Сохранить .
Плывун Александр Николаевич Житинский
        Роман «Плывун» стал последним законченным произведением Александра Житинского. В этой книге оказалась с абсолютной точностью предсказана вся русская общественная, политическая и культурная ситуация ближайших лет, вплоть до религиозной розни. «Плывун» - лирическая проза удивительной силы, грустная, точная, в лучших традициях петербургской притчевой фантастики.
        В издание включены также стихи Александра Житинского, которые он писал в молодости, потом - изредка - на протяжении всей жизни, но печатать отказывался, потому что поэтом себя не считал. Между тем многие критики замечали, что именно в стихах он по-настоящему раскрылся, рассказав, может быть, самое главное о мечтах, отчаянии и мучительном перерождении шестидесятников. Стихи Житинского - его тайный дневник, не имеющий себе равных по исповедальности и трезвости.
        Плывун
        Часть 1. Домочадец
        Глава 1. Куда глаза глядят
        В тот день солнце повернуло на зиму, в петербургских дворах быстрым низким пламенем горел тополиный пух, а на улицах особенно отчетливо слышны были одинокие шаги прохожих. Белая ночь наваливалась на город, словно пытаясь задушить его в своих прохладных объятиях. Стало ясно, что прошел еще один год, ибо годы в Петербурге считают именно по летам, а точнее, по проводам белых ночей.
        Впрочем, мы начнем с того, что пожилой человек вышел на Первую линию Васильевского острова и закрыл за собою дверь на ключ. Над дверью висела дешевая пластиковая вывеска «Гуманитарный книжный салон „Гелиос“»; когда-то она светилась, но вот уже года три как перегорела лампочка внутри, а вывеска покрылась пылью и копотью проезжающих мимо автомашин.
        Человеку было на вид лет шестьдесят пять или немного поболее, он был среднего роста, грузен, сед и слегка прихрамывал, что свидетельствовало о болезни суставов. Одет он был в неприметный серый костюм с сорочкой без галстука. На плече висел просторный и по виду пустой портфель на длинном кожаном ремне.
        Он был хозяином, директором, главным бухгалтером и продавцом этого книжного салона, который, конечно же, не был никаким салоном, но всего лишь бедной книжной лавкой, а гуманитарность его состояла в том, что там продавались книги, которых хозяин не читал, но чтил априори: Хайдеггер, Пруст, Джойс, Бердяев…
        В особенности директор благоговел почему-то перед Прустом и старался доставать для своего магазина решительно все издания этого загадочного для него писателя. Дело в том, что он когда-то пробовал читать один из томов «В поисках утраченного времени», кажется, «По направлению к Свану» в переводе Николая Любимова, но дальше первого абзаца не продвинулся. Этот абзац поразил его своей красотой и непонятным словом «метапсихоз». Он перечитывал его много раз, не решаясь двинуться дальше, потому что абзац сам по себе уже был законченным романом, в нем содержалось все что нужно, вся романная формула, если можно так выразиться, подобно тому, как в капле воды содержится формула океана.
        Тот спешащий на зов паровозов путник, припоминающий прощальный разговор под чужой лампой и тешащий себя мыслью о скором возвращении, почему-то неизменно волновал Владимира Николаевича Пирошникова, так звали нашего пожилого книжника.
        Правда, книжником его можно было назвать чисто условно, ибо книг в последние годы он почти не читал, лишь торговал ими, рассудив, что прочитал уже вполне достаточно, чтобы развить вкус, а частности повествования все равно позабыл. Он не мог вспомнить толком ни одного рассказа Чехова, кроме тех двух-трех, которые иногда перечитывал, а ведь когда-то читал их все. Гоголь весь был в волшебном тумане, почти как Пруст. Пирошников любил иногда открывать «Мертвые души» на случайной странице и вслух ее зачитывать, обращаясь к невидимой аудитории. Потом захлопывал книжку с треском и мотал головой, приговаривая: «Ах, подлец, какой подлец!..»
        Этот метод он часто применял и к новым авторам, неизвестным ему, чтобы определить - достойны ли они занять место на полках его магазина. А именно, начинал читать вслух с любой страницы, иногда даже актерствуя, потом таким же резким хлопком закрывал том, будто стараясь прихлопнуть спрятавшегося там автора, и изрекал с непередаваемым сарказмом: «Шедеврально!»
        После чего книжка летела в угол магазина на столик распродажи, где ее и подбирала Софья Михайловна, пожилая дама, единственная сотрудница книготорговой фирмы - а именно так именовалось заведение Владимира Николаевича на официальном языке, - и читала уже от корки до корки, после чего книга, бывало, занимала-таки законное место на полках магазина, но лишь для того, чтобы обеспечить выручку, придать делу Владимира Николаевича хоть какую-то видимость коммерции.
        Блюсти принципы высокой литературы до конца Владимиру Николаевичу не позволял тощий карман. Пруста покупали плохо, да и Гоголь залеживался.
        То же самое можно было сказать и о стихах - тайной страсти Пирошникова, совершенно безобидной, потому как он не досаждал ими близким, а лишь записывал иногда в маленький блокнотик, который всегда носил с собою, с пристегнутым к нему простым карандашиком. Он носил его на груди, во внутреннем кармане пиджака, вместе с паспортом.
        Страсть эта внешне выражалась лишь в том, что в салоне «Гелиос» в изобилии водились стихотворные сборники, всегдашняя печаль Софьи Михайловны, которая не могла понять такой бесполезной траты торговой площади, ибо стихи продавались из рук вон плохо. Разве что забежит какой автор и, вздыхая, переминаясь с ноги на ногу, виновато купит свой тощий сборничек, чтобы подарить друзьям или важным знакомым, хотя знает, знает наверное, что читать они книжку не станут, а скорее всего свезут на дачу, где изведут на растопку печи или в сортире.
        Пирошников, надо отдать ему должное, никогда не предпринимал попыток издания собственных сочинений, хотя стихи его были не хуже многих других и он иногда, выпив с приятелями, читал их вслух за столиком в ресторане или за стойкой в рюмочной, но всегда в ряду других стихов, чужих и любимых, которые помнил во множестве. Просовывал свой стишок между Блоком и Пастернаком, никогда не называя автора, на вопрос же «Чье это?» - отвечал, улыбаясь: «Угадайте». Он и с классиками делал так - читал, не называя, как бы проводя среди приятелей поэтическую викторину. Редко кто угадывал, разве что Пушкина, да и то не сразу.
        Собственный вкус не позволял ему издаваться, хотя среди его знакомых были директора небольших издательств, которые, попроси он их об этом, тиснули бы тираж в пару сотен даже бесплатно, из уважения к Пирошникову, за то что он не чурался брать в свою лавку сборники самодеятельных авторов, издававших себя за свои же деньги. С ними была беда - никуда их не брали, ни в Дом книги, ни в «Буквоед», ни тем более в помпезный «Снарк». Они приходили к Пирошникову, и он ставил стихи на полку, не более трех экземпляров, и обозначал цену.
        Цена была мизерная - пятнадцать-двадцать рублей, но и за такую цену этих стихов не покупали.
        Классика расходилась лучше, Пушкин всегда был в чести, Пастернак с Ахматовой тоже, а из современников только Бродский, да и то сказать - какой он им современник, - так мстительно думал Пирошников, объединяя в этом местоимении всех нынешних молодых читателей, которые, галдя и дымя сигаретами, сновали туда-сюда мимо его лавки по Первой линии, торопясь в свои университеты и обратно в ночные клубы. Так ему хотелось думать.
        Эти молодые люди вызывали в Пирошникове что-то вроде завистливой неприязни. А уж девицы и подавно. При том, что Владимир Николаевич прекрасно понимал, что по отношению к девицам чувство это диктуется полной невозможностью «надкусить с ними запретный плод».
        Он иногда выражался изысканно. Как-никак поэт, им простительно.
        …Однако мы потеряли его из виду. Где он? Куда направил свои пожилые стопы, выйдя из салона «Гелиос»?
        А он уже, пересекши 1-ю линию и пройдя коротким Двинским переулком, оказался в мощенном неровной брусчаткой Тучковом переулке, по которому и последовал к Среднему проспекту.
        Брусчатка напомнила ему римские площади, по которым он бродил год назад, вдыхая воздух империи, однако захолустный вид переулка никак не соответствовал величию города и усугубил печальные размышления Пирошникова.
        А они были печальны не только потому, что жизнь стремительно катилась к завершению, вроде еще и не начавшись по-настоящему, не от одиночества, внезапно наставшего несколько лет назад, когда распался его очередной брак (их было три ровным счетом, если считать гражданские), не от болезней даже, напоминавших о себе ежедневно, а от вполне конкретного краха, наступившего внезапно и именно сегодня.
        Владимиру Николаевичу вдруг не стало где жить и работать. Утром он получил по электронной почте письмо, в котором хозяин его съемной квартиры увеличивал квартплату наполовину, что было никак не приемлемо для доходов Пирошникова, а вдобавок на работе его ждала бумага из районного КУГИ, где сообщалось, что фирма «Гелиос» лишается льготы на аренду и со следующего месяца обязана платить не в два, не в три и не в пять раз больше, а ровно в десять. Льгота была королевская, Пирошников платил прежде всего десять процентов от обычной ставки.
        Причина официально была в том, что фирма за истекший год дважды нарушала сроки выплаты арендной платы, а неофициально, как догадывался Пирошников, в желании кого-то захватить небольшое, но приятное местечко на 1-й линии, где можно было бы устроить нечто более доходное, чем салон интеллектуальной литературы.
        Оба послания по сути дела не просто лишали места, но лишали возможности жить дальше на свой собственный заработок, заставляли побираться у детей, мысль о чем была невыносимой.
        Детей у Пирошникова было трое, из них один приемный сын Толик, двое же других - старшая дочь Люба и младшая Анюта - были нажиты в разных браках. Про бывших жен и говорить нечего, хотя ни с одной их них он не расстался плохо, со скандалом, но пойти на унижение Владимир Николаевич никогда бы не смог. Все же худо-бедно последние три десятка лет он тянул семейный воз - то один, то другой - и никогда иждивенцем не был. Сейчас же, с одной пенсией на руках и без жилья, оставалось только податься в бомжи.
        Комната в коммуналке, где он был когда-то прописан, давно была отдана дочери Любе, рожденной во втором браке - единственном официальном браке Пирошникова. Не отбирать же назад?
        Тут как нельзя более некстати встретился на пути железный мусорный контейнер, какие привозят на специальных машинах, - с четырьмя прямоугольными окнами сверху для сброса в них мусора. У двух из них стояли бомжи, роясь в мусоре при помощи палок с крюком на конце.
        Пирошников опустил глаза, прошел мимо не глядя. Ему почему-то всегда было неловко, стыдно - и вовсе не за этих несчастных, а за тот порядок вещей, который сделал возможной эту картину.
        Настроение испортилось вконец. Он вышел на Средний проспект и увидел светящуюся вывеску итальянского ресторана Mama Roma. Недавние мысли о римской брусчатке, воспоминания об одной из тратторий Рима, где ему доводилось ужинать, да мерзейшее настроение привели к тому, что Пирошников решительно повернул ко входу и зашел в ресторан.
        Он знал, что это заведение ему не по карману. Но охвативший его пофигизм отчаяния с легкостью отверг все благоразумные доводы, да вдобавок хотелось еще немного выпить.
        Он сел за столик и заказал скромный ужин - пасту пенне с соусом песто и бокал красного сухого кьянти.
        - И пармезаном посыпать, - напомнил он официанту.
        Это звучало как музыка или стихи. Паста-пенне-песто. Кьянти-пармезан!
        Официант был явно немузыкален.
        Потом уже Пирошников выпил еще один бокал и пожалел, что не заказал сразу бутылку. Настроение не улучшилось. Слово «бомж» все более укреплялось в голове, и как бы для того, чтобы подтвердить его и материализовать, Пирошников не направился к метро, когда покинул ресторан, а пошел по Среднему проспекту к близкой набережной, а там повернул к Биржевому мосту.
        Отчаяние все более овладевало им, он его бережно взращивал в душе, внутренне рыдая над неправильно прожитой жизнью, которая задумывалась совсем иначе, с неким смыслом и предназначением, а прошла как Бог на душу положил…
        Пирошников усмехнулся. Бог все же положил на душу, не кто-нибудь. Вспомнилось из любимого Блока:
        Пускай я умру под забором, как пес,
        Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
        Я верю: то Бог меня снегом занес,
        То вьюга меня целовала!
        Эти строчки чуть-чуть его успокоили, так что он смог обратить внимание на красоты белой ночи и на гуляющую по набережной молодежь с пивными банками в руках.
        Эти молодые люди, совсем не похожие на молодежь шестидесятых, как уже упоминалось, вызывали сложные чувства в Пирошникове. Не то чтобы он их презирал или ненавидел, но подозревал в отсутствии идеалов и потому относился настороженно, не верил, что им по силам решать какие-то жизненные задачи.
        Внутренний чертик Пирошникова тут же вопрошал, какие же такие задачи решил сам Владимир Николаевич или его поколение в целом, и выходило, что задачи какие-то были, но ни одна из них толком не решена, чтобы служить примером и наставлением.
        Поэтому лучше было не думать такие мысли, а просто наслаждаться прохладной белой ночью, которая, однако, в этот раз была пасмурна, а оттого темнее обычного. Похоже, собирался дождь. Но даже это обстоятельство не отвратило Пирошникова от маршрута к Биржевому мосту, тогда как следовало идти в обратном направлении, чтобы успеть зайти в метро до закрытия.
        Время приближалось к полуночи.
        Владимир Николаевич вышел на Стрелку, где было особенно много гуляющих, несмотря на хмурую погоду, и, не раздумывая долго, свернул на Петроградскую через Биржевой мост.
        Это было странно для него самого, ибо нога Пирошникова не ступала на Петроградскую не менее десяти лет - и вполне сознательно. Слишком много разных переживаний было связано с этим заколдованным петербургским местом. Здесь когда-то свершился в его судьбе перелом, здесь он едва не погиб, но сумел выкарабкаться из серьезной переделки и начать новую жизнь, от которой годы спустя сам же бежал.
        Ему неприятны были эти воспоминания, и сейчас он об этом не думал, поскольку свернул на Петроградскую инстинктивно и пошел далее уже «на автопилоте», как называют безошибочную навигацию не помнящего себя пьяницы.
        Но Пирошников отнюдь не был пьян сейчас, как в ту памятную ночь, о которой он не хотел вспоминать. Сходно было внутреннее, а не внешнее состояние. А именно - крах прошлой жизни и полное непонимание того, как жить дальше.
        Тогда у него имелся запас в несколько десятков лет, сейчас такого запаса не было, Пирошников находился почти на краю пропасти.
        Он заметил справа, в устье Кронверки, еще один плавучий ресторан в виде фрегата, а может быть, корвета, с гуляющей на палубе публикой, а также огромный провал в ряду знакомых с юности зданий - будто зуб вырвали! - на том месте, где было общежитие Университета, откуда сорок лет назад беспросветной декабрьской ночью он отправился в свое путешествие на том самом автопилоте.
        Общежития больше не было, и не нужно было обладать даром прорицателя, чтобы предсказать - что будет на его месте. «Гостиницу построят, как пить дать…» - пробормотал Пирошников и, пройдя мимо ресторанного фрегата с названием «Летучий голландец», оказался на деревянном мосту через Кронверку, ведущем к Петропавловке.
        Это была конечная точка его прогулки, она же начальная точка путешествия в неведомую жизнь.
        Он словно пытался войти снова в ту же реку, найти то течение, которое вынесло его когда-то из омута пьянства и безделья, поэтому он пошел далее уже вполне осознанно - к своему дому, где прожил не много и не мало - целых четырнадцать лет. Для этого предстояло войти в хитросплетение улочек Петроградской стороны, всегда неожиданных, сколько бы здесь ни прожил. Съезжинская, Сытнинская, Саблинская… «Съехались, насытились, стали саблями махать…» - бормотал Владимир Николаевич, снова, как и сорок лет назад, погружаясь в паутину этих темных даже в белую ночь улиц.
        Перед тем поворотом, за которым открывался вид на его прежнее жилище, Пирошников остановился, чтобы отдышаться и набраться духу. Что-то здесь было от возвращения блудного сына, только вот отца в том доме не было и не было никого, кто мог бы понять и простить. За что простить? «За все», - сказал он себе.
        И вдруг он увидел справа от себя, в черной подворотне, уходящей во двор-колодец и уставленной зловонными железными баками с мусором, белое движущееся пятнышко. Он шагнул туда и пригляделся. Это был котенок с белой грудкой, сам серый и с виду ухоженный, совсем не похожий на бродячего. И по тому, что он не испугался Пирошникова, а наоборот, устремился к нему навстречу, было понятно, что он домашний, непуганый и доверчивый. Вероятно, подбросили к двери подъезда, а он пошел гулять, не подозревая ни о бродячих собаках, ни о свирепых подростках, насосавшихся пива, ни обо всей этой мерзкой жизни, зловонной, как мусорные баки.
        Он подошел совсем близко и посмотрел на Пирошникова вопросительно, как тому показалось.
        - Ну куда я тебя возьму? Мне самому идти некуда… - вздохнул Пирошников, отвечая на его немой вопрос.
        Котенок чуть наклонил головку. Казалось, он обдумывал эти слова и искал варианты возражений.
        - А с другой стороны, - продолжал рассуждать Пирошников, - тебя здесь сожрут.
        Молчание котенка выражало полное согласие с этой мыслью.
        Пирошников наклонился к нему и поднял на ладони, ощущая кожей его невесомое тельце с крохотными ребрышками под шерсткой. Котенок успел лизнуть Пирошникову ладонь, когда тот протягивал ее к нему, что растрогало Владимира Николаевича, но он, чтобы не показывать это котенку, проворчал только:
        - Ишь, какой шустрый. Дипломат!
        И котенок был засунут в портфель, а чтобы ему там привольно дышалось, Пирошников откинул крышку портфеля. Вид у него получился расхристанный с висящей крышкой портфеля, но зато котенок был пристроен удобно.
        Собственно, теперь следовало по логике вещей ловить такси и мчаться к себе на проспект Ветеранов, по пути прихватив в круглосуточном магазине молока для котенка. Но Пирошников все же решил взглянуть на дом, что-то тянуло его туда, поэтому он повернул за угол и увидел его в ста метрах - старый доходный дом на три парадных, который показался ему меньше, чем был, как бывает, когда возвращаешься к дому детства после долгой разлуки.
        Соседние дома были в шесть этажей, дом же Пирошникова насчитывал пять полных этажей и один цокольный, окна которого выходили на улицу вровень с тротуаром.
        Вообще что-то в очертаниях дома показалось ему непривычным. Наконец он понял: крыша! Обычной двускатной железной крыши с торчащими из нее трубами и слуховыми окошками на манер скворечен - не было! Вдоль верхней кромки дома тянулась невысокая резная изгородь, по всей видимости, из кованого железа. И за этой изгородью виднелось что-то стеклянное, видимое лишь своей верхней частью, ибо отстояло от ограждения. Некий прозрачный купол, подсвеченный к тому же изнутри.
        («И отлично! И очень правильно!» - отметил он про себя, вспомнив свои приключения на этой крыше.)
        Отделка дома изменилась, теперь он был выложен светлыми керамическими плитами, да и парадные показались Пирошникову несколько иными, будто их отремонтировали в современном стиле.
        Он направился к среднему парадному и только тут заметил над ним неосвещенную большую вывеску «Бизнес-центр „Петропавловский“», что его изумило, ибо ранее это был обыкновенный жилой дом с коммунальными квартирами. Дверь парадного была приоткрыта, и Пирошников не без боязни вошел туда, чтобы увидеть просторный полутемный вестибюль, отделанный мрамором и никелем, и турникет при входе, рядом с которым находилась будочка, где восседала пожилая женщина, к которой еще вполне можно было применить слово «дама».
        Ее лицо показалось смутно знакомым Пирошникову, но открывшийся вестибюль, отнюдь не напоминавший вестибюль бывшего парадного, не дал сосредоточиться на воспоминаниях.
        - Ох, как тут стало!.. - невольно охнул Пирошников, на что дама надменно произнесла:
        - А вы бы еще дольше не захаживали, Владимир Николаевич! Лет двадцать, поди, вас здесь не было.
        Пирошников смешался. Он не ожидал, что его узнают, а по голосу сразу вспомнил эту даму, бывшую соседку по коммунальной квартире, Ларису Павловну, с которой… впрочем, это долго и не нужно рассказывать. Важно то, что приязненных отношений между ними не было никогда, но сейчас, за давностью времен, это тоже было неважно.
        - Лариса Павловна! - несколько фальшиво воскликнул он, непроизвольно поглаживая левой рукой котенка в портфеле. - Вот уж не ожидал! Я и не узнал сразу…
        - А я вас с первого взгляда. Хотя вы изменились, изменились… - покачала головой соседка. - Какими судьбами?
        - Да вот. Гулял, - не нашелся что ответить Пирошников.
        - Поздненько.
        - Да и идти, честно говоря, некуда, - неожиданно признался он. - Выселяют из квартиры.
        Лариса Павловна ничуть не удивилась, казалось, ее это сообщение Пирошникова даже обрадовало.
        - Тогда вы правильно попали. Есть еще квартиры в нижних этажах. Сдаются.
        - Под офис? - спросил Пирошников.
        - Да хоть под офис. Хоть подо что.
        И она в двух словах объяснила Пирошникову, что инвесторы, перестраивающие старое здание, еще не закончили отделочные работы, хотя офисы верхних этажей уже заполнены - там и квартиры, и служебные помещения. Помещения пониже сдаются. Чем ниже этаж, тем дешевле.
        - Правда, остались лишь минусовки, - сказала она.
        - Что это значит?
        - Этажи ниже первого. Вплоть до минус третьего.
        - Вот как. Подвалы… Я слышал, обычно подземные гаражи делают.
        - Нет. Ступайте на минус третий. Там много номеров, не отделанные, правда, но все работает, вода, туалет… Там дешевле всего.
        - А сколько это - дешевле? - поинтересовался Пирошников.
        - Пять долларов за квадратный метр в месяц.
        Цена была в самом деле небольшой по нынешним меркам. Она примерно соответствовала той, которую Пирошников платил по льготе, ныне отмененной. И у него как у предпринимателя с опытом сразу закралась мысль снять здесь не только комнату для жилья, но и магазин, он же офис…
        Если это правда, конечно, во что пока не верилось. Ну и про бесплатный сыр он помнил всегда. Надобно посмотреть, чем вызваны такие льготы.
        - Идите, выбирайте, - приглашающе указала на дверь лифта Лариса Павловна и открыла перед Пирошниковым турникет.
        Он прошел в вестибюль и приблизился к металлической двери лифта с кнопками на боковой панели.
        - Нажимайте минус три! - скомандовала сторожиха.
        Пирошников так и сделал - и провалился вниз с ровным гулом лифта.
        Глава 2. Минус третий
        Не прошло и минуты, как стальные дверцы не торопясь раздвинулись и Пирошников очутился в коридоре, вдоль которого тянулась узкая, шириною не более полуметра, черная резиновая дорожка на бетонном полу. Почему-то в глаза бросились именно бетонный пол и эта дорожка, казалось, уходящая в бесконечность. Но тут же нахлынул всеми живыми и узнаваемыми запахами жилой дух этого бесконечного коридора в отличие от совершенно стерильного мраморного вестибюля. Где-то вдали играла гармошка, складываясь со звуками доносящегося откуда-то футбольного репортажа. Пахло жареной картошкой с луком - бессмертным русским запахом, - но и другие обонятельные краски уловил нос Пирошникова.
        Короче, здесь жили.
        Вдоль коридора тянулись двери, некоторые были приоткрыты. Из них выходили люди, куда-то спешили, возвращались - все больше хозяйки с подносами и кухонными полотенцами на плече. Несмотря на поздний час, жизнь здесь бурлила.
        Пирошников побрел по резиновому коврику, стараясь вспомнить - что же напоминает ему эта картина, как вдруг сами собой пришли строчки: «Все жили вровень, скромно так, система коридорная: на тридцать восемь комнаток всего одна уборная».
        Он вынул котенка из портфеля и поставил на дорожку впереди себя, надеясь вручить ему право выбора квартиры. И котенок не отказался, пошел впереди, важно ступая, пока Пирошников с удивлением оглядывал коридор.
        Потолок был довольно низок, не более двух с половиной метров. Вдоль него тянулись белые трубки люминесцентных ламп, источавшие тот больничный безжизненный свет, что сразу напоминает о несчастье.
        Двери все были одинаковые, по-видимому, установленные недавно, добротные, отделанные ламинатом, под которым угадывалось железо, и с одинаковыми же табличками номеров. А вот сами стены были кто в лес, кто по дрова. Встречались участки, вымощенные светло-зеленым кафелем, тоже больничного вида, потом внезапно следовал большой кусок стены, оклеенный обоями, и вдруг шла просто плохо оштукатуренная стена, местами с обвалившейся штукатуркой, из-под которой выглядывали ряды старых кирпичей - слежавшихся в плотный монолит. Кладка явно была вековой, если не более, давности.
        Впрочем, и кафельный глянец, и обои, и обнаженная штукатурка щедро покрыты были надписями и рисунками в стиле «граффити», что придавало стене, как ни странно, единый стилистический облик.
        У Пирошникова даже мелькнула мысль, что он участвует в каком-то странном перформансе в одном из музеев актуального искусства, каких много развелось последнее время во всяких экзотических местах типа ржавых цехов металлургических заводов или заброшенных винных погребов.
        Между тем шествие котенка с эскортом в виде пожилого мужчины было замечено обитателями минус третьего этажа, и они то там, то здесь принялись выглядывать из своих комнатушек.
        Как вдруг котенок уверенно повернул налево навстречу полуоткрытой двери с номером 19 и вошел туда.
        Пирошниклов последовал за ним.
        - Выбрал! - раздался возглас в коридоре.
        Пирошников обернулся и успел заметить жгучую брюнетку, стоявшую на пороге двери с номером 18. Она была в халатике и домашних шлепанцах.
        Пирошников поднял котенка с пола.
        - Предлагаешь жить здесь? - спросил он, серьезно взглянув на него, и принялся обследовать помещение.
        Это была небольшая однокомнатная квартира с крохотной прихожей и душевой комнаткой с находящимся там же унитазом, что сразу выводило минус третий этаж из разряда барачных коммунальных коридоров и приравнивало к общежитию или даже гостинице.
        Окон, конечно, не было. Вместо них в одной из стен комнаты было устроено углубление в виде окна, куда было вставлено молочное стекло, изнутри подсвеченное теми же люминесцентными лампами, - светящийся белый прямоугольник, еще более подчеркивающий отсутствие натуральных окон. Не было бы его - и забыть бы можно об окнах, но он напоминал, что их нет и не будет никогда.
        Вообще помещение более всего походило, конечно, на среднеевропейскую тюрьму, что усиливалось отверстием для дверного глазка, но сам глазок отсутствовал, так что можно было глядеть в обе стороны. Правда, окошка для раздачи пищи тоже не имелось… Но Пирошников не бывал в среднеевропейских тюрьмах.
        Впечатление усиливала одинокая кушетка с матрацем у одной из стен. Более в комнате не было ничего.
        - Как вам бокс? - раздался сзади тот же женский голос. Брюнетка уже вошла за ним в комнату.
        На вид ей было лет сорок, она была красива той яркой южной красотой, которой всегда опасался Владимир Николаевич.
        - Какой… бокс? - Пирошников на секунду представил боксерский поединок. Он был человеком первого впечатления, прямого понимания реальности, что имело и свои плюсы, и свои минусы.
        - Ну комната ваша. Мы их боксами зовем.
        - Неплохой… э-э… бокс, - ответствовал Пирошников.
        - Очень приятный. Вам повезло, его только сегодня отперли, никто не успел занять. Кстати, соседний тоже пустой. Там двухкомнатный… Вы же небось с семейством?
        Пирошников не был с семейством, тем не менее послушно проследовал в бокс № 17, оказавшийся двухкомнатной квартирой с комнатами порядка 20 и 12 метров. Он мысленно прибавил 160 долларов к цене первого бокса и тут же сообразил, что даже при слабой торговле аренда отбивается.
        Таким образом, магазин «Гелиос» тоже нашел пристанище.
        - А две квар… два бокса можно арендовать одному лицу? - спросил он.
        - Да сколько хотите. Кухни, увы, общие, в боксах можно держать только микроволновку, - сообщила женщина.
        - Спасибо, вы мне очень помогли, - поклонился Владимир Николаевич и назвал себя по имени-отчеству.
        - Всегда рада, - улыбнулась она, протягивая ему руку, которую Пирошников и поцеловал, хотя в сущности терпеть не мог стариков, целующих ручки молодым дамам.
        - Деметра, - сказала она.
        - Что… Деметра? - не понял он.
        - Не что, а кто! - рассмеялась она. - Меня так зовут.
        - Ах, вот как!..
        - У меня здесь салон, - она указала на свою дверь напротив, и тут Пирошников разглядел на ней табличку:
        «ДЕМЕТРА. Эзотерические практики»
        - Это… что же обозначает?.. - попытался догадаться он, но она перебила:
        - А вот то и обозначает, Владимир Николаевич. Исправление кармы, ворожба, приворот, гадание. Полный комплекс услуг.
        - И вы… это все умеете делать?
        Деметра взглянула на него долгим соболезнующим взглядом.
        - У вас с кармой не все в порядке.
        Пирошников плохо знал, что такое «карма», хотя слово слышал.
        - А с печенью? Ноет иногда, - пожаловался он.
        - Не мой профиль, - ответила Деметра, удаляясь. - Идите к Ларисе, берите у нее бумаги и заполняйте. Чао! - бросила она через плечо и скрылась.
        По правде сказать, возвращаться к вахтерше Пирошникову не очень хотелось. Тот эпизод сорокалетней давности, окончившийся для него полным фиаско, он слишком хорошо помнил. Да и она не забыла, женщины такого не забывают. Ну, сделаем вид, что все прошло и быльем поросло.
        Владимиру Николаевичу требовались сейчас буквально заливные луга некошеного былья, чтобы покрыть свое прошлое пристойным зеленым газоном наподобие тех, что он видел по телевизору, когда показывали гольф.
        И не потому, что там было нагромождение чего-то ужасного, криминального, подлого - нет, этого не было и в помине, но не было другого, о чем затаенно мечталось в юности и молодости, что сейчас без газончика выглядело как невзрачные проплешины жизни, пустые поля надежд.
        Ему всегда казалось почему-то, что люди пристально наблюдают за ним и отсчитывают его промахи, а удачи в счет не берут. Странное заблуждение! Оно свидетельствовало прежде всего об амбициях Пирошникова, а совсем не о повышенном внимании к нему окружающих.
        Он поднялся к Ларисе Павловне пешком, дабы осмотреть лестничные пролеты нижних этажей. По первому впечатлению «минус третий» был неким гетто, потому что уже на минус втором общий коридор запирался на стеклянную дверь, отделка стен, пола и потолка была полностью закончена и радовала глаз вкусом и опрятностью. Кстати, и помещения здесь распределены были лишь под офисы, о чем свидетельствовали многочисленные золоченые таблички на дверях.
        В минус первом, цокольном этаже было то же самое, включая бодрствующего охранника за запертой стеклянной дверью. Он был в униформе и с пистолетом.
        «Что же у них еще выше?» - испуганно подумал Пирошников.
        Лариса Павловна, освоившись с неожиданностью появления Пирошникова, чем и объяснялся почти радушный прием, перешла на прежние тона, установившиеся меж ними еще в пору их первого знакомства. Она почему-то обращалась к Пирошникову свысока, с едва уловимой насмешкой, а он подобострастно, хотя обстоятельства, вызвавшие эту субординацию, давно канули в Лету. Это доказывает, что субординации зависят более от характеров, чем от положения. И сколько ни возносись какой-нибудь майоришко, хоть до генерала, а к подполковнику своему, у кого начинал служить, будет почтителен особо. Впрочем, скорее с почетом проводит на пенсию.
        - Так быстро? - встретила Пирошникова надменным вопросом Лариса Павловна. - Вы прямо-таки хват!.. Да еще номера какие! Лучшие номера! - продолжала она, разглядывая ключи с бирочками, которые предусмотрительно захватил с собою Пирошников. - В вашем духе…
        - Что вы имеете в виду? - встрепенулся Пирошников.
        - А кто комнату Кирилла захватил в нашей квартире? Скульптора? Не вы разве? - язвительно проговорила она.
        Господи, все помнит! Все!
        - Он мне разрешил, - возразил Пирошников. - У нас семья была.
        Лариса Павловна рассмеялась.
        - Семья! То-то вы от нее сбежали, от семьи… Ладно, живите. Кто старое помянет…
        - Только я не один… - натянуто улыбнулся Владимир Николаевич, показывая из-за пазухи мордочку котенка, которого он не решился оставить одного в незнакомой комнате.
        - Вообще-то Джабраил этого не любит, - проворчала Лариса Павловна. - Собак, кошек… Запрета нет, но… не любит.
        Она вручила Пирошникову многочисленные бланки анкет и заявлений для аренды жилья и прописки.
        - Заполните завтра и пойдете в бухгалтерию.
        - Джабраил - это кто? Хозяин? - спросил Пирошников, разглядывая бумаги.
        - Да, собственник.
        - Купил этот дом?
        - Этот дом ему на сдачу дали, - объяснила Лариса. - Там сделка была миллиардная, город задолжал немного и дал сдачу этим домом. Никто его не брал.
        - Почему?
        Лариса сделала долгую паузу, пристально взглянув на Пирошникова.
        - А вы будто не знаете? Плохая репутация.
        У Пирошникова в голове моментально зазвучали первые аккорды песенки Брассанса, которого он любил и хорошо знал: «Дурная репутация». Ему стало весело по обыкновению. Вообще обыкновение Владимира Николаевича как раз в том и состояло, что он смеялся, когда надо бы хмуриться, и наоборот.
        Вот сейчас, например, он собирался селиться в доме с дурной репутацией. А кому как не ему знать об этой репутации! Да он сам и создал ее, если на то пошло!
        - А что… были еще явления? - понизив голос, спросил Пирошников.
        Лариса вновь взглянула на него испытующе.
        - А вы ничего не заметили?
        - Ну как же! Как же! - взволновался Пирошников. - подземные этажи отстроили… зачем-то. Ремонт капитальный. Не дом, а флагман морского флота. «Петропавловский»!
        Лариса Павловна усмехнулась.
        - Вот уж точно. Флагман… Только это тайна. Сами узнаете, когда нужно.
        - Ну уж и тайна! - нервно усмехнулся Пирошников.
        Однако вахтерша более ничего не добавила, и Пирошников вынужден был спуститься к себе на этаж устраиваться на ночлег.
        Глава 3. Первая ночь
        И все-таки любопытство было сильнее желания заснуть, которого, надо признаться, не было вовсе. Поэтому Пирошников, оставив котенка на тахте в своей новой квартире и наказав ему спать, запер за собою дверь и направился по коридору осматривать окрестности.
        Движение и суета поуспокоились, за дверями было уже тихо, лишь бубнил где-то поздний телевизор да доносились откуда-то звуки перебранки, прерываемые грохотом мебели. По-видимому, там кидались стульями.
        В немногих же боксах, занятых под офисы фирмами, стояла мертвая тишина. Впрочем, и там изредка что-то попискивало, какие-то электронные приборы - охраны или пожарной сигнализации, да с шуршанием выползали листы ночных рассылок из факсовых аппаратов.
        Кроме ЧП «Деметра» с приворотами и ворожбой Пирошников насчитал еще три организации: частную школу «Меч самурая», занимавшуюся обучением восточным единоборствам, салон красоты «Галатея», в самом же конце коридора Пирошников уперся в вывеску «Приют домочадца». Это было круглосуточное кафе, о чем свидетельствовало число 24, намалеванное прямо на двери красной краской.
        Дверь кафе была приоткрыта. Пирошников сунул туда нос и увидел, как и следовало ожидать, дремлющую за стойкой на высоком табурете буфетчицу да одного-единственного посетителя, который восседал за столиком с недопитой кружкой пива.
        Это и был, по всей вероятности, единственный ночной домочадец, нашедший подземный приют в собственном доме, ибо предположить, что он забрел сюда издалека, вряд ли было возможно.
        Домочадцу было на вид немного за сорок, это был крепкий мужик с короткой стрижкой, то ли бывший спортсмен, то ли военный. Завидев Пирошникова, он приветственно взмахнул рукой и сделал приглашающий жест - заходи, мол. Пирошникову ничего не оставалось, как принять это предложение. Впрочем, ничто в нем и не протестовало.
        Буфетчица приоткрыла глаза и взглянула на нового гостя сквозь ресницы. Взгляд ее был равнодушен, как природа у Пушкина, что невзначай отметил про себя Пирошников.
        А поздний домочадец, сменив направление жеста с взлета на крутое пикирование, коим он указал место на стуле напротив себя, благополучно привел Пирошникова на посадку. Возможно, он был диспетчером гражданской авиации.
        Не опуская руку на стол, он протянул ее Пирошникову.
        - Геннадий, - сказал он.
        - Владимир Николаевич, - ответил Пирошников, пожимая ему руку.
        Он всегда представлялся по имени-отчеству вовсе не из большого самоуважения, а просто по русскому обычаю, и ждал того же от других, независимо от возраста. Было что-то чрезвычайно милое в старинной дворянской манере называть по имени-отчеству даже молоденьких барышень, кадетов, студентов. Но молодые люди давно уже утратили эту привычку, а затем перенесли ее и на старшее поколение. Пирошникову казалось, что в обращении к пожилому человеку просто по имени со стороны незнакомца есть что-то чуждое, американское.
        «Владимир, мы выпустили новую книгу. Это стихи Веры Сметанкиной, первая книга молодого поэта. Мы знаем, что вы берете стихи, Владимир. Сколько экземпляров вам завезти?» - примерно так обращалась к нему по телефону молоденькая сотрудница одного издательства, ведающая реализацией продукции.
        И ведь знала, как его полное имя и сколько ему лет, но этот стиль выглядел более деловым, что ли, и стал чуть ли не повсеместным.
        «Привезите пять экземпляров, Марина Игоревна, будьте так любезны», - обычно отвечал на это Пирошников, но ирония не замечалась. «Спасибо, Владимир. Завтра завезем».
        Пирошников вешал трубку, приговаривая: «Нормально, Григорий! Отлично, Константин».
        Но на этот раз беседа развивалась иначе.
        Геннадий обратил взгляд на заснувшую снова буфетчицу и распорядился:
        - Клава, кружку пива Владимиру Николаевичу.
        Буфетчица, практически не просыпаясь, подставила пивную кружку под струйку пива из краника.
        - Спасибо, зачем вы… Я и сам, - Пирошников смутился.
        - Я вас узнал. Я ведь вот с таких лет вас помню, - показал Геннадий размер примерно в два вершка от стола.
        - Откуда? - удивился Пирошников.
        - Вы же здесь жили. И я уже сорок пять лет живу. Мы с вашим Толиком в одном классе были… Помните, вы его на велосипеде учили, он упал, коленку расшиб? А пока вы его домой увели, я на велике вашем катался. Вы мне разрешили…
        - Правда? Нет, не помню, - признался Пирошников.
        - А как мы прятались от вас на лестнице? Это когда курить начинали, - продолжал Геннадий.
        И этого не помнил Пирошников. Впрочем, нет. Был какой-то семейный скандал по поводу курения Толика. Ему тогда еще семнадцати не исполнилось. Наденька плакала, Пирошников вяло излагал основы антиникотиновой пропаганды. Он тогда уже висел на волоске в своем нечаянном семействе. Вскоре они с Наденькой расстались, и Толик, вполне естественно, воспринял это как предательство отца.
        Впрочем, отцом он Пирошникова не называл никогда. Да и Наденьку не сразу стал звать мамой, ибо воспитывался до шести лет ее родителями, тому были причины.
        Пирошникову дано было другое имя, но гораздо позже.
        - А помните, как вы нам стихи читали? - спросил вдруг Геннадий.
        - Стихи? - вздрогнул Пирошников.
        - Да, про этого… Который погиб в Антарктиде. Я фамилию забыл.
        Да, это он помнил. Толик и его друг были первыми слушателями той баллады. Дописав ее в пустующей комнате коммуналки и перечитав несколько раз, Пирошников вернулся в комнату Наденьки, где Толик с другом обклеивали вырезанными из журнала портретами «битлов» обложки школьных учебников, и с ходу ошарашил их этой балладой. Ему необходимо было кому-нибудь ее прочитать. Баллада была длинной и пафосной, ее тяжелый трехстопный анапест застал врасплох юных битломанов, к концу баллады они совсем осоловели.
        Затем Пирошников рассказал им о герое баллады, сопроводив рассказ назиданием о предназначении человека, его пути, подвиге и бессмертии. Его тогда занимали эти вопросы, которые сегодня выглядели не то что неуместными, но даже какими-то стыдными.
        - Нет, не помню. Отшибло память, - с некоторым раздражением проговорил Пирошников и придвинул к себе кружку пива, поднесенную буфетчицей.
        - Жалко, - разочарованно протянул Геннадий. - А я этого англичанина помню, как он замерзал. И письма писал родным. Вот фамилию забыл.
        - Роберт Скотт, - сухо сказал Пирошников.
        Ему вдруг сделалось неприятно от этих воспоминаний, будто вспоминали не о нем, а о каком-то близком, но умершем человеке.
        - Я, пожалуй, пойду, - сказал он.
        - А пиво? Николаич, нельзя оставлять! - слегка охмелевший Геннадий впервые назвал его домашним именем, которое образовалось само собою, когда Пирошников остался здесь жить, стал своим, хотя, по правде сказать, так никогда им и не стал.
        Пирошников поспешно сделал большой глоток, только бы побыстрее отвязаться.
        - Куда ж ты пойдешь? Ночь на дворе, - не унимался Геннадий.
        - Я здесь ночую. Снял комнату и помещение под магазин. Еще увидимся.
        - O как! - удивился Геннадий. - Завтра я отсыпаюсь. Потом зайду. Может, чего помочь? Я здесь вес имею.
        - Заходи, конечно - сказал Пирошников и удалился к себе по коридору, освещенному мерцающим больничным светом люминесцентных ламп.
        На душе у него, признаться, было мерзостно. Он не рассчитывал так быстро столкнуться с собственным прошлым и с людьми, помнящими его прежним, каким он себя уже сам не помнил, а точнее, запретил помнить. Писал стихи в мастерской Кирилла, уставленной гипсовыми головами античных героев. Толковал пацанам о предназначении! Николаич, твою мать! Небось, волновался, когда читал им стихи. Он всегда волновался, иногда до слез в самых пафосных местах, а пафоса у него в стихах было полным-полно. Вот уж цирк так цирк. Стыдобища.
        Зачем он сюда приперся?
        Пирошников открыл дверь своего бокса и увидел котенка, который спал, свернувшись калачиком, на тахте. Он подошел к котенку и положил ладонь на его теплый шерстяной бочок.
        - Ну что, Николаич, будем жить здесь? - неожиданно проговорил он, обращаясь не к себе, а больше к котенку, как бы перенося всю свою далекую молодую жизнь на этого найденыша из подворотни.
        Котенок потянулся и раскрыл глаза.
        - Хотя нельзя дважды войти в одну и ту же реку, - наставительно произнес он, но вовремя вспомнил пацанов, которым читал балладу, и рассмеялся. - Не бери в голову, Николаич!
        Пирошников подошел к искусственному светящемуся окну и нашел выключатель. Точнее, это был регулятор освещенности, благодаря которому можно было заставить окно светиться чуть заметно. Это было разумно сделано, рассудил Пирошников, иначе тьма стала бы кромешной.
        Пирошников снял пиджак и туфли, приподнял котенка и устроился на тахте, подложив под голову пустой портфель вместо подушки. Николаича положил под бок.
        - Не раздавить бы тебя ненароком. Ты вопи, если что, - проворчал Пирошников и прикрыл глаза.
        Однако заснуть сразу не удалось. Слабо светящийся прямоугольник напомнил ему каюту на второй палубе финского теплохода, на котором ему приходилось плавать из Хельсинки в Стокгольм. На заре своей книготорговой деятельности Пирошникову довелось пару раз участвовать в ежегодной Гетеборгской книжной ярмарке по приглашению шведов, которые оплачивали размещение на выставке. Но проезд участники оплачивали сами и брали самые дешевые каюты на второй палубе, находящейся под кардеком - автомобильной палубой - и гораздо ниже ватерлинии. Там он видел такие фальшокна, ощущения обитателя подводной лодки были не из приятных. Но там хоть не было так тихо, ровно гудели машины корабля, при качке слышались удары волн, разбивавшихся о борт.
        Здесь же тишина была полной. Не слышно было даже шума вентиляции, которая, несомненно, имелась где-то на минус третьем. Иначе все бы задохнулись. Единственное, что нарушало тишину, - это слабые периодические потрескивания, скорее даже короткие шуршания, происходившие с интервалом в несколько минут.
        «Может быть, мыши?» - подумал Пирошников.
        О крысах думать не хотелось, хотя именно они и живут в питерских домах, никак не мыши. Когда еще подрастет Николаич, да и сможет ли он отвадить их? Надо осмотреть все щели, поднять плинтусы… Надо снова обустраивать жизнь. Сколько раз это уже было…
        Он взглянул на котенка. Новоявленный Николаич тоже не спал, поблескивал в полутьме умными глазками, располагавшими к беседе. Пирошников придвинул его к себе, чтобы ощутить тепло.
        Собственно, вот что тебе нужно: ощущать тепло кого-то маленького и беззащитного, подумал он.
        - А на самом деле, Николаич, это все сентиментальная чушь, - прошептал он котенку. - Просто у меня больное сердце и ноги, мне много лет и жить осталось всего ничего. А за спиной ошметки чего-то, что казалось важным и нужным, но почему-то не состоялось. Не состоялось, Николаич! Потому что надо бить в одну точку. Долбить камень по капле. Если ты, допустим, посвятишь себя борьбе с мышами или даже с крысами - не сворачивай с этого пути. Тебя будут звать на кошачий подиум, на выставки котов, морда у тебя изумительная. Не поддавайся, Николаич! Лови мышей, профессионально лови мышей! Я не ловил мышей. То есть ловил, но так, по мелочам…
        Котенок Николаич внимательно слушал Пирошникова, должно быть, поражаясь внутреннему раздраю, в котором пребывал его спаситель от бродячих собак. Он впервые сталкивался с довольно пожилым человеком, который беседовал с ним как с равным и даже в чем-то признавал первенство.
        - Тебе еще жить и жить, - горячо продолжал Пирошников. - Сейчас мы плывем в этой каюте под землей, но мы выплывем. У нас хватит сил. Ты мне поможешь…
        Пирошников погладил котенка, и Николаич снова благодарно лизнул его руку.
        А Пирошников, закончив эту маленькую медитацию на приблудном котенке, наконец провалился в сон.
        Снилось ему, будто он летает над землей - плавно и не очень высоко, на уровне малых птах, а в небе над ним проплывают узкими острыми клиньями какие-то белые птицы - может быть, журавли или лебеди, - бесшумно скользя по голубому своду небес.
        Глава 4. Хлопоты
        Разбудил его настойчивый стук в дверь.
        - Поднимайтесь, сосед! Уже одиннадцатый час, - раздался за дверью голос Деметры.
        Пирошников открыл глаза и увидел ровно то же самое, что и ночью: кромешную темноту и фосфоресцирующий прямоугольник поддельного окна. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять - где он находится и почему. И вместе с ощущением дежавю тридцатипятилетней давности неожиданно возникло странное чувство, что он дома, в родном месте, каким бы оно ни было, но где началась его судьба и где она, наверное, закончится.
        Радости ему это не доставило, впрочем, и огорчения тоже. Это было правильно, нормально, как любил говорить Пирошников. Ему нравилось ощущение нормы во всем как некоей жизненной основы, заданной свыше, о которой не нужно долго рассуждать. Всякие же отступления от нормы принимались им, если были вызваны достаточно глубокими причинами, а не просто желанием во что бы то ни стало уклониться от нормы.
        Нормой человеческой жизни был круг и возвращение к исходной точке. Другое дело, что следовать норме становилось все труднее с годами, так что норма сделалась скорее исключением из повседневной практики жизни, не переставая оставаться нормой.
        Однако если само возвращение на круги своя было чем-то закономерным, сами обстоятельства этого возвращения следовало признать абсолютно случайными. И конечно, создающими массу хлопот для одинокого пожилого человека, обремененного болезнями.
        Потому Пирошников, добравшись до окна и включив свет на полную мощность, с тоской обозрел пустые стены и поковылял открывать дверь соседке. Лишь котенок Николаич, важно разгуливающий по пустой комнате, радовал глаз, все остальное порождало кучу вопросов и проблем.
        Как переезжать? Что следует взять с собой? Во сколько встанет этот переезд, включая перевозку всех товарных запасов лавки и ее оборудования? Станет ли работать здесь его неизменная помощница Софья Михайловна - преданная ему и делу, но неизменно выступавшая в роли оппозиции?
        Наконец, стоит ли вся эта овчинка выделки? Не следует ли, пока не поздно, отказаться от этого не бесплатного, но весьма дешевого сыра?
        Он открыл дверь. На пороге стояла Деметра в простеньком, но элегантном домашнем костюме и с подносом в руках.
        На подносе располагался завтрак для соседей: плошка молока для Николаича и сосиски с пюре и кофе для Пирошникова.
        - Ну что вы! Мне, право, неловко… - смутился Пирошников.
        - Неловко штаны через голову надевать, - парировала соседка. - Садитесь, ешьте.
        Пирошников послушно уселся на тахту, поднос положил к себе на колени и принялся есть. Деметра поставила плошку с молоком на пол и поднесла к ней котенка. Николаич столь же послушно принялся лакать молоко. Они с Пирошниковым были подходящей парой.
        - Как его зовут? - поинтересовалась соседка, присев на корточки и поглаживая котенка.
        - Николаич, - сообщил Пирошников, отхлебывая кофе.
        - Вот как! - удивилась она. - Выходит, вы с ним братья? Это же отчество. А как же имя?
        - Найдён, - мгновенно придумал Пирошников. - Найден Николаевич. Он болгарин. Но его так никто не зовет. Зовут по-русски - Николаич.
        - Значит, вы тоже болгарин? - не унималась соседка.
        - Значит, болгарин, - Пирошников поник головой. Кем только не приходилось быть ему в этой жизни.
        - Врете вы все, - сказала Деметра, поднимаясь на ноги. - Когда обустраиваться будете? Зовите, если что. Мы тут друг другу помогаем. Не то что наверху.
        - Мы - это домочадцы? - догадался Пирошников.
        - Как вы сказали? Почему домочадцы? Соседи.
        - Ну у вас же тут кафе - «Приют домочадца». Значит, вы и есть домочадцы.
        Деметра рассмеялась.
        - Домочадцы! Надо же… - Ей понравилось это забытое слово. - Расскажу соседям. Домочадцы… Вы придумщик, Владимир Николаевич.
        И она ушла, забрав поднос с посудой.
        - Да, я большой придумщик, Николаич, - обратился Пирошников к котенку. - Такую жизнь себе придумал. Забавную.
        Он кряхтя поднялся на ноги. По утрам, пока не разработается, очень болел тазобедренный сустав слева. Это был артроз, уже запущенный, но еще позволявший с грехом пополам ходить. Однако переносить тяжести уже было невозможно. Боль становилась слишком сильной.
        Пирошников еще раз оглядел пустую комнату, словно окончательно решаясь ринуться в опасное предприятие, и погрузился в изучение бумаг. Ничего сложного в них не было - бланки заявления на предоставление площади в аренду, договоры аренды и анкеты для регистрации по месту жительства для физических лиц (домочадцев). Документов было много, он проглядывал их по диагонали и завершил изучение недочитав.
        Пирошников терпеть не мог заполнять официальные бумаги. В «Гелиосе» это всегда делала за него Софья Михайловна, она, наоборот, любила это занятие и относилась к нему трепетно.
        Вот и сейчас он решил свалить это дело на нее, кроме двух заявлений на аренду, которые он и заполнил в бухгалтерии бизнес-центра, оставив Николаича в комнате и обещав ему вернуться как можно скорее.
        В будочке сидел уже незнакомый вахтер, который, однако, знал о появлении нового арендатора от Ларисы Павловны и направил его куда следует.
        В бухгалтерии Пирошников застолбил места двумя заявлениями и пообещал сдать остальные бумаги сегодня же.
        Выйдя на улицу, он перешел на другую сторону, чтобы окинуть дом взглядом при дневном свете.
        Дом и вправду чем-то напоминал многопалубный теплоход с ровными рядами окон из стеклопакетов, окаймленных к тому же лепными бордюрами с закругленными углами, что придавало окнам отдаленное сходство с иллюминаторами. Крыша с коваными перилами имела надстройку в центре, видимую отсюда лишь своею верхней частью, но несомненно, напоминающую капитанскую рубку корабля. Над нею хотелось видеть флаг - но какой? - подумалось Пирошникову. Впрочем, размышлять на эту тему времени не было, и Владимир Николаевич пошел обратно в свою книжную лавку тем же путем, что шел ночью сюда.
        По дороге он успокоился, обдумывая все плюсы и минусы предстоящего переезда.
        Минусы были очевидны: всякий переезд требует времени, денег и траты сил. Запас всего этого у Пирошникова был весьма ограничен. Кроме того, не совсем удобно было доставлять книги в магазин, но Пирошников брал у издательств на реализацию такие малые партии, которые легко перевозились в сумке.
        Ну а минус в лице круглосуточного вахтера и турникетов, как надеялся Пирошников, легко преодолевался постоянными пропусками и договоренностью с охраной.
        Но имелись и плюсы. Близость жилья и работы, это раз, наличие рядом в коридоре достаточно просторного кафе, где можно было бы устраивать презентации книг, это два, да и вообще постоянный контингент читателей в виде домочадцев и многочисленного офисного персонала, работающего в бизнес-центре.
        «Здесь можно сделать клуб, - мечтательно подумал Пирошников. - Надо привлечь стихоплетов».
        Стихоплетами он называл участников литературного объединения «Стихия», что расшифровывалось как «Стихи и Я». В основном там были довольно молодые и талантливые люди, обладавшие к тому же завидной способностью просовывать свои стихи в любые щели и находить аудиторию в самых неожиданных местах.
        Известна, и даже скандально известна в связи с приводами в милицию, была их стиховая акция «Стоп-кранты», состоявшая в том, что группа стихоплетов останавливала с помощью стоп-крана поезд метро в тоннеле посредине между станциями и устраивала поэтические чтения. Пассажирам не оставалось ничего другого, как слушать стихи. Зато на следующей станции поэтов уже поджидал наряд милиции.
        Рекламный эффект этой акции был огромен. Пирошников продал под «Стоп-кранты» не одну пачку поэтических сборников.
        Он пришел в «Гелиос» в начале двенадцатого. Софья Михайловна была на месте и встретила его скорбным взглядом, памятуя печальное окончание их вчерашнего разговора о необходимости искать новое место для лавки. Однако Пирошников обрел уже необходимую бодрость духа и с ходу ошарашил помощницу сообщением.
        - Я нашел новое место!
        - Господи! Да когда ж успели? - удивилась Софья Михайловна.
        - Ночью! В полночь!
        По синим волнам океана,
        Лишь звезды блеснут в небесах,
        Корабль одинокий несется,
        Несется на всех парусах, -
        продекламировал он.
        - Лермонтов. «Из Зейдлица», - назвала первоисточник Софья Михайловна. - И где же мы будем жить?
        - В бизнес-центре «Петропавловский».
        - Да вы с ума сошли, Владимир Николаевич! Откуда деньги? В бизнес-центрах жуткие расценки на аренду.
        - Ну это моя проблема, - сказал Пирошников.
        Софья обиженно поджала губы. Она не любила, когда шеф указывал ей пределы ее компетентности.
        - Значит, так, Софья Михайловна. Садитесь, заполняйте бланки. Свою анкету я заполню сам. Лавку закрываем. Напишите пока: «На переучет»… Сегодня я должен сдать документы. А дальше начинаем паковать книги.
        - Охо-хонюшки-хохо, - проговорила Софья.
        Пирошников извлек из сейфа ноутбук и уселся с ним за столик с телефоном в углу магазина, чтобы начать необходимые телефонные переговоры, связанные с переездом, а заодно делать заметки на компьютере.
        Звонить нужно было в районный КУГИ, «Петерстар», банк, грузоперевозчикам, хозяину съемной квартиры, наконец. В перерыве между разговорами он заполнял личную анкету на регистрацию.
        Софья Михайловна прилежно готовила остальные бумаги, время от времени причитая и делая неутешительные прогнозы.
        - И вот вам, пожалуйста… - плаксиво начала она.
        - Что? - не отрываясь от телефона, спросил Пирошников.
        - «Я осведомлен об особенностях арендуемой площади и условиях конфиденциальности…» - прочла Софья. - Тут эти условия на пяти страницах приложены.
        - Ничего страшного. Дом непростой, потому и дешевая аренда… Я забыл вам сказать, магазин подземный, - небрежно бросил Пирошников.
        Софья замерла.
        - Как… подземный?
        - Он в подвале. Минус третий этаж.
        - Вы шутите? - снова обиделась Софья.
        - Нисколько. Это даже оригинально будет.
        - Представляю, - иронически отозвалась она. - Кто ж туда пойдет, в подвал?
        - Да там полно народу. Чады и домочадцы.
        - Чады? - не поняла она. - Какие чады?
        Софья Михайловна не любила непонятных шуток Пирошникова. С ним всегда нужно было быть настороже, опасаясь подвоха. Честно говоря, она страдала из-за его несолидности. В других магазинах директора были серьезнее. Не говоря о том, что и денег у них было побольше.
        - Ну дети типа, - пояснил Пирошников.
        - Владимир Николаевич! Опять вы это «типа»! Ну нельзя так говорить! - взмолилась Софья.
        - То есть дети как бы, - продолжал поддразнивать ее Пирошников.
        - Как бы… Боже, опять! И откуда там дети, в бизнес-центре?
        - Сам удивляюсь. Но они есть… У вас готово?
        Пирошников взял стопку аккуратно заполненных бланков, подписал все не глядя, как обычно, похвалил свою помощницу и отбыл в бизнес-центр оформлять аренду.
        Ноутбук он сунул в портфель, прихватил и томик Пушкина из старой серии «Сокровища лирической поэзии», которую тщательно собирал когда-то. Пушкин не раз помогал ему добиться душевного равновесия.
        Ему не верилось, что все пройдет гладко, так не бывает, чтобы вдруг получить и квартиру, и помещение под магазин по сравнительно дешевой цене. Обязательно случится какая-нибудь закавыка. С другой стороны, беспокоила мысль о том, не попался ли он на удочку каким-нибудь аферистам и не аукнется ли эта дешевизна какими-нибудь неприятностями в дальнейшем.
        «Э! Где наша не пропадала!» - решил Пирошников.
        Надо сказать, что «наша» где только не пропадала, это точно. Магазин дважды грабили, хоть грабить там было нечего, кроме кассового аппарата и старого компьютера Софьи, приходилось и платить какой-то мифической «крыше», какому-то Николаю без отчества, который регулярно появлялся, чтобы снять свои сто долларов, а потом вдруг исчез навсегда, будто его и не было, а недавно нагрянули из милиции с целью проверки легитимности программного обеспечения на компьютере.
        - У вас Виндоуз нелицензионная! - заявил молодой человек, показав удостоверение и загрузив операционную систему на компьютере Софьи.
        - А у вас лицензионная? - удивился Пирошников.
        Мент рассмеялся и ушел. Ловить в этой лавке было нечего.
        Оформление в бухгалтерии прошло на удивление быстро и беспрепятственно. Пирошникову сказали, что как только он внесет арендную плату за месяц вперед, так сразу может завозить вещи. И Владимир Николаевич снова поспешил обратно, если можно назвать его передвижение поспешным, чтобы успеть оформить платежку на компьютере сразу за оба помещения. Он по совместительству был бухгалтером своей фирмы и умел пользоваться интернет-банкингом.
        Софья уже паковала книги, освобождала стеллажи. Пирошников промерил рулеткой и записал размеры всех стеллажей, чтобы прикинуть на новом месте, как их ставить.
        Затем он вернулся в бизнес-центр, зайдя в магазин по пути, чтобы купить еды себе и Николаичу.
        До дому он так и не добрался, а все из-за котенка. Не оставлять же его голодным на ночь. Значит, снова предстояло спать на пустой тахте с портфелем вместо подушки. Но хоть так, лишь бы прекратить эту беготню и отдохнуть, потому что ноги уже болели невыносимо.
        Однако отдохнуть не пришлось. Лишь только он переступил порог комнаты, как увидел посреди нее на полу лужицу, происхождение которой было очевидно. Пирошников в досаде хлопнул себя по лбу. Ну как он не подумал!
        Пришлось снова выйти на улицу, оставив Николаичу молока и колбасы, и добрести до Сытного рынка, рядом с которым имелся зоомагазин, а там купить кошачий туалет с какими-то гранулами вместо песка. Надо признаться, Пирошников никогда не держал кошек. В той первой квартире в этом доме, где он нашел приют в свое время, жила кошка Маугли, но не он за нею ухаживал, да и было это Бог весть когда.
        Дело уже близилось к вечеру. Подходя к дому, Пирошников вдруг в который раз остро ощутил нелепость своего вида, положения и обстоятельств. В самом деле, пожилой человек в мятом костюме, небритый, с кошачьим туалетом под мышкой, спешащий, прихрамывая, в подвал, где ждут его пустая комната с тахтой без подушки и перспектива начинать все сначала, когда тебе уже скоро семьдесят… Такой человек мог вызвать удивление, сочувствие, но не уважение.
        «В твоем возрасте положено иметь личную машину с водителем и парочку шестерок, которым достаточно отдать приказание - и все будет сделано!» - выговаривал себе Пирошников, но вовсе не злобно, а по привычке, потому что понимал, что рисуемая им модель вельможной старости вовсе не для него, а ему больше годится правило «бросить все и начать сначала». В этом он, как ни странно, находил какое-то удовлетворение, иногда мучительное.
        И конечно, нелепость никому и ни за что не отдал бы Пирошников. Причем не то чтобы он был нелеп от природы - косорукий, косорылый или кривобокий. Он был нелеп внутренне, и это не всеми даже замечалось, его часто принимали за нормального человека, тогда как именно нелепость и была нормой Пирошникова, к тому же Владимир Николаевич, как мог, эту нелепость скрывал, отчего выходило еще нелепее.
        Спустившись на минус третий, он увидел напротив своей двери в коридоре даму весьма среднего возраста, чинно сидевшую на табурете, по-видимому, в очереди к прорицательнице. Деметра вела вечерний прием.
        Пирошников затворился у себя, первым делом поставил на пол и подключил ноутбук, чтобы создать хоть какую-то видимость жилья. Затем вынул из портфеля кефир, нарезанную колбасу и батон и принялся все это поедать, сидя на тахте и беседуя с Николаичем, который уже закончил ужин и лежал на полу, растянувшись возле своей плошки.
        - А ты знаешь, Николаич, я тебя, пожалуй, назначу исполнительным директором, - начал Пирошников. - Ты будешь зицдиректор, как Фунт. Не читал? У нас бывают нарушения. Софья чеки не пробивает своим покупателям, уклоняемся от налогов. Если что, придется посидеть немного. Котам много не дают, они не олигархи. Котам чаще условно… Как ты на это смотришь?
        Николаич смотрел безмятежно. Пирошников же чувствовал, что вся эта бравада для кота, а вернее, для самого себя, ибо что коту до его бравады, лишь вуалирует душевную неустроенность, чтобы не скатиться в отчаяние. И дело было даже не в том, что предстоял тяжелый переезд, обустройство и непонятные перспективы бизнеса на новом месте. Все это раньше он проходил и справлялся. Но сейчас впервые почувствовал, что у него пропала уверенность.
        Он вспомнил рекламу дезодоранта. Вот что придает мужчине уверенность! Пирошников выругался про себя. Он никогда в жизни не пользовался дезодорантом.
        В дверь постучали. Николаич встрепенулся и оторвал голову от пола.
        - Входите! - крикнул Пирошников, не вставая с тахты.
        В дверях опять показалась Деметра. Она окинула комнату быстрым понимающим взглядом и заявила:
        - Так. Я вижу, у вас конь еще не валялся. Я сейчас.
        И она исчезла, чтобы появиться через пять минут со стопкой постельного белья, одеялом и подушкой. Все это она выложила на тахту под протестующие возгласы Пирошникова, успевшего вскочить на ноги.
        - Вам застелить? - спросила она.
        Пирошников лишь бурно замахал руками. Он весьма опасался женщин, берущих над ним шефство без его согласия. А таких находилось достаточно, ибо он не имел привычки следить за своим внешним видом и вообще заниматься бытовыми подробностями. Ранее он, бывало, подозревал матримониальное начало в такой заботливости, но сейчас? В женихи он явно не годился.
        - Мне неудобно, право… - наконец выговорил он.
        - Я вам уже говорила, что неудобно, - сказала она. - Перевезете свои вещи - отдадите. Надеюсь, постельное белье у вас есть?
        - Да-да, жена приготовит, - закивал Пирошников.
        Он ввернул жену так, на всякий случай.
        Деметра насмешливо посмотрела на него.
        - У вас нет жены. Не сочиняйте… Кстати, если вам неудобно называть меня профессиональным именем, многим это не удается, то можете звать Диной. Если хотите - Диной Рубеновной. Но лучше просто Диной.
        - Хорошо… Дина, - с некоторым напряжением выговорил Пирошников.
        Дина взглянула на компьютер.
        - Идемте ко мне, я дам вам табуреты. Поставите ноут, сами сядете. Сможете работать. Кстати, Интернет здесь везде есть, пароль я вам дам.
        И она направилась к двери, даже не посмотрев, следует ли за нею Пирошников.
        Глава 5. Жизнь как на ладони
        Квартира Дины-Деметры поражала резким несоответствием всему, что видел пока Пирошников в этом доме. Ни официальный мраморно-никелевый стиль первого этажа, ни убогий вид коридора в минус третьем никак не вязались с этим уютным, располагающим к отдохновению интерьером. С первого взгляда непонятно было, чем создано это впечатление, но приглядевшись, можно было заметить, что здесь не было ни единой вещи или детали интерьера моложе семи-восьми десятков лет, а то и целого столетия.
        Несмотря на то что мебель в гостиной вся была старинная, общий вид не создавал впечатления антикварного магазина, как это иногда бывает у нуворишей, накупивших дорогого старья. Все было подобрано с большим вкусом и служило удобству, а не демонстрации роскоши.
        Стены были однотонные, цвета кофе с молоком, а вся мебель темного дерева. Несколько картин в старинных рамах можно было не проверять на подлинность - и так было видно, что это оригиналы, писанные давным-давно. Среди них выделялся портрет молодой женщины, похожей на Дину, в национальном костюме с украшениями.
        - Моя бабушка, - пояснила Дина, заметив взгляд Пирошникова. - Это армянский национальный наряд.
        На полу были прихотливо разложены тонкие персидские коврики ручной работы, по ним было мягко ступать. Резная темная дверь с медной ручкой вела из гостиной в другую комнату, по-видимому, спальню.
        - Садитесь, - указала Дина на диванчик с выгнутыми и тоже резными подлокотниками, перед которым находился низкий стол темного дерева. - Хотите чаю?
        - Вы хотели снабдить меня табуретками, - напомнил Пирошников и тут же смутился слова «снабдить», совершенно неуместного в этой старинной обстановке. Да и табуретки тоже… Где эти табуретки, кстати? Здесь не может быть никаких табуреток!
        - Одно другому не мешает, - улыбнулась Дина.
        Она откинула край персидского ковра, под которым угадывалось что-то вроде скамьи, но там оказались простые, стоящие впритык табуретки, какие можно купить в ИКЕА.
        - Вот они. Я их использую в коридоре для клиентов.
        - И много у вас клиентов? - спросил Пирошников, разглядывая висящий на стене диплом, выданный Деметре какой-то Академией магических наук.
        - Не жалуюсь, - ответила она.
        Пирошников присел на диванчик, продолжая разглядывать комнату, а хозяйка скрылась за дверью. Вдруг он заметил боковым зрением какое-то движение в углу, будто в комнате еще кто-то был. Он повернул голову и увидел себя в напольном зеркале, которого он поначалу не заметил, настолько искусно оно было поставлено в углу, так что увидеть свое отражение можно было только сидя на диване. Пирошников почувствовал свою неуместность здесь, среди антиквариата.
        Дина вернулась с подносом - конечно, непростым, расписанным национальными армянскими узорами, на котором стояли пиалы, серебряный чайник с выгнутым тонким носиком и тарелочка с печеньем.
        Она расположилась напротив Пирошникова на атласном пуфике с кривыми ножками. Чаепитие началось.
        - Владимир Николаевич, чувствуйте себя как дома. Расслабьтесь, - сказала хозяйка, улыбаясь, и Пирошниковым вновь овладело беспокойство. Лет пятнадцать назад у него не было бы сомнений, что его соблазняют.
        - Не бойтесь меня, я вас не съем, - добавила она и рассмеялась.
        - Кто вас знает, - проворчал Пирошников и отхлебнул глоток.
        Он почувствовал, что беспокойство исчезло.
        - Скажите, если это не секрет, что вас заставило снять квартиру в этом доме да еще в подвале? Судя по обстановке, вы женщина обеспеченная… - спросил Пирошников.
        - Да, у меня есть, где жить. Квартира отца в Ереване и здесь, в Питере, однокомнатная. Я тут по профессиональным соображениям…
        - Каким же? - удивился Пирошников.
        - Они связаны с этим домом. Это непростой дом…
        Пирошников поежился. Уж он-то знал, насколько непрост этот дом!
        - Здесь чрезвычайно сильное магическое поле. Оно взаимодействует с живущими в доме людьми… - начала Дина.
        По ее словам, это взаимодействие разной силы проявлялось тоже по-разному. Легенды рассказывают об удивительных случаях. Еще в конце позапрошлого века, когда дом был построен и заселен арендаторами, его хозяин, промышленник Стрижевский, построивший дом чисто как доходный, внезапно забросил все дела, оставил семью в своем особняке на Каменноостровском близ Карповки, а сам переселился сюда в одну из квартир.
        - И что? - вырвалось у Пирошникова, который с чрезвычайным вниманием следил за ее рассказом.
        - Говорят, он сошел с ума. Но при этом и его квартира, как бы это сказать… Тоже тронулась. Говорят, в ней можно было летать, то есть в каких-то местах отсутствовала сила тяжести… В этой квартире собирались до революции большевики и плавали там в невесомости. Стрижевский к ним примкнул. Еще что-то подобное говорили…
        Пирошников слушал, затаив дыхание.
        - Правда, когда он умер, эти явления исчезли, - продолжала она. - А сравнительно недавно в этот дом случайно попал молодой человек, с которым связывают целый ворох чудес. Причем происходили они не только в той самой квартире Стрижевского, где он обосновался, но и на лестнице этого дома. Это было тридцать пять лет назад…
        - Сорок, - сказал Пирошников.
        - Ну вот видите. Значит, вы тоже знаете эту историю…
        - Да уж… - вырвалось у него.
        - Ну и в новейшие времена дом вел себя странно, в результате чего мы и сидим на минус третьем этаже.
        - А в этом кто виноват? - недоуменно спросил Пирошников. - Ведь молодой человек из этого дома давно выехал?
        - Об этом история умалчивает, - ответила она. - Но магия определенно осталась. Я это чувствую по своим клиентам. Результаты превосходные.
        Пирошников помолчал. У него на языке вертелся вопрос, но он не решался его задать, боясь обидеть. И все же решился.
        - А скажите, Дина, насколько велик среди представителей вашей профессии процент… непрофессионалов? Обманщиков, попросту говоря.
        - Вы хотели спросить - не шарлатан ли я? - улыбнулась Дина. - Дайте ваши руки.
        - Руки? Зачем?
        - Лучше один раз увидеть. Давайте. Обе.
        Пирошников нерешительно протянул ей обе руки. Дина мягким движением уложила их на стол и повернула ладонями кверху. Затем она сделала движение ногой, что-то щелкнуло, и откуда-то сверху ударил снопом белый свет, ярко осветивший лежащие на столе ладони Пирошникова.
        - Хиромантия, что ли? - догадался он.
        Дина не отвечала. Она сосредоточенно разглядывала ладони Пирошникова, изредка дотрагиваясь и проводя по ним пальцами.
        - Однако… - сказала она. - Вы разносторонний человек. Много наклонностей и талантов… Но линии не развиваются.
        - И какие же это таланты? - чуть насмешливо спросил Пирошников.
        - В деловой сфере ваше предназначение лежит в области политики. Но вы родились в такое время, что заниматься политикой в полном смысле слова было невозможно. Ведь членом партии вы так и не стали… Правда, вот тут, видите? - она указала на едва заметную морщинку на ладони Пирошникова. - Вы пробовали уйти в политику в начале девяностых, но это продолжалось недолго.
        Пирошников с усмешкой вспомнил анекдотический эпизод своей биографии, когда по настоянию общественности он выдвинул свою кандидатуру на выборах в городскую Думу от партии «Правое дело» и тусовался в их штабе. Партия тогда была на коне, выражение «когда мы придем к власти» было в большом ходу. Но через пару месяцев Пирошников сбежал оттуда, свою кандидатуру снял и более никогда в политику не лез.
        Потому он с удивлением узнал сейчас о своем предназначении, которое так занимало его в тридцать лет.
        - В творческой области вам следовало стать композитором… - продолжала Деметра. - У вас определенный талант композитора. Вот здесь, видите?
        Вот тебе и на! А он стихи писал, как дурак. Когда нужно было сочинять песни и симфонии, как предписывала эта закорючка на его ладони.
        Хиромантия давала явные сбои.
        - Перейдем к биографии, - проговорила прорицательница.
        И она ровным голосом, продолжая легко прикасаться пальцами к ладоням Пирошникова, словно играя неслышимую мелодию, начала рассказ про его жизнь.
        Ладони Пирошникова, а точнее, их папиллярные линии, содержали бездну информации о прошлой жизни их обладателя, причем зачастую информации тайной, которую не хотелось бы делать достоянием окружающих.
        Так, лет до тридцати судьба Пирошникова складывалась ни шатко, ни валко, зацепиться не за что: школа, полтора курса института, служба в армии, потом различные занятия то тем, то этим - творческая, ищущая натура, которая так ничего и не нашла и до творчества не добралась.
        Но в тридцать лет случилось из ряда вон выходящее событие…
        Тут Дина вгляделась в ладонь Пирошникова внимательнее и проговорила:
        - А ведь это случилось сорок лет назад, вы были правы.
        - Что случилось? - безмятежно спросил Пирошников.
        - Вы стали жильцом этого дома… Боже мой! Все сходится. Как я не догадалась сразу!
        Пирошников молчал.
        - Вы прожили здесь четырнадцать лет с женщиной и ее сыном. Брак вы не оформляли, - читала Дина по ладони. - Работали в двух местах, что-то такое, близкое к творчеству…
        - Редактором, - подсказал Пирошников.
        - Гражданской жене изменяли. Вижу два романа, внебрачных детей нет. А потом, в середине восьмидесятых, у вас случился еще один роман. Родилась дочь, я правильно говорю?
        - Правильно, - подтвердил Пирошников, волнуясь. - Зовут Люба.
        - Молодец, Дина, молодец… - похвалила себя гадалка. - И вы ушли в эту семью и оформили брак. Но тут… - она сделала огорченное лицо, - случилось непредвиденное. Ваша молодая жена сама влюбилась… Нечетко вижу. Военный?
        - Да. Военный врач, - уныло согласился Пирошников.
        - И вы ушли. Но скоро стали жить с женщиной, с которой… с которой… - она вглядывалась в ладонь. - С нею у вас, кажется, был роман платонический, попытка, так сказать. Точнее, она вас хотела увести еще от первой жены, но не получилось. А теперь все сошлось. И вы стали жить с нею, не расписываясь, по вашему обыкновению. Родилась еще одна дочь…
        - Анюта, - подсказал Пирошников.
        - Ну это вам не компьютер. Имен не печатает, - пошутила Дина. - Это случилось… ага! Семнадцать лет назад. Но вот уже четыре года вы живете один. Все правильно?
        - Нет слов! - восхищенно воскликнул Пирошников.
        - И вы снова вернулись в свой дом… - задумчиво проговорила Деметра. - Как блудный сын.
        - Дина Рубеновна, я беру свои слова назад. Извините, - сказал Пирошников. - Никогда не думал, что хиромантия столь сильна. Вы кудесница.
        - Нет, Владимир Николаевич. Кудесник - это вы, - покачала она головой. - Надо же, как мне повезло. Я практически буду в эпицентре.
        - Эпицентре чего? - не понял Пирошников.
        - Скажите честно, вы валяете дурака? Вы правда не чувствуете своей магической силы? И тогда, сорок лет назад, тоже не догадывались о ней?
        - Бог с вами! Какая магическая сила? У меня было временное помутнение рассудка. Потом это прошло, - сказал Пирошников.
        - Ну-ну. Оставайтесь в счастливом неведении. Только учтите - мы все теперь зависим от вас.
        - Мне только этого не хватало! - рассмеялся Пирошников и, получив в каждую руку по табуретке, отправился восвояси.
        Глава 6. Переезд
        Безусловно, полученные от Деметры сведения о магической связи между ним и этим проклятым домом способны были потрясти Пирошникова, если бы… Если бы он им поверил.
        Однако прошедшие годы, жизненный опыт и торжество разума над мыслью ясно говорили ему, что ничего мистического в его давнем приключении не было. Он даже знал теперь, как на языке психиатрии называлось то явление. Шизофренический шуб. Обычно наблюдается у подростков и чаще всего остается без последствий.
        Мысль залетала далеко, разум вставал на пути непреодолимой преградой.
        Надо сказать, что Пирошников вовсе не был убежденным материалистом. Он верил, вернее, допускал, а еще вернее - надеялся, что земной опыт не исчерпывает бесконечного разнообразия возможностей, что есть силы и явления, неподвластные тому самому разуму, но допустить, что он, Владимир Николаевич Пирошников, был как-то лично связан с ними, мог влиять на них, было слишком самонадеянным.
        Пирошников был бесконечно мал перед Богом, но он был мал и перед Домом, который теперь, после рассказа Деметры, разросся в его сознании до внушительных размеров, явно превосходивших реальную величину, и обрел даже грозные очертания стихии. Он вспоминал свои злоключения здесь и поеживался. Не дай Бог они повторятся!
        Но Бог хитер, но не злонамерен. Ничего, хоть сколько-нибудь похожего на мистические приходы, пока не обнаруживалось.
        А поскольку все внимание Пирошникова было обращено на обустройство в Доме, то он пока забыл думать о высших материях, а сосредоточился на прозе жизни.
        На следующий день, как и обещал, пришел Геннадий.
        Он застал Владимира Николаевича за весьма прозаическим занятием: Пирошников обмеривал стены будущего магазина рулеткой на предмет установки стеллажей. Места для всех стеллажей явно не хватало, придется сокращать ассортимент, думал Владимир Николаевич, и уже мысленно прощался с какими-то книгами, сериями и даже издательствами, оставляя лишь любимое - независимо от того, насколько это любимое могло содействовать процветанию лавки.
        Выходило, что никак не могло, потому что Пирошников мог расстаться с любыми книгами, но только не с теми, где слова складывались в волнующую музыку и сжимали сердце.
        Он не мог расстаться со стихами; хотя, признаться, далеко не каждая книжка стихов могла привести его в волнение, но он допускал, что она способна разбудить кого-то другого, если, конечно, это были стихи. Отличать стихи от графоманских поделок Пирошников умел.
        И вот, пока он, чертыхаясь, тянул рулетку вдоль стены, в голове его зарождался прекрасный и прекраснодушный план единственного в Питере магазина поэзии, где на полках не будет ничего, кроме стихов, и где станут собираться возвышенные душою читатели и декламировать друг другу проникновенные строки любимых поэтов.
        Пирошников смахнул слезу и выматерился про себя, настолько это было восхитительно.
        Он понимал, что план безумен, но безумные планы как раз были его коньком. Поэтому фантазия тянула его дальше и рисовала всеобщее помягчение нравов - сначала в населенном подземном бункере, каким и являлся минус третий этаж, а потом и выше, выше, много выше… аж до самой Красной площади, где «всего круглей земля»… Пирошников опять осадил себя энергичным внутренним междометием.
        Тут и явился Геннадий с конкретным деловым предложением. А именно, он пообещал снарядить в помощь Пирошникову четверых охранников, свободных от вахты, в качестве грузчиков, а также взял на себя организацию фургона.
        - Я могу заказать по объявлению… - возразил Пирошников.
        - У меня дешевле выйдет. Свои кореша, - ответил Геннадий.
        И действительно, через три дня, когда Владимир Николаевич подготовил свои пожитки на съемной квартире для переезда, а Софья Михайловна закончила паковать поэтические сборники и отдавать за бесценок или обменивать на ту же поэзию все остальное, переезд состоялся.
        Пирошников нервничал. Ровно в полдень мебельный фургон с грузчиками подкатил к дому на проспекте Ветеранов, где Пирошников жил последние четыре года. Грузчики принялись таскать вещи, а Владимир Николаевич стоял у открытого борта и курил, чтобы справиться с волнением. Последний переезд… Как ни пытался, не мог избавиться от этих слов, навязчиво вертевшихся в голове.
        - Тьфу ты, черт! Не на кладбище же еду! - негромко воскликнул он, дождавшись, когда грузчики удалятся за очередной порцией вещей в квартиру, где наблюдал за погрузкой ее хозяин.
        Вещей, правду сказать, было немного. Письменный стол и книжный шкаф - хранилище самых любимых книг, остальные были разбросаны по прежним адресам Пирошникова, - журнальный столик, диван, телевизор, два чемодана с носильными вещами и нехитрая хозяйственная и кухонная утварь, а также небольшая стиральная машина, холодильник и микроволновка. Не считая кресла, пары стульев и табуреток.
        «Немного нажил…» - с усмешкой подумал он.
        И опять мысли сами собой устремились в прошлое, стараясь отыскать вешку, начиная с которой он перестал думать о своем высоком предназначении. Но ее не обнаруживалось, поскольку мелочи быта, рутина существования, подобно трясине, затягивали Пирошникова все глубже, откуда уже нельзя было сделать шага ни в какую сторону.
        Служила ли оправданием необходимость кормить семью и обеспечивать ей мало-мальски сносные условия существования? А может быть, и оправдания никакого не требовалось? Откуда взялся этот внутренний прокурор, который время от времени восставал в душе и произносил свое грозное: «Что имеем предъявить?»
        И сразу все ужасно мельчало: дом, семья, работа, стихи. Нечего было предъявить по большому счету. «Да и некому!» - мысленно заканчивал Пирошников.
        Такой ответ родился лишь в последние годы, с началом нового века и нового тысячелетия. И может быть, он был еще ужаснее, если вдуматься, хотя как бы снимал личную ответственность с самого Пирошникова.
        Богу, только ему, можно было что-то предъявить, не опасаясь глумления и непонимания. Он добр, он примет все, что есть. Но не настолько добр, чтобы простить.
        Мысль Пирошникова уперлась в тупик как раз вовремя, потому что фургон подкатил к дверям магазина «Гелиос» и грузчики бодро принялись выносить из него пустые стеллажи и перевязанные пачки книг. Софья Михайловна суетилась меж ними, особо охраняя свой компьютер и маленький сейф, обычно пустой, деньги в нем никак не держались.
        Затем Пирошников, уступив своей сотруднице место в кабине, переместился в темное пространство фургона, где присел на стопке книжных пачек рядом с парнями, подчиненными Геннадия. Задние двери закрылись, и Пирошников оказался в кромешной тьме. Фургон тронулся.
        - Слышь, отец, что за книги везем? - спросил из темноты чей-то голос.
        - Стихи, - коротко ответил Пирошников.
        - Стихи-и? - изумленно протянул вопрошавший.
        Наступила пауза.
        - Да, стихи, - наконец прервал ее Пирошников с некоторым вызовом и вдруг принялся читать любимое:
        Не дай мне Бог сойти с ума.
        Нет, легше посох и сума,
        Нет, легше труд и глад.
        Не то, чтоб разумом моим
        Я дорожил, не то, чтоб с ним
        Расстаться был не рад.
        Когда б оставили меня
        На воле - как бы резво я
        Пустился в темный лес!
        Я пел бы в пламенном бреду,
        Я задыхался бы в чаду
        Нестройных шумных грез…
        Он дочитал стихотворение до конца в полной тишине, не считая шума мотора, разумеется.
        Снова наступила пауза.
        - Батя, ты это… не переживай, - снова произнес тот же голос. - Мы это… перенесем нормально.
        «Они это перенесут», - отметил про себя Пирошников, по привычке перенося смысл с буквального на метафорический и относя его к своей затее c магазином и вообще ко всем стихам.
        Это его успокоило.
        - Заходите к нам, мы завтра же откроемся, - предложил он. - Минус третий этаж, бокс номер семнадцать.
        - Это где пиво у Геннадия?
        - Где пиво, да, - подтвердил Пирошников.
        Но тут уже и приехали. Владимир Николаевич лично сопроводил Софью Михайловну в бункер, дабы смягчить первое впечатление, которое, как он опасался, могло стать роковым. Но старушка бодрилась и даже воскликнула с комсомольским задором, оглядев помещение:
        - Ничего, и не такое видали!
        Пирошников, как это ни странно, мысленно называл свою сотрудницу не иначе как «моя старушка», хотя Софья Михайловна была минимум на восемь лет младше него.
        Парни-грузчики, расставлявшие стеллажи в магазине, были предупредительны, стараясь выполнить любое желание Пирошникова и Софьи Михайловны. Чтение стихов в темном фургоне настолько потрясло их, что они безоговорочно признали Пирошникова высшим существом, где-то рядом с Пушкиным.
        В разгар работы явился Геннадий и, похвалив своих ребят, сказал Пирошникову:
        - Вас в кафе ждут.
        - Кто? - удивился он.
        - Пойдемте. Увидите.
        Пирошников похромал по коридору вслед за Геннадием.
        Каково же было его удивление, когда в кафе он увидал за столом всех своих детей: Толика, Любу и Анюту. Они оживленно что-то обсуждали, смеясь, так что не сразу заметили Пирошникова, а заметив, вскочили и устремились к нему обниматься и целоваться.
        - Папатя пришел!
        - Привет, Папатя!
        Это было его домашнее прозвище только для детей, придуманное Любой, уже когда Пирошников расстался с ее матерью, ушедшей к военврачу Кириллу Дмитриевичу. Поначалу Любаша пользовалась этим прозвищем в одиночку, но последние четыре года, когда Пирошников стал жить один в своей квартире на проспекте Ветеранов, Толик и Анюта тоже привыкли к нему, бывая на ежегодных «Днях Отца» в начале каждого учебного года.
        «День Отца» заключался в том, что Пирошников устраивал обед для детей в своей квартире, приготавливая его самолично, причем главным угощением были фаршированные болгарские перцы с помидорами - блюдо, которое Пирошникову удавалось отменно.
        Прозвище Папатя как нельзя лучше отражало чувство любовной иронии или, если угодно, иронической любви, с которой дети относились к отцу. Следует признать, что эти традиционные обеды и умение ненароком втягивать детей в свои дела помогли Пирошникову сплотить их. У них уже появились общие дела и увлечения, связывающие их помимо отца, и это особенно радостно было видеть Пирошникову.
        На этот раз дети явились по зову Толика, предупрежденного Геннадием о готовящемся переезде, потому как Пирошников никому из детей о переменах в собственной жизни не сообщил.
        А посему между ними было решено устроить Папате сюрприз - собраться всем вместе и организовать новоселье, для чего Толик заказал в кафе «Приют домочадца» угощенье и питье на десятерых, включая четырех грузчиков и Геннадия, а девушки принесли с собою пироги и фрукты.
        Поначалу задумано было устроить пиршество в «Приюте домочадца», но Пирошников решительно заявил, что новоселье следует справлять в новом жилище, и через полчаса, которые Владимир Николаевич провел в кругу детей, рассказывая им в подробностях, как он потерял жилье и магазин на Первой линии, все те же грузчики перенесли несколько столиков из кафе в новое помещение магазина. Там Софья Михайловна уже успела поставить на полки кое-какие книги, так что вид был почти обжитой. За столами перенесли стулья, причем Геннадий, помогавший грузчикам, следуя со стулом в руках по коридору, громогласно призывал:
        - Соседи! Заходите в семнадцатый бокс на новоселье! Приглашаю! Стулья прихватывайте с собой! И рюмки не забудьте!
        Он повторил это несколько раз, следуя по длинному коридору. Из дверей выглядывали соседи, провожая взглядом вереницу столов и стульев.
        - Геннадий, я такое угощение не потяну, - предупредил Толик.
        - Не боись, Толян! Фирма гарантирует! - сделал широкий жест Геннадий, и весь минус третий пришел в движение.
        Глава 7. Новоселье
        Кто не знает этих внезапных застолий вскладчину на сдвинутых впопыхах столах, с разнобоем стульев, скамеек и табуреток, с разномастными тарелками, вилками, рюмками и фужерами, с раскрасневшимися от жара плит хозяюшками, каждая из которых норовит выставить в центр свой пирог или салат, а мужики уже сдвигают рюмки, сгрудившись вокруг бутылки.
        Есть в нашем народе тяга к такому внезапному единению, когда позвали и летишь, любя всех и каждого, потому что «хорошо сидим», потому что ладно поем, а уже наутро, мучаясь похмельем, вспоминаешь себя с тревогой нелюбви к человечеству и понимаешь, что единение опять получилось мнимым. Но ведь было к нему стремление!
        Коммунальная квартира - изобретение чисто русское, явившее как редкие образцы человеческого благородства, понимания и любви, так и бесчисленные тупые склоки и хамские выходки людей, которые в иных условиях могли бы парить в поднебесье ангелами.
        Что же нужно, чтобы получилось наконец слиться с ближним своим в общей печали или радости? Да вот именно общая печаль и нужна.
        Хорошо подходит война, испытано неоднократно. Годится голод, неплохи репрессии, хотя всеобщая подозрительность слегка мешает.
        Для радости годится почти все - от полета в космос Гагарина до выигрыша кубка по футболу.
        И все равно - эти всплески кратковременны, а похмелье с печали и радости одно и то же.
        На этот раз была объявлена радость - новоселье, хотя от радости до печали всего один шаг, как показывает практика и что вскоре было явлено.
        Через несколько минут Пирошников понял, что руководить процессом он не в силах, и отдался естественному течению событий, заняв место во главе импровизированного стола и окружив себя детьми, то есть заняв для них места, потому что дети порхали туда-сюда с посудой, закусками и бутылками.
        Место напротив, через длинный стол, занял Геннадий, фактический хозяин застолья - да он и не скрывал этого, командуя приготовлениями.
        Кроме непосредственных участников переезда и новоявленных домочадцев в лице Пирошникова и Софьи Михайловны пока в качестве гостьи появилась одна Дина Рубеновна, которая не мешкая выпорхнула из своего бокса, неся какую-то армянскую сласть типа пахлавы. Как всегда, одета она была весьма изысканно, хоть и непарадно - джинсы и свитер грубой вязки, но было видно, что то и другое модно и недешево.
        Не успели усесться, как нагрянули домочадцы из дальнего бокса, что напротив кафе, целое семейство Данилюков - отец, мать и сын тринадцати лет - со своею вишневой настойкой и солеными огурцами, не считая пластмассовых табуреток. Впрочем, старший Данилюк и пол-литра вынул из кармана.
        - Народ! - воззвал Геннадий, поднимаясь. - Этак мы до вечера собираться будем. Наливай, остальные подтянутся… Я хочу представить вам нового соседа, Владимира Николаевича, бывшего жильца нашего дома. Знаю я его уже сорок лет…
        И Геннадий с рюмкой в руках, принялся рассказывать, что он знал о Пирошникове. К счастью, самых важных обстоятельств появления здесь Пирошникова и последующих приключений Геннадий не знал, иначе неизвестно, что вышло бы из этого мирного застолья.
        - …Много лет Владимир Николаевич несет культуру в массы, - продолжал Геннадий, удивляя Пирошникова не столько связностью речи, сколько безотчетным следованием укоренившимся где-то в официозе штампам… - Магазин его мы знаем на Первой линии. А здесь у нас будут стихи! Поэзия, значит! - с преувеличенным энтузиазмом провозгласил Геннадий, уже информированный своими клевретами.
        - Поэзия - это прекрасно! - воскликнула Дина Рубеновна.
        - Ну стихи, значит, стихи, - миролюбиво согласился Данилюк-старший и опрокинул рюмку, не дожидаясь конца тоста.
        - Погоди, Иван Тарасыч, я еще не все сказал, - продолжал Геннадий.
        Но о производственной и общественной деятельности Пирошникова сказать было больше нечего. Не был он ни заслуженным деятелем культуры, ни персональным пенсионером… Ну сеял разумное, доброе, вечное. Только не росло оно почему-то. Скуден был урожай.
        - Короче, к нам пришел уважаемый человек, - стал закругляться Геннадий, поняв, что известных ему регалий и титулов Пирошникова явно недостаточно для продолжения речи.
        В дверях между тем скопилось еще человек семь домочадцев с табуретками и стульями.
        - Геннадий, не томи народ! Выпьем! - залихватски воскликнул Пирошников.
        И опрокинул рюмку.
        - С новосельем! - провозгласил Геннадий.
        - Счастья вашему дому!
        - Процветания бизнесу!
        Пирошников поежился. Он не любил этого иностранного слова, чаще всего означавшего не просто дело, работу, которую ты выполняешь на собственный страх и риск в расчете на негарантированное вознаграждение. С бизнесом у него связывалось что-то нечистое и нечестное, стремление выгадать, словчить, обмануть просто в силу необходимости, ибо многолетнее занятие книжной торговлей привело его к твердому убеждению, что бизнеса без обмана не бывает.
        Чаще всего пытались обмануть и обманывали государство в лице налоговых органов, но иногда и партнеров. Впрочем, постоянный обман партнеров в долговременном бизнесе невозможен, иначе пострадает репутация. А государство…
        Государство сам Бог велел обманывать, не то сожрет с потрохами. Такая философия сложилась с годами у Пирошникова, хотя нельзя сказать, что она ему нравилась.
        Пирошников чокался с гостями, как вдруг вспомнил о Николаиче, запертом в боксе номер 19. Как же его не взяли? Законный жилец все же…
        - Сейчас, я сейчас… - забормотал он и принялся пробираться к выходу.
        Гости недоуменно смотрели на него.
        Отперев соседнюю дверь, он сграбастал спящего на тахте котенка и вернулся в магазин, где народу явно прибыло, уже рассаживались вторым рядом, тянули рюмки и фужеры, наливали, чокались.
        Появление Николаича было встречено восторженными криками и здравицами. Котенок пошел по рукам, пока не оказался у Анюты, сидевшей рядом с отцом по левую руку.
        - Его зовут Николаич, - прошептал дочери на ухо Пирошников.
        Анюта молча кивнула. Сообщение ее не удивило. Она вообще была сдержанна в проявлении своих чувств. Неделю назад Анюта получила аттестат зрелости, с чем Пирошников и поздравил ее по телефону, а только позавчера прошли традиционные «Алые паруса».
        Тут как раз выпили за детей, тост предложила прорицательница. Дети были вполне наглядным жизненным достижением Пирошникова, тут уж не поспоришь. Все они сидели рядом, были дружны и самодостаточны. Толик работал в дилерском автосервисе «Опеля» начальником смены, а Люба три года назад закончила «Муху», как в Питере называют Высшее художественное училище, которое когда-то носило имя Веры Мухиной.
        Уже вскоре компания начала дробиться, как всегда это бывает. Геннадий покинул свое место и переместился на противоположный край стола, где вклинился на своем табурете между Пирошниковым и Любой, чтобы давать пояснения. Он тихонько представлял Пирошникову соседей-домочадцев, с которыми предстояло жить.
        Кроме уже известных Данилюков за столом оказались две сестры-близняшки, содержательницы салона красоты «Галатея», аспирант университета Максим Браткевич из Витебска, худой и высокий молодой человек с гусарскими усиками и еще три супружеские пары средних лет, правда, без детей.
        - Дети у них тоже есть, - шепнул Геннадий. - Оставили в боксах. Они свои квартиры в городе сдают, а здесь живут в наших съемных. Получается разница в их пользу. Ну, неудобства, конечно. А что делать?
        Пирошников мысленно прикинул денежную выгоду домочадцев и нашел такой бизнес-план разумным. В обмен на отсутствие собственной кухни и света в окнах.
        - Наверное, много иногородних? - спросил он.
        - Нет ни одного. Черножопых не селим. Хозяин приказал.
        - Геннадий, пожалуйста, не употребляй при мне этого слова, - попросил Пирошников.
        - Да я что? Джабраил сам так говорит, - удивился Геннадий.
        - А сам он кто?
        - Сам он лицо кавказской национальности, - пояснил Геннадий. - Но мы их тоже не берем. Только с питерской пропиской. С постоянной регистрацией в Питере.
        - Как же так? - удивился Пирошников. - Своих - и не берет.
        - Да чего удивительного? Знает он их хорошо. Понимает, во что его дом превратится, если он своих начнет селить.
        - И во что же?
        - В аул, - коротко ответил Геннадий. - Или в кишлак.
        - Ты в кишлаке бывал?
        - Мне в кишлаке без надобности, Николаич. Я в Питере хочу жить… А вы что - их любите, что ли? - вдруг изумился он.
        Вопрос застал Пирошникова врасплох. Он знал, что любить их надо тоже, как всех людей. Но не знал - любит он их или нет. Скорее, относился как к своим по привычке.
        - Вот то-то, - примиряюще сказал Геннадий.
        - Но жить-то им где-то надо…
        - Угу. Только не у нас, - кивнул Геннадий. - Если питерского разлива черно… иногородний - то пожалуйста! Вон Дина живет же, армянка, - кивнул он на прорицательницу. - А в боксе 31 семья из Казахстана. Муж казах, а жена русская. Но прописаны.
        Дина сидела рядом с Анютой и что-то ей тихо втолковывала. Анюта слушала внимательно, изредка коротко отвечая. По ее лицу невозможно было определить, насколько ей это интересно.
        Явился местный гармонист Витек - кудрявый белобрысый парень - без собственного угощения, но с гармошкой. Принял сто граммов на грудь и растянул меха.
        - Петь будем, гости дорогие! - объявил Геннадий.
        - Да у тебя тут прямо колхоз! - улыбнулась Люба отцу.
        - Не колхоз, а наша деревня, - поправил Геннадий. - Подземная, - добавил он зачем-то.
        А гармонист, склонив голову к гармони, уже выводил рулады в качестве вступления. Наконец сдвинул меха и сказал деловито:
        - Заказывайте.
        - Вот кто-то с горочки спустился! - звонко выкрикнула первой Софья Михайловна.
        Пирошников с удивлением взглянул на сотрудницу. Раскрасневшаяся от выпитого вина, она сидела рядом с близняшками из салона красоты и уже успела найти с ними общий язык, а сейчас трепетала от желания показать себя и, главное, показаться своей. Пирошников вдруг понял, что напрасно он опасался капризов своей «старушки» по поводу нового места. Это было то, что надо. Софье нужна была компания для разговоров, соседи с новостями, большие и малые события. Одиночество на Первой линии, когда за день заходили, бывало, всего два-три человека, смертельно надоело «старушке» и вот жизнь дала ей шанс влиться в коллектив.
        Витек растянул меха, и Софья затянула тоненьким, дрожащим от волнения голоском:
        - Вот кто-то с горочки спустился,
        Наверно, милый мой идет…
        И весь стол дружно грянул:
        - На нем защитна гимнастерка
        Она с ума меня сведет…
        Не пели только самые молодые - Люба с Анютой и Данилюк-младший. Они не знали текста. Все остальные помнили и текст, и контекст.
        «Зачем нам это? - думал Пирошников растроганно, вытягивая про „безответную любовь“. - Почему отзывается в сердце? Только ли в музыке дело?»
        Впрочем, он тут же, надо отдать ему должное, подумал, что стихи в популярных и даже весьма хороших песнях никогда не поднимаются до настоящих поэтических высот, да этого и не надо. Стихи и песни идут по разным каналам восприятия, как сказал бы специалист по информатике, а Пирошников просто пел себе с чувством, разве что слегка морщился, когда в хоре кто-то фальшивил.
        Кажется, это был долговязый аспирант.
        С ходу спели «Ой, мороз, мороз…», «Тонкую рябину» и «По диким степям Забайкалья». Народ здесь был простой, ни Окуджавы, ни Визбора не требовал. Так что культуртрегеру поэзии, каким ощущал себя Пирошников, было где развернуться в дальнейшем.
        И тут как нельзя более кстати, чтобы поддержать или опровергнуть эту мысль, явились трое молодых поэтов из объединения «Стихиия».
        Точнее, две поэтессы и один поэт.
        Пирошников знал, насколько девушки, пишущие стихи, не любят, когда их называют поэтессами. Поэтому иногда нарочно поддразнивал их.
        Этих барышень, как и молодого человека постарше, Пирошников хорошо знал. Они постоянно приходили в лавку, сдавали на продажу свои сборнички, выпущенные непонятно где и как, покупали книжки друзей и конкурентов, иногда Пирошников устраивал в лавке их творческие вечера, где они читали стихи при некотором стечении поэтической публики.
        - Господа! - воскликнул Пирошников, но тут же поправился, поскольку ненавидел это обращение. - Друзья мои! К нам пришли молодые поэты! Это лучшие молодые поэты нашего города! - и первый зааплодировал.
        Публика подхватила аплодисменты и потеснилась, насколько возможно.
        Поэты расселись, им налили вина.
        Поднялась с бокалом Тоня Бухлова - девушка с тонкими чертами лица, вечно печальным взглядом и дредами, окружавшими ее красивое личико наподобие охотничьих колбасок.
        Пирошникову нравились многие ее стихи, он читал два ее сборника, и всегда улыбался, видя новую Тоню, которая почему-то любила экспериментировать со своею внешностью. В натуральном виде Тоня была очень хороша, по мнению Пирошникова, а эксперименты не всегда удавались.
        Вот и теперь эти дреды… Он впервые видел Тоню с дредами.
        Тоня поздравила с новосельем, произнесла несколько приличествующих случаю фраз и уже хотела садиться, как черт дернул Пирошникова попросить ее прочитать стихи.
        Поломавшись для приличия, Тоня достала из сумочки блокнотик и принялась читать - тихо и без всякого выражения, как это она обычно делала.
        Хуже было другое. Куда-то делся также смысл стихов. Прослушав всего пару строф, Пирошников понял, что Тоня, с тех пор как они не виделись, заразилась «актуальной поэзией», подалась в «актуальщики» и принялась писать стихи без какого-либо логического смысла. Пирошников достаточно их наслушался и начитался.
        Прелесть этого метода состояла в том, что можно было ставить в строку всякое лыко, как говорится, то есть первые попавшиеся слова - «и чем случайней, тем вернее». Грамматического, а также любого другого согласования не требовалось. Получался забавный набор, который у талантливого автора все-таки как-то свидетельствовал о его способностях, не обретая, впрочем, смысла. У авторов бездарных это выглядело по-прежнему бездарно.
        Однако имитировать актуальность бездарным было легче, почему это направление и перестало быть чисто экспериментальным, сделавшись вдруг модным.
        кастеляншу крутую курочку
        на столе пополам гребя
        не замай мою строчку сорочку наволочку
        у крыльца невпопад тебя, -
        читала Тоня в тишине.
        Народ некстати трезвел.
        Тоня дочитала и села, тряхнув дредами.
        Раздались несколько неуверенных хлопков.
        - Спасибо! - бодро провозгласил Пирошников. - А теперь Олег, прошу, прошу!
        Олег Рябинкин встал и спас ситуацию. Читал он остроумные иронические стихи, вполне внятные и рассчитанные именно на эстрадное исполнение. Прием был горячий. Тоня сидела злая, народ ее не принял.
        «Что же ты, лапушка, хотела? - ласково думал Пирошников, глядя на нее. - Стихи из сора растут, оно понятно, но никто не говорил, что сами они должны стать сором…»
        После успеха Олега поэтесса Лиза читать отказалась, сказав, что стихов своих не помнит. Этот краткий экскурс в поэзию не отразился на общем направлении праздника. Вскоре опять стали петь, и уже кто-то заговорил о танцах. Но плясать, слава богу, было негде.
        Пирошников взглянул на часы. Ощущение времени в бункере пропадало. Совершенно невозможно было сказать, который час. Оказалось - половина восьмого.
        Вдруг к нему подошел Толик и тихо предложил:
        - Папатя, Геннадий может показать нам нашу кладовку. Помнишь?
        Пирошников вздрогнул от неожиданности. Для него новое обличье дома успело заслонить тот старый дом, где с ним давным-давно происходили довольно странные вещи. В том числе и чудесные путешествия в кладовой. Но сейчас дом казался вполне заурядным, он не таил уже никаких неожиданностей.
        - С удовольствием, - согласился Пирошников.
        Глава 8. Кладовка
        Каким теперь помнил это место Пирошников?
        С игр в заброшенной кладовой, что находилась в коммуналке, где жила Наденька и куда попал в пьяном беспамятстве Владимир, началась его дружба с будущим приемным сыном, которому было тогда лет пять.
        Это место сейчас вспоминалось ему как тесная затхлая комнатенка, забитая самым разнообразным старьем. Здесь стояла старая и ржавая стиральная машина и висело на гвозде велосипедное колесо, заменявшее им штурвал с надписью по латыни beati possidentes - «счастливы обладающие»… Да, тогда они были обладающими…
        Там же громоздились пыльные книги и журналы, среди которых помнились «Крокодил» и «Огонек» с портретом Сталина в черной рамке на обложке. Там же на стеллаже стояли граммофон с самодельным жестяным раструбом и телевизор КВН-49 с линзой - редкость даже по тем временам, а сейчас и подавно.
        Самое интересное было то, что телевизор работал. Они с Толиком включали его, и тогда каморка озарялась голубоватым светом экрана. По нему пробегали неясные тени, полосы, динамик трещал и шипел.
        На противоположной стене висело тяжелое бархатное знамя пионерской дружины какой-то школы с приколотыми к нему металлическими значками ДОСААФ и ГТО, а также октябрятскими значками с белокурым Ильичом.
        На крючках висели две облезлые шубы - одна лисья, а другая овчинная. Пирошников с Толиком облачались в эти шубы, Толик брался за штурвал, а Пирошников отдавал команды в машинное отделение через жестяной раструб граммофона. И тогда на экране телевизора возникали картины Арктики, льды и торосы, белые медведи и неповоротливые тюлени, дрейфующие полярники и советские ледоколы. В шубах было жарко, клонило в сон и, бывало, они засыпали там, сидя на стиральной машине и привалившись один к другому, пока их не будила Наденька:
        - Выходите, путешественники! Приплыли. Ужин на столе.
        Это было, было! И все это вмиг возникло в памяти Пирошникова вместе с теплым пыльным запахом каморки и нафталинным запахом шуб.
        Что помнил и что чувствовал Толик при воспоминаниях об этих играх, Пирошников не догадывался. Но несомненно, что кладовая была для него местом, где переменилась его жизнь и он обрел родителей.
        Сестры, заметив, что Толик куда-то тянет Папатю, конечно, увязались с ними. На замечание Пирошникова, что негоже оставлять застолье без хозяев, Люба заметила, что новоселье достигло такой кондиции, что остановить его может лишь землетрясение. Но землетрясений в Питере не бывает. А ухода хозяев никто и не заметит.
        И все равно Пирошников попросил покинуть комнату потихоньку, по одному, чтобы не вышло демонстративно. Так и сделали.
        Геннадий со связкой ключей уже ждал их у лифта - Пирошникова с детьми и котенком Николаичем, ибо Анюта отказалась запирать его в боксе Пирошникова.
        Выяснилось, что бывшая квартира, где жила Наденька, располагается ныне на третьем этаже и используется под офисы двух фирм: одна из них занимается продажей недвижимости в Испании и Греции, а другая ввозит и продает в России элитные вина из той же Испании, а также Италии и Франции.
        - Стоимость бутылки от пятисот евро, - с гордостью сказал Геннадий.
        - И покупают? - с раздражением спросил Пирошников.
        - Не поверите, Николаич. Фирма процветает. И по тысяче за бутылку платят. И больше.
        С некоторых пор, выйдя на пенсию и поняв, что он обречен до конца жизни возиться с книжными пачками, накладными, счетами, бухгалтерскими отчетами, чтобы как-то прокормить себя, потому что пенсия не покрывала и четверти аренды квартиры, Пирошников стал нервно реагировать на сверхдоходы некоторой части населения. Казалось бы, что ему чужие доходы? Но он считал несправедливым положение дел, когда в стране, где масса бедных, больных и несчастных, некто пьет вино по тысяче евро за бутылку.
        Он злился на себя за это свое раздражение, потому что сам избрал жизненный путь, который не сулил ему богатства. Откуда эта тяга к справедливости, которой нет и не будет? Не есть ли это обыкновенная зависть?
        «Ну да. Все отнять и поделить. То же самое, - подумал он с горечью. - Пускай пьют свое вино. Пусть подавятся!»
        Они поднялись в лифте на четвертый этаж, и Геннадий отпер стеклянную дверь, ведущую в центральный коридор, пронизывающий все здание от первого до последнего парадного. От него в обе стороны отходили отростки коротких коридоров, бывших когда-то коридорами квартир. По сторонам тянулась вереница дверей с табличками различных ООО и АО.
        Они прошли по центральному коридору и свернули в боковой - тот самый, что был когда-то коридором Наденькиной квартиры. Пирошников узнал ее по каким-то неуловимым признакам.
        Он испытывал волнение, несмотря на то что после всех фокусов лестницы, продолжавшихся всего-то несколько дней, прожил здесь целых четырнадцать лет и все эти годы лестница и квартира вели себя смирно. И все же от них исходила вполне ощутимая опасность, как от заснувшего вулкана.
        Здесь было всего пять дверей, все с офисными табличками.
        - Вот тут… - сказал Геннадий, посмотрев на Пирошникова как-то хитро.
        Пирошников огляделся. Три двери слева вели в бывшие комнаты Ларисы Павловны, Наденьки и мастерскую скульптора Кирилла. Дверей справа раньше не было вообще. Скорее всего, они появились после перепланировки кухни. Но где же дверь в кладовку? Раньше она тоже была слева, между дверями комнаты Наденьки и мастерской.
        Геннадий подошел к этому простенку, представлявшему собою гладкую поверхность, отделанную каким-то красивым материалом в крупную клетку, и вынул из кармана маленький ключик, который не находился в общей связке ключей, а висел на отдельном шнурке с бирочкой.
        Геннадий сунул его в неприметную крохотную замочную скважину, находившуюся ровно на темном стыке клеток, в самом перекрестии, и повернул.
        Часть стены, оказавшаяся замаскированной дверью, распахнулась и открыла вход в темную комнатенку, откуда пахнуло пылью и плесенью.
        Геннадий нырнул туда, щелкнул выключатель, и добровольные экскурсанты, притихнув, протиснулись внутрь. Пирошников шел последним.
        К своему удивлению, он увидел почти то же самое, что сохранила его память. И велосипедное колесо было на месте, и граммофон с жестяным раструбом, и пионерское знамя. И усатый Сталин мудро смотрел с обложки траурного журнала, будто знал, что ему еще жить и жить, «покуда на земле последний жив невольник».
        Исчезли лишь шубы, окончательно истлев, зато прибавилась небольшая конторка с откидным столиком, на котором лежала раскрытая тетрадь и стояла бронзовая чернильница с воткнутым в нее гусиным пером.
        Толик шагнул к штурвалу и взялся за него. И сразу засветился экран телевизора.
        - Лево руля! - скомандовал Пирошников.
        Толик повернул колесо влево, благо, как оказалось, оно было насажено на ось в виде огромного гвоздя, вбитого в стену.
        На экране возникли какие-то картинки - Арктика, снежный шторм, ледяной ветер. Сквозь это бедствие прорывался куда-то советский самолет. Пирошникову достаточно было двух кадров, чтобы он узнал кинофильм «Семеро смелых». Для детей эти картины были в новинку.
        - Право руля! - скомандовал Пирошников, и на экране, вдруг сделавшемся цветным, возникли автомобили, которые с грацией слонов танцевали вальс. Это была реклама какой-то марки, Пирошников слабо в них разбирался.
        - Толь, дай порулить… - вдруг несмело попросила Анюта.
        Толик уступил ей место за штурвалом, а Пирошников дал команду:
        - Полный вперед!
        Анюта передала котенка сестре и встала к штурвалу. Она повернула руль, и все увидели на экране целый выводок мультяшных обезьянок, которые тоже танцевали, но под быструю ритмичную музыку.
        Люба не выдержала и тоже встала к штурвалу. Ей экран показал роспись Сикстинской капеллы под органную музыку. Пирошников узнал сразу, год назад побывал там, будучи в Риме.
        Он искоса посмотрел на Геннадия. Тот внимательно следил за картинками, по-прежнему хитровато улыбаясь. Не иначе он управляет как-то этим экраном, подумал Пирошников.
        - Теперь Папатя! - дети обернулись к Пирошникову, требуя встать к рулю.
        Пирошников вздохнул и обхватил пальцами обод велосипедного колеса.
        Музыка на этот раз была незнакомая, но умиротворяющая и печальная. Под эту музыку на экране, вновь ставшем черно-белым, медленно и плавно большими хлопьями падал снег. Музыка была незнакома и печальна. За кадром звучали стихи:
        Идут белые снеги,
        Как по нитке скользя…
        Жить и жить бы на свете,
        Да, наверно, нельзя…
        Он давным-давно знал эти стихи наизусть и помнил голос автора, читавшего их. Почему тогда, сорок с лишним лет назад, они врезались в память? Ведь он был еще совсем молод, да и автор лишь немногим старше? Откуда им было знать про это «нельзя»? Это сейчас он знает.
        - Спасибо, Геннадий. Твоя режиссура лучше моей, - сказал Пирошников, отступая от колеса.
        - Так то ж когда было! Мы с Толиком часами здесь просиживали, во всех странах побывали… Скажи, Толян!
        - Это точно, - улыбнулся Толик.
        - А это твое? - кивнул на тетрадку и чернильницу с пером Пирошников.
        - Да… - замялся Геннадий. - Чуток сочиняю. Это моя кают-компания. Секретная…
        И он поведал историю этой секретной каюты в недрах фрегата «Петропавловский».
        По его словам, ему удалось договориться с прорабом строительной фирмы, производившей реконструкцию дома после расселения. К тому времени Геннадий уже снискал расположение хозяина дома и был назначен начальником службы охраны объекта. Но он не поставил Джабраила в известность о своем намерении сохранить кладовую и спрятать ее от посторонних глаз. Вопрос был решен по старинке, с помощью изрядного количества водки, но кладовая была упрятана на славу. Теперь никто в доме, кроме Геннадия, не догадывался о наличии за потайной дверью целой комнаты со всяким старьем. Правда, прораб Владимир Алексеевич тоже вытребовал себе ключ от кладовой и иногда, не чаще чем раз в три месяца, ночевал там, когда был сильно выпивши и не хотел идти домой.
        Геннадий же посещал кладовую часто, всегда в те часы, когда менеджеры многочисленных офисов покидали бизнес-центр. Тогда в пустынном коридоре появлялся Геннадий, щелкал замок и владелец каморки будто исчезал в стене.
        Жаль, что этого никто не видел.
        Пирошников слушал эту историю со вниманием и тихой завистью, поскольку иметь потайное место, куда можно было бы спрятаться от всех глаз, было его заветной мечтой.
        Однако пора было возвращаться к гостям.
        Выходя из кладовой в бывший коридор коммуналки, блиставший теперь кафелем и хромом, Пирошников вдруг почувствовал, что ощущение нереальности происходящего, возникшее в кладовой, не покинуло его. Выражалось это в бликах ламп, которые раньше горели белым мертвым сиянием, а теперь будто бы мерцали, струили свет по гладким стенам, в которых множились фигуры Геннадия, Толика, девочек и самого Пирошникова, будто шли они по ярким белым коридорам, преломляясь в пространстве наподобие лучей в гранях стеклянной призмы.
        И ангелы были крылаты,
        И солнцем горела слюда,
        И шли мы вперед, как солдаты,
        Нигде не оставив следа, -
        вспомнились ему строчки забытого поэта. Легкая поступь трехстопного амфибрахия почти оторвала Пирошникова от мраморного пола и унесла вдаль, откуда уже нет возврата.
        Но почему же «нигде не оставив следа»? Вот он - след неизвестного автора, в этих вот строчках! Ах, неправда, неправда, жалкие оправдания. Нигде и никогда.
        И в лифте, несущемся вниз с угрозой для жизни, не покидал Пирошникова этот размер прыжков серны, гарцующей у края пропасти. Лица детей были печальны и сосредоточенны, будто приоткрылась им не дверца в тайный склад, а вход в пыльный склеп с разбитыми надеждами.
        Пирошников, когда выпивал, любил думать красиво.
        На минус третьем было уже тихо, лишь Софья Михайловна и Дина убирали посуду со стола, унося ее на коммунальную кухню.
        - Владимир Николаевич, нашему салону предсказан успех! - радостно объявила Софья, увидев Пирошникова. - Гороскоп очень благоприятен, Дина Рубеновна посмотрела…
        - И куда же она посмотрела? В рюмку? - грубовато и неуклюже пошутил Пирошников, но тут же спохватился. - Простите, Дина!
        - Не стоит извинений, - лучезарно улыбнулась прорицательница. - Но свет в конце тоннеля виден безусловно.
        И в это мгновение легонько звякнули сгрудившиеся на столе чашки, фужеры и рюмки, как бывает в поезде на стыках рельсов, когда звенят ложечки в пустых стаканах.
        Котенок Николаич на руках Анюты издал короткое мяуканье.
        - Я сейчас, - сказал Геннадий и, круто развернувшись, поспешил к лифту.
        Дина улыбалась загадочно.
        - Что это было? - спросил Пирошников.
        - А что? Не понимаю… - насторожилась Софья.
        Дети тоже ничего не заметили.
        Лишь где-то в конце коридора залаяла собака.
        Дети стали собираться по домам, откланялась и Софья Михайловна, пообещав завтра же в десять утра открыть магазин-салон поэзии, исчезла за своею дверью и прорицательница.
        Пирошников запер дверь салона на ключ и зашел в свой бокс, принявший наконец домашний вид.
        - Теперь можно жить, - объявил Пирошников котенку. - Точней, доживать, - добавил он мрачно, опуская котенка на застеленную постелью тахту…
        Но Николаич ввиду своей крайней молодости отнюдь не собирался доживать, а, сладко потянувшись, изобразил на мордочке довольство и заснул сном праведника.
        Глава 9. Предварительные итоги
        Общий праздник новоселья, безусловно, способствовал началу работы магазина-салона поэзии. Софья Михайловна с первого же дня заимела обыкновение выносить стул, на котором она сидела, в общий коридор и встречать посетителей рядом с дверью в магазин, провожая внутрь и оставляя наедине с Прекрасным. А сама возвращалась на свой пост за новым посетителем.
        Впрочем, интересовали ее не только посетители магазина, а вообще все домочадцы, спешившие на работу, в магазин или учиться, а также возвращавшиеся домой - каждому она успевала сказать слово, а иногда и завязать разговор.
        Это относилось и к посторонним людям, навещавшим салон Деметры или парикмахерскую «Галатея». Лишь коренастые накачанные подростки из клуба восточных единоборств проходили мимо враскачку, не удостаиваясь ее внимания… Их Софья побаивалась.
        За разговорами не забывала она и своих обязанностей продавца, непременно ввертывая на прощанье что-нибудь типа:
        - Заходите, чудесный Есенин появился. В супере…
        Или:
        - Рекомендую Губермана. Краткость - сестра таланта.
        Репертуар ее был разнообразен.
        Пирошников в это время обычно находился за стенкой, в своем боксе, одетый в домашний костюм и тапки, небритый и иногда в меру похмельный. Щебетанье Софьи его почему-то раздражало, и лишь ощутимый доход от продаж как-то мирил его с новой формой торговли.
        Правду сказать, ощутимым он был лишь в сравнении с доходом на Первой линии. Но и эти скромные продажи Софьи позволяли Пирошникову ежедневно выпивать вечером бутылочку сухого красного (он предпочитал бордо или кьянти стоимостью не более трехсот рублей за бутылку), закусывая его сыром и предаваясь сладостно-мучительному подведению итогов собственной жизни.
        Он предпочитал называть их «предварительными итогами», повторяя известную ему хитрость Сомерсета Моэма, сочинившего когда-то книжку под таким названием - как бы итоговую, а потом прожившего еще лет двадцать, так что итоги действительно оказались весьма предварительными.
        Впрочем, Пирошников никогда не считал себя не то что Сомерсетом Моэмом, но даже просто в какой-то степени творческим человеком. Точнее, человеком искусства, потому как творческим Пирошников считал любого человека, а главным предметом творения почитал его собственную жизнь. Это был роман, создаваемый и проживаемый на свой страх и риск перед другими людьми - читателями, а иногда и почитателями или хулителями его жизни. В сущности, он создавал свой роман жизни именно для них - для их одобрения или порицания, но не меньше и для себя, для собственного одобрения и порицания.
        Сейчас он дописывал этот роман, и та концовка, которая свалилась ему на голову в виде возвращения в дом на Петроградской стороне, весьма его занимала, потому что такой сюжетный ход им ранее не предусматривался, а значит, требовал от него значительных творческих усилий, чтобы использовать на пользу роману.
        Как любитель литературы он понимал, что одна концовка не может спасти слабого романа. И сейчас он анализировал свою жизнь именно так, как критик анализирует текст.
        В этом романе имелась явно преувеличенная первая часть, растянувшаяся почти на тридцать лет. Это были годы поисков себя и своего жизненного предназначения. Непонятно было, откуда взялась сама идея предназначения, почему, с какой стати юный Пирошников решил, что у его жизни есть или должно быть Предназначение? В чем оно должно было состоять? В некоем длительном поприще, в неукоснительной миссии, исполняемой прилежно и со старанием на протяжении многих лет, или же в кратковременном подвиге?
        Ему почему-то всегда казалось, что от него ждут именно подвигов. Правда, чем дальше, тем меньше. И невыполнение этих подвигов Пирошников неизвестно почему записывал себе в минус, хотя многие этого попросту в себе не замечают, с какой стати? Подвигов обещано не было.
        Оговоримся: никому, кроме себя.
        И сейчас, подходя к итогу своей жизни, Владимир Николаевич осознавал, как мало осталось времени для подвига, да и необходимость его все чаще ставилась под сомнение.
        Причем подвиг этот неминуемо должен был совершиться по приказу Предназначения - и во славу Отечества.
        Но почему Отечества, а не своего дела, призвания, семьи, в конце концов?
        Так уж был воспитан.
        Однако, как бы там ни было, а за прошедшие сорок лет ничего, похожего на Предназначение, в жизни Пирошникова так и не обнаружилось. Не считать же в самом деле Предназначением его длительное сожительство с Наденькой и Толиком на правах мужа и отца, так и не узаконившего эти отношения?
        Поэтому умственные усилия Владимира Николаевича сосредотачивались на изъятии Предназначения из собственной жизненной программы, а еще точнее - из программы жизни вообще. Есть лишь цель - одна или много, которые человек достигает, сам же их себе и поставив. И если цель не достигнута, то винить, кроме себя, некого. Тогда как при неисполнении Предназначения появлялось не просто чувство вины, а чувство без толку прожитой жизни.
        Но и с Целью выходило не все гладко Она тоже не обнаруживалась. В каждом мелком шажке по жизни можно было найти столь же маленькую конкретную цель. Ну, например, он имел цель выйти из этого дома, уйти отсюда, избавиться от приставшего к нему наваждения. И он, непонятно как, правда, этой цели добился, почти случайно, по ходу странных событий. А дальше последовала череда столь же мелких целей, на достижение которых тратились усилия, время и иногда деньги. Найти работу, устроить Толика в школу и день за днем достигать совсем уж смехотворных целей типа достать в дом каких-то продуктов, выменять нужную книгу, попасть на спектакль в БДТ, сдать в срок задание на службе. И эти цели никак не выстраивались в цепочку, которая бы приближала Пирошникова к какой-то большой Цели, достижение которой и могло, быть может, считаться выполнением начертанного ему Предназначения.
        Цель и Предназначение здесь смыкались, и выходило, что ни того ни другого он не имел.
        Если же убрать Цель из жизни, то оставалось лишь бесцельное существование, в коем он себя уличал, рассматривая, как в лупу, разные периоды своей длительной жизни.
        Взять хотя бы дело, каким он занимался последние пятнадцать лет, после того как стала возможной частная предпринимательская деятельность. Он выбрал книготорговлю совсем не потому, что имел склонность к коммерции, как раз этого было в нем очень мало, о чем свидетельствовала постоянно пустая касса «Гелиоса». Зная, насколько трудно было раньше купить нужную книгу, он решил помочь согражданам в этом деле, а заодно послужить и рекомендателем настоящей, высокой литературы. Так возник Салон, призванный сеять «разумное, доброе, вечное» и приближать те времена, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого - Белинского и Гоголя с базара понесет».
        И Пруста, добавим. И Хайдеггера.
        То есть здесь проскальзывало намерение «и на елку влезть, и ж… не оцарапать». Дело в том, что торгашество во всех видах было для Пирошникова, как и многих других, занятием малопочтенным, а то и предосудительным. Из литературы были известны «купцы» - не слишком симпатичное, но многочисленное сословие, исчезнувшее в советские времена. На смену им пришли «продавцы», не имевшие отношения к коммерции, ибо стояли за прилавками государственных магазинов, но часто занимавшиеся жульничеством и обманом. Тоже занятие сомнительное.
        Но ужаснее всего были «спекулянты», которые осмеливались, купив товара на копейку, сбагрить его за рубль. За это немедленно расстреливали.
        Владимир Николаевич, понимая умом, что торговля без спекуляции невозможна, тем не менее не мог смириться с тем, что книгу, которую он брал на оптовом складе за сто рублей, нужно было продавать за двести. Совесть не желала признавать такого рода заработков. Поэтому наценки у него в салоне были мизерными да и ассортимент изысканным. Он как бы пытался искупить свою спекулятивную деятельность высокой духовностью продаваемой литературы.
        В результате ни там, ни там успеха не было. Спекуляция оставалась спекуляцией, только с небольшой прибылью, а духовность продавалась плохо даже с мизерными наценками.
        С такими взглядами на торговлю следовало бы идти работать налоговым инспектором, но Пирошников этому ремеслу обучен не был.
        Иначе говоря, шансов исполнить хоть какое-то Предназначение на этом поприще практически не наблюдалось.
        …Додумавшись до этого невеселого вывода, Пирошников допил вино и вытянулся на тахте, глядя в потолок.
        «Старик… - подумал он. - Жалкий никчемный старик…»
        Эта мысль обожгла его, он рывком вскочил с тахты, застонав от боли в бедре, и схватив беспечно дремавшего на свой подстилке Николаича, прокричал тому прямо в мордочку:
        - Нет! Нет! Нет! Ты слышишь?!
        Николаич, без сомнения, слышал, потому что сморщил нос и зашипел. Но Пирошников явно обращался не к нему, а к кому-то другому, находившемуся много выше этого больничного подвала, этой последней отчаянной Родины, после которой уже ничего, лишь вечный покой.
        И он был услышан. Нарастающий подземный гул поднялся снизу, пол качнулся вместе со стенами, так что Пирошников вновь упал на тахту и пустая бутылка от кьянти гулко покатилась по паркетному полу.
        Это продолжалось мгновение, но было замечено всеми домочадцами.
        Глава 10. Подвижка
        Пирошников выскочил в коридор, успев машинально взглянуть на часы. Была половина восьмого вечера. Первое, что он увидел в коридоре, была стоящая на карачках рядом с упавшим стулом Софья Михайловна. Она теперь имела обыкновение задерживаться после окончания работы на полчаса, на час ввиду крайней своей общительности и в надежде быть приглашенной в гости к кому-нибудь из домочадцев. И действительно, попадала на чаепитие, а то и на ужин к сестрам из «Галатеи», тоже проживающим рядом со своим салоном, или к ветерану подводного флота, капитану первого ранга в отставке Семену Израилевичу Залману, крепкому еще старику, любителю Омара Хайяма.
        Итак, Софья, охая и стеная, ползала по коридору, пытаясь подняться. Пирошников помог ей, в то время как из многих дверей в коридор высыпали галдящие домочадцы. Молодая мамаша Шурочка Енакиева промчалась мимо к лифту, прижимая к груди годовалую дочь.
        - Владимир Николаевич, видите, видите! - чуть не плача запричитала Софья.
        - Что я должен видеть? - рассердился Пирошников.
        Дверь напротив открылась, и на пороге возникла Дина, как всегда, одетая с иголочки, спокойная и загадочная. Она с каким-то торжеством посмотрела на Пирошникова и произнесла лишь одну фразу:
        - Что и требовалось доказать…
        Софья между тем закончила свою тираду.
        - Вы подписку читали? Подписывали? Там было сказано, было! «Предупрежден о возможных чрезвычайных ситуациях, могущих возникнуть на месте расположения строения в связи с геологическими причинами»! - наизусть процитировала Софья.
        - Какими? - спросил совсем сбитый с толку Пирошников.
        - Геологическими! Землетрясение! Вы под землетрясениями подписались! - голосила Софья.
        Мамаша Енакиева впрыгнула с ребенком в лифт и вознеслась на волю.
        - Не подписывался я под землетрясениями, - сказал Пирошников. Ситуация все более казалась ему комичной, тем более что новых подземных толчков не последовало.
        - Наука умеет много гитик, - с улыбкой произнесла Дина.
        Появившийся в коридоре отставной подводник подошел к Софье Михайловне, учтиво, по-офицерски, поинтересовался самочувствием.
        - Пустяки… - зарделась Софья.
        - Покидать подводный корабль следует лишь в критической ситуации, - пояснил подводник. - Пока я такой не наблюдаю.
        - Я тоже. Закрывайте лавку, Софья Михайловна, - распорядился Пирошников.
        - Сейчас, сейчас, подниму книги, они попадали с полок… - Софья скрылась в магазине.
        - На Северном флоте… - начал моряк.
        - Да погодите вы с мемуарами! - к Пирошникову ринулась хозяйка Данилюк. - Что это было, Владимир Николаевич? Неужели опять началось?
        - А что, раньше уже было что-то? - спросил Пирошников.
        - Да так, по мелочам. Почти что ничего. Лампочки покачивались, - отвечала она.
        И тут из открывшихся дверей лифта показался начальник охраны Геннадий, бережно поддерживающий за плечи всхлипывающую мамашу Енакиеву с ребенком.
        - Идите домой, успокойтесь, страшного ничего нет… - напутствовал он ее, направляя по коридору к двери.
        Затем Геннадий возвысил голос и обратился к домочадцам.
        - Граждане, расходитесь! Ложная тревога. На улице Блохина рухнул подъемный кран. Сотрясение почвы. Аварию к утру устранят.
        - Вот как! - Дина взглянула на Пирошникова с усмешкой, будто хотела сказать: «Но мы-то знаем причину».
        - И пожалуйста, не надо на меня смотреть! Вы слышали! Кран упал! - окрысился на нее Пирошников. - Я здесь ни при чем!
        Дина пожала плечами и скрылась в своем боксе. Успокоенные домочадцы разбрелись по квартирам.
        - Можно к вам зайти, Владимир Николаевич? - спросил Геннадий.
        - Заходи, Геннадий, почему нет…
        Они вошли к Пирошникову, и он притворил дверь.
        - Садись.
        - Да я на минуточку. Дело в том, что кран не падал. Я обязан был предотвратить панику среди жильцов. Но вы должны знать, - сказал Геннадий.
        - А что же это было?
        - Возможно, снова начались подвижки.
        - Какие подвижки? - не понял Пирошников.
        - Ну вы же подписывали приложение к договору?
        - Подписывал, но не читал.
        - Ну тогда я расскажу с начала.
        Они сели за стол, Пирошников налил вина, и Геннадий начал рассказ.
        После того, как Пирошников, по выражению Ларисы Павловны «сбежал от Наденьки», а произошло это где-то в середине восьмидесятых годов, с домом начали твориться не совсем понятные вещи.
        Собственно, творились они и раньше, но замечены были лишь локально. Дом, а точнее, какая-то его часть - квартира или лестница - как бы начинали иногда сходить с ума, что приписывалось обычно особому нервическому состоянию какого-нибудь домочадца. Об этом и книжки были написаны, и фильм снимали.
        Но дом никогда не обнаруживал желания сойти с ума целиком, как вдруг кто-то первым заметил, что он выпирает из земли - день за днем, месяц за месяцем, - по сантиметрику, по два. Через полгода уже и окна цокольного этажа, полуутопленные ранее в специальные колодцы, вылезли на свет божий целиком и обнажилась серая бетонная полоска фундамента, которая все уширялась.
        По ночам перепуганные домочадцы слышали потрескивания и шорохи, кто-то улавливал голоса, которые что-то отдаленно скандировали, но это скорее всего нервические домыслы.
        Дом пробудился ото сна.
        Надо было срочно что-то предпринимать, а для начала исследовать - на чем, собственно, стоит это сооружение столетней давности?
        Стали копать и быстро докопались до огромного гранитного валуна, на котором и покоился фундамент, привязанный к валуну весьма грамотно стальными стяжками и шпунтами. Дом и валун составляли единое целое, точнее, фундамент и валун, потому как связь фундамента с самим домом была не столь прочна.
        Геодезические исследования показали, что огромный валун этот, в свою очередь, покоился в песчано-глинистой породе, прорезанной подземными ручьями, весьма изменчивой и склонной менять со временем свои формы и перемещаться.
        Это то, что геодезисты и гидротехники называют плывуном.
        Иными словами, гранитный неколебимый валун веками был впечатан в тело плывуна, а сейчас что-то разладилось в природе и его стало выносить наверх вместе с покоящимся на нем домом.
        Вскоре, лет через несколько, стало уже невозможно не замечать, что дом стоит на неровном гранитном постаменте высотою до метра, что придает ему сходство со странным памятником.
        Жителей из дома, кто хотел - а хотели почти все, - расселили. И решили в угаре нового энтузиазма создать в доме Музей перестройки. В логике такому решению не откажешь. Перестройка сама была людским плывуном - неизвестно куда вынесет.
        И самое глупое, что могли придумать, а таки придумали, гордясь, - увенчать дом шпилем наподобие Адмиралтейского и Петропавловского - но чуток поменьше. Однако тоже золоченого и с символом наверху.
        С символом вышла закавыка. Все ранее использованные символы в силу новых веяний ни к черту не годились - ни серп, ни молот, ни пятиконечная звезда, ни барельефы вождей (каких вождей? Старых повыкидывали, новые менялись, как тузы в карточной колоде: сегодня один выпал, завтра другой).
        Кто-то предложил доллар. В шутку, наверное. Но доллар обсуждали всем обществом горячо, с пристрастием, хотя все понимали, что если всерьез говорить о символе, то это, несомненно, должен быть доллар. И смотрелся бы красиво рядом с золоченым корабликом и ангелом на Петропавловском соборе.
        Доллар отвергли из соображений национальной гордости великороссов, а символа рубля так и не придумали.
        В конце концов высокая комиссия из чиновников правительства и начальства государственных музеев приняла нечто, похожее на вензель с буквой «Р» внутри, что должно было обозначать Россию, но подозрительно напоминало герб императорского дома Романовых.
        Но до шпиля дело так и не дошло. Успели создать залы Горбачева и его соратников, залы первых политических партий, Первого съезда народных депутатов, ГКЧП, расстрела Белого дома и избрания первого президента России.
        До второго тоже не дошли, потому что как раз в это время дом сменил тенденцию, или ориентацию, если можно говорить об ориентации дома. Он изменил направление движения.
        Потихоньку, сантиметр за сантиметром, как и раньше, дом снова стал врастать в землю. Через год уже и постамента заметно не было, встал на место цокольный этаж, но на этом дело не остановилось - дом продолжал проваливаться тихо, методично и неуклонно.
        Впрочем, заметно это было лишь специалистам. В повседневной жизни убывание высоты дома на какой-нибудь сантиметр в сутки совершенно не улавливалось жильцами, но за год под землей оказывался целый этаж!
        Снова провели срочные исследования и выяснили, что исчез гранитный валун со скрепленным с ним фундаментом дома - как сквозь землю провалился в прямом смысле этого слова!
        То есть дом теперь опирался своими стенами на зыбкую породу, подверженную катаклизмам и влиянию подземных вод. Иными словами, мог рухнуть в любую минуту или провалиться в тартарары.
        Конечно, срочно стали подводить под кирпичную кладку стальные листы и бетонные блоки, как-то скреплять, но основы не было. Создать нечто подобное гигантскому валуну инженерная мысль была не в состоянии.
        И тогда дом и участок земли, на котором он стоял, а точнее, в который он впивался, как хоботок комара в кожу, как карандаш в песок, продали предпринимателю Джабраилу неизвестной кавказской национальности.
        Инвестиционная политика Джабраила была простой: если с одного конца убавляется, с другого должно прибавляться. Поэтому по мере врастания дома в родную почву и перехода очередного этажа в подземное состояние сверху мгновенно воздвигался новый этаж. Таким образом, внешне дом был всегда одной и той же высоты, хотя этажность его росла за счет невидимых глазу подземных этажей.
        Общественность, как всегда, пыталась бить тревогу, но тревога уже была бита и перебита по более серьезным поводам, да и внешне все было в порядке: дом стоял новенький, отремонтированный, время от времени достраивался лишь последний этаж.
        Впрочем, движение дома вниз прекратилось пару лет назад, наступила стабильность, что позволило Джабраилу соорудить на плоской крыше свою резиденцию, как бы дав этим понять, что худшие времена позади.
        - Так что вы имейте в виду, Владимир Николаевич, - закончил свой рассказ Геннадий. - Если начались подвижки, то скоро здесь будет «минус четвертый», а там и «минус пятый». Но ничего, лифты хорошие, да и вентиляцию делают на совесть.
        - А почему бы с появлением нового этажа всем арендаторам не сдвигаться вверх одним махом? - подал рационализаторское предложение Пирошников.
        - Ну вы подумайте - каждый год переезд. Кому это надо? У многих здесь какое-никакое производство, оборудование, машины. И все это перетаскивать регулярно. Да и чего ради? Цифирки? Когда углубимся по-настоящему, всем будет решительно все равно, какой там - минус двенадцатый или минус двадцатый!
        Пирошникова тут поразил даже не масштаб предполагаемого «отрицательного небоскреба», а вот это: «углубимся по-настоящему». Чем-то неистребимо родным повеяло от этого оборота. Он почти не сомневался, что бизнес-центр такой конструкции уже является предметом патриотической гордости домочадцев.
        - Ну и до каких глубин мы можем провалиться? - спросил он, когда Геннадий закончил.
        - Владимир Николаевич, я вас прошу воздержаться от терминов «проваливаться» и «тонуть». Мы не проваливаемся и не тонем. Будет происходить контролируемое перемещение этажей на новые уровни. Я обязан просто по должности не допускать пораженческих настроений.
        Пирошников проникся. Здесь все было серьезно, по старинке.
        - Но вот толчки нежелательны. Разовые смещения более десяти сантиметров являются подвижками. Причину подвижки будем искать.
        И он ушел, оставив Пирошникова размышлять. Впрочем, размышлял он недолго, вскочил со стула и направился к соседке.
        - Дина Рубеновна, позвольте извиниться. Я на вас накричал совершенно напрасно. Был взволнован, - проговорил Пирошников, как только соседка отворила дверь.
        - Ничего, бывает, - улыбнулась она. - Подумайте лучше, как вы будете управляться с этим.
        - С чем? Вы действительно думаете, что я имею отношение к этому… землетрясению?
        - Я уверена.
        - Но как, почему? Я лежал на тахте, размышлял… И вдруг…
        - Это совсем неважно - что вы делали и о чем думали. Я же не утверждаю, что вы сознательно вызвали эту подвижку. Но через вас дом получает какую-то информацию и реагирует. Вы - его антенна.
        Пирошников невольно осмотрел себя - руки и ноги.
        - А кто подает сигналы?
        - Не знаю. Коллективный разум. Или коллективное бессознательное, что больше похоже на правду.
        - Вы хотите сказать, что коллективное бессознательное общества хочет утонуть?
        - Я ничего этого не говорила, - она снова улыбнулась.
        - Да-да, спасибо…
        Пирошников вернулся к себе и некоторое время экспериментировал со своими виртуальными способностями. Например, прилегши на тахту, он некоторое время сосредотачивался, а потом вскакивал рывком и с неописуемой яростью выкрикивал в пространство:
        - А пошло оно все нах!
        Так что котенок Николаич вздрагивал и жалобно мяукал.
        Пирошников посылал сначала «все», а потом и сам дом в разные места, но тот хранил полнейшее спокойствие и не сдвинулся ни на миллиметр. Казалось, он издевается над Пирошниковым.
        Приходилось снова вступать с ним в борьбу, как и сорок лет назад.
        Глава 11. Антенна коллективного бессознательного
        Внезапно назначенный антенной коллективного бессознательного Пирошников поначалу почувствовал нечто вроде обиды. Почему бессознательного, собственно? Разве не мог он улавливать главные тенденции в коллективном разуме общества? Разве не нужны эти веяния самому дому, ведущему столь сложную интеллектуальную жизнь? Опять все отпускалось на волю волн, подчинялось случаю. Сознательность погружалась в трясину безволия, дом покорно тонул в плывуне.
        Бессознательные домочадцы, смирившиеся с любым исходом событий, транслировали дому через Пирошникова о своем нежелании сопротивляться - и дом не сопротивлялся.
        Впрочем, о причинах такого поведения дома можно было только гадать. В самом деле, почему бы ему не избрать другую тактику в ответ на коллективное бессознательное домочадцев? Но Пирошников чувствовал, что это весьма сомнительно. Старый дом, испытавший на своем веку разные потрясения, уже не мог сопротивляться. Он тонул вместе со своими жильцами, проваливался в недра Земли и Истории.
        Поэтому Пирошников перестал гадать про дом и переключился на самого себя. Он привык ничем не выделяться из толпы, более того, считал это некрасивым, почти постыдным. Это как быть миллионером в стране, где миллионы нищих. Строчка из Евангелия от Иоанна «блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» всегда казалась Пирошникову верхом мудрости, и понимал он ее именно как сознательный отказ от возвышения материального и духовного, ибо духовное возвышение всегда соседствует с гордыней, с принятием на себя обязанностей учить других.
        Это не влечет отказа от внутреннего духовного совершенствования и даже от того, чтобы демонстрировать людям плоды своего духовного труда. И отнюдь не исключает славы и поклонения перед творцом, ведь их создают другие. Но лишь только творец поверит в свое право возвыситься над толпой, учить и поучать, так тут же закроются перед ним врата Царствия Небесного и гордыня низвергнет его в ад.
        Примерно так полагал Пирошников, хотя не исключено, что теория эта понадобилась ему потому, что Бог не отметил его какими-то выдающимися способностями и гордыне просто нечего было делать с Владимиром Николаевичем.
        Но вот вдруг, если верить Деметре, у него обнаружилась замечательная способность как-то влиять на поведение огромного дома с полуторавековой историей. Знак об этой способности был дан давно, в молодости, но Пирошников не внял ему, посчитав сдвигом в психике. А ведь мог, мог построить на том казусе если не судьбу, то хотя бы карьеру.
        Однако сейчас случай был иной.
        Никаких фокусов дом себе не позволял, он просто тонул в неведомом плывуне, подчиняясь, однако, каким-то сигналам, приходящим к нему через Пирошникова.
        Размышления Владимира Николаевича на тему: почему он? что в нем есть такого особенного, что позволяет как-то влиять на эту махину? - привели к тому, что во всем он посчитал виноватыми… стихи. А выражаясь более высокопарно - Поэзию.
        Он подумал, что привычка и необходимость с юности вслушиваться в звуки родного языка в их наиболее совершенном воплощении - а что же есть Поэзия, как не это? - выработали в нем особую чуткость и тонкость. Сознание тут было ни при чем, настоящие стихи не поддаются логическому анализу, а узнаются по чисто физиологическим признакам - комку в горле, мурашкам на коже, внезапно скатившейся слезе. Пирошников вовсе не был похож на гимназистку, все эти внешние проявления чувств давно были побеждены - но лишь внешние. Внутри Владимир Николаевич по-прежнему трепетал, произнося про себя, например:
        Вот бреду я по большой дороге,
        В тихом свете гаснущего дня…
        Тяжело мне, коченеют ноги.
        Друг мой милый, слышишь ли меня?
        И тысячи подобных строк, строф и полных стихотворений. Объяснять что-либо он не мог да и не хотел. Но ему казалось, что он умеет улавливать коллективное бессознательное русской поэзии, рожденное поэтами разных времен и поколений.
        Отсюда выходило, что движение дома во времени и пространстве было явлением поэтическим, оставаясь при этом заботой МЧС. Пирошников его чувствовал, как стихи, а коллективное бессознательное улавливал из всего окружающего непосредственно. «Когда б вы знали, из какого сора…»
        То есть дом был в каком-то смысле поэмой, народ, его населяющий, домочадцы - «сором», а сам Пирошников - автором, выражающим в поведении дома свои поэтические образы.
        Нет, не просто антенна. Передатчик, подумал он.
        Который не знает, что он передает.
        Ну и что? Поэт тоже не знает, как он пишет стихи.
        …Эти возвышенно-умозрительные размышления Пирошникова были прерваны появлением Софьи Михайловны с накладными от книготорговой фирмы «Топ-книга» на поставку новых книг.
        Софья Михайловна последние дни, после первой подвижки, образовала неформальный союз с отставником Залманом и все чаще позволяла себе критические замечания в адрес Пирошникова. Старый подводник часами не выходил из магазина, принес даже туда собственный стул, а Софья свой стул в магазин вернула. Приятно было смотреть, как они, сидя у книжных полок с томиками стихов в руках, читают друг другу Тютчева или Блока.
        Но, вероятно, обсуждались и другие темы.
        На этот раз Софья воздержалась от новых предложений об аренде, которые она выискивала в Интернете, но спросила, откуда такое количество стихов молодых поэтов.
        - Их ведь не покупают, Владимир Николаевич, - посетовала она.
        - Ничего. Мы устроим творческий вечер, чтения молодых… У меня и девиз придуман.
        - Какой же?
        - «Живите в доме - и не рухнет дом». Арсений Тарковский.
        Софья поджала губы. Ее политика ныне заключалась в обратном - бежать с этого странного места, пока живы.
        Пирошников, и вправду, забыв, чем вымощена дорога в ад, планировал устроить такой вечер и даже провел переговоры со «Стихиией» и заказал книг для продажи. Однако рекламную кампанию пока не начал.
        Он рассудил, что такой способ донесения до плывуна информации о текущем моменте будет наиболее действенным и благоприятным. Он даже подумывал, не прочитать ли на этом вечере, который планировалось провести в «Приюте домочадца», собственные стихи. Но потом решил не читать. Пусть молодежь выскажется. А его дело - транслировать эти чувства природе.
        В «Гелиос» зачастили молодые люди с маленькими пачками собственных книг, которые Софья с недовольным видом размещала на полках. А вскоре привезли из клуба «Книги и кофе» позаимствованные там микрофон с усилителем и два мощных динамика и с ними еще пачек тридцать книг. Пирошников махнул рукой: тащите! Вечера, мол, будут традиционными.
        Но человек предполагает, а Бог посмеивается.
        Еще тащили добровольцы два черных динамика по длинному коридору минус третьего этажа, как снова послышался нарастающий гул, треск - и пол качнулся под ногами. На этот раз не устояло электричество, и «минус третий» погрузился в полную тьму. Общий крик ужаса слился в мощный хор, в основном женских голосов, ибо произошло это рабочим днем, около трех часов, когда в боксах оставались неработающие мамаши, пенсионеры и пенсионерки, а также посетители Деметры и салона «Галатея».
        Пирошников в этот миг находился во главе процессии звукотехники, шествовавшей к «Приюту домочадца».
        - Спокойствие! - крикнул он в темноту. - Соседи, без паники! Фонари, свечи зажигайте! Мобильники!
        И сам помахал в воздухе мобильным телефоном, экран которого слабо светился. То тут, то там ему ответили такими же помахиваниями, в то время как общий гомон продолжался. Появилась первая свеча, затем вторая - и вдруг перед Пирошниковым из темноты возникло та самая мамаша Енакиева с ребенком на руках.
        - Вы! Вы испортили! - срываясь на визг, выкрикнула она. - Разве можно сюда это! Не выдержала линия, вы с ума сошли!
        Она свободной рукой тыкала в темноту за спиною Пирошникова, где угадывались очертания двух огромных динамиков.
        - Да бог с вами! Мы даже не включили. Это сотрясение почвы, - попытался оправдаться он.
        - И сотрясений никаких до вас не было!
        И тут, слава богу, дали свет, обнаруживший в коридоре человек двадцать домочадцев и посетителей со свечками и фонариками в руках, теперь уже ненужными.
        Все стояли, будто на отпевании, с зажженными свечками, вблизи двух маленьких черных гробиков, роль которых исполняли звуковые колонки мощностью по сто ватт каждая.
        - Вот видите, - мягко проговорил Пирошников.
        - Все равно! Мы жили - не тужили. Зачем вам все это? - ткнула она пальцем в микрофон.
        - Скоро будет вечер поэзии, - объяснил Пирошников.
        - Поэ-эзии?! - не веря своим ушам, протянула мамаша. - На фига нам ваша поэзия! Вы нам жилье нормальное дайте, ребенок в подвале растет! - и она для убедительности потрясла перед Пирошниковым маленькой кудрявой девочкой, которая была на удивление безмятежна и даже весела.
        - Извините, я этим не занимаюсь, - сухо ответил Пирошников и, обойдя мамашу, устремился к дверям кафе.
        Добровольцы со звукотехникой двинулись за ним.
        - Я этого так не оставлю! - заявила Енакиева и спряталась в своем боксе.
        Аппаратура была подключена, оставалось дать оповещение о вечере. Но настроение было немного испорчено. На этот раз подвижка произошла в разгар рабочего дня, так что офисы верхних этажей не могли ее не заметить. Геннадий стал появляться чаще и оказывать Пирошникову особое внимание, что не нравилось Владимиру Николаевичу. Ему казалось, что Геннадий его в чем-то подозревает.
        Он сообщал, что несколько фирм сверху во главе с банком «Прогресс» подали заявления Джабраилу, в котором предупреждали о разрыве договора аренды в случае повторения подвижек.
        - Они же подписку дали, что предупреждены! - возразил Пирошников.
        - Ну мало ли… Подписка одно, а когда трясет - это другое. К ним клиенты боятся ходить. Банк должен на месте стоять ровно.
        - Надо их успокоить. Пригласим на вечер, стихи почитаем… Я сам пойду приглашу, - сказал Пирошников.
        Геннадий потупился.
        - Вы лучше не ходите, - пробормотал он.
        - А что случилось? - насторожился Пирошников.
        - Разное говорят про вас. Уже и в офисах знают. Что вы влияете… - нехотя докладывал Геннадий.
        - Это все домыслы безумной мамашки?
        - Нет. Свидетели объявились…
        Пирошников изумился. Какие свидетели? Свидетели чего?
        - Деметра нагадала? - продолжал допытываться он.
        - Владимир Николаевич, не могу я вам этого сказать! - взмолился Геннадий.
        - Ну что ж…
        Пирошников ощутил, что его окружает двойная стена отчуждения. Плывун с домом на нем, будто тонущий корабль, лишенный управления, в любую минуту мог кануть в небытие, вдобавок его команда, если еще не взбунтовалась, то стала роптать.
        Вот-вот пришлют черную метку.
        Как-то незаметно он поставил себя на место капитана этого тонущего корабля с враждебной командой и пассажирами. Обе силы были враждебны, от обеих можно было ждать удара в любую минуту.
        Удар пока задерживался, но черную метку прислали. Доставил ее Иван Тарасович Данилюк, про которого было известно, что он является следователем прокуратуры, что сразу придавало ситуации ненужную официальность. Впрочем, Данилюк сразу дал понять, что пришел отнюдь не по долгу службы, а как сосед к соседу.
        - Вот какая беда, Владимир Николаевич… - доверительно начал он, потирая лысину. - Надо трохи подумать…
        - О чем вы, Иван Тарасович? - Пирошников, наоборот, старался держаться строже.
        - Так ведь стабильность нарушена… Сползаем черт-те куда.
        - О чем же вы предлагаете подумать?
        - Шо нам працювати? - Данилюк использовал родной язык для задушевности, тогда как русский применял для протоколов.
        - И что вы предлагаете «працювати»? - с ненужной язвительностью произнес Пирошников.
        - Есть основания полагать, что причиной последних событий в нашем доме являетесь вы, - неожиданно тихо и четко проговорил Данилюк. - Или ваш магазин.
        - …Или поэзия в целом, - подхватил Пирошников.
        - За поэзию не скажу, не знаю. От имени группы жильцов я предлагаю вам подумать о скорейшем освобождении площади и переезде в другое место. Вы поняли меня? - Данилюк поднял свои маленькие глазки и в упор просверлил ими Пирошникова.
        - Чего ж не понять… - Пирошников взгляд выдержал.
        - Ну вот и гарно…
        - Скажите мне только, что же это за основания у вас? Откуда взялась эта нелепая мысль? - спросил Пирошников.
        - Я вам пока обвинения не предъявляю. Когда предъявлю, вам будет дана возможность ознакомиться с делом.
        Данилюк широко улыбнулся и протянул руку. Пирошникову ничего не оставалось, как пожать ее. При этом его ладонь почувствовала ожог черной метки.
        Глава 12. Аспирант Максим Браткевич
        Мысли Пирошникова были заняты одним: откуда, как получили соседи «основания» для этого дурацкого обвинения? Выходило, что это работа Деметры. Она первая объявила его антенной и связала поведение дома с Пирошниковым.
        Вопрос следовало разрешить немедля, и Пирошников вновь постучался к соседке.
        - Дина, скажите мне, только честно, это вы распускаете слухи о моем отношении к этим чертовым подвижкам? - выговорил он, впадая в раздражение к концу тирады.
        Дина Рубеновна смотрела на него с сожалением, но не отвечала.
        - Как хотите, но это всего лишь ваши домыслы! Спасибо, что поделились, но это еще не делает их истинными! И вот, пожалуйста! Соседи требуют, чтобы я выселился отсюда! - продолжал он в гневе.
        - А вы не выселяйтесь, - улыбнулась она. - Но вы ошибаетесь насчет домыслов. Есть люди, которые своими глазами видели, как вам это удавалось.
        - Что удавалось?! Кто видел?! - вскричал он.
        - А вы подумайте. Это ведь так просто.
        И тут только до Пирошникова дошло.
        - Лариса Павловна… - прошептал он.
        - Вот именно. Вы сделали ее необычайно популярной. Она третий день рассказывает, во что вы превратили ее комнату, посетив ее явно с донжуанскими намерениями, как вы сломали форточку спьяну… И как вы совершенно не умеете танцевать.
        - Боже мой… - только и сумел выговорить Пирошников.
        - Но аттракцион был эффектен, если ей верить. Как вам удалось сделать пол в ее комнате таким кривым? Оказывается, в молодости вы умели демонстрировать уникальные номера, - говорила она с легкой насмешкой.
        Пирошников был разбит. Перед его глазами встал тот нелепый давний визит к Ларисе Павловне, и их танец, и падение на тахту… Боже, как стыдно…
        - И… этому верят? - спросил он.
        - Ну это хоть какое-то объяснение.
        Итак, Пирошников был поставлен перед нелегким выбором. Либо последовать настойчивому желанию соседей и вновь заняться поисками жилья, либо продолжать гнуть свою линию и прививать «к советскому дичку» классическую розу Поэзии.
        Решение должно найтись само! - постановил он. Между прочим, в жизни Пирошникова так чаще всего и бывало. Он просто останавливался перед затруднительным выбором и ждал - что ему пошлет Господь Бог.
        И тот никогда не подводил его.
        …Тихий стук в дверь раздался за полночь. Пирошников не спал, читал лежа новый номер журнала «Арион», который выписывал, чтобы вдоволь поиздеваться над публикуемыми там стихами. Слушателем его критики был котенок Николаич, всегда разделявший взгляды Пирошникова.
        Внезапно накатило. Это случалось всегда неожиданно и все чаще последнее время. Внезапно поражала мысль о близком конце, даже не мысль, а само дыхание смерти овевало лоб, так что на нем выступали холодные капли пота, а все тело коченело.
        Пирошников и в молодости часто думал о смерти - отсюда, кстати, один шаг до размышлений о Предназначении, - но тогда эти раздумья были умозрительными, теоретическими. Сейчас же накатывало вполне конкретно, а в этом подвале и подавно. Он так и видел эту картину, как какие-то чужие люди взламывают дверь в его бокс и находят его на тахте, бездыханного, а рядом - голодного мяукающего Николаича.
        Обычно в этих внезапных случаях Пирошников начинал громко петь первое попавшееся, бравурное. Например, «Марш юных нахимовцев», который помнил наизусть с детства.
        Солнышко светит ясное.
        Здравстуй, страна прекрасная!
        Юные нахимовцы тебе шлют привет,
        В мире нет другой
        Родины такой!
        Путь нам озаряет, словно утренний свет,
        Знамя твоих побед!
        Такой текст в сочетании с громким пением и внезапно охватывающим все тело смертным ужасом, или «смертною истомой», по выражению Ахматовой, способен был встряхнуть любого - при наличии чувства юмора, конечно.
        Обычно Пирошников осиливал лишь первый куплет, после чего нервически хохотал и вытирал пот со лба.
        Но сегодня, едва он проорал в потолок про ясное солнышко и набрал воздуха в легкие, чтобы выкрикнуть приветствие родной стране, как услышал робкий стук.
        Не переставая петь, с лицом, искривленным ужасом, он промаршировал к двери и распахнул ее.
        За дверью стоял долговязый молодой человек с усиками, к которым был приложен указательный палец.
        - Тсс!.. Я вас умоляю, - прошептал он.
        Пирошников прекратил пение и осмотрел пришельца.
        - Слушаю вас.
        - Я Максим Браткевич, не припоминаете? Был у вас на новоселье, - продолжал он шепотом.
        - Да, вспомнил, чем обязан? - Пирошников был насторожен, а потому строг. Соседи по этажу вызывали подозрение.
        - Можно пройти? - умоляюще попросил Максим, оглядываясь.
        Пирошников пропустил его в комнату и усадил на стул. Максим сел и сложил руки на коленях. У него был такой вид, будто он собирается катапультироваться.
        - Простите, что я так поздно. Я не хотел, чтобы нас видели вместе… - проговорил он отрывисто.
        Он явно нервничал.
        - Ладно, пустое. Что привело вас ко мне?
        - Я ваш фанат, - объявил он.
        «Только этого не хватало!» - подумал Пирошников, вслух же сказал:
        - В чем это выражается?
        - Я не только фанат, я исследователь. Три года назад, как только бизнес-центр объявил об аренде, я снял здесь квартиру. А до этого исследовал вне дома…
        - Что же вы исследовали?
        - Пространственно-временные аномалии объекта. Впервые я прочел о феномене дома в одной популярной книжке, ее причисляли к фантастике. Но я понял, что там рассказана подлинная история. Тогда же я пытался разыскать вас, но вы уже отсюда уехали. А дом я нашел с помощью своего прибора. Вот он…
        С этими словами Максим сунул руку в карман брюк и вытащил блестящий металлический шарик - точь-в-точь какие применяют в подшипниках. Диаметром сантиметров пять.
        Он положил его на пол, и шарик принялся медленно кататься по гладкому полу, будто вычерчивая какую-то кривую.
        - Видите? Он движется по эвольвенте. Это значит, что поле времени не нарушено, но есть напряженность пространства. Иначе бы он был в покое.
        Пирошников тупо смотрел на шарик. Так вот кем он был, оказывается! Он был таким же шариком, так же двигался по эвольвенте, отмечая аномалии этого старого дома, а потом связал с ним жизнь, жил и любил здесь… по эвольвенте. Черт побери! Да что же означает это слово?!
        Он встрепенулся и бросился к ноутбуку. Через минуту Яндекс выдал ему ответ.
        «Эвольвента - кривая, описываемая концом гибкой нерастяжимой нити (закрепленной в некоторой точке), сматываемой с другой кривой, называемой эволютой…»
        Теперь загадок было три ровным счетом. Эволюта, эвольвента и гибкая нерастяжимая нить, черт ее дери!
        Пирошников спросил, кто есть кто в данной ситуации.
        - Вы - прибор. Эволюта - кривая, по которой движется плывун, а эвольвента - это ваше движение. Вы связаны с ним нитью, условно говоря. Но она не материальная, а информационная.
        «Так и есть. Прибор. Шарик», - отметил про себя Пирошников и устало спросил:
        - И чего же вы хотите?
        - Я хочу попросить вас принять участие в исследованиях. Чтобы мы работали не с моделью, каковой является шарик, а непосредственно с субъектом…
        - Со мной, что ли? - догадался Пирошников.
        - Да! Да! - радостно закивал аспирант.
        - Что же я должен делать?
        - Ничего! Решительно ничего! Вы просто будете всегда носить на себе маленький датчик. Чип, микросхему, которая будет передавать сигналы на мою аппаратуру. Я его оформил так, чтобы он не бросался в глаза, был естественен…
        Он полез в другой карман и вынул маленькую коробочку, вроде как для хранения драгоценностей.
        - Вот, посмотрите… - он протянул коробочку Пирошникову.
        Тот раскрыл ее и увидел лежащий на голубой атласной подушечке маленький золотой крестик на тонкой цепочке.
        Часть 2. Демиург
        Глава 13. Легендарный Пирошников
        Скажем прямо, обстановка для проведения вечера поэзии на минус третьем была не самая благоприятная. Но Пирошников как классический Козерог не привык уклоняться от цели. Уже через пару дней были готовы афиши, предназначенные для развешивания на этажах здания и в многочисленных офисах. Мероприятие было локальным, город решили не оповещать, «Приют домочадца» был слишком тесен для города. Но тем не менее сотню красочных листовок формата писчего листа Пирошников от «Стихиии» получил.
        На следующее утро он отправился с этой рекламной пачкой на верхние этажи, чтобы лично убедить «офисный планктон» в необходимости Поэзии в тонущем доме. С собою он прихватил моточек липкой ленты для развешивания листовок.
        Для начала он поднялся на первый этаж, где рядом с будкой вахтера находился указатель учреждений, работающих в бизнес-центре. Пирошников хотел узнать, где же располагается банк «Прогресс», возглавивший кампанию против него.
        Как назло, дежурила в то утро Лариса Павловна, которая восседала в будке, одетая в униформу синего цвета с какими-то знаками отличия на рукавах. То ли метрополитена, то ли Аэрофлота.
        Рядом с нею, прямо за турникетом, стояла молодая женщина в позе, выдающей почтительное внимание. Короткая стрижка делала ее похожей на подростка, да и слегка угловатая хрупкая фигурка тоже. Лариса Павловна, по всей видимости, о чем-то рассказывала женщине, но с появлением из лифта Пирошникова тут же замолкла.
        Обе женщины уставились на Пирошникова с видом застигнутых врасплох. Нетрудно было догадаться, что говорили о нем. Поэтому Пирошников сразу перешел в наступление.
        - Лариса Павловна, я попросил бы вас поменьше заниматься сплетнями, - заявил он, на что Лариса Павловна всплеснула ладонями и изобразила на лице самое натуральное изумление.
        - Да кто вам… - начала она.
        - Мне рассказывали, - прервал ее Пирошников.
        - А что, разве я неправду говорю?! - перешла в контратаку вахтерша.
        - Мне все равно, что вы говорите обо мне, но плести всякие… антинаучные бредни… Это слишком. Вы восстанавливаете против меня общественное мнение.
        - Ах, это я, оказывается, виновата! - Лариса Павловна попыталась привлечь взглядом собеседницу на свою сторону. - Паркет у меня дыбом встал! На ногах устоять было невозможно! Можете себе представить?!
        Молодая женщина с восхищением посмотрела на Пирошникова, не в силах вместить в себя эту картину.
        Пирошников подошел к доске объявлений и принялся демонстративно приклеивать листовку на свободное место.
        Там было написано:

«ЖИВИТЕ В ДОМЕ И НЕ РУХНЕТ ДОМ!»
        Поэтические чтения
        в кафе «Приют домочадца» (этаж « - 3»).
        В программе:
        молодая поэзия,
        классика,
        силлабо-тонические практики!
        Украшал текст рисунок, выловленный в Интернете и изображавший шеренгу каменных истуканов, напоминавших Пушкина. По замыслу Пирошникова, этот рисунок в сочетании с загадочными силлабо-тоническими практиками должен был придать мероприятию необходимую привлекательность. Он заранее договорился с Диной, что она в конце вечера проведет сеанс коллективной медитации под чтение пушкинских стихов.
        Дина, будучи женщиной практичной, от бесплатной рекламы не отказалась.
        Конечно, в душе Пирошникова все восставало против подобных приемов, но таково было веяние времени, блеск и нищета неодекаданса.
        Лариса Павловна дождалась, пока Пирошников приклеит последнюю полоску скотча на уголок листовки, а затем скомандовала:
        - А теперь снимите!
        - Почему? - вскинулся Пирошников.
        - Не положено.
        - Все согласовано. Попробуйте только убрать! - неожиданно для себя веско проговорил Пирошников, указывая пачкой бумаги куда-то вверх. - Где у нас банк «Прогресс»?
        Он принялся шарить глазами по указателю.
        - Второй этаж! - услужливо подсказала слушательница вахтерши. - Я вас провожу. Я там работаю. Операционисткой, - смущаясь, уточнила она.
        Лариса Павловна проводила ее презрительным взглядом.
        Пирошников с женщиной поднялись на второй этаж по мраморной лестнице. Пирошников искоса посматривал на свою спутницу и видел, что она его немного побаивается и в то же время горда своею ролью. Он понял, что незаметно стал звездой, Вольфом Мессингом местного разлива, но признание пришло слишком поздно. Сейчас он не мог не то что вздыбить паркет, но даже пройти незамеченным мимо милиционера при входе в банк. Он и не пытался этого делать, а показал паспорт.
        - Вы кого хотите увидеть, Владимир Николаевич? - спросила операционистка, и Пирошников с удовольствием отметил и то, что знает, как его зовут, и то, что обратилась по имени-отчеству.
        - А кто у вас здесь главный?
        - Управляющий Гусарский Вадим Сильвестрович, - сказала она.
        - А вас как зовут? - улыбнулся он.
        - Серафима Степановна.
        - Спасибо, Серафима Степановна.
        Он вдруг почувствовал, что она ему симпатизирует, а может быть, невольно тянется к нему. Это забытое чувство безотчетного робкого притяжения к женщине на секунду смутило Пирошникова. Он в этом смысле поставил на себе крест несколько лет назад и с тех пор запретил себе амурные мысли. Но они нет-нет да пробивались сквозь скорлупу старческого вынужденного целомудрия.
        Они подошли к двери, на которой висела табличка «Управляющий отделением», и Серафима, шепнув Пирошникову: «Сейчас я доложу», скрылась за нею.
        Ее не было минуты три, За это время она, как понял Владимир Николаевич, знакомила своего шефа с проблемой.
        Наконец она вышла и, не прикрывая двери, объявила:
        - Вадим Сильвестрович ждет… Потом зайдите ко мне, пожалуйста. Я в операционном зале, - тихо добавила она.
        Пирошников вошел в кабинет.
        Управляющий при первом взгляде показался Пирошникову юношей лет семнадцати - белобрысый, щуплый на вид, однако в безукоризненном костюме и при галстуке. «Пацанчик», - мелькнуло у Пирошникова. Вадим Сильвестрович встал со своего рабочего кресла и, обойдя стол, приблизился к Пирошникову. И по мере этого приближения, с каждым шагом, возраст его прибавлялся, так что, когда он протянул Пирошникову руку, ему было уже все сорок и в чертах его лица появилось что-то неестественное, свойственное лилипутам. «Подтяжку, что ли, сделал?» - успел подумать Пирошников и пожал руку, которая оказалась узкой и холодной.
        Это был вечный офисный мальчик, начавший карьеру аккурат на сломе времен и дослужившийся до управляющего отделением.
        Он источал радушие и готовность помочь, хотя облик его не вязался с традиционным представлением о банкирах как о румяных толстяках. Наоборот, гладкая белая кожа обтягивала лицо и было не похоже, что сквозь нее может пробиваться щетина.
        - Наслышан, наслышан… - ответствовал он, едва Пирошников назвал себя. - Рад, что мы теперь соседи. Это честь для нас…
        Пирошников не ожидал такого приема. Он готовился защищаться и доказывать, что не имеет отношения к странным подвижкам дома. Но что-то переменилось вдруг, теперь ему здесь рады…
        Возможно, операционистка Серафима успела кратко доложить шефу о подвигах Пирошникова - как в отдаленные времена, так и сегодня. Но при чем здесь честь?
        - Я не очень понимаю… - осторожно начал он. - Возможно, вы меня с кем-то путаете?
        - Нет-нет! - энергично возразил белобрысый управляющий. - Легендарный Пирошников! Паранормальный экспириенс… где-то в начале семидесятых. Мои сотрудники разыскали и фильм, и брошюру, хотя это было трудно. В те времена паранормальные явления были под запретом, вы это лучше меня знаете…
        Пирошников вспомнил молодого журналиста, прослышавшего о странных явлениях в доме на Петроградской стороне и явившегося к Пирошникову за разъяснениями сорок лет назад… Потом он тиснул статью, затем издал брошюру. А фильма Владимир Николаевич так и не посмотрел - ему было неинтересно. И вот на тебе - «легендарный»!
        Все это давным-давно кануло в Лету, и ему совсем не хотелось продолжать ту легенду.
        - Я, собственно, не за этим… - начал он.
        - А что? Кредитная линия? Облигации? Пластиковая карта? Мы сегодня же откроем вам счет, - деловито затрещал управляющий.
        - Нет-нет! Я о вечере поэзии… - Пирошников протянул ему афишу.
        Гусарский окаменел и несколько секунд неподвижно смотрел на Пирошникова, точно бык на корриде, которому заморочил голову тореодор.
        - Поэзии… - повторил он и вдруг мелко расхохотался. - «С дуба падали листья ясеня…» Хм. Поэзии…
        Он пробовал на вкус это слово, словно впервые слышал.
        - И чего же вы хотите?
        - Пригласить вас и ваших сотрудников, - просто ответил Пирошников.
        Гусарский взял афишу, расстелил ее на столе для заседаний и внимательно изучил.
        - Позвольте… - он вынул из кармана авторучку. - Это элементарный маркетинг.
        И он приписал снизу под словами «силлабо-тонические практики» фразу: «При участии специалиста по паранормальным явлениям, мастера полтергейста Владимира Пирошникова».
        - Вот так, - он вернул афишу Пирошникову. - И я гарантирую полный зал.
        Пирошников ужаснулся.
        - Но я не… Я не полтергейст…
        - Правильно. Но вы умеете это делать. И сейчас снова в форме. Мы все это ощущаем, - попробовал пошутить Гусарский. - Я тоже не Доу Джонс, но я знаю, как он работает. В конце концов, никто не требует, чтобы вы поставили дом вверх тормашками. Расскажете об опытах в молодости. Молодые вас плохо знают, напомните им, покажите, кто в доме хозяин… Мы с вами все преодолеем, у нас получится! - расплылся он в улыбке.
        Кто в доме хозяин… Эта фраза продолжала звучать в ушах, приобретая все больше нежелательных интонаций, когда Пирошников спускался в свой подвал, - от иронически-вопросительных до попросту издевательских.
        Болели ноги. Пирошников тяжело дышал, проклиная все на свете. Легендарного героя не вытанцовывалось.
        Глава 14. Серафима
        Лишь на следующее утро Пирошников вспомнил, что миловидная операционистка Серафима зачем-то просила его зайти, а он позабыл об этом приглашении. Настолько был ошарашен своею открывшейся легендарностью.
        Похоже, из него начинали лепить шарлатана, торгующего своими мнимыми подвигами в молодости. Таких легенд сейчас до черта, особенно на эстраде. Выходит траченное молью старичье, о котором забыли сто лет назад, и вдруг выясняется, что это легендарная группа. Пирошников совсем не собирался вступать в их компанию.
        Но афиши уже висели. Назвался груздем, вернее, был назван - полезай в кузов.
        Снова, как в те давние времена, начинало возникать ощущение, что дом диктует ему свою волю, что здесь он не может жить, как хочет, а вынужден соразмерять свои поступки с его поведением.
        До вечера поэзии, а точнее, сеанса паранормального специалиста, как того пожелали обстоятельства, оставалось три дня. Афиши висели по всему дому, слава богу - не на улице.
        Делать нечего, надо было снова идти к Дине на консультацию. Готовящееся событие было по ее профилю.
        Она встретила Пирошникова усмешкой. Ожидала его визита сразу, как только увидела афиши, но он пришел лишь через день.
        - И что же вы намерены делать? - с ходу задала она вопрос.
        - Да я и пришел это спросить. Как я должен себя вести?
        Дина вздохнула, пригласила его к себе и поставила посреди комнаты.
        - Стоять нужно на месте, смотреть в зал и делать пассы. Какие вам удобно. Ну например…
        И она стала делать круговые движения раскрытыми ладонями, обращенными к воображаемому залу. Пирошников попытался повторить, чувствуя себя в глупейшем положении.
        - Сымпровизируйте! - скомандовала Дина.
        Пирошников продолжил круговые движения лишь одной левой, а правой принялся делать возвратно-поступательные движения в сторону зала, как бы гоня туда невидимые волны.
        - О! Да у вас талант! - насмешливо воскликнула она.
        - А говорить? Что говорить? - обеспокоенно спросил он, не переставая размахивать руками.
        - Говорить нужно два слова. Первое - «Мо! Мо! Мо!» Низким голосом, медленно.
        Пирошников начал мычать.
        - Мо!.. Мо-о!.. Мо-о-о!..
        - Отлично! - похвалила она.
        - А второе? - поинтересовался он.
        - Второе высоким голосом, быстро: «Кузэй! Кузэй! Кузэй!» Как удар хлыстом!
        - Мо, мо-о-о, мо-о-о, кузэй, кузэй, кузэй! - с удовольствием повторил он.
        Ему начинало это нравиться. Идиотизм крепчал с каждой минутой.
        Они повторили все вместе с движением.
        - Ну вот. Примерно так, - сказала Дина.
        - А что это значит? Мо? Кузэй?
        - Это на древнекхмерском. «Мо» - это просто «тихо». А «кузэй» означает «Вселенная слышит тебя и меня».
        - Так длинно?
        - Да. Это иероглиф, - невозмутимо отвечала Дина.
        Пирошников вернулся к себе и некоторое время тренировался перед зеркалом, беззвучно мыча «мо» и шепотом выкрикивая «кузэй». При этом не забывал делать пассы. То и другое выглядело как ритуальные танцы папуасов в Новой Гвинее.
        Внезапно пришла из лавки Софья и сухо проговорила:
        - Владимир Николаевич, вас там спрашивают.
        Пирошников не успел полностью сбросить с лица остатки выражения «кузэй» - довольно зверского, надо признать, - так что Софья отшатнулась в ужасе.
        А Владимир Николаевич прошел в магазин, где у полок дожидалась операционистка Серафима.
        - Вот я пришла, - простодушно сказала она.
        - Здравствуйте, Серафима Степановна, - провозгласил Пирошников, слегка недоумевая. Зачем она пришла?
        Но она молчала и смотрела на него, будто ожидая чего-то. Пирошников смутился.
        - А вот… откуда у вас это имя… несовременное такое… - он не нашел ничего лучшего.
        - Это родители. Они верующие. Хотели, чтобы я была как ангел, - улыбнулась она.
        - Шестикрылый?
        Она рассмеялась, кивая.
        - Духовной жаждою томим,
        В пустыне мрачной я влачился,
        И шестикрылый серафим
        На перепутье мне явился, -
        продекламировал Пирошников. - Знаете?
        - Пушкин, знаю, конечно, - ответила она.
        - Да. А что этот серафим сделал с автором? Помните?
        Она утвердительно кивнула.
        - Он вырвал ему язык, заменил его змеиным жалом, затем вынул из груди сердце и на его место положил горящий уголь. А потом отправил куда-то глаголом жечь сердца людей! Вот вам и ангел! - с деланным возмущением проговорил Пирошников.
        - Да, да! Правильно! - обрадовалась она.
        - Ничего себе - правильно!.. Ну а что вы собираетесь со мною сделать?
        - А я просто помогу вам, хорошо? - спросила она, оглядывая комнату.
        - Зачем? Ну что вы… - попытался протестовать он.
        - Я же за этим пришла. Вы один живете. Смотрите, как запущено, - обвела она рукою квартиру.
        И, не дожидаясь его ответа, принялась хлопотать по хозяйству. Николаич вертелся у нее под ногами и терся спинкой. Пирошников наблюдал за ними. Странно, но это вторжение в его жизнь не вызвало протеста. Чувствовалось, что женщина не решает задачу своего жизнеустройства, а просто помогает ему разобраться со своим.
        Серафиме было лет тридцать пять или немного меньше, по ее сноровке можно было догадаться, что ей не в диковинку вести хозяйство. Возможно, она замужем. Или была…
        Определенно, она начинала ему нравиться. Он попытался снова отогнать эти мысли, но безуспешно.
        Уборка продолжалась недолго, а затем Серафима, подхватив продукты из холодильника и необходимую утварь, удалилась на кухню готовить ужин.
        Пирошников поднялся из-за стола, за которым он сидел с ноутбуком, и достал бутылку испанского вина и два бокала.
        Пока ее не было, он успел обдумать ситуацию, чтобы решить, как себя вести. Она столь открыто и откровенно шла ему навстречу, что впору было заподозрить какие-то посторонние мотивы, кроме желания помочь одинокому пенсионеру. Но даже если только это - не всем же пенсионерам она помогает? Что именно выделило его? Рассказ Ларисы Павловны о его мистических подвигах скорее мог оттолкнуть и испугать ее…
        И все же интерес молодой привлекательной особы повысил настроение, заставил собраться и почувствовать себя чуть ли не мальчишкой, узнавшим, что он нравится однокласснице. Его выбрали. Странные мысли в моем возрасте, подумал он.
        Тем не менее он не стал развивать тему сексуального притяжения, а ограничился чисто человеческим интересом, то есть стал за ужином расспрашивать Серафиму - кто она и откуда, чем занимается в банке, где живет и тому подобное.
        Она отвечала просто, без всякого кокетства, вполне вероятно, находя интерес Пирошникова естественным. Довольно скоро ему показалось, что он знает ее давно, а возраст не играет роли. Пирошникову стало легко, флер адюльтера растаял без следа.
        Он узнал, что Серафима по профессии учительница, окончила педагогический институт и несколько лет вела начальный класс в Парголове, ближнем питерском пригороде, где жила с родителями в старом деревенском доме. Но потом школу закрыли, и она пошла на курсы банковских служащих, поскольку заработки в школе были мизерные и семья нуждалась в средствах. Серафима была старшей из семи детей в семье с православными традициями и помогала матери растить младших братьев и сестер.
        Успела она и замужем побывать, правда, недолго, меньше года, а потом снова вернулась в старый парголовский дом. Сейчас там из ее младших братьев и сестер осталось лишь трое, остальные выпорхнули из родительского гнезда.
        …Он проснулся ночью и, лежа на своей кушетке, всмотрелся в темноту, где у противоположной стены комнаты спала на диване Серафима. Слабо светящийся прямоугольник фальшокна на этот раз создал иллюзию космического корабля, летящего в пространстве, и Пирошников вдруг впервые осознал это по-настоящему. Он давным-давно знал, что Земля летит куда-то в холодном космосе вместе с миллиардами своих живых обитателей - людей, зверей, птиц, мух и всяких инфузорий. Но только сейчас он это почувствовал - и ужас пронзил его. В этом была запредельная одинокость, последняя степень отчаяния. Нам некому помочь, мы одни - и только мертвые тела астероидов караулят нас на пути, чтобы убить.
        Мы осмелились жить в этом необъятном пространстве. Зачем? Зачем?
        Ужас смерти опять подкрался к нему, и он скорее инстинктивно, будто хватаясь за соломинку, прошептал в темноту:
        - Ты спишь?
        - Нет, - мгновенно отозвалась она.
        Его сразу отпустило. Он был не один.
        - Почему ты не спишь? - спросил он.
        - Вы проснулись - и я проснулась. Я вас чувствую.
        - Иди ко мне, - позвал он.
        - Идите вы лучше. У меня просторнее.
        И Пирошников пришел к ней, и они полетели дальше.
        Глава 15. Вечер поэзии
        Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был - по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться - ушла ли Серафима.
        И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.
        - Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? - пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.
        - Нет, спасибо… - Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.
        - Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…
        - Очень приятно, - выдавила из себя Софья. - Я пойду? Там салон открыт…
        - Да-да, идите, спасибо.
        Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.
        - Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! - всплеснула руками Софья.
        - Как вы сказали? - насторожился отставник.
        - Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!
        Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.
        Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:
        - Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! - и он взмахнул обеими руками, как дирижер.
        И Серафима подхватила весьма музыкально.
        - Мооо! Кузэй!!
        Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.
        Отсмеявшись, он сказал:
        - Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?
        Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.
        - Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?
        - Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.
        Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.
        - Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.
        Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима, обошла все этажи и принесла еще три.
        Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.
        - Ты мой ординарец, - пошутил он.
        - Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.
        - Семья? - он попытался перевести все в шутку. - «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.
        - Что он понимает в семье? - обиделась она. - Он красуется. Семья - это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.
        Софья советовала на всякий случай вызвать милицию. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.
        - Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.
        Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.
        Но обо всем по порядку.
        Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте и в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно час, намереваясь закончить их в восемь вечера, после чего подать слушателям силлабо-тонические практики.
        В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:
        - Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.
        Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, которые Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшихся деревянных поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда-то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.
        Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.
        И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.
        Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.
        - Для вашего успеха очень важен момент импровизации, - сказала она.
        - Какого успеха? - не понял Пирошников.
        - Вот мы и посмотрим - какого… - рассмеялась она. - Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!
        Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев, делающим пассы и завывающим «моо-кузэй!» - как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.
        Во всяком случае, по собственному желанию.
        К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и «белых воротничков» было примерно поровну. Представители банка «Прогресс» составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда по соседству с поэтессами.
        Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью - скромно, но с достоинством.
        Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах - по одному с каждой стороны, - которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.
        Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.
        Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.
        - Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, - предупредила она.
        - Какие?
        - Какие угодно. Пушкина.
        На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.
        - Ну, с Богом, Владимир Николаевич, - наконец сказала она. - Начинайте!
        Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.
        Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.
        - Здравствуйте! - выдохнул он в зал.
        Раздались неуверенные аплодисменты.
        - Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… - продолжал Пирошников. - «Живите в доме - и не рухнет дом!»
        Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.
        А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера - это был староста «Стихиии» Роберт Калюжный, могучий молодой человек, бывший толкатель ядра, а ныне поэт-верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел, и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.
        Пирошников сделал два шага вперед, опустился на стул рядом с Серафимой и только тут перевел дух.
        Он слушал стихи невнимательно, не мог сосредоточиться, лишь наблюдал, как реагирует Серафима. По ее лицу было видно - нравятся ей стихи или нет. Чаще всего оно выражало недоумение, но иногда какой-нибудь поэтессе удавалось задеть Серафиму за живое, и тогда глаза ее влажнели, она украдкой вытирала их платочком.
        Так прошел томительный для Пирошникова час. Стихи слились в сплошное монотонное жужжание, и лишь в мозгу у него время от времени вспыхивало древнекхмерское заклинание.
        Наконец последняя поэтесса получила свою порцию аплодисментов и бывший спортсмен объявил об окончании чтений.
        Пирошников немедля вышел на сцену и, подняв руку, громко крикнул:
        - Тишина!..
        Зал притих.
        - А теперь - силлабо-тонические практики! Экстрасенс и прорицатель Деметра!
        И он сделал жест в сторону двери.
        Заиграла музыка, погасли софиты, лишь один луч маленького прожектора высвечивал яркое круглое пятно на двери. Та медленно распахнулась, и в зал вошли два мальчика в чалмах, которые несли перед собою прозрачные стеклянные чаши с водой, где плавали лепестки белой розы. За ними вошла Деметра в черной полумаске.
        Замыкала процессию девочка лет семи в костюме феи, которая несла в одной руке жезл, оклеенный серебряными звездочками, а в другой некий головной убор - нечто среднее между шапкой Мономаха, чалмой и шутовским колпаком.
        Короче, это было сказочно. Зал замер.
        Процессия двигалась медленно. Чтобы пройти несколько метров до помоста, жрице потребовалась целая минута. Наконец она взошла на сцену, а ее маленькая свита выстроилась вдоль барной стойки.
        Прожектор погас, и вновь зажглись софиты.
        Деметра сделала шаг вперед и объявила:
        - Верховный демиург, мастер силлабо-тонических практик и король полтергейста Владимир Пирошников!
        Вся ее маленькая камарилья, обойдя помост спереди, гурьбой приблизилась к ней и протянула свои дары.
        Деметра обеими руками подняла головной убор и водрузила его на Пирошникова. Затем она, двигаясь, как в замедленном кино, приняла от феи жезл и вручила его демиургу, который покинул первый ряд и уже находился рядом. И наконец, опустив обе ладони в чаши, она зачерпнула воды с лепестками и окропила Пирошникова.
        Все это происходило под музыку первой части «Лунной сонаты» Бетховена.
        Закончив обряд посвящения, она сделала шаг назад.
        Пирошников понял, что настал его час. Лицо было мокрым от воды, на пиджаке налипли лепестки розы, но поделать с этим ничего было невозможно. Он выдвинулся вперед, приподнял жезл и начал, завывая:
        Зачем клубится вихрь в овраге,
        Вздымает листья, пыль несет,
        Когда корабль в недвижной влаге
        Его дыханья жадно ждет?
        Зачем от гор и мимо пашен
        Летит орел, тяжел и страшен,
        На чахлый пень… Спроси его.
        Зачем Отелло своего
        Младая любит Дездемона,
        Как месяц любит ночи мглу?
        Затем, что ветру, и орлу,
        И сердцу девы нет закона…
        Таков поэт!..
        Он остановился и взглянул в зал. Сотни глаз смотрели на него из темноты. Минута была прекрасна. И прервал ее женский пронзительный крик:
        - Вы не поэт! Вы самозванец! Убирайтесь!
        Одновременно над толпою, где-то в ее середине, взметнулась рука с чем-то белым. И это белое полетело в Пирошникова.
        Способность мгновенно реагировать на неожиданность есть величайшее человеческое достоинство. Она дает возможность выигрывать сражения, счастливо избегать опасности, становиться лидером, наконец.
        Кандидат в демиурги должен обладать реакцией классного футбольного вратаря.
        Если бы летящий предмет ударился в грудь Пирошникову или, того хуже, сбил его чалму Мономаха - ничего бы не помогло. Это был бы провал силлабо-тонических практик. Но Пирошников поймал этот предмет, оказавшийся женской кроссовкой, одной левой рукой, потому что правая у него была занята жезлом.
        И не давая толпе прийти в замешательство, он повернулся к Деметре и вручил ей кроссовку со словами:
        - Волшебная туфелька для нашей жрицы!
        Деметра тоже не растерялась, а приняв туфельку, взмахнула ею и бросила в зал заклинание:
        - Моооо!
        - Моооо! - подхватил Пирошников упоенно.
        Зал оторопел.
        - Кузэй! - разом закончили они.
        Охранники, мгновенно ввинтившиеся в толпу, уже волокли упиравшуюся террористку к двери. Это была молодая девушка в джинсах, обутая, естественно, всего в одну кроссовку.
        Деметра наклонилась к девочке-фее и, передав ей прилетевшую кроссовку, что-то шепнула. Фея устремилась вслед за группой захвата, чтобы отдать кроссовку хозяйке.
        Инцидент был мастерски исчерпан.
        - Блажен незлобивый поэт, - медоточиво начал Пирошников, - в ком мало желчи, много чувства. Ему так искренен привет друзей спокойного искусства…
        Он отложил жезл на барную стойку, чтобы удобнее было делать пассы.
        Деметра воспользовалась паузой и снова затянула:
        - Мооооо!..
        - Кузэй! - попал с нею в унисон Пирошников и продолжал чтение Некрасова в усеченном виде.
        Но нет пощады у судьбы
        Тому, чей благородный гений
        Стал обличителем толпы,
        Ее страстей и заблуждений.
        - Мооо! - успела промычать жрица.
        Его преследуют хулы:
        Он ловит звуки одобренья
        Не в сладком ропоте хвалы,
        А в диких криках озлобленья…
        - Кузэй! - снова встряла Деметра.
        Она была вдохновенно-серьезна. Никаких сомнений в том, что здесь происходит священнодействие, возникнуть просто не могло. И Пирошников, как умел, ей подыгрывал.
        - И-ии - все вместе! - вскричал он, дирижируя.
        И все домочадцы, и офисный планктон, и Гусарский, и охранники, и даже маленькая фея, чей голосок пронзительно отчетливо прорвался сквозь рев толпы, грянули:
        - Моооооо!.. Кузэй!
        И тут из недр земли возник знакомый гул, который быстро нарастал. Все находящиеся в кафе почувствовали, что пол уходит из под ног, проваливается под ними. На самом деле все помещение - пол, стены, потолок - неудержимо наклонялось в сторону задней стены кафе, будто было малой коробочкой, которую вертел в руках великан.
        Пирошников почувствовал странное жжение на коже посреди груди, будто туда дотронулись раскаленным железом. Он инстинктивно рванул сорочку, так что отлетели верхние две пуговицы, и, сунув под ткань пальцы, наткнулся на крестик Браткевича, который был горяч, будто его раскалили пламенем. Он успел оторвать его от кожи и выпростать вперед, на рубашку, чтобы избавиться от боли, но тут же позабыл о нем, потому что в «Приюте домочадца» началось светопреставление.
        Вся толпа в полтораста человек ссыпалась к задней стене, как горох в кастрюле, если ее наклонить. Раздался общий крик, слившийся с последним заклинанием. Поскольку зрители стояли вплотную, никто не упал, и толпа просто притиснулась к стене, сжав последние ряды. Послышались стоны, ругательства, все смешалось. Стулья первого ряда вместе с сидевшими на них поэтессами и Серафимой поехали по паркету назад. Но перед помостом было пустое пространство, куда повалились все, стоявшие там и у барной стойки, - оба демиурга, их свита и Геннадий, дежуривший у двери. Они подкатились к стульям первого ряда - и в это время коробочка начала обратное движение, как гигантский корабль при килевой качке.
        Теперь передняя часть кафе опускалась, а поднималась задняя. И в полном соответствии с законами гравитации толпа посыпалась обратно, сокрушила барную стойку и остановилась. На этот раз упали многие, послышались крики о помощи, зрителей охватила паника.
        На самом деле было не столь опасно, сколь неожиданно. Высота, на которую сместились края зала, была не больше метра, так что и угол наклона оказался небольшим. Происшествие походило скорее на аттракцион в парке развлечений, чем на катастрофу. Упавшие поспешно поднимались на ноги, отряхивались и устремлялись к двери, где возникла давка.
        Качка прекратилась. Совершив одно колебание, зал остался в наклоненном положении величиною в несколько градусов.
        Протиснувшиеся сквозь двери зрители могли убедиться, что такая же неприятность, по-видимому, произошла со всем домом, потому что длинный коридор минус третьего этажа представлял теперь наклонную плоскость, простирающуюся вниз от кафе под тем же самым углом, что и паркет зала.
        Усилиями Геннадия и дружины паника была погашена и поток зрителей достаточно быстро просочился в коридор, а оттуда бегом ринулся вниз к лифтам и лестницам, чтобы быстрее вырваться на улицу, пока дом не рухнул от очередного толчка.
        Попавшие на улицу граждане смогли убедиться, что дом теперь и вправду напоминает корабль с задранным носом, словно взбегающий на очередную волну и готовый провалиться затем в бездну.
        …Пирошников помог подняться Серафиме и детям, которые восприняли все как игру и были веселы. Как ни странно, была весела и Дина. Она сняла наконец свою полумаску и улыбнулась Пирошникову.
        - А ведь неплохо все получилось, черт побери. Вы талант… Только вот дом придется ставить на место.
        - Как-нибудь после, - сказал Пирошников.
        Он чувствовал, что подвижек больше сегодня не будет. То же, но уже научно, определил и аспирант Браткевич, который подошел к Пирошникову с сияющими глазами.
        - Вы бы видели, как вел себя прибор! Сиял всеми огнями, как елка! Буду расшифровывать и синхронизировать с записью звука. Спасибо!
        - Да, я почувствовал… - ответил Пирошников, нащупывая и пряча под рубашку крестик, еще сохранявший остатки тепла.
        Они с Серафимой вернулись к себе и первым делом успокоили котенка, изрядно перепуганного подвижкой. Затем были переориентированы спальные места, чтобы ночью не скатиться на пол. Теперь лежа можно было представить себе, что отдыхаешь в наклонном шезлонге. Заодно кушетку придвинули вплотную к дивану.
        Уже засыпая в этом странном сооружении, Пирошников наклонился к уху Серафимы и прошептал:
        - Ну скажи, чего ты во мне нашла?
        - Вы прикольный, - сонно пробормотала Серафима.
        Глава 16. Суд Линча
        Домочадцам понадобились сутки на то, чтобы осмыслить перемены, произошедшие с домом, и еще один день, чтобы принять какие-то меры.
        Меры эти были разнообразны у разных организаций и граждан, но в одном домочадцы были единодушны: надо было срочно решать проблему легендарного демиурга, свалившегося на жильцов как снег на голову.
        Уже в те вечерние часы, когда все домочадцы, за редкими исключениями, едва оправившись от потрясения, толпились рядом с домом и наблюдали за его поведением, стали звучать классические российские вопросы: «кто виноват?» и «что делать?»
        Виновник был очевиден. Связь между подвижками и появлением на минус третьем этаже Салона поэзии, мифическое прошлое хозяина магазина и, наконец, сеанс силлабо-тонических практик однозначно указывали на Пирошникова. Деметру исключили сразу. Жила она здесь давно, и ее ворожба никак не отражалась на поведении дома.
        Столь же очевиден был и вывод. Чтобы излечить недуг, надо было ликвидировать причину. Наиболее горячие домочадцы предлагали сделать это чисто физически и немедленно, но скорее это было сказано сгоряча, для красного словца. Стихийное обсуждение продолжалось всю ночь - сначала на улице, а потом, когда домочадцы вернулись домой, уже на коммунальных кухнях за чашкой чая и рюмкой водки, поскольку после такого потрясения выпить было не грех.
        Надо отдать домочадцам должное: Пирошникова не удавили и не повесили тою же ночью. Человеколюбие одержало верх.
        Однако гуманизм гуманизмом, но когда видишь на столе рюмку с противоестественно наклоненной поверхностью водки, хочется сразу же навести порядок.
        Впрочем, наиболее догадливые призывали не убивать Пирошникова еще и потому, что выправить положение больше будет некому. Каким образом он станет это делать, оставалось пока неясным.
        В преднамеренности злодеяний заподозрить виновника было трудно - зачем ему было тогда поселяться здесь, открывать салон, проводить поэтические чтения с опасностью, что это может накрыться медным тазом в любую минуту? А если он не мог по желанию творить зло, как же ему теперь по приказу творить добро?
        Нет, не злонамеренность Пирошникова, а попросту его присутствие создавало опасность. А с присутствием можно было справиться просто - удалить, как больной зуб.
        Это мнение окрепло уже на следующий день, и главный юрист минусового этажа следователь прокуратуры Данилюк взялся разработать приемлемый способ.
        Обращаться в суд было бессмысленно. Выселить на основании того, что качается дом? Не делайте из суда посмешище! Изолировать от общества по причине опасности для окружающих? Но где доказательства?
        И тогда юрист Данилюк предложил самосуд. Нет, он не произнес этого мрачного слова. Но, собрав десяток крепких мужиков, отцов семейств, Иван Тарасович сказал им так:
        - Ну шо, хлопци? Будемо бастрюка рухаты!
        - Что такое, Иван Тарасович?
        - Подвинем трохи.
        Операцию подготовили и провели блестяще. Дня через три после поэтических чтений, воспользовавшись отсутствием Пирошникова, который отправился на книжную ярмарку, к Софье Михайловне в салон явились домочадцы во главе с Данилюком и зачитали постановление Подземной рады - так Данилюк окрестил свой законодательный орган. А там было сказано, что магазин-салон «Гелиос» и его директор Пирошников В. Н. подлежат немедленному выселению с минус третьего этажа.
        Софья перепугалась и тут же принялась звонить Пирошникову на сотовый, пока самодеятельные судебные исполнители упаковывали книги в заранее припасенные коробки.
        - Владимир Николаевич, беда! Нас выселяют! Прямо сейчас, принудительно…
        - Кто? - деловито спросил Пирошников.
        - Данилюк Иван Тарасович.
        - Куда?
        - Я не знаю.
        - Узнайте - куда. А впрочем, все равно. Пусть выселяют… За Николаичем присмотрите.
        - За кем? - вздрогнула Софья.
        Она никак не могла привыкнуть к прозвищу котенка.
        Странный ответ Пирошникова совершенно деморализовал Софью, и она безропотно позволила домочадцам упаковать книги, а затем вынести их на первый этаж, где находилась вахта. Дежурившая Лариса Павловна быстро поняла, в чем дело, и препятствий не чинила. Она лишь указала место, куда следовало выносить книги и стеллажи, а затем отдала вершителям подземного правосудия и запасной ключ от жилища Пирошникова.
        И поплыли вверх с минус третьего этажа столы и стулья, диван, шкаф - весь нехитрый скарб Владимира Николаевича, нажитый за долгую жизнь.
        Последним вынесли котенка Николаича в желтом полиэтиленовом пакете магазина Babilon.
        Слава богу, этого печального зрелища не видела Серафима, находившаяся двумя этажами выше, в своем операционном зале. Но что она могла бы сделать против целой футбольной команды мужчин, убежденных в правоте своего дела?
        По правде сказать, быстрая капитуляция Пирошникова их обескуражила. Ожидался бой, крики, обвинения, аргументы сторон - а вышел пшик! Противник сдался без боя.
        Случилось так потому, что все эти три дня после того, как дом вздыбился, Пирошников не находил себе места. Он винил себя во всем начиная от необдуманного решения поселиться в этом доме и кончая ненужным Вечером поэзии с совсем уж идиотскими силлабо-тоническими практиками. Как он мог поверить во все эти бредни?
        А в результате дом перекосило. И как теперь людям жить - неизвестно. А самое главное, он уже вполне уверился, что катаклизмы, происходящие с домом, связаны с ним, Владимиром Пирошниковым, но он так и не научился не то чтобы управлять ими, но даже предугадывать.
        Потому выселение он воспринял как справедливое возмездие, против которого грех протестовать. А где жить дальше - как Бог даст.
        Но пока место определила Лариса Павловна.
        Вестибюль, располагавшийся за будкой вахтера и турникетом, заканчивался лестницей - той самой, с которой когда-то боролся Пирошников. Слева от первого ее пролета было пространство, некий кулуар, над которым возвышался следующий пролет. Он образовывал как бы наклонный потолок кулуара. Точнее, его видимой части, потому что невидимая из вестибюля часть пряталась под первым пролетом лестницы. Там уборщицы хранили ведра и тряпки. Получалась как бы квартира из двух комнат с распахнутым входом, куда и направила домочадцев с мебелью и книгами Лариса Павловна.
        На беду Пирошникова, у начальника охраны объекта Геннадия в тот день был выходной, и никто не смог противостоять произволу.
        Софья суетилась вокруг грузчиков, указывая, что и куда ставить, чтобы вышло не совсем в навал. Поместилось все и даже не слишком бросалось в глаза.
        Выполнив свою работу, мужики покинули вестибюль. Последним ушел Данилюк. Перед уходом предупредил вахтершу, что если у хозяина вещей будут какие-нибудь вопросы, то пусть обращается к нему, в бокс номер 37.
        - Обязательно! - пообещала Лариса Павловна.
        Она сияла. Дело даже не в том, что самозванец был наказан. Лариса Павловна предвкушала дальнейшие события, которые рисовались ей захватывающе интересными.
        И они последовали вскоре.
        В восемнадцать часов закончил работу филиал банка «Прогресс», и банковские работники, а также служащие других офисов устремились на улицу, не переставая негодовать по поводу наклоненных лестничных площадок, ступенек и выложенных плиткой полов. Многие фирмы-арендаторы уже собирались съезжать и последние два дня паковали вещи.
        Ступали все осторожно, ибо наклоненные ступеньки заставляли быть внимательными.
        Те, кто спускался сверху на лифтах, не замечали странного нагромождения вещей и книжных пачек у лестницы. Но те, кто выходил по ней, не могли не обратить внимания на этот беспорядок и скорбную фигуру Софьи Михайловны, которая сидела на стуле посреди развала, будто позируя для картины передвижников «Разбитая жизнь».
        И тут на лестнице появилась Серафима.
        Последние дни, после силлабо-тонических экспериментов, она практически переселилась к Пирошникову, чем вызвала недовольство домочадцев. Волей-неволей ей приходилось бывать на коммунальной кухне и чувствовать косые взгляды. Пытались усмотреть корысть в ее поведении, но не находили. Собственной квартиры у Пирошникова не было, об этом все знали, имущества кот наплакал, так же как и сбережений. Корыстные мотивы в поведении Серафимы не просматривались.
        Предположить же, что молодая женщина может влюбиться в пожилого мужчину, в голову не приходило. Да по правде сама Серафима вряд ли назвала бы влюбленность причиной ее связи с Пирошниковым. Любовь здесь была ни при чем. Серафима просто знала, что она должна быть рядом с этим человеком - и узнала это, лишь только увидела Пирошникова.
        На самом деле это и есть истинная любовь, только об этом не все знают.
        Серафима заметила сверху груду вещей, сидящую Софью, перегнулась через перила, чтобы лучше все разглядеть в полумраке, а затем быстро сбежала вниз и предстала пред Софьей с выражением ужаса на лице.
        - Что случилось, Софья Михайловна?!
        И Софья нехотя и скупо, как бы показывая, что она вовсе не обязана давать отчета посторонней женщине, поведала Серафиме о принудительном выселении Владимира Николаевича и его гуманитарного салона.
        - Тут, кажется, ваши вещи есть… - с едва заметным презрением закончила она, кивком указав на халатик и домашние тапки Серафимы. - Можете забрать.
        - Зачем это - забрать? Вот еще - забрать! - тряхнула та головой и, подхватив указанные вещички, скрылась во второй половине кулуара, под лестничным пролетом.
        Она вышла оттуда через минуту, одетая уже по-домашнему, деловитая и доброжелательная.
        - Вы можете идти домой, Софья Михайловна! - объявила она. - Я дождусь Владимира Николаевича и присмотрю за вещами.
        И она для вящей убедительности, чтобы показать, кто в доме хозяин, взяла на руки Николаича и принялась его поглаживать.
        Софья на такую наглость ничего не сумела сказать, а лишь вновь набрала номер Пирошникова.
        - Владимир Николаевич, вы скоро будете?.. Ах так… Тут ваша… знакомая… она хочет вас дождаться… - Софья с трудом подбирала правильные слова. - Так что, я могу идти, да?.. Ага, спасибо.
        Она выключила телефон и спрятала его в сумку.
        - Владимир Николаевич задерживается… Будет поздно… - со значением выговорила она. - Я удивляюсь его здоровью. В его годы столько пить…
        Последние слова были обращены скорее к Ларисе Павловне, с интересом наблюдавшей, чем закончится дело.
        - Да-да, хронический алкоголизм… С молодости, - подтвердила она диагноз.
        Серафима бесстрастно выжидала, не переставая гладить котенка.
        Спускавшиеся сверху по лестнице обитатели бизнес-центра косились на них, стараясь понять, что происходит. В воздухе пахло скандалом, но скандала не было видно.
        Софья подхватила сумочку и, демонстративно попрощавшись с одной Ларисой Павловной, покинула вестибюль. Это тоже не произвело на Серафиму ни малейшего впечатления.
        Она принялась хлопотать по хозяйству, как бы обустраивая новое жилище, какое ни на есть. Для начала Серафима возвела стены из книг - это были в основном стандартные картонные коробки из-под офисной бумаги, а также перевязанные шпагатом пачки. Они были довольно тяжелы, но Серафима увлеченно ставила их одну на другую, пока не построила стену в пять рядов - больше было опасно, стена теряла устойчивость из-за наклона пола. Высота стены составила примерно полтора метра, причем ее оконечность, примыкавшая к лестничному пролету, была выложена ступеньками. На них Серафима поставила вазу, будильник, бутылку вина с бокалами и остановилась в растерянности, ибо больше украшать было нечем.
        На помощь пришли бывшие соседи. Сначала вернулся домой со своей кафедры аспирант Браткевич и, заметив строительство, электрифицировал новое жилище, разыскав удлинитель и розетку, а на письменный стол поставил лампу со стеклянным круглым абажуром, какие были в моде в середине прошлого века. Лампа загорелась и осветила странную, но почему-то уютную квартирку со стенами из книг, причем и стены, и пол, и потолок имели наклон, что стало особенно заметно, когда Браткевич подвесил к потолку принесенные Диной висячие металлические трубки, которые мелодично звенели, когда их тревожило дуновение воздуха. А оно возникало каждый раз, как только кто-то входил с улицы в вестибюль.
        Дина появилась вслед за аспирантом, окинула жилище взглядом и без лишних слов принесла несколько украшений - статуэтку из черного дерева, репродукцию Сарьяна и китайские шахматы из слоновой кости. Все это она с отменным вкусом разместила на картонных коробках, после чего уголок вестибюля стал напоминать инсталляцию с выставки современного искусства.
        Конечно, Дина перво-наперво попыталась вмешаться в ход событий, советуя вызвать милицию и водвориться на прежнее место с помощью сил правопорядка. Но Серафима остановила ее, сказав, что Владимир Николаевич этого не хочет.
        - Почему же? - спросила Дина.
        - Я думаю, потому, что это нарушило бы естественный ход событий, - сказала Серафима загадочную фразу.
        Дина взглянула на нее с интересом, но промолчала. Зато Лариса Павловна, слышавшая все разговоры, не преминула заметить:
        - Естественный ход ему сейчас в тюрьму за вредительство. Что он с домом сотворил!
        После этих слов Лариса Павловна удалилась, уступив место своему сменщику, студенту Боре, подрабатывающему ночными дежурствами.
        Было уже восемь вечера. Пирошников не появлялся, вестибюль опустел, верхние огни выключили, лишь горела зеленая лампа в огороженном книгами пространстве и светился экран телевизора.
        Серафима читала стихи, восполняя пробелы в образовании.
        Это ничего, что он тебе далекий,
        Можно и к далекому горестно прильнуть
        В сумерках безгласных, можно и с далеким,
        Осенясь молитвой, проходить свой путь.
        Это ничего, что он тебя не любит, -
        За вино небесное плата не нужна.
        Все мы к небу чаши жадно простираем,
        А твоя - хрустальная - доверху полна.
        Про тебя он многое так и не узнает,
        Ты ему неясная, но благая весть.
        Позабыв сомнения, в тихом отдалении
        Совершай служение. В этом все и есть.
        И Серафима уснула в кресле, положив на колени котенка.
        Разбудил ее мелодичный звон трубок, висевших над каморкой. Она открыла глаза и поначалу не поняла - где она находится. Слабо светили лампы по стенкам, блестел мраморный пол, в будке вахтера, уронив голову на столик, спал охранник.
        Посреди этого полутемного вестибюля стоял Пирошников в распахнутом плаще и шляпе, а в руке у него была гитара.
        Глава 17. Изгой
        Он стоял, вглядываясь в тот угол, где горела накрытая какой-то тряпкой, быть может, просто наволочкой, лампа под зеленым абажуром, а дальше в углу угадывалась фигурка женщины в домашнем легком костюме, полулежащая с ногами в просторном бархатном кресле. Это напоминало декорацию какого-то не поставленного чеховского спектакля, в котором ему надлежало сыграть роль, но какую - он не знал. Он силился вспомнить реплику, но не мог, потому сказал глухо:
        - Кто это сделал, лорды?
        Он знал, кто это сделал, но хотел насладиться горечью. Трубочки продолжали петь еле слышно.
        - Да-ни-люк… - нараспев отозвалась Серафима.
        - Не это, нет! Не дерзкое изгнанье, не дикое глумление толпы, - Пирошников почувствовал, что пятистопный ямб белого стиха наиболее соответствует ситуации. - Я говорю об этом чудном месте, где мы с тобою умиротворимся и затворимся, убежав от мира… Офелия!
        И он обвел декорацию широким жестом.
        Ночной студент Боря пробудился и, оторвав голову от стола, с изумлением и тревогой вслушивался в ямбы Пирошникова.
        Серафима в восторге задрыгала ногами, оставаясь лежать в кресле, но ответить полной строкой не смогла, а лишь выдохнула, смеясь:
        - Да, Гамлет!
        Пирошников твердым шагом направился к уютному гнездышку из книг, но именно твердость поступи выдавала, что он изрядно пьян, не говоря о наклоненном поле. Его качнуло, и он едва не развалил зыбкую книжную кладку Серафимы, но она вовремя бросилась ему навстречу и, подхватив под руку, довела до кресла.
        Пирошников водрузился на мягкие подушки и огляделся.
        Вопреки своему намерению вдоволь испить страдания, он вдруг почувствовал, что ему нравится этот закуток, огороженный знакомыми книгами, которые теперь, покинув полки и будучи перевязанными шпагатом, напомнили ему детство, когда семья часто переезжала из-за новых назначений отца и вид упакованных книг и сдвинутой мебели был привычен.
        Скорее даже не переезды напомнила ему Серафимина декорация, а те заветные места в квартире, где маленький Пирошников устраивал свои норки, чтобы прятаться там от суеты и волнения жизни. Это был старый платяной шкаф, погибший позже в одном из переездов, и небольшое пространство за черным немецким пианино, где Пирошников читал книги. Это было уже в отрочестве, в Севастополе, когда его кратковременно принялись обучать игре на фортепьяно, но ничего путного из этого не вышло, обучение продлилось всего два года, до нового переезда семьи, хотя и позволило Пирошникову достичь своего потолка музицирования в виде «Осенней песни» Чайковского, которую отрок исполнял с самозабвенной печалью.
        Кстати, сейчас тоже была осень, и тротуары вокруг наклоненного дома облеплены были мокрыми упавшими листьями.
        Впрочем, Пирошников стряхнул с себя сентиментальные воспоминания и заявил, что хочет есть, а затем, открыв бутылку вина, принялся рассказывать Серафиме о своих похождениях. Она в это время готовила чай с бутербродами.
        А причиной неожиданного загула Пирошникова послужила встреча со старинным приятелем Олегом Метельским, которого Владимир Николаевич не видел лет тридцать и не узнал бы никогда, если бы Олег его не окликнул, когда Пирошников проходил мимо по второму этажу «Крупы», как звали все питерские книжники оптовую книжную ярмарку в ДК им. Крупской.
        Снилось ли когда-нибудь Надежде Константиновне, что она превратится в книжную ярмарку и звать ее будут так же, как всегда ласково называл ее Ильич?
        Итак, Олег узнал своего постаревшего приятеля и напомнил ему, когда и при каких обстоятельствах им доводилось встречаться. Когда-то, в пору второго студенчества уже отслужившего в армии Пирошникова, они вместе входили в вокально-инструментальный ансамбль «Невские гитары». Олег играл на ритм-гитаре, а Пирошников - на басу. Его музыкального образования хватало на четыре струны.
        Впрочем, и на шестиструнке Пирошников в ту пору тоже пробовал играть.
        Это продлилось недолго, до очередного и уже окончательного отчисления Пирошникова, на этот раз по его собственному желанию, поскольку он убедился, что техническое образование ему не нужно, а гуманитарные наклонности он разовьет самостоятельно. Он тогда много читал стихов, мемуаров, пробовал писать сам; промелькнувшая оттепель задела его своим крылом, говоря фигурально, и заставила слегка воспарить. Впрочем, невысоко.
        Несмотря на кратковременность давно прошедшего знакомства, приятели вместе устроились за книжным прилавком, который уже несколько дней обслуживал пенсионер Метельский, поступив сюда продавцом, и предались воспоминаниям, изредка прикладываясь поочередно к плоской фляжке коньяка - непременному атрибуту прогулок Пирошникова.
        Несомненно, два седых старика, сидящие за книжным развалом и посасывающие коньяк из фляжки, являли собою зрелище обнадеживающее, хотя и предосудительное для ревнителей морали.
        Продолжение банкета последовало дома у Олега, в скромной двухкомнатной квартирке, где он жил один после смерти супруги и где на стенах Пирошников наконец увидел всю свою несостоявшуюся судьбу инженера - специалиста по силовым установкам крупнотоннажных морских судов. Олег, в отличие от него, электротехнический институт все же закончил и всю жизнь проработал по специальности.
        Там висели дипломы в рамочках, газетные вырезки под стеклом - о спуске на воду какого-нибудь судна или об экспедиции в Антарктику - и многочисленные фотографии, где Олег был изображен в компании коллег, или с иностранной делегацией, или на палубе сухогруза, или же просто в кругу семьи. Жизнь была наглядна и убедительна, биография героя выстраивалась в прямую линию, а ненужная пенсионная загогулина в виде должности продавца на «Крупе», слава богу отсутствовала. В самом деле, зачем она лауреату Госпремии, видному в прошлом инженеру с пенсией в восемь тысяч рублей?
        Но такой линии не было у Пирошникова. Жизнь его не только лишена была наглядности, но походила бы на изломанную кривую с петлями, доведись кому-нибудь изобразить ее. Она складывалась, как Бог на душу положит, но Пирошников удивился бы и даже оскорбился, если бы кто-то сказал ему, что он «ищет себя». Он ничего не искал, но ни от чего не отказывался. Притом уверенность в неком Предназначении своей жизни не покидала его, но он полагал, что поиск этого Предназначения бесполезен, оно должно явиться само. Или не должно.
        Почти прожившие жизнь приятели не толковали о столь высоких и недоступных материях - упаси бог! - а просто рассказывали друг другу о детях, проблемах со здоровьем и, конечно, о женщинах, бывших в их жизни.
        Под нехитрый ужин и три бутылки вина они засиделись до полуночи и даже, вспомнив молодость, сыграли и спели кое-что из старого репертуара. Электрическая гитара Олега давно висела на гвозде, украшая прибитый к стене ковер в спальне, но нашлась акустическая, на которой пенсионеры и музицировали по очереди. Пальцы Пирошникова помнили старые аккорды, он взволновался и пел с таким чувством, что растроганный Метельский подарил ему эту гитару со словами:
        - Помни молодость!
        Короче говоря, они вспомнили молодость с неувядающей силой, и теперь Пирошников не без удовольствия рассказывал об этом Серафиме.
        Она слушала, не переставая удивляться его даже не молодости, а мальчишеству, казалось бы, неуместному в почти семидесятилетнем человеке. С тех пор как он месяц назад явился ей в образе мифического молодого соблазнителя в пересказе Ларисы Павловны, а потом сразу же воплотился смешным стариком, способным на безумия в виде силлабо-тонических спектаклей с подвижками земной коры, она относилась к Пирошникову почти как к явлению природы, которым управлять нельзя, можно лишь держаться подальше или любоваться.
        Он же, получив в ее лице не только неожиданную любовницу, но и слушателя, зрителя и даже участника его жизненных спектаклей, расцвел, позабыв о неустроенности и болезнях.
        Вот и сейчас, во втором часу ночи, раскинувшись в бархатном кресле с бокалом вина в руках, в ночном вестибюле бизнес-центра, превращенном в жилище, Пирошников, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке.
        Он взял в руки гитару, дотронулся до струн и извлек первый осторожный аккорд. Вахтер Боря, снова заснувший было под доносящееся из-под лестницы журчание Пирошникова, приподнял голову и услышал:
        Мой дом загубили гады,
        мой дом пустили под снос.
        Нам с тобой теперь не будет пощады,
        но это не мой вопрос.
        Это не мой вопрос, мама!
        Я всего лишь изгой, мама,
        а для них я отброс.
        Да, это был блюз, импровизация подвыпившего изгнанника, вспомнившего блюзовые аккорды через три десятилетия. Студент-вахтер снова изумился и продолжал слушать.
        Я буду последним негром
        очень преклонных годов,
        но для них я всегда останусь беглым,
        и быть другим не готов.
        Я совсем не готов, мама!
        Мне не нужен их кров, мама!
        Я изгой, сто пудов!
        Этот куплет свидетельствовал не только о знании стихов Маяковского, в чем сомневаться не приходилось, но и о близком знакомстве с молодыми поэтами, поскольку в городском жаргоне времен молодости Пирошникова слово «стопудово» отсутствовало.
        Серафима счастливо смеялась, слушая этот пьяный блюз. А Пирошников, войдя в азарт, чувствуя прилив вдохновения, закончил:
        Мы будем жить с тобой в домике
        из нами забытых книг.
        И для нас даже в самом маленьком томике
        найдется приют для двоих.
        И я буду петь, мама!
        Я буду плясать, мама!
        Я не изменюсь - вот вам фиг!
        Серафима зааплодировала, студент же не решился. Все-таки он был при исполнении.
        А Пирошников, произведя этот выплеск творческой энергии, прислонил к креслу гитару, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.
        …Ему снился яблоневый сад с белеными стволами яблонь, обремененных плодами. Он шел сквозь их строй куда-то, где должен быть выход из сада - он точно знал, что такой выход есть, но не знал, где он. А вокруг с глухим стуком падали на землю спелые яблоки. Но он не наклонялся за ними, а шел к выходу.
        Наконец что-то стало меняться, строй яблонь поредел, а сами они стали меньше ростом, да и яблоки на ветках были сморщенны и мелки. Сквозь редкие ветви просвечивало осеннее пустое небо, сад кончился, за ним открылось ровное поле, и где-то далеко в поле виднелась изгородь. Он устремился к ней, ища в изгороди прореху, выход, и тут увидел калитку. Почти бегом он кинулся к ней, но на последних метрах замедлил шаг, ибо изгородь превратилась в каменную стену, но дверца в ней осталась, лишь стала железной.
        Он взялся за ручку, распахнул дверь на себя - и отшатнулся.
        Сразу за дверцей открылась бездонная пропасть, в которой, далеко внизу, плавали белые птицы, похожие на лебедей.
        Пирошников перевел дух - и проснулся.
        Словно впервые, он обозрел темный вестибюль со спящим вахтером и прислушался. Откуда-то из глубины доносился едва слышный гул, как от работающих машин. Возможно, это были вентиляторы, доставлявшие воздух на минус третий этаж, про другое он боялся думать. Он положил на ладонь крестик, подаренный ему Браткевичем, и долго вглядывался в него, пытаясь угадать, какую информацию транслирует датчик аспиранту.
        Он встал с кресла и заглянул под лестницу, где на диване спала Серафима. Им начинало овладевать знакомое похмелье - знакомое не ему одному, а сотням тысяч мужчин в России, которое выражается не только и не столько в головной боли или мерзком ощущении во рту, а в осознании краха жизни, приступе смертельного страха и томительного чувства вины перед всеми, а особенно - перед близкими.
        Вот и сейчас, разглядев под лестничным пролетом лежащую фигурку Серафимы, он остро пожалел ее, спросив себя, с какой же стати он держит рядом с собою женщину, которая могла бы создать семью с нормальным молодым мужчиной, воспитывать детей, радоваться жизни, наконец, вместо того чтобы ночевать под лестницей в офисном здании.
        - А вот за других думать не надо… - раздался из-под лестницы сонный голос Серафимы.
        - Прости, - сказал он в темноту. - Ты слышишь гул?
        - Слышу… Это отзвук вашего блюза, - сказала она.
        - Да перестань! Ты преувеличиваешь.
        - Вот увидите.
        Пирошников взглянул на часы. Было семь двадцать утра. Он вспомнил свой ночной сон. «Птицы какие-то странные…» - подумал он и, вновь упав в кресло, закрыл глаза.
        Глава 18. «При чем тут Пизанская башня?»
        Наступившее утро нарисовало перед Пирошниковым ряд новых проблем, самой мелкой из которых была проблема утреннего туалета.
        К счастью, оказалось, что Серафима решила ее еще вчера, раздобыв ключ от офиса страховой компании «Яблоневый Спас», располагавшейся рядом, в первом этаже. Пирошников взял ключ и, размышляя о связи ночного яблоневого сада с названием фирмы, отправился в туалет с мылом в руках и полотенцем на плече. Фирма начинала работу в десять, оставалось лишь полчаса, чтобы привести себя в порядок.
        Миновать заступившую на дежурство Ларису Павловну просто так не удалось. Заметив Пирошникова, удаляющегося по коридору первого этажа, она выкрикнула вслед:
        - Вы думаете, это вам сойдет с рук?
        - Угу, - кивнул Пирошников, не оборачиваясь, и скрылся в глубине коридора.
        Серафима уже готовила завтрак с помощью доступных электроприборов. В холле распространился запах свежего кофе.
        Пирошников вернулся в вестибюль как раз вовремя, чтобы застать приятную глазу сцену. Начальник охраны Геннадий распекал Ларису Павловну за нерадивость.
        - …Почему я узнаю об этом последним?! Вы моего телефона не знаете? Почему не доложили? - гремел Геннадий.
        - Я думала… Вы отдыхаете… - мямлила Лариса Павловна.
        - У вас в инструкции написано: «немедленно ставить в известность начальника охраны обо всех изменениях режима и непредвиденных ситуациях…» И вы, Владимир Николаевич! - переключился он на Пирошникова, заметив его. - Ну как так можно! Запомните: звонить мне по службе можно в любое время суток!
        - Геннадий, а что случилось? - безмятежно проговорил Пирошников, вытирая подбородок полотенцем.
        Геннадий замер на месте и замолк. Затем махнул рукой и направился к лифту, бросив через плечо Ларисе:
        - Объяснительную мне приготовьте!
        Однако, нажав кнопку лифта, он обернулся и вновь обратился к Пирошникову.
        - Сейчас я вызову свободных людей, и они мигом водворят вас на место.
        - Не поеду! - заявил Пирошников. - Мне и здесь хорошо.
        - Владимир Николаевич, перестаньте валять дурака. Я за объект отвечаю.
        - А что плохого объекту?
        - Я обязан доложить хозяину.
        - Ну и докладывай. Посмотрим, что он скажет.
        Геннадий пожал плечами и скрылся в лифте.
        - И где он, этот хозяин? - обратился в пространство Пирошников.
        - В Лондоне, - отозвалась Лариса Павловна тоже в пространство. - Бывает здесь раз в год по обещанию.
        Пирошников надел белую рубашку, повязал галстук-бабочку и уселся пить кофе с Серафимой как раз без четверти десять, когда офисный планктон непрерывным потоком устремился на рабочие места. Серафима без слов поняла замысел Пирошникова и тоже успела привести себя в порядок. В результате менеджеры, секретари, операционисты увидели картинку из глянцевого журнала: завтрак благополучной английской пары в виде седовласого джентльмена и молодой леди. Котенок Николаич, лакающий молоко из блюдечка, придавал картине подлинную гармонию и безмятежность.
        Легко можно себе представить впечатление, которое эта картина производила на обитателей минус третьего этажа, особенно на тех, кто вчера на своих плечах выносил из боксов Пирошникова пачки книг, шкаф, диван, стулья. Они в это время тоже устремлялись на работу, двигаясь в обратном общему потоку направлении. Шарлатану и вредителю все сходило с рук! Следовало все же удавить его и бросить в канализацию. Пирошников наслаждался их ошеломленным видом и жалел только об отсутствии у него в руках свежего номера Financial Times для полного совершенства картины.
        - Любите вы дразнить гусей, - прошептала Серафима, едва сдерживая смех.
        Она собрала со стола посуду и унесла под лестницу, подальше от глаз, где свалила в пластиковый мешок. С этим срочно надо было что-то делать. Бегать по бизнес-центру с грязной посудой было нетипично для молодой леди.
        Затем она поцеловала Пирошникова в щеку, подхватила сумочку и смешалась с толпой сослуживцев, спешащих мимо по лестнице в филиал банка «Прогресс».
        Пирошников остался один. Впрочем, всего на минутку, потому как возникла Софья Михайловна, которая пряталась за будкой Ларисы Павловны, дожидаясь ухода Серафимы.
        - Как вам это понравилось? - с печальной улыбкой молвила Софья, кивнув на каморку.
        - Очень! - с энтузиазмом отозвался Пирошников. - Давно не было так экстремально.
        - И что прикажете делать?
        - Работать!.. Доставайте кассу, сейчас организуем прилавок…
        В этот момент распахнулись дверцы лифта и оттуда в холл вышел подводник Залман в фуражке и черной морской тужурке с орденами и медалями. В руках у него был самодельный рукописный плакат, укрепленный кнопками на швабре, с того конца, где щетка. На плакате крупно было написано:
        СКАЖЕМ НЕТ ПРОИЗВОЛУ
        И САМОУПРАВСТВУ!
        Сбор подписей
        в защиту прав Владимира Пирошникова
        и его Салона поэзии
        Расписаться предлагалось на самом плакате, для чего сбоку на шнурке трогательно болтался фломастер.
        Залман церемонно поздоровался, подошел ко входу в каморку и встал перед ним, оборотившись лицом к турникету.
        - Ну вот и правозащитники! - провозгласил Пирошников. - Не бойтесь, Софья Михайловна, пропасть нам не дадут.
        Поскольку военные моряки стремятся всегда занять положение, перпендикулярное полу, правозащитник стоял, подобно мебели, но не совпадал с линией отвеса. Собственно, так и полагается стоять правозащитникам, контрастируя с враждебной средой.
        Не успел Пирошников полюбоваться на старика, как прибежал крайне взволнованный аспирант Браткевич.
        - Владимир Николаевич, строго конфиденциально! Срочный разговор! - свистящим шепотом воззвал он.
        Пирошников, пребывавший после завтрака в состоянии полного благодушия и пофигизма, скомандовал Софье:
        - Вы тут с Семеном Израилевичем подежурьте, у меня переговоры.
        - Придется спуститься ко мне, - сказал аспирант.
        - Не могу, там враги. Меня убьют, - сказал Пирошников.
        - Вряд ли. Данилюк ушел в прокуратуру. Выкозиков спит после вчерашнего.
        - Кто это?
        - Тот, кто предложил вас удушить. Нифонт Выкозиков, настройщик роялей. Да вы не бойтесь!
        - Что?! - вскинулся Пирошников. - Бояться выкозиковых?! Вперед!
        И он, как всегда, прихрамывая, двинулся к лестнице, ведущей в подвальные этажи. Она была сбоку и имела винтообразное строение.
        Минус третий встретил бывшего домочадца настороженной тишиной. Длинный коридор устремлялся вверх, его конец скрывался в сизоватой дымке, тянувшейся от коммунальной кухни. Обе двери боксов, еще вчера занимаемых Пирошниковым, были распахнуты, а напротив, на закрытой двери Деметры, была мелом нарисована свастика.
        Пирошников остановился, вытащил из кармана носовой платок, плюнул на свастику и стер ее.
        Они с аспирантом проследовали по коридору почти в самый конец, до «Приюта домочадца», причем Пирошников приветливо здоровался со всеми, кто любопытства ради приоткрывал двери и выглядывал в коридор.
        Аспирант открыл дверь ключом и впустил Пирошникова внутрь.
        Квартирка была двухкомнатная, подобная той, что занимал ранее Салон поэзии. Одна комната полна была приборов, проводов, дисплеев, многие из которых светились, вторая же практически пустовала, лишь в центре находилась широкая железная кровать с никелированными спинками.
        Максим включил подряд несколько тумблеров, и Пирошников увидел, как в пустой комнате зажегся толстый витой шнур, проложенный вдоль плинтуса по всему периметру и ранее им не замеченный. Он светился голубоватым светом, а внутри шнура проскакивали зеленые искры.
        - Что это? - спросил Пирошников.
        - Зайдите в комнату, - предложил аспирант. - Только осторожно.
        Пирошников ступил ногой за порог, сделал шаг и вдруг почувствовал странную, необъяснимую легкость, будто сбросил с плеч груз десятков лет и снова стал мальчиком.
        - Подпрыгните слегка, - попросил аспирант из соседней комнаты.
        Пирошников подпрыгнул и неожиданно взлетел в воздух гораздо выше, чем он мог предположить, буквально до потолка. Он ударился о потолок макушкой и, отскочив от него, точно мячик, вновь оказался на полу.
        - Ого! - только и сумел выговорить он. - Что это было?
        - Антигравитация, - пояснил аспирант.
        Пирошников вернулся к нему, осторожно ступая, чтобы не взлететь.
        И Максим рассказал, что давно проводит опыты с так называемой «петлей гравитации», внутри которой поле тяготения либо ослабевает, либо усиливается.
        - Это оптоволокно и есть «петля гравитации» - указал он на светящийся шнур. - До нуля мне снизить еще не удалось, но уже меньше, чем на Луне. Ну вы почувствовали…
        - Почувствовал, - сказал Пирошникров, потирая шишку на макушке.
        - Но позвал я вас совсем не за этим. Вот смотрите… - продолжал аспирант, показывая рукою на экран. - Это запись вашей активности сегодняшней ночью. А это, - он перевел руку на другой экран, - запись микроскопических подвижек здания. Видите? Кривые коррелируют. Что вы делали ночью, извините за любопытство?
        - Вино пил. Блюз пел.
        - Понятно. Короче говоря, дом пришел в движение. Движется медленно, точнее, не движется, а заваливается набок. В другой плоскости.
        - Как это - заваливается? - испугался Пирошников.
        - Очень просто. Как Пизанская башня. Месяца через полтора это будет уже очень заметно. Кстати, о башне…
        И аспирант изложил Пирошникову результаты своих исследований Пизанской башни. По его словам, крен башни был связан не с подвижками почвы или с недостатком конструкции, а с деятельностью одного чернокнижника-монаха, обитавшего в тамошнем монастыре. Будто бы его экстатические молитвы и наклонили башню, о чем говорится в некоторых документах.
        Пирошников рассердился. Что за бредни?
        - А блюзы он не пел? - довольно невежливо поинтересовался он. - При чем здесь Пизанская башня?!
        Браткевич лишь руками развел.
        Глава 19. Реалити-шоу
        Жизнь неутомима на выдумки. Приноравливаться к ним иной раз бывает интересно, но чаще хлопотно. Едва поверишь, что ты нашел способ ужиться с реальностью, как она преподносит новый сюрприз и требует ответа.
        Последнее время это часто называют «вызов».
        Итак, Пирошников получил новый вызов со стороны все того же дома, который не уставал преподносить загадки. Казалось бы, начавшийся крен дома в другой плоскости ничем принципиально не отличался от прежних подвижек, но разница была в том, что Пирошников окончательно уверился в своей личной ответственности за это событие. До того он склонен был увиливать, ссылаться на совпадения или на влияние коллективного разума (оно же коллективное бессознательное), но сегодня, посмотрев на две кривые Браткевича и сопоставив их с примерным временем, когда он пел «Блюз изгоя», он понял, что другой причины быть не может. По времени это было часа в два ночи, коллективный разум минус третьего этажа дрых без задних ног вместе с коллективным бессознательным, лишь пение Пирошникова нарушало покой дома и вызвало подвижку. Но - другую!
        Что в этом пении вызвало такую реакцию? Вопрос был главным. Музыка, слова, сам жанр исполняемой песни, наконец?.. Не правда ли, это звучит как-то чересчур механистично… Типа начни Пирошников петь частушки, дом завалился бы в другую сторону. Глупости! Мистические явления объяснять надобно мистическими силами. Значит, следует обратиться к душе…
        Ему нравилось это слово, которым можно было объяснить все, не объясняя в сущности ничего. Он помнил свои размышления и рассуждения в пору первого посещения дома и не намерен был от них отказываться. Но тогда душевные силы действовали не столь явно. Да, лестница сдалась в конце концов, выведя его с мальчиком на свободу. Да, для этого нужно было пережить что-то… Кладовка, да-да…
        Но не так же грубо, господа! Спел блюз, вдохновился, испытал душевный подъем - и на тебе! Поехали!
        Примерно так размышлял Пирошников, возвращаясь от аспиранта домой и спускаясь вниз по бесконечному коридору минус третьего этажа.
        Выходило, что гарантией спокойствия дома было полное душевное спокойствие Пирошникова. Но как его достичь при таких условиях? Требовалось даже не спокойствие, а полнейшее равнодушие, но этого он не умел. Это равносильно смерти.
        Посему он рассудил, что будет жить, как жил, по возможности плывя по течению. Для борьбы не было ни сил, ни времени.
        Течение между тем превращалось в бурный поток.
        Начальник охраны, связавшись с Лондоном и изложив обстановку, получил следующие указания хозяина:
        1. Пирошникова не трогать, пусть живет и делает, что хочет.
        2. Срочно создать ему сносные условия для житья. То есть, если он намерен остаться под лестницей, провести туда воду, газ и электричество, а также построить клозет и поставить душевую кабину.
        Все это Геннадий поведал Пирошникову с глазу на глаз, посетив его каморку.
        - Ты сказал ему про Серафиму? - спросил Пирошников.
        - Сказал. Обязан сказать.
        - А он?
        - Смеялся. Сказал: «Вах!» Владимир Николаевич, поедем отсюда! - взмолился Геннадий. - Не хотите в подвал - найдем другое место. С третьего этажа магазин светильников съехал. Люстры криво висят…
        - Смеялся… - пробормотал Пирошников. - Смешно ему… Интересно, почему он дает мне карт-бланш?
        - Да все просто. Дом надо спасать. Спасти можете только вы. Заставить он вас не может. Сталин специалистов в шарашку сажал, а вам условия создают. Тем более опять начали заваливаться, только вбок.
        - А ты откуда знаешь? - удивился Пирошников.
        - Браткевич доложил. У него ж лаборатория на деньги Джабраила. Откуда столько железа взять? Там одно оптоволокно антигравитационное полмиллиона долларов стоит.
        «Значит, слил аспирант информацию, - подумал Пирошников. - А впрочем, все равно. Через месяц всем будет видно».
        - Останусь здесь, Геннадий, - решительно сказал Пирошников. - Для тонуса нужно. Строй мне сортир!
        И он показал, где под лестницей нужно устроить туалет с душевой кабиной.
        - А вот стену из книг не трогай. Это концептуально, - сказал Пирошников.
        - Как? - не понял Геннадий.
        - Несущая конструкция, - пояснил Пирошников. - Несущая смысл.
        Геннадий вздохнул и отправился звонить строителям.
        Между тем исход фирм из бизнес-центра нарастал. Спускали в лифтах и грузили в машины компьютеры, таскали по лестницам столы и кресла. Одновременно по городу расползалась информация, зачастую искаженная. Уже на следующий день после разговора с Геннадием новость о странных событиях в бизнес-центре «Петропавловский» достигла сетевых СМИ. Появился репортаж с фотографиями вечера поэзии. Пирошников был изображен с мокрой головой и прилипшими к пиджаку лепестками роз. На другой фотографии было видно груду тел, барахтающихся у стойки бара.
        В краткой справке о Пирошникове, мгновенно появившейся в Википедии, было сказано, что он «был известен в молодости психологическими опытами, затем отошел от занятий парапсихологией и занялся книжным бизнесом».
        Последствия не заставили себя ждать.
        Первыми прибыли строители с инструментами, козлами, банками с краской и упаковками кафельной плитки. Все как на подбор были таджиками, а бригадиром у них был молдаванин Гуцэ. Он единственный, хотя и с трудом, говорил по-русски. Гуцэ объяснялся с таджиками матом. Мат они понимали.
        Строителей привез на автобусе Геннадий и тут же, сдав их Пирошникову, уехал в магазин покупать сантехнику.
        Телевидение опоздало всего на полчаса и тоже расположилось в холле, разметав по полу провода, поставив две камеры и подвесив микрофоны. По-видимому, предполагалось снять не просто репортаж, а нечто в жанре «реалити-шоу». Возглавляла группу решительная молодая дама-редактор по имени Жанна.
        Свободные от дел служащие оставшихся в бизнес-центре офисов образовали амфитеатр, расположившись на ступеньках первого лестничного пролета и подстелив газеты. Сила тяготения сплотила их ряды, завалив всех на правый бок.
        В качестве статистов на сцене находились Софья Михайловна и старик Залман с тем же плакатом.
        В обеденный перерыв забежала Серафима накормить Пирошникова обедом. Камеры ее чрезвычайно смущали, зато прораб Гуцэ получил указания - где ставить газовую плиту и умывальник.
        После ухода Серафимы жизнь в каморке Пирошникова замерла, он демонстративно читал книгу, развалившись в кресле, а таджики начали долбить кафельный пол для прокладки труб.
        - Может быть, вы нам что-нибудь почитаете? Стихи, прозу? Или споете? - обратилась к Пирошникову Жанна.
        - Ага. И станцую. Чтобы дом встал вверх тормашками! - откликнулся Пирошников весело.
        Он не знал еще, как следует себя вести. Не обращать внимания, отвергать все предложения или же стебаться от души. Свободу выбора ограничивали мысли о возможных последствиях. Он хорошо помнил «силлабо-тоническую» подвижку. Так что ответ Жанне был лишь отчасти шутливым. Все могло случиться.
        Однако она восприняла эту возможность с восторгом.
        - Это было бы прекрасно! - воскликнула Жанна.
        С таким же энтузиазмом она взялась бы снимать репортаж из эпицентра атомного взрыва.
        Пирошников вновь испытал раздражение. Он взял в руки гитару, на что начавшая скучать публика на лестнице отозвалась аплодисментами.
        Звукооператор молниеносно прицепил к рубашке Пирошникова микрофон-петличку.
        - Прекратить ремонт! - скомандовала Жанна молдаванину.
        - Кончай нах! - дал он отмашку таджикам.
        Те мигом прекратили работу и уселись вдоль стены на пол, превратившись в зрителей.
        Пирошников, словно нехотя, перебирал струны. Вид этого вестибюля с косо стоящими камерами, наклоненным полом, проводами, отрезками фановых труб, сваленных у турникета, со стеною из книжных пачек напомнил ему старую песню популярной группы, и он запел:
        Мы стояли на плоскости
        с переменным углом отраженья,
        наблюдая закон,
        приводящий пейзажи в движенье,
        повторяя слова,
        лишенные всякого смысла,
        но без напряженья,
        без напряженья…
        Лестница взорвалась аплодисментами. Песня была настолько кстати, что казалась специально написанной для этого случая. Впрочем, второго куплета Пирошников не помнил, а потому принялся импровизировать:
        Но при полном согласии
        с несговорчивым теодолитом
        мы по струнке прошли
        мы прошли между быдлом и бытом,
        повторяя слова,
        знакомые камню и ветру,
        со смыслом избитым,
        смыслом избитым.
        Раздалось два-три неуверенных хлопка. Публика почуяла неладное, она угадала пародию, невольно сорвавшуюся с губ артиста, и пародии этой не приняла. Слишком наглядна была здесь эта плоскость с переменным углом, чтобы ее пародировать.
        Жанне, однако, песня понравилась, хотя автора она не угадала, Пирошникову пришлось объяснять, что это шутка, и это испортило ему настроение - он отложил гитару.
        - У меня час отдыха, - объявил он и отвернулся от камер.
        Таджики, похватав молотки и отбойники, снова принялись производить шум. Публика начала рассасываться, но телевидение и не думало сворачивать провода. Теперь Жанна интервьюировала Ларису Павловну, которая вынуждена была срочно поменять точку зрения на Пирошникова, что ей блестяще удалось, а потому наш герой предстал в ее мемуарах юношей, ищущим смысл бытия, а вовсе не алкоголиком, каким был еще вчера.
        И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.
        Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще - губы его были неестественно красны, будто покрашены.
        «Юноша бледный со взором горящим… - вспомнилось Пирошникову. - Гей, похоже».
        - Мне нужен Владимир Пирошников, - проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.
        - По какому делу? - нелюбезно ответила та.
        - Пустите молодого человека, - распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.
        Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.
        Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.
        - Что вам угодно? - спросил тот.
        - Меня зовут Август, - сказал юноша тихо.
        «Очень приятно. Январь», - мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:
        - Я Пирошников. Слушаю…
        - Я хочу учиться у вас.
        - Вот как? Чему же?
        - Силлабо-тоническим практикам.
        «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», - продолжил мысленный комментарий Пирошников.
        - Но я не обучаю этому, - сказал он.
        - Я заплачу, - умоляюще проговорил Август.
        - Стоп, мотор! - раздался крик Жанны.
        Она подскочила к Пирошникову и затараторила:
        - Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!
        - Вы уверены? - спросил Пирошников.
        Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».
        - О’кей, - сказал он и захлопал в ладоши. - Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!
        Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.
        - Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?
        Таджики закивали, как ни странно.
        - Они знают, - махнул на них рукой Гуцэ. - Они это часто поют.
        В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.
        - Внимание! - воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.
        Я спросил Тебя, что мне делать,
        если жизнь бесследно прошла?
        Я спросил Тебя, что надо делать,
        когда кончились все дела?
        Но я еще жив, мама,
        я все еще жив, мама,
        а ты давно умерла.
        Я уже опоздал на поезд,
        я бреду по рельсам один.
        Я надеюсь лишь на Тебя,
        потому что ты - Господин.
        Но я еще жив, мама,
        я все еще жив, мама,
        хотя я последний кретин.
        Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.
        В этой гребаной жизни
        я забыл, кого я люблю.
        В этой гребаной жизни
        я продаюсь по рублю.
        Но я еще здесь, мама,
        я все еще здесь, мама,
        и я места не уступлю.
        И когда я сойду туда,
        где равны изгой и кумир,
        И когда я приду туда
        на их мрачный последний пир,
        Я буду счастлив, мама,
        о как же я буду счастлив, мама,
        как сбежавший в рай дезертир.
        Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:
        - Мооооооо…
        Таджики подхватили:
        - Моооооооо…
        И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:
        - Кузэй!
        - Кузэй! - повторили Пирошников и Август.
        И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому - краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле, - люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.
        - Снято! - простонала упавшая Жанна. - Благодарю всех!
        Глава 20. Софья
        Как это уже случалось после подвижек, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.
        Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.
        Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.
        Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:
        Помогите культурному книгопродавцу!
        Покупайте Поэзию!
        «Поэзия - та же добыча радия!»
        В. Маяковский
        Почему нужно помогать добыче радия - было неясно. Но вдумываться было некому - фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.
        Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.
        Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать - хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.
        От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
        Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин за продуктами, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
        В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
        Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.
        Пирошников дождался, когда Софья уберет книги со столика, сам внес его в каморку и предложил:
        - Софья Михайловна, не хотите ли чаю?
        Софья насторожилась. Последнее время отношения ее с Пирошниковым были прохладны.
        - Спасибо, Владимир Николаевич. Я, пожалуй, пойду.
        - Я бы хотел с вами поговорить.
        Софья все поняла. Лицо ее приняло выражение глубочайшей скорби, которая готова была перелиться в обиду.
        - Я слушаю вас, - сказала она.
        - Садитесь, - предложил ей Пирошников.
        Она села, сложив руки на коленях. Пирошникову стало жаль ее. Он знал, что никого у нее нет - ни детей, ни сестер, ни братьев. Она работала с ним восемь лет.
        - Софья Михайловна, вы видите, что происходит… - Пирошников обвел рукой пространство вестибюля, сильно обезображенное идущим в каморке ремонтом. Душевая кабина стояла у лестницы, новый унитаз рядом с нею, пол был весь в пыли, несмотря на то что Серафима протирала его каждый вечер.
        - Вижу, Владимир Николаевич, - обреченно кивнула она.
        - Я не могу… Точнее, у нас нет… - Пирошников никак не мог построить фразу.
        - Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, - сказала она.
        - Нет! - воскликнул он. - Я закрываю магазин. Он убыточен.
        - Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, - горько усмехнулась она.
        - Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… - неуверенно отвечал он.
        - Кто же возьмет пожилую еврейку?
        - Ах, бросьте! Таджиков берут, - неосторожно возразил Пирошников.
        Софья оскорбилась.
        - Ну спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.
        - Простите, я хотел сказать…
        - Вы уже все сказали. Благодарю.
        Она поднялась со стула и удалилась, однако не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.
        «Пошла жаловаться Залману», - понял Пирошников.
        Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.
        - А может быть, снять какое-то помещение и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, - принялась рассуждать Серафима. - А мы здесь поживем.
        - Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? - отшутился Пирошников. - Магазина не будет.
        Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему - неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.
        - А вот на что нам жить - это вопрос… - заметил он.
        - На мою зарплату, - мгновенно отозвалась она.
        К сожалению, это предложение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.
        А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.
        Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты - «выступления», приравняв себя к каким-нибудь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они - ничто.
        Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?
        Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним «в сношенье», по выражению Боратынского? Ведь без этих чтений, без этих «силлабо-тонических практик», чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!
        Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем - и чем смешнее, тем лучше.
        А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа - нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: «мооо-кузэй» в пустом вестибюле!
        Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом - стул с места не сдвинешь!
        И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
        Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
        На этот раз на плакате было всего два слова:
        НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
        - На что вы намекаете?! - вскинулся Пирошников.
        - Я не привык намекать! - ответил моряк. - Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
        - Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
        - Антисемитизм всегда при чем, - парировал старик. - Пойдемте, Софья Михайловна, - обернулся он к ней.
        И они покинули вестибюль.
        Глава 21. Наденька
        С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
        Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
        - Давай, твоя мат! - напутствовал он таджиков. - Бакшиш йок!
        Пирошников вынес столик за книжную ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
        Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
        - Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
        - А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» - разве нет разницы?
        - В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
        - Он их и вправду имеет.
        - Вы серьезно? - удивился Браткевич.
        - Почти.
        - Тогда возьмите еще вот это, - и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. - Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
        Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым - вот что главное. Нежилым - значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания - ему как мертвому припарки.
        И жить нельзя, и бросить невозможно…
        Впрочем, так думали не все. Позвонил Толик и неожиданно напросился в гости, но не просто так, а с экскурсией в их старую кладовую - ту, что дети посетили на новоселье. И что теперь «посмотреть на нее хочет мама»…
        - Какая мама? - не понял Пирошников.
        - Моя мама! Какая еще?
        - Ах, Наденька!
        Это была неожиданность. Наденьку он не видел лет двадцать. Когда расходились, Толик был уже достаточно взрослым для того, чтобы отношения с ним Пирошников мог регулировать без участия матери. А какие-то вопросы, касающиеся их обоих, они обсуждали по телефону.
        И вдруг - посмотреть кладовку! Что там смотреть? Велосипедное колесо?
        Естественно, отказать было нельзя. Толик сказал, что Геннадий, владеющий ключом, предупрежден и что они с матерью приедут «после работы».
        - А что, мама тоже работает? - поинтересовался он.
        - Да, там же, в Эрисмана.
        Пирошников повесил трубку и задумался. Сколько Наденьке сейчас? Выходило, что немного за шестьдесят. Давно уже на пенсии. Что она может делать в больнице? Наверное, сиделкой подрабатывает…
        Он почувствовал, что волнуется. Всплыли в памяти обстоятельства тогдашнего разрыва. О скандале не было и речи. Наденька была несовместима со скандалом. Ровная, спокойная, рассудительная. Любила ли она его? Непонятно.
        Любил ли ее он сам? Вопрос сложный. Как сказал когда-то ее дядюшка, задавший ему тот же вопрос и получивший такой же ответ: «Если вопрос сложный, то не любишь. Любовь - это просто. Тут не ошибаются!»
        И все же… Не из вежливости же он жил с нею больше пятнадцати лет!
        Он не впервые размышлял на эту тему. Еще в те годы, изменяя ей, он задавался тем же вопросом, ощущая ту самую «простую» любовь к другой женщине, - зачем ему Наденька? В определенный момент, критический для обоих, судьбе было угодно свести их вместе, чтобы испытать. И они выдержали, помогли друг другу, а возможно, даже спасли. Она-то его точно, просто физически, когда он был на краю пропасти.
        Но потом была обычная жизнь. Он что - жил из благодарности? Или ему было так удобно? Зачем же эти романы, и чувство вины, и покаяния?
        Пирошников был из тех мужчин, которые искренно влюбляются, покоряют, бурно любят, потом вдруг довольно быстро охладевают и возвращаются под домашний кров. При этом еще зачастую признаются во всем жене и так же искренно каются.
        Обычно цикл занимал полгода - с апреля по сентябрь. Весна и время летних отпусков.
        Та бурная перестроечная влюбленность, совпавшая по времени с подвижками во всех сферах, закончилась бы так же, если бы не рождение Любы. Выбирая из двух детей - одного взрослого и не родного по крови и второго, крошечного и не имеющего официального отца, - Пирошников иначе решить не мог.
        Наденька проводила его так же спокойно, как и приняла под свой кров. Его тогда это даже обидело.
        Зато с Алиной, матерью Любаши, жизнь была не просто бурной - она была сногсшибательной. Тут уж он не смотрел на сторону. Успевай только смотреть за женой. Она была костюмером на «Ленфильме», а это значит подготовка к съемкам, подбор костюмов для актеров, среди которых были такие знаменитости, что у Пирошникова дух захватывало и горькая зависть подступала к горлу. Алина и выпить умела, так что Пирошникову не однажды приходилось сидеть с маленькой Любкой, пока жена праздновала выход очередного фильма на банкете в Доме кино.
        Может показаться, что с Наденькой ему было скучно… Но нет, и это не так.
        Почему, кстати, Наденька? Почему ее так все звали и невольно улыбались, произнося это имя?
        Она светлая, подумал он. Какие стихи ей подходят? Пожалуй, эти - вспомнил он.
        Есть минуты, когда не тревожит
        Роковая нас жизни гроза.
        Кто-то на плечи руки положит,
        Кто-то тихо заглянет в глаза.
        И мгновенно житейское канет,
        Будто в темную пропасть без дна,
        А над пропастью медленно встанет
        Разноцветной дугой тишина…
        Вот с этим ощущением отсутствия тревоги он прожил с нею много лет, а его самовольные отлучки в область чувственных утех ее словно не касались. Даже интимные отношения с Наденькой были целомудренны, если это слово будет уместно.
        Впрочем, на расстоянии в два десятка лет любые события склонны приобретать целомудренность.
        По всей вероятности Наденьке этот визит тоже дался нелегко. Во всяком случае, встреча сторон была несколько напряженной, хотя сказано было всего несколько слов:
        - Здравствуй, Папатя! - бодро проговорил Толик.
        - Привет… - кивнул он и уже совсем другим тоном, в котором было изрядно теплоты, проговорил: - Здравствуй, Надюша…
        - Добрый день, Володя, - ответила она без всякого жеманства, но с внутренним волнением.
        И они молча поехали в лифте на четвертый этаж в сопровождении Геннадия. Происходило это в середине рабочего дня, когда Серафима находилась в своем банке, - и это было Пирошниковым предусмотрено.
        На четвертом этаже снова было пусто - на этот раз не потому, что рабочий день закончился, а по причине освобождения площадей всеми арендаторами. Двери офисов были распахнуты, на полу валялись бумаги, сквозь проемы дверей видна была та мебель, которую хозяева не сочли нужным перевозить на новое место - стулья, тумбочки. Попадались и старые компьютеры.
        Геннадий нашел заветную замочную скважину, открыл дверь и, впустив их внутрь, объявил:
        - Я пойду, тут дело есть. Через полчаса вернусь.
        Пока ехали в лифте, Пирошников стоял к Наденьке вполоборота и украдкой разглядывал ее. Конечно, она изменилась, двадцать лет не проходят бесследно. Но к ней никак нельзя было применить слово «старуха», и даже «пожилая женщина» не подходило.
        Она была из той редкой породы женщин, которые с возрастом умеют сохранять стройную фигуру и не идут ни на какие ухищрения, чтобы сохранить видимость молодости на лице. Только они имеют шанс в старости выглядеть привлекательно особой старческой красотой. Те же красавицы, которые пускаются во все тяжкие, чтобы уберечь молодое лицо путем пластических операций, на самом деле не сберегают его и через некоторое время, когда все подтяжки перестают действовать, становятся удивительно безобразны.
        Она вошла, сказала: «Ах!» - и тихо рассмеялась, разглядывая все то, что когда-то составляло предмет игр ее семьи. Это был их маленький заповедник, их тайна, которая сейчас ощущалась всеми тремя по-разному, но, безусловно, их объединяла.
        Наденька взялась за велосипедное колесо и повернула его. В иллюминаторе поплыли картины.
        Неизвестно, кто режиссировал эту презентацию, но на экране возник пустынный берег моря, по которому бежал мальчик лет десяти, тянущий за собою на бечевке воздушного змея с хвостом в виде разноцветных лент, которые развевались и трепетали на ветру. А за ним, взявшись за руки и смеясь, бежали молодые мужчина и женщина. Они были чем-то похожи на Наденьку и Пирошникова, а мальчик - на Толика.
        Где-то высоко над летящим змеем был виден белый птичий клин, бесшумно рассекающий небо в том же направлении, что и бумажная птица мальчика.
        Еще минута - и уже можно было поверить в то, что время вернулось и можно продолжить жить вот с этого момента дальше, выйти в коридор, встретить старуху Анну Кондратьевну, соседку Ларису Павловну, и дядюшка в майке выглянет из двери мастерской Кирилла и, как всегда, начнет учить жизни Пирошникова…
        Нет, ничего этого уже не будет.
        И Наденька первая это поняла.
        - Забавно, - сказала она и этим словом сразу вернула всех в реальность, потому что это было вовсе не забавно, а трагично, и означало, что жизнь прожита.
        - А помнишь… - начал Пирошников, но Толик, глядевший на экран телевизора, вдруг перебил:
        - Папатя, переезжай к маме.
        Пирошников молчал.
        - Она согласна, - сказал Толик.
        Пирошников взглянул на Наденьку. Она едва заметно пожала плечами, как бы говоря: «А я что? Я ничего».
        - Но ты же знаешь, наверное… - снова начал он.
        - Знаю. Это тебе не нужно, прости.
        Пирошников молча открыл дверь и вышел в коридор. Толик последовал за ним.
        Наденька уселась на стиральную машину и беззвучно заплакала, закрыв лицо руками.
        Глава 22. Бизнес-план
        Попыток спасти Пирошникова и извлечь его из этого умирающего дома было предпринято еще две.
        Во-первых, позвонила Любаша и долго уговаривала отца вернуться в свою законную комнату на Гаккелевской, которую Пирошников отдал ей пять лет назад. Люба сказала, что она собирается замуж и вообще это не должно волновать Пирошникова, она устроится, а ему необходим собственный дом.
        Пирошников это предложение отверг.
        - Ты же знаешь, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, - сказал он.
        - Это уже другая река. Это моя река.
        - Нет. Это означало бы возвращение в исходную точку. Круг.
        - Папатя, это у тебя сейчас круг! Там, на Петроградской. Как ты этого не понимаешь!
        - Но я сам его надеюсь разорвать. Спасибо, Любаша. Я оценил твою готовность жертвовать.
        - Ой, не говори глупостей!
        Второе предложение было абсолютно неожиданным. Внезапно, через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана, оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.
        Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное - повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.
        Но дело оказалось в другом.
        Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.
        - Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, - сказал старик. - И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.
        - Вы просите благословения? - улыбаясь, спросил Пирошников.
        Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.
        - Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.
        Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.
        - На два лица, - сказала она.
        Пирошников оценил этот жест.
        - Благодарю, - кивнул он.
        - И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, - продолжала Софья. - Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все-таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.
        - Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, - сказал он.
        - Ну как знаете.
        И пожилая пара удалилась, прихватив плакат.
        Таким образом, мосты были сожжены. Интересно, что Серафима не предлагала никаких вариантов переселения, поскольку пребывание Пирошникова в доме расценивала как миссию. А от миссии не уклоняются.
        Однако обстановка усложнялась. С одной стороны, был закончен ремонт и каморка обзавелась простенькой кухней и туалетом, в котором, кроме унитаза, присутствовала душевая кабина. Жить стало комфортнее, хотя по-прежнему невысокая книжная стена не могла скрыть происходящего в той половине каморки, которая была на виду. Вторая, спальная половина под лестничным пролетом, была тесна, там можно было стоять во весь рост лишь в туалете и душе, расположенных у внешней стены, а в самой спальне приходилось сгибаться в три погибели.
        С другой стороны, лишилась работы Серафима.
        Филиал банка был последним учреждением в доме, которое еще держалось на старом месте. Хотя было понятно, что это не может продолжаться долго. Один за другим закрывали счета фирмы и физические лица, не желавшие посещать банк с наклонным полом и видеть в вестибюле бизнес-центра ползающих по полу таджиков с кафельными плитками. Поэтому в один прекрасный день управляющий Гусарский подписал приказ о переезде. В тот же день он вызвал к себе Серафиму и предложил ей написать заявление по собственному желанию.
        - А если я не напишу? - спросила она.
        - Напишете. Это в ваших интересах, - отечески улыбаясь, отвечал он.
        - Не понимаю.
        - Поймете позже. Я все объясню Владимиру Николаевичу.
        - Но вы, кажется, увольняете меня, а не его?
        - Не увольняю, а прошу уйти. Но связано это с ним.
        - Ну тогда объясните это ему. Я сделаю так, как он скажет.
        - Договорились.
        В тот же вечер Гусарский явился под лестницу, предварительно договорившись с Пирошниковым по телефону. Весь его вид и принесенные дары свидетельствовали о том, что он хочет придать разговору формат дружеского застолья. Он принес букет цветов Серафиме, торт и две бутылки хорошего марочного вина.
        Подготовилась к визиту и Серафима, приготовив легкие закуски.
        Как и положено в таких случаях, разговор поначалу касался незначащих мелочей: ремонтных работ, замужества Софьи Михайловны и поведения бывшего котенка Николаича, который за это время успел стать молодым котом и рвался на подвиги.
        Подвиги заключались в периодических набегах на минус третий этаж, где у домочадцев жили несколько кошек. Но это было опасно, учитывая междуэтажные отношения.
        - У меня есть хороший ветеринар, - сказал Гусарский.
        - Пусть погуляет, - махнул рукой Пирошников.
        Однако постепенно перешли к главному.
        Стороны констатировали, что история дома вступает в новую фазу. С эвакуацией банка в доме оставались начальник охраны Геннадий, два вахтера и постовые у дверей каждого офисного этажа, которых пока еще не уволили, хотя делать им было нечего. Где-то на пятом этаже находилась бухгалтерия с двумя женщинами - главным бухгалтером и кассиром. Вот и все.
        - Позвольте, а население подвалов! Домочадцы! - воскликнула Серафима, слушавшая разговор.
        - Их куда-нибудь уберут, - сказал Гусарский.
        - Это не так просто, - заметил Пирошников, вспомнив старика Залмана с его плакатами.
        - Пока о них не будем. Они нам не мешают, - продолжал Гусарский.
        Собственно, он предложил бизнес-план, в котором Пирошников был предпринимателем-исполнителем, а банк «Прогресс» - инвестором.
        - Что же я буду предпринимать? - иронически вопросил Пирошников.
        - То же, что и раньше. Читать стихи и двигать дом.
        Замысел был грандиозный и совсем не такой фантастический, каким он мог бы показаться. Вот как он выглядел, по словам Гусарского.
        После очистки дома банк вкладывает средства в перестройку второго этажа, где он находился, в культурно-зрелищное учреждение с большим залом на пятьсот мест и сопутствующими помещениями - фойе, гардеробом, артистическими, костюмерными. Называться это будет, положим, «Ток-шок Владимира Пирошникова»…
        - Почему так? - спросил Владимир.
        - «Ток» - это от «ток-шоу», а «шок», потому что зрители будут испытывать шок.
        У Гусарского все было продумано.
        Короче говоря, он хотел пустить на конвейер вечера типа «силлабо-тонических практик», естественно, продумав режиссуру, используя всевозможные световые эффекты и музыку. И конечно, в конце представления зал должно тряхнуть, не без этого.
        За это, собственно, и будут платить.
        - А вы не боитесь, что может так тряхнуть, что никто костей не соберет? - мрачно спросил Пирошников.
        Гусарский рассмеялся.
        - Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Вы подправите методику и сценарий, чтобы обойтись без жертв. Но тряхнуть должно сильно! Эффект землетрясения. Многим хотелось бы его испытать, не правда ли? Но с гарантией, что останешься жив.
        - Дом может рухнуть.
        - Ну, дом - это по вашей части. Договаривайтесь с ним сами… Впрочем, если эстрадный вариант вас не устраивает, то можно организовать настоящее телевизионное шоу с обсуждением проблемы дома и как его обустроить. Типа «К барьеру» или «Пусть говорят». Но это менее прибыльно.
        Ну и конечно, в планах Гусарского нашли себе место и издательство литературы соответствующего направления, и курсы молодых экстрасенсов, и майки с символикой…
        - Я понял ваше предложение, - сказал Пирошников. - Но скажите, при чем здесь Серафима? Почему вы предложили ей уйти?
        - Чистая тактика! Поверьте, я высоко ценю Серафиму Степановну как работника. Но я хотел бы полностью исключить коррупционную составляющую, как это нынче называют.
        Отвечая на недоумение Пирошникова и Серафимы, управляющий объяснил, что в банке «Прогресс» большим пакетом акций владеет государство и всякое участие банка в бизнесе проходит особый контроль. И если обнаружится, что в банке работает жена человека, получившего льготный кредит, например…
        - Но я не жена! - воскликнула Серафима.
        - Серафима Степановна, шила в мешке не утаишь. Уже сейчас все знают, а когда ваш муж станет всероссийской звездой? А?
        - Не хватало мне на старости лет стать звездой, - грустно заметил Пирошников. - Впрочем, спасибо. Мы подумаем.
        Он так и сказал - «мы».
        Уходя, Гусарский попросил Пирошникова устроить для банка еще один вечер поэзии, подобный «практикам». И даже обещал оплатить выступление.
        - Соберемся здесь, если не возражаете, в холле. Сотрудников у меня пятьдесят человек, все придут, я гарантирую. Но уже после переезда.
        - Боитесь, что дом не устоит? - усмехнулся Пирошников. - За деньги он не пляшет.
        Глава 23. Последняя гастроль
        Через три дня после того, как банк покинул помещения на втором этаже, состоялось обещанное выступление.
        Народу собралось больше, чем ожидал Пирошников. Весь первый пролет лестницы был заполнен, публика сидела даже на полу вестибюля, а зрители-домочадцы пришли со своими стульями.
        Явилась и так называемая «Подземная рада» во главе с Данилюком, как сообщил Пирошникову Геннадий, имевший точные сведения о составе этой самой Рады. Гусарский сидел на почетном месте в первом ряду, а Серафима устроилась сбоку на книжных пачках.
        Пришли и Залман с Софьей, и Дина. Не было лишь Браткевича, да и то по уважительной причине: аспирант в подземелье следил за стрелками приборов и заранее еще раз напомнил Пирошникову, чтобы тот не забыл включить диктофон.
        Подошел и бледный юноша Август с горящим взором и пристроился ближе всех к Пирошникову, прямо на полу, как на квартирнике подпольного рокера.
        Пирошников стоял у стены, перед ним находился тот же столик с книгами, в которых заранее были сделаны закладки. На этот раз он не надеялся только на свою память. Цитация предполагалась обширная.
        - Дамы и господа, - начал Пирошников, дождавшись тишины, - сегодня я хотел бы сказать о предмете, который занимает меня всю жизнь, о чуде, которому я не перестаю удивляться, о радости, которую доставляет мне это чудо - чудо Русской Поэзии!
        Оно является порождением другого чуда, данного нам Богом - Русского Языка - и с наибольшей силой доказывает существование этого Чуда. И если угодно - существование Бога…
        На такой высокой ноте он начал - сразу, без разбега, объявил о божественном происхождении Поэзии и тут же перешел к Пушкину как главному и бесспорному для него аргументу. Пушкин, кстати, прекрасно понимал происхождение «божественного глагола» и всю подчиненность поэта Богу и даже его ангелам, как это явствует из встречи с шестикрылым серафимом.
        Пирошников не часто говорил о Поэзии всерьез, слишком волнующа была для него тема. Он предпочитал иронизировать, пародировать собственные чувства, иначе голос начинал дрожать, а глаза влажнели. И сейчас он ждал, когда внутренний бесенок пошлет ему спасительную усмешку - и дальше все покатится на легкой улыбке и к удовольствию слушателей.
        Но такого момента не наступало.
        Он едва вытянул отрывок из «Медного всадника» и ему пришлось сделать передышку на эпиграммах, чтобы прийти в себя, но дальше следовала лирика.
        Почему это его так волновало? И что именно? Звуки, набор странных значков на бумаге?
        И с отвращением читая жизнь мою,
        Я трепещу и проклинаю,
        И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
        Но строк печальных не смываю.
        Что же такого отвратительного было в жизни поэта, о чем он не мог вспоминать без трепета и проклятий? Что отвратительного было в жизни Пирошникова?
        По совести сказать - ничего особенного. Но именно совесть говорила иначе - и заставляла лить слезы.
        Он говорил, читал стихи, вглядывался в лица и чувствовал, что в груди нарастает знакомое теснение, предшествующее ожогу. Он взглянул на Серафиму, и этого взгляда было достаточно, чтобы она все поняла, напряглась и уже не могла воспринимать стихи, а лишь следила за ним, за его голосом и руками.
        Он будто передал ей частицу своего беспокойства, и это ему помогло. Он перешел к Тютчеву, прочитал любимое стихотворение Блока - «Когда в листве сырой и ржавой…» - и добрался до Ахматовой.
        Это не был обзор русской поэзии. Получался обзор собственной жизни, но об этом никто не догадывался. Никто, кроме Серафимы.
        Я не знаю, ты жив или умер, -
        На земле тебя можно искать
        Или только в вечерней думе
        По усопшем светло горевать.
        Все тебе: и молитва дневная,
        И бессонницы млеющий жар,
        И стихов моих белая стая,
        И очей моих синий пожар.
        Мне никто сокровенней не был,
        Так меня никто не томил,
        Даже тот, кто на муку предал,
        Даже тот, кто ласкал и забыл.
        …Пирошников сделал паузу. Ему вдруг показалось, что у него кружится голова и пол плывет под ногами. Он оглядел аудиторию. Взгляды были устремлены на него, но в них читалось разное. Молодые внимали с живым интересом, а те, что постарше, скучали. Гусарский в первом ряду кивал одобрительно, а за ним сидела троица домочадцев - Данилюк в центре, а по бокам два мужика. Один был особенно выразителен - тупая толстая харя с заплывшими глазками, которыми он буквально сверлил Пирошникова, как бы говоря: «Болтай, болтай, скоро мы до тебя доберемся…»
        «Выкозиков…» - вспомнилась ему фамилия. Несомненно, это был он.
        Внезапно Гусарский, запоздало решив, что Пирошников закончил, зааплодировал, и его служащие подхватили.
        Но Пирошников поднял руку.
        - Сейчас, еще одна минута… Итак, белая стая стихов. Кто эти птицы? Журавли? Лебеди? Или это вовсе не птицы?..
        Перед его взором возникло медленное кружение белых птиц на фоне бездонной пропасти. И пол снова поплыл.
        - Я сяду, - сказал он, опускаясь на стул. - Извините.
        Гусарский понял, что Пирошникову стало худо - может, сердце или давление, - но заканчивать мероприятие по плану было необходимо.
        Он встал, повернулся лицом к зрителям и провозгласил:
        - А теперь, друзья, в доброй старой традиции силлабо-тонических практик проведем сеанс медитации. Вспомните, как мы репетировали! Приготовиться… Мооооооо!..
        И публика грянула:
        - Кузэй!
        И в тот же миг дом будто припал на колено. Словно подломилась подпорка левого переднего угла, и этот угол сместился сантиметров на тридцать вниз с каким-то непонятным чавканьем. И вместе с ним, естественно, сместился весь пол, приобретя наклон не только по продольной оси здания, но и по поперечной.
        Общий вскрик ужаса сопроводил подвижку.
        - Всем покинуть помещение! - не растерялся Гусарский.
        И первым кинулся к турникету.
        Возникла суматоха, столпотворение, кто-то кинулся вниз - спасать своих домочадцев - но больше подвижек не было, и все благополучно просочились сквозь турникет на улицу.
        Вышел туда и Пирошников, поддерживаемый под руку Серафимой. Она с тревогой заглядывала ему в лицо, стараясь понять, насколько серьезен приступ.
        Посреди проезжей части темной улицы стояла толпа участников медитации и, задрав головы, смотрела на дом. Пирошников тоже поднял голову.
        Дом все еще напоминал корабль, взбирающийся на волну, но теперь это был корабль, получивший пробоину в левый борт, ближе к носу. Он весьма ощутимо заваливался влево.
        Из подъезда выскочил Максим Браткевич с рулоном самописца, на котором запечатлена была какая-то кривая типа электрокардиограммы.
        - Что вы наделали! - кинулся он к Пирошникову. - Дайте диктофон!
        Пирошников молча протянул ему диктофон.
        - Дом практически выправился. Тихо, плавно… По поперечной оси. Дошел до вертикали. И тут случился скачок вниз. Что вы сказали?
        - Спросите у них, - указал на толпу Пирошников.
        - Максим, потом, потом… - прервала его Серафима. Но толпа слышала весь разговор и начала надвигаться, беря Пирошникова в плотное кольцо. Служащих банка было немного среди них, вопрос волновал домочадцев.
        Геннадий протиснулся сквозь толпу и встал рядом с Пирошниковым, давая понять, что он его в обиду не даст. Серафима теснее прижалась к Пирошникову, не переставая поддерживать под локоть.
        В первом ряду стояла Подземная рада - три идейных богатыря, представители разъяренной общественности. Из-за плеча Выкозикова выглядывал юноша Август.
        - По какому праву… - начал мордастый, которого Пирошников определил как Выкозикова.
        Угрюмый тип рядом с ним, отличавшийся развитой нижней челюстью, подхватил:
        - И на каком основании…
        - Вы покушаетесь… - ввел в оборот деяние Пирошникова Данилюк.
        - На жизнь и здоровье граждан?! - закончили они хором.
        «Спелись… - подумал Пирошников. - Наверное, тоже репетировали…»
        Им овладело праведное бешенство - состояние, в котором он способен был огрызаться.
        - С кем имею честь? - возвысил он голос.
        - Ви мене бачили, - сказал Данилюк.
        - Нифонт Выкозиков, музыкальный работник, - представился мордастый.
        - Даниил Сатрап, - хищно блеснув глазом, произнес третий.
        - Это должность или профессия? - дерзко пошутил Пирошников.
        По тяжелому взгляду Сатрапа он понял, что нажил себе злейшего врага.
        - Це призвище, - пояснил Данилюк.
        - Нет уж, дорогой Иван Тарасович, это не прозвище! Это моя фамилия, данная мне предками! - заявил Сатрап довольно резко.
        - Фамилия, конечно! Це ж я на мове, - успокоил его Данилюк.
        Эта лингвистическая путаница несколько отдалила Раду от основного вопроса и дала Пирошникову время придумать ответ.
        - Все согласовано с властями. Проводятся исследования, вы видите, - кивнул он на аспиранта с рулоном осциллограммы. - Обращайтесь в Смольный.
        В это время из подъезда выбежала наспех одетая мадам Данилюк с криком:
        - Рятуйте, трубу прорвало!
        Домочадцы бросились к родным очагам. Пирошников успел заметить, как председатель Рады, подхватив под руку Августа, буквально поволок его с собою в дом. Впрочем, юноша не упирался.
        Геннадий достал телефон и принялся вызывать аварийную службу, в то время как управляющий Гусарский спешно уводил свой отряд операционистов в хитросплетение темных улиц Петроградской стороны.
        Глава 24. Джабраил
        Дом опустел. Ветер гулял по пустым коридорам, хлопали двери и ставни, капала в туалетах вода - все было слышно, и во всем была тоска одичалости.
        Лишь минус третий жил обычной жизнью, не замечая перемен наверху. После изгнания Пирошникова и ремонта трубы, лопнувшей при последней подвижке, жизнь вернулась в свое русло, но почему-то утратила смысл.
        Нависшая над домочадцами пустота в семь этажей, включая два «минусовых», неприятно сказывалась на психике людей. Домочадцы чувствовали себя покинутыми.
        В этих условиях Пирошников с Серафимой, продолжавшие жить в благоустроенной каморке под лестницей с открытым входом, обозначенным книжными пачками, вызывали все большее раздражение. Да и понятно, все беды в доме за последние месяцы связывались с этим безобидным с виду седым любителем поэзии, а его связь с молодой дамой попирала общественную мораль.
        Справедливости ради следует сказать, что мораль попиралась очень осторожно и не часто, со всеми возможными предосторожностями, глубоко под лестницей, ночью.
        Поэзию тоже возненавидели на всякий случай. И совершенно перестали покупать.
        Посему Пирошников с Серафимой часто предавались безделью, совершенно открыто играя в «подкидного» двое на двое с четой Залманов, которые хотя и оформили отношения официально, тоже не пользовалась доверием домочадцев.
        Управляющий де факто Геннадий тщетно пытался поддерживать трудовую дисциплину охранников, рассылая их по утрам проветривать помещения, после чего найти их в пустых коридорах и комнатах уже было невозможно, сам же запирался в кладовке и что-то там писал или играл на компьютере.
        Он же поддерживал связь с миром через Интернет, потому что Пирошников с Серафимой совершенно потеряли интерес к жизни за пределами турникета, как бы выжидая нового поворота судьбы.
        - Стагнация! - провозгласил однажды Геннадий, вычитав это слово в Интернете.
        - Вы совершенно напрасно засоряете русский язык, молодой человек! - сделал ему замечание Залман, раздавая карты. - Есть прекрасное слово «застой».
        - Один фиг, - безмятежно заметил Геннадий.
        - Дурдом, - внесла свое предложение Лариса Павловна, которой по долгу службы приходилось быть в курсе всех разговоров.
        Поворот судьбы должен был случиться, потому что дальше так продолжаться не могло. Поток арендных поступлений в бухгалтерию бизнес-центра превратился в тоненький ручеек, текущий с минус третьего этажа. Он далеко не покрывал расходы на коммунальные платежи и охрану. Потенциальные арендаторы заходили в здание не дальше вестибюля и замирали на наклонном полу в странной позе, как бы делая выбор между двумя вертикалями - гравитационной и местной, определяемой домом. После чего уходили.
        Для Пирошникова во всем этом имелся маленький плюс - на этом наклонном полу хромали все, поэтому его хромота была практически незаметна.
        Предвестником поворота судьбы стало появление Даниила Сатрапа с бумагой.
        Он оказался сослуживцем Данилюка, то есть работником прокуратуры, и явился, чтобы известить Геннадия о том, что прокуратурой произведена проверка, которая показала, что никаких разрешений со стороны Комитета по строительству, а также других органов исполнительной власти на проведение каких-либо исследований и экспериментов в бизнес-центре «Петропавловский» не существует.
        После чего Сатрап перешел к Пирошникову и объявил тому, что прокуратурой Петроградского района против Пирошникова Владимира Николаевича возбуждено уголовное дело по факту вандализма и покушения на жизнь и здоровье двух и более человек.
        Даниил Сатрап не был домочадцем, потому ему и поручили вести это дело, тогда как Иван Тарасович Данилюк, его коллега, перешел в разряд потерпевших и следствие вести не мог.
        Произнеся официальный текст, Сатрап сладострастно улыбнулся, вручая бумагу. Пирошников заметил, что у него одно веко приспущено, как шторка. Вообще же он был похож на Щелкунчика со своею нижней челюстью.
        - И что из этого следует? - спросил Пирошников.
        - Ничего. Пока ничего. От возбужденного дела до осужденного преступника есть небольшая дистанция. Мы постараемся ее сократить.
        Само собой разумеется, что оба слова - «возбужденного» и «осужденного» - он произнес с ударением на «у», как и положено прокурорским.
        Прокурор Сатрап удалился, и в вестибюле повисла тишина. Нарушила ее Лариса Павловна, которая повторила фразу, которую слышали уже неоднократно:
        - Надо звонить в Лондон.
        - В Лондоне знают, - нехотя возразил Геннадий.
        - Если знают, то почему ничего не делают?
        - Откуда вы взяли? И потом - что вы предлагаете сделать? - Геннадий сделал обобщающий жест, объединивший пространство, время и материю.
        - Убрать это безобразие! - указала на уголок Пирошникова вахтерша.
        - И что дальше?
        - Сносить надо дом! Сно-сить! - вдруг вступил Залман и резко хлопнул колодой карт по столику.
        - Ну почему же сразу сносить… - нерешительно возразил Пирошников.
        - Если вы, уважаемый Владимир Николаевич, не можете его выправить, то его следует снести, снести! - Залману понравилось это слово, он с удовольствием его повторял.
        - Ну как я один?.. - уныло проговорил Пирошников.
        - Почему один? Ветераны помогут.
        Пирошников представил толпу ветеранов, сносящих дом под звон медалей и орденов на своих тужурках. Получилось похоже на фильм «Падение Берлина».
        - Да, правда… Давайте всех их позовем… - совсем слабым голосом предложил Пирошников.
        Серафима опять давилась от смеха, наблюдая очередное представление Пирошникова.
        - Я могу организовать, - солидно проговорил Залман. - Только чтобы без всяких ваших эзотерических штук!
        - Что вы имеете в виду?
        - Ну, эти ваши… мооо-кузэй! Никаких мооо-кузэй!
        - Помилуйте, но как же без них! А кто будет двигать дом? Ветераны? Руками? - возмутился Пирошников.
        - Я организую самосвал, - защищался Залман.
        - Ага. И подводную лодку не забудьте!
        - Владимир Николаевич… - укоризненно проговорила Софья.
        - Простите. Шучу. Ну не знаю я. Ничего не могу предложить, - признался Пирошников.
        Геннадию наскучил этот разговор, он скрылся в лифте и уехал куда-то вверх.
        Компания продолжила карточную игру до возвращения Геннадия. Вернулся он через час и, выйдя из лифта, сразу обратился к Пирошникову:
        - Вас вызывает собственник дома, Джабраил!
        - В Лондон? - невозмутимо переспросил Пирошников.
        - Нет. Сам сюда прилетит.
        - Жаль. И когда же?
        - Завтра.
        - Ну слава богу! Хоть хозяин приедет, - вздохнула из будки Лариса Павловна. - Дом без хозяина не стоит.
        Чем-то старым повеяло, фольклорным. «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» С тою только разницей, что барин ожидался кавказской национальности и довольно молодой. Геннадий сказал, что Джабраилу тридцать два года.
        На следующий день с утра стали заметны признаки приближения Хозяина. С восьми часов взвод уборщиц под предводительством Геннадия отправился на крышу, где располагалась резиденция, чтобы навести там порядок. Через час прибыли повара с продуктами и официанты, призванные оживить кухню и столовую. Охранники облачились в униформу и стояли на каждой лестничной площадке. Домочадцев с минус третьего впускали и выпускали на улицу через запасной пожарный выход.
        Увидя все эти приготовления, Пирошников дрогнул. Улучив минутку, он обратился к Геннадию.
        - Может, убрать мое хозяйство с глаз долой? - указал он на свое гнездышко в вестибюле.
        Геннадий подумал.
        - Нет. Хозяин приказал обеспечить комфорт. Мы обеспечили. Пусть видит.
        Пирошников вновь облачился в костюм с галстуком-бабочкой, сходил в газетный киоск, купил журнал «Сноб» и уселся с ним на видном месте при входе в свое жилище.
        Серафима неожиданно проявила строптивость. Она заявила, что не желает участвовать в показухе, и отправилась в кино.
        Геннадий то и дело прикладывал к уху телефон, отслеживая перемещения Хозяина. Была уже середина дня.
        Наконец он сообщил:
        - Едет из Пулкова.
        Через полчаса распахнулись двери и в холл стремительно вошла группа молодых людей из семи человек. Все были одеты одинаково - в черные плащи с шелковыми шарфами, остроносые лаковые ботинки и темные узкие брюки в полоску. Но самое главное состояло в том, что они были похожи, как близнецы, - все на одно лицо. Они прошествовали через турникет ровным строем и скрылись в лифте.
        Лифт вознесся вверх.
        Пирошников оторвался от журнала и проводил их глазами.
        - Охрана? - спросил он.
        - Да. Шестеро - охрана. Но седьмой - Джабраил, - ответил Геннадий.
        - Который из них? - удивился Пирошников.
        - Фиг его знает… Это его ноу-хау. Подбирает охрану по своему подобию и одевает так же. Чтобы запутать врагов.
        - А как же ты его отличаешь?
        - По кабинету. Тот, кто в кабинете сидит, - Джабраил. Не ошибешься. Остальные в других местах.
        У Геннадия запищал телефон.
        - Вызывает… - сказал он, посмотрев на дисплей. - Да, слушаю. Есть, - сказал он в трубку и тоже исчез в лифте.
        Пирошников остался ждать, когда его тоже позовут наверх, размышляя о том, как забавно выглядела бы его охрана, если бы она у него была и подбиралась по принципу Джабраила. Семь прихрамывающих жизнерадостных старичков напомнили ему диснеевских гномов. Но где же Белоснежка?
        Геннадий позвонил через час и пригласил:
        - Джабраил вас ждет. Шестой этаж.
        Пирошников посмотрел в зеркало. Там он обнаружил пожилого джентльмена в костюме с галстуком-бабочкой, который придавал джентльмену слегка анекдотический вид по здешним понятиям, но был вполне естественен для жителя Лондона.
        Пирошников вошел в лифт и через минуту вышел из него на шестом этаже, который оказался крышей здания, приспособленной под резиденцию хозяина.
        Наконец он понял, как устроена резиденция Джабраила. Видимая снизу часть была верхом стеклянного купола, накрывавшего находящиеся внутри сооружения - апартаменты хозяина и зону рекреации, где располагались бассейн с сауной и помещения для отдыха с музыкальными аппаратами, телевизорами, билльярдным столом.
        В эту зону и попадал посетитель, приезжавший на лифте. Здесь Пирошникова ждал Геннадий, который по случаю официального визита Хозяина тоже был одет в униформу - нечто среднее между офицерским френчем и костюмом швейцара.
        Пирошникову показалось, что Геннадий за этот час как-то изменился. Он сухо и официально кивнул Пирошникову и указал, куда идти.
        Они прошли вдоль бассейна по резиновой дорожке ко входу в апартаменты. Вода в бассейне была голубая, но картину очень портила наклоненная поверхность воды, точнее, поверхность-то наклонена не была, это стенки бассейна отклонялись от вертикали.
        Геннадий открыл дверь и пропустил Пирошникова. Они прошли по коридору, куда выходили еще несколько дверей, и вошли в кабинет.
        Хозяин сидел за письменным столом и разглядывал что-то в ноутбуке. Обстановка была богатая, но без излишней роскоши. Увидев гостя, Джабраил поднялся и пошел ему навстречу. Они с Пирошниковым обменялись рукопожатием и приветствиями.
        - Геннадий, ты пока свободен. Я вызову, - обратился к помощнику Джабраил.
        Геннадий молча кивнул и вышел из кабинета.
        Некоторое время Джабраил разглядывал гостя, доброжелательно улыбаясь. Пирошников отметил про себя, что если бы этот молодой человек встретился ему где-то случайно, то он произвел бы весьма приятное впечатление. Джабраил был изящен, строен, двигался с кошачьей мягкостью, с лица его не сходила располагающая улыбка.
        Но сейчас Пирошникову приходилось быть настороже, поскольку намерения Джабраила были совершенно неизвестны.
        Джабраил жестом пригласил гостя сесть. Пирошников выбрал кожаное кресло - одно из нескольких, окружавших стеклянный низкий стол внушительных размеров, на котором лежали какие-то бумаги. Хозяин уселся напротив и закурил, предварительно испросив согласия Пирошникова.
        Он, словно умелый лицедей, держал паузу, продолжая изучать Пирошникова.
        Наконец откинулся на спинку кресла и начал говорить.
        - Владимир Николаевич, я о вас все знаю. Вам обо мне знать не требуется, это ни к чему. Позвольте мне сразу перейти к делу.
        Пирошников позволил, отметив про себя, что Джабраил говорит по-русски совершенно чисто и даже наслаждается этой чистотой и правильностью речи. Ни благоприобретенного английского акцента, ни родного акцента уроженца Кавказа в его речи слышно не было.
        - Я далек от того, чтобы винить вас в том, что произошло и продолжает происходить с моим… точнее, с нашим домом. Но нужно принимать какие-то меры…
        - Я постараюсь… - вставил Пирошников, с неудовольствием заметив слегка подобострастный тон своей реплики.
        Джабраил улыбнулся.
        - Я думаю, вам ничего иного не останется, как постараться. Очень постараться. Потому что я принял решение отдать эту собственность вам.
        - Как? - не понял Пирошников.
        - Очень просто. Видите эту зажигалку? - Он поднял со стола массивную зажигалку Zippo, украшенную бриллиантом. - Я ее вам дарю на память о нашей встрече.
        Он протянул зажигалку Пирошникову. Тот неуверенно ее принял.
        - Вот так же я дарю вам мой дом со всем содержимым, включая этот кабинет, и бассейн, и столовую, и все финансовые документы, и персонал, если у него не будет возражений. За исключением арендаторов. С ними вы будете договариваться сами… Вот дарственные документы.
        Он указал на лежащие перед ним бумаги и снова замолчал, любуясь произведенным эффектом.
        Многолетняя привычка Пирошникова наблюдать за любой ситуацией со своим участием со стороны не позволила ему действовать пошлым образом, издавая невнятные восклицания, хватаясь за грудь и ища слова благодарности.
        Он тоже сделал паузу, как бы обдумывая предложение, а потом сказал:
        - А если я откажусь?
        По лицу Джабраила Пирошников понял, что тот доволен таким ответом. Партнеры оказались достойны друг друга.
        - Тогда я буду вынужден выселить оставшихся арендаторов, снести этот дом, заказать новый проект, потом строительство… Долго и дорого.
        - Почему вы хотите отдать дом мне, если на то пошло?
        - А кому? Вы один можете выправить его. В нынешнем состоянии привлечь арендаторов почти невозможно, значит, нужно непрерывно тратить деньги на содержание дома…
        - А если мне не удастся это сделать? Или удастся, но не сразу?
        - Я буду следить за финансовым состоянием объекта. Геннадий посылает мне бухгалтерские отчеты, я гашу долги… В разумных пределах. Я полагаю, что с вашей стороны злоупотреблений не будет.
        - Спасибо, - кивнул Пирошников. - Можете быть уверены.
        Собственно, тут только до него начало доходить, что речь идет не о зажигалке, а об огромном старом доме, практически пустом, с тремя подземными этажами, с полутора сотнями жильцов, живущих на глубине десяти метров, - доме, который погружается в землю, заваливаясь при этом набок.
        И этот дом надо спасать, налаживать в нем быт, находить средства к существованию.
        - Значит, по рукам? - спросил Джабраил.
        Но Пирошников колебался.
        - Знаете, я привык искать истинные причины событий, - ответил он. - Если я их не понимаю, я не знаю, зачем мне в них участвовать. Вы предлагаете революцию, смену власти. Я не понимаю причины… Вы же знаете, что я не владею методикой управления подвижками дома. И исследования Браткевича тоже пока ничего не дали. Зачем вы отдаете дом мне, вместо того чтобы просто назначить де юре управляющим Геннадия, который и так является им де факто?
        Джабраил затянулся, выдохнул дым и хитровато взглянул на Пирошникова.
        - А вы сами не догадываетесь?
        - Нет.
        - Дело в том… Геннадий - отличный работник, я его ценю. Но что бы он ни делал, ни говорил, ни думал… Как бы ни изворачивался… Дом не сдвинется ни на миллиметр. А на ваши движения души он почему-то реагирует.
        - Но я же говорил… Это неуправляемо.
        - И прекрасно. Это меня устраивает. Считайте, что я хочу посмотреть, что будет. Я историк. Я закончил Московский университет, сейчас учусь в Оксфорде. Моя специализация - новейшая история России… Если хотите, я ставлю эксперимент.
        - А я и все арендаторы - подопытные кролики?
        - Да. Впрочем, мы все подопытные кролики. Итак?
        Джабраил достал из кармана пиджака связку ключей и протянул на ладони Пирошникову.
        И Пирошников их взял.
        Часть 3. Диктатор
        Глава 25. Рекогносцировка
        Разумеется, передача ключей от резиденции была увенчана обедом в столовой, оформленной росписями по шелку в мавританском стиле. Джабраил и Пирошников сидели вдвоем за овальным столом, устланным крахмальной скатертью, прислуживали им два официанта. Геннадий к столу допущен не был, однако Джабраил не забыл предложить Пирошникову позвать Серафиму.
        Попытка Пирошникова не увенчалась успехом.
        - Я совершенно не готова, - ответила она по телефону. - К олигархам либо при параде, либо никак.
        Пирошников разглядывал мебель, посуду, картины на стенах, пытаясь испытать хоть какие-то чувства от мысли, что все эти вещи теперь принадлежат ему и документы, подтверждающие это, лежат рядом в папке. Напрасно! Ни удивления, ни довольства, ни алчного любопытства - что же тут есть еще и сколько может стоить - не возникло в его душе. Он был абсолютно равнодушен, как если бы ему подарили аквариум с золотыми рыбками.
        Пирошников никогда не интересовался золотыми рыбками.
        За обедом разговор шел об отвлеченных вещах: футбольном клубе «Челси», поэзии Бродского и визовом режиме Великобритании. Джабраил подчеркнуто не интересовался проблемами, связанными с домом, как бы говоря: я вам его отдал, решайте сами, это теперь не мой вопрос. И Пирошников, поняв это, тоже обходил стороной эти темы, хотя неожиданно в голове вспыхивало что-нибудь тревожное по поводу угла наклона здания и его влияния на работу лифтов. Понятно, что при каком-то критическом угле лифты перестанут работать, сила трения им не даст. Но что мог сказать молодой олигарх из Лондона о наших углах трения?
        Поэтому они расстались, довольные друг другом и совершенной сделкой, и Джабраил отбыл в аэропорт в сопровождении шестерых двойников.
        Пирошников остался один рядом с дверью лифта, куда только что скрылись Джабраил с клевретами, включая Геннадия.
        Он оглянулся. Голубая вода, наклоненная к углу бассейна, образовывала зеркальную поверхность, по которой изредка пробегала рябь. «А ведь это неспроста, - подумал он. - Рябит, потому что смещаемся, ползем куда-то…»
        И он, повинуясь какому-то внезапному азарту, желанию показать самому себе и даже этому бассейну, кто здесь хозяин, скинул брюки и туфли, разделся догола и прыгнул в голубую прозрачную воду.
        Вода в том углу, который был наклонен более других, выплеснулась за край бассейна.
        Пирошников сделал три гребка и оказался у противоположной стенки, оттолкнулся от нее и ушел в глубину, наслаждаясь свободой и невесомостью.
        Когда он вынырнул, то увидел стоящего у края бассейна Геннадия, который с понурым видом ожидал, когда Пирошников покинет бассейн. В руках он держал большое махровое полотенце.
        И это полотенце в руках у слуги было доказательнее любых дарственных.
        Пирошникову сразу сделалось грустно и даже гадко. Почему? Что изменилось за этот час? Откуда взялось неравноправие?
        Он махнул Геннадию рукой.
        - Раздевайся! Вода прекрасная!
        Но Геннадий лишь покачал головой. Пирошников понял, что допустил ошибку, и от этого стало еще тоскливее.
        Уже растираясь полотенцем, Пирошников спросил:
        - Ты знаешь, конечно?
        - Я вам так скажу, Владимир Николаевич: Джабраил ошибся. Ничего вы с нашим домом не сделаете, а провалить все хозяйство можете. Вы только не обижайтесь…
        - Но мы же будем… вместе…
        - Так не бывает. Один рулит. Второй подруливает.
        Пирошников и сам понимал, что теперь он отвечает за все, что происходит в этом доме, а значит, надобно ознакомиться с его устройством и населением. Но первым делом - поговорить с Серафимой. Если Геннадий стал его правой рукой, то Серафиме надлежало стать левой - той, что ближе к сердцу.
        Новость она восприняла с тревогой. Это Пирошников заметил по тому, с какой частотой стала двигаться взад-вперед ее швабра. Серафима занималась ежевечерней влажной уборкой вестибюля. Она яростно терла пол и молчала.
        - Тебе не нравится? - задал он глупый вопрос.
        Она вдруг рассмеялась.
        - Нет, я в восторге.
        Пирошников вздохнул с облегчением. Главное - не скатиться в эту пропасть безнадежных проблем, пролететь над нею, улыбаясь, с легкостью птицы… Белой птицы, конечно.
        - По существу меня назначили… знаешь кем? - спросил он.
        - Падишахом! - провозгласила она, погружая швабру в ведро с водой.
        - Примерно. А тебе придется быть шахиней.
        - Ну прямо! Я больше чем на место в вашем гареме не претендую.
        - Где ты видела этот гарем?! - вознегодовал Пирошников. - И прекрати называть меня на «вы»!
        - Падишаха? На ты? Ну вы даете!
        Так они дурачились, чтобы скрыть от себя или хотя бы отодвинуть решение тех именно проблем, которые нависали над ними, как дом, кренящийся в сторону улицы. Но чувство самосохранения не давало им поддаться угрюмству, а звало к тому самому торжеству свободы, о котором писал Блок в связи с тем же угрюмством.
        Впрочем, эти филологические ассоциации Пирошникова мало были полезны в настоящий момент. А вот план действий был совершенно необходим.
        Посему уже на следующее утро падишах пригласил визиря Геннадия и шахиню обсудить несколько вопросов. Совещание состоялось в каморке под лестницей, Пирошников не пожелал подниматься в резиденцию.
        Повестка дня была такова:
        1. Когда и как сообщить населению минус третьего этажа о смене власти?
        2. Когда и как сообщить о том же персоналу и определиться с его дальнейшим составом и режимом работы?
        3. Нужно ли и как оповещать городские власти?
        4. Реформы.
        Последний пункт Пирошников вписал просто по инерции, полагая, что смены власти без реформ не бывает, хотя не придумал еще толком ни одной завалящей реформы.
        По первому пункту Геннадий предложил вывесить приказ по дому.
        - Чей приказ? - тут же спросил Пирошников.
        - Ваш.
        - Кто я такой, чтобы приказывать? Сам себя назначаю? Смешно!
        - Тогда Джабраила.
        - А Джабраил уже никто. Ему раньше нужно было приказы писать.
        - Говорил я ему… - сквозь зубы пробормотал Геннадий.
        - Так что давай без приказов. Я встречусь с людьми и скажу: так и так, я теперь буду главным… Люди поймут.
        Серафима и Геннадий одновременно прыснули.
        - Ну что? Что вы смеетесь? - рассердился Пирошников. - Поймут. Я уверен.
        Он обвел свой кабинет министров взглядом и объявил:
        - Вообще же завтра с утра переезжаем…
        - Вот и правильно! - сказал Геннадий. - Такие хоромы пустуют.
        - …На старое место. Вниз, - закончил Пирошников.
        Геннадий этого вынести не смог. Он вскочил на ноги из-за стола, с грохотом отодвинул стул и нервно заходил взад-вперед.
        - Зачем? Зачем это? Ближе к народу? Да?
        - Чтобы люди поняли, что я не изменился. Я такой же, как они… А наверху подумаем, что сделать. Потом…
        Лицо Серафимы вытянулось. Она прощалась с мыслью о бассейне.
        Геннадий уселся на место, положил кулаки на стол.
        - Делайте, что хотите. Но вы уже не такой, как они… Хотите правду скажу? Вы никогда и не были таким же, как они.
        Пирошников нахмурился. Сказанное Геннадием больно уязвило его. Как это ни странно, но Владимир Николаевич всегда полагал себя плотью от плоти народа и гордился способностью быть своим в любой среде - будь то крестьяне, работяги, лауреаты литературных премий или менты.
        Так ему хотелось думать.
        На самом же деле такое впечатление было ошибочным. Он просто не любил обращать на себя внимание, стеснялся, попросту говоря, отчего и сходил за своего, однако в душе чувствовал себя бесконечно чужим в любой компании. Иногда же откровенно страдал, мучился от необходимости присутствия среди людей далеких и грубых, хотя можно было бы встать и уйти.
        Но это было «неудобно». Проклятое это слово преследовало Пирошникова всю жизнь, заставляя делать то, что принято и «удобно», и обрекая на муки.
        Сейчас «неудобно» было, по его понятиям, занять хоромы на крыше и плескаться в теплом бассейне, в то время как домочадцы прозябают в глухом подземелье, несчастные и заброшенные.
        Он именно так и думал о них, жалел их до такой степени, что горло сжимало и внезапная слеза скапливалась в глазу, стесняясь выкатиться наружу.
        Стремился ли он к ним? Нет, конечно. В сущности, они были ему безразличны, безразлично-терпимы, если можно так выразиться. Даже странно, что при таком отношении его заботило их мнение, их любовь… Зачем ему любовь этих кротов, живущих в своих подземных норах?
        Но он тут же говорил себе «фу», награждал презрительной виртуальной пощечиной и шел к ним с виноватой улыбкой на лице, потому что они были народом, а он народом никогда не был.
        «Поэт, не дорожи любовию народной…»
        Ну, поэты как хотят, а Пирошников дорожил, а посему назначил переезд на минус третий силами охранников на завтра.
        Кстати, об охранниках. Эти крепкие молодые люди попадались на глаза не слишком часто. В девять утра они просачивались сквозь турникет, устремлялись к лифту и исчезали в верхних этажах. Только их и видели.
        Обратного движения не наблюдалось.
        Геннадий сказал, что денег на содержание охраны, а также на коммунальные расходы хватит месяца на три, если минус третий будет исправно платить аренду.
        - Но они уже сейчас нарушают… Как только вы дом сдвинули, так и перестали платить. Наиболее нервные, - сказал Геннадий.
        - Вот видишь, - озабоченно проговорил Пирошников. - Надо их успокоить.
        Он задумался, как бы взвешивая какие-то доводы, потом спросил:
        - А кстати, какие у нас рычаги воздействия на арендаторов? Мы их можем выселить?
        - Только по суду, - коротко ответил Геннадий.
        - Вот как…
        - Но есть другие способы. Отключение электричества. Или воды… Теплоснабжение можно отключать поквартирно…
        - Ну это я так… На всякий случай… - проговорил Пирошников.
        - А по-моему, - мечтательно вступила молчавшая дотоле Серафима, - вам надо пошить мантию, заказать корону и сидеть там, наверху. И чтобы к вам ходили на аудиенцию…
        - А те, что платить не будут? - спросил Геннадий.
        - Этих, конечно, расстреливать… Я бы их всех расстреляла, этих… Выкозиковых, - призналась она. - А то стихи им читай!
        - Что ты такое говоришь! - поморщился Пирошников.
        Он вдруг потерял настроение, подумав, почему, черт побери, он должен на старости лет заведовать этим пустым и кривым домом, заботиться о квартплате, теплоснабжении… Как это все же скучно - власть.
        Да, власть скучна, мысленно подтвердил он эту неожиданную для себя максиму.
        «Потому что это твой дом, - возразил ему внутренний оппонент. - Так что будь добр».
        Пирошников вздохнул и велел Геннадию принести из бухгалтерии планы этажей и домовую книгу со списком жильцов. Когда Геннадий удалился, Пирошников вынул из кармана связку ключей.
        - Хочешь в бассейн? - спросил он Серафиму, понизив голос.
        - Да мне бы хоть в душ… - призналась она.
        - Вот, возьми.
        - А почему такая таинственность? Вам это все подарили или просто дали поиграть? - насмешливо спросила она.
        - Я не хочу, чтобы знали пока.
        Она пожала плечами, подхватила сумку с полотенцами и вознеслась на крышу.
        Беглый обзор документов обнаружил семь пустых этажей от минус второго до пятого с одинаковой площадью, но различной планировкой, и сто пятьдесят семь домочадцев от годовалой дочери Шурочки Енакиевой до семидесятипятилетнего подводника Семена Залмана.
        Пирошников расстелил перед собой план минус третьего этажа, справа положил список жильцов и стал заносить их фамилии в клетушки плана, как бы расселяя по квартирам. При этом пользовался комментариями Геннадия, который, как выяснилось, хорошо знал всех и каждого.
        Здесь были люди разных возрастов, национальностей, профессий. Их объединяло одно - все они были бездомны, даже если имели собственное жилье в Питере или чаще - в провинции, которое сдавали, чтобы прокормиться. Много было русских беженцев - из Чечни, Казахстана, Абхазии, но с регистрацией. Неофициальных мигрантов в списках не было.
        Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.
        Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать - зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала-меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…
        Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых - маленького и большого, - склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.
        Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.
        Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.
        Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».
        Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником, и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.
        - А кстати, - вспомнил Пирошников, - ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?
        - Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.
        - Как?
        Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.
        - Как-как… Конфетку послал районному прокурору.
        - А-а-а… - протянул Пирошников.
        Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.
        Дело было за музыкой.
        Глава 26. Хождение в народ
        План Пирошникова заключался в тихом и неприметном возвращении в старые апартаменты на минус третьем и дружеском оповещении домочадцев о произошедшей смене власти. Так, невзначай, в разговоре за чаем сказать: «Да, кстати, совсем забыл… Я же теперь здесь командую…»
        Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить - все это было не совсем точно. Царствовать - вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?
        Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.
        - Помазанный, - сказал он.
        - И перемазанный, - добавила Серафима.
        - Царь - помазанник Божий. А народу - Царь-батюшка…
        Прошедшие годы радикально изменили политические взгляды Пирошникова. Как и почти все, родившиеся в середине века, он был воспитан в социалистических идеалах, которые частично рухнули после Двадцатого съезда, а полностью исчезли в Перестройку. Вместо них стихийно, а точнее, под воздействием прессы и телевидения, явился набор либерально-демократических идей насчет свободы слова и собраний, всеобщих выборов, рыночной экономики. Однако свобода слова превратилась в политическую демагогию, выборность обернулась фальсификацией голосов, а рыночная экономика вместе с обилием товаров привела к такой чудовищной власти денег, цинизму и расслоению общества, о каких ранее просто не слыхали.
        А главное, народ перестал ощущать себя единой нацией, одной семьей, во главе которой стоит Тот, Кого Любят.
        С этим последним всегда была досадная недостача. Просто любви без дополнительных условий как-то не получалось. Необходимо было прикладывать к ней страх, зависимость, корысть, зависть, а также глупость, близорукость и невежество. Вот тогда и получалась государственная любовь, и шли ходоки на поклон, хотя чаще не доходили, увязая кто в лесах, кто в застенках, но тем пламенней была любовь к Государю, какими бы словами ни называлась эта должность в разные времена.
        Нет, Государя следовало любить за то, что он есть, больше ни за что. И верить ему, и любоваться им, не особенно вдаваясь в его деятельность. Он должен быть красив, молод и мудр - и совершенно ничего не знать о России. Династия Романовых справлялась с этими требованиями, пока ее не упразднили, дальнейшее было печально - и не столько из-за недостатка молодости и красоты государей, сколько из-за проблемы престолонаследия.
        Казалось бы, простая вещь, рассуждал Пирошников. Как сказано у Булгакова, нить может перерезать тот, кто подвесил. Отсюда следует вывод, что демократически избранный Государь может быть смещен с трона, а тогда какой же он Государь?
        Государь - это нечто незыблемое, как само Государство, и лишь естественная смерть и законное престолонаследие охранят эту незыблемость.
        И тогда успокоятся горлопаны, а всякая попытка бунта будет пресекаться решительно и жестоко, со всею любовью. Ибо любовь Государя - это кара предателей.
        Но не о таком карающем правителе мечтал Пирошников, а именно о царе-батюшке, об отце, которого был почти лишен в детстве, и о семье, в которой любят и помогают друг другу. Он был уверен, что так называемый «советский проект» (омерзительное техническое название семидесятилетней жизни народа) создал-таки оболочку нового, советского человека, которая не успела прорасти вглубь и быстро слиняла, как змеиная кожа, обнажив змеиную, звериную сущность.
        Теперь эта сущность мстила прекрасным воспоминаниям о любви и братстве свинарок и пастухов на фоне единственной в мире широкой страны, где было много лесов, полей и рек, а диких обезьян, наоборот, не было.
        Теперь обезьян стало существенно больше.
        Пирошников вполне сознательно лелеял в себе эти безумные реакционные взгляды, понимая, что только они могут противостоять либеральному безумию.
        Клин, как всегда, вышибался клином.
        Поэтому его возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было скорее попыткой приобщиться к роли если не царя, то батюшки.
        Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.
        Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.
        Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.
        Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.
        Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.
        Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.
        Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.
        «В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» - повторял он про себя.
        Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.
        В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.
        Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.
        Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:
        ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА! -
        очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.
        Этот плакат по просьбе Пирошникова изготовили в свое время члены объединения «Стихиия».
        Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.
        Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.
        Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.
        - Эй, Август… - тихо позвал Пирошников.
        Юноша открыл глаза, и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:
        - Сэнсей! Сэнсей!
        И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.
        - Ничего страшного… - покровительственно заметил Пирошников. - Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.
        Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!
        - Вы уж извините, - Пирошников развел руками, - но мы вынуждены возвратиться на круги своя…
        - На круги, понял… - продолжал кивать Август.
        - Заходите, в общем.
        Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасом в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса - и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».
        А к двери бокса № 19 уже плыл диван, сопровождаемый Серафимой, которая несла на руках кота Николаича.
        Пирошников вышел в коридор встречать своих и руководить размещением мебели.
        - Второе пришествие Николаича! - приветствовал он кота, на что кот надменно взглянул на Пирошникова, а тот смутился, поняв, что сказал глупость.
        Так или иначе, переезд состоялся при полном отсутствии публики. Домочадцы не спешили предъявлять верноподданнические чувства, может, потому, что не знали еще о смене статуса соседа по этажу.
        Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так.
        Дина показалась из своей квартирки ровно тогда, когда последний охранник, получив от хозяев мебели сердечную благодарность, покинул этаж. Пирошников был рад ее увидеть, хотя в тот момент был бы рад любому. Безлюдность коридора угнетала его.
        - Заходите, заходите! - с преувеличенным радушием пригласил он соседку в дом, хотя там еще царил хаос переезда, который пыталась ликвидировать Серафима.
        Он почувствовал, что ему не терпится рассказать о визите Джабраила и неслыханном подарке, и смутился: стоило ли придавать этому столь большое значение? Неужто он и впрямь намеревается властвовать?
        Поэтому он все же усадил соседку за стол и попросил Серафиму приготовить чай, а пока она это делала, задал Дине несколько вопросов про ее здоровье и бизнес, которые его, если честно, вовсе не интересовали, и про обстановку на этаже, которая интересовала его гораздо больше.
        Дина отвечала с вежливой улыбкой, однако было видно, что ее забавляет неуловимая перемена, произошедшая с Пирошниковым. И когда тот наконец покончил с вежливыми расспросами и уже готов был выложить важнейшую для себя новость, она, словно невзначай, добавила:
        - Ну и, конечно, всех интересует, будете ли вы повышать арендную плату?
        - За что? Как? - смешался Пирошников.
        - Вы же теперь управдом?.. - с непередаваемо иронической интонацией не то спросила, не то сообщила ему Дина.
        «Управдом… - с горечью подумал он. - Управдом-батюшка».
        - Да, - сказал он сухо. - Впрочем, это совершенно неважно. Все службы работают, как и работали.
        - Вот как… - разочарованно проговорила Дина. - Вы считаете, что у нас все в порядке?
        - Нет, конечно. Надо думать о вертикали. Вертикаль по-прежнему не вертикальна.
        - О ней уже думают, - сказала она.
        - Кто?
        И Дина рассказала, что после того памятного сеанса, когда дом покосился набок, Подземная рада регулярно пытается сдвинуть дом с места. При этом особые надежды возлагаются на молодого приходящего демиурга Августа.
        - Он что, бездомный? Этот демиург? - с раздражением спросил Пирошников.
        - Почему бездомный? - не поняла она.
        - Потому что я только что разбудил его в соседнем боксе.
        - Ах так? Я не знала. Очевидно, вчера заработались.
        - И каковы же результаты? - с насмешкой спросил он.
        - Честно скажу: не знаю. Судя по этой чашке, - она указала на стоящую перед нею чашку с чаем, верхняя поверхность которого демонстрировала явный крен стола, - ничего пока не изменилось.
        Пирошников почувствовал нечто вроде профессиональной ревности. Неужто этот белобрысый сопляк сможет сдвинуть махину дома? Глупости! Откуда ему знать про плывун? Но то, что к нему обратились, уязвило Пирошникова, указало на несомненный транзит «глории мунди».
        Серафима в разговор не встревала, да и за стол не присаживалась, а подав чай, ушла в салон, где занялась расстановкой книг на полках. На минус третий снова возвращалась Поэзия, слегка потрепанная в переездах.
        Прощаясь с соседкой, Пирошников все же задал вопрос, откуда она узнала о назначении его «управдомом»? Сам он грешил на Геннадия, но оказалось иначе.
        - Вы забыли о бухгалтерии, - сказала Дина. - Все документы проходят через нее, арендаторы тоже там бывают регулярно. Узнали сразу. Скорее всего, даже раньше вас.
        Пирошников вспомнил двух теток средних лет, с которыми однажды уже имел дело. М-да… А он хотел преподнести сюрприз.
        Эта новость немного отрезвила Пирошникова и заставила забыть об усыновлении домочадцев и роли царя-батюшки. Но оповестить народ официально все же полагалось, по его разумению. Пройти, так сказать, процесс инаугурации.
        Поэтому на следующий день Геннадий развесил в нескольких местах по коридору объявления о том, что в субботу состоится общее собрание арендаторов, явка на которое обязательна. В повестке дня предполагались организационные вопросы и выступление В. Н. Пирошникова.
        Домочадцы, встречавшиеся в эти дни Пирошникову в коридоре, здоровались с ним сдержанно и как бы отстраненно, будто с незнакомым. Его это нервировало, но вступить с ними в контакт он не решался.
        Стороны будто готовились к бою, так ему казалось. Пирошников продумывал тезисы своей речи и аргументы в ответ на возражения оппонентов. Он уже забыл о роли батюшки - царя ли, управдома, - а просто хотел найти с этими людьми общий язык, чтобы вместе выправить съехавшую на сторону вертикаль, но он не знал - существует ли этот общий язык.
        В ночь перед собранием Пирошников долго не мог заснуть, ныло сердце, пришлось выпить дополнительную порцию лекарств к тем, что он пил ежеутренне. Он мысленно представлял всю конструкцию дома - от темного векового Плывуна внизу до стеклянного замка на крыше с пустыми этажами между ними - и старался представить себе структуру власти, которая подходила бы к управлению таким домом.
        Ничего не получалось. Пустым местом не управляют. Дом следовало заселить. Эта простая мысль взволновала Пирошникова, ему нарисовался многоэтажный дом-корабль с многотысячной командой и пассажирами, смело плывущий в будущее навстречу счастью. С тяжелым Плывуном, подвешенным к брюху дома, домыслил он. Но все равно!
        Дом нужно заселять новыми людьми.
        Глава 27. Собрание
        Утром на двери салона обнаружилась небрежно начерченная черным фломастерам свастика с подписью «go home!». Пирошников попытался собрать в горсточку все свое чувство юмора, но ему не удалось. Он огорчился. Подданные с самого начала вели себя по-свински.
        Он уединился в кладовой салона за ноутбуком и попросил Серафиму не беспокоить его до собрания, а сам принялся набрасывать проект организации взаимопомощи и быта в доме. Здесь была и заемная касса для быстрого и дешевого кредитования, и кружки по интересам, и даже вечера караоке в кафе «Приют домочадца».
        Заметим, что сам Пирошников караоке на дух не переносил, но считал, что народ его любит, то есть действовал в интересах народа, как и любой правитель, смутно подозревая, что все эти старые новшества опровергаются одной-единственной свастикой у него на дверях.
        Но он надеялся убедить, видел перед собою десятки глаз, устремленных на него и жаждущих понять - как следует жить в своем доме.
        Чего-чего, а наивности Владимир Николаевич не то что не утратил, а даже и приобрел лишку к семидесяти годам. Впрочем, это можно было считать и началом старческого маразма.
        Без пяти семь к Пирошникову вошла Серафима и объявила, что пора начинать.
        - Народ собрался? - спросил он.
        Она как-то неопределенно пожала плечами, пробормотав, что да, есть кое-кто, из чего он понял, что слушателей немного, но действительность превзошла ожидания.
        В кафе на скамейках сидели только «свои» плюс три человека из народа. Со стороны Пирошникова присутствовали Геннадий с Серафимой, чета Залманов, Дина Рубеновна и аспирант Максим Браткевич. Чужими были два совсем молодых человека - гармонист Витек и юноша Август - плюс Шурочка Енакиева с неизменной дочкой.
        Из персонала бизнес-центра на собрание явились Лариса Павловна и обе бухалтерши - Лидия и Мидия. Последняя происходила из родного аула Джабраила.
        Пирошников взобрался на возвышенную часть кафе и обернулся к зрителям.
        - Подождем? Может, подтянутся? - предложил Геннадий.
        - Не подтянутся, - покачал головой Пирошников.
        «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, и караоке, и кружки кройки и шитья…» - подумал он.
        - Я пробегусь по боксам, постучу, - не унимался Геннадий. - Вопрос-то важный!
        - Не надо. «Раз королю неинтересна пьеса, нет для него в ней, значит, интереса…»
        Хотя в данном случае королю как раз пьеса была интересна, но совсем неинтересна подданным.
        - Все записывается, Владимир Николаевич, - подал голос аспирант Браткевич. - Я потом врублю по громкой трансляции, мало не покажется!
        - Что ж, начнем. Я буду сидя, если вы не возражаете.
        Он уселся на стул, откинулся на спинку, а ноги вытянул вперед, положив одну на другую. То есть принял максимально свободную и даже фривольную позу, как бы намекая на неофициальность выступления.
        - Драгоценные подданные! - начал он. - Мы, волею Божьей и Верховного имама Семиречья законный шейх Тридесятого Петропавловского бизнес-царства, объявляем о начале правления и желаем донести некоторые монаршие мысли…
        Ну, на Лидию и Мидию лучше было не смотреть. Хозяин оказался сумасшедшим - крах карьеры, надо искать новое место работы. Остальные были немногим лучше. Залман наклонился вперед и сверлил Пирошникова взглядом, будто желая узнать, правильно ли он все расслышал. Софья скорбно покачивала головой, Дина была непроницаема.
        Веселилась лишь молодежь - Витек с Августом. Старик гонит прикольно! Посмотрим, что он еще сморозит.
        Но Пирошников уже убрал ноги под себя, уселся нормально, достал из кармана пиджака сложенные вдвое тезисы выступления, надел очки и начал читать.
        …Что всегда было трагичным на Руси? Полное непонимание между властью и народом при обоюдном желании любить друг друга. Причем со стороны власти любовь декларировалась, но не была искренней, ибо невозможно любить то, чего боишься и презираешь, а со стороны народа любовь была искренней, но короткой. Это была скорее влюбленность в нового правителя, которая быстро заканчивалась, как только правитель что-то начинал делать, и образованные слои народа под названием интеллигенты тут же от него отворачивались, ибо он все делал не так. А дальше сожительство продолжалось более или менее длительное время, пока не приходил новый правитель с новыми надеждами…
        Пирошников читал, волнуясь, и совсем не замечал, что уже первый пассаж привел слушавших в состояния скуки. Никто и не пытался вникнуть в ход мыслей Пирошникова о природе взаимоотношений народа и власти. Людей интересовало простое: где они завтра будут жить, в каких квартирах, сколько платить за них новому хозяину, как будет новая власть исправлять покосившийся дом и бороться с его падением.
        …Народ поругивал власть, возмущался ею - открыто или тайно, в зависимости от настроений власти, - продолжал Пирошников, - а она тоскливо превозносила народ, хотя в этом уже не было никакого проку. Народ совсем не сочувствовал власти по поводу тяжести шапки Мономаха, хотя, видит Бог, как это трудно - управлять огромной страной, чтобы она не развалилась, успевая при этом приворовывать и привирать. И власти тоже было наплевать на то, как ужасно жить на зарплату, которую всегда повышают, да никак повысить не могут. Претензии сторон множились, одни кричали «пошли вон и больше не приходите!», другие рекомендовали заткнуться и помалкивать в тряпочку. Короче, стороны стоили друг друга, то есть вели себя бессовестно, хотя другого народа не предвиделось, а всякая новая власть была лишь сменой вывески…
        Пирошников посмотрел поверх очков на аудиторию. Народ безмолвствовал. - Немного осталось, - ободрил домочадцев Пирошников.
        …И никто не пытался развести народ и власть, отделить их друг от друга, как церковь от государства, и позволить жить своей жизнью. Это трудно сделать в огромной стране, проще в маленьком княжестве типа Монако, но в нашем Тридесятом царстве мы сделаем это легко. Нам нужно только заявить, что мы не имеем претензий друг к другу и обязательств тоже. Власть является наследственной и живет за счет народа. Она везде живет за его счет, это неизбежно. Власть устанавливает законы и следит за их исполнением. Народ исполняет их по мере возможности, а по мере необходимости обходит. Ни один несовместимый с реальностью закон все равно не исполняется…
        Пирошников повысил голос и стал говорить медленнее, чеканя каждое слово.
        …А посему мы передаем в собственность жильцов и персонала бизнес-центра все площади с минус второго по четвертый этаж общей площадью примерно шесть тысяч квадратных метров для проживания и ведения хозяйственной и коммерческой деятельности…
        Геннадий резко поднялся и, нарочито громко топая башмаками, покинул кафе. Громко хлопнула дверь. Кажется, только он один сразу понял смысл сказанного.
        Пирошников виновато улыбнулся и развел руками.
        - Видите, не всем эта идея нравится…
        Народ проснулся и медленно осознавал тот факт, что только что каждому домочадцу подарили какую-то часть дома в собственность.
        - И какова же норма площади на отдельного арендатора? - задал вопрос Залман.
        - Примерно сорок квадратных метров. Только вы уже не будете арендаторами.
        - И дети тоже? - уточнила мамаша Енакиева.
        - Да, - кивнул Пирошников.
        - Значит, мы с Пусечкой получим целых восемьдесят метров! Это же такие хоромы! - воскликнула она. - Что же мы будем там делать?
        - Это ваши проблемы.
        - И это будет бесплатно? - спросила Лидия.
        - Вы будете платить только за коммунальные услуги.
        - А субаренда? - не унималась Лидия.
        - Разрешается.
        - Да кто с такими полами сюда пойдет! - указала она себе под ноги.
        - Как будем делить площадь? - спросила Дина.
        - По жребию, - ответил Пирошников.
        - А каковы гарантии безопасности? - вдруг спросил Залман.
        - Что вы имеете в виду?
        - Дом трясет, вы знаете.
        - Пускай молодой человек расскажет, - с улыбкой указал на Августа Пирошников. - Он этим занимается.
        Август покраснел, замотал головой.
        - Семен Израилевич, не все сразу. Проблема есть, решаем, - примирительно сказал Пирошников. - Если вопросов больше нет, давайте на этом закончим.
        Он вышел в коридор, почему-то недовольный собой и собранием, с ощущением, что завязывается какая-то ненужная борьба вокруг непонятно чего - то ли Плывуна, то ли квадратных метров, которые продолжали портить людей.
        Не успел Пирошников сделать нескольких шагов вниз по направлению к своему боксу, как его догнал аспирант.
        - Владимир Николаевич, ко мне не зайдете? Есть новости.
        Глава 28. Петля гравитации
        В квартирке аспиранта ничего, на первый взгляд, не изменилось. В первой комнате, как и прежде, наблюдалось хитросплетение проводов и приборов, во второй стояла та же железная кровать. Единственным новшеством первой комнаты были две уходящие в стену трубы типа водопроводных, из которых выходило множество проводов, подсоединенных к разным приборам.
        Максим заметил, что Пирошников с интересом разглядывает эти трубы.
        - Давайте с них и начнем. Эти провода подсоединены к датчикам с той стороны стены. Да, это сквозные дырки прямо в породу. Я стал исследовать плывун непосредственно с помощью инфразвуковых колебаний. И обнаружил кое-что любопытное…
        - Что же? - спросил Пирошников, вглядываясь в бегущие по экрану осциллографа импульсы.
        - Сначала пройдите сюда, - указал он на открытую дверь второй комнаты.
        - Опять прыгать? - улыбнулся Пирошников, вспомнив приятное ощущение легкости.
        - Да, попробуйте, - кивнул аспирант.
        Пирошников ступил внутрь, но не смог сделать и двух шагов, потому что на первом же шаге оторвался от пола и медленно поплыл к потолку. Подлетая к нему, он поднял над собою руки, чтобы не удариться макушкой, как в прошлый раз, и затормозил движение. Но в отличие от первого эксперимента не начал опускаться, а так и завис под потолком, как воздушный шарик.
        Он беспомощно оглянулся на аспиранта.
        - Оттолкнитесь рукой от потолка! - посоветовал аспирант, в руках у которого он увидел пульт - точь-в-точь такой, каким управляют телевизором.
        Он слегка толкнул потолок левой рукой, и вдруг его развернуло и он плавно полетел вниз, медленно вращаясь, а точнее, беспорядочно кувыркаясь в воздухе.
        - Вы в невесомости! - услышал он голос Максима. - Попробуйте управлять своим телом.
        Пирошников подтянул колени к животу, насколько мог, и его вращение убыстрилось в соответствии с законами физики. Затем он раскинул ноги и руки максимально широко и почти остановился в воздухе между полом и потолком.
        - Опускаю! Осторожнее! - Максим нажал на кнопку пульта, и Пирошникова медленно потянуло к полу.
        Он мягко упал на бок и поднялся на ноги, чувствуя, как к нему возвращается тяжесть тела.
        - М-да… Поздравляю, - сказал он и уже намеревался вернуться к Максиму, но тот остановил его.
        - Постойте!
        Пирошников остановился, не доходя метра до двери.
        Максим снова нажал на кнопку пульта и Пирошников почувствовал, как наливаются тяжестью его ноги, руки, голова… Все тело стало будто свинцовым, клонило его книзу, сгибало. Наконец не выдержали и подогнулись колени, страшная тяжесть припечатала Пирошникова к полу, он не мог поднять руки и сумел лишь прохрипеть, с трудом ворочая каменным языком:
        - Хватит…
        Максим нажал еще одну кнопку, и в тело вернулась легкость. Пирошников снова встал на ноги и смог сделать несколько шагов, чтобы выйти из этой опасной комнаты.
        - Ну и ну… - покрутил он головой. - Могло ведь расплющить…
        - Запросто! - бодро ответил аспирант. - Я на крысах экспериментировал. Их просто размазывало по полу.
        - Значит, это еще и оружие… Но это же Нобелевка, как я понимаю.
        - Это не главное. И это не Нобель. Потому что эффект оказался сугубо локальным.
        - Как это? - не понял Пирошников.
        - Эта петля, - он указал на светящийся шнур, протянутый вдоль плинтуса второй комнаты, - работает только в зоне плывуна. Уже через сто метров, на улице, никакой невесомости она не создает. Обидно!
        - Да, жаль… Но все равно…
        - Но и это не главное, - Максим понизил голос, как бы готовясь раскрыть страшную тайну. - Плывун сам по себе тоже не может создать эффект невесомости. Ему необходимо одно условие…
        - Какое? - с тревогой спросил Пирошников.
        - Вы!
        - Не понимаю.
        - Ваше присутствие в зоне действия плывуна.
        Пирошников оторопело уселся на стул, достал платок и вытер со лба проступивший пот. Вообразить, что он в паре с Плывуном способен создать в доме невесомость, он не мог.
        - Но как? Как? - воскликнул он.
        - Нууу… Вы многого хотите… Как? А я не знаю - как! Это вы должны знать, как вы это делаете, - улыбнулся он.
        - Но почему вы так решили? - не сдавался Пирошников.
        - Владимир Николаевич, я ничего не решаю. Я не теоретик, а экспериментатор. Я это увидел экспериментально.
        И он начал рассказывать, как ему удалось установить этот странный факт.
        - Помните, вы отсутствовали до поздней ночи, встречались с приятелем, а вас в это время выселяли?
        Пирошников кивнул. Он хорошо это помнил.
        - Так вот, в тот вечер петля не работала. Я думал - глюк или плохая коммутация схемы, мало ли… А потом сопоставил по времени. Но главное не в этом, это могло быть и случайным совпадением. Просто кривые активности плывуна практически совпадают с вашими кривыми. Вы же вот у меня - здесь благодаря вашему датчику, - он кивнул на другой экран, над которым Пирошников заметил приклеенную бумажку со своими инициалами В. Н.
        По словам аспиранта, объяснить явление он пока не может, вообще взаимодействие информационных и энергетических полей мало изучено, но в качестве модели, а точнее, аналога, можно принять поведение Океана на планете Солярис.
        Пирошников кивнул. Он помнил этот роман Лема.
        Итак, Плывун был в некотором роде живым организмом. Не мыслящим, но реагирующим на мысли и эмоции перципиентом, сказал Максим.
        - А петля ваша? - спросил Пирошников.
        - Она просто переводит информационное поле в энергетическое.
        - Просто… - вздохнул Пирошников. - Но скажите, я ведь не один такой? Возможно, есть еще кто-то. Как-то не верю я в собственную исключительность!
        - И напрасно. Все мы исключительны. У каждого свой Плывун, - сказал Максим.
        Однако он все же намеревался проверить на взаимодействие с Плывуном бледного юношу Августа, который, по его словам, регулярно посещал кафе «Приют домочадца» и встречался там с Подземной радой на предмет силлабо-тонических практик.
        Как видно, Рада ничего своего не придумала, лишь добавила к ритуалу распитие пива.
        - Посмотрите, - сказал Максим. - Здесь все записано.
        Как выяснилось, все камеры видеонаблюдения в доме имели выход в лабораторию Браткевича.
        Он включил маленький телевизор, настроил дату и показал картинку. На черно-белом экране возникла группа человек в восемь мужчин, сидевших за столами с кружками пива, а перед барной стойкой с гитарой приплясывал и что-то пел Август.
        Звука не было, но и так можно было догадаться, когда Рада выкрикивает «моо-кузэй», - все дружно взмахивали кружками, потом выпивали до дна. Как в баварской пивной.
        - Ну и какой эффект? Дом дрожал? - спросил Пирошников.
        - Вроде, дрожал. Немного. Мне трудно выделить влияние Августа. Вы же тут все время тоже находитесь. Думаете, поете, стихи читаете… Бог знает, кто из вас влияет. Нужен чистый эксперимент.
        - Я готов, - сказал Пирошников.
        - Хорошо, у них следующий сбор завтра вечером. Они по воскресеньям репетируют. Я попрошу вас на это время покинуть зону Плывуна.
        - Согласен. Сходим с женою в кино, - сказал Пирошников, замечая с удивлением, что впервые назвал Серафиму женой.
        - Отлично! А я сегодня проложу там петлю гравитации. Типа гирлянда к Новому году.
        «Господи! Как интересно жить!» - подумал Пирошников с благодарностью.
        Глава 29. Восхождение
        - Ну скажите, скажите - зачем вы это сделали? Что за дешевый популизм?! - выговаривал Пирошникову Геннадий. - Почему вы не посоветовались со мной? Вам подарили шесть тысяч квадратных метров! Через год вы могли стать миллионером. Вполне законно, между прочим…
        Пирошников смиренно молчал. Он предполагал, что Геннадий будет недоволен, но тот был более чем недоволен. Геннадий был разъярен.
        - Видимо, я не хочу быть миллионером, - наконец сказал Пирошников.
        - А я хочу! Я здесь несколько лет вкалывал, обслуживал хозяина. Я имею право!
        - Вот и обращайся к своему хозяину. При чем здесь я? Никто его за язык не тянул, - повысил голос Пирошников.
        Разговор происходил в салоне «Гелиоса» сразу после того, как Пирошников вернулся от аспиранта. Геннадий специально его поджидал.
        - Хорошо… Давайте договоримся так. Вы назначаете меня управляющим, а через год увольняете, если у вас на счету будет меньше, чем миллион долларов. Только сначала вы отмените свое решение.
        - Ну ты же понимаешь, что я так не сделаю. Слово не воробей…
        Геннадий тихо застонал от бессилия. Он понял, что переубедить Пирошникова не удастся. Пирошников же испытывал перед ним некоторую вину, но понимал, что иначе поступить не может. В самом деле, занимать роскошную стеклянную резиденцию и вести бизнес на семи этажах, в то время как домочадцы прозябают на минус третьем… Нет, это было не для него.
        - Хорошо, - вдруг сказал Геннадий. - Как вы намерены делить площадь между арендаторами? Технически - как? Это вам не пряники. Комнаты все разные, этажи разные… Каким образом?
        - Ну вот ты мне и поможешь, чтобы все было по справедливости, - неуверенно сказал Пирошников.
        - Ага, и все шишки на меня посыпятся… Вы наших жильцов не знаете.
        - Ладно, договоришься с ними как-нибудь… - Пирошников уже спешил, ему не терпелось рассказать Серафиме о том, что он узнал у аспиранта.
        Геннадий удалился в глубокой задумчивости, шевеля губами. По-видимому, просчитывал варианты дележа собственности.
        А Пирошников запер магазин и поспешил в квартирку.
        Серафима в халатике сидела у телевизора, кот Николаич был у нее на коленях, она почесывала ему белое брюшко, а на морде Николаича была написана такая сладострастная истома, что Пирошников невольно ему позавидовал.
        - Приглашаю тебя на прогулку! - провозгласил Пирошников.
        - Куда? - несколько капризно отвечала Серафима.
        - Наверх! Я покажу тебе резиденцию, куда мы завтра переедем!
        - Правда? Вы так решили? - оживилась она.
        - Я же тебя просил! Ну когда это кончится? - взмолился Пирошников.
        - Ты так решил? - поправилась она неуверенно.
        - Решил. Одевайся. По дороге все расскажу.
        Через пять минут они вышли из квартиры, но не вызвали лифт, а пошли пешком на крышу, минуя этаж за этажом.
        Минус второй был открыт, в коридоре горел свет, но этаж был пуст. Он в точности повторял минус третий по планировке с тою лишь разницей, что ранее, до бегства арендаторов, здесь располагались только небольшие офисы, жилых квартир не было.
        - Тут хорошо бы устроить бесплатную ночлежку для бездомных, - сказала Серафима.
        - А где взять средства? - спросил Пирошников.
        - Пусть делятся те, кто будет зарабатывать на доме…
        Этажом выше, тоже таком же, она сказала:
        - А вот этот этаж уже можно сдавать под жилье…
        - Возможно. Но решать это будут домочадцы, владеющие площадью, - ответил Пирошников.
        - Но ты же царь? Или нет? - насмешливо спросила она.
        - Я царь, который царствует, но не управляет. Управлять у нас будут сами выкозиковы.
        Дом раскрывался перед ними неспешно, с достоинством, показывая разумность своего устройства и те возможности, которые могли открыться заботливому хозяину. Пустые и темные этажи будто приглашали фантазировать и мечтать о будущем, когда ум и воля домочадцев преобразят дом и воздвигнут сияющий дворец красоты и порядка. Но эфемерными были эти мечты, потому что уже почти два века населяли дом не заботливые хозяева, а олухи Царя Небесного, мечтатели и лодыри, воры и пьяницы.
        Да к тому же и дом у них нынче весьма заметно перекосило.
        В первом этаже решено было разместить ясли, детский сад и частную школу. Попытка мысленно втиснуть сюда также спортивную школу не удалась из-за кривого пола. Трудно было вообразить на таком полу игру в футбол или баскетбол.
        Второй этаж Пирошников с Серафимой дружно отдали под культуру: там мысленно устроили молодежный театр, кинозал и художественную галерею. Следующий, третий этаж отдали под магазины и лавочки - от булочной до бутиков модной одежды. На четвертом поместили разные мастерские по ремонту, прачечную и нотариальную контору.
        И наконец, последний, пятый этаж сделали царством книги. Здесь расположилась библиотека с читальным залом, книжное издательство, магазины, книжный клуб с литературными объединениями и все электронные средства для публикации и чтения.
        Дом получался на загляденье! И везде, на всех этажах, во всех бутиках и пунктах выдачи заказов сидели такие милые и знакомые домочадцы, члены Подземной рады, их дети и жены, с камертонами или без, но с железной решимостью создать рай земной еще при жизни текущего поколения.
        А надо всем этим, в стеклянном ящике, сидел падишах с волшебной петлей, которой мог удавить любого несогласного или же вознести его до потолка, правда, ненадолго. Потом все равно приходилось расплющивать за финансовые преступления.
        Наконец лестница привела Пирошникова с Серафимой на крышу, где их встретила легкая метель, поднимающая над каменной плиткой снежную пыль. Они вспомнили, что скоро Новый год и что хорошо было бы устроиться здесь по-домашнему, в тепле и без забот, чтобы не думать ни о каком плывуне и его непонятном поведении.
        Они подошли к ограждению на краю крыши и взглянули на вечерний город. Дома стояли, как и сто лет назад, летали снежинки в неярком свете, и вполне можно было допустить, что под каждым домом таится свой Плывун, состоящий в невидимой связи с тем человеком, от которого зависит покой и благополучие дома.
        Такой человек всегда один - Genius loci, или Гений места, на котором держится хрупкое равновесие жилища и домашнего очага и которому часто уже не под силу сдерживать напор стихий. Сейчас равновесие нарушилось, дом клонился набок, уходил под землю, и Пирошникову надлежало собрать все свои духовные силы, чтобы спасти это место.
        Беда была в том, что он потерял связь с жителями, домочадцами, а главное - утратил веру в них как в нравственное начало. Сейчас, отдав им дом, подарив прекрасные помещения для творчества, отдыха, общения, он надеялся, что сама эта возможность заставит их искать иной смысл существования, чем был у них до сих пор.
        Да и сам он не прочь был найти этот иной смысл.
        «Но поздно, поздно… - думал он. - Почему эти перспективы открываются за два шага до конца пути? Ведь я жил здесь полтора десятка лет, и никогда Плывун не напоминал мне о долге, за исключением тех нескольких дней, когда он избрал меня и провел через испытания…»
        - Ты думаешь, что Плывун - это… - начала Серафима, но он не дал ей закончить, притянул к себе и поцеловал в губы.
        Глава 30. Фиг вам!
        Воскресное утро началось с того, что за дверями, в коридоре, послышалась громкая музыка и слова песни «Марш энтузиастов»:
        В буднях великих строек,
        В веселом грохоте, в огнях и звонах,
        Здравствуй, страна героев,
        Страна мечтателей, страна ученых!
        Ты по степи, ты по лесу,
        Ты к тропикам, ты к полюсу
        Легла родимая, необозримая,
        Несокрушимая моя.
        Пирошников вскочил с дивана, накинул халат и выглянул в коридор. Музыка гремела с такой силой, что дрожали, тихонько позванивая, металлические плафоны электрических ламп. То там, то тут по коридору приоткрывались двери и оттуда выглядывали испуганные домочадцы.
        А песня гремела:
        Нам нет преград ни в море, ни на суше,
        Нам не страшны ни льды, ни облака.
        Пламя души своей, знамя страны своей
        Мы пронесем через миры и века!
        Музыка затихла, и вступил мужской голос, в котором Пирошников узнал голос Максима Браткевича:
        - Товарищи домочадцы! Прослушайте выступление нового собственника нашего бизнес-центра господина Пирошникова…
        Что-то щелкнуло в динамике, и Пирошников к своему ужасу услышал собственный голос:
        - Драгоценные подданные! Мы, волею Божьей и Верховного имама Семиречья законный шейх Тридесятого Петропавловского бизнес-царства, объявляем о начале правления и желаем донести некоторые монаршие мысли…
        Подданные один за другим появлялись в коридоре и застывали на месте, задрав головы, потому что звук доносился откуда-то сверху.
        В коридоре стояли уже человек сорок, в основном женщины. По их лицам трудно было понять, какого мнения они о речи Пирошникова и доходит ли до них смысл сказанного. Наконец речь подошла к кульминации:
        - …А посему мы передаем в собственность жильцов и персонала бизнес-центра все площади с минус второго по четвертый этаж общей площадью примерно шесть тысяч квадратных метров для проживания и ведения хозяйственной и коммерческой деятельности…
        Снова раздался щелчок, и голос аспиранта объявил:
        - Вы слушали инаугурационную речь главы нашего дома господина Пирошникова.
        Этим непонятным словом он окончательно сбил с толку домочадцев.
        Ропот прошел по толпе, все взоры устремились к главе дома, который стоял у своей двери в махровом халате, перепоясанном шелковым шнурком, не в силах сдвинуться с места, потому что это слишком походило бы на бегство.
        - Что он сказал-то? - раздался в тишине женский голос.
        - Слышь, дарит нам площадь…
        - На тебе, боже, что мне негоже!
        - Эй, дядя, ты чего задумал? - это уже адресовалось непосредственно к Пирошникову.
        Он улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка выглядела покровительственной, зачем-то помахал народу раскрытой ладонью, как с трибуны Мавзолея, и не спеша скрылся за дверью.
        Первым делом он запер дверь на замок, но остался в прихожей, прислушиваясь к звукам из коридора.
        А там нарастало народное вече. Говорили все разом, стараясь перекричать друг друга, как в телевизионном ток-шоу, говорили обо всем, начиная с личной жизни Пирошникова и кончая правовыми полномочиями Верховного имама Семиречья. Но постепенно галдеж самоорганизовался, точнее, получил некое направление, когда Пирошников услышал знакомый говор.
        - Шановни громадяни! Прошу тишины, заспокойтеся!
        «Громадяне» слегка «заспокоились» и прокурор Данилюк продолжил свою речь на смеси украинского и русского.
        - Що предлагает нам пан Пирошников? Вин хоче откупиться вид нас, подарував никому не нужные метры площади. Они же кривые! А хто це зробив? Пан Пирошников це зробив!
        Далее Данилюк вполне логично, как и полагается работнику прокуратуры, развил мысль о том, что «пан Пирошников» мало того что раздает негодную площадь, он хочет, чтобы налог на недвижимость платили домочадцы! А знаете, каков этот налог? Что вы будете иметь с этих площадей - еще неизвестно, скорее всего пустовать будут. А налог - плати! Коммуналку - плати! Вот в чем злодейский замысел пана!
        - Да не берите же! Кто вас заставляет? - прошептал за дверью Пирошников.
        Что же предлагал прокурор? Он предлагал подаренную площадь все-таки брать, следуя заветному принципу «дают - бери», но ни о какой оплате налога и коммунальных услуг не может быть и речи, пока пан Пирошников не вернет вертикаль на место.
        Возмущенный разум домочадцев с восторгом встретил эти предложения.
        Далее Данилюк от экономических требований перешел к политическим и потребовал от пана Пирошникова передать все властные полномочия народу, то есть демократически избранной Подземной раде. Проще говоря, передать Раде контроль над финансами бизнес-центра, которые, надо признать, уже пели романсы.
        Маразм настолько крепчал, что Пирошников почувствовал острую потребность разрядить обстановку с помощью идиотской выходки.
        Он щелкнул замком, приоткрыл дверь и высунул в коридор голову. Мгновенно все смолкли.
        - Фиг вам! - выкрикнул Пирошников, для убедительности вздымая над головою фигу.
        И снова нырнул обратно.
        В коридоре раздались крики возмущения, но на приступ массы не пошли, а потихоньку разошлись по своим боксам.
        Пирошников вернулся в комнату, где спала Серафима. Вернее, она уже проснулась и лишь дремала, сквозь сон прислушиваясь к мятежу в коридоре.
        - Чего хотят? - спросила она сонно.
        - Хлеба и зрелищ.
        - А-а-а… Зрелищ - это неплохо. Я тоже хочу зрелищ.
        - Вот и пойдем сегодня в кино, - сказал он.
        - Да? С какой стати? - удивилась она.
        - Мне нужно удалить свое тело из зоны действия Плывуна, - объяснил он.
        - Не тело, а душу. Тело тут ни при чем.
        - Да, пожалуй, ты права, - согласился он.
        Серафима оделась и бесстрашно отправилась на кухню готовить завтрак. Через пять минут она вернулась с готовой яичницей и сообщила, что народ постарался не заметить ее присутствия.
        Однако фига была предъявлена. Назвался груздем - не говори, что не дюж.
        Поэтому после завтрака Пирошников с Серафимой, облачившись в спортивные костюмы, отправились в резиденцию на крыше, а там погрузились в теплый бассейн. Нужно было показать этим домочадцам, что «ничто нас в жизни не может вышибить из седла», как сформулировал это Пирошников словами Константина Симонова.
        Как славно было плавать под стеклянной крышей, наблюдая сквозь прозрачные стены падающий снег, который таял, едва соприкоснувшись со стеклом, потому что крыша была с подогревом.
        Вволю насладившись бассейном, они перешли в апартаменты, чтобы рассмотреть их на предмет предстоящего переезда.
        Обстановка внутри напоминала гостиницу класса «люкс», а точнее, соответствовала представлениям Пирошникова о таких гостиницах, поскольку бывать в них ему не доводилось. Все очень комфортно, продумано, высокого качества - и начисто лишено каких-либо признаков индивидуальности.
        Собственно, это и была гостиница для бывшего хозяина, которую предстояло превратить в дом.
        Серафима обнаружила в платяном шкафу кое-какую одежду и без разговоров уложила ее в пакеты, которые спрятала в антресоли шкафа.
        - Может, что-то оставить? Пригодится, - возразил Пирошников.
        - Носить одежду с чужого плеча неприлично, - сказала она. - Если это не родной человек. Кроме того, она не подходит по размеру.
        Исключение было сделано для роскошного синего шелкового халата с золотыми блестками, который висел в ванной. Он напоминал мантию или летнюю одежду Деда Мороза, - был легок и спадал, струясь, до самого пола, когда Пирошников его примерил. Халат оказался впору.
        - Пусть висит, - сказал он. - Это же ничей халат. Просто для моющихся.
        Серафима согласилась. Ей тоже понравился этот халат.
        Подобный разговор возник, когда Серафима добралась до холодильника и продуктовых шкафчиков в кухне. Здесь было довольно много запасов - банки, упаковки, фасованные продукты - причем часть из них была вскрыта и отчасти использована.
        Серафима вознамерилась все выбросить на том основании, что это чужое.
        Пирошникову стало жаль продуктов.
        - Давай оставим, - сказал он.
        - Жаба задавила? - улыбнулась она.
        Пирошников подошел к ней близко и тихо, но внушительно проговорил:
        - Если ты хоть раз еще употребишь это омерзительное выражение, то я тебя… уволю!
        Она в тон ему отвечала:
        - А если ты когда-нибудь еще употребишь по отношению ко мне слово «уволю», то я уволю тебя!
        Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, а потом вдруг вместе рассмеялись, и Пирошников, неловко хромая, закружил жену, как бы вальсируя.
        - Вот! Вот что нам было надо! - восклицал он. - Послать друг друга нах! Вот теперь я поверил, что мы какая-никакая семья.
        Отдышавшись, он сказал.
        - Давай рассудим. Продукты, которые вскрыты, - это чужие продукты. Ими пользовались. Их жрали, грубо говоря. Мы их выбросим… Но нераспечатанные продукты - это услуга администрации для проживающих. Они пока ничьи…
        - Каких проживающих? Здесь останавливался один человек!
        - А это совершенно неважно. Останавливался он - теперь останавливаемся мы. И продукты - наши. Убедил?
        - Хорошо, - согласилась она. - А макароны выбрасывать? Их из упаковки переложили в стеклянную банку.
        - Это вопрос философский, - сказал Пирошников. - Я бы оставил.
        Обследование апартаментов показало, что почти ничего, кроме одежды, ноутбука и любимых предметов, типа настольной лампы или персональной чашки для чая, сюда везти нет надобности. А посему переезд завершили в тот же день, съездив пару раз на лифте туда-сюда. Теперь в распоряжении Пирошникова и Серафимы были столовая, гостиная, кабинет и спальня. Не считая гостевой комнаты и кухни. Впрочем, последняя была совмещена со столовой.
        Домочадцы наблюдали за переездом внимательно, но неназойливо, препятствий не чинили, от комментариев воздерживались. Пирошников запер квартиру и магазин, который еще официально не открылся после возвращения на старое место, и они с Серафимой отправились в кино.
        В публичном кинотеатре Пирошников не был так много лет, что и не вспомнить. Последним точно датированным воспоминанием был просмотр фильма «Приключения Буратино» вместе с Толиком и Наденькой, когда Толику было примерно лет восемь-девять, то есть больше тридцати лет назад. Неудивительно, что современный кинотеатр поразил Пирошникова - и кресла, и звук, и очки, чтобы смотреть объемное изображение… Короче говоря, все, кроме самого фильма, который не имел никакого отношения к жизни, к людям и к самому Пирошникову.
        Странно, подумал он. Буратино имел отношение к моей жизни, хотя я был тогда взрослым человеком. Да он и сейчас имеет к ней отношение. Я до сих пор ищу Золотой ключик.
        Фильм закончился около девяти часов вечера, и Пирошников с Серафимой не спеша пошли пешком по Большому проспекту Петроградской стороны и дальше, погружаясь в сеть улочек, которые привели их к дому. Подходя к нему, они заметили у главного подъезда желтый фургон с надписью «Водоканал» и прибавили шаг.
        - Что там еще стряслось? - пробормотал Пирошников.
        В вестибюле они увидели человек шесть домочадцев, которые что-то обсуждали и смолкли, завидев Пирошникова.
        - Езжай наверх, я зайду к Максиму, узнаю, - распорядился Пирошников, передавая Серафиме ключи от резиденции.
        Она уехала на лифте, а он по лестнице направился вниз.
        В коридоре минус третьего было довольно многолюдно для вечернего часа. Домочадцы стояли группками и тоже замолкали, когда Пирошников проходил мимо.
        Все это вызывало тревогу, но паники в людях он не замечал.
        Наконец он дошел до бокса аспиранта и постучал в дверь.
        - Заходите! Открыто! - раздался изнутри голос Максима.
        Пирошников вошел. Максим сидел за компьютером, на экране которого был изображен бизнес-центр в виде схемы, и что-то вычислял на калькуляторе.
        - Что тут произошло? - с ходу спросил Пирошников.
        - Присядьте, - Максим указал на стул. - В общем, ничего страшного. Но вам будет весьма любопытно.
        И он рассказал. Как и было обещано, Подземная рада собралась в кафе попить пива и покричать заклинания, а юноша Август с гитарой снова пел песни и читал стихи.
        - Сейчас покажу. На этот раз я звук записал.
        Он включил маленький телевизор, и Пирошников увидел ту же картину, что в прошлый раз: с десяток домочадцев во главе с предводителями за столиками и Августа у барной стойки с гитарой в руке.
        Август взял аккорд на гитаре, но не запел, а начал читать стихи, немного заикаясь:
        Печальная Вологда дремлет
        На темной печальной земле,
        И люди окраины древней
        Тревожно проходят во мгле.
        Родимая! Что еще будет
        Со мною? Родная заря
        Уж завтра меня не разбудит,
        Играя в окне и горя.
        Замолкли веселые трубы
        И танцы на всем этаже,
        И дверь опустевшего клуба
        Печально закрылась уже.
        Родимая! Что еще будет
        Со мною? Родная заря
        Уж завтра меня не разбудит,
        Играя в окне и горя…
        Данилюк поднялся на ноги и, взмахнув большой стеклянной кружкой, затянул:
        - Мооо…
        - Убери звук, - попросил Пирошников.
        Максим убрал звук, и Пирошников сам дочитал начатое Августом стихотворение до конца, пока на экране Подземная рада бесшумно выкрикивала заклинания:
        - И сдержанный говор печален
        На темном печальном крыльце.
        Все было веселым вначале,
        Все стало печальным в конце.
        На темном разъезде разлуки
        И в темном прощальном авто
        Я слышу печальные звуки,
        Которых не слышит никто…
        Он сделал знак прибавить звук.
        Август взял еще один аккорд и запел есенинское «Не жалею, не зову, не плачу…» Пел он высоким голосом, с чувством. Пирошников невольно заслушался.
        И вот, когда он пропел последние строки - «Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть…» - раздался треск и картинка резко сместилась, Пирошников успел заметить, как Август едва не упал, схватившись рукою за барную стойку, а несколько домочадцев грохнулись со скамей, уронив кружки.
        Это продолжалось мгновение, после чего картинка возвратилась на место, мужики поднялись и бросились к Августу обнимать его, будто он забил гол. Радостные крики смешались с матерными возгласами, наступило народное ликование.
        Пирошников все понял.
        - Подвижка, - сказал он.
        - Да, - подтвердил Браткевич. - Ему удалось сместить здание на десять сантиметров. При этом крен дома слегка выправился.
        Аспирант докладывал результаты эксперимента несколько виновато, полагая, что Пирошникову неприятно будет узнать об этом. Чтобы загладить это известие, он поспешно добавил:
        - Но дом все равно погружается, хотя вертикаль сместилась. И антигравитация совсем не работает! Я уменьшал до нуля. Все стояли и сидели как вкопанные. И в другую сторону тоже.
        - Все равно молодец парень… - проговорил Пирошников.
        Он задумался, а затем протянул руку к Максиму.
        - Дай-ка пульт…
        Максим дал Пирошникову пульт управления петлей. Пирошников осмотрел его. Устроен он был просто: имелись две кнопки и дисплей, на котором стояли деления и была обозначена красной чертой опасная зона в области повышенной гравитации.
        - Я сейчас, - сказал он и вышел в коридор с пультом.
        - Осторожней только! - успел крикнуть вслед Максим и уселся за приборы записывать визит Пирошникова к Подземной раде.
        А Пирошников, зажав пульт в руке, как пистолет, прямиком направился в кафе «Приют домочадца».
        Он вошел в кафе и остановился на пороге, не переступая витой шнур, который охватывал все помещение по стенам.
        Судя по всему, Подземная рада закончила пленарное заседание и теперь праздновала победу разума, чествуя Августа. Сам герой сидел в окружении Данилюка и Даниила Сатрапа, уши у него горели, а по лицу блуждала застенчивая пьяная улыбка.
        Компания успела пополниться несколькими дамами из числа домочадок, которые тоже пили пиво и, судя по воодушевлению, готовы были запеть.
        И они действительно запели, едва завидев Пирошникова.
        «К нам приехал, к нам приехал наш царевич дорогой!» Все дружно подхватили.
        Пирошников, не поднимая пульта, незаметно направил его на коробочку, приткнувшуюся у закрытой створки двери. В нее входили оба конца светящегося шнура петли гравитации.
        Правой рукой Пирошников сделал жест, как бы поднимающий сидящих за столами на ноги, а сам левой рукой нажал на кнопку уменьшения силы тяжести. На его глазах стройная картина поющей здравицу Подземной рады стала распадаться на куски, какие-то фигуры поплыли вверх, крутясь и переворачиваясь, кто-то полетел вбок и, ударившись о стену, отскочил. Одна из женщин пела уже под потолком, повиснув там боком - она как бы лежала на потолке, ее невесомое платье взвихрялось вокруг, но она не замечала этого, отдавшись гимну.
        Август, сидевший спокойно, поначалу не реагировал на исчезновение силы тяжести, но вдруг, попытавшись вскочить на ноги, чтобы поймать стартующего со скамьи к потолку Даниила Сатрапа, сам взвился над столом, сделал сложный пируэт и полетел по направлению к стойке бара.
        Но всего забавнее вело себя в этой ситуации пиво, которое в полном соответствии с законами физики приняло сферическую форму и, выпрыгнув из кружек, летало совершенно произвольно. Если, к несчастью, пиво натыкалось на поющего и летающего члена Рады, то оно разбивалось на тысячи шариков, окружавших летуна, подобно рою пчел.
        Это было очень красиво.
        Август же, пролетев несколько метров на высоте человеческого роста, неосторожно залетел за стойку, а поскольку шнур петли был протянут перед ней, естественно, покинул зону невесомости и грохнулся на пол с большим шумом.
        Летающая Рада прекратила пение и уставилась на Августа кто как мог, кувыркаясь. А он, поднявшись и отряхиваясь, с восторгом взглянул на Пирошникова, повторяя:
        - Сэнсей… сэнсей…
        И тогда Пирошников перевел большой палец левой руки на кнопку увеличения силы тяжести, и все летающие члены Рады и гости внезапно начали отвесный спуск, как парашютисты без парашютов. Кто-то попал на пол, кто-то на столы и скамейки. Они попытались встать, но нарастающая сила тяжести держала их на месте, клоня книзу все больше.
        Крики, возгласы, ругательства захлебнулись.
        Август с ужасом смотрел на Пирошникова. На него в самом деле страшно было смотреть в эту минуту.
        Внезапно он выключил пульт и, не дожидаясь, пока Рада придет в себя, резко повернулся и вышел из комнаты.
        Глава 31. Царская милость
        Геннадий трудился недаром: уже через несколько дней он представил Пирошникову план дарения домочадцам принадлежащей Пирошникову площади.
        Он предложил осуществить это с помощью сертификатов на приватизацию полезной площади в 42 квадратных метра, к которому прикладывался договор с бизнес-центром в лице директора, согласно которому хозяин площади соглашался платить бизнес-центру за коммунальные услуги плюс налог на недвижимость.
        Бизнес-центр же, в свою очередь, расплачивался с управляющей организацией ЖКХ.
        Пирошников занимался деловыми вопросами в кабинете Джабраила, обставленном офисной мебелью из красного дерева. Отчего, с одной стороны, сознавал себя не в своей тарелке, а с другой, был исполнен некоторой гордости и самоуважения.
        - Тэк-с, - сказал он. - Есть вопросы. Сертификат именной?
        - Нет. Именной только договор.
        - Значит, сертификат - это своего рода ваучер?
        - Это слово лучше не использовать, вы понимаете… - сказал Геннадий.
        - Значит, его можно продавать, этот сертификат. И будет так же, как с ваучерами, - задумался Пирошников.
        - Не вижу в этом ничего страшного. Кто хочет - получит деньги.
        - А если владелец сертификата не подписывает договор, но и от сертификата не отказывается?
        - Срок действия сертификата - три месяца. За это время владелец обязан либо подписать договор, либо уступить сертификат другому лицу, - парировал Геннадий. - И это лицо обязано подписать договор немедленно.
        - Ладно. А как конкретно выбирается площадь? У нас же разные планировки, а сертификаты все на 42 метра?
        - Если владелец согласен получить площадь меньше, ему компенсируют деньгами, а если наоборот, то он доплачивает…
        Пирошников почувствовал, как его затягивает эта игра с деньгами и сертификатами, в голове включается счетчик и он превращается в бизнесмена - слово, которое он ненавидел так же, как и жабу, которая душит.
        Видимо, это были ипостаси одной и той же отвратительной сущности.
        - А может ли владелец сертификата подписать самостоятельный договор с управляющей компанией? Зачем ему наш бизнес-центр в качестве посредника? - задал коварный вопрос Пирошников.
        Но Геннадий был готов и к этому вопросу.
        - В принципе, имеет право. Но ему выгоднее действовать через нас. Мы для управляющей компании оптовый покупатель, а он - розничный. Нам большая скидка. Мы как бы выполняем роль товарищества собственников жилья.
        - Ну а как Рада захочет сама создать такое товарищество?
        - Не смогут. Вы же туда не пойдете. Единогласно не получится, а по частям - то же самое, что по отдельности.
        Как видно, Геннадий все предусмотрел. «Надо дать ему хорошую квартиру, - подумал Пирошников. - Деловой парень».
        Он даже эскиз сертификата заказал в дизайнерском бюро - с голограммой от подделки. Пирошников его утвердил и велел печатать тираж.
        - Слушай, а где ты деньги берешь? - вдруг догадался спросить он.
        - В банке. У меня же банковская подпись есть. А вот у вас нету. Надо сделать, - сказал Геннадий.
        «Хорош гусь… - подумал Пирошников про себя. - Самую необходимую вещь не сделал. Диктатор клюев…»
        Вечером он долго обсуждал с Серафимой эти вопросы, но не с экономической точки зрения, а с морально-нравственной. Как разделить что-то большое так, чтобы у всех или хотя бы у большинства осталось ощущение справедливости? Давний дележ государственной собственности с помощью ваучеров породил ощущение обмана.
        Как будет с сертификатами?
        Хотя уже заранее было ясно, что ничего хорошего не будет. Почему-то это уверенное чувство сопровождает на Руси все реформы.
        Тем не менее в назначенный день домочадцы в составе полномочных представителей семейств собрались в том же кафе «Приют домочадца», чтобы получить заветные сертификаты, которые стопкой лежали на барной стойке, а за стойкой стояли Пирошников с Геннадием на фоне бутылок виски и вина.
        Члены Подземной рады, еще недавно парившие здесь между плафонами, настороженно посматривали на Пирошникова, хотя самой возможности полетов уже не было: Максим давно смотал петлю гравитации и унес домой.
        Кстати, самого Браткевича Пирошников среди собравшихся не увидел.
        Домочадцы сидели рядами, столы были сдвинуты к стенам. Серафима занимала место в первом ряду, как и тогда, на силлабо-тонических практиках.
        - Ну что, начнем? - тихо спросил Пирошников своего управляющего.
        Геннадий посмотрел на часы.
        - Сейчас. Еще полторы минуты.
        Минуты тянулись томительно. Домочадцы переглядывались: чего ждем? Как вдруг из динамиков, висевших по бокам барной стойки, грянул марш из кинофильма «Весна»:
        Восходит солнце ясное.
        Блестит в траве роса.
        Цветут вокруг прекрасные
        Мои поля, мои леса.
        Страна моя любимая,
        На всей земле одна
        Стоит никем непобедимая
        Моя Советская страна!
        Товарищ, товарищ!
        В труде и в бою
        Храни беззаветно
        Отчизну свою!
        С тобой твой великий
        Советский народ.
        Во имя свободы
        Сквозь грозы, невзгоды
        Он к цели заветной
        Непреклонно идет.
        Все то, о чем мечтается,
        Все то, что мы хотим,
        Все то, что нам понравится,
        Мы создадим, мы создадим!
        В трудах, в боях проверенный
        На много лет вперед
        Глядит и смело, и уверенно
        Большой и дружный наш народ!
        Музыка смикшировалась, и тут же из-за дверей послышался грохот пионерского барабана. Распахнулась дверь в коридор, и оттуда под это музыкальное сопровождение в кафе вступил торжественный отряд поздравителей.
        Впереди с барабаном у живота шагал гармонист Витек, колотивший палочками по мембране. За ним в строгом костюме и повязанном на шею пионерском галстуке вышагивала Софья Михайловна, держа руку над головой в пионерском салюте. А позади твердо ступала тройка офицеров-ветеранов в форме трех родов войск, с множеством орденов и медалей на груди.
        В центре капитан первого ранга в отставке Семен Залман нес знамя 31-й морской отдельной бригады. Ассистировали ему неизвестные полковники примерно его возраста.
        У Пирошникова похолодело внутри. По тому, как корчилась в первом ряду Серафима, не в силах сдержать беззвучный смех, он понял, что тут не обошлось без нее.
        Это был дружеский сюрприз падишаху от его свиты. Видно было, что уроки силлабо-тонических практик не прошли даром.
        Зал встал и разразился аплодисментами. Собственно, выбора не было.
        А старик Залман, оборотившись к залу, произнес:
        - От имени ветеранов Вооруженных сил поздравляю жильцов дома с торжественным событием: вручением дарственных сертификатов на дополнительную площадь…
        Опять раздались аплодисменты.
        - Слово предоставляется гвардии полковнику-орденоносцу товарищу Голубеву Анатолию Гавриловичу.
        Полковник выступил вперед и сказал примерно то же самое, добавив несколько цифр по району. Другому полковнику говорить не дали.
        Залман повернулся к Пирошникову и протянул ему знамя части. Пирошников принял дар и понял, что нужно говорить.
        Держа знамя перед собою, он вдруг по какому-то необъяснимому наитию набрал в грудь воздуха и тихо затянул:
        - Моооо….
        - Кузэй! Кузэй! Кузэй! - грянул зал.
        Дальнейшее было обыкновенно, если не считать того, что дом осторожно переместился еще на полградуса по направлению к вертикали.
        Глава 32. Инвалидная команда
        Между всеми этими делами, как всегда, неожиданно накатил Новый год, и Серафима отправилась к себе домой в Парголово, где жила с родителями после развалившегося года три назад брака. Она намеревалась поздравить их и объяснить, что встречать праздник будет не с ними. Впрочем, они уже и так догадывались.
        Там же находился какой-то запас старых елочных игрушек еще с советского времени, отличающихся от нынешних так же радикально, как старые шоколадные конфеты от новых.
        Пирошникову же необходимо было купить елку, для чего он и отправился на находившийся неподалеку Сытный рынок, предварительно получив в бухгалтерии у кассира Мидии зарплату, которую сам же себе выписал днем раньше. Кроме него зарплата была выписана исполнительному директору Геннадию, восьми охранникам, трем вахтерам и бухгалтеру с кассиром.
        Эта акция практически обнулила счет бизнес-центра и заставила Пирошникова задуматься. Казна бизнес-княжества опустела, надо было искать способ заработка.
        Пирошников принялся обдумывать бурение скважины сквозь Плывун, надеясь на то, что паранормальная связь с ним поможет найти если не нефть, то хотя бы минеральную воду типа «Полюстровской», но отбросил эту идею. Ему вдруг померещилось, что Плывуну станет… больно, когда его начнут бурить.
        Мысль, достойная шизофрении второй стадии.
        Поэтому он бродил по Сытному рынку, чтобы отвлечься, решив, что елку он купит, когда соберется уходить.
        Ему нравились такие бесцельные перемещения зеваки, когда жизнь входила в него свободно и неприхотливо и так же непредсказуемо превращалась в стихи. Он любил складывать в стихи в голове, на слух подгоняя строчки и отыскивая рифму, пока строфа, отлитая в классическую форму, еще горячая, не начнет застывать, обретая чеканный вид.
        Но сейчас стихи не сочинялись. Пирошников рассматривал лотки с фруктами, уклоняясь от предложений торговцев, затем осмотрел мясной ряд и дошел до рыбных витрин, наполовину пустых. Здесь почти не было покупателей, пахло рыбой, за грязной стеклянной витриной сидели двое мужиков в ватниках и курили.
        - Чего нужно, отец? - спросил один, уловив взгляд Пирошникова.
        Тот пожал плечами. Ничего нужно не было.
        - Может, опохмелишь? - спросил другой, лысоватый, с круглым лицом. - Под омуль. Рыба есть, а выпить нечего.
        Пирошников снова пожал плечами, что можно было истолковать как знак согласия.
        - Так давай гроши, я сбегаю! - оживился лысый.
        Пирошников так же безучастно вытащил из кармана кошелек и отсчитал триста рублей.
        - Много даешь, батя. Или две взять? - с надеждой спросил он.
        - Нет, возьми одну. Но приличную, - сказал Пирошников.
        - «Флагман», что ль? - удивился лысый.
        - Ну хоть его.
        - Я мигом. Здесь недалеко.
        Он схватил деньги и убежал. Второй полез куда-то под витрину и вытащил оттуда упаковку какой-то рыбы. Затем достал нож и принялся разделывать упаковку.
        - Откуда рыба? - спросил Пирошников, чтобы что-то сказать.
        - С Байкала, - отозвался мужик.
        Тут прибежал лысый с полиэтиленовым пакетом, в котором болтались большая бутылка «Флагмана», буханка черного хлеба, батон и бутылка молока.
        - Пошли в подсобку, - предложил мужик за витриной. - А то Алиманыч застукает.
        - Кто это - Алиманыч? - спросил Пирошников.
        - Здешний начальник. Азер.
        - Хозяин?
        - Ну, сказал. До хозяина как до Луны. Хозяин в Лондоне живет.
        - Его не Джабраил зовут? - автоматически уточнил Пирошников, имевший в Лондоне всего одного знакомого.
        - А ты откуда знаешь? - удивился лысый.
        - Встречался с ним недавно.
        Мужики окаменели. Немая сцена продолжалась несколько секунд, потом лысый сказал:
        - Дед, а чего ж ты с нами пьешь?
        - Сам дед, - ответил Пирошников. - Я еще с вами не выпил. Мне с вами интереснее пить, чем с олигархом.
        Мужики недоверчиво на него посмотрели, но промолчали.
        Они зашли в подсобку, где громоздились пустые деревянные ящики. В углу, огороженном теми же ящиками, на какой-то грязной подстилке спал пацан лет тринадцати. Пирошникову вдруг вспомнились его ночевки под лестницей в огороженном книгами углу. От шума мальчишка проснулся, сел, разглядывая пришедших.
        Лысый достал из пакета батон и молоко, протянул пацану.
        - Держи, Геныч… Ничего, что я истратился? - взглянул он на Пирошникова.
        Пирошников молча кивнул.
        Второй мужик расставил три ящика, в центре поставил четвертый, выложил на него разрезанную рыбу. Лысый поставил бутылку и достал откуда-то три граненых стакана.
        Пацан припрятал молоко с батоном, встал и вышел из подсобки.
        - Куда он? - спросил Пирошников.
        - А кто его знает. Надыбает себе пожрать где-нибудь.
        - Он здесь ночует?
        - Пятый месяц. Сбежал с Кинешмы… Нормальный малец.
        - А что делает?
        Мужики ухмыльнулись.
        - Ворует, известное дело.
        Лысый вскрыл бутылку и принялся наливать.
        - Мне полстакана, - сказал Пирошников. - Ну, за встречу! Меня Владимир Николаевич зовут.
        - Николай, - представился лысый.
        - Григорий, - кивнул второй.
        Они сдвинули стаканы и выпили.
        Конечно, ста граммами дело не ограничилось, Пирошников выпил больше, но не настолько, чтобы не контролировать себя, и после обыкновенных в таких случаях разговоров решил покинуть собутыльников. Они же, узнав, что он отправляется за елкой, припрятали остатки водки и сопроводили его к елочному базару, где их приятель, торговавший этим товаром, самолично выбрал ему довольно приличную елку высотою метра в полтора.
        То есть все совершилось как надо - и дружба, и деловые связи - через бутылку.
        Пирошников этого способа никогда не осуждал и иногда им пользовался.
        Получив елку, он не спеша направился в сторону дома, как тут зазвонил мобильник. Пирошников всегда настраивал сигнал телефона на традиционный звонок и не любил музыкальных сигналов.
        - Ты еще не подошел? - услышал он голос Серафимы.
        - Нет. Но уже иду.
        - Апартаменты заперты. Приходи на пятый этаж. Мы на пятом.
        - Кто это «мы»? - удивился Пирошников.
        - Увидишь.
        Пирошников встревожился и ускорил шаг, насколько это было возможно при его больных ногах. Через пятнадцать минут он был в вестибюле бизнес-центра, где с момента вручения сертификатов наблюдалось значительное оживление. Входили и выходили какие-то незнакомые люди, читали многочисленные объявления на доске, с которыми Пирошников пока не нашел времени ознакомиться, втаскивали какие-то ящики.
        Он подождал лифта, неловко втиснулся туда с елкой, исколов иголками лицо, и нажал кнопку пятого этажа.
        На входе в коридор пятого этажа дежурил молодой охранник. Имени его Пирошников не помнил.
        - Мои здесь? - спросил он.
        - Здесь… - охранник расплылся в улыбке, несколько удивившей Пирошникова.
        Он вошел в коридор, простиравшийся в обе стороны, и сразу услышал пронзительный крик, доносящийся с того конца коридора, который был верхом наклонной плоскости. Крик явно не был криком о помощи, а скорее напоминал крик восторга.
        Он повернулся туда, стараясь, чтобы иголки не слишком кололи щеки, и увидел стремительно приближающиеся к нему по коридору две фигуры. В одной он узнал Серафиму, которая, раскинув руки, мчалась с горки на роликовых коньках, а вторая представляла собой какую-то небольшую тележку, в которой находилось что-то мелькающее, подвижное и орущее.
        Он не успел ничего сообразить, кроме того, что Серафима развила опасную скорость и может прилично навернуться. Инстинктивно он расставил руки, выронив елку. Серафима, не переставая кричать и смеяться, попала к нему в объятия, и оба они вместе с елкой повалились на пол.
        Тележка промчалась мимо, издавая победные крики.
        Пирошников почувствовал сильную боль в колене. Они с Серафимой помогли друг другу подняться, и только тут он увидел, что промчавшаяся мимо тележка на колесах сделала ловкий пируэт и завертелась на одном месте, как фигуристка на льду.
        Когда она прекратила вращение, Пирошников наконец сумел разглядеть, что тележка является детской инвалидной коляской, а в ней сидит девочка лет двенадцати с растрепанными волосами и сверкающими от возбуждения глазами. Обеими руками она держалась за круговые трубки на колесах, служащие для управления, а ноги безжизненно свисали с сиденья. Сразу было видно, что эти ноги не умеют ходить.
        - Я выиграла! Я выиграла! - кричала девочка в экстазе.
        - Мне помешали! Не считается! - возражала Серафима.
        Она обернулась к Пирошникову, лицо ее выразило тревогу.
        - Как ты?
        - Ничего… - выговорил он с трудом.
        - Это Юлька! - представила она девочку.
        - Я вижу, что юла… - улыбнулся Пирошников.
        Они поднялись в лифте к себе на крышу, причем Пирошников вынужден был опираться на Серафиму, потому что боль в колене была адской. Юлька же весьма умело управляла коляской, преодолевая невысокие пороги, и лишь ступеньки лестницы становились непреодолимым препятствием.
        Пирошникова сопроводили в кабинет, где уже находилась привезенная Серафимой картонная коробка с елочными игрушками. Серафима помогла ему раздеться, и Пирошников улегся на кожаном диване, морщась от боли.
        - А я хотел елку наряжать… - жалобно проговорил он.
        - Потом, потом, полежи… - успокаивала его Серафима. - Мы тебе поможем. Сейчас только Юльку в бассейн свожу и примем душ…
        Они ушли в бассейн, оставив Пирошникова в кабинете. Он был раздосадован до крайности - надо же, перед самым Новым годом получить травму!
        Серафима помогла Юльке доехать на своей колясочке до бассейна и там пересадила ее на скамейку и велела раздеваться. Сама же, порывшись в деревянном ящике, где были сложены разные необходимые в бассейне вещи - тапки, доски для плавания, очки - нашла надувной плавательный круг, который привела в рабочее состояние. И уже через минуту они с Юлькой плескались в голубой воде.
        Серафима принялась учить девочку плавать, но без помощи ног не получалось, однако Юлька не теряла надежды и, вновь и вновь отрываясь от спасательного круга, пыталась продержаться на плаву.
        Они обе учились новому общению, хотя были знакомы с момента рождения Юльки. Она жила с матерью и бабушкой на одной лестничной площадке с родителями Серафимы. Когда-то там обитал и Юлькин отец, но когда выяснилось, что у девочки детский церебральный паралич и ходить она не будет, отец куда-то испарился. А несколько месяцев назад мать девочки умерла. Юлька осталась с бабушкой.
        Это событие произошло, уже когда Серафима покинула родительский дом и переместилась в каморку под лестницей. И сейчас она узнала от родителей, что Юлька осталась почти без помощи, поскольку бабушка сама в ней нуждалась.
        Серафима пошла к соседям и предложила Юльке погостить у нее и вместе встретить Новый год. Бабушке была обещана помощь родителей Серафимы. На том и порешили.
        Теперь же неожиданно хлопот Серафиме прибавилось и на руках у нее оказались два инвалида - старый и малый.
        Пришлось вызывать подмогу и в тот же вечер везти Пирошникова в травму, где ему диагностировали вывих коленного сустава и наложили гипс. Сопровождал его туда и обратно Толик на своей машине, а на следующий день навестить отца пришли обе дочери. Толик снова приехал и привез пару костылей, чтобы Пирошников мог самостоятельно передвигаться по квартире.
        Неожиданно получился странный семейный праздник, поводом к которому послужило событие малоприятное. Но опасность была позади, боль прошла, помощь была оказана, а потому все радовались встрече и с увлечением разглядывали новое жилище Пирошникова и Серафимы.
        Серафима включила электрическую сауну, и вскоре все девушки уже сидели там вместе с Юлькой, которую внесли на руках и уложили на полку, подстелив мягкое махровое полотенце.
        - Попарить тебя? - спросила Серафима, взяв в руки отпаренный березовый веник.
        - Как это? - спросила она.
        - А вот сейчас увидишь!
        Серафима плеснула кипятку на раскаленные камни, и пар вознесся к потолку сауны. Всех обдало жаром, Юлька от неожиданности даже вскрикнула, но Серафима стряхнула с веника капли, мягко коснулась листьями Юлькиной спины и стала поглаживать.
        - Ой! - закричала Юлька. - Здорово! Мне нравится!
        А потом уже сама сидела на полке и охаживала себя.
        В бассейн бросились с шумом и криками, у Юльки уже получалось держаться на плаву на одних руках, чему она бурно радовалась, попробовала нырнуть и открыть глаза под водой - восторгу не было предела!
        И глядя на нее, Анюта и Люба, поначалу стеснявшиеся ее вида и не знавшие, как себя вести, забыли обо всем и повели себя единственно правильным образом, то есть просто не обращали на Юлькин недуг внимания и лишь помогали ей там, где это было необходимо.
        Юлька нырнула еще раз, уже глубже, и проплыла под водой небольшое расстояние, впервые наслаждаясь возможностью самостоятельного движения. Серафима была рядом и внимательно следила за ней.
        Вынырнув, Юлька сказал:
        - Вот! И ноги не нужны!
        Когда оделись и направились обратно в апартаменты, Серафима хотела везти коляску с Юлькой, но та воспротивилась и двигалась своим ходом, вращая колеса руками. Руки у нее были сильные, как у всех инвалидов-колясочников.
        Любаша с Аней немного поотстали.
        - Ты как думаешь, - тихо спросила Аня, - Юлька теперь наша сестра?
        - Как Папатя решит, - ответила Любаша.
        Итак, неожиданно получился День Отца, или, точнее, День Раненного Отца, как предложил его назвать сам Пирошников.
        Прощаясь, Толик сказал:
        - Ты Генку гоняй. Он оборотистый. И деньги любит. Но доверять ему можно.
        - Ну поглядим. Все равно других помощников у меня здесь нет, - ответил Пирошников.
        Однако оказалось, что это не так. Серафима проявила большой интерес к внутреннему преобразованию дома и, испросив у Пирошникова формального разрешения, занялась обустройством пятого этажа. Заодно она по мере возможности следила за тем, что происходит на других этажах, но с Пирошниковым практически не советовалась. Он сам ей запретил, сказав, что она должна действовать самостоятельно.
        - Понимаешь, этот дом достанется тебе, когда я уйду, - спокойно объяснил он свое решение. - Он должен соответствовать твоим интересам, а не моим.
        - Не говори глупостей. У меня нет своих интересов, - сказала она, целуя его в макушку.
        - Как там с плешью? - спросил он.
        - С плешью все отлично. Ее нет… Ну почти нет, - отвечала она.
        Отстранившись от дел, Пирошников форменным образом впал в детство, оставаясь целыми днями с Юлькой и прыгая на костылях от холодильника к столу, оттуда к телевизору, а от него к дивану, чтобы дружной компанией смотреть мультфильмы.
        Дружная компания состояла из Юльки, кота Николаича и его самого.
        Юлька решила, что Николаичу обидно быть таким здоровым и нетравмированным, и она наложила ему на переднюю лапу шину из картонки, свернув ее трубочкой, и перебинтовала, отчего Николаич стал прихрамывать. Но особенно не протестовал.
        Вернувшаяся домой Серафима увидела, как дружная компания следует из кабинета в гостиную. Впереди на костылях прыгал Пирошников, за ним хромал Николаич, а сзади в коляске ехала Юлька, улыбаясь до ушей. Очень ей нравился вид кота с ограниченными возможностями.
        - Да вы прямо инвалидная команда! - воскликнула Серафима.
        Пирошников вдруг понял, что соскучился по семье, будь она хоть инвалидной командой. И теперь не уставал изобретать разные игры и развлечения, которыми все вместе занимались по вечерам. Телевизор как способ развлечения был исключен, им пользовались только для просмотра кинофильмов через проигрыватель. Зато в большом ходу были всякие забавы, связанные со стихами и поэтами.
        Пирошников, несмотря на свою любовь к поэзии, нисколько не благоговел перед поэтами-классиками; хотя любил многих из них искренно, а посмеивался над ними и тоже причислял к «инвалидной команде».
        - Вот послушайте, послушайте! - говорил он внимавшим Серафиме, Юлии и Николаичу.
        И начинал читать что-нибудь этакое, при этом прыгая по гостиной на костылях в ритме стихотворения:
        Сегодня дурной день,
        Кузнечиков хор спит,
        И сумрачных скал сень -
        Мрачней гробовых плит.
        Мелькающих стрел звон
        И вещих ворон крик…
        Я вижу дурной сон,
        За мигом летит миг.
        Явлений раздвинь грань,
        Земную разрушь клеть
        И яростный гимн грянь -
        Бунтующих тайн медь!
        О, маятник душ строг,
        Качается глух, прям,
        И страстно стучит рок
        В запретную дверь к нам…
        Все эти звонкие удары литавр - «скал-сень», «стрел звон», «гимн грянь» - сопровождались подпрыгиваниями на костылях, что было достаточно сложно исполнить. Пирошников радовался.
        - Слышите? У него шпоры звенят на ногах! Он скачет на лошади!
        - Кто? - недоумевала Серафима.
        - Да Мандельштам же! Осип Эмильевич!
        Юльке это очень нравилось; она не умела скакать на своей коляске, зато описывала плавные круги вокруг стола, когда Пирошников подсовывал ей другие стихи того же автора:
        На бледно-голубой эмали,
        Какая мыслима в апреле,
        Березы ветви поднимали
        И незаметно вечерели.
        Узор отточенный и мелкий,
        Застыла тоненькая сетка,
        Как на фарфоровой тарелке
        Рисунок, вычерченный метко, -
        Когда его художник милый
        Выводит на стеклянной тверди,
        В сознании минутной силы,
        В забвении печальной смерти.
        И Пирошников, внезапно посерьезнев, рассказывал им, как его убивали. Рассказывал, будто был близким другом или приятелем, будто это касалось его лично. Да это и касалось его лично. А на Новый год пришел Борис Леонидович со своими Рождественскими стихами. За стеклянной стенкой, на крыше, вилась метель, горела огнями елка, пылал камин в гостиной, и Пирошников читал стихи, подражая автору, с какой-то жалобно-умиротворяющей интонацией:
        Стояла зима.
        Дул ветер из степи.
        И холодно было младенцу в вертепе
        На склоне холма.
        Его согревало дыханье вола.
        Домашние звери
        Стояли в пещере,
        Над яслями теплая дымка плыла…
        Он никогда не мог читать без слез это стихотворение. И без всякого перехода начинал рассказывать о том, как Борис Леонидович нанимался вскапывать огород на даче в Переделкине советскому поэту Суркову, которого каждую весну вынимали из норы, чтобы определить, кому будет вручена Сталинская премия.
        Врал, конечно.
        - Он тоже был с ограниченными возможностями? - спросила Юлька деловито.
        - Кто? Пастернак? Он был с неограниченными возможностями! Только это еще хуже… Кстати, Джулия, ты бы почитала про свою любовь к Ромео четыреста лет назад. Это он перевел.
        …Новый год прилетел и опустился на снежный город. Где-то на Петроградской в яслях из дуба лежал младенец из той же инвалидной команды с неограниченными возможностями. И прыгал на костылях вокруг праздничного стола, обнимая по очереди своих родных и котенка в сущности старик, которому в наступившем году исполнялось семьдесят лет.
        Глава 33. Инспекция
        Есть один период в году, когда время останавливается, все замирает в полусне, холод сковывает землю и струйки дыма застывают вертикально в морозном воздухе. Это первая неделя года - от новогодней ночи до Рождества.
        Доедается и допивается все, что осталось с праздничного стола, не хочется ни о чем думать, тем более разглядывать подплывающую громаду года, который следует прожить, чтобы сделать еще один шаг в единственно возможном направлении.
        У Пирошникова эта глыба непрожитого времени каким-то образом связывалась с массивом Плывуна, который, как ему казалось, тоже замер в глубине, погрузился в зимнюю спячку и ждет весны, когда весенние воды разбудят его и приведут в движение.
        Но все оказалось не столь просто. Об этом рассказал экспериментатор Браткевич, посетивший Пирошникова как раз на Рождественской неделе.
        - Идут непонятные процессы, - доложил он, после того как закончился обмен вежливыми приветствиями и вопросами о здоровье. - Датчики фиксируют повышение температуры массива. Он разжижается. Скорость погружения возросла втрое по сравнению с сентябрем.
        - Почему же мы не замечаем?
        - Ну она все равно относительно невелика: примерно два сантиметра в сутки.
        - Но это же семь с лишним метров в год! - воскликнул Пирошников, произведя в уме быстрый подсчет.
        - То-то и оно.
        - А с чем это связано?
        - Думаю, прежде всего с перезагрузкой дома, - начал вслух размышлять аспирант. - Вы внизу давно не были?
        - Давненько, - признался Пирошников.
        - Ну сами увидите… А во-вторых, лично с вами. Ваша связь с плывуном ослабла, это видно по графикам. К тому же этот юноша… Август. Он тоже воздействует. Вам бы как-то договориться.
        - Что же вы раньше не сказали! - рассердился Пирошников.
        - Я думал, он вам неприятен.
        - Какое это имеет значение для дела! Мы проваливаемся в дыру, тут уж не до выяснения отношений!.. Вот что. Я попрошу вас в ближайшее время провести монтаж вашего оборудования на всех этажах.
        Выяснилось, что Пирошников имеет в виду петли гравитации и звуковую трансляцию. Аспирант сказал, что сеть громкой трансляции уже стоит, она входит в систему противопожарной сигнализации, а вот оптоволокно нужно заказывать.
        - И встанет это в копеечку, - сказал он.
        - Попросите Джабраила, - посоветовал Пирошников.
        - А что я ему скажу?
        Пирошникову показалось, что аспирант почему-то не хочет прокладывать оптоволокно. Он задумался.
        - Мне нужно такое количество, чтобы мы могли управлять тяготением во всем здании, - наконец сказал он.
        Аспирант отвел глаза, тяжело вздохнул.
        - Что-то не так? - спросил Пирошников.
        - Да. Мы уже не можем управлять тяготением во всем здании… И нигде не можем.
        - Почему?
        - Я не знаю. Эффект перестал наблюдаться. То ли из-за плывуна, то ли, простите, из-за вас.
        - Это связано с моей травмой? - указал Пирошников на гипсовую повязку.
        - Понятия не имею.
        - Жаль, - сказал Прирошников. - У меня были планы.
        Он действительно планировал показать невесомость Серафиме и Юльке, предвкушал их удивление и радость и даже намеревался создать маленькую зону, свободную от тяготения, в одной из комнат пятого этажа, где можно было бы всей семьей плавать в невесомости.
        Ему не хотелось думать, что естественным образом, от старости, отмерла еще одна его физическая способность, как способность быстро бегать, скажем, или прыгать. Хотя способность взаимодействия с Плывуном вряд ли была физической. Но отмирание умственных или духовных способностей было еще обиднее. Это означало маразм и деградацию личности.
        А тут еще и какие-то неприятности с «перезагрузкой» дома, как выразился аспирант.
        Он не стал тревожить расспросами Серафиму, а решил дождаться, когда снимут гипс, чтобы лично проинспектировать дом. А пока научил Юльку играть в буриме, и они упражнялись в четверостишиях часами.
        Заодно Пирошников осторожно проверял себя, насколько быстро он находит рифмы и сочиняет экспромты. Раньше ему это удавалось неплохо.
        - Берем такие рифмы: «будка - малютка» и «день - плетень», - выписывал он слова на лист бумаги.
        У Юльки загорались глаза, она склонялась над листком и через минуту читала:
        - Я играю целый день
        У собачьей будки,
        А ко мне через плетень
        Прыгают малютки!
        - Неплохо, - хвалил Пирошников и уже сам пытался сочинить стишок на заданные Юлькой пары «крокодил - находил» и «каша - Маша». Немного помучившись, он выдавал:
        - Старый нильский крокодил
        Ел на завтрак кашу,
        А еще он находил
        Симпатичной Машу!
        - Нет-нет! - кричала Юлька. - Нужно так:
        Старый злобный крокодил
        Ел на завтрак Машу,
        А еще он находил
        Очень вкусной кашу!
        Вечером они предъявляли Серафиме ворох исписанной бумаги и, смеясь, перечитывали стишки.
        Иногда среди этих беспечных занятий острой иглой колола мысль: «Что я делаю! У меня нет времени на эту ерунду. У меня дом тонет и жизнь кончается!»
        И он продолжал подбирать рифмы.
        Только к концу января Пирошникову сняли гипс, а еще через две недели кончился срок действия сертификатов на дополнительную площадь. Не худо было бы узнать, как распорядились домочадцы своими возможностями.
        Пирошников уже сменил костыли на трость, а теперь, в связи с предстоящим визитом к народу, стал требовать у Серафимы найти ему котелок, чтобы соответствовать новому образу джентльмена в котелке и с тростью.
        - О’кей, - сказала она и действительно на следующий день принесла откуда-то котелок.
        Пришлось его надевать, коли заказывал.
        - Вечно ты делаешь из меня клоуна, - проворчал он.
        - Ну здрасьте! С больной головы на здоровую!
        Это было правдой. Врожденная застенчивость часто не позволяла Пирошникову выглядеть клоуном, но в душе он был им всегда. На этот раз клоунада была легкой, почти незаметной. Чтобы усилить ее, Пирошников придал своему визиту вид административной комиссии, прихватив с собою Юльку и вызвав Геннадия. Серафима дожидалась комиссию на своем пятом этаже.
        Что касается Юльки, то она сама напросилась, сама же изготовила и приторочила сбоку к своей коляске картонную коробку с надписью на ней «Администрация. Для жалоб», что было личной ее инициативой. С Геннадием обстояло сложнее.
        Все последнее время он обозначал свое присутствие лишь по телефону, изредка звоня Пирошникову, чтобы справиться о здоровье и доложить, что все идет по плану, работы много, но он справляется. По какому именно «плану» идет эта работа, он не уточнял. Но Пирошников в детали и не вдавался, следуя своему принципу предоставлять подчиненным максимальную самостоятельность.
        Что, как правило, влечет за собою и максимальную неожиданность.
        Поэтому, когда комиссия наконец собралась и приготовилась к инспекции, неожиданности не заставили себя ждать.
        Обход назначили на утро воскресенья, чтобы домочадцы и новоселы были дома. Пирошников в котелке, в костюме с сорочкой и галстуком-бабочкой, с тонкой тростью в правой руке, шел, придерживая левой рукой Юлькину коляску - просто для контроля.
        Сидевшая в коляске Юлька сама приводила себя в движение, вращая обеими руками колеса коляски с помощью укрепленных на ободах трубок. Одета она была в теплый красный свитер, а волосы заплетены в короткие косички, которые торчали в разные стороны. Эффект был достигнут с помощью вплетенных в косички проволочек. К тому же Юлька была загримирована - глазки слегка подведены, а на носу и щеках щедро рассыпаны веснушки. Прообразом, как нетрудно догадаться, служила Пеппи Длинный чулок.
        За ними следовал Геннадий в черном костюме и при галстуке, скорее походивший на охранника, чем на администратора.
        Они зашли в лифт и поехали вниз, на минус третий. Все немного волновались. Все-таки это было первое свидание самодержца с народом, не считая того неудачного собрания.
        Минус третий, на первый взгляд, нисколько не изменился, разве что запах стал немного иным, чуть более сладким и пряным. На прибывшую комиссию никто особого внимания не обратил, и она двинулась вверх по направлению к «Приюту домочадца», пока не дошла до первой неожиданности.
        Это было не что иное, как бывший магазин «Гелиос» и однокомнатный бокс Пирошникова. Ни того, ни другого не было в наличии, точнее, там находились другие люди.
        Как видно, они были предупреждены о визите, потому что двери в квартиры были приоткрыты и рядом с ними для надежности дежурили новые хозяева.
        Это были две русские семьи, беженцы из Махачкалы. Одна с двумя детьми, а другая с тремя. Во второй семье брак был смешанный, мать трех мальчишек была дагестанкой.
        Обе женщины приглашали зайти в комнату, где были накрыт стол, а на столе стояли пироги и бутылки.
        - Хорошо подготовились, - заметил Пирошников.
        - Стараемся, - ответил Геннадий.
        Юлька въехала в комнату, от пирогов отказалась, но вынула из сумочки записную книжку и приготовилась писать.
        - Жалобы есть? - спросила она.
        Женщины испуганно замотали головами. Все пятеро детей повторили их движение.
        - Вы не должны бояться. Администрация за жалобы не наказывает, - объяснила Юлька солидно.
        Она намеревалась также произвести перепись, но Геннадий сказал, что это лишнее. Все данные жильцов зафиксированы в домовой книге.
        - Сколько платите за квартиры? - поинтересовался Пирошников.
        - Ничего не платим. Хозяйка сказала, что полгода можно не платить. Пока не обживемся.
        - А кто хозяйка? - спросил Пирошникова.
        Геннадий удивленно посмотрел на шефа. Будто не знает.
        Женщины засуетились.
        - Сейчас, сейчас…
        Дагестанка нашла какие-то бумажки, по всей видимости, это был договор аренды, и прочитала по складам:
        - Пирош-ни-ко-ва… Серафима Степановна.
        Пирошников только головой покрутил.
        - Ну, дает…
        - А чего делать-то было? Вам она не велела говорить, а договор-то этой площади на вас оформлен… Ну, подписалась как жена… - принялся вполголоса торопливо объяснять Геннадий. - А что, нельзя было? - испуганно закончил он.
        - Ладно, после разберемся… А где же ваши мужья? - снова обратился он к женщинам.
        - Работают. Здесь же, повыше.
        - На втором этаже они работают, - сказал Геннадий. - Мы их еще увидим.
        - Может, выпьете по рюмочке? - робко спросила русская хозяйка.
        - Мы на работе! - строго сказала Юлька.
        Комиссия покинула бывшие владения Пирошникова и направилась дальше. Пирошников успел, правда, постучать в дверь к Дине, откуда выглянуло совсем другое, но несомненно армянское женское лицо, которое объяснило, что Дина Рубеновна ее тетка и позволила ей здесь жить. Сама же уехала неизвестно куда.
        - Нам известно, - тихо проговорил Геннадий на ухо Пирошникову.
        Дальнейшее продвижение по коридору практически не явило неожиданностей, кроме двух-трех случаев, когда на месте бывших домочадцев жили их родственники, а сами домочадцы переместились на третий или четвертый этажи этого же здания. То есть, просто улучшили жилплощадь.
        Остальные жили там же, где и прежде. Что они сделали со своими сертификатами, пока оставалось неясным.
        Наконец комиссия достигла лаборатории аспиранта Браткевича. Пирошников постучал.
        - Входите! - раздался голос Максима.
        Пирошников распахнул дверь и комиссия застыла на пороге, пораженная невиданной картиной.
        Аспирант с пультом в руках стоял у раскрытой двери в следующую пустую комнату с кроватью, и сквозь проем этой двери было видно парящего в воздухе юношу Августа со взором вовсе не горящим, а просветленно-задумчивым.
        Максим оглянулся на гостей и жестом пригласил их: входите смелей!
        И тогда Юлька, нажав на свои колеса, бодро въехала в лабораторию и, никого не спрашивая, прямиком вкатилась в комнату, где летал Август. Там она по инерции продолжила движение, не в силах остановиться, ибо для остановки требовалась сила трения, а она, как известно, исчезает, если нет тяжести. В результате коляска Юльки ударилась о железную, привинченную к полу кровать, а Юлька вылетела из коляски головою вперед и совершила в воздухе сальто…
        - Ах! - вырвалось у всех разом.
        …но не упала, а продолжала полет, совершая кульбиты, пока Август не схватил ее за руку, и они вместе кое-как остановили вращение и стали парить под потолком с совершенно счастливыми лицами.
        И тут Юлька отстегнула ремни, которые крепили ее к коляске и с наслаждением отпихнула ее от себя. Коляска полетела в угол, а Юлька с Августом, взявшись за руки, закружились в хороводе под потолком.
        - Хорош. Хватит, - наконец скомандовал Пирошников. - Опускай их. Майна!
        Максим нажал кнопку и летунов плавно притянуло к полу. Август подкатил коляску и, подняв Юльку, усадил и пристегнул ее.
        Вид у Юльки был совершенно ошалелый. Она никак не могда прийти в себя.
        - Еще хочу… Всегда… - шептала она.
        - Успеем, - твердо сказал Пирошников. - Когда эффект возобновился? - спросил он Максима.
        - Сегодня утром. Как Август пришел… И вы пришли тоже, - поспешно добавил он.
        - Тоже, да… Тоже… Мы тоже пахали, - сказал Пирошников. - Что ж, поздравляю… Август, нам надо встретиться, Запиши телефон, договоримся… Надо решать с Плывуном.
        Август с готовностью вытащил свой мобильник, кивнул.
        - Да, сэнсей. Позвоню обязательно.
        Пирошников повернулся и зашагал по коридору. Геннадий догнал его и тихо сообщил, что в «Приюте домочадца» дожидается Подземная Рада.
        - Зачем? - спросил Пирошников.
        - Хотят поговорить.
        - Не о чем мне пока говорить. Дом посмотрю, тогда и поговорим…
        На минус втором этаже, как выяснилось, было общежитие гастарбайтеров. Здесь жили, в основном, мужчины - таджики и узбеки, работавшие в доме или окрестностях на всякого рода физических работах - дворниками, подсобниками, мусорщиками, мойщиками машин. Сейчас большинство тоже было на работе, кто-то отсыпался, в одной из комнат шестеро узбеков, сгрудившись вокруг огромного медного казана, ели руками плов.
        Увидев комиссию, они радушно замахали руками с жирными пальцами, галдя что-то по-своему и приглашая присоединиться.
        - Ложки и вилки! Нужно есть ложками и вилками! - пыталась втолковать им Юлька.
        Они кивали, смеялись.
        - По-русски никто почти не говорит, - посетовал Геннадий.
        - Договор с нами заключили? - спросил Пирошников.
        - Нет. Субаренда, - сказал Геннадий.
        - А кто владелец?
        - Гусарский, помните? Директор филиала банка…
        - Вот как же? А какое отношение, простите, он имеет к нашему дому? - спросил Пирошников.
        - Но вы же разрешили продавать сертификаты. Он скупил. Сдает комнаты.
        Этажом выше тоже была гостиница, принадлежащая Гусарскому, только рангом повыше. Здесь проживали продавцы продуктовых и вещевых рынков, в основном, азербайджанцы, а также южные граждане России без определенных занятиий и безработные.
        На обоих минусовых этажах был довольно омерзительный запах пота и нестиранной затхлой одежды.
        Комиссия поспешила в лифт и оказалась в вестибюле первого этажа, где еще недавно жил нынешний хозяин дома господин Пирошников.
        Он оглядел вестибюль и, заметив в будке вахтера Ларису Павловну, приподнял котелок и поклонился ей.
        Вахтерша изобразила на лице благодарную улыбку и тоже отвесила поклон, прижав руку к груди.
        Пирошников заметил какое-то шевеление в темном углу под лестницей, где недавно они обитали с Серафимой и где теперь остался лишь туалет с душем и умывальником. Подойдя ближе, он увидел некое подобие шатра или чума, сооруженного из старых одеял и ломаных стульев. Вход был занавешен махровым синим полотенцем. Пирошников осторожно постучал по торчащей из-под одеяла ножке стула, и из норы, отодвинув полотенце, высунулась женская голова, довольно привлекательная.
        - Здравствуйте. Вы кто? - спросил Пирошников.
        - Гуль, - сказала она.
        - Это Гуля, - сказал Геннадий. - Она тут пока живет с детьми…
        - У нее есть дети? - удивился Пирошников.
        - Трое! - отозвалась со своего места Лариса Павловна. - Мал мала меньше.
        - Но это же… черт знает что! - возмутился Пирошников. - Почему ей не дали квартиру?
        Гуля испуганно переводила взгляд с одного на другого, стараясь понять, о чем речь.
        - Да нет у нее денег, - объяснил Геннадий. - Ей продукты еще приносят сородичи… А денег нет.
        - Вот что, - повернулся к нему Пирошников. - Вызови двух своих парней, пускай перевезут Гулю с детьми на пятый и сдадут Серафиме. Я ей сейчас позвоню.
        Геннадий молча кивнул и принялся набирать номер на мобильном телефоне.
        Пирошников сделал то же самое и передал Серафиме, чтобы она принимала и размещала семью с тремя детьми.
        - Мы сейчас тоже приедем, - добавил он.
        Серафима не задала ни одного вопроса.
        Через минуту появились два крепких охранника, однако Гуль стоило большого труда объяснить - чего от нее хотят. Она плакала и прикрывала своим телом вход в шатер, но потом наконец поняла и извлекла из норы детей. Это были две девочки трех и пяти лет и годовалый мальчишка. Вместе с охранниками и нищенским скарбом семья была препровождена в лифт.
        - Благородный поступок… - прокомментировала Лариса Павловна.
        Пирошников посмотрел на свою команду.
        - Хорошего понемножку, - сказал он. - Закончим завтра.
        Глава 34. Танцпол
        Уже улегшись в постель вечером, Пирошников все рассказывал Серафиме о том, что он увидел в доме. Она терпеливо слушала, хотя знала и видела гораздо больше чем он, занимаясь здешними делами уже более месяца.
        - Понимаешь, это уже совсем другой дом! - горячо говорил он. - Здесь другие люди и другие порядки.
        - Ты даже не представляешь, насколько они другие, - улыбнулась она.
        - Да, но что-то с этим надо делать!
        - Но разве не ты сам устроил эти порядки?
        - Отнюдь. Я хотел как лучше…
        - А вышло, как всегда.
        - Я дал людям возможность лучше жить и зарабатывать.
        - Вот они и заработали. Продали свои бумажки. Довольно дорого, надо сказать.
        - Но ты же этого не сделала.
        - Во-первых, это были твои бумажки. А главное, у меня были другие планы.
        - Какие?
        - Ну ты же не дошел до нашего этажа. Вот придешь - и покажу.
        Пирошников не смог признаться Серафиме в самом главном: в утрате мистической связи с домом, с управляющим процессами Плывуном, с полем тяготения, в конце концов. Ему было стыдно. Он с досадой вспоминал силлабо-тонические практики, все эти прыжки и ужимки доморощенного демиурга, шарлатана, по большому счету, потому что при всей связи с Плывуном он ничего толком не мог с ним поделать, лишь надувал щеки, прикрывая блюзами и стихами собственное бессилие. А теперь даже эти фокусы стали недоступны. Дом отвернулся от него, холодная каменная громада повернулась лицом к другому.
        Вот! Именно это и задело больше всего. Этот птенец, юноша бледный, лопочущий «сэнсей, сэнсей», вдруг оказался способен влиять. Не мог он этому научиться у Подземной Рады! Тогда у кого? Приходилось признать, что ни у кого он не учился, а просто обладал изначально таким же талантом, как и сам Пирошнеиков. И все равно было обидно.
        Однако, следовало довести до конца осмотр дома. Прекращение полномочий демиурга не отменяло прав и обязанностей хозяина.
        На этот раз он не взял с собой никого. Геннадию велел дожидаться его на втором этаже, до которого вчера так и не добрались, а Юльку оставил дома, дав ей задание написать стишок про «наш дом», основываясь на вчерашней инспекции.
        Сам же с Серафимой спустился по лестнице на пятый этаж, который, согласно сертификату и договору с бизнес-центром, принадлежал господину Пирошникову. Собственно, это был договор с самим собой. Таким образом, Пирошникову принадлежала гораздо большая площадь в расчете на душу, чем другим домочадцам. Он успокаивал совесть тем, что свой этаж отдаст под общественные и культурные нужды.
        С первых же шагов он понял, что Серафима лишь отчасти начала превращать этаж в «царство книги», у нее имелись теперь новые предпочтения.
        Первым делом разрешился мучавший его вопрос - куда делся «Гелиос»? Он был тут как тут, более того, в салоне он обнаружил и Софью Михайловну, и старика Залмана. Будто ничего не изменилось, кроме площади, которая значительно увеличилась.
        Посетителей же стало еще меньше, потому что жильцы снизу сюда вообще не заглядывали. Да и что было делать выходцам из Средней Азии и Кавказа в магазине русской поэзии?
        Гуля с детьми заняла двухкомнатную квартиру с туалетом и ванной, где стояла самая простая, но новая мебель - четыре кровати, два шкафа, стол и стулья. Причем мебель была детская. Пирошников насчитал еще семь таких же квартирок по четыре койки в каждой, оборудованных тою же мебелью! А в отдельной большой комнате он увидел играющих детей. Их было трое, один из них китайчонок, и было им лет по пять.
        - Что это? Откуда они? - спросил Пирошников.
        - Первые воспитанники нашего детского сада. Двое с минус первого. Один с улицы Блохина, - ответила она.
        - Хм… По-моему, детские сады бывают только государственными? Нет?
        - Нет, бывают частные детские сады, - ответила она с виду небрежно, но он заметил ее волнение. - Или семейные…
        - Ах! Ты хочешь выйти замуж! Скрутить меня узами! - нарочито грозно вскричал Пирошников, обнимая Серафиму. - Хорошо, мне нетрудно, но бегать и оформлять все это мне западло. Да мне и не разрешат, я суперстар.
        - Да, могут не разрешить, - опечалилась она.
        - Ничего, оформим как-нибудь, - успокоил он ее.
        - Сначала нужно найти средства. Зайди в бухгалтерию, они тебя обрадуют.
        Пирошников нахмурился. Он и без визита в бухгалтерию знал, что бизнес-центр на грани банкротства. Платежи от домочадцев поступали нерегулярно, других источников не наблюдалось.
        Поэтому он отложил визит в бухгалтерию до лучших времен и спустился на четвертый этаж.
        Здесь был вещевой рынок, который исчерпывающе описывается русским словом «шмотки». Комнаты и квартиры были превращены в так называемые «бутики», а попросту лавки, где на стенах висели всяческие модные тряпки якобы известных, фирм, но все они были подделками, изготовленными в Турции и Китае.
        И продавцы здесь тоже были родом издалека, они громко переговаривались на непонятных языках, поскольку покупателей было немного, да и при покупателях они нисколько не церемонились. Пирошникова почему-то задевала эта чужая, царапающая ухо речь, примерно так же, как его задевала громкая русская речь где-нибудь в Стокгольме или в Риме.
        Он купил Юльке собачку, которая двигалась, если ей нажимали на хвост, успев подумать, что здесь использован довольно универсальный принцип.
        Следующий, третий этаж был пустынен, там шла отделка и роспись стен, которой занимались два художника, как ни странно, местные. Это были мужья беженок из Махачкалы.
        - Что здесь будет? - спросил Пирошников.
        - Кинотеатр на четыре зала, - ответил художник.
        - А кто хозяин?
        - Геннадий Федорович. Он этажом ниже сейчас.
        - Та-ак… - сказал Пирошников.
        Он прошелся по этажу.
        В небольших залах человек на 200 уже стояли кресла и висели экраны. Как видно, Геннадий вложил в реконструкцию немалую сумму.
        Пирошников поспешил вниз и нашел Геннадия в темном зале с мерцающими под потолком звездами и горящей при входе надписью: «Ночной клуб „Космос“».
        - Оригинальное название… - пробормотал он.
        Геннадий, который о чем-то разговаривал с человеком за пультом на невысокой сцене, заметил Пирошникова и подошел.
        - Здравствуйте, Геннадий Федорович, - приветствовал его Пирошников.
        - Здравствуйте, - Геннадий насторожился.
        - Где деньги взял на все это? - бесцеремонно осведомился Пирошников, обводя рукой зал.
        - Кредит, - пожал Геннадий плечами. - У того же Гусарского.
        - Смелый ты человек.
        - Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
        Они прошлись по залу. В центре был устроен круглый танцпол, окаймленный со всех сторон полосой из кожаных плоских гимнастических матов шириною метра два. Они были белого цвета, а деревянный танцпол - черного. Это походило на гигантскую мишень.
        Естественно, она при этом была слегка наклонной, как и весь зал.
        Но главное было не в этом. Танцпол диаметром метров двенадцать, был окаймлен шнуром, в котором Пирошников узнал оптоволокно петли гравитации!
        - Это еще зачем? - Пирошников указал на шнур.
        Геннадий тяжело вздохнул и махнул рукой.
        - Ладно. Хотел позже, но раз уж вы сами заметили… Расскажу. Присядем, - он указал на кресла, стоящие у стен зала.
        Они уселись, и Геннадий изложил свой бизнес-план раскрутки ночного клуба. Он целиком и полностью основывался на странностях дома, в котором находился клуб. То, что являлось недостатком, Геннадий решил превратить в эксклюзивное достоинство заведения. А когда он узнал о петле гравитации, план созрел окончательно.
        И он сконструировал танцпол с управляемым тяготением. Невесомость создавалась в воображаемом цилиндре от танцпола до потолка (чтобы она не проникала на следующий этаж, в потолке клуба была вмонтирована такая же петля ассиметричного действия), а мягкие кожаные маты по краям предохраняли танцоров, нечаянно вылетевших за пределы цилиндра, от травм. В этом случае они сваливались на маты.
        Такая дискотека, по замыслу Геннадия, должна была обеспечить полный ежедневный аншлаг при достаточно высокой цене билета.
        Пирошников представил себе толпу летающих танцоров, которые обрушиваются по краям на маты, как спелые яболоки, и оценил замысел Геннадия.
        - …Но эта невесомость без вас не работает, - заключил он. - Поэтому я хочу предложить вам постоянный контракт за использование вашей психической энергии. И чтобы вы по вечерам дома сидели, в зоне Плывуна.
        Пирошников покачал головой.
        - Не хитри. Ты прекрасно знаешь, что эффект уже от меня не зависит. Ты вчера видел, от кого он зависит. И наверняка сделал ему предложение…
        - Но Август отказался! - поспешно воскликнул Геннадий. - Он сказал, что авторские права у вас!
        - Это, конечно, трогательно, - улыбнулся Пирошников. - Но никакого авторского права ни на Плывун, ни на силу тяготения у меня нет и быть не может. Так что танцуйте в воздухе вместе с Августом.
        - Нет, без вас не получится. Все равно он ваш ученик. Вы же не будете спорить? Иначе зачем он вас сэнсеем зовет? - не сдавался Геннадий. - Вы - художественный руководитель. Вы ставите номер, понимаете? Пульт и я могу нажимать. А что говорить? Петь? Опять эти «моо-кузэй»?
        - Нет-нет, только не это! - поморщился Пирошников.
        - Ну вот… - Геннадий почувствовал, что Пирошников дрогнул. - И заработок какой-никакой. Серафима Степановна там у вас уже нагородила на двести тысяч…
        - Да уж…
        - Ну вот. Август согласен только при вашем руководстве. Открытие через неделю. Запускать рекламу?
        - Погоди. Какой быстрый. Мне надо поговорить с Августом… А что за контингент у тебя тут будет?
        - Ну, молодежь, сами понимаете…
        - Гастарбайтеры будут?
        - Куда от них денешься…
        - А милиция? Безопасность?
        - Не волнуйтесь, Владимир Николаевич. Все предусмотрено, - успокоил его Геннадий.
        Пирошников хотел было отправиться домой, на крышу, но Геннадий напомнил ему, что его со вчерашнего дня дожидается Подземная рада.
        - Я им обещал, - сказал он.
        - Ох, как они меня достали! - вздохнул Пирошников. - Ну пошли.
        На этот раз с Пирошниковым собрался потолковать лишь Президиум Рады в составе трех человек - Данилюка, Выкозикова и Даниила Сатрапа. Эта троица, или, вернее, тройка, как всегда, ожидала Пирошникова в «Приюте домочадца» за пивом.
        Пирошников с Геннадием вошли и поздоровались со всеми за руку. Казалось, прежняя вражда была забыта, Рада выглядела благодушно и даже расслабленно.
        Уселись напротив друг друга - тройка с одной стороны, правительство с другой. Геннадий дал знак и барменша Клавдия принесла еще две полные кружки пива.
        - Ну шо, громадяне… - начал Данилюк. - Теперь ви бачите, що видбуваеться. Виддали будинок нехристям.
        - Говорите по-русски, пожалуйста, - попросил Пирошников.
        - «Черных» пустили, говорю. А свои в подвале остались, - перевел Данилюк.
        - Кто же вам мешал переехать повыше? - спросил Пирошников.
        - Повыше тот, у кого гроши, - Данилюк выразительно посмотрел на Геннадия.
        - Работать надо… - отвечал тот.
        Короче говоря, выяснилось путем разного рода околичностей, что Рада, в общем, не протестовала бы против мигрантов и коммерциализации дома, если бы имела некую компенсацию… «Делиться надо» - так можно было бы предельно упростить их требования.
        Внезапно Пирошников заглянул под стол, осмотрел пол, прошелся взглядом по стене, будто ища чего-то внизу.
        - Потеряли чего? Чи шо? - спросил Данилюк.
        - Да… Тут был такой шнур… провод… Не пойму, куда он делся. Сняли его, что ли. Надо сказать, чтобы вернули… - бормотал Пирошников.
        Президиум Рады окаменел, вспомнив свои полеты под потолком в окружении пивных сфер.
        - Приказать, чтобы восстановили? - подхватил Геннадий, поняв розыгрыш Пирошникова.
        - Ну, мы пойдем, пожалуй, - испуганно сказал Выкозиков.
        - До побачення, - Данилюк поднялся.
        Даниил Сатрап тоже встал, с ненавистью взглянув на Пирошникова.
        - Да-да, всего хорошего, - Пирошников поднялся, подчеркнуто радушно обменялся со всеми рукопожатием. - Заходите!
        Подземная рада покинула помещение.
        - Ловко вы их… - сказал Геннадий.
        - Да ну их к черту! Ничего сами не делают, а претензий выше крыши.
        - Ну так вы согласны выступить на открытии? - продолжал искушать его Геннадий. - Вам же деньги нужны, я знаю. Магазин на нуле, а тут еще Гуля с малышами…
        Он был прав. Денег перестало хватать давно; сначала Пирошников остался с одной пенсией, лишившись доходов магазина, а потом безработной стала Серафима.
        - Но Август… - опять начал он.
        - Что Август? Август согласен при условии, что вы согласитесь. Он будет диджеем, а вы постановщиком. Я вам аванс выдам немедленно!
        Слово «аванс» возымело действие, и они отправились в офис Геннадия.
        Глава 35. Джигиты, кроты и медведи
        Конторка Геннадия занимала небольшую комнату в первом этаже, у «северного» парадного, которое находилось в приподнятом крыле здания. Как ни странно, Пирошников посетил ее впервые, поскольку дальше вестибюля на этом этаже никогда не бывал. Даже во время инспекции первый этаж был пропущен, Пирошников про него попросту забыл.
        Теперь же он с удивлением обнаружил, что здесь расположился обыкновенный рынок, где продавали различные продукты: сметану и творог, кур, поросят, овощи и фрукты. Торговцами были те же южные лица, что давно уже заполонили все рынки Питера, так что Пирошников не удивился.
        По тому, как подобострастно кланялись Геннадию усатые торговцы, Пирошников понял, что он здесь главный, - хозяин, распределяющий хлебные места.
        В офисе с письменным столом и раскладным диваном, Геннадий открыл сейф и извлек оттуда запечатанную пачку тысячных купюр.
        - Вот. Сто тысяч. Вас устроит?
        - Много как-то, - сказал Пирошников. - А где расписываться?
        Геннадий с сожалением взглянул на него.
        - Владимир Николаевич… Ну вы как ребенок, ей-богу!.. Значит, жду вас перед выступлением за полтора часа. Настроим аппаратуру, договоримся обо всем. Начало в восемь вечера.
        Пирошников вышел из конторки и направился к торговым рядам. Приметливые торговцы, запомнившие пожилого джентльмена, которого сопровождал хозяин, наперебой предлагали товар и скидки. Как вдруг взгляд Пирошникова уперся в дверь, украшенную восточным орнаментом, на которой он увидел хорошо знакомую надпись:
        «ДЕМЕТРА.
        Эзотерические практики
        Приворот, сглаз, полтергейст.»
        «Эге, вот куда сбежала Дина. На рынок… И полтергейст с собою прихватила… - подумал он. - Но мы не жадные».
        Пирошников покинул рынок с двумя сумками фруктов - хурмой, виноградом, яблоками, предвкушая радость Юльки и Серафимы.
        Пройдя по рынку все северное крыло, он очутился в вестибюле главного парадного и направился к лифту. В вестибюле было шумно, на месте бывшей каморки Пирошникова, освобожденной Гулей, возник на этот раз молодежный клуб. Человек двенадцать молодых южан, громко разговаривая на своем языке, что-то обсуждали, смеялись удачным шуткам, при этом молодецки сшибаясь ладонями, но складывалось впечатление, что они гарцуют на публику, как бы показывая самим себе и случайным зрителям, какие они крутые, свободные и независимые.
        Пирошников знал, что они могут делать это часами, никуда не спеша и ничем не озабочиваясь.
        И опять чувство, что он находится не у себя дома, кольнуло Пирошникова. «Но я же не могу заставить их разговаривать по-русски? Разговаривать тихо? - уговаривал он себя. - Вообще бы лучше помолчали!»
        Он понимал, что эту неприязнь можно числить по разряду ксенофобии, но предпочитал думать иначе, потому что неприятны ему эти молодые люди были именно здесь, в его доме, на фоне же гор он вполне готов был любоваться их джигитовкой. Но здесь, в наших снежных просторах, он предпочитал, чтобы они вели себя менее ярко.
        - И как часто они здесь колбасятся? - спросил он Ларису Павловну.
        - Да ежедневно, поди. Никто ж не работает.
        - Надо участкового предупредить, - сказал Пирошников.
        - Вы знаете, как его фамилия? Участкового?
        - Нет, а что?
        - Его фамилия Асланбеков.
        Молодые люди прислушивались к этому разговору, но понимал его, по-видимому, только один из них, что был постарше, - высокий брюнет с хищным орлиным носом. Остальные обратили на него взоры, лишь только разговор закончился, и, выслушав его перевод, дружно заржали.
        Он вернулся домой в скверном настроении и даже радость Юльки, набросившейся на спелую хурму, не принесла облегчения. Он спрашивал себя - где он ошибся, как получилось, что дом, отданный им домочадцам от чистого сердца, так быстро превратился в чужую вотчину.
        Да тут еще позвонил аспирант Браткевич и сообщил, что в Плывуне продолжаются «воспалительные процессы», как он выразился, то есть повышается температура и скорость смещения.
        - Попытайтесь что-нибудь сделать с Августом, - посоветовал он.
        Но что? Свои опыты Пирошников уже не вспоминал, они не выстраивались в стройную картину. То есть, эффект всегда был, но с плюсом или минусом - предсказать было нельзя. Кажется, у Августа получилось лучше…
        На следующий день он вызвал юношу и они удалились в кабинет решать творческие вопросы.
        Выяснилось, что Август не имеет никакого понятия об истории дома и Плывуне, и считает происходящие подвижки обыкновенным полтергейстом. Почему полтергейст возникает при пении его песен - он не задумывался.
        - Ради Бога, называй это полтергейстом, хотя слово мне не нравится. Мы должны докопаться до сути явления. Отчего оно происходит? - спросил Пирошников.
        Август хлопал своими длинными ресницами. Он не знал, отчего происходит полтергейст.
        - Вот смотри. Подвижки случаются при пении нами песен и чтении стихов…
        Слово «нами» далось Пирошникову нелегко, поскольку оно уже было недействительно и относилось к недавнему прошлому.
        - На что же он реагирует? На фонетику или семантику?
        Август приуныл. Он вряд ли догадывался о том, что в его песнях есть фонетика и семантика. Пирошников понял, что переборщил и понизил уровень духовности.
        - Представь себе, что там лежит медведь, огромный земляной медведь, метров пятьсот длины, который понимает русский язык!
        - Тогда уж крот, сэнсей - возразил Август.
        - Хорошо, крот… И этот крот как-то реагирует на смысл услышанного. Начинает ворочаться, Может, хочет аплодировать!
        - Не… Он одной лапой нас опрокинет, - сказал Август.
        - Ну не аплодирует, ладно. Просто кивает головой в знак согласия. И дом подпрыгивает, смещается… - Пирошников вдохновился этой картиной.
        - А откуда крот знает русский язык?
        - Ну, он же двести лет здесь лежит! Это наш, русский крот! А когда ему не нравится, он мотает головой, вот так…
        Пирошников помотал головой и Август помотал за ним тоже. Вероятно, крот слушал их с огромным удовольствием, но не двигался. У него была температура.
        - И дом едет вниз. Понял?
        Август радостно кивнул.
        - Вот ты тогда Рубцова читал. Хорошие стихи, кстати. И кроту тоже понравились. В результате произошли позитивные изменения.
        - Я еще знаю! - обрадовался Август.
        - Вот-вот… Готовь программу. Будешь приходить, показывать. А я до выступления проведу артподготовку.
        Пирошников имел в виду, что за несколько дней, оставшихся до выступления, он подготовит слушателей к восприятию стихов. Он развивал перед Серафимой теорию, согласно которой русские стихи как квинтэссенция языка должны благотворно влиять на слушателей, а крот, тоже может их оценить.
        - Крот? - насмешливо спросила она.
        - Ну, это рабочая модель, как ты не понимаешь!
        Он решил использовать радиосеть системы охранной сигнализации, а в лаборатории Браткевича устроить временную радиостудию.
        Оставалось выбрать диктора.
        Пирошников подумал, что читать самому не стоит. Минус третий не воспримет стихов в его исполнении, а мигрантам все равно, кто читает. Поймут они мало, пусть хоть послушают звуки русской речи.
        Выбор пал на старика Залмана, любителя поэзии, обладавшего приятным баритоном, не испорченным еще старческими хрипами. Пирошников спустился в магазин и застал там пожилую пару за прослушиванием стихов в исполнении авторов с виниловой пластинки. Как выяснилось, и пластинку, и вертушку, которая проигрывала диск, принес сюда старый подводник.
        Увидев Пирошникова, Залман остановил пластинку.
        - Извините, Семен Израилевич, я к вам по делу. И оно как раз касается этого предмета, - несколько витиевато выразился Пирошников, указывая на пластинку.
        - Пластинки? - не понял Залман.
        - Нет, стихов. Я прошу вас поработать немного чтецом по трансляции для нашего дома…
        - Это еще зачем? - удивился Залман.
        - В целях военно-патриотического воспитания молодежи.
        Пирошников намеренно употребил это диковинное ныне словосочетание, понимая, что Залману оно будет понятно больше других.
        Ни слова про Плывун, подвижки, крота.
        Залман задумался.
        - Все это прекрасно, - наконец сказал он. - Но не будет ли это неправильно истолковано?
        - Что вы имеете в виду?
        - Видите ли, я еврей… - скорбно проговорил Залман.
        - Семен Израилевич, на мой взгляд, вы боевой русский офицер. И не будем больше об этом.
        Они провели вместе два часа, подбирая репертуар и делая закладки в книгах. Залман воодушевился, он открывал сборники, вспоминал старые стихи. Софья Михайловна ему помогала, приговаривая:
        - Какие были поэты! И что сейчас?
        Пирошников покинул их, успокоившись относительно радиопрограммы. Предстояло предупредить Браткевича. Но тут случилось непредвиденное.
        Пирошников к вечеру ждал Августа, который обещал показать несколько песен для выступления в ночном клубе. Но прошло полчаса с момента назначенной встречи, а Августа все не было.
        Пирошников позвонил ему по мобильному. Никто не ответил.
        Прошло еще полчаса, пока раздался звонок в дверь. Пирошников открыл и увидел на пороге Августа. Вид его был ужасен - левый глаз заплыл и превратился в огромный синяк, одежда была разорвана, из носа капала кровь, которую он тщетно пытался остановить носовым платком. В руке он держал разбитую вдребезги гитару.
        - Боже мой, что случилось!? - воскликнул Пимрошников, помогая юноше войти.
        Выбежала из кухни Серафима, они вдвоем уложили Августа на диван, вытерли лицо влажным полотенцем, дали воды. Юлька подъехала к нему с гребнем и принялась расчесывать его длинные спутавшиеся волосы.
        Август наконец слабо улыбнулся.
        - Кто ж тебя так? - спросила Серафима.
        - Эти ваши… джигиты, - ответил он.
        Из дальнейших объяснений Августа вырисовалась следующая картина.
        Войдя в вестибюль главного входа, он увидел на площадке перед лифтом девушку, которую окружили кавказцы, не давая ей вызвать лифт. Было их пять человек. Она отбивалась от них, а они тянули ее туда, под лестницу, где наблюдали за этой сценой, что-то выкрикивая и гогоча, еще человек восемь-десять из той же компании.
        Девушка увидела Августа и бросилась к нему, умоляя о помощи, но кавказцы окружили ее и не выпускали.
        - Эй, чего пристали? - крикнул Август. - Отпустите!
        - Иди, иди, руски, не твоя дела! - отвечали ему.
        Он попытался прорваться к ней сквозь кольцо, но получил удар в бок, на который успел ответить, но тут же все пятеро, оставив девушку, набросились на него. Август выдержал на ногах еще три удара, пытаясь ответить, но потом упал и его продолжали бить ногами. Те, что стояли под лестницей, прибежали тоже. Это длилось минуты три, после чего кавказцы исчезли. Девушка успела убежать.
        - А вахтер? Что вахтер делал? Кто там в будке сидел? - вскричал Пирошников.
        - Старуха какая-то… Она потом засвистела, когда они стали разбегаться.
        - Лариса Павловна, понятно…
        Август отлеживался в вестибюле минут пятнадцать, потом все же поднялся на крышу к Пирошникову. Лариса Павловна предлагала вызвать неотложку и милицию, но он отказался.
        - Знаю я эту милицию, - сказал он. - Нет, с хачами надо по-другому разговаривать.
        Август остался ночевать на пятом этаже. Серафима постелила ему в детском саду, в пустующей пока палате, покормила и попросила Гулю за ним присматривать. Репетиция так и не состоялась.
        Однако Юлька не желала мириться с переселением Августа на пятый этаж.
        - Я поеду к нему! - заявила она.
        Пришлось уступить. Юлька собрала свои блокноты со стихами и ноутбук, который уже давно фактически перешел к ней в пользование. Сопровождавший ее Пирошников нес Августу свою гитару.
        А когда подошла Серафима и привела с собою все семейство Гули, публики оказалось достаточно, чтобы Август согласился спеть.
        Он не стал петь свою песню, а снова запел стихи Рубцова про зимнюю звезду полей. Пирошников слушал Августа и смотрел на детей - Юльку и троих узбекских малышей, которые не знали по-русски ни слова. Они были одинаково печальны, а у Юльки слеза блестела в глазах. Пирошников подумал, что Рубцов начал оплакивать Родину, когда никто еще не догадывался о том, что с нею случится. А сейчас уже поздно.
        Звезда полей во мгле заледенелой,
        Остановившись, смотрит в полынью.
        Уж на часах двенадцать прозвенело,
        И сон окутал родину мою…
        Звезда полей! В минуты потрясений
        Я вспоминал, как тихо за холмом
        Она горит над золотом осенним,
        Она горит над зимним серебром…
        Звезда полей горит, не угасая,
        Для всех тревожных жителей земли,
        Своим лучом приветливым касаясь
        Всех городов, поднявшихся вдали.
        Но только здесь, во мгле заледенелой,
        Она восходит ярче и полней,
        И счастлив я, пока на свете белом
        Горит, горит звезда моих полей…
        Засыпая, Пирошников думал о том, как непоправимо быстро пала идея фикс советской пропаганды - «дружба народов», казалось, впитанная всеми национальностями Союза с материнским молоком. Хрестоматийная «Колыбельная» из кинофильма «Цирк», всегда вызывавшая у него слезы, теперь выглядела всего лишь агиткой, бездарной заказной агиткой сытых советских кинематографистов. И Любовь Орлова, и этот кудрявенький негритеночек - он потом вырос и свалил в Америку, на родину предков, где когда-то их линчевали, а теперь живут, терпят…
        «Нет, неправда, - возражал он себе. - У нас в школе не было никаких национальностей, хотя мы знали, что Борька Мушин азербайджанец, Лера Шмуклер - еврейка, а толстая девочка Инна Попандопуло - вообще гречанка. Но это знание никак не влияло на наши отношения. Ни в малейшей степени!»
        В школе… Больше, чем полвека назад. Ты еще вспомни Крещение Руси. Окрестили всех, кто под руку попал, - и дело с концом. Правда, вряд ли там были негры…
        «И все же крот… - подумал он, - Слепой ленивый крот. Никак не медведь. Мы льстим себе…»
        …И снились ему ледяные ромашки, целое поле ромашек, покрытых корочкой льда, как леденцы на палочках. Они качались, ломались и падали, а он шел по этому полю к горящей на черном небе одинокой звезде под перезвон падающих хрустальных венчиков.
        Глава 36. Дерево
        Пирошников проснулся и обнаружил, что Серафимы рядом нет. Он накинул любимый халат и вышел в гостиную. Дверь в комнату Юльки была приоткрыта, но, когда он заглянул туда, то увидел, что девочки тоже там нету. «К Августу сбежали… - догадался он не без досады. - Удивительные существа женщины! Так безошибочно чувствуют талант… А ты уже толст и ленив, как… крот!»
        Дался ему этот крот.
        Он посмотрел на часы. Было аккурат без трех минут десять. Иными словами, через три минуты должна была начаться первая радиопередача.
        И действительно, ровно в десять часов что-то щелкнуло в невидимом репродукторе под потолком и голос аспиранта Браткевича произнес:
        - Доброе утро, дорогие друзья домочадцы и наши гости из разных уголков России и Ближнего Зарубежья. Предлагаем прослушать литературно-музыкальную композицию на стихи русских поэтов - «Вставай, страна огромная!»
        - Твою мать!.. - тихо выругался Пирошников. - Думать надо же! Нашли момент!
        Он пожалел, что вчера вечером позвонил Браткевичу и рассказал об избиении Августа. Как видно, творческая бригада решила ответить словом.
        И действительно, грянули незабываемые аккорды песни «Священная война», но быстро смикшировались, и голос Залмана, явно подражавшего диктору Левитану, начал читать:
        Мы знаем, что ныне лежит на весах
        И что совершается ныне.
        Час мужества пробил на наших часах,
        И мужество нас не покинет.
        Не страшно под пулями мертвыми лечь,
        Не горько остаться без крова,
        И мы сохраним тебя, русская речь,
        Великое русское слово.
        Свободным и чистым тебя пронесем,
        И внукам дадим, и от плена спасем
        Навеки!
        Снова заиграла музыка, это было вступление к какой-то знакомой песне, но Пирошников пока не мог угадать. Его отвлек сигнал мобильника. Звонил Геннадий.
        - Владимир Николаевич, спуститесь в вестибюль, пожалуйста. Срочно, - сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
        Пришлось спускаться вниз. Пока Пирошников ехал в лифте, тоже оборудованном трансляцией, голос Марка Бернеса пел:
        Враги сожгли родную хату,
        Сгубили всю его семью.
        Куда ж теперь идти солдату,
        Кому нести печаль свою?
        Пошел солдат в глубоком горе
        На перекресток двух дорог,
        Нашел солдат в широком поле
        Травой заросший бугорок…
        Выйдя из лифта, Пирошников увидел в центре вестибюля скопление людей, среди которых сразу бросились в глаза двое в белых халатах. Они склонились над лежащим на полу человеком, в котором Пирошников узнал джигита с хищным орлиным носом, виденного давеча здесь же, в компании сородичей.
        Он был бледен, глаза закрыты, но дышал часто и шумно. Врачи что-то делали с его головой.
        Открылась дверь на улицу и в вестибюль неторопливо, вразвалку вошли три милиционера в зимних куртках и шапках. Один офицер и два сержанта.
        А Бернес все пел про солдата, вернувшегося с войны.
        От группы, окружавшей джигита и колдующих над ним врачей, отделился Геннадий и сделал два шага к милиционерам. Они начали о чем-то беседовать, как вдруг Геннадий заметил Пирошникова и сделал приглашающий жест: подходите!
        Пирошников подошел и сдержанно кивнул ментам.
        - Наш хозяин, - представил его Геннадий.
        - Документы? - спросил офицер.
        Пирошников достал паспорт, который всегда был при нем, и протянул ему.
        А Геннадий продолжал излагать ситуацию, которую знал со слов той же вахтерши. С утра группа кавказцев, как всегда, собралась под лестницей, было их человек пять. О чем-то галдели, как выразился Геннадий. Как вдруг в вестибюль ворвалась толпа подростков из близлежащих домов численностью чуть ли не вдвое большей, вооруженных к тому же обрезками труб и арматуры.
        Схватка была короткой, по существу, ее не было. Кавказцы бежали, уворачиваясь от ударов, на месте битвы остался лишь их предводитель по имени Тимур, как сказал Геннадий. Он получил-таки сильный удар трубой по голове, но череп остался цел.
        - Это они за вчерашнее мстили. За девушку, - объяснил Геннадий.
        Песня в репродукторе, между тем, закончилась, и голос Залмана вновь начал читать стихи:
        В полдневный жар в долине Дагестана
        С свинцом в груди лежал недвижим я;
        Глубокая еще дымилась рана;
        По капле кровь точилася моя.
        Лежал один я на песке долины;
        Уступы скал теснилися кругом,
        И солнце жгло их желтые вершины
        И жгло меня - но спал я мертвым сном…
        Менты подняли головы, ища источник звука. Наконец до них стал доходить смысл стихотворения.
        - Разжигание, вроде, товарищ лейтенант, - доложил сержант неуверенно.
        - Точно, разжигание! Кто допустил? - лейтенант уставился на Пирошникова.
        - Какое разжигание? Чего разжигание? - забормотал Пирошников, чувствуя, что попался.
        - Национальной розни! - хором вскричали сержанты.
        Врачи забинтовывали голову Тимуру, а сам он уже пришел в себя и прислушивался к разговору.
        - Помилуйте, какой национальной розни! Где там национальная рознь? - взмолился Пирошников.
        - Где он у вас лежит? В Дагестане! - отрезал лейтенант.
        - Ну?
        - Кто его убил? Русские! Дагестанца убили русские! Это вы хотите сказать?
        - Да это русский лежит! Русский офицер. Лермонтов лежит! - настаивал Пирошников.
        - Спорный вопрос, между прочим, - подал голос Тимур.
        - Лермонтова на дуэли убили. Не надо, - находчиво парировал лейтенант.
        Неизвестно, чем бы закончился этот литературоведческий спор, если бы не Тимур. Он встал, вежливо поблагодарил врачей и заявил милиции, что претензий к нападавшим не имеет и заявления писать не будет.
        - А лежит там не русский, не дагестанец, а табасаран! - объявил он, подняв палец. - Красивый народ, смелый!
        И он удалился вниз на минус первый этаж.
        Наверняка сам был табасараном.
        Как ни странно, это заявление всех устроило. Неизвестный табасаран явно не заслуживал ни протокола, ни разжигания. Пускай себе лежит, решили менты.
        Прощаясь, лейтенант тихо сказал Пирошникову:
        - Вы бы хачей прижали немного… Вы ж хозяин.
        - Разжигаете? - ответил Пирошников невозмутимо.
        - Ха! Ха-ха! Вы остряк, оказывается! - покрутил тот головой.
        Пирошников вернулся на крышу, когда Бернес допевал «Темную ночь». В воздухе пахло грозой из другой его песни. Где-то мерно застучал метроном. Откуда здесь метроном? Это у Выкозикова. Ах, да.
        Пирошников почувствовал, что события последних дней и часов свиваются в стальную пружину, которая сжимается все сильнее. Он уже не понимал, что следует предпринять, чтобы остановить этот бег и нарастающее падение.
        Вернувшись, он рухнул в кресло и несколько минут сидел с закрытыми глазами. Дом давил. Пирошников физически чувствовал его тяжесть. Шапка Мономаха… Какая там шапка. Так, шапочка…
        Дома попрежнему никого не было, и Пирошников, вздохнув, отправился на пятый этаж.
        Там было непривычно тихо и пусто. Пирошников пошел по коридору, как вдруг сбоку открылась дверь и оттуда выехала Юлькина коляска, которую толкал сзади Август. Сама Юлька сидела в коляске и обеими руками держала перед собою большой пластиковый поднос со стоящими на нем тарелками. В тарелках было пюре с вареной курицей.
        - Ура! Папатя пришел! - завопила Юлька.
        В коридор выглянула Серафима, помахала Пирошникову рукой и скрылась. Август поздоровался, обогнал медленно идущего Пирошникова и въехал с коляской в комнату, откуда выглядывала Серафима.
        Там была детская столовая. Дети обедали, а Серафима, Гуля и Август с Юлькой их обслуживали. На этот раз детей было больше. К Гулиным детям и первой троице добавились еще четверо, причем один был явный негритенок, такой же кудрявый, как Джим Паттерсон из кинофильма «Цирк», о котором Пирошников вспоминал совсем недавно. Все они дружно ели второе, а наиболее активные уже пили компот.
        В слове «компот» есть нечто коммунистическое.
        Но Пирошников не успел додумать эту мысль, а остановился в дверях, обозревая картину. Если считать Августа с Юлькой, то детей у него уже была дюжина. Да и Серафима с Гулей тоже в дочери годились по возрасту.
        - Дети! Это Папатя! - громко представила его Серафима.
        - Папа? - спросил китайчонок.
        - Папы у вас есть. А это будет Папатя.
        - Мерси, - сказал Пирошников. - Вкусно? - обратился он к детям.
        - Да! - дружно заорали они.
        …А через два часа, уложив детей спать по своим комнатам и отобедав за теми же детскими столиками, воспитатели собрались в комнате, которую занимал Август. И Август наконец взял в руки гитару, чтобы показать песню, посредством которой он намеревался как-то помочь исправлению вертикали.
        Он уселся на своей койке, остальные, включая Гулю, сидели на стульях. Август взял аккорд и объявил:
        - Песня про дерево.
        И запел.
        Я жизнь проживу такую, какую смогу.
        Когда мое сердце вырвется на бегу,
        Когда тишина наступит и упадет звезда,
        Вырастет дерево из моего следа.
        Вырастет дерево из моего следа…
        Я жизнь проживу - дыханье закончит вдох,
        Чтоб я, даже мертвый, последний шаг сделать смог,
        Чтобы упасть лицом и слышать, как за спиной
        Вытягивается дерево тонкое надо мной.
        Вытягивается дерево тонкое надо мной…
        Я жизнь проживу такую, какую смогу.
        Лица не сберечь - сердце свое сберегу,
        Корнями сосудов спутанное в клубок,
        Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток.
        Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток…
        Пирошников почувствовал, как снова к груди подкатывает боль, качается пол, плывут стены… Не может быть, чтобы эта песня вернулась. Это было чудом.
        Август закончил. Стало тихо.
        - Это твоя песня? - спросил Пирошников.
        - Моя только музыка. А стихи в Интернете нашел. Не знаю, чьи…
        - Угу, - сказал Пирошников.
        Он поднялся и направился к двери. Все смотрели на него. А он вышел в коридор и пошел медленно, почему-то не ощущая наклонного пола, с комком в горле, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.
        Это были его стихи, написанные сорок лет назад, еще до приключения с лестницей, потом подаренные кому-то, потерянные и забытые.
        Он пришел к себе, накапал пятьдесят капель валокордина в рюмку с водой и выпил. Приятная горечь разлилась во рту.
        Потом налил в ту же рюмку водки и выпил тоже.
        Раздался звонок мобильника. Звонил Браткевич.
        - Владимир Николаевич, - почему-то тихо и испуганно проговорил он. - Дом стоит прямо. Вертикаль восстановлена.
        Глава последняя. Исход
        Удивительно было то, что ни один жилец дома, ни один домочадец не уловил момент, когда свершилось «восстановление вертикали», как назвал его аспирант. Скорее, это было все же восстановление горизонтали, ибо вертикаль фиксировали гравитационные приборы Браткевича, горизонталь же легко распознавалась живущими в доме.
        Люди выходили в коридоры, прохаживались по ним, расправив плечи, не скособочиваясь, как раньше, чтобы поймать правильное положение тела, а шли прямо, как свободные люди. Спрашивали друг друга, встречаясь:
        - Ровно?
        И отвечали:
        - Ровно!
        Собственно, и что еще нужно? Но в том-то и беда, что «ровное» спокойное существование зависело не только от положения стен и полов, но и от того, насколько спокойно домочадцы могут уживаться друг с другом.
        Если они взвинчены, им тревожно и даже страшно, то тут любая ровная, как биллиардный стол, поверхность кажется подозрительно, нарочито кривой, и уже на простодушный запрос соседа: «ровно?» - отвечаешь рыком:
        - Ни хера не ровно!
        Неровно было на душе домочадцев и гостей дома перед открытием ночного клуба «Космос» с заявленным в афишах балом-карнавалом «Танцы под небесами».
        Слухи распространялись смутные, недостоверные. То ли «русские будут бить хачей», то ли «кавказ отомстит за товарища», а тут еще возникло откуда-то и распространилось с пугающей стремительностью непонятное слово «табасаран», страшное, как Бармалей.
        «Табасараны готовят резню…»
        Более продвинутые домочадцы успокаивали обывателей и советовали заглянуть в Википедию, где было написано, что табасараны - мирная народность Кавказа, такая же, как чечены, только их поменьше, но зато эта народность дала миру знаменитую спортсменку Елену Исинбаеву, которая прыгает с шестом.
        Табасараны носят кинжалы и прыгают с шестом! Чушь, одним словом.
        Но смех смехом, а Пирошников это нарастание тревоги чувствовал кожей. Интересовался у Геннадия, как продаются билеты, кто покупает и какие меры безопасности предпринимает ночной клуб. Геннадий успокаивал, посмеиваясь:
        - Не гоните волну, Владимир Николаевич! Все под контролем!
        За день до представления билеты были распроданы. Расчетная вместимость клуба составляла одну тысячу человек. Примерно треть этого количества, по оценке Геннадия, была куплена подростками с соседних улиц, остальное - домочадцами и гостями с Юга.
        Пирошникова волновало соотношение сил. Он вдруг понял, что готовится к представлению, как к битве, и оценивает шансы сторон.
        - Черт знает. Думаю, хачей примерно половина будет, - почесал в затылке Геннадий.
        - Позови ОМОН, - вздохнув, посоветовал Пирошников.
        Накануне выступления выяснилось, во-первых, что на дискотеку собираются все, то есть, Серафима с Юлькой тоже. Попытка Пирошникова отговорить провалилась.
        - Сима, это может быть опасно, - понизив голос, доказывал Пирошников.
        - Я слышу! Слышу! Ничего опасного! - закричала Юлька.
        - Ну, пеняйте на себя!
        Хотя, как они могут «пенять на себя»?
        Во-вторых, встала проблема наряда. И тут Пирошников вспомнил о синем шелковом халате.
        - Маскарад у нас или нет? Надену халат! - оправдывался он.
        По правде сказать, намерение это диктовалось не столько его любовью к бытовой клоунаде, сколь детским желанием свести все к игре - и ночной клуб, и домочадцев с табасаранами, и сам этот дом, покоящийся на спине слепого крота по имени Плывун. Слава Богу, этот Плывун никуда не плыл, спал себе спокойно, изредка поворачиваясь во сне и пошевеливая лапой, когда слышал какие-то звуки сверху. Дом от его движений сотрясался, бывает, но не настолько, чтобы это сильно кого-то беспокоило.
        Пирошников наивно думал, что вот увидят его нелепый наряд домочады с домохачами, рассмеются, обнимутся и отправятся в бар пить пиво. А пива хватит на всех.
        Халат был напялен на трикотажный спортивный костюм красного цвета с надписью на груди «СССР» - иначе было бы холодно. Этот костюм подарила когда-то мужу мать Анюты, как бы в шутку, с напоминанием о стране, где он родился и жил большую часть жизни. Пирошников его не носил, но сейчас извлек из чемодана и примерил вместе с халатом.
        Красные «треники» высовывались из-под халата минимально, на ноги предполагалось надеть теплые отороченные искусственным мехом ботинки.
        - Класс! - восхищенно сказала Юлька. - Только тебе не хватает…
        И она быстро укатила на коляске в другую комнату, где принялась что-то мастерить, отгоняя всех, кто интересовался ее занятием.
        - Только не снимай мантию! - крикнула она Пирошникову.
        Через полчаса она торжественно въехала в гостиную, наряженная в золотую корону, которую сняла с головы и вручила Пирошникову, подъехав к нему.
        - Ты же король! - объяснила она.
        Пирошников надел корону и отправился к зеркалу. Оттуда на него посмотрел… а что, разве я не король? - осторожно спросил он себя.
        Он снял корону, осмотрел ее. Она была сделана из картона и густо покрашена бронзовой краской. Он снова надел ее. Не император, нет. Но все же король.
        Почему сказочные короли бывают, а сказочных императоров он не видел, подумалось ему.
        Потому что нет сказочных Империй?
        И все же чего-то еще не хватало. Образ был неполон. Он вернулся к своим и устроил худсовет. Борода и усы? Держава и скипетр?
        Вдруг Августа осенило.
        - Я знаю, сэнсей! Я вам сделаю перед выходом!
        - Что?
        - Увидите!
        Оставалось пару часов до начала, Пирошников с Августом принялись обсуждать детали карнавала, главной в котором был конкурс масок, после чего предполагались танцы. А уж в финале Август собирался петь.
        Серафима с Юлькой, между тем, удалившись в спальню, прихорашивались перед выходом.
        Наконец пришла пора выходить. Пирошников облачился в новое платье короля, надел корону и вопросительно взглянул на Августа.
        - Ну? Что ты придумал?
        Вопрос прозвучал величественно. Пирошников входил в роль.
        Но Август быстро покончил с величественностью. Он принес из ванной тюбик зубной пасты и покрасил ею лицо Пирошникова. Замысел показался Пирошникову настолько дурацким, что он даже не протестовал. Он вспомнил сказанную кем-то фразу: «Все в жизни надо доводить до абсурда».
        Придворные отступили от короля и оценивающе осмотрели его.
        - Класс? - неуверенно спросила Юлька.
        - Какое-то кабуки… - произнес Пирошников, осматривая лицо в ручное зеркальце.
        - Сейчас! - Серафима сорвалась с места, нашла свою сумку и вытащила из нее косметичку. Оттуда она извлекла короткую черную трубочку и подступила к Пирошникову с намерением заняться его макияжем.
        - Делайте что хотите! - обреченно проговорил он.
        И Сима нарисовала ему щеточкой для туши трагически изогнутые брови, а под правым глазом поставила черную слезинку.
        Пирошникова подвели к большому зеркалу и он осмотрел себя. Из зеркала глядел на него печальный император, потерявший свою Империю.
        Они вызвали лифт и замерли перед закрытыми створками, исполненные значимостью момента. Сима и Юлька были украшены вплетенными в волосы звездами и серебряными ленточками, а на голове Августа была широкополая кожаная шляпа.
        Створки распахнулись.
        - С Богом! - проговорил Пирошников, делая шаг внутрь.
        Его начала трясти мелкая внутренная дрожь. С этой минуты все происходящее воспринималось им как фантастическое кино, где он, его семья, домочадцы, гастарбайтеры, бойцы ОМОНа и пришлые подростки исполняли каждый свою роль, приближая неизбежный финал.
        Второй этаж встретил их проверкой службы безопасности. Пришлось пройти сквозь рамку-металлоискатель, которая запищала, лишь только сквозь нее проехала Юлькина коляска. Тут же у стражей возникло сомнение, что ее вообще можно пускать на бал-маскарад на том основании, что девочка - инвалид.
        - Сами вы инвалид мозга! - окрысилась Юлька.
        - Мы отвечаем за вашу безопасность, - парировал охранник.
        - А я отвечаю здесь за все. Пропустите, - повелел Пирошников, делая царствененый жест рукой.
        Охранник пожал плечами, но пропустил. Это было бы фантастикой, но Пирошников успел заметить сбоку в нескольких метрах Геннадия, который следил за ситуацией и дал знак охраннику.
        Однако Юлька и Август были потрясены могуществом императора.
        Рамок безопасности было четыре. Сквозь них шел сплошной поток. Пирошников успел заметить, как отбирают какие-то предметы у посетителей и бросают в специальные корзины, куда они падали с металлическим лязгом.
        Как и полагалось по сценарию, Пирошников и его свита, пройдя гардероб, заняли места у маленькой сцены, рядом с пультом управления, в главном зале с танцполом, где уже ждал их Браткевич. Он принялся давать последние наставления Августу касательно звука и петли гравитации, а Пирошников и дамы свиты расположились в креслах.
        В зале было полутемно, лишь светились звездочками точечные светильники в потолке. Пирошников вглядывался в прибывающую публику, стараясь опознать «своих» и «чужих», однако, удавалось лишь разделить парней и девушек. Парни были почти все одеты одинаково - кожаные куртки, джинсы, шарфы. И все же какая-то система опознавания была меж ними принята, поскольку они сразу направлялись туда, где собирались «свои».
        Напротив сцены, за танцполом группировались, в основном, девушки, одетые ярко и разнообразно, точнее, разнообразно раздетые. Некоторые были с парнями. Слева и справа собирались парни, причем их численность была примерно одинаковой и нарастала тоже синхронно.
        Кто из них был кто, Пирошников не мог определить, пока не заметил в одной из групп табасарана Тимура с перевязанной головой. Теперь стало ясно, что справа - кавказцы.
        Начала звучать фоновая музыка, но световые эффекты пока не зажигали.
        Наконец прибежал Геннадий, крайне озабоченный.
        - Похоже, будет жарко, - шепнул он Пирошникову. - Перекрыли канал вброса оружия.
        - Не понял…
        - В северном торце коридора через форточку спускали ножи с третьего этажа.
        - И много?
        - Неизвестно. Вы своих предупредите.
        Пирошников попытался отправить домой Серафиму с Юлькой, шепнув им об опасности. Но куда там! Мысль о том, что они остаются в темном зале с несколькими сотнями мужчин, многие из которых вооружены, их не остановила. Бал-маскарад должен состояться при любых условиях!
        А музыка становилась все громче и ритмичнее. Уже во всех группах молодежи появились танцующие, но никто не рискнул пока выходить на танцпол.
        Снова появился Геннадий, на этот раз с микрофоном в руках.
        - Начинаем бал-маскарад «Танцы под небесами»! - провозгласил он.
        И тут же по мановению руки Августа ударила музыка и зажглись огни, которые мигали, переливались всеми цветами, вспыхивали то там, то тут… Дискотека началась.
        Геннадий объявил конкурс масок на звание короля и королевы бала. На танцпол приглашались все, кто был в карнавальных костюмах. Таких нашлось немного - человек двадцать, в основном, это были девушки. Они по очереди выходили в центр танцпола и делали несколько танцевальных движений под музыку. Публика награждала их аплодисментами. Прибор на пульте, за которым следил Браткевич, замерял уровень аплодисментов в децибелах. Самый шумный успех определял короля.
        Сначала шли девушки: три феи, одна старуха Шапокляк, одна Леди Гага в туфлях со шпильками в полметра и соответствующей платформой. Уйти без травм ей не удалось, она грохнулась, спускаясь с танцпола.
        Были мышки, кошки и пышки.
        Наибольший шум вызвала естественно Леди Гага.
        Затем последовали юноши. Их было всего пятеро. Один был в костюме «Конкретный Пацан» - во всем черном и кожаном, с лицом, закрытым снизу повязкой до самых глаз. Другой в костюме «Гастарбайтер» - с метлой и в фартуке, еще двое изображали ментов, а может быть, и были этими ментами, находчиво использовав форменную одежду как карнавальный костюм.
        Все костюмы сопровождались дружным хохотом всех групп молодежи. И Пирошников еще раз благостно подумал о том, что юмор способен объединять людей независимо от их взглядов.
        Последним на танцпол вышел табасаран Тимур с забинтованной головой. У него было зверское выражение лица, в зубах он сжимал леопардовый хвост. Костюм назывался «Раненый Мцыри». При чем тут Мцыри?
        Однако, аплодисмент он сорвал наибольший.
        Геннадий прервал конферанс и оглянулся на Пирошникова.
        - Владимир Николаевич, а ваш костюм как называется?
        - «Король придурков», - отвечал Пирошников. - Только ты не вздумай!..
        Но было поздно. Геннадий уже кричал в микрофон:
        - Вне конкурса! Костюм «Король придурков»! Наш учредитель! Маг и волшебник! Владимир Пирошников!
        Пирошников отчаянно махал руками, показывая, что он не намерен позориться на старости лет. Но Юлька смотрела на него молящими глазами, но Сима делала жесты - давай! давай! - но Август уже включил вместо танцев песню, которую Пирошников любил и сам часто пел в застолье:
        Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет,
        Господи, дай же Ты каждому, чего у него нет:
        Мудрому дай голову, трусливому дай коня,
        Дай счастливому денег… И не забудь про меня.
        Пирошников поднялся и тяжело, грузно пошел к танцполу, прихрамывая по обыкновению. Он встал в центре круга и сдержанно поклонился, прижав руку к груди - старик в синей мантии с белым лицом клоуна, в игрушечной короне, с черной слезинкой на щеке.
        Пока Земля еще вертится, Господи, - Твоя власть! -
        Дай рвущемуся к власти навластвоваться власть,
        Дай передышку щедрому хоть до исхода дня.
        Каину дай раскаянье… И не забудь про меня.
        Он вдруг почувствовал необыкновенную легкость и сам не заметил, как оторвался от пола и медленно поплыл вверх. Он успел сообразить, что никакого чуда нет, это просто Браткевич выключил тяготение и над танцполом установилась невесомость. И теперь главная его задача - сохранить равновестие в невесомости, ибо кувыркающийся король, хоть и маскарадный, - зрелище жалкое и недостойное.
        Я знаю: Ты все умеешь, Я верую в мудрость Твою,
        Как верит солдат убитый, что он проживает в раю,
        Как верит каждое ухо тихим речам Твоим,
        Как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
        Публика замерла, пораженная зрелищем плавающего в невесомости клоуна. Пирошников успел краем сознания подумать о том, что он тоже плывун в каком-то смысле - непредсказуемый и коварный, но отвлекаться было нельзя - нужно было следить за равновесием. Он достиг разрисованного потолка, где было изображены звезды, Луна и летающие в космосе спутники и ракеты, дотронулся до Луны и дал знак аспиранту: опускай!
        Вероятно, это был звездный час его жизни.
        Он медленно поплыл вниз, бережно притягиваемый к полу Максимом.
        Господи, мой Боже, зеленоглазый мой,
        Пока Земля еще вертится, И это ей странно самой,
        Пока еще хватает времени и огня,
        Дай же Ты всем понемногу… И не забудь про меня.
        Рев толпы был невообразим. Все кричали и прыгали - охранники, подростки с Саблинской, дворники-таджики с улицы Блохина, торговцы инжиром с Сытного рынка, их подруги, русские, табасараны, таты, адыгейцы и все сто тридцать остальных народностей Кавказа.
        Много их все же, подумал Пирошников, возвращаясь на свое место.
        Коронация состоялась. Осталась нация, да простится мне этот каламбур.
        Без всякого перехода Август врубил светомузыку, вспыхивающую в такт ударам большого барабана - бум! бум! бум! - и на танцпол с трех сторон устремились танцующие.
        Пирошников любил смотреть на танцующую молодежь. Сам он и в молодости так танцевать не умел. В особенности ему нравились девушки, что вполне естественно, - они так ритмично, так зажигательно двигали именно теми частями тела, какими нужно, что он поневоле зажигался и чувствовал себя много моложе, пока не пробовал двинуть больной ногой.
        Сейчас же, в благодушном настроении, вызванном успехом его полетов, он даже подумал, что, возможно, все обойдется, и его опасения напрасны. Вон как они все смеялись, и аплодировали - что наши, что ихние!
        Но, видать, не суждено было этому сбыться.
        Уже через минуту танцующие потребовали «зажигать».
        - Невесомость давай! - раздались крики.
        - Хочу в космос! - пронзительный девичий вопль.
        - Полетели!
        И Браткевич начал ослаблять тяготение. Танцующие замедлили движение, они уже не могла поддерживать ритм, каждый толчок ноги отрывал их от пола на продолжительное время, затем они плавно опускались, чтобы вновь взлететь. Это были «лунные танцы».
        И наконец наступила полная невесомость. Танцующие летали в самых разнообразных направлениях, продолжая ритмично двигать руками и ногами, как плавающие лягушки. При этом, конечно, достигали границы зоны невесомости и сваливались на маты. После чего вновь впрыгивали туда и продолжали кувыркаться.
        Как вдруг раздался вскрик, Пирошников увидел, как два парня обменялись ударами, причем один вылетел за границу зоны и свалился с высоты метра три. Он прижимал руки к правой стороне живота, между пальцами текла кровь.
        И тотчас же, как по команде, с двух сторон зала бегом кинулись на танцпол те, кто ждал этого сигнала. Точно стартующие ракеты, впрыгивали они в невидимый цилиндр над танцполом и врезались в толпу дерущихся, нанося удары направо и налево.
        Драка в невесомости, по свидетельству очевидцев, зрелище, скорее, смешное, чем страшное. Очень трудно рассчитать силу и точность удара, а при отсутствии опоры любой удар напоминает толчок. Если бы не ножи. А они уже мелькали в этой летающей свалке.
        Бойцы ОМОНа, словно ожидавшие этой минуты, тоже взмыли в воздух, как эскадрилья истребителей, и принялась там орудовать дубинками. Но эффект был слаб. Даже оглушенные ударами продолжали плавать в воздухе, как боксеры в состоянии «грогги», но на ринг не падали.
        - Максим, сделай же что-нибудь! - вскричал Пирошников.
        Выпавшие на маты бойцы вскакивали на ноги и продолжали драку уже на полу.
        Браткевич резко нажал на кнопку пульта - и летающие драчуны мгновенно притянулись к полу, как железные опилки к полюсу магнита.
        Раздался резкий лязгающий звук и все упавшие и прилипшие к танцполу летуны - и омоновцы, и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей - поняли, что на этот раз произошло нечто страшное.
        Потому что стена ночного клуба треснула, с грохотом обвалилась висевшая на этой стене звуковая черная колонка, а трещина в стене продолжалпа расширяться, сквозь нее уже можно было увидеть кусочек ночного зимнего неба и струйки снежной метели игриво вились у краев трещины.
        Дом трясся, точно в припадке бешенства, от главной трещины вбок, как змеи, поползли другие.
        - Срочная эвакуация! Всем покинуть здание! Всем срочно покинуть здание! Помогите раненым! - кричал в микрофон Геннадий.
        Он отставил микрофон и обратился к Браткевичу:
        - Сколько у нас времени?
        - Не знаю. Не больше десяти минут. Выводи всех на улицу!
        Тряска почти прекратилась, но чувствовалось, что весь дом пришел в движение, начал медленно оседать и крениться вперед.
        Пирошников вскочил, схватил Юлькину коляску за спинку и, толкая ее, устремился к выходу.
        Юлька не кричала и не плакала, лишь твердила:
        - Папатя, ты только не волнуйся! Только не волнуйся!
        Симы рядом не было, Августа тоже. Пирошников добрался до лифта и вызвал его. О лифте все забыли, поток устремился по лестнице вниз. Публика хватала в гардеробе куртки, пальто и плащи - какие попало. Времени уже не было.
        Дом трещал по швам.
        У турникета была давка. Пирошников повернулся спиной вперед и, таща за собою коляску, вклинился в толпу. Наконец турникет не выдержал натиска и рухнул. Пирошникову удалось вытащить коляску на улицу и он, задыхаясь, отбежал с нею, насколько мог, от своего дома, терпящего катастрофу.
        Впрочем, дальше противоположной стороны улицы он все равно убежать не мог. Здесь собирались все, кому удалось выскочить из рушащегося дома. Останавливались и, задрав головы, смотрели, что же будет дальше.
        Пирошников искал глазами Симу и Августа. Их не было среди спасшихся. К нему вдруг подбежала мамаша Енакиева с тою же девочкой на руках - слава богу, успели спастись, подумал он - и заорала в истерике:
        - Добились своего! Доигрались! С вашими мокузеями! Ненавижу!
        И она сорвала с Пирошникова картонную корону и отбросила ее в сторону.
        - Да я… Поверьте… - бормотал Пирошников.
        Сейчас его занимали родные, оставшиеся в доме. И сколько времени у них осталось, чтобы выйти.
        А дом продолжал движение, которое уже можно было заметить невооруженным глазом. Северная его часть зарывалась в почву все глубже, уже скрылись под землю окна первого этажа, тогда как корма дома, если можно так выразиться, наоборот, приподнималась над землей. Из окон этого первого этажа, которые еще не успели погрузиться, какие-то люди в кепках выбрасывали ящики с мандаринами. Рыночные торговцы спасали свой товар.
        А из дверей главного входа продолжали выбегать домочадцы и публика с ранеными в драке. Но уже поодиночке. Поток иссяк.
        Пирошников и Юлька, замерев, смотрели на эту дверь Сделать ничего было нельзя. Не бросаться же искать их в тонущем огромном здании.
        И вот - какое счастье! - из дверей выбежала Сима, а за нею Август. Они несли в руках теплую одежду и одеяла - Пирошникову и Юльке. В куртку Пирошникова был завернут кот Николаич.
        За ними торопилась Гуля со своим выводком.
        Все они успели уже одеться в зимние вещи.
        - Уфф… Предусмотрительная ты все же, - сказал Пирошников Серафиме, закутывая Юльку в одеяло.
        - Могли бы простудиться, - сказала она.
        - Простудиться! Ты посмотри! - кивнул он на дом, который продолжал торжественно тонуть, как «Титаник».
        - Ничего. Дело наживное, - сказала она.
        Никто не звонил в милицию или в МЧС. Все понимали, что сами виноваты, не сберегли, просрали свой дом, прости Господи. Олухи царя небесного. И сколько там осталось внутри этих олухов, спящих в своих постелях - никто не знал.
        Чем больше кренился дом, чем глубже зарывалась в почву его носовая часть, а корма возвышалась над землей, тем интенсивней было движение, тем страшнее тряслась земля. Окна всех этажей соседних домов горели. Соседи всматривались в эту катастрофу, наблюдая воочию кару для тех, кто не смог уберечь.
        - Папатя… Что с ним случилось? Почему это? - услышал Пирошников голос Юльки.
        - Наш крот устал. Столько лет одно и то же… И он ушел, махнув нам хвостом.
        В этот момент крот действительно махнул хвостом, да так, что земля разверзлась и дом юркнул в нее, как мышь в норку, едва не захватив всех бывших своих жителей, наблюдавших на другой стороне улицы. Край ямы прошел по середине проезжей части. Гигантская воронка дымилась.
        И тогда бедные жители осторожно придвинулись к краю ямы, чтобы заглянуть - а куда же все это делось?
        Но ничего там не было, только черная дыра. Даже белых птиц не наблюдалось.
        Пирошников поднял ком земли из-под развороченного асфальта и бросил его в эту гигантскую могилу. Домочадцы последовали его примеру.
        Однако, что-то нужно было делать. И взоры нескольких сотен людей обратились к Пирошникову.
        Пирошников машинально нащупал крестик под рубашкой. Он был жарким.
        - Что ж… Пойдем, - сказал он и двинулся по улице, куда глаза глядят, катя перед собою коляску с Юлькой.
        И люди пошли за ним, потому что идти было больше не за кем.
        Рядом с Пирошниковым шла Сима с котом Николаичем, завернутым в куртку, от которой Пирошников отказался. С другой стороны шел Август с маленькой узбечкой на руках и рядом с ним Гуля со старшими дочерьми. А за ними шли остальные - и русские, и табасараны, и все сто тридцать народностей.
        Мела метель по асфальту. Окна горели. Часы показывали полночь. Люди в окнах взглядами провожали толпу, бредущую куда-то за своим королем-клоуном, явно сумасшедшим, только что утопившим собственный дом.
        Так ему и надо.
        А он шел, и ему становилось все легче, будто прибор Браткевича освободил его от тяготения и от ответственности за судьбу дома. Теперь ему осталось лишь привести три сотни человек в тепло.
        …Нежной поступью надвьюжной,
        Снежной россыпью жемчужной…
        Отряд - а это уже можно было назвать отрядом - вышел на проспект Добролюбова и повернул направо, к Тучкову мосту. И почти сразу же рядом, на проезжей части возникли две машины ДПС. Одна резко затормозила у головы колонны и выскочивший оттуда мент, тот самый, что приезжал по поводу табасарана Тимура, крикнул в толпу:
        - Кто организатор мероприятия?
        - Я, - ответил Пирошников.
        - Санкционировано?
        - Ну, лейтенант, кто же нам его санкционирует в полночь? - устало сказал Пирошников.
        - Я вынужден прибегнуть к задержанию!
        - Валяйте.
        Но задерживать было некуда - ни автозаков, ничего. Да и силы были неравны, в случае чего.
        Тут лейтенанту позвонили по рации и что-то сказали.
        - Есть, - сказал он.
        - Ну, мы пойдем? - предложил Пирошников.
        - Погодите. Сейчас начальство приедет.
        - Догонят в случае чего. Люди мерзнут, - указал на свой отряд Пирошников.
        И они двинулись дальше по направлению к Тучкову. Менты тихо поехали следом.
        Уже когда подошли к собору Святого князя Владимира, толпу нагнала машина Volvo с мигалками. Из нее вышел генерал милиции.
        Он неодобрительно осмотрел наряд Пирошникова и сказал:
        - Мы знаем о катастрофе. Людей предлагает приютить до утра директор Дворца спорта «Юбилейный», - и он указал налево, где сиял огнями дворец.
        - …Но кто хочет, может переждать в храме. Отец Владимир распорядился открыть двери, - продолжал генерал тихо, как бы извиняясь.
        Пирошников посмотрел на Серафиму.
        - Пошли на стадион. Недостойны мы храма… - вздохнул он.
        - Знаешь, там разберутся - достойны или нет, - ответила Сима.
        Она повернула направо и пошла к церковным воротам. И все домочадцы, гости и сто тридцать народностей пошли за нею, потому что там было тепло.
        Пирошников и Сима вошли в церковный двор первыми, пересекли его и, перекрестившись, вошли в храм. За ними потянулись другие. Кто крестился, кто падал на колени и утыкался лбом в пол, проводя по лицу ладонями, будто омывая его. А Иисус смотрел на них с иконостаса, по-видимому, не совсем понимая, нужна ли ему эта паства.
        Санкт-Петербург, 2009-2011 гг.
        Избранные стихотворения
        Разговор с домовым
        Вот и дождался метели.
        Все предвещало метель:
        Окна в домах запотели,
        Снег заплясать захотел,
        Ветер кружиться задумал,
        За угол вихри замел,
        Кромку сугробную сдунул
        И домового привел.
        Слушай, приятель! За печкой
        Завтра бутылки найдут.
        Попика с тонкою свечкой
        Под руки в избу введут.
        Тот совершит отпущенье.
        Мелко тряся бородой,
        Он окропит помещенье
        Снежной святою водой.
        Дух домового изгонит,
        Душу мою вместе с ним.
        Что ж это ветер так стонет?
        Снежный качается дым?
        Выпьем, старик! До рассвета,
        Как до весны, - канитель!
        В снежные стороны света
        Рвется шальная метель.
        1966
        «Я виноват перед тобой…»
        Я виноват перед тобой.
        Пришли мне в утешенье
        Листок бумаги голубой
        В день моего рожденья
        Пускай ко мне он прилетит
        Морозным ясным утром,
        Когда на крышах снег блестит
        Хрустящим перламутром.
        Когда дыхание, клубясь
        Коротким разговором,
        Плетет невиданную вязь
        Игольчатым узором.
        Я перечту твои слова
        Раз десять, и не сразу
        Поймет хмельная голова
        Написанную фразу.
        Увижу на краю листа
        Зачеркнутое слово,
        И круговая пустота
        Меня охватит снова.
        Потом я молча буду ждать,
        Когда наступит вечер,
        И можно будет зажигать
        Рождественские свечи.
        Затеят огоньки игру,
        Качаясь и мигая,
        И будет виться по двору
        Метелица сухая.
        1966
        Воспоминание о старой квартире
        Милые, добрые люди
        Носят тазы и бокалы.
        Пыль оседает на груде
        Старых газет и журналов.
        Бабушкина чернобурка
        Прочно выходит из моды.
        Валится вниз штукатурка
        После дождливой погоды.
        Жирные синие мухи
        Сонно сидят на картине.
        Ходят упорные слухи
        В старой прокисшей квартире.
        Кто-то уехал в Сухуми,
        Кто-то в субботу напился,
        Кто-то давно уже умер,
        Кто-то еще не родился.
        1966
        «Ах, черт! Поди-ка, что за шутка?..»
        Ах, черт!
        Поди-ка, что за шутка?
        Смотри, ты видишь, видишь, там
        Гуляет жареная утка
        По телеграфным проводам.
        Смотри, она еще дымится,
        Румяной корочкой хрустит,
        И, аппетитное на вид,
        Крыло на солнце золотится.
        Но кто позволил?
        Почему
        Там не душа парит, а тело?
        Царит промасленный Отелло
        В горячем кухонном дыму.
        Он говорит:
        - Сегодня пир.
        Духовной пищи жаждет мир.
        С душою поменявшись, тело
        На небеса лететь хотело,
        Но не смогло и ходит там
        По телеграфным проводам.
        1966
        Нарекаци
        По белому свету шатался
        Один пожилой армянин.
        Он грамоты где-то набрался
        И жил совершенно один.
        Жены не имел он и дочки,
        Жилья не имел и стола,
        Лишь книга на желтых листочках
        При нем постоянно была.
        Читал он старинную книгу
        В гостиничном чахлом дыму,
        И гор обнаженные сдвиги
        В душе рисовались ему.
        Потом он вставал на колени,
        Вздыхая от старости лет,
        И Бога просил избавленья
        От внешних и внутренних бед.
        В конце прибавлял он привычно,
        Одними губами шепча:
        «Пошли землякам горемычным
        Покой от огня и меча».
        И вновь у подножия храма
        В какой-то сторонке глухой
        Твердил он в молитве упрямо:
        «Пошли горемычным покой».
        Он умер, а книга осталась.
        Ее под рубахой нашли.
        Она армянину досталась,
        Не знавшему отчей земли.
        И слово родное по буквам
        С трудом разобрал армянин,
        И горло наполнилось звуком
        Гортанных высот и низин.
        Тем словом старинным согретый,
        Он бросил свой угол и стол
        И с книгой по белому свету
        Искать свое счастье пошел.
        1965
        Исикава Такубоку
        Я - Исикава Такубоку.
        Лежу под солнцем на боку.
        Молясь языческому богу,
        Слезы сдержать я не могу.
        Среди разбросанного хлама
        Лачуг и сосен, недвижим,
        Сияет вечный Фудзияма,
        И облака стоят над ним.
        Мой остров мал, как панцирь краба,
        И так же тверд, и так же сух,
        Но, словно стяг, пылает храбро
        Над ним несокрушимый дух.
        И европейские привычки
        Его не могут изменить.
        Не подобрать к замку отмычки
        И нашу волю не сломить.
        Я - Исикава Такубоку.
        Я вижу птицу и змею.
        Своей стране, надежде, Богу
        Я никогда не изменю.
        И пусть немилостив упрямо
        Ко мне годами дом родной,
        Я буду горд, как Фудзияма,
        Своею древнею страной.
        1966
        «Знай, что я еще другой…»
        Знай, что я еще другой,
        Не такой, как тот, старинный
        Пастушок с печалью длинной
        И печатью восковой.
        Знай, что я еще могу
        Весь рассыпаться на части,
        Если глиняное счастье
        Улыбнется пастуху.
        В ожиданье перемен
        Или скорого ответа
        Не сворачивай на лето
        Этот пыльный гобелен.
        Знай, что я уже готов
        Жить на шелковой подкладке,
        Уважая все порядки
        Карамельных городов.
        1967
        «Хорошие люди, читайте хорошие книги!..»
        Хорошие люди, читайте хорошие книги!
        На стертых страницах зеленый царит полумрак,
        Там плещут моря, затеваются балы, интриги,
        Крадется по городу серый с прожилками враг.
        Там сразу не скажешь, какой из миров нереален.
        Надейся на детство, а правду подскажет строка.
        Почетному слову ты будешь слуга и хозяин -
        Стесненным дыханьем свинцовая пыль дорога.
        Когда буквоеды-филологи насмерть рубили
        Священные рощи олив на библейских холмах,
        И песни Гомера, покорные, словно рабыни,
        Сгорали смешно и позорно у них на губах,
        На каждое слово броню толстозадого смысла
        Навешивал школьный заслуженный архиерей
        И мелом стучал по доске, но не вышло, не вышло!
        Посмейтесь над ним, покорители книжных морей!
        И дрожь узнавания наивернейшего слова,
        И собственный лепет без голоса, без пастуха
        Испробуйте снова, счастливцы, испробуйте снова,
        Пока острый глаз и пока перепонка туга!
        1967
        Чиновник
        Не суди меня строго,
        Я не царь, не герой.
        В канцелярии Бога
        Я чиновник простой.
        Вот бреду я устало
        Над невзрачной Невой,
        Заморочен уставом,
        Одурачен молвой.
        Тень Петра и собора
        Укрывает меня
        От соблазна и спора
        Уходящего дня.
        Я, потомок и предок
        Петербургских повес,
        На Сенатской был предан,
        На Дворцовой - воскрес.
        Где-то скрыты пружины
        Тех немыслимых лет.
        Я не знаю причины,
        Только вижу ответ.
        Но темны и невнятны
        Города и века,
        Как чернильные пятна
        На сукне сюртука.
        1968
        Стансы
        По молодости лет не воевал,
        Не странствовал, не плакал, не судился.
        Свой век по-городскому куковал -
        В квартирах пыль на лезвиях зеркал -
        Опомнился - в окурок превратился.
        Не важно, что мосты разведены,
        Чугунные ворота на засове.
        Не добежал до крепостной стены -
        Мгновения за годы зачтены,
        На флаге незаметна капля крови.
        Куда вы делись, милые мои?
        В Царицыне или под Перекопом?
        Я опоздал. Закончились бои.
        В живых остались только воробьи,
        Вон за окном они дерутся скопом.
        Тридцатый год цирюльнику служил,
        На хищных птицах окровавив перья.
        Тянули страхи из лаптей и жил,
        И не было ни опыта, ни сил
        Остановить поветрие поверья.
        На черных тучах выросли кресты.
        Я страх запомнил, не запомнив детства.
        С сомнением на чайные мечты
        История взирала с высоты
        И строила преграды по соседству.
        Из магазина запах колбасы.
        Семейный быт налаживался прочно,
        И Сталин улыбался мне в усы.
        Кому же верить? Врут мои часы, -
        Двадцатый век закончился досрочно.
        Рыдайте! Век отходную поет.
        Приобретайте новый холодильник!
        Храните, как в сберкассе, старый лед,
        А я на три столетия вперед
        Перевожу поломанный будильник.
        Когда наступит, - что там? новый быт? -
        На всей Земле и даже на Аляске,
        Мой сломанный будильник зазвонит,
        Напомнив, торжествуя и навзрыд,
        Все войны, революции и встряски.
        1967
        Ночной автобус
        Глебу Семенову
        Маленькая поэма
        Автобус вздрогнул и пошел,
        Угрюмый, как таран.
        Он разрезал ночной туман
        Ножами острых фар.
        Вот вдалеке возник пожар:
        Медлительный закат
        Бросал насторожённый взгляд
        На дальние поля.
        Лежала стылая земля,
        Продутая насквозь.
        Мы с ней так долго были врозь,
        Что я забыл язык.
        И голос сник, и глаз отвык
        От серых деревень,
        Бросающих косую тень
        Почти за край небес.
        Невидимый и мрачный лес,
        Клонящий в сон мотор
        Меня втянули в разговор,
        Намеченный едва.
        Блестела редкая трава
        За световой стеной,
        Посапывал сосед ночной
        На жалобный манер.
        Откуда взялся тот размер,
        Которым говорю?
        Губить вечернюю зарю
        Поможет странный ямб,
        Хромающий при свете ламп,
        Как пьяный инвалид, -
        Кривая тень его летит,
        Перемещаясь вбок.
        Печален родины урок,
        Ночной тревожный гул.
        И ты, покуда не уснул,
        Все голову ломай.
        Автобус мчится на Валдай,
        Ямщик припал к рулю,
        И те, которых я люблю,
        Покинули меня.
        Что было ясным в свете дня,
        Обманчиво-простым,
        Тяжелым воздухом густым
        Мне сдавливает грудь.
        Куда лежит незримый путь?
        Кто караулит нас?
        Еще один огонь погас,
        Последний, может быть.
        Но надо жить, и надо плыть
        Среди кромешной тьмы,
        Спешить от лета до зимы,
        До старости - туда,
        Где светит дикая звезда
        Над родиной моей…
        Нет, не туда, еще левей,
        Еще больней, еще…
        Соседа вечное плечо,
        Его могучий сон
        Напоминают: есть резон
        Послушать голоса.
        Когда слипаются глаза,
        Когда покой и тишь,
        Не спать, не спать, а слушать лишь
        Души неясный звук.
        И я не знал душевных мук
        И спал беспечным сном…
        Вот промелькнул аэродром:
        Огромный бензовоз
        В огнях посадочных полос,
        Тревожащих лицо,
        Как мамонт, загнанный в кольцо,
        От ярости дрожал…
        И я не жил еще - бежал,
        Блистательный спортсмен,
        Еще готов был на размен
        И сердца, и ума,
        Еще как будто ждал письма,
        В котором некий бог
        Уведомить меня бы мог,
        Что вот я - победил.
        Но триста лошадиных сил
        Хрипели в глубине,
        Деревни спали в стороне
        И ночь была сильна.
        Лежала целая страна,
        Храня слепой покой,
        Но не дотронуться рукой
        И не остановить.
        Летим, плывем… «Куда ж нам плыть?»
        Неслышимы никем.
        В нагроможденье вечных тем
        И вечных неустройств.
        Душа полна ненужных свойств,
        Сосед мой крепко спит,
        Но тот, кто Богом не забыт,
        Не должен век смежать…
        Еще не утро, но дышать
        Приятно самому.
        Прилежно рассекая тьму,
        Увидеть робкий свет.
        Автобус встречный сотню лет
        Оставил позади,
        А ты оставил боль в груди,
        И значит, - уцелел…
        Встречай рассвет! Немного дел
        Достойных, чтобы жить,
        Спешить, и память ворошить,
        И выживать с трудом.
        Но если пересохшим ртом
        Не повторять слова,
        То потеряешь все права
        На завтра, на потом.
        Август 1970 г.
        Происшествие
        В ночном трамвае умер человек.
        Он, словно тень, без крика или стона
        Упал в проходе, не сомкнувши век,
        Прижав щекой ребристый пол вагона.
        И вот, когда он замер, не дыша,
        И равнодушно вытянулось тело,
        Его душа тихонько, не спеша
        В открытое окошко улетела.
        Она была невидима тому,
        Кто наблюдал за внешностью явленья,
        Кто видел только смерть и потому
        Расценивал все с этой точки зренья.
        На самом деле было все не так:
        Тот человек нелепо не валился,
        Трамвай не встал, и не звенел пятак,
        Который из кармана покатился.
        Подробности тут были ни к чему,
        Они изрядно портили картину.
        И мало кто завидовал ему,
        Вступившему в иную половину.
        Его душа существенна была.
        Она одна в тот миг существовала.
        Расправив два невидимых крыла,
        Она уже над городом витала
        И видела встающие из тьмы
        Тьмы будущих и прошлых поколений,
        Всех тех, кого пока не видим мы,
        Живя по эту сторону явлений.
        1971
        У Петропавловки
        У Петропавловки, где важно ходит птица,
        Поваленное дерево лежит.
        Вода у берега легонько шевелится,
        И отраженный город шевелится,
        Сто раз на дню меняя лица,
        Пока прозрачный свет от облаков бежит,
        Горячим солнцем заливает шпили
        И долго в них, расплавленный, дрожит.
        Скажи, мы здесь уже когда-то были?
        По льдистым берегам бродили
        И слушали вороний гам?
        Наверно, это вечность нас задела
        Своим крылом. Чего она хотела?
        И эта льдинка, что к твоим ногам,
        Задумчивая, подплыла и ткнулась -
        Она не берега, она души коснулась,
        Чтоб навсегда растаять там.
        Живи, апрельский день, не умирая!
        Еще и не весна - скорей, намек
        На теплый солнечный денек,
        Когда, пригревшись, рядом на пенек
        Присядем мы, о прошлом вспоминая
        И наблюдая птицу на лету.
        Когда увидим в середине мая
        Поваленное дерево в цвету.
        1971
        «Предчувствие любви прекрасней, чем любовь…»
        Предчувствие любви прекрасней, чем любовь.
        В нем нет упрека,
        Нет шелухи ненужных слов
        И повторения урока.
        Что там случится? Камень и вода,
        Да ночи перстенек мерцает.
        Предчувствия знакомая звезда
        Горит, смеется, тает…
        Ты так свободен в мыслях, что порой
        Чужой переиначиваешь опыт,
        И сердце, увлеченное игрой,
        Заранее воспоминанья копит.
        И видит улицу и дом,
        В котором на ночь окна тушат,
        Где лестницы имеют уши,
        И двери отпираются тайком.
        1971
        «За окном дожди грибные…»
        За окном дожди грибные
        Утром, вечером и днем.
        Если б не жил я в России,
        Я бы тоже стал дождем.
        Я бы тучкой синеватой
        Проплывал над той страной,
        Где родился я когда-то
        Перед прошлою войной.
        Я смотрел бы долгим взглядом
        На Россию с высоты.
        Все деревни были б рядом,
        Все дороги и мосты,
        Все леса, поля и нивы…
        И повсюду на Земле
        Люди жили бы счастливо,
        Улыбаясь снизу мне.
        Плыл бы я дождем желанным,
        А потом когда-нибудь
        Я упал бы безымянным
        Тихой родине на грудь.
        1971
        Подражание Пушкину
        Какое счастье - быть свободным
        От разговоров, от статей,
        От книг с их жаром благородным,
        От любознательных друзей,
        От развлечений, от погоды,
        От женщин, Бог меня прости! -
        От вдохновения, от моды
        И от работы до шести.
        Какая радость - жить счастливым
        Для разговоров, для друзей,
        Для книг с их миром молчаливым,
        Для праздников, для новостей,
        Для размышлений, для природы,
        Для женщин, черт бы их побрал! -
        Для вдохновенья, для свободы,
        Которой так и не узнал.
        1972
        Стансы офицера запаса
        В расположении воинской части
        Я, лейтенант, но лишь только отчасти,
        Лежа на травке в цветущем лесу,
        Думал о том, как я душу спасу.
        Летние сборы - такая морока!
        Призванный для прохождения срока
        И изученья секретных систем,
        Я, признаюсь, занимался не тем.
        Вас, мой читатель, спасали ракеты.
        Я же в лесу, изводя сигареты,
        В небо глядел, по которому плыл
        Ангел в сиянье серебряных крыл.
        Как и положено, ангел на деле
        Выглядел так же, как прочие цели,
        Маленькой точкой, сверлящей экран,
        Той, за которой следил капитан.
        Он был готов, коль сыграют тревогу,
        Выстрелить даже по Господу Богу,
        Если всевышний (о Боже, прости!)
        По индикатору будет ползти.
        Он не шутя, с установленным рвеньем
        Занят был вашим, читатель, спасеньем.
        Он защищал вас в то время, как я
        Думал о смысле его бытия.
        Каждый из нас исполнял свое дело,
        Обороняя кто душу, кто тело,
        И в небесах наблюдая полет
        Видел кто ангела, кто самолет.
        1972
        «Загораю на солнышке, веки прикрыв…»
        Загораю на солнышке, веки прикрыв.
        Надо мною висит одуванчика взрыв.
        Муравей свою бедную ношу несет,
        Бесконечное время куда-то ползет.
        Поневоле подумаешь: сотни веков
        Был порядок толков, а порядок таков:
        Бессловесные твари рождались, росли,
        Свою скромную ношу по жизни несли,
        Не ища дополнительных неких причин,
        Умирали под видом безвестных личин
        И рождались, чтоб снова опять и опять
        Просто есть, размножаться, работать и спать.
        А теперь я осмысленно в травке лежу,
        За свою драгоценную душу дрожу,
        Чтоб она, не дай Бог, не пропала зазря,
        Точно жизнь одуванчика и муравья.
        1972
        «Полк, в котором я служил…»
        Полк, в котором я служил,
        Был лихой гвардейской частью.
        В нем полковник был, но, к счастью,
        Нам до Бога далеко.
        В молодецких сапогах
        Мы ходили по болотам.
        Часовой кричал нам: «Кто там?!»
        Отвечали мы: «Свои!..»
        В смысле атомной войны
        Было тоже очень мирно.
        Но зато команду «Смирно!»
        Мы умеем исполнять.
        Там свои и здесь свои,
        Смирные, какой мы части?
        Господи, в Твоей мы власти!
        Все мы смертники Твои.
        1972
        «Прости, я думал о тебе…»
        Прости, я думал о тебе
        За проволочным загражденьем.
        Вращалась в стереотрубе
        Земля обманчивым виденьем.
        Вращалась близкая земля,
        Был каждый камень на примете,
        Леса, озера и поля
        И в общем, все, что есть на свете.
        Простой оптический обман
        Позволил мне увидеть разом
        Дорогу, утренний туман,
        Солдатика с противогазом.
        Просвечивался каждый куст.
        В трех километрах шел ребенок.
        Был воздух невесом и пуст,
        А взгляд внимателен и тонок.
        Я видел зрением своим,
        Усиленным десятикратно,
        Ту часть Земли, где состоим
        Приписанными безвозвратно.
        Она была невелика
        В кружке холодного металла,
        И смерти черная рука
        Еще стекла не закрывала.
        1972
        «Неужели так будет…»
        Неужели так будет,
        Что в назначенный час
        Вой сирены разбудит
        Перепуганных нас?
        Нас, военных и штатских,
        Не видавших войны,
        Смерть окликнет по-братски
        Безо всякой вины:
        «Если жил на планете
        Голубь ты голубой,
        Значит, будешь в ответе
        И пойдешь на убой.
        С Богом или без Бога,
        С чертом иль без души -
        Всем одна вам дорога,
        Смерти все хороши».
        1972
        «И все-таки, когда моя душа…»
        И все-таки, когда моя душа,
        Как говорят, покинет это тело,
        Спасительной свободою дыша,
        Она не будет знать предела.
        Неправда, что всему один конец.
        Душа моя - фонарик путеводный
        Среди теней, которыми Творец
        Не дорожит во тьме холодной.
        Неотличим от прочих только тут,
        Незримый свет храню я под секретом.
        Но если все ослепнут и уйдут,
        Кто уследит за этим светом?
        1972
        «В военном городке…»
        В военном городке
        Проходит смотр дождей.
        Бетонный плац покрыт
        Горошинами града.
        А где-то вдалеке
        От суетных страстей
        Суровый Бог сидит
        И с нас не сводит взгляда.
        С невидимым врагом
        Неслышимые мы
        Ведем наш разговор
        На радиочастотах,
        Но спорят о другом
        Далекие громы,
        И слышен этот спор
        На всех земных широтах.
        Величествен раскат
        Небесного огня.
        Я бледен от стыда
        Перед лицом Природы.
        Прислушайся, мой брат,
        И не убий меня
        В день Страшного суда,
        Постигшего народы.
        1972
        Романс о зайце
        Был он пойман на пятой позиции,
        Где лежал абсолютно без сил.
        Наш майор, как сотрудник милиции,
        Мигом за уши зайца схватил.
        В маскировочной сети запутанный,
        Что скрывала ракету от глаз,
        Заяц был молодой и запуганный,
        Чем-то очень похожий на нас.
        С выражением дикого ужаса
        Заяц криком отпугивал смерть,
        А майор, багровея и тужася,
        Постепенно распутывал сеть.
        Он кричал, вероятно, о разуме,
        Этот заяц, поднявший губу,
        А майор равнодушными фразами
        Предрекал ему злую судьбу.
        Он взывал к человеческой жалости
        Или к совести нашей взывал,
        Но майор лишь бранил его шалости,
        А ушей его не выпускал.
        О мыслитель, вопящий о бренности!
        О философ, застрявший в сети!
        Жалки наши духовные ценности
        И бессильны кого-то спасти.
        1972
        Полковник
        Стареющий полковник не успел
        Повоевать. Теперь уже недолго
        До пенсии. Я славлю чувство долга,
        Но мне обидно за его удел.
        Вот вам деталь: когда он говорит,
        Он раскрывает рот, как для приказа,
        Но мирная обыденная фраза
        Заметно портит общий колорит.
        Всю жизнь он терпеливо ждал войны,
        В то время как вокруг другие лица
        Могли спокойно жить и веселиться,
        Не ощущая перед ним вины.
        Средь прочих я, писатель этих строк,
        Мог ворошить свой дедовский рифмовник
        Лишь потому, что где-то жил полковник,
        Не спал, служил, был к подчиненным строг.
        Теперь представьте: где-то в глубине
        Америки, у черта на куличках,
        Жил некто в соответствующих лычках,
        Не спал, служил, готовился к войне.
        Он тоже, к счастью, не успел убить,
        И тоже будет вскорости уволен.
        Не правда ли, наш мир немного болен?
        Иначе это трудно объяснить.
        1972
        «Мужчины играют в войну…»
        Мужчины играют в войну.
        Один, побелевший от ярости,
        Стреляет в другого без жалости,
        Укрывшись от пуль за сосну.
        Солдат девятнадцати лет,
        Приученных службой к усердию,
        Вовек не склонял к милосердию
        Полит - извините! - просвет.
        Чего же ты хочешь от них,
        Твоих молодых современников?
        Ужель превратить их в изменников
        Посредством читания книг?
        Ты сам опоясан ремнем,
        Одет в гимнастерку с погонами,
        И теми же замкнут законами,
        И тем же сгораешь огнем.
        1972
        «Кукушка с утра завела…»
        Кукушка с утра завела
        В лесу звуковые повторы.
        Работы, заботы, дела,
        Мечты, суеты, разговоры.
        А ну, погадай мне! Ку-ку…
        Мой срок отсчитай мне, сестрица.
        И жить дальше так не могу,
        И некогда остановиться.
        Ку-ку… Жил да был индивид.
        Ку-ку… Делал, вроде бы, дело.
        Ку-ку?.. Может быть, делал вид?
        Ку-ку да ку-ку! Надоело…
        1972
        «Вот ведь какая петрушка!..»
        Вот ведь какая петрушка!
        Накуковала кукушка,
        Наговорила тоска,
        Лампа дрожит у виска.
        Вот ведь какая задача!
        Так ничего и не знача,
        Прожил один гражданин.
        Впрочем, он был не один.
        Разве была она пыткой,
        Жизнь его? Нет, лишь попыткой,
        Чтоб оправдаться с трудом
        Перед неясным судом.
        Он был подопытной мошкой,
        Занятый вечной зубрежкой
        С тихим восторгом лица
        Под микроскопом Творца.
        1972
        «Давайте говорить о главном…»
        Давайте говорить о главном.
        Нет времени на пустяки.
        Родившись с именем державным,
        Мы от величья далеки.
        Мы, покорители пространства,
        Забыли, что на бытии
        Лежит печать непостоянства,
        И хладны Стиксовы струи.
        Казалось бы, наш дерзкий разум
        Почти с Божественным сравним,
        И повинуются приказам
        И твердь, и топь, и огнь, и дым.
        Но мы, вращаясь в высших сферах,
        Как бы в приемной божества,
        По-прежнему живем в пещерах
        И катакомбах естества.
        Темны пустые переходы,
        И звук шагов пугает нас.
        И дальний светлячок свободы
        Уж поколеблен и угас.
        1972
        «Какая там птичка щебечет, звеня?..»
        Какая там птичка щебечет, звеня?
        Какая там травка в цвету?
        Названья Природы темны для меня,
        Признаюсь к большому стыду.
        Другие породы, другие цветы
        Заучены издавна мной.
        Они на земле оставляют следы
        Колесами, дымом, броней.
        Простите, растения, бедность мою!
        Вы, птицы, простите мой слух!
        Я сам ведь неназванный песни пою,
        А значит, я брат вам и друг.
        1972
        Запись в дневнике
        Вчера мой сверстник в форме капитана,
        Вернувшийся на днях из Казахстана,
        Где расположен Энский полигон,
        (Не дай мне, Боже, выболтать секрета!)
        Рассказывал, как действует ракета,
        Причем, весьма был этим увлечен.
        Он говорил, не в силах скрыть азарта,
        Что зрелище ракеты после старта
        Божественно и полно красоты.
        Земля дрожит, трава на ней дымится,
        Горит… Тебе такое, мол, не снится!
        (Он незаметно перешел на «ты».)
        И странно - я, певец разоруженья,
        Не смог унять душевного движенья,
        Представив этот грохот и полет.
        Так что же сердце заставляет биться?
        Неужто жажда крови и убийства,
        Что в глубине души моей живет?
        Скорее, здесь мальчишеское что-то:
        К оружию пристрастье и охота
        Зайти, как в детстве, в ярмарочный тир…
        Я сверстника разглядывал, тупея.
        Запомнились зачем-то портупея
        И новенький, с иголочки мундир.
        1972
        «Комариный писк…»
        Комариный писк,
        Медленный, летучий.
        Светел лунный диск.
        Ветер гонит тучи.
        В сероватой мгле
        Четкий контур ставен.
        Будто на земле
        Я один оставлен.
        Будто эта ночь
        Долгая, как повесть,
        Мне должна помочь
        Умереть на совесть.
        Завершить дела,
        Погасить светильник…
        На краю стола
        Тикает будильник.
        1972
        «Эта белая ночь так тиха…»
        Эта белая ночь так тиха,
        Что прохожих шаги под балконом,
        Как ударные стопы стиха,
        Во дворах отдаются со звоном.
        Эта белая ночь так пуста,
        Что словами ее не заполнить,
        Но пространство пустого листа
        Приглашает все это запомнить.
        Эта белая ночь так черна,
        Так длинна и так тянется сладко,
        Что душа, ее свойствам верна,
        Растворяется в ней без остатка.
        1972
        Восточный мотив
        Обращаюсь к звезде:
        Неужели мы так одиноки?
        Нет нам братьев нигде,
        Так зачем ты горишь на востоке?
        И зачем ты нас дразнишь
        подобием жизни и света?
        Нет мучительней казни,
        чем видеть твой взгляд без ответа.
        Неужели мы все
        от простой опечатки природы?
        Эти травы в росе,
        эти всходы и вешние воды,
        Эта жизнь без конца -
        неужели она только шутка
        Молодого Творца,
        от которой становится жутко?
        1972
        «Серебряный кораблик…»
        Серебряный кораблик
        Над облаком летит.
        Мне нравится, мне нравится
        Его беспечный вид.
        Он легкий и блестящий,
        Как щелочной металл.
        Ах, век бы я над миром
        Корабликом летал!
        Чтоб надо мной звенели
        Пустые небеса,
        Чтоб солнце отражали
        Литые паруса,
        Чтоб я счастливым не был,
        Но пролетал, как дым,
        Корабликом по небу,
        Живительным, живым.
        1972
        «Наша родная Вселенная…»
        Наша родная Вселенная
        С звездочками во тьме -
        Облачко обыкновенное,
        Спрятанное в уме.
        Крупный масштаб мироздания,
        В общем, легко понять.
        Он для венца создания
        Проще, чем пятью пять.
        Но, неразгаданный в вечности
        И стерегущий нас,
        Жуткий приют бесконечности
        Там, за зрачками глаз.
        Там, за пределами знания,
        Сбивчивы, неясны -
        Наши надежды, страдания,
        Страсти, сомненья, сны.
        1972
        «Я родился… Какая загадка!..»
        Я родился… Какая загадка!
        Нет, послушайте, это про вас.
        В мире хаоса и беспорядка
        Я родился. Лучинка зажглась.
        Значит, были к тому предпосылки,
        И имелся такой уголок,
        Чтобы пламенем тусклой коптилки
        Осветить его хоть на вершок.
        Значит, кто-то поставил задачу.
        Кто - неважно, но был кто-нибудь.
        Я живу, я сгораю, я значу.
        Я свечу… В этом, собственно, суть.
        1972
        Иисус
        Все печальнее речи
        И суровее взгляд,
        Но сыны человечьи
        Не о том говорят.
        Как мне сделать понятней
        Эту музыку сфер?
        Вам бы все позанятней,
        Про любовь, например.
        Я ль страстей не имею,
        На две трети земной?
        Но немею, немею
        Пред любовью иной.
        Продолжение рода -
        Это ль главное, друг?
        С вечным зовом: Свобода! -
        Продолжается дух.
        Не желаю лукавить
        И грозить вам судом.
        Только бы не оставить
        Ничего на потом.
        1972
        «Все совершится только здесь…»
        Все совершится только здесь.
        Умрешь ты полностью и весь.
        Твоя душа ни в ад, ни в рай
        Не попадет, и не мечтай.
        Все совершится только тут,
        За эти несколько минут,
        В общенье с этими людьми.
        Меня ты правильно пойми.
        С так называемым Творцом
        Легко казаться мудрецом,
        Хотя, по правде, - нет его.
        Короче - нету ничего.
        И все-таки: Творец… душа…
        А жизнь сложна и хороша,
        Полна предчувствий и причуд,
        Хоть завершится только тут.
        1972
        «В электричке стоящий в проходе…»
        В электричке стоящий в проходе,
        Изучающий жизнь на бегу,
        Что я знаю об этом народе?
        Чем помочь его мыслям могу?
        Не представить, к примеру, как сложен
        Этот розовый пенсионер,
        Но меж нами контакт невозможен
        По причине хороших манер.
        Не узнать, почему эти двое
        Так устало в окошко глядят.
        Что у них там случилось такое?
        Размышленье? Размолвка? Разлад?
        Не понять даже самую малость
        Из увиденных мною окрест:
        И ребенка невинную шалость,
        И стареющей женщины жест.
        И поэтому в силу привычки
        Говорю, как могу, о себе:
        - Пассажиры, - прошу, - электрички!
        Хоть в моей разберитесь судьбе.
        Я такой же случайный прохожий,
        Представитель трудящихся масс.
        Вот ладонь. Наши линии схожи.
        Вот стихи. Они тоже про вас.
        И, внимая им на повороте
        И в пространстве чертя полукруг,
        Может быть, вы себя узнаете
        И себе удивляетесь вдруг.
        1972
        «Казалось бы, уже забыл…»
        Казалось бы, уже забыл
        Тебя за давностью утраты.
        Умерен юношеский пыл
        И стерлись имена и даты.
        Казалось бы, ты далеко,
        Мы знать не знаем друг о друге.
        Но вот поди ж ты, как легко
        Подняться вновь душевной вьюге!
        Девчонка, школьница, как ты -
        И некрасива, и красива,
        Твои далекие черты
        Случайным взглядом воскресила.
        Она взглянула, как тогда.
        Не знаю, что уж ей казалось?
        Моя давнишняя беда
        Ее, по счастью, не касалась.
        Искала, может быть, ответ,
        Косясь и с кем-то там толкуя?..
        Но я-то прожил столько лет.
        Но я-то видел в ней другую.
        1972
        Записка
        Напишу ему: «Здравствуй, потомок!
        Ты прости, что твой пра-пра-прадед
        Был по вашим понятьям подонок
        И к тому же никчёмный поэт.
        Ты прости ему бедную лиру,
        И обман, и притворство его.
        Он хотел лишь понравиться миру
        И повсюду играл своего.
        Среди русских считался он русским,
        Средь евреев казался еврей,
        Среди женщин был чуточку грустным
        И веселым средь старых друзей.
        В этом не было даже расчету,
        А скорее, позор да беда.
        Но по самому строгому счету
        Был чужим он везде и всегда.
        Поносили его и венчали,
        Улыбался он, скромен и мил.
        „В многой мудрости много печали“, -
        Повторять он частенько любил.
        Утомясь от борьбы постепенно,
        Стал он тих и покорен судьбе.
        Ну, а если сказать откровенно, -
        Он мечтал быть понятным тебе.
        Ты прости ему эту записку,
        Заготовленную наперед…
        Знаю я: наша встреча не близко.
        Холод времени пальцы сведет».
        1972
        «Мертвые, мертвые, совершенно мертвые люди…»
        Мертвые, мертвые,
        Совершенно мертвые люди
        Пьют, смеются похабному анекдоту.
        Мертвые женщины носят мертвые груди
        Так, словно выполняют общественную работу.
        Когда же я умер? Какую смертную дату
        Прикажете выгравировать на блестящей табличке?
        Мертвый мой голос, точно завернутый в вату,
        Не имена называет теперь, а клички.
        Мертвые лица склонились ко мне с участьем.
        Мертвым надеждам не суждено сбыться.
        Как?
        Вот это и называется счастьем?
        И ради этого стоит на миг продлиться?
        1972
        «Обращаюсь к читателю…»
        Обращаюсь к читателю,
        А читателя нет.
        Предан скоросшивателю
        Мой словесный портрет.
        В тонких линиях абриса
        Невесомый почти,
        Он - посланье без адреса,
        Кто-нибудь, да прочти!
        Не прошу снисхождения
        За мое ремесло.
        Все мои заблуждения -
        Незаметное зло.
        Мой потомок с беспечностью
        Их осудит, смеясь.
        Вот и будет мне с вечностью
        Долгожданная связь.
        1972
        «Даты жизни целой…»
        Даты жизни целой
        В строчки уложу.
        Вот еще незрелый
        Вам рукой машу.
        В горделивой позе,
        Точно чемпион,
        Неподвластный прозе
        Нынешних времен.
        Вот уже умнее
        И печальней взгляд.
        Что со мною? Старею.
        Возраст виноват.
        Кое-что усвоил
        Из простых манер.
        Понял, чт? я стоил
        Раньше, например.
        Вот совсем уж скучный,
        Умудренный весь,
        Неблагополучный,
        Утерявший спесь,
        Слабый, виноватый
        Напрочь, навсегда.
        Вот такие даты.
        Месяцы. Года.
        1972
        «Долго совести до Бога добираться…»
        Долго совести до Бога добираться.
        Долго сор мести и долго завираться.
        Долго книжные осваивать науки.
        Всем мы ближние, но в этом столько муки!
        Долго, долго драться с собственною тенью.
        Чувство долга - многолетнее растенье.
        Долго повести печатать на бумаге.
        Чувство совести нуждается в отваге.
        1972
        Некоторые итоги
        Я вспомнил всех, кого я не любил
        (Их оказалось на поверку мало):
        Приятеля, с которым водку пил,
        Его жену, что всё на свете знала,
        Ученого соседа моего,
        Известного поэта одного,
        А может, двух… Учительницу пенья,
        Редактора на радио, кому
        Высказывал в письме я точку зренья,
        Неясную тогда мне самому.
        Я вспомнил всех, кого я не любил,
        И оказалось: я покладист был.
        Я вспомнил всё, к чему был равнодушен
        (Я не скажу, что вовсе нетерпим).
        Успех у женщин? Он, конечно, нужен,
        Но вот хлопот не оберешься с ним.
        Тщеславие меня не подгоняло
        И зависти я, вроде бы, не знал.
        Не требовал от ближних пьедестала,
        И то сказать: к чему мне пьедестал?
        Всё выходило так, что я не воин,
        Хотя в себе уверен и спокоен.
        Я вспомнил всё. А то, что позабыл,
        Фантазией расчетливо восполнил.
        Я вспомнил всех, но я тебя не вспомнил.
        Не потому, что тоже не любил,
        А потому, что страсти не в почете,
        Спокойствие оплачено ценой
        Достаточной, и при таком расчете
        Тебе одной известно, что со мной.
        1972
        «Эти письма порви поскорей…»
        Эти письма порви поскорей,
        Раскроши их на малые дольки
        И развей за окошком… но только
        Ни о чем, ни о чем не жалей.
        Всё, что было когда-то милей
        И любого подарка дороже,
        Выбрось в форточку разом… и всё же
        Ни о чем, ни о чем не жалей.
        И вина напоследок налей,
        Пригуби из бокала немного
        И забудь меня, но… ради Бога,
        Ни о чем, ни о чем на жалей!
        1974
        «Печку на ночь затопили…»
        Печку на ночь затопили,
        Принесли вязанку дров,
        Стол накрыли, чай попили,
        Разогрели чаем кровь.
        Все дневные огорченья
        И превратности судьбы
        Без особого мученья
        Вылетели из трубы.
        Только влажный шепот сада
        И бормочущая печь -
        Вот и всё, что было надо,
        Чтобы выпрямилась речь.
        Чтобы тайные изломы
        Нашей жизни суетной
        Стали вовсе незнакомы
        И ходили стороной.
        1976
        «На Васильевском острове ночь коротка…»
        На Васильевском острове ночь коротка.
        Над Васильевским островом спят облака,
        Повторяя его очертанья,
        Прикрывая ночное свиданье.
        В темных сквериках липы наклонно торчат,
        И какие-то типы в подъездах молчат.
        Сигаретки горят со значеньем,
        Приглашая к ночным приключеньям.
        На Васильевском острове глуше шаги.
        Синий ангел слетает с трамвайной дуги
        И лицо твое искрой крылатой
        Вырывает из тьмы вороватой.
        Сотня окон разинула черные рты
        И глотает холодный настой пустоты,
        Но не спрятаться нам, не согреться.
        В этом городе некуда деться.
        1976
        Год любви
        Все поэты с ума посходили,
        Повлюблялись, забросили стих,
        Поглупели, забыли о стиле,
        Никакой нет управы на них!
        В январе, феврале и апреле,
        В сентябре, октябре, ноябре
        Всё грустили, печалились, млели, -
        Вечерком, среди дня, на заре.
        Ревновали, искали предлога,
        Уезжали черт знает куда.
        И - ни рифмы, ни буквы, ни слога,
        Только письма туда и сюда.
        Целовали возлюбленных в груди,
        Совершали иные грехи…
        А другие какие-то люди
        Потихоньку кропали стихи.
        1974
        Февральская поэма
        В. Б.

1.
        Зима такая - то заплачет,
        То горьким снегом завалит.
        Наверно, это что-то значит,
        И в этом замысел сокрыт.
        Наверно, хитрая природа
        Опять готовит недород,
        Но все упорней год от года
        Наш удивительный народ.
        А впрочем, есть такое мненье,
        Что потеплело все вокруг.
        И теплые стихотворенья
        Шлет с юга недалекий друг.
        Повсюду теплое участье
        В моих немыслимых делах,
        И даже тепленькое счастье
        В квартирных светится углах.
        Сижу на кухне за машинкой,
        И капли бьются о карниз.
        Вот чертик с бешеной лезгинкой
        Из Грузии, без всяких виз,
        Блестя кавказскими глазами,
        Сжимая узенький кинжал,
        Весь в газырях, смешной, с усами,
        Ко мне внезапно забежал.
        Откуда? Что за наважденье?
        Ведь я элегией болел!
        Но чертик, чувствуя смятенье
        Мое, на табуретку сел
        И, наслаждаяся кинжалом,
        Полезным духом макарон
        И сыра запахом лежалым,
        Повел такие речи он:
        «Вы думаете, сочинитель,
        Что я, шутейный персонаж,
        В поэме этой только зритель?
        Отнюдь! Я соблазнитель ваш.
        Вы думаете, я не смею
        Оставить запись на полях?
        Все ваши рифмы я имею
        В моих блестящих газырях!»
        И вслед за этим, как проворный
        И ловкий иллюзионист,
        Рукою тоненькой и черной
        Он стал набрасывать на лист
        Такие рифмы: лето-мета,
        Зима-письма, тебе-судьбе…
        Во всем похожий на поэта
        И с бородавкой на губе.
        И я, скорее под диктовку,
        Чем по велению ума,
        Используя его сноровку,
        Постыдно начал: «Шла зима.
        Летел февраль подбитой птицей.
        Я ждал письма. Оно не шло.
        Над нашей северной столицей
        Пока еще не рассвело…
        Я шел по Невскому. Струились
        Огни машин по мостовой,
        И окна медленно слезились,
        И фонари вниз головой
        В просторных лужах отражались.
        Висела водяная пыль.
        Прохожие в сторонку жались,
        Когда бежал автомобиль.
        Я шел по Невскому на запад,
        К Адмиралтейству, но на грех
        Дальневосточный дикий запах
        На Мойке, на виду у всех,
        Меня поймал за нос, и тут же
        Я провалился и исчез,
        Оставив вам витрины, лужи,
        Февраль, тоску и райсобес…»

2.
        На берегу того залива,
        Почти что на краю земли,
        Где волны весело, игриво
        Барашки белые несли,
        Стояли девочка и мальчик,
        Прожившие полжизни врозь…
        Такой затейливый кошмарчик,
        Что только оторви да брось!
        Любовь?.. Скорее, отсвет детства
        И юности свободный стих,
        За то полученный в наследство,
        Что было чистого у них,
        Что сберегли они подспудно
        И пронесли с собой тайком
        По жизни медленной и трудной,
        Где на коне, а где пешком.
        Три встречи было, три разлуки,
        Три ожидаемых беды.
        Твои опущенные руки
        И рельсов жуткие следы.
        Вагон пошел, как нож по вене,
        Болтая красным фонарем.
        Мы трижды гибли в этой сцене,
        Но сколько раз еще умрем?
        Нам посчастливилось родиться
        В такой обширнейшей стране!
        Мы, точно маленькие лица
        На брейгелевском полотне,
        Разбросаны в углах небрежно
        Среди чужих и чуждых лиц
        И наблюдаем безнадежно
        Парение свободных птиц.
        Кричи, зови - не дозовешься!
        И щель почтовая узка.
        По письмам вряд ли разберешься,
        Какие долгие века
        Прошли без нас, пока мы ждали,
        Пока читали невпопад
        Слова вокзальные в журнале
        И шли вперед с лицом назад.
        Зачем нам память, если болью
        Она прорезалась опять?
        Зачем нам этой крупной солью
        Былые раны посыпать?
        Зачем нам долгое мученье
        И плач по дурочке-судьбе?
        Я хоть в словах ищу спасенья,
        Но что останется тебе?

3.
        С такими мыслями я вышел
        На Стрелку. Серая Нева
        Катила мимо. Кто услышал
        Мои печальные слова?
        Но все казалось мне печальным:
        На рострах вид печальных тел,
        И ангел в золоте сусальном
        Печально крыльями блестел.
        Печален был наш тяжкий город,
        Тосклив зеленый Эрмитаж.
        А тот, кто смолоду был молод,
        Далекий современник наш,
        Уже на каменной подставке
        Стоял с откинутой рукой,
        Внеся последние поправки
        В свою судьбу своей строкой.
        Чужая память колоннады,
        Дворцов, торцовых мостовых…
        Но почему же мы не рады
        Всему великолепью их?
        Откуда эта безысходность
        И почему печален крик?
        Любовь, как малая народность,
        Хранит свой собственный язык.
        Все было в мире, и наверно,
        Любовь различная была.
        Любили преданно и верно,
        Любовь была добра и зла.
        Воспетая в стихах и прозе,
        Она всегда была в ходу,
        Уподобляясь часто розе,
        Цветущей где-то на виду.
        Но тайная, полуслепая,
        Сплетенная из редких встреч,
        Обыкновенная такая,
        Вот эта, о которой речь,
        Которая случилась с нами,
        Со мной случилась и с тобой,
        Годами мерянная, днями -
        Нет, больше не было такой!
        Когда увидимся?.. Кто знает!
        Когда расстались мы?.. Давно!
        Февральский снег повсюду тает.
        Нам больше жизни не дано.
        И только город этот странный,
        Наверно, впишет пару дней
        В строку, но вид его туманный
        Не станет ближе и ясней.
        Февраль 1974
        На могиле Канта
        Верни мне логику сознанья,
        Философ Кант Иммануил,
        Чтоб это позднее свиданье
        Мне выдержать хватило сил.
        Напомни каменной гробницей
        О тесных рамках бытия,
        Где, как в шкатулке, сохранится
        Вся жизнь мгновенная моя.
        Какое надобно терпенье -
        Ее осилить день за днем,
        Чтоб превратить в одно мгновенье,
        В пробел на камне гробовом,
        Чтоб уместились между строчек
        С обозначеньем точных дат
        Апрельский ветер, женский почерк,
        Вокзальный гул, прощальный взгляд.
        В просторном городе, продутом
        Холодным прусским ветерком,
        Мы жизнь копили по минутам,
        Подсчитывая их тайком,
        Пересыпая на ладони
        Их зыбкий золотой песок,
        Пока в гробнице, как в вагоне,
        Спал Кант, бессмертен и высок.
        Он, осуждающий беспечность,
        Спокойно ехал сквозь века
        До станции с названьем «Вечность»,
        Пока встречались мы, пока
        Твоя рука в моей лежала,
        И ночь качала фонарем,
        И ты почти что не дышала,
        Уснувши на плече моем.
        Любимая! Какой философ
        Поможет этакой беде?
        Неразрешимей нет вопросов.
        Мы в «никогда» с тобой. В «нигде».
        Мы вычеркнуты из объема,
        Из времени исключены,
        У нас нет крова, нету дома,
        И до тебя - как до Луны.
        Для нас короткое свиданье -
        Провал во времени, когда
        Бессмертное существованье
        Нам тайно дарят поезда.
        А философскую систему
        Любви - постиг ли кто? открыл?
        Что скажет нам на эту тему
        Философ Кант Иммануил?
        14. 4. 74.
        «Лови уходящее счастье…»
        Лови уходящее счастье,
        Безумную птичку-любовь!
        Ты больше над милой не властен,
        Ничто не повторится вновь.
        Беги по ночному бульвару,
        Глотая осенний туман,
        И где-то в гостях под гитару
        Пой песни, бессилен и пьян.
        Прокручивай в памяти снова
        Безвкусное это кино:
        Легчайшая сеть птицелова,
        Пустая квартира, вино,
        Загадка случайного взгляда,
        Обман, не любя и любя…
        «Не надо, не надо, не надо!» -
        Тверди это так про себя.
        Измученный медленной жаждой,
        Смотри в проходящий трамвай
        И с трепетом в женщине каждой
        Родные черты узнавай.
        1976
        «Счастливые стихов не пишут…»
        Счастливые стихов не пишут
        Ни в будни, ни по выходным.
        Они рождаются и дышат
        Счастливым воздухом своим.
        Спокойные и трудовые,
        Приученные ко всему,
        Им эти точки, запятые,
        Им эти строчки - ни к чему.
        У них иное время быта,
        Иная светит им звезда.
        И что прошло - то позабыто,
        А что случится - не беда.
        А ты, растерзанный на части
        Печалью, ложью и стыдом
        Себе изобретаешь счастье
        На трудном листике пустом.
        1972
        Из Анджея Бурсы
        Те улочки, где нас не ждут,
        Где дверь с замком скрипучим,
        По ним бродили там и тут
        Мы в детстве невезучем.
        Те улочки, где нас не ждут,
        Ничто в них не забыто!
        По ним бродили там и тут
        Мы в юности несытой.
        1979
        Перевод с польского
        «Дарите себя, не стесняйтесь!..»
        Дарите себя, не стесняйтесь!
        Дарите решительно всем.
        Влюбляйтесь, грешите - старайтесь
        Себя подарить насовсем.
        Дарите себя неумело,
        Дарите житье и бытье,
        И душу дарите, и тело,
        И дело дарите свое.
        Дарите пожитки, бумаги,
        Дарите свой голос и смех,
        Дарите в приливе отваги,
        Дарите, не веря в успех.
        Дарите себя, забывайте,
        Когда подарили, кому…
        Дарите, но не продавайте!
        Вот, собственно, речи к чему.
        1972
        «Я с радостью стал бы героем…»
        Я с радостью стал бы героем,
        Сжимая в руке копьецо.
        Светилось бы там, перед строем,
        Мое волевое лицо.
        Раскат офицерской команды
        Ловлю я во сне наугад,
        Пока воспаленные гланды,
        Как яблоки, в горле горят.
        Я стал бы героем сражений
        И умер бы в черной броне,
        Когда бы иных поражений
        Награда не выпала мне,
        Когда бы настойчивый шепот
        Уверенно мне не шептал,
        Что тихий душевный мой опыт
        Важней, чем сгоревший металл.
        Дороже крупица печали,
        Соленый кристаллик вины.
        А сколько бы там ни кричали -
        Лишь верные звуки слышны.
        Ведь правда не в том, чтобы с криком
        Вести к потрясенью основ,
        А только в сомненье великом
        По поводу собственных слов.
        Молчи, наблюдатель Вселенной,
        Астр?ном доверчивых душ!
        Для совести обыкновенной
        Не грянет торжественный туш.
        Она в отдалении встанет
        И мокрое спрячет лицо.
        Пускай там герои буянят,
        Сжимая в руке копьецо!
        1974
        «Меньше слов и больше дела…»
        Меньше слов и больше дела.
        Никому не нужен крик.
        Важно, чтоб душа сумела
        Для себя найти язык.
        Важно быть честнее века,
        Твердо стоя на своем,
        Чтобы профиль человека
        Был яснее с каждым днем.
        Важно счастью научиться
        И трудиться, а не ныть.
        Что случится, то случится,
        Значит, так тому и быть.
        Значит, эти испытанья
        Уготованы тебе,
        Точно знаки препинанья
        В предначертанной судьбе.
        1972
        Вещи
        Ничто не проходит бесследно
        Из верно служивших вещей.
        Подсвечник какой-нибудь медный,
        И тот попадает в музей.
        Какой-нибудь стул колченогий
        Векам оставляет портрет,
        Исполненный кистью Ван Гога,
        Влюбленного в данный предмет.
        И дело не столько в поэте,
        В художнике, где б он ни жил,
        А больше в том самом предмете,
        Который исправно служил.
        1972
        К вопросу о критике
        Выходя из ресторана,
        Не забудьте посмотреть
        На творенье Монферрана,
        Побеждающее смерть.
        Можно спорить, осуждая
        Архитектора за вкус,
        И, себя не утруждая,
        Слыть поборником искусств.
        Можно даже, как нарочно,
        Не заметить храма, но
        Все же он поставлен прочно
        И стоит уже давно.
        А суждения о стиле
        Бесполезны и смешны.
        Что бы вы ни говорили,
        Он стоит и хоть бы хны.
        1972
        Немой
        Я расскажу, как стыдно быть немым
        В пивной, где виснет папиросный дым,
        В трамвае, утомительно бренчащем,
        Как мелочью, усталыми людьми,
        На пыльном тротуаре, где прохожий
        Походит на тебя не только кожей,
        Но и душой, которую едва
        Возможно ль толком воплотить в слова.
        Как стыдно быть немым, когда в тебя
        Заглянет человек, стоящий рядом:
        «Вы, кажется, листаете словарь?
        Ну, что там пишут новенького нынче?»
        А что сказать?.. Скажу ему: душа!
        Тогда другой (он пьян, стоит нетвердо)
        Обидится и скажет: «Ни шиша!» -
        И будет прав… Как стыдно быть немым,
        Когда взирают на тебя с надеждой
        И ждут, что вот сейчас, еще немного,
        И будет слово каждому дано.
        «Вот, например, - скажу, - любовь. Чем плохо?»
        Но женщина вздохнет: «Не та эпоха!»
        И дядя согласится: «Нет любви.
        Ты что-нибудь другое назови,
        А то кругом помешаны на сексе…»
        Ах, сердце! Для чего ты бьешься, сердце?
        Ты телеграф, но я, не зная кода,
        Твержу свое: душа, любовь, природа…
        Перевожу: любовь, природа, смерть.
        «От взрыва?» - уточняет тот же дядя.
        Бегу вперед, ни на кого не глядя,
        Растерянный, подавленный, немой.
        1972
        «Несчастные люди - поэты…»
        Несчастные люди - поэты,
        Которых не слышит никто.
        Блокнот, карандаш, сигареты
        В дырявом кармане пальто.
        Стоит он на Невском проспекте
        И смотрит на время свое,
        Решая, в каком же аспекте
        Ему трактовать бытие?
        На вид ему где-то под тридцать,
        И труден решительный шаг…
        А время идет, как патриций,
        Надменное, с ватой в ушах.
        1972
        «Не надо бросаться словами…»
        Не надо бросаться словами
        Такими, как «правда» и «ложь».
        Воинственный крик, между нами,
        На слабое эхо похож
        Того, настоящего крика
        Объятой смятеньем души,
        Узнавшей, что все многолико
        И нету ни правды, ни лжи.
        1973
        Круги времени
        Где-то новый Монтень в эмбрионе
        Ожидает, когда небеса
        Уничтожат, как тлю на ладони,
        Человечество за полчаса.
        Набирается где-то терпенья
        На грядущие тысячи лет
        В виде клетки - дитя вдохновенья,
        Девяностого века поэт.
        Может быть, напрягаясь от муки
        В той, неведомой нам, тишине,
        Он найдет те же самые звуки,
        Что сегодня услышались мне.
        И строители будущей эры
        Позаботятся также о том,
        Чтоб принять надлежащие меры
        И поэта исправить трудом.
        Но Монтень потихоньку напишет,
        И поэт потихоньку вздохнет.
        Кто услышит, а кто не услышит,
        А услышав, не всякий поймет.
        1972
        «Век не знает удачи…»
        Век не знает удачи.
        Утомлен пустотой,
        Он, как мальчик, заплачет
        Над своею мечтой.
        Рассыпая игрушки,
        Заводные слова,
        Он услышит, как пушки
        Утверждают права.
        Он услышит раскаты
        Победительной лжи
        На фанерном плакате,
        Что закрыл этажи.
        Там на площади бравой
        Оркестрантов семья
        Тешит головы славой
        Октября, ноября.
        Расступитесь, витии!
        Эти беды - не вам.
        Все печали России -
        Городам, деревням,
        Матерям и солдатам,
        Что в тревожном строю
        Верят чисто и свято
        Октябрю, ноябрю.
        1976
        Куплеты шута
        Живите, как придется,
        Любовью и трудом.
        Чем больше чашек бьется,
        Тем больше счастья в дом.
        Учтите, что карьера
        И важные дела -
        Не более, чем мера
        Падения и зла.
        Значительно полезней
        Быть бедным дураком,
        Чем умным, от болезней
        Умершим стариком.
        Душевное здоровье
        Не смогут уберечь
        Ни молоко коровье,
        Ни праведная речь.
        Вы денег накопили,
        Достигли вы вершин.
        Но помните - могиле
        Довольно трех аршин.
        Богат не тот, кто может
        Купить автомобиль,
        А тот, кто вам поможет
        Не обратиться в пыль.
        И я, поэт бродячий,
        Запечатлевший мир,
        Значительно богаче,
        Чем вор или банкир.
        Поэтому не стоит
        Жалеть меня, ей-ей!
        Ведь тот, кто яму роет,
        Всегда бывает в ней.
        1975
        Завещание
        (Из Жоржа Брассанса)

1.
        Заплачу я, как плачет ива,
        Когда наш Боженька с утра
        Зайдет и скажет мне игриво:
        «А не пора ли нам пора?»
        Мне этот мир придется бросить,
        Оставить навсегда его,
        Но… пошумит еще средь сосен
        Сосна для гроба моего!

2.
        Когда в казенной колеснице
        Меня к чертям поволокут,
        Я постараюсь тихо смыться,
        Хотя б на несколько минут.
        Пускай могильщики бранятся,
        Пускай пеняют на меня!
        Могилы буду я бояться,
        Как школьник доброго ремня.

3.
        Но перед тем, как в ад спуститься
        И души грешников считать,
        Мечтаю я слегка влюбиться,
        Мечтаю влопаться опять!
        Сказать «люблю» какой-то пташке,
        А хризантемы, что в венках,
        Вполне заменят мне ромашки,
        Чтоб погадать на лепестках.

4.
        Великий Боже! Растревожа
        Вдову, меня отправив в снос,
        Ты не потратишь лук, похоже,
        Чтоб довести ее до слез.
        Когда ж вдова моя, к примеру,
        Решится на повторный брак,
        Пусть ищет мужа по размеру,
        Чтоб он донашивал мой фрак.

5.
        Ты, мой преемник незнакомый,
        Люби жену мою, вино,
        Кури табак мой, только помни -
        Ко мне влезть в душу не дано.
        Мое останется со мною,
        И я смогу - сомнений нет! -
        Стоять, как призрак, за спиною,
        Коли нарушишь ты запрет.

6.
        Итак, я кончил завещанье.
        Здесь желтый листик погребен.
        У двери надпись на прощанье:
        «Нет по причине похорон».
        Но я покину мир без злобы,
        Зубных врачей покину я!
        В могилу я отправлюсь, чтобы
        Блюсти законы бытия.
        1972
        Перевод с французского
        «Бросишь взгляд из окна, как монетку…»
        Бросишь взгляд из окна, как монетку,
        Что случилось? Как будто вчера
        Я смотрел на зеленую ветку,
        А сегодня она уж черна.
        И ко мне наклонясь из потемок,
        Ветка тоже угрюмо скрипит:
        Что случилось? Вчера был потомок,
        А сегодня уж предок глядит.
        1977
        Маше
        Австралия по небу плавала,
        Как облако с теплым дождем,
        А Маша сидела и плакала,
        И маму искала на нем.
        Уехала мама в Австралию,
        В Канберру, в такую дыру!
        Ведет она жизнь очень странную
        И прыгает, как кенгуру.
        Вот с облаком мама сливается
        И тонет в стакане вина.
        С любовником Маша спивается,
        Уходит от мужа она.
        Над жизнью проклятие вечное
        И в теле любовная дрожь…
        Австралия, дура сердечная!
        Да разве ж ты это поймешь?!
        Пока в океане купается
        Далекая эта страна,
        Россия, как Маша, спивается
        И плачет, как Маша, спьяна.
        Никто ее душу не вылечит,
        Ее дочерей не спасет…
        Вот мама приедет и выручит,
        И разных зверей навезет.
        1976
        «Писатель в ссылке добровольной…»
        Писатель в ссылке добровольной
        В чужой квартире бесконтрольной
        Живет на первом этаже,
        Романы пишет на обоях,
        Детей не видит он обоих,
        Покоя нет в его душе.
        А за окном метель шальная,
        Собака бегает больная,
        Трамвай несется по струне.
        Писатель ищет оправданья,
        Живет, как в зале ожиданья.
        Покоя нет в его стране.
        Соединяя душу с телом,
        Он занят безнадежным делом.
        Нелеп его автопортрет!
        Соединяя правду с ложью,
        Надеется на помощь Божью,
        А Божьей помощи все нет.
        Ему бы помощь человечью,
        Чтоб сладить с неспокойной речью,
        Что в глубине его звучит.
        Звонок молчит. Трамвай несется.
        Никто за стенкой не скребется
        И в дверь тихонько не стучит.
        1979
        «Будем знать, какие люди…»
        Будем знать, какие люди.
        Будем знать, который век.
        Будем верить, верить будем
        Или слушать первый снег.
        Будем в маленьком пространстве
        Выбирать себе друзей.
        Позабудем и о пьянстве,
        И о пользе новостей.
        Будем слушать, слушать, слушать,
        Как сквозь слезы или смех
        Мягко падает к нам в души
        Свет небес, нелегкий снег.
        1974
        Прозаик
        Зачем я родился? Зачем я живу?
        Зачем сочиняю седьмую главу
        Мучительного романа,
        И мне это вовсе не странно?
        Ведь был, вероятно, какой-нибудь план?
        Неужто так важно закончить роман?
        Творец потерпел неудачу,
        Без цели решая задачу.
        Заманчиво было составить меня
        Из камня и стали, из льда и огня,
        Чтоб я был покоен и вечен
        И стойкостью личной отмечен.
        Но я получился на редкость другим,
        И вот, вопреки начинаньям благим,
        Сижу над страницей романа,
        Вкушая всю прелесть обмана.
        А там, на странице, какой-то герой,
        Лишь непреднамеренно схожий со мной,
        Гуляет и служит примером
        Дошкольникам и пионерам.
        Меня он пугает, словами звеня.
        Он создан из камня, из льда и огня,
        Он равно покоен и вечен
        И стойкостью личной отмечен.
        А я, незадачливый тихий творец,
        Немного мудрец и немного глупец,
        Решаю все ту же задачу,
        Смотря в темноту наудачу.
        1979
        Разговор со Стерном
        Кусты за окном электрички,
        Срываясь, бежали назад,
        Как будто участвовал в стычке
        Кустов тонконогий отряд.
        Как будто с Земли стартовали
        И там, в невозможной дали,
        Подбитые снегом, сверкали
        Рапирами в звездной пыли.
        Вся жизнь, как нелепая шалость,
        В двойном отражалась стекле,
        С летящей поземной мешалась
        И дергалась нервом в скуле.
        Глазами сухими, как буквы,
        Глядел я - до срока старик -
        И видел английские букли,
        Напудренный белый парик.
        Спокойное око милорда
        За плоскостью виделось мне,
        А в тамбуре пьяная морда
        Летала от двери к стене.
        Милорд! Расскажите, как глухо
        В осьмнадцатом веке жилось,
        Как вам на перинах из пуха
        Просторно и сладко спалось.
        Поведайте мне, как писалось
        Гусиным скрипучим пером…
        Вся жизнь, как нелепая шалость,
        Летит за вагонным окном.
        От глупостей нету защиты.
        Кончается год-черновик.
        Качается с виду сердитый
        В суконной шинели старик.
        Щипцами билет мой хватает…
        Куда же я еду? К кому?
        Милорд за окошком гадает,
        Кусты улетают во тьму.
        Не может житейская повесть
        До грани такой довести.
        Но совесть… Ах, если бы совесть
        Могла уберечь и спасти!
        1979
        «Добровольный изгнанник…»
        Добровольный изгнанник
        В комаровской глуши,
        Я грызу черствый пряник,
        А кругом - ни души.
        Собираю по крохам
        Твердокаменный мед
        И глотаю со вздохом
        Запах летних щедрот.
        Чудо чудное - пряник!
        Сладость высохших губ.
        Был любезен избранник,
        Но изгнанник - не люб.
        Диким медом отравлен,
        С перекошенным ртом,
        Он забыт и оставлен,
        Как прочитанный том.
        1976
        «Когда-нибудь наши обиды…»
        Когда-нибудь наши обиды
        И счеты - кто друг, а кто враг,
        Под пристальным оком Фемиды
        Бесславно рассыплются в прах.
        Исчезнут нелепые тайны,
        Остатки неловких острот,
        И то, чем мы в мире случайны,
        Надежно и прочно умрет.
        Останутся, словно в насмешку,
        Тетрадки неизданных книг,
        Друзья и враги вперемешку
        И время, связавшее их.
        1974
        «Что-то мало счастливых людей…»
        Что-то мало счастливых людей
        В государстве прекрасных идей.
        Как-то мало счастливых минут
        В той стране, где господствует труд.
        Что-то мало безоблачных лиц
        Среди жителей наших столиц.
        Видно, только на периферии
        Достигают они эйфории…
        1978
        Музыка
        Памяти Д. Д. Шостаковича
        Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
        Потому необычайно музыка слышна.
        То ли пение блаженных, то ли простой вой
        Наших душ несовершенных в битве роковой.
        Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
        И бояться перестанем близкого конца.
        Только музыка Вселенной будет нам опять
        О загубленной и бренной жизни повторять.
        Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
        Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?
        От тоски своей запечной, от немой любви,
        От разлуки бесконечной в медленной крови.
        Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!
        Ничего уже не значим, плачем не спеша.
        На судьбу свою слепую издали глядим,
        Утешаем боль тупую пением глухим.
        1976
        Ироническая молитва
        Геннадию Алексееву
        Господи, в твоей обители
        Невозможны чудеса.
        Вот сидим мы, просто зрители,
        Пялим сонные глаза.
        В соответствии с законами
        Проходящих мимо лет
        Мы живем хамелеонами,
        Изменяющими цвет.
        Мы зависим от случайности,
        От статьи очередной,
        От жены, от урожайности,
        От соседей за стеной.
        И на каждое событие
        Есть согласие Твое.
        Боже, разве это бытие?
        Разве это бытиё?
        Извини, но Ты, мне кажется,
        Стал ленивым и слепым.
        Как-то, Господи, не вяжется
        С прежним обликом Твоим.
        Может быть, с позиций вечности
        Мелковаты наши дни?
        Боже, больше человечности!
        Боже, меньше болтовни!
        1976
        «Отпущена норма печали…»
        Отпущена норма печали
        И норма веселья дана.
        Кто Богом считался вначале,
        Зовется теперь Сатана.
        Кто лириком был ради шутки,
        Сатириком стал от тоски, -
        Кто знает, которые сутки
        До боли сжимая виски.
        Кто пил, тот уже излечился,
        Кто н? пил еще, тот запьет.
        А тот, кто писать отучился,
        Навеки лишился забот.
        1974
        Ремонт
        Один-одинешенек в сломанном доме остался.
        Распилена мебель, печален и грязен паркет,
        Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,
        И выжить старался оставленный кем-то букет.
        Ах, этот букет! Семь гвоздик - по рублю за гвоздику.
        С кровавыми шляпками - семь длинноногих гвоздей.
        Один-одинешенек, мастер по нервному тику,
        С досадою смотрит на этих незваных гостей.
        Вот жизнь обломилась, как ветка, и хрустнула звонко,
        Как выстрел, как косточка в пальце, как старый сухарь.
        Свернулась по краю видавшая виды клеенка,
        Из зеркала смотрит сквозь пыль незнакомый дикарь.
        Один-одинешенек в кухню бредет,
        наслаждаясь страданьем.
        Он мнителен, грязен, запущен, печален, небрит.
        С утра колет в печени. Борется горло с рыданьем.
        Под чайником синее пламя бесшумно горит.
        Испытывал прочность судьбы,
        жил любимчиком Господа Бога,
        Бросался друзьями, любимыми - и преуспел.
        В душе, как в квартире запущенной - пусто, убого,
        Разбитые стекла, со стенки осыпанный мел.
        Но странно - чем глубже душа погружается в бездну,
        Чем голос слабее и в теле острее печаль,
        Тем чище один-одинешенек, ближе к законному месту,
        Тем меньше ему своего одиночества жаль.
        Подвинув диваны, шкафы, и содрав все обои,
        Себя распилив, и разрушив, и выбросив вон,
        Из прежней надежды он заново завтра построит
        Простое жилище и выкрасит дверь на балкон.
        Уже притаились в углу инструменты и лаки,
        Рулоны обоев торжественно пахнут весной.
        Один-одинешенек слушает тайные знаки,
        Сгорая от зависти к кисточке волосяной.
        1978
        «Ах, как много дураков!..»
        Ах, как много дураков!
        Больше, чем растений,
        Насекомых, облаков
        И других явлений.
        Пробираясь сквозь толпу,
        Глянешь осторожно:
        Не написано на лбу,
        Но прочесть возможно.
        1976
        «Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?..»
        Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?
        Что ветер над Невой все так же свеж и крут?
        Что думать можно всяк, но говорить опасно
        И спрятаться нельзя на несколько минут.
        Казалось бы, родней не выдумать пространства.
        Тянись к нему душой и воздухом дыши.
        Истории пиши, где миг и постоянство
        Сливаются в одно - и оба хороши.
        Но родина стоит на глинах и суглинках,
        Лежит тяжелый пласт, неслышим и незрим.
        Оглянешься вокруг - и грусть, как на поминках.
        Кому я говорю? Кому мы говорим?
        Ну что еще сказать? Что жизнь прожить достойно
        Случается не всем? Что истина внутри?
        Но если не молчишь, то говори спокойно,
        И если говоришь, то тихо говори…
        1975
        «Я хотел с этой жизнью спокойно ужиться…»
        Я хотел с этой жизнью спокойно ужиться,
        Не ершиться, не буйствовать, не петушиться.
        Я считал неуместной ретивую прыть,
        Потому что мне сущего не изменить.
        Нелегко уподобиться Господу Богу!
        Внешний вид нашей жизни внушает тревогу,
        Но на всякий вопрос есть двоякий ответ,
        Есть сомненья и мненья, а истины нет.
        Наблюдая обычаи, нравы и страсти,
        Я страшился своей удивительной власти,
        Я расследовал каждый отдельный мотив,
        Точно Бог-судия или Бог-детектив.
        Получалось, что все замечательно правы:
        Эти ищут любви, эти - денег и славы,
        Третьих больше влекут благородство и честь,
        Но нельзя никого никому предпочесть.
        Все воюют и борются до одуренья,
        Утверждая навечно свою точку зренья.
        Я старался понять. Я был каждому брат,
        Но остался один я кругом виноват.
        Так что, братья мои, на ошибках учитесь!
        И ершитесь, и буйствуйте, и петушитесь,
        Неприятелей ваших сводите на нет,
        Может, что-нибудь выйдет из этих побед.
        Ну а мы потихоньку заварим кофейник,
        Наблюдая внимательно наш муравейник,
        И, свой век доживая простым муравьем,
        Растворимого кофию молча попьем.
        1976
        Д. Быков. Вторая ступень
        Был такой поэт - Александр Житинский. Или нет: был такой электротехник. Потом поэт. Потом прозаик. Потом историк рока. Был и есть такой протей, превращенец, достигавший своего предела в одном и бравшийся за другое.
        Биография Житинского по-своему очень логична. Те, кому он нравился в каком-нибудь одном своем качестве (например, как сочинитель остроумной и печальной фантастики), не всегда поспевали за его эволюцией. Задним числом все оказывалось единственно верным выбором, сделанным с помощью какой-то звериной интуиции. Очевидна сделалась даже главная интенция всего пути Житинского - поиск всечеловеческой общности, слияние с миром, растворение в людях. Житинский в силу самой своей жизнерадостной и легкой натуры счастливо миновал почти неизбежный романтический период омерзения к окружающим: некоторые байронические нотки и вера в свою художническую исключительность звучат у него разве что в цикле «Театр», но в сонные времена ранних семидесятых только такое противопоставление себя миру отчасти могло предохранить от конформистского болота. Оно и не таких засасывало.
        Но в целом Житинский - поэт скромный. Подчеркнуто естественный, с замечательной органикой поэтической речи, с врожденной способностью высказаться, не форсируя голос. Любя тогдашнюю громкую поэзию и кое-чему учась у нее, он тем не менее постулировал свой выбор очень четко: «Я стал бы героем сражений и умер бы в черной броне, когда бы иных поражений награда не выпала мне. Когда бы настойчивый шепот уверенно мне не шептал, что тихий душевный мой опыт важней, чем сгоревший металл».
        Это была позиция очень достойная, особенно во времена шумных деклараций и тотальной бескомпромиссности. То есть на компромиссы с собой все шли на каждом шагу, а вот друг друга терзали с истинно инквизиторским пылом. И главная лирическая задача Житинского была в том, чтобы совместить собственную ненависть ко всякого рода борьбе, высокомерию и трескучему пафосу - с пафосом подлинным. Иными словами, отстаивание личных принципов в эпоху торжества общих, личной неспособности диктовать и править - во времена поминутного и потому почти незаметного насилия.
        Однажды Сергей Соловьев определил свою тему как путешествие идеального героя через реальность. Житинский исследовал то же самое, но главная проблема его лирического героя - преодоление одиночества, замкнутости собственного мира. Возможно ли слиться с человечеством - к чему звала вся советская и околосоветская идеология - и при этом не потерять себя?
        Житинский понял, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, и перестал писать стихи, начав новые поиски новых общностей. От вполне традиционной поэзии он перешел к абсолютно нетрадиционной прозе, в которой решал свои задачи уже с изрядной долей условности. Проза и в самом деле предоставляет автору б?льшую свободу. И в ней Житинский был уже совсем свободен от позы. Однако интонацию своих лучших прозаических вещей он нащупал в стихотворениях начала семидесятых годов - прежде всего в «Красной тетради», обаятельном дневнике офицера запаса. Нарочито прозаизированная, бытовая их интонация отлично сочетается с вечной лирической тоской, всегда обостряющейся у поэта при попадании в сапоги. Собственно, человек с таким душевным складом, как Житинский, всюду чувствовал бы себя до некоторой степени в казарме.
        Дальнейшие приключения своего лирического героя Житинский разворачивал в условно-фантастических и вместе с тем приземленно-бытовых декорациях Ленинграда - самого призрачного города России, где, как и в лучших стихах Житинского, быт и гротеск соседствовали на каждом шагу, а архитектурные чудеса только выигрывали от соседства с полуразвалившимися зданиями и грохочущими трамваями.
        Кстати, в своих стихах Житинский решал еще и эту задачу: совмещал быт и пафос, доверительную интонацию и приверженность несколько старомодному понятию чести. Иногда получалось, иногда нет, но в общем, чувствовалась непреодолимая двойственность: желание быть хорошим и четкое понимание, что хорошим для всех не будешь. Если бы Житинский и дальше писал стихи, возможно, они вывели бы его (как выводили, например, Галича) на подлинную бескомпромиссность, резкость, декларативность - но он предпочел прозу, более объективную и более соответствующую его натуре. В поздних его стихах начала проскальзывать откровенная мизантропия. Но Житинский, обладая всем необходимым арсеналом отличного прозаика, не имел, по счастью, некоторых невыносимых качеств, без которых нет поэта. Да и потом, прозу писать трудней. Прозаик обязан видеть, удерживать в голове, примирять куда большее количество взаимоисключающих вещей. Он обладает иной, большей высотой взгляда. Совмещать свою деликатность и свою принципиальность Житинскому естественнее было в прозе.
        Каким он мог бы стать поэтом, если бы перестал совмещать и начал разделять, отказался от поисков общности и начал упиваться непреодолимым трагизмом любого бытия, - показывает стихотворение «Музыка», написанное в 1975 году и посвященное памяти Дмитрия Шостаковича:
        Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
        Оттого необычайно музыка слышна.
        То ли пение блаженных, то ли просто вой
        Наших душ несовершенных в битве роковой.
        Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
        И бояться перестанем близкого конца.
        Только музыка Вселенной будет нам опять
        О загубленной и бренной жизни повторять.
        Пойте жалобнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
        Пропоют ли нам о смерти слабые сверчки -
        О тоске своей запечной, о немой любви,
        О разлуке бесконечной в медленной крови?
        Мы послушаем и всплачем. Музыка-душа!
        Ничего уже не значим, плачем не спеша,
        На судьбу свою слепую издали глядим,
        Заглушаем боль тупую пением глухим.
        Дальше была проза, а когда стала тесна и проза - начались поиски других общностей, увлечение роком, цикл «Записок рок-дилетанта», и организация рок-фестивалей была для Житинского таким же жизнетворчеством, каким для поэтов Серебряного века стали их радения в обществе сектантов, а для постмодернистов - их занудные хэппенинги. А потом Житинский и вовсе виртуализировался, превратившись в одного из самых активных персонажей Интернета. Здесь он наконец утолил свою мечту, которую пытался осуществлять и в поэзии, и в любви: общаться с максимальным количеством людей, не сближаясь с ними слишком. Общаясь - душами. Или, по крайней мере, самолюбиями. Втиснуть всего себя в стихи Житинский не мог и не хотел. В прозе он преуспел значительно больше, в общении с музыкантами - тоже, хотя и по-иному, а в Сети наконец совместил общность и неприкосновенность. Но стихи - вторая ступень эволюции Житинского после инженерства - остались его слабостью: в поэтической обсуждалке своего виртуального ЛИТО имени Стерна он бывает чаще всего.
        Можно ли быть хорошим поэтом, не обладая ярко выраженным темпераментом поэта? Житинский, по-моему, доказал, что можно. Говоря в полный голос, впадая в надрыв, он тут же смущается и, как правило, стихи комкает. Но когда ему хочется быть нежным, или сентиментальным, или уютным, или попросту добрым, - он тут же обретает свой голос. Такого голоса в то время не было больше ни у кого, да и потом, пожалуй, подобные обертона в русской лирике были редкостью. Позиция отказа от борьбы, ухода от противостояния была очень не советской и очень христианской, ибо Житинскому и его героям проще отказаться от чего-либо, чем бороться за это. Но если речь заходит о чем-то, от чего отказываться нельзя, - эти герои становятся тверже кремня. И в стихах Житинского это чувствуется, пожалуй, отчетливее, чем в его легкой и элегической ранней прозе (поздняя гораздо жестче).
        Эта очень естественная, местами на грани разговорности, поэзия не была особенно популярна в семидесятые. Но Житинского ценил знаменитый учитель лучших ленинградских поэтов и сам прекрасный поэт - Глеб Семенов. И девушкам его стихи нравились, что немаловажно. А когда я эти стихи стал у Житинского брать и показывать однополчанам (я тогда служил в армии в Питере), они неожиданно очень полюбили сначала его армейский цикл, а потом и любовную лирику. И когда некоторые его ранние стихи появились на страницах «Собеседника» - с опозданием на двадцать лет, - отзывы были восторженные. Может, время для грустной, непосредственной и ироничной лирики Житинского наконец пришло?
        Во всяком случае, его дело было все это написать, зафиксировав уникальный, противоречивый и в то же время цельный душевный опыт. Он это сделал - а остальное зависит от нас, его читателей, которые с радостью и грустью смогут узнать в этих стихах себя.
        Дмитрий БЫКОВ

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к