Сохранить .
Рубедо Елена Александровна Ершова
        Мир спасет любовь - так считают жители Авьенской империи, однажды пережившей великую эпидемию чумы. Раз в сотню лет здесь рождается Спаситель, чья жертвенная смерть предотвращает новые эпидемии и войны.
        У наследного принца есть все, кроме права распоряжаться своей судьбой. Он - лишь сосуд Божественной воли.
        У вдовствующей баронессы нет никого, кроме брата, обвиняемого в государственной измене. Она - отчаявшаяся женщина, готовая пойти на риск.
        Каждый из них сгорает в пламени собственного безумия, еще не зная, что, лишь сгорев дотла, можно возродиться обновленным.
        Но в игру вступает всесильная ложа «Рубедо», на стороне которой - могущество, страх и мракобесие, а в трущобах Авьена зреет неминуемая революция. Чтобы победить, надо поставить на карту нечто большее. Но что может быть сильнее эпидемии и смерти? Только любовь.
        Елена Ершова
        Рубедо
        Посвящается кронпринцу Австро-Венгрии, Рудольфу Габсбургу, погибшему 30 января 1889 года, чью историю автор взял за основу романа и описывал ее с любовью и нежностью.
        Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?
        Фридрих Ницше
        Книга 1. НИГРЕДО
        Глава 1.1. Все ночи Авьена
        Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
        Ночные мотыльки бились о стекло и гибли. Маленькие глупые смертники.
        - Закрой окно.
        Его слова - нечто среднее между приказом и просьбой. Голос срывался, отблески газовых фонарей резали роговицу, портьеры качались от сквозняка, будто за ними прятался кто-то живой.
        - Опасаешься слежки? - зубы Марцеллы остро белели между устричными створками губ. Она вся облита красным, точно вином. - Не нужно, милый. За нами никого.
        Глаза по-лисьи юлили. Натренированным за долгие годы нюхом Генрих чувствовал ложь, а три бокала «Блауфранкиша» сделали его отчаянным и злым.
        - Иди ко мне, - он сжал ее запястье.
        Марцелла фальшиво вскрикнула и упала на покрывало - расшитое огромными цветами, красными, как ее платье или как вино, что вязко подступало к горлу, - но это только часть игры. Шуршали за окном крылья. Шуршал, опадая, шелк. С нижнего этажа доносился залихватский чардаш. Пол дрожал: в гостиной отплясывали пьяные офицеры. Дрожали стены и фонари на ветру. Генрих дрожал вместе с ними, сам не понимая, от возбуждения или нервоза.
        - Снова сбежал, мой золотой мальчик?
        Игривый тон уступил место строгим ноткам, от этого изнутри подкатывала пьянящая волна. Генрих соскользнул к разведенным коленям любовницы - бесконечное падение в темноту и грязь Авьенских улиц, в душные ночи, на самое дно, где его совершенно точно никто не найдет и не узнает.
        - Негодный мальчишка! - переливчато простонала Марцелла. - Не-хорошо-о…
        Первый лживый слог потонул в визгливом завывании скрипок, осталось лишь чистое и сладострастное «хорошо-о…»
        Генрих поднял лицо - Марцелла, белая-белая на хищно-алой постели, смеялась блудливыми глазами, - и он хрипло попросил:
        - Накажи меня.
        Тогда она подчинилась, чтобы подчинить его.
        Первая пощечина - как ожог.
        Генрих задохнулся от остроты ощущений. Голова прояснилась, в ушах разрастался шелест, словно под черепной коробкой в гулкой пустоте порхали и разбивались мотыльки.
        Вторая пощечина пробудила пожар в паху. С крыльев осыпалась пыльца, с него - кичливая позолота титулов, условностей и обязательств. Генрих остался голым и уязвимым, как нищий с Авьенских трущоб. Площадная брань и бесстыдные, грубые ласки казались чище, чем золотая клетка, из которой он сбегал каждую ночь.
        Когда Марцелла оседлала его верхом, Генрих уже не помнил, кто он и откуда, весь превращаясь в движенье и огонь. Мир расходился зыбью, скрипки визжали наперебой. Кто-то тихо дышал за портьерами, и осознание, что за ним наблюдают, вышибло из горла стон. Жар выплеснулся толчками, словно прорвался нарыв.
        Генрих упал на подушки, разбитый и опустевший. Лицо приятно горело, внутри коченела пустота.
        - Я сегодня не перестаралась, милый?
        Марцелла подползла ближе, игриво куснула в шею. В ее дыхании все та же пряная нотка, в словах - тревога.
        - Нет, - хрипло ответил Генрих. - Так нужно.
        Жизнь постепенно возвращалась на круги своя.
        За стенкой пьяно хохотали, звонко били часы: время перевалило за полночь.
        - Я рада услужить нашему Спасителю.
        Он очнулся, с трудом повернув голову. Губы Марцеллы улыбчиво-красны, глаза лукавы.
        - Я настаиваю… не называть меня так.
        Во рту - пустыня. Выпить бы.
        - Как скажешь, мой золотой мальчик.
        Марцелла покладиста и готова принять его любым: пропахшим дорогими духами или кислым потом, гладко выбритым или едва стоящим на ногах… чаще всего, не стоящим вовсе. Ее любовь примитивна и прагматична, легко измерима в гульденах, и оттого проста.
        Генрих высвободился из объятий и потянулся за сигарой.
        - Проверь окно, - сказал он, разминая цилиндрик в пальцах, и тоскуя, что не может ощутить ни шероховатости табачного листа, ни сухости - лишь гладкую кожу перчаток. Всегда только ее.
        - Там никого нет.
        - Это не просьба, Марци.
        В голос вклинилась нотка раздражения, и сейчас же неприятно, точно крохотными иголочками, кольнуло подушечки пальцев.

«Спокойно, - сказал себе Генрих. - Успокойся, пожалуйста. Все под контролем».
        И это тоже было ложью.
        Марцелла обидчиво приподняла бровь и выскользнула из-под одеяла. Желтый свет омыл нагую фигуру - высокую и стройную, уже начинающую рыхлеть. Марцелла старше на целых восемь лет, но все еще соблазнительна. Ирония в том, что сам Генрих никогда не узнает, каково это - стареть.
        Провожая ее настороженным взглядом, он отрезал кончик сигары, сунул ее в рот и, почувствовав табачную горечь на языке, осознал, как же иссушены его губы и насколько ему нужно выпить.
        - Видишь? - Марцелла откинула тяжелую занавеску.
        На миг дыхание перехватило. А потом со свистом вышло из легких.
        Никого.
        Пусто.
        Шелковые обои так же алы, как и постель, как размазанная помада на губах проститутки. Глупые мотыльки мельтешили за стеклами, где наливался искусственной желтизной зеркальный двойник Марцеллы.
        Передвинув сигару в другой угол рта, Генрих встретился взглядом с собственным отражением - осунувшимся, посеревшим, с ввалившимися глазами. Рыжеватые пряди мокрыми нитками липли ко лбу. Руки невыносимо зудели.
        - Теперь доволен? - голос Марцеллы, земной и ровный, вытряхнул из оцепенения. - Или мне проверить еще и под кроватью?
        Генрих промолчал и принялся медленно, палец за пальцем, стягивать перчатку, открывая голую кожу ладони, изуродованную ожоговыми рубцами.
        Ветер толкнул полуоткрытую раму, и отражение разломилось надвое. В разлом, привлеченный светом, впорхнул черно-коричневый бражник.
        Только бабочка - и никого кроме.

«У нашего Спасителя слишком живое воображение».
        Так говорил учитель Гюнтер, когда в воспитательных целях бросал маленького подопечного одного в Авьенском заказнике, посреди снегов и ночи. Так писали позже в донесениях, которые сначала ложились на стол шефу тайной полиции, потом - епископу, и уже после - его величеству кайзеру.
        Генрих прикрыл глаза и щелкнул пальцами.
        Искра привычно и остро пронзила ладонь. Пламя вспыхнуло и осталось дрожать на кончике холеного ногтя.
        Бражник сорвался с рамы.
        - А-а!
        Марцелла отскочила, влипая голыми лопатками в стену. Красный рот округлился, испуганные глаза превратились в блестящие пуговицы.
        - Acherontia Atropos, - рассеянно произнес Генрих. - Семейство бражников. В народе зовется «Мертвая голова». Не бойся, он прилетел на огонь.
        Генрих прикурил, и рот наполнился горьковатым дымом. С кровати он хорошо различал крупное тельце и узор, действительно напоминающий череп.
        Бражник бестолково кружил под потолком, издавая взволнованный писк. Люди до сих пор воображали, будто Acherontia Atropos приносят несчастье и насылают эпидемии, вроде той, что несколько веков назад едва не уничтожила Авьен.
        - Сгинь!
        С визгливым воплем Марцелла сорвала с кресла подушку, расшитую ядовито-красными цветами, и метко швырнула в бабочку.
        - Умри! Умри! Умри! - повторяла, методично лупцуя по стенам и полу. Потом, вся дрожа, уронила подушку и отступила. По шее катились крупные капли пота.
        - Надеюсь, в твоей коллекции есть такой экземпляр? - наконец, виновато спросила она.
        Полногрудая, бесстыдно голая, встрепанная и раскрасневшаяся, как амазонка, Марцелла была ослепительно хороша. Генрих почувствовал вновь разгорающееся возбуждение и стряхнул с пальца тлеющий огонек.
        - Все хорошо, - безжизненно сказал он. - Иди сюда, дорогая. У нас полчаса.
        Губы Марцеллы раздвинулись, показав чисто-белые острые зубки. Недвусмысленно качнув бедрами, она медленно приблизилась к любовнику и опустилась перед ним на колени.
        - Что пожелает Спаситель теперь? - мурлыкнула она, мягко оглаживая его бедра.
        Генрих желал бы дотронуться до ее кожи - податливой, мягкой, прозрачно-белой, как крылья мотыльков. Но касаться ни в коем случае нельзя. Не ему. Никого. Никогда.

«Нельзя, нельзя», - пульсировал в голове далекий отголосок учителя Гюнтера, который стегал розгой каждый раз, когда Генрих пытался стянуть перчатки.
        Боже, пожалуйста, еще пару бокалов!
        Он выдохнул дым через ноздри - две серые длинные струйки, - процедил:
        - Как обычно, Марци.
        И завел руки за голову.
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Ночь стыдливо прячет добродетели, но бесстыдно обнажает пороки.
        Так любил говаривать старый барон, а уж он знал в этом толк: мезальянс вызвал осуждение в обществе, но оказался выгодным для обеих сторон. Новоиспеченная фрау фон Штейгер, в девичестве Зорева, получила полную оплату долгов ее покойного отца, а барон - невинную красавицу в свою постель.
        Там и умер, земля ему пухом.
        Теперь снисходительно взирал с закопченного портрета: обвисшие брыли густо засажены бакенбардами, на груди серебрятся два креста - заслуги перед кайзером и Авьеном.
        У Марго чесались руки самолично содрать со стены проклятый портрет и вышвырнуть его на свалку, но бывший хозяин особняка умиротворяюще влиял на ее клиентов: одного поля ягоды.
        - Значит, герр Шустер, нужны доказательства, - негромко повторила Марго, раскрывая папку. - Что ж, я предоставлю их немедленно.
        Порхнули потревоженные сквозняком бумаги, Марго поймала одну и поднесла к оранжевому огоньку масляной лампы.
        - Любовное послание вашей жены некоему господину Кольману.
        - Позвольте посмотреть, - клиент подался вперед, подслеповато щурясь на лампу.
        - Нет-нет, только из моих рук, - листок в ее пальцах затрепетал, оранжево подсвеченный изнутри.
        - «…воз-люб-ленный мой, отра-да моих дней, мой свет в но-чи, - шевелил губами герр Шустер, по складам разбирая прыгающие каракули. - Ког-да я увижу Вас? Я вспо-минаю на-шу ночь и Ваши приз-нания…» - возмущенно вскинул голову. - Черт знает, что такое!
        - Прочли? А это - ответное письмо вашей супруге.
        Оранжевый свет радостно лизнул новый листок, порхнувший под нос герру Шустеру.
        - «Я тружусь ночами, чтобы приехать и побыть с Вами жалкие две недели, - чеканно, почти наизусть зачитала Марго. - По дороге увижу Каранские горы, покрытые снегом, и буду думать о снежной белизне рук моей любимой…»
        - Довольно, - прохрипел герр Шустер. Отвалившись на спинку кресла, он вытащил огромный платок и принялся оттирать покатый взмокший лоб. - Что за духота! Уф… Прикажите открыть окно!
        - Оно открыто, герр Шустер, - вежливо ответила Марго, убирая записки в папку и любовно оглаживая их ладонями. Бумаги шуршали, за спиной покачивались жаккардовые шторы, сердце пело.
        - И все же, я не в силах поверить…
        Этап отрицания никогда не длился долго, и Марго в целях экономии времени решила сократить его до минимума.
        - Вы верите, герр Шустер, - с нажимом сказала она. - Иначе не обратились бы ко мне. Вы подозревали свою супругу, и только нуждались в доказательствах. Я оказала услугу и предоставила их. К чему сомнения?
        - Это не ее письма!
        - Вы знаете, что ее. Почерк, манера, даже орфографические ошибки. Ваша супруга не очень-то владеет грамотой, не так ли?
        - Она окончила пансион, - тяжело дыша, ответил герр Шустер. Его щеки и лоб обсыпали красные пятна, глаза беспокойно сновали по комнате, ненадолго задерживаясь то на папке с серебряным тиснением, то на масляной лампе - единственном источнике освещения в гостиной, то на портрете барона фон Штейгера. Уголок рта покойного кривился в параличе, из-за этого казалось, что фон Штейгер насмехается над незадачливым супругом.

«Бабу, как хорошую кобылу, надо содержать в строгости, - будто говорил он. - Одной рукой трепать по загривку, другой стегать кнутом».
        Марго зябко передернула плечами и продолжила:
        - К тому же, письма надушены «Розовой мечтой». Чувствуете аромат? Вы должны его помнить: такими же духами пользуется фрау Шустер.
        - Ими пользуется половина женщин Авьена, - зло ответил герр Шустер и сжал толстые пальцы в кулаки. - Как вы вообще достали эти письма?
        - У меня хорошие осведомители, - отрезала Марго и хлопнула ладонью по папке. - Вас гложут сомнения? Зря! Сегодня же в четверть первого герр Кольман назначил фрау Шустер свидание. Записывайте адрес: на углу Гролгассе и Леберштрассе, под большими часами. Сходите и убедитесь сами.
        Темные глазки клиента на миг блеснули злобой, но быстро погасли, и, схватившись за грудь, он простонал:
        - Вы меня убиваете… Воды! Скорее воды! У меня сердечный удар…
        - Графин рядом с вами, - любезно подсказала Марго, указывая на журнальный столик. - Налейте сами, и не пытайтесь давить на жалость. Я жду чек.
        - А как же аванс?
        Руки герра Шустера дрожали, и графин дробно постукивал о край стакана.
        - По контракту вы обязались выплатить сумму полностью.
        - Четыре сотни гульденов? Бессердечная женщина!
        - Профессионал, - поправила Марго. - Но если все еще сомневаетесь, могу предоставить информацию иного рода. Она касается вас.
        - Меня!
        Герр Шустер дернулся, и вода плеснула на потемневшую лакировку.
        - Плюс десять гульденов за порчу имущества, - машинально отметила Марго.
        - Вы не только бессердечная, но и алчная!
        - Столик достался в наследство как память о муже, - Марго промокнула платком сухие глаза и спрятала в кружево улыбку. - Антикварная вещица, столь дорогая сердцу. А за оскорбление накину еще пять.
        Графин со стуком опустился на «антикварный» столик.
        - Пожалейте несчастного мануфактурщика! - прохрипел герр Шустер. - Видит Бог, я разорен!
        Он молитвенно сложил руки перед мозаичной иконой, с которой взирал Спаситель. Зрачки Спасителя полыхали ржавым янтарем.
        - Разорение не помешало вам оплатить счет в некоем заведении на Шмерценгассе, - возразила Марго, ловко выуживая из папки очередную бумажку. Сквозняк лизнул рваный край, словно подчеркнул внушительную сумму прописью в самом конце строки. - Двести гульденов за вечер! Шампанское, лобстеры и почасовая оплата номера… сколько вы там провели?
        - Марго сверилась со счетом. - Ровно два часа. Недурно!
        - Дайте сюда!
        С несвойственным толстякам резвостью герр Шустер бросился через стол. Марго откачнулась, высоко вскинула руку с листком, в другой блеснуло лезвие стилета.
        - Спокойно, - сказала она, и сама внешне осталась спокойной, хотя внутри дрожала от напряжения. - Бросаться на слабую женщину? Вы не очень-то вежливы.
        - Вы не слабая женщина! - задыхаясь, просипел герр Шустер. - Вы шантажистка!
        - А вы - развратник.
        - Сегодня же… в полицию! - бормотал мануфактурщик, весь дрожа и обливаясь потом. Острие стилета поблескивало в опасной близости от его подбородка.
        - Как вовремя, - холодно улыбнулась Марго. - Передавайте поклон шеф-инспектору Веберу, он давно собирается прикрыть этот притон, а ваши показания будут очень кстати. И сядьте, наконец!
        Герр Шустер шлепнулся обратно в кресло. Его живот колыхался, пальцы плясали, перебирая цепочку часов.
        - Я войду в положение, - процедила Марго, снисходительно посматривая на клиента и покручивая в пальцах стилет с гравировкой «Nil inultum remanebit» - Ничто не остается безнаказанным. - И не предам огласке ни ваши похождения, ни ваши махинации с сырьем, на коих вы неплохо обогатились. - Заметив, как мануфактурщика бросило в краску, Марго предупреждающе подняла ладонь. - Не нужно отрицать и спрашивать, откуда мне это известно. Помните: вы обратились к профессионалу. Мои осведомители следили не только за вашей женой, но и за вами, герр Шустер. И теперь в моих руках полный и очень подробный компромат. Разве проделанная работа не стоит оплаты?
        Стилет качнулся, оранжевый блик скользнул по черным крыльям мотылька, украшающего рукоять. Единственная вещь, которая напоминала Марго о прошлой, оставленной вместе с девичеством, жизни, и которой она по-настоящему дорожила.
        Пауза тянулась, от лампы расползались тени, в глубине особняка часы размеренно отбивали полночь.
        - С… считаю, - наконец, выдохнул герр Шустер.
        Черный мотылек порхнул в последний раз и скрылся под манжетой.
        - Тогда я с удовольствием приму вашу благодарность, - улыбчиво сказала Марго. - Скажем, в размере шестисот гульденов.
        На лице герра Шустера запрыгали желваки, но не сказал ничего, лишь потянулся за чековой книжкой. Марго придвинула лампу и со спокойным удовлетворением следила, как трясется перо в руке мануфактурщика. Убористые буквы разбегались, как клопы. Подпись - округлая закорючка, - закончилась крохотной кляксой.
        - Ничего, - легко сказала Марго, выдергивая чек из сведенных судорогой пальцев клиента. - Банк примет и такой.
        - Я могу быть… уверенным… что бумаги… то есть бумаги, касающиеся меня… будут уничтожены? - с трудом выдавил герр Шустер и поднял на Марго больные глаза.
        - Абсолютно, - солгала она. - И не забудьте: в четверть первого! Угол Гролгассе и Леберштрассе! Под часами!
        Последнее она выкрикнула в удаляющуюся спину. Услышал ли ее? Не важно. Марго дождалась, когда хлопнет входная дверь, и завела руки за голову. Барон фон Штейгер, сощурив колкие глаза прожженного интригана, продолжал усмехаться с портрета.

«Если баба обвела тебя вокруг пальца, - слышался его хрустящий старческий голос, - то сопля ты, а не мужчина. Чего же тебя жалеть?»
        Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
        Лестницы - продолжение Авьенских улиц, облиты ярким светом керосиновых ламп и закручиваются винтом.
        Марцелла поддерживала его под локоть, и Генрих чувствовал ее напряжение и страх так же хорошо, как вонь керосина, смешанную с запахом духов, перегара и ароматизированных свечей. Щелкни пальцами - и все взлетит на воздух, вместе с гостями, шлюхами, коврами, вазами с живыми цветами и похабными картинами на стенах, среди которых - спасибо, Господи! - не было ни одного его изображения. От подобных мыслей под ложечкой покалывало, в ладонях появлялся возбуждающий зуд, и Генрих стискивал зубы, считая каждую ступеньку и стараясь не коснуться ни сопровождающей его Марцеллы, ни перилл из красного дерева.
        Пять… восемь…
        Музыка гремела, бились бутылки, визжали облитые игристым вином дамы. Генрих видел мелькание полуголых тел, летящие пеньюары, мужчин, заваливающих женщин на оттоманки.

«Не можете справиться, ваше высочество? - звучал в голове голос учителя Гюнтера. - Считайте до двадцати!»
        И Генрих считал.
        Десять… двенадцать…
        Аккорды ввинчивались в мозг, вызывая тень надвигающейся мигрени - его постоянной спутницы.
        Боже, если Ты вложил свое могущество и волю в живую плоть, то дай сил вынести это!
        Ведь если он сорвется, если не станет комнаты с хищно-алыми стенами, хохочущих проституток, надежных дверей, обитых войлоком, и преотличного пойла - куда ему останется бежать?
        - Не желаете ли вина? - верткая служанка в кружевном фартуке на голое тело услужливо подала поднос. Генрих мертво вцепился в бокал, губами ощутив холод стекла, но руки по-прежнему горели, будто держали раскаленные угли.
        Сейчас все пройдет. Глоток, еще один…
        Сладость осталась на кончике языка, в горле - прохладно и хорошо.
        - Я попробую, милый. Можно?
        Генрих позволил забрать бокал и дрогнул, когда их пальцы соприкоснулись. Бедняжка Марцелла! Думает, что так помешает ему напиться вдрызг.
        - …и тогда я говорю: извольте! Можем стреляться хоть сейчас! - басил кто-то возбужденно и бойко. - И вот стали на позиции, секунданты готовы, дамы в смятении. Стреляемся!
        - Ах! - хором вторили женские голоса.
        - Ранил?
        - Убил?
        - Хуже! - довольно продолжил бас. - Перебил бедняге подтяжки! Остался, так сказать, в полном конфузе и неглиже при всем честном народе.
        - Ха-а! - грянул многоголосый хор.
        Генрих сморщился от острого приступа мигрени, судорожно вцепился в бокал - как только оказался в его руке? - и выхлебал в три глотка. Должно быть, подала та вертихвостка с приклеенной улыбкой: манерой искусственно улыбаться проститутки походят на придворных дам. Их движения выверены, как у часовых механизмов. Подойти, присесть в поклоне, сказать: «Я счастлива, ваше высочество! Я так вас люблю!», ощупать жадным взглядом его фигуру - от жесткого воротника до лакированных ботинок. За одной - вторая, за той - третья, четвертая, пятая, и снова, и снова! Пока голова не пойдет кругом и не накатит дурнота от этих вечно фальшивых улыбок, от шлейфа духов и шелеста юбок.
        - А слышали скандальную историю? - продолжил другой голос, увязая в музыке, как муха в сметане. - Третьего дня, на Бергассе, осквернили похоронную процессию. Пьяные всадники промчались во весь опор и не нашли ничего лучше, как ради забавы перепрыгнуть через гроб.
        Генрих застыл, едва дыша между ударами сердца. Визгливые голоса нещадно резали уши:
        - О, ужас! Кошмар!
        - Изрядное богохульство!
        - Еще забавнее, - взахлеб рассказывал первый, - что во главе кавалькады якобы видели самого кронпринца!
        - Откуда… сведения? - сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэты - белые женщин и черные мужчин - рассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.
        - На заседании парламента поговаривали, - с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. - Кому знать, как не им?
        - Клевета!
        Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.
        - Милый! - Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.
        - Оставь! - все смазалось - вазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица.
        - Кто это сказал?
        - Да есть ли дело? - пожал плечами рассказчик. - А, впрочем, это был герр Бауэр.
        - Бауэр… - повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. - Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?
        Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новый - запах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:
        - Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!
        И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.
        - Он ответит за клевету, - сказал Генрих. - Они все.
        - Да, мой золотой мальчик. Да, - шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. - Скажешь - казнишь. Захочешь - подаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?
        - Спой, Марци! - выкрикнул кто-то из мутной пелены.
        - Давно не видел тебя, Марцелла! - вторили ему. - Порадуй!
        - Спой!
        - Одну песню! Эй!
        Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и… находили ли?
        - Спой, - хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?
        Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбка - жгучая, гордая, блеснула лунным серпом.
        Виолончель вступила медленно, тягуче.
        - Темные ночи летят,
        Город укроют вуалью,
        - затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.
        Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:
        - Зачем было влюбляться,
        Зачем было любить?
        Не думал ты жениться,
        Не стоило губить!
        Марцелла отплясывала, вздымая пену кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:
        - Высокого роста,
        Богатого рода.
        Обманул, заговорил,
        А сам другую полюбил!
        - За любовь! - вскричали гости, перебивая друг друга.
        Из бутылок полетели пробки. Игристое хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую Марцеллу - она не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха. Черные глаза горели как угли.
        - Ваше высочество! - кто-то тихонько подкрался и тронул за рукав.
        Генрих обернулся.
        - Я полагал, - сухо произнес он, - что салон фрау Хаузер одно из немногих мест, где мои приказы хоть что-то значат.
        Девица в переднике, глуповато хихикнув, приложила палец к губам.
        - Тсс! Вот я глупышка! Не говорите фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше высочество… то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать…
        - Феликс, - раздраженно оборвал Генрих. - Сегодня только так.
        Девица округлила напомаженные губы:
        - О-о! Слушаюсь, ваше выс… герр Феликс. Там о вас спрашивают.
        И указала алым ноготком на дверь.
        Блики огней жемчужными горошинами катились по паркету, от света и дыма щипало глаза, и Генрих сощурился, пытаясь разглядеть темную фигуру в низко надвинутом на лоб картузе. Лица не разглядеть, руки как на шарнирах - то ныряют в карманы пиджака, то прячутся за спину, то безвольно падают вдоль тела и нервно теребят дешевую ткань подвернутых брючек.
        Если и шпион, то совсем еще зеленый. Ему ли распутать сложный след, проложенный Генрихом во тьме и грязи Авьенских ночей? От кованых ворот Ротбурга через Карлплац, к ратуше, а оттуда кругом на набережную Данара, и дальше, по Хауптштрассе, меняя экипажи и пальто - прямо в карете, - плутая по закопченным переулкам, заскакивая в каждое питейное заведение, что попадались на пути, и прикладываясь к рюмкам, как к святым мощам, чтобы потом, сделав крюк, выскочить на Шмерценгассе, к маняще-алой двери, где его уже ждали. Как и в прошлую ночь. Как во много ночей до этой.
        Но не всегда приходилось таиться, и не всегда стряхивать хвост.
        Только если во внутреннем кармане прятались кое-какие бумаги, туго-натуго перемотанные бечевкой.
        На миг Генрих перестал дышать, а только слышал раскатистый и дробный перестук босых ног танцовщицы. Потом воркующий голос девицы произнес:
        - Говорит, от герра Фехера.
        Генрих выдохнул и рассеянно ответил:
        - Так что же стоит? Приглашай.
        И сам отступил в полумрак приватной кабинки, за алую волну плюшевых портьер.
        Полог отрезал его от всего мира, приглушил звуки и цвета. Свечи отбросили на обои дрожащее зарево и подсветили угловатую фигуру незнакомца.
        - Вы захватили вина? - спросил Генрих, пытаясь сфокусировать взгляд, но все равно видел лишь прыгающие световые пятна.
        - В… вина? - голос молодой, робкий. Вряд ли шпион: люди начальника тайной полиции хорошо обучены, они не станут мяться у дивана, прячась в тени и не зная, куда девать руки.
        - Лили, два бокала! - крикнул в темноту Генрих.
        Портьера снова качнулась, впорхнула расторопная служанка, будто случайно толкнув незнакомца обнаженным бедром. Незнакомец отпрянул, чем вызвал у Генриха слабую улыбку.
        - Садитесь, - он кивком указал на диван и вытряхнул на ладонь сигару. - Чем обязан, герр…
        - Зорев, - поспешно представился незнакомец, пытаясь не думать, узнал ли его незнакомец или только подыгрывает, как принято в салоне фрау Хаузер.
        - Я от Имре Фехера. Вот…
        Он перегнулся через стол и разжал кулак: на ладони лежала косичка, сплетенная из зеленых и красных ниток - цветов княжества Турулского.
        - Я понял. Уберите, - Генрих косичку не тронул, наклонился к подсвечнику и прикурил от дрожащего огонька. Снимать перчатки в присутствие незнакомца не хотелось, хотя пальцы все еще зудели, и этот зуд было не унять ни вином, ни развратом, ни морфием.
        - Я много слышал о вас, герр Эйзен, - продолжил незнакомец, поспешно запихивая косичку в карман.
        - Как много? - перебил Генрих, выпуская дымные кольца.
        Незнакомец неуютно заерзал.
        - То есть, читал ваши статьи, ваши стихи и фельетоны. Можно сказать, я большой поклонник вашего таланта! Я тоже немного пишу, но это сравнение империи с увядающей розой…
        - Дурацкое, не так ли? - подхватил Генрих, щурясь на свет и вслушиваясь в музыку за портьерой: Марцелла давно перестала петь, теперь солировали цимбалы. - Как, говорите, ваше имя?
        - Родион Зорев, - повторил незнакомец и стащил картуз, выпустив на волю клубок всклокоченных кудрей, черных, как стая воронят. - Я рад знакомству!
        Он с готовностью протянул открытую ладонь, но Генрих лишь мазнул по ней равнодушным взглядом и откинулся на спинку дивана.
        - Взаимно, друг мой. Но я не пожимаю рук, - и, затянувшись, добавил: - Ради вашей же безопасности.
        - Да… понимаю, - промямлил Родион, и его верхняя губа, покрытая юношеским пушком, обидчиво задрожала. К чести мальчика, он быстро взял себя в руки и заметил: - Вас нелегко было найти. Герр Фехер уверял, что встреча пройдет в уютном ресторанчике в центре города…
        - Здесь достаточно уютно, - Генрих широким жестом обвел кабинку. - И Шмерценгассе проходит параллельно набережной, так что из верхних номеров можно видеть Данарские волны. Если, конечно, вы предпочитаете созерцание разврату. Вы тут впервые?
        - В этом борделе? - Родион вскинул подбородок, и его глаза вспыхнули отвращением. - О, да! То есть, - быстро поправился он, - я хотел сказать, в салоне…
        - В борделе, - отрезал Генрих. - Называйте вещи своими именами. Возможно, были в каком-то другом?
        - Нет, никогда!
        - Не повезло. Или повезло, как посмотреть. Вам ведь уже есть шестнадцать?
        - Будет в октябре…
        - Я был на два года младше, когда с позволения отца меня привели на Шмерценгассе, - заметил Генрих, задумчиво покручивая в пальцах бокал. Рубиновая жидкость мягко переливалась, на дне плясали искры. - В то время я увлекался естествознанием, и учитель решил мне показать, как размножаются не только зверушки. Вы ведь студент?
        - Первый курс, - испуганно ответил Родион. - И тоже естествознание.
        - Тогда вы должны понять меня, как ученый ученого. И как поэт поэта, - Генрих поднял бокал в тосте. - Будем веселиться и пить, пока мы молоды!
        Вино плеснуло через край и капнуло на скатерть.
        - Я не пью, - Родион боязливо отодвинулся на край. - Простите, герр Эйзен, но я здесь по делу.
        - Дело, - повторил Генрих, завороженно наблюдая, как алая клякса, выпуская тонкие ложноножки, расплывается по белизне. - Ко мне приходят всегда и исключительно по делу.
        Со стуком поставил бокал обратно, так и не пригубив. По лицу Родиона сновали тени, зрачки испуганно поблескивали - глаза дикого олененка. О чем думал Имре, посылая вместо себя этакого щегла? Чудо, если за ним не следили все шпики Авьена.
        Генрих молчал, перекатывая на языке сигару. И Родион по-своему истолковал его молчание.
        - Не беспокойтесь, герр Эйзен! - приглушенно, но пылко заговорил он. - Вы можете полностью довериться мне! Не смотрите, что я молод! Помимо естествознания я изучаю историю Авьена, и совершенно согласен с вами: империи необходимы перемены! Я читал вашу программу. И не только читал, но и переписал от руки на весь наш курс! Поверьте, мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!
        Генрих думал, дым уплывал к потолку, в гостиной по-прежнему хохотали проститутки и рвались струны гитар.
        Надо уходить. Передать бумаги и уходить, пока не нагрянула полиция. Фрау Хаузер, конечно, задержит шпиков, а Генрих знает тайные ходы. Да его и не посмеют тронуть. По крайней мере, если не найдут при нем ничего компрометирующего.
        - Я доверяю вам, Родион, - наконец, проговорил он. - Вы знаете, что делать с бумагами?
        Юнец просветлел лицом.
        - Конечно, мне рассказывал герр Фехер! - и, заведя глаза к потолку, принялся заученно повторять: - Забрать бумаги. Выйти через черный ход на Плумфгассе, оттуда свернуть к церкви, где будет ждать человек с опознавательным знаком, - похлопал по карману, - такой же плетенкой, как у меня. Я передам бумаги, а он уже доставит в редакцию.
        - Похвально, мой друг, - сказал Генрих и протянул Родиону свернутый рулон.
        Мальчишка схватил его обеими руками и принялся лихорадочно запихивать его за пазуху. Генрих улыбался, наблюдая из-под полуприкрытых век. Хотя голову и окутывал алкогольный дурман, он помнил дословно и статью, и стихи, которые - он надеялся! - уже завтра к вечеру будут декламировать на каждом углу, начиная от Авьенских трущоб и заканчивая Карлплацем.
        Генрих представлял, что будет с его величеством кайзером, а еще лучше - с епископом Дьюлой, когда они услышат эти декламации.
        Зуд в руках постепенно успокаивался. На душе стало почти легко.
        - Поспешите же теперь! - сказал он, поднимаясь и так и не притронувшись к вину. - И буду рад встретить вас снова в этом гостеприимном месте!
        - Благодарю, лучше в каком-нибудь ином, - осторожно отозвался Родион, нацепляя картуз обратно и опасливо выглядывая за портьеры. Порхнувшая убрать со стола девица игриво подмигнула обоим, и щеки мальчишки залил румянец. Пожалуй, еще свалится в обморок, пока будет протискиваться к выходу мимо полуголых шлюх.
        Все еще улыбаясь, Генрих рывком раздвинул портьеры.
        И тогда прогремел выстрел.
        Генрих не успел испугаться, но ухватил Родиона за плечо, вдохнув полной грудью душный пороховой воздух. Женский визг взлетел и оборвался на икающей ноте. Только был слышен топот каблуков и бряцанье оружия. Хмель схлынул, оставив непроходящий жар.
        Не покушение… Никакое это не покушение! Ищейки начальника тайной полиции Штреймайра!
        Опомнившись, Генрих убрал руку, намертво вцепившуюся в плечо Родиона, мальчик безвольно обмяк, а рослый полицейский в дверях опустил револьвер.
        - Теперь, дамы и господа, - прогрохотал он от порога, - когда я привлек ваше внимание, прошу всех соблюдать спокойствие и оставаться на местах!
        По лестнице, волоча зеленый плюшевый шлейф, поспешно спускалась сама фрау Хаузер.
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Не прошло и пяти минут, как служанка доложила:
        - Клиент изволили удалиться.
        - Благодарю, Фрида, - ответила Марго и заперла сейф на ключик, а ключик повесила на шею. - Теперь отдыхай.
        Девушка присела в книксене и выпорхнула в коридор.
        Марго осторожно взяла лампу - дрогнувший огонек болезненно выжелтил ее руку, - и крадучись прошла к портрету покойного мужа. Хитринка из нарисованных глаз - хищно-янтарных, как у Спасителя, - никуда не исчезла: барон фон Штейгер знал все тайны молодой вдовы. Хотел бы рассказать о них, да нарисованные губы, искривленные в параличе, не размыкались.
        Пусть молчит и дальше.
        Марго тихонько стукнула в раму - три коротких стука, два длинных, - сказала:
        - Выходите, фрау. Можно.
        Раздался негромкий щелчок. Рама сдвинулась, обнажив черную рану между стеной и портретом, из тьмы зашуршали, порхнули крылья сатиновой юбки. Марго отпрянула, и лампа в ее руке тревожно замигала, обливая стену ядовитой желтизной. От лампы шел непрекращающийся жар. Марго стало жутко и душно, и она задышала глубоко через нос, стараясь не смотреть на огонь и не думать об огне.
        Женщина, выбравшись из тайника, как бабочка из кокона, настороженно оглядела кабинет.
        - Он ушел? - с придыханием спросила она.
        - Ушел, - подтвердила Марго. - Все слышали?
        - Все! - выдохнула фрау Шустер и бросилась целовать ей руку. - Спасительница! Благодетельница!
        - Ну-ну! - Марго отступила на шаг, держа лампу в отставленной руке. - Я только выполняю контрактные обязательства.
        - Не спорьте! - глаза фрау Шустер упрямо блеснули из-под темной вуали. - Вы ангел для всех несчастных женщин, баронесса! Пусть Спаситель будет милостив к вам!
        - Скорее, низвергнет в ад за наши грехи, - мрачно усмехнулась Марго.
        - Ах, баронесса! - воскликнула фрау Шустер. - Я уже побывала в аду, он назывался «замужество»!
        - Надеюсь, вы не совершите повторных ошибок, - заметила Марго.
        - О, нет! Дон Энрикес такой галантный! Верю, что милостью Пресвятой Мадонны обрету в Костальерском королевстве лучшую долю!
        Фрау Шустер мечтательно завела глаза, и Марго не сдержала улыбки.
        - Тогда поспешите, - сказала она и вытряхнула из кошелька две мятые банкноты. - Герр Шустер будет искать вас на углу Гролгассе и Леберштрассе, потому держитесь от него подальше. У вас фора в пару часов. Вот двести гульденов на дорожные расходы. И не спорьте! - сдвинула брови Марго, видя, что фрау Шустер собралась отнекиваться. - Все эти галантные доны в большинстве случаев приличные голодранцы. Так пусть будет хотя бы немного наличности, если в пути вас постигнет разочарование. Ваш муж все оплатил.
        С этим она вложила бумажки в ладонь клиентки и подмигнула. Фрау Шустер нелепо хихикнула и сжала кулак.
        - Ангел! - с придыханием повторила она. - Я буду молиться о вашем здравии и расскажу всем несчастным женам, которых тиранят мужья. Всем безответно влюбленным. Всем обманутым. Покинутым. Скорбящим! - с каждым словом она отступала к дверям, и юбка шуршала по паркету, и тень ползла, вслепую ощупывая путь. - Будьте счастливы!
        Она остановилась в дверях, прижав ладони к груди.
        - Идите, - устало сказала Марго. - Будьте счастливы тоже.
        Сатин и органза прошуршали в последний раз и растворились в полумраке коридора. Марго слушала, как скрипнули двери, как лязгнул засов, запирая особняк на ночь, и сонная Фрида поплелась в комнату, зевая и шаркая стоптанными туфлями.
        Бедная девушка ведет в особняке ночной образ жизни, под стать его обитателям. Марго решила, что хорошо бы увеличить ей жалованье, вот только львиную долю заработка отнимала оплата семестра в Авьенском университете. На эти жертвы Марго шла осознанно: если однажды ей самой поломали судьбу, то пусть хотя бы у брата будет возможность выбиться в люди.
        Марго вспомнила, как Родион, лохматый и сосредоточенный, накануне корпел над книгами. Лампы вокруг горели в полную силу, освещая его сгорбленную спину - ну сколько можно просить не сутулиться? - и шевелящиеся губы, вокруг которых пробивался темный пушок, еще не познавший бритвы. В такие моменты Марго никогда не подходила близко: то ли не желая мешать, то ли страшась ступить в ярко освещенный круг - не смотреть на огонь, не думать об огне, не вспоминать то страшное, случившееся в далеком детстве, - и молча наблюдала из тени.
        Время давно перевалило за полночь. Наверное, Родион уже спит. Хотя с него станется увлечься какой-нибудь книгой, и если не проконтролировать лишний раз, то так и просидит до рассвета, а утром Фрида снова его не добудится. За что тогда платить ежемесячный взнос?
        Приподняв юбку и держа лампу на вытянутой, уже затекшей руке, Марго поднялась по лестнице. Старые ступеньки неодобрительно поскрипывали - в особняке родилось, жило и умерло не одно поколение фон Штейгеров, и все они - чистокровные бароны, не то, что пришлая чужачка черт-разберет-какого рода. Иногда Марго казалось, что особняк ненавидит ее, как ненавидел и барон. А, может, в нем осталась душа старого барона. Недаром Марго то спотыкалась на ровном месте, то проливала на себя горячий чай, то билась лбом о низкие притолоки. И на всякий случай жгла как можно меньше огня. Впрочем, втайне она верила, что особняк не был самоубийцей, и никогда бы не повторил судьбы прежнего дома семьи Зоревых.
        За дверью тишина. Ни шороха, ни скрипа.
        Марго прислушивалась, затаив дыхание. Постучать или нет? Решила, что не стоит будить мальчика и, толкнув дверь, на цыпочках перешагнула порог.
        Потянуло сквозняком. Свет мигнул, прыгнул на бежевые обои.
        Письменный стол, как обычно, завален всяким барахлом. Тут и книги, и карты, и тетради в матерчатом переплете. На сундуке, заботливо отодвинутым в дальний угол, пылились прежние игрушки Родиона - оловянные солдатики, медведь с оторванным ухом, над ними торчала облупившаяся морда лошадки-качалки. Родион давно порывался выбросить весь хлам, но Марго не позволяла. Ей почему-то были дороги все эти детские вещи. Наверное, потому, что сама она лишилась детства очень рано. В огне тогда сгорели все ее куклы, а новых игрушек не появилось. Зато появился приют, а потом - замужество. И Марго сама превратилась в куклу для старого фон Штейгера: живую куклу, которую можно насиловать и выводить в свет, наряжая в кружева и бантики.
        Она прошла по комнате и тронула раму, приоткрытую на ладонь. Родион совершенно не помнил - или делал вид, что не помнит, - о случившейся трагедии, но, как и Марго, не выносил духоты и жары, а потому часто держал окно открытым.
        Ни ветерка.
        Тихо.
        Марго остановилась у кровати. Родион лежал, укрывшись с головой. Округлый холмик нечетко повторял контуры человеческого тела - он приобрел эту привычку в приюте, ведь только под одеялом можно чувствовать себя защищенным.
        Ей остро захотелось поцеловать брата, прошептать ему, что теперь все позади. Что они теперь - семья, у них есть крыша над головой и наследство, оставшееся от умершего барона. Что призраки минувшего никогда, никогда не воскреснут и не доберутся до них.
        Поставив лампу на прикроватный столик, Марго погладила холмик.
        Родион не шевельнулся.
        Она наклонилась, но не уловила ни малейшего дыхания.
        Сердце тревожно стукнуло и провалилось в пламя. Трясущимися руками, уже ожидая худшего, она откинула одеяло.
        И выдохнула злое и шипящее: сс-ссс…
        На подушке лежал свернутый рулоном плед.
        - С-скотина, - просипела Марго и, метнувшись к окну, распахнула раму.
        Уличный фонарь плеснул в лицо тусклым отсветом, осинки трепетали, выворачивая изнанку листьев, уже начинающих краснеть.
        - Сбежал! - горестно воскликнула Марго и, зажмурившись, сжала пальцами переносицу. - Да что б тебя разорвало, щучий ты сын!
        В это время внизу, в кабинете, долго и пронзительно зазвенел телефон.
        Подхватив лампу, Марго скатилась по лестнице быстрее, чем из комнаты высунулась сонная Фрида, повела острым носиком и промычала глухое:
        - Мм… я слышала телефон, фрау…
        - Сама отвечу! - крикнула Марго, срывая тяжелую трубку. Пульс оглушающе бабахнул в уши - раз, другой. Почему-то вспомнилась одна из приютских девчонок, которая в особо опасных ситуациях - вроде кражи сахара из кухни, - любила тянуть глубокомысленное: «Беда-а будет, за-адницей чую…», за что воспитательницы регулярно мыли ей рот с мылом.
        Марго могла поклясться, что в этот момент и ее задница почуяла беду. Раньше, чем она услышала голос телефонистки:
        - Полицейский участок номер два. Соединяю.
        А спустя короткий щелчок донесся подавленный голос:
        - Рита…
        Так, на славийский манер, называл ее только один человек на свете.
        - Родион!
        Марго с силой стиснула трубку, пальцы едва не свело судорогой.
        - Приезжай, Рита! - срываясь, продолжал говорить голос. - Я в полиции. У меня проблемы… Большие проблемы!
        Послышался сдавленный всхлип. Марго хотела ответить, но горло некстати пересохло, слова застряли и не шли.
        - Мне разрешил позвонить… инспектор Вебер, он… - всхлип, - хочет, чтобы ты приехала, - всхлип. - Приезжай, пожалуйста! Слышишь?
        Марго стояла соляным столбом, одной рукой продолжая сжимать трубку, другой царапая одеревеневшее горло.
        - Приезжай! - теперь Родион кричал. - Приедешь?
        - Да, - Господь смилостивился и дал ей немного воздуха. Марго закашлялась, сипя и жадно глотая ночную сырость. - Я приеду.
        С размаху бросила трубку на рычаги, выдавив в полумрак:
        - Стервец!
        Проснувшаяся Фрида выбежала в одной сорочке и ночном чепце. Подпрыгивая по-воробьиному, ахала:
        - Да куда же вы, фрау? Ночь на дворе!
        - Подай-ка мне лучше перчатки, милочка, - отрезала Марго, набрасывая на плечи шаль. Фрида, поднявшись на носочки, кое-как закрепила в волосах шляпку, обмахнула подол прогулочного платья.
        - Когда же вас ждать, фрау?
        - Сегодня, - ответила Марго и вышагнула в ночь.
        Бисерные нити фонарей терялись за поворотом. Мотыльки бестолково трепыхаясь возле своих искусственных солнц, бились о горячее стекло.
        Глупые. Под стать Родиону.
        Марго остановила экипаж и выпалила заученный адрес:
        - Бундесштрассе, пятнадцать!
        Сама откинулась на диванчик, наблюдая, как мимо рывками проносятся дома, проулки, вывески - все сливалось в серообразную кашу. В мозгу пульсировали злые вопросы: «Куда тебя понесло, паршивец? С кем связался?»
        Полицейский участок, Бундесштрассе.
        Окна участка освещены круглые сутки, не ошибешься. Марго кинула кучеру монету и спрыгнула с подножки. Каблуки цокнули о мостовую, до двери - три ступеньки. Марго толкнула ее от себя и окунулась в яркость газовых ламп, в запах папирос, в далекий гомон голосов из допросных.
        - Шеф-инспектор на месте? - с порога осведомилась она, обращаясь к незнакомому молодому полицейскому, по-видимому, стажеру. - Передайте, пришла баронесса фон Штейгер.
        Произнося фамилию покойного мужа, Марго ежилась, словно каждый слог крохотной иглой прокалывал язык. Круглые часы над стендом с вырезками последних новостей, портретами разыскиваемых преступников и указами шефа полиции, показывали без четверти два. Стрелки ползли невыносимо медленно, будто вязли в сиропе.
        Дымно, душно. Марго расстегнула булавки на шали и стянула перчатки. Не время думать о приличиях. Это будет долгая ночь.
        - Фрау, как рад, что вы приехали столь быстро!
        Марго обернулась, и ее руки тотчас сжали другие - сильные руки мужчины. Инспектор склонился, слегка коснувшись ее пальцев, кожу царапнули жесткие волоски усов.
        - Отто, - выдохнула она. - Скажите, это шутка?
        - К сожалению, нет, - ответил инспектор Вебер, распрямляя спину. Его темные брови сдвинулись к переносице, в глазах - расплавленный свинец. - Хорошо, я услышал обрывок допроса и знакомую фамилию. Иначе вы до сих пор гадали бы, куда пропал ваш брат. А вы ведь гадали, не так ли?
        - Я думала, Родион спит в своей постели, - призналась Марго. - Где он сейчас?
        - В камере.
        - Арестовали? За что? - она пожала плечами и улыбнулась, все еще не веря в происходящее. - Драка? Хулиганство?
        - Гораздо хуже. Государственная измена.
        - Из… мена? - слово камнем упало с высохших губ. Марго застыла, отчаянно ища ответ на свой вопрос в свинцовых глазах инспектора. Искала - и не находила. Вебер взял ее под локоть.
        - Идемте, - сказал он. - Поговорим по пути.
        Толкнул дверь, и острые запахи - дыма, духов, пота, перегара - на миг затруднили дыхание. Марго закашлялась, прикрывшись рукавом, и попыталась дышать через рот.
        - Не нравится, милочка? - впереди выросла по-овечьи кудрявая девица, одетая в одни чулки и панталоны. На голой груди болталась жемчужная петля. - Это лучшие эллийские духи! Понюхай! - девица задрала руку, демонстрируя выщипанную подмышку, и закатила глаза. - Мм! Истинное наслаждение!
        - Может, будешь наслаждаться меньше, если я разобью тебе нос? - сквозь рукав буркнула Марго, и Вебер тотчас оттащил ее в сторону, распихивая локтями нетрезвых мужчин и галдящих девиц, хохочущих и визжащих, как стая дьяволят. Щелкали клавиши пишущих машинок, трещали каретки. Полицейский в сдвинутой на затылок фуражке, утомленно и с нескрываемым раздражением допрашивал немолодую особу в легкомысленном пеньюаре.
        - Имя? Возраст? Место проживания?
        - Знойная Софи, - томно отвечала женщина, вольно опираясь на стол и щуря пьяненькие глаза. - Угостите даму огоньком, красавец?
        - Инспектор подразделения! - зло поправлял полицейский, грызя сигарету.
        - Па-апрашу!
        У соседнего стола, заложив руки за спину, пошатывался молодой господин: газовые лампы ярко светили ему в спину, и оттого казалось, что волосы господина отливают в медь.
        - Какое из имен вас устроит? У меня их четыре.
        - Отставить шутки! - злился полицейский, выдергивая из машинки испорченный лист. - Называйте по порядку!
        - Пусть будет Генрих.
        - Фамилию!
        - Допустим, Этинг…
        Окончание потонуло в визге нетрезвой дамы.
        - Сволочь! Паскуда! - визжала она, лупцуя по спине совсем молоденького полицейского, пришедшего в явный ужас от такого напора. - Куда руки распускаешь? Я тебе не дозволяла руки распускать!
        - Нужно проверить, нет ли чего запрещенного! - огрызался несчастный.
        - Я тебе проверю! Заплати сначала - потом лапай!
        - Не обращайте внимания, Маргарита, - сквозь зубы сцедил Вебер, протискиваясь к противоположным дверям. - Сегодня наши ребята нагрянули в салон на Шмерценгассе. Давно собирались проверить лицензию, а тут и случай подвернулся.
        Марго сцепила зубы и пообещала себе, что поговорит с Родионом с глазу на глаз. Хорошенько поговорит, отобьет у мальца охоту просаживать заработанные сестрой гульдены на шлюх. Повзрослел или нет, но сидеть после разговора долго не сможет!

«Только бы выбрался живым», - вздохнулось и сразу же злость куда-то улетучилась.
        Что же искали на Шмерценгассе?
        Они, наконец, продрались сквозь толпу и вынырнули в коридор. Освещение тут было более приглушенным, дышалось легче. Марго распрямилась и поправила съехавшую набекрень шляпку.
        - Что вы искали? - вслух повторила она.
        Вебер оглянулся через плечо, аккуратно приглаженные усы дрогнули, но гвалт и суета остались позади, а дальше - лишь тусклые лампы и пустые клетки, в одной из которых - Марго чуяла взволнованным сердцем, - ждал ее маленький Родион.
        - Судите сами, - тихо проговорил шеф-инспектор и вытащил сложенные вчетверо листок. - Образчик революционного творчества. Ознакомьтесь.
        Марго развернула листок. Ее брови прыгнули, едва она прочла первые строки:
        «Никаких забот не зная,
        открестившись от проблем,
        трон Ротбурга занимает
        старый кайзер Эттинген…»
        Стихи отпечатаны на хорошей пишущей машинке. Бумага плотная, не из дешевых. Слог - ядовитый, но легкий. Взгляд сам скользил по строчкам:
        «Спуску не давал ни разу,
        нрав крутой и грозный вид,
        только издает указы
        так, как Дьюла говорит!
        У императрицы вовсе
        поважнее есть дела:
        неимущим выдать просит
        то, что собрала казна.
        В милосердие играя,
        от реальности бежит,
        потому и знать не знает,
        что там Дьюла говорит!
        На кронпринца рад бы ныне
        понадеяться народ:
        он бы Дьюлу взял за вымя,
        только папа не дает.
        Так без трона, без короны
        в рюмку полную глядит,
        только пишет фельетоны:
        „Дьюла глупость говорит!“
        Это, братцы, вам задача,
        нерешенная пока:
        как бы жизнь переиначить,
        и прогнать бы дурака?
        В жилах старого Авьена
        революция кипит,
        скоро грянут перемены.
        И народ заговорит!»
        У Марго пересохло во рту. Листок затрясся, и буквы - черные букашки, - посыпались под ноги. Или только тени играли со зрением злую шутку?
        Она глубоко вздохнула и подняла глаза. В свете ламп лицо шеф-инспектора Вебера отливало в зелень.
        - Вижу, вам понравилось, - сухо произнес он. - Это нашли в кармане вашего младшего брата.
        - Не… - слабо простонала она, необдуманно комкая листок.
        - Верните, это улика, - Вебер аккуратно выдернул бумагу из ослабевших пальцев, Марго не сопротивлялась. В ушах нарастал шумящий звон, и за плечом шеф-инспектора - где-то в глубине коридора, выныривая из полумрака, - подмигивал покойный барон фон Штейгер.

«От осинки не родятся апельсинки, - глубокомысленно изрекал он. - В семье чужестранца и вольнодумца немудрено вырасти изменником!»
        - Нет-нет, - сказала Марго и качнула головой, так что шляпка снова съехала на бок и повисла на шпильках. - Этого не может быть! Родион не способен…
        Она замолчала, некстати вспомнив похвальбу брата:

«Рита, удивись! Меня приняли в редакцию студенческой газеты! Теперь я смогу публиковать не только лирические стишки!»
        Она закрыла глаза. Гул в ушах нарастал, в них пульсировал отголосок издевательского смеха фон Штейгера и повторялись последние строки: «… революция… кипит революция!»
        - Стихи - не единственное, что конфисковали у Родиона, - послышался голос Вебера. - Но те либеральные статейки, по крайней мере, не оскорбляют облик монарха, его семьи и приближенных. Не говоря уже о едком высмеивании Спасителя.
        - Это писал не он, - простонала Марго, комкая перчатки. - Родион не мог! Он послушный домашний мальчик…
        - Который, однако, арестован в компании шлюх, - Вебер остановился. - Мы пришли.
        Домашний мальчик сидел на топчане, уронив голову на руки. Решетчатая тень косо падала на его взмокший лоб. Костюм помят, рукав порван. На щеке - свежая ссадина.
        - Родион…
        Негромко, шепотом, почти не разлепляя губ. Мальчишка услышал: подскочил, точно его кольнули иглой, затравленный взгляд заметался по камере, остановился на решетке.
        - Ты пришла!
        Марго приникла к решетке, стиснула железные прутья, как, наверное, хотела стиснуть худенькие плечи Родиона. Он стоял, не смея подойти, и весь трясся не то от озноба, не то от волнения.
        - Я понимаю, вам нужно поговорить, - произнес за плечом шеф-инспектор. - Вы друг мне, Маргарита, и потому я не буду мешать. Только скажите: вас нужно обыскивать?
        - Нет, - хрипло выдавила она, в тоске оглядываясь на Вебера. - Отто, добрый мой, хороший, верьте! Я грешница и порой веду себя не так, как подобает дворянке и приличной фрау! Но перед вами и Богом я честна!
        Вебер накрыл ее ладонь своею, погладил холодные пальцы, отпустил.
        - Не будем поминать всуе, - поморщился он. - У вас пять минут.
        И отступил в тень.
        Марго выдохнула. Сердце колотилось болезненно и гулко. Родион подошел на негнущихся ногах, сказал по-славийски:
        - Прости…
        - Это правда? - спросила она на родном языке, заглядывая в его белое лицо. - То, в чем тебя обвиняют?
        Родион упрямо молчал. Челка свисала на глаза - давно следовало постричь, только мальчишка не давался и все откладывал на потом, теперь-то обреют наголо, закроют до суда, сошлют на рудники или в шахты, и хорошо - не казнят.
        Что же ты наделал, Родион?!
        Наверное, сказала это вслух: мальчишка засопел, раздувая ноздри, но не плакал.
        - Меня осудят, Рита?
        - Если ты признаешь вину. Но ты ведь не признаешь?
        Он снова промолчал. Упрямец, весь в отца. Да и Марго - того же поля ягода.
        - Мне показали эти скверные стишки, - продолжила она, заглядывая в лицо брата и отчаянно пытаясь отыскать там зацепку. - Написано, соглашусь, талантливо. Но это писал не ты.
        Молчание. Кадык подскакивал в худом горле, нижняя губа дрожала. Давай же, скажи правду!
        - Отпечатано на машинке, а она - заперта в моем кабинете. Ключ всегда со мной.
        - Я подобрал отмычку, - прошептал Родион, еще ниже опуская голову.
        - На моей западают буквы А и В. Но слова здесь пропечатаны четко, без ошибок.
        - Перепечатал в университете.
        Марго захотелось схватить брата за плечи и потрясти.
        - А бумага? - с нажимом спросила она. - Слишком дорогая для нас!
        - Взял на кафедре.
        - Неправда! В твоих тетрадях листы шероховатые и желтые!
        - Эти я стащил у профессора, - голос Родиона упал до едва различимого шепота, лица теперь не разглядеть - лишь взмокшую черную макушку.
        - Ты врешь! - закричала Марго, и мальчишка отпрянул, округлил глаза. - Признайся, что врешь!
        Из испуганных глаза Родиона сделались колючими и злыми.
        - Кого ты покрываешь?
        Молчание.
        - Кого?!
        Марго наотмашь ударила по решетке, а хотелось - по этому бледному и молчаливому лицу. Глухой звон заложил уши, отдаваясь в теле легкой вибрацией. Родион вскинул голову и резко ответил:
        - Какая разница, кто писал! Бумаги нашли у меня!
        - Призывы к свержению власти?!
        - И пусть! - теперь Родион тоже кричал, отступая обратно к топчану, к решетчатой тени, уже лизнувшей его ботинки. - Авьену нужны перемены! И все это знают!
        - Дурак! Ты представляешь, что тебя ждет?
        - Все равно! Дай мне возможность ответить за свои поступки!
        Марго ударила по решетке снова. И снова! Только чтобы заглушить эти безумные слова, которыми глупый мальчишка собственноручно подписывал себе приговор!
        Ее обняли за плечи.
        - Идемте, Маргарита! Прошу вас!
        - Он врет! - кричала она на славийском, не думая, понимает ли ее Вебер и выворачиваясь из стального кольца рук. - Разве вы не видите, Отто?! Он покрывает кого-то!
        Ее тащили прочь, под тусклыми шариками газовых рожков. Марго стонала, гнев и горе сжигали ее изнутри. У двери она обмякла и покорилась судьбе, позволив усадить себя на скамейку.
        Мимо проходили проститутки, покачивая нагими бедрами. Господа трезвели на глазах, забирали документы и, стыдливо нахлобучив котелки, рысью неслись к выходу.
        - Я ведь говорила оберлейтенанту, что лицензия в порядке, - слышала Марго прокуренный женский голос. - Мои девочки не работают без разрешения и постоянно наблюдаются у медика. Мы исправно платим налоги!
        - Конечно, фрау Хаузер, - цедил мужской баритон. - Но мы обязаны были проверить…
        Слова, не задерживаясь, текли через голову. Марго смотрела в толпу - и не видела лиц, только хаотичные световые пятна. Легкие горели, будто в них снова вползал удушливый дым, дыхание вырывалось со свистом.
        Что делать… что делать? Обвинение серьезное. Но если внести залог… Снять немного денег со счета барона. Или для начала обналичить чек мануфактурщика. Где же он? Был тут.
        Марго вытащила кошелек, дрожащими пальцами отщелкнула застежку.
        - … и, настоятельно попрошу, - чеканно звучал уравновешенный мужской голос, - в последующий раз тщательнее выбирайте объект для облавы. Салон фрау Хаузер - приличное место отдыха для приличных господ.
        - Не извольте беспокоиться! - отвечал другой, почему-то испуганный и даже заискивающий. - Ошибочка вышла, хе-хе… Однако же, поймали опасного преступника, подрывающего устои монархии! Благословите?..
        Марго стряхнула оцепенение и сфокусировала взгляд: военный в чине лейтенанта угодливо расталкивал толпу локтями, прокладывая дорогу собеседнику - высокому молодому господину с гладко причесанными волосами. Его строгий профиль с породистым носом и слегка выступающим подбородком отчего-то казался до странного знакомым.
        - Преступников ловите, - сурово произнес господин. - А приличных людей не беспокойте.
        - Так точно, ваше высочество! - отрапортовал полицейский и подхватил того под локоть. - Сюда, пожалуйста. Я велел вызвать экипаж…
        - А вот этого делать не стоило, - сухо ответил молодой господин, резко убирая руку и нечаянно толкая Марго в плечо.
        Кошелек подпрыгнул, под ноги звонко выкатился серебряный кругляш.
        - Простите, фрау, - вежливая улыбка блеснула белизной, но молодой господин тотчас отвернулся, а вскоре и вовсе смешался с толпой.
        Марго нагнулась, машинально поднимая серебряную сотню - задаток герра Шустера. Может, хватит в качестве аванса?
        Она застыла, так и не опустив монету в кошелек. Жар схлынул, оставив после себя щемящий озноб. Марго вспомнила, где видела молодого господина с породистым лицом: на этой самой сотне! Юбилейной, выпущенной к грядущему двадцатипятилетию Спасителя. С его чеканным профилем на обороте.
        Глава 1.2. Играя с огнем
        Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
        Рассвет занимался болезненно-быстро, нахально вторгаясь в полумрак просторных покоев и оголяя вычурную мебель светлого дерева, низкие кресла с бархатными подушками, гобелены в тяжелых рамах, самого Генриха - взмокшего и безуспешно пытающегося застегнуть рубашку.
        - В остальном распорядок не изменился, - продолжал Томаш, ставя на поднос заново наполненный графин и обтирая его полотенцем. - В десять прием посетителей. После обеда вас ожидает портретист…
        - Его величество не передал, зачем хочет меня видеть? - перебил Генрих. Ему стоило усилий, чтобы разлепить губы, в горле - выжженная пустошь.
        Мог бы и не спрашивать. Конечно, не передал: донос о вчерашнем аресте едва ли заставил себя ждать.
        Мальчишка привел на хвосте полицию, полицией руководил барон Штреймайр, а им - ведь это очевидно! - всезнающий и вездесущий епископ Дьюла. Должно быть, сидит теперь в массивном кресле, положив на острые колени бордовую папку, на папку - руки с длинными, унизанными перстнями, пальцами, и говорит, говорит… прилежно и без эмоций: в котором часу кронпринц появился в салоне на Шмерценгассе, сколько времени провел наедине со шлюхой и как долго беседовал со студентом, у которого впоследствии нашли скандальные статейки для очередного издания «Эт-Уйшаг».

«Вы слишком долго терпели, ваше величество, - как наяву слышал Генрих пришептывающий турульский акцент, - но любое терпение не безгранично…»
        Пуговица в очередной раз выскользнула из пальцев - Генрих не почувствовал ее, как не чувствовал ничего, что попадало в его руки.
        - Позвольте, ваше высочество.
        Томаш опустился на одно колено и потянул рубашку на себя.
        Подумать только, как быстро можно привыкнуть к собственной беспомощности, к тому, что с десятилетнего возраста тебя одевают и умывают по утрам - особенно в первые годы после появления стигматов, когда одежда вспыхивала от любого, даже мимолетного касания, а вода в ладонях вскипала, оставляя на коже мелкие волдыри. К тому, что большая часть мебели промаслена и обработана воском. К изматывающим головным болям. К теням за спиной. К страху, отчуждению, перчаткам, лекарствам…
        Прикрыв глаза, Генрих шумно хлебал воду, и край стакана выбивал на зубах дробь.
        Паршиво! Надо собраться, унять унизительную дрожь. Мысли должны быть ясными, а слова - отточено острыми, как пики стрелок, что неумолимо двигались к восьми.
        - Так лучше, ваше высочество. Теперь, пожалуйста, китель.
        Камердинер поднялся, хрустнув суставами. Ему шестьдесят, а все движения, пусть и неспешны, но выверены, и руки никогда не дают осечки, не важно, разливает он вино, чистит мундир или бреет своего господина.
        - Благодарю, Томаш, - Генрих поднялся, мысленно поздравив себя с тем, что даже не покачнулся. - Я сегодня неловок.
        - Вы мало отдыхаете, ваше высочество.
        В голосе камердинера - сдержанное сожаление, глаза печальны. Его любовь - послушная и кроткая, как любовь домашней собаки.
        Расправив серо-голубой китель, Томаш терпеливо ждал, пока Генрих справится с рукавами. Нет разницы, пять лет его высочеству или двадцать пять, для старого слуги кронпринц - вечный ребенок, даже если от него несет перегаром и дешевыми женскими духами.
        - Я отдохну позже, - Генрих одернул обшлага и поморщился, когда острое жало надвигающейся мигрени пронзило затылок. - Если в мое отсутствие прибудет доктор Ланге, пусть ожидает.
        - Да, ваше высочество, - Томаш склонил голую макушку с тщательно приглаженными седыми прядками. Пуговицы кителя под его пальцами - одна за другой, - латунно подмигивали. Жесткий воротник сдавил шею, и Генрих на миг перестал дышать.
        Из зеркала на него глянул двойник: утомленный, но тщательно выбритый, с волосами, отливающими в ржавчину, с больными и такими же ржавыми глазами. И с отчетливым кровоподтеком на шее, чуть выше воротника - память о жаркой ночи.
        - Позвольте, - подступивший Томаш быстро промокнул отметину пудрой.
        Длинная стрелка заканчивала очередной круг, неумолимо отмеряя минуты и часы, приближая Генриха к смерти, а Авьен - к спасению.
        Он поторопился покинуть комнату до того, как часы пробили восемь.
        Лето дряхлело, в резиденции гуляли сквозняки. Скоро начнут топить фаянсовые печи, и мотыльки, впорхнувшие на свет, будут сонно ползать вдоль оконных рам. Сейчас гвардейцы, такие же неподвижные и будто полусонные, посверкивали иглами штыков - в детстве они казались Генриху игрушечными солдатиками, которые оживали только при его приближении, касались пальцами козырька, а потом снова костенели. Со временем он научился обращать на них не больше внимания, чем на тяжелую мебель, украшенную золотой отделкой; на люстры, похожие на гигантские, но не живые цветы; на испускаемый ими искусственный свет; на витражи, с которых фальшиво улыбался кто-то, похожий на Генриха, но в то же время незнакомый и ненастоящий.
        В глубине дворца гулко и звонко били часы, с каждым ударом все глубже вколачивая раскаленную иглу мигрени в затылок. Зуд вернулся, и Генрих заложил руки за спину, за кожей перчаток ощущая, как горят его стигматы.
        - Вас ожидают, ваше высочество, - согнувшись в поклоне, секретарь распахнул двустворчатые двери. Белизна разломилась, обнажая благородную пурпурную изнанку и приглашая Генриха войти.
        В кабинете его величества господствовала холодная правильность. Книжные стеллажи занимали дальнюю стену идеально квадратного кабинета, где не было ничего лишнего, лишь письменный стол, конторка, да пара кресел. Оба занятых, к тому же.
        В одном восседал сам кайзер - основательно-квадратный в повседневном сером кителе, с квадратным же лицом, обрамленном седеющими бакенбардами. За креслом в классической квадратной раме висел его собственный портрет, написанный еще до рождения Генриха: морщин чуть меньше и волосы темнее, а взгляд все тот же - бескомпромиссный и властный.
        - Я увидел достаточно, - говорил он густым и ровным голосом, даже не взглянув на вошедшего, - но не увидел необходимости сокращать количество больниц. Тем более, в последние годы участились случаи заболеваний чахоткой, а я не желаю вспышек эпидемий.
        - Эпидемия вспыхнет так или иначе, - осторожно возражал собеседник.
        - У нас еще семь лет, - отрезал кайзер, постучав короткими пальцами по столу. - Я предпочитаю отсрочить неизбежное, а не приблизить его.
        - Все в руках Бога! - епископ Дьюла поднял сухие ладони, и перстни на его длинных, как узловатые палочки, пальцах рубиново сверкнули. - Бога, - повторил он, - моего кайзера и Спасителя.
        Тут он слегка поклонился сначала его величеству, потом - Генриху, но так и не соизволил подняться. Его глаза, водянисто-серые и как будто полые, скрадывали любые эмоции. Смотреть в них, все равно как смотреть в револьверное дуло.
        - Советую вам полагаться не на Бога, а на современную медицину, - с нажимом произнес Генрих, вытягиваясь в струну и пряча за спиной горящие руки.
        - Я не давал вам слова, сударь мой, - заметил его величество, поворачивая, наконец, тяжелую голову. Бакенбарды мазнули по высокому и тугому воротнику. Душит ли его золотой ошейник? Жаловался ли он в детстве на неудобство формы? Просил ли убрать из воротника иголку, воткнутую острием вверх, до тех пор, пока не научился держать подбородок гордо поднятым, как подобает престолонаследнику? Если да, то никогда и никому не признается в этом.
        - Вы правы, - ответил Генрих, выдерживая каменный взгляд. - Но если мы не создадим условий для улучшения жизни малоимущих, то риск развития инфекционных болезней станет гораздо выше.
        - Кажется, вы поддерживаете политику нашей императрицы, - заметил епископ, по-прежнему не меняя позы, даже не шевелясь. И в том, что сам Генрих стоит, когда епископ продолжает сидеть, было нечто вызывающее и обидное.
        - Моей матери, - поправил Генрих. - Вам не кажется.
        - Санатории для бедняков? Супные кухни? Не говоря уже о престранных исследованиях, которые вы называете «научными», - тонкогубая улыбка Дьюлы походила на серп. Генрих ранился о нее до крови, но в болезненно-мучительном возбуждении не отводил взгляда.
        - От этих исследований зависит будущее Авьена.
        - Оно зависит только от вас, ваше высочество.
        - Предпочитаете сложить руки и ждать моей смерти вместо того, чтобы решать проблемы уже сейчас?
        - Довольно! - прервал кайзер.
        Он никогда не повышал голос, но между тем и слуги, и придворные, и члены императорской семьи безошибочно улавливали в нем стальные нотки, как сигнал о надвигающейся буре.
        - Я вынесу обсуждение вопроса на заседание кабинета министров, - продолжил его величество, обращаясь к Дьюле, и Генриху казалось, что он даже слышит скрип, с которым поворачивается массивная шея отца. - Не смею больше задерживать, ваше преосвященство.
        Епископ, наконец, поднялся. Высокий и тощий, затянутый в строгую черноту. Белел только воротник да крест на длинной цепочке: консерваторы от церкви не изменили старому Богу, но после эпидемии внесли коррективы в символику. Теперь вместо гвоздей ладони и стопы Спасителя калечило пламя.

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся…»
        Генрих быстро облизал сухие губы и сцепил пальцы. Руки от запястья до локтя пронизало болезненной иглой, послышался короткий и сухой треск, словно рядом надвое переломили ветку.
        Дьюла остановился напротив, держа под мышкой бордовую папку. Крылья носа шевелились, точно епископ принюхивался.
        - Благословите, ваше высочество, - проговорил он, глядя на кронпринца и сквозь него. Пустота в глазах казалась бездонной и влажной. Дрожа от омерзения, Генрих быстро перекрестил воздух.
        - Благодарю, - кротко ответил епископ и, уже взявшись за бронзовую ручку, заметил: - У вас сильно трясутся руки. Будет лучше, если вы станете вести более подобающий Спасителю образ жизни.
        Затем выскользнул в искусственную белизну.
        Генрих снова лизнул иссушенные губы. Противная слабость накатила внезапно, и он, боясь показаться дрожащим и жалким, тяжело опустился - почти упал, - в освободившееся кресло.
        - Я не предлагал вам сесть, - сквозь мигренозную пульсацию послышался голос отца.
        - Разумеется, - ответил Генрих, выправляя осанку. - Вы предложили его преосвященству.
        - У нас был долгий и содержательный разговор, касающийся вас в том числе.
        - Нисколько не сомневаюсь. И предпочел бы, чтобы разговор велся в моем присутствии, а не за моей спиной.
        Их взгляды, наконец, скрестились.
        У кайзера серые пронзительные глаза под тяжелыми веками, зачастую флегматично прикрытые, совсем не похожие на беспокойно живые глаза Генриха, унаследованные им от матери. Порой казалось, отец мстит за эту непохожесть: единственный сын и преемник Авьенского престола перенял не коренастую основательность гиперстеника, а тонкокостное телосложение императрицы. Портрет Марии Стефании Эттингенской - единственно овальный предмет в этом правильно-квадратном мирке - висел на противоположной стене, куда почти не падали солнечные лучи, и оттого сама императрица - загадочно-улыбчивая, воздушная, вся в блестках и атласе, - казалась волшебным видением из чужого и недостижимого мира.
        Под сердцем заскреблась сосущая тоска, и Генрих отвел взгляд. Разлуки с матерью давались тяжелее, чем встречи с отцом. Еще одна изощренная пытка, к которой никак не привыкнуть.
        - Я настаивал, - заговорил Генрих, глядя мимо его величества, на бронзовое пресс-папье в виде задремавшего льва, - и продолжаю настаивать, что закрытие больниц и школ для бедняков недопустимо. Просвещение - вот, что спасет Авьен. Нужно поощрять изобретателей и рабочих, вкладываться в науку и медицину, а не в изжившие себя дедовские суеверия.
        - Которые, однако, избавили страну от эпидемии, - напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. - И продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей «науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.
        - Авьен построился не за один год, - процитировал Генрих известную поговорку. - Дайте мне время.
        - Как много?
        Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он не вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него и чем дальше, тем больше представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха под себя, и он вспыхнет изнутри, как факел.
        - Поймите же наконец, - снова заговорил его величество, - если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.
        - Бог - я, - вымученно улыбнулся Генрих. - Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.
        - И, тем не менее, в этом ваше предназначение, - отозвался кайзер. - Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.
        - Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.
        - Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?
        - Они тоже мои подданные, - парировал Генрих. - Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.
        - Но почему-то арестовали вас не в компании художников, - кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.

«Это похмелье, - лихорадочно подумал Генрих. - Простое похмелье, а вовсе не нервы. Успокойся, золотой мальчик, и считай…»
        Вдох. Выдох.
        - Ваши шпионы прекрасно справляются, - вслух заметил он. - Они в курсе каждого моего шага.
        - Еще раз повторяю, - с нажимом произнес кайзер, - все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши… гмм… особенности.
        - Это только следствие и ее причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.
        - Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил…
        - Кого? Чудовище?
        - Заметьте, не я это сказал, - устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. - Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?
        - Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, - сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь: - Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?
        - Вы несправедливы, сударь, - голос кайзера стал на тон холоднее. - И желаете всего и сразу, но так не бывает. Доверие нужно заслужить. И я не допущу вас до власти, пока вы не поймете всю полноту ответственности, которую она налагает.
        - Власти у меня нет, - усмехнулся Генрих, поглаживая зудящие руки. - И, как понимаю, никогда не будет.
        - Все зависит только от вас. Ваше вольнодумие не просто тревожит, мой дорогой. Оно пугает. Взять хотя бы эти гнусные стишки, - его величество слегка поморщился, однозначно демонстрируя свою осведомленность и отношение к происшедшему. - Ваш приятель редактор оказался куда мудрее. Если бы он напечатал их, то «Эт-Уйшагу» грозило бы закрытие, а ему самому - арест. Я же со своей стороны, как кайзер и отец, пока еще смотрю на ваше ребячество сквозь пальцы, но не желаю, чтобы мой сын вместо того, чтобы поддерживать традиции рода, высмеивал семью и правительство.
        - Традиции слишком закоснели. До ритуала еще долгие семь лет, а вспышки недовольств в Туруле и Равии происходят уже сегодня.
        - Вспышки успешно подавлены.
        - Но это не значит, что они не повторятся.
        - Именно поэтому прошу вас оставить глупости и попойки с вашими друзьями-революционерами. Пора бы уже остепениться.
        - О! Вижу, вы оседлали любимого конька! - Генрих закатил глаза.
        - Да, я снова о женитьбе, - его величество грузно наклонился над столом, ловя ускользающий взгляд сына. - Не позорьте древний род Эттингенов. Ваша матушка поддерживает меня в желании увидеть вас женатым, обремененным семьей и детьми.
        - Скорее, вам нужен наследник, не отмеченный Богом, - нервно усмехнулся Генрих и провел рукой по волосам: темным от рождения, но порыжевшим после того, как Господь коснулся их огненным перстом. Под пальцами рассыпались потрескивающие искры, и Генрих быстро сложил руки на груди.
        - Хотите пересадить меня из одной клетки в другую?
        - Я и без того предоставил вам достаточно свободы и времени, - сдержанно возразил кайзер. - Но вы использовали его нерационально. Теперь я настаиваю на женитьбе в ближайшие дни. В идеале - помолвка должна состояться на ваше двадцатипятилетие.
        - Десять дней? - Генрих болезненно приподнял брови, зуд становился невыносим. - Вы даете мне десять дней на то, чтобы выбрать супругу?
        - Я даю вам возможность самому выбрать супругу, - его величество акцентировал на слове «самому». - И если через неделю вы все еще не определитесь с выбором, сделаю это за вас.
        - Польщен доверием, ваше величество, - Генрих склонил голову в ироническом поклоне. - И понимаю желание обзавестись здоровым потомством.
        - Ни я, ни ваша матушка не просили Бога о такой судьбе для вас.
        - Поэтому держите меня в золотой теплице, как чудодейственную травку, которую однажды срежут и перетрут в порошок?
        - Не дерзите, мой мальчик! - кайзер выпрямился, глаза блеснули холодной сталью. - Я все еще могу наказать вас!
        - Так сделайте это! - Генрих рывком поднялся с кресла, оно заскрипело ножками по натертому паркету. - Закройте меня в сумасшедшем доме! Оглушите морфием! Посадите на цепь! Вы доверяете кому угодно: шпикам, министрам, Дьюле - но только не мне! - теперь Генрих почти кричал. - Не собственному сыну!
        - Сядьте!
        Его величество тоже поднялся: монументальный, пожилой, но все еще крепкий, на голову ниже и Дьюлы, и сына - но всегда глядящий свысока.
        - Нет, ваше величество! - Генрих отступил к дверям, весь дрожа от яростного возбуждения. - И давайте закончим этот разговор.
        Кайзер остановился, словно раздумывая. Его голова с тяжелыми бакенбардами тряслась.
        - Я только хотел спросить, - подбирая слова, медленно произнес он, - почему мы никогда не говорим, как нормальные люди, сын?
        Лицо Генриха покривилось. Его стигматы горели, пылали внутренности и глаза. Мигрень вспарывала мозг хирургическим ножом, и Генрих подумал, что если он задержится здесь еще на пару минут, если не найдет способа успокоиться, то вспыхнет прямо сейчас.
        - Не знаю, отец, - ответил он. - Вы - император Авьена, а я - сосуд для воли Господа. Разве кто-то из нас нормален?
        Особняк графа фон Остхофф, Кройцштрассе.
        - Мне нужно увидеть Спасителя.
        Графиня Амалия фон Остхофф приоткрыла аккуратный ротик и убористо перекрестилась. Аристократически бледная, анемичная, в пеньюаре из полупрозрачного муслина, она олицетворяла идеал авьенских модниц: до сих пор пила уксус и толченый мел, чтобы сохранять идеально-белый цвет лица, смеялась негромко и рассыпчато, и в высшей степени овладела искусством падать в обмороки. Над чем Марго, обладая природной грубоватостью, приправленной цинизмом покойного мужа, отчасти посмеивалась, но и отчасти завидовала.
        - Устройте мне аудиенцию, - продолжала Марго, роняя слова, как медяки. - Чем скорее, тем лучше. В идеале этим же утром.
        - Ах, дорогая баронесса! - графиня всплеснула руками, округло распахивая оленьи глаза. - Это так внезапно и странно! Вы без приглашения, среди ночи…
        Она украдкой глянула в зеркало: не встрепаны ли волосы, не запачкана ли белизна пеньюара? Марго проследила за ее взглядом, с досадой отмечая разительный контраст между этой великолепной холеной женщиной и самой собой - усталой, измученной бессонницей, пропахшей чужим табаком и пылью авьенских улиц. Что сказал бы фон Штейгер, если бы увидел ее такой?

«Если маленькую грязную свинку забрать из хлева и одевать в шелка, она все равно найдет возможность вываляться в грязи».
        Марго посмурнела и сцепила пальцы в замок, под манжетой отчетливо прощупывался стилет - острота и близость клинка дарили иллюзию контроля.
        - Вы тоже явились ко мне без приглашения и среди ночи, графиня фон Остхофф, - заговорила она. - И я приняла вас, как родную сестру.
        Амалия вздрогнула: качнулась перьевая оторочка, тонкие пальцы смяли муслиновый подол.
        - Ох, Маргарита! - вполголоса, нервно подергивая щекой, заговорила графиня. - Как можно такое забыть? Моя душа полна благодарности, а сердце - любви и к вам, и к моему дорогому Никко, - тут она пугливо обернулась через плечо, пламя свечей качнулось, выжелтило щеку, и Марго на всякий случай отодвинулась чуть дальше в тень. - Но, ради Пресвятой Мадонны и Спасителя, - голос упал до шепота, - не упоминайте об этом так громко!
        Она заломила руки и с мольбой глянула на Марго - испуганная, пусть привлекательная, но уже немолодая и нервическая женщина. Ее тайна - невысказанная, грязная, запертая под ключ, - хранилась у баронессы на сердце. Покойный старик был прав: после его смерти Марго превратилась в подобие выгребной ямы для многих авьенских аристократов, вот только сливали в нее отходы души, не тела. Стыдясь бесчестия, не смея довериться духовнику, к ней приходили под покровом ночи, и баронесса фон Штейгер охотно раздавала индульгенции за приемлемую плату. Преимущественно, женщинам.
        Графине фон Остхофф было, что скрывать: тайная беременность, не менее тайные роды, больной сын, которого Марго устроила в тот самый славийский приют, из которого когда-то ее выкупил барон, и откуда она сама впоследствии забрала Родиона. Раз в полгода Амалия высылала приюту чеки, с них малый процент ложился на банковский счет баронессы, но сейчас Марго волновали не деньги.
        - Обеспечьте мне аудиенцию у его высочества, - повторила она. - Завтра утром. И будем квиты.
        Амалия сжала пальцами виски, словно усмиряя разыгравшуюся мигрень.
        - Завтра? - простонала она. - Невозможно! Дайте мне время!
        - Его нет, - отрезала Марго. - От вас зависит моя судьба и судьба дорогого мне человека.
        - Вы режете меня на куски! - глаза Амалии закатились, и отблеск свечей выжелтил кожу, обозначив мелкие морщинки возле век. Как ни молодись, как ни ухаживай за телом, но бег времени скоротечен: сегодня добавляешь себе пару лет, а завтра, стыдясь, пудришь старческие пятна. Впрочем, для авьенцев увядание наступало довольно поздно и никогда не служило препятствием для безумств и разврата. Вспомнить хотя бы фон Штейгера, вот уж кто был настоящим живчиком в свои семьдесят три.
        За те невероятно долгие, отвратительно скотские ночи, когда барон по-звериному насыщался ею, Марго успела и удивиться выносливости авьенцев, и понять ее причину.
        - Рубедо, - произнесла она вслух.
        Слово выплеснулось, как жидкий огонь. Амалия отшатнулась и быстро перекрестилась на витраж, с которого взирал Спаситель - губы улыбчивы, но глаза невыносимо серьезны.
        - Ваш муж, граф фон Остхофф, - продолжила Марго, не сводя взгляда с витража и вся подрагивая от внутреннего напряжения. - Он вхож в ложу «Рубедо», не так ли?
        - Да, - слабо откликнулась Амалия, нервно выкручивая подол. - Как и барон фон Штейгер, земля ему пухом. Как герцог Бадени, граф Вимпфен и его преосвященство…
        Она замолчала, в глубине зрачков плясали искры, а за спиной Спасителя полыхал огонь - очищающее пламя, когда-то уничтожившее одного человека, чтобы спасти тысячи.
        Он умер за твои грехи и воскрес для твоего оправдания…
        У себя на родине Марго лишь слышала о великом акте самопожертвования, который совершил император Авьенского престола. В те давние времена чума едва коснулась Славии гниющем ногтем, но уже пожрала Турулу, Равию и Костальерское королевство. Великий Авьен - соединение торговых путей и очаг заражения - агонизировал и распадался. Люди молили Бога об избавлении, но он оставался глух к мольбам. Тогда-то Генрих Первый Эттингенский взошел на костер.
        И сам стал Богом.
        - О-о! - протянула Амалия, прижимая ладони к груди. - Дорогая, я поняла, куда вы клоните!
        Пламя свечей отражалось в стеклянных глазах Спасителя.
        Однажды его привязали к кресту и обложили хворостом. Принесли в жертву, чтобы остановить эпидемию. Сожгли заживо на глазах у измученных людей.
        Огонь - место, где была разрушена власть болезни.
        Огонь - место, где была разрушена власть греха.
        Огонь - это расплата за долги.
        - Конечно, мой муж хорошо знаком с его преосвященством, - продолжала ворковать Амалия. - Недавно он получил степень Мастера из рук самого епископа! Маргарита, я достану вам лучшую протекцию! Сегодня же!
        Барон фон Штейгер любезно рассказал, что случилось потом.

«Они взяли его прах, Маргарита, - слышался его безмятежный голос. - Смешали с кислым виноградным спиртом и выпарили на песчаной бане. Когда тени покрыли реторту своим тусклым покрывалом, эликсир возгорелся и, приняв лимонный цвет, воспроизвел зеленого льва. Они сделали так, чтобы лев пожрал свой хвост, а потом дистиллировали продукт. И вскоре увидели появление горючей воды и Божественной крови.[1 - Цитата из «Книги двенадцати врат» английского алхимика Джордж Рипли (XV век).] Кто ее вкусит - обретет бессмертие…»
        Барон назвал этот ритуал «Рубедо».
        - Уже утром вы увидите Спасителя! - возбужденно закончила Амалия. - Разве это не прекрасно?
        Ее круглые глаза восторженно блестели.
        Марго увидела в них незамутненную, искреннюю любовь: с такой шагают в огонь, с ней идут на войну. Во имя такой любви ревностно хранят традиции под покровительством ложи «Рубедо» и каждое столетие поклоняются новому Спасителю, чтобы потом принести его в жертву, замолить грехи и предупредить эпидемии.
        За эту слепую любовь погибнет и Родион…
        Марго стряхнула оцепенение. Тени скользнули по витражу, вычернив глазницы Спасителя.

«Не человек, - напомнила себе Марго. - Только орудие Господа».
        А еще единственная надежда для Родиона.
        - Благодарю, графиня, - ответила она, быстро приседая в поклоне. - Сегодня вы спасли одну невинную жизнь.
        Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
        Ночь прошла в тревожном ожидании. За это время Марго выпила не менее пяти чашек кофе, и теперь ее сердце колотилось, как оголтелое. Она прижимала ладонь к груди, через шелка и кружево чувствуя, как похрустывает сложенное вчетверо письмо от графа фон Остхоффа с убористой закорючкой-подписью епископа Дьюлы и резолюцией: «Прошу принять к рассмотрению».
        В этот момент Марго могла бы гордиться собой, но думала только о Родионе - маленьком Родионе, проведшем ночь в тюремной камере, где пахнет гнилью и табаком, где из соседних камер доносится пьяное мычание бездомных и рассвет едва-едва просачивается сквозь узкую щель под потолком. Место, куда более отвратительное, чем славийский приют.

«На что ты пойдешь, чтобы вызволить брата? - вкрадчиво спрашивал покойный барон. - Ляжешь под очередного престарелого аристократа? Под самого Спасителя, или, может, кайзера? А, маленькая шлюшка?»
        Марго больно и зло ущипнула себя за мочку уха. Призрачный голос пропал, оставив на языке кисловатый привкус желчи.
        Авьен просыпался: по-собачьи порыкивал фабричными гудками, выдыхал керосин и копоть, распахивал тусклые ото сна глаза-окна. Мальчишки-газетчики, позевывая и подтягивая почтовые сумки, тащились через перекрестки. Один за другим гасли фонари, отступая перед напором августовского солнца, вползающего на шпиль кафедрального собора Святого Петера.
        Накатывала тошнота: не то от тревоги, не то от выпитого кофе, не то от бессонной ночи. В глаза будто насыпали толченого стекла, и Марго болезненно щурилась на позолоченный герб, где огненная Холь-птица разворачивала алые с черной изнанкой крылья, чтобы сгореть дотла и снова восстать из пепла.
        Адъютант принял ее письмо, пробежал глазами и повел за собой через анфиладу комнат, отделанных белыми с позолотой резными панелями. Тяжелые люстры на медных цепях отбрасывали на паркет причудливые тени. Страха почти не было, как и понимания, что говорить Спасителю. Марго раз за разом мысленно проигрывала грядущую встречу, но слова путались, и образ кронпринца - трогательный и возвышенный, тот, что традиционно изображали на витражах, - смазывался под натиском воспоминаний о полицейском участке, где воздух насыщался стойкими алкогольными парами и визгливым смехом проституток.
        В приемной не оказалось свободных мест: посетители расположились в креслах, пролистывая свежие газеты или просто переговариваясь друг с другом. Иные бродили вдоль полок из красного дерева, глазея на книги в сафьяновых переплетах, но за прошедшую ночь Марго порядком утомили суета и многолюдность, поэтому она облокотилась о стену и прикрыла глаза, но все равно слышала монотонный гул голосов - так майские жуки кружатся у фонарей, и жужжат, жужжат…

…слышали о помолвке герцога Н.?
        .. а из какого рода невеста?

…не советую ходить в мясную лавку на Хольцгассе, мясник дерет втридорога.

…говорят, война будет.

…дурак, кто так говорит! Спаситель на что?

…вчера на Шмерценгассе обыск был.

…от войны не спасешься.

…мне рассказывала бабуля - царствие ей небесное! - что прошлый Спаситель до ритуала еще целых десять лет на троне просидел.

…так прошлое императорское величество - небесного царствия и ему! - преставился рано, а нынешнее здравствует, дай Бог ему здоровья!

…говорят, его высочество выдвинул закон, чтобы и наши детки, простых работяг и бедняков, могли в школы ходить и в университеты поступать.

…чепуха! А работать кто будет?

…фон Штейгер, прошу пройти. Фрау?..
        Марго встрепенулась, точно ее выдернули из вязкой и убаюкивающей трясины. Голоса еще отдавались эхом под черепной коробкой, комната расплывалась разноцветными кругами, которые наплывали друг на друга и разламывались, обнажая черноту дверного проема.
        Боже, она едва не заснула в приемной его высочества! Марго в тревоге оглядела собравшихся - нет ли среди просителей общих знакомых? Не то, чтобы ее слишком заботили вопросы репутации, но лучше не давать лишних поводов для сплетен, тем более, когда твой брат находится в тюрьме по обвинению в государственной измене.
        - Баронесса?
        - Это я! - поспешно ответила она, отлипая от стены и взволнованно одергивая перчатки. - Я баронесса фон Штейгер. Прошу меня простить.
        - Его высочество ожидает, - голос адъютанта ровный, но во взгляде неодобрение. Марго снова ущипнула себя за мочку, вздохнула и быстро пересекла приемную, провожаемая завистливыми взглядами тех, кому предстояло прождать дольше. У самого порога замедлила шаг: волнение зародилось в животе, потом взмокли и задрожали руки.

«Не обманывайся, - шепнул в голове барон. - Мальчишка закончит виселицей, и никакой Спаситель не поможет!»

«Идите к черту!» - мысленно ответила Марго и, окончательно стряхнув оцепенение, пересекла порог кабинета.
        И тут же встретилась со взглядом императрицы Марии Стефании Эттингенской.
        Она взирала с огромного - от пола до потолка, - портрета и улыбалась блуждающей улыбкой Джоконды. Свет серебрил рассыпанные по пышному кринолину звезды, само же лицо находилось в тающей дымке. Видимо, художник вдохновлялся образом Пресвятой Девы Марии, потому изобразил императрицу возвышенно-неземной.
        Более никаких портретов или икон, ни одного изображения Спасителя.
        Марго остановилась в замешательстве.
        Комната снова распалась на цветовые пятна - алые, как обитые штофом стены, и белые, как сводчатый потолок. Потом моргнула и разглядела самого Спасителя: тот сидел за круглым письменным столом спиной к портрету, в рыжих волосах гуляло августовское солнце.
        - Ваше высочество, - Марго присела в реверансе, опуская взгляд и приглушая ресницами агрессивную сочность огня и белизны. - Я счастлива…
        Слова увязли во рту, по шее сползла щекочущая капля. Боже, как тут жарко! Неужто сейчас, на изломе лета, во дворце уже затопили камины и печи? Снять хотя бы перчатки, вот только и его высочество был в них - темно-красных, обтягивающих пальцы, как вторая кожа. Медленно, будто нерешительно кронпринц взял с подноса бокал, куда слуга - пожилой, но все еще представительный и статный, - выжал добрую половину лимона, и осведомился:
        - Воды, баронесса? Или, может, кофе?
        У Спасителя оказался приятный и немного усталый голос. Слуга подал поднос, и Марго машинально стиснула холодный хрусталь бокала. Кофе на сегодня достаточно.
        - Благодарю, ваше высочество.
        Вот сейчас предложит присесть.
        Не предложил. Отпил воды и поднял на просительницу нездорово поблескивающие глаза - не такие пронзительно-янтарные, как на портретах, но все же отливающие в ржавчину. Или в том виновато освещение?
        - Переходите к делу, баронесса.
        - Конечно, ваше высочество, - голос сорвался. Как сухо и душно здесь! Казалось, сам воздух потрескивает, насыщенный грозовым электричеством. Марго хотелось воды, но рука, сжимающая стакан, одеревенела. - Мой муж, барон фон Штейгер… - имя далось с трудом, но с чего начинать разговор, как не с перечисления мужниных заслуг? - Он всю жизнь верно служил во благо Авьенской империи. Дважды награжден Железным Крестом первого класса, из рук самого кайзера.
        - Похвально, - заметил кронпринц, отпив из бокала снова. Похоже, его высочество тоже маялся от жары: лоб поблескивал от пота, пальцы то и дело касались жесткого воротника. И что за отметина темнеет на шее? Не след ли засоса? Какая прелесть! - Уверен, - продолжил Спаситель, - ваш муж верный подданный Империи и прекрасный человек.
        - Он умер, ваше высочество.
        - Мои соболезнования, баронесса.
        Ответил машинально, не потрудившись вложить в сказанное и тени сожаления. Не то, чтобы это покоробило Марго, но от Спасителя ожидалось большей чуткости. Она вздохнула и попробовала снова:
        - Я пришла, чтобы просить вашей помощи…
        Кронпринц отставил бокал. Уголки рта дернулись, над переносицей обозначилась вертикальная складка.
        - Мои возможности сильно преувеличены, баронесса, - заговорил он, ощупывая Марго внимательным взглядом, словно одну за другой втыкал в ее лицо раскаленные булавки. - Я Спаситель, но не Христос, и вы должны четко понимать разницу, - а дальше продолжил, как по писаному: - Он - Бог-сын, зачатый непорочно, погибший на распятии и воскресший. Я же смертен и рожден от смертной женщины, только орудие для исполнения воли Господа. И я не умею превращать воду в вино, - тут он снова поморщился, покрутив в пальцах бокал, - ни тем более воскрешать мертвых.
        - О, нет, нет! - Марго, наконец, поняла, к чему клонит кронпринц. - Я пришла просить вовсе не о воскрешении! Ваше высочество, - она собралась с духом, подыскивая слова, чтобы перейти к непосредственному делу, - у меня так же есть младший брат. Его имя Родион Зорев, очень умный, богобоязненный и воспитанный мальчик, - Марго говорила все быстрее, боясь, что ее перебьют или остановят. - Студент. Никогда не был замечен ни в чем противозаконном. И, клянусь, он никогда бы… никогда! Не подумал бы выступить против монархии, его императорского величества и вас! Однако, - Марго вздохнула и быстро облизала губы, бокал в ее пальцах сидел, как влитой, - во время вчерашнего обыска публичного дома на Шмерценгассе его арестовали по обвинению в государственной измене.
        Сказала и замерла, переводя дух. Кровь горячо билась в висках, сердце грохотало в корсетном панцире, но внешне - Марго осмеливалась надеяться - она оставалась спокойной. Взгляд кронпринца скользнул мимо, и Марго тоже глянула вбок - там висели большие часы, секундная стрелка ползла по циферблату, отщелкивая черные деления - одно за другим.
        - Мой брат невиновен, - сказала Марго, почти чувствуя, как нагревается в ее руке бокал. - У него нашли скандальные статейки, но я совершенно уверена, что он не писал их.
        - Почему? - в голосе Спасителя ощущалась скука. Взгляд, прикованный к часам, скользил вслед за секундной стрелкой.
        - У него не хватило бы ни смелости, ни таланта, - сказала Марго. - К тому же, бумага, на которой эти статьи напечатаны, слишком дорогая, чтобы мы могли позволить ее купить. Ваше высочество, мой брат такой доверчивый! Пылкий! Уверена, настоящему злоумышленнику не стоило труда обвести его вокруг пальца!
        - Как, говорите, его имя?
        Кронпринц отставил руку с уже опустевшим бокалом, и слуга поспешно, заученным и натренированным движением, наполнил его снова.
        - Родион Зорев, - повторила Марго.
        - Славийское? - кронпринц отпил из бокала и, вздохнув с явным облегчением, пожал плечами. - Никогда не слышал.
        - Возможно, вы вспомните его визуально, ваше высочество. Худощавый, темные волосы, курносый нос, и еще…
        - Каким образом я должен вспомнить его, баронесса, - перебил Спаситель, - если ни разу не встречался ни с вами, ни с ним?
        Теперь он снова глядел на Марго, и она подметила покрасневшие веки и темные круги под глазами - от стресса? Недосыпа? Ночных гуляний?

«Салон фрау Хаузер - приличное место отдыха для приличных господ», - так сказал он тогда. Марго хорошо запомнила чеканный профиль с породистым, слегка выступающим эттингенским подбородком, не раз виденный ею на монетах и иконах.
        - Мы встречались, - сказала она. - Этой ночью в полицейском участке на Бундесштрассе. И вы могли бы вспомнить Родиона, когда были в салоне фрау Хаузер.
        - Был где?
        Его рука замерла на весу, так и не поднеся бокал к губам. Бросило в жар, и Марго заторопилась, сыпля словами, как горохом:
        - О, не волнуйтесь, ваше высочество! Я ни в коей мере не пытаюсь уличить вас в чем-то порочном! В конце концов, вы взрослый мужчина, и нет ничего дурного в том, чтобы время от времени отвлечься от государственных дел! Но речь идет о свободе и добром имени моего брата, а вы, как свидетель, могли бы дать показания, и поэтому…
        - Баронесса! - звук его голоса заставил Марго вздрогнуть. Взгляд Спасителя теперь прожигал насквозь, из-под убранных под шляпку волос покатились крупные градины пота, а под ребра толкнулась первая паническая волна. - Вы понимаете, кому и что говорите?

«Проболталась, безродная свинка, - голос барона фон Штейгера поднялся из глубин головы, как ядовитый туман. - Твой грязный язык отправит тебя на виселицу».
        Паника скрутила живот, и Марго сипло выдохнула сквозь плотно стиснутые зубы. Комната дрогнула, распадаясь мозаичными пятнами, и не было стилета - его Марго оставила в особняке, - чтобы бросить якорь в ускользающую реальность.
        - Хочу напомнить, - донесся звенящий от нервного напряжения голос его высочества, - что я - наследник Авьенского престола, Спаситель Империи и носитель воли Бога на земле. А вы обвиняете меня в посещении сомнительных заведений вроде публичного дома? С вашей стороны это или дерзость, или глупость!
        - Я видела вас этой ночью в полицейском участке на Бундесштрассе, - слабо ответила Марго и не узнала собственного голоса. Алые и белые пятна вращались, как в зоотропе, и из них выплывало только одно - нервно подергивающееся лицо Спасителя.
        - Я не был в полицейском участке на Бундерштрассе. Ни этой ночью, ни когда-либо еще.
        - Но…
        - Вздор! - кронпринц поднялся из-за стола.
        Марго вдруг подумала, что и она сама, и все просители там, за дверью - только ничего не значащие деления на циферблате его часов. Секунда пройдет за секундой, кто-то получит удовлетворение своего прошения, кто-то отсрочку, а кто-то - отказ, у кого-то прервется жизнь, но в ровном и выверенном течении жизни его высочества не изменится ничего. И будет новый день, и новые просители, и так же, нетерпеливо поглядывая на часы, Спаситель будет казнить и миловать, а потом удалится на обед, болтая о грядущей помолвке герцога Н.
        - Прошу, ваше высочество, позвольте мне объяснить! - она еще пыталась, цепляясь за острые осколки распадающегося мира. - Клянусь, это останется между нами! Но если вы были в участке… если были в салоне на Шмерценгассе… вы могли видеть там моего брата! Вспомните его! Возможно, вы видели, как кто-то передавал ему бумаги! Ваши показания будут очень ценными! Я видела эти гнусные стишки, и уверяю, что…
        - Откуда?
        Марго запнулась. Сердце теперь стучало где-то у горла, стесненная корсетом грудь вздымалась и опадала, щеки горели огнем.
        - Кто показал вам эти скандальные статьи? - повторил кронпринц. - Договаривайте, баронесса! Я должен знать все!
        Марго внутренне застонала. Будь проклят ее длинный язык! Отхватить бы его стилетом, чтобы не выбалтывать лишнее! Бедный, бедный шеф-инспектор Вебер… Жаль, если его разжалуют.
        Но еще жальче маленького Родиона.
        Не будет больше лошадки-качалки, ни книг по естествознанию, ни любовных стишков, которые он прятал в столе, наивно полагая, что Марго не найдет их и не прочитает. Все это поглотит темная и злая сила, из смертельных объятий которой Марго однажды вырвала брата - воспоминания о пожаре нет-нет, да и вторгались в кошмары, а детский страх мешал Марго жечь лампы и подолгу сидеть у камина, - но все же не уберегла.
        Сможет ли спасти снова?
        - У меня есть связи в полиции, - наконец, сквозь силу проговорила она.
        - Чудесно, - без радости ответил кронпринц. Напряжение ходило в нем волнами, рот подергивался, пальцы выстукивали по столу дробь. - Эти связи помогли вам пробиться на аудиенцию ко мне этим же утром?
        - Я получила протекцию от его преосвященства.
        Глаза Спасителя полыхнули, словно кто-то внутри его головы зажег маленькую лампу. Послышался тихий треск - так потрескивает молния прежде, чем ударить в громоотвод, так трещит, занимаясь, пламя, - но над Авьеном ни облачка.
        - Значит, вас послал епископ Дьюла, - подытожил кронпринц. Он говорил ровно, но Марго уловила в голосе нотки приближающейся истерики. - Мало того, что дворец напичкан шпионами, - продолжил он, кривя в отвращении рот, точно каждое слово давалось через боль. - Подглядывают. Подслушивают. Вынюхивают. Докладывают о каждом шаге. А теперь проникли в мой собственный кабинет!
        - Ваше высочество, вы должны помочь!
        Марго подалась вперед. Рука дрогнула, и бокал выпал из разжавшихся пальцев. Под ногой хрупнули осколки.
        - Подите прочь, - дрожа, ответил кронпринц, откидывая голову и становясь разительно похожим на императрицу - ее глаза, полные огня и жизни, взирали на Марго с портрета. Не дева и не святая, но тоже Мария, и тоже мать Спасителя. В истории все повторяется бессчетное количество раз. И снова, и снова, и снова…
        - Я не шпион, - сбивчиво заговорила Марго. - Совсем не шпион, лишь несчастная и отчаявшаяся женщина! Умоляю! Вы ведь были там! К чему отрицания?!
        - Томаш, проводите баронессу! - повысил голос кронпринц. - Она уже уходит!
        Черный силуэт слуги качнулся, и солнечный свет померк. Сзади распахнулась дверь, и кто-то за спиной Марго доложил:
        - Ваше высочество, лейб-медик прибыл и ожидает.
        - Признайте, вы были там! - простонала она и рухнула на колени. - Дайте показания! Спасите моего Родиона!
        Слова катились, как пустые желуди - все мимо, мимо… Спаситель столь же недосягаем, как солнце: лишь только поманил надеждой, и тут же скрылся в тучах.
        - Томаш! Передайте просителям, что приема сегодня не будет!
        Ее подхватили под руки, поволокли к дверям.
        - Какой же вы Спаситель! - кричала Марго. - Какой Спаситель, если не можете спасти даже одну жизнь?!
        Алые и белые пятна, наконец, слились в грязевую кашу. Ужасно проигрывать. Ужасно осознавать, как все в этом мире несется по кругу: не отвести беду, не обмануть смерть - они все равно взыщут долги, и запросят вдесятеро больше.
        Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
        - Вы слишком много работаете, ваше высочество. Отсюда неврастения.
        Взгляд лейб-медика плавал за стеклами пенсне: овальными, в коричневой оправе, походившими на крылья стеклянной бабочки Greta oto. Четыреста двадцать пятой в коллекции.
        Они хорошо видны с кушетки: аккуратно нанизанные на булавки, помещенные под стекло, рассортированные по семействам - под каждым экземпляром - бумажка, подписанная от руки, - и неподвижно-мертвые.
        - Много работаю? Вздор! - Генрих дернул плечом. - Я изнываю от безделья, герр доктор!
        - У вас очень плотный график, - лейб-медик говорил негромко и доверительно. Так, наверное, разговаривают с детьми или умалишенными. - Приемы, званые ужины, верховая езда, охота, а впереди театральный сезон…
        - Где я снова буду красоваться в императорской ложе как разряженная кукла, - раздраженно отозвался Генрих. Боль пульсировала в затылке, сдавливала, точно тяжелым шлемом, и не шли из головы слова с отчетливым славийским акцентом: «Какой же вы Спаситель, если не можете спасти даже одну жизнь?!»
        Мальчишка сам виноват: попался так легко и глупо! А, может, и сам работал на тайную полицию Штреймайра, не зря настырная баронесса - слишком юная для вдовы и слишком смазливая дли шпикессы, - так настаивала на знакомстве с ним. Играла на жалости, на совести, Бог знает, на чем еще! Все ради того, чтобы вытряхнуть из Генриха признание, поймать на слове, на обмолвке или неверном жесте, запротоколировать, направить донос в канцелярию или самому епископу - хватило же наглости признать, что от него! - и, наконец, пришпилить обвинением, как булавкой.
        Не будет этого!
        Генрих зло сдернул перчатку и по ладони оранжево рассыпались искры.
        - Ваше высочество! - голос лейб-медика звеняще тревожен. - Я должен осмотреть ваши ручки, прошу вас быть аккуратными.
        Прикосновения лейб-медика порхающие, совершенно неуловимые. Он - единственный, кому дозволено касаться огненных дланей Спасителя, но, кажется, это радовало доктора не больше, чем самого Генриха.
        - С возрастом заживление проходит быстрее, - продолжил лейб-медик, ощупывая зарубцевавшиеся стигмы. - Но вы должны предотвращать произвольные возгорания…
        Должен!
        Ненавистное слово, неизменно вызывающие в Генрихе тихую ярость. Вся его жизнь - череда долженствований и обязательств.
        Будь хорошим сыном.
        Соответствуй ожиданиям.
        Спаси преступника.
        Сдохни сам, но всех облагодетельствуй!
        - Необходимо уменьшить нагрузку и соблюдать правильный распорядок дня…
        Это на руку его отцу.
        Его величеству на руку запереть сына в золотой клетке, дозволять ему слишком многое, чтобы сохранять иллюзию свободы, но держать подальше от государственных дел.
        - Пойдут на пользу пешие прогулки перед сном, свежий воздух, витаминизированное питание…
        Конечно, никакого вина.
        - И никакого вина, - будто соглашаясь, добавил лейб-медик. - Беспорядочные связи тоже прекратить.
        - Лишаете меня всех радостей жизни, доктор?
        Генриха трясло. Жар накапливался за грудной костью и ядом растекался по венам. За правым плечом лейб-медика чернела большая бархатная Atrophaneura[2 - Род дневных бабочек, семейства Парусники.], алые пятна рассыпались по нижнему краю крыльев, как тлеющие угли.
        - Это для вашего блага, ваше высочество, - возразил лейб-медик. - Я назначу вам бром и…
        - К чертям бром! - отчетливо ответил Генрих, и доктор замолчал, приоткрыв рот, аккуратно окаймленный темными усиками. - Вы знаете, сколько мне осталось?
        - На все воля Господа, - ответил лейб-медик, выпрямляя спину. Глаза, заключенные в овальные рамки пенсне, поблескивали тревогой.
        - Вы говорите как его преосвященство, - с отвращением произнес Генрих.
        - Я говорю как христианин. Мы все смертны…
        - Подумайте, как человеку легче прожить, - перебил Генрих, нервно заламывая брови и косясь на пресс-папье, сделанное из настоящего человеческого черепа, - в полном неведении или считая дни до смертного часа? Здоровые люди вроде вас порой обращаются к шарлатанам, только бы приподнять завесу над собственным будущим. Но спросите любого, кто неизлечимо болен - будь то прокаженный или сифилитик, - каково ему жить с осознанием скорой смерти?
        - Но вы не больны, ваше высочество, - возразил лейб-медик. - Ваша мигрень есть результат напряженного труда…
        - До этого вы пеняли на беспорядочный образ жизни, - усмехнулся Генрих, почесывая ладонь. Зуд становился нестерпимым: точно крохотные огненные черви сновали под кожей, прогрызая в его плоти невидимые ходы. - Но я хорошо помню причину ее появления.
        То было лето, богатое на грозы.
        К вечеру небо налилось сливовым соком, и огненные нити молний то и дело вспыхивали над охотничьим вольерным заказником.
        - Смотрите, ваше высочество! - сказал маленькому Генриху учителю Гюнтер, поднимая его лицо за подбородок и указывая вверх, где в трещине облаков мерцал и переливался пурпуром живой небесный огонь. - Это Господь объезжает владения на огненной колеснице. В правой руке у него меч, в левой весы. Вот умрете - рассечет он вашу грудь пламенным мечом и достанет сердце. Если творили в жизни добрые дела, слушались батюшку-кайзера и почитали Бога - то будет оно легким как перышко лебединое, тогда откроются вам райские врата. А если творили зло и были непослушны - будет сердце тяжелым, как камень, и тогда повергнет Господь вашу душу в геенну огненную, где гореть вам тысячи лет в вечных муках!
        - Я буду послушным! - сказал Генрих и заплакал. - Пожалуйста, учитель! Не отдавайте меня злому Богу!
        Учитель рассмеялся и, потрепав мальчика по взмокшим волосам, зашагал вперед. А Генрих замешкался. Тогда и услышал сухое потрескивание, как если бы над его головой ломали веточки хвороста или чьи-то иссушенные кости. Запрокинув лицо, он увидел огненное колесо: оно вращалось с невероятной скоростью, и было раскалено-белым, но совсем не горячим, зато Генрих чувствовал, как поднимаются волоски на его теле - все вместе и каждый в отдельности. Мальчик прирос к месту, не в силах ни побежать, ни позвать на помощь, а только следил за бешеным вращением огня, в последний момент успев заслониться руками.
        Взрыв был такой силы, что мальчика отбросило на землю. Трава вокруг была сожжена, и одежда на Генрихе висела черными лохмотьями. Контуженного и обморочного, его доставили во дворец. Тогда и обнаружили, что, кроме обожженных ладоней, Генрих никак не пострадал.
        Небесный огонь вошел в его руки и остался тлеть под кожей.
        Отмеченный Богом.
        Спаситель.
        Смертник.
        - И все же, - продолжил лейб-медик, вытряхивая Генриха из воспоминаний, и с каждом словом все глубже вколачивая мигренозную спицу в его затылок, - я советую прислушаться к рекомендациям. В противном случае… - он поджал губы и скорбно глянул на Генриха поверх пенсне, - буду вынужден доложить его величеству.
        - Донести? - дыхание перехватило. Огонь рвался наружу, глодал суставы и жилы, и Генрих сжал кулаки, ощущая, как скапливается и потрескивает в мышцах напряжение.
        - Ваше высочество, это не…
        - Я понял! - перебил Генрих, отшатываясь. - Снова контроль! Доносы! Жалобы! - его речь стала отрывистой и быстрой, слова выкатывались с языка крохотными шаровыми молниями. - С детства я словно в тюрьме! Не могу заниматься тем, что мне нравится! Ходить без сопровождения шпионов и гвардейцев! Всюду слежка! Обязательства! Интриги! Довольно!
        Кулак с глухим стуком опустился на подлокотник кушетки.
        Генрих не услышал треска и не почувствовал боли, как не почувствовал ее пятнадцать лет назад, только сощурил глаза от нереально яркой вспышки и инстинктивно отклонил голову. Пламя жарким языком коснулось уха, и Генрих услышал крик лейб-медика:
        - Стража! Скорее, стража!
        Огонь полыхал, пожирая его руку и подбираясь к плечу, сворачивая ткань рукава в хрусткую черную бересту.
        - Живей, живей!
        Захлопали двери. Эхо шагов отзывалось в голове болезненным гулом. В густом оранжевом зареве неясно, кто перед ним, лишь слышен сдавленный крик:
        - Разойдись!
        Миг - и холодный вал окатил его с головой.
        Генрих упал на подушку и закашлялся, отплевываясь от пресной воды. Его тут же подмяли под себя, скрутили, не давая ни вывернуться, ни пошевелиться.
        - Нет, нет! - сбивчиво хрипел Генрих. - Не надо…
        Горелая ткань расползалась под пальцами доктора. За его спиной - фигуры гвардейцев и Томаш с опустевшим ведром. И волосы, и бакенбарды Томаша мокры, словно камердинер окатил водой сначала самого себя, а уж потом - господина.
        - Не дергайтесь, ваше высочество! Сейчас вам станет легче…
        - Не надо! Только не морфий, прошу… - все еще пытался дозваться Генрих, затравленно глядя в лоснящееся лицо доктора и мимо него - на бабочек, развешанных по стенам, на стопку книг по естествознанию, на человеческий череп. - Вы убиваете меня… Вы все убиваете меня!
        Никто не отозвался.
        Укол острый, как укус осы. И столь же ядовитый.
        - Вот так, - лейб-медик выпрямился, ловко выдернув из предплечья Генриха иглу, и тут же закрыл место прокола салфеткой. - Отдыхайте, ваше высочество.
        И закричал, оборачиваясь к Томашу:
        - Мазь и бинты живее!
        Волна зародилась под ложечкой и начала расширяться, смывая тревогу и страх, выглаживая издерганные нервы Генриха, таща за собой на мягкое илистое дно. Там, в полумраке и тишине, зрели куколки будущих бабочек, неповоротливые и словно оцепеневшие - и этим похожие на Генриха. Сквозь толщу воды, подсвеченную теплым золотом, он видел Томаша: мокрый не от воды, а от пота, и пахнущий столь же неприлично-остро, камердинер ловко заматывал вспухающие волдырями руки кронпринца, точно повторяя на Генрихе стадии усложненного метаморфоза, превращая его из личинки в куколку, а потом…
        Генрих не знал, каким он станет потом, в конце жизни, когда рассыплется на искры и пепел. Сейчас, покачиваясь на ласковых волнах эйфории, какой-то частью он даже желал этого. Наверное, так чувствует себя мотылек, упрямо летящий в огонь.
        - Огонь… - повторил он вслух, катая во рту ватный язык. - Вы знаете… почему бабочки летят на огонь? - и, не дожидаясь ответа, продолжал, запинаясь и время от времени проваливаясь в беспамятство: - Они принимают лампы… за небесные светила… и используют их как… навигационную константу. Но внутренний компас сбивается… и они кружатся… кружатся часами… пока не подлетят ближе и не… опалят крылья. Разве… не прекрасная смерть?
        - Вы правы, ваше высочество, - лейб-медик поклонился, словно переломился надвое, и поднял с пола чемоданчик. - Запас брома и морфия оставляю у Томаша. Соблюдайте рекомендации, набирайтесь сил и поменьше думайте о смерти, меланхолия вам не к лицу.
        Генрих не ответил и отвернулся. Стало не больно, совсем легко. С письменного стола беспечно улыбался череп, в его глазницах зияла манящая пустота.
        Ротбург, зимняя резиденция кайзера.
        Раскат грома вытряхнул из забытья.
        Свежо, зябко. Гроза будет. В грозу сам Господь бродит по миру и кого тронет огненным пальцем - тот обратится в пепел.
        - Томаш, закрой окно!
        Генриху бояться нечего. На сердце - безмятежная тишина. Течение мыслей ровное, свежее, лишь изредка нарушаемое далекой суетностью голосов. А еще шепотом: «…спасти… даже одну жизнь…»
        Что-то важное, насущное. Вспомнить бы…
        - Томаш, подойди!
        Камердинер аккуратно прикрыл рамы и отвернулся от окна: свет золотил пушок на лысине и уложенные - волосок к волоску, - кончики бакенбард.
        - Да, ваше высочество?
        Снова гром. Так странно: гроза и солнце!
        Генрих приподнялся с подушек и обнаружил себя лежащим на кушетке, заботливо накрытым шерстяным пледом. На бархатной обивке - черные проплешины.
        - Я сорвался, Томаш?
        - Перенервничали, ваше высочество. С кем не бывает.
        В голосе камердинера выученная вежливость, но глаза тревожны. Такие же были у женщины…. баронесса-как-ее-там?
        Генрих рассеянно пробежался взглядом по влажно поблескивающему паркету, новому - с иголочки, взамен прожженного - кителю на спинке стула, собственной забинтованной руке. Сморщившись, потянул за край бинта.
        - О, нет, нет! - камердинер в два шага очутился возле кушетки. - Доктор не велел…
        - Плевал я на доктора!
        Бинт поддался и, извиваясь белым червем, сполз с обожженного плеча. Не страшно, вполне терпимо. Волдыри сойдут, оставив после себя оспенные отметины.
        - Ты помнишь ее имя?
        - Чье, ваше высочество?
        Вот - снова раскат! И суета за дверями.
        - Баронессы со славийским акцентом…
        - Фон Штейгер, ваше высочество.

«Мой брат такой доверчивый… Вспомните его… дайте показания… какой же вы Спаситель!»
        - Именно, - Генрих сел, опираясь на кушетку, и поморщился от короткой прострелившей плечо боли, но все-таки окончательно сорвал бинты и швырнул под ноги. - Она получила протекцию Дьюлы. Узнайте, что их связывает. И работает ли баронесса на тайную полицию.
        - Да, ваше высочество. Может, перевязку?
        - Пустяк! - отмахнулся Генрих, и Томаш поклонился, умудряясь одновременно поднять бинты и протянуть перчатки. - Запомните еще одно имя: Родион Зорев. Выясните, существует ли такой человек и действительно ли его арестовали вчера ночью после облавы на Шмерценгассе.
        В памяти - угловатая фигура, беспокойные руки и ломкий юношеский голос: «Мы, студенты, встанем плечом к плечу рядом с вами! Только дайте знак!»
        - Вот и проверим, - пробормотал Генрих, медленно натягивая перчатки. - Такой человек может быть или наивным дурачьем, или талантливым актером. Ставлю на второе: с начальника тайной полиции станется сперва подсаживать шпиков к моему столу, а после и подкладывать в мою постель…
        Он не договорил: за окном снова раздался грохот, только теперь Генрих понял, что это никакой не гром.
        - Который час, Томаш? - спохватился он. - Никак полдень?
        - Четверть второго пополудни, ваше высочество.
        - Как? - Генрих обратил встревоженный взгляд к окну: там голубело чистое августовское небо. - Отчего же палят пушки? И, кажется, меня ожидает портретист…
        - Я взял на себя смелость отменить его. Ваша матушка…
        - Что…?
        Генрих замер, и сердце тоже замерло, а потом оглушительно и радостно стукнулось в грудную клетку, вторя последнему пушечному залпу.
        - Ее величество прибыли в Авьен полчаса назад, - закончил Томаш, снимая со стула китель. - И уже спрашивали о вас.
        Генрих рывком поднялся с кушетки.
        - Так что же медлишь?
        Пуговицы снова заскользили по лайковой коже перчаток, но на этот раз Генри нетерпеливо отвел руки камердинера, вскричав:
        - Сам! Я сам! Открой пока окна, тут невыносимо дышать, и ужасно тянет гарью!
        Радостное возбуждение покалывало изнутри, к щекам приливал жар.
        - Отмени на сегодня все дела. Кучера вели отпустить, сегодня останусь дома. Мебель заменить и срочно! Нельзя, чтобы матушка увидела и растревожилась! Она отдыхает теперь?
        - Направилась в императорские конюшни, ваше высочество.
        Томаш раздвинул портьеры, и ворвавшийся ветер принес запах акаций: Генрих с наслаждением вдохнул его полной грудью и заулыбался.
        - Узнаю ее величество. Должно быть, соскучилась по своей сноровистой липизанке[3 - Порода лошадей светло-серой масти.] Зизи.
        Последняя пуговица - у воротника, - послушно и бойко скользнула в петличку. Вот, чего не хватало утром: укола морфия и радостной новости. И не было бы ни мигрени, ни мучительно тяжелого разговора с отцом, ни встречи с наглой баронессой, ни срыва…
        Солнце, перевалив через полдень, горело над крышами, облизывая их теплым золотистым языком. Небо синее-синее, глубокое, как крылья Morpho didius[4 - Морфо дидиус (Morpho didius) - бабочки, верхняя сторона крыльев которых окрашена в яркий голубой цвет.], как прогулочное платье ее величества, выделяющееся на фоне белых конюшен и бледно-желтого песка тренировочной площадки.
        - Не тяни! Не тяни! Отдай поводья!
        Покрикивания старого Йоганна хорошо слышны в прозрачном воздухе. Сам старик, учивший еще маленького Генриха, грозил хлыстом и щурил слезящиеся глаза сквозь белую пыль, поднимаемую копытами лошади - не менее старой, чем конюх, нагловатой, но подходящей для обучения. Сейчас в дамском седле напряженно восседала малышка Эржбет, а ее величество, облокотившись о перила загона, смеялась так звонко, беспечно и хорошо, что Генрих замер, не в силах сделать и шага.
        Он видел лишь ее спину - гибкий и стройный стан, обтянутый ярко-синим атласом. Темные локоны, убранные в высокую прическу и крупными завитками падающие на плечи: в волосах то вспыхивали, то гасли жемчужные искры.
        Генрих страстно желал, чтобы она обернулась, но в то же время робел.
        Они расстались на прошлое рождество, и с тех пор императрица странствовала беспрерывно: весну провела в Туруле, потом держала путь в Балию, к старшей дочери Ингрид, потом - в Костальерское королевство, к средней Софье, оттуда - на острова. В редких письмах, пахнущих морской солью и магнолиями, рассказывала о собственном самочувствии и погоде, в конце сухо интересовалась делами семьи, и никогда - империи.
        Для Марии Стефании Эттингенской помпезный и шумный Авьен тоже казался золотой клеткой, из которой, однако, она находила возможность сбегать, а Генрих - нет.
        - Хлыстом по крупу, ваше высочество! Не бойтесь! - продолжал надрываться старик Йоганн. Кобыла упрямилась. Малышка Эржбет боязливо похлопывала кнутом по лоснящимся бокам.
        - Смелее, милая! - императрица помахала дочери.
        Игла ревности кольнула сердце. Генрих сжал зубы, чувствуя, как вслед за щеками загорелись уши. Наверное, со стороны он выглядел совершенно комично, когда стоял тут - растерянный, неловкий, пылающий, как рождественская свечка. Эржбет повернулась в его сторону и засмеялась.
        - Генрих! - радостно крикнула она, нетерпеливо подпрыгивая в седле. - Смотри, как я могу!
        И выпустила поводья.
        Почуяв свободу, кобылка потащила. Эржбет пискнула и взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, ухватиться за ускользающие поводья, но успела лишь вцепиться лошади в шею. Кобылка дернула шкурой и перешла на рысь.
        Оцепенение отпустило мгновенно. Генрих сорвался с места, хотя слишком хорошо понимал, что не успеет. Видел, как подол платья скользнул по мышастому боку, как старый Йоганн негромко крикнул:
        - В седло, ваше высочество! Держитесь! Скажите: ти-хо шаг…!
        Не договорил. Пискнув, Эржбет соскользнула в пыль. Шляпка закувыркалась, подхваченная ветром.
        К калитке они с матушкой успели одновременно.
        Генрих дернул сухие доски, раздался треск, а потом истеричный крик Марии Стефании:
        - Не трогай! Ради Бога!
        Толкнув его плечом, императрица выбежала на площадку, подметая подолом песчаную муку. Генрих остановился, обидчиво раздувая ноздри, и только следил, как сестру с одной стороны поднимает Йоганн, с другой - Мария Стефания.
        - Эржбет, милая! Ты ушиблась?
        Девочка подняла чистые, залитые слезами глаза.
        - Немного…
        И тут же спрятала лицо на груди матери, вздрагивая от тихого плача.
        - Прошу прощения, ваше величество! - заговорил, оправдываясь, Йоганн. - Шарлотта послушная кобылка, но порой бывает своенравной. Ее высочество достаточно уверенно держалась в седле, и я решил…
        - Отныне решать буду я! - нервно перебила Мария Стефания и поцеловала дочь в спутанную макушку. - Не плачь, мое сердце… Пусть у меня отобрали сына, но тебя я никому не отдам!
        Ее беспокойный взгляд скользнул над плечом малышки Эржбет, на миг задержался на Генрихе… по спине тотчас разлился зябкий холодок, и он небрежно оперся о загон и заметил:
        - Девочке необязательно учиться ездить верхом.
        - Вздор! - ответила императрица. - В семь лет я уже отлично держалась в седле, и очень рассчитываю, что Эржбет переймет мою страсть к верховой езде!
        Она поднялась, опираясь на учтиво подставленную руку Йоганна и помогая подняться дочери, оттерла ее мокрые щечки.
        - Вот так, моя хорошая. Ты ведь продолжишь завтра, да?
        - Да, мамочка, - отозвалась Эржбет, совсем не по-королевски шмыгнув носом. - А ты не уедешь?
        - Нет, милая. Я останусь надолго, - снова мягкий поцелуй в щеку, ласкающее прикосновение к волосам. Девочка потянулась, обняла императрицу за шею, и Генрих задержал дыхание.
        С тех пор, как его отметил Господь, Генриху не позволялись объятия. О, это было настоящей пыткой, ведь матушка была красива, так красива и недоступна, что он - даже отчаянно того желая, - не мог дотронуться до ее лица.
        Подкожный огонь, подогретый ревностью и обидой, злобно куснул изнутри. Генрих прикрыл глаза, выравнивая дыхание.
        Считай, золотой мальчик.
        Один… два… четыре…
        Как в детстве велел учитель Гюнтер.
        Эржбет окончательно повеселела и, опередив матушку, подбежала к брату.
        - Генрих, ты видел? Я ехала верхом! И махала тебе, а потом упала! Так здорово!
        Девочка захлебывалась эмоциями, ее глаза восторженно сверкали, улыбка - до ушей. И ни следа слез.
        Внутреннее пламя поворчало и улеглось.
        - Да ты настоящая всадница, и вся в матушку, - улыбнулся Генрих, неосознанно протягивая руку, чтобы потрепать сестренку по волосам.
        - Генрих! - испуганный окрик возвратил в реальность. Он уже и сам испугался неосторожности и спрятал руки за спину.
        - Я не причиню ей вреда, - ответил, будто оправдываясь. - Скажи, я разве когда-нибудь обижал тебя?
        - Не-а! - протянула Эржбет. - А покажи, как огоньки пляшут?
        - Только не здесь! - Мария Стефания мягко отстранила Эржбет. - Ступай с Йоганном, милая. Увидимся за ужином.
        - А ты не бросишь нас больше? - встревоженно спросила малышка.
        - Нет, - вымученно улыбнулась императрица. - Обещаю.
        Эржбет поверила. Как верил и Генрих, и его старшие сестры - давно замужние и разъехавшиеся одна в Костальерское королевство, другая - в Балию, - верили и всегда обманывались в ожиданиях.
        - Вы ведь не продержитесь более двух недель, - с тоской заметил Генрих, наблюдая, как Йоганн уводит принцессу, а конюхи загоняют кобылку, явно повеселевшую после маленькой победы над всадницей.
        - Разве ты не рад меня видеть?
        Приблизившись, матушка дотронулась до его лица. Генрих глубоко вздохнул, ощущая, как по телу прокатывается теплая дрожь.
        - Я рад, - ответил он. - Конечно, рад. Я слышал, как в честь вашего возвращения палили пушки…
        - Тебя знобит?
        - От волнения.
        Она заглянула в его глаза - улыбчивая, все еще красивая высокомерной, зрелой красотой. Щеки подсвечены фарфоровым румянцем, нос тонкий, правильный, в глазах отражено атласно-синее Авьенское небо.
        - Тогда, может, поцелуешь мать?
        Генрих шагнул вперед, ткнулся губами в матушкины губы - сладкие, хранящие вкус свежесобранной вишни, - она засмеялась и ответно поцеловала в щеку. Голова поплыла от запаха ее волос, цветочных духов, пыли чужих дорог, морской соли, детства, нагретого луга…
        - Нет, нет! Не обнимай, - сказала она, отстраняясь, и Генрих стыдливо отвел руки. - Ты знаешь, я этого не люблю, - а сама дотронулась до его виска. - Ты как будто еще повзрослел с нашей последней встречи.
        - А вот вы нисколько не изменились, - улыбаясь, ответил он.
        - Не льсти мне, дорогой. Имея четверых детей нельзя не измениться. Но я прощаю, - ее рука порхающе прошлась по волосам. - Кто причесывает тебя? Томаш? Ведь знает, что я люблю, когда у тебя волосы зачесаны слегка на правую сторону, а не назад. Это ужасно старомодно!
        - Я доверяю вашему вкусу, матушка.
        Хотелось поймать ее ладонь, почувствовать пальцами бархатистость кожи, приникнуть к плечу, как в детстве…
        - И вот, скоро оторвется петличка, - расстроенно заметила императрица, поправляя Генриху воротник. - Сегодня же велю пришить покрепче. Вообрази! Балийская королева сама штопает мужу и детям белье! - она засмеялась, но сразу же посерьезнела. - Пропадете без меня. И что тут, Генрих? - Мария Стефания дотронулась до его шеи, и Генриха бросило в краску. - Боже, какой конфуз! Пора бы остепениться.
        - Вы говорите, как его величество, - смущенно ответил он.
        - Я знаю о вашем разговоре, - императрица осуждающе качнула головой. - Ты был не очень-то сдержан.
        - Вот как! Похоже, у вас есть собственные шпионы! Кто они? Мои адъютанты? Томаш?
        Императрица рассмеялась и погладила Генриха по плечу.
        - Томаш любит тебя, дорогой. И его величество тоже. Возможно, по-своему. А тебе не мешало бы извиниться за дерзость.
        - Вы правы, - нехотя согласился Генрих, кривя рот. - Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.
        - Ты все такой же упрямец, - вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. - И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?
        - Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.
        - Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.
        - Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?
        - Мне душно здесь, дорогой.
        - Мне тоже.
        - Я ищу свободы.
        - Все мы.
        - Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.
        - Как и у ее величества императрицы.
        Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.
        - С тобой невозможно спорить, мой мальчик.
        - Я ищу поддержки, а не спора, - вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. - Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.
        - Даже жениться?
        Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку - постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.
        - Отец поставил условие, - выцедил он, глядя исподлобья. - Приурочил помолвку ко дню моего рождения.
        - О! - императрица вскинула тонкие брови. - Карл Фридрих и в молодости был крутого нрава.
        И отвела лукавые глаза, улыбаясь.
        - Я думал, вы не готовы становиться бабушкой, - заметил Генрих.
        Императрица сдвинула брови.
        - Не говори так, дорогой! Конечно, я не хочу стареть, но Авьену необходим наследник. Ах, - Мария Стефания завела глаза, - как покойная императрица, моя дражайшая свекровь, сетовала, что у меня рождаются только девочки! И как радовалась, когда родился ты.
        И снова заулыбалась, нежно глядя на Генриха. Он покривил губы в подобии ответной улыбки.
        - Радость не была долгой, не так ли?
        - Мое сердце рвется на части, - вздохнула матушка, заламывая брови. - Я многое отдала, чтобы оградить тебя от бед, мой мальчик. Сначала забрала от свекрови, потом - от этого солдафона Гюнтера. Но все равно не уберегла…
        Она умолкла. Свет струился по атласу платья. Небо - безоблачное, спокойное. Интересно, в день его смерти будет такое же ясное небо?
        Генрих вздрогнул и поежился. Захотелось прижаться к матушке, совсем как в детстве. Спрятать лицо у нее на груди и забыть обо всех печалях и страхах.
        - И после меня вы попробовали снова, - сказал он, глядя мимо матери, на ярко-зеленую листву, на желтые дорожки, на пестрых Inachis io[5 - Бабочка Павлиний глаз.], порхающих над клумбами. - И родилась Элизабет…
        - У императрицы есть определенные обязательства перед империей, - мягко произнесла Мария Стефания, и в ее голосе послышалась грустинка.
        - Как и у Спасителя, - в тон ей ответил Генрих. Моргнул и поднял на императрицу серьезные глаза. - Вы хотите наследника, на которого можно оставить Авьен?
        - Так заведено, - откликнулась она. - И не нам менять законы бытия, мой милый.
        - А если я попробую? - спросил он. - Изменю то, что начато моим предком Генрихом Первым?
        И тотчас умолк, сам испугавшись вопроса. Ресницы матушки дрогнули, она сама затрепетала, как бабочка, накрытая сачком. Еще немного - и порхнет на свободу, испуганная, хрупкая, невесомая. И снова растает, как чудесная дымка, как наркотический сон, оставив его в тоске и одиночестве.
        Не сознавая, что делает, Генрих поймал ее ладонь.
        Мария Стефания не вскрикнула и не отшатнулась, только глубоко вздохнула и подняла на сына прозрачные глаза.

«Ты не сделаешь мне больно, дорогой?» - читалось в них.
        - Я люблю вас, матушка, - сказал он, сжимая ее пальцы. - И ради вас готов жениться хоть на ведьме.
        Императрица нервно и заливисто рассмеялась.
        - Отчего же на ведьме! Балийская принцесса будет хорошей партией.
        - Но у нее длинный нос, - возразил Генрих. - И еще она плоская, как доска.
        - Ну а принцесса Ютланда? - не унималась императрица. - Ей шестнадцать, и она не дурна…
        - Зато избалована и с несносным характером.
        - Не более твоего, мой Генрих.
        - И все-таки, - сказал он, поглаживая ее ладонь, и наслаждаясь прикосновением - запретным, почти интимным. - Если вы так желаете сковать меня кандалами брака, что я получу взамен?
        - Взамен, - повторила Мария Стефания, задумчиво глядя на сына. - Что же ты хочешь, мой милый?
        В горле сразу пересохло. Генрих провел языком по губам, и сипло выговорил, проглатывая окончания и торопясь высказать наболевшее раньше, чем императрица снова оттолкнет его:
        - Останьтесь на мою свадьбу. И позвольте хотя бы иногда обнимать вас…
        - И только? - императрица приподняла бровь.
        - И только, - эхом ответил Генрих.
        Павлиний глаз порхнул над его плечом.
        Глупые бабочки тянутся к свету, не понимая, что свет может и убивать.
        - Хорошо, - наконец, сказала Мария Стефания. - Обещаю.
        Солнечные блики рассыпались по ее диадеме. Генрих счастливо вздохнул и уткнулся носом в материнское плечо.
        Наверное, любовь тоже может убивать. Неразделенная, без оглядки, тлеющая в сердце с самого детства и не находящая выхода.
        - Ну, хватит, хватит, - заговорила императрица, отстраняясь от Генриха и пряча виляющий взгляд. - Я не люблю этого… Ох, да ты совсем одичал! - она нервно засмеялась и поправила прическу. - Мой милый, ради тебя я вытерплю этот душный и шумный Авьен, с его невыносимой помпезностью и фабричным дымом. Ты доволен?
        - Да, матушка, - ответил Генрих. Радость пульсировала в височной жилке.
        - А я ради вас готов вытерпеть еще один ошейник.
        Обеими руками он взял ладонь императрицы и, наконец, коснулся губами. Мария Стефания испустила долгий вздох.
        - Мне жаль, - с искренним сожалением сказала она. - Я бы хотела для тебя лучшей судьбы, мой Генрих.
        - Наши желания ничего не значат, - ответил он. - Мы все в плену у своего рожденья. И убиваем себя во имя других.
        Отстранившись от матушки, он вытянул руку ладонью вверх: на нее, точно привлекаемая невидимой силой, опустилась бабочка.
        Глава 1.3. Дешевле чем булавка
        Особняк барона фон Штейгер, затем полицейский участок на Бундесштрассе.
        Сначала она плакала от безысходности, потом от злости, а потом слез и вовсе не осталось. Марго словно высохла, съежилась, ночь просидела в комнате брата в обнимку с облупившейся лошадкой-качалкой, а к утру провалилась в беспамятный сон. Там и нашла ее Фрида.
        Сперва - горячая ванна, затем - обед, который в Марго заталкивался почти насильно. После стопки бренди она ожила и больше не плакала.

«Слезами горю не поможешь», - так говорил барон, и Марго в очередной раз убедилась в справедливости поговорки.
        Снова и снова прокручивая в голове случившийся разговор, она сперва корила себя за навязчивость и бестактность, потом вспоминала скучающий взгляд его высочества, последние нелепые обвинения, и вместо неловкости и досады приходила злость.
        Ее грубо выволокли за дверь, на глазах у многих просителей. Наверняка, сейчас по Авьену ходят довольно скандальные сплетни, и нет никого, кто заступился бы за вдовствующую баронессу, заткнул сплетникам грязные рты, кто помог бы вызволить Родиона…

«На что ты пойдешь ради любви к брату?»
        В тот же день Марго собралась на Бундесштрассе.
        Великий Авьен - столица Священной Империи, город, отмеченный Богом, - со своими бульварами, соборами, доходными домами, эклектикой и барокко, с кричащими газетчиками, пестрой толпой, афишами, зазывающими на открытие театрального сезона, казался Марго напыщенно-пустым, где под внешней позолотой пряталась вековая гниль. Этот запах преследовал Марго всю дорогу до полицейского участка - может, виноваты сточные воды? Или солнце, слишком припекающее для августа? - и она прятала нос в надушенный платок. Хоть бы немного свежести! Но нет, течение Данарских вод лениво и сонно, реку давно приручили и заковали в гранитные берега. Наверное, она завидует своим свободным и бурным славийским сестрицам. Так Марго с тоской и завистью вспоминала оставленную родину: поместье в провинции, чистый воздух и простор. Где это все? Пожрал ненасытный огонь.
        Как иронично: однажды сбежав от смертельной стихии, вновь оказаться в огненном гнезде Холь-птицы - владычицы Авьена.
        С Родионом ей дозволили видеться каких-то пять минут.
        Мальчишка еще более осунулся и побледнел. Рубашка, некогда белая и выглаженная Фридой, изрядно помялась, на плече желтели подпалины.
        - Наверное, меня уже отчислили из университета, - первое, что сказал он сестре.
        - Скажи, кто передал тебе бумаги, - ответила она.
        - Они мои, - упрямо буркнул Родион и прошептал совсем тихо, под нос: - Я не имею права…
        - Кого бы ты ни покрывал, - жестко заметила Марго, - это бесчестный человек. Он подставил…
        Мальчишка вдруг поднял лицо. Взгляд, всегда мягкий, задумчивый и будто бы погруженный внутрь, заострился и оледенел.
        - Не смей! Ты не понимаешь, Рита!
        Выпалил и осекся, нахохлился. Подпалины на рубашке выступили отчетливо и ярко - так бывало, когда Фрида, совсем юная и только поступившая в услужение, забывала вовремя убрать с сорочки нагретый утюг.
        Марго не успела спросить: время вышло, и ее - взволнованную и злую, - повели назад.
        - Он знает, Отто! - цедила она между глотками воды, обеими руками сжимая стакан, и нервно оглядывая кабинет инспектора Вебера, точно выискивала следы пребывания здесь настоящего злоумышленника. - Но боится сказать. А, может, ему окончательно задурили голову.
        - Вы были на аудиенции у его высочества, Маргарита, - совершенно неуместно не то спросил, не то заметил Вебер.
        - Вы в курсе?
        Инспектор подкрутил ус, усмехнулся.
        - Мне доложили сегодня утром.
        Марго отставила стакан.
        - Вы следили за мной, Отто?
        - Не за вами.
        Она сперва нахмурилась, потом вспомнила:

«Дворец напичкан шпионами. Подсматривают. Вынюхивают. А теперь проникли в мой собственный кабинет!»
        - Я видела кронпринца здесь, - проговорила она, давя в груди закипающее волнение. - Той ночью, когда арестовали Родиона. Ведь он тоже был в борделе на Шмерценгассе, так? Скажите мне, Отто!
        - Тише! - инспектор сдвинул брови и быстро глянул на запертую дверь, на зарешеченные окна, потом придвинулся к Марго и заговорил, понизив голос и тщательно подбирая слова: - Вы поступили опрометчиво, Маргарита. Похоже, хваленая выдержка оставила вас, раз вы решили в обход меня и моего начальства просить о помощи у августейших особ.
        Марго вскочила, порываясь ответить, но жесткая рука инспектора вернула ее на стул.
        - Сидите! - нотки, не терпящие возражений, показались ей знакомым - так говорил покойный муж, и Марго привычно застыла, переплетя пальцы и в тревоге глядя в свинцово-серые глаза полицейского. - Пока я мало могу сделать для вас, но перевести вашего брата в более щадящие условия я в состоянии. Был, - поправился Вебер, от этого короткого слова в груди похолодело и сжалось. - Но после вашего прошения, - инспектор скривился, точно высказанное слово причинило ему боль, - к герру Зореву присмотрятся особенно тщательно. Уже спрашивали стенографию его допроса…
        - Боже! - простонала Марго.
        - Именно, - быстро ответил Вебер. - А скоро начнут копать и под вас, не сомневайтесь. К тому же, вы сами проболтались перед его высочеством о своей связи с полицией.
        - Его высочество принял меня за шпика!
        - И не без основания. Он находится под наблюдением двадцать четыре часа в сутки.
        - И вы знали, что кронпринц был на Шмерценгассе? - выпалила Марго, стискивая резную спинку.
        - Кронпринц Эттингенский почетный гость этого заведения.
        Марго застонала, прикрыв дрожащими пальцами глаза.
        Конечно, он лгал. Все, что было сказано в том жарко натопленном кабинете, было ложью.
        - Я не могу поверить, Отто… Наследник империи не может…
        - Уж поверьте, - отрезал Вебер. - Ради будущей жертвы можно простить некоторые слабости, поэтому сейчас Спасителю позволено все.
        - Даже ломать чужие жизни?
        Марго била дрожь. Она глядела на инспектора, но видела не его - только лицо Авьенского наследника, иконописное, выложенное мозаикой, в ладонях - огонь, вместо глаз - два пустых янтаря.
        Орудие Господа, в которое вдохнули силу, но забыли вложить душу.
        Спаситель, который не пожелал спасти.
        - Вы слушаете?
        Марго встрепенулась, мозаика рассыпалась на искры, и перед ней снова очутилось сосредоточенное и вспотевшее лицо инспектора.
        - Я говорил, что попробую поправить ту плачевную ситуацию, в которой вы оказались по милости вашего брата и вашей собственной неосмотрительности, - повторил Вебер. - Но… в ответ на небольшую услугу.
        Она сглотнула, побелела лицом. Где-то на краю сознания гнусно захихикал покойный барон.
        Бесчестье или смерть?
        Если смерть грозит Родиону, то бесчестье Марго переживет, ее жизнь и так стоит меньше булавки.
        - Вы так побледнели! - услышала она голос Вебера. - Позвольте, я не собираюсь предлагать ничего предосудительного и, тем более, противозаконного. Вот, - он выложил на стол два картонных, пестро расписанных прямоугольника, - я, без вашего позволения, рискнул приобрести пару билетов на открытие театрального сезона. Вы не откажете в удовольствии сопроводить меня в ложу?
        Марго в оцепенении глядела на билеты.
        - Я понимаю, в такой момент, - поспешно продолжил инспектор. - Быть может, неуместный. Но тем важнее вам сейчас отвлечься. Тем более, первая в сезоне постановка, знаменитый «Иеронимо», соберет немало почетных гостей, я бы мог познакомить вас с некоторыми… Прошу вас, не отказывайтесь.
        Вебер вложил картонку в ладонь Марго, и она машинально сжала билет - он пах бумагой и краской, плотный, оттиснутый на хорошей машинке. Вроде той, на которой печатали скандальные статьи.
        - Подумайте, Маргарита, - повторил Вебер и накрыл ее пальцы своими. - Обещайте.
        - Да, - ответила она, поднимаясь. - Я обещаю подумать, Отто.
        Потом инспектор проводил ее до экипажа, учтиво подсадил и заплатил кучеру - Марго не возражала. Ее руки еще чувствовали прикосновение Вебера.
        Под кого ты ляжешь, маленькая свинка? Театр - ведь это только предлог. Его высочество спустил тебя с лестницы, инспектор - примет в свою постель.
        Марго зло ударила кулаком по сиденью и крикнула кучеру поворачивать к набережной.
        Там было немного свежее, просторнее. На противоположном берегу Данара раскинулся парк - оттуда доносился легкомысленный вальс. Над головою - глубокое небо, а в груди так тяжко, точно сердце обратилось в камень. Если перегнуться через перила и спрыгнуть - утянет на дно.
        Марго отпрянула, глотая горячий августовский воздух. Мимо, презрительно щурясь и покачивая над головами кружевными зонтиками, прошли чопорные фрау. На тумбах пестрели афиши, исполненные в тех же цветах, что билет в руках Марго, обещая лучшую постановку знаменитой пьесы и присутствие самих коронованных особ.
        Марго долго смотрела на них, отгородившись от мира невидимой скорлупой, куда больше не попадали ни посторонние звуки, ни запахи, ни цвета. А были только эти крикливые бумажки, только картонный билет в руках. Да еще огненная Холь-птица взирала с герба, как олицетворение бесконечного цикла смертей и перерождений.
        На что ты пойдешь ради любви, Маргарита?
        Она уже знала ответ.
        Вернувшись домой, Марго запечатала билет в конверте и отправила обратно на адрес: Второй полицейский участок, Бундесштрассе, пятнадцать.
        Авьенский университет, Штубенфиртель.
        Натаниэль Уэнрайт один из немногих, кто не боялся приветствовать Генриха за руку.
        Вызывающе загорелый, в бриджах и пробковой шляпе, он оттягивал на себя внимание студенчества и профессуры, позволяя кронпринцу оставаться в тени.
        - Судя по экипировке, прямиком из Афары, - заметил Генрих, небрежно облокотившись о перила главной лестницы и нервно посматривая на спешащих студентов из-под полей прогулочного котелка, удачно скрывающего рыжие волосы. - Или Бхарата?
        - Бхарата, - крупнозубая улыбка Натаниэля приподняла кончики усов. - Скажу тебе, Харри, жара стояла, как в тигле, - его речь, летящая, быстрая, с мягким ютландским акцентом, заглушала шум из открытых окон, выходящих на студенческий городок. - Наш проводник подхватил малярию, пришлось извести на него весь запас хинина. Еще и на обратном пути в Каликату едва не обокрал какой-то оборванец! Схватил трофейную сумку, полагая, будто в ней битком набито ютландских фунтов! Пришлось познакомить нахала с моим коронным джебом[6 - Удар прямой рукой в боксе.], иначе остался бы ты без подарка.
        Натаниэль достал из походной, перекинутой через плечо сумки плоскую коробочку. В ней на белой подложке покоилась крупная бабочка кофейного окраса, ее закругленные крылья пестрели завораживающим сочетанием темных и светлых волнистых линий.
        - Брамея[7 - Семейство крупных ночных бабочек.]? - от волнения накалились ладони, и Генрих поспешно отвел руки, рассматривая бабочку со стороны, но не касаясь ее. - Не видел ничего подобного раньше.
        - Brahmaea Wainwrightii, - с гордостью сообщил Натаниэль, и, поймав быстрый взгляд Генриха, продолжил: - Да, да, мой друг, можешь поздравить меня с открытием. Первый в мире экземпляр - и он твой!
        - Я весьма польщен, - ответил Генрих, завороженный гипнотическими переливами узоров. - Она прекрасна, Натан. За одно это открытие ты достоин докторского звания.
        - Вот и вторая причина, по которой я готов принимать поздравления, - продолжая улыбаться, ответил Натаниэль.
        - Шутишь?
        - Ничуть! Я защитился в Сарбэнне в мае, оттуда направился в Бхарат, и вот я здесь. Новоиспеченный доктор Уэнрайт.
        Смех Натаниэля заразителен. Его живые глаза наполнены энергией и силой, его развитые плечи и смуглая кожа - как вызов бледным и анемичным авьенцам, и эта открытая уверенность отчасти передавалась и Генриху, отодвигая на второй план его вечную нервную настороженность. Рядом с Натаниэлем становилось легче дышать, и Генрих с улыбкой заметил:
        - Сегодня же устроим грандиозную пьянку! Сколько ты пробудешь в Авьене?
        - До конца семестра. Рождество проведу с семьей, иначе моя бедная Эмма зачахнет с тоски. Но постой! У меня есть и другой сюрприз.
        Натаниэль протянул сверток в коричневой бумаге. Генрих принял его осторожно и, сдерживая волнение, развернул.

«Дневные и ночные бабочки Авьена. Иллюстрированная энциклопедия», - вилась надпись большими золочеными буквами. И имя - Рудольф Габихтсберг.
        Щеки вспыхнули от радости и смущения.
        - Тебе удалось издать рукопись? - пролистал, задержался взглядом на предисловии: «Созерцание и коллекционирование бабочек обостряют понимание прекрасного, а их изучение развивает наблюдательность и мышление. Энциклопедия содержит 450 видов бабочек, ареалом обитания которых является Авьен…»
        - Издать и перевести на два языка, - радостно подхватил Натаниэль. - Галларские лепидоптерологи[8 - Лепидоптерология - раздел энтомологии, изучающий представителей отряда Чешуекрылые насекомые (бабочки).] крайне заинтересовались твоей работой и много расспрашивали об этом Габихтсберге. Пришлось извернуться и придумать несуществующую биографию. Но, Харри! Я не понимаю, зачем прятаться под псевдонимом?
        - И как ты себе представляешь мое имя на обложке? - Генрих аккуратно закрыл книгу, держа за края переплета и вздрагивая от каждого покалывания в кончиках пальцев. - Генрих Карл Мария Рудольф Эттинген, кронпринц Авьена, эрцгерцог Турулы и Равии?
        Мимо проходящий студент заинтересованно покосился на разговаривающих, и Генрих, умолкнув, надвинул шляпу на брови.
        - Возможно, не так пышно, но…
        - Отец всегда был категорически против моих увлечений, - отрезал Генрих, тревожно поглядывая в пролет лестницы и бездумно поглаживая переплет. - Попытка поступить в университет в свое время жестко пресеклась. Я Спаситель, а, значит, не имею права размениваться на глупости.
        - Знаю, друг мой, - сочувственно произнес Натаниэль. - По званью ты себе не господин. «Он ничего не выбирает в жизни, а слушается выбора других и соблюдает пользу государства».
        - «Иеронимо». На редкость тоскливая пьеса. Однако отец считает ее удачной для открытия сезона, матушка не может ему возразить, и мне снова придется весь вечер изображать расфуфыренный манекен и изнывать от скуки. Хотя, это меньшее зло по сравнению с женитьбой.
        - Ты женишься? - оживился Натаниэль, его глаза вспыхнули искренней радостью. - Поздравляю, Харри! Давно пора! Ах, друг мой! - он усмехнулся в усы и мечтательно зажмурился, не замечая кислого выражения на лице Генриха. - Вспоминаю время, когда ухаживал за своей Эммой… Ничто так не волнует кровь, не заставляет сердце биться чаще! Как ее зовут?
        - Не имею понятия.
        Натаниэль удивленно приоткрыл один глаз.
        - Как? Когда же свадьба?
        - Через неделю.
        Натаниэль открыл и другой глаз и с явным изумлением воззрился на друга.
        - Я выполняю волю отца, и только, - нервно усмехнулся Генрих. - Сейчас у меня девять предложений от девяти стран, и не сегодня, так завтра я должен на ком-то остановить свой выбор, - он пожал плечами и нарочито беспечно произнес: - Что ж! Я просто выберу наименее противную, - и, подумав, добавил: - А, может, и наиболее. Подпорчу эттингенскую породу.
        - Но, Харри! - возразил Натаниэль, вновь оживляясь. - Не будь так беспечен, ведь твой выбор отразится на наследнике!
        - Меня тошнит от разговоров про наследование! - оборвал его Генрих. - Отец хочет здоровую кровь? Он ее получит. В конце концов, я не первый, кто вступает в формальный династический брак. Но довольно об этом! Пустые разговоры утомительны и скучны, я жажду дела.
        - Кстати, о деле… - понизил голос Натаниэль. - Подожди-ка.
        Он мягко забрал книгу из рук Генриха и подозвал первого же студента - кудрявого и тощего, чем-то отдаленно похожего на бедного арестованного мальчика, Родиона Зорева. Имя прочно засело в голове, перед глазами точно наяву замелькали строки полученного утром рапорта, и Генрих нервно потер переносицу.
        - Доставьте, юноша, к западному флигелю Ротбурга, - сказал он, старательно пряча лицо в поднятый ворот пиджака. - На имя Томаша Каспара. Скажите, от герра Габихтсберга. Получите двадцать гульденов.
        Мальчишка живо перехватил завернутые вместе подарки Натаниэля и без лишних вопросов пустился вниз по лестнице.
        - Однако, здесь расторопные студенты, - заметил Генрих. - Мне бы таких слуг.
        - Могу одолжить одного, - рассмеялся в ответ Натаниэль. - Увязался в Каликате за мной беспризорник, жил в доках, в бочке из-под рыбы, сносно изъясняется по-ютландски, так и напросился ко мне в прислугу. Он из низшей касты, все равно бы закончил в нищете, а тут хотя бы читать-писать обучится. Назвал его Диогеном, - Натаниэль подмигнул Генриху и закончил: - Может, пристроишь куда-нибудь? Арапчата в Авьене экзотика.
        - Покажешь своего Диогена, - рассеянно ответил Генрих. - Я же вот о чем хотел спросить. Имя Родион Зорев тебе о чем-то говорит?
        - Пожалуй, нет, - без раздумий ответил Натаниэль. - С какой кафедры?
        - Естествознание. Его арестовали на днях за хранение революционных прокламаций.
        - Помилуй Бог! - воскликнул Натаниэль, удивленно вскидывая выгоревшие на солнце брови.
        - Убеди деканат не отчислять его до окончания разбирательств, - сказал Генрих. - Мальчишка оказался не в то время и не в том месте, отчасти в этом есть моя вина.
        И вина редактора Имре Фехера, надо думать. Кто в здравом уме пошлет желторотого щегла в элитный бордель на встречу с его высочеством, которого и без того преследовали шпики? Теперь Фехер сам залег на дно, издание «Эт-Уйшага» приостановлено, и Генриху несподручно выходить с ним на связь, а неудачливый студент ночует в каталажке. Что ж, придется немного потерпеть: в силах Генриха перевести Зорева в щадящие условия, нанять изворотливого адвоката и, если нужно, внести залог. Вот только Зорев, если верить рапорту, упрямится в показаниях и по-прежнему берет всю вину на себя.
        Смелый мальчик. Глупый мальчик.
        - Я сделаю, - к облегчению Генриха, пообещал Натаниэль. - Но попрошу кое-что взамен.
        - Пожертвование?
        - Не в гульденах, - уклончиво ответил Натаниэль и подхватил Генриха под локоть. - Это касается одного открытия… впрочем, пройдем со мной и я объясню по порядку.
        Авьенский университет - старейший в империи, - раскинул корпуса на краю Штубенфиртеля, старого города. Стеклянная голова-купол лишь немногим уступала Ротбургу, и только немногие знали, что университет строился не только вверх и в ширину, но и вглубь.
        Подземные катакомбы, простершиеся под панцирем старого Авьена, давно переоборудованы под лаборатории. Дымоходы и вентиляционные трубы выведены на поверхность, в углу каждой из лабораторных камер - обязательная печь-атанор, которая топится дровами или растительным маслом, потому что настоящие алхимики никогда не использовали уголь. Генрих помнил, как его самого, совсем юного и воодушевленного маячившей впереди надеждой, привели в «учебную камору», где он зачарованно глядел на резервуары и сосуды, тигли и перегонные кубы, приспособления для дистилляции, мехи для раздувания огня, плавильные, финифтяные и обжигательные печи. Было жарко, душно, страшно, зато впервые Генриху разрешили снять перчатки и высечь пламя.

«Нигредо, - слышался чужой и гулкий голос, отдававшийся эхом от сводчатых стен. - Здесь происходит растворение ртути и коагуляция серы, здесь материя распадается на частицы, смешивается, гниет, как компост. Запомни, золотой мальчик: все начинается с распада, со вкуса горечи и гнили, когда весь мир заражен тоской и тьмой, когда единственным выходом из бесконечно меланхолического круга является смерть. Пройди сквозь нигредо, не задерживаясь, иначе останешься пеплом…»
        Тогда, от жара и духоты, от боли в обожженных ладонях, Генрих потерял сознание, и после не помнил, кто говорил эти странные слова. Да и слышал ли он их на самом деле? Епископ Дьюла двое суток сидел подле его постели и говорил о предназначении, о Господе, своею милостью одарившим Генриха, о том, что за исполнением Его воли следит всесильная ложа, и что без позволения греховно пытаться изменить течение трансмутации, о неизбежной и жертвенной смерти - «ибо прах ты и в прах возвратишься»…
        Генрих слушал. И ненавидел его.
        Сейчас все немного изменилось. Осталась печная топка с чугунной изразцовой дверцей, те же тигли, различные резервуары для приемки использованных веществ, новомодные микроскопы. И страха не было: Генрих давно свыкся со смертью и окружил себя ею - мертвыми бабочками, черепом на письменном столе, охотничьими трофеями, испытывая к смерти болезненную тягу, чем-то сродни тяги к морфию. Но все-таки под коростой привычек и серых будней тлела крохотная надежда на перемены.
        - Вы узнали, что вызывает эпидемии? - осведомился Генрих, усаживаясь на табурет и стягивая зубами перчатку. С ногтя сорвалась искра и подпалила масляный фитиль. Желтый свет заплясал по стенам, лег на забронзовевшее лицо Натаниэля.
        - Пока лишь то, что известно и авьенцам, - ответил он. - Чумную и туберкулезную палочку, холерный вибрион… только это последствия, а не причина.
        - Мне нужна причина, - жестко сказал Генрих. - Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Не из-за страха смерти… вернее, не только поэтому. А потому, что через сто лет после моей смерти начнется еще одна эпидемия. И еще одна. И еще. Чума, туберкулез, холера - не важно! Мир заражен. И Спаситель - не панацея, что бы ни проповедовал Дьюла и вся ложа «Рубедо».
        - Я слышал, они все еще пытаются создать ламмервайн.
        - Мы тоже, - откликнулся Генрих.
        Умолк, рассматривая зарубцевавшиеся ладони - со временем кожа стала нечувствительна к огню и восстанавливалась достаточно быстро, вот и от недавней вспышки почти не осталось следа.
        - Эликсир бессмертия - миф, - Натаниэль тоже опустился на стул и стащил с головы пробковую шляпу. Его волосы, густые и светлые, переходили в аккуратные бачки. - А я верю в науку и медицину. Сейчас очевидно, что далеко не все из инфекционных заболеваний вызваны известными нам патогенами. Так, например, галларский ученый не смог найти агент, вызывающий бешенство, и предположил, что этот патоген слишком мал, чтобы увидеть его в микроскоп. Об этом я и хотел сказать тебе, Харри.
        - Полагаю, не только это.
        - Да, - Натаниэль склонил голову. - Другой микробиолог изобрел фильтр, поры которого меньше бактерий. С помощью него можно полностью удалить бактерии из раствора, а прошедший сквозь фильтр материал есть не что иное, как новая форма инфекционных агентов. Его назвали «сontagium vivum fluidum» - растворимый живой микроб.
        - Почему об этом не знают в Авьене? - раздраженно осведомился Генрих. - Пока Галлар и Ютланд развивают науку, мы погрязаем в средневековье!
        - Открытие случилось совсем недавно, - развел руками Натаниэль. - И требует тщательной проверки. К тому же, политика его величества…
        - К дьяволу политику его величества! - Генрих сжал кулак, сдерживая рвущееся на свободу пламя. - Он считает высшей мудростью поддерживать привычный уклад жизни, даже если эта жизнь летит к чертям быстрее паровоза!
        - Так что же, революция?
        - Отнюдь, - Генрих поубавил пыл и откинулся на стуле, пытаясь выровнять дыхание, все еще чувствуя нервную дрожь во всем теле. - Кровопролития я не допущу. Но это неизбежно случится, если ничего не сделать сейчас. Пламя сжирает империю. Авьен - такой же смертник, как я сам.
        - У нас еще семь лет, - быстро перебил Натаниэль, доставая из внутреннего кармана бархатный чехол. - Помнишь, я говорил, что наш проводник в Бхарате подхватил малярию? Я взял у него кровь, чтобы наблюдать за развитием инфекции. А потом вспомнил про фильтр и пропустил материал через него. И обнаружил что-то еще, кроме возбудителей болезни.
        Натаниэль сдвинул брови и положил чехол на колени, разглаживая его темными, как у арапа, руками.
        - Этот самый vivum fluidum? - спросил Генрих.
        - Возможно. Не знаю. Не спрашивай, Харри. Я должен все сопоставить и все изучить. Потому что, представь себе, я взял кровь и у своих помощников и коллег, чтобы проверить, не заразились ли они.
        - И?
        - Не заразились, - ответил Натаниэль. - По крайней мере, не малярией. И ничем из известных нам инфекций. На самом деле, они были здоровы, как быки, и сейчас такие. Но то, что я обнаружил в крови больного проводника… этот растворимый живой микроб… он присутствовал и у них, Харри. И еще у двух сотен обследованных мною людей из Бхарата и Галлара, - помолчал и добавил. - И у меня самого.
        - Ты болен? - волнение жгуче ущипнуло за грудину. Генрих поспешно натянул перчатку и наклонился вперед, пытливо вглядываясь в скуластое лицо ютландца.
        - Я не могу пока утверждать однозначно, - сказал Натаниэль. - Но уже взял анализ крови у трех десятков студентов. Если наличие vivum fluidum подтвердится и у них, то… - он пожал плечами, точно оправдываясь, - хотя выборка еще не столь велика… но это легко проверить, было бы время и желание. Боюсь, что-то живет в нашем теле, затаилось и ждет своего часа. Боюсь, ты окажешься прав, Харри. Весь мир может быть заражен.
        Настала обволакивающая тишина. Такая случается перед грозой. Генрих чувствовал, как волоски на его теле поднимаются, точно под воздействием электричества.
        Все начинается с распада.
        Вспыхнувшая когда-то эпидемия чумы не закончилась со смертью Генриха Первого, а лишь запустила цепную реакцию, вложила в людей vivum fluidum, постепенно зреющим в них и пускающим ростки, когда приходило время.
        Но как же насчет Спасителя?
        - Как насчет меня? - спросил Генрих вслух.
        - Это и хочу выяснить, - Натаниэль вынул из чехла стеклянный шприц и вопросительно поднял на Генриха глаза. - Ты позволишь? Я должен, наконец, понять, насколько прав… или насколько ошибаюсь.
        Королевский Бургтеатр.
        Когда с главной лестницы выкатился алый язык ковровой дорожки, Марго - в простом платье, незаметная, как и подобает слугам, - опасливо отступила в тень.
        Мимо, под звуки новомодного вальса, текла беспечная и яркая авьенская жизнь: кавалеры во фраках, дамы в длинных, до полу, вечерних платьях, с брошками в виде изящных колибри, с драгоценными диадемами на головах или в огромных, почти с мельничное колесо, шляпах, украшенных перьями и натюрмортами из фруктов. Марго следила за ними настороженными глазами и представлялась себе той девочкой из приюта, что осталась в далеком прошлом, и о которой - она надеялась, - не вспомнит никогда.

«Ты ничуть не изменилась, маленькая оборванка», - хихикнул покойный барон.
        - А кто сказал, что я хочу меняться? - зло процедила Марго и тронула спрятанный в рукаве стилет.
        Приютское воспитание так и не сделало из нее леди. Марго всегда держалась особняком, и, хотя довольно легко сходилась с приютскими девочками, дружить не спешила, но и на конфликты не шла. К рукоделию интересов не проявляла, к музицированию талантов не имела, зато отлично управлялась на кухне. Надо было видеть, как Марго с недетской сосредоточенностью - раз, два! - рубила головы цыплятам. При этом ее личико не выражало ни радости, ни сострадания: взгляд обращался внутрь, она будто каменела, превращаясь в какую-то другую, никому не знакомую Маргариту. И только, встречаясь с братом, оттаивала снова.
        Родион был ее личной свечой, разгоняющей однообразие будней, и единственным источником тепла и света, о который Марго не боялась обжечься. Он напоминал о потерянной жизни и о том, кем она была когда-то. Взрослея, Родион все больше походил на отца, и Марго мечтала, что однажды передаст ему стилет - вещь, которую она смогла забрать с пепелища и который умудрилась спрятать под половицей, а потом пронести с собой в супружеский дом…
        - Эй, с тобой говорю! Не слышишь, что ли?
        Марго встрепенулась, метнула испуганный взгляд на смотрителя. Его крепкие ноги, обтянутые белыми гетрами, напоминали кегли, и так же деревянно постукивали каблуками о паркет.
        - Почему не работаешь?
        Смотрителя недобро сощурился, и Марго быстро присела в книксене, невразумительно мыча под нос.
        - Выговорю я Хельге, - ругнулся смотритель. - Знал бы, что ее сестра умалишенная, не согласился бы на подмену. Долго она болеть собралась?
        Марго с готовностью затрясла головой.
        - Хорошо, если не долго, - ворчливо ответил смотритель. - Будет бездельничать - выгоню. И работу проверю. Хоть соринку увижу - сестру жалованья лишу. Поняла?
        Марго закивала: поняла.
        - Ступай!
        Подобрав щетки, Марго бросилась к уборным.
        Ей не составило большого труда втереться в доверие к обслуге Бургтеатра. Разговорчивая и бойкая Хельга, отвечающая за чистоту клозетов, с охотой обменяла один рабочий день на три с половиной сотни новеньких гульденов.
        - Не знаю, для чего вам, фрау, - хихикнула она, ловко пряча купюры в лиф, - но коли напала такая блажь, то воля ваша.
        - Сошлись приболевшей, - наставляла Марго. - Я подменю тебя в день премьеры. Потом же будь осмотрительна, если по городу поползут какие-либо тревожные новости, не медли - езжай на Лангерштрассе, назови свое имя и горничная вынесет еще две сотни на дорогу. Тогда собирай вещи и уезжай из Авьена.
        Хельга странно глянула на баронессу, но вопросов не задала.
        Черной работы Марго не боялась. Приютских девочек готовили в горничные, и высшей удачей считалось попасть в дом к богатым или не очень, но обязательно добрым господам. Марго давно перестала верить в сказки и больше всего ненавидела дни, когда их, аккуратно причесанных и наряженных в скромные платья, выстраивали перед будущими хозяевами. Марго чувствовала себя экзотическим насекомым, пойманным в склянку и выставленным в кунсткамере: ее рассматривали с холодной оценкой, не стесняясь обсуждать, насколько миловидно личико, блестящи ногти и зубы. Иногда она ловила на себе странные взгляды мужчин - ощупывающие, скользкие, будто проникающие под платье. И каждый раз молилась: не сегодня! Пожалуйста! Не меня!
        Господь милостиво хранил Марго долгие пять лет. А потом молитвы помогать перестали.
        В уборной витал аромат гладиолусов. Склянка с туалетной водой стояла тут же, на трюмо, рядом с графином. Марго запалила масляную лампу, и в зеркале отразилось ее лицо - бескровное, с тревожно распахнутыми глазами.
        Марго задержала дыхание, справляясь с накатившей слабостью, сложила руки и ощупала кожаный чехол, нашитый под рукав. Чтобы вынуть стилет, достаточно одного движения. Знай это покойный барон, не был бы столь беспечным в первую брачную ночь, когда Марго едва не отхватила новоиспеченному супругу ухо.

«Но убить у тебя не хватило силенок, - шепнул знакомый голос. - А теперь и подавно. Тебя накажут, Марго. Но не побьют, как сделал в свое время я, а будут пытать. Тогда смерть покажется наилучшим выходом…»
        - Замолкни! - прошипела Марго и, зажмурившись, царапнула ногтями запястье.

…Жизнь моя дешевле, чем булавка, но что сделают моей душе, когда она бессмертна…?
        Голос оборвался хихиканьем, Марго вздохнула и отступила к дверям. Здесь, в незаметной нише, занавешенной пестрой, в цвет обоев, драпировкой, хранились щетки и ведра. Отсюда хорошо просматривалось трюмо, пуфики, журнальный столик со свежей прессой и вазой с живыми, лишь утром срезанными гладиолусами, и пестрая, в манджурском стиле, ширма.
        Приятное место для отправления естественных надобностей.
        Губы дрогнули, но так и не сложились в усмешку: снаружи торжественно грянул оркестр.
        Марго замерла, борясь с желанием броситься к парадному входу, в толпу поджидающих гостей, увидеть, как в окружении гвардейцев на алую дорожку ступает императорская чета…
        Не торопись, Маргарита. Однажды ты уже поспешила и лишь усугубила ситуацию. Хорошо, если еще не взяли под постоянный и неусыпный контроль полиции, как грозил инспектор Вебер.
        Сосущая тревога скрутила желудок. Стиснув зубы, Марго ждала, пока снаружи не стихнет музыка, восторженные голоса, торопливый топот, пока не захлопают двери партера, и первый звонок не возвестит о готовности начать премьеру.
        Только тогда Марго выскользнула из уборной и опасливо, ступая по краю ковровой дорожки, просеменила к дверям.
        В приоткрытую щель хорошо виднелся битком забитый партер и бенуар, край сцены и пустая ложа, драпированная все тем же алым бархатом. Пустовали массивные кресла, украшенные золотыми вензелями, и тяжелые портьеры не колыхнулись даже после второго звонка.

«Они не приехали», - обожгло догадкой.
        Ладони взмокли, кровь бросилась к лицу, и Марго отклонилась, боясь, что кто-то из партера - инспектор Вебер? Пошел ли он на премьеру один? А, может, не один, а с более сговорчивой дамой? - увидит ее заалевшие щеки.
        Тогда к дьяволу подготовку, полные мучительных сомнений ночи, риск оказаться раньше времени узнанной и пойманной…

«К дьяволу, - повторил покойный муж. - Для шлюх и отступников в аду приготовлен отдельный котел. Мы встретимся там, грязная свинка. Мы будем оба гореть!»
        Застонав, Марго коснулась пальцами груди, но так и не осенила себя крестным знамением, молитвы не вспоминались.
        Сегодня она окончательно отступилась от Бога. Сегодня она совершит великий грех!
        Гимн грянул, заставив Марго подпрыгнуть. И вслед за ней партер захлестнула шелестящая волна - кринолинов и фраков, атласа и бархата, шляпок и вееров, - зрители вставали со своих мест, торопясь приветствовать его величество кайзера.
        - Боже! Храни императора! - многоголосье хора эхом отразилось от купола и стен. - Нашего доброго Карла Фридриха! Живи долго, наш император, в ярчайшем блеске счастья!
        А вон и он сам - осанистый и степенный, в белоснежном кителе, опоясанном атласной лентой. Золото искрится на эполетах и Ордене Золотого Руна, круглые щеки окаймлены бакенбардами, усы приподняты сдержанной полуулыбкой. Отсюда он - далекий и блистающий, - как сахарная фигурка на свадебном торте.
        - Счастье и слава нашей милой императрице! Пусть благодать прольется с небес на всю династию Эттингенов!
        Но кресло по левую руку от императора - то, которое должна занять императрица, - пустует, зато по правую стоит наследник - такой же сахарно-белый, как и кайзер, с алой лентой через плечо, с той же дежурной полуулыбкой, но совершенно не похожий на его величество. Кронпринц стройнее, выше, щеки и подбородок выбриты совсем не по авьенской моде, и волосы - как отголосок пожара.
        - Благодать Божья в руках Спасителя! Даруй любовь и благословение, пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!
        - Слава Спасителю! - покатился по рядам робкий шепоток, а потом все смелее, громче. - Благослови, Боже!
        Спаситель поднял руку. Улыбка, как приклеенная, не сходила с его лица. Глаза янтарно блеснули и обратились прямо в пылающее лицо Марго. Она поспешно закрыла дверь и привалилась к ней спиной, заглушая аплодисменты. Сердце отчаянно колотилось, в горле комом стояла злость.
        Ничто не остается безнаказанным.
        Ни подлость, ни лжесвидетельство, ни человеческая жестокость, ни равнодушие. За каждый поступок надо отвечать, и если Бог не призывает к ответу, то призовет она, Марго. И свершит суд по своему разумению и справедливости.
        Гимн смолк. Раздался третий звонок, и узкая полоска света, пробивающаяся сквозь щель, померкла.

«Ну и грязная же ты девка! А я говорил, что силенок не хватит! Говорил, что не сможешь!»

«Смогу!» - стиснула зубы Марго.
        Не ради себя. Ради тех, кого оклеветали. У кого отобрали даже надежду. Ради маленького Родиона.
        Выскользнув из-за занавески, щелкнула замком.
        Он услышал, а, может, уловил движение позади себя, но сделать ничего не успел.
        Стилет выскользнул из рукава, блеснул остро и холодно, кольнул шею над тугим воротником.
        - Осторожнее, ваше высочество, - хрипло сказала Марго, вдавливая лезвие в оголенную кожу. - Не оборачивайтесь и не кричите, иначе… я убью вас.
        Он не повернулся и даже не вздрогнул, только осведомился:
        - Кто вы такая? Что нужно?
        Спросил спокойно и буднично, словно находился на званом вечере, а не с расстегнутыми штанами в уборной.
        - Не узнали…
        Конечно, откуда ему узнать? Она - лишь мотылек, отчаянно бьющийся в чужое окно. Не услышат, не впустят.
        - Я хочу восстановить справедливость. Вы отказали мне.
        - Я отказывал многим женщинам.
        В голосе его высочества - явная насмешка. Не принимает всерьез? Ему придется, потому что не все мотыльки погибают, разбиваясь о стекло. Иногда они превращаются в ос.
        - Я ваша просительница, а не любовница.
        Короткая пауза, затем ответ:
        - Что ж, это все меняет, - и через паузу снова: - Разрешите хотя бы застегнуть брюки? Весьма неловко стоять перед фрау в столь неподобающем виде.
        Шевельнулся, но тотчас застыл, почувствовав короткий укол под нижнюю челюсть.
        - Меня этим не смутить, - холодно ответила Марго, крепче сжимая стилет. - И советую не двигаться, иначе…
        - Убьете? - перебил кронпринц. - В таком случае, потрудитесь переместить руку немного правее, там находится яремная вена. Смерть наступит через двенадцать секунд интенсивной кровопотери.
        - Вы столь осведомлены…
        - Все оттого, что мужчины из рода Эттингенов славятся страстью к охоте. Но отчего вы медлите?
        - Потому что вы - моя последняя надежда! - выпалила Марго. - Но не пожелали ни выслушать меня, ни помочь! И не оставили мне выбора!
        - Поэтому вы пошли на измену?
        Он резко откачнулся влево. Лезвие скользнуло по воротнику, царапнув эполет. Вскрикнув, Марго взмахнула стилетом, но кронпринц перехватил его в воздухе и, задыхаясь, произнес:
        - Как жаль… что вы не были на премьере «Иеронимо»… - он дернул стилет на себя, и Марго покачнулась, прикусив губу и встретившись с разъяренным взглядом Спасителя - в его зрачках полыхал чистый огонь. - Смириться под ударами судьбы? Иль оказать сопротивленье? Умереть? Забыться, и знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений?
        Кронпринц вывернул руку. Острая боль пронзила запястье, Марго взвизгнула и выпустила стилет. Он звякнул о паркет и, закрутившись, скользнул под трюмо.
        - Я вас узнал, - сказал Спаситель, быстро застегнув брюки, и только после этого окончательно повернулся к Марго лицом. На его лбу поблескивал пот, грудь взволнованно вздымалась. - Вы - баронесса фон Штейгер.
        Марго отступила, тяжело дыша и отчаянно оглядывая уборную. Успеет ли добраться до щеколды прежде, чем сюда прибегут гвардейцы?
        - Я знал, что вы будете шпионить за мной, - тем временем, продолжил кронпринц. - Поэтому сам велел проследить за вами. И узнал, что вы уроженка Славии, в девичестве Мар-га-ри-та Зорева, - собственное имя, произнесенное с явным авьенским акцентом, вызвало у Марго противную дрожь. - Вам было шестнадцать, когда барон фон Штейгер выкупил вас из приюта под Питерсбургом и сделал своей женой. Через четыре с половиной года вы овдовели, и, поверьте мне, только вопрос времени узнать, своей ли смертью умер барон, или тому посодействовали вы.
        - Я не… - вытолкнула Марго, но кронпринц нетерпеливо взмахнул рукой, и крохотные темные капли брызнули на недавно натертый паркет. Порезался? Так и есть: вон, на ладони разошлась перчатка.
        - Наследство досталось не столь большое, - вновь заговорил он, - зато вы умело распорядились им, вложив в собственное маленькое предприятие, - он усмехнулся, оглядывая Марго сверху вниз - так смотрят знатные господа на тех, кто ниже их богатством и родословной. Так смотрел и старый барон: Марго затрясло от омерзения, и она отступила еще на шаг. - Частная сыскная деятельность. Сбор сведений, биографии и характеристик на ненадежных супругов. А по факту - чистой воды шантаж. Любопытно, знают ли ваши покровители из полиции, какими именно методами вы добываете деньги?
        - Я делаю это, потому что…
        Голос надломился и потонул в трезвоне, возвещающем о начале антракта. Марго метнулась к дверям. Язычок щеколды скользил между взмокшими пальцами, из горла рвались хрипы.
        Давай же! Скорее!

«Попалась!» - торжествующе засмеялся барон.
        К плечу будто приложили горячую головню. Марго не успела вскрикнуть, ее развернули, швырнули к противоположной стене. Она ударилась боком и ухватилась за занавеску. Ткань треснула, но не оборвалась.
        - Вы не только шпионка и шантажистка, - услышала она звенящий от ярости голос Спасителя. - Вы еще и террористка! Понимаете, что это измена? Покушение на Спасителя и наследника престола? Вас казнят! И никто уже не поможет вашему брату!
        - Моему… - Марго всхлипнула, во все глаза глядя на приближающегося кронпринца. Разрез на его перчатке едва тлел, будто его высочество поднес руку к горящей свече. - Мой Родион…
        В ушах нарастал шум. Быть может, это слышался отголосок шагов - зрители покидали места, торопились первыми схватить бесплатный бокал игристого, любезно раздаваемого в честь премьеры, обменяться первыми впечатлениями, посудачить о последних новостях.
        Возможно, очень скоро у них появится новый повод для сплетен. Возможно, в завтрашних газетах напишут о покушении на Спасителя. И фотография ее, Маргариты фон Штейгер, будет украшать все первые полосы.
        Какая дикая, дурная слава!
        - Да, я угрожала вашей жизни, - произнесла Марго, глядя в пожелтевшее - от волнения или злости? - лицо кронпринца. - Но покушалась не на вас, а на себя! - Дернула подбородком, и голос ее окреп: - Я знаю, чем грозит такая безрассудность! Но я просила у вас о помощи… справедливой помощи! По вашей милости мой брат в тюрьме! О, не отрицайте! Я знаю! - Марго тряхнула волосами, прядь выскользнула из прически и прилипла к щеке. - Мне все равно, что будет с моей жизнью теперь! Ваш отказ влечет за собою смерть! Двойную смерть: и несчастного Родиона, и мою… Если я не могу спасти брата, то какой смысл жить и мне? Какая разница, когда и как умирать? От собственной руки или рук палача? - она передернула плечом и, нервно усмехнувшись, закончила тихо: - Вы просто не знаете, как это - всем сердцем любить кого-то…
        Она сглотнула и вытерла дрожащей ладонью рот.
        Ну, вот и все. Прощай, мой мальчик…
        - Я знаю.
        Ответ прозвучал неожиданно и глухо. Марго вскинула глаза, но не успела ни удивиться, ни ответить. За дверью раздались громкие шаги.
        - Быстро! Прячьтесь! - прошептал наследник, толкнув Марго плечом, и сам бросился к двери.
        Лязгнул шпингалет. Кронпринц метнулся обратно и, оттеснив Марго в глубину ниши, нырнул за нею следом, едва успев закрыться занавеской, как ручка дернулась и дверь открылась.
        Марго застыла, боясь шелохнуться и даже дышать.
        Если это смотритель, то почему вошел без стука? А если стража - то зачем наследнику прятаться? Почему он - взбешенный нападением и откровением Марго, - не спешит с арестом? Она чувствовала его горячий бок, но пошевелиться - значит, выдать себя.
        Неспешные шаги сопровождало сухое стариковское покашливание. Никакая это не стража. Но кто тогда?
        Ладонь его высочества зависла перед лицом Марго, как если бы он хотел зажать ей рот, но так и не прикоснулся. В нишу проникало достаточно света, чтобы разглядеть черную бахрому на ткани перчатки, в разрезе белела голая кожа. Почему-то от нее шел невыносимый жар, будто к лицу поднесли не руку, а раскаленную печную заслонку. Дыхание наследника обжигало ухо, его подбородок почти касался ее волос, и в этом было нечто интимное, будоражащее, опасное.
        Зажурчала вода. Слив рыкнул, заставив Марго вздрогнуть и отступить. Тут же звякнуло задетое ногой ведро.
        Марго захлестнуло страхом.
        Сейчас сорвут занавеску! Сейчас крикнут: Убийца! Арестуйте ее!
        Она ждала, задыхаясь от невыносимого жара и духоты. Воздух перед глазами раскалился и задрожал.
        Приоткрыв рот, Марго царапнула пальцами занавеску. Она слегка отошла, обнажив угол уборной с трюмо, в котором отразился белый китель и пышные бакенбарды. Марго внутренне застонала.
        Конечно! Кто еще посетит императорскую уборную кроме самого императора и его семьи?
        Его величество кайзер - боже, храни императора! Нашего доброго Карла Фридриха! - неторопливо мыл руки. Свет ламп отражался от аккуратной лысины, от эполет и орденов, от рукояти стилета…
        Стилета?!
        Марго задержала дыхание, подавляя рвущийся из горла стон.
        Если его величество сейчас опустит взгляд, он обязательно увидит выглядывающую из-под трюмо рукоять с выгравированным …bit.
        Кайзер шумно прочистил горло и наклонился к трюмо. Носок его левого ботинка почти касался стилета. Сердце Марго билось где-то у горла, от духоты плыла голова.
        Щеткой распушив бакенбарды, кайзер повернулся и направился к выходу.
        Марго поспешно отклонила голову, едва не стукнувшись затылком о стену.
        Шаги прогрохотали мимо - так близко, что занавеска колыхнулась. Дверь открылась и закрылась. Видимо, в этот момент у наследника сдали нервы, и его ладонь опустилась на плечо Марго.
        Прикосновение - как удар раскаленным прутом.
        Она не сдержала вскрик, оступилась, уронила-таки ведро, и оно загромыхало, выкатываясь из-за занавески и сверкая блестящим боком. Марго вынырнула следом, метнулась к трюмо, но его высочество снова опередил.
        - Простите, - сказал он, наклоняясь и подхватывая стилет. - Я не должен был трогать вас, но слишком переволновался. Видите ли, запертая дверь могла показаться подозрительной. А если бы отец застал меня с вами… - кронпринц качнул головой, - вам это грозило бы арестом, а мне - скандалом, для этого вполне хватает шлюх, а вот уборщица клозетов - уже перебор. - Он нервно дернул уголком рта и сощурился, разглядывая гравировку и украшение в виде мотылька. - Бражник Мертвая голова… весьма символично! И этот девиз: «Ничто не останется безнаказанным». Чей он? Дома фон Штейгер?
        - Нет, - выдохнула Марго. - Моей семьи.
        - Звучит весьма благородно, - откликнулся его высочество. - Вы знаете девиз семьи Эттингенов?
        Марго качнула головой, еще не понимая, куда клонит кронпринц.
        - Aliis inserviendo consumor. Светя другим, сгораю сам, - он засмеялся и протянул стилет рукоятью вперед. - Возьмите свою игрушку. И доводите начатое до конца.
        - Вы играете со мной? - бледнея, осведомилась Марго.
        - Ничуть! Вы говорили, что я не оставил выбора. И вот - я даю его, - он подступил ближе, почти насильно вкладывая стилет в ладонь баронессы. - Убейте меня сейчас, и ни у вас, ни у Родиона, ни у Империи не останется никаких шансов.
        - Шансов..?
        Их пальцы соприкоснулись. Марго пугливо отдернула руку, боясь обжечься снова. Плечо горело, перед глазами расходились круги. Не хватало еще свалиться в обморок прямо тут, в уборной, после покушения на Спасителя! Куда ты полезла, глупая маленькая Марго? Как бы посмеялся над тобой барон!
        - Шансов на жизнь, - ответил кронпринц. - Вы знаете, почему я терпеть не могу «Трагедию Иеронимо»? Этот бедняга нелепо жил и напрасно умер. Я же хочу умереть не напрасно. Дайте мне время, баронесса, и я найду лекарство и, быть может, смогу помочь…
        - Родиону? - Марго подняла лихорадочные глаза.
        - И Родиону тоже, - он отступил, расправляя плечи. - Я не могу обещать слишком многого, моя власть ограничена волей кайзера, но я могу перевести вашего брата в лучшие условия и постараюсь доказать его невиновность.
        - Ваше высочество! - Марго бросилась к нему, потянулась, намереваясь схватить его за ладонь, но наследник ловко убрал руки за спину.
        - Однако! - с улыбкой добавил он. - От вас я тоже попросил бы помощи.
        - Все, что угодно! - сбивчиво заговорила Марго, глядя на Спасителя снизу вверх - его лицо, улыбающееся и чистое, теперь так похожее на многочисленные изображения с икон, - казалось озаренным каким-то неземным сиянием. - Что угодно, ваше высочество! О, я знала, что зря сомневалась в вас!
        - В таком случае, я хотел бы завербовать вас на службу, - сказал кронпринц. - Мне нужны верные и смелые люди. Тем более, их так мало вокруг меня, и этот постоянный надсмотр, - он поморщился, - вызывает лишь раздражение и мигрень. Мне нужен человек, который мог бы передавать послания моим друзьям. Быстро. Надежно. Тайно…
        - Ни слова больше, ваше высочество! - встрепенулась Марго. - Я поняла, вы можете положиться на меня!
        Он глубоко вздохнул, словно сбросил копившееся напряжение, и ответил:
        - Тогда сегодня-завтра ожидайте, с вами свяжутся. А теперь позвольте раскланяться, меня ждут в ложе.
        Учтиво склонив голову, его высочество двинулся к выходу. Там задержался и, обернувшись через плечо, небрежно бросил:
        - Не беспокойтесь, баронесса. Вас никто не задержит.
        После вышел, оставив Марго в одиночестве и смятении.
        Дрожа, она спрятала стилет в рукав. Мысли прыгали, барон почему-то молчал. В зеркале трюмо отразилось ее лицо - возбужденный взгляд, пылающие щеки, волосы как спутанное гнездо. И на правом плече - там, куда легла ладонь Спасителя, - ржавело ожоговое пятно.
        Такое же, как на рубашке Родиона.
        Марго вздрогнула и коснулась его пальцами. Но ненависти больше не было, вместо нее в сердце затеплилась надежда.
        Глава 1.4. Без права на выбор
        Салон фрау Хаузер, Шмерценгассе.
        - Меня собирались убить, Марци. Убить!
        Генрих - как порох, пророни искру - и вспыхнет.
        Марцелла ласково приникла к плечу, потерлась щекой.
        - Успокойся, милый. Сейчас ты в безопасности.
        - Я чувствовал нож прямо у горла, - Генрих не слушал ее, не слышал. Под кожей катилось пламя, пальцы подрагивали, закрепляя в шприце иглу. - Смерть стояла за моей спиной. Так близко, Марци! Одно движение - и…!
        Он закусил губу, сосредоточившись на движении поршня, медленно ползущего вверх. На днях доктор научил Генриха самому себе ставить уколы и велел быть аккуратнее в порциях. Он гений, этот доктор! И пусть Натаниэль сколько угодно сердится и нудит, будто Morphium Hidrochloricum опасен и якобы вызывает привыкание, но это единственное, что способно потушить внутреннее пламя… или, хотя бы, отсрочить пожар.
        - Почему ты не позвал стражу?
        - В ее глазах было столько отчаяния и злости… - Генрих отложил шприц на салфетку и, расстегнув манжету, принялся рывками закатывать рукав. - Однажды, в детстве, я видел лисицу, попавшую в капкан. Она была похожа на клубок из крови и шерсти, с оскаленной морды хлопьями летела слюна. Наверное, провела в плену слишком долго… но недостаточно, чтобы ослабеть. Думаю, она собиралась отгрызть себе лапу, чтобы освободиться. Ты знаешь, звери способны на это… в отличие от людей, - он усмехнулся и перехлестнул бицепс жгутом. - Я подошел слишком близко, хотя учитель Гюнтер говорил мне не делать этого. И тогда лиса бросилась на меня.
        Он облизал губы и некоторое время в задумчивости глядел на вены. Почему говорят, будто у благородных голубая кровь? Нет, кровь у Генриха горячая и алая, в ней плавают крохотные тельца, похожие на пилюли - он своими глазами наблюдал в микроскоп, - и, конечно, там не было никаких искр. Но, несомненно, было что-то еще…
        - Я выстрелил, Марци! - продолжил Генрих, с каждым словом восходя на пик нервного возбуждения: кожа горела, жилы натягивались, как струны. - Лисица взвилась и упала прямо у моих ног! Ее слюна стала розовой от крови, а я смотрел в ее глаза, пока они не остекленели, а тело не перестали бить судороги. Я спросил учителя Гюнтера, почему она поступила так глупо? Почему прыгнула, зная, что ее держит капкан? - дернув щекой, он поднял с салфетки шприц. - Баронесса была похожа на раненую лисицу: даже зная, что все равно проиграет, она хотела отомстить тому, кто причинил ей боль.
        - Она просто безумна, милый, - донесся, точно издалека, голос Марцеллы.
        - И очень опасна.
        - Да, - отозвался Генрих, нацеливая иглу. - Возбуждающе опасна.
        И вонзил острие под кожу.
        Волна опалила нутро, ударила в голову, потащила на глубину. Генрих откинулся на подушки, прикрывая ладонью глаза, ставшие очень чувствительными к свету. Комната раскрылась раковиной, вывернув алую изнанку и впуская загустевшие чернила сумерек, запах ночных улиц и тихий шелест мотыльков. Из головы выдуло все сомнения, все напряжение и страх, и она стала пустой и легкой, как елочный шар. Мысли выкристаллизовались до прозрачности, и оттого слова текли с языка ровно и гладко:
        - Нам присущ инстинкт самосохранения, Марци. Он так же естественен… как дыхание или прием пищи… и неразрывно связан с болью и страхом. Но иногда… что-то перекрывает страх смерти. Что-то оказывается сильнее! Отчаяние, безумие или… любовь…
        Генрих не заметил, когда рядом оказалась Марцелла, зато обнаружил, что целует ее шею, а она расстегивает ему брюки.
        - Она не боялась смерти, - продолжил Генрих, прерываясь на поцелуй и жадно глотая растекающуюся во рту сладость. - Когда стояла там… со стилетом у моего горла… она была готова не просто убить, но и… погибнуть сама. Как там, в «Иеронимо»? Это ли не цель желанная: умереть, уснуть… Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?
        - Тебя это заводит, не так ли? - шептала Марцелла, гибко обвивая его и прижимаясь упругим телом. - Близость опасности…
        - Да.
        - Ты хочешь…
        - Да, Марци.
        Он быстро накрыл ее ладонь своею, прежде чем она успела испугаться и отпрянуть. Сквозь тонкую лайковую кожу Генрих ощущал тепло ее руки, крепкие пальцы с красиво подпиленными ногтями. Марцеллу колотила мелкая дрожь, но она уступчиво - вслед за Генрихом, - задела кобуру и, выдохнув, сжала пальцы вокруг рукояти револьвера.
        - Миром правят не императоры, - произнес Генрих, наслаждаясь растерянностью любовницы, ее страхом, таким острым и чистым, что возбуждение становилось болезненно нестерпимым. - Миром правят Эрос и Танатос. Любовь и смерть. Вся жизнь - поле битвы между ними. Однако! - Он прижал револьвер к губам, пьянея от холодящего прикосновения и запаха железа и смазочного масла. - Таковы законы природы, что побеждает всегда смерть.
        Прежде, чем Марцелла успела опомниться, он приложил дуло к подбородку и нажал на спуск.
        Марцелла завизжала, перекрывая сухой щелчок, толкнулась в его грудь ладонями. Ее лицо, побелевшее, как известь, осунулось и постарело. Генрих трескуче рассмеялся.
        - Не заряжен, глупая. Я же Спаситель, а не убийца.
        Крутанув на пальце, протянул рукоятью вперед.
        - Держи.
        - Нет…
        Голос Марцеллы дал осечку, зрачки превратились в дрожащее желе. Генрих смотрел на нее, но видел другую - растрепанную и злую славийку, похожую на раненую лису. Увидел совершенно отчетливо, словно это отпечаталось на сетчатке, а потому произнес холодно и строго:
        - Я. Так. Хочу.
        И вложил револьвер в размякшую ладонь любовницы.
        Марцелла покорилась, отвечая на его поцелуи и катая на языке терпкий привкус «Блауфранкиша» и железа. Ее разведенные колени гладкими рифами выступали из алой пены покрывал, и Генрих двигался между ними сначала размеренно, продлевая наслаждение и с каждым толчком выбивая из горла женщины стоны, потом ускоряя ритм. Пока агрессивно алый мир не сузился до красного рта любовницы, округленного и пустого, как револьверное дуло. Пока настоящее дуло не уткнулось ему в висок, и Генрих, содрогаясь от сладости и пустея, не рухнул, обессиленный, на подушки.
        Пульс выравнивался, мышцы размягчала приятная нега. Незаметно подкрадывалась дремота, и Генрих долго лежал, заведя руки за голову и бездумно глядя в потолок. Под окнами останавливались экипажи, открывались и закрывались двери, в гостиной опять заиграли чардаш: салон фрау Хаузер возвращался к привычной жизни.
        Марцелла завозилась, щекоча его шею встрепанными волосами, вздохнула и погладила Генриха по груди.
        - Ты был сегодня… очень горяч!
        - А ты была умницей, - рассеянно отозвался он. - Впрочем, как и всегда. Ты одна из немногих, кто терпит мои выходки, Марци.
        - Вот новости! - возмутилась Марцелла. - Разве я не лучше прочих?
        Она приподнялась на локте, театрально хмуря брови и заглядывая в его лицо. Генрих рассмеялся, едва подавляя желание потрепать любовницу по щеке.
        - На самом деле, - продолжила она, обводя ноготком контур его лица, - я слишком хорошо изучила тебя, мой золотой мальчик. Ты так искренне радуешься, когда получаешь то, чего так не хватает в твоей роскошной и скучной жизни.
        - Поэтому мне хотелось бы видеть тебя чаще.
        - Здесь ты желанный гость…
        - Не здесь, Марци. А впрочем, поищи сама в левом кармане?
        - Что за секреты, милый? - ворчливо откликнулась та, но уже соскользнула с постели и, вздрагивая от холода и любопытства, просеменила к стулу и зашарила в карманах кителя, вытащив сначала длинную золотую цепочку с целой россыпью нанизанных на нее медальонов, а потом и конверт.
        - Цепочку сюда, - Генрих похлопал ладонью по подушке. - А конверт открывай.
        Бумага хрустнула, Марцелла развернула вдвое сложенный листок с гербовой печатью, и на ее лице отразилось сперва непонимание, потом удивление.
        - Это какая-то шутка, милый? - осведомилась она, снова и снова пробегая взглядом чернильные строчки. - Право частной собственности… дом восемь на Леберштрассе… принадлежит фройлен Марцелле Турн… оплата произведена в полном объеме…
        Вскинув брови, она смотрела на Генриха, и удивление постепенно сменялось пониманием и радостью.
        - О, ваше высочество! - наконец, прошептала она. - О!
        - Я же просил, без титулов, - поморщился Генрих, приподнимаясь на подушках и небрежно поигрывая цепочкой. - Собственный особняк - лишь малая плата за услуги.
        Она прижала бумагу к груди и вспыхнула румянцем.
        - О, милый! Нет слов, чтобы выразить, как дорог мне этот подарок! Я бедная женщина, и никогда не имела своего…
        - Теперь у тебя будет все, - перебил Генрих. - И собственный дом, и слуги, и роскошь. С одним только условием: я буду твоим единственным клиентом.
        - Ты мой единственный клиент последнюю пару лет, - бойко ответила Марцелла и, скользнув обратно под покрывало, обвила Генриха за плечи. - Фрау Хаузер сердится, что теряет такую элитную девочку, но терпит, пока ты щедро покрываешь расходы.
        - А теперь она будет в ярости, - Генрих поцеловал любовницу в шею, и она заурчала, как сытая кошка. - Совсем как его величество, когда узнает о моем выборе.
        - Каком выборе? - откликнулась Марцелла, прижимаясь бедрами и лаская его живот.
        - Выборе жены, - ухмыльнулся Генрих. - Очередной долг, который я должен выполнить перед империей, моим народом и семьей. Будто они сами задумываются о долге и собственных обещаниях! - он дернул плечом, перебирая в пальцах цепочку: овальные медальоны посверкивали золотыми краями. - Отцу просто нужен здоровый наследник, а матушку я уговорил остаться на свадьбу… Впрочем, не слишком верится в ее убеждения, точно так же она обещала посетить открытие театрального сезона, но в последний момент сказалась больной и укатила в парк вместе с малышкой Эржбет. Мне же пришлось томиться скукой на этой отвратительной пьесе, и если бы не покушение…
        Он выдохнул, когда рука Марцеллы легла на его пах.
        - Мне несказанно повезло, что баронесса не отхватила самое дорогое, - шепнула она, легонько сжимая кулак. - И твоей будущей жене тоже. Кто она?
        - Еще не выбрал, - процедил Генрих, жмурясь на лампы и отзываясь на ласки Марцеллы.
        - А когда выберешь? - она придвинулась ближе.
        - Почему бы не сейчас? - Генрих растянул цепочку между пальцами. - Назови цифру от одного до девяти?
        - Пять, - мурлыкнула Марцелла, совершая ладонью скользящие движения.
        Отсчитав медальоны, Генрих щелкнул крышечкой и тут же разочарованно сморщился, разглядывая лунообразное и глуповатое лицо не первой молодости, покатый лоб, увенчанный жидким пучком волос.
        - Ревекка, принцесса Равийская, - выплюнул он имя, как мокроту, и покривился от недовольства. - Худшей партии и представить невозможно.
        Марцелла вытянула шею, внимательно разглядывая портрет. Ее дыхание обжигало ключицу, в зрачках сновали чертенята.
        - Зато глаза добрые, - наконец, произнесла она. - Бери ее.
        И, потянувшись, поцеловала Генриха глубоко и жадно, снова распаляя в нем пожар и делая все прочее пустым и неважным. Он выронил цепочку, прижимая ее к себе, но все же стараясь не касаться разгоряченной кожи.
        Все будет потом… когда-нибудь… не теперь…
        Теперь - алая постель, и темная Авьенская ночь, и женщина, готовая дарить любовь и не просить взамен ничего сверх того, чем Генрих мог отплатить.
        - Когда ты встретишься с ней? - шепнула Марцелла на ухо.
        - С принцессой? - спросил Генрих, ловя ртом ее мягкие губы.
        - С баронессой, милый, - засмеялась она. - Ты встретишься с ней, я знаю.
        - Возможно…
        - Когда? - качнув бедрами, Марцелла оседлала его и, погружая Генриха в огонь и негу, хрипло выдохнула: - Зав… тра. Ты встре… тишься с нею… завтра. Я… так… хочу.
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Горячая ванна с пеной и благовониями - замечательное окончание замечательного вечера. Даже если ты выглядишь хуже собственной служанки и не перестаешь глупо улыбаться под ее воркования:
        - Ах, и что за платье? Помилуйте, фрау! Я брезговала таким, даже когда впервые пришла наниматься к покойному барону, мир праху его! А волосы? Нет-нет, одним бальзамом тут не отделаться, придется мыть. И где это вы так обожглись?
        Очнувшись, Марго скосила глаза: на матово белой коже отчетливо выделялось красноватое пятно. Тронула и тут же отдернула пальцы, поморщившись.
        - Болит?
        - Немного…
        Она не замечала боли всю дорогу, пока летела, окрыленная, от самого Бургтеатра до Лангерштрассе, не обращая внимания на подгулявших студентов, на улюлюканье нищих из подворотен, на окрики кучеров. В висках колотилась радость: Родион будет освобожден! Совсем скоро он снова вернется в особняк! Тогда Марго повиснет у брата на шее и заревет, как глупая девчонка, как много лет назад, когда вытаскивала его из полыхающего дома. Потом, наверное, рассердится на свою же слабость и его беспечность, отвесит подзатыльник и велит не выходить из дома неделю. Потом, конечно, растает, закажет лучшего авьенского мороженого, и они проболтают полночи, уплетая лакомство как в детстве - не заботясь о манерах и салфетках, облизывая липкие пальцы и хохоча над дурацкими шутками.
        Ах, только бы все получилось! Марго простит и ложь кронпринца при их первой встречи, только бы выполнил обещание!
        Нарисованная улыбка Спасителя казалась теперь ободряющей, огонь в его руках неугасимо горел отраженным светом ламп.
        Марго сглотнула и снова коснулась плеча.
        - Фрида, - окликнула служанку, - а правду говорят, будто Спаситель огонь высекает?
        Девушка дугой изогнула брови.
        - А вы не знаете? Он ведь посланник Божий, рука благословляющая и карающая.
        - Я думала, сказки…
        - Какие же сказки, фрау! - всплеснула руками Фрида. - Вот и видно, не в обиду будет сказано, что вы не авьенского происхождения! С тех пор, как его императорское величество Генрих Первый себя в жертву принес, в роду кто-то, да рождается с Божьей отметиной.
        - Я слышала эту легенду.
        - Вот и наш кронпринц, - точно не слушая госпожу, продолжила Фрида, - родился под счастливой звездой. Или под несчастной, как посмотреть. Недаром слушок ходил - мне рассказала Гертруда, а ей - Эльза, а той - ее мать, что путалась с императорским конюхом, а тому - кто-то из лакеев, что будто в день рождения наследника в гостиной с потолка люстра оборвалась, паркет пробила и сама на мелкие стекла рассыпалась! Чем не дурной знак? Теперь об этом не говорят, но все знают. И жалко, так жалко его высочество! Такой молодой, красивый… ах! - служанка мечтательно завела глаза. - Да будь я благородных кровей, вздыхала бы о нем с вечера до утра. Хоть бы одним глазком взглянуть!
        - Не на что глядеть, - усмехнулась Марго, окончательно выскальзывая из сорочки и, обжигая босые ступни о пол, просеменила к ванне. - Тощий и рыжий.
        - Ах, фрау! - с жаром отозвалась Фрида. - Что бы вы понимали! Рыжий он потому, что Господь его в темечко поцеловал!
        Марго не сдержала хохот и плюхнулась в воду, плеснув брызгами через край. Фрида состроила обидчивую мордочку и заметила:
        - Вот вы смеетесь, фрау, и после смерти барона совсем о кавалерах не думаете. А между тем они о вас думают, - и протянула вдвое сложенную бумагу. - Письмо вам, за несколько минут до вашего возвращения доставили.
        - От кого? - машинально спросила Марго, разворачивая листок, и поняла, что ответа не требуется.

«Дорогая Маргарита! - плясали перед глазами четкие и убористые буквы, какие она довольно часто видела в протоколах. - Прискорбно, что вы отвергли мое приглашение. Но я уважаю ваше решение и понимаю вашу печаль. Поэтому, зная, сколь вы тревожитесь за судьбу своего брата, спешу сообщить, что он переведен в лучшую камеру с постелью и трехразовым питанием, дело его будет вести известный адвокат герр Николас Нойманн, и завтра вы можете встретиться с братом в любое удобное вам время. Однако, не спешите благодарить меня: у вашей семьи появился ангел-хранитель, а я лишь присоединяюсь к вашей радости и выступлю на первом слушании, как того требует моя совесть и честь. За сим, заверяю вас в своей искренности, ваш друг навеки, Отто Вебер».
        Лишь дочитав до последней буквы, Марго осознала, что все это время с ее лица не сходила улыбка. Фрида тоже улыбалась, всем видом выражая живое участие.
        - А ну-ка, брысь отсюда! - прикрикнула на служанку Марго.
        Участие на лице Фриды тут же сменилось обидой.
        - Растереть бы вас, фрау, - заметила она. - Косы вымыть и высушить, переплести по-модному, вон все поистрепались.
        - Иди вон, - четко повторила Марго, привставая из пены, и тяжелые косы, убранные вокруг головы, действительно расплелись и шлепнули о воду. - Понадобишься - позову.
        Не разжимая губ, Фрида подпрыгнула в книксене и покинула комнату с такой горделивой осанкой, что позавидовали бы авьенские аристократки. Марго убрала пряди за уши и, вздохнув, расслабленно улеглась в пахнущую фиалками пену.
        Милый, милый Отто! Прости, что столь жестоко обошлась, отправив обратно билет без пояснений и извинений. Но не было бы тогда безумного решения служанкой пробраться в театр, и не было бы встречи со Спасителем.
        Продолжая улыбаться, Марго прикрыла глаза.

«А не такой уж он и рыжий…»
        Листок выпал из расслабленных пальцев.
        Тепло.
        Спокойно.
        Лежать бы так, качаясь на фиалковых волнах и верить, что все плохое позади. Что завтра она увидится с братом, а, может, даже сегодня, ведь пройдоха-адвокат уже внес залог и вот экипаж, покачиваясь на рессорах, останавливается на Лангерштрассе. И Родион - смущенный, в замызганной рубашке с ожогом на правом плече, испуганно озираясь, как бы не увидели его соседи, - проскальзывает в дом мимо остолбеневшей Фриды. Каблуки дробно постукивают о паркет, когда он пересекает холл. Фрида, конечно, кричит ему во след, что сестра принимает ванну, но так велико желание увидеть Марго! Он торопится, запутавшийся и глупый мальчик. Вот скрипнула дверь…
        - Родик, - вполголоса произнесла Марго.
        Ресницы дрогнули и приподнялись.
        Он и вправду стоял напротив ванны - неясный силуэт, отбрасывающий в свете масляной лампы узкую тень, пересекающую комнату, как росчерк пера.
        Марго ухватилась за края ванны, сердце подскочило и забилось почти у горла, рождая неверие и страх.

«Это не он, дура!»
        Барон, молчавший весь путь от Бургтеатра до особняка, проснулся и выглянул в мир через глаза Марго - тяжелым внимательным взглядом, оглядывая вошедшего от черных прилизанных волос до туфель, чьи щедро натертые ваксой носы походили на спинки дохлых тараканов.
        В руке незнакомец сжимал стилет.
        Вскрикнув, Марго взвилась из ванной. Расплетенные косы тяжело шлепнули ее по спине, и тут же кто-то тяжелый, сильный, грубый навалился на нее сзади.
        - Тихо, баронесса! - захрипели на ухо. - Тихо, тихо! Вас никто не услышит. А если услышат - на помощь не придут.
        Ногти беспомощно оцарапали костяшки чужих рук - сухие, мосластые, явно пережившие не одну драку. Страх запечатал дыхание, наполнив легкие жгучим паром - еще немного, и лопнут.
        - Ведите себя осмотрительно, - сквозь грохот пульса донесся все тот же хриплый шепот, - я не повторяю дважды.
        Встряхнув за плечи, Марго отпустили.
        Она боком осела в воду: из пены постыдно вынырнула грудь, и белые хлопья собрались вокруг соска, как облако вокруг горного пика.
        - Что вам… нужно? - сипло вытолкнула Марго, щурясь на долговязую фигуру незнакомца. - Я сейчас закричу!
        Его глаза - две черные пуговицы на смуглом лице, - скользнули по ее обнаженному телу. Марго сразу же почувствовала себя грязной и, вздохнув, погрузилась в пену так, что остались торчать только острые колени, плечи и голова.
        - Не кричите, - голос незнакомца был гулким и пустым, как далекое эхо церковного колокола. Плавно взмахнув стилетом - Марго сжалась, узнав мотылька и витую гравировку на рукояти, - он срезал с яблока тонкую кожуру и бросил ее под ноги. - И не думайте звать служанку, ею сейчас занимается Эмиль, - и, точно предугадав последующий вопрос, добавил: - С ней все будет в порядке, если вы проявите благоразумие.
        - Кто… вы? - вместо ответа снова спросила Марго.
        Она все еще не видела, кто стоит за ее спиной, но слышала его дыхание - тяжелое дыхание зверя, готового наброситься и растерзать по первому зову хозяина. Тем временем, незнакомец отделил от яблока кусочек и протянул Марго: кроваво блеснули рубины на длинных пальцах.
        - Хотите? - и, помедлив, но так и не дождавшись ответа, заметил: - Впрочем, Господь сказал: Не вкушай плода от древа познания добра и зла, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.
        Положив кусочек яблока в рот, он приблизился к ванне - при каждом шаге подпрыгивало распятие на золотой цепочке.
        - Я тот, чьей протекцией вы, баронесса, так неосмотрительно воспользовались, - ткнул в губы Марго сухой и узкой, пахнущей яблоками рукой. - Обращайтесь ко мне «ваше преосвященство».
        Она рефлекторно дернула головой, но только взбила косами мыльную пену.

«Не сопротивляйся, дура! - строго прикрикнул фон Штейгер. - Хватило глупости заварить кашу, найди мужество расхлебывать!»
        От бессилия и злости хотелось взвыть, но оправа перстня царапнула губы, и Марго промолчала. Епископ отнял руку и тщательно вытер ее о пиджак.
        - Понимаю ваше смятение, - заметил он. - Вы не ждали гостей.
        - Нет, - наконец, выдавила Марго. - Не каждый день ко мне вламывается духовенство со своими…
        Шпионами? Гвардейцами? Марго покосилась, но все равно не увидела того, кто стоял за спиной.
        - Мальчиками из церковного хора, - любезно подсказал епископ.
        Марго подавилась смехом. Из хора? Скорее, со скотобойни: такими ручищами только шеи телятам сворачивать.
        - Я знал вашего мужа, баронесса, - снова заговорил его преосвященство, продолжая очищать яблоко. - Но с вами не имел чести познакомиться лично. Мне весьма приятно восполнить пробел.
        - Мне тоже было бы приятно, - не менее любезно ответила Марго, лихорадочно соображая, что делать дальше: звать на помощь? В доме только она и Фрида. Бежать? Оставив служанкуна растерзание «мальчикам из хора»?

«Не знаешь, что делать - тяни время», - подсказал барон.
        Марго согласилась с ним и закончила:
        - Будь я одета.
        Под жгучим взглядом епископа она чувствовала себя совсем беззащитной. Остывала фиалковая вода, хлопья коростой стягивали кожу. Нестерпимо ритмично тикали часы.
        - Хорошо, - сказал епископ, проглотив очередной кусок, и темный взгляд скользнул над ее плечом. - Миклош, подай фрау халат!
        Массивная фигура шагнула из-за спины на свет, перечеркнув и без того тусклое пятно лампы. Схватив пеньюар - невесомый и тонкий, покорно повисший в массивной ручище, - Миклош повернулся к Марго, и его детское лицо с узким лбом и маленькими, глубоко посаженными глазами, озарилось глуповатой улыбкой.
        - Дай сюда! - епископ выдернул халатик из рук помощника. - Напугаешь фрау! - и учтиво поклонился, проговорив: - Смелее, баронесса, и оставьте стыд. Вы видите перед собой не мужчину, а слугу Господа. Я давно укротил плоть и очищен от греха, потому нагота не должна смущать вас.
        Дрожа, Марго поднялась. Косы расплелись окончательно, и волосы темным каскадом упали на плечи и спину. Епископ подал полотенце, а после укутал Марго пеньюаром заботливо, как отец. При этом, ловя завязки, прошелся ладонями по бокам и бедрам Марго. Стилет, все еще зажатый в его руке, опасно покалывал кожу.

«Тебя ощупывают, как кобылку на продажу», - прокомментировал барон.
        Мышцы снова свело ознобом: так же фон Штейгер хватал ее шершавыми ладонями, прекрасно понимая, что вызывает у юной жены лишь отвращение, но от этого распаляясь сильнее. Тело еще помнило болезненные щипки, и Марго поспешно отступила, под пяткой хрустнуло оброненное письмо.
        - Подай сюда.
        Миклош выхватил листок с удивительным проворством. Епископ небрежно мазнул по нему взглядом и покривился в усмешке.
        - Вижу, дело разрешается, баронесса. Знает ли герр инспектор, что ангел-хранитель носит фамилию Эттинген? Должно быть, это и было предметом вашего разговора с его высочеством?
        Марго ухватилась за края ванны: отрицать бессмысленно, за кронпринцем велась слежка, и разговор в клозете Бургтеатра не мог остаться незамеченным.

«Не знаешь, что говорить - говори правду. Хотя бы ее часть».
        - Мой брат арестован, - проговорила Марго, в напряжении наблюдая, как епископ вычищает сердцевину от семечек. - Я действительно просила его высочество об аудиенции. Он выслушал меня и согласился пересмотреть обвинения по делу Родиона.
        - При этом, - подхватил епископ, - покушение оказалось куда более убедительным доводом, нежели моя протекция.
        - Вы пришли арестовать меня? - бледнея, осведомилась Марго.
        - Разве я похож на полицейского? - голос у его преосвященства безмятежный и вкрадчивый, глаза такие темные, что не разглядеть зрачков.
        - Оставьте разговоры об аресте вашим друзьям из участка. Меня заботят преступления не тела, а духа. Гордыня и бесчестие, ересь и хула, нечистоплотность и вольнодумство. Как заботливый пастырь, я ищу заблудших овец и возвращаю их в стадо. Поэтому здесь.
        - Я не нуждаюсь в проповедях.
        - И совершенно напрасно. После смерти вашего мужа за вами приглядывали…
        Марго замерла, справляясь с накатившим ознобом. Епископ заметил, и по его губам скользнула усмешка:
        - Да, да, баронесса, приглядывали. И знаем, чем вы зарабатываете на жизнь: шантажом и бесстыдными сделками. Но сейчас речь идет не о шантаже, а о покушении на Божественное предназначение, на Спасителя, благодаря которому Авьенцы живут и процветают. Мне невыносимо думать, что я общаюсь с убийцей, столь миловидной, сколь и жестокосердной. Откуда у вас этот стилет? - епископ сощурился, разглядывая гравировку. - Ничто не остается безнаказанным… Это не девиз дома фон Штейгер.
        - Нет, - прошептала Марго. - Это девиз моего отца…
        - Он был славийцем, не так ли? Как его звали?
        - Александр Зорев. Но зачем…
        - Не в вашем положении сыпать вопросами, - прервал его преосвященство. - Вы должны быть благодарны, что барон фон Штейгер оплатил долги вашего отца. Да, да, я знаю и это. И знаю также, что ваш покойный муж сам задолжал имущество и дом.
        - Кому? - Марго тревожно вскинула подбородок.
        - Вы слышали о ложе «Рубедо»?
        Дыхание перехватило. Огонь в масляной лампе опасливо дрогнул и замельтешил, бросая на лицо епископа змеистые тени.
        - Вижу, что слышали, - с приклеенной улыбкой подытожил его преосвященство. - Ваш муж был казначеем, но, как выяснилось впоследствии, еще и казнокрадом.
        - Не может быть! Я видела ценные бумаги, договоренности по сделкам - они чисты! Банковские счета в порядке, и в завещании говорится, что я единственная наследница…
        - У великого мастера имеются и другие документы.
        В тоне епископа прежняя вкрадчивая мягкость, но для Марго слова прозвучали страшнее угроз. Она застыла, не в силах пошевелиться и даже вздохнуть. Барон предательски молчал.
        - Но что же вы заволновались? - рот его преосвященства покривился в отвратительной усмешке. - Вам нечего опасаться, пока вы действуете в рамках закона - не столько человеческого, сколько Божественного. Вы жили вполне беспечно эти два года, хотя, признаю, я был излишне мягок, назвав вас заблудшей овцой. Вы блоха, моя дорогая. Паразит на теле Авьена. Пока вы были малы и безобидны, никто не принимал вас всерьез. Но после смерти хозяина вы осмелели, стали слишком резво прыгать и слишком больно кусаться. Вы знаете, что делают с назойливыми блохами, баронесса? - располовинив яблоко, епископ небрежно закинул кусочки в рот и захрустел, жмурясь от удовольствия. - Их давят ногтем.
        Марго молчала. Мокрые волосы отвратительно липли к спине, фиалковый запах вызывал тошноту, и в глубине дома часы размеренно пробили полночь.
        - Однако, время позднее, - заметил епископ, тщательно вытирая стилет о поданное Миклошем полотенце. - Нам следует поторопиться. Теперь это в ваших же интересах, баронесса. Я знаю, что между вами и Спасителем произошел разговор, но не знаю, о чем. Поступим так: вы вводите меня в курс дела, а я закрываю глаза на ваше преступление и долги вашего мужа. На мой взгляд, справедливая сделка. Что скажете?
        - Боюсь, ничего нового, - через силу выдавила Марго. - Я говорила о брате. Просила пересмотреть обвинение, и, как видите, преуспела.
        - Действительно, - согласился епископ. - Но не подумали, что ваш импульсивный поступок бросит тень на того, кого вы так смело защищаете. Брат - революционер, сестра - убийца. Доказательств более чем достаточно, и вас обоих казнили бы очень скоро… если бы его высочество не решил, что вы можете быть полезны. Что он попросил взамен?
        А его преосвященство хорошо осведомлен о привычках наследника. Марго заломила брови, вспоминая:

«Мне нужны верные и смелые люди. Их так мало вокруг меня…»
        - Смелее, баронесса! - подбодрил епископ. - Чувствуйте себя, как на исповеди, наш разговор не покинет этих стен, - он обвел рукой комнату. - Зато вы очистите душу и спасете брата. А, может, предотвратите государственный переворот.
        - Переворот? - эхом повторила Марго.
        - Или даже убийство императора, - голос епископа превратился в доверительный шепот. - Признайтесь, вас пытались завербовать?

«Мне нужен человек, который мог бы передавать послания моим друзьям. Быстро. Надежно. Тайно…»
        Марго знобило, неверие подтачивало изнутри. Как бы ни была сильна злость на Спасителя, она не шла ни в какое сравнение со страхом перед его преосвященством. Его угрозы обладали магнетической силой, и взгляд, нацеленный на Марго, походил на ружейное дуло - в нем таились опасность и смерть.
        - Его высочество просил, - наконец, решилась сказать она полуправду, - встретиться с ним вскоре… он… заинтересовался мной… как женщиной…
        - Уверены?
        - Да, - выдохнула Марго. - Да, ваше преосвященство. Он велел ждать условного знака, и я, грешная, согласилась.
        Жадный блеск в глазах епископа померк.
        - Что ж… - ответил он. - Наследник известный сластолюбец. Допустим, я поверю вам баронесса. Допустим, я даже закрою глаза на ваши грязные дела и прощу долг покойного барона. При условии, если вы согласитесь сотрудничать с ложей «Рубедо» и своевременно докладывать о его передвижениях.
        - Шпионить?
        - Скорее, присматривать, - аккуратно поправил епископ. - Его высочество крайне нестабилен в последнее время и вызывает большие опасения. Попробуйте втереться в доверие, если понадобиться - стать его фавориткой. Не нужно морщиться, - добавил, глядя на дернувшиеся в протесте брови Марго, - вам не впервой ложиться с нелюбимым мужчиной. А на этот грех я дам вам индульгенцию.
        Все время молчащий Миклош оживленно высунулся из тени и осклабился, блеснув крупными желтыми зубами. Марго затрясло от омерзения.
        - А если я откажусь?
        - Вы должны согласиться, - с нажимом ответил епископ. - Во имя собственной выгоды и пользы страны. Если, конечно, вы хотите приносить пользу. Иначе…
        Он вдруг выбросил руку вперед - быстрым и почти неуловимым движением. Вскрикнув, Марго поджала босую ногу: в паре шагов от нее, пригвоздив к паркету крохотного мышонка, покачивался стилет.
        - Иначе, баронесса, - донесся холодный голос его преосвященства, - вы станете бесполезны. А я не терплю бесполезных людей, для меня они не важнее мышонка.
        Ротбург, затем особняк на Леберштрассе.
        Разговор получился некрасивым.
        Не сказать, что Генрих рассчитывал на что-то иное, нежели открытое неприятие, наоборот - ожидал его с болезненным возбуждением, снова и снова прокручивая в голове подготовленную речь. И все же, поднимая бокал красного «Квалитетсвайна» за ужином - первым семейным ужином после возвращения ее величества императрицы, - запнулся, растерял тщательно подобранные слова и оповестил о помолвке обрывисто и путанно.
        - Принцесса Равийская? - переспросил его величество кайзер, не поднимая головы и тщательно пережевывая нежнейшее седло косули, поданное с брусникой и клецками. - Однако! Почему не Валерия Костальерская?
        - Потому что вы предоставили мне возможность самому выбрать жену, - ответил Генрих, выравнивая тон.
        Матушка - изящно-тонкая, всегда держащая осанку, - вдруг побелела и уронила вилку.
        - Дорогой, - сказала она, подавляя ломающую голос тревогу, - но почему такой выбор?
        - Она знатного рода, - быстро ответил Генрих. - К тому же, с хорошим приданым и землями.
        - Землями? - его величество, наконец, поднял темнеющее гневом лицо, кустистые брови медленно сползались к переносице. - Что нам с них! Равия и без того сельскохозяйственный придаток Авьена!
        - Короли Турулы и Равии должны быть уверены, что Эттингены видят в них не рабов, - перебил Генрих, покачивая в пальцах бокал, - а равных себе правителей. К тому же, национальное движение в Туруле обретает такую силу, что во избежание вооруженных восстаний необходимо пойти на компромисс и первыми протянуть руку…
        - Во избежание вооруженных восстаний, - кайзер повысил тон и теперь глядел раздраженно и сумрачно, - нужно как можно меньше раскачивать революционный настрой национальных меньшинств, в частности, глупыми стишками и либеральными статейками.
        - Их могло не быть, если бы вы приняли к рассмотрению мою программу.
        - В ней не больше смысла, чем в вашем нелепом выборе, сударь.
        - Карл! - не выдержала императрица, запунцовев под взглядом супруга. - Я бы попросила…
        - Не удивлен, что вы не в восторге, - пылко произнес Генрих. Бокал в его руке качнулся, плеснув рубиновыми каплями на белую накрахмаленную скатерть. - Вы пресекаете все, что я когда-либо делал, к чему стремился или о чем просил вас. Но, видимо, это семейное. Бабушка тоже не одобряла вашу женитьбу на собственной кузине.
        Бокал качнулся в сторону Марии Стефании. Та вскинула голову, воскликнув:
        - Генрих! Мы с Карлом с детства любили друг друга, и получили благословение на брак от Святого Престола! Но ты… ах, Господи! - она заломила руки. - С какой бы симпатией я ни относилась к Равийскому народу, но Ревекка - совершенный верблюд!
        - Вы говорите о моей невесте, матушка, - досадливо осадил ее Генрих, уворачиваясь взглядом от ее ищущих глаз и слегка повышая голос, но все еще оставаясь в рамках дозволенного. - Решение принято. Сегодня же утром я сделал письменное предложение принцессе, и она его приняла. Хочу справить свадьбу по-быстрому, без лишних приготовлений и торжеств.
        - Нелепое и глупое ребячество, - рот кайзера покривился, на краешке губ выступил соус, и он промокнул каплю салфеткой.
        - Вы можете думать, как считаете нужным, - холодно отозвался Генрих. - Но обязаны принять мой выбор, каким бы он ни оказался. Вы дали слово императора.
        - И я сдержу его, - через силу выдавил кайзер. Голос треснул, морщины на лысеющем лбу собрались в глубокие борозды: он выглядел старым, намного старше императрицы, но все еще бескомпромиссным, несокрушимым и властным. Все брошенные Генрихом колкости, все просьбы и попытки достучаться рассыпались об этот гранитный утес, возникший на краю пропасти, у которой стоял сейчас Генрих, страшась заглянуть в бездонную тьму и мучительно желая этого.
        - В таком случае, - сказал он, вновь качая бокалом и глядя, как темные капли стекают по хрусталю, - предлагаю выпить за помолвку!
        И опрокинул вино в глотку - словно шагнул за край. Горло обложило приятным теплом, Генрих обвел императорскую чету повеселевшим взглядом и осведомился:
        - Но что же никто не пьет?
        - Нет, я больше не могу! - не то всхлипнула, не то простонала императрица. - Простите, мне стало дурно…
        Качнувшись, поднялась из-за стола: лакеи подхватили ее под руки, и она обмякла в них - пожелтевшая и хрупкая, как раненый мотылек.
        Веселая злость сейчас же сменилась острой жалостью. Генрих бросился было к ней, но матушка отстранилась и, сказавшись больной, поспешно удалилась в покои, где тут же заперлась на ключ.
        - Мне жаль, мама, - тихо произнес Генрих, понимая, что она стоит по ту сторону двери, дыша тяжело, как испуганная косуля, и нервно вслушиваясь в его торопливые шаги, в скрежет дверной ручки, в надрывный шепот за стеной. - Пожалуйста, не уезжайте… потерпите немного… и у вас родится, наконец, наследник, которого вы не будете бояться…
        Он замолчал, вздрагивая от напряжения и пытаясь уловить если не ответ, то хоть какое-то движение.
        Ничего.
        Тишина.
        Генрих прислонился к стене горячим лбом и прикрыл глаза, дрожа от нарастающего напряжения и зуда.
        Через пятнадцать минут, покинув золоченые ворота Ротбурга, он запрыгнул в экипаж и направился в недавно купленный особняк на Леберштрассе.
        Чего у Марцеллы не отнять - так это способности превращать проблемы в недоразумения. С ней было легко на каком-то примитивном уровне, и Генрих оживал и чувствовал себя почти свободным - неважно, занимался он любовью, распевал скабрезные песенки под аккомпанемент гитары, пил, ловко отбивая горлышки бутылок, любил Марцеллу снова, и снова пил…

…пока голова не превращалась в обернутый войлоком колокол, и Генрих, обессиленный, не проваливался в беспамятный сон.
        Проснулся он раньше Марцеллы - скорее, по привычке, привитой еще учителем Гюнтером, - и долго, жадно хлебал теплую воду из графина, который еще больше нагревался в его ладонях. Вчерашний разговор напоминал о себе ноющей болью в левом виске, но на душе стало гораздо спокойнее. В окне голубел краешек августовского неба.
        Марцелла тихо подошла сзади, ткнулась теплым носом в шею.
        - Уже уходишь, золотой мальчик?
        - Пора, - ответил Генрих, не оборачиваясь. - Меня ждет одно неотложное дело, а потом мы не сможем видеться какое-то время. Все эти предпраздничные хлопоты и суета… Но я выписал чек на твое имя, воспользуйся на свое усмотрение.
        - Ты неизменно щедр, - Марцелла поцеловала в краешек губ: - Знай, если тебя не удовлетворит жена, всегда можешь рассчитывать на мои услуги.
        Бундесштрассе, затем Пратер, национальный парк.
        Иногда Генрих проникался странным сочувствием к агентам тайной полиции, вынужденным следовать за ним по кабакам и борделям, вынюхивать запутанные следы, дежурить под окнами любовниц в жару и дождь. Его императорское величество поначалу называл это «необходимой профилактической мерой», но после предъявления ему «Меморандума о политической ситуации», в котором Генрих открыто высказался за радикальную земельную реформу и признание гражданских прав национальных меньшинств, притворяться перестал и уже не скрывал, что попросту не доверяет сыну. Теперь надзор - бесконечный и назойливый, - вызывал лишь глухое раздражение.
        Едва Генрих свернул с Леберштрассе, как за углом мелькнула черная фигура. Мелькнула и скрылась, оставив в памяти отпечаток - неряшливый, как пролитые чернила.
        Вовремя подкатил экипаж.
        Накинув пару гульденов сверх оплаты, Генрих велел направляться к набережной.
        Авьен пестрел праздничными флагами и красно-золотыми лентами. В пределах Ринга, кольцом опоясывающего территорию Ротбурга, наспех сколачивали навесы: здесь вскоре начнут бесплатно раздавать пунш - по кружке в одни руки, - в честь двадцатипятилетия его императорского высочества и приуроченной к нему помолвки с принцессой Равийской. Перестук молотков отзывался в висках болезненным гулом.
        Точно крышку гроба забивают. Своему Спасителю? Себе ли?
        На спине высыпал липкий пот, стоило вспомнить о последнем докладе Натаниэля: невидимый даже в микроскоп vivum fluidum пускал корни в крови авьенцев, не щадя ни молодых, ни старых, уравнивая богатых и бедняков, дворян и проституток. И только он - Генрих Эттинген, - был невосприимчивым к заразе, чистым и пустым. И совершенно бесполезным.

«Я пробовал смешать образцы, - писал Натаниэль по-ютландски, - но совершенно безрезультатно. Зловещий vivum fluidum, чем бы он ни был на самом деле, не развивается в твоих образцах, но и при добавлении твоего образца в чужой не исчезает, как я напрасно надеялся. Прошу, однако, не терять надежды, мой добрый друг! Я слишком верю в науку, чтобы отступиться на полпути. Панацея, которую мы так жаждем создать, будет найдена!»
        Генрих крикнул поворачивать на Римергассе.
        Здесь запах конского пота мешался с ароматами открывающихся кофеен и цветочных магазинов. Поравнявшись с лавкой, заставленной букетами, корзинам и горшками столь густо, что за ними не просматривались даже полки, Генрих на ходу выскочил из экипажа и юркнул в плотный сумрак.
        Дородная цветочница испуганно привстала из-за прилавка. Генрих бросил ей гульден и подхватил первый попавшийся букет астр.
        - Мое почтение, фрау! - приподняв котелок, он одарил цветочницу дежурной улыбкой и выскользнул с противоположной стороны.
        И встретился лицом к лицу с собственным портретом - отпечатанным на холсте, с гербом и вензелем самого кайзера. И строками из гимна: Даруй любовь и благословение, пусть твой божественный свет озаряет империю!
        - Нянюшка! Смотрите!
        Малышка в нарядном капоре дернула за рукав чопорную фрау. Глаза блеснули удивлением и восторгом. Сколько пройдет времени, прежде чем они подернутся смертной пеленой? Может, отпущенные семь лет. А может, семь месяцев, пока вспыхивающие на окраинах и в рабочих кварталах очаги чахотки не поразят самое сердце Авьена.
        - Это вам, прелестная фройлен, - Генрих галантно передал букет девочке, стараясь не коснуться ее руки, и, натянув котелок на уши, свистнул экипаж.
        Хотелось верить, что шпик проследовал за пустой каретой, а значит, у Генриха появилось немного времени, чтобы побывать на Бундесштрассе.
        Она придет туда, в этом Генрих ни капли не сомневался. Как мотыльков манили зажженные фонари, так баронессу влекла надежда.
        Остановив экипаж на противоположной стороне улицы, но так, чтобы просматривалось крыльцо полицейского участка, Генрих принялся ждать. Зуд испытывал нервы на прочность, проклятые молотки забивали невидимые гвозди в его затылок - тук! Тук! Стучали копыта по брусчатке, дробно постукивали каблуки прогуливающихся дам - над их головами покачивались ажурные соцветия зонтов, - и где-то в отдалении струилось двухтемное рондо.
        Они вышли втроем: баронесса и два господина. Одного Генрих сразу узнал: герр Нойманн считался лучшим адвокатом в Авьене - маленький, округлый, с круглыми щеками и очками в круглой оправе, сам точно составленный из нулей, он питал к трехзначным нулям природную слабость, а потому с охотой принял чек за подписью его высочества с сопроводительной припиской «благотворительный взнос на процветание юриспруденции». Он что-то беззвучно лопотал, заглядывая под шляпку баронессы - ее лицо оказалось скрыто в тени, виднелся лишь мягкая линия подбородка и краешек губ, изогнутый в полуулыбке, - и явно был доволен собой. Второго господина - высокого полицейского с отличительными знаками шеф-инспектора, - Генрих не знал, хотя его лицо с аккуратными усами и высокими скулами казалось знакомым.
        Баронесса что-то ответила. Адвокат поймал ее руку и долго мял, раздуваясь от самодовольства. Видимо, все шло по плану: изменить статью, добиться перевода обвиняемого в более комфортные условия. Между тем, рука баронессы перекочевала в руку полицейского инспектора - всего лишь проявления галантности, и только! - но поцелуй показался Генриху чуть более откровенным, чем положено по этикету, и это вызвало в нем саднящее чувство ревности.
        Поглаживая зудящие ладони, он ждал, когда баронесса останется одна, но проклятый полицейский все никак не отпускал ее и взялся проводить до угла Бундесштрассе, придерживая под локоть так, как позволяют себе или друзья, или любовники.
        - Разворачивайся, милейший! - сердито прикрикнул Генрих на кучера. - И за той фрау!
        Карета качнулась, пружиня на рессорах, и подкатила к баронессе чуть раньше другой, показавшейся из-за угла. Спрятав лицо в поднятый воротник, Генрих затаился в глубине, почти не дыша и чутко прислушиваясь к разговору.
        - Позаботьтесь о нем, Отто. Вы обещаете?
        - Вы можете рассчитывать на меня, Маргарита. Сегодня и всегда.
        Баронесса впорхнула в экипаж, и вместе с ней вплыл запах фиалок и тонкий шлейф сигаретного дыма. Из-под изящной вуали блеснули испуганные глаза. Она приоткрыла рот, вжимаясь в спинку сиденья, тогда Генрих сдвинул шляпу на затылок и четко произнес:
        - Не пугайтесь, баронесса. Вы узнали меня?
        Крылья ее тонкого носа затрепетали, подчеркнутая грудь приподнялась и опустилась в глубоком выдохе. Экипаж тронулся, покачиваясь и подпрыгивая на мостовой.
        - Да, - тихо произнесла баронесса. - Еще бы не узнать, когда ваши портреты сегодня вывешены по всему Авьену, - и, колко стрельнув глазами, учтиво добавила: - ваше высочество…
        - Тогда, вы помните уговор? - осведомился Генрих, ловя ее настороженный взгляд. - Я обещал, что с вами скоро свяжутся мои люди, но вместо этого решил встретиться лично.
        - Весьма польщена, - пробормотала баронесса, и Генрих приподнял бровь.
        - Вы как будто иронизируете?
        - Я? - голос преломился удивлением, но сразу же выровнялся: - О, нет-нет! Не думайте так! Просто от растерянности не подберу слова… - она дернула ртом в беспокойной усмешке. - Конечно, эта встреча столь неожиданна!
        - Я напугал вас? - ответно улыбнулся Генрих. - Не все же вам одной заставать людей врасплох, - и, заметив, как окаменели ее скулы, добавил:
        - Я только хотел узнать, как продвигается дело вашего брата.
        - О! - расслабленно выдохнула баронесса, вновь расцветая улыбкой. - Я не ждала, что вы исполните обещание столь быстро… - и, испуганно дрогнув, тут же добавила: - Вернее, я верила в вас, ваше высочество, вне сомнений! Но все случилось так внезапно… Я пришла навестить Родиона, и обнаружила его не в той ужасной камере, куда его закрыли после ареста, а в чистой комнатке на верхнем этаже. Правда, дверь и окна забраны решетками, но зато нет ни клопов, ни крыс, и у него чистая постель и хорошая пища, - она говорила все быстрей и уверенней, славийский акцент добавлял тембру пикантность, под вуалью пунцовели щеки - тронь и обожжешься. На всякий случай Генрих сцепил пальцы в замок. - Как же он обрадовался, ваше высочество! У меня разрывалось сердце при виде моего бедного Родиона, ведь это все, что у меня осталось… ах, если бы вы знали! А после мы говорили с герром Нойманном… - она перевела дыхание и осторожно подняла круглые глаза. - Я вас не утомила?
        - Нисколько, - откликнулся Генрих и, мельком глянув в окно - они пересекали Эдлитгассе, - крикнул кучеру: - Давай-ка к Пратеру, милейший! - а после обратился к баронессе: - Вы не против небольшой прогулки? Если, конечно, вас не ждут более важные дела.
        - Ах, нет! - быстро ответила баронесса. И, видимо, испугавшись, что ее снова не так поймут, поправилась: - Конечно, я не против и полностью в вашем распоряжении. В конце концов, вы делаете для меня так много…
        Царапнула совесть - ведь из-за тебя арестовали мальчишку, да, Генрих? - и он, маскируя неловкость живым участием, заметил:
        - Это мой долг как наследника и Спасителя. Однако продолжайте. Как вам показался герр Нойманн?
        - Изрядным пройдохой! - весело откликнулась баронесса. - Простите, если говорю это столь прямо, ваше высочество. Мне показалось забавным, что его нисколько не смутило обвинение, и даже, казалось, обрадовался этому.
        - Слышал, герр Нойманн обожает запутанные дела, - вставил Генрих, украдкой разглядывая точеную шею и красивые скулы собеседницы. Глаза, затененные вуалью, сверкали живым огнем. - Что он предложил?
        - Признаться, что Родион был в салоне на Шмерценгассе. В первый раз с непривычки перебрал вина, поэтому и не заметил, как кто-то из собутыльников подкинул ему гнусные памфлеты. Мол, злоумышленник испугался облавы и предпочел скинуть улики. Конечно, Родион сперва возмутился, принялся доказывать, что и не думал кутить в борделе и тем более не пил никакого вина, но герр Нойманн сумел ему доказать, что лучше прослыть повесой, нежели государственным преступником. Тем более, если таким образом удается покрыть настоящего…
        Тут баронесса осеклась и посмурнела. Искрящаяся радость во взгляде сменилась тревогой, затем задумчивостью. Генрих снова почувствовал себя неуютно и спрятал руки за спиной.
        - Что же вы? - подбодрил он. - Продолжайте, очень интересно, чем закончился разговор.
        - Конечно, - баронесса очнулась, встряхнув головой, поправила съехавшую шляпку. - Герр Нойманн запросил характеристику на Родиона, и уже получил заверения от профессуры, что она будет положительной.

«Натаниэль, - подумал Генрих. - Конечно, он в красках расхвалит мальчишку, даже если ни дня ему не преподавал».
        - И за все это, - продолжила баронесса, снова светлея лицом, - я обязана вам, ваше высочество! О, как же я была неправа и поспешна! Меня терзает стыд, что я тогда напала на вас в театре… вы были бы трижды правы, если бы отправили меня на эшафот! - голос дал осечку, но тут же выправился: - Однако пожалели несчастную женщину. Ваша доброта и щедрость не знают границ! Я буду молиться за вас перед Богом!
        - Пустое, - натянуто улыбнулся Генрих. - Не нужно за меня молиться, баронесса, мне это не помогает.
        Экипаж миновал особняки, украшенные угловыми башнями и фахверковыми элементами, и белый камень стен сменился зеленью искусственного оазиса, над которым горбом повисло колесо обозрения.
        - Вы знаете, - сказал Генрих, - в отдаленных уголках парка до сих пор разрешено охотиться. Однажды я подстрелил здесь редкого белого оленя. Среди охотников бытует поверье, будто тот, кто его убьет, умрет раньше срока и не своей смертью… Ерунда, конечно!
        - Я не люблю охоту, - быстро ответила баронесса. - Бедных зверушек травят собаками и гонят на верную смерть.
        - Охота - это спорт, азарт, победа, наконец! - возразил Генрих.
        - И побеждает всегда охотник. Вам не кажется, что это нечестно? У зверей нет ни малейшего шанса, тем более, если место их обитания ограничено заповедником вроде этого, - она дернула подбородком, указывая на аллеи, запруженные прогуливающимися толпами. Среди аккуратно постриженных кустарников яркими пятнами выделялись крыши ярмарочных палаток, где можно было купить имбирные пряники и яблоки в карамели.
        - Жизнь вообще несправедливая штука, - заметил Генрих, разглядывая прогуливающихся джентльменов, с жаром о чем-то спорящих, крикливых мальчишек, устроивших на аллее игру в догонялки, молоденькую фройлен, покорно семенящую вслед за старой ведьмой - глаза девушки были скромно опущены вниз, но Генрих отметил приятную округлость щечек, белизну кожи и нежный глянец губ. Усмехнулся, потрогал стигматы через перчаточную ткань, и повторил: - Несправедливая и жестокая. Кто-то рождается богачом и всю жизнь купается в роскоши, а кто-то рождается в нищете и, даже будучи одаренным умом и талантом, никогда не достигнет высот, ограниченный собственным социальным статусом, как кандалами. На фоне того, как от голода и болезней ежегодно умирают сотни авьенских граждан, убийство диких зверей кажется меньшим злом.
        - Вам откуда знать проблемы бедняков, ваше высочество? - осведомилась баронесса, и Генриху почудилась в ее голосе насмешка. - Вы по праву крови отхватили у жизни ее лучший кусок.
        - Который давно встал поперек горла, - ответил Генрих. - Но вы, баронесса, тоже не бедствуете? Ваша семья…
        - Моя семья погибла, - резко ответила женщина, черты ее лица по-лисьи заострились. - Я росла сиротой, ваше высочество, поэтому Родион - все, что у меня есть. Вряд ли вы знаете, каково расти без родительской любви.
        - Высказав это, она вздрогнула, замерла, понимая, что снова сболтнула лишнее, и опалила Генриха испуганным взглядом из-под вуали. Пробормотала: - Простите… Вы затронули столь болезненную для меня тему… Ради Бога, я не хотела упрекать вас ни в чем дурном, и, конечно, не права…
        - Конечно, - сдержанно сказал Генрих, волевым усилием подавляя вспыхнувший в нем протестный огонь. - Но иногда можно расти сиротой и при живых родителях. Но откуда бы это знать тем, кто судит о чужой жизни по фотографиям в газетах?
        Пожав плечами, он остановил экипаж, и, первым спрыгнув на брусчатку, галантно распахнул дверцу со стороны баронессы:
        - Простите, что не подаю руки. Это для вашей же безопасности, не хочу вас испугать.
        - Испугать? - удивленно отозвалась она. - Но я совсем не боюсь вас. Разве можно бояться Спасителя?
        Она оперлась о его плечо - рука ее оказалась маленькой и теплой, но хваткой, как у обезьянки, - и ловко выпорхнула из кареты.
        Конечно, она не боялась. Иначе не угрожала бы его высочеству стилетом в клозете Бургтеатра.
        По губам Генриха скользнула улыбка.
        - Давайте условимся, - сказал он, - на время прогулки не упоминайте мой титул.
        - Вы путешествуете инкогнито?
        - По крайней мере, пытаюсь.
        - Тогда позвольте совет? - баронесса поправила подол, приподняла вуаль и уставила на Генриха лукавые глаза. - Позаботьтесь о накладных усах и бороде. Сегодня ваши портреты встречаются на каждом шагу, вас сложно не опознать.
        И в подтверждение своих слов указала на полотно, раскрашенное в цвета авьенского флага и растянутое над аллеей: справа на нем горела жарким золотом Холь-птица, слева улыбался сам Генрих.
        - Я думал об этом, - сказал он и отвернулся. - Но все-таки надеюсь спрятаться.
        - Где же? - красивые и ровные брови баронессы чуть изогнулись.
        - В толпе. Идемте!
        Надвинув котелок на лоб, Генрих уверенно двинулся по одной из аллей, которые рассекали зеленое море деревьев и то и дело прерывались островками, где оркестранты старательно наяривали на валторнах и трубах, ярмарочные зазывалы предлагали выиграть бутылку игристого за выбивание десяти мишеней.
        - …кому имбирных пряников?
        - Вкуснейший пунш по рецепту императорского шеф-повара!
        - Альберт! Несносный мальчишка! Извольте сейчас же перестать мучить кошку!
        - …вы видели избранницу? Когда я услышала последние новости, то так и упала без чувств!
        - Ах, несчастье!
        Поймав тяжелый взгляд Генриха, две модницы умолкли и прикрылись веерами.
        И граждане Авьена - господа в шапокляках, дамы с зонтиками, гомонящие студенты, дети, военные, степенно прогуливающиеся старики, - перемешивались в пеструю и шумную живую массу.
        Как реактивы в тигле.
        Нет, кишащие микробы под микроскопом.
        Сontagium vivum fluidum.
        Генрих глубоко воздохнул - легкие тотчас опалило запахами духов и пота, выпечки и нагретой солнцем земли, - и двинулся навстречу толпе.
        - Вы часто совершаете такие прогулки? - спросила баронесса, вертя головой по сторонам.
        - Реже, чем хотелось бы, - ответил Генрих, пряча ладони в карманы пиджака, и заметил: - Мне нравится, что вы обращаетесь ко мне, не спрашивая на то позволения. Обычно по этикету мне приходится первым начинать разговор.
        - Простите, - смутилась баронесса, замедляя шаг. - Я так неловка… Не зря мой покойный муж пенял на то, что я никогда не стану ему достойной парой.
        - Вы ведь иностранка, - беспечно отозвался Генрих. - Наверное, в Славии иные обычаи. Один мой друг, заядлый путешественник, рассказывал, что в некоторых северных странах здороваются носами, а в Бхарате запрещено заводить третью жену, и поэтому, если приходит такая нужда, мужчины берут в жены дерево.
        Баронесса звонко и непринужденно рассмеялась, чем заслужила полный недовольства взгляд от старухи в траурном чепце.
        - Не пытайтесь выглядеть кем-то другим, - продолжил Генрих, улыбаясь пожилой фрау обезоруживающе-ярко, отчего та приоткрыла ссохшийся рот и забормотала молитвы. - По крайней мере, не со мной. Я ценю в людях открытость и честность. А вы?
        - Доброту, - не задумываясь, ответила баронесса. - И готовность всегда прийти на помощь.
        Она вдруг обернулась через плечо и нахмурилась. Генрих проследил за ее взглядом и обнаружил скользнувшее за балаганчик из желтых, красных и белых лоскутков пятно.
        - Вы тоже видите его? - тихо осведомился он.
        - Да, - шепнула баронесса, ловя его под локоть и косясь за спину. - Этот человек идет за нами от самых ворот.
        - Это один из моих соглядатаев. Они крайне назойливы, но пока безвредны. Делайте вид, что ничего не происходит.
        Баронесса испуганно кивнула и заметила:
        - Должно быть, неприятно постоянно находиться под наблюдением.
        - Вы правы, - согласился Генрих и, уступив дорогу симпатичной фрау в огромной шляпе с пышными перьями, увлек баронессу в сторону. - Я знаю место, где можно поговорить без посторонних глаз и ушей. Смотрите!
        Баронесса вскинула голову, щурясь на чисто-синее небо. В нем, расцветая алыми соцветиями, покачивались вагончики колеса обозрения.
        Генрих ускорил шаг, аллея раскрылась и ввела к низкому заборчику, за которым медленно вращался гигантский обод.
        - Один круг! - Генрих бросил карусельщику двадцать гульденов. - Остальное оставь себе! В честь его высочества и во славу его!
        И, приоткрыв баронессе дверцу кабинки, осторожно подсадил ее и вспрыгнул следом.
        Под ногами плавно качнулась опора, заскрипел обод, подбрасывая кабинку вверх. Генрих ухватился за витую спинку стула и подвинул его баронессе:
        - Присядьте.
        Она боком опустилась на самый краешек, придержав турнюр и поправив оборки. Генрих опустился напротив и с удовольствием отметил аккуратную сервировку, обложенный льдом графин с плещущейся рубиновой жидкостью на дне и полное отсутствие посетителей за двумя другими столиками.
        - Желаете вина, баронесса? - предложил он, с удовольствием встряхивая графин и наблюдая, как земля за стеклом постепенно уплывает вниз вместе с крикливыми зазывалами, шумными толпами и назойливыми преследователями, отчего в желудке поднималась щемяще-приятная волна, отдаленно напоминающая эффект от укола морфием. И так же, как после укола, отступала тревога, сменяясь ощущением расслабленности и полета.
        - Я предпочла бы кофе, ваше высочество, - тем временем ответила баронесса.
        - Сожалею, - без сожаления ответил Генрих и плеснул вино в бокалы. - Но сегодня весь Авьен празднует мою грядущую помолвку и желает счастья. Вы ведь желаете мне счастья, не так ли?
        - Конечно, - она сжала бокал. - Пусть ваша семейная жизнь будет безоблачной, ваше высочество!
        - Amen, - ответил Генрих и сделал глоток.
        Вино приятно охлаждало, играло терпкостью на языке, что отчасти гасило его внутренний пожар. Генриху захотелось набрать полные горсти льда и растирать их в пальцах до тех пор, пока по запястьям не потекут щекочущие ручейки.
        - Отсюда открывается прекрасный вид, - заметила баронесса. С ее лица пропала прежняя настороженность, в глазах блуждали огоньки.
        - Вы здесь впервые?
        - О, да.
        - Тогда наберитесь терпения. Скоро мы поднимемся над деревьями, и вам откроется поистине захватывающее зрелище.
        - Я вижу! - легко отозвалась она, жадно выхватывая убегающую вниз зелень, яркие пятна палаток меж ними и вспыхивающий над крышами шпиль кафедрального собора Святого Петера. - Авьен очень красив!
        - Думаете? - спросил Генрих, в свою очередь любуясь мягко очерченным профилем баронессы, задорно вздернутым носиком и живым румянцем щек.
        - Со стороны он куда красивее, чем изнутри. Отсюда город похож на игрушку в музыкальной шкатулке. Стоит потянуть ручку, как запускается механизм: городок крутится, в окнах вспыхивают огоньки, а на площадке перед ратушей даже двигаются крохотные фигурки.
        - Совсем как эти, не правда ли? - Генрих указал вниз. Шляпки и зонтики - бисерная россыпь в густой зелени аллей. Голоса не слышны, вместо них - задорно летящая музыка. И весь этот город - нагромождение черепичных крыш и дворцовых куполов, эклектики и барокко, соборных шпилей и фабричных труб, - как заводная игрушка на ладони. Наскучит - и остановишь движение жизни одним нажатием пальца.
        - Вам не очень-то нравится Авьен? - голос баронессы вытряхнул Генриха из задумчивости.
        - А вам? - машинально спросил он.
        - Нет, - быстро ответила баронесса. - Не всегда.
        - Отчего же?
        - Он пытается выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Только поглядите на всю эту позолоту! - ее спина натянулась струной, глаза вспыхнули лихорадкой. - Он ведь пытается обмануть нас! Как нищий, обокравший дворянина и нацепивший его одежды! Он же кричит всем: смотрите! Какой я богатый и знатный! Какая древняя у меня история! Как я велик! А стоит соскоблить позолоту, и под ней окажутся язвенные струпья…
        - Vivum fluidum, - пробормотал Генрих. - Как же вы правы…
        - Впрочем, - услышал смущенный голос баронессы, - с высоты Авьен и правда впечатляет. И я, конечно, не должна говорить такие вещи о ваших владениях, ваше высочество.
        - Не моих, - ответил Генрих, покручивая в пальцах почти опустевший бокал. - В моих руках нет власти, только огонь… и я не знаю, можно ли спасти тех, кто много веков гниет изнутри. Или одним ударом покончить…
        Еще глоток. В голове снова разрастался шум - не то отголосок звучащего вдалеке рондо, не то призрак подружки-мигрени.
        - Вы говорите, как бедный принц Иеронимо, - заметила баронесса, тоже отпивая из бокала.
        - Я бы хотел стать кем-то большим, чем Иеронимо. Кем-то большим, чем очередной Спаситель, Генрих Четвертый, или Пятый, или Шестой… Сколько их еще будет, не знаете? - он поймал внимательный взгляд баронессы, дернул в усмешке угол рта. - Конечно, откуда вам. Неисповедимы пути Господа. Вот только мне неинтересно идти по кем-то проторенной дороге. Вы понимаете?
        - Понимаю, - к его удивлению отозвалась баронесса. - Отец говорил мне, что каждый человек волен самостоятельно выковать свое счастье.
        - Разве он был кузнецом?
        - Нет, дворянином.
        - Что ж, он ошибался. В этом мире ни у кого нет права на выбор, баронесса.
        Он замолчал, отвернувшись к окну: кабинка медленно ползла к наивысшей точке, и полуденное солнце било в стекло, преломляясь в нем, как в линзе, и рассыпаясь по полу мозаикой.
        - Позвольте заметить, ваше высочество? Вы грустны?
        - Возможно, - рассеянно согласился Генрих, отставляя бокал. - Вы снова правы, баронесса, но ведь скоро моя свадьба. Их императорские величества счастливы! Все авьенцы счастливы! Вся Священная Империя! И я вместе с ними… скажите, баронесса, имею я право быть счастливым?
        - Безусловно, ваше высочество. Вот только, мне кажется, вы пытаетесь казаться счастливее, чем есть на самом деле.
        - Вы удивительно прозорливы.
        - Это моя работа, ваше высочество.
        - Теперь я понимаю, почему люди вверяют свои тайны баронессе фон Штейгер. Вы видите их насквозь, как бы они не скрывали язвы позолотой. Но вы ведь не сильно отличаетесь от них.
        - Я? - брови баронессы выгнулись.
        - Вы, - повторил Генрих, пристально глядя в ее побледневшее лицо. - Вы скрыли от меня свое знакомство с епископом Дьюлой.
        Румянец на щеках баронессы выцвел до меловой белизны, глаза вспыхнули и погасли.
        - Да, да, - продолжил Генрих, жадно считывая с ее лица предательское волнение. - Мало того, что вы пришли ко мне по его протекции. Мало того, что ваш покойный муж был знаком с его преосвященством. Так еще его преосвященство посетил вас намедни.
        - Откуда вы…
        - Не только у Дьюлы есть шпионы, - оборвал Генрих. - Пусть у меня мало власти, зато немало денег. Но что с вами? - осведомился он, наблюдая, как мелкая дрожь сотрясает баронессу, словно бабочку, пришпиленную булавкой. - Вы как будто боитесь? А я полагал, баронессу фон Штейгер ничто не может испугать.
        Она молчала, тяжело дыша и глядя на Генриха, как попавшийся в западню зверь. Прекрасно понимая, что она заперта тут, на высоте, вместе с авьенским чудовищем, и что в его власти помиловать ее или спалить дотла.
        Генрих потер зудящие стигматы и, сцепив ладони, спросил:
        - Он угрожал вам?
        - Да, - бесцветно отозвалась баронесса. - Он дал понять, что знает о моей попытке встретиться с вами в Бургтеатре…
        - Точнее, о вашей попытке покушения, - поправил Генрих. - Что вы сказали ему?
        Молчание.
        Показалось, колесо на миг застыло, и весь Авьен - от преддверия гор до самого Данара, - отпечатался в зрачках баронессы, словно дагерротип.
        - Что вы сказали? - с нажимом повторил Генрих. - Вы столь вдохновленно вскрываете язвы авьенской аристократии, а сами предпочитаете прятаться за ложью?
        - Нет…
        - Разве я не просил об откровенности?
        - Ваше высочество…
        - Разве я не позаботился о вашем брате, баронесса? Разве не заслужил за это хоть немного уважения?
        - Я сказала ему…
        - Продолжайте! - он наклонился над столом.
        - Что вы заинтересовались мной, как женщиной, - выдохнула баронесса.
        Обод скрипнул. Солнце в окне качнулось и поползло за спину: кабинка начала медленный путь вниз.
        - Очаровательно, - сказал Генрих, откидываясь на спинку стула и расцепляя ладони. - В самом деле, очаровательно! - Давящая тяжесть отпустила, и он заулыбался, с прищуром глядя на запунцовевшую баронессу.
        - Вы не только проницательная женщина, но и искусная лгунья.
        Она в возмущении вскинула голову.
        - Я говорю правду, ваше высочество! Клянусь, я не сказала ничего, что могло бы навредить вам!
        - Да, славой развратника мою репутацию уже не испортить. Но Дьюла прожженный игрок. Чем он запугал вас? Угрозами оставить брата за решеткой до конца его жизни?
        - И долгами покойного мужа, - удрученно ответила баронесса.
        Генрих присвистнул.
        - Дело принимает интересный оборот. Он пытался завербовать вас?
        - Он дал мне время подумать…
        - Соглашайтесь.
        Взгляд баронессы скользнул по его лицу, в нем снова отразился испуг.
        - Вы смеетесь над несчастной женщиной, ваше высочество?
        - Вовсе нет, - ответил он. - Я хочу, чтобы вы согласились. Вернее, сделали вид, что соглашаетесь. Видите ли, баронесса, - Генрих позволил себе снисходительную - сверху вниз, - улыбку. - Как вы уже заметили, Авьен похож на огромный искусственный механизм, в котором все подчинено определенным правилам. Шестеренки вращаются, солнце каждый раз поднимается на востоке, богачи богатеют, бедняки становятся еще беднее, и каждое столетие то тут, тот там разгораются эпидемии, которые уносят тысячи жизней. Вы сказали, будто я не люблю Авьен. И правы в том, что я не люблю его в нынешнем виде - игрушка в руках Господа, его величества кайзера и ложи «Рубедо» в лице его преосвященства. Я бы хотел остановить руку, вращающую механизм. Остановить… и после запустить снова, но уже обновленным.
        Глаза баронессы - две льдисто-прозрачные пуговицы, - настороженно глядели на Генриха, в них плавало отраженное солнце.
        - Вы не понимаете, - сказал он, пряча улыбку. - Но это пока и не нужно. Знайте лишь, что, сколько бы Дьюла ни предложил вам, я дам много больше. Вы сможете не только выплатить долги, но и откупиться от обвинения, а после даже уехать из Авьена. Пожалуй, это будет наилучшим выходом… в ближайшие семь лет здесь будет все жарче, - пожал плечами и продолжил: - В любом случае, ваши способности помогут пролить немного света на ложу «Рубедо».
        - Рубедо? - эхом повторила баронесса, и непонимание в ее взгляде сменилось осмысленностью.
        - Да, - твердо сказал Генрих. - Все, что вы сможете узнать о «Рубедо». Все, что услышите, чему будете свидетелем, что покажется вам значимым и не очень. «Рубедо» - мозаика, которая мучает меня уже долгое время. Мне хотелось бы собрать все детали до того, как…

«…умру».
        Пальцы кольнуло искрами. Он запнулся и длинно выдохнул, до боли впиваясь в опасно зудящие стигмы.
        - Я могу попробовать, ваше высочество, - робко ответила баронесса. - Если вы доверяете мне…
        - Иногда приходится рисковать, - медленно выговорил Генрих, поглаживая руки. - Но я склонен доверять тем, кто видел меня без штанов… то есть, я хотел сказать, без позолоты.
        Баронесса рассмеялась.
        - И много ли было таких счастливиц, ваше высочество?
        - Немало, если верить сплетням, - ответно заулыбался Генрих.
        Колесо меж тем завершало оборот: небо снова стало неизмеримо выше, а земля ближе, окно мягко огладили ветви, мелькнул черно-желтый, похожий на пчелу, конус шатра.
        - Возьмите вот это, - продолжил Генрих, вынимая из нагрудного кармана плетеную косичку и кладя ее перед собою на скатерть. - Кто бы ни пришел к вам от моего имени, не начинайте разговор, пока не убедитесь, что у него имеется такой же знак.
        - Я поняла, ваше высочество, - баронесса спрятала плетенку в корсаж. - И попытаюсь сделать все, как вы просите.
        - Надеюсь… - Генрих не договорил.
        С аллеи донесся гам, шум, чей-то мужской голос запел, и слова подхватили десятки глоток:
        - Никаких забот не зная,
        открестившись от проблем,
        трон Ротбурга занимает
        старый кайзер Эттинген!
        Жар растекся под сорочкой. Генрих застыл на месте, не веря собственным ушам, а баронесса подскочила и приникла к окну: под клены, распугивая почтенную публику, выкатилась толпа голодранцев - замелькали серые пиджаки и кепки, пахнуло дешевым табаком и кислой капустой.
        - Эй, а ну-ка, громче! - сдирижировал взъерошенный господин с неопрятными бакенбардами. И, присвистнув, загорланил первым:
        - Только издает указы так, как Дьюла говорит!
        Кабинка заскрипела, заелозила брюхом по платформе. Очнувшись, Генрих сорвался с места, схватил баронессу за рукав, почти не ощущая, как накалились его перчатки, но услышав, как вскрикнула баронесса.
        - Бежим! Живее! - задыхаясь, выдавил он.
        Воздух взрезали трели полицейских свистков.
        Генрих спрыгнул первым, придерживая дверь и в нетерпении ожидая, пока следом выберется баронесса. К нему подскочил щербатый мальчишка и, кривляясь, протянул грязную ладонь:
        - Герр Начищенные Туфли, Толстый Кошелек! Дай сотню гульденов за здравие его высочества, не то отнять придется!
        - А ну, попробуй! - звонко гаркнула баронесса и, отпихнув Генриха, зашептала в ухо: - Идемте, идемте! Мало вам шпиков? Так тут сейчас вся полиция будет!
        - Эх, подхватывай! - продолжил горланить заводила. - В жилах старого Авьена революция кипит! Скоро грянут перемены!
        - Даешь перемены! - подхватили его. - Земельную реформу!
        - Налоги с толстосумов!
        - Рабочий день сократить!
        - Больницы не закрывать! Народ от чахотки мрет, как мухи!
        - Да где же Спаситель, когда он так нужен?!
        Пихнув одного локтем, другого корпусом, Генрих рванул по аллее. Баронесса, вцепившись в его локоть, трусила рядом.
        - Туда! - указала она на узкий проулок. - Выбежим на Хоймаркт к концертхаусу, а там возьмем экипаж и…
        Нырнули под арку, оставляя за спиной зелень Пратера, топот бегущих ног, крики и свистки полицейских. Сердце отчаянно колотилось, по артериям тек жидкий огонь - сорвешься и вспыхнешь, как головешка!
        - Вы неплохо… знаете потайные ходы Авьена, - заметил Генрих, отдуваясь от быстрого шага.
        - А вы… неплохо бегаете… для кронпринца, - парировала баронесса.
        Голоса все тише, музыка и вовсе не слышна. Квадратный дворик встретил сыростью лестниц и тенистым сумраком.
        - Арест - неважный подарок для будущей супруги, - Генрих остановился, подрагивая от напряжения, близкой опасности и - чего таить? - прижавшейся к нему баронессы. - Что им, чертям, надо? Матушка и без того приказала открыть бесплатные кухни для всех желающих бедняков.
        - Вы слышали, - откликнулась баронесса, приваливаясь плечом к каменной кладке. Раскрасневшаяся, в съехавшей на бок шляпке она была возбуждающе притягательна. - Проклятая песенка! С нее-то все и началось! Какой идиот ее придумал?
        - Вы правда хотите знать? - он повернул к баронессе взмокшее лицо. Та ответила вызывающим взглядом - колким, как ее стилет. Интересно, он по-прежнему скрывается в рукаве? Маленькое ядовитое жало…
        - Правда.
        - Я сочинил, - ответил Генрих.
        Признание далось на удивление легко. Он замер, выжидая и с интересом считывая изменения мимики: вот на лицо баронессы набежало облачко, вот полыхнули и без того алеющие щеки, вот вспыхнули глаза - две шаровые молнии.
        - Вы, - повторила она. Ее грудь, подчеркнутая корсетом, приподнялась и опала. - Вы!
        Она задохнулась, в горле закаменели слова.
        - Да? Продолжайте, пожалуйста, - Генрих придвинулся ближе, нависая над баронессой и жадно ощупывая взглядом ее мягкие черты, плотно сомкнутые губы, подрагивающие крылья носа.
        - Вы понимаете, с чем шутите? - наконец, проговорила баронесса, и зачастила, распаляясь с каждым словом: - Игрушка, говорите? Заводной механизм? Вы сами заводите его, подогреваете изнутри ложной надеждой! А сами кто?! - она тряхнула волосами, шляпка накренилась, выпустив острые ложноножки шпилек. - Сами вы настоящей жизни не знаете! Вы просто бездельник, которому пришла блажь поиграть в революционера! - Генрих застыл, впитывая наотмашь бьющие слова. - Поиграть чужими жизнями! Всех тех, кто верит вам! Моею! Жизнью моего Родиона! Вы! - их взгляды пересеклись, и теперь дрожали оба: Генрих от возбуждения, баронесса - от злости. Так близко друг к другу, что Генрих чувствовал жесткий каркас корсета и ощущал легкий винный аромат. - Вы знаете, кто вы, ваше высочество? - выдохнула баронесса. - Вы не Спаситель! Нет! Вы манипулятор, высокомерный, заносчивый и…
        И Генрих поймал ее губы - мягкие, пряные, сладкие от вина.
        Голова закружилась, по венам потекло жидкое пламя, и Генрих не осознал, когда его попытались оттолкнуть, а когда покорились с коротким и тихим стоном. Ее дыхание - обрывистое и жаркое, - выжигало его гортань, ее ответные поцелуи были отчаянными, болезненно-жалящими, как удары стилета. Она плавилась в его руках, обращаясь в податливую глину, и Генрих истекал огнем и кровью, желая выжечь ее своим порывом до обнаженных мышц, желая большего…
        - Нет…
        Не то стон, не то выдох.
        Шею оцарапало что-то холодное, острое, злое.
        Генрих нехотя отстранился, ловя затравленный взгляд. Между ее приоткрытых губ хищно блестели зубы.
        - Нет, ваше высочество… не нужно… я не хочу.
        - Вы лжете, - хрипло ответил он. - Зачем?
        - Ведь это ни к чему не приведет, - ее голос дрожал и ломался. - Вы - Спаситель, и скоро обвенчаетесь с равийской принцессой. Зачем вам я, несчастная баронесса с сомнительным прошлым?
        - Сейчас тут нет ни Спасителя, ни баронессы, - возразил Генрих, едва удерживаясь, чтобы не коснуться ее пылающего лица, в груди бродило не высвобожденное пламя - А только мужчина и женщина, которые желают друг друга.
        - Но, поддавшись порыву, совершат непоправимую ошибку, - с горечью произнесла она и скользнула в сторону, высвобождаясь из его объятий и увеличивая расстояние на длину стилета. - У таких, как мы с вами, нет права на выбор, ваше высочество. Простите меня. И пожалуйста… пожалуйста, не вынуждайте! - в ее глазах задрожала ртутная влага. - И не преследуйте меня.
        - Маргарита, - он впервые назвал ее имя и повторил на турульский манер:
        - Маргит…
        - Прошу, - жалобно повторила она. - Если вы хотя бы немного… жалеете меня…
        Генрих остановился. Стилет, описав дугу, скрылся в рукаве прогулочного платья. Она отступила еще на пару шагов.
        - Послезавтра, - сказал тогда он, глотая оставленный на губах пряный вкус ее поцелуя. - Венчание состоится в соборе Святого Петера. Вы будете единственной, кто искренне пожелает мне счастья…
        Ее лицо исказилось, точно от боли. Ничего не ответив, баронесса порхнула в тень, и Генрих мучительно-остро слышал эхо удаляющихся шагов.
        Он выполнил обещание и не преследовал ее.
        Глава 1.5. Два процента счастья
        Особняк фон Штейгер, затем Петерсплатц, площадь у кафедрального собора.
        На двадцать первое августа Фрида выпросила выходной.
        - На венчание пойдешь глазеть? - осведомилась Марго, делая вид, что поглощена модной трагедией, в которой дьявол как раз входил в погребок «Ауэрбаха». На деле же ее мысли блуждали далеко от книжного сюжета, бесконечно кружа по отрезку Бундесштрассе - Пратер, а взгляд нет-нет, да и обращался на корзину с дюжиной ярко-алых роз, скромно примостившуюся в уголке кабинета.
        - Да, фрау, - потупилась Фрида. - Весь город празднует, вот я и подумала…
        - Иди, - меланхолично ответила Марго.
        Пусть хоть кто-то пожелает его высочеству счастья…
        Сама же сказалась больной, и, прислушиваясь к суетливым сборам Фриды, туда-сюда перелистывала страницу, где чернокнижник Иоганн скакал верхом на винном бочонке.
        Ей и самой неприлично хотелось чего покрепче.
        Бумажный квадратик, найденный в цветочной корзине и теперь служащий закладкой, перечеркивали аккуратные фразы: «Прошу простить мою дерзость. Рассчитываю на выполнение обещанного. Ваш друг».
        Красивый каллиграфический почерк, какой ставится годами.
        Полное отсутствие инициалов.
        И плотная белая бумага: на подобной были отпечатаны проклятые стихи.
        Марго сжала пальцами переносицу. Мысли, шалые и жалящие, сновали в разгоряченном мозгу.
        Теперь все окончательно встало на места: и авторство прокламаций, и глупое упрямство Родиона, и даже ожог на его рубашке и на платье Марго, когда его высочество - да, в это было сложно поверить! - коснулся ее руки.
        Ладонь благословляющая и карающая, захочет - согреет теплом, захочет - обратит в пепел.
        Марго знобило, точно она была причастна интимной тайне, и от осознания, что она была близка - волнующе, до ужаса близка! - к самому Спасителю, мышцы обволакивало слабостью, и карточка выпархивала из ослабевших пальцев, закрывая слова книжной песенки:
        Жил-был король когда-то,
        Имел блоху-дружка,
        Берег блоху, как злато,
        Лелеял, как сынка.
        К ее удивлению, злости не было, лишь в подреберье бродило неясное смятение.

«Понравилось целоваться в подворотне, маленькая свинка? - спрашивал с портрета барон, кривя губы в однобокой ухмылке. - Готова отдаться распутнику, в постели которого побывала половина города?»
        - Вот и хорошо, что побывала, - огрызнулась Марго. - Видать, с его мужской силой все в порядке, в отличие от тебя, старый козел!
        Хлопнула дверь: это ушла Фрида. Марго вздрогнула и уронила взгляд на окончание песенки:
        Никто не смей чесаться,
        Хоть жалит всех наглец!
        А мы - посмей кусаться, -
        Прищёлкнем - и конец!
        Как сказал его преосвященство?

«Вы блоха, моя дорогая. Паразит на теле Авьена».
        И она допрыгалась, попав в ловушку, расставленную более опытными игроками. С одной стороны - Спаситель, с другой - епископ Священной империи.
        Красная фигура.
        Черная фигура.
        А между ними - крохотная бесцветная пешка, Марго. И у нее было доказательство причастности кронпринца к революционным прокламациям а, может - если верить епископу, - и дворцовому перевороту.
        Так, может, завершить все прямо сейчас?
        Бутоны роз алели сгустками крови. С противоположной стены, качая на ладонях пламя, внимательно наблюдал Спаситель.

«Я бы хотел остановить руку, вращающую механизм. А после запустить снова, но уже обновленным…»
        Она с силой захлопнула книгу.
        - Нет, - сказала в досаде. - Еще покусаемся.
        И, бросив томик в кресло, направилась к выходу.
        В старый город не пробиться: улицы запружены толпами. Воздух плотен, душен - глотать такой опасно. Вон, юная фройлен, алебастрово-белая до нездоровой прозрачности, со вздохом опустилась на руки подоспевшему господину. Другие дамы, пряча носы в надушенные платки и распространяя цветочный аромат «Розовой мечты», опасливо пробирались вслед за мужьями и кавалерами. Какая-то девица, прижавшись к фонарному столбу, всхлипывала и повторяла:
        - О, Хайнрих! Милый Хайнрих! Все кончено, все…
        Экипажи остались в стороне: кони тянули ноздрями воздух, прядали ушами, затянутыми войлочной тканью. Мимо, таща кишку брандспойта, промаршировал взвод пожарников.
        Вспомнился разговор с Фридой:

«… - А правду говорят, будто Спаситель огонь высекает?
        - А вы не знаете? Он ведь посланник Божий…»
        Марго неосознанно потерла плечо, где некогда лежала ладонь его высочества.
        Прячась от толпы, но все равно оставаясь частью ее раздутого гусеничного тела, баронесса свернула на Богнергассе, затем на Грабен и вынырнула к Чумной колонне, почти не различимой за фигурками святых и мраморными облаками. Золоченый крест вверху опоясывали языки пламени, и Марго нервно опустила взгляд. Так, мелкими шажками, лавируя то между небрежно одетыми работягами, то между зажиточными горожанами, вырывая подол из рук оборванцев - «Фрау! Подайте во имя Спасителя, фрау! Да будет счастлив его высочество и супруга его!» - она продвигалась к Петерсплатцу.
        - Маргарита!
        Оклик заставил ее обернуться.
        Отделившись от оцепления, к ней спешил инспектор Вебер. Его вечную сдержанность смягчала полуулыбка, к груди он прижимал розу.
        - Маргарита, - повторил, поравнявшись с баронессой и, подхватив ее расслабленную руку, коснулся губами. - Я ждал вас и рад, что вы пришли!
        - Я обещала, - в замешательстве ответила Марго и тут же подумала, что обещала не ему. - Как вы меня нашли в такой толпе, Отто?
        - Загадка, - серьезно ответил Вебер. - На самом деле, вас наблюдали от самого дома.
        - Конечно, - Марго поджала губы и, сощурившись глянула поверх плеча инспектора: за его спиной, увязая в безветрии, виднелись черно-золотые штандарты, а над ними - шпиль кафедрального собора. - Шпики тайной полиции назойливы, но безвредны, верно?
        Точно в подтверждении слов ее нечаянно пихнули локтем.
        - Простите, фрау, - человек среднего роста двумя пальцами коснулся козырька потрепанной кепки и сейчас же ловко ввинтился в толпу. Но прилипчивая память Марго запечатлела его лицо - встревоженное, подергивающееся, как у невротика. И пустые рыбьи глаза.
        - Всего лишь временная необходимость, - поклонился инспектор, возвращая Марго в реальность. Солнце без устали полировало пуговицы его парадного кителя. Прижатый к груди бутон, некогда свежий и нежно-розовый, чах на глазах.
        - Бедная роза, - Марго дотронулась до сморщенных лепестков. - Зачем вы ее таскаете по жаре?
        Инспектор смутился и, покрутив стебель, протянул ей.
        - Это вам, Маргарита. Должно быть, я упросил срезать ее слишком рано?
        - Все хорошо, - улыбнулась Марго, принимая цветок, и вздрогнула, уколовшись о шип. - Это очень мило с вашей стороны, Отто. Вы делаете для меня слишком много.
        - Я делаю то, что велит сердце. Идемте же!
        Он подхватил Марго под локоть.
        - Куда?
        - Туда, где мы без лишней суеты увидим всю церемонию.
        Оцепление разошлось, пропуская инспектора в образовавшуюся брешь. Марго еще не была уверена, что хочет увидеть церемонию вблизи, но сзади напирали любопытствующие. Резкие голоса взрезали плотный воздух:
        - Куда прешь? Тут я стоял!
        - Докажи! Место не подписано!
        - Уже начали разливать шнапс?
        - Держи карман шире! Господа прежде тебя, дурака, все выпили!
        - Ребята! - встревоженно взвыл кто-то. - Слышали? Шнапса не осталось почти! Айда!
        Толпа загудела, уплотнилась, поперла вперед.
        - Наза-ад! - гвардейцы ощетинились штыками. Зычно взрычал командир: - Назад, кому говорю! Всем хватит!
        Марго нырнула за оцепление. И без того потрепанная роза роняла лепестки на подол. Оторванная от корней, она доживала последние часы и, наверное, была потерянной не меньше самой Марго.
        Что делает она здесь, в сердце Авьена, среди вспотевших и возбужденных горожан, среди гвардейцев с красными лицами, пожарных в горячих медных касках, под небом, испещренным флагами? Он все равно не увидит ее - одну из тысячи - с высоты каменных ступеней собора, а ей нет нужды глазеть на чужое венчание и вспоминать собственное - скромное, поспешное, после которого была страшная и полная боли ночь… Зачем терзаться воспоминаниями?
        - Зачем? - вслух спросила Марго.
        - Вы что-то сказали? - отозвался Вебер.
        - Я хотела спросить, как мой Родион?
        Они остановились справа от ступеней, позади пожарных. Забавно: гвардейцы защищали Спасителя от его народа, а пожарные - народ от самого Спасителя.

…Его поцелуй был жарким. Действительно, жарким, таким, что перехватывало дыхание, и сердце едва не обращалось в золу. Каким может быть его прикосновение, если даже сквозь перчатки он способен обуглить ткань?..

«Тебе бы следовало завести любовника, ненасытная женушка», - возник в голове скрипучий голос барона.
        Марго ущипнула себя за запястье, и голос тотчас пропал.
        - Герр Нойманн советовал схитрить, - тем временем, говорил Вебер. - Присяжные окажутся более лояльными, если герр Зорев прикинется больным. Предлагаем перевести его в госпиталь, нужно лишь ваше разрешение. О, не волнуйтесь! - воскликнул инспектор, перехватив задумчивый взгляд Марго.
        - За вашим братом будет установлен круглосуточный надзор, - при слове «надзор» Марго поежилась, - и он будет в полной безопасности. К тому же, белье там чище, а пища сытнее, чем в тюрьме.
        - Если вы полагаете, что так будет лучше…
        Марго выдохнула и задержала дыхание, когда ее ладони Вебер взял в свои. Его глаза - внимательные, серые, - блуждали по ее лицу.
        - Доверьтесь мне, Маргарита, - тихо произнес инспектор, поглаживая ее пальцы, крепко сжимающие розу. - Ведь вы знаете меня не первый год.
        - Три года, - машинально ответила она, не пытаясь вырваться.
        - Три, - повторил Вебер. - Еще когда был жив ваш муж. Еще тогда я хотел сказать вам…
        Он стушевался и умолк. Марго молчала тоже, заглядывая в его лицо - прежде всегда выдержанное, а теперь побелевшее от внутреннего волнения.
        - Наверное, сегодня не лучший день, - пробормотал инспектор, дернув в улыбке ртом. - Но раз уж вся империя смеется от счастья, я подумал, что и мне… и нам…
        Снова не нашел слов, выдохнул. Кадык прыгнул над тугим воротником, между крепко сведенными бровями блеснула влага.
        - Продолжайте, инспектор, - подбодрила Марго, а сама напряженной спиной ловила жадные взгляды тех, кто остался за оцеплением, их сбивчивые голоса и выкрики, ругань и смех, хаотичные движенья тех, кто пришел пожелать счастья его высочеству.
        Должна пожелать и она.
        За этим ведь и пришла, глупая! По детской привычке исполнять обещания…
        - Я хотел предложить, - начал Вебер, заглядывая в ее лицо, точно ища ответа на еще невысказанный вопрос. - Маргарита, вы, может, согласитесь…
        Окончание фразы поглотили колокола.
        Зародившись где-то под башней собора, густой звон поплыл над головами. Марго обернулась и увидела, как в чисто синее небо порхнула стая белых голубей.
        - Вива! - закричали где-то за оцеплением.
        И тысячи ртов повторили:
        - Вива! Императору вива! Спасителю вива! Славься, Авьен!
        Запестрели подброшенные вверх котелки и шляпы. Кто-то из дам ахнул и повалился в обморок, кто-то зарыдал, повторяя надрывное:
        - Как вы могли, Генрих! Я ведь так любила вас!
        - И я! И я! - со стоном вторила экзальтированная фройлен, заводя к небу блестящие от белладонны глаза.
        Марго окатила волной стыда.
        Словно она была причастна к этой фанатичной и глупой любви. Словно и ее неудачливое нападение, и последующая встреча - лишь ничего не значащие случайности на пути огромного механизма, движимого любовью.
        И, устыдившись, Марго вскинула руки в ребяческом жесте: не слышать, не видеть, не проронить и вздоха.
        Роза выпала и покатилась под ноги, но Марго не видела ничего, кроме массивных ступеней собора, убегающих куда-то вверх, к небесам, где, будто в отражении кривого зеркала, она разглядела кронпринца - его белоснежный силуэт дрожал и рассыпался мозаикой, потом собирался снова, и рядом - сотканная из белых кружев и драгоценностей, - стояла принцесса равийская. Высокая, вровень с супругом, она цеплялась за его локоть, и некрасивое лицо выражало испуг.

«Вы будете единственной, кто искренне пожелает мне счастья», - сказал тогда Спаситель.
        Марго обещала. И не могла.
        Следом за новобрачными выступила императорская чета. Колокольный трезвон сменился гимном. Толпа пружинила, напирала на оцепление, гремела во всю мощь:
        - Вива!
        И кто-то в просторных белых одеждах - его преосвященство? дворцовый церемониймейстер? - обеими руками протянул Спасителю чашу.
        - Неугасимый огонь, - послышался над ухом приглушенный голос инспектора Вебера. - Он будет гореть, пока не родится новый Спаситель.
        Марго не заметила, когда его высочество стянул перчатку и коснулся чаши. Но увидела, как по ее ободку побежали искры, как промасленный фитиль вспыхнул и занялся пламенем, на миг выжелтившим лицо Спасителя - неподвижное и точно неживое.
        Вскрикнув, она отшатнулась назад и раздавила каблуком несчастную розу.
        Ноздри уловили душный запах дыма.
        Обугленной древесины.
        Горелых тряпок…
        От страха замутило, воздух перед глазами сгустился и задрожал. Поэтому Марго следила, точно во сне, как новобрачные, а за ними императорская чета спустились на мостовую, как гвардейцы принялись очищать площадь, как подкатили экипажи с открытым верхом, и первым подсадили ее величество императрицу, затем - невесту, а следом император вскочил на подножку и привстал, приветствуя народ.
        Толпа взревела и смяла оцепление.
        - Назад! Назад!
        Первые залпы - в воздух. Запахло порохом и дымом.
        Марго ухватили за локоть, потащили в оцепление, в тень, в безопасность. Наверное, Вебер? Она не заметила, кто.
        Зато заметила, как от толпы отделился невзрачный человек в потрепанной кепке.
        Он прорвался через оцепление и бежал прямо к экипажам. В руках что-то страшно блестело… не дуло ли револьвера?
        Грудь обдало жаром. Подавшись вперед, Марго вскрикнула:
        - Генрих!
        Глаза кронпринца янтарно блеснули, отражая полуденное солнце.
        Одним прыжком - совершенно не по-королевски, - преодолев расстояние до кареты кайзера, его высочество выбил револьвер из рук нападающего и ударил того в скулу.
        Марго услышала треск, показавшийся ей слишком громким даже на фоне выстрелов и ржания перепуганных лошадей.
        Потом человек вспыхнул, как факел.
        Его крик - по-звериному хриплый и страшный, - заставил внутренности сжаться. И Марго затряслась, точно ее саму коснулась огненная ладонь. Точно ее саму опалило пламя. Точно она была не здесь, а…

… далеко, далеко, в доме, охваченном пламенем. Рушились деревянные перекрытия, хрустело под ногами стекло. И кто-то - Родион! - тоненько звал ее:
        - Рита! Ри-ита!
        Дым разъедал легкие и глаза. Ничего не видя перед собой, она шарила ладонями в пустоте, кашляла, падала, ползла, вставала и шла снова, чтобы найти и спасти…
        - Спасти! - закричала, теряя разум от накатившего страха и билась в чужих руках. - Спасите его! Пожа… Родиона! Спаси…!
        Она кричала.
        Кричали люди.
        Мелькали под солнцем медные каски пожарных и, кажется, тоже вспыхивали, мгновенно покрываясь угольной коростой. Небо быстро теряло краски: его затягивал дым. Тогда Марго казалось, что она слышит шорох огненных крыльев Холь-птицы: однажды восстав из пепла, она погружала в пепел и тьму вечный Авьен, и собравшихся здесь людей, и задыхающуюся, теряющую сознание Маргариту.
        Ротбург, церемониальный зал.
        Под ослепительно-белым светом огромных электрических люстр Генрих чувствовал себя особенно неуютно. Может, и прав был отец, когда противился веяниям нового времени - в его кабинете не было ни телефона, ни электрического освещения. Теперь алая ковровая дорожка - как линия на ладони. И сам Генрих - выступающий под руку с новобрачной, вслед за оберцеремонимейстером и императорской четой, - открыт сотням оценивающих глаз.
        Шли, точно на эшафот.
        Невеста - нет, нет, теперь уже законная супруга в болезни и здравии, в горе и радости, пока смерть не разлучит их - Господи, помоги! - держала его под локоть с ощутимой опаской. Перчатка, обтягивающая ее ладонь, темнела от влаги, да и сам Генрих страдал от невозможности вытереть с шеи пот, от духоты и жажды, от зуда в стигматах и от того, что бал все-таки состоялся, как он ни настаивал на отмене.
        - Никто из моих подданных не пострадал, - официально заявил его величество кайзер. - Кроме самого преступника. Его доставят в тюремный госпиталь, а после допросят и казнят. Торжественная часть во славу Спасителя и его супруги состоится сегодня же вечером.
        И, оставшись наедине с императрицей и Генрихом, отметил:
        - В конце концов, это не первое покушение. Бог милостив ко мне, в тот раз клинок наткнулся на металлическую пуговицу, и я отделался легким испугом.
        - Тогда вам помог адъютант, дорогой Карл, - с дрожью в голосе напомнила Мария Стефания. Она была нездорово бледна, но держалась, как подобает императрице. - А сегодня - собственный сын. - И, помолчав, добавила совсем тихо: - А вы все еще не поблагодарили его за спасение.
        - Какие пустяки, матушка, - в растерянности ответил на это Генрих, вздрагивая от гуляющего под кожей огня и неясного, почти сумасшедшего возбуждения. - Мой долг, как Спасителя…
        - Ваш долг, сударь, заключается в служении Богу и империи, - резко перебил его кайзер. - Дарованная вам сила призвана защищать ваш народ, а не убивать.
        - Я и защищал! - опешив, возразил Генрих. - Вас! Моего отца и императора Авьена!
        - А заодно опалили бедняге полголовы. Ловить государственных преступников - долг полиции и солдат, и я спрошу с министров, отчего они не озаботились безопасностью. Но вы, сударь, - взгляд под нависшими бровями окаменел, - вы обязаны помнить о предназначении и сдерживать себя впредь! Иначе я буду вынужден согласиться с его преосвященством, что вы стали слишком опасны.
        Слова засели в мозгу мигренозной иглой, и жгли, подобно стигматам.
        Отец прав.
        Дьюла отвратительно прав.
        Он мог не сдержаться. Убить. Не только преступника, но и десятки безвинных людей!

«Вы Спаситель, ваше высочество, - всегда втолковывал учитель Гюнтер, хищно кружа подле маленького Генриха, когда тот по своей воле стягивал перчатки или жаловался на боль, и зловеще поигрывая розгой. - До означенного часа никогда - никому и никогда! Зарубите себе на носу! - ни при каких обстоятельствах, вы не должны причинять вред!»
        Спаситель?
        Чудовище!
        В груди поднималось глухое отчаяние, воздуха не хватало и хотелось морфия.
        Придержав саблю, Генрих тяжело опустился в обитое бархатом кресло по правую руку от императора и отметил, как равийская принцесса - а ныне кронпринцесса Священной империи, - совсем неизящно плюхнулась в соседнее. С ее припухшего лица не сходило выражение тупого испуга. Кого она испугалась больше? Нападающего? Или собственного супруга?
        Генрих с досадой сжал подлокотники кресла, загоняя внутрь беснующийся огонь. И слепо глядел в потолок, пока гости подходили выразить почтение: сперва, конечно, тесть и теща - их сиятельства Конрад и Анна, престарелые и раздувающиеся от гордости и обожания. Теща все порывалась поцеловать Генриху руку, но ее быстро оттеснили в сторону, и место сейчас же заняли кронпринцессы Ингрид и Софья, прибывшие вместе с детьми и мужьями.
        - Будьте счастливы, дорогой Генрих! - присела в реверансе круглолицая и очень похожая на отца Ингрид. - Господь благословил вас!
        - А я просто рада видеть вас снова, - улыбалась Софья, не похожая ни на отца, ни на мать, а вовсе даже на бабку, из-за чего - Генрих знал точно, - матушка с прохладцей относилась к своей средней дочери.
        - Надеюсь, вы подольше задержитесь в Авьене, - ответно улыбнулся он. - С вашим отъездом Бург опустел.
        И не покривил душой: огромные залы, в которых они играли еще детьми, казались теперь холодными и обезлюдевшими, точно отсеки семейного склепа, в котором заживо похоронили Генриха. Дурацкие искусственные розы в прическе Ревекки Равийской напоминали могильные венки.
        Генрих тоскливо отвернулся, вспоминая недавно отосланный на Лангерштрассе букет. Прошло два дня, а от баронессы ни слуху, ни духу. И он, не привыкший к молчанию, терзался неизвестностью и досадой.
        Гости подходили и подходили: надменный и глуповатый Людвиг, правитель Вэймарского королевства, занявший трон каких-то полгода назад и этим весьма кичившийся перед Генрихом; его сиятельство Бела Медши, представитель Турульской знати, как всегда подтянутый и серьезный, похожий на нахохлившегося ворона; за ними - послы Галлара и Ютланда, министры, герцоги, графини…
        В глазах разбегалась рябь от пышных нарядов, драгоценностей и орденов. Пестрели иностранные флаги. Над троном императора, вздыбив золотые перья, пылала Холь-птица, в ее глазах застыла рубиновая кровь.
        Главное - выдержать первый вальс.
        - Надеюсь, вы хорошо танцуете, дорогая, - негромко сказал Генрих, кланяясь супруге и аккуратно сжимая ее взмокшую ладонь. - Я по известной причине не столь часто вальсирую с дамами, но Спасителю простят некоторую неуклюжесть. А вам нет.
        Ревекка вздрогнула и споткнулась на первой же ступеньке. Дурной знак: Генрих уловил едва взметнувшийся шепоток, который быстро заглушили первые аккорды виолончелей. Модное бальное платье, слишком открытое для ее фигуры и обнажающее широкие и полные плечи, волочилось по паркету шлейфом, а неудобные каблуки делали и без того высокую принцессу еще выше, и рядом с ней - Генрих видел это по лицам приглашенных дам, - он сам, худощавый и хрупкий, выглядел почти комично.
        - Вы боитесь? - негромко осведомился он, глядя куда-то поверх плеча супруги. - Сожалею, но, поскольку вы приняли мое предложение, придется привыкать быть женой Спасителя.
        - Я привыкнуть, - шепотом, с сильным акцентом ответила Ревекка, неловко подстраиваясь под ритм и все еще вздрагивая при каждом сжатии ее руки.
        - Это радует, - сухо ответил Генрих, выдвигаясь на первый круг и свободно переходя на равийский. - Обратите внимание, дорогая, вы ведете… и не дрожите так, я не обожгу. Постараюсь. Не сильно.
        Она снова задрожала и едва не сбилась, но выровняла шаг.
        - Вы прекрасно владеете равийским, - робко заметила принцесса, должно быть, чувствуя себя свободнее, говоря на родном языке.
        - Я знаю пять языков. Но вы все же неумелый танцор.
        - Вы правы, ваше высочество. Я больше музицирую, нежели танцую.
        - Вот как? - без интереса откликнулся он, скользя равнодушным взглядом по знакомым и чужим лицам, по лепнине на потолке и фигуркам путти[9 - Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки.]. - Наверное, и поете?
        - И пою, - удивленно отозвалась принцесса. - Вам рассказал мой папенька?
        - Мне рассказало ваше досье, - поймал спесивый взгляд Людвига - тот наклонился к миловидной графине и что-то шепнул ей, усмехаясь в усы, - и разозлился. - А правда, что два года назад у вас сорвалась помолвка? Я слышал, жених сбежал прямо из салона, и потом его поймали на Галларской границе, но так и не смогли вернуть?
        Ревекка споткнулась снова. Резкий выдох - а, может, всхлип? ожег Генриху щеку, и он впервые за много часов поймал ее взгляд - растерянный, пугливый, - такой бывает у нелюбимой собаки.
        - Вы знаете и это? - прошептала принцесса, ее голос предательски надломился.
        Кольнуло стыдом.
        - Простите, - смягчаясь, сказал он. - Я слишком взволнован… Моего отца могли убить и…
        Слова застряли в горле холодным комом, сабля ударила по бедру, но шаг не сбился, спина не дрогнула, и Генрих втайне порадовался этому.
        Он не дрогнул и тогда, в театре.
        Маргит… где она теперь? На долю секунды, перед тем, как заметить нападающего, Генриху казалось, что он слышит ее голос. Он хотел найти баронессу в толпе, но все произошло слишком быстро.
        Затылок мучительно заныл. Генрих скрипнул зубами и подумал, что самое время выпить.
        - Вы поступили как настоящий мужчина! - меж тем тихонько ответила принцесса. - Это так… благородно.
        - Вы думаете, Ревекка? - рассеянно ответил он, не осознавая, что назвал ее по имени.
        Осмелев, она прижалась к нему плотнее и шепнула на ухо:
        - Зовите меня Виви.
        - Виви?
        Принцесса хихикнула.
        - Мы ведь супруги, а у супругов всегда бывают тайные имена. Мне рассказывала маменька. Будет мило, если вы станете звать меня «моя маленькая Виви»…
        - Прекрасно, - пробормотал Генрих, заводя к потолку глаза. Толстощекие путти насмешливо взирали с высоты.
        - А я буду называть вас «мой Коко».
        - Я запомню, - с каменным лицом пообещал Генрих, изящно завершая круг и, разомкнув объятия, поклонился. - Благодарю, дорогая. Вы доставили мне удовольствие, но теперь позвольте покинуть вас ненадолго.
        И, улыбнувшись гостям, вышел в буфет. В спину ему летела кадриль.
        Выбирая между «Цвайгельт Классик» и «Санкт-Лаурент», Генрих подавлял остро вспыхнувшее желание бросить все к черту и сбежать к Марци.
        Подальше от раздражающей музыки, гостей, глуповатой жены, от суеты и праздности, отравляющих его пустую и бездеятельную жизнь, но все больше увязая в ней; теряя силы в попытке балансировать между научными изысканиями и развратом, между желанием перемен и невозможностью достучаться до отца.
        Лучше бы умереть в ту страшную грозовую ночь. Быстрая смерть куда милосерднее гниения заживо в фамильном склепе, называемом «домом». Его матушка давно поняла это и не скрывала отвращения к Авьену. Генрих видел ее, танцующую с императором: подтянутый стан, бриллиантовые звезды в волосах - густых и темных, как у баронессы фон Штейгер - «Стоит соскоблить позолоту, под ней окажутся язвенные струпья…», и где она теперь? Почему молчит? Проклятье! - изящно обнаженные плечи, такие беззащитные на фоне парадного мундира отца.
        Только ради матушки он оставался здесь, живя от встречи до встречи, тоскуя без нее, как без морфия, и ради ее внимания отказываясь от привычных порций. Глотая «Цвайгельт», Генрих ревниво наблюдал за танцующими, и вздрогнул, услышав раздавшийся рядом голос:
        - Ваше высочество?..
        Склонившись в поклоне, Бела Медши - нахохлившийся ворон, - посверкивал снизу вверх умными и темными, как у всех турульцев, глазами.
        - Вы тоже сбежали после первого же танца, граф? - любезно ответил Генрих, до дна осушая бокал и хорошо понимая, о чем пойдет речь.
        - Хотел выразить признательность за это приглашение, - снова поклонился Медши, старательно выговаривая по-авьенски. Отороченный черным мехом ментик качнулся на плече, лунно блеснув посеребренными галунами. - Народ Турулы радуется вместе с вами и выражает надежду на ваше стопроцентное счастье.
        - Жаль разочаровывать народ Турулы, но пока я чувствую себя счастливым где-то процента на два, - поставил опустевший бокал на стол, но лишь для того, чтобы лакей тут же заменил его на новый, наполненный до краев. - Не будем ходить вокруг да около, граф. Вы все еще ожидаете, что я изменю решение?
        - Это бы осчастливило турульцев, ваше высочество…
        - Пусть пока довольствуются имеющимся, - резко перебил Генрих. - При всей моей симпатии к вашей стране, я все еще являюсь авьенцем по крови и не готов предать корону.
        - Речь не идет о предательстве, - мягко напомнил Медши, тоже принимая из рук лакея бокал. - Но под непосредственном покровительством Спасителя, - тут он приблизился и снизил голос, - моя страна могла бы обрести чуть большую независимость… равно как и вы сами, ваше высочество.
        - Знаю! - Генрих нервно дернул плечом, вино омыло кровью стеклянные стенки, но не расплескалось - когда он успел отпить половину? - и на языке держался восхитительно пряный вкус.
        Турульская корона - хорошая альтернатива безрадостному существованию в Ротбурге. Он никогда не был в стране, на чьем гербе расправила крылья мифическая птица Турула - сестра огненной Холь, - но жгучее, отчаянное свободолюбие этого народа было близким Генриху, и оттого еще более болезненным казалась невозможность принять предложение.
        Невозможность и нежелание.
        - Я все-таки наследник Авьена, - смягчаясь, негромко заговорил Генрих. - И не могу бросить страну в такой час, когда отцу угрожает опасность, а сами авьенцы страдают от эпидемий. А поэтому… - рука опять качнулась, и краем глаза Генрих выцепил в толпе танцующих фигуру матушки: изящно раскланявшись с отцом, она передавала руку следующему танцору, его сиятельству Конраду, любимому тестю, побрал бы его черт! - Поэтому, - повторил Генрих, - я вынужден отклонить ваше щедрое предложение, граф.
        И плеснул остаток вина в горло.
        Слизистую обожгло. Генрих задержал дыхание, смаргивая выступившие слезы. Черный силуэт турульца дрожал и распадался в прах. Наверное, в его крови тоже засел невидимый vivum fluidum.
        - Ваше высочество? - услышал Генрих сдержанно-взволнованный голос Медши и, не слушая его, заглядывая в размытое лицо, произнес тихо и внятно, вытачивая каждое слово:
        - Найдите формулу, граф. Поддержите мои начинания. Несколько капель ламмервайна - и вам больше не понадобится Спаситель. Никому. Никогда.
        Он не слышал, что ответил Медши - в конце концов, о ходе экспериментов ему отчитывался Натаниэль, а граф лишь обеспечивал прикрытие от любопытных глаз епископа Дьюлы, - зато в короткую паузу между трелями флейт расслышал знакомый матушкин смех. Склонившись к ее плечу, старый волокита что-то нашептывал императрице на ухо. Вспыхнув, Генрих отставил бокал на край стола и, одернув китель, шагнул обратно в бальную залу.
        Танцующие пары расступались перед ним. Привычно, повинуясь давно заведенному механизму: прервать танец, склониться в поклоне или реверансе, приклеить на лица улыбки, опалить восторгом и обожанием.
        От каждого взгляда под кожей Генриха вспыхивало по искре, и, когда он приблизился к матушке, огонь вовсю гулял по венам.
        - Ваше сиятельство, позвольте, - твердо проговорил он, небрежно разворачивая старика за плечо.
        - Генрих! - едва шевельнула губами императрица, отшатываясь и бледнея. - Приличия…
        - Сегодня устанавливаю я, - запальчиво докончил он. - Вы обещали мне второй танец, и вот я пришел взять обещанное.
        - Конечно, ваше высочество, - тесть наклонил седую макушку. Его подбородок трясся, во взгляде блуждала растерянность. - Простите, что нарушил…
        - Прощаю, - через плечо бросил Генрих, мягко подхватывая безвольную руку матери.
        - Благословите!
        - Во славу Господа и именем моим, - он притянул императрицу ближе и заглянул в ее застывшее лицо. - Вы редко держите обещания, не так ли?
        - Ты сам покинул нас невежливо и преждевременно, Генрих, - она, наконец, справилась с волнением, и маска на ее лице разгладилась. - Хотя могу тебя понять. Карлу Фридриху пришлось вальсировать с невесткой, а она танцует как верблюд!
        - Не забывайте, что говорите о моей жене, - с досадой ответил Генрих, втайне признавая матушкину правоту.
        - Мое сердце разрывается, когда я говорю о ней. Гляди, гляди! - приникнув к сыну и заставив того вздрогнуть от сладкого смущения, она украдкой глянула на танцующих и недовольно сдвинула брови. - Нет ни изящества, ни такта. Ужасно!
        - Зато изящество и такт в наличии у тестя. Он уже успел обаять вас?
        - Ты ревнуешь, дорогой?
        - Я? Ревную? - делано возмутился Генрих, но сразу же покаялся: - Ревную. А еще опасаюсь за вас.
        - Из-за этого ужасного покушения?
        - Да. Я испугался, что вы могли пострадать. А теперь боюсь, что переживания скажутся на вашем здоровье. Или, того хуже, вы покинете Авьен…
        Она неловко рассмеялась, отводя глаза.
        - Я ведь обещала, дорогой.
        - От одной мысли, что могу потерять вас, я схожу с ума.
        - Мой милый мальчик! - с улыбкой произнесла императрица, выпростав руку и дотронувшись до его щеки. - Сегодня я гордилась тобой.
        Генрих выдохнул, порывисто поцеловал ее пальцы, и она тут же возвратила руку на его плечо.
        - Я ждал этих слов больше всего на свете, - признался он, любуясь, как кровь снова приливает к матушкиным щекам, довольствуясь уже тем, что находится от нее так близко. - Как жаль, что никогда не услышу того же от отца.
        - Он огорчен твоим выбором, Генрих. Так же, как и я.
        - Вы не рады за меня, матушка?
        - Я радуюсь, что ты, наконец, остепенишься. Твоя рассеянная жизнь… - она вздохнула, приподнимая брови и с надеждой заглядывая в его лицо. - Все эти слухи, что доходят до меня… они отвратительны, милый.
        - Я отвратителен вам?
        - Ты слишком легкомыслен, - огорченно ответила императрица и совсем тихо добавила: - И от тебя снова пахнет вином…
        - Я не могу выпить на собственный юбилей и свадьбу? - поморщился он, замедляя шаг. Отгремели и повисли эхом последние аккорды. Пары остановились, и Генрих остановился тоже, однако, не выпуская ладони матушки.
        - Прошу тебя, будь умереннее! - сказала она. - В конце концов, сегодня тебе придется исполнить супружеский долг.
        - За это не волнуйтесь, - холодно ответил Генрих. - Я помню о долге перед фамилией и короной. У Авьена будет наследник… - и, нахмурившись, добавил: - Но, возможно, в нем и не будет столь острой необходимости.
        - О чем ты?
        Он сжал ее ладонь сильнее, удерживая бродящее по венам пламя.
        - Послушайте, - заговорил, срываясь. - Я должен признаться вам… Наверное, теперь не лучшее время, но я так долго никому не говорил о своих изысканиях. Я знаю, вы поддержите меня и…
        За окном грохнули залпы.
        Императрица испуганно вздрогнула, но сейчас же обмякла: стекла окрасились разноцветьем, по паркету запрыгали отраженные блики салюта.
        - Ах, красота! - зал наполнился щебетаньем. Сестры Ингрид и Софья как по команде бросились к распахнутым балконным дверям. За ними потянулись прочие гости.
        - Смотрите, смотрите!
        - Еще!
        И снова бахнуло.
        Императрица нетерпеливо дернула Генриха за рукав:
        - Идем же! Ты пропустишь праздничный салют в свою честь!
        - Подождите, мама, я ведь хотел кое-что вам сказать…
        - Ах, неужели это не подождет всего пару минуток? - всплеснула она руками. - Ведь я сама выбирала шутихи. Прошу тебя, милый!
        - Вы словно маленькая девочка! - засмеялся Генрих, сдаваясь. - Но мне приятна ваша забота.
        Он позволил увлечь себя на балкон.
        Императрица облокотилась о перила, и Генрих встал рядом, касаясь своим плечом ее обнаженного плеча.
        За спинами толпились гости. Звенели бокалы. Дамы ахали, шелестя юбками и веерами. Но было ли до них дело?
        - Вы самая красивая женщина империи, - тихо заметил он, не сводя восхищенного взгляда с мягкого и правильного профиля, и почти не глядя, как над крышами Авьена распускаются огненные бутоны.
        - Надеюсь на это, мой мальчик, - рассеянно ответила императрица. - Запомни меня такой, прежде чем я увяну.
        - Я буду любить вас и в старости.
        - Старость! - воскликнула она, ежась, точно от озноба, и огненные нити салюта вызеленили ее лицо. - Какое ужасное слово. Пожалуйста, Генрих, не произноси его никогда!
        - Оно гораздо лучше слова «смерть».
        - Не для женщины, - возразила императрица, приникая к плечу сына и вздрагивая от каждого залпа. - Ах, это так мучительно! Видеть, как прежде безупречная кожа дряхлеет и покрывается морщинами. Волосы тускнеют. В глазах пропадает блеск… нет-нет! Это гораздо хуже смерти, милый! Это медленный распад. Как хорошо, что ты не увидишь… - Тут она запнулась и, испуганно подняв глаза, произнесла виновато: - Прости.
        Генрих выпрямился и оледенел.
        - Ерунда, - как можно небрежнее ответил он, не показывая, насколько его задели слова матушки. - Однажды это все равно произойдет. И даже несмотря на то, что я с особым вниманием отношусь к вашему спокойствию и здоровью, все же надеюсь, моя смерть случится гораздо позже условленного срока.
        Он запнулся, подбирая слова и подрагивая от волнения.
        Как давно он хотел рассказать! Как трудно давалось признание теперь.
        Крыши осветились новой вспышкой и, выжигая небесный атлас, заполыхали буквы: Г-Е-Н-Р-И-Х
        - Вива! - загорланили где-то далеко-далеко за воротами Ротбурга, и эти залпы и крики оглушили Генриха и осушили его и без того напряженное горло. Слова разом испарились, голова опустела, как винный кувшин.
        - Вива! - подхватили ближе, под окнами.
        - Слава Спасителю! - радостно загомонили гости. - Ваше высочество! С юбилеем! Счастья вам! Авьен будет стоять вечно!
        Императрица заливисто рассмеялась и по-детски захлопала в ладоши.
        - Красиво, дорогой! - в восторге повторяла она. - Тебе нравится? Нравится?
        Оркестр грянул гимн.
        Лакей услужливо втиснул серебряный поднос, и Генрих машинально схватил бокал, стиснув его так, что стеклянные стенки тотчас же накалились.
        - Матушка! - срываясь, снова заговорил он, стараясь перекричать духовые и скрипки, залпы и гомон гостей. - Это, действительно, очень важно! И, возможно, окончательно изменит весь миропорядок. Если только у меня получится… Выслушайте же, наконец!
        - Вот где прятать! - послышался за спиной высокий голос равийской принцессы, и цепкие пальцы сжали локоть. - Вы прятать, а я искать!
        Он обернулся, темнея лицом. Рядом с Ревеккой стоял вэймарский правитель.
        - Дорогой кузен! - отрывисто проговорил он, привычно накрывая ладонью правой руки недоразвитую левую руку. - Ваша супруга заблудилась в салонах. Мне пришлось любезно сопроводить ее сюда.
        - Благодарю, - сухо ответил Генрих. - Я оценил вашу заботу.
        - О жене прежде всего должен заботиться ее муж, - возразил Людвиг. Совершенно нахально отодвинув Генриха плечом и ловко, по-военному прищелкнув каблуками, поклонился императрице. - Вы все хорошеете, ваше величество.
        - Я польщена, - сдержанно произнесла она, отчасти разделяя неприязнь Генриха к вэймарскому королю и всему Вэймару в целом, но подавая руку для поцелуя. - Простите, что не явилась на вашу коронацию.
        - Зато на нее явился его императорское величество. И этот благородный жест укрепит союз между Вэймаром и Авьеном! Да! - он гордо вскинул подбородок. - Я также выражаю почтение мужеству, с которым император держался при сегодняшнем тревожном событии!
        - Его величеству ничего не угрожало, - Генрих снова вклинился между матушкой и королем, нервно сжимая бокал и замечая, как в стекле закипают пузырьки. - И не будет угрожать, пока я нахожусь рядом.
        - Большая удача иметь такого сына, как вы, любимый кузен, - улыбка Людвига, точно вырезанная из бумаги, казалась раздражающе фальшивой. - Уверен, при такой поддержке его величество кайзер проживет до ста лет и больше, храни его Господь! - он завел глаза и набожно перекрестился. - Что хорошо для империи, но не очень хорошо для вас, мой друг. Я имею в виду, - добавил Людвиг, поймав полыхающий взгляд Генриха и явно радуясь, что колкость достигла цели, - вам очень не скоро передадут корону. А ведь время идет. Сколько вам исполнилось? Двадцать пять? - он сокрушенно покачал головой. - Я стал королем в двадцать четыре.
        Коснулся стеклянным боком бокала, вросшего в ладонь Генриха. Финальный залп болью опалил затылок, мир сузился до булавочной головки, на острие которой блестела одна лишь улыбка Людвига. И не осталось ни мыслей, ни слов - только пронизывающая дрожь и огонь, изнутри покалывающий пальцы.
        - За то, чтобы мечты исполнялись своевременно, - тем временем, произнес вэймарский правитель. - И я выиграл давнишний спор.
        - Спор?
        Череп сдавила опоясывающая боль. Моргнув, точно избавляясь от насыпанного в глаза песка, Генрих с тоской заметил, что гости снова потянулись в бальную залу, а вместе с ними и матушка - отец-император торжественно держал ее под руку, выводя на последний за этот вечер круг.
        - Что я получу корону раньше тебя, кузен, - напомнил Людвиг, в отсутствие зрителей больше не считая нужным придерживаться этикета. - Спроси у завсегдатаев салона фрау Хаузер, они подтвердят пари.
        - Я помню, - глухо ответил Генрих. - Завтра же в гостевые покои доставят ящик игристого.
        Боль разрасталась, воздуха не хватало.
        Не выслушала, не дождалась. Все помысли, надежды, слова, вся любовь и жизнь Генриха были неважными для нее. Тогда почему он сам считал, будто это важно? Так глупо, так смешно.
        - Приятно, когда выполняются обязательства, не правда ли, Хайнрих? - сквозь мигрень донесся омерзительно раздражающий голос Людвига.
        - Правда, Лютц, - ответил Генрих. До дна осушил бокал, даже не почувствовав вкуса, боль отступила на время, оставив в затылке саднящую тяжесть. - Надеюсь, этот пустяк поднимет тебе настроение.
        - Корона - не пустяк!
        - Для Вэймара возможно, - Генрих придал голосу небрежный тон и покачнулся с мыска на пятку, отчего сабля тоже качнулась и хлопнула Людвига по ноге. - Когда мои предки властвовали над одной пятой частью мира, твои, дорогой кузен, еще выкапывали коренья. Что значат жалкие двадцать пять лет по сравнению с многовековой историей династии Эттингенов? - он пожал плечами, поклонился жене, все это время стоявшей рядом с приоткрытым от непонимания ртом, сказал: - Простите, дорогая. Увидимся в спальне.
        И чеканной походкой направился в буфет.
        Салют отгремел. Над Авьеном погасли последние искры, а звезды все не появлялись - небо оставалось выглаженным и пустым.
        Весь последующий вечер Генрих напивался: угрюмо, методично и с полной самоотдачей. Между перерывами на выпивку он танцевал дважды - сначала с графиней Тапиш, потом - со старшей сестрой Софьей. Кажется, о чем-то спорил с галларским послом, а после, когда мигрень становилась невыносимо острой, и у колонн мелькал нескладный силуэт Ревекки, сбегал на балкон, где жадно глотал ночную прохладу и тревожно вслушивался в разудалые песни, распеваемые нестройными голосами.
        Авьенцы праздновали и пили.
        И Генрих пил вместе со всеми, но облегчение не наступало.
        Пришел в себя уже в собственной гостиной, не понимая, дошел ли сам или его довели лакеи. Споткнулся о столик, строго сказал ему: «Не толкайся!», и упал в поспешно подставленные руки Томаша.
        - «Блауф… ранкиша!» - заплетаясь, проговорил Генрих. - Немедленно сюда!
        - Ваше высочество, позвольте!
        Томаш усадил его в кресло, и Генрих облокотился о стол, исподлобья глядя на камердинера: его силуэт двоился, мерцала электрическая лампа и пестрые пятна бабочек, точно живые, ползали по стенам.
        - Людвиг… типич… ный солдафон, - бубнил Генрих, пока Томаш, опустившись на колени, расстегивал ему портупею. - Считает… Авьен должен упасть, как спелое яблоко… в руки вэймарскому правителю… Спелое яблоко, а? Как… кая пошлость! - сабля звякнула о паркет. Генрих в досаде отшвырнул ее ногой.
        - Корона! Мн… мне предлагали трижды! Но это такой пус… тяк по сравнению с… с… - он выпрямился, позволяя камердинеру расстегнуть воротник кителя. Дышать сразу стало легче. - Ты слышишь, Томаш?
        - Я весь внимание, ваше высочество.
        - Ты веришь… что я могу из… изменить мир?
        - Я верю любому вашему слову, вы отмечены Богом.
        - Богом! - фыркнул Генрих, стукнув кулаком о подлокотник. Пламя куснуло ладонь, но не вырвалось наружу, и Генрих поморщился и потер зудящий стигмат через перчатку. - Я не верю в бога, Томаш. В наш… шем просвещенном веке каждое явление можно объяснить наук… кой! Химией! - вздохнул, справляясь с икотой, и поймал пустой взгляд черепа на столе. - Вначале было Слово? Чушь! Религиозные бредни! Снач… чала был сontagium vivum fluidum! Великий распад и тьма нигредо! Но где же мое вино?!
        - Осмелюсь заметить, ваше высочество, на сегодня достаточно. Ваша матушка велела…
        - Моей матушке все равно! - досадливо перебил Генрих, щурясь на лампу, истекающую желтизной. - Она не хочет слышать… а, впрочем, - пожал плечами: - как… кая разница? Жизнь все равно пытка… Томаш! Мне не передавали ник… каких писем?
        - Нет, выше высочество, - откликнулся камердинер. - Изволите привстать? Я сниму ваш китель и регалии.
        - Сними, Томаш, - согласился Генрих, поднимаясь. Его качало, и качались - вправо, влево, - портьеры от сквозняка. - Они душат меня… орден словно ошейник… я, кажется, велел еще вина?
        - Ваше высочество! - выпрямился камердинер, тон его голоса балансировал между привычной сдержанностью и допустимым протестом. - Напоминаю, вас ждет супруга!
        - Суп… руга? - Генрих нахмурился, вспоминая. В голове клубился туман, череп скалился, будто в насмешку. - Ах, да! Я ведь женился сегодня… - он плюхнулся обратно в кресло. - Так что же? Подождет. Дай мне бумаги! - И сам притянул стопку и чернильницу. С пера упала клякса - живая и по-тараканьи лоснящаяся. - Знаешь ос…собняк на Лангер… штрассе? Куда доставлял цветы. Отн… отнесешь туда.
        Рука не слушалась, из-под пера выпрыгивали безобразные буквы:

«Баронессе фон Штейгер, с глубоким почтением лично в руки…»
        Не то, слишком официально. Попробовать по-иному:

«Дорогая Маргит! Я вспоминаю последнюю встречу и поцелуй…»
        А это уже неприлично.
        Генрих комкал бумагу, в досаде швырял под стол, писал снова:

«С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой…»
        С улыбкой? Скорее, с острым стилетом, выстреливающим из рукава, как маленькое жало.
        - Одн… нако какая выходит банальность! - сердился вслух и рвал листы.
        Слова рождалась в истерзанном мигренью мозгу, громоздились, набухали, как дождевые градины, с готовностью катились с языка, но таяли, едва касаясь бумаги.
        В глубине дворца тревожно и гулко пробили часы.
        - Час пополуночи, ваше высочество, - послышался голос камердинера. - Супруга ожидает, и я должен сопроводить…
        - К дьяволу! - Генрих рывком поднялся с кресла, царапнув ножками паркет. Томаш терпеливо застыл у стола - весь в черном, как эбеновый божок вроде тех, что Натаниэль привозил из Афары, - и так же выжидающе неподвижен. - Мне не будет покоя, так ск… скорее разделаемся с этим!
        Пошатываясь, пересек комнату, и Томаш, поклонившись, распахнул перед ним двери.
        В супружеской спальне - полутьма, в канделябрах плавились свечи. Гувернантки порхнули как белые голубки, оставив после себя шорох юбок, тонкий шлейф фиалковых духов, цветы в напольных вазах, разобранную кровать, да еще принцессу Ревекку, сидящую на самом ее краю.
        - Спаситель! - подскочив, по-равийски пролепетала она, и складки просторного пеньюара зашелестели, точно крылья ночных мотыльков.
        - Сид… дите, - тихо сказал Генрих, опираясь спиной на дверь и чувствуя, как поясницу холодят медные ручки. - Вы ждали меня? Прелестно.
        Приблизившись к Ревекке, поддел пальцем за подбородок. Она задрожала, глядя на Генриха снизу вверх: тени подчеркивали не первую молодость, длинный нос еще больше заострился и стал походить на воткнутый между сырными щеками нож.
        - Вы знаете, почему я здесь? - осведомился Генрих, не отпуская ее лица и наслаждаясь запретным прикосновением и ответным страхом.
        - Да, ваше высочество. Супружеский долг…
        - Долг! - он поднял указательный палец. - Как много в эт… том слове. Долг перед империей и династией! Да, моя дорог… гая! Главное - династия.
        Он тяжело опустился - почти упал, - рядом. Узоры на потолке шли рябью, и масляное лицо Ревекки расплывалось и превращалось в другое - либо баронессы фон Штейгер.
        - Династии нужен наследник, - продолжил Генрих уже по-авьенски, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд. - Сын - это власть. А власть - это не т… только обязательства… но и возможности. Не правда ли, Мар… гит? Я не многого прошу. Всего одну возможность!
        Она склонилась над ним - взволнованная, белая-белая, как привидение. Генрих позволил стащить с себя сапоги, а потом увлек ее на подушки. Голова гудела, как колокол, пряный вкус вина смешался с легкой кислинкой от поцелуя.
        - Вы дрожите? - шептал он, нависая над женщиной, и уже не понимая, кто перед ним - Маргарита ли, Ревекка, а, может, Марци. - И правильно. Я могу сд… делать больно. А иногда хочу сделать больно… но вы терпите.
        - Ох, Генрих! - всхлипывала она, тянулась мокрыми губами.
        Он уворачивался от поцелуя: - Без нежностей, прошу! - и сминал ее сорочку, оголяя бедра - выше, выше! - пламенея от открывающейся ему наготы. Да и какая разница? В определенный момент все женщины становятся одинаковы, и он выцедил сквозь плотно сжатые зубы:
        - Лежит… те тихо. Тогда я не обожгу вас…
        И, нарушая все запреты, скользил перчатками по оголенному телу, втайне надеясь, что его прикосновения достаточно горячи, и этим утоляя первобытную охотничью злобу.
        Потом, вобрав вместе со вздохом надсадный женский вскрик, он начал двигаться скупо и резко. Пьяная ночь дышала в затылок. Над изголовьем елозили тени. И где-то за окном - а Генриху казалось: внутри него самого, - заступая на еженощную вахту, бились и умирали мотыльки.
        Он умирал вместе с ними, с каждым выдохом распадаясь на части и с каждым вздохом возрождаясь вновь, но лишь для того, чтобы в конце, выплеснувшись жизнью, упасть на беспросветное дно нигредо.
        Во имя династии.
        Во имя короны.
        И чего-то еще, до смешного нелепого и пустого.
        Ротбург, утро после бала.
        Разлепив один глаз, не понял, где находится. Вроде, тот же давящий лепниной потолок, и те же плотные портьеры, не пропускающие и толики столь необходимой сейчас свежести, но под спиной - жесткие доски, и в горле - пустыня.
        - То… маш! - прохрипел Генрих, пытаясь подняться, но в слабости снова падая на подушку. Жалобная просьба - воды! - так и осталась невысказанной.
        Пошарил рукой подле, но вместо поверхности журнального столика зацепил ножки и нижний край кровати. Удивился, открыл второй глаз и понял, что лежит на полу, зато полностью укрытый покрывалом.
        - Что, черт возьми?.. - Генрих поднялся на локте, сквозь рассветную муть разглядывая сидящую на постели женщину - нахохлившуюся, как птичка, остроносую и на редкость нескладную. Кого на этот раз подсунула фрау Хаузер? Могла бы привести фройлен помиловиднее. И помоложе.
        - Доброго вам утра, сударыня, - размалывая слова в вязкую кашу, проговорил Генрих. - И всего хорошего. Деньги получите у Томаша. Девочкам со Шмерценгассе поклон.
        Она округлила глаза и выговорила с сильным акцентом:
        - Коко! Я не понимать что!
        Вспомнил.
        Ревекка Равийская. В горе и радости, в болезни и здравии отныне его жена.
        Допился. Перепутал принцессу с проституткой.
        В горле забулькал истерический смех.
        - Коко в порядке? - тревожно вскидывая белесые брови, осведомилась Ревекка. - Вы уснуть и упасть, я вас крыть… как это? Покрывать накрывалом!
        - Накрыла покрывалом, - машинально поправил Генрих. - Удивительная забота.
        С трудом поднялся, опираясь на столик. В глазах еще мельтешили мушки, в ушах шумело, но сквозь шум слышалась неясная суета и топот снаружи.
        После приема высокопоставленных гостей всегда бывает немного суетно, но хорошо бы слугам вести себя тише.
        - Почему не позвали Томаша? - прохрипел Генрих, хватая графин. Рука тряслась, горлышко цокало о край стакана.
        - Звать?
        - Да. Камердинера. Или любую из камеристок.
        Вода, побывавшая в его ладонях, стала отвратительно теплой, но Генрих все равно жадно выхлебал до дна и плеснул еще. И все-таки, что там за шум? Под окнами слышалось ржание лошадей, раздражающе громко хлопали двери. Кто-то из гостей отъезжает? Вот бы это был его надутое величество Людвиг! Пусть подавится своим выигрышем!
        - Я так волнение! - тем временем, с совершенно несчастным видом произнесла Ревекка. Под ее припухшими глазами залегли тени: плакала? Не смогла уснуть? Он был слишком груб этой пьяной и злой ночью? Может, все вместе. - Я забыл язык… Как звать, если забывать?
        - Колокольчик! - Генрих указал на витой шнур у кровати. - В колокольчик звонить, камеристка приходить! Вот так!
        Он подергал за шнур. Почти одновременно с тихим трезвоном распахнулась дверь, и действительно вбежала запыхавшаяся камеристка.
        - Ваши высочества! - она присела в книксене и выпалила на одном дыхании:
        - Доброе-утро-чего-изволите?
        - Что там за шум? - осведомился Генрих, выпивая уже третий по счету стакан. Голова постепенно прояснялась, хотя тупая игла по-прежнему сидела где-то в лобных долях. - Кто-то из гостей съезжает?
        - Съезжают, ваше высочество. Ее величество императрица.
        - Кто? - стакан со стуком опустился на столик и выплеснул остатки воды. - Матушка? Почему не…
        Генрих умолк. Засевшая игла заворочалась, прокалывая мозг, черные мушки перед глазами расплылись до жутких чернильных пятен.
        На ходу натягивая сапоги - руки тряслись все сильнее, да и плевать! - Генрих сбежал по лестнице.
        Внизу сновали лакеи, таскали саквояжи и чемоданы. Камеристки в дорожных платьях суетно щебетали возле экипажей, кучера о чем-то оживленно спорили - Генрих не разбирал ни слова. Приглушенное похмельем восприятие выборочно заострилось на знакомом силуэте: императрица стояла в тени рядом с маленькой Эржбет, и Генриху на миг почудилось, будто у матушки нет лица - вместо него под дорожной шляпкой зияла дыра.
        Генрих запнулся, точно налетел на невидимую преграду.
        - Мама…
        Она обернулась, и оказалось, что лицо просто-напросто скрыто вуалью. Вымученная улыбка дернула губы в стороны:
        - Ах, это ты, мальчик мой. Какая досада! Я, кажется, переполошила весь Бург…
        - Вы уезжаете, - не то спросил, не то резюмировал Генрих, выдыхая резкий, отравленный алкоголем дух, и с горечью заметил: - Но даже не попрощались.
        Улыбка поползла вниз.
        - Ты же знаешь, дорогой. Я ненавижу прощаться.
        Эржбет уцепилась за бархатный рукав:
        - Не уезжай! Пожалуйста, пожалуйста, мамочка!
        Ее щеки густо алели от плача. Императрица всплеснула руками:
        - Ах, Господи! - склонилась, оттирая перчаткой ее слезы. - Я ведь скоро вернусь. К Рождеству привезу подарки с островов, хочешь?
        - Не-ет! - Эржбет зарыдала пуще прежнего, пряча лицо в складках материнского платья. - Не нужны никакие подарки! Ты нужна!
        Подбежавшая гувернантка схватила девочку за плечо:
        - Элизабет! Ведите себя достойно, как подобает принцессе!
        - Дайте ей попрощаться с матерью, ради Бога! - не выдержал Генрих.
        Его и самого колотило, шаги давались с трудом. Гувернантка растерянно отступила, глядя на Генриха с тем едва уловимым чувством, которое - не будь он кронпринцем, - можно было принять за опасение, а то и гадливость. Он понимал, что выглядит совершенно неприлично - в расстегнутой сорочке, встрепанный и больной. Должно быть, от него все еще несло алкоголем. Должно быть, его здесь вовсе не ждали, надеясь ускользнуть незаметно, без лишних прощаний и слез, как и происходило всегда.
        Не дойдя до матери пары шагов, Генрих остановился, пряча за спиной стиснутые кулаки, чтобы не взять ее за руку, не задержать, не причинить боль.
        - Ты уезжаешь из-за меня, да? - продолжала хныкать Эржбет. - Прости, мамочка! Я буду хорошей! Я больше никогда-никогда не упаду с лошади!
        - Вовсе не из-за тебя! - матушкин голос срывался, она тоже дрожала - от тревоги? нетерпения? Хрупкая, воздушная, неосторожно тронь - и рассыплется в пыльцу; ее подхватит ветер и понесет над просыпающимся Авьеном, все дальше от Ротбурга, от трона, от навязанных приличий и неприятных людей - в далекие земли, куда она всегда так жадно стремилась.
        - Останьтесь еще на неделю, - попросил Генрих, слишком хорошо зная, что просьбы не будут услышаны. Матушка отстранилась от дочери. Она уже искала пути к отступлению: вот занесли последний чемодан, вот кучер вскочил на козлы.
        - Не могу…
        - На пару дней.
        Он шагнул вперед, она отошла:
        - Нет, Генрих.
        - Хотя бы до вечера!
        Еще два шага, а матушка отодвинулась на четыре.
        - Я не могу, пойми! Вся эта нездоровая обстановка… покушение… Ах, Господи! Это было ужасно! Перед глазами до сих пор тот человек… и огонь!
        - Вы боитесь меня? - прямо спросил Генрих.
        - Я люблю тебя, - пролепетала она, отчаянно отводя глаза. - Тебя, и Карла Фридриха, и малышку…
        Он так и не сказал вчера самого важного, а теперь не скажет никогда.
        Непреодолимая сила вновь отрывала ее от дома и семьи, от Генриха. А он даже не вправе взять ее за руку, чтобы попрощаться!
        - Я могу… - с усилием выдавливая слова, заговорил он, - вынудить вас остаться! - и все-таки стиснул ее ладонь, дрожа от отчаяния и злости. - Надолго… может, навсегда… или пока я не расскажу, наконец, о чем-то важном.
        - О чем, дорогой?
        Об алхимической лаборатории в катакомбах. О крови Спасителя, из которой рано или поздно он дистиллирует эликсир жизни. Вы будете гордиться, мама!
        Она ждала, подрагивая в ознобе, и взгляд был прозрачным и пустым, блуждающим где-то далеко-далеко отсюда, где не было места насущным проблемам и нелюбимым детям.
        - Я хотел… - глотая вязкую слюну, проговорил Генрих. - Хотел сказать… возможно, к Рождеству я смогу поздравить вас с будущим внуком.
        И опустил безвольно поникшую руку.
        - О, милый! - смягчаясь, ответила матушка. - Я буду счастлива! Пусть Ревекка бережет моего любимого мальчика.
        Мягкое прикосновение ее ладони опалило щеку. Генрих вскинул голову, отстраняясь:
        - Езжайте. Пока я не передумал.
        Она отпрянула и впорхнула на подножку кареты. Кучер прищелкнул кнутом, и лошади перешли на легкую рысцу.
        - Не уезжай! Нет, нет! - вывернувшись из рук гувернантки, Эржбет бросилась наперерез.
        Слуги закричали - пронзительно, резко. Генрих увидел искаженное страхом лицо гувернантки. Увидел тени, черными лезвиями располосовавшие хрупкий силуэт. Хрипящие морды лошадей.
        Одним прыжком преодолев расстояние, Генрих схватил сестру в охапку, прижал к груди, спиной чувствуя ветер от пролетевшего мимо экипажа. В окне - точно в картинной раме, - белело лицо императрицы.
        - Все хорошо! - задыхаясь, проговорил Генрих. - Не надо, Эржбет. Пусть уходит. Прочь отсюда! Прочь…
        Черная клякса экипажа качнулась в последний раз и скрылась за поворотом.
        Теперь уже точно все.
        Он уронил руки, и девочку с плачем подхватила гувернантка.
        Генрих вытер пот рукавом.
        Воздуха не хватало. В подреберье разрасталась дыра, из которой мучительно медленно - капля за каплей, - вытекала душа.
        Все начинается с распада.
        С дробления целого на части.
        С потерь: каждый раз - как в первый.
        - Томаш! - Генрих ввалился в комнату и рванул душащий воротник. - Принеси мне морфия. Живее, морфия! Я не могу дышать.
        - Ваше высочество! - голос у камердинера испуганный и ломкий, глаза оплавлены тревогой. - Ваша матушка не велела…
        - Она уехала, - тоскливо ответил Генрих, грузно опускаясь на кушетку и блуждая взглядом по гостиной. - Сбежала, как всегда. И у меня снова разыгралась мигрень.
        - Но это ведь очень опасно!
        - Мне все равно, - тяжело дыша, Генрих привалился к столу пылающим лбом. За височной костью дробно отстукивал пульс, в груди саднило. - Уж лучше такое лекарство, чем вовсе ничего. Меня ни для кого нет. Будет спрашивать жена - пошлите к черту.
        - Ваше выс…
        - К черту! - закричал Генрих, комкая бумагу - глупые доказательства глупых посланий. Листы вспыхнули, закрутились в хрусткий рулон. Побелев, Генрих загасил рукавом огонь, и задрожал от внутреннего напряжения. - Быстрее, Томаш! Я не в силах терпеть!
        - Ох, нечастное мое дитя! - камердинер подержал ладонь на весу, точно хотел коснуться плеча Генриха, может, успокоить его. - Как бы мне хотелось… - но, поймав опустевший взгляд, уронил потертую голову. - Простите, ваше высочество. Я не вправе ослушаться.
        Генрих заскрипел зубами, давя рвущийся стон. Хлопья пепла, подхваченные его дыханьем, закружились, словно умирающие мотыльки, и те, другие - неподвижные, пришпиленные к стенам, - следили за бестолковым полетом пепла, и тоже хотели улететь.
        Как можно дальше отсюда, вслед за сбегающей императрицей. Но куда убежать самому Генриху? Ему остались шприц для подкожных впрыскиваний и двухпроцентное счастье в склянке.
        Руки противно дрожали, набирая раствор. Но Генрих сделал все быстро.
        Глава 1.6. Вознесем сердца!
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        - По-видимому, нервное истощение, - сказал после осмотра медик. - Принимайте бром.
        Марго послушно проглотила микстуру, и горло полыхнуло огнем.
        Она не помнила, как добралась до особняка. Не помнила, как ее раздевала Фрида. Зато хорошо помнила пламя - оранжевый нимб, охвативший голову мужчины, - и страшные вопли, и запах паленых волос.
        Ее трясло в лихорадке. Сознание соскальзывало в багряную муть, где владычествовала Холь-птица: вспорхнув с Авьенского герба, она следила за Марго янтарными глазами Спасителя.
        И он же, безоблачно улыбаясь, глядел с портрета.
        - Убе… ри, - на выдохе простонала Марго.
        Тень взметнулась, склонилась над ней и превратилась во Фриду.
        - Баронесса! Вам худо? Ах, Господи! Я тут молюсь за вас!
        На лоб налипло мокрое полотенце. Марго попыталась слабо отпихнуть его рукой, но сил не хватило.
        - Мне это… не помогает, - с досадой выдавила она. Где-то слышала эти слова? Не вспомнить, собраться бы с силами… - К тому же, он не настоящий… Спаситель совсем не такой!
        - Какой же, фрау? - удивилась служанка.
        - Другой, - туманно ответила Марго, вновь погружаясь в горячечное беспамятство. - Он наизусть читает «Иеронимо»… считает, будто Авьен похож на заводную игрушку и совсем… не умеет воскрешать мертвецов!
        А еще он мог испепелить ее одним прикосновением. Или поцелуем. Да, во всем виноват проклятый поцелуй! Он выжег Марго гортань и сердце, оставив в груди щемящее чувство страха, смятения и чего-то еще, волнующего и темного.
        - Боже мой! - слышался расстроенный голос Фриды. - Воскрешать мертвецов? Чего не хватало! Вы больны, фрау, извольте еще брома?
        - Не нужно… брома, - Марго открыла глаза.
        По комнате гуляли сквозняки. Лампы тревожно помаргивали. Клонились вниз потемневшие розы, распространяя едва уловимый аромат увядания и смерти.
        Марго натянула одеяло до подбородка.
        - Меня спрашивал кто-нибудь? - осведомилась она.
        - Графиня фон Остхофф, - ответила служанка. - Но я передала, что вы больны, и она пожелала вам выздоровления. А еще заходил - дважды, - герр инспектор. Он велел передать вам это.
        Дрожа, Марго развернула письмо и пробежалась по диагонали:

«Дорогая Маргарита! Упрекаю себя бессчетное количество раз, что позволил свершиться столь гнусному преступлению, и за это уже понес наказание. Но нет наказания большего, чем Ваша болезнь! За то позвольте мне оплатить счет по медицинским услугам, и в качестве прощения примите эти нежнейшие хризантемы - пусть их благоухание наполняет Ваш дом и способствует скорейшему выздоровлению. Ваш друг, Отто».
        - Так где же хризантемы, Фрида? - сипло спросила Марго, уронив письмо и приподнимаясь на подушках.
        - Вы приказали вынести, фрау, - испуганно откликнулась служанка, подавая воду. - Я оставила их в гостиной.
        - А эти розы? Они ведь совсем увяли!
        - А их велели оставить. Прикажете вынести и их?
        - Нет, нет, пускай, - Марго приняла стакан и пила долго, жадно, напитывая влагой опаленное - огнем или болезнью, - нутро. - Долго ли я болела?
        - Два дня, - Фрида забрала стакан и помогла баронессе удобнее устроиться на подушках.
        - Принеси мне последние газеты. Наверное, там вовсю пишут о покушении.
        - Вы правы, но, благодаря Спасителю и воле Божьей, его императорское величество в порядке, - выдохнула Фрида и перекрестилась на серебряное распятие. Портьеры колыхались от сквозняка, точно подол сутаны, и Марго отвела глаза.
        - А что же эрцгерцог? - спросила рассеянно.
        - Как водится, фрау, прославлен авьенцами, оплакан дамами, обвенчан и счастлив.
        - Так уж и счастлив! - фыркнула Марго и снова вдохнула сладкий аромат увядания, почему-то смешавшийся с отступающим, призрачным запахом гари.
        Лишь отголосок болезни, лишь всколыхнувшаяся память. Не думай об этом, маленькая Марго, ты просто слаба и уязвима, как эти увядшие цветы.
        Кстати, она так и не ответила его высочеству на извинения. Ждет ли он ответа вообще? Да и прилично ли даме отвечать?

«Поздно вспоминать о приличиях, - ехидно заметил барон. - Не после того, как видела кронпринца без штанов и целовалась с ним в подворотне».
        Марго вспыхнула, досадливо отмахнулась, и письмо Вебера порхнуло с постели. Фрида поймала его на лету и аккуратно положила на столик.
        - Желаете чего-то еще?
        - Да, - ответила Марго, не глядя на нее, а только на Спасителя - нарисованное лицо казалось раздражающе красивым, а улыбка - поддельной.
        - Помоги мне одеться, Фрида, потом неси бумаги и чернила. И сними, наконец, этот портрет! Видеть его не могу!
        - Ах, что вы такое говорите?.. - начала было она, но, поймав взгляд баронессы, покорилась и пугливо ответила: - Как пожелаете.
        Газеты пестрели подробностями покушения.
        Марго скользила по строчкам: «Столь значимый и счастливый для Авьена день омрачился вопиющим событием! Неизвестный равийский анархист…», «…покушение не только на монарха, но и на целостность империи…», «…лишь благодаря самоотверженности его высочества, Спасителя Священной империи, проявившего высший долг перед страной и правителем…», «…здоровью его императорского величества и его семьи ничего не угрожает…», «…под эгидой столь благородного защитника Авьен будет стоять вечно!»
        Марго закрыла газету. Сердце колотилось почти у горла, мысли бродили шальные и жгучие.
        Не задумываясь раньше, сколько правды или лжи скрывает легенда о Спасителе, теперь Марго своими глазами видела, насколько опасна его сила. Так, может, правы те, кто приставил к кронпринцу шпиков? Огонь - неконтролируемая стихия. Можно наивно верить, будто приручил его, накрыл стеклянным колпаком, отгородил печными заслонками и заставил служить во благо человека. Но огонь своенравен и свободолюбив. Однажды прорвавшись, из доброго друга становится опаснейшим врагом, обращая имущество в пепел, а чужие жизни - в прах.
        Надо держаться от его высочества подальше.
        Надо вызволить Родиона и бежать в Славию, или еще дальше, на восток.
        Может, за океан…

«Забудьте обо мне!» - хотела написать Марго, уже окуная перо в чернила и дрожа от нервного напряжения. Но в жуткой игре теней увидела саркастично перекошенное лицо фон Штейгера, его презрительный взгляд, опущенный угол рта и глаз, наполовину прикрытый веком.

«Тебе не удастся уйти, маленькая чертовка, - язвительно сказал барон. - Помнишь, что говорил Дьюла? Ты должна оплатить долги, иначе „Рубедо“ найдет тебя, куда бы ни спряталась. А знаешь, на что они способны? Знаешь… знаешь?»
        - Замолчи! - Марго зажала ладонями уши. Чернильная капля по-осьминожьи расплылась на бумаге.

«Они сожгли его, Маргарита. А потом взяли его прах и…»
        - Это только сказки!

«Ты видела сама, насколько они правдивы. К тому же, с Родиона еще не снято обвинение».
        - Но оно будет!
        Конечно, его высочество обещал. Он ведь тоже побывал в ее шкуре и, защищая отца-императора, поступил не как Спаситель, как сын…

… и понял, насколько это страшно - терять своих близких.
        Он защитит и ее.
        Марго сцепила зубы и, стараясь унять дрожь, опустила перо на бумагу.
        Слова нашлись на удивление легко.

«Я Вас простила, - написала она. - И выполнила обещание. Ваш благородный поступок позволил мне увидеть в Вас не только будущего Спасителя империи, но и защитника тех, кто близок и дорог Вам. А потому я принимаю Ваше предложение и выражаю свое согласие, а также надежду на скорую встречу. Маргарита».
        - Фрида! - позвала она, срывая голос. - Скажи, ты уверена, что больше никто меня не спрашивал?
        - Совершенно, фрау, - испуганно пуча глаза, ответила служанка. - А кто-то должен был?
        - Да, - криво усмехнулась Марго. - Мальчики из церковного хора… Впрочем, неважно! Отнеси к воротам Ротбурга, - она вручила Фриде конверт. - Вели передать его высочеству лично. А через кого? - она махнула рукой. - Да все равно! Я никогда не верила в судьбу, но только на нее теперь и полагаюсь. Как глупо, да? - И, не дожидаясь ответа, добавила: - В отчаянии мы совершаем нелепые поступки. Но поспеши!
        Фриду как ветром сдуло. Какое-то время Марго сидела недвижно, прислушиваясь к поспешным шагам служанки. Дождалась, когда хлопнет дверь, вздохнула и снова окунула в чернила перо. Рука не дрогнула, бросая на бумагу решительные слова:

«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что…»
        Она не запнулась ни разу, скрепила бумагу печатью фон Штейгеров и стала поспешно собираться.
        Собор Святого Петера, Петерсплатц.
        Кафедральный собор святого Петера виден практически из любой части Авьена. Над сферой с Холь-птицей, венчающей шпиль южной башни, пылало августовское солнце. Молчал гигантский Пуммерин: его звон ежегодно разносился над Авьеном в канун Рождества, и раз в столетие глубокий и звучный голос колокола вещал о свершении великого ритуала рубедо. Марго хотелось надеяться, что никогда не услышит его.
        Она успела к Sursum corda[10 - Sursum corda (лат.) «Вознесем сердца» - часть в католической литургии.] и, пряча лицо под шляпкой, присела на крайний ряд.
        - Dominus vobiscum! - зычный голос епископа дрожал и перекатывался под сводами, и прихожане вторили:
        - Et cum spiritu tuo.
        - Sursum corda!
        - Habemus ad Dominum.
        - Gratias agamus Domino Deo nostro!
        - Dignum et iustum est![11 - - Господь с вами. - И со духом твоим. - Вознесем сердца! - Возносим ко Господу. - Возблагодарим Господа Бога нашего! - Достойно это и праведно!]
        Вознесем сердца и возблагодарим Господа достойно и справедливо…
        А у Марго сердце едва не выпрыгивало из груди, сквозь корсетную броню и письмо, зажатое в ладони. Было темно и душно. Над головами сгущался пропитанный ладаном туман. И силуэт епископа - темный, стремящийся вверх, точно свечной дым, - казался принадлежащим какому-то иному, нечеловеческому миру. От этого вся решимость Марго таяла и растворялась в песнопении Sanctus.

«Решила, что дразнить тигра в его же клетке - хорошая идея?» - не преминул подколоть фон Штейгер.
        Марго вздрогнула и коснулась кончиком языка пересохших губ: на какой-то миг показалось, она еще чувствует пряность вина и его - Спасителя, - дыхание. Сглотнула, прогоняя наваждение.
        Во всем виноват ладан.
        Грохочущее «Gloria in excelsis Deo!»[12 - Слава в Вышних Богу.]
        Рельефные изображения святых, скульптуры Богоматери и фрески с изображением самого Спасителя - Генриха Первого, добровольно взошедшего на костер и принимающего благословение из рук сидящего на облаке Иисуса.
        Преемственность Божественной воли.
        Страшная легенда, ставшая явью.
        - Примите и вкусите от него все: ибо это есть тело мое, которое за вас будет предано!
        Обряд перешел в евхаристию[13 - Причащение.].
        Марго оставалась на месте, из-под полуприкрытых век наблюдая за вереницей прихожан. Она не видела лиц, не различала знакомых и незнакомцев - темные туалеты, вуали и шляпки, сюртуки и трости сливались в сплошное аморфное пятно.
        Фигурки из механической шкатулки.
        - Это есть чаша крови моей, которая за вас и за многих прольется во отпущение грехов…
        Какие жуткие слова!
        Скоро они обретут буквальный смысл, и тот, кто еще недавно приветливо махал своему народу со ступеней собора, будет перемолот в прах. И тело его, и кровь обратятся в напиток. Кто его вкусит - обретет бессмертие.
        За мельтешением спин Марго не заметила, как опустела кафедра.
        Прихожане покидали собор, между рядами сновали мальчики в белых литургических облачениях - настоящие маленькие хористы, а не те коновалы с огромными ручищами, что нанесли ночной визит в особняк на Лангерштрассе.
        Марго встрепенулась, растерянно оглянулась влево, вправо, нахмурилась, вновь встретившись с сияющими глазами Спасителя, в его руках горел неугасимый огонь.
        - Вы не явились на причастие.
        Вздрогнув, Марго подняла глаза на епископа - его преосвященство стоял в проходе, заложив руки за спину и словно переломившись надвое. Его темные глаза с птичьим любопытством наблюдали за баронессой.
        - Я пришла, - слабо произнесла она. - Ждала, пока окончится месса.
        Епископ так же по-птичьи склонил голову. Потом выпрямился и, не говоря ни слова, махнул рукавом в сторону мальчишек - те сразу прыснули в стороны.
        - Вы не хотите искупления грехов?
        - Зачем, если собираюсь согрешить снова?
        - Похвальная честность, - улыбнулся епископ. - Вижу, баронесса, вы придерживаетесь мнения, что грех - необходимый этап для спасения, ведь без греха нет и покаяния.
        - Не думала в таком ключе, ваше преосвященство.
        - Так подумайте. И над моим предложением тоже.
        - Я приняла его, - выдавила Марго. - Мы встречались с его высочеством в Пратере и…
        - Знаю, - вкрадчивый голос епископа взрезал голову, точно ножом. - Мне доложили.
        - Конечно, - сказала Марго и дотронулась пальцами до нижней губы. - Конечно… Тогда вы знаете…
        - Я знаю все, баронесса. За исключением некоторых деталей. Но рассчитываю, вы расскажете о них.
        - Я написала все тут, - Марго показала конверт. - Епископ протянул тонкую руку, и она отдернула свою. - Нет, нет! Подождите! Прежде я хотела бы получить кое-что взамен…
        - Вы торгуетесь? - Дьюла приподнял острую бровь. - Вспомните Новый завет, баронесса. Иисус изгнал торговцев из храма и сказал: дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников.
        - Я не торгуюсь! - поспешно перебила Марго. - Совсем не торгуюсь, я просто хотела получить гарантии.
        - Вы усомнились в честности Господа, баронесса?
        - Вы - не Бог.
        - Но говорю от Его имени и в Его доме.
        - Тогда обещайте, что принесете мне бумаги покойного мужа! - выпалила на одном дыхании Марго. И, смело глянув в лицо Дьюле, добавила: - Все долговые расписки, закладные на имущество, все, что может рассказать о его причастности к ложе «Рубедо»!
        Выговорила и умолкла.
        Епископ молчал, буравя ее пуговичным взглядом.
        Свечи мерцали, по воздуху стлался дым.
        - Вы маленькая грязная торговка, - сказал, наконец, епископ, и в его голосе почудились язвительные нотки старика фон Штейгера. - Я не удивлен, что вы шантажировали половину Авьена.
        - На этот раз мои методы далеки от шантажа, - парировала Марго, обмахиваясь письмом, как веером. - Я всего лишь несчастная женщина, которая искренна с вами и целиком зависима от вас, ваше преосвященство. К тому же, муж всегда говорил мне платить по счетам, но прежде хорошенько перечитать их - вдруг где-то вкралась ошибка?
        - Ошибки нет.
        - Так докажите это!
        Он снова замолчал, и взгляд оставался пустым - не разберешь, о чем думает на самом деле. Марго тоже ждала: от духоты и волнения ей становилось дурно. Но она должна выдержать эту дуэль. Пусть не победить, но выйти из нее с достоинством.
        - Хорошо, - сказал епископ, вновь натягивая на лицо тонкую улыбку. - Я допущу вас до архива, баронесса.
        - Пообещайте перед лицом Бога!
        - Лишь это. Но больше не обещаю ничего.
        - Мне хватит, - выдохнула она и протянула конверт Дьюле, надеясь, что его преосвященство не станет вскрывать письмо при ней. Тонкие пальцы повертели бумагу, издавая мерзкий шуршащий звук - так жуки трутся хитиновыми телами в тесном коробке.
        - Ждите, - продолжил епископ. - Вам назначат время и передадут ключ. И никому не говорите о нашем разговоре.
        - Клянусь!
        - Я верю. И потому отпускаю грехи. Откройте ротик, дитя мое.
        Достав облатку, коснулся ее сомкнутых губ, надавливая на них и заставляя насильно раскрыться. Марго всхлипнула, принимая пресный хлебец, а следом за ним жесткие пальцы Дьюлы - нагло, интимно, совсем не по-христиански, - огладили ее губы, затем подбородок.
        - Вкусивший плоть и кровь Его, - прошептал епископ, - имеет жизнь вечную.
        Марго отскочила, едва не подавившись слюной. Крошки упали на грудь, губы горели.
        Она сбежала с лестницы, ловя спиной «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[14 - Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).]», остановила первый попавшийся экипаж и крикнула ехать на Леберштрассе.
        Подальше от Петерплатца. Подальше от пустого взгляда и мерзких прикосновений.
        Откинувшись на сиденье кареты, Марго оттирала ладони и губы, и вслед за отвращением в ней нарастало злорадство. Представила, как его преосвященство распечатывает конверт. Пробегается взглядом, все выше вскидывая четкие, точно прочерченные по линейке брови - о! Она бы поглядела на это! - пытаясь вникнуть в смысл прочитанного:

«Ваше преосвященство! Пишу Вам срочное донесение! Дело в том, что второго дня я встречалась с его высочеством в национальном парке. Не могу выразить словами, насколько меня вдохновило это пикантное свидание! Спаситель держал меня за талию и сравнивал мои глаза со звездами, а волосы с водопадом! Мы ели мороженое из вафельных рожков, и, должна заметить, это самое лучшее мороженое в Авьене! Оно продается при входе в Пратер. Потом мы пили вино, и его высочество рассказывал скабрезности о своих женщинах, а еще говорил что-то об Авьене и империи… но я так опьянела, что не запомнила ни слова! Я обязательно вызнаю это в следующий раз! Потом мы целовались в подворотне… ах, ваше преосвященство! Смею заметить, сколь сведущ Спаситель в этих ласках! Сперва он целовал меня в шейку, затем в ушко, потом в губы… я таяла в его руках, как то мороженое (по два цента за шарик), и сегодня же мы условились встретиться в салоне на Шмерценгассе! Ах! Я понимаю всю степень своего грехопадения, но не в силах противиться воле Спасителя! Мое тело горит, едва я вспомню те поцелуи, а в голове роятся неприличные мысли. О них я
расскажу в следующем донесении. Пока же простите меня, святой отец! Ибо я согрешу…»
        Марго мстительно улыбнулась и с облегчением прикрыла глаза.
        Ротбург.
        На третий день за ним явился адъютант и сообщил, что по приказу его величества кронпринц обязан явиться в Бург.
        Генрих уже не пил, лишь, погруженный в морфиновую меланхолию, слушал переборы струн и тихие напевы Марцеллы.
        При виде посыльного, она сейчас же отложила гитару и сказала:
        - Ты должен идти, милый.
        - Рано спохватились, - откликнулся Генрих, бездумно выщелкивая искры и наблюдая за пульсирующим огоньком: пламя рождалось, умирало, и возрождалось снова. В этой цикличности было что-то завораживающее и злое. - Я ожидал, за мной придут только к концу недели.
        - Тебе никогда не удавалось исчезнуть больше, чем на пару дней, - заметила Марцелла.
        - Исчезнуть… - повторил Генрих. - Какое странное слово… Будет забавно - не правда ли, Марци? - если однажды я исчезну насовсем.
        И, сложив ладони, погасил огонь.
        Конец августа выдался знойным и душным. Авьен выдыхал смрад десятками фабричных труб. Никогда не спящие глаза Ротбурга - заплывшие и пустые, с облетевшей позолотой на веках-ставнях, - следили за Генрихом неотрывно. Сам же Генрих оставался безучастным: и когда отмокал в ванне, положив на глаза полотенце и погружаясь в вязкую полудрему; и когда его брил и причесывал Томаш; и когда, соскоблив с себя след дешевых духов, вина и поцелуев, облачался в повседневный мундир.
        Будто загонял в скорлупу что-то ранимое и настоящее.
        - У вас скопилось немало корреспонденции, ваше высочество, - говорил Томаш, по привычке помогая справиться с пуговицами. - А так же прошений. Я разложил их в порядке поступления и оставил на вашем столе. Еще о вас справлялся господин Уэнрайт…
        - Чего хотел? - слегка оживился Генрих.
        - Он не сказал, - ответил камердинер, и оживление опять сменилось апатией. - Но выразил надежду, что по возвращению вы сами свяжетесь с ним. Еще о вас настойчиво спрашивала супруга… я бы сказал, слишком настойчиво, по нескольку раз на дню. Узнав, что вы вернулись, ее высочество выспрашивала разрешение на аудиенцию.
        - Не сейчас, - поморщился Генрих, самостоятельно застегивая непослушный воротник. - Меня ожидает отец.
        - Я так и передал, с вашего позволения, - поклонился Томаш и щеткой стряхнул с мундира соринки. - Еще должен заметить, у вашей супруги поразительные вокальные данные. Ее арии и музицирование слышали даже в соседнем флигеле, и гости жаловались.
        - Возмутительное неудобство! Передай: пусть прекратит. Кто из гостей выразил недовольство?
        - Его вэймарское величество Людвиг…
        - Лютц? Да что бы он понимал в музыке, солдафон! Передай супруге: пусть продолжает. А что отец?
        - Его императорское величество ожидает вас к четырем пополудни, но вы успеваете, ваше высочество.
        - Прекрасно! - ответил Генрих, не видя в этом ничего прекрасного, а только досадную необходимость.
        Он знал наизусть, о чем пойдет разговор.
        Сперва отец посетует на его, Генриха, образ жизни. Затем пристыдит памятью предков. Потом пройдется по женитьбе на глупой и некрасивой равийке, хорошо понимая, чем руководствовался Генрих при выборе. Припомнит «Меморандум о политической ситуации», затем дружбу с оппозицией, а после - скандальные статейки и гнусные стишки. И все закончится очередной вспышкой и возвращением к Марцелле на Леберштрассе.
        Бестолковый и порочный круг, разомкнуть который ни у Генриха, ни у его величества не хватало уже ни желания, ни сил.
        Кайзер как обычно восседал за письменным столом.
        Иногда Генриху казалось, отец врастал в рабочее место подобно старому дубу: выверни кресло - и увидишь кровеносную систему корней, пронизывающих Ротбург от церемониального зала до императорских конюшен.
        - Ваше величество, - склонив голову, он остановился у порога.
        - Да, да, прошу садиться, сударь.
        В голосе кайзера непривычная рассеянность, взгляд озадаченный.
        Опустившись в кресло, Генрих ждал, стараясь не глядеть на портрет императрицы - вот, кто в высшей степени овладел искусством исчезать! И наблюдал, как с хрустом и шорохом переворачиваются бумаги, как солнечный луч, просачиваясь сквозь портьеры, высвечивает мокрую лысину императора, и августовская муха все кружит и кружит над нею, отчего его величество отмахивался все чаще, а раздражался все сильнее.
        Наверное, Генрих для отца - не значимее этой мухи, и общение с ним - лишь часть придворного этикета.
        Наверное, император будет рад однажды прихлопнуть его газетой - последним изданием «Эт-Уйшаг», в котором так и не были выпущены стихи, но которое все равно изъяли из продажи, - и стряхнуть в мусорную корзину.
        Минуты шли.
        Шелестели бумаги.
        Жужжала муха.
        Генрих томился ожиданием.
        - Ваше величество, - наконец, не выдержал он, поднимаясь. - Я вижу, вы заняты. Зайду в другой раз.
        - Ума не приложу, куда делась карта дислокации наших соединений, - все сильнее хмурясь, ответил император. - Ведь не ранее, как утром, ее вот сюда положил граф фон Меркел.
        - Господин министр планирует войну? - осведомился Генрих, подавляя враждебную настороженность, но к его облегчению кайзер покачал головой.
        - В том, к счастью, нет нужды. Но мне поступили рапорты из Бонны и Далмы о недовольствах и брожениях, я собираюсь назначить инспекцию в дивизиях… а каких? Стариковская память подводит.
        - Если нет военной угрозы, то передислокация корпусов не требуется, - небрежно заметил Генрих. - В Далме стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии, в Бонне - первая и сорок восьмая.
        Кайзер взмахнул рукой, но лишь для того, чтоб отогнать муху.
        - У вас хорошая память, сударь. Вы знаете наизусть соединения сухопутных войск?
        - И особенно хорошо те, где действительно нужна инспекция, - ответил Генрих. - Но не для того, чтобы подавить недовольство, а для того, чтобы понять проблемы наших солдат. Впрочем, я знаю их и без инспектирования.
        - Какие же, позвольте полюбопытствовать? - император сощурил глаз, косо взглянув на Генриха, и взгляд этот был как вызов.
        - Я полагаю, - запальчиво начал он, оставаясь стоять и глядя на кайзера сверху вниз, - военный министр не сообщил вам, что это не первые рапорты? Я изучал их, но вы пресекли мои попытки вмешаться. В них говорится о межнациональных конфликтах, что вполне ожидаемо, учитывая комплектование армии. В качестве единого командного языка используется авьенский, и это очевидно, так как на нем говорит большинство офицеров. Однако проблемы возникают в расположениях: солдаты просто не понимают, что пытается донести до них командование, а отпущенное на обучение время слишком мало. Отсюда сложность управления.
        - И что вы предлагаете?
        - Выделить больше времени на обучение и подготовку солдат, - быстро ответил Генрих, следя за мухой, теперь пикирующей к его плечу. - Офицеры расположений тоже должны приложить усилия для изучения языка своих подчиненных, - рывками, палец за пальцем, он принялся стаскивать перчатку. - В конце концов, из кого набирают офицерский состав? Из некомпетентных лодырей? Если авьенцы настолько не дорожат своими погонами, мы выдадим их боннийцам, равийцам, турульцам! Дадим возможность карьерного роста и для представителей нетитульных наций!
        Генрих щелкнул пальцами, и муха, обуглившись до черной крошки, упала на паркет. Кайзер вздрогнул и утер лысину платком.
        - Хм, хм, - промычал он, опасливо поглядывая на Генриха. Тот, перехватив взгляд, устыдился и спрятал руки за спину, но все же продолжил:
        - К тому же, армия нуждается в перевооружении. Артиллерийское снабжение слабое, и это стоит признать. В Галларе уже год как используют восьмимиллиметровую винтовку, и она показала отличные результаты. Давайте закажем пробные образцы!
        - И что же, сударь, вы полагаете, это решит существующие проблемы?
        - Хотя бы их часть! - дернул подбородком Генрих. - С чего-то ведь надо начинать?
        - Возможно, возможно… - брови его величества снова сошлись на переносице, взгляд отяжелел. - Вот только кому поручить? - он покачал головой. - Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…
        - Уж вашим генералам по силам справиться с таким пустяком, - пожал плечами Генрих. - Поручите любому из них.
        - Я лучше поручу это вам.
        - Воля вашего императорского величества закон, - слегка поклонился Генрих. - И, если это все, разрешите мне…
        Он не договорил.
        Смысл сказанного настиг его, как настигает приливная волна, в груди стало больно и горячо.
        - Простите, ваше величество? - осторожно подбирая слова, заговорил Генрих. - Мне вдруг показалось, будто вы…
        - Не показалось, - жестко перебил кайзер. - Я собираюсь поручить это вам.
        Генрих упал обратно в кресло. Зародившийся под сердцем огонь вязко потек по венам, и, чтобы унять радостную дрожь, он с силой сжал подлокотники.
        - Второго дня, - продолжил кайзер, - я разбирал бумаги, и обнаружил ранее присланные вами предложения. Я внимательно их изучил и, должен признать, они не дурны.
        - Тогда вы отклонили их, - с усилием вытолкнул Генрих. - Почему теперь…
        - Потому что я пересмотрел свое решение. Ваш смелый поступок во время торжеств позволил мне взглянуть на вас с новой стороны. И пусть я не в полной мере одобряю его и не могу разделить восторгов авьенцев - да, да! Не думайте, будто я не читаю газет! - вы показали себя человеком хотя и порывистым, но благородным.
        - Ваше величество! - Генрих снова привстал. - Как Спаситель и ваш сын, я не мог поступить иначе!
        - И я оценил это. Возможно, допустил ошибку, когда судил о вас слишком предвзято, - из-под кипы бумаг кайзер достал сложенную вчетверо карту, и Генрих сел. - Но ваша самоотверженность и знания впечатляют. Смотрите-ка! - разгладив ладонью бумагу, император удивленно качнул головой. - Вы оказались правы, в Далме и правда стоят восемнадцатая и сорок седьмая дивизии. Скажите, сударь, вы могли бы отправиться туда на следующей неделе?
        - Отправиться? - эхом повторил Генрих. - Но мне запрещено покидать Авьен.
        - Спасителю да, - ответил кайзер, поднимая глаза. - А генеральному инспектору сухопутных войск империи - нет.
        На миг стало трудно дышать. Генриху хотелось расстегнуть воротник, чтобы глотнуть немного воздуха, унять пустившееся в оживленный галоп сердце. Он поднял ладонь, но встретился с взглядом отца: в глубине его глаз искрилась теплая радость.
        И тяжесть отступила.
        - Я даже не мечтал, - сказал он, выпрямляя спину и опуская руку на подлокотник. - Ваше доверие дорогого стоит! Я сделаю все, чтобы оправдать его, отец!
        - Тогда подготовьте доклад. На завтрашнем заседании я собираюсь поднять вопрос перевооружения армии.
        - Вы допускаете меня до заседания кабинета министров?
        - И более того: настаиваю на вашей явке. Помнится, вы хотели предложить что-то по предупреждению дальнейших вспышек чахотки?
        - Да, открытие больниц для малоимущих и финансирование научных исследований.
        - Жду предложений и по этому вопросу. Только тщательно подбирайте слова, не забывайте, что вас будут слушать мои министры, а не посетители салона на Шмерценгассе.
        - Отец! - Генрих почувствовал, как вспыхнули уши.
        Лукавый огонек мелькнул во взгляде кайзера и пропал.
        - Ступайте же теперь. Надеюсь, вы довольны?
        - И благодарен!
        Генрих поднялся - пружинисто и легко.
        Почему кабинет отца прежде казался ему мрачным и неприветливым местом? Нет, здесь вполне просторно и вольно дышится, в солнечном свете кружатся золотые пылинки, в фарфоровой вазе - не замеченный раньше букет. Не розы - обычные полевые цветы, которые так любит матушка.
        - Генрих.
        Оклик заставил его вздрогнуть и опустить взгляд.
        - Когда вы росли, - продолжил кайзер, - мне нечасто удавалось быть рядом с вами. Я всегда был больше императором, чем отцом. И хотел в вашем лице видеть, прежде всего, достойного преемника, потом Спасителя, и под конец - сына, - его горло дрогнуло, и Генриху подумалось, что отцу, должно быть, тяжело подбирать слова. - Не удивительно, что я совершенно не знаю вас. И больно представить, что уже поздно…
        Он умолк, встревоженно глядя на сына, лоб собрался в морщины. Точно на миг осыпалась гранитная скорлупа, и под ней оказалось что-то человеческое, живое, уязвимое.
        Не кайзер и не полководец - просто усталый пожилой человек.
        - Нет, отец, - с мягкой улыбкой ответил Генрих. - Если этого хотим мы оба - поздно не будет никогда.
        Особняк барона фон Штейгер.
        В сейфе Марго - полная картотека ее клиентов.
        Семейные скелеты - вместе с грязными тайнами и маленькими личными грехами, - аккуратно вынуты из шкафов, разобраны на косточки, перемыты и убраны в переплеты. Тут же - финансовая книга, где летящим почерком по-славийски прописано, кем, сколько и за какую услугу переведено на банковский счет фон Штейгер, жирно подчеркнуты должники и вымараны те, чьи грехи прощены и списаны.
        Бумаги барона на нижней полке: ордера, чеки, векселя…
        Ни одной долговой расписки, ни закладной на дом, ни намека на связь с ложей «Рубедо».
        Марго вытерла взмокший лоб.
        - Ну же, господин барон! - обратилась она к портрету. - Подскажите, что мне искать, дорогой муженек?

«Думай», - издевательски ощерился с портрета фон Штейгер.
        Марго в досаде поддела ногой оброненные папки.
        - Вы и при жизни были бесполезны! Теперь и подавно.
        Бумаги с шорохом разлетелись. Что-то звякнуло о паркет, блеснуло в дрожащем газовом свете. Марго наклонилась и подняла треугольную пластинку с изображением вытравленного в меди одноглазого солнца - в насквозь пробитый зрачок прошла бы толстая бечева.
        - Фрау? - в приоткрытую дверь просунулась Фрида, и Марго машинально спрятала пластинку в лиф. - Вам пакет.
        - От кого?
        Фрида просеменила через кабинет, протянула квадратный сверток, перевязанный простой лентой.
        - Не могу знать, - ответила, с любопытством косясь на раскиданные бумаги. - Принес какой-то мальчишка. Вроде и посыльный, но выглядел странно.
        - Насколько странно? - спросила Марго, и обдало жаркой волной. Неужто «мальчики из хора» от его преосвященства?
        - Черномазый, как в саже, - сказала Фрида. - Я спрашиваю: от кого? Кому? А он только повторяет: Маргит, Маргит! С вашего позволения сунула ему четверть гульдена.
        - Хорошо, Фрида, иди.
        Пакет был тяжелым и твердым на ощупь, с краю - темная капля сургуча. Витые линии складывались в едва различимую «Э».
        - Фрида!
        Служанка остановилась, подняла на баронессу вопросительный взгляд.
        - Мое письмо, - подавляя волнение, быстро проговорила Марго. - В Ротбург, помнишь? Ты отнесла его?
        - В тот же день, фрау. И доложила тогда же вечером.
        - Доложила? Вот новость! Не помню…
        - Вы, смею заметить, тогда выглядели взволнованно, как не в себе. Может, и запамятовали.
        - Да, да, - закивала Марго, сжимая сверток и вдыхая бумажную пыль, будто нагретую от прикосновений. - Так тебе удалось передать его?
        - Передала, как вы и просили. Сперва меня чуть не отправил восвояси гвардеец, но потом вышел пожилой представительный господин в черном фраке. Осведомился, кто я и откуда, осмотрел письмо, но вскрывать не стал, потом велел передать, что все будет доставлено по назначению… - Фрида умолкла, переводя дух, и ее глаза загорелись восторженностью. - Ой, госпожа! Правда? Вы правда видели его высочество, а, значит, это…
        - Иди! - перебила Марго, вздрагивая от волнения. - И не болтай, слышишь?
        - Слушаюсь, - Фрида отскочила к двери, совершенно по-детски повертела сложенными в щепоть пальцами у губ - «рот на замок и молчок!», - и выскользнула за дверь.
        Марго взяла со стола стилет - вертляво порхнул мотылек на рукояти, - и взрезала ленту. Оберточная бумага шелестела, как осенняя листва, и пахла так же - теплом и солнцем. Из-под обертки вынырнули золотые буквы.
        - «Бабочки Авьена», - вслух прочитала Марго и рассеянно пролистала книгу - перед глазами мелькнули рисованные от руки иллюстрации, - а на колени выпал сложенный вдвое листок. Она подхватила его, замирая от какого-то сладкого предвкушения, поспешно развернула и встретилась с собственным портретом.
        Рисованный набросок в нескольких штрихах удивительно точно передавал сходство, а кроме того, приподнятые брови и глаза, ярко выраженные и густо подчеркнутые углем, придавали лицу выражение печальной задумчивости.

«Такой Вы запомнились мне…», - значилось ниже.
        Марго глубоко вздохнула и поймала свое отражение в трюмо: блуждающая улыбка на губах и глаза - два темных агата.

«Взгляни на себя! - послышался язвительный голос барона. - Краснеешь как невинная институтка! Портретик, ну так что с того?»
        - Красиво, - тихо сказала Марго, продолжая задумчиво улыбаться. - Я красивая здесь… но почему-то печальная.
        Может, художник подметил тоску по Родиону - как он сейчас, несчастный мальчик? Думает ли о сестре? Читает ли книги, что в прошлый раз принесла ему Марго? - а, может, автор портрета вскрыл приросшую к ее лицу маску и обнаружил под ней не признаваемую самой Марго трогательную хрупкость.
        Листок подрагивал в руке, щеки пунцовели от прилившей крови. Марго вздохнула, с усилием перевернула бумагу и прочла дальше:

«…с тех пор постоянно о Вас думаю. Счастлив знать, что Вы не держите на меня зла и были в тот день на Петерсплатце. Я также хочу увидеться с Вами…»
        По спине прокатилась теплая волна. Марго прикрыла глаза и сидела так, боясь шевельнуться, с головой звенящей и легкой, наполненной мыльными пузырями мыслей. Словно огромное колесо вновь подбросило ее и понесло вверх, над зелеными островками Пратера, над крышами Авьена, к самому солнцу - влекущему и обжигающему. Захочет - согреет теплом, захочет - сожжет дотла.
        Такое новое, головокружительно странное чувство…
        Марго и в самом деле почудилось, будто пол ускользает из-под ног, и это напугало ее. Распахнув ресницы, она судорожно вцепилась в письмо и, вникая в каждое слово, прочитала:

«В субботу будет открытие нового госпиталя на Райнергассе, я буду там. Приходите…»
        Госпиталь? Не тот ли, куда инспектор Вебер обещал перевести Родиона? Он ведь тоже хотел что-то сказать тогда, на Петерсплатце…
        Марго неуютно поежилась: букет, полученный от инспектора, так и остался вянуть в гостиной, не то, чтобы она намеренно игнорировала знаки внимания, но за всеми последними событиями - болезнью, встречей с епископом, бумагами покойного мужа, ответным письмом Спасителю, наконец! - она совершенно забыла о Вебере.
        И теперь хризантемы, пожухлые и скучные, торчали в углу гостиной, а у Марго - из чувства вины или растерянности, - не хватало духа убрать их.
        Она опустила все еще пылающее лицо и, боясь встретиться с ядовитым взглядом фон Штейгера, прочла до конца:

«Постскриптум. Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один - кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?».
        И еще ниже:

«Ответные письма прошу передавать следующим образом: с шести до семи утра у зимнего манежа будет ожидать мой кучер Кристоф, с семи до восьми вечера у восточных ворот - камердинер Томаш Каспар.
        Всегда Вам преданный Г.»
        Дойдя до последней буквы, Марго снова скользнула глазами вверх, к началу письма, и прочла его бегло, целиком, глотая слова, как микстуру. А потом еще раз. И еще. Пока не ощутила в желудке сытое тепло и не откинулась на спинку кресла, в радостном волнении разглядывая портрет.
        Первый и единственный портрет, который когда-либо был у Марго.
        В нем чувствовалась талантливая, но не совсем твердая рука. Размашистые штрихи выдавали натуру импульсивную и - пылкую? какая точная характеристика для человека, в чьих жилах течет огонь! - одновременно пугающую и притягательную.
        В той же манере оказались выполнены иллюстрации в подаренной книге.
        Если бы не имя - Рудольф Габихтсберг, - Марго бы подумала, что автором является сам Генрих.
        Страницы шелестели, как крылья ночных мотыльков. С рисунка на рисунок перепархивали бабочки. Марго улыбалась, рассеянно следя за их черно-белым танцем. Но замерла, зацепившись взглядом за крупное, расчерченное на кольца, брюшко и узор, напоминающий человеческий череп.
        Мертвая голова.
        Бабочка с отцовского стилета.
        Судорожно вцепилась в книгу, Марго зашевелила губами, по слогам разбирая латынь: Ache-ro-ntia at-ro-pos.

«Название с древности внушало людям страх, - читала она дальше по-авьенски. - Первое слово происходит от названия реки в загробном мире, второе - от имени богини судьбы, рока.
        Это самый крупный представитель семейства бражников и одна из самых больших бабочек в Священной империи.
        Бабочка Мертвая голова может издавать резкий и пронзительный писк, который, в совокупности с пугающим рисунком на ее груди, сделал насекомое предметом для суеверий. До сих пор считается, что бабочка используется в черной магии, а звук, издаваемый насекомым, воспринимается как способ общения чернокнижников с умершими душами. В некоторых странах верят, будто чешуйка с крыла этой бабочки, попав в глаз, причиняет слепоту. И, согласно легенде, именно с появлением Acherontia Atropos связано распространение свирепствовавшей в империи чумы. Немудрено, что с древних времен данный вид бражника преследуется и уничтожается, и в настоящее время находится под угрозой исчезновения…»
        В глубине дома начали звонко отбивать время часы.
        Едва не выронив книгу, Марго выпрямилась в кресле и встревоженным взглядом обвела кабинет: тени порхали по углам, в газовых лампах трепетали огоньки, и барон, прикрыв тяжелые веки, затих и молчал, погруженный в апатию.
        Марго сглотнула слюну.
        Никто не изобразит на фамильном гербе Acherontia Atropos. Никто - кроме ее отца.
        Дрожащими руками она завела за уши выбившиеся пряди. Дыхание постепенно восстанавливалось, но прежняя легкость прошла, оставив место тревожному возбуждению.
        Его высочество - нет, Генрих. Конечно, его зовут Генрих! - отправил Марго не только письмо, от которого до сих пор тянуло теплом, но и зацепку к тайнам ее семьи. Вот только бы узнать - каким?
        Часы в доме отбили положенное время. Но едва стих последний - седьмой, - удар, как за ним последовал новый.
        Только на этот раз постучали в дверь.
        Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.
        - Так сколько, говорите, пациентов вмещает госпиталь?
        - Сто сорок душ, ваше высочество.
        - С новыми флигелями будет триста. Оборудование доставили?
        - Прошу сюда.
        Смотритель распахнул двери и сам услужливо отскочил в сторону, пропуская вперед Генриха, за ним - Натаниэля, после - Имре Фехера с торчащим из нагрудного кармана карандашом, и следом - темнокожего мальчишку, серьезного и похожего на обезьянку, в каждой руке которого - по саквояжу.
        - Кабинет герра Вэнрата, пожалуйста, господа…
        - Уэнрайта, - поправил Натаниэль, засовывая большие пальцы в карманы брюк и оглядывая кабинет - нагромождение шкафов и наполовину разобранных коробок. - Доктора Уэнрайта.
        - Вам придется запомнить это имя, - заметил Генрих. - Доктор Уэнрайт отныне ваш координатор и главный научный руководитель.
        Смотритель поклонился сначала Генриху, затем Натаниэлю, и на всякий случай редактору. Тот, улыбкой приподняв черные и тонкие, будто нарисованные усики, привычно сунул карандаш в угол рта, похрустел им и осведомился:
        - Насколько я понимаю, заведение рассчитано не только на солдат?
        - И на гражданских тоже, - вместо смотрителя ответил Генрих. - Завтра откроем отделение для особо запущенных случаев туберкулезных больных и флигель для выздоравливающих. Если дело пойдет на лад - а оно пойдет, я уверен! - откроем еще два подобных заведения на окраинах.
        - Я предлагал переименовать госпиталь в вашу честь, ваше высочество, - проговорил смотритель, сияя от радости и преданно заглядывая ему в глаза.
        - Зачем это? Не нужно! - Генрих поморщился. - Дева Мария - как и наша императрица, покровительница больных и страждущих. Пусть госпиталь носит ее имя. А это, - он указал на собственный портрет в золоченой рамке, - уберите немедленно. Здесь научная лаборатория, а не молельня.
        Смотритель округлил глаза, но бросился выполнять приказ. Имре Фехер со значением переглянулся с Натаниэлем и почесал кончик носа обгрызенным карандашом.
        - Его преосвященство будет недоволен, - вполголоса заметил он.
        - Разумеется, - с улыбкой ответил Генрих. - Разумеется…
        Он был недоволен уже тогда, когда его императорское величество велел зачитать доклад, над которым Генрих корпел вечером и ночью, отменив все встречи и отвлекаясь только на кофе. Наверное, благодаря этому бодрящему напитку - ну, может, еще и двум шприцам морфия, впрыснутых для успокоения незадолго перед заседанием кабинета министров, - Генрих совсем не чувствовал усталости, был спокоен, собран и вполне убедителен, чтобы получить одобрение кайзера.
        И недовольство его преосвященства, конечно.
        - У нас уже есть приходские больницы, - говорил тот, глядя мимо Генриха, словно вместо него в кабинете стояла одна из статуй кафедрального собора. - Их вполне достаточно. Да и растрат будет меньше.
        - Не знал, что вы, ваше преосвященство, еще и казначей, - ответил Генрих, в отличие от епископа, оглядывая его фигуру - сухую и черную, как труп насекомого. - Позвольте мне самому разобраться с тратами. Финансовую поддержку я беру на себя.
        - Много веков поддержку народу оказывала церковь, - заметил Дьюла. Его пальцы по-паучьи перебирали складки сутаны, будто плели невидимую сеть.
        - Это традиция.
        Генрих позволил себе надменную усмешку и ответил:
        - Пришла пора пересмотреть традиции. И избавиться от наиболее устаревших.
        Потом разговор перешел на другие темы, касающиеся перевооружения армии, потом выступил министр-президент, за ним - сам кайзер. Генрих исписал весь блокнот, а в перерывах, по-мальчишески прикрывшись ладонью и едва скрывая улыбку, прорисовывал мягкий девичий профиль. Письмо баронессы фон Штейгер он прочитал сразу же, как только взялся разбирать корреспонденцию, и внутреннее ликование не смогло нарушить даже столкновение с епископом, происшедшее уже после заседания, за дверями императорского кабинета.
        - Вам не кажется, - заговорил Дьюла, прожигая Генриха взглядом, - что вы слишком много на себя берете, ваше высочество?
        - Я беру на себя ровно столько, сколько положено Спасителю.
        - Вы послужите своему народу. Но пока ваше время не пришло.
        - Что ж, ваше преосвященство, - ответил тогда Генрих. - Я весьма нетерпелив!
        Теперь он не сомневался, что епископ Дьюла не явится на открытие, хотя и получил формальное приглашение. И это было на руку Генриху: в день перед торжеством из алхимических лабораторий под Штубенфиртелем было вывезено оборудование, которое могло пригодиться в дальнейших исследованиях - весы, аппараты для дистилляции, горелки, измерительные приборы и колбы.
        И кое-что еще, спрятанное до времени в саквояжах.
        Едва удалось выпроводить смотрителя, как Натаниэль скомандовал мальчишке по-ютландски:
        - Диоген! Ставь на тот стол! Да аккуратно, не разбей!
        И сам подхватил один из саквояжей, в нетерпении расстегивая замки.
        - Я полагаю, сейчас нам продемонстрируют что-то из ряда вон выходящее? - осведомился редактор, наблюдая за манипуляциями Натаниэля и его помощника, который с не меньшей ловкостью, закусив от усердия губу мелкими беличьими зубками, вытряхивал на стол содержимое саквояжа.
        - Увидите, Имре, - ответил Генрих. - Только это пока не для прессы.
        - Я нем как рыба. В конце концов, «Эт-Уйшаг» курируется вами, я лишь скромный редактор. Но я сгораю от любопытства! Что там такое?
        - Свеча Шамберлана! - с гордостью произнес Натаниэль, бережно устанавливая на столе конструкцию из нескольких сосудов. - Бактериальный фильтр, который позволяет вычленить сontagium vivum fluidum. Хотите стать первопроходцем, мистер Фехер?
        Редактор колебался, и Генрих вполне его понимал. Он и сам, впервые столкнувшись с прибором, испытал почти священный трепет от созерцания того, как невидимое становилось видимым. В будущем Натаниэль обещал создать микроскоп большей мощности. Но пока…
        - Пока я прибегаю к хитрости, - подхватил его мысли ютландец. - Стоит добавить пропущенную через фильтр и зараженную смесь в желатин и дать ему застыть. Тогда микроб начинает размножаться и образует колонию, которая становится видна сперва в микроскоп, а потом и простым глазом.
        - Если вы утверждаете, что это безопасно… - пробормотал редактор, закатывая рукав и на мгновенье поморщившись, когда в его предплечье воткнулась игла.
        - Не опаснее эпидемии, Имре, - сказал Генрих. - Сколько уже их было? - он принялся стаскивать перчатку, перечисляя: - Чума. Тиф. Холера. Оспа. Теперь туберкулез. Они вспыхивают в империи с завидной регулярностью, и Авьен - очаг заражения.
        Он подпалил горелку и зачарованно следил, как в фарфоре вскипает фильтрующая жидкость.
        - Есть мнение, - сказал Натаниэль, - что эти заболевания вызваны одним и тем же микробом, который передается из поколения в поколение, но видоизменяется в зависимости от многих факторов.
        - Чье это мнение, герр Уэнрайт? - осведомился редактор, иронично приподнимая бровь.
        - Мое, - отозвался Генрих, и усмешка сразу же стерлась с лица редактора.
        - Вам не кажется странным, Имре, что вспышки эпидемий повторяются с завидной регулярностью? Настолько регулярно, что можно предсказать, когда случится новая?
        - Инкубационный период, - пробормотал Натаниэль, переливая желатин в чашку Петри. - Сперва идет фаза адаптации, при которой симптомы вычленить проблематично… Вы ведь чувствуете себя вполне здоровым, не так ли? - и, дождавшись слабого кивка редактора, продолжил: - Как и я, и Диоген, - темнокожий мальчишка, услышав имя, глянул исподлобья, но почему-то не на Натаниэля, а на Генриха - взгляд круглых эбеново-блестящих глаз был внимателен и насторожен. - Но у многих авьенцев - бедняков, ослабленных недоеданием и изнурительным трудом, - уже началась фаза размножения. Вот, глядите!
        Настроив микроскоп, Натаниэль жестом подозвал редактора.
        Генрих подходить не стал, бездумно вычерчивая в блокноте наброски, и без того зная, что увидит там Имре: колонию микроорганизмов, гнилостное пятно - средоточие нигредо. Оно будет расти, поглощая здоровые клетки, пока не приведет к распаду и смерти.
        - Туберкулез? - услышал Генрих хриплый голос Фехера. На какой-то миг показалось, что отпрянувший от микроскопа редактор уже похож на мертвеца - резко осунувшийся и посеревший, с поджатыми в бескровную нить губами.
        - Необязательно, - ответил Натаниэль. - Пока ваш vivum fluidum находится в латентном состоянии. Он может развиться во что-то опасное, а может и не развиться вовсе.
        - А есть ли панацея?
        - Есть, - с кривой улыбкой ответил Генрих. - И это я. Натан, покажи Имре образец.
        Они обнаружили это совершенно случайно, когда в руках Генриха нагрелось предметное стекло. Тогда и увидели золотую россыпь вспыхнувших и тотчас погасших искр.
        Их нельзя было просеять через фильтр Шамберлана, они никак не взаимодействовали с зараженным материалом, и жили, казалось, своей тайной жизнью.
        - Мы назвали их холь-частицы, - сказал Натаниэль, подвигая редактору микроскоп. - Их, как и vivum fluidum, нужно изучить самым тщательным образом. Мы с Харри считаем, что при определенных условиях эти частицы каким-то способом входят во взаимодействие друг с другом. Узнать бы только, при каких.
        - Жаль, что именно теперь мне придется покинуть Авьен, не так ли? - откликнулся Генрих, выныривая из задумчивости.
        - Это ничего! - бодро ответил Натаниэль. - Пока я буду изучать течение болезни. Правильная постановка диагноза - первый шаг на пути к выздоровлению. Но ты сегодня рассеян, Харри. Волнуешься перед отбытием в Далму?
        - Я размышляю, почему именно теперь отец решил отправить меня в Далму? - откликнулся Генрих, прочерчивая карандашом последнюю линию - получился изящный завиток, выбивающийся из-под прогулочной дамской шляпки. - Сейчас, когда мы подступили к разгадке так близко…
        - Скажи, что тебе просто не хочется покидать свое новое увлечение, - шутливый тон Натаниэля несколько разрядил напряжение. - Кто она? Совсем не похожа на ее высочество.
        - Тебе необязательно знать всех моих любовниц поименно, Натан, - заметил Генрих, скрывая улыбку.
        - Твои любовницы быстро становятся предметом светских сплетен.
        - На этот раз я рассчитываю хранить ее личность втайне.
        - Рисуя при каждом удобном случае?
        Рассмеявшись, Генрих захлопнул блокнот.
        - Как говорит Имре, это не для прессы, друг мой. Займись лучше делом.
        - Как будет угодно вашему высочеству, - театрально поклонился Натаниэль.
        - Но пока рано говорить о каких-то успехах. Вы слышите, мистер Фехер?
        - Я услышал и понял, господа, - ответил редактор, все еще нездорово бледный, но постепенно приходящий в себя. - И буду первым в очереди на обследование в вашей больнице, доктор Уэнрайт.
        Все рассмеялись, но смех вышел невеселым.
        Замешкавшись при выходе из кабинета и пропустив вперед редактора, Натаниэль схватил Генриха за рукав.
        - Ты думаешь, Харри, - громким шепотом по-ютландски произнес он, - его императорское величество не просто так отсылает тебя из Авьена?
        Генрих не подал виду, что при этих словах по спине рассыпались колючие мурашки, и не сказал, что думал об этом весь последующий день, и радость от долгожданного назначения весьма быстро омрачилась подозрением и тревогой.
        - Я все же верю, - с усилием ответил, наконец, тоже перейдя на ютландский, - что это совпадение. Отец не в курсе нашей работы, он просто доверился мне.
        - Хорошо, - вздохнул Натаниэль, но все же складка между его бровями не спешила разглаживаться. - Возвращайся скорее. И береги себя. В последнее время ты выглядишь уставшим.
        - Я много работаю, Натан. И мало сплю.
        - И по-прежнему принимаешь морфий?
        - Гораздо… реже, - соврал Генрих, выдерживая внимательный взгляд друга и утешая себя тем, что стыдиться тут нечего, ведь он просто выполняет предписания лейб-медика. - Я соблюдаю назначения, иначе эти головные боли меня доконают. Да и спонтанных самовозгораний происходит при этом куда меньше.
        - Хорошо, - повторил Натаниэль, все еще не отпуская его рукав, подцепив сильными пальцами, точно крючком, и заставляя Генриха плавиться от внезапно нахлынувшего смятения. - По моим последним наблюдениям, к нему очень быстро привыкают, и пациентам требуется все большее увеличение порций. А воздержание сопровождается мучительными ощущениями. Я беспокоюсь за тебя, Харри.
        Генрих нашел в себе силы выдавить слабую улыбку и аккуратно освободился из захвата.
        - Спасибо, Натан, - устало ответил он. - Я буду осторожен. А ты порадуй меня к возвращению новым открытием, а лучше - победой над vivum fluidum.
        - Так и будет, Харри, - ответно улыбнулся Натаниэль, и мышцы на его лице, наконец, расслабились. - Мы обязательно победим.
        Особняк барона фон Штейгер, затем госпиталь Девы Марии.
        Когда Фрида открыла дверь, на пороге уже никого не было - голый фонарный свет рисовал на мостовой круги, на улице никого, в воздухе - ни ветерка, ни звука.
        И все-таки, Марго казалось, что за ней наблюдают.
        И когда она поднимала оставленную перед дверью папку в кожаном переплете, туго стянутую бечевой. И когда устраивалась в кабинете, отставив масляную лампу на безопасное расстояние и примостившись у приоткрытого окна. И когда перебирала выпавшие из папки бумаги - пожелтевшие и хрусткие, ломкие по краям.

«Мания преследования передается через поцелуй?» - трескуче смеялся барон, тоже подсматривая из тени.
        Порой Марго хотелось если не вынести портрет на свалку, то хотя бы завесить тряпицей. Но не сейчас. Не когда перед ней лежали финансовые отчеты, подписанные его рукой с оттиснутой печатью дома фон Штейгеров. Не когда перед глазами расплывались чернильные строчки: «… в здравом уме и твердой памяти обязуюсь передать движимое имущество в поддержку церкви в целях возмещения причиненного ущерба на счет…»
        Далее следовала комбинация цифр, которые Марго, конечно же, обязательно проверит в банке. Только уже сейчас она была уверена, что этот банк находится не в Авьене, а, возможно, даже в другой стране. Да и открыт на совершенно постороннее и ни о чем не говорящее имя.
        Перевод на двадцать тысяч гульденов.
        На шестьдесят.
        На сотню!
        Кружилась голова. Цифры прыгали, точно насмехались над Марго, и выстраивающиеся хвосты нулей ускользали из пальцев и оставляли пустоту - лишь пустоту! - которую она напрасно пыталась заполнить.
        Незначительная сумма в завещании - как насмешка. Умирая, барон оставил жене только подачку и старый, а потому никому не нужный, особняк.
        Марго в бессилии уронила голову на руки. Сквозняк переворошил бумаги и остудил пылающие виски.
        Надо собраться. Подойти к фактам с холодным рассудком. Просто принять к сведению, что…

«Ты почти банкрот, дорогая», - вкрадчиво заметил фон Штейгер.
        - Ступай к дьяволу! - закричала Марго, швыряя в портрет первое, попавшееся под руку.
        Треугольная пластинка блеснула медной гранью и, звякнув о паркет, погасла.
        Долгий вдох.
        Долгий выдох.
        Пригладив взмокшие волосы, Марго выпрямилась.
        Этап отрицания - и это отлично демонстрировали ее клиенты, - может длиться нескончаемо долго. Нужно иметь определенное мужество принять неприглядные факты, и, приняв, поразмыслить, что делать дальше.
        Барон оставил жену почти без средств, зато с недвижимостью.
        Старым, скрипучим, открытым сквознякам, сырости и мышам, но все-таки особняком. И не было ни одной бумаги, подтверждающей иное.
        Облизав пересохшие губы, Марго снова - на сей раз куда внимательнее, но все же стараясь не глядеть на раздражающие ее цифры, - просмотрела документы в поисках закладных на дом.
        Ничего.
        Чисто.
        И это слегка удивило Марго: скорее, в духе барона было бы оставить ее вовсе без имущества и без средств к существованию. Если фон Штейгер был должником ложи «Рубедо», почему бы ему не заложить и особняк?
        - Так почему, господин барон? - обратилась она к портрету.
        Старик хитро отмалчивался.
        Она опять вздохнула и убрала бумаги обратно в папку.
        Марго подумает об этом позже. Может, после трех чашек крепкого кофе, а может, после небольшой прогулки по набережной Данара. Потом вернется и пересмотрит бумаги снова. И еще раз. Пока не придет понимание, что делать дальше.
        Марго потерла кольнувшую болью щеку - лишь защемление нерва, - но показалось, что ее как форель подцепили на рыболовный крючок.
        На смену беспокойной и почти бессонной ночи пришло утро - яркое, звонкое, полностью лишенное столь необходимой сейчас прохлады.
        Не дожидаясь Фриды, Марго спустилась вниз: ради очередной чашки кофе незачем будить служанку. Но она и так не спала. Марго слышала бормотание из гостиной и, приоткрыв дверь, обнаружила Фриду стоящей на коленях перед образом Спасителя.
        - Господь… наш заступник… - доносились обрывочные слова. - Направь и исцели… дай сил госпоже моей, пребывающей в болезни и смятении духа. Дай сил юному господину пережить злой навет и…
        - Фрида!
        Служанка подскочила, подобрав взметнувшиеся юбки.
        - Фрау! - всплеснула руками она. - Вы сегодня рано…
        - Я же велела убрать это, - Марго небрежно указала на образ, и взгляд служанки пугливо заметался.
        - Простите! Вы не приказывали убрать из гостиной, и я подумала… то есть… я сейчас же уберу его!
        Она бросилась к картине, и Марго увидела, что это настоящий Христос - длиннобородый, в терновом венце, - а вовсе не эрцгерцог, и быстро ответила:
        - Впрочем, его можешь оставить. Пусть.
        - Я просто молилась о вас, фрау, - выдохнула Фрида и перекрестилась. - О вас и юном господине. Вы все еще не здоровы и мало отдыхаете, а герр Родион… он…
        - Я тоже беспокоюсь за Родиона, - окончательно смягчаясь, ответила Марго, нервно комкая край пеньюара. - Оттого и сплю плохо. И ценю твою заботу, Фрида. Только…
        Она хотела сказать, что молитвы не помогут. Ведь Господь - добрый, понимающий, умеющий воскрешать мертвых и обращать воду в вино, - не нанимал для Родиона лучшего в Авьене адвоката. Не прятался от агентов тайной полиции. И не был так возбуждающе близко, что еще немного, и Марго бы поняла, сколько в нем небесного, а сколько земного…
        Она залилась краской. Истерзанная ткань в ее руках промокла насквозь, и Марго со смущением отпустила подол и заметила:
        - Двадцать седьмого числа Родиона переведут в госпиталь на Райнергассе…
        - Сегодня двадцать седьмое, фрау, - робко заметила Фрида.
        - Сегодня! - воскликнула Марго, округляя глаза и силясь вспомнить, сколько прошло времени с момента ее болезни. - Да что же ты не сказала? Мне нужно успеть к открытию!
        Собиралась впопыхах, на ходу обжигаясь кофе.
        - Не вертитесь, фрау! - в отчаянии говорила Фрида, шнуруя корсет. - Право же, вы словно на шарнирах сегодня!
        - Речь идет о моем брате, не забывай! - строго отвечала Марго, и придирчиво разглядывала себя в зеркале, то шпильками подкалывая непослушные локоны, то, наоборот, выпуская их из прически. Щеки, тронутые лихорадочным румянцем, пылали как осенние яблоки, нос после болезни заострился, в глазах гуляла тревога.
        Возьми себя в руки, Маргарита! Волнуешься, как в день покушения. Тогда речь шла о смерти, а теперь…
        - О жизни, - шепотом произнесла она, замирая перед зеркалом и кладя ладонь на шею, где тревожно пульсировала жилка.
        - Что говорите, фрау? - откликнулась Фрида, выглядывая из-за плеча госпожи.
        - Ничего, - выдохнула Марго и, повернувшись, погладила служанку по плечу. - Помолись еще, чтобы все у нас получилось. И не беспокойся, если я не вернусь к ужину.
        Особняк выпустил ее неохотно, лязгнув ржавым засовом. Ступеньки противно скрипели под ногами. Давно бы нанять рабочих, перебрать гниющие доски, подлатать и заново выкрасить фасад. Вот только негде было взять средств, а теперь их не будет и подавно - ложа «Рубедо», клещом вцепившаяся в барона, и после смерти высасывала из него последние соки.
        Но не это было главным сейчас.
        Главное - звучащее медными трубами, гремящее литаврами, сверкающее на солнце новыми витражами и статуей Девы Марии над аркой, - привлекло толпу хоть и намного меньшую, чем видела Марго на Петерсплаце, но все-таки внушительную.
        К открытию госпиталя, должно быть, стеклись все зеваки города: скромные туалеты, запахи дешевых духов и грубые, словно вытесанные из дерева лица выдавали в собравшихся средний класс Авьена. Мужчины, сбив на затылки кепки, тихо присвистывали в след, в глазах женщин тлела зависть.
        Продираясь через оцепление, Марго бросала косые взгляды из-под шляпки, боясь вдруг увидеть знакомое лицо инспектора Вебера. Она не знала, что сказала бы ему при встрече, и вина за не отвеченное письмо и растоптанную розу грузом лежала на сердце и заставляла ее держаться от полиции как можно дальше.
        Марго обязательно поговорит с инспектором, поблагодарит его за заботу о ней самой и Родионе. Когда-нибудь потом. Не сейчас.
        Сейчас - алая ленточка между колоннами, и оглушающие звуки оркестра, и поднимающиеся по лестнице фигуры в сопровождении гвардейцев с алыми плюмажами на киверах.
        Какой-то моложавый франт, протиснувшись к Марго, подхватил ее под локоть и, дыша табаком, быстро проговорил:
        - Фройлен скучает одна? Осмелюсь пригласить присоединиться к нашей компании, мы заняли лучшие места!
        Оглянувшись, Марго порезалась об ухмылки двух типов крайне помятого вида, и сбросила шершавую ладонь.
        - Я воздержусь, господа. К тому же, меня ожидает муж… - она запнулась, в отчаянии шаря взглядом по толпе. У самой лестницы крутил птичьим носом тип в черной паре и с карандашом, заложенным за ухо. - Вот же он! Глупыш, просила носить очки, вот и не видит. Прошу меня простить!
        И ловко ввинтилась в толпу, совсем не по-благородному работая локтями и не обращая внимания на тихие возмущения и сморщенные носы горожанок. Впрочем, о ней быстро забыли: мраморную белизну колонн пересекла черная тень, и толпа разразилась рукоплесканиями. Сердце Марго сжалось, и она остановилась, не дойдя до носатого господина и десятка шагов. Толпа загудела, зашевелилась, поплыла. Перекрывая звучание духовых, загалдела на разные голоса:
        - Спаситель!
        - Благослови, Господи!
        - Да здравствует его высочество!
        - Вива-аа!
        Спаситель поднял ладони, и гул - словно по велению режиссерской палочки, - тотчас смолк. И Марго застыла вместе со всеми. Сердце, пойманное в реберную клетку, билось едва-едва.
        - Граждане Авьена! - прозвучавший в тишине голос оказался чистым, звонким, наполненным уверенной силой - наверное, он смог бы перекрыть и Пуммерин. - Я счастлив видеть здесь столько открытых и светлых лиц! Я счастлив знать, что в нашей любимой столице есть люди, неравнодушные к проблемам бедняков и больных, тех, кто тревожится за наше будущее, как тревожусь и я! А потому благодарен всем, кто явился сегодня на это торжество! - он улыбнулся - всем сразу и каждому в отдельности. Янтарные глаза, подсвеченные солнцем, горели вдохновенно, точно на витражах. - Не торжество богатства и высокомерия, нет! Это торжество добродетели и духа! Торжество в честь вступления в новую эру - эру прогресса и процветания! Я верю, что будет так! А потому властью, данной мне Господом и его величеством кайзером, с поддержкой супруги, ее высочества Ревекки, - и только теперь рядом с кронпринцем Марго заметила призрачно белую, почти неподвижную фигуру кронпринцессы. Она передала его высочеству ножницы, и тот, приняв их и поцеловав супруге ручку, закончил: - с волнением и гордостью я перерезаю ленту! И пусть этот шаг будет
первым на пути к светлому будущему империи!
        Лунно блеснули серебряные лезвия. Алый язык ленты натянулся, дрогнул и распался на равные половинки.
        - Вива! - крикнул кто-то в толпе, и его тотчас подхватили:
        - Вива! Слава Авьену! Да здравствует его высочество! Вива-а!
        Оркестр снова грянул туш, и в воздухе замелькали подброшенные шляпки и котелки.
        Марго кто-то толкнул в плечо, но она не обратила внимания: кронпринц, продолжая улыбаться, смотрел теперь прямо на нее - оживленно, открыто и с явным узнаванием.
        Она снова двинулась вперед, но не успела сделать и пары шагов, как за спиной раскатилось протяжное:
        - Corpus Christi, sa-аlve me-а! О-о bone le-esu, exaudi me-е![15 - Тело Христово, спаси меня! О, добрый Иисусе, услышь меня! (католическая молитва)]
        И проросло, зазвенело, повисло в воздухе протяжным воем.
        Обернувшись, Марго увидела, как в смятении раздвигается толпа и в нее, точно в стоячую воду, вторгается угольно-черный клин молящихся, бормочущих, плачущих и стонущих людей.
        А во главе, одетый в монашескую рясу и держа в громадных ручищах деревянный крест, вышагивал уже знакомый Марго коновал - «мальчик из хора» его преосвященства.
        - Поми-илуй, Бо-оже! - грянул мощный раскатистый бас, и в черных рядах эхом отозвалось: «О-оо!»
        Толпа пришла в движение, заволновалась. Со своего места Марго видела, как распадается полицейское оцепление: мундиры чаще замелькали между гражданскими.
        - Кто позволил? - послышались гневные голоса. - Прочь! А ну! Живей!
        - Прости нас, грешных! - меж тем завопил человек с крестом и, заведя глаза под лоб, бухнулся на колени. - Ибо не ведаем, что творим!
        - Не ведаем, Господи! - подхватили богомольцы, и друг за другом принялись опускаться на колени.
        - Прости отступников!
        - Еретиков!
        - Сомневающихся!
        - Ослепших!
        - Попирающих законы Твои!
        Металлически защелкали затворы. Марго обернулась и увидела, как гвардейцы вскидывают ружья. И в тот же момент Спаситель произнес:
        - Стойте!
        Толпа замерла.
        Глаза поблескивали сомнением и страхом. У пожилой женщины рядом с Марго мелко тряслась голова. Господин с птичьим носом, поглядывая на коленопреклоненных, что-то быстро черкал в блокноте.
        - Я всегда открыт для народа, - продолжил кронпринц уравновешенным тоном, закладывая руки за спину. - С чем вы пришли?
        - Спаситель! - предводитель богомольцев поднял взмокшее лицо. - Услышь свою паству! Не со злом пришли мы! С желанием открыть Тебе глаза! Не преступи закона Божьего! Одумайся!
        - Одумайся, Господи! - застонали богомольцы, отбивая поклоны. - Добра желаем!
        - Не открывай госпиталь, отец наш! - продолжил предводитель, по-прежнему глядя снизу вверх, и не обращая внимания ни на Марго, ни на взволнованных горожан, ни на оцепление. - Ходят слухи, что здесь будут проводиться дьявольские опыты. Чернокнижники, которые называются «учеными мужьями» и «докторами» считают, что могут попрать законы природы и вмешаться в Божий промысел, что есть недопустимое зло и служение сатане!
        - Откуда сведения? - холодно осведомился кронпринц. Его жена, испуганная более всех, спряталась за его спиной и выглядывала оттуда настороженной мышью. Марго сжала зубы, стискивая локти и жалея, что оставила в сейфе стилет: ей тоже было не по себе. Опасливо поблескивали ощерившиеся дула ружей.
        - Сестры милосердия и монахи, что помогают в приходских больницах, говорили, будто приходили ученые люди и под предлогом исследований брали у прихожан кровь, - глухо ответил предводитель, и по ближайшим рядам прокатились тихие вздохи. Трясущаяся женщина прикрыла ладонью рот и отступила, точно теперь торопилась встать как можно дальше от лестницы.

«Сейчас тут будет жарко, - шепнул барон. - Беги, маленькая свинка! Спасай свою шкурку!»
        - Всем отступникам и грешникам - погибель! - закричали богомольцы. - Одумайтесь, грешники! Вернитесь в лоно церкви! Пока-айтесь!
        - Ох, Иисусе! - тонко пискнули в толпе.
        - Действительно, - сказал кронпринц. Теперь Марго видела, как тяжело вздымается его грудь, на этот раз затянутая в гражданскую пиджачную пару. Видела, как взмокли волосы на висках. Должно быть, ему совсем непросто давалось спокойствие, и гвардейцы, застывшие на лестнице, ждали сигнала - слова или жеста, - но Спаситель продолжал ровным и уверенным тоном: - Жизнь не стоит на месте. Жаль, не все понимают всю важность происходящих изменений. Но это понимаю я. В Авьене замечены неоднократные вспышки туберкулеза, и я готов поддержать попытки разобраться с причиной заболевания, чтобы оказать своевременную помощь и подготовить лекарство.
        - В приходских больницах недостаточно мест, - заметил носатый господин, на время оторвавшись от блокнота. Его взгляд, цепляющий и живой, мог принадлежать полицейскому или журналисту. - И квалифицированного персонала тоже. Фельдшерскую функцию выполняют монахи, и за последний год имеем уже четыре смерти от туберкулеза.
        - Верно! Чахотка замучила! - выкрикнули из толпы. - В приходских больницах все койки заняты!
        - Молитесь! - потряс крестом предводитель. - И воздастся вам!
        - Молитвами лечат! - зароптали в ответ. - А нам бы лекарств!
        - А если эпидемия?
        - Умирать не хотим!
        - Все дела Господа весьма благотворны! - перебивая возгласы, загудел предводитель. - И всякое повеление Его в свое время исполнится! Одумайся, Спаситель! Не гневи Бога, дарующего Тебе силу! На все Его воля!
        - Его воля - здесь! - кронпринц широким жестом указал на мраморные колонны, на арку, на статую Девы Марии. - И я - исполнитель ее. Здесь вы получите помощь! Здесь спасетесь! И не через долгие семь лет, а прямо сейчас! - Он принялся стягивать перчатки, и Марго почудилось, что из-под манжеты прыгнули оранжевые искры. - Прямо сейчас вы излечитесь, если больны! Прямо сейчас узнаете, как предупредить распространение эпидемии! Прямо сейчас сможете обнять родных и близких, когда, казалось, надежда потеряна! Прямо сейчас я, ваш Спаситель, протягиваю вам руку помощи! Вот она! - кронпринц вывернул руки голыми ладонями вверх. - Так примите ее!
        Марго не улучила момент, когда вспыхнуло пламя. Только ахнула от ослепительной оранжевой вспышки и прикрыла глаза. Но и сквозь щелочки век могла различить огненные языки, пылающие на ладонях спасителя.
        И это было куда страшнее стрельбы.
        - Господи! - застонал кто-то слева. - Верую!
        - Огонь неугасимый и бездымный! Ах!
        - Верьте мне! - слышался звенящий голос кронпринца. - Верьте и будете живы!
        Марго различала смятение в рядах богомольцев. Кто-то лежал ничком, кто-то размашисто крестился, как есть, на коленях, отползая назад. Марго и самой хотелось бежать: все равно куда, только подальше от слепящего оранжевого света, от застывших гвардейцев, от едва уловимого запаха гари, от треска огня, от воспоминаний…
        Ее замутило, в висках отчаянно застучало, колени - ватные и будто бы чужие, - вдруг предательски подломились, и Марго, вздохнув, осела на мостовую.
        На этот раз тьма длилась недолго.
        Резкий запах ударил в ноздри, выдернул из забытья. Кто-то поддерживал ее затылок, спрашивал с различимым акцентом:
        - В порядке, леди?
        И снова резкая, острая вонь нюхательной соли. Марго застонала, отводя чужую руку. Но голова уже прояснялась, и напротив маячило встревоженное загорелое лицо.
        - Смотрите сюда, леди! - упрямо продолжал незнакомый господин. - Сколько пальцев видите?
        Она моргнула и ответила:
        - Три. Теперь четыре.
        - Прекрасно! - воодушевленно воскликнул он. - Удачно, что я оказался рядом с вами и успел подхватить. Иначе вы могли бы расшибить голову. Мое имя Натаниэль Уэнрайт.
        - Уэнрайт? - переспросила Марго, силясь вспомнить, где уже слышала это имя. - Благодарю, мне просто стало дурно, но теперь лучше… а что с его высочеством?
        - О, с ним все будет хорошо!
        - Я видела, как он загорелся…
        Умолкла, отгоняя всколыхнувшие память образы.

…удушливый дым.

…изъеденные огнем перекрытия.

…не помочь, не вытащить из огня…
        - Такое случается, к сожалению, - поймав слабую руку Марго, доктор коснулся ее губами. - Но это было необходимо. И мне знакомо ваше лицо. С кем имею честь?
        - Фон Штейгер. Баронесса.
        - Позвольте! - голубые глаза доктора Уэнрайта блеснули радостью, и он с силой сжал ее пальцы. - Как я мог быть столь рассеян? Вы в списке приглашенных!
        - Приглашенных? - рассеянно спросила Марго.
        Сознание прояснилось окончательно, так что она могла различить поредевшую толпу, и опустевшую лестницу под аркой.
        - На фуршет, - улыбаясь, пояснил доктор. - Как вовремя я вспомнил! Если упущу вас, Харри этого не простит. Разрешите проводить!
        Подхватив под локоть, повлек в вестибюль - просторный, светлый, выкрашенный в белый и с белыми же декоративными колоннами. На оттоманке, скромно приткнувшейся между двумя кадками с гортензиями, полулежала бледная кронпринцесса с мокрым полотенцем на лбу, две фрейлины обмахивали ее широкими веерами, а возле окна, держа перед собой руки, стоял его высочество.
        - Должен заметить, я не удивлен, - говорил он, наблюдая, как фельдшер бинтует ему ладони. Марго вспомнились дрожащие языки пламени, и снова ощутила дурноту. - Протесты были ожидаемы. Дьюла не явился сам, но подослал провокаторов.
        - Неясно, чего они планировали достичь своей акцией, - произнес носатый господин, замеченный ранее в толпе.
        - Скандала, - дернул плечом кронпринц и болезненно сморщился, когда фельдшер особенно туго стянул бинтом его руку. - А вероятнее - вооруженного конфликта. Их ошибка и наше счастье, что не пошли на открытую конфронтацию. Если бы гвардейцы или полиция начали стрелять, меня бы обвинили в убийстве. Я не мог допустить кровопролития.
        - Ваше высочество, позвольте заметить, это становится закономерностью! Сперва - покушение анархистов, теперь - протесты религиозных фанатиков.
        - Так напишите об этом, Имре! - нервно ответил кронпринц, выдергивая руки и принимаясь поверх бинтов натягивать перчатки. - Пусть люди сами делают выводы. Я верю, что в Авьене помимо мракобесия существует и просвещенность.
        Он повернулся и замер, уставив на Марго внимательный взгляд. Опять накатила слабость. Марго понимала, что должна присесть в реверансе, сказать: «Ваше высочество…», но суставы точно одеревенели, язык присох к небу, а в ушах принялся нарастать противный звон.

«Не думать про огонь, - поняла она. - Не думать и не вспоминать…»
        - Как самочувствие вашего высочества? - послышался встревоженный голос доктора Уэнрайта.
        - В порядке, - отрывисто ответил кронпринц. - Лучше позаботьтесь о том, кому действительно нужна помощь.
        Марго тотчас подхватили под локти и усадили на соседнюю оттоманку, в руки ей ткнулось холодное стекло. Она приняла стакан, глотая воду и понемногу возвращаясь в реальность.
        - Я сожалею, - донесся приглушенный голос его высочества, - что не подаю вам руки и не могу пожать вашу.
        - Простите и меня, - слабо отозвалась Марго. - Я так не вовремя лишилась чувств.
        - Было от чего, - ответил кронпринц и покосился на стонущую жену. Закатив глаза так, что блестели только влажные белки, она шептала что-то бессвязное. - Признайте, вы больше испугались меня, нежели этих глупцов?
        - Испугалась, - произнесла Марго, возвращая воду фельдшеру. - Что начнется пальба и… А еще испугалась за вас…
        - За меня? - повторил кронпринц, приподнимая бровь. - Что ж, игра в Бога довольно утомительна, но, к сожалению, необходима. Я рад, что мое выступление возымело должный эффект. И рад, что вы пришли, баронесса. Уже познакомились с доктором Уэнрайтом? Не забудьте поблагодарить его за помощь, в деле вашего брата он выступил от лица профессуры.
        - Так вот где я слышала это имя! - воскликнула Марго, поднимаясь. Сердце взволнованно затрепетало. - Как Родион? Его перевели из тюрьмы?
        - Перевели в корпус для выздоравливающих, - с улыбкой ответил доктор Уэнрайт. - Можете навестить его прямо сейчас, если желаете. Я провожу.
        - А после, - подхватил его высочество, - обязательно возвращайтесь. Я заказал отличный крепленый Porto, и попробуем забыть о сегодняшнем инциденте. Обещайте!
        Марго пообещала.
        Глава 1.7. Как мотыльки
        Госпиталь Девы Марии.
        Время - вода в клепсидре, утекало капля за каплей. Когда Марго вернулась из соседнего флигеля, над крышами Авьена вовсю полыхал закат.
        Она не думала, что настолько соскучилась по Родиону. Не думала, что за время разлуки он будто бы вырос и повзрослел: пушок над губой стал жестче и темней, взгляд - серьезней, а рассуждения - более вдумчивыми и зрелыми.
        - Я много размышлял, Рита, - говорил он, наблюдая, как в окне напротив дома окрашиваются в пурпур. - У меня было много времени на раздумья. И понял, что одними мечтами и словами нельзя ничего изменить. Надо действовать.
        - Действие довело тебя до тюрьмы, - бурчала Марго, но сердилась она понарошку: уж слишком радовалась, что на окне теперь нет решеток, что белье на кровати - белое и накрахмаленное, а прежняя желтизна его щек сменилась здоровым румянцем. Еще немного - и он снова вернется домой…
        Если, конечно, будет, куда вернуться.
        - Тогда я еще не знал, что такое - настоящее дело, - отвечал Родион, и таким, серьезным и рассудительным, пугающе походил на отца. - А теперь понял. Я ведь биолог, Рита. Открытие этого госпиталя открыло глаза и мне. Я буду помогать людям. Буду вместе с доктором Уэнрайтом искать лекарство от эпидемии. Он говорил со мной вчера и обещал все устроить.
        - Если ты решил, то не отступишь, правда? - с грустной улыбкой спрашивала Марго.
        - Нет, - ответил Родион. - Как и ты, сестренка. Как весь род Зоревых.
        Теперь же, когда закат выцветал, постепенно сменяясь фиолетовыми сумерками, Марго чувствовала себя немного спокойнее. Расхваленное кронпринцем «Порто» приятно пощипывало язык, а сам он - хоть и находился в той же зале, - казался далеким и недоступным. Марго никак не удавалось переброситься с ним и парой фраз, и видела его лишь издали: беседовал он с редактором или загорелым ютландцем или куда-то выходил в сопровождении незнакомых господ, передавал указания адъютантам или улыбался дамам и самой Марго, чем вызывал у нее неясные чувства ревности и смущения. Но больше, нежели показная улыбка, говорил его взгляд - где бы он ни находился, кому бы ни улыбался и с кем бы ни заговаривал, глаза нет-нет, да и оборачивались в сторону Марго. Она ощущала это как легкий ожог, и тоже искала его взгляда, при этом все мучительнее чувствуя пропасть, проложенную между ними - не обойти, не перешагнуть. В конце концов, отягощенная обществом незнакомых ей людей, пустой болтовней, напрасным ожиданием чего-то важного, Марго захватила бокал с вином и вышла через боковую дверь во внутренний дворик.
        Здесь уже вовсю горели фонари. Проснувшиеся мотыльки слетались на огонь исполнять свой бестолковый ритуальный танец. В соседних флигелях одно за другим зажигались окна - в какое-то из них сейчас смотрит Родион. Может быть, видит ее, застывшую на лестнице, а может, читает одну из книг по биологии, принесенных доктором Уэнрайтом, в которой Марго не понимала ни слова. Одна эта встреча стоила тревожного дня и скучного вечера. А завтра будет новая. И это согревало Марго получше хваленого вина.
        - Mamestra brassicae, также известные как «ночницы капустные», - сказали за спиной. - В отличие от «мертвой головы», наиболее распространены в наших краях.
        Марго обернулась: в освещенном проеме чернела высокая фигура, лица не видно, но отсвечивающие медью волосы не оставляли сомнений в личности господина.
        - Ваше высочество?
        Он вышагнул из освещенного пятна, сливаясь с сумерками в своей темной пиджачной паре.
        - Простите, баронесса, что заставил вас скучать, - тихо продолжил он, остановившись от Марго в нескольких шагах. - Но мне так редко удается видеться с друзьями в более-менее неофициальной обстановке, что я совершенно потерял счет времени.
        - Все в порядке, - ответила Марго. - Я благодарна за возможность увидеть брата.
        - А я счастлив предоставить вам эту возможность. Но, вижу, вас утомило светское общество?
        - Я не привыкла выходить в свет, ваше высочество.
        - А я, напротив, излишне обременен этим, - в голосе кронпринца промелькнула досада. - По долгу рождения мне необходимо появляться на званых вечерах, балах, дипломатических встречах и прочих приемах, на которых остается только или умереть со скуки, или напиться, - он приблизился еще, и Марго, наконец, различила его лицо: осунувшееся и бледное, с запавшими глазами. - Знали бы вы, как иногда помогает лишний бокал «Блауфранкиша». Бывают такие обеды, когда совершенно невозможно сдержаться, чтобы не поджечь всех сидящих за столом…
        - Выходит, они обязаны жизнью вину, которое вам наливают, - бледно улыбнулась Марго. Бокал в ее руке дрогнул, и лоб кронпринца прорезала тревожная складка.
        - Я снова испугал вас? Простите. Сегодня столь насыщенный день, что моя бедная супруга не выдержала, и я отправил ее в Ротбург вместе со всеми фрейлинами. Как хорошо, что вы не успели уехать!
        - Я осталась, чтобы поблагодарить вас за заботу. А еще за портрет, - сказала Марго, отводя взгляд и покачивая в руке бокал. - Вы… оказывается, вы очень талантливы, ваше высочество. Я обрадована и польщена, но не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность…
        - Вы не находите слов, потому что я совершенный бездарь! - усмехнулся кронпринц. - Признайтесь, вы говорите так, потому что я Спаситель?
        - Я говорю правду, ваше высочество! - испуганно ответила Марго, поднимая лицо, но сразу же расслабилась, уловив во взгляде собеседника веселые искры.
        - Не нужно оправданий, это просто неудачная шутка… А книга? Книга понравилась вам?
        - О, это весьма любопытная энциклопедия! Кто ее автор?
        - Один странный человек, - улыбаясь, ответил кронпринц. - Естествоиспытатель, который коллекционирует бабочек. Дурацкое занятие для мужчины, не так ли?
        - Родион - биолог, - заметила Марго. - И доктор Уэнрайт тоже. Это достойное занятие для мужчины. Но, кажется, вы тоже разбираетесь в них?
        - Только в качестве хобби, ничего исключительного. Глядите! - он указал на фонарь, вокруг которого собиралось все больше мотыльков. - А это бражник. Не тот, что изображен на вашем стилете, у этого Mimas tiliae зубчатые крылья. Хотите, я поймаю его для вас?
        - Нет, нет! - быстро ответила Марго. - Пусть живет, за ними куда интереснее наблюдать в среде обитания, чем под стеклом, когда они насажены на булавки.
        - Вы любите природу?
        - Я всегда хотела жить на природе, - призналась Марго. - Помню поместье моих родителей. Луга и реку, а за рекой - лес. Я любила собирать в нем ягоды и слушать пение птах, а иногда встречала зайца или даже оленя. Ах, ваше высочество! Я многое бы отдала, чтобы вернуться на родину…
        - Вы так похожи на мою мать, - заметил кронпринц. - Она любит природу куда больше, чем людей, - вздохнул, точно задумался. Потом спросил: - Но что же мешает вам вернуться?
        - Пожар, - ответила Марго и умолкла, вздрагивая.
        Не думать об огне. Не вспоминать треск древесины и ужасный запах, преследующий Марго в кошмарах.
        - Простите, - сказал кронпринц и, протянув руку с бокалом, коснулся стеклянными стенками бокала Марго. - Я не хотел бередить раны. Давайте выпьем за то, чтобы все плохое осталось позади?
        - Да, ваше высочество, - выдохнула баронесса, стряхивая воспоминания, как золу. - Я бы хотела в это верить.
        Вино пряно пощипывало язык. Марго отпила совсем чуть-чуть, и отметила, что кронпринц тоже едва пригубил и, наморщив лоб, сказал:
        - Удивительно, но сегодня мне совсем не хочется напиваться. Я наконец-то чувствую, что сделал что-то полезное. И это так странно и непривычно! Бывало у вас такое?
        - Прямо сейчас… - смущенно ответила Марго. - Мне странна сама мысль, что я стою тут, рядом с вами, и разговариваю…
        - Вам неприятно это?
        Кронпринц выпрямился, вернулась складка между бровями, и таким - напряженным и почти взволнованным, - он напомнил Родиона в моменты, когда тот шалил и ждал от Марго наказания. Но кого и хотелось наказывать - так это саму себя. Мысленно укорив себя за косноязычие, Марго поспешила ответить:
        - Нет-нет! Ваше высочество, не поймите неправильно! Я только хотела сказать, что всего лишь баронесса не самого знатного рода, а вы… - она сглотнула, пытаясь подобрать слова. Как нарочно, язык не слушался, мысли неслись по кругу вскачь. Немного волнений и вина - и вот она уже не владеет собой. Соберись же! - Вы - наследник империи, вы Спаситель, - продолжила Марго, крутя в пальцах несчастный бокал, - вы избраны Господом и в вас влюблены все женщины Авьена… и вот сейчас вы разговариваете со мной… так просто, будто мы выросли в одном поместье! Будто вы тоже человек! - брови его высочества прыгнули вверх, и Марго осеклась. - Ох… простите, я снова говорю не то, - она досадливо нахмурилась. - Наверное, мне пора уйти…
        - Уйдемте вместе?
        Марго вздрогнула и подняла глаза, выискивая в лице кронпринца намек на насмешку или лукавство, искала - и не находила. А потому лишь слабо спросила:
        - Куда, ваше высочество?
        - Не все ли равно? - пожал плечами кронпринц. - Главное, подальше отсюда.
        - А ваши друзья…
        - Они поймут и не станут искать. О недругах тем более не стоит заботиться.
        - Но разве вы свободны?
        Его высочество вдруг разжал пальцы, и бокал упал ему под ноги, звякнув о брусчатку отколотым боком.
        - Теперь да, - сказал кронпринц. - Бросайте тоже! Смелее!
        Какое-то время Марго колебалась, а потом решилась и швырнула бокал в темноту. Капли вина оросили дорожку, словно темная кровь. В фонарном свете блеснули осколки.
        - К счастью, - выдохнула Марго, и взглянула в лицо Спасителя - он улыбался.
        - Не правда ли, полегчало?
        - О, да! - с ответной улыбкой ответила Марго, и в самом деле чувствуя, как напряжение в груди истончилось и лопнуло. Словно в бокале было не вино, нет - все тревоги последних дней, все страхи, вся неуверенность. - Да, ваше высочество, мне легче.
        - Вот видите, - довольно ответил он. - Даже глупый мотылек, отращивая крылья, разбивает свой кокон. Учитесь у мотылька: чтобы обрести мало-мальскую свободу, надо обязательно что-нибудь разбить.
        Где-то на улицах Авьена.
        Сумерки сгустились окончательно. Настало время для прогулок и встреч, время, когда никогда не спящий Авьен наполнялся иной - ночной, - жизнью. Но его высочество будто нарочно выбирал безлюдные улочки, куда едва долетало громыхание экипажей, смех и музыка из маленьких кабачков.
        - Никогда не думала, что город может быть таким… пустым, - задумчиво сказала Марго, щурясь на фонарный свет. Сужающиеся улицы теснили ее к спутнику, и вот она уже шла совсем близко, касаясь его плеча своим.
        - Пусть это вас не пугает, - добродушно отозвался кронпринц, подхватывая Марго под локоть. От неожиданности и испуга она одеревенела, но ничего не произошло, огонь не вырывался на волю, и потому она позволила держать ее так - аккуратно, но надежно. - Ночной Авьен я знаю куда лучше дневного.
        - Я и… не боюсь.
        - Как я мог забыть! У вас ведь есть маленькое жало.
        - Сегодня я оставила стилет, - призналась Марго. - Опасно посещать светские рауты с оружием в рукаве, ведь я не могу позволить себе лишний бокал «Блауфранкиша».
        Кронпринц рассмеялся:
        - Моим гостям повезло. Но их общество, должно быть, доконало вас. Вы утомлены?
        - Немного. Я не очень хорошо чувствую себя при таком скоплении людей.
        - Но это лишь малая часть, - возразил кронпринц. - Вы никогда не бывали на большом авьенском балу?
        - Признаться, нет…
        - Как?!
        Он остановился, пораженный новостью, и Марго опасливо глянула на него исподлобья, вдруг устыдившись собственной нелюдимости.
        - Я попала в приют… совсем ребенком, - произнесла она, выталкивая правду, как что-то загноившееся и мерзкое, и внутренне страдая от этого.
        - У меня не осталось ни опекунов, ни имущества, и никому не было… никакого дела до моего происхождения. А потом… когда барон взял меня в жены… он не выводил меня в свет…
        - Какое преступление! - кронпринц, кажется, возмутился всерьез, брови сдвинулись к переносице. - А после?
        - А после я смирилась и привыкла. Одно название, что баронесса, - Марго усмехнулась, неловко дернув плечом. - Я и танцевать толком не умею.
        Умолкла, ожидая ответа, жилка на виске пульсировала мучительно быстро.
        - Я вас научу, - сказал кронпринц.
        Марго недоверчиво подняла глаза. Шутит? Играет? Нет, взгляд кронпринца серьезен, в нем отражался янтарный свет фонарей.
        - Прямо тут? - спросила Марго, чтобы сказать хоть что-то.
        - А чем это место хуже прочих? - кронпринц взял ее за руку. - Доверьтесь мне, Маргарита.
        - Я верю, - на выдохе ответила она, ловя взгляд и чувствуя, как его пальцы бережно, почти не ощутимо, едва-едва, сжимают ее ладонь.
        - Я постараюсь не обжечь, но все-таки обещайте сказать, если будет больно.
        - А вам? - спросила Марго, в свою очередь сжимая его руку, и чувствуя только шершавую кожу перчаток - теплую, но все-таки неживую.
        - Мне?
        - Вам не будет больно? Я видела, как бинтовали ваши руки. Огонь ранит вас?
        Его щека дернулась, точно сквозь мускулы пропустили короткий электрический разряд.
        - Иногда, - ответил кронпринц. - Зависит от интенсивности и площади возгорания. Вы одна из немногих, кто спросил…
        - У вас это с рождения?
        - О, нет! В детстве меня ударило шаровой молнией. Я едва не умер тогда, но люди увидели в этом провидение божие. Вздор! Но мне приятна ваша забота, - вторая рука легла на ее талию, отчего Марго снова вздрогнула, и снова не отстранилась, а в свою очередь сжала его плечо. - Ну что ж, начнем с вальса, короля балов? Основной шаг - приставной. Повторяйте за мной и считайте. И, раз…!
        Первые шаги - неуклюжие, сбивчивые. С непривычки перехватывало горло, и кронпринц размеренно отсчитывал над ухом:
        - …два, три! Вы пытаетесь вести, Маргарита, а это недопустимо. Расслабьтесь! Легче шаг!
        Она покорилась, позволив подхватить себя - ветром? волной ли? - и повлечь по улице. Сначала медленно, потом все ускоряя темп, словно она была опавшей листвой, покорной чужой воле, но не противилась этому и ощущала поднимающийся в груди восторг. Фонари пылали, словно оранжевые звезды, слегка кружилась голова. Чтобы не упасть, Марго крепче прижималась к кронпринцу, и в этом было что-то упоительное, опасное и оттого желанное.
        - У вас неплохо получается, - улыбался он, а Марго так близко видела его глаза - ласковые и немного насмешливые, - что могла бы разглядеть собственное отражение в них. - Вас учил барон?
        - Меня учил отец, - отвечала она, стараясь удержать темп. - Давно, в детстве.
        - Мне как-то говорили, что некоторым вещам, научившись однажды, невозможно разучиться. Немного тренировки - и вы будете блистать на балах!
        - Под взглядом сотен оценивающих глаз? Вот уж нет! И не надейтесь!
        - Тогда я буду приглашать вас каждую ночь танцевать со мной на улицах Авьена. Ради этого приглашу оркестр из того милого кабачка, в котором я периодически бываю. С ними мы разучим еще немало танцевальных па!
        Марго весело рассмеялась, и тут же, сбившись с шага, запнувшись о брусчатку. Кронпринц подхватил ее, не позволяя упасть, привлек к себе. Сердце заколотилось невозможно больно. Задержав дыхание, она смотрела на него - знакомый лик, размноженный на портретах, но столь непохожий на них, - и видела не Спасителя, а мужчину - Генриха… Как бы хотелось назвать его так, сокровенно и почти интимно! - усталого, слегка нетрезвого, но все-таки настоящего и земного.
        - Вы помните… нашу последнюю встречу? - медленно заговорил он, точно и ему не хватало дыхания, точно слова застревали в горле. - После нее я постоянно думаю о вас… о том, что вы сказали тогда… и что сделал я… вы помните?
        - Да, - ответила Марго, чувствуя, насколько густой и вязкий этот ночной авьенский воздух, насколько яркое гало у фонаря, пылающее над головой Генриха, будто фальшивый нимб. - Вы поцеловали меня тогда.
        - А вы оттолкнули.
        - Тогда я еще никак не могла разглядеть…
        - А теперь? - тревожно спросил он. - Что вы видите теперь, Маргит?
        Марго поняла, что от ее ответа сейчас зависит что-то очень важное, живое, родившееся из скорлупы сомнений и предрассудков.
        Что хотела ответить она?
        Что видела, ощущая обжигающее дыхание на своей щеке?
        Что видит новорожденный мотылек своими крохотными фасеточными глазами?
        Солнце. Всегда лишь его.
        Вместо ответа, Марго привстала на цыпочки и коснулась губами его ждущего рта… - и вспыхнула изнутри, как спичка!

…и почувствовала горячность губ, пряный привкус «Порто».
        А все прочее потеряло смысл.
        Генрих целовал в ответ жгуче и жадно, насыщаясь ей, как вином, и делясь в ответ собственным пламенем. Марго хотела, чтобы он прижал ее крепче, до мучительно сладкой боли, до дрожи в коленях, и сама льнула к нему, падая в нахлынувшее безрассудство как в пропасть. Растворялась в ощущениях. Теряя себя…
        И почти что вскрикнула, когда воздух взрезала резкая трель полицейского свистка.
        - Дьявол! - выругался Генрих, вскидывая лицо.
        Голова еще кружилась, в глазах мельтешили огни, но Марго смогла различить быстро идущую фигуру в конце улицы.
        - Патрульный! - в досаде воскликнула она, стискивая ладонь Генриха и даже не замечая, насколько она горяча. - Бежим!
        Они бросились по улице, ныряя в тень арок и проходных двориков. Вослед что-то кричали, свистели до рези в ушах.
        Подобрав юбки, Марго неслась вперед, ничуть не отставая от Генриха, по-прежнему цепляясь за него и ощущая в груди все разрастающийся восторг - как в детстве, когда воспитатель застукал ее за поцелуем с мальчиком из соседнего интерната. И так же было страшно и весело, и так же томительно сладко…
        - Сюда! - Генрих потянул ее вбок, и сам нырнул в освещенный проулок.
        Марго последовала за ним.
        Вот знакомая вывеска винного погребка «Хойриген». Вот вынырнувший из-за крыш шпиль собора Святого Петера, а там щетинится черная поросль национального парка.
        Засвистели снова, и Марго не сразу сообразила, что это свистнул Генрих, подзывая экипаж.
        - Залезайте же! Скорей!
        Подсадил ее и впрыгнул сам в тесную полутьму кареты.
        - Боже мой! Я не бегал так… со времен ученичества! - отдуваясь, заметил он, падая рядом с Марго и все еще сжимая ее ладонь.
        - А я - с той поры, как мы прятались от ваших шпиков.
        - Как мог забыть? - воскликнул Генрих. - Я и теперь вообразил, будто за мной следят!
        - А это просто патрульный гонял нас, как парочку влюбленных студентов! - подхватила Марго, и оба расхохотались.
        Потом Генрих снова поцеловал ее - раскрасневшуюся, взмокшую, возбужденную бегством и…
        Близостью.
        Да, теперь Марго понимала совершенно ясно.
        Это было заложено в ее инстинктах, на подсознательном, глубинном уровне, и она не могла и не хотела противиться своей природе.
        Поэтому отозвалась, подалась навстречу, сама обвивая его шею, сходя с ума от истомы, когда его ладони - еще несмело, боясь навредить, - ласкали поверх платья, и даже сквозь ткань, казалось, оставляли на коже ожоги.
        - Едемте… ко мне, - шептала Марго, подставляя под жадные поцелуи и щеки, и шею, и плечи, сама лаская его, расстегивая пиджак и заводя ладони под ткань - прикосновение к распаленной коже отдавалось болезненным сердцебиением.
        - Нет, нет! За вашим домом… следят, - хрипло говорил Генрих. - Это все равно как… встречаться на Перетсплатце… слишком заметно… едемте в Бург!
        - Во дворец…?
        Окончание слова потонуло в треске корсетной шнуровки, и Марго отозвалась тихим стоном.
        - Ротбург… может быть самым укромным местом, - сквозь пульсацию и жар доносились обрывистые слова, поцелуи жалили оголившуюся грудь. - Там много… тайных ходов… и немало потайных дверей. Томаш проведет… надежной дорогой.
        - Мне все равно, - дрожа, отвечала Марго. - Только, прошу, быстрей! Я не хочу… не должна потерять… ни капли этой ночи!
        Их тени, трепещущие и неприметные, скользнули за маленькую железную дверь.
        Коридоры вились, сменяясь пустыми салонами. Статуи следили бездушными глазами. В углах перешептывались призраки ушедших королей.
        Какое ей дело до мертвецов?
        Марго жила! И торопилась выпить до дна подаренную ей ночь.
        Они ввалились в комнату, изнемогая от желания, целуясь до сладостной дрожи. Упав спиной на кушетку, Марго выскользнула из платья, как из кокона, и сначала почувствовала себя уязвимой и голой, а потом - свободной и настоящей. И, наконец, с восторгом раскрылась перед Генрихом, впуская его в себя…

…словно шагнула за край и, наконец, обрела крылья.
        Больше никакой пропасти. Ни страха, ни стыда. Пусть вечно длится пьяная и сладкая ночь. Пусть бьются и умирают мотыльки. Уж так заложено в их глупой природе - упрямо стремиться к огню.
        И достигать цели.
        Ротбург, приватный салон кронпринца.
        Марго проснулась, как просыпаются от похмелья, мучимые жаждой и стыдом. Сквозь портьеры проглядывало пепельно-серое утро, по комнате гуляли сквозняки. Поджимая зябнущие ноги, она тихо прошла к столу, плеснула в стакан воды и осушила жадно и торопливо.
        Тишина угнетала.
        Угнетали каменные стены, прячущиеся за красным шелком, громоздкая и вычурная мебель, картины в тяжелых рамах и бабочки, бабочки, бабочки…
        Аккуратно спрятанные под стекло, пронумерованные и подписанные - жизнь, законсервированная на пике своего расцвета.
        Марго не покидало ощущение, будто она одна из них.

«Поздно, дорогая, - шепнул покойный барон. - Ты стала очередным экземпляром в чужой коллекции».
        Она не ответила, но принялась одеваться: тихо-тихо, стараясь не разбудить его высочество и даже не смотреть в его сторону.
        Он все равно попросит ее уйти, как всех, кого приводил сюда или с кем веселился в салоне на Шмерценгассе, так зачем оттягивать неизбежное? Пожар отбушевал и оставил после себя лишь пепел.
        Марго закусила губу и наткнулась взглядом на голый оскал черепа. От неожиданности перехватило дыхание, и тут же за спиной послышался тихий голос:
        - Несчастный Йозеф напугал вас?
        Она обернулась, подхватив взметнувшиеся юбки. Кронпринц стоял у кушетки, небрежно запахивая халат. Темные полы порхнули и обвили его, заключив в кокон. Марго сглотнула комок и переспросила:
        - Йозеф?
        - Эта голова, - он указал на череп.
        - Вы знали его?
        - Нет. Я не знаю ни его настоящего имени, ни кому он принадлежал. Но мне нравится думать, что это был такой же несчастный, как и все мы, - пройдя к столу, кронпринц коснулся полированной кости, провел пальцем, затянутым лайкой, вдоль безгубого рта. - Смотрите, он умер молодым. Судя по зубам, ему было едва ли больше тридцати. Мне нравится думать, что у него была пустая жизнь, утомительные обязанности, скверная жена и, возможно, он тоже мучился мигренями. А теперь ничего этого нет… Разве не утешительно?
        Он улыбнулся, но сейчас же посерьезнел и пригвоздил Марго пугающе тяжелым взглядом.
        - Вы собирались сбежать, не так ли?
        Пепел, осевший на дне ее сердца, вдруг подхватило сквозняком и бросило к горлу. Она поперхнулась, накрыла ладонью рот.
        - Ваше вы… сочество, - голос глухой, хриплый, не ее. - Простите, но…
        - Почему вы хотите уйти? - отрывисто осведомился он. - Сбежать, как сбегают все? Вы боитесь меня?
        - Нет! - воскликнула Марго.
        - Жалеете о ночи со мной?
        - Нет, ваше высочество! Дело не в том!
        Марго оперлась ладонями о гладкую поверхность стола. Напряженные мышцы гудели, губы еще помнили поцелуи - восторженно-пьяные и шальные. Так трудно уйти, когда хочешь остаться. Так трудно остаться, когда принуждают к этому.
        - Я не хочу быть обузой вам, - заговорила она, избегая встречаться с ним взглядом. - Я благодарна за все… за то, что произошло… что вы сделали для меня. Я буду помнить эту встречу, и благодарить судьбу за возможность быть… к вам так близко. Я лишь хотела просить вас о возможности уйти самой, прежде чем вы сами прикажете…
        - Не прикажу. Я хочу, чтоб вы остались, Маргит.
        И снова этот отрывистый тон, и хмурая складка между бровями. Стоял, с силой сжимая череп - еще немного, и треснет полированная кость.
        - Ваше высочество, не думаю, что должна…
        - Можете просить взамен, что угодно!
        - Просить?
        Бросило в дрожь. Стены плыли, сливались в пестрый ручей, в котором теперь барахталась Марго. Воздуха не хватало, не хватало сил справиться с течением, и взгляд Спасителя казался холодным и злым, как взгляд фон Штейгера.
        - Каждый, кто попадает ко мне, хочет чего-то, - продолжил кронпринц. Зрачки - точечные, словно булавочные головки, - кололи лицо. - Одни денег, другие - награды, третьи - места, четвертые - помилования.
        - Ваше высочество, пожалуйста, не надо!
        Она все еще пыталась остановить этот поток, все еще пыталась спастись. Но легкие кололо от нехватки воздуха, тело звенело натянутой струной. Еще немного и…
        - Вы просили помиловать брата, но что хотите для себя? Говорите смелее, баронесса! Вы оказали услугу мне, а я окажу ее вам. Какова цена вашей любви? Ну же, не молчите! Я приказываю!

…струна лопнула с негромким хлопком.
        Ладонь обожгло ударом, и Марго спрятала руку под мышку. По лицу кронпринца расплывалось алое пятно, и глаза стали круглыми и удивленными, как у несправедливо обиженного мальчишки.
        - Ничего, - задыхаясь, выцедила Марго. - Мне ничего не нужно. Я пришла, потому что хотела быть тут. И ухожу, чтобы сохранить о вас лучшие воспоминания. Но вы! - она зажмурилась, прижала ладони к лицу и, застонав сквозь сжатые зубы, произнесла формальное: - Простите…
        Затем, подхватив платье, метнулась к дверям.
        Скорее на воздух! Прочь! Подальше от мертвых бабочек, от ухмыляющегося черепа, от чудовища с глазами покойного барона…
        - Я идиот.
        Взялась за изогнутую ручку, да так и застыла, не повернув.
        Но обернулась сама.
        Кронпринц стоял, заломив руки над головой, словно испытывал мучительнейшие боли, и как от боли, плотно зажмурил глаза.
        - Своими руками уничтожаю все, чего ни коснусь, - пробормотал он, кривясь в однобокой усмешке. - Как глупо! Простите, если сможете…
        Марго тяжело дышала. Бронзовая рукоять холодила ладонь.
        - Я бы хотел, чтобы вы остались, - услышала она голос, за эти короткие минуты утративший звеняще властные нотки, и ставший глухим и усталым. - И я бы просил остаться, но разве вправе задерживать вас? Вы свободны!
        Ручка подалась. Щека онемела от сквозняка, и пахнуло чем-то сладким, терпким, пыльным - не то увядающими розами, не то высохшими мотыльками. Ковырни позолоту - и увидишь под ней язвы дряхлеющей династии.
        - Вы просите? - спросила Марго, так же запрокидывая руки и сжимая голову ладонями, ища глазами его потеплевших глаз - единственно живых в этом ужасающе искусственном, умирающем мире.
        - Прошу, - тихо ответил Генрих. - Да. Да…
        И снова так близко, лицом к лицу, и нечем дышать, и кругом голова от красного шелка, и позолоты, и разноцветья крыльев.
        Дверной замок щелкнул, возвращаясь в пазы. Неважно, был ли путь к отступлению. И нужен ли тот путь вообще?
        Марго застонала, ловя ртом горячие поцелуи, сама откликаясь на них, шепча:
        - Но почему? Почему так хотите…
        - Потому что люблю, - отвечал Генрих, жаля губами ее губы, и подбородок, и шею. - Люблю тебя, Маргит!
        Жарко сплетались руки, и глупое сердце, истекающее огнем и кровью, трепыхалось так сладко и горячо, что ледяная корка, годами твердеющая над сердцем, дала трещину, и Марго тихо заплакала.
        - Люблю, - шептала она, катая на языке сладость и соль. - Я тоже люблю тебя, Генрих…
        И снова - пена вздыбленных юбок, и ласки - ожоги по оголенной коже.
        - Не так, - просила Марго, перехватывая его запястья. - Хочу чувствовать тебя… всего, целиком. Без перчаток.
        Он отстранился, заглядывая в ее лицо. В глубине глаз сновали огненные смерчи.
        - Ты хочешь?
        - Да, - сказала Марго, дрожа от смятения и сладостного восторга, какой бывает, когда стоишь на краю пропасти. Один шаг - и полетишь. - Сегодня ты спрашивал, что можешь сделать для меня? Так покажи себя настоящего.
        Молча, аккуратными и выверенными движениями, при этом не сводя с нее взгляда, Генрих стянул с левой руки перчатку. Марго задохнулась, увидев его ладонь: и свежий ожог, и старые паутинки шрамов, и розовый рубец стигмата…

…отметины, оставленные огнем на коже Родиона, но зажившие теперь…

…и никогда не заживающие у Спасителя.
        - Мой бедный мальчик! - воскликнула Марго и, повинуясь порыву, мягко прикоснулась губами к изуродованной коже. На миг показалось - кольнуло жгучей искрой.
        Она не отстранилась, лишь теснее прижалась щекой.
        И ни ожога, ни боли. Только возобновившиеся ласки - теперь они стали куда нежнее и бесстыднее прежних, а поцелуи - мягче и глубже.
        Они снова любили друг друга - не так поспешно, как ночью, а по-иному, неторопливо и чувственно, уже не боясь потерять себя, а лишь обретая с каждым вздохом и стоном. И после, положив голову на плечо Генриха, Марго держала его за руку и наблюдала, как полоска рассвета, вползая из-за портьер, ширится и золотит паркетный узор.
        - Так странно, - первой нарушила молчание Марго, вслушиваясь в плотную тишину, не нарушаемую ни фабричными гудками, ни скрипом ставен, ни шагами неуклюжей прислуги. - Я во дворце, а кажется, будто в родительском доме. Мне радостно и уютно с тобой.
        - Мне тоже не верится, что это Ротбург, - ответил Генрих, задумчиво перебирая ее волосы. - Даже дышать стало легче, и головная боль отступила. Как жаль, что остался лишь час, и вскоре нас разлучит Томаш. Ты отправишься в свой особняк, а мне вновь придется натягивать мундир и вспоминать о долге.
        - Час вместе - лучше вечности поодиночке.
        - Я вскоре покину Авьен.
        - Знаю, - Марго теснее прижалась к нему. - Тебя тревожит это?
        - Немного, - признался Генрих. - Теперь, когда мы нашли друг друга, как прожить в разлуке?
        - Сколько бы ни прошло времени, я обещаю ждать.
        Генрих поцеловал ее - нежно, словно прощаясь. Поднявшись, достал шкатулку.
        - Открой.
        - Что там? - Марго отщелкнула крышку, вскрыв бархатное нутро.
        - Подарок тебе.
        На ладонь упало массивное железное кольцо.
        - Здесь что-то на авьенском, - сказала Марго, поднося совсем близко к глазам и считывая буквы: I…L…B…
        - In Liebe Vereint Bis In Den Tod, - произнес Генрих. - «Любовью соединены насмерть». Это кольцо принадлежало моему прапрапра… Бог знает, какому прадеду, Генриху Первому. Он подарил его жене перед тем, как взойти на костер.
        - Как это ужасно! - воскликнула Марго, сжимая кольцо в кулаке, и, подумав, добавила: - И грустно.
        - Но все же красиво, не находишь? Каждый Спаситель передает это кольцо своей возлюбленной. Той, с которой связано его сердце. Я хочу, чтобы ты всегда носила его с собой.
        - Я буду, - прошептала Марго и прижала кулак к груди. - Мне жаль лишь, что я не смогу проводить тебя в путь.
        - Потерпи. Скоро все будет по-другому, - ответил Генрих и, распахнув портьеры, впустил в комнату рассветное золото и свежесть раннего утра. - Когда мы найдем ламмервайн и победим - а мы обязательно победим! - не станет ни болезней, ни покушений, и эта глупая женитьба окажется дурным сном… Я верю в замечательное, светлое будущее! А ты? Ты веришь мне, Маргит?
        Она подошла на цыпочках, обняла Генриха со спины.
        - Да, - ответила Марго. - Я знаю, так будет.
        Над Авьеном поднимался солнечный обод, а ей казалось - это, вздыбливая перья, летела Холь-птица. Марго следила за ней открыто и радостно, и больше не боялась огня.
        Книга 2. АЛЬБЕДО
        Глава 2.1. Змея на груди
        Декабрь, спустя три месяца.
        В письмах Генрих всегда обращался к кайзеру «мой император», и никогда «отец».
        Этикет вбивали с раннего детства - в том числе розгами, - и потом это стало сродни привычке: просыпаться в шесть утра, обливаться водой, маршировать по снегу и не жаловаться, никогда не жаловаться. Ни тогда, ни теперь - на утомительную дорогу, тонкую шинель, дураков-офицеров, ослепляющие головные боли, ставшие за время путешествий еще более частыми.
        Такова цена будущей победы, которую Генрих продолжал упрямо платить.
        И письма кайзеру выходили по делу, без лишних сантиментов:

«…по результатам инспекции последних восьми дивизий докладываю, что во всех требуется переназначение командующего состава. А именно, в пятой под Олумцем выдвигаю следующие кандидатуры на должность старших офицеров…»
        Далее - список имен, подготовленный адъютантом.
        Генрих переписывал их особенно тщательно, время от времени придерживая руку над чернильницей, особенно в моменты, когда вагон подпрыгивал на стыках рельс. О причинах переназначения он доложил в прошлом рапорте, деликатно опустив подробности. Зато с охотой изложил их на днях господину генералу.
        - В императорских сухопутных войсках сорок два пушечных артиллерийских полка, - говорил Генрих, балансируя на грани приличия и едва сдерживая рвущуюся наружу злость. - Большинство имеет на вооружении пушки устаревшего образца, и вы до сих пор добиваетесь увеличения их производства. Каковы же достоинства? Калибр? Вес? Назовите хотя бы одно!
        - Ваше высочество, - сипел генерал, выпучив рыбьи глаза, - я должен спросить фельдфебеля…
        - Позор! - сухо обрывал Генрих. - Дивизионные старшины знают о вооружении куда больше высших чинов? В таком случае, я буду ходатайствовать о повышении в чине. Не вас, господин генерал. Вам было бы полезно узнать, что в устаревших образцах отсутствуют компенсаторы отдачи. К тому же, все прогрессивные государства давно перешли на восьмимиллиметровую винтовку, и я настаиваю на перевооружении. А еще…

«…униформа, - писал Генрих кайзеру, болезненно хмурясь, когда грохот вагонных колес особенно сильно отзывался в висках. - Обычная шинель шьется из довольно тонкого сукна, для зимнего времени используется пристегивающаяся подкладка. Однако, в высокогорных районах и в условиях низких температур такая подкладка не спасает…»
        Он испытал это на себе. Когда инспектировал дивизии в Равийских горах и напрасно надвигал на нос жесткий козырек офицерского шако[16 - Военный головной убор цилиндрической формы с плоским верхом.], спасаясь от мокрого снега и пронизывающего до костей ветра.
        - Не простудились бы, ваше высочество, - с сочувствием говорил унтер-офицер, щуря покрасневшие глаза. Усы, оледеневшие на ветру, походили на заостренные сосульки.
        - Меня не берет простуда, - отвечал Генрих, с трудом улыбаясь одеревеневшими губами. - А в вашей дивизии добрая половина солдат обязательно с насморком. Нехорошо.
        - Служба такая. Да мы не жалуемся.
        - И напрасно. Армия должна быть в полной боевой готовности. Где медики? Почему не поставляют лекарства?
        - Куда поставлять, если такая круговерть? - унтер-офицер обводил рукой шевелящуюся белесую мглу, горные кряжи, теряющиеся в низко надвинутых снеговых тучах, молчаливую щетину леса. - У нас тут свое лекарство. Не побрезгуйте, ваше высочество, чем богаты…
        И протягивал Генриху походную флягу, из которой остро тянуло шнапсом.

«…и потому, - продолжал писать он, - я считаю необходимым изготавливать форму из плотной шерстяной ткани, как это делают в Славии…»
        И сразу же перевел взгляд на медальон, лежавший подле: в раскрытой чашечке, будто в ракушке, свернулся темный локон.
        Шелковистый, все еще теплый, будто только что срезанный Маргаритой. И пахнущий Маргаритой - уютно и пряно.
        Генрих поймал собственное отражение в потемневшем окне, устыдился мечтательной улыбки и поспешил дописать письмо:

«…офицерскому составу велено пройти переобучение по топографии. Не сдавшие экзамен будут понижены в чине. Меж тем, я прибываю в Каптол, где ожидаю первую партию галларских винтовок. О полевых испытаниях доложу позднее. С совершенным почтением, Генрих».
        Он всегда подписывался именем, и никогда не добавлял - «ваш сын».
        Число. Сургучная печать с фамильным гербом. Такая же - надколотая, - на вскрытом письме от императрицы. Втором письме со времени ее отъезда.

«Мой милый мальчик! - скользил Генрих по круглым, с завитками, буквам. - Вдали от дома я тоскую по тебе. На острова пришла зима: здесь чаще случаются грозы, и море стало беспокойнее, но на солнце все еще невозможно находиться без зонтика, и по утрам так невыносимо кричат чайки, что я заработала мигрень. Здоров ли ты, дорогой? В пути о тебе некому позаботиться. Следи, чтобы не промокали ноги, и непременно носи шляпу: в горах бывает холодно. Я все еще поражена решением Карла Фридриха отправить тебя совершенно одного так далеко от Авьена! Уж если и путешествовать - то только со мной. Ах, видел бы ты эти насыщенные закаты! А здешние пирожные тают во рту. Я привезу гостинцев тебе и маленькой Эржбет к Рождеству. Не забывай носить перчатки и кутать шею. Твоя любящая мать, Мария Стефания».
        За темным окном уже не видно деревьев - только его, Генриха, отражение. Осунувшееся и будто бы повзрослевшее лицо, залиловевшие подглазья, настороженный взгляд.
        Нужно ли писать матушке, как в его руках однажды едва не разорвался снаряд? О том, как по вине артиллерийского офицера ориентирование на местности закончилось блужданием в лесу и обморожением щек? О бесконечной усталости и бессоннице, спасением от которых был только морфий? Пожалуй, ничего из этого. И Генрих писал лаконично и просто:

«Дорогая матушка, я счастлив получить от Вас весточку. С гордостью и усердием выполняю поручения, возложенные на меня, а потому рассчитываю, что и Вы станете гордиться той пользой, которую я принесу армии и Авьену. Не беспокойтесь о моем здоровье, но берегите свое. Целую Вас крепко и надеюсь на скорую встречу… - на этот раз добавил: - Ваш сын».
        И снова - капля сургуча, как загустевшая кровь.
        О чем же писать Маргарите?
        Задумался, рассматривая локон - блестящий, волосок к волоску. В нем, казалось, мерцала неукротимая искра ее жизнелюбия. Любые слова казались пустыми и глупыми, любой ответ мог скомпрометировать ее, мог быть перехвачен и обнародован. И потому, сцепив до хруста зубы, Генрих писал не ей - жене:

«Моя маленькая Виви, простите мои редкие письма. Я ежедневно обременен государственными делами, и с прискорбием сообщаю, что мое путешествие продлится до Рождества. Пусть слуги будут снисходительны к Вам. Учите авьенский и знайте, что я суровый экзаменатор. Целую ручку, Ваш вечно занятый Коко».
        Вагон подбросило. С наконечника пера сорвалась чернильная клякса.
        - Дьявол! - досадливо воскликнул Генрих и сморщился от пронзившей висок боли.
        В приоткрывшуюся дверь вагона тотчас просунулась вихрастая голова.
        - Ваше высочество? - произнесла голова голосом адъютанта. - Мне показалось, вы позвали…
        - Вовремя, Андраш, - отозвался Генрих, в который раз гадая, откуда у этого расторопного девятнадцатилетнего турульца способность читать мысли командира и появляться в нужный момент. - Скоро ли прибытие?
        - Завтра в два пополудни, ваше высочество, - с готовностью ответил адъютант и протиснулся весь - румяный и долговязый, с серебряным подносом в руках. - Не угодно ли теперь отдохнуть? Я принес вам кофе.
        - Благодарю, поставьте сюда, я уже закончил, - сложив последнее письмо, Генрих запечатал и его, после чего передал адъютанту стопку. - По прибытию сразу же передайте с нарочным. И разбудите в восемь, я должен подготовить речь. В прошлый раз я оценил вашу любезность и труд, но поверьте, моя образованность позволяет мне самому составить обращение.
        Уши адъютанта заалели и он, отведя взгляд, пробормотал:
        - А говорят, будто костальерскому принцу речь составляют секретари, и после он зачитывает ее по бумажке, которую прячет в манжете.
        - Как вы легковерны! - воскликнул Генрих, не скрывая улыбки и поглядывая на медальон, по ободку которого текли серебряные блики.
        Четвертый месяц разлуки. Возможно ли выдержать больше?
        - Постойте, Андраш, - повинуясь порыву, он схватил новый листок. - Еще одно…
        Макнул перо в чернильницу - поспешно, точно боялся растерять нужные слова, - и быстро вывел одну лишь фразу: «Как мне обходиться без тебя?..»
        Сложил вчетверо, запечатал, даже не посчитав нужным оттискивать герб.
        - Моему камердинеру Томашу лично в руки. Он знает, кому передать. Теперь свободны.
        - Так точно, ваше высочество. Благодарю, ваше высочество. Покойной вам ночи.
        Андраш бережно спрятал письма - не выспрашивая, никоим образом не проявляя любопытства, - и исчез так же быстро, как появился.
        Генрих прикрыл глаза и с облегчением откинулся на мягкую спинку сиденья. За окном навстречу составу неслись колючие снежинки.
        Каптол, седьмая дивизия.
        Утро выдалось серым и вьюжным.
        Давило низкое небо, давил на подбородок ремешок шако, и Генрих, гарцуя верхом на крепком коне игреневой масти[17 - Лошади рыжего или бурого цвета со светлой (белой или дымчатой) гривой.], с неудовольствием поглядывал из-под лакового козырька, опытным взглядом выхватывая двухэтажные казармы, покосившиеся склады, конюшни, оставленный позади плац, где ветер рвал растянутые штандарты - все это, присыпаемой снежной мукой, казалось безжизненным и тоскливым.
        Голос генерала, слишком возбужденный и резкий, отдавался пульсирующей болью:
        - Мы плодотворно работаем над тактической подготовкой, ваше высочество! И счастливы видеть вас здесь! Проводятся шестинедельные ускоренные курсы подготовки артиллеристов. На днях поставили винтовки нового образца, по вашему заказу. Желаете посмотреть учения? Я тотчас же прикажу!
        - Чуть позже непременно, - отозвался Генрих, старательно загоняя вглубь растущее раздражение. - Заметьте, вам выпала честь первыми пройти полевые испытания. Я уже изучил бумаги по подготовке нового полигона. Каков планируется состав?
        - Две тысячи солдат, ваше высочество. И двести пятьдесят офицеров.
        - Недурно. Эти казармы, - Генрих дернул подбородком в сторону серых строений, - давно пора снести, это просто рассадник инфекций. Почему не поступают рапорты?
        - Так ведь казна…
        - Казна не ваша забота, ваше превосходительство. Ваша - здоровье и подготовка солдат. А какая может быть подготовка в подобных условиях?
        Он нервно подтянул поводья, и под перчатками рассыпались покалывающие искры. Конь сбился с шага и испуганно задергал ушами.

«Спокойно, - сказал себе Генрих. - Ты ведь знаешь, как справиться с этим, золотой мальчик. Просто считай, как велел учитель Гюнтер…»
        У этого солдафона всегда все было просто. Его не мучила проклятая мигрень, и под кожей не сновало зудящее пламя, которое Генрих усмирял прежде объятиями женщин, выпивкой и морфием, а в последние месяцы - только морфием.
        Утром в пузырьке плескалось едва-едва, а нового в саквояже не было.
        - Я же велел вам, Андраш, - сквозь зубы, сдерживая обжигающее горло пламя, говорил Генрих, - озаботиться запасом. Вы игнорируете приказы?
        - Никак нет, ваше высочество! - отвечал адъютант, внешне подтянутый и бодрый, но уже с тревожным блеском в глазах. - Я взял у полкового медика, как вы и приказали.
        - Так где же?
        - Вы забрали последний пузырек позавчера. Глядите, - Андраш тыкал пальцем в крохотную, переплетенную черной кожей, книжечку, - я все записываю. Вот приход, вот расход. Продовольствие. Лекарства. Все денежные растраты…
        Генрих прикрыл веки. Глазные яблоки обжигали вертлявые искры, голову снова заключило в мигренозные тиски.
        - Идите, - тускло произнес он. И, дождавшись, пока глухо захлопнется дверь, с досадой пнул саквояж: в нем загремели письменные принадлежности, портсигар и прочие бесполезные сейчас вещи. Хотелось вышвырнуть и пузырек, но все же, подумав, спрятал его в нагрудный карман, поближе к медальону.
        Все в порядке.
        Перетерпит.
        - … поэтому, если желаете, ваше высочество, пожалуйте в штаб, - пробивающийся сквозь пульсирующую боль голос генерала вернул Генриха из задумчивости. - Сегодня повар обещал изумительный обед в вашу честь! Уверяю, вы никогда не пробовали такого фазана, какого умеет готовить наш Марко! А молочный поросенок? Он просто тает во рту! Желаете откушать?
        - Желаю проэкзаменовать унтер-офицеров, - с усилием выговорил Генрих, смаргивая с ресниц налипший снег. - Каптолская дивизия не последняя в моем списке, и впереди еще немало забот. Я еще не осмотрел ваше инженерное снаряжение и… что это? Лазарет?
        - Так точно, ваше высочество, - с неохотой ответил генерал. - Но как же обед? Снаряжение и госпиталь подождут, мы осмотрим их после.
        - Сейчас, - отрезал Генрих, поворачивая коня. - Мне показалось, на плацу собралось не так уж много солдат. Где остальной состав?
        - Болеют, ваше высочество, - окончательно сконфузился генерал и отвел прыгающий взгляд.
        - Эпидемия? - Генрих застыл в седле: мир сжался до размеров предметного стекла, и снежная крупа на фоне неба - как vivum fluidum под микроскопом. - И что же это? Чахотка? Тиф? Почему не доложили?!
        Захлебнувшись морозным воздухом, Генрих сцепил зубы и рысью понесся к лазарету.
        Внутри неприветливо, сыро, зябко.
        Немудрено подхватить какую-нибудь дрянь, которая - медленно, подтачивая червем, либо стремительно, как пуля, - разовьется во что-то большее, парализует сначала Каптол, потом Далму, Равию, и вот уже под облетающей позолотой Авьена проклюнутся кровоточащие язвы эпидемии.
        - Где больные? Каковы симптомы?
        Выпалил - и, отодвинув медика плечом, пошагал мимо, мимо, по узкой лестнице, продуваемой сквозняками, к обшарпанным дверям.
        - Ваше высочество! Куда вы, нельзя!
        Его настигли, засеменили рядом, отчаянно заглядывая в лицо: сперва - медик, затем - генерал, кто-то еще, вертлявый и бойкий, подающий знаки за его спиной.
        Генриху не было дела.
        - Симптомы? - повторил он, рывком распахивая дверь. - Кашель? Харканье кровью? Боль в груди?
        На кушетках - испуганные солдаты в исподнем. При виде Генриха как один вскочили, пошатываясь и салютуя, кто во что горазд. Пустяк, не до официоза.
        - Больны чем?
        Глаза запавшие, темные. Кто-то выдохнул сквозь сцепленные зубы, схватился за впалую грудь.
        - Чахотка? - сипло спросил Генрих, и холодом овеяло шею.
        - Никак нет, - ответно просипел мужчина. - Животами маемся…
        Овеяло - и прошло.
        - Как животами? - повторил Генрих. - Кормят чем?
        - Мясом, ваше высочество, - подал голос медик из-за спины. - Овощами.
        - Не в присутствии его высочества сказано, подтухшими, - огрызнулся солдат и грузно осел на кушетку, та скрипнула под его весом, и Генрих сцепил пальцы в кулак.
        - Яс… но, - с расстановкой сказал он, поворачиваясь к генералу. - Поросенок, говорите, во рту тает? А бойцам - тухлые овощи?
        - Клевета, ваше высочество! - лязгнул зубами генерал, и глаза его превратились в злые угольки. - Прикажите проверить!
        - Проверю. Самолично! А с вами что? - обратился в сторону лежачего солдата с перевязанными руками - белые бинты вызвали в Генрихе зябкую дрожь, и он неосознанно потер запястья.
        - На учениях винтовку разорвало, ваше высочество, - откликнулся раненый.
        - Какую винтовку?
        - Галларскую, из новых…
        Пламя полыхнуло под ложечкой, еще немного - прорвется сквозь перчатки.
        - Как допустили? - сдерживая ярость, заговорил Генрих. - Почему не проверили? Что…
        - Калибр не тот, ваше высочество, - подал голос раненый. - С вашего позволения, в бумагах числится одно, а на деле другое вышло. Тяжеленькие винтовки оказались, с характером!
        - Как…
        Слова застряли в горле, осели на губах, как пыль, и Генрих слизнул их шершавым языком. Голова опустела, наполнилась болезненным звоном.
        - Живо! - задыхаясь, проговорил он. - Бумаги мне и образцы!
        И снова по лестнице - теперь вниз. В висках пульсировал голос отца:

«Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…»
        Ошибка? Не может быть! Генрих проверял не по разу: разработка, согласование, финансирование, заказ, ожидание партии… Неужели все напрасно?
        Холода он больше не чувствовал: в груди кипело пламя.
        В бумагах - Генрих был уверен! - ошибки быть не могло. Но отчего тогда изменился заказ?
        Новейшее оружие, на которое Генрих возлагал такие надежды, действительно пришло бракованное. Что, если похожие партии придут и в Бону, и в Далму, и в прочие дивизии?
        - Андраш! - крикнул адъютанта. - Телеграфируйте! Срочно! Проверить партии винтовок в подведомственных дивизиях. Как можно скорее! Послать запрос на фабрики! Пусть поднимут документы! Поручите разобраться!

«Я лучше поручу это вам…»
        Как рапортовать об ошибке отцу?
        Генриха трясло не то от злости, не то от волнения, кожу высушивало внутреннее пламя.
        - Найти виновных! - выплевывая слова, как пепел, продолжал он, расхаживая по комнате. - На гауптвахту! Без разговоров! Провиантмейстера на десять суток! И медика… - вздохнул, обжегшись сухим трескучим воздухом, - медика ко мне!
        Прижал ладонь к груди, через шинель едва почувствовав хрупкий бок склянки.
        Спокойно, золотой мальчик. Еще не все потеряно: виновные будут наказаны, ошибка устранена. Узнает ли об этом кайзер? Скорее, да. Но если Генрих успеет, если другие партии еще не сформированы, если… Как много должно совпасть случайностей!
        Но одна ошибка - еще не провал?
        Генрих грузно опустился на стул, сжав ладонями пульсирующие виски.
        Комната - тесная, скромно обставленная, - походила на кабинет учителя Гюнтера. И будто сам он - долговязый, строгий, рано полысевший, - стучал узловатым пальцем в тетрадь и говорил:
        - Сегодня лучше, ваше высочество. Задания по географии и естествознанию вы исполнили на отлично. Однако поленились выучить псалмы, и о вашей беспечности мне придется доложить его величеству.
        - Я исправлюсь! - клялся маленький Генрих, неуютно ерзая на стуле и с мольбой заглядывая в сухое лицо учителя. - Обещаю!
        Угроза «доложу кайзеру» вызывала суеверный трепет.
        Вошедший медик меньше всего походил на Гюнтера - невысокий, склонный к полноте, внимательно-мягкий, будто знающий некую тайну Генриха…

…ту, что прежде лежала в саквояже, а ныне покоилась в нагрудном кармане.
        Он скрипнул зубами, приводя в порядок разбегающиеся мысли, и сказал, плохо скрывая дрожь:
        - Мне нехорошо. Должно быть, простудился впервые в жизни. Да еще это недоразумение досадным образом выбило из колеи…
        - Позвольте осмотреть.
        Медик приблизился, будто на кошачьих лапках - неслышно, мягко. Генрих мотнул головой, уходя от раздражающих прикосновений.
        - Не нужно. Просто дайте лекарство. Мигрень не оставит меня в покое… нужно успокоиться и отдохнуть с дороги.
        - Я принесу брома.
        - Оставьте его барышням!
        - Хлорид ртути мог бы…
        - Исключено, - отрезал Генрих, нервно теребя края перчаток. - Из-за моих особенностей… это может быть опасно.
        - Что ж тогда? - будто бы растерялся медик. - Возможно, однопроцентный морфий…
        - Четырех, - перебил Генрих, подаваясь вперед, и под ложечкой заныло. - Несите!
        - Четырехпроцентный? - воскликнул медик, отшатываясь. - Помилуйте, ваше высочество! Откуда?!
        Тоска заскреблась сильнее, кожа зудела, трескаясь под перчатками и покрываясь мелкими волдырями ожогов.
        - Несите, что есть. Только скорее!
        Снег за окном повалил гуще: зима штурмом брала военный лагерь, и тот сдавался без боя. Тени ползли, словно живые, подбирались к ногам, и Генрих, как в детстве, подтягивал колени к подбородку.
        Придется задержаться в Каптоле на неопределенное время. Сперва успокоиться, потом на свежую голову разобраться с проблемой. В конце концов, Генрих сам финансировал проект по перевооружению, и что терял он, кроме денег?
        Вернувшийся медик предложил свою помощь, но, услышав отказ, глянул на Генриха странным сочувственным взглядом, а после удалился, оставив его наедине с тенями и морфием.
        Привычно перетянув руку жгутом и стараясь не обращать внимания на отметины прошлых уколов, Генрих впрыснул себе порцию однопроцентного раствора. Жидковато, но четырех шприцев должно хватить. И потом, совершенно не раздумывая, набрал снова. И еще, и еще…
        Пока тени у ног не присмирели, а оконную тьму не заволокла сплошная снежная пенка.
        Что он потеряет, кроме денег? Доверие и благосклонность кайзера.
        А Генрих слишком хорошо знал, что отец не прощает ошибок.
        Госпиталь Девы Марии, Авьен.
        В преддверии зимы воздух стал прозрачнее, а сумрак плотнее. В домах Авьена уже вовсю топились печи, но Марго все равно зябла: лишь железное кольцо, висевшее на цепочке у сердца, хранило частичку живого огня. Марго подпитывалась его теплом, когда засыпала поздней ночью над бумагами барона и просыпалась на рассвете; когда ездила в Ленц по просьбе графини фон Вертгейм, чем вызвала недовольство его преосвященства - по возвращению в особняк доставили послание с одной только фразой: «Прошу вас впредь не покидать Авьен без позволения»; когда раздавала горячие обеды в госпитале Девы Марии и допоздна читала пациентам бульварные романы.
        - Примите мои восторги, миссис! - сказал однажды доктор Уэнрайт, щекотно тронув ладонь Марго своими закрученными усами. - Вами, не иначе, движет некий встроенный механизм!
        - Мною движет желание помочь ближнему своему, - сдержанно улыбнулась Марго, а про себя думала, что еще и тоска, пустившие ростки в конце августа и набирающая силы теперь. Наверное, из-за нее Марго никак не могла согреться, хотя давно носила столь нелюбимые ею душные шерстяные платья и шали и, проходя мимо зеркал, прятала лицо от собственного отражения - в нем она видела чужую женщину с осунувшимся лицом и мрачно поблескивающими, точно два агата, глазами.
        - Вы похудели, фрау, - замечала Фрида, глядя на хозяйку с плохо скрываемым сочувствием. - Вам нужно больше кушать и принимать прописанные лекарства.
        - Вздор! - отмахивалась Марго, на бегу глотая остывший кофе. - Что с корреспонденцией? Не пришел ли ответ из Питерсбурга?
        - Только счета, - к ее досаде отвечала служанка. - А еще письмо от герра Вебера.
        И, приседая в книксене, протягивала конверт. Марго скользила по прыгающим строчкам, проглатывая слова, как горькую микстуру, но думала о других, написанных второпях, без подписи и предисловий:

«Как мне обходиться без тебя?..»
        И мысленно отвечала на них:

«Любить и ждать.»
        Писать же ответ считала небезопасным, а потому молчала и снова с головой уходила в заботы, в изучение бумаг и долговых расписок, в пустые разговоры с пациентами - доктор Уэнрайт не препятствовал ее пребыванию в госпитале и даже поощрял его.
        - Наверное, он думает, что из меня получилась бы хорошая сестра милосердия, - делилась мыслями Марго в те редкие вечера, когда Родион, отпраздновавший свое шестнадцатилетие, не занимался изучением анатомии или не помогал доктора Уэнрайту в его таинственных лабораториях, куда Марго - как и многим из персонала госпиталя, - вход был строго-настрого запрещен.
        - Может, и так, - соглашался Родион и, подумав, загадочно добавлял: - А может, здесь единственное безопасное место во всем Авьене.
        Но тут же замолкал, будто боялся выболтать некую тайну, связывающую его с ютландцем. Марго не настаивала. У нее тоже была тайна, в которую она пока не собиралась посвящать брата, но которая касалась непосредственно его: в конце октября Марго отправила запрос в Питерсбургский приют и теперь терпеливо ожидала ответа.
        За ноябрем пришел декабрь, и Авьен вспыхнул предрождественской иллюминацией. Воздух пропах корицей и имбирем, в аристократические круги вернулась ежегодная мода на благотворительность, а в госпиталь Девы Марии явилась сама принцесса Равийская.
        Марго, заболтавшаяся с Родионом, так и пропустила бы ее появление, если бы не услышала шум в приемном покое. Забегали фельдшеры, замельтешили белые косынки сиделок, и Марго вслед за всеми выбежала в холл.
        Там, среди сваленных в кучу пестрых коробок и корзин с подвядшими цветами, металась ее высочество, бормоча что-то по-авьенски с чудовищным акцентом, ее лицо, спрятанное в тени широкополой шляпки, розовело пятнами. В изнеможении упав на ближайший пуфик, принцесса к удивлению Марго выругалась крепко, отчетливо и по-славийски, добавив:
        - Помоги, Богородица! Авьен полон идиотами…
        - Ваше высочество, позвольте! - протестующе отозвалась Марго из-за цветов, и принцесса по-гусиному вытянула шею.
        - Кто сказал? Прошу вас, милочка, выйдите! Вы говорите по-славийски?
        Она взмахнула батистовым платком, расплескав вокруг душный лавандовый запах.
        - Я урожденная славийка, - ответила Марго, показываясь из-за вазона. К ней тотчас же приник фельдшер и, наклонившись к уху, быстро проговорил:
        - Баронесса, не сочтите за беспокойство! Узнайте, что ее высочеству требуется. Как назло доктор Уэнрайт в отъезде, а мы никак не возьмем в толк…
        - Доктор Уэнрайт в отъезде, - терпеливо повторила Марго на своем родном языке, приседая перед ее высочеством в книксене. - Если вам угодно…
        - Ах, несчастье! - всплеснула руками принцесса. - Доктор Анрай не здесь? Так что же эти болваны не сказали?
        - Они пытались, ваше высочество.
        - Плохо пытались: я не поняли ни слова! - с досадой произнесла принцесса, протягивая руку. - Авьенский ужасно труден! Не удивлюсь, если эти идиоты втайне подсмеиваются надо мной!
        - Никто не насмехается над вашим высочеством, - заметила Марго, мягко пожимая пальцы, унизанные кольцами, среди которых, к неудовольствию, заметила и обручальное. - Но, чтобы говорить на чужом языке, требуется определенная практика.
        - Со мной никто не занимается, - пожаловалась принцесса. - Слуги молчат, фрейлины шепчутся за спиной, его величество вечно занят, а Коко в разъездах. - Вздохнув, она поправила шляпку и добавила: - Вижу, вы единственная достойная дама, которой я могу доверить важный документ. Как ваше имя, милочка?
        - Баронесса Маргарита фон Штейгер, - сдержанно представилась Марго, про себя подумав, что в своем простом шерстяном платье и шали выглядит больше похожей на сиделку, нежели на баронессу, но принцесса просветлела лицом и ловко поднялась с пуфика:
        - Ах! Вы благородных кровей! Скажите этим растяпам, пусть отнесут цветы в палаты. А еще в коробках, - она махнула надушенным платком, и Марго, задержав дыхание, откачнулась в сторону, - сладости с императорской кухни. Их приготовили всего два дня назад, пусть раздадут в честь грядущего Рождества.
        - Позвольте заметить, больных раздражают назойливые запахи. К тому же, им показана строжайшая диета, злаковые и каши.
        - Да вы шутница! - засмеялась принцесса, подхватывая Марго под локоть. - Злаковые? Какая чепуха! Пусть едят пирожные. Однако же, - она повлекла баронессу в сторону, касаясь ее лба жесткими полями шляпы, - кроме благотворительности меня привело сюда важное дело. Доктор Анрай…
        - Уэнрайт.
        - Да-да, доктор Анрай просил моего супруга оказать финансовую поддержку.
        - Это было бы кстати! - быстро ответила Марго. - Больные продолжают поступать, и совершенно не хватает белья и лекарств.
        - Я передам моему Коко, - важно произнесла принцесса. - Ах, милочка! Вы не представляете, как сложно быть женой Спасителя! Это накладывает определенные обязательства, и, признаться, я дергаюсь каждый раз, когда получаю от него письма. Надеюсь, он вернется к Рождеству.
        - Вы думаете? - с надеждой отозвалась Марго.
        - Мы с его преосвященством настаиваем на скором возвращении. Большой грех, когда муж и жена так долго в разлуке! Ах, милочка, я не должна так откровенничать, но вы первый человек, кому я смогла за долгое время так излить душу…
        - Все сказанное вами останется тайной, - заверила Марго.
        - Я верю вам! - воскликнула принцесса, пылко пожав ее ладонь. Тоска по Генриху, вспыхнувшая было с новой силой, сменилась чувством вины. Марго отвела взгляд, надеясь, что ее щеки не зарумянились, как лицо самой принцессы, но та, если и заметила смятение баронессы, не придала значения и продолжила: - Мой Генрих просил передать доктору Анраю, что в Каптоле выявлено несколько случаев заболеваний чахоткой и просит поторопиться. Прошу передать ему, милочка, как только вернется.
        Марго пообещала, но слова принцессы оставили в душе тревогу, и это ощущение усилилось, пока она тряслась в экипаже по дороге домой. Там ее с порога ошарашила Фрида, объявив:
        - Фрау, вам пакет! Из Питерсбурга!
        Мгновенно бросило в жар.
        Ладони взмокли, и вощеный шнур, перетягивающий желтую бумагу, выскальзывал из дрожащих пальцев. В конце концов, Марго взрезала его стилетом, и замерла, уставившись на выпавшие бумаги.
        Она так давно не читала ничего на родном языке, что не сразу смогла сосредоточиться на фразах. А, сосредоточившись, почувствовала зябкий холод: точно из-под двери повеяло стылым туманом.
        Подтянув колени к груди, Марго обвила их руками и, только прочитав письмо во второй, а потом в третий раз, осознала смысл написанного.

«Достопочтимая баронесса! - бежала по строчкам славийская вязь. - Сим удостоверяю, что имущество Вашего батюшки, господина Александра Зорева, недвижимое и движимое, по праву наследования переходит господину Родиону Зореву. Воспользоваться положенным ему правом возможно по достижению шестнадцатилетия. Однако фамильный особняк не подлежит восстановлению, но осталась земля, бумаги на которую пересылаю Вам. Прошу господина Зорева младшего рассмотреть означенные бумаги и принять решение, что делать с наследством. Вступить ли в законные права или перепродать землю. Прошу подробнейше изучить вопрос и в ближайшее время телеграфировать меня о Вашем решении. Поверенный господина Зорева, адвокат Просолов Дмитрий Вениаминович».
        Число. Подпись.
        И вложенные бумаги, отпечатанные на пишущей машинке и подписанные размашисто, крупно.
        А.З.
        Александр Зорев.
        Отец…
        Ротбург, зимняя резиденция.
        За время отсутствия Генрих успел забыть, насколько в Авьене любят золотой и алый. От рождественской иллюминации рябило в глазах. И пышные плюмажи на головах лошадей, и портреты, украшенные мишурой, и блестки конфетти так резко контрастировала с темной, запрудившей платформы и близлежащие улицы толпой - крикливой, взбудораженной его возвращением, - что, сколько бы Генрих ни прятался под козырек шако, он все равно видел устремленные на него жадные взгляды. Ощущал возбуждение: оно разливалось в воздухе густыми волнами, дрожало и паром стояло над головами горожан - застывшая в зимнем воздухе квинтэссенция надежды. От этого становилось тоскливо и неуютно: будто все эти люди - мужчины с обветренными лицами, женщины с кукольными свертками на руках, старики, осеняющие себя крестным знамением, дети с яблочно-алыми на морозе щеками, - ждали от Генриха чего-то…
        Избавления от чахотки.
        Окончательной победы над смертью.
        Ждали чуда.

…чего Генрих никак не мог им дать.
        Баронессы не было среди встречающих: не нужно было всматриваться в лица, чтобы понять. Генрих сам просил не встречать - в последнем письме, переданном через Андраша незадолго до возвращения, - и знал, что такой шаг был бы опрометчивым для обоих. Особняк барона фон Штейгера - мрачноватое здание с тяжелыми колоннами, - оранжево щурился из ранних сумерек. Генрих крикнул кучеру замедлить шаг и жадно приник к окну. Он почти ощущал запах ее волос - тяжелых и гладких, приятно струящихся между пальцами, - и боролся с желанием приказать кучеру остановиться, спрыгнуть с экипажа и взбежать по лестнице к подрагивающему пятну фонаря.
        Потребность увидеть Маргариту была сродни потребности в морфии.
        Подавшись вперед, закричал кучеру:
        - Пошевеливайся, сударь!
        Особняк баронессы скользнул за спину, прощально качнув фонарем, а гомон толпы еще долго стоял в ушах, даже когда перед Генрихом распахнулись ворота Ротбурга.
        Еще совсем недавно он мечтал, что въедет в эти ворота победителем, теперь же вовсе старался не думать о предстоящем разговоре.
        Чуда не произошло и здесь.
        Время двигалось к восьми, но кайзер не отдыхал: он ложился позже всех авьенцев и поднимался раньше прочих, непостижимым образом умудряясь оставаться деятельным и хладнокровным - не человек, заводной механизм.
        Вот и теперь широкими шагами мерял кабинет: от окна к конторке, оттуда к портрету императрицы и, не задерживаясь, мимо кресла снова к окну.
        - Ваше величество…
        Генрих приготовил улыбку, но получил в ответ лишь короткий кивок и отстраненное:
        - Присаживайтесь, сударь.
        Будто не было долгой разлуки, будто и сын - не сын вовсе.
        Погасив улыбку, Генрих сел, положив ладони на подлокотники. В висках мучительно толкалась кровь.
        - Я полагал, вы справитесь с порученным делом. И какое-то время действительно справлялись, - заговорил его величество. - Поначалу ваши результаты действительно впечатляли, но эта ошибка…
        - Ее можно исправить, - Генрих сжал подлокотники сильнее, натягивая горячую кожу перчаток. - По предварительной сверке, заказ сформирован правильно, значит, что-то пошло не так на фабрике. Не знаю, какую змею на груди мы с вами пригрели, но я обязательно узнаю! Виновный понесет наказание!
        - В первую очередь его понесете вы, - отрезал кайзер. - Признаться, я погорячился, когда взвалил на вас эту миссию. Теперь же мне придется временно отстранить вас от исполнения должности генерального инспектора пехоты до выяснений обстоятельств.
        - Как?!
        Генрих вскочил. Грудь сдавило болью - не вздохнуть.
        - Как, - повторил он, а потом добавил тише: - Не может быть…
        И замолчал, растерянный и опустошенный.
        Кайзер отвернулся к окну, сцепив за спиной руки.
        - Мне жаль, - заговорил он через плечо. - Но одна ошибка порой перечеркивает все добрые начинания. Возможно, будь вы простым офицером, я бы сделал скидку на молодость и неопытность. Но вы - мой сын, - вздохнул, колыхнув тяжелые складки портьер, и Генрих снова плюхнулся в кресло, точно ему подрубили колени. - Мой сын, - повторил кайзер, - наследник древней империи, каким когда-то был и я. Таким как мы, Генрих, нельзя ошибаться.
        - Отец… - он все еще пытался подобрать слова, все еще пытался объяснить, но заготовленные слова куда-то подевались, мысли растекались, будто свечной воск.
        - Нам не прощают ошибок, - продолжил кайзер, тяжело качнув головой, отчего густые бакенбарды мазнули по эполетам. - Ваша идея с перевооружением уже подверглась осмеянию со стороны дружественных нам держав, казна опустела на несколько сотен тысяч гульденов, но в данном случае пострадала не казна. Пострадала репутация. Ваша, как генерального инспектора пехотных войск. И моя, как императора, поручившего это дело вам. Вы - Спаситель, и ваше место - в Авьене, - он помолчал, сгорбив спину. Снова вздохнул и сказал - не строго, а как-то устало: - Идите, сын. Отдохните с дороги. И наладьте отношения с супругой: на Рождество к нам съедутся почетные гости, и я хочу, чтобы в этот раз вы вели себя более приличествующим Спасителю образом. Могу я надеяться хотя бы на это?
        - Конечно, - глухо ответил Генрих, поднимаясь. - Да, ваше величество.
        Его пошатывало, как после нескольких бокалов «Блауфранкиша».
        С портретов наблюдали давно умершие предки: Карл Третий, прозванный в народе Миротворцем, мягко улыбался в тронутые сединой усы, следя за Генрихом овально нарисованными глазами; Фридрих Первый - высокий, плечистый, в наброшенной на плечи охотничьей куртке, - одной рукой гладил белую борзую, в другой держал свиток с надписью: «Авьен должен править миром!»; а вот и Генрих Первый - еще не на кресте, еще живой и молодой, держал на коленях раскрытую книгу с девизом: «Светя другим, сгораю сам»…

…хранит ли Маргарита фамильное кольцо?..

…и каждый из них остался в памяти, как великий воин и политик, ученый муж и реформатор, Спаситель всего человечества.
        А чем запомнится он, Генрих? Последний в династии Эттингенов?
        Стишками в либеральной газетенке и провалом в первом же порученном ему деле. Какой позор!
        На ходу стягивая шинель и морщась от прорастающих под черепной коробкой мигренозных игл, Генрих бросил склонившемуся в поклоне камердинеру:
        - Подготовь корреспонденцию, Томаш. Особое внимание уделите рапортам от адъютанта. И скажи лейб-медику, пусть зайдет утром. Я, кажется, заболел в дороге, и нужно еще лекарства.
        Рывком поставил саквояж на стол, отщелкнул замки, скрывая жадное нетерпение.
        Одиночество и тишина.
        Вот, чего не хватало Генриху так долго. Принадлежа всем сразу и никогда - себе, он особенно ценил минуты покоя, и морфий помогал обрести их. Как долго Генрих не принимал его? С прошедшей ночи. От этого пересыхало в горле, поднывало в висках и за реберной клеткой, а мысли - бесформенные, глупые, зацикленные на словах отца, - сновали бессвязно и обжигали стыдом и досадой.
        - Ваше высочество!
        Генрих чертыхнулся, впустую царапнув иглой бок склянки.
        - В чем дело, Томаш? Ты видишь, мне необходим отдых!
        Все же попал. Раствор потек в прозрачный цилиндр, и Генрих перестал дышать, лишь слышал, как надрывно колотится его сердце, да потрескивают свечи в канделябрах.
        - Простите, - сказал Томаш и, вместо того, чтобы уйти, лишь шире распахнул дверь. - Но здесь немедленно требуют вашей аудиенции.
        - Требуют?!
        Генрих развернулся и замер, узнав рядом с камердинером затянутый в сутану силуэт.
        - Просят, ваше высочество, - мягко поправил епископ Дьюла, отодвигая слугу плечом. - Но просят настоятельно. Так уделите мне немного драгоценного времени.
        Генрих не поднялся навстречу, и присесть не предложил. Но это нисколько не обескуражило гостя.
        - Для начала, позвольте поздравить вас с возвращением, ваше высочество, - продолжил епископ, спиной закрыв дверь. - Хотя я и был против вашего отъезда.
        - Я знаю, - неподобающе резко ответил Генрих, выпрямляя спину. - Как удачно, что такие решения принимать не вам.
        - Конечно, - Дьюла склонил лоснящуюся, как спинка жука, макушку. - Я пришел напомнить о будущей Рождественской мессе. Надеюсь, вы почтите свой народ присутствием?
        - Мое присутствие куда полезнее в казармах и госпиталях, чем на мессах.
        - Очередное заблуждение, продиктованное гордыней.
        - Оно продиктовано здравым смыслом. Вы пришли снова напомнить о долге? - Генрих позволил себе снисходительную усмешку. - Уверяю, о нем я не забывал ни на минуту и приму уготованное с честью, как подобает потомку династии Эттингенов.
        - Слова, достойные Спасителя, - учтиво поклонился Дьюла. - Не ожидал, что мы так быстро достигнем взаимопонимания, ваше высочество.
        - Значит, я сэкономил мое и ваше время, - Генрих повернулся к нему спиной и принялся расстегивать манжету. Руки дрожали - от нетерпения или сновавшего по жилам пламени, - он не пытался скрыть. Какая к черту разница? Пусть довольствуется ответом и уползет обратно в свою каменную берлогу, пропахшую ладаном и бумажной пылью, хранящую мумии давно отживших законов и низвергнутых догм!
        - Вы напрасно ищете во мне врага, - заговорил епископ, и от звука его голоса - вкрадчивого и тихого, как шорох крыльев, - на шее высыпали мурашки. - Ваше высочество, я крестил вас в купели нашего собора; я видел ваши первые шаги и вместе с вами учил Священное Писание; я был рядом, когда вы лежали в горячке после встречи с Господом…
        Генрих закаменел. По глазам - огненной вспышкой, как когда-то. Под кожей растекся кусачий огонь.
        - Это был несчастный случай, - выцедил он, не оборачиваясь, но спиной ощущая внимательный взгляд. - Шаровая молния… я слышал о подобном. Одного старого егеря ударило молнией на охоте. Егерь остался жив, у него выпали все зубы, но через короткое время вылезли новые. Другой пастух после удара молнией стал совершенно невосприимчив к холоду и даже в лютые морозы выходил на пастбища в одной лишь поддевке. Я слышал о крестьянине, который мучился страшными болями в желудке, но после попадания молнии, которая вошла ему в грудь и вышла со спины, боли полностью прекратились…
        - Ибо неисповедимы Его пути! - подхватил Дьюла, и полы сутаны противно зашелестели по паркету. - Никто не знает, когда и в каком виде явится Господь своим детям, кого покарает, а кому дарует исцеление! Вы же, ваше высочество, были отмечены Им для великой миссии самопожертвования ради спасения вашего народа!
        - Если вы так ратуете за спасение народа, ваше преосвященство, то почему мешаете? - Генрих, наконец, обернулся и вздрогнул, напоровшись на немигающие глаза епископа: в них совсем не отражался свет. - Вы против строительства новых школ и госпиталей? Что ж, я понимаю ваши опасения! Но это не вас, а меня с отрочества учили, как стать богом и Спасителем для своего народа, а до того - как быть императором. И в своих действиях я готов отчитываться только перед собственным отцом, - скрипнул зубами и добавил, - ну и перед Господом, если хотите. Но не перед вами!
        Лицо Дьюлы пересекла улыбка.
        - Теперь я вижу совершенно четко, что вашими устами говорит гордыня, - печально заговорил он, и Генрих скрипнул зубами от негодования. - А это, ваше высочество, страшный грех! Смирение! - Дьюла поднял сухую руку, и рубиновый перстень кроваво мигнул в полутьме. - Вот, что отличает доброго христианина! Смирение и почитание законов Божиих, от которых вы, ваше высочество, так своенравно отрекаетесь.
        - Я отрекаюсь от глупости и мракобесия! - хмуро проговорил Генрих. От напряжения сводило мышцы, жар то накатывал, то отступал, оставляя за собой противный озноб. Надо бы сказать истопникам, пусть не жалеют угля! Или это от Дьюлы так ощутимо тянуло холодом катакомб и декабрьской стынью? - Отрекаюсь от всего отжившего во имя прогрессивной науки!
        - А именно этим и занимается ваш ютландский друг? - вкрадчиво поинтересовался епископ. Скользнув от книжного шкафа вдоль стены, остановился возле Brahmaea Wainwrightii - подарка Натаниэля. - Любопытно, что вы заговорили об этом сами, потому что я как раз собирался отдать распоряжение об аресте.
        - Чьем аресте? - Генрих вскочил. - Натана?!
        Лицо Дьюлы - смуглое, точно вырезанное из дерева, - отразилось в стекле, и гигантские крылья цвета кофе меланж, точно веками, прикрыли его неподвижные глаза.
        - Сидите, ваше высочество. Кажется, лейб-медик не велел вам волноваться по пустякам?
        - Вы сейчас же! - Генрих шагнул вперед, сжимая кулаки и давя яростную дрожь. - Немедленно скажете, о каком аресте идет речь! Иначе я буду вынужден…
        - Что? Позвать стражу? - улыбка снова мелькнула и пропала на тонких губах. - Или, может, донести его величеству кайзеру? Пожалейте старика, ему будет невыносимо узнать, что сын собирает вокруг себя изменников и чернокнижников.
        - Вы бредите! - фыркнул Генрих, но колени предательски подогнулись.
        - Я говорю правду перед лицом Спасителя и Бога, - на лице Дьюлы не дрогнул и мускул. Вокруг него плотным облаком стоял удушающий запах ладана, от чего воздух стал тошнотворно-спертым, и Генрих сдавил челюсти.
        - Боже, не сейчас! Только не дать слабину! - едва справляясь с накатившим приступом тошноты. - В госпитале Девы Марии, который, замечу, находится под вашей эгидой, проводят алхимические опыты. А, как вы знаете, алхимией по древнему закону не позволено заниматься ни вам, ни вашему ютландскому другу, а только мастерам «Рубедо».
        - У вас нет доказательств!
        - Их достаточно. Заказ на препараты, как-то - ртуть, свинец, олово, мышьяк, и многие другие, - а так же на разнообразные резервуары и сосуды хотя и отправлены с разных имен и адресов, но в итоге приходят в госпиталь на Райнергассе…
        Генрих дотронулся ладонью до мокрого лба, оттер влагу и спросил глухо, не узнавая собственного голоса:
        - Чего вы хотите?
        - Смирения, - ответил Дьюла. Теперь он стоял напротив - сухой, как ветка и лоснящийся, как таракан, - улыбаясь отвратительно-кротко, за кротостью пряча ядовитые жвала. - И выполнения обязательств согласно вашему статусу. Оставить любовные интрижки на стороне и быть верным супругом. Прислушиваться к воле церкви. В общем, ничего лишнего, что могло бы запятнать честь вашей семьи.
        - Забавно… что вы рассуждаете о моей семье… не зная о ней ничего, - усмехнулся Генрих, снова оттирая с лица пот.
        - Я знаю достаточно, - сухо ответил епископ, и постучал костяшками пальцев в стекло, под которым коченела насажанная на булавку Брамея. - Например, вот этим, ваше высочество, вы рискуете накликать дьявольские силы. Вспомните, что послужило причиной первой эпидемии? Поступок вашего предка заслуживал бы большего восхищения, если бы не был продиктован необходимостью искупить собственный грех…
        - Я не верю в старинные легенды! - нервно перебил Генрих. - Даже если это легенды моей семьи!
        - И напрасно. Когда вы явитесь на рождественскую мессу, я проведу вас в фамильный склеп. В династии Эттингенов были не только великие военачальники, но и проклятые безумцы, чья дурная кровь, хочу напомнить, тоже течет в вас…
        Огонь вспыхнул на кончиках пальцев, омыл кисти рук и побежал по натянутым жилам, выжигая Генриха изнутри, беснуясь, просясь на волю. Он прикрыл глаза, кусая пересохшие губы и думая о тьме нигредо…

…пройди, не задерживаясь, иначе станешь пеплом!..

…и после сказал, тщательно выговаривая слова:
        - Вы сейчас же уберетесь отсюда. Уберетесь сами, или я лично выставлю вас вон.
        Лицо епископа вытянулось и сделалось похожей на восковую маску.
        - Ваше высочество, вы не смеете мне говорить…
        - Это вы не смеете! - перебил Генрих, приблизившись к Дьюле - глаза в глаза, так близко, что вонь от ладана, казалось, разъест кожу. - Не смеете врываться в мои покои! - продолжил, с каждой фразой распаляясь все сильнее. Пламя выло, плясало под расстегнутыми манжетами, обугливая их до черной корки, и воздух вокруг стал тяжелым, душным, ломким. Сделай неосторожное движение - и все взлетит на воздух! - Не смеете указывать мне! Не смеете угрожать моим друзьям! Не смеете клеветать на мою фамилию! Не смеете - слышите? никогда больше! - говорить, будто у меня дурная кровь! - схватив за сутану, встряхнул, добавив севшим голосом: - И если я узнаю, что сегодня… или завтра… или в любое другое время… хоть кто-нибудь посмеет навредить доктору Уэнрайту… я поджарю вас, как рождественского гуся в печи. Вы поняли, ваше преосвященство?
        Матово-непроницаемые глаза Дьюлы посерели, очеловечились, в них темной рыбой проплыл страх.
        - Вы поняли меня? - повторил Генрих. Искры выкатывались из-под перчаток и с коротким шипением прожигали в сутане дыры.
        - Я… понял, - тяжело дыша, ответил епископ, выворачиваясь из захвата. - Но вы… вы сошли с ума! Вы пожалеете!
        - Вон! - закричал Генрих, рывком распахивая дверь: епископ влетел в нее спиной, едва не сбив с ног подслушивающего Томаша.
        - Ваше высочество! - выпрямился камердинер, а потом, округлив рот, выдохнул: - Ваше преосвященство?!..
        - Пусть катится к дьяволу! - Генрих с силой захлопнул дверь.
        Свечи подпрыгнули в канделябрах, со стены сорвалась Alcides agathyrsus[18 - Дневная бабочка из семейства ураний, окраска: черные крылья с сине-зелеными полосами.] - стеклянная коробка треснула по краю - наплевать! - и Генрих с глухим стоном повалился на кушетку. К черту… всех к черту! Пусть Генриха отстранили от должности - пустяки, это ведь не навсегда, это «до выяснения», с этим он разберется позже. Он разберется с Натаном, Дьюлой, алхимией, шпионами, отцом и всеми демонами впридачу, а пока пусть оставят его в покое. Пусть дадут, наконец, уколоться, Боже!
        - Это ведь просто лекарство, - повторял он, рывками закатывая рукав и то и дело сглатывая горечь и соль. - Просто лекарство, чтобы исцелить дурную кровь… просто…
        Глава 2.2. Дурная наследственность
        Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.
        - Огонь, - весомо сказал Натаниэль и чиркнул спичкой. - Центральный элемент в алхимии. Странно, что я сразу не подумал о нем.
        - Если бы это имело хоть какой-то результат, - хмуро отозвался Генрих.
        В нетерпении прохаживаясь по лаборатории, он одергивал перчатки и время от времени прислушивался к шагам и голосам в коридоре, к шорохам за окном, к далеким перестукам копыт. Звуки множились, перемешивались, дергали за нервные окончания и, хотя на часах еще не было и полудня, Генрих чувствовал себя измотанным.
        - Скажем так, я близок к этому, но действую методом проб и ошибок. Например, поначалу я просто пытался смешивать твою кровь с кровью зараженных, но это не приносило результатов. После чего пытался дистиллировать ее, очищать через сорбенты и греть на водяной бане. Но оказалось, что холь-частицы остаются нетронутыми только в случае нагревания материи на открытом огне.
        - Неудивительно. Я и есть - огонь.
        Генрих замер: показалось, за дверью кто-то надсадно дышит. Но это лишь пар выходил из реторты, да за окном ветер шелестел липами.
        - Ждешь кого-то?
        - А? - Генрих тряхнул головой и криво усмехнулся, поймав вопросительный взгляд ютландца. - Нет, Натан. Просто у тайной полиции повсюду глаза и уши.
        - Тебя беспокоит слежка?
        - Скорее, твоя безопасность.
        Натан приблизился: загар давно сошел с его лица, но глаза горели все той же неукротимой веселостью.
        - Харри, не забывай, - напомнил он, - я ютландский подданный. Не твой.
        - Может, попросить его величество Эдуарда передать тебя под полную мою протекцию?
        - Не думаю, что Эмма будет в восторге от переезда. И ей не нравится кофе.
        Оба рассмеялись, но тревога не отпустила. Вспомнились злые огоньки в глазах епископа, его надтреснутый голос: «Вы пожалеете!», и ошалелый взгляд Томаша.
        - Ты ничего не видел, - сказал тогда Генрих.
        - Да, ваше высочество, - поклонился старый камердинер. - Я никому не скажу, как его преосвященство неудачно споткнулся на пороге.
        - Споткнулся? - с улыбкой переспросил Генрих. - Так и запомним.
        Это звучало куда лучше, чем «Спаситель вытолкал епископа за дверь». Похоже на заголовок в бульварной газетенке, такое постеснялся бы опубликовать и Имре Фехер.
        - Единственное, что мне грозит, - прервал размышления Натаниэль, - так это высылка из страны. Но тогда я просто продолжу опыты в Ютланде или Галларе.
        - Это так чертовски далеко! - раздраженно отозвался Генрих. - Ты ведь не думаешь, что я смогу часто выезжать из Авьена?
        - Я думаю над возможностью транспортировки материала.
        - Заморозить кровь? Это возможно?
        - Если плотно запечатать сосуд и постоянно поддерживать определенную температуру, то… - умолк, хмурясь и пощипывая усы. - Надо проверить холь-частицы на подверженность холоду. Пока не уверен, что они не потеряют свою силу. Если только…
        Натаниэль в задумчивости обернулся, наблюдая за пузырьками, вскипающими в колбе. Генрих проследил за его взглядом и в нетерпении спросил:
        - Только что?
        - Вряд ли принцессы Эттингенские согласятся помочь мне, Харри.
        - Шутишь? - фыркнул Генрих и снова размашисто зашагал по комнате. - Софья до смерти боится крови, а Ингрид не подпустит тебя и на пушечный выстрел. К тому же, обе ничего не понимают в алхимии. Но этого и не понадобится: пока я наследник империи - а я все еще наследник и Спаситель! - не пострадаешь ни ты, ни госпиталь.
        Он ударил ладонью в ладонь, и кожу ощутимо лизнуло пламя. Что-то ускользнуло от внимания. Что-то важное…
        - Ингрид и Софья, - повторил Генрих, собирая лоб в складки. - И маленькая Эржбет. А еще императоры Авьена, - он запнулся, потом крадучись отошел к окну и, отодвинув штору, выглянул. - Ты слышал, Натан?
        - Что?
        - Там, на улице…
        В парке - ни души. Снег скупо припорошил аллеи, на почерневшие кроны лип давило низкое декабрьское небо.
        - Может, ветер?
        - Может.
        Генрих смахнул налипшие к мокрой коже волосы и исподлобья глянул на ютландца: в глазах Натаниэля сквозило сочувствие.
        - Ты слишком подозрителен, Харри.
        - Пусть так, - огрызнулся он. - Но этот город напичкан шпионами! Ходят… все ходят за мной… подслушивают каждое слово… Вообрази, Натан! В Авьене больше двух тысяч информаторов! Люди в таком отчаянном положении, что готовы продать себя за еду! - нервно рассмеялся и потер зудящие ладони.
        - Когда-нибудь они доконают меня… Но к делу! Ты, действительно, считаешь, что эти самые холь-частицы есть и у моего отца?
        - Я почти уверен, - кивнул Натаниэль, снимая колбу с горелки. - Спасители рождаются лишь в вашей семье. Кровь Эттингенов, - подняв сосуд до уровня глаз, задумчиво глянул сквозь него: даже с расстояния Генриху показалось, что в стекле блеснули золотые частицы. - Есть в ней что-то особенное.
        - Наша династия насчитывает шесть сотен лет и владеет третью мира! - с гордостью заметил Генрих. - Конечно, она особенная!
        - Поэтому вы старались не допустить в семью чужаков?
        Натаниэль аккуратно, стараясь не расплескать содержимое, перелил его в одну из подготовленных фарфоровых чашек. На стекле осталась золотистая пыль - в ее блеске, видимом теперь и невооруженным глазом, было что-то опасное, злое, - и Генриха бросило в пот.
        - К чему ты клонишь? - спросил он, оттирая лоб рукавом.
        - Хочу подтвердить догадку и только.
        - Эттингены веками сохраняли чистоту крови и расширяли свои территории не только захватническими войнами, но и удачными браками. Мой далекий прапрадед, который положил начало объединению Авьенских земель, говорил: «Пусть другие воюют, а мы будем жениться!» Один из его сыновей стал первым Эттингеном на костальерском престоле.
        - Выходит, Софья сейчас замужем за собственным родственником?
        Глаза Натаниэля - посерьезневшие, серые, - блеснули оживленно и странно.
        - Дальним родственником! - Генрих пожал плечами. - Послушай, Натан, это обычная практика в королевских семьях. Их брак заключен с разрешения Святого Престола, как и брак родителей, и многие другие браки… за исключением моего, - он дернул щекой в усмешке. - Так что ж? Чистота крови важна для династии.
        - Возможно, Харри. Возможно, так оно и есть. Но дело, мне думается, не только в династии. Вот сюда, - Натаниэль указал на чашку, - я поместил образец, содержащий vivum fluidum, а сейчас добавил и нагретую кровь. Ожидается, что колония «растворимого живого микроба» в этом образце замедлит рост. Но только если я сделал все правильно… Пока же я не слишком понимаю, как расщепить материю настолько, чтобы оставить чистый осадок в виде одних только холь-частиц. Зато уверен, они присутствуют в крови каждого Эттингена. Сознательно или нет, но твой род заботился о сохранении некой природной аномалии, которая передается из поколения в поколение и при определенных условиях активизируется.
        - Огонь, - глухо сказал Генрих и в изнеможении привалился плечом к стене. - То, что делает Эттингена - Спасителем.
        Голова наполнилась горячим туманом, бурая масса в чашке - сгусток крови, золота и чего-то еще, пахнущего резко и неприятно, - вызывала тошноту.
        Все началось с грозы. С огненного шара над головой и взрыва, от которого маленький Генрих заслонился руками. Тогда он умер в первый раз. И, умерев, воскрес для нового предназначения.
        - Почему я? - спросил он в пустоту, глядя на Натаниэля - но видя только вращение огненного колеса и далекие вспышки молний. - Почему меня, Натан?
        - Не знаю, Харри, - донесся полный печали голос. - Это была простая случайность.
        - Нет, - Генрих тряхнул головой, и комната обрела очертания, звон пропал, и вместо него вернулись шорохи, скрежет ветвей по стеклу и перешептывания за дверью. - Это не случайность, а проклятие нашего рода. Я расплачиваюсь за грехи своих предков! Кроме Спасителей, в династии рождались и уроды. Вспомнить Георга Околдованного, чья кожа была чувствительна к свету. Или Карлоса Костальерского, который не мог ходить до восьми лет. Мария Блаженная страдала эпилепсией…
        - Это проклятие, но совершенно другого рода! Оно продиктовано кровосмешением! И вот что тебе скажу: ты сделал правильный выбор, женившись на Ревекке Равийской. Потому что привнес свежую кровь в династию.
        - Или впустил в нее vivum fluidum. Я совершенно разбит, Натан. От матери мне передались неврастения и мигрени, от Генриха Первого - проклятая кровь. Но если ламмервайн избавит Авьен от чахотки, что избавит меня от дурной наследственности? Скажи, Натан!
        - Что угодно, только не морфий.
        В горле сразу стало сухо и горячо.
        - Я говорил тебе, Харри, - заговорил Натан, взвешивая каждое слово. - Злоупотреблять им опасно. Ты отсутствовал каких-то четыре месяца, а будто четыре года. Погляди на себя! - Генрих послушно отвел взгляд, но в отражении окна увидел лишь узкий и серый серп, точно припорошенный пеплом - другая сторона лица проваливалась в тень, - и это испугало его.
        - Ты принимаешь его регулярно, ведь так? Каждый день?
        - Кто тебе сказал? - быстро спросил Генрих, обливаясь потом от накатившего смятения и выпрастывая руку. - Томаш? Слуги? У тебя свои шпионы во дворце?!
        - Теперь ты видишь шпионов даже там, где их нет. Одного взгляда достаточно, чтобы понять… Твоя нервозность и подозрительность. Твои глаза… А руки? Посмотри, как они дрожат!
        - Это пройдет, - упрямо ответил Генрих, пряча ладони за спину и незаметно отступая к двери. - Проходит сразу же после укола.
        - О, Господи, Харри, это не баловство! Ты должен немедленно прекратить!
        - Я прекращу. Сегодня, - соврал Генрих, глядя на ютландца, но все-таки мимо него, страшась встретиться с ним взглядом. Под воротом мундира собирались ручейки пота. На воздух бы!
        - Ты врешь мне, Харри. И сам знаешь, что врешь. Ты слишком пристрастился, чтобы бросить так просто…
        - Оставим споры! - с нетерпением ответил Генрих, берясь за дверную ручку. - Сегодня мне предстоит тяжелый день. Совещание с адъютантами, встреча турульских министров, званый ужин… столько пустых и ненужных дел! А время идет, Натан. Время неумолимо приближает Авьен - и меня! - к смерти. Так продолжи работу, вместо того, чтобы читать нотации!
        - Но, Харри!..
        - Ламмервайн! - перебил Генрих, уронив слово, как камень. - Нет времени ждать. Ты говоришь, почти подошел к разгадке? Так действуй! Разве в госпитале недостаточно больных, чтобы проверить эффективность препарата? Мне нужен результат!
        И снова - как будто шорох. Генрих распахнул дверь, но не увидел никого - коридоры госпиталя были пусты, никто не подстерегал за дверью, не подслушивал тайны. Он вытер лоб и обернулся: Натаниэль по-прежнему стоял у стола - невеселый, осунувшийся и оттого незнакомый.
        - Да, ваше высочество, - сказал ютландец, и голос тоже оказался выстуженным и чужим. - Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю.
        Кольнуло виной и стыдом. Генрих попробовал улыбнуться, но улыбка, должно быть, вышла усталой и больной. Тогда он просто сказал:
        - Я тоже обещаю тебе, Натан. Я брошу.
        Постоял на пороге, но, не дождавшись ответа, вышел в коридор.
        Обязательства снова взяли его в тиски. Генрих напоминал сам себе белку в колесе: сколько ни прикладывай усилий - из клетки не сбежать. Только можно загнать себя до нервного срыва, до кровавого пота, до смерти…
        В конце коридора мелькнула женская фигурка: темное платье, волосы, собранные на затылке в тугой пучок, шляпка с темной вуалью.
        Сердце подпрыгнуло и комом застыло у горла.
        - Мар… гарита, - осипшим голосом выговорил Генрих. - Маргит!
        Сорвавшись с места, бросился вслед. Да какой там! Вертлявая фигурка давно скрылась за углом, из палат выглянули фельдшеры - их взгляды липли к Генриху, как пропитанная потом сорочка.
        - Постой же!
        В подмороженное окно увидел, как женщина впорхнула в фиакр. Экипаж качнулся и тронулся вдоль по улице.
        Генрих скатился с лестницы - грохоча сапогами, не разбирая дороги, - толкнул кого-то плечом и заученно извинился. Декабрьский ветер сдул волосы со лба и остудил пламенеющую кожу.
        - На Лангерштрассе, Кристоф! - крикнул Генрих, впрыгивая в экипаж.
        Все равно, что он в форменной шинели, в погонах и с императорским вензелем на шако - нет дела до любопытных горожан и шпиков! Ему нужно увидеть свою Маргариту. Увидеть прямо сейчас… или сойти с ума.
        Дверь особняка открыла энергичная молодая женщина. Открыла - и замерла, округлив глаза.
        - Позовите баронессу фон Штейгер, - скрывая волнение за небрежностью, сказал Генрих, взглядом жадно обыскивая холл позади служанки - старую мебель темного дерева, массивную люстру, лестницу, уходящую под облака.
        - И поживее, милейшая!
        - Простите, - пискнула служанка, отмирая и, наконец, подпрыгнув в книксене. - Фрау нет дома. Заглянула на секундочку, взяла бумаги и снова уехала.
        - Куда?! - простонал Генрих, хватаясь за притолоку. Старое дерево скрипнуло, обуглилось под ладонью.
        - Не могу знать, ваше высочество. Но я передам фрау, когда вернется. Как прикажете вас представить, ваше высочество?
        - А вы не видите? - с досадой ответил Генрих, краем глаза выхватывая из мрака собственный портрет - в парадном кителе и орденах, с рукой, поднятой для благословения.
        - Да, ваше высочество! - снова подпрыгнула служанка. - Я передам, ваше высочество. Храни вас Бог, ваше высочество!
        - Храни и вас…
        Пошатываясь, медленно спустился с лестницы, ловя спиной восторженное:
        - Кому расскажу - не поверят!
        Генрих тяжело запрыгнул в экипаж: тоска выжигала ребра, от напряжения сводило скулы.
        - Кристоф, - окликнул кучера. - Поезжай на Леберштрассе. Высадишь меня, потом вернешься. И проследи за особняком баронессы! Как только она появится - дай мне знать!
        Откинулся на сиденье, ладонями сжав виски.
        Когда пламя разъедает изнутри, лучшее, что можно сделать - это успокоиться и переждать бурю. А Марци - земная, понятная, хозяйственная Марци, - лучше других знает, как укротить огонь, и примет его без осуждений и рассуждений. И не будет расспрашивать ни о чем.
        Полицейский участок, Бундесштрассе.
        Лицо инспектора выражало сосредоточенность, и Марго томилась ожиданием, настороженно вздрагивая от каждого скрипа половиц и шороха бумаг под пальцами Вебера.
        - Что ж, подытожим, - наконец произнес он, и Марго в надежде подалась навстречу. - Значит, эти бумаги пришли от вашего адвоката. А эти вы нашли в архивах мужа?
        - Все так, Отто, - подтвердила Марго, умолчав, откуда у нее оказались счета и долговые расписки барона. За их изучением она провела не один долгий осенний вечер, а потому, увидев подпись отца, сразу вспомнила, где видела ее раньше.
        - Не буду ходить вокруг да около, - продолжил Вебер. - По результатам графологической экспертизы установлено, что почерк и подпись сделаны одним человеком.
        - Одним! - Марго оттянула давивший на шею воротник, ловя губами сгустившийся до трескучей ваты воздух.
        Она не помнила толком ни голоса, ни лица, лишь разрозненные обрывки разговоров. Порой, просыпаясь в приютской кровати, Марго силилась вспомнить отцовскую улыбку, взгляд, касание - все, что могло бы напомнить о былом счастье. Но прошлое осыпалось золой, и что осталось Марго? Стилет с изображением бражника и размашистая подпись в документах.
        - Может, воды?
        Голос инспектора - участливый и далекий, - едва пробился через обложивший голову шум. Марго мотнула головой и тяжело опустилась на стул.
        - Нет-нет, - сказала быстро, выныривая из замешательства, как со дна пруда. - Нет, Отто, продолжайте.
        И сжала дрожащими пальцами платок. Подпись отца - летящая и крупная, - стояла перед глазами как даггеротипический отпечаток.
        - Этой бумаге, - Вебер ткнул пальцем в земельные документы, - тринадцать лет, и она напечатана на славийском. А долговой расписке вашего мужа - двадцать пять, и здесь стоит авьенский герб. Вы понимаете, Маргарита, что это значит?
        - Пожалуй, - она еще пыталась выровнять дыхание. - Документы на землю оформлены уже при рождении Родиона, а долговая расписка написана еще до меня.
        - Верно, - подтвердил Вебер. - Более того, она написана на авьенском и в Авьене.
        Он умолк, ожидая ответа и слегка приподняв брови. Серые глаза - внимательные, строгие, - буравили лицо. Марго трепетала под этим взглядом - не зная, что сказать, куда девать руки. Внутренний голос - голос барона фон Штейгера, - молчал, и от этого Марго ощущала себя особенно скверно: точно корабль без компаса. Поди знай, куда плыть.
        - Возможно, ваш отец и муж были знакомы? - предположил Вебер.
        Марго вздрогнула и сильнее сжала платок.
        - Не знаю, - громким шепотом ответила она. - Нет, нет…
        От одной этой мысли бросало в дрожь. Кем мог быть ее отец? Секретарем барона? Управляющим?
        В памяти раздувшимся трупом всплыло лицо фон Штейгера: такое же одутловатое, отливающее в желтизну. Взглядом он придирчиво ощупывал юную Марго, будто сдирая с нее приютское платье, а потом приобрел себе маленькую живую игрушку.
        Она облизала губы и все-таки взяла стакан: край выбивал на зубах дробь, вода беспрерывно текла в горло, но не могла насытить.
        - Я мог бы это выяснить, - мягко продолжил Вебер, забирая у Марго стакан и, будто невзначай, погладил ее дрожащие пальцы. - Как и то, был ли ваш отец авьенским подданным.
        - Он был славийцем, - быстро сказала Марго, прижимая платок к груди и будто отгораживаясь им от всего, что пытался втолковать Вебер. - Я мало что о нем знаю, но запомнилось, как он изучал со мной славийскую азбуку, литературу, историю страны и правящего дома Ромовых. Когда родился Родион, отец обращался к великому князю с прошением оформить сына в пажеский корпус. И никогда! Никогда не выезжал за пределы поместья!
        - Однако же, он был в Авьене, - заметил инспектор, вновь наполняя стакан из запотевшего графина. - Возможно, жил здесь еще до вашего рождения, Маргарита. Если вы позволите, я попробую найти как можно больше информации о нем.
        - Думаете, я не пробовала? - сказала она, жалко улыбаясь. - Как только обнаружила сходство подписей, то сразу поехала в городскую библиотеку. Поверите ли, Отто! Мне пришлось соврать о том, что это последняя воля умирающего мужа и даже подделать его расписку, без нее женщину не допускали до архива. Мол, на смертном одре он пожелал найти давно потерянного кузена. Я просмотрела династические ветви многих известных фамилий империи, но фамилию Зоревых так и не нашла, - вздохнула и снова отпила глоток. В голове кружились пустынные ветра, путали мысли, бросали в жар и пот.
        Инспектор вышел из-за стола, встал рядом, положив ладонь на ее плечо. Касание было легким, успокаивающим.
        - Поверьте, найти представителя родовитой фамилии будет не сложнее, чем любовницу какого-нибудь фабриканта.
        - Я не знаю, насколько родовит был отец, - растерянно произнесла Марго.
        - В семье никогда не говорили об этом, а в приюте…
        Она не стала продолжать, зажмурившись и отсекая воспоминания, где был холод, и недоедание, и изнуряющая работа.
        - Подать прошение великому князю славийскому мог только родовитый аристократ, - сказал Вебер, и поглаживания стали ощутимее, настойчивее.
        - Маргарита, вы так давно не были у меня, что я забыл сообщить: скоро меня повысят в должности. Шеф тайной полиции фон Штреймайр высоко оценил мое расследование в деле о покушении на кайзера. Вы помните?
        Марго не ответила - кивнула. Забыть такое невозможно: пестрая толпа, запрудившая улицы, флаги над Петерсплатцем и неудачливый убийца - объятый пламенем после прикосновения Спасителя. Она неосознанно коснулась груди: под корсетной броней таилось железное кольцо Генриха и сохраняло тепло его ладоней.
        - Я буду благодарна… так благодарна, Отто! Со дня, как получила письмо адвоката, я почти не сплю и все думаю, думаю… Ведь это может быть наш шанс, правда? Мой и Родиона! Шанс на новую жизнь! Разве я не заслужила его?
        Марго подняла лицо и поймала взгляд инспектора - непривычно взволнованный, блестящий, как в лихорадке.
        - Вы заслужили многое, Маргарита, - когда он заговорил, то голос ломался от сдерживаемого волнения, пальцы заключили ее руку в стальные тиски. - После всего, что пережили в замужестве… и что случилось с вашим братом. Я поражен вашей стойкостью. Вы - самая поразительная женщина, которую я когда-либо встречал! - и, торопясь, добавил: - Не спорьте! Вы - сильная и независимая, и этим опасны для… - он запнулся, подбирая слова, уклончиво закончил: - очень многих.
        - Мне грозит опасность? - Марго застыла. Воздух вокруг уплотнился, стал густым и жирным, как сметана - из него, точно месяц из облаков, выныривало покрытое капельками пота лицо инспектора.
        - О, не бойтесь! - рука Вебера сильнее сжала ее ладонь, глаза оказались так близко - расширенные зрачки дрожали, как вода в колодце. - Я могу оградить вас от всего зла этого мира! Маргарита! - он задохнулся, слова клокотали в горле и не шли, дыхание обжигало щеку. - Я должен кое-что вам, наконец, сказать… вернее, сделать… я только теперь понял, насколько вы мне дороги, хотя должен был сделать это очень давно!
        - Сделать что, Отто? - озадаченно спросила Марго.
        - Это, - ответил Вебер и, склонившись, коснулся губами ее губ.
        Марго бросило в жаркую дрожь - тогда, с Генрихом, был ожог, и винная пряность, и головокружение, - но теперь не случилось ничего. Лишь ощутила сухость рта и густой табачный привкус.
        - Не… надо! - ее ладони уперлись инспектору в грудь. - Отто, нет!
        Задыхалась, пытаясь выпростать руки. Вебер не слышал ее, не отпускал, ловя ее губы жадным ртом, вышептывая:
        - Мар… гарита! Люблю… люблю вас!
        Марго уворачивалась:
        - Перестаньте же! Ну!
        Толкнула его и вскочила сама. Стул громыхнул о паркет. Вебер откачнулся, тяжело дыша и словно очнувшись от обморока, его дикий взгляд бездумно блуждал по комнате.
        - Почему? Я ведь люблю вас! Уже три года люблю!
        Он снова шагнул навстречу. Марго отступила еще.
        - Простите меня, Отто… Но я вас - нет.
        Вебер закаменел. Его грудь, перевитая форменной портупеей, еще взволнованно поднималась и опускалась, но растерянность во взгляде таяла, уступая место обиде.
        - Как же так, - проговорил он и сжал кулаки. Марго захлестнуло неясной виной.
        - Мне жаль, - прошептала она и заговорила, волнуясь и комкая платок: - Отто, вы друг мне! Прекрасный, добрый, замечательный друг, который готов прийти на помощь в любую минуту! Но друг - не значит «любимый». Я никогда не относилась к вам как-то иначе! И если своим неосмотрительным поведением вдруг дала ложную надежду - простите за это! Я никогда не любила вас… - вздохнула и, взявшись за дверную ручку, добавила: - и не полюблю.
        - А кого полюбите? - донеслось в спину. - Неужели кронпринца?
        Марго замерла. Кольцо, продетое в цепочку, легло в ложбинку между грудей, и в памяти всплыла последняя ночь - сумасшедшая, полная огня и признаний, откровений и горечи расставания. Внутри, прямо под черепной коробкой, заворочалось что-то злое, темное, слова просочились ядом:

«Он знает, грязная свинка! Он знает обо всех твоих непристойных фантазиях и тайных интрижках!»
        - Вы удивлены? - продолжил инспектор. Марго обернулась и порезалась о язвительную усмешку. - Но я ведь говорил, что за его высочеством ведется круглосуточный контроль. А теперь, когда я получу повышение, я буду знать о каждом его шаге… как и о вашем, Маргарита.

«Ты действительно понадеялась, что это останется в тайне? - продолжил в голове барон, и с каждым словом голос креп, и с каждой фразой боль простреливала виски. - Глупая, наивная свинка! Все это время за твоей спиной смеялись! Все это время обсуждали, сколько и в каких позах ты отдавалась его высочеству…»
        - Я не хочу слушать! - выкрикнула Марго, сжимая уши ладонями.
        Вебер принял это на свой счет.
        - И все-таки, послушайте, - сказал он, приближаясь. - Да, я знал о вашей интрижке. Но не держу на вас зла. Нет, не держу, - он взял ее безвольные руки в свои. - Молодой женщине вроде вас - даже такой смелой и самостоятельной! - непросто отказать августейшей особе. Особенно кронпринцу. Особенно Спасителю. Ведь, когда люди глядят на него, они видят воплощение Бога. А я, - тут Вебер пожал плечами: - Я вижу только распутника и пьяницу, который слишком часто наведывается в салон на Шмерценгассе. И лишь поэтому я прощаю вас, Маргарита.
        - Прощаете… меня? - с удивлением выдавила Марго, поднимая глаза. Всегда сочувствующий взгляд инспектора теперь горел незнакомым упорством, и это сначала напугало ее. Но только сначала…
        - Прощаю, - повторил Вебер, не выпуская ее рук. - Я знаю о Спасителе куда больше вашего. Я знаю, например, что каждой обесчещенной принцем девушке дарится серебряный портсигар с памятной гравировкой, а потом ее имя заносится в специальную книжечку. И знаю, что по возвращению в Авьен его высочество ни разу не навестил вас в особняке, и только раз переслал записку через камердинера. Я знаю, что сегодня после посещения госпиталя кронпринц укатил к своей давней любовнице и бывшей элитной проститутке на Леберштрассе - в особняк, который подарил ей незадолго до своего отъезда. А еще знаю, что у вашего дома до сих пор дежурит незнакомый фиакр…
        Марго молчала, дыша прерывисто и громко. Голова гудела, в горле копилась злость.

«Пока ты не веришь, - вкрадчиво говорил барон. - Но ведь ты своими глазами видела Спасителя в полицейском участке. И знаешь, что до тебя у него было много женщин. Ты думаешь, что ты одна, кто удостоился разделить с ним постель? Не обольщайся, грязная бродяжка. Ты лишь одна из многих…»
        Выдохнув, Марго коснулась ладонью груди.
        Кому-то серебряный портсигар, кому-то «фамильное» кольцо на цепочке. Кого-то забывают сразу, кому-то оставляют пустую записку, и уезжают нежиться в чужих объятиях.
        Наивная, глупая дурочка!
        - Мне все равно, какие ходят слухи, - тем не менее, сдерживая дрожь и гнев, заговорила Марго. - И я не стану оправдывать свои поступки ни перед кем. Ни перед вами, Отто, ни перед тайной полицией. Разве что перед Господом, но ему я отвечу за все свои грехи разом. А что касается вас, - она мотнула головой и выпростала ладони, - я, было, понадеялась на вашу помощь. Но не ждала, что за нее вы потребуете плату.
        - Я просил лишь любви, - сказал Вебер. - Вы говорили, что заслужили нового шанса? Так вот он! Перед вами! - он ткнул себе в грудь. - Пусть я не столь знатен и не ношу титул кронпринца и Спасителя, но и вы - совсем не из круга приближенных к императору особ! С ним нет никакого шанса для вас, Маргарита. И нет никакого будущего, тогда как я… Я вполне смогу обеспечить вам безбедную жизнь! - он снова попытался взять ее за плечи, Марго отступила, коснулась спиною двери. Вебер навис над ней - непоколебимый, как скала, со взглядом, искрящим безумием. - Сколько вы получили за ночь со Спасителем, Маргарита? - задыхаясь, осведомился он.
        - Я влезу в долги, но заплачу вдвое больше!
        Что-то сломалось в ней. Что-то спустило сжатую пружину, и Марго ударила, вкладывая в пощечину все возмущение, всю досаду и горечь. Инспектор мотнул головой, хватаясь за покрасневшую щеку, и это вызвало у Марго безумное, злорадное торжество.
        - Подите прочь! - звенящим шепотом сказала она. - И не приближайтесь ко мне больше! Слышите? Никогда! Никогда…
        Метнувшись к столу мимо застывшего инспектора, подхватила со стола бумаги. Потом, на пороге, замерла, словно желая что-то сказать. Но, так и не высказав, качнула головой и выскочила в декабрьскую непогоду. Дверь за ней хлопнула, словно обрывая некую нить доверия, которую не получится соединить уже никогда.
        Собор Святого Петера, Петерсплатц.
        Барон любил повторять, что врагов надлежит держать к себе ближе, чем друзей. Но друзей у него не было, а враги - были.
        Марго помнила, что в последние годы жизни фон Штейгер был осмотрителен и скрытен. Он все чаще, к ее вящей радости, покидал особняк, и к досаде возвращался озлобленным и загнанным. Его взгляд - сощуренный, искривленный параличом, - бездумно блуждал по гостиной и каждый раз - каждый чертов раз! - выглядывал ее, Маргариту, куда бы она ни спряталась. Тогда он бил жену особенно остервенело, называя ее сукой и потаскушкой, хотя - видит добрый Боженька! - ни один мужчина не дотронулся до ее уставшей, истерзанной плоти. Марго сносила оскорбления и побои с одинаковой молчаливой злостью, и это распаляло барона еще сильнее. Он знал, что главный его враг - собственная жена.
        Возможно, она бы не сдержалась и однажды убила его - стилетом или ядом. Возможно, ее бы арестовали в тот же день, и Отто Вебер - вежливый, понимающий, добрый Отто, - превратился бы в голодного, опьяненного похотью хищника гораздо, гораздо раньше.
        Из головы не шли слова, сказанные им: «Нет никакого шанса для вас, Маргарита. Нет никакого будущего…» И был прав: нет будущего у той, чьи друзья превращаются во врагов, и кому любовь приносит лишь разочарования.
        - У вашей супруги тоже не было будущего, не так ли, ваше величество? - Марго остановилась перед портретом коленопреклоненного Генриха Первого. Его лицо - благородное лицо монарха с чистыми янтарными глазами, прямым носом и тяжелым эттингенским подбородком, - выражало смирение и усталость. Стоящая рядом женщина в пурпурном одеянии оттирала пот с его лба собственным подолом.
        Святая Вероника. Императрица и возлюбленная первого Спасителя.
        - Она ненамного пережила супруга, - послышался тихий голос. - Умерла, разрешаясь бременем. Но ведь вас волнуют не чужие тайны, а собственные.
        - Вы правы, - оборачиваясь, ответила Марго. - Муж никогда не говорил о знакомстве с моим отцом. Он вообще мало о чем рассказывал…
        Молчал и теперь: затаившись на задворках сознания, наблюдал. Ему нравилась ее беспомощность, нравилась затравленность во взгляде - он играл с Марго, как охотник играет с лисой, прежде чем ее застрелить.
        Епископ был таким же. Его участие - только маска. Стяни ее - и увидишь хищный оскал.
        Пропустив сквозь пальцы цепочку, Дьюла неопределенно качнул головой.
        - Рубедо не раскрывает своих тайн непосвященным. Но вы слишком навязчивы, баронесса, и слишком беспечны. Помогать ютландскому чернокнижнику в его экспериментах опасно.
        - Я вовсе не..! - начала Марго, и умолкла, порезавшись об ухмылку епископа. Его рот - узкий серп, - кривился совсем как на портрете барона.
        - Да, вы помогаете, - повторил Дьюла и его прикосновение - скользящее, сухое касание змеи, - обожгло Марго, словно это его ладони изъязвляли огненные стигматы, словно это его, а не Генриха, избрал Господь, чтобы карать и миловать… но больше все-таки карать. - Вы ведь пришли за ответами. Так потрудитесь выслушать и понять, что я не враг вам, иначе не передал бы архивы, рискуя собственной жизнью.
        - Жизнью! - не удержалась и фыркнула Марго, но взгляд епископа ничем не выразил замешательства, оставаясь все таким же непроницаемо серьезным.
        - Да, жизнью, - сказал он, лаская ее ладонь и запястье. - Как все, кто так или иначе связан с семьей Эттингенов. Как много веков назад. Вы слышали легенду о Спасителе?
        - Да, - ответила Марго, невольно оглядываясь на картину. - Народ погибал от чумы, и чтобы положить этому конец, император Генрих Первый взошел на костер, и…

…люди взяли его прах, Маргарита, смешали с виноградным вином и выпарили на песчаной бане…
        - Он умер, чтобы спасти народ, - тряхнув волосами, закончила она, и попыталась выпростать руку. - Искупил наши грехи.
        - Он искупил свои, - жестко ответил епископ и вдруг быстро и сильно сжал предплечье Марго, да так, что она вскрикнула и поняла: Дьюла почувствовал его - стилет. Однако он продолжал: - Конечно, вы не знаете эту история. Откуда? Ее знает лишь духовенство и монаршая семья. Наш добрый Спаситель, наш Генрих Первый, которого мы почитаем и превозносим, был не только великим полководцем, но и щедрым властителем. Раз в год, в честь своей коронации, он устраивал многодневный пир, на который приглашал не только приближенных и дворян, но и простолюдинов. Столы ломились от яств, а беднякам щедро отсыпали золота. И вот однажды, на исходе такого празднества, к королю явилась нищенка - в обносках, с плохими зубами и язвами по всему телу, - Марго снова попытался отдернуть руку, но Дьюла не позволил: - Потрудитесь выслушать до конца, баронесса! Король пожалел ее и велел отсыпать полный кошель золота. Но нищенка вместо этого попросила у короля отпить из его кубка, - Дьюла поджал губы и снова покачал головой, на этот раз с осуждением. - Понимаете, баронесса? Иногда ты что-то даешь просящему, но этого все равно
оказывается мало. Ты дашь серебро - он потребует золото, ты дашь золота вдосталь - от тебя потребуют разделить власть, ты приказываешь вызволить из приюта бедную сиротку, а она в ответ норовит укусить, обмануть, ударить стилетом! О, Дева Мария!
        Марго облизала губы - на воздух бы! Пальцы епископа давили, точно капкан, расстегивали пуговицы манжеты.
        - Конечно, король отказал нищенке, - продолжил Дьюла. - «Довольствуйся тем, что дано, - сказал он. - А если не нужны ни золото, ни пища, то убирайся восвояси. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, возьми… да хоть эту куколку мотылька». И это, баронесса, так понравилось придворным, что они тут же сняли с ветки указанную королем куколку и вложили в ладонь нищенки. И тогда! - Дьюла до конца расстегнул рукав и теперь нетерпеливо ощупывал стилет, сантиметр за сантиметром продвигая его к краю манжеты. - Тогда нищенка сжала подношение и сказала: «Пусть те, кто веселился вместе с тобой, станут такими же несчастными, как и я. А ты, мой король, если действительно так добр и щедр, пасешь их ценой своей жизни». И когда она разжала кулак, из него выпорхнула бабочка и, покружив, села на лоб первому министру. И едва она коснулся кожи, как…
        - Довольно! - вскрикнула Марго.
        И стилет - раз! - и выпал в подставленную ладонь епископа. Дьюла сжал его, словно величайшую драгоценность, пробежался паучьими пальцами по гравировке.
        - Ничто не останется безнаказанным. Я понял сразу…
        - Верните!
        Теперь Марго задыхалась. С виска катились щекочущие капли, сердце тяжело билось о реберные прутья.
        Стилет качнулся в руках епископа и, точно стрелка компаса, нацелился на горло Марго.

…Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один - кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?..
        - Все еще не поняли? - улыбаясь, продолжил Дьюла. - Однако же, вы не столь прозорливы, как о вас говорят!
        - Сейчас другие времена, - сипло произнесла Марго, косясь на поблескивающее острие, - а это только легенда.
        - В каждой легенде есть зерно правды.
        К духоте добавилось головокружение. Блики дрожали на черных крыльях, словно бражник лениво помахивал крыльями, пытаясь взлететь, но взлететь не мог, как и Марго хотела бы убежать - да ноги приросли к полу.
        - Дела минувшие всегда окутаны тайной, - ответил Дьюла. - И нет большей тайны, чем пришествие чумы. За короткий срок эпидемия выкосила больше половины империи, и имена первых зараженных были преданы забвению, а остальные - те, кто пережил болезнь, кто провел обряд очищения и основал ложу «Рубедо», - поклялись молчать. Ваш отец, баронесса, хорошо знал цену молчания, от этого зависела его и ваша жизнь. Жаль, вы пошли не в него… - Вздохнув, епископ повернул стилет и протянул рукоятью Марго. - Возьмите. Это по праву ваше, хотя я надеялся найти…
        - Найти что? - машинально переспросила Марго, спешно перехватывая стилет - теперь ей казалось, что тельце мотылька, - нагретое руками епископа, упругое и почти живое, - таит в себе зерно болезни, и на шее выступил холодный пот.
        - То, что ваш отец украл у Эттингенов, - тихо сказал Дьюла. - То, из-за чего он бежал из Авьена, из-за чего его убили по приказу его величества кайзера.
        - Как?! - вскричала Марго.
        Пламя свечей дрогнуло, дымно-серые струйки потекли к потолку, и тени исказили печальное лицо Генриха Первого: не лицо - уродливую морду горгулии.
        - Да, несчастное мое дитя, да, - голос епископа смягчился, рука погладила щеку - уже не грубо, почти лаская. - Ваш отец верой и правдой служил императору и входил в ложу «Рубедо». Прекрасный, честнейший человек! Как и все мы, он хранил древнюю тайну Эттингенов. Как и мы, трудился на благо империи, пытаясь создать лекарство, которое навсегда бы уничтожило болезни.
        - Как и доктор Уэнрайт! - в замешательстве перебила Марго и сжала стилет.
        - Боюсь, этот чернокнижник ввел вас в заблуждение, - с сожалением заметил Дьюла. - Эттингены ни за что не позволили бы создать такое лекарство, потому что их власть - это власть Спасителя, власть крови и огня. Они строят больницы - но под предлогом исцеления создают еще более страшные болезни. Они оберегают свою кровь от чужого вмешательства, потому что кровь Эттингенов - это ключ ко всему. Ваш отец, баронесса, ближе всех подошел к разгадке. Если бы мы получили его разработки - о, я уверен! - мы победили бы эпидемию! Но это означало бы крах империи Эттингенов. И потому Александр бежал.
        - Нет, - сказала Марго, отступая. - Нет, нет! Вы говорите, власть… хорошо! Но Генрих… то есть его высочество… разве он хотел бы умереть? Он никогда бы не причинил вреда тому, кто собрался найти такое лекарство!
        - Кронпринц всего лишь заложник крови. И он поступает так, как велит ему кровь. Вспомни, дитя, как погиб ваш отец? Ведь это был пожар?

…треск древесины…

…удушающий, горелый запах…

…алые отблески на стеклах…
        Марго прижалась спиной к колонне, чувствуя в коленях противную слабость.
        - Огонь - почерк Эттингенов, - продолжил Дьюла. Его фигура, размытая сумраком и дымом, покачивалась влево-вправо, словно туловище гадюки. Это гипнотизировало, вызывало тошноту. Марго хотела бы отвернуться - да не могла. - Беднягу выследили и убили, заодно пытаясь уничтожить его работу. А вас, Маргарита, отправили в приют, откуда, спустя многие годы поиска, с большим трудом удалось вас вытащить. «Рубедо» не бросает своих.
        - Не бросает, - эхом повторила Марго. - Почему же вы не пришли раньше? Когда меня готовили в служанки? Когда барон измывался надо мной, еще невинной и юной? Когда вы подкладывали меня под Спасителя?!
        Она прикрыла глаза, дыша тяжело и надсадно.
        - И в этом моя вина, - послышался голос епископа. - Иной раз кажется, что цели оправдывают средства. Что ж, за свои грехи барон уже отвечает перед Господом, а я - перед вами. И был с вами предельно честен.
        - Вы мне противны.
        - Я переживу. Главное сейчас - Спаситель.
        - Он противен мне тоже.
        - Однако дело вашего отца нужно довести до конца. Кронпринц уже доверяет вам, и это хорошо. Через него мы сможем ослабить Эттингенов, ослабить могущество их проклятой крови! Поймите же, баронесса, они - наше спасение и наше проклятие. Избавившись от них - мы избавимся от эпидемий.
        - Избавиться? - ужаснулась Марго. - Убить?
        - Нет, нет! - рассмеялся епископ. - Речь не идет об убийстве, всего лишь об угасании. Когда Спасителя принесут в жертву, а лекарство будет создано, то и потребность в наследнике отпадет. А гнилая эттингенская кровь и вовсе будет опасна для империи, уж лучше мы посадим на престол кого-то другого, не испорченного родством с монаршей семьей. Вы понимаете?
        - Нет, - сказала Марго, глядя на епископа, но видя перед собой лишь порхающего бражника - с его крыльев сыпалась ядовитая пыльца, оседая на щеках и лбу Дьюлы, изъязвляя кожу, разъедая мышцы до желтой кости. Проклятие, связавшее могущественную династию и ее, Марго. - Но дайте мне время, и я пойму.
        - У вас есть время до рождественского бала, - ответил Дьюла. - Тогда я скажу, что делать.
        Ротбург, приватный салон кронпринца.
        Ревекка музицировала уже два часа.
        С каждой взятой ею нотой в уши словно втыкались невидимые, но очень острые крючья, и Генрих валился лбом на раскрытую книгу «Экзотические бабочки в естественной среде обитания» - которую пытался безуспешно читать, но так и не продвинулся дальше пятнадцатой страницы, - и думал, что самой экзотической из них оказалась его жена.
        - Черт бы побрал равийскую дуру! - цедил сквозь зубы и, закипая от гнева, звал Томаша.
        Томаш приходил - предупредительно-вежливый, вышколенный, поблескивающий розовой лысиной. Генрих знал, что в потайном кармане его сюртука хранится тот самый ключ, и старался смотреть только в книгу - на громоздкие латинские названия вроде Papilio memnon laomedon, на расплывающиеся картинки, на сноски, на переплет - куда угодно, только бы не видеть сочувствующий взгляд камердинера! И говорил как можно небрежнее:
        - Томаш, затвори же двери. Я только выкроил время почитать, как началась эта невыносимая какофония.
        - Все двери плотно заперты, выше высочество, - кротко отвечал камердинер и, будто в насмешку, Ревекка брала особенно сочный аккорд.
        - Тогда пусть играет потише! А лучше совсем прекратит.
        - Я говорил, но ее высочество не понимает авьенского… Или делает вид что не понимает.
        - Это черт знает что такое! - сердился Генрих, со второго щелчка подпаливая сигару. - Она переполошит весь Бург! А у меня в голове будто засели иглы…
        И, подумав об иглах, косился на запертый шкаф массивного дерева, где на самой верхней полке, за архивными документами и старинными книгами, прятался походный саквояж с запасом морфия.
        После разговора с Натаниэлем Генрих решил не откладывать решение в долгий ящик и позже, вдыхая горьковатый табачный дым и млея от умелых ласк Марцеллы, рассуждал вслух:
        - Возьму и брошу. Ведь это, в сущности, такая ерунда! Пустячная привычка, без которой мне и так хорошо. Ты веришь мне, Марци?
        - Я верю всему, что скажет мой Спаситель, - мурлыкала Марцелла, накрывая его рот поцелуем и с чувственным стоном впуская в себя. И это было ослепительно хорошо! Так хорошо, что, вернувшись в Ротбург в приподнятом настроении, Генрих сразу позвал Томаша и сказал:
        - С сегодняшнего дня к черту морфий! Никаких больше лекарств и медиков я не потерплю. Тем более, скоро Рождество, а я обещал отцу вести себя с гостями пристойно.
        - Я рад такому решению, ваше высочество, - всегда аккуратно-сдержанный, на сей раз Томаш не попытался скрыть ликования. - И выброшу все немедля.
        - Зачем же выбросить? - возразил Генрих, загораживая саквояж спиной. - Я лучше уберу в шкаф. Вот сюда, на самую дальнюю полку, а ключ пусть хранится у тебя. Никому его не давай, слышишь? - и, усмехнувшись, добавил: - Даже мне самому. Это приказ!
        В тот момент шутка казалась ужасно удачной. А потом, спустя несколько часов, стало уже не до смеха.
        Его болезненная нервозность не ускользнула ни от министров, ни от прибывшего вечерним поездом турульского графа: взгляд Белы Медши пронизывал до костей, точно он понимал, что так сильно гложет Спасителя. И Генриху, задыхающемуся в форменном панцире, пришлось терпеть и выслушивать, как счастливы его видеть, и врать, что он счастлив тоже, и что с удовольствием - пусть будет завтра, да-да! - примет посла для крайне важного разговора.
        Выпитая за ужином бутылка Порто и отличные, подаренные турульцем сигары отчасти приглушили грызущую тоску, но это было кратковременным облегчением, затишьем перед грозой. И следующим утром она пришла - вместе с духотой, вспышками молний внутри черепной коробки и грохотом фортепианных аккордов.
        - Томаш! - снова прокричал Генрих, захлопывая книгу, и когда камердинер вошел, отрывисто бросил: - Помоги мне одеться и приготовь бумаги, в десять я ожидаю адъютанта.
        - В половину десятого, ваше высочество, поезд прибудет немногим раньше. У вас еще есть время для утреннего кофе.
        - Не нужно, - сказал Генрих, оттирая со лба пот - тот тек ручьями, заливая глаза и насквозь пропитывая исподнее. - Меня отчего-то мутит. Видимо, следствие бессонницы…
        Минувшая ночь прошла в мучении. Генрих крутился на мокрых простынях и не находил места. Мысли ворочались неповоротливые, тяжелые, на грани реальности и бреда, и Генрих видел то склонившееся над ним лицо Маргариты, то косую ухмылку Дьюлы, то каменный взгляд отца. И все это рассыпалось искрами холь-частиц и тонуло в прозрачной белизне морфия.
        Морфия!
        Генрих глухо стонал в ночной тишине, роняя лицо в подушку и плавясь от необъяснимой, ни с чем не сравнимой жажды, стараясь не думать о пузырьке с аптечной наклейкой «Morphium Hidrochloricum» в надежде, что суета грядущего дня избавит от назойливых мыслей.
        Теперь же он курил сигару за сигарой, пробовал читать, пробовал листать бумаги, скользя по прыгающим строчкам - глаза чесались, точно в них насыпали песка. Прошения, счета, рапорты, письмо от адъютанта: Андраш писал, что вся партия ружей оказалась бракованной, и сделать с этим ничего нельзя.
        Генриху было наплевать.
        Сейчас ему наплевать на все, кроме мутной, поднимающейся как ил со дна, тянущей боли и невыносимо-раздражающих воплей за стеной.
        Ревекка тем временем завела арию Casta Diva[19 - Популярная ария из оперы «Норма» Винченцо Беллини.], отчаянно перевирая слова.
        - Нет, это невыносимо! - Генрих поднялся, роняя стул. - Я велю ей замолчать, пока она не рассердила гостей или, того хуже, отца!
        Как был - в не застегнутом кителе, - прошел через салоны. Сейчас он завидовал гвардейцам - этим бесстрастным истуканам с пышными плюмажами на киверах, - казалось, им нет дела ни до самого Генриха, ни до истошных завываний кронпринцессы, ни до тяжелого аромата лилий, удушающей волной накатившего с порога.
        Прикрывшись рукавом, остановился в дверях.
        Его не услышали.
        Ревекка, экзальтированно запрокидывая голову с крупно завитыми буклями, старательно выводила:
        - Ah! bello a me ritorna
        Del raggio tuo sereno![20 - Ах! Возлюбленный мой ко мне возвратитсяТвои лучи меня озарят!]
        Ее пальцы - крепкие, недлинные, более подходящие дочери мясника, чем принцессе, - терзали клавиши. Стоящая рядом молоденькая гувернантка с готовностью перелистывала страницы нотной тетради, тогда как вторая - немного поодаль, - энергично взбалтывала что-то в бокале, и серебряная ложечка била о края - цок! цок! - будто колотила прямо по мозжечку.
        - Прекра… тите, - подавляя дурноту, выдавил Генрих. Капля пота скользнула на губы, и он слизнул ее языком. - Тихо, я сказал!
        Ложечка в последний раз брякнула о край бокала. Ревекка, сбившись, выдала такой раздражающе-визгливый аккорд, что Генриха затрясло.
        - Какая поразительная… бесцеремонность! - давясь словами, заговорил он, ненавидя сейчас и жену, и ее служанок, и все, на что ни падал взгляд: массивные вазоны с лилиями, картины в игривых рамах, цветные подушки, статуэтки, забытую в кресле вышивку. - Вы видели, который час? У нас сегодня гости… Герр посол устал с дороги и хотел бы отдохнуть. Я пытаюсь читать, в конце концов! - и, поймав улыбчивый взгляд служанки, сорвался на фальцет: - Все вон! Живо!
        Женщины подхватили юбки и порхнули из комнаты. А Ревекка осталась.
        - Друг мой! - сказала, поднимаясь. - Не сердиться, да? Я собралась пить сырой яйцо, чтобы делать голос чистым и красиво. Я знать, вы любитель музыки!
        - Ненавижу музыку, - дрожа, ответил Генрих. - Уж точно не вашу.
        - Да-а? - брови Ревекки обидчиво изогнулись. - Но его величество Карл Фридрих ценить мой игру! Он сказал: «Сударыня, вы крайне усердны!»
        - То была вежливость, не похвала, - со злой радостью Генрих отметил, как по щекам Ревекки поползли красные пятна. - Вы играете ужасно. И поете тоже.
        - Коко… - Ревекка заломила руки и подалась навстречу. Ее глаза, округлившиеся и блеклые, набухли слезами. - Я желать сюрприз… вам и вашей матушке!
        - Моя матушка считает вас пустоголовой курицей! - резко оборвал Генрих, отпихивая супругу. - И я полностью разделяю ее мнение, потому что вы глупы! Несносны! Никчемны!
        Не скрывая раздражения, смерил ее сверху вниз, отмечая напудренное, но не ставшее от этого ни моложе, ни привлекательнее лицо; подвитые по устаревшей моде кудри; прыгающие влажные губы… Он целовал их той ночью? Спаси, Пресвятая Дева! И эти нескрываемые слезы, и эта покорность разозлили Генриха, и захотелось сделать еще больнее.
        - Не трогайте больше фортепиано, - глухо сказал он. - Это семейная реликвия. И не смейте петь! Вы делаете это хуже ослицы, - вышагнув за порог, подумал и добавил: - И танцуете как верблюд!
        Только потом захлопнул дверь.
        Из-под перчаток - сноп искр. Под ногами захрустели обуглившиеся ворсинки ковра: Генрих давил их с особым злорадством. Так, так! Он слышал за спиной приглушенные рыдания, но вместо раскаяния вспыхнул еще большим гневом.
        В кабинете уже поджидал Андраш.
        - Приступим к делу, - с усилием проговорил Генрих, падая в кресло. Адъютант - удивительно повзрослевший, взлохмаченный и румяный, пахнущий морозом и дымом, - отнял руку от козырька и, бодро чеканя шаг, да так, что под каблуками потрескивал паркет, приблизился к столу.
        - Копии приказов. Чертежи. Протоколы. Сметы, - говоря, выкладывал из саквояжа бумаги. - Галларские фабриканты любезно предоставили мне необходимую документацию. Устроили экскурсию по цехам. Я записал кое-что, - на стол легла пухлая тетрадка, - тут бы привлечь авьенских инженеров, тогда можно наладить собственное производство.
        - Я ознакомлюсь на досуге, - пообещал Генрих, пряча тетрадь в секретер.
        - Но партия безнадежно испорчена?
        - Весь заказ, ваше высочество. Галларцы недоумевают: в бумагах стоят ваши подписи.
        Генрих трясущейся рукой подвинул бумаги. Его подпись - размашистая, витиеватая, скрепленная гербом, - гордо красовалась на законном месте. Вот только диаметр не тот, и технические характеристики в утвержденных чертежах чуть-чуть разнятся с исходными.
        Крохотная ошибка на бумаге и полный провал в результате.
        - Ошибки быть не могло, - сквозь зубы процедил Генрих, оттирая пот. - Все утверждено советом министров.
        - Ошибка вкралась при передаче на производство, - подсказал Андраш. - Обратите внимание на фамилию.
        - Граф Латур? Мы не знакомы.
        - Зато он хорошо знаком с другим графом, - адъютант ловко вытащил нужный документ и снова ткнул в подпись. - Август Рогге.
        - Эвиденцбюро Авьена? Военная разведка? Какое отношение она имеет к перевооружению сухопутных войск? Впрочем, - Генрих нахмурился, - граф Рогге входит в аппарат генштаба и находится в приятельских отношениях с его начальником.
        - Не только, ваше высочество. Есть еще общество…
        - Какое? - быстро спросил Генрих и, встретив блеснувший из-под козырька шако взгляд Андраша, тут же нашел ответ.
        - Рубедо, - сказал адъютант. - И граф Рогге, и граф Латур состоят в нем, - и, понизив голос, добавил: - Или состояли… Я удостоился чести быть записанным на прием к графу Латуру, но за день до аудиенции он отправился на охоту, лошадь понесла, его светлость упал и сломал ключицу.
        - Досадное совпадение.
        - Совпадение, - эхом отозвался Андраш. - Или что-то другое.
        Генрих подавил поднимающуюся к горлу тошноту и выцедил:
        - С графом Рогге я разберусь… Выведу на чистую воду… насколько он близок с Дьюлой.
        - А заодно проверьте свою подпись здесь, - адъютант указал на новые листы, - и еще вот здесь. Вам не кажется, что такие завитки обычно вам не свойственны?
        - Похоже на подлог. Я не расписываюсь так даже будучи пьяным… Но какая наглость! - он тяжело сглотнул и обтер платком взмокшее лицо: опять духота! Хоть бы немного свежести… - Подделывать подпись Спасителя! Менять чертежи! Рубедо уже и не думает скрываться, проворачивая темные делишки под самым моим носом! Под носом самого императора!
        Попытался собрать бумаги - дрожащие руки не слушались, листы выскальзывали, - и адъютант бросился на помощь, ловя бумаги и пряча их в папку.
        - Благодарю, Андраш, для начала достаточно. Я сейчас же пойду к отцу и предоставлю доказательства!
        Конечно, он сразу увидит подлог, увидит, где вкралась ошибка. Поймет, что Генрих не виноват, что его бессовестно подставили, что решение отстранить сына от командования слишком поспешно, а в совете министров засели бесчестные господа, предатели, лжецы! Пусть начнет с графа Рогге, а за ним потянутся и другие - напыщенные мастера ложи, хранители древних знаний, алхимики и чернокнижники, прикрывающиеся незыблемой верой в чудо! О, Генрих будет рад увидеть страх на сухом лице Дьюлы! Раздавить его, как клопа! И сам выбивал гулкое эхо из-под сапог, стремительно шагая из салона в салон - гвардейцы едва успевали отворять двери, люстры позвякивали хрустальными подвесками, и предки одобрительно кивали с потемневших портретов: теперь-то наследник не подведет!
        У самого кабинета дорогу преградил обер-камергер с пухлой книгой наперевес.
        - У его величества прием…
        - Это очень кстати! - ответил Генрих, забирая влево. - У меня разговор!
        - Его величество принимает по записи, - и обер-камергер взял влево, и снова перегородил путь. Остановился и Генрих, сдавив зубы до хруста. В животе болезненно скручивалось пламя.
        - Так что с того? Не видишь, кто я?
        - Вижу, ваше высочество, - откликнулся обер-камергер. - И все-таки вы не записаны, - открыв книгу, ткнул в листы пером. - Свободное время только на завтра, на три пополудни…
        - Вздор! - Генрих дернул исписанный лист. Из-под манжеты упала искра, и край обуглился. - Теперь оно появилось.
        Отобрав перо, размашисто, быстро вписал на чистой странице имя, и процедил, едва сдерживая гнев:
        - Передайте его величеству, что я должен с ним немедленно переговорить!
        Обер-камергер испуганно поклонился и юркнул за двери.
        Время потянулось невыносимо медленно. Сунув папку подмышку, Генрих отошел к колонне, привалившись лбом к холодному мрамору и успокаивая участившийся пульс. Душил воротник мундира, душили бесконечные правила и инструкции, запрещающие говорить Генриху с императором как сыну с отцом. С этим пора кончать! Сегодня отец, наконец, увидит…
        Обер-камергер вернулся с окаменевшим лицом, и Генриха замутило.
        - В чем дело? - он все еще надеялся. - Я спешу!
        - Ваше высочество, - отчеканил обер-камергер, - его императорское величество занят. Он велел передать, что освободится не раньше, чем через семьдесят два часа.
        - Трое суток?! - не веря своим ушам, вскричал Генрих. - Освободится через трое суток для меня… для родного сына?
        - Простите, ваше высочество…
        За спиной обер-камергера звякнули алебарды: гвардейцы встали стеной, отсекая Генриха от вожделенного кабинета. Он застыл, все еще сжимая теперь бесполезную папку, и ощущая, как досада набухает внутри черным комом.
        - Прекрасно, - сказал вслух, дрожа как в лихорадке. - Прекрасно… этого стоило ожидать. Сперва отстранить меня от управления, потом от командования, а теперь и вовсе запереться в кабинете… будто я… я… не сын вовсе!
        Повернулся и пошел прочь - с поднятым подбородком, с расправленными плечами, выдерживая спиной взгляд обер-камергера, - но не видел перед собой ничего, кроме затягивающей пустоты дверных проемов, похожих на револьверные дула.
        - Томаш! - позвал, заваливаясь в салон и роняя под ноги бесполезную теперь папку. - Принеси вина, и как можно крепче!
        Сунув в рот сигару - руки ходили ходуном, - высек искру и вместо сигары подпалил рукав. Чертыхнулся, загасил о край стола.
        - Ваше высочество! - пугливо ответил камердинер, поднимая папку. - Выпейте воды, я как раз вынул графин изо льда.
        - Вздор! - Генрих затянулся, но не почувствовал вкуса, и смял сигару в кулаке - она тут же сгорела дотла, как все, к чему он прикасался, как его непутевая жизнь. - Впрочем, я передумал. Не нужно ничего. Отдай ключ, Томаш, и можешь идти.
        - Но, ваше высочество! - голос камердинера надломился. - Вы велели ни в коем случае не отдавать! Позвольте, открою окно? Сразу станет легче дышать! И принесу вина, если надо… да, так будет легче перетерпеть! Я сию минуту!..
        - Ключ! - заорал Генрих, теряя терпение и хватая камердинера за лацканы сюртука. Тот вскинул блестящее от пота лицо - побелевшее, с резко обозначившимися морщинами на лбу, - и тихо ответил:
        - Не отдам.
        - Я приказываю, кретин!
        Генрих встряхнул его, и стигматы раскрыли огненные бутоны. Пламя занялось и побежало выше - по лацканам к бритому подбородку, к бакенбардам, вот-вот готовых вспыхнуть…
        Томаш отпрянул, и закричал тоскливо и страшно.
        Мир разделился на огонь и дым, но в этой дымной красно-серой пелене Генрих отчетливо увидел холодный блеск ключей и услышал, как связка брякнула о паркет.
        Он сейчас же подхватил ее. И все, наконец, стало неважным: угасло, превратилось в пепел, выкристаллизовалось до белизны, до прозрачности, до панацеи, упрятанной в походный саквояж. Шатаясь, перешагнул через что-то тлеющее и скрюченное. И, подбирая ключи, слышал, как за спиной хлопают двери, как грохочут каблуки гвардейцев, как стонет камердинер и кто-то - лакеи? стражники? - говорят ему держаться, потерпеть, ведь сейчас его доставят к медику, и все будет хорошо…
        - Все будет хорошо, - бормотал Генрих, сглатывая кислую слюну. - Вздумал перечить мне, старый болван!
        Теперь все позади, все будет как надо…
        Присев на край кушетки, спокойно и деловито набрал дозу. Странное дело: руки почти не дрожали, и не было боли, несмотря на вздувшиеся волдыри, зато через секунду после впрыскивания - как раз, чтобы успеть зажать проколотую вену, - накрыла теплая волна. Она принесла шум морского прибоя, и приятное головокружение, и сладость на языке, а прочее и не заслуживало внимания.
        Разве что несчастный Томаш…
        - Том-маш?
        Привстал, обводя мутным взглядом комнату. Паркет темнел угольными проплешинами. Бабочки шевелились - нанизанные на булавки, они пытались взлететь, и салон полнился сухим шорохом и треском. Старина Йозеф - полированный череп, служащий пресс-папье, - улыбался, как добрый друг, а его костяные зубы выстукивали злосчастную арию Casta Diva, которую так и не допела Ревекка.
        Бедная, глупая Ревекка! Надо бы извиниться перед ней за несдержанность и грубость.
        Идти было легко - паркет мягко пружинил под ногами. За дверью, сияя радугой на плюмажах, цепенели гвардейцы - игрушечные солдатики из детства.
        - Как Томаш? - стыдясь, осведомился Генрих, пряча руки в карманах и пытаясь сфокусироваться на лицах, но различая лишь плавающие пятна - разноцветные, как крылья бабочек. - Я, кажется, слегка его подпалил…
        - В порядке, ваше высочество! - донесся басовитый ответ. - Действительно, подкоптился. Доставили его к лейб-медику, не сегодня-завтра будет как новенький.
        Генрих выдохнул с облегчением и толкнул дверь плечом.
        В комнате супруги - непривычная тишина, лишь изредка прерываемая всхлипами. Заслышав шаги, Ревекка встрепенулась, подпрыгнула на тахте и замерла - раскрасневшаяся, заплаканная, не понимающая, куда прятать глаза и руки.
        - Сидите, - сказал Генрих и присел рядом. - Вы сердитесь на меня?
        - Я? Сердить? Как можно! - растерянно переспросила Ревекка, а взгляд уже затравленно скользнул в сторону, и губы - хотя и изобразили улыбу, - тут же задрожали и покривились, в уголке глаз блеснули слезы.
        Генриха вторично обожгло стыдом.
        - Я был несправедливо груб, - заговорил он, улыбаясь смущенно и ломко. - Такое поведение недостойно Спасителя и супруга. Я просто болен… и не в себе.
        - Ах, так вы болеть? - она подалась вперед, пугливо коснулась мокрыми пальцами его лба, и тут же отдернула. - И вправду, горяч!
        - Все будет хорошо, - Генрих взял дрожащую ладонь Ревекки в свои обожженные, истекающие сукровицей руки, совершенно забывая, что может навредить ей. - Но я зря измучил себя этой бестолковой борьбой с морфием, пытаясь доказать… И ради чего? - он пожал плечами, заглядывая в расширенные, влажные, пульсирующие зрачки жены. - Меня все равно отстранили от инспектирования, я потерял доверие отца, деньги, вас, верного слугу, а теперь еще стал закоренелым морфинистом… но мне почему-то совсем не страшно! Как будто летишь на салазках вниз по ледяной горке, и весело, и захватывает дух, и вовсе неважно, что ждет в конце! - Вздохнул и отпустил ее ладони. - Но ты ведь ничего не поняла, моя равийская глупышка.
        - Отчего же! - прошептала Ревекка. - Я понимать…
        Ее лицо, плавающее в тенях, казалось совсем не дурственным, и в чем-то даже миловидным. Полная грудь колыхалась под пеньюаром, складки выгодно подчеркивали бедра, и Генрих ощутил налившуюся в паху тяжесть.
        - Забудь, что я наговорил, - сказал он, придвигаясь ближе и касаясь ее щеки - Ревекка зажмурилась, но не отстранилась. - Довольно печали и слез, хочу, чтобы ты улыбалась.
        - Правда? - она распахнула глаза - все такие же влажные, серые, кроткие. У правого зрачка темнели коричневые крапинки - Генрих удивился, как не заметил этого раньше? - и просто ответил:
        - Да.
        Тогда Ревекка быстро, неумело ткнулась своими губами в его расслабленные губы. И замерла, ожидая ответа, не зная, что делать дальше - остаться или сбежать?
        Генрих все понял и шепнул, опаляя дыханием ее щеку:
        - Не бойся. Сегодня я буду нежным.
        Потом скользнул ладонями под пеньюар.
        Глава 2.3. Цугцванг[Zugzwang - «принуждение к ходу». Положение в шахматах, в котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции.]
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Вернувшись, Марго велела принести ей коньяку. Горечь щипала за язык, в хрустальной рюмке плавился янтарь - ослепительно-яркий, как глаза Спасителя.
        Нет, нет. Не думать о нем.
        Не верить в глупую легенду, рассказанную епископом.
        Не замечать стерегущий на улице экипаж с задремавшим кучером.
        Не вспоминать о пузырьке, спрятанном в ридикюле…

…речь не идет об убийстве, баронесса, всего лишь об угасании…
        - Фрау, изволите лечь? - появляясь в дверях, спрашивала услужливая Фрида.
        Марго упрямо качала головой.
        - Оставь меня! Если будут спрашивать, скажешь: баронессы нет дома.
        - Но, фрау! Я ведь говорила, что его высочество…
        - Знать не хочу никакого высочества! - Марго сжимала пальцами пульсирующие виски и снова подливала, снова глотала спиртное, давясь от непривычной горечи и спешки. Бумаги порхали под ее пальцами, пестрели чернильными завитками. Может, найдет где-нибудь знакомую всем авьенцам подпись Эттингена? Фамильный герб? Конечно, это было бы слишком просто: короли не оставляют неугодных улик и неугодных людей.
        - Все ваша вина, господин барон, - кривясь от досады, говорила Марго. Портрет фон Штейгера темнел на противоположной стене: такой же насмешливый, отвратительный, надменный. - Зачем вы нашли меня в том приюте под Питерсбургом? Будто в насмешку наделили светским титулом, ни разу не выводя в свет! Сделали своей супругой, не пожелав сделать матерью! В наследство оставили долги и старый особняк! И теперь еще я влюблена в того, кто косвенно виновен в убийстве моего отца! - Марго болезненно оскалилась, качая перед глазами рюмку, и за хрустальными стенками кривился и потешался фон Штейгер. - Но вы тоже убийца, господин барон. Вы убили мою душу…
        Опрокинула рюмку в горло и зажмурилась: из-под ресниц покатились жгучие слезы. Нет, не умерла душа, иначе не плакалось бы столь горько, иначе не рвалось бы сердце, истекая тоской по давно умершему отцу, по маленькому Родиону, по Генриху…

… - Хотите отомстить, баронесса? - сказал тогда Дьюла, и его змеиные глаза гипнотизировали Марго, не давая ни вздохнуть, ни ответить. - Отомстить за свою семью и прервать гнилой Эттингенский род? Возьмите эту настойку. Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогло бы зачать наследника.
        - Разве это не жестоко? - спросила Марго. - Лишать принцессу радости материнства?
        - А разве не жестоко - лишать вас жизни и родового титула? - возразил епископ и вложил в расслабленную руку Марго запечатанный пузырек. - Добейтесь приглашения на бал, баронесса. А затем - свершите возмездие…
        - Я не смогу, - простонала она вслух. - Не хочу!
        И открыла глаза.
        По комнате расходилась туманная зыбь. Тени углубились, затаились в углах. Огонек масляной лампы поблескивал, точно глаз морского удильщика. А портрет напротив пустовал: в раме отображался угол нарисованной гостиной, книги на открытых полках, изящно задернутые портьеры, но барона не было.
        Марго озадаченно выпрямилось, но искать пропажу пришлось недолго: фон Штейгер сидел за столом.
        Его скрюченные артритом руки лежали поверх бумаг, и перстни, впившиеся в распухшие пальцы, поблескивали разноцветьем камней. Драгоценности украшали и жилет старинного кроя, и запонки на ажурной сорочке. Голову, выглядывающую из кружевного жабо, венчал бархатный берет с пышным петушиным пером. А вот глаза не блестели, напротив - в них чернела непроницаемая мертвая пустота.
        - Сможешь, - сказал фон Штейгер, и его искривленные губы едва заметно шевельнулись, словно произносить слова удавалось барону с большим трудом. - Однажды уже решилась на покушение, а потом и на блуд. Ты способна на многие скверные вещи, грязная свинка.
        - Вы судите людей по себе, герр Штейгер, - ответила Марго, совершенно не удивляясь появлению столь странного гостя: коньяк притупил ее восприятие, сделал умиротворенной и безразличной. - В то время я была в безвыходном положении, и по вашей милости, хочу заметить.
        - Ты и сейчас в глубокой заднице, - криво ухмыльнулся барон, и от ухмылки его нижняя губа треснула и налилась гнилой чернотой. - Его преосвященство ухватил тебя за холку, как сучку.
        - Я отстаиваю интересы семьи!
        - У тебя нет никакой семьи, кроме меня. Не называть же семьей этого глупого юнца, который вместо того, чтобы зубрить тезисы о царстве флоры, веселится в одном из кабаков на окраине Авьена? Слыхал я о таких местах: там собираются голодранцы и анархисты, и подается препротивное пойло. Впрочем, ничуть не хуже этого.
        Он ткнул пальцем в бутыль. Марго откинулась на стуле и прокричала в приоткрытую дверь:
        - Фрида, милая! Принеси еще рюмку! Не видишь, у нас гости?
        Служанка поспешно внесла искомое и вышла, пятясь и во всю тараща глаза.
        - Глупая девчонка! - сказала Марго, разливая коньяк. - Глядит на вас, будто на пустое место!
        - Как сильные этого мира смотрят и на тебя, дорогая, - возразил барон и медленно, хрустнув суставами, сомкнул пальцы на рюмке. - А я - лишь твое отражение. Перефразируя одного галларского мошенника и маразматичного философа, скажу: пока ты мыслишь - я существую.
        - Так выпьем за это! - сказала Марго и опрокинула рюмку.
        По горлу - вновь, - обжигающим пламенем. Дрожащей рукой вытерла рот, и барон вытерся тоже, размазывая по губам и подбородку сочащуюся сукровицу, на белой манжете остались темные пятна, пахнущие землей и гниющей плотью.
        - Но я ведь тоже создал тебя, дорогая, - продолжил фон Штейгер прежним пустым и ломким голосом. - Создал из боли и несбывшихся надежд, из обмана и страха. Я научил, как играть на человеческих слабостях, но урок не пошел впрок. Вместо того чтобы прижать этого кобеля епископа, ты, открыв рот, внимаешь его тявканью, и напиваешься в компании мертвеца.
        - Иногда общество мертвых приятнее живых. Я устала от людей, герр Штейгер, от их грязных тайн и интриг, поэтому обществу епископа предпочту ваше, пусть даже в таком нелепом наряде.
        - Пусть тебя не смущает мой костюм, - с достоинством ответил барон, оглаживая жабо и оставляя на крахмальной белизне кусочки кожи. - Так положено одеваться казначею ложи «Рубедо». Будь ты хоть немного внимательнее, увидела бы на портрете счеты в моих руках. Когда-то они значили очень многое…
        - А теперь не значат ничего! - перебила Марго. - Вы банкрот, дражайший супруг. Все, что от вас осталось - крохотный счет в банке и эта развалюха!
        Она неопределенно махнула рукой и, покачнувшись, упала грудью на стол. Бумаги смялись, и что-то звякнуло, блеснуло медной гранью.
        - Не только, - сказал барон. - Есть еще ключ.
        Марго неосознанно накрыла ладонью треугольную пластину и замерла, глядя в покривившееся лицо фон Штейгера.
        - Хитрец однажды будет обхитрен, - медленно, едва выталкивая слова распухшим языком, заговорил барон, и голос его звучал, как тихий набат.
        - Обманщик - обманут. В этом особняке хранится много чужих секретов. Ты переняла не только мое наследство, но и суть моей жизни. Чужие тайны… - он ухмыльнулся, и с губ снова потекла черная слизь. - Мы знаем в них толк. Подумай об этом, маленькая свинка. Подумай о потайной двери за моим портретом, куда ты прячешь своих блудливых клиенток, о пустотах этого дома. И… ищи.
        Сказал - и дохнул на Марго земляной вонью, могильным холодом. Она вскрикнула и откачнулась. Пластинка скользнула под ноги, брякнула о паркет. И вместе с тем хлопнула входная дверь.
        Сквозняк стегнул по ногам, остудил горячий лоб Марго, вернул в реальность. И вот уже нет никакого барона, напротив нее - пустой стул и две опустевшие рюмки.
        А еще - Родион.
        - Родион! - вскричала Марго и вскочила.
        - Что это? - спросил он, бледнея. В протянутой руке - помятые бумаги.

…имущество Вашего батюшки… переходит господину Родиону Зореву… вступить в законные права… прошу подробнейше изучить…
        - Я… - слабо сказала Марго и ухватилась руками за край стола. - Как ты вернулся? Когда?
        - Только что. Доктор Уэнрайт отпустил меня повидаться с тобой, - ответил Родион бесцветно, но горло его дрожало, и рука дрожала, и тряслось в руке завещание отца. - Почему ты утаила?
        - Я не успела рассказать…
        - Почему? Ты? Утаила?!
        Он качнулся и швырнул бумаги в лицо. Сквозняк подхватил их, закружил в сумасшедшей пляске. Склонившись над столом, Родион прикрыл глаза и тяжело задышал, распространяя вокруг душный запах спиртного и табака.
        - Ты пьян, - сказала Марго и упала обратно на стул.
        - Да, - не открывая глаз, ответил брат. - Как и ты, сестрица.
        - У меня была причина.
        - У меня тоже, - он разомкнул ресницы, и Марго увидела его взгляд - затуманенный, полный болезненного отчаяния. - Сегодня в госпитале впервые за эти четыре месяца умер человек.
        Рассказ Родиона.
        - А ведь ты мало рассказывала об отце, - заговорил Родион, тяжело опускаясь в освободившееся кресло и придвигая к себе початую рюмку. - Но я не виню тебя, Рита: ты и сама ничего не знала, только говорила, что отец хотел сделать этот мир лучше.
        - Он хотел сделать мир лучше, - повторила Марго. - Подарить жизнь…
        - Я тоже хотел, - кивнул Родион, рассеянно крутя в пальцах рюмку. - Быть похожим на отца. Хотя Авьен лишил нас памяти и родословной, я все еще пытался полюбить этот город, все еще надеялся на перемены…
        Умолкнув, Родион выплеснул коньяк в глотку и тут же закрылся рукавом.
        - Ты помнишь герра Шульца? - неожиданно спросил он, а потом продолжил: - Старый господин, который занимал палату в западном флигеле. Когда ты навещала больных, он никогда не лез вперед, спокойно дожидался своей очереди за лекарствами и обедом, но запомнил тебя, Рита. Он говорил, что ты похожа на его покойную дочь, которая умерла от чахотки. Он говорил, что лучше бы умер сам, но Господь дал ему отсрочку, и теперь осталось уповать лишь на него и Спасителя. Он говорил… - Родион запнулся, будто на миг потерял нить разговора, и качнул головой. - Да много чего еще. Герр Шульц был только одним из заболевших. И первым, на ком доктор Уэнрайт испробовал свой эликсир.
        - Эликсир? - эхом повторила Марго.
        И вспомнила коробки, подписанные по латыни, которые дозволялось трогать лишь пронырливому арапчонку, и острый запах медикаментов, струящийся из-под запертых дверей, куда не дозволялось входить никому из персонала.
        - Лекарство от туберкулеза, - ответил Родион, глядя на Марго немигающим взглядом покойного барона. - Доктор Уэнрайт утверждал, что его еще рано тестировать на больных: до этого мы использовали белых мышей. Но потом резко изменил свое мнение. Я думаю, это случилось после визита кронпринца.
        Сердце заколотилось в тревоге.
        Генрих? Он был в госпитале? Как давно? Как он? Спрашивал ли ее, Марго?
        Вопросы нагромождались в голове, кололи, просились наружу, но ни один так и не скатился с языка.
        - Мы все верили ему, - сказал Родион. - И я, и доктор Уэнрайт. И ты, Рита. Так долго смотрели на солнце, что ослепли. Так близко подошли к огню, что обожглись. В тот день доктор Уэнрайт пришел растерянный и постаревший. Он без конца щипал себя за ус - а он всегда так делал во время волнения, - и повторял, что опыты на мышах проходят успешно, но он совершенно не уверен, пора ли переходить к опытам на людях. Повторял, что его высочество больше не хочет ждать и настаивает на немедленном использовании лекарства. «О, Харри так спешит! - говорил доктор Уэнрайт, в раздражении кружа по комнате. - Если бы мне дали еще немного времени…» Но времени не было, Рита. Ты знаешь, что чахотка выкашивает окраины Авьена, и если так будет продолжаться, то в скором времени разразится настоящая эпидемия. Поэтому герр Шульц предложил себя.
        - Что значит, предложил? - спросила Марго, и покосилась на портрет барона: он был на месте, окаймленный массивной позолоченной рамой, и он молчал.
        - В качестве подопытной мыши, разумеется, - криво ухмыльнулся Родион и плеснул в рюмку еще немного коньяку: руки дрожали, и горлышко цокало о край. - Он выглядел, как белая мышь - маленький, сухой и совершенно седой от старости. Я помогал доктору Уэнрайту ввести ему эликсир внутривенно. Мы рассчитывали, что так эффект проявится быстрее, и были уверены, что если эликсир не поможет, то хотя бы не повредит. И ошибались, - Родион моргнул, и в свете ламп его глаза заблестели слезами. - Когда герр Шульц начал задыхаться, я еще ничего не понял, Рита. Но доктор Уэнрайт понял сразу. Он попытался исправить положение, попытался помочь, но… слишком поздно! Слишком! - Родион выкрикнул это, неприкрыто давясь слезами. - Я видел, как багровеет его лицо. Видел закатившиеся глаза. И тело… его трясло так, что я подумал, старик слетит с постели. Когда он перестал дышать, его горло было размером с мяч. Доктор Уэнрайт сказал, что это был анафилактический шок. Он сказал, что, должно быть, у герра Шульца оказалась аллергия на содержащиеся в эликсире препараты. Сказал, что такое случается… Но я видел страх в его глазах и
понимал: он тоже винит себя за поспешность. И, возможно, винит кронпринца. По крайней мере, я стал винить именно его.
        Кивнув, Родион опрокинул рюмку и зажал рот рукавом. Марго поспешно отодвинула бутылку и тронула брата за плечо.
        - Достаточно! Я сейчас прикажу Фриде приготовить тебе постель, ты выспишься, отдохнешь и забудешь все ужасы, а утром…
        - Я не собираюсь забывать! - вскинулся Родион. Кресло под ним скрипнуло, стукнуло ножками о паркет. - Да, поначалу хотел! Именно поэтому я упросил доктора Уэнрайта дать мне возможность навестить тебя в особняке. Но вместо того, чтобы пойти домой, отправился в кабак. - Он утер слезящиеся глаза и криво усмехнулся. - Разве не так поступают мужчины, когда совершенно потеряны? Разве не так поступал и Спаситель, когда я впервые встретил его в салоне на Шмерценгассе? Да! Я взял экипаж и отправился на окраину Авьена. Туда, где разгорается эпидемия. И мне было совершенно все равно: заболею я тоже или, может, напьюсь до бесчувствия. Я попросил остановить возле заведения с такой потертой вывеской, что названия не разглядеть. Внутри пахло чесноком и горелым жиром. За столами, залитыми пивом и закапанными воском, сидели завсегдатаи, но их лица тонули в плотном табачном дыме. Я подсел к одной из компаний и заказал приличную кружку пива, которую мне тут же принесла рябая толстушка с припудренной язвой на носу…
        - Ужасно! - не выдержала Марго, дрожа от отвращения и жалости. - Надеюсь, ты не провел с нею ночь?
        - И не собирался, - ответил Родион. - За время работы в госпитале я изучил не только признаки чахотки, но и сифилиса. Другие же господа оказались не столь разборчивы, и с удовольствием щипали толстушку за бока. Сперва я думал, что за столом собрался нищий сброд из бедняцких кварталов, но по разговорам вскоре понял: они такие же студенты, как я сам. В их речах, пусть неразборчивых после пива, проскальзывали ученые слова, а один из компании - щуплый и чернявый парень, которого все называли Художником, - визгливо жаловался на то, что провалил вступительные экзамены, и вместо него приняли какого-то безродного бродягу, который даже не коренной авьенец вовсе. Я спросил, куда он поступал? И парень ответил, что в Авьенскую академию художеств. Он даже показал несколько акварельных набросков, которые, скажу тебе, Рита, оказались весьма недурны, - взяв паузу, Родион зашарил взглядом по столу, остановился на бутылке, но Марго загородила ее рукавом, и Родион, вздохнув, продолжил: - Вообще, эта компания весьма резко отзывалась о чужестранцах, и я порадовался, что достаточно долго живу в Авьене, чтобы перенять
местный акцент. Бог знает, что было бы, узнай во мне славийца! Они уже были подогреты выпивкой и почем свет ругали и приемную комиссию, и ученых мужей, и все правительство во главе с его величеством кайзером в целом. Я, было, испугался - не нагрянет ли полиция? Ты помнишь, Рита, я все еще нахожусь на поруках. Но потом понял, что в этом кабаке такие разговоры - привычное дело, а эти ребята, в конце концов, оказались не так уж плохи, и говорили трезвые мысли.
        - Надеюсь, не такие трезвые, как те, что привели тебя в полицейский участок? - осведомилась Марго, и снова покосилась на портрет. Показалось - на окне колыхнулась портьера. Не стоял ли снаружи агент тайной полиции? Вздохнула, забрала за ухо прилипшую к щеке прядь. Она слишком издергана и подозрительна в последнее время, и заразилась манией преследования от Генриха, не иначе.
        - Мысли оказались куда лучше! - тем временем рассмеялся Родион. - Это тебе не глупые стишки в газетенке! Они, кстати, признались, что выпускают собственную, и даже показали ее мне. Я не запомнил названия, Рита, но запомнил знак - это был крест с загнутыми концами. Художник хвастливо пояснил, что он первым придумал этот символ и подсмотрел его на глиняных кувшинах и табличках, которые находили археологи по всей Священной Империи. «Запомни его, брат! - сказал он, чокаясь со мной пивом. - Это символ удачи и расцвета новой жизни, которая вскоре взойдет на руинах старой!»
        - Родион! - Марго испуганно подскочила и ухватила брата за руку. - Ты говоришь безумные вещи!
        - Они не менее безумны, чем нынешние законы! - запальчиво ответил юноша, тоже поднимаясь. - Глупо закрывать глаза на эпидемию чахотки. На нехватку жилья. Грядет Рождество, а в Авьене еще не достает приютов и супных кухонь, где бедняки могли бы прокормиться и переждать холода! А, значит, будут снова скрываться в канализациях! И именно там, - Родион качнулся, и ухватился за край стола, - да-да, там! Рождаются прогрессивные и революционные идеи! Что обещал нам кронпринц? Переориентировать внешнеполитический курс, отказавшись от союза с Веймаром, провести земельную реформу, повысить налоги для крупных землевладельцев, одновременно предоставив больше прав и свобод простым гражданам Авьена! Больше школ и больниц! Просвещение и прогрессивная медицина! И к чему это приводит? К разгулу эпидемии и смерти от непроверенного лекарства! - Родион ударил кулаком в ладонь. - Все, что он может - это писать статьи в газете своих друзей! Но может ли это изменить хоть что-то, Рита? Я отвечу тебе! Нет! Не может! Альтернативой существующему порядку может быть только революция! И только свержение существующей власти
поможет процветанию страны и освобождению ее от оков!
        Он умолк, тяжело дыша и утирая лоб ладонью. Марго дрожала - не то от гуляющих сквозняков, не то от возмущения, - она никогда не видела брата таким.
        Нетрезвым. Решительным. Злым.
        Куда делся тот мальчик, что прилежно просиживал над учебниками? Куда делся мягкий и вдумчивые взгляд? Глаза Родиона теперь - жгучие угли. Он сам как раскаленный клинок - тронь и обожжешься.
        - Я понимаю, Рита, - заговорил он снова, - тебе непривычно видеть меня таким, и не привычно слышать мои откровения. Но если ты окажется достаточно умна, чтобы поразмыслить над моими словами, то поймешь: другого выхода нет.
        - Есть, - слабо произнесла она. - Мы можем уехать в Славию… Ты ведь прочел письмо адвоката? У тебя есть наследство. Давай уедем и начнем все заново.
        Он долго смотрел на нее ничего не выражающим взглядом, и надежда, встрепенувшаяся было в сердце, мигнула и погасла.
        - Не сейчас, - тяжело сказал Родион, отступая от стола, и между ними сразу пролегла тень, и тени залегли на впалом лице юноши. - Я обещал доктору Уэнрайту довести его работу до конца. А потом… возможно… - он покачал головой и, вдруг подавшись вперед, отчего его глаза полыхнули жидким огнем. - Только обещай, что будешь держаться подальше от Спасителя и от всего императорского дома! Обещай, Рита!
        Она хотела бы ответить ему: обещаю! Хотела бы переступить через собственное глупое сердце, вышагнуть из чувств, как из воды - нагой и свободной от всего.
        Но висящее на шее кольцо камнем тянуло на дно.
        Марго стиснула его и не ответила ничего.
        Какое-то время Родион ждал, глядя на сестру исподлобья. Но, так ничего и не дождавшись, повернулся и, покачиваясь, вышагнул из кабинета.
        Марго услышала лишь тяжелые шаги по лестнице - Родион поднимался в комнату.
        Тогда она в бессилии опустилась обратно за стол и уронила голову на скрещенные руки.
        Ротбург.
        - Ожоги не заживают, ваше высочество, - прикосновения лейб-медика мягкие, уютные, щекочущие. Боли не было: эйфория ходила-щекотала под кожей, и Генрих с рассеянной улыбкой следил, как бинтуют его руки. - Раньше процесс заживления происходил гораздо, гораздо быстрее, волдыри исчезали на глазах, а теперь… - за стеклами очков вильнул встревоженный взгляд. - Я крайне обеспокоен вашим состоянием.
        - Не стоит, доктор, - ответил Генрих, выпрастывая обработанную мазями и аккуратно забинтованную руку. - Я пострадал куда меньше Томаша. Кстати, вы осмотрели его?
        - Сожалею, он больше не сможет вас обслуживать. Другой камердинер…
        - Другой?!
        К коже прилил огонь, в ушах зашумело, застучало, вторя тихому бою часов - восемь. В это время Томаш приносил завтрак и свежую прессу, а теперь на прикроватном столике - ни газет, ни кофе, только склянки с дурно пахнущими мазями да бесконечные рулоны бинтов.
        - Лежите, ваше высочество! - ладони лейб-медика удержали за плечи. - Осмотр не закончен…
        - К дьяволу осмотр! Мне нужно знать!
        Генрих порывался подняться, но голова кружилась, и тело казалось слишком тяжелым, слишком непослушным. Конечно, ему не скажут, что Томаш мертв: будут скрывать, отводить лживые взгляды, перешептываться за спиной. Что угодно лучше, чем правда!
        - Будьте благоразумны, - убеждал лейб-медик. - Ваше здоровье - самое ценное, что есть у империи!
        Он не договорил и обмер. Из пляшущей зыби вышагнул мертвец - как прежде, осанистый и строгий, затянутый в привычный сюртук. Водрузил на столик поднос с завтраком, расстелил белое-белое, сдернутое с руки полотенце, и сам встал рядом - такой же белый и тоже нестерпимо пропахший медикаментами.
        - Прошу простить, - Томаш склонил перебинтованную голову. - Долг требует приступить к моим непосредственным обязанностям, а я и так опоздал на восемь минут.
        Пройдя через салон - прихрамывая, но все-таки сохраняя осанку, - камердинер раздвинул портьеры. Морозный свет пролился на стены, высинил стеллажи и тщательно выбритые щеки Томаша - осунувшегося, болезненно-бледного, но живого.
        - И куда подевались бакенбарды? - улыбнулся Генрих, чувствуя, как тает сковавшая грудь тяжесть. Мысли - живой? живой! - бестолково толкались под черепом, бились о морфиновую сонливость.
        - Пришлось сбрить, ваше высочество, - невозмутимо ответил Томаш. - Извольте одеться, ее императорское величество телеграфировала, что приезжает утренним поездом.
        - Не может быть! - воскликнул Генрих и, перехватив недовольный взгляд лейб-медика, велел: - Ступайте, любезный! Сегодня я больше не нуждаюсь в ваших услугах.
        Тот, поджав губы, сгреб в саквояж звенящие склянки, и удалился, бурча под нос:
        - Пресвятая Дева! Вместо одного упрямца я получил двух!
        - С вашего позволения, - между тем, продолжил камердинер, по-хозяйски счищая с мундира едва различимые соринки, - я передал корреспонденцию секретарю, пусть рассмотрит прошения и счета. Также, с вашего позволения, я приказал перестлать паркет, ваша матушка расстроится, если увидит, а через день начнут съезжаться гости. Ваш кучер Кристоф вернулся на рассвете и доложил, что баронесса фон Штейгер в особняке одна. И что это вы обронили?
        Нагнувшись, поднял платок - вышитые золотой нитью уголки и инициалы Генриха.
        - Подарок супруги, - рассеянно ответил он, стараясь не думать о прошедшей ночи. - Выбрось, Томаш. - Но все-таки вспомнил коричневые крапинки у зрачков, и робкие поцелуи, и доверчиво прильнувшую голову к его плечу. Устыдился и добавил: - А, впрочем, оставь, бедняжка так старалась, - и, глядя, как медленно, точно боясь потревожить раны, камердинер помогает ему попасть в рукава сорочки, произнес: - И прости.
        Старик на мгновенье замер - только что его руки порхали над принцем, и вот застыли на весу - два пальца на левой руке замотаны, под манжеты и воротник убегают ленты бинтов.
        - Я повел себя недопустимо и… опасно, - с усилием продолжил Генрих, неосознанно поглаживая ладони. - Но был не в себе…
        - Знаю, - спокойно отозвался Томаш, сутулясь над ним. - Я уже понял, что вы пропали, и отчасти виню себя, раз подавал вам проклятое снадобье.
        - Мой бедный Томаш! - откликнулся Генрих, медленно опуская ноги на прожженный паркет. - Не в твоих силах противиться воле своего принца, как не в моих - противиться тяге к морфию. Эта ночь была тяжелой для нас обоих… Что ж! Я готов подписать отпускную бумагу, чтобы ты отдохнул и залечил ожоги.
        - И кто же будет присматривать за вами? - осведомился Томаш, глядя на Генриха исподлобья и аккуратно застегивая ему воротник.
        - Какая разница? Мало ли во дворце слуг! Да хотя бы Андраш…
        - Осмелюсь заметить, Андраш адъютант, не камердинер. Он совсем молод, а я знаю вас с детства, ваше высочество, - застегнул последнюю пуговицу и подал китель. - Никто не знает вас лучше меня. Что вы предпочитаете, а от чего держитесь подальше, во сколько у вас подъем и сколько заложено на водные процедуры, в какой момент к вам лучше прийти с докладом, а в какой не тревожить вовсе… я долгие годы служил вам, ваше высочество, это не первые мои ожоги. И за все усердие вы желаете меня отстранить?
        - Не отстранить, Томаш, я…
        И запнулся, глядя в побелевшее, непривычно голое лицо камердинера. Его нижняя губы дрожала, в глазах застыла тоска брошенного пса. Старый, но все еще готовый служить, еще не растерявший преданность.
        - Ничего, - сказал Генрих. - Я поторопился. Я…
        И не договорил: узнал фиалковые духи раньше, чем она вошла в салон. Кровь стала пламенем, слова - углями.
        - Вы? Не ожидал…
        Императрица улыбнулась красивым ртом - глаза же, запрятанные в тенях дорожной шляпки, остались спокойны и надменны, - и протянула руку для поцелуя.
        - Не забывай, дорогой, я не люблю шумиху. Ты - первый, кого я хотела увидеть.
        - Я велел никого не впускать.
        Взволнованная дрожь накатила - и схлынула. Так странно - был огонь, и нет. И теперь ни трепета, ни чувств - одна зола.
        - Не впускать? - она озадаченно приподняла брови. - Вот новость! Я императрица! К тому же, твоя мать… Но что же ты сидишь?
        Генрих поднялся, держа ладони за спиной, коснулся сухими губами затянутых в шелк пальцев. Они порхнули по его щеке, тронули завиток у лба - Генрих отстранился:
        - Не нужно.
        - А ты совсем одичал на службе, - с обидой заметила императрица, опуская руку. - Недаром я получала столь странные донесения.
        - О чем? - раздраженно осведомился Генрих и, отойдя к столу, принялся застегивать китель: проклятые пуговицы не слушались, бестолково крутились в забинтованных пальцах.
        - Сущую бессмыслицу! - краем глаза отметил, как нервно дернулись плечи императрицы. - Признаться, я пожалела, что справилась о твоем здоровье. Писали, будто бы ты болен, и что лекарства не помогают, а наоборот, и приступы случаются чаще, и совсем не спишь по ночам…
        - Я прекрасно сплю! - перебил Генрих, отталкивая подоспевшего на помощь камердинера и некстати вспоминая прошедшую ночь. - Спросите у Томаша!
        Императрица брезгливо повела тонким носом и поджала губы:
        - Я не признала сразу. Обриться наголо? Ужасно! Томаш, сейчас же покиньте салон и приведите себя в надлежащий вид!
        Камердинер поклонился и шагнул к дверям.
        - Томаш останется! Меня вполне устраивает его вид.
        Камердинер поклонился снова и вернулся за спину Генриха.
        - Да ты и сам выглядишь не лучшим образом! - голос императрицы зазвенел от возмущения. - Как похудел! Осунулся! Под глазами круги! Что с тобой, Генрих? Ты переутомляешься? Или вправду болен?
        - Отчего вы спрашиваете? - он, наконец, оставил борьбу с пуговицами и повернулся к матери. Ее фигура, подтянутая и стройная, отбрасывала на стену пергаментную тень. В тени шевелились бабочки: подаренная Натаниэлем Brahmaea, и синекрылая Morpho, и Acherontia atropos, и сотни других - пестрели иссохшие тельца, от стекол отражались оранжевые сполохи. Не жизнь - имитация жизни.
        - Я беспокоюсь о тебе, мой мальчик, - ответила императрица, глядя на Генриха снизу вверх, и ее глаза тоже были, как подсвеченное стекло. - Ты сын мне.
        - Вы вспомнили об этом? - он не сдержал усмешки. - Прекрасно! Дальше?
        - Я была против твоего назначения инспектором пехоты, и оказалась права. Это путешествие не пошло тебе на пользу.
        - Об этом больше не волнуйтесь, я отстранен.
        - Вот как? - взгляд императрицы потеплел. - Не скрою, я никогда не хотела видеть тебя солдатом. Ты совершенно не создан для армии, мой Генрих! Я прочила тебе университет.
        - А отец считает иначе. Но вам лучше знать, для чего я создан. Всем лучше знать, кроме меня самого.
        - Ты обозлен? - она поджала губы. - Жаль. Вижу, напрасно спешила, ты совершенно не рад встрече.
        - Простите, матушка, что снова не оправдал ваших ожиданий, - Генрих манерно поклонился, и щеки императрицы возмущенно запунцовели. - Я, в самом деле, не очень хороший сын. Отец считает меня неудачником и запирается в кабинете. А вы каждый раз сбегаете из Авьена, будто из клетки, - он досадливо пожал плечами и добавил: - Знали бы вы, как мне самому иной раз хочется сбежать или запереться от всех! Но ваши шпионы находят меня везде, везде! И даже в собственных комнатах я не могу побыть в одиночестве!
        - Выходит, опасения не беспочвенны, - императрица привстала, и складки ее платья прошелестели по паркету. - Ты совершенно отбился от рук! Забываешь о приличиях. Погляди, что сделал с паркетом! А ведь скоро Рождество… Позволь напомнить, что ты к тому же женатый человек! Пора бы остепениться и, наконец, заняться прямыми обязанностями! Ты обещал осчастливить новостью о внуке.
        - Конечно, я ведь племенной жеребец! - Генрих отошел к столу и нервно провел забинтованными пальцами по полированному черепу, стопке бумаг, книгам по биологии. - Слава богу, отец доверил мне хотя бы такое дело, и не отстранил, как от всех прочих!
        - Дерзишь? - голос императрицы срывался, она еще держала себя в руках, но щеки уже пылали вовсю, и руки, сцепленные в замок, подрагивали от напряжения. - Это все влияние твоих приятелей. Да, да! - и оживилась, заметив, как Генрих с силой сдавил пресс-папье. - Тех, с которыми ты предаешься пороку в домах терпимости и сомнительных питейных заведениях! Твоих так называемых друзей-журналистов! Твоих любовниц! Не знаю, которая из них хуже? Грязная субретка[22 - Субретка - театральный термин, «служанка». Здесь: элитная проститутка.] или та отвратительная женщина с сомнительной репутацией? - Генрих скрипнул зубами, и императрица победно улыбнулась. - Не удивляйся! И вдали от Авьена я знаю о тебе если не все, то многое, мой мальчик!
        - Тогда к чему эти вопросы? - резко ответил он, отходя к окну и заглядывая за портьеры - там шуршали, перешептывались, двигались чужие тени. - Шпионы расскажут о моей жизни лучше меня самого! В отличие от вас, мне некуда податься. Я могу сбежать лишь в бордели или кабаки, - Генрих отошел от окна, и принялся кружить по комнате, с каждым словом распаляясь все больше. - Да, там подают предрянное пойло, меня тошнит от него по утрам! Но что поделать, если так хочется забыться? От лживых речей и льстивых министерских рож меня тошнит еще сильнее! Да, меня мучают ужасные головные боли, поэтому я впрыскиваю себе морфий день за днем! По несколько раз на дню! Об этом вам тоже докладывают шпионы? Если нет, спросите у бедняги Томаша. Это опасно, мучительно, и куда хуже выпивки, но я все равно скоро умру, не так ли? Кому какое дело? Вы пеняете, что я имею любовниц. Но позвольте! У моего деда их было четыре! И не говорите, что не знаете о давней интрижке отца, - услышав за спиной не то стон, не то вздох, оглянулся и увидел обескровленное лицо императрицы. - Я говорю о той актриске. Впрочем, вас тоже видели с
каким-то турульским графом…
        - Генрих!
        Он вздрогнул и дико воззрился на мать: императрица стояла, прижав ладони к вискам, в глазах плескался неподдельный ужас. И что-то давнее, почти забытое шевельнулось на сердце. Жалость? Вина?
        - Не бойтесь, - смягчаясь, проговорил он. - Я сохраню тайну. Но вам и в самом деле не стоило приходить сюда. Пойдите лучше к Эржбет: малышка плачет с тех пор, как вы покинули нас в августе. Она хотела бы чаще видеть мать рядом, - запнулся, покачал головой и устало добавил: - А, впрочем, лучше не надо. Каждый ваш отъезд - гроза и тьма. И каждое ваше возвращение ранит, подобно молнии. Не возвращайтесь больше, ваше величество. И я настаиваю, чтобы вы покинули мои комнаты сейчас же! Так будет лучше для всех.
        - Ты… смеешь? - гневно прошипела императрица, кровь снова прилила к лицу. - Прогонять меня? Меня?!
        - Если не уйдете, я уйду сам.
        В несколько шагов пересек комнату, распахнул дверь - сквозняком подняло свечное пламя, выжелтило стены, и, мельком глянув через плечо, Генрих увидел лицо матери - издерганное, пергаментно-серое, постаревшее. На миг кольнуло жалостью… Кольнуло - и тут же прошло. Пусть прошлое останется в прошлом. Прогорело. Отмерло.
        Генрих хлопнул дверью и, грохоча сапогами, сбежал вниз по лестнице, потом - во двор, где возился с упряжью полусонный Кристоф.
        - Запрягай! - крикнул ему Генрих и взлетел на заснеженную подножку фиакра. - Прочь из Бурга! Прочь!
        Он до последнего боялся, что его остановят, а какой-то частью и надеялся на это.
        Но никто не вышел за ним, никто не вернул.
        Гостевой дом на Хайдгассе.
        Гирлянды фонарей, развешенные над мостовыми, своим мельтешением вызывали мигрень, к тому же, Генрих изрядно продрог и по прибытию на Хайдегассе не знал, чего хочет сильнее: выместить раздражение на турульце или поблагодарить за своевременно втиснутую в его ладони кружку с горячим пуншем.
        - Раньше меня не брала простуда, - пожаловался Генрих, обжигая губы о пряное варево. - В детстве я в одной тонкой шинели маршировал по снегу и никогда не болел. Теперь же ощущаю себя развалиной.
        - Вы слишком мало отдыхаете и слишком озабочены государственными делами, ваше высочество, - с поклоном ответил Бела Медши. - Надеюсь, этот прием не слишком утомит вас, а может даже развлечет. Я пригласил узкий круг гостей, и для вас будет петь одно прелестное создание, юная особа, которая к тому же недурна собой.
        - Друг мой! - с натянутой улыбкой ответил Генрих, с каждым глотком гася в себе раздражение. - Если бы я хотел общества прелестных созданий, я бы отправился в салон фрау Хаузер. На это предложение я откликнулся лишь потому, что уважаю вас. И потому, что вы желали говорить без посторонних ушей.
        - Все дела потом! - Медши почтительно подхватил Генриха под локоть и увлек его в ярко освещенный салон. - А пока я не прощу себе, если вы не попробуете партию молодого вина прямиком из моих погребов и не оцените старания Агнешки!
        Сдержанно улыбаясь приглашенным господам, которых, к чести посла, действительно набиралось от силы семеро, перебрасываясь с каждым учтивыми замечаниями об Авьенской погоде и турульском вине, которое оказалось весьма недурным, Генрих все еще мечтал о скором завершении вечера. И даже хваленая Агнешка - миниатюрная турулка с грустными оленьими глазами, - хотя и пела самозабвенно и чисто, с тем трагическим надрывом, свойственным лишь кочевникам да славийцам, не могла до конца избавить от напряжения. Генрих все больше молчал, слушал переборы гитарных струн, едва притрагивался к вину и в конце концов рассеянно подозвал Агнешку к себе. Она робко присела на его колени, по-детски обвив за шею и положив на плечо кудрявую головку.
        - Я узнала тебя, - доверчиво пролепетала по-турульски, точно видела в кронпринце ближайшего друга. - Ты приходил ко мне во сне и говорил со мной.
        - О чем говорил, милочка? - спросил Генрих, наслаждаясь близостью девушки и боясь ее спугнуть, а потому лишь слегка придерживая забинтованной рукой за бедра.
        - О болезни, - ответила Агнешка и, вздохнув, добавила: - Она выедает тебя изнутри. Ты скоро погибнешь, бедный…
        Потом порывисто поцеловала Генриха в висок и, будто испугавшись, спорхнула с его коленей и кинулась прочь.
        - Стой! - он привстал тоже, но с места не сдвинулся - ноги будто приросли к полу. Пламя лизнуло бинты.
        - Ваше высочество! - сейчас же всполошился Медши, его лицо выражало крайнюю степень досады. - Не слушайте вздорную девчонку! Кто знает, что пришло ей в голову? Моя вина: знать бы, что так повернется…
        - Пустое, - едва вытолкнул сухими губами Генрих и, утихомиривая дрожь, сцепил пальцы в замок. - Мне даже отчасти… симпатична такая непосредственность.
        - Я накажу нахалку! - сверкая глазами, бушевал турулец, а гости поджимали губы и осуждающе качали головами. - Не для того вез ее от самой Буды! Прошу, ваше высочество, не принимайте эти бредни близко к сердцу. Попробуйте вот этот сорт…
        Он подал знак, и лакей тут же откупорил бутылку розового. Вино плеснуло в бокал, но Генрих упрямо мотнул головой и отступил к дверям.
        - Нет-нет! Оставьте девчонку в покое, ради бога. А мне пора освежить голову… прошу простить, господа.
        Толкнув плечом створки, вышел в смежный салон, прошел еще один и очутился в пустой комнате - здесь свечи были вполовину погашены, мягкий сумрак скрадывал очертания предметов, и не было слышно ни чужих голосов, ни раздражающего звяканья бокалов.
        Эта ночь оказался ошибкой, просто дурным завершением и без того дурного дня.
        За спиной почудилось движение, и свечи в канделябрах дрогнули, точно от сквозняка.
        Генрих быстро обернулся.
        Показалось: кто-то прошмыгнул в темноту, взрезав узкую полоску света.
        - Кто здесь? - спросил Генрих негромко и нахмурился.
        Снова тайная полиция? Слежка?
        Он вернулся обратно и едва лишь взялся за латунный набалдашник, как дверь отворилась сама, и на пороге возник озадаченный турулец.
        - Ваше высочество! - воскликнул посол. - Неужели вы решили покинуть нас?
        - Я утомлен, - процедил Генрих. - И хотел бы выспаться.
        - Мне жаль! - сказал Медши, сверля его взглядом из-под сведенных бровей.
        - Но нам так и не удалось переговорить о деле…
        - Говорите сейчас! - перебил Генрих. - Впрочем, могу угадать. Вы снова хотите заручиться моей поддержкой, не так ли? Об этом можно было переговорить и в Бурге.
        - В Ротбурге повсюду глаза и уши, ваше высочество. Я предпочел более безопасное место.
        - Даже в столь безопасном месте, как это, друг мой, ответ останется прежним: я не изменю стране, отцу и короне.
        Вместо ответа Медши аккуратно прикрыл за собой дверь.
        - Позвольте сказать, ваше высочество, - проникновенно заговорил он. - Я высоко ценю ваши начинания и дальновидность. Жаль, что не каждый обладает способностью разглядеть в вас перспективного правителя, и еще жальче, что вам чинят препятствия те, кто менее компетентен, а то и вовсе глуп, чтобы понять пользу предлагаемых вами нововведений. Провал военной реформы ясно демонстрирует это.
        - Досадная заминка - еще не провал! - резко ответил Генрих, в глубине души соглашаясь с турульцем, но от этого лишь сильнее раздражаясь. - Но вы правы, граф, военные министры слишком тупы и ни на йоту не сдвинутся с выбранного курса!
        - Досадная заминка отодвинула надежду на скорые перемены, - терпеливо возразил Медши. - И еще больше обострила внутренние противоречия, и без того раздирающие империю. Моя родина - яркий пример таких противоречий. За последние несколько месяцев то здесь, то там вспыхивали недовольства. И силы, направленные подавить эти недовольства, на деле разделяют народные опасения и чаяния. Вы знаете, ваше высочество, я говорю об офицерах низших рангов - достаточно образованных, умных, симпатизирующих либеральным идеям, но в силу происхождения не имеющих права голоса.
        - Зачем говорить это мне? - перебил Генрих, пожимая плечами. - Я видел все воочию, когда инспектировал гарнизоны.
        - Да, ваше высочество, - слегка поклонился Медши. - Я лишь хотел уточнить, что эти господа бесконечно преданы вам, как многие мои земляки и соратники. Не будет открытием, если я напомню, сколь горячо турульский народ желает видеть вас своим правителем.
        - Это уже третье предложение, граф. Вы чрезвычайно упрямы.
        - И терпелив. Хотя времени остается все меньше.
        - Как и у меня. Вы готовы короновать смертника, которому остается каких-то жалких семь лет?
        - Целых семь лет! - возразил Медши. - По правде сказать, для перемен достаточно и года. Турульские офицеры - точно так же, как и боннийские, и далманские, и равийские, а, убежден, что и авьенские, - готовы оказать вам крепкую поддержку. Однако не все из них рвутся в бой, многие достаточно пассивны, их необходимо подтолкнуть, доказать, что цель близка. Приняв турульскую корону, вы могли бы воодушевить их и еще больше сплотить народ вокруг себя.
        - И, конечно, это гарантирует вам суверенитет, - усмехнулся Генрих. - Едва завершится коронация, как турульская знать и поддерживающие ее офицеры поднимут вопрос о выходе Турулы из состава империи. Я просчитываю вас на несколько шагов вперед, любезный Бела. И, как бы ни было велико искушение, хорошо осознаю, что вслед за Турулой поднимутся и Бонна, и Далма, и Равия, и прочие вассальные страны. В Авьене начнется смута! А империя и без того похожа на лоскутное одеяло, которое его величество кайзер штопает из последних сил. Но я - как его сын, как наследник престола, как Спаситель, наконец! - не могу позволить разрушить и разграбить то, что в течение многих веков накапливали мои предки!
        - Вы не только дальновидны, но и умны, - снова поклонился Медши, однако в его взгляде промелькнуло раздражение. - Выход Турулы из состава империи действительно может спровоцировать цепную реакцию. Но посмотрите: империя и так стоит на краю пропасти! Прежние политический курс нежизнеспособен, нас ожидает мор и мятежи. Не вы ли говорили, что империя - лишь мощные руины, которые еще стоят, но уже приговорены временем к разрушению?
        - Вы хорошо осведомлены о моих высказываниях, - с ответным раздражением заметил Генрих. - Но я пропагандирую необходимость реформ, а не кровопролития, и не поддерживаю радикальных националистов. Я желаю сохранить и приумножить свою империю, а не привести ее к распаду.
        - Не обманывайтесь, ваше высочество, - перебил Медши, и в его глазах вспыхнул хищный огонек. - Империя не ваша. Чья угодно - кайзера, епископа, генерального штаба, кабинета министров, - но только не ваша! Никогда не была и не станет, пока прогрессивные идеи разбиваются о стену некомпетентности, а вокруг вас сжимается кольцо надзора и шпионажа! Поймите, ваше высочество! Если вы действительно хотите сохранить империю и корону, надо действовать без промедления! - он ударил кулаком о ладонь. - Решительно! Потому что завтра может быть поздно! Искры революции уже проронены, и когда возгорится пламя, пожар пожрет всех нас!
        - Довольно! - прервал его Генрих. Канделябры дрогнули, свечное пламя затрепетало, вытянулось к потолку, и стало невыносимо жарко и душно. Слова - сухие, как порох, - посыпались из сведенного спазмом горла: - Вы забываетесь, граф! Зато теперь я понял, для чего этот прием, и эта певичка, и вино. Хотите усыпить мою бдительность?
        - Всего лишь уверить, что вам есть, на кого опереться, ваше высочество! - с достоинством ответил Медши и кивнул в сторону. - Здесь кроме гостей находятся некие господа…
        - Так! - вскричал Генрих, хватаясь за револьвер. За дверью теперь явственно слышались шаги и голоса. - Значит, я не ошибся! Кроме нас тут действительно кто-то есть! Кто они? Заговорщики?!
        - Турульские и авьенские офицеры, готовые присягнуть на верность Спасителю, - поспешно ответил Медши. - Те, кто пойдет за вами, лишь только подадите знак!
        - Я подам знак сейчас же! - Генрих взвел курок, одеревеневшие пальцы соскакивали с пускового крючка, под коркой бинтов гуляло ненасытное пламя. - Вышибу наглецам мозги!
        - Не горячитесь, ваше высочество! - Медши преградил Генриху путь и бесстрашно перехватил его руку. - Прошу, выслушайте их! Скажите какой-нибудь пустяк вроде «Я счастлив видеть вас, господа! Мы разделяем одни и те же идеалы!» Это ничем не запятнает вашу репутацию!
        - Я запятнал ее достаточно, явившись сюда! - закричал Генрих, выворачиваясь из захвата. - Какие интриги вы плетете за моей спиной, граф? Государственный переворот?! Изменники!
        Грянул выстрел.
        Медши дрогнул, но не ослабил хватку. Даже не посмотрел туда, где дымилась круглая дыра в паркете - как та, прожженная Генрихом во время нападения на Томаша. Пахнуло гарью. К горлу подступил ком. Револьвер выскользнул из сведенных судорогой пальцев и глухо стукнул о паркет. Турулец поспешно отпихнул его сапогом.
        - Послушайте, друг мой, - заговорил он сдержанно и четко, будто не его едва не задело выстрелом, будто играть со смертью казалось ему рутиной, и слова текли сквозь полыхнувшую огнем мигрени голову Генриха. - Возможно, я поспешил, пригласив сюда этих господ. Но время пустых речей прошло, да и сделанного не воротишь. К тому же, они не имеют никакого отношения к террористам и революционерам, как вы себе вообразили. Они хотят одного: служить вам. Помочь обрести то, что причитается вам по праву. Авьен отказывает в реформах? Начните с Турулы! Церковь чинить препятствия научным изысканиям? Чего проще, перенесите лаборатории к нам! Хотите сохранить империю? Прекрасно! Министрам все равно, где заседать: в Авьене или Буде.
        - Но я авьенец, - возразил Генрих, борясь с накатившей болью. - Отец… ни за что не позволит…
        - Так вы предпочтете бездействовать? - усмехнулся Медши, и его кривая улыбка, и особенный блеск в глазах, и легкое покачивание головой зажгли в Генрихе стыд. - Никто не говорит об убийстве, храни Бог нашего кайзера, нет! Пусть проживет еще двести лет, он и так полон энергии и сил, чего нельзя сказать о вас, друг мой. Вы растрачиваете себя, угасаете после каждой неудачи, и - маленькая Агнешка была права, - это убьет вас раньше срока. Готовы ли вы сдаться, в то время как народы Священной империи смотрят на вас в надежде и ожидают спасения?
        Генрих оставался неподвижен. Слова забивали горло, точно камни, мысли рассыпались в пыль, и черная дыра в полу расширялась на манер воронки, засасывая в удушливую тьму, где полыхали зарева пожаров, где империя превращалась в руины, в пыль, где слышались выстрелы и крики: «Долой кайзера Карла Фридриха!» И в хорошо знакомом кабинете - квадратном и аскетичном, с едва поникающим сквозь портьеры алым отблеском, - над столом склонился побелевший старик.
        - Подписывайте отречение, отец, - говорит кто-то, как две капли воды похожий на Генриха, наставляя на кайзера револьвер.
        Рука старика дрожит, выводя неровные буквы на гербовом бланке. А снаружи беснуется и орет толпа:
        - Да здравствует его императорское величество Генрих!
        Он зажмурился и глухо застонал от непереносимой боли - пульсировала проклятая голова, сжималось сердце, и невыносимо, до одурения хотелось морфия.
        - Не отвечайте сейчас, ваше высочество, - меж тем послышался тихий голос турульца. - Подумайте. Я понимаю, так тяжело решиться, но гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем. Мы дадим вам время до Рождества. А пока позвольте в знак личной симпатии и будущего приятного сотрудничества, которое, я уверен, не за горами, вручить небольшой подарок.
        - Что это? - слабо спросил Генрих, принимая изящный обшитый бархатом футляр с его собственной монограммой.
        - Пустячная и прихотливая вещица, - ответил Медши, отщелкивая крышечку. Футляр распался на алые половинки, явив маленький позолоченный шприц и флакончик, покрытый гравюрами. - Я знаю, вы ценитель пикантных удовольствий. И пусть моя родина не столь просвещена, как Авьен, но тоже понимает толк в моде. Ни один великосветский морфиноман не выйдет из дома без этого прелестного набора!
        - Как? И вы… тоже? - проговорил Генрих, поднимая больной взгляд от гравюр, на которых нагие девицы возлежали во всевозможных развратных позах.
        На миг в лице турульца промелькнуло удивление, но быстро пропало, и Медши со смехом ответил:
        - Нет-нет, друг мой! Хоть я называю себя человеком современным, но, к несчастью, еще не заимел такой привычки.
        - А я заимел, - сухо оборвал его Генрих. - И тоже к несчастью.
        - Черная полоса закончится тем быстрее, чем раньше вы дадите ответ, - продолжая улыбаться, заметил Медши. И, блеснув угольными глазами, добавил с глубоким поклоном, явно смакуя слова: - Ваше величество!
        Генрих не ответил. Захлопнув футляр, спрятал его в карман. Казалось, сквозь мигренозную пульсацию из-за двери просачиваются огненные сполохи и голоса:

«Слава императору Генриху! Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»
        Глава 2.4. В пыль
        Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Марго проснулась далеко за полдень, мучимая похмельем и стыдом. Родион еще спал. На улице неприлично громко кричали газетчики, потрескивал на морозе старый особняк, и баронесса, неестественно восприимчивая к звукам, вздрагивала от каждого шороха.
        - Не понимаю, с чего так шуметь? - жаловалась она, ежась от жестких прикосновений смоченной в уксусе губки, которой растирала ее Фрида.
        - Так Рождество на носу, - весело отвечала служанка. - Позвольте ручку? Протру еще вот тут… терпите, фрау, оно для здоровья полезно. Я заказала на рынке пушистую ель, сегодня к вечеру привезут, поставим в гостиной.
        - У меня совершенно не праздничное настроение. Да и потом, я не вижу в том смысла.
        - Так уж заведено, - пыхтела Фрида. - Христос родился, чтобы умереть за наши грехи.
        - Умереть и воскреснуть. Совсем как Холь-птица! Почему же не празднуют ее рождение?
        - Потому что никакой птицы не было, а Спаситель был. Какая ж вы непонятливая, фрау! За то и благодарим его, что Божественная сила живет и поныне, и каждый раз избавляет людей от страшной участи. Ах, фрау! Ведь все рассказанное правда! Знали бы вы, как я полна энергии и сил, как вольно мне дышится с тех пор, как Он почтил наш дом присутствием!
        - Кто почтил? - рассеянно переспросила Марго. - Христос?
        - Кронпринц же! Да что сегодня с вами? - Фрида осуждающе покачала головой. - И верно говорят, что дамам противопоказаны крепкие напитки. Хорошо, что вас никто не видел, был бы конфуз! Как же репутация?
        - Не болтай, - осадила ее Марго. - Репутация у меня и без того дурная.
        И, облачившись в пеньюар, вышла из ванны.
        Она не помнила, когда в последний раз радовалась Рождеству. Когда радовалась хоть каким-то праздникам вообще? Приютское бытие осталось в памяти серым пятном, лишенным цветовых акцентов, а жизнь с бароном состояла из красно-коричневых лоскутков, похожих один на другой, но все же не укладывающихся в общую мозаику. Теперь Марго понимала, почему: барон вел двойную жизнь.
        - Сегодня меня ни для кого нет, - предупредила Марго служанку, но в последние месяцы она и так не была избалована посещением. Не то, чтобы у великосветских грешников появилось меньше тайн, просто некие флюиды опасности - куда более серьезной, чем у возможных просителей, - окутывали особняк. С одной стороны, это даже устраивало Марго - круглосуточная слежка, неприятные встречи с его преосвященством, беспокойство за Родиона и мысли о Генрихе утомляли ее, - с другой же банковские счета таяли, а новых поступлений не предвиделось.

«Ты можешь попросить у кронпринца, - вкрадчиво шепнул фон Штейгер. - Этот сластолюбец не откажет такой знойной курочке».
        - Лучше припаси для меня кубышку с золотыми гульденами, старый ты боров! - огрызнулась Марго и повыше подняла масляную лампу, со всех сторон оглядывая портрет.
        Она решила начать именно с него: за массивной рамой располагался потайной рычажок. Стоило на него нажать, как портрет приоткрывал вертикальную щель в стене, куда вполне мог протиснуться взрослый человек - там пахло пылью, прогорклостью и мертвыми мотыльками. Один из них, присохший к раме, безжизненно упал под ноги, оставив сероватый пудровый след. Марго перешагнула через него и очутилась в нише.
        Темно. Пусто. В углах клубилась паутина. Стена казалась холодной на ощупь и неприятно влажной. Марго отдернула ладонь и наспех вытерла ее о пеньюар. Она перепачкается как поросенок, если останется здесь дольше, чем на три минуты.
        Марго отступила в кабинет.

«Свинка, - хрюкнул барон. - Трусливая свинка».
        - Хрен тебе! - по-славийски сказала Марго. Разворошила лежащие на столе бумаги, схватила искомое - медную пластину с гравировкой, - и вернулась в нишу. Вспомнись слова, услышанные не то во сне, не то в хмельном бреду - что-то про тайник и ключ. И, преодолевая отвращение, продолжила ощупывать стену, здраво рассудив, что, хотя в особняке могли быть и другие тайные ходы, но именно здесь когда-то располагался кабинет барона, который Марго затем переделала в собственный, и именно тут - при жизни и теперь, - висел его портрет. Если неудача постигнет ее сейчас - что ж, Марго не планировала сдаваться.

«Подумай о потайной двери за моим портретом, куда ты прячешь своих блудливых клиенток… О пустотах в стенах этого дома… и ищи!»
        Не было ни рычагов, ни выступов.
        Марго осмотрела каждый угол, ругаясь всякий раз, когда задевала макушкой деревянную балку. Зимний свет, просачивающийся из кабинета, окрашивал стены в мертвенно серый цвет, от этого казалось, что Марго заперта в склепе, и так же, как в склепе, было душно и тесно - не развернуться.

«Не развернуться, - подтвердил барон. - Если хоть одна искра попадет на подол, ты вспыхнешь, как головешка! Никто не поможет тебе спастись!»
        Держащая лампу рука дрогнула, горчичная желтизна расплескалась о старые доски и вычернила выемку - округлую и неглубокую, медная пластина в нее не входила, зато легко вошел указательный палец. Послышался трескучий щелчок. Марго поспешно отдернула руку, но старый особняк загудел, заворчал, доски с протяжным скрипом сложились гармошкой и открыли уходящие вниз ступени.

«Нашла», - удовлетворенно прогудел барон и заурчал, как сытый кот. А может, это кровь прилила к ушам.
        Марго оглянулась назад: в открытой щели виднелся кусочек кабинета - письменный стол с наваленными на него бумагами и неубранная бутылка коньяка. Подумалось, что надо бы отругать Фриду за безалаберность, а после захотелось вернуться и убрать ее самой - в знакомую комнату, в тепло и свет, подальше от распахнутого зева подземелья. Дрожащими пальцами Марго стянула у горла завязки пеньюара и почувствовала, как под ладонью колотится сердце.

«Хочешь вернуться? - насмешливо спросил фон Штейгер. - Зачем же ты задавала вопросы, если не готова получить ответ?»
        - Я готова, - вслух сказала Марго, и собственный голос провалился в тишину, как в яму.
        Осторожно, нащупывая ступеньки, она начала спуск.
        Отблеск масляной лампы прокладывал под ногами дорожку, и Марго старалась не смотреть по сторонам, где двигались живые тени, где тьма дышала холодом и гнилью. Раза два или три из-под ее туфель прыснули крысы - их веревочные хвосты с шуршанием проволоклись по камням, - но Марго даже не вскрикнула. И ни разу не оглянулась, чтобы не видеть, как тает за спиной узкий прямоугольник света.
        Начав путь - нет смысла думать о возвращении, пока не пройдешь его до конца.
        Марго принялась считать ступени. Каменная кишка тоннеля терялась в глубине, быть может, она вела к катакомбам Штубенфиртеля - сердцу Авьена. И баронесса даже удивилась, когда, не насчитав и сорока ступеней, уперлась в обитую железом дверь.
        - Однако! - тихо произнесла она. - Неглубоко же вырыли яму, господин крот.
        Казалось, она еще слышит шум предрождественского Авьена, слышала, как гремит кухонной утварью Фрида и громко распевает фривольные песенки - знай она, что госпожа подслушивает, зарделась бы по самые уши.
        Марго толкнула дверь - заперта. В пыли остался отпечаток ладони, напомнивший о так и не зажившем ожоге на плече Родиона - прикосновении Спасителя. Огонь - жестокий господин, неспроста покровительствует Эттингенам. Он сурово клеймит своих подданных, убирает неугодных и никогда не дает забыть.
        Подсвечивая лампой, Марго тщательно осмотрела дверь. Барон говорил что-то про ключ, но не было ни замочной скважины, ни засова. Некогда изящный цветочный узор теперь едва угадывался под слоем ржавчины и пыли, оттого побеги казались Марго сплетениями змеиных тел, а соцветия нарциссов - распахнутыми треугольными пастями. От одной мысли, что фон Штейгер сначала приходил сюда, в подземный мрак, открывал и закрывал мерзкую дверь, а после поднимался в супружескую спальню и этими же самыми руками трогал Марго, ее замутило.
        Одна из разинутых цветочных пастей оказалась обращена к Марго, и была отчего-то не выпуклой, как прочие, а вдавленной в железо. Из глубины соцветия смотрел человеческий глаз.
        Марго едва не выронила лампу.
        Успокаивая понесшееся в галоп сердце, прижала ладонь к груди и только теперь вспомнила, что держит в руках бронзовый треугольник - острый край царапнул голую шею. Отняв руку, уставилась на гравировку - глаз в окружении лучей. Точно такой, как на двери. Да и сама пластина, похоже, вполне укладывалась в размер соцветия-пасти - будто выпавший фрагмент из мозаики.
        Повинуясь смутной догадке, Марго приложила пластину к двери.
        Раздался короткий щелчок, и бронзовый треугольник аккуратно встал в невидимые пазы, лязгнули и повернулись скрытые механизмы, щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ладонь.
        Оттуда Марго окатило затхлостью, пылью и почему-то медикаментами. Не удержавшись, она громко чихнула, и замерла, прислушиваясь. Но наверху не прекратила свои песни Фрида, а, значит, звуки в подземелье проникали только извне, но не наоборот: барон фон Штейгер предпочитал знать обо всем, но не посвящать посторонних в собственные тайны.
        Свет лампы сочился на порог, и Марго медлила. Уловив минутную заминку, в голове мерзко захихикал старик.

«Не пересиливай себя, - скрипуче сказал он. - Порой неведение блаженно. Сними со счетов последние деньги, купи билет до Петерсбурга и беги на родину. Вступи в права наследования земельным участком, обзаведись семьей, и Авьен забудется, как дурной сон…»
        - Так однажды и поступил отец, - вслух проговорила Марго. - И чем в итоге закончилось?
        И сама ответила себе: огнем и смертью.
        Отблески света отражались и множились десятками стеклянных граней, будто некое чудовище - огромное, черное, присыпанное золой и пылью, - пробудилось от дремы и теперь недобро щурилось на гостью пустыми хрусталиками глаз. Марго вошла, держа перед собою лампу, точно щит. Во тьме ждала неизвестность, а в неизвестности рождался страх.
        Под ногами похрустывало битое стекло. Стеклянно поблескивала и темнота: поводя лампой то влево, то вправо, Марго выхватывала поставленные на длинные треноги сосуды, подвешенные пузатые резервуары, сплетения трубок, похожих на прозрачные полые вены, нагромождения колб и перегонных кубов разнообразных размеров и форм, коими оказались заставлены стеллажи. За дверцами шкафов темнели книжные корешки. В дальнем углу беззубо зевала печь. Марго неосознанно двинулась к ней, и тотчас из темноты метнулась крысиная тушка и, юркнув между ног баронессы, потрусила к выходу.
        - Тьфу, нечисть! - испуганно пробормотала Марго. - Пропади!
        Тяжело дыша, оперлась ладонью о край стола - поверхность оказалась шелковистой от пыли.
        Сколько же времени комната простояла закрытой? Три года? Может, больше?
        Родовой особняк барона надежно хранил его тайны, скрытые от глаз молодой жены, императорской семьи, его преосвященства и всей ложи Рубедо.
        Марго прошла вдоль стеллажей: большинство сосудов пустовало, в иных же на дне плескалась мутная жижа. Некоторые были подписаны на латыни, другие же ограничивались только бумажками с непонятными символами, а прочие и вовсе были без подписей. Одну из колб - на приклеенной бумажке едва виднелся треугольник с крестом, - Марго попробовала открыть, но едва успела вынуть пробку, как в нос ударил столь омерзительный запах, что баронесса зашлась в кашле и, поспешно завинтив пробку обратно, убрала склянку от греха подальше. Она вернется к ним позже. Возможно, прихватит с собой пару экземпляров. Может, покажет кому-то знающему, например, доктору Уэнрайту.
        И, вспомнив об Уэнрайте, сразу же подумала о Генрихе.
        Сколько правды было в рассказе Дьюлы? А Родиона?
        - Чем вы занимались тут, господин барон? - спросила Марго, и фон Штейгер ответил:

«Проверь».
        Хотя она и так знала ответ.
        Баронесса наугад открыла первую попавшуюся книгу: листы похрустывали, скользили под пальцами, как крылья мертвых мотыльков.

«Алхимия - наука и искусство делать ферментирующий порошок, превращающий несовершенные металлы в золото, и который служит панацеей от всех естественных болезней для людей, животных и растений…»[23 - A Pernety «Dictionnaire mytho-hermetique».]
        Рисунки - выцветшие, нечеткие, причудливые, будто нарисованные рукой безумца, - мелькали перед глазами: мужские и женские тела переплелись в стеклянной утробе колбы; над ретортой вырос алый цветок - его зев походил на соцветия змей-нарциссов; змея, кусающая себя за хвост, заключила в свое чрево двуликое солнце; солнце истекало кровью в пасти голодного льва.
        Где-то наверху болезненно гулко принялись бить часы.
        Марго захлопнула книгу и застыла, дрожа, как пойманный мотылек, усиленно прислушиваясь к шагам наверху, к бормотанию Фриды, к шороху мышей, прогрызающих ходы в стенах.
        Странно, что они еще не повредили книги. Возможно, их отпугивал резкий химический запах, пропитавший лабораторию?
        Марго принялась рассеянно перекладывать книги с места на место. Помимо них она обнаружила охапку свечей, истлевшие блокноты, огрызки карандаша, пару простых деревянных шкатулок, деревяшку толщиной в руку - верно, для помешивания углей.
        Так или иначе, Марго пролистала еще несколько книг - рисунки в них повторялись, а текст оказывался написанным то на латыни, то на каком-то неизвестном языке. Мельком пробежалась по славийской вязи, отложила в сторону и взялась за следующую. Но тут же в голове прозвенел тревожный звоночек. Вернувшись к книге - в простой обложке, без заголовка и рисунков, - она открыла на знакомом ей почерке и жадно впилась в буквы:

«Для приготовления кровь собирается в нагретую бутыль, которая взвешивается на весах. К ней добавляется удвоенное количество алкагеста, бутыль закрывается и помещается в умеренно теплое место примерно на две недели, после чего красная жидкость отделяется от осадка и…»
        Далее текст густо перечеркивал карандаш.
        Марго облизала губы и ближе пододвинула лампу: буквы четко проступили в оранжевом озере света, и сомнения развеялись, когда она прочла дальше:

«…однако нужно проверить все еще раз. Я уже дважды потерпел неудачу, работая как с мертвой материей, так и с сохраненной путем высушивания. Второй вариант оказался предпочтительнее и давал более устойчивые результаты. Однако я должен попробовать материю живую, тогда…»
        Снова зачеркнуто.
        И на следующей странице:

«…Глупцы! Глупцы! Глупцы! Разве можно искусственно ускорить процесс Великого Делания, когда мы обращаемся к Живому и Дышащему, еще не окрепшему, но уже несущему в себе Искру? Огонь выше всех элементов и действует во всех них, так дайте ему созреть!»
        Следующие страницы вырваны, последняя запись гласила:

«…Я почти у цели.
        Красная пыль.
        Июль. Авьен.
        А.З.»
        И подпись - все такая же крупная, с завитками.
        Марго прижала тетрадь к груди. От волнения было трудно дышать, на языке оседал кислый привкус. Показалось, что все, окружающее ее - старый особняк, финансовые бумаги, завещание на особняк, рассказ епископа, потайная комната, колбы и книги, - складываются фрагментами мозаики.
        Отец действительно жил в Авьене. Он действительно изучал алхимию и был знаком с фон Штейгером. Более того - вместе они ставили опыты в подземной лаборатории. Интересно, знал о том Дьюла? Если нет, то узнал позже. А вместе с ним узнал и император, именно поэтому искал его по всей Империи, именно поэтому предал огню. А барон нашел ее, Маргариту, и, пытаясь сохранить тайну, передал ей в наследство старый особняк. Возможно, здесь все еще хранится что-то…

«… пыль», - сквозняком шепнул в уши барон.
        Некое вещество, которое безуспешно пытался создать и доктор Уэнрайт, и о котором знал и Генрих, и ложа Рубедо.
        Марго окинула взглядом помещение: теперь оно походило не на комнату, а на крохотную пещеру - с тем же сводчатым потолком, с трубой, выходящей от печи наружу и, видимо, соединяющейся с обычным дымоходом… знала ли об этом Фрида, изо дня в день хлопоча на кухне? Марго хотелось рассмеяться, настолько нелепой представилась ей картина.
        Жизнь тайная, прикрытая рутиной. Что может быть проще?
        И запах паленой плоти - Материи Живой, - уходящий в дымоход, смешивался с ароматом жареной утки.

«Кто ее вкусит - обретет бессмертие…»
        Марго отставила лампу, нечаянно задев деревяшку для помешивания углей. Та повернулась, нацелив на баронессу обломок пальца - на нем блеснул золотой перстень.
        Вскрикнув, Марго отпрянула и сбросила мерзость со стола. Не деревяшка - мумифицированная человеческая рука. На перстне, намертво вросшем в плоть, темнели узнаваемые очертания Холь-птицы.
        К горлу подкатил кислый ком.
        Отвернувшись, Марго зажмурилась и постаралась дышать носом, усмиряя рвотные позывы. В ушах шумело, в голове стоял звон. Пальцы дрожали, машинально разглаживая бумажку:

«Мощи Св. Генриха II. Р. левая. Два минус».
        Тошнота подкатила вторично, когда Марго поняла, что на высохшей руке не хватает двух пальцев.

«…материя, сохраненная путем высушивания… - беспрестанно стучало в висках. - Кто ее вкусит… вкусит…»
        Неслышно, но осязаемо - до мурашек! - засмеялся барон.

«Как можно использовать эликсир, не вкусив его? - шепнул он. - Как можно исцелиться, не превратив Живую плоть Спасителя в золу и пыль?»
        - Иди к черту! - закричала Марго. Схватила скрюченными пальцами шкатулку, размахнулась - побить бы к чертям все эти причудливые склянки, и колбы, и штативы! Но передумала, заметив надпись красным карандашом: Incineratio[24 - Инсенирация - сожжение, преобразование тела в золу.].
        Немного выцветшая, но по-прежнему бросающаяся в глаза. Красная - как кровь или огонь.
        Как пыль, оказавшаяся внутри.
        Она взвилась алым облачком, лишь стоило Марго открыть крышку, упала на рукава, защекотала ноздри. Баронесса не удержалась и чихнула. И в то же время где-то в недрах особняка разнесся полный боли и ужаса вопль:
        - Рита! Рита-а, Ри-та-а!!
        Шкатулка выпала. Пыль взвилась клубами - Марго успела заслониться рукавом, - но чихнула снова, а после еще раз. И еще!
        Огонек в лампе всколыхнулся и, дрогнув, погас.
        Марго заметалась, холодея от накатившего страха. Ударилась бедром об угол стола - ерунда! - локтем задела хрупкие штативы, и инстинктивно закрылась от брызнувших осколков. А снаружи не смолкал Родион:
        - Помоги, Рита! А-аа!
        Она бросилась наугад, спотыкаясь и слепо ощупывая ладонями стены.
        Вот дверь - слава Богам, не успела закрыть!
        Вот ступени: одна, вторая, десятая, двадцать четвертая…
        Спуск давался куда проще подъема!
        Вот впереди забрезжила серая полоска света.
        Марго ввалилась в кабинет - взлохмаченная, грязная, испуганная.
        - Родион! - закричала и, оттолкнув удивленную Фриду, кинулась по лестнице, перепрыгивая ступеньки. - О, Господи! Родион!!
        Он сидел на постели - голый, мокрый насквозь, дрожащий, как в лихорадке. Поднял на сестру влажные от слез глаза.
        - Меня убили, Рита, - срывающимся голосом проговорил Родион. - Выстрелили сюда… - и прислонил трясущуюся ладонь к груди. - Так больно!
        Марго обняла его, прижала лохматую голову к плечу, и он зарыдал - как давным-давно, в оставленном детстве, и она гладила брата по волосам, шепча на ухо:
        - Шш, все хорошо. Это просто сон… просто дурной сон! Дай посмотреть?
        Голая кожа груди была гладкой и чистой, только на плече - там, куда однажды легла ладонь Спасителя - еще виднелись красноватые рубцы. Но это ерунда! И с этим можно жить!
        - Боже, я так испугалась! - выдохнула Марго и, снова прижав Родиона, пачкая его в грязи и пыли, сама разрыдалась от облегчения. - Это все похмелье… вот угораздило же тебя! Дай мне обещание больше никогда! Никогда не ходить в то отвратительное место, и не встречаться с отвратительными людьми!
        - Да, Рита, - шмыгая носом, но уже успокаиваясь, кивал головой Родион. - Но и ты… и ты обещай никогда не встречаться с принцем!
        - Да, мой мальчик. Да… - она погладила его по волосам. - Ох, я совсем тебя перепачкала!
        Улыбнувшись, оттерла красноватую кашицу с его поврежденного плеча. Оттерла - и застыла.
        - Что там? - встревожился Родион, выкручивая шею, чтобы рассмотреть то, на что смотрит Марго. - Я ничего не вижу…
        - Я тоже, - обескураженно сказала она и, сглотнув, окончательно очистила спину Родиона от налипшей пыли. - Твои ожоги… их больше нет!
        Где-то на Авьенских улицах.
        Кристоф по привычке повернул на Шмерценгассе, но Генрих крикнул:
        - Не туда!
        И велел двигаться к окраинам.
        Его трясло - от напряжения ли, холода? По улицам хороводили фонари. Валил снег - густой и мокрый. Генрих пытался застегнуть полураспахнутую шинель, но лишь окончательно оборвал пуговицы.
        На Бергассе экипаж замедлил ход - достаточно, чтобы позволить Генриху соскочить с подножки и нырнуть в темную кишку проулка. Здесь пахло топленым салом и керосином: стараясь дышать ртом, Генрих повернул вправо, оставив за спиной озерцо жидкого света. Впереди, сдавленная громадами домов, густела тьма. Она манила безлюдностью и тишиной, и Генрих, хоть и пробирался почти наощупь, шага не сбавлял. В спину подхлестывал ветер, заставляя крутиться вслед за скрученными в спираль низкими и узкими улицами; гнал, как поземку, по мостовой, пока все вокруг - низкие крыши, тусклые вывески кабаков, отблески фонарей, летящий в лицо снег, - не слилось в сплошное белое пятно. И Генрих уже плохо понимал, где он находится, и сколько времени прошло, и вовсе не понял, как оказался сидящим у обжигающе холодной стены, и почему ноги, будто продолжая бег, вычерчивают в снегу грязные полосы. Насквозь промокшая шинель давила на плечи, и Генрих, дыша тяжело, с присвистом, вывернулся из нее, как из линялой шкуры. На снежную кашу выпал футляр - Генрих тотчас подобрал его и сжал в немеющих ладонях.
        Где-то звенели далекие голоса. Где-то наперебой визжали скрипки. Где-то - за толстыми стенами домов, окруживших Генриха, точно могильными плитами, - текла ночная Авьенская жизнь. А тут, в полутемной подворотне, по краю тускло подсвеченной фонарями, застаивалась кладбищенская тишина.
        Никто не отыщет его здесь. Никто не поверит в его присутствие. Никто не вспомнит: ни вечно занятый отец, ни обиженная его словами мать, ни слуги и ни любовницы, и даже ни Маргарита, от которой с момента своего возвращения Генрих не получил и весточки.
        Он снова оказался один. Один - против всей темноты и стужи! Но одиночество не тяготило, напротив - Генрих искал его сам, всей сутью желая раствориться в зовущей пустой белизне. И в морфии.
        Генриха заколотило крупной, лишающей самообладания дрожью. Отщелкнув крышку футляра, вытряхнул на распластанную шинель шприц. Одеревенелые пальцы не слушались, игла выскальзывала, и Генрих больше всего на свете боялся ее погнуть или того хуже, сломать. Голая кожа совсем посинела от холода, вдоль вен чернели незаживающие синяки. Что сказала бы матушка, если б увидела это? Что сказала бы, узнав, как ее сын - наследный принц, Спаситель империи, - скорчившись у обшарпанной стены, царапает иглой исколотое предплечье? Кровь сочилась на снег, превращая его в отвратительно бурую кашицу. Отвратительно несло от ближайших таверн. И Генрих был отвратителен сам себе.
        Он не заметил, когда кольцо света пересекла тень, и вовсе не удивился, увидев склонившееся над ним румяное лицо кучера.
        - Кристоф? Как вовремя… помоги!
        - Что ж это, ваше высочество? - бормотал тот, поспешно скидывая с себя пальто. - Такая метель, а вы без шинели. Так и околеть недолго!
        Генрих нетерпеливо отпихивал пальто, возражал:
        - Это сущие пустяки! Я умру, если сейчас же не впрысну морфий…а руки никак не слушаются, и я измучен, измучен!
        - Я не умею, ваше высочество, - пугливо отвечал Кристоф, принимая шприц.
        - К тому же… здесь?
        - Да, да, - дрожа, отвечал Генрих. - Это совсем несложно. Но поскорей!
        Пальцы у кучера были грубыми, заскорузлыми и столь же ледяными, как у Генриха, однако, он управлялся ими гораздо ловчее. Насколько же проще жить, когда по жилам не течет огонь! И Генрих думал: а что, если бы он родился вовсе без рук? Думал: а если бы умер в ту грозовую ночь? А потом, почувствовав прокол, не мог думать уже ни о чем: тьма нигредо сменилась мутной белизной, а белизна стала кровью и, клубясь под поршнем, хлынула в него, как в колодец. Упав на плечо кучера, Генрих лишился чувств.
        Сознание вернулось к нему вместе с ощущениями влаги на коже и причитаниями:
        - Ваше высочество! Да что же такое? Ах, Господи! Вы только не умирайте!
        Генрих открыл глаза.
        Дома-надгробья все так же обступали со всех сторон, но наверху, меж ними, чернело выглаженное зимнее небо. С него торжественно и тихо летели снежные мотыльки - их крылья льдисто искрились в пульсирующем газовом свете.
        - Пресвятая Дева Мария, заступница! - продолжал всхлипывать Кристоф. - Господь всемогущий и все архангелы его! Что ж, ваше высочество? Плохо вам?
        - Хоро-шо… - улыбаясь, прошептал Генрих, стеклянно вглядываясь в шевелящуюся мотыльковую тьму.
        - Дурак я, дурак! - каялся кучер, набрасывая ему на плечи пропахшее табаком и конским потом пальто. - Ведь говорили мне глаз не спускать, да разве вам поперечишь? Я уж вам щеки снегом растер, чтобы вы поскорее очухались. А то, грешным делом подумал, что вы, ваше высочество, того… околели!
        - А если бы и умер? - рассеянно ответил Генрих. - Что тогда? Ты бы расстроился, мой милый Кристоф?
        - Расстроился? Да я бы себе в голову пулю пустил! Не уберег Спасителя! Едва своими руками не сгубил!
        - Сейчас или через семь лет… В грязной подворотне или на костре… Да есть ли разница? - он попытался подняться. Тело казалось одновременно тяжелым и легким, мысли - путанными и прозрачными. Снежные мотыльки садились на его окоченевшие губы и таяли, умирая. - В конце концов, исход один… Не это ль цель желанная? Уснуть и видеть сны…
        - Ах, Господи! Конечно, разница пребольшая! - Кристоф, пыхтя, помог ему подняться. - Ведь вы Спаситель наш! Надежда всей империи! А околеете сейчас - кто спасет тогда нас, несчастных?
        - А меня? - спросил Генрих. - Кто спасет меня, Кристоф? Да и хочу ли я кого-то спасать? - Перехватил испуганный взгляд кучера и, опомнившись, искусственно рассмеялся. - Я пошутил, любезный! Ты видишь? Я улыбаюсь! Давай же веселиться! Ночь в полном разгаре, и рядом наверняка есть хороший кабак!
        - Домой бы, ваше вы… - заикнулся было Кристоф. Но Генрих упрямо тряхнул головой.
        - Нет, нет. Я не вернусь… Там отвратительно душно! И холоднее, чем на авьенских улицах. Хотя исправно топятся все печи, а все равно… - он зябко передернул плечами и повторил: - Нет, ни за что! Уж лучше угощу тебя шнапсом, а ты споешь одну из тех песенок, которые любишь насвистывать по дороге.
        - Да, ваше…
        - Не называй меня «высочеством», - быстро добавил Генрих. - Сегодня я гуляю инкогнито, поэтому зови меня Феликс.
        Приняв от Кристофа его картуз, натянул до самых бровей.
        Генрих не помнил, бывал ли он в этой части Авьена: зима меняла облик города, словно в преддверии рождественского карнавала. Прилепленные друг к другу домишки, выглядящие летом непрезентабельно и убого, теперь напоминали жилища рождественских эльфов. И медные вывески, и рожки газовых фонарей сверкали, точно выточенные из хрусталя. Вот только внутри все волшебство рушилось - от запахов чеснока и жира, от дымной взвеси, от гортанных выкриков посетителей. Дубовый стол, залитый пивом, небрежно вытерла пышнотелая и уже немолодая служанка, которой Кристоф тут же не упустил возможности подмигнуть, за что был вознагражден кувшином мутного пойла.
        - За ваше здоровье, герр Феликс! - провозгласил кучер и, качнув стопкой, влил содержимое в глотку.
        Генрих последовал его примеру и, сколь бы ни был силен выбивающий слезы сивушный дух, даже не поморщился. Однако со второй стопкой повременил: недавняя доза морфия не располагала к пьянству. Комната и без того расплывалась перед глазами, накатывала сонливость, в ушах шумела кровь, отзываясь на аккордеон и музыкальное посвистывание Кристофа в такт припеву:
        - Милая Розамунда! Подари мне сердце!
        Подари мне сердце и скажи мне «да»!
        Милая Розамунда! Не спрашивай маму!
        Мое сердце любит только лишь тебя!
        - Что я говорил, Кристоф! - восторженно прокричал Генрих, оживляясь. - Вот тебе народная мудрость: если любишь - не спрашивай никого, даже собственную мать, верно?
        - Верно, ваше выс… герр Феликс! - поддакнул кучер и снова принялся за свист, отбивая ритм пальцами.
        - Ей не нравится моя жизнь, - с горечью продолжил Генрих. - Не нравятся моя жена и мои любовницы! Но я терпел довольно! - ударив кулаком о стол, так, что подпрыгнул графин, велел: - Кристоф! Проси у кабатчика бумагу и перо! Немедля!
        И сам откинулся на спинку скамьи, выравнивая сбившееся дыхание и бормоча под нос:
        - Женщина с сомнительной репутацией? Однако! И до сих пор ни весточки… Какая наглость!
        Кучер вернулся, разложил перед собой стопку листов.
        - Пиши, - сказал Генрих. - «Дорогая моя Маргарита! Прошу вас почтить меня своим присутствием на большом рождественском балу в Ротбурге…» - и, вспомнив, осведомился: - Ты ведь следил за тем особняком на Лангерштрассе?
        - Хе-хе, а то как же! - отозвался кучер, царапая листок.
        - И что же баронесса?
        - Сперва ездила в полицейский участок, а после - в собор святого Петера. Потом вернулась домой и более не выходила…
        - В собор и участок? Прекрасно! - Генрих стиснул ладони, усмиряя полыхнувший огонь. - Порви это, Кристоф! Пиши так! «Баронессе фон Штейгер лично в руки! Властью мне данной, приказываю…» слышишь? Подчеркни это слово! «…приказываю явиться на большой рождественский бал в Ротбурге! В случае невыполнения приказа к вам будут применены меры особого взыскания!» Написал?
        Выхватив листок, пробежался глазами. Обмакнул в чернильницу обгрызенное перо, подписал размашисто и зло, сложил бумагу вчетверо.
        - Сегодня же с утра отнесешь на Лангерштрассе!
        - Вас понял, - Кристоф ловко спрятал письмо за пазухой и плеснул в обе стопки снова. - За любовь, герр Феликс!
        - За нее, - эхом откликнулся Генрих и, осушив ее, уронил голову на перебинтованные руки.
        - Это тоскливое воскресенье я проведу с тенями, - затянул между тем певец, и аккорды полились, трогая неизвестно с чего защемившее сердце. - Моя любовь и я решили со всем покончить. Скоро здесь будут цветы, скоро здесь будут молитвы. Не нужно рыданий, пусть знают: я рад был покинуть ваш мир…[25 - Вольная интерпретация песни «Мрачное воскресенье», автор Режё Шереш.]
        - Забавно, - сказал Генрих, поднимая лицо и напряженно вглядываясь в дрожащий дымный полумрак. - Только в Авьене можно услышать столь трогательный романс о смерти.
        И, будто отзываясь на его слова, с дальнего угла прокричали:
        - Давай-ка что-нибудь повеселее, любезный!
        - Милого Августина давай! - откликнулись рядом.
        - К черту Августина! - пьяно ответили тут же. - Спой про рыбачку!
        - Помалкивайте! - сердито прикрикнул Генрих. - Мне нравится эта! Продолжай!
        Певец продолжил. Прикрыв глаза, старательно выводил:
        - …до последнего вздоха я буду молиться о тебе…
        - Кто там такой умный нарисовался, чтобы рот затыкать? - послышалось с соседней скамьи, и рослый парень привстал из-за стола.
        - Сиди, Клаус! - зашикали на него собутыльники, и Кристоф. Перегнувшись через стол, зашипел тоже:
        - Не забывайте, кто вы, ваше высочество! Не ровен час, узнают!
        - Да-да, ты прав, - согласно закивал Генрих, пряча в рукава зудящие руки. - Плесни-ка еще!
        И все же нет-нет, да и косился на соседний стол, прислушиваясь к громким прокуренным голосам.
        - Вот я и говорю, - продолжая прерванный разговор, загудел рослый Клаус.
        - Пора уже не болтать по пустому, а действовать! Сколько было этих обещаний? Мы, как бараны, все терпим да идем, куда нас поведут. А ведут не на сочные пастбища! На бойню!
        - Так ведь начались перемены-то, - возразил ему парень в засаленной кепке. - Больницы строят. Скоро, может, и школы для наших детишек…
        - Кого учить будут, если мы все как мухи перемрем? - фыркнул в кружку росляк, и пена осела у него на подбородке. - Да и чему учить? Церкви нашей разве школы нужны? Ей бы денег несли, да побольше! А управлять проще неграмотными и нищими!
        - Кронпринц обещал, - подал голос черный, как жук, мужчина, и Генрих насторожился, - что не за горами реформа в образовании. Я своими ушами слышал!
        - Болтать - не мешки ворочать! - досадливо возразил Клаус и вытер лицо рукавом. - Что он обещал? Реформу? Да кто ж ему позволит! У кормушки министры стоят во главе с его преосвященством и старым Эттингеном!
        - Да, старик засиделся, - поддакнул парень в кепке. - Его бы того…
        Генрих побелел.

«…гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем», - вспомнились слова Медши.
        Он опрокинул стопку и даже не почувствовал вкуса.
        - Ты громче скажи, не все шпики слышали! - зашикал на парня чернявый.
        - А что? - приосанился тот. - Мы-то вот где, - он широким жестом обвел кабак. - А его величество кайзер - эвон! - ткнул пальцем в потолок. - Какое ему дело до того, что делается внизу? До простых людей? До наших взглядов и мыслей? Он, поди, и в газетах читает только то, что для него подчеркивают карандашом!
        Все захохотали, а Генрих привстал, но ему в рукав опять вцепился Кристоф.
        - Прошу вас! Господа ради! - зашептал он, заглядывая в глаза. - Говорил же, что это плохая идея, так вы не слушали… Уйдемте прямо сейчас, а?
        - Останемся, - ледяным тоном выцедил Генрих и опустился на скамью. Его потряхивало, под кожей сновали огненные мушки. Полуприкрыв подрагивающие веки, он попытался считать про себя, но даже сквозь счет слышал звенящий шепот:
        - Если вставать - то всем миром. Если скашивать - то все сорняки. Всех толстосумов! Фабрикантов! Хилых аристократишек! Весь род императорский, гнилой!
        - Императрицу-то за что? - усомнился чернявый. - Все ж таки женщина! И даже святая. С ее приездом и суп наваристей, и хлеба больше дают.
        - И телеса у нее ничего, сдобные, - заметил парень в кепке, и снова грянул хохот.
        - Мерзавец! - одними губами произнес Генрих, не дойдя и до цифры «восемь». Огненная волна, всегда дремавшая после морфия, пробудилась раньше срока и ударила в грудь, и он стиснул в ладони пустую стопку.
        - Кому хлеб, а кому трюфеля, - не услышав его, выплюнул Клаус. - Все они одного поля ягода. Если уж сносить старое - так до основ, до пыли!
        - А как же Спаситель? - осведомился кто-то, невидимый Генриху и прежде молчавший.
        - Были бы лекарства, и без спасения обойдемся! - задорно крикнул парень в кепке.
        - Так для того больницы им и строятся!
        - Строятся, - ухмыльнулся Клаус. - Да только людей помирает больше, чем излечивается! Я спрашиваю: что прямо сейчас сделал для нас Спаситель? По большему счету ничего! Пустозвон и бездельник!
        - Довольно! - стопка в руке Генриха накалилась и лопнула, брызнув осколками в стороны. - А ну, извинись, грязное животное!
        - Кто? - сейчас же окрысился Клаус и тяжело поднялся над столом. - чего сказал? Это ты кому?
        - Тебе, сукин сын! - Генрих привстал тоже, стряхивая с локтя вцепившегося Кристофа.
        - А ты кто такой, чтоб перед тобой извиняться? Родственник кайзеру?
        - Может быть.
        Уши заложило от хохота.
        - Иди проспись, родственник! - крикнул парень в кепке и засвистел, стуча по столу кружкой. Генриха бросило в жар: от локтя до пальцев щекочуще пробежала молния и задрожала, забилась под бинтами. Еще немного и…
        Клаус ощерился, показав желтые зубы. Сложив из пальцев фигу, ткнул в Генриха обгрызенным ногтем.
        - Вот тебе, а не извинения! Выкуси!

…и Генрих ударил.
        Боли не было - удар пришелся вскользь. И не было пламени - лишь искры осыпались из-под манжеты. Зато под пальцами хрустнул носовой хрящ, и багряная струйка выплеснулась Клаусу на подбородок.
        - Сука-а! - завопил тот и по-обезьяньи вспрыгнул на стол.
        Завизжали служанки, брызнули в стороны посетители, аккордеонист выдал столь дикий и фальшивый аккорд, что задребезжали на полках бутылки.
        - У-убью! - завыли над ухом.
        Генрих подобрался пружиной, но его тут же подхватили под локоть, просипели знакомым голосом Кристофа:
        - Позвольте! Не королевское это дело!
        И, оттеснив за спину, встретил обидчика апперкотом. Подвывая, Клаус повалился на скамью.
        - Ребята! - проорал кто-то. - Наших бьют!
        И повыскакивали с мест, выворотив столы и лавки. На пол полетела посуда. Подошвы давили стекло. Остро несло потом, перегаром и кровью. Где-то в отдалении заверещали полицейские свистки. Кто-то налетел на Генриха, толкнул в спину. Генрих развернулся, ударил наугад. Попал? Промазал? Его руку перехватили, и из дымной мути вынырнуло раскрасневшееся лицо кучера.
        - Уходим, ваше высочество! - прокричал он. - Бежим!
        И оба помчались к дверям.
        Навстречу метели, подальше от людных улиц, во мрак и тишину. Генрих бежал - и чувствовал приятную тяжесть в плече, ни на грамм не сожалея о поступке.
        - Бездельник, значит? - задыхаясь, шептал он. - Так вот тебе, подлец, целое дело! Век будешь вспоминать! А что письмо, Кристоф? Не забыл ли?
        Кучер, охая при каждом шаге, бубнил под нос:
        - Никак не забыл, ваше высочество… Да только я не мальчишка… чтоб драться! И годы не те, и сила не та… Ах, Дева заступница! Непросто же служить вам, ваше высочество… или жженному быть… или битому быть… прямо скажем, из рук вон!
        Авьенский университет, Штубенфиртель.
        Вкус у чая оказался горьким, травяным. Марго пригубила из вежливости и оставила кружку в ладонях.
        - Вы пейте, - заметив ее гримасу, сказал доктор Уэнрайт. - Ничто так не проясняет сознание, как правильно заваренный чай, а этот я привез из Бхарата.
        - Благодарю вас, - устало улыбнулась баронесса. - Мое сознание сейчас спутанно как старая пряжа. Не знаю, что меня больше поразило: эта тетрадь или чудесное исцеление Родиона…

…или письмо, прочитанное впопыхах и спрятанное в лифе. Слово «приказываю» пульсировало в височной жилке, и всю дорогу до Штубенфиртеля казалось, что по пятам тащится один и тот же фиакр, запряженный невзрачными серыми лошадьми. Высадившись у каменной лестницы университета, Марго обернулась - но не увидела ничего. А после - подхваченная толпой вечно спешащих студентов, ослепленная новомодными электрическими лампами, потерянная в лабиринте бесконечных коридоров, лестничных пролетов, анфилад, дверей с медными табличками, мраморных статуй и чучел животных, - вовсе позабыла и о письме, и о снедающей ее тревоге.
        - Кто бы ни составлял эти заметки, - вывел из задумчивости доктор Уэнрайт, - он продвинулся гораздо дальше меня. «Материя, сохраненная путем высушивания», - процитировал ютландец и задумчиво покачал головой.
        - Подумать только! Я тоже пробовал прокаливание на железном листе, но до инсенирации дошел не сразу. - И, поймав напряженный взгляд баронессы, пояснил: - Сжигание до образования золы.
        - Красная пыль, - сказала Марго, нервно оглаживая горячий бок кружки.
        - Обратите внимание, как точно этот процесс повторяет стадии алхимической трансформации, - подхватил Уэнрайт. - Мы сжигаем материал до черноты нигредо, после чего он превращается в белую золу - альбедо, а после при помощи универсального растворителя, алкагеста, доводится до состояния красной пыли - рубедо.
        - И кто ее вкусит - обретет бессмертие, - прошептала Марго и, отведя глаза, вздрогнула, встретившись с пустым взглядом скелета. Притаившись в углу лаборатории, он хищно ухмылялся, приоткрыв костяной рот.
        - По крайней мере, излечит раны. Я бы хотел осмотреть Родиона как можно скорее. Он в порядке? Кожные высыпания? Слабость? Тошнота? - перечислял Уэнрайт, и, с облегчением вздыхая после каждого отрицательного ответа Марго, закончил: - Так передайте ему, что я жду!
        - Я передам. Но он не хочет никуда выходить, так удручен гибелью вашего пациента…
        Ютландец крякнул и ущипнул себя за ус.
        - Знаю. И я удручен не меньше. Мне не удалось получить и доли чего-то, похожего на вашу «красную пыль». Но приостановление роста vivum fluidum в опытном образце дало мне ложную надежду… и она не оправдалась. Моя большая неудача, миссис. И моя вина…
        - Не ваша, - резко отозвалась Марго, отставляя кружку. - Вы только исполняли чужой приказ. - И, заметив, как подобрался ютландец, досадливо отмахнулась: - Ах, не отпирайтесь, герр Уэнрайт! Я прекрасно осведомлена, чье возвращение стоило человеческой жизни!
        - Вы несправедливы в обвинениях, миссис, - мягко ответил доктор Уэнрайт.
        - Харри мне друг, но так же коллега. Вы знаете, что мы познакомились при поступлении в университет? - и, не обращая внимания на гримасы Марго, заулыбался, припоминая. - Я приехал по обмену, а он представился вымышленным именем, чтобы получить доступ к экзаменам. Мы оба выдержали испытания на отлично, но я продолжил обучение, а Харри - нет, повинуясь воле отца. Большое упущение для науки.
        - Возможно, его величество был прав, - все еще раздраженно сказала Марго. - Его высочество привык получать желаемое, а те, кто потакает своим прихотям, не слишком задумываются о последствиях! Мы с вами значим для них не больше, чем… чем… - взгляд упал на золотой корешок иллюстрированной энциклопедии, - чем бабочки-однодневки!
        Она умолкла, переводя дух и с долей раздражения глядя на качающего головой ютландца.
        - Никакой приказ не заставит меня делать что-либо, если я не уверен в результате. А я был уверен… уверен! Да! Я ведь потратил ни один год на эти опыты! И то, что вы мне принесли… о! Это выведет мои исследования на совершенно новый уровень! Как жаль, что порошка ничтожно мало! Я разрываюсь между желанием испытать его немедля и разложить на составляющие!
        - Увы, это все, что я смогла наскрести, - удрученно сказала Марго, вспоминая взвившуюся от ее чихания пыль и исчезающие под ладонью ожоги на плече Родиона. - Тешу себя надеждой, что вы разберетесь в этом лучше меня. Только умоляю… умоляю! - подалась вперед, заглядывая в посерьезневшее лицо ютландца, - не говорите ничего его высочеству! Ни о том, что я приходила к вам, ни о «красной пыли», ни об…
        Она умолкла и со страхом глянула на пузырек, аккуратно установленный на штативе.
        - Это не яд, - ответил на ее невысказанные страхи Уэнрайт. - Но внутрь его лучше не употреблять. Особенно, - тут его взгляд стал многозначительным, - женщине.
        - Почему? - быстро спросила Марго, и сделалось неуютно.

«…Возьмите эту настойку, - как наяву послышался шипящий голос Дьюлы. - Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогла бы зачать наследника…»
        - Такие настойки популярны у недобросовестных знахарок для избавления от плода, - продолжил ютландец. - Откуда это у вас?
        - Не все ли равно, - тускло ответила Марго, сдерживая ниоткуда взявшуюся дрожь. Ладони сделались неприятно липкими, и под ворот блузы скатилась липкая капля.
        - Ваше право не говорить, - донесся будто издалека напряженный голос Уэнрайта. - Но я надеюсь, вы сами не принимали это.
        - Нет-нет…
        - Рассчитываю на ваше благоразумие. И еще, - он выдержал паузу, собирая в морщины широкий лоб, - как давно вы видели кронпринца?
        - Давно, - эхом отозвалась Марго, ощущая жгучее прикосновение кольца и письма за подкладкой. - Еще до отъезда…
        - Уверены?
        - Да.
        Подняв глаза, напоролась на внимательный взгляд Уэнрайта. Сосредоточенный, какой-то ощупывающий взгляд. От внезапной догадки огнем полыхнули щеки.
        - Доктор Уэнрайт! Уж не думаете ли вы, будто я…
        - А вы нет? - прямо осведомился он.
        Марго покачала головой.
        - Мой муж, доктор Уэнрайт, - подбирая слова, заговорила она, - был довольно… жестоким человеком. И относился ко мне совсем не так, как полагается относиться к юной супруге. Я не смогла осчастливить его наследником. И боюсь, доктор, не смогу никого…
        Сосредоточенность во взгляде сменилась изумлением, затем сочувствием, и Марго отвернулась, чтобы не увидеть еще и жалость. В конце концов, она давно смирилась с этим, и сожаления Уэнрайта прозвучали бы неуместно. Но к ее облегчению, он сказал совершенно другое:
        - Тогда я оставлю это у себя, миссис Штейгер, и с удовольствием выменяю на другой эликсир. Он совершенно безвреден, поможет справиться с бессонницей и усталостью. Не отказывайтесь, я лишь хочу помочь вам.
        - Благодарю вас, доктор, - искренне отозвалась Марго, принимая пузырек и пряча его в ридикюль.
        - Эти капли не помешали бы и Харри, - продолжил он, возвращая на лицо выражение озабоченности. - Говорите, вы видели его еще до отъезда? Это плохо, плохо… - вздохнув, добавил негромко: - У меня есть все опасения считать, что его высочество серьезно болен…
        Он не успел договорить: на лестнице послышались торопливые шаги, и в кабинет вбежал запыхавшийся смуглый мальчишка.
        - Сир! - с порога прокричал он. - Полиция! Там!
        И ткнул пальцем за спину.
        Доктор Уэнрайт вскочил.
        - Какого черта! - гневно начал он, и потерянно обернулся, оглядывая пробирки и колбы, штатив со все еще установленным на него пузырьком, шкатулку с остатками «красной пыли».
        Марго сразу все поняла.
        - Дайте сюда! - сказала она, поднимаясь тоже. - Я спрячу.
        - Но как же?.. - попытался возразить Уэнрайт, а Марго уже поспешно заворачивала шкатулку в носовой платок.
        - Не спорьте. Эта пыльца не должна попасть в дурные руки.

«…руки Дьюлы», - закончила про себя.
        Ей хватило несколько минут, чтобы, едва отвернувшись от опешившего Уэнрайта, спрятать шкатулку под юбку, как следом за смуглым мальчишкой вошли полицейские.
        Их было трое - на черных шинелях поблескивали талые снежинки, - и двое сразу зашагали по кругу, скидывая книги с полок, переворачивая письменные приборы и чучела птиц. Марго видела, как возмущенно выпрямился доктор Уэнрайт, и когда он заговорил, в тоне послышались стальные нотки:
        - Господа! Настоятельно прошу объяснить причину столь бесцеремонного вторжения!
        Третий, остановившийся на порогу, стянул припорошенное снегом шако, и ответил хорошо знакомым голосом инспектора Вебера:
        - Согласно донесению, герр Уэнрайт, здесь проводятся незаконные алхимические опыты, потому умерьте пыл и не препятствуйте обыску. Я представляю закон.
        Повел по сторонам холодными глазами, остановился на Марго. Та поджала губы, натягиваясь, как струнка. Сердце затрепыхалось, заныло, толкая по венам закипающую от негодования кровь.
        - Баронесса, - сухо сказал Вебер и слегка наклонил голову в приветствии.
        - Примите мое почтение и разочарование.
        - Объяснитесь, инспектор! - потребовала она, оставаясь стоять и чувствуя впивающийся в бедро угол шкатулки.
        - Майор, - поправил Вебер. - Можете поздравить, баронесса, теперь я возглавляю отдел Авьенского эвиденцбюро. А разочарован я потому, что не ожидал от вас сговора с преступником.
        - С преступником? - вспыхнула Марго. - Докто Уэнрайт уважаемый человек!
        - Тогда как вы объясните это? - Вебер качнул головой, и Марго с упавшим сердцем увидела, как один из полицейских разглядывает настойку, полученную от Дьюлы.
        - Это… мое, - с усилием выговорила она. - Я пришла к доктору за консультацией и…
        - И пособничаете в опасных опытах, - подхватил Вебер, подходя ближе и принимая пузырек. - Вы знаете, что алхимия запрещена в Авьене?
        - Но не ложе «Рубедо», - возразил Уэнрайт, наконец, справившись с потрясением. - Я уважаемый человек, господин майор. К тому же, подданный Ютланда.
        - И в случае обнаружения состава преступления, вы будете высланы из страны, - спокойно сказал Вебер. - Зависит от вашей готовности сотрудничать с нами.
        - Пожалуйста! - Уэнрайт широким и нервным жестом обвел кабинет. - Громите, господа! Уничтожайте ценные экземпляры! Все наработки! Лекарства, которые я готовлю пациентам!
        Пожав плечами, отошел к столу и отвернулся, поглядывая из-под нахмуренных бровей на бесчинствующих полицейских. Все пустые склянки отправлялись в мешок, все книги переворачивались и перетряхивались, и Марго кусала губы, чувствуя себя неуютно под тяжелым взглядом Вебера.
        Он подступил ближе, коснулся ее плеча.
        - Маргарита…
        Она отступила:
        - Не трогайте!
        - Маргарита, - негромко повторил Вебер, пронизывая ее до нутра ледяным колючим взглядом. - Не скрою, мне неприятна эта встреча. Но солгу, если скажу, что не знал о ней.
        - Не сомневаюсь! - зло сказала Марго. - Агенты следят не только за его высочеством, правда?
        - Правда, - согласился Вебер. - Так проявите благоразумие. Я все еще на вашей стороне. Но если вы заупрямитесь и станете покрывать преступника, то ничем не смогу вам помочь.
        - Я никого не покрываю, Отто, - устало ответила Марго. - Вы говорите «алхимия»? Хорошо! Но я ни разу не видела доктора Уэнрайта за опытами, а ведь не первый месяц сотрудничаю с ним в госпитале.
        - Госпиталь - прикрытие. Вы понимаете, что будет, если я найду доказательства?
        - Так ищите! - с вызовом бросила Марго. - Станете обыскивать женщину? На глазах у мужчин?! Хорошо! Только, прошу, не затягивайте позорную пытку!
        И замерла, холодея при одной мысли о том, что Вебер свершит обещанное. Он долго молчал, хмурясь и играя желваками. После тяжело покачал головой.
        - Нет, - произнес вслух, и Марго с облегчением выдохнула. - Вы знаете, я могу лишь взывать к вашей совести, Маргарита.
        - Клянусь, я ничего не прячу! - солгала она.
        Но ту же краем глаза уловила движение одного из полицейских: нагнувшись, он что-то поднял с паркета - сложенный вчетверо затоптанный лист.
        И сердце вновь совершило кульбит и вспыхнуло от беспомощности и стыда.
        - Баронессе фон Штейгер лично в руки, - вслух зачитал Вебер. - Властью мне данной, приказываю…
        И умолк, глазами скользя по строчкам, затем его губы изогнулись в неприятной ухмылке.
        - Прекрасно, - сказал он тоном, не предвещающим ничего прекрасного. - Ну что же, я ожидал.
        Марго раздувала ноздри, хотела выдавить хоть слово - и не могла. Горло обложило сухостью, в голове колыхался туман.
        - Когда его высочество приказывает - надо выполнять, - Вебер приблизился снова, и теперь стоял на расстоянии ладони, так что Марго различала мокрые кончики усов, и складку между бровями, и ощущала душных запах табака и пороха. Протянув руку, Вебер провел уголком письма по ее щеке - Марго отмерла и отшатнулась, точно от прокаженного. Майор трескуче рассмеялся.
        - Выполняйте, - повторил он, возвращая письмо. - В конце концов, каждый служит стране в той степени, на которую способен.
        И, отвернувшись, бросил подчиненным:
        - Так что там, господа?
        - Чисто, - неохотно отозвались полицейские. - Запрещенной литературы нет, порошки взяли на проверку.
        - На этот раз повезло, - сквозь зубы процедил Вебер. - Но имейте в виду, один неверный шаг - и увидимся снова. А это не нужно ни вам, герр Уэнрайт, ни вам, фрау.
        Глава 2.5. Скандал в благородном семействе
        Ротбург.
        На подъезде к дворцу Марго поняла, почему его называют «красным»: алые огни перемигивались вдоль аллей, с лестниц спускались ковровые языки, облизывая ноги вновь прибывших гостей, за вишневыми портьерами горело прирученное пламя. Марго замерла на подножке, оробев. Захотелось вернуться домой: закрыться в комнате на все замки, закутаться в одеяло, чтобы никто не выследил ее, не потревожил. И призрачный голос тут же осведомился внутри ее головы:

«Его преосвященство будет сильно недоволен, если ты не выполнишь приказ. Тебя арестуют за содействие чернокнижнику и сгноят в тюрьме».
        - Он не посмеет, - замерзшими губами едва выговорила Марго. - И я приехала не по его приказу.

«Значит, по приказу любовника? Стоило только поманить, как ты оказалась готова тут же…»
        - Просто поговорить, - перебила Марго, сплетая пальцы под муфтой, и вздрогнула, поймав на себе настороженный взгляд лакея.
        - Фрау? - повторил тот. - Вы позволите, фрау?
        - Конечно, - выдохнула Марго и, вложив ладонь в руку, затянутую лайковой кожей, сошла с подножки фиакра на едва прихваченную инеем дорожку.
        Она не удивилась, не обнаружив себя в первом списке приглашенных - его составляли аристократы с безукоризненным происхождением. Не нашла себя и во втором - среди министров, советников и других высокопоставленных господ. Напрасно удивлялся Генрих, что не видел ее ни на одном из балов: барон фон Штейгер попросту не имел доступа ко двору, и когда Марго уже стало казаться, будто она приехала напрасно, имя нашлось внизу третьего списка.
        Вереницы карет продолжали прибывать и прибывать.
        У парадных встречал караул в мундирах, отороченных мехом. Заиндевевшие серебряные галуны и эполеты сверкали, точно присыпанные сахарной пудрой.
        Праздничный Ротбург совсем не похож на тот, тайными ходами которого Марго пробиралась четыре месяца назад. Слишком шумно, слишком людно, слишком душно от многочисленных букетов и цветочных композиций, слишком слепят хрустальные люстры, множа блики от сотни зеркал и тысяч фамильных украшений. И среди военных в парадных мундирах, чиновников во фраках, дам с оголенными плечами, среди кружев, диадем и колье Марго в своем платье за триста гульденов выглядела совершенной простушкой.
        Проходя через салоны, она ловила на себе чужие взгляды - заинтересованные мужчин и брезгливые женщин. Раз ей показалось, будто рядом мелькнуло знакомое лицо графини Амалии фон Остхофф, любезно познакомившей Марго со Спасителем, мелькнуло - и тут же затерлось в толпе. Марго не стала ее окликать.
        Она немного опоздала: в церемониальном зале уже вовсю заливались виолончели, и пары кружились по натертому паркету, точно фигурки из музыкальной шкатулки.

«Авьен похож на часовой механизм, - вспомнились слова, сказанные Генрихом перед отъездом. - Я бы хотел остановить вращающую его руку…»
        Марго прижала ладонь к сердцу, пытаясь под корсетным панцирем нащупать запрятанный пузырек, приготовленный для принцессы, но уловила только биение собственного сердца: Спаситель был там, в центре вальсирующей карусели - рыжее пламя волос не спутать ни с чем, - и тоже принадлежал этому механически-выверенному, искусственному миру, в котором не было места для Маргариты.
        Отступив за колонну, она попыталась справиться с паникой, и прижала палец к дергающемуся виску.
        - Фройлен нехорошо? Может, воды?
        Учтивый господин во фраке возник, точно из воздуха.
        - Нет, нет, - поспешно ответила Марго, вымучивая улыбку. - Уже прошло, благодарю…
        И тут же смешалась с толпой, невежливо толкая гостей локтями и ловя недовольные взгляды и шепотки. Завтра весь свет будет судачить о невоспитанной незнакомке, и пусть! Марго было тревожно, душно и, воспользовавшись паузой между танцами, она покинула церемониальный зал вместе с прочими - слишком поспешно, чтобы не встретиться взглядом с его высочеством, чтобы остаться неузнанной, прибывшей сюда для дела, а вовсе не…
        На миг ей показалось, что в толпе промелькнул пенно-белый парадный китель кронпринца. Марго застыла, справляясь с защемившим сердцем, не зная, вернуться ли в залу или вовсе сбежать из дворца. Яд, спрятанный в корсет, невыносимо жег кожу, и жгли нестройные мысли, и показалось, из толпы ее разглядывают чьи-то холодные глаза. Марго испуганно оглянулась - но увидела лишь спешащих в буфет господ да стайку обмахивающихся веерами светских красавиц.

«И не мечтай, - шепнул барон, - за тобой действительно следят».
        - Ах, какой встреча! Вы?
        Марго обернулась и встретилась лицом к лицу с кронпринцессой, чьи прежде тусклые глаза осветились радостным узнаванием.
        - Вы… как вспомнить? Баронесса, так?
        - Маргарита фон Штейгер, ваше высочество, - на ватных ногах Марго присела в реверансе.
        - Я вспомнить, да! - кронпринцесса Ревекка вздернула подбородок и с легкой снисходительностью оглядела баронессу сверху вниз, отчего Марго тут же сделалось не по себе. - Вы выглядеть… - она зашевелила губами, подбирая слова, - простой, но вкусно. Так?
        - Благодарю, ваше высочество, - фальшиво улыбнулась Марго, в свою очередь разглядывая принцессу: ее высокую прическу, едва собранную из жиденьких волос, зато перевитую жемчужной нитью и украшенную диадемой; ее платье с глубоким вырезом, из которого круглыми утесами торчали плечи; воздушнейшую органзу юбки, украшенную мелкими брильянтами, точно каплями росы, в которой супруга Спасителя по задумке швеи должна была походить на свежий цветок, но больше напоминала лошадь.
        Кольнуло ревностью и досадой.
        - Вы пройти со мной в дамский салон? - между тем осведомилась Ревекка. - Я утомлена идиотами и желать говорить с образованый женщина!
        - Почту за честь, - отозвалась Марго и подалась вслед за принцессой через заставленный вазонами салон, мимо статных лакеев в напудренных париках, разносивших на серебряных подносах напитки и десерты, мимо деревянно-застывших гвардейцев.
        Ревекка болтала без умолку, не глядя на Марго, но уверенная, что баронесса ловит каждое ее слово. Кажется, жаловалась на сквозняки; кажется, ругала местную кухню - Марго не слишком вслушивалась в пустую болтовню, зато украдкой озиралась по сторонам. Понимала: люди епископа будут следить за ней и ждать, когда Марго свершит обещанное. Ведь если она не исполнит - если не пустит в ход пузырек с ядом внутри, если пойдет наперекор, - Господи, помоги! - то будет расплачиваться за непослушание не своей головой, так головою брата.
        В салоне яблоку негде упасть, и сразу защемило в висках от гомона, смеха, шелеста оборок, насыщенного аромата духов. Взгляды собравшихся дам ощупывали Марго, будто раздевая, разбирая на части, на лоскутки - как когда-то в приюте. Чувство «уже виденного» захлестнуло с головой, заставляя дышать прерывисто через рот, усмиряя легкую панику и дрожь в руках. Она присела на край, механически взяла с подноса бокал со сладкой водой и рассеянно бросила в него засахаренный лепесток фиалки. Ревекка же исполняла роль радушной хозяйки и учтиво осведомлялась у каждой из дам, нравится ли на балу, на что получала самые жаркие заверения, что бал волшебный, а сама кронпринцесса - будто сказочная фея, могущая поспорить красотой и грацией с самой императрицей. На что Марго, не сдерживаясь, фыркнула в бокал, живо представив громоздкую, точно рубленую топором фигуру Ревекки подле осанистой и изящной Марии Стефании.
        - В Равии мы не устраивали таких балов, - пожаловалась на славийском Ревекка, подсаживаясь рядом и обмахиваясь веером. - Рождество проводили в семейном кругу, а тут надо постоянно быть на виду. Так утомительно!
        - Я сама нечасто выходила в свет, - ответила Марго, на что получила снисходительное:
        - Это видно, милочка. Вы держитесь совершенно скованно, не как подобает аристократке. К тому же, явились без пары.
        Марго внутренне вспыхнула, но постаралась удержать себя в руках.
        - Я вдова, ваше высочество, - ответила она. - И лишь недавно сняла траур.
        - Тогда придворный бал - прелестное место, чтобы обрести пару, - с улыбкой ответила Ревекка и протянула ладонь. - Позвольте вашу бальную книжечку? Кому обещан следующий танец?
        - Боюсь, никому…
        - Как?! - принцесса тряхнула завитыми кудряшками. - Досадное упущение! Вы молоды и прелестны, несмотря на ужасное платье, - Марго нахмурилась и закусила губу, - обещайте мне лично, что следующий вальс обязательно станцуете с каким-нибудь молодым офицером!
        - Разве что его высочество познакомит меня с кем-то из подчиненных, - наигранно улыбнулась Марго.
        - О! Нет, нет, нет! - Ревекка закатила глаза и в ужасе замахала руками, и в тот момент Марго, изловчившись, достала пузырек и сжала его в мокрой ладони. - Нет, нет, - повторила принцесса, - не в обществе будет сказано и, надеюсь, никто из собравшихся глупышек не знает славийского, но у моего супруга ужасные друзья! Чего стоит тот противный газетчик, что пишет о нашей семье гадкую ложь. Или вэймарский кузен… вы видели, - принцесса придвинулась ближе, обдавая щеку Марго сладковатым дыхынием, - у него недоразвита рука? Какая мерзость! А ведь он уже король! В отличие от Генриха… - Вздохнув, Ревекка поджала губы и сухо добавила: - И не станет, если будет по-прежнему посещать питейные дома и общаться с простонародьем, с отребьем вроде кучера и ютландского лекаря… Впрочем, доктор Анрай недурен. Он нравится вам?
        - Натаниэль? - переспросила Марго, перекатывая между пальцами склянку. - Пожалуй… но…
        - Чепуха! - не дослушав, громко сказала Ревекка, отстраняясь и резко отодвигая бокал. - С ним не встречайтесь тоже, это опасно! Вы слышали, что доктор Анрай - чернокнижник?
        Мраго нахмурилась в возмущении, порываясь ответить, что никакого чернокнижия нет, что он пытается найти лекарство, что его оболгали и также, как и за ней, установили слежку - но не сказала ничего. Увидела вдруг, как на пороге возникла фигура господина в фраке - качнулся с пятки на носок, ухмыльнулся одной лишь Марго, и, подкрутив ус, исчез за цветочным вазоном.
        Ладони сразу же взмокли, и пузырек едва не выскользнул на платье.
        - На что вы смотрите? - капризно осведомилась Ревекка.
        Марго вздохнула и крепче сжала подарок епископа.
        - Ни на что. Голова закружилась… здесь невыносимо душно!
        - Ах, милочка! Ваша правда! - Ревекка обернулась к лакеям, подзывая к столу. И, воспользовавшись случаем, Марго пододвинула второй бокал и, отвинтив крышку, плеснула в него бесцветное содержимое пузырька, сейчас же оглянувшись по сторонам - никто не видел: дамы болтали друг с другом, лакеи меняли графины, за дверями прохаживались гости и соглядатаи… да, Марго была уверена! Это за ней явился господин во фраке! Это посланник Дьюлы поторапливал ее! И доселе молчавший барон глумливо хихикнул внутри головы:

«На крючке, рыбка. Делай, что велено, или тебя распотрошат!»
        Сглотнув слюну, Марго тут же разлила свежую воду из графина в оба бокала.
        - Хорошо бы освежиться перед танцами, - слабо сказала она, один беря в руку, второй протягивая принцессе.
        - Благодарю, милочка, - Ревекка приняла его в обе ладони, а глаза почему-то лукаво заблестели. - Вы знаете, еще месяц назад я не так страдала бы от духоты, но теперь… - она качнула бокалом, с улыбкой разглядывая его на свет, и Марго бросило в пот, - теперь все изменилось. О! - она снова придвинулась к баронессе и зашептала в самое ухо, обжигая дыханием: - Я не говорила еще никому, но вам, милочка, расскажу, потому что вы честны и умеете хранить тайны. Вы ведь сохраните тайну, не так ли?
        - Конечно, - одними губами пролепетала Марго, онемевшими пальцами сжимая бокал и чувствуя, как волнение стягивает внутренности в узел.
        - Я ожидаю наследника, - прошептала Ревекка.
        И, сразу же отстранившись, в несколько глотков осушила бокал.
        - Как?!
        Марго вскочила.
        Салон завращался вокруг нее каруселью. Поплыли лица придворных дам, цветы, гобелены, лакеи в праздничных ливреях. Пузырек выпал из разжавшихся пальцев и, крутясь, покатился под софу.
        - Вы…
        - Шш! - Ревекка прислонила палец к губам и поднялась тоже. - Вы обещали, так? Пока это тайна, я собиралась рассказать супругу по окончании бала. Да что с вами? - заметив побелевшее лицо Марго, всполошилась тоже. - Вам, никак, дурно?
        - Слегка, - ответила баронесса, прижимая пальцы к виску. - Простите, ваше высочество. Мне нужно на балкон…
        - Конечно, конечно! - кивала Ревекка, и Марго больше не видела ее лица, а видела расплывающееся белесое пятно, где вместо глаз зияли черные дыры. И призрачный барон смеялся и бесновался в сознании, бесконечно повторяя слова его преосвященства:

«Речь не идет об убийстве, только об угасании… Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогла бы зачать наследника…»
        Если бы знать раньше. Если бы…

«А что тогда? - продолжал фон Штейгер. - Ты все равно бы сделала это. Ты ведь опробовала эликсир ютландца на себе, прежде чем подменить пузырьки».
        - Не знаю! - вслух простонала Марго, прислонясь плечом к мраморной колонне и зябко вздрагивая всем телом. - Я не знаю, как эликсир повлияет на беременность! Видит Бог, я не желаю зла их высочествам!
        Она закусила пальцы, жмурясь от слепящего света и пытаясь выровнять сбившееся дыхание. И едва не подскочила, когда на оголенное плечо легла чья-то ладонь.
        - Маргит, - услышала она чужой, но такой знакомый, желанный и одновременно ранящий душу голос. - Ты пришла…
        Обернувшись, Марго встретилась с янтарным взглядом Спасителя.
        В груди сделалось тесно и горячо: от обжигающего ли касания, от внутреннего ли жара, зародившегося под сердцем. Опустив ладонь - скользящим, неуловимо ласкающим движением, - кронпринц повторил совсем тихо:
        - Ты пришла. Я рад.
        - Вы приказали, ваше высочество, - ответила Марго, не узнавая себя за дрожью в голосе. Она боялась поднять глаза, боялась, что взгляд выдаст ее смятение, ее испуг; расскажет о только что совершенном преступлении - не убийстве, нет-нет, Марго запретила даже думать об этом! Ведь красная пыль излечила ожоги Родиона, а после, добавленная в эликсир доктора Уэнрайта, избавила саму Марго от бессонницы и женских болей.
        - Мой приказ - это гарантированный допуск ко двору, - услышала в ответ и прижалась голыми лопатками к мрамору колонны: близость Генриха была столь неуместной, столь тягостной и все-таки желанной. - Но я понимаю. Должно быть, непривычно видеть столько высокомерных особ разом… и меня в придачу. - Мимолетно, будто случайно, коснулся ее руки, и, почувствовав сковавшее Марго напряжение, добавил: - Ты совсем отвыкла.
        - Я в смятении, ваше высочество, - с усилием выговорила она, все так же не поднимая глаз. - Это мой первый рождественский бал, я не знакома ни с кем из присутствующих.
        Марго, наконец, подняла взгляд - будто увидела Спасителя впервые: не такого, как на портретах, не такого, каким запомнила тем августовским утром, и чей образ бережно хранила в памяти. Нынешний Генрих был другим - повзрослевшим, утомленным и совсем неулыбчивым.
        - Знаю, - сказал он, за изломом бровей скрывая нервозность. - Я здесь так же одинок, как и ты, Маргит, и лишь воображаю, что знаю всех наперечет. Смотри, смотри! Это герцоги Аушпэрги, - он дернул щекой, фальшиво улыбаясь проходящей паре, и те столь же искусственно улыбнулась и ответ. - Они похожи на заводных болванчиков, и все надеются урвать кусок посочнее от императорского стола… или от императорской власти. Взгляни на того господина, - проследив за взглядом Генриха, Марго увидела высокого, статного военного с буйной иссиня-черной шевелюрой и умными птичьими глазами. - Турульский посол сегодня изображает мою тень. Он как ворон, что вьется над тяжело раненным бойцом. - Поджав губы, Генрих отрицательно покачал головой. - Нет, нет, друг мой Бела. Я снова и снова отвечу отказом. А вот и граф Рогге…
        Сердце сковало неясной тревогой. Марго оглянулась, точно ища в толпе помощь или путь к отступлению, но, уловив движение баронессы, Генрих взял ее руку в свою:
        - Не бойся, подойдем! Я давно искал возможности поговорить с ним. Мое почтение, граф.
        Моложавый старик с пышными седыми усами с достоинством поклонился и браво ответил:
        - Ваше высочество! Благословите!
        - Не раньше, чем вы представите нам эту очаровательную крошку.
        Марго дернулась от столь фамильярного тона, но, взглянув на спутницу старика, призналась, что иначе назвать это воздушное и юное создание никак нельзя.
        - Дочь, ваше сиятельство? - позволила себе осведомиться Марго.
        Старик заулыбался, обнажив крепкие желтоватые зубы.
        - Супруга.
        - Однако! - присвистнул Генрих, и юная особа, опустив густые ресницы, залилась румянцем. - Сколько ей лет?
        - Семнадцать исполнилось, ваше высочество.
        Висок кольнуло болью. Почудилось: щеки старика округлились, бакенбарды стали гуще, взгляд злее, и вместо незнакомца глянул на нее покойный муж.
        - Что за сочная куколка, не так ли? - проскрипел он, выдыхая могильный смрад. - Что за удовольствие греть старые кости об это белое тело. Что за восторг брать ее чистоту, ее свежесть, и пятнать своим старческим уродством. Знакомо ли тебе?
        - Свадьбу сыграли в ваш отъезд, - тем временем продолжил граф, и Марго, очнувшись от наваждения, сцепила пальцы в замок. - Благословите?
        - Бог благословит, - ответил Генрих и выронил стянутую перчатку. - Простите, я так неловок. Вы могли бы подать ее, граф?
        Скользнув испуганным взглядом по изуродованной ладони Спасителя, с несвойственной старику прытью граф Рогге подхватил с паркета оброненную вещь и протянул кронпринцу. Марго тоже опустила взгляд, но смотрела не на обожженные пальцы Генриха - она смотрела на рубиновый перстень графа. Знакомый перстень, будто виденный ранее.
        - Благодарю, - тем временем ответил Генрих и сжал протянутую ладонь.
        Глаза графа Рогге превратились в оловянные блюдца. Дернувшись, он попытался высвободиться, но вскоре обмяк и только выцедил сквозь зубы короткое: с-сс…
        - Я давно хотел узнать, - с приклеенной улыбкой заговорил Генрих, не разжимая пальцев, - как вам, министру Авьенского эвиденцбюро, по вкусу моя реформа в сухопутных войсках?
        - Ваш-ше вы-ы… - засипел Рогге, тряся нижней челюстью, и нервно раздувая ноздри - в воздухе отчетливо потянуло паленым, и юная графиня в страхе закрылась ладонями.
        - Вы в полной мере оценили новые ружья, заказанные по галларскому образцу? - продолжил Генрих. - На совете кабинета министров мы сообща составляли задание для инженеров. Уверен, вы отлично разбираетесь в калибрах и не смогли бы перепутать их.
        - Ваше высочество! Я не понимаю… - граф теперь скулил. Ладонь, зажатая в тисках Спасителя, вздувалась волдырями, и как бы ни было противно - Марго не могла отвести взгляд. Запах паленой плоти разъедал ноздри, а голос Генриха звучал все сбивчивее:
        - Но если вы одобрили реформу и прекрасно разбираетесь в калибровке ружей, то как в расчеты вкралась ошибка? Скажите, граф! Я хочу найти виновных! Вы слышите?!
        - Да, ваше высочество! - простонал граф, корчась от боли. - Да…
        Краем глаза Марго увидела, как охнула и осела на пол, лишившись чувств, юная графиня. Генрих разжал захват, и граф, подвывая, сунул руку подмышку.
        - Удивительно, - кривя губы, заметил Генрих, натягивая перчатку на свои обожженные, истекающие сукровицей пальцы. - Вы продержались дольше, чем я предполагал. Сколько вам лет, граф?
        - Девяносто четыре, ваше высочество, - из последних сил прохрипел Рогге.
        - А выглядите на пятьдесят, - сухо произнес Генрих и, повернувшись к баронессе, неожиданно схватил ее пальцы своими, затянутыми в лайковую кожу - Марго вскрикнула от неожиданности, но боль не пришла, хотя от перчатки еще исходил жар.
        - Ты обещала мне танец, помнишь? - спросил Генрих, заглядывая в ее лицо с какой-то ненасытной жадностью. - Когда-то давно, на авьенских улицах, - и, смягчившись, добавил: - Не бойся, тебе я не причиню вреда.

«Уже причинил, - хотела возразить Марго. - И ты сам, и вся династия Эттингенов».
        Но в бальной зале грянула увертюра, к обморочной графине и обожженному старику бежали на помощь лакеи, а гости принялись поспешно покидать салоны.
        - Один вальс, Маргарита, - нетерпеливо повторил Генрих.
        - А если я не справлюсь? - рискнула спросить она. - Будет скандал…
        - Скандал? - повторил кронпринц, улыбаясь. - Превосходно! Пришла пора взбаламутить наше стоялое болото!
        Это было сродни сомнамбулизму: идти в волнующей близости от кронпринца, рука в руке, через толпу графов и герцогинь, министров и генералов, под прицелом тысяч пылающих глаз - изумленных, насмешливых, брезгливых, осуждающих, злых, - ощущать их, точно ожоги, и почти не боясь быть обожженной Спасителем. Толпа волновалась, как море, и, расступаясь, открывала путь к возвышению: две ступеньки, устланные алой дорожкой, вели к четырем бархатным креслам, в центре которых восседала императорская чета.
        Сдерживая волнение, Марго довольно нелепо опустилась в реверансе, и услышала, как Генрих произнес:
        - Ваши величества! Разрешите представить вам баронессу Маргариту фон Штейгер.
        Марго рискнула поднять глаза и сразу же встретилась с ошеломленным взглядом кронпринцессы - та занимала кресло по левую руку от императора, правое же подле императрицы пустовало. Слегка привстав, Ревекка округлила рот, но кайзер подхватил ее под локоть и сдержанно произнес:
        - Мое почтение, фрау.
        Принцесса плюхнулась обратно, и ее лицо обиженно заалело. Марго отвела виноватый взгляд.
        - Вы очень привлекательны, баронесса, - мелодично вывела императрица. Ее голос - сродни хрустальным подвескам на люстрах, а глаза - тревожные и темные, как зимняя ночь. Теперь, находясь от правителей Священной империи столь близко, Марго поразилась, как Генрих походит на мать - чертами лица, порывистыми манерами, всей статью, - и как отличается от грузного, обрюзгшего с возрастом, монументально-спокойного отца. С таким спокойствием Карл Фридрих подписывал указы о помиловании, и с тем же - казнил неугодных вроде Александра Зорева или старика-графа. Да и может ли огонь быть иным? За спиной монархов, свирепо приоткрыв заостренный клюв, пылала вечно голодная Холь-птица.
        Марго задержала дыхание, когда Генрих развернул ее к себе - лицом к лицу, так близко, что ощущалось его терпкое от вина дыхание. В зрачках Спасителя пылали две крохотные свечи.
        - Главный Авьенский вальс я должен исполнять либо с супругой, либо с матерью, - проговорил он, едва размыкая губы. - Но сегодня я станцую с тобой. Позволишь?
        - Я обещала, ваше величество, - отозвалась Марго.
        И тотчас вступил оркестр. Бальная зала дернулась и поплыла, заскользил под ногами натертый паркет. Марго охнула, цепляясь за кронпринца в попытке удержать убегающую реальность, и Генрих, привлекая ее к себе, шепнул на ухо:
        - Считай, Маргит. Как в тот вечер, помнишь?
        Она помнила и считала, а мимо летели лица: негодующее - Ревекки, каменное - кайзера, злое - императрицы. Марго зажмурилась, пытаясь отгородиться от мира и чувствовать лишь нагретую кожу перчатки в своей руке, но к спине липли чужие взгляды, за музыкой и шелестом юбок слышались осуждающие шепотки. Завтра весь свет будет судачить о неприличном инциденте, произошедшем с графом Рогге. О вдовствующей баронессе с сомнительной репутацией, которая на главном балу потеснила законную супругу Спасителя. Сама Ревекка - униженная и красная, с глазами, полными слез, - будет проклинать втершуюся в доверие славийку, которой принцесса так легкомысленно доверила главную тайну, и которая у всех на виду увела ее мужа. И что, если соглядатаи епископа проверят бокал с остатками «яда» и обнаружат в нем совершенно другое зелье? И если оно не навредит принцессе, то навредит самой Марго. Как Дьюла поступит с ней?
        Озарение настигло вспышкой. Сбившись с такта, Марго запуталась в собственном подоле и неуклюже осела в руках Генриха. За его спиной пролетела танцующая пара: глаза незнакомой аристократки вспыхнули злым торжеством.

«Доплясалась? - оживился барон. - Помни, маленькая свинка, ты только игрушка в руках избалованного наследника. Он сломает тебя, как того несчастного старика, и выбросит за ненадобностью».
        - Простите, ваше высочество, - с дрожью в голосе произнесла Марго. - Я так неловка… я опозорила вас… я…
        Поднявшись на ватные ноги, одернула платье.
        Перед глазами еще качался туман: в нем, разбрасывая огненные искры, вращались подсвечники и люстры; танцующие пары замедляли шаг, а кто-то и вовсе остановился, во все глаза пялясь на баронессу.
        Это только в сказке бедная сиротка на первом же балу покоряет свет изяществом и красотой. Это только в сказке прекрасный принц женится на простушке. И совсем не в сказке за спиной монарха управляет тайная ложа, чьи участники носят одинаковые рубиновые кольца - какое было у епископа Дьюлы, на пальце у покойного барона и вот теперь еще одно - у графа Рогге, испытавшего на себе «благословение» Спасителя.
        - Простите, - повторила Марго, отступая к выходу. - Мне пора… Мне, действительно…
        Она замолчала, скользнув невидящим взглядом по зале - по пустым и изумленным лицам, по огненной птице, в чьих когтях обугливалась умирающая империя, - и после, повернувшись к собравшимся спиной, бросилась вон.
        Ротбург.
        Оркестранты еще играли, повинуясь невозмутимой дирижерской руке, но в зале установилась непривычная тишина. Танцующие пары застыли, очертив собою неровный овал, и теперь справа от Генриха оказалась косая рана дверного проема, а слева - их императорские величества. Лица матери и кронпринцессы одинаково пунцовели, зато в кайзере - ни кровинки, губы сжаты плотно, их не разглядеть под потускневшими усами: пружина, каждое утро запускающая механизм, износилась и лопнула, оставив вместо старика его чучельное подобие.
        Император ждал.
        И вместе с ним ждали приглашенные гости.
        Генрих оглядел бальную залу: по целлулоидным лицам скользили тени любопытства, тени злорадства и будущих сплетен - да, Генрих знал, что сплетни не заставят себя ждать, - и под сердцем растекся мерзкий холодок. Но еще более мерзко стало от застывшего оловянного взгляда матери, от лисьей ухмылки вэймарского кузена Людвига, от тлеющих глаз турульского посла, обозленного очередным отказом, и этой невыносимой выжидающей тишины, в которой тонуло эхо удаляющихся шагов.
        Эхо убегающей Маргариты.
        Он отступил к дверям - и расстояние до тронного возвышения увеличилось вдвое.
        Он повернулся спиной - и лопатками, хребтом, оголенной над воротником шеей ощутил прокатившийся по толпе вздох.
        Сбегал по лестнице - и слышал вырастающую из неясного шепота волну негодования.
        Да какое теперь дело?
        Обретенная жизнь ускользала сквозь изуродованные пальцы, и почему-то казалось важным успеть перехватить ее здесь, в каменной клетке Ротбурга, где за алыми драпировками размеренно билось искусственное сердце Авьена.
        И Генрих успел.
        В гардеробной пахло мокрым мехом и духами. При виде кронпринца лакей испарился без лишних слов, оставив баронессу в накинутом на плечи манто, но без шляпки. Маргарита повернулась - и на какое-то мгновенье Генриха проняло ознобом: вдруг и у нее окажутся блестящие фарфоровые щеки и кукольные глаза? - но взгляд баронессы живо поблескивал в полутьме.
        - Уходишь, - сказал Генрих, сбиваясь от быстрого шага. - Почему?
        - Что мне ответить, ваше высочество? - ломко вытолкнула она. - Уместнее спросить: зачем я здесь?
        - Я захотел. А теперь хочу, чтобы ты осталась.
        - Конечно, - от долгого выдоха шевельнулся лисий мех на воротнике. - Вы привыкли всегда добиваться желаемого, как Спаситель, как любой Эттинген.
        - Далеко не всегда, - он приблизился еще на шаг, ловя взглядом ее виляющие зрачки. - Из меня неважный Спаситель, и я совсем не похож на других Эттингенов. Разве ты еще не поняла?
        Она промолчала, комкая муфту. Ресницы отбрасывали на щеки стрельчатые тени, и Генрих стоял так близко, что различал вертикальную трещинку между бровями и голубеющую на шее жилку.
        - Я скучал, Маргит, - вновь заговорил он, с трудом находя слова и не отслеживая их уместность, - хотя писал мало писем и вовсе не получал ответов. Это тяжело - находиться так далеко от дома и от тебя. Но еще тяжелее быть рядом и не иметь возможности коснуться. Желать коснуться! - противореча себе, поймал ее подрагивающие пальцы. - И понимать, что ты ускользаешь от меня. Сбегаешь. Что ты уже не здесь и не со мной…
        - Я должна, - выдохнула Маргарита, не отстраняясь, а тоже придвигаясь ближе. Ее пульсирующие зрачки жидко блестели в отблесках масляных ламп.
        - Есть обстоятельства, не зависящие от нас.
        - Забудь о них.
        - Не в силах, ваше высочество. Я неуместна… нелепа… и слишком скандальна для вашего блестящего общества.
        - Забудь обо всем хотя бы до утра! - Генрих накрыл своей ладонью ее маленькую ладонь, за перчаткой не чувствуя гладкости кожи, но помня о ней. - Обо всех правилах, титулах, страхах, приличиях и сплетнях! Мне нет дела до них! - и притянул ее, податливую, попытался разглядеть в ее лице что-то очень важное для себя. - Ты настоящая, живая, а я оживаю рядом с тобой. «Любовью соединены насмерть». Ты помнишь? Хранишь ли это кольцо, Маргит?
        Она не отвечала и только вздрагивала в его руках. О чем думала? Вспоминала последнюю ночь и сказанные тогда слова? Любила ли? Казалось, еще немного - и выпорхнет испуганным мотыльком, оставляя на перчатках пыльцу с измятых крыльев. А Генрих думал, что мог бы силой удержать ее. И какой-то частью хотел удержать ее! Ведь кто-нибудь должен остаться с ним, пусть не по собственной воле, пусть не навсегда…
        Да только много ли радости от обладания еще одним мертвым мотыльком?
        Генрих кусал губы, глотая железистую слюну, и ждал.
        И когда прошло, должно быть, не меньше минуты, а, может, двух, или целой вечности, Маргарита вдруг обмякла, будто окончательно на что-то решилась, и тихо вышептала:
        - Да, Генрих… я храню…
        Он не позволил договорить: поймал ее губы своими. Больно и сладко опалило грудь - огнем? любовью? Руки Маргариты обвили за шею, жадно тянули к себе, и она сама тянулась - отчаянная, пламенная. В ней тоже гулял огонь, выедая изнутри, перекидываясь на самого Генриха, и это было необычно и странно - быть опаленным кем-то другим.
        Странно и хорошо.
        Она не противилась, когда Генрих, вжимая в чужие манто, как в перину, поспешно оголял ее бедра. И сам помогал Маргарите расстегивать мундир, пьянея от близости и наготы. Огонь - один на двоих - плескался, перетекая из тела в тело, из сосуда в сосуд, доводя до пика наслаждения. И когда, опустошенный, Генрих упал взмокшим лбом на плечо Маргариты, вдруг осознал, что она тихонько плачет.
        - Я ранил тебя? - с испугом осведомился он, осматривая ее белую кожу, скулу и груди.
        - Нет, нет, - ответила Маргарита. - А даже если бы ранил - что с того? Муж делал со мной куда более страшные вещи. А с тобой мне хорошо… - она слабо улыбнулась сквозь слезы. - Если б ты знал, какое облегчение я испытываю сейчас! Я должна была сделать что-то дурное… за что никогда бы себя не простила… Но Господь указал мне правильный путь, и вот я с тобой, здесь… Такое счастье!
        - Я тоже мог сделать то, за что никогда бы себя не простил, - задумчиво ответил Генрих, вспоминая злое лицо Белы Медши. - Пусть отец считает меня кем угодно - неудачником и пьяницей, - но предателем я не буду никогда.
        Маргарита поцеловала его в висок и прижалась так крепко, точно искала опору.
        - И все-таки мне тревожно, - прошептала она, жаля горячим дыханием его щеку. - Это место… разве ты не чувствуешь? Здесь нехорошо и душно, потолок давит, точно надгробие… Разве можно тут оставаться надолго?
        - Ротбург просто старый замок, - рассеянно ответил Генрих, успокаивающе поглаживая ее круглые плечи. - В нем случаются сквозняки, а отец до сих пор против электричества, но люди привыкают и не к такому. Не тревожься, Маргит, пока я рядом - тебе нечего бояться.
        - Я боюсь не за себя, - она приподнялась на локте, и Генрих различил в ее глазах неясную тревогу. - Здесь не место живым, и не место тебе. Мне кажется, замок высасывает из тебя силы… посмотри, посмотри! - невесомо, едва касаясь, ноготь очертил его подбородок, тронул скулы и наружные уголки глаз. - Ты выглядишь таким утомленным! Под глазами синяки… А ожоги? - она перевернула его ладонь и тронула едва зарубцевавшееся запястье. - Ведь они не проходят. Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем?
        Он перехватил ее руку и, поцеловав в ладонь, ответил с наигранной веселостью:
        - Куда же, Маргит? На Лангерштрассе шпионов не меньше, чем в Ротбурге.
        - Мне все равно, - ответила Маргарита, и ее глаза подернулись туманной пленкой. - Лишь бы с тобой и подальше отсюда. Может, за пределы Авьена. Может, в другую страну…
        Она умолкла, и какое-то время они молчали, слушая отдаленные отзвуки музыки и вой зимнего ветра за стеной.
        - Уехать, - наконец, повторил Генрих. - Я объехал Священную империю вдоль и поперек. Был в Далме и Равии, в Туруле и Бонне, и увидел, сколь велика империя, которой управляет отец, и проблемы под стать ее размеру. Я не могу сбежать, пока не решена хотя бы главная из них.
        - Какая? - прошептала Маргарита, и затаила дыхание, кажется, уже зная ответ. Поэтому Генрих просто поцеловал ее в губы и сказал:
        - Я попросил забыть обо всем до утра. И хочу вместе провести эту ночь в одном тайном местечке с видом на Данар. О нем еще не знают ни мои шпионы, ни шпионы Дьюлы. Мы спрячемся там до рассвета.
        - А после? - спросила Маргарита, поднимая на него ждущие глаза. - Что будет потом, Генрих?
        - Потом я куплю какой-нибудь уютный охотничий домик недалеко от Авьена. Никто не узнает о нем, не найдет. А сейчас поторопимся: скоро начнут разъезжаться гости и очень удивятся, увидев в гардеробной двух голых любовников.
        Маргарита заливисто расхохоталась, и Генрих вторил ей, хотя нутром понимал: скандала все равно не миновать.
        Ротбург. Утро после бала.
        Утро сочельника малолюдно: знать отдыхала после придворного бала, горожане попроще готовились к празднику - пахло хвоей и пряностями, над черепичными крышами завивался дымок. Глядя на город через раздернутые портьеры, будто подсматривая в замочную скважину, Генрих думал, что побег из страны кажется не дурной идеей: как только опыты увенчаются успехом, они незамедлительно и тайно покинут Авьен с его многовековой историей, помпезной архитектурой и незыблемыми правилами.
        - И почему нам отпущена такая малость? - на прощание задумчиво говорила Маргарита, припадая щекой к его голым ладоням. - Говорят, зимние ночи долги, а эта - неприлично коротка. Так страшно расставаться: вдруг снова потеряю тебя надолго?
        - Будут и другие ночи, и новые встречи, - обещал Генрих. - Ты увидишь меня на рождественской мессе, а я обязательно узнаю тебя в толпе и подам знак, что узнал.
        Он улыбался весь обратный путь, стараясь не обращать внимания на фиакр, упрямо тащившийся по его следам до самого Ротбурга, и это уже не беспокоило, как раньше - людям свойственно привыкать даже к самым раздражающим вещам. А по возвращению тотчас распорядился составить список самых красивых охотничьих замков в пределах Авьенского леса, переоделся в новый мундир и подписал адъютантам и слугам отпускные бумаги - пусть проведут праздник с семьями. Самого Генриха тоже ждала семья: он слышал, как бегают камеристки, как с кухни - которые сутки! - поднимаются дурманящие ароматы, и как в гостиной звенят фамильным серебром, раскладывая приборы на всю большую монаршую семью.
        На их императорские величества и их высочества Генриха и Ревекку, на маленькую Эржбет и старшую Софью с супругом - Ингрид не приехала, со дня на день ожидая прибавления, что несказанно радовало Эттингенов, пусть даже ценой ее отсутствия на ежегодном семейном празднестве, - на кузена Людвига, на тестя и тещу, которых не хотел видеть ни сам Генрих, ни кайзер, но которые все равно приехали и сидели теперь с самого края стола.
        При виде вошедшего Генриха его величество кайзер поджал губы и пару раз постучал краем ложечки о бокал - часы и вправду показывали три минуты второго, но за опоздание Генрих не извинился, а просто сел в приготовленное ему кресло и неспешно принялся заправлять салфетку за воротник. Кожа еще горела от объятий Маргариты, на сердце разливалось спокойное тепло, и потому Генриха не тревожило затянувшееся молчание. Но императрица вдруг, страдальчески заломив брови, коснулась пальцами виска. Генрих обеспокоенно привстал, но, поймав тяжелый взгляд отца, сел снова.
        - Немного воды, - шевельнула губами императрица и, дождавшись, пока лакей наполнит ее бокал из запотевшего графина, добавила едва различимо:
        - Мигрень…
        - Вам не мешало бы показаться лейб-медику, - заметил Генрих.
        - А вам, сударь, не мешало бы вспомнить о правилах этикета, - прервал кайзер. - Вы собираетесь благословлять обед?
        - Как пожелаете, - сдержанно ответил Генрих и, соединив ладони, забормотал «Pater noster», прибавив в конце: - Пусть благодать прольется на всю династию Эттингенов. Авьен будет стоять вечно…
        И гости подхватили:
        - Amen!
        Лишь после этого слуги принялись подавать блюда.
        Обедали в неловком молчании.
        Кузен Людвиг тут же налег на тушеную говядину, тогда как Равийские короли едва ковыряли картофельный салат под горчичным соусом, а матушка и вовсе не притронулась к своему салату из латука и цикория, и только время от времени цедила воду.
        - Матушке нездоровится! - громким шепотом поделилась Эржбет, глядя на Генриха большими, по-турульски темными глазами. - Их величества не спали всю ночь!
        - Милая, веди себя пристойно! - нервно одернула императрица, и девочка тут же опустила взгляд в тарелку. Генрих сразу решил, что обязательно подарит сестре того симпатичного шоколадного пони: Эржбет, как и ее мать, любила лошадей.
        - Смею заметить, было отчего, - подал голос Людвиг, промокая салфеткой блестящие от жира усы. - Выставлять интрижку напоказ? Кузен, на этот раз вы перешли все допустимые приличия!
        Ревекка вздрогнула и отвернула несчастное лицо: Генрих видел, как заалели ее выставленные из-под прически уши. Было отчего: муж танцевал с любовницей, а после сбежал вслед за ней - действительно, какой удар по репутации!
        - Вы говорите о приличиях, - произнес кайзер, медленно помешивая бульон с мелко нарезанными блинчиками. - А надо бы о совести.
        - Ваше величество как всегда прозорливы, - натянуто улыбнулся Генрих, не глядя больше ни на супругу, ни на кузена, ни на отца, а только на винные блики в бокале - они расцветали, будто фантастические цветы, и обжигали губы, как поцелуи Маргариты. - Предлагаю обсудить вопрос совести на ближайшем заседании кабинета. Уверен, министру Авьенского эвиденцбюро найдется, что ответить.
        - Граф Рогге слег после вашей выходки, - донесся ровный голос кайзера.
        - Признаюсь: я поторопился, - ответил Генрих. - Он мог бы пролить свет на неудачу с перевооружением.
        - Но, кузен! - снова вмешался Людвиг, улыбаясь безмятежно и раздражающе.
        - Вам лишь нужно было заказать меньший диаметр: восьмимиллиметровые винтовки прекрасно показали себя на испытаниях! Настоятельно советую вам, дядюшка, - доверительно склонился к кайзеру Людвиг, и Генриха передернуло от столь фамильярного обращения, - перенять мой реформаторский опыт. Я уже передал чертежи вашему секретарю.
        - Благодарю, - сдержанно ответил император. - Ваш опыт неоценим, как и любая поддержка Вэймарского королевства.
        - Как?! - Генрих вновь поднялся. Пламя свечей дрогнуло, отблески огня скользнули по натюрмортам, выжелтили лица гостей. - Я не первый год говорю о необходимости военных реформ!
        - Сядьте, сударь, - сморщился кайзер. И, вторя ему, матушка поджала губы.
        - А мои чертежи? Я много советовался с галларскими инженерами, прежде чем…
        - Коко, я просить! - донесся слева умоляющий шепот Ревекки. Ее губы тряслись, пальцы скручивали салфетку.
        - Ваши расчеты оказались ошибочны, - сдержанно произнес отец.
        - Они точны! - запальчиво возразил Генрих, игнорируя побелевшее лицо супруги, переглядывание сестер и неодобрительную гримасу вэймарского кузена. - Это признание как нельзя лучше доказывает мою правоту!
        - Сядьте! - голос кайзера заледенел.
        Генрих упрямо вздернул подбородок:
        - Ни за что! Пока вы, кузен, не изволите признаться, что воспользовались моими разработками!
        - Вы что же, обвиняете меня в подлоге? Или того хуже, воровстве? - глаза Людвига превратились в лисьи щелочки, он сцепил ладони, накрывая правой рукой недоразвитую левую - очередное свидетельство дурной Эттингенской крови.
        - Да, - твердо сказал Генрих.
        За столом ахнули: он не разобрал - теща ли, сестра или императрица. Оброненная вилка жалобно звякнула о паркет.
        - Однако… - вытолкнул Людвиг, пунцовея. - Это… однако!
        Он, точно задыхаясь, подцепил пальцами воротник. В гостиной и впрямь стало неуютно и душно. Скрипнув ножками кресла, поднялась императрица и, вскинув к лицу красивые руки, простонала:
        - Нет, я так не могу! Какой позор! Боже!.. Простите меня…
        Опустив нос в надушенный платок, едва сдерживая рыдания, быстро вышла из гостиной.
        - Довольно! - теперь поднялся и кайзер и сгорбился, оперев кулаки о скатерть. - Мы, кажется, терпели достаточно. Прошу простить, господа, - коротко кивнул мужчинам. - И дамы, - качнул подбородком в сторону женщин. - Я вынужден покинуть ужин. И вас, сударь, - перевел оловянный взгляд на сына, - попрошу проследовать за мной в кабинет.
        Генрих выпрямил спину, ответив с достоинством:
        - Как вам будет угодно, ваше величество.
        Сорвав салфетку, скомкал ее и уронил под ноги.
        Его шаги гулом отдавались под сводчатыми потолками салонов, шею обдували сквозняки - точно зимний ветер, как в детстве, все быстрее и быстрее разгонял его сани, а впереди Генрих отчетливо видел обрыв… И ждал падения.
        Кабинет неизменно квадратен и завален бумагами: где-то здесь, конечно, лежат дорожные рапорты и чертежи, письма матери и прошения. У портрета императрицы - свежий букет оранжерейных тюльпанов, а пахнет все равно - бумажной пылью и старостью.
        - Так вот, оказывается, как быстрее всего добиться вашей аудиенции, - негромко проговорил Генрих, спиной закрывая двери и за улыбкой скрывая волнение. - Пренебречь приличиями. Знал бы раньше - разгуливал по дворцу голышом и пугал горничных.
        - Прекратите паясничать! - кайзер ударил ладонью о бумажную стопку, и Генрих вздрогнул - лицо отца, всегда выдержанно-гладкое, - мелко подергивалось и кривилось, отчего левый бакенбард беспорядочно елозил по эполету. - Да, сударь, на этот раз вы перешли допустимые границы и окончательно потеряли мою благосклонность. Вы выставили на посмешище свою несчастную супругу. Та женщина…
        - Ее зовут Маргарита, ваше величество.
        - Неважно! О ней ходят отвратительные слухи, и меньше всего я хотел увидеть вас с ней. Мало того! - покривив губы, прижал ладонь к левому боку и выдохнул: - Увидеть, как вы пренебрегаете семьей ради глупой интрижки!
        - Не говорите так, отец! - скрипнул зубами Генрих и предусмотрительно заложил покалывающие руки за спину. - Она лучше многих родовитых дам. К тому же…
        - Не желаю слушать! Вы женатый человек, сударь! Да, да! - каждое слово отец подтверждал нервным кивком головы. - И я запрещаю! Слышите? Запрещаю отныне все встречи с этой дамой! Вы опозорили семью! Династию! Своими ребячьими выходками ославили на всю империю!
        - Отец, - Генрих шагнул вперед, и кайзер выставил ладонь, будто воздвигая между собой и сыном невидимую и прочную стену, о которую Генрих тотчас ударился грудью и остановился.
        - Не приближайтесь! - выдохнул кайзер, старчески тряся головой. - Видит Бог, я терпел от вас многое! Я терпел ваши грязные пасквили в газетах. Ваши глупые занятия естествознанием. Терпел ваши попойки. Вашу дружбу с бунтовщиками. Вашу некомпетентность! Прощал слишком многое!
        - Ошибку с калибром вы мне не простили, - успел возразить Генрих, весь превращаясь в пружину. - Вы отстранили меня от инспектирования!
        - При надобности я попрошу вас вовсе покинуть этот пост.
        - Не утруждайте себя, - скрипнул зубами Генрих. - Я подам в отставку.
        - Если сделаете это, вас будет судить трибунал!
        - Можно пойти дальше и отправить меня в тюрьму! На каторгу! А меж тем, у меня появилось неоспоримое доказательство подлога! Граф Рогге признается, надо лишь надавить!
        - Оставьте в покое… моих министров, - перебил кайзер, задыхаясь и поглаживая ладонью левый бок. - Вы Спаситель… а поступаете как коновал. Отныне я запрещаю вам приближаться к моим придворным… тем более калечить их!
        - Даже тех, кто плетет интриги за вашей спиной?
        - Замолчите!
        - Вы не видите, что делается у вас под носом!
        - Вы пьяны!
        - О, нет! - запальчиво возразил Генрих, торопясь высказать наболевшее. - Я трезв, как никогда! И мне больно видеть, как «Рубедо» ведет Авьен к распаду и смерти!
        - Какой вздор!
        - Зачем Спаситель, если вы во всем полагаетесь на Дьюлу?
        - Я не желаю…
        - Зачем сын, если вы только и ждете, чтобы спалить его к чертям?!
        Генрих умолк, прерывисто дыша и сглатывая обжигающий горло ком. Отец сгорбился напротив - ослабевший, обрюзгший, оставивший за порогом кабинета привычную непробиваемо-дипломатичную скорлупу, и теперь явивший истинное лицо.
        - Сын?… - глухо заговорил кайзер, странно спотыкаясь о слова. - Я не хочу… называть вас своим сыном… Наверное, всем станет легче, когда…
        Не договорил, но огненная волна больно ударила в висок, и мир обуглился, рассыпался в ломкий пепел, и на окне - единственно белом пятне, - отчетливо увиделась крестовина рамы.
        - Наверное, - эхом повторил Генрих, морщась от нестерпимо грызущей боли.
        - Что ж, если так будет легче для всех…
        Он моргнул и сразу увидел перекошенное лицо отца: его левое веко нелепо отяжелело, угол рта сполз книзу, и капельки слюны стеклянно поблескивали на усах.
        - Я запрещаю вам видеться с той женщиной, - заговорил кайзер, медленно и невнятно, с усилием выталкивая каждое слово. - Я запрещаю вам покидать Авьен… Я запрещаю вмешиваться… в государственные - мои! - дела. Запрещаю присутствовать на заседании кабинета министров… Запрещаю любое взаимодействие с неблагонадежными людьми! И прямо сейчас!.. я наложу арест на все ваши счета. Отныне, если понадобится какое-либо приобретение… вы должны будете подать официальное прошение через секретаря.
        - Это все? - спросил Генрих неестественно ровным, будто чужим голосом.
        - Нет. Одно… последнее. Знаю, вам предлагали турульскую корону…
        Генрих замер, не в силах вздохнуть. Оконную крестовину лизнуло пожаром…

…Белая полоса наступит тем быстрее, чем раньше вы дадите ответ…

…Подписывайте отречение, отец!

… Да здравствует его императорское величество Генрих!
        Бред, все это бред! Рождественская иллюминация, не более! А он ведь отказался! Отказался, ни на миг не рассматривая возможности стать королем и, тем более, занять место отца!
        Генрих тряхнул головой и ответил:
        - Я не принял предложение турульцев, ваше величество.
        - Но думали об этом, - бесцветно проговорил кайзер и, совершенно потускнев, добавил: - Идите. Я не желаю видеть вас больше.
        Генрих механически поклонился.
        Повернулся.
        Направился к дверям, краем уха уловив за спиной глухой стон.
        Подстегнутый неясно откуда взявшимся страхом, Генрих бросился назад и успел поймать отяжелевшее тело прежде, чем отец завалился на пол.
        Через десять минут запыхавшийся лейб-медик вынес неутешительное:
        - Апоплексический удар.
        Особняк на Леберштрассе.
        - Я чуть не убил отца! - повторил Генрих. - Чуть не убил…
        Стряхнул с плеча мягкую руку Марцеллы, отошел к окну: бумажные фонарики кровавой строчкой перечеркивали небо. Под окнами скучали двое в черных пальто.
        Он задернул портьеру и отошел. Руки тряслись, точно с похмелья.
        - Не кори себя, милый, - Марцелла приблизилась вновь, прижалась горячим телом. - Ведь все обошлось.
        Прикрыв глаза, Генрих представил отца: ослабленного болезнью и неподвижного, с мокрым полотенцем на пергаментно-желтом лбу. Рядом - плачущую мать и нового лейб-медика, выписанного Софьей аж из Костальерского королевства.
        - Мать не переживет, если он умрет… я не переживу…
        - Все будет хорошо, милый.
        Генрих опустился на кровать, с силой сжал отяжелевшую, точно нашпигованную шрапнелью, голову.
        Он не мог оставаться в Ротбурге. Не мог выносить осуждающие взгляды родных. Не мог видеть перепуганных лакеев, снующих по лестницам вверх и вниз - их мельтешение вызывало тошноту. И когда у дверей салона его перехватил Людвиг и, заговорщически подмигнув, шепнул: «Кузен! Я понимаю ваше нетерпение завладеть короной, но можно ведь было тоньше…», Генрих трусливо бежал.
        - Моя жизнь - просто дурной сон, - глухо заговорил он, пряча лицо в пылающих ладонях. - Я хочу проснуться - но не могу, только падаю и падаю в пропасть…
        Машинально принял поднесенный Марцеллой стакан, глотнул, не чувствуя вкуса - вино пресное, а мысли горьки, и ничто не перебьет эту горечь.
        - Тебе надо успокоиться, Генрих. Успокоиться и отдохнуть.
        Стакан выпал, плеснув на ковер темной жижей - кровью? - и Генрих вскочил.
        - Отдохнуть? Какое странное слово! - он заходил по комнате, нервно потирая ладони. - Я давно не слыхал его и почти забыл… Что оно значит? Минутную остановку в пути или вечный покой? Какое… желанное слово! Покончить с целым морем бед… скончаться… сном забыться…
        Остановился у портьер, подсматривая в узкую щелку, но, не видя ничего, кроме алой строчки на белизне, оттер со лба проступивший пот и повторил:
        - Уснуть…
        - Мой бедный мальчик! - Марцелла потянулась за ним, прижала ладонь ко лбу и прицокнула: - У-у! Горячий! Ты заболел, мой милый?
        - Да, я болен, - эхом откликнулся Генрих, расчесывая зудящие стигматы. - Моя болезнь называется жизнью. Но скоро я исцелюсь сам и весь мир исцелю! И тебя, моя Марци! Я буду смотреть на тебя с креста… - она убрала руку, и Генрих рассмеялся. - Чего же ты испугалась? Ведь это неминуемо произойдет. Этого ждет весь Авьен! Ты слышишь? Слышишь?! Где-то поют рождественские гимны… - Он снова выглянул на улицу и напоролся взглядом на фигуры в черном - их сутулая неподвижность вызывала безотчетный страх. Генрих спрятался за портьерой, дыша, как загнанный зверь. Отдаленная музыка каждой услышанной нотой впивалась в сердце. - Сейчас они прославляют рождение Христа, а после будут кричать: «Распни!» Почему, чтобы жили тысячи, кто-то обязательно должен погибнуть?
        - Пожалуйста, не думай об этом!
        - И ты будешь радоваться и петь, - не слушая, продолжил он, стягивая перчатки и теперь до крови раздирая шрамы. - А больше всех отец…
        - Генрих!
        Теперь Марцелла смотрела со страхом: лицо побелело под румянами, на шее пульсировала жилка.
        - Он отказался от меня, - сказал Генрих, облизывая высохшие губы. - Он сказал: всем будет легче, когда я… когда…
        В горле заклокотало, глаза заволокло мокрой пеленой, и кто-то осторожно, вкрадчиво постучал в окно.
        - Кто там? - встрепенулся он. Толкнув Марцеллу, подхватил револьвер.
        - Где? - она будто не понимала.
        - Вот, за окном… Кого ты ждешь? Любовника? Шпионов?!
        Снова отдернул портьеру.
        - Там никого нет, Генрих! Это ветер!
        Выглянул - и впрямь, никого. Ни случайных прохожих, ни господ в черном, только на весу покачивались бумажные фонари.
        - Генрих, прошу! - зашептала Марцелла, вновь обвивая его руками. - Я больше не принимаю у себя клиентов… только тебя одного… и никогда, слышишь? Никогда не доношу на тебя тайной полиции! Ты просто расстроен словами отца… его болезнью… приди же в себя!
        Она настойчиво повлекла его к кровати. Генрих послушно шагнул следом и затрясся, увидев, как в глубине комнаты кто-то черный и страшный подался навстречу.
        - Ты врешь! - вскричал он. - Здесь засада! Кто он? Отвечай!
        Наставил револьвер. И черный, страшный тоже вскинул оружие.
        Грянул выстрел.
        Звон битого стекла и крик Марцеллы слились в режущую какофонию: от нее заложило уши, и Генрих застонал, сжимая полыхнувшую огнем голову.
        - Прекрати! - услышал сквозь болезненную пульсацию. - Ради бога! Это зеркало! Зеркало, видишь?!
        Генрих разлепил веки: напротив - страшный, черный, - стоял сам. В одной рубашке, без мундира, волосы дико всклокочены, глаза - сплошные провалы.
        - Чудовище, - произнес двойник и дернул серой щекой. - Убийца! Всем будет легче, когда ты сдохнешь! - и выстрелил снова. - И Карл! - звон стекла и новый выстрел. - И Мария! - снова! - И Рудольф! - выстрел! - И Генрих Эттин…
        Его сшибло с ног. Жалящие поцелуи, как укусы, осыпали пылающий лоб, щеки, подбородок.
        - Бедный, бедный… - шептала Марцелла, вжимаясь в Генриха и дрожа вместе с ним. - Ты совсем потерян. Кто поможет тебе? Может, та женщина? Баронесса?
        - Не впутывай ее, прошу, - с легким раздражением ответил он, блуждая по комнате затравленным взглядом. - Она ангел! И я не покажусь ей в таком виде… предатель и трус… убийца!
        - Ах, Господи, как же мне привести тебя в чувство?!
        - А стоит ли? Не лучше ли сойти с ума и ждать? Тогда не будет ни горечи, ни страха… Или исчезнуть… Да, вот ответ!
        Он крепче сжал револьвер, поднес к лицу - сталь тускло поблескивала, холодила губы.
        - Уйдем вместе, Марци? - прохрипел Генрих, выстукивая зубами нервную дробь. - Сначала ты… Одним ударом покончим!
        И развернул дуло в лицо Марцелле.
        - Нет! Не смей! - завизжала она, острыми ногтями полоснув по запястью. Пламя прорвало кожу, перекинулось на постель. От неожиданности Генрих отпрянул и выронил револьвер.
        - Ты спятил! - Мерцелла немедленно сдернуло покрывало, свернула в комок и принялась топтать его ногами, повторяя: - Перестань, перестань, перестань, Генрих!
        Потом заплакала, в бессилии опустившись на ковер. И Генрих подсел к ней, уткнув мокрое лицо в ее колени и, кажется, заплакал тоже.
        - Я больше не хочу… никого травмировать, Марци, - задыхаясь, говорил он, не заботясь о том, слышит ли его женщина. - И больше не хочу жить. Если отец считает… если все считают!.. что мне лучше умереть… я умру…
        - Никто не умрет, - отвечала Марцелла, глада его по спине, плечам, щекотала жарким дыханием затылок. - Успокойся, слышишь? Хочешь, я сыграю тебе? Я буду играть все любимые песни… И мы выпьем вина… ты уснешь, мой золотой мальчик, и проснешься уже здоровым… и все будет хорошо, вот увидишь!
        - Да, - сглатывая соль, повторил Генрих, и вытер лицо рукавом. - Все будет…
        Поднявшись, тяжело прошел к креслу, снял со спинки впопыхах брошенный мундир. Из внутреннего кармана выпал футляр.
        Единственное средство, усмиряющее дурную кровь. Лекарство от жизни.
        - Сделай мне укол, Марци, - сказал, в бессилии опускаясь на кровать. - У тебя такие нежные руки…
        И сначала следил, как белая смерть наполняет шприц, требовал: «Еще, еще!», а потом, когда в пузырьке ничего не осталось, просто прикрыл глаза и ждал.
        Так ждет приговоренный на эшафоте. Теперь не страшно, правда? Теперь хорошо…
        Теплая волна казалась изнуряюще бесконечной, и Генрих, все больше погружаясь на глубину, пожалел лишь о том, что Маргарита не увидит его на мессе.
        - Скажи… - едва разборчиво вытолкнул он, захлебываясь словами и пеной, - что я ее…
        И перестал дышать.
        Глава 2.6. Буря грядет
        Особняк на Лангерштрассе, затем Собор Святого Петера.
        Дурное предчувствие настигло Марго, едва она сошла с подножки экипажа. Старый особняк недружелюбно поблескивал стеклами, точно корил ее за долгое отсутствие. На пороге - грязные следы и дверь отперта.
        Она замешкалась, не зная, войти или броситься назад, кликнуть не успевший отойти фиакр, помчаться прочь - в полицию, а лучше в Авьенский университет, а лучше в Ротбург. Но грызло беспокойство за Родиона и Фриду.
        Марго толкнула дверь и вошла, жалея, что оставила привычку носить с собой стилет.
        Ее встретил незнакомец, коренастый и хмурый, с изъеденной оспинами лицом, враждебно глянул из-под потрепанного котелка. Марго ощутила острую вонь лука, бифштекса и дешевого шнапса. Вскрикнув, она подалась назад, нашарила пальцами что-то твердое, костяное. Взмах - и рябой отскочил, подвывая и потирая ушибленное плечо.
        - Эй, Рита! Тише! - откуда-то из-под лестницы вынырнул знакомый силуэт.
        - Остановись!
        Марго, безумно тараща глаза, все еще сжимала зонтичную трость, но больше не пыталась напасть.
        - Это твоя сестрица, а? - ощерился рябой, обращаясь к так вовремя появившемуся Родиону. - Горячая фрау! Видать, синяк будет.
        - Это кто? - осведомилась Марго по-славийски, удобнее перехватывая трость. - Кого ты привел в наш дом? Родион!
        - Друзей. Из университета, - сухо ответил брат, и следом за ним появился еще один незнакомец - щуплый и весь какой-то помятый, он держал подмышкой громоздкий мольберт. - И это дом барона, Рита, - меж тем, продолжил Родион. - Мой - в Славии, не забывай об этом. И убери, наконец, зонт.
        Марго покорилась, продолжая вздрагивать от волнения и недовольно следя за незнакомцами - те, совсем не робея, невозмутимо натягивали пальто. Родион поспешно одевался следом, не глядя на сестру, будто ее тут вовсе не существовало.
        - Уходишь? - хрипло спросила она. - С… ними?
        - Да, пора на занятия, - бросил он, на ходу заматывая горло шарфом.
        - Так рано?
        В его взгляде проскользнула насмешка.
        - Уже давно за полдень, Рита. Ты потерялась во времени.
        Она закусила губу. Тревога не проходила. Стойкий запах перегара неприятно забивал ноздри, и мутило от мысли, что в ее отсутствие, в ее особняке, с ее мальчиком находились бок о бок эти странные типы, которым место в последнем Авьенском кабаке.
        - Что ты… что вы здесь делали? - снова попыталась Марго.
        Незнакомцы переглянулись, и рябой оборванец беззастенчиво ухмыльнулся, показав черные пеньки зубов. Родион повернулся к сестре, и та сжалась, уколовшись о похолодевший взгляд.
        - А ты, Рита? - тихо спросил он. - Ты где была ночью?
        Она сглотнула, прижав ладони к животу - там все еще пульсировало, щекотало, будто крыльями мотыльков, любовное тепло.
        - Я не хочу, - пробормотала Марго, - об этом говорить сейчас…
        - И я не хочу, - резко оборвал Родион и, подхватив фуражку, распахнул дверь. Рябой, приподняв котелок, выдохнул гнусное:
        - Почтение, фрау!
        И следом поклонился человек с мольбертом:
        - Мое почтение, баронесса!
        И все трое, обогнув ее, вынырнули в серый рождественский день. Последним вышел Родион, грохнув замком так, что застонали рассохшиеся наличники. И Марго тоже застонала, прижав пальцы к вискам.
        Родион… ее маленький Родион! Во что он опять ввязался?!
        Марго вышагнула на улицу, но опоздала: фиакр, качнув черным боком, помчал вдоль по улице всех троих.
        Их кухни, держа швабру наперевес, высунулась испуганная Фрида.
        - Ушли? - осведомилась громким шепотом и, не дождавшись ответа, прижала кулак к груди и запричитала: - Ах, фрау! Думала, сердце в пятки уйдет! К вам, конечно, всякие заходили, бывало. Но таких не бывало! Наследили, накурили, вели себя совершенно непотребно!
        - Женщины были? - сухо спросила Марго, проходя в кабинет и поморщилась, прикрыв рот ладонью - в комнате висел сизый табачный дым, на столе - пустые бутыли и гора окурков, паркет заляпан подсохшей грязью.
        - Господь оградил, - перекрестилась Фрида, несчастно осматривая кабинет.
        - А лучше бы были, я глаз не сомкнула, то выпивку подносила, то закуску, а один господин меня дважды ущипнул! Какое нахальство! Теперь мне это до вечера не выгрести, а ведь сегодня Рождество…
        - Ты иди, - рассеянно сказала Марго. - Побудь с родными, уборка подождет.
        - Да как же! Перед праздником самим! Неприлично вовсе!
        - Иди, иди. Я гостей принимать не буду, к мессе приготовлюсь, - Марго выдавила бледную улыбку, и Фрида ответно расцвела.
        - Добрая вы, фрау! - затараторила она, закидывая швабру в чулан и принимаясь на ходу стаскивать передник. - Уж сколько я Бога благодарю за то, что вам служу, уж сколько на рынке говорю, что лучше вас хозяйки не сыскать! А если напраслину наводят, я сразу пресекаю! Так и говорю, мол, фрау фон Штейгер честнейшая женщина! Да что б, говорю, злые языки отсохли! Да что б у сплетниц глаза повылазили! Если сами не видели, то и говорить нечего!
        - А что же видели?
        Пройдя к окну, распахнула рамы: сквозняком подняло портьеры, развеяло дымный полумрак.
        - Видели, будто вы со Спасителем на большом императорском балу танцевали, - донесся возбужденный голос Фриды. - Мне торговка рыбой сказала, которая с зеленщицей водится, которая с кучером Петером знается, а тот у графини Нолькен служит, а та своими глазами видела, будто его высочество ваши плечи гладил, а его жена вся позеленевшая сидела, а у его императорского величества едва удар не случился, когда вы с его высочеством с бала сбежали.
        - Вот как, - только и сумела произнести Марго, а улыбка помимо воли скользнула по губам.
        - Ой! - пискнула Фрида, роняя шаль. - Ой, фрау! Так это правда?
        Марго подняла сияющий взгляд.
        - Умоляю, Фрида! Ни слова! - зашептала она, от неясного волнения сминая юбочные оборки. - Но да, да!
        - Вы любите его?
        - А он меня. Знаю, Господь нас накажет…
        - За любовь не наказывают, фрау, - сказала Фрида, и Марго тихонько рассмеялась.
        - Ступай же теперь, моя добрая, хорошая Фрида! Опоздаешь на праздник.
        - Счастья вам, фрау! - выдохнула та, присела в книксене и, подхватив шаль, выскользнула за дверь, а Марго, прижав ладони к щекам, осталась посреди комнаты.
        Часы гулко отбивали минуты, в остывающем камине потрескивало, сквозняк выдувал остатки прели и табака. Марго сходила в чулан, выудила из запасов старую тряпку, смочила и принялась убирать со стола - окурки, бутылки и прочий мерзкий сор полетел в мусорное ведро. То-то удивится Фрида, когда вернется! Но как же быть с Родионом?
        Сведя брови, Марго протерла запыленный телефон, сняла трубку и остановилась.
        Нельзя звонить в полицию: сейф цел, гости ничего не украли, не повредили, сам Родион до сих пор находится под пристальным вниманием шпиков, а бывший друг превратился во врага. При мысли, что ей придется отвечать на вопросы Вебера, Марго замутило, и вместо полиции она попросила телефонистку соединить с госпиталем Девы Марии.
        - Доктора Уэнрайта, пожалуйста, - попросила, дождавшись ответа.
        - Его нет, - треснула трубка. - Отбыл по срочному делу.
        В университете его тоже не было, и когда будет - неизвестно.
        Марго разочарованно попрощалась и возвратилась к уборке, настойчиво прогоняя тревожащие мысли - о возможном аресте, о слухах за ее спиной, о странных людях в доме. Физическая работа избавляла от назойливых терзаний, Марго, как могла, очистила паркет, вымела мусор и принялась за камин, как увидела вывернутый из золы пестрый край. Потянув за него, вытащила портрет: середина выгорела, и там, где было лицо Спасителя, чернела ломкая бахрома. Остались только слова «…благословены будете…», и опаленная пламенем ладонь.
        В горле пересохло. Марго обвела кабинет испуганным взглядом и напоролась на нарисованную усмешку барона.

«Родион не дурак, - точно говорил он. - И знает, с кем ты провела ночь, грязная девка».
        Марго смяла портрет - ведь это просто картонка, пустая картинка, ерунда! - но на душе отяжелело.
        Кое-как завершив уборку, нагрела воды для ванной, с трудом разделась, выползая из платья, как змея из кожи, помылась, переменила белье, потратила еще час на сборы - короткий зимний день сменился сумерками. Зажглись белые и красные огни, на улицу вышли разряженные горожане, где-то звучали рождественские гимны, и старый колокол Пуммерин басовито призывал Авьен на праздничную мессу.
        Думалось ни о чем и обо всем сразу.
        На подступе к собору вспомнилось, как впервые увидела Генриха рука об руку с женой, и горечь растеклась под сердцем: появятся ли она и теперь? Та, что по праву рождения принадлежит наследнику и ждет от него ребенка, а не та, что слышала от него пламенное «люблю». В крови бродила ядовитая ревность, и Марго, опустив на лицо вуаль, быстро пересекла Петерплатц, запруженный зеваками и полицейскими - только бы тут не было Вебера! Только бы… - и едва не смахнула юбками треногу мольберта.
        - Простите, - рассеянно бросила через плечо и застыла, узнав осунувшееся лицо, и жесткие усики, и щуплую фигуру человека, сегодня побывавшего в ее доме.
        - Аккуратнее, фрау, - ответил тот, придерживая мольберт и отводя в сторону занятую палитрой руку. - Сегодня скользко, поберегите себя.
        Из-под низкого козырька блеснул заинтересованный птичий взгляд. Узнал или нет? Сердце бешено заколотилось. Марго быстро поднялась по ступенькам, боясь увидеть в толпе рябого, а еще хуже - Родиона. Протиснулась в узкий зев собора, и, все еще встревоженная, села с краю, в тени. Генрих обещал найти ее и подать знак, но Марго не хотела лишний раз привлекать к себе внимание - хватило и бала, и сплетен. Ей нужно только увидеть его, только разбить комковатую, все нарастающую тревогу в груди.
        Она не слушала, что вещал его преосвященство: облаченный в алое, он был, как неопалимая купина, и слова, вплетенные в органные аккорды, звенели, как фальшивые монеты, не задерживались в голове и рассыпались по каменному полу. Марго видела, как справа от аналоя пустует балкончик, предназначенный для императорской семьи, и удивлялась этому. Да и не она одна: люди, сливаясь в молитвенном порыве, выдыхая в уплотняющийся воздух душное «Amen!», скользили напряженными взглядами по незанятой скамье, отчего на узкое лицо Дьюлы - да, Марго отчетливо видела это со своего места! - набегала тень недовольства. Он знал, отчего пустует балкончик, и начал мессу, не дожидаясь Спасителя, хорошо понимая, что не дождется.
        Марго бросило в пот.
        Отведя вуаль, промокнула лоб платком, и сразу поймала на себе заинтересованный взгляд какого-то господина. Марго отвернулась, но стало еще хуже - прямо по стене шел нарисованный Христос, и глаза у него были янтарные, в ладонях - пламя, а босые ноги изранены шипами терновника.
        - …он родился, чтобы спасти нас, - гремел его преосвященство, - и умер за наши грехи! Так восславим же рождение…
        Мальчики на хорах - белые, воздушные, как рождественские ангелочки, - чисто выводили псалмы. Последние ряды отзывались неясным ропотом, в котором Марго различала отдельное «…не пришел Спаситель», «…и кайзера нет», «…случилось что, не приведи Господи?», «случилось - так стало бы известно…».
        Накатила душная тоска.
        Марго тоскливо огляделась и подметила, как по задним рядам прошмыгнул темный силуэт - взмахнув руками, он бросил в толпу веер желтых бумажек, и те закружились, захлопали мотыльковыми крыльями, облетая на шляпки, плечи, на каменные статуи и пол. Марго подхватила одну, точно умирающую бабочку, развернула на сгибе - и сердце сковало морозом.
        Во весь разворот чернела хорошо отпечатанная карикатура: Холь-птица рвала когтями Священную империю, и было у птицы три головы. Одна, лобастая, с узнаваемыми пышными бакенбардами, держала в зубах оторванный от страны кусок, подписанный «Турула». Другая - женская, украшенная звездами-диадемой, - глотала золотые монеты, высыпающиеся из худого мешка «Благотворительность». И третья - в офицерском шако и с орденом на шее, - изрыгала пламя, с одного края уже опалившее страну.

«Долой стервятников! - гласила крупная надпись, и чуть ниже вились буквы: - Смерть угнетателям, кровопийцам и лжецам! Объединяйся, недовольный народ! Да здравствует революция!»
        И в самом углу - точно печать, - крест с загнутыми краями.
        Марго машинально сложила листок. На задних рядах уже зарождался гул, еще не слышимый за грохотом органа, но все набирающий силу, и где-то за спинами - Марго различила совершенно точно! - мелькнул знакомый шарф и студенческая фуражка.

«Родион!» - хотела позвать она, но слова застряли в осушенном горле. И к лучшему: это уже не сатирические стишки на императорскую власть, это прямые призывы к восстанию! Это гораздо серьезнее, гораздо страшнее, здесь не поможет Генрих… да где он, черт его побери?!
        Выронив листовку, Марго шумно поднялась. Задние ряды волновались, гудели растревоженным ульем, передние оборачивались в удивлении и недовольстве. Марго не стала ждать: подобрав платье, метнулась к выходу, проталкиваясь сквозь толпу, совершенно неприлично работая локтями и молясь про себя, чтобы обозналась, чтобы это был не Родион…
        Шарф мелькнул слева, поплыл по лестнице вниз. Марго обогнал какой-то спешащий господин, обдав ее перегаром и луком, на серых щеках отчетливо темнели рябины.
        Господи, помоги!
        Страх заворочался ледяным комом, подстегивая вперед - не то в погоню за братом, не то подальше от этого места, где, казалось Марго, вот-вот произойдет что-то непоправимое, ужасное.
        Она бежала, ломая каблучками хрусткую наледь. Кажется, кто-то окликнул ее. Кажется, кто-то попытался остановить:
        - Фрау, туда нельзя!
        Оцепление, спаянное из серых мундиров, рвалось на пунктир. У подножия лестницы уже не было ни мольберта, ни самого художника. Рябой смешался с толпой. Шарф Родиона в последний раз мелькнул где-то у чумной колонны. Марго остановилась с едва не выпрыгивающим из ребер сердцем, огляделась вокруг - на фонари, слепящие глаза, на убегающие в зимнюю тьму улочки, на черные шпили, - как вдруг со стороны собора пришел удар.
        От него задрожала мостовая, качнулись гирлянды над головой и сразу же - одновременно с истошными криками, вспоровших воздух, точно стилетом, - оранжево осветились витражи.
        - Родион! - в голос закричала Марго и, растворившись в страхе, побрела обратно к собору.
        Ее обгоняла полиция, зеваки, какие-то господа с носилками.
        Кричали люди:
        - Бомба! Бомба!
        Гудело алое пламя, вылизывая каменные лица святых.
        Кто-то стонал - предсмертно, протяжно, на одной ноте.
        Марго поскользнулась, не удержала равновесия и, плюхнувшись на мостовую, разрыдалась - не столько от боли, сколько от душевного надлома. Прижатая каблуком, трепыхалась мерзкая листовка: нарисованный огонь был как настоящий.
        Особняк фон Штейгер.
        Меньше, чем через два часа, в Авьене воцарилась тишина.
        Это была не та рождественская тишина, наполненная умиротворением и покоем. Нет, тишина пульсировала, как нарыв, в ней вызревала буря, и Марго всей сутью ощущала: что-то грядет.
        Блуждание по ночным улицам лишь на первый взгляд казалось бесцельным, но природное чутье вело Марго через Штубенфиртель, где в незрячих окнах университета не было ни огонька, потом на Бундесштрассе. Несколько раз Марго обгоняли гвардейцы: грохот подков и бряцанье сабель вызывали неясную тревогу. Петерплатц оцепили. В госпиталь везли пострадавших, в полицейский участок - подозреваемых, и каждый раз Марго чудилось, будто она снова видит вязаный шарф Родиона, и каждый раз ошибалась.
        Его не было ни в университете, ни в участке, ни на оцепленном Петерсплатце, не было и дома.
        Особняк барона угрюмо ждал, пустой и мертвый, как его хозяин. Марго не хватило духу вернуться в него: от мысли, что ей придется провести ночь в одиночестве, в окружении старых портретов и алхимических колб, делалось дурно.
        Она замешкалась на пороге.
        - Фрау фон Штейгер? - Вцепившись в дверную ручку, Марго обернулась на голос. - Простите, фрау, мне очень нужно с вами поговорить…
        Опасение развеялось, едва баронесса различила меховую мантилью и дамскую шляпку с вызывающе пышным пером.
        - Простите, - через силу улыбнулась Марго, - я давно не принимаю клиентов, так что не знаю, смогу ли помочь вашей беде.
        - И я не знаю, - женщина остановилась у самой кромки светового круга, и сжала руки под муфтой. - Но речь идет о жизни Спасителя, - помедлила, от чего у Марго болезненно подскочило сердце, и добавила совсем тихо: - Генриха.

«Что с ним? - кольнула первой мыслью, а следом еще одной: - Где?..»
        Ни одна не была высказана: язык приморозило к небу. Вместо слов Марго распахнула дверь и приглашающим жестом велела следовать за ней.
        За вечер кабинет выстудило, рамы присыпало снежной пылью. Не раздеваясь, Марго запалила фитиль и подняла вуаль. Гостья последовала примеру: у нее оказалось красивое зрелое лицо и чувственные губы, напомаженные чуть гуще, чем принято в приличном обществе.
        - Значит, это вы и есть, - сказала она грудным, хорошо поставленным голосом, оглядывая баронессу очень черными и очень внимательными глазами. - Что ж, не худший выбор.
        Сделалось неуютно, и Марго перебила:
        - Вы сказали, что хотели поговорить со мной о Спасителе, фрау…
        - Фройлен, - поправила гостья. - Меня зовут Марцелла Турн, хотя вам это имя ничего не скажет. Вас было несложно найти: женщины Авьена знают, к кому обращаться, когда надежды не осталось.
        - Вы кто? - теряя терпение, отрывисто осведомилась Марго, спиной чувствуя нарисованный взгляд барона. - Почему сказали, что жизнь его высочества в опасности? Откуда…
        - Знакома с ним? - подхватила гостья и ответила спокойно, будто само собой разумеющееся: - Я его любовница.
        По спине прокатилась холодная дрожь, и Марго сжала пальцами виски.
        - Вас не должно это смущать, - меж тем продолжила гостья, не отводя от баронессы лихорадочно блестящих глаз, точно пыталась донести пугающую, но очень важную мысль. - Это давняя связь, и за прошедшие годы я видела его всяким: пьяным, потерянным, взволнованным, больным. Но только сегодня видела сломленным. Бог знает, почему он мне доверяет. Я никогда не винила его за слабости и знаю все пороки и недостатки, даже те, которые Генрих скрывает от всех, в том числе, от вас. К примеру, вы знаете, что он - морфинист? - и, уловив непонимание в ответном взгляде Марго, дернула ртом в усмешке. - Вы ведь спали с ним и должны были видеть следы уколов… А, впрочем, люди видят лишь то, что хотят увидеть. Мне ли судить? Я только падшая женщина из увеселительного салона. Меня он не любит, а вас - да. Любит и бережет. Поэтому пришел умирать не к вам, а ко мне.
        - Умирать? - слово рыболовным крючком подцепило за легкие, и Марго поперхнулась на вдохе. - О, Господи! Умоляю, говорите яснее!
        - Для того и пришла, - ответила Марцелла. - Сегодня Генрих пытался покончить с собой… - заметив порывистое движение Марго, подалась навстречу и накрыла ее ладонь своей рукой, затянутой в бархат. - Нет, нет! Не подумайте, я сразу сообщила доктору из Ютланда, и он успел.
        - Доктор Уэнрайт? Какая удача! Но где они теперь?
        - Не могу знать, доктор увез Генриха, едва привел в чувство. Но я уверена: он в безопасности. Никто в империи не хочет, чтобы Спаситель погиб раньше срока.
        - Вы говорите кошмарные вещи! - Марго приподнялась и теперь глядела на гостью сверху вниз.
        - Лишь то, что думает народ, - спокойно ответила Марцелла. - Авьен любит своего Спасителя, но только потому, что он - Спаситель. И готовы исполнять капризы, прощать распутство, подливать вина и подавать морфий - что угодно, лишь бы он протянул эти несчастные семь лет.
        - Довольно! - Марго выпрямилась во весь рост, стискивая зубы от сердечной боли. - Прошу вас уйти, иначе я звоню в полицию!
        И, отзываясь на ее слова, в глубине особняка настойчиво и пронзительно затрещал телефон.
        - Не утруждайтесь, - Марцелла поднялась тоже. - Я только что из Авьенского эвиденцбюро. Попытки убить себя достаточно для оповещения полиции. Но герр майор не поверил ни единому моему слову.
        - Майор? - страдальчески переспросила Марго, мучимая не прекращающимися телефонными трелями. - Неужели… Вебер?
        - Я была слишком взволнована, чтобы запомнить имя. А герр майор, должно быть, излишне занят. Он решил, будто Генрих попросту запил. Сказал: проспится - перестанет молоть чепуху, а если бы его высочество хотел умереть, то предпочел бы церковь борделю. Потом я узнала, что случилось на Петерсплатце. Может, Генриху повезло… - сдвинула брови, словно размышляя о чем-то, потом тряхнула головой. - Нет, нет! Он все равно мог погибнуть! В церкви или моей постели… этого нельзя допустить!
        - Я сейчас же поеду в госпиталь, - сказала Марго, широкими шагами пересекая кабинет. Телефон все еще трезвонил, натягивая нервы в струну, но было уже неважно. А важно лишь знать, что Генрих в безопасности, что он живой, только увидеть его - и тогда страшные, бьющие в самую суть слова этой женщины окажутся тяжелым сном.
        - Его могли отвезти и в Ротбург! - в спину возразила Марцелла. - Туда мне ход заказан, а вы там были - не спрашивайте, откуда знаю! - были и можете пройти снова! - нагнав у самой двери, схватила Марго за локоть. Телефон в последний раз тренькнул и умолк, погрузив особняк в давящую тишину, отчего слова Марцеллы прозвучали неприятно и резко: - Вы обязательно должны поговорить с ним! Убедить! Генрих послушает вас, я знаю! - и зачастила, срываясь на хрип: - Ведь если не вы, то кто? Ведь кто-то должен спасти его! Быть рядом не на словах, не по долгу службы, не ради денег, не ради будущего империи, не потому, что Спаситель - такая драгоценная и хрупкая вещь, которую надо закрыть в золотой шкатулке, пока не придет срок! А быть рядом, потому что он человек! Мужчина! Лишь потому, что без него твоя жизнь окажется пыткой!
        Она замолчала, нервно раздувая ноздри и прожигая баронессу взглядом, и Марго бросило в жар. Аккуратно выпростав локоть, она отступила и выговорила с усилием:
        - Вы… любите Генриха?
        И сама испугалась вопроса. На лицо Марцеллы набежала неясная тень. На миг установилась тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием баронессы.
        - Как и каждый в Авьене, - наконец, медленно ответила гостья. - А мне он еще и платит. Но даже если бы вдруг перестал, я бы все равно желала ему счастья. Даже Спаситель заслуживает счастья. Пусть и в оставшиеся семь лет.
        Вайсескройц, замок в Авьенском лесу.
        Когда телефон зазвонил вторично, и Марго приложила к уху черный раструб, она уже знала, кто и зачем ее ищет, а потому не удивилась, услышав незнакомый мужской голос:
        - Вы храните железное кольцо, баронесса? Если да - через час у Пратера вас будет ожидать экипаж.
        И больше не сказал ничего, но ничего и не требовалось.
        Марго наспех набросала записку: «Родион, обязательно дождись! Люблю тебя. Рита».
        Нацепила мантилью и шляпку.
        Впопыхах подозвала фиакр, сунув кучеру серебряный гульден, и не задалась вопросом, почему в столь поздний час на пугающе пустых улицах так быстро нашелся свободный экипаж.
        Железное кольцо билось под мантильей, будто второе сердце.
        Над Пратером горели хищные фонари. Обод колеса горбился над голыми тополями. Из ажурной тени, отбрасываемой оградой, вышагнула долговязая фигура.
        - Почтение, баронесса, - глухо сказали из-под шако, сжали пальцы, помогая спрыгнуть с подножки одного фиакра и забраться на другую. - Мое имя Андраш, адъютант его высочества. Простите, что потревожили в столь поздний час.
        - Какие пустяки! - рассеянно отозвалась Марго, заглядывая под козырек незнакомца и пытаясь угадать его лицо, но различая только острый нос и гладко выбритый подбородок. - Я хочу увидеть его высочество, и поскорее!
        - Вы увидите, - пообещал Андраш, запрыгивая следом. - В городе сейчас неспокойно, придется совершить небольшое путешествие, но не бойтесь.
        - Я боюсь вовсе не за себя, - возразила Марго, задергивая шторку на окне и оставляя лишь узенькую щелку - город, похожий на картонную декорацию, поплыл за спину, оставляя во мгле оледенелые мостовые, покатые крыши, выгнутые спины мостов. Где-то там среди улиц затерялся ее Родион…
        Марго прикрыла глаза, пытаясь успокоиться и представить, как он приходит домой, разматывает студенческий шарф, вешает картуз и поднимается по лестнице в спальню - она оставила записку на видном месте, и Родион обязательно прочтет и дождется! - но вместо лица брата видела почему-то вульгарно подведенную улыбку недавней гостьи.

«Он пришел умирать ко мне, - вышептывали полные губы. - Но кто-то должен спасти…»
        - Он жив?
        - Жив, - отозвался Андраш. - И просил привезти вас. Сразу же, как пришел в сознание.
        - Слава Господу, - выдохнула Марго, сцепляя пальцы в замок. - Я бы не пережила…
        И пожалела о сказанном, услышав в ответ:
        - Никто бы не пережил.
        Отблески газовых фонарей сменились густой темнотой, дорогу обступили черные сосны, и фиакр нещадно затрясло. На языке крутилось множество вопросов, но каждая встряска выбивал из Марго дух, и она молчала. Молчал и Андраш, сгорбившись в углу, и вскоре Марго совсем потерялась в пространстве и времени. Она слышала лишь хруст ломаемого ледка, дыхание лошадей и свист ветра в узловатых ветвях. Иногда ей казалось, что за деревьями движутся оранжевые огни, но стоило приглядеться - их тут же проглатывала тьма. Когда Марго уверилась, что все это ее разгулявшееся воображение, лес поредел и из черноты выступил замок - в его крохотных оконцах действительно подрагивал свет.
        - Замок Вайсескройц[26 - Белый крест.], - подал голос Андраш. - Его высочество купил его на днях и очень вовремя.
        Главная смотровая башня, действительно напоминающая крест, белела на фоне ночного неба.
        - Здесь охрана? - спросила Марго, заметив у ворот гвардейцев с ружьями наперевес.
        - Разумеется, - ответил Андраш. - Нельзя подвергать Спасителя опасности. Поэтому, баронесса, мне придется обыскать вас.
        - Обыскать? - она вскинула подбородок. - Шутите?
        - Нисколько. Вам лучше добровольно сдать оружие, если таковое имеется. Револьверы. Ножи. Шпильки.
        Марго с силой рванула шляпку, оставляя на шпильках длинные завитки, но за возмущением не чувствуя боли.
        - Обыскивайте! - задыхаясь, проговорила она. - Вот мантилья. Перчатки. Забавно, когда-то я носила стилет, но в последние месяцы оставила эту привычку. Корсет тоже снимать? Вдруг я задушу его высочество шнуровкой!
        - Вы поняли неправильно, баронесса, - устало откликнулся Андраш. - Я не боюсь, будто вы убьете его высочество. Я боюсь, что его высочество убьет себя сам.
        Фиакр остановился. Подоспевший гвардеец распахнул дверь, и Андраш выбрался первым, после чего подал руку оцепеневшей Марго. Она бездумно сошла с подножки, и выпавшая шпилька хрустнула под каблуком.
        - Будьте внимательны, - услышала она тихий голос спутника. - И осторожны. Его высочество нездоров…
        Марго обернулась, щурясь на свет фонаря. Андраш снял шако и вертел в руках, показав совсем молодое, но осунувшееся от усталости лицо.
        - Если что-то случится, - продолжил он, с усилием подбирая слова. - Что-нибудь странное… Если его высочество скажет нечто, что вам не понравится, нужно незамедлительно…
        - Как он собирался сделать это? - перебила Марго, и Андраш вильнул глазами.
        - Сделать что?
        - Убить себя.
        - Револьвер и морфий.
        Марго кивнула и, опустив голову, переступила порог.
        Здесь пахло деревом и дымом. Оленьи рога, приколоченные вдоль лестницы, казались диковинными канделябрами. Старые доски тихонько поскрипывали, а где-то наверху красивый баритон выводил:
        - Эти белые цветы
        Никогда тебя не разбудят,
        И черный экипаж скорби
        Увозит тебя далеко…[27 - Романс «Мрачное воскресенье».]
        - Прошу, сюда, - сказал по пятам следующий Андраш, тронул массивную дверную ручку в виде медвежьей головы, и Марго услышала окончание песни:
        - …с последним вздохом благословлю тебя…
        Она вошла в табачный сумрак, в гобеленовую клетку с чучелом ястреба на каминной полке, и за спиной возвестили:
        - Ваше высочество, баронесса фон Штейгер прибыли…
        - Благодарю, Андраш, - донесся с софы приглушенный голос. - Оставьте нас теперь. И ты, Кристоф.
        От камина поднялся крепкий парень с яблочно-румяными щеками, поклонился сперва кронпринцу, потом баронессе и, подобрав мягкую шляпу, вышел за порог. За ним бесшумно, спиной в проем, вышагнул Андраш, и в комнате стало совсем тихо - только потрескивало пламя, да в дымоходе гулял зимний ветер.
        Не сговариваясь, оба сорвались с мест.
        Марго вжалась лбом в бархат халата, вдохнула табачный дух, запах лекарств и вина. Сердца колотились в унисон. Железное кольцо, нагревшись, кусало кожу, но в этом жалящем касании было что-то невыразимо сладкое, общее на двоих.
        Кажется, она что-то бессвязно говорила.
        Кажется, он не менее бессвязно отвечал.
        В их поцелуях не было плотского огня - лишь утешение от новой встречи. И, принимая ласки, Марго ответно целовала колючие щеки Генриха и взмокший, собранный морщинами лоб.
        - Ты так напугал всех! - говорила она, заглядывая в круглые зрачки, словно в них таилась разгадка. - Зачем, Генрих? Этот мрачный лес, и чучела, и отвратительные песенки о смерти, и эта карикатура… - взгляд упал на расправленную листовку с трехголовой птицей - одну из тех, что разбрасывали в соборе Святого Петера, - и Марго скомкала ее в горсть. - Кто принес сюда? Гадость!
        Сорвалась к камину и в отвращении швырнула листовку в огонь: нарисованная Холь-птица обуглилась, а Генрих тихо засмеялся.
        - Думаешь, после всего случившегося дурацкая картинка способна меня задеть? Маргит! Моя жизнь обращается в пепел, как эта бумага. Отец при смерти. Турульцы готовят военный переворот, и вся империя ждет моей смерти. Забавно, правда? Ждут смерти - и боятся, что это случится так скоро, - он снова засмеялся и обвел комнату рукой. - Гляди! Меня закрыли в башне как сказочную принцессу, а внизу расположили гарнизон хорошо обученных драконов. Теперь, если б даже захотел, я не смог бы уехать из-под надзора.
        - Мы обязательно уедем, - Марго возвратилась к софе и взяла в ладони его горячие забинтованные руки. - Далеко-далеко, где нас не найдут ни драконы, ни шпики, ни ложа Рубедо. Я обязательно придумаю, куда.
        - Я уже придумал, - эхом отозвался он, рассеянно перебирая ее рассыпавшиеся локоны. - И это, действительно, лучшее место для бегства. Оно называется смерть. Мы убежим туда вместе.
        - Генрих! - Марго вкинула лицо, и застыла, поймав ничего не выражающий пустой взгляд Спасителя.
        - Боишься? - спросил он, не глядя на нее, а словно ища что-то в нагретом дыханием воздухе. - Не бойся. Смерть милостива к тем, кто ищет с ней встречи. Я знаю. Я умирал дважды.
        - Сейчас ты жив, спасибо Господу!
        - Спасибо Натану и его черномазому помощнику, - бесцветно ответил Генрих. - Мальчишка поднаторел в бхаратских опиумных притонах и спас мою драгоценную… всеми оберегаемую… проклятую-черт-бы-ее-побрал жизнь!
        Он зажмурился, словно пережидая приступ острой боли. Марго обвила его за плечи, всем телом ощущая его дрожь, его прерывистое дыхание, принялась оглаживать худые марионеточные руки Генриха, исполосованные ожогами и шрамами вдоль узловатых вен, шепча:
        - Бедный, бедный… Ты совсем потерян, мой Генрих! Это все морфий? Он туманит тебе голову и толкает на жуткие вещи?
        - Я пропал, Маргарита, пропал… - задыхаясь, проговорил он, не разлепляя век: ресницы дрожали, подглазья наливались лиловой тьмой, и это пугало Марго. - Проклятое зелье усмиряло огонь, и я слишком доверился ему… Наивный дурак!
        - Избавься же от этого!
        Генрих затряс всклокоченной головой.
        - Невозможно! - простонал он, кусая губы. - Я ведь уже пытался, и все равно… Ты не знаешь, какая это нечеловеческая мука… Уж лучше смерть, чем такая мука! Морфий и есть предвестник смерти, недаром назван в честь древнего бога сна. Сон и покой… вот и теперь… Ты слышишь что-нибудь, Маргит? - он приоткрыл глаза. Она прислушалась - ни шелеста, ни шагов, лишь ровное потрескивание огня да бег теней по старым гобеленам. В лице Генриха - ни кровинки, слова едва срывались с потрескавшихся губ: - В горах сегодня тихо… но это затишье перед бурей. Ты уже видела ее проблески, Маргит. Листовка и взрыв на Петерплатце - лишь первые ласточки. А будут еще…
        - И ты собираешься сбежать? - спросила она, запрокидывая лицо и ловя глазами его блуждающий взгляд. - Бросить меня… больного отца, сестер, страну… сбегая в морфиновые сны… в смерть? - Генрих не отвечал, но между бровями пролегла задумчивая складка. - А как же твои мечты? Твои исследования? Твои обязательства перед страной? Да, да! - Марго повысила голос, впиваясь ногтями в бинты на его ладонях и вздрагивая от жалящих кожу искр, но не пытаясь отстраниться. - У всех есть обязательства, Генрих! У тебя - перед семьей и народом! У меня - перед братом и тобой! Помнишь то глупое покушение в театре? Тогда ты признался, что терпеть не можешь «Традегию Иеронимо», потому что этот бедняга напрасно жил и напрасно умер! Ты же хотел умереть не напрасно! Остановить руку, вращающую механизм!
        - То были глупые мечты, - возразил Генрих со слабой улыбкой. - Увы, им не суждено сбыться. Я проиграл…
        - Но не имеешь права отступать!
        - Все наработки Натана изъяты полицией…
        - Но есть другие! Обязательно будут другие! - возразила Марго, подумав о тайной лаборатории под фамильным особняком и красной пыли - едва ли хватит наскрести на порцию, но, если разобраться в записях барона - можно создать еще.
        - Не знаю, хватит ли у меня сил… - он все еще сомневался, но в потухших глазах Марго уловила мерцание жизни, и сжала ладонями лицо Генриха, не позволяя отвести взгляд.
        - Ты справишься! - с жаром заговорила она. - С болезнью и с неприятностями. С самой смертью! Ты же Спаситель, ты уже умирал и воскрес! А, значит, Господь отметил тебя не просто так… Ничего не бывает просто так, я знаю! Я сама была мертвой… - сглотнула, переводя дыхание, и продолжила, боясь, что Генрих перебьет ее, и Марго не успеет сказать что-то важное для себя: - Я умерла на пожаре вместе с отцом, но воскресла для брата. В приюте меня считали вещью, игрушкой для будущих господ, и я умерла вторично в свою первую брачную ночь. Но снова воскресла, когда узнала тебя… Ты вдохнул в меня жизнь, Генрих! Не смей отбирать ее снова! Слышишь?! Никто не смеет отбирать ее у нас!
        Она сглотнула, ощущая на языке слезы. Генрих не ответил - только подался вперед и накрыл ее губы своими.
        Сердце застучало, в горле затрепетали, защекотали крыльями бабочки - и все прошло. Осталось тепло и легкость.
        Марго отвечала на поцелуй, растворяясь в обволакивающей неге, забывая, кто он и она сама, словно счищая с обоих сомнения, страхи и темные мысли. И не обратила внимания на голоса под окном, на быстрые шаги по лестнице, на лязг дверного замка. Но оба вздрогнули, услышав оклик:
        - Ваше высочество! - а после осуждающее: - Ваше высочество?!
        Оглянувшись на вошедших, Марго замерла, все еще держа руки Генриха в своих, но уже ощущая, как внутренности сворачиваются в ледяной клубок - на пороге стоял ее худший кошмар.
        Дьявол в алой хламиде.
        Его преосвященство Дьюла.
        - Однако, - пожевав губами, недовольно проскрежетал он. - А мне докладывали, будто его высочеству нездоровится…
        - Как видите, я нашел лекарство, - сухо заметил Генрих, выпрямляясь и суровея лицом. - Почему пускаете посторонних, Андраш?
        Адъютант, держащий в руках поднос с вином и двумя бокалами, не успел ответить: Дьюла оттеснил его плечом и выступил вперед, разворачивая хрусткую бумагу, скрепленную печатью.
        - Позвольте прервать сеанс вашего исцеления, - ядовито заговорил он. - Но властью, данной мне Господом, по срочному созыву кабинета министров ввиду временной недееспособности его величества Карла Фридриха был принят указ, - встряхнув бумагой, он сделал паузу, сверля Марго жучиными глазами, отчего ее сердце подскочило к горлу, и, наконец, выговорил отчетливо и звонко: - Ваше высочество, мы предлагаем вам регентство на время болезни вашего отца. В случае согласия прошу незамедлительно вернуться в Ротбург для передачи вам всех необходимых бумаг, регалий и полномочий.
        Последние слова потонули в грохоте: это Андраш выронил поднос.
        Осколки бокалов поблескивали, будто крылья умирающих бабочек.
        Глава 2.7. Бабочки в паутине
        Ротбург.
        Его ждали всю нескончаемо длинную рождественскую ночь.
        В неспящих окнах апатично помаргивал свет. Вязкую тишину разбавляли шорохи и шепотки, и тени лакеев сновали по лестницам, стараясь оставаться незамеченными, но иногда нет-нет, да выныривали из теней и сгибались перед Генрихом в немыслимо глубоких поклонах, что вызывало необъяснимую брезгливость.
        Он знал, что в зале заседаний, освещенном более прочих, дожидались его возвращения одиннадцать министров во главе с его преосвященством Дьюлой. И знал, что епископ очень недоволен отсрочке. Генриху хотелось сказать в оправдание, что он предпочел бы вернуться в Ротбург при иных, более благоприятных обстоятельствах, но вовремя опомнился и спрятал смущение за угрюмостью. В конце концов, у него тоже была тяжелая ночь. В конце концов, это его разбитый параличом отец лежал сейчас в самой западной спальне Ротбурга.
        Министры подождут.
        У дверей как водится - пара рослых гвардейцев, их лица бесстрастны и пусты. А вот у долговязого медика, похожего на пугало в наспех накинутом развевающимся сюртуке, лицо сморщено беспокойством.
        - Без согласования, сеньор? - с отчетливым костальерским акцентом осведомился тот и замахал смехотворно маленькими, точно дамскими ручками. - Не можно, нет-нет! Его величеству необходим покой, он очень слаб. Нельзя…
        - Вы ведь знали, что я возвращаюсь в Бург, - ответил Генрих, досадуя, что даже в болезни отец отгораживается дверями, гвардейцами, личными секретарями и медиками. - Мне нужно видеть его, - и, перехватив настороженный взгляд, смягчился: - Поймите, герр Лоренсо, я беспокоюсь сейчас не как Спаситель или наследник. Как сын.
        - Конечно, сеньор Спаситель, - с облегчением ответил медик, светлея лицом. - Пять минут вас устроит?
        - Пяти будет достаточно, - устало заверил Генрих и боком протиснулся в пропахший лекарствами полумрак.
        Отец не спал. По крайней мере, правый глаз был открыт, но видел ли вошедшего? Генрих не был уверен. Он приблизился к кровати справа, ступая от одного светового пятна к другому и все еще пошатываясь от слабости, и чувствовал, как шею опаляет жар свечей. Подумал: а промаслена ли мебель так, как в его собственных покоях? Подумал: почему отца перенесли именно сюда, в морозно-белую спальню с огромными фарфоровыми вазами и крохотными окнами под потолком? Споткнулся о пуфик, рассердился, отпихнул ногой, но тут же опомнился и, подтащив пуфик к кровати, опустился на него, неудобно подогнув колени.
        - Отец…
        Слово беззвучно упало в ворох подушек и одеял. Больной не пошевелился: восковая желтизна лица пугающе контрастировала с белизной наволочки и мокрого полотенца, прикрывающего лоб.
        А жив ли вообще?
        Бросило в горячую дрожь. Протянув руку, Генрих задержал ее на весу, сглотнул и спрятал руки за спину, так и не дотронувшись до больного, но с облегчением заметив, как приподнялась и медленно опала его грудь.
        - Я снова не вовремя, отец, - проговорил Генрих, косясь на изголовье, на кувшин с изогнутым носиком, на нагромождение пузырьков, неосознанно выискивая, но не находя наклейку с пометкой «Morph…», вздохнул и продолжил: - И снова с плохими вестями. Хотя куда уж хуже? Вы - здесь, в этой жуткой комнате… я и не подозревал, что в Ротбурге есть настолько белая комната, она похожа на склеп… - осекся и мотнул головой: - Вздор! Я несу вздор, и пришел совсем не для этого. Мне предложили регентство…
        Генрих умолк, встревоженно вглядываясь в восковое лицо: левое веко по-прежнему опущено, угол рта теряется в пепельной бакенбарде. Вдох. Выдох. Одеяло приподнималось и опадало. Отец, не мигая, смотрел мимо сына, и на какой-то миг Генриху подумалось, что это и не его отец вовсе, что его заменили механической куклой, и кто-то, спрятавшийся за голубыми портьерами, вращает зубчатое колесо, чтобы кукла дышала, моргала, создавала видимость жизни.
        Забывшись, Генрих накрыл ладонь отца своей, но за кожей перчатки не почувствовал ни тепла, ни жизни, и волна раздражения накатила с новой силой.
        - Я знаю, что вы против, - быстро сказал он. - Вы всегда были против моего вмешательства в государственные дела и не хотели бы видеть меня на престоле. Возможно, я не достоин, и пора оставить попытки понравиться вам. Но все-таки я подпишу согласие, - рука отца дернулась, глазное яблоко прыгнуло под опущенным веком, и Генрих повысил голос: - Да, подпишу! Пусть вы считаете, что при мне империя развалится на части, но без меня она развалится еще быстрее. Так пусть появится хотя бы надежда! Отец?!
        Генрих наклонился и ощутил надсадное дыхание. Рот кайзера кривился, точно пытался вытолкнуть хоть слово, с нижней губы тянулась слюна. Генриха захлестнуло смесью жалости и стыда. Отпустив безвольную отцовскую руку, повторил уже тише:
        - Хотя бы надежда. Простите мне эту попытку…
        Коснулся губами щеки - сухой и тонкой, будто пергамент. Поднявшись, без оглядки дошел до дверей и сказал поджидающему медику:
        - Он не должен умереть. Лечите, чем хотите… хоть закладывайте душу дьяволу, но сохраните жизнь! - помедлил и добавил тише: - Когда станет лучше - переведите в другую спальню. Эта невыносимо тосклива.
        Часы пробили шестой час, а ночь не собиралась заканчиваться. Генрих уже не помнил, когда он умер и когда воскрес, и все больше увязал в безвременье как мотылек в паутине. А пауки поджидали в зале заседания: министр внутренних дел и министр иностранных дел, министр финансов и военный министр, начальник генерального штаба и прочие, прочие…
        Они сидели за длинным столом, забыв о семьях и отдыхе, совещались до синяков под глазами, до устало опущенных рук. Кстати, рука у графа Рогге - на аккуратной перевязи, и Генрих, дотронувшись до собственных бинтов, шагнул, было, влево - туда, где сидел в свой первый и последний раз, до отъезда и череды неудач, еще в прошлой жизни, - но место оказалось занято графом фон Рехбергом. Натолкнувшись на его внимательный взгляд, Генрих опомнился и тяжело опустился в кресло под огненным имперским гербом, рядом с его преосвященством Дьюлой.
        - Я рад приветствовать, господа, - заученно приветствовал Генрих, не глядя ни на Дьюлу, ни на Рогге, ни на кого-либо из собравшихся, а поверх макушек, куда-то в витражные окна, где едва брезжил, но никак не хотел заниматься рассвет. - Благодарю за оказанную мне честь и высоко ценю верность короне. Сейчас империя переживает непростое время. Волнения и без того вспыхивали в Туруле, Далме и Равии. Но сегодняшний инцидент наглядно продемонстрировал, что нельзя закрывать глаза на царящие в народе революционные настроения и диверсии. Мы должны отреагировать. Должны показать, что нам небезразлична судьба Авьена.
        - Смею доложить, - подал голос министр внутренних дел фон Крауц, - уже произведены аресты. Подозреваемые допрашиваются, среди них несколько неблагонадежных господ. В частности, некий герр Фехер…
        - Кто? - переспросил Генрих, силясь припомнить, где уже встречал это имя, но с памятью было неладно: мысли рассеивались, а голова после бессонной ночи казалась тяжелой и пустой.
        - Господин Имре Фехер, опасный смутьян и главный редактор «Эт Уйшаг», - подсказал епископ, улыбаясь так, точно хотел добавить: «Кажется, вы знакомы?»
        - Так что с ним? - как можно небрежнее осведомился Генрих, сжимая пальцы в кулак.
        - В его типографии найдены листовки с призывами к государственному перевороту. А из госпиталя Девы Марии вывезено большое количество серы, соли и кислот. Кроме того, в лабораториях Авьенского университета найдены следы гремучей ртути и нитроглицерина, что однозначно указывает не только на запрещенные алхимические опыты, но и на создание взрывчатых смесей. Подозреваемые взяты под наблюдение и будут допрошены в ближайшее время.
        - Составьте мне поименный список, - процедил Генрих. - Я лично проверю каждого.
        - В том нет нужды, ваше высочество, - возразил фон Крауц. - Оставим эту работу господам полицейским.
        - Господа полицейские в своем усердии склонны сажать в тюрьму невинных.
        - Но вместе с тем, нельзя упускать виновных, - вкрадчиво заметил Дьюла.
        - Люди, подобные господину Фехеру, раскачивают народные недовольства и приводят к перевороту. Вам напомнить об августовском покушении на его величество?
        - Вы считаете, сегодняшние диверсанты тоже готовили покушение?
        - Я уверен, ваше высочество.
        - На кого же?
        - На вас, ваше высочество.
        - На Спасителя, без которого империя обречена? Это самоубийство, - нахмурившись, пожевал губу: поцелуи Маргариты не избавили от железного привкуса, оставленного револьвером. - Может, покушались на вас, епископ?
        - Исключено, ваше высочество, - подал голос граф Рогге, не поднимая кроличьих глаз и сутулясь над папкой, перевязанной вощеным шнуром. - Взрывом уничтожило трапезную и среднюю часть храма, но солея и клирос остались нетронутыми.
        - И сколько… жертв? - осведомился Генрих, сцепляя пальцы в замок.
        - Больше сотни, ваше высочество.
        - Убиты? - озноб волной прокатился по телу, приподнимая волоски и оставляя на коже липкий пот.
        - Убито пятнадцать человек, - послышался все тот же до отвращения скрипучий голос Рогге. - Остальные ранены. В основном - фабриканты и простые горожане. Из аристократии пострадали трое, но их жизни ничто не угрожает.
        Генрих прикрыл глаза. Вдохнул. Выдохнул, покатав на языке железистую слюну.
        - Вам не кажется странным, граф, - заговорил, медленно подбирая слова, - что простые люди, революционно настроенные против власти, убивают не власть имущих, а таких же простых людей как они сами?
        - Мятежники не ведают, что творят! - вмешался Дьюла, молитвенно складывая ладони. - Ими руководит дьявол!
        - Во всяком случае, не редактор «Эт Уйшаг», - раздраженно заметил Генрих. - Фехер довольно смело критиковал существующую власть, но никогда не призывал к убийствам.
        - Вижу, вы неплохо осведомлены об этой газетенке.
        - Я осведомлен о многом. И на правах принца-регента не собираюсь останавливаться на достигнутом.
        - Как принц-регент вы должны понимать, что власть не покрывает террористов.
        - Я понимаю, - ответил Генрих, выдерживая нацеленные на него враждебные взгляды. - Виновные отправятся на виселицу.
        - Наконец мы слышим слова регента! - воздел руки Дьюла.
        - Это слова Эттингена. Моя династия много сотен лет владела Священной империей, а отец положил жизнь на то, чтобы сохранить ее и приумножить богатства. Я не допущу, чтобы в сложное время, воспользовавшись его болезнью, стервятники разорвали ее на части! - переведя дух, обвел собравшихся взглядом: фон Крауц энергично кивал при каждом слове, граф Рогге разглаживал бархатный переплет, усы фон Рехберга браво топорщились над губой, а лицо не выражало ничего. И прочие - такие же внимательные, фальшивые и пустые. Может, измученные бессонницей, а может, терпеливо выжидающие… чего? Пока мотылек, устав трепыхаться, не покорится смерти.
        - Сегодня же обнародуйте указ о моем вступлении в должность, - внятно и без запинки произнес Генрих. - Страну нельзя оставлять в состоянии безвластия. Мой отец однажды сказал: «Мы солдаты на службе короне. Пусть упадет один, но его оружие тут же подхватит другой». Так вот, господа, я по праву крови поднимаю оружие. И первым-наперво хочу разобраться, кому был выгоден взрыв на рождественской мессе. Объявите трехдневный траур, я подготовлю речь. Пострадавшим выдайте компенсацию: раненым в четыреста гульденов, семьям погибших - в тысячу.
        - Ваше высочество, у нас нет… - начал было министр финансов, но сейчас же умолк.
        - Это не моя прихоть, герр Пайер, - холодно процедил Генрих, сквозь бинты и перчатки расчесывая стигматы. - Это необходимость. Волнения нужно успокоить, и успокоить бескровно. Пусть секретарь подготовит необходимые бумаги. Я хочу видеть финансовые сметы, подписанные и неподписанные отцом распоряжения, проекты реформ - словом, все, что должно передать мне как регенту.
        Министры переглянулись. Фон Рехберг крякнул, подкрутив лакированный ус.
        - Не извольте беспокоиться, ваше высочество, - пробасил он, щуря воспаленные бессонницей глаза. - Все будет исполнено. Если желаете распоряжений - читайте. Но наш аппарат давно отлажен его величеством, вашим батюшкой, и работает как часики. Вот вам, ваше высочество, не перетрудиться бы.
        - Переживу, - сдержанно сказал Генрих, считая, что и вправду переживет, нужно только немного поспать, завершить бесконечно длящуюся ночь и начать новый день с чашки кофе и порции морфия - вполне умеренной, необходимой для укрепления нервов и ясности сознания. Лизнув сухие губы, сказал: - Но вы правы. Как регенту, мне нужна поддержка. Нужны преданные короне люди. Могу я положиться на вас, господа?
        Он снова обвел присутствующих взглядом.
        - Да, - едва слышно ответил граф Рогге.
        - Да, ваше высочество, - вторил ему фон Крауц.
        - Да. Да…
        - Чего желает Спаситель, того желает Господь, - тускло прошелестел Дьюла и выложил на стол гербовую бумагу. - От вас же требуется чистая формальность…
        Подписывая, Генрих ощущал жалящие взгляды министров и никак не мог отделаться от мысли, будто одним росчерком предает и отца, и корону, и себя самого.
        Особняк фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Ночь катилась к рассвету, увлекая Генриха к неспящему Ротбургу, а Марго - к забывшемуся старческим сном особняку.
        Ночь полнилась тревогой и дурными предчувствиями: Марго видела полицейские патрули, несколько раз пересекающие дорогу, и молилась, чтобы Родион успел вернуться домой и дождался ее. Тогда она поговорит с ним. Она извинится за долгое отсутствие и попытается убедить, что скоро все изменится, станет иначе, ведь трон вот-вот займет Спаситель, а уж он знает, как все уладить.
        И тут же вспоминала осунувшееся лицо Генриха и шрамы на его руках.
        Ничего не уладится. Ничего не изменится. Ничего не будет просто.
        Фиакр подвез ее к особняку и остался, деликатно укрывшись в тени. Ступив в молчание особняка, Марго запалила лампу, и ей вдруг показалось: вернувшаяся Фрида пролила масло, и теперь оно липло к ладоням, касающихся перил. Марго рассеянно обтерла пальцы о платок и заметила несколько клякс под ногами. Сердце подскочило, стало горячо и страшно. Взбежав по лестнице, Марго плечом толкнула приоткрытую дверь спальни и ощутила удушливый запах…

…так пахнет в мясной лавке - парными внутренностями и кровью, - и если подсветить теневой прилавок, можно увидеть разделанную тушу ягненка.
        Марго сцепила пальцы на медной ручке, стараясь не выронить лампу и в то же время боясь увидеть залитую кровью постель.
        - Род… - застыло на языке имя.
        Ягненок поднял голову: у него оказалось пергаментное лицо и ввалившиеся, совсем как у Спасителя, болезненно блестящие глаза.
        - Ри… та, - жалобно проблеял он и покривился, задергался, вжимая пальцы в черное месиво на боку. - Где ты… была?
        Ноги отказали, и Марго рухнула у постели. Ее руки, плечи, губы затряслись, резонируя со взбесившимся сердцем.
        - Я боялся, ты… - захлебываясь, простонал Родион, и, не договорив, захныкал: - Прости меня, Рита! Прости…
        - Ну что же ты! Что, что… - залепетала она, цепляя промокшую постель, и потемневшую рубаху, и его тонкие, скользкие от крови пальцы. - Дай посмотреть… О, Боже! - Застонала, растерянная и оглушенная запахом, отчаянием, страхом. - Кто тебя так? Те люди? Я говорила… Надо позвать полицию… я сейчас же!
        Марго вскочила, но Родион подался за ней, мотая взмокшими волосами и шепча:
        - Нет, нет! Только не… полицию… нельзя полицию! Они стреляли… понимаешь? Я был там, Рита! На… Петерплатце! Я виноват…
        Марго заколотило крупной дрожью. Вновь опустившись у кровати, она сжала горячую ладонь брата, в один миг вспоминая все - странного человека с мольбертом, листовки, взрыв, крики, выстрелы, полицейские патрули, - и жалобно ответила:
        - Ах, Господь всемогущий… Что же делать тогда?
        - Вынуть… пули, - сказал Родион, падая обратно на подушки. - И перевязать… большая кровопотеря… я умру, Рита?
        - Не смей так говорить! - Марго отшатнулась, сжала ладонями виски и заговорила, точно заведенная: - Не смей, не смей, не смей! Никто сегодня не умрет! Ни Генрих, ни я, ни ты! Нет! Нет! - Цепляясь за изголовье, с трудом поднялась на трясущиеся ноги. - Я все исправлю. Я помогу. Только держись. Слышишь?
        Родион не ответил, лишь часто, с подхрипом дышал.
        Марго, неприлично высоко поддерживая юбки, сбежала вниз по лестнице, и как была - встрепанная, перепуганная, - выскочила в предрассветные сумерки. Фиакр - слава Спасителю! - оставался на месте. Кучер встрепенулся, просыпаясь и моргая на баронессу осоловевшими глазами.
        - Умоляю! Скорее! - заговорила Марго, суя человеку серебряные гульдены и не обращая внимания, что они испачканы кровью. - Поезжайте на Райнергассе! Госпиталь Девы Марии. Спросите герра Натаниэля Уэнрайта. Если его там нет - езжайте на Штубенфиртель к университету. Если нет и там… проклятье, вам лучше знать, где может быть герр доктор! Но везите его сюда! Не медля, быстрее! Вы поняли? Да, да?
        - Да, фрау, - испуганно ответил кучер, сгребая гульдены, и защелкал хлыстом.
        Всхлипнув, Марго прижала ладони к лицу и прикрыла глаза.
        Боже, какая долгая и невыносимо страшная ночь!
        Марго казалось, будто она постарела за последние часы, что была сперва на Петерсплатце, затем в замке Вайсескройц, а после у постели раненого брата.
        Она скрипнула зубами: нельзя думать о плохом!
        В особняке тихо. Душно. Страшно. Барон с портрета усмехался язвительной улыбкой.
        - Проклятый боров! - крикнула Марго, замахиваясь на него лампой. - Что же ты молчишь, когда так нужен?!
        Масло плеснуло, искры прыгнули на рукав. Марго выругалась, загасив их ладонью и не чувствуя ничего, кроме обжигающего изнутри страха.
        Огонь - не самое страшное в мире. Куда страшнее неизвестность. Куда страшнее тьма, истекающая из Родиона и пахнущая кровью.
        Если он умрет - если Марго позволит ему умереть! - она не простит себе.
        Не защитила. Не уберегла. Не оправдала надежд семьи.
        Марго перетряхнула все ящики с нижним бельем, нещадно кромсая материю на лоскуты. Пусть только Родион продержится до приезда доктора. Пусть только…
        Из ящика выпала шкатулка.
        Марго машинально подняла ее и вспомнила…

…материя, сохраненная путем высушивания, сожженная до образования золы и доведенная до состояния «красной пыли»…
        Однажды эта пыль заживила старые ожоги Родиона.
        Осторожно, почти не дыша, Марго отщелкнула крышку: пыль чернела по углам, похожая на свернувшуюся кровь. Достаточно ли этого? Нет времени размышлять!
        Родион постанывал в забытьи.
        Промокшая рубаха липла к ране, и Марго, кусая губы, срезала лоскут за лоскутом, обнажая беззащитно голое, по-мальчишески худое тело брата. Кровь присохла, не хотела смываться, и вода очень быстро окрасилась красным.
        Слегка намочив чистую, свернутую жгутом ткань, Марго тщательно выскребла остатки «красной пыли» и осторожно протерла раны, вздрагивая каждый раз, когда Родион особенно громко вскрикивал от боли. Марго не понимала, помогает или нет нанесенная ею мазь. На всякий случай, она протерла раны еще раз - теперь уже пальцами, и кожа Родиона была упруга и горяча. В конце концов, он разметался на постели, запрокинув голову и слегка приоткрыв обложенный налетом рот, и стал похожим на выпавшего из гнезда птенца.
        Склонившись, Марго поцеловала брата в лоб и, наконец, расплакалась.
        Родион впал в забытье и дышал тяжело, но ровно, вздымая щуплую грудь. Марго долго сидела над ним, гладя по взмокшим волосам, а после легла рядом - будто снова вернулась в детство, где была предрассветная тишина, иподрагивающий огонек в лампе, и лошадь-качалка за старым сундуком. Какую песню напевала мама? Марго силилась вспомнить и не могла: приют ампутировал ее прошлое, Авьен вычистил заполнивший раны гной. Теперь была другая жизнь и другой язык, и Марго с Родионом стали другими.
        Настойчивый стук вытряхнул из дремоты. Сперва подумалось, что вернулась Фрида, но это оказался ютландец - невыспавшийся, взволнованный, то и дело сухо покашливающий в руку.
        - Вы в порядке, миссис? - отрывисто осведомился он, ощупывая Марго профессиональным лекарским взглядом.
        - Я да, - ответила она, сжимая пальцы. - Родион…
        Уэнрайт кивнул, будто вовсе не удивился, и быстро поднялся наверх.
        - Пулевое, да не одно, - констатировал он, едва лишь взглянув на юношу.
        - Он был на площади, - сказала Марго. - Когда…
        И пугливо оглянулась, точно ожидая увидеть в каждом углу по шпику.
        - Чем вы обработали раны?
        - Порошком. Той красной пылью, помните? В шкатулке оставалось немного… Я ведь не причинила вреда?
        - Надеюсь, нет, - ютландец стянул перчатки и, вздохнув, добавил: - Это уже вторая жизнь, которую я пытаюсь спасти за последние двенадцать часов. Вы ведь не упадете в обморок при виде крови?
        Она качнула головой, и доктор ответил:
        - Тогда приступим.
        Пока Уэнрайт выкладывал из саквояжа зловеще поблескивающие инструменты, Марго принесла ворох чистого тряпья, застелила столы и пол, нагрела воды в тазу. Рассвет брезжил за окном, но раздвигать шторы было опасно: вдруг с улицы их увидят шпики или, того хуже, полиция? Из маленького кухонного окна Марго наблюдала за конными патрулями, все еще прочесывающими улицы, слышала неясные разговоры и звон разбитого стекла в отдалении.
        Что могло происходить там, снаружи, этой рождественской ночью? Марго не хотела знать: ее мир сузился до одной-единственной комнаты. И она дышала, пока дышал Родион, и жила, пока жил он, и не думала, что будет с ней, если вдруг…
        - Он ведь не умрет? - жалобно спросила она, ища глазами взгляда ютландца.
        - Большая кровопотеря, - мрачно ответил тот. - А будет еще больше. Пули необходимо извлечь.
        Умелыми пальцами Уэнрайт закрепил в шприце иглу и принялся набирать из пузырька прозрачную жидкость.
        - Что это? - в беспокойстве спросила Марго.
        - Гидрохлорид морфина.
        - Нет!
        Она схватила доктора за рукав. Родион выгнулся, издав грудной стон, затылок заколотил в изголовье.
        - Это просто обезболивающее…
        - Нет, - тише повторила Марго, глядя на Родиона, но видя отчего-то осунувшееся лицо Генриха, его блуждающий взгляд и лиловые синяки под глазами.
        Уэнрайт коснулся ее руки.
        - Вы боитесь, я понимаю, - мягко заговорил он. - Но мне нужно провести операцию, а ваш брат может не перенести болевой шок. Я обещаю, миссис. Это не будет так, как у Харри…
        - Клянетесь?
        - Да.
        Марго вздохнула и опустила руки.
        После укола Родион затих, и время совсем остановилось. Марго точно видела себя со стороны - растрепанную и заплаканную женщину в окровавленном платье, подающую, точно сомнамбула, то пинцет, то скальпель, то салфетки. Запахи лекарств и крови смешались в один резкий коктейль, от которого кружилась голова и сдавливало горло. Марго подумала: любая женщина на ее месте упала бы в обморок. Подумала: не каждая бы пережила пожар. И про себя молилась, чтоб все поскорее закончилось, и чтобы Господь пощадил ее маленького брата. Тогда она сделает, что угодно: пожертвует на благотворительность отложенные средства, сожжет всю картотеку клиентов, больше никогда-никогда не будет грешить и, может, посвятит себя служению Богу в одном из женских монастырей.
        - Я действительно сделаю это! - воскликнула она вслух.
        - Мы сделали это, - сказал и Уэнрайт, по-своему поняв ее слова, и затянул последний узел на бинтах. Два темных цилиндрика звякнула о дно миски.
        - Надо понаблюдать за ним, - устало продолжил доктор, подставляя руки под носик кувшина, из которого тонкой струйкой потекла вода. - Но прежде отдохнуть самим. Я не спал уже сутки.
        - Поспите, доктор, - согласилась Марго, рассеянно складывая в миску окровавленные инструменты и то и дело прислушиваясь к дыханию брата. - Я постелю вам в комнате для гостей, если хотите.
        - А вы?
        - Останусь тут.
        - К чему такие жертвы? - сочувственно глядя на Марго, спросил Уэнрайт. - Сейчас вы ничем не поможете брату, но лишь загубите себя! - Уэнрайт в раздражении всплеснул руками, слегка обрызгав Марго, но сейчас же извинился, склонив недавно остриженную голову. - Простите, миссис. Но вы должны понимать, что своим упрямством только сделаете хуже. Как бы я не хотел это говорить, но все - в руках Божьих. У вашего брата молодой организм, но даже его ресурсы не бесконечны.
        - Но красная пыль…
        - И она не панацея. По крайней мере, не в том количестве, которым вы располагали, ведь речь идет не о заживлении старых рубцов, а о жизни и смерти.
        - Вот как, - прошептала Марго, комкая в холодных пальцах салфетку. - А если я скажу, что можно сделать еще?
        Украдкой взглянула на Уэнрайта: тот озадаченно хмурился, пощипывая мокрой рукою ус.
        - К сожалению, миссис, - начал он, подбирая слова, - моим опытам пришел конец. Вы помните, все препараты из лаборатории конфисковали, и кроме того, сегодня ночью полицию нагрянула в госпиталь и изъяла ртуть, серу, свинец, мышьяк и многие опытные образцы. Даже если бы я хотел, я бы не смог…
        - Сможете, - сказала Марго. - Я предоставлю все необходимое. Идемте.
        Лаборатория фон Штейгер, особняк на Леберштрассе.
        Подземелье очнулось от спячки, разинуло огненный зев печи-атонара и задышало, зажило новой жизнью. Доктор Уэнрайт, облаченный в белый халат и темные очки, почти полностью скрывающие лицо, сновал между штативами и полками, всегда что-то смешивая, что-то поджигая, сверяясь с записями в тетрадях и книгах, бормоча под нос диковинные слова, кажущиеся Марго заклинаниями.
        Сама баронесса делила время на дни, проведенное в лаборатории и ночи, проведенное у постели Родиона. Сперва его хотели перенести в подземелье, но у юноши случился жар, и его не стали тревожить, приставив в качестве постоянной сиделки Фриду.
        - Если нагрянет полиция, - волнуясь, наставляла Марго, - живо предупреди меня и тяни время, как только возможно.
        - Все поняла, фрау, - отвечала насмерть перепуганная Фрида. - Ах, бедный молодой господин! Да хоть бы его Боженька поберег! Я за его здоровье каждый день свечку в соборе ставлю!
        И, всхлипывая, крестила перед собой воздух.
        Марго же верила в более вещное чудо: мумифицированную руку Святого Генриха Второго давно превратили в порошок, а порошок смешивали с растворителем, прогоняли через перегонные кубы, часть высушивали на раскаленном противне, а часть помещали в атонар.
        Сжавшись в углу и почти не дыша, Марго следила, как за заслонкой пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и плоть свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Уэнрайт соберет их в колбу и смешает с винным спиртом. Кто вкусит эликсир - обретет бессмертие.
        - Я так боюсь, что эликсир окажется бесполезен, как не принес пользы тому несчастному старику, - говорила Марго. - Отец писал, что в опытах с мертвой материей потерпел неудачу, но все же сумел получить красную пыль. И я не знаю, надеяться мне на чудо или лучше смириться с судьбой.
        - Процесс инсинерации, он же сжигание… позволяет дозреть тем элементам, которые спят… в крови и ткани Спасителя, - послышался заглушенный кашлем голос Уэнтайра. Приподняв очки на лоб, он вытер слезящиеся глаза. - Если все сделать правильно… возможно… эти мощи окажут благотворное влияние на вашего брата. Другой вопрос… готовы ли вы рискнуть?
        - Ах, мой милый доктор! - воскликнула Марго, вскакивая и принимаясь кружить по комнате. - Сейчас я готова на все на свете. Я даю Родиону лекарства, я делаю ему впрыскивания и меняю бинты, но все бесполезно! Бесполезно!
        Вскинув руки к голове, сжала виски.
        Ее бедный мальчик, ее Родион метался по кровати, обливаясь горячим потом и что-то бормоча под нос. Иногда он вскрикивал, и Марго различала слова:
        - Нет, Рольф! Только не бомба! Там будут невинные люди!
        А после его лицо искажалось гримасой боли, из глаз выкатывались слезы и он шептал:
        - Прости меня, мама… папа! Воды!
        Его натянутая, точно на барабан, кожа горела и казалась истончившейся, хрупкой.
        Прибегала Фрида с мокрым полотенцем, оттирала его лицо, меняла перевязку, и Марго не могла сдержать ужаса при виде черных пятен вокруг гноящихся ран, распространившихся дальше, на ребра и спину. Трогать их нельзя - от каждого прикосновения Родион корчился от боли, звал родителей, сестру, бредил и затихал лишь после впрыскиваний лекарства.
        - Почему нельзя скорее, доктор? - плакала она, снова спускаясь в подземелье - в царство огня и теней, от вони гниющей человеческой плоти - в душный химический смрад, пропитавший стены и платья.
        - Алхимия не терпит суеты, - отвечал Уэнрайт, но по его дерганым движениям, по срывающемуся голосу Марго понимала: он тоже боится не успеть.
        - Это несправедливо, - говорила она, глядя в пустоту перед собой. - Почему одним Господь дает долгую жизнь, а у других - отбирает? Мой муж до последнего оставался в здравии. А на рождественском балу Генрих познакомил меня со стариком, который выглядел куда моложе своих лет и, я уверена, знался с бароном. Может, и с его преосвященством. Я видела одинаковые перстни на их руках. Перстни с рубином.
        - Рубедо, - отвечал Уэнрайт, будто одно это слово содержало ответ на все вопросы. Будто только они владели тайнами смерти и жизни, став волей и голосом Бога на земле. Словно лишь им ведомы тайны, над которыми бился, но никак не мог постичь ютландец.
        К вечеру третьего дня Фрида доложила, что видела полицейский патруль возле особняка.
        - Стояли долго, фрау, делали вид, что остановились покурить, но все же поглядывали на наши окна.
        - Теперь ушли? - встревоженно спрашивала Марго.
        - Ушли, слава Спасителю. Но только боюсь, вернутся…
        Марго сдержанно кивала. Поднималась в спальню. Целовала Родиона в пылающий лоб. Старалась не смотреть на жуткие черные пятна. Проветривала окно, напрасно пытаясь избавиться от душного запаха разложения. Плакала долго и безутешно. Крестилась перед образом Спасителя, хотя и знала - ничем не помочь, не спасти.
        В тот же вечер Уэнрайт, измотанный, несвежий и кашляющий так, что ходуном ходила его опавшая грудь, сообщил:
        - Эликсир должен настояться последние двенадцать часов. Тогда…
        И не договорил: Марго стиснула его за плечи и разрыдалась, целуя в шею, колючий подбородок, щеки.
        - Не стоит, миссис, - смущенно говорил он, мягко отстраняя баронессу. - И, прошу вас, не сильно приближайтесь ко мне. Чувствую себя преотвратно, и кашель нездоровый. Не захворать бы и вам.
        - Что вы! Чудесный! Мой добрый! Мой волшебный доктор! - воодушевленно пропела Марго. - Ваш эликсир исцелит Родиона, и исцелит вас, и всех прочих - меня, и Генриха, и многих болящих! Вот увидите! Да, да!
        В этот день им удалось, наконец, хорошо поужинать и пропустить по рюмке Блауфранкиша, после чего Уэнрайт растянулся на кушетке, аккуратно застеленной Фридой, а Марго с ногами забралась в кресло, да так и задремала. Снилась ей родительская усадьбы с резными наличниками. Снилась мама - молодая, красивая, бегло играющая на фортепьяно, и отец, что-то размашисто черкающий в тетради.
        - Папа, - сказала Марго, подходя к креслу и трогая плетеную спинку. - Я пришла поблагодарить тебя за помощь. Доктор Уэнрайт создал лекарство, и когда Родион выздоровеет, мы вернемся в Славию, и вступим в наследство, и восстановим наш разрушенный дом, как ты и хотел. Все теперь будет хорошо.
        Отец, погруженный в раздумья, не слышал ее. Зато мать подняла лицо от фортепьяно и глянула на Марго темными глазами Дьюлы.
        - Нет, - проскрипела она. - Не будет.
        Где-то под домом раздался хлопок. Пламя взвилось, охватило деревянные стены, перекинулось на крышу, на платье матери, на руки отца.
        Марго отпрянула и закричала в ужасе.
        И, мгновенно проснувшись, услышала крик Родиона: разметавшись в кровати, он срывал горло, а судороги трясли, сводили и корчили его тело.
        - Больно! - стонал он. - Мамочка! Как же больно…
        - Сейчас, сейчас! - в страхе повторяла Марго, удерживая брата за плечи и помогая вбежавшему Уэнрайту сделать впрыскивание. - Сейчас тебе станет легче…
        Но легче не становилось: пот лился ручьями, пропитывая простыни, смешиваясь с сукровицей и гноем, лоб накалился так, что о него можно было зажигать спички.
        Огонь пожирал Родиона изнутри, и Родион стал огнем, и агония длилась.
        - У него не проходит жар, - в отчаянии проговорила Марго, оттирая мокрым полотенцем его щеки, виски, шею. - Почему не проходит жар?! Вы доктор! Сделайте что-нибудь!
        - Я сделал все возможное, - устало откликнулся Уэнрайт. Закашлялся, сплевывая слюну в салфетку - плевок розовел в подрагивающем свете. - Теперь надежда на эликсир. Видите? - он встряхнул крохотный пузырек. За стеклом плеснула рубиновая жидкость. - Вот эти искры… Они почти неуловимы для человеческого глаза. Но при особом наклоне можно разглядеть.
        Качнул пузырьком снова, и жидкость на миг блеснула золотом.
        - Скорее же! - задыхаясь, проговорила Марго, сжав хрупкие пальцы Родиона. - Надо спешить!
        - Вы готовы рискнуть? На кону вопрос жизни и…
        - Разве не для того я показала вам лабораторию? - перебила Марго. - Не для того отдала тетрадь и «материю, сохраненную путем высушивания»? Однажды я уже едва не потеряла его! Вы не знаете, что значит терять близких! Отца! Мать! Не знаете, как это - остаться одной, без надежды, с опустевшей душой!
        Она заплакала, приникнув щекой к руке Родиона.
        Уэнрайт присел рядом.
        - Вы правы, миссис. Придержите его за голову… вот так, - откупорив пробку, прислонил к потрескавшимся губам Родиона стеклянный край. - Теперь сделаем несколько глотков…
        Рубиновая жидкость полилась в горло. Родион задергал кадыком, руки замолотили по простыне, так что Уэнрайту пришлось навалиться на него своим весом.
        - Все, уже все! - пропыхтел он, отшвыривая склянку.
        Родион вздохнул, роняя голову на подушку. Щеки его вспыхнули румянцем, веки задрожали и приподнялись.
        - Он пришел в сознание! - вскрикнула Марго.
        Взгляд Родиона скользнул по стенам, остановился на лице сестры.
        - Ри… та, - едва слышно вытолкнул он. - Прости…
        Вздохнул, сжимая пальцы на ее запястье. Затем его щеки побелели снова, и радость, вспыхнувшая было в сердце Марго, сменилась сосущей тревогой.
        - Нет, - шепнула она. - Нет, нет! Говори со мной, слышишь? Родион! Не смей умирать!
        По его телу прошла судорога. Взгляд обратился ввысь, лицо исказилось в страдальческой гримасе.
        - Мамочка, - на выдохе простонал он. - Обними… Мне так… больно…
        И больше не вздохнул.
        Глаза его быстро стекленели.
        Особняк фон Штейгер, Лангерштрассе.
        Полиция нагрянула на рассвете.
        Фрида, выскоблившая спальню от крови, отнесла таз под лестницу, но вскоре вернулась снова - взмыленная и перепуганная.
        - Я им говорила, фрау, - сбивчиво затараторила служанка, - но господа полицейские отказались слушать! Просто вышибли дверь! Представляете, фрау? Они вынесли нашу дверь! Ах, Господи…
        Марго тяжело поднялась, расправляя грязный подол и тщетно пытаясь пригладить встрепанные волосы. Она уже не плакала или думала, что больше не плачет - внутри нее надломилось и погасло нечто важное, словно кто-то снял щипцами нагар со свечи и ненароком потушил пламя. А потому - и Фрида, и медленно собирающий саквояж доктор Уэнрайт, и стены, и лошадка-качалка за сундуком, и кровать и, конечно, мертвый Родион - виделись будто сквозь выпуклое стекло.
        - Я помню, - все еще всхлипывала Фрида, - вы просили не пускать, но…
        - Пустое, - бесцветно ответила Марго. - Не все ли теперь равно?
        Каблуки уже давили скрипучую лестницу.
        Фриду оттеснили плечом, и вслед за черными шинелями в спальню ворвался запах мороза и пороха.
        - Прошу прощения, баронесса, что так бесцеремонно ворвались в ваш дом этим ранним утром, - произнес негромкий и почему-то знакомый голос, - однако, я не без основания считаю, что вы скрываете беглого и очень опасного преступника. Вы должны немедленно сдать его полиции, в противном случае…
        Голос осекся.
        Настала тишина, которую прервал надсадный кашель ютландца.
        - Простите, господа, - придушенно, прикрывая рот платком, проговорил Уэнрайт. - Вы опоздали.
        - А вы, как я погляжу, вовремя, - зло ответил полицейский, и его серое лицо обрело знакомые черты майора Отто Вебера.
        - Я опоздал тоже, - ответил Уэнрайт. - А потому уже ухожу.
        - Не раньше, чем вас допросят, доктор, - и, обернувшись, крикнул через плечо: - Ганс! Петер! Сопроводите герра доктора до гостиной и ждите внизу!
        Марго равнодушно смотрела, как полицейские встряхивают саквояж Уэнрайта, как увлекают за собой послушную Фриду, как щелкает дверной замок, оставляя баронессу наедине с Вебером и мертвецом.
        Она подумала: какая теперь разница?
        Подумала: как странно думать о Родионе - «мертвец». Есть в этом слове что-то неправильное и грязное, и сам Родион - похолодевший, недвижный, как колода, казался просто большой игрушкой вроде оловянного солдатика. А настоящий Родион, наверное, наблюдает за сестрой из-под кровати и зажимает ладонью рот, сдерживая хихиканье, чтобы в следующую минуту выскочить с веселым «Бу!», и долго смеяться, смеяться, смеяться над испугом сестры.
        Марго криво улыбнулась и, приподняв покрывало, заглянула под кровать.
        - Вы прячете еще кого-то?
        Вебер заглянул тоже, не увидел никого, скривился и покачал головой.
        - Маргарита, надеюсь, вы понимаете всю плачевность вашего положения, - заговорил он, заглядывая в ее лицо и пытаясь поймать ускользающий взгляд. - Я пытался предупредить вас ранее, но вы не слушали и не порвали опасные связи ни с его высочеством, ни с этим алхимиком, - Вебер качнул головой в сторону двери, где скрылся под конвоем ютландец, - и кроме прочего, покрывали преступную деятельность вашего брата. Я пытался закрывать на это глаза, рассчитывая на ваше благоразумие. Но пострадали люди, Маргарита. Умерли люди. Вы понимаете?
        - Да, - ответила она. - Умер мой брат.
        - Я соболезную.
        - Вы стреляли в него!
        - Ваш брат подложил самодельную бомбу! Он террорист, Маргарита! А вы - его пособница!
        Марго застыла, глядя на Вебера плоскими глазами.
        - Пособница, - повторила, пробуя слово на вкус - оно было солоно как кровь.
        - Да, - Вебер тронул ее за подбородок, заставляя смотреть в свое строгое лицо. - Мне, правда, жаль, что вам пришлось это пережить. Но извольте выслушать. Я друг вам, не забывайте. И могу помочь.
        Она молчала, пытаясь сфокусировать взгляд и уловить смысл в падающих, будто камни, словах полицейского. Вебер воспринял заминку как хороший знак и потому продолжил воодушевленно:
        - Я, сколько мог, оттягивал обыск вашего дома. Мы не знали, кто на самом деле виновен в покушении, и кого ранили мои люди, но я сразу заподозрил, что в дело может быть замешан ваш брат. К сожалению, мои подозрения оправдались. И худшее, что вас, Маргарита, обвинят в алхимии, укрывательстве преступника и пособничестве предателям Священной империи. Прямо сейчас в этом кармане, - он прижал ладонь к груди, - разрешение на арест Родиона. Но он, к счастью, мертв…
        - К счастью? - Марго отпрянула, привычно коснувшись пальцами запястья, но стилет лежал в сейфе рабочего кабинета, а в гостиной ожидали двое полицейских, и что делать теперь? Бежать?
        Она обернулась к окну - в полураскрытые окна сочилась декабрьская стужа.
        - К счастью, - повысил голос Вебер, - потому что еще месяц вашего брата пытали бы в карцере, а после все равно бы повесили на потеху публики. Вы можете думать о побеге, - Марго вздрогнула, и снова повернула к Веберу пустое лицо, - но это не спасет. Вас тут же объявят в розыск. Схватят. Будут допрашивать. Пытать. А после казнят.
        - Мне все равно, - тускло ответила Марго, опуская голову. Сердце на мгновенье затрепыхалось, а потом снова навалилась апатия.
        - И между тем, мысль не так уж глупа. Побег решил бы все ваши проблемы.
        Он сказал это так буднично, что Марго не сразу осознала значение слов. А, осознав, застонала, сжав кулаками виски.
        - Вы играете! - воскликнула она. - Отто, почему вы играете со мной?! Я пережила такое горе, какого не вынести женскому сердцу! Вы пугаете меня? Но та Маргарита, которую вы знали, умерла несколько часов назад с последним вздохом моего Родиона! Вы говорите о смерти? Я смерти не боюсь. Так зачем вы мучаете меня?
        - Не торопитесь с выводами! - поспешно сказал Вебер, придвигаясь ближе, точно заговорщик, дыханием обжигая ее лоб. - Я вовсе не хочу вашей казни. Да, ваш брат погиб, но вы еще живы. И я не прощу себе, если погибнете и вы. Поэтому послушайте, просто послушайте мое предложение! - он ухватил ее за запястья, Марго не отстранилась, только тяжело дышала, прикрыв воспаленные от слез веки. - Вам нужно бежать. Тайно. И лучше всего из стран, - понизив голос, продолжил: - Я помню, вы приносили мне письмо от адвоката вашей семьи. В Славии у вас осталась земля. Вы можете уехать туда, вступить в наследство и начать все заново…
        - Зачем? - выдохнула Марго. - Зачем мне это теперь, Отто?
        - Чтобы выполнить последнюю волю отца. Чтобы похоронить брата на родине…
        Она распахнула глаза. Вебер шутит, не иначе! Но стальные глаза оставались серьезными, в лице майора не дрогнул и мускул.
        - Я мог бы все устроить, - быстро заговорил он, поглаживая Марго по бледным подрагивающим пальцам. - Пойти на должностное преступление ради вас… Тсс! Молчите! - перебил, видя, как напряглась баронесса. - По закону, я должен немедленно выдать тело вашего брата на освидетельствование, но тогда его бросят в яму без отпевания и надгробия, как изменника. Я же могу помочь… Да, это тоже преступление, и я тоже преступник, раз все еще… испытываю к вам чувства. Но вас не должно это волновать, Маргарита! Мое сердце все еще принадлежит вам, и оно призывает исполнить долг и оказать вам еще одну услугу… возможно, последнюю услугу, ведь, если вы примете мое предложение, мы не увидимся больше.
        Марго страдальчески заломила брови.
        - Но как? - выдохнула она. - Как, Отто? Родион… я бы хотела…
        - Я устрою кремацию. А вас укрою в доме графини фон Остхофф. Кажется, она вам все еще должна? - и, дождавшись короткого кивка, закончил: - Расходы на погребение и на билеты беру на себя. Но вы должны принять решение как можно быстрее! За вами установлена слежка, баронесса. Если к вам явится лично шеф полиции барон Штреймайр или, того хуже, граф Август Рогге, я уже ничего не смогу поделать.
        Рогге…
        Имя царапнуло ухо, блеснуло перед глазами рубиновой каплей.
        Что-то было связано с ним. Что-то важное…
        Марго силилась и не могла вспомнить: взгляд ее нет-нет, да и скользил назад, на постель, где, запрокинув синеющее лицо, лежал ее маленький мальчик…
        Закусив губу, Марго подавила рыдания и прошептала:
        - Я хочу… похоронить его… не в Авьене… с тех пор, как мы приехали сюда, я не видела ничего, кроме страдания. Да, я хотела бы уехать. Далеко, далеко… Чтобы никто никогда не нашел… Чтобы забыть…
        - Обещаю, - Вебер снова сжал ее пальцы и придвинулся еще ближе, так что Марго уловила запах одеколона и дыма.
        - И я бы хотела присутствовать на кремации, - еле слышно добавила она. - Вы можете это устроить?
        - Да, - так же тихо отозвался Вебер. - Исполню, как последнюю волю.
        Марго кивнула и снова заплакала - на этот раз беззвучно, смиренно. И едва почувствовала, как Вебер, наклонившись, поцеловал ее в лоб.
        Точно прощался с покойником.
        Ротбург, затем госпиталь на Райнергассе.
        Время застыло, окуклилось в четырех стенах рабочего кабинета, и Генрих окончательно упал в безвременье. С головой погруженный в работу, он не выходил на улицу, не вел приемы, не появлялся на обедах. Круг общения сузился до камердинера и адъютанта, но затворничество не тяготило. Напротив, изучая финансовые книги и штудируя законы, Генрих чувствовал доселе невиданное удовольствие, подогреваемое четким осознанием, что он наконец-то делает нечто важное: для страны, для себя, для отца.
        Состояние кайзера оставалось без изменений, точно и он застыл во временной смоле. Генрих слушал ежедневные доклады медика с неизменно безучастным лицом, а после возвращался к работе, прошениям и рапортам, и прерывался снова, лишь чтобы принять новую корреспонденцию или уколоться морфием.
        Три раза на дню Томаш приготавливал раствор, помогал справиться с запонками и молчал, всегда угрюмо молчал. Андраш же, становясь невольным свидетелем регулярных впрыскиваний, позволял себе напомнить:
        - Будьте сдержаннее, ваше высочество, вчера вас сильно рвало…
        - Сущие пустяки, Андраш, - отстраненно отвечал Генрих, подписывая последнее распоряжение. - Простое недомогание, оно не стоит твоих волнений.
        - Никак нет, - цедил адъютант, переняв у его высочества привычку в минуты волнения прятать руки за спину. - Это все ваше зелье. Да и ожоги не заживают, как прежде. Зачем вы травите себя?
        - Разве я уже не отравлен эттингенской кровью? Лучше доложи, как продвигается дело Имре.
        - Герр Фехер отрицает свою причастность к диверсии и листовкам. Говорит, что печатал не он, что листовки ему подбросили, а полиция конфисковала и последние выпуски газеты, и печатную машину, и в довершении разгромила типографию.
        - Имре не мог, я не сомневался ни минуты. К тому же… крест, - нахмурившись, покачал головой. - На листовках кроме карикатуры отпечатан крест. Я не встречал подобного символа во всей Священной империи. Имре выпускал газету всегда под Авьенским гербом. Турульские заговорщики используют красно-зеленые цвета. Так кто же в ответе за листовки?
        Генрих приподнял брови, и Андраш ответно развел руками:
        - Народ? Подпольные заговорщики?
        - Выясни это. И пусть удвоят патрули, мы должны держать руку на пульсе и предупредить дальнейшие волнения, Андраш. И… от Натана по-прежнему нет вестей?
        - Нет, ваше высочество. Доктор Уэнрайт уже несколько дней не появляется ни в университете, ни в госпитале, ни у себя дома. Шпики проворонили его, но уверены, что он не покидал Авьен. Возможно, скрывается, но при обвинении в алхимии и чернокнижии это разумный выход.
        - Совсем, совсем плохо, - нахмурился Генрих. - А баронесса?
        - Она не выходит из дома.
        - Может и к лучшему. А, может, ей нужно и вовсе покинуть Авьен. Ты чувствуешь, Андраш?
        - Что, ваше высочество?
        - Гроза будет…
        И угрюмо замолк, прислушиваясь к голосам за окном.
        В столице неспокойно.
        В столице зрела буря.
        Распоряжение, переданное графу Рогге об освобождении Имре Фехера, вернулось без резолюции с припиской: «Вынесено на рассмотрении кабинета министров», после чего министр эвиденцбюро явился лично в кабинет его высочества.
        - Я полагал, граф, - расхаживая по комнате, цедил Генрих, избегая встречаться взглядом с посетителем и за время затворничества несколько одичав, - мое распоряжение как действующего регента должно выполняться незамедлительно! В чем причина заминки?
        - Простите, ваше высочество! - ответил старик, вздрагивающий от каждого движения Генриха, но все еще удерживающий осанку. - Я не имею права отпустить преступника, чья вина неоспоримо доказана дознавателями.
        - Так проверьте еще раз!
        - Нет оснований, ваше высочество. К тому же, для нового рассмотрения должно быть разрешение церкви…
        - С каких пор? - Генрих остановился и зло уставился на графа.
        - С тех пор, как его императорское величество слег, а по закону Священной империи распоряжения регента должны быть скреплены благословением его преос…
        - Вон! - закричал Генрих, хватая со стола первую попавшуюся книгу.
        Книга вспыхнула в его пальцах, огненным шаром пролетела через кабинет и рассыпалась искрами о защитное стекло Papilio maackii[28 - Парусник Маака, он же синий махаон.].
        Граф, с несвойственной старику прытью, сейчас же скрылся за дверями, а Генрих тяжело опустился в кресло, с трудом выравнивая дыхание и подавляя охватившую его дрожь.
        - Что за… пошлая ирония! - пожаловался он Томашу. - Даже будучи регентом, я бессилен вызволить друга из тюрьмы без позволения этого черта в сутане! Мне придется хорошенько потолковать с Дьюлой! Не позволю дергать меня за ниточки, словно деревянную куклу! Подай футляр, Томаш.
        Камердинер, вновь отрастивший на щеках белый пух, с окаменелым лицом оторвался от уборки и поднес требуемое. Генрих вынул пузырек и отбросил в раздражении.
        - Дьявол! Здесь пусто. Лейб-медика мне!
        Лоренсо явился без промедления. Как всегда, остановился на почтительном расстоянии, глядя на его высочество сверху вниз пуговичными глазами. Сперва доложил о здоровье кайзера - кормят жидким бульоном и протертой кашицей, делают массаж и дают лекарства, и хотя улучшений нет, но и видимых ухудшений тоже, - все это Генрих выслушал с плохо скрываемым нетерпением, потом заговорил, цедя по слову:
        - Герр Лоренсо, возможно, вы не знаете некоторых правил этого дома. Кроме здоровья отца, вы должны озаботиться и моим. Как кронпринца и, что важнее, Спасителя. А у меня имеются некоторые особенности, которые весьма опасны для окружающих. И меня самого. Ваш предшественник назначил мне терапию, и она чрезвычайно важна…
        - Да, ваше высочество, - Лоренсо по-журавлиному поклонился. - Но вместе с тем, я взял на себя смелость отменить некоторые препараты и, если вы позволите, рекомендовал бы…
        - Кто вам дал право? - перебил Генрих, скрипя зубами и из последних сил сдерживая рвущееся негодование. - Я не позволю! Отменить?! Какая дерзость! И больше не испытывайте мое терпение! Мне нужен морфий, и прямо сейчас!
        Лоренсо поклонился снова, развел руками и сообщил, что морфия нет.
        - Ни в Ротбурге, ваше высочество, ни во всем Авьене теперь не сыщешь.
        - Как?!
        Внутреннее пламя взвыло, болевой волной обнесло голову. Прижав пальцы к вискам, Генрих глядел на расплывающиеся цветовые пятна и сквозь колотящийся пульс едва различал слова костальерского медика:
        - Ваше высочество, еще до вашего регентства совет министров постановил предупредить создание зажигательных смесей и пресечь опасные алхимические таинства. А потому за эти дни из оборота изъяли такие вещества, как ртуть, сера, сурьма, мышьяк, цинковые белила, морфина сульфат и гидрохлорид…
        Он говорил и дальше, но слова рассыпались песком, скрипели на зубах невысказанной мыслью:
        - Черт в сутане! Он все подстроил!
        Генрих метался по кабинету, ожидая вестей от Андраша, и холодел, получая рапорты, что в таких-то числах такими-то полицейскими подразделениями были действительно произведены обыски аптек, госпиталей и фабричных складов с подробным указанием, что и в каких количествах было конфисковано, описано, уничтожено.
        - Почему не доложили?! - кричал Генрих, вместо огня ощущая настывающую в груди ледяную корку и слишком хорошо понимая, что даже если бы доложили - сделать уже ничего нельзя, что кто-то - его проклятое преосвященство Дьюла! - решил это до него, в обход его, и что никакие назначения и регалии не помогут.
        - Сегодня же срочно назначьте заседание кабинета, - отдал распоряжение секретарю Генрих, хватая шинель и путаясь в рукавах. - Кто-то хочет продемонстрировать свою власть? Хорошо, я приму вызов. Андраш, ты со мной.
        Не застегнувшись, сбежал по лестнице, судорожно глотая непривычный зимний воздух. Легкие жгло. Зубы предательски цокали.
        - Куда прикажете, ваше высочество? - осведомился адъютант, подсадив кронпринца в экипаж и впрыгивая следом.
        - В госпиталь на Райнергассе, - буркнул Генрих и, нахохлившись, отвернулся к окну.
        С Авьена сошла праздничная лихорадка, и улицы посерели, словно щеки тяжелобольного. У каждого перекрестка дежурили полицейские, столь одинаковые в своих траурных шинелях, что у Генриха двоилось в глазах и тоскливо ныло под ложечкой. Алели оградительные флажки. Холостыми выстрелами отзывался хлопающий по ветру транспарант с выцветшим «Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно!». Шпиль собора святого Петера поблескивал точно медицинская игла.
        Генрих вздрагивал, отводил глаза и цедил сквозь зубы:
        - Андраш, вели в объезд! Да поживее!
        И город на глазах менял обличье.
        Хлопьями слетала позолота.
        Исчезал имперский лоск.
        Дома жались вплотную, будто хотели и никак не могли согреться. Их окна зияли пустотой.
        - Здесь проходили обыски и погромы, - словно отвечая на невысказанный вопрос Генриха, проговорил адъютант. - За последнюю неделю арестовали более ста человек. Кого-то за хранение запрещенной литературы, кого-то, преимущественно фармацевтов - за торговлю запрещенными препаратами.
        - Как же госпитали? - с усилием спросил Генрих, мрачно разглядывая заколоченные ставни, случайных прохожих, старающихся как можно скорее прошмыгнуть между переулками и не попасться на глаза патрулям. - Как же чахоточные больные? Авьен стоит перед угрозой эпидемии, а церковь запрещает лекарства? Чем предлагают лечиться людям?
        - Молитвами, - ответил Андраш. - И верой в вас, ваше высочество.
        - Дело гиблое, - угрюмо отозвался Генрих. - В меня давно никто не верит.
        Еще издалека он различил темные отметины на стенах госпиталя и понял, что это следы шрапнели. У парадной дежурили полицейские: при виде подкатившего фиакра они насторожились, вскинули ружья в штыки. Но как только экипаж остановился и из него вышел сперва Андраш, потом и сам Генрих, патрульные взяли под козырек и трижды прокричали «Вива!».
        Генрих махнул им рукой - вольно! - и быстрым шагом пересек вестибюль.
        Здесь тоже царили запустение и тишина: цветы пожухли и высохли, подкопченный потолок давно никто не чистил, вместо медиков - все те же полицейские, и Генриху подумалось, что траурная форма куда более подходит месту, где теперь чаще умирают, чем выздоравливают.
        - Обыщи рабочие кабинеты и операционные, - велел Генрих адъютанту, и сам зашагал к лаборатории, где некогда впервые с помощью свечи Шамберлана или «бактериального фильтра», как называл его Натан, увидел скопление тьмы - vivum fluidum, растворимый живой микроб.
        Генриху казалось: тьма нигредо добралась и до него. Она разъедала его изнутри, подтачивала здоровье, держала в тисках, закрашивая привычный мир сплошной чернотой, и панацея - кристаллическая белизна альбедо, единственно верное лекарство, избавляющее от мигрени, терзаний, страха, больного отца, церкви и зреющей революции - могло храниться только здесь.
        Задержав дыхание в предвкушении, Генрих толкнул дверь и переступил порог.
        И сразу увидел знакомую фигуру, склонившуюся над столом.
        - Натан?
        Голос прозвучал непривычно хрипло. Но доктор услышал.
        Повернув изможденное, неопрятно заросшее лицо, дернул уголки губ в улыбке.
        - Харри… Мне не сказали о твоем приезде. Не ожидал…
        - Я тоже, - ответил Генрих, в досаде отмечая пустые полки в настежь распахнутых шкафах, битое стекло на полу и походный саквояж, раздувшийся от наспех упакованных в него вещей. - Мне доложили, что ты как в воду канул. Я думал, ты покинул Авьен.
        - Так и есть, - сказал Натаниэль, глухо кашлянув в кулак и с видимым отвращением обтерев руку о пальто. - Я уезжаю сегодня.
        - Что это значит? - нахмурился Генрих. - Я не давал распоряжений!
        - Хватило командиров и без тебя.
        - Кто? - машинально спросил Генрих, но сейчас же понял сам, и выдохнул в досаде: - Дьюла…
        - Он или его люди, я не стал вызнавать.
        - Почему не сказал мне?
        - У тебя были другие заботы.
        - Никто не доложил!
        - Значит, кто-то очень не хочет, чтобы ты знал.
        Генрих замолчал, гневно раздувая ноздри и ощущая нарождающуюся боль в левом виске - от нее глаз заволакивало белой полупрозрачной пенкой, на шее выступала испарина, и жажда - нестерпимая, душащая, пахнущая тленом и кислым потом жажда морфия, - терзала все неистовее.
        - Меня арестовали этой ночью, Харри, - между тем, продолжил Натаниэль. - Допрашивали чуть больше суток. Обвиняли в чернокнижии. Разгромили лаборатории. Сломали приборы и уничтожили все наработки. Единственное, что меня спасло - это ютландское подданство. Ты этого тоже не знал?
        - Нет, - ошарашенно ответил Генрих, рукавом оттирая пот. - Я ничего…
        - Тогда зачем ты здесь?
        Генрих сцепил за спиной руки, старательно скрывая дрожь. Болезненная пульсация стала невыносимой, от этого к горлу подкатила желчь, и он, подавив приступ тошноты, ответил:
        - Я должен был… проверить… спасти… хотя бы последние опытные образцы…
        И умолк, холодея под пристальным взглядом ютландца.
        - Знаешь, Харри, - медленно проговорил Натаниэль, и в его голосе было что-то, заставившееся Генриха настороженно подобраться. - Я знаю тебя достаточно давно. И хорошо научился распознавать ложь. А в последнее время ты врешь все чаще и больше. Может, ты и хотел изменить мир… когда-то… но не сейчас. Сейчас тебе плевать на образцы.
        - Что ты такое говоришь? - Генрих до хруста стиснул зудящие пальцы.
        - Правду. Я знаю, зачем ты пришел и что надеешься найти. Сколько времени прошло с последней порции?
        - Какое это имеет отношение?
        - Прямое. Ты болен, Харри. Болезнь уродует тебя. Мне так жаль…
        - Теперь ты говоришь как каждый в Авьене! - зло оскалился Генрих и подался вперед, вновь скользнув взглядом по шкафам. - Но мне не нужна твоя жалость. Мне нужен морфий!
        - У меня его нет.
        - Я не верю!
        - Но это так. Последний пузырек я использовал на бедном мальчике. Увы, он умер.
        - Я не верю, - повторил Генрих, пропуская последние слова мимо ушей и чувствуя, как внутренности превращаются в лед. - Этого не может быть! У тебя целая лаборатория, Натан!
        - Ты ведь знал его тоже. Родион Зорев, помнишь? Брат баронессы Маргариты.
        - Здесь, в госпитале! Или в катакомбах под Штубенфиртелем!
        - Харри, ты слушаешь? Я говорю о женщине, которую ты любишь!
        - Я велю обыскать! Немедленно! Сейчас же!
        - Харри, послушай!
        - И что ты прячешь в саквояже?!
        - Дьявол тебя раздери! - не выдержав, вскричал Натаниэль. - Так смотри!
        Одним движением ютландец вытряхнул содержимое на пол: пару шерстяных брюк, несколько рубашек, перчатки, очки, перевязанные бечевкой носовые платки, несколько пилюль в прозрачных флаконах - все не то!
        Генрих зарычал и с силой ударил кулаком в стену.
        Пламя куснуло кожу, но не вырвалось за перчатки, только вниз осыпались крохотные искры - холь-частицы, гаснущие раньше, чем они достигли пола.
        - Я по-прежнему честен с тобой, Харри, - сказал Натаниэль. - Но ты не желаешь ничего ни видеть, ни знать. За твоей спиной учиняют погромы. Убивают народ. Допрашивают твоих друзей. Твоя любимая женщина собирается бежать из страны. Ее брат умер. А я заразился чахоткой и, возможно, тоже скоро умру. Но тебе нет дела ни до народа, ни до погромов, ни даже то тех, кого ты когда-то любил. Потому что сейчас ты любишь только морфий.
        - Замолчи, - сквозь зубы процедил Генрих, сненавистью глядя в постаревшее лицо ютландца, но тот продолжал:
        - Ты наркоман, Харри. И теряешь власть даже над огнем. А ведь без огня не будет и ламмервайна. Холь-частицы умирают, оглушенные ядом. Ты умираешь! Но тебе все равно. Тобой можно играть как куклой. Можно дергать за ниточки. Можно посадить на трон как пустую картонку, и вершить террор от твоего имени, прикрываясь благими намерениями и волей Спасителя! Иногда мне кажется, твой отец был прав, когда говорил…
        - Заткнись!
        Генрих ударил - зло, с размахом, целясь прямо в лицо. Натаниэль успел уклониться, но все-таки послышался мокрый звук, и рука налилась свинцовой тяжестью, а ютландец, отвернувшись, принялся отхаркивать кровавую слюну - капли алели на белой эмали лабораторного стола, и это отрезвило Генриха.
        - Нат…тан, - тяжело выдохнул он. - Ты…
        - Уходи, - глухо проговорил Натаниэль. - Я не смогу помочь… ни тебе… ни себе… никому больше. Все кончено… ваше высочество.
        Последние слова хлестнули по Генриху точно плетью. Он вздохнул, захлебнулся кислой слюной и холодным, промозглым воздухом. Хотел ответить - но не нашел слова. Потому, повернувшись, прошел к двери.
        - Лауданум! - в спину ему крикнул Натаниэль. Генрих взялся за ручку и замер, не оборачиваясь, пока ютландец продолжал: - Опийная настойка. Ее еще не изъяли из оборота. Принимайте по полрюмки, ваше высочество. Возможно, это хотя бы немного облегчит ваше воздержание.
        - Пошел к… черту! - ответил Генрих.
        И, выйдя, громко захлопнул за собой дверь.
        Ротбург.
        В тот раз дурной знак появился перед грозой.
        Генрих подобрал его в саду, еще не понимая, что держит в руках, но уже очарованный гладкостью линий и красно-коричневым блеском панциря. Под панцирем дремало живое тепло. Там угадывались очертания плотного тельца и крыльев - пока еще только формирующихся, пока неподвижных.
        Генрих погладил куколку пальцем. В ее оцепенении скрывалось чудо.
        - Ваше высочество! Немедленно бросьте!
        Подоспевший учитель ударил его по руке - тогда еще по-детски мягкой, не обезображенной ожогами, - и куколка выпала на траву.
        - Мертвая голова - дурной знак, - с отвращением произнес Гюнтер и раздавил куколку сапогом - брызнула некрасивая бурая кашица.
        Чуда перерождения не случится.
        Днем маленький Генрих неутешно плакал и отказывался от обеда. Лейб-медик предположил, что у кронпринца жар и посоветовал бывать чаще на свежем воздухе, поэтому ближе к вечеру учитель Гюнтер взял подопечного на прогулку в охотничий заказник, рассчитывая вернуться до начала грозы.
        Не ожидая, что она придет так скоро.
        О, да! Никто не ждал, что она начнется так скоро!
        Генрих возвращался в реальность, будто поднимался с илистого дна. От каждого вдоха в легкие вонзались острые булавки. От каждого выдоха глазные яблоки пульсировали как желейные шары.
        Заседание кабинета получилось коротким и сумбурным. Генрих требовал пересмотреть дело Имре Фехера, косился в подготовленную речь, цепляясь за четко выстроенные фразы, но рот высыхал, слова застревали в горячем горле, и буквы плыли, рассыпались, перемешивались в бурую кашицу, и оттого выступление получилось путанным и неловким.
        - Нет оснований для пересмотра, ваше высочество, - скрипел сухой голос епископа Дьюлы, словно мел по грифельной доске. - Вина герра Фехера доказана, и эти доказательства неоспоримы. Точно так же, как неоспоримо участие ютландского подданного Натаниэля Уэнрайта в алхимии и колдовстве. Кабинет министра вынес решение до вашего назначения, и отменить его, увы, не в ваших полномочиях. Так прописано в законе. Но не волнуйтесь, ваше высочество. Мы делаем это для блага страны и короны. Для вашего блага.
        Генриху хотелось кричать. Бить ладонью о стол и кричать, что они превысили полномочия, что он регент, что плевать он хотел на древние, покрытые пылью законы, что пусть министры во главе с Дьюлой убираются к черту, иначе он раздавит каждого как гусеницу!
        Генрих молчал, задыхаясь на мелководье и обтирая снова и снова проступающий пот. Окружившие его глыбы министров были одинаковы и глухи. От них несло плесенью и отжившими догмами. Вдали погромыхивал гром… а, может, били часы.
        Перед грозой всегда неуютно и душно.
        Генриху хотелось воды.
        Немного воздуха и воды.
        И морфия. Сильнее всего - морфия.
        - Вы утомленно выглядите, ваше высочество, - в конце заседания сказал Дьюла. - Следите за самочувствием. А лучше обратитесь к Богу, - и, понизив голос, добавил: - Ко мне.
        Прикосновение его сухих ладоней было как касание змеи. На безымянном пальце кроваво сверкал рубин. Генриху почудилось, что такую же каплю он видел у графа Рогге, но министр Эвиденцбюро давно ушел. Кабинет опустел. Снаружи о рамы плескалась вечерняя мгла.
        Очередная неудача: как с госпиталем, как с ружьями, как со всем, что случалось в его нелепой жизни.
        Генрих раз за разом пытался прикурить сигару, но искра тлела на кончике ногтя и не хотела разгораться. Как говорил Натан?

«Холь-частицы умирают, оглушенные ядом. Ты умираешь!»
        Вздор! У Генриха в запасе целых семь лет. Но он, действительно, умрет, если как можно скорее не примет морфий - с последнего укола прошло одиннадцать часов. Одиннадцать! Можно ли выдержать больше?
        От мысли, что выдержать придется, у Генриха холодела шея.
        Сигара зажглась с пятой попытки. Хлопнула дверь кабинета, впуская чужой запах, силуэт, шуршание кожи о кожу. У турульского посла все та же ровная осанка, все тот же внимательный взгляд, чем-то похожий на взгляд Дьюлы - немудрено, раз они одной крови.
        - Ваше высочество, - по-военному щелкнув каблуками, Медши с достоинством поклонился, макнув волосы в густую тень. Пламя свечей качнулось, Генрих тоже качнул головой - к горлу прыгнул кислый комок, и мозг запульсировал, щетинясь иголками мигрени.
        - Рад, что вы откликнулись на мое приглашение, граф, - заговорил Генрих, стараясь быстрее перескочить через пустой официоз и перейти к сути. - И я благодарен вам за помощь и поддержку, которую вы оказываете мне в моих изысканиях.
        - Я счастлив служить Спасителю, - Медши снова поклонился, коснувшись ладонью груди. - Мои старания есть результат вашей лояльности.
        - А моя лояльность теперь зависит от ваших усилий, - натянуто улыбнулся Генрих, хотя улыбаться совсем не хотелось. - Мы, кажется, слегка повздорили в прошлый раз, но я не сержусь. Мне бы хотелось продолжить нашу дружбу.
        - Как пожелает ваше высочество, - глаза Медши пуговично поблескивали, ощупывая взглядом массивные шкафы, книги, пресс-папье, бабочек под стеклянными колпаками. - Простите, если мои прошлые слова показались дерзкими. Но я лишь озабочен судьбой своей страны.
        - Как я озабочен Империей, - глухо ответил Генрих, затягиваясь сигарой и надеясь, что тени и дым достаточно скрывают его неприлично-мокрое дергающееся лицо. - Понимаю. В Авьене сейчас неспокойно. Вы слышали об «аптечных погромах»? - он покачал головой, и в груди прыгнула, заскреблась морфиновая тоска. - Больницы закрывают, мой друг Бела. Изымают препараты, без которых создание ламмервайна невозможно.
        - Я слышал, ваше высочество. И горюю вместе с вами.
        - Нельзя останавливаться, когда мы так близко к разгадке. Нельзя отступить. Поэтому я хочу перенести лаборатории в Буду.
        - Понимаю, к чему вы клоните, ваше высочество…
        - Да, да. Как регент, я обязуюсь и дальше покровительствовать Туруле. Вы же взамен продолжите разработки на вашей земле, а иногда станете тайно переправлять в Авьен запрещенные здесь вещества, такие как цинк, мышьяк, сурьма… - Генрих прикрыл глаза и видел меж веками и глазными яблоками пульсирующие белые нити. Давай же! Скажи это! За этим ты позвал посла! Скажи вслух! - …морфий. Мы можем начать прямо завтра. Я позабочусь, чтобы все прошло гладко. И, разумеется, это только между нами.
        Он перестал дышать, слушая, как мучительно громко колотится сердце.
        Медши не отвечал.
        В глубине дворца принялись бить часы, отмеряя очередной отрезок тоскливого ожидания.
        Двенадцать часов!
        Двенадцать с последней порции!
        Генрих никогда не заходил так далеко.
        Его стало знобить.
        - Так что же? - нетерпеливо спросил он, разлепляя веки и с неприязнью отметив, что Медши слегка улыбается, словно поняв причину нетерпения.
        - Я и турульский народ готов служить вам, ваше высочество, - ответил посол. - Но, к несчастью, мы тоже подчиняемся авьенским законам. Ни я, ни мои друзья-офицеры ничего не смогут сделать для вас, пока Турула не является независимым государством, а вы не…

«Император, - мысленно закончил Генрих, и покачнулся, услышав из-за портьер: - Слава императору Генриху! Авьен будет стоять вечно!»
        Дрожа, он загасил сигару и принялся подниматься, упираясь кулаками в столешницу.
        - Я понял вас, граф. Вас и ваших подельников. Всех, кто толкает меня на предательство. Всех, кто желает воспользоваться мной! Я не позволю! - он стукнул кулаком о стол, из-под манжет тускло плеснули искры. - Никогда! Никогда! Никогда! Подлый изменник! Вон!
        Теперь он кричал, перегнувшись через стол, пытаясь перекричать бой часов в глубине Ротбурга, оглушающую пульсацию сердца, собственную боль. И когда Медши, все так же невозмутимо поклонившись, покинул кабинет, Генрих упал в кресло, в бессилии скрипя зубами и почти не чувствуя, как на щеках прожигают дорожки злые слезы.
        Он больше не выдержит.
        Не выдержит давления послов и министров: его разотрут в кашу как куколку бражника!
        Не выдержит тяжелых взглядов.
        Шепотков.
        Глупых законов.
        Пустой борьбы.
        Собственного бессилия.
        Он не выдержит без дозы морфия!
        Отвернув голову, Генрих впился зубами в собственный рукав и тихо застонал.

«Лауданум, - сказал в голове тусклый голос Натаниэля. - Это облегчит воздержание…»
        Генрих с усилием поднялся. Часы только закончили бой, а казалось - прошел еще час. Мигрень пилила череп тупой ножовкой, под ребрами настывал лед.
        Нужно найти лауданум. Найти лекарство. Тогда он снова сможет соображать. Тогда он придумает, как выкрутиться. Тогда он не будет столь беспомощно открыт стервятникам из кабинета министров!
        Генрих выглянул из кабинета: в салонах никого, кроме гвардейцев. А эти истуканы исполнительны и молчаливы. Они - игрушечные солдатики из детства. Генрих скажет: огонь! И гвардейцы вскинут ружья. Скажет: умрите! И они лягут бездушными кусками олова.

«Турульские и авьенские офицеры готовы присягнуть своему Спасителю…»
        Так говорил Медши.
        Генрих обливался потом и прятал лицо в воротник, пытаясь не смотреть на пугающих его истуканов. Возможно, среди них есть предатель. Возможно, кто-то прямо сейчас готовит за его спиной государственный переворот.

«Подписывайте отречение, отец!»
        Со стен молча, с укоризной смотрели портреты блистательных предков. В их руках была не только божественная сила, но и власть. А он…

«Ты наркоман, Харри, и теряешь власть даже над огнем».
        Генрих ускорил шаг.
        Думать о лекарстве. Надо думать о лекарстве. Где его могут хранить? У отца? Нет, успокоительные препараты не показаны паралитику. Тогда кому? Если не ему, Генриху, может, его родным? Жене? Вечно обеспокоенной матери?
        Генрих свернул в женскую половину дворца.
        Здесь было по-особому душно: дурманили запахи увядающих цветов, сильнее топили печи. На потолке - легкомысленная лепнина. Толстощекие ангелочки-путти усмехались со стен.

«Что смешного? - хотел сказать им Генрих, останавливаясь возле покоев императрицы. - Что вы видите смешного во мне? Я болен. Я раздавлен. Я не вынесу еще одного часа без морфия! Не вам осуждать меня!»
        Он несмело стукнул в дверь.
        - Матушка?
        И вошел.
        Никого.
        Кровать под балдахином свежа и устлана свежесрезанными цветами.
        Свечи едва трепещут в канделябрах - значит, императрица вышла ненадолго.
        Слева - крупный портрет ее самой. Справа - семейный. На нем у матери счастливая и теплая улыбка, отец еще молод и курчав, а маленький Генрих похож на ангела.
        Впившись ногтями в зудящие стигматы, он как лунатик прошел через комнату.
        У зеркала - расческа, кувшин для умывания, полотенце. Пузырьки и флаконы теснят друг друга, сверкают стеклянными гранями. Вот фиалковые духи, вот розовая вода, вот галарские крема, масла, какие-то снадобья вовсе неясного назначения.
        Сердце стукнуло и замерло, коченея от узнавания.
        Крохотная бутылочка, аккуратно заткнутая пробкой. Алый мак на этикетке - словно кровавая капля, словно рубин на пальце епископа.
        Laudanum.
        Возможность прожить еще час без сильной боли. А потом, потом…
        Генрих не думал, что будет потом. Схватив бутылочку, он повернулся, чтобы уйти, как услышал легкие шаги снаружи.
        Страх прилил к горлу, закупорил его, лишив возможности дышать и рассуждать здраво. Генрих метнулся к балдахину, потом к шкафу, дернул за створку - закрыто.
        Если войдет императрица, что ей ответить? Что говорить, когда она посмотрит на него высокомерно и скорбно? Признаться, что пришел сюда искать опийную настойку? Соврать, что шел к жене и ошибся дверью? Еще больше запутаться во вранье, покраснеть, запнуться в словах, и тогда мать подожмет губы и скажет:
        - Какой позор! Я не ожидала от тебя, Генрих!
        Или еще хуже, зайдется плачем, упадет на постель, точно умирает, и ее саму придется отпаивать лауданумом и звать лейб-медика с нюхательной солью.
        Генрих скользнул за портьеру в тот момент, когда в комнату вошли. Он прижал бутылочку к груди, стараясь не дышать и досадуя, что, должно быть, даже в соседнем салоне слышно, как бешено колотится сердце.
        Женщина прошла к трюмо, поставила на подставку тазик с розовой водой, и Генрих с разочарованием понял, что это всего-навсего камеристка.
        Он выдохнул, но все-таки зажал рот ладонью. Не нужно, чтобы его заметил хоть кто-то! Не теперь! Не с опийной настойкой в руках!
        Камеристка не услышала. Достав щетку, она принялась обмахивать пыль с вазонов, столиков, с семейных портретов. Генрих зажмурился, принимаясь считать про себя, чтобы ненароком не выдать громким дыханием или стоном: мигрень бесновалась, подкожный зуд сводил с ума, и больше всего на свете хотелось вытащить зубами пробку и приложиться к зеленому бутылочному горлышку - Генрих ждал этого глотка, как умирающий от жажды ждет глотка пресной воды.
        От мысли, что камеристка не завершит уборку до прихода императрицы, становилось дурно.
        Наконец, она закончила.
        Взяв щетку подмышку, женщина поправила фитили на свечах, заменила сгоревшие новыми, и вышла за двери.
        На всякий случай, Генрих подождал еще немного, и только потом вышел - как вор, крадучись, несмело выглядывая за двери. Но Бог сегодня был милостив к нему - снаружи опять никого. И Генрих с усмешкой подумал, что обязательно - не сегодня, нет, но в ближайшие дни! - воспользуется советом Дьюлы и поблагодарит Господа в его обители. А сейчас - к себе, к мертвым бабочкам и черепу на столешнице. Принять настойку и провалиться в сон…
        По крайней мере, Генрих надеялся, что будет именно так.
        - Коко!
        От окрика он затрясся, взмок, сжал бутылочку так, что хрустнули суставы.
        Не императрица, нет. Всего лишь равийка, в болезни и здравии черт-ее-побери-жена!
        Бросившись к Генриху, она обвила его за плечи.
        - Дорогой, - проворковала Ревекка, глядя на супруга глупыми сияющими глазами. - Наконец я поймать! Я ждать вас, чтобы сказать! О! Сейчас вы быть счастливы! У нас скоро будет…
        - Прочь! - Генрих оттолкнул ее, и отшатнулся сам. - Подите прочь к чертовой матери!
        Она застыла, как соляной столб, приоткрыв рот и округлив потухшие глаза.
        - Не вам осуждать меня! - придушенно сказал Генрих. - Вы не смеете осуждать! Оставьте меня в покое!
        И, не оглядываясь, пошагал через салоны, прижимая к сердцу бутылочку с лекарством - надеясь на исцеление и в то же время страшась, что исцеления не будет.
        Ротбург, затем собор святого Петера.
        Боль на время притупилась, словно на мигренозные иглы надели резиновые колпачки, но это было лучше, чем ничего. Несколько глотков лауданума гораздо лучше - чем вовсе ничего, хотя и недостаточно, чтобы окончательно утолить терзавшую Генриха жажду.
        К двум часам пополуночи он все-таки соскользнул в забытье, но продолжал слышать снова и снова повторяющийся часовой бой, шаги прислуги, треск свечей в канделябрах. Звуки нарастали и смешивались в навязчивый гул - так гудит далекий-далекий гром, так шелестят ветви под усиливающимся ветром, так воскресают мертвые бабочки. Генрих чувствовал на своих щеках прикосновения сухих крыльев, по венам, вызывая щекочущий зуд, сновали личинки, но не было сил ни пошевелиться, ни закричать.
        Очнулся он в пятом часу в насквозь промокшей постели.
        Пепельно-белый, похожий на призрака Томаш поднес остаток настойки. Генрих послушно хлебнул - спирт обжег язык, - и старательно задышал через нос, чтобы не вытошнить выпитое. С помощью камердинера перебрался на кушетку - столь же неуютную, как ложе из гвоздей, - и там его все-таки вырвало.
        - Не извольте беспокоиться, ваше высочество, - суетливо бормотал Томаш, притаскивая сперва ведро, потом тряпку.
        Генрих следил за ним мутным взглядом и думал о морфии. Об игле, входящей под кожу. О белом пуховом коконе, в котором Генрих привык прятаться от боли и неудач.
        Он не заметил, как снова провалился в полусон, и видел мертвых бабочек - у каждой из брюшка торчала булавка, и на каждой булавке выступала ядовитая роса. Генрих стягивал перчатки, обнажая зреющие в его ладонях бутоны.
        - Не тратьте силы, ваше высочество, - шептал кто-то невидимый, скрытый в тенях. - Обратитесь к Богу. Ко мне.
        Бабочки пролетали мимо, дразня касанием крыльев, и Генрих безутешно, по-детски плакал.
        И проснулся в слезах.
        Часы били девять.

«Больше суток! - в ужасе подумал Генрих. - Боже милостивый! Прошло уже больше суток!»
        Он пробовал работать - но думал о морфии.
        Начинал читать - а думал о морфии.
        Приказал было Томашу найти еще лауданума, но почти сразу отказался от этой затеи - настойка не могла заменить привычную порцию. И Генрих бесновался, срывая раздражение на ни в чем не повинном старике - и каждую минуту думал о морфии.
        А еще о словах, сказанных его преосвященством:

«Обратитесь ко мне…»
        Да, да! Вот, кто стоял за арестом Фехера, за высылкой Натана, за «аптечными погромами», за запретом регенту вмешиваться в важные государственные дела! Дьявол в сутане. Паук, опутавший паутиной несчастный Авьен. Всех Эттингенов, включая самого Генриха.
        Во втором часу он не выдержал и приказал Томашу подготовить экипаж.
        - Ваше высочество, вам бы в постель… - испуганно отвечал камердинер.
        - Мне нужно! - огрызался Генрих, в спешке путаясь в рукавах. Рубашка липла к мокрому телу.
        - На улице слякоть и ветер.
        - Возьму шинель.
        - Вчера опять стреляли.
        - Со мной будет Андраш.
        - Ах, Господи! - всплескивал руками камердинер. - Куда вам в таком состоянии!

«В лапы к пауку», - мысленно ответил Генрих, а вслух сказал:
        - Я вернусь через пару часов, Томаш. Подготовь ванну.
        И, улучив момент, когда камердинер отвернулся, сунул за пояс револьвер.
        Авьен лихорадило.
        Он был влажен, как исподнее Генриха. Сер, как его ввалившиеся щеки. Улицы вздувались венами, кишели личинками людей.
        Генрих остервенело расчесывал стигматы и избегал встречаться с адъютантом взглядом.
        - Ваше высочество! Смотрите! - сказал вдруг Андраш. - Там, на углу! Разве это не баронесса?
        Генрих глянул в окно.
        Сперва показалась, будто Маргарита облита смолой, но, глянув второй раз, стало понятно, что она в трауре.
        Сердце затрепыхалось часто-часто.

«Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем…»
        Он разлепил губы, чтобы остановить экипаж. Но проглянувшее из-за облаков солнце сверкнуло на соборной игле.
        Внутренности скрутило требовательной болью.
        Генрих задернул шторку и, обливаясь потом, закричал Андрашу:
        - Чего медлишь? Поехали! Живей, живей!
        Ее силуэт оставался в памяти, как ожог.
        Экипаж миновал полицейское оцепление и остановился у собора.
        Внутри пахло просмоленной древесиной и гарью. Сквозь новые витражи - копии безвозвратно утраченных, - едва сочился свет. Вдоль паутины строительных лесов ползали реставраторы, старательно счищая копоть с ликов святых.
        Собор был ровесником династии. Он пережил эпидемии и войны, в его стенах крестились, женились и умирали короли. Он устоял при взрыве, в память об этом обзаведясь черной вуалью на стенах и полукругом в двадцать одну свечу - ровно по количеству погибших на месте взрыва, а затем и в госпитале.
        Собор останется, даже когда умрет последний из Эттингенов.
        Показалось, будто свечи разом погасли. Генрих в замешательстве отступил. Но это чужая фигура на миг заслонила тусклый свет и распрямилась с сухим хрустом.
        - Вы все-таки почтили своим присутствием… - голос был столь же сухим и трескучим. Повернувшись, Дьюла почтительно склонил прикрытую алой шапочкой голову. - Я напугал вас?
        - Нет, нет, - ответил Генрих, отводя взгляд от этой кроваво-красной, будто с содранной кожей, макушки. - Здесь просто темно…
        А хотелось, чтобы стало еще темнее. Чтобы не видеть этого отвратительно тощего человека, его пустых неподвижных глаз, медленное движение пальцев, перебирающих четки.
        - Последствия пожара, ваше высочество, - меж тем, ответил епископ, и снова перебросил бусины - щелк, щелк. Отвратительный звук. Так давят куколки мотыльков. - Однако наших накоплений и пожертвований хватит, чтобы в скором времени завершить работы. Хотите все осмотреть?
        - Я пришел не за этим.
        - Напрасно. Принцу-регенту не мешало бы овладеть навыками хозяйственника.
        Показалось, или неподвижность лица прорезала усмешка? Генрих нервно дернул щекой и в досаде ответил:
        - Что в этом толку, если принимаю решения все равно не я?
        - Ах, в этом дело, - щелк, щелк. - Вам не хватает власти?
        - Скорее, полномочий.
        - Увы, ваше высочество, - Дьюла развел руки и между пальцев епископа закачался крест: крохотная фигурка Спасителя корчилась в охватившем его нарисованном пламени. - Ни вы, ни я не вправе изменять установленный законом порядок.
        - А кто вправе, ваше преосвященство?
        - Возможно, ваш батюшка, - теперь епископ неприкрыто улыбался. Его мелкие зубы белели, точно кристаллы морфия. - А, лучше сказать, Он.
        И с многозначительным видом поднял вверх указательный палец.
        - Может законы и небесные, - сдержанно возразил Генрих, и каждое слово скрипело на зубах как песок. - Но писали их люди. Заповеди моего прадеда Генриха Первого высечены на его кенотафе[29 - Кенотаф - надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила.], хотя я никогда не видел их воочию.
        - Вы никогда особенно не тянулись к истории семьи, ваше высочество, - с укором заметил епископ. - В последний раз, когда речь зашла об Эттингенской крови, вы выдворили меня вон.
        Он покачал головой, и отблески свечей потекли по алой шапочке, будто кровавые ручейки. Генрих оттер взмокшее лицо рукавом.
        - Я был… неправ, - с усилием выдавил он, избегая встречаться взглядом с пустыми глазами Дьюлы. Смотреть в них все равно, что в ружейный ствол. - Простите мою грубость. Но теперь… Империю лихорадит. Народ готовит бунт. Отец при смерти. А мне…
        Он скрипнул зубами и умолк, давя на корне языка невысказанное желание, и украдкой ощупал рукоять револьвера под шинелью. Сейчас же испугался, что епископ заметит, и отдернул руку.
        Шею обдало сквозняком.
        Прошелестели вкрадчивые шаги.
        Его преосвященство остановился совсем рядом, дыша сладостью кагора и ладаном, и Генрих не видел, но чувствовал - его рассматривают как мотылька под стеклом.
        - Ваше высочество! - с фальшивой мягкостью проговорил епископ. - Я не сержусь на вас. В конце концов, я всегда был другом семьи и хотел бы стать вашим духовным наставником, даже в минуты разногласий понимая, что у каждого настает свое время открыть сердце Господу. И оно, наконец, настало. Я ждал вас.
        Ждал?
        Ну конечно.
        Он знал, что рано или поздно кронпринц сам придет в расставленные сети. Он готовил это так долго, предвкушая, когда останется с соперником один на один.
        Он не отпустит жертву, пока не высосет до дна.
        Кто вкусит эликсир, обретет бессмертие…
        - Да, - прошептал Генрих, стискивая зудящие до ломоты суставы. - Вы правы, ваше преосвященство. Мне нужна помощь… мне больше не к кому идти.
        И вздрогнул, почувствовав на плече прикосновение паучьих пальцев.
        - Мой бедный мальчик! - сочувственно проговорил Дьюла. - Конечно, я помогу. Следуйте за мной.
        Генрих никогда не бывал в фамильном склепе, хотя учитель Гюнтер много рассказывал о нем. Говорил, будто работа над усыпальницей продолжалась более пятидесяти лет - художники рисовали эскизы, моделировали их из глины и воска, работали с редким черным мрамором, бронзой и позолотой. Будто саркофаг Генриха Первого столь огромен, что в нем можно уместить с десяток лошадей, но внутри - пусто, потому что от правителя Священной империи осталось лишь сердце. Будто охраняют его сорок черных рыцарей, которые неподвижны днем, но оживают, едва Пуммерин пробьет полночь, и если его высочество не уснет вовремя, как все послушные мальчики, то услышит, как глубоко внизу марширует армия черных истуканов.
        Иногда, просыпаясь ночью по нужде, маленький Генрих замирал от страха: биение собственного сердца казалось ему эхом подземных шагов. Но плакать было нельзя, и звать на помощь было нельзя, ведь от страшных черных рыцарей не спасут и гвардейцы. И уж точно они не спасут от недовольства отца-императора. Поэтому Генрих терпел до рассвета, завернувшись в одеяло как в кокон.
        Он терпел и сейчас, нащупывая в полутьме узкие каменные ступени и считал: восемь… двенадцать… девятнадцать… двадцать три…
        Лестница закручивалась винтом. Свечи едва коптили. Острая тень Дьюлы ползла по стене, будто гигантский богомол.
        Тридцать восьмая ступенька уперлась в кованую дверь.
        - Здесь, ваше высочество, - негромко проговорил епископ. Его лицо скрывала полутьма, и Генрих лишь услышал, как звякнула связка ключей. - Вы готовы?
        - Более чем когда либо, - хрипло ответил он и снова тронул револьвер.
        Нельзя сдаваться. Нельзя позволить взять над собой верх. Бороться до конца, и если не победить, то хотя бы…
        Из-за двери плеснул нутряной багровый свет.
        Генрих задержал дыхание, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь склеенные ресницы, но некоторое время проем заслоняла тень.
        - Входите, ваше высочество, - донесся приглушенный голос епископа. - Вас ждали здесь слишком долго.
        Тень отступила, и тогда Генрих сразу увидел саркофаг.
        Он действительно был огромен - не таким, как представлялся в детстве, и каким виделся во снах, но все же внушительным, - бронзовый лик коленопреклоненного Спасителя устало глядел из-под купола усыпальницы. В воздетых ладонях пылало неугасимое пламя.
        Генрих обхватил ноющие запястья и заметил, что все еще стоит на пороге: за спиной - чернота каменной кишки, впереди - кровавое зарево. Войти в него все равно что прыгнуть в костер.
        - Я мог бы прождать еще семь лет, - заметил Дьюла, и подол его сутаны мягко зашелестел по красному мрамору, в котором отражались блики многочисленных ламп. - Может, немного меньше. Ведь вас, ваше высочество, однажды надо будет подготовить к обряду. Но я счастлив, что это случилось раньше. Счастлив и горд. - Он, наконец, повернулся, и Генрих заледенел: по губам епископа бродила мечтательная улыбка. - Горд, что стал первым, кто привел вас сюда. Но что же вы медлите?
        Генрих шагнул вперед. За спиной, будто того и ждали, разом захлопнулись двери, оставив его один на один с епископом.
        Один на один с пауком.
        - Сюда не часто заглядывают гости, - вновь заговорил Дьюла, проводя ладонью по ажурным узорам кованой решетки саркофага - диковинным птицам и зверям с драконьими хвостами, цветам с бриллиантовой росой на позолоченных лепестках, ощеренным пастям химер. Его голос, приглушенный и падающий, словно в вату, вызывал у Генриха неконтролируемый страх. - Ваш батюшка бывал дважды: на смерть собственного отца и после вашей инициации. Хотел просить совета у мертвецов. Хотя от Спасителя не остается ничего, кроме его сердца. Они хранятся здесь, - погладив крышку саркофага, дотронулся до трех мраморных шкатулок. - Сердце Генриха Первого, Генриха Второго и Генриха Третьего. А скоро к ним добавится и четвертое. - Он ухмыльнулся в открытую и добавил. - Ваше. - После чего качнул головой и закончил: - Ваш отец это понимал. Но ему, как и вам, некуда было идти. Надеялся на чудо, хотя настоящее чудо уже зарождалось внутри вас. Он не принял его. Глупец!
        Слово прозвучало, как выстрел, и Генрих подался вперед.
        - Вы говорите… о моем отце, - сжимая кулаки, выдавил он. - Попрошу соблюдать приличия!
        - Вы гневаетесь? - все с той же рассеянной улыбкой произнес Дьюла. - Не нужно, ваше высочество. Гнев - смертный грех. Ваш доблестный предок это понимал. Взгляните!
        Точно в дурном сне Генрих различил выбитую в бронзе надпись:

«Гнев есть погибель. Вспыхнув, унесет жизни невинных».
        - Так и случилось, - продолжил епископ. - Невинные разделили судьбу своего монарха. Потому они здесь.
        И, повернувшись, взмахнул рукой - словно счистил пелену с глаз.
        Тогда Генрих увидел.
        Их действительно было сорок: расставленных вокруг саркофага, черных, как смоль, облаченных в рыцарские латы.
        - Остхофф и Рогге…
        Высотой в два человеческих роста, каждый с фамильным гербом.
        - Рехбер и Крауц…
        Лица некоторых скрыты забралами, другие несли узнаваемый отпечаток рода.
        - Штейгер и Зорев…
        Сейчас неподвижных, но оживающих, когда пробьет полночь.
        - Приближенные Генриха Первого. Черная свита. Они первыми познали силу Божьего гнева, и распространили его дальше, как заразу. Вы видите, ваше высочество, как страшны их лица? Видите язвы на шеях и руках? - голос Дьюлы скрипел, ввинчивался в висок, погружал в безумие, и четки снова хрустели меж пальцами - щелк, щелк. - Чумные бубоны мазали снадобьем из змеиного яда и измельченных лягушек, вырезали и прижигали каленым железом. Эти фигуры несут на себе отпечаток эпидемии, едва не уничтожившей Священную империю. Эти лица - копии, снятые с посмертных масок. Взгляните на них внимательнее, ваше высочество!
        Генрих взглянул и почувствовал дурноту. Коснулся дрожащими пальцами воротника шинели.
        - До… вольно, - прохрипел он. - Я не хочу…
        - Вы узнаете их, не так ли? - в голосе Дьюлы - ни капли жалости, бусины четок все с тем же отвратительным звуком перекатывались в руках. - Как часто видели их потомков на балах? Обменивались любезностями? Пили с ними на брудершафт? Каково было целовать ту, чей далекий предок сейчас стоит здесь, напротив вас, с обезображенным чумными язвами лицом?
        - Замолчите!
        Генрих рванул ворот, и пуговицы отскочили, зацокали по мрамору, посверкивая круглыми боками.
        Нет воздуха. Душно! Морфия бы!
        - Вы ведь хотели увидеть, - с издевкой выговорил Дьюла, назойливо пробиваясь сквозь болезненный звон. - Так смотрите. Законы, о которых вы отзываетесь так небрежно, но по которым уже много сотен лет живет вся ваша династия, находятся здесь.
        Епископ хлопнул ладонью по саркофагу, и что-то внутри загудело, зазвенело, или это мигрень разрывала на части голову?
        Высеченные в бронзе буквы обжигали роговицу:

«Каждый кует свое счастье».

«Светя для блага народа, сгорай!»

«Прежде, чем исцелять других, исцелись сам».

«Императоры рождаются и умирают, но Авьен будет стоять вечно…»
        Генриха скрутило судорогой. Оборвав последние пуговицы, он зашелся кашлем, давя рвотный позыв и сплевывая кислую слюну.
        - Эти слова… так же пусты… как этот саркофаг, - с натугой выговорил он, вытирая рукавом подбородок и губы. - Но я постараюсь… исправить упущение.
        И рывком выхватил револьвер.
        Дьюла отступил - но скорее, от неожиданности.
        - Ваше вы… - начал он, и кадык несколько раз дернулся над белым воротником.
        - Молчите и… не двигайтесь, - просипел Генрих, держа револьвер обеими руками и безуспешно пытаясь унять дрожь. - Иначе я убью вас.
        - Вы ведь Спаситель, - голос епископа скрипнул, будто ножом по металлу.
        - Не убийца.
        - Я убивал оленей и кабанов, - возразил Генрих, втайне радуясь, что перчатки не дают соскользнуть мокрым пальцам с крючка. - А вы куда хуже… чем олень или кабан. Вы паук, ваше преосвященство. Сосете кровь из прихожан… Плетете интриги за спиной моего отца, закрываете больницы и школы! Авьен задыхается в ваших сетях! Всем будет свободнее дышаться без вас!
        Дьюла выпрямился, и его лицо закаменело.
        - Вы спятили, - процедил он, едва разжимая губы. - Но я понимаю, что гложет вас, ваше высочество. Мне доложили. Я мог бы дать вам…
        - Молчите! - револьвер вильнул в руках, желудок скрутило коликами, и Генрих, сохраняя равновесие, прижался плечом к саркофагу. - Мне стоило догадаться. Я хочу, чтобы вы написали отречение… Добровольно отказались от сана и всех притязаний, с ним связанных. Но сначала… - Генрих облизал высохшие губы. - Сначала вы найдете лекарство. Иначе я убью вас! - сглотнув, смахнул со лба налипшие волосы. Пот стекал ручьями, перед глазами стояла пелена. - Никто не знает, что мы здесь, внизу, под Авьеном. Знали бы - пришли бы на помощь. Но я убью вас, а тело сожгу. Наполню вашим прахом четвертую шкатулку, - эта мысль показалась Генриху столь забавной, что он не удержался от усмешки и добавил: - Как вам это нравится, ваше преосвященство? Хотите занять мое место?
        Показалось, Дьюла скользящим движением смахнул что-то с саркофага. Генрих оттер пот и увидел, что епископ по-прежнему не двигается, и его лицо мертво, как у бронзовых истуканов.
        - Вы ведь просвещенный человек, ваше высочество, - заговорил Дьюла, небрежно роняя слова. - Славный потомок великой династии. И не станете совершать неосмотрительные поступки, даже если вам сейчас тяжело. А я знаю, что вам тяжело! Вас лихорадит. Вам нужен морфий. Но если убьете меня, никто не подскажет, где его взять…
        - Ублюдок! - просипел Генрих.
        Револьвер в его руках повело.
        - В вас говорит болезнь, - между тем, продолжил епископ, слегка наклоняясь вперед и - даже под дулом револьвера! - глядя на Генриха с отвратительной, унижающей жалостью, от которой хотелось вымыться. - Вы не злой, просто больной человек. Сколько вам осталось? Шесть с половиной лет, может, меньше.
        Его голос обрел вкрадчивые нотки, и Генриху стало казаться, что его обволакивает что-то темное, липнущее к коже, мешающее дышать.
        Это был дурной сон.
        Очередной кошмар, где оживали мертвые бабочки и детские чудовища. Но от этого кошмара не проснуться.
        - Хотите власти? - продолжил епископ. - А сумеете ее удержать? Подумайте, куда эта власть заведет всех нас. Не лучше ли принять судьбу и довериться тем, кто знает, что с этой властью делать?
        - Довериться… - покривился Генрих, с трудом фокусируя взгляд на расплывающейся фигуре. - Неужели… вам?
        - Да, ваше высочество. Именно мне, - тень епископа качнулась и выросла до потолка. Генрих рядом с ним стал вдруг маленьким и хрупким, точно он и не Спаситель вовсе, а глиняный сосуд, помещенный в печь-атонар.

«Алю-дель»[30 - Алюдель - алхимический сосуд из глины.] - пришло из детства забытое слово.
        Так когда-то давно называл его этот длиннолицый, прилизанно-черный, истекающий ладаном человек. Он закрывал печное отверстие заслонкой и подсматривал в окошко - за стеклом мигали жучиные глаза.
        - Терпите, ваше высочество! - шипел из темноты, и слова капали и лопались на раскаленном противне бреда. - Осталась такая малость. Вы скоро станете золой, а зола - вином. Вас подадут к столу как изысканное пойло… А вы ведь ценитель извращенных удовольствий, не правда ли?
        - Ни… за что! - слова налипли на губах кровавой коркой, и Генрих закашлялся, подавляя спазмы.
        - От вас ничего не зависит, ваше высочество, - донесся ненавистный скрипучий голос. - И не зависело никогда. Вы живете лишь потому, что этого хочу я. И стали регентом потому, что это запланировал я. Я присутствовал при вашем рождении. Я крестил вас в купели. Я сидел у вашей постели, когда Господь наполнил вас своим гневом. И я буду рядом, когда вы взойдете на костер, и соберу ваш прах, и отдам его людям. Таков закон Рубедо, и этого не избежать. Но я все же смогу облегчить последние годы вашей жизни…
        Тень приблизилась, накрыла собой весь мир - пылающие лампы, узоры на саркофаге, черную свиту Спасителя. В протянутых ладонях Генрих увидел шкатулку из черного мрамора, и ее крышка была как печная заслонка, а рубины - как искры холь-частиц.
        - Откройте ее.
        Генрих упрямо мотнул головой, ткнул револьвером наугад, в темноту, и Дьюла перехватил его ослабевшую руку.
        - Тише, ваше высочество. Опасная игрушка. Лучше отдайте ее мне, - револьвер упал под ноги с глухим стуком. - Взамен, я покажу вам…
        Крышка шкатулки откинулась. Что-то пудрово-белое выпорхнуло из темноты - Генрих от неожиданности отпрянул, - но это был всего лишь мотылек.
        В шкатулке прятался простой мотылек!
        Генриху захотелось рассмеяться, но из горла вышел только сиплый стон. Потому что кроме мотылька там был еще стеклянный пузырек с наклейкой Morphium Hidrochloricum.
        Жаром опалило нутро.
        Не осталось ни решимости, ни мыслей - только гулкая пустота. Только слепящее альбедо, от которого замирало сердце и останавливалось дыхание. Сквозь нее едва пробивался скрипучий голос:
        - Вы можете сделать выбор прямо сейчас. Убить меня и навсегда забыть о лекарстве. Или помочь - и никогда больше не испытывать страданий.
        - Помочь… вам? - он с трудом оторвал глаза, но все равно видел не епископа, а снежную белизну. Одну морфиновую белизну!
        - Да, ваше высочество, - проскрипел все тот же голос. - Вы очень удачно заговорили об отречении. И я как раз подготовил бумагу. Только в ней говорится не обо мне, а о вашем отце, - Генрих дернулся, и, наконец, увидел епископа - на его лице застыла снисходительная улыбка. Так не может улыбаться человек, только дьявол. Да, дьявол! Генрих хотел бы перекреститься, но руки словно отнялись. - Вы не убийца, я знаю. О, нет! Вам не нужно будет ни травить своего старика, ни душить подушкой. Всего одна подпись, мой мальчик. И вот вы уже полноправный император. Разве не о том вы мечтали?
        Генриха заколотило крупной дрожью.
        - Вы думаете… я пойду на это? - с трудом вытолкнул он.
        - Конечно, пойдете, - с легкостью ответил Дьюла. - Это проще, чем кажется на первый взгляд. Войти в спальню. Вложить в руку императора перо. Поставить росчерк… «В здравом уме и памяти я отрекаюсь…» И вот вы уже правитель Священной империи. И вам даже не нужно вникать во все эти нудные политические вопросы, за вас все решат министры. И я. Конечно же, я…
        Холодные пальцы дотронулись до щеки, и Генрих дернул подбородком, пытаясь увернуться от прикосновений, но только рассмешил Дьюлу.
        - Ну, ну, - утешающе выдохнули над ухом. - Будьте покладистым, мой мальчик. Тогда я дам вам все, что пожелаете: морфий, выпивку, лучших девушек Авьена, беспечную жизнь. Я сделаю вас почти Богом! Вас будут почитать и любить… ох, как вас будут любить, мой принц! Разве не это вам нужно?
        С тихим хлопком из пузырька вышла пробка. Белизна заклубилась, осела мутью на острие иглы, и Генрих выдохнул:
        - Да. Мне нужно… - и, будто прорвалась плотина, зачастил, срываясь на лихорадочный хрип и поспешно расстегивая манжету: - Нужно! Нужно! Я согласен! Только, умоляю, скорее! Я не могу больше терпеть!
        Белизна густела, обнимала теплом. Над головой порхали мотыльки - с их крыльев осыпалась меловая пудра. И кто-то страшный и черный, похожий на богомола, склонился над Генрихом и дотронулся сухими губами до его горячечного лба. Тогда Генрих заплакал - уже не от боли, а только от облегчения, что все, наконец, закончилось.
        Потом начался прилив.
        Глава 2.8. Сura te ipsum![Сura te ipsum! - Исцели себя сам! (лат.)]
        Вокзал Остбанхоф им. императрицы Марии Стефании.
        Мир растерял цвета и стал черно-белым, словно даггеротип.
        Белые лестницы главного зала контрастировали с темными, точно подкопченными стенами. По лестницам степенно двигались господа в пальто и фраках и дамы с траурными перьями на шляпах. Смотрители в черных шинелях свистели в белые свистки. По платформам сновали торговки сладостями и мальчишки-газетчики, их лица были белы, и белый пар выходил из их растянутых криками ртов - Марго не слышала ни звука. Заключенная в непроницаемый пузырь горя, она застыла посреди зала, прижимая к груди урну с прахом Родиона, и пыталась понять, что сейчас говорит ей Вебер.
        - …сядете на экспресс до Питерсбурга. Билет в один конец…
        Невозвращение.
        Какое страшное слово.
        Оно похоже на смерть, ведь оттуда тоже никто не возвращается. Ее мальчик не вернется. Родион не вернется. Не воскреснет из пепла!
        - …вам не нужно волноваться за служанку, Маргарита. Ей будет хорошо у графини Остхофф…
        Бедная Фрида. Она плакала, прощаясь с хозяйкой. Столько лет быть вместе! Протирать синяки после медвежьих объятий барона, приводить клиенток через тайный ход, готовить кофе, когда хозяйка засидится за работой вечерами, бегать за лекарствами для юного хозяина… Теперь всему этому конец.
        - …зря вы отказались от подложных документов. Я мог бы подстроить, будто вы сгорели на пожаре. Никто бы не узнал…
        Она своими руками подожгла промасленную ветошь, заложенную между рамами старого особняка. И страха не было, вместо него - злое отчаяние, когда Марго наблюдала, как огонь сворачивает в коросту нарисованное лицо барона.
        Горела спальня, где умирал Родион.
        Горел рабочий кабинет с историями чужих измен и разводов.
        Горела лаборатория.
        Огнем все началось - пусть огнем и закончится.
        - Вы слышите, Маргарита?
        Пальцы, затянутые в кожу, тронули подбородок, заставляя Марго поднять взгляд.
        Она всхлипнула: на миг показалось, что на нее смотрят строгие и немного печальные глаза Спасителя. Но кожа перчаток была другой - шероховатой и грубой. И во взгляде вместо янтарной теплоты - холодная сталь.
        - Я не смогу водить за нос шпиков вечно, нужно торопиться. Если хотите сохранить свободу и жизнь…
        - Жизнь? - эхом откликнулась Марго. - А нужна ли она мне теперь… - И, поймав посмурневший взгляд Вебера, фальшиво улыбнулась. - Не берите в голову, Отто. Спасибо вам.
        Его ладонь на какое-то время - гораздо дольше, чем полагалось по этикету, - задержалась на ее щеке. Где-то вдалеке взревел поезд. Вебер вздохнул и подхватил саквояж.
        - Пора.
        Ревущий локомотив черной гусеницей выползал из-под вокзального дебаркадера. Марго окутало дымом. В дыму утонули пассажиры и смотрители, фонари и вокзальные часы. Дымный шлейф взметнулся за плечами мраморной статуи Марии Стефании - горделиво приподняв подбородок, она следила за неудачливой любовницей своего сына и торжествующе улыбалась.

«Наконец-то ты уезжаешь, - казалось, говорила она сквозь плотно сомкнутые губы голосом барона фон Штейгера. - Твоя жизнь закончена, и никто не спасет тебя, маленькая дрянь. А принц… он получил, что хотел, и теперь до тебя никому нет дела».
        Марго поспешно прошла мимо, не поднимая головы.
        Сквозь окно вагонного купе едва пробивался зимний свет. Пылинки кружились и оседали на ламбрекенах, на терракотовой обивке дивана, на столике, аккуратно застеленном скатертью, на мягком абажуре лампы.
        Вебер забросил саквояж на верхнюю полочку, стянул перчатки и обмахнул ими сиденье, после чего помог Марго опуститься на край диванчика, снова мимолетно коснувшись ее судорожно сведенных пальцев.
        - Позвольте, я возьму урну, - мягко сказал он и, ощутив, как напряглась баронесса, поспешно добавил: - Нет-нет, я не собираюсь отбирать ее, не волнуйтесь. Просто поставлю вот сюда.
        Она расцепила пальцы и беспокойным взглядом проследила, как прах Родиона, заключенный в керамический сосуд, перемещался из ее покрасневших от мороза рук на скатерть. Казалось, Родион снова стал маленьким и хрупким, и вспомнилось, как давным-давно она уже передавала брата вот так - обеими руками, бережно, стараясь не уронить и не разбудить. Тогда он смешно морщил пуговичный нос, а чьи-то руки - красивые, белые, с холеными ногтями, - принимали этот живой и дышащий сверток, и тихий женский голос говорил:
        - Вот так, мой ангелок. Вот ты и познакомился с сестричкой. Она всегда будет защищать тебя. Ведь правда, Рита?
        - Правда, - вслух прошептала Марго, прикусив губу, чтобы не заплакать снова.
        Наверное - пусть будет так, о, милый Боженька! Если ты прощаешь заблудших ягнят! - его душа уже на небесах. Наверное, там он снова увидит маму и отца…
        По горлу потекла обжигающая горечь.
        - Дайте мне знать, когда устроитесь, - донесся терпеливый, звучащий на одной ноте голос Вебера. - И помните, что в Авьене у вас есть друг. Пока я жив, я буду помогать. Но и вы не забывайте меня. Обещаете?
        Она послушно кивнула.
        - Да. Спасибо, Отто…
        - Храни вас Бог.
        Помедлил мгновенье. Потом, точно поддавшись порыву, схватил ее руки и, прижав к губам, принялся осыпать жадными поцелуями пальцы, ладони, запястья, скользя вдоль кружев…
        - Нет! - Марго отдернула руку прежде, чем из-под манжеты показалась рукоять стилета. Одернув рукава, повторила тише: - Нет, Отто! Прости…
        Он выпрямился, поджав губы, и глаза посуровели, превратились в оловянные медяки.
        - Конечно, - сдержанно произнес он. - Простите и вы меня, я только хотел…
        Резкий и протяжный гудок оборвал на полуслове. В купе заглянул проводник, посоветовал господам провожающим освободить вагоны, и Вебер озлился, рывком нахлобучил шако.
        - Телеграфируйте о прибытии, - процедил он, отступая к двери. - Не забудьте же!
        - Прощайте, - вместо ответа прошептала Марго.
        Дверь хлопнула.
        За окном заклубился пар.
        Вагон качнуло, и за спину поплыли фонари, перекрытия дебаркадера, черные остовы тополей. И в груди - Марго чувствовала это совершенно отчетливо, - что-то натянулось, задрожало и лопнуло с тихим болезненным звоном. Громко застонав, она уронила голову на подушки и зашлась беззвучным плачем.
        Прощай, маленький Родион.
        Прощай, любимый Генрих.
        Прощай, Авьен.
        Теперь будет много, много времени для раздумий и скорби, и много часов, чтобы оплакивать свою непутевую, не сложившуюся жизнь.
        Вагон качнулся так резко, что Марго подбросило на сиденье. Она встрепенулась, одной рукой перехватила урну с прахом, другой удержала лампу. Колеса взвизгнули, замедляя ход, потом остановились вовсе.
        Пронзительный, до рези в ушах гудок заставил ее вскрикнуть и сжать ладонями голову.
        Сердце заколотилось часто-часто.

«Что-то вот-вот произойдет», - поняла Марго. А потом новая мысль обожгла до дурноты: «Облава!»
        Она встрепенулась, бросилась сперва к дверям, потом к окну, потом остановилась посредине купе, тяжело вздымая грудь и прислушиваясь к нервным голосам снаружи.
        Сомнений нет.
        Шпионы выследили ее. Как бы ни старался Вебер - агенты Эвиденцбюро выследили Марго и теперь разыскивают, как сестру революционера, как опасную преступницу!
        За окном промелькнули черные шинели. Марго слышала надсадный хрип лошадей, звяканье сбруи и шпор. Кажется, потянуло порохом. Кто-то глухо проревел:
        - …состав остановлен именем его императорского величества!
        Попалась! Попалась!
        Теперь ее арестуют. Разобьют урну с прахом Родиона, а Марго бросят в темницу. Будут пытать. Сошлют на каторгу!
        - Нет! Ни за что! - вскрикнула Марго и вытряхнула из рукава стилет.
        Острая сталь царапнула ладонь.
        Если сделать все быстро - они не успеют ее получить.
        Если перерезать вот эту бьющуюся жилку на шее - она умрет свободной и гордой! Никто больше не посмеет указывать ей! Никто не заберет ее жизнь и свободу!
        Марго рванула воротник.
        Сердце билось в горле, перед глазами расплывались очертания предметов, и имя Родиона - выведенное красивой славийской вязью имя маленького Родиона! - жгло роговицу, отпечатываясь в памяти как ожог.
        - Прости… - задыхаясь, прошептала Марго. - И прощай.
        Дверь с грохотом распахнулась.
        - Нет! Не смей!
        Кто-то, скрывающийся за пеленой слез, заслонил тусклый зимний свет. Кто-то перехватил ее запястье, заставив выронить стилет. И Марго закричала, забилась в чужих руках раненой птицей, пока ее не скрутили так, что стало тяжело дышать, пока не закричали:
        - Коньяку! Шнапса! Что есть?! Быстро!
        И в ноздри не ударила острая спиртовая вонь. Слизистую обожгло.
        Марго закашлялась, глотая слезы, ощущая, как жар разливается внутри, возвращая телу чувствительность, а сознанию - ясность.
        - Еще! - требовательно произнесли над ухом, и Марго отхлебнула снова.
        Дрожь унялась. Мир обрел четкость - вернулись ламбрекены, и терракотовые диваны, и лампа на столе. А еще прямо перед баронессой на коленях стоял Спаситель.
        Она всхлипнула, не веря глазам, и сжала его запястье.
        - Ты… Это, правда, ты? О, Господи…
        Янтарный взгляд, запрятанный в лиловые тени как в траурную кайму, пульсировал тревогой.
        - Всего лишь сосуд Его. Но это я, Маргит.
        Она ткнулась лбом в плечо - взмокшее, пропитанное потом и остывшее на морозе, - и заплакала снова. Он осторожно гладил ее по спине, едва касаясь, стараясь не причинить боли, мягко целовал в висок, покалывая многодневной неопрятной щетиной, и шептал:
        - Прости меня. Я не должен был тебя отпускать тогда. Не должен был покидать…
        - Родион умер, - прошептала Марго то, что копилось, отравляло и терзало сердце. - Ты знал?
        - Узнал слишком поздно. Я ничего не смог бы сделать. Прости…
        Она, наконец, подняла взгляд и обмерла.
        Ух, какое же у Генриха серое и осунувшееся лицо! Словно смерть, которую он так старательно призывал, шла по пятам от самого замка Вайсескройц и стояла теперь за ним. Возле глаз - трещины морщинок, руки по локти в волдырях и кровоподтеках. Сорочка несвежая, а шинели и в помине нет.
        Впрочем, лучшим ли образом выглядела сама Марго?
        - Я должен был приехать, - продолжал говорить Генрих, ощупывая ее беспокойным взглядом. - Должен был помочь… Но мне доложили слишком поздно. О смерти твоего брата… и об отъезде. Сегодня я увидел тебя из окна экипажа, но не остановился, не подошел… А если бы… если бы я успел… Ты бы осталась, Маргит?
        - Я не могла остаться, Генрих, - ответила Марго, смотреть на кронпринца было мучительно больно, но еще больнее казалось отвести взгляд. - Мой брат был замешан в том взрыве на Петерплатце. Меня могли повесить как соучастницу.
        - Я никогда бы не допустил!
        - И навлек бы на себя народный гнев? Или, того хуже, гнев министров…
        Генрих угрюмо промолчал. Под рыжей щетиной ходили желваки, и сердце Марго мучительно защемило - конечно, он все понимал. Он, действующий принц-регент целой империи, не должен рисковать короной ради иноземки, сестры государственного изменника!
        - Нужно похоронить его, - продолжила Марго, сглатывая вновь подступающие слезы. - Отвезти прах на родину… и похоронить там, где мы родились и где остались могилы наших родителей. Это мой последний сестринский долг… У каждого из нас есть долг, ведь правда?
        - Ненавижу это слово, - с трудом произнес Генрих, сцепляя пальцы в замок. - Оно тянет на дно, будто камень. А как же мы? Наши чувства, Маргит? Наша клятва… Ты помнишь? Любовью соединены до самой смерти…
        Марго закусила губу. Дышать было трудно. Еще труднее - говорить. И вовсе невыносимо держать его обожженные и никогда не заживающие руки и понимать, что это, возможно, в последний раз…
        - Не спрашивай, Генрих. Я все еще люблю тебя, и буду любить всегда… Ах, Господи Всемогущий! Наверное, ты наказываешь меня такой любовью?! Любить кронпринца! Спасителя Авьена! И знать, что никогда не суждено быть с ним…
        - Маргит…
        - Нет, нет, послушай! - она заторопилась, с мольбой глядя снизу вверх в его покрытое бисеринками пота лицо, гладя его впалые щеки и взмокшие волосы. - Теперь ты регент. И ты женат. Но этого мало… Будь внимателен, Генрих! У тебя родится ребенок.
        - Как? - он разлепил губы, но Марго накрыла его рот ладонью.
        - Ш-шш! Ты ведь не знаешь, что твоя супруга доверилась мне тогда, на балу. Я видела, как сияли ее глаза, как разрумянились щеки! Как бережно она несла живот - пусть он еще не округлился, но в нем уже созревал плод. Поверь, она не лгала! Я знаю ложь, и я видела беременных женщин - они словно сияют изнутри! Как жаль, что я не могу… - Марго сглотнула закупоривший горло ком и покачала головой. - Ты должен беречь ее. Беречь и заботиться, и постараться стать хорошим отцом. Я же сделала, что могла, хотя его преосвященство приказывал мне…
        - Дьюла?! - вскричал Генрих, и на кончиках его пальцев полыхнуло пламя. - Что он задумал, мерзавец?
        - Он хотел бы избавиться от наследника, - совсем тихо сказала Марго. - Но я не позволила. Я дала принцессе эликсир.
        Пламя погасло, уронив последние искры на ковер.
        - Эликсир, - повторил Генрих, и ошалело взглянул на Марго. - Ламмервайн?!
        Она кивнула. Нашарила отброшенный стилет. Сжала.
        - Доктор Уэнрайт оказался так близок. Но не сумел излечить Родиона… и не осталось зелья, чтобы излечить самого себя. Возможно, ты сможешь? Возьми это, - Марго вложила стилет в машинально сжавшуюся руку Генриха.
        - Самое дорогое, что у меня осталось и что я хочу передать тебе. Когда-то бражник принес смерть. Теперь, я верю, он принесет исцеление. И доктору Уэнрайту. И твоему отцу. И тебе самому, Генрих!
        - Мне?
        - Да, да. Ты болен, я знаю. У тебя такой взгляд… так смотрят умирающие от голода или лихорадки. И кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам?!
        Слезы против воли потекли из глаз, и Марго все-таки заплакала, вжимая лицо в обожженные ладони. Генрих обнял ее, утешая. Касался губами ее мокрого лица, и она отвечала на поцелуй - трепеща всем телом, будто бабочка, попавшая в силок. И было сладко, и было больно. И Марго, сама того не понимая, все повторяла и повторяла:
        - Прости, Генрих. Но я должна… я хочу уехать! Если любишь - пусти…
        - Ты - все, ради чего я жил последние полгода. Я погибну без тебя.
        - Нет, ты излечишься.
        - Я мог бы забыть о короне и уехать с тобой…
        - Довольно с нас обоих и лжи, и предательств.
        - Но ты вернешься?
        Марго не ответила. В дверь кто-то деликатно постучал и позвал негромко:
        - Ваше высочество? Поторопитесь!
        - Пора, - отстранившись, прошептала Марго. - Тебя зовет твой долг, меня - мой.
        - Пора, - эхом повторил Генрих, отступая и хмурясь по-мальчишески трогательно, как когда-то хмурился и Родион. От этого в груди вспыхнул и мучительно затрепетал крохотный огонек. - Я все равно люблю тебя, Маргит. И обязательно найду снова.
        - И я люблю тебя, Генрих! - крикнула она. - Прощай, прощай…
        Прощай! - эхом разнесло по коридорам.
        Последнее, что она запомнила - строгое, почти иконописное лицо и грязно-белую сорочку, которую вовсю трепал зимний ветер.
        Марго прижала ладонь к груди, пытаясь уберечь от непогоды едва теплящийся там огонек.
        За окном в дыму проносились столбы и деревья.
        Поезд уходил все дальше на восток.
        Ротбург.
        Из-под копыт летели хлопья снега и сажи. От дыма щипало глаза, горели легкие, а железнодорожные пути сверкали на морозе как сабли.
        Генрих мчал во весь опор. Лошадь под ним хрипела, исходя на пену. В спину что-то кричали. И было больно. И было горько. И противно от самого себя.
        Когда впереди замаячили золоченые крыши вокзала, Генрих очнулся, пожалел несчастное животное и перешел на рысь.
        Тогда-то его и нагнал Андраш.
        - Ваше высочество! Возьмите хоть шинель!
        Взмыленный бешеной скачкой, адъютант спрыгнул со своего коня и помог спешиться Генриху. Тот позволил укрыть свои плечи и, не глядя на Андраша, выцедил:
        - Подать экипаж. А этих бедолаг на конюшню, мы их совсем загнали.
        Адъютант понимающе кивнул, но ничего не сказал и не стал расспрашивать. Как не расспрашивал, помогая оглушенному морфием кронпринцу выбраться из фамильного склепа. И ни о чем не спросил, услышав приказ догнать отходящий от Остбанхофа поезд, увозящий в Славию баронессу фон Штейгер.
        Горло неприятно царапнуло. Генрих кашлянул и вытер лицо рукавом.
        - Позвольте, ваше высочество, - Андраш протянул ему платок.
        Генрих принял, ответив рассеянно:
        - Благодарю. Это все дым…
        И больше не проронил ни слова до самого Ротбурга.
        Во дворце было уныло и пусто. Свечи едва чадили. Тишина стояла гробовая, вязкая, замедли шаг - и утянет на дно, откуда не будет спасения. Поэтому Генрих торопился - его шаги явственно разносились по коридорам, гвардейцы едва успевали открывать и закрывать за ним двери, и свечное пламя колебало сквозняком. Генрих спешил - и хотел успеть до полуночи.
        Мелодия звучала едва-едва: нежнейшие переливы трогательно и робко звенели в вечерней тишине, но сразу же замолкли, едва он распахнул двери.
        - Ревекка!
        Она сжалась - испуганная, непривычно-воздушная в пеньюаре с пуховой опушкой.
        - Коко, я снова мешать? - растерянно прошептала она, убирая полные руки от клавиш. - Простить, о, прошу вас!
        - Пустое! - отмахнулся Генрих и, подступив, пытливо заглянул в ее крапчатые глаза. - Мне нужно узнать у вас… только не удивляйтесь вопросу… Ревекка, вы - в положении?
        Взгляд оставался испуганно-растерянным.
        - Что такое? Коко, я не понимать…
        - Вы беременны? - настойчиво спросил Генрих. - Ждете ребенка? У вас будет ребенок?! Признавайтесь!
        Он стиснул ее рукав, и щеки принцессы полыхнули прозрачным румянцем.
        - Ребенок, - повторила она, дрожа и скользя ладонями куда-то вниз, мимо руки Генриха, по складкам пеньюара, к животу. - Да. Он будет у нас. Я пыталась сказать…
        Генрих зажмурился. Белые искры вертляво проплыли под веками, в памяти прозвучал срывающийся голос супруги: «У нас скоро будет…»
        Он застонал сквозь стиснутые зубы.
        Та ночь, полная морфиновой жажды, и бедный Томаш с опаленным лицом, и вышитый платок с инициалами…
        Да, это случилось в ту ужасную ночь. Но так ли ужасно все получилось?
        Сердце смятенно стучало. Но гнева не было - вместо него пришли понимание и… вина?
        Генрих открыл глаза. Ревекка молчала, редкие ресницы подрагивали, губы дрожали - вот-вот расплачется.
        Она хотела сказать - но Генрих оттолкнул. А потому поделилась счастьем с совершенно незнакомой женщиной, с Маргаритой. И Генрих узнал об отцовстве не от супруги, не от семейного доктора - от сбегающей из страны любовницы, теряя вместе с ней и любовь, и уважение, и семью, и будущего наследника в придачу.
        О, милостивый Боже! Есть ли тому оправдание?!

«Есть, и крайне гнусное, - ответил себе Генрих. - Имя ему морфий».
        Скрипнув зубами, он отпустил пеньюар, мимолетно отметив неряшливо-темные пятна на некогда белоснежной ткани. Еще немного - прожег бы насквозь. Какой же он сосуд Божий, если ломает все, до чего ни коснется? Включая собственную жизнь?
        Ладонь Ревекки скользнула вслед за его рукой, робко касаясь пальцами изуродованного запястья.
        - Вы… не рады?
        Сердце стыдливо сжалось.
        - Ну что вы, - как можно мягче на выдохе произнес он. - Я рад, жена моя. Конечно, рад.
        - О! - всхлипнула принцесса и прижалась щекой к его ладоням, заставив Генриха вздрогнуть и сразу вспомнить о Маргарите - кожа еще помнила мягкость ее прикосновений, ее поцелуи, ее соленые слезы. Она была первой, кто принял его без оглядки - с его нечеловеческой силой и человеческими слабостями. Первой - но не единственной. И, поможет Господь, будут другие…
        Наследники. Сын или дочь. А, может, оба.
        - Берегите себя, - сказал тогда Генрих. - И не забывайте наблюдаться у лейбмедика. Я буду навещать вас, и постараюсь стать хорошим отцом.
        - Я знаю! - с жаром подхватила принцесса. - Вы быть самый лучший!
        Он наклонился и поцеловал ее в горячий лоб. И, выходя из спальни, вновь почувствовал жжение на веках - наверное, дым добрался и сюда.
        Дворцовые часы отбили без четверти десять.
        Время текло через голову, и каждую четверть часа Генрих ощущал как булавочное острие, покалывающее висок. Он много думал о сказанном епископом, пока мчался вслед за уходящим поездом. И еще больше - о сказанном Маргаритой, когда возвращался в Ротбург. Он знал, что надо решиться. Он хотел решиться! Но решать надо быстро - до того, как часы пробьют полночь, до того, как морфиновая жажда возобладает в нем превыше всего, и не останется огня - а только пепел, белый-белый, покрывающий все пепел погибших надежд, умершей любви, потерянной жизни.
        - Смириться под ударами судьбы иль оказать сопротивленье? - сказал себе Генрих и, лишь на миг остановившись перед очередными дверями, собрался с духом и решительно их распахнул.
        В спальне, на долгие дни превращенной в лазарет, по-прежнему остро пахло лекарствами и болезнью. Спертый воздух сдавливал легкие - и кому Генрих велел ежедневно проветривать помещение? Он первым делом тут же распахнул окно! - а цветы в вазонах, распространяя еще более тяжелый аромат, до мигрени дурманили голову.
        Присев на край постели, Генрих искоса поглядел на отца. Восковое лицо покоилось среди подушек и казалось теперь маленьким, почти кукольным, и оттого неживым. Но грудь все же поднималась и опускалась, и это давало надежду.
        - Отец.
        Слово ухнуло в мертвящую тишину, но не возымело эффекта. Больной спал. Его впалые веки едва подрагивали во сне. И Генриху подумалось, что кайзер похож на куколку мотылька - такой же хрупкий и уязвимый, сожми в кулаке - и ничего не останется от повелителя целой империи. Да и ее саму готовы разорвать на куски шакалы и грифы, прикидывающиеся людьми - министры и церковники, анархисты и чужаки. Все, что его императорское величество так тщательно собирал и оберегал, при Генрихе трещало по швам и катилось в пропасть.
        Он облизал пересохшие губы и попробовал снова:
        - Отец, я знаю, вы хотели бы видеть во мне опору. Хотели бы видеть во мне правителя, офицера. А я так хотел понравиться вам! Быть любимым вами! Но стал разочарованием сперва из-за Божьей отметины, а лучше сказать - кары, потом - из-за образа жизни и глупых ошибок. Я знаю, вы боялись меня, а потому держали подальше от себя и трона, считая, что раз мне на роду уготовано погибнуть - я не пригоден ни для чего другого. Долгие годы я был как гусеница, готовая превратиться в куколку, но никогда бы не ставшая мотыльком. Когда-то я винил вас и матушку, теперь… - Генрих потер зудящие ладони и вынул из-за пазухи свернутую бумагу. - Наверное, и теперь тоже, но, обещаю, я научусь с этим справляться. Вы ведь тоже любили меня… Да, да! Любили по-своему. Я помню, как в детстве мы ездили на охоту в горы. Когда я торопился и заступал за оставленные егерем метки, когда промахивался мимо цели, вы подходили, трепали меня по плечу и говорили: «Имей терпение, Генрих. Не заступай черту». И эти слова я запомнил крепче многих, потому что теперь я стою у самой черты. И нет никого, кто удержал бы от опрометчивого шага. Или,
напротив, убедил в правильности подобного шага. Возможно, вы будете ненавидеть меня за это…
        Он взял безвольную руку в свою, сжал, и веки кайзера дрогнули и приподнялись. Белесую муть сменило узнавание, и Генриха бросило в пот. Если отец издаст хотя бы звук - он не сможет этого сделать. Если отец пошевелится - Генрих не посмеет этого сделать! И часы пробьют полночь. И жажда затуманит рассудок. И все превратится в пепел, в морфиновые сны, в бесконечное падение навстречу забвению и смерти.
        Кайзер не пошевелился и ни издал ни звука. Левый глаз, подернутый поволокой, был, несомненно, невидящ и пуст. Но в правом тлела искра разума, и она была спокойна и тепла. Пожалуй, никогда раньше Генрих не видел в отцовском взгляде столько теплоты. Поддавшись порыву, он поднес его хрупкую ладонь к щеке и коснулся пергаментной кожи губами.
        - Я люблю вас, отец, - тихо проговорил он. - И потому попробую снова.
        А после вложил в отцовскую руку перо и быстро, размашисто вывел на бумаге подпись.
        Сомнение кольнуло висок, дрожью свело пальцы - и прошло. Лишь осталась крохотная клякса на постели.
        Оттерев пот, Генрих спрятал бумагу поближе к сердцу и спешно покинул спальню.
        Часы били ровно половину одиннадцатого.
        Он проходил знакомым путем - через бесконечные салоны и анфилады, мимо портретов предков, и каждый провожал Генриха не осуждающим, но выжидающим взглядом. С их губ сыпались вызолоченные, высеченные на саркофаге фамильного склепа слова: «Прежде, чем исцелять других, исцелись сам!»
        И милая, покидающая империю Маргарита, вторила: «Кого ты спасешь, если прежде сам не спасешься?»
        Генрих сорвал темнеющую на дверях печать. Гвардейцы было обнажили сабли, но размашистая, подлинная подпись кайзера на документе была ключом, отпирающим любые двери.
        Даже императорского кабинета.
        Здесь было так же душно и пыльно. Свечи не хотели разгораться, и чадили нещадно, заставляя Генриха щуриться и вновь и вновь утирать глаза. Он приказал привести Андраша, и с некоторым благоговением опустился в квадратное отцовское кресло, сказав не то себе, не то висящему за спиной портрету, где Карл Фридрих был еще черноволос и молод:
        - Так надо, папа. Поверь мне в последний раз.
        А после ждал с колотящимся сердцем и боялся притронуться к разложенным на столе бумагам, книгам и картам.
        Что, если не получится? Если не сумеет? Не выдержит? Не справится с собственным огнем?
        Генрих сомкнул ладони, одновременно скрывая дрожь, и встретил адъютанта уже со спокойной уверенностью.
        - Слушай внимательно, Андраш. Отныне я - не просто регент, а регент, обладающий всеми полномочиями с согласия его императорского величества, - Генрих кивнул на бумагу, и темные брови Андраша изумленно приподнялись. - А потому, - продолжил кронпринц, торопясь, - первое, о чем я хотел тебя спросить, касается армии. Скажи, насколько верны мне солдаты и офицеры? От твоего ответа и честности зависит судьба всех нас.
        - Они верны вам, ваше высочество, - без тени сомнения ответил Андраш. - Вояж по гарнизонам не прошел даром, а ваши реформы по модернизации армии, пусть они и претерпели неудачу, встречены благосклонно и при определенных поправках готовы к внедрению. Если, конечно, на то будет ваш указ и согласие военного министра.
        - Об этом будет мой второй указ, - сказал Генрих, не отводя взгляда. - По результатам инспектирования и составил список наиболее компетентных офицеров. Проверь их все, Андраш. Особенно присмотрись к герцогу Роновичу. Эттингены теперь породнились с равийской династией, потому, считаю, равийский министр будет наиболее лоялен нашему дому.
        - Равийский министр? - эхом повторил Андраш. - А как же его сиятельство фон Рехберг?
        - Данной мне властью я отстраняю его от занимаемого поста, - спокойно произнес Генрих. - Подготовь соответствующие бумаги, пусть выплатят семье годовое содержание и переведут… скажем, в Далму. Пожалую им земельный надел, а фон Рехбергу - чин министра-президента. Главное, держать его подальше от столицы. Ты пишешь, Андраш?
        - Точно так, - ответил адъютант, выпучивая глаза и черкая карандашом в записной книжке.
        - В-третьих, - продолжил Генрих, глядя мимо него и ощущая, как по спине прокатывается пот, - прикажи расставить кордоны от Ротбурга до замка Вайсескройц. Пусть там дежурят верные нам гвардейцы, а кроме них - пожарные с брандспойтами. Вели поставить по периметру бочки с водой. И мое четвертое указание - найти и привезти в замок доктора Натаниэля Уэнрайта, где бы он ни находился и в каком здравии не пребывал. Последнее, пятое - подготовь запас продовольствия, а заодно подумай, как объяснить народу и министрам мое грядущее отсутствие. Учти, оно может быть долгим…
        - Ваше отсутствие! - вскричал, теряя терпение, Андраш. - Ваше высочество, зачем все это нужно?!
        - Medice, cura te ipsum, - вместо ответа сказал Генрих и повторил устало: - Готовь экипаж, Андраш. Я еду в Вайсескройц.
        Прикрыв глаза, Генрих дождался, пока адъютант не оставит его одного. Потом он слушал бой часов, и думал, что теперь, почти потеряв все, что имел и чем дорожил, он не имеет права проиграть. Но страх холодил живот. И не было никого, кто подал бы ему руку, удерживая на краю. Не было Маргариты. Не было Натана. Не было отца…
        Обернувшись, Генрих встретился с нарисованными глазами кайзера. И показалось - конечно, в том были виноваты едва мерцающие свечи! - как отец наклонил голову и, шевельнув губами, выдохнул в стоялый мрак:
        - Делай, что задумал, сын. Я верю, ты никогда не переступишь черту.
        Книга 3. РУБЕДО
        Глава 3.1. Кровопускание
        Январь. Замок Вайсескройц, Авьенский лес.
        И был вечер. И наступало утро.
        Солнце агонизировало над Авьенским заказником, и когда бы Генрих ни приходил в сознание - он видел кровоточащую рану в небе, лишь иногда сменяющуюся серым пеплом сумерек.
        - То… маш! - звал он тогда, едва ворочая распухшим языком. - Который… день сейчас?
        - Суббота, ваше высочество, - вырастая у изголовья, отвечал камердинер.
        - Изволите воды?
        - Морфия… - хрипел Генрих. - Пусть привезут… невмоготу!
        И наперед знал ответ:
        - Нету, ваше высочество. Да и никак нельзя, вы сами не велели. Вот, я окно открою. Морозно сегодня на дворе, свежо… Вам полегче будет!
        Облегчение не наступало.
        Генрих горел.
        Проваливался в беспамятство и горел - иногда щемяще, изнутри, сквозь зубы постанывая от накатывающих болей, иногда вспыхивая как факел. Тогда в постель била ледяная струя, и Генрих захлебывался, сипел, выворачивался из промасленных пут, кричал, что все кретины, что он расстреляет каждого, что империя сгинет в адском пламени и агония будет длиться вечно!
        Вечно!
        Пожарные держали его, пока не погаснут последние искры и не прекратится истерика.
        Томаш угрюмо перестилал постель.
        Камеристки сметали золу и скоблили подкопченные стены.
        Андраш ходил вдоль покоев как одичавший пес и раздражающе много курил, отчего весь этаж пропах табаком, гарью и резким одеколоном.
        - А что, Томаш, все еще суббота? - приходя в себя, спрашивал Генрих. Пот тек с него в три ручья, суставы выламывало, жилы болезненно вздувались.
        - Как утомительно тянутся дни… И как мучительно… Я умираю?
        - Что вы, ваше высочество, - отзывался Томаш, накладывая мазь на ожоги. - Прихворнули немного.
        - Во мне живого места нет. Так черти жарят грешников в аду… а я великий грешник!
        - Вы Спаситель наш.
        - Бедные вы, бедные. Лучше никакого Спасителя, чем морфинист, - и вдруг оживлялся: - Томаш, послушай!
        - Да, ваше высочество?
        - Хотя бы один укол…
        - Нельзя, ваше высочество.
        - Дурак! - в запальчивости кричал Генрих. - Сам знаю, что нельзя! Я тебя проверял, болван! Поговори мне! - и тут же, опомнившись, смягчался:
        - Прости, Томаш. Я не в себе… брежу. Говорил о чем?
        - Что все кругом болваны, и вы, ваше высочество, расстреляете каждого лично.
        Генрих хохотал до слез. Потом в бессилии плакал.
        С камина смотрел отец - моложавый, в зеленом охотничьем костюме, в егерской шляпе с пером. Он ласково улыбался Генриху и учил:
        - Держись уверенней, сынок. Приклад прижимай крепче, не дергай и спуск нажимай плавно.
        - А если… промахнусь? - метался в бреду Генрих. - Не справлюсь… не оправдаю…
        - Ты справишься, мальчик мой. Всегда справлялся.
        Отец наклонялся и гладил Генриха по волосам.
        Проходил вечер. Наступало утро.
        И вот уже не отец это, а Томаш - у камердинера осунувшееся лицо и красные от недосыпа веки.
        - Поешьте, ваше высочество.
        - Нет, нет…
        Генрих хотел бы оттолкнуть ложку, но руки накрепко привязаны к кровати. Томаш настойчиво просил. Генрих ел и не чувствовал вкуса. Жевать было тяжело. Глотать не легче. Желудок горел, и Генриха рвало прямо на постель.
        - Ничего, ваше высочество, это ничего… - бормотал Томаш. - Вы уж следующий раз постарайтесь…
        Генрих смотрел на него помутневшим взглядом, но видел не камердинера, а матушку. Склонившись над изголовьем, она нежно целовала сына в лоб.
        - Храни тебя Господь, мой Генрих, - сказала она и водрузила на его голову терновый венец.
        Кровь текла по ее пальцам и заливала Генриху глаза, и он видел мир как сквозь красную органзу - видел Авьен, великий город, пустивший корни глубоко в почву. Видел холм с крестами на нем, и бесконечную вереницу людей с вязанками хвороста, и дьявола в алой хламиде. Дьявол улыбался и в правой руке держал резную шкатулку, а в левой - факел. Он говорил:
        - Осталась такая малость! Вы скоро станете золой, а зола - эликсиром. Кто его вкусит - обретет бессмертие.
        Подошла Марцелла, оттерла Генриху лоб подолом.
        - Я буду петь тебе, золотой мальчик, - пообещала она. - Пока ты умираешь, я буду петь.
        И отступала, улыбаясь. На подоле багровел отпечаток его лица.
        Облаченная в пурпур, принцесса Ревекка качала на руках золотоглазого младенца и повторяла:
        - Эттингенская кровь! Все дело в эттингенской крови!
        Привстав на цыпочки, Маргарита взяла в ладони его мокрое от слез и пота лицо.
        - Кого ты спасешь, если прежде не спасешься сам? - прошептала она и поцеловала Генриха в губы.
        Поцелуй горчил и пах золою.
        Над лесом занимался пожар.
        Были вечер и утро.
        - Нет, Андраш, близко не подходи, заразишься.
        - Разве его высочество заразен?
        - Его высочество нет, а я да.
        Генрих открывал глаза и видел призрака: вместо рта - марлевая повязка, вместо глаз - стекляшки. Волосы запущенны и не слишком чисты.
        - Вижу, что не узнали, ваше высочество, - из-под маски голос доносился приглушенно, но все же с таким знакомым ютландским акцентом.
        - Брамея Уэнрайта, - криво улыбался Генрих. - Ты привез ее из Бхарата, Натан. И не зови меня «высочеством», я просто рад, что тебя нашли.
        - Я не скрывался. Но, признаться, ехать не хотел.
        - Прости…
        - Не из-за тебя, мой друг. Я рад, - правда, рад! - что ты нашел силы бороться. Вот только я больше не помощник тебе. Прогрессирующая чахотка, Харри. Неприятная и грозная штука! Я слишком опасен для общества.
        - Не более опасен, чем сумасшедший морфинист.
        - Я кашляю кровью.
        - А я испепеляю все, чего ни коснусь.
        - Мне нужен карантин, в конце концов!
        - Вайсескройц достаточно велик, - с жаром убеждал Генрих. - Вокруг - леса и полное безлюдье. Можно устроить лазарет прямо здесь, раз уж полиция разгромила госпиталь. Завезем из Галлара лекарства, наймем фельдшеров. Ты продолжишь работу, Натан!
        - Безумная идея! Вполне в твоем духе. Значит, первый этаж отдадим туберкулезникам, второй - наркоманам и пьяницам… В винном погребе можно обустроить лабораторию!
        - А в западном флигеле откроем бордель! Девушки фрау Хаузер - отличное средство от озноба и лихорадки!
        Оба расхохотались. Смеялись до икоты, до колик. Смеялись, пока у ютландца горлом не пошла кровь, и его увели. А Генрих остался в своей закопченной темнице.
        Прошло еще много закатов и рассветов.
        На исходе очередного дня вдруг стали палить ружья.
        - В чем дело, Андраш? - осведомился Генрих, приподнимаясь на подушках.
        Болезненные приступы потихоньку сходили на нет, поэтому с кровати сняли крепкие бычьи ремни, и Генрих видел в этом маленькую победу.
        - Его преосвященство желает встречи…
        - Дьюла? - Генрих привстал с постели. - Здесь? Что ему надо?
        - Встревожен вашим длительным отсутствием.
        - До народа донесли, что я велел?
        - Да, ваше высочество. Объявили, что вы удалились в аскезу и неустанно молитесь за наше спасение и выздоровление кайзера. Теперь весь Авьен молится вместе с вами. Только его преосвященство не верит.
        - Что говорит, собака? - в окне Генрих видел толпу монахов и долговязую фигуру в алом. Фигура бесновалась, размахивала руками, но слов было не разобрать.
        - Говорит, что обманываете людей. Что вовсе не молитвами и аскезой усмиряете плоть и укрепляете дух, а кутите напропалую. Будто видели, как ночью в замок привезли женщин из салона фрау Хаузер, а из нижних покоев слышалась музыка и звон бутылок.
        - Досадно, вчера и впрямь расколотили ящик игристого, - трясущимися руками Генрих запалил сигару и с наслаждением затянулся. - Ах! Женщины… Женщины - это хорошо, Андраш! После чудодейственного массажа малютки Эльзы у меня почти прекратились судороги. Впрочем, какое ему дело до женщин, содомиту? Притащил под мои окна чуть ли не весь приход! О чем кричат там?
        - Что близок час Божьего суда. Императрица не снимает траур. Его императорское величество жив, но все еще не здравствует. Министры ропщут. В столице волнения.
        - Так усильте гвардейские патрули! Армейское довольствие увеличить вдвое, особо отличившихся - повысить. Министров распустить, назначу новых. Приказы мне на подпись сегодня же!
        - Так точно! А что передать его преосвященству?
        - Отказать, отказать! Пусть со всем своим крестным ходом катится к чертям!
        И со злорадным удовольствием следил, как гвардейцы расчищают прикладами дорогу. Узкое лицо Дьюлы, обращенное к окнам, подсвечивалось алым.
        Генриха затрясло. Он смял в пальцах сигару и кинулся к дверям:
        - Андраш! Постой! Я передумал! Прикажи вернуть епископа! Пусть привезет морфия! Умоляю, морфия! Я ведь схожу с ума!
        Генрих колотил в закрытые двери, пока на руках не лопались волдыри, и пламя не прорывалось наружу.
        Снова бегали, суетились пожарные.
        Камеристки чистили стены и выметали золу.
        Томаш возвращал Генриха в постель и подносил воду. А Генрих пил, цокая зубами о стакан, и виновато пожимал плечами:
        - Сорвался… Досадно! Ведь будто полегчало, и опять… Что за день, Томаш?
        - Среда, ваше высочество. Уж месяц на исходе.
        - Месяц! - потрясенно повторял Генрих. - А времени все меньше. Боги, боги… да где взять сил?
        С портрета понимающе взирал отец.
        Часы отбивали время.
        Закат кровоточил.
        Февраль. Замок Вайсескройц.
        В феврале пришла оттепель, а в охотничьем замке наметилось невиданное оживление. Каждый день ближе к вечеру сюда съезжались экипажи. Привозили они не распутных девиц, как уверял его преосвященство Дьюла, а вполне респектабельных мужчин - во фраках, офицерских мундирах и судейских мантиях. Встречал их гвардейский караул, после чего проверял приглашения, заверенные печатью Эттингенского дома, и вел в парадную, где ждал Андраш.
        Он делал отметку в толстом журнале, заложенном бархатной лентой, а затем провожал в неприметный кабинет с окнами, забранными решетками и занавешенными плотными портьерами, с приглушенным светом и караулом из четырех рослых гвардейцев, двое из которых дежурили у дверей, а двое других стояли по бокам бархатного кресла со спинкой красного дерева.
        В кресле восседал его высочество принц-регент, облаченный в стеганый халат поверх белейшей сорочки, и теплые туфли бхаратского кроя с узкими и слегка загнутыми носами. Коротко остриженный, выбритый, аккуратно напудренный, чтобы скрыть глубокие подглазные синяки и нездоровый цвет лица, Генрих сдержанно улыбался гостям и приглашал присесть напротив. Томаш подносил кофе и сигары.
        - Герцог Ронович, я рад, что вы приняли мое предложение, - говорил Генрих негромким и слегка простуженным голосом. - Как перенесли дорогу? Уже разместились в покоях? Довольны ли жена и дети?
        - Вашими стараниями, ваше высочество, благодарим, - кланялся равийский герцог. Он был моложав, статен, но с намечающимся округлым брюшком и лучистыми морщинками в уголках глаз. - Как здоровье вашего батюшки? Есть ли надежда?
        - Надежда всегда есть, - сдержанно отвечал Генрих. - Над ним бьются лучшие светила медицины из Ютланда и Галлара. Как видите, я сам пошел на поправку. Но к делу. Мне доложили, в Равии быстро развивается промышленность…
        - Да, ваше высочество. Мы не так прогрессивны, как галларцы и веймарцы, но внедряем передовые технологии в производство. Текстильная, стекольная и обувная промышленности переживают сейчас большой подъем.
        - Похвально! Усилим еще и военную. Империя нуждается в перевооружении и новых артиллерийских боеприпасах. Пусть и не сможем тягаться с галларцами, но моя цель - перейти на импортозамещение в военном производстве.
        - Это потребует вложений, ваше высочество…
        - Проблему прямо сейчас решают мои доверенные экономисты. Готовьтесь к первому созыву нового кабинета министров, герцог.
        - Благодарю, ваше высочество, - герцог вставал, кланялся. Генрих устало улыбался в ответ.
        За герцогом приходил низенький господин с круглой и блестящей лысиной, едва прикрытой редкими волосками. У господина были живые черные глаза и напомаженные усики.
        - Есть ли новости о подпольщиках, герр Шульц? - с порога спрашивал Генрих, сцепляя руки в замок и наблюдая, как господин с достоинством кланяется, ощупывает беглым взглядом кабинет, улыбается по-лисьи.
        - Нам удалось завербовать двух социалистов-революционеров, - мягко отвечал герр Шульц, новый начальник тайной полиции. - По их наводке вчерашней ночью случились аресты в кабачке «У Розамунды». В перестрелке ранены трое террористов. Двоим удалось сбежать. Четверо арестованы и допрашиваются прямо сейчас. Мы изъяли восемьсот экземпляров листовок, пятьсот самодельных брошюр и две книги, написанные по-славийски, где тоже пропагандируются революционные идеи.
        - Я слышал, в Славии тоже непорядки, - морщился Генрих точно от боли и, зажмуривая глаза, думал о Маргарите. Здравствует ли она? Сердце болезненно сжималось.
        - Как и в Вэймаре, и в Туруле. Символ креста с загнутыми краями, или лучше называть его гамматический крест, известен как древний символ возрождения и удачи. Его используют крайне опасные левые националисты.
        - И что же они хотят? - Генрих сунул в угол рта сигару, стараясь унять в руках мелкую дрожь. - Свержения власти?
        - Да, ваше высочество. Путем террора и убийств. Мы обнаружили планы по устранению графа Рогге и фон Рехберга, а следом бывшего министра финансов герра Пайера…
        - Забавно, герр Шульц, - нервно усмехнулся Генрих, прикуривая от протянутой Томашем спички. Высекать искры собственноручно он пока остерегался. - Получается, отстранение министров от должностей и их перевод в Далму и Бонну спасло им жизни.
        - Вы дальновидны и мудры, ваше высочество! - развел руками герр Шульц. - Поистине - провидение Божие!
        - Продолжайте работу, - перебил Генрих. - Держите ухо востро, а руку на пульсе. Лидеры должны быть найдены и казнены. Во имя процветания Авьена.
        А про себя добавил: «И во имя мести за смерти Родиона и Имре».
        Казнь главного редактора «Эт-Уйшага» Имре Фехера состоялась в начале января, сразу после Нового года. Генрих узнал об этом лишь в конце месяца, и это едва не спровоцировало новый срыв.
        - Вы ничем не могли помочь, ваше высочество, - хмуро говорил Андраш, стоя с повинной головой напротив постели больного принца. - Слишком много улик. Слишком яростно авьенцы требовали смерти тех, кто виновен во взрыве.
        Генрих молча плакал. У Имре оставалась больная старушка-мать, и ей он велел назначить пожизненное содержание. Впрочем, это была слишком малая плата за жизнь.
        - Найдите изменников, - прикрывая глаза, вместе с дымом выдохнул Генрих. - Хочу, чтобы они страдали. И еще, герр Шульц…
        Глава тайной полиции остановился в дверях, внимательно глядя на кронпринца.
        - Ни на шаг не отступайте от его преосвященства Дьюлы, - сказал Генрих.
        Шульц поклонился.
        - Да, ваше высочество. Мы ведем его круглые сутки.
        А после ушел.
        Шульц не нравился Андрашу. Адъютант твердил, что, мол, слишком хитрый и изворотливый господин. Но Генрих знал главную тайну: когда-то Шульца по карьерной лестнице обошел герр Вебер, и новое назначение стало реваншем.
        - Пусть лиса ест из моих рук и знает, кого благодарить за пищу, - в задумчивости бормотал Генрих, - чем бегает голодной и озлобленной на воле.
        - Не всех лис еще прикормили, ваше высочество, - откликался Андраш. - Не худо бы нацепить ошейник на турульскую чернобурку.
        - Не все сразу, - хмурился Генрих. - Медши слишком хорошо осведомлен о моих… слабостях. И слишком озлоблен отказом. Но я найду управу и на него. Скажи-ка, креаты и сарбы все еще хотят отделения от турульской короны?
        - Я как раз ожидаю последних известий от наших информаторов, ваше высочество. Но, судя по слухам, малые народы Турулы тоже поговаривают об автономии. Хотя отделение может сильно уронить экспорт зерна.
        - Что я и предвидел, - усмехался Генрих, потирая ладони. - Выведи Турулу из состава Священной империи - она развалится на осколки. Нет, Андраш. Такому не бывать. Много ли еще посетителей?
        - Еще просил об аудиенции граф Остхофф, но я позволил себе перенести его визит на завтра.
        - Да, на сегодня достаточно.
        Генрих с усилием поднимался. Андраш придерживал его под правый локоть, Томаш - под левый. Гвардейцы вскидывали ружья в караул и так, в сопровождении охраны, Генрих спускался в бывшие винные погреба, где раньше витал пряный аромат, а теперь стоял отчетливый серный дух.
        Здесь, окруженный химическими парами, закутанный в плотный халат, с матерчатой маской на лице колдовал Натаниэль.
        Алхимическая печь сипела воспаленным горлом. Жаром несло от железного листа, на котором прокаливался розмарин, от перегонных кубов, от еще не остывшей золы. Из нее Натаниэль добывал белый зернистый порошок, называемый поташем, смешивал его с известью и спиртом. Полученное вещество добавлялось к прокаленной до состояния красного порошка крови, смешанной с розмарином, после чего колба запечатывалась и помещалась в закрытую нишу над печью.
        - Это первоматерия, - говорил Натаниэль, и голос его доносился привычно глухо из-под повязки. - Через две недели бурое вещество, которое содержит шлаки, осядет внизу, а очищенная розовая жидкость поднимется вверх.
        - Это и будет ламмервайн? - спрашивал Генрих, исподлобья наблюдая за тем, как поднимаются и лопаются пузырьки в колбах.
        - Не так быстро, Харри, - вздыхал Натаниэль. - То вещество, называемой мной холь-частицами, еще слишком нестабильно. Злоупотребление морфием пагубно сказалось не только на твоем здоровье, мешая заживать ожогам и ранам, но и почти разрушило эти частицы. Понадобится время, чтобы организм начал вырабатывать их в той же концентрации, что и прежде.
        - Время, время… - морщился Генрих, закатывая рукав. - Время для нас сейчас главный враг. Куда страшнее Дьюлы.
        Натаниэль понимающе вздыхал, подходил со шприцем и колбой и брал у Генриха несколько капель крови для исследования. От ощущения иглы в вене Генрих немного плыл. Организм обманывался и по привычке ждал морфинового блаженства. Но оно не наступало. За пустотой приходило разочарование, за разочарованием накатывала тоска, и Генрих, раздраженно застегивая запонки, отрывисто говорил:
        - Если хочешь сделать что-то быстро и правильно - делай это сам! Иди отдыхать, Натан. Я умею работать с растворителями и перегонными кубами. Я разберусь.
        На это Натаниэль хмурился и упрямо качал головой.
        - Богу богово, Харри, а кесарю - кесарево. У меня свой долг, у тебя свой. Не беспокойся, мой друг. И, ради всех нас, не торопи! Ты и так слишком рьяно взялся за реформы.
        - Ты знаешь, чем продиктована эта спешка! - огрызался Генрих, умом понимая, что сердится он ни на Натана, ни на министров, ни на слуг, а только на самого себя. - Я больше не допущу ничьих смертей. Не допущу революции! А для этого надо исцелить и тебя, и меня. И всю страну в целом. Ты же видишь! - он взмахивал рукой, показывая куда-то за толстые каменные стены, за черный лес, туда, где со скрежетом и гулом билось искусственное сердце столицы. - Империя больна. Авьен лихорадит. Недовольства и мракобесие расползаются по стране точно vivum fluidum! Я знаю, что мои реформы будут болезненны. Но они необходимы, как вмешательство хирурга. Кто-то должен исцелить мир, Натан! Кто-то должен сделать империи кровопускание!
        И, умолкая, с жадностью наблюдал, как розовая вода, выкипая, оставляет на стенках реторты золотистую, едва заметную глазу пену.
        Февраль. Авьен.
        В честь его возвращения снова палили пушки.
        Толпа запрудила улицы от Пратера до самого Ротбурга. Люди толкались, кричали, выдыхали пар в февральскую оттепель; женщины махали платками, мужчины - шляпами; мальчишки бежали следом за экипажем, со смехом и визгом удирая от косо поглядывающих гвардейцев; верующие поднимали над головой иконы Спасителя и Девы Марии; кто-то плакал; кто-то с молитвой перебирал четки.
        - Слава Спасителю! - неслось то слева, то справа.
        - Весь Авьен молился вместе с тобой!
        - Вива!
        Генрих время от времени поднимал ладонь в приветственном жесте.
        Он сам приказал заложить экипаж с открытым верхом, и ехал простоволосый, в распахнутой шинели, с наслаждением вдыхая сырой холодный воздух и внимательно разглядывая незнакомые лица - разрумянившихся барышень, суровых офицеров, степенных фабрикантов, улыбчивых старух, угрюмых матрон, дымящих трубками стариков, студентов и детвору. Пестрели платья и костюмы, перья на шляпках, ожерелья и броши. Менялись как в калейдоскопе глаза карие, серые, голубые. Гладкие щеки и испещренные морщинами лбы.
        Генрих каждому улыбался. Каждого старался одарить взглядом.
        После многодневного заточения он стал жаден до людей.
        Морфий пробил в его душе сквозную рану, которая зарастала мучительно медленно. И, оставаясь в одиночестве, Генрих особенно остро ощущал разрывающую его тоску. Поэтому все чаще принимал новых министров, разговаривал с Натаниэлем и Андрашем, делился планами, писал и читал написанное вслух, замещая морфиновый голод живым человеческим общением.
        Он больше не мог позволить себе отгораживаться от мира и больше не хотел быть один. Хотя нет-нет, да при виде толпы ворочался еще неназванный, но уже ощутимый червячок беспокойства.
        - Что там за милые девушки в одинаковых туалетах? - спрашивал Генрих у адъютанта.
        И Андраш, знающий все и обо всем, тут же с готовностью отвечал:
        - Институтки, ваше высочество. По вашему приказанию открыли первый женский корпус. Будут обучаться естественным дисциплинам, стенографии и медицине.
        - Как встречено такое начинание?
        - Как всегда и бывает: одни ропщут, другие одобряют.
        - Надо открыть филиалы по всей Империи. Нужно больше грамотных и образованных людей. А это что за господин? Одет по моде, с лица турулец, но незнаком мне.
        - Это новый фабрикант, ваше высочество. Герр Пройсс получил патент в Туруле на производство продуктов, которые особым образом могут храниться несколько месяцев без утраты вкусовых качеств. Называются кон-сер-вы. Подал прошение на строительство завода.
        - Как интересно! - с воодушевлением ответил Генрих, привстав на подушках и провожая фабриканта заинтересованным взглядом. - Надо обязательно встретиться с этим предприимчивым человеком и побольше узнать о технологии! Это решило бы вопрос продовольствия в отдаленных гарнизонах и госпиталях!
        - С вашего позволения я уже начал принимать прошения. Когда вы сможете возобновить приемы?
        - Чем скорее, тем лучше, Андраш. Положим, завтра же с утра. Как много заболевших за месяц?
        - Порядком полторы тысячи человек.
        - А умерших?
        - Около двухсот. Госпитали пока справляются.
        - Пусть фельдшеры усилят подворовые обходы. Под учет всех, кто контактирует с больными. Вынеси этот вопрос на ближайшее заседание кабинета министров. Смотри! - он снова привстал с сиденья. - Какие чудесные букеты! В их простоте есть особая прелесть. Немедленно возьми один! Тот, с гортензиями! Я поднесу его матушке.
        И приказал остановить экипаж, пока Андраш расплачивался с цветочницей - та раскраснелась, довольная вниманием высокопоставленных покупателей, кланялась так, что развязались ленты на капоре. Она еще долго махала вслед экипажу, а Генрих обеими руками держал букет, пахнущий морозом и растительным соком, и чем больше приближался к Ротбургу, тем сильнее робел.
        Когда экипаж въехал на двор и ворота закрылись за ними, Генрих еще какое-то время сидел на месте, не в силах подняться и сделать шаг. Андраш терпеливо ждал, одной рукой придерживая распахнутую дверцу, другую заложив за спину.
        - Все ли убрали? - наконец тихо осведомился Генрих, не глядя ни на адъютанта, ни на выстроившихся у лестницы лакеев, а только себе под ноги.
        - Так точно, ваше высочество, - так же тихо ответил Андраш. - Везде чисто, как вы и приказывали.
        - Это хорошо, - отозвался Генрих и, облизав губы, повторил: - Хорошо…
        Потом молча сошел с подножки.
        Первой его встретила малышка Эржбет.
        Вырвавшись из рук матери, подбежала, обняла, уткнулась носом в живот, захлебываясь словами:
        - Генрих! Где ты был? Я так скучала! Никто не говорил, куда ты пропал! Почему? Я боялась, ты умер! Мамочка все плакала, а папочка…
        - Элизабет! - тут же окликнула ее императрица.
        Прошуршав по паркету траурным подолом, остановилась на почтительном расстоянии, поджав губы и всем видом показывая возмущения. Эржбет подняла разрумянившееся личико и испуганно заморгала.
        - Все в порядке, милая, - ласково сказал Генрих, едва касаясь ее худенького плеча и перебарывая желание погладить по волосам. - Видишь, я живой.
        - Ты больше не уедешь, как мама? - спросила Эржбет.
        - Нет, - выдохнул он, чувствуя, как некстати защипало уголки век. - Я ведь привез тебе подарок.
        Он вынул из кармана шинели выструганную Андрашем лошадку, украшенную красной и золотой тесьмой, и с бусинами вместо глаз. Эржбет осторожно взяла, прижала к груди, глядя на брата, как маленький зверек. Генрих улыбнулся ей и выпрямился, встретив оловянный взгляд императрицы.
        - Для вас у меня тоже подарок, мама, - сказал он. Пышные соцветия, лежащие на сгибе его локтя, отогрелись в тепле и распространяли тонкий аромат. - Я купил их у цветочницы и, кажется, они не хуже, чем в императорской оранжерее.
        - У тебя никогда не было хорошего вкуса к цветам, - небрежно сказала императрица, нехотя принимая букет и даже не удостоив сына и взглядом. - Впрочем, ты вернулся. Это главное.
        - Вы разве не рады меня видеть? - спросил он.
        - Я рада, - ответил императрица. - Конечно, рада. Я слышала, как в честь твоего возвращения палили пушки… Ты все еще выглядишь неприемлемо больным.
        Приблизившись, она дотронулась сухими губами до его щеки. Генрих вздохнул, ответил сдержанно:
        - Вы правы. Я все еще нездоров, но больше тянуть недопустимо. Империя нуждается во мне.
        - Она нуждается в кайзере, - отрезала императрица. - Пока есть только один император, не забывай.
        - Как отец?
        - Уже садится с помощью камеристок, но все еще слаб. Левая рука не действует, хотя лейб-медик уверяет, что это поправимо.
        - Это поправимо, мама, - вымученно улыбнулся Генрих. - Я обещаю и зайду к нему. За время своей болезни я говорил с опытными докторами из Равии. Они советуют поехать к ним на минеральные воды. Слышал, равийские горячие источники творят чудеса. Я бы хотел, чтобы вы с отцом поехали вместе.
        Щеки императрицы запунцовели. Вскинув подбородок, она отступила, но не сказала ничего.
        - Подумайте, - с нажимом закончил Генрих. - Вам тоже не мешало бы подлечить неврастению. И не волнуйтесь, мама. Империя будет в надежных руках. А теперь мне надо привести в порядок кабинет и разобрать скопившиеся дела. Встретимся за ужином.
        Он поцеловал ее пальцы, обтянутые кружевом перчатки, и в сопровождении конвоя из четырех гвардейцев взбежал по лестнице. Лишь, быстро обернувшись, увидел, как императрица роняет под ноги подаренный ей букет.
        Разметанные по полу лепестки гортензий походили на брызги чернил.
        Оставив за дверями гвардейцев, Генрих вошел в свой прежний кабинет.
        Здесь было стерильно чисто. Книги расставлены по полкам, бумаги стопками собраны на столе. Паркет сиял. Бабочки ждали под стеклами. За портьерами слышался отдаленный гул - это волновался Авьен.
        Словно ничего и не было.
        Ни слез, ни судорожных припадков, ни голодной тоски, ни кровоточащих закатов.
        Генрих прижался спиной к закрытым дверям и вытер перчаткой лоб.
        Словно все это было сном, а в жизни ничего и не изменилось.
        Обжегшийся внезапной мыслью, Генрих быстро пересек комнату и распахнул двери шкафчика. Привстав на цыпочки, зашарил на верхней полке. Потом, нагнувшись, проверил нижнюю.
        Ничего. Пусто.
        Только книги, старые записи и письменные наборы. Ни следа футляра с золоченым шприцем внутри, ни пузырька с зельем.
        Его приказы исполнили с точностью и в срок.
        Генрих медленно выпрямился, дрожа и скрипя зубами. С силой пнул шкаф - так, что грохнули и соскочили с петель нижние дверцы! Повернувшись, с глухим рычанием смел со стола все тетради, папки, альбомы и грамоты. Они с шорохом разлетелись по комнате, опали на кушетку, стулья, покрыли собой паркет. Подхватив череп, Генрих швырнул его в стену - стекла лопнули, разлетелись брызгами. Бабочки порхнули из стеклянного заточения, будто все это время только и ждали свободы. Но полет их не был долог - пестрыми лоскутами бессильно опали вниз, и больше не взлетели.
        Сжав голову ладонями, Генрих упал в кресло и застыл, мучимый одновременно нестерпимой жаждой и стыдом. В виски стучалось мерзкое: «А что бы ты сделал, если б нашел…?»
        Генрих хорошо знал ответ.
        - Теперь и у меня есть собственный vivum fluidum, Натан, - вместо этого, негромко проговорил он. - Ты был чертовски прав. Это со мной отныне до самой смерти.
        Он отнял лицо от ладоней и заметил выпавший из кипы бумаг карандашный набросок.
        Генрих узнал славийский овал лица, печальные глаза, точно у испуганной лани, и шляпку с поднятой вуалью. Улыбаясь краешком рта, Маргарита словно говорила: «Все будет хорошо, мой Генрих. Сперва ты излечишься сам, а после излечишь весь мир. И мы будем вместе, как обещались…»
        Он ласково обвел рисунок пальцем, потом аккуратно сложил в папку и спрятал в шкаф. Сердцебиение постепенно приходило в норму, дрожь прекратилась, а вот гул толпы за окном стал как будто сильнее.
        Пригладив обеими руками волосы, поправив воротник и стряхнув с лацканов пыль, Генрих крикнул за дверь:
        - Андраш!
        Адъютант явился сейчас же, словно был наготове. Цепким взглядом окинул учиненный Генрихом разгром, но промолчал.
        - Люди еще ждут? - спросил Генрих, глядя мимо него и все еще выравнивая дыхание.
        - Да, ваше высочество.
        - Открой балкон, я скажу речь.
        Он терпеливо ждал, пока лакеи отдернут портьеры, пока подоспевший Томаш щеткой уложит его волосы, вместо шинели накинет на плечи парадный китель, прикрепит орден и ленту, еще раз припудрит подглазные синяки.
        С балкона толпа казалась пестрым шевелящимся ковром. Или клетками, которые Генрих видел под микроскопом.
        Растворимый живой микроб.
        Болезнь, незримо пожирающая город.
        Вздохнув, вцепился пальцами в прутья балкона и заговорил громко, стараясь, чтобы его голос был ровно и четко слышим на площади перед дворцом:
        - Благодарю за теплый прием, который вы оказали по моему возвращению! Волею Всевышнего нам посланы испытания! Но я вместе с вами находил утешение в молитвах, горячо желая, чтобы Господь помог мне служить нашей родине так же, как служил мой отец, и вести ее по светлому пути! И Господь услышал и указал правильный путь! Потому, прошу вас перенести на меня чувства преданности и любви, которые вы питали и питаете к его императорскому величеству! Клянусь приложить все силы, чтобы служить благу народному! Верю, что любовь к родине воодушевит и сплотит вверенную мне Империю! Бог в помощь мне и вам!
        Перекрестив широко воздух, подождал, пока утихнет трижды прозвучавшее: «Вива!»
        И, обернувшись к Андрашу, тихонько сказал:
        - Более столь массового скопления не допускайте. Ни на молебнах, ни на рынках, ни на собраниях, ни в общественных местах, - и, поймав вопросительный взгляд, веско добавил: - Во избежание эпидемии. Я объявляю в Авьене негласный карантин.
        Глава 3.2. Панацея
        Меблированные комнаты. Парковая улица, Питерсбург.
        Январь пронесся снежными вихрями, грохотом копыт по мерзлой мостовой, северным ветром, ворчанием прислуги, треском чадящих свечей, ознобом и лихорадкой. Марго лежала в постели, обессиленная, пила опротивевший клюквенный морс и видела в бреду похороны Родиона: пустую нишу в семейном склепе, слева от гроба с прахом отца. Внушительную сумму Марго отдала смотрителю кладбища с просьбой следить за склепом, изрядно заросшим за время отсутствия последней из рода Зоревых, убирать сорную траву и время от времени приносить к гробу матери любимые лилии.
        Сама плакала беззвучно и долго. Качалась, сжимая плечи, на стылом январском ветру.
        После забрала документы на землю.
        Да и то сказать: не земля - сплошной пустырь. Где прежнее раздолье? Яблоневые сады и луга? Вместе срубов - барачные дома, над сухостоем тянется дым фабричный труб. Только река все та же - полноводная, едва прихваченная у берега ледком, а в середине неуемно дикая, несущая свои воды к волшебным южным берегам, о которых рассказывал доктор Уэнрайт, и где никогда не побывать самой Марго.
        Вернувшись на Парковую, долго отпаивалась чаем и куталась в одеяло. Но все-таки слегла с простудой и болела долго, металась на постели, ругала хриплым голосом покойного мужа, может, говорила и что-то еще - все оставалось в стенах спальни. Пожилая прислуга Ольга была неразговорчивой, ни с кем не водила дружбу из-за неуживчивого характера, но исправно выхаживала молодую госпожу, за что Марго ее благодарила, хватая широкую теплую ладонь.
        - Да за шо ж спасибо? - ворчала Ольга, аккуратно выпрастывая руку. - Если помрете, госпожа, кто мне жалованье платить будет?
        Вздыхала, крестилась на закопченный образ Николая Угодника, потом, когда Марго погружалась в дрему, тихонько гладила больную хозяйку по волосам и шла варить куриный бульон.
        На исходе января, когда лихорадка отступила, и Марго сама садилась на постель, Ольга принялась носить баронессе газеты и рассказывать, что творится в мире.
        - Ишшо по осени слух прошел, быдто в канун Рождества земля налетит на небесную ось, - говорила она, усердно вытирая тряпкой шкафы, полки и прикроватный столик. - Так в деревне Шишкино один мужик, Севастьян Пяткин по прозванию, выкопал погреб на ентот случай. И сел в него вместе с женой и пятью детями. Днями молился и постился. А как Рождество случилось - вылез из погреба и давай хвалиться, что енто он своими молитвами отвел конец света.
        Марго вяло улыбалась, прихлебывая бульон и наблюдая, как ходят туда-сюда круглые локти Ольги.
        - Ишшо сказывают, - не унималась та, - у нашенского князя первенец народился, так он задумал Спасителя в крестные позвать. А тот взял да отказал. И осердиться нельзя, по всей империи ента… епидемия пошла. Авьён на ка-ран-тин закрыли.
        - Авьен, - машинально поправила Марго и подняла взволнованный взгляд. - Как-как закрыли?
        - Карантин, - быстро повторила Ольга и подала газету. - Извольте поглядеть сами.
        Марго отставила чашку с недопитым бульоном и открыла страницу. Под кричащим заголовком «Последние новости!» помещался крупный снимок Спасителя. Простоволосый, в солдатской шинели он что-то говорил с балкона, а внизу ему внимала толпа.

«Неладные дела творятся в королевстве», - кольнуло мыслью, высказанной, как сперва показалось, голосом покойного барона. Марго напряглась, сведя плечи, глубоко вздохнула, затем выдохнула. Нет, почудилось. Смерть Родиона окончательно изгнала память о мерзком старике, его скрипучий голос давно не беспокоил Марго ни в горе, ни в болезни.
        - Пишут, вон, по бумажкам теперь в Авьен пускают, - продолжила бубнить Ольга. - Особые торговые ряды сделаны, а деньги, слышьте, в плошке с уксусом или хлоркой передают, чтобы, значится, заразу извести.
        - Я вижу, - шепнула Марго, пробегая глазами по строчкам.
        Ее отъезд ознаменовал вспышку эпидемии.
        По приказу принца-регента - а злые языки одно время утверждали, будто Спаситель сам болен чахоткой, однако ж его триумфальное возвращение живым и здоровым лишь подтвердило божественный статус, - начали строительство новых изолированных инфекционных больниц. Жалованье докторам, а также фельдшерам, осуществляющим подворовой обход и дезинфекцию жилищ, увеличили вдвое. На очистку улиц Авьена бросили дополнительные отряды дворников, к которым в скором времени присоединились добровольцы.
        Здесь же, в заметке, цитировалась речь славийского князя, в которой он клялся оказывать любую посильную помощь столице Священной империи, и что так же, по примеру Авьена, начнет в крупнейших славийских городах строительство госпиталей и фармацевтических фабрик.
        Бряцанье дверного колокольчика заставило Марго выронить газету.
        - Кто там, Ольга? - испуганно спросила она. - Сходи, погляди.
        - Никого не жду, госпожа, - проворчала служанка, обтирая руки о фартук и тяжело ступая к дверям. - Может, вы кого пригласили? Так мне надо было сообщить…
        - Не болтай! Кого я могу позвать? Болела я.
        Мерго кашлянула в платок и придирчиво оглядела его: нет ли кровавых пятен? Пятен не было, тогда она облегченно выдохнула и набросила на плечи шаль.
        За дверью кто-то топтался, встряхивал тяжелое и явно вымокшее пальто. До Марго донеслось приглушенное:
        - …нет, без предварительной договоренности. Да вы, сударыня, доложите!
        - Какая я вам сударыня! - недружелюбно фыркнула Ольга и вернулась к постели, алея щеками и скрывая довольную улыбку. Марго приняла из загрубевших пальцев служанки карточку с золотым тиснением, на которой изящным курсивом было выведено: «Раевский Е.А. Промышленник».
        - Кто таков? - Марго подняла недоуменный взгляд.
        - Сама не знаю! - громким шепотом ответила Ольга. - Третий раз приходит! Настырный, страсть… ох! - Поняв, что сболтнула лишку, округлила глаза и зачастила: - А вы хворали, госпожа! Я ж и тревожить не стала. С хворой каков разговор? Вот я и…
        - Приглашай уж! - в досаде крикнула Марго и приподнялась на подушках.
        Из дверного проема потянуло сквозняком. Тень, возникшая на пороге, тронула белеющую, будто воротничок священника, шею, и Марго вжалась в изголовье: Дьюла?!
        Но нет: больное сознание играло злую шутку. Вошедший стянул с шеи белый шарф и оказался среднего роста мужчиной, безусым и безбородым, с крупными и мягкими чертами лица, присущим одним лишь славийцам.
        - Прошу меня простить за вторжение, баронесса, - начал он, склоняя светловолосую, гладко причесанную голову. - Позвольте представиться: Евгений Андреевич, я… - он поднял взгляд и резко выпрямился, побледнев. - Постойте! Я напугал вас?
        - Нет, нет, - поспешно ответила Марго, и фальшиво рассмеялась. - Игра теней… простите, я не совсем здорова, вот и почудилось… Как ваше имя?
        - Евгений Андреевич Раевский, - повторно представился мужчина. - Промышленник. Возможно, я опять не вовремя…
        Он обвел взглядом комнату и качнул головой.
        - Неважно, раз уж вы здесь, - пожала плечами Марго и крикнула Ольге: - Подай гостю стул!
        - Прошу не беспокоиться, я сам, - Раевский ловко подтащил обитый бархатом стул и сел, привычно поддернув отглаженные, в мелкую полоску, брючины. Ольга глянула на него неодобрительно и отошла, поджав губы.
        - Так какого рода промышленностью вы занимаетесь, господин Раевский? - осведомилась Марго.
        Раевский приоткрыл рот, а потом хлопнул себя по коленям и воскликнул с явным энтузиазмом:
        - Мне говорили, будто вы деловая женщина, госпожа фон Штейгер! Но я не смел думать, что настолько!
        - Простите мою прямоту, - сдержанно сказала Марго. - Но, если вы действительно слышали обо мне, то знаете, что я не так давно приехала в Питерсбург, чтобы уладить дела и похоронить брата. А теперь страдаю простудной лихорадкой и не могу тратить силы на обмен пустыми любезностями.
        - Конечно, конечно, - закивал Раевский, явно довольный тем, что может сразу приступить к причине своего визита. - Видите ли, моя семья давно занимается химической промышленностью, отец держит несколько крупнейших в Славии поташных заводов, я же заинтересовался производством лекарственных препаратов. Вы ведь приехали из Авьена, не так ли? Значит, должны понимать, что в сложившихся условиях это сейчас - довольно выгодное капиталовложение.
        - Вы знаете обо мне больше, чем я о вас, - сдержанно улыбнулась Марго.
        Раевский вернул улыбку и продолжил:
        - Не судите строго, баронесса. Это не праздное любопытство, а деловая необходимость. Одна из моих фабрик находится здесь, под Питерсбургом. Вы знали, что фармакологическое производство достаточно ядовито? Я крайне тщательно подходил к выбору места, так, чтобы согласовать строительство с властями и иметь рядом водоем для снабжения и сброса бытовых и производственных стоков. Еще каких-то три года назад имеющихся мощностей хватало, чтобы обеспечить лекарствами большую половину Славии, а часть отправить на экспорт.
        - Я впечатлена вашими успехами, - перебила Марго, - но все-таки зачем вы здесь?
        - Как раз к этому подхожу! - улыбка Раевского не утратила лучезарности, будто умение Марго держаться сути приводило его в неизменный восторг. - Эпидемия затронет не только Авьен, она прокатится по всем сопредельным странам. Людям нужны лекарства, а мне - расширение производство. Поэтому я пришел к вам. - Он выжидающе уставился на Марго, но, встретив непонимающий взгляд, воскликнул: - Это же очевидно, баронесса! Я строил фабрику на пустыре, по соседству с заброшенным земельным участком, в надежде, что однажды смогу его выкупить под свои нужды. И вот! У этой земли появился хозяин…
        - Ах, вот оно что!
        Марго откинулась к изголовью и тщательно расправила одеяло. Первоначальный испуг сменился пониманием, а за ним пришла легкость.
        Никто не собирался шпионить за ней или преследовать ее. Никто не хотел шантажировать информацией о связи со Спасителем. Никто не желал ее смерти.
        Этот ушлый промышленник хотел только денег. И это было понятно Марго, а потому не страшно.
        - Вы хотите, чтобы я продала землю моего отца? - ровно спросила она.
        Раевский просиял и, подавшись вперед, схватил бледную руку Марго и коснулся губами.
        - Я знал, что вы умная женщина, баронесса! Простите за дерзость, но… да. Я предложу вам хорошую сумму.
        - Насколько хорошую?
        - Больше, чем вы получили бы, выставив землю на аукционе.
        - С чего же вы взяли, что я вообще буду ее продавать?
        Раевский пожал плечами, будто для него это было само собой очевидно, и с легкостью ответил:
        - Возможно, когда-то это и было неплохим местом для загородной усадьбы. Но теперь основной тракт проложили в стороне от этих земель. В глуши, без сада и возделанного поля, фактически на болоте земля не представляет большой ценности.
        На каждый аргумент Марго кивала, прислушиваясь к некой струне внутри себя. Последние слова повторила:
        - Не представляет большой ценности… Наверное, вы правы, господин Раевский. Вот только вы упустили из виду, что это земля моего отца! Он завещал ее моему брату, Родиону. И вдали от дома, когда мы противостояли жизненным невзгодам, сердце грело знание, что где-то ждет родовое гнездо. Когда несчастный Родион умирал на моих руках - я все еще знала, что мне есть, куда вернуться! Когда я стояла в фамильном склепе - я знала, что осталась последней живой наследницей земли Зоревых! И теперь, потеряв все… все! Вы, господин Раевский, предлагаете мне продать единственное, что у меня осталось? Продать память?!
        Марго до боли стиснула одеяло. В горле клокотало злое пламя, глаза заволокло слезами, но она держалась, глядя на промышленника, и не видя его. Марго видела кресты, перечеркивающие зимнее небо, и когда-то выжженную, а теперь сухую и пустую землю. И она цеплялась за нее памятью, как корнями, словно это могло помочь. Словно память могла оживить мертвецов.
        Раевский порывался что-то сказать, но Марго протестующе вскинула ладонь.
        - Уходите! Немедленно! Ольга!
        Прислуга по-слоновьи протопала к дверям. Раевский поднялся, ничем не выдав своей досады, но вежливо поклонился и снова порывался поцеловать руку, которую Марго грубо спрятала под одеяло.
        Слезы душили.
        Душило осознание собственного одиночества. Собственной слабости.
        Как ни держись за прошлое - его не вернуть, памятные даты улетали в небытие, как пушинки одуванчиков. И что ждет дальше?
        Марго оттерла слезы, задела рукой отложенную газету, и листы зашелестели, будто нарочно опять показав печатный лик Спасителя и людей, внимающих ему с надеждой.
        Ламмервайн. Панацея от всех болезней.
        Она не излечила умирающего Родиона, так, может, врал Натаниэль Уэнрайт? И не было никакого волшебного лекарства, не было холь-частиц, и дневник отца - не более, чем выдумка ложи Рубедо? А если так - будут снова вспышки эпидемии, и будут новые смерти. А ведь когда-то она, Марго, хотела помогать людям. Хотел и Родион… Так неужели его смерть была напрасной?
        Она скомкала газетный снимок и крикнула:
        - Ольга!
        Запыхавшаяся служанка появилась в дверях.
        - Чего изволите?
        - Ушел ли господин Раевский?
        - Едва успела дверь за ним закрыть…
        - Скорее верни! - Марго подалась вперед, ее щеки пылали от нетерпения. - Скажи, что я обдумала его предложение! Скажи, что соглашаюсь, но если он примет и мое условие… Да не стой столбом! Беги!
        Ошалевшая Ольга бросилась по лестнице вниз.
        Смахнув последние слезы, Марго снова укрылась одеялом и принялась ждать.
        Ротбург.
        Прощались нехорошо.
        Подле рыдающей императрицы стояла горничная с нюхательной солью, которую время от времени подавала ее величеству, и та, закатывая глаза и бледнея, стонала:
        - Гонишь! Гонишь собственную мать!
        Генрих с каменным лицом ждал у дверей. Под скорлупой безразличия бурлили нетерпение и жалость.
        - Когда-то вы сами были не прочь сбежать из дома, - говорил он, едва разжимая зубы. - Теперь я делаю это для вашей же пользы, в Авьене небезопасно.
        Императрица хваталась за сердце и падала в театральный обморок. Горничные кружили, обмахивали ее величество веерами. Слуги паковали чемоданы. Лакеи под надзором лейб-медика вывезли на кресле-каталке отца. Осунувшийся и желтый, кайзер глядел перед собой остановившимся взглядом, и Генрих не выдержал, подошел и поцеловал в щеку. Слова не шли на ум, да говорить и не хотелось. Что значат слова? Все уже сказано друг другу, теперь только доказывать делом.
        Императрицу под руки усадили в карету. Она не удостоила Генриха ни словом, ни взглядом, и на сердце, как прежде, легла тоскливая тяжесть: когда-то он страдал без матери, находя утешение в женщинах и морфии, теперь же сам гонит из столицы. Когда снова свидятся?
        Плакала и равийская принцесса.
        - Не нужно, дорогая, - мягко сказал Генрих, подходя ближе. - Слышите? Вам нельзя волноваться теперь.
        - Я знать, - кивнула Ревекка, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. Сейчас Генрих не мог бы назвать жену некрасивой - беременность была ей к лицу, добавив коже упругости, а глазам сияния. - Благословить нас?
        - Благословляю, - ответил Генрих и, опустившись на одно колено, поцеловал супруге живот.
        Отъезд императорской семьи провожали монахи, обряженные в шерстяные мантии и несшие с собой факелы и иконы - к концу зимы люди стали фанатичны. Ежечасно над Авьеном гудел колокол Пуммерин, велением его преосвященства отпугивая бушующую эпидемию. Паломники ночевали на площади и жгли костры под присмотром полицейских патрулей. Воздух дрожал от колокольного звона и молитв, пах болезнью и гарью. И над толпой витал почти осязаемый зловещий vivum fluidum - смерть собирала жатву.
        С отъездом их величеств во дворце стало пусто.
        Впрочем, тосковать не было времени, день у Генриха расписан по часам: утреннее заседание кабинета министров сменялось выездом в новые инфекционные госпитали, затем следовало посещение фармацевтических фабрик, оружейных и консервных заводов, после - инспекция войск, прием посетителей и совещание с начальником тайной полиции и снова вечернее заседание, прошения, письма, указы, и так по кругу.
        Раз в три дня, ближе к закату, в сопровождении гвардейцев Генрих наведывался в Вайсескройц. Там, в бывших винных погребах зловеще помаргивала печь-атонар, и Натаниэль в своем неизменном халате и марлевой маске смешивал компоненты для эликсира: высушивал, прокаливал, сжигал. Генрих брал на пробу один флакон и отдавал в госпиталь Девы Марии, где при смерти лежали чахоточные больные, а в воздухе держался смрад лекарств и человеческого пота. Кому-то становилось лучше, тогда Генрих с радостью передавал полученные отчеты Натаниэлю, но улучшение не было долговременным - недуг возвращался и терзал несчастного с новой силой.
        - Что-то ускользает от меня, - говорил Натаниэль, терзаясь кашлем и собственной профессиональной несостоятельностью. - Что-то, не описанное в рецепте. Боюсь, я умру, так и не узнав…
        - Тогда победит Дьюла, - мрачно отвечал Генрих. - И все будет повторяться из века в век: болезни, и смерти, и проклятье Эттингенской крови. Я не хочу, чтобы мой наследник или далекий правнук взошел на костер…
        И замолкал, угрюмо разглядывая собственные обожженные ладони. Он помнил, о чем ему говорила Маргарита перед отъездом: она пробовала излечить брата, но не смогла, зато дала эликсир беременной Ревекке. Опасно ли это? Как проявится в будущем? Генрих приказал лейб-медику еженедельно присылать отчеты из Равии.
        Минеральные воды благоприятно сказались на здоровье кайзера, и, хотя действовать рукой по-прежнему не мог, зато начал разговаривать. Первое слово было: «Генрих…», что обрадовало, но и немного напугало кронпринца.
        Матушка писала скупо и в основном о погоде.
        Эржбет присылала рисунки лошадей.
        Ревекка без устали придумывала имена будущемунаследнику.
        И каждый раз, принимая корреспонденцию от Андраша, Генрих крутил в руках стилет с бражником на рукоятке и ждал одного-единственного письма - из Славии. Но письма не было, и хрупкая надежда сменялась глухой досадой.
        Но дни шли за днями, и забот не убавлялось.
        Авьен напоминал осадный город, только на подступах стояла не вражеская армия, а эпидемия чахотки.
        Въезд и выезд из города был полностью под контролем гвардии. Полицейские патрули прочесывали улицы, волей Спасителя объявляя полный карантин, выискивая припрятанные запасы продовольствия - единогласным решением кабинета министров в столице устанавливалась определенная норма на продукты питания, излишек изымался и отдавался по талонам беднякам, а также развозился по госпиталям. Зажиточные горожане роптали, родовитые семьи пока еще стоически принимали невзгоды, но Генрих понимал, что рано или поздно вспыхнет недовольство.
        Выслушивая доклады герра Шульца, он делал пометки в сафьяновой книге, и с особенным вниманием расспрашивал о любых проявлениях неуловимых заговорщиков, заявляющих о себе под знаком гамматического креста.
        - Карантин и госпитали - богоугодное дело, ваше высочество, - говорил герр Шульц, раскуривая дорогую, подаренную Генрихом сигару. - Но оно понятно лишь умным и образованным людям, вроде авьенской профессуры. Остальным поди ж вдолби в головы, что ваше решение - благо. Однако бедное население и работяги оценили открытие госпиталей и распределение продовольственных средств. Они поддерживают вас и молятся за ваше здравие, ваше высочество.
        - Молитвам я предпочитаю дела, - резко замечал Генрих. - Неделю назад мне докладывали, что вместо утренней смены рабочие с мануфактурной фабрики вышли на крестный ход. Пришлось самолично убеждать людей вернуться на рабочие места во славу короне и для пользы Авьена.
        Герр Шульц поклонился, скрывая за усами легкую улыбку, и добавил:
        - Пропагандистская машина запущена, ваше высочество. Но люди напуганы. Они больше верят проповедям, чем разумным доводам, и желают чудес, а не научных открытий.
        - Тем хуже для них!
        - Разумеется. Однако следует принимать ко вниманию, что бунтовщики охотно используют недовольство части горожан себе на пользу. Пока еще их сдерживает страх перед полицией, но вы должны знать, ваше высочество, что ходят слухи о недовольстве и среди полицейских. В частности, бывший майор авьенского эвиденцбюро…
        - Почему Отто Вебер еще не арестован? - перебил Генрих, но герр Шульц только развел руками.
        - Нет доказательств, ваше высочество. Тот случай, когда при нем обнаружили кипу крайне опасной литературы левого толка совсем не показатель. Герр Вебер понижен в звании, но все еще полицейский. А потому легко отделался россказнями об аресте заговорщика, и таки представил суду этого заговорщика, и тот даже признал свою вину.
        - Выбить признание дело нехитрое. Людей осуждали и за меньшее, - в раздражении сказал Генрих, и вспомнил невинно казненного редактора Имре Фехера. Его смерть до сих пор лежала несмываемым пятном на совести Генриха, от этого к горлу подступала желчь, и глаза щипало точно от сигарного дыма.
        - Нет трудности в том, чтобы подкинуть Веберу запрещенную литературу или алхимические препараты, - легко сказал герр Шульц. - Но вы знаете, эти слухи, касающиеся вашего высочества и баронессы, к которой якобы сватался герр Вебер…
        Генрих досадливо морщился.
        Разгульная молодость давала о себе знать, и сколько бы Генрих ни выплачивал компенсации салону фрау Хаузер, сколько ни изымал и сжигал оставшиеся счета в кабаках и рецепты на морфий, как бы ни пытался начать с чистого листа - прошлое хватало его за загривок и окунало в неприглядные воспоминания.
        Впервые о распускаемых слухах Генрих узнал от Марцеллы.
        Опустив голову, она стояла у окна, разглаживая пальцами билет, и черные завитки убранных волос падали на хрупкую шею. Генрих протянул руку, желая дотронуться до обнаженной кожи, но не посмел и сказал:
        - Оставаться опасно, Марци. Нужно уехать, пока не заразилась. В Бонии тебя встретят на вокзале и отвезут в безопасное место. Не беспокойся, я все предусмотрел.
        - Разве я могу беспокоиться, мой золотой мальчик? Я верю тебе, - Марци вздохнула и обернулась. Ее черные глаза блестели от влаги.
        - Я оплатил новый дом и положил деньги на счет, - продолжил Генрих, ровно произнося заученные прежде фразы. - Будь уверена, ты ни в чем не будешь нуждаться. Но вместе с тем, я хотел бы просить об услуге молчания. Теперь, когда я отвечаю за безопасность всей империи, я хотел бы начать все с начала и искупить ошибки молодости. А это значит…
        - Генрих! - Марцелла порывисто коснулась его щеки свой теплой ладонью. - Ты всегда был слишком добр ко мне, мой милый. Я благодарна тебе за дорогие подарки, за то, что живу как честная женщина, за роскошь, которую ты мне дал. Но более того я благодарна, что каждый раз, приходя сюда, ты был настоящим. Просто человеком. И я люблю этого человека, - она печально улыбнулась и провела пальцами по его щеке, губам, подбородку, опустила руку на плечо и закончила: - Конечно, все былое пусть останется в прошлом. Пусть я тоже останусь в прошлом, мне будет достаточно, что ты однажды случился в моей жизни.
        Какое-то время они молчали, стоя друг напротив друга.
        Все было, как прежде, и все-таки иным - застеленная алым атласом кровать, золотые шнуры на портьерах, шампанское и два хрустальных бокала, и сама Марцелла - раскрасневшаяся, едва сдерживающая слезы, будто постаревшая за минувшую зиму.
        - Должна предупредить тебя на прощанье, - сказала она. - Три дня назад я навещала подруг в салоне фрау Хаузер, и видела там того полицейского… Ты знаешь, бывшего майора. Я запомнила его имя - Отто Вебер, потому что так его называла твоя Маргарита… не спрашивай! Лучше знай вот что: этот человек опасен для тебя. Он говорил, будто в должности его понизили из ревности к баронессе фон Штейгер, что его высочество связался с семьей изменников и убийц, и столь грязная интрижка недостойна Спасителя. Будь внимателен, Генрих. И береги свое доброе имя.
        Марцелла поднялась на цыпочки и вытянула губы, чтобы поцеловать Генриха. Но он поймал ее подбородок и сам поцеловал - целомудренно в лоб.
        Прощай, Марцелла! Прощай, былая жизнь. В его руках теперь помимо огня - вся великая империя. И вечный Авьен, снедаемый чахоткой.
        - С Вебера не сводите глаз, - встряхнувшись от воспоминаний, велел Генрих герру Шульцу. - Любые сплетни, порочащие мою честь и честь Эттингенского рода должны быть в корне пресечены.
        И думал: дело пошло бы быстрее, заручись он поддержкой родовитых семей Авьена и сопредельных земель. Вот только турульская знать в лице графа Медши по-прежнему стояла на требовании суверинитета, а национальные волнения, подрывающие и без того нестабильное положение Авьена, было не заткнуть ни гвардейскими кулаками, ни показательными расстрелами, ни пустыми увещеваниями.
        Генрих знал, что нового столкновения не избежать.
        И на исходе февраля сам выехал в Турулу.
        Питерсбург.
        - Попробуйте теперь расстегаи! Они весьма недурны!
        - Евгений Андреевич, обед великолепен! Я не в силах больше съесть ни кусочка!
        Марго отложила салфетку, в то время как Раевский аккуратно поддевал вилкой маринованный груздь.
        - Вы кушаете как птичка, баронесса, - сочувственно заметил он. - В Славии нет нужды больше следовать авьенской моде. Тем более, она пагубно сказывается на здоровье.
        - Это обычная простуда, - возразила Марго со сдержанной улыбкой, не зная, стоит ли возмутиться замечанию Раевского или пропустить мимо ушей. Этот молодой человек обладал поистине примечательной способностью ходить по краю приличий, но никогда не переступать.
        Сама Марго тоже не блистала манерами, по крайней мере, с прибытия в Славию ей не хотелось ни приемов, ни выходов в свет. Дни она проводила в постели, носила простой пеньюар и разбавляла кофе коньяком, а к вечеру садилась за секретер и штудировала завещание, документы на землю и бухгалтерские книги. Под подсчетам выходила круглая сумма с прибыли, но если бы ее и не было - вложение средств в фармакологию казалось данью памяти несчастного Родиона и всех заболевших.
        - Сорок процентов? - Раевский удивился, впервые услышав встречное предложение баронессы. - Это не слишком похоже на обычную продажу земли…
        - Нет, - ответила Марго. - Это предложение партнерства. Не смотрите, что я женщина. В Авьене я вела дела покойного мужа и организовала даже небольшую контору частного сыска, которая приносила неплохой доход.
        О том, что в частном сыске работала только одна Марго, она умолчала. Как умолчала о многом, что происходило в ее жизни, но откровений Раевский не требовал.
        Взяв время до конца недели, он возвратился через день с решением, что принимает предложение, и привез Марго книги о развитии фармации с древних времен до нового времени. Приступив к изучению, Марго возблагодарила дни, когда она помогала доктору Уэнрайту в его госпитале, и в результате этой работы многие тезисы показались ей знакомыми. Она смогла с легкостью поддержать беседу на тему медицинского образования и лекарствоведения, о создании в Питерсбурге первой медико-хирургической академии и о последних изысканиях ученых-материалистов. За две с половиной недели беседы становились все более увлекательными, встречи частыми, и приглашение на обед к Раевскому стало для Марго первой ступенькой к выходу в свет из ее самозаточения.
        - И все же, - продолжил Раевский, знаком веля прислуги принести чая, - вам следует поберечь себя. В Авьене неспокойно, и, думается, вскоре будет заражена не только Священная империя, но и сопредельные страны.
        - Есть ли чахоточные больные в Питерсбурге? - взволнованно осведомилась Марго.
        Уж она повидала их: болезненно худых, желтушных, кашляющих кровью и кусочками легких, умирающих… Воспоминания отравляли, зудели под кожей, но Марго слишком долго прожила в Авьене, слишком многое повидала, чтобы желать забвения.
        - Вспышки наблюдаются среди бедняков, - ответил Раевский. - По указу губернатора строятся чахоточные бараки, но зараженных пока немного, чтобы бить тревогу.
        - Так было и в Авьене, - мрачно согласилась Марго. - Сперва это были единичные случаи среди бедного населения. Потом в госпитали привезли рабочих и солдат. Потом начали болеть мануфактурщики и аристократы… Это страшно, Евгений Андреевич. Страшно, насколько быстро распространяется болезнь и как беспечны бывают люди. Особенно те, кто отстранился от народа каменными замками и дворцами, кто спокойно спит по ночам и кушает расстегаи на обед, в то время, как чахотка выкашивает все больше несчастных.
        - Именно поэтому я расширяю производство, баронесса, - добродушно ответил Раевский, пропустив мимо ушей шпильку касаемо расстегаев. - Предупредить беду легче, чем справляться с нею, когда она уже будет дышать в твой затылок. Мне посчастливилось заручиться вашей поддержкой, и потому я убежден, что совершаю богоугодный поступок.
        Марго своими глазами видела, как растет новая фабрика. Прежде безжизненная земля, хранящая в своей утробе пепел сожженного родового поместья, вновь наполнилась человеческими голосами, стрекотанием и гулом машин, острыми химическими запахами, к которым Марго привыкла в госпитале Девы Марии. Она невольно ловила улыбку, расцвечивающую лицо Раевского - стоящий на пригорке, разрумяненный и взъерошенный, он с жаром отдавал указания инженерам, сорил ученой терминологией, сам проверял чертежи и в этой своей пылкой увлеченности казался Марго чем-то похожим на Родиона. Тогда она отворачивалась, пряча повлажневшие глаза. А на исходе февраля собралась с духом и отправилась на окраины Питерсбурга, чтобы своими глазами удостовериться в положении дел.
        Знатное происхождение никогда не приносило Марго счастья: она познала на своей шкуре и тяготы нищеты, и сиротство, и жестокость супруга, и презрение к своей персоне тех, кто стоял гораздо выше нее самой. Марго умела одеваться скромно, ходить бесшумно, говорить на языке обездоленных. Когда гранит, шпили и площади столицы сменились деревянными хибарами и заводскими трубами, Марго велела остановить экипаж, и дальше пошла сама.
        Авьен или Питерсбург - для нищеты не было разницы. Чахоточные бараки лепились друг к дружке свежими срубами - совершенно одинаковые, с крохотными окнами, заляпанными грязью, с запахом истлевших тряпок, подгоревшей каши и медикаментов, витавшим над низкими крышами. Никто не выходил из дверей, но Марго чувствовала на себе внимательные взгляды, и ее настигло дежа вю - так смотрели на нее во время танца с Генрихом на балу в Ротбурге.
        Генрих…
        Она подняла взгляд на дорогое лицо в простом деревянном окладе.
        Не портрет. Просто очередная икона, прибитая над входом в одноэтажный госпиталь, тоже деревянный и покосившийся, как и бараки.
        Ступеньки под ногами жалобно постанывали, и вновь накрыло воспоминанием - так скрипели лестницы в старом особняке барона, и еще раньше - в Питерсбургском приюте.
        Марго потянула рассохшуюся дверь.
        В приемной было тепло и резко пахло лекарствами. Горчично-желтая полоса света тянулась от лампы, и в этом свете лицо сестры милосердия оказалось немолодым, нездоровым и усталым.
        - Простите, - Марго провела языком по небу, справляясь с сухостью. - Я без предупреждения, мое имя Маргарита фон Штейгер, мне хотелось бы поговорить с господином врачом…
        - Сожалею, госпожа, но Петр Петрович на выезде, - гортанно отозвалась сестра милосердия и присела перед Марго в неумелом книксене.
        - Какая жалость! - воскликнула Марго и подняла вуаль. - Так, может, вы сможете мне помочь? Как мне обращаться к вам?
        - Сестра Наталия, госпожа.
        - Я посетила вас не из праздного любопытства, - с жаром начала Марго, заглядывая в бесцветные глаза женщины и нервно теребя перчатки. - Долгое время я жила в Авьене, теперь же являюсь совладельцем фармацевтической фабрики и собираю сведения о чахоточных больных. Вы можете рассказать, сколько у вас заболевших?
        - Ох, госпожа, да их всегда было немало, - со вздохом ответила сестра Наталия. - Кто на вредном производстве подхватывает, а кто в придорожных кабаках. Нищих да бездомных всегда хватало, вот и занимаемся богоугодным делом во славу Господа и Спасителя.
        Она перекрестилась и вновь вздохнула, отчего концы белого платка колыхнулись точно от сквозняка.
        - И все же, - продолжила сестра Наталия, - до января сего года у нас было шестьсот чахоточных. А теперь еще триста. Нам уж говорил Петр Петрович, что за такой срок больно много их.
        - Хочу посмотреть.
        Сестра Наталия сперва воззрилась на Марго, округлив рот, потом по-утиному замахала руками.
        - Да что вы, госпожа?! Подхватите заразу, мне отвечай?
        Заохала, держась за бока, замотала головой, всем видом показывая - не пустит, не позволит. Марго вытащила из корсажа две розовые купюры.
        - Прошу вас! - заговорила она, умоляюще, вкладывая бумажки в мокрые ладони сестры милосердия. - Жизненно важно! Брат у меня умер… Ради памяти его пустите! Ведь если не знать, что с людьми делается, как лечить их?! Во имя Спасителя!
        Сказала - и задохнулась, сжимая пальцами ворот. Впервые за последние месяцы сказала о брате и Генрихе вслух. Сестра Наталия сменила страх на жалость и, приняв деньги, горестно сказала:
        - Что ж, госпожа, раз уж брат от того помер, так воля ваша. А за пожертвование спасибо.
        Она поклонилась и убрала бумажки в стол, вынув оттуда две хлопковых повязки: одну надела на лицо сама, другую протянула Марго.
        Сырой воздух, насыщенный болезнью и химией, лишь едва тронул нос. Зато глаза не сразу привыкли к густой полутьме, где горела лишь одна керосиновая лампа, а на лежаках вповалку лежали люди - полуголые и в подштанниках, в грязных рубахах и в бинтах, бодрствующие, спящие, непрерывно кашляющие и сплевывающие кровавые сгустки в алюминиевые миски. Смотрели на Марго тяжелым взглядом, не показывая ни удивления, ни подобострастия. Кто-то хрипел приветствие, кто-то спрыгнул с верхних лежаков и расшаркался в поклоне, в конце согнувшись от сотрясающего тело кашля.
        Сорок человек.
        И в следующем бараке сорок.
        А в третьем уже пятьдесят.
        А там и женские - отличные от мужских протянутыми вдоль бараков веревками, на которых под февральским ветром трепалось плохо постиранное белье. А вот и дети. И бледная женщина, едва переставляя худые ноги, робко трогает сестру Наталию за рукав и гнусавит:
        - Померла-то Прасковья, слышьте? Как говорила, так и сделось. Отмучилась-то. А Васенька теперича сирота…
        Марго замутило. Схватившись за другой рукав сестры милосердия, она прижалась к ее крепкому боку и весь дальнейший путь прошла так - тихо, безмолвно, будто из обморока выныривая из мешанины лиц, густых запахов, печного дыма. И над всем этим в разорванных облаках Марго видела осунувшееся лицо Генриха, каким видела его в день прощания, в ушах гремел набатом голос, говорящий: «Эпидемия!..», а бараки все не кончались, лепились друг к другу, тянулись к горизонту - может, двоились в глазах Марго, - и не было им конца.
        Обратно она шла, не оборачиваясь, как на дагерротипе запечатлевая в памяти увиденное. Вернувшись в приемную, присела, справляясь с головокружением и благодарно принимая поданный сестрой Наталией стакан воды - в нем плавал подтаявший кубик льда.
        Эта без малого тысяча заболевших - только верхушка айсберга. В скором времени будут и еще: за бедняками - купцы, за купцами - дворяне. Никто не спасется от vivum fluidum, уже просыпающимся в их крови, уже готовым плодиться и размножаться и приносить новые жертвы на алтарь Смерти. Справится ли они с этим здесь, в Славии? Справится ли доктор Уэнрайт? Может, он умер от чахотки, и нет никакой надежды, и бедный измученный Генрих не выстоит один против этой голодной твари, пожирающей весь мир - за Авьеном Турулу, за Турулой - Славию.
        Марго не заметила, как растаял весь лед. Отставив стакан и поблагодарив сестру Наталию, она поднялась, уже совершенно прекрасно зная, что скажет Евгению Раевскому по возвращению. И надеялась, что он выслушает и поймет, ведь лечить всегда надо первопричину. И, когда фабрика будет отстроена, Марго - уже не просто баронесса, а совладелец фармацевтической компании, поставляющей лекарства на экспорт, - вернется в Авьен.
        Буда, столица Турулы.
        В Будайское медье Генрих въехал по мартовской оттепели: у дорог еще лежал ноздреватый снег, сахарно сверкающий в лучах полуденного солнца, возле гранитных набережных Данара истончался и трескался лед, а на столичных улочках из-под копыт летела сухая пыль. Бегущие за экипажем мальчишки в расстегнутых тулупчиках бросали в воздух шапки, а девицы любопытно глядели из-под ярких весенних шляпок и заливались румянцем под пылающим взглядом Андраша.
        - Выискиваешь будущую невесту? - усмехался Генрих, наблюдая, как в свою очередь румянится адъютант.
        - Скорее, потенциального террориста, - отвечал Андраш. - Внимательность не бывает лишней, ваше высочество.
        И украдкой за спиной Генриха улыбался слишком близко вставшей у дороги турулке.
        Прибытие Спасителя на Площадь Героев ознаменовалось многократной пушечной пальбой. Встречающая знать - все как на подбор пышноусые, в мехах, в каракулевых шапках с перьями, - походили на бронзовых кавалеристов, застывших в центре площади. За несколько прошедших веков не поменялся ни крой одежды, ни прически, ни особая техника плетения грив у коней - турульцы чтили традиции, а, может, слишком скучали по лихим временам и славным победам.
        Генриху почтительно кланялись, украдкой ощупывая его взглядами, точно гадали: достоин ли он быть Спасителем? Взгляд Белы Медши был особенно остер.
        - Мы счастливы, ваше высочество.
        В его голосе - спокойная хрипотца и уверенность. - Ходили слухи, будто вы хвораете…
        - Легкое недомогание, - ответил Генрих, выдерживая взгляд турульца. - Как ваше собственное здоровье, граф?
        - Осип горлом после охоты. Но все пустяки. Ваш приезд - настоящий праздник для Турулы!
        Генрих думал: скорее, возможность, наконец, осуществить давно лелеянную надежду на независимость. И сердцем вполне понимал это желание: оно долгие годы пылало в его собственной груди, подавляемое железной волей отца, его неприятием и отстраненностью. И так же, как Генрих на отца, турульцы смотрели на него самого с надеждой, настороженностью, а порой и с ненавистью - да! Генрих отчетливо видел ее отпечаток на лице Медши.
        Не подав вида, ответил с улыбкой:
        - Рассчитываю, что эта встреча будет полезна для всех нас.
        Но понимал, что разговор будет малоприятным.
        Обед накрывали роскошно: крахмальные скатерти сияли до рези в глазах, в хрустале перемигивалось мартовское солнце. Вино - из знаменитейших Агарских погребов, - рубиново густело в бокалах. К вину подавали паприкаш из курицы, гусиную печень, паштет из овечьего сыра, голубцы с копченым мясом и, конечно, короля кухни - густейший, пряный и острый гуляш, от одной ложки которого на глаза Генриха наворачивались слезы, и он не поскупился на похвалу поварам, отчего суровое лицо Медши, казалось, слегка смягчилось.
        - Все это просто знаменитое турульское гостеприимство, ваше высочество, - проговорил граф, наклоняя кудлатую голову в знак почтения и провожая Генриха в кабинет для переговоров, где уже ждала турульская знать.
        Все как один привстали, зашуршав фраками, звякнув орденами, зашелестев бумагами. Все как один ждали, пока Генрих опустится в подставленное ему кресло и поднимет в знак приветствия ладонь.
        - Я польщен, господа, оказанным мне приемом, - проговорил Генрих, обводя присутствующих взглядом. - Я с живейшим удовольствием любовался величественным парадом и искренне благодарю вас, господа, за поразительное зрелище, которое вы мне доставили по прибытии. Я счастлив видеть представителей лучшего сословия, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств мне и моему отцу, ныне болящему императорскому величеству.
        - Доброго здравия его величеству! Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно! - раздалось в ответ, и Генрих, подняв лицо, увидел портрет отца - еще моложавый, опирающийся на саблю, он глядел ясно и величественно, точно говорил: не подведи, сын!
        Генрих сплел пальцы в замок и ответил:
        - Благодарю вас, господа, и верю в искренность ваши верноподданических чувств. Не сомневаюсь, что турульская знать всегда будет, как и была, опорой престола Священной Империи. Вам известно трудное время, сейчас переживаемое всеми сословиями. Болезнь не щадит ни стариков, ни младенцев, эпидемией поражены регионы Равии, Бонны и Далмы. В пути я ознакомился с заключениями министра по сохранности здравия нации о положении дел в Туруле. И мне неясно, отчего до сих пор в Буде не предприняты меры по снижению численности заболевших.
        - Позвольте доложить, ваше высочество, - с кресла поднялся седоусый старик. - По нашим последним данным обстановка весьма благоприятная, и…
        - Обстановка теперь меняется ежечасно, - перебил его Генрих. - Каких-то пару месяцев назад Авьен не понимал всей угрозы, а императорский двор проводил приемы и балы. Теперь люди вынуждены прятаться по домам, госпитали не справляются с наплывом чахоточных, а город оцеплен гвардейцами. По самым простым подсчетам, беда придет к вам быстрее чем через месяц.
        На этих словах собравшиеся побледнели, тайно переглянулись, откуда-то донесся вздох. Сидящий по левую руку от Генриха граф Медши глухо барабанил пальцами по столу.
        - Настоятельно рекомендую вам, - продолжил Генрих, - как можно скорее принять карантинные меры. Со мною прибыло несколько ученых медиков, они готовы поделиться опытом и курировать ведущие госпитали Буды. Прошу отнестись к этому со всей серьезностью.
        Медши дернул плечами, вскинул орлиную голову и небрежно заметил:
        - Позвольте, ваше высочество! Народ нельзя волновать! Поднимется паника, затем бунты… Политическая обстановка и без того накалена.
        - В Буде достаточно военной силы, чтобы сдерживать недовольства, ваше высочество, - подал голос генерал, весь в орденах, с косым шрамом через щеку. Выправкой он походил на учителя Гюнтера, и Генрих вновь поднял взгляд, ища у отца поддержки.
        - Необходимо усилить пропаганду, - сказал он. - Выпускайте газеты, листовки, кричите об этом с площадных трибун, пусть поэты пишут гимны, а драматурги ставят пьесы. Расскажите людям, что меры необходимы, и что в трудные дни не может быть никаких разногласий, пока мы все сражаемся против этого невидимого общего врага.
        - Ваше высочество, - снова подал голос Медши, и от звука его голоса у Генриха к горлу подступила желчь. - Позвольте снова заметить, что Турула с почтением и радостью перенимает опыт Авьена, но в свою очередь предлагает собственные способы сдерживания эпидемии.
        - Говорите, - сквозь зубы процедил Генрих, нутром чувствуя, к чему сведется речь Белы Медши.
        - Всем было бы лучше, - продолжил граф, - если бы Турула дистанцировалась от Авьена. Не сочтите за дерзость, но открытые границы предполагают распространение болезни, и…
        - Границы подконтрольны, а пропускной режим уже сейчас хорошо зарекомендовал себя в сообщении Равии и Бонны.
        - Турульский народ не слишком доволен появлением здесь авьенских военных…
        - …в которых значимый процент самих турульцев, включая офицеров.
        - И ваша военная реформа уже сейчас приносит свои плоды, ваше высочество. Но вы знаете, как давно Турула мечтает о независимости…
        И все застыли - теперь помыслы как на ладони, и разговор неизбежен, и нельзя более тянуть. Генрих сложил горячие пальцы в замок и повторил:
        - Независимость. Хорошо. Я подпишу указ о независимости Турулы, - справа глухо прокашлялись, кто-то сипло втянул воздух сквозь зубы. Глаза Медши выжидающе поблескивали. - Но без ваших консервных заводов, без поставок зерна и прочего продовольствия, без военной поддержки Авьену будет непросто содержать дотационные регионы. - Медши открыл было рот, но Генрих остановил его поднятием ладони. - Будет непросто и вам! С прискорбием напоминаю вновь: в мире бушует эпидемия. Бонна и Равия уже заражены. Есть ли необходимость тратить на них экономические ресурсы?
        - Ваше высочество, что вы подразумеваете…
        Генрих качнул головой и выложил на стол подготовленную грамоту.
        - Мой отец-император собирал империю по лоскутам. Но сейчас, видимо, настала пора распустить это одеяло. Если каждый хочет быть сам по себе - тому пришло самое время, - он расправил бумагу и придавил ее ладонью. - Волею возложенных на меня полномочий регента я подпишу указ о признании независимости Турулы, и Бонны, и Равии, и Далмы, и сопредельных королевств…
        Окончание потонуло в поднявшемся гвалте.
        Турульцы запереглядывались, зароптали, нервно застучали по столу пальцами. А Медши выпрямился напротив Генриха и сквозь зубы процедил:
        - Это ведь две трети территории!
        - Вашей территории, прошу заметить, - парировал Генрих. - Авьен не потеряет и половины.
        - Бонна и Далма присоединены к Туруле договором двадцатилетней давности, наши промышленники давно уже осваивают эти территории, не говоря уже о сельском хозяйстве…
        - Развивайте свое, - сухо ответил Генрих.
        - Это потребует вложений.
        - И немалых, господа.
        - И где их брать?!
        - Извольте! Моя казна готова дать взаймы. С возвратом, конечно. Как вы понимаете, после отделения от Авьена о безвозвратной сумме не может идти и речи.
        - Но это повлечет за собой экономический коллапс! - кто-то из парламентариев схватился за сердце, и лакеи тотчас поднесли холодную воду в графине.
        - В таком случае, вот вам сутки на размышление, - сказал Генрих, поднимаясь. - Суверенитет Турулы и заодно всех сопредельных королевств со всеми вытекающими из этого последствиями. Или же сохраняете статус-кво в составе конституционной монархии под моим временным руководством. И в этом случае гарантирую вам экономическую поддержку и безопасность границ, всеобщий мир и благоденствие. А теперь прошу откланяться.
        Он вышел, оставив на столе бумагу с обугленным отпечатком его ладони. И, хотя речь была подготовлена ранее, эта встреча вымотала до рези в висках.
        Широким шагом войдя в покои, Генрих рванул ворот парадного мундира.
        - Андраш! - крикнул он. - Седлай коней! Мы отправляемся на прогулку!
        - Так точно, ваше высочество! - откликнулся всегда готовый адъютант, но, не успел уйти, как за дверями послышался шум, возня, надменные крики и в покои ворвался запыхавшийся Медши.
        - Ваше высочество!
        Генрих повернулся, болезненно хмуря брови. Лицо графа побагровело: Медши едва сдерживал негодование, и, приблизившись, раздраженно заявил:
        - Я полагал, вы в гостях у турульской короны, ваше высочество. Так не было нужды обыскивать меня на входе!
        Генрих позволил себе улыбнуться и ответил:
        - Не стоит беспокоиться, граф. Вас обыскивали потомки славных авьенских кровей, и ваша честь не пострадала. Вы желаете сказать мне что-то еще?
        Медши озлобленно глянул на невозмутимого Андраша.
        - Этот разговор не для посторонних ушей.
        - Пустое! Андраш - мой поверенный. К тому же, из Агары. Кстати, благодарю агарских виноделов, эти напитки божественны. Но говорите скорее, граф. Я утомлен и желал бы проветрить голову.
        - Я только хотел напомнить, ваше высочество, - процедил Медши, - о том, что мы обсуждали ранее, еще по моему приезду в Авьен.
        - Я помню, - холодно ответил Генрих и принял из рук Андраша прогулочный сюртук. - Но вам не кажется, граф, что ситуация переменилась?
        - Турула не желает терять вверенные ей земли Далмийской и Боннийской корон!
        - А Авьен не желает терять корону Турулы.
        - Мы предлагали вам Турульские земли!
        - А я взял все земли Империи, - в тон ответил Генрих, выправив плечи, и позволяя Андрашу застегнуть латунные пуговицы. - Торговля в условиях эпидемии беспочвенна и опасна, граф. Взвесьте все. Подумайте. В конце концов, вы можете не быть авьенцем, а турульцем, долмийцем или равийцем по национальности. Но все мы - граждане Священной Империи. Единство - вот наша сила. Так победим.
        Кивнув остолбеневшему турульцу, Генрих вышел через боковой холл и в сопровождении Андраша спустился в сад.
        Вечерняя свежесть охладила пылающую голову, вдохнула в грудь легкость, изгладила из мыслей все страхи. Именно теперь, решившись на столь отчаянный шаг, Генрих почувствовал себя совершенно свободным - от прошлого, от лживых обещаний, от шантажистов и заговорщиков. Он знал: лишиться земель и поддержки Авьена для Турулы - самоубийство, и это знание придавало невиданной прежде уверенности.
        - А завтра, Андраш, - говорил Генрих, шагая по аллеям и с радостью ощущая поддержку верного адъютанта, - мы отправимся в Агар. Я давно хотел навестить твою семью, и моя признательность за верную службу, возможно, будет своевременной для твоей матушки.
        - Благодарю вас, ваше высочество, - ответно улыбался Андраш. - Надеюсь, матушка в добром здравии. Я много рассказывал о вас в письмах - и только хорошее! Матушка будет счастлива воочию увидеть Спасителя! Благословите ее?
        - Всенепременно, - легко отозвался Генрих и сощурился на свет фонарей.
        Скоро возле них будут кружить мотыльки: глупые, всегда обжигали крылья и падали в холодную тьму, в которую едва не сорвался сам Генрих. Вот только бы понять, как использовать эликсир, который подарит каждому выздоровление.
        Задумавшись, рассеянно смахнул с плеча упавший прошлогодний листок.
        В фонарном свете блеснул над изгородью серебряный пятак.
        Блеснул - и вспыхнул молнией.
        Генрих успел только инстинктивно отклониться вправо, и будто в замедленном зоотропе увидел, как бросается ему наперерез Андраш - и с грохотом серебро входит ему в мундир. И рвется ткань, выталкивая сквозь круглую прореху что-то текучее, густое, темное…
        Генрих с размаху опустился на колени, схватив горячими ладонями белеющее лицо адъютанта, и слышал только, как дыхание рвано выходит у него из горла, и не понимал, что за спиной грохочут выстрелы и гравий измалывают чужие сапоги - это на помощь бежали гвардейцы, и кто-то надсадно кричал в пустоту:
        - Покушение! На его высочество покушение!
        Будайский Парламент. Затем госпиталь.
        Генрих так и не запомнил момента, когда полыхнул пламенем.
        Очнулся лишь от саднящей боли и гула огня, валом катящегося по аллее. Самшитовая изгородь за миг превратилась в пепел. Падуб обуглился. Песок стал стеклом. Огонь оплавил подошвы сапог гвардейцев и опалил волосы Андраша.
        Но Андраш все еще дышал. И все еще был в сознании.
        Генриху было странно, что сперва поднимали его самого, а только потом - раненого адъютанта. И он требовал, чтобы Андраша доставили в госпиталь - скорее! Птицей! Должен жить!
        Сам прятал от медиков обожженные руки - не до того.
        - Узнать, кто стрелял, - чеканил Генрих, возвращаясь в реальность рывками, через обложившую голову мигрень.
        - Должно быть, националисты, ваше высочество, - белея, отвечал граф Медши.
        - Как допустили?!
        Его колотило крупной дрожью. Боль стала ощутимой, волдыри вздувались и лопались, ногти превратились в черные угольки.
        Генрих перехватил взгляд Медши - в глазах графа стоял ужас пополам с отвращением, - и быстро спрятал руки за спину.
        - Схватим террориста - и я сделаю все возможное, чтобы узнать, кто послал его, - пообещал Генрих.
        Ему хотелось, чтобы Медши как-то выдал себя: начал бы горячо отрицать, отмалчиваться, юлить - Генрих бы сразу почувствовал ложь. Да, за последний год он стал гораздо чувствительнее ко лжи!
        По лицу Медши скользнула тень, и он проговорил негромко:
        - Мне жаль, ваше высочество. Я сделаю все возможное, чтобы террористу воздалось по заслугам.
        И долго ждать не пришлось.
        За обугленным падубом нашли труп - лицо обгорело, не опознать, в пальцы вплавлена рукоять револьвера, зато под тлеющей рубашкой на груди четко обозначилась татуировка.
        Крохотный крест с загнутыми краями.
        Генриха пробрало ознобом. Глухо сказал гвардейцам:
        - С этого рисунка снимите копию. И мне на стол.
        Дольше смотреть на погибшего опасался: сердце взволнованно колотилось у горла, в памяти всплывали слова отца «Дарованная вам сила призвана защищать ваш народ, а не убивать». И пусть этот человек покушался на его жизнь, пусть ранил бедного Андраша - он все еще был подданным Генриха, а, значит, должен быть спасен, а не убит Спасителем.
        - Я испугался за Андраша, - вслух сказал Генрих. - Я всего лишь…
        Горло сжимало подступающей паникой.
        Сжимая пальцы в кулаки - они деревянно гнулись, кожа хрустела, тянулась, лопалась, ладоням было больно и влажно, - Генрих прошел на конюшню и велел заложить экипаж.
        Возможно, Медши не врал, и его заговорщики действительно не имели отношение к покушению: в конце концов, они желали поддержки Генриха, а не его смерти. Возможно, им просто надоело ждать, и они решились на крайние меры. Но Генрих сам когда-то поддерживал заговорщиков, и знал, что они использовали плетеные косички из красных и зеленых цветов. А этот крест - древний символ удачи и плодородия, - по словам почтенного герра Шульца использовался опасными левыми националистами. И, если верить ему же, их требования заходили куда дальше, чем обретение Турулой независимости.
        Революция…
        Это слово, овеянное когда-то романтичным флером, казалось теперь Генриху смертельно опасным. Должно быть, она принесет с собой что-то новое, что-то хорошее, но построит свое благосостояние на костях старого мира, к которому принадлежал сам Генрих, его матушка и отец, его сестры, его супруга и будущий наследник, друзья и возлюбленная Маргарита…
        Фиакр Генриха окружал гвардейский патруль из дюжины всадников. Блики фонарей плясали на черной глади Данара. Пахло свежестью и немного тиной. В воздухе висело предчувствие перемен. И Генрих знал, что они настанут. И желал их - но не такой ценой.
        Главный Будайский госпиталь имени святого Иштвана расположился на другом берегу. В носу свербело от стойкого запаха лекарств, и это напомнило Генриху о госпитале Девы Марии, который разгромили по указу епископа Дьюлы.
        Немалых усилий стоило вернуть работу на круги своя, отчасти скрываясь в замке Вайсескройц, отчасти работая подпольно в иных, менее известных госпиталях. Алхимия - великая наука, превращающая неживое в живое, все еще была под запретом церкви.
        К Андрашу не пустили.
        Генриху отвели отдельные покои, застеленные белыми покрывалами, уставленные цветами в фарфоровых горшках, и там его руки все-таки осмотрел медик, притрагиваясь к ладоням бережно, почти невесомо, с нескрываемой опаской.
        - Болит, ваше высочество? - ласково спрашивал медик.
        Генрих вздрагивал, пытаясь не глядеть, во что превратились его руки, но боль терпел - привык терпеть с детства.
        - Я принесу обезболивающее… - начал медик, но Генрих отпрянул:
        - Нет, нет! Ни в коем случае! Я запрещаю!
        Медик удивленно глянул, но ничего не сказал.
        От мази пахло головокружительно дурно, и мигрень разыгралась с новой силой, так что Генриху положили на лоб мокрое полотенце и оставили отдыхать на кушетке.
        Время тянулось невыносимо медленно - сколько прошло? Два часа? Шесть? Восемь?
        Раздражающе звонко тикали часы.
        Генрих проваливался в дремоту, будто падал на дно Данара. И думал об огненном жерле печи-атонара. О черном кресте на листовках из Авьена и о татуировке на коже погибшего. Обо всем на свете и ни о чем толком.
        Когда в окне забрезжили лучи утреннего солнца, к Генриху пришли с докладом, что операция пришла успешно и Андраш в сознании.
        Он был похож на подстреленную птицу - взлохмаченный, худой, с заострившимся носом и пуговичными глазами. Пуля прошла на вылет через легкое, и теперь из бинтов торчала дренажная трубка, а возле изголовья кровати возвышался штатив с привешенными к нему стеклянными колбами, от которых спускалась резиновая трубка и пряталась заостренным концом в локтевом сгибе адъютанта.
        - Ваше… высочество! - просипел Андраш прежде, чем Генрих успел открыть рот. - Вы… в порядке?
        Генрих подошел ближе, хотел дотронуться до руки адъютанта, поймал взглядом собственные руки-клешни - в бинтах и мази, - и просто улыбнулся в ответ.
        - Ты поступил по-геройски, друг мой. Я винил бы себя, если б…
        Андраш кашлянул и со свистом втянул воздух.
        - Пустяки, ваше высочество… Царапина.
        - Больному нельзя много говорить, ваше высочество, - мягко вмешался один из медиком. - Необходим покой…
        - Конечно. - Генрих понимающе кивнул. - Надеюсь, он поправится к нашему отъезду, потому что в Авьене я сразу же в торжественной обстановке представлю его к железному кресту героя!
        - Ваше… - Андраш привстал и ухватил Генриха за запястье.
        Прикосновение разбередило раны, но Генрих сумел улыбнуться через боль:
        - Все хорошо. Ты заслужил. Подумать только, как причудливо складывается жизнь! - он покачал головой. - Всего два месяца назад я сам лежал в постели, а ты молился о моем выздоровлении. Теперь… - вздохнул, выпростал руку и обратился к медикам: - Долго ли?
        - Будет зависеть от организма больного, - ответили ему. - Сейчас необходим покой и инфузионная терапия.
        - Что? - Генрих непонимающе сдвинул брови, и один из медиков тронул штатив.
        - Физиологический раствор поступает прямо в кровь, а благодаря такой системе возможно за один раз ввести довольно большой объем лекарства и снизить вред на стенки сосудов.
        - Прямо в кровь? - повторил Генрих и поднял глаза на сосуды.
        В солнечных лучах они золотисто поблескивали, и кружащаяся в воздухе пыль походила на вспыхивающие и гаснущие искры.
        Как холь-частицы под микроскопом.
        Вспомнилась последняя встреча с Натаниэлем: изможденный, дышащий хрипло и болезненно, время от времени отхаркивающий кровью, он говорил, что опыты не увенчались успехом. Эликсир, настоянный на крови Спасителя, не дает никаких результатов, пить ли его однократно или несколько раз на дню.
        И Генрих был убежден, что формула не полноценна. Что требуется что-то еще, о чем не знает ни он сам, ни доктор Уэнрайт.
        А, может, дело было не в формуле?
        Некстати зуд от ладоней перекинулся выше, к локтевому сгибу, где долго заживали шрамы от иглы.
        Догадка пронзила молнией.
        Генрих качнулся и оперся о изголовье кровати. Перед глазами расплывались золотые круги.
        - Бумагу мне, - вытолкнул он.
        - Что, ваше высоч…
        - Бумагу быстро!
        Андраш смотрел на него из-под полуопущенных век. Он тоже не понимал, но объяснять не было времени.
        Генрих надеялся, что телеграмма долетит до Натаниэля гораздо раньше, чем он сам вернется в Авьен.
        И он писал:

«Мой друг!
        Не падай духом! А лучше обратись к инфузионной терапии и моему горькому опыту, о коем ты знаешь лучше прочих. Не все лекарства нужно пить как микстуру. Иные требуют внутривенного вливания. Пробуй! И пусть удача улыбнется всем нам…»
        Сейчас мечта о панацее казалась как никогда реальной.
        Глава 3.3. Брожение
        Авьен. Апрель.
        Покидая Авьен, Марго не могла поверить, что спустя три месяца ей придется вернуться.
        Она боялась, что город встретит ее болезненными воспоминаниями: вокзалом, где она прощалась с прежней жизнью, держа в руках урну с прахом Родиона; многолюдными узкими улицами; набережной Данара; театром, где она подстерегала Спасителя; Ротбургом, похожим на склеп…
        Марго боязливо опиралась на локоть Раевского, который с неуемной энергией отчитывал носильщика за оброненный чемодан, и глядела на изменившийся город с удивлением впервые приехавшего сюда человека.
        - Я помню Авьен совсем другим, - слабо призналась она уже в экипаже. И безостановочно крутила помолвочное кольцо, чтобы ни дай бог не притронуться к занавескам на окнах - так рекомендовали всем прибывшим военные медики.
        Патруль обходил вагоны на границе, и уже там Марго заметила перемены.
        Военные носили шинели с высокими воротниками, перчатки и каски. Лица до глаз скрыты повязками. На плече каждого - походная сумка с набором перчаток, повязок и футляров с двумя пузырьками спирта и ватными тампонами, и с маленькой иконой Спасителя. Все это раздавалось немногочисленным приезжим.
        - Соблюдайте меры предосторожности, господа, - приглушенно доносилось из-под повязок.
        Раевскому почтительно козырнули: карточка промышленника и владельца фармакологических фабрик делала его желанным гостем. Его живые глаза внимательно изучали столицу Священной империи - теперь здесь было пусто, стерильно, в воздухе висел явственный запах гари и медикаментов.
        - Не думал, что все настолько серьезно, - заметил Раевский, провожая взглядом патрули. - Возможно, вам не стоило возвращаться, Маргарита.
        Не зная того, он высказал вслух опасение Марго, и она, чтобы не подать вида, выпрямила спину и холодно ответила:
        - Это мой крест, Евгений. Должна помогать болеющим в память о брате.
        Действительно, говорить о нем было все еще больно, будто каждое слово снимало кровяную корочку с раны, и она раскрывалась вновь.
        Вон крыша университета, где Родион постигал науки под присмотром доктора Уэнрайта.
        Вот любимое кафе с нежнейшим штруделем.
        А там вздымается ввысь шпиль собора Святого Петера.
        Экипаж повернул, и грудь Марго обложило огнем: на Лангерштрассе между розовым и голубым особняками зияла дыра - уцелел только фундамент, а обгорелый верх сняли, и вдалеке просвечивала зелень парка Пратер и обод колеса обозрения.
        Будто нарочно, экипаж замедлил ход, и Марго удалось рассмотреть тонкие ростки, пробивающиеся сквозь фундамент бывшего особняка барона фон Штейгер. Обугленные кирпичи фундамента торчали из земли точно стариковские зубы, и Марго подумала: старик так настойчиво цепляется за память, что не только поселился в ее собственной голове, но и не желает оставлять даже свой старый сгоревший особняк.
        Марго поежилась, когда ей показалось, что в голове что-то заворочалось с болезненным стоном, и в страхе ухватила ладонь Раевского. Его брови слегка приподнялись в беспокойстве, и Марго жалко улыбнулась.
        - Показалось, - пробормотала она. - Будто увидела что-то… знакомое. Можем ли мы ехать быстрее?
        В прошлое возвращаться не хотелось. Кем она была здесь? Вдовой. Падшей женщиной, вытаскивающей на белый свет грязные тайны Авьенской аристократии. Любовницей Спасителя. Сестрой государственного изменника. Женщиной, в свою очередь подозреваемой в измене.
        Ей не хотелось цепляться за имя.
        А потому она с готовностью приняла предложение Раевского, слегка удивленного такой готовности, но все же обрадованного ей.
        Помолвка прошла скромно и поспешно.
        Раевский вовсю ухватился за идею, поданную Марго, и подсчитывал барыши от фармакологической кампании в Авьене. Бушующая там эпидемия совсем его не пугала, и это отчасти импонировало Марго: в Раевском не было надломленности Генриха или жесткости Вебера, и уж конечно не было жестокости барона - этот человек был спокоен и невозмутим, быстро оценивал ситуацию, быстро просчитывал варианты выгоды или наоборот потерь, и так же быстро принимал решения. Марго понимала, что сама она отчасти интересовала Раевского с практической точки зрения - она обладала титулом и некоторым приданым, а также в свою очередь подавала ему достойные деловые советы. Марго понимала, что этой помолвкой, а впоследствии и браком, Раевский укрепит свои позиции на рынке химической промышленности. И не видела в том ничего плохого: в конце концов, она получала почти половину от доходов, а плюсом - его фамилию.
        Они сняли меблированные комнаты с видом на Данар: Марго отвели отдельную спальню с прислугой, что несколько обескуражило владельца, потому что въехали они под одной фамилией, но Раевский в свойственной ему спокойной манере пояснил, что они только помолвлены, и приехали за благословением на супружество к самому Спасителю.
        Сказка была бы идеальной, если бы не парочка фактов: во-первых, Марго совершенно не желала видеть Спасителя, а во-вторых, по словам домовладельца, он и вовсе отсутствовал в Авьене.
        Это позволило Марго сбросить напряжение последних дней, что не ускользнуло от взора Раевского.
        - Вы, кажется, в хорошем настроении, - с улыбкой заметил он. - Мне жаль, что наше первое путешествие приходится на столь неблагоприятное время. Я с удовольствием пригласил бы вас в оперу или картинную галерею.
        - Вы очень любезны, Евгений, - ответила Марго, подавая руку для целомудренного поцелуя. - И я весьма благодарна за такое радушие. Позвольте вас заверить, что опера подождет. У нас будет много времени, если… - она сглотнула и поправилась: - когда все это закончится.
        - Вы как всегда мудры, моя дорогая, - легко отозвался Раевский. - В таком случае, позвольте мне ненадолго покинуть вас. В шесть у меня встреча с господами инженерами. Если вы хотите, вы можете…
        - Нет, нет, - покачала головой Марго. - От столь долгой дороги у меня разболелась голова. Пожалуй, я сегодня не смогу оказать вам поддержку. Простите…
        Раевский снова поцеловал ее руку, несильно пожал и сказал:
        - Не беспокойтесь об этом. В любом случае, я передам вам проекты на рассмотрение. Теперь мне не сделать и шагу без одобрения дражайшей невесты.
        Он мягко улыбнулся, и Марго болезненно улыбнулась в ответ. Ей, в самом деле, порой казалось, что славийский промышленник делает слишком много для нее. Что он - деловитый, серьезный, бойкий умом, надежный и ничего не требующий от Марго сверх приличий, - послан ей небесами как рука помощи, призванная вытащить ее из жизненной трясины. Она держалась за него как за последний спасительный шанс. И боялась, что лишь однажды выпустив из рук, потеряет свою опору и до конца разрушит свой хрупкий треснувший мир.
        - Одно прошу, душа моя, - сказал Раевский, прежде чем покинуть Марго. - Не выходите без меня из комнат. Это может быть небезопасно.
        Марго пообещала.
        Она недолго продремала, очнувшись только когда часы пробили семь пополудни.
        Служанка принесла ей кофе, от вкуса которого она почти отвыкла за месяцы своего пребывания в Славии и уже почти отвыкла от немногословности и вышколенности местной прислуги, разительно отличающейся от Ольги, оставленной в Петерсбурге. От этого молчания, от тишины за окном было неуютно, и Марго решилась спросить, надеясь, что ее авьенский не совсем позабыт:
        - Так что же? Что нового в Авьене?
        Служанка присела, склонив лицо, прикрытое белоснежной повязкой, не поднимая глаз ответила:
        - Все по-прежнему, фрау, - Марго поежилась, услышав непривычное обращение, а девушка продолжила: - Если пожелаете, могу принести подшивку газет за последние месяцы, фрау.
        - Не нужно, - поморщилась Марго. Газет она вдосталь начиталась и в Петерсбурге. - Замечу, на улицах никого…
        - Вы правы, фрау. Указом его высочества Спасителя запрещено надолго появляться на улицах и собираться более тридцати человек в одном месте.
        - Сурово.
        - Простите, фрау. Таков указ Спасителя. В Авьене с февраля закрыты театры, галереи, кафе, рестораны, парки, музеи, торговые лавки. Теперь мы просто пишем список необходимых продуктов и заказываем их, фрау. Выходить разрешено только на мессу.
        - На мессу? - переспросила Марго. - К чему такое исключение?
        - Ну как же, фрау! - удивилась служанка. - Его преосвященство молится за выздоровление народа! А мы молим нашего Спасителя!
        - И напрасно, - резко ответила Марго и, поймав ошеломленный взгляд служанки, осеклась и мягко добавила: - Напрасно сидеть взаперти после столь долгого отсутствия. Подай мне экипаж. Развеюсь перед ужином.
        Служанка повиновалась, и Марго в ожидании встала к окну, наблюдая, как медленно катятся воды Данара.
        Несмотря на данное Раевскому обещание, сидеть в комнатах казалось Марго невыносимо. Она и без того много времени провела взаперти в Петерсбурге, довольствуясь лишь обществом Ольги. Заразы Марго не боялась: она уже видела чахоточных больных, общалась с ними, ухаживала в госпитале Девы Марии, и знала о болезни не понаслышке.
        Туда первым делом и планировала отправиться Марго.
        Едва экипаж тронулся, как их нагнали колокола: тяжелый и заунывный звон Пуммерина прокатывался над улицами, отскакивал от запертых ставен и черепичных крыш, тревожил лошадей, перешедших на нервную трусцу, волновал сердце самой Марго. Чудилось в этом звоне что-то траурное. И люди, что вереницей тянулись к Петерсплатцу, закутанные в темные одежды, будто тоже на траурной процессии, нагоняли на Марго тоску.
        Она отпрянула от окна, чтобы не видеть пустых улиц и безмолвных домов, заколоченные досками двери и окна кабаков и лавочек, не видеть патрули военных и полиции, бряцающих оружием и попадающихся на глаза Марго через каждый квартал - единственные люди в обезлюдевшем городе.
        На повороте к Траппельгассе Марго услышала резкую трель полицейского свистка, и экипаж остановился.
        Двое полицейских в ранге не выше капрала, козыряя и заученно выпаливая официальное обращение, осведомились у Марго о цели ее путешествия. Не поднимая вуали и не снимая перчаток, она молча разгладила бумагу на двух языках - авьенском и славийском, - и протянула патрульным.
        - Баронесса Раевская, - глухо, с усиленным славийским акцентом прокомментировала Марго из-под скрывающей лицо повязки. - Совладелица фирмы «Раевские&Ко». С деловым визитом в госпиталь Девы Марии.
        Бумагу вернули быстро, сопровождая почтительным:
        - Доброго здравия, баронесса! Необходимо ли сопровождение полиции?
        - Не нужно, благодарю, - ответила Марго, пряча бумагу обратно в ридикюль.
        Звук удаляющихся шагов и цокот копыт потонул в новом перезвоне Пуммерина.
        Госпиталь произвел на Марго удручающее впечатление: некогда выстроенный с нуля, за столь короткий срок он пришел в упадок - окна нижних этажей выбиты и наглухо заколочены фанерой, порог разбит, в коридорах запустение и невыносимый надсадный гул из сливающихся криков, стонов, кашля, завывающего ветра и лязга инструментов.
        Марго остановилась на пороге, прижав ладони к груди.
        Что же случилось здесь? Почему?
        Выбежавшая навстречу с уткой в руках сестра милосердия подняла на вошедшую удивленный взгляд.
        - Доктор Уэнрайт, - вытолкнула Марго. - Он работал здесь. Мне нужно…
        Сестра испарилась так же скоро, как и появилась. Но вместо нее в коридор поспешно выскочил мужчина в медицинской шапочке и в потрепанном халате.
        - Мое почтение, фрау, - кланялся он поспешно и несколько дергано, не переставая обтирать одну ладонь о другую, и до Марго донесся стойкий запах спирта. - Простите, что в таком виде… Госпиталь переполнен. Я доктор Кауц. Чем обязан?
        - Доктор Натаниэль Уэнрайт, - повторила Марго. - Он мой друг и… коллега. Мы работали когда-то в этом госпитале.
        - Сожалею, - быстро и действительно с сожалением ответил Кауц. - Доктора Уэнрайта здесь нет. Разве вы не слышали?
        - О чем? - осведомилась Марго, и ее голос сел.
        - О его аресте.
        Марго не ответила и опустила дрожащие руки.
        Конечно, она помнила, как полиция вломилась в ее дом, не дав попрощаться с братом. Помнила, как уводили ютландца. Помнила его жуткий кашель с частичками крови, но все-таки…
        Все-таки она надеялась. Неужто напрасно?
        - Да, герр Уэнрайт, - тем временем, продолжал Кауц. - Светила науки! Прекрасный был человек! Был до последнего с нами, пытался найти лекарство, и что же? Заразился сам. А потом и вовсе был обвинен в алхимии…
        - И где он теперь?
        - Кто знает. С Рождества никто не слышал о нем. Может, умер от чахотки. Может, замучен на допросе…
        Он осекся, искоса глянув на Марго, будто сказал что-то лишнее. И Марго понимала, что он действительно сказал лишнее, но поспешила возразить:
        - Не бойтесь, я друг вам! Я знаю, доктор Уэнрайт был близок к открытию! Я хотела бы поддержать его изыскания. Может быть, вам тоже что-то нужно?
        - Фрау! - с придыханием воскликнул Кауц, простер руки, но, точно опомнившись, прижал их к груди. - Мы были бы безмерно рады! Госпиталь переполнен! Персонал не справляется! Финансирование прикрыто! А с тех пор, как его преосвященство приказало изъять из оборота необходимые медикаменты…
        У Марго пересохло в горле.
        Конечно, Дьюла! Вот, кто стоит за упадком госпиталя.
        - Крепитесь! - сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал уверенно. - Я сделаю все, что в моих силах. Уверена, что и его высочество, Спаситель, не оставит вас!
        По лицу Кауца скользнула кривая усмешка, и он качнул головой.
        - Спаситель, фрау? - повторил он и, энергично обведя руками вокруг себя, горько добавил: - Разве вы не видите? Он уже нас оставил.
        Авьенские улицы. Затем Вайсескройц. За несколько дней до Пасхи.
        За несколько дней до Пасхи Генриха встретили на восточном вокзале несколько людей, одетых в штатское. Его возвращение держалось в секрете, и сам он - в походном сюртуке, в котелке, надвинутым на самые глаза, с лихо закрученными подчерненными усами, - без лишних помпезностей и приветствий поспешно сел в поданный экипаж.
        - С возвращением, ваше высочество, - тихо поприветствовал его герр Шульц.
        - Вы получили мою телеграмму? - без обиняков сразу же осведомился Генрих.
        - Так точно, ваше высочество. Более того: я не удивлен и говорил вам, что в Туруле так же замечены национал-социалисты. Вам следовало быть осторожнее.
        Генрих молчал, угрюмо поглаживая стилет Марго - вещь, с которой он не расставался ни на минуту.
        Конечно, герр Шульц прав: будь Генрих хотя б немного более осторожен, не пострадал бы Андраш.
        Адъютанту было велено оставаться в госпитале до полного выздоровления. И, хотя Андраш не смел перечить распоряжению кронпринца, весь вид говорил, что он с этим не согласен.
        Покушение послужило и толчком для Турульского парламента: утром следующего дня единогласно было вынесено решение принять поддержку Авьена как в отношении медицинской помощи, так и в отношении военной. Граф Медши выглядел взволнованным, что никогда ранее не наблюдалось за ним, и Генрих понимал, что это было вызвано опасением перед возможностью обвинения в государственной измене.
        Эпидемия изменила все: до лучших времен отложены мечты о независимости, прежние заговорщики перераспределены в регионы, и вокруг Генриха сформировался надежный круг лояльных к нему людей. В конце концов, он все еще был Спасителем, и все еще был Эттингеном.
        - С тех пор, как вашим указом закрыли рестораны и кабаки, ваше высочество, - продолжил герр Шульц, - о подпольщиках ни слуху, ни духу. Но я бы не советовал расслабляться. Полицейские разгоняют толпу с улицы - она идет в кафедральный собор.
        Подтверждая его слова, в отдалении загудел колокол.
        Генрих поморщился и с досадой заметил:
        - Я все еще ищу рычаги воздействия на церковь. Его преосвященство считает, что они полностью автономны и независимы от государства. Будь я императором…
        Он осекся, высказав мысль, которую можно было расценить как крамольную. Но к его облегчению герр Шульц просто спокойно ответил:
        - Но вы Спаситель.
        - И потому отчасти тоже подчиняюсь церкви, - Генрих погладил пальцем выпуклые крылья на рукояти стилета. - Я должен буду присутствовать на мессе.
        - В таком случае, ваше высочество, советую удвоить охрану.
        Генрих понимал это и сам. Туже натянув перчатки, сказал:
        - Мне было бы спокойнее, если бы кроме гвардейцев там были и ваши люди, герр Шульц.
        Тот вежливо склонил голову.
        - Конечно, ваше высочество. Мои люди наблюдают за всем, что происходит в Авьене. Особое внимание уделяется прибывшим в столицу и фармацевтическим фабрикам.
        - Похвально. Нам не нужны заезжие террористы и не нужны трагедии на производстве. Много ли пересекло границу?
        - Не слишком, и все по делу, - герр Шульц перелистнул обтянутый кожей блокнот. - Дюжина галарских инженеров. Двадцать медиков по обмену опытом. Два промышленника из Костальерского королевства и один с невестой из Славии.
        - Что кабинет министров?
        - Претензий нет. Но, понимаете, что отследить четкое распределение всех средств невозможно…
        Генрих дернул углом рта в недовольстве. Конечно, он понимал это. Конечно, не все будет гладко на деле, даже если было гладко на бумаге.
        Но все это можно исправить - потом. Сейчас стояли более насущные вопросы.
        - Что доктор Уэнрайт? - тихо спросил он.
        - Плохо, - не стал лгать герр Шульц. - Сами увидите.
        Весь остальной путь они молчали, и Генрих угрюмо следил, как за окном проплывает лес, опушенный зеленью, как с ветки на ветку перескакивают прыткие белки, а птицы, обрадованные теплыми апрельскими днями, выводят свои трели.
        Все будет так - и после исчезновения людей. Когда vivum fluidum сотрет их с лица, природа вернет свое, и Acherontia Atropos - бражник Мертвая голова, - вернется в Авьенские леса как символ победы смерти над человечеством.
        Генрих вздрогнул, когда фиакр загрохотал по мощеной дороге, минуя ворота замка Вайсескройц.
        Здесь встретил его Томаш, взявший на себя заботу о Натаниэле. И хотя лицо старого камердинера было вышколенно строгим, по вспыхнувшим глазам Генрих понял, что тот чрезмерно рад его видеть.
        - Отнеси мой саквояж наверх, - говорил Генрих, улыбаясь в отрощенные усы, к которым так и не привык, и позволяя Томашу себя раздеть. - Только не в ту комнату. Лучше в восточные покои.
        В замке он чувствовал себя слегка неуютно - многие недели Вайсескройц стал для Генриха тюрьмой, и неприятные воспоминания, и так и не выветрившийся запах гари, и заново вставленные окна взамен разбитых, и зуд в руках заставляли Генриха быстрее разделаться с указаниями и, наконец, постучать в дверь гостевой комнаты в мезонине.
        За дверью раздавались надсадные хрипы. Скрипели пружины, будто кто-то ворочался и никак не мог подняться с постели. Наконец, осипло сказал:
        - Войди…те…
        Здесь пахло лекарствами и кровью. Да, Генрих хорошо изучил этот запах! Он не спутал бы его ни с чем. И ни с кем не спутал бы человека, приподнявшегося на локте из-под скомканных одеял.
        Натаниэль давно растерял свой загар и свою пышущую энергию: теперь это был исхудавший призрак с сальными космами и плохо выбритым лицом. Глаза тускло блестели из черных впадин, а пальцы, вцепившиеся в простыню, дрожали.
        - Хар… ри…
        Выдох окончился глухим кашлем, и Натаниэль принялся сплевывать в полотенце, которое сейчас же расцвело алыми каплями.
        - Не… подходи…
        Он с трудом подавил позывы, дергая кадыком и с мольбой глядя на Генриха из-под спутанных волос.
        - Я не боюсь, - ответил Генрих и подошел к кровати.
        Сердце заныло, когда он коснулся костлявого плеча. Натаниэль оскалил окровавленные зубы и прохрипел:
        - Ты безрассуден. Я по-прежнему заразен, Харри…
        - А я по-прежнему полыхаю огнем. Но ты никогда не боялся пожать мою руку.
        Будто ожидая этих слов, Натаниэль ухватился за протянутую ладонь. Лицо его просветлело.
        - Тебе… не идут усы, - сказал он.
        Это заявление было столь неуместно, что Генрих рассмеялся.
        - Я путешествую инкогнито сегодня, - сказал он. - Есть некоторые дела, которые нужно завершить до Пасхи.
        - А! - ответил Натаниэль. - Который теперь месяц?
        - Апрель.
        - Мы будто поменялись местами, - ютландец обтер ладонью взмокший лоб. - Но ты выжил, Харри… а я… я умираю…
        Он вновь закашлялся, согнувшись пополам и сплевывая сгустки прямо на пол.
        Генрих сел рядом, обхватив Натаниэля за плечи и ждал, пока приступ не закончится.
        - Ты не умрешь. Я не позволю. Ты получил послание?
        - Да, - с нижней губы ютландца протянулась розовая ниточка слюны. - Но только поздно, Харри… я не смогу…
        - Задумал сдаться? - Генрих отстранился. Грудь жгло огнем. Ладони покалывало, и в горле стоял горький комок. - Не ты ли говорил мне, Натан, что сдаваться нельзя? Не ты ли верил в наше дело, в меня, когда я сам ни во что не верил?! Разве не ты оказался почти у цели?!
        - Почти… - эхом отозвался Натаниэль и поднял на Генриха несчастные глаза. - Но я почти не встаю с постели… ты видишь, Харри? - он отбросил одеяло, и Генрих заледенел, увидев, каким стал теперь его друг. - Я больше не ученый и даже почти не человек. Живой мертвец… который только ждет своего часа…
        - Что надо сделать? - прошептал Генрих.
        Воздух выходил из его рта с тонким свистом и болью, будто в легких пробило дыру. Натаниэль глядел непониманием, и Генрих повторил:
        - Что нужно сделать, чтобы получить эликсир? Если ты не можешь, я сделаю это сам.
        Губы ютландца раздвинулись и задрожали. Он сглотнул, дрогнув худым горлом, и хрипло переспросил:
        - Ты сделаешь…?
        - Я присутствовал при этом и раньше, - небрежно и быстро проговорил Генрих, словно опасаясь, что вся решительность испарится, как испаряется вода в тигле. Воспоминания некстати обожгли, сбили дыхание, но он продолжил: - В моих жилах течет огонь, а нем - основа для ламмервайна. Скажи мне, Натан. Прошу! Есть время до Пасхи, расскажи мне, и я сделаю это за тебя… для тебя!
        Говоря, он наклонился к Натаниэлю, ощущая запах его пота, его болезни, крови. Но отвращения не было. Страха не было. Он слишком долго желал этого, чтобы отступить в последний момент. И слишком хотел этого, чтобы сдаться.
        Натаниэль вздохнул. Но вслед за вздохом его взгляд потеплел, и он ответил:
        - Хорошо. Внизу, в лаборатории… есть мои записи… но прежде слушай…
        Вайсескройц. Винные погреба.
        Внизу было прохладно и сыро.
        Спустившись, Генрих запалил фитиль - обыкновенной спичкой.
        Густые тени заворочались по углам, скользнули к ногам Генриха, стылыми ладонями легли ему на плечи.
        Он дернул плечом и шагнул вперед, поставив лампу на стол.
        Печь-атонар уродливо сгорбилась в углу - пустая и мертвая, отпылавшая свое. Генрих никогда не зажигал ее сам, но видел, как зажигают другие, и аккуратно, по наставлению Натаниэля, уложил в жерле дрова, щедро облив их растительным маслом.

«Зажги ее живым огнем, - сказал Натаниэль. - От этого быстрее родятся саламандры, и жар станет ярким, красным, живородящим».
        Генрих медленно стянул перчатку.
        Кожа зарубцевалась, покрыв кисть руки отвратительной белой сеткой и бугристыми шрамами. Генриху казалось, что он видит крохотные искры, снующие под кожей - но это был обман. У него человеческие, просто изуродованные огнем руки. Он ест человеческую пищу и как все люди истекает кровью. Он - человек! Разве можно думать иначе?
        Задержав дыхание, Генрих положил пальцы на древесину. Горячий зуд прокатился по жилам, заставив самого Генриха задрожать от боли, а потом ладонь вспыхнула пламенем - и пламя перекинулось на дрова.
        Генрих отпрянул, выпрямляясь во весь рост и усмиряя колотящееся сердце.
        Что, если кто-то увидит его здесь? Кто-то, неодобрительно качающий головой и наблюдающий из самого темного угла. Кто-то, состоящий весь из теней и пламени. Дьявол с лицом Дьюлы.
        Но сколько ни оборачивайся - никого. Это просто игра теней и воображения. Просто призраки прошлого, скалящиеся из-за спины и нашептывающие страшное. Лучше не прислушиваться к ним.
        В лаборатории все напоминало о Натаниэле: у дальней стены стояла кушетка, застеленная шерстяным покрывалом, стояла кружка с остатками чая, ворохом лежали бумаги с расчетами и химическими формулами, в тиглях темнел осадок - работа кипела тут до последнего. Генрих слабо улыбнулся, почувствовав уважение к старому другу. Натаниэль сделал все, что мог. Теперь его, Генриха, очередь.
        Печь разгоралась быстро.
        Осталось прокалить сосуды.
        Когда-то давно, будучи еще ребенком, Генрих зачарованно держал их в руках - за зеленоватой стеклянной стенкой вскипали розовые пузырьки. От них поднимался странный щекочущий запах, и пальцы тоже щекотало, и человек с лицом, закрытым капюшоном, держал его за плечи и говорил тихим, тихим и монотонным голосом, точно читал молитву.
        Потом сосуд нагрелся и лопнул в его руках.
        Генриха обожгло - кипящей жидкостью или огнем, - и после, оправившись от болезни, он больше не рисковал держать в руках что-либо без перчаток. Не рисковал дотрагиваться до людей. Не рисковал обнимать матушку и сестер. Словно огонь запечатал Генриха внутри невидимого сосуда и поместил в печь. Но в печи страшно. В печи пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и стеклянный сосуд треснет и распадется окончательно, кровь свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Их соберут в колбу и смешают с винным спиртом. Кто вкусит эликсир - обретет бессмертие.
        Генрих вздрогнул и опустил раскаленный сосуд на подставку.

«Теперь возьми кровь, - сказал призрачный Натаниэль. - Ее следует брать натощак из срединной вены».
        Движения Генриха была заученные и четкие, доведенные до автоматизма. Он сам старался не вспоминать, откуда взялась такая заученность, и ничего не чувствовать, когда вводил иглу в вену: наблюдал за шевелящимися тенями, за искрами, танцующими в глотке печи - то роились саламандры, - смотрел на рубиновые капли, стекающие по стенке сосуда и окрашивающие белый порошок поташа в нежно-розовый. Но, зажимая вену марлевым тампоном и встряхивая колбу, Генрих почувствовал некоторое облегчение, будто перешагнул через какую-то внутреннюю преграду. Словно сделан первый шаг на пути к спасению. Теперь щепоть извести.
        Розмарин.
        Все прокалить на железном противне.
        Опять поместить в колбу, добавить ложку виноградного спирта, немного воды…
        Откуда Натаниэль узнал все это? Наверное, из древних манускриптов и тайных знаний, украденных из ложи Рубедо.
        И никаких огненных искр.
        А есть ли они вообще?
        От одной мысли Генрих заледенел. Запечатав горлышко воском, он стиснул колбу ладонями.
        За время, что он находился в лаборатории, воздух стал душным и ломким. Алая пасть атонара облизывалась огненным языком, отрыгивала саламандр - вертлявых существ, сотканных из чистого пламени, - и те взлетали к потолку, вычерчивая на нем причудливые узоры, похожие на гигантские распускающиеся цветы. После вспыхивали, гасли и падали под хрустким пеплом - чтобы сквозняк поднял его и бросил обратно в печь, - и там возрождались, и вылетали снова. И это был вечный цикл смертей и перерождений, и Генрих вдруг подумал, что умирать, наверное, не так уж страшно, если знать, что эта смерть не будет напрасной.
        Но, пожалуйста, не Натаниэля. И точно не сейчас.
        Генрих осознал, что стоит слишком близко к печи: кожа чувствовала непреходящий жар, а руки - увидел Генрих, - истекали искрами.
        Натаниэль говорил, будто колбу нужно поместить в тепло, под нагретую печь, и оставить ее там на четырнадцать дней. Но есть ли у Генриха время?
        Там, наверху, в пропахшей болезнью комнате умирал Натаниэль.
        В далекой Равии ждал парализованный отец, преждевременно постаревший и сильно сдавший за последний год, совсем не похожий на того моложавого охотника, что являлся Генриху в бреду, когда в окне кровоточил закат и тьма нигредо становилось абсолютной белесой пустотой, а после вспыхивало алым пожаром.
        Ревекка носила под сердцем ее - его! Их общего, - ребенка.
        Мать с потемневшим лицом пила лаундаум от мигрени.
        И где-то плакала его милая Маргарита… Ждала ли его? Помнила ли?
        Vivum fluidum пожрет их всех. Простит ли себя за это Генрих?
        Он вскинул лицо.
        Над головой крутилась огненная карусель. Крохотные хлопья пепла падали Генриху на лоб, ладони жгло, но он не отпрянул, а только ближе придвинулся к печи.
        Все начинается огнем и им заканчивается. Все исчезает в нем и в нем же возрождается.
        Подавшись вперед, Генрих погрузил руки в жерло атонара.
        И пламя, раздирающее его изнутри, прорвалось сквозь кожу.
        Огненная волна ударила Генриха в лицо. Он инстинктивно отпрянул, ощущая запах паленых волос и обожженной кожи, и выпустил колбу из рук.
        Она упала в золу, и не разбилась. И хотя стеклянные стенки раскалились добела, но чудом не оплавились, и не испарилась, зато вскипела грязно-розовая кашица внутри.
        Не веря своим глазам, Генрих наблюдал, как гуща становится водой, как грязная пена выкипает через растопленную восковую пробку, а на дне остается жидкость прозрачная как ключевая вода, ставшая сперва ярко-лимонной, а потом рубиновой как вино. Все больше нагреваясь в печи, жидкость потемнела, а потом вдруг вспыхнула изнутри целым фонтаном искр - и Генрих понял, что видит невооруженным глазом.
        Холь-частицы.
        Протянув руки, Генрих вынул колбу из огня - она оказалась совершенно холодной. Встряхнув, он снова увидел переливающееся золото, и засмеялся как ребенок, впервые играющий с калейдоскопом. И больше не обращал внимание на закопченный потолок, на собственные ожоги, на стуки снаружи и голос Томаша, взволнованно спрашивающий:
        - Ваше высочество?! Вы в порядке? Ваше…
        Прижимая колбу к груди, Генрих без слов прошествовал мимо опешившего Томаша, поспешно взбежал по лестницам в мезонин и с порога протянул испуганно вскочившему Натаниэлю колбу.
        Ламмервайн. Божественная кровь.
        Кто ее вкусит - обретет бессмертие.
        Собор Святого Петера. Пасхальная месса.
        В соборе - не протолкнуться, а люди все подходили и подходили.
        Из экипажа Генрих угрюмо наблюдал, как вереницы паломников тянутся через авьенские улицы - молодые и старые, знатные и бедняки. Вздыхали, молились, распевали псалмы, кашляли, шептались друг с другом, крестились каждый раз, когда над площадью разносился гул Пуммерина.

…Бо-омм!

…Боом-м!
        С каждым ударом в виски Генриха будто вкручивали ржавые шурупы.
        Откинувшись на спинку сиденья, он прикрыл глаза.
        Он ошибался в своих гражданах. Все министры ошибались, думая, что напуганные эпидемией люди останутся дома даже в светлый праздник Пасхи. Но Пуммерин звал на мессу, епископ вынес из фамильного склепа мощи святых Эттингенов, и каждому, приложившемуся к ним, обещано спасение.
        Генрих дотронулся до виска, и сейчас же отдернул перебинтованные пальцы: свежие ожоги, слегка припудренные Томашем, еще болели, а опаленные усы и часть волос с висков и шеи пришлось сбрить.
        - Странный праздник, - не открывая глаз, пробормотал Генрих. - Радуются воскрешению того, кого сами и распали. И славят того, кого сами сожгли. Думают, что болезнь отступит, едва они прикоснутся к засушенному сердцу мертвеца. - Фиакр подбросило на мостовой, и Генрих обернулся к сидящему рядом секретарю, на лице которого отражалось явное недоумение. - Ничего, Йован. Не обращай внимания. Скажи, твоя семья тоже отправилась на мессу?
        - Конечно, ваше высочество, - осторожно ответил секретарь.
        Среднего возраста и роста, он происходил из Бонны и был усерден и рассудителен, хотя все же и не мог в полной мере заменить Андраша: за короткий срок этот расторопный молодой человек стал не только адъютантом Генриха, но и другом - вторым по значению после Натаниэля.
        Сейчас ютландец спал глубоким сном в мезонине. Рубиновый эликсир тек в его крови, постепенно окрашивая щеки больного в розовый оттенок, и позволяя дышать свободно, почти без кашля. Возможно, когда он проснется, то будет совсем здоров. Тогда Генрих запечатает остаток эликсира и отправит в Равию - для отца. И только время потребуется для создания новых порций.
        - Надеюсь, вы посоветовали своим близким соблюдать меры безопасности, - вслух сказал Генрих, но с досадой отметил, как Йован неуверенно кивнул.
        Никто не исполнял указаний. Только не на мессе.
        Его прибытие ознаменовалось гимном.
        На смену колокола вступил духовой оркестр, и Генрих, на ходу разматывая бинты, заученно улыбался авьенцам, гвардейцам и полицейским, священнослужителям и мальчикам из хора, прилежно выводящим:

«Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»
        Генрих старался не смотреть по сторонам, а только перед собой: здесь было слишком душно, слишком громко гремел орган, слишком трескуче полыхали свечи и густо, до дурноты пахло ладаном. Реставраторы хорошо поработали над восстановлением собора - теперь не отличить, каких фресок и статуй коснулся огонь. Зато у фигуры Спасителя - руки искорежены скульптором, словно их действительно коснулся огонь. И Генрих едва осадил себя, чтобы не спрятать ладони.
        У алтаря - сухая фигура в алом. При виде Генриха сверкнула глазами, точно вонзила в сердце ядовитое жало, и степенно, ровно поклонилась:
        - Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te…[32 - Хвалим Тебя. Благословляем Тебя, поклоняемся Тебе.]
        Хорошо поставленный глубокий голос подхватил хор:
        - Gloria in excelsis Deo![33 - Слава в Вышних Богу.]
        Дьюла коснулся губами алтаря. Макушка, прикрытая алой шапочкой, показалась освежеванной плотью.
        Генрих трижды посылал епископу прошение о проведении закрытой мессы, но не получал ответа. Дьюла игнорировал его, а, может, ждал, что Генрих лично придет на поклон. Или же до сих пор таил злобу на проведенный гвардейцами обыск, который случился аккурат накануне Великого четверга.
        Генриху было все равно.
        Он механически произнес ответную речь, составленную на этот раз Йованом, в которой больше внимания уделялось эпидемии и профилактическим мерам против нее, нежели самому Господу. Прожигающий взгляд Дьюлы чувствовался почти физически, и ему хотелось поскорее закончить мессу.
        Хор грянул «Exsultet jam angelica turba»[34 - Да ликуют сонмы ангелов.], и к алтарю потянулись люди.
        Шли, крестясь и подхватывая Amen. Жались друг к другу. Подталкивали в спину. Топтались у алтаря, ожидая, пока епископ раскроет шкатулки - на алом бархате, забранные ажурной тончайшей сеткой, покоились сердца Эттингенов. Они были черными как агат и тускло поблескивали в свечном пламени, будто покрытые лаком. И, точно в бреду, Генрих услышал призрачные слова Дьюлы:

«Они хранятся здесь. Сердце Генриха Первого, Генриха Второго и Генриха Третьего. А скоро к ним добавится и четвертое. Ваше…»
        Люди наклонялись над шкатулками, гладили сетку, касались ее губами. И вслед на ними приходили другие. И еще. И еще. Нескончаемый поток страждущих, вздыхающих, рыдающих, трогающих, кашляющих, целующих, касающихся рубинового перстня на пальце Дьюлы. И каждый - останавливаясь перед Генрихом, - поднимал бледное лицо и шептал:
        - Благослови…
        Привычным жестом Генрих вздымал двуперстие искореженной голой руки, и сам стыдился ожогов. Но люди впивались в его уродство жадными взглядами, ловили его слова приоткрытыми сухими ртами, крестились, кланялись в пояс - и их оттесняли следующие.
        От этой карусели лиц, мешанины запахов и раскатистых аккордов органа у Генриха кружилась голова. Рука поднималась все тяжелее, все глуше звучал собственный голос. Он думал, что если бы сейчас в толпе оказался террорист, то Генрих не смог бы ему ответить. Но собор оцепляли гвардейцы, внутри - Генрих знал это совершенно точно, - сидели люди герра Шульца. Возможно, кто-то из них так же подходил к Спасителю за благословением и целовал сухие сердца Эттингенов, блестевших теперь и от чужой слюны, сколько стоящие с епископом служки не обтирали шкатулки платками.
        Человек перед Генрихом закашлялся, издавая глухие надсадные звуки. Генрих замер, держа руку навесу и вперив в просящего взгляд - не упадут ли с губ розовые капли крови? Но в полутьме не видно, лица скрыты тенями, колеблется свечное пламя, и не разобрать - кто теперь перед тобой. Лишь слышно, как в толпе закашлялись на разные лады.
        Генрих похолодел.
        - Ваше преосвященство! - негромко сказал он. Не получив ответа, обернулся: епископ надменно улыбался в толпу, без устали протягивая перстень для поцелуя. Генрих опустил руку и приблизился на шаг к алтарю.
        - Ваше преосвященство! Я требую перерыва!
        Новый просящий, оставшийся без благословения, горестно застонал. Дьюла повернулся, впечатав в Генриха злобный взгляд.
        - Ваше высочество! - негромко и ровно проговорил он. - Прошу вас вернуться и дослужить до окончания мессы!
        - Она закончится сейчас же!
        По толпе пронесся вздох. Его тут же заглушил гулкий кашель.
        Действовать надо было немедля.
        Шагнув к алтарю, Генрих с силой захлопнул шкатулки.
        - Месса окончена! - громко и четко, глядя Дьюле прямо в глаза, сказал он. И взмахом руки - легким пламенем, сорвавшимся с пальцев, - остановил хор.
        Орган квакнул и умолк на незавершенной ноте.
        В соборе установилась тишина, едва нарушаемая неодобрительным гулом и надсадным кашлем.
        - Вы не посмеете! - ощерился Дьюла. - Это церковь…
        - Глядя на вас, я понимаю, что церковь в опасности, - парировал Генрих, и голова епископа затряслась точно у старика.
        - Кто дал вам право?!
        - Он, - Генрих указал пальцем вверх и крикнул гвардейцам. - Вывести людей! Сопроводить по домам! Проследить, чтобы никто не выходил из дома до моего указания!
        Толпа зашевелилась, загудела возмущенно, но времени не было объяснять. Vivum fluidum как тень переползал с одного человека на другого, его вдыхали ноздрями, глотали со слюной, оставляли на роговице, обтирая слезящиеся от свечного дыма и ладана глаза. Болезнь уже была здесь. Болезнь вела за собой смерть. Требовалось лишь время, чтобы пустить корни в каждом из собравшихся, но гвардейцы не дали такого шанса.
        Ворота собора распахнулись по первому же требованию Генриха. Орудуя прикладами, гвардейцы гнали толпу на выход. Кто-то испуганно визжал, кто-то изрыгал угрозы, кто-то плакал, кто-то молился - но солнечный свет, хлынувший в собор, разгонял настоянный полумрак и миазмы болезни. И Генрих облегченно вздохнул.
        - Мерзкий мальчишка! - Дьюла сжал кулаки, едва удерживая себя, чтобы не встряхнуть Генриха за ворот мундира. - Ты за это ответишь! Кем ты себя возомнил?! Богом?!
        - Вовсе нет, - холодно отчеканил Генрих. - Если верить вашим же проповедям, люди с готовностью внимают Господу, едва он обращается к ним. Но я который день говорю вам о необходимости изоляции и карантина! И хоть бы кто меня слушал! А это, - обогнув Дьюлу, он взял с алтаря шкатулки. - Я вывезу из Авьена. Больше никаких богослужений. Никакого колокольного звона. Никаких собраний! А завтра, - он отступил, прижимая шкатулки к груди, и слушая, как в голове вскипает пульсирующая кровь, - я прикажу вывезти все иконы и колокола. И если вы думаете, ваше преосвященство, что я все тот же больной и потерянный мальчишка, - он криво усмехнулся и позволил искрам упасть на пол, - подумайте еще раз. И лучше объясните своим прихожанам о необходимости этих мер, ведь чего хочет Спаситель - того хочет Бог.
        Глава 3.4. Из искры
        Авьен. Меблированные комнаты на Бёргассе.
        Марго пропустила пасхальную службу, сказавшись недомогающей. Раевский остался с ней, с только ему присущей проницательностью сменяя часы заботы на часы полного невмешательства. Она наслаждалась спокойствием и тишиной. С улицы доносились убаюкивающие птичьи трели. Шумел Данар, прокатываясь по гранитным плитам. Она слышала, как вернулся с мессы домовладелец. Слышала негромкий разговор в гостиной, и когда уже не стало сил просто лежать и смотреть в окно на распустившиеся почки, Марго набросила пеньюар и спустилась к беседующим мужчинам.
        - …вывезли все! Мощи, иконы, статуи и колокола, - услышала она обрывок разговора. - Я лично видел, как утром обрезали язык у Пуммерина…
        Марго замерла на нижней ступеньке и прислушалась, только теперь осознав: колокольного звона действительно не было слышно уже довольно продолжительное время.
        - Такого не происходило со времени Генриха Первого, - продолжил домовладелец, и в его голосе слышалась нервозность. - Прихожан выгоняли из собора едва ли не прикладами! И велено не собираться даже на мессу.
        - Что ж, полагаю, нам всем нужно довериться и ждать… - Раевский пожал плечами. Он сидел к лестнице спиной, но Марго, даже не видя его лица знала, что он будет последним человеком, которого взволнуют происходящие перемены. - Спаситель преследует некие благие цели, понятные пока только ему.
        - Он хочет предупредить распространение болезни.
        Мужчины разом обернулись на Марго, и она сошла с лестницы в холл. Равевский моментально вскочил с места, подошел к баронессе и коснулся губами ее руки.
        - Вы проницательны, дорогая! - с восторгом воскликнул он. - Разумеется! Изоляция и карантин.
        Домовладелец морщил лоб, будто и то, и другое не укладывались в его картине мира. Марго бледно улыбнулась ему и спросила:
        - Так вы пострадали?
        - Я? Нет, фрау. Я успел приложиться к мощам до того, как начали очищать собор от прихожан.
        - И хорошо, что мы не были там, - заметил Раевский. - Но вам сейчас получше?
        - Гораздо, - согласилась Марго. - Как вы смотрите на то, чтобы совершить небольшую поездку?
        - Прямо сейчас? - Раевский приподнял бровь, но удивить его все еще было сложно, и он сжал ладонь баронессы в своей. - Если это поможет вам развеяться.
        Марго не знала, говорить ли ему о своей небольшой вылазке в госпиталь Девы Марии. Но все же, поразмыслив, рассказала. Раевский выслушал ее с внимательностью, не перебивая, но пару раз задавая уточняющие вопросы.
        - Так вы, дорогая, ранее оказывали благотворительную помощь этому госпиталю?
        - Да, - ответила Марго, с волнением вглядываясь в лицо Раевского и желая про себя, чтобы он принял ее идею. - Теперь он в плачевном состоянии, и мне хотелось бы в память о прошлом и о брате вернуться к благотворительности.
        - Если только речь идет о разумных тратах, - осторожно заметил Раевский.
        - Эти траты окупятся, - уверенно ответила Марго, и Раевский приподнял обе брови. - Наверное, вы спрашиваете себя, каким образом? - она улыбнулась краешком рта и ответила сама себе: - Вы говорили, что продукция нашей фабрики не будет ограничиваться проверенными временем лекарствами, что медицинская наука и химическая промышленность не стоит на месте, а постоянно движется вперед. Но только подумайте: кто будет покупать совершенно новые, только запатентованные препараты? - взгляд Раевского вспыхнул пониманием, и Марго гордо распрямила плечи и закончила: - В вашем распоряжении может оказаться целый госпиталь, где вы сможете подтверждать лечебные свойства новых лекарств!
        Раевский взволнованно встал, взял ладони Марго в обе руки и воскликнул:
        - Вы - моя муза, дорогая Маргарита! Благодарю провидение за нашу с вами встречу! Но согласится ли сам госпиталь?
        - Не волнуйтесь, Евгений, - ответила она, в свою очередь слабо пожимая его пальцы. - Госпиталь нуждается в новых поставщиках, к тому же, мы ведь будем применять те препараты, что уже прошли успешные испытания на мышах.
        - Едем немедленно!
        Раевский ушел собираться, и Марго прикрыла глаза. На какое-то мгновенье ей подумалось, что вот-вот вернется голос покойного барона, неодобрительно цыкнет языком и бросит: «Ну ты и расчетливая дрянь, маленькая свинка!»
        Не было никакого голоса. Только холодная пустота в голове и волнение на сердце.

«Доктор Уэнрайт наверняка хотел, чтобы его исследования продолжились», - сказала себе Марго, и тем успокоилась.
        Но поехать в госпиталь Девы Марии не удалось ни сегодня, ни завтра: Раевского срочно вызвали на стройку, и в этот раз Марго пришлось ехать с ним - обсуждать чертежи, упаковки и цеха по таблетированию и капсулированию, рассчитать количество рабочих, принять документы на привезенное оборудование и многое другое. Марго приезжала на Бёргассе только поужинать и переночевать, а сам Раевсеий и вовсе оставался на производстве. Решить насущные вопросы удалось только к концу недели.
        - Зато прямо теперь я знаю, что могу предложить из препаратов, - с улыбкой говорил Раевский, собирая бумаги в одну папку. По его улыбке нельзя было сказать, насколько он устал - усталость выдавали только круги под глазами, и за этот постоянный легкий настрой Марго почти обожала славийского промышленника.
        Экипажа пришлось ждать около четверти часа.
        - Почему долго? - возмутился Раевский, подавая Марго руку и помогая ей запрыгнуть в фиакр.
        - Пересплатц перекрыт, подходы к Ротбургу закрыты, и еще несколько близлежащих улиц, - отозвался кучер. - Вы уж не серчайте, господа.
        - Почему перекрыто? - спросила Марго прежде чем успела подумать, надо ли знать ответ.
        - Так из собора мощи вывезли, - отозвался через плечо кучер. - Теперь его преосвященство вернуть требует!
        И, присвистнув, щелкнул кнутом.
        Марго уцепилась за запястье Раевского. Тот накрыл ее ладонь своей и ничего не сказал.
        Экипаж помчал переулками.
        Марго слышала отдаленное гудение, точно в улье. За плотными рядами домов не видно ничего, но совершенно внезапно налетевший ветерок приносит запах то людского пота, то гари. Апрельское солнце золотило безлюдные улицы, липы и каштаны пушились новыми листочками, с аллей доносилось глухое воркование горлицы. И этот контраст - пустоты и безмятежности, - зарождал в груди Марго смутное беспокойство.
        Экипаж насквозь пересек Фогтгассе и повернул на Айнерштрассе.
        И тогда Марго увидела толпу.
        Она вспомнила вдруг августовский вечер, открытие госпиталя Девы Марии, Спасителя в штатском и вереницу паломников, устроившим крестный ход против науки и медицины.
        Сейчас она наблюдали нечто похожее.
        Толпа, запрудившая Айнерштрассе, многоголосо выла, выкрикивала угрозы, пела псалмы и что-то знакомое, донесшееся до слуха Марго: «…скоро грянут перемены и народ заговорит!..», и она съежилась, приникнув к плечу Раевского, будто хотела стать меньше.
        Люди хлынули к экипажу. Кто-то ударил в тугой бок. Кто-то засмеялся и набросился со второго. Ржание коней звучало надрывно и жалобно. Фиакр пару раз тряхнуло, копыта прерывисто простучали по мостовой как испорченный метроном, и экипаж остановился.
        - В чем дело, милейший? - крикнул Раевский, в голосе которого Марго тоже уловила тревожную нотку.
        - Никак дальше! - отозвался вне поля зрения находящийся кучер. - Все запружено! Эых!
        Кнут щелкнул, и лошади заржали снова - испуганно, обреченно.
        Раевский бросил быстрый взгляд по окнам и сказал Марго:
        - Ждите меня здесь, дорогая. Выясню, в чем дело, и тотчас вернусь.
        Он выскользнул из фиакра, и в противоположном окне Марго увидела, как черный сюртук вклинивается в мешанину из пестрых кофт, коричневых пиджаков, клетчатых кепок, темных платков - все сливалось в сплошное многоцветье.
        Марго обхватила руки и вспомнила, что теперь в рукаве нет стилета. Никакой защиты. Никакой уверенности.
        - Евгений? - бросила она в окно и ища глазами знакомое темное пятно - да куда там, не разглядеть!
        Мимо пробегали люди - чаще всего мужчины, в руках - у кого распятия, у кого выломанные из заборов доски, а у кого-то и вовсе топоры.
        - Мерзавцы!
        - Долой!
        - Воры! - неслось отовсюду.
        Какой-то старик, сунув в окошко бугристый нос, осклабил гнилые зубы и прошамкал:
        - Что же, фрау? С народом или против него?
        Марго порадовалась, что надела повязку и закрыла лицо вуалью, а потом толкнула дверь локтем. Она отлетела, свалив старика с ног, и до Марго донеслись грязные ругательства, а самого старика уже не видно - его унесла толпа.
        Впереди послышались предупреждающие полицейские свистки и грозные крики:
        - Куда?! Назад! Не то стреляем!
        Осторожно выбравшись из фиакра и придерживаясь одной рукой за дверь, Марго огляделась, но все равно не увидела Раевского. Зато заметила, как изменила свое движение толпа - налетевший на нее мужчина что-то прохрипел, перекрестился и замахнулся кулаком на другого, толкнувшего уже его. В мельтешении людей Марго разглядела черную фигуру и обрадовалась - но рано. Обернувшийся на ее оклик человек был одет в монашескую рясу с капюшоном и прижимал к груди деревянный, наспех сколоченный крест. Его губы шевелились - читал молитву.
        - Фрау!
        Голос, прозвучавший прямо над ухом, заставил Марго испуганно обернуться. И сердце тотчас захолодело и упало куда-то вниз - напротив нее стоял Вебер.
        Сперва Марго подумала, что обозналась: патрульный мундир и железная каска, нахлобученная до самых бровей, ввели баронессу в замешательство. Но это все-таки был он: все тот же твердый подбородок, и те же усы, и взгляд из тени козырька пронзительный и холодный.
        - Фрау? Вам помочь? - терпения в голосе оставалось не так много. Но Марго понимала, почему: за его спиной вышагивал полицейский патруль - ружья наизготовку, поверх мундиров броня.
        - Разойдись! Назад, назад! - горланили охрипшими голосами.
        Краем зрения Марго заметила, как взлетел и опустился приклад. Кто-то вскрикнул надломанным голосом. Марго сглотнула и ответила:
        - Да. Я в порядке. Что здесь происходит?
        - Вам лучше вернуться в безопасное место, - не отвечая на вопрос, сказал Вебер и взял ее под локоть.
        Хватка тоже была знакомой - жесткой и неприятной. Марго инстинктивно дернулась, но не смогла освободиться, только зашарила возмущенным взглядом по лицу патрульного.
        - Пустите!
        Он вдруг перехватил ее взгляд и нахмурился.
        - Фрау. Вы не авьенка, не так ли? Я слышу акцент.
        Марго умолкла и замерла. Лицо Вебера приобрело задумчивое выражение.
        - Как ваше имя? - осведомился он, не обращая внимания на наступающих патрульных и на бегущих людей.
        - Мария, - солгала Марго. - Мария Раевская. Я супруга известного промышленника! Что вам нужно?!
        Он еще какое-то время держал ее под локоть, потом по лицу Вебера скользнула тень, и он тихо проговорил:
        - Обознался.
        И отпустил ее локоть.
        - Дорогая! Я же просил оставаться в экипаже! - знакомая фигура отделилась от толпы и поспешно приближалась навстречу. - Боже, ты не пострадала? В чем дело, офицер?
        - Констебль, - поправил Вебер и отодвинулся на шаг. - Прошу простить, но добропорядочным гражданским лучше вернуться в безопасное место, здесь неспокойно. Сейчас отрядим вам сопровождающих. Эй, Ганс! Франц! - крикнул он.
        Но сделать ничего не успел.
        Кто-то из бегущих развернулся, выбросил вперед руку - и воздух со свистом рассек булыжник. Миновав Вебера, он с хлопком прорвал обшивку фиакра. Лошади заволновались, дернули с места. И следом развернулись другие горожане: их руки были полны камней.
        - Уходите! Быстро, быстро! - закричал кто-то из патрульных.
        Раевский дернул на себя Марго. Закрывая ее спиной, принялся отступать за полицейских, но Марго все равно видела: камни летели не переставая, попадали в плечи, в защитную броню, в каски. Воздух наполнился гулом и улюлюканьем, ржанием обезумевших лошадей, криками тех, кто попадался им на дороге.
        - Вот так!
        - Что?! Не ждали?!
        - Жрите! - свист, крики, хохот.
        - Перестать! - срываясь на хрип, кричали патрульные. - Иначе…
        Щелкали затворы.
        Марго вывернулась из-под руки Раевского и через вуаль видела…
        Толпа замедлила свое движение, заволновалась, застыла, и люди повернули раскрасневшиеся лица. Затем они принялись расступаться, в едином порыве отхлынув в стороны, как волны перед Моисеем. И Моисей шел мимо них - высокая сухая фигура, закутанная в красное. Марго знала ее слишком хорошо, чтобы ошибиться!
        Ладони епископа были воздеты к небу. А за ним, чернея сутанами и капюшонами, неся в руках самодельные кресты и вилы, шла его верная паства.
        - Заблудшие чада мои! - прокатился над улицей голос его преосвященства, и у Марго мигом пересохло в горле. - Враг человечества, называемый диаволом, не дремлет! И совращает пытливые умы! Не будем укорять теперь тех, кто приказал лишить святое место вещей, принадлежащих ни мне, ни вам, а - Господу! Сам Господь и призовет их к ответу! Ибо что движет этими людьми?
        - Корысть! - крикнул кто-то. - Нажива!
        - Смертный грех, - заключил Дьюла и опустил руки. Пригнув голову, став похожим на богомола, он, казалось, вперил взгляд в саму Марго, а затем сказал очень холодным и очень низким голосом: - Верните иконы и мощи.
        - Еще шаг, и мы стреляем! - рявкнул Вебер. - Предупреждаю…
        Дьюла щелкнул пальцами.
        С возобновившимся свистом, с руганью и проклятиями камни полетели вновь.
        Раевский накрыл собой Марго и повел ее прочь, лишив ее возможности смотреть, и она только слышала, как разносятся крики гнева и боли, как перемежаются крики:
        - Прекратить!
        - Воры!
        - Будем стрелять!
        - Ату их!
        - Огонь! Огонь!!
        И воздух лопнул от раздавшегося оружейного залпа.
        Марго всхлипнула, сжалась в руках Раевского.
        Настала такая тишина, что показалось, будто пропали все звуки мира. Дрожа всем телом, Марго мучительно желала глянуть - и боялась глянуть, потому что помнила взрыв на Петерплатце, и раненые тела, и огонь, объявший собор. И умирающего Родиона…
        Но теперь не было ни криков, ни гула огня.
        Вместо этого по толпе пронессся вздох и перешептывания:
        - Ранены? Нет… нет… Никто не ранен! Что такое?! Чудо!
        Смех. Всхлипы. Крепнущие восклицания.
        - Чудо! - донесся перекрывший все возглас Дьюлы. - Видите, сестры и браться? То нам помогает Господь и ведет нас! Так вперед!
        Толпа ответила радостным ревом. И, хлынув как приливная волна, смяла полицейский патруль.
        Ротбург. Затем Авьенский лес.
        - Патрульные дали по толпе залп холостыми, ваше высочество.
        Генрих, отвлеченный от нагревающихся реторт, захолодел.
        - И что же? - одними губами произнес он.
        - Его преосвященство убедил людей, что стреляли боевыми, и что за людей вступился сам Господь, произведя чудо Божие.
        - Я еду немедля, - Генрих схватил со стула наброшенный китель.
        - Это опасно! Толпа неуправляема, ваше высочество. Бунтовщики прорвали оцепление и теперь направляются в Вайсескройц…
        - Еду! - выкрикнул Генрих, одеваясь на ходу и не обращая внимания на обожженные ладони.
        Туда - в винные погреба и флигели, под охрану гвардейской роты, - спрятали вывезенные из собора мощи, иконы, статуи и колокола. Петерплатц и Ротбург оцепили, а с колокольни глашатаи ежедневно, утром и вечером, оглашали:
        - Высочайшим указом его высочества… Спасителя Священной империи… во избежание распространения чахотки… запрещено проводить мессы… устраивать крестный ход… молиться более десяти человек… без надобности выходить на улицы… для въезда и выезда из Авьена иметь специальные пропуска…
        Указ, напечатанный на листовках, разносили по домам и предприятиям дезинфекторы. Производство значительно сократилось, полноценно работали только консервные заводы и фармацевтические фабрики. Зерно и мясо везли из экологически благополучных регионов Турулы, и укрепление ее на имперском рынке в конце концов свело шепотки о независимости на нет.
        Было радостно от того, что на третье утро после Пасхи очнулся Натаниэль.
        Замотанный в простыню, как древнеримский философ, сидел в гостиной и уплетал поданный Томашем обед.
        - Поверишь ли, аппетит зверский! - радостно говорил он, отправляя в рот целые ломти хлеба. - И гораздо легче дышать! Подумать только, Харри, что человек может радоваться всего лишь возможности дышать! Но как ты сделал это?
        - Живой огонь, - отвечал Генрих. - И твои наработки.
        - Сегодня же вечером приступлю к работе, - серьезно сказал Натаниэль, энергично вытирая ладони о салфетку. - Я слишком засиделся взаперти, мои руки зудят от жажды деятельности!
        - Буду рад предоставить тебе все необходимые препараты, Натан. И прошу, переезжай во дворец. Я пожалую тебе должность советника по здравоохранению.
        Натаниэль смеялся. И Генрих смеялся тоже.
        Ему отвели восточный флигель Ротбурга: состояние ютландца улучшалось с каждым днем, и он постепенно перевозил во дворец все свои записи, все материалы и препараты. Томаш с камеристками вычищали охотничий замок, в том числе описывая привезенное из собора имущество.
        А в самом Авьене было неспокойно.
        Генрих ощущал это кожей, чувствовал в воздухе, в тишине на обезлюдевших улицах, в отчетах герра Шульца, каждое утро ложащихся к нему на стол: там разогнали дюжину собравшихся горожан, здесь арестовали пытающихся пробраться в оцепленную зону, а тут отобрали у монаха листовки с надписью «Конец света близок!».
        Недовольство, зародившееся еще при его величестве императоре Карле Фридрихе, копилось, разжигаемое статейками самого Генриха и его необдуманно пылкими песенками. И теперь по всей столицы вспыхнули искры. И, вспыхнув, грозили переродиться в пламя бунта, ведь Генрих посягнул на самое сокровенное для граждан Священной империи - на веру.
        Признаки виднелись тот тут, то там на Авьенских улицах: на мостовой лежали окровавленные булыжники, темные брызги орошали выбеленные стены домов, двери лавок были сорваны, внутри - разгром, от заколоченных ранее окон вместе с гвоздями отодраны доски.
        В отдалении грохотали ружейные залпы, и Генрих не сомневался: теперь по его указу стреляют боевыми.
        - Ваше высочество! Бунтовщики на походе к замку! - доложил подоспевший адъютант - такой же молодой, как и Андраш, в сбитой набекрень каракулевой шапке. Конь под ним взмыленный, нервно прядающий ушами. - Гвардейцы стреляют на поражение, но у бунтовщиков тоже есть оружие, и у них численное превосходство!
        - Как допустили?! - в досаде воскликнул Генрих, в первую очередь досадуя на самого себя.
        Что толку от ламмервайна, когда половина столицы будет охвачена бунтом, а другая половина погибать от чахотки? Что толку в Спасителе, если он не способен никого спасти?
        Перемены, которых он так жаждал, наконец произошли, и народ заговорил - только слова его пахли кровью.
        Пришпорив коня, Генрих поскакал к Авьенскому лесу.
        Крики и выстрелы были слышны издалека. За деревьями мелькали отдельные силуэты гвардейцев и бунтовщиков. Кто-то стрелял. Кто-то хватался за грудь и, будто подкошенный, валился в заросли папоротника. Из-за деревьев, выпучив глаза, на Генриха налетел мужик с железным прутом наперевес - Генрих увел коня вправо, и только слышал, как над крупом засвистел рассекаемый воздух. Впереди между стволами показались белые стены, и Генрих гнал и гнал, понимая, что все равно не успеет.
        Обезумевшая от гнева толпа взяла замок штурмом.
        Генрих видел, как с хрустом лопаются стекла. Как с верхних этажей летят и разбивается о брусчатку кресла. Как вслед за ними летят разорванные книги и коллекционные вина. И кто-то палил из ружей. И кто-то исходил предсмертным криком. И сам Генрих, зная, что его вряд ли услышат, закричал тоже:
        - Братцы! Авьенцы! Земляки! Опомнитесь! Я ведь Спаситель ваш!
        Никто не слышал его. Никто не собирался отступать.
        Осатаневшие люди громили Вайсескройц, меняя живых людей на высушенные мощи мертвецов.
        Генриху стало по-настоящему страшно.
        Весенняя трава и кустарники не могли спрятать трупы: вот заколотый вилами гвардеец, совсем молодой, едва принятый Генрихом на службу; вот застреленный горожанин с искаженным ненавистью лицом; там стонет раненый монах - его глаза закатились и теперь похожи на алебастровые шарики; под пальцами, прижатыми к животу, намокает и хлюпает ряса; здесь брошено ружье, а под копытами хрустит битое стекло и разносятся ветром разорванные страницы записей Натаниэля.
        - Ваше высочество! - навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. - Уходите! Убьют ведь!
        Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.
        - Там мои люди! - отрывисто крикнул он. - Мой друг! Мои слуги!
        - Нет уже никого! - ответно заорал капрал. - Слышите?! Уходите скорее! Ну!
        За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.
        Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.
        Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив надрывное ржание, попятился назад - в грудь полетели осколки.
        Генрих закрылся рукавом.
        Веки обожгло вспышкой, а голову - пониманием.
        Томаш…
        Сердце стало угольком.
        Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:
        - Скачи назад! Зови пожарных! Живей!
        Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем - перед смертью! - толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.
        За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.
        Авьенский лес.
        К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.
        С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.
        Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени - кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, - и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать - считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, - погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.
        Генрих сидел окаменевший.
        Тела грузили в гробы.
        В одном - лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, - под авьенским флагом лежал Томаш.
        - От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, - сказал медик.
        Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.
        Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…

…вот он - еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, - сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…

…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…

…вот собирает Генриха на первый в его жизни парад. «Нет, нет, ваше высочество, - ласково говорит он, - поберегите ручки, а я уж сам». И поправляет кронпринцу парадную фуражку…

…вот прячет первые статьи Генриха под сюртуком и передает их редактору, а после аккуратно переписывает надиктованные Генрихом описания бабочек и мотыльков…

«Я долгие годы служил вам, ваше высочество. За что же меня отстранять?».
        - Думал, он переживет меня, - сказал Генрих, не обращаясь ни к кому конкретно.
        - Простите, ваше высочество?
        - Я говорю: пусть похоронят с почестями. Над гробом трижды дать залп. Семье пожизненное содержание.
        Руки Генриха дрожали, подписывая указ - очередная сделка с совестью. И радость от открытия ламмервайна тускнеет: не воскресит из мертвых.
        Меж тем, над лесом множились раскаленные вихри.
        Подгоняемые огнем, к окраине Авьена выскакивали косули и лисы. Метались, затравленные, по каменным улицам, напарываясь грудью на пули патрульного. Птицы снимались с гнезд. Вслед им катился гудящий вал, куда ни посмотри - огненная стена. И брызги пламени перекидываются все неуемнее, быстрее, ближе.
        - Согрешили мы! - сипел перед остатками паствы епископ Дьюла, перекрывая рыдания и вздохи. - Навлекли на себя грев Божий! Вот! Грядет его наказание! И кто устоит?!
        Люди, захлебываясь рыданиями, падали на землю, бились лбом о брусчатку и выли, перекрывая вой надвигающейся смерти.
        - Уберите их! - сквозь зубы, хмурясь от мигрени, небрежно бросил Генрих шеф-инспектору полиции. - Его преосвященство задержать до выяснения.
        Тот выпучил глаза, но, не переспрашивая, отправился выполнять приказ.
        Генрих прогарцевал на коне к окраинным баракам. Здесь тоже стоял плач и вой: перепуганные люди молились, взывали к Всевышнему, при виде Генриха протягивали сухие руки, прося:
        - Спаситель! Не дай погибнуть! Просим!
        Ревели чумазые дети.
        Генрих кусал губы, выслушивая доклад начальника пожарной службы.
        - Воды не достаточно. Людей не хватает.
        - Сколько людей еще надо? - отрывисто спрашивал Генрих.
        - Да сколько бы не было, брандспойтов тоже ограниченное количество, ваше высочество. Потушим в одном месте - огонь на новое перекидывается. Видите, как ветер разгулялся? Сушь такая стояла, что чиркни спичкой - все на воздух взлетит.
        - Думайте.
        - Можно было бы кромку грунтом засыпать и заградительные полосы выкопать.
        - Так делайте. Людей дам.
        - Уже добровольцы нашлись. Но дело не быстрое. Стена вон как идет! - пожарный махнул в сторону леса, и Генрих сощурил покрасневшие от слез и дыма глаза, вглядываясь в огненное зарево. - Но если не остановим сейчас, то завтра Авьен заполыхает.
        Сумерки густели.
        На Авьен спускалась ночь.
        Грохоча колесами, подкатывали пожарные экипажи. Разматываясь до невероятной длины, из бочек тянулись шланги брандспойтов. Начальник кричал остервенело. Взмывали в воздух тугие струи, и пламя шипело, но скользило в сторону живой неутолимой силой.
        Это напомнило Генриху, как он впервые совершенно случайно поджег дворцовый розарий. От испуга он оцепенел, и стоял посреди разливающегося огненного озера. Тогда на помощь ему пришел Томаш: набросив на голову сюртук, смело шагнул в огонь и вынес Генриха на руках. Розарий, в отличие от принца, спасти не удалось - пламя перекинулось на гравийные дорожки, жадно обгладывало живую изгородь и неслось навстречу дворцу. Тогда Томаш сказал Генриху:
        - Видите, как быстро идет огонь? Водой мы не успеем потушить, а потому, ваше высочество, нижайше прошу вас сделать вот что…
        Об этом Генрих никогда не рассказывал ни учителю Гюнтеру, ни матушке, ни тем более отцу. И уже не плакал, только молча подставлял лейб-медику обожженные ладони. Это была их с Томашем маленькая тайна: Генрих поджег принесенный камердинером хворост и вторая огненная волна, покатившись навстречу первой, схлестнулась с ней, и, загудев, опала. Остатки пламени Томаш потушил водой.
        - Это называется «встречный пал», - услужливо объяснил камердинер.
        И Генрих не заметил, как повторил сейчас это вслух.
        - Ваше высочество? - отозвался начальник пожарной службы.
        Генрих повернулся к нему и сказал:
        - Зовите добровольцев. Всех, кого сможете найти. Огнем победим огонь…
        В волнении Генрих покусывал губы. Страх бродил за грудной костью: а если не отзовутся? Никто не придет?
        Народное брожение, обернувшееся огнем и смертью, наводило на невеселые размышления.
        - Граждане Священной империи! Земляки! - сбивчиво говорил Генрих, заглядывая каждому в лицо, точно пытаясь запомнить всех, отозвавшихся на просьбу. - Беда идет! Вот она - рукой можно дотронуться! Не загубите город! Ведь он держится не на мне! На ваших плечах! В ваших ладонях участи дожидается! Не раз и не два мы выходили достойно из ниспосланных испытаний и возвращались окрепшие внутренне и внешне к делам нашего дорогого Отечества! Так всем миром противостоим пожарищу и сейчас!
        Толпа волновались, одобрительно гудела - теперь не бунтующая, не заряженная разрушительной силой. Теперь они - пешие и конные, мужчины и женщины, гражданские и военные, - брали в руки пилы и топоры, и разом, под одобрительные возгласы и улюлюканья, принялась за дело.
        Ночь звенела. Дрожала от голосов и треска падающих деревьев. Хрустел сухостой - им обкладывали верхушки. Просека ширилась и росла.
        - Крепчает ветер, - говорил начальник пожарных, прикуривая папиросу.
        Генриху тоже хотелось курить. Ладони сводило от зуда. Волнение распирало грудь, и этот внутренний огонь был ничем не тише того, бушующего снаружи. Что-то внутри него - наверное, те верткие холь-частицы, - в нетерпении бились о грудную клетку, зная, что вот-вот настанет их время.
        Работа спорилась.
        Гудел стихийный пожар.
        Ночная тьма истончалась и розовела.
        - Время зажигать, ваше высочество! - крикнул пожарный. - Не подведи!
        Он знал, что не подведет.
        Встряхнув ладони, Генрих позволил огню свободно потечь по жилам, и - пых! Две алых потока пламени выплеснули и слились в один.
        Мгновенно занялся сухостой и подлесок.
        - Ах-хх…! - прокатилось по рядам.
        Кто-то отпрянул назад. Кто-то размашисто крестился, глядя, как встречный вал, все увеличиваясь, несется навстречу стихии.
        - Спаси, Господи! - прошептал начальник пожарных.
        Воздух стал горяч и сух - не вздохнуть! Под мундиром - целое море пота. Глаза воспалены.
        Встречный пал очищал перед собой все пространство. Земля чернела, гудела, стонала под тяжестью огня. Тряслось над головой небо - багровое, изъеденное дымом. Там нет ни луны, ни звезд, ни восходящего солнца, лишь воют раскаленные смерчи.
        - Это смерть! Смерть, смерть! Смерть идет за теми, кто посмел нарушить законы церкви! - донесся со стороны каркающий голос епископа.
        Обернувшись, Генрих встретился с его фанатично блестящими глазами, его алая сутана трепыхалась на ветру, точно отдельные языки пламени, сжатые кулаки тряслись.
        - Я же велел! - задыхаясь от недостатка кислорода и одновременно выискивая взглядом патрульных, в досаде прохрипел Генрих. - Не походите, ваше преосвященство! Опасно!
        - Волк в овечьей шкуре! - не унимался епископ. - Вот кара небесная за все твои гнусные дела! За чернокнижие! За отступничество! - он остановился напротив, скаля мелкие зубы и глядя волком. - Отравленная кровь! Спаситель, не достойный своего звания!
        - Это теперь не вам решить, - сухо ответил Генрих, и уже было отвернулся.
        Две огненные стены шли навстречу друг другу, и расстояние меж ними сжималось.
        Но в спину прилетел ехидный голос Дьюлы:
        - Это может решить и народ. Что скажет он, когда я на мессе я расскажу, как, обуреваемый страстями, Спаситель Авьена стоял передо мной на коленях и…
        - Замолчите! - выцедил Генрих.
        Ладони обожгло пламенем. Искры упали на подол сутаны и зашипели, разрастаясь и глодая ткань.
        Дьюла завопил. С размаху рухнул на колени, сбивая язычки пламени.
        Тем временем верхушки огненных стен, несмело касаясь друг друга, вдруг стали мельтешить, вспыхивать то желтым, то синим пламенем. Вот слева, кажется, огонь ниже. Вот справа вспыхнул, вытянулся до неба - и снова опал. И вот - сомкнулись!
        Над Авьенским заказником пронесся тяжкий гул, точно старый Пуммерин, очнувшись от сна, со всей горечью выдул стон из безъязыкого горла.
        - Ну, все! - выдохнул кто-то за плечом.
        - Все, - шепотом повторил Генрих, тотчас же забыв обо всем, и наблюдая, как стены пламени опали и все, что осталось от них - тлеющий подлесок и черные клубы дыма, ползущие меж деревьев.
        - Ну, ребята! Теперь за мной! - махнул начальник пожарных.
        И подчиненные, похватав брандспойты, понеслись тушить оставшейся огонь, вбивая в землю и пламя, и отравленный дым.
        - Все! Все… - понеслось по толпе. Молитвы переходили в смех, смех - в благодарность Господу.
        Генрих вытер лоб рукавом. Мельком глянув на Дьюлу, приказал подоспевшему полицейскому:
        - Под арест! Немедля! Как зачинщика бунта! Без возражений!
        И, опустив дрожащие болезненно ноющие руки, с недоверчивой улыбкой наблюдал, как люди славили своего Спасителя.
        Люди плакали.
        Люди опускались на колени.
        Глава 3.5. И возгорится пламя!
        Ротбург.
        Томаша похоронили с почестями. Генрих лично дал залп из ружья, и его многократно повторили гвардейцы. Вдова фрау Каспар - конечно, фамилия Томаша Каспар, - сбивчиво благодарила Генриха за доброе отношение, за помощь, за то, что позволил мужу лично прикоснуться к Спасителю, и теперь Томаш на небесах.
        Генрих неловко благословил вдову и ее детей. Широко перекрестил плачущих и страждущих, приказал выдать из казны по триста гульденов всем, чьи дома пострадали от пожара, а после просил разойтись по домам: призрак смерти еще витал над столицей.
        Авьен настороженно молчал - последние, кто еще осмеливался разгуливать по улицам, невзирая на патрули, и те заперлись дома. Не слышно ни голосов, ни цоканья копыт. Ветер гнал скомканные листовки и обрывки одежды, гудел в дымоходах и бешено вращал флюгеры. Над крышами стягивало тучи, и Генрих надеялся, что дождь действительно прольется - он вбил бы в землю остатки тлеющих листьев и дым.
        - Сочувствую твоей потере, - сказал Натаниэль, всем видом показывающий, что тоже сожалеет об утрате и тоже чувствует неловкость за то, что выжил сам. Ведь это он должен был вернуться в Вайсескройц, чтобы вывезти оставшиеся реактивы. И именно они послужили причиной столь яро вспыхнувшего пожара.
        - Он мог бы жить долго, - отозвался Генрих, хмуро наблюдая за танцем искорок в колбе. - Но каждый, кто, так или иначе прикасается к моей жизни, телом или душой, оказывается искалеченным… телом или душой. - Вздохнув, тихо добавил: - Томаш, Андраш, ты, Маргарита, матушка и… отец.
        - Его императорскому величеству еще можно помочь, - заметил Натаниэль.
        Генрих окинул взглядом готовые пробирки.
        - Нам нужно больше. И нужны добровольцы.
        - Об этом я уже подумал, - оживился Натаниэль, шагая к конторке и точно уводя Генриха от тягостных раздумий и сомнений. - Госпиталь Девы Марии, помнишь? Сейчас он явно в упадке и пострадал от погромов. Распорядитесь подать эликсир под видом нового лекарства, и, чтобы не вызывать ненужных расспросов и подозрений, назвать его… хм… допустим…
        - «Эликсир доктора Уэнрайта», - быстро закончил Генрих. - Натан! Сегодня же приготовь пробирки! Мы выступаем против смерти!
        Он воспрянул духом. После долгого, долгого ожидания, сомнений, страхов, неудач - он наконец-то был в их руках. Ламмервайн. Эликсир, побеждающий смерть.
        В рабочем кабинете Генрих разложил колбочки по пакетам. В сопроводительных письмах писал:

«Ваши императорские величества, любезные родители! Обращаюсь с нижайшим поклоном и пожелания здоровья. О делах не стану распространяться, о том вам ежемесячно докладывают мои секретари. Знайте только, что возложенные на меня обязательства я исполняют усердно. Исполните же и мою просьбу: лекарства, что посылаю вам, показали удивительные результаты, а потому рекомендованы и Вам ведущими учеными и медиками Авьена. Примите натощак по ампуле внутривенно под присмотром Вашего придворного лейб-медика. Прошу довериться мне. Мое сердце еженощно болит за Вас. Молюсь и молюсь Господу о выздоровлении Его величества императора. Целую крепко и обнимаю Вас, дорогая матушка. Всегда Ваш сын - Генрих IV, принц-регент, Спаситель Священной империи».
        Еще одно, с приложенной второй колбочкой и запечатанное с особым старанием, просил передать жене. В нем писал:

«Любезная моя супруга! В долгой разлуке я скучаю по Вас. С заботой прошу соблюдать предписания медиков, берегитесь сквозняков и сырости, хорошо питайтесь, больше находитесь на свежем воздухе. Толкается ли уже наш наследник? Мальчика я бы назвал Рудольф, а девочку - Маргарита. Лекарство, что посылаю Вам, держите на крайний случай. Рекомендации отправлены лейб-медику. С нежностью - Ваш супруг, Генрих».
        И третье хотел бы отправить Маргарите…
        Ее стилет удобно лежал в забинтованной руке. Бражник, вылепленный на рукоятке - единственно целый мотылек в пустой, лишенной каких-либо экземпляров, комнате. Они хранили на себе отпечаток всех неудач Генриха, всех его слабостей и пустых надежд. Казалось, за последние несколько месяцев Генрих вырос из прошлого как из детской одежды, и перед ним во весь исполинский рост возникли настоящие заботы, требующие настоящих решений.
        Марго была фонариком, ведущим Генриха из тьмы заблуждений в настоящую жизнь.
        В двери коротко стукнули.
        На миг Генриху почудилось, что через порог переступит Томаш - всегда выглаженный, аккуратно причесанный, держащий в белых перчатках поднос с чашкой кофе и спрашивающий: «Ваше высочество, желаете скорректировать список дел на завтра?»
        Задержав дыхание, Генрих поднял болезненный взгляд.
        Но это был не Томаш - мертвые не возвращаются из могил, даже для того, чтобы перебинтовать руки своего любимого мальчика. И Генрих знал, кто войдет вместо него. Знал - но все равно надеялся.
        Вошедший сверкнул лысиной и заявил с порога:
        - Плохие новости, ваше высочество.
        - Говорите, - бесцветно отозвался Генрих и сильнее сжал стилет.
        - Его преосвященство бежал из-под стражи.
        Генрих прикрыл глаза. В висок вошла раскаленная игла, и между веками заискрило.
        - Как это получилось? - осведомился он.
        И словно увидел: вот Дьюла, с руками, заведенными за спину, садится в полицейскую карету. Конвой из четырех констеблей - двое впереди, двое по бокам, - сопровождает арестованного в участок. Экипаж трогается. Один из констеблей смотрит в окно, другой зевает, третий прикрыл глаза, а четвертый вскидывает револьвер и несколькими выстрелами наповал укладывает двоих.
        - Единственный оставшийся в живых констебль сообщил, что Отто Вебер скрылся с его преосвященством в неизвестном направлении.
        Вебер наводит револьвер на третьего и стреляет. Пуля уходит в мясо, не задевая жизненно важных органов, но Вебер не знает этого. Вебер избавляется от трупов. И только потом освобождает Дьюлу.
        Генрих с рычанием бросил стилет в стену.
        Лезвие пронеслось над головой герра Шульца - он даже не вздрогнул, - и сбило вазу. Ухнув о паркет, она разлетелась на цветы и фарфоровые осколки. И рукоять стилета, хрупнув, распалась надвое.
        - Последуют ли какие распоряжения? - бесстрастный голос герра Шульца вернул Генриха к реальности. Перед глазами еще дрожала пелена гнева, но гнев - не решение проблемы.
        - Разумеется, - ответил он. - Немедля прочесать город и его окрестности. Проверить кафедральный собор. Фамильный склеп моей семьи. Любые места, где может скрываться Дьюла!
        - Полагаю, Отто Вебера тоже взять по арест? - аккуратно заметил герр Шульц.
        - Незамедлительно! И в случае необходимости стреляйте на поражение! Заодно усилить карантины! Прочесать госпитали! О финансовом обеспечении доложить мне публично! Зачинщиков бунта допросить!
        - Сделаем, ваше высочество, - герр Шульц поклонился, опять показав блестящую лысину, и отвечал-то он не по-военному, а как-то вкрадчиво-мягко. И шаги у него были неслышными как у кота. И Генрих думал: если этот человек не выйдет на след Дьюлы, никто не сможет.
        Он ждал, пока уйдет посетитель, разглядывая опаленные бинты: волнение всегда вызывало вспышки, а в последнее время они стали происходить все чаще, и об этом Генрих не говорил никому, даже Натаниэлю. Он знал, что может усмирить огонь, и тоска по морфию все еще нет-нет, да саднила под ребрами, но Генрих закрыл за собой ту дверь. И возвращаться не собирался.
        Потянув за край бинта, Генрих совершенно размотал правую руку и усилием воли с трудом загасил последние пляшущие искры. Если ламмервайн поможет городу, то что поможет самому Генриху? И нужна ли теперь эта помощь? Он столько еще не сделал, чтобы осветить жизнь своим подданным! И столько еще не сказал семье!
        Нагнувшись над разбитой вазой, Генрих поднял стилет: рукоять разломилась прямо по крылу, разделив мотылька на две неравные части - они окончательно распались в руках Генриха. И вместе с ними на забинтованную левую ладонь упало что-то еще.
        Маленькая продолговатая гильза с отвинчивающейся крышкой - Генрих сразу различил слегка проржавевшую резьбу, и, обернув крышку бинтом, с усилием, но аккуратно открыл ее.
        Внутри оказалось свернутая рулоном бумага.
        И, развернув ее, Генрих тяжело опустился на кушетку. Потому что понял, что столько лет хранила Маргарита.
        Наследие ее отца.
        Тайна ложи «Рубедо».
        И вот, что было написано там:
        Записи Александра Зорева

«…Возлюбленные дети мои! А также те, кто вскроет эту капсулу. Все, изложенное здесь, является чисто правдой. О том клянусь перед Богом, короной и семьей. Внемлите моей исповеди, а после делайте, что посчитаете правильным и справедливым.
        Acherontia Аtropos - странный выбор для фамильного герба. Бражник, что приносит эпидемии и войны, и навлекает на Священную империю страшные испытания. То - символ смерти. Но также и символ жизни, и многих перерождений, как гусеница превращается в куколку, а после в бабочку.
        Все мы рождаемся на этот свет и проходим чрез бесчисленные испытания. Грех наших несчастных предков сковывает наши тела как хитиновый покров, и мы живем на этом прекрасном свете словно гусеницы, озабоченные лишь пищей и кровом, не думая, что с нами случится потом.
        И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина! Вкусив жизнь гусеницы, я позабыл, что должен стать бабочкой.
        Герцог Остхоф. Граф Зорев. Граф Рогге. Граф Рехбер. Барон Крауц. Барон Штейгер. И десяток других, фамилии коих найдете ниже.
        Все мы стали приближенными Генриха Первого. Его Черной свитой. На наших руках были язвы, а наши языки распухли и почернели - чума не щадит никого, даже королей. Откуда пришла она? Куда делась потом? Теперь это дошло до нынешних времен, возлюбленные дети, лишь в виде страшной сказки.
        Земля стала отравлена и пуста.
        И смрад стоял над землей.
        И мы винили своего властителя, первого Эттингена, взошедшего на костер.
        Но еще раньше его приговорила к гибели наша Черная свита.
        Алхимия - вот ключ к пониманию Божественных тайн.
        Откуда о том узнал Дьюла? Привез ли из Буды, откуда он вышел родом, или из темных Бхаратских джунглей, где он учился у местных жрецов, питающихся падалью и знающих язык демонов, или узнал от Дьявола, что нашептал ему страшное действо и обещал если не вечную, то очень долгую жизнь, потребовав взамен невинные души.
        И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
        Подавшись на увещевания, мы осудили на жертву своего короля. И, точно дикие звери, рвущие клыками плоть, мы взяли плоть человеческую. И превратили ее в прах. И смешали с виноградным спиртом. И дождались зарождения теней. И восславили рождение пламени. И дистиллировали продукт, получив горючую воду и Божественную кровь. И, вкусив ее, обрели бессмертие.
        И в том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
        Имена и фамилии в этом списке - суть каннибалы и убийцы, клятвопреступники и отступники.
        Дистиллировав эликсир повторно, мы раздали его по две капли нуждающимся. И люди выздоровели. Но расплатой за выздоровление стала черная хворь, поселившаяся в каждом - в потомках многих и многих поколений.
        И только мы - Черная свита, всесильная ложа „Рубедо“! - были все так же молоды и крепки, и черная хворь миновала наших детей, и детей наших детей, потому что в них тоже текла кровь убиенного Эттингена.
        Мы сделали алхимию своей привилегией, запретив любые опыты, будь то научные или любительские изыскания. Мы сосредоточили в своих руках деньги и власть. Мы позволили взойти на трон сыну Генриха Первого и провозгласили его избранность, и избранность его рода, но правили за него и вместе с ним из-за кулис, невидимые пристальному взору, подобно паукам в паутине.
        Мы жили, меняя обличия и представляясь собственными детьми. Мы подчинялись церкви и епископу. Когда же мир становился все более развитым, когда появлялись новые ученые умы, когда изобретались новые технические приспособления и новые лекарства, могущие положить конец нашему правлению, когда люди славили врачей, а не Бога, когда из повиновения выходил Эттингенский потомок, занимающий трон - ложа „Рубедо“ собиралась в катакомбах под Штурбенфиртелем, пронизывающим Авьен от самых окраин до фамильного склепа императоров. И знаете, что делали мы тогда, мои возлюбленные дети?
        Узнав тайну жизни, мы познали и тайну смерти. А потому открывали ларец с черной хворью, и выпускали ее в мир. И та, что дремала в сердцах людей, просыпалась и собирала жатву. И только мы - мы! Мы одни! Могли обуздать ее. И епископ Дьюла открывал ларец с прахом сожженного Эттингена. И, превращая его в эликсир, впрыскивал в кровь очередного наследника.
        Так в Авьене росли и укреплялись две противоборствующей силы - черная хворь и живой Божественный огонь. А мы - Черная свита, всесильная ложа „Рубедо“, - вкушали Божественную кровь и продлевали жизни.
        В том моя вина. Моя вина. Моя великая вина!
        Нет больше сил терпеть такую ношу. А с появлением Генриха Четвертого она еще тяжелее - ни невинному мальчику, ни вам, мои возлюбленные дети, ни всей Священной империи, всегда умирающей и всегда воскресающей вновь, я не желаю повторить такую судьбу.
        Я не прекращал занятия алхимией, пытаясь повторить опыт епископа. Увы, рецепт вечной жизни известен лишь ему одному. Так, не достигнув больших успехов в спасении, я, может, преуспею в том, что рыцарь Черной свиты умеет лучше всего - принесу погибель всем, кто входит в ложу „Рубедо“.
        Вот их имена.
        Вот преступления против мира и человечества.
        Вот моя исповедь.
        Простите, возлюбленные мои дети, если в ваших сердцах есть место прощению столь великого грешника, как ваш отец.
        Быть может, я, наконец, вместе с грузом грехов сброшу и свое бренное тело, чтобы воспарить бражником.
        С безграничной любовью и покаянием, А.З…»
        Окраины Авьена.
        Пожар отрезвил Авьен, и тот очнулся, точно с тяжелого похмелья. Пожарные кареты с надсадным воем неслись по улицам, и Марго собиралась нелепо и скоро - на ходу набрасывая жакет, хватая то одну шляпу, то другую, теряя перчатки. Раевский досадовал и просил баронессу остаться дома: ведь это пожар, это страшно, это совершенно не походит даме!
        - Если бы я знал, дорогая, я бы никогда не взял вас в Авьен!
        Повернувшись, Марго глянула на Раевского пылающим взглядом и, сдерживая гнев, ответила:
        - Евгений! Вы чужак здесь, но все равно желаете послужить на благо Авьена! Почему не могу сделать этого и я, прожившая здесь долгие годы? - И, когда Раевский потрясенно остановился, взяла его за руку и добавила более мягко: - Прошу вас. Это много значит для меня!
        Сперва было страшно. Ух, как страшно!
        Демоны прошлого, почуяв этот страх, заворошились в подреберном иле. И прежняя Марго - Марго, заботящаяся о брате; Марго, едва похоронившая мужа; Марго, не повстречавшая Генриха, - конечно же, не осмелилась приблизиться к пожарищу и на версту.
        Но нынешняя Марго не позволяла слабостям брать вверх. А потому вместе с другими женщинами присоединилась к поварам, раздавая обед добровольцам - они сменяли друг друга, возвращаясь с измазанными лицами, с натруженными руками, со странной решимостью в глазах. Эта решимость призвала многих на окраину Авьена. Эта общая беда объединила богатых и бедных, гвардейцев и бывших бунтовщиков, что не успели нанести большого урона, но уже раскаивались в содеянном. Те, кто еще недавно шел с топорами на патрули, теперь падал на колени и плакал надрывно и горько, слезами вымывая из сердца ненависть и гнев. Те, кто сомневался в силе Спасителя - теперь воочию увидели его мощь.
        Не пришла только верхушка авьенского общества - те, кого Марго видела на балу и те, кто, должно быть, знал тайну ложи «Рубедо». Те, кому не было дела до человеческих страданий.
        А пока люди валили лес.
        Везли на телега гробы с телами погибших.
        Конвой уводил арестованных.
        Пахло гарью, подгоревшей кашей, чаем, гарью, человеческим и конским потом и снова гарью.
        И за этим всем Марго не уловила момента, когда Генрих поджег сухостой. Но очнулась от рева встречного пламени и восторженных криков, и увидела, как огненная стена несется от окраины Авьена вглубь заказника. Тогда Марго увидела его: все еще бледного и осунувшегося лицом, еще более встрепанного, в обожженном мундире. Он прогарцевал мимо падающих на колени людей, мимо людей, простирающих к нему ладони, мимо людей, славящих его, благодарящих за спасение. Мимо своих людей, которых и вправду должен был спасти, и улыбался растерянной улыбкой, будто не знал, что делать с их благодарностью, одной рукой придерживая поводья, а другую вознеся чуть вверх, и Марго различила, как в ладони Спасителя плясало пламя.
        Она будто наяву ощутила прикосновение огрубевших от шрамов ладоней к своему лицу…
        Завтра ему будет больно.
        Хотелось окликнуть его по имени…
        Он и сам знал, что ему будет больно. Будто не было ни огня, ни смертей, ни расставания на задымленном вокзале. Вот только Генрих не походил на того жадного до прикосновений мальчика.
        Генрих смотрел в огонь - он сам был огонь, и огонь - его стихия, и его лицо, подсвеченное заревом - Марго никогда не видела такого лица раньше! - было одухотворено и прекрасно, будто с иконы.
        В горле стало так тесно, а в голове - гулко, что Марго почувствовала слабость. И точно в этот же момент она краем глаза увидела Вебера…
        Тот по сторонам крутил головой, будто выглядывая что-то или от кого-то спасаясь. И никто - кроме Марго, - не видел его. Никто не обращал внимания на него! Две огненные стены неслись навстречу друг другу, и страшный гул стоял над землей, и жизнь боролась со смертью. Поэтому, никем не замеченный, Вебер дошагал до патрульной кареты. И, оглядевшись снова - Марго сразу же опустила глаза, наблюдая лишь краем зрения за верткими силуэтами, - впрыгнул внутрь. Спустя какое-то время там раздались резкие хлопки - их заглушил огонь и ветер, - но Марго ни с чем не спутала бы эти звуки. Звуки револьверных выстрелов.
        Она застыла, боясь пошевелиться и чувствуя, как дрожат колени.
        И в тот же миг кто-то подхватил ее под локоть.
        Марго испуганно прянула.
        - Прошу прощения, фрау, - склонил голову, увенчанную котелком, коротышка в прогулочном фраке. - Мне подумалось, вы вот-вот упадете в обморок.
        - С… пасибо, - пролепетала Марго, выравнивая дыхание. - Мне просто почудилось…
        - Что?
        - Ничего.
        Ей не хотелось говорить про Вебера. Не хотелось показаться странной или привлечь к себе внимание.
        Низенький господин тотчас отпустил ее руку. Марго не понравился его взгляд: острый, наполненным любопытством и узнаванием.
        - Герр Шульц к вашим услугам. Мы имели честь быть знакомыми прежде?
        Она мотнула головой.
        - Нет. Я… только прибыла в Авьен…
        - А мне показалось…
        Господин отступил в тень, но даже оттуда Марго чувствовала на себе пристальный взгляд.
        Она ничего не сказала вернувшемуся Раевскому. И, сказавшись утомленной, дремала всю дорогу домой. Ей было не по себе: это был уже второй человек, который сказал об узнавании - может, один из бывших клиентов Марго или знакомый ее покойного супруга. Она не хотела вызнавать. В конце концов, усталость и волнение взяли вверх, и, только коснувшись кровати, ее сморил сон.
        Ей снился огонь и мотыльки. И Отто Вебер, нацеливший револьвер в голову Генриху…
        Марго металась по кровати, но не могла проснуться, а ближе к утру кто-то заботливо укрыл ее покрывалом.
        Госпиталь Девы Марии.
        - Евгений, вы обещали…
        Марго встала у порога, держась рукою за дверь. Раевский тотчас же отнял глаза от газеты.
        - Дорогая, вам нездоровится? Вы бледны.
        Марго изобразила улыбку и ответила мягко:
        - То просто волнение последних дней. Но теперь на улицах спокойно. Огонь отступил. Второй день как нет новых заболевших. И нет причины откладывать далее.
        - Что вы хотите? - он отложил газету.
        - Отвезите меня в госпиталь на Райнергассе. Вы обещали.
        Раевский взял ее подбородок в свои ладони - теплые, человеческие, не тронутые огнем, - и провел большим пальцем по щеке. Марго ответно сжала его запястье.
        - Ваша решимость равно вашей красоте, - проговорил Раевский. - Опасное сочетание, вы знаете?
        Она покраснела. Стало стыдно от собственной настойчивости, от потайных мыслей, с которыми Марго жила последние несколько дней после прекращения пожара. Она не хотела бы думать о Генрихе, но все равно думала: что, если он все же увидел ее там, сквозь огонь и дым? Может, узнал по взгляду, по напряженной позе, по тонким запястьям, которые он сам охватывал обожженными и голыми пальцами? Встретит ли его в госпитале Девы Марии, который Генрих открывал однажды, полный светлых надежд?
        - Мне говорили… однажды, - сказала Марго и отняла руку.
        Раевский отзеркалил ее жест.
        - Что ж, если вам угодно. Мы скоро ждем поставки и, полагаю, будет не лишним ознакомиться с покупателями. - Он задумчиво погладил собственный подбородок и заметил: - Я слышал, госпиталь находится под эгидой самого Спасителя.
        Марго ответила вновь вспыхнувшими щеками. Не обратив на это внимания, Раевский воодушевленно продолжил:
        - Я видел его на пожаре. Должен заметить, это было внушительное зрелище! Жаль, что в суматохе я не успел подойти к его высочеству. Но, быть может, мне еще удастся это сделать.
        - Что? - отозвалась Марго. - Зачем?
        - Просить благословения на наш брак, разумеется, - невозмутимо сказал Раевский и вышел, чтобы поймать экипаж.
        Пожар вычистил с улиц инакомыслие. Зачинщики бунта были очень скоро осуждены к каторге. Газеты наперебой расхваливали Спасителя, и если прежде домовладелец высказывал недоверие и даже слабое порицание решению опустошить кафедральный собор, то теперь говорил, заглядывая постояльцам в глаза:
        - Его высочество мудр и дальновиден! А что до мощей - то ведь предки его. Кому, как не его высочеству, понимать? Он ведь Спаситель наш!
        Город по-прежнему был наполнен лишь патрулями да каретами медиков.
        С колокольни глашатай кричал:
        - Вторые сутки никто не заболел! Вторые сутки чахоточных ноль!
        Люди с надеждой липли к окнам, провожали завистливыми взглядами экипаж Марго. А она ехала как на иголках, не смея держать в своей руке руку Раевского, рассеянно поддакивая ему и стараясь не думать о Спасителе.
        Госпиталь был как и раньше - с заколоченными окнами и разбитой лестницей, - но все же и в нем что-то неуловимо изменилось. Марго ощутила это, едва переступив порог. Коридоры, будто, стали светлее, в холле появились вазоны со свежими тюльпанами, и доктор Кауц, поспешно вышедший им навстречу, был опрятен и явно довольный собой.
        - Рад новой встрече, фрау, - поклонился он сперва Марго, затем ее спутнику. - Герр…
        - Евгений Андреевич Раевский.
        Видя, какое недоумение вызывает славийское имя, Марго невольно заулыбалась.
        - Вы, фрау, были посланы нам Господом, - меж тем, продолжил доктор Кауц.
        - Небеса смилостивились над нами, обратив свой взор и протянув руку помощи. И, хвала Спасителю, у нас есть первые выздоровевшие!
        - Вы шутите?! - вырвалось у Марго.
        - Позвольте, прошу сюда.
        Доктор Кауц прошел по коридору, указывая посетителям путь.
        В палатах - явное оживление. Из полуоткрытой двери раздавался смех и громкие мужские голоса. Приостановив шаг, Марго с любопытством различила в проеме нескольких одетых в военные мундиры мужчин, сгрудившихся вокруг сидящего на больничной койке человека в одном исподнем. Покраснев, Марго отвела взгляд. Но сердце пело радостной птичкой. Выздоровели? Выздоровели!
        Раевский со своей стороны, выдав несколько комплиментов лекарскому искусству местных фельдшеров, принялся рассказывать о своих наработках, о многолетнем опыте в химической промышленности и прочее, прочее. Кауц заинтересованно слушал, порой сыпал вопросами, затем, остановившись перед неприметной белой дверью, сказал:
        - Герр Раев-ский, если соблаговолите, пройдемте в рабочий кабинет, наш госпиталь весьма заинтересован в сотрудничестве. А вашей супруге, - он поклонился Марго, и она не стала его поправлять, - должно быть, будет не слишком интересно слушать брюзжание старых фармацевтов. Не будет ли любезна фрау пройти сюда и угоститься чашечкой свежайшего кофе?
        Марго хотела сперва возразить. Но во взгляде доктора было что-то такое, от чего она прикусила язык и ответила, что конечно, она подождет супруга (будущего супруга! Но стоит ли об этом знать посторонним?), и позволила открыть перед собою дверь. Пропуская ее вперед, доктор Кауц, убедившись, что не слышит Раевский, шепнул на ухо:
        - Вас ожидает тот, о ком вы справлялись.
        И, не дав Марго осмыслить сказанное, закрыл за нею дверь.
        Показалось: она была тут раньше. Вот плетеная кушетка. Вот хромированный стол с пузырьками различных размеров и форм. А вот - рукомойник. И застекленный шкаф у противоположной стены. И слишком знакомая фигура, обряженная в медицинский халат.
        - Доктор Уэнрайт?!
        Не в силах удержаться на дрожащих ногах, Марго опустилась на кушетку.
        Голову повело: белые и солнечные пятна замельтешили, точно в калейдоскопе. И в губы ткнулся край стакана.
        - Выпейте, баронесса. Вот так…
        Она глотала холодную воду, и мир обретал целостность. И в нем действительно был ютландец - живой и здоровый, только изрядно похудевший.
        - А где же ваши усы? - осведомилась Марго.
        - Пали жертвой чахотки, - браво ответил Уэнрайт.
        И Марго, неприлично икнув, отодвинула стакан и дотронулась пальцами до его руки.
        - Вы не призрак.
        Сказала с такой убежденностью, что Уэнрайт не сдержал здорового хохота. А, отсмеявшись, ответил:
        - Я подумал то же о вас. Харри говорил, что вы покинули Авьен. Рад, что вы вернулись. Пусть даже в столь трудное время.
        Марго пытливо глядела в его лицо, взглядом пытаясь нащупать признаки болезни - мешки под глазами, пепельный цвет кожи, белую пленку на губах или сотрясающий грудь кашель. Но не было ничего. Глаза Уэнрайта ясны, а движения уверенные. На щеках - румянец.
        - Как это случилось? - прошептала Марго.
        Уэнрайт таинственно улыбался, и, придвинувшись к нему ближе, Марго вдруг различила вспыхнувшие и тут же погасшие в его зрачках золотые искры.
        - Ламмервайн! - вскрикнула она.
        На ее рот тотчас же легла ладонь.
        - Тшшш… Прошу хранить молчание, баронесса, - дождавшись, когда она кивнет, Уэнрайт убрал руку и продолжил: - Да, это он. «Эликсир доктора Уэнрайта». Я пока еще не запатентовал название, но уже испробовал его на нескольких больных.
        - Доктор Кауц говорил мне…
        Понимание обожгло Марго так, что она перестала дышать.
        То, над чем работал ее отец. То, чего всем сердцем желал Генрих. Оно теперь было здесь. Запечатанное в пробирках, поданное больным вместе с бромом и виноградным спиртом. Эликсир, настоянный на крови Эттингена, с помощью которого можно исцелить весь мир.
        Но не успело спасти жизнь маленькому Родиону.
        Внутренние уголки глаз защипало, и Марго отвернула лицо.
        - Мне жаль, что это случилось так поздно, - будто поняв ее мысли, сказал Уэнрайт. - Но рад, что случилось вообще. Харри явил чудо.
        - Генрих? - Марго вскинула глаза. - Он знает о моем возвращении?
        Замерла, ожидая ответ.
        - Нет, - ответил Уэнрайт.
        Марго выдохнула и кивнула.
        - Может, и к лучшему. Я видела его на пожаре…
        - Там погиб Томаш.
        - Боже! - Марго взволнованно подскочила. - Мне жаль!
        - Для Харри волнений достаточно, - продолжил Уэнрайт. - Не думаю, что ему нужно знать о вас. Тем более, вы пришли с мужчиной…
        Марго сжала пальцы в замок. Сердечко подпрыгивало и билось у горла. Она знала - конечно, знала! Что Генрих ничего не обещал ей! Что сам был женат! Что они не могли бы быть вместе! И пыталась выбросить мысли о нем из головы, ведь рядом был добрый, понимающий, надежный Раевский…
        Знала - и все равно стало мучительно стыдно и горько.
        - Мы только помолвлены, - сказала она. - Мы…
        И не успела договорить.
        За дверью, далеко в коридорах госпиталя, зловеще загромыхали выстрелы.
        Госпиталь Девы Марии.
        Они не успели ни испугаться, ни удивиться - дверь с грохотом отлетела от удара, и Марго упала спиной на хромированный стол. Звякнули и рассыпались осколками колбы.
        - Что вам угодно, господа? - Уэнрайт подался навстречу, но его грубо отпихнул вошедший верзила с револьвером в руке и в распахнутой шинели явно с чужого плеча. Обведя присутствующих мутным взглядом, рыкнул:
        - На выход без разговоров!
        В коридоре маячило еще двое молодчиков, и разговаривать с такими вправду не хотелось.
        Хлопали двери палат и процедурных. Серые пижамы больных смешивались с белыми халатами фельдшеров. Где-то за поворотом мелькнуло озадаченное лицо доктора Кауца. Кто-то из больных метнулся к окну, дернул обеими руками раму - и с улицы тотчас же раздалась пулеметная очередь. Больные повалились на паркет. С потолка посыпалась штукатурка. Марго прижалась плечом к колонне, но ее быстро оттащил верзила с револьвером. Двое других вооруженных до зубов мужланов тащили доктора Уэнрайта и на каждую его попытку что-то спросить, совали кулаком под ребра, отчего ютландец складывался пополам и натужно сипел, тараща налитые кровью глаза. Мелькали пижамы и черные шинели. На рукавах - заметила Марго, - красовались белые повязки с грубо намалеванным крестом с краями, загнутыми как когти. И в груди сразу похолодело: она узнала этот символ - он был отпечатан на листовках, которые разбрасывали в кафедральном соборе за минуту до взрыва. И было в этом знаке что-то непередаваемо хищное, отчего Марго почувствовала дурноту.
        Или это действовала духота - в холле было не протолкнуться.
        - Давай сюда! - Марго грубо бросили в толпу, в месиво кашляющих и хрипящих людей, в блики очков и стетоскопов, в запах пота и нагретого железа. Марго поспешно вытащила платок и прижала его к лицу - так стало немного легче. И, скосив глаза, она увидела выстроенных по периметру вооруженных людей. Тогда пришел страх.
        Доктора Уэнрайта, тем временем, тащили совершенно в другую сторону, в обход толпы, к импровизированной кафедре, сооруженной из столов и стульев, нагроможденных у противоположной стены - этот свободный от людей пятачок охраняли все те же молодчики с нарукавными повязками.
        Марго отвернулась, и на мгновенье показалось, что где-то в толпе мелькнули светлые волосы и сюртук Раевского.
        - Тишина! - услышала Марго чей-то визгливый голос. - Немедля, дайте тишину!
        Последовали оглушительные выстрелы в потолок. Над головой опасно закачалась массивная люстра и, подняв испуганное лицо, Марго различила, что и на балконах стоят вооруженные люди.
        Буря, зародившаяся на улицах Авьена из глупых куплетов, окрепла и вылилась сначала в народный бунт, а после - в вооруженное восстание.
        - Тишина! - повторил человек, появившийся за кафедрой. Он взгромоздился на стул, чтобы казаться выше толпы. Сам невысокий и щуплый, он свысока окинул собравшихся хищным взглядом, и в подтверждение своих слов тоже выстрелил в потолок.
        Тишина установилась густая, неподвижная. Марго забыла дышать, до побелевших пальцев прижимая к носу платок.
        И тем отчетливее стали различимы слова человека, произнесшего:
        - Революция началась!
        Единый вздох, как порыв ветра, пронесся над головами. Люди зашевелились, и напряглись вооруженная охрана. Человек за кафедрой поднял ладонь и продолжил высоким, но хорошо поставленным уверенным голосом:
        - Вынуждены прервать ваши рутинные дела, дорогие сограждане! Как вы видите сами, наше собрание более чем серьезно! Снаружи, - он небрежно махнул револьвером в сторону окон, - госпиталь окружили более чем пятьсот вооруженных людей. Никто из вас, - револьвер описал круг над головами людей, и справа и слева послышались испуганные вздохи, - не покинет госпиталь без нашего позволения! И если сейчас не установится тишина, я прикажу установить на балконе пулемет!
        Сзади раздался всхлип. А после - ничего.
        Люди молчали.
        Молчала охрана.
        Марго сквозь влажную пелену смотрела на выступающего, и что-то мучительно знакомое было в его лице. Что-то, что она совершенно точно видела раньше! Что-то, напомнившее о Родионе…
        - Если вы, мои сограждане, надеетесь на помощь полиции, - продолжал звенеть голос выступающего, - то смею вас заверить: часть полицейских казарм и тюрем захвачены нашими людьми, а наши знамена объединили и констеблей, и заключенных. Теперь вы понимаете, насколько серьезна ситуация? - он самодовольно усмехнулся и, показалось, глянул прямо на Марго. И узнавание пронзило ее как молнией. - Авьенское правительство будет низложено! С этого момента я объявляю временное правительство Священной империи! Себя же провозглашаю имперским канцлером!
        Он вздернул подбородок и сжал тонкие пальцы - пальцы художника, - в кулак, поднятый над головой.
        Ему не хватало студенческого шарфа и мольберта.
        И не было того острого пивного запаха, который разозлил Марго тогда, в предрождественский вечер, когда она переступила порог собственного особняка и увидела, кого Родион притащил домой…
        Это были они!
        Люди, подставившие ее брата.
        Люди, виновные в гибели многих прихожан!
        Звери, сейчас собравшие под дула револьверов и ружей чахоточных больных и медиков.
        И Марго осознала совершенно точно: госпиталь - не цель. Отсюда бунтовщики пойдут на Ротбург.
        - Зажигательная речь, не так ли?
        Инстинктивно Марго хотела обернуться на чужой голос, но плечи обхватили мужские ладони.
        - Нет, нет. Алоис не любит, когда его перебивают, - голос был тихим, почти интимным, и это пугало больше всего. - А вас я сразу узнал. Глупо было прятаться под чужим именем и шляпкой.
        Палец коснулся ее подбородка, провел медленно, испытывая нервы, и Марго вдруг поняла, что стоит за ее спиной. Ей не нужно ни оглядываться, ни спрашивать имя - она и так узнала по голосу и прикосновениям.
        - Не думала, что увижу вас среди изменников, Отто, - одними губами произнесла она, не сводя взгляда с говорившего человека. Он продолжал сыпать угрозами в адрес Эттингенской династии и предрекал ее конец.
        - Предпочитаю думать об этом как о восстановлении справедливости, - на ухо шепнул Вебер. - Всем будет только лучше, когда монархов низвергнут!
        - И кто же будет вместо них?
        - Мне все равно. Пусть хоть Алоис, - над ухом раздался легкий смешок. - Или не будет никого. В любом случае, я не останусь без работы.
        На лбу Марго выступила испарина. Это было сказано слишком буднично и страшно. Это было слишком правдиво, чтобы не принимать угрозу всерьез.
        - Так что же, - начала она, - анархия…
        Выстрелы не дали ей закончить.
        - Расступись! Дорогу! - орали бунтовщики.
        Оцепенев, Марго наблюдала, как доктора Уэнрайта протащили перед толпой. Его голова моталась из стороны в сторону, нижняя губа была разбита.
        Сошедший с кафедры человек наклонился над ютландцем и что-то тихо тому сказал.
        Уэнрайт вздернул подбородок. Его губы шевельнулись, и человек нахмурился. Он повторил вопрос, после чего Уэнрайт отрицательно покачал головой.
        И сразу же заработал удар прикладом между лопаток.
        - Нет!
        Марго не сдержала вскрика, рванулась вперед.
        И вместе с ней кто-то подался из толпы, заговорил:
        - Господа! Если вы думаете, что можете…
        Его оборвала череда выстрелов - пули вспороли воздух и выбили из стен фонтанчики штукатурки и кирпичной пыли.
        Больные закричали. Повалились друг на друга. Работая локтями, принялись прокладывать дорогу назад. Не удержался на ногах и упал недалеко стоящий от Марго медик, и обезумевшие люди сразу же смяли его.
        Марго тоже повернулась - теперь никто не держал ее и Вебера не было видно поблизости, - и стала протискиваться к колоннам.
        - Стоять! Назад! - орали вооруженные бунтовщики.
        Выстрелы не смолкали.
        Справа взахлеб заорал раненый.
        Слева поднялась над толпой и сразу же опустилась светлая голова.
        Евгений?!
        Марго вздохнула и, сделав рывок, прижалась к колонне.
        Толпа обтекала ее, как вода обтекает камень.
        Раздавались удары прикладами и хруст костей.
        Стонали раненые.
        Хрупало под ногами стекло.
        Где-то бесновался и кричал маленький, но страшный человек:
        - Загоняйте их обратно! По норам, тварей! Расстрелять!
        Марго притаилась, не дыша и отчаянно шаря глазами по толпе. Не видно Вебера. Не видно и Уэнрайта. Но, кажется, где-то среди медицинского персонала, одетых в белое, и чахоточных больных увидела мелькнувшую фигуру Раевского.
        Холл быстро пустел - пол усеивало стекло и обрывки одежды. Стонали по углам раненые, но никто не спешил им на помощь. Никто не интересовался их судьбой.
        Часть бунтовщиков скрылась в больничных коридорах - оттуда доносились выстрелы и смертельные крики.
        Другая часть - во главе с предводителем, - высыпала на улицы. Слышались гневные окрики, гул многочисленных шагов, щелканье затворов, грохот экипажей по мостовой.
        То тут, то там раздавался сухой треск. Из-за дверей потянуло дымом.
        Пламя революции, так долго тлеющее в подполье Авьена, наконец, возгорелось! И, вспыхнув, неслось на Ротбург.
        Марго обтерла лицо платком. Сомнением сжало горло.
        Что может сделать она? Что сделает слабая женщина против пожара и злобы? Как бросит Евгения Раевского, пропавшего где-то там, в глубине больничных коридоров? Ради кого?
        Что будет с самой Марго?
        Еще не поздно вернуться. Еще не поздно уехать в Славию, и все будет по-новому, все будет правильно и хорошо…
        Она отвела взгляд. Сжала пальцами горло, усмиряя беспокойную жилку. Мелко перекрестилась.
        И, не оглядываясь, бросилась к распахнутым дверям госпиталя.
        Глава 3.6. Магистерий
        Ротбург.
        Портрет отца - тот, где моложавый Карл Фридрих позирует в охотничьем костюме, - висел в кабинете над камином. Работая, Генрих нет-нет, да и обращался к нему то взглядом, то словом. И на душе становилось легче, и находились решения. Будто - незримо! - отец-император стоял за плечом Генриха и направлял его руку.
        - Как здоровье его величества?
        Генрих отвел взгляд от портрета и быстро ответил:
        - Надеюсь, улучшается.
        На деле, Генрих не получал от родителей писем с момента, как отправил эликсир в Равию. Только в столе лежал нераспечатанный конверт от жены, остатки эликсира в колбе да отчеты Натаниэля. Это нервировало, но более тревожили события на Райнергассе.
        - Вы узнали, кто зачинщики, герр Шульц? - осведомился Генрих.
        - Несколько ничем не примечательных горожан, ваше высочество, что имели обыкновение собираться в одном из кабаков. «У Розамунды», если хотите знать.
        - А полиция? - отрывисто спросил Генрих, прислушиваясь к звукам за окном: там шумели тополя и тоскливо кричали горлицы - короткое затишье перед бурей. Обманчивая безмятежность перед тем, как у ворот заговорят пушки, и крылья Холь-птицы обагрятся огнем и кровью.
        - Патрули выставлены по всему Авьену. Отто Вебера поддерживает лишь пятьдесят сослуживцев.
        - Каждый мятежник - результат моих ошибок, - Генрих сдвинул брови и досадливо качнул головой. - Вы нашли его преосвященство?
        - К сожалению, ваше высочество, мои люди все еще прочесывают город. Но, насколько я знаю, его не обнаружили ни шпионы, ни гвардейцы, ни полицейские патрули.
        Генрих прикрыл глаза.
        Дьюла.
        Вот кто виноват во всем! Кто стоит за порочными экспериментами, кто живет на свете так долго, что почти перестал понимать, как это - быть человеком, кто решает, кому умереть от vivum fluidum, а кого спалить на костре, и кто раздает эликсир бессмертия, настоянный на человеческой крови, избранным - Черной свите Генриха Первого, ложе «Рубедо», в которую входили многие, многие знакомые Генриху люди.
        - Катакомбы под Штурбенфиртелем, - сказал он.
        - Простите?
        - Проверьте катакомбы под центром города, - повторил Генрих, открывая глаза. - Они начинаются в фамильном склепе Эттингенов, выходят к университету и окраинам. Думаю, там прячется Дьюла. И, возможно, там прятались заговорщики… Спешите, герр Шульц! Мирные граждане не должны пострадать, герр Шульц.
        - Они поддерживают вас, - поклонился тот, сделав пометку в блокноте. - Должен сказать, эти погромы в Вайсескройце и пожар отрезвили народ и значительно укрепили ваши позиции. Большинство граждан Авьена, включая аристократию, верны вам, ваше высочество.
        - А вы? - резко спросил Генрих.
        - Я?
        - Вы! - он повернулся на каблуках и со значением взглянул на Шульца. - Вы верны мне?
        Андраш назвал этого человека хитрым лисом и просил Генриха не доверять. Прошлое Генриха, полное слежки и сомнений, вопило ему не доверять!
        Но к его удивлению, герр Шульц выдержал взгляд и ответил:
        - Они выздоравливают, ваше высочество. Моя жена и дочь. Они действительно выздоравливают после вашего эликсира. Я ваш должник по гроб жизни и буду всеми силами поддерживать кампанию по массовому лечению авьенцев… - Вздохнув, добавил на одном дыхании: - И велите гвардейцам стрелять на поражение.
        - Это будет зависеть от серьезности намерений, - ответил Генрих. - Я не позволю разорвать империю на лоскуты! Я выйду к ним сам!
        Шульц снова поклонился и отступил к дверям, а Генрих повернулся к портрету.
        Как бы поступил отец? Что сделал бы сам император? Вышел бы увещевать бунтовщиков? Или без разговоров расстрелял бы на подходе к Ротбургу?
        Генрих сглотнул вставший в горле комок. И вздрогнул, услышав за спиной:
        - Простите, ваше высочество. Последнее… Та женщина, с которой вы вальсировали на рождественском балу. Ее имя Маргарита?
        В груди стало зябко. Не поворачиваясь, Генрих как можно небрежнее бросил через плечо:
        - Баронесса Маргарита фон Штейгер. Но она давно покинула Авьен. К чему это вам сейчас?
        - Просто к сведению, - беспечно ответил герр Шульц. - Кажется, она какое-то время работала с доктором Уэнрайтом. Могла бы она вернуться к этой работе?
        - Нет, - твердо ответил Генрих. - Нет, не вернулась бы.
        И понадеялся, что не вернется. Пусть в безопасности, вдалеке от огня и перестрелок, пусть забудет Авьен как дурной сон, пусть переживет смерть брата и начнет жизнь с чистого листа. И тогда, возможно, в ее сердце останется укромный уголок для него, Генриха…
        Вздохнув, он медленно повернулся к дверям.
        Герр Шульц ушел. Генрих остался наедине с портретом императора. Как жаль, если Генрих умрет, так и не попрощавшись с отцом лично. Не обнимет матушку. Не покачает на руках малыша…
        Вспомнил о письме в столе.
        Взрезал край конверта ножом, развернул послание, быстро пробежал глазами:

«Мой Генрих! - писала Ревекка. - Исполнить что велели вы. Обрадовать новость! Лейб медик сказать что будет сын! О! Я верить ему! Пусть наш мальчик будет так красивый и так смелый как вы! Прощаться, мой Генрих! Жду встречи. Ваша супруга, Ревекка».
        Генрих прижал письмо к груди. Пульс колотился в ушах, было волнительно и радостно, и страшно за судьбу будущего ребенка - нет, проклятие Генриха не передастся ему, пока в его кровь не попал концентрат холь-частиц. Страшно за Авьен: что может быть хуже, чем принц без королевства? Если победят революционеры, если улицы обагрятся кровью, если каждый Эттинген будет казнен или изгнан из страны - какая тогда судьба ждет принца?
        Бережно сложив письмо, Генрих спрятал его во внутренний карман, ближе к сердцу.
        Пора? Пора!
        Немного поколебавшись, он вынул колбу с эликсиром. Жидкий огонь, дарующий бессмертие! Как долго Генрих мечтал о нем! Как мучительно выздоравливал, чтобы холь-частицы снова зажглись в его крови. И он, уже отравленный пламенем, уже познавший его мощь - что будет с ним, если вкусить снова божественный эликсир? Сработает ли это по принципу встречного пала, как сработало в Авьенском лесу, и избавит Генриха от проклятия? Или, напротив, удвоит его муку? И разве все равно это не случится с ним - потом или теперь?
        Раздумывать нельзя. Медлить нельзя: с Райнергассе надвигается буря. Генрих чует отяжелевший воздух! Слышит далекие раскаты - то гремят барабаны и воют трубы! Генрих видит молнии, сверкающие в отдалении.
        Буря идет.
        И нет иной силы, чтобы противостоять ей.
        Набирая в шприц эликсир, Генрих не сводил взгляда с портрета отца. Карл Фридрих ласково улыбался, приподнимая усы.
        Что было предначертано - будет исполнено.
        Да возгорится пламя!
        Авьенские улицы.
        Били барабаны и хрипели трубы. Барабаны призывали к бою, трубы - к смерти.
        Марго бежала, сбивая каблуки, и очень боялась не успеть. Конечно, Спасителю и без нее доложат о восстании. Но скажут ли, что в руках бунтовщиков находится доктор Уэнрайт? Поймут ли, что требовал щуплый предводитель у ютландца?
        Эликсир. Только лишь его…
        Выскочив на угол Айнерштрассе, Марго подвернула юбки и залихватски свистнула, подзывая фиакр. Извозчик остановил упряжку, ошалело глядя, как приличного вида фрау запрыгивает в экипаж и хриплым от волнения голосом велит:
        - К Ротбургу! Да поживее! Плачу серебром!
        Монета блеснула профилем Спасителя и скрылась в необъятных карманах извозчика.
        Экипаж заносило на поворотах.
        Впереди - Марго видела это из-за приоткрытой занавески, - реяли флаги бунтовщиков. Барабанная дробь раздавалась громовыми раскатами и становилась все громче.
        - Дальше не поеду, фрау! - перебивая гул, крикнул извозчик. - Хоть сколько посулите!
        Экипаж прибило к обочине. Марго спрыгнула на брусчатку и метнулась в проулок, где шум стал приглушенным, а тени гуще - по этим улочкам они с Генрихам пробирались во дворец, и у потайной двери ждал всегда услужливый Томаш. Короткое счастье промелькнуло и истаяло снегом по весне, и нет в живых ни Томаша, ни Родиона… так чего же бояться теперь самой Марго?
        Перепуганные авьенцы закрывались ставнями, отгораживались от войны и смерти железными засовами и заколоченными досками. Кто посмелее - выходил на улицу и, переглядываясь, шепотом спрашивали друг у друга:
        - Опять?
        - Вот уж время неспокойное…
        - Эти-то чего хотят?
        - Кто знает. Спаситель разберется.
        - А если нет?
        - На что тогда Спаситель?
        - А мы кто? Овцы бессловесные?
        С последним высказыванием горожанин в прогулочном костюме и котелке сплюнул на землю, крякнул и в два захода отодрал криво приколоченную доску. Вскинул в руке, будто примеряясь.
        - Куда вы? - плаксиво послушалось с балкона.
        - Городу помочь. Хоть кто-то должен.
        Марго остановилась, запыхавшаяся, оттерла взмокший лоб. Из переулков потянулись горожане - кто с досками, кто с револьверами. Возможно. Были они из тех, кто шел в крестном ходе епископа. Возможно, они вовсе не участвовали в том бунте - важно ли это теперь?
        В домах распахивались окна. Мужчины, осторожно выглядывая, спрашивали:
        - Что происходит?
        - Идем Авьен защищать! - вразнобой, но всегда одно и то же отвечали из толпы.
        Хлопали двери. Люди выходили на улицу. Прислушивались к барабанному бою и реву труб, и лица их становились решительны и серьезны.
        - Кто кроме нас самих защитит? - рассуждал краснолицый здоровяк, шагая чуть впереди Марго и обращаясь к своему невысокому кучерявому спутнику.
        - Слышал, что за бойня в госпитале была? Также хочешь?
        - А говорили, его высочество по молодости сильно кутил и до фройлян был охоч, - замечал кучерявый.
        - Хе, хе! По молодости и я был до фройлян охоч! Дело молодое! Зато чахотку от нас отводит.
        - Моя сестра рассказывала, как у нее двоюродный брат выздоровел, едва новый эликсир принял, - поддакнул коротышка и стрельнул хмурым взглядом в сторону Марго.
        - А я был в Авьенском заказнике и видел, как Спаситель огнем полыхнул! Ух! Так и загудело все! Как не уверовать? Слышал, как все уляжется, нашего брата на заводе только девять часов будут работой нагружать и платить, как за четырнадцать.
        - Как это? - удивился кучерявый. - А потом куда?
        - Потом домой. Хочешь - в театры ходи. Хочешь - жену люби.
        Оба расхохотались и теперь окончательно заметили Марго.
        - Вы куда это, фрау? - сдвинул брови верзила.
        - Куда и все. Город защищать, - ответила она. Уловив непонимание в глазах, добавила тише: - У меня… муж там. Мы были в госпитале… все видели… я сбежала, а мужа под конвой… - Она сжала руки у груди, задержала дыхание, боясь, что ее отправят обратно, что она не совладает с толпой раззадоренных мужчин, что не увидит Генриха.
        - Держитесь позади, фрау, - сказал верзила. - И на рожон не лезьте.
        Шествие пересекло Айнерштрассе и повернуло к Петерплацу.
        Тогда-то и послышались первые выстрелы.
        Мучительно сжалось в груди. Первобытный страх смерти - страх огня! - сжал горло точно клещами. Марго замедлила шаг.
        Впереди расстилалось пространство площади, в былые времена справа ограниченное лестницей собора, слева - чумной колонной в память о первых эпидемиях, охвативших Авьен. Сейчас эта прямая линия была нарушена преградой в виде баррикады. В ход шло все: бочки из-под вина, отодранные с гвоздями доски, колеса, груды камней, снятый верх экипажа, увенчанный знаменем, сделанным из простыни - все это выросло на площади меньше чем за час. Перед баррикадой лежали несколько трупов гвардейцев. Ветер доносил стоны раненых. А позади, оставляя лишь узкий проход, мятежников прикрывала лестница кафедрального собора.
        - Умно придумано, - сказал кто-то за спиной. - Разделяемся, ребята! Кто - к дворцу, кто - на баррикады! Давай, давай!
        Люди пришли в движение.
        В то же время гвардейцы предприняли новый штурм.
        Пригибаясь под градом летящих из-за баррикады камней и пуль, солдаты наступали, заходя со стороны и пытаясь подступить с тыла. Мятежники отстреливались, просунув ружья в щели между булыжниками и бочками. Черный дым повис над площадью траурной вуалью, и Марго зажала рот ладонью - платок она потеряла при бегстве.
        - Дайте мне револьвер! - придушенно крикнула пробегавшему мимо горожанину.
        Тот мазнул по Марго пустым взглядом и шага не сбавил.
        Люди мелькали, прятались фонарными столбами, палила оттуда - по гвардейцам или мятежникам? В дыму не разобрать.
        - Сдавайтесь! - срывая горло, кричали офицеры. - Огонь!
        Пригибая голову, Марго засеменила вдоль стен. Пули чиркали по кирпичу над ее головой. Сыпалась на шляпу каменная крошка. Успеть бы до того угла! Там до фонарного столба. А от него до чумной колонны десять шагов.
        Не оборачиваясь, зайцем рванула вперед.
        Со стороны истошно заорали:
        - Куда? Куда?! Ложись!
        Марго не споткнулась - просто, повинуясь инстинкту, распласталась по мостовой.
        Огненный град яростно обрушился с неба. Дым щипал ноздри и разъедал глаза. Пахло порохом и кровью. Кто-то хрипел, елозя шпорами по взмыленной земле.
        Приоткрыв правый глаз - левый запорошило пылью, - Марго различила умирающего солдата: шинель чернела на глазах, пальцы дергались в агонии. Вот последняя судорога выгнула тело. Вот - вздрогнул и застыл. Голубые глаза - глаза Родиона, - в немом вопросе уставились на Марго - «за что?»
        Она прикусила пальцы.
        Этого ли хотел ее мальчик? О такой революции мечтал? Чахотка пожрала его раньше, чем восстание. И - в смятении подумала Марго, - так, верно, было лучше для всех них.
        Оцепенение нахлынуло - и прошло, хотя и чудилось, будто длилось вечность.
        Гвардейцы отступали.
        Бунтовщики текли с баррикады черным потоком.
        Поднявшись на четвереньки, Марго быстро, по-обезьяньи, бросилась к мертвому солдату - его пальцы влипли в рукоять, и Марго давилась молчаливыми слезами, с ненавистью отрывая один за другим. Вот - револьвер скользнул в ее ладонь. Руки стали липкими от крови. Стараясь дышать ртом, Марго отползла в ближайшую подворотню и там застыла, боясь пошевелиться и прижимая револьвер к груди.
        Мятежники шагали мимо, неся над головами знамена с паучьими крестами.
        Возобновилась яростная барабанная дробь.
        Тоскливо взревели трубы.
        Бой!
        Смерть!
        - Смерть Эттингенам! - вой поднимался и звенел над Петерплацем.
        В стороне раздавалась беспорядочная пальба.
        И там - в ядовитом дыму и вспышках от выстрелов, облаченный в пламя и кровь, и не боясь ни выстрелов, ни крови, во мраке распахнутых кафедральных врат, а, может, это только почудилось Марго, - появился епископ Дьюла.
        Она зажмурилась, перестав дышать.
        В ушах сквозь обложившую голову вату колотился пульс.
        Марго не вынесет этой встречи. Как бы она ни храбрилась - она не выдержит встречи с епископом лицом к лицу. Его движения насекомого и тяжелый мерцающий взгляд вызывали в теле безотчетную дрожь. Марго - лишь мотылек, запутавшийся в собственной жизни как в паутине. И уж точно не желала встречи с пауком.
        Тихонько выдохнув, Марго расслабила плечи. Сдернув бесполезную шляпу, заглянула за угол - никого.
        С баррикад отстреливались оставшиеся там мятежники. Гвардейцы штурмовали их с тыла. Но основная толпа потянулась к Ротбургу. Есть ли среди них черт в сутане?
        Облизав пересохшие губы, Марго проверила револьвер - два заряда. Достаточно, чтобы постоять за себя.
        Поднявшись на дрожащие ноги, Марго зашагала к дворцу.
        День близился к закату. Небо пламенело.
        На площади перед Ротбургом выстрелы раздавались с трех сторон.
        - Сдавайтесь! Правительство низложено! Присягните на верность новому канцлеру! - хрипел усиленный рупором голос главаря.
        Марго не видела его: только черные шинели, только грязно-белые повязки с крестами. Она не видела Уэнрайта: с ними ли доктор? Жив ли? Зато видела патрульных полицейских, пришедших на подмогу, и видела пушки у запертых ворот - за ними белели неприступные стены Ротбурга. Верхние окна истекали холодным золотом. Там ли Генрих? Видит ли он, что происходит под его окнами? А если видит - почему медлит?
        - Назад! - предупреждающе раздавалось со стороны императорской гвардии.
        - Гражданам Авьена приказываем бросить оружие и разойтись!
        - Смерть мятежникам! - орали горожане, возбужденные боем и вовсе не собирающиеся расходиться. - Вива Спасителю! Авьен будет стоять вечно!
        И никто не понял, кто начал стрелять первым.
        Орудия загрохотали наперебой.
        Марго прянула назад. Ее оттолкнули прущие сзади мужчины. Люди кричали. Пули с визгом ввинчивались в кирпичную кладку и булыжники мостовой. Марго зажала ладонями уши, чтобы не слышать этого грохота, этих криков и влажных хлопков, с которыми из ран начинала хлестать кровь.
        Два потока - пестрый добровольцев и черный мятежников, - втекли один в другой, вспучились гневом и схлестнулись в схватке.
        Полетели камни. Со свистом рассекали воздух доски и топоры. Влажно хрустели изуродованные суставы. Яростные крики слились с криками агонии, а голосов гвардейцев и вовсе не было слышно.
        Ошеломленным взглядом Марго шарила по толпе - взмыленной, ревущей, пьяной от крови. Это, верно, vivum fluidum проснулся в их жилах. Это он, он толкал на безумие! Это - гниль в легких чахоточных больных. Это - черные шинели анархистов. Это рука, вращающая механизм, что заводит пустые сердца и распределяет человеческие судьбы.
        Где же ты, Спаситель?! Ты ведь хотел остановить механизм! Ты ведь обещал! И я - думала Марго, - пришла помочь сдержать обещание.
        Дважды грянули залпы.
        Над площадью взметнулась и повисла черная простыня.
        Марго закашлялась, царапая горло ногтями.
        Кашляли в дыму отрезвевшие люди.
        - Остановитесь! Будьте благоразумны! - надрывались гвардейские офицеры.
        Навершие ворот - Холь-птица с распростертыми крылами, - сияло над пеплом и дымом. Вот - пришло время жатвы.
        Марго оттерла слезящиеся глаза.
        Несколько десятков трупов усеивали мостовую. Камни почернели от крови и копоти. И еще живые бунтовщики, распластавшись по земле, ворочались под возобновившимся градом пуль.
        Показалось - в пелене метнулась алая сутана.
        А там - правда или нет? - в тени шевельнулась знакомая фигура в полицейском мундире.
        Марго подобралась, вмиг вспомнив о револьвере, и выставила дрожащее дуло.
        - Стойте! Прекратите смертоубийство! Прекратить огонь!
        Орудия умолкли будто по команде.
        Марго обернулась на голос и обомлела.
        Он всегда был здесь: не прятался в кабинетах Ротбурга, не красовался в парадном костюме с балкона - Генрих шел через толпу. В расстегнутой солдатской шинели, с брызгами крови на выпущенной рубахе, с голыми руками, обезображенными шрамами и сочащимися искрами как сукровицей.
        - Это говорю вам я! - продолжал он. - Я! Я! Спаситель Священной империи! - Генрих оглядывал каждого, словно из каждого вытаскивал душу, и Марго видела, как в смятении опускают лица собравшиеся люди. - Черная хворь vivum fluidum говорит в вас! Не замечая того, вы приблизили момент ее пробуждения! Но пролитая кровь ничего не изменит! Это я несу божественный огонь! Я рожден, чтобы спасти вас! Я нашел эликсир жизни! Потому слушайте меня…
        - Не слушайте! - высокая фигура епископа шагнула из дыма навстречу. За его спиной пламенел адский закат. - Он не Спаситель. То дьявол в человеческом обличии! - он вытянул перст, кроваво сверкнувший рубином, и люди, как по указке, повернули головы. Повернулась и Марго, лишь краем глаза уловив движение в тенях. - Божьем соизволением я лишаю его регентского звания! И приговариваю к смерти!
        Очнулись и завозились бунтовщики.
        Под кронами тополей почудилось движение - видела одна Марго, - и силуэт, затянутый в полицейский мундир - Вебер! - вскинул руку с револьвером.
        Марго пронзило как молнией. Бросившись через толпу, еще не понимая, что все еще держит наставленный вперед револьвер, она вскрикнула:
        - Генрих..!
        Он обернулся на звук: янтарно пламенеющие глаза на осунувшемся лице. Сдвинул к переносице брови - такой мальчишеский, такой уязвимый жест.
        Вебер выступил из тени.
        Тогда Марго нажала на спусковой крючок.
        Оглушающе до звона в ушах, до боли в плече громыхнул выстрел. И установилась такая тишина - ватная, давящая тишина, - что Марго не слышала более ни криков, ни грохота орудий.
        А только видела, как из круглой дырочки в черепе Вебера потекла темная струйка.
        В совершенной тишине он рухнул навзничь. И более не встал.
        Площадь перед Ротбургом.
        Солнце медленно снижалось за шпиль кафедрального собора. Косые лучи вызолотили крыши и отвесно падали между домами, точно в ущелье, где на дне - на мостовой, бугрящейся вывороченными камнями и трупами, черной от крови, наполненной возбуждающе-сладким запахом смерти, - среди всех горожан, ремесленников, фабрикантов, зеленщиков, студентов, солдат, бунтовщиков, - облитая золотом, сияла Маргарита. В ее руках был огонь, упрятанный в железо и порох, но Генрих хорошо чувствовал его: трепещущий, голодный, поджидающий на том конце округло открытого рта в центре револьверного дула. В нем была причудливая красота, всегда привлекавшая Генриха. И этой красотой - прозрачной, дивной, сияющей изнутри, будто из леденцового нутра, - теперь была полна Маргарита.
        Наверное, Генрих предвидел ее возвращение, когда выходил на площадь без оружия, с одним лишь огнем в руках. И, узнав ее, не удивился - он вообще не имел сил удивляться, огонь выедал его изнутри, и оттого движения Генриха стали механическими и натужными, словно шел он, преодолевая толщу воды. Но надо было исполнить последнюю волю - все, чему Генриха учил Гюнтер, о чем толковал отец-император и что он узнал из покаяния Александра Зорева, - все вспыхнуло в нем пониманием и решимостью.
        Его внимание отвлекло движение в стороне: то заворочался паучий клубок бунтовщиков. Из гущи одинаково-черных шинелей взметнулась растрепанная голова, и вместе с вскинутым револьвером визгливо прозвучало:
        - Смерть Эттингенам! Да здравствует новый…
        Ни договорить, ни выстрелить мятежник не успел.
        Пули вошли в его тело сразу с двух сторон: и справа стреляла Маргарита, а слева - герр Шульц. И Генрих содрогнулся от этого двойного раската, будто на миг вернулся в далекое детство, под грозовое небо, перевитое венами молний.
        Бунтовщик вскинул худые руки. Острый подбородок дернулся, рот приоткрылся, и оттуда потоком хлынула кровь - а может vivum fluidum, выпущенный на свободу епископом Дьюлой и толкающий людей на страшные поступки. И Генриху стало не по себе оттого, что его семья допустила такое, не разглядела предательства под самым своим носом, доверилась заговорщикам и вот - огонь эпидемии и революции охватил империю. Была в том вина самого Генриха. Но прекрасная Маргарита - смелая, хищная Маргарита с револьвером в руках, - слабо улыбалась ему, будто прощала за все ошибки.
        И это встряхнуло Генриха.
        Он быстро окинул взглядом площадь.
        Лишившись предводителя, ряды бунтовщиков быстро редели. Люди обращались в бегство, бросали ружья и топоры. Кто-то падал на колени, вздымая руки над головой и смиренно поджидая полицию. Ветер кубарем гнал по мостовой самодельные знамена, и Генрих оттер рукавом лоб и подметил, как принялась тлеть ткань. Он стряхнул искры с рукава и заговорил:
        - Послушайте умом и сердцем! Я вместе с вами всей душою скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые ниспосланы Авьену! Болезни! Пожары! Восстания! Но вот! - он поднял ладонь, с которой сочилось и, падая, шипело на камнях, пламя. - Вот Спасение ваше! Я дарую вам эликсир жизни! Примите его каждый - и не будет ни болезни, ни смерти, ни стонов, ни нужды, ни горечи! Авьен выйдет обновленным из постигшего его испытания! И все установится, как было встарь! Единение между небом и землей! Которое однажды нарушили… они.
        Генрих вытянул палец в толпу, где рубиново алело епископское одеяние. И озеро голов заволновалось, повернулось вслед указующему персту.
        - Вот ваша беда! - продолжил Генрих, дрожа от внутреннего огня и гнева. - Люди, возложившие на свои плечи роль всемогущего Бога! Люди, своими руками выпустившие болезни в мир!
        - Ваше высочество, вы забываетесь! - зашипел епископ, бросая быстрые взгляды по сторонам, будто примечая пути отступления. Но вокруг сжималась взволнованная толпа. И напирала гвардия. И полиция закрывала в экипажах арестованных бунтовщиков.
        - Вы знаете, о чем я говорю, не так ли? - гневно продолжил Генрих, приближаясь к епископу на шаг. - Вы, ваше преосвященство. И вся ложа «Рубедо»!
        - Без ложи Авьен не выстоял бы! - проскрипел Дьюла. - Мы храним древние устои!
        - Ваши прогнившие устои и лживые законы стоят жизней тысяч людей!
        - Государство только тогда сильно и крепко, когда свято хранит заветы прошлого!
        - Заветы, установленные лично вами?
        Теперь они стояли совсем близко, и Генрих видел бисеринки пота, дрожавшие на лбу и вокруг тонких губ епископа. Сколько лет ему на самом деле? Скулы туго обтянуты кожей, глаза - черные провалы. Человек без возраста и сердца. Проходимец, возомнивший себя Богом.
        - Я могу арестовать вас прямо сейчас, - глядя ему в лицо, отчетливо проговорил Генрих. - Или сжечь дотла. - Дьюла в ужасе прянул, но Генрих усмехнулся и качнул головой. - Не сделаю ни того, ни другого. Я изгоняю вас из страны и прикажу никому не вступать с вами в разговор, не подавать пищу, не приглашать на ночлег. Питаться и ночевать вы сможете только в госпиталях, так ненавидимых вами. И каждый раз! - Генрих боролся с искушением встряхнуть Дьюлу за сутану. - Каждый раз, получая милость из рук медиков, вы будете вспоминать это день! День, когда божественный напиток, ламмервайн, перейдет из ваших рук в руки всего авьенского народа! Полагаю, для вас это будет лучшим наказанием.
        Генрих брезгливо отстранился. И люди, окружавшие Дьюлу, отстранились тоже - еще не вполне понимая причину, но уже чувствуя густую волну ненависти, исходящую от епископа, от всей его напряженной подрагивающей позы, от искаженного лица, от бешено пылающих глаз и дергающегося рта - всего, что Дьюла столь тщательно скрывал от паствы, но что не мог сдержать под угрозой огня.
        - Я убежден, что мы вместе водворим мир и тишину на нашей земле, - продолжил Генрих, обращаясь теперь не к Дьюле, а к толпе - ко всем вместе и к каждому отдельно. И с каждым словом его сердечная скорлупа давала трещину, точно оттуда прорывалось что-то болезненное, живое, и Генрих говорил все быстрее, стараясь успеть высказать наболевшее. - Сама жизнь указывает путь к устранению тех несовершенств, что мешают Священной империи излечиться и окрепнуть! И в том мы все сослужим родине службу!
        Генрих перевел дух. В груди было тесно и горячо - там рождалось новое пламя. Однажды оно прорвется наружу, и Генрих вспыхнет факелом.
        Он всегда хотел, чтобы его смерть не была напрасной.
        Жадно вглядываясь в лица людей, он пытался запомнить каждого: молодых и старых, конопатых, испачканных грязью, с разводами крови на лбу, с недоверием и радостью во взгляде. Генрих смотрел - и видел гвардейцев: подняв ружья, они дали холостой залп в воздух, ознаменовав тем самым победу над бунтом. Видел герра Шульца с безмятежной улыбкой на пухлых губах. Видел Натаниэля - его лицо, темнеющее кровоподтеками, и все равно улыбающееся, терялось в толпе, но Генрих хотел верить, что это действительно он.
        Видел и Маргариту.
        Солнечное золото струилось по ее встрепанным волосам, словно они тоже были сотворены из пламени. Оттого Маргарита совсем не походила на земных существ. Протянув руку, будто желая, но робея дотронуться до Генриха, она глядела на него глазами, полными вечернего неба и отблесков солнца в нем - в том небе и солнце была любовь, меняющая ход светил и планет. И она была полной и единственно правильной в насквозь искривленном мире.

«Видишь? - хотел сказать он ей. - Я излечился сам, и теперь излечу весь мир! Ничья смерть больше не будет напрасной…»
        Приоткрыл губы, но сказать ничего не успел.
        Его дернули за плечо. Перед глазами вспыхнули алые одежды - красные, красные, как маки, как вино и как кровь, - и что-то подло и огненно-жгуче ударило его под ребра.
        Больно не стало. И Генрих не закричал - только успел перехватить занесенную вновь руку епископа: с лезвия капало алое.
        Дьюла хищно оскалился, но все же разжал вывернутую руку. Нож звякнул о камни. Темные брызги оросили сапоги Генриха, но он не сразу осознал, что эта кровь - его.
        Голову заполнил нарастающий звон: это кричали люди. Кричала Маргарита, и ее крик - безутешный, надрывный, полный боли и горечи проведенных в разлуке дней, - походил на вой попавший в капкан лисы, и она раз за разом нажимала на спусковой крючок, высекая лишь пустые щелкающие звуки.
        Генрих приблизил к епископу искаженное болью и гневом лицо.
        И столь долго сдерживаемое пламя прорвало тонкую человечью кожу - сутана воспламенились вмиг!
        Дьюла хрипло завопил. Отпрянув, завертелся юлой на месте, вскинул к небу скрюченные пальцы, будто хотел дотянуться до Бога. Но лицо быстро плавилось, превращалось в хрусткие хлопья. Хлопьями облетала плоть - Генрих никогда не видел, чтобы человек сгорал столь быстро. Одеяние давно превратилось в пепел. И, рухнув оземь, мертвец в последний раз выгнул спину дугой и - растекся по камням зловонной черной лужей.
        Последние язычки огня пыхнули на поверхности и погасли.
        Словно человека, называющего себя его преосвященством Дьюлой, никогда не существовало на свете.
        Генрих нащупал рану: она казалась небольшой, но глубокой, рубаха быстро пропиталась кровью, и кровь текла по запястью - но была непривычного золотого отлива и странно мерцала, собираясь в крохотные искры, которые, вспыхнув, превратились в огненные язычки.
        Генрих попытался сбить пламя, но оно перекинулось на грудь. Лизнуло плечи. Огладило подбородок и что-то разорвалось под ребрами - так мучительно-глухо, что Генрих упал на колени и не почувствовал удара о мостовую.
        Но сразу понял, что произошло.
        Все начинается с распада. С мучительной белизны альбедо. С дистилляции и возжигания, чтобы после смерти превращается в божественное вещество.
        Так Холь-птица от великой любви к будущему потомству сжигает себя в собственном пламени.
        Так Генрих горел, чтобы великий Авьен стоял вечно.
        - Я… умираю, - медленно вытолкнул он.
        И вспыхнул весь.
        Марго бросилась навстречу, но, протянув руку, тут же отдернула - от всей фигуры Генриха полыхнуло жаром. Гвардейцы остановились в отдалении, не смея приблизиться к живому факелу. Где-то гудела сирена пожарных экипажей. И Марго до боли закусила кулак, чтобы не потерять сознание. И застонала так, что сердце едва не разорвалось в ее груди.
        Генрих горел.
        Но - с удивлением заметила Марго, - горел бездымным пламенем.
        Не причиняя вреда, огонь струился по телу, точно вода. Рана под ребрами затянулась как и не было, шрамы изглаживались на его теле и руках.
        Генрих горел - но будто не замечал этого.
        Искры подхватывались ветром и, отрываясь, взлетали вверх, к пламенеющему закату. У искр вырастали крылья, и вот не огонь уже, а мотыльки кружили над головами, уходя все ввысь, ввысь, к необъятному, непостигаемому небу.
        Люди запрокинули лица и видела, как над их головами соткалась паутина огненных линий. И небо треснуло. И из раскрывшихся небесных хлябей хлынул ослепительный свет.
        Марго застонала, закрывшись ладонями. Но свет, как и огонь, не жалил ее, а легким ветром пронизывал грудь. И голова пьянела радостью. И мышцы наливались силой и крепостью.
        Приоткрыв дрожащие веки, Марго видела, как люди горстями черпали свет. Как, подставляя смеющиеся лица небу, ловили ртами огненных мотыльков.
        И раны затянулись.
        И чахоточные исцелились.
        И слепые стали зрячими.
        И помолодели старики.
        Солнце вращалось над головами, размалывая прошлое в пепел и знаменуя начало нового мира, где не будет ни болезней, ни смерти, а только любовь. Великая, всепоглощающая любовь, предела которой не будет.
        Люди ждали этого.
        Люди глядели в небо, полное огненных звезд.
        Марго плакала. И, не замечая, что плачет, неотрывно смотрела на Генриха.
        А Генрих улыбался лишь ей. Только ей. Ей одной.
        Апрель 2017 г. - май 2020 г.
        notes
        Примечания

1
        Цитата из «Книги двенадцати врат» английского алхимика Джордж Рипли (XV век).

2
        Род дневных бабочек, семейства Парусники.

3
        Порода лошадей светло-серой масти.

4
        Морфо дидиус (Morpho didius) - бабочки, верхняя сторона крыльев которых окрашена в яркий голубой цвет.

5
        Бабочка Павлиний глаз.

6
        Удар прямой рукой в боксе.

7
        Семейство крупных ночных бабочек.

8
        Лепидоптерология - раздел энтомологии, изучающий представителей отряда Чешуекрылые насекомые (бабочки).

9
        Маленькие мальчики с крыльями, ангелочки.

10
        Sursum corda (лат.) «Вознесем сердца» - часть в католической литургии.

11
        - Господь с вами.
        - И со духом твоим.
        - Вознесем сердца!
        - Возносим ко Господу.
        - Возблагодарим Господа Бога нашего!
        - Достойно это и праведно!

12
        Слава в Вышних Богу.

13
        Причащение.

14
        Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).

15
        Тело Христово, спаси меня! О, добрый Иисусе, услышь меня! (католическая молитва)

16
        Военный головной убор цилиндрической формы с плоским верхом.

17
        Лошади рыжего или бурого цвета со светлой (белой или дымчатой) гривой.

18
        Дневная бабочка из семейства ураний, окраска: черные крылья с сине-зелеными полосами.

19
        Популярная ария из оперы «Норма» Винченцо Беллини.

20
        Ах! Возлюбленный мой ко мне возвратится
        Твои лучи меня озарят!

21
        Zugzwang - «принуждение к ходу». Положение в шахматах, в котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции.

22
        Субретка - театральный термин, «служанка». Здесь: элитная проститутка.

23
        A Pernety «Dictionnaire mytho-hermetique».

24
        Инсенирация - сожжение, преобразование тела в золу.

25
        Вольная интерпретация песни «Мрачное воскресенье», автор Режё Шереш.

26
        Белый крест.

27
        Романс «Мрачное воскресенье».

28
        Парусник Маака, он же синий махаон.

29
        Кенотаф - надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила.

30
        Алюдель - алхимический сосуд из глины.

31
        Сura te ipsum! - Исцели себя сам! (лат.)

32
        Хвалим Тебя. Благословляем Тебя, поклоняемся Тебе.

33
        Слава в Вышних Богу.

34
        Да ликуют сонмы ангелов.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к