов. Арнсту он сказал прямо: что желает, воспользовавшись затишьем в конфликте, наконец увидеть таинственные места, прежде неотделимые от Общего Берега. Понять, кто там живет, что думает теперь, спустя несколько приливов Разлада. Разве не пора взглянуть на противников вне поля боя? Не пора и им дать увидеть себя, ведь, если подумать… жители темных графств, никто из них, кроме воинов, скорее всего, понятия не имели, каков вообще преемник Интана Иллигиса. И разве это - безликий, абстрактно беспощадный враг - не делает мирное сосуществование еще сложнее? Валь-ин хотел увидеть жителей Жу, хоть раз улыбнуться им и найти в толпе хоть одну ответную улыбку. Даже одна, казалось, станет надеждой. Не все поддержали его, многие побоялись ехать - особенно после того как Эльтудинн сам настоял на визите, пообещал пиры, интересные беседы и великолепные покои. Чем больше он писал об этом, тем сильнее люди Вальина ждали расправы по дороге, ждали чуть ли не того, что угодят в темницу или сразу на плаху. Вальин их понимал, но здесь использовал одно из
немногих преимуществ королевского бремени - приказал. Все почти обошлось. Судя по последним дням, светлые немного расслабились. Он же и вовсе чувствовал себя… почти дома. А главное, почти здоровым, хотя не притрагивался к голубому флакону довольно давно.
        Вальин вгляделся в розовые, лиловые, золотые всполохи на небе. Они вовсе не напоминали лестницу Лувы, скорее несколько небрежно наброшенных друг на друга лоскутов. Красивые. Из таких теперь шила себе платья Сафира. Сумасшедшая, думать о которой не хотелось, и Вальин заставил себя перестать. Сафира осталась в прошлом. Она сама выбрала его, не потому ли почти каждого темноволосого мужчину, встреченного на улицах, звала «Остериго!» и кидалась целовать? Один раз так случилось даже с Арнстом. С тех пор он боялся ее как огня. Славный Арнст… жаль, вряд ли сейчас он любовался закатом, скорее близко знакомился с очередной местной женщиной. Впрочем, его дело. Вальин как никогда прежде был преисполнен к советнику, давно переставшему быть «временным», благодарностью. Арнст многое вытерпел в непростом путешествии от Ганнаса до Жу.
        Еще когда они двое, несколько самых храбрых баронов, группа послов и небольшой гвардейский отряд выезжали, на море началась буря. Медики настаивали: нужно переждать, но затянуться она - молодая, беспокойная, знаменующая фиирт - могла надолго. И Вальин решил иначе: просто попытаться добраться быстрее. В надежде на снадобье с кровью, в надежде, что в любом случае, как Эльтудинн и обещал, в Кипящей Долине болеть будет легче. Он выехал, несмотря на тревожные симптомы: ломоту в костях, утреннюю кровь в горле, разгорающуюся на висках крапиву. Он пожалел уже на второй день пути: буря его догнала. Нашла, хотя делегация и пробиралась к Темным землям лесами, далеко от моря. А снадобье кончилось быстрее, чем он надеялся.
        Он плохо помнил, как впервые едва не упал с лошади, как остаток дня еще ехал верхом, несмотря на попытки Арнста усадить его в карету, - зато не мог забыть, как, проведя рукой по губам, увидел на пальцах алые следы. Он плохо помнил, что ответил, когда капитан гвардии спросил, как он себя чувствует, - зато не забыл, как велел нетвердо: «Что бы ни случилось, не сворачивайте». Он плохо помнил, как поссорился из-за этого с Арнстом, но явственно слышал, как в ответ на отчаянное «Да почему, зачем вы тащитесь к нему так упорно?» ответил: «Там я почувствую себя живее, чем…» Это была правда: с Эльтудинном он чувствовал себя живым, хотя не мог объяснить этого даже себе. Но здесь словно треснули все его кости, и он потерял сознание, успев лишь ощутить соленую морскую горечь на губах.
        Он надеялся, что не бредил ничем лишним, - впрочем, ехал он в основном один. Иногда с ним сидели медик, пажи или кто-то из самых пожилых послов, но редко. Во-первых, погода выдалась удивительно хорошая: Лува щедро бросала вниз золотые лучи; дул приятнейший для всех здоровых людей бриз. А во-вторых, Вальин догадывался, чего боятся спутники. Никому не хотелось объясняться, если…
        Если. Даже медик не хотел случайно оказаться рядом с трупом короля.
        От страха, что он просто не доедет, бросало в жар, а лошадиные копыта будто цокали прямо в висках. Вальин метался, ворочался, хватал губами воздух, сколько мог… Арнст или медик, если были рядом, поили его какой-то кисло-сладкой дрянью, так отличной от отваров Бьердэ и мало помогавшей. Медик сосредоточенно молчал; Арнст ободрял, а иногда просил: «Вернемся». На первое Вальин старался улыбаться, на второе качал головой. К третьему дню хвори он заметил за окном непривычную, смазывающуюся в кашу тропическую зелень, а лицо Арнста перестал узнавать среди других. Одновременно усилился запах моря - правда, другой, мешающийся с запахом серы, меда и земли. Его несли горячие ветры. Они были добрее холодных, но и их хватило, чтобы Вальин, поднеся в очередной раз дрожащие руки к лицу, увидел, что они в крови и гное уже все. Так не было давно, с детства. Он смог только застонать, крепко зажмуриться, сжаться на тесном ложе - и забыться, радуясь, что никто сейчас не видит его.
        Однажды ночью они остановились на привал в укромной долине, и там случилось то, что преследовало Вальина до сих пор горьким печальным мороком. В краткие швэ хорошего самочувствия, пока все спали, он выбрался из кареты, тяжело привалился к ней спиной, поднял голову и вдруг увидел крупные, почти как виноград, серебристые созвездия в густо-синем небе. Дух захватило от их величия и яркости. На краткий миг он даже поддался иллюзии, что звезды, сами звезды вот-вот вылечат его навсегда. Этого не произошло: тело все ныло, дышалось трудно. Но Вальин упрямо глядел вверх, вспоминая отчего-то черную капеллу Первого храма. Работу Идо ди Рэса.
        Опустив голову, он, к своему удивлению, опять увидел звезды, теперь желтоватые. Они беспокойно дрожали в траве и точно звали. Это позже он осознал, что в те мгновения все же бредил и видел не звезды, а либо светлячков, либо болотные огни, - а тогда просто решил поймать хоть одну и довезти до Эльтудинна. Удивительно, что он не говорил о земных звездах в своем краю, может, не знал?.. На нетвердых ногах, молясь об одном - никого не разбудить, - Вальин пошел к ближайшей стайке звезд. А они полетели прочь, в ночной тропический лес, шелестевший, шуршавший, шептавший.
        Он без страха преследовал их мимо тиков, мангров, огромных хвощей, папоротников и лиан, под сонные и сердитые голоса змей. У самого лица пролетали вспугнутые птицы и крыланы, под ногами хрустели влажные ветви. Вальин все шел. Звезды спешили, спешили куда-то, и он даже думал уже с ними заговорить. Не успел: сам запах леса изменился, стал тяжелее и гнилостнее, а под ногами захлюпало. Деревья и папоротники кончились. Звезды улетели совсем далеко и замерли вне досягаемости - на противоположном краю болота, к которому Вальин практически вывалился из кустов.
        В графстве, видимо, выдался особенно теплый прилив: болото обмелело, из него много где выступили крупные кочки. Застоявшаяся вода мерцала, точно звезды таились и на дне, но тут Вальин все же догадался: это были какие-то крохотные твари, питавшиеся илом. О таких рассказывал Бьердэ, и они заставляли некоторые болота чудовищно, пугающе мерцать зеленью, напоминавшей пламя базук…
        Вальин встряхнул головой и неловко отпрянул, ведь самым немыслимым в болоте было вовсе не свечение. Довольно близко к твердой земле, только протяни руку, в воде и тине лежало тело.
        Оно не было свежим, похоже, наоборот, провело тут не один прилив. Одежда раскисла, кожи почти не осталось, плоть выглядела обглоданной, но волосы - длинные, темные - уцелели. Нуц. Утонувший был из местных, судя по сохранившимся когтям и слабым искрам в давно опустевших глазницах. Он лежал на спине, чуть раскинув руки, смотрел в небо, как недавно Вальин, и безгубый рот его улыбался. А Вальин вглядывался без страха или омерзения - лишь искал в трупе, освещенном мерцающей водой, что-то… определенное. Рассмотрел золотую цепочку на шее, золотые же браслеты на руках. Рассмотрел какой-то предмет, выделявшийся на груди бугорком, - крошечная шкатулка? Огляделся в поисках каких-нибудь палок, сделал шаг…
        - Проклятье!.. - раздалось за спиной, и он все-таки вздрогнул. Через лес кто-то ломился, топая и отдуваясь, ветки и животные разлетались в стороны, сама ночь словно дрожала под натиском. Голос приблизился, загремел: - Мой король, о боги, да что…
        Арнст вылетел к болоту так, что едва не врезался в того, кого искал. С трудом остановился, отряхнулся, сонно заморгал. Он явно был только с постели, вернее, из-под дерева, где ночевал: лохматый, мятый, с листьями в густой гриве. И он ждал чего угодно, но не трупа в болотной воде: охнул, тоже попятился. Только теперь Вальин и сам начал немного осознавать происходящее. Вероятно, жар сжалился и отступил.
        - Что вы тут делаете? - уже спокойнее спросил Арнст, но смотрел он вперед, на тело - наверное, просто не мог отвести глаз. - Ужас какой…
        Вальин только пожал плечами и соврал так же, как в день похорон отца:
        - Решил проветрить разум. - Не говорить же, что погнался за звездами, тем более что хотел поймать одну для врага. - И… случайно сюда забрел.
        Арнст вздрогнул. Возможно, подумал, что «случайно брести» пришлось далековато, но не сказал этого вслух.
        - Везет вам на… странное. - Он еще несколько мгновений смотрел на тело, потом с явным усилием отвернулся и начал растирать свои плечи. - Ладно, хорошо, что вы сами туда не упали, и хорошо, что почувствовали себя лучше. Идемте все-таки спать? Помолимся за беднягу, кем бы он ни был…
        Но Вальин все глядел на болото. Он думал совсем иначе, хоть и понимал, что может встретить отпор, как минимум - слишком много вопросов. Но он сказал:
        - Помолимся. И похороним. Тело нужно вытащить… - Арнст растерянно уставился на него, а он неколебимо закончил:
        - …и доставить в Жу.
        Арнст открыл рот. Он не выглядел недовольным, скорее встревоженным: похоже, решил, что Вальин бредит. Можно было повысить голос и бросить: «Это приказ», но, понимая, что так точно будет выглядеть безумцем, Вальин сказал иное, мягче:
        - Я очень тебя прошу. Мне кажется, он лежит тут давно, нельзя его оставлять. И… - аргумент показался ему весомым, - это могут расценить как наш жест доброй воли. Хорошая мысль, учитывая недавний конфликт на Холмах, нет?
        Арнст прищурился. Его далеко не всегда удавалось обмануть; он, хоть и уступал в проницательности покойному отцу, порой все-таки чувствовал недоговариваемое, особенно почему-то если это касалось Эльтудинна. Вот и теперь он вкрадчиво спросил:
        - У вас есть мысли, кто это может быть?
        Вальин даже готов был сказать правду, но тут силы опять изменили: мир крутанулся и расплылся. Сильно закашлявшись, он отступил на пять-шесть шагов, чтобы правда не свалиться в топь, оперся на ближайший кипарис и пообещал:
        - Я - или не я - все объясню. Но позже, или отсюда тебе придется тащить еще и меня. Вынь его из трясины, прошу.
        Арнст колебался, с сомнением и опаской косился на воду.
        - Мне, видно, никогда вас не понять… - За палкой он все же пошел, пусть нехотя. И было видно: он правда сожалеет о том, в чем только что признался. Это было… пожалуй, трогательно. Ему в спину Вальин сказал одно:
        - Я ценю то, что вопреки этому ты меня поддерживаешь. Всегда.
        Арнст не обернулся, но кивнул и, может, даже улыбнулся. Сам вытащил труп, а дальше - по следам и поломанным веткам - пришли гвардейцы, заметившие отсутствие короля. Они тоже растерялись, но помогли донести печальную находку до лагеря и даже предложили сколотить для нее подобие гроба. «Смерть в трясине… и вроде ребенок почти… вот и верь после этого вообще в каких-то богов», - сказал за работой самый старый, и даже довольно набожный Арнст не стал его одергивать.
        Едва забравшись в карету, Вальин снова лишился чувств и мучился лихорадочным бредом весь остаток пути. Снились ему то звезды в траве и в небе, то незабудки у моря, то мальчишка, чей рот медленно забивался тиной. В краткие мгновения просветления Вальин раз за разом спрашивал: «Тело… здесь?» - и шарил вокруг. На него, кажется, смотрели с ужасом, но послушно кивали, напоминая, правда: «Тело в другом экипаже, господин».
        Он смутно помнил теплый вечер, когда они все-таки прибыли. Стук копыт перестал терзать воспаленный рассудок, зато маршевая ходьба и лязг алебард о ступени - начали. Делегацию встречал целый отряд, все как один высокие и поджарые. Часть нуц, часть - полукровки, бледные, но с золотыми глазами. Вальин собрал все мужество, чтобы приветствовать их. Но едва он открыл дверцу кареты, встречающие отшатнулись - похоже, решили, будто перед ними шан’ во плоти. Лишь спустя несколько мгновений капитан, тоже златоглазый полукровка, все понял и шагнул вперед, протягивая руку не то для пожатия, не то чтобы помочь. Вальин выдавил улыбку, пробормотал: «Нет, не тревожьтесь, не пугайтесь, а еще мы…» Он не закончил. Свет опять померк.
        Вальин приходил в себя еще несколько раз, когда его чем-то отпаивали и растирали, куда-то укладывали. Но мир так вертелся, что удержаться в нем не получалось. Лица сливались, почти все были черные и златоглазые, изредка - знакомые: Арнст или медик. Вальин искал другое лицо, но тщетно, Эльтудинн бывал рядом - но именно когда бывал, веки не размыкались, получалось только слышать и узнавать по голосу. Слова все были похожими: «Держись»; «Потерпи»; «Выпей». Похожими были и ощущения: горячие ладони легко касались волос, скул, приподнимали голову, подносили ко рту кубок с чем-то похожим на вино с кровью. Один раз Вальин все же сумел ненадолго открыть глаза, которые тут же заслезились от боли - даже незрячий. Эльтудинн тогда слабо улыбнулся, наклонился и, кажется, поцеловал его в лоб, а потом, осторожно обняв, вдруг прижал к себе. Шепнул: «Спасибо тебе». За что?.. И все снова погасло.
        Он боролся с недугом почти сэлту, но победил. Встал здоровым, с ясной головой. В честь этого устроили пиршество, где, к удивлению Вальина, темные и светлые уже сносно общались. Сам Эльтудинн говорил с ним о многом… но не о странном нежном поступке и не о… другом. А потом, присмотревшись, Вальин увидел на нем цепочку с необычным цветочным плетением. С шеи того мертвеца.
        Он не смел ничего спрашивать, больше не разрешал себе гадать - хотя у болота все почему-то показалось кристально ясным, точно правду шептали на ухо. Теперь же один за другим он лишь ловил взгляды, за которыми было что-то неозвучиваемое, точно не при всех. Он ждал. Ждал день, два, три, что они общались, гуляли по окрестностям, говорили с народом. В серале все тоже было как-то… странно. Например, очаровательная Адинна, служанка-нуц, которую приставили к Вальину, постоянно целовала его руки, начинала ни с того ни с сего плакать, тоже повторяла иногда: «Спасибо, маар». И пока Арнст озадаченно уверял: «Она в вас явно влюбилась», Вальин чувствовал: дело в ином.
        Объяснения он ждал и сегодня - Эльтудинн обещал зайти. До заката, но закат уже догорал. Впрочем, Вальин не злился на это опоздание: небо заворожило его. Красоту не хотелось портить горькими разговорами, а что-то подсказывало: разговор получится горьким. Он поднял с пола кубок, полный пахнущей серой воды. Охнул в отвращении, но сделал пару глотков. Поставил назад и страдальчески зажмурился, перебарывая рвоту: жуткая мерзость, и привкус тоже кровавый, хотя там крови нет. Воду эту ему велели пить и утром и вечером каждый день, обещая, что она надолго облегчит недуг.
        За спинкой софы раздались шаги, а потом знакомая фигура показалась у изголовья, закатный свет блеснул на крупных золотых серьгах. Вальин поспешил принять самый бодрый вид: Эльтудинн раз за разом забавлялся его неспособностью с каменным лицом выпить всего-то кубок целебной воды, это страшно сердило. Но сейчас, благо, он не стал отпускать никаких шуток, улыбнулся скорее сочувственно и присел рядом. Вальин немного подвинулся, кивнул в знак приветствия.
        - Как себя чувствуешь? - тихо спросил Эльтудинн, опуская руки на его согнутые колени и пристраивая сверху подбородок. Валь-ин ничего не имел против этого дружеского жеста, лишь в очередной раз удивился естественному, абсолютно здоровому жару кожи, свойственному всем нуц, и улыбнулся.
        - Вашими силами.
        - Хорошо. Рад это слышать.
        Они замолчали, и в этом молчании, как и в прямом взгляде, скользящем по лицу, Вальин быстро почувствовал напряжение. Да, все верно, Эльтудинн здесь не просто так. Опять в воздухе разливается что-то безмолвное, но важное, что-то, на что нужно решиться, что-то, что пытаются отмерить и взвесить. Что-то… болезненное. Ждать было сложно, тревожно, и, просто чтобы как-то отвлечься, Вальин все-таки сказал:
        - Какая же гадкая у вас вода и какие красивые закаты.
        Эльтудинн вздрогнул, поднял брови, выдав растерянность, но тут же рассмеялся - и вроде бы рассмеялся искренне, даже облегченно.
        - Двойственность жизни во плоти. - Он покосился на кубок. - Не пьется?
        - Я бы добавил меда, - признался Вальин. - Или сахара.
        - Нельзя, - покачал головой Эльтудинн. - Но можно зажать нос.
        Вальин вздохнул и поморщился, чуть откинул голову на подушку. Эльтудинн все вглядывался в него, подаваясь вперед. Мелькнула привычная мысль: Арнст, прочие… хорошо, что они не бывают рядом в такие моменты. У них и так много вопросов к доверию, которое короли друг к другу проявляют, не только в решениях, но и в близких контактах. Для друзей, учителей, соратников и родных на Общем Берегу обыденны объятья, прикосновения к лицу или волосам, порой даже поцелуи - хотя бы в лоб, в руку, в щеки, у кого-то и в губы. Но конечно же, они не обыденны для врагов.
        - Ты опоздал, - все же сказал Вальин и глянул на облака, наливавшиеся первым синим сумраком. - Все самое красивое кончилось.
        И снова Эльтудинн промолчал, но глаза отвел. Не виновато. Задумчиво. Ответ можно было прочесть: «Мне понадобилось время, чтобы себя уговорить». Вальин потер лоб. Пальцы не нашли свежих язв, только давние рубцы, и в сердце снова шевельнулась благодарность - вспомнились повязки, которыми обмотали его лицо в первые дни, там была какая-то заживляющая смесь масел. С благодарностью пришла решимость.
        - Ты… - Ждать дольше Вальин не хотел, понимая: скорее всего, станет лишь сложнее. Было неловко, но он сказал прямо: - Ты, кажется, не находишь себе места. С тобой что-то не так. Не из-за нас ли? Я, наверное, здорово тебя…
        …Измотал. Как и себя. Вальин даже почувствовал приливающую к щекам краску досады, закусил губу, хотел добавить хоть какое-нибудь извинение и вопрос: «Может, нам уехать?» Но тут же он услышал:
        - Нет, что ты, нет. - Эльтудинн снова поднял взгляд, но улыбнуться не смог. - Наоборот. Все… теперь все так. И придется к этому привыкать.
        Он убрал руки, сел прямо. Вытянул ноги, откинулся на спинку софы и прикрыл глаза. Не двигаясь, Вальин тоже пользовался возможностью украдкой его поразглядывать - темные веснушки на почти черной коже, слишком длинные для белого народа ресницы, острые уши, щетину на подбородке. И цепочку, снова эту цепочку, плетение которой напоминало тонкий венок из крошечных соцветий.
        - Что случилось? - напрямую спросил он, а потом решился и изменил вопрос: - Скажи мне… это из-за того, что я привез? Кого я нашел в пути?
        Эльтудинн молчал и почти не двигался, только его рука скользнула бегло в карман широкой легкой накидки. В Жу под вечер не было холодно, но укрыть руки и плечи хотелось от кровососущих насекомых, Вальин тоже кутался сейчас в плащ: твари были мелкими, омерзительными и прожорливыми. Эльтудинн что-то вытащил на свет и осторожно протянул ему. В маленькой темно-синей вещице Вальин с трудом узнал переднюю сторонку украшенного эмалью переплета. Когда-то на нем была и надпись.
        - Сказки… ада, - все, что Вальин смог прочесть, но догадался без труда. - Сказки Людского Сада. - Он оглядел останки переплета со всех сторон. Судя по всему, книга когда-то была очень маленькой, с пол-ладони размером. - Была… при нем? На груди?
        - Ты нашел моего младшего брата Ирдинна. - Эльтудинн открыл глаза, но смотрел он в небо. - Твои люди сказали мне, что он был в обмелевшем болоте, к югу.
        - Да… - Вальин сглотнул и в очередной раз проклял себя за хворь, не давшую взять объяснения на себя. Он догадывался, в каких красках Арнст, никогда не отличавшийся деликатностью, тем более к врагам, мог расписать находку. - Да, и меня привели к нему какие-то искры, это было так странно похоже на колдовство…
        Он не хотел говорить о скалившемся в небо черепе, не хотел говорить о слоях тины, покрывавших труп, тем более о том, что его явно кто-то успел погрызть, и не раз. Поэтому говорил об искрах, даже готов был признаться, что принял их за звезды.
        - Почему ты?.. - Эльтудинн не закончил, но здесь был только один ответ.
        - Я всегда помнил, что с тобой случилось. И… - может, не стоило признаваться в таком, но утаивать было бы глупее, - хотел помочь, если так случится. Потому что эти убийства ужасны. Потому что…
        - Я благодарен от всего сердца, - шепнул Эльтудинн и опустил лицо на руки. - И Адинна. Она… он был ей дорог.
        Жест дышал таким бессилием и отчаянием, что Вальин, хотевший было податься ближе и вернуть останки книги, опять замер. Ему сложно было представить Эльтудинна в подобной позе, сложно было вообразить, что плечи его могут так сутулиться, сложно было спросить себя, знал ли он прежде слезы и плачет ли теперь. Из них двоих сильнее всегда был он, или по крайней мере так казалось.
        - Видимо, он увез эту книгу на удачу, - донеслось до него. Эльтудинн говорил глухо, но ровно. - Здесь была его любимая сказка. О матери в хрустальном гробу… в детстве он верил, что где-то спит и наша. А охраняют ее крокодилы.
        Вальин улыбнулся, но тут же сердце его упало, а руки похолодели. Вспомнилось, как Эльтудинн слукавил, сказав, что сказка ему неизвестна. Вот почему. Он все-таки сел, подобрался ближе. Слова не шли, от этого брала досада. «Мне очень жаль» - вот и все. Но говорить так сухо и пусто, пусть даже ему правда было жаль, не хотелось.
        - Он поехал спасать отца всего в пятнадцать… - Это не был вопрос, такую деталь Вальин помнил из рассказов Эльтудинна. - Это очень храбро.
        - А я его не остановил, - эхом отозвался Эльтудинн. - Это очень глупо.
        - Он сделал выбор… - бессмысленно начал Вальин, и Эльтудинн медленно поднял голову. Глаза его были сухими, но горели ярче недавней зари.
        - Так же несчастливо, как все мы.
        Здесь ответить было нечего. Вальин замолчал, а чужие глаза снова погасли. Кусая губы, он уставился опять на небо - все более темное, постепенно расцветавшее звездами. Он просто не знал, что делать и говорить, жалел об одном - что, болея, пропустил погребальный костер. И вспоминал: когда Эльтудинн обнял его в бреду, от темной, расшитой золотом одежды, кажется, пахло пеплом.
        - Ненавижу короля, - сорвалось с губ. Эльтудинн горько усмехнулся.
        - А мне вот очень даже нравится новый… оба новых.
        Он снова шутил. Вальин поймал его разбитую улыбку, нашел даже силы ответить, но не успел: она погасла, погасла резко, и снова Эльтудинн спрятал лицо в ладонях. Они задрожали. И из-за них вырвался хриплый стон-вой, едва похожий на человеческий.
        Он был всего один, тут же повисла тишина. Эльтудинн просто сидел, а его сведенные судорогой пальцы стискивали волосы, в которых там и тут виднелась проседь. Казалось, он молчал долго, но наконец Вальин услышал новый, непривычный, надломленный смех и шепот:
        - А знаешь… все это время, глубоко внутри, я надеялся, что он где-то живой. Занят чем-то своим. Странствует, или стал следопытом, или пиратом, а может, потерял память и живет иную жизнь. И я пытался дать ему знать о себе. О семье. Всем, что делал. Всем…
        Слова становились прерывистее, дрожь в руках сильнее. Снова Вальин услышал хрип, стон, шепчущий оклик: «Ирдинн…» - и наконец все в нем самом окончательно сломалось. Он сел вплотную и потянул врага, друга, заклятого союзника к себе, приклоняя его голову к своему плечу так же, как недавно, в начале круга, приклонял свою к его. Провел пальцами по жестким, как лозы, волосам. И удержал горькие слова: «Может, хорошо, что он не видит нового мира». Эльтудинн с его удивительной волей к жизни не желал слышать даже о его, Вальина, воле к смерти. Не стоило ранить его сильнее. И вместо этого Вальин, обнимая его второй рукой поперек спины, сказал:
        - Его нет. Но то, что ты ради него сделал, этого стоило.
        Ведь правда, в Жу было тепло и спокойно. Сюда так и не пришли фиирты, хотя над Ветрэном они все еще властвовали большую часть приливов. Здесь жили довольные люди, которые, пусть проводили кровавые ритуалы, не казались злыми. И здесь необычно смотрели на многое - например, заглянув в одну из больниц, Вальин с удивлением обнаружил, что тамошних обитателей развлекают бродячие артисты, и узнал, что это старый обычай. Славный край… Про себя Вальин уже решил, что будет бывать здесь чаще. Если только удастся удержать спокойствие в своих и чужих землях.
        Эльтудинн крепко прижал его к себе, и стало окончательно ясно: в комнате, в лихорадочном жару это тоже не было мороком.
        От темной накидки и сейчас, пусть слабее, пахло прахом. Смертью. Вальин заставил себя вдохнуть этот запах, чтобы запомнить.
        - С тобой этого не случится, - кажется, услышал он, но не был в этом уверен. Не решился отвечать, двигаться - лишь вдохнул запах пепла еще раз, смутно различая за ним лаванду, полынь и шафран.
        Над головой сгущалась ночь. А мир казался как никогда прочным.

* * *
        - A noma t’ Rig.
        «Я нарекаю тебя рыцарем». Едва Ирис произнесла это и медленно опустила меч на крепкое плечо, как на нее взглянули полные света, счастья, благоговения глаза. Золотистые и, надо сказать, красивые, как и все узкое, но мужественное лицо.
        - Маара…
        Она убрала оружие. Ей поцеловали незабудковый перстень, ладонь, на которой вспыхнул цветок, потом - край платья. Она приняла все с достоинством, но дальше нарушила церемониал: сама подала возведенному в звание рыцарю ладошку, маленькую в сравнении с его закованной в металл лапищей. Но он принял жест, сжал легонько пальцы, встал. Он не был сложен так статно, как, например, Арнст, и увидел от силы приливов семнадцать, но даже он превосходил Ирис ростом. Нарядная толпа заликовала, принялась бросать к ногам своей королевы сосновые ветки. Больше было нечего, все-таки фиирт… но Ирис радовалась и веткам, особенно тем, что с шишечками. С тайной гордостью, хитро смотря снизу вверх в лицо восхищенного вассала, она спросила:
        - Ну что? Вы более не огорчены, что возвела вас я, а не мой супруг?
        - Разумеется, нет, - с легким картавым акцентом отозвался юноша и заправил волосы за ухо, не такое острое, как у чистокровных нуц, но все равно отличавшееся от ушей кхари. - Для меня это огромная честь.
        «Я ведь не хуже его, правда?» - чуть не спросила Ирис, но поняла, что это уже лишнее. Рыцарь может счесть ее… неуверенной? Какая мерзость, Ирис ненавидела выглядеть неуверенной в чьих-либо глазах, а особенно в своих.
        Толпа уже теряла интерес к церемонии: на другом конце площади музыканты заиграли веселую музыку, а еще чуть поодаль слуги вынесли на столы снедь. Все-таки хитрости Вальину было не занимать - он любил угощать подданных на мероприятиях, зная: так их придет больше. Хотя, может, расщедривался просто по доброте… так или иначе, он не жалел не только хлеба, дичи и вина, но даже вымоченных в сахаре вишен! Вишен, которых в хранилищах осталось мало… Честно говоря, утром Ирис подумывала вишни все же не дать, запретить их выносить. Но смягчилась: это было первое посвящение, которое она проводила сама, одна. Почему не вознаградить и народ, и себя?
        - Мой друг, - обратилась она к юноше, хотя даже имя его не успела выучить. Ишарр? Из рода Орхидеи? Или Папоротника? - Принесите мне, пожалуйста, вина и вишен. И я буду не против с вами поболтать о вашей… м-м-м… судьбе.
        Правда, он красивый - стройный, аккуратный, с волосами, которые хочется пощупать: такие шелковые, мягкие, не то что гнездо, например, короля Эльтудинна. Такого можно в дворцовую стражу. Тем более он отличился в недавней битве на Холмах.
        Битве… ну хорошо, столкновении. Столкновении, невзирая на которое Вальин взял и уехал, и куда, в самое… логово. Зачем, интересно, не контрибуцию же требовать! В последнее время он просто сошел с ума. Ощущая, как загораются уши, Ирис закусила щеку и велела себе: хватит, держи лицо. С рыцарем она спокойно сошла в толпу, вытерпела пару вассальных поцелуев, а потом, когда Ишарр - Ишарр ведь? - ее покинул, бессмысленно остановилась у завешенного гирляндами фонтана, в подобии мертвого круга. Люди поглядывали на нее, но не докучали. Король и королева особо не скрывались от народа, близость их не была диковиной, так что теперь горожан куда сильнее интересовала возможность пробраться к еде, поболтать и потанцевать.
        Стражники все-таки кучковались вблизи, кто в пяти, кто в десяти шагах, - Ирис безошибочно вылавливала их по желтым плащам. Но и они старательно делали вид, что заняты собой или даже веселятся, поэтому не раздражали. Молодцы. Ирис прислонилась к краю фонтана, дернула плечами, лучше закуталась в меховое манто.
        - Подогретого! - крикнула она в совсем почти исчезнувшую спину рыцаря, но не сомневалась: ее услышали. У нуц очень чуткий слух.
        Люди сновали вокруг, кто-то уже со шпажками с едой. Куски зайчатины и птицы, жареные овощи, моллюски, сыр… Влюбленные парочки смеялись, кормя друг друга. Ирис жадно, ревниво наблюдала за каждой такой, едва не рыча. Вот ведь… неприлично! Неприлично, и неважно, в кого ты там влюблен! Держите счастье при себе, ешьте культурно, и нечего тут… Она одернула себя. Злится, как старуха, нет, хуже, только потому, что Вальин не станет так есть из ее рук. Вообще ничего не станет. Ирис топнула ногой, но в следующую же швэ сама помимо воли расплылась в улыбке. Зато Арнст бы стал. И сам бы покормил без всякого стеснения. Чудесный Арнст…
        Она поймала себя на мысли, что скучает по нему не меньше, чем по мужу, но ни капли не испугалась и не смутилась. Подумаешь! Грызла только досада: зря отпустила. И что Вальин таскает его, как собачку? Сам доедет, с таким-то эскортом. С ним увязались еще молодые бароны, мечтавшие стать графами и получить наделы побольше. Нет, правда… раз не берет ее, Ирис, не имеет права на Арнста! Хватит уже. И так все забрал.
        Все… власть, например. Право командовать войсками. Контроль над храмами. И даже ненависть врагов. Ненависть… если можно так назвать его связь с Эльтудинном, - нет, можно, конечно, они все-таки воюют и раз за разом убивают людей друг друга. Но эти постоянные встречи, мирные разговоры, взаимные подарки… с точки зрения Ирис, конфликт они только затягивали. Даже если изначально Эльтудинн, по словам отца, был недоволен лишь тем, что Незабудка слишком много просит с Жу, то теперь он уже распробовал власть и оброс сумасшедшей сворой. Не отдаст, не уступит, несмотря ни на какое доброе отношение Вальина, ведь власть как вишня, она…
        - Держите! - Вернулся запыхавшийся новоявленный рыцарь, он, видно, очень спешил. От вина шел приятный пар, а вишни он набрал целую шпажку, длинную-длинную, и даже не забыл отряхнуть, чтобы сироп не запачкал Ирис платье и горжетку.
        - Вы чудо! - расплылась в улыбке она, сочувственно отметив, что себе он ничего не взял, не хватило рук. - Угощайтесь! - Она поставила кубок на край фонтана, забрала шпажку и, сняв одну ягоду, поднесла к полным - очень чувственным, как у большинства нуц, - губам. - Вы, наверное, переволновались, устали… я же все понимаю.
        Рыцарь смотрел на ягоду смущенно и даже, кажется, краснел. Ирис протянула ее настойчивее, и он все-таки осторожно взял, не коснувшись губами пальцев. Словно вышколенное породистое животное… Ирис неожиданно для себя засмеялась и съела ягоду сама, настроение ее прыгнуло вверх.
        - Не стесняйтесь, - попросила она. - Меня вообще не надо стесняться, я очень свойская, просто мне редко дают волю…
        - Супруг заботится о вас, - церемонно произнес юноша. Что еще он мог произнести?
        - Даже слишком, - вздохнула Ирис, но жаловаться не стала.
        На что? Вальин буквально сдувал с нее пылинки. Относился ровно как наказал отец: словно к младшей сестре. Не понимал или не хотел понимать одного: наказ-то был временным. И даже не догадывался, глупый, что сама Ирис, пусть уезжала к чужому двору малышкой, получила совсем иное повеление.
        «Охомутай его, да поскорее, моя Ирис. Лучше мужа из графов тебе не найти. Его отец и брат были великолепны… и от него тоже, каким бы он ни был сам, должны родиться великолепные дети. С которыми мы опять воссияем».
        «Мы». Отец не думал, что умрет. Надеялся увидеть внуков. Что ж, не сложилось… может, к лучшему, он бы огорчался, зная, что у Ирис ничего не получается. Она огорчалась и сама. Вальин… в первые дни в замке ей было непросто принять правду о том, за кого ее выдают, но это осталось позади. Осталось немалой сердечной кровью, но все же. За страхом, жалостью и первой симпатией к доброму, приятному юноше пришел азарт. Многие при дворе Крапивы падали к ногам принцессы-Незабудки, что срубленные ветви. А Вальин не падал, но и не отталкивал так, чтобы совсем расхотелось атаковать. Он словно… побаивался ее, одновременно восхищаясь. Ирис это влекло все сильнее, хотя сейчас она уже сомневалась, любовь это или простое упрямство. Порой она представляла с ним совсем возмутительные вещи: например, как опоит его каким-нибудь зельем и… впрочем, нет. Сделать так значило расписаться в бессилии. Она пока не хотела. А свою неутоленную страсть и так было на кого направить.
        - Ешьте все, я расхотела, - сказала она и отдала рыцарю вишни, сама взяла кубок. Пригубила, улыбнулась: - Снежное… такое греть - только портить, оно дорогое.
        - Не дороже вас, - возразил рыцарь. Он нравился Ирис все больше.
        - Лесть вам не поможет, - все же заявила она. Он тут же нахмурился и даже перестал жевать. - А, вы не льстите, а правда так думаете? Простите, при дворе одно легко перепутать с другим, так что я всегда ругаюсь на всякий случай.
        - Мне будет лучше показать, что я думаю, делом, - отозвался рыцарь без тени заискивания. Ирис понравилось и это, она серьезно посмотрела ему в глаза.
        - Когда вернется муж, я ему о вас скажу. Правда, не знаю точно, когда это будет…
        - Жу держит крепко, в него легко влюбиться, - заметил рыцарь. В его глазах даже мелькнула тоска. - И это хороший край для раненых и больных.
        Ирис кивнула, немного смутившись. Наконец вспомнила: этот юноша бежал сюда из-за того, что родители его участвовали в заговоре против Чертополоха. Сам он был еще мальчишкой, когда соратники Эльтудинна вломились к нему и перебили почти всех домашних. Убежал чудом, пошел в оруженосцы к кому-то из светлых графов. И - на удивление - не хотел сеять ответную месть, хотел просто жить.
        - Что ж, надеюсь, моему любимому супругу там хорошо, - только и сказала она.
        Она правда надеялась: болезнь Вальина, при всех сложностях брака, причиняла боль и ей. Если правда он видел избавление там, в теплых джунглях, бок о бок с врагом, с которым дружил… может, и пусть. Может, он вернется веселым и полным сил. Может, будет почаще ей улыбаться и тренироваться с ней в фехтовании. Может…
        - Как бы я хотел однажды жену, которая будет любить меня так же, как вы его, - вдруг бесхитростно сказал рыцарь. А в его взгляде было слишком много понимания.
        Ирис снова поднесла к губам кубок, отпила и засмеялась. А потом, сощурившись и убедив себя, что смех не горький, сказала в ответ:
        - Только не забывайте. Такая жена потребует платы столь же пылкой любовью. Иначе Домкано разгневается на вас обоих.
        Домкано… Оглядывая площадь и вслушиваясь в музыку, Ирис поняла вдруг, что влюбленные, кормящие друг друга с рук, больше ее не раздражают, а даже наоборот, необъяснимо успокаивают. Будто прямо сейчас своими неловкими нежностями они приносят жертву двуликому безродному божеству, отказавшемуся от алтарей.
        Скорее бы вернулся Вальин…
        Скорее бы вернулся Арнст…
        Скорее бы взять ко двору этого красивого полукровку с явно красивым сердцем.
        Ирис вдруг поняла, что ей все равно. Прямо сейчас ей все равно, какое событие случится первым. А если не случится никакое, она найдет что-нибудь еще, ведь она королева. Вновь поставив кубок, она положила ладошку рыцарю на локоть и спросила:
        - Все съели? Тогда пойдемте-ка танцевать.
        Часть 5
        Руины
        [Девятый прилив Великого Разлада]
        Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды.
        Я пришел к тебе, господин мой.
        Египетская книга мертвых
        Вальин кивал, но уже почти не слушал, а еще очень хотел опустить голову. Эти глаза могли бы быть глазами его брата, ведь мертвый Эвин и живой Арнст неумолимо напоминали друг друга. Синий взор, смуглость кожи, черные кудри. Привычка нетерпеливо сдувать со лба пряди, развязно сидеть нога на ногу, говорить уверенно и напористо. Речь Арнста не лилась ручьем, но мчалась горным потоком. Ведь он в очередной раз надеялся победить там, где оборона ни разу еще не дрогнула.
        - …Детеныш - легкая цель, Вальин, - вдохновенно говорил он. - Мы с Астрой и Полынью бросим туда лучших адмиралов, наймем лучших пиратис - тех, кто искусен не только в охоте на чудовищ. Дайте мне сделать это. - Арнст подался ближе, глаза его блеснули. - И темные окажутся наконец в тисках. Смотрите!
        Вальин покорно склонился к разложенной карте, следя за длинным острым ногтем, - Арнст очерчивал путь. Выдвинувшись из Ганнаса, флот действительно мог пройти по морю так, чтобы дозорные темных не видели его со сторожевых судов: они опасались углубляться в кишащие чудовищами воды. Ко времени же, как светлых обнаружат, они будут у цели и успеют укрепиться на берегу, где…
        - …Род Лилейника, Вударэсы, объединяют верных, - продолжал Арнст все оживленнее. - Теперь все идеально, они все за нас. Строится несколько бастионов. Отличных бастионов. И…
        - Хорошо мыслишь. - Вальин снова глянул на него. Он начинал уставать, а потому - злиться. - Но забываешь главное, одну существенную мелочь.
        Арнст молча посмотрел в ответ. Ноготь его еще раз чиркнул по бумаге, резко, глубоко, оставляя царапину. Вальин облизнул губы, понимая: он может сорваться, если услышит то, что читает в глазах. И он это услышал:
        - Да? Мне казалось, я ничего не упустил, учел все последние события…
        Слово, которое Арнст выделил голосом, обожгло, но все-таки Вальин совладал с собой и остался невозмутим. Хочет играть так? Что ж, можно и поиграть.
        - Наши с Эльтудинном мирные договоры, - ровно произнес Вальин, - среди пунктов которых - неизменность границ. Тьма и Свет примерно равны сейчас. Пустые земли остаются пустыми, это касается как Холмов, так и Детеныша.
        Глаза Арнста раздраженно сверкнули, но он тоже с собой справился. Губы поджались, изобразив улыбку, то ли недоуменную, то ли насмешливую.
        - У меня два возражения. Но начну я, пожалуй, даже не с них, а с простой человеческой логики. Вы уверены, что после всего случившегося в Жу в ваш визит…
        Вальин сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Вопрос казался ему жестоким и пустым, но «простая логика» там правда была. Даже удивительно, что прозвучал он только сейчас, хотя на улицах его повторяли в разных тональностях вот уже не одну сэлту с возвращения королевской делегации. Надолго же Арнста хватило. Если, конечно, слухи среди горожан расплодил не он.
        - Да, - холодно отозвался Вальин, расслабляя руки. - Я уверен. Это была досадная случайность, не первая и не последняя, как ты сам прекрасно помнишь. Если после каждой такой случайности наращивать конфликт…
        - Вальин, - тихо оборвал Арнст. Он даже сбился с привычного «вы», а насмешка и недоумение его превратились в тень искреннего страха. - Я говорю даже не о том, как все кончилось для тебя, хотя об этом, конечно, тоже. Я даже больше о его…
        - Оставь, - Вальин не попросил - велел. - Оставь сейчас же. Еще скажи, что, успей вмешаться стража, она бы не…
        - НЕВАЖНО! - Арнст среагировал на тон, тоже повысил голос, а его страх превратился в омерзение. Он шумно выдохнул и даже стукнул по столу. - Неважно, нет. Просто мы не животные! Мы не можем закрывать глаза на такие вещи! Мы…
        - Арнст. - Решившись, Вальин вытянул руку и накрыл его ладонь. Сжал мягко, но крепко и, поймав взгляд, сказал одно слово: - Пожалуйста. - Убедившись, что не перебивают, продолжил: - Этому предшествовало много хорошего, с нами обращались хорошо. Поездка была… замечательной. И очень для меня важной.
        Он говорил искренне - хотя бы потому, что несколько сэлт в тропических лесах вдохнули в него новую жизнь. Даже теперь, спустя половину фиирта, он чувствовал себя куда лучше, чем до путешествия, боль терзала его слабее, зрение и ноги почти не подводили, перестали выпадать волосы. Хотя он по-прежнему пил снадобье из синего флакона, хотя Эльтудинн присылал такие раз за разом, дозы получилось сократить. А главное… главное, Вальин знал, что уже не забудет тот вечер на балконе Черного сераля. То, как проводил по чужим волосам, слушая о чужом брате. Чувствуя, до какой боли в ребрах его обнимают трясущиеся руки. Выдерживая эту боль. Видя мертвеца в золотых браслетах и представляя, как медленно тот уходит на илистое дно, а кто-то, возможно, наблюдает и смеется. Насколько же глубоким и топким было то болото и неужели… неужели кто-то правда обрек другого на такую смерть? Обрек, зная: Незабудка и на это посмотрит сквозь пальцы. А скорее всего, ничего и не узнает, не захочет узнавать.
        - Я… понимаю, - сдавленно ответил Арнст. Было ясно: он кривит душой, но даже его готовность делать это обнадеживала. И Вальин, не желая ссориться, мирно сказал:
        - В таком случае я готов выслушать те два твоих возражения.
        Арнст глядел на него несколько мгновений, будто не до конца веря, что услышал дозволение. Наконец он очнулся, встряхнулся и, когда Вальин его выпустил, опять склонился над картой. Брови сдвинулись, губы сжались - не задумчиво, скорее скорбно.
        - Что ж, - начал он. - Первое в том, что, в отличие от Холмов, где населения не наберется и тысячи, Малый Континент еще не погиб. В графствах Гавани и Лагуны живут люди. - Арнст плавно показал на две точки. - Они бедствуют в межвластии, страдают от пиратских набегов. Вы не хотите взять их под крыло? Вы сияете ярко… - Голос дрогнул. Похоже, он не лукавил, правда думал о несчастных отщепенцах. - Неужели вашего света не хватит для них? А они в свою очередь помогут нашим планам.
        - Планам? - Смягчившийся было Вальин опять пристально посмотрел ему в лицо. - И… какие у нас, по-твоему, планы?
        Снова лицо Арнста ожесточилось, на скулах даже заходили желваки. Руки замерли.
        - Я понимаю ваше желание заключить скорее мир, - он говорил осторожно, но колебания в его интонациях не было. - И полностью разделяю. Но давайте отбросим иллюзии: для этого пора повышать ставки, Тьма должна наконец понять, что как политическая единица она в меньшинстве. А пока это не так.
        Вслед за ним Вальин рассеянно посмотрел на карту, где белое и черное были равны, а рядом плавало два печальных серых пятна. Прежде графства Детеныша принадлежали королю, как и прочие, а когда Общий Берег раскололся, попали в сложное положение. Соседями их оказались кишащее тварями море, Холмы и Тьма. Континент не отличался плодородием и жил за счет торговли, а довезти до Ганнаса меха, скот, древесину и фарфор стало куда сложнее; теплый Жу в этих товарах нуждался мало, да и не все хотели торговать с Эльтудинном. Люди, которые не погрязли в распрях, уезжали куда могли, даже в брошенные селения пиролангов: в тот же голод, но под защиту светлых крепостей. Знать же грызлась, деля оставшиеся богатства, наслаждаясь невмешательством верховной власти и меняя сюзерена по выгоде. Они даже никому не присягали. И прежде их все устраивало, это сейчас опять случились неурожаи и хрустальный мор.
        Вальин поднял руку и прикрыл зрячий глаз, чтобы дальше говорить с пустотой. Сегодня он не чувствовал даже озноба и тошноты, утро началось хорошо. Погода стояла мягкая уже несколько сэлт, Лува не завешивала лестницу облаками, а улыбалась всем и каждому. Как в таком мире вести разговоры об очередном военном витке? Как?..
        - Там почти не осталось темных, - горячо продолжал Арнст, обнадеженный тем, что с ним не спорят. - Они ушли, и на Малом Континенте ждут нас! А потом…
        - Второе возражение? - тихо перебил Вальин, отрывая руку от глаза. Он просто не понимал, как иначе, менее грубо произнести «Ты меня утомил, я устал переливать из пустого в порожнее, оставь Детеныша в покое». Арнст непонимающе заморгал. Вальин безнадежно напомнил: - Ты сказал, их у тебя два. Первое меня не впечатлило, можешь даже упрекнуть меня в непривычной жестокости к страждущим. И продолжай.
        К счастью, хотя бы упреков не последовало. Арнст не умел притворяться настолько искусно, чтобы изобразить полное непонимание фразы «соблюдение договоров».
        - Ах… да. - Он, откинувшийся было на стуле, снова подался вперед и посмотрел исподлобья. Казалось, он совсем не задет резким тоном. - Второе заключается в том, что Жу не сидят на месте. И вам я бы этого тоже не советовал.
        В повисшей тишине - многозначительной, выжидательной - Вальин ясно услышал плеск прибоя. Хотелось услышать что-то еще, но уши будто заложило. Остались только волны, шелковый шум, за которым прятались чудовища. Не кричали чайки: тех, что жили в бухтах бывшего Соляного графства, морские монстры съели давно. Новые выводили птенцов где-то, куда не добралось проклятье, обрушенное на людей.
        - Поясни, - как можно ровнее попросил Вальин. - Что я упустил?
        Арнст опять склонился к карте, стал показывать какие-то точки там, где береговую линию Жу и южный край Детеныша разделял пролив. Вальин пытался следить за ним, а сам вспоминал, как в тихие ночи Эльтудинн с двором отправлялся в эти бухты, присоединялась к нему и светлая делегация. Там было на что посмотреть: морская вода светилась еще ярче болотной, не зеленым, а синим, и не страшно, а завораживающе. В ней жили тысячи мерцающих существ, тоже таких маленьких, что потрогать их было невозможно. И Вальина, и Арнста этот звездный ковер завораживал: где еще подобное встретишь? «Какой мир странный, какой непостижимый», - сказал тогда Арнст с непонятной тоской. А теперь он решительно, мрачно говорил другое:
        - Следопыты докладывают нам, что в графстве Кипящей Долины проводятся маневры. Серьезные учения: корабли уходят, возвращаются, флотские охотятся на чудовищ… Возможно, как и в случае с Холмами, готовится что-то, например вторжение. Жу тоже не помешает та земля. - Арнст поднял глаза. - Мы можем опоздать. Малый Континент, если говорить без обиняков, сейчас голодный пес, будет лизать руки первому, кто накормит его, а в Кипящей Долине, как вы знаете, жируют: собирают по несколько урожаев в прилив и избалованы хорошей рыбой. И в прошлый мор помогли…
        Он замолчал. В его глазах не читалось ничего, кроме ожидания. Вальин с усилием вздохнул, склонил голову, уставился на силуэты континентов. Нет. Не могло подобного быть. А если и могло, у случившегося должно было найтись объяснение, хоть какое-то.
        - Эльтудинн знает? - Голос, кажется, дрогнул. - Мы писали друг другу не так давно, и… - он и сам понял, как бессмысленно ссылаться на мирные, полные лишь участливых вопросов о здоровье письма, - неважно.
        Арнст молчал. Кулаки снова сжались, Вальин торопливо расслабил их. Арнст прищурился и в свою очередь сцепил хрустнувшие пальцы.
        - Не имею представления, - но он сказал это далеко не нейтрально.
        - А как ты… - Вальин заставил себя смотреть в упор, говорить с немой угрозой: «Солжешь - пожалеешь», - как ты думаешь, исходя из докладов? Там есть факты, имена, списки кораблей?
        Они долго глядели друг на друга, словно сражаясь. Арнст - молодой, на памяти Вальина не знавший ни одного серьезного недуга, - казался живым воплощением Дзэда с его столь же прекрасными иссинячерными локонами, с любовью к кровавым плащам. Вальин же вдруг перестал ощущать себя даже человеком. Ему будто выносили приговор. Он мало сомневался, что услышит «да», какой бы ни была правда. Услышит - и не сможет проверить, хотя многое в землях темных делалось и решалось у Эльтудинна за спиной. Столь же многое, сколь и в землях светлых, за спиной самого Вальина. Вокруг обоих толпилась знать, и далеко не вся она, присягая на верность, отказалась от своеволия. Не раз графы сами собирали войска и нападали на соседей. Не раз, получая наказания, оправдывались верностью своей родине.
        - Не бойся, - выдавил Вальин. - Говори. Нам в любом случае нужно будет что-то делать. Да, он мой друг, но рядом с войной это пыль.
        Арнст сжал зубы. Пыль? Конечно, он не поверил, скорее всего, окончательно перестал верить еще на болоте. Никогда не спрашивал, не упрекал, в отличие от той же Ирис. Только с грустью сопровождал в очередную поездку - или встречал из нее, спрашивая: «Ну что? Вы все еще друг друга не убили, ты все еще без ножа в рукаве?»
        - Я не боюсь, - отозвался он, тоже с усилием. - Я лишь ищу слова.
        Вальин глядел неотрывно, и вряд ли его лицо что-то выражало. В дни болезни мимика причиняла боль, он старался отказываться от нее, так что часто забывался, даже когда был здоров. Наверное, его вид - стылая гримаса, недвижный замутненный глаз, другой глаз, устремленный в упор, - пугал: Арнст вдруг потупился и уставился на карту так, будто она вся была усыпана золотом или разрисована обнаженными красавицами.
        - На маневрах, - он заговорил медленно, глухо, - нет судов армады Кипящей Долины. Только флотилии отдельных родов с их гербами: Тигровая Лилия, Можжевельник, Желтая Роза, Кипарис, Лаванда. И много пиратских. А среди людей на бортах не так и много чернолицых. Это склоняет меня к мысли, что сам король мог не давать распоряжений об учениях и о чем-либо еще. А вот наши с вами бывшие друзья, сбежавшие в Жу, могут разделять мое мнение по поводу аннексии.
        - Хорошо. - Вальин знал, какое облегчение сквозит в тоне, но ему было все равно. - То есть плохо, но… неважно. Спасибо тебе большое, что ты за этим следишь.
        Теперь он думал не о светящейся воде, а о храме, возносившемся на месте Первого. Интрига удалась: никто, исключая мастеров, не знал, какому богу, кроме Дараккара, посвящены будут фрески и алтари, как там, в Жу, никто не знал, что новый храм - не только во славу Черепахи. Да, боги перестали быть - или никогда не были - основной причиной войны. Но их примирение стало бы знаковым. Помогло бы замкнуть круг.
        - Ваш ответ?.. - Арнст снова вскинулся. В его голосе звенела надежда.
        Да, он не ошибся там, у болота. Своего короля он не понимал и все еще не знал.
        - Ответ прост. - Вальин поднялся. - То, в чем, по твоему мнению, нуждаются на Детеныше, - не очередная бойня. Нам не нужны тиски. Забрав ту территорию, мы вызовем Эльтудинна на конфликт, а я этого не хочу, и он тоже.
        - Уверены? - Арнст не выглядел удивленным, но в нем снова прорывалась злость. Он тоже встал.
        - Да.
        И тут Арнст рассмеялся, рассмеялся и вдруг шатнулся, как пьяный.
        - Что? Что тебя развеселило? Ты еще о чем-то мне не доложил?
        Но ле Спада выпрямился быстро и быстро же обуздал смех. Теперь он просто стоял с каменным лицом, а нервные руки его, схватив карту, скручивали из нее трубку. Местами резко, грубо: бумага мялась. Арнст словно бы не замечал.
        - Кто? - его губы едва шевельнулись. Вальин с трудом разобрал слово, и все в нем самом зазвенело как струна. Ясно. Началось. Долго он этого ждал.
        - Не понимаю. - Впрочем, он все прекрасно понимал.
        Арнст сжал карту до хруста. Теперь он будто собирался выжать ее, как тряпку.
        - Кто будет правителем, если время, в которое вы верите, настанет и земли соединятся? - Взгляд его горел, горел все ярче. - Кто из вас станет верховным королем? - Он ощерился, усмехнулся. - Вы не влюбленная пара, которая могла бы пожениться и править вместе. Вы… вы… - но слова он не нашел и только яростно сплюнул: - Лично я не стану подчиняться черному gan! И, думаю, прочие вассалы…
        - Gan, - повторил Вальин устало и опять поглядел в синие глаза Арнста. - Ты считаешь его разносчиком скверны, так? А… - он облизнул губы, почувствовав на них кровь, - не твои ли люди охраняют церковь Войны, для которой ты сам заказал у Идо ди Рэса фреску Равви, списанную с моей жены? Не на тебя ли мне жалуется жрец кафедрального храма, для которого темные церкви как… - он криво улыбнулся, - то, что у меня на глазу?
        Арнст вздрогнул. Он растерялся и ответил не сразу, но наконец, поморщившись, попытался парировать:
        - Да, но это иное. Дзэд и Равви - покровители всех воинов и…
        - И темные боги, - холодно напомнил Вальин. - Которых, по мнению многих наших с тобой союзников, стоит чествовать на старых скотобойнях, как прежде. Нет?
        Арнст поморщился сильнее, скрипнул зубами.
        - Что? - Вальин попытался смягчиться, попросил о том, от чего его мутило сильнее всего. - Арнст… я приму любые твои чувства. Ты мой друг. Но я не приму твои попытки прикрыть недовольство благочестием, которого в тебе нет.
        Глаза Арнста сверкнули, но не обидой на последние - довольно оскорбительные - слова. Он собрался. Как всегда: он плохо изворачивался, обычно довольно быстро выдавал то, что думает в действительности. Вспыхивал. Взрывался. Именно поэтому, например, на переговоры Вальин его почти не брал.
        - Хорошо! - Голос стал звонче, сорвался. - Да! Дело не в одних богах, дело…
        - В людях? - уточнил Вальин, желчно умиляясь отзвуку собственной мысли. - Какая неожиданность, да? Я вряд ли удивлю тебя, но дело почти всегда в людях. Что бы кто ни говорил.
        Арнст расправил плечи, опять прожег его взглядом - будто получил затрещину, а не очевидную сентенцию. Заговорил он почти без паузы, с прежней уверенной, но теперь уже очевидно злой, едва контролируемой интонацией:
        - Скверна. - Это снова напоминало плевок. - Вы хорошо сказали. Эльтудинн всегда был чужим, и, если хотите мое мнение, беды начались с него. Он был верховным жрецом, он поднял меч на тех, кто противился решению вашего отца, он…
        Теперь покачнулся Вальин. Он словно услышал эхо пяти прожитых без семьи кругов. Эхо всех голосов, что пытались объяснить ему, как же так вышло. Эхо всех голосов, обвинявших в Великом Разладе кого угодно, только не себя.
        - А людей, принесших факелы и камни, можно было вразумить иначе? - прошептал он, не веря ушам. - Они убили бы его - и хорошо, если только его, а не всех служителей и прихожан, находившихся в тот день в храме. Арнст, твой отец ведь…
        Но Арнст распалялся и точно не слышал. Он продолжал сыпать обвинениями:
        - Ваш gan отсиделся у нас, а потом влез на трон! А вы верите ему, прощаете его, принимаете его лекарства! - Он хлестко указал на синий флакон у Вальина на шее. - Вы раз за разом договаривались с ним там, где должны были привести на веревке, как зверя! Вы король по закону! По праву преемника! А он…
        Это было уже невыносимо, казалось лицемерием - хотя, скорее всего, было лишь данью отчаяния. Вальин поднял руку, прося замолчать, но Арнст не замолчал. Его трясло, волосы его стояли дыбом, словно шерсть животного. И он, как животное, щерился.
        - Да на что вы надеетесь? - выдохнул он наконец. - На что? Эта тварь может глотку перекусить, и вы знаете это! - Вальин в третий раз сжал кулаки, но ответить не смог. - Да вы видите, как он смотрит на вас, будто сейчас сожрет или вас, или любого, кто к вам приблизится? Эти горящие глаза, эти…
        - Арнст! - Бросило в жар, захотелось просто расхохотаться ему в лицо, но получилось только зайтись жалким кашлем. Смех застрял в горле. - Арнст, и снова хватит, почему, по-твоему, самое страшное в человеке - это его…
        …острые зубы? Но закончить он не успел.
        - Впрочем, я не дам, нет, нет…
        Арнст обогнул разделявший их стол, швырнул на него карту, приблизился к Вальину и откинул со лба прядь. Криво улыбнувшись, коснулся золоченой рукояти за своим широким кожаным поясом. У него с давних времен уцелел пистолет, даже уцелели заряды. По дулу шел витой узор колючих розовых побегов. Вещь отца. Вальин ее помнил.
        - Если его чернорылое величество, - Арнст сипло, рвано вздохнул, - сунется к вам так близко еще раз, если посмеет требовать чего-то или…
        Вальин проследил за движением, а потом, сам того не осознав, резко перехватил чужую руку. Сжал так, чтобы Арнст почувствовал: пальцы ледяные и на ощупь напоминают крошащийся коралл. В них было еще достаточно силы. Но уже мало жизни.
        - Посмотри на меня. - Хотя из горла рвалось: «Это не твое дело, не суйся между нами, не смей!», Вальин сказал именно это. Это было важнее. - Хорошо посмотри. Нет… Лучше. Ты ничего не видишь?
        Арнст, рванувшийся поначалу назад, застыл. Вальин подтянул его еще ближе и второй рукой взял за подбородок. Почувствовал под пальцами непривычную щетину, убедился: Арнсту скверно дались последние дни, видимо, он много переживал, раз пренебрег обычным своим лоском. Но сочувствие не пришло.
        - Как думаешь, - вкрадчиво заговорил он, - с кем из нас двоих, одинаковых по убеждениям, разных лишь по расе и немного по возрасту, вам будет спокойнее? Кто вас вылечит? Кто не умрет в момент, когда будет вам нужен, как Иллигис? Скорее всего… - Вальин вздохнул, - я даже не смогу продолжить род. У таких, как я, редко рождаются дети, на мне все кончится рано или поздно. - Пальцами он провел по совершенно чистому виску Арнста, после чего отвел ладонь. - Ты верен трупу, Арнст. Трупу, о котором… о котором даже ничего не знаешь, который не понимаешь. И верен зря.
        Арнст дернулся, взгляд его забегал по зале. Там не было ни злобы, ни прежнего запала - опять один страх. Ему наконец сказали то, о чем он предпочитал не думать, но в глубине души, конечно, знал. Потому что видел много, потому что всегда был рядом. Вальин подумал вдруг, что должен был отпустить его в море, адмиралом - ведь о море Арнст мечтал. Или хотя бы в стражу, за отцом. Но, не видя больше ни одного аристократа-ровесника, хоть немного близкого, он поступил как Иллигис: сделал Арнста советником, привязал к себе, словно собаку. Теперь он ослабил ошейник, отстегнул цепь и еще удивляется: почему же старый пес не бежит, зачем то громко лает, то льнет к ногам?
        - О боги. - Арнста было едва слышно. - Нет, нет, я… прости… я…
        Но Вальину не нужны были его извинения, не нужно было больше ничего, кроме повиновения. Раболепства от друга он не хотел точно так же.
        - Я не дам никому все погубить, - оборвал он. - Не дам выдумывать врагов. Нет.
        Арнст лишь глядел на него, уже спокойнее, но рука его теперь мелко подрагивала. Ответы, все ответы, и злые и добрые, читались в глазах. Вальин ждал даже, что с ним заспорят - яростно, как в начале разговора, или умоляюще, как в середине. Но, похоже, Арнст тоже лишился сил. Глухо, одними губами он ответил лишь:
        - Я не верю, не понимаю. Я… не хочу слышать. Откуда вы берете это? - Взгляд его стал совсем как у ребенка, которого не выпускают на улицу, а он не понимает причин. - Откуда? За что вы его… их… любите? Они же просто… просто…
        «Просто враги, просто предали нас, просто устроили бунт, потому что им надоел старый король. Просто зарвавшиеся дикари». Наверное, он хотел сказать это - так говорили многие; так проще было и оправдать себя, и примириться с новой убогой жизнью, в которой не можешь ни вылечить тяжелый недуг, ни безопасно поехать или поплыть куда тебе вздумается. Хотел, но не посмел.
        - Просто у людей не бывает, Арнст, - тихо оборвал Вальин. - И хватит. Хватит прикрывать великими целями и великими обидами желание побольше откусить, побольнее ударить и подальше оттолкнуть.
        Он разжал руку. Арнст отступил. Он был в ужасе - море ужаса плескалось в его глазах. И непонятно, кого он боялся сейчас больше - своего короля или себя.
        - Не верь. - Вальин растер занывшие пальцы. - Не понимай. И не слышь. Но на всякий случай повторю: я не даю разрешения на кампанию. Если ты что-то сделаешь за моей спиной, скорее всего, я тебя уничтожу. Ты можешь идти.
        Арнст помедлил несколько мгновений, точно ждал чего-то, и наконец поклонился. Он все еще дрожал, смуглый лоб его покрыла испарина. Вальин будто заразил его собственной хворью - настолько нетвердыми стали движения и слова.
        - Мне жаль, мой король. Прощайте.
        - Прощай. - Вальин попытался смягчить голос, видя, как дрожит его крупная челюсть. - И прости, что живешь со мной совсем не так, как хотел бы и мог бы.
        - Я… - Глаза его блеснули, он покачал было головой… Валь-ин понял, что не выдержит ни возражений, ни оправданий, и опять поднял ладонь:
        - Не надо. Оставь меня, пожалуйста. Поговорим в другой раз.
        Сдавшись, Арнст шатко отступил, развернулся, устремился прочь. Когда он выходил сквозь высокие двери и поравнялся там с Ирис, Вальин - не впервые - увидел: голое плечо в разрезе рубашки коснулось шитого серебром рукава. Повернулась ее белокурая голова, повернулась и его - черноволосая, обе в снопах густых кудрей. Взгляд из-под ресниц. Чуть слышные слова. Арнст поклонился снова, Ирис поклонилась в ответ и скользнула мимо, но, прежде чем двери затворились, оглянулась с тревогой. Нет, не только с ней.
        - Нужна помощь, Вальин? - Она пересекла залу, остановилась у стола, удивленно оглядела мятую карту. - Или, может, велеть готовить все к трапезе?
        Он молчал. Он снова тяжело опустился в кресло и закрыл ладонью уже оба глаза. Это не была привычная дурнота; другое жглось внутри.
        - Вальин? - позвала Ирис громче.
        …Предчувствие. Понимание. Не горькое, лишь незримо давящее «хватит». Хватит врать друг другу. Хватит с притворной надеждой смотреть в общее будущее. Скоро все станет очевидным, так или иначе. И чем скорее он прогонит жену, чем скорее она помчится утешать другого, тем лучше будет для нее, для него… для всех троих.
        - Давно это у вас, Ирис? - спросил он, не меняя положения. Он не хотел ничего видеть. - Да хранит вас Домкано…
        - Что? - Ему ответила темнота, ответила звонко и дрожаще, как пойманная на обмане девочка. - Я не понимаю…
        - Давно? - лишь повторил он из темноты. Он очень надеялся, что голос мягкий и там нет ни капли злости, ведь злости не было и в сердце. Там скорее догорало облегчение. - Ты уже не просто рада ему. Ты расцветаешь, едва его увидев. Красиво расцветаешь.
        Снова плескали в голове волны, и невидимые чудовища прятались в них. Хотелось думать не о них, куда больше - о крошечных светящихся созданиях у чужого берега. Спруты, водные девы, киты с островами-мороками на спинах водились и там… но казалось, даже они боятся звездного ковра и не смеют, не в силах его тронуть.
        - Вальин, я… - залепетала Ирис. Шаги пробились сквозь плеск - она подбежала и обняла его, прижала его голову к своей груди. - Мой бедный… тебе опять плохо?
        Он не хотел отталкивать ее, но и не поднял рук в ответ. От длинных прядей пахло апельсином, и вдруг Вальин вспомнил: так же пахла Сафира, когда заходила в комнату, чтобы его разбудить. Он застыл. Он просто вдыхал и ждал, когда проснется или умрет во сне. Или другого - что все растает. Растает, и вместо апельсина запахнет прахом.
        - У нас не было ничего такого, - все говорила и говорила Ирис. - У меня ни с кем не было, я не такая, я…
        - Я ни в чем не виню тебя, Ирис. - Губы разомкнулись почти легко. - Ты не должна оправдываться, - он вспомнил, что сказал Арнсту, и повторил почти слово в слово: - То, как ты живешь со мной, - не то, чего ты хочешь и заслуживаешь. Знаю. И…
        «…И я точно так же тебе лгу».
        Она упрямо, отчаянно всхлипнула.
        - Я… нет… я…
        - Отпусти меня, пожалуйста.
        Но она не подчинялась. Не понимала: у Крапивы уже почти нет корней. Вальин вздохнул, погладил ее дрожащие плечи и вдруг осознал, что, при всей жалости к этой потерянной, бездомной принцессе, совсем не чувствует больше вины. Наверное, он просто отдал долги последнему настоящему верховному королю. И всем другим людям.
        - Знаешь, как я полюбила тебя? - зазвенел сквозь еще один всхлип голосок Ирис. - Это было глупо… так глупо, так неожиданно…
        Невольно он улыбнулся.
        - Да, Ирис. Меня очень глупо любить, и пора тебе это признать.
        - Дурак! - Она вздрогнула, встряхнула его. - Никто, никто так не думает, ни я, ни Роза, ни даже этот… твой, чтоб его!..
        Вальин молчал - он ушел слишком далеко. Назад, в мир, где за болью обязательно была радость, где были Бьердэ, Сафира и отец. Были сказки и замки из песка, были исповеди, и не было еще Эльтудинна, Арнста и Ирис. И власть… там не было власти, казалось, она останется в чужих руках навсегда, ведь эти руки не знают ошибок и не способны на зло. А Ирис говорила и говорила:
        - Когда меня привезли и я столкнулась с тобой в час недуга… я испугалась, плакала, думая о том, что отец выдал меня - меня, младшую, ненужную, последнюю! - Вальин содрогнулся от чужой гулкой боли. - Выдал за… чудовище. Я прокляла его, и себя, и тебя, я стояла на подоконнике и думала, не разбиться ли мне. Но потом… - она глубоко вздохнула, - я вышла из комнаты, решив иначе: убежать в город. И тут снова увидела тебя, уже другого. Такого… - рука обвела скулу Вальина, - прекрасного. Как ты смотрел, как держал спину, как приказывал… я узнала тебя только по одеянию и мечу. И я поняла. - Она вздохнула хрипло, отрывисто. - Ты заколдован. Проклят. А сказки врут. Каждая принцесса, настоящая принцесса ищет вовсе не Принца, а Чудовище.
        Ирис замолчала. Отняв ладонь от глаз, Вальин наконец посмотрел на нее. Она по-прежнему плакала, он же не чувствовал ничего, кроме желания разжать ее руки и сказать простые слова: «Больше ты не обязана в это верить, Принц ждет». Но он лишь спросил:
        - И… что же, Ирис? Я никак не расколдовываюсь, правда?
        Она отвела глаза.
        - Ты… не хочешь. Или у меня не получается. Почему?
        Увы, этого ей не понять никогда. И было бы слишком жестоко пытаться объяснить, рассказать в красках, сколько дурных воспоминаний скрыто за одним только цветком на ее ладони и как сложно их отринуть. Поэтому Вальин сказал лишь:
        - Арнст хороший человек, но будь осторожна. Ты очень юна, и…
        - Я ничего ему не позволяю, - хмуро прервала она, уже хотя бы не отрицая очевидного. - Ничего. Я хочу, чтобы первым был ты. Только ты, и…
        Вальин взял ее за подбородок, заставляя склониться ниже. Ее щека была солено-горькой от слез, как и губы. Ирис пугливо вздрогнула, заморгала.
        - Ты никогда не целовал меня сам…
        Не отвечая, он улыбнулся.
        - Иди. И, пожалуйста… утешь его за меня.
        «Ведь я уже не сумею».
        - Что между вами… - начала она, но Вальин просто не мог возвращаться к тому, что серыми и черными пятнами маячило на военной карте. Поэтому он сказал лишь:
        - Позови его поужинать. Без меня. Кусок в горло не лезет… А мне в башню пусть принесут только вина, предстоит о многом подумать.
        - Я тебе так противна? - Она все искала его взгляда, уже едва владела голосом, казалось, готова умолять: - Вальин! - В глазах опять блеснули слезы. - Ты только скажи. Ведь я его прогоню не дрогнув, я прогоню всех, я…
        Как же она запуталась и как устала искать, куда пустить корни. Вальин знал это чувство как никто, и жалость в нем поднялась сильнее, до кома в горле. Он не мог сказать «бедная моя девочка»:
        Ирис уже считала себя взрослой. Не мог сказать: «Если ты прогонишь всех, у тебя не останется никого, и нас это не сблизит». Не мог сказать ничего от сердца: там почти ничего не осталось за эти приливы. И получилось лишь формальное:
        - Ирис. - Он легонько сжал ее руку в своей. - Нравы двора достаточно свободны, чтобы король и королева имели любовников, любовниц или и тех и других. Это было еще до моего отца. И все, чем ты можешь меня осчастливить… - он сам заглянул ей в глаза, стер слезы, - это правильный выбор. Выбери человека, который будет тобой любим. И который будет любить тебя, а не цветок на твоей ладони.
        Ее щеки залил румянец - но уже не смущения, не вины. Яркие губы задрожали, глаза заблестели, и крепко сжались маленькие кулаки. Он обидел ее. Выдал себя окончательно, поставил какую-то точку и сам это знал. Давно было пора.
        - Что ж… - деревянно шепнула Ирис. - Щедрость твоя безгранична. Хорошего вечера, Вальин. Надеюсь, и ты еще сможешь осчастливить хотя бы себя, если не меня.
        Он понял суть ее слов, но не нашелся с ответом, опять ощутил лишь вину. Скорее всего, это отразилось во взгляде. И тогда Ирис добавила суше, злее, так, что наконец он понял: она действительно давно выросла. И он знает ее не лучше, чем Арнст - его самого.
        - Хочешь меня освободить, что бы это ни значило? Хорошо. Тогда хотя бы раз, хотя бы сегодня приди ко мне в спальню.
        Прежде чем отойти, она склонилась и нежно, долго, не отводя глаз, поцеловала его запястье. По пути из залы она не оборачивалась.

* * *
        Эльтудинн глубоко вдохнул терпкий влажный воздух и смежил веки, вытягиваясь на каменном ложе. Ему было душно, но горячими парами источников рекомендовалось дышать каждый день, особенно тем, кто часто получал ранения, и, конечно, тем, чье время убегало. Нуц, красивейший и хрупчайший из трех народов Общего Берега, жили меньше, чем собратья: мало кто успевал увидеть больше пятидесяти приливов. Кхари было отпущено около семидесяти, а пироланги порой перешагивали за сто. Эльтудинн увидел лишь чуть больше тридцати, но уже тридцатый принес седину в его волосы. Он даже не заметил бы, если бы не Вальин. Тот, когда они прощались в последний раз, грустно прошептал:
        - Кажется, на тебя выпадает снег.
        Небо было ясным, погода теплой. Что ж, сквозь одного из них прорастала крапива, а второго запорашивала метель. Храмы нужно было выстроить как можно быстрее.
        Голова закружилась. Удивительно, как за не слишком долгое изгнание Эльтудинн настолько отвык от Жу, разлюбил его? Приземистый, сонный, нежащийся на ключах город кутался в тропическую зелень и сам напоминал черепаху - обычную, не богиню. Вместо пятен крови всюду стелились яркие мхи и цвели орхидеи. Под землей, ничем не притесняемые, лишь бережно выведенные в фигурные фонтаны, бежали воды: одни лечили раны и больной желудок, другие разжижали кровь, третьи проясняли взгляд. Каждому источнику люди дали имя, обнесли ажурными прогулочными колоннадами, а первые уродливые, неуклюжие скульптуры заменили новыми. Вепрь, Журавль, Танцовщица, Монах, Лев и другие великолепные мраморные изваяния охраняли воду. Не хватало только источника, который успокаивал бы сердце, - стеречь такой Эльтудинн поставил бы Лебедя или Альбатроса. Или Светлого Короля.
        - Да… Спасибо, Адинна. - Эльтудинн обратился к стройной нуц с высоко завязанными в хвост черными волосами. Она только что поднесла ему кубок дымящейся воды из Змеиного источника - тот выходил прямо в Королевскую колоннаду.
        Адинна была полностью обнажена - все женщины этого народа до беременности ходили нагими, как и сама Варац. Воображение путешественников это поражало, они не могли принять, что в Кипящей Долине нет ничего естественнее обнаженного тела. Обычай был древним. По нему всякая женщина считалась жрицей Черепахи, ведь всякая женщина зависела от милости богини плодородия больше, чем от любой иной. Эльтудинну обычай нравился: услаждал взгляд. Но любоваться Адинной, беззаветно влюбленной когда-то в Ирдинна и потому пожелавшей служить роду Чертополоха вечно, он себе никогда не позволял, чувствовал незнакомое стеснение. Особенно усилилось оно сейчас, после всего…
        - Как ты, моя яркая звезда? - как можно ласковее спросил он, прикрывая глаза и слушая, как звенят ее серьги и браслеты. Он спрашивал это раз за разом.
        - Все еще вижу сны, - отозвалась Адинна, и Эльтудинн лишь кивнул. Его сны изменились. Стали еще тревожнее, а место брата там занял другой человек.
        - Да пребудут с тобой боги, - привычно прошептал он, и звон браслетов стал удаляться.
        - С вами тоже, маар, вам они нужнее.
        Она ушла. Эльтудинн поднес кубок ко рту. Вода была горько-соленой, отдавала железом. Совсем как кровь. Не слишком приятно, но терпимо. На губах сама появилась улыбка, стоило вспомнить, как страдальчески морщился от нее Вальин. Вальин…
        В памяти ожил разговор с ним - давний, на софе, на балконе. Весь, до последнего витка, до последней швэ, когда он позволил себе обнять хрупкую фигуру в зябко накинутом на узкие плечи голубом плаще. Сначала - представляя Ирдинна. Потом - уже нет. Второй раз, как и когда Вальин еще метался в жару и лицо его походило на сплошную гнойную рану, Эльтудинн не справился с собой, поддался страху, горечи и недоверчивой, восхищенной благодарности. Дело было не в «милости врага», не в том, что Вальин принадлежал Свету: свет и тьма давно слились. Эльтудинн просто… просто плохо представлял, что чужой человек, тем более изнеженный аристократ, будет помнить о его горе и, найдя в вонючем болоте разложившееся тело, решится везти его с собой. Это не укладывалось в голове, несмотря на всю доброту Вальина. Не могло уложиться.
        Как наяву Эльтудинн увидел привычный жест: тонкая ладонь, тоже вся в следах крапивы, закрывает глаз, правый или левый. Страшнее - когда левый: Вальин оставался слепым, прятался в темноте от всего мира. Во втором, более редком движении - когда за ладонью исчезала правая глазница - было что-то бесконечно трогательное, полное иного смысла. Жест не для всех. Смущенная попытка спрятать увечья. Эльтудинн помнил, как однажды - в первую встречу - поцеловал эту руку. Удивительно… может, жест не зря входил в присягу и считался ритуальным, ведь с того дня Эльтудинн действительно не мог причинить врагу вреда. Даже если его толкали к этому, если светлые нарушали перемирие. Они нарушали его не реже, чем темные, и бывали куда более жестоки: не ограничивались уничтожением храмов, часто убивали людей. Эльтудинн понимал: они действовали именем Дараккара, справедливость якобы была за ними - за теми, кто веками не знал «поганых мест» и бунтов, за теми, кем правил преемник Незабудки. Их справедливость имела мало общего со справедливостью Вальина, но они считали себя безусловно правыми. Они срезали гниющие ветви, хотя
сразу, как этот гимн появился, возмущенные темные украли его и тоже стали петь, даже особо не переиначив. Вальин не повторял слов никогда. И не верил, что сад сгнил. Не верил…
        Эльтудинн открыл глаза и медленно повернул голову к резным перилам. Королевская колоннада смотрела на полускрытое лесом море и у многих была любимым уголком. Эльтудинн не счел правильным забирать ее, хотя она и примыкала к сералю. Щедрое позволение гулять тут и пить из Змеиного - омолаживающего - источника прибавило ему народной любви. Дядя никого сюда не пускал и ни с кем не делился водой. Эльтудинну же нравилось, когда на соседних ложах кто-то располагался и говорил с ним в часы отдыха. Сегодня, правда, он был один: горожане высыпали на берег наблюдать за маневрами флотоводцев. Цели учений никто не знал; они будоражили умы. Экспансия, большая охота, новое празднество? Эльтудинн усмехался. Пиратис Соколиного стяга - мощная группировка, которая недавно присягнула ему, - тоже.
        Жу многим казался сейчас лучшим местом мира, Эльтудинн знал это. Он принимал и беженцев с Детеныша, и гостей со Светлой стороны. Люди так долго уже бежали к нему и от него, чего-то искали… находили ли? Он не знал, но и не осуждал их. Ворота его городов были открыты, а вот сам он все больше уверялся в правильности нового плана. Да, они с Вальином хотели воссоздать, чуть улучшив, старый мир. Но что, если…
        Эльтудинн вгляделся в едва синеющий проблеск моря и попытался уловить хоть одно дуновение бриза. Нет… сюда он не долетал, густые ветви и лианы ловили его. Морской хворью в Жу болели реже, страдали от нее больше те, кто расселился у самого берега. Эльтудинн сделал очередной глоток воды, напоминающей кровь. И в очередной раз подумал о том, как хотел бы, чтобы в Жу подольше пожил Вальин. Они даже почти договорились, что он будет проводить здесь часть каждого фиирта. Почти. А потом…
        Эльтудинн сел резко, будто его толкнули или окликнули. Нет, никто, просто ослепительная вспышка внутри не дала больше лежать. Он порадовался, что Адинна ушла: скорее всего, испугалась бы яростного вида своего господина, испугалась бы того, как скрючились его пальцы - точно лапы дикого кота, готового царапать насмерть, нет, не царапать - выдирать куски плоти. Он и был готов. Даже задышал тяжелее.
        Он преисполнился такой надежды, когда Вальин сам пожелал приехать! Надежда стала почти неуязвимой, когда гвардейцы, с тревогой смотря на своего теряющего сознание короля, все же сказали: «Он очень просил показать вам это, немедля», - и повели его к длинному деревянному ящику, что ехал во второй карете. Эльтудинн даже перестал бояться своей надежды, когда светлая делегация - ни в ожидании выздоровления Вальина, ни потом - ни разу не проявила враждебности. Боялись - да, ели осторожно - да, кто-то чуть ли не спал в обнимку с гвардейцами - да, но не более, а потом ушло и это. Ожидаемо, молодые бароны Вальина, его воины и послы оказались обычными людьми, которые умели улыбаться в ответ на миролюбие и гостеприимство.
        Вальин оправился, и Эльтудинн все же открыл ему правду о брате. Многое меж ними после этого изменилось, одни нити натянулись, другие наконец лопнули. Вальин принял все, что услышал, лишь раз, грустно улыбаясь, спросил: «Ты ведь понимаешь, что я не он?» Впрочем, это не был вопрос, и на него не требовался ответ. Эльтудинн молча взял его руку и, глядя в глаза, поцеловал ладонь. Знака там не горело - Вальин по-прежнему почти не называл полного имени и прозвания. Но он принял и такое «да». А после этого, уже не разделенные тайнами, они провели не один день в разговорах, прогулках, балах. Даже убили крокодила - чудом спасли от него пожилого посла, по ошибке забредшего не туда во время охоты.
        В делегации лишь один человек чурался обитателей Жу - граф Розы. От него было никуда не деться, он ревниво следил за своим королем всякий раз, как оказывался поблизости. Благо, порой и он расслаблялся, смягчался: например, когда служанки или дочери местных баронов окружали его щебечущей стайкой. По скупым рассказам Вальина Эльтудинн догадывался, что там, в Ганнасе, у Розы есть возлюбленная, и неожиданная… но ему это не мешало. И в такие швэ, довольный и смущенный, он тоже казался обычным человеком, с которым приятнее пить вино, чем воевать.
        Порой даже удавалось уйти вдвоем, уйти надолго - пока все, например, любовались светящимся прибоем. Тогда они просто бродили по окрестностям, тихо говоря обо всем подряд. В городе - искали светлые и темные церкви, заходили внутрь, вглядывались в лица богов на фресках. Эльтудинн по-прежнему сожалел, что ди Рэсы не приехали, но более не настаивал: судя по всему, оба художника не желали покидать свой город даже ненадолго. Он гордился и местными мастерами: да, в их работах не было такой силы, зато они умели найти глубину в самом поверхностном задании, не повторялись и… хорошо знали своего короля. В одном храме - светлом, построенном взамен того, что разрушили темные фанатики, - Вальин долго глядел на изображение Дараккара, чей плащ украшали тонкие серебристо-зеленые побеги крапивы. Глаза его были полны печали.
        - Не стоило, - сказал тогда он.
        - А я думаю иначе, - ответил Эльтудинн, хотя крапива на плаще и для него когда-то стала сюрпризом. Он попросил «напоминание о Ганнасе». Может, перестарался.
        Вальин прикрыл рукой незрячий глаз, всмотрелся внимательнее и вряд ли мог не увидеть очевидного. Бог, запечатленный на фреске еще до схождения к людям, был не только прекрасен, но и довольно узнаваем. Вальин опустил взгляд на жертвенник, где лежало несколько рубиновых гроздьев винограда; свечи бросили резкие блики на его изуродованные виски. Язвы как никогда напоминали листья.
        - Зачем ты сделал это?
        Эльтудинн смотрел какое-то время на его профиль, потом отвел взгляд. Присев перед жертвенником, вынул из карманов одеяния несколько витых раковин и положил к винограду. Что сказать? Ему казалось, все очевидно. Но как произнести вслух…
        - Ты почти святыня для меня, - выдавил он.
        - Что?.. - Глаза Вальина расширились. Он поднес руку к груди. Кажется, испугался, смутился. Не удержавшись, Эльтудинн засмеялся. - Ну что?! - В этом недоумении он напоминал ребенка. - И что только происходит в твоем уме…
        - Не волнуйся, - постарался успокоить его Эльтудинн, вставая. - Я же не стану приносить тебе жертв. А если совсем честно… - он усмехнулся, - во многом за этот образ стоит сказать спасибо не мне, а художникам. Видимо… они думают похоже.
        Вальин промолчал - зябко обнял себя за плечи, опустил голову. Во взгляде читался беспомощный вопрос, и становилось все понятнее: слова ему неприятны, далеки от того, что он хотел бы услышать. Эльтудинн, впрочем, и сам осознавал их высокопарную глупость, просто не мог в этих стенах, перед этой фреской подобрать других. И он попытался просто объяснить:
        - Ты лучшее, что напоминает о прошлом. - Эльтудинн вздохнул и сделал к Вальину осторожный шаг, в который раз осознавая: между ними давно нет разницы в росте. - Ты достойный король, сын своего отца и при этом другой. У тебя столько отняли, а ты простил и стал мудрее; ты…
        - Я вовсе не уверен, что простил, - тихо отозвался Вальин.
        - Но ты хотя бы живешь с этим. И не множишь зло. Это уже немало. Я же…
        Продолжать он не стал. Просто вспомнил дядиных сторонников, в чьи дома разрешал врываться своим последователям. Разрешал, закрывая глаза на то, сколь многими движет желание вовсе не отомстить за сюзерена, а вынести побольше мебели, картин, монет и драгоценностей. Он звал это «чистками». У Вальина ничего похожего на чистки не было - за пределами предавшей его отца части стражи.
        - Тебе тоже, кажется, важнее добро, - мягко возразил Вальин. - Хотя держаться за него тебе не менее сложно.
        Он смотрел внимательно, без упрека, но и без жалости. Их разделяли падающий из окна свет и меньше шага. И потому, привычно прислоняясь на миг лбом к чужому лбу, Эльтудинн увидел, как вдруг переменилось лицо Вальина. Дрогнули черты, сдвинулись брови. Сходство с нарисованным богом стало еще явственнее.
        - И все же я не хочу быть святыней. Ни для тебя, ни для твоих художников, ни для кого-либо еще. - И снова он повернулся к фреске. Она была довольно свежей, очень нравилась Эльтудинну, но все же он заставил себя спросить:
        - Заставить их все перерисовать? Или, может, отрубить им головы? Руки?
        Вальин удивленно глянул на него и засмеялся. Он понимал - или надеялся, - что это шутка. Эльтудинн лишь грустно улыбнулся. Сам он этого не знал.
        - Я верю, что ты за добро. - Вальин прищурился и коснулся лбом его лба уже сам. - Не разочаровывай меня. Пусть останется как есть, но больше не пишите подобного.
        …Так они говорили, бродя по диким садам, густым джунглям и шумным улицам. Смотрели в небо и на море, пили вино, задавали друг другу правильные вопросы и слышали правильные ответы. Следы на висках Вальина бледнели. К нему возвращался нормальный сон, а его вассалы становились спокойнее и приветливее.
        Все кончилось резко, на городском празднестве в середине фиирта - когда фанатик из толпы, прорвав заслон стражи, бросился на Вальина с ножом. Прозвенел крик «Во славу Чертополоха!», взметнулся клинок - но опуститься успел лишь раз. Эльтудинн сам остановил юношу, выбил под ноги оружие, хотел отдать приказ о задержании, но случайно заглянул в его яростное лицо - и забыл себя. Мир побагровел, потемнел, бешено завертелся и расплылся. В следующий миг юноша истошно завопил, забился, а потом захрипел. Клыки резко прянувшего вперед Эльтудинна впились ему в горло.
        Им словно овладела сама темная Праматерь, Гневная Джервэ, и помутила рассудок. Никто даже не посмел оттаскивать его, не понимая, нормально ли происходящее, а когда Эльтудинн очнулся сам, мерзкая горчащая кровь текла по его лицу и одежде, под ногами лежал труп, а сопровождающие Вальина - да и многие из личной гвардии и из толпы горожан - глядели с ужасом. Кто-то прятался за чьей-то спиной, кто-то вытащил оружие, кого-то даже рвало. И все шептались.
        У каждого из трех народов Общего Берега был древний изъян, в той или иной мере защищающий от угроз мира: пироланги не сбросили шерсть, кхари не отказались от агрессивной привычки охранять и даже метить - правда, уже кровью - территорию, а нуц не расстались с острыми зубами. Большинство чернолицых подпиливали их, но не Эльтудинн. И все же… он не ждал этого от себя. Даже с дядей они бились на клинках.
        Вытирая тогда кровь с губ и заплетающимся языком говоря, что все в порядке, он поймал острый взгляд графа ле Спада. Тот шепнул Вальину, державшемуся за раненое плечо: «Не пора ли домой, пока вы не стали следующим?» Покушение и… наказание за него сказались на всем. Вальин не отдалился, не раз сказал, что, наоборот, благодарен за спасение, но, чувствуя напряжение подданных, вскоре правда уехал. Разговоры о новых встречах приутихли, а Эльтудинн именно тогда, вспоминая безумно горящие глаза фанатика, понял: недостаточно, нет, недостаточно просто восстановить старый мир. Кто-то обязательно не захочет туда возвращаться или захочет вновь все порушить. Дело действительно давно не в богах, а с людьми становится слишком сложно. А сам он… да, он, может, и за добро. Но даже для этого охраняемого, лелеемого, дорогого добра он, похоже, опасен.
        - Мой господин…
        От раздумий его отвлек новый голос. Задумавшись, он не заметил, как высокий рыжий гонец-кхари приблизился и протянул письмо. Эльтудинн отставил чашу, взял его, вскрыл. Оно было очень коротким и вскоре, нервно смятое, выпало из руки.
        Эльтудинн поспешил на берег.
        Учения приходилось прервать.

* * *
        - Дети мои, - приветствовал Элеорд, устало опускаясь на деревянную скамью меж двух вымазанных краской учеников. Идо сморщил нос, а Иллидика засмеялась и со всей непосредственностью положила Элеорду на плечо белокурую голову. Как и всегда, она не блюла условностей, ее смелости хватило бы на трех Идо, а кокетства - на дюжину девиц на выданье.
        - Ну как поработали сегодня? - Элеорд покосился на закрытые двери капеллы. С резных створок на него смотрел огромный глаз с расколотым зрачком-опалом. - У нас красивое небо, - похвасталась Иллидика. - И…
        - Помолчи-ка, - попросил Идо, но вполовину не так грубо, как говорил с ней прежде. - Мастер не должен пока ничего знать, а эскизы он и сам видел.
        - Все очень понравилось королю, - послушно сказала другое Иллидика. - Он был здесь позавчера, помните?
        - Помню. - Элеорд, заглянув Иллидике в лицо, подмигнул. - Я еще не настолько стар. Позавчерашний день в моей памяти вполне свеж.
        - Ой, я не это имела в виду! - наконец-то она сконфузилась. Элеорд молча поцеловал ее в макушку.
        Идо в разговоре больше не участвовал: через весь еще не расписанный притвор, сквозь приоткрытые двери он глядел на полоску рыже-красного неба. Закат. День уходил жарко, медленно, то с маркими росчерками лилово-малиновых облаков, то с целыми снопами золотого света. Невероятно красиво - как художник Элеорд не мог не оценить и эту почти развратную пляску цветов, и густые тени от предметов, напоминающие вмерзшие в ночь айсберги. Но человек в нем почему-то тревожился: то и дело просил отвести глаза, смотреть куда-нибудь еще. И Элеорд стал смотреть на Идо, на его теряющийся в полумраке профиль и искорки в глазах. А думал он о Вальине.
        Король уехал утром. Не просто уехал - отбыл морем, и трудно было представить, что заставило его избрать такой способ путешествия. Из гавани вышло всего несколько судов, но, как Элеорд успел заметить во время привычной обеденной прогулки, порт почти опустел. Куда делось еще несколько десятков кораблей? И людей тоже, казалось, поубавилось. Неужели… опять?
        - Вы не знаете, куда отправился король? - Иллидика точно прочла его мысли.
        - Он же передо мной не отчитывается, - с натянутым смешком ответил Элеорд.
        - Но… - она уцепилась пальчиками за его рукав, - вы же немного дружите?
        - С влиятельными людьми трудно дружить. - Элеорд с усилием отвел глаза от Идо и тихо прибавил: - А влиятельным людям дружить еще труднее.
        В последние сэлты он много думал о разговоре, случившемся после разрушения Первого храма, и о том участии, которое проявил к нему Вальин. Думал он и о том, что понимает юного правителя, понимает даже больше, чем тот говорит, - да только не может по-настоящему помочь. Думалось и о другом - о Едином храме, о капеллах, о притворе, где одну стену велено расписать крапивой, а вторую - чертополохом. Зачем? Впрочем, нет, вопрос звучал иначе: достаточно ли? Для немногих, кто безоговорочно послушен воле правителей, - да. Для тех, кто тоскует по прошлому и кому Разлад принес беды, - возможно. Но что сделают люди новых убеждений? Жадные, азартные, беспринципные?
        Всем и так известно: короли хотят мира и оба в своих землях защищают равенство как людей, так и богов. Прошло достаточно, чтобы это равенство перестало так злить суеверных, а недовольные бароны и графы успокоились. Умер Штиль и унес с собой безволие; что Эльтудинн, что Вальин правили иначе: помогали вассалам в беде, не оставались равнодушными к несправедливости. Они умели и сражаться, и строить, и говорить, не боялись ничего из этого. В этом смысле короли и вправду изменили мир. Но кое-что Разлад все-таки уничтожил - а может, это уничтожило само время.
        Ушло не равенство как таковое, нет… ушла готовность людей быть равными.
        Много приливов они были равны перед богами, родом Незабудки и сюзеренами. Но боги открыли глаза, Незабудка увяла, а сюзерены захотели перемен. Оказалось, что можно выбрать сторону - и откроются новые пути. Для власти. Для мести. Для поиска сторонников. Если началом Разлада действительно был храм Тьмы, то продолжением стали ветры Свободы. Некоторые люди - такие как просвещенные, и следопыты, и пиратис - поняли, что им вообще не нужен король. Другие - отдельные графы, альянсы семей, осколки армий - решили, что могут выбрать короля сами. И все больше появляется третьих - тех, кто считал, что каждый может стать королем. Мир выстраивается заново, уже не подчиняясь ни белым хрупким рукам Вальина, ни черным когтям Эльтудинна. Они давно идут против ветра и вряд ли этого не видят. А еще они угасают. Но они надеются, что завершение того, с чего все началось, примирит хоть кого-то. И так или иначе хотят оставить новому миру что-то красивое и незыблемое. Это желание Элеорд понимал и… разделял. Он помнил, как однажды сказал Идо, будто храмы - лишь груды камней. Забавно, он ведь был уже не юн. И все равно не
ведал, что храмы могут быть и посланиями.
        «Простите друг друга».
        «Примите друг друга».
        «Перестаньте убивать друг друга из-за всей этой ерунды. У каждого свой свет и своя тьма, за каждым придет своя Смерть».
        «И даже когда вы забудете нас, не забывайте себя».
        - Скорее всего, - Элеорд очнулся от тяжелых мыслей и понял, что Иллидика ждет более понятного ответа, - у них очередные переговоры с королем Эльтудинном. По крайней мере, надеюсь, что переговоры, а не смертоубийство.
        - А это правда, что он… темный… пьет кровь младенцев? - прошептала Иллидика, поежившись.
        Элеорд тоже вздрогнул. Он-то знал, кто из двоих вынужден пить эту кровь.
        - С чего ты решила, моя девочка?
        - Ну… слышала, - пробормотала она, - у них же культ Варац… а еще он вроде как… убивает людей… зубами? Как животное?
        - Что за суеверная чушь, - прошипел Идо. Удивительно: от Эльтудинна он еще недавно шарахался сам. Видимо, многое простил за более-менее цветущий вид короля, вернувшегося из Жу.
        Иллидика вздохнула. Конечно же, она, как и всегда, не обиделась, да и сама явно не верила своим словам.
        - Я так и думала, - в голосе ее Элеорд уловил облегчение, - мне вообще всегда казалось, что он очень добрый. Дома… ну, когда наше графство совсем голодало… он иногда присылал нам корабли с едой. Не то чтобы разной: рисовый хлеб, сладкие коренья, рыба… - она поерзала, удобнее устраивая на плече Элеорда голову, - а граф сказал, что подачки от gan нам не нужны, и пригрозил поджогом… но в тот же день толпа убила его, посадила на трон его брата, и тот сразу все взял.
        - Эльтудинн - неплохой человек, - осторожно проговорил Элеорд, у которого сжало желудок от этой истории. - И мне жаль, что…
        «…что он уехал. Что они с Вальином не стали друзьями так, как становятся друзьями все нормальные люди. Что храм разрушили. А ты, малышка, такая тощая и до сих пор за обедом так прижимаешь ко рту хлеб, что понятно: даже из этой королевской “помощи” тебе доставалось мало».
        - Неважно. Никого не слушай. И все, - пробормотал Элеорд, и в этот момент Идо тоже положил голову ему на плечо. - Устали, дети мои? И я.
        Но они сидели еще долго - пока не догорел закат и не поблекли тени. Небо стало меркнуть в дверном проеме, а из центральной капеллы потянулись подмастерья, выполнявшие мелкую работу. Они здоровались с Элеордом, тот едва кивал. Он ощущал тяжесть двух склоненных голов, ломоту в запястьях и незасыпающую тревогу.
        Пусть король поскорее вернется. Пусть поскорее откроются двери храма.
        И пусть люди прочтут послание и в этот раз не будет никаких руин.

* * *
        Рассвет. Все или почти все их с Эльтудинном значимые встречи, прощания, разговоры происходили почему-то именно на рассветах или закатах, когда все силы, добрые и злые, сокрушительнее и самовластнее. И теперь Вальин не мог сделать ничего. Как это произошло?.. Земля уходила из-под ног, а он падал в воспоминания - быстрые, очень быстрые, словно морское течение. Они пахли порохом, прахом, апельсином. - Вальин! - Мой король! - Господин! - Маар! Он зашевелил губами. Но не сумел ответить.
        Раз. Ему шесть, и он видит в окно, как Эвин играет с друзьями во дворе. Они дерутся на деревянных мечах: визжат, смеются, толкаются, то и дело кто-нибудь падает в траву и легко вскакивает, ухватившись за руки товарищей. К мальчишкам ластится бриз: треплет черные, одинаково черные у всех волосы. Вальин не помнит, как зовут ребят, но понимает: они больше братья Эвину, чем он. У него перебинтовано пол-лица, под повязками едкая мазь. Он не может выйти поиграть. Да и не возьмут.
        Эвин вдруг видит его, хватает с земли камень и швыряет в окно. Осколки летят, заставляя шарахнуться; один режет Вальину лоб. «Уйди, урод, - смеется в голове мертвый брат. - Тебя даже стекло не терпит».
        Урод. Урод. Урод.
        Два. Ему девять, и брат привозит его больного с охоты, перекинув через седло. Вальин едва соображает, едва узнает замок, едва понимает, кто это так бежит к нему, что путается в длинной юбке. Хлещет по лицу дождь. Воет ветер. На море буря, жжет кожу, жжет губы… Вальин кашляет. Это похоже на всхлип.
        Он смутно видит, как брат спешивается, как кто-то подлетает к нему с вопросом: «Ты с ума сошел?» Рыжие волосы. Острый цитрусовый запах. Ответное «Скажи спасибо, что довез, нянечка». И звонкая затрещина.
        - Думаешь, лучше? Да ты вполовину не как он, да ты, да я скажу отцу…
        Брат шарахается, держась за лицо. А Сафира уже возле лошади, протягивает руки, чтобы помочь Вальину слезть.
        - Тише. Не плачь. Я с тобой, мой хороший, я…
        Тише. Тише. Тише.
        Три. Ему десять, и Бьердэ, сидя с ним под персиком, рассказывает о детстве на Холмах. Как было холодно, но здорово носиться по цветущим пустошам; как стреляют фейерверки, которые мастера изобретают для празднеств братьев. Как легко старейшины пришивают на место оторванные конечности и прогоняют безумие; как молятся о чудесах, и чудеса случаются. Чудеса для короля, графов, всякого… за себя пироланги обычно не просят. Они ничего не хотят - может, потому их просьбы слышны богам отчетливее грома. А вот Бьердэ однажды осмелился и попросил.
        - О чем же? - спрашивает Вальин.
        - Найти дом, где мне будет хорошо.
        Над ними пролетает летучий кораблик: шар из ткани над лодкой, крохотная печка, вырезанные фигурки пилотов. Игрушка оттуда же, с Холмов. Вальин ловит ее и чувствует, как бьется под днищем механическое сердце.
        - Но на Холмах столько замечательных вещей! Как можно оттуда…
        Бьердэ грустно улыбается:
        - Я хотел не вещей.
        - А я слышал, у вас ледяные сердца…
        Зря он это ляпнул. Но Бьердэ не обижается.
        - Лед всегда тает, рано или поздно.
        Тает. Тает. Тает.
        Четыре. Ему одиннадцать, и он слушает исповедь, сидя в закутке за белой завесой. Она одна из многих, но повторяется раз за разом, одним и тем же срывающимся голосом. Вальин уже знает, что с ним говорит Идо ди Рэс. «Я… я люблю его и ненавижу, я хочу бежать и лечь к его ногам… почему я - не такой?»
        Каждый раз Вальин вспоминает встречи с ди Рэсами на празднествах. Как учитель кладет бледную руку на плечо ученика, как улыбается ему и о чем-то спрашивает, внимательно слушает. Если бы хоть кто-то так слушал его, Вальина, так хотел видеть его рядом, так к нему прикасался. Отец вправе больше любить Эвина, Ширхана не обязана любить никого. Умом Вальин понимает это. Но, слушая Идо, хочет схватить его за горло и встряхнуть. «Ты счастливый! Ты не знаешь, какой ты счастливый!» Но он сидит, сложив руки на коленях. И говорит:
        - Иди. Твори. Борись. Радуй его.
        Идо отвечает ему: «Я буду бороться».
        Бороться. Бороться. Бороться…
        Пять. Ему двенадцать, и вокруг зеленеет праздник оленерогой богини. Женщины и девушки, несмотря на холод, танцуют босиком на долинной траве, мужчины - с ними или жгут на костерках прелые листья. Вирра-Варра беспокойна, в фиирт она покидает мир ради странствий по другим, проживает там жизни, влюбляется, погибает… люди провожают ее и встречают друг друга. В Зеленое Прощание зовут замуж и напоминают о том, как ценят кого-то. Друзьям на головы надевают венки из поздних цветов, а любимым - гирлянды из них же, на шеи.
        Вальин ищет Сафиру. В его гирлянду вплетены желтая пижма и чертополох, который он бережно избавил от иголок. Сафиры нигде нет, нет… но вот он находит ее - в миг, когда отец украшает ее гирляндой из разноцветных роз. Накидывает, словно петлю на шею, целует в губы, ничего не стыдясь. Резко бросает в жар.
        Вальин уходит, чтобы не попасться Сафире - покрасневшей, счастливой, - и находит Ширхану, сидящую у одного из костров. Мачеха грустит; белокурые волосы ее красиво блестят в огне, но он же обнажает то, как быстро стареет ее лицо. Она резко поворачивается.
        - Что тебе нужно? Что смотришь?!
        Знает. Конечно, она все знает, поэтому глаза так блестят. Вальин, не ответив, сворачивает свою гирлянду в несколько колец, надевает этот пышный венок мачехе на голову и уходит. Вслед летит злое, печальное:
        - В кого? Ну в кого ты такой?..
        Такой. Такой. Такой.
        Шесть. Ему семнадцать. Он сидит с Эльтудинном у реки, вода которой становится все прозрачнее, и слушает о его семье. Об отце, которого отравили и чьи добрые традиции попрали. О братьях, которые исчезли, пытаясь его спасти. Он знает, какой вопрос ранит врага сильнее прочих, и потому не спрашивает: «Почему же ты не поехал за лекарством?» Вместо этого он протягивает руку, на которую Эльтудинн смотрит удивленно, но все же пожимает.
        - У тебя нет совсем никого? - тихо спрашивает Вальин. Подбородок Эльтудинна вздергивается упрямо, гордо.
        - У меня есть я.
        Может, это звучит мальчишески в новом, таком огромном и злом мире, но дышит силой. Вальин уже знает, что не сможет так. За спиной еще живой корольНезабудка, рядом Арнст, и графы, и бароны, которых он без особого разбору допускает ко двору, чтобы приглядеться…
        - А у меня никого, - тихо говорит он, потому что не может лгать.
        Ни-ко-го. Но он помнил, как тогда сжали его руку.
        Всполохи памяти становились все ярче, но за них было не уцепиться, их глушил шум. Море. Кажется, шумело море. И снова кто-то кричал:
        - Мой король!
        Семь. Ему восемнадцать. Они гуляют с Арнстом по побережью и говорят о ерунде. В штиль Вальин по-прежнему любит эти бухты, а Арнст тоскует по морю всегда. Вальин давно привык к тому, как он красив, привык к собственной блеклости - и ему самому по душе скитаться плечом к плечу с живым богом Войны. Арнст шутит об одном толстом казначее. Они оба смеются. И в этот момент кто-то хватает Вальина за плащ, заставляя развернуться.
        - Тьма всегда будет с тобой.
        Арнст тянется к мечу, но Вальин останавливает его. Сафира Эрбиго ведь только улыбается бескровно, и сверкают ее глаза-угли, и колтунами стоят рыжие волосы. Они никогда такими не были. Она вся была другой.
        - Остериго! - вдруг взвизгивает она, приглядевшись и к Арнсту. - Что ты так смотришь, что? - Она бросается вперед, раскинув руки. - Обними!..
        Арнст не поднимает оружия, но шарахается, даже вскрикивает и в следующий миг грубо отталкивает ее, так что она падает на песок. Он панически боится сумасшедших, однажды даже предложил жутковатый закон о том, что их нужно топить. Вальин послушно идет за ним, ощущая нервную хватку на локте.
        - Мало ли что она сделает… - Арнста трясет, голову он вжал в плечи.
        А вслед летит:
        - Да будьте вы прокляты!
        Прокляты. Прокляты. Прокляты.
        Восемь. Ему двадцать, он просыпается в Жу после долгой хвори. Не знает, сколько прометался в лихорадке и о чем бредил, но голова удивительно легкая - может, от бархатной тишины, нарушаемой только журчанием ключа. Где он? В отдалении резные перила, над головой - такие же арки, все в арабесках. А рядом - мраморный фонтанчик в виде змейки. Там и поет, окутываясь облачком пара, вода.
        - Здравствуй, мой враг. - Эльтудинн сидит рядом и слабо улыбается, кутаясь в кроваво-лиловое, расшитое черной нитью одеяние. - Я думал, что похороню тебя.
        В голосе нет разочарования, только удивительное, теплое облегчение. И Вальин улыбается, прежде чем осторожно взять из протянутой руки кубок.
        - Значит, вместо этого ты меня спас?
        - И боюсь, так будет всегда.
        Всегда. Всегда. Всегда.
        Девять. Он потерял счет своим приливам и сражениям. Надо спешить. Он не может ждать ни часа, просто не может и потому не прощается с Ирис, которой ночью наконец дал то, чего она так желала, - и забрал всю ее боль. Он заходит в комнату, где она спит. Недолго глядит на расцветающую в небольшом горшке красную розу - побеги дала та самая, подаренная Арнстом на турнире. Приближается к постели и целует жену в теплые, чуть приоткрытые губы.
        - Будьте счастливы. Я скоро вернусь, Ирис.
        Скоро. Скоро. Скоро.
        В темном тумане прямо на морской глади проступил силуэт мужчины с осьминожьими щупальцами вместо ног. Он парил над волнами, а в ладонях держал свечу с дрожащим фиолетовым огоньком. Вальин вздрогнул. Вудэн? Но откуда?..
        Земля уходила из-под ног, небо взрывалось вспышками, а кто-то кричал все тише: «Мой король!», «Вальин!». Но Вальин не боялся: глаза Вудэна глядели мягко, а вокруг него в пенистых волнах резвился десяток водных дев. Одна, рыжеволосая, шептала:
        - Дело не в уме, Вальин… дело в боли. Той, которую знают лишь правящие и, может быть, родители неблагодарных детей. Как хорошо, что она - не твоя.
        Не его.
        Вальин смотрел на пляшущий огонек в когтистых руках и верил в свое обещание. Во все обещания, которые дал и получил.
        А потом Король Кошмаров задул свечу.

* * *
        На фресках Идо запечатлел весь Его путь - от златокудрого красавца, ласково взиравшего на людской род, до юноши мрачного и изувеченного, с провалами выколотых глаз и новой пылающей глазницей над переносицей. Этот второй Дараккар Безобразный в одной руке держал весы, а в другой - сноп молний, и под ногами его молнии настигали нечестивых. Вот одна пронзает судью, казнившего невинного. Другая находит воина-перебежчика. Гибнет от третьей работорговец. Множество судеб, множество кар, а на противоположной стене, там, где Дараккар прекрасен и безмятежен, - те, кому он покровительствует: справедливые правители, зоркие присяжные, мужественные стражи. Идо был горд каждым рисунком, и резьбой колонн, и потолком, казавшимся глубоким небом, - его писала Иллидика. А особенно он гордился фреской, что украшала стену против входа и открывалась взгляду первой. «Изуродование» - в кровавых, черных и серебряных тонах. Как блестели металл и кровь на пиках стражи, как темнели тени толпы и зданий, и какими светлыми были распростертое тело и сходящая с небес Праматерь, видимая лишь с некоторых точек обзора. Она скорбно
тянулась к сыну. Она хотела забрать его, и в лике ее читались два чувства, которые Идо долго, мучительно, не раз переделывая, запечатлевал. Гневное страдание за одного и смиренное понимание: другие просто глупы, она пощадит их, такова ее доля.
        - Ее руки, Идо… Шея, плечи, живое движение… она необыкновенна.
        Мастер шепнул это так благоговейно и нежно, что холод пробежал по спине. Он переступил с одного места на другое, в противоположный угол, и посмотрел на Праматерь оттуда. Луч света дрожал на ее тонком молодом лице и отражался на его - узком, серовато-бледном, изрезанном морщинами. Элеорд закусил губы и глубоко вздохнул.
        - Если бы родители, скорбящие о своих детях, всегда были прекрасны… и всегда могли помочь, забрать из плохого места, излечить.
        Казалось, он готов смотреть на нее вечно. А думал, похоже, о своей семье.
        - Вам… тебе… нравится только она? - Голос Идо дрогнул, эта печальная замкнутость тронула, но и встревожила его. - Посмотри, здесь еще многое…
        - Нравится - не то слово, мой светлый. - Мастер все не двигался, он запрокинул к голубому своду голову и, казалось, окаменел. - Совсем. А то, что ее выступающий корпус - барельеф, а остальное - рисунок… Идо… это новаторство, и она гениально создана, гениально. Я бы не сумел.
        Осмелев, Идо сам подошел к нему, едва поборол желание тронуть за подбородок и обратить родное лицо к себе. Праматерью он гордился, она многого ему стоила, но…
        - А прочее? - прошептал он. - Скажите… скажи… ты недоволен чем-нибудь?
        Мастер наконец очнулся, посмотрел Идо в лицо, и брови его на миг сдвинулись. Мог ли он все-таки заметить змею, испуганную, голодную? Или просто недоволен был, что его отвлекли от созерцания? Гадая об этом, Идо покачнулся. Он едва стоял. Только сейчас бессонная ночь, полная лихорадочных доработок, с силой ударила по нему. Но он упрямо ждал. Была лишь одна вещь, способная вдохнуть в него силы.
        - Прекрасно, - медленно заговорил Мастер, и лицо его разгладилось. - Величественно. Двойственно. Да… - Он потер подбородок и поднял голову еще раз, точно подводя какую-то черту. - Здесь все так. Так, как и должно быть, Идо… спасибо тебе.
        Эти слова. Снова. Словно призрак шепнул их, словно призрак дохнул в лицо жаром. Мастер говорил что-то еще о композиции и перспективе, жестами обводил колонны и элементы фресок, всплескивал руками. А Идо слушал, глядел, и прямо на его глазах стены покрывала серо-черная гниль. Как должно быть. Как. Должно. Как. Должно. Она ползла по ним, съедала, изничтожала образ за образом, шепча: «Плоско, заурядно, каждый бы так сделал…» Она ширилась, не касалась только простертых рук и лика светлой Праматери.
        - Идо?.. - Элеорд взял его за плечи, посмотрел в лицо, заметив наконец: что-то не так. - Боги… - Пальцы сжались. - Так. Тебе нужно отдохнуть. Я велю кому-нибудь из подмастерьев проводить тебя домой, ты выпьешь вина и приляжешь, ладно?
        Идо в него всмотрелся. Глаза светились любовью, почти так же, как глаза Праматери. Свет этот, мягкий и тусклый, все равно слепил и причинял боль.
        - Идо… - Мастер легонько его встряхнул, погладил по волосам. - Что же я за изверг, я совсем тебя запугал и загонял. Нет, пожалуй, я провожу тебя сам…
        - Покажите мне капеллу Вудэна. - Идо прервал его, едва поборов порыв отстраниться. И опять сбился на «вы». - Покажите, что нарисовали вы.
        Рука Мастера так и замерла у него на макушке, брови приподнялись в удивлении, а потом он польщенно, с лукавой искрой во взгляде улыбнулся.
        - Приятно, что тебе интересно. Но мои фрески подождут тебя до вечера. Мы зажжем здесь фонари, позовем учеников. Будет…
        - Покажите мне капеллу Вудэна! - сдавленно, нервно, требовательно повторил Идо и облизнул губы. Он чувствовал слабую дрожь во всем теле, как если бы у него поднимался жар. - Я очень хочу увидеть ее. Умоляю, покажите…
        Он сам не мог до конца объяснить это отчаянное, упрямое желание. На что он рассчитывал - что станет… не так страшно? Не так страшно что? Его заурядность на фоне чужого великолепия? Его незрелые и дешевые попытки быть оригинальным на фоне чужого отточенного, неповторимого мастерства? Элеорд поколебался, но все-таки кивнул, глядя по-прежнему обеспокоенно. Поддерживая, как ребенка или пьяного, он провел Идо через центральную капеллу, где уже высились скульптуры пантеона и оживали на стенах их подвиги. У статуй были пока пустые глаза: их должны были закончить последними. Но с фресок они глядели уже осмысленно, всё знали наперед.
        Открылись тяжелые двери - и Идо оказался в холодном мраке морского дна. Так показалось: Мастер почти не использовал цветов, кроме морской волны, серебра и черноты. Даже колонны, подобные витым водорослям, были из голубого мрамора. Лишь одно пятно другого цвета выделялось здесь - фиолетовая свеча у Вудэна в руках, ее сделали в виде витражного фонаря.
        Бог поднимался из серебристого тумана на стене против входа - силуэт почти до потолка. Он тянул в стороны щупальца и, выступая из кладки, поддерживал колонны. На стенах и справа и слева серебрились, подобно рыбам, фигуры людей, не маленькие, а почти в четверть роста бога. Все они были… счастливыми.
        Вот солдат, спокойно умирающий на бескрайнем поле голубых цветов. Вот мертвый разбойник, чьи товарищи спасены. Вот белокурая принцесса отступает от окна, из которого готова была броситься.
        Множество сценок в тонких рельефных рамках, незримо объединенные одним: взгляды, руки тянулись к Вудэну. А потолок был звездным небом, но небом сквозь толщу воды: из дрожащих пятен.
        - Но где… - Кое-чего неотрывного от Вудэна недоставало. Идо все озирался.
        - Вниз, мой светлый, - совсем глухо шепнул Мастер. - Гляди вниз.
        И Идо посмотрел.
        Пол был не мозаичным, но расписным, черно-серебряным - и именно оттуда скалились все монстры, которых Вудэн носил на щупальцах и творил из разлагающейся плоти. Маленькие нечистые духи шан’, похожие на гримасничающих рыб и крыс. Огромные киты с оскаленными зубами. Угри с волчьими головами. Неспящие - живые мертвецы. Они рвались вверх, тянулись; когти, руки и морды выступали над полом, но только там, где жрецы и прихожане не смогли бы о них споткнуться.
        - Наши монстры… - Мастер тоже опустил глаза, - не вправе глядеть на нас с высоких сводов. Они на самом дне наших сердец. На дне я их и оставил. Тебе нравится?
        В его вопросе не было нетерпеливого желания услышать похвалу - лишь усталость. Еще одна вещь, которой Идо так и не смог понять за долгие приливы.
        - Это… - начал он, но сбился.
        Казалось, все темное, сотворенное Королем Кошмаров, вот-вот вырвется. Поглотит. Оно глядело Идо в лицо и рычало, оно выло, предостерегало: «Я здесь, я вижу тебя, и я тебя найду!» Хотелось отшатнуться, убежать, никогда больше не переступать этот порог. Но рукотворные чудовища не были и вполовину так страшны, как…
        Змея. Она словно увидела там, внизу, потерянную семью. Увидела - и зашипела так, что заложило уши. Идо не ответил Мастеру.
        Отступил, сжимая зубы от этого шипения. Лопатками ощутил холодный мрамор колонны. Задохнулся.
        - Мой светлый? - окликнули его, снова попытались взять за плечи…
        Он все сказал правильно. Правильно и честно. Капелла Идо была именно такой, какая должна быть, а его - гениальной. Каждый образ въедался в сердце. Глаза хотелось выколоть, сделать пустыми, как у статуй центральной капеллы. Зачем они? Зачем? Ими Идо все равно видел только тени, Мастер же - суть. Он пропускал ее через себя, вдыхал и пил, как вино, он срастался с ней, вряд ли даже думая, он…
        - Я тебя ненавижу, - прошептал Идо, едва услышав себя за шипением змеи.
        - Что ты сказал?.. - Мастер отпрянул на полшага. Идо словно ударил его: он остолбенел, переспросил почти беспомощно: - Что?..
        - Ненавижу, - повторил Идо, отступая от колонны и затравленно озираясь. Куда бежать? Мастер пошел опять к нему, протянул навстречу руку.
        - Идо… - Оцепенение прошло, но не сменилось гневом. В глазах загорелся страх, и это разозлило лишь сильнее. - Ты… бредишь?..
        - Всегда! - Идо шарахнулся дальше, схватился в поисках опоры за стену. - Что бы ни было, как бы ни было, ты… ты… всегда…
        Он сбивался, захлебывался словами, не мог найти нужных. «Ненавижу…» За что? За то, что Мастер - гений, а Идо - лишь способный ученик? За то, как долго и упрямо он не давал смириться и не говорил правды? Не гнал Идо, осыпал похвалами, терпеливо обучал, за что-то любил, читал его лицо и… Идо закрылся руками и завыл. Даже его ненависть была жалкой, такой же жалкой, как любовь.
        - Мой светлый!
        Мастер ринулся навстречу молнией, но Идо собрался и хлестко выставил руку вперед - как если бы держал меч.
        - Я не светлый! Неужели не видите?
        Мастер замер и пошатнулся, как недавно шатался сам Идо, и в лице его что-то враз погасло. Несколько мгновений они немо глядели друг на друга на холодном, гениальном морском дне, а под ногами их роились в черноте живые кошмары.
        - Идо… пожалуйста… - Мастер позвал в третий раз, и от незнакомых, каких-то совсем старческих нот в его полном сил голосе Идо захотел проклясть его, но куда больше - себя. Он уже знал, что сломал все: и свое сердце, и чужой хрупкий мир, полный семейной любви и доверия. А змея… со змеей тоже что-то произошло. Она замолкла, точно на нее упали все эти обломки. И только с ее зубов еще стекал яд.
        Идо не успел ответить: снова распахнулись двери, и кто-то без позволения вошел, нет, влетел, понесся навстречу. Остолбенели и Идо, и Мастер; молча уставились на мальчишку в голубом плаще береговой стражи, а он смотрел на них и трясся так, будто его сжирала лихорадка.
        - Король! - выдохнул он и побежал быстрее. - Король… - он закашлялся.
        - Короля здесь нет, - бессмысленно произнес Элеорд. - Как и в городе. Он…
        - Король погиб!..
        И, подбежав, мальчишка упал ему в ноги, забился, заплакал. Вгляделся в пол, увидел темных тварей и взвыл, ударив по рисунку смуглым кулаком. Он плакал все отчаяннее, а Мастер, снова качнувшийся и схватившийся за сердце, не двигался. Идо же наконец очнулся. Все слова, сказанные и услышанные, впились в него. Несчастный король наконец умер. Чудовища нашли и его, все еще бессмысленнее, чем казалось. Так же бессмысленно, как жалкая попытка Идо сравняться с Мастером, так же, как другая - не думать о том, что это недостижимо. Идо не убил змею в сердце. Не убил даже себя. Ошибался во всем.
        - Как… как же так… - залепетал Мастер, но было даже непонятно, к кому он обращается и что оплакивает. - Как…
        Идо сделал несколько шагов в сторону от лежащего гонца. А потом побежал прочь.
        a Эльтудинн закрыл глаза, крепче впиваясь негнущимися пальцами в мокрую снасть. Ему чудился привкус крови - не только на языке, но даже в ветре и дожде. Крови сотен. Тысяч. А в гуле моря, казалось, не затихли ни треск досок, ни крики, ни предваривший все это выстрел. Два выстрела, прогремевшие как один.
        «Я буду спасать тебя всегда».
        «Прости. Сегодня я тебя не спас».
        …Эскадра пришла к Детенышу через дальние воды. Поздно, но дозорные темных заметили ее и завязали бой. Светлые, и без того превосходя численностью, обрушили огонь базук - и едва Эльтудинн услышал об этом, он уже знал: Вальина нет, Вальин просто не смог помешать тем, кто поднял его белые и синие знамена.
        Убит? Пленен? Не было времени слать гонцов, ждать ответов; суда отправились из Жу к пустым землям. Эльтудинн шел на фронтовом и лицом к лицу столкнулся с вассалом врага, чернокудрым, синеглазым, бешеным. Дикая Красная Роза. Тот, с кем они мирно пили вино, тот, кто нежно обнимал его служанок. Конечно, он. Он всегда любил море и, будь он проклят, так рвался в адмиралы. Или хотя бы в пиратис. А еще всегда хотя бы взглядом обещал: «Я тебя уничтожу, потому что ты - ошибка».
        …Они бились. Эскадры атаковали, топя один корабль за другим.
        Светлые неумолимо пробивались к берегу; казалось, они хотят высадиться как можно скорее. Хотели они другого. То, что они в конце концов подпустили врага, не было стратегическим промахом. Неприметные форты, возведенные остатками здешней знати, тоже открыли стрельбу из старых пушек. Тогда же грянули и первые раскаты грома.
        Вальин прибыл, когда бой на море уже превратился в бесконечный кровавый пожар.
        - Не стрелять!..
        Они встретились, когда светлые пошли на абордаж фронтового корабля, две толпы столкнулись и палубы залила кровь. Вальин заметил Эльтудинна, замер первым, развернулся, и от его будто усиленного окрика вдруг замерли прочие. Как почти всегда, как в первой битве. У него словно был какой-то дар.
        Эльтудинн остановил своих, заставил опустить оружие. Под его взглядом, и там видя яростный огонь, люди отступали с обеих сторон. Переглядывались. Шептались. Вокруг верховных королей снова, как вечно, разверзлась настороженная, взмыленная, тяжело дышащая пустота. Эта пустота все слышала, но ни во что не вмешивалась.
        - Я не нарушал договора. - Голос Вальина был едва различим. Он тяжело дышал, сминал пальцами рубашку на груди, где синел знакомый флакон. - Я запретил…
        Эльтудинн отрывисто кивнул. Он получил уже достаточно доказательств и тепло улыбнулся, он больше думал о том, чего стоило добраться сюда по морю.
        - Храм почти завершен, - отчетливо сказал он.
        В толпе зашептались. Вальин откинул со лба мокрые волосы, не такие тусклые, как прежде, сделал еще шаг ближе.
        - Как и в моей столице.
        Гул вокруг стал громче, но Вальин не слышал. Он не отводил от Эльтудинна взгляда.
        - Знаешь… мне сказали когда-то: «Настоящим Храмом может быть только человек». - Он обернулся на своих вассалов, посмотрел на чужих. - Теперь я понял. Видишь, сколько вокруг нас Храмов? И сколько уже разрушено?
        Говорили еще, говорили много, но Эльтудинн почти не помнил тех слов. Они были не о том, не должны были звучать там, где две некогда единые армии давно потеряли смысл своего истребления. Но они были. Звучали. Последней стала клятва, клятва, уже обращенная ко всем:
        - Я, Вальин из рода Крапивы, Вальин Энуэллис Обреченный, прошу у тебя прощения за подлость моих вассалов и обещаю перемирие. - Он посмотрел на берег. Ладонь его горела зеленым знаком. - Эти земли - залог моей честности - пусть станут частью твоего королевства. Мы на них не претендуем.
        Слова разбили тишину вокруг, пустили по ней круги, как камень по воде.
        - Вот только мне не нужны они, - тихо отозвался Эльтудинн. Он старался не слышать удивленного шепота за своей спиной и яростного - за чужой. - Мое королевство и так - весь мир. Как и твое. А ты - мой король.
        В то мгновение он даже не понимал, какой смысл вкладывает в ответ, не понимал, что звучит он как присяга и капитуляция. Было все равно; казалось, если бы попросили, он отринул бы разум и присягнул бы, опустившись на колени. Что бы ни сказали прочие. Как бы это ни выглядело малодушно, недальновидно, наивно. Неважно. Но Вальин ни о чем не просил, лишь грустно улыбался. Острые листья все горели на его мирно приподнятой ладони. Крапива горела и на висках, но выглядела не такой болезненной, как еще недавно. И все равно… его словно мог пошатнуть ветер - таким хрупким он казался даже в боевом облачении. Особенно в нем.
        - Но им нужен ты, - наконец проговорил он. - Ты сильнее и сможешь о них позаботиться. Я верю тебе. Верю - и чту. Во славу Тьмы. Света. Мы тоже - Храмы. Я…
        Обреченный - слово вспыхнуло в рассудке. Таким было нелюбимое прозвание Вальина, написанное на звездном небе, именно таким - Эльтудинн знал давно, и каждый раз побег крапивы слепил его тайным роком. Обреченный, обреченный… оно лязгнуло, упало в морскую воду, и речь оборвалась. Воздух, полный грозы и мороси, сотрясло другое. Щелчок металла. Грохот. Яростный вопль:
        - Не смей!
        Эльтудинн ничего не успел осознать - Вальин с перекосившимся лицом ринулся на него и оттолкнул в сторону. Палуба ушла из-под ног. Эльтудинн ударился плечом о борт, впился в мокрое дерево, посмотрел вниз - в бушующую воду. Она словно засмеялась, раззявив пасть пенистых волн. Тут же он отпрянул, выпрямился, обернулся…
        Воздух уже звенел воплями. Десятками разных голосов.
        - Мой король!
        - Вальин!
        - Маар…
        Вальин лежал на палубе, навзничь, в том же круге пустоты. Бессильно раскинутые руки, прилипшие к лицу волосы. Его грудь стала обугленным месивом, чудовищными руинами из крови, костей, металлических звеньев и обрывков рубашки. И он глядел в небо - так, будто в последнее мгновение что-то там увидел.
        Когда к нему бросились, когда в него всмотрелись, не составило труда понять: два выстрела. Из базуки - видимо, нацеленный в спину Эльтудинну. И из пистолета - в затылок самому светлому королю. Оба достались тому, кто спас врага. Какой убил?
        - Вальин, - впустую звал он. - Вальин…
        …Они - светлые и темные, гомонящие, ругающиеся над трупом и бесконечно винящие друг друга - напоминали птиц. На корме снова вскипал бой, но здесь, в круге, только стенали, а кто-то смеялся. Эльтудинн стоял и всматривался в мертвое лицо, единственное, что почти не пострадало. Когда это стало невыносимым, он опустился рядом и закрыл чужие глаза - оба теперь мутные, пустые. Жест сразу заметили, уставились со всех сторон: ждали. Он взял окровавленную руку, вновь, как когда-то, поцеловал ее: перстень, потом - меркнущий знак Крапивы. И наконец прильнул губами к холодному лбу. Теперь все замолчали, остолбенели, оглушенные кто скорбью, кто шоком. Не приближались ни враги, ни союзники, зная: gan не подпиливает клыков, может броситься, как на фанатика, которого убил за верность.
        - Маар… - осмелев, все же позвал кто-то из графов, но договорить не успел: палуба заходила ходуном, над водой поднялся вой тысяч китов.
        Пришли чудовища из морских глубин. Никогда прежде их не было так много.
        …Теперь веревка резала руку. Эльтудинн стиснул зубы, выпустил ее и прищурился, вглядываясь вдаль. Светлые башни. Персиковые сады. До Ганнаса оставалось недалеко, по берегу зажигались приветственные маяки. Столица Светлых Земель ждала остатки своей армии. Мертвого короля. И врага, везущего его тело.
        …Чудовища обрушились со всех сторон, не разбирая светлых и темных. Колючие щупальца морских роз, зловонные щупальца жемчужных спрутов, хвосты огромных змеев ломали мачты, обвивали ростры, выламывали обшивку. Лезли вверх утопленники и водные девы, тащили на дно матросов и адмиралов, пиратис и солдат, а иные вгрызались в них, даже не покидая борта. Чудовищ становилось все больше. Люди уже не бились друг с другом. Наконец они поняли, как это было бессмысленно.
        …Отрубая чьи-то головы и щупальца, оскальзываясь на крови и кишках, обороняя нескольких раненых и труп Вальина, Эльтудинн тихо, безнадежно смеялся. Он видел, как объединяются те, кто обрушивал друг на друга проклятья, как стоят спина к спине графы Розы и Кипариса, как светлые не дают уволочь за борт темных и наоборот. Как кто-то подает кому-то руку. Как кто-то отдает кому-то пули. Как много в том было смысла… и как мало. Когда все кончилось, оказалось: светлых судов, некогда превосходивших числом, почти не осталось. Темных, стоявших у берега, спаслось больше. Выбора не было. Эльтудинн приказал сбрасывать за борт трупы, чтобы отвлечь чудовищ и подобрать живых, осторожно завернул единственное неприкосновенное тело в свой плащ, и все, кто к рассвету еще дышал, отправились в путь.
        Никто так и не выступил из смешанной толпы и не признался в убийстве Вальина. Расспрашивая, допрашивая, грозя и умоляя, не удалось понять, кто стрелял. У знати с обеих сторон были еще пистолеты. Базук - около двадцати, вот только после явления чудовищ почти невозможно было вспомнить, кто вообще держал их в руках в последние мгновения жизни светлого короля. Еще сложнее - понять, кто мог так с ним поступить.
        …Теперь Эльтудинн глядел на золото в туманной пелене и искал фиолетовую свечу Первого храма. Он забыл: свеча погасла, давно. Вскоре после того, как он впервые заговорил с Вальином, предрек и ему, и себе великие пути, которые оба они не прошли. Путь врага завершился в трюме, где он лежал в саване плаща и казался спящим. Его собственный… Нет. Он его продолжит, но только не здесь, не здесь, никогда. Новый мир, который он хотел выстроить для других, исправив ошибки прежнего, станет его собственным. Позже. Совсем не так, как подсказывает удача.
        А ведь Ганнас, простиравшийся впереди, был совсем беззащитен. Ганнас ждал врагов, как мог бы ждать защитников; все береговые крепости встречали темных поднятыми флагами и приветственным огнем в небо. Ганнас мог бы, если бы Эльтудинн пожелал, если бы приложил совсем немного усилий, покориться ему. Он сделал бы все, что задумано: уравнял богов, примирил людей, почтил память последнего из рода Крапивы и занял его место почти по праву, взяв себе и его титул, и его нежную юную жену, Королевскую Незабудку, тоже последнюю из рода…
        Нет.
        Ему не нужен Ганнас, не нужна власть здесь и не нужна даже память о светлом прошлом. Ему не нужно ничего. Он лишь вернет тело. Отмолит - как прежде других - в стенах Нового храма. Погребет в самой дальней соляной гробнице, куда не долетают ветра, и не позволит открыть мертвые глаза, один из которых все равно слеп. А потом его больше никто никогда здесь не встретит. И он точно знал: он уйдет не один, ведь не зря столько времени его адмиралы учились преодолевать по морю большие расстояния и уничтожать чудовищ. Все разбитые и разочарованные пойдут за ним. Сгинут. Или найдут новый дом.
        С берега затрубили в горн. И Эльтудинн опять смежил отяжелевшие веки.

* * *
        Элеорд видел чудовище во плоти, но думал о чудовищах в голове.
        Трудно было идти и держать спину; он то и дело поскальзывался на голубой мозаике, а в мыслях по-прежнему говорил с Идо - нет, кричал, пытался докричаться, но не слышал ответов.
        «Я тебя ненавижу».
        «Я… тебя…»
        Чудовище во плоти приближалось - точнее, Элеорд приближался к нему, а чудовище стояло, повернувшись широкой спиной.
        Волосы были мокрые, руки опущены, плащ порван. Чудовище глядело на картину, висящую против входа.
        - Как она называется? - не оборачиваясь, хрипло проговорило чудовище.
        - «Воедино», - так же глухо отозвался Элеорд. - Мой подарок королю.
        - Очень… красивая.
        Чудовище ли?
        Так Элеорд мысленно - несправедливо, как позже осознал, - прозвал Эльтудинна в первую встречу. Тогда их - мастера, нанятого для росписи Первого храма, и будущего верховного жреца - решили познакомить. Эльтудинн только вышел из леса после очередного ритуала: в волосах запутались листья и сучья, ладони и лицо были в крови; глаза пылали. Видимо, он пребывал не в духе: позже Элеорд ни разу не видел его таким; с «поганых мест» жрец возвращался так, будто праздно гулял, а не резал животным глотки. В храме Эльтудинн и вовсе блистал, ведь невзрачные хламиды темных граф повелел заменить на богатые плащи. Жрец Вудэна в черно-золотом наряде затмевал многих светлых служителей: был высок, хорошо сложен, устрашающе величествен. Элеорд пару раз небрежно, украдкой ловил углем его облик, но - удивительная, не свойственная ему робость - так и не решился сказать напрямую: «Я хочу написать ваш портрет». А потом Эльтудинн уехал.
        Он стал еще величественнее: кровавый плащ, длинные тяжелые волосы и светящаяся в них седина. Элеорд вспомнил вдруг: нуц обычно не седеют, так и умирают черными как угольки и лишь тогда начинают блекнуть. И только единицы…
        Но, точно по незримому щелчку, он опять вспомнил Идо. И ему стало все равно.
        - Зачем вы позвали меня, - со стороны услышал он себя, - госпо… ваше…
        Он так и не выбрал подобающее обращение. Он даже не понимал, как относиться к происходящему, хотя по пути в замок услышал многое и не раз захлебнулся в штормах чужих чувств. Кто-то боялся. Кто-то злился. Кто-то торжествовал. Точно в Ганнасе уже знали одно: корабли в порту. Темные корабли, на которых темный же король спас остатки светлого воинства от чудовищ. Он же привез тело врага, а «право трупа» в древние времена в междоусобицах приравнивалось к «праву победы». Тот, кто привозит в королевский дворец тело прежнего короля, может стать новым. Брат, убивший брата, всегда показывал толпе его труп, а затем занимал трон. Эльтудинн прибыл не убийцей, но спасителем. Пощадил врагов. Это могло значить еще больше. Но…
        - Я не ваш король, - явственно сказал Эльтудинн и наконец развернулся. - Не зовите меня так.
        Глаза его едва тлели. Элеорд знал: ему чуть больше тридцати, но тридцать приливов нуц - не то, что тридцать приливов кхари. Наверное, бой и путь дались ему нелегко. И не легче ему было находиться в замке, где все дышало кем-то другим, в то время как этот кто-то уже не дышал.
        - Король Вальин… - осторожно начал Элеорд и снова, проклятье, вспомнил Идо. Голос треснул, как бракованная ваза при обжиге. - Боги… боги, господин! Скажите, ну почему же молодые сейчас так несчастливы?
        В лице Эльтудинна ничего не дрогнуло.
        - Кто-то сделал нас такими. А впрочем, разве кто-то постарше сейчас счастлив?
        Элеорд отвернулся. Утром он еще сумел бы сказать: «Я. Хоть иногда».
        - Так зачем я здесь? - тихо спросил он. - Зачем здесь вы?
        И Эльтудинн заговорил - неожиданно горячо, то сжимая кулаки, то скрючивая пальцы и обнажая когти. Огонь внутри него был таким мучительным, что хотелось зажмуриться. Эльтудинн метался по залу, замирал у окон, подходил вплотную к Элеорду - и отступал. Он словно бредил, но не сбивался, и будущее, которое он видел, проступало все беспощаднее. Слово за словом, фраза за фразой и один за другим взгляды - на картину на стене. Верховный жрец Вудэна никогда не вел себя так, не простирал угольную руку к морю, не кусал в кровь губы. Элеорд слушал. Слушал и едва слышал.
        - Но чудовища… - прервал он, поняв суть.
        - А здесь нет чудовищ страшнее?
        И снова слова, слова, слова. Обнадеживающие… даже вдохновляющие. Элеорд внимал, внимал как мог, но думал опять об Идо - о том, как сломал в нем что-то, даже не заметив. Как пытался дать ему все, что имел, как хотел стать лучшей версией собственных отца и матери сразу. С первой встречи он почему-то возомнил, будто станет идеальным родителем - ведь разве это сложно, когда в сердце много нерастраченной любви? Где прятался кто-то еще? Откуда возникла тень, на деле шагнувшая к Идо первой и велевшая: «Беги за мной, беги, а я буду смеяться»? Кто-то, от кого Идо надо было защитить? Почти так ведь случилось и у королей: в одном для другого жили и друг и враг. А теперь…
        - Я тоже очень любил его, - механически ответил Элеорд Эльтудинну, хотя понимал: говорят они о разном и о разных. - И я тоже не хочу, чтобы это повторилось.
        …А теперь никого не осталось.
        - Так вы согласны на мое предложение? - Снова к нему подошли ближе. - Он… он пожертвовал собой ради меня. Я не могу опускать рук и одновременно не должен мстить, ведь он бы этого не хотел. Что скажете?
        …Но разница все же была: король - фигура подневольная; он выбирает так мало путей сам и так зависим от толпы… у художника путей больше, а если их нет, он может их нарисовать. И Элеорд, стараясь не думать о чудовищной боли, своей и чужой, кивнул. В голос он вложил всю оставшуюся решимость.
        - Да. Это по меньшей мере интересно. Вот только… - он помедлил, но не спросить не мог, всколыхнулась скверная эта привычка заботиться даже о тех, кто в нем не нуждался, - станет ли вам лучше? Вы уверены?
        Он услышал совсем не то, на что надеялся, но и не самую ужасную вещь на свете.
        - Это не имеет значения. Лучше станет миру. Его пора отпустить.
        Эльтудинн опять остановился против картины, сжал кулаки - и вдруг как подрубленный опустился прямо на пол. Коленопреклоненный, он чернел под «Воедино», тяжело упираясь руками в пол. Он снова напоминал чудовище - одно из тех, которых Элеорд заточил в полу своей капеллы. И точно так же не мог оттуда выбраться.
        Да. Элеорд ответил правильно. И давно должен был так поступить.
        Он приблизился, остановился напротив и протянул руку. Увядающий для многих, для него Эльтудинн был молод, все еще молод, ведь сам Элеорд перешагнул сорок давно. В его возрасте некоторые нуц уже умирали.
        - Мы завершили работу, - сказал он. - И она - лучшее, что мы создали. Храм прекрасен, я могу вас…
        - Я не хочу его видеть, - сдавленно отозвался Эльтудинн, глядя в пол. - Но я верю. И доведу все до конца: он будет объявлен кафедральным; о том я позабочусь. Где ваш ученик? - В голос вернулась сталь. - Я звал вас обоих.
        - Идо не придет, - как мог ровно проговорил Элеорд и выдержал новый взгляд. - И я не хочу, чтобы его как-либо касалось то, что здесь прозвучало. Дадите мне эту привилегию? Сделаете такое исключение?
        Эльтудинн сухо улыбнулся. На миг показалось, что он обо всем догадался.
        - Конечно, вы того стоите, но… мне казалось, вы не решаете за других.
        Ему тоже, от этой мысли он сам едва не упал на колени рядом. Но сказал лишь:
        - Это будет последнее, что я за него решу.
        - Хорошо. - Эльтудинн кивнул и, не опираясь на его дрогнувшую ладонь, поднялся, а потом снова отвернулся к картине. Со спины он выглядел величественнее, моложе, и Элеорд сказал:
        - Я хотел бы написать ваш портрет однажды. Вас должны запомнить…
        Эльтудинн заметно вздрогнул и ответил, не оборачиваясь:
        - Лучше оставьте где-нибудь на видном месте пустой холст в красивой раме. Пусть люди помнят его и заполняют чем угодно.
        Элеорд кивнул отголоску давнего страшного сна и поклонился. Больше с ним не заговаривали. Он вышел.

* * *
        Фиолетовая капелла давно стала руинами, а Идо так и не забыл ее. Первое, что они с Мастером создали рука об руку, наравне, не как ученик и учитель. Купол напоминал бесконечный космос, все фигуры с фресок - спокойно умирающие и засыпающие люди с серебристой кожей - устремлялись к звездам. Даже сам Вудэн, не Милосердный, как на белом куполе, и не Кошмаротворец, как на черном, вглядывался в маленькие сияющие светила. Кто знает, может, он искал там убитого отца. Может, все боги тоскуют по неверному, дикому Силе, рассеянному по миру гневом обманутых жен? Может, это роднит их с прочими сиротами? Они родились, а их Отец ушел. Они не узнали его ласки, а Идо… Идо был счастливее их, потому что отец не оставлял его со дня, как озлобленный оборвыш, не умеющий рисовать лисиц, ступил в его прекрасный дом.
        Идо тогда думал: если Мастер скверно обойдется с ним, если эта доброта - издевка или если он как тот капитан… его ведь можно просто убить. Зарезать да и сбежать, взяв столько денег, сколько найдется. Наверное, Мастер прочел это у Идо на лице; прочел и принял, потому что подбирал в разговорах каждое слово, и не бранил за резкости, и не позволял себе даже потрепать внезапного воспитанника по волосам. Впервые Идо обнял его сам, прилив спустя - когда довершил под его началом свою первую картину.
        …Идо видел фрески фиолетовой капеллы и теперь - сидя на краю мыса Злой Надежды, спиной к храму, свесив в бездну ноги. Он думал прыгнуть, но так и не смог, вспомнив: недавно Сумасшедшая Сафира сделала отсюда шаг вниз, но упала неудачно, умерла не сразу. Она стонала и плакала с переломанными ногами, а никто не слышал, и потом водные девы - красавицы с трупно-синей кожей и кровавыми рыбьими хвостами - забрали ее. Говорили, они любят горячие сердца. Сафира Эрбиго была красивой, любила, творила, жила. Идо же, упав на камни, не приглянулся бы даже водным девам. Для них он едва ли отличался бы от мертвых рыбин со вздувшимся блеклым брюхом. Жалкий. Пустой. Завистливый змееныш.
        - Идо! - раздалось за спиной, но это был лишь один из тысячи звуков перепуганного города-сироты, который сегодня то выл, то смеялся. Идо промолчал. Не двинулся, даже когда шаги приблизились вплотную. Мастер.
        - Боги, Идо… - Он запинался, отдувался, смотрел испуганно. - Идем отсюда немедленно! Ты весь мокрый. Светлый мой… - На плечи упал плащ, тоже сырой, но теплый. - Пожалуйста, вставай, вставай…
        Идо просидел под дождем полдня, но только сейчас понял: на ненастном небе проглядывает близящийся вечер. Странно, но он не чувствовал ни холода, ни усталости - только губы, оказывается, онемели, почти не размыкались.
        - Слышишь?! - все звал Элеорд. Так, будто боялся, что зовет мертвеца.
        Он наклонился, сжал Идо плечи, тщетно попытался поднять. Вздохнул, смиряясь, и сам присел рядом, принялся лучше закутывать. С волос и лица текло, а одет он был не как утром: парадный наряд, переливающаяся самоцветами цепь, врученная еще Остериго Энуэллисом. Очень давняя награда… которой Мастер никогда прежде не надевал. Успел где-то побывать?
        - Зря я дал тебе время, - шепнул он. - Если бы я знал, как ты его проведешь…
        Идо равнодушно уставился на волны. Смотреть на них было легче, чем на сверкающие камни или на стоящие в гавани корабли. Темные корабли, которые тоже все не уходили из мыслей, возвращали в прошлое - даже не к своей змее, а к тысячам невидимых, страшных, чудовищных змей в чужих сердцах. Саднил призрачной болью кулак - тот, которым Идо ударил предателя Раффена. Почему? Почему всегда так? Почему если мир рушился в очередной раз, то весь, целиком?
        - Король правда умер? - спросил он с усилием, то ли чтобы спросить хоть что-то, то ли чтобы просто проверить, может ли говорить.
        - Убит. - Слово было как нож, который Мастер вонзил в них обоих, разом, и голос его задрожал. - Застрелен в бою на фронтовом корабле короля Эльтудинна. Никто не понимает, как это произошло, за что, зачем… - он запнулся. - Но заключен мир.
        «Мир». Не «перемирие», не «примирение» - никакой больше лжи, похоже. Какое красивое слово, какое… чистое. Жаль, для Идо оно тоже потеряло смысл после всего.
        - И что теперь? - все столь же безжизненно спросил он.
        Мастер не стал отвечать. Облегчение от того, что Идо нашелся, ушло, и обсуждать свое горе по Вальину он не желал. Он требовательно коснулся плеча, опять попытался всмотреться в лицо. Идо отвернулся: было ясно, что он там ищет. Было ясно: не найдет.
        - Пожалуйста, мой светлый, потом. Разговор о том, что происходит при дворе, будет непростым, а сейчас мне важнее другое. В Храме ты сказал мне…
        Не сказал - крикнул, выплюнул, ужалил. Голос Мастера снова дрогнул. Идо все же заставил себя посмотреть в его глаза и увидел там горькие капли дождя. Мастер был эмоционален: Идо замечал подступавшие слезы, даже когда храмовая музыка звучала особенно величественно или когда кто-то из учеников рассыпался в слишком горячих благодарностях. Но на Идо он так прежде не смотрел, словно запрещая себе подобное. Если Идо радовал его, он улыбался, если расстраивал - опасный лед появлялся в глазах. Раз за разом он становился покорным зеркалом, видя, как Идо прячет свои чувства: ничего лишнего, ничего смущающего. Но теперь деться от его беззащитного, полного страдания взгляда было некуда. Идо и не имел права искать убежище.
        - Я солгал. - Вышло почти ровно и - теперь Идо знал - совершенно честно. - Я солгал, и прежде всего солгал сам себе. Это не так. Так все было бы… проще.
        Элеорд быстро потер глаза, надавил на веки, точно его мучила дурнота. Вряд ли он понял, но перебивать не решился, ждал.
        - Я устал. - Слова все равно рвались, и больше Идо их не боялся. - Я устал от самого себя, а не от вас. - Мастер вздрогнул при обращении, Идо покачал головой. - От того себя, для которого вы так и не стали просто семьей. От того, кто любил в вас лишь… - перехватило горло, Идо сглотнул, встряхнул волосами, - недостижимого гения. Да. Этот я, живущий рядом с сыном и учеником, этот завистник… змея. И я не могу его убить. Не могу давно. Мне жаль, я ведь очень старался, правда.
        Руки затряслись, глаза затуманились. Шумело море, обрушивалось на камни, распадалось брызгами и вновь собиралось в бессчетные волны. Когда слова кончились, Идо понял: сейчас он готов броситься вниз, даже если переломает ноги, если будет лежать на окровавленных камнях и слушать издевательский смех водных дев. Это просто. Одно движение. Такое же легкое, как то, что оставило бы Мастера умирать в руинах храма.
        Мастер снова сжал его плечо. Хотел обнять, но Идо покачал головой, прошептал: «Я не заслуживаю», - и спрятал лицо в ладонях. Лучше бы его ударили. Лучше бы прокляли. Только бы тупое оцепенение предательства, которое он совершил, прошло.
        - Что делает меня таким гением в твоих глазах, Идо?.. - вдруг тихо спросил Элеорд. - Я просто не понимаю… что?
        Идо не поднимал взгляда. Как такое можно было не понимать?
        - Вы создаете прекрасное, - ответил он. - Живое. Глубокое. Вечное.
        - Но ты тоже.
        Идо скривился: ему точно загнали иголку в грудь.
        - Нет, не такое. Не…
        Мастер подался чуть ближе.
        - Ты совсем не чувствуешь этого? Глубины, красоты, жизни в своих работах? Надежды, которую они дают?
        - Нет. - И это была правда. - Вы ведь знаете, сами видите…
        - А… - он смотрел все так же остро, теперь почти строго, - что чувствуют другие? Те, кто видит их? Живет в домах с твоими росписями, молится в храмах с твоими фресками, приходит туда подумать в тишине и прохладе? Король… - снова голос предал его, - король Вальин, который навсегда запомнил звезды в твоей черной капелле?
        Иголка стала горячей. Идо зло дернулся, но она заколола только острее. Какой пустой разговор. Какие пустые попытки…
        - Я не знаю! - выдохнул он сквозь зубы. - Это не важно! При чем тут король, если он не рисует картин, при чем…
        - Почему? - упрямился Элеорд. Теперь он хмурился. - Да как… - он словно не верил сам себе, - как вообще ты… смеешь? Как?!
        В его речи даже прорезался акцент: теперь он глотал окончания. Вопросы больше не были мягкими. «Смеешь…» Что? Даже показалось вдруг, что он глумится, хочет унизить сильнее, заставить чувствовать себя глупее. Но его рука дрожала на плече, и впервые он не просил ответа - он требовал. Идо закусил губы. Говорить «Я не знаю» он устал. И тогда Мастер, сжав пальцы крепче, наклонив его к себе, вдруг почти прошипел, все еще без ярости, но словно бы разочарованно:
        - А хочешь, я скажу тебе почему? И что тобой владеет?
        Идо испугался этого голоса, испугался боли в плече, потому что прежде Мастер никогда не делал ему больно. Но все же он понял: какое-то мужество в нем еще есть; возможно, он копил его всю жизнь. Он подчинился:
        - Скажите, Мастер. Молю.
        Рука почти вывернула плечо Идо, как если бы он был ребенком, рвущимся через дорогу за уличной кошкой; пальцы еще немного сжались. Мастер посмотрел на ненастное море, потом на темную флотилию, только потом - снова Идо в лицо. Он словно собирался, словно тоже сражался с чем-то в сердце. И наконец прошептал:
        - Ты же на них не смотришь. Вот почему. И не смотришь на людей.
        Не понимая, Идо молчал. Ждал, а обжигающее разочарование, которое должно было прийти намного раньше, почему-то овладевало Мастером только теперь. Он сильнее бледнел, он словно хотел встряхнуть Идо, держался лишь огромным усилием воли. Может, хотел и ударить. Хорошо бы наконец именно так.
        - Что?.. - почти беспомощно спросил Идо, когда тишина затянулась, и Мастер зашептал глуше. Негодование ушло, осталась горечь.
        - Ты отворачиваешь картины, Идо. Ты не приходишь в храмы. Ты не всматриваешься в тех, кто поднимает головы к твоим сводам… - Мастер помедлил и словно совсем погас. - Ты смотришь только на себя, в какое-то невидимое зеркало, которое зовешь словом «талант». Даже на меня ты смотришь… не по-настоящему. Хотя я всегда рядом. Как я это допустил?
        Пальцы сжались до судороги: в Идо впились острые ногти, заточенные под когти по последней моде; такие носили многие мужчины. Машинально он все же попытался вырваться, но не смог. Его лишь схватили за подбородок и насильно повернули к себе.
        - Идо! - Это был почти вопль.
        Он все же вскинулся. Глаза Мастера стали сухими, он улыбался, но ничего привычно светлого в этой улыбке не было. И там сражались насмерть жалость и вызов.
        - Ты смотришь на меня как на учителя, который может похвалить или поругать. - Он опустил руки. - Как на соперника, которого нужно превзойти. - Пальцы сцепились в болезненный замок. - Как на… кусок того зеркала. Но не как на одного из тех, для кого ты что-то создаешь. Почему? Будто у меня есть глаза, но нет сердца. Разве?..
        Идо вдруг почувствовал: несмотря на озноб, кровь приливает к лицу. Он беспомощно растер плечо, хотел пролепетать: «Я не совсем понимаю…», но не посмел. Он ведь понимал. Где-то в самой глубине сердца он все-таки понимал.
        - Идо, ты правда талантлив, - тише, мягче продолжил Мастер. Он словно сам испугался своей вспышки. - Ты гений для меня, и если бы смотрел внимательнее, то знал бы, что ты гений для многих.
        Для короля. Для его баронов. Для самых простых рыночных торговцев, парочка из которых помнит твоих лисиц. Но… - он помедлил, слабо улыбнулся, - похоже, ты никогда не станешь гением в собственных глазах. И никогда не превзойдешь меня. Я тебя обманул.
        Это Идо знал и сам - и кивнул, пробормотав: «Да где мне?», но тут Мастер опять сделал странное - щелкнул его по носу, пробормотав: «Потому что во втором нет смысла, а для первого в тебе слишком много гордыни». Это было так неожиданно, что Идо ойкнул и… робко усмехнулся помимо воли. А Мастер заговорил вновь:
        - Это иллюзия юных - восхищенно гнаться за чьим-то талантом и мерить им свой труд. Вечный бег на край света, которого нет. Вечные попытки примерить чужую шкуру. Идо… - Мастер вздохнул и стал массировать свою руку, - делая одно и то же, мы видим совершенство по-разному. Можно достичь мастерства, измеряемого соотношением канонов и новизны. Можно найти свой голос в море голосов. Так посредственность превращается в мастера, рисовальщик в художника, бумагомаратель в писателя. Это преодолевает большинство. Но дальше…
        - Элеорд, - умоляюще позвал Идо. Ему вдруг стало страшно. Мастер строго покачал головой и закончил:
        - Дальше начинается самое чудовищное испытание для любого, кто создает что-то ради других. Дальше нужно научиться принимать чужую любовь и благодарность. Не только принимать, но и верить. Класть на свои весы, а не откидывать в сторону.
        Идо опустил глаза. Наконец он понял, к чему Мастер ведет, окончательно. И понял, что то самое «испытание» он не прошел. Да даже и не пытался.
        - Когда тебя и то, что ты делаешь, беззаветно любят с самого начала, намного проще. - Кажется, Мастер опять смотрел на море. - Когда тебе приходится искать и выгрызать эту любовь, ты можешь попасть в ловушку. Начать сравнивать себя с другими. Начать обещать себе: «Я стану таким, как он или она, и вот тогда у меня будет много любви, и сам я тоже наконец получу право себя любить…»
        Идо сжал кулаки. Мастер снова тронул его за плечо, в этот раз совсем мягко.
        - И вот ты бежишь, бежишь за кем-то… и все больше ненавидишь себя за то, что не можешь догнать. Не понимаешь, что это нормально, не понимаешь, что вы разные и вообще-то должны не играть в салки, а держаться за руки. Но главное, тебе становится все равно, кто там чем восхищается в тебе. - Лицо Мастера ожесточилось. - Плевать на короля, ведь он не пишет картин. Плевать на народ, ведь он необразован. Ты либо обесцениваешь эту любовь, либо не веришь. - Идо болезненно вздрогнул. - Это гордыня, мой светлый. А ведь ради этого все и затевалось, мне кажется. Ну… сама эта способность творить. Боги дали нам ее, чтобы мы приносили радость друг другу, а не только самим себе.
        - Мастер… - Идо и сам понял, что это не оклик, а полный боли стон: «Хватит». Змея в груди свернулась клубком и начала превращаться в ледяное изваяние, голова закружилась, в глазах защипало. - Элеорд…
        - Я люблю тебя и такого, - тихо, устало ответил Мастер. - Слепого и охваченного гордыней. Потому что я знаю: она никогда не помешает тебе нести свет. А будь ты безнадежен - оставил бы меня там, в руинах.
        Идо не знал, что ответить, точнее, понимал: он… не вправе пока отвечать. Да и сил искать слова не было, дождь наконец продрал до костей.
        - Я… обещаю, - только и выдохнул он и порывисто обнял Мастера, сразу почувствовав ответное объятие. Вдруг вспомнил: на первой картине, написанной вскоре после усыновления, была Лува - спускалась по небесной лестнице и касалась ладонью запрокинутого лица художника, который, казалось, был узнаваем, несмотря на лишнюю седину и нарушенные пропорции. Идо назвал ее «Вдохновение» и не говорил, кого изобразил. Понял ли Мастер? Идо не знал. Но работу, которая вскоре стала казаться Идо слабой, он после вернисажа вернул в дом и держал в своих покоях.
        - Пожалуйста, - прошептал Элеорд, потрепав его по волосам. - Давай мы не будем ссориться, а ты не будешь себя грызть. Теперь совсем не до того.
        - Простите… - пробормотав это, Идо уткнулся ему в грудь. - Прости за все. И я никогда не… я не забуду, что король до конца помнил о моих звездах.
        До конца. Он услышал сдавленный, хриплый всхлип и пожалел, что упомянул Вальина. Покойного Вальина. Всхлип отдался в голове. Разбил ледяную змею в осколки. И пришлось крепко зажмуриться, чтобы самому сдержать слезы.
        Они долго сидели так - вдвоем над бездной. Идо становилось теплее, спокойнее, а сказанное, сделанное, случившееся начинало казаться просто глупым кошмаром. Все позади. Ганнас остался без короля, его наверняка ждут беды, но Идо верил, что все выстоит, пока Мастер рядом. Все будет как раньше. Лучше. Элеорд ди Рэс - гений, Идо не отречется от этого, но прозреет в ином. Они наберут еще учеников и все отстроят. Все исправят. Вокруг них сейчас столько хороших людей, взять хотя бы Иллидику, славную Иллидику, которую все больше хочется узнать ближе, и тогда, может…
        - Я скоро уезжаю, Идо, - прошептала ему дождливая тишина. - Видимо, навсегда. Надеюсь, ты будешь с честью продолжать наш род.
        Идо отпрянул, упал обратно в ненастный холод. Казалось, он ослышался.
        - Что?.. - Все эти фразы не имели никакого смысла. Как «уезжаю»? И… род?
        Элеорд вздохнул, выпрямился, растер свои плечи. Капли дождя все бежали по его лицу и волосам, но он не замечал этого. Впервые он был не зол, не огорчен, но растерян. И, похоже, с большим трудом находил нужные слова.
        - Король Эльтудинн, - медленно начал он, - и все, кого не устраивает нынешний порядок, напоминающий, впрочем, скорее беспорядок, хотят отбыть с Общего Берега. Не так давно пиратис, углубившиеся в море, подтвердили, что там, довольно далеко, есть земля. Теплая. Светлая. И пустая. Там можно многое начать с начала; там не будет ничего единого, но все смогут жить на свой лад, да и здесь для этого будет больше места. И…
        Идо сжал кулаки. В ушах зашумело. Стало холодно почти до обморока.
        - И все же там нужен кто-то, чтобы писать лики богов? - горько спросил он. - Ведь не взять с собой богов довольно трудно…
        Мастер кивнул. Вина ушла из его взгляда, осталась решимость.
        - Возможно, я решил спешно, возможно, это было необъективно, но…
        Предчувствие было ужасным, оглушительным. Идо вскочил, словно его подбросили, - и даже не осознал этого. Мастер тоже медленно, с усилием начал подниматься. Идо подал ему руку и помог, а потом сжал запястье крепче. Вгляделся в лицо, прошептал:
        - А я? Я ведь еду с тобой?
        Впрочем, ответ был уже очевиден. Мастер отряхнулся, переступил с ноги на ногу, очищая от грязи сапоги. Привычная педантичность. Его вид - мокрые волосы и одежда, ссутуленные плечи - даже сейчас не был жалким. Невольно Идо вспомнил о перстне на его пальце. Перстне с гербовым растением. Еще одна причина позвать столь талантливого живописца в новые земли, ведь едва ли король Эльтудинн согласился бы что-то начинать с одними простолюдинами. Кулаки и зубы сжались сами.
        - Нет? - Молчание подтвердило все окончательно. - Из-за моего… припадка? - Идо ощутил себя беспомощным, очень маленьким, вспомнил, как еще недавно упал перед Мастером на колени, умоляя не гнать его. - Это он! Припадок, всего лишь! Пойми, я…
        Впрочем, он и сам вряд ли поверил бы себе. А главное, дело было вовсе не в этом.
        - Идо, тем, кто остается, тоже нужны лики богов, - ровно перебил Элеорд, отнимая руку. - Здесь многое порушено, это надо чинить. И пусть Цивилизация Общего Берега мертва, ее сменят другие: моложе, может, глупее, но… хуже ли? Они должны видеть красоту, чтобы расти. Хоть немного. А я… - он вздохнул, - я старею, Идо. Я выдержу морское путешествие и даже бои с чудовищами, но не выдержу прогулок по обломкам. Однажды они уже меня погребли. И мне… мне будет очень плохо без Вальина.
        Идо не смог даже кивнуть: там, где недавно была змея, распускались колючие и удушливые цветки боли. Он лишь попросил:
        - Прочтите… прочти мое лицо. Пожалуйста. Не надо.
        Но Идо цеплялся за воздух и сам понимал это. Элеорд убрал с его лба мокрую прядь, помедлил недолго и вдруг улыбнулся, пряча руки в рукава. Он не хотел ничего читать. Или устал это делать. Идо его понимал.
        - Пойдем домой, - сказал он. - Тебе нужно отогреться. И начать примиряться с мыслью, что скоро дом будет твоим. - В тоне его появилось что-то мечтательное. - Подумай, какая красота, а? Женишься… приютишь учеников, каких захочешь!
        Идо как вкопанный стоял на месте. Прыжок со скалы вдруг снова начал его манить. Проклятая змея. Проклятая. Умерла, сгинула, но тащит Мастера с собой.
        - Мой светлый… - донеслось сквозь шум в висках.
        Больше Идо никто так не назовет. Это не приходило в голову даже ни одной девушке; флиртуя, они всегда звали Идо shan, сравнивая с темными духами из-за взгляда, интонаций и волос. Идо знал: «мой светлый» не произносила и мать, если она была, и отец, если был он. Они говорили что-нибудь наподобие «выродок».
        - Элеорд…
        - Ты совсем взрослый. - Он не дал продолжить. - И кроме сына, ученика и художника становишься человеком. Это непросто. Но знай, что я буду за этим смотреть.
        - А если вы погибнете в пути?.. - Идо со страхом посмотрел на море. Огромное. Злобное как никогда в этом скорбном шторме.
        - Я? Что ты. Не погибну. Меня явно берегут.
        Что-то в его голосе заставляло верить. И все равно хотеть шагнуть со скалы, все сильнее. Идо понимал: пора сдаться, он все испортил. Порушил. Второй раз погрёб Мастера под обломками, а теперь пытается, пытается вытащить, забыв самое важное. В руинах любви - как и в руинах дома - не нужно резких движений и громких криков. Они могут сделать только хуже. И, покоряясь, Идо лишь прошептал:
        - Можно однажды я…
        Ему не пришлось заканчивать.
        - Да. Я всегда буду тебе рад. Тебе и твоим чудовищам.
        И Идо, сморгнув слезы, заставил себя улыбнуться в ответ. Мастер в последний раз вгляделся в туманное море и первым пошел с обрыва прочь.
        …Они шли нетвердо по скользким камням - промокшие, едва разбирающие дорогу и то и дело встречающие скорбных людей. Горожане спешили к храму: туда жрецы должны были привезти тело Вальина Энуэллиса и нескольких самых верных ему людей. Вскоре через толпу было почти не пробиться, но Идо и Элеорд все равно пробивались, не желая сегодня слышать псалмов.
        Королю вряд ли нужно было, чтобы они его провожали. Он любил их слишком давно. И он бы их простил.

* * *
        Дикая Красная Роза родился на свет совсем-совсем без шипов.
        Ему говорили об этом все, а больше всех - отец, чьи шипы были из стали. И его прозвище тоже было именно таким - Сталь, сына же звезды назвали Ртутью. Хотя он очень, очень хотел тоже быть Сталью.
        Вся жизнь Дикой Алой Розы была попыткой вырастить шипы. Он дрался со всеми соседскими мальчишками и бегал за всеми стражниками - друзьями отца. Он выступал на праздниках Близнецов как рыцарь. Он так метал ножи, что мог пришпилить бабочку к дереву, мимо которого она пролетала, и хорошо стрелял.
        А потом он вдруг видел море и забывал все это.
        Дикая Красная Роза любил море как никто. Иногда ему казалось, что море тоже его любит: разговаривает с ним, ворчит на него, шепчет секреты. Море. Море. Море.
        Сталь понимал Ртуть - он был хорошим отцом. И однажды, в какой-то теплый вечер, устало снимая доспехи после очередного несостоявшегося повешения (конечно, отец всегда побеждал того отвратительного судью-Колокольчика!), он сказал:
        - Мальчик мой, почему ты до сих пор не пошел на флот?
        Дикая Алая Роза был счастлив. Но в это же время в городе строился храм королю Кошмаров. И отец еще не знал, что его убьют.
        Когда все случилось, у Дикой Алой Розы появился похожий на него друг - граф Крапива. Крапива родился совсем-совсем не стрекучим. Дикая Алая Роза не знал никого добрее, чем Крапива, и, кажется, они понравились друг другу с первого взгляда. И было еще кое-что: Крапива совсем-совсем не переживал, что не жжется. Ему нравилось быть добрым. Ему намного больше нравилось быть добрым, хотя вокруг была война.
        Тогда Дикая Алая Роза решил быть злым за двоих: к тому времени у него худо-бедно начали расти шипы. Они проклюнулись в день, когда, тяжело вздохнув, Алая Роза отвернулся от моря и пошел в темные замковые подвалы посчитать чужие деньги. Не для удовольствия: у него своих хватало. Просто замку нужна была починка, а люди ленились. Но время шло, и от моря Дикая Алая Роза отворачивался все чаще.
        Дикая Роза был зол за Крапиву долго-долго, и шипы у него росли все острее и длиннее, потому что он видел все больше чужих шипов. Самые страшные были у Чертополоха - тот рос в других землях, среди горячих источников, и прекрасно себя чувствовал. Эти земли ему не принадлежали, он просто занял их и разросся. Не раз Дикая Алая Роза говорил Крапиве: «Нужно отнять их!», но Крапива качал головой. Он тоже к тому времени перестал быть безоговорочно добрым. Но Чертополох он почему-то любил, хотя более чудовищного растения не росло ни в одном уголке Сада. И Чертополох тоже, кажется, что-то к нему испытывал: колол и душил всех, кроме него. Но подбирался все ближе и ближе, словно хотел забрать с собой.
        Однажды Дикая Алая Роза не выдержал и сказал Крапиве: «Он опасен. Захватим весь Сад, кроме его владений, и тогда он сдастся». Но Крапива снова покачал головой. Дикая Алая Роза стал настаивать, его шипы даже ощетинились от злости, и тут… Крапива обжег его! Так обжег, что несколько шипов, которые Дикая Алая Роза так старательно, так насильно, с таким отвращением выращивал, сломались. Дикая Роза упал на мерзлую траву и завыл. Ему хотелось поговорить хоть с кем-то, хотя бы со своей подругой, Королевской Незабудкой… но Незабудка была женой Крапивы, а еще - очень юной и хрупкой. Она вообще ничего не должна была знать. И вместо того чтоб посмотреть в ее прекрасные глаза, Дикая Алая Роза посмотрел на море - впервые за долгое время по-настоящему посмотрел на море - и успокоился. Он придумал, что делать.
        Он решил захватить Сад сам - и подговорил других. Он даже смог начать бой до того, как Крапива хоть что-то понял. Но потом Крапива понял. И пришел. Он пришел - и начал вдруг стрекать всех, совершенно всех, кто видел его, - и ведь стрекал он словами, одними лишь словами, но как стрекал!
        Стрекал всех. Кроме Чертополоха. Который и так уже изранил всех своими иглами.
        И тогда…
        И тогда Алая Роза осознал вдруг, что все, все вокруг обрастают шипами. Колокольчик и Лилейник, Персик и Астра, Жасмин, Фиалка… и он сам. Его шипы стали острее шипов отца, злее шипов отца, метче шипов отца и заблестели золотом. Шипов было так много, что Дикая Алая Роза потерялся в них… а когда очнулся, Крапива был мертв.
        Дикая Роза вернулся к Королевской Незабудке и скоро взял ее в жены. Перед этим он спилил почти все новые шипы и очень, очень надеялся, что они не отрастут. Но они отрастали. Постоянно. Ночью, стоило Незабудке задремать, собственные шипы начинали снова и снова колоть Розу. Они блестели золотом. И, прежде чем поранить, еще и жгли, словно крапива.
        Время шло. У Королевской Незабудки родился первый побег.
        - Давай назовем его в честь Крапивы? - тихо предложил жене Дикая Алая Роза. - Я скучаю по нему…
        - Нет! - испугалась она. - Нет! Что, если он повторит его судьбу, умрет молодым? Давай назовем в честь тебя, пусть повторит твою, она счастливее!
        Дикая Алая Роза почувствовал, что весь дрожит. Шипы. Шипы готовы были вот-вот вырваться. Его судьбу?..
        - Нет! - покачал головой он. - Нет, ладно, не надо вообще повторять судеб. Пусть будет другое имя. Любое другое…
        И они дали другое. Новое. Но Звезды знали все лучше. Смеясь над родителями, они дали ребенку малое прозвание Несчастливец. А Дикую Розу, и его детей, и детей его детей долго еще, много поколений кололи шипы и преследовали несчастья.

* * *
        Эльтудинн чувствовал механическое сердце «Фьерры» - своего корабля - как собственное. Оно билось так же рвано, гулко и упрямо. Не остановится. Нет, оно не остановится прямо сейчас, если приложить ладонь, глубоко вздохнуть и задержать на несколько мгновений дыхание, пока очередной приступ не затихнет. Горячая тяжесть пройдет, вот сейчас. Боль расползется по всему телу и перестанет быть такой острой в одной точке, в груди. Расползлась. Прошла…
        Флотилия ушла уже далеко. Она - каждое большое и маленькое судно - низко ревела огненными двигателями, и надувались от движения паруса, хотя ветра не было над темной водой. Штиль. Безветрие, безмолвие, бесчувствие, бессмыслие. И даже морские чудовища, жадные монстры, которые особенно расплодились после боя при Детеныше, не показывались из зыбкой мути. Боги отозвали их, сдались.
        Эльтудинна знобило; он дрожал, как собака на промозглой улице, и не помогало ничего, даже тепло от пола и стены. Из королевской каюты он давно перебрался в одну из нижних, убого обставленных, но поближе к горячему механическому нутру. А ему все не легчало - только от подогретого вина и чужих голосов. Ненадолго.
        Сегодня вино принесла Адинна, тоже усталая и тусклая. Она долго, с осязаемой жалостью рассматривала Эльтудинна, прежде чем нерешительно подать ему кубок. Наверное, она никогда не думала, что ее король может выглядеть так. Ведь он похудел и осунулся, и давно не мыл волос, и с трудом кивнул ей, с еще большим - улыбнулся. - Как ты? Что тебе сейчас снится? Она тревожно улыбнулась в ответ.
        - Ничего. Вот уже несколько сэлт - ничего.
        Ее глаза, прежде золотые, серебристо сверкнули. Она была все такой же юной, он стремительно и необъяснимо старел, но одно, кроме цвета кожи и изгнания, объединяло их с самого начала плавания - серебристые глаза. Глаза тех, кто выбрал новый путь.
        Это произошло еще в первый день, когда флотилия выдвинулась: сгустился туман, в котором несколько кораблей сразу разбились о рифы, несколько - повернули. Но прочие, большая часть, не захотели возвращаться и ждать, и заалели на деревянных носах фонари, и зазвенели переклички капитанов. Изгнанники уходили за море. Даже Дзэд с Равви не могли остановить их, заставить вернуться и снова проливать кровь. И было еще…
        - Не бойся, Они сами не ведают, чего хотят, а ты возведешь Им храмы в Новой Земле. Ты слышишь меня? Ты веришь мне?
        - Я слышу, - ответил Эльтудинн мертвому врагу в своей голове. - Я верю. Как себе.
        Началась гроза. Туман стал рассеиваться и вскоре истаял, а когда суда вышли из него, все, даже белокожие жители графства Корней и графства Мыса, были бронзово-смуглыми, точно туман опалил их кожу. А глаза знати, даже мятежного младшего барона Лилии - черноокого, как все в роду, - стали серебристыми. Как у бога Справедливости, до того как, сойдя к смертным, он был ослеплен. Таковы были и глаза Вальина.
        Покинутый мир оживал. Эльтудинн не тревожился за него. Он так и не проклял свой дом, даже самым темным уголком сердца; удивительно, но у него не хватило ни мужества, ни злости. На бывшем Общем Берегу осталось довольно тех, кто умел учиться на бедах и ошибках. Кто в день отпевания последнего светлого короля вознес благодарственную молитву не только Праматери, но и Вудэну. И за покой своего правителя, и за то, что Король Кошмаров не задул свечи всех отцов, мужей, сыновей, отправившихся в смелый, спешный, справедливо наказанный поход графа ле Спада.
        Прилюдно каялся и сам он. Стоя на верхней ступени Нового храма на следующий день, он бил себя девятихвостой плетью по голой спине и молился. Эльтудинн не хотел видеть этого. Он слишком часто думал о том, что Дикая Красная Роза, синеглазый вассал Вальина, любовник его жены, тоже берег заряды старого пистолета, при всякой возможности предпочитая шпагу или ножи. И был в толпе тех, кто брал фронтовой корабль темных на абордаж, кто был за спиной короля. Но юная Ирис, расцветшая в скорби странной, особенно невыносимой холодной красотой, выбрала ле Спада в мужья и короновала его; все неподчинившиеся хватали куски разоренной земли и строили государства, объявляя себя королями. Больше Эльтудинну не было дела до этих семей и мест. Крапива, собрат Чертополоха, такой же дикий и невзрачный, выродилась. Здесь осталось место только цветам.
        …В новой земле будут храмы - он знал, ведь неслучайно вез архитекторов и живописцев, неслучайно за ним последовали многие жрецы, как темные, так и светлые. В новой земле будут дома, за которые не придется воевать, и нравы, которые не придется ни рушить, ни отстаивать, ведь все, кто ушел с Общего Берега, знали, чего хотят. Пусть каждый, кто пожелает, обустроит свое владение, назовется государем. Пусть каждый чтит как главного любого из богов, но не забывает остальных и никого не ссылает в «поганые места». За морем не будет ничего чище молитвы, светлой или темной. Пусть только…
        …Пусть только они не перегрызутся. Ведь кто-то уже хочет назад; кто-то поднял бунты, и их пришлось высадить на бесплодном острове, попавшемся в пути; кто-то спорит о направлении: не идут ли корабли на погибель, не заблудились ли, правдивы ли начерченные пиратис карты, почему так долго нет…
        - Земля! ЗЕМЛЯ ПРЯМО ПО КУРСУ!
        Крик был такой, что достиг каюты, заглушил даже механическое сердце. Эльтудинн с усилием сел, поднялся, потом пошел наверх. Он быстро оказался среди суетящихся матросов. Достиг палубы, ведь все расступались перед его качающимся силуэтом. Ему подали украшенную перламутром и золотом трубу, он проследовал к борту, не слушая взбудораженных речей капитана и его старшего помощника. Он поднес трубу к глазам. Там, впереди, местами зеленела, а местами золотилась длинная, во весь горизонт полоска, пересеченная росчерками деревьев. Материк. Тот самый. Серели где-то слева скалы; они прятали бухту, похожую на ту, где странный светлый король строил хрупкие замки из песка, а может, на ту, где люди, убивавшие друг друга из-за Первого храма, лежали и слушали гневный стон моря.
        Эльтудинн улыбнулся и вернул трубу людям, продолжавшим говорить и жестикулировать. А потом веки стали тяжело опускаться; он впился рукой в чье-то плечо, но не почувствовал опоры, не почувствовал вообще ничего и, как ни пытался, ничего не услышал. Только губы склонившегося к нему капитана шевелились, шевелились… Эльтудинн с усилием поднял голову. В ясном вечернем небе, рядом с незнакомым созвездием, похожим на летящую стрелу, проступало другое - сияющая спираль, центром которой будто был он сам. Спираль вращалась, вращалась, вспыхивая новыми и новыми звездами, затягивала…
        - Маар!
        Крик капитана прорвался в заполненное морским шумом сознание в последний раз.
        Безветрие, безмолвие, бесчувствие, бессмыслие…
        Бессмертие?
        Дорогой Элеорд. Все еще не могу привыкнуть к тому, как ты далеко. Но я хотя бы уже знаю: ты добрался живым, в отличие от того, кто увез тебя. Несчастный Эльтудинн… Жаль, он так и не ступил на берега Заморья; жаль, не от его имени ты расписываешь храмы.
        Я знаю: твою кожу, как и кожу всех изгнанников, обжег гнев богов. Но чувствую: даже теперь она не так смугла, как у большинства, ты остался слегка бледен, подобен ночному светилу. Тебе не нужно было и знамение Справедливости, твои глаза и так были льдистыми, я боялся их взора в детстве… Но ты постарел, седеешь. И твой образ, написанный мной тогда, теперь куда больше похож на правду. Одно неизменно: Лува ласкает пальцами твое лицо, когда ты поднимаешь голову. Ты видишь ее так же, как я.
        Мы скучаем по тебе - Иллидика особенно, и даже подготовка к венчанию не может ее отвлечь, как не может отвлечь меня. Одно поддерживает нас обоих: однажды у нас ведь, наверное, будут дети, и я дам одному из них твое имя, а может, на маленьких ладонях даже будут загораться твои гербовые знаки.
        «Кукушкин плач». Тот самый, что ты подарил мне. Он вспыхивает, как и в день нашего прощания.
        Я никогда не забуду, что ты рассказал мне, уже готовясь взойти по трапу. И я не обижен, совсем не обижен за много приливов молчания, в которые не знал твоего секрета. Я лишь все еще гадаю… как же так получилось сейчас? За что такая милость?
        Наверное, и я бы стыдился такой истории предков - истории барона, который был блистательным поэтом, и истории его сына, тоже поэта, считавшего себя посредственнее родителя. Истории, в которой сын не стал спасать тонущего отца, когда они вышли на морскую прогулку. Истории, в которой, потеряв родную кровь и соперника, юноша не стал счастливым, а сошел с ума, ну а дети его родились уже без гербового соцветия. Твой прадед, дед, отец и ты несли их проклятье целый век. А я… что ж, я рад, если ты прав и если я своими жалкими попытками убить змею помог тебе его снять. И вот я шепчу свое имя: Идо ди Рэс. И пусть у меня нет прозвания, тонкие веточки, увенчанные слезами, расцветают на моей коже. Иллидике они очень нравятся. Мне тоже. Да, обещаю. Я с честью продолжу наш род.
        Но пока все, что составляет мою жизнь, - фрески и храмы, храмы и фрески. Светлые. Темные. И переменные. Наверное, мы пришли к какой-то мудрости, к какой-то, наконец, настоящей мудрости, поняв, что богиня Судьбы не светла, а бог Кошмаров не темен, что природа многих, кому мы поклоняемся, заполнена лишь тем, чем мы - верящие - ее заполняем. И мы станем совсем мудры, когда переменными станут для нас все боги. Когда не будет света и тьмы, когда нам не нужны будут эти полумеры. Впрочем… тогда, наверное, мы отвернемся от богов вовсе. Мы сами станем как Храмы, как Небо, как Боги. И они в гневе откроют глаза снова.
        Но пока мы будем просто жить. А я буду мечтать о том, как сяду на корабль и увижусь с тобой. Как мы будем снова рисовать вместе, а на месте мертвой змеи и увядших ядовитых цветов в моей груди вспыхнут звезды. Теперь я верю: я способен на многое. Не так, как ты, а по-своему. Ведь мой свет давно горит в чужих сердцах.
        Я люблю тебя. Я люблю руины, на которых остался. У нас все будет хорошо.
        Кстати, Элеорд. Твои черешневые деревья в нашем обугленном саду и возле королевского замка… они расцвели.
        Эпилог
        Ветер на горных вершинах
        [Первый прилив от Великого Разлада]
        Бьердэ было холодно в горах, хотя белая шерсть по-прежнему защищала его и становилась только гуще. И все же очень холодно - сегодня он обостренно почувствовал это, стоя на краю утеса и глядя в ясное темно-синее небо, напоминающее полированный кусок стекла. Там зажглись два новых созвездия. Стрела и спираль.
        - Что это? - спросил он вслух.
        «Какая тебе разница?» - не прекращая потрошить огромного осетра, ответил старейшина Эндэ мысленно.
        От этого тоже было холодно: над горами не звучало голосов. Придя сюда, пироланги стали общаться только мыслями: сначала боялись лавин, а потом, когда возвели сверкающие белые города, в живой речи им уже не виделось смысла. Многие подзабыли ее. Дети ей не учились. А Бьердэ по ней тосковал. Эндэ - толстый, благодушный, чуть более живой, чем прочие, - иногда болтал с ним, но сегодня был не в настроении.
        - Этих звезд не было, - упрямо проговорил Бьердэ. Порыв ветра вздыбил его шерсть и поднял сноп снега.
        «Звезды рождаются и умирают. - Нож лязгнул о чан. - Это частое явление».
        - Ни разу за наше пребывание здесь такого не происходило. Ни разу за весь Раз…
        Красные глаза Эндэ сверкнули.
        «Мы не говорим о Разладе, Бьердэ. Ты забыл? Наши ледяные сердца осуждают его».
        А Бьердэ все смотрел, смотрел то на кружащийся снег, то на звезды, то на скрытый туманом мир внизу. Силльская цепь была самой высокой на континенте. Но моря отсюда он разглядеть не мог.
        - Ледяных сердец не бывает. А я говорю о чем хочу.
        «Твое дело. Но тогда без меня, дорогой друг, я не для того зову тебя к столу».
        Бьердэ обрадовался бы даже раздражению в тоне. Но ответ отдался лишь в рассудке и не был окрашен ничем. Не видя рядом живых, постоянно плещущих радостью и горем, недолговечных собратьев, пироланги растеряли последние чувства. Новым гербом их полугосударства-полумонастыря не зря было оно - сердце из голубого льда.
        - Хорошо, - произнес он. - Конечно.
        Его не слушали: Эндэ ушел в дом, наверное, готовить рыбу. Поглядев на плавно затворившуюся механическую дверь, Бьердэ не впервые за вечер пожалел о встрече. На словах все пироланги, связанные сетью мыслей, были едины. Но может ли быть общество, где каждый по отдельности? Дружат ли так? Живут ли? Даже города возвели скорее для унесенного технического наследия, чем для жизни; младших не отпускали вниз и рассказывали о низе скупо и неохотно. Бьердэ был у собратьев не на лучшем счету: он рассказывал детям правду. И вслух.
        Когда с миром случается большая беда, каждый народ выбирает собственный путь. Одни точат ножи и заряжают пистолеты. Другие молятся и запирают двери. Третьи взбираются на башни и кричат, чтобы предупредить собратьев, которые еще безмятежно спят или почему-либо слепы. Четвертые латают трещины - искусством и словами, любовью и надеждой. Пятые же просто уходят. Обычно они надеются на возвращение в лучшие времена и обещают принести с собой человечность. Потом лучшие времена наступают. Но ушедшие уже перестают быть людьми или забывают путь назад.
        Бьердэ снова посмотрел на созвездия - яркие и смутно знакомые, о ком-то напоминающие, - а потом прикрыл глаза. Боги, послушайте, боги! Он одинок, мучительно одинок среди белых городов, куда редко-редко доходят снизу, а если доходят - то чтобы умереть. Он давно не слышал о королевствах, знает только новое имя бывшего Общего Берега - Морской Край. Он тоскует… а впрочем, о чем?
        Как-то - не так давно - он попытался отыскать в море пылающих рассудков рассудок Вальина - и не нашел. Поискал прекрасную Ирис - и удивился филигранной пустоте, заполненной только любовью к детям, особенно к первенцу, к единственному с гербовым знаком Крапивы на ладони. Следующим Бьердэ отыскал разум молодого аристократа ле Спада - и прочел такое, от чего потом долго швырял в ущелье камни, рыча сквозь зубы. Больше он никого не искал.
        Мир изменился. За то, чтобы он устоял, заплатили слишком высокую цену - каждый свою. Но сегодня небо, кажется, впервые смилостивилось, заговорило с людьми. Бьердэ сосредоточился и опять посмотрел на созвездия. Все-таки он читал мысли. И где-то далеко-далеко услышал:
        - Как жжется королевская Крапива…
        И смех в ответ, сильный и чистый.
        Бьердэ тоже усмехнулся и повернулся к дому. Эндэ стоял на пороге и уже несколько раз настойчиво повторил: «Рыба почти готова».
        - Разлад закончился, Эндэ, - отчетливо проговорил Бьердэ. - А ты про рыбу…
        Эндэ мотнул головой, и многочисленные бусины в его густой шерсти зазвенели на ветру.
        «Если и так, не близится ли новый?»
        - Нет, - твердо отозвался Бьердэ и, развернувшись, пошел прочь.
        «А рыба?»
        Он не ответил.
        Он понимал, что пироланги правы: даже примирившимся собратьям опасно возвращать базуки и двигатели, пистолеты, лекарства, фейерверки - чтобы перебить друг друга, им хватило мечей. Он понимал: на кордонах его будут спрашивать; возможно, даже вслух, - зачем он уходит, понимает ли, что не сможет так просто вернуться, не сошел ли с ума. Он понимал: все разумы, к которым он иногда заботливо прикасался своим, померкли, увяли или сгнили.
        Но он также понимал: ему пора домой. Вниз.
        Туда, где кому-то, пусть не Вальину Энуэллису, не великому королю - да не королю вовсе, кому угодно, где угодно, - обязательно понадобится доктор.
        notes
        Примечания
        1
        Сэлта - неделя в мире Двух Морей. Длится 6 дней.
        2
        Приливной круг / общеупотр. прилив - аналог земного года, время от одного Большого прилива до другого. В Большой прилив море поднимается так высоко, что подтапливает прибрежные города и уносит с улиц весь мусор. Середину круга знаменует Большой отлив, когда море уходит от берегов очень далеко. В эту сэлту люди проводят на оголившейся гальке празднества, например сжигают водоросли в кострах и прыгают через них. В некоторых странах приливной круг также делится на два полукруга.
        3
        Примерно так же спас своих товарищей знаменитый скандинавский пират Клаус Штёртебекер (1380 - 1401), который считается историческим прототипом Робин Гуда.
        4
        Хрустальный мор - одно из заболеваний мира Двух Морей, свирепствующее на землях Детеныша раз в несколько лет. Возбудители - местные медузы, выбрасываемые на берег; вирусные частицы распространяются из-за испарений от их гниющих тел. Мор сопровождается кашлем, жаром и дыхательной недостаточностью; название связано с поверьем, будто медузы сотворены из жидкого хрусталя.
        5
        Швэ - в мире Двух Морей единица времени, равная примерно полутора минутам. Понятия «минута» в мире нет.
        6
        Фиирт - холодное время, зима в мире Двух Морей. Наступает ровно в середине первого полукруга, до Большого отлива.