Запределье. Осколок империи Андрей Ерпылев
        # Гражданская война была проиграна Белой Гвардией окончательно и бесповоротно. Немногим выжившим предстояли долгие скитания на неласковой для русского человека чужбине, вдали от накрытой кумачовым стягом Родины, проклявшей и забывшей своих сыновей.
        Но что, если нескольким патриотам удалось возродить осколок Империи в чужом, параллельном нашему, мире, который словно застыл во времени много веков назад? Здесь чистый воздух и девственная природа. Здесь водятся животные, которых давно считают вымершими. Здесь недра по-прежнему хранят все свои богатства. Здесь - Запределье…
        Андрей Ерпылев
        Запределье. Осколок империи
        Пролог
        Саша изо всех сил вжимался в ледяной склон окопа, твердя про себя, что все происходящее вокруг - лишь сон и ничего общего с реальностью не имеет. Весь этот тысячеголосый вопль, взрывы, стоны, выстрелы, яростный мат, сливающиеся в один рокочущий грохот, ему лишь кажутся, как и стылая глина окопа, ядреный, ни на что не похожий настой, тоже смешанный из множества компонентов, среди которых запахи сырой развороченной земли, крови и пороха - самые безобидные…
        - Чего припух, мать твою так и разэтак! - раздалось над ухом, чья-то сильная рука яростно встряхнула Сашу, выдернула из уже казавшейся уютной и родной ямки, и, развернув лицом к УЖАСУ, ткнула в сиротливо лежащую на бруствере винтовку, прямо в присыпанный охряными кусочками приклад. - Под трибунал захотел? Стреляй, давай, тудыть твою растудыть! Не видишь - прут гады напролом!
        Неведомый «благодетель» перестарался, с силой приложив юношу лицом об окованный истертым до белизны металлом затыльник приклада, но эта неожиданная боль подействовала отрезвляюще, будто ушат холодной воды смыла хотя бы на время липкий страх за свою шкуру. Вспомнив вызубренное наизусть наставление, Саша вцепился в холодный металл скрюченными пальцами и лихорадочно задергал рукоять затвора.
        - Во! Ожил! - одобрительно пробасил сзади «благодетель». - Чего дергаешь, дубина стоеросовая? Поверни, поверни рукоять-то!
        Саша послушно повернул металлическую ручку с шариком на конце, дернул, и из казенника вылетел, кувыркнувшись, целый патрон. Только тут, с запоздалым раскаянием, он понял, что так ни разу и не выстрелил с начала атаки.

«Трус! Трус!..»
        Страх ушел без следа. Остался лишь стыд и злость на себя, «ворошиловского стрелка» и активиста Осоавиахима. Ни разу не выстрелить по врагу! Ни разу! Стоило рваться на фронт, подделывать год рождения, чтобы вот так, позорно…
        Стиснув зубы, он рывком дослал патрон, влился в приклад и повел мушкой, выискивая цель - совсем нестрашную отсюда крошечную серую фигурку, едва различимую на фоне дымного марева. Тронул подушечкой указательного пальца спусковой крючок и плавно, как в тире, потянул…
        - Молоток! Так и надо с ними! А ты нюни распустил… Они - такие же люди, как и мы. Они нас, а мы их, понял?
        Саша мелко-мелко закивал головой, снова передергивая затвор, а матерщинник сунул ему прямо под нос патрон. Наверное, тот самый, неиспользованный.
        - Ты боеприпасами-то, браток, не разбрасывайся, - каким-то извиняющимся тоном сказал он. - Их у нас кот наплакал…
        Голос его с каждым словом становился все тише и глуше, будто он уходил куда-то…
        А юноше некогда было даже оглянуться. Снова и снова он передергивал затвор своей
«мосинки», посылая врагу пулю за пулей, вытаскивал из подсумка очередной гребешок обоймы, когда затвор оказывался пуст, лихорадочно перезаряжал и снова сливался с оружием. Попадал он или мазал? Кто это может знать точно…
        - Танки слева! - рыкнул где-то неподалеку незнакомый голос. - Гранаты к бою!
        Повинуясь команде, Саша оставил винтовку и сунулся за гранатами. И лишь ощутив ладонью сырую глину, вспомнил, что гранаты и бутылки с «молотовским коктейлем» еще утром перераспределили. Противопехотная граната против танка - слону дробина, твердили бывалые, поэтому гранаты вязали тканевой полоской, оторванной от портянок, по три вместе, сооружая некое подобие противотанковой. И Саше такая
«малая артиллерия» не досталась - хлипковат, дескать, не добросишь. Да он и рад был поначалу: уж очень тяжела оказалась самоделка.
        Парень оглянулся, чтобы посмотреть, у кого сейчас его граната, и увидел прямо позади себя мужчину под пятьдесят, безвольно привалившегося к стенке окопа, высоко подняв острые, обтянутые гражданскими брюками коленки и запрокинув к небу бледное, присыпанное крошками глины лицо. Левый рукав его перепоясанного солдатским ремнем драпового демисезонного пальто поблескивал чернотой, словно вымазанный гудроном. Мужчина был мертв.

«А ведь это он меня… - подумал Саша, удивленный тем, что ничего не чувствует, кроме пустоты внутри. - Наверное, сам не мог уже стрелять и меня подбодрил…».
        Внезапно его ухо, уже притерпевшееся к адской какофонии боя, вычленило из привычного сочетания нечто новое - металлический лязг и рев мощного двигателя.
        Забыв про мертвеца позади, юноша повернулся обратно, как раз вовремя, чтобы разглядеть за стелющимися клубами дыма метрах в тридцати от бруствера угловатый силуэт, надвигающийся, казалось, прямо на него.
        Чувствуя противную слабость внизу живота, паренек опустился на колени, так, чтобы обрез окопа был вровень с глазами, словно хилая земляная насыпь могла защитить его сейчас от прущего напролом стального чудовища.

«Опустись на дно окопа, - твердил он про себя. - Пропусти танк над собой, а потом брось бутылку или гранату на решетку моторного отделения…»
        Вот так. Легко и просто. Только вот ладонь, отдельно от сознания шарящая в липкой холодной грязи, ничего, кроме стреляных гильз, не нащупывала. Ни рукояти гранаты, ни скользкого бутылочного горлышка.
        Но как раз в этот момент фашистский танк дернулся, остановился и изпод его башни потянулась струя жирного черного дыма, с каждой секундой становящаяся все гуще и гуще. А откуда-то сзади и сбоку, перекрывая все звуки боя, нарастая и нарастая, несся гул людских голосов, кричавших что-то протяжное, такой же, как и спереди металлический лязг и частые громкие удары…
        - Танки!!! - заорал прямо в ухо оцепеневшему Саше, все еще лихорадочно шарящему по дну окопа, Николай - такой же, как и он, вчерашний студент, с которым они успели познакомиться на марше. - Наши танки! Тридцатьчетверки!..

* * *
        Война для Саши окончилась до обидного быстро.
        Вечером, после отражения этой, единственной для него атаки, изрядно поредевший батальон ополчения, с трудом могущий претендовать теперь на звание роты, отвели на несколько километров в тыл на переформирование. А позиции Сашиных «соратников» заняли не вчерашние студенты и преподаватели, а кадровые военные какой-то новой армии, не то переброшенной под Москву с Дальнего Востока, не то спешно сформированной в Казахстане. Лишняя болтовня на подобные темы не приветствовалась.
        Но и после этого путь юноши лежал не на фронт, а куда-то в Среднюю Азию в военное училище, вместе с десятками других студентов и выпускников средних школ с
«десятилеткой» за плечами. Страна остро нуждалась в командирах.
        Теперь он лежал на полке сколоченных из досок нар в качающемся на стыках рельсов вагоне, уносящем его далеко-далеко на восток, и, напрягая глаза в неверном свете, сочащемся из подслеповатого окошка, разбирал «иероглифы» на редкость трудного почерка неведомого автора.

«Общая» тетрадь в темно-коричневом клеенчатом переплете отыскалась в точно таком же, как у него, солдатском вещмешке, случайно прихваченном вместо своего при спешном отходе с той самой памятной позиции. Хозяин вещмешка так и не появился, возможно, был ранен или убит в этом единственном бою. Быть может, это и был тот самый «матерщинник», который встряхнул Сашу. Как смутно припоминалось, он видел его несколько раз на марше, да и в окопе рядом с собой.
        Юноша сперва хотел выбросить тетрадь, поскольку воспитанный в семье потомственных интеллигентов с детства знал, как нехорошо читать чужие дневники, но стоило пробежать взглядом первые страницы, покрытые неудобочитаемыми каракулями, как он уже знал, что не расстанется с рукописью никогда…
        Часть 1
        Мы наш, мы новый мир построим…

1
        Красноватый отблеск зари все не хотел исчезать, хотя солнце село часа два назад. Он просто перемещался неспешно вслед за невидимым светилом, прячущимся за горизонтом, чтобы немного времени спустя разгореться светом нового дня. Тишина стояла такая, что, будь где-нибудь поблизости, хоть в десятке верст, деревня, слышно было бы, как перебрехиваются сонные собаки. Но другого жилья не было ни на десять, ни на пятьдесят верст в округе. - Благодать-то какая, - вздохнул есаул, звучно приканчивая у себя на шее местного, не по-таежному деликатного комара. - Эх, сейчас бы милку под ручку, да за околицу… - Вы женаты, Алексей Кондратьевич? - спросил полковник, по привычке доставая из нагрудного кармана пустой портсигар, чтобы со вздохом убрать его обратно: курить местный самосад, вероятно, представлявший сущую находку для какого-нибудь ботаника, он так и не приучился.
        Почти пустой. В одном из гнезд тщательно сберегалась чудом сохранившаяся от былого табачного изобилия парижская «L’etual». Одна-единственная. На тот случай, если придется закурить в последний раз. Вообще в последний раз в жизни. И, судя по всему, час ее был близок…
        - Да куда там, - махнул рукой казак. - До Германской зелен был еще, а потом…
        - И невесты не было?
        - Эх, ваше высокоблагородие… Невесты… Три с лишним года на фронте, да потом еще три… Невесты, какие были, замужем давно. Если живы еще.
        Полковник промолчал. Разговор был тягостен собеседнику, а лезть в душу ему, Владимиру Леонидовичу Еланцеву, не позволял природный такт. Да и какая, собственно, разница - была у молодого казачьего сотника, теперь командовавшего меньше чем тремя десятками конников, невеста или не было. Завтрашний день всех уравняет: дворян и простолюдинов, драгун и казаков, женатых и холостяков…
        Двум сотням измотанных людей, почти половина из которых к тому же ранена, малому осколку Добровольческой Армии, затерянному в таежных дебрях, почти месяц удавалось оттягивать вполне закономерный конец, уходя от преследовавших их по пятам красных. Тающий, как кусок льда на весеннем солнце, отряд, на три четверти состоящий из кавалеристов, легко ушел бы от погони, но связывал по рукам и ногам обоз с ранеными. И женщины. О том, чтобы оставить их в одной из деревень, попадавшихся на пути, не могло быть и речи: трудно было надеяться на пощаду людям, носящим на плечах погоны, один вид которых превращал вчерашних рабочих и крестьян в кровожадных зверей. А заодно и всем, кто им сопутствовал.
        Но любому пути рано или поздно приходит конец.
        Красным удалось-таки загнать отряд полковника Еланцева, некогда слывшего любимцем Фортуны, в угол, и теперь он корил себя за то, что поздно разгадал замысел противника. Позавчера, предприняв отчаянную попытку прорваться краем расстилавшихся на многие сотни верст вокруг болот, он потерял восемнадцать человек и вынужден был направиться в тупик, из которого уже не было выхода.
        Деревня Глухая Елань (вот ведь насмешка судьбы!) располагалась на южной оконечности поросшего густым лесом мыса, далеко вдававшегося в топь. Какие резоны заставили предков здешних аборигенов (сплошь староверов) обосноваться в этом действительно глухом углу, так и осталось тайной, но иного пути, как обратно, в лапы преследователей, больше не было. Зато и позиции лучше не придумаешь: в кои-то веки полковнику не нужно было беспокоиться за фланги и тыл. Вот уточнением диспозиции и были заняты в столь поздний час офицеры.
        - Пулеметы поставим тут и тут, - палец полковника указал будущие пулеметные гнезда на наскоро набросанном на обороте видавшей виды картыдвухверстки схематическом плане деревни. - Симоненко с расчетом - вот тут… Как полагаете, есаул, успеем окопаться до подхода неприятеля?
        - Бог его знает, - безразлично пожал плечами есаул Коренных. - Люди устали…
        - Значит, окопаемся, как сможем. Избы крепкие, рублены из толстого леса, легко сойдут за укрепления. Вам с вашими конниками, я полагаю, нужно будет затаиться вот тут: видите мысок… Я вам придам эскадрон Зебницкого.

«Эскадроном» нескольких драгун под командованием штаб-ротмистра Вацлава Зебницкого он называл больше по привычке и из-за взрывного темперамента его командира-шляхтича, не согласного на понижение в должности ни при каких обстоятельствах.
        - Если все сложится, как я предполагаю, удар с фланга будет нелишним.
        - Раз надо - затаимся, - равнодушно глянул на «карту» казак. - Нам не впервой.
        Полковник внимательно взглянул на собеседника.
        За то короткое время, что Владимир Леонидович был знаком с есаулом, он успел узнать его как храброго и умелого бойца, не унывающего ни в какой ситуации. Конечно, сейчас все устали, но… Если уж и он настолько равнодушен к завтрашнему бою, то дело плохо.
        Почувствовав взгляд командира, казак поднял голову. Серые упрямые глаза из-под выгоревшего на солнце чуба глядели спокойно, но где-то в глубине затаилась смертная тоска. За годы войны офицер нагляделся подобного вдосталь и знал, что это означает.
        - Я это… - чуть замялся казачий офицер. - Ребятам своим велел в чистое переодеться, чтобы как водится, значит… Вы бы тоже…
        - Отставить похоронное настроение! Что вы, в самом деле, Алексей Кондратьевич?
        - Да вот…
        Напряжение, витавшее в воздухе, снял неожиданный стук в дверь.
        - Войдите!
        В дверь просунулась чуть помятая физиономия вестового Лавочкина.

«Спал, зараза! - зло подумал Еланцев. - Эх, настоится он у меня в карауле… Хотя… Какой теперь караул?..»
        - Разрешите, вашбродь?
        - Чего тебе, Лавочкин?
        - Да вот… Старикан какой-то местный вас добивается.
        - Гони в шею.

«Наверняка будет уговаривать сдаться без боя, - подумал полковник. - Чтобы родное село не пострадало. Патриот болотный, так его…»
        - Да я гнал уже. Он твердит, что важное дело у него.
        - Тогда зови, - сменил гнев на милость офицер: он питал некоторую надежду на мужское население деревни - потомственные лесовики и охотники, бьющие белку в глаз, в грядущем сражении лишними не были бы.
        - А-а-а! Агафангел Лукич! - изобразил Еланцев радушие при виде уже знакомого ему старца, местного старосты, размещавшего отряд на постой. - Чем обязан?
        - По делу я к тебе, барин, - стрельнул едва различимым из-под лохматой седой брови выцветшим глазом на есаула старик.
        - Ну и говори. От господина Коренных у меня секретов нет. Да ты присаживайся, милейший!
        - Слыхал я, барин, - начал староста, угнездившись на подставленном ему казаком табурете, - что биться с супостатом вы тут собрались.
        - Да, собрались, - кивнул головой, построжев разом, Владимир Леонидович. - И если ты пришел нас отговаривать, то сразу предупреждаю: напрасный труд.
        - Разве вас отговоришь… - вздохнул старик, мерно оглаживая коричневой и узловатой, словно древесное корневище, ладонью сивую окладистую бороду. - Вам смертоубийство, что нам косьба…
        - Ты бы придержал язык, старый! - подал голос есаул, и рука его привычно метнулась к рукояти отсутствующей шашки, мирно сейчас лежащей на подоконнике в обмотанных портупеей ножнах. - Не ровен час…
        - Оставьте, - остановил его Еланцев. - Зачем же ты тут тогда, старик?
        - Я так смекнул, что биться-то вы затеяли от отчаяния, - хитро прищурил глаз лесовик. - Мол, деваться-то все одно некуда. А раз так, то и жизнь немила, а? Угадал?
        - В общих чертах, - не смог не признать правоты аборигена офицер.
        - А если бы было куда податься, то и биться б не стали? Верно?
        - Слушай, старик! - снова не выдержал Алексей. - Шел бы ты со своим допросом, а? Я тебе и адрес укажу, чтоб ты не заплутал ненароком по темному-то времени.
        - Соплив ты больно, паря, адреса указывать, - набычился старец. - Я, вон, вообще не с тобой, а с барином разговариваю.
        - Да, - терпеливо сказал полковник, дав знак ершистому есаулу успокоиться и не задирать старца. - Если бы было куда уйти, мы бы ушли. Но, увы! - он развел руками. - В пяти верстах отсюда - красные, на флангах… по бокам то есть и позади - болото. Значит, придется вам потерпеть.
        - Есть тропа, - буркнул старик, недобро косясь на разозлившего его казака. - Коли надо, так я вас выведу.
        - Куда выведешь? - подскочил есаул. - До самой Кирсановки болото!..
        - А до нее - восемьдесят семь верст, - безрадостно закончил за него Еланцев. - Бродов такой протяженности не бывает.
        - А вы откель знаете?
        - На карте обозначено, - ткнул пальцем в развернутый на столе лист бумаги Владимир Леонидович.
        - Врет все ваша карта. Болото идет дугой - это верно, спорить не буду. Но никаких восьмидесяти верст в нем нет. Восьми и то не наберется.
        - Как это карта врет?
        - А так. Приезжал к нам барин один вроде тебя до войны еще. Тоже в мундире, только не таком, как у тебя. Без погон. Ну, это, обмерять все да на бумагу заносить. А как добрался он до нас, так и запил. Два месяца кряду и прокуролесил. Самогонка ему, вишь, наша приглянулась. Чистый бальзам, говорил, нектар небесный. Ам… Ам…
        - Амброзия? - улыбнулся Еланцев.
        - Во! Она самая! - обрадовался старец. - И баб наших с девками плясать учил, и сам голышом при луне скакал, прости Господи… А под конец больше чертей гонял. Так что болото это так, для виду начеркал, как придется. Чтобы перед начальством отчитаться. Я ему так и эдак: неправда, мол, ваша, барин, а он мне: «Сойдет и так, Лукич. Все равно до ваших мест еще лет сто никто не доберется». Ци… Цивизацию какую-то поминал.
        - Цивилизация?
        - Может, и она, - равнодушно пожал плечами Лукич. - А нам ее и на дух не надо. Девка какая-нибудь паскудная небось, а?
        - Вроде того.
        - Во! И я про то же. Так что ерунду тот барин на своей бумаге намалевал. Неправду.
        - И в каком году это было? - недоверчиво взглянул на разговорившегося старика Еланцев.
        - В каком? Дай подумать… Так, Митька в том годе женился, Алевтина, Егоршина сноха, померла… В девятьсот восьмом это было! Аккурат на Троицу.
        Владимир Леонидович перевернул карту и на желтоватом поле прочел: «Императорская комиссия… 1909 год».

«Смотри-ка, - удивился он. - Сходится. Может, не врет старый леший?»
        - Ну-ка, - заявил он вслух. - Начерти на карте.
        - Э, нет! - отодвинулся абориген вместе с табуретом от протянутого красно-синего штабного карандаша, будто от ядовитой змеи. - На карте я не могу… Не обучены мы. Я так могу, живьем.
        - Глубоко там?.. Лошади пройдут?.. А телеги?.. - насел он на старосту с расспросами, оставаясь внешне сдержанно-деловитым, хотя в душе у него все пело:
«Не подвела, не подвела Фортуна! Ты все еще счастливчик, Володя…»

* * *
        Красные подошли к деревне, когда солнце уже начало клониться к западу.
        - Я вас не понимаю, товарищ Чернобров, - недовольно поблескивая круглыми стеклышками очков, выговаривал командиру худощавый сутулый мужчина в кожаной куртке - комиссар отряда Яков Шейнис. - К чему было давать врагу такую фору? За те полсуток, что мы отдыхали, белые недобитки, возможно, успели организовать оборону. Деревню надо было штурмовать ночью, пока они были усталыми… Фактор внезапности…
        - Так ведь и бойцы устали, - не соглашался с комиссаром Тарас Охримович. - Много бы они навоевали, когда с ног валились! Шутка ли - третьи сутки в седле! Да и какая там внезапность… Ждут нас контрики, глаз не смыкают. Нет, врагу деваться некуда, а нам - торопиться.
        - Вашими бы устами… - отвернулся Шейнис.
        - Да не журись ты, Яков Израилевич! - хлопнул собеседника по кожаному плечу Чернобров. - Возьмем твоих беляков тепленькими! А то и совсем боя никакого не будет.
        - Как это?
        - А так. Вчера они злые были, прямо с марша. А это, по себе знаю, хуже некуда. Тут сама жизнь не мила. Стояла бы контра недобитая насмерть. Помнишь, как в последней стычке?.. - Чернобров осторожно тронул щеку, рассеченную казачьей шашкой, - неглубокая рана, чуть ли не царапина, а кровищи было, кровищи… - А теперь что? Отоспались контрики, размякли. Денек на дворе теплый, птички поют. В такой денек помирать - нож острый. Смотришь, и одумаются чертяки, сложат оружие, сдадутся.
        - Сомневаюсь…
        - А ты не сомневайся. Куда им деваться-то? С трех сторон топь непролазная, а с четвертой - мы. Превосходящие, так сказать, силы. Полковник Еланцев - вояка грамотный, кадровый, что к чему понимает.
        - Чего ему понимать? Так и так - к стенке.
        - Ну, это ты брось. К стенке… Если без боя сдастся, то не нам с тобой решать, что с ним делать. Отвезем в Кедровогорск, пусть там решают.
        - А он бы нас не пожалел.
        - Он бы не пожалел. Потому как контра, наймит мировой буржуазии. Нам ли на него равняться? Эх ты, Яков Израилевич, а еще комиссар, понимаешь…
        - И все равно…
        - Погоди, - остановил его командир. - Вон, разведка скачет. Сейчас и рассудит нас с тобой… Говори, Степа, как там беляки, - обратился он к подскакавшему на взмыленном кауром коньке красноармейцу. - Поди, как на Перекопе позиции оборудовали золотопогонники?
        - Деревня пустая, Тарас Охримович! Нет никого! Старики одни, бабы да ребятишки…

* * *
        Единственным вещественным следом, оставшимися от исчезнувшего белого отряда, если не считать могилы скончавшегося ночью раненого и нескольких окровавленных тряпичных бинтов возле избы, превращенной в импровизированный полевой госпиталь, была лишь увязнувшая по самый броневой щит в трясине трехдюймовка со снятым замком. Уже затянувшиеся жидкой грязью следы телег и конских копыт терялись в тростнике, но бросаться в погоню красные не спешили. Хватило того, что несколько самых рьяных едва не потопили лошадей и вынуждены были вернуться назад. Болото и в самом деле оказалось непроходимым.
        - Вот видите? - радовался непонятно чему комиссар. - Что я говорил? Ушел полковник! Ушел из-под самого носа!
        - Это еще бабушка надвое сказала… - хмурый Чернобров пытался отскрести веточкой пятно липкой болотной грязи с полы длинной кавалерийской шинели и не глядел на торжествующего товарища. - Лешему в глотку ушел твой полковник. К водяному. Раков, поди, уже кормят контрики.
        Наскоро допрошенные обитатели деревушки в один голос твердили, что
«золотопогонники» еще ночью собрались и ушли прямо в трясину. Пушку, завязнувшую в самом начале, бросили, а сами так и сгинули в тумане, поднявшемся с болота под утро.
        - А брода тут никакого нет! - уверял седобородый старец, местный староста. - Пробовали гать наладить, при царе еще, так не держит трясина проклятущая! Хотите - сами проверьте.
        - Я ж говорил, что полковник дело свое знает туго, - сломал веточку командир и, не глядя, кинул обломки в грязь. - Третий путь выбрал. Я таких в Крыму навидался: патроны расстреляют, а сами в море идут и не оглядываются. Мол, хочешь - стреляй в спину, хочешь - не стреляй. И тонут, представляешь! Сами тонут! Добровольно!
        Чернобров дернул щекой - плохо заживающий сабельный порез, обещающий со временем превратиться в уродливый шрам, опять закровоточил - и вскочил в седло.
        - Илюхин, бери своих бойцов и по кромке трясины - в обход. Выяснишь, нет ли где прохода.
        Увы, разведка ничего не дала. Болото уходило вдаль, и конца-краю ему видно не было. Похоже, что старая карта-двухверстка не врала и до самой Кирсановки простирались одни лишь унылые, поросшие ржавым тростником топи, в которых без следа затерялся отряд полковника Еланцева.
        Чернобров без толку проторчал в Глухой Елани целых две недели, но ничего нового об исчезнувших белых не узнал. Попытки навести гать ничего не дали, о броде местные действительно ничего не знали или не хотели говорить… Кровожадный Шейнис даже предложил расстрелять для острастки пару-тройку неразговорчивых селян, но командир, с каждым днем становившийся все угрюмее и угрюмее, отмел эту бессмысленную жестокость без разговоров. Настраивать против новой власти и без того недоверчивых кержаков[Кержаки - местное название старообрядцев в Сибири.] он не хотел.
        Снялись с места и ушли к далекому Кедровогорску красные, только когда зарядили проливные дожди и появилась реальная опасность застрять в негостеприимной деревне до зимы. А то и до весны, что тем более не входило в планы непримиримых борцов с мировой контрреволюцией…

* * *
        - Неужели выбрались?
        Перемазанный болотной грязью по уши, потерявший где-то фуражку есаул Коренных повалился в колючую осоку, казавшуюся изможденным людям мягчайшей периной, и с протяжным вздохом перевернулся на спину, глядя в розовеющее предутреннее небо. Не верилось, что позади без малого сутки изматывающего похода по разверзающимся под ногами хлябям. Только чудом удалось не потерять ни одного человека, ни одной телеги с ранеными и небогатым скарбом. Чего нельзя сказать о верховых конях, шесть из которых остались навеки в трясине, словно жертва жуткому болотному демону. Шесть чистокровных скакунов заплатили своими жизнями за то, чтобы люди смогли выйти на сушу…
        - Не знаю… Наверное, да.
        Владимир Леонидович тоже никак не мог прийти в себя. Стоило опустить на миг веки, и снова перед глазами вставала жирно чавкающая грязь, острые, как бритвы, стебли, коварные зеленые лужайки-проплешинки, так и манящие наступить, но скрывающие под собой бездонные омуты…
        Не раз за прошедшие сутки люди обретали надежду, когда болото под ногами мельчало. Но трясина лгала, играла с людьми, снова и снова заставляя их вязнуть по пояс в ледяном вязком месиве, хватающем свои жертвы цепкими щупальцами и не желающем отпускать. Но теперь все было позади. Местность определенно шла на подъем, и чахлые березки, не имеющие сил для нормального роста без почвы под корнями, давно уже сменились лиственницами и кедрами, как известно растущими только на надежной суше. Даже если это был всего лишь остров, и то лучше, чем ничего. А уж если настоящий берег…
        - Прикажите выставить часовых, есаул, - прохрипел полковник, ощупывая через липкую, пропитанную грязью ткань френча портсигар с заветной папиросой, едва не покинувшей его сутки назад. В последний раз.
        - Что вы, Владимир Леонидович, - казак все никак не мог оторваться от созерцания разгорающейся зари. - Какой караул? Люди без сил. Да и нет тут никого, кроме нас да комаров.
        - И все равно, Алексей Кондратьевич, расслабляться нельзя. Это приказ.
        - Слушаюсь, - попытался козырнуть лежа есаул, но вспомнил, что без фуражки, и улыбнулся, блеснув безупречными зубами.
        Через полчаса в лагере уже горели костры, между которыми бродили похожие на привидения фигуры. Раздевшись до исподнего, некоторые солдаты и казаки пытались привести в божеский вид верхнюю одежду, стоически борясь со сном, но большинство, так и не раздевшись, погрузились в беспокойный сон. Не спал и врач отряда, пытающийся в таких вопиюще-антисанитарных условиях сменить повязки у особенно нуждающихся в этом раненых. Словом, только что вырвавшийся из лап смерти отряд налаживал быт и приходил в себя.
        - Дальнейшие действия? - поинтересовался есаул, уже успевший разжиться где-то новой фуражкой, снова лихо заломленной на левую бровь, у Еланцева, осторожно сушащего у костра изрядно подмокшую карту. - Занимаем оборону тут или движемся дальше? Предупреждаю сразу: почва здесь каменистая и окопы полного профиля вырыть будет до чрезвычайности трудно.
        - И я считаю, что это напрасный труд, - покачал головой Владимир Леонидович. - Пройдем еще два десятка верст и остановимся там.
        - Вы про то убежище, что нам сулил старик? - иронически улыбнулся Коренных. - Думаю, что старый леший соврал, чтобы мы не оставались поблизости от деревни.
        - К чему ему лгать? Тем более, что с нами в качестве проводника остался его внук. По-моему, это достаточная гарантия. У крестьян очень сильны родственные связи, а у староверов - особенно.
        - Да-а… - почесал в затылке есаул. - Чалдоны[Чалдоны - уничижительное название сибиряков, не принадлежащих к казачьему сословию.] родство чтут. Похлеще, чем мы, казаки.
        - Вот-вот. По крайней мере, за естественной преградой оборону держать удобнее, чем в чистом поле. Завтра увидим все сами…

2
        - Пришли, - сообщил здоровенный флегматичный «внучек», когда из-за поредевших сосен показалась каменистая осыпь, круто уходящая вверх к мрачным утесам, испещренным расщелинами. - Туточки оно…
        - Ты куда нас привел, Сусанин? - нахмурил брови Коренных, меряя на глаз высоту препятствия. - Мы тебе что - тараканы по отвесным скалам карабкаться? Да тут саженей полсотни будет, как не более!
        - Не пройти никак, - поддержал его штаб-ротмистр Зебницкий. - Прямо-таки Альпы-с. А мы, господа, не сенбернары, к сожалению.
        Корнет Манской и поручик Деревянко промолчали из субординации, как самые младшие из присутствующих офицеров.
        - Погодите, - осадил штаб-ротмистра Еланцев. - Э-э-э… Как бишь, тебя, любезный?
        - Митрохой кличут.
        - Дмитрием?
        - Не, не Димитрием… Митрофаном. Митрофаном Калистратовичем. Кармадоновы мы.
        - Простота нравов, - буркнул себе под нос полковник и добавил громче: - Это действительно то место, Митрофан, хм-м… Калистратович?
        - Ага. Каменюки тут, как ограда вокруг озера.
        - Вероятно, метеоритный кратер, - заметил приват-доцент, подъехав к совещающимся командирам: гражданский человек до мозга костей, он презирал всяческую субординацию. - Ты случайно, дружок, легенд никаких не слыхал про падающие с небес камни?
        Проводник надолго задумался, ероша здоровенной пятерней пшеничные вихры. Офицеры и медик терпеливо ждали.
        - Нет, - честно признался он после длительного размышления. - Про камни не слыхал. Да и откуда на небесах камням-то взяться? Это ж небеса все ж-таки.
        Привалов было завел очи горе, готовясь разразиться длинной лекцией об астероидах, кометах, метеоритах и прочей астрономической премудрости, но «дитя природы» продолжило.
        - Камни - вон они, на земле валяются. А на небе камней нет. Про тутошнее место сельдюки бают…
        - Кто-о? - округлил глаза юный Манской. - Сельдюки?
        - Селькупы, местная народность, - досадливо бросил ему приват-доцент. - Продолжайте, молодой человек, не обращайте внимания.
        - Так вот, - обстоятельно продолжил абориген. - Старейшины их твердят, что тут злой дух с неба упал, когда его ихний добрый дух победил и вниз скинул. Пал, мол, злой шайтан вниз в огне и громе и так грянулся оземь, что яма тут вышла великая. Ну, а потом водой ее залило и вышло озеро.
        - Я же говорил, что это метеорит, - победоносно оглянулся на офицеров медик. - И давно это было? - вновь спросил он проводника.
        - Давно, - равнодушно ответил парень. - Сельдюки бают - еще прапрадеды их не родились.
        - И что же, - поинтересовался полковник. - Они, наверное, чтут это место?
        - Еще чего, - ухмыльнулся здоровяк. - Сторонятся, как огня. Проклятое, говорят, место. Злой дух, говорят, не весь сгинул. Часть его до сих пор тут бродит.
        - А вы?
        - А нам-то что? Не наш черт-то. Пусть сельдюки его и боятся.
        - Сказки! - отмахнулся Привалов. - Обожествление явлений природы. Первобытное мышление!
        - Сказки сказками, а забираться-то туда как? - вздохнул казак. - У коней, ваше высокоблагородие, крыльев нет. Да и у людей - тоже.
        - Действительно: как?

«Митрофан Калистратович» солидно помолчал:
        - Имеется тропка… Только вы уж, ваши благородия, не обессудьте - на конях туда действительно никак…

* * *
        - Ну, если ерунда какая-нибудь окажется, - пыхтел есаул, карабкаясь следом за неожиданно ловким и, кроме того, передвигавшимся босиком проводником здесь, на склоне, уже не казавшимся увальнем. - Ей-богу, всю задницу тебе, Митрофан Калистратыч, нагайкой распишу - мать родная не узнает!..
        Он уже несколько раз съезжал по скользким камням на пару аршин вниз, разодрал на колене галифе, сильно ушиб плечо и, главное, сломал шпору на сапоге! Для него, прирожденного кавалериста, лучше было бы сломать любой из пальцев, тем более что шпоры эти были еще дедовскими, памятными, и где здесь можно такую дорогую сердцу вещь починить, казак не представлял совершенно.
        Последствия могли быть еще более катастрофичными - не дело это коннику по скалам ползать - если бы не следовавший по пятам за командиром вахмистр Мироненко, служивший есаулу чем-то вроде тормоза.
        - Ничё, барин! - оглянулся на ходу абориген, опередивший спутников больше чем на три корпуса. - Уже скоро. Еще аршин десять…
        - Ну, ежели врешь…
        Вход в расселину, совершенно незаметный снизу, открылся внезапно.
        Парень помог вползти на крошечную площадку обоим казакам и попытался даже отряхнуть есаула от белесой известняковой пыли, но тут же получил по рукам. Площадка вливалась в узкую расселину в скалах. По ширине - как раз пройти двум людям плечом к плечу или, с трудом, лошади. Это, чисто механически, тут же отметил про себя Коренных и, встретившись глазами с вахмистром, понял, что тот подумал о том же. О конях природные кавалеристы думали прежде всего.
        Высокие скалы над расселиной почти сходились друг с другом, образуя как бы арку, но из глубины лаза тянуло вовсе не промозглой сыростью пещеры, а сухим теплым ветерком.
        Есаул подошел к краю площадки и, вытянув шею, поглядел вниз.
        Люди внизу отсюда казались маленькими, будто полевые мыши, по каким-то своим мышиным надобностям дружно вставшие на задние лапы, а кони - крысами. Утомленные походом беглецы уже начали разжигать костры, расседлывать лошадей, рубить лапник для шалашей и подстилки.

«Надо же, - подумал про себя Алексей. - Вроде и невысоко, а попробуй заберись».
        Прямо у подножия скал, гораздо выше лагеря, маячили полковник и приват-доцент. Первый и не собирался подниматься, полагаясь во всем на свою правую руку - есаула, а второй вряд ли смог бы повторить подвиг двух казаков и проводника - мешало солидное брюшко и вообще малоспортивная фигура.
        - Алексей Кондратьевич! - донеслось снизу. - Как вы там?
        - Нормально! - крикнул в ответ есаул, приложив ладони рупором ко рту. - Идем внутрь! Ждите!
        Эхо в расселине тут же подхватило его слова и принялось передразнивать: «Дите!.. Дите!.. Дите… те… те…»
        - Хорошо-о-о!..
        - Ну что, Сусанин! - наигранно бодро повернулся офицер к проводнику. - Веди!
        Тот пожал плечами и исчез в проходе за скальным выступом.
        - Я за ним пойду, вашбродь, - извиняющимся тоном пробасил Мироненко. - Мало ли чего… А вы уж тылы прикрывайте.
        Вахмистра Коренных знал еще с Германской. Тот одно время служил в пластунской роте и способен был на такое, что иным воякам и не снилось. Неуклюжий на первый взгляд казак одним ножом мог вырезать вражеский взвод, да и с голыми руками вряд ли кто мог быть ему равным противником. Поэтому есаул только кивнул.
        По узкой извилистой щели продвигались гуськом, сохраняя приличное расстояние друг от друга. Идти было непросто, поскольку дно расселины покрывало рыхлое каменное крошево размером от горошины до мужского кулака, а через некоторые из «крошек» в два охвата приходилось перебираться ползком. Время от времени «авангард» исчезал за очередным поворотом, и Алексея пронизывало острое чувство одиночества, исчезавшее сразу же, как только впереди снова появлялась обтянутая линялой гимнастеркой спина вахмистра.
        Но вот, в очередной раз перебираясь через преградившую путь глыбу, он глянул вперед и сердце ёкнуло: впереди, в просматривающейся на десяток аршин расселине, никого не было.

«Не может быть! - чуть было не крикнул есаул, но сдержался. - Куда они подевались?
        - Э-э-й!.. - негромко позвал он, помня рассказы бывалых людей, что в таких вот местах, держащихся на честном слове, кричать нельзя, чтобы не вызвать обвал. - Мироненко-о!..
        Ответом ему был только камушек, скатившийся с отвесной каменной стены.

«Вернуться назад? Нет… Куда же они все-таки подевались?»
        Алексей зачем-то вынул из кобуры револьвер, проверил барабан и осторожно двинулся дальше, стараясь держаться ближе к стене и в любой момент готовый упасть ничком и открыть огонь. Он остро жалел сейчас, что оставил внизу верную шашку, лазать с которой по скалам было действительно несподручно. С клинком в руке он не чувствовал бы себя столь одиноким и беззащитным против враждебного камня, окружающего со всех сторон.
        Где-то в трех-четырех аршинах от злополучной глыбы чувство одиночества и покинутости стало таким острым, что сердце сжалось и пропустило удар, а в душе начал расти панический ужас - детское ощущение, давнымдавно позабытое бывалым рубакой. Скрипнув зубами, есаул сдержался, чтобы не повернуться и не броситься стремглав обратно, к людям, прошептал про себя молитву, взвел курок нагана и снова двинулся вперед.
        И страх, будто сам испугавшись, немедленно растаял без следа.
        Расселина кончилась внезапно, и по глазам, привыкшим к скупому освещению ущелья, ударило такой яркой синевой, что казак отшатнулся назад и прикрыл лицо ладонью…

* * *
        - Лексей Кондратьич! Вашбродь!
        Сидевшие на поросшем травой склоне в двух шагах от зева расселины, едва различимой в зарослях кустарника, казак и проводник вскочили на ноги.
        - Лексей Кондратьич!.. Я ж гутроил тебе, орясина, - повернулся вахмистр к втянувшему голову в плечи парню и отвесил тому звонкий подзатыльник. - Что есаул наш - кремень-человек. А ты все «струсил-струсил»… Спустить бы тебе портки, да…
        - В чем дело, вахмистр? - спросил ничего не понимающий офицер.
        - Да ведь заждались мы вас, Лексей Кондратьич! Чуть не полчаса вас нет! - сверкнул щербатыми зубами Мироненко. - Аль забыли чего на той стороне, вернулись?
        - Какие полчаса? - опешил есаул. - Минут пять, не более того…
        - Не-е, - упрямо покачал лобастой головой казак. - Полчаса - не меньше. Мы уж и к озеру успели спуститься, водицы испить… Думали уж обратно топать. Цигарку только на дорожку я хотел выкурить, а тут вы.
        - Ей богу, барин! - подтвердил абориген в ответ на немой вопрос офицера. - Так оно и было.
        - Да вы ривольверт-то спрячьте, вашбродь.
        По честным глазам казака было видно, что это - никакой не розыгрыш, да и простоватый парень вряд ли смог бы настолько хорошо подыграть старому рубаке, реши тот попридуриваться перед командиром. Да и не было бы у них времени сговориться.
        - Ну хорошо, - буркнул Алексей, только сейчас обративший внимание на то, что по-прежнему сжимает в руке наган, и спрятал его в кобуру, заодно решив отложить выяснение странного происшествия на потом. - Показывайте, что тут у вас…
        Но показывать было нечего. Вернее, все было видно и так, без гидов и провожатых.
        Озеро правильной округлой формы лежало, впаянное в густо заросшую растительностью котловину, словно отшлифованное зеркало, оправленное в изумрудный оклад. Только не бывает таких густо-синих зеркал, разве что сделано оно не из стекла, а из чистейшей воды огромного сапфира.
        Покоренный чудесной картиной, расстилающейся у его ног, есаул не сразу вспомнил про полевой бинокль, висящий в футляре, во избежание всяких случайностей, за спиной.
        Приближенное мощной цейсовской оптикой озеро показалось еще красивее. Но кроме красоты, офицер разглядел в окулярах и нечто другое…
        - Ты что же, паскудник, - ласково обратился он к снова вжавшему в плечи голову Митрофану. - Шутить со мной вздумал? Специально нас на эту гору потащил, гаденыш?
        Проводник попытался было порскнуть в кусты, но был схвачен бдительным вахмистром, награжден подзатыльником и снова водворен под грозные очи начальства.
        - Кто там внизу говорил, что пробраться сюда лишь одним путем можно, а? - продолжал допрос есаул Коренных. - Врал, засранец?!
        - Не врал я, ваше благородие! - задергался в крепких руках Мироненко парень, с перепугу выговорив в первый раз мудреное слово. - Одна сюда дорога и другой нету!
        - А это что? - сунул ему под нос бинокль Алексей. - Глянь сюда, деревня! Видишь, сосны из-за склона выглядывают?
        Действительно, каменистая, густо поросшая лесом и кустарником гряда плавно снижалась к северо-западу, а в трех или четырех верстах от того места, где стояли наблюдатели, из-за нее выглядывали макушки кедров и, следовательно, выше каких-то пятидесяти-семидесяти аршин она быть никак не могла. А еще дальше к северу, наверное, была еще ниже, но мешали разглядеть слепящие блики на поверхности озера и дрожащий над ним нагретый солнцем воздух.
        - Может, и выглядывают, - упрямо спрятал за спину руки Митрофан, не решаясь прикоснуться к незнакомой штуковине. - Только другого пути сюда все одно нету! Кого хочешь спроси - нету и все!
        На ресницах парня дрожали слезы, голос срывался, и офицер внезапно понял, что тот не врет. Заблуждается, возможно, действительно не знает другого пути, но не врет.
        - Ладно, разберемся… Отпусти его, Мироненко.
        Повернувшись к спутникам спиной, есаул начал спуск к озеру, гораздо более пологий, чем с другой стороны гребня, но все равно очень крутой.
        За спиной раздался звонкий звук еще одной затрещины, и Коренных хмыкнул в усы: вахмистр оставался вахмистром в любой ситуации.

* * *
        В костре весело потрескивали сучья, пламя рождало веера искр, светящимися мушками исчезавших вверху, озаряло потусторонним красноватым светом лица, неузнаваемые из-за игры света и тени, кажущиеся дикарскими масками или личинами демонов.
        - И все равно, господа, это чудо, - ожила одна из «масок», обрамленная понизу густой растительностью, превращаясь в приват-доцента Привалова. - Я, знаете ли, ожидал всякого, только не этого.
        Переправу большей части отряда завершили к ночи. и снаружи сейчас оставались лишь тяжелораненые, тащить которых через щель в скале медик запретил категорически, женщины и взвод охраны. Ну и, разумеется, лошади, поднять которых к проходу можно было только лебедкой. Горячие головы из казаков тут же предложили несколько способов «вознесения» четвероногих на кручу - многие из них воевали в Закавказье против турок и знали много всяких горных хитростей - но Владимир Леонидович остудил их, велев пока оставить скакунов на той стороне. Тем более что в густой растительности, покрывавшей дно котловины, толку от них особого не было.
        Во внешнем устье расселины дежурил пулеметный расчет, сменять который полковник приказал каждые два часа, а его близнец держал под постоянным прицелом озеро и подступы к раскинувшемуся на его берегу лагерю.
        Собственно говоря, лагеря пока никакого не было - только два десятка костров да лежанки из лапника, но охрана была поставлена, как в любом другом лагере. И хоть противник никак себя не проявлял, забывать об осторожности было глупо. А что до крыши над головой, то ночь выдалась неожиданно теплой по сравнению со всеми предыдущими, небо не пятнало ни единое облачко и, следовательно, с обустройством можно было подождать.
        - Чувствуете, как здесь тепло? - продолжал Модест Георгиевич.
        Собеседников у него было не так много: полковник, корнет Манской, штаб-ротмистр да невесть каким образом прибившийся к отряду еще в Барнауле инженер-путеец Гаврилович. Есаул, намаявшийся за день, дремал, раскинувшись по другую сторону костра в позе охотника на привале и уронив чубатую голову на сгиб локтя. Поручик Деревянко командовал охраной «госпиталя» на другой стороне гребня, его коллеги-драгуны увязались за ним и теперь, вероятно, волочились напропалую за сестрами милосердия у такого же костра «по ту сторону», пользуясь передышкой в военной жизни. Артиллерийский же капитан фон Герен, переживавший потерю последнего орудия, сухо откланялся и ушел спать к остаткам своих батарейцев. Оставшись не у дел, он заметно дистанцировался от остальных офицеров, и Еланцева это обстоятельство не могло не беспокоить.
        Да! Рядом со спящим есаулом сидел «Митрофан Калистратович», который сонно моргал коровьими ресницами и время от времени тер глаза веснушчатым кулаком. Гнать проводника к «нижним чинам» сочли неуместным, да и секретов особенных у костра не обсуждалось.
        - Еще бы! - юный Манской восторженно прищелкнул языком. - Если бы не сосны, то я, признаться, счел бы себя находящимся в Крыму. Да-да, господа! Только там в августе бывают такие тихие теплые ночи, такие яркие звезды над головой… Единственное, чего не хватает, так это шороха ночного прибоя. Помню…
        - Ха, корнет! - возразил штаб-ротмистр, пошевеливая угольки костра веткой. - Вы в свои двадцать с небольшим хвостиком лет нигде, кроме Петербурга и дачи в Крыму, не бывали. А вот у нас под Белостоком…
        Тема оказалась заразительной, и офицеры, позабыв про чины и года, принялись горячо обсуждать достоинства родных мест и тех местностей, где удалось побывать в мирной жизни. Один воспевал родную Полтавщину, другой - окрестности Курска, третий восторгался пляжами Ниццы… Казалось, что войны нет и в помине, просто у костра - допустим, на охоте или на загородной прогулке - собралось несколько старых друзей.
        - Но согласитесь, господа, - пытался свернуть разговор на интересную ему тему приват-доцент, родившийся под Вологдой и всю жизнь проживший в местах, далеких от субтропиков. - Вероятно, в данной котловине, защищенной от ветров горами, образовался собственный микроклимат. Не удивлюсь, если тут среднегодовые температуры…
        - О чем вы говорите, доктор, - мечтательно заявил штаб-ротмистр, откинувшись на спину и любуясь огромными звездами, складывающимися в четкие созвездия, словно сошедшие со страниц атласа Гевелия. - Микроклимат, среднегодовая температура… А я вот помню, как в девятьсот одиннадцатом году ездил с одной дамой… Без имен, господа, разумеется… Так вот: в Париже, на рю де Винагриер…
        - Стой! Кто идет! - раздалось сверху, и знакомый голос тут же перебил часового:
        - Своих не узнаешь, дурак?
        - Опять ротмистру Зваричу не спится, - проворчал из темноты невидимый поручик Аверин, видимо подошедший «на огонек» от своих, дувшихся в вист товарищей. - Наверное, получил афронт от дамы сердца и…
        - Что бы ты понимал, Сережа, - ротмистр, тяжело припадая на раненую несколько месяцев назад, но никак не желавшую заживать ногу, подошел к костру. - Моя дама сердца далеко отсюда… Да у вас тут Ташкент, господа! - завистливо протянул он, протягивая к костру ладони. - И трава сухая… Неужели ни капли не упало?
        - Вы о чем, сударь, - недовольно посторонился путеец, и тут все разглядели, что с ротмистра ручьем бежит вода. - Какие капли? Да почему вы мокры? В озеро упали?
        - Вы не поверите, господа, - пробасил ротмистр, от которого валил пар. - По ту сторону - дождь, как из ведра, а у вас тут - ни капли…
        - Вы что: пьяны? - повысил голос полковник. - Если вы добрались до запасов господина Привалова…
        - Ах, если бы, - вздохнул гусар, выжимая фуражку. - Ни капли во рту с самого Кедровогорска. О, да у вас тут даже туч нет!
        - Тогда вы бредите, ротмистр! - воскликнул Манской.
        - Я не знаю, каким образом такое возможно, но я говорю правду. Если не верите, можно прогуляться до входа, юноша, - предложил гусар. - Я охотно приму там ваши извинения. Даже если дождь по ту сторону уже прекратился, то камни еще высохнуть не должны и сразу несколько десятков свидетелей подтвердят, что я прав. Вы не составите нам компанию, господа?..
        Толпа офицеров, с риском столкнуть вниз друг друга, и недовольных, мокрых до нитки пулеметчиков долго толпилась у противоположного выхода, с недоумением вглядываясь в затянутое тучами небо и прикрывая лица от брызг, заносимых ветром в расселину.
        - Чертовщина какая-то… - пробормотал приват-доцент, озабоченно протирая платочком стеклышки пенсне.

3
        - Виданное ли дело - лошадей на веревках в гору тащить? Может, их кавказские кони к такому и привычные, а я своего Фугаса на гору таращить не дам!
        Есаул с верным вахмистром Мироненко, оседлав лошадей, отправились поутру вдоль горной гряды, чтобы поискать место, более удобное для переправы в котловину, чем уже окрещенный бойкими на язык офицерами «дефиле»[От фр. de?file? - ущелье, узкий тесный проход между возвышенностями или водными преградами (в котором можно атаковать противника).] проход.
        Солнышко снова сияло вовсю, играя миллионами собственных отражений на мокрой листве и траве, и не верилось уже, что ночью тут прошел странный дождь, щедро оросивший все по одну сторону кольцевой гряды, но не уронивший ни капли по другую. Конечно, обоим были знакомы дожди, идущие «полосами» так, что в одной части станицы все залито, а в другой - сухо, но после того как всадники удалились от лагеря на несколько верст, стало понятно, что ни о каких «полосах» речи быть не может. Разве что странная туча так же, как и они, прилежно огибала котловину по ее внешнему краю. Вещь сама по себе небывалая, но загадок и без того хватало, поэтому оба, не сговариваясь, не поднимали в разговоре этот вопрос. Зато уж остальное обсуждалось со всех сторон.
        - Понятное дело, Лексей Кондратьич, - продолжал вахмистр, с глазу на глаз пренебрегавший субординацией. - Мы, казаки, народ ушлый - и корову на гору взгромоздим, если надо будет. Но к чему лошадь-то ни в чем не повинную пугать? Она ведь не корова… Той-то хоть бы хны, лишь бы снова на травку. Ну, может, молоко с перепугу пропадет, да и все. А лошадь, она с понятием…
        Есаул, которому переправа через горы тоже стояла поперек горла, во всем был согласен со своим бывалым подчиненным.
        - Оно ведь как? - продолжал разливаться соловьем Мироненко. - Одно дело - настоящие горы. Кавказ, там, или Балканы, как в Турецкую. Там ведь в самом деле никуда. Тропа узкая, с одной стороны скала, с другой - пропасть. Хочешь не хочешь, а приходится рисковать. А тут? Да ни в жисть не поверю, чтобы в этой стенке еще одного пролома не было, пониже первого. Так ведь, Лексей Кондратьич?
        Удача улыбнулась казакам где-то в часе езды от лагеря. Путь преграждала широкая, густо проросшая травой, а потому монолитная, словно мощеная дорога, осыпь. По ней, пусть и ведя лошадь в поводу, можно было подняться к прогалу в скалах, расположенному совсем невысоко, да к тому же широкому - телега с телегой разминется.
        - Что я говорил? - торжествовал вахмистр. - Вот проход так проход! А они там
«веревки, веревки…» Пусть друг друга и тягают на этих веревках, а мы сами, потихоньку. И лошадей не испугаем. А сопляку этому я шею намылю! Вот вернемся только… Ох и запомнит он у меня!
        - Погоди, Петро, - остудил его пыл есаул. - Может, там тупик. Или еще какая пакость. Сперва, давай, проверим сами, а то на смех поднимут.
        - Ничего там нет, - горячился казак. - Пройдем, не сумлевайтесь, Лексей Кондратьич!
        Однако путь оказался не таким легким, как казалось. А виной всему цепкие колючие кусты, обильно заполонившие всю расселину и нипочем не желавшие пропускать людей к заповедному озеру. Пришлось рубить эту плетенку шашками, ежеминутно рискуя сломать верный клинок о прячущийся в зелени камень.
        Мокрые, потные, исцарапанные в кровь и злые казаки с огромным трудом преодолели полосу препятствий, весьма напомнившую обоим австрийские проволочные заграждения под Збручем, и оказались на берегу озера.
        - Видали! И никаких гвоздей! Я со своими ребятами эти кустики под корень смахну и
        - езжай не хочу! И вся недолга! - радовался, что не придется теперь пугать горячо любимого толстобокого Фугаса, мирно жевавшего сочную траву, вахмистр.
        Ехать к лагерю порешили по «озерной» стороне, чтобы удивить всех и публично посрамить проводника.
        - Гляди-ка, Петро, - Коренных перегнулся с седла и сорвал мокрую ветку. - А здесь-то ливень был.
        - Ясное дело! Где ж такие чудеса виданы, чтобы везде в округе дождь был, а в яме этой - ни капли! Полосой прошел, только и всего.
        Чтобы не ломать лошадям ноги по травянистому склону, поросшему тем же предательским стелющимся кустарником, всадники спустились к самой воде и ехали по галечному берегу, то и дело показывая друг другу пальцем на широкие круги от плещущейся рыбы, расходящиеся по гладкой, как зеркало, поверхности. И по всему - не мелкой рыбы.
        - Эх, приедем в лагерь, надо будет ребят спроворить да бредень сплести… - мечтал вслух вахмистр. - У нас на речке бывалоча как заведешь - десять ведер рыбы. Вся станица неделю уху трескает!
        - А я до Германской с удочкой любил, - вздыхал есаул. - Выйдешь поутру на реку… Туман, тихо-тихо…
        - Удочка - баловство! - отмахивался Мироненко. - Детская забава. Тут именно бредень нужен, альбо вообще невод…
        Разговоры сами собой сошли на нет, когда, по прикидкам обоих всадников, они проехали то место, где должен быть лагерь, но его не нашли. Никаких следов. Даже сочная трава не была примята там, где вчера пылали костры, а ни на кустах, ни на деревьях не было и следа порубки.
        - Чертовщина какая-то… - бурчали себе под нос то один, то другой, пока кони отмахивали версты по озерному берегу.
        Солнце уже зацепилось за скалы на западе, когда казаки добрались до того места, где гряда стала совсем низкой и пологой. Настолько, что из-за нее наполовину выглядывал кедрач, растущий на другой стороне. Лагерь словно под землю провалился или почудился во сне.
        Пристыженные и понурые, оба разведчика прибыли во «внешний» лагерь лишь к самой полуночи, чтобы поведать товарищам, успевшим уже переправить за скалы всех раненых и нескольких лошадей, об очередной загадке «заколдованного места» и выслушать все их насмешки.
        Больше всех радовался неудаче своих недругов «Митрофан Калистратович», слова которого подтвердились полностью. Опытным, так сказать, путем.

* * *
        - Знаете, что я думаю, Алексей Кондратьевич…
        Офицеры сидели на поваленном дереве и наблюдали за процессом рыбалки, разворачивающимся прямо под ними. Казаки и драгуны, раздевшись до исподнего так, что и не различить, кто из них офицер, а кто - «нижний чин», под руководством бегающего взад-вперед по берегу вахмистра Мироненко с шутками и прибаутками заводили громадный бредень, претендующий на звание даже не невода, а целого морского трала. Еще дальше по берегу десяток казаков купали коней, тянуло ароматом варящейся на костре каши, стучали топоры дровосеков…
        - Мы совершенно зря расположились прямо перед входом в заповедную котловину. Нужно переносить лагерь, пока мы еще не слишком плотно обустроились.
        - Согласен с вами целиком и полностью, Владимир Леонидович, - поддержал его есаул.
        - Большой пост в расселине не выставишь. А ну как красные подкрадутся ночью и снимут часовых? Мы у них будем как на ладони. Из наших же пулеметов порежут всех, будто перепелов. Я за то, чтобы перейти на противоположную строну озера и обосноваться там.
        - Вы меня не поняли, есаул, - поморщился Еланцев. - Я предлагаю вообще уйти из котловины.
        - Как? Покинуть это место? Зачем? Да тут же действительно можно пересидеть зиму, набрать сил…
        - Нет, это место мы не покинем, - терпеливо, словно малому ребенку, начал объяснять полковник. - Просто перевалим хребет и обоснуемся по ту сторону. А можем вообще уйти куда глаза глядят.
        - А красные?
        - Нет тут никаких красных.
        - Не понимаю, - напрягся казак.
        - Видимо, я не слишком хорошо объясняю, - вздохнул офицер. - Я ведь человек военный, красноречием не силен… Да и науки в свое время постигал сплошь прикладные. Вроде тактики или баллистики… Понимаете, наш уважаемый медик давеча высказал одну гипотезу… Ну, предположение одним словом… Да, кстати, вон он и сам идет со своим приятелем-путейцем. Можно вас на минутку, Модест Георгиевич! - позвал он, привстав.
        Интеллигенты, только что спорившие до хрипоты, тыча друг другу в лицо какую-то веточку, разом оборвали диспут и приблизились к офицерам.
        - Доброе утро, господа, - поздоровался полковник. - Вы не откажетесь, господин доктор, поведать нам с есаулом свои догадки, которые вы так горячо вчера отстаивали передо мной?
        - Отчего же нет, милостивые государи, - важно ответствовал Привалов, жестом предлагая своему коллеге-путейцу присесть рядом с казаком, а сам настраиваясь на длительную лекцию.
        Слушатели терпеливо ждали.
        - Что мы имеем на данный момент времени, господа? Мы имеем следующее: пройдя некую расселину в горной гряде, окружающей некую долину, предположительно - метеоритный кратер, мы попали на некую территорию, разительным образом отличающуюся от всего, ранее известного нам.
        - А из чего это следует, позвольте спросить? - не удержался есаул.
        - Резонный вопрос, - улыбнулся медик. - Но постараюсь ответить. Первое, самое безобидное. Там, снаружи, идет дождь, под которым мокнут несколько десятков людей, но тут, по эту сторону горной гряды, никакого дождя нет. С этим вы спорить не будете?
        Несогласных не нашлось.
        - Кстати, температура воздуха снаружи и здесь сильно различается. Это я выяснил экспериментально. Снаружи ночи становятся холоднее и холоднее, как и должно быть в здешних широтах на исходе лета, но тут лето продолжается в полном объеме.
        - Разве так может быть?
        - Не торопитесь - всему свое время. Итак, одну загадку мы уже записали. Метеорология. Второе - несоответствие времени.
        - Как это?
        - А вот так. Помните, Алексей Кондратьевич, как вы рассказывали у костра о своем происшествии? Ну, тогда, когда ваши спутники полчаса ожидали вас внутри, хотя вы, по вашим словам, отстали от них всего на какие-то секунды.
        - Помню. Но что это дает?
        - Просто так, визуально, ничего. Но я опять-таки проделал серию экспериментов. Для этого мне, естественно, потребовался помощник. Присутствующий здесь Михаил Семенович, если вам будет угодно.
        Гаврилович привстал и поклонился.
        - Мы с Михаилом Семеновичем сверили часы до секунды, а затем я принялся ходить по расселине от одного ее выхода до другого. После каждого прохода мы сверяли показания наших приборов. В тридцати семи случаях из пятидесяти часы показывали одинаковое время или отклонения составляли какие-то секунды, но в тринадцати показания моих часов отклонялись от контрольных на значительные величины. От минуты до тридцати шести минут. Причем в обе стороны!
        - Как это, в обе стороны? - не понял есаул.
        - В ряде случаев часы спешили, в других - отставали. Из этого я сделал вывод, что время в расселине течет неравномерно и это явление само по себе невозможно. Значит, записываем в загадки. Ну и третья загадка, самая, если так можно выразиться, загадочная.
        Приват-доцент сделал трагическую паузу.
        - Ваше, Алексей Кондратьевич, с вашим подчиненным «кругосветное» путешествие. Многие из нас повторяли его, и все имели возможность убедиться, что попасть в нашу долину иначе, чем через расселину, именуемую господами офицерами «дефиле», не-воз-мож-но! - Привалов победоносно оглядел троих слушателей. - Более того, пробравшись внутрь той, внешней долины, через указанный господином есаулом лаз, я разыскал там расселину и проделал обратный маршрут, справедливо посчитав, что, возможно, попаду в иное место. Увы, я опять же вышел к нашему первому лагерю. Значит, пройти по расселине и попасть сюда, - медик притопнул ногой, - можно лишь в одном направлении: оттуда - сюда. А отсюда, соответственно, только туда. Согласитесь, что эти свойства расселины довольно необычны.
        Слушатели были согласны, поскольку молчали, а знаком чего является молчание - понятно всем.
        - И последняя загадка, господа! - торжественно объявил Модест Георгиевич. - Вот, смотрите!
        Он протянул сидящим ту самую веточку, которой раньше размахивал перед носом у путейца.
        - И что здесь примечательного? - не понял есаул, внимательно разглядев, понюхав и даже попробовав на зуб ветку с разлапистыми листьями. - Обычный клен.
        - Вот именно! Клен!!!
        - Ну и что?
        - А то, милостивые государи, - тихо сказал медик, снял и протер пенсне. - Что клен в здешних местах не растет. По крайней мере - последние сорок-пятьдесят тысяч лет. Поэтому я могу со всей ответственностью утверждать, что, проходя через упомянутую уже расселину-дефиле, мы либо переносимся на полсотни тысяч лет в прошлое, что противоречит всем законам физики, либо… - Он водрузил свой оптический прибор обратно на нос, а затем снова зачем-то снял. - Мы в ином мире, господа. На том, так сказать, свете.
        В гробовой тишине полковник наклонился к остолбеневшему есаулу и шепнул ему на ухо:
        - Вот примерно то, что я хотел вам сказать…

4
        Еремей Охлопков возвращался домой.
        Полтора года он не был дома, но ничуть не жалел об этом. Не жалел он также ни о потерянных от цинги зубах, ни о подранном зверем и плохо зажившем бедре, из-за которого он с трудом передвигался, ни о давящем на плечи грузе. Именно из-за этого груза он и провел в тайге безвылазно восемнадцать месяцев, благо рядом с его лачугой бил незамерзающий ключ и можно было не прерываться на странно короткую зиму.
        В небольшом, но увесистом «сидоре» Еремей нес главную на Земле ценность, тот самый металл, из-за которого, по мнению Мефистофеля, о существовании которого сибирский охотник никогда в жизни не слышал, гибнут люди.
        Он нес золото. Много золота.
        Почти полтора пуда тускло-желтого тяжеленного металла в песке и самородках, самый крупный из которых имел размер вполовину кулака взрослого мужчины, были аккуратно расфасованы по кожаным мешочкам. А те, в свою очередь, перестелены пушниной, где-то, может быть, стоившей баснословные деньги, но тут, рядом с драгоценным грузом, всего лишь отлично заменявшей вату. Шестьдесят, без малого, фунтов червонного золота, которые давили сейчас на исхудалые плечи старателя, должны были сделать его богачом, дать вырваться наконец из капкана нищеты, в которой зачахли отец и дед Охлопкова, да и прочие его предки от сотворения мира. Ибо не верил бедняк Еремей, что жил кто-то из его пращуров лучше, чем он. Иначе к чему поперлись бы следом за Ермаком на край света в погоне за призрачным достатком, но так и не обрели его в богатейшем для всех других краю.

«Избу поставлю… пятистенок… - в стотысячный раз мечтал, шевеля губами, скрывающими распухшие беззубые десны, Еремей. - Корову куплю… лошадь… Шарабан справлю… на резиновом ходу… на ярмарку, в Кедровогорск… мануфактуры накуплю, конфект Надьке…»
        Больше ни на какие мечты неразвитый мозг неграмотного мужика способен не был, поэтому он снова и снова, как заезженная патефонная пластинка, скользил мыслью по привычному кругу: «Изба… корова… лошадь…» И снова, и снова…
        - Стой! - раздалось прямо над ухом, и Еремей, споткнувшись от неожиданности, свалился в траву, выставив перед собой свою ржавую берданку без патронов, на которую опирался при ходьбе, будто на посох.
        - Не подходи! - заверещал он, пытаясь откинуть лохматый перепревший треух, сползающий на глаза при каждом движении. - Не подходи, убью!..
        - Опусти пукалку-то! - рассмеялся молодой голос. - Ты кто такой, дядя?
        Еремею наконец удалось сбросить шапку, и он разглядел своими гноящимися глазами двух всадников на стройных, совсем не крестьянских конях. А также - форменные, лихо заломленные фуражки с голубым околышем, широкие лампасы на галифе и длинные шашки на боку…

«Стражники… - запаниковал Охлопков. - Казаки… По мою душу…»
        Он опустил ствол бесполезного ружья, кое-как поднялся на дрожащие ноги и заканючил:
        - Господа казаки… Ну что вам надо от бедного прохожего… Отпустите меня Христа ради…
        Старший из казаков нагнулся, ловко выдернул берданку из слабых пальцев и с трудом открыл ржавый затвор.
        - Тю-у-у!.. Да она не заряжена! Ты что это, лапотник, с ружьем без патронов по лесу шастаешь?
        - Да-а… вот… - замямлил Еремей, стараясь не поворачиваться к казакам спиной с мешком, полным золота.
        - Вот что, - порешил казак. - Давай, прохожий, топай вперед. Командир разберется, кто ты и откуда. А наше дело маленькое. Пошел.
        И мужик поплелся вперед, между двумя неторопливо ступающими конями, кляня себя за то, что вышел в путь так рано. Хотел по теплу до дома добраться, придурок! Ну разве нельзя было потерпеть еще неделюдругую? Что с того, что патроны кончились почти год назад, соль еще раньше и все это время приходилось питаться жареной несоленой рыбой и пить чай из сосновой хвои? Зато еще пару фунтиков золота намыл бы…
        - Эй, прохожий? - раздался сзади ленивый голос. - Тебе мешок твой не тяжело тащить? Могу пособить.
        Не оборачиваясь, Еремей затряс головой и попытался поддернуть мешок повыше.
        - Ну, хозяин-барин… Тащи сам свое богатство… Что там у тебя?
        - Злато, наверное, - хохотнул второй казак. - Али серебро.

«Знают! - обожгла охотника мысль. - Все прознали, мазурики! Следили! Ну, теперь все…»
        Охлопков внезапно почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног, а потом трава вдруг взмыла вверх и так сильно ударила его в лицо, что он полетел в темноту, не успев закончить мысль…

* * *
        - Вы кого это притащили? - есаул брезгливо, носком сапога откинул в сторону облезлый треух, закрывавший лицо лежащего перед ним на траве человека - даже через такую же облезлую доху было видно, какой он тощий, буквально кожа да кости. А уж дух от него шел…
        - Да вот, вашбродь, - доложил урядник Ляхов. - Едем с Гришаней по лесу, видим этот вот оборванец топает. Смекаем: не наш. Ну и пугнули его. Хотели своим ходом доставить, отконвоировать, стало быть, а он возьми да и шмякнись оземь. Думали, помер, ан нет - дышит. Может, падучая[Падучая [болезнь] - эпилепсия.] у него?
        - Вот, у него было! - второй казак протянул есаулу ржавую донельзя винтовку системы Бердана и увесистый даже на вид мешок с лямками. - А больше - ни крохи.
        Коренных принял мешок, взвесил на лямках.
        - Что в мешке, смотрели?
        - Никак нет, вашбродь!
        Не собираясь даже возиться с засаленным шнурком, стягивающим горловину, офицер вынул из ножен шашку и ткнул в грязную мешковину. Сперва из распоротого нутра вылез комок перепревшего вонючего меха непонятной уже расцветки, а потом…
        - Так, - распорядился Алексей, подбрасывая на ладони замысловатой формы тяжеленький кусочек желтого металла. - Бедолагу этого - в лазарет, к господину Привалову. И чтобы глаз мне с него не спускать! А мешок этот - в штаб. Просыплете хоть крупинку - заставлю на карачках ползать, пока все до песчинки не соберете.

* * *
        Груда золота, высыпанного посреди дощатого стола на какую-то наспех подстеленную тряпицу, поражала воображение.
        - Да тут на тысячи рублей! - ахнул, не сдержавшись, штаб-ротмистр. - Старых, николаевских.
        - Думаю, что больше - на десятки тысяч, - возразил полковник Еланцев, выгребая из тускло поблескивающего кургана изящный самородочек, напоминающий ящерку. - Точнее можно будет сказать после взвешивания.
        Он рассмотрел золотую ящерку во всех подробностях и снова кинул обратно в общую кучу.
        - Но меня сейчас больше интересует другое: откуда такое богатство у нищего оборванца?
        - И откуда он тут вообще взялся, - вставил есаул.
        Офицеры повернулись к Привалову, увлеченно изучавшему у окна один из самородков, поворачивая его на ладони так и эдак.
        - Когда можно будет допросить хозяина этого сокровища, Модест Георгиевич?
        - Что? - оторвался тот от своего занятия. - Ах, да… Не скоро, Владимир Леонидович, боюсь - не скоро. Данный индивидуум крайне истощен, имеет все признаки цинги и, скорее всего, повредился в рассудке. В сознание он пока не приходит, но в бреду все время твердит о своих планах относительно своего золотого капитала. За дословность не поручусь, но мечтает поставить что-то вроде пятистенки…
        - Пятистенка, - поправил есаул Коренных. - Изба такая - пятистенок.
        - Это в форме пятиконечной звезды, что ли? - изумился чистокровный горожанин Зебницкий. - Право, чудно как-то, господа! Неужели большевистская зараза уже так прочно укоренилась в местных умах?
        - Я вам потом объясню, штаб-ротмистр, - глянул на поляка полковник. - Сейчас архитектурные изыски аборигенов к делу отношения не имеют. Продолжайте, пожалуйста, Модест Георгиевич.
        - Ну и все такое - лошадь, корова, телега… Мечты простого мужиказемлепашца. Видимо, он намыл это золото где-то в тайге, и оно, как сплошь и рядом водится, свело его с ума.
        - Намыл? Такую кучу? Не может быть.
        - Почему не может? Еще как может. Особенно, если месторождение богатое, а времени было достаточно. Думаю, что бедняга провел в тайге очень много времени.
        - И от чего он впал в беспамятство, как вы думаете?
        - Трудно сказать, - пожал плечами врач. - Прежде всего - дистрофия. Я вообще не представляю, как он протянул столько, ведь создается такое впечатление, что последние месяцы он вообще ничего не ел. Желудок съежился настолько, что даже полчашки бульона, влитого через катетер, почти тут же исторгаются обратно. Ну и психический шок. Ему, наверное, показалось, что это золото у него отняли навсегда. Поэтому, господа, я всерьез опасаюсь за его психику - она и без того сильно расшатана.
        - Показалось? - переспросил Зебницкий. - Почему показалось? Разве это золото не…
        - Ни в коем случае, - твердо заявил полковник. - Мы с вами не большевики, чтобы заниматься экспроприациями. Оставим это безобразие красным. Данное золото - собственность человека, который его добыл, и мы с вами не вправе присвоить хотя бы крупинку. Кто со мной не согласен?
        Несогласных не нашлось…

* * *
        Еремей открыл глаза и тут же снова зажмурил их, ослепленный белизной, царящей вокруг. А еще - красотой женщины в белом, которая ласково глядела на него, словно Богородица с иконы.

«Все ясно, - подумал он, изумившись той простоте и легкости, с которыми это подумалось. - Я помер и попал в Рай. Я сейчас на небесах, а баба эта не баба вовсе, а ангел небесный… Правду говорил батюшка в церкви: трудами праведными и смирением заслужим мы Царствие Небесное…»
        И от этих мыслей Еремею сделалось так хорошо-хорошо, что прямо хоть ложись да помирай. Хотя, зачем помирать, если он уже помер? Да и лежит уже вроде бы.
        - Очнулся… очнулся… - зашелестело над ним, и он на всякий случай еще плотнее сжал веки: а то увидят, что живой, разберутся, да снова на землю…
        Ох, как не хотелось мужику, только-только ощутившему себя в раю, обратно на землю. Назад, к сохе, к тяжеленной рудничной тачке, к промывочному лотку… Снова трудиться от зари до зари, перебиваться с сухарей на воду, чтобы заработать гроши, которые снова утекут, как вода сквозь пальцы…
        - Вы пришли в себя? - раздался над ним густой, как у батюшки, баритон, которому невозможно было не подчиниться. - Откройте глаза!

«Наверное, это сам Господь! - испуганно подумал мужик. - Как же его не послушать-то. Осерчает ведь. Враз из ангельской братии рассчитает…»
        Он распахнул глаза и снова зажмурился, не в силах выдержать бьющий в глаза свет.
        - Прикройте шторы, - распорядился баритон. - Разве не понимаете, что он отвык от дневного света? Так лучше?
        - Лучше…
        - Кто вы такой?

«В очках… Разве Господь носит очки?..»
        - Еремей… Еремей, Пантелеймонов сын… Охлопковы мы…
        - Откуда вы, Еремей Пантелеймонович?
        - Кирсановские мы… Не с самой Кирсановки, а рядом - с деревни Корявой…

* * *
        Еремей покачивался в седле, опустив голову, и думал, думал, думал…

«Неужто так может быть, чтобы совсем незнакомые люди вылечили, накормили, обогрели, одежонку новую справили, да еще и золото мое, потом и кровью заработанное, не отняли? Ни щепотки себе не взяли - все вернули, да еще двух провожатых с ружьями дали. А главное - конем ссудили. Ведь пешедралом-то я бы до дому месяц шел, а на коне - за неделю управился…»
        Никак не укладывалось в темной крестьянской голове, что так можно: не ограбить, не обидеть мужика, а, наоборот, помочь. До сего дня такое с ним никогда не приключалось, и не слышал он о таком. Баяли, правда, что большевики хотят всех счастливыми сделать, землю дать, не притеснять… Да и тут получилось, как в сказках, - наоборот. Вместо благости одно лишь притеснение от большевиков Еремей увидел. Пару лет назад понаехали весной перед самым севом городские с винтовками да с кумачовым флагом на бричке и отобрали зерно у всей деревни. Вой стоял по всей Корявой - коли нечем сеять, убирать тоже будет нечего. А значит - опять хлебушек пополам с тертой корой, опять тающие, как воск, детишки, новые кресты на сельском погосте…
        Так и позарастали тощенькие крестьянские наделы - кто к Колчаку ушел, да и сгинул вместе с ним, кто, как Еремей, охотничать подался… Да вот только охотой сыт не будешь: соболь да куница просто так в руки не даются. Пришлось уходить все дальше и дальше от дома, возвращаться все реже и реже. Вот Еремею-то счастье улыбнулось - набрел он на золотую речку, а каково другим землякам?
        - Все, - остановил коня урядник Ляхов, старый знакомец, некогда подобравший бедолагу посреди тайги. - Дальше не велено нам. Прощевай, деревня!
        Еремей неловко соскочил в палый, уже пожухший от ночных морозцев лист. Сквозь реденькую занавесь облетевших деревьев виднелась родная деревня. Ох как хотелось мужику соколом проехаться по единственной улице на лихом казачьем коне!
        - Может, продадите конька, а, служивые? - безнадежно, в который раз, протянул он.
        - Я не поскуплюсь. Хошь, полную шапку золота отсыплю?
        Казаки переглянулись и расхохотались.
        - Иди-иди, мильёнщик! - Гришаня, племянник Ляхова, перехватил уздечку коня. - И мильён свой не забудь.
        Охлопков вздохнул и принялся отвязывать от седла мешок с золотом. Не тот свой латаный-перелатаный, пальцем прорвать можно, а фабричный солдатский «сидор» добротной английской работы. Не пожалели для прохожего доброй вещицы странные
«господа».
        - В общем, слухай сюды, деревня, - нагнулся с седла урядник. - Топай сейчас домой, разузнай, как там что, и завтра в это время мы тебя ждем в том месте, где прошлую ночь ночевали. Нас не ищи. Просто сядь к кострищу и огонь затепли, будто греешься. И не дай бог кого с собой притащить - ни тебя тогда, ни его не пощадим. А про то, что господин полковник тебе говорил, - заруби на носу. Про место тайное - молчок. Ляпнешь кому - найдем и душу вынем.
        Казак говорил вроде бы добродушно и не зло, но по глазам его читалось, что слова эти - не пустопорожняя болтовня. Такие в самом деле найдут и вынут. И кровь для них людская, как водица… Свят-свят-свят.
        - Ну, покедова, деревня!..
        Казаки тронули коней с места и исчезли в молчаливом осеннем лесу. Вот были - и нет их, словно почудилось.
        Еремей перекрестился, суеверно сплюнул три раза через левое плечо, вздохнул, пристроил тяжелый мешок за спину и торопливо зашагал домой…

5
        Разведчики, посланные проводить до дому незадачливого золотоискателя, возвратились, когда за «дефиле» уже лег первый снег.
        Как и предсказывал Модест Георгиевич, в Новой России наступление зимы откладывалось на неопределенное время. Даже с теплолюбивых кленов красные и желтые листья только-только начали облетать, а более стойкая растительность все еще радовала глаз почти летними красками. Как и в покинутом мире, перелетные птицы тянулись на юг, причем утки порой опускались на безымянное озеро такими стаями, что оно чуть ли не полностью скрывалось под серыми и черными тушками. Для охотников, которых среди новопоселенцев оказалось множество, настала горячая пора
        - уток стреляли сотнями и коптили про запас, чтобы было с чем скоротать первую зиму. Урожай грибов тоже выдался отменный, и, пользуясь последними теплыми деньками, женщины отряда чистили, резали и развешивали их на длинных нитках для просушки. Вовсю трудилась и «рыболовная артель». Так что голодная зима отряду, кажется, не грозила. Угнетало отсутствие хлеба, но Привалов уверял в пригодности здешних почв к земледелию, поэтому оставалась надежда на хлеб в будущем году.
        Увы, боевой дух «новороссов» заметно упал, когда разведчики доложили то, что им удалось разузнать в окрестностях Кирсановки. Слава богу, полковник велел не выносить «новости» из узкого круга офицеров, так что большинство поселенцев пребывало в счастливом неведении.
        Большевики окончательно и бесповоротно взяли верх по всей территории России, и надежды на возвращение старого порядка не осталось. Последние отряды, подобные
«армии» полковника Еланцева, либо погибли в неравных боях с превосходящими силами красных, либо сдались в плен, что было равносильно гибели, либо вынуждены были прорываться за кордон - в Китай. Оставалось что-то похожее на старую власть на Дальнем Востоке, где провозгласили независимую от остальной Советской России Дальневосточную Республику, но и там дни ее, кажется, были сочтены. Офицеры в очередной раз убедились в правоте Владимира Леонидовича, и немногочисленные
«оппозиционеры» как-то незаметно перебрались в общий лагерь. Никто даже не поднимал больше вопрос о каких-то активных действиях против красных.
        Где-то в середине декабря вестовой разбудил полковника в неурочный час. Зимнее солнце еще не собиралось подниматься из-за горизонта, и Еланцев долго не мог понять, почему его будят в пять утра.
        - Владимир Леонидович, - зашептал старый служака на ухо командиру. - Алексей Кондратьевич прислал казака и просил вас без шума приехать к Воротам.

«Что там стряслось? - озабоченно думал Еланцев, одеваясь и застегивая портупею. - Неужели красные раскрыли наше местонахождение? Как некстати…»
        Сопровождаемый своим «Санчо Пансой», полковник пересек не собирающийся еще пробуждаться поселок и направился к «дефиле», местность возле которого, после выпавшего все-таки хоть и с большим опозданием снега, выглядела, как и задумывалось, совершенно девственной. Если не считать узенькой тропки, вьющейся вокруг озера.
        Есаул Коренных встретил командира перед Воротами, загадочно улыбаясь, и у Еланцева при его виде отлегло от сердца: все-таки, будь угроза реальной, есаул вряд ли выглядел бы таким спокойным.
        - В чем дело, Алексей Кондратьевич? - спросил он после традиционного приветствия.
        - Нашествие, Владимир Леонидович, - улыбнулся казак.
        - Как?.. Что за нашествие?
        - Пойдемте, поглядите сами, - указал есаул на зев «дефиле», едва различимый среди заснеженных скал.
        Миновав узкий проход, дно которого давно было расчищено от камней и выровнено, а также прочную дверь, теперь разделяющую расселину на две половины, офицеры вышли к площадке перед входом, где теперь были установлены оба пулемета, обложенные мешками с песком, а вдоль стен тянулись полки с запасными лентами и ручными гранатами. Боеприпасов хватило бы, чтобы удержать здесь целый полк нападающих. Карабкаться под пулеметным огнем на скалы - не шутка. И без артиллерии взять неприступную твердыню вряд ли удалось бы.
        - Взгляните, - протянул есаул полковнику полевой бинокль. - Да нет, не туда, а вниз.
        Еланцев навел на резкость и охнул: внизу, на опушке леса, был разбит целый лагерь, наподобие цыганского табора. Пара десятков телег, распряженные лошади, коровы, несколько десятков овец, козы… Между разожженными прямо в снегу кострами бегали ребятишки, деловито сновали взрослые - мужчины и женщины, слышался разноголосый гвалт, стук топора, собачий лай, мычанье и блеянье.
        - Это что еще за ноев ковчег? - нахмурился Владимир Леонидович, опуская бинокль.
        - Не могу знать, - улыбнулся Коренных. - Но подозреваю, что сие безобразие - дело рук одного из наших знакомых.
        - Что еще за знакомый?
        - Ну и коротка же у вас память, Владимир Леонидович! Не помните?.. Кстати, похоже, вот он собственной персоной.
        Видимо, разглядев блеск линз бинокля (восходящее солнце било прямо в глаза наблюдателям), от «табора» отделилась одинокая фигурка и, задрав вверх обе руки, направилась к заметенной снегом тропке, ведущей к расселине. Не дойдя нескольких метров, фигурка рухнула на колени прямо в снег и заголосила, не опуская рук:
        - Господин полковник! Владимир Леонидович! Ваше высокоблагородие! Не стреляйте ради бога! Христом-Богом прошу - не стреляйте! Это я, Еремей Охлопков!
        - Черт возьми, вы правы, есаул! И что тут нужно этому Еремею? Да еще со столь многочисленной свитой. Киньте-ка ему веревку - пусть поднимется.
        - Правильно, - ухмыльнулся один из пулеметчиков в казачьем башлыке поверх меховой шапки. - А то отморозит себе чего в снегу-то…
        Вознесение блудного Еремея «на небеса» прошло без особенных осложнений, поскольку веса в мужичонке было едва ли четыре пуда. Едва освободившись от веревочной сбруи, Охлопков снова пал на колени, подполз к полковнику и принялся целовать полу его шинели.
        - Не оставь благостью, батюшка! Спаси нас и сохрани!..
        - Прекратите эту комедию, - брезгливо вырвал шинель из цепких рук полковник. - Встаньте на ноги и доложите связно, что там у вас стряслось. И без лирических отступлений, пожалуйста.
        Увы, без «лирических отступлений» не обошлось. Но если отбросить многочисленные жалобы на горькую судьбу и мольбы, всхлипы и попытки снова пасть на колени перед
«благодетелями», картина вырисовывалась следующая.
        Пунктуально выполнив обещание, данное полковнику, и передав его посланцам все сведения, которые только мог добыть, золотоискатель вернулся в деревню, и та загуляла. Загуляла широко, по-русски, с гармонью и тройками под бубенцами…
        Перво-наперво счастливчик с многочисленными братьями, сватьями, кумовьями и прочей родней (а в родне у него была, почитай, вся деревня) на нескольких телегах нагрянул в Кирсановку, до которой было, по сибирским меркам, рукой подать - всего каких-то шестьдесят верст. Там корявинцы подчистую скупили все съестное и спиртное, которое прижимистые кирсановские куркули в это не слишком-то сытое время согласились продать. Платил счастливчик, разумеется, золотым песком. Слава богу, кто-то надоумил гуляку не брать с собой весь «сидор», а ограничиться всего двумя фунтами драгоценного металла, которые ушли без остатка на закамуфлированный под
«монопольку» самогон, закуску и подарки многочисленным сестрам, теткам, снохам, кумам и остальной родне женского пола, а то сталось бы с него брякнуть на чей-нибудь прилавок все полтора пуда лишь из одного русского удальства.
        И грянул пир на весь мир.
        Деревня сосредоточенно напивалась целых пять дней, а на шестой, как водится у нас сплошь и рядом, пришло горькое похмелье.
        Нет, спиртного еще оставалось вдоволь и закуска не перевелась, танцоры еще не отбили ноги, а музыканты, правда, порвав пяток гармошек, все-таки оставались при инструментах. А уж что до частой гостьи в наших палестинах, госпожи Белой Горячки, так до нее было совсем далеко - пятидневный запой для нашего человека не более чем разминка. Дело было совсем в другом…
        Похмелье явилось к селянам в виде местного отряда ЧОН[ЧОН (части особого назначения) - в 1919-1923 гг. военно-партийные отряды, создававшиеся при заводских ячейках, горкомах и райкомах для помощи советским органам в борьбе против контрреволюции.] во главе с бескомпромиссным борцом с контрреволюцией во всех ее многочисленных и разнообразных проявлениях товарищем Янисом Пуркиньшем.
        Нагрянув рано поутру, деловитые «чоновцы» под рев запертых в стойлах недоенных коровенок профессионально повязали непроспавшихся после вчерашнего (а также позавчерашнего и более раннего) корявцев… корявчан… словом, обитателей Корявой и принялись сортировать: кого под замок, в превращенный в импровизированную тюрьму пустующий склад давным-давно сгинувшего за границей лесопромышленника Тупеева, а кого - временно - под домашний арест по избам. В результате в «холодной» (в прямом смысле холодной, поскольку склад не отапливался принципиально) оказалось две трети мужского населения деревни, исключая мальцов до четырнадцати и стариков от семидесяти пяти лет.
        А потом начались повальные обыски.
        Бойцы товарища Пуркиньша взламывали полы в тех домах, где оные были, распарывали подушки и перины, протыкали штыками сено и соломенные крыши, перерывали навозные кучи и даже пытались раскапывать уже прихваченные морозом на полуметровую глубину огороды. За все годы Гражданской войны, когда деревня не раз переходила из рук в руки и красным, и белым, и разнообразным зеленым, сельчан не постигала подобная беда. Даже святые иконы и те не щадили безбожные ироды - расщепляли пополам в поисках скрытых тайников!
        Но когда ничего не найдя и отчаявшись выпытать у сидельцев «холодной», где
«контра» прячет золото, пламенный латыш пообещал расстреливать по одному арестованному «контрреволюционеру» в час, чаша русского долготерпения оказалась переполненной.
        В ночь перед первым расстрелом (эта честь выпала, конечно же, невезучему Еремею Охлопкову) деревня взялась за топоры. И не только за топоры. Из тайников, до которых не смогли добраться ни царские жандармы, ни колчаковцы, ни красные, ни зеленые, были извлечены тщательно сберегаемые обрезы, «винтари», «берданки» и прочее оружие, среди которого изумленный эксперт, окажись он там невзначай, узнал бы даже кремневые фузеи петровских времен и совсем уж древние, фитильные еще, пищали. Эх, не знал урожденный рижанин русской поговорки: «Не буди лихо, пока оно тихо». Да и откуда ему, европейцу, пусть и не слишком западному, такое знать?
        - Вот и заперли, значит, аспидов в сельсовете, двери кольями подперли, а окна досками зашили, - завершил свою горестную исповедь Еремей. - Хотели вообще подпалить сгоряча, да батюшка наш, отец Иннокентий не дал греха смертного совершить. Той же ночью собрали все, что смогли, и ушли всей деревней сюда… А под утро буран начался, так все замело, что следов наших и с собаками не сыскать. Сами чуть не заплутали в круговерти-то. Так что ты не беспокойся, благодетель наш, - не найдут аспиды сюда дороги.
        Еремей замолчал и снова рухнул в ноги полковнику.
        - Один я виноват, батюшка! - снова заголосил он. - Мне и ответ держать! Хошь - стреляй меня, хошь - вешай, только не оставь людишек без помощи!
        Ответом ему был громовой хохот.
        - Ну насмешил ты меня, Еремей, - вытер слезящиеся глаза Владимир Леонидович. - За что же мне тебя расстреливать? За то, что вы заперли в избе наших врагов?.. А люди нам нужны. Только одно условие: обратной дороги не будет. Всякий, кто сюда войдет, тут и останется. Согласны твои односельчане на такое условие?
        - Согласны, батюшка!
        - Ох, и хитрован ты, Еремей! - погрозил пальцем полковник. - Снова, поди, собираешься золотишко мыть? Учти, нам искатели удачи не нужны, а нужны честные труженики - землепашцы, кузнецы, плотники…
        - Какая уж тут удача… - вздохнул мужик. - Поманила меня Жар-Птица и сгинула без следа…
        - Ну, это еще бабушка надвое сказала - сгинула она у тебя или нет. Алексей Кондратьевич, распорядитесь начать переброску этого… - полковник помялся, подбирая верное слово, - ополчения на нашу сторону.
        - Где размещать?
        - Сперва разместим в поселке, а потом выделим им место на выбор - пусть строятся. Я думаю…
        - Так что мне своим-то сказать? - вклинился Еремей в разговор офицеров, напряженно перебегая глазами с одного на другого.
        - Ты еще здесь? Алексей Кондратьич, отправьте его вниз, пусть готовит сельчан к переброске.
        - Ура-а-а! - завопил мужик, пулей выскочил наружу и, не дожидаясь, пока казаки распутают веревочную сбрую, прямо на собственной заднице, в облаке снежной пыли стремительно скатился по склону вниз.
        - Жаль, что у нас нет фотографического аппарата, - покачал головой полковник при виде этого самоубийственного трюка, убедившись, что сорвиголова не только не свернул себе шею, но бодро выкарабкался из сугроба и поспешил к встретившему его всеобщим ликованием «табору». - Многие европейские и американские газеты выложили бы кругленькую сумму за документальное свидетельство сего мирового рекорда.
        - Да, мы, русские, такие! - гордо подтвердил есаул, подкручивая ус…

* * *
        Полковник Еланцев был с головой погружен в работу, когда его оторвал от бумаг деликатный стук в дверь.
        - Да-да, - с досадой отложил он карандаш. - Войдите!
        Для досады имелись резонные основания, поскольку Владимир Леонидович был уверен, что это опять кто-то из интеллигентской братии - Модест Георгиевич с очередным открытием на ниве зоологии или ботаники, которые в последнее время сыпались, как из Рога Изобилия, его коллега Гаврилович или главная сестра милосердия Ольга Сергеевна Браиловская по какой-либо нужде своего дамского кружка. Последнего визита полковник боялся больше всего, поскольку у всех дам давно уже были амуры с офицерами и, рано или поздно, этим отношениям следовало придавать официальный статус. Как при этом обойтись без священнослужителя Еланцев себе не представлял совершенно. Не в конторской же книге, по примеру большевиков, записывать новобрачных!
        Дверь приоткрылась, и, чуть пригнувшись, в тесную «каюту» полковника (поселок состоял всего из пяти длинных полубараков-полуземлянок, и мириться с теснотой приходилось всем) вошел высокий бородатый мужчина лет тридцати в длинном черном одеянии. Поискав взглядом, он перекрестился на крошечный дорожный образок, который Владимир Леонидович всюду возил с собой еще с первой своей войны, и замер, сложив руки на объемистом животе, ласково глядя на вопросительно поднявшего бровь полковника.
        - Вы ко мне, батюшка? - поинтересовался Еланцев, признав в вошедшем священника.

«Ого! Вот и решение проблем! Господь услышал мои мольбы…»
        - К тебе, сын мой, - пророкотал густым дьяконским басом священник, годящийся полковнику если не в сыновья, то в племянники, но никак не в отцы. - Разрешите представиться - отец Иннокентий. Настоятель храма села Корявое. Бывший.
        - Еланцев, Владимир Леонидович. Полковник. Некогда ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка. Тоже бывший.
        - Очень приятно, Владимир Леонидович.
        - Присаживайтесь, отец Иннокентий. И по какому же вы вопросу ко мне?
        Священник присел на краешек табурета для посетителей и степенно огладил бороду, прикрывающую наперсный крест. По всему было видно, что молодой батюшка изо всех сил пытается держать себя в руках, хотя заметно волнуется.
        - Приходом к тебе послан, сын мой, - начал он после паузы. - Волею Господа пришлось нам оставить свой храм нечестивым безбожникам…
        - Я знаю об этом, - кивнул Еланцев, уже понимая, куда клонит поп.
        - А посему пришел я просить соизволения заложить в селе Ново-Корявое часовню.
        - Почему же у меня?
        - Вы, полковник, единственная законная власть, - развел руками священник. - У кого же еще?
        Полковник помолчал.
        - А почему же Ново-Корявое, батюшка?
        - Миряне так решили, господин полковник.
        - А вы как к такому названию относитесь?
        - На все воля Божья… Благозвучием сие не особенно отличается, но что делать? Село Корявое стояло много лет перед тем, как меня назначили настоятелем тамошнего храма, - вздохнул отец Иннокентий…
        Часть 2
        Гаммельнский Крысолов

1

«Господи! Когда же закончится эта бесовская революция?..»
        Профессор Синельников, часто останавливаясь и подолгу отдыхая на каждом лестничном пролете, поднимался к себе домой. Парадное, превращенное «освобожденным пролетариатом» в некую помесь дровяного склада и отхожего места, отнюдь не радовало глаз. Да ладно бы хоть так! Нет, мало им удовлетворения материальных и физических потребностей - они берутся удовлетворить и, так сказать, духовные. И, как и во всем, - строить заново, так строить - начинают с «наскальных росписей». Однако кроманьонцы в отличие от своих далеких потомков хотя бы не умели писать.
        Опершись на палку, Аристарх Феоктистович прочел свежий образчик такого
«искусства», украсивший некогда сияющую венецианской штукатуркой «под мрамор», стену. «Буржуёв к стенки!» О, темпора, о морес![О времена, о нравы! (лат.)]
        Мог бы подумать хотя бы восемь лет назад блестящий профессор Московского университета, что когда-нибудь дверь перед ним будет распахивать не вышколенная прислуга, а ему самому придется, напрягая близорукие глаза, пытаться попасть ключом в неудобную замочную скважину.

«Черт знает что… Черт знает что…»
        Аристарх Феоктистович прошаркал растоптанными войлочными ботами по коридору, косо поглядывая на двери бывших ЕГО комнат, в которых ныне обретались вчерашние мастеровые и крестьяне, в последние годы заполонившие Первопрестольную. Особенно невыносимы были крикливые и непоседливые выходцы из бывших Западных губерний, охотно воспользовавшиеся ликвидацией пресловутой «черты оседлости». Профессор Синельников никогда антисемитом не был, и много этим фактом гордился в былые годы, но… Всему должен быть разумный предел.
        А все проклятое «уплотнение»! Из восьми комнат некогда безраздельно своей квартиры в Варсонофьевском переулке старик владел сейчас всего двумя. И за это еще нужно сказать «спасибо» новой власти - некоторых коллег по университету лишили и этого.

«Господи! И кто это только придумал, что в свой собственный кабинет я могу попасть, только отомкнув дверь ключом…»
        - Не зажигайте, пожалуйста, свет, - раздался негромкий голос откудато от книжного шкафа, и Аристарх Феоктистович выронил из разом ослабевших рук коробок со спичками, не преминувшими рассыпаться по полу.

«Неужели вор… - морщась от неожиданной боли за грудиной, профессор разом вспомнил все слухи о московских бандах, промышлявших в таких вот, как его, некогда богатых квартирах. - Этого еще мне не хватало…»
        В полумраке затеплился фонарик, освещающий все, кроме того, кто держал его в руке.
        - Извините, Аристарх Феоктистович, - извиняющимся тоном произнес «гость». - Я вас, наверное, напугал.
        - Что уж там… - проворчал старик, чувствуя громадное облегчение: подобной вежливости от вора ожидать было глупо. Да и что по зрелом размышлении взять у старого ученого? Нечего. Разве могут кого-нибудь в такое жуткое время заинтересовать ящики, наполненные окаменелостями, да ряды мало кому понятных трудов, прячущихся за стеклами единственного, сохранившегося от большой библиотеки шкафа? Разве что на растопку для печек-«буржуек» или на бумагу для самокруток.
        Сколько раз за последние годы профессор Синельников жалел, что не поддался на уговоры коллег перебраться в иные, более спокойные и цивилизованные места. В Сорбонну, например, или в Кембридж. Да тот же Гейдельберг, в котором провел студенческие годы, во многом родной и близкий город. А то и пересечь океан, где в Северо-Американских Соединенных Штатах, совершенно не затронутых Мировой войной, бурно расцветает теперь академическая наука. Нет, уперся, старый дурень, со своим патриотизмом… Кому нужен твой патриотизм в стране, в одночасье ставшей чужой? В стране, народ которой, о счастье которого так пеклась в свое время русская интеллигенция, и он в том числе, считает теперь всех, у кого нет мозолей на руках, своим классовым врагом? И рад бы сейчас уехать, да только никто давно не зовет, связи в Европе потеряны, письма не доходят… Ехать на пустое место? Увольте, господа, - он давно уже перерос неприхотливый студенческий возраст. Да и здоровье не то… Нет, кости старого профессора будут лежать в родной земле, подобно костям горячо любимых им мамонтов, индрикотериев и риноцериев…
        - Чем обязан? - суховато обронил Синельников, усаживаясь в свое кресло - ночной
«гость» проявил такт и не занял хозяйское место, а всего лишь примостился на крохотном пуфике, на который при чтении на ночь профессор клал ноющие от подагры ноги. - Мы с вами знакомы? Или вы по поручению кого-нибудь из моих прошлых знакомцев?
        - Увы, ни то, ни другое, - развел руками смутно виднеющийся в полумраке пришелец.
        - Я знаком с вами, так сказать, заочно.
        - Читали мои труды?
        - О, что вы! Сия премудрость не для моих мозгов!
        - Тогда я не понимаю, что привело вас в мою скромную обитель. Да еще в столь поздний час.
        Незнакомец явно не собирался ни грабить, ни убивать хозяина, поэтому первый испуг уже прошел, и интеллигент-пария уже уступил место вальяжному ученому мужу, хорошо знающему себе цену.
        - Я пришел, чтобы предложить вам, профессор, - просто и открыто заявил мужчина, лица которого Аристарх Феоктистович по-прежнему не видел, - возможность спокойно заниматься своим делом, не отвлекаясь ни на какие бытовые проблемы.
        - То есть уехать за границу? - понимающе кивнул ученый, не выражая ничем своего ликования: «Вот! Стоило только подумать!..»
        - Нет, - тут же последовал ответ.
        - Неужели где-то в многострадальной России имеется уголок, где проявляют интерес к окаменелым останкам давным-давно вымерших животных, которых ни подоить, ни зарезать на мясо нельзя? Даже сапоги из их шкуры не сшить, за неимением таковой. Не сохранилась-с!
        - Есть, профессор. Но довольно далеко отсюда.
        - Тогда сразу вынужден отказаться, молодой человек. Уже и годы не те, и вообще… Что я там найду такого, чего нет здесь? Те же, пардон, спартанские условия жизни, та же продуктовая карточка, то же презрение гегемона… Да еще переезд - катастрофичный сам по себе в нынешних условиях. Нет, мой друг, я вынужден отказаться сразу.
        - Я это предвидел.
        - Уж не потащите ли вы меня силой? - скрестил руки на груди профессор. - Напрасный труд, знаете ли…
        - Нет, - кротко ответил незнакомец. - Но у меня есть нечто такое, что несомненно вас заинтересует. Вот, держите…
        На стол перед Синельниковым, глухо стукнув о дерево, легла небольшая вещица.
        - Можете зажечь свечу, профессор. Лупа в левом верхнем ящике стола.
        - Все-то вы уже знаете… - недовольно проворчал старик, после нескольких неудачных попыток затеплив свечу.
        После пяти минут напряженного изучения неведомой кости Аристарх Феоктистович поднял на собеседника, умудрившегося снова остаться в тени, ошеломленный взгляд.
        - Где вы это взяли, молодой человек? Я пока не знаю точно, что это за животное - можно лишь приблизительно назвать семейство и род, но могу с уверенностью утверждать, что это - неизвестный науке вымерший вид! Вы совершили мировое открытие! Дайте, я пожму вашу руку, коллега!
        - Не стоит, - уклонился от рукопожатия ночной «гость». - Значит, я все-таки смог вас заинтересовать?
        - Конечно!.. Но… Но ведь кость не окаменевшая. Я бы даже мог с уверенностью утверждать, что это - живая кость. Животное еще совсем недавно было живо. Как такое может быть? Существа этого рода не дожили до современности сотни тысяч лет, а ближайшие их потомки за прошедшие тысячелетия разительно изменились. Вы что-то не договариваете!
        - Я не уполномочен здесь и сейчас говорить всё. Но могу заверить вас, что если вы согласитесь на мое предложение, то загадок, подобных той, что вы держите в руках, вас ждет немало. Итак, вы согласны?
        - Какой может быть разговор?!.

* * *
        Мужчина, сидящий перед Капитолиной Ледогоровой, особенной симпатии у нее не вызывал, но предъявленные им документы обязывали ее, скромную работницу Ростовского детского дома, не только выслушивать его речи, но и выполнять все его распоряжения. Так прямо и значилось в отпечатанном на машинке листке, скрепленном лиловыми печатями и подписями, от которых бросало в дрожь.
        А конкретно там говорилось, что председатель Главполитпросвета[Главполитпросвет - Главное управление политического просвещения, Наркомпрос - Народный Комиссариат Просвещения, ВЦИК (Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет) - высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) в 1917-1937 годах.] при Наркомпросе товарищ Крупская и председатель Деткомиссии при ВЦИК товарищ Дзержинский уполномочивают означенного «товарища Мартинса» производить из детских домов и трудовых коммун по всей территории РСФСР «выемку» детей бывших дворян, представителей духовенства, белых офицеров, чиновников царского, временного и прочих контрреволюционных правительств и прочих «врагов трудового народа» с целью водворения их в специализированные интернаты. При этом всем работникам детских учреждений предписывалось оказывать «подателю сего» всяческое содействие.

«Подумать только… - думала молодая женщина, изучая ничем не примечательное лицо визитера и не зная, на чем вообще на этом будто бы смазанном, как на плохой фотографической карточке, лице можно остановить взгляд. - До чего мы дошли: уже делим на настоящих и „бывших“ не только взрослых, но даже ни в чем не повинных детей…»
        Капитолине, да что там Капитолине - просто Капе, шел всего лишь двадцатый год, и ей было странно слышать обращение по имени-отчеству от мужчины, старше ее вдвое. Привычное «товарищ Ледогорова» - еще туда-сюда, но «Капитолина Никитична»… Так и хотелось оглянуться и посмотреть - может быть, загадочная Капитолина Никитична, которую девушка представляла себе дородной дамой с лорнетом, будто сошедшей с иллюстраций в дореволюционной «Ниве», стоит у нее за спиной и важно кивает в такт обволакивающим речам странного уполномоченного.
        Как назло, заведующий детским домом товарищ Порывайко, добрейшей души человек, не чаявший души в своих маленьких подопечных, несколько дней назад был вызван в Москву по каким-то неотложным делам, а его заместительница укатила по телеграмме о серьезной болезни ближайшей родственницы куда-то под Харьков. Так что единственным
«начальством» в старой барской усадьбе, теперь заполненной двумя сотнями бывших беспризорных, оставались лишь она и наполовину глухой после контузии, полученной еще на германском фронте, сторож Митрич, по совместительству выполнявший при
«красном приюте» функции истопника, дворника, конюха и извозчика.
        Если бы Капа действительно была «плотью от плоти, кровью от крови трудового народа», как выспренно писал в своих пламенных, но, увы, слабо рифмованных и ужасно безграмотных виршах безнадежно влюбленный в нее Костя Ломовой, заведующий клубом рабочей молодежи, расположенным неподалеку… Нет, она хорошо помнила свое
«буржуйское» происхождение, которое с грехом пополам удавалось скрывать вот уже шесть лет. Поэтому и было ей до слез жалко тех семнадцать ребятишек, которых неумолимая бумага вырывала из привычной среды и уносила в неведомый
«специализированный интернат», мнящийся девушке чем-то вроде каторжной тюрьмы или английского «работного дома», как она ее себе в силу молодости и слабого житейского опыта представляла. В основном по прочитанным когда-то тоненьким, истертым множеством рук до дыр книжкам о похождениях Соньки Золотой Ручки и
«Оливеру Твисту» Диккенса.
        Каково же там будет им, мальчикам и девочкам, старшему из которых едва исполнилось четырнадцать, а младшей - Лялечке Опанасенко, дочери расстрелянного чекистами гласного Екатеринодарской городской Думы, - всего шестой годик? Им было несладко и здесь, где дети «пролетариев» всячески шпыняли «недорезанных буржуев», повторяя, пусть неосознанно, взрослых, но что будет там?..
        - Нет, - решительно отложила она в сторону «мандат» и почувствовала, как сердце проваливается куда-то в желудок. - Я не могу отпустить с вами этих детей. Большинство из них еще слишком мало и…
        - А вам и не придется никого никуда отпускать, - улыбнулся «товарищ Мартинс» (бог знает, кто по национальности - прибалтиец, еврей, немец или кто-нибудь еще из многочисленных «интернационалистов», заполонивших за последние годы многострадальную Россию), в очередной раз преображаясь, будто вместо лица у него была гуттаперчевая маска, легко меняющая свои очертания. - Вот бумага, обязывающая вас сопровождать ваших подопечных до места их будущего жительства. И далее.
        - Как это «далее»? - обмерла девушка, даже не пытаясь сложить воедино буквы, внезапно пустившиеся в стремительный пляс, расплывающиеся, наезжающие одна на другую, прикидывающиеся своими товарками.
        - Да не волнуйтесь вы, - «товарищ Мартинс», будто фокусник, извлек откуда-то чистый, даже накрахмаленный платок и подал Капе, едва сдерживающей слезы. - Просто, думаю, что вам с ними там будет самое место. Вы ведь, Капитолина Никитична, сама из «бывших», а? Дочка купца первой гильдии Никиты Егоровича Ледогорова - я не ошибаюсь?
        Слезы так стремительно хлынули из глаз девушки, что ненавистная «гуттаперчевая» физиономия тут же расплылась во что-то невнятное, даже отдаленно не напоминающее обычное человеческое лицо…

* * *
        - Графиня, ты, как всегда, была на высоте!
        Откинувшись на подушки пролеточного сиденья, Виктор Кобылкин, известный в воровском мире бывшей Северной Пальмиры по кличке Барин, лениво наблюдал, как
«шестерки» выносят из только что ограбленной квартиры тюки с добром. Сыгравшая, как обычно, главную роль Вика Манская сидела рядом с ним, отвернувшись и пряча лицо под свисающей со шляпки вуалью. Ее трясла непрекращающаяся дрожь.
        - Перестать, Графиня, - покровительственно погладил ее по неестественно прямой спине главарь налетчиков. - Ну, перестарались мальчики. Что с того? Парой буржуев больше, парой меньше - какая разница?
        - Это ведь кровососы, Графиня, - встрял сидящий на облучке Вася Крапленый, правая рука главаря. - Народ обирают. А мы их. Прямо как этот… ну… О! Робин Гад!
        - Гуд, - процедила молодая женщина сквозь зубы.
        - Чё?
        - Робин Гуд. Когда ты наконец запомнишь, мясник?!
        - А чё? Я думал, это у него кликуха такая - Гад. Я знавал одного делового с Одессы, так у него вообще погоняло было - Му…
        - Заткнись! - лениво пнул подельника ногой в лаковом штиблете Барин. - Иди лучше посмотри, чтобы ребятишки себе чего не притырили. Грузите - и на хазу. Там разберемся, что к чему. Графиня, - обратился он к спутнице. - Давай поедем отдельно от этой братии. Вижу, что тебе их общество неприятно.
        - Да, Барин, - кивнула Вика, благодарно взглянув на бандита. - Давай уедем отсюда.
        - Чухонец! - махнул рукой отирающемуся рядом бандиту Барин. - Вези нас отсюда… Куда прикажешь, Графиня? В кабак? К Лямчику?
        Вике сейчас было все равно. Хотелось только забыться, отвлечься, провалиться в небытие, чтобы не стояли перед глазами содрогающиеся в агонии тела пожилой супружеской четы, плавающие в крови, хлещущей из раскроенных черепов. И водка вряд ли смогла бы смыть эту намертво впечатавшуюся в сетчатку картину. Только марафет… Марафет (воровской жаргон) - морфий, наркотик.]
        - К Лямчику.
        - О-о! Да ты серьезно сегодня настроена, Графиня! - Барин ткнул кулаком в спину Чухонца, бывшего извозчика, свое дело знавшего туго. - Давай на Ватный!
        Пролетка послушно закачалась на дутых шинах по брусчатке.
        Вика не слушала ленивую пустопорожнюю болтовню сидящего рядом мужчины, следя, как проплывают рядом редкие в столь поздний час освещенные окна. Подумать только - еще каких-то два года назад она, юная и наивная, почти любила этого напыщенного хлыща, нахватавшегося манер, при ближайшем рассмотрении подходящих к нему, как овечья шкура - волку. Он, так внезапно появившийся в ее жизни, казался таким сильным, уверенным, надежным. Почти как тот самый принц на белом коне из девичьих снов. Как ей, семнадцатилетней, льстило внимание взрослого, привлекательного внешне мужчины, да еще - принадлежащего к такой романтической профессии.
        Но сверкающие доспехи рыцаря очень скоро потеряли свой бутафорский блеск, а белый конь превратился в жалкую клячу неопределенной окраски… Дерзкому налетчику просто нужна была девушка для прикрытия. Невинное на первый взгляд создание, которому охотно откроют двери даже ночью даже самые подозрительные из потенциальных жертв. И всякие Дуньки и Маньки для этой роли не годились. Да и самому Барину было приятнее работать с броской, обладающей настоящими манерами девицей, чем с полуграмотными «Фёклами» с рабочих окраин. Близость настоящей княжны («Графиня», как ему казалось, звучало лучше, чем родовой титул), пусть даже бывшей, ему, сыну спившегося еще при «старом режиме» мастерового и прачки, льстила донельзя. Он даже не требовал от нее большего, чем просто быть рядом. Быть может, в нем, позабывшем и презревшем все на свете человеческие законы, еще сидело занозой генетическое преклонение раба перед своим господином.
        О, как хотелось Виктории освободиться из липкой паутины, которой Барин опутал ее с ног до головы. Платья, туфли, шляпки и нижнее белье по последней парижской моде, золотые «цацки» с «камушками» на многие тысячи старых, царских рублей, деликатесы и вина из лучших ресторанов… И марафет. А главное - кровь, кровь и кровь, которую проливала не она. Даже капля этой крови не попала на нее, не замарала. Но она все равно чувствовала себя перемазанной с ног до головы тягучей, липкой, мертвой черной кровью, похожей на ту, что текла из стариковских голов, разрубленных топором Васи Крапленого. И избавиться от огромного чувства вины можно было только одним способом… Существовали и другие, но молодое сильное тело, так и не познавшее толком любви, хотело жить и страшилось смерти больше, чем позора и бесчестия.
        Она не поняла, что произошло.
        Проезжающая по узкой темной улочке мимо темного зева проходного двора пролетка резко качнулась, дико всхрапнул мешком валящийся с козел Чухонец, дернулась, больно ударив острым локтем в бок девушки, рука сидящего рядом Барина, но тут же обмякла, выпустив сцапанный изза пазухи последним инстинктивным движением смертельно раненного зверя «наган». Что происходило рядом с ней, Вика не видела: она зажмурила глаза сразу же, как только в поле ее зрения попала торчащая из-под левой лопатки Чухонца нестрашная на вид металлическая спица, по которой весело бежала черная в полутьме жидкость. И думала лишь об одном:

«Все. Это возмездие. Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи… Лишь бы быстрее…»
        О своем оружии - маленьком дамском «брауниге», лежащем в миниатюрной сумочке, она даже не вспоминала.
        Пролетка еще раз качнулась, освободившись от лишнего груза, и незнакомый голос шепнул прощавшейся с жизнью девушке на ухо, овеяв полузабытым запахом «зубного эликсира», канувшего в прошлое вместе с мирной жизнью:
        - Не бойтесь, Виктория Львовна. Я не сделаю вам ничего дурного.
        - Кто вы? - чуть приоткрыла глаза Вика, изумленная своим именем, услышанным чуть ли не впервые за два года. Она так привыкла к «Графине», что порой дивилась странно звучавшему «Вика», «Виктория». А уж по имени-отчеству ее давно не звал никто…
        - Неважно. Мне поручено передать вам привет от вашего брата.
        - Сережа жив?!..

2
        Алеша проснулся от стука в дверь. Стучавший явно не имел никакого представления ни о такте, ни о том, что людям в пятом часу утра положено мирно почивать и видеть седьмой сон. Впрочем, в нынешнее сумасшедшее время слишком мало людей задумывались над такими тонкими материями, а вежливость и такт заменяли бумажка с неразборчивой печатью под названием «мандат» либо ее металлический аналог - пистолет системы
«Маузер» или что-нибудь попроще, отечественного производства. Причем второе, металлическое, - значительно чаще…
        В свои девятнадцать лет Алексей Еланцев все это знал очень хорошо, поэтому не стал искушать судьбу. Да и где сейчас найдешь хорошего плотника, чтобы смог установить на место сорванную с петель дверь?
        - Иду, иду!.. - крикнул он, зажег огарок свечи в оловянной кружке, нашарил босыми ногами растоптанные домашние туфли и, накинув на плечи гимназическую шинель, заменявшую домашний халат, вышел в прихожую.
        - Кто там? - спросил он через дверь, поскольку дурная привычка открывать без спроса канула в Лету вместе со старым добрым «довоенным» временем.
        - Гэ-Пэ-У! - услышал он в ответ страшную аббревиатуру. - Откройте, гражданин Еланцев, иначе мы сломаем дверь.
        Мешкать при таком представлении не полагалось, поэтому Алексей послушно сбросил цепочку и повернул на три оборота ключ в замке. Всетаки двадцать пятый год на дворе, новые власти изрядно приструнили бандитов, да и вряд ли стали бы те называть хозяина по имени…
        Едва кованая «собачка» перестала удерживать дверь, та властно распахнулась и в прихожую, оттеснив юношу кожаными плечами, ввалилось не то четверо, не то пятеро воняющих хромом, лошадиным потом и табачным перегаром «товарищей». Пистолетный ствол к виску хозяина никто не приставлял, острыми инструментами вроде финки или опасной бритвы не баловался, поэтому можно было смело считать, что это - представители закона. Правда, закон этот весьма смахивал на каторжные «понятия», но это уже мелочи.
        - Еще в квартире есть кто? - отрывисто спросил Алешу один из вошедших.
        - Нет, я один. И тетя. Но она болеет, не встает…
        С лестничной клетки вошел еще один «товарищ», заметно интеллигентнее на вид, не в кожаной униформе, а в пальто. Правда, не в шляпе, так ненавидимой «пролетариями», а в нейтральной кепке. Общее положительное впечатление от новой фигуры подчеркивали вызывающе цивильные очки в тонкой металлической оправе, сидящие на породистом носу.
        - Давайте пройдем в комнату, ТОВАРИЩ, - надавил «интеллигент» на последнее слово, подчеркивая этим, что «гэпэушники» явились в дом Еланцева не как враги. Слово
«товарищ» устанавливало между ним, сыном царского офицера, и «слугами народа» почти что знак равенства, не то что казенное «гражданин». Позже Алеше стыдно было признаться себе, но при этом обращении он испытал огромное облегчение.

«Кожаные» было двинулись следом за хозяином и гостем, но последний сделал останавливающий жест ладонью, и беспощадные «церберы Революции» покорно остались в прихожей.
        Алексей провел очкастого чекиста (недавняя смена аббревиатур ничего в их сущности не меняла) в свою крохотную комнатку, выгороженную из бывшей лакейской, и усадил в продавленное кресло, сам примостившись на углу по-прежнему расправленной тахты.
        - Алеша, - раздался из соседней комнаты (также бывшей части той же лакейской, разгороженной дощатыми щитами натрое) встревоженный тетушкин голос. - К нам кто-то пришел?
        - Ничего, тетя, - громко ответил Еланцев, делая знак насторожившемуся чекисту, что все в порядке. - Это ко мне. По службе.
        - Тетя, - пояснил он, понизив голос, гостю. - Жена брата моего отца. Старшего. Больна. Не встает.
        При общении с «пролетариями» он невольно перенимал их манеру общения рублеными фразами и презирал себя за такое «хамелеонство». Но что делать - надо было приспосабливаться, чтобы выжить…
        - Тиф? - поинтересовался чекист, опасливо косясь на дверь.
        - Нет, - махнул рукой юноша. - Тромбофлебит, осложненный полиартритом. Это не заразно, - на всякий случай успокоил он собеседника, вдруг засомневавшись, что тому понятны такие мудреные медицинские термины.
        - Хорошо, - успокоился чекист. - А то тиф, понимаешь, штука такая… Значит, вдвоем с тетушкой живете? Тесновато-о…
        - Что делать, - развел руками Алексей. - Квартирный вопрос. Слава бо… э-э-э… что хоть одну комнату на три разрешили разгородить. Зато отдельный выход, - похвастался он. - Правда, на черную лестницу.
        - Это я заметил, - покивал головой очкарик. - Очень удобно. Особенно если выйти куда ночью приспичит или придет кто… Никого не потревожишь.
        - Что вы имеете в виду? - теперь насторожился уже юноша. - Я по ночам никуда не хожу. Да и вы - первые ночные гости.
        - Да не волнуйтесь вы! Это я так - от чистого сердца. В самом ведь деле удобно: раз - и на улице. А то через парадное тащиться…
        По глазам за блестящими стеклышками было видно, что говоривший эти слова не такой уж простачок, поэтому Алеша решил держать ухо востро.
        - А какова, собственно, причина… - начал он, но гость перебил его.
        - Да не волнуйтесь вы! Все в порядке. Мы навели справки и выяснили, что вы, Алексей Владимирович, к Советской власти вполне лояльны, в войне ни на одной из сторон участия не принимали по причине малолетства… Вам ведь сейчас?..
        - Девятнадцать лет.
        - Вот, девятнадцать. Значит, когда мы Врангеля в Крыму прикончили, вам было всего четырнадцать. Нежный, так сказать, возраст. С отцом-белогвардейцем не виделись с девятьсот восемнадцатого…
        - Даже больше. Я в одна тысяча девятьсот восемнадцатом уже жил здесь, у тетушки и покойного дяди… То есть как белогвардейца? - дошли до него слова гостя. - Я ничего такого… Отец воевал на германском фронте, но потом…
        - Белогвардейца, белогвардейца, не прикидывайтесь, - ласково пожурил его гость, укоризненно качая головой в так и не снятой в помещении кепке. - Вам это отлично известно.
        Алеша обмер.

«Все! - стучало у него в висках. - Сейчас загребут под микитки и - на Лубянку. А оттуда - одна дорога…»
        - Да не бойтесь вы! Ишь, как побледнели! Ну и что с того, что знаете про отцовские делишки? Гражданская война когда закончилась… А вы себя зарекомендовали человеком Советской власти не вредным, даже полезным. В архиве, вот, служите, общественную работу ведете. В институт, вот, хотели поступать.
        - Не берут, - отвернулся Еланцев. - Происхождение не позволяет.
        - Ну, это дело, Алексей Владимирович, - улыбнулся тонкими губами чекист, хотя глаза его за стеклышками очков оставались пустыми и холодными, - поправимо. Если мы с вами поладим - органы могут походатайствовать за вас. Составить, так сказать, протекцию, старым языком выражаясь.
        Алексей сглотнул. Чекист его вербовал, и это было видно невооруженным глазом.
        - Что я должен сделать для этого?
        - Что? Да ничего особенного. Вот этот человек вам не знаком?
        Очкарик, не торопясь, извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок хорошей плотной бумаги и развернул.
        С рисованного портрета на Алешу глянуло абсолютно незнакомое лицо человека средних лет. Невзрачное, надо сказать, лицо - правильной формы с аккуратными ушами, бровями и носом, чуть широковатым узкогубым ртом и маленькими острыми глазками, прячущимися под тяжелыми веками. Без особых, как говорится, примет. Таких лиц на улицах столицы можно было встретить тысячи, если не десятки тысяч. Волос незнакомца видно не было - их закрывал невнятно прорисованный головной убор, который можно было принять за что угодно. За кепку, военную фуражку, шляпу-котелок и даже солдатскую папаху, постепенно выходящую из «моды» даже среди «гегемонов». Шея тоже пряталась за высоко поднятым воротником.
        - Совершенно! - облегченно ответил юноша, тщательно изучив мастерски прорисованный портрет: он страшился узнать в карандашных штрихах знакомые черты и был рад, что не узнал.
        - Вы внимательно смотрели? Внимательно? - внезапно гаркнул чекист так, что за тоненькой фанерной перегородкой снова заворочалась в своей постели тетушка. - В глаза мне смотреть! Внимательно смотрели?
        - Конечно… - залепетал Еланцев. - Я не знаю этого человека… И не видел никогда… А что, он…
        - Ну и ладно, - так же внезапно снова подобрел чекист. - Не знаете - и ладно. Нате, держите, - сунул он в руку юноше портрет. - И внимательно изучите на досуге.
        - Зачем…
        - Этот человек может в ближайшее время выйти на вас, Алексей Владимирович.
        - Но…
        - А вы сообщите нам, как только его увидите. Если визит будет внезапным - назначьте новую встречу. И обязательно предупредите нас. От вас и только от вас будет зависеть, как дела повернутся дальше. Поступите ли в институт, куда стремитесь, или…
        Говоривший сделал паузу, ожидая вопроса, но не дождался его и закончил сам.
        - Или. Но второй вариант, я думаю, вас не устроит. Так что внимательно изучите портрет. Вряд ли этот человек придет сюда - встреча может состояться где угодно. Но мы должны узнать о ней первыми. Позвоните по этому телефону или придете по этому вот адресу… - на стол легла исписанная бумажка. - Вы меня поняли? Вижу, что поняли. Не прощаюсь…
        Странный гость исчез, оставив Алешу с портретом в одной руке и мятым клочком бумаги с написанным от руки адресом - в другой.
        Через несколько секунд входная дверь громко хлопнула…

* * *
        - И что мы с этим Еланцевым добьемся?
        Следователь Черемыш, сидел за столом, уперев мощный подбородок в скрещенные перед собой руки, а оперативный агент Резник расхаживал взад и вперед по просторному кабинету, стараясь не наступать на светлые квадраты некогда великолепного, но теперь изрядно попорченного подкованными сапогами «шахматного» паркета.
        - Чего-нибудь, да добьемся.
        - Сомневаюсь.
        - Что, прикажешь приставлять агентов ко всем тремстам семидесяти из списка?
        - К тремстам семидесяти четырем.
        - Вот именно. Никто не выделит столько людей, Миша. Даже десяти процентов не дождемся.
        - И ты намерен обойти всех триста семьдесят четырех и каждому сунуть по портрету? Представляю себе реакцию Оси Шнеерсона, который все это будет рисовать!
        - Ну, допустим, Осю я так уж перетруждать не буду… Ты забыл про существование типографий, Миша. Можно распечатать портрет хоть стотысячным тиражом и оклеить им всю Москву.
        - Ага! Снабдив надписью «Wanted», как в любимой тобой Америке.
        - Да хоть бы и так.
        - И Крысолов тут же изменит внешность. Наденет дымчатые очки, отпустит усы и бороду… Мало ли что еще. Мы имеем дело с профессионалом высочайшего класса, Илья.
        - И что ты предлагаешь?
        - Ничего. Нужно думать, думать и думать.
        - А пока ты будешь думать, Крысолов будет нагло шастать у нас под самым носом. Нет, я буду действовать своим методом. К тому же никаких трехсот семидесяти портретов не понадобится.
        Резник торжественно положил перед следователем листок бумаги со столбиком фамилий.
        - Что это?
        - Я проверил весь список, и выяснилось, что вот эти люди - родственники офицеров, служивших в Белой Армии. Их было несколько больше, но часть из них уже успела скончаться - тиф, бандитские налеты и все такое… А остальные уже далеко отсюда - за кордоном и, к сожалению, недосягаемы.
        - И сколько их?
        - Ерунда. Всего лишь двадцать восемь.
        - Это радует. А остальные?
        - Увы, тут систематизировать не удалось. В основном ученые разных направлений.
        - Связаны с военным делом?
        - Очень немногие.
        - А остальные?
        - Тут голимая чехарда. И бывшие чиновники, и инженеры, и медики. Вплоть до типографских наборщиков, автослесарей и ветеринаров. Поверишь - нет: даже учителя гимназий!
        - Да-а-а… Набор более чем странный. И почему ты думаешь, будто именно на этих вот белогвардейских родичах мы его прихватим?
        - А потому что ими он интересуется прежде всего. Ты помнишь, как нам с тобой попал в руки этот список?..

* * *
        - Взвод Егорова - направо! Куда прешь, деревня? Направо, я сказал!.. Туда, туда… Егоров, когда научишь своих бойцов различать лево и право? Что значит
«малограмотные»? Все малограмотные. Я, вот, тоже университетов не заканчивал, а право и лево различаю!..
        - Товарищ Шляпников, прекратите заниматься разъяснительной работой. Вы забыли, что мы тут не строевой смотр приехали устраивать?
        - Виноват, товарищ комиссар. Не хватает времени с бойцами заниматься, понимаете…
        - Продолжайте, только без лирики. Если Крысолов уйдет из оцепления, нас с вами по головке не погладят.
        - Так точно!
        - И попрошу без шума.
        - Так точно, - вполголоса повторил командир и снова принялся командовать своим воинством, постепенно повышая голос.
        - Взвод Орловича перекрывает улицу… Семенихин! Твои орлы попарно по парадным. Никого не выпускать! Товарищ комиссар!
        - Что вам?
        - А если по крышам попробует уйти?
        - Шляпников… Мы оцепляем ВЕСЬ квартал. Вы думаете, что он сможет перепрыгнуть через улицу? Тут не менее двадцати аршин!
        - Не знаю… Может, и все двадцать пять… Да только ребята разное про него говорят…
        - Товарищ Шляпников! Я думал, что вы передовой боец, комсомолец, а вы верите в поповские бредни! Человек не в состоянии перепрыгнуть пропасть в двадцать аршин шириной! Двадцать пять - тем более!
        - Не знаю… Я как лучше хотел…
        - Свои домыслы оставьте при себе. Крысолов - такой же человек, как и мы. Не бесплотный дух. Он бандит, и мы должны его сегодня взять. Живым или мертвым. Лучше, конечно, живым.
        Бойцы рассредоточились по темным подворотням, и операция началась. Резник имел точные сведения, что человек, которого в его кругу именовали Гаммельнским Крысоловом или просто Крысоловом, сегодня ночует в квартире некоего Федора Константиновича Зварича, бывшего царского вице-адмирала, давно уже разменявшего восьмой десяток и лишь поэтому избежавшего в свое время карающего меча пролетарского правосудия.
        Гаммельнским Крысоловом неуловимого преступника окрестили не зря. При его непосредственном участии из Петрограда и Москвы неведомо куда исчезла масса народа, в большинстве своем «из бывших». И все бы ничего, да кое-кто из этих самых
«бывших» оказался позарез необходим молодому Советскому государству, борющемуся с разрухой. Попал он в поле зрения ГПУ еще в прошлом двадцать четвертом году, но мало кто сомневался, что таинственный Крысолов начал действовать гораздо раньше, когда загруженному по горло текущей работой ЧК было не до каких-то там пропавших физиков, металлургов и эпидемиологов.
        Первой мыслью опытных работников «щита и меча» РСФСР было очевидное: кто-то по заказу белоэмигрантских организаций организует переброску специалистов через до сих пор не слишком надежные, особенно на Северо-Западе, границы. Не хватало пока в погранвойсках ГПУ надежных бойцов, чтобы перекрыть все тропки контрабандистов на относительно спокойных рубежах новорожденных Прибалтийских республик и бывшего Великого княжества Финляндского! Были иные, гораздо более «горячие» направления: Туркестан, где спали и видели, чтобы задушить народную власть орды бывших баев, эмиров и прочих басмачей, Дальний Восток и Забайкалье, где окопались банды атамана Семенова и барона Унгерна, и панская Польша, точившая зубы на Советские Беларусь и Украину. Но заграничная агентура, действующая через работников Третьего Интернационала, не нашла «пропажи» ни в Европе, ни в Америке. Даже в Китае, в Харбине и Шанхае, не всплывали сгинувшие без следа «фигуранты», не говоря уже о тех краях, где эмиссары ГПУ чувствовали себя как дома.
        Тогда появилась гипотеза, что вредоносные западные разведки просто уничтожают физически потенциально полезные для Страны Советов кадры, чтобы осложнить ей восстановление после разрухи Гражданской войны и последующую индустриализацию. Не очень вписывались в общую картину, например, профессор филологии бывшего Санкт-Петербургского Ея Императорского Величества Университета, бывший товарищ железнодорожного министра Временного Правительства или специалист по вымершим животным, но на такие мелочи было решено не обращать внимания.
        Вот тогда-то и появилось впервые это прозвище, Гаммельнский Крысолов. Будто некий злобный карлик из старой германской легенды, свистя на дудочке, уводил из города людей, которых потом никто нигде и никогда не встречал…
        По лестнице нужного подъезда поднимались крадучись, обернув сапоги ветошью, чтобы не стучали подковки, вынув наганы и маузеры. На случай, если неуловимый Крысолов решит воспользоваться черным ходом, на темной лестнице, выходящей во двор-колодец, затаились сразу трое опытных агентов с приказом стрелять на поражение во все, что появится сверху. Будь то даже бродячий кот.
        Дверь с заранее хорошо смазанными петлями открыла прислуга, которая, кстати, и проинформировала «кого следует» о подозрительном незнакомце, обосновавшемся у адмирала. Поражаясь про себя, как такая огромная квартира умудрилась до сих пор оставаться в собственности одного человека при общем московском жилищном кризисе, агенты миновали анфиладу комнат и сконцентрировались у нужной двери, напряженно вслушиваясь в тишину.
        Минут пять ничего не происходило. Вдруг с улицы донесся истошный кошачий визг и пьяный мат. Это и был ожидаемый сигнал. Дверь слетела с петель от слитного удара нескольких тел.
        Но их уже ждали.
        Из темноты часто захлопали выстрелы, взвыл ужаленный пулей агент, зыкнул от чего-то металлического рикошет.
        - Огонь! - скомандовал Резник, и одинокому стрелку ответил шквал пуль…
        Когда зажгли свет, оказалось, что комната с распахнутым, побитым пулями окном пуста. Лишь в глубоком кресле сидел, откинув голову на высокую спинку, благообразный старец в распахнутом на окровавленной груди парадном морском мундире с черными орлами на золотых погонах. Возле правой руки адмирала на ковре дымился браунинг с опустошенной до последнего патрона обоймой. А в левой старик крепко сжимал побелевшими пальцами еще один, тускло поблескивающий мельхиоровой тупой головкой, патрон. Последний, так и не потребовавшийся, сберегаемый для себя…
        Бойцы было потянули с голов фуражки и кепки, но Резнику было не до сантиментов.
        - На крышу ушел, гад! Горбатко, Филин - за ним. Не уйдет!
        Через несколько секунд после того, как сапоги последнего из агентов скрылись в окне, с крыши донеслись выстрелы, загрохотала под каблуками жесть.
        - Назимутдинов! Помоги товарищам! - распорядился старший операгент, сам с остальными принявшись за обыск. За судьбу Крысолова он был спокоен: если его даже не удастся взять живым - пуля догонит. Ктокто, а прошедшие Гражданскую Горбатко, Филин и Рафат Назимутдинов были лучшими стрелками в управлении.
        Оказалось, что опоздали агенты всего чуть-чуть. Если бы не проклятая задумка с сигналом, Крысолов уже давно был бы взят и кололся, как сухое полено, выдавая подробности своих похождений. Ему и сейчас пришлось бежать чуть ли не нагишом, в одном исподнем, бросив верхнюю одежду, оружие (американский «кольт» сорок пятого калибра и что-то длинноствольное, неизвестной Резнику иностранной марки) и, главное, саквояж с вещами.
        В приподнятом настроении старший операгент спустился вниз к автомобилям, и тут его ждало жестокое разочарование…
        - Как ушел? Этого просто не может быть! Двадцать аршин перепрыгнуть человеку не по силам!
        - А он и не сам прыгал, - оправдывались наперебой бойцы. - Он к краю крыши подбежал… Мы думали, вниз броситься хочет, с жизнью покончить, раз больше ничего не остается, даже винтовки опустили, а он что-то к ограждению прицепил и как сиганет вниз! Думали все - амба! Виданное ли дело - шестой этаж! А он на веревке, оказывается, прыгал…
        Выяснилось, что, очутившись на крыше, Крысолов (а это, конечно же, был он) в два приема скинул последнюю одежку и остался совсем голым. И это было вовсе не сумасшедшим шагом спятившего от отчаяния человека. Голое тело, как оказалось, совсем не так хорошо различимо в темноте, как белое исподнее. И лучшие стрелки управления это вскоре смогли осознать в полном объеме.
        Но, раздевшись, неуловимый бандит совсем не остался безоружным. Неизвестно на чем у него на теле крепились метательные лезвия, но бежавший впереди всех Филин получил одну такую железку, чуть побольше американского безопасного лезвия
«Жиллет», в горло, и сейчас над ним бился, пытаясь удержать буквально вытекающую из могучего тела жизнь, управленческий медик, привыкший иметь дело в основном с покойниками. Естественно, что два уцелевших агента залегли, дав беглецу фору, которой он не преминул воспользоваться.
        Сорвав с пояса какой-то моток, голый Крысолов кинулся вниз, но не разбился о брусчатку тротуара, как ожидали разинувшие рты бойцы оцепления, а пролетел по пологой кривой в каком-то аршине над их головами и, высадив ногами окно в противоположном доме, исчез внутри. Все это заняло считаные секунды, и теперь вновь ускользнувшего от всесильного ГПУ преступника преследовать в лабиринте московских двориков было бесполезно…
        - Черт те что! - в сердцах ругнулся старший операгент, еще не зная, что в захваченном саквояже найдет среди разных весьма занимательных вещиц и небольшую, исписанную от корки до корки фамилиями и инициалами тетрадку…

3
        Алеша, как всегда в будние дни, полотно позавтракал (пролетарский общепит ему претил своей непритязательностью, а молодой здоровый желудок вполне позволял дотянуть до вечера), спустился по «своей» лестнице во двор, вежливо поздоровался со знакомым еще со «старых» времен дворником Хасаном и направился по давно досконально изученному маршруту на службу.
        Алексей Еланцев уже второй год как закончил учебу и поступил на службу в губернский земельный архив, куда его устроил по знакомству дядюшка, Николай Леонидович Еланцев, тогда уже смертельно больной и сокрушавшийся, что ничем больше не сможет помочь единственному любимому племяннику.
        - Власть приходит и уходит, дорогой мой Алешенька, - повторял седой как лунь старый архивариус, годившийся юноше не в дяди, а в дедушки (он был старше своего брата на целых двадцать лет). - А Россия остается. Эта пена, - он обводил все вокруг себя рукой, - рано или поздно уляжется. И что же мы будем иметь? Все придется начинать сначала? Нет, Алешенька, наша с тобой задача - все сохранить для будущего, а остальное пусть решают другие. Хотя бы твой батюшка, обретающийся сейчас со своей идеей бог знает где. Нет, он тоже служил России всем сердцем, и не его вина, что Отчизна не приняла его служения…
        Бедный, бедный Николай Леонидович… При обычной, размеренной и спокойной жизни он несомненно прожил бы еще лет двадцать как минимум и дождался бы вожделенных внуков, если не своих - чета Еланцевых так и осталась бездетной после смерти их единственной дочери, - то Алексеевых, но… Старуха Смерть всегда вносит свои коррективы в любые планы.
        После смерти горячо любимого супруга Надежда Станиславовна слегла и больше не вставала. Открылись приобретенные в голодные и холодные послереволюционные годы болячки… Словом, Алеше теперь нужно было заботиться не только о себе, но и о ней. А тут еще это проклятое ГПУ… Страшная организация. Попробуй только не уважь ее
«просьбу»…
        Погруженный в невеселые мысли, молодой человек прошел пару кварталов и собирался было вскочить на подножку подъезжающего трамвая, как истошный женский вопль за спиной заставил его вздрогнуть и обернуться.
        - Помогите! Помогите, люди добрые! - верещала какая-то броско одетая дама средних лет, судя по всему, «нэпманша» - одна из появившихся вдруг откуда ни возьмись легионов буржуа, благополучно переживших лихолетье, как тараканы за печью, и повыползших изо всех щелей, стоило кровожадному Гегемону научиться прятать свой оскал за неумелой и неубедительной пока улыбкой. - Помогите! Убили!

«Кого еще убили?» - только подумал Алексей, а ноги уже сами собой понесли его к стремительно росшей вокруг крикуньи толпе. Что поделаешь: молодость любопытна и легкомысленна.
        Как это сплошь и рядом бывает, переполох не стоил и выеденного яйца. «Убитым» оказался упитанный бутуз лет семи от роду в матроске и коротких штанишках по презираемой «пролетариями» и их отпрысками «буржуйской» моде. Никто, как выяснилось, этого насупленного и с трудом сдерживающего слезы крепыша пальцем не трогал - просто какойто беспризорник, подкравшись незаметно, сдернул с прилизанной головки «нэпманёныша» матросскую шапочку и теперь показывал язык в безопасном отдалении, напялив добычу на нечесаные вихры.
        Толпа тут же разделилась на немногочисленных защитников «обиженного ребенка» и большинство, считавшее, что «так буржуйскому отродью и надо», а немногочисленные колеблющиеся вроде Алеши никак не могли выбрать, к какой стороне примкнуть. Пожалеть действительно готового зареветь от обиды малыша мешало недовольство торгашами, безбожно обдирающими всех подряд, а поддержать злорадствующих - незримая граница между ним, потомственным дворянином, хоть и бывшим, и обретшим силу вчерашним быдлом.
        А страсти меж тем накалялись.
        Болью сердечной сквозили риторические вопросы «За что мы, братцы, кровь проливали? .», среди которых терялось исконно русское, душевное «Мальчонку-то пожалейте!..» без конкретной адресации - кого из мальчонок нужно пожалеть в первую очередь. Неосознанно цитировался классик, в это время нежившийся под итальянским солнышком и любящий Россию издали: «А была ли шапочка-то? А, может, шапочки-то и не было вовсе?..» И уже провозглашались привычные лозунги вроде сакраментальных «Бей кровососов!» и «Долой нэпманов!»…
        Слава Всевышнему, стихийный митинг попал в поле зрения Недремлющего Государственного Ока и до рукоприкладства не дошло. Откуда-то из перпендикулярной трамвайным путям улочки донеслась заливистая трель казенного свистка, и скопление народа начало еще более стремительно, чем собралось, рассасываться. Пообщаться со спешащим к «месту происшествия» милиционером в шлеме со звездой не хотелось никому, и в этом все без исключения участники давешней перепалки были солидарны. Возможно, в единственной из всех возможных житейских коллизий. Даже беспризорник и тот швырнул на брусчатку совершенно не нужный ему головной убор, из-за которого все заварилось, и задал стрекача - только грязные пятки засверкали.
        Минута, и зарыдавший наконец малыш, перепуганная мамаша и откозырявший им служитель закона остались в одиночестве, а Алексей наблюдал эту немую сцену через заднее стекло подкатившего, как никогда вовремя, трамвая.
        И только сунув руку в карман пиджака за мелочью на билет, он понял, что карман этот чуть ли не вывернут наизнанку и абсолютно пуст…

* * *

«Ну разве можно быть таким ротозеем, Алешенька! - звучал в ушах Еланцева голос тетушки, пока он шагал к месту службы. - Неужели ты не знаешь, сколько сейчас развелось карманных воров?..»
        К сожалению, Алексею это было очень хорошо известно. Бывали, так сказать, прецеденты, а все из-за того, что он, помня беспечное прошлое житье, никак не мог привыкнуть к необходимым мерам предосторожности. Теперь вот пришлось топать через полгорода на своих двоих, потому что проехаться «зайцем» по примеру большинства сограждан, не считавших подобный метод перемещения по городу большим преступлением, ему не позволяла совесть. А следовательно - на службу он теперь бесповоротно опоздал. Слава богу, начальник - старый друг покойного дядюшки просто пошумит для вида и не придаст опозданию самого прилежного из своих сотрудников особенного значения. Да и какая вообще спешка, прости господи, в архивных делах? Кому они вообще сейчас нужны - эти межевые книги двадцатилетней давности, десятины, наделы, статистические ведомости и напоминающие головоломку из детской книжки запутанные планы?
        Вот украденных денег жаль. Пусть там было всего каких-то рубль восемьдесят копеек, но они составляли солидную долю небогатого жалованья архивариуса. Полтинник предназначался на покупку съестного на обратном пути, и эту потерю можно было пережить - кое-какие запасы дома имелись, а вот на рубль у Алеши были иные планы. С ним он предполагал забежать в книжную лавку на Арбате. Что поделать - книги были главной слабостью молодого человека, и ради них он готов был отказывать себе в самом необходимом. Этот рубль сложился из тщательно откладываемых копеечек с новым советским гербом, похожим на распластанного краба, и нового теперь ждать не менее трех недель. А может, и больше, если учесть еще восемьдесят копеек, сгинувших без следа в руках неведомого вора.
        Погруженный в свои мысли Алеша брел по улице, ничего не видя и не слыша, и вывел его из прострации только какой-то прохожий, который, обгоняя, сильно толкнул зазевавшегося юношу плечом и даже не обернулся. Обычный пролетарий в сером кургузом пиджачке с поднятым воротником, руки в карманах, кепка на голове…
        - Извините… - чисто автоматически буркнул юноша ему вслед, естественно не дождавшись ответа.
        Как назло, по дороге попалась книжная лавка, и в витрине…
        Еланцев длинно вздохнул: эту книгу он искал давно, и тот самый пропавший рубль сейчас был бы как раз кстати. Он машинально сунул руку в пустой карман и не поверил себе - под пальцами шуршала какая-то бумажка. Не может такого быть! В только что пустом кармане?
        Ошеломленный юноша вынул бумажку на свет Божий и был разочарован. Чудес на свете не бывает - это, конечно же, была не денежная купюра, а половинка вырванной из ученической тетради странички, сложенная вчетверо. Но откуда она там взялась? Будто сомнамбула, Еланцев медленно развернул листок и прочел две строчки, написанные летящим почерком: «Следуйте по улице и сверните под арку дома номер
15».
        Кто мог написать эту записку? Алеша готов был поклясться, что еще пять минут назад в кармане ничего не было.
        Он автоматически глянул вслед удаляющемуся невеже как раз, чтобы увидеть, как тот сворачивает в проходной двор. Неужели записку подложил этот прохожий?
        Молодому человеку внезапно вспомнился ночной визит, и ему стало не по себе.

«Что делать? Бежать в ГПУ? Но кто мог меня видеть сейчас?..»
        Он украдкой оглянулся и увидел, что улица позади пуста. Никто за ним не следил.

«Вздор! Выбросить бумажку, забыть и никогда больше о ней не вспоминать!..»
        Он вынул из кармана записку, скомкал в кулаке, оглянулся, ища куда бросить, и не смог перебороть себя - кругом было полно окурков, битого стекла, обрывков газет, но мусорить на улице Алеша был не приучен.

«Кину в арке!»
        Поравнявшись с зевом проходного двора, он машинально бросил взгляд вверх и увидел жестяную табличку с номером «15» и потускневшей под слоем многолетней грязи, некогда золотой надписью вокруг «Застраховано в обществе Братьев Лемонье и K°». В полумраке арки смутно различалась чья-то фигура. Незнакомец ждал.
        Алексей сглотнул некстати наполнившую рот слюну и медленно, будто кролик в пасть удава, тронулся к поджидавшему его человеку…

* * *
        - А вы очень похожи на своего отца, Алексей Владимирович, - не представляясь, сообщил мужчина Алексею, когда тот остановился перед ним.
        Несомненно, это был тот самый тип с портрета, который чекист «подарил» Еланцеву. Уж кто-кто, а юный архивариус никогда не жаловался на свою зрительную память, тем более что это лицо он имел возможность изучить вдоль и поперек.
        Незнакомец был худощав, невысок - Алеша великаном себя не считал, но тот с трудом доставал макушкой до его подбородка - хотя впечатление слабосильного не производил. Вообще он показался молодому человеку похожим на сжатую пружину, готовую стремительно распрямиться. Распрямиться - и горе тому, кто окажется у нее на пути. Алексею почему-то на пути у него становиться не хотелось.
        - Вы знали моего отца? - спросил он, внутренне коря себя за глупый вопрос, но иного придумать просто не мог - в голове царила странная пустота.
        - Отчасти, - улыбнулся мужчина. - И сейчас знаю. Он передавал вам привет.
        Еланцев-младший смешался. Несомненно, визитер прибыл ОТТУДА. Из той далекой
«заграницы», где Алеше побывать так и не удалось и где, если верить советским газетам, «окопалось контрреволюционное отребье». Его долг, как советского гражданина, велел срочно бежать в ГПУ, чтобы помочь схватить и предать революционному суду этого врага «трудового народа». Но вот причислить себя к
«трудовому народу» молодой человек не мог. Не мог никак. Образ отца уже начал размываться в его памяти, но встать на сторону его противников юноша не смог бы никогда. Занимать нейтралитет, сколько это было возможно, - да, но стать врагом - никогда.
        - И где он сейчас? - задал Алеша наконец вопрос. - Во Франции?
        - Почему вы так решили?
        - Он же был белым офицером. Ротмистром, если не ошибаюсь.
        - Полковником. Но почему был? Он и сейчас полковник.
        - Даже так? Но особенного значения это не имеет. И он только просил передать привет?
        - Нет, не только. Я готов переправить вас к нему. Вы ведь хотите его увидеть?
        - Хочу, но… Я гражданин Советской России, господин… извините, не знаю, как вас по имени-отчеству…
        - Это неважно.
        - Я… Я не могу. Дело, которому служил мой отец, обречено, и я не хочу… Одним словом, я не хочу ничего менять в своей жизни.
        - Вы готовы всю оставшуюся жизнь служить в архиве? Большевикам?
        - Почему? Я намерен закончить университет…
        - Бесплодные мечты, мой друг. Клеймо «бывшего» будет довлеть над вами до самой старости. Если большевики не решат окончательно очистить от подобных вам и мне Россию задолго до того, как вы достигнете преклонного возраста.
        - Это вражеская пропаганда. Большевики готовы возвратить многое из старого. Тот же НЭП, попытки наладить отношения с Европой…
        - Это лишь временное отступление. Все очень скоро изменится. И изменится к худшему.
        - Я вам не верю.
        - Хорошо, - легко согласился незнакомец. - Я готов дать вам время обдумать мое предложение. Допустим - неделю. Вам это подходит?
        - Вряд ли я передумаю.
        - Как знать. Меня не ищите - я сам вас найду. И не говорите никому о том, что мы виделись. Пользы от этого не будет. Ни вам, ни мне…
        Алексей повернулся и пошел к выходу, но мужчина снова его окликнул:
        - Постойте. Может быть, с этим вам будет легче думать?
        Он протягивал юноше чуть помятый, хитро свернутый листок бумаги.
        - Почитайте на досуге.
        Подчиняясь гипнозу его голоса, Алеша развернул листок и прочел:

«Алеша! Дорогой мой сынок…»
        - Что же вы сразу… - поднял от письма взгляд молодой человек, но в арке уже никого, кроме него, не было.

4
        Поезд трясся на стыках рельсов уже седьмой день.
        Давно уже скрылись позади, в удушливом паровозном дыму Волга, башкирские степи, Уральские горы, шумная привокзальная площадь Челябинска, провинциально-сонный Курган, промелькнул еще один кусочек степи под Петропавловском, уплыл в ночь так и не увиденный толком Омск… Алеша, конечно, знал, что Россия велика - география в гимназии была у него одним из любимейших предметов. Но одно дело рассматривать бескрайние российские просторы на карте, следуя указкой за тоненькой красной линией, соединяющей Петроград с далеким Владивостоком, а другое дело - самому проехать без малого три тысячи верст и знать, что до финала еще ох как далеко.
        Конечно, разруха понемногу уходила в прошлое. До прежнего же порядка на железной дороге, который Алексей помнил по ежегодным поездкам с маменькой и няней на юг, к Черному морю (отцу, занятому на службе, всегда было недосуг, но для мамы с ее слабыми легкими Крым оставался единственным спасением до самого рокового шестнадцатого года), еще было далеко. Чего только стоили переполненные «купе», в каждом из которых вместо четырех, положенных по задумке неведомого конструктора, пассажиров, ютилось самое меньшее шесть-семь человек. Добавьте сюда безбилетников, с риском для жизни устроившихся на крышах, так что пассажиры купе половину дороги имели счастье любоваться в окно свисающими оттуда ногами в драных сапогах, лаптях, а то и голыми пятками в коросте несмываемой грязи. А постоянный гвалт, мат, вопли грудных младенцев, визг гармошек, порой игравших с разных концов вагона диаметрально противоположные мелодии? А грязь, вонь, едкий махорочный дым, висящий настолько плотными пластами, что казалось, будто на них можно подвесить пресловутый топор? А необходимость выскакивать на станциях, если требовалось
набрать кипятку, купить какой-нибудь снеди или элементарно справить нужду? А потом до хрипоты спорить с кем-то, преспокойно занявшим твое место на железном основании
«вас тут не сидело».
        Ничто не сплачивает людей так, как долгая совместная дорога. Еланцев-младший всегда плохо сходился с новым для себя человеком из-за врожденной скромности, деликатности и всего прочего, что папенька с солдатской простотой называл
«интеллигентским слюнтяйством». Но тут, в новой для себя обстановке, почувствовал, как эти качества куда-то улетучиваются сами собой. Уже на второй день пути он знал по именам всех своих соседей, вкратце ознакомился с их полными горестей биографиями и успел поведать свою, понятное дело, умолчав о некоторых подробностях, в это неспокойное время могущих оказаться роковыми. Да и стоило ли надеяться, что кто-нибудь из его товарищей поневоле отважится поведать первому встречному полную версию своей «Книги Жизни»? Поэтому дорожные рассказы воспринимались как чистая беллетристика, степень занимательности которой зависит исключительно от литературных талантов автора.
        Место у окна, напротив Алеши, занимал вальяжный седовласый мужчина тех лет, что еще нельзя назвать преклонными, но уже не поворачивается язык окрестить «зрелыми». Свою биографию он поведал охотно, и по всему было видно, что подверг ее цензуре совсем чуть-чуть. Да и чего особенного было скрывать университетскому профессору, всю жизнь посвятившему изучению давным-давно сгинувших с лица земли зверей и гадов? Последние волновали его гораздо больше тем, интересных остальным пассажирам, и за неделю пути все до тошноты наслушались душераздирающих историй о всяких индрикотериях, креодонтах и диатримах. В конце концов вымершие сотни тысяч лет назад древние непарнокопытные стали казаться Еланцеву кем-то вроде родственников, никогда не виденных, но вполне реальных, обладающих собственными характерами, привычками и недостатками. Дело дошло до того, что некоторые яркие образчики кайнозойской фауны даже начали являться к молодому человеку во сне, заводя длинные беседы на отвлеченные темы вроде очереди за кипятком на железнодорожной станции Аша или спертого кем-то у раззявы-лоточницы фунта ситного.
        Другой сосед, напротив, норовил завести разговор на злободневные темы, которые старый палеонтолог игнорировал напрочь. И говорить этот сухощавый, напоминающий колодезный журавль мужчина с холеными «британскими» усами щеточкой под длинным породистым носом мог часами и о чем угодно: от недавней смерти Патриарха Тихона до переименования столицы Норвегии Христиании в какое-то неприличное «Осло». На каждой станции эрудит, назвавшийся Семеном Дмитриевичем Загоруйко, накупал кипу газет и ненадолго замолкал, погрузившись в чтение, прерывающееся иногда яростными возгласами вроде «Ну, это вы, батенька, врете!» или одобрительным мычанием. Но зато после прочтения…
        Четвертым мужчиной в купе оказался человек на редкость молчаливый. Однако, несмотря на вполне нейтральный внешний вид, манеры с головой выдавали в нем особу духовного звания. За всю неделю назвавшийся Григорием Ивановичем попутчик вступал в спор всего два раза: первый, когда Семен Дмитриевич нелестно помянул покойного Патриарха, и во второй после громогласного утверждения профессора Синельникова, что теория эволюции англичанина Дарвина начисто отвергает Божий промысел. К ереси он относился беспощадно. В остальном же это был незлой человек, на которого всегда можно было положиться. Например, попросить приглядеть за вещами, отлучаясь на станцию, или, наоборот, прихватить кипяточку на свою долю.
        Кроме мужчин в купе ехали и две женщины: Василиса, «мешочница» под сорок, объявлявшая во всеуслышание по поводу и без повода, что едет «аж до самого Байкалу», и стройная, удивительно красивая, элегантно одетая, но, к глубокому сожалению Алеши, еще более молчаливая, чем священник, девушка. Первая «дама» сразу же взяла Еланцева под свою опеку, подкармливая «чем бог послал» из своих необъятных мешков и кулей, заполнявших все свободное место в их купе и паре соседних, расспрашивая о житье-бытье и защищая от нападок Загоруйко и Синельникова, беспрестанно упрекавших «молодое поколение» в отсутствии интереса к волнующим их проблемам. Девушка, назвавшаяся Викторией, постоянно была погружена в свои мысли и своим бледным лицом и ледяными манерами напоминала Алексею Снежную Королеву из андерсеновской сказки.
        Лишь ночью, когда вагон, угомонившись после дневного бедлама, засыпал, юноша, лежа без сна на самой верхней «багажной» полке, слышал, как она внизу мечется в ночных кошмарах, выкрикивает какие-то слова, больше похожие на собачьи клички, рыдает или смеется взахлеб.
        А утром все было по-прежнему, и он лишь иногда ловил на себе взгляд северных прозрачных глаз, зрачки которых были неестественно расширены. И от этого прекрасные глаза казались по-цыгански черными…

* * *
        Катастрофа разразилась на девятый день пути, когда до Кедровогорска оставалось всего ничего - где-то верст двести, а до той маленькой станции, на которой Алексей должен был, согласно инструкциям, полученным от «человека-невидимки», сойти, - не более двадцати пяти.
        В один прекрасный момент состав дернулся и встал прямо посреди леса, хотя никакой станции не было и в помине. Никто из пассажиров не придал этому значения - такие остановки и раньше случались частенько, причем никакой закономерности в них самих и их продолжительности не усматривалось. Поезд мог остановиться на пять минут, а мог проторчать где-нибудь в чистом поле несколько часов. Пассажиры шутили, что машинисты останавливают состав по личной надобности, когда «прижмет».
        - О! - раздалось из другого конца вагона. - Опять кочегар в кусты побежал!
        - Так ведь полчаса назад вставали уже, - откликнулся раздраженный голос.
        - А он молочка выпил да огурцом закусил! - жеребцом заржал кто-то. - Вот и пронесло!
        Под взрывы хохота население вагона обменивалось предположениями одно скабрезнее другого, и Алексей, против желания, вслушивался в эти образчики устного народного творчества, поражаясь, что сермяжный юмор, далекий от печатного, его уже почти не коробит.
        - А-а-а! Господин Еланцев! - раздалось над ухом, и молодой человек вскинулся, будто от удара плетью: над ним нависал, раздвинув губы в улыбке, тот самый чин из ГПУ, навещавший его памятной ночью.
        - Что ж это вы так перепугались? - притворно-участливым тоном поинтересовался чекист. - У меня вроде бы рогов нет, да и хвоста тоже. Куда же это вы направляетесь, Алексей Владимирович?
        - Да… я… - замямлил было Алеша, но чекист остановил его жестом руки.
        - Ничего. Еще успеете рассказать.
        Только сейчас юноша разглядел за спиной нежданного гостя двух красноармейцев с винтовками в руках. Примкнутые штыки и нахмуренные брови молодых парней - едва ли старше Алексея - не предвещали ничего хорошего.
        - И вас попрошу пройти, граждане, - мазнул безразличным взглядом по притихшему купе «гэпэушник». - С вещичками.
        - По какому праву? - вскинулся было «эрудит» Загоруйко, но тут же сник под рыбьим взглядом представителя власти.
        Громче всех возмущалась торговка, которая задержала сотрудников ГПУ на добрых полчаса, пока под ее истошные вопли изо всех укромных щелей не были вытащены все кули, пакеты, мешки и баулы, составлявшие «багаж» предприимчивой бабы. Руководящий ссаживанием задержанных агент кривился, морщился, судя по виду, разрывался между желанием отпустить скандалистку на все четыре стороны и долгом, но долг в конце концов одержал верх. Заткнуть же ей рот удалось, только убедительно пообещав
«шлепнуть на месте за спекуляцию».
        Больше всего неприятностям пассажиров были рады «зайцы», оккупировавшие крыши вагонов. Последних невезучих «обилеченных» еще выводили наружу, а население крыш уже заметно поредело, причем в освободившихся купе, как было видно через окна, разгорелись нешуточные баталии «за место под солнцем».
        Когда поезд, прощально прогудев, скрылся за деревьями, на насыпи осталось около семидесяти человек, окруженных редкой цепочкой красноармейцев с винтовками наперевес. Среди них Алеша с изумлением разглядел очкастого мужчину, принятого поначалу за многодетного папашу: вокруг него жалось не менее полутора десятков детишек обоего пола, от едва научившихся ходить карапузов до нескладных подростков.
        - Что вы намерены с нами делать? - выступил вперед пожилой мужчина, явно привыкший командовать. - Потрудитесь объяснить, милостивый государь!
        - Милостивые государи давно в Парижах, - лениво парировал очкастый «гэпэушник», делая какие-то пометки в растрепанном блокноте. - А что делать… Отвезем вас в Кедровогорск, запрем по камерам… Невиновных отпустим, конечно.
        - А остальных? - пискнул толстенький мужичонка, прижимающий к груди, как младенца, объемистый «сидор».
        - А остальных - в расход, - равнодушно бросил, не отрываясь от писанины, начальник. - Как злостную контру и врагов трудового народа.
        Толпа зашумела, и конвоиры заклацали затворами, наступая на нее и тесня штыками прочь от насыпи. Какой-то мужчина вдруг оттолкнул ближайшего к нему красноармейца и, неловко выбрасывая ноги и мотаясь всем телом, как марионетка в руках неумелого кукловода, бросился бежать по рыхлой, осыпающейся под ногами щебенке куда-то в сторону Москвы. Грохнул винтовочный выстрел, и беглец, схватившись обеими руками за затылок, рухнул ничком, медленно перекатился несколько раз вниз по склону и замер, уткнувшись в подступающие к насыпи кусты, еще больше став похожим на тряпичную куклу. Вика, оказавшаяся по воле случая рядом с Алешей, вскрикнула и порывисто прижалась к нему всем телом, пряча лицо на груди юноши, а он тут же дал себе слово отдать за нее жизнь, если потребуется.
        - Молодец, Рассулов, - похвалил «гэпэушник», неторопливо пряча блокнот в карман. - Метко стреляешь! Еще бы приказа ждал, так цены бы тебе не было.
        - Виноват, - сверкнул зубами раскосый смуглый красноармеец, передергивая затвор и выбрасывая тускло блеснувшую на солнце медью гильзу. - Больше не повторится.
        - Видали? - повернулся к оцепеневшей толпе начальник. - Так будет с каждым, кто осмелится сделать хоть шаг в сторону. Вопросы есть?
        - А как это выглядит в смысле социалистической законности? - хмуро поинтересовался мужчина в черной инженерской тужурке со споротыми петлицами.
        - Выглядит согласно мандату, - отрезал очкастый палач. - Вы являетесь врагами советской власти, и я имею право поступать с вами по законам военного времени.
        - Даже с теми, кого вы планировали отпустить, разобравшись?
        - Со всеми, без исключения.
        Больше ни у кого вопросов не нашлось…

* * *
        Алеша лежал в темноте на охапке елового лапника и смотрел в небо. Рядом тихонько посапывала Вика, против ожидания не отвергшая покровительства юноши, но молчаливо установившая между ним и собой некий невидимый барьер сразу после того, как немного успокоилась. Молодой человек был рад и этому - сама близость «ледяной красавицы», внезапно показавшей, что ничто человеческое ей не чуждо, будоражила кровь, позволяла представить себя могучим сверхчеловеком из переводных приключенческих романов. Алексею казалось, что он может свернуть горы и повернуть реки вспять ради девушки, которую он знал недавно, но уже был влюблен без памяти.
        Ах, если бы импровизированный лагерь в какой-то полуверсте от железной дороги не охраняли бессердечные «церберы»! Если бы нырнуть под спасительную сень деревьев и бежать, бежать, бежать рука об руку с Викой, пока хватит сил. А там, в конце пути, будет ждать папа, мудрый и сильный папа, который не только защитит сына от всех на свете чекистов, но и благословит их с девушкой…
        Наверное, молодой человек задремал, потому что не сразу понял причины возникшего в лагере переполоха.
        В темноте метались какие-то тени, скупо освещенные сполохами догоравших костров, у которых вечером грелись конвоиры («преступникам» костры разводить было запрещено), вразнобой бухали выстрелы, раздавались крики…
        - Бежим! - на Алешино плечо легла девичья ладонь, а в лицо глянули расширенные зрачки. - Бежим, пока суматоха не улеглась!
        И не он девушку, а она его потащила прочь от костров.
        Молодые люди бежали в ночь, не обращая внимания на больно хлещущие по лицу ветви деревьев, путаясь ногами в густой траве, спотыкаясь и падая, чтобы снова вскочить и бежать, бежать, бежать прочь, уноситься от неминуемой гибели. Пару раз над головами прожужжало, словно рассерженный шмель гнался за своими обидчиками, и Алексей понял, что эти безобидные насекомые - не что иное, как пули, подобные той, что днем сразила наповал так и оставшегося безымянным беглеца. И только темнота мешает стрелку взять верный прицел…
        - Наугад шмаляют, - задыхаясь, шепнула девушка. - Перепугались, легавые, вот и палят в белый свет!..
        Воровской жаргон показался таким инородным в устах Снежной Королевы, что юноша чуть едва не встал как вкопанный, только усилием воли заставив себя продолжить бег.

«А девушка-то непростая… - обалдевшей мухой билась о стенки черепа мысль. - А ты размечтался, глупый: принцесса, принцесса…»
        Выстрелы становились все глуше, пока не затихли совсем, отрезанные плотной стеной леса. Только тогда беглецы без сил повалились на мягкую опавшую хвою под могучим древесным стволом, напоминающим ростральную колонну. В основном - своими, теряющимися в темноте, огромными, как носы древних кораблей, сучьями.
        - Кто вы? - спросил Еланцев, ловя ртом прохладный ночной воздух, воздух свободы, казавшийся разгоряченному бегом юноше слаще любого нектара.
        - Какая вам, Алексей, право, разница? - девушка села и принялась брезгливо отряхивать платье от прилипшей хвои и паутины. Она на глазах снова превращалась в привычную Снежную Королеву.
        - Собственно, никакой… Но имею же я право знать, с кем меня свела судьба в лесной чаще? - улыбнулся Алеша. - Разрешите представиться, - он встал на ноги, картинно впечатал подбородок в грудь, заложил руку за спину и щелкнул каблуками воображаемых сапог со шпорами. - Алексей Владимирович Еланцев, бывший дворянин. Ныне… вернее, в прошлом, служащий губернского земельного архива.
        Вика приняла игру. Она тоже встала на ноги и присела в изящном книксене:
        - Виктория Львовна Манская-Тизенгаузен, бывшая княжна. Ныне… - она лукаво улыбнулась, передразнивая юношу. - Вернее, в прошлом, бандитка. Наводчица, - добавила девушка уже без улыбки, и лицо ее болезненно скривилось. - Бандитская подстилка, лярва подзаборная…
        Она порывисто отвернулась, уселась на землю, обхватила острые коленки руками и зарыдала.
        Молодой человек так и оставался стоять в позе опереточного гусара, пока не сообразил, что девушка совсем не играет. Тогда он тоже плюхнулся рядом с ней на колени и принялся неумело гладить ладонями вздрагивающие плечи, шепча нелепые и бессвязные слова утешения. Он никогда не был в подобной ситуации и просто не знал, как следует утешать женщину.
        Внезапно Вика повернула к нему мокрое от слез лицо и бросила с вызовом:
        - Не боитесь замараться о воровскую шлюху, господин хороший? Маруха шалавая не смущает? Кто знает, чего я там по хазам да малинам понацепляла, а? Может, люэс[Люэс (жаргон) - сифилис.] у меня!..
        Грубые слова били юношу будто пощечины. Он отстранился, но, разглядев затаенную боль в девичьих глазах, понял, что все слова - пустая шелуха, пена…
        Он крепко обнял совсем не сопротивляющуюся Снежную Королеву, разом растаявшую в его объятиях, и неумело прикоснулся своими губами к мягким, соленым от слез, ищущим губам спутницы…
        И какая, собственно, разница - ждала ли их утром смерть или свобода? Под молчаливыми сводами леса вершилось вековое таинство - очередной Адам нашел свою Еву…

5
        На группу товарищей по несчастью Алексей и Вика набрели к полудню следующего дня.
        Судя по тому, что за все утро они не слышали звука вагонных колес или паровозных свистков, железная дорога осталась далеко позади, поэтому как горожанам до мозга костей удалось не заблудиться в дремучем, не по-европейски густом лесу, а наоборот, выйти на людей - так и осталось тайной. Наверное, их ангелы-хранители, не зевавшие вчера, и сегодня не торопились отдыхать.
        Полтора десятка беглецов сгрудились возле крохотного костерка, разведенного по таежной манере прямо под корнями огромной лиственницы, чтобы дым убегал вдоль ствола вверх, будто по трубе. Разглядеть такой костер издали просто немыслимо.
        Опавшая хвоя и густо проросший сквозь нее папоротник гасили звуки шагов, но все равно один из сидящих спиной к приближающимся вскочил и направил в их сторону винтовку, заставив шарахнуться в сторону. В первый момент обоим показалось, что это - один из конвоиров, а кучка людей у огня - засада.
        - Свои, Федор Иванович, - махнул рукой один из сидящих у костра, и Алеша с огромным облегчением узнал в нем набившего за долгую дорогу оскомину «эрудита» Семена Дмитриевича Загоруйко. Но теперь он казался чуть ли не родственником.
        Спаслись все пассажиры Алешиного купе, кроме пожилого профессора. Даже «мешочница» Василиса, и та сумела ускользнуть от конвоиров, хотя и без своего ненаглядного багажа, а теперь деловито нанизывала на прутики шляпки собранных по пути грибов, обещая накормить всех на славу.
        - Гриб, он пользительность имеет! - вещала неунывающая баба, ловко пристраивая свои «шашлыки» возле костра. - Люди бают - сытнее мяса. Эх, жаль только сольцы нет… Все там осталось. Сожрут большаки мои харчишки и не подавятся. Ну, да и господь с ними. Как подумаю из какой страсти выкарабкалась - душа обмирает…
        - Не выбрались мы еще, - буркнул мужчина в инженерской тужурке, каким-то образом сумевший завладеть одним из карабинов конвоя и теперь придирчиво изучавший добычу. Алексей и Вика уже знали, что его зовут Федором Ивановичем Марьиным и в прежней, мирной жизни он исходил всю Западную Сибирь и Северный Урал с геологическими экспедициями. - Вон, три патрона всего в обойме осталось. Много с таким арсеналом не навоюешь.
        - Не каркай, ворона! - напустилась на него торговка. - Типун тебе на язык!
        - Он прав, - вздохнул «многодетный» мужчина, сумевший сохранить лишь пятерых мальчиков из своего «выводка», шестого ребенка - маленькую, удивительно серьезную и молчаливую девочку - держала на руках миловидная молодая женщина с заплетенными в толстые косы соломенными волосами. - Поэтому нам нужно избегать любой встречи с преследователями.
        Желающих возразить не нашлось.

«Обед» прошел в гнетущем молчании. Даже говорливый обычно «эрудит» Загоруйко, и тот не пытался начать один из привычных диспутов. Детишки и те сидели тихо, не шалили и не перешептывались. Тень беды висела над горсткой затерянных в необъятной тайге беглецов, словно грозовая туча. - И что дальше? - нарушил молчание один из мужчин, опекавший женщину лет тридцати пяти, некогда, наверное, очень привлекательную, но теперь изможденную какой-то серьезной болезнью - красные, лихорадочно блестящие глаза, желтоватая кожа, чахоточный румянец на щеках. - Двигаться наобум - самоубийство. В любой момент мы можем наткнуться на засаду.
        - Тем более что Викентий Савельевич велел дожидаться его тут, - поддержала пышная дама бальзаковского возраста, не выпускающая из рук вместительный ридикюль: она одна из немногих умудрилась сохранить свои пожитки.
        - Ерунду говорите! - заспорили сразу трое пассажиров, видимо, из другого вагона, Алеше незнакомые. - Дождемся тут, что чекисты нагрянут и всех нас к стенке поставят. Может, Викентия Савельевича вашего уже взяли, теперь он их сюда ведет?
        Спор грозил затянуться, но тут все разом заметили еще одного человека, появившегося неслышно, будто тень.
        Даже бывалый геолог и тот не услышал приближения чужого, а вскочил на ноги, запоздало вскидывая оружие, когда тот уже направлялся к костру, ведя за собой еще нескольких бедолаг. Двух подростков - мальчика и девочку из поредевшего «выводка», высокого пожилого мужчину с военной выправкой и круглолицего юношу одних лет с Алексеем и Викой. К огромной радости Федора Ивановича, в опущенной руке он нес еще одну винтовку и ремень со свисающими с него тесаком в ножнах и четырьмя матерчатыми подсумками. В таких, как было известно Алеше еще со слов отца, солдаты хранили обоймы для винтовок.
        - Поздравляю вас, Викентий Савельевич! Теперь мы вооружены на славу.
        - Я не рекомендовал бы чересчур полагаться на оружие, - сразу охладил его пыл тот, выручая два подсумка, снятых с ремня. - Красные располагают подавляющим численным превосходством, и ввязываться в бой попросту глупо. Наша цель - продвигаться вперед по возможности скрытно, пока мы не будем в безопасности.
        - А вы знаете, куда идти? - подозрительно спросил Григорий Иванович. - Вы что-то не очень похожи на куперовского следопыта.
        - Знаю, - спокойно ответил «следопыт», и Алеша вдруг понял, что Викентий Савельевич - не кто иной, как тот самый «человек», который должен был встретить его на станции и сопроводить к отцу. Он даже, как ему казалось, уловил сходство между ним и тем, оставшимся безымянным человеком из Москвы. Такая же малопримечательная внешность, кошачьи манеры… Судя по тому, как Вика сжала тонкими холодными пальцами его запястье, она тоже поняла, кто этот человек.
        - Но при всем при том оружие нам все-таки не помешает, - резюмировал «следопыт» и спросил, обведя всех присутствующих взглядом: - Господа, кто из вас в достаточной мере владеет винтовкой? Прошу вас, прежде чем отвечать, хорошо подумать, поскольку от вашего умения будет зависеть жизнь нашего небольшого отряда.
        - Я могу… Я… - поднялось несколько рук, но Викентий Савельевич выбрал почему-то одетого в гражданское платье священника, немало разочаровав Алешу и раздосадовав военного, пришедшего со «следопытом». Но спорить никто не стал. Тем более что тесак мужчина вручил Еланцеву, вполне серьезно посоветовав зардевшемуся от такой чести юноше поупражняться на досуге в фехтовании.
        - А вы? - ревниво спросил «эрудит» Загоруйко, тоже тянувший руку за оружием, но обманутый в своих ожиданиях. - Как же вы сами?
        - Я? Я обойдусь, - скромно ответил «следопыт», чему-то улыбнувшись. - Своими силами, - добавил он после некоторой паузы.

* * *
        Маленький отряд выступил через полчаса, под руководством действительно знающего свое дело Викентия Савельевича, тщательно уничтожив следы своего пребывания. К изумлению Алеши, читавшего про такие премудрости только в книжках про североамериканских индейцев, оказалось, что он заблаговременно вырезал кусок дерна с места, где был разожжен костер. Вырезанный пласт встал на свое место, будто крышка канализационного люка на колодец, и теперь даже самый придирчивый взгляд не смог бы разглядеть место, где только что пылал огонь.
        Туда же, под дерн, отправился весь небогатый мусор, оставленный беспечными беглецами, а оброненную торговкой безделушку, ярко блестевшую на рыжей опавшей хвое, нашедший ее «следопыт» с галантным поклоном вручил растяпе, рассыпавшейся в благодарностях.
        Теперь он возглавлял отряд, двигаясь своим неслышным скользящим шагом в десятке саженей впереди остальных. Женщины и дети были поставлены в середину, в том числе, как это ни было грустно Алеше, и Вика, ежеминутно оглядывающаяся теперь на своего рыцаря, ставшего за прошедшую ночь более чем знакомым. Замыкали колонну вооруженные винтовками геолог и священник.
        - Вы понимаете, что происходит? - шепнул Еланцеву на ухо «эрудит» Загоруйко, пристроившийся сбоку, и по этому вопросу юноша понял, что тот никаким боком к числу «избранных» (Вика ночью все рассказала ему о своей ночной встрече, и теперь он твердо знал, что не одинок на пути к отцу) не относится. А значит, терпеть этого неприятного ему человека придется лишь до некого загадочного пункта, где Викентий Савельевич пообещал расставить точки над «i».

«Скорее всего, его, торговку Василису, священника и еще нескольких он направит в Кедровогорск, - размышлял молодой человек. - А меня, Вику и оставшихся сопроводит к папе и Викиному брату. И приключение наше закончится…»
        - Не совсем, - решил он не раскрывать всех карт. - Но думаю, что Викентий Савельевич знает, что делает. Я готов ему поверить.
        - А я - нет! - «эрудит» явно нервничал. - Какие-то игры в следопытов, прости господи! К чему все это? Разве непонятно, что мы все стали жертвой чудовищной ошибки? Нас спокойно отвели бы в Кедровогорск и…
        - И поставили к стенке, - вклинился в разговор мужчина с военной выправкой. - Я, к вашему сведению, полковник артиллерии в отставке. Мой сын…
        Поняв, что старик-военный тоже «избранный» и вот-вот раскроет их секрет непосвященному, Алеша изо всех сил наступил ногой на тупоносый «баронский» сапог болтуна, заставив того сбиться с шага.
        - Что вы делаете, молодой человек? - выпучил тот на юношу выпуклые, как у покойного Государя-императора, голубые глаза. - Вы с ума сошли? Да вы мне всю ступню оттоптали! Да будь я помоложе…
        - Прошу прощения за свою неловкость, сударь, - внимательно посмотрел тот в глаза полковнику. - Но я думаю, что разговаривать на ходу вредно для здоровья. Дыхание сбивается и вообще…
        Старик открыл было рот, но что-то вовремя сообразил, вспыхнул и отстал на несколько шагов, бормоча что-то про себя. К огромной радости Алексея, «эрудита» произошедший инцидент нисколько не насторожил, только перевел его мысли на иные рельсы и битый час, иногда вставляя «Да-да! Конечно!..», он вынужден был выслушивать точку зрения Семена Дмитриевича на политику английского правительства,
«Балканский вопрос» и какой-то неведомый «пивной путч», случившийся пару лет назад в Германии. В Баварии, кажется.
        Несомненно, Загоруйко готов был разглагольствовать до самой ночи, если бы не гулкий выстрел, раздавшийся впереди, из-за деревьев, где скрывалась голова колонны. При этом звуке Алексей с трудом вытащил из тугих ножен тесак, а «эрудит» оборвал речь на полуслове и схватился за сердце. Мгновение спустя их обогнали вооруженные карабинами Григорий Иванович и Федор Иванович. Строй смешался, и юноша бросился к своей возлюбленной, побледневшей как смерть, но державшейся стойко и не выпускавшей из рук изящной сумочки.
        Причина переполоха выяснилась очень скоро и потрясла всех.
        Бездыханный Викентий Савельевич лежал посреди небольшой полянки, сраженный наповал из какой-то древней пищали, прикрученной веревкой к стволу лиственницы. Черная
«суровая» нитка тянулась от спускового крючка поперек тропы, и «следопыт», видимо, задел за нее ногой, встав под смертельный выстрел, разворотивший ему всю грудь.
        - Западня на крупную дичь, - авторитетно заявил геолог, опершись на карабин, будто на посох, тогда как над телом покойного хлопотали Василиса и один из мужчин, назвавшийся врачом, а Григорий Иванович, прислонив оружие к сосновому стволу, творил молитву, широко крестясь и заведя очи горе. - Варварское изобретение сибирских инородцев. Негодное ружье или самострел привязывают к дереву на звериной тропе, а веревочку маскируют так, чтобы животное наступило и привело адский механизм в действие. Сколько людей гибнет при такой, с позволения сказать, «охоте»
        - вы бы только знали… Да-а, не повезло нашему Натти Бумпо,[Натаниэль Бумпо - охотник, герой серии романов американского писателя Фенимора Купера «Зверобой»,
«Следопыт», «Последний из могикан» и т. д., ставший синонимом «лесного человека».] не повезло…
        - Постойте! - воскликнул «эрудит». - А как же мы? Как мы найдем дорогу в этих дебрях?
        - А зачем тебе дорога? - вдруг поднялась на ноги Василиса, только что охавшая и ахавшая над окровавленным телом проводника, и Алеша поразился перемене, случившийся не только с ее голосом, но даже с лицом.
        Куда только девалась крикливая, недалекая, неграмотная баба. Перед остолбеневшими беглецами, презрительно глядя на них из-под падающих на глаза волос, стояла уверенная в себе, решительная женщина, что-то прячущая левой рукой под расстегнутой кофтой, а правой рукой…
        В правой руке она сжимала большой вороненый пистолет, и черный зрачок ствола диаметром чуть ли не в царский серебряный пятак смотрел на недавних товарищей по несчастью.
        - Василиса! - попытался подняться на ноги врач, но женщина коротким движением обрушила рукоять своей «пушки» ему на голову, и он без звука повалился на тело мертвого проводника.
        - Какая я тебе Василиса… Эй, положи оружие! - направила она ствол на пришедшего в себя геолога, и тот, поколебавшись, прислонил свою винтовку к сосне, рядом с оружием все еще молящегося священника. - И руки, руки поднимите все!
        Никто не ослушался.
        - А тебе что, Алеша, особое приглашение нужно? - перекочевал зрачок ствола на Еланцева, сжимающего в руке обнаженный тесак. - Положи ножик, миленький! Положи, яхонтовый мой, а то я не посмотрю на твою молодость глупую - враз зазнобу твою осирочу.
        Алексей взглянул на умоляюще смотрящую на него Вику и бросил оружие на землю.
        - Ну, вот и ладушки, господа мазурики, - улыбнулась женщина-хамелеон. - Эй, малец!
        - подозвала она одного из подростков, жавшихся к своему воспитателю, - рыжего, конопатого мальчишку, угрюмо глядящего на нее из-под отросшей челки. - Принеси-ка сюда винтовки и эту живопырку. Да без глупостей у меня - уши оторву.
        Когда приказание было исполнено, «Василиса» по-мужски сунула пистолет за опояску юбки, подняла один из карабинов и один за другим, с четкими интервалами, три раза выстрелила в воздух. Затем взяла второй и выстрелила еще трижды.
        - Ну, вот и все, - весело сообщила она беглецам, словно овцы без пастуха снова сбившимся в кучу. - Теперь остается только ждать…

* * *
        Ждать пришлось недолго.
        Уже через полчаса из-за деревьев послышалось лошадиное ржание, весело перекликающиеся голоса и вконец павшие духом беглецы были окружены вооруженными конниками.
        - Молодцом, товарищ Искра! - соскочил с коня рядом с довольно улыбающейся
«Василисой» очкастый гэпэушник. - Узнаю, узнаю тебя. А я-то думал, что ты вконец обабилась на конторской работе.
        - Есть еще порох в пороховницах, - ответила та. - И чутье на контру не притупилось. Сразу я этого хлюста заподозрила, - толкнула она ногой безвольно мотнувшееся на траве тело Викентия Савельевича. - Если бы ты, Илья, меня послушал
        - по лесу бегать не пришлось бы. Еще в Уфе взяли бы белую гниду. Вот что я у него нашла!
        Женщина-оборотень протянула очкарику сложенный вчетверо листок бумаги, заляпанный с одного края кровью.
        - Ну-ка, ну-ка… О! Да это же карта!.. Ну, ты даешь, Инга. Теперь мы все осиное гнездо раздавим одним махом. Надо срочно телеграфировать Михаилу в Москву, пусть доложит, кому следует, поднимем здешних чекистов, красноармейцев и прихлопнем всю лавочку!..
        - С-с-суки краснозадые! - вдруг отчаянно, срываясь на визг, выкрикнула Вика, и Алеша увидел в ее руке маленький блестящий пистолетик, похожий на детскую игрушку.
        - Не-на-ви-жу!!!..
        Ошеломленные красноармейцы даже не успели вскинуть оружие, как девушка вытянула руку и четыре раза выстрелила в шарахнувшихся в стороны главарей. Звук пистолета звучал несерьезно, но Инга, ругнувшись по-мужски, выронила из руки выхваченный было пистолет, схватившись за плечо ладонью, сквозь пальцы которой толчками выплескивалось красное, а очкарик бросился ничком на землю, закрывая руками голову.
        Вику тут же сбили с ног, навалились, с хрустом выкрутили из руки уже бесполезное оружие с расстрелянным магазином. Один из красноармейцев уже перехватил винтовку, готовясь пригвоздить бьющуюся девушку к земле штыком… Алексей отчаянно рванулся к ней на помощь, жалея, что в руке нет сейчас хотя бы того же тесака, но низкорослый кривоногий солдат, вроде бы тот самый Рассулов, застреливший у железнодорожного полотна беглеца-неудачника, выбросил вперед окованный железом приклад, и юноша согнулся пополам от невыносимой боли в животе.
        Стоя на коленях, сквозь залитые слезами глаза он увидел, как окровавленная мегера оттолкнула бойца со штыком, ударом ноги в грудь повалила наземь привставшую было Вику и принялась жестоко избивать ее, сыпля матерщиной. В ужасе от увиденного, беглецы прижались друг к другу, прикрывая ладонями глаза детям.
        - А что с этими делать? - спросил один из красноармейцев, окруживших кучку пленных забором стальных игл.
        - Кончайте всех! - прохрипела, будто бесноватая, Инга-Искра, которую, прилагая немалые усилия, оттаскивал от лежащей неподвижно, будто изломанная кукла, девушки очкастый Илья. - В расход белую сволочь! И баб их и щенков! Штыками, штыками! Нечего зря патроны на эту мразь тратить…
        Рассулов с кривой ухмылкой на неподвижном восточном лице толкнул ногой Алексея наземь, перехватил винтовку и занес штык над распростертым телом. Юноша увидел солнечный блик, сверкнувший на плоской грани, и устало опустил веки.

«Все кончено, - снулой рыбой проплыла мысль. - Папа… Вика…»
        Земля под ним давно уже гудела тяжелыми ударами, но он не придавал этому значения, считая тяжкой поступью посланцев Смерти. Но вместо ожидаемого острого удара в грудь он ощутил вдруг нечто жидкое и горячее, брызнувшее ему на лицо.

«Да он что, мерзавец, с ума сошел! - взъярился только что готовившийся проститься с жизнью молодой человек. - Да я его за это!..»
        Он распахнул глаза и сквозь багровую пленку увидел кружащегося перед ним в нелепом танце Рассулова, пытающегося обеими руками сжать распластанную до горла голову, брызжущую во все стороны красным. Половинки сложились неровно, и поэтому страшное, с глядящими в разные стороны глазами, лицо напоминало размалеванную киноварью дикарскую маску, расколотую вдоль. Видеть это было невыносимо. Дотянувшись до валяющейся рядом липкой от крови винтовки, Алеша четко, как на скаутских занятиях, ткнул смертельно раненного красноармейца штыком в грудь, заставив опрокинуться навзничь. От удара о землю разрубленная голова глиняным горшком распалась на две половинки, вывалив на траву нечто студенисто-дрожащее. От вида этой мерзости юношу скрутил рвотный спазм…
        Опираясь на «трофейное» оружие, он кое-как поднялся на ноги и огляделся.
        Все происшедшее заняло какие-то минуты, если не секунды, но положение на лесной полянке разительно переменилось.
        На сцене появились новые персонажи - кавалеристы с тускло блестящими сквозь покрывающую клинки кровь шашками наголо, восседающие на взмыленных конях. Их было меньше, чем красноармейцев, но преимущество было на стороне пришельцев. Четверо уцелевших в яростной атаке красных, побросав оружие, стояли с поднятыми руками, а разгоряченные боем казаки, - Алексей узнал их по лихо заломленным набекрень фуражкам и штанам с лампасами, - не пряча оружие разъезжали между ними и оцепеневшими пленниками, словно надеясь на какое-либо опасное движение со стороны противника. Чтобы пресечь его просверком разящей стали…
        - Где моя сестра? - едва не наехал на все еще сжимающего в руках винтовку Еланцева молодой офицер с удивительно знакомым лицом. - Отвечай, собака!
        Только тут юноша вспомнил про Вику и кинулся к ней, лежащей навзничь в истоптанной траве, но его опередил все тот же офицер, рухнувший перед девушкой на колени.
        - Вика-а-а-а!.. - ввинтился в уши полный страдания голос.
        Девушка не отвечала, и офицер, скрипнув зубами, поднялся, шагнул к пленным, на ходу вынимая из ножен шашку…
        - Постой! - перехватил его руку усатый казак с золотыми погонами на плечах. - Погоди, Сергей. Ты же не палач. И не судья. А эту мразь нужно судить.
        Алеша всего этого не видел, стоя на коленях над бледной и неподвижной любимой и не находя в себе сил, чтобы прикоснуться к ее телу. Прикоснуться и ощутить холод смерти. Но, наконец пересилив себя, прикоснулся к окровавленному виску губами…
        И под ними чуть-чуть шевельнулась жилка.
        Не веря себе, Алексей припал к девичьей груди, бесстыдно обнаженной разорванным до пояса платьем, и ощутил слабое биение сердца.
        - Она жива! Вы слышите? Она жива-а-а-а!!!..

6
        Оказалось, что есаул Коренных и корнет Манской, выехавшие с двумя десятками казаков встречать долгожданную группу беженцев из Москвы и не дождавшиеся их близ станции, оговоренной заранее, выяснили у очевидцев пленения части пассажиров приблизительное место и поскакали туда.
        Они опоздали. Возле железнодорожного полотна был обнаружен лишь труп неизвестного мужчины, застреленного в затылок, а следы вели в тайгу.
        Слава богу, в отряде оказался хороший следопыт, и казаки устремились в погоню. Жаль, что тайга - не ровная степь, а потому и двигаться так быстро, как хотелось бы, не получилось. К тому же они были на красной территории, и за любым кустом могла прятаться засада.
        На второй день, заслышав отдаленную стрельбу, отряд есаула позабыл об осторожности.
        На движущийся по следам передовых сил обоз с пленными они выскочили неожиданно для себя и еще более неожиданно для конвойных, даже не успевших взяться за оружие и до последнего человека полегших под клинками разъяренных мстителей.
        Наскоро выяснив, что его сестры среди освобожденных нет, и узнав, что она и еще несколько человек бежали предыдущей ночью, Манской настоял на продолжении погони. И вот тут-то они с есаулом успели вовремя. Почти вовремя…
        Все это Алеша узнал много позже, бредя по тайге рядом с телегой, на которой везли так и не приходящую в сознание избитую до полусмерти Вику и мертвого, обернутого саваном, Викентия Савельевича. Его было решено забрать с собой и похоронить с почестями в Новой России, тогда как порубленных красноармейцев зарыли в одной яме без креста и сровняли с землей холмик.
        Но четверых оставшихся в живых красных и их командиров тоже взяли с собой, чтобы предать справедливому суду.
        - Как она? - пустил коня рядом с телегой Сергей Манской, кивнув головой на парусиновый полог, и Алеша еще раз подивился, насколько брат и сестра похожи между собой. Похожи настолько, насколько могут быть похожи друг на друга мужчина и женщина.
        - Без чувств, - пожал он плечами. - Но доктор Теплов считает, что все будет в порядке. Нужен только покой.
        Что он мог сказать еще безутешному брату девушки, которую не уберег. Которую любил больше всего на свете и не уберег.
        - Покой! - с горечью в голосе воскликнул молодой офицер. - Где я вам возьму покой? До места еще около ста пятидесяти верст…
        - А какой-нибудь деревни по пути нет? - осторожно спросил Еланцев.
        - Нет тут ничего. Дикий край. Почти как там… На двести верст кругом - ни души. И еще лет двести так будет. Сибирь-с!..
        И он ускакал в голову колонны, чтобы просить есаула еще сбавить темп.
        Вика пришла в себя на третий день пути. Мертвеца от нее давно убрали - его теперь везли на свободной лошади в самом хвосте колонны, - но запах разложения никак не выветривался.
        - Алеша!.. - услышал юноша слабый голос и тут же откинул полог, чтобы увидеть бледную, но уже не производящую впечатления умирающей девушку.
        - Вика, родная! - принялся он целовать ее руки, покрытые багровой коростой ссадин, опухшие и потерявшие былое изящество. - Ты жива!
        - Что случилось? - чуть слышно прошептала Вика сухими, распухшими и потрескавшимися губами. - Мне приснился страшный сон… Я думала, что тебя нет… Что ты мне тоже приснился… Или снишься…
        - Нет, милая! Я не сон! Вообще, это… - он хотел было сказать, что все случившееся
        - не сон, но вовремя прикусил язык. - Все, кроме меня, - сон. Не волнуйся, любимая.
        - Ты меня обманываешь, - слабо улыбнулась девушка и опустила веки. - Я слышала во сне голос брата. Это тоже сон?
        - Нет, Вика. Сергей здесь. Подожди - я позову его.
        - Постой, глупый… Я в таком виде…
        Но молодой человек уже несся, не разбирая дороги, вперед, обгоняя едва бредущих людей.
        - Сергей Львович! Сергей Львович! - закричал он, завидев впереди корнета. - Скорее! Вика очнулась!..
        Манской скривил лицо, прикрыл ладонью глаза, круто развернул коня и поскакал к заветной повозке…

* * *
        - Виновны… Виновны… Виновны…
        Присяжные были единодушны в своем вердикте. Слишком уж памятны были обитателям Новой России большевики. И даже несколько лет мирной жизни не стерли из памяти старые обиды, былые страх и беспомощность. И если раньше с мыслью о красных, существующих где-то далеко от благополучного мирка беглецов, еще можно было как-то мириться, хотя бы делать вид, что их не существует вообще, то сейчас - другое дело. Они напомнили о себе, едва не вторгшись с оружием в руках на территорию, им не подчиняющуюся. Более того - убили нескольких ни в чем не повинных людей… Поэтому ни о каком гуманизме сейчас не могло быть и речи.
        Несколько новороссийцев так и не дождались жен и родителей, братьев и сестер, детей и внуков, к встрече с которыми стремились всей душой и считали дни до нее. Накануне скорбящие родственники простились с двенадцатью людьми, так и не присоединившимися к населению маленького осколка Империи. И семеро из них были детьми…
        - Согласно вверенных мне подданными Новой России, в отсутствие иной законной власти, полномочий, опираясь на решение присяжных, приговариваю Ингу Рейгель…
        - Прекратите ломать комедию, полковник! - выкрикнула с места женщина-оборотень. - Здесь нет никакой власти, кроме советской, и это я, а не вы, должна судить вас - белогвардейского палача и контрреволюционера!
        - Успокойся, Искра, - дернул подругу за рукав сидящий с ней рядом чекист. - Не надо злить этих… сумасшедших.
        - Прекрати, Илья! - повернула к нему бледное лицо «Василиса».
        Врачи удалили из ее плеча браунинговскую пулю, но женщину сильно лихорадило - вернулась плохо залеченная малярия, возможно было осложнение… Но она сама отказалась от отсрочки суда, смеясь в лицо своим тюремщикам. Чего нельзя было сказать о ее спутнике, показавшем себя вовсе не таким уж несгибаемым большевиком, как можно было ожидать.
        - Вы закончили?.. - спросил Владимир Леонидович, терпеливо переждав «семейную» сцену. - Тогда я продолжу.
        - Продолжайте! - презрительно бросила подсудимая, массируя больное плечо через шаль, в которую зябко куталась, несмотря на летнюю жару.
        - Спасибо. Приговариваю Ингу Рейгель, мещанку Лифляндской губернии, и Илью Резника, мещанина Одесской губернии, к смертной казни.
        Резник охнул и побледнел: он до последнего надеялся если не на чудесное освобождение из рук заклятых врагов, то на их снисхождение. Ведь лично он никого из обитателей этой Новой России не убил и вообще не обнажал оружия, но… Свидетели, которых было немало, не стали скрывать ничего…
        Полковнику Еланцеву предлагали судить преступников, руки которых, без сомнения, были по локоть в крови, скорым военно-полевым судом, благо никаких договоров и конвенций жители Новой России с Россией Советской не подписывали, а, следовательно, все еще находились в состоянии войны. Упирали при этом на то, что красные тоже не стали бы с новороссийцами церемониться, а прикончить пленных им помешала только внезапная атака казаков Коренных и Манского. И все равно успели тогда расторопные не в меру красноармейцы заколоть штыками старика-военного, оказавшегося отцом гусарского поручика Перминова и еще трех товарищей Алеши и Вики по бегству. И среди них - десятилетнего мальчика… Но полковник был непреклонен, заявив жаждущим безотлагательной мести, что на территории Новой России действуют законы Российской Империи и отступать от них он не намерен.
        Справедливости желали все новороссийцы, от наплыва которых лопалось самое большое здание в столице Новой России, для которой все еще не придумали названия, а потому шутливо называли Китеж-Градом. Но при объявлении приговора в зале повисла гнетущая тишина: с того самого момента, как первые беглецы преодолели скальное «дефиле», в Новой России не был казнен ни один человек. Суды были, были и приговоренные - за воровство, рукоприкладство и прочие проступки, но суд в лице полковника Еланцева отличался гуманизмом и провинившиеся чаще всего отделывались денежным штрафом или общественными работами. Хотя на золотом прииске, открытом еще Еремеем Охлопковым, трудилось сразу пятеро «каторжан», получивших разные сроки за более серьезные преступления. Один крестьянин с пьяных глаз богохульствовал и поносил особу покойного Государя прилюдно, по вине другого сгорела лесопилка и погиб в огне человек, двое других избили своего односельчанина, впоследствии скончавшегося.
        Но самым страшным был проступок одного из казаков: поддавшись зову «золотого тельца», парень взломал казну и с мешком намытого товарищами золота попытался прорваться с боем через «дефиле» наружу. Слава Всевышнему, он никого не убил, лишь ранил двоих. Но дезертирство, предательство и грабеж были налицо, и лишенный всех прав бедолага уже шестой год зарабатывал себе прощение рытьем шурфов на прииске…
        - И как же вы, господин полковник, намерены нас казнить? - иронически скривила губы «товарищ Искра». - Расстрелять? Так меня уже расстреливали. И деникинцы, и колчаковцы. Как видите, жива!
        - Вас повесят, - ответил Владимир Леонидович. - Как говорят англичане, повесят за шею, пока не будете мертвы, совсем мертвы.
        - Вешать меня еще не вешали, - криво улыбнулась приговоренная. - Да не трясись ты, слизняк! - толкнула она бледного как полотно Резника. - Эка невидаль! Говорят, презабавное ощущение.
        - Заткнись, стерва! - взвизгнул чекист, отталкивая «боевую подругу». - Ваша честь,
        - поднялся он на дрожащие ноги. - Мы можем рассчитывать на апелляцию?
        - Вы юрист?
        - Да… некоторым образом.
        - Оно и видно. Рассчитывать-то вы можете, но… Правом помилования обладал лишь покойный император, которого вы и ваши друзья злодейски убили. Скажите спасибо, сударь, что вас не судят еще и за это.
        - Но я в этом не виноват!
        - Виновата партия, которой вы верой и правдой служили, - вздохнул полковник.
        Трясущегося чекиста усадили на место за барьером.
        - Четверо красноармейцев, взятых в плен одновременно с главными обвиняемыми, по утверждениям свидетелей непосредственного участия в убийствах не принимали, а посему приговариваются к бессрочным каторжным работам…

* * *
        Казнь должна была состояться на рассвете, на окраине Китеж-Града, где за ночь из кедровых стволов споро воздвигли виселицу, охраняемую цепочкой казаков из
«молодых» - корявинцев, выросших в новом мире и пожелавших служить под командованием войскового старшины[Войсковой старшина в казачьих войсках согласно
«Табели о рангах» соответствовал подполковнику.] Коренных. Несмотря на ранний час, почти все население столицы и окрестных деревенек, немало увеличившееся за прошедшие годы благодаря стараниям Крысолова, было тут. Пришли и Алексей с Викой. Пришли, не зная зачем, подчиняясь общему порыву. А может быть, в глубине юных душ еще жила надежда на милосердие? На то, что в самый последний момент, как сплошь и рядом бывает в романах, казнь будет отменена, а преступников отправят на самые тяжкие работы, на пожизненную каторгу, но все-таки оставят в живых… Совсем иного, похоже, ждали остальные зрители.
        - Давай уйдем отсюда, Алеша, - попросила девушка. - Зачем нам все это видеть?
        - Я бы не против… - нерешительно оглянулся юноша, но над толпой раздались крики:
        - Ведут!.. Ведут!..

«Товарищ Искра» шла сама, щедро раздавая презрительные улыбки расступающимся перед ней новороссийцам, а вот чекиста Резника пришлось тащить под микитки сразу двум дюжим казакам - ноги слизняка, привыкшего лишь командовать расстрелами, а то и лично дырявить чужие черепа из нагана, не шли, заплетаясь, как у паралитика. Да и сам он за прошедшую ночь превратился в старика - седые волосы, трясущаяся голова…
        - Давай уйдем!..
        Увы, уйти уже было нельзя, толпа напирала сзади и притиснула молодых людей к самому помосту. Кругом они видели яростные глаза, сжатые кулаки, исторгающие проклятья рты. Алешу даже замутило от всеобщего желания покарать ненавистную советскую власть хотя бы в лице двух жалких пленников. Не в силах противостоять общему напору, он лишь сжал в объятиях хрупкую девушку, спрятавшую лицо у него на груди, стремясь защитить ее, оградить от царящей вокруг вакханалии мести.
        - Алешенька, - шептала девушка, дрожа всем телом. - Алешенька, милый! Пусть это все скорее закончится…
        Приговоренных возвели на эшафот, поставили на длинную скамейку… Палач с лицом, невидимым под глухим капюшоном, по-крестьянски обстоятельно надел на шеи преступников добротные пеньковые петли…
        - Вы имеете право обратиться к собравшимся, - сообщил ротмистр Зебницкий, распоряжающийся казнью.
        Но превратившийся в собственную тень чекист, некогда такой красноречивый и бойкий, смог выдавить из перекошенного рта лишь невнятное мычание, и потому «слово взяла» женщина.
        - Граждане свободной России! - четким, хорошо поставленным голосом выкрикнула она.
        - Наймиты мировой буржуазии хотят преступно лишить нас жизни! Но мы не боимся виселиц и палачей! Народная власть настигнет белых бандитов везде, куда бы они ни скрылись, и ее карающая рука будет беспощадна!..
        Стоящий над толпой многоголосый ропот стих сам собой, и только что жаждущая смерти
«красной сволочи» людская масса жадно внимала словам приговоренной, внезапно превратившейся в обличительницу. А та, привыкшая выступать на митингах, видя, что толпа, против своей воли, подчиняется ей, с каждым словом все усиливала напор. Казалось, что на «товарище Искре» уже не старое, грязное и замаранное своей и чужой кровью платье, а скрипящая кожаная тужурка, туго перепоясанная ремнем с маузеровской кобурой на боку, что не кровавое пятно расплывается на ее груди из так и не зажившей до конца и теперь открывшейся раны, а кумачовый бант… Еще немного, и люди поверили бы в яростные слова, тяжкими камнями падающие в темные крестьянские души…
        - Пора кончать эту комедию, - услышал Алексей отцовский голос и увидел совсем неподалеку Владимира Леонидовича, окруженного офицерами.
        - Так точно, - козырнул ротмистр Зебницкий, расслышавший слова командира даже на расстоянии, и, выхватив из кармана френча платок, махнул им палачу, тут же выбившему скамью из-под ног приговоренных.
        Затянувшаяся петля оборвала пламенную речь на полуслове, и женщина, мучительно изогнувшись, задергалась всем телом, стараясь дотянуться пальцами босых ног до такого близкого, но недосягаемого, увы, помоста. Лицо ее налилось кровью, дико косящий, как у загнанной лошади, глаз пытался найти в толпе кого-то ей одной ведомого, черные губы шевелились беззвучно, словно посылая проклятия своим палачам…
        Агония революционерки продолжалась долго. Ее товарищ, вяло дернувшись всего пару раз, давно висел рядом с ней старым грязным мешком, лениво поворачиваясь на натянутой струной веревке, а она все еще жила. Глядеть на это было невыносимо, и над толпой рос недовольный ропот.
        - Сделайте же что-нибудь! - отчаянно закричал Алеша, чувствуя, что лишившаяся чувств Вика безвольно повисла у него на руках. - Прекратите все это!..
        Один за другим грохнули два револьверных выстрела и бьющаяся в агонии жертва наконец обрела покой. И юноша мог поклясться, что последний взгляд покойницы, замерший на его лице, был полон благодарности.
        Пламенная большевичка и бескомпромиссный борец с мировой контрреволюцией, товарищ Искра оказалась права - повесить ее тоже толком не удалось. Как ранее - расстрелять…

* * *
        Товарищ Бокий[Бокий, Глеб Иванович (1879-1937) - видный деятель ЧК/ОГПУ/НКВД, занимал ряд высоких постов и курировал несколько направлений деятельности этой организации.] выслушал доклад следователя в полном молчании, неотрывно глядя ему в глаза своими гипнотическими зрачками…
        - Вы закончили, товарищ Черемыш? - разлепил он губы, когда тот остановился.
        - Так точно, товарищ Бокий.
        - Подготовьте документы на представление товарищей Рейгель и Резника к наградам. Посмертно.
        - Но они, возможно, все еще живы!
        - Как вы собираетесь это установить?
        - Нужно тщательно прочесать район Кедровогорска с привлечением войск и местного населения, использовать аэропланы…
        Глеб Иванович поднялся из-за стола и подошел к висящей на стене огромной карте Советского Союза, недавно отпечатанной и еще пахнущей типографской краской. Глаз радовали названия без ненавистных «старорежимных» «ятей» и «ижиц». Взгляд остановился на Сибирском крае, включившем в себя несколько бывших огромных губерний, могущих поспорить по размерам со многими европейскими государствами, а то и превзойти их в разы, нашел Кедровогорск.
        - Вам известно, товарищ Черемыш, какова площадь Кедровогорского округа? - повернулся он к следователю.
        - В общих чертах, товарищ Бокий.
        - А плотность населения? - продолжал допрос начальник, напоминая при этом учителя географии.
        Черемыш промолчал, не зная, что ответить: над такими вопросами он как-то не задумывался.
        - А какими силами Красная Армия и ГПУ располагают в данном районе? - Бокий словно не заметил молчания подчиненного.
        Так и не дождавшись ответа, Глеб Иванович покивал сам себе и подвел черту:
        - Чтобы более-менее дотошно прочесать район Кедровогорска, нам придется собрать там войска со всего Сибирского военного округа. Плюс, провести частичную мобилизацию. Вы считаете, что кто-то нам даст добро на проведение подобных мероприятий ради двух человек?
        - Но в окрестностях Кедровогорска, возможно, окопалась мощная контрреволюционная организация…
        - Факты, товарищ Черемыш, фактики…
        Доклад лег в архив, дело о награждении пропавших без вести агентов затянулось, а вскоре, после ухода Троцкого в оппозицию, совсем заглохло, поскольку оба числились среди активных сторонников опального вождя. Следователь Черемыш был переведен с повышением в Туркестан, где дослужился до высоких постов, и «делом Гаммельнского Крысолова» никто более не занимался.
        Да и он сам заметно снизил активность, так и не попав более в поле зрения ГПУ: большая часть нужных Новой России людей была успешно переправлена туда, а посему нужды в массовых акциях более не было. «Точечные» же изъятия оставались незамеченными: пропал человек, и что с того? На фоне закипавшего котла Индустриализации, требующего перемещения огромных человеческих масс, это выглядело микроскопическими событиями. Великой стране всегда было мало дела до отдельных людей-винтиков, а уж теперь подавно…
        Часть 3
        Бессмысленный и беспощадный

1
        - Не растягиваться, не растягиваться!.. Начальник конвоя проскакал дальше, в голову обоза, плетущегося по раскисшей от весенней распутицы дороге, в заполненных водой колеях которой легко можно было утонуть. Много в эти годы протянулось подобных обозов по матушке-Руси, многие ее граждане искали счастья и достатка на новом месте, торопились поднимать великие стройки Социализма, бежали из некогда хлебных мест, в одночасье ставших голодной ловушкой для сотен тысяч несчастных. Но этот, в отличие от других, был молчалив и угрюм. Ехавшие на телегах или шедшие пешком люди не питали никаких надежд на ближайшее будущее. Не тяга к лучшей доле сорвала их с насиженных веками мест, где они не то чтобы шиковали, но жили в сытости и достатке, а неумолимая воля родной Советской Власти. Власть, еще вчера бывшая желанной и народной, сейчас для них стала ненавидимой больше старой, царской и помещичьей.
        Десятки людей, мужчин и женщин, стариков и детей, вне зависимости от цвета волос, фамилии или характера, теперь именовались одним коротким, как клацанье затвора, словом - «кулаки». И раньше-то это словечко не слишком-то красило, а теперь стало приговором, каиновой печатью, которой клеймили человека, осмелившегося неустанным трудом от зари до зари заработать себе право жить чуть-чуть лучше других, не таких жадных до работы и безжалостных к себе и родным. Да и не его одного, а всей семьи, включая стариков-родителей и даже несмышленых ребятишек, вся вина которых заключалась в том, что они появились на свет под крышей, крытой не перепревшей соломой или березовой корой, а «фабричной» жестью или шифером. Да какой там шифер! Две тощие коровенки в убогом хлеву уже ставили человека за грань закона.
        Именно таким «липовым кулаком» и был Афанасий Кузнецов, шагавший сейчас рядом с телегой, на которой лежал укутанный под самое горло его отец, восьмидесятилетний патриарх большого кузнецовского рода, успевший еще побыть в крепостных у помещика Аверина. Бойкого еще, ничем особенным не болевшего доселе старика подкосило проклятое «раскулачивание», и Афанасий не чаял довезти его до отведенного им теперь на поселение места, чтобы не осталась одинокая могилка у дороги беспризорной.
        - Кх-х… Долго еще, а, Афоньша?.. - проскрипел отцовский голос, ставший совсем неузнаваемым.
        - Говорят скоро, тятя, - откликнулся мужик, сам не представляющий толком, где
«гражданин начальник» прикажет сгружать жалкое «добро», оставшееся от некогда справного хозяйства.
        Вообще выбор мест поселения ссыльных не поддавался никакой логике. Могли приказать остаться сразу двум десяткам семей - достаточному для основания новой деревни количеству рабочих рук, а могли повелеть остаться и всего двум-трем. Расчистить достаточный участок тайги для пашни, одновременно с постройкой изб, такому
«обчеству», конечно, не под силу, а посему - ютиться немалым семьям в землянках до следующего года в холоде и голоде. Вот и получалось, что к одним своим недругам власть вроде как давала шанс, а других приговаривала к верной смерти. Такая вот справедливость…
        Недруги… Какие они, спрашивается, недруги, когда Афанасий два с лишним года провоевал в Красной Армии против Деникина и Врангеля, пока его жена рвала пуп в деревне, силясь прокормить шестерых ребятишек. А вернулся - едва живой после госпиталя, до сих пор нося в теле осколок. И таких, как он, почитай каждый второй, если не двое из троих. Да и остальные вовсе не против Советской Власти прятали под застрехой обрезы, а для обороны от дезертирских банд и всякого отребья, развращенного революционной вольницей и никак не желающего угомониться, пока не получат свинцовый «орех» в брюхо.
        - Эх, под березкой я хотел лежать, Афоньша, - никак не хотел угомониться отец. - А тут все сосны и сосны…
        - Ничего, тятя, - вздохнул Афанасий. - Вы еще поживете…
        - Куда уж мне. Отжил я свое.
        Старик надолго замолчал.
        - Стоп… Остановка… Дождались… - пронеслось от головы колонны, и Кузнецов озадаченно глянул на солнце - вроде бы далековато еще до вечера и обычной ночевки.
        - Никак приехали, Афоня? - окликнул Кузнецова мужик, бредший рядом со следующей телегой.
        С Тимофеем Сальниковым Афанасий успел сдружиться на долгом пути - такой же бедолага, как и он сам, провинившийся перед властью тем, что в свое время не дал умереть с голоду троюродной городской племяннице, приняв отощавшую девку в семью. То есть использовавший «наёмный труд». Она, курва, и донесла на благодетеля, снюхавшись с местным активистом - голодранцем и горлопаном Минькой Дурневым, раньше - любителем драк «стенка на стенку», веселых застолий под гармошку и тисканья девок за околицей, пропадавшего с самой Империалистической войны незнамо где, но года полтора назад вернувшегося в кожаной куртке с красным бантом, штопаных галифе и солдатских обмотках, три недели кряду куролесившего со старыми дружками-собутыльниками, а потом взявшегося строить «сельхозкоммуну». Теперь, надо думать, живет в крепкой Сальниковской избе со своим хахалем, переименовавшим свою
«сельскохозяйственную коммуну имени Розы Люксембург» в одноименный колхоз, председателем которого и был избран «беднотой». Дружками, умудрившимися за относительно сытые годы Советской Власти даже не перекрыть заново избы, а лишь накопить злость на своих более трудолюбивых односельчан, не считавших нужным, в ущерб работе, добавлять к Рождеству, Пасхе и прочим церковным праздникам безбожные советские. И уж тем более не гулявших всё без разбора, включая непонятный никому
«День Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами», выпадавший в самый разгар косьбы и отмечавшийся многодневным застольем со льющейся рекой самогонкой под гармошку и разухабистые частушки.
        - Похоже на то, - осторожно ответил не любивший бросать слова на ветер Афанасий, озирая видневшиеся из-за разросшегося кустарника остовы изб. - Тут что - пожар был?
        - Сказанул! - начальник конвоя верхами как раз поравнялся с телегой Кузнецовых. - Бери выше, контра! Мор тут был. Лет десять назад все, как один, повымерли. От тифа или от испанки… Так что считайте, мироеды, что вам повезло - строиться не нужно, лес корчевать - тоже. Скидавайте барахло, одним словом. И ты, и Сальников. А мне недосуг с вами - надо засветло до Кирсановки добраться…
        - Вот уж повезло, так повезло… - проворчал Афанасий, помогая старшему сыну Федьке спустить наземь легкого, как берестяной свиток, старика-отца. - Прямо рай земной…

* * *
        Вопреки ожиданиям, старейшина рода Кузнецовых на новом месте не отдал Богу душу, а, наоборот, быстро пошел на поправку. К Пасхе Христовой он уже ковылял с новой клюкой - старая осталась где-то за Уралом - по расчищенным от кустарника и бурьяна улочкам, дивясь незнакомой манере вязки бревенчатых венцов и по-сибирски высоким воротам. В родной Воронежской губернии столько леса, чтобы пускать его на такое баловство, как ограда, никогда не было.
        Домов в заброшенной деревеньке без названия хватило на десяток переселенных семей с лихвой, а землицы, распаханной еще прежними хозяевами и заросшей рожью-самосевкой пополам с буйными сорняками, - подавно. Жить бы да радоваться, если бы не витало над новым поселением черное крыло старой беды. Согласитесь, что не слишком сладко живется в домах, еще помнящих прежних жильцов, покинувших их не по своей воле. Домовые, и те, наверное, были против поселенцев. К тому же кроме стен да печей ничего не осталось - крыши провалились, а имущество до последнего гвоздя наверняка было растаскано мародерами.
        А еще отравляли жизнь «кулакам», бывшим теперь нище самых бедных батраков, трое красноармейцев, оставленных в деревне до тех пор, пока губком,[Губернский комитет
[партии].] как по привычке называли областную власть, не созреет до того, чтобы снабдить выморочную, но вновь ожившую административную единицу всеми подобающими атрибутами власти. В виде уполномоченного с неизменной печатью и многочисленной чиновной братией, расплодившейся при «советах» почище, чем при «Николашке кровавом». Солдаты откровенно скучали, придумывали всяческие сомнительные развлечения, приставали к девкам, которых среди высланных оказалось немало… Одним словом, творили такое, за что в любой нормальной деревне были бы жестоко биты. Но, увы, обиженные селяне могли лишь бессильно сжимать кулаки и скрипеть зубами - перекочевать из разряда ссыльных, но относительно свободных людей в разряд каторжников не хотелось никому. Даже здоровяку Никанору Лялину, при старой власти едва не угодившему в Сибирь за драку с околоточным. Тем более что со своими врагами, не в пример прежней, Советская власть обходилась очень сурово. На снисхождение, иногда случавшееся при царе, надеяться не приходилось…
        Распахать слежавшуюся землю на заброшенных пашнях - все ж-таки не целина - с горем пополам смогли. Деревянной убогой сохой, как далекие пращуры, впрягаясь вместо лошадей по двое, по трое… Посеять тоже успели в срок, благо, разрешено было взять с собой немного зерна, которое в пути берегли пуще глазу, больше, чем грудных младенцев, которых в дальней дороге перемерло немало - дите, оно и есть дите - Бог дал, Бог и забрал… Но вот косить сено было не для кого - ни лошадей, ни коров, ни даже овец или коз в деревне не было. Да что там коз - кур и то не имели некогда зажиточные крестьяне. И купить их в такой близкой по здешним меркам, но очень-очень далекой для привыкших к европейской скученности людей Кирсановке было не на что. Даже себя продать - пойти в батраки к какому-нибудь «справному» хозяину
        - не получилось бы. Разве что к медведю…
        Поэтому неожиданно свалившееся посреди привычной летней страды свободное время бывшие кулаки посвятили ремонту жилищ: хочешь не хочешь, зимовать на новом месте придется, а зимы в Сибири не чета воронежским. Крыли крыши хвойным лапником - не только жести или шифера, но и соломы, всегда выручавшей крестьян на Руси, тут не было. Зато «зеленой соломы», как шутливо звали лапник изгнанники, кругом было - руби не перерубишь.
        Вот и сейчас Афанасий сидел верхом на коньке крыши, рубленном из добротного лиственичного бруса по-дедовски - одним топором, принимая из рук сыновей и плотно укладывая один к одному зеленые колючие «веники». Бабы внизу вязали лыком новые, и работа спорилась.
        - Давай, давай, не ленись! - покрикивал на домашних Кузнецов, радуясь хоть какой работе, лишь бы не сидеть сложа руки - не умел мужик бездельничать, хоть убей. - Дожди зарядят - рады будете!

«Ничего, - думал он, оглядывая с верхотуры окрестности. - Приживемся и тут. А пугали-то, пугали… Мол, десять месяцев в году - зима, медведи по улицам шастают… А тут, оказывается, тоже жить можно. Главное, сиднем не сидеть. А так ничего - сдюжим! Русский мужик - он живучий. При помещиках-кровососах не сгинули - и тут как-нибудь проживем. Не на дядю, чать, пашем - на себя…»
        В очередной раз подняв голову от работы, он увидел, как из лесной чащи появился незнакомый мужик, бодро шагающий, опираясь на суковатую палку-посох, по направлению к деревне.

«Во! И странники перехожие тут есть, - обрадовался Кузнецов. - А говорили, говорили-то… На двести верст кругом, дескать, никого нет, одно зверье. И тут соврали!..»
        - Перекур! - скомандовал он, втыкая топор, обухом которого ловко загонял в брус деревянные же колышки-гвозди, выструганные из крепких сучков, и принялся спускаться вниз. - Надо гостя встретить-приветить. Авось, чего интересного расскажет…

* * *
        - Врут все! - авторитетно заявил странник, с аппетитом уминая нехитрую снедь, которую, оторвав от себя, собрали со всех домов (жили-то не шибко сытно: хлеба - и того не было, а в лесу по ранней поре - шаром покати). - Не было тут никакого мора.
        - А тогда, как? - не утерпел Тимофей Сальников. - Куда селяне-то подевались?
        В не шибко просторный дом старших Кузнецовых (хочешь не хочешь, а пришлось сыновей отделять, благо изб хватало) понабилось все мужское население Новой - так, после долгих обсуждений и споров решено было назвать деревню, старого названия которой никто не знал. Всем хотелось узнать хоть что-нибудь о своей новой родине от местного жителя, знавшего, вероятно, тут все вдоль и поперек. Ведь, как ни крути, а жить тут придется долго, даже если власти лет через десять сменят гнев на милость - разрешат вернуться. Не приучены были трудолюбивые мужики шастать туда-сюда в поисках лучшей жизни, как цыгане или непутевые горожане.
        - Ушли, - проглотил наконец кусок путник. - Ушли отсюда за лучшей жизнью.
        - Как ушли? - не понял Спиридон Коровин, еще один из поселенцев, правда, не из Воронежской губернии, а из Тамбовской, появившийся в Воронежском караване на одном из пересыльных пунктов на Урале, когда уполномоченные из Москвы деловито перемешивали «кулацкое отребье», стараясь, чтобы односельчане не оказались рядом,
        - разбивать привычный крестьянский уклад, так до конца. - Куда ушли? Тут же край света - куда отсюда уйти можно?
        - Ну, положим, не край, - степенно ответил прохожий, отложив новенькую деревянную ложку и надолго присосавшись к кружке с квасом. - Велика Расея во все стороны… Конца и краю ей нет. Вот вы откуда пришли?
        - Из-под Воронежа… С Тамбовщины… Пензюки мы… - вразнобой понеслось из разных углов избы.
        - Во! - поднял вверх узловатый, как древесный корень палец странник. - А мы про те места только в стариковских байках и слыхали. А старики наши - от своих стариков. Почитай, три сотни годков с лишним мы от тех мест сюда подались… А на восход отсюда, знающие люди бают, еще столько же нашенской, расейской землицы лежит, как вы прошли. И везде люди есть - до самого моря-акаяну. А ты говоришь - край света…
        Мужики подавленно замолчали, со скрипом почесывая в заросших затылках и силясь окинуть разумом такую громаду. А они-то и в самом деле считали, что дальше некуда
        - пройди еще чуть-чуть - за тот лесок и все: край земли, из-за которого по утрам выкатывается Солнышко. Нет, в церковно-приходской школе многие из них слышали про то, что Земля круглая и сколько ни иди - края не будет, даже глобус видели, но чтобы родная страна была такой огромной - в темных мужицких головах никак не укладывалось. Привыкли жить от поля до овина, от околицы до околицы, а на людей, побродивших по белу свету, смотрели с несказанным уважением: это ж надо - до самого Питера доехал и возвернулся! Только подумать - в Японскую до Байкала-моря добирался! Ёшкин кот - в самой Неметчине в Ерманскую в плену побывал!
        - Это ж сколько землицы распахать можно… - вздохнул Степан Никитин, «выковырянный» советской властью из глухой пензенской деревеньки Алексеевки, ютящейся на нескольких пригорках посреди болотистой равнины и всегда страдавшей из-за нехватки пахотной земли. - Паши и паши, пока силенок хватит…
        - Вот тебе, накося выкуси! - сложил увесистый кукиш прохожий, ткнул поочередно в физиономии сидящим возле него мужикам и суетливо перекрестился на Красный Угол, где сиротливо приютился крошечный бронзовый образок Никиты Чудотворца - одна из двух дорожных иконок, чудом припрятанных Сальниковым среди пеленок грудной Катеньки от красных аспидов. Остальные образа бесноватый Минька Дурнев со своими пьянчужками-активистами порубил топором прямо на глазах набожного мужика, сердце которого кровью обливалось от такого святотатства. А по прибытии на место подарил Тимофей образ своему новому другу и крёстному той же Катюшки (окрестил тайком еще на Урале батюшка, невесть как прибившийся к кулакам), оставив Богоматерь Троеручицу себе. - Чтобы землицу распахать - надобно на то благословление от власти получить. А она, власть-то, не шибко горазда землицу дарить. «Земля крестьянам!» - скривив рожу, прогундосил он, явно передразнивая когото. - Видали мы землю эту, как же… Зато налогом обложили - мама не балуй. Почище, чем при царе-батюшке.
        - Это точно… Правду говоришь… - закивали мужики, даже не думая злиться на странника за богомерзкий кукиш. - С властью оно завсегда так…
        - А я что говорю? - ярился путник. - Ну, положим, отстроитесь вы тут, земельку распашете… На сколь силенок хватит, - ехидно подмигнул он Никитину. - А по осени нагрянут с Кирсановки землемеры, да все наделы тут у вас перемерят-пересчитают. И на каждую десятину - налог. И драть будут по семь шкур, так что ни продыху, ни праздника вам, православные, не будет.
        - Так оно… А куда податься?.. Везде одно…
        Но прохожий воровато оглянулся, поманил собравшихся пальцем и, заговорщически нагнувшись к ним, таинственно прошептал:
        - Есть место, православные. Земли там - паши не хочу, зима - два месяца в году, да и не такая, как у нас, а теплая да снежная. Летом - два урожая собрать можно. Если не лениться, конечно. В лесу зверя всякого полно - сам в руки идет, грибов да ягод
        - бери не хочу. В озерах да реках рыбы - весло воткни, стоять будет. А весной и осенью птица перелетная - на два-три дня солнце стаями закрывает, будто тучами. Народ друг на друга зла не держит…
        - И золото, поди, из земли само прёт? - недоверчиво присвистнул Игнат Логинов, среди односельчан заслуженно носящий кличку «сумлеваюсь я». - Сумлеваюсь я, что-то…
        - Переть не прет, - ответил странник. - Но имеется. Кто хочет, себя обеспечит. Только трудись, знай - не ленись.
        - Врешь ты все… - разочарованно переглянулись мужики: пусть и темные, дураками они не были. - Сказки все это детские. Слыхивали и не такое…
        - Вру?! - прохожий сунул руку за пазуху, вытащил небольшой сверток, размотал тряпки и плюхнул на стол. - Смотрите, Фомы неверующие…
        На кожаном лоскуте грудились тускло-желтые комочки. Первым протянул руку Тимофей, выгреб из кучки причудливый слиточек, подкинул на ладони, удивленно присвистнул. Весил небольшой - с ноготь большого пальца - кусочек металла неожиданно много, почти как свинцовая пуля. Или старой царской чеканки империал1…
        - Гля, братцы! Никак и вправду золото!
        Мужики зашумели, к тряпице потянулись руки, золото пошло по рукам…
        - И где ж такие места лежат? - поинтересовался Афанасий, когда пересуды поутихли, а самородки вернулись на место - все, без обмана. - Никак, в заморских странах, а? За морем-акаяном?
        - Точно, православные! - вклинился Игнат. - Слыхал я, что есть такая землица - Америка… Сумлеваюсь я…
        - Какая тебе Америка? - неторопливо завернул в тряпицу свое богатство прохожий и схоронил за пазухой. - И не за морями вовсе, совсем недалече отсюда…

2
        Слух о богатой ничейной земле, управляемой мудрой справедливой властью, пронесся по всей Новой. Долго судили да рядили сельчане, но наконец порешили отправить со странником троих, чтобы своими глазами убедиться, врет убогий или говорит чистую правду. Ну хотя бы и неправду, а так - полуправду. Да хоть бы и четверть правды - очень уж были ссыльные обижены на тех, кто загнал их куда Макар телят не пас и бросил посреди леса. А коли там хоть чуть-чуть из того, что прохожий расписывал, есть на самом деле, то бежать туда без оглядки. Приучили крестьян поколения жизни к сермяжной мудрости: от добра добра не ищут. Но то ж от добра…
        Вот и отправились трое из новинцев - Афанасий Кузнецов, Тимофей Сальников да Игнат Логинов - вместе с путником, охотно согласившимся проводить их до того самого
«Беловодья». Хотели вместо «сумлеваюсь я» лучше Спиридона Коровина взять или Степана Никитина, да что уж деревню вообще без мужиков оставлять? Неровен час, распояшутся красноар1 Империал - золотая монета Российской Империи достоинством в
10 рублей. После денежной реформы С.Ю.Витте в 1897 году стал стоить 15 рублей. мейцы совсем, кто их приструнит? Тонкий да звонкий «сумлеваюсь»? Ветхий Кузнецов-старший? Не дело это.
        Брели непролазным лесом несколько дней, ночевали у костра, боязливо прижимаясь ближе к огню, когда где-то в темноте заводил свою песню волк или адским демоном вопила ночная птица. Не по разу уж каждый тайком от товарищей проклял такую
«охоту» (именно охотой отговорились у недоверчивых стражей, даже самострел какой-то продемонстрировали, сляпанный из того, что под руку попалось), да делать нечего: назвался груздем - полезай в кузов.
        А проводнику все нипочем - знай, топает со своим посохом да посмеивается. Видно, не раз исходил он эти места, без карты и знаков обходился. А может, и были какие-нибудь знаки, только мужики, несведущие в лесной жизни, ничего приметного не разглядели. Да знаки для того и тайные, чтобы не всякий по ним ходить мог - знамо дело.
        Тут уж любому, а не только «сумлеваюсь я» в голову всякая ересь полезет. Вроде того, что странник этот, на Варсонофия откликающийся, и не человек вовсе, а лешак-оборотень. Смутил простодырых пахарей прелестными речами, а сам - в глушь заманивает, чтобы всю кровь выпить, да так навеки под корягами и оставить гнить без креста да без покаяния. Или того хуже - служить себе заставить, таких же бедолаг, как они, от семей сманивать… Несколько смущало лишь то, как крестился
«оборотень» на святую икону да каждый день поутру и перед сном тоже на восток поклоны бил, молитвы бормотал. Не вязалось это как-то с лешачеством-то…
        Но всякому пути рано или поздно наступает конец. Уж как долго был их скорбный марш из родных мест в неизвестную даль, да и тот завершился, а этот и подавно. Не тыщи верст пройдено, а так - ерунда. Пару сотен всего.
        - Вот что, друзья-товарищи, - построжел в один прекрасный день Варсонофий, когда четверо путешественников, только что отобедав чем бог послал, блаженствовали у костра. - Привести я вас почти привел. Верст десять осталось - не более. Посмотрите, чего захотите, только дорогу до места я вам показать не могу - не обессудьте.
        - Глаза нам завяжешь? - хмыкнул Афанасий. - Баловство ребячье…
        - Это можно. Только и с завязанными глазами человек дорогу найти может. Если б вы навсегда туда шли - тогда да… А коли передумает кто да расскажет, кому не след? Не могу я так рисковать, товарищей своих подводить.
        - Что ж нам, - зевая до хруста в челюстях, спросил Тимофей - что-то разморило после обеда, так и тянуло прилечь у огонька да соснуть пару часиков на сытый желудок. - Назад поворачивать? Зачем тащил тогда в такую даль? Потешиться?
        - Это точно! - поддержал друга Афанасий, тоже раздирая рот в зевоте.
        Что думал «сумлеваюсь», так и осталось неизвестным, поскольку Игнат Логинов уже вовсю выводил носом рулады, свернувшись калачиком на охапке лапника.
        - Не могу я рисковать, - повторил странник. - Так что не обессудьте, мужики, - подсыпал я вам сонного зелья в похлебку…
        - Ах, ты, аспид!.. - попытался вскочить на ноги Афанасий, но скованное неодолимым сном тело не слушалось, веки будто налились свинцом, слова, не родившись, примерзали к гортани…
        Тимофей уже спал, неловко привалившись боком к сосне. Кузнецов попытался дотянуться до дубины, подобранной еще пару дней назад, чтобы не шагать по лесу совсем уж безоружным, но пальцы лишь безвольно скользнули по ней, и он провалился в черный омут сна без сновидений.
        Ему казалось, что он только прикрыл глаза, но распахнул их уже не под сенью раскидистой лиственницы, а в незнакомом доме, лежа на неком подобии кровати, застеленной настоящим одеялом.

«Сукно, - пощупал украдкой хозяйственный мужик, давно такого богатства не видевший. - Богато-о!»
        У распахнутых дверей стоял, опираясь на косяк плечом, казак в синих шароварах с широкими лампасами и гимнастерке, заправленной под ремень с пристегнутой сбоку шашкой в ножнах, на голове красовалась лихо заломленная набекрень фуражка над пышным соломенным чубом. Завидев, что спящий распахнул глаза, караульный сменил позу, и луч солнца ясно высветил у него на плече урядничий погон.

«Белые!.. - обмер бывший красноармеец, спросонья позабыв, что Гражданская война окончилась десять лет назад, но тут же одумался. - Белые? Откуда?..»
        - Куда ты, сучий потрох, нас привел, а?.. - ничего не соображая со сна, дернулся Афанасий к «только что» сидевшему напротив проводнику и, естественно, никого не увидел. Равно как и кострища, которого, конечно же, не могло быть под крышей жилого дома. Жилого не жилого, а печь в нем имелась - русская, беленая… Зачем же здесь костер?
        Движением своим Кузнецов разбудил Тимофея, грузно, будто медведь заворочавшегося было, попытавшегося натянуть повыше одеяло и рывком севшего на кровати, хлопая ничего не понимающими глазами. Продолжал дрыхнуть лишь «сумлеваюсь я», которому всегда море было по колено. Хоть трубы ангельские трубите - спать будет, как сурок.
        - Что, оклемались? - ухмыльнулся «беляк», отклеиваясь от косяка. - Пожалте на волю, дорогие гости… И засоню вашего поднимите, а то рыком своим храповицким коней пугает…

* * *
        Как оказалось, никакого плена и не было вовсе. «Белые» никого из наших путешественников к ответу за прошлое притягивать не собирались. Да и не знали, наверное, об этом прошлом. Нашелся и давешний странник.
        Уже успевший сменить нищенскую одежонку на вполне приличную, даже щегольскую по деревенским меркам, он с улыбкой выслушал вялые упреки мужиков и махнул рукой:
        - Ничего вы, православные, не поняли… А-а-а! Поймете еще. Ну что: показывать вам, что тут да как, или обратно попретесь? Предупреждаю сразу - придется снова сонное зелье глотать. Так просто тут кого ни попадя туда-сюда не пускают.
        Ну что еще оставалось беднягам?
        Целый день Варсонофий, которого все здесь хорошо знали, таскал не перестававших изумляться селян по небольшим - в несколько домов - деревенькам, теряющимся среди раздольных полей поспевающей (и это - в середине июня!) пшеницы, роскошным садам молодых и невысоких еще, но уже плодоносящих яблонь, лугам с пасущимися на них сытыми коровами и овцами, охраняемыми здоровенными собаками-волкодавами и конными вооруженными пастухами. А когда под вечер кругом зажглись десятки фонарей, невиданных даже в родимых местах, - поселенцы были просто сражены наповал.
        - А золото как же? - не утерпел Игнат, «сумлеваюсь я» которого надоели уже даже терпеливому Варсонофию. - Наврал с золотишком, а?
        И тут же заработал по тумаку с обеих сторон сразу от двух товарищей: ну как обидится один из хозяев всего этого великолепия, осерчает на дураков сиволапых?
        Но тот только покачал головой, не думая обижаться.
        - До золота, дружок, еще потопать нужно. Завтра поутру и отправимся. А сегодня вас к ужину его высокоблагородие ждут. Коли сюда перебираться надумаете - опаздывать грех! Обидите хозяев…
        - А кто это - высокоблагородие? - струхнул Игнат, всю жизнь от начальства старавшийся быть подальше.
        Да и обоим его товарищам вмиг стало не по себе: разом вспомнились и погоны на плечах виденных несколько раз за день всадников, и полузабытый уже трехцветный флаг, развевавшийся над крышей не то сторожки, не то казармы, где они проснулись… Будто не было полутора десятков лет безбожной власти или перенеслись они, как в сказке, в старое доброе «ранешнее» время. Все бы ничего, да как бы не припомнили бывшим красноармейцам их былые подвиги под красным знаменем. Хоть подвигов-то особых и не было - не расстреливали они пленных офицеров, не грабили богатые дома, как иные однополчане, - но все-таки исправно пуляли из «винтарей» по атакующим деникинским цепям, ходили в штыковую, слушали, затаив дыхание, комиссарские байки про светлое будущее и отбивали ладоши на митингах. Оба носили (правда, в разных местах) белогвардейские памятки на всю жизнь: Афанасий - снарядный осколок в боку, нывший на непогоду, а Тимофей - сабельный шрам, рассекавший плечо…
        - Кто? Да генерал-губернатор наш - Владимир Леонидович Еланцев!..
        Генерал-губернатор оказался всего лишь полковником - воевавшие еще в Германскую Кузнецов и Сальников крепко помнили армейскую науку и разбираться в погонах еще не разучились - но и этого притихшим «гостям» было больше чем достаточно. Офицеров они за две войны: империалистическую и гражданскую навидались досыта - и живых, и мертвых. Порой целые батальоны из одних офицеров попадались. Поражало крестьян другое - их принимали в настоящем барском доме, за накрытым ослепительно-белой крахмальной скатертью столом, ломящимся от всевозможной снеди и невиданных доселе обеденных приборов. И хозяин в белом летнем мундире с золотыми погонами на плечах не смотрел свысока, как при царе, и не заискивал, как бывало в девятьсот семнадцатом, когда трещало все вдоль и поперек, - держался как с равными. Ну, может быть, не совсем равными, но все равно желанными гостями. Расспрашивал о житье-бытье, охотно отвечал на вопросы, все больше касавшиеся жизни тех же мужиков-лапотников в Новой России, как назывался сказочный край.
        А уходили они, унося напутственное слово генерал-губернатора:
        - Мы рады всем, кто придет к нам с открытым сердцем и чистыми помыслами. Земли здесь хватит на всех: на вас, на ваших детей и внуков. Все, кто хочет трудиться на благо новой родины, - наш желанный гость. Единственное, что мы здесь не потерпим, это большевистской заразы. Ее мы будем выжигать как чумовую язву - каленым железом. Запомните это и передайте своим односельчанам. За старые грехи мы карать не намерены, но за новые - не спустим.
        И долго чесали в затылках мужики на обратном пути, не решаясь высказать сомнения даже друг другу: хороша щедрая землица - слов нет, но как бы не повернулось все по-старому. Всегда найдется кто-нибудь такой, что с удовольствием прокатится на мужицком хребте, да еще погонять будет. Обдумать все это требовалось не спеша. И тут уж «сумлевались» все трое, а не один Игнат…

* * *
        - Эх, языка за зубами удержать не смогли… - Афанасий лежал, закинув руки за голову и глядя в затянутый паутиной потолок заброшенной избы, на которую не нашлось хозяина.
        - Одно слово - бабы! - поддержал его Тимофей, нянча поврежденную в свалке руку.
        Кузнецов подошел к заколоченному крест-накрест досками окну и свистнул часовому, вышагивающему взад и вперед с закинутой за плечо винтовкой:
        - Эй, гражданин начальник!
        - Чего тебе, арестованный? - остановился молодой, безусый еще парень, хмуря едва различимые на медном от загара лице белесые брови. - Не положено мне с арестованными лясы точить…
        - Что с нами будет-то, а?
        - Что надо, то и будет, - часовому было скучно, и он снизошел до «неположенного» разговора. - В Кирсановку завтра пойдете. Под конвоем.
        - За что?
        - За нарушение режима пребывания, - отчеканил солдатик заученные слова. - Отсутствовали неделю где?
        - Да на охоту мы ходили!
        - Знаем мы вашу охоту…
        - Ей богу, на охоте мы были!
        - Там разберутся… А ну - отойди от окна! Стрелять буду!
        Ночью ни один из арестованных не сомкнул глаз. Очень уж тоскливо было на душе у всех трех. Только ведь отлегло немного - думали, что кончились все передряги, дальше Сибири не сошлют, ан нет! И тут влипли по самые некуда. Теперь, похоже, ссылкой не отделаться… Да и куда ссылать из Сибири?
        В дальний путь их вывели на рассвете. До Кирсановки дорога не близка, а ни одной телеги или, на худой конец, верховой лошади в деревне Новой не было. Даже у охраняющих «ссыльнопоселенцев» солдат. А значит, топать трем бедолагам и конвоирующему их солдатику своим ходом.
        До околицы деревни печальную процессию провожало все село, даже старый Кузнецов, поддерживаемый под руки внуками, пришел проститься с сыном, которого не чаял уже увидеть живым.
        - Креста на вас нет!.. Ироды!.. - гудело в толпе. - Где это видано - так измываться над честным тружеником?.. Зас…
        - А ну - разойдись! - не вытерпел начальник Новинского «гарнизона» - длинный, как жердь, парень лет двадцати пяти со старшинскими треугольничками на синих петлицах, передернув для острастки затвор трехлинейки. - Стрелять буду, кулацкие морды!
        - Это кто еще морда? - выступил вперед здоровяк Никанор Лялин, бывший кузнец, для забавы голыми руками разгибавший подковы, а пальцами сворачивающий в трубочку царские пятаки. - Ты нас мордами не кличь, сопляк. Молоко, вон, на губах еще не обсохло, чтобы мордами лаяться…
        Мужик медведем наступал на перетрухнувшего красноармейца, перехватившего винтовку в положение для стрельбы. Тронутый ржавчиной штык (конвойные не слишком утруждали себя чисткой оружия, разленившись без начальства) едва не касался могучей груди Лялина, распиравшей видавшую виды рубаху, сопревшую под мышками от пота.
        - Стрелять буду… - упавшим голосом повторял и повторял солдат, ни разу в жизни не стрелявший в живого человека. - Стрелять буду…
        - Я те стрельну, щенок! - протянул широкую, будто сковорода, пятерню Никанор. - А ну - дай пукалку свою!
        И ничего бы, может, и не случилось, кабы не держал перетрусивший «вояка» палец на спусковом крючке…
        Выстрел треснул негромко и совсем нестрашно, как детский пугач. И односельчане сперва не поняли, чего это Никанор замолчал, остановился, а потом бухнулся на колени перед «аспидом». И только когда по выцветшей на спине от пота рубахе широко и мощно выплеснулось багровое пятно, все хором ахнули в голос.
        - Уби-и-и-и-ли!!! - ввинтился в уши отчаянный бабий голос, и все мужики, словно очнувшись, разом качнулись вперед, сжав кулаки…

* * *
        - Звери! Какие все-таки звери!..
        Уполномоченный по району товарищ Рыбалко стоял перед распятым на стене избы телом красноармейца, сплошь облепленным мухами, и прикрывал нос и рот ладонью от удушливого смрада, пропитавшего все вокруг.
        - Смотрите, товарищ Ильский! - твердил он фотографу, возящемуся со своей массивной камерой на треноге. - И снимайте лучше, чтобы все видели, какие это звери - распоясавшееся кулачье!
        Про крошечный «гарнизон» вспомнили аж в конце июля, а когда смена прибыла в безымянную деревушку, то нашла ее сплошь вымершей. Все население будто корова языком слизнула, лишь на небольшом деревенском кладбище, среди покосившихся крестов и заросших могучим бурьяном старых могил, обнаружилось два свежих холмика, увенчанных рубленными из лиственницы крестами. А еще - страшный «подарок» на стене избы, выбранной, видно, караульными своей резиденцией…
        Только по петлицам и слипшейся с комсомольским билетом красноармейской книжке в нагрудном кармане гимнастерки и определили в полуразложившемся трупе, прибитом к почерневшим бревнам, старшину Боровика. Остальных двоих бойцов и оружия отыскать так и не удалось. Вероятно, исчезнувшие жители увели их с собой, поскольку в могилах обнаружились тела двух кулаков - здоровенного бородача с огнестрельной раной в груди и ветхого, даже не тронутого тленом, старичка.
        - Ситуация ясна, как день, товарищи! - разглагольствовал товарищ Рыбалко перед корреспондентами «Кедровогорского большевика» Ильским и Петрашевичем. - Кулачье взбунтовалось против представителей власти и тем пришлось применить оружие. Но силы оказались неравны, и наш товарищ Боровик геройски пал в бою, а его подчиненные были захвачены в плен взбесившимися врагами трудового народа. Прикрываясь ими, как щитом, контра отступила в лес. Но карающий меч советского правосудия, товарищи, настигнет их везде!..
        Фотографии зверски замученного кулаками комсомольца Боровика облетели страницы всех советских газет, демонстрируя трудящимся очередной «оскал врага» и укрепляя их в решимости покончить с «кровавым пережитком прошлого» раз и навсегда. Геройски погибший старшина был с почестями похоронен на родине, в небольшом сельце на Полтавщине, а его именем были названы несколько улиц в разных городах и один из сошедших со стапелей Дальфлота буксиров… Двое рядовых так и остались для безутешных семей пропавшими без вести…

3
        - Владимир Леонидович…
        - А, Алексей Кондратьевич! Заходите, заходите, голубчик.
        За прошедшие годы казак заматерел настолько, что язык не поворачивался назвать его просто Алексеем. Седина густо пробила до сих пор пышный чуб и пшеничные усы, по обветренному лицу пролегли глубокие морщины. Да и то сказать - не так давно ему стукнуло сорок, для человека его лихой профессии - довольно солидный возраст. У произведенного несколько лет назад в войсковые старшины Коренных под началом теперь было четыре с половиной сотни казаков, а в станицах Новокубанской и Новоуральской подрастали десятки будущих казачат, «с младых ногтей» приучаемых старшими к седлу и шашке. Да и сам старшина пять лет как женился и обзавелся наконец потомством.
        Стареющий генерал-губернатор всерьез рассматривал казака в качестве своего преемника на посту, когда придет время уходить на покой, но до этого еще было далеко. А пока Алексей Кондратьевич по-настоящему был правой рукой правителя Новой России, на которого всегда можно было положиться, оставить вместо себя на время отлучки, выслушать дельный совет… Если бы еще не ярая ненависть к большевикам, не дававшая казаку мириться с близким их соседством, - цены бы не было помощнику.
        - Я, Владимир Леонидович, - старшина степенно уселся в предложенное ему кресло, положил на стол фуражку и пригладил непокорные волосы, расправив заодно безукоризненные усы. - Пришел к вам все с тем же.
        - Опять… - вздохнул полковник, отводя глаза.
        Казачий начальник уже несколько лет осаждал генерал-губернатора проектами вооруженной вылазки против большевистской власти, год от году становившейся все более невыносимой для жителей Сибири.
        - Неужто будем до старости сидеть тут и глядеть, как умываются кровью православные? - горячо вопрошал беспокойный казак. - Ладно, раньше было дело: и у нас сил - кот наплакал, и крестьяне окрестные еще ждали чего-то от краснозадых. А теперь? Совсем ведь довели пахаря до ручки комиссары! Как порох крестьянство - кинь спичку и полыхнет. Вы только посмотрите, что лазутчики наши доносят: в Кедровском уезде мужики взялись за топоры, в Араховском, в Сольниковском… От отчаяния с голыми руками против штыков прут крещеные! А если мы пособим? Если увидят, что есть кому за них постоять-заступиться? Смахнем красную сволочь одним ударом!
        Старшина, увлекшись, так саданул кулаком по столу, что подпрыгнул чернильный прибор.
        - Прощения прошу, господин полковник, - смутился казак, поправляя привыкшими к шашке руками рассыпавшиеся бумаги.
        - Ничего, ничего… Так и сейчас у нас силы всего ничего, - грустно возразил Еланцев, уже понимая, что удержать казака невозможно.
        Он и сам просиживал долгими ночами над донесениями агентов, разбросанных по деревням и городкам губернии, прикидывал так и эдак… Вероятность успеха была, но была она не настолько велика, чтобы можно было поставить на карту жизнь нескольких тысяч мирных жителей Новой России, только-только заживших по-человечески.
        Вывезенные с Большой земли инженеры поставили на протекающей неподалеку реке небольшую гидроэлектростанцию, снабжавшую энергией всю колонию, отстроили пару корпусов мастерских, которым в будущем предстояло превратиться в завод, смонтировали из тайно доставленных из Кедровогорска деталей станки… Уже катались по раскинувшимся вокруг полям два трактора, пыхтел высокой трубой кирпичный заводик, работали день и ночь несколько лесопилок. И это было только начало! Население Новой России постоянно росло за счет тоненького, но неиссякающего людского ручейка, текущего тайными тропами в заповедное Беловодье. Бедолаги Кузнецов и Сальников с односельчанами были в нем далеко не первыми и, наверное, не последними.
        Владимир Леонидович рассчитывал на добытое старателями золото обеспечить Новую Россию необходимым оборудованием и материалами, чтобы сделаться абсолютно автономными от Большой земли, а затем, подобно поселенцам Северной Америки, начать экспансию на новые, необжитые еще земли. Да и два урожая в год, обеспечивающие колонию зерном с лихвой, так что оставались излишки, выгодно обмениваемые за ее пределами на необходимые товары… От планов шла кругом голова, и теперь, когда рядом был единственный сын, полковник просил Бога лишь об одном - дать крошечному осколку Российской Империи, лежащему на берегу необжитого мира, несколько лет спокойной жизни…
        А тут Коренных со своими прожектами.
        - Понимаете, Алексей Кондратьевич, - грустно покачал головой Еланцев. - Я никак не могу согласиться на планируемую вами вылазку. Хорошо, если все удастся так, как вы задумали. А если нет? Если красные окажутся сильнее? Ведь стоит кому-нибудь из вашего воинства попасть в плен, и тайна нашего убежища будет раскрыта. «Дефиле», конечно, надежная преграда, но штурма с применением артиллерии мы просто не выдержим. Отступать в глубь этого мира? Начинать все с нуля на новом месте, да еще с постоянной угрозой со стороны непрошеных соседей? Увольте.
        - Я ручаюсь за своих казаков! - горячился старшина, вынимая из кармана какие-то карты, схемы, выкладки. - Вот посмотрите тут…
        Спор затягивался за полночь и снова заканчивался ничем…

* * *
        Председатель Кирсановского сельсовета Василий Лагутников предавался послеобеденной сиесте.
        Только что он сытно перекусил чем бог послал и переслал с супругой Алевтиной Никандровной, баловавшей мужа, сгоравшего на такой непростой должности, особенно сейчас, после статьи товарища Сталина «Головокружение от успехов» и последовавших за ней «оргвыводов». Хотя беспокоиться ей было особенно не о чем: большевик с восьмилетним стажем, товарищ Лагутников ни на йоту не отклонялся от линии партии, как в вопросе ликвидации кулацкого элемента, так и во всех остальных. Например, сейчас готовилась к отправке в Оренбуржье и на Северный Урал (куда ж еще было высылать врагов из Сибири?) партия свежераскулаченных семей из самой Кирсановки, а также Лесовой, Марьина, Нефедовки и других деревень Кирсановского уезда…
        Лагутников в сердцах сплюнул на пол. Никак он не мог привыкнуть к каким-то непонятным районам, не так давно сменившим знакомые с детства уезды. «Райком» вместо «укома» просто резал слух, а рука порой сама собой выводила привычное слово, и приходилось старательно, как школьнику, подчищать непросохшие чернила ножичком. А ведь есть такие бумаги, где не подчистишь…
        Наверное, председатель чуть-чуть задремал, потому что пропустил тот момент, когда в кабинете появился бледный в синеву счетовод Топорков, задыхающийся, словно только что пробежал все немалое село от околицы до околицы.
        - Чего тебе, Михеич? - недовольно спросил Василий Ларионович, водружая на нос очки в металлической оправе и раскрывая наугад пухлую конторскую книгу, лежащую на столе специально для подобных случаев. Негоже подчиненному видеть начальство сладко дремлющим на боевом посту - пойдут ненужные пересуды, дойдет до губернии… тьфу! до области… - Пожар, что ли?
        И без того заикающийся от рождения счетовод, похоже, вообще потерял дар речи: пыжился, кривился, пучил глаза, словом старался вытолкнуть изо рта что-то очень важное, но никак у него это не получалось. Кабинет председателя оглашался лишь нечленораздельными звуками, живо напоминающими недавнему крестьянину скотный двор
        - мычаньем, блеяньем и чуть ли не кудахтаньем.
        - Ты б, Михеич, водички хоть выпил, что ли, - снизошел до бедняги Лагутников. - Вон, графин на несгораемом шкафу. Не разбей только - казенная вещь!
        Заика не заставил себя ждать: схватил посудину и разом опростал чуть ли не на треть, не обращая внимания на то, что воду в мутном графине меняли последний раз чуть ли не до Майских праздников и пахла она уже далеко не розами. Лягушками и болотом воняла желто-зеленая жижа, но это страдальца не остановило.
        - Бе… Бе-е-е-лые! - проблеял он, обретя наконец дар речи. - Б-белые в селе!

«Что он - спятил, что ли? - подумал председатель. - Какие еще белые? Тридцатый год на дворе!..»
        - Ты, Михеич, часом не пьян? - участливо спросил он вслух отродясь не пившего ничего крепче кваса сельского интеллигента. - Голову не напекло?
        - Н-не… - замотал заика головой. - Н-настоящие б-белые! К-казаки!
        - Ты мне эти шуточки брось! - начал сердиться Василий Ларионович. - Бабе своей сказки рассказывать будешь…
        Тут где-то рядом грохнул винтовочный выстрел, еще один, далеко на околице треснула пулеметная очередь, и Лагутников осекся на полуслове.

«Какие еще белые? - проносились в мозгу мысли. - Откуда? Из-за кордона? Так ведь сотни верст до ближайшей границы! Срочно звонить в губер… в область!..»
        Председатель схватился за трубку телефона, но тут же отдернул ее, будто обжегшись.

«А ну как ерунда все это? Перепились мужики и затеяли стрельбу из берданок каких-нибудь, а тихоне этому малахольному с перепуга бог весть что привиделось? По головке ведь за ложную тревогу не погладят… Пулемет… Мало ли такого добра по лесам да огородам с Гражданской закопано? Нет. Надо самому посмотреть…»
        - Пошли, Михеич!
        Председатель на всякий случай вынул из стола наган (кулаки, вишь, пошаливают - тяжело в деревне без нагана) и сунул его за ремень. А потом схватил за плечо упирающегося счетовода, снова потерявшего дар речи, и вытолкал его за дверь.
        На дворе мирно светило солнышко, пели птички, и всё, рассказанное Михеичем, вмиг показалось такой ерундой, что Василий Ларионович озлился на самого себя за легковерие.
        - Что ты тут, понимаешь, развел? - уткнул он руки в боки посреди улицы. - Пугаешь честной народ…
        Но счетовод его не слушал, а тянул руку куда-то за спину, кудахча вообще невразумительно, словно перепуганная наседка.
        - Что ты мне пальцем тычешь? - нахмурился председатель, обернулся и успел увидеть лишь длинный серебристый просверк, расколовший пополам синее небо…
        Молодой казак, мимоходом полоснув шашкой вооруженного человека, даже не остановился посмотреть, что с ним будет дальше, и умчался по улице вперед, туда, где гремели выстрелы, а Михеич бессильно опустился на колени рядом с ничком лежащим в пыли окровавленным председателем и горько заплакал…

* * *

«И чего я так долго колебался, - думал Алексей, склонившись над трофейной картой.
        - Надо было еще года два назад…»
        Успех вылазки превзошел все самые смелые ожидания.
        Казачий отряд в три сотни сабель прошел Кирсановку, не встретив никакого сопротивления, и обрушился на летние лагеря Кедровогорского гарнизона, застигнув врасплох никак не ожидавших внезапного удара солдат. Красноармейцы были настолько ошеломлены, что отказывались верить своим глазам. Почти через десять лет после завершения Гражданской войны, вдали от любых границ, из ниоткуда образовались сотни отлично подготовленных, экипированных и вооруженных кавалеристов. Потеряв не более десятка конников, «армия» Коренных захватила тысячи винтовок, два десятка пулеметов, батарею «трехдюймовок» и три броневика, сумев вооружить стекавшихся со всех сторон добровольцев из крестьян и раскулаченных, горящих желанием отомстить советской власти. Слух о взявшихся ниоткуда мстителях на крыльях летел впереди отряда Коренных, превращая три сотни казаков во многие тысячи и заставляя натерпевшихся от советской власти крестьян бросать дела и семьи ради святой мести
«краснопузым».
        Путь лежал на почти беззащитный и ничего не подозревающий Кедровогорск - первым делом казаки перерезали телефонную линию.
        - Как с этими поступим? - Мироненко, повышенный до подъесаула, указал нагайкой на понурые шеренги пленных красноармейцев и сельчан, выстроенные на базарной площади Кирсановки. - В расход?
        - Нет, - покачал головой войсковой старшина. - Мы не звери… Отдели большевиков, а оставшихся спроси, не хочет ли кто примкнуть к Добровольческой Армии.
        - А с большевиками что?
        - Вот их - в расход! - рубанул ребром ладони воздух Коренных, скрипнув зубами.
        - Слушаюсь!
        Многие партийные пытались затеряться в толпе, прикинуться ничего не понимающими, но желающих указать на них пальцем было более чем достаточно… Несколько десятков совслужащих, нескольких красных офицеров, активистов, комсомольцев отделили от толпы пленных и погнали к лесу, подгоняя пиками и нагайками. Некоторое время спустя оттуда донеслись дикие крики, плач, женский вой… От этих звуков число желающих примкнуть к победителям сразу увеличилось в несколько раз. С линялых красноармейских гимнастерок - большинство солдат было теми же крестьянскими парнями, призванными новой властью на службу, - спарывались петлицы с маловразумительными треугольничками, а плечи украшались запасенными заранее красными суконными погонами с литерами «1СД» - «Первая Сибирская Дивизия». До дивизии, конечно, было еще далеко, но четыре пехотных батальона войско Коренных приобрело.
        К вечеру на базарной площади оставалась всего пара сотен человек, отказавшихся изменить присяге. Красноармейцы, в основном бывшие горожане, хмуро поглядывали на окружавших их казаков и, судя по всему, прощались с жизнью.
        - Этих тоже в расход? - свежеиспеченный подъесаул, кривясь, отскребал ногтем капельку засохшей крови с рукава.
        - Черт с ними, - сплюнул Алексей Кондратьевич, уже удовлетворивший жажду мщения сполна. - Отгони их к лесу. Пусть выроют могилу и похоронят своих по-человечески. Негоже русских людей воронам да собакам на поживу бросать. Пусть и краснозадых…
        - А после?
        - Каждому по двадцать пять нагаек и пусть проваливают на все четыре стороны.
        Вооруженные лопатами бойцы поплелись под конвоем к лесной опушке, куда уже густо слеталось воронье со всей округи, привлеченное давно не виданной поживой…

* * *
        Гриша Полешков залег за железнодорожной насыпью и переждал, пока поверху проедет кавалерийский разъезд. Ничего не подозревавшие казаки мирно переговаривались между собой, тлели в ночной темноте алые огоньки самокруток.

«Эх, жаль патронов нет, - сжимал в кулаке рубчатую рукоять бесполезного нагана комсомолец. - Хотя бы три штуки - уж тут-то я бы не промахнулся…»
        Двадцатилетний парень скрипнул зубами, вспомнив, как с другими бойцами, отказавшимися служить белым, всю ночь напролет рыл обширную яму. А потом, поутру, отупев от непривычной работы, балансируя на грани обморока от вида и запаха крови и развороченной плоти, стаскивал туда тела порубленных озверевшим казачьем мужчин и женщин. Многих, носивших залитую кровью военную форму он знал по недолгой срочной службе, других - гражданских - никогда доселе не видел. Но все они теперь были ему близки, и за всех он поклялся отомстить взявшимся ниоткуда палачам в погонах. Мысль о мести превратилась в горячее, жгучее желание, когда из груды мертвых тел они с Минькой Строговым, дружком по отделению, извлекли зарубленную девушку, наверное, комсомолку, совсем еще девочку с некогда русыми, а теперь слипшимися и почерневшими от крови косами…
        От неловкого движения присохшая к рубцам на спине гимнастерка с треском оторвалась от свежей коросты, и паренек до крови закусил зубами запястье, чтобы не вскрикнуть от дикой боли, чувствуя, как по исхлестанной казачьими нагайками спине струится что-то горячее. Самой порки он почти не помнил, потеряв сознание на первом десятке ударов, прожигающих тело раскаленными спицами.

«Ничего… ничего… - беззвучно пробормотал он вслед удаляющемуся разъезду. - Вы мне за все ответите… Все ответите, до последнего…»
        Стук копыт стих вдали, и Гриша поднялся на ноги, сунув наган за опояску галифе - ремень отобрали сразу.
        Оружие он обнаружил внезапно для себя, когда тащил к могиле своего ротного командира товарища Рыжкова, и в первый момент обрадовался, украдкой спрятав оружие за пазуху: мечта о мести становилась реальностью. Выхватить, когда рядом останутся несколько врагов… То, что барабан остро пахнувшего порохом револьвера пуст, выяснилось позже. Командир отстреливался до последнего патрона.
        Но теперь боец Полешков рисковал совершенно осознанно. Целью его ночного путешествия были стреноженные кони, примеченные еще засветло. Выросший в деревне и не раз гонявший с ребятами лошадей в ночное, он умел управляться с упряжью и дал бы фору иному профессиональному наезднику. Увести одного коня из табуна подальше от остальных, вскочить в седло…
        Коноводов было всего трое. Трое пожилых мужиков, не годившихся к строевой службе, мирно дремали у костерка, и Гриша вскоре понял причину: порывом ночного ветерка от костра пахнуло таким ядреным запахом самогона, что у непьющего парня заслезились глаза. Оставалось лишь осторожно, стараясь не звякнуть, оттащить в сторону составленные в пирамиду карабины. Клацнув, затвор одного из них мягко пошел назад, обнажив маслянисто блеснувший в отсветах затухающего костра патрон. Это было гораздо лучше нагана с пустым барабаном.
        С оружием в руках парень постоял над мирно спящими белогвардейцами (погоны на плечах были видны даже в неверном свете угольев), разрываясь между местью и чувством самосохранения. Его не беспокоило, что все трое годились ему в отцы - среди зарубленных тоже было немало пожилых людей, женщин и почти детей. Если бы вместо кавалерийского карабина в руках была привычная «трехлинейка» с непременным штыком, он не колебался бы ни секунды. Но без холодного оружия бесшумно лишить жизни трех человек было немыслимо. Не душить же их поясным ремнем, в конце концов, или разбивать черепа окованным железом прикладом?

«Главное - конь! - решил мститель, бесшумно пятясь в темноту - это было несложно, поскольку ботинки с обмотками отобрали вместе с ремнем. Но ходить босиком бывшему деревенскому подростку было не привыкать. - А эти - подождут!»
        Сложнее всего оказалось освободить выбранного коня - молодого жеребца, ласково ткнувшегося влажным носом в шею человеку в благодарность за поднесенную на ладони хлебную горбушку (в животе не евшего вторые сутки юноши играли полковые оркестры, но контакт с умным животным был важнее утоления голода) - от спутывающей передние ноги веревки. Разрезать ее было нечем, а хитрый узел, рассчитанный на ушлых конокрадов, никак не поддавался.
        Наконец парень вскочил на коня. Седла рачительные казаки на ночь поснимали, но Гриша умел ездить и по-цыгански, тем более что снятые с коня путы с успехом заменили уздечку.
        - Пошел, пошел… - тронул он животное, уже окрещенное про себя Орликом, вперед.
        И только отъехав шагов на двести, пустил скакуна в галоп…
        - Стой! - заполошно раздалось сзади. - Стой, мазурик!

«Черт, кто-то из сторожей проснулся!..»
        Заставив Орлика нервно вздрогнуть всем телом, грохнул выстрел, еще один. Но быстрый конь уже уносил всадника в ночь…

4
        - Я считаю слухи о регулярных войсках, занявших Кедровогорск и прилегающую к нему местность, досужим вымыслом.
        Командующий Сибирским военным округом собрал срочное совещание о положении в районе Кедровогорска сразу после того, как ему доложили о бойце, добравшемся верхом до ближайшей к городу железнодорожной станции. Боец Кедровогорского гарнизона Полешкин был тяжело ранен: пуля пробила правое легкое и вызвала большую кровопотерю. В полубреду парнишка твердил о казаках с погонами на плечах, ворвавшихся в Кирсановку, близ которой стоял летними лагерями гарнизон, о десятках порубленных, о массовом переходе на сторону белогвардейцев его сослуживцев и жителей села. Опровергнуть бред раненого не удалось: все телефоны в Кедровогорске и других населенных пунктах района молчали, а дрезина, отправленная по железной дороге, пропала бесследно.
        - Парень ранен, - басил начштаба округа Тимофеев. - Вот и зашли у него шарики за ролики! Откуда белые в тридцатом году? Понимаю, если бы граница была неподалеку. Но тут же сотни верст до ближайшего кордона!
        Он почти слово в слово повторял догадки покойного Лагутникова, но, естественно, об этом не подозревал.
        Могучий, бритый наголо мужчина с тремя «шпалами» на малиновых петлицах[Знаки различия командира полка («комполка»), в Красной Армии до 1935 года соответствовавшего полковнику царской армии.] выбрался из-за стола, тяжело припадая на левую ногу, подошел к огромной карте округа и провел указкой линию от китайской границы до кружочка, соответствующего Кедровогорску.
        - Как видите, не менее полутора тысяч. А на пути - Чита, Верхнеудинск, Иркутск… Сомневаюсь, чтобы наши товарищи из Забайкалького округа прозевали движение крупного отряда неприятеля.
        - А Монголия? - спросил угрюмо кто-то из присутствующих. - До нее гораздо ближе.
        - Да, около пятисот километров, - согласился начштаба. - Но откуда в Монголии белые? После Унгерна, расстрелянного в двадцать первом…
        - Это ерунда, товарищи, - перебил его бригадный комиссар. - Там тоже немало городов. Что ваши белые лесом крались всю дорогу? Сколько примерно сабель было в этом отряде?
        - Боец утверждает, что не менее пяти тысяч.
        - Ну, допустим, у страха глаза велики… Хорошо, пусть будет две тысячи, даже тысяча. Вы представляете себе, как можно скрытно провести отряд в тысячу сабель? С обозом, с запасами фуража, с заводными лошадьми… А как же иначе? Иначе они вынуждены были бы пополнять запасы по ходу движения и неминуемо раскрыли бы свой замысел.
        - Я считаю, что нужно провести… - начал начштаба, но на столе командующего громко затрезвонил телефон.
        - Слушаю! - буркнул тот в трубку, рукой сделав оратору знак подождать. - Да, командующий округом… В чем дело?.. Что?!!..
        Командующий прикрыл большой мужицкой ладонью мембрану и обвел присутствующих взглядом:
        - Мне только что сообщили, что два часа назад белыми войсками занят Усть-Тарск…

* * *
        Маленький биплан, медленно плывущий в небе, казался детской игрушкой вроде бумажного змея.
        - Глянь, Лексей Кондратьич, - есаул Мироненко задрал голову и приложил ко лбу руку козырьком. - Никак краснозадые припожаловали?
        Атаман Коренных даже не стал смотреть: с утра ему нездоровилось - не то съел чего-то, не то просквозило… Откуда ни возьмись, навалилась глухая тоска, тупо заныло сердце.
        - Ероплан нешто?
        - Что, на Германской не видел, что ли? - огрызнулся атаман, устало опуская веки.
        - Интересно…
        - Чего тебе интересно? Шарахнет вот сверху чем-нибудь.
        - Не шарахнет, - рассмеялся есаул. - Кишка, небось, тонка нас шарахать…
        Послышались одиночные выстрелы. Казаки вразнобой, с руки принялись палить по вражескому самолету из карабинов.
        - Пусть патроны не жгут без толку, - не открывая глаз, буркнул Алексей. - Дистанция чересчур велика.
        - Отставить стрельбу! - привстал в стременах Мироненко.
        Для хандры, казалось бы, не было причин: за прошедшие с начала похода две недели Добровольческая Армия, почти не встречая сопротивления, заняла четыре города и без счету деревень, разбухнув до пятнадцати тысяч штыков и сабель. Можно было бы принимать добровольцев и дальше, но оружия и так уже на всех не хватало. Крупных гарнизонов, которые можно было разоружить, не говоря уже об арсеналах, больше не встречалось, поэтому большая часть «пополнения» была вооружена «с бору по сосенке»
        - охотничьими ружьями, древними однозарядными берданками, а то и просто топорами, вилами и дрекольем. Да и тем, кто был вооружен винтовками, патронов не хватало. Вряд ли набралось бы по паре обойм на человека, поэтому командир прежде всего постарался обеспечить боеприпасами наиболее боеспособную часть армии.
        А она как раз таяла, словно снег под весенним солнцем. В захваченных населенных пунктах необходимо было оставлять хотя бы небольшие гарнизоны, а доверить поддержание власти «деревенщине», из которой теперь в основном и состояла армия, было немыслимо. Алексей с тоской предвидел тот миг, когда боевое ядро сократится настолько, что не сможет противостоять красным, соберись те дать серьезный отпор.
        Другая проблема казалась серьезнее. Алексей Кондратьевич был полевым офицером, прошедшим хорошую школу Империалистической и Гражданской войн, но, как он сам не раз говорил, «академий не кончал». Он неплохо управлялся с эскадроном, как оказалось - полком, но вот для армии его познаний в стратегии и тактике оказалось маловато. Вообще чрезмерно разбухшее войско испытывало недостаток в командирах всех звеньев: от взводных до полковых. Практически полностью отсутствовали интенданты, совсем не было разведки, оставлял желать лучшего штаб…
        Алексею удалось сманить с собой некоторую часть новороссийских офицеров, включая Зебницкого и Деревянко, позднее в освобожденном от красных Кедровогорске и других местах к армии примкнуло несколько десятков бывших колчаковцев, скрывавшихся от советской власти и обрадованных возможностью отомстить за многолетний страх и унижение, но этого было мало. Очень мало. А без грамотного командования Добровольческая Армия ничем не отличалась от крестьянских ватаг прошлого, поднимавших свой бунт, бессмысленный и беспощадный, чтобы бесславно же и погибнуть.
        Никого из штаб-офицеров Новой России уговорить примкнуть к отряду так и не удалось. Слишком дорожили вытащенные Крысоловом из большевистского капкана люди спокойной жизнью без висящего над головой дамоклова меча, чтобы променять все это на «преступную авантюру» Коренных. Атаман надеялся их переубедить после первых побед, посылая обратно гонцов, но все еще не получил ответных вестей. А многочисленным «полковникам» и «генералам» из числа добровольцев он не верил: наметанный глаз бывалого строевика сразу отличал правду от вымысла, и несостоявшиеся «кутузовы» и «суворовы» отправлялись командовать взводами, ротами и батареями. То есть туда, где могли принести реальную пользу. А то и просто в строй, рядовыми - от самозванцев на командирских должностях толку было бы чуть, гораздо больше вреда.
        Казаки проехали мимо телеграфного столба с обрезанными проводами, на котором висели сразу двое повешенных, темнолицых, босых и раздетых до исподнего, и Алексей отвернулся. Жажда мести за поруганную Родину, за убитых красными родных и близких, сгинувших на чужбине товарищей, копившаяся долгие годы, давно была утолена. Все реже кивал командир в ответ на дежурный вопрос «В расход?», все чаще отправлялись колонны пленных в тыл, а то и просто отпускали их на все четыре стороны… Дракон русского гнева пресытился русской кровью…
        - Чего он кружит, зараза? - продолжал наблюдать есаул за выделывающим в небе огромные круги аэропланом красных. - Трещит и трещит…
        - Это разведчик, - устало проговорил атаман, потрепав верного Марса по гриве. - Где-то там, - рука с нагайкой махнула в сторону далеких, поросших лесом холмов, - красные. Приказывай, есаул, занимать оборону.
        - Стало быть, дождались, - сверкнул улыбкой на запыленном лице Мироненко. - А то, понимаешь, даже не интересно уже…

* * *
        Егор Столетов шагал седьмым в своей второй цепи, держа винтовку со штыком наперевес.

«Повезло тебе, парень, - похлопал по плечу рядового отделенный Макаркин, старослужащий, успевший повоевать в Гражданскую. - На фланге - самое то. В случае чего и в кусты порскнешь…»
        Но ни в какие кусты порскать рядовой Столетов не собирался. Не для того еще мальчишкой занимался в секции французской борьбой, вступил в Осоавиахим,[Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (ОСОАВИАХИМ) (1927-1948) - общественно-политическая оборонная организация, предшественник ДОСААФ.] стрелял из винтовки по картонным мишеням, бегал в противогазе. Сколько раз играли арбатские подростки в «красных и белых», во «взятие Перекопа» и
«оборону Царицына», горячо завидуя своим отцам и старшим братьям, успевшим пролить кровь за советскую власть на многочисленных фронтах Гражданской. Мог ли он тогда надеяться, что удастся сойтись лицом к лицу с «гидрой империализма», увидеть врага не на экране кинематографа «Арбатскоий арс», а вот так - сжимая в руках винтовку.
        В ушах комсомольца Столетова все еще звучали слова батальонного комиссара товарища Островцева:

«Десять лет минуло с тех пор, как Красная Армия сломала хребет врагу в Крыму, восемь - как сбросила последних недобитков в Тихий океан, позволив советскому народу вздохнуть спокойно и вернуться к мирному труду. Но никак не успокоится гидра империализма, вновь и вновь посылая на нас своих кровавых наймитов. Басмачи в Туркестане, белополяки на Украине, белоказаки на Кубани, савенковцы, антоновцы - какую только мразь не доводилось нам за прошедшие годы беспощадно карать пролетарской рукой. И вот теперь злобный враг решил ужалить советскую республику в самое сердце…»
        И вот теперь - в бой. Никакого страха Егор не испытывал, наоборот, все его существо пело от радости, от предвкушения, от причастности к сонму героев. Молодой человек мечтал, как, отслужив срочную, вернется обратно в Москву возмужавшим, широкоплечим, с такими же тремя треугольничками в петлицах, как у отделенного Макаркина, и все встречные девушки не будут сводить с него глаз, а мужчины завистливо перешептываться. А он, слыша тихое: «Вот он… тот самый…» только шире расправит плечи и небрежно смахнет несуществующую пылинку с блестящего ордена на груди. Совсем такого же, как у товарища батальонного комиссара…
        Поэтому, когда отгремели орудийные залпы и прозвучала команда «В цепь ра-а-зделись!..», ни в чем не сомневаясь и презрительно поглядывая на бледных товарищей, кое-кто из которых суетливо осенял себя крестным знамением, опершись на приклад, легко выпрыгнул из неглубокого окопа, отрытого вчера, поправил буденовку и встал на свое место в цепи.
        Идти по заросшему каким-то неизвестным коренному горожанину бурьяном чуть кочковатому полю было легко. Ставшая привычной за несколько армейских месяцев винтовка удобно лежала в огрубевших от непривычной работы ладонях, скатанная рулоном шинель через плечо совсем не мешала, теплый ветерок приятно овевал лицо. Сколько раз вот так приходилось уже ходить в учебную атаку. Скоро, когда до вражеских траншей останется всего ничего, прозвучит команда, и цепь бегом устремится вперед, раздирая рот в громовом «ура», чтобы несколько минут спустя спрыгнуть с глинистой насыпи и пырнуть штыком в брюхо набитый соломой манекен… Тут, правда, будут не манекены, а живые люди, но какая, в сущности, разница?

«Ты, паря, главное, не в пупок ему, аспиду, тычь, - послышался в ушах деловитый голос отделенного. - Посеред брюха ткнешь - ей-ей в хребет угодишь. А тут, считай, пропал штык. Зажмет как в деревяшке, пока вытаскивать будешь - тебя на тот свет отправят… В рукопашной это дело легкое… Ты рядом с пупком бей. Там мягко, ничего не помешает. Выдернул, и дальше пошел…»
        Егор вспомнил, как на первом занятии по штыковому бою чересчур усердно засадил штык в мягкое соломенное брюхо и потом едва не поломал штык, плотно засевший в толстой березовой жерди, на которой манекен этот торчал, как пугало на огороде. А смеху-то вокруг было… Молодой солдат тоже непроизвольно улыбнулся, вспомнив
«распеканцию», полученную от отделенного.
        Впереди что-то часто защелкало, как бывало, когда бабушка жарила на сковородке подсолнечные семечки. Негромко и совсем нестрашно. И зыкнувшие высоко над головой
«шмели» тоже не испугали Егора. Чуточку не по себе стало, когда шедший в десяти шагах справа боец Михайлов споткнулся на ровном месте, упал на колени, а потом свалился лицом в бурьян, выбросив далеко вбок руку с винтовкой. «Не стоять! Сомкнуть строй!..» - прозвучал справа неузнаваемый голос Макаркина, и боец, как учили, сделал три шага вправо, видя, как следующий за упавшим боец Ахметшин делает то же самое, тем самым сужая брешь в цепи.
        - Отделение… беглым… - прозвучала команда, и Егор вскинул винтовку к плечу, целясь в прогал между спинами идущих в первой цепи. - Огонь!
        Это боец Столетов любил и сразу поймал на прыгающую мушку темный бугорок, едва выступающий над рыжей кромкой чужого окопа. Времени целиться не было, потому что слева и справа уже трещали выстрелы. Егор подушечкой пальца прижал спуск, с радостью почувствовал, как приклад мощно толкнулся в плечо, и торопливо передернул затвор, дослав новый патрон в ствол.
        Щелканье «семечек» впереди сменилось стрекотаньем швейной машинки, и сразу два бойца справа, синхронно, как клоуны на цирковом представлении, кувыркнулись в траву. Посмотреть, что с ними случилось, было некогда - надо было вынуть из подсумка новую обойму, чтобы зарядить винтовку. Боец отвел глаза лишь на миг, а когда взглянул вперед снова, сжимая в левой руке гребешок обоймы, перед ним уже никого не было.

«Что за черт?» - только успел удивиться он, на бегу перепрыгивая какой-то округлый бугорок в траве, оказавшийся лежащим ничком бойцом в такой же, как у него, буденовке, как что-то будто молотком ударило по руке, прямо по «электрической косточке», и скользкая «пачка» патронов вывалилась из сразу ставших ватными пальцев. Не понимая, что делает, Егор остановился и нагнулся за пропажей, канувшей в траве, но земля вдруг сама собой провернулась под ногами…

«Что со мной?» - думал он, лежа в траве навзничь и глядя в такое теплое и светлое, голубое летнее небо…
        Повинуясь команде, бойцы с винтовками наперевес бежали вперед, перепрыгивая через тела сраженных плотным вражеским огнем товарищей, и падали сами…

* * *
        - Эх, хорошо потешились! Вон сколько наворотили…
        Есаул Мироненко швырнул в ножны шашку и пятерней отер щедро забрызганное чужой кровью лицо. Не только чужой - шальная пуля сорвала клок кожи с виска казака, и теперь его кровь мешалась с кровью зарубленных им красноармейцев, превращая его и врагов в кровных братьев. Каина и многочисленных, на одно лицо под ненавистной буденовкой близнецов-Авелей…
        - Перевяжи голову, - отвернулся атаман.
        - Зацепило? - недоуменно посмотрел на окровавленную ладонь рубака. - А я смотрю - фуражку как ветром сдуло! Еще б чуть-чуть влево и поминай, как звали…
        - Командуй отступление, есаул.
        - Вы что, ваше благородие! Виноват, ваше высокоблагородие… Мы ж разбили красных! Поле боя наше!
        - Отступать, - Коренных был непреклонен.
        - Почему?
        - У тебя какие потери, есаул?
        - Да… - казак почесал зудевший висок. - Сотни полторы - две…
        - И ополченцев с полтысячи повыбило… Да раненых множество… Отступаем. Отряди команды, чтобы по-быстрому собрали трофейное оружие. Пленных не брать.
        Не слушая возражений подчиненного, атаман повернул Марса и поскакал к палаткам, спрятанным в небольшой лощине: штаб и госпиталь следовало свернуть в первую очередь.
        Очередная победа над красными не радовала: наскоро допрошенные пленные, взятые в самом начале боя, когда цепи красноармейцев, остановленные пулеметным огнем в упор, частью были выбиты, частью отброшены назад, огорошили. Выяснилось, что наступал на позиции Добровольческой Армии вовсе не собранный «с бору по сосенке» из гарнизонов окрестных городков сводный полк, как утверждали раньше разведчики, а регулярная пехотная дивизия, переброшенная в губернию с Урала. А на подходе - еще. Да подкрепленные артиллерией, броневиками и даже танками. И противопоставить им атаман мог лишь хорошо организованную оборону.
        Алексей объехал глубокую воронку в пять аршин шириной, над которой все еще поднимался синеватый дымок. Шестидюймовка,[Шестидюймовое орудие имело калибр 152 мм, трехдюймовое - 76.] не иначе. А у него в распоряжении - только десяток стареньких трехдюймовок, снарядов к которым - кот наплакал.
        Высоко над головой гулко лопнул снаряд, оставив в воздухе стремительно расплывающееся зеленоватое облако. Еще и еще один…

«Шрапнель? - пригнулся в седле атаман, ожидая разящего дождя осколков. - Не похоже…»
        Косматые клочья, вспухающие в небе одно за другим, сливались в мутную пелену, медленно опускающуюся на позиции с залегшими было, но не дождавшимися осколков и снова поднявшимися на ноги «добровольцами».

«Что за ерунда? - недоумевал Коренных, понукая Марса, упершегося и категорически отказывающегося идти вперед. - Дымовая завеса?..»
        Ветерком вдруг донесло приторный, смутно знакомый запах, от которого разом защипало в носу и зажгло глаза…

«Да ведь это…»
        Услужливая память лемехом плуга вывернула на поверхность картину: австро-венгерские окопы за частоколом колючей проволоки, лениво наплывающие по ветру желто-зеленые клубы…
        - Газы!!! - взревел атаман так, что шарахнулся в сторону конь. - Га-аа-а-зы!!!..

* * *
        Алексей снова мучительно закашлялся и сплюнул густую слюну, в которой сквозили ниточки крови. Рядом кого-то мучительно рвало…
        От Добровольческой Армии остались жалкие крохи. Прямо как тогда, в далеком уже двадцать первом. Только не было рядом мудрого Владимира Леонидовича и вообще почти никого из старых друзей. Лишь есаул Мироненко, как всегда, выглядевший молодцом, и бледный в синеву, надышавшийся газом и практически ослепший Деревянко. Да несколько десятков казаков и ополченцев, половина из которых переживала тяжкое отравление.
        Атаман вспомнил молчаливую атаку, последовавшую сразу за газовой, и его передернуло: одинаковые в своих противогазных масках, словно близнецы, красноармейцы перли стеной, и не могли их уже остановить ни редкие винтовочные выстрелы, ни надрывающийся на правом фланге одинокий пулемет… Запланированное отступление превратилось в повальное бегство. Деморализованные «добровольцы» разбегались в разные стороны, не слушая команд, бросали оружие, поднимали руки, падали ниц, прикрывая головы… Такого позора казак не переживал ни разу в жизни. Даже семнадцатый год, когда дезертировали целые полки, мерк перед этой паникой.
        Еще едва ли не половину отряда потеряли, неосмотрительно сунувшись в еще вчера
«свою» деревню, лежащую в двенадцати верстах позади. Так и осталось неизвестным, обошли ли их красные или «перекинулись» еще вчера встречавшие хлебом-солью жители, перерезав крошечный «добровольческий» гарнизон. Казаков «порезали» сразу из двух пулеметов, установленных на чердаках соседних домов, заставив обезумевших коней с волочащимися в стременах убитыми всадниками метаться между изб, превратившихся в огневые точки, поливающие шквалом свинца…
        Наутро отряд вышел к высокому берегу Тарикея, и лишь тогда удалось чуть-чуть прийти в себя.
        - Что будем делать, ваше высокоблагородие? - Есаул присел рядом и протянул тряпицу, давно потерявшую цвет. - Пробираться назад?
        - Назад… - начал Алексей Кондратьевич, но в горле забулькало и пришлось остановиться. - Назад нельзя. Во-первых, придется пройти через сплошь красные территории, где нас ждут с нетерпением, а во-вторых…
        Есаул все понял и отвел глаза.
        - Значит, помирать? - спросил он тоскливо.
        - Значит, - в тон ему прохрипел атаман.
        - Нюрку жалко… И ребятишек… Да, все одно: семи смертям не бывать - одной не миновать… И что: пулю в лоб?
        - Еще чего… Грех это смертный, Николай, - в первый раз назвал старого товарища по имени казак. - И без того грехов на нас висит - тыщу лет не отмыться…
        - Тогда что?
        - Сослужим товарищам нашим последнюю службу… Будем прорываться.
        - А куда?
        - Куда глаза глядят. Только не назад. Пусть красные за нами увяжутся, а мы уж их поводим за салом…
        Отряд выступил в путь рано утром следующего дня, оставив над Тарикеем четыре свежих могилы под наспех срубленными крестами…

* * *
        С близкого болота полз густой туман, особенно густой сейчас, в начале осени. Выстрелы в набрякшем влагой холодном воздухе звучали гулко, как через вату.
        - Может, гранатой их? - Боец стряхнул с рукава блестящей от крошечных капель воды шинели деревянную труху, выбитую пулей из полусгнившего березового ствола, за которым лежал. - Подкрасться вон там, по ложбинке, и…
        - Брось, - командир в мокрой кожанке чиркнул несколько раз огнивом, пытаясь раскурить отсыревшую «козью ножку», и оставил это безнадежное дело. - Куда им деваться? Обложили, как цуциков. Да и патроны у них на исходе. Так что, Колесников, ты бы не высовывался лишний раз. Обидно будет, если последняя их пуля тебе в лоб прилетит.
        - Да я как лучше хотел…
        - Если лучше, то не высовывайся.
        С противоположной стороны поляны, невидимой из-за угла поросшего мхом бревенчатого сруба, грохнули один за другим два винтовочных выстрела, а ответил им одинокий револьверный. Окопавшиеся в старом зимовье белогвардейцы не давали спуску.
        - Видал? - спросил командир у бойца Колесникова. - Винтовочных больше нет. Или берегут. Да торопиться нам некуда…
        Жестяной бас прогремел из кустарника, где скрывался глава отряда преследователей комиссар Бережной. Время от времени профессионал убеждения, оттачивающий свое мастерство на митингах и собраниях, пускал в ход мятый рупор, раздобытый неизвестно где по дороге.
        - Граждане белобандиты! - надрывался комиссар. - Вы окружены и шансов вырваться у вас нет. Всем, кто сложит оружие, я гарантирую жизнь и медицинскую помощь.
        - А что еще? - послышался из хижины хриплый голос.
        - Дальнейшую вашу судьбу, - не стал кривить душой оратор, - решит справедливый суд.
        - Советский суд?
        - А какой же иной?
        - Тогда мы, пожалуй, воздержимся…
        Так продолжалось еще довольно долго. Наконец «крепость» вообще перестала отвечать на выстрелы, и промокшие красноармейцы, осмелев, начали выползать из своих схронов, отряхивать шинели. Повинуясь приказу командиров, они, взяв винтовки наперевес, стали окружать зимовье, готовые рухнуть в сырую пожухлую траву при первом подозрительном звуке. Погибать за так не хотелось никому, но и уподобляться губкам для ледяной, отдающей болотом воды - тоже.

«Авось не мне пуля предназначена, - думал каждый, ощущая холодные струйки воды по всему телу. - А так, покончим со всем этим - костерок разожжем…»
        До сруба оставалось каких-то пять шагов, когда внутри четко, с равными интервалами, хлопнули два револьверных выстрела.
        - Все, - пробормотал один из солдат, опуская винтовку и мелко крестясь. - Отмучились контрики. Упокой, Господи…
        - Отставить, Колодяжный! - Комиссар, оставив в кустах свой рупор, приблизился к солдатам с наганом наизготовку. - Развели тут, понимаешь, поповщину!..
        Внезапно хлипкая дверь избы, грохнув о бревенчатую стену, распахнулась, и на пороге вырос человек с шашкой в опущенной руке.
        Был он дик и страшен на вид: с грязными, свисающими сосульками, отросшими волосами, свалявшейся неопрятной бородой, облаченный в потерявший цвет мундир. Одни лишь глаза светились на изможденном, зеленоватом лице. И отливали тусклым золотом погоны на плечах…
        Призрак закашлялся, оскалил зубы не то в гримасе, не то в усмешке и пошел на попятившихся от него красноармейцев, поднимая дрожащей рукой заметно тронутый ржавчиной клинок.
        Тяжелые от влаги еловые лапы вздрогнули от нестройного залпа, а человек рухнул лицом в осоку, так и не выпустив из руки шашки…
        Часть 4
        Всадник бледный

1
        - Смотри, какой здоровый! - Петя, осторожно держа двумя пальцами, разглядывал вяло копошащееся в его руке насекомое. - Ты представляешь, сколько он сожрать мог бы?
        - Между прочим, - Алеша оторвал от листа цепкие лапки, приоткрыл крышку ведра и кинул своего пленника в шевелящуюся груду. - У них на брюшке щетинки такие есть микроскопические… Одним словом, если занозишься - нарыв тебе обеспечен.
        - Да ты что? - молодой человек быстро сунул вредителя в ведро и брезгливо отряхнул руку в измазанной зеленым нитяной перчатке. - А я и не знал…
        - Лекцию надо было слушать, - усмехнулся Еланцев, выглядывая новую жертву. - А не витать в эмпиреях. Письмо, небось, Верочке опять сочинял? И конечно в стихах.
        - Точно! - Петр Спаковский, рассмеялся, продемонстрировав отличные зубы под щеточкой юношеских усов, тщательно лелеемых и «культивируемых». - Не всем же везет с подругой жизни, как некоторым.
        - Подрастите немного, молодой человек, - улыбнулся Алексей. - И вам повезет. А Верочку, простите меня, вам не соблазнить. Сию мадемуазель интересуют мужчины постарше. Уж поверь мне, Петя, старому бывалому сердцееду.
        Еланцеву-младшему весной исполнилось двадцать пять, но себе, особенно на фоне шестнадцатилетнего Петеньки Спаковского, он казался солидным, умудренным жизнью мужчиной. А как же иначе? Государственная служба - с недавних пор он заведовал центральным архивом Новой России, семейная жизнь… Что с того, что архив пока еще пустовал и занимал всего лишь на девять десятых одну, не самую обширную из комнат
«Кремля», как окрестили новороссы главное здание «столицы»? Семья-то у них с Викой была самая что ни на есть настоящая - четырехлетний Ванечка уже пытался складывать буквы в слова, а годовалая Машенька - ходить. Куда там вчерашнему гимназисту, до сих пор сидящему на шее родителей и пока еще раздумывающему, какому жизненному поприщу себя посвятить.
        - Подрастите! - фыркнул тот. - Легко сказать! Вам вот воинская служба не светит, господин мужчина постарше, а мне, возможно, вскоре предстоит взять в руки винтовку.
        - Ну… - Алексей смутился. - Может быть, жребий тебя обойдет на этот раз? Юношей твоего возраста достаточно, а будущей осенью поступишь в университет…
        - Зачем она вообще тут нужна, - нахмурился Алешин приятель. - Эта армия? Хватит и казаков, если на то пошло. С кем твой отец собирается воевать?
        - Эко ты хватил! - Еланцев снял с куста сразу двух сцепившихся между собой жуков и кинул в шуршащую хитином груду. - Неужели господ большевиков внезапно поразил мор? Ты представляешь, что будет, если они обнаружат проход в Новую Россию?
        - Допустим, представляю, - юноша совсем позабыл о работе и сменил позу на более удобную. - Но вряд ли им удастся прорваться сквозь «дефиле». Я слышал, что все подходы заминированы и даже мышь не проскользнет сюда…
        - А если их будет много? Если мины их не задержат, а защитников Врат они выбьют оттуда? После неудачного похода господина Коренных у нас почти не осталось старых казаков, а молодых тоже не так уж и много. Кто, как не регулярная армия, защитит наши семьи, детей, стариков?
        - Ну, если возникнет такая необходимость…
        - Ты возьмешь в руки оружие? - перебил собеседника Еланцев. - И много вы такие навоюете, не имея опыта? Ты в цель хотя бы попадешь? Сможешь ударить штыком, как надо? Бомбу метнуть, чтобы самого осколками не посекло?
        - Но…
        - Вот для этого и нужен опыт военной службы. Да и не так уж и страшно это - помаршировать с винтовкой восемнадцать месяцев. В двух шагах от дома. Никто вас за тысячу верст от дома не пошлет, как на прежней родине.
        - Да, не страшно… А мне вот, например, противно, что мной, дворянином, будут помыкать вчерашние крестьяне.
        - Придется привыкнуть.
        - Хорошо тебе рассуждать, - с хрустом оторвал насекомое от стебля Петр. - Тебе это не грозит.
        - Ну, положим, не грозит по закону, - пожал плечами Алексей. - Во-первых, образование и чин - я все-таки уже губернский секретарь,[Губернский секретарь по
«Табели о рангах» соответствовал чиновнику 12-го класса или армейскому подпоручику.] во-вторых - семья…
        - А в-третьих, - усмехнулся юноша. - Вы, Еланцев, ваше благородие. Еланцев, и этим все сказано.
        - Что вы хотите этим сказать? - оскорбленно выпрямился архивариус. - Что мне посодействовал папа? Вы понимаете, сударь, что наносите мне тем самым оскорбление?
        - Да ничего я не хочу сказать…
        Петя пару минут сосредоточенно обирал кустики от вредителей, да и «губернский секретарь» не торопился нарушить молчание. Оба думали каждый о своем, но все равно выходило об одном и том же.
        После позапрошлогоднего поражения атамана Коренных капризная Фортуна, казалось, отвернулась от крошечной Российской колонии в необъятном Новом Мире. Беда пришла оттуда, откуда ее не ждали.
        Радуясь обильным урожаям, земледельцы, привыкшие к капризам природы там, за Вратами, как-то забыли про такие невзгоды, как засуха, недород или нашествие вредителей. Казалось, что здесь, на новом месте, всего этого не будет никогда, земля станет родить «сам сто», а нужда и голод больше никогда не заявятся незваными гостями к крестьянину-труженику. Но коварная природа могла не только давать, но и отнимать…
        Проклятые жуки появились под осень «походного» года, осиротившего многие семьи Новой России. За скорбью по павшим и пропавшим без вести мало кто обратил внимание на тихое «нашествие». Да и пришельцы не особенно докучали поначалу. Их цель была пока скромной - закрепиться на новой для себя территории и дать потомство. Как оказалось впоследствии - весьма обильное…
        Зато по весне шестиногие агрессоры развернулись вовсю. Поняв масштабы беды, крестьяне схватились за голову. И было с чего схватиться: прожорливые жуки начисто, почти не оставляя зелени, «выкашивали» все огородные посадки, не жалея ни капусты, ни картошки, ни репы с горохом. Не довольствуясь огородами, они обгрызали листву на плодовых деревьях, прореживали посевы конопли и льна, кишели на клеверных полях. Даже в ульях и то обнаруживали вездесущих вредителей, хотя тут на стороне новороссов выступали сами крылатые труженицы - не давали спуску пришельцам. Одним словом, аборигены словно задались целью уничтожить без следа все, что не было местным, что завезли в сей девственный доселе край люди.
        То, что вредители являются именно аборигенами, а не завезены сюда с какими-либо припасами, выяснилось почти сразу: молодые питомцы «первого новоросского академика» Привалова в два счета доказали, что в Старом Мире данный вид насекомого неизвестен. А профессор Синельников авторитетно подтвердил, что сей вид и род относится к реликтовым, во внешнем мире вымершим в незапамятные времена. Нельзя сказать, что это открытие обрадовало селян, но, по крайней мере, грешить на новую для себя зерновую культуру кукурузу перестали. Ранее бродили слухи, что вместе с семенами «американки» и завезли прожорливую тварь из-за океана, потому что «царицу полей» вредители просто-таки обожали, не оставляя от пышных зарослей практически ничего. Кстати, кукуруза оказалась единственной из зерновых культур, что приглянулась «реликтам», - ни пшеницу, ни рожь, ни ячмень с овсом и просом они почему-то не трогали совсем, а гречихой брезговали, объедая вяло и неохотно, словно по обязанности.
        Увы, подсказать, как именно бороться с напастью, ученые не смогли, а народные средства не помогали. Зола, которой раньше посыпали капустную рассаду от гусениц, приносила примерно столько же пользы, как если бы вместо нее использовали муку или сахарный песок. Медный купорос, которым, почесав в затылке, предложил воспользоваться каким-то ветром занесенный в Сибирь с предгорий Кавказа бывший
«кулак», много ведавший о выращивании винограда, вредителей немного озадачил поначалу, но не остановил. Натравить на врага домашних гусей и кур, охотно клевавших всякую местную мелкую живность, тоже не удалось - насекомое было ядовито, а это птицы отлично понимали своим небольшим умишком. Раздавались голоса о применении против пришельцев серьезного «химического оружия» в виде крысиного яда и карболки, но по зрелом размышлении это было признано неприемлемым - возможно, вредителей таким образом удалось бы уничтожить, но как употреблять в пищу отравленные растения? Да и ученые Новой России стеной встали против столь варварских методов. Отчаявшись, крестьяне устроили крестный ход, возглавляемый отцом Иннокентием и другими священниками Новороссийской епархии, но результат был прежним: жуки и знать не хотели о Боге и его гневе.
        Оставалось лишь одно. И теперь, второй год подряд, от зари до зари, сменяя друг друга, все население колонии не покладая рук обирало с растительности мерзких созданий, которым не было ни конца, ни краю…
        К сожалению, жуки оказались лишь половиной свалившихся на новороссов напастей: этой весной грянула такая засуха, что под угрозой оказались и несъедобные для вредителей злаки - посевы жухли, зерно никак не желало наливаться и слово
«недород» уже витало в воздухе… Правда, жара и сушь несколько умерили пыл шестиногих захватчиков, сделавшихся вялыми и сонными, но какая из напастей страшнее? Вот и пришлось временно остановить все работы, в том числе и добычу золота на прииске, а все силы бросить на борьбу с вредителями и сооружение оросительной системы, в которой раньше просто не было нужды.
        Петр оторвался от работы и оглядел поле с копошащимся на нем десятком горожан - это было все, что могла сейчас выделить на защиту табака от прожорливых созданий Новая Россия. Сил не хватало даже на оборону более насущных культур.

«Не справимся мы, - подумал он, утирая струящийся по лбу пот рукавом - перчаткой, перемазанной ядовитым соком раздавленных насекомых, прикасаться к лицу было крайне нежелательно. - Где это видано - обобрать такое поле… Кто это там бежит?»
        По дороге, ведущей в «город», отчаянно пылил какой-то человек, отсюда почти неразличимый.
        - Еланцев! Где Еланцев? - раздалось от кромки поля от одного работника к другому.
        - Еланцева нет здесь?
        - Тебя, Алеша! - толкнул Спаковский в бок увлекшегося работой друга.
        - Я Еланцев, - поднялся на ноги заведующий архивом. - Кому это я понадобился?
        Гонцом оказался Петин младший брат, двенадцатилетний Павлуша.
        - Бегите в город, дядя Алеша! - мальчишка был чуть жив от усталости и едва говорил, размазывая по пунцовому лицу кашу из пыли и пота. - Беда…
        Подросток вдруг покачнулся и упал без чувств на руки сбежавшимся «жуколовам». Алексей, поняв, что дело серьезно, со всех ног кинулся в «город»…

* * *
        - Как они? - Владимир Леонидович улучил минутку, чтобы навестить внуков.
        - Плохо дело, - Алеша осунулся, спал с лица, на молодом еще лице резко обозначились морщины, делающие его старше. Отец с болью в сердце отмечал эти перемены в единственном сыне. - Вика от них не отходит. Совсем не спит…
        Беда пришла в Новую Россию. Да такая, что все предыдущие показались разом мелкими и не стоящими внимания. Что такое, в конце концов, военное поражение? Опыт, опираясь на который стараются не делать ошибок в будущем. Что такое нашествие вредителей и засуха? Неприятности, не более того. Продовольствие, даже если оно будет начисто уничтожено, можно купить во внешнем мире - не на такие ли случаи собирается и тщательно хранится золотой запас. Тут дело было гораздо серьезнее…
        На осколок Российской Империи, маленькую губернию на пороге иного мира, обрушилась эпидемия новой, никому еще не известной болезни. Болезни, действующей крайне избирательно.
        Страдали от нее исключительно дети.
        Странная хворь, сочетающая в себе признаки множества других, вроде бы не слишком опасных болезней, поражала детей от младенчества до тринадцати-четырнадцати лет включительно. Если несмышленые крохи болели все до единого, то среди подростков попадались невосприимчивые к заразе. Из тех, кто подпадал уже под категорию юношей и девушек, болезнь, наоборот, была редка и протекала легко, будто обычная простуда. И совсем оказались неподвержены ей взрослые - даже ослабленные иными болезнями и дряхлые старики.
        Вся новоросская медицина билась как рыба об лед, невеликая больница была давным-давно переполнена, а в «столицу» из отдаленных хуторов все прибывали и прибывали новые заболевшие. Дошло до того, что генерал-губернатор скрепя сердце приказал вернуть больных детишек в те семьи, где им могли оказать квалифицированную помощь - в семьи офицеров, чиновников, интеллигенции, мастеровых, наиболее передовой части крестьянства. Выручил отец Иннокентий, организовавший палату в одном из принадлежащих церкви зданий, добровольно взялись предоставить свои жилища многие сердобольные горожане… Но все достижения современной медицины, все усилия медиков были тщетны - несколько детишек, в основном из самых маленьких, уже скончалось, а множество было при смерти. И ни одного, абсолютно ни одного случая выздоровления.
        - Неужели никакого выхода?
        Сын понимал, что ничего утешительного отец ему сказать не может, но не спросить тоже не мог - любая надежда, пусть даже тень надежды все равно лучше полной безнадежности. Особенно когда рядом, всего лишь за стеной, два самых близких тебе существа, твоя плоть и кровь, колеблются на краю пропасти, возвращения из которой нет.
        - Может быть, отрядить специалистов за лекарствами в Кедровогорск? Может быть, притащить сюда, хотя бы силой, какое-нибудь медицинское светило? Пусть они там все трижды красные, но они ведь давали клятву Гиппократа!
        - Это бесполезно, Алеша, - Владимир Леонидович все разминал и разминал в пальцах извлеченную из портсигара папиросу и не мог заставить себя закурить - в двух шагах от больных внуков это казалось кощунством. - Наши люди в Кедровогорске и Кирсановке в самые первые дни эпидемии добыли все необходимые лекарства. Только они, увы, не панацея…
        - А вдруг квалификация наших врачей…
        - Недостаточна? Это полная ерунда, Алеша. Серафим Павлович, заведующий нашей больницей, как ты, наверное, знаешь, в прошлом - эпидемиолог. Боролся с холерой в Туркестане, с оспой в Поволжье… С «испанкой» в Петрограде в восемнадцатом.
        - Спасал красных?
        - Спасал русских. Болезнь, Алеша, она, знаешь ли, не делает различия между людьми по политическим взглядам. Она одинаково косит и убежденных большевиков, и патриотов, и людей, придерживающихся нейтралитета.
        Алексей промолчал, признавая отцовскую правоту.
        - Что до квалификации, то мы получаем последние медицинские новости из-за границы с опозданием всего лишь в два-три месяца. Журналы, монографии и тому подобное. Думаю, что одновременно, если не раньше, чем в большевистской столице. К тому же один из наших людей там, - он махнул в сторону окна рукой, - вполне компетентный медик. Ты не представляешь, скольких сил мне стоило уговорить его остаться у большевиков. Но он нам полезнее там.
        - И все равно, я считаю…
        - Дело даже не во врачах и лекарствах, - отец не слышал сына и говорил как будто сам с собой. - Дело в самой болезни. Она необычна.
        Перед мысленным взором Еланцева всплыло его последнее посещение больничной лаборатории, где день и ночь лучшие умы Новой России бились над разгадкой «детской чумы», окрещенной так с легкой руки микробиолога Серебренникова. Хотя ни одного случая заболевания среди взрослых выявлено не было, а все дети уже заболели, по настоянию эскулапов посетители были облачены в «противочумные» костюмы - длинные халаты и высокие бахилы. Лица их закрывали марлевые повязки, делающие все голоса одинаково глухими.
        - Для чего все это? - недовольно спросил Манской, с недавних пор вместо пропавшего без вести атамана Коренных ставший одним из ближайших помощников генерал-губернатора, с неудовольствием натягивая пахнущие карболкой перчатки с длинными раструбами. - Боитесь, что вынесем заразу за пределы ваших владений? Она там и без того свирепствует.
        - Увы, Сергей Львович, - развел руками точно так же «упакованный» Серебренников. - Меня больше волнует, чтобы посетители не притащили в мои стерильные владения каких-нибудь посторонних бацилл.
        - Делайте все, что вам говорят, - буркнул Владимир Леонидович, послушно исполняя все указания медиков - здесь, в царстве белых халатов и масок он чувствовал себя не в своей тарелке и непривычно робел. - Тут вам не плац…
        Убедившись, что экипировка «гостей» безупречна, эпидемиолог провел их непосредственно в «святая святых».
        - Видите, вот тут мы делаем посевы бактерий в питательной среде, - провел он экскурсантов вдоль стеллажей, уставленных плоскими стеклянными баночками, накрытыми стеклами - внутри содержалось что-то малоаппетитное. - Все культуры помечены номерами, и каждый из них соответствует больному, у которого взят… Вот тут - бациллы бордетелла пертуссис…
        - Знаете ли, - генерал-губернатор брезгливо изучил одну из баночек, в которой на полупрозрачном буром желе расплывалась неопрятная серовато-розовая клякса, напоминающая обычную плесень. - Мы с Сергеем Львовичем люди военные, не слишком-то разбираемся в вашей премудрости. Нам было бы понятнее, если бы вы объяснили доступным языком.
        - Ну что тут непонятного! - всплеснул руками Серебренников. - Обыкновенный коклюш! А вот тут - скарлатина. Здесь - дифтерия. Рядом - ветряная оспа. А вон там - кишечная палочка.
        - И что все это значит?
        - Значит это, что единой болезни, как таковой, нет. Вернее, ничего нового, неизвестного.
        - Как же так?
        - А вот так. Мы надеялись выделить какую-то новую, ранее неизвестную бактерию, имеющую эндемичное… местное, - поправился ученый, - происхождение. Ну, по аналогии с жуком, поедающим посевы. Ан нет. Болезни старые, давно хорошо изученные, излечимые…
        - Так в чем же дело?
        - А дело в том, что они вдруг перестали поддаваться лечению, - упавшим голосом сообщил профессор. - И вообще, они странные. Бактерии вялые, плохо размножаются в питательной среде. Если бы не очевидные результаты, я бы заключил, что вызывать болезни они не могут - слишком слабы.
        - Откуда же это все взялось? - ткнул Еланцев толстым от перчатки пальцем в баночку с «пертуссисом».
        - Это как раз неудивительно, - махнул рукой медик. - Все перечисленные бациллы отлично могут жить в совершенно здоровом организме, не вызывая болезни. Количество их не критично.
        - Чем же вы объясняете эпидемию, если микробы не могут вызвать болезни?
        - Я сказал, что не могут они ее вызвать в здоровом организме. А в организмах наших пациентов как будто кто-то разом выключил сопротивляемость. Он теперь не сопротивляется даже слабым возбудителям, зато отчаянно борется с действием лекарств, призванных этих возбудителей убивать. Детские организмы как бы взяли своих убийц под опеку.
        - Разве такое возможно?
        - Как видите - да. Науке давно и хорошо известны случаи, когда даже ослабленные штаммы микроорганизмов могут привести к смерти пациента ослабленного. Например - авитаминозом… Цингой, цингой! - перевел ученый свои слова на доступный язык.
        - Ерунда какая-то! Откуда цинга у здоровых детишек?
        - Вот и я про то же. К тому же даже у самых ослабленных организм не покровительствовал микробам так, как здесь. Это какая-то загадка. Возможно, это болезнь, возбудителя которой современными методами определить просто невозможно. Не доросла до этого наука.
        - И что же делать?
        - Можно было бы попробовать выделить ослабленную культуру из крови выздоровевших и ввести ее больным. Вполне вероятно, что это поможет, но…
        Профессор поднес руку к маске, коснулся очков, словно хотел их протереть, и тихо закончил:
        - Но выздоровевших нет. Только умершие…
        - Папа, что с тобой?
        Владимир Леонидович с недоумением посмотрел на встревоженного сына и понял, что все это время не слышал и не видел ничего вокруг.
        - Я задумался, сынок, - убрал он наконец истрепанную папиросу обратно в портсигар.
        - Извини, я не слышал тебя.
        - Я спрашивал тебя, в чем именно заключается необычность болезни?
        Еланцев-старший вкратце пересказал сыну слова профессора Серебрякова, и тот сник окончательно.
        - Что же делать? Что же делать? - монотонно повторял он, обхватив голову руками. - Что же делать?.. Бедные дети…
        - Надеяться и бороться, - ответил Владимир Леонидович.
        В комнату неслышно вошла и остановилась у двери Виктория. Выглядела она еще хуже сына, и генерал-губернатор испытал мгновенную жалость к этой хрупкой женщине, которую полюбил за прошедшие годы, как родную дочь.
        - Что там? - подался к ней Алексей. - Как они?
        - Уснули, - вяло пожала плечами его жена. - Жар не спадает… Алеша, смени меня на полчасика - я вздремну чуть-чуть…
        - Конечно, милая! - поднялся тот на ноги.
        - Знаете что! - решительно заявил Владимир Леонидович. - Идите и ложитесь оба. Я посижу с внуками. За несколько часов жизнь в Новой России без меня не остановится.
        Глаза молодых людей смотрели на деда с немой благодарностью… * * *
        - Добрый вечер, отче.
        - А, это вы, Владимир Леонидович! Проходите, проходите…
        Отец Иннокентий за прошедшие годы заматерел, раздался вширь. Теперь это уже не был юный сельский попик, а вполне благообразный, внушающий уважение иерей. Настоящий отец своей паствы.
        - Вот, еще двое чад отдали Богу души безгрешные, - пожаловался священник генерал-губернатору. - Только что отпел ангелочков. Тают детушки аки свечи восковые… Бьемся, бьемся, а все без толку…
        - И в больнице тоже мрут, - понурился полковник. - И в семьях.
        - Что же медицина?
        Полковник и ему поведал горестное открытие Серебрякова.
        - Тогда остается только молиться…
        Выйдя из церкви, Еланцев лицом к лицу столкнулся с инженером Спаковским. Александр Георгиевич брел, не разбирая дороги, пошатываясь, чуть ли не падая, и производил впечатление мертвецки пьяного. Владимир Леонидович знал, что его младший сын Павлик тоже был болен, но чтобы так распускать себя…
        - Господин Спаковский, - окликнул его генерал-губернатор, готовясь строго отчитать разгильдяя, позволяющего себе непотребство в такое тяжкое время, да еще на глазах у всех. - Подойдите-ка сюда!
        Тот остановился, слепо оглянулся вокруг и, наконец, сконцентрировал взгляд на фигуре полковника, явно не узнавая его.

«Напился до чертиков! Правильно мне предлагали установить сухой закон на время эпидемии…»
        - Что вы себе позволяете, господин инженер?
        Но тот уже узнал Еланцева и пошел прямо на него, шаркая ногами, словно старик. По лицу его бежали слезы.

«Неужели…» - внезапно догадался генерал-губернатор.
        - Сынок мой умер, Владимир Леонидович, - упредил его мысль Спаковский. - Пашенька мой… Не успели мы с Полиной возрадоваться чудесному обретению детушек наших, а Господь уже прибрал одного…
        Коря себя за прошлые мысли, полковник шагнул к инженеру и обнял его за узкие, вздрагивающие от рыданий плечи.
        - Мужайтесь, Александр Георгиевич. На все воля Божья…
        Что он мог еще сказать старому соратнику? Как ободрить…

2

«Вот он, стервец!..»
        Дормидонт Савельев никогда не считал себя умелым охотником. Да и не крестьянское это дело - бродить по лесам, полагаясь на удачу. Крестьянская удача - она в тяжелом каждодневном труде до седьмого пота. Только неустанным трудом можно добыть в суровом краю пропитание себе и своей семье, а охота - для бродяг и непосед вроде Ерёмы Охлопкова. Нашел он, правда, благодаря своей непоседливости Рай Земной и односельчан сюда привел, да не добавило ему райское житье-бытье ни умишка, ни трудолюбия. Так и носится, растрафа, где-то по лесам, по полгода-году домой носа не кажет, дети растут сиротами, жена на богатого соседа пуп рвет… Другой рай, железные свои зубы скалит, ищу. Чтобы уж никакой власти над мужиком не было. Чтобы один он в природной своей свободе землицу пахал и никому в ножки не кланялся. А разве можно совсем без власти-то?..
        Нет, совсем без власти нельзя. Невозможно мужику на Руси без власти. Иначе не жизнь будет, а сплошное баловство. Совсем как при большаках, когда любой прохожий мог обидеть, последнее отобрать, а то и жизни лишить православного. Так что не по лесам шастать надо, а потом землицу кропить от зари до зари, Бога молить за чудесно вернувшуюся старую власть, да детям малым в головенки их пустые это вбивать. Пока поперек лавки лежат. И чтобы никакого баловства…
        И никогда не взял бы Дормидонт в руки винтовку, кабы не повадился медведь скотину резать. И так напасть за напастью - то саранча адова все пожрала, то засуха, то мороз страшенный… А уж про хворь лютую, что, почитай, каждый третий дом в Ново-Корявой осиротила, и вспоминать страшно. Только истовой молитвой и совладали с бедой-злосчастьем. Твердил, правда, доктор городской, очкастый, что болесть эта как бы сама собой пресеклась - имутет какой-то у тех детушек, что выжили, прорезался. Да кто этот имутет видел-то? Это ж не зуб, не волосья - где-то глубоко внутре сидит. А может, и нет его совсем. Бабки-ведуньи шептали, что молочко помогло. Мол, нашли коровёнки крестьянские травку заветную, лечебную, а с той травки и молоко у них стало чудесное - любую хворь лечит. Молочком да молитвой и спаслись православные. Так что молиться на коровок корявинцы готовы были. Даже на Покров зарезать рука ни на одну не поднялась.
        А тут аспид этот… Да ладно бы одну заломал, да в лес, себе в берлогу утащил - надолго бы ему того мясца хватило, а крестьяне покручинились бы, да и махнули рукой. А тут повадился чуть не каждую ночь стайки ломать. Подкрадется тихонечко так, даже собаки его не чуют, сломает без шума и корове голову - набок. Да не жрет, паскудник, - потроха выпустит и бросит. Будто ищет чего в коровьем нутре, да не находит. Уж и караулили его всем селом - все без толку. Пока в одном месте ждали - он в другом лютовал. Пытались в разных местах секреты выставлять - вообще не приходил, в лесу отсиживался. Даже на человека поначалу грешили - не может зверь лесной такое творить, не хватит у него умишка, да нашли на дверном расщепе шерсть рыжую, длинную, медвежью, и следы нечеловечьи.
        Властям жаловаться, понятно дело, не стали - еще на смех поднимут: мол, не можете сами с паршивым медведем справиться! Решили извести зверюгу своими силами. Одна беда - капканы обходит, а по следам - попробуй найди. До зимы - вон еще сколько, а на траве да листе палом след и не след вовсе, а так - вмятина. Собаки же по следу не идут: как учуют зверюгу, так все - хвост подожмут и к хозяину. Спаси, мол, мил человек, от напасти любой, оборони! Так что бродили в одиночку и артельно - все мечтали берлогу найти, да все без толку.
        И вот повезло наконец Дормидонту…
        Слава богу, ружье не в первый раз в руках держал лапотник - довелось повоевать в Германскую, да и потом у Колчака при обозе полгода по мобилизации. Так что промазать он не боялся: полсотни шагов - деловто! Медведь, хрустя ветками, лакомился чем-то в кустах, довольно ухая и взрыкивая. Может, малиной, может, другой какой ягодой - богато их по здешним лесам водилось. Иных и не видывали мужики никогда, даже не знали - можно есть или нет. Ветерок дул на охотника, а посему зверь его не чуял. Зато тяжкий звериный дух как будто пропитал все вокруг.
«А ну как не возьмет пуля нечисть эту лесную? - испугался в последний момент мужик, уже поймав на мушку мохнатый загривок. - Матерущщий, повыше меня будет… Старики бают, что пращуры наши на них с рогатиной хаживали, да и то завалить такого умение было нужно… Может, плюнуть да с ватагой потом сюда нагрянуть? По-любому ведь где-то рядом берлога должна быть у косолапого?..»
        Но перед глазами встала корова Зорька, задранная хищником на прошлой неделе, испятнанная кровью черно-белая шкура кормилицы, размотанные на пяток аршин из вспоротого брюха сизые кишки, и руки сами собой стиснули дерево приклада. Мужик суетливо осенил себя крестным знамением, поплевал на всякий случай налево да напоследок перекрестил троекратно винтовку. Прочел бы и молитву, да ничего путного, кроме «Спаси, сохрани и помилуй», в голову как назло не лезло. А тянуть дальше было невозможно: медведь пятился задом, выбираясь из колючего куста, и в любой момент мог обернуться.

«Эх, пронеси, Господи!..»
        Дормидонт прицелился было в низкий затылок за покатыми плечами, заросшими грязной рыже-бурой шерстью, но в последний момент перевел прицел ниже, прямо между оттопыривающих шкуру лопаток. В хребет-то оно будет вернее!
        Д-дых!
        Зверь качнулся вперед, словно его ударили обухом, и как-то неуверенно взрыкнул. Попасть-то попал, да вот наверняка ли? Не теряя времени даром, мужик задергал тугой затвор, выбрасывая остро пахнущую порохом гильзу и досылая в казенник новый патрон.
        Д-дых!
        Теперь уже - куда придется, потому как хищник, урча и постанывая почти по-человечески, разворачивался к своему обидчику.

«Неужто нипочем ему! - запаниковал Дормидонт, едва справляясь трясущимися руками с затвором. - А ну как пойдет ломить? Смогу пятки смазать-то - ноги, вон, совсем ватные!..»
        Но третьего выстрела не потребовалось.
        Зверь, так до конца и не выпутавшийся из куста, рыкнул в последний раз и с громким хрустом рухнул наземь, совсем скрывшись из глаз. Только негромкое ворчание и колышущиеся ветви указывали то место, где ворочался смертельно, как хотелось бы верить охотнику, раненный медведь.
        Затих он не сразу. Еще минут десять из малинника раздавался хруст и почти что членораздельные стоны. И еще с полчаса после того, как все стихло, не решался Савельев приблизиться к своей добыче, держа давно замершие ветви на прицеле.
        Наконец, зачем-то стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка, он крадучись подобрался к примеченному месту и, вытянув жилистую шею, попытался разглядеть что там творится, в любой момент готовый сорваться с места и задать стрекача. Мохнатая груда была совершенно неподвижна.

«Прикинулся небось, - решил мужик, по природе своей привыкший никому и ничему на свете не доверять. - Я к нему, а он на дыбки и ну меня ломать - только косточки затрещат. Ну уж дудки…»
        Он тщательно прицелился и одну за другой всадил в лежащего зверя еще две пули. Всадил бы и последнюю, пятую, да боек вхолостую звонко щелкнул по капсюлю - осечка. Будто кто-то, тот же Господь, наверное, сказал: все, мужик, хватит ему. Довольно над мертвой тварью издеваться. И действительно: пули попадали в цель, вырывая клочки меха, а лежащая туша даже не вздрогнула. Если медведь и прикидывался, то терпением он обладал поистине железным. Живому такое нипочем не стерпеть.

«Все, отмучился, бедолага! - как всегда в таких случаях запоздало нахлынула на незлого, в общем-то, мужика жалость. - А и поделом тебе: нечего честного хрестьянина забижать…»
        Не выпуская из рук винтовки (на всякий случай он перезарядил оружие, вставив новую обойму), Дормидонт присел рядом с поверженным лесным хозяином и опасливо поторкал безразличную тушу сломанной веточкой.

«А ведь не так и велик, - с некоторым разочарованием подумал он. - Пожалуй, трех аршин в длину не будет. А показался - с избу! Не зря говорят: у страха - глаза велики…»
        Ему, только что собиравшемуся бежать куда глаза глядят, вдруг до смерти захотелось разглядеть свою добычу во всех подробностях: прожив жизнь почитай что в лесу, он так никогда и не видел вблизи грозного хищника - главного героя детских страшилок.
        Прикасаться к мертвому животному не хотелось. Какой-то суеверный страх обуял охотника. Наверное, тысячелетия назад у далеких наших предков так и зародились легенды о духах, переселяющихся из убитых ими зверей в человеческие тела, если не соблюден особый сложный обряд их освобождения. Поэтому он не поленился вырубить из подлеска (благо, топор на всякий случай был заткнут сзади за пояс - с топором-то мужику завсегда сподручнее винтаря) молодую сосенку и очистить ее от сучьев. Получившейся жердью он долго пытался поддеть лежащего, свернувшись в тугой комок зверя то с одной стороны, то с другой, а потом, напрягая все свои невеликие силы - оказался тот на удивление тяжел, а мужичок - совсем не Геркулес, - перевернуть на спину.
        А когда это удалось - сразу пожалел мужик, что поддался глупому ребячеству…

«Спаси, сохрани и помилуй! - твердил Дормидонт, мчась сломя голову прочь от проклятого места. - Спаси, сохрани и помилуй меня грешного!..»

* * *
        - Врешь ты все, Дормидоша! - посмеивались мужики, топая по зарослям к месту, указанному Савельевым. - Поди и не ходил ты в тайгу, а у приезжих, на Выселках, самогонку хлестал. Вот и привиделось с пьяных глаз.
        Выселками в Ново-Корявом прозвали справную деревню, что населяли бывшие кулаки, бежавшие от Советской власти. И хоть была та деревня в разы больше их «вотчины», а заодно и остальных деревенек, основанных беглыми, прозывалась она Выселками. Как же иначе? Выселенные ведь там жили. Из далекой «Расеи», как издавна прозывалась в Сибири землица, лежащая на закат от Уральских гор. Вроде и своя, да все ж чужая земля. За дело, видать, власть выселила оттуда мужиков. Хошь и безбожная, да власть, и знает, что творит. Нас-то, мол, никто не выселял - сами подались на чужбину. Своей волей. Потому и держались «местные» от чудно говорящих «выселенных» наособицу, особо не привечали и сами старались пореже бывать у живущих в «не по-нашему» рубленых избах соседей даже по делу. Разве только такие непутевые, как Еремей Охлопков, и были у «выселковых» частыми гостями, да и то благодаря врожденному своему «баловству».
        - Ей-богу не вру! - размашисто крестился Дормидонт, разом осмелевший в компании старых дружков-приятелей, с большинством из которых знался еще с беззаботного бесштанного детства при покойном Царе-батюшке. - Вот! - тыкал он все под нос пустую винтовочную обойму, будто одно ее присутствие что-то доказывало. - Как на духу говорю - четыре пули в нечисть эту лесную всадил, а на пятом патроне осечка вышла! На этом, вот, глядите сами!
        - По соснам, поди, пулял, охотник! - улыбались в бороды мужики, которых нестреляный патрон с пробитым капсюлем тоже не слишком-то убедил. - Эка невидаль - четыре пульки в белый свет, как в копеечку выпустить!
        - Попал я, попал! - горячился Савельев. - Все четыре пули в него уложил, как одну!
        Это сейчас он мог связно говорить о содеянном, а тогда, два дня назад, когда прибежал в деревню едва живой, весь исцарапанный, в разодранной рубахе, не мог вымолвить ни слова - только делал страшные глаза и пытался показать руками что-то огромное. Полдня бились с ним всем скопом, отпаивали молоком и самогоном, пока не смог он выдавить из себя первые страшные слова…
        Благодаря тому, что бежал мужик тогда, не разбирая дороги, проследить его путь было несложно: тут муравейник растоптал, ничего не видя вокруг себя, там ветки поломал, а то и клочок рубахи на остром сучке оставил.
        - Лбом хоть лесины не сшибал? - шутили приятели. - А то, поди, снес парочку и не заметил. Вон фингал под глазом!
        - Посмотрел бы я на вас, - огрызался Дормидонт. - Как бы вы на моем месте… Не токмо лесины - скала на пути встала, снесли бы!
        Вообще всем, кроме вконец затурканного Савельева этот поход казался чем-то вроде веселого приключения. Хотя все были вооружены - кто винтарем, кто дедовской берданкой, а самый могутной из всех, Ворсуня Кадочников, успевший повоевать в Гражданскую и за белых, и за красных, и за «мужичьего атамана» Лебедева, даже
«маузером» - никто не считал поход серьезным делом. Так, подходящим поводом отсрочить насущные дела, вырваться из-под опеки жен, провести денек в хорошей компании. В «сидорах», собранных в дорогу заботливыми женушками, сплошь и рядом побулькивало нечто внушающее оптимизм, а жутким сказкам, рассказываемым Дормидошей, никто особенно не верил.
        - Ну, где тут у тебя леший завалялся? - весело пробасил Филимон Веревкин, когда по всем прикидкам прибыли на место. - Показывай, давай!
        - Сами ищите! - буркнул Савельев, которого, чем ближе к страшному месту они подходили, тем сильнее колотила нервная дрожь. - Я вас привел и все - дальше с места не сдвинусь! Вон сосна, за которой я прятался, а вон - малинник. Проверьте сами, коли такие смелые!
        - У этой, говоришь? - зареготал другой дружок, Сёмка Косых, зажимая щепотью нос. - То-то, смотрю, тебя на этом самом месте медвежья болесть прошибла! Аж слезу жмет!
        Но никто не поддержал остряка: теперь все почувствовали тяжкий запах, волнами накатывающий на сельчан, притихших и сбившихся в кучку, словно малые дети, застигнутые в поле грозой.
        - Слышь, мужики, - покачал головой бывалый Ворсуня Кадочников, без нужды пощелкивая предохранителем будто бы невзначай извлеченного на свет божий
«маузера». - А ведь животина, ежели подохнет, не так воняет. Факт.
        - Больно ты знаешь, что чем воняет! - запетушился Сёмка, успевший по дороге не раз и не два приложиться к содержимому своего «сидора».
        - Да уж знаю… - веско обронил Варсонофий. - Довелось, Сёма, понюхать, было дело…
        Подбадривая друг друга, мужики осторожно приблизились к кустам. Савельев тоже недолго вытерпел и уже через минуту маячил за спинами столпившихся, вытягивая шею над плотно сдвинутыми плечами.
        - Чегой там, а, крещеные?
        - Да, Дормидоша, - распрямляясь, покачал головой Филимон, когда молчание стало невыносимым. - Грех на душу взял. Смертный грех. Человек это.
        - Какой еще человек? - тут же встрял Косых. - Где ты человека видишь? Не верь ему Дошка - зверь это!
        - Да где же зверь-то? Ты на лапы глянь - не лапы это, руки.
        - А когти?
        - Был у нас юродивый - Федюней звали, так он отродясь ногтей не стриг. Такие ж были, а то и подлиннее.
        - По вершку были ногти у Федюни, - авторитетно поддержал Филимона Варсонофий. - Чистые когти. Да что там когти - ты на зубы его глянь.
        - А что с зубами? Зубы как зубы.
        - Человечьи это зубы - вот что.
        Чудной зверь действительно походил на сплошь заросшего жестким волосом человека. Глаз уже не было - постаралась какая-то шустрая пичуга или зверек, но зубы в открытом, стянутом смертной гримасой рту действительно были человечьи… Кроме огромных клыков. Вообще, все у него было получеловечье, полузвериное. Мохнатое лицо с приплюснутым носом походило на людское, но над мощными надбровными дугами не было никакого лба - настолько бы скошен назад череп. Руки были человеческие, но неимоверно длинные… И так во всем.
        - А здоров-то, здоров, - покачал головой Варсонофий. - Парамон Охлопков пацаном сопливым рядом с ним оказался бы. Точно, а, мужики?
        Легенды о стати и силушке Парамона, сгинувшего без вести в круговерти Гражданской войны сродного1 брата всем известного Ерёмы, передавались из уст в уста уж сколько лет, обрастая, как водится, подробностями вовсе фантастичными. Разгибавший некогда голыми руками подко1 Сродный - двоюродный. вы кузнец в деревенских преданиях уже мог играючи вырвать из земли с корнями дерево, ударом кулака в лоб сразить наповал быка-трехлетка и перепить за свадебным столом всю деревню. Но при одном лишь взгляде на могучие мышцы странного «мехового» мужика бледнели все привычные образы деревенского богатыря. При жизни он действительно был не более трех аршин росту, но зато - поперек себя шире. Не во всякую дверь прошел бы - царапнул бы косяки плечами.
        - А что ж он голый-то! - с отчаянья привел последний довод Дормидонт, уже в душе распростившийся с волей - за убийство человека и здесь, в Новой России, полагалась каторга, а то и намыленная петля. - Нешто крещеный по лесу станет нагишом шастать? И креста на ём нет!
        Последний аргумент подействовал: мужики дружно заскребли в затылках. За убийство инородца прежняя власть хотя и не жаловала, но строго вроде бы не карала. Да и родня убиенного всегда больше настаивала на выкупе, чем на непременном наказании убийцы. Свои у инородцев понятия о грехе и воздаянии. Нехристи, одним словом. Церковное покаяние, конечно, само собой, да все такое разное…
        - Как, мужики, ни крути, а надо в город энтого лешака тащить, - подытожил Филимон.
        - Там тебя, Дормидонт, и рассудят - в каторги идти или каяться да калым инородцам собирать. А то и отпустят на все четыре стороны, если зверь энто. Грамотеям-то городским виднее, чем нам, сиволапым.
        - А может, прикопаем его тут, да и дело с концом? - тоскливо протянул Савельев.
        - Нельзя, - помотал головой Филимон. - Это дело прояснить надо. Сам же всю жизнь с камнем на душе проходишь - рад не будешь.
        - Как же мы его потащим? - оценил взглядом Варсонофий облепленную мухами тушу. - В нем весу пудов десять.
        - Ага! Кабы не вся дюжина!
        - Не, не потянет на десять! - заспорил поперешный Сёмка. - Девять пудов - не боле…
        - Да хоть бы и девять. Лошадь ведь сюда не привести.
        - Да и приведешь - испужается, ни в жисть не подойдет.
        - Делать нечего, православные, - подытожил Кадочников. - Срубим пару лесин, соорудим волокушу, да на себе потащим. Привыкать нешто?
        Вскоре возле малинника, распугивая лесную живность, весело застучали топоры…

* * *
        - Могу вас обрадовать, господа, - вышел на крыльцо больницы к ожидавшим его вердикта крестьянам Привалов. - Вы убили не человека.
        - Слава богу! - бухнулся на колени и принялся истово креститься на купол больничной часовни Дормидонт Савельев. - Ни в жисть теперь ружье в руки не возьму! Гори оно синим пламенем!
        - А кто же это? - настороженно спросил Филимон Веревкин.
        - Кто? Кто? - поддержали товарища остальные мужики, заметно повеселевшие: кто это начальство знает - взяли бы вдруг да и записали всей компанией в сообщники Дормидонтовы? - Кто такой?
        - Увы, ничего конкретного пока сказать не могу, - развел руками ученый. - Но то, что данное создание природы не принадлежит и к одной из человеческих рас, - гарантирую.
        - А не леший часом? - прищурился Семён Косых.
        - Никоим образом. И вообще, господа: лешие, русалки, водяные… Все эти существа - не более чем персонажи детских сказок. Стыдно в вашем возрасте верить в подобное.
        - Как же не верить, барин, коли на самом деле они есть? - не выдержал молчавший до сих пор Варсонофий. - Кто в позапрошлом годе на озере Федьку Савушкина под воду утащил? Русалки защекотали и утащили.
        - А водяной на болоте ночами ухает, - поддержал приятеля Веревкин. - Стало быть, и лешак должон быть!
        - Сказки все это, - поморщился ректор Новороссийского университета, снял пенсне и принялся его протирать платочком. - Фёдора Савушкина, скорее всего, подвела судорога. Такое случается и с самыми умелыми пловцами. И вообще: кто же в здравом уме купается в конце апреля?
        - Не купался он, - буркнул кто-то из толпы. - Сети ставил. Вот еще баловство - купаться! Мальчонка он, что ли, сопливый?..
        На болтуна тут же зашикали: всем было известно, что после неудачного похода атамана Коренных генерал-губернатор строго-настрого запретил крестьянам появляться в окрестностях Врат. А озеро, до сих пор остающееся безымянным, попадало в запретную зону. Чем черт не шутит: утопленнику, конечно, не поможешь, но вот на головы живых ослушников беду накликать вполне возможно - не один он тогда на озере-то был… Но рассеянный профессор совсем не обратил внимания на слова крестьянина.
        - Что до уханья на болоте, - авторитетно заявил он, вновь нацепляя пенсне, - то могу заверить вас, господа, что ни к каким проявлениям потусторонних сил это явление отношения не имеет. Скорее всего, эти звуки издает выходящий на поверхность болотный газ… И вообще: стыдно, господа, верить в такое - в двадцатом веке живем. В ближайшее время будет организована лекция, разоблачающая все эти суеверия, и милости прошу вас всех прийти, послушать, сделать выводы…
        - А, кроме того, - ротмистр Манской вышел на крыльцо следом за ученым, нахмурив брови, оглядел крестьян и сурово спросил: - Разве сегодня праздник или воскресенье? Ну-ка по домам и делом займитесь! И чтобы больше - никаких самочинных облав. Объявится медведь или иной хищник - извольте сообщить властям. Не мужицкое это дело…
        Офицер еще не закончил свою речь, а задние мужики уже потихонечку-потихонечку двинулись восвояси. К чему лишний раз начальству на глаза попадаться? От власти подальше - оно и спокойнее…
        - Вот так с ними надо, Модест Георгиевич, - обернулся Сергей Львович к Привалову, когда больничный двор опустел. - А то затеяли тут лекцию… Мужицкое дело - пахать да сеять! В лишнем знании - лишние хлопоты.
        - Вы не правы, Сергей Львович, - запротестовал ученый. - Темного мужика легко может ввести в заблуждение любой складно говорящий грамотей. Хотя бы и большевик. Мы все это отлично видели совсем недавно. Наша цель просветить мужика, научить его задумываться…
        - Ну да, - нехорошо улыбнулся ротмистр. - Сперва задумываться начнет, а потом
«Капитал» Маркса откроет… А кто, спрашивается, землю пахать будет?
        - Землю пахать будут трактора, Сергей Львович, - от волнения щеки Привалова пошли пунцовыми пятнами: этот спор был далеко не первым и скорее всего не последним. - А образованный крестьянин будет ими управлять. Да-да, Сергей Львович! Образованный крестьянин-с. Как в Северо-Американских Соединенных Штатах. И пахать землю не по народным приметам, а по всем правилам агрономической науки. И наш с вами долг, господин Манской, вырастить этого образованного крестьянина, дать ему образование, научить всему. Если не из этих темных мужиков вырастить, - кивнул он в сторону ворот больничного двора, - то хотя бы из их детей. Да-да, не спорьте! Среди крестьянских детей встречаются ничуть не менее способные, чем среди детей чиновников или офицеров. И это я заявляю вам авторитетно!
        - А потом кухаркины дети полезут управлять государством, - скривил губы в иронической улыбке офицер. - Уж не социалист ли вы часом, Модест Георгиевич?
        - Ни в коей мере, - смешался ученый. - И вообще: какое отношение имеет народное образование к социализму?
        - Самое прямое… Но извините, профессор, - Манской решил не углубляться в дебри политики. - Я хотел спросить вас вот о чем…
        - Конечно, Сергей Львович. Я весь внимание.
        - Вот этот… субъект, - кивнул офицер на обитую крашенной суриком жестью дверь морга. - Неужели это разумное существо?
        - Увы, - развел руками Привалов. - Я не могу в полной мере оценить умственные способности данного представителя приматов. Может быть, при жизни он имел некоторые интеллектуальные способности, а может быть - был не умнее африканской гориллы. Имея единственный мертвый экземпляр, судить об этом трудно. Крестьянин даже не мог толком объяснить, как двигался этот примат, - прямо, как человек, или опирался руками о землю, как человекообразная обезьяна…
        - А не может это быть… гм-м… проявлением мистических сил?
        - Сергей Львович! Мне стыдно за вас! Ну, ладно, простительно неграмотным мужикам верить в леших и прочую нечистую силу, но вы-то - образованный человек! Что вы нашли в этом бедном существе мистического? Вы же присутствовали при вскрытии!
        - Я ничего такого не хотел сказать… - смешался смущенный таким напором Манской. - Да, вроде бы животное как животное… Но не смущает ли вас, профессор, череда странных напастей, обрушившихся на Новую Россию в последнее время? Саранча, засуха, мороз, детская чума… Это вот существо, по словам крестьян, убившее нескольких коров…
        - Глад, мор и семь казней египетских! - сверкнул стеклышками пенсне Привалов. - Могу вас заверить, сударь, что никакой связи между всем перечисленным вами нет и никогда не было. Стечение обстоятельств - не более того!
        - Как знать, как знать…
        - И к тому же я не совсем уверен, что убийцей коров был именно этот примат! Строение его зубов доказывает, что существо это, как и человек, предпочитает растительную пищу.
        - А клыки?
        - Что клыки? Разве у нас с вами их нет? Да, обезьяны, как и люди, всеядны. При случае африканские бабуины могут убить и растерзать антилопу. Но чтобы целенаправленно охотиться на крупный рогатый скот… Скорее всего, это был обыкновенный медведь.
        - Как знать, - еще раз пробормотал ротмистр.
        На душе у него было неспокойно…

3
        - Эй, наверху! Хватит спать!
        Дюжина вьючных лошадей появилась у каменистой осыпи к вечеру, когда длинные тени окружающих сосен почти скрыли ее в густой тени. Предводитель маленького каравана споро вскарабкался по сброшенной ему сверху веревочной лестнице.
        - Сколь раз тебе говорено, - казачий хорунжий, помятый, словно и впрямь дрых без задних ног, долго придирчиво изучал протянутые ему бумаги: караванщика он давно и хорошо знал в лицо, но порядок - прежде всего. - Не вываливать всем гамбузом под Врата - остановитесь версты за полторы, пошлите гонца… Инструкции для кого писаны?
        - Не серчай, Заманюк, - выдубленный солнцем жилистый мужичок достал из-за пазухи плоскую фляжку и протянул караульному. - Лучше дерни для куражу.
        - На службе не потребляю, - с видимым сожалением отстранил флягу казак. - А кураж мне тут ни к чему. Вот напрут следом за тобой краснож…е - тогда и покуражимся, - похлопал он ладонью по щитку «Максима», уставившего тупое рыло в сторону мирно щиплющих травку лошадей.
        - Степан! - окликнул он одного из казачков, от безделья драившего суконкой и без того чуть ли не зеркальное голенище сапога. - Сгоняй на ту сторону - пусть мне сюда инспектора этого вызвонят.
        К «дефиле» давным-давно был проложен телефонный кабель, но связаться можно было только от внутреннего устья скального прохода. Стоило протянуть провод до внешнего
        - связь таинственным образом пропадала. И сколько ни бились умные головы Новой России над этой проблемой - решения ее в ближайшем будущем не предвиделось. Инженер Гаврилович, ведавший в том числе и коммуникациями, уповал на радиостанцию, но из-за несовершенства этого вида связи пока обходились тем, что есть. Кстати, никаких сигналов радиоприемник, собранный им собственноручно, за Вратами не принимал. Перед ними, во внешнем мире, - сколько угодно, включая радиостанцию
«Коминтерна», а внутри - только шумы и помехи. Вот и приходилось пользоваться комбинацией прадедовских «гонцов» и «чуда техники» XX столетия.
        - Послушайте, ваше благородие, - залебезил караванщик. - Какой инспектор? Вы меня что - первый день знаете? Ничего запрещенного у меня нет и никогда не было. Да нешто ж я не понимаю? А мне ведь сейчас вьюки сгрузить и обратно поспешать - ночь на носу…
        Он был, конечно же, прав: согласно той же инструкции, ночевать перед Вратами было строжайшим образом запрещено - кострища и прочие следы человеческой деятельности могли указать на «дефиле», а это обитателям «Новой России» было совсем не с руки. Поэтому все стоянки разрешалось устраивать лишь в нескольких часах пути от озера.
        - Хорошо, - почесал в затылке хорунжий. - Давай, быстро разгружайся. И троих давай сюда - у меня носильщиков нету, тяжести твои таскать.
        - А как же…
        - А вовремя надо было приезжать, - отрезал Заманюк. - Ничего - перетащат груз и догонят тебя. На лошадях это очень даже быстро.
        Казаки привычно укрепили у входа блоки, и разгрузка началась…
        - Ну, мы поехали? - старшина «грузчиков» отряхнул руки и направился к лестнице.
        - Куда! - хорунжий указал в глубь «дефиле». - На кой черт мне тут у входа ваши мешки? Перетащите к озеру и - свободны.
        - Мы так не договаривались! - зароптали приезжие.
        - А мы никак не договаривались, - зевнул казак. - Приехали бы вовремя, вас бы тут ждали. А так - извиняйте. Прямо сейчас начнете - к утру управитесь.
        - До чего ж не люблю я вас, лампасники, - в сердцах сплюнул караванщик на устилающий дно «дефиле» щебень.
        - А нас никто не любит, - равнодушно бросил хорунжий, устраиваясь у раскаленной жестяной печурки - к ночи изрядно похолодало. - Мы не червонцы, чтобы всем нравиться. А будешь тут плеваться - нагайки отведаешь.

«Грузчики» управились задолго до утра - подобные «сверхурочные» случались уже не раз и не два. Да и груз был не так уж тяжел, явно не кирпичи и не чугун. Но возни с ним все-таки было изрядно.
        И никто не заметил, как один из маленьких тючков, даже, скорее, пакет, откатился с тропинки в кусты. Очень удачно - в таком месте, что его не было видно ни от Врат, ни от озера…

* * *

«Ну скоро они закончат? - думал Петя Спаковский, затаившись в высокой траве, неподалеку от тропинки. - Утро на носу, а мне еще через посты красться…»
        До рассвета было еще далеко - небо на востоке едва-едва начало теплиться. С озера лениво наползал туман, и с одной стороны это, конечно, было только на руку, но вместе с туманом ползла промозглая сырость, и у парнишки давно зуб на зуб не попадал - то ли от холода, то ли от волнения. Можно было бы уже убраться отсюда - пакет, так удачно оброненный «грузчиком», давно лежал за пазухой, холодя клеенчатой оболочкой грудь через рубаху. Но нужно было убедиться, что оплата за него получена, иначе вряд ли в следующий раз удалось бы получить посылочку извне. А налаживать контакты с недоверчивыми кержаками, из которых сплошь состояли караваны, было ох как трудно.
        Наконец весь груз был складирован на полянке у самого берега, и «грузчики», перешучиваясь и хохоча, направились к «дефиле» прямо мимо затаившегося Пети.
        - Слышь, мужики, - один приотстал и принялся возиться с ремнем. - До ветру приспичило - сил нет.
        - Тебя подождать?
        - Да идите, идите, я скоренько…
        Красные огоньки цигарок удалились, а «грузчик», не думая расстегивать штаны, сделал несколько шагов с тропы, шаря руками по ветвям кустарника.

«Ну что же он так возится? - беспокоился Петя, отлично видя, что тот раз за разом промахивается мимо искомого. - Сейчас его товарищи хватятся…»
        Его подмывало подсказать неуклюжему мужику, где искать, но требовалось соблюдать конспирацию. Да к тому же тому ничего не стоило пальнуть во внезапно обозначившегося рядом соглядатая - караванщики были вооружены и пауки у них в наганах не водились.
        В тот самый момент, когда всякое терпение у молодого человека иссякло, мешочек, привязанный к ветке еще с вечера, все-таки попал в руки адресата, и тот, бормоча себе что-то под нос, поспешил вслед спутникам, уже почти вскарабкавшимся на кручу. Спаковский с облегчением разобрал только: «…навыдумывают, мать их ити…»
        Все, миссия была исполнена. Петя ужом, почти как следопыт Натти Бумпо из книг Фенимора Купера, прополз несколько десятков саженей по росистой уже траве, а когда вырисовывающийся на фоне темно-синего неба хребет скрылся за кронами деревьев, поднялся на ноги и припустил бегом, радуясь возможности погреться. К тому моменту, как солнце готово было подняться над лесом, он уже занял свое место в спальном мешке у давно остывшего кострища, от всей души надеясь, что остальные не заметили его отсутствия.
        Появляться на берегу озера было строжайше запрещено всем жителям Новой России, кроме военных и лиц, получивших разрешение властей. Но крестьяне регулярно совершали свои рыболовецкие налеты на заповедные отмели, и на это смотрели сквозь пальцы. Без рыбы, как добавки к рациону, было не обойтись, сетью в многочисленных речушках и ручьях Нового Мира ловить получалось плохо, а удочки темные мужики презирали, как детскую забаву. Поэтому кто запретил бы молодым людям из «высшего общества» поудить в свое удовольствие? Патрульные даже особо уловистые места показывали и подсказывали, какую наживку сегодня особенно уважают хариусы и ленки.
        Петя невольно вспомнил, сколько раз они вот так же с папой и братом Павлушей удили на заре, и на глаза его сами собой навернулись слезы. Он никак не мог привыкнуть к тому, что веселый смышленый братишка, любимец всех многочисленных папиных знакомых, второй год лежит под деревянным крестом на невеликом еще погосте. Матушка выплакала все глаза, иссохла, превратилась из цветущей сорокалетней женщины в свою собственную тень, столетнюю старуху, отец тоже сильно сдал, но все повторял вслед за властями, как дрессированный попугай, официальную версию о неспособности современной науки справиться с моровым поветрием…

«Это все из-за упертости господина Еланцева, - скрипнул он зубами, ощупывая за пазухой заветный пакет. - Из-за его тупой стариковской паранойи умер Павлик и все остальные детишки. Но недолго этому продолжаться…»
        Под сладостные мечты о неотвратимом возмездии юноша задремал.
        - Подъем, господин Спаковский! - его со смехом теребили за босую ногу, высунувшуюся в прореху старого спальника. - Вы всю рыбу нам распугаете своим храпом!
        Петя открыл глаза и тут же зажмурился от бьющего в глаза восходящего солнца.

«Пакет! - вскинулся он, натягивая ткань до горла. - Пакет на месте?»
        - Ой, простите! - шутовски отвернулся, загораживаясь растопыренной ладонью, Алеша Еланцев. - Я едва не увидел ваше обнаженное тело, сударыня! Я отвернусь, чтобы не мешать совершению утреннего туалета.
        Друг болтал и дурачился под смех остальных рыбаков, а Петя старался и не мог вызвать в себе ненависть к сыну «сатрапа и диктатора». Чета Еланцевых тоже понесла потерю - их дочка разделила участь множества других мучеников, но они, судя по всему, смирились - Вика опять была на сносях и замена умершей Машеньке была не за горами, а вот кто заменит Павлушу?

«Еще не время, - поправив пакет, Спаковский выбрался из мешка. - Еще не время…»

* * *
        - Пароль!
        - Пароль? Э-э-э… - Кирилл Гречишников озадаченно почесал в затылке. - Дирижабль?..
        - Неверно.
        - Черт, как его… Ну, Сашенька, ты же меня с детских лет знаешь!
        - Пароль!
        - Забыл я…
        - Тогда иди отсюда, - семнадцатилетний Саша Лунц, гордый, что именно ему доверили стоять на входе, нипочем не хотел пропускать внутрь действительно знакомого ему человека. Да что там знакомого - гимназического приятеля! - Без пароля не пропущу.
        - Черт… Помню же, что что-то воздухоплавательное… О! Монгольфьер!
        - Проходи, - недовольно буркнул «привратник».
        Кирилл уже сделал шаг внутрь, но внезапно вспомнил:
        - Как это проходи? А отзыв?
        - Аэронавтика, - отвернулся Саша. - Проходи, не задерживай.
        - Тоже мне карбонарии, - пробурчал сын лавочника, спускаясь по лестнице. - Подумаешь: народовольцы выискались…
        Он ожидал, что приятель тоже позабудет мудреный термин, но тот оказался на высоте. Кирилл сам не знал, зачем он присоединился к бывшим гимназическим товарищам, тайком от всех собиравшимся в подвалах и прочих укромных местах. И родители, и одноклассники всегда считали его тихоней, даже рохлей, учителя едва-едва натягивали посредственные оценки. «Пороху не изобретет!» - в сердцах отвесив подзатыльник любимому чадушке, швырял папаша на стойку гроссбух с допущенной наследником грубейшей ошибкой. Но наверное, даже у таких рыхлых увальней когда-нибудь, да и возникает желание пощекотать себе нервы недозволенным, взбодрить кровь дозой адреналина, чтобы потом, на склоне лет, было что рассказать многочисленным детям и внукам… У Гречишникова-старшего такой темой была ужасная Гражданская война, а что вспомнить его сыну, к ее окончанию еще под стол пешком ходившему? Как боялся злющую серо-полосатую кошку в крестьянской хате, где пришлось прожить целое лето из-за болезни матери, отстав от других, рвавшихся в Крым беженцев из захваченного красными Екатеринослава. Как пчела укусила за пальчик? Он как здесь, в
Новой России оказался, и то помнил плохо, не то что более ранние эпизоды недлинной своей жизни. Внизу лестницы он миновал еще одного
«стража» и наконец оказался в святая святых, накуренном до состояния коптильни помещении, скудно освещенном парой керосиновых ламп. При его появлении оживленный разговор, который Кирилл слышал еще из-за двери, стих. Тишина прерывалась лишь перханьем, раздававшимся то с одной стороны комнаты, то с другой: мало кто из
«карбонариев» курил по-настоящему, но какие же заговорщики без курения? Тут и спиртное стояло - несколько бутылок вина и пива с нехитрой закуской.
        Гречишников-младший присел в уголке и с тоской подумал, что провоняет тут табачным дымом насквозь и мама опять устроит единственному сыночку выволочку, причем совершенно незаслуженную - курение Кирилл ненавидел.
        - Господин Гречишников, - Петя Спаковский, председатель подпольной организации
«Единство», взял со стола какую-то бумагу. - Если вы еще раз опоздаете, мы вынуждены будем исключить вас из нашего союза. Хвоста хотя бы не привели за собой?
        - Нет, все чисто, - ломким юношеским баском ответил за него парнишка, карауливший нижнюю дверь. - Там Лунц наверху. Если что - подаст сигнал.
        - Тогда слушайте дальше… Так, на каком месте я остановился…
        - Что-то про паровозы!
        - Точно… Да… В пусковой период вступил Луганский паровозостроительный завод, превосходящий по своей мощности и технической вооруженности лучшие паровозостроительные заводы Европы.
        В электрификации промышленности мы обогнали уже Англию и Германию и догоняем Америку. Уже к концу тридцать второго года наша промышленность была электрифицирована на семьдесят один и две десятых процента, промышленность же Соединенных Штатов в лучший не предкризисный двадцать девятый год была электрифицирована на семьдесят восемь и три десятых процента.
        В области сельскохозяйственного машиностроения мы и по объему, и по техническому уровню уже перегнали все передовые капиталистические страны, заняв первое место в мире.
        Выполнение промышленных планов передовых отраслей нашей промышленности сопровождается неуклонным повышением качества выпускаемой продукции.
        Гигантский рост нашей промышленности позволил ввести машинную технику в сельское хозяйство и тем самым значительно ускорить темпы социалистического переустройства деревни, темпы колхозного строительства. Превратив Советский Союз в страну самого крупного земледелия в мире, ликвидировав в основном кулачество как класс на базе сплошной коллективизации, наша партия ведет миллионы колхозников к зажиточной жизни.
        Еще более грандиозные задачи стоят перед нами впереди. К концу второй пятилетки будет полностью завершена сплошная коллективизация, окончательно ликвидировано кулачество, единственной формой собственности будет общественная собственность, во много раз увеличится производство продуктов широкого потребления и питания, Советский Союз станет самой мощной индустриальной страной в мире. Наш завтрашний день - это бесклассовое социалистическое общество.[Цитируется реальная статья М. Каплуна «Наши задачи» из журнала «Техникамолодежи» № 6 за 1933 год.]
        Петя отложил темно-красный журнал и обвел глазами собравшихся.
        - Какие будут вопросы?..

* * *
        - Что-то ты, Петруша, стал меня сторониться…
        Друзья вышли из кинематографа «Одеон» под усыпанное огромными, по-южному мохнатыми звездами. Картина попалась не самая лучшая - что-то из американской жизни с отстреливающими друг друга гангстерами, полицейскими погонями, смазливым героем, спасающим в финале худосочную блондинку с глупым лицом… Но, несмотря на оценку, данную обоими едва ли не в самом начале, большинство зрителей приняли заокеанский шедевр на ура. Зал был переполнен целую неделю, и билеты в понедельник удалось купить только на сегодня, на пятницу. И то лишь благодаря тому, что кинотеатр принадлежал отцу одного из Петиных приятелей.
        Вообще киноленты обновлялись не слишком часто. Везти новые фильмы из-за границы было накладно и небезопасно: красные установили жесткий идеологический контроль и провалить канал поставок действительно необходимого ради «баловства» было бы просто глупо. Добыть ленты, снятые в Советской России, было на порядок проще, но тут уже вступала в действие местная цензура, не собирающаяся допускать в Новую Россию большевистские идеи. Это касалось и книг, и газет, но такого мощного средства воздействия, как кинематограф, - особенно. Выручал один верный человек в Москве, тайно копирующий для Новой России забракованные красными цензорами западные ленты, но это было каплей в море. А до собственной киностудии крошечная колония еще не доросла.
        - Это тебе кажется, Алеша, - Спаковский старался изо всех сил, чтобы голос его не выдал, но актер из него был плохой.
        - Тебя что-то гложет, не спорь, - настаивал друг. - Неужели ты так боишься будущей военной службы? Брось - в этом нет ничего страшного. Но, если хочешь, я поговорю с Викиным братом, и он…
        - Алексей, я не нуждаюсь в твоей протекции! Тем более в протекции господина Манского!
        - Это твое дело, конечно… Но я хотел как лучше…
        - Дрянное кино, - сменил тему Петя. - Знал бы раньше - ни за что не пошел бы. Только полтинник зря потратил.
        И тут же вспомнил, что эти несчастные пятьдесят копеек пришлось выпрашивать у отца
        - собственных заработков у вчерашнего гимназиста еще не было, а жила семья Спаковских небогато. Особенно после того, как Анастасия Георгиевна из-за болезни, вызванной смертью младшего сына, вынуждена была оставить работу в больнице. На самом-то деле глава подпольной организации располагал солидными по меркам Новой России средствами: в нее входили дети одних из самых богатых горожан, вносящие свою лепту во славу светлого будущего. Но эти деньги шли на оплату контрабандистов, откладывались для будущей покупки оружия, поддержки брошенных властями в узилище товарищей…
        - Да, американская культура явно чужда нашему обществу, - согласился Еланцев. - Наука и техника за океаном на высоте - не спорю, но искусство… Интересно, а большевики превзошли в этом плане Протазанова, Гардина, Старевича?
        - Не знаю, как Старевич и Гардин, - пожал плечами Петя, забывшись. - А Протазанов и сейчас снимает кино.
        - В Париже? - хмыкнул Алексей. - В Берлине?
        - Почему в Берлине? В Москве. На киностудии «Межрабпом-Русь».
        Алексей остановился, будто налетел на стену:
        - А ты откуда знаешь?
        - Да так, - смешался Спаковский, сообразив, что ляпнул лишнее. - Слышал от кого-то…
        - Ты не мог ни от кого слышать. Вся информация оттуда, - Алеша кивнул в сторону невидимого отсюда озера, - тщательно фильтруется. Я имею к ней допуск как архивист и… - он замялся.
        - Как сын генерал-губернатора? - фыркнул Спаковский, лихорадочно думая, как выпутаться из сложившейся ситуации.
        - И это - тоже, - вспыхнул Еланцев-младший, надеясь, что в темноте цвета его лица не разобрать: намеки на свое родство с первым человеком Новой России он ненавидел.
        - Мне доверяют. Что в этом плохого?
        - В стране слепых и кривой - король…
        - Почему слепых? - возмутился Алеша. - Просто население получает дозированную информацию…
        - Очень дозированную.
        - Так нужно из соображений безопасности, - отчеканил Еланцев. - Но ты мне не ответил, откуда знаешь ты.
        - Получаю напрямую оттуда, - с вызовом ответил Петя, нащупывая в кармане складной нож.
        Все члены тайного общества должны были быть вооружены - так они решили сообща. Для того чтобы в любой момент быть готовыми устранить мешающего общему делу человека, чтобы покончить с собой в случае чего…

«А смогу ли я вонзить нож в сердце своему другу? - ужаснулся вдруг Спаковский. - Даже если выяснится, что он знает все…»
        - Это дурная шутка? - напряженно спросил Алексей, всматриваясь в едва различимое в темноте лицо друга: они уже отошли от кинематографа на значительное расстояние и огни фонарей не достигали сюда. - Ты шутишь, Петя?

«Полоснуть по горлу, - борясь с подступающей тошнотой, думал Петя. - А потом оттащить тело в кусты…»
        - Я должен заявить на тебя, - сделал шаг назад его друг. - Если это не шутка…
        И тогда, сам не зная почему, Петя сбивчиво и путано выложил старшему приятелю все…
        - Беги, расскажи все своему папочке, - завершил он. - Или Викиному брату. Только учти: я буду молчать и не выдам своих друзей! Даже под страхом смерти!
        - Ну и дурачок же ты, Петенька, - задумчиво покачал головой Алексей. - Маленький, начитавшийся плохих романов дурачок…
        - Так ты не выдашь нас?
        - Нет, не выдам. Просто не хочу, чтобы у вас были неприятности, Петя. Контрабанда, организация тайного общества… Вы хоть не успели производство бомб наладить или подпольную типографию основать?
        - Нет, но…
        - Слава богу! У тебя, наверное, и револьвер в кармане? Или кинжал?
        - Нож… складной… Как ты догадался?
        - Какой же карбонарий без кинжала? Мой тебе совет, Петя, - прекращайте вы эти глупости. До добра все это не доведет. Выбрось из головы фантазии, готовься к поступлению в университет…
        - Я подумаю над твоими словами, - поджал губы Спаковский, ожидавший, что умный и образованный товарищ непременно поддержит их начинание.
        - Подумай, Петя. Очень подумай, иначе будет плохо.
        Друзья разошлись в разные стороны, и каждый думал о своем…

4
        Владимир Леонидович крутил в пальцах карандаш, понимая, что драгоценное время уходит, но никак не мог заставить себя перейти к делам. И что самое страшное - такое с ним случалось все чаще и чаще…
        Три года минуло с того дня, как последний конник отряда Алексея Коренных скрылся в хвойной чаще. На краткий миг он тогда совершил невозможное - всего на несколько недель вернул обитателям почти что целой губернии «старое» время. Еланцев казнил себя за предательство боевого товарища, в душе понимая, что поступил совершенно правильно, протянув с помощью удачливому полководцу. Вернее, слишком долго пребывал в нерешительности.
        Что выиграла бы Новая Россия от того, что ее генерал-губернатор, собрав все невеликие наличные силы, двинулся бы тогда «вовне», как привыкли называть обитатели Запределья старый, покинутый ими мир? Да, армия Коренных выросла бы на какие-нибудь полторы-две тысячи штыков и сабель, но кто мог подумать, что красные варвары обрушат на честное православное воинство дьявольское изобретение германских химиков - отравляющие газы?
        Генерал-губернатор вспомнил, как бессильно сжимались и разжимались его кулаки, когда слушал он рассказ чудом уцелевшего в мясорубке казака, добравшегося до
«дефиле» лишь глубокой осенью и двигавшегося к цели таким кружным путем, что позавидовал бы сам легендарный Дедал.[Дедал - герой древнегреческого мифа, строитель Лабиринта, в котором царь Крита поместил своего ужасного сына Минотавра
        - человека с головой быка.] Хотя своего Минотавра современные Тесеи, надумай они за ним последовать, в конце пути нашли бы непременно…
        Почти год прошел в постоянном напряжении: а ну как другие беглецы, буде такие найдутся, окажутся не так удачливы? Или не так самоотверженны? Или соблазнятся на посулы врага? Или устрашатся пыток…
        Но время шло, а победившие красные не торопились появляться под стенами готовящегося стоять насмерть форпоста Запределья. И напряжение понемногу спадало. Отрыдали свое вдовы павших православных воинов, осиротевшая Новая Россия понемногу мирилась с потерями, восстанавливала привычный уклад жизни. И каждый должен был трудиться на своем посту. А для воспоминаний и сожалений времени просто не было: такой мягкий и добрый на первых порах к пришельцам мир показал себя с иной стороны… Не самой лучшей.
        Полковник Еланцев вздохнул, взял из стопки бумаг верхнюю и попытался вникнуть в смысл написанного. Человеку, привыкшему командовать, самому было не привыкать к дисциплине. Он постепенно втянулся, и пометки на полях прочитанного мало-помалу перестали быть односложными…
        - Войдите! - с досадой оторвался он от работы, сообразив, что кто-то настойчиво стучит в дверь кабинета уже не первый раз. - А, это вы, Модест Георгиевич…
        Бывший приват-доцент, теперь заведовавший первым университетом Новой России, за прошедшие годы сильно изменился: пополнел, седая шевелюра еще больше отступила к затылку, но близорукие глаза за стеклышками неизменного пенсне по-прежнему горели юношеским задором исследователя.
        - Владимир Леонидович! - ученый плюхнулся на «гостевой» стул перед письменным столом и принялся обмахиваться огромным клетчатым платком - денек сегодня выдался прямо-таки тропический, что, впрочем, для «запредельного» июля редкостью не являлось. - Как я рад, что застал вас на месте! Вы непременно должны это увидеть!
        - Опять какое-нибудь вымершее животное? - улыбнулся генерал-губернатор Новой России, давно привыкший ко всем чудачествам ученой братии. - Право, Модест Георгиевич, когда же новые находки перестанут вас удивлять? Мне казалось, что венцом всего был волосатый обезьяно-человек…
        - Да Бог с обезьяно-человеками! - махнул платком, зажатым в руке, Привалов. - Право же, это сущие мелочи. Пусть ими занимается профессор Синельников со своими учениками… Скорее собирайтесь - я покажу вам истинное чудо!
        - А пару часиков ваше чудо подождать не может? - Еланцев бросил тоскливый взгляд на бумаги, уже понимая, что отделаться от ученого «малой кровью» не получится: если уж сам прибежал сюда почтенный жрец науки, а не прислал кого-нибудь помоложе, то нипочем не отвяжется, пока вдосталь не нахвалится очередной находкой или открытием своих подопечных. - До послеобеденного часа, к примеру. Заодно, кстати, и отобедали бы со мной чем бог послал…
        - Да погодите вы со своим обедом! - непочтительно перебил правителя Новой России Модест Георгиевич. - О каком обеде может вообще идти речь, когда там такое! Срочно собирайтесь и пойдемте - у крыльца нас дрожки дожидаются.
        - Что там у вас, светопреставление, что ли? - недовольно убрал полковник документы в папку, а ее, в свою очередь, в несгораемый шкаф, вделанный в стену.
        - Что вы? Гораздо интереснее! - Привалов уже не сидел на месте, а маячил в приоткрытой двери, нетерпеливо приплясывая на месте, как малыш, которому приспичило по-маленькому. - Скорей же, Владимир Леонидович! Что вы копаетесь?

«Ну и ладно. Не мешает проветриться, - Еланцев водрузил на седую голову белую фуражку с кокардой давно не существующего в „большом мире“ государства и одернул летний френч. - Все равно дела сегодня как-то в голову не лезут…»
        - Ну-с, - улыбнулся он. - Ведите…

* * *
        - Машенька опять грустит, - сообщил Ванечка Вере, читавшей в тенечке книжку. - Поиграй с ней, Верочка, а?
        - А ты сам? - заложила страницу девушка сорванным с дерева листком.
        - А я не умею, как ты, - хитро улыбнулся мальчик.
        - Ох, хитрец, - засмеялась та, откладывая книгу на расстеленный на траве платок. - А то я не знаю.
        Верочка Званцева была одной из тех нескольких старших подростков, что пережили недавнюю «детскую чуму». Если быть точным, то она была самой старшей из них - в то лето ей шел шестнадцатый год. И как для многих из перенесших странную болезнь, она не прошла для нее даром…
        Умерших от «чумы» было относительно немного, но далеко не все выздоровели полностью. Очень многие и после полного исчезновения симптомов болезни производили впечатление нездоровых. Переходящая в апатию задумчивость, отсутствие интереса к обычным в их возрасте играм, замедленная реакция… Новоросские медики серьезно опасались, что неведомая инфекция привела к необратимым изменениям в мозгу детей и подростков. Оно и неудивительно, если учесть, что большую часть времени у них тогда держалась температура за сорок градусов. Как это водится и при обычных заболеваниях, могли остаться различные осложнения. По прикидкам профессора Серебренникова, таких «осложненных» было не менее сорока процентов от числа всех заболевших, и выяснить точное их число не представлялось возможным - многие крестьяне, обозленные бессилием врачей в отношении их чад, наотрез отказывались беседовать о состоянии детей.
        Обычные дети сторонились «чудных», дразнили их и всячески шпыняли, поэтому те чаще всего либо сидели безвылазно по домам, либо собирались в стайки и проводили время вместе. Если бы взрослые задались целью выяснить, чем занимаются их «чудные» дети, то были бы немало удивлены: они не играли друг с другом, почти не разговаривали между собой. Непривычно тихие дети сидели день-деньской где-нибудь в укромном уголке или медленно бродили, так же стараясь не попадаться никому на глаза. Наблюдатель был бы удивлен постоянным составом таких «компаний», сложившихся раз и навсегда. Там не было ссор и никто не покидал свой круг из-за обид на товарищей. Самое же странное, что состояли такие «стайки» из детей всевозможных возрастов - от едва вставших на ноги до вполне самостоятельных подростков, причем и мальчиков и девочек. Не было различий и по сословному признаку: в одной и той же группе легко уживались дети крестьян и офицеров, казаков и чиновников. Занятые своими будничными делами взрослые только рады были, что их «убогие» отпрыски нашли себе занятие по душе и никому не мешают.
        И еще одно: «стайки» перемещались строго в границах избранных ими территорий, никогда не забредая на «чужие», хотя конфликтов между двумя группами никогда не возникало. Но мало кого интересовало поведение «странных» детей…
        Маленькая Машенька, бледненькая, худенькая, похожая в своем нарядном платьице на куклу, сидела на травке прямо посреди лужайки и смотрела прямо перед собой огромными голубыми, тоже кукольными глазами. Личико ее не выражало ровным счетом ничего, и с чего ее приятель взял, что ей грустно, было совершенно непонятно. Когда двухлетнему существу грустно, это обычно сразу видно всем на свете…
        Но Верочка не размышляла об этом. Девушка, совсем не думая о платье, тоже опустилась на колени рядом с застывшим, как маленькое изваяние, ребенком. Видя это, остальные дети тоже начали проявлять интерес. Если можно так назвать то, что они наконец изволили обратить внимание на своих соседей.
        Верочка подняла ладони на уровень глаз и принялась изучать что-то, казалось расположенное между ними. И несколько минут спустя между девичьими ладошками из сгустившегося воздуха действительно появилось нечто…

* * *
        - Вы видели? - прошелестел Модест Георгиевич на ухо генерал-губернатору. - Вы видели это?
        - Вы уверены, что это - не иллюзия? - ответил Владимир Леонидович, стараясь унять расходившееся сердце.
        - Но вы же сами видели…
        Увиденное двумя пожилыми людьми, спрятавшимися от ребячьей стайки за широко разросшимися кустами сирени, действительно потрясало. Если бы дело было в цирке, такое, конечно, никого не удивило бы, но когда обычная, хорошо знакомая девушка, совсем не фокусник, скрывающийся под экзотическим псевдонимом какого-нибудь Лоризелли-Кравчука, вытворяет такое, что не под силу никакому иллюзионисту… Генерал-губернатор мог поклясться, что пестрая тропическая птичка не спустилась девице Званцевой в руки, а именно появилась, вылепилась из туманного облачка, сгустившегося за какие-то минуты из ничего. Да и не производила девушка, сотворившая птицу, - другого слова просто подобрать было нельзя, впечатления удачливой фокусницы: бледная, усталая, она сразу же после того, как дети отвлеклись новой игрушкой, вернулась на свое место и прилегла на траву, зябко кутаясь в платок.
        И бедный внучек Ванечка, которого после смерти Машеньки он никогда не видел смеющимся, веселился вместе со своей подружкой, так похожей на его умершую сестренку…
        - Давайте выбираться отсюда, - толкнул его в бок локтем академик. - Главное мы уже видели, надо это обсудить.
        Оба пожилых человека, стараясь не шуметь, выбрались из кустов и уселись в дрожки, поджидавшие их.
        - Едем обратно? - спросил Привалов.
        - Нет, - после минутного раздумья ответил Владимир Леонидович. - Я думаю, что обо всем случившемся нам стоит рассказать отцу Иннокентию. Боюсь, что материалистического объяснения увиденному мы не найдем. Вы, конечно, не согласны?
        - Отчего же, - Модест Георгиевич тоже выглядел задумчивым. - Я, как вы знаете, не оголтелый материалист, а в университете, ректором которого я имею честь состоять, есть и профессор богословия… Едем к отцу Иннокентию.
        Но доехать до церковного подворья они не успели - озабоченный святой отец попался им навстречу на полдороге.
        - А мы к вам, владыка!.. - с улыбкой начал было Привалов, но священник только отмахнулся и полез в пролетку.
        - Некогда, Модест Георгиевич! - с Еланцевым он даже не поздоровался, что со степенным протоиереем случалось нечасто. - Беда, господа!..

* * *
        Можно было бы сказать, что Ксенофонт Андрианов возвращался сегодня домой навеселе. Если бы его состояние имело хоть какое-то отношение к веселью. Нет, выпитая в казенном кабаке «монополька» не только не развеяла его мрачное настроение, но только усугубила его. Вряд ли кто-нибудь поверил, повстречав угрюмого мужика и наткнувшись на его тяжелый взгляд из-под насупленных бровей, что еще пару лет назад он был весельчаком и заводилой, гармонистом каких поискать и грозой окрестных женщин - особенно вдовиц средних лет. Да и тридцать с небольшим годочков никто не дал бы ему, глянув на морщины, избороздившие лицо, и седину, изрядно разбавившую русые волосы и бороду. И вовсе не тяга к спиртному стала причиной этих перемен…
        Детская чума не обошла и дом Андриановых. Из пятерых детишек выжило трое - не самый плохой итог морового поветрия, в других семьях и больше снесли на погост. Но не радовало это ни Ксенофонта, ни жену его Дарью: все трое выживших стали
«чудными», а значит, ни толку, ни проку от них в дальнейшей жизни не предвиделось. В Ново-Корявой, как водится на Руси-матушке, убогих и юродивых не обижали, считали угодными Господу, но чтобы вот так - все, как на подбор… Соседи жалели горемык, помогали, чем могли, но это - на людях. За закрытыми дверями корявинцы только плевали через левое плечо да крестились на иконы, благодаря Бога, что их дома обошло такое горе: «блаженненькие» появились чуть ли не в каждой избе, но кроме них оставались и здоровые, нормальные дети. Наследники и продолжатели рода.
        Множились за спиной Ксенофонта шепотки, что, мол, недаром наказал его Всевышний, что нечего было глаза на чужих девок пялить, да по вдовьим огородам за полночь шастать…
        И становился от этого мужик еще угрюмее, еще нелюдимее, все чаще прикладывался к
«горькой», а потом смертным боем колотил ни в чем не повинную жену, никак не могущую зачать ему еще одного, нормального ребенка - надежду и опору в старости. А та и рада бы, да надорванный тяжкой крестьянской работой и частыми родами организм уже не способен был на такой подвиг…
        Колотил бы Андрианов и детей-уродцев, возможно, сжил бы их со свету вообще, да стоило ему глянуть в их светлые, не по-детски серьезные глаза, так похожие на его собственные, как разжимались кулаки и опускались руки…
        Ксенофонт отворил калитку в высоких тесовых воротах, крепостной стеной отгораживающих двор от улицы, и вошел во двор. Сердце будто сжало невидимой рукой: младшенький, еще недавно ненаглядный сыночек Прошенька возился возле завалинки с приблудным щенком и даже не глянул на вошедшего отца. А давно ли карапуз бросался с радостным визгом навстречу, едва завидев его? И сердце радовалось при виде веселой кругленькой мордашки, и всегда находился в кармане гостинец для
«наследника» - петушок на палочке, затейливая свистулька или «городская» игрушка-безделица.
        Мужик тронул карман, но там, естественно, кроме табачных крошек да завалявшегося пятиалтынного, было пусто.
        Зато песик, завидев знакомого человека, вырвался из детских ручонок и с заливистым лаем бросился к Андрианову-старшему. То ли радость выражал свою щенячью, то ли защищал своего маленького хозяина…
        Ксенофонт был от природы не злым человеком, да и четвероногую живность никогда не обижал - как иначе в деревне, где каждая животинка в хозяйстве сгодится, что корова, что лошадь, что овца или коза, что собака. Даже кошка вроде тварь бесполезная, а и та пользительность имеет: мышей ловит, детвору забавляет… Какой черт толкнул мужика? Он и сам бы ни за что не сказал, почему вдруг саданул приближавшегося кутенка сапогом так, что взвизгнул тот только предсмертным коротким визгом, да улетел за крыльцо старой тряпкой.
        - Нечего тут зверинец разводить… - только буркнул Андрианов-старший, будто ожегшись о взгляд сына.
        Буркнул и, невольно втянув голову в плечи, будто ожидая ножа в спину, чуть ли не бегом взбежал на крыльцо и рванул на себя дверь в сенцы, чтобы только не видеть мальчишку, бросившегося к мертвому собачонку и схватившего его на руки.
        Он ожидал услышать за спиной и детский плач, и причитания, и лихое слово в свой, отцовский, адрес. Только не то, что услышал…
        Сперва негромкое, робкое поскуливание, а потом - тявканье. С каждой секундой становившееся все громче и веселее.

«Не может этого быть! - подумал Ксенофонт, оборачиваясь. - Быть такого не может!..
        Но глаза подтвердили: еще минуту назад безнадежно мертвый щенок, все еще весь в крови, весело носился вокруг стоящего на коленях Прошеньки и заливисто лаял, мотая полуоторванным ухом. А в глазах малыша, устремленных на отца, сквозило взрослое презрение. Так облеченный властью господин, проезжая мимо, смотрит на копошащегося в борозде мужика, которому никогда не дотянуться до него…
        И тогда рука Ксенофонта сама собой нашарила топор…

* * *
        - Зачем вы убили сына, Андрианов?
        Обер-полицмейстер Новой России Губанов каменной глыбой нависал над скорчившимся перед ним на табурете дряхлым стариком, размазывающим дрожащими руками по лицу слезы. На щеках и седой бороде оставались красные разводы, кровью была заляпана и рубаха мужика.
        Только с огромным трудом Владимир Леонидович узнал одного из жителей Ново-Корявой, семья которого пострадала от недавнего детского мора едва ли не больше всех.
        - Постойте, Федор Викторович, - отстранил он полицейского. - Дайте ему успокоиться.
        - Успокоиться? - повернул к генерал-губернатору перекошенное лицо обер-полицмейстер. - Да он по пьянке родного сына топором порешил! Его, мерзавца, петля успокоит!
        - Это решит суд, - построжел голос Еланцева. - А никак не вы, Сергей Викторович. Отойдите в сторону и дайте мне поговорить с… задержанным.
        Губанов с трудом взял себя в руки, отошел к столу, схватил графин и принялся глотать воду прямо из горлышка.
        - Бедняга, - шепнул за спиной Еланцева Модест Георгиевич. - Вдовец, дети пропали без вести в Гражданскую… Его можно понять.
        - Все можно понять, - отрезал Владимир Леонидович. - Но это не дает никому права нарушать закон… Скажи-ка мне, голубчик, - обратился он к рыдающему убийце. - Почему ты это сделал?
        - Что сделал? - вперил в него дикие глаза мужик.
        - Зачем сына убил?
        - Не сын это мой! - взвизгнул убийца, и мокрое от слез лицо исказилось яростью. - Это черт был! Черт в моего сыночка проник! Я черта убивал!..
        На губах у него выступила пена, глаза выкатились из орбит. Казалось, что еще миг - и он забьется на полу в приступе падучей.
        - Он с ума сошел, - покачал головой Еланцев, отодвигаясь от вопящего мужика. - Смерть сына…
        - Да, - поддержал его Привалов. - Тяжкое переживание, усугубленное алкоголическими излишествами… Его нужно срочно лечить, Владимир Леонидович.
        - Вздернуть его, как собаку, нужно, - скрипнул зубами полицмейстер. - На первом суку, чтоб другим было неповадно!
        - Посадите его в одиночную камеру, - распорядился генерал-губернатор, не глядя в сторону Губанова. - И пришлите врача. И позаботьтесь, чтобы он ничего с собой не сделал. Нужно тщательно расследовать это дело.
        - Исповедаться ему надо, - вздохнул отец Иннокентий, присутствовавший при этой сцене и доселе только беззвучно шевеливший губами, должно быть читая молитвы. - Горе затмило ему разум, Владимир Леонидович…
        - И это тоже, святой отец. В свое время.
        Дверь распахнулась, и на пороге вырос ротмистр Манской. Но в каком виде! Мундир распахнут на груди, фуражка отсутствует, щека украшена свежей царапиной.
        - Вот вы где, господа!
        - Что с вами, ротмистр?
        - Не обращайте внимания на мой внешний вид, - офицер смущенно запахнул мундир, безуспешно пытаясь застегнуть его на вырванные с корнем пуговицы. - Бунт, господа!
        - торжественно объявил он.
        - Этого еще не хватало! - ахнул Привалов, хватаясь за сердце.
        - Грехи наши тяжкие, - вздохнул отец Иннокентий…

5
        - Я ни в чем не обвиняю вас, Сергей Львович, - генерал-губернатор расхаживал по комнате из угла в угол, заложив руки за спину. - Наоборот, одобряю ваши действия. Конечно можно, наверное, было бы поступить более мягким образом…
        - У меня не было времени, - отрывисто бросил ротмистр Манской сквозь зубы - медик обрабатывал ему глубокий порез на щеке, и терпеть резкую боль удавалось, лишь собрав всю волю в кулак. - На выбор средств.
        - Конечно-конечно, я понимаю…
        Ротмистр действительно был прав. Только узнав о произошедшей трагедии, он, подняв гарнизон столицы в ружье, нагрянул в Ново-Корявую, закипавшую медленно, но грозно, чтобы буквально вырвать из рук родителей «блаженных» детей. И это ему удалось, несмотря на сопротивление крестьян, больше пока напуганных случившимся, чем готовых следовать примеру Ксенофонта Андрианова, арестованного часом раньше. Увы, сообразив, что этого и не получится, мужики схватились за топоры и вилы…
        - Вы молодец, ротмистр. Своими самоотверженными действиями вы сегодня спасли не один десяток жизней.
        - Ну, это вряд ли, - улыбнулся Манской, отмахнувшись от зашикавшего на него эскулапа: от улыбки края схватившейся было раны разошлись, и по щеке снова побежала кровь. - Кстати, как там парнишка? - кивнул он в сторону закрытой двери в соседнюю комнату.
        - Я, право, не знаю… - Владимир Леонидович, волнуясь, вынул и снова спрятал портсигар. - Там с ним профессора…
        - Давайте взглянем. Я до сих пор в себя прийти не могу.
        - Я тоже, - Еланцев заложил дрожащие руки за спину и улыбнулся бледной улыбкой. - Я, знаете ли, материалист до мозга костей, но подобные штуки могут выбить из колеи любого…
        Мужчины приотворили дверь и заглянули в комнату, посреди которой безучастно сидел на табурете голый худенький парнишка лет семи с обритой наголо головой. На полу валялось окровавленное тряпье, стоял таз с мутно-розовой водой, валялись комки запятнанной красным ваты…
        - Поразительный случай! - обернулся к вошедшим восторженный Привалов. - Никогда бы не поверил, если бы не увидел все своими глазами!
        - Мгновенная регенерация! - вторил коллеге доктор Серебренников, сверкая пенсне. - Нечто подобное отмечено у некоторых видов иглокожих, но далеко не мгновенное!
        - Он сильно ранен? - перебил расходившихся ученых Еланцев, с тревогой глядя на маленького пациента. - Что вы! Он, можно сказать, мертв! По всем статьям должен быть мертв! Но жив, как видите! Жив и абсолютно здоров!
        - Вы уверены, что это сын Ксенофонта Андрианова? - генерал-губернатор попытался поймать взгляд широко открытых светлых глаз мальчика, но ему это не удалось. - Тут не может быть ошибки?
        - Ни в коей мере! Отец нанес ему более десятка ударов топором! Вот здесь, здесь, здесь… - палец Модеста Георгиевича легко касался пятнающих голову и тело малыша полосок нежно-розовой, отличающейся по цвету от остального тела, кожи. - Рука была, судя по всему, отсечена полностью, но то ли приросла обратно, то ли отросла заново…
        - Постойте! Разве такое возможно?
        - Невозможно, но это факт! Я же говорю: у морских звезд…
        - Но это же человек, а не морская звезда!
        - А вы в этом уверены? - скривил губы Манской.
        - В чем?
        - Что эти дети - люди?
        - Что вы имеете в виду?
        - Запределье изменило этих детей, Владимир Леонидович. И я даже не знаю, не прав ли был бедняга, пытаясь убить отродье Нового Мира…
        - Он рубил его, убивал сына раз за разом, - тихо сказал доктор. - А тот снова и снова воскресал… Неудивительно, что этот Андрианов двинулся рассудком.
        - У нас еще будут проблемы с этими детьми, - добавил Привалов.
        В дверь забарабанили.
        - Мужики! - крикнул, просовывая внутрь голову, чубатый казак. - Мужики с вилами прут! Несметное множество!
        - Похоже, что вы правы, Модест Георгиевич, - подобрался Еланцев. - Проблемы только начинаются. Пойдемте, Сергей Львович…

* * *
        Игорек Рассохин ворвался в комнату Пети Спаковского, как ракета:
        - Какого черта ты тут разлегся?
        - А что такое, - приподнялся на локте руководитель тайной организации: обед сегодня был весьма сытным, и после него потянуло в сон.
        - Там мужики бунтуют в Ново-Корявой! Мы же столько мечтали о таком поводе!
        - Чего ты кричишь? - смутился Петя. - Родители услышат…
        Да, на своих тайных собраниях подпольщики давно мечтали о поводе для организации беспорядков: забастовке рабочих электростанции, например, или волнениях на прииске. Крестьян горожане почему-то не считали мало-мальски деятельной силой - копаются себе в земле и пусть копаются. Крестьянский бунт в их планы не входил.

«Почему же так вдруг? - заколотилось сердце „пламенного борца“, никак не ожидавшего, что пора решительных действий наступит так скоро. - Мы еще совсем не готовы. Ни оружия нет, ни агитаторов…»
        - А из-за чего бунт? - как можно мужественнее спросил он, свесив ноги с кровати.
        - Я не знаю подробностей, - пожал плечами соратник. - Кажется, кто-то из мужиков не выдержал и убил своего ребенка. Ну, ты знаешь, из этих… Которые стали после эпидемии не совсем нормальными…
        - И только?
        - Нет, не только. Шурин твоего дружка с солдатами отобрал всех малахольных и спрятал их в городе. Вот мужики и возмутились. Говорят, с обеих сторон есть раненые.
        - Крестьяне идут на город? - Петя принялся лихорадочно одеваться.
        - Вроде бы нет, - Рассохин почесал пятерней затылок. - Так, шумят, грозятся…
        - Так чего же мы стоим? Ты пешком?
        - Нет, папашины дрожки взял.
        - Ну, так это здорово! Я поеду в Ново-Корявую, разберусь там, на месте что к чему, а ты собирай всех наших и тоже туда. Это наш шанс!

«Это наш шанс… - стучало в висках Спаковского, изо всех сил погонявшего лошадь. - Это наш шанс…»

* * *
        Мужичья толпа на площади перед церковью не думала расходиться, хотя охотников до активных действий тоже было не густо. Людское скопление напоминало котел с кашей, которая закипала, закипала, но никак не могла закипеть. То тут, то там возникало движение - кто-то рвался бежать домой за припрятанной винтовкой или обрезом и его убеждали этого не делать; кто-то, наоборот, собирался уйти домой от греха подальше, но, высмеянный дружками, оставался со всеми. С одной стороны, крестьяне уважали власть, правившую справедливо, не отнимавшую лишнего, защитившую в свое время от большевиков-супостатов, но с другой стороны…
        - Что ж это получается, православные? - вещал Еремей Охлопков, заявившийся домой из дальних своих странствий аккурат три дня назад, будто почуяв беспокойной своей душой грядущие события. - И тут мужика-землепашца норовят изобидеть? Последнее отымают - детушек-кровиночек! Куда крещеному податься?
        Детская чума как раз не коснулась Охлопкова лично: сыновья его давно оженились, жили своими семьями, растили детей… Да, нескольких внуков бродяги-первопроходца не уберегли, зато уцелевшие никакими странностями не отличались, росли здоровыми деревенскими пострелятами. Другой бы лишь благодарил Господа за несказанную милость, но не таким был «Ерёма-перекати поле». Душа его «болела за обчество».
        - Молчал бы ты, ботало, - беззлобно одернул приятеля Филимон Веревкин. - Какой из тебя землепашец? Хлебом не корми - дай побродяжить.
        - А ты ему рот не затыкай! - встал горой за Еремея Семен Косых. - Землепашец, не землепашец - истину говорит Ерёма!
        Так уж устроен русский человек: гнут его в три погибели - терпит до последнего, молчит, но стоит чуть ослабить нажим - сразу появляются мелкие обиды, которые затмевают все добрые дела, сделанные для него. Вот и теперь не только отобранных детей, с которыми еще вчера не знали что делать, припомнили новокорявинцы власти, но и налоги, армейский призыв, невозможность продать плоды своего труда иначе как государственным заготконторам и местным предпринимателям. Все это ни в какое сравнение не шло с тем, что пришлось пережить до революции и при большевиках, но память людская коротка… Медленно закипающему котлу со взрывоопасной смесью не хватало только спички, чтобы воспламениться.
        И спичка эта была поднесена.
        - Граждане Новой России! - срывающимся юношеским тенорком выкрикнул какой-то парнишка, вскарабкавшийся на церковный забор. - Я обращаюсь к вам…
        - Кем будешь-то, мил человек? - перебило его сразу несколько голосов. - Кто таков?
        - Да я его знаю! - крикнул кто-то из задних рядов. - Сынок это инженера городского, гимназёр…
        Толпа взорвалась многоголосицей мнений, среди которых выделалось два прямо противоположных: «Спустить сопляку штаны, да вожжами!» и «Дай послушать грамотного человека, пока в морду не заработал!». Но как бы то ни было, голос паренька, говорившего гладко и верно, мало-помалу перекрывал шум толпы и звенел над ней, как набат.
        Когда соратники Пети прибыли на место стихийного митинга, их предводитель уже полностью владел ситуацией…

* * *
        - Плохо дело, - Сергей Львович оторвался от полевого бинокля и передал прибор генерал-губернатору. - Похоже, что без кровопролития не обойдется.
        - Не говорите ерунды, - возразил Владимир Леонидович, глядя на приближающуюся толпу, пока еще, отсюда, с большого расстояния, совсем не страшную. - Я считаю, что смогу убедить этих запутавшихся людей разойтись по домам. Да, - повысил он голос, хотя никто с ним не думал спорить. - Не бунтовщиков, а именно запутавшихся заблуждающихся людей.
        Он вернул бинокль и обратился к стоящему рядом священнику:
        - Вы мне поможете, отец Иннокентий?
        Тот промолчал, неотрывно глядя вдаль.
        Перед «Кремлем» была построена половина гарнизона Новой России - пехотный батальон с полной выкладкой. Фельдфебели сновали среди шеренг угрюмых солдат, раздавая патронные пачки. Манской хотел вывести на площадь и артиллерию - армия располагала двумя батареями трехдюймовок, но генерал-губернатор категорически запретил это, с огромным трудом согласившись лишь на размещение на верхнем этаже здания двух пулеметных расчетов. Зато все три броневика, изредка ворочая башенками, перегораживали улицы, ведущие к складам, больнице и прочим важным объектам, охраняемым другой половиной гарнизона и казачьими сотнями. Как надеялся Еланцев, демонстрация силы должна была подействовать на горячие головы почище ушата ледяной воды.

«Пошумят и разойдутся, - уговаривал себя Владимир Леонидович, из головы которого все не шел покрытый шрамами бессмертный мальчик. - Мужики в массе своей незлобливы и отходчивы. Мы постараемся все объяснить…»
        И сам не знал, как объяснить малообразованным людям то, что казалось неподвластным не только его рациональному уму военного, но и гибкому интеллекту ученых людей, презирающих всякую мистику и небывальщину. Атавистический, вынесенный из пещерных времен страх перед неведомым мог легко оказаться сильнее уважения к власти и благодарности.
        - Как хотите, Владимир Леонидович, - ротмистр Манской тщательно, на все пуговицы, застегнул парадный мундир, принесенный ему из дома денщиком взамен порванного, поправил одинокий солдатский «георгий» и выровнял строго по линии симметрии фуражку. - А я спущусь к солдатам. Поручики молодые, могут запаниковать раньше времени, а это, господа, крайне нежелательно.
        Еланцев понял, что этот человек ни перед чем не остановится - слишком памятен ему, бывшему корнету-рубаке, позор Гражданской и предшествующего Февраля. Если понадобится, то он умрет, но не нарушит данной когда-то присяги. Не этому осколку Империи - Великой России, единой и неделимой…
        - Я с вами, Сергей Львович.
        Офицеры и священник спустились на площадь, присоединившись к кучке чиновников и горожан, надеющихся уговорить бунтовщиков миром.
        - Владимир Леонидович, - к генерал-губернатору подошел бледный в синеву инженер Спаковский. - Выслушайте меня, пожалуйста.
        - Я слушаю вас.
        - Там, среди бунтовщиков, - слова давались инженеру с трудом, но он переборол себя. - Мой сын, Петенька.
        - Что он там делает? - повернулся к говорящему всем телом полковник.
        - Он… - инженер замолчал. - Он… Он среди зачинщиков, Владимир Леонидович.
        - Что-о?!!
        - Он, и еще несколько молодых людей, - Спаковский был на грани обморока. - Понимаете, они создали какой-то подпольный кружок…
        - Мы поговорим об этом после.
        - Нет, сейчас! Я виноват, не досмотрел за сыном… Разрешите мне пойти к ним туда, поговорить… Мне и родителям других…
        - Заговорщиков? - зло бросил генерал-губернатор. - Подстрекателей?
        - Не говорите так, - пробасил, шагнув к собеседникам, купец Горохов. - Мальчишки просто заигрались. Мы, родители, пойдем к ним и…
        - В угол поставите? Идите по домам, господа, и молитесь, чтобы у ваших ненаглядных чад хватило ума остановиться самим.
        Потупившись, оба родителя отступили к гудевшей, как растревоженный улей, толпе товарищей по несчастью. Как много все они дали бы сейчас, чтобы все завершилось миром, как жалели, что сын аптекаря Лунца проговорился об их с дружками страшной
«забаве» только сегодня…
        Толпа бунтовщиков вылилась, как опара из квашни, на площадь перед «Кремлем» и замерла в нерешительности. Ее и ощетинившиеся штыками шеренги солдат разделяло от силы сто саженей. И уже отлично было видно, что многие крестьяне вооружены: кто дубьем, вилами или косами, а кто и вполне серьезно - огнестрельным оружием.

«Не обойдется без крови, - подумал Владимир Леонидович, одергивая мундир и собираясь выйти к толпе - что говорить он еще не знал, но надеялся, что сам его вид подействует на бунтовщиков умиротворяюще. - Спаси нас, Господи! Вразуми чад твоих неразумных…»
        - Постойте, - мягко взял его за рукав отец Иннокентий. - Я пойду. Какими бы ни были они людьми - их рука вряд ли поднимется на священника.
        И не слушая возражений, пошел вперед, так же мягко отстранив стоящего на его пути бледного от волнения молоденького поручика.
        За годы, проведенные в Запределье, отец Иннокентий возмужал и раздобрел, приобрел столь не хватавшее ему в молодости благообразие, превратился в настоящего пастыря заблудших овечек божьих. Он шел не торопясь, ласково улыбаясь вооруженным людям, подол черной рясы мел пыль, и казалось, что отец Иннокентий не шагает, а плывет. Серебряный наперсный крест ярко сиял, и еще мгновение назад решительно настроенные мужики смущенно отводили глаза, словно отраженный им солнечный свет обладал физической мощью. Толпа, словно испуганный пес, поджавший хвост при виде хозяина, подалась назад, а самые нерешительные, плюнув на дружбу и подначки со стороны остальных, со всех ног пустились по домам, бросая нехитрое свое оружие - почти сплошь деревянное.
        Владимир Леонидович не слышал, о чем говорил с паствой служитель Господа, но по тому, как внимала она ему, понимал, что священник нашел нужные слова, способные вразумить самых отпетых, остудить самые горячие головы, сковать языки самых развязных.

«Кажется, обошлось, - перевел он дух, по привычке нашаривая в кармане портсигар. - Слава богу, обошлось…»
        Ему до смерти хотелось плюнуть через левое плечо, как бывало когдато, но он совестился сделать это простое естественное движение на глазах стольких людей. Равно как и перекреститься на сияющий золотом купол собора Святого Николая.
        И нечистый воспользовался его заминкой…
        Звук выстрела показался нестрашным - будто сучок треснул или сорванец бабахнул пугачом-поджигом. Но в мертвой тишине, обрушившейся на площадь после него, отец Иннокентий вдруг опустился перед толпой на колени, словно каясь перед ней в несовершенном грехе, а потом мягкой грудой завалился набок. Клобук слетел у него с головы, и седеющие волосы рассыпались в пыли, сложившись в некое подобие нимба…
        Все это заняло лишь миг, а уже в следующее мгновение толпа угрожающе качнулась вперед, поглотив лежащее тело, и ворча двинулась вперед, прямо на сверкающую на солнце цепочку штыков. Несколько солдат бросили наземь оружие и попытались бежать
        - перед ними были их отцы, деды и братья, винтовки заколебались в руках остальных, офицер, командующий батальоном, замешкался, и ротмистр Манской оттолкнул его в сторону.
        - Це-е-е-лься! - зычно прогремел над площадью его голос, и солдаты, устыдившись, кое-как взяли прицел, стараясь целиться над головами приближающихся людей. - Пли!
        Грянул нестройный залп, только вспугнувший голубей с крыш. Залязгали, выбрасывая гильзы затворы винтовок, фельдфебели тычками запихивали нерешительных в задние ряды, выволакивая на их место других солдат. Одного солдатика на левом фланге вырвало прямо на землю.
        - Целься! - Манской отобрал у бледного поручика шашку и вознес ее над головой. - Ниже прицел!.. Пли!..
        Более слаженный, чем первый, залп слился с выстрелами со стороны толпы. Зажужжали над головами пули, завизжали женщины, один солдат из первой шеренги кулем повалился наземь, еще один выронил винтовку, зажимая брызжущее кровью плечо, неведомый шутник сбил у генерал-губернатора фуражку с головы, прямо как в старые добрые времена кадетства…
        И тогда с верхнего этажа «Кремля» ударил пулемет. Свинцовый град весело запрыгал по площади, разбрызгивая под ногами бегущих фонтанчики пыли…
        - Прекратите бойню, ротмистр! - Владимир Леонидович взял из рук поручика протянутую фуражку с простреленной тульей, но не стал надевать ее, с болью глядя на опустевшую площадь с полутора десятками неподвижных и еще корчащихся тел.
        А на верхнем этаже «Кремля» пожилой пулеметчик с погонами вахмистра на плечах, не обращая внимания за замершего рядом молодого казачка, до боли сжавшего в кулаках ленту, крестился, глядя поверх стального щитка на дело своих рук, и мутные слезы катились по изборожденному морщинами лицу, пропадая без следа в пышных седых усах. И думал он о том, что снова, повинуясь присяге, стал Каином, пролил русскую кровь…

6
        Молоденький часовой у двери в «Кремль» пытался остановить Алексея, но на него зашикали, и он смущенно отступил, оправдываясь:
        - Прощения просим, ваше благородие… Не признал…
        Молодой человек взбежал по лестнице, разминувшись со спускающимся ему навстречу сгорбленным стариком, и только на самом верху обернулся.
        - Николай Петрович?.. - неуверенно спросил он.
        Старик вздрогнул, помедлив, повернул трясущуюся голову, и Еланцевмладший поразился, как горе может в короткий срок преобразить человека. Потеряв младшего сына, инженер Спаковский еще держался, но теперь горе сразило его наповал.
        - А-а… Алешенька, - пробормотал он, робко улыбаясь. - Алексей Владимирович… А Петенька, вот, мой…
        Вцепившись дрожащей рукой в перила, инженер начал осторожно подгибать ноги, словно собираясь встать на колени прямо здесь, на лестнице.
        - Что с вами, Николай Петрович? - испугался Алеша, сбегая вниз и стараясь удержать Спаковского. - Сердце, да?
        - Алёшенька, - рыдая, мужчина обнял молодого человека. - Алексей Владимирович… Господин Еланцев…
        - Что вы, что вы…
        - Спасите моего сына, господин Еланцев, - прорыдал Спаковский. - Христом-Богом вас молю, Алексей Владимирович, - спасите Петеньку! Вы ведь были так дружны с ним! Замолвите словечко перед папенькой, господин Еланцев! Вы же тоже отец!..
        - Николай Петрович… - лепетал Алеша, пытаясь оторвать от своей одежды цепкие стариковские пальцы. - Николай Петрович…
        С огромным трудом он вырвался и, втянув голову в плечи, бегом поднялся наверх. Вслед ему неслись тяжкие, как камни, слова:
        - Господь вас накажет, Алексей Владимирович! Вас, вашего батюшку и детей ваших. На все ваше потомство до седьмого колена ляжет кровь моего Петеньки…
        Он ворвался в кабинет отца без стука.
        - А-а, Алеша, - оторвался тот от бумаг. - Извини, сейчас мне некогда. Зайди, пожалуйста, после обеда…
        - Папа! - сын оперся на отцовский стол, смахнул в сторону стопку документов.
        - Что ты себе позволяешь?.. - начал Еланцев-старший, но наткнулся на яростный взгляд сына и осекся.
        - Папа, - выпалил Алексей. - Это правда?
        - Что ты имеешь в виду?
        - То, что Петр Спаковский и его товарищи…
        - Будут повешены за государственную измену, - закончил отец за сына, спокойно глядя ему в глаза. - Они преступники, Алеша, и должны понести наказание. По их вине погибли люди.
        - Люди были расстреляны по твоему приказу!
        - Да. Приказ стрелять отдал я. Но неужели ты хотел, чтобы здесь, на земле Новой России, повторилось то, что мы пережили в той, оставленной нами стране?
        - Ничего этого не было бы, - потерял напор молодой человек. - Эти люди…
        - Эти люди, конечно же, шли сюда с оружием в руках, чтобы засвидетельствовать нам свое почтение, - сарказм Еланцева-старшего прожигал до костей, как кислота. - Вот, посмотри, - он швырнул сыну простреленную фуражку. - На два пальца ниже и мы бы с тобой разговаривали уже не здесь.
        - Но…
        - Убито четверо солдат, девятеро ранены, - безжалостно продолжал Владимир Леонидович. - Двое из них вряд ли выкарабкаются, несмотря на все усилия медиков. Но это все пустяки по сравнению с тем, что мы потеряли отца Иннокентия.
        - Мне очень жаль…
        - И я имею свидетельства того, что стрелял в безоружного человека, священника, один из этих… - полковник брезгливо, ногтем оттолкнул список. - Заговорщиков… Возможно, даже твой дружок, за которого ты пришел хлопотать. Имей в виду, я отказал его отцу, откажу и тебе.
        - Но должен же состояться суд… присяжные…
        - Увы, ничем не могу тебя порадовать: дела о государственной измене рассматриваются военно-полевым судом. В ускоренном порядке. Без присяжных.
        - Как скоро? - упавшим голосом спросил Алеша.
        - В течение ближайших дней. Власть должна показать свою правоту и силу. И готовность к жестким решениям.
        - Судить будут только Спаковского и его товарищей?
        - Да, только их.
        - А как же остальные бунтовщики? Как же крестьяне?
        - Ты хочешь, чтобы я, по примеру большевиков, устроил децимацию?[Децимация - казнь каждого десятого. Широко применялась как средство устрашения в Древнем Риме. В Гражданскую войну по приказу Льва Троцкого была перенята Красной Армией.] - прищурился отец. - Нет. Хватит с них и двенадцати убитых. Комуто ведь и землю пахать надо… И так среди крестьян бродят мысли о том, чтобы бросить деревни и переселиться в глубь Запределья. Хотят основать свободное крестьянское государство. Без всякой власти.
        - Тебе это кажется справедливым?
        - Крестьянин, как дитя, - пожал плечами генерал-губернатор. - В бунте нет его вины. Вся вина лежит на зачинщиках.
        - В том числе и на тебе, папа. Зачем у крестьян отобрали детей? Это и послужило поводом к бунту.
        - Не отобрали, а спасли, - последовал ответ. - Если бы не расторопность Сергея Львовича, темные, необразованные люди, испуганные чудесами, устроили бы над ними самосуд. Не все же из них такие, как этот мальчик…
        Владимир Львович замолчал, передернувшись от одного воспоминания об испещренном шрамами тельце малыша. Всех «блаженных», от греха подальше, свезли на дальний прииск и приставили охрану. Привалов, вызвавшийся присматривать за ними, рассказывал, что расставание с семьями и переезд те восприняли с полным безразличием, опять разбившись на группки и занявшись своими, малопонятными делами. «Ненормальные» дети остались лишь в семьях горожан, ни в какую не соглашавшихся с ними расстаться.
        Видя состояние отца, Еланцев-младший предпринял еще одну попытку:
        - Зачем же мы будем истреблять друг друга? Погибли люди, крестьяне хотят бежать от нас… Почему просто не отправить заговорщиков в изгнание. Поверь мне - это будет достаточно жесткое решение! Небольшая группа людей в огромном, диком и враждебном мире…
        - Ты знаешь, сынок, что нам готовил твой приятель сотоварищи?
        Владимир Леонидович порылся в столе и выложил перед Алешей пухлую пачку разнокалиберных бумаг. На самом верху лежала газета с портретом некого усатого брюнета на половину полосы.
        - Их организация называлась «Единством». И планировали они, знаешь что?
        Алексей не отвечал и не глядел ему в глаза.
        - Ни больше ни меньше, как воссоединение Новой России с большевистской. Этакая новая Переславская рада. Хотели поднести красным на блюдечке весь новый мир со всеми его богатствами. Как ты думаешь, какая роль была бы отведена мне, тебе, Вике, твоим детям?
        Молодой человек молчал.
        - Мы были бы лишними. Мавр сделал свое дело - мавр может уходить. Крестьян бы снова загнали в колхозы, а нас… Вряд ли кто-нибудь из нас остался бы в живых. Столько надежд, столько усилий, столько жертв и все напрасно? Скажи мне, Алексей: ты этого хотел бы? Разве ты не помешал бы Спаковскому и его сообщникам, если узнал бы об их планах?
        Алеша глубоко вдохнул, словно собирался броситься в воду, и выпалил прямо в лицо отцу:
        - Я знал о планах Спаковского. Знал и не донес на него. Значит, я тоже сообщник заговорщиков. Прикажи арестовать меня и суди вместе с ними!
        - Ты с ума сошел! - полковник оглянулся на закрытую дверь: не слышал ли кто. - Замолчи! Ты сошел с ума!
        - Нет, я полностью отдаю отчет в своих словах! - упорствовал сын. - Прикажи судить меня и повесить вместе с ними! Сделай сиротами твоих внуков! По крайней мере, это будет справедливо!..
        Отец с сыном спорили еще до самой темноты.
        - Я подумаю над твоими словами, - сухо попрощался Владимир Леонидович с Алешей, провожая его до двери. - Но ничего не могу тебе обещать.
        - Мне не разрешили свидание с Петей… со Спаковским, - Еланцевмладший избегал смотреть на отца. - Хотя бы с этим ты можешь мне помочь?
        - Я распоряжусь, чтобы тебя пропустили в тюремный замок.
        - Спасибо…
        Свет в кабинете генерал-губернатора в ту ночь горел до утра…

* * *
        - У вас полчаса, - буркнул тюремный стражник в черном мундире, гремя ключами в большой связке в поисках нужного. - Мне положено присутствовать, но если хотите…
        - Да, оставьте нас наедине, - в ладонь тюремщика лег золотой полуимпериал, Империал - золотая монета достоинством в 10 рублей (до 1897 года - 15 рублей). Полуимпериал, соответственно, 5 рублей.] тут же растворившийся в воздухе, будто его и не было.
        - Я могу насчет чайку распорядиться, - тон стражника разительно переменился, и нужный ключ отыскался сразу.
        - Спасибо, не стоит, - Алексей шагнул через порог камеры.
        - Как прикажете, ваше благородие. Я тут, поблизости буду. Если чего нужно будет - стучите в дверь, не стесняйтесь. А теперь извиняйте - запру я вас. Так положено…
        Металлическая дверь захлопнулась за Алешиной спиной, и он ощутил, как по его спине пробежал холодок.

«Будто дверь склепа, - мелькнула мысль. - Могила для живых…»
        Петя лежал на узенькой койке, был бледен и, как в первый момент показалось Еланцеву, не дышал.
        - Петя… - тихонько позвал он, и темные набрякшие веки «покойника» дрогнули, поднимаясь.
        - А, это ты, - без всякого выражения произнес Спаковский, остановив свой блуждающий взгляд на госте. - Проходи, присаживайся… В ногах правды нет…
        Он тоже казался постаревшим на десять лет. Может быть, из-за щетины, порядком отросшей за несколько дней на подбородке.
        - Бритвы мне не дают, - улыбнулся Петя, перехватив взгляд Алексея и проведя исхудавшей рукой по подбородку. - Боятся, наверное, что перережу себе горло… Буду отращивать бороду. Как думаешь: мне пойдет?
        - Вряд ли, - честно признался Еланцев, усаживаясь на деревянный табурет.
        - Ну, какие новости на воле? - как ни в чем не бывало, спросил Спаковский, садясь на постели и зябко кутаясь в тоненькое одеяло: в камере было прохладно. - Кого из наших видел?
        - Всех ваших арестовали, - пожал плечами Алексей. - Если ты имеешь в виду членов вашего «Единства».
        - Ты и это знаешь… А скажи мне, друг мой: не ты ли нас заложил своему батюшке?
        - Думай, о чем говоришь, Петр. Если бы я тогда донес на вас, то ничего бы этого не случилось - вас бы арестовали в тот же вечер.
        - Это точно, - улыбнулся Спаковский. - Я рад, что не ошибся в тебе. Жаль, что тебя не было с нами.
        - А мне не жаль! Ты знаешь, что вас будет судить военно-полевой суд? Тебе известно, что это значит?
        - Суд скорый и правый, - пожал плечами узник. - Папаша уже сообщил тебе, что нас ждет?
        - Что ждет? Виселица!
        Петя вздрогнул и потупился. Когда он снова поднял глаза, они подозрительно блестели.
        - Маму жалко… Твой отец хочет нас непременно повесить?
        - А тебе хочется расстрела? А, может быть, гильотины, как французскому революционеру?
        - Я бы не горевал, если бы все эти вещи меня миновали.
        Друзья помолчали.
        - О чем вы думали, когда устраивали этот заговор?
        - О чем?.. Ты серьезно думаешь, что Новая Россия сможет долго просуществовать в изоляции от внешнего мира?
        - Просуществовала же десять лет…
        - Да, просуществовала. Пока большевикам было не до нас. Стоит им заняться освоением здешних мест, и мы окажемся заперты тут, как крысы. И выродимся за два-три поколения. Если из глубин Запределья не придет еще какая-нибудь напасть. В этот раз нам повезло - погибли только дети…
        Спаковский сглотнул, помолчал и продолжил:
        - А если в следующий раз грянет что-нибудь вроде чумы настоящей? Месяц, и тут останется ни души. У Новой России нет будущего без Советской России. Там сейчас правят совсем не те люди, что десять лет назад…
        - Сталин?
        - Хм, да ты прямо знаток Советской России… Хотя бы и Сталин. Ты знаешь, что Лев Троцкий, так досаждавший нам в Гражданскую, отставлен от всех постов и сослан в Туркестан?
        - О чем это говорит?
        - О том, что большевистский эксперимент провалился и свернут за ненадобностью! Красные уже готовы не только к разрушению, но и к созиданию. Ты бы знал, какие сейчас идут по всей России великие стройки! Беломорканал, Днепрогэс…
        - И что эти каналы дадут нам?
        - Что? Главное, что мы можем дать им! Огромный мир, полный природных богатств! За одно это красные простят нам прошлое…
        - А почему они должны нас прощать? Прощать за то, что у нас отняли все, за то, что убивали и насиловали нас? Прощать за то, что нас лишили Родины? Прощать должны мы… К тому же - почему ты думаешь, что они были бы настолько нам благодарны за открытие Нового Мира? Он их устроит и без нас. Мы же не коренные жители, с которыми нужно считаться, - одной братской могилы хватит на всех.
        Петя молчал. Ему нечем было возразить старшему другу. Он и сам за проведенные в одиночке дни и бессонные ночи сотни раз пожалел, что, как неразумное дитя, влез во взрослые серьезные игры. Поддался выпестованной им же самим химере. Как хотелось ему, домашнему ребенку из интеллигентной семьи, вернуться сейчас под отчий кров, где его так любили, холили и лелеяли. Выспаться под теплым одеялом, на пуховой перине, взбитой заботливыми мамиными руками, снять с полки книжного шкафа любимую книгу и читать под зеленым абажуром, хрустя чем-нибудь вкусненьким… Нет, впереди его ждала лишь промозглая камера, жесткая койка, душная вонь параши, неудобоваримая баланда и жиденький чаек вместо домашней снеди. А в недалекой перспективе - позорный эшафот и пеньковая петля…
        - Это не ты хотя бы стрелял в отца Иннокентия? - нарушил Алексей затянувшееся молчание, вслушиваясь в мерные шаги тюремщика, доносящиеся из коридора.
        - Нет, - помотал опущенной головой Спаковский. - И никто из наших. У нас вообще не было оружия. Мы лишь читали доставленную извне литературу, строили планы… Вооруженная борьба была впереди, в отдаленной перспективе…
        - Борьба… - с горечью повторил за ним Алексей. - Чего вы добились своей борьбой? Новая Россия гибнет на глазах. Многие крестьяне собираются покинуть колонию и перебраться в другие места. Кто-то, самый торопливый, уже тронулся в путь. Они обречены - маленьким группкам не выжить в диком мире. Среди образованной части населения тоже раскол… Выродились бы мы когда-нибудь или нет - до этого еще нужно дожить. А по вашей вине Новая Россия прекратит существование уже в течение нашей жизни…
        Он оборвал себя, вспомнив, что уж Петенька-то точно не успеет увидеть гибели Осколка Империи. Ему стало до слез жалко этого глупенького мальчика, своими руками набросившего петлю на свою шею и шеи таких же маменькиных сыночков, как и он сам. Просто так - из юношеской бравады, из романтических прожектов, не имеющих под собой ничего реального…
        - Мне пора, - пробормотал он, коснувшись ледяной руки Спаковского, по-прежнему сидящего с опущенной головой, и поспешно отдернув ее: ему показалось, что это - рука уже мертвого человека. - Хочешь, я уговорю отца, чтобы он позволил тебе увидеться с родителями?
        - Зачем? - срывающимся голосом прошептал Петя, и Еланцев с болью понял, что тот плачет. - Приговоренным положено свидание с родными перед… перед… Ведь твой отец не лишит меня последнего права? - с вызовом вскинул он мокрые глаза на друга.
        - До свидания, - Алеша поднялся на ноги и подошел к двери: ему было невыносимо оставаться здесь, под физически давящими на него мертвыми сводами.
        - Прощай… - услышал он под скрежет ключа в замочной скважине…

* * *
        Повинуясь приказу судьи, все присутствующие в зале суда, в который на время процесса превратилось самое большое в Новой России здание - зал кинематографа
«Одеон», поднялись со своих мест. Встали и преступники в своей загородке. Когда затих стук, шорох, покашливание и прочие звуки, издаваемые массой людей - в немаленький, в общем-то зал, набилась едва ли не четверть жителей Запределья, - господин Нойверт огласил приговор.
        Для всех, включая Алексея, полной неожиданностью стало решение генерал-губернатора рассматривать дело о мятеже не в военно-полевом суде, а на открытом процессе, подготовка к которому затянулась на месяцы. Сейчас на дворе уже стоял декабрь, поздняя осень Запределья, а заговорщиков - вчерашних гимназистов и студентов - было не узнать. Похудели, многие отрастили бороды и длинные волосы… Но не они одни сидели за высокими перилами «лобного места» - в уголке тесно жалась кучка растерянных бородачей. По указанию полковника Еланцева было проведено тщательное расследование трагических событий и выявлены стрелявшие тогда в солдат и священника.
        Парадоксально, но аресты виновных крестьян не только не увеличили поток желающих убраться из пределов Новой России на «вольные хлеба», но снизили его до минимума. Темные - не темные, но более всего ценящие справедливость крестьяне отлично понимали: если виновны - должны ответить. Не пытались скрыться даже сами «убивцы», сидящие теперь рядом с «подстрекателями». Следствие и процесс только укрепили в крестьянах веру в данную им Господом власть: не Царя-батюшку, злодейски убиенного большевиками, так его законного наместника в здешнем диком краю.
        Мнение присяжных разделилось - девять голосов против трех, и теперь, затаив дыхание, все ждали самого главного.
        - …признанные виновными в заговоре против законной власти и подстрекательстве к бунту приговариваются к десяти годам каторжных работ и бессрочной ссылке.
        В зале возник шум. Кто-то из женщин - наверное, матери «заговорщиков» - рыдал от облегчения, кто-то роптал на мягкость приговора, кто-то переговаривался с кем-то… Судья постучал деревянным молотком, призывая к тишине, и завершил.
        - Однако, учитывая специфические особенности Новой России, каторга и ссылка заменяются вечным изгнанием осужденных за пределы обжитых мест. Отныне, под страхом смертной казни, им запрещается приближаться к городам и селениям Новой России более чем на пятьсот верст иначе как по письменному распоряжению властей…
        Окончание приговора потонуло в шуме, грозящем обрушить потолок кинозала…

* * *
        - Может быть, останешься?
        Отец и сын прощались на окраине города. Огромный обоз уже тронулся в свой бесконечный путь, но телеге, на которой был сложен скарб семьи Еланцевых, еще только предстояло дожидаться своей очереди. Отъезд ссыльных, из гуманных соображений, был отложен до весны - гнать людей в заснеженные леса Запределья, на верную смерть, было бы более жестко, чем подвергнуть их немедленной казни. К тому же отправлялись они в изгнание не одни - со многими из заговорщиков решили поехать их родители, невесты, друзья. А к изгоняемым крестьянам присоединилось немало односельчан, надеющихся на лучшую долю в необжитом краю. Стоит ли говорить, что большее их число составляли те, кто лишился своих «чудных» детей. Чудеса пугали привыкших к размеренной жизни и честному труду землепашцев.
        Таким образом, население осколка Империи разом сократилось почти на четверть. Теперь это уже было не изгнанием, а переселением - как и всякий организм, Новая Россия наконец дала «отводок», а укоренится он на новой почве или нет - должно было показать время. Но большинство понимало, что это - естественный процесс, повышающий шансы горстки людей, затерянных в необитаемом мире, на выживание. Именно так распространялся в незапамятные времена человек по Старому Миру, в конце концов населив все, хоть сколько-нибудь подходящие для жизни клочки суши…
        Отъезд сына не стал для Владимира Леонидовича неожиданностью. Он давно почувствовал его отчуждение и отлично знал, когда именно между ними пролег незримый рубеж. Что ж, это тоже был вполне естественный процесс…
        - Нет, папа, - покачал головой Алексей, одетый по-походному, и посадил на повозку Ванечку, зачарованно наблюдавшего за вытягивающейся вдаль цепочкой телег и фургонов. - Я не останусь. Это давно решенное дело, и ты сам перестал бы меня уважать, если бы я передумал в последний момент.
        - Но мы хотя бы увидимся еще?
        - Не знаю… Все в руках Божьих.
        Телега тронулась вслед за остальными, унося в неизвестность маленькую семью Еланцевых, а на обочине остались Владимир Леонидович и полковник Манской, снова терявший чудесно обретенную сестру и племянников…
        Часть 5. Дороже золота

1
        Мокрые стебли вырвались из рук, и Зельдович ушел в трясину по шею. С огромным трудом ему удалось зацепиться непослушными пальцами за какую-то чахлую растительность и вытянуть себя по грудь, но эта опора тоже оказалась ненадежной, и спектрометрист завис в неустойчивом равновесии.

«А вот барон Мюнхгаузен, - совсем не к месту всплыла в памяти прочитанная в детстве книга. - В такой ситуации не тушевался… Смело брал себя за волосы и вытаскивал из болота…»
        Но у того хоть были волосы… Прическа Льва Дмитриевича мало того что оставляла желать лучшего, но и была перемазана жидкой грязью настолько, что сходила за набриолиненную.

«Куда, однако, запропастился Зубов с остальными, - тоскливо думал геолог, чувствуя, как ледяная жижа неторопливо отыгрывает таким чудом отвоеванные у нее миллиметры. - Протянет еще минуту-другую, и придется ему считать пузыри на поверхности… Черт, не хотелось бы…»
        Пятнадцатью минутами раньше Лев Дмитриевич, шедший в реденькой цепочке путников третьим, опрометчиво сделал шаг в сторону, на показавшуюся ему надежной кочку.
        - Держись! - крикнул ему начальник экспедиции, просовывая под судорожно цепляющиеся за колючую осоку пальцы слегу - вернее, ее подобие, вырубленное из чахлой осинки, росшей на краю болота.
        И вот Зельдович держался. Держался, хотя давно переломилась хлипкая опора, держался вопреки всем законам физики, ожидая, когда же появятся товарищи, стремглав кинувшиеся назад, к недалекому еще берегу, чтобы найти хоть что-нибудь, способное удержать на плаву человека.

«А если не найдут?.. А если сами провалятся?..»
        Мысли эти отдавали пораженчеством, а коммунисту не пристало сдаваться при первой трудности. Но это, если бы она была первой…
        Геологическая партия Зубова плутала вокруг громадного болота, судя по карте, раскинувшегося на сотни и тысячи гектаров вокруг точки, к которой они стремились.
        Точкой этой был гипотетический кратер метеорита, упавшего в тайгу сотни лет назад.
        Дело в том, что позапрошлогодняя экспедиция в окрестности Кирсановки доставила в Москву образцы с аномально высоким содержанием иридия и других редких металлов, согласно гипотезам, содержащихся в метеоритах, бороздящих просторы Вселенной и изредка сталкивающихся с Землей. Карта, с отмеченными местами забора проб, прямо и недвусмысленно утверждала, что концентрация, пусть и незначительно, но весьма заметно повышается с приближением к огромному болоту, затерянному в тайге. Последний шурф был пробит едва ли не по колено в грязи и дал рекордное содержание ценного металла, столь необходимого стране. Зубов тогда даже предположил со свойственной ему фантазией, что само это огромное болото - последствие древнего столкновения с Землей кометы или астероида, подобного Тунгусскому. И уже здесь, на месте, выяснилось, что фантазия эта не беспочвенна - легенды местных народностей прямо и недвусмысленно подтверждали метеоритную гипотезу. Дескать, в незапамятные времена над этим местом произошла извечная битва Добра и Зла. Зло, как водится, проиграло и рухнуло в тайгу со страшным грохотом.
        Старый абориген, сморщенный как невиданный здесь гриб-сморчок, кивая головой словно китайский фарфоровый болванчик, даже сообщил, что в центре заболоченной тайги имеется круглая гора, а внутри у нее - чистейшее озеро. Только, мол, ходить туда нельзя, потому что свергнутый с небес злой демон все еще бродит вокруг того озера, сберегая его от посторонних глаз.
        - Метеоритный кратер! - обрадованно хлопал товарищей по спинам Зубов. - Самый настоящий метеоритный кратер! А если в центре этой котловины и лежит он - посланец космоса? Вы представляете, какую ценность он представляет для народного хозяйства?
        Увы, попытки договориться с авиаторами о съемке интересующего геологов района с воздуха потерпели неудачу. Военлеты, базирующиеся на близлежащем аэродроме, недавно оборудованном для подстраховки очередного беспосадочного перелета, отказались помочь наотрез. Не помогли ни посулы, ни угрозы пожаловаться наверх, ни щедро скрепленные лиловыми печатями бумаги.
        - Да вы с ума сошли! - орал краснолицый хрипатый пилот с капитанскими «кубарями» в петлицах, неприятно напоминавших НКВДшные. - А если случится что с движком? Вы только посмотрите, что за самолеты у нас! Стрекозы…
        Пара приткнувшихся в конце коротенькой взлетной полосы аэропланов действительно имела мало общего с гордыми могучими машинами, штурмовавшими небо на экранах кинотеатров и страницах газет. Старенькие бипланы с обтянутыми парусиной крыльями совсем не походили на знаменитый «Сталинский маршрут» товарища Чкалова.[Надпись
«Сталинский маршрут» была нанесена на борт самолета АНТ-25, на котором экипаж Чкалова, Байдукова и Белякова 18-20 июня 1937 года совершил перелет через Северный полюс в США.]
        - Весной вот было у нас ЧП! - хрипел военлет. - Пропал над тайгой самолет, и все - с концами. Четвертый месяц уже ищем. Тут же самолет искать - как иголку в стогу сена.
        - Даже оттуда, - ткнул пальцем в потолок летчик, доверительно склонившись к просителям. - Товарищи приезжали. Не мог, говорят, твой самолет, Колычев… Колычев моя фамилия… За границу перелететь? К окопавшимся за кордоном белоэмигрантам, стало быть. А куда ему лететь-то? До границы горючего все равно не хватит… Едва отвертелся. Строгача, конечно, получил, да это ерунда… А вот если еще одна машина пропадет, то все - пиши пропало: зачислят во вредители и пособники…
        Вот и пришлось геологам топать к заветной цели на своих двоих. И все бы ничего, не отважься товарищ Зубов, отчаявшись найти удобный брод, пойти напролом. Благо, местные жители в один голос утверждали, что такого сухого лета, как последние два года, отродясь в этих местах не видывали. Мол, вот два года назад болото было так болото, а сейчас - курица пройдет и ног не замочит. И поверили им…
        Лев Дмитриевич, осторожно, чтобы не потревожить трясину, дотянулся до нового пучка камыша и подгреб его под себя. Вдобавок к холоду добавилось ощущение, что по телу кто-то ползает. И спектрометрист молил небеса, чтобы это оказалось обманом чувств, а не пиявками: всякую ползучую живность, будь то пиявки, гусеницы или даже безобидные дождевые черви, он ненавидел с детства.

«Нет, чтобы подождать… - подумал геолог. - Так нет же… Пробы, дескать, дают стабильное повышение уровня металла… Скорее бы они возвращались…»
        Чтобы отвлечься от невеселых перспектив, Лев Дмитриевич принялся вспоминать все, что ему было известно о злосчастном иридии…

«Иридий - один из „платиновых металлов“, открыт в 1803 году англичанином Теннантом одновременно с осмием, которые в качестве примесей присутствовали в природной платине, доставленной из Южной Америки. Имя свое получил от греческого „ирис“, что означает „радуга“, за разнообразие окрасок соляных растворов. Встречается в природе вместе с прочими платиновыми металлами в виде осмистого иридия (невьянскит), зерна которого, вследствие более белого цвета, большей твердости и листоватого строения, легко могут быть отличены от зерен самородной платины, которая также содержит как бы вкрапленным осмистый иридий. Состав этого сплава бывает различный, от Ir3Os до IrOs. Иногда он приобретает название иридистого осмия (сисерскит), при составе IrOs3, до IrOs4. В некоторых платиновых рудах находится также сплав иридия (до 80 %) с платиной. После обработки платиновых руд слабой царской водкой для извлечения золота и затем крепкой - остается, кроме песка, именно осмистый иридий, который и служит материалом для получения свободного металла. Следующий способ был применен в 1872 году Дебрэ и Девиллем для получения чистого
иридия…» - Вы, часом, не заснули, товарищ Зельдович? - услышал он над собой веселый голос начальника экспедиции и почувствовал, как что-то твердое и надежное просовывается под занемевшие от ледяной воды руки. - Просыпайтесь-ка…

* * *
        - Как представишь себе, что обратно по этим хлябям добираться…
        Иван Лапин, рабочий экспедиции, помешал угли кривым, похожим на кочергу, сучком, подняв фонтан искр. Вымотанные сумасшедшим днем геологи вповалку лежали у костра, не веря, что их злоключения завершились. По крайней мере - на сегодня.
        Волоча на себе спасенного из цепких лап болотного духа, но окоченевшего донельзя спектрометриста, геологи не то шли, не то плыли еще около трех часов. Когда надежда выбраться на сухое пропала окончательно и люди с ужасом представляли себе ночевку по пояс в воде, дно, ранее представлявшее собой зыбкое переплетение корней и отмерших камышовых стеблей, внезапно обрело твердость. И мало того - заметно пошло вверх. Через несколько сот метров люди уже шагали по колено в напоминающей круто сваренный суп «няше», по выражению того же Лапина, аборигена здешних мест, а еще через полкилометра - по щиколотку.
        Увы, до сухого места удалось добраться лишь в полной темноте, поэтому выяснить - остров это или «материк» не представлялось возможным. Юный Слава Ростовцев, правда, предлагал сходить на разведку, но начальник экспедиции пресек это в зародыше.
        - Не хватало еще, Вячеслав Игоревич, - весельчак и балагур товарищ Зубов, когда было нужно, мог быть строг. - Чтобы вы впотьмах тут заблудились. Или тоже провалились в трясину, - кивнул он на спектрометриста, у которого зуб на зуб не попадал. - До рассвета от лагеря - ни ногой.
        - А по нужде? - хмуро поинтересовался второй рабочий, тоже нанятый в Кедровогорске, - Николай Мякишев.
        - По нужде - за ближайшими кустиками, - отрезал начальник. - Барышень тут нет, так что политесы разводить нечего.
        К слову сказать, само наличие «кустиков» - скрюченных рахитичных деревьев непонятной породы, довольно густо обступивших место, выбранное для ночевки, - навевало определенный оптимизм. Ведь до этого момента последними деревьями, виденными путешественниками, были сосны на покинутом берегу, оставшемся в паре десятков километров позади. Но уточнить обстановку мешала непроглядная тьма, усугубленная плотным туманом, наползающим белесыми волнами с болота. Но топливом, по крайней мере, геологи были обеспечены.
        - Странное какое-то болото, - поежился Слава, воткнув в тлеющую головешку прутик и наблюдая, как тот обугливается. - Тишина вокруг - даже лягушки не квакают.
        - Как раз это ни странно, - пробормотал Лев Дмитриевич, переворачиваясь на спину и натягивая на себя сырое одеяло - его знобило и он боялся, как бы не вернулась малярия, подцепленная еще в Гражданскую и, казалось, давно и успешно залеченная. - Лягушки, мой друг, - не люди. Любить друг друга круглый год не могут…
        - А при чем тут любовь? - смутился Ростовцев, поняв, что спектрометрист применил этот термин отнюдь не в платоническом смысле, а в самом что ни на есть плотском.
        - Лягушки квакают хором лишь в периоды размножения, - откликнулся Зельдович. - Призывают таким образом особей противоположного пола. А вы что думали? Что они гимны возносят своим божествам?
        - Нет, но…
        В этот момент где-то далеко раздался жуткий вопль, разнесшийся на километры вокруг и замерший на тоскливой ноте.
        - Что это? - вскочил Слава на ноги.
        - Собака Баскервилей, - буркнул страдалец.
        - Водяной! - переглянулись рабочие, оторвавшись от какого-то своего разговора вполголоса, и расхохотались.
        - Успокойтесь, молодой человек, - покровительственно улыбнулся Валерий Степанович, отложил в сторону карту, аккуратно просушиваемую над углями, и осторожно вынул из планшета другой лист: вездесущая вода просочилась в герметический, казалось бы, пакет, и теперь карты и записи напоминали перепревшие осенние листья. - Это какая-то болотная птица.
        - А разве могут птицы… вот так? - юноша никак не мог успокоиться.
        - Могут. Выпь, например. С виду - безобидная птичка, а кричит - лев позавидует.
        - Не, начальник, - убежденно заявил Лапин. - Не птица это. Зверь это такой болотный - навроде тигра. Старики рассказывают - видели такого.
        - Врут ваши старики. И тигров тут никаких нет. Ближайший район, где они водятся, - Уссурийский и Амурский края, а до них - тысячи километров. Разве что медведи или волки тут могут быть. А что им на болоте делать?
        - Вообще гиблое место, - поддержал товарища второй рабочий. - Лет десять назад банда тут объявилась…
        - Да не банда! - перебил Лапин. - Целая белая армия. Кирсановку взяли, Кедровогорск взяли, - принялся загибать он пальцы. - Деревень - не счесть. Едва до Енисейска не добрались… А ведь откуда-то из этих трясин вышли.
        - Ну-ка, ну-ка… - заинтересовался товарищ Зубов: в газетах десятилетней давности проскальзывали заметки о кулацком восстании в Сибири, но тогда молодого геолога это интересовало мало, да и трудился он далеко отсюда - на Северном Урале. - Расскажите.
        - А что тут рассказывать, - отвернулся рабочий. - Белые и белые. Казаки-золотопогонники. Порубали красноармейцев в капусту, коммуня… нистов перевешали… Хорошо, хоть мобилизацию не объявляли, как Колчак в восемнадцатом. Только те, кто против Советов были, с ним пошли.
        - Ага, - подтвердил Мякишев. - Свояк мой с ними намылился. Да и сгинул где-то. Газами, бают, отравили всю эту казачью армию. И бомбами с аэропланов закидали.
        - В каком, говорите, году это было? - не утерпел Лев Дмитриевич и даже приподнялся на локте, пустив в свое нагретое уже «гнездышко» промозглую болотную сырость.
        - В каком?.. - рабочий поднял глаза, словно надеясь прочесть подсказку среди веера искр. - Да в тридцатом, кажись, это было. Как раз кулачье к нам сюда повалило. Согнали их со всей Расеи к нам, значится. На перековку. Они первые к белякам и примкнули. Да просчитались - всех к стенке красные поставили. Кто от газов не сдох, конечно.
        - Ерунду вы говорите, - Зельдович снова забрался в тепло и принялся шумно возиться. - Откуда в тридцатом году здесь белогвардейцам взяться? Я бы еще понял Дальний Восток, Кубань… А тут до границы - тысячи километров. Не в землянках же они тут десять лет прятались?
        - Спорить не буду, - пожал плечами Лапин. - А только было это на самом деле. Всех нас потом в ГПУ таскали, допрашивали, что и почем. А только не знает никто, откуда казаки эти взялись.
        - Слышал я, - вставил Мякишев. - Что где-то в болотах они скрывались, момент выжидали. А как поняли, что кулаки их поддержат, - вылезли.
        - Да только не поверил этому никто. Болото тогда не чета сегодняшнему было - не подступиться, а потом слух прошел, что где-то на юге остатки казаков окружили да перебили. В Монголию, мол, рвались. Там, говорят, казаки барона Унгерна окопались…
        - Да Унгерна в двадцать первом году к стенке поставили! - выпалил Зельдович. - А воинство его - разогнали!
        - Значит, не все, - подытожил Зубов. - Оттуда и пришли они. А теперь давайте спать ложиться, товарищи. Завтра надо будет этот островок на иридий прощупать…

* * *
        Славу под утро разбудил «естественный будильник». Юноша любил поспать, но тут уже стало не до сна.
        Раздирая в зевоте рот и остервенело расчесывая искусанные за ночь комарами руки и лицо, молодой человек выбрался из так и не просохшего до конца «спальника» и, стараясь не разбудить крепко спящих товарищей, осторожно прокрался за ближайшие кусты.
        Лучи еще не взошедшего солнца подсвечивали молочную пелену тумана, в котором обломками погибших кораблей таились корявые стволы и ветви деревьев-уродцев.

«Действительно заблудиться можно, - подумал Слава, уворачиваясь от похожей на растопыренную пятерню ветки, норовящей ткнуть покрытыми лишайником „пальцами“ в глаза неосторожному прохожему. - Далеко отходить от лагеря, похоже, не стоит. А то проснутся, примутся искать… Неудобно получится…»
        Но перебороть себя воспитанный в интеллигентной семье молодой человек не мог и остановился, лишь пройдя еще десять-пятнадцать метров.
        Туман уже приобрел нежно-розовый оттенок, и в его плотной, на глаз, стене появились сгустки и завихрения. Он уже походил не на монолит, а на кисейную занавеску, колышущуюся под дуновением ветерка. Вдруг от особенно сильного порыва ветра «занавес» распахнулся…
        - Вот это да!..
        Спящие геологи были подняты на ноги криками юного товарища:
        - Вставайте!.. Пойдемте скорее… Валерий Степанович, Лев Дмитриевич! Пойдемте со мной!..
        - Что там у вас, Вячеслав Игоревич? - Зубов, привычный к походной дисциплине, поднялся на ноги сразу, будто и не спал, а вот остальным потребовалось время, чтобы прийти в себя. Особенно тяжело подъем дался Зельдовичу, чувствовавшему себя так, будто его вчера весь день колотили палками. - Нашли вчерашних белогвардейцев? Или тигра?
        - Увидите… Пойдемте скорее…
        Туман стремительно рассеивался, прогоняемый восходящим солнцем, и, когда маленькая экспедиция добралась до разрыва в стене кустов и искривленных деревьев, марево пропало совсем, отступив в сырые глубины болота, как побитый пес.
        - Что тут у вас?.. - начал начальник, и слова застряли у него в горле.
        Прямо перед путниками над кронами сосен возвышался розоватый от солнечных лучей чуть зазубренный каменный хребет, похожий на спину доисторического чудища.
        - Боже мой! - ахнул геолог, давным-давно не вспоминавший о Господе, успешно вытесненном новым культом. - Это он!..

* * *
        - Уверен, что это именно метеоритный кратер! - Валерий Степанович хватал с широкой каменной осыпи каменные осколки, разглядывал их чуть ли не на просвет и снова швырял на землю. - Глядите, Лев Дмитриевич, - несомненный известняк, подвергшийся температурному воздействию.
        - Совершенно с вами согласен, - Зельдович, скептик в обычной жизни, заразился энтузиазмом Зубова. - Вероятно, в момент падения метеорита температура достигла нескольких тысяч градусов.
        - Ага! - вторил Слава, сияющий, как надраенный пятак. - Камень расплавился и всплеснулся вверх! Бам! - всплеснул он руками.
        Радость геологов не разделяли только рабочие.
        - Тут камень кругом, - недовольно пнул сапогом каменную глыбу Лапин. - Мы шурфы на болоте подряжались бить, а тут вон какие каменюки!
        - Точно, - поддержал товарища Мякишев. - Тут взрывчатка нужна, а не заступы наши. А по камню и расценки другие, надо понимать…
        - Я думаю, - повернулся к ним начальник экспедиции. - Никакие шурфы вообще не нужны. Факт падения метеорита практически доказан, а образцы… Вон их сколько! Так что успокойтесь, товарищи: никто вас камни тесать не заставит.
        - Думаю, что концентрация иридия здесь, - постучал ногтем по обломку, который держал в руках, Зельдович. - Превышает все ожидания. Это иридиевая руда, товарищи! Настоящая иридиевая руда! Нужно немедленно проделать анализ…
        Рабочие переглянулись: университетов они не заканчивали, но поняли мужицкой своей хваткой, что недаром ученые люди так радуются, что чуть в пляс не идут. Что шурфы бить в сплошном камне не придется, их, конечно, тоже радовало, но еще больше - возможная выгода от открытия. Ученые-то люди возвышенные, а земным людям важно земное.
        - А это… Нам какая-нибудь прибавка за это будет? - осторожно поинтересовался Мякишев.
        - Премия, - ввернул Лапин.
        - О чем вы? - бросил на них непонимающий взгляд начальник экспедиции. - Какая еще премия?
        - Значит, не будет, - сникли оба.
        К чему радоваться, если ничего от этого открытия в кармане не зашуршит? Суета одна.
        - Да вы что? - не выдержал Слава. - Это же иридий! Понимаете? Иридий!
        - Что иридий? - буркнул Николай Лапин. - Не видели мы этого вашего иридия будто…
        - Да, не видели! Это же мес-то-рож-де-ние! Настоящий клад! Тут не только премии…
        - Это пахнет орденами, товарищи, - веско сообщил Зельдович, поправляя очки в перевязанной проволочкой железной оправе.
        Мужики снова переглянулись.
        Про ордена они понимали. Сын Мякишевских соседей недавно вернулся со срочной службы, и вся улица завидовала новенькому ордену, сияющему на защитного цвета гимнастерке героя-пограничника, отражавшего «происки японских милитаристов» на никому доселе неведомом озере Хасан.[В июле - августе 1938 года произошла серия столкновений между японскими императорскими войсками и советской армией из-за споров о принадлежности территории у озера Хасан и реки Туманная на советско-китайской границе, получившая название «Хасанских боев».] Шепотом передавались слухи, что к невиданной красной эмалевой звездочке прилагается солидная денежная сумма. Конкретно никто ничего не знал, и вскоре сумма эта выросла во «многие тыщи».[Да, за ордена действительно платили. Но не «многие тыщи», естественно. Кавалеру Звезды Героя Советского Союза полагалось 50 рублей, ордена Ленина - 25, Красного Знамени - 20 и Красной Звезды - 15 рублей.] Особенно когда «орденоносец» купил мотоциклет и гонял по городу, вызывая завистливые взгляды мужского населения и томные - женского.
        - Рано делить шкуру неубитого медведя, товарищи! - Зубов вожделенно поглядывал на неприступный на первый взгляд хребет. - Нужно перебраться на другую сторону. Если местные жители говорят правду - непосредственно кратер должен находиться там. Озеро, - пояснил он.
        - Как же тут перебраться? - почесали затылок мужики. - Чай не мухи по стенам карабкаться…
        - А карабкаться и не нужно! - Валерий Степанович указал в ту сторону, где осыпь скрывалась за стволами сосен. - Возможно, где-нибудь там есть место пониже и поудобнее для подъема.
        - Что же мы стоим? - воскликнул Слава, забрасывая на плечо тяжелый рюкзак. - Вперед, товарищи!

2
        - Кто это такие? Откуда взялись?
        Два человека, прячась в камнях, наблюдали за копошащимися на берегу озера фигурками в мощный бинокль. Они старались не делать лишних движений, чтобы не привлечь внимания пришельцев.
        - Не могу знать. Всего пять человек, появились тут дня три-четыре назад…
        - Четыре дня? И я узнаю об этом только сейчас? Чем занимаются ваши люди, подпоручик?
        - Да они с другого конца озера пришли, - оправдывался юный, еще, наверное, и не брившийся офицер прошлогоднего выпуска. - У меня приказ охранять подходы к
«дефиле»…
        - Приказ, приказ… - полковник опустил бинокль. - Надо выставить секреты по всему периметру…
        - Так точно!
        - Чего вы орете? Потом, все потом… Как они умудрились пробраться через болото? Проводник из местных?
        - Вполне возможно… Но весь прошлый год стояла засуха… Да и это лето…
        - Вы правы, засуху мы не учли… - задумался полковник, вновь приникая к окулярам. - Болото вполне могло обмелеть… Надо задуматься об исследовании бродов и минировании наиболее проходимых… Сколько их?
        - Мы насчитали пятерых.
        - Пятеро… Все здесь… - пробормотал офицер, не отрываясь от бинокля. - Хотя это может быть лишь передовым отрядом… Чем они заняты?
        - Роют ямы на берегу.
        - Золотоискатели?
        - Не похоже. Промывочных лотков не наблюдается. Возможно, геологи, господин полковник.
        - Геологи? Вполне вероятно… В общем, так, поручик: продолжайте наблюдение, свое присутствие не обозначайте. Активные действия предпринимать, только если пришельцы полезут к «дефиле».
        - Слушаюсь!.. Какого рода действия?
        - Любого, - буркнул полковник, осторожно пятясь назад. - Вплоть до применения оружия…

* * *
        Поплавок, не дрогнув, отвесно ушел под воду, и Слава осторожно подсек, чувствуя на другом конце лески живую тяжесть.

«Только бы леска выдержала! - молил про себя юноша. - Только бы выдержала леска!..
        Собственно говоря, лески как таковой не было. Была скрученная из ниток, выдернутых из одежды, бечевка, крючок из согнутой английской булавки и поплавок, сделанный из прошлогоднего гусиного пера, найденного на берегу. Если бы молодому рыболову дома, в Москве, кто-нибудь сказал, что на такую варварскую снасть можно ловить рыбу, он бы ни за что не поверил. Что там не поверил: поднял бы на смех, поскольку в семье Ростовцевых рыбная ловля была возведена в ранг священнодействия. Сколько раз они с папой и младшим братом выбирались рано поутру на Клязьму поудить пескариков и окуньков. И хотя рыба там водилась «самого подлого сословия», как шутил старший Ростовцев, инженер одного из оборонных заводов, - снасти всегда были на высоте.
        - Бешмет весь драный, а оружие - в серебре! - назидательно говорил Игорь Константинович, аккуратно привязывая к волосяной леске блестящий «карасевый» крючочек-заглотыш из сохранившихся еще со «старых времен» запасов. Увы, запас этот таял на глазах, а отечественная промышленность, похоже, не понимала, что сомов и осетров в реках в связи с победным шествием социализма и индустриализации становится все меньше, а пескари и карасики их продукцию заглотить могут лишь артельно. Да и то выстроившись в очередь.

«Эх, сюда бы настоящих крючков, - вздыхал Слава. - Даже монстров работы „Красного металлиста“. Уж нашлись бы тут рты и на их изделия…»
        И то дело: рыба тут была просто непуганая - хватала чуть ли не на голый крючок, причем таких пород, какие не встречались на картинках в любимых книгах Сабанеева. А размеры… Если бы юноша среди знакомых московских рыболовов попробовал показать, как водится, на пальцах, размер не самого крупного экземпляра неизвестной рыбины, его просто подняли бы на смех.
        Наконец серебристое тельце забилось на прибрежной гальке, и Слава коршуном рухнул на рыбу, чтобы не дать ей уйти обратно в озеро: «бородки» на самодельном крючке, конечно же, не было, и рыбак упустил немало местных обитателей, пока приноровился к такой экстремальной ловле.

«Как же эта рыба все-таки называется? - полюбовался геолог сильной стремительной рыбой с широким плавником-парусом на спине. - Никогда такую не видал…»
        Слава был жалостливым молодым человеком, и ему жалко было сажать пойманную рыбу на кукан, доставляя ей страдания, но не отпускать же добычу обратно? На гибком ивовом прутике, завязанном кольцом, было нанизано уже пара десятков рыб-незнакомок и два настоящих гиганта, восхитительно красивых сначала - с красноватой спинкой и боками, покрытыми яркими пятнышками, но быстро поблекших в плену.
        Пара мгновений - и крючок с обновленной насадкой скрылся в воде, сейчас рыба приблизится и…
        - Вот вы где! - раздалось сзади, и юноша, едва не выронив из рук стволик молодой рябинки, заменявшей удилище, обернулся.
        Позади стоял, уперев руки в бока, начальник экспедиции собственной персоной. И, судя по лицу, не в самом лучшем расположении духа.
        - И где вы должны быть в настоящий момент, Владислав Игоревич? - спросил товарищ Зубов тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
        Слава с раскаянием вспомнил, что собирался отлучиться из лагеря всего «на полчасика», поскольку сегодня была его очередь дежурить: чистить посуду, готовить обед из концентратов, заготавливать дрова для вечернего костра… Судя по заметно переместившемуся по небосводу солнцу, «полчасиком» дело не обошлось, а значит, усталые товарищи останутся без обеда…
        - Простите, Валерий Степанович… - опустил голову молодой человек. - Я увлекся… Я сию минуту…
        На счастье его, начальник был суровым, но не злым человеком.
        - Ладно, - смягчился он. - Обед откладывается. Пока рабочие под присмотром Льва Дмитриевича бьют шурф, я отлучился в лагерь, чтобы взять кое-какие инструменты и сообщить вам, что мы задержимся до вечера. Очень интересные образцы, понимаете… Так что готовьте сразу ужин и поплотнее, а мы там наскоро перекусим консервами и сухарями - и за работу. Вам удалось хотя бы рыбку поймать?
        - Обижаете…
        Слава не без гордости продемонстрировал начальнику тяжеленный кукан, и тот окончательно сменил гнев на милость:
        - Отлично! Тогда, надеюсь, на ужин у нас будет свежая рыба. Запеченный на углях хариус, м-м-м! Куда там ресторанным блюдам.
        - Как вы сказали?
        - Хариус, - начальник присел на корточки и погладил по серебристой спинке одну из рыб. - Вот это - хариус. Знали бы вы, сколько мне пришлось этого деликатеса съесть на Северном Урале… А вот это - ленок. И это - тоже. А это - таймень. Молодой, правда… Кстати, вы сумеете все… это приготовить?
        - Конечно!
        - Тогда дерзайте… - Зубов поднялся на ноги и отряхнул колени от невидимых пылинок.
        - Но смотрите у меня: чтобы эта самодеятельность была в последний раз! Оставлять лагерь без присмотра недопустимо.
        - Тут же никого нет.
        - Ну, бывает всякое. Сегодня нет, а завтра появится какой-нибудь охотник… И дикие звери, опять же. Поверьте моему опыту, товарищ Ростовцев: изрядно навредить могут даже такие безобидные зверьки, как бурундуки. А уж если заявится кто-нибудь покрупнее…
        Начальник удалился, и молодой геолог честно засобирался в лагерь, приступать к общественно полезному труду. Тем более что самодельные крючки уже почти закончились, безжалостно оборванные хищными озерными обитателями.
        Но стоило ему бросить последний взгляд на озеро, и решимость дрогнула…

«Заброшу еще разочек… До вечера еще есть время, успею!»
        А тут, как назло, начался такой клев, что…
        Когда за спиной хрустнула галька под чьей-то ногой, Слава как раз вываживал очередного хариуса, довольно крупного и агрессивного.

«Зубов вернулся?..»
        - Я сейчас, Валерий Степанович…
        Договорить геолог не успел: что-то упало на плечи, сдавило шею, небо и озеро поменялись местами…

* * *
        Слава пришел в себя от тряски. Его тащили куда-то, причем довольно бесцеремонно, ударяя обо что-то твердое то плечом, то головой. Что происходит, понять было невозможно: глаза были туго завязаны, а рот затыкала какая-то колючая тряпка, неимоверно воняющая псиной. Желудок внезапно подкатил к горлу, и юноша ужаснулся, что захлебнется. Заканчивать свои дни подобным образом было мучительно, и он яростно забился в чьих-то руках и боролся до тех пор, пока его в очередной раз не
«приложили» головой обо что-то твердое. Да так, что из глаз, четко различимые в темноте, посыпались искры, а рот наполнился густым и соленым.
        Зато от этого удара неожиданно прояснилось в голове.

«Меня похитили! Но кто?»
        В голове сразу всплыли прочитанные в недавнем детстве приключенческие романы. Героев Фенимора Купера, Майн Рида и Луи Буссенара то и дело похищали то кровожадные дикари, то жаждущие наживы бандиты, но они всегда, к восторгу читателя, спасались из беды. А значит, и ему, комсомольцу, не стоит впадать в панику перед неведомым врагом… Если бы еще не эта вонючая тряпка…
        - Тошнит он, вашбродь! - раздалось над головой, и Слава ударился обо что-то так сильно, что долго не мог вздохнуть. - Вон из-под башлыка течет.
        - Отставить разговоры! - буркнул другой голос.
        - Так ведь захлебнется, - не желал «отставлять» первый. - Без языка останемся… Да и на нашей стороне мы уже.
        - Хорошо.
        Юношу грубо вздернули вверх, усадили, прислонив спиной к чему-то твердому, и сорвали повязку, заодно с кляпом, едва не вырвав при этом зубы. Но Слава был рад и этому: вместе с ослепительным светом, заставившим зажмурить глаза, он ощутил упоительно свежий воздух, ворвавшийся в легкие и разом прогнавший дурноту.
        - Кто вы такие? Откуда пришли? С какой целью? - обрушился на судорожно кашляющего и отплевывающегося геолога град вопросов. - Сколько человек в отряде? Какое вооружение? Где находятся основные силы?
        Наконец глаза привыкли к свету, и молодой человек с ужасом различил перед собой трех человек в военной форме и фуражках. Но не это было главным: на плечах у всех троих красовались погоны - золотые у самого молодого, немногим, наверное, старше его самого, и голубые суконные - у двух других, постарше.
        Погоны?!!

«Белые? Откуда?.. Неужели рабочие говорили правду?..»
        - Отвечайте на мои вопросы.
        - Я… я не буду! - выпалил Слава. - Ни за что!

«Как там остальные? - лихорадочно думал он. - Похоже, что в плен попал я один. Значит, меня обязательно спасут! Главное, продержаться…»
        - Да что с ним разговаривать! - осклабился один из белогвардейцев - широкоплечий коренастый мужик лет пятидесяти. - Я таких в девятнадцатом видывал достаточно… Кричат, хорохорятся, а как начнешь на спине звезду резать - поют, как милые! Дозвольте, вашбродь!

«Звезду?.. Резать?.. - всполошился Слава. - На спине? На чьей спине?.. На моей спине?.. Они не посмеют!..»
        Но в ушах уже слышался голос отцовского знакомого, живописавшего зверства
«беляков» в Гражданскую, вспоминался роман Фурманова «Чапаев»…
        - Отставить, Ледащих, - после минутной паузы сказал молодой офицер, чуть брезгливо глядя на скорчившегося у его ног пленного: видимо, чувства, которые Слава не очень умел скрывать, ясно отразились на его лице. - Мы же не палачи…
        - Точно, - поддержал командира второй казак, помоложе. - Зачем же резать? Не басурманы чать, не душегубцы какие… Спустить портки, да нагайкой! От такого не помирают, а поют, как птички, - любо-дорого послушать. Парнишка-то, по всему видать, - городской, хлипкий. Не то что нагайки - ремня не пробовал поди…
        - Дозвольте! - просиял «кровожадный». - Он нам враз доложит, что да как.
        - Поступайте, как знаете, - нервно пожал плечами офицер. - Только без меня. Позовете, когда этот… господин будет готов пообщаться с нами.
        Хрустя сапогами по щебенке, офицер скрылся за каменным утесом, а казаки, переглянувшись, опрокинули бьющегося, как пойманный хариус, юношу ничком на землю…

«Ничего не скажу! Ничего не скажу! - твердил себе Слава, кусая губы. - Пусть хоть на куски режут!..»
        Но боль была такой резкой, жгучей, и терпеть ее не было никакой возможности…
        - А-а-а-а-а!!!..

* * *
        - Вы не представляете себе, товарищи, какой это деликатес - запеченный в костре хариус! - не хотел униматься Зельдович. - Только не на углях - тут вы, Валерий Степанович, не правы. Только в собственном соку.
        - Это как?
        - Элементарно! Рыба оборачивается в свежие листья или обмазывается глиной и закапывается в землю. Затем над этим местом разводится костер, и когда он прогорит… М-м-м-м… - Лев Дмитриевич томно закатил глаза и чуть не полетел на землю, зацепившись сапогом за торчащий поперек дороги корень.
        - А ваш деликатес при этом не сгорит? - поинтересовался Зубов, вовремя успев подхватить спектрометриста под локоть и поймать в воздухе очки, уже слетевшие с его выдающегося во всех отношениях носа.
        - Что вы? Благодарю… - водрузил оптический прибор на место геолог. - Вы же не домну собираетесь над рыбой растапливать! К тому же при нагреве из тушки выделяются соки, и она варится в них, как в жаровне. Глина же не дает пару вырываться наружу.
        - Испортит рыбу Славка, - буркнул идущий позади и о чем-то шепчущийся с приятелем Лапин. - Откуда он, городской, готовить-то умеет? У вас там, небось, у всех, повара да кухарки…
        - Вы эти разговоры бросьте, - нахмурился Валерий Степанович, не одобряющий панибратского тона рабочих. - Вячеслав Игоревич - старательный работник. Если он, как-то раз, приготовил не совсем… вкусный обед…
        Рабочие переглянулись и заржали: тот случай, когда молодой геолог умудрился пересолить суп настолько, что есть его было невозможно даже сильно разбавленным, был у всех на памяти.
        - Я считаю, что товарищ Ростовцев усвоил урок и более такого не повторится. Тем более что как рыболов он произвел на меня впечатление…
        - А ведь съестным не пахнет, - перебил начальника, поведя носом, Зельдович. - Ни рыбой, ни концентратом.
        - Да и костром тоже, - заметил Мякишев. - А до лагеря - уже рукой подать.
        - Ну я ему задам! - сразу позабыл про педагогику и цеховую солидарность Зубов. - Небось до сих пор удит! Ну я…
        Валерий Степанович чуть ли не бегом пересек лагерь с действительно давно простывшим кострищем и с треском углубился в кусты, за которыми, по его мнению, скрывался разгильдяй-удильщик.
        Но того не оказалось и на берегу. Только сиротливо лежала до половины в воде удочка, да изредка взбулькивала у берега посаженная на кукан рыба. Сам рыбак словно растаял в воздухе.
        - Что-то тут не так… - вслух произнес начальник, но тут же в спину ему ткнулось что-то твердое:
        - Руки подними, комиссар, - пробасил незнакомый голос. - Да не балуй, а то я ужасть какой пужливый - возьму да пальну с перепугу.
        Чьи-то проворные руки расстегнули кобуру на поясе Зубова и выдернули из нее наган.
        - Так-то лучше будет. Топай к своим, краснозадый!
        На плечах вооруженных людей в военной форме, обступивших понурых геологов, в лучах заходящего солнца ясно виднелись погоны…

3
        - Вот вам и сказочки…
        Зельдович оторвался от щели между бревнами, откуда с большим трудом был выколупнут мох, затрамбованный неведомыми строителями от души, и протер слезящиеся от напряжения глаза.
        Честно говоря, наблюдатель из него, при таком аховом зрении, был никакой, но что делать: по пути казачки, распознав в Зубове главного, изрядно намяли ему бока, и теперь начальник экспедиции сидел в углу, нянча левую руку, часто сплевывая скапливающуюся во рту кровь, и тихонько постанывал изредка. Лев Дмитриевич подозревал, что выбитым зубом и поврежденной рукой дело не ограничилось - слишком уж часто тот, морщась, дотрагивался до поясницы. Но что делать: происходя из семьи потомственных врачей, он в медицине совершенно не разбирался. Рабочие же, сразу по водворении в этот клоповник, уединились в другом углу и тихо перешептывались, бросая вороватые взгляды на товарищей по несчастью. И от этих взглядов спектрометристу становилось как-то не по себе…
        - Что там видно? - поинтересовался Зубов чрезмерно спокойным тоном: по всему было видно, что это деланное спокойствие дается ему с огромным трудом, но он преодолевает боль. Лидер всегда оставался лидером, даже в таком положении.
        - Все то же, - пожал плечами Зельдович. - Из полутора десятков виденных мной людей у верной дюжины - погоны на плечах. Чертовщина какая-то - на двадцать третьем году советской власти нас угораздило угодить в лапы белогвардейцев. Откуда они взялись?
        - Мы ж вам говорили, - язвительно буркнул, на миг оторвавшись от своей увлекательной беседы, Лапин. - Не стоило сюда переться.
        - Поставят вас к стенке, - поддержал дружка Мякишев. - Будет вам этот самый иродий.
        - Иридий… - машинально поправил Валерий Степанович. - А почему только нас?
        - А мы-то здесь при чем? Мы - люди подневольные.
        - Знаем мы вашу неволю, - огрызнулся Лев Дмитриевич, не на шутку встревоженный словами рабочих. - За длинным рублем, небось, пошли. Не гнал вас никто.
        - Ну и что с того? Повинимся, нас и простят. Кому мы, мужики сиволапые, нужны? А партейных они точно к стенке поставят. Славку-то, комсомольца вашего, наверное, уже вороны клюют.
        - Откуда же они узнают, что мы партийные?
        - А мы с Николаем скажем. Что, думаете, молчать будем, когда калеными шомполами прижигать станут да иголки под ногти загонять? Все как на духу и выложим. Небось, помилуют, православные.
        - Вы сгущаете краски, - попробовал спорить Лев Дмитриевич, которого замутило при этих подробностях: в Гражданскую он был подростком, но помнил в подробностях, как их городок переходил, то к красным, то к белым, то к Петлюре, то к Махно… - В конце концов, мы просто ученые и к политике как таковой не имеем никакого отношения…
        - Ага, - мстительно заметил Лапин, Зельдовича почему-то недолюбливавший. - Посмотрим, что ты запоешь, жиденок, когда они возьмут винтовочный шомпол, накалят на угольях докрасна, да вставят тебе…
        - Прекратите все! - подал голос страдающий начальник. - Оставьте свою пикировку на потом. Сейчас нам надо думать о другом. Например…
        Но узнать, о чем нужно думать, геологам было не суждено: дверь распахнулась и на пороге вырос здоровенный - под притолоку - казак с урядничьими погонами на плечах. От его медвежьих глазок, которыми он поочередно оглядел всех присутствующих, будто цыган на базаре лошадей, всем, включая рабочих, стало не по себе. Особенно при виде сложенной вдвое нагайки, мерно похлопывающей по широкой ладони.
        - Ты и ты, - ткнул нагайкой, в Зубова и Зельдовича казак. - Со мной.
        И повернулся, не трудясь проверить, следуют ли за ним названные.
        - А с нами как, ваше благородие? - робко спросил Лапин, при виде «власти» разом растерявший всю свою наглость.
        - А с вами опосля разберемся, - бросил через плечо казак. - После этих…
        Геологи шли за посланцем, понурив головы, будто нашкодившие школьники, через все селение. Вооруженных конвоиров на этот раз не было, но мысли о побеге даже не возникало - чересчур уж много было вокруг людей. И почти у каждого если не карабин за плечами, то шашка на поясе. Лев Дмитриевич живо представил, как его, убегающего, настигает конский топот, над втянутой в плечи головой раздается певучий посвист отточенной стали… Видение было таким четким, что спектрометриста передернуло.
        - Не егози, - буркнул конвоир, словно имевший глаза не спине. - Дернешься еще раз
        - так перетяну вдоль хребта, что мало не покажется.
        - Да я ничего… - пролепетал геолог, без нужды протирая очки.
        - Вот и иди спокойно.
        Оба полагали, что их путь закончится у ближайшей сосны, но путешествие затянулось. Неведомое селение оказалось не таким уж и маленьким, как думалось вначале, и оставалось только дивиться, как местные власти проморгали у себя под боком если не городок, то крупное село. И к тому же довольно густо населенное: кроме казаков пленные видели мирных женщин и мужчин, считавших своим долгом оторваться от забот и полюбоваться на проходившую мимо троицу, множество детишек. И все они отнюдь не производили впечатления изгоев, отщепенцев, таящихся по лесным норам и болотным схронам. Наоборот, цветущий вид, выгодно отличающий их от виденных совсем недавно колхозников и горожан, справная одежда, румянец во всю щеку. Они явно чувствовали себя хозяевами положения и на пришельцев смотрели без боязни, а со здоровым любопытством, кое-кто - даже с некоторым сочувствием.
        - А вам не кажется, что мы уже довольно далеко от озера? - вполголоса спросил Лев Дмитриевич Зубова. - А болота нет, как не было. Что же получается…
        - Болтать команды не было, - тут же подал голос конвоир. - Придем на место, там и наговоритесь.
        - Но мы…
        - Молчать, - бросил урядник лениво, но таким тоном, что обоим сразу расхотелось перешептываться.
        Наконец троица добралась до двухэтажного здания, могущего сойти за сельсовет или иное административное здание, если бы не полное отсутствие красного флага над дверями и каких-либо следов вывески. Изнутри сходство лишь усилилось: бесконечный коридор, множество безликих дверей…
        - Разрешите, ваше высокоблагородие? - конвоир разительно переменился, приоткрыв одну из них после деликатного стука. - Привел я мазуриков, стало быть… Проходите,
        - пропустил он вперед геологов. - И чтобы без баловства у меня!
        - А, это вы, Ковалев, - поднял голову от бумаг седовласый представительный человек с полковничьими погонами на плечах белого мундира. Оба ученых уже начали забывать
«старорежимные» порядки, но такого язык не поворачивался назвать «товарищем» - только господином или, как казак, «высокоблагородием». - Благодарю за службу, ступайте. А вы, господа, проходите, присаживайтесь… Разговор у нас будет долгим.
        - А может, я того… - робко пробормотал конвоир, мнущийся у двери. - В уголке посижу? Не ровен ведь час…
        - Ступайте, Ковалев, - повторил полковник. - Я думаю, что господа геологи ничего дурного на уме не держат. Вы ведь геологи, не правда ли?
        Только сейчас Валерий Степанович увидел на подоконнике свою рабочую сумку и понял, что на столе перед неведомым «золотопогонником» разложены отобранные у них документы и карты…

* * *
        - Вы не спите, Валерий Степанович?
        Шел третий час ночи (часы геологам вернули вместе с документами и всем прочим, исключая разве что оружие), но сон не шел. Да и какой может быть сон после таких приключений? За окном постепенно разгоралась заря - летние ночи коротки - где-то мерно скрипел сверчок. За мужчинами никто не наблюдал, но разговаривать громко не хотелось.
        - Нет, Лев Дмитриевич, не сплю.
        - Спина беспокоит?
        - Нет, знаете, совсем нет. Местный эскулап просто волшебник: смазал какой-то мазью, дал порошки… Говорит, что почки в порядке, просто сильный ушиб…
        - Мастера били, - буркнул Зельдович.
        - Похоже, да.
        Повисла тишина.
        - Вы поверили этому полковнику? - снова нарушил молчание спектрометрист, у которого все не шел из головы обстоятельный рассказ местного владыки, откликавшегося на «Владимира Леонидовича». - Я - ни капельки. Сказки какие-то, право слово…
        - Да и я, честно говоря, тоже…
        - Ересь! - Лев Дмитриевич почувствовал поддержку коллеги и сел на постели. -
«Плутония» какая-то![«Плутония» и «Земля Санникова» - фантастические романы русского ученого и писателя В.А. Обручева (1863-1956).] Разве такое возможно на самом деле? Мы же с вами ученые, а не школьники, в конце концов!
        - Ну, я бы не сказал, что мы под землей, - улыбнулся начальник экспедиции со своего места. - «Земля Санникова» тут подходит больше: изолированная котловина за горным хребтом, аборигены…
        - Только аборигены эти - не мифические онкилоны в набедренных повязках, а вполне реальные белогвардейцы с погонами на плечах.
        - Разница невелика, - пожал плечами Зубов. - И те, и другие в нашем мире вымерли…
        - Я бы не сказал, что эти собираются в ближайшее время вымирать. Наоборот, я бы сказал, здравствуют и процветают!
        - А почему бы нам не поверить? - начальнику тоже расхотелось спать. - На минуту, на минуту! - оборвал он вскинувшегося спектрометриста.
        - Как-то в одном из журналов… - продолжил он. - Кажется, в «Технике - молодежи»… А может быть, и в «Науке и жизни» я прочел занимательную статью об одном немецком ученом… запамятовал фамилию, извините… Так он математическим путем рассчитал, что рядом с нами находятся одновременно десятки иных миров.
        - Сказки! - фыркнул Зельдович.
        - Не такие уж сказки, - возразил Валерий Степанович. - Вспомните: давно ли атом считался мельчайшей и неделимой частицей материи? А теперь физики утверждают, что он состоит из еще более мелких частиц.
        - При чем тут атом?
        - Атом, конечно, ни при чем… Но представьте себе, что некогда упавший здесь метеорит вызвал такой силы взрыв, что границы двух расположенных рядом миров прорвались…
        - И мы теперь в ином мире? Фантастика…
        - Фантастика… - вздохнул геолог. - Только меня, Лев Дмитриевич, сейчас больше волнует не это, а как мы будем из данной передряги выпутываться. Отпускать-то нас миром никто не собирается, похоже.
        - Как-нибудь выберемся, - пожал плечами спектрометрист: отдалившаяся перспектива каленых шомполов и игл под ногти, что сулили «коммунякам» рабочие, настроила его на оптимистический лад. - А коллегато наш - дрыхнет без задних ног, - переменил он тему, глянув в дальний угол помещения, где, отвернувшись лицом к стене и накрывшись с головой одеялом, спал Слава Ростовцев.
        - Не будите его, - улыбнулся Зубов. - Намаялся парнишка - вот и берет свое сном.
        Пропавшего члена экспедиции возвратили остальным вместе с отобранными вещами. Был он бледен, держался натянуто и больше помалкивал, отвечая односложно и частенько невпопад. Старшие товарищи сообща решили, что юноша потрясен пленением, и не стали приставать с расспросами. Благо тем для разговора было с избытком…
        И невдомек было геологам, что Слава, уставившись в бревенчатую стену невидящим взглядом, беззвучно плачет от стыда и отвращения к самому себе - трусу и предателю…

* * *
        - Право же, господин Зельдович, - молодой офицер, вызвавшийся сопровождать
«гостей» в ознакомительной поездке, словно позабыл про недавнюю вражду. - Кавалерист из вас никакой! Вы совершенно зря отказались от экипажа!
        Геологам действительно предлагали для поездки по окрестностям коляску, запряженную смирной лошадкой, но Зубов резонно заметил, что прогулки по дорогам его, геолога, мало интересуют, и попросил у радушных хозяев верховых лошадей. Как выяснилось, уверения спектрометриста в его умении ездить верхом были далеки от истины…
        - Ничего, ничего!.. - пропыхтел Зельдович, болтающийся в седле, как мешок. - Я приноровлюсь… Лошадки у вас уж больно…
        - Самых смирных выбрали, - сверкнул белозубой улыбкой подпоручик. - Смирнее только ослики. Но их у нас нет.
        - Не привередничайте, Зельдович, - бросил Валерий Степанович, сам державшийся в седле отменно, но досадовавший на себя за то, что послушал коллегу, не проверив сперва его умения.
        Он не хотел распылять без нужды отряд, но тот распался без его участия. Рабочие наотрез отказались селиться рядом с бывшим начальством, которое они только что чуть не сдали с потрохами, и как-то пропали из глаз, благо селение действительно оказалось немаленьким. Слава же, так чудесно обретенный, выглядел больным, был вял и апатичен, поэтому, скрепя сердце, Зубов вынужден был оставить его «отлеживаться» в постели. Разговорить его о происшедшем, кстати, так и не удалось.
        Мысли о захандрившем не ко времени спутнике, впрочем, тут же вылетели у геолога из головы, стоило ему увидеть знакомый пейзаж…
        - Лев Дмитриевич! - схватил он за рукав спектрометриста, безуспешно пытающегося удержаться на спине каурой лошадки в вертикальном положении, но почему-то все время сползающего набок без малейшего участия действительно смирного животного. - Вы не узнаете эту гору?
        - Гору? - Зельдович близоруко всмотрелся в утес, нависающий над ложбиной, открывшейся глазу из-за густого сосняка. - А почему я должен ее узнать?
        - Да это же Сторож!
        - Какой еще сторож? - Лев Дмитриевич судорожно дернулся вместе с седлом, возвращаясь на место, но тут же принялся сползать в другую сторону.
        - Ну скала Сторож! Она над бывшим Леонтьевским рудником стоит! Мы здесь практику проходили в двадцать седьмом… Только где сам рудник?.. Послушайте, э-э-э…
        - Подпоручик Полунин, - напомнил «конвоир», снова улыбнувшись.
        Офицерский чин никак не выговаривался, поэтому Зубов решил обойтись без него.
        - А по имени-отчеству?
        - Григорий. Григорий Александрович.
        - Послушайте, Григорий Александрович, - геолог извлек из планшета карту. - Вы не могли бы показать, где мы находимся?
        - Охотно…
        Подпоручик принял из рук спутника мятый лист, с полминуты морщил над ним гладкий юношеский лоб, а потом уверенно ткнул аккуратно подстриженным ногтем в бумагу.
        - Вот здесь.
        - А где же рудник? Тут же должен быть рудник. Практически выработанный, правда…
        - Наверное, там он и есть, на этом месте, - пожал плечами улыбчивый подпоручик. - А здесь - сами видите.
        - Нет, этого не может быть… Лев Дмитриевич, вы со мной? - не дожидаясь ответа, Зубов соскочил с седла и принялся спускаться в лощину, цепляясь за ветви деревьев и кусты.
        Спутники нашли его на самом дне, роющегося в каменной осыпи и даже пытающегося отколоть подобранным камнем кусочек от «материнской» скалы.
        - У вас случайно нет молотка? - поднял он раскрасневшееся лицо. - Ах, да… Вы знаете, что это такое? - он ткнул осколком камня чуть ли не в лицо Полунину.
        - Что? - тот брезгливо отстранил грязный обломок. - Камень, наверное?
        - Камень? Это же чистейший халькопирит!
        - Халько… что? - подпоручик повертел ничем, на его взгляд, не примечательный обломок в руках и пожал плечами.
        - Разрешите? - спектрометрист осторожно вынул камень из руки офицера и исследовал его, едва ли не водя носом по неровной поверхности. - Да, это халькопирит. Медная руда. И с высоким содержанием металла, я вам скажу. Даже с включениями самородной меди… разрешите ножичек?
        Зельдович выхватил из рук недоумевающего офицера перочинный нож (кинжал, висящий в ножнах на поясе, юноша поостерегся доверять буйному ученому) и поскреб лезвием поверхность камня, заставив ее засверкать золотистыми искорками - зернами самородной меди, густо вкрапленными в породу.
        - Видали? Чистейшая медь!
        - Что же это получается… - Валерий Степанович окинул взглядом россыпи зеленоватых булыжников. - Такое богатство и никому не нужно… Леонтьевский рудник разрабатывался с конца восемнадцатого столетия! Неужели мы в самом деле в ином мире?
        Но медная руда, которой давно следовало превратиться в колокольную бронзу и разменную монету, патронные гильзы и электрические провода, а также множество других вещей, никуда не собирались исчезать, мирно покоясь под ногами.
        - Может, дальше поедем, - заскучал подпоручик. - Тут у нас и золото неподалеку промывают…
        - Золото? - геологи ошалело переглянулись. - Фантастика…

4
        Слава изо всех сил притворялся спящим, хотя не сомкнул глаз всю ночь, вслушиваясь в храп товарищей, которых все-таки сморило незадолго до рассвета. Не подал виду, что не спит, и когда они поутру стали собираться куда-то. И только когда их голоса смолкли за окном, открыл глаза.
        Решение, как поступить, выкристаллизовалось в его мозгу ночью.
        Он, комсомолец, первый раз в своей недолгой жизни поступил низко и подло - предал товарищей. Даже не под пыткой - разве можно назвать пыткой те несколько нагаек, что всыпали ему казаки, и то не слишком стараясь? Не жгли ведь, не подвешивали на дыбу, не вырезали на живом теле кровавую звезду, как комсомольцам Гражданской, на которых всегда стремился походить юноша. А республиканцы в Испании? А коммунисты в фашистских Италии и Германии? Что с того, что товарищи не были убиты? Важен принцип.
        И не нашедший в себе сил держаться на допросе, молодой геолог сам вынес себе приговор…
        Прощальное письмо товарищам не отняло много времени - нужно быть твердым и немногословным в последний час. Вот с весточкой маме и папе - вдруг да вырвутся когда-нибудь Валерий Степанович и Лев Дмитриевич из белогвардейского плена? - было труднее. Буквы никак не хотели складываться в горькие слова, наезжали друг на друга… И предательски расплывались от капель, непонятно как попавших на бумагу. Не плакал же он - геолог и комсомолец - в самом деле? Как можно? И летел мятым комком очередной черновик испорченного письма в угол.
        Зато, когда он уходил, прикрыв за собой дверь, на столе, придавленные керосиновой лампой, лежали два письма: несвернутое - преданным им друзьям и сложенное треугольничком - родителям…
        - До ветру намылился? - лениво поинтересовался казак, дремавший возле двери на лавочке, откинувшись на согретую солнцем бревенчатую стену, - не поймешь: часовой это, приставленный караулить пленного, или просто прохожий присел отдохнуть. - Иди, иди… Далеко не забредай только - заплутаешь ишшо в трех соснах. С вас, с городских, сбудется…
        И снова опустил на глаза козырек фуражки с вылинявшим голубым околышем.

«У-у-у! - скрипнул зубами Слава. - Палач…»
        Он узнал одного из казаков. Того самого, который…
        Думать о прошедшем было мучительно стыдно, и юноша ускорил шаг, торопясь дойти до опушки близкого леса. На душе стало легко-легко, как будто с нее упал неподъемный груз.

«Они поймут, - думал он, пробираясь сквозь кустарник. - Они поймут и простят. Может быть, даже пожалеют меня. Я ведь поступаю правильно - трусы и предатели должны нести заслуженную кару. Как враги народа…»
        Подходящее дерево он приметил издалека: одиноко растущее посреди поляны, почти целиком накрытой его пышной кроной, с мощными горизонтальными ветвями, покрытыми серой неживой корой. Казалось, что этому мастодонту растительного царства тысячу лет, настолько древним оно выглядело. И даже покопавшись в памяти, молодой человек вряд ли определил бы породу этого лесного великана - ничего подобного ему не доводилось видеть ранее.
        Но сейчас его волновали вовсе не ботанические изыски - через ветвь, растущую метрах в двух с небольшим от земли, удобно было перекинуть веревку, позаимствованную из небогатого имущества экспедиции, сваленного в том доме, где он провел ночь. Потому что лазать по деревьям он, домашний мальчик, так и не научился толком. Ну не давался ему спорт и все тут! Одноклассники и товарищи по институту щеголяли значками «ОСОАВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» и еще массой подобных, высоко поднимающих их в глазах знакомых девушек, отличий, а его скромного значка третьего разряда по шахматам никто и не замечал…

«Удобное место, - думал Ростовцев, прилаживая петлю. - И не видит никто, и не так уж далеко в лесу… Найдут, пока хищники не сожрали…»
        В то, что тут множество хищных зверей, верилось сразу - стоило лишь бросить взгляд на окружающий поляну мрачный лес, словно сошедший с картины Васнецова. А Славе, даже собравшемуся покончить с собой, вовсе не улыбалась перспектива быть растерзанным каким-нибудь медведем или стаей волков. И хоть мертвому все равно - юношу мороз продирал по коже при одной мысли о такой возможности.
        Петля получилась слишком низкой, и все пришлось переделывать заново.
        - А ведь это грех, - раздалось за спиной, и от неожиданности молодой человек выронил веревку из рук…

* * *
        - Боже мой! - Лев Дмитриевич никак не хотел успокаиваться. - Это же настоящая сокровищница, Валерий Степанович!
        Спектрометрист был настолько возбужден, что ему удавалось каким-то образом держаться в седле прямо, на удивление спутников и даже, кажется, самой лошади, стоически относившейся к неумелому седоку. Солнце клонилось к западу, но геологи совсем не чувствовали усталости. Шутка ли! Им сегодня показали чудеса, которые и во сне не могли привидеться: иссякшие и вновь наполнившиеся рудами месторождения - это сказки почище всяких тридевятых царств. А уж увидеть их, как говорится, во плоти - чудеса втройне!
        - Вы представляете, какую службу все это может сослужить стране? - вторил коллеге начальник экспедиции, не слушая провожатого, твердящего о каких-то вымерших животных, бродящих по Иномирью. - Это ведь такое богатство, что Клондайки всякие - тьфу! И искать ничего не надо! Все уже найдено и закартографировано. Только приезжай да рой! Хочешь - медь, хочешь - золото, хочешь - железную руду. Уверен, что и остальные ископаемые - на своих местах. Нефть, уголь, олово…
        - И зарубежные месторождения - в том числе! - тряс у него перед лицом перемазанным грязью указательным пальцем Лев Дмитриевич. - Алмазы Кимберли? Представляете? Золото того же Клондайка и Сакраменто! Серебро Невады! Ведь этот мир необитаем? - повернул раскрасневшееся лицо к провожатому геолог. - Вы ведь говорили…
        - Теперь уже нет, - улыбнулся подпоручик. - Ведь мы с вами - его население, как-никак.
        - Пустое! - отмахнулся тот. - Увидите, что будет, когда сюда протянут железную дорогу.
        Привстав в седле, он продекламировал: Через четыре года здесь будет город-сад! Здесь взрывы закудахтают В разгон медвежьих банд, И взроет недра шахтою стоугольный гигант…[Из стихотворения В.В. Маяковского «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» (1929).]
        - Здорово сказал Владимир Владимирович? - гордо окинул он взглядом спутников, а товарищ Зубов, не удержавшись, зааплодировал.
        Один лишь провожатый не разделял восторга геологов. Но и виду не подавал, поскольку приказ, полученный им от полковника Еланцева, гласил прямо и недвусмысленно: «Все показывать, все объяснять, в пререкания не вступать. Они - наши гости». И Владимир Леонидович не прогадал с провожатым для «гостей»: сын пропавшего в «Самоубийственном рейде» офицера Гриша Полунин почти не помнил своей
«старой» жизни. А может, память его просто поставила блок, заставив забыть голодное детство сироты-беспризорника. Поэтому пришельцы из неведомой «Совдепии» казались ему кем-то вроде уэллсовских марсиан…
        Геологи спешились возле знакомой избы, выделенной им под жилье.
        - Надо будет Славика порадовать, - весело сказал Зубов спектрометристу. - А то куксится что-то парень. Ничего, оживет, когда увидит, что вместо вынужденного безделья ему настоящая практика светит!
        - Где же он? - щуря со света подслеповатые глаза, спросил Зельдович. - Не видать что-то нашего затворника.
        - А это что такое?.. - Валерий Степанович сдвинул лампу и взял в руки исписанный знакомым почерком листок. - Товарищи, я не могу жить с мыслью… Черт!!!
        Казака у двери разморило на солнцепеке по-настоящему, и он долго не мог понять, о чем толкуют незнакомцы, теребящие его, как ватную куклу.
        - Пацаненок ваш, что ли? - наконец опомнился он и зевнул, немилосердно раздирая утонувший в пегой бороде рот. - Да до ветру он побежал.
        - Куда?
        - Да в лес же, - снова, едва не свихнув челюсть, зевнул станичник. - Мы люди простые, ватерклозетов у нас нема…
        - Давно?
        - Давно?.. - казак взглянул из-под ладони на солнышко и пожал плечами. - Да Бог его знает… Може и недавно… А може и давно. Пронесло, видать, мальца. Пардону просим, - на всякий случай добавил он: господа, сразу видно, городские, у начальства в фаворе - мало ли чего…
        - М-м-м!.. - застонал начальник, словно от нестерпимой боли. - Неужели опоздали! Лев Дмитриевич - бегом!..
        Оба геолога понеслись к лесу, путаясь в траве, а вслед за ними, недоуменно переглянувшись, потрусили офицер и казак…

* * *
        - А ведь это грех…
        В нескольких метрах позади, по пояс в высокой траве стояла девочка, как сначала показалось Ростовцеву: тоненькая, хрупкая, в белом платье и пышном венке из лесных цветов на белокурой головке. И только минуту спустя он понял, что это - вполне сформировавшаяся девушка, может быть даже его, Славы, ровесница.
        Но в первый миг он решил, что уже умер, не заметив того, а чудесное видение - ангел небесный, спустившийся с небес. Про ангелов ему рассказывала покойная бабушка, когда он еще был настолько мал, что не знал прописной истины: ни Бога, ни ангелов не существует. А тогда аполитичный еще Славик открыв рот рассматривал прекрасных ангелов в книжке, что читала ему Аграфена Тихоновна, и слушал о их небесном житье-бытье… А позднее, когда взрывали храм Христа-Спасителя, они с одноклассниками бегали на руины и, смеясь, рылись в обломках фресок со строгими, окруженными золотыми нимбами лицами…
        Именно таким нимбом вокруг строгого тонкого лица показались молодому человеку на миг пронизанные сзади предвечерним солнцем волосы прекрасного видения. И захотелось вдруг перекреститься, как учила давным-давно бабушка…
        - Кто вы? - только и смог вымолвить пересохшими губами юноша, забыв про веревку, змейкой скользнувшую в траву из ослабевшей вмиг руки.
        - А я не разговариваю с незнакомыми мужчинами, - опустила взгляд девушка.
        - Давайте тогда познакомимся, - нерешительно шагнул вперед Слава. - Меня Славой зовут. А вас?
        - Ляля… - ответила девушка. - Оля Опанасенко. Меня все странной считают, даже дурочкой… Только вы им не верьте. Я просто по лесу люблю гулять. Одна…
        - Да кто вам такое сказал? Вы совсем не… - юноша прикусил себе язык, поняв, что едва не сморозил глупость. - Не такая.
        - Да? - Оля доверчиво подняла на юношу огромные небесно-голубые глаза. - Вы так думаете? А вы анафемский большевик?
        - Откуда вы взяли? - опешил Слава, мгновенно вспомнив, где находится.
        - Батюшка в церкви говорил, что явились анафемские большевики по наши души, - охотно пояснила новая знакомая. - Вы ведь из них?
        - Да, - признался молодой человек. - Только я не большевик, - он испытал мгновенный укол совести, что так легко открещивается от своей причастности к Партии, ведь комсомольцы и есть молодые большевики.
        - Правда? - округлила глаза девушка. - А те, другие? И как там вообще?
        Ну как было объяснить наивной девчушке из другого мира, как там, в Стране Советов? Слава открыл было рот, но в уши ввинтился девичий визг:
        - Слава! Сзади!..
        Он обернулся и сразу, будто на скалу, наткнулся на чужой тяжелый взгляд.
        Нечеловеческий взгляд…

* * *
        Где-то неподалеку завизжала женщина, и Зубов будто налетел на стену.
        - Опоздали!
        - Может быть, еще нет! - Зельдович от недальней этой пробежки задохнулся и вспотел. - Бежим туда…
        А перед глазами Валерия Степановича стояла виденная когда-то давным-давно картина: мужчина, нелепый в своих мешковатых брюках, болтающихся на одной подтяжке, висит посреди комнаты, чуть-чуть не касаясь давно не мытого пола пальцами ног. Подтяжка всего одна, потому что вторую дядя Гоша, бывший владелец этой огромной квартиры, теперь разбитой на множество клеток-комнат, приспособил на крюк аккуратно снятой люстры. И шагнул в пустоту с табурета.
        - Все ждал, когда за ним придут… - слышались шепотки взрослых. - Контра недобитая… Буржуй…
        А Леше помнились длиннопалые изящные руки бывшего соседа, виртуозно вырезавшего из картона солдатиков для многочисленной «коммунальной» ребятни. И никакой «контрой» он не был, этот одинокий несуразный долговязый человек в сильных очках на остром носу. И уж тем более - не буржуем. Простым бухгалтером, служившим в конторе через дорогу… Разумеется, «бывшим», как разъяснил потом Леше отец - рабочий с Красной Пресни. Что-то преподавал до революции в университете, а с «красной профессурой» не ужился. Бывший, одним словом.
        Ветви кустов стегали по лицу, высокая трава путалась в ногах так, что казалось, будто, как во сне, бежишь, едва перебирая ногами на месте. Но курс на девичий визг был взят верный, и троица - Зельдович безнадежно отстал - внезапно вылетела на поляну, будто зонтом прикрытую кроной огромного раскидистого дерева.

«Живой!» - с облегчением понял Зубов, первым делом отыскав взглядом знакомую фигуру.
        Юноша не смотрел на вновь прибывших. Спиной он прикрывал вцепившуюся в его плечи побелевшими пальцами девушку, лицо которой, казалось, состояло из одних огромных, широко распахнутых глаз, а сам не отрывал взгляда от чего-то, видного ему одному.
        - Ну и заставили вы нас поволноваться, - пропыхтел, с треском выламываясь из кустарника, спектрометрист. - Такой кросс, понимаешь ли…
        - Осторожно! - бросил через плечо молодой человек, и тут все внезапно поняли, куда он смотрел.
        Непостижимым образом сливаясь с окружающей зеленью, за деревом-гигантом замер огромный хищник. Рыжая с бурыми подпалинами шкура, крупная голова с прижатыми ушами, чуть подрагивающий, короткий, как у охотничьей собаки, хвост…
        Секунда, и под зеленым сводом вспугнутыми птицами заметалось эхо револьверных выстрелов - оба «беляка», не сговариваясь, садили в лесную тварь пулю за пулей. Но тот словно был заговорен - лишь повернул в сторону стрелявших морду, мазнул походя холодным оценивающим взглядом глубоко упрятанных глаз, коротко утробно рыкнул, продемонстрировав длиннейшие клыки, и… исчез, будто растаяв в воздухе. Так неожиданно, что все, включая продолжавших клацать впустую курками «наганов» военных, лишь переглядывались в недоумении.
        - Пошли отсюда! - первым пришел в себя пожилой казак. - Не ровен час своих приведет - солоно нам придется!
        - Надо будет удвоить караулы, - подпоручик рачительно высыпал стреляные гильзы в горсть и теперь заново набивал барабан револьвера патронами. - И попросить Владимира Леонидовича, чтобы запретил гражданским после заката выходить на улицу.
        - А вы видели клыки? - возбужденно теребил Зельдович его за рукав. - Двадцать сантиметров - не меньше! Если бы я не знал, что эти твари вымерли десятки тысяч лет назад, то предположил бы, что это настоящий саблезубый тигр!
        Один Зубов не принимал участия в «разговоре» спутников, твердивших каждый свое. Нахмурив брови, он шагнул в сторону бледного юноши, нервно гладящего по плечам девушку, доверчиво спрятавшую у него на груди лицо. Но начальственным громам и молниям не пришлось обрушиться на неудавшегося самоубийцу.
        - Это Ляля, - поднял на Валерия Степановича лучащиеся счастьем глаза Слава. - Оля Опанасенко…

* * *
        - Это, конечно, замечательно, - вздохнул Владимир Леонидович, выслушав доклад подпоручика Полунина. - Еще трое геологов нам, конечно, не помешают, но…
        Собравшиеся офицеры и гражданские понурили головы. Все было понятно без слов. Ненавистная Совдепия, от которой удавалось скрываться столько лет, добралась и сюда. Что с того, что это всего лишь несколько бродяг-геологов? За первыми придут еще и еще. Окрепшая большевистская власть принялась рачительно перетряхивать отдаленные уголки, до которых не доходили руки у власти прежней, а значит, спокойному житьюбытью приходит конец.
        - Можно выставить аванпосты на дальних подходах, - предложил ктото из офицеров постарше, впрочем, достаточно безнадежным тоном.
        - И что это даст, Виталий Аполлонович? - тут же возразил ему другой. - Предлагаете отстреливать геологов, золотоискателей и прочих охотников до приключений? Или брать в полон? А на их поиски придут новые. И в конце концов мы привлечем пристальное внимание властей, которое завершится обнаружением прохода. Нет, посты
        - это не выход.
        - Грамотно обороняя «дефиле», можно удержать целую армию! - запальчиво вскочил с места поручик Легостаев.
        Молодые офицеры поддержали его одобрительным гулом - не нюхавшая пороха молодежь рвалась на подвиги, и погибший атаман Коренных сотоварищи был их настоящим кумиром. Но старшее поколение только качало головами.
        - Удержать-то можно, - расправил седые усы полковник Зварич. - Только вряд ли красные будут тратить время на штыковые атаки. Получив первый афронт, они подтянут тяжелую артиллерию и через день обстрела вместо «дефиле» будут иметь торную дорогу. Вы бывали под обстрелом шестидюймовок, поручик?
        - Но ведь болото… - пискнул кто-то из молодых.
        - Вы не знаете красных, сударь, - вздохнул полковник. - Они, если нужно, пройдут по телам своих товарищей. И пушки протащат.
        - К тому же вы забыли про отравляющие газы, - подал голос кто-то из гражданских. - Отряд Коренных они безжалостно закидали химическими бомбами с аэропланов. На всякие конвенции они плевать хотели, уверяю вас! Тем более против внутреннего, так сказать, противника.
        Повисло гнетущее молчание.
        - Что до пришельцев, - подал голос молчавший доселе невзрачный человечек, сидящий у самой двери, - то наивно полагать, что это будут лишь искатели приключений да геологические партии. - К северу от нас идет большое строительство. Мои люди добыли сведения о том, что большевики планируют там, в стороне от любопытных глаз, построить новый секретный завод. Возможно, для производства этих самых отравляющих газов. Уже вовсю тянут железнодорожную ветку, расчищают тайгу…
        Информация была выслушана в полной тишине - начальнику контрразведки Новой России верили все.
        - Работы на стройке и лесоповале ведут заключенные, - бесстрастно и негромко продолжал контрразведчик. - Пока что лагерь невелик - не более двух тысяч зеков…
        - Как-как? - перебил говорившего один из офицеров. - Зеков, вы сказали?
        - Большевики обожают аббревиатуры, - пожал плечами невзрачный. - Хотя кое-кто из них шутит в том смысле, что «зе-ка» это «забайкальские комсомольцы». Черный юмор.
        - И кто такие эти «зе-ка»? - оторвался от размышлений полковник Еланцев. - Что они из себя представляют?
        - Обычные каторжники, - с презрением бросил Зварич. - Большевистская власть не слишком далеко ушла от Николая Палкина. Уголовники, лишенные прав состояния и сосланные в каторжные работы.
        - Вы не совсем правы, Николай Федорович, - покачал головой Крысолов - прозвище закрепилось за контрразведчиком и здесь. - Уголовники среди них, конечно, присутствуют - эта братия сохранится при любой власти, но большая часть - люди совсем другого пошиба.
        - Неужели невинно осужденные? - хмыкнул кто-то.
        - Не только. Но есть и действительно невиновные.
        - Как это может быть?
        - У новой власти все может быть…
        - Так можно всех посадить, - криво улыбнулся Еланцев.
        - Далеко не всех. Пролетариата и крестьянства это пока не касается. А вот остальных… Сейчас их, кстати, принято называть врагами народа.
        - Как при Французской революции?
        - Примерно. Только тогда их ждал один путь - «бритва республики»,[«Бритвой республики» называли во времена Великой Французской революции гильотину.] а большевики подходят к делу более меркантильно. Рабский труд широко используется на стройках, идущих по всей стране.
        - Индустриализация на костях…
        - И что же это за люди?
        - Совершенно разные, - пожал плечами контрразведчик. - Начиная от бывших наших соратников, с оружием в руках боровшихся против большевизма, до людей, действительно ни в чем не повинных. Вина некоторых состоит лишь в принадлежности к дворянскому, купеческому или духовному сословию.
        - Но это же произвол!
        - А кто-то, - бесстрастно сообщил «докладчик», - действительно пострадал вообще безвинно. По доносу соседа, претендующего на его квартиру, допустим.
        Он переждал поднявшийся шум и продолжил:
        - Довольно значительную часть составляют наши ярые враги - красные командиры, деятели большевистской революции и прочий сброд.
        - Не может быть! - раздались выкрики с места. - Свои своих?
        - Вполне может, - возражали им. - Французы тоже взялись за своих коллег-революционеров, когда некому стало головы рубить!
        - Более того, - Крысолов переждал шум. - Наравне с самими «врагами народа» страдают их родственники - жены, родители… Даже дети. Изобретен специальный термин
        - ЧСИР.
        - А это еще что?
        - Члены семей изменников родины.
        - Звери… - скрипнул зубами кто-то из молодых.
        - И что? - поинтересовался с кривой улыбкой Зварич. - Всех - в один лагерь? По тому же принципу, что и обобществление жен?
        - Обобществление жен вообще было по большей части мифом, - честно признал
«докладчик». - Созданным нашими с вами соратниками в основном. Советы - большие поборники нравственности. Поэтому лагеря разделены по половому признаку. Наш сосед
        - исключительно мужской…
        Обсуждение затянулось, и собравшиеся разошлись далеко за полночь. Остались лишь Владимир Леонидович, Крысолов и еще несколько наиболее доверенных лиц.
        - Переселение можно считать вопросом решенным, - вздохнув констатировал Еланцев, когда все расселись вокруг стола.
        - Когда начинаем?
        - Вчера… Да, переселяться нужно было еще несколько лет назад. Сразу после начала наших напастей. Тогда и бунта, наверное…
        Генерал-губернатор оборвал себя на полуслове и опустил голову. Все деликатно промолчали: горе отца, фактически потерявшего сына, было близко всем.
        - Но ничего не поделаешь, - справился с собой Владимир Леонидович, хотя глаза его предательски блестели, а голос звучал более хрипло, чем обычно. - Мы цеплялись за все, лишь бы не потерять окончательно связь с внешним миром. Но когда-нибудь эту пуповину придется разорвать окончательно. И лучше мы это сделаем сами, не дожидаясь, когда нас принудят извне.
        - Насколько я понимаю, - обратился он к невозмутимому контрразведчику. - Вы затеяли разговор об этом… лагере не случайно?
        - Совершенно верно, - последовал ответ. - Думаю, что как минимум тысяча из заключенных там людей с радостью обменяют невыносимые условия жизни за колючей проволокой на переселение к нам.
        - Половина? - недоверчиво пробормотал Привалов, протирая пенсне. - Вы слишком оптимистичны… Людям придется навсегда распроститься с мыслью о возвращении на родину, о своих близких… Не всякий на это пойдет…
        - А вы знаете, профессор, - повернулся к нему Крысолов, - какова смертность в данном лагере?
        - Не имею подобной информации…
        - А я - имею. Так вот, только за прошедшие с доставки первой партии заключенных полгода от непосильной работы, голода и болезней умерло двести сорок восемь человек.
        - Двенадцать процентов! - ахнул кто-то.
        - Больше. Две тысячи человек - это на сегодняшний день. Сначала было не более пятисот. Из них умерла почти половина.
        - Откуда у вас такие цифры? - попытался барахтаться Модест Георгиевич.
        - Из надежных источников. Правда, следует учесть, что первые заключенные были выброшены практически в чистое поле, вернее, в промерзшее за зиму болото, а нынешние живут в относительно благоустроенных бараках… В любом случае, моя оценка смертности - двадцать процентов. Каждый пятый никогда не увидит ни своего дома, ни родных. А если учесть, что самый распространенный срок, на который осуждают
«изменников родины», - десять лет, а родственники зачастую тоже попадают в лагеря…
        Вместо того чтобы спорить, Привалов лишь теребил машинально извлеченный из кармана сюртука платочек.
        - Лес рубят - щепки летят, - подытожил Крысолов.
        - Значит, вы рассчитываете на тысячу человек?
        - Я рассчитываю на большее количество людей.
        - Поясните.
        - Можно освободить все две тысячи. Но взять всех с собой мы не сможем.
        - Почему?
        - Определенная часть из них - матерые уголовники. Воры, насильники, мошенники. Даже убийцы. Думаю, что такой балласт нам не нужен. Еще какое-то число - убежденные наши враги. Их брать с собой я тоже считаю излишним. Так что в сухом остатке полторы тысячи - тысяча двести человек.
        - И как вы собираетесь отделять агнцев от козлищ? - хмыкнул Зварич, крутя в пальцах папиросу, но не решаясь закурить. - Зерна от плевел, так сказать?
        - Это проще простого, Николай Федорович, - улыбнулся контрразведчик. - Большевики
        - большие бюрократы. Я бы сказал больше: бюрократия - это один из основных стержней, удерживающих их власть. И рискну предположить, что когда-нибудь их погубит именно бюрократия.
        - Вы отвлеклись, - заметил Владимир Леонидович.
        - Пардон… В канцелярии лагеря в образцовом порядке содержатся бумаги на всех без исключения зеков. Еще раз прошу прощения - на заключенных. Каждому присвоен порядковый номер, который значится на нашитой на одежду бирке…
        - Да-а-а… Комиссары далеко ушли от ваших коллег, - Зварич не желал оставлять язвительного тона, впрочем, своего обычного.
        - Прошу прощения, - мягко заметил Крысолов, но глаза его нехорошо блеснули. - Но я хочу вам заметить, Николай Федорович, что никогда не имел отношения ни к полиции, ни к судебному департаменту.
        - Разумеется. - Все знали, что Зварич никак не мог простить своему оппоненту того, что он не смог доставить в Новую Россию его отца, отставного адмирала Зварича. - Вы же носили лазоревый мундир!..[Голубые мундиры в Российской Империи носили жандармы.]
        - Не ссорьтесь, господа! - пристукнул ладонью по столу генерал-губернатор. - Нашли время, право!
        - И место, - буркнул Привалов, пронзенный сразу несколькими взглядами.
        Повисло молчание.
        - И каким образом мы сможем… э-э… дать им свободу? Возьмем штурмом лагерь? Он, вероятно, хорошо охраняется…
        - Да, - кивнул контрразведчик. - Несколько десятков солдат, вооруженных винтовками. Есть и пулеметы. На вышках.
        - Вот видите…
        - Во-первых, пулеметы рассчитаны не на нападение извне, а на бунт среди заключенных, - последовал спокойный ответ. - Красные полагают себя здесь, вдалеке от внешних границ, в полной безопасности. А, во-вторых, они окажутся меж двух огней.
        - И кто же поднимет бунт? - Зварич оставался верным себе. - Вы располагаете там столь надежной агентурой?
        - Располагаю. Но полагаться на нее не буду. Бунт организую я сам.
        - Каким образом? У вас не каторжный вид.
        - Вы полагаете? - Крысолов с улыбкой провел ладонью по впалым щекам. - Но и этот цветущий облик придет в норму после недельки строгого поста и соответствующего грима. Кстати, в предыдущие мои посещения лагеря никаких подозрений я не вызвал.
        - Вы там были? - не сдержал эмоций Модест Георгиевич. - Вы же рисковали жизнью!
        - Рисковать жизнью, - пожал плечами контрразведчик, - моя профессия…
        В дверях Владимир Леонидович задержал Крысолова.
        - Это даже не риск, - сказал он, глядя в сторону. - Это авантюра, Сергей.
        Далеко не все в Новой России знали, как зовут человека, обеспечивающего ее безопасность. И никто не отважился бы назвать его просто по имени. Кроме друга детства.
        - А что не авантюра, Володя? - улыбнулся тот. - Вся наша жизнь авантюра.
        - Ты серьезно уверен, что мы сможем это сделать?
        - На двести процентов. И, кроме того…
        Крысолов замялся.
        - Там есть один человек, который нам поможет.
        - Кто?
        - Ты его хорошо знаешь.
        Владимир Леонидович выдержал пристальный взгляд друга.
        - Неужели…
        Часть 6. Исход

1
        - Живой, контра? - хрипло раздалось над ухом, и человек, лежащий на нарах, медленно поднял веки.
        - Живой еще, комиссар, - он старался говорить тихо, чтобы не разбудить спящих рядом.
        - Пойдем, дело есть…
        Человек осторожно спустился с нар и прошаркал самодельными ботами с подошвами из старой автомобильной покрышки за почти неразличимой в темноте тенью. Двери в барак полагалось запирать, но здесь, в сибирской глуши, охранники смотрели на предписания устава караульной службы сквозь пальцы: куда здесь было бежать несчастным зекам, большинство из которых родом из Центральной России? Да и окружающее лагерь с трех сторон болото не слишком способствовало побегу. Вот через годик-другой, когда будет закончена сеть дренажных канав, над которой сейчас по пояс в воде бьются заключенные, уровень грунтовых вод упадет и просохнут торфяники… А пока что ни одной попытки побега не было. Даже зимой, по сковывавшему трясину на добрых полтора метра льду, полностью оттаивавшему только к концу мая - июню.
        Чуть притворив едва скрипнувшую дверь, сколоченную из грубо отесанного горбыля, тени выскользнули на волю, под зеленоватое ночное небо. Стоял июнь, совсем скоро - самая короткая ночь в году, да и сейчас, как говорится в народе, «зори целовались». Красноватый отблеск зари все не хотел исчезать, хотя солнце село часа два назад. Он просто перемещался неспешно вслед за невидимым светилом, прячущимся за горизонтом, чтобы немного времени спустя разгореться светом нового дня. Тишина стояла такая, что будь где-нибудь поблизости, хоть в десятке верст деревня, слышно было бы, как перебрехиваются сонные собаки. Но другого жилья не было ни на десять, ни на пятьдесят верст в округе…

«Прямо как тогда, - поежился человек, присаживаясь на корточки под бревенчатой стеной барака и прижимаясь к ней спиной. - Сколько лет-то прошло?»
        Второй тоже присел рядом, поплотнее запахивая засаленный ватник с белой тряпичной нашивкой на груди, - ночи стояли прохладные, будто природа решила напомнить своим неразумным детям: лето летом, но Сибирь вам не Африка. Сейчас, в темноте, было не различить выведенного на застиранной тряпочке чернильным карандашом многозначного номера, заменившего здесь всем, кроме охранников-вертухаев и молчаливых сторожевых псов, имена. Номера да клички - вот все, что осталось бывшим людям, которых угораздило попасть в стальные жернова советского правосудия. И непременно быть смолотыми ими в лагерную пыль…
        - Хочешь хлебушка, контра? - спросил хриплый, поблескивая в темноте стальными зубами.
        - Кто же не хочет, - уклончиво ответил второй, давным-давно усвоивший закон Зоны:
«Не верь, не бойся, не проси». - Да где ж его взять…
        Хлеба заключенным почти не давали - только баланду из прошлогодней капусты и мерзлой полугнилой картошки, тоже осеннего еще завоза. То ли вертухаям лень было печь хлеб для бывших людей, то ли полагающаяся им мука необъяснимым образом исчезала на пути от ближайшего населенного пункта до лагерных ворот. Заплесневелые сухари, скупо выдаваемые по воскресеньям, ценились дороже пирожных из прошлой жизни.
        Один такой сухарик, маленький и черный, похожий на земляной комочек, человек, названный комиссаром, выудил из кармана, разломил пополам и протянул половинку товарищу на заскорузлой ладони.
        - На, контра, жуй…
        - А что, членам большевистской партии паек выдают? - «Контра» сгреб сухарь с ладони и, отломив маленький кусочек, положил в рот, наслаждаясь полузабытым вкусом хлеба. - Дополнительный?
        Второй не ответил, смачно хрустя своей порцией и изредка отгоняя рукой настырных комаров, наседающих на вторгшихся в их исконные владения пришельцев. Подначивать друг друга давно стало привычкой этих двух людей, связанных крепкой, мужской дружбой. Потому что вряд ли может быть что-нибудь крепче, чем дружба двух бывших врагов, помиренных общей бедой?
        - Прямо как тогда, - буркнул он минуту спустя, следя за красноватым отблеском на горизонте, перечеркнутом тенями колючей проволоки, будто тоже упрятанном Советской властью в лагерь. - Сколько лет-то прошло, а?
        - Ровно двадцать, - «контра» рачительно упрятал половинку своей порции в карман ватника - когда еще выпадет такое счастье. - Почти что день в день. Сегодня какое число?
        - Бог его ведает… - пожал плечами «комиссар».
        - Вот и ты Господа вспомнил.
        - Присказка это, - мужчина еще больше нахохлился, спрятав руки в рукава ватника. - Я в поповские бредни не верю.
        - А зря… Это ж как постараться надо было, нас с тобой здесь свести, - мягко улыбнулся другой. - Да не просто свести, а глотку друг другу перегрызть не дать. Хочешь верь, хочешь - нет, а без божьего промысла тут не обошлось.
        - Ты тут агитацию не разводи за боженьку своего, - буркнул «комиссар». - Больно он тебе помог в свое время.
        - Помог, - кивнул «контра». - И от вас тогда, в двадцать первом, уйти помог, и потом выжить… Да и тебя из лап Костлявой вытащить. Помнишь, как от горячки загибался?
        - Повезло. Повезло - и все тут. Бога нет.
        - Тьфу на тебя, Тарас, - отвернулся мужчина. - В жизни никого упрямее хохлов не встречал. А ты из них - самый упрямый.
        - Тоже мне москаль выискался, - сверкнули в темноте стальные зубы. - Недалеко вы, донцы, от нас, щирых украинцев, ушли. Соседи, можно сказать. А про бога своего лучше в пятый барак сходи поговорить, если хочешь. Там и баптисты есть, и хлысты, и даже двух пасторов, говорят, на прошлой неделе привезли. Откуда-то из Эстонии, что ли.
        - Что мне баптисты? Я в православие крещен. Как и ты, кстати. Или ты местечковый, а, Тарасику?
        - Тю! Нашел местечкового! Мы, контра, от запорожских казаков род ведем! Искони православных!
        - Вот именно… А откуда пасторы взялись? Какая их нелегкая сюда занесла? Эстляндия ведь еще когда отделилась…
        - Темный ты человек. Одним словом - контра недобитая. Прибалтику мы еще в тридцать девятом вернули. Вместе с Западной Украиной и Бессарабией. И никаких Эстляндий нет больше. А есть Эстонская Советская Социалистическая Республика в братской семье советских народов. И никаким попам, пусть даже лютеранским, там не место.
        - Вы вернули?
        - Мы, - гордо ответил «комиссар», преисполненный гордости за всю братскую семью советских народов.
        - Тебя же в тридцать восьмом загребли, - ехидно улыбнулся собеседник. - Как недобитого троцкиста, вредителя и шпиона трех разведок: английской, японской и… запамятовал. Напомни, будь ласка.
        - Румынской, - буркнул Тарас, отворачиваясь. - Умеешь же ты, контра, настроение испортить. Одно слово - контра.
        Он надулся и надолго замолчал. Время шло, до подъема оставалось совсем немного, и надо было попробовать подремать хотя бы пару часов, чтобы быть в состоянии завтра
        - уже сегодня выполнить дневную норму. Оба работали на рытье котлована, вернее - на укреплении его сочащихся водой стенок, а земляные работы - нелегкое дело…
        - Ты что-то про дело говорил? - напомнил «контра».
        - Точно! - хлопнул себя по лбу «комиссар». - Совсем ты мне голову своими попами задурил! Ищут тебя.
        - Кто? - бесстрастно обронил собеседник.
        - Хрен его знает. Но не вертухаи - это точно. Мне один верный человечек шепнул. Ходит, мол, человек из барака в барак и дружка твоего ищет.
        - Ходит?
        - Ходит. Одну ночь - в одном бараке. Другую - в другом. Блатные его за стукача приняли, перышком хотели пощекотать, да обломались. Сам защекотал. Всех четверых. Их же перьями. И не стукач, точно. Из второго барака ссученного задушенным нашли. Не успел, значит, до кума добежать.
        Мужчина почувствовал, как заколотилось сердце. Что-то в этом «ходоке» было знакомое…
        - А как этого щекотальщика кличут, не шепнул твой человечек?
        - Шепнул, - кивнул Тарас. - И погоняло у него такое… Крысолов.
        - Гаммельнский?
        - Точно! Я еще подумал: немец, что ли…
        - Нет, Тарас, - поднялся на ноги собеседник. - Он не немец…

* * *
        До подъема оставались считаные минуты, и заключенные, скученные в страшной тесноте в четырех стенах под крытой сосновым лапником крышей, торопились добрать драгоценный сон, значащий здесь почти то же самое, что и скудная пайка - жизнь. Лишь один из них лежал без сна среди храпа, стонов и вскриков бывших людей, мучимых кошмаром, не отпускающим их даже во сне - и там они тоже были прикованы к своим тачкам, киркам и лопатам, обречены на голод, холод и тяжкий труд, лишены малейших человеческих прав.
        Человека этого когда-то, в прошлой или одной из прошлых жизней, миллион лет назад, звали Алексеем Кондратьевичем, есаулом, а потом и атаманом Коренных… Но он сам не доверял своей памяти. Ему все чаще казалось, что это вовсе не его память, что он никогда и не был Алексеем Коренных, так и появившись на свет Божий заключенным номер четыре тысячи семьсот тридцать семь… Что он стащил ее у того Алексея, как в далеком детстве стащил книжку с картинками у заезжего барчука. И как ту заветную книжку про корабли под парусами и заморские страны позволял себе лишь иногда, когда никто не видит, доставать из тайника. Только ту книгу он прятал, страшась дедовой нагайки, а тут боялся другого… Самого страшного врага человеческого - собственной совести. От которой не убежишь, не спрячешься в лопухах на баштане, переживая скоротечный, как летняя гроза, гнев любимого дедушки, не задобришь покаянием и добрыми делами…
        Нет, он не роптал на судьбу. Видимо, действительно был у этого бывшего человека свой ангел-хранитель, упорный, умелый, знающий и любящий свое дело. Не покладая рук и крыльев, не раз и не десять раз выносил он своего подопечного то из кровавой мясорубки под Збручем, то из верной гибели под Царицыном… И тогда, десять лет назад, спас-уберег. Не пришлось Алексею, отравленному большевистской химией, выкашлять с кровью легкие - зажило, как на собаке. Не нашлось Иуды-предателя, чтобы выдать его карателям как зачинщика, и поэтому не лег он в общую яму с пулей в затылке, а всего лишь был осужден как рядовой «белобандит», и прошел по этапу чуть ли не все стройки минувших пятилеток. Не довелось подохнуть вместе с тысячами других «доходяг» от истощения, тифа и чахотки в котлованах Беломорканала и Рыбинской ГЭС, на причалах Совгавани и приисках Магадана. И вот теперь не он ли, протащив питомца через всю страну, в прямом смысле, через огонь и воду, будто в насмешку оставил его в каких-то верстах от того места, где все начиналось? Или устал уже оберегать и решил сдать на руки другому своему коллеге? Уже не в
белоснежной хламиде, к которой не пристают ни кровь, ни грязь, а в сверкающих доспехах? И не с оливковой ветвью в милосердной руке, а с огненным мечом в длани разящей?
        И против огненного меча не возражал Алексей.
        Потому что шли и шли мимо его нар бесконечной вереницей видимые только ему тени… Вот крутит ус верный Мироненко, сгинувший невесть где, поджимает губы со шляхетским гонором Зебницкий, виновато улыбается поручик Топфельбаум, которого он в последний раз видел разорванным пополам снарядом, корчащимся в луже крови, молчит изжелта-бледный Деревянко, отравленный газом… А за ними - десятки, сотни и тысячи знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых лиц…
        Он от всей души надеялся, что красные не добрались по его вине до Новой России и не лежат на его совести тяжким грузом жизни тысяч ее обитателей, которых он, несостоявшийся «бонапарт», в гордыне своей подверг страшному риску. Вопреки расхожему мнению, лагеря вовсе не были так уж оторваны от цивилизации, и новости о том, что происходит в Большом Мире, хоть порой и с большим опозданием, доходили до бывших людей. Хотя кто мог знать темное нутро комиссаров: не заржавело бы за ними и засекретить обнаружение у себя под боком осколка Российской Империи, сумевшего не просто просуществовать десять лет, но и больно укусить прозевавших его существование. Но вряд ли тогда удержались бы они от искушения наложить загребущую руку на его богатства - те же, вычерпанные еще при царе-батюшке до дна золотые рудники. И бесконечные этапы бывших людей протянулись бы тогда не на магаданский край света, а сюда, в Сибирь.
        Наверное, Алексей все-таки начал засыпать, поскольку мысли потеряли очертания и свернули со своей колеи. Он словно воочию увидел зелень вековых сосен под отраженном в зеркале озерной воды лазурным небом и кавалеристов, замерших на пригорке. Золотые погоны, новенькие с иголочки мундиры. Все тут, все до единого, все живы - и Мироненко, и Зебницкий, и Топфельбаум…
        Изможденный человек в грязном ватнике не дошел до них нескольких шагов и рухнул коленями в изумрудную траву:
        - Простите меня, братцы…
        Нет, не простят, смотрят сурово, исподлобья. Ну, значит, судьба такая, и бывший человек склонил покаянную голову, слыша уже, как, повинуясь неслышной команде, трогаются с места кони, звенят по щебнистой осыпи стальные подковы, со змеиным шипением вылетают из ножен клинки…
        - Подъем, подъем! - толкнул в бок заключенного номер четыре тысячи семьсот тридцать семь сосед по нарам, и лязг подков по камню тут же обратился в набат лагерного «колокола» - подвешенного перед управлением на виселичном «глаголе» куска рельса.
        Начинался новый день. Неизвестно какой в несчитаной череде его близнецов, одинаковых, как стреляные гильзы…

* * *
        Тарас Чернобров прислонился к сочащейся водой стенке котлована и на мгновение прикрыл глаза. Вроде бы совсем немного времени с подъема прошло - солнце еще не успело вскарабкаться в зенит - а ощущение такое, будто месяца два не выпускал из рук кривой, отполированный ладонями до костяного блеска черенок лопаты. Присесть бы на корточки, да нельзя - чуть не до колена достает взбаламученная пенистая серо-бурая жижа, ледяная, словно на дворе не июнь месяц, а февральская стужа. Каждый рабочий день начинается с откачки воды, скапливающейся за ночь в котловане,
        - не для удобства заключенных, естественно: подмытые стенки в любой момент могут обрушиться, что уже случалось не раз. Придавленные оползнем работяги не в счет - этот расходный материал управление Леслага как раз отпускает без возражений и сколько начальство попросит, не то что шанцевый инструмент, одежду, продовольствие и прочие материальные ценности. Каждое обрушение - срыв графика работ, а за задержку в сдаче объекта по головке не погладят…
        Подумать только, еще каких-то два с половиной года назад он, герой Гражданской войны и орденоносец, комдив[Комдив - командир дивизии, комкор - командующий корпусом. Звания введены в РККА с 22 сентября 1935 года.] и без пяти минут комкор Чернобров и не подозревал, что в его любимой стране, уверенной поступью движущейся вперед - к коммунизму, возможно такое. Нет, ему, разумеется, было известно о врагах народа, отправляемых в лагеря на перековку, но подробности, шепотом передаваемые из уст в уста, как-то проходили мимо его сознания или отметались, как ложь и клевета на социалистическую действительность. Да и не до этого ему было - все время без остатка съедала служба: дивизия считалась одной из лучших в округе, а добиться этого непросто. Поэтому так и оставались планами задумки выбраться с молодой женой на Кавказ или в Крым, стороной проходил ремонт новой московской квартиры, некогда было встретиться с сыном от первого брака Гришей, поступившим не в военное училище, как хотелось отцу, а в медицинский институт…
        Казалось бы, все опасения позади.
        Прошла мимо метла тридцать седьмого года, смахнувшая в небытие всех, кто хоть как-то был причастен к «делу Тухачевского», не задев даже прутиком. Наоборот, поредевшие ряды высшего комсостава дали возможность карьерного роста таким вот, как Тарас Охримович, выходцам из самых низов, плоти от плоти, крови от крови рабоче-крестьянской державы. Кому, как не сыну батрака, с малолетства толкавшему вагонетки на шахте под Юзовкой1[Юзовкой до 1923 года назывался Донецк.] даже близко не имевшему в родне ни дворян, ни купцов, ни попов, ни даже интеллигентов, командовать частью армии первого в мире пролетарского государства? Да к тому же аж с самого восемнадцатого года верой и правдой служившего партии - сначала на фронтах Гражданской войны, потом подавляя по всей стране многочисленные контрреволюционные выступления - от крестьянских мятежей до белогвардейских и басмаческих банд. Везде, куда посылала родная партия, служил ей верой и правдой Тарас Чернобров: даже помогал полтора года монгольским товарищам строить по образцу и подобию РККА собственные вооруженные силы. И партия ценила своего героического сына:
орден Боевого Красного Знамени, орден Ленина, два - Красной Звезды…
        И все пошло прахом.
        На беду свою встретил Тарас Охримович на одном из банкетов по поводу какой-то очередной даты старого боевого товарища - бывшего его комиссара Шейниса. Не виделись они с Яковом Израилевичем почитай пятнадцать лет, с тех самых пор, как отправили того на партийную учебу в Москву. Как рад был комдив возможности вспомнить прошлое, выпить рюмочку-другую за «павших в борьбе роковой» друзей, узнать о тех, с кем, как и с комиссаром, давно потерял связь… Яков Израилевич на партийной работе заматерел, превратился из тощего носатого очкарика в солидного мужчину с седой прядью в смоляных кудрях, приобрел плавность движений и уверенность речи.
        Как вспыхнули глазки у ненаглядной Верочки, когда подвыпившие мужчины завалились к комдиву продолжить банкет в семейном кругу. Тогда Тарас все списал на восхищение молодой красивой женщины боевым товарищем, описывающим былые походы в таких красках, с таким юмором, какие никогда не были доступны «генералу от сохи», привыкшему к скупым строчкам рапортов и приказов. Да и грамоте-то он, мальчишка-шахтер, толком обучился, стыдно сказать, лишь к двадцати пяти годам. Книги, кроме пособий по тактике и трудов видных стратегов, читать не любил, поэзию
        - просто не понимал, театр, оперу и особенно балет презирал, из кино обожал лишь комедии вроде «Веселых ребят» да свеженькой «Волги-Волги»…
        - Ха! - отвечал он со смехом на обвинения Веры Семеновны в «плебействе» и отсутствии вкуса. - Посмотрел бы я, как твои Зощенко с Лемешевым шашкой махали бы, доведись им.
        Зато Яков Израилевич сразу покорил ее своим знанием литературы, многочисленными знакомствами с людьми искусства, манерами и обхождением. Товарищ Шейнис стал частым гостем в доме Чернобровов - инструктор Калининского обкома, он по нескольку раз в неделю бывал в Москве по своим партийным делам. И Тарас даже рад был, что теперь есть кому вместо него, вечно занятого, развлекать молодую женщину, водить ее по театрам и музеям, знакомить с писателями и киноартистами… Кому, как не старому фронтовому товарищу, доверить такое дело? И както вылетело при этом из головы, что старый фронтовой товарищ с некоторых пор как бы вдовец - супруга его, дочь бывшего царского чиновника, арестована и приговорена к десяти годам без права переписки…
        Арест осенью 1938 года стал для комдива Черноброва полной неожиданностью. Предутренний звонок в дверь, люди в темно-синей форме и в гражданском, испуганные понятые, обыск, истерика Верочки, черная «эмка» (для комдива все-таки сделали исключение - прислали не «воронок», а легковой автомобиль) казались сном, ночным кошмаром. Все мнилось, что вот сейчас, сейчас он проснется, выпьет, как заведено, стакан крепчайшего чаю с лимоном, тихонько, чтобы не разбудить сладко спящую супругу, выйдет из квартиры и неторопливо спустится по широкой лестнице мимо вытянувшегося постового к терпеливо ожидающей во дворе служебной машине с верным шофером-старшиной… Это ощущение нереальности происходящего не выветрилось даже после многочасовых допросов, когда у него требовали назвать какие-то явки, пароли, имена вербовщиков и, наоборот, завербованных им агентов. Не сломался он даже после того, как двадцатипятилетний сопляк, почему-то со «шпалами» вместо лейтенантских
«кубарей» на краповых петлицах, здоровенный, как бык-производитель, тщательно засучив рукава гимнастерки, добрых полчаса «месил» его, сорокалетнего комдива и орденоносца, в прямом смысле месил - молотил в кровь кулачищами беззащитного, прикованного наручниками к стулу человека.
        Добил его анонимный донос, утверждающий, что он, тогда еще никакой не комдив, а просто командир красного отряда, в июне 1921 года предательски дал уйти от пролетарского возмездия белогвардейскому отряду. За какие такие посулы и блага позволил он скрыться боевому отряду классового врага от карающей рабоче-крестьянской руки, так и осталось для него неизвестным: ровные машинописные строки поплыли перед глазами сразу, как только он узнал плавные, округлые, тщательно выверенные обороты, словно копирующие манеру речи хорошо известного ему человека.
        Которого он считал товарищем, если не другом.
        И тогда он подписал все. И признания в работе на английскую, японскую и почему-то румынскую разведки, и списки ничего не говорящих ему фамилий, и целые «мемуары», якобы записанные с его слов… Видимо, карательная машина несколько запнулась при виде такой покладистости, и вместо стандартного расстрела «изменник родины» получил всего лишь десять лет лагерей. Даже с правом переписки. И невиданное дело
        - удостоился перед самой отправкой в «места не столь отдаленные» короткого свидания с женой.
        Чернобров был рад, что ее, кажется, совсем не коснулись его «неприятности». Привлекать гражданку Чернобров, как ЧСИР, никто, похоже, не собирался. Но радость эта рассеялась без следа при первых же словах супруги. Вера Семеновна держалась суховато и не выказала особенного удовольствия от последней встречи с мужем, превратившимся за несколько месяцев, проведенных на Лубянке, в собственную тень. Ее больше интересовала его подпись на заявлении о разводе, которое она принесла с собой. Но это было вполне оправданно: связывать себя с попавшим в жернова НКВД человеком в столь неспокойное время - глупость. А завести общих детей они как-то не нашли времени. Поэтому бывший комдив, почти не глядя, подмахнул бумагу, возвращающую женщине, делившей с ним постель почти три года, девичью фамилию - Пинская - и почти что девический, свободный статус. Про имущество он даже не подумал тогда - наверняка все конфисковано…
        Наградой ему было лишь вскользь оброненное «спасибо» и неопределенный жест изящной ручкой, туго обтянутой перчаткой…
        Тарас Охримович не собирался жить. Он думал лишить себя жизни при первом же удобном случае - к чему она, если разрушено все: семья, карьера, планы на будущее. Зачем продлевать свое существование, если родные партия и государство не просто предали его, верой и правдой им служившего, но и заставили предать других. Оставалось лишь выбрать доступный и надежный способ да дождаться, когда охрана отвлечется. Как он жалел, что нет при нем его верного именного кольта, врученного еще в далеком двадцать третьем самим товарищем Фрунзе… Но и без него оставалось немало верных способов.
        Но кто же мог подумать, что жизнь окажется такой привлекательной штукой даже в нечеловеческих условиях лагерей? Мысль о самоубийстве отодвигалась все дальше и дальше, вытесняемая повседневной борьбой за выживание, пока не осталось лишь одно: жить! Выжить любой ценой, не сгинуть в безвестности от воровской заточки, не сгнить заживо от фурункулеза, не превратиться в человеческий отброс, унижаясь ради мороженой картофелины, не… Миллион «не» и только одна надежда: дожить до освобождения и своими руками покарать иуду.
        Организм, казавшийся в прежней жизни стальным, давал сбой за сбоем. На какой-то из пересылок бывший комдив подхватил тиф и непременно умер бы, если бы не помощь друга. Некогда бывшего смертельным врагом.
        Он узнал его, выплыв на какое-то время из горячечного бреда, и посчитал порождением болезни. В самом деле: откуда в бараке взяться тому казаку, с которым сшибся когда-то в сабельном бою? Чей клинок оставил отметину на всю жизнь, распоров щеку. Правда, в бреду он явился вовсе не тем молодым рубакой с русым чубом из-под сбитой набекрень фуражки, а сильно постаревшим, почти неузнаваемым жилистым мужиком за сорок. Но не обманешь, не обманешь горячечный морок - глаза остались прежними…
        Чернобров пытался избавиться от назойливого призрака: отворачивался, сцеплял зубы, чтобы не принимать от него удивительно реальное питье и еду, даже хотел задушить, и задушил в своем воображении, стиснув вражескую глотку могучими руками… Но на деле не смог и пальцем шевельнуть…
        - Чего припух, сволочь? - мордастый конвоир остановился на краю котлована, носком начищенного сапога скинув в воду ком земли. - В карцер захотел?
        Тарас с трудом отклеился от мокрой стены и вонзил лопату в грунт. До полудня было еще ох как далеко…

2
        - Вот уж не было печали, Ванька, в такую даль тащиться, - ныл Николай Мякишев, плетясь за дружком, шагающим в направлении одному ему известном. - Вот заблудимся тут или тигра нас сожрет… Мне один местный рассказывал, что тигров этих здесь - пропасть! Чуть зазеваешься…
        - Не бухти, - бросил через плечо Иван Лапин, давно уже пожалевший, что взял с собой приятеля. - Врет твой местный.
        - Ага, врет… Я сам клык видал. Большущий - сантиметров тридцать длиной. Острый! Как ятаган турецкий! Чиркнет такими клыками по горлу и все - пишите письма.
        - Не будет тебя тигр жрать.
        - Почему это? - обиделся неизвестно на что Лапин.
        - А хищники дерьмо не едят! - захохотал Иван, довольный, что подколол простачка.
        - Пошел ты… - окончательно обиделся Николай и надолго замолчал.
        Но когда рядом только один человек, хотя бы и надоевший за прошедший год хуже горькой редьки, а вокруг на десятки километров сплошное безлюдье, на разговор тянет как бы само собой. Пусть знаешь, что сбитое дыхание потом еще аукнется тебе, когда полупустой «сидор» на спине превратится в десятипудовую гирю, ноги ни в какую не захотят сделать еще шаг вперед, а до вожделенного привала еще будет как до победы коммунизма… И Мякишев снова завел свою шарманку:
        - Знал бы, что так далеко, да все в гору - нипочем не пошел бы с тобой, Ванюха. Да и протаскаемся тут без толку, а жрать потом на что? Тут ведь не как при Советской власти - задарма никто не накормит…
        - Ну и нуда ты, Колька, - обернулся на ходу Иван. - Знал бы, что такой бабой стал,
        - нипочем бы с собой не взял. Горбаться тут на руднике на дядю.
        - На дядю, не на дядю, - резонно заметил Николай. - А на хлеб да на крышу над головой имели. Ну и на прочие удовольствия…
        Он припомнил разбитную деревенскую вдовицу, дорогу к которой натоптал еще по осени, и сглотнул слюну.

«Ну и что с того, что к ней целая очередь, будто в сельпо, - подумалось мужику. - Баба чистая, справная, дело это уважает… Опять же, и самогон у нее завсегда имеется, и закусить чего… И с фасада не страшно взглянуть. Да и с тыла тоже…»
        Перед мысленным взором встала румяная, крепкая, что называется - в самом соку, вдовушка. Всегда привечала, никогда не гнала… Хитрущая бабенка: вроде бы и знаешь, что не первый у нее, и даже не сто первый, а все равно - ноги сами идут по знакомой тропке… Привораживала она мужиков, что ли? Говорят, что бабы способы всякие знают.
        - Про Танюху, что ли, вспомнил? - опять поддел приятеля Ванька-зараза. - Знатная баба, одобряю! Во всех ракурсах знатная! Помню, было дело…
        Но только шедший сзади Мякишев начал наливаться мутной злобой, прикидывая, как бы прихватить с каменистой осыпи голыш поудобнее да наладить насмешника этой каменюкой по кумполу, прикрытому засаленной кепочкой, как тот встал, будто вкопанный, да так неожиданно, что налетел на него сзади Николай, как на стенку.
        - Ты что, Колька - с Танюхой своей меня перепутал? - стоялым жеребцом заржал Иван.
        - Ты это брось, охолонись. Статья, говорят, за это дело есть - враз с лагерной тачкой осватают, и пикнуть не успеешь!
        - Чего встал! - пихнул его со злости в спину кулаком Мякишев. - Топай, давай! До вечера еще далече!
        - А некуда топать, - Лапин в подтверждение своих слов скинул с плеча видавшую виды трехлинейку, купленную из-под полы почти на все заработанные за зиму на руднике деньги - в тайге безоружному делать нечего, особенно в такой, и принялся неспеша освобождаться от вещмешка и прочей амуниции. - Все, Кольша, - пришли мы.
        - Куда пришли?
        Николай оглянулся и ничего особенного вокруг не приметил: все то же каменистое русло узенькой таёжной речушки-переплюйки, виляющей часто и резко, редкий кедрач да огромная скала, похожая на голову сказочного великана, по горло ушедшего в землю. Обычный, набивший оскомину пейзаж, виденный по дороге настолько часто, что казалось - не идут они с приятелем куда-то, а нарезают по тайге огромные круги, раз за разом проходя по своим же следам.
        - На место пришли, дружок ты мой золотой!
        Куда только девалась обычная язвительность приятеля. Цвел он широкой улыбкой, и казалось, весь свет готов было возлюбить вкупе с Николаем Мякишевым, вековыми кедрами и скалами-гигантами.
        - Толком сказать не можешь?
        - Почему не могу? Могу, конечно. Только ты присядь, Колюня, а то упадешь еще ненароком, а камни жесткие, бо-бо будет…
        И поведал Иван действительно опешившему другу такую историю.
        Выходило, со слов Лапина, что весь его род от пращуров, вместе с Ермаком Тимофеевичем до Сибири дотопавших с Руси-матушки, льнул душой к золоту. Не ювелирами были предки Ивана, и уж точно не богатеями, а теми, кто золото это у землицы отымает да дальше по свету пускает. Не принесло неверное старательское счастье Лапиным ни палат каменных, ни зажиточности, но все ж не совсем отворачивалась от них Золотая Баба, что всем желтым металлом в Сибири ведает. Мыли потихоньку свои золотники да фунтики, не хуже иных. Вот только не задерживалось богатство в их руках - утекало сквозь пальцы, да в карманах лавочников оседало. Но те и не роптали: недели лихого куража с лихвой окупали старателям месяцы каторжного труда в голоде да холоде. Вот и передавалось ремесло золотоискателя от отца - к сыну, от деда - к внуку и добралось до Ванюшки-малого, которого вместо отца, на Германской войне сгинувшего, натаскивал на царь-металл ветхий дед, верный четвертак лишний небо коптивший.
        Что ни осень, укладывался дед Степан на печь и обещал к Рождеству преставиться. Но проходило и Рождество, и Крещение, а дед все кряхтел да молился… А по весне вновь и вновь тащил внучка в тайгу, учил находить жилу да мыть песок, тяжелый, будто свинцовая дробь…
        В заветное свое место привел Степан Патрикеевич тринадцатилетнего Кольку в последнее свое лето.
        - Вот, внучек, - указал он подростку приметную каменюку на берегу речушки. - Здесь, на этом самом месте, дед твой чуть было богатеем не заделался.
        - Как это?
        - Старались мы в то лето с дружком моим, - поведал дед. - Золота тут - чуть. Везде есть, где ни копни, а взять его мудрено. Месяц бьешься, а песка добытого выпивки толком не хватит купить на добрую компанию. Но нам тогда повезло - наткнулись на россыпь. Самородки - во! - старик показал пальцами размер самородков: выходило чуть не по мелкому сибирскому яблочку. - И песка вдосталь. До холодов мыли, и пришлось на каждого по полтора с лишним фунта.
        Старый Лапин присел на камушек возле скалы и запустил в каменное крошево, устилавшее брег, ладонь-лопату.
        - И на следующий год по весне воротились, перелопатили все. Да только исчезла россыпь, будто и не было ее. Только пару-тройку самородков и нашли. Мелочь - с горошину. Ну и песочек тоже - само собой, но мало. Все в кружку сыпешь - дна не прикроет. Впору домой возвращаться, а времени-то еще мешок - июнь-месяц в разгаре. До холодов, когда промерзнет речка, добрых четыре месяца. Но золота - нет, хоть тресни! Вот дружок мой и говорит: «Не с неба же оно, Степа, упало. Столько самородков в одно место рекой не принесет. Значит, жила тут где-то, рядом прячется!» Ищем-поищем, а жилы нету. И камень вокруг весь такой, в котором золото не родится. Оно ведь как любит? Чтобы камень белой был, как сахар, да крупитчатый. По науке - кварцем называется тот камень. А кварца того нигде нет.
        Дед передохнул, глядя выцветшими до прозрачности стариковскими глазами в небо. А потом встал и подвел Ваню к скале. Прямо на великанской щеке зиял огромный уродливый скол, и камень там по цвету отличался от материнской поверхности.
        - Гляди-ка, - поднял он с земли белый, чуть срозова, рыхлый на вид, но очень твердый на ощупь камешек, действительно напоминающий кусок сахара-рафинада - хоть в чай его клади. - Вот здесь и нашли мы жилу…
        В серой толще, едва различимые, виднелись белесые прожилки. На одной из них вдруг ярко сверкнула в солнечном луче крошечная желтая капелька, намертво впаянная в камень. Ваня попытался выковырнуть песчинку ножом, но та не давалась.
        - Брось, - махнул рукой Степан Патрикеевич. - Толку с этой золотинки чуть, а намаешься с ней изрядно. Ничего в этом камне не осталось. А было…
        Мужики нашли искомую кварцевую жилу, только ободрав со скалы весь лишайник, намертво приросший к поверхности камня за сотни лет и сам превратившийся едва ли не в камень. Зато она вознаградила старателей за все их труды сторицей.
        Жила открылась сразу, толстая «что твой пирог», и как пирог начинкой нафаршированная золотом. Самый крупный самородок был размером с два дедова кулака, а «ковалки» по куриному яичку никто и не считал…
        - Но, внучок, - назидательно поднял дед к небу корявый палец. - Рудное, жильное стало быть, золото - это тебе не россыпь. Там что? Знай землицу рой да на лоток кидай, а тут без струмента не обойтись. Заступом да ножами много не наковыряешь. В общем, нарыли мы в то лето его, родимого, по три фунта на брата, да и отступились. Кто его здесь найдет окромя нас? Вот и порешили по весне назад воротиться, да на сурьезе, с кирками да кувалдами, и расколотить эту каменюку напрочь. А что нам было тогда? Молодые, здоровые…
        Дед замолчал, гладя выщербленную зарубками каменную поверхность: видно было, что кто-то рубил тут скалу, не жалея инструмента. Но было то давным-давно - лишайник снова успел прикипеть к голому камню, покрыть его серебристым налетом, смахивающим на плесень, что поселяется на забытой хлебной корке.
        - Да вот, не пришлось мне, Ваньша, по весне киркой помахать…
        - Почему, дедуня?
        - Забрили меня в ту весну в солдаты, внучек. Царь-батюшка, вишь, задумал турку воевать в который раз, вот и спонадобился я ему… Слава богу, не как раньше бывало, на двадцать пять годков забирали - всего семь лет я и отслужил верой и правдой. Пуля турецкая меня не взяла, штык миновал, труса я не праздновал - воротился домой с полным георгиевским бантом… Спрашиваю наших, деревенских: где дружок мой, с которым мы по лесам шастали? А мне отвечают: эка, хватил ты, Степка! Дружок твой уж который год червяков кормит. И узнал я, что разбогател тот чохом, в одно лето богатство это на голову ему свалилось. Да только на пользу не пошло… Правда, дом он купил, женился, тройку гнедых завел - зажил купец-купцом. Но Богто он не Ерошка
        - видит немножко. Помер дружок в одночасье - сгорел со всем своим богатством и семьей. То ли пожег его кто, то ли само занялось, а только не нашли на пожарище гроша ломаного, не то что золота…
        Степан Патрикеевич передохнул немного и закончил свою «сагу»:
        - Я, понятное дело, сразу в тайгу: вдруг да оставил дружок покойный мне малую толику? Жила-то была богатейшая! Ан нет, все выгреб, варнак, до последней золотинки подчистил. Поковырял я с недельку эту каменюку, потюкал кайлом без толку, да и плюнул. Пошел в другом месте фарт искать.
        - Зачем же ты, дедуня, меня сюда привел, если золота тут не осталось? - надул губы Ванюшка. - Я думал, что ты клад мне покажешь!
        - Клад, Ваньша, самому искать надо. Вот только если сам найдешь да возьмешь - пойдет он тебе на пользу. А возжелаешь легкого счастья-богатства - обманет тебя. Поманит и оставит в дураках. Прямо как дружка моего…
        Дед преставился той же зимой. Как и обещал многократно - на Рождество. Едва могилу выдолбили в твердой, как скала, промерзшей, казалось, насквозь земле…
        Иван завершил рассказ и долго сидел, погрузившись в думы и смоля здоровенную
«козью ножку».
        - Ну и к чему сказка твоя? - очнулся Николай, завороженный рассказом приятеля. - Обязательно сюда меня надо было тащить, чтобы про деда своего рассказать?
        - Именно, - кивнул Лапин. - Только здесь ты этому рассказу и поверил бы.
        - С чего это? Будто не слышал я таких рассказов! Почитай полгорода по пьянке небылицы о кладах золотых плетет!
        - Полгорода плетет, а я правду говорю.
        - Ну и где твоя скала золотая?
        - А вот она, - кивнул Иван на спящего великана. - Только там этой башке всю щеку раздолбили.
        - И что с того?
        - Экая ты дубина, Колька! - расхохотался Лапин. - Разуй глаза: у этого-то Святогора обе щеки целехоньки.
        - Ну и… - Мякишев вдруг все понял. - И золото, значит, там?
        - Все, как есть. До последней крупинки…

* * *
        Недаром набивали мужики всю зиму мозоли на руднике. Да и кирки с иностранными клеймами, глубоко утопленными в металл, крушили камень, будто гнилую деревяшку. Всего за три недели, не уставая радоваться новым и новым находкам, вырубили Иван с Николаем из каменного плена весь кварц, на добрую четверть перемешанный с золотом. Тут же промывали каменное крошево, рачительно складывая каждую драгоценную крупинку. К тому моменту как вычищен был золотой прыщ на великанской щеке дочиста, потяжелела поклажа каждого старателя на добрый пуд благородного металла. Точнее сказать не могли - единственное, о чем они не подумали, собираясь в дорогу, были весы. Хотя бы самые простейшие. Так что прикидывали вес своего богатства варварски
        - на глазок.
        - Вот и мильёнщики мы с тобой, Колька, - Иван лежал возле костра и улыбался каким-то своим мыслям. - А не столкуйся я тогда с геологами - так и ширыкали бы напильниками на заводе. Зря ты ныл.
        - Золото-то золотом, - Николай подкинул в костер скрученный в штопор сосновый сук.
        - А что мы делать-то с ним здесь будем? Мильёны-то оно там стоит, - махнул он рукой в сторону города, а значит, и прохода в Старый Мир. - В Кедровогорске. Тут не шибко-то пошикуешь на все это.
        - Как знать, Колька, как знать.
        - А что знать? Ну сдадим мы это золото в контору, ну заплатят нам бумажками местными… Дальше что? Тут даже водки толком не выпьешь - разные «сухие дни» да нормы отпуска. Можно, конечно, дело свое завести, лавку открыть, к примеру, или скотину завести… Да только какие из нас с тобой коммерсанты, Ваня?
        - А мы и не будем его тут тратить, - спокойно возразил Лапин. - Притащим домой, припрячем, да будем понемногу в скупку таскать. Будто намыли по речкам. На всю жизнь хватит, да еще детям и внукам останется.
        - Гладко говоришь, Иван. Да только как на ту сторону попасть-то? Думаешь, выпустят нас отсюда?
        - Как вошли, Коля, так и выйдем.
        - Ой ли?
        - Выйдем. Подслушал я как-то, что геологи наши решили отсюда салазки смазать. А раз так, то и нам засиживаться не след.
        - Как же они выберутся-то? Ворота вон как охраняются - мышь не проскользнет.
        - Не знаю, Коля. И ты не знаешь. А все почему?
        - Почему?
        - Сколько у тебя классов за душой? - вместо ответа спросил Лапин.
        - А какая разница?
        - Ну сколько?
        - Четыре, - буркнул Мякишев отворачиваясь.
        Какая была учеба в начале двадцатых? Лишь бы с голодухи не помереть. А потом вообще не полезла наука в голову. Да и семья образовалась как-то сама собой…
        - А у меня, Коля, пять. Пять классов, как говорится, а коридор - шестой.
        - Небольшая разница.
        - А я разве говорю, что разница? Но вот у геологов наших - по десятке на брата. На душу, так сказать, населения. Да институт к тому же. Так что по мозгам нам с тобой до них, как с этого самого места до Москвы, столицы нашей родины. Причем, известным образом.
        - Да уж, нашел умников!
        - Умников, Коля, умников. Они обязательно что-нибудь изобретут, чтобы золотопогонников с носом оставить. А для нас главное, что?
        - Что?
        - Дерево ты дерево… Не отстать от них для нас главное.
        Знали бы старатели, отдыхавшие на берегу безымянной таежной речушки, что в нескольких десятках километров от них разговор идет на ту же тему…

* * *
        Валерий Степанович невнятно выругался себе под нос и отшвырнул карандаш, которым делал какие-то пометки на расстеленной перед ним карте-двухверстке.
        - В чем дело? - поднял голову от книги Зельдович, удивленный поведением обычно спокойного начальника.
        - А в том, Лев Дмитриевич, что нас с вами надо прямо сейчас взять под белы рученьки, вывести на двор, прислонить к теплой стенке и расстрелять на месте как врагов народа и злостных вредителей! Без последнего слова.
        - С чего это вдруг? - спектрометрист аккуратно заложил книгу не имевшей тут хождения советской рублевой купюрой, служившей ему закладкой, и отложил книгу. - Мы вроде бы ни в чем не виноваты.
        - Не виноваты? А почему мы тогда спокойно сидим здесь, когда наша страна так остро нуждается в металле, нефти, золоте… Том же самом иридии, наконец! А тут это просто лежит под ногами! Мы просто обязаны, не считаясь ни с чем, выбраться отсюда, чтобы сообщить о Запределье кому следует.
        - Абсолютно с вами согласен, - кивнул Лев Дмитриевич. - Но каким образом мы минуем посты, перекрывающие выход? Насколько я знаю, проход в скалах - единственное место, где наши миры соприкасаются между собой. Вряд ли здешние гостеприимные обитатели обрадуются, когда их гости решат уйти по-английски, не прощаясь.
        - Не обрадуются… Но можно ведь что-нибудь придумать. Кстати, я пообщался с местным научным светилом, това… господином Приваловым, и Модест Георгиевич оказался настолько любезен, что позволил мне ознакомиться с их исследованиями коридора между мирами.
        - Любопытно, любопытно… - Зельдович устроился поудобнее.
        - То, что этот и наш миры находятся в разных пространствах, наверное, вам понятно.
        - Допустим.
        - В этих пространствах время тоже течет по-разному.
        - И как это удалось выяснить?
        - Опытным путем. Привалов еще двадцать лет назад установил, что если пройти коридор из конца в конец с часами в руках, а вторые оставить на месте, то только примерно в половине случаев показания двух часов будут совпадать.
        - А в остальных?
        - В остальных - нет. Часы будут либо отставать, либо спешить. Причем иногда - на весьма значительные промежутки времени.
        - Любопытно. А почему?
        - Неизвестно. Вероятно, смежные миры каким-то образом смещаются друг относительно друга во времени, оставаясь совмещенными в пространстве.
        - Бр-р-р! - помотал головой спектрометрист. - Ничего не понял.
        - Я тоже не совсем, - упавшим голосом сказал Зубов. - Там сплошная физика с математикой, а я в точных науках не очень силен.
        - Главное, - заметил Лев Дмитриевич, - непонятно, как это использовать в наших целях.
        - Непонятно… - эхом откликнулся Валерий Степанович. - Но есть во всем этом и один потенциально полезный нам момент.
        - Какой?
        - Никакая связь между устьями коридора невозможна. Ни телефонная, ни радио. Даже если один человек крикнет другому через весь коридор от одного устья, звук, скорее всего, не долетит до другого.
        - Забавно. И как они выходят из положения?
        - Элементарно. Как и сотни лет назад. Посылают гонцов.
        - Действительно элементарно… Ну ладно, а каким образом мы доберемся до перехода? Ведь кроме тех постов, что охраняют непосредственно Врата, есть множество препятствий на пути к ним. Как мы их преодолеем?
        - Пока еще не знаю…

3
        Алексей катил свою тачку, доверху нагруженную глинистой землей, по скользкой тропинке, вьющейся по краю огромного котлована, и мечтал лишь об одном: побыстрее оказаться за высоченным отвалом вывороченного на свет божий грунта и спрятаться от глаз конвоиров. За глинистым курганом даже не было колючей проволоки, поскольку он постоянно рос, и ограду нужно было бы передвигать чуть ли не ежедневно. Да и смысла в заборе не было: с той стороны до самого горизонта расстилалась непролазная топь, и попытаться бежать мог лишь отпетый самоубийца. На самой тропе даже стоять долго на одном месте не получалось - полужидкая глина, кажущаяся плотной, сразу же начинала засасывать ноги, едва прекратишь движение. Выбор: приплясывать на месте или после минутной заминки выдирать сапоги из хищно чавкающей грязи, рискуя оставить в ней подметку, был не для раздобревших на двойном пайке солдат из лагерной охраны. Они предпочитали находиться в более сухих местах, бдительно следя за копошащимися в болоте насекомыми, когда-то гордо именовавшимися человеками.
        На погрузке случилась какая-то заминка: Алексей слышал за спиной мат конвоиров, звуки ударов и оправдывающиеся голоса. Видимо, два каких-то «раззявы» снова столкнулись друг с другом, опрокинули тачки, наглухо перегородив узкую тропу, и теперь завал спешно расчищали, чтобы не сбивать темп работы. Такое случалось довольно часто - каждый вечер зеки тянули жребий, кому из них выпадет сегодня отведать винтовочного приклада, а кому - десять-пятнадцать минут отдохнуть в самое тяжелое, полуденное время, когда кажется, что еще чуть-чуть и жилы в натруженных руках лопнут, как перетянутые струны, а ноги не сделают больше шага.
        Перед собой Коренных видел обтянутую телогрейкой сгорбленную спину такого же, как он, бывшего человека, торопящегося скрыться от зоркого ока охраны. Миг, и оба - за спасительным буро-желтым откосом. Но вместо того, чтобы остановиться и начать
«танец», зек медленно обернулся к догнавшему его «коллеге».
        - А вы сильно изменились, Алексей Кондратьевич.
        За долгие годы скитаний по лагерям Алексей прошел тяжелую школу выживания. Теперь он был совсем не тот новичок, как десять лет назад. В левом рукаве аккуратно заправленная в грубый шов была припрятана заточка - заточенная до бритвенной остроты сплющенная велосипедная спица. И обращаться с ней бывший атаман умел почти как с верной казачьей шашкой - не раз приходилось доказывать уголовной мрази, считавшей себя хозяевами лагеря, кто они есть на самом деле. При желании он в два счета «уделал» бы любого, если тот не был вооружен винтовкой или револьвером.
        Но сейчас он даже не сделал попытки достать оружие.
        Да вряд ли оно и помогло бы сейчас: о Гаммельнском Крысолове в Новой России ходили легенды - что ему какая-то велосипедная спица!

«Ну, все, служивый, - подумал Алексей, выпуская из рук отполированные ладонями ручки и выпрямляясь. - Вот и кончились твои пути-дорожки. Десять лет тебе подарено было - пора и ответ держать…»
        Он представил, как через пяток минут из-за навала выкатится только одна тачка, а когда хватятся второго возчика, он уже будет глубоко в грязи…
        - Помолиться дадите? - хрипло спросил он, чувствуя себя уже наполовину мертвецом: словно загипнотизированный, он смотрел в немигающие глаза Крысолова, чувствуя, как по спине сбегают струйки холодного пота.
        - О чем вы, Алексей Кондратьевич? - мелькнуло на миг в змеиных глазах непонимание.
        - А-а-а… Нет, что вы: я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вас убивать.
        Бывший атаман почувствовал, как сердце пропустило удар.
        - Но…
        - Вы сами выбрали свой путь, равно как и те люди, что ушли с вами. Мы совсем недавно узнали о том, что вы выжили, а до этого скорбели и о вас, и об остальных погибших.
        - Разве красные не добрались до Новой России?
        - Нет, среди ушедших не оказалось предателей. Нам повезло. Но у нас мало времени, Алексей Кондратьевич, - из-за глиняного бугра уже доносился скрип приближающейся тачки. - Я хочу предложить вам такой план…

* * *
        - Мне кажется, что из этого ничего не выйдет.
        Несколько «врагов народа» собрались в укромном месте возле склада шанцевого инструмента - по крайней мере, тут была гарантия отсутствия посторонних ушей. Похвастаться большим числом «политические» не могли - основной контингент заключенных составляли уголовники или те же «враги народа» иного ранга: кулаки, проштрафившиеся совслужащие, просто случайные люди, угодившие под каток репрессий… Довольно много было «иностранцев» - жителей Прибалтики, Польши, Румынии, Финляндии, оказавшихся на территориях, освобожденных Красной Армией в позапрошлом году. Эти держались особняком, разбиваясь по землячествам, и не особенно контактировали ни с одной из остальных групп. Так что положиться в готовящемся восстании можно было лишь на два-три десятка человек.
        А восстание нужно было поднять. Необходимо. Иначе, даже если нападение извне состоится глубокой ночью, без жертв среди людей Крысолова не обойдется. Собаку съевшие на охране зеков, бойцы НКВД сориентируются очень быстро, а у них, как ни крути, огневое преимущество - пулеметы на вышках и недавно появившаяся новинка - пистолет-пулеметы. Против их плотного огня шашки и винтовки проигрывают однозначно. Конечно, будь в распоряжении Крысолова в достаточном количестве пластуны - охрану можно было бы вырезать без шума, но почти всех старых бойцов Алексей тогда увел с собой. И всех до одного положил…
        - Ничего не выйдет, - повторил худощавый лысоватый человек средних лет, сидящий напротив Алексея, и поправил очки в металлической, скрученной проволочкой оправе, делающие его похожим на бухгалтера.
        - Это почему еще? - вскинулся Чернобров.
        - Да шансов у нас мало, Егор Михайлович, - согласился с «бухгалтером» Коренных. - Но что-то все равно нужно предпринять. Нас хотят освободить во что бы это ни стало. И нужно, чтобы с той стороны было как можно меньше жертв.
        - Ну да, - поддержал Тарас. - Хороши же мы будем, если отсидимся по баракам, когда те на пулеметы попрут!
        - Нас слишком мало, - покачал головой «бухгалтер». - И мы безоружны. Серьезной угрозы охране мы представлять не можем. Нас спокойно перебьют, как в тире, а потом так же спокойно перестреляют нападающих. Вы видели в деле ППД,[ППД - пистолет-пулемет Дегтярева.] Алексей Кондратьевич?
        - Не довелось, - покачал головой Алексей. - В мое время таких еще не было.
        - Я видел, - буркнул Чернобров, нахохлившись. - Они к нам в дивизию поступили как раз перед… Серьезная штука. Семьдесят патронов.
        - Семьдесят? - изумился казак. - А на вид не скажешь.
        - Семьдесят один, - поправил худощавый.
        - А ты откуда знаешь? - прищурился Чернобров.
        - Я их собирал, - вздохнул «бухгалтер». - Инженером работал на оружейном заводе.
        Мужчины замолчали.
        Был принят на вооружение в 1935 году с коробчатым магазином под 25 патронов, а в
1938-м модифицирован под дисковый магазин на 71 патрон. В основном состоял на вооружении НКВД и погранвойск, но после Финской войны 1939-1940 гг. приобрел популярность в армии.
        - Что же вы предлагаете? - спросил Алексей.
        - Бузу надо поднять, - бухнул до сих пор молчавший крепыш, пришедший с
«бухгалтером».
        - Какую бузу?
        - Да простую. Как те, снаружи, готовы будут - примемся тут бузить. Блатных подначить надо, мульку кинуть, будто ссучился кто-то, шмон будет. Им хай поднять - слаще сахарина. Караул отвлечется, а тут те насядут. Ну и мы изнутри поможем.
        - Слушай, Алексей! - хлопнул друга по колену Тарас. - А ведь дело парень говорит! С пулеметов драку косить не станут - факт! Ты часом не из матросов будешь? - спросил он крепыша.
        - Флотский, - солидно кивнул тот. - С Балтфлота. А ты как догадался?
        - Да я вас, бузотеров, в Гражданскую навидался, - хохотнул Чернобров. - Хлебом не корми - дай побузить.
        - Навидался? - «бухгалтер» криво усмехнулся, продемонстрировав изрядный дефицит зубов. - А она разве в прошлом?
        - Кто? - не понял бывший комдив.
        - Гражданская.
        - Ну понятное дело! Двадцать лет, как контру… - он покосился на Алексея и осекся.
        - А мне кажется, что она сейчас в самом разгаре…

* * *
        Егор Михайлович Столетов тоже когда-то давным-давно, тысячу лет назад, тоже считал, что Гражданская война, которую он застал ребенком, завершилась в начале двадцатых. Ходил вместе со всеми на первомайские и октябрьские демонстрации, затаив дыхание, слушал в школе рассказы директора - бывшего буденовца, потерявшего руку при штурме Перекопа, ненавидел беляков-золотопогонников, кривлявшихся на киноэкране… Все вокруг казались своими, родными, а если и прятались где-то недобитые враги, так карающая рука советского правосудия находила их везде. И приятно было сознавать, что он сам - Егор Столетов - был частью этой руки, покаравшей белобандитов, отважившихся бросить вызов Советской власти.
        Правда, пуля помешала ему непосредственно принять участие в «покарании». Не довелось даже увидеть перед собой на расстоянии штыкового удара вражье лицо. Стрелял? Ну да, расстрелял одну обойму по врагам, но попал ли - кто знает? Он даже ощутил детскую обиду, когда голубое небо над головой вдруг, совсем без перерыва, сменилось растрескавшимся, давно не беленным потолком госпитальной палаты. Только долго обижаться тогда не дала боль в простреленной руке…
        Ранение поставило крест на его дальнейшей службе. Бойца Столетова комиссовали «по чистой» тремя месяцами позже - слава богу, руку отстояли, хотя она так до конца не отошла и плохо слушалась даже сейчас, десять лет спустя…
        Да и о причине ранения, как оказалось, никому рассказывать было нельзя. Это ему объяснил в двух словах смешливый мужичок с простоватым деревенским лицом, седыми висками и эмалевыми прямоугольничками на краповых петлицах. Егор еще тогда удивился, почему мужик, годящийся ему в отцы, все еще в малых чинах,[Воинские звания в ГПУ-НКВД отличались от принятых в Красной Армии.] но потом ему и это разъяснили.
        Ордена ему, конечно, не досталось. Даже медали. Но зато без экзаменов, по комсомольской путевке, удалось поступить в институт. Правда, только через год, когда зажила рука… А потом, когда в кармане уже лежал новенький диплом, молодому инженеру открылась дорога на очень-очень серьезный завод. Родина доверяла своему защитнику и ценила его. И опять вокруг были только свои…
        Цех Столетова на этом непростом заводе был святая святых: там собирали новейшее чудо-оружие - автоматические винтовки, а позднее - первые пистолет-пулеметы, гарантирующие, что родная Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой сильной
«от тайги до британских морей» и впредь. Это утверждали кумачовые транспаранты над входами в цеха, стенгазеты и докладчики на комсомольских собраниях.
        И черт же дернул инженера Столетова восхититься трофейными финскими автоматами, привезенными на завод в конце тридцать девятого. А буквально через неделю он узнал, что Гражданская война вовсе не закончилась. Ни в двадцатые, ни тогда, под синим-синим небом…
        И внезапно для себя оказался в стане «врагов народа»…

* * *
        Капитану НКВД Полешкову сегодня спалось плохо. С вечера, должно быть на погоду, жутко ломило простреленное десять лет назад плечо. Лагерный врач из «вольняшек», как назло, пребывал в очередном запое вкупе с фельдшером-зеком, а без специалиста в их мудреных скляницах и порошках было не разобраться. Латынь, за полной ненадобностью в работе, в школе ГПУ не преподавали. Можно было, конечно, воспользоваться проверенным народным средством - заместитель начальника лагеря в его отсутствие царь и бог на вверенной ему территории, да не слишком уважал Григорий Никифорович водку. Сгубила проклятущая и отца его, и деда - сколько было в жизни радостей у вечно пахавших «на дядю» темных крестьян? Гриша был первым из их деревни, разорвавшим вековые цепи, приковывавшие мужика к сохе от рождения до самой гробовой доски. А посему употреблял только в компании и исключительно
«благородные» напитки - коньяк, вино… Где же взять коньяк в здешней глуши?
        Вот и крутился Григорий Никифорович на узкой холостяцкой постели, поминая всех чертей скопом, а больше всего - того безымянного казачка, доставшего его тогда пулей, пока не забылся далеко за полночь беспокойным неглубоким сном.
        Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…
        Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт - это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.
        Григорий Никифирович сунул руку под подушку и вытащил «наган»: лагерь - это вам не спокойная городская служба, оружие тут не табельная принадлежность, а вещь вполне необходимая. И как обычно, когда рубчатая рукоять удобно ложилась в ладонь, ощутил спокойствие и уверенность. Будто от рукопожатия сильного и уверенного командира. Это ведь был тот самый наган, что Гриша нашел на теле зарубленного беляками ротного. Его ему вручили в палате выздоравливающих с привинченной к рукояти мельхиоровой пластинкой. «Верному бойцу с контрреволюцией Г. Полешкову». Именному оружию завидовали инструкторы в школе, за него уважали командиры, не говоря уже о товарищах по службе. И нынешний начальник безропотно позволил ношение старого потертого револьвера помимо положенного по уставу «ТТ».
        - Кого там черт принес ни свет ни заря? - буркнул капитан, засовывая наган сзади за опояску спешно натянутых галифе и делая шаг к двери. - Пожар, что ли?
        - Это я, товарищ капитан, - узнал Григорий Никифирович голос сержанта Литовцева, своего ординарца. - Че-пе у нас, товарищ капитан!
        - Что за че-пе, - дверь отворилась, пропуская здоровенного - косая сажень в плечах
        - сержанта.
        - В третьем бараке побоище.
        - Блатные, что ли, опять врагов народа мать-Родину любить учат? - зевнул Полешков, успокаиваясь: рукоприкладство по отношению к «политикам» считалось чуть ли не обязанностью уголовников, и начальство смотрело на это сквозь пальцы.
        - Наоборот, товарищ капитан! Политики урок колошматят почем свет стоит. Слышите?
        Где-то далеко грохнул винтовочный выстрел, другой.
        - Что ж ты молчал! - сон враз слетел с капитана. - Это же бунт! Охрану - в ружье!.

4
        Валерий Степанович сначала не понял, что негромкий звук, оторвавший его от дела, - стук в окно. Зельдович, развалившись на своей кровати, храпел, как трактор, и Зубов в первый момент подумал, что это ночной мотылек настойчиво бьется в стекло, привлеченный светом керосиновой лампы, и продолжил делать записи в полевом журнале, но стук продолжался. Геолог взял лампу, поднес к окну и увидел по другую сторону стекла человеческое лицо, показавшееся незнакомым. Только через минуту внимательного изучения запрокинутой бородатой физиономии он понял, что знает этого человека.
        - Лапин? Вы?
        Иван Лапин жестами показал бывшему начальнику, чтобы тот вышел во двор, и Валерий Степанович повиновался, ничего не понимая: весь прошедший год оба рабочих сторонились его и Льва Дмитриевича. Да геологи, честно говоря, и не тяготились этим - слишком уж неприятны обоим были речи, что те вели после пленения экспедиции.
        - Доброй ночи, Валерий Степанович, - чуть ли не в пояс поклонился вчерашний ренегат бывшему начальнику. - Не разбудил я вас часом?
        - Я еще не ложился, Лапин, - Зубов не скрывал своей неприязни к источающему елей мужику. - У вас ко мне какое-то дело?
        - Да какое у меня может быть дело? Это у вас дела, а у нас делишки…
        - Бросьте словоблудие, Лапин. Или говорите, зачем пришли, или я откланиваюсь, - он взялся за ручку двери, иллюстрируя свои намерения.
        - Постойте, постойте, Валерий Степанович, - заторопился Лапин. - Я слышал, что надоело вам тут?
        - Да уж, - не стал кривить душой геолог. - Засиделись мы в этом месте… Вы что-то можете предложить?
        - Да что мы можем предложить… Мы люди маленькие…
        - Тогда перестаньте отнимать мое время.
        - Ну куда вы торопитесь, товарищ Зубов…

«Ага! - подумал Валерий Степанович. - Я уже товарищ! Какой прогресс!»
        - Местные куда-то собираются, целые обозы угоняют… Крестьяне уже почти все убрались отсюда, горожане тоже пакуются… Народишку едва треть осталась.
        - Я это заметил, - кивнул Зубов. - Это все, что вы хотели мне сказать?
        - А заметили, что вояки тоже куда-то собрались? - прищурился Лапин. - И не вслед за мирными жителями.
        - Куда же?
        - А бог его знает. Но только лагерь они вчера на берегу озера разбили. Прямо напротив той дырки в горе, что к нам ведет. В СССР.
        - И что?
        - А сейчас там нет никого. Ни палаток, ни лошадей.
        - Куда же они делись?
        И тут до геолога начало доходить. Белогвардейцы, окопавшиеся здесь, затеяли какую-то военную операцию в том, привычном мире! Не такую ли, как десять лет назад, когда, внезапно появившись из болот, напали врасплох на Кедровогорск? Их немного, но внезапность удара может удесятерить его силу. И поэтому они уводят от греха подальше мирное население, опасаясь справедливого возмездия… В таком случае оставаться здесь просто-напросто преступно - нужно предупредить своих любой ценой!
        - Я тут с одним солдатиком перетакнулся, - гнул свою линию Лапин. - И он мне по дружбе намекнул, что охрана «дефиле» этого ихнего сейчас - всего несколько человек.
        Он не стал говорить начальнику, что разговорчивость стражника была оплачена, и оплачена весьма дорого - золотом. К чему ему знать, что они с дружком теперь вовсе не те нищие поденщики, какими были год назад? Жаль только, что караульный тот должен был отправляться в глубь Запределья для охраны обоза с ценным имуществом, а то можно было попытаться обойтись и без ученых голов - золотишка бы хватило с лихвой…
        - И связи у них через проход нет. Если прорвемся - погони можно почти не опасаться.
        - Я знаю.
        - А я знаю, где провод телефонный к воротам проложен… - Лапин принялся изучать звезды в небе.
        - Значит…
        - Значит, мешкать не стоит, Валерий Степанович. Будите вашего еврейчика - отсюда слыхать, как он подушку давит, - собирайте манатки и - деру! Другого случая может и не быть. Утащат нас в глубь страны и каюк. Навсегда тут останемся. Мы с Мякишевым давно готовы - дело за вами.
        - Надо поговорить со Славой… С Вячеславом Игоревичем.
        - Эка хватили! Нет уже тут вашего Славки. За девкой своей утащился пацан ваш. Увезли его давным-давно.
        Зубов с досадой вспомнил, что давно уже не видел младшего товарища. Любовь - страшная штука, это он знал по себе. Влюбленный юноша вполне мог забыть о долге и о товарищах…
        - Мы не можем оставить тут нашего товарища.
        - Ну и оставайтесь тут! - окрысился Иван. - Мы с Колькой и вдвоем выберемся, пока вы тут будете искать своего малахольного да от юбки его отрывать.
        Иван блефовал: он не доверял своей смекалке и вряд ли смог придумать, как обмануть охрану и пробраться на ту сторону. Да и кто бы из караульщиков стал разговаривать с чужаком? Другое дело - образованные геологи, которых частенько видели в компании местных офицеров и чиновников. Нет, без них и пробовать не стоит - враз завернут взад пятки.

«Придется выбирать… - лихорадочно думал тем временем Валерий Степанович. - Один молодой, недисциплинированный, прямо скажем, геолог или судьба областного центра, или даже большее… Да и сама информация о Новом Мире стоит десятка… да какого десятка - тысячи таких, как этот юный разгильдяй!..»
        Зубов распалял сам себя, отлично зная, что, оставляя здесь одного из своих спутников, совершает подлость. И это требовало веского оправдания…
        - Ну? Решились?
        - Да, - отмел все сомнения геолог. - Я иду собираться, а вы зовите Мякишева. Где встречаемся?
        - На берегу озера, - обрадованно затараторил Иван: его план пока удавался полностью. - Там еще дерево есть огромное…
        - Платан?
        - Бог его знает - Платон, не Платон… Одно оно там такое.
        - Да знаю я… В общем, встречаемся там через час. Поклажи много не брать, чтобы не тормозить отряд. Оружие у вас есть?
        - Имеется винторез.
        - Возьмите обязательно. Постараемся проникнуть через проход без стрельбы, но кто знает, как все повернется… Опоздавших ждать не будем.
        - Смотрите, сами не опаздывайте, - буркнул Иван, скрываясь в темноте. - Через час…

* * *
        - Ну что? - кинулся к приятелю Мякишев, едва тот вошел. - Как оно?
        Вернувшись из своей «экспедиции», старатели неожиданно стали обладателями просторной ухоженной избы. Конечно, без мебели и утвари - рачительные крестьяне, покидая деревню, забирали с собой все, вплоть до гвоздей из стен и оконного стекла. Да в них по летней поре и нужды не было - разве что комары досаждали.
        - Да не трясись ты! - захохотал Иван, хлопнув Николая по плечу. - Уговорил я их. Потрудиться, правда, пришлось… Ни в какую не хотел Степаныч идти. Без Славки, говорит, нипочем не пойду.
        - А чего? Надо было и его позвать.
        - Позва-а-ать? А ты знаешь, что сопляк наш с местной девкой стакнулся. Может, и оженился уже. Ты бы бабу свою бросил?
        - Может, поговорить…
        - Пока уговаривать будем, судить да рядить, вояки возвратятся и все - плакали наши задумки горькими слезками. И золотишко зарыть в землю можем смело. Тут оно нам не понадобится. Ну? Остаешься?
        - Сдурел, что ли! - Мякишев принялся суетливо продевать руки в лямки небольшого, но увесистого вещмешка. - Я с тобой.
        - А то я ведь и один могу уйти, - криво усмехнулся Иван, вертя в руках винтовку, будто невзначай смотрящую в живот Николаю.
        - Ты брось так шутить! - Мякишев, побледнев, попытался отвести ствол в сторону.
        - А если не шучу? - Лапин поглаживал подушечкой пальца спусковой крючок. - Бух - и все в голубом тумане. Как думаешь: я твою долю золотишка утащу?
        - Вань! Ты спятил, что ли? - Николай пятился, не отрывая глаз от черного зрачка винтовочного ствола, казавшегося ему бездонным колодцем.

«А ведь пристрелит! - в отчаянии думал он. - Ей-ей пристрелит. Не сейчас, так на той стороне. Подождет, пока почти до самого дома доберемся, и пристрелит. А золото прикарманит…»
        - Да и какая она твоя - доля-то? Все мое золото. Дедов клад.
        - Мы же вместе…
        - Ха! Вместе! Да ты бы и не узнал о нем никогда.
        - Мы же по справедливости…
        - Вот я сейчас справедливость и восстановлю…
        Иван одним движением вскинул винтовку к плечу, и Мякишев обреченно закрыл глаза.

«Господи, - вспомнил он полузабытую молитву. - Спаси, сохрани и помилуй…»
        Но вместо выстрела услышал резкий сухой щелчок…
        - Дурак ты, Колька, - улыбался до ушей Иван. - Я ж пошутил. А ты за чистую монету все принял? Смотри!
        Он открыл затвор и гильза оттуда не вылетела, патронник был пуст.
        - Видал! А ты обо…я! Да ты в самом деле? Как девчонка?
        Николай и сам почувствовал, как по ноге под штаниной струится горячее.
        - А ты бы не обо…я! - Мякишев чувствовал, как по лицу бегут слезы облегчения. - Ну и гад ты, Ванька!
        - Ну ты, это… извини, - Лапин закинул винтовку за плечо. - Я ж не хотел… А если б на меня кто винт наставил, я б не то что по малому - полные штаны наложил бы! Ладно, пошли, зас…ц, по дороге просохнешь.
        Иван вышел первым, а Николай, шмыгая носом, последовал за ним.

«Опять подколол, - зло думал он, тяжко переживая позор. - Да как подколол-то! Всю жизнь он надо мной измывается! С пацанов еще… Убил бы!..»
        Убил бы? А ведь и взаправду убил бы, подвернись случай. Ведь если вдуматься, то обиды на приятеля копились еще с малолетства - разбитые носы, синяки, отобранные деньги на завтрак, уведенная девчонка… А уж до подначек, розыгрышей и прочих злых шуточек Ванька был настоящим мастером. Сколько раз сжималась рука на удобном камне или куске трубы, так и просящей: врежь мной по наглой конопатой морде… А когда Нюрку увел, всерьез караулил Лапина Николай по закоулкам с ножом в кармане…
        С ножом.
        Рука сама собой нащупала рукоять охотничьего ножа, купленного перед походом в тайгу. Хороший такой нож - сантиметров двадцать в длину, с острым как бритва лезвием из доброй золлингеновской стали… Из такой еще бритвы опасные делают и сносу тем бритвам, говорят, нет…
        - А где встретиться-то уговорились? - спросил Мякишев идущего впереди Лапина.
        - У озера. Дерево там растет громадное… Как там его Зубов-то назвал? Платон, что ли… Сосед у нас был, Платоном звали. Какой дурень дерево человеческим именем назвал? Самого, наверное, Дубом звали. Или Березой… Там, кстати, провод телефонный от ворот тянется - я его чикнул на всякий случай…
        - Постой, Вань…
        - Чего тебе?
        - Да лямку неудобно зацепил… Подмогни, а?
        - Давай, поправлю… Рохля ты, рохля, Колька! Даже сидор толком надеть не можешь… Ой! Чего это?!..
        Иван пытался нащупать клинок, глубоко вошедший ему в живот. Разинул рот, чтобы крикнуть от нестерпимой боли, но Мякишев крепко зажал его ладонью, выдернул нож и нанес еще один удар, под ребра.
        - Рохля говоришь? - хрипел он прямо в вылезающие из орбит глаза приятеля. - Рохля? .
        Острый клинок раз за разом входил в бьющееся в агонии тело, пока Лапин не обмяк. Тяжело дыша, убийца поднес к лицу ладонь и увидел в неверном ночном свете, что она лоснится, будто облитая гудроном. И тогда Николая переломил пополам неодолимый рвотный спазм…
        Немного придя в себя, он оттащил мертвого приятеля поглубже в лес и принялся тем же ножом и руками рыть землю под толстенным, в пять мужских охватов, наверное, деревом. Не для могилы, нет. В неглубокую, с полметра, наверное, яму, он положил Иванов мешок.

«Не утащить мне обе доли, - думал он, заравнивая „захоронку“ и маскируя для пущей верности опавшими листьями. - Так что пусть полежит здесь Ванькино богатство до поры, раз беляки все равно отсюда уходят. Моей доли мне надолго хватит, а годочков через пять-шесть наведаюсь сюда потихоньку и гляну… Вряд ли будут охранять ворота, когда все уйдут».
        Наверное, убийство было слишком сильным переживанием, и он немного подвинулся небогатым своим умишком, но тогда ему казалось, что он придумал все чрезвычайно хитро. Похихикивая, он оттащил Лапина еще дальше, свалил в какую-то ложбину между кустами и закидал сломанными ветками.

«Спи спокойно, дорогой товарищ, - веселился он, стоя над импровизированной могилой. - Тут тебя никто не найдет, кроме зверья. А уж онито позаботятся на славу…»

* * *
        - Почему один? - удивился Валерий Степанович, завидев на фоне светлеющего неба одинокую фигуру с торчащим над плечом винтовочным стволом.
        - Может быть, это местный? - забеспокоился Зельдович.
        - Вряд ли… Эй! - негромко окликнул он незнакомца. - Стой! Кто идет!
        - Это я! - послышался знакомый голос, и темная фигура задрала руки вверх. - Николай! Не стреляйте!
        - Было бы чем, - проворчал про себя Зубов и добавил громче: - А где Лапин?
        - Раздумал он! - Мякишева колотил озноб, списанный геологами на утреннюю свежесть, особенно заметную тут, у озера, затянутого предутренним туманом. - Зас… Испугался, одним словом. Да и бабу он тут себе завел. Жалко, говорит, бросать, беременная она от него, - вдохновенно врал мужик, трясясь, как в лихоманке.
        - Чего же он тогда… - Зубов не договорил и махнул рукой. - Ладно. Пойдем втроем. Черт бы побрал этих… этих… И их матримониальные планы в придачу, - закончил он.
        Небольшой отряд обогнул озеро перед самым рассветом.
        - Думаете, поддельный пропуск поможет? - Зельдовича тоже изрядно потрясывало.
        - Откуда я знаю? - пожал плечами начальник экспедиции. - Когда-то у меня получалось похоже…
        Счастливая мысль вспомнить проделки студенческой поры осенила Валерия Степановича уже после ухода Лапина. Зубов обладал одним талантом, которого стыдился с юношеских лет, - он отлично копировал самые заковыристые подписи и почерки. Учась в институте, бывало, снабжал одногруппников-двоечников направлениями на пересдачу экзаменов, которые не могла отличить от выписанных лично доцентом Новожиловым даже пожилая секретарша деканата Капитолина Павловна. Да и потом, случалось, применял свой талант, пока, повзрослев, не понял, что добиваться всего в жизни следует честно.
        - Печать мне кажется нечеткой… - ныл Лев Дмитриевич. - Раскусят нас…
        - А какую вы еще хотели? - огрызнулся Зубов. - Я вам геолог, а не фальшивомонетчик.
        Печать он перевел с какого-то ордера, выписанного еще в прошлом году в канцелярии генерал-губернатора тоже старым студенческим способом - при помощи вареного яйца - и от души надеялся, что обман не раскроется. Тут дело пахло не банальным отчислением, как когда-то, а более серьезными проблемами.
        Мякишев в разговоре не участвовал, постоянно бормоча что-то себе под нос.
        К расселине в скалах поднялись без проблем - к ней вела хорошо натоптанная тропка.
        - Кто такие? - буркнул, раздирая рот в зевоте, незнакомый казак, штопающий гимнастерку у пулемета, уставившего тупое рыло в сторону неподвижного, словно дымчатое зеркало, озера. - Не велено никого пущать.
        - По поручению генерал-губернатора, - Зубов небрежно протянул стражу липовый пропуск и веско добавил: - Личному.
        - По поручению, так по поручению, - зевнул станичник, равнодушно возвращая бумагу: на подпись и печать он взглянул лишь мельком. - Поручику там на выходе предъявите, он и решит, что к чему. А мы люди маленькие.
        Он склонился над своим рукодельем и снова заработал иголкой, мурлыча себе под нос что-то заунывное.
        Не веря своей удаче, геологи миновали пост, а вслед им неслось: Цыганка гадала, цыганка гадала, Цыганка гадала, за ручку брала, За ручку за праву, за ручку за праву, За ручку за праву, несчастной звала: «Погибнешь ты, дева… Погибнешь ты, дева, в день свадьбы…»
        - Не спешите, - шипел Зубов товарищам. - Не спешите! Не ровен час заподозрят еще…
        Узнать, что еще там нагадала цыганка деве, не удалось - песня оборвалась на полуслове, будто певцу зажали рот подушкой.
        Хрустя щебнем, троица прошла узким каменным коридором, чувствуя, как сжимается от волнения все внутри, и вскоре вышла к близнецу только что минованного поста. Те же дремлющие солдаты, тот же пулемет, любопытно выглядывающий наружу… Разве что бодрствовали тут двое, азартно режась в «ножницы, камень, бумагу».
        - Кто такие? - фельдфебель в годах поймал своей «бумагой» «камень» партнера - молодого парнишки с чистыми красными погонами на плечах выцветшей добела гимнастерки. - Вертай назад.
        - По личному поручению генерал-губернатора, - протянул ему «пропуск» Зубов.
        - Что ты мне бумажку свою суешь? - отмахнулся фельдфебель. - Я и читать не умею. Вот вернется поручик - ему покажешь.
        - А куда он пошел?
        - Да на тот пост, - зевнул солдат, доставая из кармана кисет с табаком. - Не встретили, что ли, по дороге? - хмыкнул он.
        Молодой солдат заржал над шуткой - разминуться в узком коридоре было немыслимо.
        Валерий Степанович вдруг вспомнил о парадоксах Врат, так красочно описанных академиком Приваловым, и понял, что это - шанс!
        - Так вы поручика… - он закашлялся и сглотнул фамилию. - Имели в виду. Разве он тут сегодня за старшего?
        - Ну, - по лицу фельдфебеля было видно, что он недолюбливает «сопливое начальство». - Молоко на губах не обсохло, а туда же - начальник. Афоньки Карпова сынок. Мало его папаша порол в детстве…
        - Так он нам разрешил пройти, - перебил солдата Валерий Иванович. - Я думал, тут более старший по чину…
        - Старше его нету, - с сожалением протянул служивый. - Но раз разрешил - идите. Егорка! - хлопнул он ладонью по погону солдатика. - Спусти-ка их благородиям лестницу. Да придержи там снизу, а то они, наверное, по веревочным-то и не лазали никогда.
        Впереди беглецов ждала свобода…
        - Че творится-то, - бормотал Мякишев себе под нос. - Че творится… Там уж светло, а тут еще глаз коли… Чудеса…
        Ему никто не откликался - берегли дыхание.
        Они успели отойти на изрядное расстояние, как в спину выстрелом ударил крик:
        - Сто-о-ой!
        - Пропали! Как есть пропали, - запричитал Зельдович, прижимая ладонь к расходившемуся сердцу. - Бежим! Еще успеем за деревьями скрыться…
        - Никуда не успеем - посекут из пулемета на раз, - Зуев схватил за руку Мякишева, собирающегося снять с плеча винтовку. - Стой, чудило! Если бы раскусили нас - кричать бы не стали…
        - Чего-о?! - крикнул он, приложив руки рупором ко рту.
        - Не туда-а! - ответили из темноты. - Правее забирайте, где сосна горелая на берегу. Там бро-о-од!
        - Спасибо-о-о!
        Беглецы повернули вправо и действительно, миновав полосу сосен, вышли к обгоревшему, видимо, когда-то пораженному молнией одинокому дереву, росшему на самом берегу болота.
        - Быстро выламывайте слеги, - последовал приказ. - Время дорого.
        - Так брод же.
        - Брод бродом, а лезть в болото наобум - дурость. Шевелитесь - в любой момент могут шум поднять!..

* * *
        Полдень застал вымотанных трудным переходом беглецов посреди болота. Оно сильно обмелело за последний год, но все равно большую часть пути пришлось брести по колено, а то и по пояс в ледяной жиже, и каждый шаг давался с трудом.
        - А вы не думали, Валерий Степанович, - вдруг окликнул шедшего впереди начальника спектрометрист, - что там, за горой, мы еще недавно только карабкались на кручу.
        - С чего вы это взяли?
        - По высоте солнца определил. Выходит, мы одновременно находились и тут и там?
        - Не забивайте себе голову парадоксами, Лев Дмитриевич - поберегите дыхание…
        Мякишев плелся позади всех, и мотало его из стороны в сторону, будто пьяного. Казалось, что вместо тощего «сидора» у него за плечами многопудовый груз.

«Кто бы мог подумать, что здоровенного мужика так укатает переход по болоту? - обернулся к нему Зубов. - В прошлый раз он впечатления хлюпика не производил. И тащил тогда, не в пример сегодняшнему, гораздо большую поклажу - шанцевый инструмент, приборы…»
        - Давайте помогу, Мякишев, - подождал он, пока мужик поравняется с ним. - Снимайте мешок.
        - Вот еще! - шарахнулся тот, едва не упав в грязь. - Сам понесу!

«С чего я взял, что он хлюпик, - подумал Валерий Степанович с невольным уважением.
        - Мужественный человек - сам несет свою ношу, не хочет других нагружать…»
        - Дайте хоть винтовку.
        - Донесу… - пыхтел тот, едва переступая трясущимися ногами. - Сам донесу…
        - Ну, как знаете.
        Первым финиш увидел Зельдович, идущий впереди.
        - Там, - задыхаясь, махнул он Зубову рукой и сел прямо в грязь. - Дома…
        - Откуда здесь могут быть дома?.. - Валерий Степанович и сам бы с удовольствием рухнул сейчас наземь, без разницы - на сушу ли, в болото ли. - Посреди трясины…
        Подслеповатые глаза не подвели Льва Дмитриевича - за стеной камыша начальник экспедиции тоже разглядел какие-то строения, на поверку оказавшиеся деревенскими избами.
        - Не стоит, наверное, в деревню-то лезть, - пробормотал спектрометрист. - Прямо напротив брода живут - не могут не знать про Запределье… Выдадут нас.
        - В любом случае нужно идти. Обходить придется слишком долго. Вы едва дышите, Мякишев вообще на ногах не стоит. Я пойду первым. Если что - уходите болотом…
        Страхи оказались напрасными. Избы, густо облепившие оконечность узкого и длинного мыса, поросшего редким сосняком, угрюмо смотрели на пришельцев пустыми провалами окон, а улиц не было видно из-за густой и высокой болотной травы, заполонившей все вокруг. Только узкая тропка вилась от брода мимо домов и терялась в соснах. Видимо, ей пользовались посланцы Новой России, старающиеся не оставлять лишних следов.
        Беглецы выбрали для отдыха один из более-менее сохранившихся домов поблизости от леса, чтобы, если из болота кто-нибудь появится, без промедления скрыться. Снаружи избы выглядели еще более-менее и казались покинутыми не так давно. Но стоило открыть разбухшую дверь и шагнуть за порог, стало ясно, что люди здесь не живут как минимум лет десять, если не больше. Доски пола, покрытые плесенью, даже не скрипели, а опасно хрустели под ногами, по углам фестонами росли древесные грибы, а замшелый потолок провисал, грозя рухнуть в любой момент. Зато русская печь, казалось, только и ждала, когда в ее топку подбросят дров.
        - Не разгорается совсем, - посетовал Зубов, пытаясь запалить сырые дрова: во дворе обнаружилась изрядная поленница, перевитая вьюном и поверху уже поросшая травой - наверное, единственное из имущества, которое хозяева не забрали с собой. - А спичек мало.
        Он пробовал подсовывать под поленья листы, вырванные из тетрадей, захваченных с собой, но те, отсыревшие во время болотного перехода, тоже лишь шипели и тут же гасли, стоило убрать спичку.
        - Лучины нащепите, - подал дельный совет Лев Дмитриевич, блаженно растянувшийся на полу. - Вон, от косяка дверного. В доме-то древесина посуше.
        Легко сказать «нащепи». Валерий Степанович с досадой порылся по карманам и понял, что в суматохе забыл в недосягаемом уже «запредельном» жилище свой перочинный нож
        - преполезнейшую в походном быту вещицу с двумя десятками различных лезвий. А иного оружия почетным пленникам не полагалось, даже столовые ножи были короткими и тупыми.
        - У вас есть нож?
        - Откуда? - спектрометрист умудрился выразительно пожать плечами в лежачем положении. - Может, у вас есть? - тронул он за колено скорчившегося рядом в обнимку с неразлучной винтовкой Мякишева: заплечный мешок тот так и не снял, опершись им о стену. - Э-э! Проснитесь!
        Николай вздрогнул, как от удара током, разлепил лихорадочно блестевшие глаза и долго не мог понять, что от него хотят. Отчаявшись добиться от него чего-нибудь путного, Зельдович сам дотянулся до ножен у него на поясе и не без труда вытащил нож. Тот попытался перехватить его, но с занятыми винтовкой руками это было проблематично.
        - Экий тесак! - не то похвалил, не то осудил Лев Дмитриевич, перебрасывая нож Зубову. - Только овец таким резать. Вот, помню, был я на Кавказе…
        А начальник, поймав на лету клинок, никак не мог оторваться от него. Чересчур уж странной была покрывающая полированный металл темнокрасная пленка, легко шелушащаяся под ногтем. Чересчур уж она напоминала…

«Овец резать…»
        - А почему у вас, Мякишев, весь нож в крови, - поднял он глаза на исподлобья глядевшего на него мужика. - Иван Лапин действительно отказался с нами идти или…
        Какая сила заставила только что сидевшего без сил мужика вскочить? Даже не вскочить, а перелиться из сидячего в стоячее положение, он не понял. Откуда только взялась жизнь в выжатом как тряпка человеке, еще минуту назад не способном пошевелить толком рукой? Зубов лишь сжал покрытую чужой кровью рукоять единственного своего оружия, увидев винтовочный зрачок, глядящий ему в грудь.
        - Умный ты больно, начальник! - каким-то чужим голосом проскрипел бывший рабочий.
        - Сам до всего допер. А зря… Мог бы и пожить…
        - Вы с ума сошли! - схватил его за полу одежды Зельдович. - Что за детские игры…
        И тут же со стоном полетел наземь от удара окованным железом прикладом. Очки запрыгали по гнилым доскам, теряя стекла, по лицу побежала кровь.
        - Сволочь! - кинулся на врага геолог, пытаясь достать того ножом.
        Но не успел.
        Удар великанской кувалдой в грудь отбросил его к стене, остро пахнущая порохом трясина сомкнулась над головой…
        Вторую пулю Мякишев всадил в живот стонущему спектрометристу, передернул затвор, чтобы добить обоих, и только сейчас осознал, что три оставшихся в магазине патрона
        - последние. Он так и не обшарил тогда в лесу убитого им Лапина, и, скорее, всего, остальные обоймы теперь покоятся рядом с его долей золота в тайнике под лесным великаном. А до Кедровогорска еще идти и идти.
        Он с трудом выкрутил из намертво сжатого кулака начальника свой нож, хотел было полоснуть по шее с медленно, нехотя бьющейся жилкой, но сама мысль об этом вызвала у него мучительный спазм в желудке - и у убийства имеется свой предел.
        - Ничего, сами тут загнетесь, - дрожащими руками он привел свою экипировку в порядок и вывалился за дверь. - Зверью на поживу. Туда вам и дорога…
        Он захромал прочь от брошенной деревни, так и не оглянувшись ни разу…

5
        - Все, лагерь наш! Живем, контра!
        Тарас уже успел перепоясаться поверх робы солдатским ремнем с подсумками и плоским штыком от СВТ[Самозарядная винтовка Токарева (СВТ-38/40).] в ножнах, но от самой винтовки отказался, предпочитая пистолет-пулемет с толстым диском.
        - Видал, какой трофей?
        Но Алексей Коренных был не рад. Он бросался в самые опасные места, искал смерти, но и пуля, и штык обходили его стороной. И теперь, когда все было кончено, предстояло самое тяжелое…
        Казаки прорвали колючую проволоку и ударили в тыл, когда охрана уже торжествовала победу. Позади каждого кавалериста сидел пехотинец, спешивавшийся, как только оказывался внутри ограды, и тут же бросался в бой. Нападавшие мгновенно перемешались с обороняющимися, схватка распалась на множество поединков, и пулеметы на вышках оказались бесполезны. Пулеметчики, прозевавшие появление конников, палили поверх голов, боясь попасть в своих. А когда из бараков хлынули потоки заключенных и сотни рук, мешая друг другу, принялись раскачивать наспех сколоченные еще в момент организации лагеря сооружения, им уже стало не до стрельбы.
        Уцелевшие охранники бежали сквозь те же проломы, что проделали нападающие, и затерялись в лесу, а нерасторопных осталось только пожалеть. Участь тех несчастных, что попали в руки озверевших зеков, преимущественно уголовников, была так страшна, что казаки вынуждены были взять оставшихся в живых под охрану и запереть в штрафном изоляторе.
        Вообще же удалось обойтись гораздо меньшей кровью, чем ожидалось, и теперь победители выстраивали освобожденных на лагерном плацу, с трудом выравнивая шеренги рвавшихся мстить людей в черных ватниках. Но вокруг царил хаос.
        Толпа уголовников разгромила медпункт и дорвалась до спирта, другие под шумок взломали двери продуктового склада, нажрались всего подряд, без разбора на голодный желудок, и теперь корчились в страшных муках, выблевывая тушенку пополам с крупой и сухарями. Отовсюду раздавались винтовочные выстрелы и вопли - бывшие товарищи по несчастью выясняли весьма сложные отношения друг с другом…
        - Рад вас видеть в здравии, Алексей Кондратьевич, - спешился рядом с бывшими атаманом и комдивом офицер с полковничьими погонами на плечах, в котором Алексей не без труда узнал бывшего корнета Манского. - А это кто с вами?
        - Командир дивизии Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чернобров, - глаза Тараса зло сузились при виде ненавистных погон, а руки стиснули автомат.
        - Бывший, - поправил Коренных, которому очень не нравилось, как поглаживал рукоять шашки Манской.
        - Красный, значит, - сказал, будто выплюнул, Сергей Львович, - Полковник Русской Императорской Армии князь Манской-Тизенгаузен, - он кинул к козырьку фуражки руку, затянутую в лайковую перчатку, и не удержался от колкости: - Действующий.
        - Это мой друг, - поспешил вставить Алексей, у которого и так камень лежал на душе. - Сейчас мы все на одной стороне.
        - С красными? - скривил губы полковник.
        - С русскими…
        К ним подскакал молодой казачий сотник и отдал честь:
        - Построение закончено.
        - Время не терпит, Алексей Кондратьевич, - взял себя в руки Манской. - Надо объяснить людям цель нашего… хм-м… визита. Выступить перед ними мог бы и я, но это, - он с улыбкой смахнул невидимую пылинку с золотого погона. - Вызывает у большинства собравшихся сенную лихорадку.[Так раньше называли аллергию.] Поэтому, думаю, что лучше это будет сделать вам. Вдвоем.
        Шум и перебранка в шеренгах стихли, когда зеки увидели, кто перед ними. А когда Алексей, кашлянув, заговорил - воцарилась абсолютная тишина.
        - Друзья, - Коренных говорил негромко, но его было слышно даже в задних рядах. - Сегодня мы с вами обрели свободу. Нужно распорядиться ей с толком…

* * *
        Хвост растянувшейся на десятки метров колонны скрылся в лесу. Далеко не все решились поверить в «россказни» о неком убежище, в котором удастся пересидеть облавы. Если бы лагерь был ближе к границе, тогда - да… Но все равно с отрядом Манского ушло больше тысячи человек, причем совершенно неожиданно - семеро охранников, видимо, больше неизвестности опасающихся кары «родного» НКВД. Но и в лагере осталось достаточное число зеков, надеющихся неизвестно на что. В большинстве своем - уголовники, но далеко не все.
        Наотрез отказалось уходить в тайгу, например, большинство «иностранцев» - сомнительная «цивилизация» лагеря страшила их куда меньше непролазной сибирской чащи, которой с детства пугали малышей в Европе. И пришлось оставить тяжелораненых…
        - Может быть, все-таки с нами? - Алексей присел возле койки Егора Столетова, лицо которого едва проглядывало из-под окровавленных бинтов. - Постараемся вас довезти как-нибудь. А здесь ведь - гибель без вариантов. Вы - один из зачинщиков беспорядков, на вас сразу укажут.
        - Нет, Алексей Кондратьевич, - слабо улыбнулся бывший инженер. - Во-первых, я реально оцениваю свое положение - вряд ли я протяну пару дней. Голова - ерунда. Пуля в легком - это хуже.
        - У нас там хорошие врачи…
        - Там - это где? Понимаю, не можете говорить…
        - Не могу.
        - Я советский человек, Алексей Кондратьевич. Если родина посчитала меня предателем, то это не значит, что я таковым являюсь на самом деле. Я видел на плечах наших освободителей погоны, а значит, вы предлагаете мне эмигрировать. Или что-то в этом роде. Это, во-вторых.
        - А в-третьих?
        - Есть и в-третьих. Если вы задержитесь из-за меня в пути и вас настигнет погоня - это будет двойным предательством. Так что спасибо вам, Алексей Кондратьевич, но я остаюсь.
        Бывший атаман понял, что уговорить ему этого человека не удастся. У него была своя гражданская война…
        Крысолов нагнал колонну в нескольких километрах от покинутого лагеря.
        - Поздравляю, Алексей Кондратьевич. Все получилось, как мы и задумывали.
        - Где вы были?
        - Организовывал отвлекающий маневр, - улыбка скользнула по узким губам контрразведчика. - Большевики в любом случае кинутся в погоню, поэтому мои люди устроили небольшой шум к северу от лагеря.
        - Шум?
        - Ну да. Взорвали железнодорожное полотно. Нужно распылить силы преследователей. Теперь группа движется в противоположную от нашего маршрута сторону - пусть красные побегают за двумя зайцами. А пока выберут, который из них жирнее, наши следы затеряются в болоте.
        - Вы пожертвовали своими людьми?
        - Вот еще. У красных еще не придумано таких силков и капканов, чтобы отловить моих зайчиков. Да к тому же - это их работа… Кстати, пока мы с вами беседуем, другие мои люди производят черновой отбор в колонне.
        - Зачем?
        - Не стоит тащить в Запределье всех без разбору. На первом же привале придется отделить совсем уж неподходящий нам там контингент и оставить его здесь.
        - Оставить? - Алексей чиркнул ребром ладони по горлу. - Вы это имеете в виду?
        - Мы же не мясники. Пусть идут на все четыре стороны. Да хоть бы обратно в лагерь. Один вопрос, Алексей Кондратьевич: вы доверяете этому вашему… Черноброву?
        - Как себе, - твердо ответил Коренных.
        - Ну добро… Его и ему подобных я бы оставил здесь без сожаления, - Крысолов повторил жест Алексея. - Но раз вы за него ручаетесь…
        - Ручаюсь, - подтвердил казак и подумал с тоской: «Ручаюсь… Кто бы за меня поручился?..»
        Самый долгий день в году клонился к своему завершению…

* * *
        Капитан Полешков пришел в себя, когда под ногами захлюпала болотная жижа. Со всех сторон его обступали черные, какие-то неживые деревья, между которыми стоял неподвижный, будто пар в предбаннике, туман. Остро пахло тухлыми яйцами и тленом. И над всем этим висела плотная, непроницаемая, как пуховая перина, тишина.

«Как я тут оказался? - подумал Григорий Никифорович, с недоумением глядя на зажатый в кулаке до побелевших пальцев револьвер. - Бред какой-то…»
        В барабане именного «нагана» все гильзы до единой были пустыми. Такая же пустота царила в ноющей больным зубом голове. Капитан прикоснулся к темени и ощутил на пальцах что-то влажное и липкое. Новый взрыв боли едва не швырнул его снова в беспамятство, и только усилием воли ему удалось устоять на ногах.
        Зато боль приоткрыла какую-то дверку в мозгу, и оттуда рекой хлынули воспоминания: оскаленные лица с дикими глазами, скрюченные, похожие на когти хищных птиц, лапы, тянущиеся к горлу, резкая отдача бьющегося в руке нагана, чужая кровь, брызгающая в лицо…

«Все пропало, - отстраненно подумал Полешков, выбрался на относительно сухое место и сел, прислонившись спиной к аспидно-черному стволу с пепельно-зелеными наростами лишайника. - Зеки разгромили лагерь и бежали, а я, как последний трус, сбежал от них…»
        Початая картонная пачка с напоминающими короткие латунные папиросы патронами обнаружилась в кармане галифе. Видимо, прихватил перед уходом, чувствуя серьезность предстоящего дела. Но как это сделал - совсем не помнил. Память зияла провалами, словно книжка, половину страниц из которой разодрали на самокрутки. Ничего, это дело поправимое.
        Григорий Никифорович высыпал пустые гильзы в мох под ногами и заново набил барабан новенькими, золотисто поблескивающими «маслятами». Зачем? Он еще не знал.
        Он вспомнил, как несколько лет назад, его, тогда еще только начинающего свою карьеру в госбезопасности, посылали арестовывать одного «военспеца» из бывших - Красная Армия давно встала на собственные ноги и не нуждалась в «костылях» вроде царских полковников и генералов. Но арестовать не получилось, мужчина лет шестидесяти, предвидя, видимо, такое развитие событий, разрядил себе в висок точно такой же, как этот, наган…
        Капитан повернул к себе револьвер и заглянул в ствол: чистая смерть - крошечная дырочка во лбу, и все. Зато потом не будут дергать на допросы мать-старуху из родной деревни.
        - Товарищ капитан!
        Полешков вздрогнул и обернулся к молоденькому солдатику в изгвазданных болотной жижей галифе и белой нательной рубахе. Видимо, не успел до конца одеться, поднятый по тревоге. Зато на поясе - ремень с подсумками, а в руке - винтовка. И фуражка с синим верхом на голове.
        - Товарищ капитан! - на лице парнишки было написано несказанное облегчение: как же
        - с отцом-командиром, как за каменной стеной.
        - Боец Афанасьев? - с некоторой запинкой всплыло в мозгу узнавание, и капитан, смутившись, убрал наган в великоватую для него пустую кобуру от «ТТ» - куда делся пистолет, он понятия не имел, но кармашек под запасную обойму был пуст. - Вы один, боец Афанасьев!
        - Афонин, товарищ капитан, - поправил командира солдатик. - Один я… Все патроны расстрелял и - деру, - в окающем говорке парня сквозил стыд. - Испужался я… Я - один, а зеков - тыщи…
        - Объявляю вам благодарность за то, что сохранили оружие, - капитан с трудом поднялся на ноги и покачнулся.
        - Служу трудовому народу! - по уставу ответил боец, вставая по стойке «смирно». - Ой, да вы ранены, товарищ капитан!..
        К вечеру Полешкову и его спутнику удалось собрать полтора десятка бывших охранников. Оружие сохранили далеко не все, многие были полуодеты, а патронов на оставшиеся винтовки и автомат было - кот наплакал, но капитан привечал всех, старался ободрить, направо-налево объявлял благодарности, отлично понимая, что только так может сплотить деморализованных поражением подчиненных в некое подобие боевой единицы.
        Попалось на пути капитана и несколько беглых зеков. И не только перепуганных
«доходяг», рванувших через колючку при первых выстрелах…
        - Товарищ капитан! - верный Афонин, ставший при командире кем-то вроде адъютанта, указал на шевелящиеся на противоположной стороне поляны кусты. - Никак затаился там кто…
        - Афонин, Ермолаев - за мной! - шепотом приказал Полешков, вынимая наган и взводя курок. - Остальные - на месте.
        К кустам подобрались, стараясь не шуметь. Да, похоже, тем, кто скрывался в зелени, было совсем не до происходящего вокруг.

«Что это за хреновина? - думал капитан, вслушиваясь в пыхтение и стоны и осторожно отодвигая ветку. - Зверь какой, что ли?..»
        Далеко не сразу он сообразил, что странный «зверь», копошащийся в траве, - это двое мужчин в черном, увлеченно возящихся над распластанным под ними молочно-белым телом. Женским телом.
        Насильники были настолько увлечены своим занятием, что не заметили, как из-за кустов выросли трое военных. Один из них сделал было попытку схватить винтовку, но та уже была надежно прижата к земле капитанским сапогом.
        - Не балуй! - наган смотрел прямо в прыщавое лицо урки. - А то вмиг мозги на волю выпущу!
        - Да мы ничего, начальник, - нагло заявил второй уголовник, постарше, хорошо знакомый Полешкову по кличке Жека-магаданский. - Все по согласию! Спрячь шпалер-то. Мы тут идем себе, никого не трогаем, а эта дурища нас прямо в кусты и затащила…
        Блатные, особенно ворье, занимавшее в уголовной иерархии верхние позиции, давно были головной болью Григория Никифоровича. Существовало негласное указание смотреть на выходки воров сквозь пальцы - они рассматривались наверху как важное звено в процессе «перевоспитания» политических - но порой не выдерживали нервы даже таких бывалых цепных псов, как капитан Полешков…
        Не дав толком натянуть штаны, насильников проконвоировали к остальным. Их жертва - дородная местная баба из «вольняшек», заведовавшая в лагере прачечной, тащилась сзади, буквально вися на плече Афонина и орошая его водопадом слез.
        - К сосне, - скомандовал капитан двоим уголовникам.
        - В угол поставишь? - сверкнул стальным зубом в кривой ухмылке Жека. - А мы больше не будем. Правда ведь, Опарыш, а?
        - Встать к сосне, - повторил Григорий Никифорович, играя желваками.
        - Ой, да чё ты… - блатной отлично видел револьвер в опущенной руке офицера, но не покуражиться было против его природы.
        - Поставьте их к сосне, - скомандовал Полешков, и четверо солдат попарно потащили под локти насильников к толстенному стволу кедра.
        - Гражданин начальник! - запаниковал молодой «блатняк», поняв, что дело приобретает скверный оборот: побег, насилие, оружие… - Пожалейте Христа ради!
        - Не сс… Опарыш, - пихнул его локтем в бок старший. - Ни хрена они нам не сделают. Без суда-то и следствия.
        - Ты уверен? - холодно поинтересовался капитан, вскидывая наган.
        - Гражданин начальник!.. - истошно завопил молодой, бросаясь на колени.
        Сухо треснули два выстрела.
        - За вооруженный мятеж и насилие над гражданским населением, - в гробовой тишине объявил запоздалый приговор Григорий Никифорович, пряча револьвер и не глядя на дергающиеся еще в агонии тела. - Завалите ветками, чтобы зверье не потратило. Потом заберем.
        Экзекуция произвела настолько благотворное действие на остальных пленников, что никто и пикнуть не смел больше. Каждый ярко представлял себя на месте Жеки с Опарышем, и любое распоряжение «гражданина начальника» исполнялось с полуслова. Даже «вольняшка» и та перестала рыдать, будто опасаясь накликать гнев командира.

«Жаль, - думал Полешков, шагая впереди небольшого отряда. - Что нельзя так в обычной жизни… Пускать бы в расход по одной сволочи в неделю - никто и пикнуть бы не посмел… А то развели, понимаешь, социалистическую законность…»
        Как ни странно, и головная боль и ломота в простреленном когда-то плече прошли сразу после выстрелов, будто от доброй дозы обезболивающего. Мысли в голове стали ясными и четкими, как никогда раньше.
        Когда впереди показалась широкая «полоса отчуждения» - вырубленный на сотню метров от колючей проволоки лес, - капитан приказал остановиться. Лезть напролом в лагерь было неразумно.
        - Ты, - наугад ткнул он в попятившегося за спины товарищей зека. - Пойдешь в лагерь, посмотришь, что там почем, и вернешься обратно. Жду двадцать минут - время пошло. Не вернешься или задержишься хоть на минуту - лично потом пристрелю.
        - А почему я? - скривил лицо в плаксивой гримасе вор.
        - Потому что ты, - положил Полешков руку на кобуру. - У тебя осталось девятнадцать минут тридцать секунд.
        Уголовник рысцой потрусил к лагерю, неуклюже загребая траву стоптанными бахилами и оглядываясь чуть ли, на каждом шагу.
        Возвратился он на двенадцатой минуте галопом…

6
        Валерий Степанович очнулся от прикосновения чего-то влажного к лицу. Жутко болело правое плечо, руку колол миллион острых игл, голова кружилась.

«Где я, - открыл он глаза, но ничего не разобрал в сплошном хороводе черных точек, круживших перед глазами. - Что со мной?..»
        - Живой… - всхлипнул кто-то рядом, и Зубов, удивившись той легкости, с которой она поднялась, протер левой рукой глаза.
        Лев Дмитриевич, странно скособочившись, сидел рядом с ним, пытаясь пропитанным болотной водой рукавом привести его в чувство.
        - Что произошло?
        - Мякишев, с-собака, - выдавил сквозь слезы Зельдович, и геолог все вспомнил: и окровавленный нож, и внезапную перемену в едва живом спутнике, и швырнувший его в темноту удар в грудь…
        Он засунул руку под рубаху и наткнулся на свежую повязку, охватывающую простреленное плечо. Видимо, спектрометрист не терял времени даром.
        До хруста сцепив челюсти, чтобы не застонать от яростной боли, раскаленным сверлом впившейся в тело, Зубов перевалился на здоровый бок, а потом встал на колени.
        - Вы целы? - спросил он сидящего в прежней позе Зельдовича и, еще не услышав его ответа, понял все…
        - Если бы, - спектрометрист еще раз всхлипнул и рукой, будто мокрую тряпку передвинул неестественно выгнутую ногу. - Со мной все, Валерий Степанович. Идите дальше один.
        - Куда? - одними губами выдавил из себя геолог.
        - В живот с-собака…

«Да, это конец, - подумал как-то отстраненно начальник несуществующей больше экспедиции. - В живот - это конец. Как там говорили? В живот угодила - на тот свет проводила. Не отпускает нас Запределье…»
        - Похоже, позвоночник перебит, - продолжал Зельдович, тем же мокрым рукавом вытирая глаза. - Ноги, как тряпочные. И не чувствую совсем. Вы уходите, Валерий Степанович. Оставьте меня. Время не терпит.
        - Я вас на себе потащу, - сам не веря себе, сказал Зубов. - Вас вылечат.
        - Черта с два, - засмеялся сквозь слезы Лев Дмитриевич каким-то чужим лающим смехом. - Я романтик, но не сумасшедший.
        - Тогда я останусь с вами.
        - Чтобы глаза мне прикрыть? Я их и сам закрою. Часа через два-три. Вы мне не поможете ничем. Уходите, я вам приказываю!
        Начальник и подчиненный поменялись местами. Да и были ли здесь начальники и подчиненные… Только друзья, один из которых должен бы уйти, а другой остаться.
        - Уходите, Зубов, - Зельдович говорил отрывисто, с длинными паузами, пот крупными каплями катился по его лицу, мешаясь со слезами. - Кто-то должен дойти… и рассказать все… иначе… грош цена… всему… Господи! - закричал он надломленным голосом. - Больно как! Господи…
        Наверное, он впал в беспамятство - глазные яблоки лихорадочно бегали под воспаленными веками. Валерий хотел было сходить за водой, но вовремя вспомнил, что раненому в живот нельзя пить - это его убьет. Он физически чувствовал, как бегут минуты, время уходило сквозь пальцы, но просто так подняться и уйти не мог.
        - Вы еще здесь? - совершенно нормальным голосом спросил Лев Дмитриевич, не поднимая век.
        - Да…
        - Уходите немедленно… Вот, возьмите, - он слепо пошарил в кармане и протянул Валерию какую-то бумагу, сложенную в несколько раз. - Там адрес на обороте… Как доберетесь до города - отправьте по почте. Это моей маме…
        - Я останусь.
        - Вы хотите, чтобы моя мама никогда не получила весточки от меня? Это жестоко, Валерий Степанович.
        Зубов сидел, в отчаянии обхватив голову руками, и не знал, что делать. Когда он поднял глаза, спектрометрист смотрел на него. Печально, кротко, как раненое животное.
        - Идите… - шепнул он одними губами…
        Геолог, тяжело опираясь на превращенную в посох слегу, шел прочь. Он оглянулся только один раз, но из-за деревьев уже не было видно заброшенной деревеньки…

* * *
        Чем ближе подходила колонна к «дефиле», тем мрачнее становился бывший атаман. Напрасно пытался растормошить его Чернобров - казак не хотел поддерживать разговор и смеяться шуткам. По узкому коридору между скалами он прошел одним из последних. Для себя он уже все решил, но не мог не встретиться с Владимиром Леонидовичем, которого не видел столько лет. Не мог не покаяться…
        - Почему там мало людей, - разлепил он губы, когда маленький отряд ехал через непривычно пустынную деревню.
        Всех освобожденных зеков разместили на берегу озера, в палатках, под надежной охраной. Жестоко было загонять в новый лагерь только что спасшихся из другого лагеря людей, но иначе было нельзя. Нужно было убедиться, что они не будут представлять угрозы для Новой России. Сейчас с ними работала контрразведка. Отпустили с Коренных одного только бывшего комдива, за которого тот поручился…
        - Мы эвакуируемся, - пожал плечами Манской, нахохлившийся в седле: не верилось, что сейчас июнь-месяц - сеял мелкий нудный дождь, шершавивший озеро и оседающий тяжкой влагой на провисших ветвях деревьев. Даже природа, похоже, не рада была возвращению «блудного сына». - Долго рассказывать, но обитать здесь, у самых Врат, стало неуютно.
        - Куда? - безразлично поинтересовался Алексей.
        - Как можно дальше отсюда. Деревянные дома будут сожжены, кирпичные - взорваны. Мы постараемся как можно лучше замаскировать следы нашего пребывания здесь. А если выпадет удача и по нашим следам никто здесь не появится - природа все доделает за нас.
        - Жаль, столько трудов потрачено…
        Разговор не клеился.
        Генерал-губернатор сам вышел навстречу отряду, и у Алексея сжалось сердце: как же постарел этот человек за минувшее десятилетие, как сильно сдал. Оставлял он его мужчиной в рассвете сил, только-только перешагнувшим вершину своей жизни, а встретил настоящего старика…
        Еланцев молча стоял на крыльце и ждал. Только когда Коренных соскочил с седла, подошел и сделал попытку опуститься на колени, порывисто шагнул вперед и заключил его в объятия.
        - Простите… - начал было Алексей, но Владимир Леонидович перебил его:
        - Это ты меня прости, Алеша, что не помог тогда тебе…
        Мужчины долго стояли под дождем, и постороннему могло показаться, что это дождевые капли бегут у них по лицам, а вовсе не слезы…

* * *
        Мужчины сидели за столом и беседовали. Праздника по поводу возвращения не получилось - слишком много было дел и проблем.
        - Все в спешке, все наскоро, - Владимир Леонидович словно извинялся перед другом.
        - Мы думали, что у нас в запасе есть время… Может быть, полгода или год, но… Обстоятельства изменились, нужно торопиться.
        - А что случилось? - Манской был удивлен: что могло случиться за несколько дней. - Если вы о погоне, то наша контрразведка позаботилась о ложном следе…
        - Нет, дело не в погоне за бежавшими каторжниками. Пока вы были в отлучке, бежали геологи.
        - Что-о? Как им удалось?
        - Стечение обстоятельств и… разгильдяйство. Обычное разгильдяйство, - развел руками генерал-губернатор. - Но не кипятитесь - я не хочу никого наказывать. Конечно, можно было отправить за ними погоню. Но спохватились слишком поздно. Время упущено.
        - Почему?
        - У беглеца всегда тысяча дорог, - улыбнулся академик Привалов, тоже приглашенный на холостяцкий ужин. - А у погони - только одна. Так, кажется, говорят на Востоке.
        - К тому же мы не можем выделить достаточное количество людей для погони. Наша славная контрразведка, конечно, справилась бы с этим, но… У них и так дел невпроворот со вновь прибывшими. Сейчас у всех много дел. Алексей Кондратьевич, когда вы отдохнете, и вам найдется дело.
        - Я отдохнул в дороге, - отложил столовый прибор Коренных. - Пока у меня нет обязанностей, Владимир Леонидович, я мог бы заняться этими геологами.
        - Вы с ума сошли! Вам надо обязательно отдохнуть и обратиться к врачам!
        - Я здоров. Позвольте мне сделать хоть что-то полезное для Новой России.
        - Я мог бы помочь кон… Алексею, - вставил Чернобров, несколько дичившийся окружавших его «золотопогонников».
        - Даже не знаю, что вам сказать… Времени прошло много…

* * *
        - Ты молодец, контра, что вытащил меня оттуда, - Тарас сопел в нескольких шагах позади Алексея. - Что-то не хочется мне в ваш белогвардейский рай…
        - Брось, комдив. Война давно позади. Все мы русские люди и пора наконец перестать мерить друг друга цветом. Красный - белый…
        - Зеленые еще были, - хохотнул Чернобров.
        - Вот, догоним этих геологов, вернем их назад и будешь привыкать понемногу. Жену тебе подберем…
        - Ты сам-то женат?
        - Да как-то не получилось…
        - А меня, собака, женишь!
        - Пришли, - буркнул проводник из молодых новороссов, шедший впереди: генерал-губернатор смог выделить в помощь Коренных и Черноброву только двух человек. - Вон деревня.
        - Узнаешь, - обернулся казак к бывшему комдиву. - Вот сюда вы нас тогда и загнали.
        - Памятное местечко! Повезло вам тогда, контра.
        - Кому повезет, у того и петух снесет…
        Надежды отыскать беглецов в деревне не было, но, посовещавшись, «отцы-командиры» решили проверить избы - вдруг да найдется какойнибудь след.
        - Слушай, - Чернобров покрутил носом перед дверью очередного дома. - Вонища какая! Даже вроде бы мертвечиной наносит, а?
        - Да, падалью тянет. Может, какая животинка за завалинкой сдохла?
        - Может быть, может быть…
        Алексей дернул на себя тугую дверь и отшатнулся: прямо напротив двери, прислонившись спиной к стене, сидел покойник.
        - Кажется, нашли одного, комдив.
        По всему было похоже, что умер человек недавно - мухи сновали по синюшного цвета лицу, заросшему щетиной, но червей еще не было. Обнаружился и источник запаха: видимо, убит он был выстрелом в живот - огромный, как у женщины на сносях, посиневший, тот выпирал из-под расстегнутого плаща.
        - Перессорились они, что ли? - Чернобров подобрал с пола две винтовочные гильзы, понюхал.
        - Точно! И еще один раненый тут лежал, - доски в углу были пропитаны кровью. - А этот, пока жив был, его перевязывал. Вон, рубаху разорвал на бинты.
        - Тем более далеко не уйдет. Поспешим - догоним. Или найдем под кустом где-нибудь.
        - Манской говорил, их четверо было.
        - Те двое третьего тащат - понятное дело. Догоним!
        - А с этим что делать?
        - Похороним по-людски. Нельзя человека просто так бросать. Как собаку.
        Но стоило прикоснуться к трупу, как тот открыл мутные глаза.
        - Он живой!
        - Да нет, кажется… Бывает так у покойников…
        - Помогите… - прохрипел «покойник», разом разрешив все сомнения…

* * *
        - Вот он, зачинщик! - бойцы приволокли Егора Столетова к капитану, сидящему за своим столом чернее тучи.
        Было с чего мрачнеть: по самым скромным подсчетам, бежали почти две трети заключенных, половина охраны была убита или тяжело ранена, склады разгромлены, бежавшие унесли с собой практически все наличное оружие. Попытка связаться с Кедровогорском ничего не дала - телефон молчал, а радиостанции в лагере не было. Оставалось полагаться исключительно на свои силы, и теперь зеки под жиденькой охраной восстанавливали колючую проволоку и вышки. Наверное, в этом не было особенной необходимости - у заключенных была отличная возможность скрыться, но они предпочли остаться в лагере. Но что за лагерь без ограды? Естественно, график работ был сорван, котлован превратился в огромное озеро.

«Надо как-то добраться до города и попросить… нет, потребовать бойцов для прочесывания леса и отлова сбежавших, - думал Григорий Никифорович, сжимая раскалывающуюся от боли голову. - И еще несколько сотен зеков для устранения последствий бунта и продолжения работ…»
        - Кто такой, - поднял он мутные глаза на Столетова.
        - Один из зачинщиков, - напомнил сержант. - Зеки говорят, что он и еще несколько затеяли драку с урками, с которой все началось.
        - Политический? Почему не ушел с остальными?
        Егор молчал.
        - Ну молчи, молчи… Дрезину наладили?
        Кроме всего прочего, бунтовщики своротили с рельсов и перевернули дрезину - единственное средство связи с городом, но разобрать рельсы им оказалось не под силу.
        - Так точно, товарищ капитан! Прокатимся с ветерком.
        - Грузите этого и обоих убитых лейтенантов. Остаешься за старшего. Чуть что - стрелять на поражение, патронов не жалеть…
        Двое бойцов споро работали рычагами, дрезина легко неслась по железнодорожной ветке, проложенной для снабжения строительства по таежной просеке. Дующий в лицо ветерок немного умерил боль, и капитан обрел способность трезво мыслить. По пути до города следовало мысленно составить отчет о произошедшем. Да такой, чтобы у начальства не возникло мысли сразу поставить проштрафившегося капитана к стенке. Как знать, может быть, кривая вывезет - даже в звании не понизят…
        Увы, жизнь - как зебра, полоса светлая, полоса черная. Километрах в тридцати от лагеря дрезина начала сбавлять ход.
        - В чем дело? - очнулся от дум капитан.
        - Да рельсы впереди разобраны, товарищ капитан! - чуть не плача повернул к нему лицо молодой боец. - Видите?
        Дело обстояло еще хуже: полотно было не разобрано, а взорвано, да так, что вывороченные рельсы были перекручены, как куски алюминиевой проволоки. Даже думать нельзя было восстановить путь имеющимися силами.
        - Твои дружки? - вне себе от ярости, капитан схватился за кобуру. - Отвечай, собака!
        - Не могу знать, гражданин начальник, - покачал головой раненый зек. - Я в лагере оставался.
        - Потащим на себе, - распорядился Полешков, умерив ярость: никуда не денется этот гаденыш - придет и его время. - Афонин - ты первый.
        - Тут до основной дороги километра четыре осталось, - проявил инициативу боец. - Там полустаночек. Мы с Тюриным сбегаем, может, телегу найдем или что-нибудь вроде.
        - Или приведем кого на помощь - дрезину переставим после разрыва, - бойцам явно не хотелось тащить на себе раненого.
        - Добро, - поразмыслив, решил капитан. - Одна нога здесь - другая там. А то до ночи прокопаемся…
        Солнце припекало, трупы двух лейтенантов уж начинали подванивать, ждать было скучно, и Григорий Никифорович пнул в бок раненого зека, тоже напоминающего покойника.
        - Так что это за золотопогонники были, которые ваших освободили?
        - Я не знаю.
        - Знаешь, шкура, знаешь. Но ничего, язычок-то тебе развяжут.
        Столетов ничего не отвечал на это.
        - Десять лет назад аккурат в этих самых местах тоже беляки будто из-под земли повылезли. Кирсановку взяли, город… - Полешков заметил, что зек внимательно смотрит на него. - Я тогда совсем зеленым был, отличился, наган вот этот получил. Видишь? - он продемонстрировал именную табличку. - Правда, наши им тогда наваляли… Вот я и думаю: может, не ушли они тогда за кордон-то? Может, где-то в этих лесах окопались? Что молчишь?
        - Что сказать? Я тоже тогда был среди тех, что навалял.
        - Да ну? На одной стороне, значит, воевали?
        - Да, я даже был ранен…
        - И меня ранили. Что ж ты к контрикам-то подался? Какая статья?
        - Пятьдесят восьмая.
        - Изменник родины, значит…
        - Я родине не изменял, - твердо ответил Егор. - Потому и остался. Она мне изменила
        - да.
        - Родина? Тебе? Да кто ты такой, чтобы она тебе изменяла?
        - Человек. Простой русский человек…
        - У нас сейчас все советские.
        - Вот в том-то и дело. Потому война и продолжается.
        - Какая еще война?
        - Гражданская.
        - И кто с кем?
        - Русские с советскими, - улыбнулся Егор.
        - Ах ты, контра! - взбеленился Григорий. - Морда белогвардейская!
        Волна мутной боли захлестнула череп, и капитан едва удержался, чтобы пуля за пулей выпустить в скалящего зубы зека весь барабан…

* * *
        До города добрались без приключений, и капитан Полешков, оставив бойцов охранять едва живого пленного, кинулся в управление. Благо оно находилось неподалеку от станции «Кедровогорск-товарная» на самом въезде.
        Несмотря на поздний час, в управлении было полно народу, на Григория Никифоровича с его перевязанной головой все косились, но вопросов не задавали - не принято тут было задавать лишних вопросов.
        - Здравия желаю, товарищ старший майор,[Звание «старший майор» существовало в НКВД в 1935-1943 годах.] - ворвался капитан в кабинет начальника.
        - Полешков? - поднял голову от бумаг бритый наголо, дородный мужчина с красными ромбами в петлицах. - Почему голова перевязана? Ранен?
        - Ерунда, товарищ старший майор - до свадьбы заживет! В лагере ЧП - массовый побег заключенных. Прошу выделить в мое распоряжение две-три роты для прочесывания тайги…
        - С ума сошел, капитан! У меня сейчас каждый человек на счету!
        - А что случилось?
        - Война, капитан!
        В голове опешившего Григория Никифоровича будто бомба взорвалась: гражданская? Значит, прав был раненый зек, и кавалеристы-золотопогонники неспроста…
        - С кем война? - упавшим голосом спросил Полешков.
        - Как с кем? С немцами! Радио не слушаешь, что ли? Хотя какое там у тебя радио…
        - Когда?
        - Да вчера же. Двадцать второго. И диверсанты эти еще…
        - Диверсанты?
        - Ну да. Рельсы взрывают, коммунистов по деревням вырезают - все силы брошены сейчас на их поимку.
        - Так, может, товарищ старший майор…
        Григорий, сбивчиво и невнятно, поведал внимательно слушающему начальству о побеге. Но вместо сочувствия услышал в ответ:
        - Чокнулся, Полешков? Какие еще белогвардейцы? Тебя так зеки по кумполу наладили, что шарики за ролики заехали. Диверсанты это! Немецко-фашистские диверсанты и их местные пособники. Шифрограмма из Москвы пришла. Ты не ляпни кому-нибудь про беляков - враз в дурдоме окажешься. Две роты я тебе не дам - роту максимум. Бери эту вот бумажку, - старший майор быстро набросал несколько строчек на официальном бланке и пришлепнул печатью. - И тащи в двести двенадцатую. Выпишут там тебе новых зеков вместо тех, что ты проворонил. И чтобы объект - как часы! Понял?
        Ничего не понимающий Полешков оказался за дверью с зажатым в кулаке требованием. Откуда-то доносилось грозное:
        Вставай, страна огромная,
        Вставай на смертный бой
        С фашистской силой темною,
        С проклятою ордой!

7
        - Появился наконец…
        Алексей Коренных и бывший комдив уже почти три месяца жили в Москве. Визит в Кедровогорск ничего не дал - Иван Лапин так дома и не появлялся, Николай Мякишев - появился, но, по словам его жены, его тут же «загребли в солдаты». Не верить несчастной женщине, бьющейся как рыба об лед с выводком детишек, не было причины, поэтому все силы друзья бросили на поиски геолога Зубова. Но тщетно. Создавалось впечатление, что в Кедровогорске он даже не появлялся. Или не задержался.
        Долго можно рассказывать, как добирались на перекладных до Москвы Коренных с Чернобровом. Документы, выправленные ведомством Крысолова, не подвели, но сыграла на руку и царящая по всей стране неразбериха. Поезда то и дело надолго останавливались, попуская «литерные» составы с грузами для фронта, а то и вообще расформировывались. Из уст в уста передавались страшные слухи о том, что гитлеровцы уже взяли Минск, Вильнюс, Ригу и рвутся на восток. И газеты, попадающие в руки на станциях и тут же зачитываемые до дыр, эти слухи опровергали: оставлены Красной Армией не только эти города, но и Псков, Таллин, осаждена Одесса, идут бои за Киев и Смоленск…
        С каждым таким известием бывший комдив мрачнел все больше: его место было на фронте, там, где льет кровь его дивизия, а не здесь, в тылу. И Алексей едва удерживал его.
        В Москве они оказались только в середине августа. Коренных никогда не бывал в новой столице, поэтому преобразившийся, подобравшийся, готовящийся к обороне город его поразил не так, как помнящего его довоенным Черноброва. Но чем дольше он жил в нем, тем больше горечи копилось в душе, тем больше хотелось, плюнув на все, взять в руки винтовку и встать на защиту страны. Какие могут быть деления на красных и белых, на большевиков и их противников, когда на карте - судьба Родины? И теперь уже его приходилось сдерживать Тарасу.
        Постоянное, посменное наблюдение за домом, где жил Зубов, наконец увенчалось успехом…
        - Прямо сейчас нагрянем? Или подождем до вечера?
        - Сейчас. А то опять потеряем.
        Геолог открыл двери сразу.
        - Вы ко мне, товарищи?
        - К тебе! - Чернобров за грудки втолкнул исхудавшего до неузнаваемости (Крысолов снабдил их фото) мужчину в квартиру. - Не ждал?
        - Так вы оттуда, - почему-то сразу догадался Зубов. - Прошу, прошу…
        Странно было такое слышать от человека, который болтался в руках, словно тряпка, но Тарас выпустил его.
        - Некогда нам тут с тобой, - буркнул он. - Кому успел рассказать о Запределье?
        Алексей молчал, изучая бумажку, выпавшую у геолога из рук.
        - Рад бы рассказать, - бледно улыбнулся Валерий Степанович. - Да кто меня будет слушать? Война… Всем сейчас не до фантастических сказок о затерянных мирах.
        - А пропадал столько времени где?
        - Был ранен, - неуклюже пожал одним плечом Зубов. - Колхозники подобрали меня на лесной дороге, выходили… Провалялся у них почти три месяца. Повезло еще, что пуля прошла навылет… С вокзала сразу зашел в свой институт, но там от меня только отмахнулись. Повестку вручили - и все.
        - Что за повестку?
        - Вот эту, - Алексей отдал Черноброву бумажку. - Он призван в городское ополчение. Как в двенадцатом году…
        - В каком еще двенадцатом?
        - В одна тысяча восемьсот двенадцатом, Тарас. Когда Наполеон подошел к Москве. Сейчас ведь тоже Отечественная война…
        - Повестка, не повестка… Кончать с ним надо, пока рассказать никому не успел.
        - Погодите, - Валерий Степанович улыбнулся. - Я ведь иду на фронт. Вполне вероятно, что в первом же бою… Вояка из меня, сами видите, никакой…
        - Ну, уж нет!
        - Погоди, Тарас. А если мы пойдем с вами?
        - Чтобы убедиться?
        - Чтобы тоже бить германцев. Вы сможете это устроить?
        - Устроить… Почему бы и нет: я отлично знаю нескольких людей из нашего института, для которых призыв - трагедия. Вы могли бы пойти вместо них.
        - Это невозможно, - подал голос бывший комдив. - Документы и все такое.
        - Я тоже мало похож на свое фото в паспорте, - улыбнулся геолог. - Ничего, если вы станете доцентом Слуцким, - указал он на Черноброва. - А вы - завлабом Татаренковым?
        - Хоть кайзером Вильгельмом, - ответил Алексей.
        - А наоборот нельзя? - буркнул бывший комдив, вспомнив комиссара. - Чтобы мне Татаренковым?
        - Увы, увы… Не похожи вы на него ничуть. Так я иду за документами?
        - Нет, вместе пойдем!..

* * *

«Лучше бы там остался, в Запределье этом, - рядовой Мякишев вжался в мелкий окопчик, свернувшись на его дне в позе зародыша. - И греха бы на душу не взял, и цел был бы… А все Ванька этот…»
        Дивизия, в которую попал Николай, оказалась на фронте в районе Великих Лук в начале августа. Спешно сформированная, укомплектованная плохо обученным составом, она была брошена в самое пекло прямо с колес, и сейчас, в двадцатых числах, от него оставались жалкие остатки. Немцы, казалось, черпали силы из бездонной прорвы и порой думалось, что они просто непобедимы. Все чаще слышалось страшное слово
«окружение».
        - В атаку! - слышался голос взводного, младшего лейтенанта Петрищева, но Николай только глубже втискивался в сырую глину. - Вперед, господа-бога-душу-мать!..
        Как ему удалось уцелеть в этой мясорубке, он представлял смутно. Куда-то бежал, вопя пересохшим ртом «А-а-а-а…», в кого-то стрелял, окапывался, с ужасом слыша над головой жужжание свинцовых шмелей, снова куда-то бежал… Недели, проведенные в фронтовом аду, слились в один, непомерно разбухший, как насосавшийся крови клещ. Чужой пока крови. А ну как следующий «шмель» вопьется не в товарища, с которым еще вчера хлебали из одного котелка жиденькую кашу, а в тебя?
        - Слышь, Коля, - донеслось до Мякишева, и тот, с перепугу, подумал, что это Ванька.
        Выбрался из той неглубокой могилы и притопал за ним, своим убийцей. Грязный, с присохшей к окровавленной груди землей…

«Нет, не хочу! - зажал он уши ладонями. - Не могу я!..»
        - Слышь, Коля, - настаивал голос.

«Да это же Санька-алтаец! - с облегчением узнал Николай голос нового своего дружка. - Померещится же такое…»
        - Чего тебе, Саня?
        - Танки фрицевские, слышал, на фланге прорвались, - сообщил приятель. - Сейчас отступление скомандуют.
        - Ну и отступим, - вздохнул мужик: стало быть, окапываться снова…
        - Не надоело? - поинтересовался невидимый Санька.
        - Надоело. Да что делать…
        - Что делать, что делать… Фрицам сдаваться - вот что делать.
        Эта мысль еще не приходила Николаю в голову. Сдаться - значит прекратить воевать. Не будет больше опостылевшей винтовки, набившей мозоли саперной лопатки, проклятого лейтенанта, грозящего всем замешкавшимся своим «ТТ»… Вспомнились шепотком передаваемые рассказы, что немцы-де воюют только с комиссарами и жидами, а простому русскому мужику их бояться нечего. Мол, после войны, когда немцы перевешают да перестреляют всех коммунистов, каждому можно будет трудиться на себя, а не на дядю, каждый сможет развернуться…

«Вот когда золото мое пригодится, - подумал Николай. - Вот когда ему настоящая цена будет…»
        Бог отвел его тащить «сидор» с драгоценным грузом прямо домой. Даже щепоти не взял
        - все припрятал еще в лесу, в надежном месте. Как в воду глядел - плакало бы сейчас золото горькими слезками.
        - Слышь, Коля, - продолжал «алтаец». - Немцы, говорят, первым делом кормят и в баню ведут. Они народ чистый, культурный. Им наши вши ни к чему.
        От этих слов нестерпимо зачесалось все тело под перепревшей гимнастеркой - помыться не удавалось с самого эшелона. А уж поесть чего-нибудь более существенного, кроме сухарей и водянистого пшена…
        - Не спи, Колька! Прикинься мертвым и лежи. Я дам сигнал, когда выбраться.
        Голос лейтенанта становился все тише, потом совсем рядом - посыпалась на спину земля с края окопа - прогрохотал гусеницами танк, послышалась чужая речь…
        - Пора, Колян! Только винтарь не бери - пристрелят враз с оружием!
        Николай распрямился и увидел рядом - руку протяни - двух солдат в касках и серо-зеленой незнакомой форме. Так близко видеть врага ему еще не доводилось.
        - Хальт! - один из солдат вскинул винтовку, целясь Мякишеву в грудь. - Хенде хох!
        - Не стреляйте! - плаксиво заголосил рядом Санька, тяня вверх руки, насколько это было возможно. - Сдаемся мы! Коль, подними руки, а то пристрелят!
        Николай, вздрогнув, задрал вверх руки, перемазанные глиной. Немец сказал что-то второму, заржал и опустил винтовку.
        - Коммунист? - нахмурив белесые брови, спросил второй, с коротким автоматом. - Юде?
        - Не, не! Не евреи! - заторопился Санька. - Русские! Руссиш! Коммунист капут!
        Немцы снова заржали.
        - Комм, комм, руссиш швайн! - указал пальцем куда-то назад белобрысый, и бывшие красноармейцы поплелись в ту строну.
        Так для Николая началась жизнь в плену…

* * *
        После воя и грохота боя наступило относительное затишье, и Тарас подполз к Алексею.
        - Жив, контра?
        - Жив пока, - Коренных потер отбитое с непривычки винтовочным прикладом плечо. - Не знаю, надолго ли…
        - А геолог наш все - спекся.
        - Сам видел?
        - Ага. Помер товарищ Зубов от потери крови. Пулей его зацепило изрядно, но в тыл не пополз. До последнего был на позиции, паренька какого-то подбадривал, патроны ему подавал… Жаль, неплохой мужик оказался, героический. Земля ему пухом.
        Алексей промолчал: ему тоже понравился новый знакомый за те дни, что довелось побыть вместе. Ну что же - жизнь такая на войне. Зато не придется думать о долге перед Новой Россией и греха на душу не взяли…
        - Все? Двигаем обратно? - подмигнул ему Чернобров.
        - Нет, Тарас, - не раздумывая, ответил Алексей. - Ты, как хочешь, а я остаюсь.
        - Молодцом! - хлопнул его по плечу бывший комдив. - Рад, что не ошибся в тебе, контра! Повоюем еще!
        - Повоюем… - эхом отозвался казак.
        Из снежной карусели снова угловатыми громадами наплывали вражеские танки…

* * *
        - Сейчас вербовать начнут, - пихнул кулаком в бок приятеля Санька. - Вишь, начальство приехало?
        Надежды на сладкую жизнь в плену не оправдались. Год, проведенный в разных концлагерях, превратил Николая в жалкое подобие себя самого - тощий, как скелет, оборванный, он жил лишь надеждой. Мыслью о спрятанном далеко-далеко кладе. А еще - мечтами о том, как заживет потом, после войны, да светлыми снами, пропитанными золотым сиянием…
        Военнопленных построили в длинные шеренги, и перед ними прохаживался важный, судя по всему, эсэсовский чин в длиннополом кожаном плаще и высокой черной фуражке.
        - Господин Ламмель желает знать, - частил пухлый человечек с портфелем под мышкой, едва поспевая за быстрой речью немца. - Присутствуют ли среди вас люди, работавшие до войны в научных учреждениях, занимавшихся исследовательской работой, просто знающие нечто необычное?
        Шеренги враждебно молчали - такого рода «комиссии» появлялись в лагере частенько. Искали бывших инженеров, квалифицированных рабочих, лиц, знающих немецкий язык… Учеными заинтересовались впервые.
        Эсэсовец отобрал десяток очкариков, вышедших из шеренг, и собирался уже отчалить восвояси, как до Николая дошло…

«Необычное! - он лихорадочно проталкивался в первые ряды, стараясь не глядеть во враждебные, нахмуренные лица других пленных, не обращать внимания на тумаки и пинки с их стороны. - Да что может быть необычнее Запределья этого клятого!»
        - Постойте, господин эсэсман! - закричал он, вывалившись из строя: охранники с автоматами настороженно повернулись в его сторону. - Я знаю!
        Немец вернулся назад, смерил «выскочку» взглядом с головы до ног насмешливым взглядом и что-то проговорил по-немецки.
        - Вы не похожи на интеллигента, - перевел его слова толстяк.
        - Не интеллигент я! - смутился Мякишев. - Просто знаю кое-что важное. И интересное для вашего начальника.
        - Что именно?
        - Да долго объяснять. В двух словах не скажешь. Да и боюсь я тут говорить, - понизил он голос, озираясь на угрожающе гудящий строй товарищей. - А дело важное! Стоит того!
        Немец с усмешкой выслушал перевод.
        - Вы можете идти с ними, - услышал Николай с облегчением. - Но если ваша информация не будет представлять интереса для Рейха - берегитесь.
        - Понимаем, понимаем, - бормотал мужик, опустив голову. - Что мы - мальцы, что ли, по пустякам начальство дергать…
        - Будь здоров, Колька! - выкрикнул из-за спин пленных Санька.
        - И ты не кашляй… - пробормотал Мякишев, забираясь в кузов грузовика.
        Больше он никогда не видел «алтайца»…
        Это было год назад. Целый год расспросов, допросов, даже пыток. Порой Николай убить себя был готов за то, что смалодушничал тогда, - сидел бы сейчас в лагере, ни о чем не думал бы. Нет, думал бы каждый миг о куске хлеба, о конце тяжелой работы и коротком сне, о том, чтобы никто не задумал сбежать, поскольку после этого аккуратисты-немцы расстреляют каждого десятого в устрашение… Здесь - нет. Здесь его берегли, холили и лелеяли. Кормили даже лучше, чем до войны в заводской столовой. И врач его осматривал после каждого допроса. А пытали… Просто они хотели знать точно, что он не врет. Поэтому дымилась кожа под электродами, врезались в мокрое от пота тело кожаные ремни, удерживающие допрашиваемого в кресле вроде зубоврачебного, вонзались под кожу шприцы…
        Ничего, убедились. Зажили шрамы, прекратился после лечения на водах в Богемии нервный тик, а заодно - и ночные кошмары, в которых мертвый Ванька, иногда в компании геологов, брошенных умирать в избе на краю болота, подходил к постели Мякишева, тянул к его горлу скрюченные пальцы, из которых на глазах вырастали огромные кошачьи когти…
        Но после лечения начались другие пытки.
        Под руководством опытных инструкторов Николай учился прыгать с парашютом, работать с рацией, стрелять вслепую и убивать голыми руками. Долго, до седьмого пота, до уже новых кошмаров по ночам - непреодолимой полосы препятствий, нераскрывшегося шелкового купола… Он считал, что его готовят для заброски в тыл красных, но его готовили к другому. К совсем другому.
        Преодолев тысячи километров над Европой, Черным и Каспийским морями, Средней Азией, Китаем и Монголией, мощный самолет «Люфтваффе» никем не замеченным вошел в воздушное пространство Советского Союза, чтобы сбросить группу парашютистов в неприметном районе тайги близ Кедровогорска. Освободился от своего груза и тут же отвернул к юго-востоку, чтобы немного погодя благополучно приземлиться в оккупированной японской армией Маньчжурии. Ныне называемой Империей Маньчжоу-Го.
        А днем позже проводник, откликавшийся на имя Николас, вывел группу через мелкое болото к невысокой горной гряде.
        - Здесь оно, господин штурмбаннфюрер, - доложил Мякишев командиру одного из спецподразделений «СС», выполняющего личный приказ Гиммлера. - Вон, видите, щель в скалах. Только через эту дырку и можно в Запределье попасть.
        - Хорошо, - кивнул эсэсовец. - Йохан, Густав, проверьте-ка, что там.
        Крепыши в пятнистом мешковатом камуфляже взобрались на кручу за несколько минут. Что им был лишний десяток метров крутого подъема? Они в сорок втором устанавливали флаг со свастикой на вершине русского Эльбруса! А еще до войны карабкались с прославленным Генрихом Харером[Известный немецкий альпинист, обершарффюрер СС, автор книги «Семь лет в Тибете».] на отвесную стену Айгера в Альпах, готовились с ним же покорить Гималаи… Помешала война.
        - Пусто тут, - высунулся один из альпинистов из пролома несколькими минутами позже. - Но люди тут были, это точно. Поднимайтесь сюда!
        Вниз полетела, разматываясь на лету пружиной, легкая веревочная лестница.
        - Пока что вы не соврали, Николас, - улыбнулся штурмбаннфюрер Лемке, поднимая с каменистого пола стреляную гильзу, тронутую зеленью. - Если так пойдет и дальше, смело можете рассчитывать на железный крест. По возвращении, конечно. Курт, Карл - проверьте тот конец ущелья. Только осторожно - оружие держать наготове.
        - Нет тут никого, господин штурмбаннфюрер, - покачал головой Николай. - Были бы - здесь бы пулемет стоял. Мы, когда уходили отсюда…
        - Много слов, Николас. Курт, Карл - вперед.
        Эсэсовцы не успели далеко углубиться в теснину - взрыв был негромок, не страшнее хлопушки, но осколки в каменном мешке - страшная штука.
        - Я пристрелю вас, Николас! - потрясал «вальтером» под носом у проводника Лемке, не замечая, что у него самого по лбу струится кровь. - Почему не предупредили нас о минах?
        - Откуда я знал?! Когда мы шли здесь - никаких мин не было!
        Немец остыл так же быстро, как и воспламенился: горячность не самая лучшая черта для истинного арийца, это для всяких унтерменшей вроде итальяшек. Да и отряд сократился всего на двух убитых и двух раненых. Один - легко, а второй… Ладно - это потом.
        - Я сам виноват, - офицер похлопал взволнованного проводника по камуфляжному плечу. - Надо было предвидеть. Зато теперь мы точно знаем, что впереди никого нет
        - нас бы давно перестреляли как куропаток. Вперед. Ты поведешь нас, Николас.
        Что оставалось делать Мякишеву? Только молиться, чтобы впереди не оказалось новых сюрпризов…
        Им повезло. Сократившийся отряд вышел из устья Врат целым и невредимым.
        Запределье встретило непрошеных гостей влажной теплой моросью, тогда как снаружи стоял холодный и яркий осенний денек. Здесь же - ни одного желтого листа.
        - Ну, что скажете? - обратился штурмбаннфюрер к «представителю заказчика» - одному из двух ученых, взятых в экспедицию по настоянию Гиммлера.
        - Трудно что-либо сказать с уверенностью… - один из очкариков посмотрел в низкое, сочащееся влагой небо. - Возможно, это просто-напросто климатическая аномалия… Котловина имеет свой микроклимат, отличный от окружающего…
        - Вы говорите ерунду, Готлиб, - возразил второй ученый, разглядывая через карманную лупу веточку, сорванную с дерева. - Никакая аномалия не позволит выжить в условиях сурового климата Сибири субтропическим растениям. Мы действительно попали в Затерянный Мир! Не удивлюсь, если из-за тех деревьев сейчас появится живой динозавр!
        Ученые вступили в жаркий спор между собой, и штурмбаннфюрер махнул на них рукой.
        - Хорошо. Оставайтесь пока здесь и изучайте ваши травки. Заодно покараулите раненых. А мы втроем прогуляемся немного.
        Очкарики даже не заметили, кажется, ухода начальства…
        - По этой тропинке не ходили уже несколько лет.
        - Выясним, выясним…
        Маленький отряд миновал огромное дерево, росшее на берегу, и углубился в лес, стараясь идти посредине старой, заросшей просеки и внимательно смотреть под ноги - мины могли быть и тут. Впереди шел Мякишев, за ним альпинист Йохан и замыкал цепочку штурмбаннфюрер.
        - Тишина какая вокруг, - сказал Лемке и замолчал, должно быть наслаждаясь свежим воздухом и ароматом мокрой листвы.
        - О, да, как я согласен с вами!
        Йохан обернулся, но позади никого не было. Только медленно распрямлялась примятая его ботинками лесная трава.
        - Где он, скотина? - крепкая рука подтянула полузадушенного Николая к самому лицу Йохана. - Отвечай, русская свинья!
        - Я не знаю… - пролепетал Мякишев. - Понятия не имею, куда он делся!
        Немец отпустил его, понимая правоту проводника: тот шел впереди и не оборачивался, поэтому никак не мог видеть, что случилось у него за спиной.
        - Возвращаемся назад! - Йохан нервничал, постоянно озираясь вокруг и держа палец на спуске автомата. - Может быть, штурмбаннфюрер решил вернуться…
        - Да, да… Я только отлучусь на минутку… - Николай красноречиво помялся. - Сил нет терпеть.
        - Иди, свинья, - сжалился немец. - Но только за те кусты и на минуту. Дай сюда автомат!

«Куда он денется? - думал бывший альпинист, стараясь держать под прицелом все вокруг. - Без оружия, в лесу… Он боится не меньше нашего…»
        Что-то неимоверно тяжелое рухнуло на спину, клещами сдавило горло, трава и кусты бешено провернулись перед глазами и все потухло. Йохан не успел даже выстрелить…

«Хрена с два, - думал Мякишев, пробираясь сквозь мокрые кусты к знакомому месту. - Вернусь я к вам - держите карман шире!.. Откопаю золотишко, отсижусь в лесу, пока уберетесь восвояси… Мне не привыкать…»
        Знакомое дерево он приметил издали, с бьющимся сердцем обошел вокруг и не заметил никаких следов того, что его тайник раскапывали.

«Добро! - ликовал он, вонзая миниатюрную лопатку из десантного снаряжения в землю.
        - Все на месте! Все уцелело!»
        Вскоре стальное лезвие наткнулось на твердое. Миг, и счастливец выволок из ямы облепленный дождевыми червями тяжелый мешок.

«Все здесь!»
        С золотом, естественно, ничего не случилось. Все остальное, в том числе и запасные обоймы к «винторезу», было попорчено сыростью.

«Ты уж прости, Ванятка… - Мякишев высыпал все лишнее обратно в яму. - Да и не пригодится больше тебе…»
        Вдруг он отчетливо ощутил, что кто-то на него смотрит. Тяжкий, почти материальный взгляд исходил из тех самых кустов, где в ложбине, укрытый сучьями, должен был покоиться труп Ивана Лапина. Убийце почудилось, что он даже видит человеческий силуэт в мешанине мокрой зелени.
        Человек молча наблюдал за ним!
        - Ва-ань, это ты? - перехваченным горлом позвал Николай, перед которым сейчас встали все забытые уже страхи, казалось вытесненные более страшным.
        Бежать, бежать отсюда со всех ног! Но Мякишев, вопреки всему, наоборот, мелкими шажками приближался к жутким кустам.
        - Ва-ань, - по-детски скулил он. - Я не хотел… Ты сам виноват…
        Свободная рука сама собой, без его участия, отвела тяжелую от влаги ветку…
        В первый момент он даже испытал облегчение: какой человек? За кустом стоял зверь, хищник, больше всего похожий на тигра.
        Но глаза у него были человеческими, разумными. И глаза эти холодно глядели в лицо Николаю.
        - Ваня?.. - только и смог просипеть мужчина…

* * *
        - Ну, будешь еще золотопогонником лаяться, - улыбнулся Алексей, глядя, с какой обиженной миной разглядывает приятель выданные погоны. - Дай покажу, как пришить.
        - Сам пришью, - огрызнулся бывший комдив, а ныне - старший сержант Слуцкер, с отвращением прикладывая зеленые суконные полоски с широкой поперечной лычкой к плечам новенькой гимнастерки.
        В недавно введенных в Красной Армии погонах щеголяли уже почти все - Алексей, например, пришил свои, сержантские, сразу же, и помог другим, неопытным в этом деле. Он был рад «новому старому», армия в погонах казалась ему роднее… Хотя куда уж роднее: прошли они с Чернобровом-Слуцкером от Москвы до Ржева, потом отступали от Харькова до Волги, чтобы снова крутнуть земной шар ногами в обратную сторону… Только такие упертые, как Тарас, и продолжали носить старые, выцветшие гимнастерки с привычными петлицами, пока вчера комбат Егоров, получив нагоняй от начальства за
«неопрятный внешний вид некоторых подчиненных», не посулил штрафбат тем, кто не выполняет требования нового устава. И вот теперь «погононенавистник» Чернобров, шипя и матерясь, нашивал эти «старорежимные» знаки различия на свеженькую, только что выданную гимнастерку.
        - Ну как?
        - Знаешь, как тебя в старой армии звали бы? - с улыбкой тронул Коренных-Татаренков погон на плече друга. - Старший унтер-офицер. А у нас, казаков, - урядник.
        - Пошел ты! Урыльник…
        - Урядник.
        - Да знаю я… Что деется-то - рабочее-крестьянская армия погоны нацепила! Так и до
«ваших благородий» дойдет! За что воевали…
        - Брось, Тарас. Гражданская - дело прошлое. Сейчас все мы - одного цвета. Русские.
        - Красные мы! Красная Армия!
        - Кому - как…
        Мужчины помолчали. Такие стычки возникали у них все реже и реже. Видимо, прав тот, кто сказал: война всех помирит. И смерть, которая ходит рядом…
        - Как думаешь, дойдем до Берлина? - спросил Чернобров и не удержался от колкости.
        - Ваше благородие.
        - Дойдем, если живы будем, - спокойно ответил Алексей, не обращая внимания на язвительность друга. - До Парижа доходили в прошлую Отечественную, а до Берлина - поближе будет.
        - Это верно, - вздохнул Тарас, кладя другу руку на плечо. - Только далече еще топать-то…
        Заканчивался второй год Великой войны, и до Берлина еще оставалось столько же - еще целых два года смерти, крови и лишений. И побед. Малых и больших, личных и общих, тех, что сложатся в далеком еще мае в одну - Великую…
        Эпилог
        Мужчина средних лет с чемоданчиком в руке и длинным брезентовым чехлом сошел на перрон Кедровогорского вокзала с поезда Москва - Владивосток ранним августовским утром. Несмотря на цивильный костюм, летний, кремового цвета плащ и шляпу на голове, за человека гражданского его принял бы только слепой.
        - Здравия желаю, - отдал честь бывшему военному милиционер, проходивший мимо.
        Тот автоматически ответил тем же, прикоснувшись к шляпе.
        - Не привык еще, - смущенно улыбнулся он старшине. - Как надел форму в сорок первом, так двадцать с лишним лет и не снимал почти.
        - В отпуск к нам? - кивнул на вещи милиционер.
        - Ну да. Поохотиться, порыбачить… Говорят, рыбалка знатная у вас тут.
        - Что есть - то есть. Документики позвольте, гражданин.
        - Конечно, - приезжий с готовностью полез во внутренний карман плаща.
        - Вешников Александр Геннадьевич, - прочел вслух блюститель порядка. - Полковник… Виноват, товарищ полковник, служба такая!
        - Ничего, старшина, я все понимаю. Где тут у вас можно остановиться…

* * *
        - Дальше не могу, - водитель «зилка» развел руками. - Не по пути нам с вами. Мне прямо - на карьер, а вам - сюда, - он указал Александру на вьющуюся между соснами тропинку. - Да тут ничего всего - километров пятнадцать.
        - Да, по вашим меркам - совсем пустяки, - рассмеялся полковник, суя шоферу смятую трешку.
        - Не, не возьму, товарищ полковник! - помотал головой рыжий веснушчатый парнишка.
        - Совесть потом заест, что у такого заслуженного человека деньги брал!
        Не слушая возражений, шофер вскочил в кабину и умчался, пыля по грунтовке.

«Эх, испортила тебя столичная жизнь, - пожурил себя Вешников, перебрасывая пыльник через руку. - Привык, что в Москве без трешки или пятерки - никуда…»
        Ему не верилось, что до того места, увидеть которое он мечтал с самой юности, осталось всего ничего. Что такое пятнадцать километров по сравнению с тысячами фронтовых верст и десятками тысяч, что пришлось исколесить после войны.

«А ведь все походит на описанное в том дневнике, - думал он, шагая по сосновой гриве, выступающей над заросшей осокой равниной. - Только болото, похоже, высохло совсем. И немудрено - двадцать лет прошло…»
        Бывший мыс закончился у заброшенной деревушки. Впрочем, не совсем заброшенной…
        - Доброго здоровьечка, дедушка! - поприветствовал путешественник седобородого старика, копошившегося в огороде у самой ближней к лесу избы.
        - И тебе не кашлять, внучек, - буркнул тот, опираясь на черенок лопаты. - Чего надо?
        - Не слишком гостеприимно, - улыбнулся Александр, ставя чемодан на траву и прислоняя к нему чехол с удочками и ружьем. - Я отдохнуть в ваши места приехал. Места тут у вас, говорят, знатные.
        - Чего уж тут знатного, - дед снова принялся за прерванное дело. - Болото - оно и есть болото. Да и высохло к тому же - ни рыбы, ни дичи. Зря время убьешь, сынок.
        - Говорят, тут озеро где-то поблизости есть, - полковник отмахнулся от пчелы, норовящей усесться на лицо, - аромат одеколона «Шипр» показался ей привлекательным.
        - Кто говорит-то? - зевнул старик. - Сколь лет живу, а не слыхал о таком.
        - Говорят, горы там какие-то рядом.
        - Горы? В болоте? Не смеши ты меня. Речки есть. Да только до них топать и топать.
        - Покажете?
        - Какой из меня ходок… - дед продолжал ожесточенно вгрызаться в землю. - По карте разве что… Карта у тебя имеется?
        - Чего нет, того нет. А нельзя ли, дедушка, здесь остановиться?
        - Останавливайся, - старик равнодушно кивнул на покосившиеся срубы через заросшую травой «улицу». - Жилья свободного полно.
        - Да ведь ни крыш, ни окон.
        - А ты надеялся санаторий здесь найти? С горячей водой и теплым клозетом? Палатку зачем взял? - зоркий дедок углядел тючок с палаткой, притороченный к чехлу. - Вот ставь ее и живи на здоровье.
        - На постой, стало быть, не пустите?
        - Не пущу.
        - И за деньги не пустите?
        - А на кой ляд мне тут твои деньги? У медведей водку покупать? - блеснул старик из-под усов крепкими, совсем молодыми зубами. - Я и про реформу-то узнал поздно - так и пожег старые деньги в печке.
        Дед покопался еще в земле и заявил:
        - Из кержаков мы. Слыхал про таких? Нам с чужими под одним кровом нельзя. Ни жить, ни есть-пить с одной чашки. Ты набалуешься тут и уйдешь, а мне как? Так что расставляй, милок, свою палатку, да отдыхай с дороги. А утречком я тебе дорогу к озеру покажу. Не знаю уж, к тому, не к тому…
        - Добро! Помыться у вас тут есть где с дороги?
        - Да вон колодец, - махнул старик рукой. - Там, по улице.
        - А как же кержаки? - подколол, улыбаясь, Александр.
        - Так то общий колодец. Почитай - ничейный. А у меня свой имеется. Персональный, - ехидно ввернул хитрое словечко старик.

«Непростой старикан, - подумал полковник, возясь с палаткой. - Неправильный какой-то… да и хрен с ним. Лишь бы дорогу к озеру показал…»
        Уже на закате абориген деликатно поскребся в палатку.
        - Чего вам, дедушка? - Александр уже начал задремывать - усталость брала свое, несмотря на непуганых сибирских комаров, проникавших, казалось, прямо сквозь брезент.
        - Медку не желаешь, сынок? - дед, видимо, хотел загладить хамское свое поведение при встрече. - И кипятку, вон, принес тебе.
        - Сколько стоит? - расстегнул Вешников полог: от горячего чаю, да с медом, кто откажется?
        - Бог с тобой! Какие деньги? Пей на здоровье сколько влезет.
        - А покрепче нет чего, а? - подмигнул полковник.
        - Не держу этого зелья, - нахмурился старик. - Попьешь - чайник на ограду повесь.
        - А как же ты потом? Не оскоромишься после меня?
        - Отмолю, - вздохнул дед. - Не то отмаливал… Ты пей, а то остынет.
        Он удалился к дому, а Вешников налил себе полную алюминиевую кружку (с войны еще берег, как талисман) ароматного обжигающего напитка, настоянного на каких-то незнакомых таежных травах. А мед вообще был божественен - такого Александр не едал никогда!
        То ли от усталости, то ли от свежего воздуха, но на второй порции глаза Александра стали слипаться сами собой. Он еще смог отставить недопитую кружку на траву у палатки, но забраться в спальник уже не успел - сон свалил его мгновенно.
        Во сне он увидел лазурное озеро в изумрудной оправе, сверкающее под ярким солнцем, как драгоценный камень…

* * *
        Пробуждение было невеселым.
        Солнце стояло в зените, даже чуть клонилось к закату, голова трещала почище, чем от контузии, полученной в сорок четвертом под белорусским городом с нежным женским именем Лида. Но хуже всего было то, что возле палатки сидел неизвестный молодой человек в плаще и кепке, с интересом листающий его, Вешникова, документы.
        - Проснулись? - приветливо улыбнулся незнакомец. - С добрым утром.
        - С добрым… - буркнул Александр, протирая глаза. - По какому праву вы шаритесь в моих вещах?
        - По прямому, - мужчина улыбнулся еще шире и показал «в открытом виде» удостоверение. - Разрешите представиться - старший лейтенант госбезопасности Сергеев.
        - Полковник Советской Армии Вешников, - ответил «любезностью на любезность» Александр. - Удостоверение личности у вас в руках, старший лейтенант.
        Он протянул руку за документами, но кагэбэшник, виновато улыбнувшись, спрятал бумаги в планшет.
        - Прошу прощения, товарищ полковник, но ваше удостоверение и все остальное пусть пока побудет у меня.

«Слава богу, хоть товарищ, а не гражданин, - подумал полковник, выбираясь из палатки. - С этих сбудется…»

«Органы» он не очень любил, как и любой почти офицер, прошедший войну. «СМЕРШ» делал нужное дело, но наряду с этим наломал немало дров. Равно как НКВД, МГБ и наследник по прямой - КГБ, представителем которого ему только что пришлось познакомиться.
        Александра качнуло, и он едва не упал, деликатно поддержанный под локоток
«безопасником».

«Чем это дед меня вчера напоил? Вроде спирта в чае не было…»
        Кроме нового знакомца обнаружилось еще трое гостей. Один возился в моторе
«газика», приткнувшегося к завалившейся ограде, двое курили неподалеку. Примерно одинаковый возраст, похожая, будто купленная в одном магазине, одежда…
        Местный отшельник, не обращая ни на что внимания, опять ковырялся в огороде.

«Как он их вызвал? - изумился Алесандр. - Телефон в такую даль не протянешь. Неужели у него рация есть?»
        То, что старик успел за ночь добраться до ближайшего населенного пункта пешком, как-то не верилось - верных сто километров!
        - Жаль прерывать ваш отпуск, товарищ полковник, - старлей сочувственно улыбнулся.
        - Но придется вам проехать с нами.
        - А почему, собственно?
        - Положено так, товарищ полковник. Вам помочь собрать вещи?
        - Сам справлюсь…
        В маленькое заднее окошечко в брезентовом пологе, сжатый литыми боками сотрудников КГБ, пока «газик» разворачивался на узкой заросшей улочке, он успел заметить, как старик с язвительной усмешкой помахал ему вслед рукой…

* * *
        - Привет, дед!
        Старший лейтенант Сергеев прикатил на мотоцикле - не стал выпрашивать у начальства авто.
        - И тебе здравствовать, если не шутишь, - степенно ответил старик.
        На этот раз он ковырялся с пчелами - десяток ульев стоял на поляне, некогда бывшей болотом, - в накомарнике, с источающим ароматные клубы дымарем в руках.
        - Как они тебя слушаются, старый, - замахал руками, отгоняя пчел, и отошел подальше. - Я, помню, пацаненком еще к улью разок полез, так они меня так обработали - в больницу батя повез.
        - Так они, Паша, не люди, - усмехнулся под сетчатой маской старик. - Это людям приказать можно, а животинку неразумную только лаской да добрым словом к себе расположить можно… Чего припожаловал-то?
        - Так ты мне меду обещал в прошлый раз! - рассмеялся парень: улыбка у него была веселая, открытая, и пасечник в который уже раз подивился, как можно, служа в такой организации, не оскотиниться, сохранить нечто человеческое. - Забыл? Лечиться надо. Хоть бы журнал «Здоровье» выписал, что ли.

«Неужто и впрямь госбезопасность изменилась, - подумал он. - Или только приспособилась?»
        - Обещал - значит дам, - отшельник и впрямь запамятовал, что обещал молодому безопаснику свежего меда.
        - А что тот мужик-то, - будто невзначай поинтересовался старик, аккуратно переливая из молочного бидона в металлическую канистру густую янтарную жидкость. - Серьезное что или так - баловство.
        - Да тебе же, дед, орден положен! - расхохотался старлей. - Шпиона ведь поймал! Как есть шпиона. Американского.
        - Будет заливать-то, - старик ухмыльнулся в бороду. - Был бы шпион - вы б меня разве в покое-то оставили? Не на мотоциклетке - на «воронке» бы за мной прикатил.
        - Ты, старый, это брось! - посерьезнел кагэбэшник. - Мы, понимаешь, не сталинские тебе палачи. Ни за что никого не хватаем.
        - Угу.
        - Что угу?
        - Верю, мол.
        - Ты не ерничай, давай, - обиделся Сергеев. - Терпим тебя тут, понимаешь, в двух шагах, можно сказать, от секретного объекта, а ты хамишь.
        Старик промолчал, только отнял бидон от канистры, закрыл крышку рычагом и отставил в сторону.
        - Ты что - обиделся? Да я так - пошутил.
        - Я понял, - старик тряпкой отер канистру и тоже закупорил ее.
        - А лить что перестал?
        - Так полна канистра-то. Мед не вода тебе - на землю лить.
        Офицер приподнял канистру и убедился, что та действительно полнехонька. А ведь старик орудовал ей, как пустой. Да и бидоном пятидесятилитровым - тоже. А мед действительно не вода - особенно по весу…

«Ну и здоров, старый! - с уважением подумал старший лейтенант. - Сколько ему лет-то? По документам - за семьдесят. А не скажешь…»
        - Все в порядке с твоим гостем оказалось, - сообщил он, прикручивая канистру к багажнику и вручая старику новенькую сиреневую двадцатипятирублевку - как договаривались. - Проверили, выяснили, что на самом деле полковник в отпуске, и отпустили на все четыре стороны.
        - Так уж и на четыре? - усомнился пасечник.
        - Ну не на четыре. Подвезли к поезду московскому да посадили на него. Ну и разъяснили доходчиво, что в охраняемой зоне и ее окрестностях посторонние не приветствуются. Даже полковники. Ну товарищ оказался понятливый - все понял и спорить не стал.
        - Ну и разрешили бы ему хоть на Тарикее порыбачить, коли такой понятливый. Зачем человеку отпуск испортили?
        - Да понимаешь… - старлей почесал затылок. - Карту у него нашли в вещах.
        - Что за карту?
        - Старую карту, довоенную еще. Вроде как геологическую.
        - И что с того?
        - Озеро на ней было от руки пририсовано, вот что подозрительно. А озера этого ни на одной карте нет. Смекаешь почему?
        - Смекаю.
        - Вот-вот. Потому и распорядился генерал Полешков отправить этого полковника восвояси.
        - Генерал дело знает, - согласился старик. - Сурьезный товарищ. Ну, до свиданьица, Паша. Захочешь медку - приезжай еще.
        - Приеду. Медок твой - всем медам медок. Супруга моя прямо цветет с него! Ну ты понимаешь, - подмигнул Сергеев пасечнику.
        Сотрудник КГБ укатил на своей трещотке, а старик долго еще смотрел ему вслед.
        - Еще бы не цвела, - усмехнулся он. - Меда такого, почитай, нигде в мире нет. Только у меня.
        Он запер сараюшку и зашел в дом.
        - Успел, Тарас, геолог-то, о Запределье кому-то рассказать, - протер он пыль с большой рамки, сплошь на деревенский лад заклеенной пожелтевшими фотографиями.
        В центре красовалось смазанное фото с двумя красноармейцами в пилотках, снятыми на фоне испещренных надписями колонн Рейхстага. И среди множества подписей красовался и их автограф.
        Друзьям повезло дойти до Берлина целыми и невредимыми. Старик, которого когда-то звали Алексеем Коренных, вспомнил, как они, победители, ехали домой, как забрасывали их цветами толпы восторженных жителей тех мест, которые проползал эшелон с демобилизованными. Как дернул их черт заехать в забывавшую понемногу затемнение и воздушную тревогу Москву. Что делать - тогда им, победителям, море было по колено, казалось, что именно они - хозяева жизни, а не какие-то там тыловые крысы.
        И почему он тогда не отговорил друга, возжелавшего посетить бывшую супругу? Знал ведь, что не кончится добром визит. Слава богу, сам не пошел, сказал Тарасу, что подождет его во дворе, у детских качелей. Мешать не хотел, дурень! Подождал… Пока во двор не влетел «воронок» и не посыпались из него служивые в синих фуражках. Ушел он тогда, не дожидаясь развязки - ничем помочь другу уже было нельзя…
        Без приключений добрался он тогда до Лесосибирска: «иконостас» орденов и медалей на груди был лучшим пропуском везде и всюду. Но чтобы не мозолить глаза местной госбезопасности, там не задержался. Сразу сюда, на перекладных.
        И в Запределье…
        Никого, конечно, он там не нашел. Опустело Запределье. Сожженные и взорванные дома понемногу зарастали кустами и деревьями, природа успешно стирала следы кратковременных гостей. На столе в бывшем доме Еланцевых Алексей нашел одинокий листок, придавленный знаменитым портсигаром генерал-губернатора. Наверное, старый товарищ хотел оставить весточку, сообщить, где его сейчас искать, но кто же мог подумать, что крыша протечет именно в том месте? Портсигар с единственной папиросой - той самой, ветхой от времени, французской «L’etual» - почернел от сырости, а бумага письма стала равномерно серой. Даже следа на ней не осталось от написанного когда-то. Да и помчался бы Алексей вдогонку за ушедшими? Вряд ли…
        Он посвятил себя другому - охране Запределья от чужаков и уничтожению всех следов Новой России - жизнь не бесконечна. И мог себя поздравить - сейчас, через двадцать лет после того, как ушел отсюда последний человек, только очень пытливый исследователь мог бы выяснить, что когда-то эта земля была обитаема.
        Алексей Кондратьевич не решился обосноваться в Новом Мире. Он выбрал под жилье ту самую избу, где они с другом нашли когда-то едва живого геолога-беглеца. За Воротами он бывал только временами. Например, чтобы выставить ульи, обитательницы которых собирали чудодейственный мед. Мед, которого больше не было нигде на свете.
        Он выполнял свой долг. Долг, никем на него не возложенный. Он сам назначил себя хранителем Врат и хранил их уже почти двадцать лет. И собирался хранить до самой смерти.
        А она, костлявая, как он надеялся, была еще далеко…

* * *
        На этот раз на прибывшего в Кедровогорск старика никто не обратил внимания. Милиционеров в серо-мышиной форме, так похожей на ненавидимую им всеми порами души, забытую миром десятилетия назад, больше интересовали торговцы с огромными клеенчатыми сумками, заполонившие перрон. А по скромному пенсионеру со старым чемоданчиком - такие, с обитыми металлом уголками, вышли из моды давным-давно - они лишь скользнули равнодушными взглядами.
        До знакомой развилки опять довезла его попутка. Только не работяга «ЗИЛ», а могучий, яркий и непривычный «Магирус». И водитель был другой, конечно. А может, и тот самый, только заматеревший за тридцать лет, давно растерявший рыжую шевелюру и энтузиазм шестидесятых. Потому как пять черно-белых, как доллары, тысячных купюр с портретом оболганного и проклинаемого на все лады вождя взял без разговоров. И даже не подождал, пока путник сойдет с дороги, - обдал его пылью и мелкой щебенкой из-под колес, скрывшись из глаз.

«А ну как дед все еще жив? - думал путешественник, шагая по знакомой тропинке, совсем скрывшейся в траве. - Выйду к деревне, а он - тут как тут?..»
        Ерунда. Конечно, полная. Отшельнику и тогда, в начале шестидесятых, было за семьдесят, а теперь… Сотня получается! Хотя живут и перевалив вековой рубеж некоторые уникумы.
        Александр Геннадьевич давно позабыл обиду на чересчур бдительного дедка. Он тогда отделался малой кровью: только карту и отобрали наследники железного Феликса. А ведь могли и нагадить: знающие люди потом, годы спустя, поведали полковнику, что как раз в этих местах расположен закрытый город-завод, производящий, естественно, что-то военное. И ему, можно сказать, повезло, что не потянулся за ним по всем местам службы «хвост», как за шелудивой собакой…
        А может, и потянулся. Чем иначе можно объяснить неожиданный перевод в Западный округ, поставивший крест на карьере молодого полковника, так никогда и не ставшего генералом. Даже судьбоносный для многих 1968 год не повлиял на величину звезд на погонах Вешникова. И год в египетской пустыне в 1973-м - тоже. А ведь натаскивая смуглолицых «братьев» в разных экзотических уголках земного шара, почти все друзья и сослуживцы Александра быстро поднимались по служебной лестнице. Даже те, кто начал карьеру после войны и в глаза не видел ползущего на тебя вражеского танка, не выкладывал бруствера из промерзших насквозь тел боевых товарищей, не врывался с криком «Ура!», мешающимся с матом, во вражескую траншею, строча направо и налево из трофейного «шмайссера»… Не глотал счастливых слез, видя развевающийся над поверженным Рейхстагом красный стяг…
        Но полковник Вешников был не в обиде. Даже когда завершилась его карьера окончательно во время перестройки. Нехорошо завершилась. Бегством, тут же стыдливо обозванным «выводом ограниченного контингента», из некой сопредельной горной державы.
        Обидели отставного полковника в прошлом году. В октябре. Обидели люто, под стать тем, кого бил он четыре года и добил в берлинском логове. Был старый полковник изувечен коваными ботинками и резиновой дубиной пареньком, годящимся ему во внуки. Носил тот парень серо-голубой омоновский камуфляж с трехцветным, власовским, флажком на рукаве, зеленый шлем со стеклянным забралом да изъяснялся стопроцентным русским матерным. И чудом выживший старик, лежа на больничной койке в гипсе, глотал слезы, глядя по телевизору, как приземистые танки под такими же
«триколорами» расстреливают красный флаг над бело-черным огромным зданием, которое он защищал. И не защитил. Тогда это казалось ему страшным сном, хотелось вскочить с койки и с гранатой лечь под гусеницы стальных монстров. И что с того, что на их броне не были намалеваны разлапистые черно-белые кресты - они проглядывали сквозь защитную краску для тех, кто понимал…
        И умер бы тогда старый солдат, зачах бы от бессилия и горечи, если бы не старая мечта, затолканная, забитая в глубь сознания, но, как оказалось, не забытая. Увидел он по тому же «ящику», как гарант-победитель, иначе чем «Белым хряком» им и не называемый, посещал тот самый город-завод под Кедровогорском. По телевизору, на весь свет честной, показывали святая святых советской «оборонки», а значит, наплевало государство на свои тайны. И открыта дорога к заветному озеру…
        Дом старика-отшельника был пуст. Давно пуст, несколько лет как минимум. Помер? Да, скорее всего.
        Александр Геннадьевич постоял в заросшем сорной травой огороде, поднял нетяжелый свой чемоданчик и пошел через сухое, деревянно гудевшее под ногами болото вперед. Туда, где несколько часов спустя из-за зубчатой полоски далекого леса начали вырастать сахарно-белые вершины скал.
        Все оказалось, как в вызубренном наизусть дневнике неведомого геолога. И крутая каменная осыпь, по которой удалось подняться не в раз, и узкий коридор в скалах, и распахнувшаяся на выходе ширь до горизонта…
        Сил спуститься к сияющей на солнце воде не было. Александр присел на камешек, нагретый солнцем, пристроил рядом чемоданчик, оперся спиной на скалу и любовался, любовался, любовался раскинувшейся перед ним красотой.

«Какая разница, - неторопливо текли мысли. - Иной это мир или наш? Только ради того, чтобы увидеть все это воочию, стоило проделать весь этот путь…»
        - А ты настырный, парень, - давешний старик совсем не изменился за прошедшие годы.
        - Тебя в дверь, а ты - в окно. Уважаю. Сам таким же был в молодые годы.
        Дед присел рядом и тоже принялся любоваться расстилающимся под ногами видом.
        - Это и есть Новый Мир, дедушка? - спросил Александр.
        - Кто знает, - уклонился от ответа старик. - Для кого-то - новый, для кого-то - старый. Это каждый сам для себя решает…
        - А для вас?
        - Вот и я еще не решил… Да время есть. Оно тут по-другому течет…
        Полковник открыл глаза. Рядом никого не было. Но озеро никуда не делось - по-прежнему лежало в изумрудной своей оправе, маня красотой и покоем. Пора было спуститься к нему, ощутить под ладонями, доказать себе, что это - не фантом из юношеской мечты, не сказка и не иллюзия.
        Только еще чуть-чуть отдохнуть. Время есть…
        Конец первой книги
        Фрязино - Щелково, май 2008 - сентябрь 2010
        notes
        Примечания

1
        Кержаки - местное название старообрядцев в Сибири.

2
        Чалдоны - уничижительное название сибиряков, не принадлежащих к казачьему сословию.

3
        От фр. de?file? - ущелье, узкий тесный проход между возвышенностями или водными преградами (в котором можно атаковать противника).

4
        Падучая [болезнь] - эпилепсия.

5
        ЧОН (части особого назначения) - в 1919-1923 гг. военно-партийные отряды, создававшиеся при заводских ячейках, горкомах и райкомах для помощи советским органам в борьбе против контрреволюции.

6
        О времена, о нравы! (лат.)

7
        Главполитпросвет - Главное управление политического просвещения, Наркомпрос - Народный Комиссариат Просвещения, ВЦИК (Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет) - высший законодательный, распорядительный и контролирующий орган государственной власти Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) в 1917-1937 годах.

8
        Марафет (воровской жаргон) - морфий, наркотик.

9
        Люэс (жаргон) - сифилис.

10
        Натаниэль Бумпо - охотник, герой серии романов американского писателя Фенимора Купера «Зверобой», «Следопыт», «Последний из могикан» и т. д., ставший синонимом
«лесного человека».

11
        Войсковой старшина в казачьих войсках согласно «Табели о рангах» соответствовал подполковнику.

12
        Бокий, Глеб Иванович (1879-1937) - видный деятель ЧК/ОГПУ/НКВД, занимал ряд высоких постов и курировал несколько направлений деятельности этой организации.

13
        Губернский комитет [партии].

14
        Знаки различия командира полка («комполка»), в Красной Армии до 1935 года соответствовавшего полковнику царской армии.

15
        Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (ОСОАВИАХИМ) (1927-1948) - общественно-политическая оборонная организация, предшественник ДОСААФ.

16
        Шестидюймовое орудие имело калибр 152 мм, трехдюймовое - 76.

17
        Губернский секретарь по «Табели о рангах» соответствовал чиновнику 12-го класса или армейскому подпоручику.

18
        Цитируется реальная статья М. Каплуна «Наши задачи» из журнала «Техникамолодежи»
№ 6 за 1933 год.

19
        Дедал - герой древнегреческого мифа, строитель Лабиринта, в котором царь Крита поместил своего ужасного сына Минотавра - человека с головой быка.

20
        Децимация - казнь каждого десятого. Широко применялась как средство устрашения в Древнем Риме. В Гражданскую войну по приказу Льва Троцкого была перенята Красной Армией.

21
        Империал - золотая монета достоинством в 10 рублей (до 1897 года - 15 рублей). Полуимпериал, соответственно, 5 рублей.

22
        Надпись «Сталинский маршрут» была нанесена на борт самолета АНТ-25, на котором экипаж Чкалова, Байдукова и Белякова 18-20 июня 1937 года совершил перелет через Северный полюс в США.

23
        В июле - августе 1938 года произошла серия столкновений между японскими императорскими войсками и советской армией из-за споров о принадлежности территории у озера Хасан и реки Туманная на советско-китайской границе, получившая название «Хасанских боев».

24
        Да, за ордена действительно платили. Но не «многие тыщи», естественно. Кавалеру Звезды Героя Советского Союза полагалось 50 рублей, ордена Ленина - 25, Красного Знамени - 20 и Красной Звезды - 15 рублей.

25

«Плутония» и «Земля Санникова» - фантастические романы русского ученого и писателя В.А. Обручева (1863-1956).

26
        Из стихотворения В.В. Маяковского «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» (1929).

27

«Бритвой республики» называли во времена Великой Французской революции гильотину.

28
        Голубые мундиры в Российской Империи носили жандармы.

29
        Комдив - командир дивизии, комкор - командующий корпусом. Звания введены в РККА с
22 сентября 1935 года.

30
        Юзовкой до 1923 года назывался Донецк.

31
        ППД - пистолет-пулемет Дегтярева.

32
        Воинские звания в ГПУ-НКВД отличались от принятых в Красной Армии.

33
        Самозарядная винтовка Токарева (СВТ-38/40).

34
        Так раньше называли аллергию.

35
        Звание «старший майор» существовало в НКВД в 1935-1943 годах.

36
        Известный немецкий альпинист, обершарффюрер СС, автор книги «Семь лет в Тибете».