Доктор Смерть Виктория Борисовна Дьякова
        # В конце 1944 гола в концлагере Аушвиц в секретной лаборатории активно велись опыты но созданию психотропного оружия под руководством доктора Менгеле (в романе выведен под именем Дитрих Бруннер), получившего за свою одержимость и кровожадность прозвище «доктор Смерть». Конец Третьего рейха был уже не за горами
        - это понимали как его лидеры, так и их подчиненные. Бруннер, в частности, решил использовать готовые наработки для оказания услуг дамам из германской элиты, страдающим от различных психических недугов и переживаний. Для расследования незаконной деятельности Бруннера из Берлина в Аушвиц приезжает адъютант самого Вальтера Шелленберга вместе с психиатром Маренн фон Кобург, доверенным лицом всесильного шефа разведки. Однако в дело вмешивается рейхсфюрер Гиммлер и спасает Бруннера от сурового служебного расследования. Вскоре Бруннеру удастся под видом простого солдата уйти в американскую оккупационную зону. Но история его злодеяний на этом не заканчивается…
        Виктория Дьякова.
        Доктор Смерть.
        Роман
        В мае 1945 года штандартенфюрер СС Отто Скорцени находился В одном из укрепленных районов недалеко от альпийского курорта Гармиш-Партенкирхен. Здесь он согласно достигнутой ранее договоренности ожидал своего адъютанта Рауха, задержавшегося в Берлине. Шеф СД Кальтенбруннер, обосновавшийся со своей охраной в высокогорной
«охотничьей хижине», скорее напоминавшей логово затравленного зверя, без конца слал приказы немедленно начать террористические действия в тылу союзников. Но Скорцени, прибыв с группой «вервольф» в триста человек в район Зальцкаммергута, где были заложены секретные базы и склады оружия, оценил обстановку и пропустил американцев без единого выстрела.
        Это случилось в районе австрийской деревни Аннаберг. Посовещавшись с Науйоксом и другими командирами, они пришли к согласию, что проливать кровь дальше бесполезно, надо подумать об обустройстве в новом, послевоенном мире, о своем месте в нем. И как реализовать давно намеченный в недрах шелленберговской разведки план. Он состоял в том, чтобы надежно скрыв важнейшие документы и ценности рейха, предложить свои услуги новым «хозяевам» из союзнических спецслужб. А затем, приспособившись к новой обстановке, развернуть нелегальное подполье с выходом на политическую арену, сохранить единство Германии, и опираясь на поддержку западных держав, способствовать скорейшему восстановлению ее пошатнувшейся мощи, промышленной, финансовой, политической, военной, что обеспечило бы стране вновь главенствующее положение в новой Европе.
        Возрождению и расцвету поверженной страны должны были послужить вывезенные из сейфов берлинских банков и скрытые под водами озера Топлицзее и в сотнях других тайников сокровища нации. Они не достанутся победителям в качестве трофея. Но для того, чтобы воплотить в жизнь задуманное и контролировать решение долгосрочных задач, надо сделать главное - перейти к союзникам. Для этого существовал только один путь - сдаться в плен и попытаться договориться, тем более почва подготовлена заранее по каналам секретной связи.
        Новое столкновение Востока и Запада неизбежно, так как невольных союзников по антигитлеровской коалиции, США, Англию и Советский Союз разъединяло гораздо большее, чем объединяло до сих пор. И в этом «голубом экспрессе нового времени» необходимо поскорее забронировать места, захватить позицию для нового удара, занять оборону перед уже обрушившимся натиском коммунизма, дабы избавить Германию от смертоносного яда марксистских идей и гибельных последствий просталинского руководства. Борьба с Востоком вот-вот продолжится - Шелленберг прогнозировал эту ситуацию еще в сорок третьем году, но теперь - на другой основе. На почве экономического соревнования и гонки вооружений, победа в которой должна остаться за Западом.
        Боевым же наконечником этого «копья западных демократий», которое вот-вот скрестится с коммунистическим, и должна стать Германия, нарастившая утраченные силы за счет вывезенных богатств рейха и удачно воспользовавшаяся всеми преимуществами государства-форпоста на пути «красных» сил.
        - Через сорок лет коммунизма не будет, - сказал как-то Вальтер Шелленберг, - Германия отомстит за себя.
        Алик Науйокс тогда насмешливо осведомился:
        - Мы доживем? Или нас уже повесят?
        У Скорцени был готов разработанный еще на Беркаерштрассе план экономической диверсионной войны против СССР, которая будет целенаправленно раскачивать экономические основы восточного колосса, используя слабости их организации и функционирования.
        Важная роль в осуществлении этого плана отводилась тем специалистам из разведки Шелленберга, которые останутся в живых после войны, уедут в эмиграцию или окажутся в плену у союзников. Несмотря на личные весьма натянутые отношения с Шелленбергом, Скорцени отдавал должное его способностям и проницательности. Его отнюдь не обрадовал демарш Кальтенбруннера, предпринятый им в самом конце апреля 1945 года, на краю общей катастрофы, когда стало известно о тайных переговорах с союзниками. Он сместил Вальтера Шелленберга с его поста руководителя Шестого управления СД и назначил вместо него самого Скорцени.
        Объективно оценивая ситуацию, Отто понимал трагикомичность такого назначения «за пять минут до смерти», тогда как для будущего было важнее, чтобы Шелленберг сохранял в своих руках все бразды правления - ведь именно он владел в полном объеме информацией по операции и координировал всю деятельность. План Скорцени являлся лишь частицей общей стратегии «выживания» в послевоенном мире и продолжения борьбы с Востоком, созданной «гением» гиммлеровской разведки, как частенько называли шефа Шестого Управления. Стоило ли рисковать будущим ради удовлетворения личных амбиций, особенно теперь, когда исчез даже повод для разногласий. Маренн, если все получилось так, как рассчитывал Скорцени, должна была уже находится в Париже. У нее теперь своя жизнь, она не имеет отношения ни к нему, ни к Шелленбергу, пути их разошлись…
        Поэтому, игнорируя приказ Кальтенбруннера, Скорцени и Науйокс отдали своим людям распоряжение, несмотря пи на что, сохранять верность Шелленбергу и выполнять все его поручения. Тем более что с подтверждением этой позиции прилетел посланец рейхсфюрера из штаба Деница. Шелленберг оставался главой Шестого Управления и главным вдохновителем и организатором всей деятельности.
        Итак, переход подготовлен и согласован. Шелленберг должен действовать с Севера, они - на юге. Главное, на первом этапе получить индульгенцию, которая давала бы право легально «прописаться» в послевоенной действительности. А значит, необходимо пройти через суд, который определил бы их невиновность или в крайнем случае ограничился мягким наказанием, условным или с коротким сроком заключения.
        Тут имелась определенная доля риска, так как следовало предполагать, что Советы не будут смотреть со стороны, как союзнические арбитры выписывают «отпущение грехов» отнюдь не последним лицам в германской разведке. Они постараются вмешаться и внести коррективы в виде пожизненного заключения или петли. Кристально невиновных не было - принадлежность к СС обвиняла их сама по себе.
        Однако другого пути не видилось. Нелегальное существование под постоянной угрозой ареста их не устраивало. На полное оправдание и свободу они также не рассчитывали, но что-то среднее, полулегальное, полу…
        Главное - обзавестись солидной опорой. Найти людей, заинтересованных закрыть глаза на их прошлое, которые могли бы создать прикрытие для будущих операций. Такие, без сомнения, найдутся у союзников…
        Шелленберг, воспользовавшись покровительством графа Бернадотта, составил в Швеции меморандум, в котором перечислялись по пунктам попытки и демарши, предпринятые им и его людьми, чтобы путем переговоров остановить войну и добиться мира.
        Когда весть об этом вслед за сообщением о тотальной капитуляции достигла Австрийских Альп, Скорцени и Науйокс распустили отряды «вервольф». Пора приниматься за дело. Однако для осуществления плана возникло одно непредвиденное препятствие - до сих пор не появился Раух, которому отводилась одна из главных ролей в задуманном спектакле. По расчетам Скорцени, если Раух действовал в соответствии с его приказом, он давно уже должен находиться в лагере. Видимо, обстановка внесла коррективы. Предположить можно, что угодно. Скорцени мучило тревожное беспокойство за Маренн. Что если им не удалось выбраться из Берлина, и они попали в плен или того хуже… Может быть, что-то случилось с Джилл?
        Неизвестность угнетала. Раух давным-давно должен был вернуться. Понимая, что нельзя сбрасывать со счетов худшее, Скорцени начал подумывать о том, кем его заменить. Ведь в случае табели Рауха, операцию останавливать нельзя.
        Маренн… Он с трудом заставлял себя отключиться от мыслей о ней. Была ли она в Берлине, когда начались уличные бои? Где она сейчас и что с ней? Жива ли? Он очень надеялся, что все получилось так, как и рассчитывали, что она вместе с Джилл добралась до Парижа. Тогда можно спокойно действовать дальше, рисковать - ее это уже не затронет. Она вышла из игры.
        Своими опасениями он не делился с Науйоксом - переживал про себя. Ему не хотелось навязывать Алику свои проблемы. Тем более что он вряд ли откликнулся бы. Несмотря на общительный прав, Науйокс после смерти Ирмы замкнулся в себе и погрузился в безмолвие. Он часами неподвижно лежал на дощатом настиле в землянке, заменяющем кровать, курил, глядя в одну точку.
        Скорцени даже казалось, что стало бы легче, если б он ругался или кричал. Но его отчуждение было молчаливым и непроницаемым. Он словно потух, остыл. Отзывался лишь когда разговор касался дела. Тут он по-прежнему мыслил ясно, действовал быстро, решительно и твердо.
        В Гармиш-Партенкирхен Скорцени встретились старые знакомцы - семейство фон Блюхеров. Вилла этого аристократического семейства располагалась недалеко от того места, где встал лагерем отряд Скорцени. Скорее всего, отдавая себе отчет, что знакомство с ним в сложившихся обстоятельствах, никому не составит чести, Отто сам не стал бы напоминать о себе. Но неожиданно в лагере появился посланец старшего из братьев фон Блюхеров, Людера, который, как оказалось, после ранения на Восточном фронте, находился на вилле. Он приглашал Скорцени приехать к нему. Приглашал, как было написано в письме, «настоятельно». Отто это удивило. После того как он расстался с Анной еще в 1938 году, встретив Маренн, между ним и потомками фельдмаршала, разгромившего Бонапарта под Ватерлоо, как говорится, пробежала черная кошка. Фон Блюхеры, конечно, не напоминали ему о себе, они понимали, сколь высокое положение он занимает в нацисткой иерархии, но, скорее всего, пренебрежения не простили. Он же не интересовался ими вовсе. Скорцени знал, что Анна уехала из Берлина, вернулась сюда в Гармиш-Партенкирхен. Он не сомневался, что
родители, которые не вполне одобряли ее увлечение «эсэсовским выскочкой», как они называли Скорцени, подобрали ей спутника жизни поважнее, С их точки зрения. Честно говоря, за все время, что минуло с момента их разрыва, Отто даже и не слышал об Анне, он совершенно забыл о ней. Его увлекала новая любовь, Маренн занимала все более серьезное место, все его мысли сосредоточились на ней. И только теперь, задумавшись в тишине у горного озера о судьбе Анны, о том, как она могла сложиться, он вдруг поймал себя на беспокойной мысли - странно, что он больше никогда ничего о ней не слышал. Анна любила шумную столичную жизнь, обожала светские рауты, красивые наряды, рестораны, развлечения. Она была не из тех, кому пренебрежение пусть даже известного, «престижного» кавалера разобьет сердце. Она всегда была уверена в себе, в своем превосходстве, в праве на все самое лучшее в жизни. Вряд ли она могла предпочесть жизни в Берлине, со всеми ее соблазнами, во всяком случае, до 1943 года, затворничество в отдаленном поместье. Анна наверняка напомнила бы ему о себе, и не один раз. Тем более, если бы удачно вышла замуж.
Она бы блистала во всех самых дорогах ресторанах и на всех самых посещаемых собраниях. Что-то с ней случилось. Но что? Теперь Скорцени был даже готов предположить, что неожиданное приглашение старшего фон Блюхера связано именно с Анной. Возможно, ей нужна его помощь.
        Потому, предупредив Науйокса, отправился в поместье на следующее же утро.
        Втайне он надеялся встретить Анну, узнать, что с ней все хорошо и приглашение на виллу вызвано исключительно ее женским любопытством. Но в то же время, как опытный разведчик, он сразу отметил про себя - фон Блюхер ни словом не обмолвился об Анне в письме, даже не намекнул на то, что она там находится. И скорее всего, надежды его тщетны - Анны на вилле нет. Тогда где она?
        Капитан вермахта, Людер фон Блюхер, встретил Скорцени на крыльце дома. Как и опасался Отто, один. Сухо поздоровался, пригласил войти. Прихрамывая и опираясь на трость, проводил в гостиную.
        - Мой брат Хуберт просит простить его, он не может присоединиться к нам, - проговорил негромким, слегка надтреснутым голосом, усаживаясь в кресло под портретом легендарного фельдмаршала и предлагая Скорцени сесть напротив. - Он сильно простудился, у него температура. Он почти до середины апреля оставался в Берлине, как вы знаете, работал на киностудии. Ему чудом удалось вырваться оттуда, когда подошли русские.
        - А Анна? - спросил Скорцени, напряженно ожидая ответа. - Что с ней? Она уехала из Германии? Вы позаботились об этом?
        Ответом ему послужило гробовое молчание. Людер опустил голову и неподвижно смотрел в пол. Дверь, ведущая в соседние покои, скрипнула. Там кто-то слушал их разговор. Скорее всего, это Хуберт, который вовсе не болел, а просто не захотел встречаться с ним. Или просто испугался но какой-то причине.
        - Так что с Анной? - настойчиво повторил вопрос Скорцени. - Почему вы молчите, капитан? И для чего тогда вы меня сюда пригласили? Я полагал, что именно ей потребовалась помощь.
        - Анны здесь нет, - глухо ответил Людер. - Нет давно. А помощь, помощь вы уже оказали, достаточно, - Людер криво усмехнулся, - господин штандартенфюрер, как я вижу, - он окинул взглядом мундир Скорцени. - Поздравляю. Вы сделали отличную карьеру. Впрочем, в этом никто никогда не сомневался. С вашими-то способностями.
        - Я не понимаю, к чему вы клоните, капитан, - Скорцени почувствовал тревогу, не за себя - за Анну. - И что вы имеете в виду? Какую помощь? Что с Анной?
        - Я вижу, вы пришли один, без охраны, - Людер откинулся в кресле. - Что ж, я понимаю, вам нечего бояться. Наверняка вашим молодчикам там, в горах, известно, куда вы направились, и если вы не явитесь к определенному часу, они сравняют нашу виллу с землей.
        - Мне непонятны ваши намеки, капитан, - жестко парировал Скорцени. - Я попрошу вас выражаться ясно и конкретно, коли уж вы сами пригласили меня прийти сюда и я пришел. Что с Анной? Где она?
        - Она там, куда вы ее отправили, - произнес Людер, пристально глядя на Скорцени. - В сумасшедшем доме.
        - Что?
        Нa какое-то мгновение Скорцени лишился дара речи. Он ожидал всего, что угодно, но только не этого. Подобное развитие событий никак не вязалось с представлением об Анне.
        - Мне кажется, капитан, даже если вы говорите правду, - он попытался взять себя в руки, - то преувеличиваете мою роль. Не поверю, что наш разрыв мог так повлиять на Анну. Я неплохо знал ее, она человек вовсе не такого сорта. Как давно она находится там?
        - Давно, - Людер фон Блюхер наклонился, раскуривая трубку. - И я не удивляюсь, что вы ни разу не поинтересовались ее судьбой. Но продолжаю настаивать, что именно вы, штандартенфюрер, причастны к ее болезни. Точнее, та докторша, на которую вы променяли Анну, - он посмотрел Отто прямо в глаза. - Для меня это одно и то же. Не сомневаюсь, что с ней все в порядке. Фрау Ким, так, кажется, ее зовут. Она работала в клинике Шарите у профессора де Криниса. Вы ее туда устроили.
        Последние слова Людера прозвучали как-то зловеще. Скорцени не мог поверить в то, что услышал. Людер смотрел на него, не отводя взора, щека его дернулась, как в нервном тике. Он наклонился вперед.
        - Вы не знаете, что она сделала с Анной, эта ваша фрау Ким? - спросил он почти шепотом. - Помилуйте, штандартенфюрер, я не поверю, что все произошло без вашего ведома. Так мило все разыграно.
        - Что разыграно? - резко оборвал его Скорцени и, поднявшись, подошел к окну. Закурил сигарету. За окном шелестел ветвями старинный красный вяз, с едва раскрывшимися молодыми листиками.
        - Вы хотите сказать, что Анна лечилась у фрау Ким в Шарите? - он повернулся к фон Блюхеру. - А с какой стати? Она всегда была совершенно здорова. Я отлично помню, что до самого того момента, как мы перестали с ней встречаться, она сохраняла здравый рассудок. Как получилось, что она заболела? Когда это произошло? И почему вдруг она решила лечиться у фрау Ким? Я даже не допускаю мысли, что если бы она лечилась в Шарите, я ничего не знал бы об этом. Если не Ким, то профессор де Кринис наверняка сообщил бы мне, что с Анной случилось такое несчастье. Скорее всего, именно он занимался бы со столь важной пациенткой. Ведь Ким все это время не занималась психическими расстройствами, она сосредоточилась на операциях. И занималась в основном с ранеными. Тем более, что Шарите госпиталь военный, он относился к нашему ведомству. Разве у Анны было ранение головы? С какой стати она оказалась у фрау Ким, да еще в клинике Шарите, находящейся в ведомстве СД? Кто ее направил туда? Это не могло произойти случайно.
        - Конечно, случайно в психиатрические больницы, тем более к таким специалистам, как фрау Ким, не попадают, - произнес Людер с грустной усмешкой. - Попадают по поводу. И не без посторонней помощи. Хочу сказать сразу, - он как-то странно дернул головой, - все происходило в мое отсутствие. Вы знаете, я с тридцать девятого года в армии. Хуберта к этому времени также не было на вилле, он уже уехал в Берлин. Всем занимался отец, но умер в прошлом году, болезнь Анны сильно повлияла и на его здоровье. Могу сказать только то, что известно лично мне. В основном из отцовских писем. Вы знаете, я некоторое время лелеял мысль о том, чтобы поквитаться с вами. Хотел поехать в Берлин и спросить вас, чем помешала Анна? Ведь она отошла в сторону. Конечно, не сразу смирилась, но потом наверняка бы отвлеклась бы от вас и от вашей докторши, не стала бы чинить препятствий. Но вам было мало того, что вы ее унизили, предпочтя другую женщину. Вы ее убили. Точнее ваша докторша ее убила. Анна просто перестала быть человеком. По я отказался от этой мысли. С одной стороны, фронт начал рушиться, стало не до этого, к тому же,
что я могу против СС? Ничего. Все ответы на все мои вопросы известны заранее. Меня раздавят как букашку. Даже теперь, когда Гиммлеру и всей вашей лавочке, вроде как пришел конец.
        - Послушайте, капитан, - Скорцени сделал несколько шагов и остановился перед Блюхером, сцепив руки за спиной, - В некотором смысле ваше желание исполнилось, я перед вами, и можете задать вопросы. Точнее, уже задали. Но никаких, как вы говорите, готовых ответов у меня нет. Напротив, признаюсь, я потрясен тем, что услышал, - он отвернулся, прошелся по комнате. - Я был уверен, что жизнь Анны сложилась вполне благополучно. Мне она не мешала ровным счетом ничем. Да и никому не мешала. Наверное, надо было поинтересоваться раньше. Где находится Лина сейчас? Все еще в Шарите? Госпиталь эвакуирован?
        - Сейчас она в Швейцарии, - ответил Людер глухо. - Когда я вернулся с фронта в январе, сразу постарался перевезти ее в безопасное место. Мне стоило больших трудов забрать ее из Шарите, пришлось подключить давние отцовские связи, действовать едва ли не через самого Кейтеля, хотя в общей обстановке, которая сложилась уже на тот момент, кому есть дело до какой-то сумасшедшей девицы, пусть даже и из уважаемой аристократической фамилии. Я отвез Анну в Швейцарию, надеясь, что ее смогут вылечить там. Но после первого же осмотра врачи дали мне понять, что рассчитывать на успех вряд ли приходится. Вы говорите, что готовы ответить на мои вопросы? Так ответьте, господин штандартенфюрер, для этого, собственно, я и пригласил вас, ответьте перед памятью моего покойного отца, за что вы обрекли на безумие мою несчастную сестру? Принесли горе в наш безмятежный, веселый дом, где с тех пор, как Анна рассталась с вами, больше никто не слышал смеха и не был счастлив.
        Людер попрехнулся, закашлялся. Тяжело поднялся, прихрамывая, подошел к камину. Плечи его горбились.
        - Я уже говорил вам, что мне все эти семь лет ничего не было известно об Анне, - произнес Скорцени, помедлив. - Я не чувствую за собой никакой вины, так как лично никакого вреда не причинял, и даже не думал об этом. У меня хватало других забот и обязанностей. Ваши обвинения бсзосновательны. Что же касается фрау Ким, вы должны знать, сколь много она сделала для спасения раненых, которых часто считали безнадежными, скольким она вернула силы и здоровье, дала надежду на новую жизнь. Их невозможно сосчитать - сотни, тысячи. Я никогда не поверю, что из-за ревности, на которую вы намекаете, капитан, Ким могла свести счеты с женщиной, которая, по сути, и не была ей уже соперницей. Свести счеты таким страшным образом. Ким никогда не позволила бы себе использовать свои знания во вред человеку. Любому. Уж я-то знаю, поверьте. Мне не раз приходилось объясняться с шефом гестапо Мюллером по поводу ее щепетильности. К тому же пусть даже вам, как брату Анны, и неприятно это слышать, мои отношения с Ким были таковы, что если бы Анна оказалась каким-то образом в клинике Шарите и была серьезно больна, Ким бы сказала
мне. Я в этом уверен. А теперь ответьте вы, капитан, кто же все-таки помог Анне оказаться в Шарите? Она лечилась там не под своей фамилией, как я понимаю? Верно? - он неотрывно смотрел на Блюхера.
        Тот вздрогнул.
        - Да, так, - ответил неохотно. - Наш семейный доктор убедил отца в том, что, если станет известно, будто его дочь лишилась рассудка, это отразится на общей репутации семьи. Вы знаете, как отец дорожил репутацией и фамильной честью. К тому же он был готов пойти на все, лишь бы Анну вылечили, под какой угодно фамилией. Он очень надеялся, это будет скоро. Она находилась в Шарите под девичьей фамилией матери, фон Венцлов. Анна фон Венцлов. Под этим именем она сейчас находится и в Швейцарии.
        - И что, этот самый семейный доктор каким-то образом способствовал, чтобы Анна оказалась в Шарите? - догадался Скорцени.
        - Да, - Блюхер наконец повернулся, на глазах его блеснули слезы. - У него там работал товарищ по университету. Они вместе учились у де Криниса, потом тот остался в Шарите у профессора в отделении. Фамилии его я не знаю, отец не сообщил мне ее в письмах. Знаю, что офицер, ведь в Шарите все врачи военные, у профессора на неплохом счету. Он взял Анну к себе, нашел способ. Отец был крайне ему благодарен. Он очень надеялся на де Криниса.
        - Так, значит, этот врач взялся лечить Анну? Причем здесь Ким?
        - Знаете ли, господин штандартенфюрер, - Людер скрестил руки на груди, вздохнув, - отец сам никогда не общался с этим доктором, он действовал через нашего семейного врача. Когда же стало известно, что положение только ухудшается, они сослались на то, что не имеют доступа к Анне, что теперь ей занимается фрау Ким. Мол, так распорядился де Кринис. Так и сообщили отцу. Кроме того, наш семейный доктор Мартин вообще сказал отцу по большому секрету, что фрау Ким не врач, она - ведьма. И она виновата в том, что происходит с Анной.
        - Ну, знаете ли! - Скорцени усмехнулся. - Это просто бред какой-то. Под какой бы фамилией Анна не содержалась в госпитале Шарите, занимайся с ней Ким или даже сам де Кринис, они бы оба узнали ее. Ведь они знакомы лично достаточно близко. Скорей всего, ни Ким, ни Макс даже в глаза ее не видели, и, может быть, Анна содержалась вовсе даже не в Шарите, а где-то в другом месте? Иначе рано или поздно она попалась бы на глаза де Кринису, он бы читал ее медицинское досье. Ведь де Криниса вы не можете обвинить в том, что он имеет какие-то личные счеты к Анне? - Отто бросил взгляд на капитана. - Ведь так? Какой смысл ему скрывать ее присутствие. Напротив бы постарался, используя все возможности, помочь Лине. И, конечно, сообщил бы мне. Ведь ваш отец не посещал Анну в Шарите, как я догадываюсь?
        - Нет, - капитан опустил голову. - Когда выяснилось, что она неизлечимо больна, у него парализовало ноги, и последние годы он провел в неподвижности, почти не покидая своего кабинета на вилле. Здесь и умер.
        - И доктор Мартин, конечно, был прекрасно осведомлен обо всех этих обстоятельствах?
        - Конечно, ведь он лечил отца, - Людер пожал плечами.
        - Я полагаю, примерно так же, как и Анну, - Скорцени покачал головой. - А где он сейчас? Здесь, в Гармиш-Партенкирхене?
        - Нет, полтора месяца назад уехал. У него мать живет где-то недалеко от Кельна. С тех пор я ничего о нем не слышал. Так что я вызволял Анну из Шарите и перевозил в Швейцарию уже без него.
        - Я думаю, он просто сбежал, - заключил Скорцени. - Очень жаль, капитан, что ни вам, ни вашему отцу не пришло в голову обратиться ко мне тогда, когда здоровье Анны только пошатнулось. Поверьте, я бы смог на самом деле организовать должное лечение, именно у профессора де Криниса, а не у какого-то сомнительного его ученика. Ведь, насколько я понимаю, лечение это было дорогостоящее. И деньги ваш отец, не имея возможности передвигаться самостоятельно, передавал через этого доктора?
        - Да, так и было.
        - Скорей всего, эти деньги никогда не попадали в Шарите.
        - Но у нас сохранились счета, вполне официальные счета, и банковские чеки о получении.
        - Не сомневаюсь, - Скорцени пожал плечами. - Вполне возможно, что какой-то ученик де Криниса действительно работал у него в клинике и был хорошо знаком с вашим доктором. Они могли вместе осуществлять аферы. А профессор ничего и не знал об этом. Очень плохо, что вы не знаете фамилии этого ученика. Хотя теперь все равно - все поздно. Вам надо было не ломать гордыню, - он снова опустился в кресло, прикуривая сигарету. - А обратиться ко мне. К этому времени ваш доктор сидел бы в гестаповской тюрьме с уголовниками, а не распоряжался вашими деньгами себе на пользу. А Анна… - он вздохнул, - если она и вправду была больна, скорее всего, ее состояние улучшилось бы, а может быть… ее довели до такого состояния? - вскинув голову, он в упор посмотрел на Людера. - У вас не было такой мысли?
        Дверь снова скрипнула. Потом все стихло.
        - Как началась ее болезнь? - спросил Скорцени, шеей чувствуя взгляд из-за приоткрытой двери.
        - Я говорил вам, что был на фронте. Здесь, в Гармиш-Партенкирхене, вместе с отцом находился Хуберт, - он взглянул за спину Скорцени. - Не надо там стоять, входи сюда, раз ты встал и чувствуешь себя лучше, - позвал брата.
        Опять послышался скрип. Отто повернулся. В небольшой проем, - словно он боялся распахнуть дверь шире, протиснулся юноша лет двадцати в темных брюках, светлой рубашке и ярко-синей безрукавке с красными ромбами на груди. Он был худ, очень бледен. Светлые волосы зачесаны назад, под глазами - темные круги, то ли от пережитых в Берлине страхов, то ли от незавершенной еще болезни.
        - Входи, входи, Хуберт, - подбодрил его старший брат. - Присоединяйся к нам. Ты говорил, что Анна встречалась в Берлине с фрау Ким. Ты сам это видел?
        Молодой человек безмолвно кивнул.
        - Ну, вот, расскажи об этом господину штандартенфюреру, - с усмешкой продолжил Людер, подходя к креслу и снова раскуривая потухшую трубку. - А то он не верит.
        - Когда она встречалась с Ким? - Скорцени хмуро взглянул на молодого человека. Тот вздрогнул и как-то неуверенно сжал руки.
        - Перед тем как уехать из Берлина, - ответил за брата Людер. - Помните тогда, в тридцать восьмом году. Как вы думаете, зачем ей было уезжать, ведь она так любила светскую жизнь, театры, танцы. Чтобы она делала тут, в Гармиш-Партенкирхене? Нянчилась с больным отцом? Сиделка, прямо скажем, из нее была никудышная.
        - Я помню, что Анна встречалась с Ким, - ответил Скорцени невозмутимо. - Это было в ресторане «Дом летчиков». Анна тогда очень злилась. Но все происходило в моем присутствии, и могу утверждать наверняка, вряд ли эта встреча нанесла Анне какой-либо вред. Особенно в том, что касается здоровья.
        - Да, она злилась, - кивнул Людер. - Вы правы, вы очень хорошо изучили ее характер. Ей не терпелось отомстить. Она вела себя вызывающе, порой смешно. Но надо отдать должное ее молодости, сестра не понимала, кому бросает вызов. Она просто пылала яростью. И вдруг приняла решение уехать из Берлина. Вас это не удивило.
        Скорцени только молча пожал плечами, глядя на огонек сигареты.
        - Здесь, в Гармиш-Партенкирхене, как говорит Хуберт, - Людер снова взглянул на брата, она сначала была настроена очень воинственно, все время спорила с отцом, строила планы. И вдруг… Стала задумчива, грустна. И чем дальше, тем больше. Сначала все мы объясняли это переживаниями из-за разрыва. Я заканчивал в то время училище и должен был ехать к первому месту назначения, в Польшу. Перед этим заглянул домой, навестить родных. И обнаружил, а это была как раз осень тридцать девятого года, начало войны, что Анна вообще не выходит из комнаты. Она добровольно заточила себя в четырех стенах и не допускает никого, кроме горничной. Днем спит. Ночью гуляет по парку и… воет. Я сам слышал это, господин штандартенфюрер, - голос Людера дрогнул. - Это страшно, поверьте. Страшно, когда касается чужого человека, не то, что родной, любимой сестры. Я вышел ночью к пруду, у которого она бродила. Это было жуткое зрелище. Когда увидел ее - испугался. Вы помните, она была красавицей. Но теперь бродила, точно во сне, с растрепанными волосами, неопрятная. Внешность ее сильно изменилась. Никто не знал, что с ней происходит.
На следующее утро к нам приехал доктор Мартин, тогда он впервые заговорил о Шарите, называя имена врачей, которые могут помочь Анне. Среди них он упомянул и фрау Ким, - Людер сделал значительную паузу. Скорцени молчал. - Хуберт не даст мне соврать. Когда он назвал ее, вот здесь, в гостиной, где мы обсуждали положение Анны, в тех самых дверях, - он указал за спину Скорцени, - раздался страшный крик. Там стояла Анна. Прервав вопль, она опрометью бросилась в сад. Я последовал за ней. Сестра сидела на траве, обхватив голову руками. Она сказала мне, взгляд у нее был совершенно осмысленный и полный невысказанной глухой боли: «Только не она, скажи им, только не она»…
        - Нет, я не понимаю, - Скорцени пристукнул ладонью по поручню кресла. - Вы что, хотите убедить меня, что от одной встречи с Ким Анна сошла с ума? В самом деле? Но это смешно.
        - Вы забываете, что фрау Ким одна из лучших в Европе психотерапевтов, - невозмутимо ответил Людер. - Она мо-жет вылечить, но в такой же степени способна и вызвать болезнь.
        - Я сказал вам уже, капитан, что все это сущий бред, - произнес Скорцени, резко поднимаясь. - То, что Анна не хотела лечиться у Ким, это я понять могу. Но что Ким намерено нанесла ей вред - исключено. Это просто невозможно.
        - Но у фрау Ким для того были основания, - возразил Людер.
        - Какие? - усмехнулся Скорцени. - Если вы имеете в виду меня, я уже имел честь сообщить вам, что я думаю на этот счет.
        - Не только вы. Ее сын.
        - Что? Сын? Штефан? - Скорцени снова насторожился. - И что же Штефан? Какое отношение он имел к Анне?
        - Я говорил, отпуск, полученный мной, длился несколько суток, - продолжил фон Блюхер. - Нужно было уезжать на Восток. Зная, что мне уже не удастся попрощаться с Анной утром, так как она наверняка будет спать, я решил зайти к ней ночью. Она сидела на постели, бледная, худая, по спокойная. Почти такая же, какой я помнил ее прежде. Она попросила присесть рядом. Взяла за руку. Некоторое время молчала. Потом произнесла едва слышно: «Я попросила отца сделать так, чтобы служба этого англосаксонского ублюдка превратилась в ад. Она отомстила мне». Простите, я передаю ее слова. Конечно, она имела в виду сына фрау Ким, который был англичанином но отцу, - Блюхер взглянул на Скорцени, и тот кивнул, подтверждая. - Он как раз готовился поступить на службу в танковые войска. Конечно, такая просьба не делает Анне чести, но, насколько мне известно, отец очень любил Анну и предпринял кое-какие действия. Влияние фон Блюхеров в армейской среде велико…
        - Если вам неизвестно, - жестко оборвал его Скорцени, - Штефан погиб в июле сорок третьего года. Возможно, ваш отец и старался как-то негативно повлиять на его судьбу, но в условиях военного времени, тем более на Восточном фронте, вы знаете, это не так просто. Если у Штефана и случались неприятности, то уж точно не по просьбе Анны. Он сам вполне заслуживал нагоняи, которые получал. Погиб он с честью, за что награжден «Железным крестом», и ему присвоено офицерское звание. Я не думаю, что Ким пошла бы на столь крайние меры, о которых вы говорите, чтобы избавить его от мелких армейских недоразумений. Для этого у парня хватало защитников в генеральских погонах.
        - Я не знал, что он погиб, - капитан явно смутился.
        - Она подсела к Анне в кафе, - послышался слабый, точно приглушенный голос второго фон Блюхера. - Эта женщина. Она подсела в кафе.
        - Ким подсела к Аннс в кафе? - в голосе Скорцени слышалось явное сомнение. - Когда? Для чего?
        - Наверное, потому что Анна говорила фрау Ирме, что «щенок этой потаскушки заплатит за мамочку сполна». А фрау Ирма, конечно, все передала своей новой подруге.
        - Это невероятно, - Скорцени пожал плечами в явном замешательстве. - Ни о каком вступлении Штефана в армию в тридцать восьмом году еще не могло быть речи, он еще должен был закончить школу. На его будущее даже не строилось никаких планов. Как Анна могла говорить тогда о том, что ваш отец способен повлиять на его карьеру, и уж тем более, даже если она так далеко заглядывала вперед, у Ким не было никаких оснований начинать волноваться столь рано. Нет, здесь явная нестыковка. Кто рассказал вам об этой встрече? - Скорцени резко повернулся к Людеру. - Сама Анна? Может, она что-то придумала?
        - Доктор Мартин в это время был в Берлине, - вяло промолвил Хуберт. - Он находился в машине, ждал Анну. Он видел и слышал их разговор.
        - Ваш доктор Мартин все больше вызывает у меня недоверие, - усмехнулся Скорцени. - То он куда-то внезапно исчезает, то болтается почему-то в месте, где на самом деле его совсем не должно быть, то у него всегда под рукой есть старый университетский приятель, который словно нарочно работает в клинике Шарите. Вы не задумывались, что он ловко играл все это время с вами, добиваясь каких-то своих целей?
        - Я даже не могу себе представить, какие бы у доктора Мартина могли быть личные цели, - поморщился Людер. - И с чего он вдруг пожелал бы нанести вред нашей семье. Ему хорошо платили, с его мнением считались, его советы ценили. Анна с детства жаловалась на боли в позвоночнике - детская травма. Гувернантка недосмотрела, она упала. Со временем боли стали появляться только, когда она сильно нервничала или простужалась. В ту осень вы заставили ее понервничать, - Людер бросил на Скорцени осуждающий взгляд. - Позвоночник снова заболел, и доктор Мартин повез сестру к столичному хирургу, у которого она наблюдалась, чтобы взять рекомендации. По пути они и встретили фрау Ким. Так что доктор Мартин вовсе не выслеживал никого и не подслушивал нарочно, как вы намекали, - съязвил он. - Он просто случайно стал свидетелем. И, слава богу, иначе мы бы никогда не узнали, как все произошло.
        - Я, конечно, не врач, - заметил Скорцени, - но даже мне известно, что позвоночник связан с нервной системой. Значит, в этом плане Анна с детства была не абсолютно здорова, как вы пытаетесь убедить меня. Травма у нее была, и к этому фрау Ким не имеет никакого отношения. Надеюсь, вы не станете отрицать.
        - Что вы хотите этим сказать? - насторожился Людер.
        - Ничего, кроме того, что у Анны с детства, оказывается, была предрасположенность к нервным заболеваниям. Об этом по вашим же словам хорошо знал доктор Мартин. Он же, безусловно, рассказал обо всем своему университетскому товарищу. Осталось только выяснить, какую выгоду они преследовали, куда девались деньги за лечение, кто их получал на самом деле. А в остальном - все ясно.
        Скорцени постучал пальцами по столу.
        - Вы не смеете так говорить о докторе Мартине! - неожиданно взвизгнул Хуберт, и на лице его выступили розоватые пятна. - Фрау Ким отвела Анну в Шарите, и там так напугала се, что Анна заболела.
        - Ким водила Анну в Шарите? - Скорцени, повернувшись, недоверчиво взглянул на юношу. - Это еще для чего? Я не поверю, что ей когда-либо были интересны подобные экскурсии. Уж лучше в модный салон или к мастеру маникюра.
        - Это верно, - вздохнув, согласился Людер. - Психиатрия никогда не входила в сферу интересов Анны. Вообще она не интересовалась ни наукой, ни искусством. Никогда особенно и читать-то не любила, только модные журналы перелистывала. Это вы верно заметили. Но я думаю, - он многозначительно взглянул на Отто, - что не только я, мой брат, и вы, как человек, который был знаком с ней близко знаком, - понизив голос, он выделил последние слова, - изучили характер Анны. Фрау Ким тоже изучила его, и как профессионалу ей не потребовалось на это много времени. Когда она подсела к сестре за столик в кафе, то уже отлично знала, с кем имеет дело.
        Он помолчал, глядя в окно. Скорцени тоже молчал, ожидая, что тот скажет дальше.
        - Да, Анна не любила завтракать дома, - наконец продолжил Людер. - Она любила показываться на людях. Чтобы все смотрели на нее, восхищались ею. Потому завтракала в кафе, обедала и ужинала в ресторанах. Эта открытость и погубила ее. Открытость во всех смыслах. Конечно, Анна не приглашала фрау Ким к себе, та сама предложила ей свое общество, и словно не замечала упрямую агрессивность Анны, которая никак не желала идти на контакт. Но и встать из-за стола и уйти тоже не могла, в кафе сидели несколько знакомых, и она не хотела, чтобы подумали, будто боится соперницы. Так она потом рассказывала. Фрау Ким прекрасно все понимала. Знала, что Анна не уйдет. Она попалась в ловушку. И тогда Ким, не обращая внимания на нелюбезность, со всем очарованием, принялась вести беседу. Она как паутиной опутала Анну своей начитанностью, воспитанием, разнообразием познаний, что та забыла всякую враждебность. По-простому говоря, рот раскрыла и слушала. Она заставила Анну растеряться, притупила всю ее защиту. Говорила о науке, о психоанализе, о докторе Фрейде, и так заинтриговала сестру, что та не устояла перед
предложением увидеть все, о чем рассказывала ей эта зеленоглазая женщина в черном эсэсовском мундире. Бедная Анна была настолько не осведомлена в тонкостях пауки, о которой шла речь, что даже не могла себе представить, а что, собственно, ей предлагается увидеть. Но кто-кто, а фрау Ким точно знала, что собирается показать молодой впечатлительной девушке.
        - Вы хотите сказать, что Ким вот так вот запросто повела Анну в клинику, а где был в это время доктор Мартин? Он отпустил Анну?
        - Они поехали на машине фрау Ким. Доктора Мартина же Анна попросила подождать у кафе. Она не сказала ему, куда собирается. Если бы сказала, я уверен, он сделал бы все, чтобы удержать ее.
        - Значит, он остался у кафе? И Ким видела его?
        - Должно быть, так. Я не знаю, в какой последовательности развивалось действие в клинике, где в этот момент находился, например, профессор де Кринис, на которого вы ссылались, где был медицинский персонал вообще, но сестра утверждала, что пока они шли, им не попался, ни один человек. Коридор точно вымер. Она говорила, что во всей клинике они были одни… Из здоровых.
        - Этого не может быть, - резко покачал головой Скорцени.
        - В этом я даже соглашусь с вами. Скорее всего, так. Анне просто показалось, что во всей клинике они одни. Но тем не менее - они никого не встретили. И я верю, что они никого не встретили. Учитывая то, что произошло потом.
        - И что же произошло?
        - Вам хорошо известно, что в такой крупной клинике, как Шарите, содержатся особо тяжелые больные, контакт с которыми может быть опасен для психики неподготовленного человека. Чтобы ухаживать за ними, надо знать специальные приемы, которым обучают медиков. А для посетителей клиники и для других пациентов вход к таким больным строго-настрого заказан, они изолированы.
        - Ким показала Анне такого больного? По-моему, это полная чепуха, - в голосе Скорцени сквозило явное недоверие.
        - Но, конечно, она не сразу повела ее туда. Показала свой кабинет, место, где обычно находятся дежурные медсестры, какие-то приспособления для реабилитации больных. Анна вспоминала, там были какие-то занятные шарики, и даже детские игрушки. Потом поднялись на второй этаж. По признанию Анны, она была уже готова к этому моменту забыть все обиды на фрау Ким, чуть ли не полюбить ее всем сердцем. Она полностью размягчилась и вдруг… Ким приоткрыла дверь, и Анна увидела страшное лицо - безумные взгляд, текущие по подбородку слюни, перекошенный беззубый рот. Это так поразило Анну, что она, вскрикнув, отшатнулась. Она обернулась, надеясь найти поддержку и защиту у той, к кому расположилась душой, но вместо этого увидела взгляд самой смерти, холодный, безжизненный, остановившийся, который напугал ее еще больше. Ей показалось, что перед ней живой мертвец. Испугавшись, Лина зашаталась. Ким проводила ее в ординаторскую, дала какое-то лекарство. Анна четко помнила, что пила что-то из стакана. Но ни малейших воспоминаний о том, как она вышла из клиники, как добралась до дома, у нее не осталось. Мне известно от
доктора Мартина, что обеспокоившись долгам отсутствием Анны, он вернулся в нага особняк в пригороде Берлина и обнаружил Анну в спальне. Это было вечером, когда почти стемнело. Она лежала на кровати, едва дыша, в беспамятстве. Прислугу, как выяснилось потом, Анна отпустила, все двери оказались заперты. Никто, кроме доктора Мартина, у которого были свои ключи, попасть туда не мог. Именно с того дня Анна заболела, - Людер опустился в кресло, раскуривая потухшую трубку. - В ней поселился страх. Он стал преследовать Анну постоянно. Страх, казалось, врос в ее сознание, стал неотъемлемой частью. Он сломал ее волю, правда, и без того не сильную, он лишил ее человеческого облика, человеческого достоинства, он превратил ее из красивой, молодой женщины в то самое существо, которое оно увидела в Шарите. Она сама сделалась такой. Я не знаю, какое лекарство дала Анне фрау Ким в тот день, следов его при анализах не выявлено. Имело ли это лекарство влияние на психику Анны, или все сделал только психологический удар, мне тоже неизвестно. Как бы то ни было, но именно этот визит в Шарите искалечил Анну. С тех пор из
года в год ее подтачивала неизвестная болезнь, проявлением которой стал всепоглощающий патологический страх. Некоторое время врачам еще удавалось поддерживать ее состояние на дому, потом в тридцать девятом году отец написал мне в письме в Польшу, что Анну поместили в психиатрическую клинику, сначала здесь, в Мюнхене, потом направили в Шарите. Когда я вернулся с фронта и поехал к ней туда, чтобы перевезти в Швейцарию, - не узнал се, так она изменилась, - голос Людера дрогнул.
        - Меня не узнала, даже не вспомнила. Вы знаете, - он вскинул на Скорцени прорезанные красными воспаленными прожилками глаза, - под Воронежем в сорок втором году я столкнулся с фрау Ким. Знал, что Анна уже находилась в Шарите и что фрау Ким причастна к несчастью нашей семьи. Был готов сказать ей, что все знаю, что я брат Анны. Но что-то удержало. До сих пор виню себя за малодушие. Да, вы правы, - он вздохнул. - Она не боялась обстрела, оперировала виртуозно, несмотря на усталость - ведь раненые поступали с фронта постоянно. Она выбирала самых тяжелых. Казалось, брала на себя всю боль, и им становилось легче. Я все это видел. Фрау Ким повернулась ко мне - я стоял недалеко от того места, где она оперировала под навесом из брезента, и попросила: «Лейтенант, будьте добры, принесите свежей воды». Это прозвучало так обыденно, так просто. И я сам удивился, с какой готовностью побежал исполнять просьбу, хотя только что намеревался обвинить ее в том, что она довела до безумия мою любимую сестру. Да, я побежал, принес ей воды. Она поблагодарила меня, слабо улыбнувшись. Зеленоватые усталые глаза, морщинки под
нижними веками, темные круги, синюшный оттенок бледных, потрескавшихся от зноя губ. В ней не было ничего особенно. Но все-таки я побежал исполнять просьбу, стоило ей только раз взглянуть в мою сторону. И побежал бы еще раз, если бы она попросила. Но мы вступили в бой, и больше я никогда не встречался с ней. Но помню вот до сих пор. В тот день я подумал, что предал Анну. И понял, почему сестра так легко пошла за этой женщиной, почему неожиданно ей доверилась. Я бы тоже доверился, даже зная наперед, что мне причинят вред.
        Он замолчал. Молчал Хуберт. Отто тоже молчал. Потом встал.
        - Я никогда не поверю, что Ким намеренно отвела Анну в Шарите, чтобы напугать ее,
        - сказал он, поправляя портупею. - Я вообще очень сомневаюсь, что такой случай имел место. Из всего вашего рассказа, капитан, правдивым мне кажется только описание вашей встречи с Ким под Воронежем. Это действительно на нее похоже. Все остальное - выдумки вашего доктора Мартина. И будь я сейчас на Беркаерштрассе, занялся бы им, как следует. Похоже, он всем здорово заморочил голову. И вовремя сбежал.
        - Но Анна больна, - с явным упреком произнес Людер, пристально глядя на него. - С этим не поспоришь.
        - Да, - согласился Скорцени. - По вашим словам, - уточнил он. - Но даже если это и так, я уверен, что фрау Ким не имеет к этому никакого отношения. К сожалению, теперь трудно разобраться, и неизвестно, будет ли когда-либо легко, - он усмехнулся. - Но будем надеяться. Правда, знаете, капитан, нет-нет да вылезет, где ее никто не ждет. Вам же я советую все-таки разузнать у доктора Мартина, если он вдруг появится у вас, имя его университетского товарища, и при помощи соответствующих органов, когда все успокоится, проверить счета у этих так называемых профессионалов. Не пере-текли ли денежки за мнимое лечение Анны, а точнее, за то, что ее искалечили, в их личное богатство. Очень вам советую. Вполне вероятно, что, зная о детской травме Анны, они намеренно наносили ущерб ее здоровью в течение долгого времени, чтобы пополнять свой кошелек, а вы даже не замечали этого. Подумайте об этом. Вас, конечно, как офицера вермахта не ожидает никаких серьезных репрессий со стороны победившей стороны, особенно если учесть, что здесь, в Гармиш-Партенкирхене, обосновались американцы. С Советами я не был бы так уверен.
А так, думаю, если вы сумеете обнаружить следы этих ловких лекарей, то вполне можете рассчитывать на администрацию оккупационных войск в привлечении их к ответственности. Я же, к сожалению, помочь вам больше ничем не могу. Думаю, мы больше не увидимся. Признаюсь, для меня прискорбно знать, что все эти годы Анна была так тяжело больна. Я желаю ей выздоровления. Хочу надеяться на это. Теперь наверняка представится возможность отправить ее на лечение в Америку. Рекомендую вам поступить именно так. Возможно, еще не все потеряно. Во всяком случае, я желаю именно этого. А теперь позвольте откланяться.
        Он направился к двери. Ни один из Блюхеров не шевельнулся за его спиной. Они молча смотрели, как он уходит. В одной из дальних комнат послышался приглушенный бой часов. Залаяла собака. Они не взяли на себя труд проводить его. Да и к тому же, когда он был для Блюхеров почетным гостем? Дверь раскрылась, скрипнув, и захлопнулась за его спиной. Влажный ветер пахнул в лицо, над покрытыми лесом возвышенностями сгущался лиловатый туман. Они всегда презирали его за низкое, но их мнению, происхождение. И Анна презирала, в глубине души. Но пока сила на его стороне, побаивались и использовали себе на благо. А теперь - все. Его сила кончилась. Как они думают. «И очень заблуждаются, - Скорцени усмехнулся про себя.
        - Как обычно. Обычно для Блюхеров».
        По пути в лагерь он вспомнил, как в сорок втором году в Берлине в один из отпусков Штефана, они все вместе собрались пообедать в ресторане отеля «Кайзерхоф». Ким, как обычно, задерживалась в клинике. Алик - в Управлении. Они сидели за столом вчетвером - он, Штефан, Джилл и Ирма. Это было время, когда в ресторан пообедать съезжались представители разных служб. И, в частности, появился начальник оперативного отдела штаба ОКБ Йодль, а с ним - совершенно неожиданно старый генерал фон Блюхер, который давненько не выходил на люди. По слухам он был болен и находился в своем поместье. Теперь Скорцени хорошо представлял себе, чем была вызвана болезнь фон Блюхера. Тогда конечно же не догадывался. Действительно, в тот день генерал передвигался с трудом, опираясь на палку. И Ирма заметила, обращаясь к Отто:
        - Что-то он сильно сдал.
        Наверное, как понимал это Отто теперь, тот день был одним из немногих, когда здоровье генерала позволяло ему еще посещать Берлин, и наверняка, если он взял на себя труд встать с постели, сделал он это по важному делу. Возможно, хотел навестить Анну в Шарите, но ему не позволили. Отто почувствовал, что Блюхер сразу заметил его, но сделал вид, будто не видит. Однако Отто встал, приветствуя старших по званию, Штефан и Джилл последовали его примеру. Сидеть осталась только Ирма. Теперь уж делать вид было просто недопустимо, и генералу пришлось холодно кивнуть в их сторону, прежде чем сесть за стол.
        - Все еще дуется, - произнесла Ирма, когда Блюхер уселся недалеко от них конечно же к ним спиной.
        Теперь Отто вспомнил, что фон Блюхера сопровождал какой-то господин. Он поддерживал генерала, пододвигал ему стул. Не военный - в сером, штатском костюме. Наверное, это и был доктор Мартин. Тогда он не особенно приглядывался к нему. Господин средних лет, невысокого роста. Ничем не примечательная внешность, прилизанные светлые волосы на косой пробор, довольно пухлое, не по возрасту обрюзгшее лицо. Однако взгляд небольших серых глаз - острый, цепкий, это Отто почувствовал, когда незнакомый господин вскользь взглянул на него. Потом посмотрел еще. Этот доктор был явно обеспокоен присутствием Скорцени, он не хотел, чтобы фон Блюхер общался с ним. Тогда, правда, Отто не придал всему этому значения. Потом появились Алик и Маренн, и он напрочь забыл о генерале фон Блюхере и его подозрительном докторе. Он даже не заметил, как они ушли.
        - Раух не вернулся? - спросил он у Алика, вернувшись в лагерь.
        Тот лежал в землянке на деревянном настиле, закрытом еловыми ветками, подложив под голову большую флягу со шнапсом, наполовину пустую. И только отрицательно покачал головой:
        - Пока нет.
        - А Ирма когда-нибудь что-то говорила тебе, будто Анна фон Блюхер угрожает Штефану? - спросил Скорцени, усаживаясь рядом.
        - Анна? Штефану? - Науйокс повернул голову, в его голосе послышалась насмешка. - Когда? Я давненько ничего не слышал об этой птичке. В какой клетке она теперь заливается своим милым голоском?
        - Представь себе, что в сумасшедшем доме, в Швейцарии. И находится она там последние полгода. А до этого едва ли не пять лет содержалась в Шарите, а мы даже ничего не знали. Якобы в Шарите. Признаться, я не очень верю во все это.
        - Анна фон Блюхер сошла с ума? - Науйокс присвистнул, явно не веря ему. - Ну, знаешь, это просто сенсация, - он поднялся с нар, одернув мундир. - Откуда такие невероятные сведения?
        - Мне рассказал старший брат Анны Людер. Я сегодня ездил к ним на виллу. По его приглашению.
        - Я знаю, мне сказал гауптштурмфюрер Риц. Я даже и не вспомнил, что у фон Блюхеров здесь вилла. Еще удивился, что тебя к ним понесло? Замучила ностальгия? - он криво усмехнулся.
        - Людер сам пригласил меня, прислал письмо. Я думал, может, Анне нужна какая-то помощь. Но для нее, похоже, уже ничего не сделать, - произнес Скорцени, закуривая сигарету.
        - А причем здесь Штефан?
        - Они утверждают, что это Ким свела с Анной счеты, потому что та угрожала в отместку за то, что я ее оставил, испортить карьеру Штефану в армии. И имела на этот счет разговор с Ирмой.
        - Когда? Недавно, что ли? - фыркнул Науйокс.
        - Почему недавно? Еще тогда в тридцать восьмом году. Ты же помнишь, Анна уехала из Берлина той же осенью.
        - Только об Анне мне и помнить? Ну, знаешь, - Науйокс прошелся по землянке, разминая ноги. - Мало ли что говорила мне Ирма в тридцать восьмом? Она болтала все вечера подряд, - он вдруг кашлянув, замолчал. Остановился, глядя в пол. - Болтала,
        - повторил хрипло. - Много я на самом деле не помню. У меня в то время были дела поважнее, чем слушать Ирму. Но такую новость, как ты говоришь, что Анна фон Блюхер обещает устроить Штефану неприятности в армии, я бы точно запомнил, если она мне говорила. Нет, точно, - он повернулся, - такого разговора не было. И между Ирмой и Анной не было, наверняка. Потому что если бы он был, Ирма точно мне бы все рассказала. И потом, Штефан в тридцать восьмом году разве служил в армии? - Науйокс пожал плечами. - Маловат он еще был для этого. Он же пошел только в сорок первом. В самое пекло, как говорится.
        - Вот и я говорю, - согласился Скорцени, - в тридцать восьмом сам лично устраивал его и Джилл на обучение. Что-то тут не вяжется. Но Анна в сумасшедшем доме. Это факт. С ним не поспоришь.
        - Он показал тебе какие-то бумаги? Заключение врачей? Какой у нее диагноз? - спросил Науйокс. - С какой стати ты веришь ему на слово? Сам-то он, этот Людер фон Блюхер, нормальный? Может, его самого надо отправить на экспертизу. Может, он получил ранение в голову на фронте, а теперь начались галлюцинации. Признаться, я был обеспокоен, что ты к ним отправился. Если бы ты не появился еще час или полтора, я бы взял парней и отправился к ним сам, проверить, в чем, собственно, дело.
        - Я не думаю, что для него большое удовольствие встречаться со мной просто так, - заметил Скорцени. - Он и его брат Хуберт явно опечалены всем тем, что произошло с Анной, и это еще слабо сказано. И факт состоит в том, что она действительно больше никогда не появилась в Берлине. А это очень на нее не похоже.
        - Анна фон Блюхер сошла с ума. Ха-ха. Никогда бы не подумал. - Науйокс с усмешкой мотнул головой. - Вот так поворот. А ведь была такая уравновешенная девица, просто кремень, хоть на спецзадание отправляй. Жаль, Ирма ничего об этом не узнает, - он вздохнул. - Ее бы позабавило такое дельце.
        Он помолчал. Затем, вскинув голову, взглянул на Скорцени.
        - А с чего они взяли, что это Ким упрятала ее в психушку? Зачем? И как бы она могла там находиться, что бы нам в Управлении об этом ничего не было известно? Они, правда, того, - Науйокс повертел пальцем у виска. - Сами не знают, о чем говорят.
        - По их словам она находилась там под фамилией матери. Поместил ее в Шарите какой-то помощник де Криниса, фамилия которого им неизвестна, они во всем полагались на семейного доктора и его связи. А Ким… Людер утверждает, что она в прямом контакте надломила психику Анны и спровоцировала болезнь. Отвела ее в Шарите, и так показала какого-то тяжелобольного, чтобы Анна испугалась. Ты веришь в такое?
        - Ким?! - Науйокс снова присел на нары. - Которая собственными руками спасла столько людей? Которая готова спорить с Мюллером за каждого заключенного, чтобы его как можно скорее отдали Красному Кресту, еще недавно в марте и апреле. Спорить так, что даже Мюллер не выдержал, сдался, делай, что хочешь, только отстань. Ким намеренно лишила рассудка какую-то вздорную девицу, только за то, что она обещала устроить неприятности ее сыну в армии, когда он туда, может быть, пойдет. А кто тогда, в тридцать восьмом году, мог точно утверждать, что Штефан пойдет в армию? Он мог пойти по линии Риббентропа или Геббельса, остаться у нас в Управлении. Он же сам захотел вступить в армию, воевать, как его отец, этот английский художник, как его там, я уже забыл. Ким, ты, я, Ирма, чуть ли не сам Шелленберг его отговаривали, точно предчувствовали, чем закончится. Но он настоял на своем. Повторил судьбу отца. Был ранен в сражении, только тот благодаря Ким пожил еще немного, а на Штефана такой сестры милосердия не нашлось, он сгорел в танке. Но только, скажите мне, что за провидица такая эта Анна фон Блюхер, что она еще
осенью тридцать восьмого года, когда еще и войны-то не было, уже знала наперед, как все будет. Да еще Ирме рассказала. Нет, не смешите меня. Все это выдумки. Весьма нездоровые. Я бы на твоем месте, - он наклонился к Скорцени, - не очень то доверял их болтовне. Ни в каком Анна не в сумасшедшем доме, просто уехала от войны в Швейцарию и живет там себе спокойненько. Зачем ей терпеть бомбежки? Будь мы сейчас на Беркаерштрассе, можно было бы проверить, кто ей выдавал документы на выезд и когда. А заодно и всех фон Блюхеров прошерстить, как у них вообще с головой. Может, у них это семейное заболевание - сумасшествие. По мужской линии. И болен как раз Людер, а ему кажется, что больна Анна. Такое я слышал, у них бывает. Вот кого надо бы показать де Кринису.
        - А кем мы были для нее? - Скорцени опустил голову. - Ты думал об этом?
        - Для кого? - Науйокс не понял. - Для Ким? В каком смысле? Ты еще сомневаешься? - он усмехнулся.
        - Может быть, все-таки врагами? Надсмотрщиками в лагере, как этот Ваген, который издевался над ней и ее детьми?
        - Мне кажется, что полфляги шнапса выпил я, а не ты, - Науйокс подошел и встал напротив. - Но голова у меня на месте? А чем тебя напоили фон Блюхеры, что у тебя мозги съехали? Кто был для нее надсмотрщиком? Ты? Вальтер Шелленберг, прошу прощения?! Профессор де Кринис? Конечно, Ким скрытная женщина, она вся в себе, ее так просто не поймешь. И у нее весьма богатое прошлое, которое тоже никуда не денешь.
        Она самостоятельная, ей вроде как никто не нужен. Но уверен, что если у нее и были какие-то сомнения, какие-то остатки обиды, то это кончилось в тот день, когда погиб Штефан. Она сделала свой выбор. Я не сомневаюсь в этом. Иначе не осталась бы до конца, до самого краха. Она сбежала бы раньше, и Шелленберг помог бы ей в этом. Наверняка, он предлагал ей, и не один раз, я думаю. Но она осталась. А что касается Анны фон Блюхер, - заложив руки за спину, Науйокс прошелся по землянке. - Не думаю, что мы скоро узнаем, где правда. Не до Анны нынче. Если она в сумасшедшем доме, то это жаль, конечно. Но мало ли горя теперь? Она по крайней мере в безопасности. И у ее братьев хватит средств, чтобы содержать ее до конца. А у нас вряд ли сейчас есть время и возможность разбирать, кто кого куда водил на экскурсию в тридцать восьмом году. Боюсь, что нескоро мы свидимся и с Маренн, если вообще когда-либо свидимся, - он вздохнул, - чтобы спросить ее о этом. Но, знаешь, даже если мы и свидимся, я бы не стал ее спрашивать. Я бы расцеловал ее, с твоего разрешения, конечно, - он усмехнулся. - За все, что она сделала для
Ирмы. И даже за то, что она не смогла для нее сделать. - Он помолчал. - Смерть никому еще не удалось победить, - продолжил, понизив голос, - я солдат, меня не напугаешь, но хотел бы знать, что Маренн и Джилл добрались до Парижа, и им больше ничего не угрожает. Что для них кончилась война.
        - Так и есть, господин штандартенфюрер.
        Скорцени и Науйокс оба повернулись на голос. Раух. Он спустился по ступеням в землянку.
        - Я проводил фрау Ким и ее дочь до швейцарской границы. Они в безопасности. Для них все кончилось.
        - Фриц!
        Скорцени быстро поднялся и обнял адъютанта. Больше, чем адъютанта. Своего друга. Раух побледнел, оброс щетиной, осунулся. Но все же он пришел. Пришел.
        - Фриц. Живой…
        - И ты живой…
        - Как ни странно, - невесело пошутил Науйокс. - Ну, садись.
        Горьким был рассказ Рауха о последних днях обороны Берлина, и о том, что им с Маренн пришлось пережить там. Разлив остатки шнапса по железным кружкам, они молча почтили память тех, кто погиб.
        - Интересно, кто помянет нас, - все так же мрачно заметил Науйокс.
        - А ты уже на тот свет собрался? - спросил Скорцени. - Не рановато?
        - Рановато, не рановато, а меня там ждут.
        - Когда я прощался с ней, она просила меня сказать тебе, - произнес Раух, глядя Скорцени в лицо, - что любит и будет ждать. Всегда. Всю жизнь. Мне очень хотелось добраться сюда живым, чтобы передать тебе ее слова.
        - Спасибо, Фриц, - Скорцени с неподдельной теплотой сжал руку адъютанта. - Я едва смел надеяться на то, что все получится. Устал?
        - Очень. Но ради Маренн и Джилл я сделал бы еще не то…
        - А как Джилл? - осведомился Науйокс. - Как ее голова? Надеюсь, все-таки не так серьезно?
        - Ей стало лучше. И она, к большой нашей радости, смогла идти сама. Иначе пришлось бы очень туго. Маренн, конечно, волновалась, что такой переход не пройдет для Джилл бесследно. Что делать - другого выхода не было. Русские пришли в Шарите. Так что нам пришлось пойти на хитрости, а потом просто сбежать, воспользовавшись непогодой. Джилл вела себя молодцом. Но все время плачет о Ральфе…
        - Надо думать. Я с радостью дал бы тебе отдохнуть…
        - Я понимаю, Отто. ТОЛЬКО побреюсь - и я готов.
        Пока Раух приводил себя в порядок, Скорцени переговорил с Науйоксом. Прежде чем приступить к осуществлению плана, надо было сделать первый, очень важный шаг. Выкупить себе свободу, принеся жертву, которая давно уже была намечена, - обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер. Его не предполагалось брать с собой в
«голубой экспресс», который доставит их к станции новой жизни. Он будет тем, кто перед всем миром будет отвечать за деятельность СС. Для Кальтенбруннера наступило время расплаты. Вот во что ему обойдется конфликт с Шелленбергом. Его просто вычеркнули из списков тех, кто, скрывшись за его спиной, уютно расположится в ближайшем будущем на заранее обустроенных ранчо Южной Америки в ожидании лучших времен, ни в чем не зная нужды и потихоньку, конспиративно, будет продолжать свою деятельность. А Кальтенбруннера повесят. За них за всех. Так решил Вальтер Шелленберг. Он не простил Кальтенбруннеру притеснений, которые ему пришлось терпеть от шефа СД в последние годы. К тому же толку от Кальтенбруннера мало, он туповат и труслив, а потому - опасен. Он мог предать, а значит, от него надо избавляться. Такой балласт обычно сбрасывают в первую очередь с тонущего корабля. Игра, которая вот-вот должна начаться, - не для него. Он просто запутается в ней и запутает всех остальных. Скорцени не сомневался, что единственная цель Кальтенбруннера состояла в том, чтобы украсть припрятанные в горах сокровища и документы и за
них выкупить свободу, почтительность и комфорт, предав всех остальных. Этого нельзя допустить. Итак, решение было принято давно. Теперь надо его исполнять. Науйокс отправится к Кальтенбруннеру и позаботится о том, чтобы американцы вовремя обнаружили его. Тем более что сдаваться в плен вдвоем им нельзя. Два высокопоставленных офицера Шестого Управления - это вызовет подозрения. Надо действовать поодиночке. Так вернее. Каждый рассчитывает на себя. Надо прорваться, а там… Там встретимся.
        Связавшись с агентами союзнических спецслужб, вошедшими в руководство местных групп Сопротивления, которым было поручено выслеживать укрывшихся в высокогорных логовах эсэсовских главарей, штандартенфюрер СС Альфред Науйокс раскрыл им местонахождение обергруппенфюрера СС Эрнеста Кальтенбруннера. На рассвете 12 мая
1945 года «охотничья хижина» шефа РСХА была окружена, и он без выстрелов вместе с охраной сложил оружие. «Молодец, Алик», - мысленно похвалил себя Науйокс, которому признательность союзников открывала неплохие перспективы в будущем. Практически, оно было обеспечено.
        Теперь - Раух. Ему отводилась одна из главных ролей в разыгрываемом действе. Адъютанту предстояло остаться стражем нацистских богатств, спрятанных на дне озера Топлицзее и в других альпийских тайниках. Ему не нужно сдаваться американцам и получать индульгенций. Необходимо было просто исчезнуть, сгинуть с глаз долой, отсидеться. А когда обстановка более или менее нормализуется - выйти из укрытия, сменив эсэсовский мундир на штатский костюм, черную фуражку с высокой тульей на безобидную тирольскую шапочку с кисточкой. И под новым именем, по новым документам, изменив до неузнаваемости внешность, как ни в чем ни бывало поселиться в фешенебельном квартале Граца, столице земли Штирии, на территории которой расположен район Зальцкаммергута и озеро Топлицзее. Его задача состояла в том, чтобы вести размеренную благопристойную жизнь в соответствии со своим новым занятием - но документам он будет учителем в местной гимназии, - и тайно хранить богатство рейха от любопытных глаз. А тем более, от глаз и рук тех, кто в ближайшем будущем ринется по следам исчезнувших золотых запасов гитлеровской Германии и
важнейших документов СД, хранить до тех пор, пока они не потребуются вновь.
        Ну, вот и все. Простившись с Раухом и Науйоксом, Скорцени и те, кто еще оставался с ним, сдались в плен. На первом же допросе бывший обер-диверсант фюрера потребовал немедленно доставить его к высокопоставленному офицеру американской военной разведки. Тогда же он предложил свои услуги для тайной войны против коммунизма, и не теряя времени изложил общий план заранее продуманных диверсионных операций. Его показания, записанные на кинопленку, затребовал сам Дуайт Эйзенхауэр.
        Париж ликовал, празднуя победу. В такой великий и радостный день прибыла она в столицу своей юности, на вокзал, с которого десять лет назад поезд увез ее в Берлин. В ее памяти сохранился еще один, такой же светлый и незабываемый для каждого француза День Победы - День Победы в Первой мировой войне.
        Так же как и тогда, сейчас она была чужой на этом празднике. Но все-таки вместе с Джилл, сойдя с поезда, доставившего ее из Берна, она направилась на Елисейские Поля. Память звала ее. И она не могла противиться.
        Здесь, на Елисейских полях, двадцать пять лет назад израненный, изуродованный осколками английский лейтенант на глазах всех победивших наций бросил на землю перед восседавшим на белом коне маршалом свои награды, полученные за Марну и Верден. И вот четверть века спустя у Триумфальной Арки - генерал де Голль, члены правительства Национального Совета Сопротивления, генералы, префекты, командиры маки, летчики эскадрильи «Нормандия - Неман»…
        Победившая Франция… Тогда, в восемнадцатом году, она сама, воспитанница маршала Фоша, олицетворяла собой эти слова. В ореоле славы ее запечатлел на портрете великий Серт.
        Теперь… Необычайно широкий проспект, обрамленный по обеим сторонам бульварами, заполнили десятки тысяч людей. На балконах, в окнах, на крышах - всюду люди. Шум, приветственные крики, пение «Марсельезы», гром оркестров создают звуковой фон. Генерал де Голль пешком, в окружении ближайших соратников, идет к площади Согласия, а оттуда - к собору Парижской Богоматери.
        Под Триумфальной аркой весело вспыхивает пламя, над ним колышется на ветру огромный национальный флаг. Когда-то она была знакома с солдатом, который лежит теперь под этими плитами. Это капрал, один из тех французов, которые поддержали Генри в подготовленном им восстании. Его все считают Неизвестным, но она-то помнит, как его звали. Стефан, как ее собственного сына, который тоже погиб, но уже на другой войне.
        Сияющий проспект, по которому шла победоносная армия двадцать пять лет назад, памятник Клемансо. Каштаны на Елисейских нолях, о которых мечтал герой ее юности, плененный австрийцами Орленок, сын Наполеона Бонапарта, в пьесе Эдмона Ростана.
        Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь поток революционных бурь и проходили смотры победоносных полков. Улицы, мосты, которым выигранные битвы давали имена. На другом берегу Сены - Дворец Инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии короля-солнца. Гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша. Институт Франции, через который прошло столько блистательных умов, Лувр, пропустивший длинную вереницу королей, создававших Францию. На постаментах статуи Жанны д'Арк и Генриха Четвертого… Дворец Людовика Святого и собор Парижской Богоматери, где молится Париж… Остров Ситэ - колыбель великого города… Париж… Ее Париж… Город детства, юности, всей жизни…
        У Египетской колонны, вознесшейся над площадью Конкорд, шествие остановилось. Победители, герои подошли к народу. Громогласный приветственный крик толпы огласил французскую столицу.
        Маренн уже пожалела, что пришла сюда, тем более, привела Джилл. Девушка отсутствующим взглядом взирала на происходящее вокруг. Казалось, она забыла Париж. Он стал ей совершенно чужим. Она очень устала. Своим, родным было лишь то, что связывало ее с Ральфом. В отличие от Маренн и она вдруг ощутила, как тревога закралась в сердце. Как же будет жить Джилл дальше. Сможет ли она побороть себя, привыкнуть к мысли, что все, что прежде было дорого ей, осталось позади, под обломками рейха. Это уже никогда не вернется. Но надо жить, как бы ни становилось трудно. Да, лучше бы сразу отправиться домой.
        - Как ты себя чувствуешь? - наклонившись, спросила она дочь по-французски.
        Джилл вскинула голову, недоуменно взглянув на мать. И Маренн вдруг осознала, что Джилл ее… не поняла. Точнее, она не сразу поняла, что она сказала ей, на каком языке. Она привыкла, что они говорят по-немецки, что вся жизнь идет на немецком, вся она немецкая, и только на службе ей иногда приходится вспоминать французский, и то редко, а так все больше английский. А теперь… «Что же, теперь мы будем говорить по-французски?» - молча вопрошал ее взгляд поблекших глаз Джилл. У Маренн сжалось сердце.
        - Джилл, ты слышишь меня? - настойчиво повторила она. - Как ты себя чувствуешь?
        - Ничего… Нормально… - ответила девушка, сделав между двумя словами значительную паузу, как будто вспоминая.
        Нет, она не забыла французский, Маренн не могла бы поверить в это, просто ей совсем не хочется говорить на нем. И она должна была признаться себе - ей самой тоже.
        Снова послышались звуки «Марсельезы», толпа ринулась вперед. Маренн испугалась, что их раздавят и крепко сжала руку Джилл.
        - Мама, поедем домой, - попросила та снова по-немецки. И голос ее прозвучал как-то глухо, точно чужой.
        Ответить Маренн не успела. Ее окликнули. Совсем близко.
        - Мари!
        Она узнала голос, но не могла поверить сразу. И потому не повернулась.
        - Мари!
        Да, это был он. Как высмотрел ее среди массы народа, собравшейся на Елисейских Полях. Анри де Трай. Он шагал среди тех, кто сопровождал де Голля, и надо же, нашел ее, разглядел среди сотен других людей. Как будто почувствовал.
        Конечно, она сразу узнала его. Да он почти и не изменился за прошедшие годы. Разве что возмужал, стал еще привлекательнее. И загорел, словно только вчера вернулся из африканской пустыни, как тогда, много лет назад. Де Трай был в парадной летной форме, на плечах поблескивают новенькие полковничьи погоны. К наградам, полученным в Первую мировую войну, добавились новые. Еще один Почетный Легион и несколько орденов с советской символикой. Она знала, что де Трай воевал на стороне русских.
        Он был героем, как всегда. Когда он направился к ней, толпа расступилась, пропуская его, и аплодировала. Все те же темные волосы под фуражкой, едва тронутые сединой на висках, на загорелом лице - темные глаза. Тс самые, фамильные, де траевские, словно «подернутые дымкой солнечного предгрозья», воспетые Стендалем и Бальзаком - доставшиеся в наследство от предка, легендарного генерала конницы Мюрата. Бросив взгляд на Джилл, Маренн заметила, что та опустила голову. Подернутые сединой волосы скатились волной, закрывая лицо. Да, надо было уйти. Но теперь уже поздно.
        - Мари, - де Трай крепко сжал ее руку. - Какой сегодня чудесный день! Победа и ты… Ты с нами. Пойдем к де Голлю…
        - Нет, не сейчас, - она выдернула руку. - Не сейчас, Анри. Потом, как-нибудь.
        Он смотрит на нее с явным недоумением.
        - Но откуда ты? Где ты была все это время? Я ничего не слышал о тебе.
        - Мы были в лагере, - отвечает она сдавленно, не глядя ему в лицо. - Нас освободили в апреле американцы. Это очень долгая история. Прости. Мне надо домой. Скорей. Моя дочь, Джилл, больна. Ей необходим отдых…
        - Да, конечно, - он понимающе кивает, - я сам отвезу вас в Версаль, сейчас не так-то просто достать транспорт. О, а это кто? - взглянув вниз, он видит овчарку, которую она держит на поводке. - То же из лагеря?
        - Да, - у нее вздрогнуло сердце, она совсем забыла про Айстофеля. - Увязался за нами, хозяин бросил, наверное. Я его взяла. Он же собака, он ни в чем не виноват.
        - Ну да, конечно, - де Трай был явно озадачен.
        Помявшись в нерешительности, все-таки спросил:
        - А где Стефан?
        Спросил, не поднимая глаз, словно предчувствуя ответ. Рука Джилл напряглась и задрожала в ее руке.
        - Стефан умер… - ответила она стараясь говорить как можно спокойнее, а получилось даже равнодушно. - Он погиб в лагере.
        - Прости, я не знал, ну, поехали, поехали, - он тянет ее за собой сквозь толпу.
        Открытый белый автомобиль мчит их в Версаль.
        - Женевьева, открывайте! Смотрите, кого я вам привез! - весело кричит де Трай у ворот ее старого дома, а она едва сдерживает слезы. Она уже и не мечтала о том, чтобы вернуться сюда живой. И никогда не могла предположить, что вернется… без Штефана. Только с Джилл.
        Пожилая домоправительница поспешно спускается с крыльца.
        - Ваше высочество! Мадемуазель Жиль!
        Она охает, причитает, распахивая ворота, автомобиль въезжает во внутренний двор.
        - Пожалуйста, Женевьева, - просит Маренн, выходя из машины, - проводите Джилл в ее комнаты. Она очень устала, ей нужен отдых.
        - Извини, мне надо побыть с дочерью, - говорит она де Траю, сейчас ей хочется избавиться от него.
        - Я понимаю, - кивает он. - Мне тоже нужно вернуться в Париж. Я должен быть с де Голлем. Но вечером, если ты не возражаешь, я навещу тебя, - в его голосе она улавливает робость, боязнь отказа. - Мы так давно не виделись, Мари. Кроме того, надо поговорить о твоем наследстве…
        - О наследстве? - Маренн вздрогнула. - А что с ним?
        - Маршал Фош… Он на самом деле все оставил за тобой. Тогда в тридцать третьем… - он нахмурился, - ты не успела.
        - Я помню. Спасибо, Анри, - она опустила голову, чтобы глаза, не дай бог, не выдали, что ей все известно о наследстве. - Наследство сейчас - это не самое важное. Самое важное сейчас - здоровье Джилл.
        - Я понимаю.
        - Конечно, приезжай. Приезжай вечером.
        Он с нежностью поцеловал ее руку, сел в машину. Придерживая Айстофеля, она помахала ему рукой. И повернувшись, направилась по аллее к дому. Поднялась по старым мраморным ступеням, вошла в украшенную золоченой резьбой дверь. И память снова потянула ее за собой, назад, назад, в то время, которое еще совсем недавно было явью, а теперь удалялось со все нарастающей быстротой. Она уже приезжала сюда, осенью сорок третьего года. Через несколько месяцев после гибели Штефана. Приезжала под чужим именем, вместе с Отто. И показала дом, где родилась, где прошло ее детство.
        В ноябре 1943 года Скорцени прибыл в Париж по приказанию Кальтенбруннера. Тайно, без предупреждения, под именем доктора Вольфа. К осени обстановка во Франции накалилась. Резко возросла активность маки, французских партизан. В высших кругах правительства Виши не было единства. В середине ноября 1943 года произошло то, что немцы называли «разводом Петэна с Лавалем». Предполагалось, что движение Сопротивления попытается похитить Петэна, что могло произвести серьезное дестабилизирующее воздействие на французское общество. Некоторые информаторы из непосредственного окружения главы государства сообщали, что Петэн имел намерение покинуть правительство и Виши, что совсем не входило в планы немцев. Операция но так называемой «охране» Петэна получила название «Лисья нора».
        Наделенный неограниченными полномочиями, Скорцени прибыл в Париж со специальной командой. Он получил задание обеспечить прикрытие Виши и мог принимать любые необходимые меры с единственным условием - информировать о них командующего вооруженными силами на Западе фон Рундштедта. Перед самым его прибытием, согласно указаниям Берлина, силами местной полиции и СС уже было проведено тщательное прочесывание окрестностей Виши, все сомнительные лица либо высланы, либо арестованы. Вокруг города возник защитный пояс. Специальные посты, установленные на дорогах, позволяли контролировать въезд и выезд.
        Прибыв к месту назначения, Скорцени ознакомился с мероприятиями, проведенными в рамках операции «Лисья нора», и в целом их одобрил. Он внес лишь некоторые дополнения, касающиеся прикрытия аэродрома Виши, на случай, если Петэна попытаются похитить с воздуха. Затем, встретившись в Париже с уполномоченным Шестого Управления СД во Франции, оберштурмбаннфюрером СС Кнохеном, он приступил к обсуждению вопросов, которые были поручены ему Шелленбергом.
        В Париж Скорцени прибыл вместе с Маренн. Она сопровождала его официально, по
«легенде» в качестве супруги, госпожи Вольф, а неофициально должна была исполнять функции переводчика. Конечно, никакой необходимости тащить с собой переводчика из Берлина не было, их вполне хватало при штабе Кнохена. Но таково было приказание Кальтенбруннера. Точнее, подписывая приказ о проведении операции «Лисья нора», Кальтенбруннер внес в список исполнителей не саму Маренн, а ее дочь, сотрудницу Бюро переводов, штурмфюрера СС Джилл Колер, сделал это, несмотря на воз-ражение Шелленберга, который как раз указывал, что переводчика можно взять на месте. Собственно, потому и сделал, чтобы показать шефу Шестого Управления, этому «умнику с университетским дипломом», как он выражался, его место.
        В ноябре исполнилось три месяца, как под Белгородом погиб Штефан. Маренн знала, что передвижения по дорогам Франции стали небезопасны для немцев. Маки активизировались, и все чаще совершают нападения. Она была категорически против того, чтобы Джилл подвергалась опасности. К тому же девушка тяжело переживала гибель брата, постоянно наблюдалась в клинике уде Криниса, ее нельзя было отпускать из Берлина.
        И прежде, зная, как Маренн заботится о здоровье Джилл, Шелленберг редко брал ее с собой в поездки в качестве переводчика, обходился без нее, так как прекрасно владел несколькими языками. Теперь же об участии Джилл в операции не могло быть и речи. Маренн протестовала, Шелленберг поддержал ее.
        Но кто заменит Джилл? Кальтенбруннер язвительно предложил Маренн самой отправиться в Париж вместо дочери. Он прекрасно знал всю ее историю, она открылась ему, как только он занял кресло Гейдриха во главе аппарата СД. Потому он не мог не отдавать себе отчета, что поездка в Париж крайне рискованна для Маренн - ее могли там узнать.
        Маренн и сама понимала это. Джилл - это одно дело. Она жила в Париже ребенком. Теперь она выросла, изменилась. Маренн узнают наверняка. Тем более что намечалась встреча с самим маршалом Петэном, ближайшим другом Фоша. Ему ли не вспомнить воспитанницу маршала.
        Но отступать поздно. Отпустить Джилл под пули Маренн не могла, потому заменила дочь собой. Пусть даже рискуя быть узнанной. И она согласилась, несмотря на возражения Шелленберга, несмотря на то, что сам Скорцени долго отказывался ее брать с собой. Ведь он прекрасно понимал, что кроме всего прочего, визит Маренн в Париж, город ее детства, захваченный теперь немцами, причинил бы ей душевную боль.
        Никогда с того самого момента, как она надела немецкий мундир, Маренн не приезжала в Париж. Она намеренно избегала этих поездок, особенно с июня сорокового года, когда Франция была оккупирована немцами. Никогда не посещала госпиталей, расположенных во Франции, не встречалась с врачами, работавшими там. Она словно решила, что этой дорога больше не существует для нее.
        Но теперь предстояло пережить это испытание. Несмотря на все влияние, которое Скорцени имел на Кальтенбруннера, тот не уступил. Он предложил Скорцени самому выбрать, кого он возьмет с собой - жену или приемную дочь. Скорцени понимал, что приезд в Париж может стать для Маренн самоубийственным. Будет поставлен крест не только на ее прошлом, но и на будущем. А после Сталинградского поражения и разгрома под Курском вопрос о будущем каждого из них отнюдь не казался праздным. Возможно, в случае поражения, Маренн придется вернуться во Францию, другого выхода не будет. Однако никакие доводы Кальтенбруннера не убедили. Он не изменил приказ. И Скорцени пришлось подчиниться. Между Маренн и Джилл он выбрал все-таки Маренн. Да, собственно, Маренн и не оставила ему никакого выбора. Она готова рисковать собой, лишь бы Джилл оставалась в безопасности. И скрепя сердце, Скорцени вынужден был согласиться.
        Маренн договорилась с де Кринисом, чтобы он заменил ее в клинике на время отсутствия. Всегда, когда дело касалось се детей, Маренн принимала решение не раздумывая. Не раздумывая, жертвовала собой.
        Париж… Город ее детства слишком хорошо знал ее и, конечно, помнил. Она сопровождала Скорцени в гражданской одежде, под чужим именем. Но лицо… Лицо Марианны Первой мировой с портрета Серта - его не заменишь, его не так-то просто скрыть. Как ни странно, ее популярность во Франции до сих пор оставалась велика. Гельмут Кнохен с удивлением рассказывал, что из допросов маки, захваченных гестапо, до него доходили невероятные легенды о том, что Мари Бонапарт, воспитанница маршала Фоша, сражается в отрядах Сопротивления, что ее видели под Лионом, а кто-то даже разговаривал с ней в Нормандии. Другие утверждали, что она находится в Англии с де Голлем, и они читали подписанное ей воззвание к французскому народу. Даже покинув родину навсегда, Марианна Первой мировой была любима французами, она вдохновляла их на сопротивление. Она понимала, насколько сильным оказалось бы потрясение, если бы ее узнали в Париже, причислив к пособникам немцев.
        Скорцени строго-настрого запретил Маренн выходить из машины на улицах, появляться без сопровождения в общественных местах, и приказал постоянно носить темные очки, снимая их только в присутствии немцев и сочувствующих режиму французов. Он был уверен, что к их числу не принадлежал никто, с кем раньше близко общалась жена. Однако Маренн знала, что это не так. Ведь главным сочувствующим режиму французом был не кто иной, как Петэн, близкий друг маршала Фоша.
        Престарелый маршал Петэн, герой обороны Вердена, военный министр Франции, сдал Париж немцам в сороковом году и считался главой коллаборационистского правительства Виши. Он принимал Скорцени и сопровождавших его высших руководителей полиции и СС на территории Франции в отеле «Парк». Как ни готовила себя Маренн к этой встрече, но увидев Петэна, знакомого ей с детских лет, остолбенела. В одно мгновение нахлынула лавина воспоминаний. Ей показалось, что она вновь увидела их молодыми, Петэна и Фоша, когда они сидели, покуривая сигары у камина в Версальском доме задолго до Первой мировой войны. Она увидела себя, смешную, маленькую, в длинном розовом платье с оборками, которое путалось в ногах и страшно раздражало ее. Как она подбежала и чуть не упала, споткнувшись. И сильными, молодыми руками Петэн подхватил ее и усадил к себе на колени…
        Он был лучшим другом ее отца. Тогда, в восемнадцатом году, тоже просил, умолял ее не уезжать. И оказался последним, кто видел ее перед отъездом. Это он прислал ей в Америку телеграмму, в которой сообщал о смерти Первого маршала. И так и не узнал, получила ли она его сообщение и как сложилась ее жизнь дальше. Сколько лет прошло…
        Маренн с трудом совладала с чувствами. Когда, здороваясь, она протянула Петэну руку.
        - Моя супруга, фрау Вольф, - представил ее Скорцени.
        Петэн наклонился и галантно поцеловал ее руку. Затем сказал, внимательно глядя в глаза.
        - Вы очень красивы, мадам. Вы так похожи на одну женщину, которую я знал в молодости, дочь моего друга. Признаться, я очень разволновался, увидев вас.
        Маренн вздрогнула.
        - Благодарю вас, месье, - поборов волнение, произнесла она. И снова усилием воли заставила себя улыбнуться.
        - Моя супруга поможет нам во время беседы, - пояснил Скорцени, со скрытой тревогой наблюдая за ними.
        - Да, конечно. Прошу вас, доктор Вольф. Прошу, мадам. Прошу, господа, - Петэн жестом пригласил их к столу.
        Во время переговоров Маренн неоднократно ловила на себе удивленные взгляды маршала. В них сквозило недоверие, сомнение, даже смятение. Конечно, он узнавал ее голос, ее манеры…
        Мелькнула мысль, что он догадывается, кто она. Наверное, так оно и было.
        За обедом Петэн снова сказал ей:
        - Я потрясен, мадам Вольф, как вы похожи на дочь моего друга. Вы говорите по-французски без всякого акцента, как на родном языке. Даже интонация, и та знакома мне.
        - А что стало с этой женщиной? Она в Париже? - спросила Маренн, стараясь говорить тоном равнодушного любопытства.
        - Я ничего не знаю о ее судьбе, - с грустью произнес он. - Она покинула Францию в
1918 году, рассталась с отцом. С тех пор я ничего не слышал о пей. Знаю лишь, что она появлялась в Париже в начале тридцатых, но нам не удалось тогда встретиться. А жаль. Я хотел сказать, что отец простил ее и признал ее сына. Умирая, оставил ей все права наследства, несмотря на то, что она отказалась от всего, что ей завещали родители. Ведь он был неродным отцом, опекуном. Он просил простить его и вернуться домой. Я находился у его постели до последнего мгновения. Когда он умер, я дал ей телеграмму, потом написал. Но она не приехала на его похороны.
        Маренн не отрывала взгляд от тарелки, боясь, что Петэн слишком много прочтет в ее взгляде.
        - Как он умер? - тихо, почти шепотом спросила она. - Он болел?
        - Можно сказать, что болел, - ответил Петэн, и в его голосе она снова уловила нотки удивления. - Он болел тоской. И умер от тоски. Он не мог пережить ее отъезда.
        Маренн подняла голову. Собрав всю волю, она старалась казаться спокойной. Бурю чувств, выдавала лишь мраморная бледность лица. Она посмотрела на Петэна. Старый, седой, совсем старик. Таким был бы Фош, доживи он до этих лет. Действительно, давно она не была в Париже. С той печальной ночи в начале тридцатых годов, когда разорвала помолвку с де Траем. Что было, если бы Фош дожил до этих дней? Допустил бы он падение Парижа, который защищал столь рьяно в восемнадцатом, ради которого он не пощадил Генри, не пощадил ее, не пощадил себя. Стоило ли приносить все эти жертвы, чтобы через двадцать с лишним лет немцы без боя взяли город. И кто сдал его? Петэн! Герой Первой мировой войны, друг, соратник Фоша! Как теперь он подойдет к его могиле? А она?
        - Как же вы могли? - неожиданно для себя произнесла она с гневом и болью в голосе.
        - Как вы могли, вы, маршал Франции…
        Брови Петэна удивленно поползли вверх. Глаза расширились. Он побледнел. Присутствующие за столом обернулись. Разговор стих. Скорцени предупреждающе сжал ее локоть. Маренн опомнилась.
        - Извините, - смущенно произнесла она, покраснев. - Я несколько устала. У меня болит голова. Извините.
        Вконец расстроенная, она повернулась к Скорцени.
        - Можно я уйду, - попросила она. - Я плохо чувствую себя…
        И не дожидаясь согласия, встала и, еще раз извинившись, вышла из зала. Петэн проводил ее долгим, пристальным взглядом. Потом внимательно посмотрел на Скорцени, но ничего не сказал. Скорцени, наклонившись к Кнохену, попросил его выделить сопровождение фрау Вольф, если она пожелает выйти на улицу, и дать ей машину.
        Вскоре адъютант Кнохена, вернувшись, доложил Скорцени, что фрау Вольф в отеле нет, она куда-то ушла. Одна.
        Услышав это, Скорцени не на шутку разволновался. По его просьбе Гельмут Кнохен лично поехал разыскивать Маренн.
        Когда обед закончился, Петэн подошел к Скорцени и, взяв его под руку, отвел в сторону.
        - Я ничего не знаю, - сказал он по-немецки, - лишь могу догадываться. Я ни о чем вас не спрошу. Но если мои догадки верны, но постарайтесь сделать так, чтобы имя ее осталось чистым… У такой женщины не может быть двойников. Прошу вас, ради памяти ее отца. Я хочу, чтобы встретившись с ним там, на небесах, - Петэн поднял голову вверх, - мог бы спокойно сказать ему, что она жива и ни в чем не виновата. Как ее сын?
        - Недавно погиб, - коротко ответил Скорцени и пожал руку маршала. - Благодарю вас.
        - Вы обещаете мне?
        - Обещаю.
        Опустившись на колени на мраморную ступень, ведущую к огромной гранитной вазе, венчающей гробницу, Маренн низко склонила голову перед могилой маршала Фоша в Доме инвалидов. Она впервые пришла сюда одна. Раньше в тридцатые годы приводила сюда маленьких Штефана и Джилл. Но лишь теперь ей представилась возможность побыть с отцом один на один. И, встав на колени, она плакала, прося прощения и поддержки. Дом инвалидов был их семейным склепом. Здесь погребен ее двоюродный прадед, великий Наполеон Бонапарт, двоюродный дед, его сын, кузен Франца-Иосифа, герцог Рейнштадский, и приемный отец, спаситель Франции маршал Фердинанд Фош. Переходя от могилы к могиле, она отдавала дань памяти каждому, опуская на мрамор по белой розе. Затем спустившись по лестнице, вышла во внутренний двор, к музею Французской армии и Военной школе, основанной Наполеоном, бывшей артиллерийской школе, которую когда-то закончил он сам, где в начале века преподавал генерал Фош и учился Шарль де Голль.
        Мягко шурша шинами по брусчатке, невдалеке проехала машина и остановилась. Кто-то окликнул ее:
        - Фрау Вольф!
        Маренн обернулась. Кто это? Что нужно? Предавшись воспоминаниям, она совсем потеряла чувство реальности. Конечно же это за ней. Гельмут Кнохен, высокий, стройный голубоглазый шатен с усталым и несколько надменным лицом, вышел из машины и подошел к ней.
        - Мы ищем вас. Доктор Вольф приказал привезти вас в отель. Он волнуется. Вы так неожиданно ушли, - объяснил он.
        - Я понимаю, Гельмут. Извините, - улыбнулась она. - Но у меня очень разболелась голова, и я решила немного пройтись.
        - Сейчас небезопасно гулять по Парижу, - заметил он. - Обстановка неспокойная.
        - Еще раз извините за хлопоты…
        Он предложил ей руку.
        - Прошу в машину.
        - Благодарю.
        Обернувшись, она окинула взглядом величественный купол Дома инвалидов. «Я за все наказана, за все, ты видишь сам, - мысленно обратилась она к Фоту. - Штефан погиб. Прости меня».
        Затем, последовав за Кнохеном, села в машину.
        Скорцени встретил ее в вестибюле отеля. Поблагодарил Кнохена и молча проводил до номера.
        Когда они вошли, она произнесла, даже не спрашивая, а скорее утверждая.
        - Он узнал меня.
        Скорцени кивнул.
        - Должно быть, узнал. Но никому ничего не скажет. Ради памяти твоего отца. Он обещал мне. Я тоже обещал ему, что с тобой ничего не случится.
        - Спасибо, - грустно улыбнулась Маренн.
        - Нам надо возвращаться, - сказал он, взяв ее за руку. - Наша миссия выполнена. Мы можем ехать в Берлин.
        - Нет, не сейчас, - проговорила она быстро, не глядя на него, и выдернула руку. - Я должна посетить еще одно место.
        Потом вскинула голову и с вызовом посмотрела.
        - Я должна сделать это одна. Только одна. Понимаешь?
        - Нет, не понимаю, - явно рассердившись, он сел в кресло, закурил сигарету. - Не понимаю. Тебе нельзя одной показываться на улицах. Тебя узнал Петэн, узнает еще кто-нибудь. Я не могу тебя отпустить.
        - Ты не можешь мне запретить, - твердо сказала она.
        - Что это за место, куда ты хочешь обязательно сходить? - недовольно поинтересовался Скорцени.
        - Могила моего мужа, лейтенанта Генри Мэгона, - спокойно ответила она. - Погиб Штефан. Я должна сходить туда. Надеюсь, ты понимаешь, что тебе не обязательно меня сопровождать. Я только попрошу дать мне машину, если можно…
        Опустив глаза, он молча курил, наблюдая, как накапливается пепел на конце сигареты. Скулы его заострились.
        - Ты дашь машину? - еще раз настойчиво спросила она.
        - Да.
        Затем, поднявшись, бросил недокуренную сигарету в пепельницу и вышел из номера.
        На старинном парижском кладбище Маренн положила букет цветов на небольшую могилку у самой ограды, заброшенную, поросшую травой. За прошедшие годы надпись на мраморной табличке почти стерлась, она с трудом различала буквы. Старые каштаны шелестели над ее головой осенней листвой.
        - Здравствуй, это я, Мари, - прошептала она, опускаясь на колени. - Вот и пришла. Прости, что долго не была у тебя.
        Слезы выступили на глазах, она проглотила слюну. Ей вспомнилось, как хоронила его здесь. Совсем одна, только Штефан был с ней, шевелился под сердцем. До его появления оставались считанные недели.
        - Я принесла тебе горькую весть, - проговорила она сдавленным от подступивших к горлу рыданий голосом. - Пришла сказать, что не уберегла самое дорогое, что осталось памятью о тебе, - нашего сына. Он погиб, - слезы покатились по лицу. Она достала платок, закрыла им глаза. Мгновение помолчала. Потом опустив платок, провела рукой по пожелтевшей осенней траве, покрывавшей могилу.
        - Уже четверть века ты спишь здесь. Ты не знаешь, что снова идет война, намного страшнее той, первой, на которой сражался ты. Ты никогда не видел, каким родился наш сын. Каким вырос. Он во всем хотел стать таким, как ты. Он хорошо рисовал и мечтал стать художником, как ты. И стал бы, я уверена. Если бы не погиб. Он хотел быть солдатом, как ты, и я не смогла его убедить остаться со мной. Как когда-то не смогла убедить тебя не ввязываться в восстание, остаться в стороне, переждать. Вы оба были упрямцами. Теперь ты встретишь его там, на небесах. А я… Я останусь здесь, опять одна…
        Она залилась слезами, опустив голову. За спиной неожиданно хрустнула ветка. Маренн испуганно обернулась. В тени старого раскидистого каштана она увидела Скорцени. Он стоял, прислонившись плечом к толстому многолетнему стволу дерева, и задумчиво смотрел на нее. В сгущающихся сумерках блеснули его яркие, синие глаза. Она быстро поднялась и подошла к нему.
        - Что ты тут делаешь? - спросила гневно. - Я же сказала - хочу побыть здесь одна. Только одна…
        Он молчал. С какой-то странной грустью рассматривал залитое слезами лицо. И будто не слышал слов.
        - Поехали в отель, - решила она. - Здесь мне больше делать нечего. Ты слышишь?
        - Да, конечно, - ответил он.
        В молчании они вышли с кладбища. Машина, на которой приехала Маренн, уже уехала обратно. Скорцени отослал ее. Открыв дверцу, он посадил жену в свой автомобиль, и сам сел за руль. До отеля доехали быстро. На протяжении всего пути оба ни проронили ни слова. Когда поднялись в номер, она снова с обидой в голосе спросила его:
        - Зачем ты приехал на кладбище? Со мной бы ничего не случилось. Пойми, это мое личное.
        - Я это понял, - неожиданно согласился он. - Я это понял давно. Знаешь, Маренн, - он подошел к ней и продолжил, глядя в лицо: - В последнее время я часто думал, почему мы не можем быть вместе. Почему наша жизнь с тобой не складывается так, как хочу я, например, несмотря на все мои ста-рания. Сначала думал, что ты не можешь забыть обиду, тебе внушает отвращение мой мундир, ведь такой же носили Ваген и другие охранники в лагере. Но потом я убедился, ты умна, ты судишь о людях не по мундиру, а по их способностям, по сердцу. Потом я думал, что ты просто не любишь меня. Потому что любишь другого. Вальтера. Но потом я понял, что и это неверно. Ты никого не любишь - ни меня, ни Шелленберга. Просто ты вынуждена поступать так, как поступала ради детей. Исключительно ради них. Бесполезно ревновать тебя к Шелленбергу, в твоей душе властвует вовсе не он, там одни призраки. А с ними бороться бесполезно Бессмысленно. Ты спрашиваешь, зачем я приехал? Прости. Я приехал, чтобы окончательно все прояснить для себя. Чтобы взглянуть на могилу человека, который для тебя важнее нас всех, который до сих пор занимает твое
сердце. Ты до сих пор любишь этого английского лейтенанта, отца Штефана. А для меня, да и для всех прочих, душа твоя закрыта. А мне нужна она, Маренн. Твое тело прекрасно, но мне этого мало. Мне нужна твоя душа. Я хочу, чтобы ты любила меня сердцем, и понимаю, что это невозможно. С прошлым спорить нельзя. Оно не умирает и не отпускает от себя. Не бойся сказать, что ты меня не любишь. Я не собираюсь мстить. Это внесет наконец ясность. Я просто уйду из твоей жизни. И больше не стану тебе докучать. Ты станешь абсолютно свободна. Впрочем, ты и сейчас свободна. Даже, если не хочешь произносить этих слов, я понимаю, что все обстоит именно так.
        - Не так, - быстро ответила она. - Точнее, не совсем так.
        Спокойствие и рассудительность Скорцени поразили ее. Она поняла, что сейчас все может действительно кончиться, и он уйдет по-настоящему, навсегда. Он решился.
        - Куда ты? - спросила она, видя, что Отто надел фуражку.
        - В казино, - коротко ответил Скорцени. - Ты отдыхай, завтра утром мы вылетаем в Берлин.
        Голос его стал совсем чужим. Сердце ее похолодело.
        - Подожди! - она порывисто схватила его за рукав. - Я сказала, что ты не прав. Тогда, в тридцать восьмом году, когда… - она запнулась, - когда мы в первый раз были вместе, я все сказала тебе. Зачем же вынуждать меня повторять? Повторять, что я была далеко не единственной женщиной в жизни Генри, что он относился ко мне и моему будущему сыну вовсе не так, как, наверное, это можно себе представить. Да, я любила его, но все это тоже было. Было! Иначе я не уехала бы из Франции. Осталась бы здесь ухаживать за его могилой. Но я уехала. Пойми, я не могла не пойти к нему теперь, оказавшись здесь, в Париже. Не могла, потому что погиб Штефан. Я же все сказала тебе. И еще, - она отпустила его рукав и отошла в окну. - Неужели за все это время ты настолько плохо узнал меня? - произнесла задумчиво, глядя на проезжающие под окном автомобили. - Неужели ты думаешь, что я не нашла бы смелости, сказать прямо, что не люблю. Я бы сказала, - она повернулась, взглянув ему в лицо блестящими от слез глазами. - Сказала бы, не испугалась, будь уверен. Но я не говорила. И не скажу. Потому что это не так.
        - А как? - он неотрывно смотрел на нее.
        - Пожалуйста, - она шагнула к нему, - я прошу тебя не уходить сейчас, а поехать со мной…
        - Куда? Еще на одно кладбище? - язвительно осведомился он. - Где похоронен еще один твой друг, о котором я не знаю? Уволь меня, Маренн. Это твои друзья, твое прошлое. Мои - ждут меня в Берлине. Поезжай одна, если хочешь. Мне надоело тебя удерживать. Ты все сама должна понимать, не маленькая. Если что - я внизу.
        - Нет, ты не пойдешь туда, - прислонившись спиной к двери, она преградила ему путь. - Я прошу тебя поехать со мной. Это важно для нас обоих - для тебя и для меня. Там я докажу тебе, что ты неправ.
        Он пожал плечами.
        - Ну, хорошо. Только недолго. Я хочу немного поспать перед отлетом. В Берлине меня ждет много работы.
        - Там и поспишь. Сколько хочешь, - скрывая улыбку, она накинула манто.
        - Где? На кладбище? - он криво усмехнулся.
        - Увидишь. Если не возражаешь, - попросила она, направляясь к двери, - я сама поведу машину. Я хорошо знаю дорогу.
        - Ладно, - он только недоуменно пожал плечами.
        - И не бери с собой охрану. Она нам не понадобится.
        - Вот как? А как же партизаны?
        - Я думаю, там, куда мы едем, никаких партизан нет. Но в крайнем случае, - она улыбнулась, - Мюллер нас выручит.
        - Мюллер? - Скорцени покачал головой. - Боюсь, что даже он не справится со всем, что вы делаете, мадам. Это уже выходит за пределы его скромной компетенции. Впрочем, как хочешь, - он взял плащ и открыл дверь, пропуская ее вперед. - Без охраны, так без охраны. Надеюсь, мы не опоздаем на самолет в Берлин?
        - Посмотрим.
        Они спустились в холл. Один из офицеров зондеркоманды, увидев оберштурмбаннфюрера, подошел к ним.
        - Вам дать охрану, господин оберштурмбаннфюрер? - спросил он, отдав честь. - Уже темнеет.
        - Нет, не надо, - ответил Скорцени, взглянув на Маренн. - Мы поедем одни. Скоро вернемся. Если задержусь, то сообщу вам.
        - Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, - офицер отошел.
        Скорцени и Маренн вышли на улицу. Он подошел к машине, отдал Маренн ключи, открыл дверцу водителя.
        - Садись.
        Затем обошел машину и сел рядом с ней.
        - Поехали.
        Чиркнуло зажигание. Черный мерседес плавно сдвинулся с места. Они выехали на Елисейские Поля. Машина послушно набирала скорость. Промелькнули городские районы. Видя опознавательные знаки на машине, патрули не останавливали их.
        - Куда мы едем? - спросил Скорцени, когда Париж остался позади и машина свернула в пригород.
        - В Версаль, - ответила она. - Как ты понимаешь, это не то место, где может находиться штаб партизанского движения.
        - Надо думать, - присвистнул он. - А что мы там будем делать? Знакомиться с музеем?
        - Знакомиться с моей душой, - ответила она, - которую ты, оказывается, до сих пор не знаешь. Или не хочешь знать.
        Он внимательно посмотрел на нее.
        - Что это значит?
        - Это значит, что мы едем ко мне домой, - объяснила она. - Душа человека - это и его дом тоже, или я ошибаюсь? То, место, где он родился и вырос. Вот мы и едем в тот дом, в котором я родилась. Я родилась в Версале.
        Он помрачнел.
        - Это очень рискованно. Кто сейчас живет в твоем доме?
        - Не знаю, - пожала плечами Маренн, - я давно уже не была там. Должна быть домоправительница со своей семьей. Когда я уезжала в тридцать третьем, приказала ей не оставлять дом пи при каких обстоятельствах. Я не могла знать, что снова будет война. Возможно, она уже и не ждет меня, ведь прошло целых десять лет.
        - А это твоя домоправительница, ты ей доверяешь? - подозрительно спросил Скорцени.
        - Если Женевьева там, то можно быть уверенным, что все в порядке. Ее семья много веков живет рядом с Монморанси, из поколения в поколение работая в нашем доме. Они имеют постоянную ренту и доход. Их верность проверена столетиями.
        Скорцени с сомнением покачал головой.
        - Поэтому я и просила тебя не брать с собой охрану, - добавила она, - представляешь, если бы мы приехали сюда со взводом солдат на грузовике. Сколько было бы шума. Тогда нас обязательно бы заметили. А так… Надеюсь, что нет. Вот мы и приехали, - она притормозила. - Мой дом. Совсем темный, ни огонька… Мы заедем через задние ворота.
        Она остановила машину, вышла. Достала ключи.
        - У тебя сохранились ключи? - удивился Скорцени.
        - Ты же сам мне их передал в тридцать восьмом году, - улыбнулась она, - среди тех вещей, которые у меня отобрали при обыске. Помнишь?
        - Конечно, помню. Я вижу, ты хорошо подготовилась.
        - Не могла же я приехать в Париж и не навестить свой дом. Я даже рада, что все так сложилось.
        Она открыла ворота.
        - Загони машину во двор, - попросила его. - Вон туда, под навес…
        - Он сел за руль. Машина медленно въехала на территорию парка и остановилась в укрытии. Маренн закрыла ворота. Шум мотора, должно быть, услышали в доме. Зажглось одно окно, в задней прихожей. Послышался лязг замка и звук открывающейся двери. Голос Женевьевы осторожно спросил:
        - Кто здесь?
        Маренн, сияя от радости, выбежала на небольшую поляну перед домом:
        - Женевьева, это я, Мари.
        - Ах, - домоправительница вскрикнула. - Ваше высочество… Неужели… Так как же так…
        Дверь распахнулась. Женевьева, кутаясь в платок, в волнении сбежала по лестнице вниз.
        - Здравствуй, - Марена обняла ее. - Как ты?
        - Да ничего, - от неожиданности Женевьева просто не могла говорить. - Сколько лет, ваше высочество, сколько лет… Мы уже не чаяли вас увидеть… Как же вы, ваше высочество… Как же вы к нам… Где же вы были, ваше высочество?
        - Я все расскажу тебе как-нибудь потом, - пообещала Маренн, еще раз крепко обняв се. - А сейчас никто не должен знать о том, что я приезжала. Твой муж дома?
        - Дома… И дочка…
        - Предупреди их.
        - Конечно. Так, входите же в дом, ваше высочество!
        - Сейчас, - Маренн обернулась, - Я не одна.
        Поставив машину, Скорцени наблюдал за ними. Увидев немецкую форму, Женевьева вздрогнула и как-то оробела.
        - Добрый вечер, - пролепетала она по-немецки, нервно дергая концы платка.
        - Теперь пойдем в дом, - Маренн легонько подтолкнула ее, - нам здесь нельзя долго стоять. Могут услышать.
        Они поднялись на крыльцо и вошли в дом. В коридоре их уже ждал муж Женеьевы. Увидев Скорцени, он явно испугался, но промолчал. Маренн обняла его:
        - Я вижу, все в целости и сохранности.
        - Все, как вы оставили тогда, мадам, - взволнованно проговорила Женевьева. - Мы все берегли, надеялись, не могли поверить. И вот дождались…
        Не выдержав, она заплакала.
        - Ну что ты, что ты, - успокаивал ее муж. - Вы насовсем, мадам? - спросил он.
        - Нет, - с грустью ответила Маренн. - Всего на несколько часов. И не знаю, когда приеду снова.
        Женевьева испуганно подняла голову.
        - Ваше высочество…
        - Не надо, Женевьева, - Маренн ласково погладила ее по руке. - Не спрашивай ни о чем. Принеси нам лучше что-нибудь поужинать. Мы будем в гостиной. Идем, - она взяла Скорцени под руку, - я покажу тебе свою душу. Ты сам решишь, нужна ли она тебе такая.
        Они вошли в зал. Маренн зажгла свет. Вспыхнули огнями хрустальные люстры под потолком. Маренн с радостным смехом закружилась по комнате, скользя ладонями по мебели, прижимая к груди статуэтки и безделушки, целуя перья павлинов в вазах.
        - Я дома, я дома, - повторяла она.
        Скорцени остановился, глядя на портрет над камином.
        - Это ты хотела мне показать? - спросил он. - Это твоя душа?
        Она подошла и взяла его за руку.
        - Не только это, - произнесла негромко. - Такой я была в шестнадцать лет. Жизнь изменила меня. Но не это главное. Я хотела, чтобы ты увидел этот дом. То, что мне ближе и дороже всего на свете. Чтобы ты знал, где я буду ждать тебя всегда, чтобы ни случилось. Как бы не разбросала нас судьба, здесь ты всегда найдешь меня. А теперь, попробуй, скажи мне, что я не от всей души сейчас, говорю с тобой. Здесь, в родном доме, перед лицом своей юности. Разве могу я лгать? Обещаю - буду ждать тебя здесь всегда…
        Вошла Женевьева, неся на подносе вино и закуски.
        - Как ваши детишки, мадам? - спросила она, накрывая на стол. - Штефан и Джилл? Выросли, наверное?
        - Выросли, - грустно ответила Маренн. - Штефан… погиб. Недавно.
        - Штефан?! - Женевьева охнула, как будто ее ранили и чуть не выронила бокал. - Штефан! Да как же так, мадам?
        - Война, Женевьева. Идет война. Он был солдатом. Как и его отец. Как мой отец. Ты понимаешь?
        - Да, мадам, - Женевьева кивнула, вытирая слезы.
        Маренн подошла и снова обняла ее, успокаивая. Потом помогла ей расставить посуду и разложить приборы.
        - А Джилл? - спросила Женевьева с затаенным страхом.
        - С Джилл все хорошо. Она сейчас в Берлине.
        Женевьева вздрогнула и обернулась на Скорцени. Но больше ничего не спросила.
        - Теперь у меня осталась одна Джилл, - грустно произнесла Маренн. - Спасибо, Женевьева, ты можешь идти.
        В тот вечер они не вернулись в Париж. Позвонив, Скорцени предупредил Кнохена, что подъедет утром прямо к самолету.
        Пурпурно-золотой закат пылал над Версалем. Стучались в окна ветки облетевших деревьев, поскрипывали под напором ветра оконные рамы.
        - Я буду ждать тебя всегда. Здесь. Что бы ни случилось, - шептала она, когда он целовал ее в постели под царственно-алым балдахином, отделанным горностаем. - Если буду жива. Если мы оба будем живы.
        Теперь трудно поверить, что все это происходило всего лишь полтора года назад.
        И вот наступило время доказать, что тогда она была искренна. Война закончилась. Германия проиграла. Рейх пал. Все осталось в прошлом. И вот уже не скрываясь, она входит как полновластная хозяйка в этот старинный величественный дом, где когда-то жили ее знаменитые предки, герцоги Гаскони и Прованса, и где они встречали частенько навещавших их французских королей. Теперь пришла пора выполнять обещания.

«Я буду ждать тебя всегда», - говорила она ему здесь.

«Я буду ждать тебя всегда», - повторила под обстрелом в осажденном Берлине, совсем еще недавно, когда они прощались.
        Теперь она шепотом повторила эти слова, входя в залитый солнечным светом зал, подошла к камину. Юная, зеленоглазая девушка улыбалась ей с портрета Серта, как и много лет назад. «Разве я могу солгать перед лицом своей юности? Я буду ждать тебя всегда. Чтобы ни случилось».
        Айстофель ткнулся ей в руку прохладным, влажным носом. Она наклонилась, гладя его.
        - Мы будем вместе ждать здесь твоего хозяина, - проговорила она, глядя в умные желтоватые глаза овчарки. - Ты и я. А еще Джилл. Мы обязательно его дождемся. Я уверена, он приедет к нам. Обязательно приедет. Надо только подождать.
        Она опустилась в кресло, Айстофель улегся рядом, положив голову ей на туфли. Она смотрела на зал, в котором до боли знакома каждая черточка, каждая безделушка, каждая зацепка на старинной обивке, каждый изъян на старинном паркете, пусть даже искусно скрытый мастером. Ей больше не надо прятаться под чужим именем, она снова могла стать сама собой. Она снова оказалась богата, ее ждали почет и уважение Французской республики. И она знала, кого она должна благодарить за это. Ей не нужно было спрашивать де Трая, она прекрасно знала о завещании маршала Фоша и о том, что вступает во владение огромным состоянием. Только все это не доставляло ей теперь никакой радости. Даже долгожданное возвращение домой. Сейчас она испытывала радости меньше, чем осенью сорок третьего года, когда приехала сюда со Скорцени.
        Ведь тогда он был вместе с ней. А сейчас… Его не будет очень долго. Если вообще… больше никогда не будет.
        - Мама, как ты думаешь, - Джилл тихо подошла сзади и положила ей руки на плечи, - Ральф мог выжить? Где бы он был сейчас, если бы остался жив?
        - Наверняка с Вальтером, где еще? - Маренн накрыла ее руку своей. - Но удар был смертельным, - с горечью произнесла она. - Прости, девочка моя.
        - Мама, - Джилл прижалась щекой к ее волосам, - давай вернемся назад. Я не могу здесь жить и не хочу.
        - Но нам некуда возвращаться, - Маренн обернулась, обняла сс. - Там ничего больше нет. Все разрушено. Берлина нет. Пока. И неизвестно еще, каким он будет потом. Возможно, мы не вернемся туда никогда. Даже не сможем поехать. Надо привыкать, Джилл.
        - Но я не хочу, мама.
        - Я тоже, как ни странно. Но что еще нам делать? Ничего другого не остается. Жить, ждать, помнить. Надеяться.
        - На что?
        Маренн промолчала. Она и сама не знала.
        - Я не могу, мама. Я не вынесу этого, - Маренн услышала, что Джилл плачет. - Для чего? Скажи мне, для чего? Ты не согласиться со мной, но Штефан, если бы знал, сейчас был бы рад, что не дожил до всего этого. Я даже завидую ему, хотя понимаю, как больно тебе слышать это от меня.
        - Ты права, - Маренн встала, прижала дочь к себе. - Больше никогда не говори ничего подобного. Штефан, останься он жив, сейчас бы находился среди пленных. Но когда бы его отпустили, он никогда не стал бы жаловаться. Штефан любил жизнь. Он сумел бы найти новый смысл. Я понимаю, что тебе гораздо труднее. Ты переживаешь не только крах прежней жизни, как многие, - погиб Ральф. Для тебя это удар вдвойне. Но надо мужаться, Джилл. Надо собраться. А для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы помнить о тех, о ком, кроме нас, некому.
        Гладя Джилл по волосам, она снова взглянула на портрет Серта. Внезапно осознала, что чувствует то же самое, что и Джилл. Скорцени был последним мужчиной в ее жизни. И даже не потому, что лучшим, а потому, что обстоятельства, которые сопутствовали их расставанию, стали столь оглушительно трагичны, что перешагнуть и забыть она не сможет никогда. Ничего из оставшихся позади семи лет жизни.
        Вечером к ней в Версаль приехал де Трай. Приехал, как и обещал. Возбужденный, полный радостных надежд. Оставшись наедине, он клялся, что все эти годы переживал их разлуку, хотел искупить свою вину. Она уже слышала об этом. «Анри безумно тосковал по тебе. Он искал тебя», - говорила ей в Берлине Коко Шанель во время их неожиданной встречи в Гедесберге. Слышала она и том, что он быстро женился. На девушке из хорошей семьи, красавице, которая его боготворила.
        - Отец настаивал на этом, - словно оправдываясь, Анри опустил голову.
        - Я понимаю, - поспешно ответила она. - И не упрекаю тебя.
        - Надо было замять скандал и погасить долги.
        - Да, да, конечно.
        - А что же Габриель? - спросила она, чтобы сменить тему. - Ты виделся с ней?
        - Не успел.
        Маренн подошла к окну. Высокие каштаны вокруг пруда, затянутого кувшинками, напомнили деревья на озере в Гедесберге. Их силуэты плыли, отражаясь в темной воде, и казалось, она видит, как покачиваются желтые и бурые облетевшие листья. Она вспомнила удивленный взгляд Шанель, ее темные, чуть раскосые глаза, непослушную копну волос, отблески жемчуга в ожерелье. Между ней и Коко всегда была одна большая тайна - Генри. Теперь появилась вторая - Вальтер. Шанель никому не обмолвилась ни словом об их встрече в Германии. И она должна быть признательна ей за это. Впрочем, Коко ничего не делала просто так. Скорей всего она рассчитывала и на ее молчание. Что ж, она не обманет ее надежд. Они связаны одной веревочкой - с этим не поспоришь.
        - Почему не успел? - Маренн повернулась к де Траю. - С ней что-то случилось?
        - Она уехала. Вообрази, - пригубив шампанского из хрустального бокала, де Трай откинулся на спинку кресла. - Наша мадам Коко оказалась замешанной в шашнях с немцами. Мало того, что она открыла в Париже во время оккупации магазин и вела неплохую торговлю, она еще не один раз ездила в Берлин и даже спуталась там с каким-то крупным чином СС.
        Маренн вздрогнула.
        - Откуда это известно?
        - Разболтали ее работницы.

«Понятно, пролетариат пролетариату».
        - Но я надеюсь, что спуталась она с ним по сердечной части, - произнесла Маренн вслух, усаживаясь в кресло напротив де Трая. - Уж никак не по политической. Никогда не поверю, что Коко решила заняться политикой. Она всегда слишком занята модой.
        - Конечно, по сердечной, - легко подтвердил де Трай. - Но теперь всем женщинам, которые одобряли политику коллаборационизма, а уж тем более тем, кто крутил романы с немцами, придется ответить. В глазах народа они заслуживают публичного наказания. Народ требует справедливости.
        - Народ требует? - Маренн усмехнулась, разглядывая, как искорки света играют в гранях бокала. Давненько она не слышала ничего подобного. Уж тем более не ожидала услышать подобного во Франции от выходца из дворянской семьи, история которой насчитывает почти тысячу лет. Вот что значит, решающую роль в победе над нацизмом сыграли Советы и Сталин. Теперь их риторика популярна, заразительна.
        - А в чем виноваты женщины? - спросила она, не отрывая глаз от бокала. - Это они сдали Францию Гитлеру? Или сбежали в Лондон, или куда-то еще, - она хотела сказать в Москву, но воздержалась. - Разве женщины не принесли жертву в восемнадцатом, вместе со всей нацией, разве не выдержали они разлук, не перенесли потерь, чтобы немцы никогда больше не ступили на нашу землю? Так почему же они не только ступили, а очень вольготно на ней пожили целых пять лет. Виноваты женщины? - она усмехнулась.
        - Ну, конечно нет! - де Трай явно растерялся. - Но это общее настроение. Ты знаешь, какую роль в движении Сопротивления сыграли коммунисты, у них огромная поддержка по всей стране. Чтобы заручиться ей, де Голль согласился ввести Мориса Тереза в правительство. Тот же настоял на организации «комитетов по чистке».
        - Каких комитетов? - Маренн вскинула голову. - По чистке? Ну, это просто как во время революции 1789 года. А гильотины не предвидится? Или обойдутся тривиальными методами, расстрелом, например.
        - Да, кого-то и расстреляют, - ответил де Трай с вызовом. - Кто заслуживает. А обойти Мориса Тореза Шарль никак не мог, - теперь он уже вроде как оправдывался. - Да, методы коммунистов спорны. Но пойми, если бы де Голль был здесь, во Франции, если бы он сам находился в подполье! Но он эмигрант, диссидент. К тому же на Морисе Торезе настаивает Москва. Де Голль был приглашен к Сталину, тот признал его и поддержал. Так что в некоторой степени он зависит от Советов не меньше, чем от Англии, которая предоставила ему убежище.
        - Я так и поняла, - Маренн кивнула. - Рука Сталина прослеживается четко. Создать комитеты, навести беспредельный страх, это все очень на него похоже. И что же, Коко попалась в лапы такому комитету?
        - Да, ее арестовали в отеле «Риц». Двое сотрудников явились к ней в комнату и без всяких деликатностей потребовали, чтобы она следовала за ними. Она сопротивлялась, назвала всех маки «фифишками», но потом все-таки подчинилась. Куда денешься? Когда ее выводили из отеля, она громогласно заявляла, что никогда не видела более уродливых рубашек, чем на этих молодых людях и более страшных сандалий, где только шьют подобное! - де Трай рассмеялся. - В общем, все они головорезы, приспешники Робеспьера, душегубы. Франция оказалась в руках безумцев.
        - И что же? - Маренн насторожилась. - Как ее отпустили?
        - Толком не знаю, - де Трай пожал плечами. - Пробыла она на допросе недолго. Говорят, позвонил лично Черчилль. Ты знаешь, она была знакома с ним, и, видимо, заранее заручилась поддержкой. Так что ее отпустили, и она благополучно выехала в Швейцарию. А магазин работает, там теперь толпятся американцы. Покупают «Шанель №
5» для своих подружек.
        - Подружки будут довольны, - задумчиво промолвила Маренн. - Я очень надеюсь, что Франция хорошо выучила уроки Великой революции и не даст снова повести себя по кровавому пути. Она знает, куда заводят такие дорожки.
        - Не знаю. Это все пустое, - де Тай наклонился к ней.
        Маренн вздрогнула, она почувствовала, как все внутри нее напряглось. За окном темнело. Сквозь полураскрытую дверь из будуара с стиле Людовика Пятнадцатого, где они сидели, виднелась спальня, укрытая горностаевым покрывалом кровать под алым балдахином. Конечно, он приехал сюда не для того, чтобы обсуждать Шанель.
        - Мари, я часто думал о том, сможешь ли ты простить меня, забыть, что случилось тогда, - он понизил голос и неотрывно смотрел ей в лицо. - Ведь прошло столько лет. Каких лет! Мы оба так много пережили. Казалось бы, все должно остаться в прошлом. Но я могу сказать о себе - для меня это не так. Все в прошлом кроме тебя. Ты для меня такая же, какой я увидел тебя тогда, во время Первой мировой, под Верденом. Рядом с маршалом. Ты для меня Марианна. И все, что я чувствовал тогда, живо и сейчас. Несмотря на годы, несмотря на войну. Мари, одно твое слово - я брошу все и всех. Меня не остановит даже папа римский.
        Он протянул к ней руку. Айстофель зарычал. Маренн отшатнулась. Не потому что испугалась. Ее взгляд снова обратился к спальне. Она вдруг подумала, что два года назад Скорцени последним был здесь. И после него никто уже не ложился в эту постель. Она словно воочию увидела, как он садится на край, расстегивает черный китель, протягивает к ней руку, точно так же, как сейчас де Трай, обнимает ее… Нет, она не сможет позволить того, чтобы кто-то другой занял его место, возможно, даже никогда. Даже если сам Отто никогда не приедет сюда снова. Она не допустит никого в эти воспоминания. Пусть Отто не вернется к ней, он будет жить с ней в этой комнате. Она не даст потухнуть памяти даже тогда, когда состарится, и все станет далеким прошлым. «Я буду ждать тебя всегда. Здесь», - обещала она ему в сорок третьем. И даже сама не знала тогда, насколько твердым окажется ее намерение исполнить это обещание.
        - Я прошу тебя, уезжай, - она увидела, как взгляд Анри меркнет, как лицо его бледнеет. Он не ожидал отказа. А чего же он ожидал?
        - Уезжай, - настойчиво повторила Маренн. - Зачем бередить раны? Нет смысла возрождать то, что умерло. Ты сам все решил, у тебя - семья, жена, сын. Надо думать о них. А обо мне - забыть.
        Де Трай распрямился. Она опустила голову, зажмурила глаза - и опять увидела себя, в тридцать третьем, как под проливным дождем спешила по перрону, держа за руки заспанных Штефана и Джилл. Они тянулись за ней, не понимая, куда они едут, зачем и почему ночью, зачем их вытащили из теплой постели на дождь. Длинный шлейф черного платья, пошитого Шанель, грязный и мокрый, метался по лужам. Волосы намокли от дождя, по лицу беззвучно текли слезы, мешаясь с дождевыми каплями. Сзади носильщик тащил чемоданы и все спрашивал:
        - Какой поезд, мадам? Какой поезд?
        - Тот, который уходит быстрее, - отвечала она.
        - Это берлинский, - ответил он.
        - Тогда прошу вас, - она остановилась у вагона. - Купите нам билеты. Мы будем ждать здесь.

«Купите нам билеты на берлинский поезд, - попросила она носильщика двенадцать лет назад. - Пожалуйста, поскорее. Мне не хотелось бы опоздать».
        Она не опоздала. Не опоздала на берлинский поезд. Не опоздала в лагерь. Не опоздала в Шестое Управление PCXА. Не опоздала встретиться с Отто Скорцени. Не опоздала узнать о гибели сына под Белгородом.
        Поезд доставил по назначению. Он ушел с вокзала Аустерлиц в половине первого ночи второго ноября тридцать третьего года, в годовщину победы в Первой мировой войне, и его теперь не догнать. Он навсегда увез ее от де Трая, от всей прежней жизни, и, видимо, от Первой мировой во Вторую. Из прошлого в совершенное иное будущее. Увез так далеко, что Анри даже невозможно это представить. Потому больше ему нет в ее сердце места. Она перестала быть Марианной. Во всяком случае, перестала ощущать себя ей.
        - Я прошу тебя, уезжай, - еще раз твердо сказала она, и он понял, что она не изменит решения.
        Первые капли дождя ударились о стекло. «Совсем как двенадцать лет назад», - мелькнуло в голове.
        Он встал. Что-то вежливо сказал, не глядя на нее. От волнения сжимая поручни кресла руками, она даже не разобрала слов. Кажется, он пожелал спокойной ночи, хорошо отдохнуть.
        - Благодарю, - она едва заставила себя сказать это слово.
        Рука ее опустилась вниз и уперлась в шелковистую шерсть
        Айстофеля. Неожиданно спокойствие вдруг охватило ее. Де Трай направился к двери.
        - Не надо, не провожай. Я сам.
        В душе она признательна ему за это. Пожалуй, у нее не нашлось бы сил сейчас пройти через несколько больших комнат до крыльца. He нашлось бы сил выдержать напряжение, которое давило на них обоих.
        Не обернувшись, он вышел из будуара. Она услышала любезный голос Женевьевы, та провожала де Трая. Пальцы Маренн теребили шерсть Айстофеля. Чувствуя ее волнение, собака придвинулась, положив лапу ей на ногу, и как бы успокаивая. Нет, Анри конечно же придет сюда еще не раз. Возможно, сейчас он отнесет ее холодность за счет усталости. Он попытается снова вернуть прежнюю нежность их отношений. Возможно, в сложившихся обстоятельствах он навсегда останется ее лучшим другом. Ее единственным другом. И ей еще не раз придется обратиться к нему за помощью, когда у какого-нибудь активного деятеля такового вот комитета, который арестовал Шанель, возникнет желание проверить ее досье. Возможно, он еще не раз будет делить с ней длинные вечера в этом большом, старинном доме. Но мужем, любовником, близким мужчиной он не будет для нее уже никогда.
        - Всего доброго, господин граф, - слышался голос Женевьевы внизу.
        Дверь стукнула. Неожиданно вздрогнув, Маренн наклонилась к Айстофелю.
        - Теперь ты успокоился? Нс волнуйся, мы с тобой вместе, и никто не встанет между нами. Никто, пока не вернется твой хозяин, я обещаю.
        Да, вот и настало время, когда ее единственным «доверенным» лицом стала старая эсэсовская овчарка. Только этот пес остался напоминаем о недавнем прошлом, которое столь дорого и близко им обоим. Им всем троим, включая Джилл. Он не умеет говорить, и никому никогда не выдаст того, что чувствует и знает. Всего того, что видел и помнит. Ему все странно здесь в Версале. Он не понимает французскую речь, не привык к дворцам. Огромный дом и сад - сколько потребуется времени, чтобы все обнюхать, со всем познакомиться. Однако только за Траем закрылась дверь, пес сразу вскочил и побежал в спальню.
        - Чувствуешь, что здесь был твой хозяин? - Маренн последовала за ним и села на кровать, позвав собаку к себе. - Иди сюда.
        Овчарка прыгнула на покрывало и улеглась, прижавшись головой к хозяйке. Маренн ощутила тепло, которое шло от собаки, оно словно переливалось в нее, передавая спокойствие, уверенность. Теперь только Айстофелю будет позволено спать на ее постели. Им вместе предстояло ждать того, кого они любили, молить за его спасение. Она - того, кого ее учили просить с детства, того, кто не баловал ее снисхождением. Он своего собачьего бога, который тоже милосердным бывал не часто.

«Мне надо бы подняться наверх, посмотреть, как Джилл, легла ли она уже».
        Маренн опустила голову на подушку, она почувствовала, как страшная усталость приковала ее к постели. Кажется, подняться, встать уже нет сил. Женевьева натопила в спальне камин - поленья весело потрескивали за ажурной решеткой. По стеклу барабанил дождь.
        В начале декабря сорок первого года, когда фон Бок предпринял последний решительный бросок на Москву, Отто Скорцени прибыл на Восточный фронт со своей группой, чтобы проверить работу диверсионной школы, организованной совместно с абвером под патронажем армейского командования. Отправив самолетом в Берлин раненых, которых она отобрала для Шарите во фронтовых госпиталях, Маренн решила не лететь вместе с ними, а вернуться с Отто и его подчиненными. На обратном пути они остановились в небольшой подмосковной деревушке, затерявшейся среди запорошенных снегом лесов. В деревне после боев уцелело всего пять дворов. На пригорке стояла полуразрушенная старая церковь. Все население составляли старики, старухи, несколько женщин с детьми, попрятавшиеся, кто куда, при приближении немцев. Останавливаться здесь не было никакой необходимости, до полевого аэродрома, где должен был ждать самолет из Берлина, оставалось не так уж далеко, но сгущались сумерки, ранние в декабре, и передвижения ночью были небезопасны из-за действий партизан, так что обершурмбаннфюрер принял решение заночевать в деревне. Вместе с Раухом и
связистами он занял самую большую избу. В доме жили две женщины, одна постарше, другая помоложе, похоже, родственницы. Закутанные в тулупы, обмотанные темными платками, они испуганно наблюдали, прижавшись к стене, как деловито расхаживают но их дому люди в чужеземной форме. Наконец переводчик объяснил им, что в их избе будет ночевать сам господин оберштурмбаннфюрер и надо протопить дом, приготовить ужин, постель и все прочее, чтобы ему было удобно. Солдаты принесли дрова, блестящие упаковки продуктов, которые вручили женщинам, чтобы они использовали их для стола. Пока размещались по домам, Скорцени связывался с Берлином и армейским штабом, уточняя обстановку. Подняв воротник шинели - дул пронизывающий, ледяной ветер - Маренн подошла к церкви. Когда-то вокруг нее росли высокие раскидистые березы, но теперь они были частично вырублены под корень, частично поломаны снарядами во время недавнего обстрела. Сама церковь тоже разрушена - купола снесены, окна выбиты. На ветру поскрипывали покосившиеся рамы. Поднявшись по обледенелым ступеням крыльца, которое прежде верно служило парадным входом, Маренн
попыталась открыть дверь, которая поддалась с трудом. Когда она открылась, Маренн с порога увидела просторный, пустынный зал. Когда-то здесь проводились службы. Теперь все было разрушено. Витражи разбиты, каменные плиты пола выворочены, стены покрылись инеем, алтарь разбит, икон нигде не видно. В углу валялись пустые мешки и ящики. Наверное, недавно здесь находился склад. Стараясь не споткнуться, Маренн прошла в центр зала. Прямо над головой каркнула ворона - Маренн вздрогнула. Потревоженная птица пролетела под самым потолком, шелестя крыльями. В бликах угасающего дня Маренн заметила лик Богородицы, сохранившийся на одной из стен. Она подошла поближе. Поблекшее лицо Богоматери было спокойно и невозмутимо. Оно напомнило лик мадонны на фресках в Риме и Милане. Где-то рядом послышался вздох. Маренн инстинктивно схватилась за кобуру, оглянулась - никого не было. Может быть, ей показалось? Может быть, это ветер прошелестел в окнах или снова пролетела птица? Она почти успокоилась, когда, присмотревшись, заметила в самом дальнем углу сидящего на корточках человека. Он не шевелился. Как он здесь оказался?
        Вынув пистолет из кобуры - на всякий случай - Маренн подошла к нему. Он не поднял головы, и даже не пошевелился. Он так и сидел, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени, с низко склоненной головой, весь закутанный в черное. Только подойдя совсем близко к нему, Маренн увидела, что он очень стар. Из-под черной шапки виднелись длинные пряди волос, не просто седых - белых, точно снег за окном. Она тронула его за плечо.
        - Вы замерзли? - спросила по-немецки, отдавая отчет, что он может и не понять ее.
        - Вам плохо? Вы больны?
        Он поднял голову, взглянув на нее. Худое, осунувшееся лицо оказалось желтым и сухим, как старинный пергамент, и сплошь испещрено морщинами. Его окаймляла длинная борода, такая же белая, как и волосы под шапкой. Глаза, спрятанные под кустистыми седыми бровями, казалось, совершенно выцвели от старости. Увидев ее форму, он не испугался. Некоторое время молча смотрел, потом спросил, к удивлению Маренн по-немецки:
        - Вы пришли? Я знал, что вы придете. Антихрист грядет. Он близко. Второй всадник на рыжем коне пришел, он сеет смерть и горе. За ним недалеко и третий, и четвертый. Уже видно зарево их деяний. Все они следуют за злом.
        - Вы знаете немецкий? - Маренн растерялась. - Кто вы? Учитель?
        - Я здешний священник, бывший. Немецкий когда-то учил, читал книги.
        - Священник? - Маренн убрала пистолет в кобуру и присела рядом со старцем.
        - Впрочем, и учителем меня тоже можно назвать, - морщины на сухом, изможденном лице старца дрогнули, губы растянулись в едва различимой улыбке. - У нас когда-то была школа. Сюда ходили местные детишки. Теперь вот даже крыши нет, - он поднял голову к темному вечернему небу над собой. - Господь карает Россию за грехи. Он посылает на Русь чужеземцев, чтоб она прозрела, но она слепа…
        - А как разрушили этот храм? - спросила Маренн. - Попала бомба или артобстрел?
        - Его разрушили давно, - священник горько покачал головой. - Еще до войны. Задолго. Когда-то до революции у нас был большой приход. Из соседних селений стекался люд. Много образов замоленных, сам государь Николай Александрович с семейством почтил нас приездом. А уж как революция свершилась, все покатилось кувырком. Те же ребятишки, которых учил здесь, прибежали тащить отсюда все. Мол, какие-то военные люди с наганами сказали им, будто бога нет, церковь закрывается, религия отменяется, и новому государству ничего этого не нужно. Со мной еще трое монахов было, приписанных к церкви. Так мы стали препятствовать им. А люди с наганами всех их и постреляли. Прямо вот здесь, под образами, и легли они. Похоронил я их после за изгородкой. Чтоб не надругались. Вот и скит сожгли, и купола порушили. Все покрали, да свезли куда-то. Вот только я и остался один-оденешенек в живых.
        - И где же вы живете? Здесь?
        - А куда мне идти? - ответил старец. - Для меня по всей Руси уж двадцать годов места нет. Тут и живу, в каморке, - он махнул рукой куда-то в сторону. - Без света, без тепла, как придется. С Божьей помощью.
        - Так, значит, учились в школе, ходили в храм, а потом все украли и сожгли? - произнесла Маренн задумчиво, взглянув на образ Богоматери. - Неужели у истории нет других путей, и к прозрению все народы она ведет через одни и те же испытания? Только одних раньше, других позже?
        - А вы ведь не немка, - старик внимательно посмотрел на нее, на ее шинель, на погоны, на буковки «СС» на рукаве, - вы ведь не с ними.
        Маренн вздрогнула и повернулась к нему.
        - Я австриячка. Но родилась и долго жила во Франции. С детства воспитывали меня в католической вере. Но со временем вера моя иссякла. Увы. Наверное, мера испытаний оказалась слишком велика. Теперь скорее я атеист.
        - Нет, нет. Господь никогда не допустит человеку большего горя, чем он может выдержать. Значит, сила духа вашего велика, коли он молчит. Господу известно, что и без него вы сдюжите.
        - Во Франции тоже так было. Революция, долой церкви, веру. Потом все вернулось на круги своя. И революции нашлось место, и религии.
        - Мне все это известно. И войной была наказана Франция, и крови пролилось немало. Чего один Бонапарт стоил. Теперь вот наш черед, - старик глубоко вздохнул. - Только мне уж не увидеть, как все переменится к лучшему. Помирать уж скоро. Вы идите, - сказал через паузу. - А то ваши хватятся вас. Темно совсем стало.
        - Да, да…
        Маренн поднялась, подошла к стене, на которой все еще был заметен лик Богородицы. И неожиданно для себя осенила крестом, по-католически, слева направо. И не оборачиваясь, вышла из церкви.
        В задумчивости она вернулась в деревню. Ее встретил Раух.
        - Оберштурмбаннфюрер уже спрашивал о вас, фрау, - сказал он обеспокоенно. - С вами все в порядке? Вы не замерзли?
        - Нет, - она с улыбкой покачала головой. - Не волнуйтесь. Все хорошо.
        - Тогда проходите в дом. Устраивайтесь поближе к печке. Там теплее.
        - Спасибо, Фриц.
        Единственная комната, которую заняли офицеры, была жарко натоплена. Маренн сняла шинель и подошла к печке, прислонившись к теплым кирпичам. Дверь скрипнула. Из сеней вошла хозяйка с посудой. Расставляя на столе миски, исподтишка с любопытством разглядывала тонкую, стройную немку в военной форме с длинными распушенными волосами. Сожалея, что не может пи слова сказать по-русски, Маренн подошла к ней и взяла часть посуды, показывая, что желает помочь накрыть на стол. Хозяйка явно испугалась, замахала руками, оглядываясь на дверь. Маренн жестом попыталась успокоить се. Но женщина, подобрав подол длинной юбки, быстро вышла из комнаты. Вошел оберштурмбаннфюрер в сопровождении Рауха и нескольких офицеров. Побросав шинели на лавку, они сели за стол. Скорцени подошел к Маренн.
        - Где ты гуляла? - спросил, ласково сжимая ее руку. - Это опасно, я тебя предупреждал. К тому же холодно. Тебе привет от Ирмы и Алика. Они оба желают нам хорошенько выспаться на русской печке.
        - Не думаю, что они нам завидуют, - улыбнулась Маренн.
        - Еще бы в такой мороз, в лесной глуши. Ирму озноб прошиб, только когда она представила себе все это. Она ни на что не променяет свою теплую постельку в уютной берлинской квартире.
        - Она может себе это позволить. И не скажу, что она неправа.
        - Тебе тоже совсем необязательно, - напомнил он. - Ладно, давай ужинать.
        Офицеры разливали шнапс, закусывая солеными огурцами и грибами, которые хозяйка достала из своих запасов. Маренн недолго посидела с ними, она почти ничего не ела, потом, сославшись на усталость, встала из-за стола. Через переводчика Скорцени приказал хозяйке постелить фрау в самом теплом месте. Расстегнув китель, Маренн забралась на лежанку, укрывшись пестрым лоскутным одеялом. Еще раз поймала на себе ее удивленный взгляд, видимо, внимание женщины привлекло тонкое кружевное белье под кителем фрау, но едва заметив, что Маренн на нее смотрит, женщина надернула на лицо край цветастого платка и отвернулась.
        Офицеры еще долго сидели за столом, переговаривались вполголоса, приглушенно смеялись, чтобы не беспокоить фрау. До нее доносился стук кружек, знакомый запах сигарет.
        Наконец Скорцени подошел к печке, поднялся на приступку.
        - Ты спишь? - спросил, подняв занавеску.
        - Нет еще. Дай мне сигарету.
        Он протянул ей пачку. Она вытащила одну. Щелкнув зажигалкой, Отто дал ей прикурить.
        - Сейчас я приду.
        Он отошел. Через минуту послышался шум отодвигаемых стульев, шаги по комнате. Кто-то неожиданно громко рассмеялся.
        - Скажи хозяевам, пусть уберут завтра, - приказал Скорцени переводчику.
        Офицеры разошлись. Скорцени поднялся к Маренн на лежанку.
        - Ну что здесь такое? - поинтересовался он. - Мне места хватит?
        Она пододвинулась к стене.
        - Должно хватить.
        - Чем тесней, тем лучше.
        Он улегся рядом, расстегнув китель. Было тихо. За маленьким тусклым оконцем хлопьями падал снег. Он взял у нес сигарету, потушил, бросил окурок на пол. Потом обнял, прижимая к себе. Она почувствовала, что его дыхание стало глубже, порывистей. Он приник к ее губам глубоким, страстным поцелуем, расстегнув рубашку на груди, и с возбуждением ощущая, как ее теплая упругая грудь, освобожденная от тонких французских кружев, буквально вылилась ему в руку. Он наклонился, целуя ее шею, плечи. Сдернув мешавший галстук, расстегнув его рубашку, она ласкала руками его сильные плечи и мускулистую грудь. Он все тесней прижимал ее к себе. Его руки ласкали ее ноги, приподнимая юбку. Наконец, тяжело дыша, он опустился на нее, и все ее тело словно пронзило раскаленным добела металлическим прутом, до сердца, до самого горла.
        - Mon Dieu, mon Dieu! - прошептала она по-французски, сдерживая стоны. Его руки еще сильнее сжали ее груди. Раскаленный прут точно взорвал изнутри все ее существо. Не удержавшись, она застонала от боли и страсти.
        Она не знала, как это случилось и кто убил этого солдата. Но в одном из домов на окраине деревни солдата, вышедшего ночью на двор по нужде, нашли мертвым.
        Маренн проснулась от странного шума, доносившегося с улицы. Она не знала, как долго спала и сколько времени, но за окном уже стало светло, как днем. Скорцени уже не было рядом с ней.
        Быстро одевшись, Маренн спрыгнула с лежанки и, накинув шинель, вышла на крыльцо. Вся деревня была ярко освещена несколькими мощными прожекторами, которые превратили ночь в день. Всюду сновали солдаты в полном обмундировании, слышались громкие крики команд, лай собак, стрельба, взрывы, крики о помощи. Будто и не было тишины и никто не ложился спать в эту ночь. Эсэсовцы окружили деревню. Небольшими группами они врывались в дома, выламывая и выбивая двери, если их не пускали или не успевали открыть, выгоняли жителей на улицу, кто в чем был - полуодетыми, испуганными. Потом бросали в дома гранаты. Жители деревни, старики и женщины, стеная, метались по улице, но всюду натыкались на автоматчиков, которые сгоняли их в общую группу. Маренн выбежала со двора на улицу. Увидев ее, солдаты расступились.
        - Что происходит? - спросила она одного из них, который стоял ближе.
        - Убили одного из наших, - доложил тот. - Приказано найти виновных и наказать.
        - Где господин оберштурмбаннфюрер? - спросила Маренн.
        - Он там, дальше, с адъютантом, - солдат махнул рукой, показывая на соседние дома.
        - А кого-нибудь уже нашли?
        - Так точно, - доложил солдат. - Двое скрывались на чердаке в самом крайнем доме. Да вон они!
        Теперь Маренн и сама увидела виновных. Их вели по улице, босых по морозу. Двое мужчин в разорванном обмундировании Красной армии. Один из них был тяжело ранен и едва передвигал ноги, опираясь на плечо своего товарища. Два немца за их спинами подгоняли пленников прикладами. Маренн поняла, что их ведут на казнь. Место было подготовлено на небольшой площадке между домами. Здесь установили пулемет. Рядом выстроился караул. Маренн увидела Скорцени. Он стоял в окружении офицеров. Она быстрым шагом направилась к ним. Но вдруг остановилась. На пороге одного из домов она увидела старика с раздробленной головой, стена вокруг него была запятнана кровью. Она вдруг почувствовала, как тошнота подступает к горлу. Но собравшись с духом двинулась дальше. Скорцени встретил ее холодно.
        - Зачем ты пришла? - спросил с явным раздражением. - Иди в дом.
        - Нет, я останусь, - тихо, но твердо произнесла она.
        - Иди в дом! - приказал он.
        - Я останусь, - настойчиво повторила она.
        Пленных подвели к стене. Согнали жителей. Какой-то пьяный ротенфюрер громко хохотал, заставляя древнюю старуху со скрюченными болезнью руками передвигаться на корточках по обледеневшему снегу. Маренн отвернулась. Ее взгляд упал на пленных. Один из них раненый, совсем еще мальчишка, держался из последних сил. В глазах его стояли слезы, которые он отчаянно пытался скрыть. Другой постарше взирал на все происходящее с видимым спокойствием. Он повернул голову в сторону Маренн. Глаза их встретились. Русский внимательно посмотрел на нее. Она заметила, что во взгляде мелькнуло удивление, потом насмешка. Маренн не выдержала. Она повернулась к оберштурмбаннфюреру.
        - Я прошу тебя отменить казнь, - попросила она. - Они же больные, раненые…
        - Это не твое дело, - отрезал он и поднял руку в блестящей черной перчатке, подавая знак пулеметчику. Маренн схватила его за руку, опуская ее.
        - Ты слышишь, я прошу тебя, - повторила она.
        Он грубо оттолкнул ее и снова поднял руку. Маренн с отчаянием взглянула на пленных. В глазах старшего на этот раз мелькнуло что-то похожее на уважение и… сожаление. Пулеметчик изготовился к стрельбе. Скорцени подал знак. Какая-то женщина вскрикнула в толпе. Маренн неожиданно бросилась вперед и упала на снег - пули просвистели над ее головой. Побледневший оберштурмбаннфюрер сделал знак адъютанту. Раух подбежал, наклонившись, осторожно поднял ее.
        - Вас не поранили? - спросил встревоженно, поддерживая под локоть. - Господин оберштурмбаннфюрер просит вас подойти к нему. Опираясь на руку Рауха, Маренн подошла к Скорцени. Он был бледен, скулы на лице выступили от напряжения, шрам на щеке стал заметнее. Жестом приказав Рауху отойти, он крепко сжал ее руку и, притянув к себе, произнес ледяным тоном:
        - Стой здесь и смотри, если ты пришла. И не смей отворачиваться, а тем более показывать всем истерику. Здесь тебе не Франция, и я не твой отец, чтобы позволить бегать под пулями в угоду эмоциям. Да и тебе уже не восемнадцать лет, Маренн. Пора заканчивать со спектаклем. Солдаты смотрят на тебя. И не столько на тебя, сколько на меня. Стой и смотри. Ясно? - крепко сжав пальцами ее щеки, он насильно повернул ее лицо в сторону жертв. Она почувствовала боль. Не желая терпеть, она оторвала его руку.
        - Ты мне не то, что не отец и не муж, ты мне вообще никто, - ответила вполголоса, сдерживая дрожь. - Ты мне то же самое, что и им, - она кивнула в сторону пленных.
        - Охранник в лагере военнопленных. Только лагерь немного повольготнее, да…
        Договорить она не успела. Снова застрочил пулемет. Закричали женщины в толпе. Истекая кровью, пленники медленно сползли вдоль стены на землю. Молодой был еще жив - старший закрыл его собой, приняв на себя всю очередь. Он стонал, корчась на снегу. К нему подошел автоматчик, чтобы добить. Маренн инстинктивно сделала шаг вперед. Она ясно ощущала, что если сейчас Скорцени не прикажет эсэсовцу остановиться, все, что связывало ее с ним, все моральные, душевные нити оборвутся навсегда. Они и так-то были непрочны. Она шагнула вперед со смертельной готовностью подвести черту под собственной судьбой, с готовностью вернуться в лагерь, принять любую муку, ее даже сейчас не останавливала мысль о Штефане и Джилл, как обычно. Она не могла смотреть на все это и не воспрепятствовать.
        - Отставить! - приказала она, не дождавшись команды Скорцени.
        Солдат опустил автомат. Он ведь не знает, что она такая же пленница, как эти двое. На ней эсэсовский мундир с погоном оберштурмбаннфюрера, он обязан подчиниться ей.
        - Устав запрещает повторный расстрел, - она повернулась к Скорцени и с вызовом взглянула на него, ее зеленые глаза блеснули.
        Солдат тоже вопросительно смотрел на него.
        - Встаньте в строй, - произнес Скорцени, и эсэсовец отошел.
        - Устав запрещает повторный расстрел, госпожа оберштурмбаннфюрер, - продолжил Скорцени, неотрывно глядя на Маренн, - но это не имеет отношения к военнопленным. По отношению к ним действуют совсем другие правила, и вам, как члену войск СС, должны быть известны указания рейхсфюрера на этот счет. Однако вы правы, мы поступим по-другому, - едва заметная усмешка скривила его губы.
        Сердце Маренн похолодело. Она поняла, что он не отступит. Перед своими подчиненными он не отступит никогда. В какой-то момент у нес в памяти воскресли события восемнадцатого года. Тогда было все масштабнее, и речь шла не о двух солдатах, а о целой армии, своих, не военнопленных. Но вот также неумолимо смотрел на нее Фош, когда она просила его не отдавать приказ об обстреле. Позднее он говорил о нем-цах, которые ринулись в образовавшуюся брешь и угрожали Парижу. Они все равно его взяли двадцать лет спустя, а тех, кто был убит в спину снарядами своей родной французской армии, тех уже не вернешь никогда. Она не смогла простить тогда Фоша. Что же ей делать теперь?
        - Отнесите их в дом, - приказал Скорцени, указывая на пленников, мертвого и раненого.
        Маренн насторожилась, это еще зачем? Вряд ли оберштурмбаннфюрер собрался лечить того, кто остался жив.
        - И жителей, всех жителей туда же. Дом заколотить. Двери, окна - все. Принесите бензин.
        Маренн поняла. Он ужаса у нее бешено заколотилось сердце. Голова закружилась. Но она изо всех сил старалась держать себя руках. Она уже знала, что, вполне вероятно, в Берлин она уже не вернется никогда. Но смутно представляла, что ждет ее дальше. Впрочем, сейчас ее даже не волновала собственная судьба. Она знала, что между ними, между ней и Отто, теперь все кончено. Между ней и Германией все кончено. Как когда-то было кончено между ней и Францией. Она останется верна себе. Никакая необходимость, военная или невоенная, не убедит ее в том, что надо сжигать живьем невинных мирных людей. Так же как никакая необходимость, жертва родине, не убедили ее, что надо расстреливать в спину безоружных солдат.
        Догадавшись, что их ожидает, жители деревни бросились врассыпную. Надрывно заголосили женщины. Заплакали дети. Поднялся истошный вопль. Солдаты ловили людей, прикладами загоняли в дом. Другие заколачивали окна и двери, тащили канистры с бензином. Маренн посмотрела на Скорцени. Заложив руки за спину, он невозмутимо наблюдал за всем происходящим. И будто не заметил, что она смотрит на него. Она не верила, что он может желать всего того, что собирался сделать. Для чего? Чтобы отомстить за одного погибшего солдата, исполняя приказ рейхсфюрера за каждого убитого немца казнить сотню мирных жителей, а то и больше. Но эти приказы написаны для специальных подразделений, ему, заместителю Вальтера Шелленберга, зачем все это? Ведь его ждет самолет на Берлин, ждет множество дел, которые не связаны ни с какими карательными операциями. Что он хочет показать? Кому? Ей? Что ее ждет в случае неподчинения? А она и так знает. Это же она была в лагере - не он. Она всегда помнит об этом. Она лихорадочно думала, что еще может предпринять. Позвонить Шелленбергу она не может - связь у Скорцени, он ей не даст. Хотя она не
остановилась бы и перед тем, чтобы позвонить самому Гейдриху. Что она может? Что? Только кого-то спасти. Спасти хотя бы кого-то.
        - Ничего не делайте, я прошу вас, фрау, - она услышала за спиной голос Рауха, в нем явно сквозило сочувствие.
        Она повернулась. Адъютант Скорцени смотрел на нее с сожалением. Она даже поняла, что он страдает не меньше, чем она. Ему тоже противно все, что происходит. Но и он бессилен.
        - Будет только хуже, - предупредил он.
        - Пусть будет, - решительно проговорила она. - Куда хуже, Фриц? Хуже некуда.
        Но все-таки она не могла разорвать все сразу. Он стал ей близок, дорог за эти годы. Она полюбила его. И что теперь?
        - Господин оберштурмбаннфюрер, - она все-таки сделала еще один шаг. - Я прошу отпустить жителей. В чем жители виноваты? В том, что они укрывали раненых солдат?
        Скорцени словно не слышал ее. Он даже не повернул головы. Ни один мускул не дрогнул на его невозмутимом лице. Раух покачал головой, с явным осуждением. Ее - не его. Обескураженная на мгновение его холодностью, Маренн запнулась. Вокруг по улице в ужасе метались люди, они надеялись спрятаться, но спасения не было. Солдаты с улюлюканьем охотились за ними, а устав ловить, прямо на улице, не доставляя себе больше трудов, пристреливали.
        - Зачем жителей? Здесь же одни женщины! Старухи! - с отчаянием закричала Маренн. - Останови их! Отто, останови их!
        Она схватила его за рукав. Но он все также намеренно не замечал ее. Раух взял ее руку, хотел отвести в сторону. Но она рванулась от него и бросилась бежать по улице, сама даже не зная куда. Она больше не могла выносить этого кошмара. Вдруг между домов она увидела светловолосого мальчишку лет пяти, в валенках не по размеру и рваном тулупчике. Она сразу его узнала. Это был внучок хозяйки в том доме, где они ночевали. Он прятался за большой обледенелой бочкой, испуганно выглядывая из-за нее. Маренн остановилась. Его найдут - она не сомневалась в этом. И тоже потащат в дом. Она наклонилась к мальчику. Увидев чужую форму, тот испуганно отпрянул, отполз на коленках. Маренн взяла его за руку. В глазах ребенка блеснули слезы. Он смотрел на нее с мольбой.
        - Не бойся, - выдавив из себя улыбку, она подхватила ребенка на руки и бросилась за дом.
        Мальчишка, видимо, понял, что она хочет спасти его, и доверчиво приник к ее плечу. Задними дворами они выбрались за околицу. Маренн сняла перчатки, натянула мальчишке на покрасневшие от холода руки. Маренн осмотрелась, прижимая ребенка к себе. Он с детским любопытством рассматривал нашивки на черном воротнике ее мундира - кубики и блестящие буквы «SS». Маренн улыбнулась. Совсем малыш. Страх прошел, и уже все кажется игрой. Куда ей теперь с ним? Назад возвращаться нельзя. Не то, что ему, ей самой - тоже. Она решила твердо. Ее взгляд упал на обезглавленные башенки церкви на холме. Держа мальчишку на руках, она как могла быстро, побежала туда. Со стороны деревни потянуло дымом. Маренн оглянулась - все дома полыхали. Мальчик заплакал, уткнувшись лицом в ее плечо. Всхлипывая, звал маму. Но, скорей всего, его матери уже не было в живых.
        - Тише, тише! - Маренн только крепче прижала мальчишку к себе. - Я тебе помогу, не плачь!
        Она чувствовала, что и сама готова разрыдаться - от жалости, от разочарования, от бессилия.
        - Не надо бояться, все будет хорошо! - голос ее дрожал, как она ни старалась скрыть собственное отчаяние.
        Казалось, мальчишка понял ее, наверное, уловил интонацию и затих. Чувствуя, как тяжело колотится сердце, Маренн, задыхаясь, поднялась на холм. Подошла к церкви, толкнула входную дверь. Дверь со скрипом приоткрылась. Старый священник молился, стоя на коленях перед образом Богоматери. Когда дверь открылась, он обернулся. Она стояла на пороге, в распахнутой шинели, с растрепанными, засыпанными инеем волосами, на руках держала мальчика. По щекам беззвучно текли слезы. За спиной полыхал пожар. Молча она прошла в зал. Дверь закрылась с протяжным скрипом, похожим на плач. Подошла к священнику, опустила ребенка на пол. Мальчик с радостью бросился к старику.
        - Деда Герасим…
        - Илюшка, - тот радостно обнял его, прижимая к себе. - Это же Илюшка, Авдотьин внучок.
        Вскинув голову, он взглянул на Маренн с недоумением и затаенным страхом.
        - Спасите его, - попросила она, голос едва слушался, срываясь. - Это все, что я смогла сделать.
        Она обессиленно прислонилась спиной к колонне и опустила голову, сжав руками виски.
        Отпустив ребенка, священник, шаркая разбитыми сапогами по полу, приблизился к ней, взял за локоть.
        - Что с вами, фрау? - спросил участливо, стараясь заглянуть в лицо. - Вам плохо? Илюшка, - повернулся к мальчику. - Принеси воды.
        - Нет, нет, не надо, - Маренн мотнула головой. - Сейчас все пройдет. Мне нужно идти.
        - Куда же вы пойдете? - запротестовал он. - Вы вся дрожите, вы замерзли. У меня печка, я обогрею вас…
        - Не надо. Благодарю.
        Отстранив руку старика, Маренн распрямилась.
        - Кто вы? - спросил старик, внимательно глядя на нее. - Почему вы с ними? Зачем на вас этот мундир?
        - Я говорила, я австриячка, - Маренн грустно улыбнулась. - У меня не было выбора. И нет.
        - Но как вас зовут? - священник взял ее за руку, и показал на Илюшку, присевшего на обледеневшее полено у разбитого иконостаса. - Он должен знать, кто спас ему жизнь.
        - Мария. Мария-Элизабет, - смахнув слезу со щеки, Маренн взглянула на поблекший образ Богоматери. - Мария. Это имя звучит одинаково на всех языках. Ведь так, - она перевела взор на священника. Слезы непослушно набегали на глаза, и они поблескивали, как два темных омута, почти черные от переполнявших ее горьких чувств.
        - Вы вернетесь к ним? - спросил священник. - Как же вы вернетесь?
        - А что же, разве я могу остаться? - уголки губ ее дернулись, словно она хотела улыбнуться. - С кем? С большевиками?
        - Не можете, - священник вздохнул. - Да хранит вас Господь, - он перекрестил Маренн. - Я спрашивал себя, для чего мне сохранена жизнь, почему я остался один, влачить существование отверженного. Почему Господь все никак не заберет меня туда же, куда ушли мои братья. Почему он все еще держит меня на земле. Теперь я понял, он мне явил ответ. В вашем лице.
        - Ответ на что? - Маренн внимательно посмотрел на него.
        - На мой вопрос, который долго мучил, неужели зло сильнее, потому что его так много, что оно заполоняет собой все, поглощая добро. Неужели конец близок и выхода нет, нет спасения. Но Господь смилостивился надо мной, - отец Герасим осенил себя крестом и низко поклонился образу Богородицы. - Он мне показал, что в самом страшном, самом уродливом зле добро остается добром и никогда ему не уступит, а если тьму озарит даже самый малый лучик света, то тьмы уже нет - она исчезает. Она рассеивается. Рано или поздно. Теперь я могу умереть. Отправиться к своим братьям и сказать им, что жертвы наши были не напрасны. И сквозь камни растет трава.
        - Теперь уж вам отправляться никак нельзя, - возразила Маренн. - Надо позаботиться о мальчике. Родственники его, скорей всего, погибли, - голос ее дрогнул, она поперхнулась. - Спасибо за ваши слова. Возможно, в них я найду опору и для себя.
        - Так вы возвращаетесь?
        - Да, я пойду. Прощайте.
        Ссутулившись, точно на ее слабые плечи давил непомерно тяжелый груз, она вышла из церкви. Вскинула голову. Сквозь пелену слез разглядела - пожар, разгораясь, полыхал все сильнее. Даже с холма она слышала отголоски команд, истошные крики жителей. Маренн сжала руки на груди, стараясь унять дрожь. Вернуться? Лучше смерть. Замерзнуть в лесу, пока не пришли Советы и не началась новая мука, которая будет еще страшнее всех прежних. Она не представляла себе, как сможет снова взглянуть на Скорцени, как сможет позволить ему прикоснуться к себе. Как сможет каждый день видеть его, а если даже и не видеть… Нет. Обратной дороги нет.
        Она побежала с холма вниз, задыхаясь, падая в снег, снова поднимаясь - лишь бы подальше, лишь бы поскорее. Преодолев поляну, схватилась за холодный ствол березы. Передохнув мгновение, углубилась в лес. Шла, пока оставались силы, шла, пока тело окончательно не отказалось слушаться ее. На краю заснеженного оврага, покачнулась, нога поехала вниз и… все померкло.
        Деревня догорала. Сожженные дома дымились, больше никто не плакал, не кричал, не звал на помощь. Только приглушенные голоса солдат нарушали наступившую тишину. Рассвело. Собравшись вокруг машин, эсэсовцы пили шнапс в ожидании приказа.
        - Где фрау? - Скорцени уже в десятый раз спрашивал Рауха, явно теряя терпение. - Осмотрите все окрестности. Идите в лес. Мы не можем ее здесь оставить. Возьми всех людей, и ищите.
        - Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер!
        Раух подозвал к себе офицеров. Через несколько минут солдаты, рассыпавшись цепью, направились прочесывать лес. Однако Маренн нигде не было. Группы одна за другой возвращались ни с чем.
        - Люди устали, замерзли, - докладывали Скорцени.
        - Ищите, - приказывал он сквозь зубы и снова направлял солдат в лес.
        - Отто, из армейского штаба передают, - Раух сдернул наушник рации и поднял голову, взглянув на оберштурмбаннфюрера. - Русские крупными силами переходят в наступление. Вполне вероятно, что в ближайшие несколько часов они будут здесь. Нам надо уходить.
        - Ты хочешь сказать, что мы уйдем, оставив Маренн большевикам? - Скорцени гневно взглянул на него. - Ищите. Иди и сам ищи. И не говори, что для тебя это не важно,
        - он посмотрел прямо Фрицу в глаза, тот опустил голову. - Возьми Айстофеля. И не возвращайся без нее.
        Уже начало смеркаться, когда, подбежав к краю оврага, Айстофель с радостным лаем бросился вниз, утопая по брюхо в снегу. Подойдя вслед за ним, гауптштурмфюрер Раух заметил темное пятно на самом дне оврага Это было похоже на шинель, запорошенную снегом. Отчаянно борясь со снегом, Айстофель изо всех сил тянул ее зубами и повизгивал, призывая на помощь.
        Раух приказал солдатам спуститься. По колено в снегу двое из них сошли на дно оврага и подняли из снега неподвижное тело женщины, в которой все узнали фрау Ким. Длинные спутанные волосы, скованные инеем, как замерзшая тряпка, колыхались на колючем ветру. Лицо было совершенно безжизненным. Один из солдат взял фрау на руки и вынес наверх. Уложив ее на теплую шинель, Раух разжал ей стиснутые зубы, вливая в рот коньяк. Обеспокоенно ерзая на снегу, Айстофель сидел рядом, тяжело дыша после долгих поисков.
        Маренн с трудом приходила в себя. Кожа лица и рук потрескалась и кровоточила. Наконец она открыла глаза, с трудом разняв слипшиеся ресницы. Глаза ее бессмыслешю смотрели в небо. Потом она перевела взгляд на Рауха. Сначала не узнала его. Потом какой-то огонек мелькнул в темно-малахитовых, почти черных зрачках, придавая взору осознанное выражение.
        - Фриц, где я? - едва шевеля губами, спросила она.
        - В лесу, - усмехнулся он. - Ну и задала ты нам работку! Мы весь день тебя ищем. Думали уже все, конец, замерзла где-нибудь, не найдем. Или партизаны нас опередили. Как же ты забрела так далеко? Ну, ладно, - он похлопал ее по руке. - Благодари Айстофеля, - потрепал пса по жесткому загривку, - если бы не он… Но времени нет, надо торопиться, оберштурмбаннфюрер ждет.
        Маренн внимательно посмотрела на адъютанта. Что-то прояснилось в се голове, в памяти мелькнули искаженные страхом лица людей, сполохи пламени, в ушах зазвучали надрывные крики жертв. Глаза ее снова почернели.
        - Я не пойду, - произнесла она глухо.
        - Почему? - удивился Раух и сделал солдатам знак отойти.
        - Я не пойду, - повторила она, отворачиваясь. - Я не хочу его видеть. Я не могу его видеть. Никогда.
        - Маренн, - мягко произнес Раух, приподнимая ее голову - Это безумие, Маренн. Сейчас у тебя нет выбора. Там в Берлине разберетесь.
        - Я не хочу в Берлин! Я никого не хочу и не могу видеть! С меня довольно зрелищ, я все решила. Зачем? - она резко повернулась к Рауху. - Зачем сжигать несчастных старух? Какая в этом необходимость? Какое превосходство?
        - Маренн, я понимаю твои чувства, - Раух опустил голову. - И разделяю их. Но тебе известно о приказе фюрера о том, что русские земли вообще должны быть очищены от коренного населения и заселены немцами. Этот приказ никто не отменял. Меры только ужесточаются. Я сам отношусь с презрением к нашим деятелям из специальных подразделений, которые занимаются этим. Все они станут рано или поздно пациентами твоей клиники. Слава богу, это не наша работа.
        - Вот именно, это не ваша работа. Зачем тогда? Я не хочу! - она попыталась вырваться из его рук, но Раух удержал ее.
        - Пойми, - продолжал уговаривать он, - Отто должен был отреагировать на убийство солдата. Если бы ты не вмешалась, все бы наверняка ограничилось расстрелом пленных. Приказ по жителям он отдал сгоряча, но он уже не мог отменить его на глазах у всего личного состава. Я думаю, он переживает не меньше твоего. Я знаю Отто много лет. Он дорожит тобой, Маренн. Но есть вещи, которые сильнее даже него, его чувств. Это необходимость. Возвращайся, тебе нечего бояться.
        - Я не боюсь!
        - Маренн, он всех нас измучил, чтобы мы во что бы то ни стало нашли тебя. Солдаты устали. Стало известно, что большевики начали наступление. Мы все рискуем попасть в плен. Не время упрямиться, Маренн. Вставай. Ты сможешь идти сама?
        Маренн приподнялась. Айстофель, тихонько скуля, улегся рядом, положив голову ей на ноги, она погладила рукой его посеребренную инеем морду.
        - Вот что нам делать? - произнес Раух с неожиданной теплотой в голосе и наклонился к Маренн. - Что нам делать, Айстофель? Остаться вместе с ней? Это все, что мы можем. Я всего лишь адъютант, мне положено стоять в стороне и молчать, - он прикоснулся рукой к спутанным волосам Маренн. - Но если ты останешься, я тоже останусь. Я не могу поступить иначе. И Айстофель.
        - Вы что с ума сошли? - Маренн с удивлением вскинула голову.
        - Тогда надо идти. Вставай, - он протянул ей руку.
        Айстофель вскочил, радостно помахивая хвостом. Сжав пальцы Маренн с нежностью, которая ощущалась даже сквозь промерзшую кожу перчатки, она оперлась на руку, ощущая его взволнованное дыхание. Несколько мгновений они стояли в растерянности, словно забыв об окружающих. Далекая канонада напомнила о реальности.
        - Идем, - вздохнув, Раух взял ее под руку. - Надо торопиться. Айстофель, вперед!
        Собака весело побежала по уже протоптанному следу. Едва передвигая одеревеневшие от холода ноги, Маренн медленно шла вслед за ним. Раух поддерживал ее. С другой стороны по его приказу следовал эсэсовский унтершарфюрер, также готовый прийти на помощь при необходимости.
        Едва они вышли из леса, мощный удар артиллерии накрыл пепелище и стоящие на выезде немецкие машины. Снаряды сыпались градом, вздымая снежные вихри. Оставшиеся у машин солдаты и офицеры бросились врассыпную, падая и прижимаясь к земле.
        - Ложись! - Раух резко дернул Маренн за руку, увлекая за собой в снег. - Артподготовка. Мы опоздали.
        Он приподнял голову, вглядываясь вперед.
        - Машина оберштурмбаннфюрера разбита…
        - Он жив?
        - Не знаю, я не вижу отсюда…
        Маренн поднялась. Опережая ее, Айстофель черной стрелой пронесся к загоревшейся машине.
        - Не смей вставать! - крикнул Раух, снова увлекая Маренн на снег. - Оставайся здесь. Я посмотрю, что там.
        Он пополз к машинам.
        - Я с тобой! - невзирая на боль в окоченевших руках, Маренн последовала за ним.
        Обстрел не прекращался. Машина оберштурмбаннфюрера была разбита прямым попаданием и перевернулась, из нее шел дым, вырывались языки пламени. Сам оберштурмбаннфюрер лежал на снегу рядом с машиной, обмундирование на груди было разорвано, грудь, лицо залито кровью. Скользя лапами по окровавленному насту, Айстофель отчаянно пытался оттащить хозяина от машины. Фриц и Маренн бросились ему на помощь. Но новый шквал огня заставил их снова вжаться в снег. Несколько снарядов разорвалось совсем близко, и вдруг все стихло.
        - Сейчас начнется! - крикнул Раух, подбегая к оберштурмбаннфюреру. - Посмотри, как он? Убит?
        - Сейчас, - Маренн наклонилась, щупая пульс. - Жив. Но ранение тяжелое.
        Она приподняла голову Скорцени, раздвинула лохмотья шинели на груди, осматривая рапу.
        - Нужна операция. Срочно, - она с отчаянием посмотрела на Рауха.
        - Сейчас это невозможно, - тот растерянно пожал плечами. - Дотянет до госпиталя?
        - Не знаю…
        - Черт возьми! Шарфюрер, соберите всех, - приказал Раух подчиненному. - Мертвых надо похоронить. И уходим. Какие потери? Оберштурмбаннфюрера - в машину! Его можно трогать? - спросил он Маренн.
        - Даже если нельзя - придется. Очень осторожно. Воды бы…
        - Откуда ее взять? Воды нет, - развел руками Раух. - Только снег и …шнапс.
        - Так снег с пеплом. Надо чистой воды.
        Раух снова только пожал плечами. Выехав за околицу, машины остановились у церкви. Похоронить убитых в насквозь промерзшей земле было невозможно. Мертвецов сложили на церковном дворе. Мороз уже сковал их руки и ноги, принявшие в агонии самые невероятные положения. Чтобы придать мертвецам выражение умиротворенности и покоя, солдаты выламывали им суставы. Глаза мертвецов остекленели, и были устремлены в серое небо. Прогремел взрыв - в образовавшуюся яму по приказу Рауха сложили всех убитых и наспех забросали промерзшими комьями земли. Гауптштурмфюрер подошел к Маренн - она находилась в машине, рядом с раненым оберштурмбаннфюрером.
        - Как он?
        - Плохо. Надо бы сделать перевязку. Но все медикаменты остались в сгоревшей машине. Побудь с ним, - попросила она. - Я сейчас.
        Она спрыгнула с машины и пошла по направлению к церкви. Раух с удивлением наблюдал за ней. Она распахнула дверь и вошла в зал. Заходящее солнце, пробившись сквозь тучи, заливало развалины розоватым светом. Совсем как накануне, когда она впервые переступила этот порог. Она быстро окинула взглядом помещение. Никого не было.
        Она прошла несколько шагов по скользкому от инея каменному полу. Так и есть - никого. Скорее всего, услышав шум приближающихся машин, русский священник ушел, взяв с собой мальчика. Но он говорил, что у него здесь есть вода.
        - Эй, кто-нибудь! Святой отец! - позвала она. - Откликнитесь! - ее голос эхом разнесся под сводами разрушенного храма.
        Тучи снова закрыли солнце. Стало почти темно.
        - Пожалуйста, прошу вас! Не бойтесь! Я здесь одна!
        Да, похоже, они ушли. Но нет. Послышался скрип - дверца, спрятанная в дальней стене храма, приоткрылась. Оглядываясь с опаской по сторонам, старик вышел из убежища.
        - Я одна, одна, не бойтесь! - повторила Маренн и поспешила к нему, она едва не упала, поскользнувшись на плитах. - Простите, - произнесла она, задыхаясь. - Вы говорили, у вас есть вода. Не могли бы вы дать мне немного чистой воды! Чтобы сделать перевязку… прошу вас, - в голосе Маренн сквозило отчаяние. - Это… для человека… который… - она растерялась, не зная как объяснить.
        Все, что приходило ей в голову, казалось, то слишком простым, то слишком сложным.
        - Который близок вам, - закончил за нее старик и покачал головой.
        Маренн показалось, что он вот-вот уйдет.
        - Пожалуйста, подождите! - она схватила старика за руку. - Пожалуйста…
        Старик наклонился вперед и внимательно посмотрел в ее лицо выцветшими, белесыми глазами. Потом молча высвободил руку, повернулся и, ссутулившись, вернулся в убежище. Маренн поняла, что он воды не даст и, опустив голову, направилась к выходу.
        - Подождите, - окликнули ее сзади.
        Дверца снова приоткрылась. Старик появился на пороге, в руках он держал кувшин с водой и чистое льняное полотенце.
        - Вот возьмите. Не для него, для вас, - сказал он, протягивая ей воду. - Я буду молиться, чтобы Господь не оставил вас на вашем пути. У вас доброе сердце.
        - Благодарю, - не сдержавшись, Маренн опустилась на одно колено и прислонилась щекой к сморщенной старческой руке, на глазах ее выступили слезы. - Благодарю.
        Он провел рукой по ее смерзшимся волосам. И больше не сказал ни слова.
        Спустя полтора часа оберштурмбаннфюрера благополучно доставили в полевой госпиталь дивизии «Дас Райх». При помощи дивизионного хирурга Маренн внимательно обследовала рану - насколько она глубокая и не осталось ли осколков. Скорцени уже пришел в себя и сидел на операционном столе. Он даже не поморщился, хотя каждое прикосновение врачей причиняло ему боль. Он вообще сохранял удивительное хладнокровие и не собирался долго задерживаться в госпитале. С Маренн он старался не встречаться с взглядом, но она чувствовала, что ему хочется что-то ей сказать, и только присутствие посторонних сдерживает его. Впрочем, она догадывалась, что упреков не избежать. Но это было сейчас далеко не главным.
        - Что ж, я полагаю, фрау, что результаты весьма оптимистичны, - произнес, снимая перчатки, армейский доктор Алекс Грабнер, ее давний знакомец еще по Польше. - Все жизненно важные органы целы, а удалить осколки из тканей не составит труда. Вы согласны?
        - Хотела бы разделить вашу уверенность, - покачала головой Маренн, - но лучше сделать рентген.
        - В наших условиях это невозможно, - Грабнер развел руками. - Это придется оставить до Берлина. Но я убежден, ничего нет, что могло внушать бы опасения. Прошу меня извинить, - он наклонил голову, - ждут другие раненые. Если я потребуюсь, всегда к вашим услугам.
        - Благодарю, Алекс, - Маренн слабо улыбнулась. - Вы тоже можете рассчитывать на меня. Пока я здесь, готова оказать любую помощь.
        - Да, светила из столицы для нас всегда подарок, - Грабнер доброжелательно кивнул.
        - Новые методы, новые лекарства, о которых мы в условиях ближайшего войскового тыла узнаем далеко не сразу. Вот недавно приезжал один очень любопытный молодой человек. Из вашей клиники Шарите. У него еще такая странная ассистентка, знаете ли, белая вся, похоже, альбиноска, и явно с неадекватной психикой. Как его фамилия? - Грабнер наморщил нос. - Запамятовал. Оберштурмфюрер СС. Но с очень, я бы сказал, нестандартными представлениями о нашей профессии. Странный, странный молодой человек.
        - Альбиноска? - Маренн пожала плечами.
        - Господин майор, - в палату заглянул санитар, - все готово к операции.
        - Да, да, - спохватился Грабнер. - Сейчас иду. Фрау Ким, я еще загляну к вам.
        - Конечно, благодарю.
        Грабнер вышел, Маренн тоже направилась к двери. Она чувствовала, что Скорцени пристально смотрит на нее, и как-то инстинктивно опустила голову, чтобы избежать взгляда.
        - Это правда? - он произнес глухо, но в голосе чувствовалось напряжение.
        - Что? - теперь она отважилась повернуться и посмотреть ему в лицо.
        - То, что ты сказала мне там. Что я для тебя все равно, что для этих военнопленных
        - надсмотрщик в лагере? За все это время так ничего и не изменилось?
        Она почувствовала, как от волнения у нее комок встал в горле. Но молчала.
        - А Шелленберг? - продолжал спрашивать он. - Не надсмотрщик? Я знаю, ты часто бываешь у него в Гедесберге, и даже ездишь в его берлинскую квартиру. Неужели у Штефана так много неприятностей в армии, что без Шелленберга просто невозможно обойтись.
        - Я не намерена оправдываться, - собравшись с силами, Маренн решила не торопиться с отступлением. - И не обязана ничего объяснять. Что касается господина бригадефюрера, на его берлинской квартире я была всего лишь один раз…
        - В тот день, когда в его дом угодила английская бомба. Незадолго до поездки сюда. Мне сказали, что ты собирала раненых на Курфюрстендамм, - Скорцени заметил язвительно. - Но это явно не входит в твои обязанности, собирать раненых на лестнице у Шелленберга, и уж тем более не имеет отношения к Штефану.
        - Это имеет отношение к Клаусу, сыну бригадефюрера, - ответила Маренн с вызовом. - И я встречалась не только с самим бригадефюрером, но и с его супругой. Надеюсь, это рассеивает сомнения.
        - Конечно, рассеивает, - усмехнулся Скорцени. - Особенно если учесть, что бригадефюрер собирается подавать на развод. Интересно, по какой причине?
        - Мне это неизвестно.
        Маренн отвернулась. Да, действительно, утром накануне ее очередного инспектирования прифронтовых госпиталей, Шелленберг вызвал ее из Шарите в особняк на Беркаерштрассе. В приемной бригадефюрера находились несколько человек, в том числе и из Шестого Управления. Маренн поздоровалась с ними и подошла к незнакомому ей молодому штурмфюреру, сидевшему на месте Фелькерзама.
        - Я - Ким Сэтерлэнд, - сказала она. - Меня вызвал бригадефюрер.
        Адъютант с любопытством посмотрел на нее, на ее мундир, погон на правом плече, потом заглянул в список.
        - У меня ист никаких распоряжений относительно вас, - ответил он холодно. - Ждите. Но предупреждаю, бригадефюрер скоро уезжает.
        - Хорошо, - согласилась она и отошла к окну.
        В это время дверь из кабинета отворилась, и вышел Ральф фон Фелькерзам с папкой документов в руках. Увидев Маренн, он поздоровался и тут же распахнул дверь кабинета, пропуская ее.
        - Бригадефюрер ждет вас, фрау.
        - Благодарю, Ральф.
        Входя, Маренн успела заметить удивленные глаза молодого адъютанта и хмурый взгляд Фелькерзама, готовившегося дать взбучку юному коллеге.
        Пройдя в просторный кабинет бригадефюрера, Маренн остановилась на положенном расстоянии от большого письменного стола из черного дерева, ожидая, пока бригадефюрер обратит на нее внимание. Шелленберг что-то писал. Не поднимая головы, он указал ей на кресло у уставленного телефонами передвижного столика.
        - Подожди.
        Маренн с опаской взглянула на стол. Она знала, что в него были вмонтированы два пулемета, которые всегда были нацелены на посетителя, меняя прицел по мере его приближения к столу, и могли изрешетить пулями весь кабинет. К такому знанию трудно привыкнуть.
        Окна кабинета затянуты проволочной сеткой, через которую в ночное время пропускался электрический ток. Неслышно ступая по пушистому ковру, Маренн подошла к креслу и села. Закурила сигарету. В ожидании ей ничего не оставалось, как рассматривать обстановку и самого бригадефюрера.
        Шелленберг сегодня был в полной генеральской форме, что случалось с ним не часто. Должно быть, собирался ехать к высшему руководству. Темные волосы, как всегда аккуратно причесаны. Лицо бледное, скулы заострились, на коже выступили желтые пятна. Несомненно бессонница и напряженная работа принесли «результаты» - снова обострилась болезнь печени. Почувствовав внимательный взгляд, Вальтер поднял глаза. Большие, светлые, они были обнесены болезненными коричневыми кругами.
        - Сейчас, - сказал он, думая о своем.
        Потом сложил бумаги в папку, вызвал Фелькерзама и передал ему документы с указанием немедленно довести до сведения начальников отделов. Затем взял со стола несколько справочников и убрал их в старомодный стеклянный шкаф, хранивший его личную библиотеку.
        - Я сейчас уезжаю к Гиммлеру, - произнес он, подходя к Маренн, - к сожалению, совсем не остается времени.
        - Когда ты будешь лечиться, Вальтер? - спросила Маренн, гася сигарету в пепельнице. - Я вижу, дела со здоровьем идут неважно.
        - Я очень устал, - признался он, садясь в кресло напротив. - Но речь не обо мне. Ты очень занята в клинике?
        - Я всегда занята, Вальтер, - улыбнулась она. - А что случилось? Нужна моя помощь?
        - Да, моему сыну.
        - Что с ним?
        - Де Кринис сказал, что-то по твоей части. Детский невроз.
        - Он смотрел его?
        - Но он теперь ничего не решает, не посоветовавшись с тобой. Я бы хотел, чтобы ты осмотрела малыша, если найдется время. Ильза очень переживает - не спит, плачет по ночам. Я полагал, де Кринис ее успокоит. Но куда там…
        - Хорошо. Я сейчас позвоню Ильзе, - он снял трубку телефона, напрямую соединенную с его берлинской квартирой.
        - Алло, Ильза, это я. Ну, как дела? - спросил он у жены. - Подожди, не плачь. Может быть, все не так страшно. Сегодня придет врач. Да, она. После обеда. Ильза, Ильза! - он недоуменно пожал плечами. - He понимаю, бросила трубку. Это у нее на нервной почве. Я тоже расстроен. Но… - он взглянул на часы. - Совсем нет времени.
        - Я поняла, - Маренн встала. - Тогда я сейчас вернусь в Шарите, а потом, как только освобожусь там, - сразу к вам.
        Спустя два с половиной часа Маренн подъехала к дому недалеко от Курфюрстендамм, где жила семья бригадефюрера. Приказав шоферу подождать, она поднялась на пятый этаж и позвонила в квартиру. Дверь долго не открывали. Наконец она услышала шаги. Щелкнул замок. Маренн увидела бледное лицо Ильзе Шелленберг.
        - Добрый день, фрау, - поздоровалась Маренн. - Мы знакомы с вами. Я - Ким Сэтерлэнд. Ваш муж просил, чтобы я осмотрела сына. Можно мне войти?
        - Нет.
        К удивлению Маренн вместо того, чтобы впустить ее в квартиру, Ильза сама вышла на лестничную площадку, прикрыв дверь. Ее светлые волосы были растрепаны, глаза покраснели от слез.
        - Мне все равно, что сказал мой муж. У меня давно уже нет мужа. И вы, фрау Ким, как никто другой хорошо это знаете. Вы украли у меня моего мужа, - разделяя слова, она с ненавистью смотрела на Маренн. - Теперь вы пришли забрать у меня ребенка? Нет, я не отдам вам его. Никогда! - раскинув руки, она загородила собой дверь. Из глаз снова хлынули слезы. Безуспешно она старалась подавить рыдания. Маренн сперва растерялась - никак не ожидала такого приема. Однако через минуту взяла себя в руки и ответила с достоинством.
        - Не понимаю, что вы имеете в виду, фрау Ильза. Должно быть, муж слишком много времени уделяет работе и мало вам. Но вы должны его понять, идет война. Он думает о благе Германии…
        - Он думает о вас, - перебивая ее, всхлипнула Ильза. - Я знаю, он давно уже не любит меня. Он любит только вас, только о вас и думает - торжествуйте.
        Маренн улыбнулась. Первый порыв возмущения прошел и, видя несчастье молодой женщины, она пожалела се. Она не уверена, что являлась причиной этого несчастья. Ей казалось, что Ильзе преувеличивает.
        - Уверяю вас, - спокойно ответила она, - что, например, об адмирале Канарисе он думает гораздо больше, чем обо мне. Я также могу перечислить ряд прочих личностей, которые весьма занимают его ум. Но все это не имеет никакого отношения к здоровью вашего ребенка. Позвольте мне войти. У меня мало времени. Меня ждут раненые солдаты в госпитале.
        Озадаченная ее невозмутимостью Ильза почти автоматически посторонилась. Маренн прошла в детскую. Осмотрев малыша, прописала лекарства и, вручая рецепты матери, сказала успокаивающе:
        - Мальчик скоро поправится, вот увидите. В его возрасте это случается часто. Успокойтесь сами. Ребенок чутко реагирует на состояние вашей нервной системы. Что же касается всего остального… - она сделала паузу. - Я не могу быть вам соперницей. Вы молоды и красивы. У вас есть сын, его сын. Это много значит. Почти все. А я намного старше вас.
        - Но он любит вас…

«Но он любит вас…» - слова Ильзе звучали в ушах, пока она ехала от Курфюрстендамм к Шарите. Она удивлялась и радовалась, сама не понимая, почему.
        Ночью она работала в своем кабинете на Беркаерштрассе, когда около трех часов ночи начался воздушный налет. Ей позвонил дежурный офицер.
        - Фрау Сэтерлэнд, немедленно спускайтесь в бомбоубежище! - прокричал он в трубку.
        - Где бомбят? - спросила она.
        - Район Курфюрстендамм…
        - Район Курфюрстендамм?! - она знала, что Шелленберг час назад уехал домой. - Машину мне!
        - Что?! - обомлел дежурный.
        - Машину к подъезду! Шофера не надо. Я поведу сама.
        - Слушаюсь…
        На Курфюрстендамм, неподалеку от дома, где жил Шелленберг, стояла зенитная батарея. Когда Маренн подъехала, пушки грохотали во всю мощь, сотрясая стекла. Слышались разрывы падающих бомб. Она увидела, как огромный бомбардировщик попал в сходящиеся лучи прожекторов. По самолету открыли огонь зенитки. Он пытался скрыться от прожекторов, но ему это не удавалось. Дом, в котором жил Вальтер, был цел. Маренн вышла из машины и в это время услышала вой падающей бомбы.
        - Ложись! - кто-то крикнул ей и, схватив за руку, бросил на асфальт.
        Раздался страшный грохот. Звон разбитого стекла, треск отваливающейся штукатурки. А затем наступила тишина. Маренн вскочила. Машину отбросило в кювет. Она загорелась. Через мгновение раздались крики о помощи, затем слова команд и громкий топот солдатских сапог. Маренн бросилась к дому.
        - Стойте! Куда вы? - ефрейтор из оцепления пытался задержать се. - Они еще летают!
        - Оставьте!
        Кругом были развалины. В квартале разорвалось пять бомб. Одна из них попала и в дом Вальтера. Она разорвалась на уровне первого этажа. Взрывом было уничтожено все левое крыло здания. Маренн подняла голову. В квартире Шелленберга горел свет. Солдаты внизу кричали:
        - Эй, там, на пятом этаже! Вы что, с ума посходили! Выключайте свет!
        - Подождите!
        Маренн вбежала в парадную, быстро поднялась по полуразрушенной лестнице на пятый этаж. Двое солдат еле поспевали за ней. Входную дверь выбило взрывной волной. Маренн вбежала в квартиру. Спотыкаясь об опрокинутую мебель, пробежала через пустую гостиную и распахнула покосившуюся дверь в детскую. Вальтер был здесь. Он склонился над кроваткой сына. Мальчик лежал под одеялом, серым от пыли, но был цел и невредим, как и отец. В комнате не осталось ни одного целого окна или предмета меблировки, а один осколок врезался в стену прямо над кроватью ребенка. Маренн выключила свет и подошла к Вальтеру. На ее лице против воли появилась улыбка. Забыв о бомбежке, они молча смотрели друг на друга.
        - Вальтер, ты цел? - в комнату вбежала Ильза, но увидев Маренн, осеклась.
        Воцарилось молчание, нарушаемое гулом самолетов. Шелленберг взял сына на руки.
        - Вам надо спуститься в бомбоубежище, - сказал он Ильзе. - Идем.
        - Я рада, господин бригадефюрер, - официальным тоном произнесла Маренн, - что с вашей семьей все в порядке, никто не ранен. Мы поднимемся на следующий этаж.
        Шелленберг с тревогой взглянул на нее. Она спокойно приказала солдатам:
        - Передайте остальным - необходимо обойти все этажи, собрать раненых. Особенно тщательно обследуйте левое крыло, там большие разрушения. Один - вниз, доложить командиру. Второй - пойдемте со мной. Выполняйте.
        Выходя из квартиры бригадефюрера, она слышала, как Ильза сказала Шелленбергу:
        - Странно, что фрау Ким собирает раненых именно в пашем районе.
        - Она собирает их по всему фронту, - мрачно ответил Вальтер. - А не только в нашем районе. Работа у нее такая.
        Да, все это случилось совсем недавно. Но явно не имело никакого отношения ко всему, что происходило сейчас.
        - Мне ничего не известно о намерениях бригадефюрера, - повторила она. - Ни в личной жизни, ни вообще.
        И, отвернувшись, взялась за ручку двери.
        - Ты мне не ответила, - проговорил он.
        - Насчет чего? - спросила она не проворачиваясь, хотя прекрасно понимала, что он имеет в виду.
        - Насчет всего, - голос Скорцени прозвучал напряженно. - Ты ничего не ответила.
        - Мне больше нечего сказать, - Маренн быстро пожала плечами. - Я против того, чтобы убивать стариков, даже на оккупированной территории, даже если на этот счет существует десять распоряжений рейхсфюрера, а не одно. Надеюсь, теперь все ясно? Добавить нечего.
        Она раскрыла дверь и вышла из палаты. К вечеру состояние оберштурмбаннфюрера резко ухудшилось. Произошло то, чего больше всего опасалась Маренн. Поднялась высокая температура, Отто мучили сильные боли. Инъекции морфия не помогали. Все говорило о том, что началось заражение. По установить очаг в полевых условиях трудно. Он терял сознание, метался в бреду, повторяя все время воспаленным, пересохшим ртом:
«Маренн, Маренн…» Окружавшие оберштурмбаннфюрера врачи знали се, как фрау Ким Сэтерлэнд, и поэтому им не приходило в голову, что он звал ее. К полуночи состояние стало критическим. Маренн связалась с Берлином, прося разрешения срочно самолетом доставить оберштурмбаннфюрера в центральный госпиталь в Кракове. Военно-транспортный самолет за полтора часа домчал их до столицы генерал-губернаторства, где по приказанию гауляйтора Польши Франка на аэродроме ждала медицинская машина. В госпитале рентген показал, что при взрыве частицы мундира, а также мелкие осколки снаряда и металлическая крошка обшивки машины попали в жизненно важные органы, в том числе в желчный пузырь, который был частично заражен, его необходимо было удалять, так как создалась реальная угроза общего заражения организма.
        - Я категорически против операции, - горячился главный врач краковского госпиталя.
        - Сильные дозы сульфаномида должны сделать свое дело. Они остановят заражение.
        Маренн отрицательно покачала головой. Она скептически относилась к перспективе воздействия сульфаномида, зная, что это слабое лекарство. Однако и она не решалась на операцию, опасаясь, что даже такой сильный организм, как у Отто Скорцени, не справится с нагрузкой. Необходимо медикаментозное воздействие, но чем? Она знала, что в начале сорок первого года в Англии было впервые применено уникальное лекарство, разработанное доктором Флемингом - кристаллический пенициллин. Инъекции сделали одному из лондонских полицейских, который порезался бритвой. У него развилось заражение крови. После первого же укола пенициллина состояние больного сразу улучшилось. Однако пенициллина оказалось мало, болезнь снова набрала силу, и пациент умер. Тем не менее не вызывало никаких сомнений, что пенициллин прекрасно действует против заражения. Также Маренн было известно, что агентам немецкой разведки удалось похитить некоторое количество этого вещества из лаборатории доктора Чейна, который занимался тем, чтобы поставить производство пенициллина на промышленную основу и внедрить его в армии. В секретной лаборатории СС
пенициллин изучали, ставили опыты - такого лекарства у Германии не было, а в условиях разгоравшейся войны на два фронта оно необходимо как воздух. От заражения крови и гангрены в госпиталях гибли тысячи раненых, а человеческий ресурс далеко не беспределен. Маренн знала, что в лаборатории накоплено достаточное количество лекарства для того, чтобы спасти жизнь человеку. Вместе с де Кринисом она присутствовала при эксперименте, когда новое средство вводилось пятнадцатилетнему мальчику, больному заражением крови, которое не поддавалось лечению. Мальчик выздоровел, а Маренн имела возможность впервые близко взглянуть на новое лекарство. Выглядело оно весьма скромно - коричневатый порошок, - но творило настоящие чудеса. В высших кругах Германии активно велись разговоры о том, что внедрение пенициллина необходимо ускорить. Но дальше слов дело пока не шло - не хватало денег, ведь для того, чтобы пенициллин стал массово доступным лекарством, требовались миллионы марок, а все средства безжалостно поглощало вооружение. Однако именно от этого невзрачного на вид порошка и от того, удастся ли Маренн извлечь его из
сейфа секретной лаборатории и доставить из Берлина в Краков, теперь зависела жизнь оберштурмбаннфюрера Скорцени.
        - Я полагаю, состояние весьма критическое, - заметил профессор Шульц, отойдя от постели пациента. - В моем госпитале было несколько таких случаев, все они, как правило, имели летальный исход. Боюсь, сульфаномид не поможет.
        - Да, сульфаномид не поможет, - в этом она была согласна с главой центрального госпиталя вермахта. - И очень хорошо, что мы не стали его колоть, - добавила она.
        - Хорошо-то хорошо. Но он впадает к кому…
        Действительно, у Скорцени наблюдались нарушения кровообращения и дыхания, вызванные токсикацией. Он не реагировал на раздражители, что говорило о нарушении функции головного мозга и центральной нервной системы. Надо принимать решение - время катастрофически таяло. И Маренн решилась.
        - Мне надо срочно связаться с Берлином, - сказала она Шульцу.
        Тот пожал плечами.
        - Прошу в мой кабинет.
        Телефонный звонок разбудил де Криниса в его доме в пригороде Берлина среди ночи.
        - Но, дорогая фрау Ким, - произнес он, когда уяснил, что собственно требуется Маренн. - Вы должны понимать, это все секретно. Это просто невозможно. Нам никто не даст. Чтобы получить это вещество, надо обращаться, вы даже не представляете к кому…
        - К кому? К рейхсфюреру? - она не стала слушать до конца его рассуждения. - Тогда обратитесь к рейхсфюреру, Макс, а если потребуется, то к самому фюреру. Ради того, чтобы сохранить жизнь Отто Скорцени, я думаю, рейхсфюрер будет готов на некоторое время забыть о секретности. Это лекарство мне нужно к утру. В противном случае… - голос ее дрогнул. - Вы сами понимаете, Макс, вы доктор. Речь идет о жизни и смерти без всякого преувеличения, а счет времени - на часы. Даже на минуты. Попросите бригадефюрера оказать вам поддержку. Я думаю, он не откажет.
        - О да, конечно, - в голосе де Криниса слышалось сочувствие, - я все понимаю, дорогая фрау Ким. И немедленно позвоню Вальтеру. Ждите. Мы сделаем все, что возможно.
        - Благодарю вас, Макс.
        Маренн опустила трубку, забыв положить ее на рычаг.
        - Ну что? - негромко спросил Шульц, в волнении потирая руки.
        - Надо ждать, - вздохнула она. - Будем ждать и бороться.
        - А что ждать? - не понял профессор.
        - Лекарство. Лекарство, - произнесла она, отворачиваясь, чтобы он не видел слез, выступивших на глазах. - Надеюсь, его пришлют.
        Потом, отстранив недоумевающего профессора, вернулась в палату.
        Всю ночь Скорцени балансировал на опасной грани между жизнью и смертью, каждый вздох мог оказаться последним. Маренн не сомкнул глаз у его постели - несколько ночных часов пролетели как один миг. Под утро позвонил де Кринис и сообщил, что вопрос решен. По личному распоряжению рейхсфюрера лекарство доставят самолетом.
        - Но вы должны соблюдать предосторожности, - предупредил мягко Макс. - Рейхсфюрер в беседе с Вальтером особо указал на это. Понимаете, что я имею в виду?
        - Да, конечно, Макс, не сомневайтесь. Я буду соблюдать правила, - заверила его Маренн. - Вы даже не представляете, как я благодарна. И вам, и Вальтеру, - добавила через паузу.
        - Желаю успеха, - подбодрил ее де Кринис. - Надеюсь, вы вернетесь оба в добром здравии. Мы вас ждем. Звоните немедленно, если что-то еще потребуется. Рейхсфюрер будет лично следить, он так и сказал Вальтеру. Прослежу лично.
        Самолет из Берлина прилетел к полудню. Получив порошок, Маренн в одиночестве без устали колдовала над колбами, у комнаты, где она готовила лекарство, по распоряжению главы СС стоял автоматчик. Входить в комнату было категорически запрещено, даже профессору Шульцу. Испытывать препарат некогда, к тому же это также запрещалось. Вводить препарат разрешалось только оберштурмбаннфюреру. Каждая доза под контролем, не одной лишней. Использованные шприц и колбу - в специальный переносной сейф и сдать.

«Что ж, пан или пропал». Маренн подошла к постели Скорцени. За стеклянной дверью мелькали встревоженные, удивленные лица медперсонала, слышались голоса, но вскоре Шульц приказал всем разойтись, коридор опустел. Самому профессору также пришлось удалиться - его настойчиво попросил об этом спецпредставитель секретной берлинской лаборатории, доставивший лекарство.
        - Я наслышан о вашей высокой квалификации, фрау, - сказал он Маренн, - так что, думаю, помощники вам не требуются. Я прослежу, чтобы вам не мешали. Извините, забыл представиться. Оберштурмфюрер Дитрих Бруннер. Выполняю секретное поручение рейхсфюрера. В крайнем случае, если помощь все-таки потребуется, - он улыбнулся, - вы можете положиться на меня.
        - Вы будете следить за мной?
        - Не за вами - за лекарством. Чтобы оно не попало в чужие руки. Вы вне подозрений, фрау.
        - Вы врач?
        - Моя специальность пересадка кожи, некоторые исследования в этой области, - ответил он скромно. - Но сделать укол я смогу, не сомневайтесь.
        - Не сомневаюсь. Благодарю, оберштурмфюрер. Но думаю, что справлюсь сама.
        Маренн внимательно посмотрела на него. Лет тридцать, светлые волосы, правильные черты лица - весьма привлекательная внешность. Располагающая улыбка. Только от них веяло холодом, так что Маренн внезапно даже ощутила озноб. Она поймала себя на мысли, что не хотела бы никогда оказаться пациенткой этого врача. Однако размышлять о новом знакомстве времени не осталось.
        - Что ж, я полагаю, приступим, - сухо произнесла она. - Вы не возражаете, оберштурмфюрер?
        - Вы совершенно правы, фрау, - ответил он, и проницательный взгляд серых глаз скользнул по ее лицу - точно железо, принесенное с мороза, прикоснулось к коже.
        Подойдя к постели оберштурмбаннфюрера, Маренн сделала первую инъекцию, и уже через несколько часов стало ясно, что опасность миновала. Скорцени пришел в сознание. Сдав Бруннеру весь использованный инструментарий и, оставив Скорцени на попечение медсестер, она направилась в кабинет Шульца, чтобы снова связаться с Берлином и поблагодарить де Криниса за помощь.
        - А этот оберштурмфюрер, который повез лекарство, он все еще там? - осторожно спросил ее Макс, убедившись, что все в порядке.
        - Да, - недоуменно ответила Маренн. - Он собирает свой сейф и готовится лететь назад.
        - Будьте с ним поаккуратнее, - посоветовал де Кринис.
        Маренн не совсем поняла, что он имел в виду, но по телефону расспрашивать не стала. Ее переполняла радость, что опасность миновала, кроме того, только сейчас она почувствовала, как устала - от пережитых волнений и напряжения ноги едва держали. Она вышла из госпиталя на улицу. Декабрьский ветер рвал волосы, бил в лицо, глаза слезились, но она не обращала внимания. Даже не чувствовала холода. Пройдя по аллее парка, окружающего госпиталь, она обхватила рукой ствол дерева и прислонилась лицом к прохладной черной коре. Все кончилось. Он будет жить. Она не могла поверить. Все кончилось. Все.
        - Вы понимаете?! - вдруг донеслось до нее.
        Она обернулась. Главный врач госпиталя, накинув шинель, бежал по аллее. В руках он держал другую шинель - для нее.
        - Оденьтесь. Вы простудитесь, - произнес он, задыхаясь.
        И, подбежав, закутал ее в шинель.
        - Вы умница! Вы просто гениальная умница! Моя дорогая, вы совершили открытие. Это просто невероятно! Вы понимаете?
        Маренн покачала головой.
        - Это открытие совершила не я.
        - Но… - Шульц остолбенел.
        - К сожалению, это все, что я могу вам сказать, - она слабо улыбнулась, как бы извиняясь, и сразу спросила о Скорцени.
        - Как он?
        - О, с ним все в порядке! Пойдет на поправку. С его-то организмом!
        - Ну, слава богу. Теперь и я могу отдохнуть. Мне кажется, я сейчас упаду. Так хочу спать. Нет сил.
        На крыльце госпиталя Маренн столкнулась с Бруннером. В сопровождении автоматчиков он собирался ехать на аэродром.
        - Фрау Ким, позвольте мне выразить вам свое восхищение, - он слегка склонил голову. - Вы работали виртуозно. Я знаю, что ваша первая специальность психиатрия, никогда не мог бы подумать, что врачеватели душ могут также преуспеть и во врачевании тела. Впрочем, на фронте опыт приобретается быстро. Я знаю это по себе.
        - Вы служили в полевом госпитале? - Ким искренне удивилась.
        - Да. В сороковом году во Франции был приписан в качестве врача к саперному батальону 5-й танковой дивизии СС «Викинг». Вот получил «Железный крест»…
        - За что? - поинтересовалась Маренн. - Я вижу, у вас крест первой степени. Врачей не так часто награждают столь высоко.
        - Да, так, пустяки, - он снова едва заметно улыбнулся. - Спас двух танкистов из горящего танка.
        - Это не пустяки. У меня сын служит танкистом. В дивизии «Мертвая голова». Я знаю, как все это бывает.
        Зачем она сказала про Штефана? Как-то получилось само собой.
        - У вас такой взрослый сын? - Бруннер вскинул брови, показывая удивление. - Никогда бы не подумал.
        Маренн поняла, что это комплимент, и кивнула.
        - Благодарю. Как же вы оказались в секретной лаборатории? - поинтересовалась она, даже вполне искренне. - Из-за своей научной работы?
        - Нет, из-за ранения, - ответил он. - Был ранен, признан непригодным к службе в действующей армии. И тут вы правы, моя научная работа, оказалась весьма кстати. Однако прошу простить, - Бруннер взглянул на часы. - Мы не имеем права опаздывать. Нас ждут в Берлине.
        - Да, да, я понимаю, - она кивнула. - Всего хорошего, оберштурмфюрер.
        - Надеюсь, еще повидаемся, фрау, - ответил он, отдавая честь. - Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о некоторых вещах, касающихся психологии. Да и хирургии тоже.
        - Что ж, вы наверняка знаете, где меня найти, - ответила она. - Клиника Шарите. Отделение профессора де Криниса.
        - Обязательно.
        Задержавшись на крыльце, Маренн смотрела, как Бруннер садился в машину. Уже притихшее чувство тревоги снова охватило ее - казалось бы, совершенно без причины.
        - Вы знаете, он спрашивал меня, известно ли мне что-нибудь о близнецах и карликах, желательно еврейского или цыганского происхождения, - негромко произнес за спиной Маренн профессор Шульц. - Интересно, зачем они ему понадобились?
        - О близнецах и карликах? - Маренн повернулась. - Здесь, в госпитале вермахта? С какой стати им здесь оказаться?
        - Нет, нет, что вы! - профессор замахал руками. - Конечно, не здесь. Вообще в Кракове. Могу ли я посодействовать, чтобы их переправили к нему в Берлин, в его лабораторию.
        - Для экспериментов по пересадке кожи?
        - Для чего - на этот счет он не обмолвился ни словом, - Шульц вздохнул. - Признаться, я тоже в полном недоумении.
        - И что же вы ответили ему?
        - Что не имею к этому ни малейшего касательства. Мое дело - армейское, побыстрее возвращать в строй раненых солдат фюрера. А что касается различных экспериментов - увольте. Пусть обращается в гестапо, они занимаются местным населением и лучше моего знают, сколько тут карликов, близнецов, еще кого-то и какого они происхождения.
        - Что ж, вполне разумно, - Маренн покачала головой.

«Похоже, - подумала она про себя, - пересадка кожи у этого оберштурмфюрера всего лишь прикрытие для расовых опытов, - она почувствовала, как от отвращения ее охватил озноб. - Не зря де Кринис предупреждал меня. Наверное, именно это он и имел в виду, а вовсе не пенициллин».
        Она запахнула воротник шинели.
        - Пойдемте, профессор, - через мгновение обратилась она к Шульцу. - Посмотрим, как наш больной.
        Еще не залечив окончательно рану, Скорцени досрочно выписался из госпиталя перед самым Рождеством. Узнав об этом, генерал-губернатор Польши устроил прием в честь возвращающегося с фронта любимца фюрера. Скорцени появился на концерте в парадной форме, похудевший, побледневший, но как всегда твердый, уверенный в себе, исполненный достоинства и снисходительного превосходства над благоговеющими перед ним тыловиками. Он так хорошо чувствовал себя, что пройдя в парадный зал, стал демонстрировать свои атлетические способности, подбрасывая тяжелый медный шар высоко над головой, а затем ловя его и изумляя всех мощью мускулатуры. Офицеры столпились вокруг него. Каждый считал за честь пожать ему руку. Дамы в драгоценностях, одетые в открытые вечерние платья, дарили ему цветы и просили фотографию с автографом, как у кинозвезды. Он действительно был звездой - звездой нации. Все знали, как благоволит к нему Гитлер. Обаятельно улыбаясь, Скорцени не отказывал никому.
        Маренн приехала уже после начала концерта. Она вошла в зал и тихо села за крайний столик, где-то за спинами поклонников толпой окруживших оберштурмбаннфюрера. У нее не было даже времени переодеться. Она приехала в сером мундире СС. С радостной улыбкой она наблюдала за его триумфом. С высоты своего роста он быстро заметил ее за головами окружавших его людей. Его долгий взгляд, светлый, синий, словно пеленой окутал ее. Точно околдовал. Она перестала слышать музыку и шум голосов вокруг…
        Через толпу он начал пробираться к ней. Но гауляйтор Франк отвлек его, задержав вопросами. В это время к Маренн подошел унтер-офицер.
        - Фрау Сэтерлэнд, - произнес он, наклонившись. - Профессор Шульц просит вас срочно вернуться в госпиталь. У офицера, которого оперировали сегодня утром, серьезное ухудшение. Требуется ваша помощь.
        Ей ничего не оставалось, как покинуть концерт. Она встала. Когда Скорцени обернулся, ее уже не было на месте. Она спустилась по парадной лестнице замка. Внизу ждала машина. Унтер-офицер предупредительно распахнул дверь. Маренн села на заднее сидение. Машина тронулась. Ворота распахнулись. Вдруг, оглянувшись, она увидела через заднее стекло, что оберштурмбаннфюрер спускается по лестнице замка. Один.
        - Стойте! - попросила Маренн.
        Машина остановилась. Маренн сама распахнула дверцу и вышла навстречу. Он подошел и молча обнял ее, целуя волосы.
        - Я знаю, что обязан жизнью тебе…
        - Не мне, - она прислонилась лбом к его груди, чувствуя, как холодят кожу пуговицы на мундире, - Очень хорошему лекарству, которое прислал из Берлина Макс.
        - Не скромничай, - он осторожно поднял ее голову, заглядывая в лицо. - Если бы не ты, то и от Макса не было бы никакого толка. Прости меня. Я знаю, что причинил тебе боль.
        Она ответила не сразу.
        - Сейчас все это кажется далеко, - произнесла тихо, почти шепотом. - Я тоже сказала многое не то, что думаю. Что чувствую. Наверное, больше не стоит вспоминать об этом.
        - Спасибо Айстофелю, - он с нежностью убрал с ее лица припорошенный снегом каштановый локон. - Если бы не он, то, возможно, все закончилось бы куда хуже. Для нас обоих.
        Получив отпуск после ранения, Скорцени долечивался в Вене у матери. Вырвавшись всего на один день из Берлина, Маренн приехала навестить его. Приехала утренним поездом, чтобы ночным уехать обратно. Он встретил ее на вокзале.
        По беломраморной лестнице, украшенной золочеными вазами и канделябрами, они поднялись в покои знаменитого Кобургского бастиона, старинного дворца принцев Кобургов в Вене. В былые времена его обнесли крепостной стеной на случай, если турецкие орды ворвутся в город и мог выдержать длительную осаду. Это был родной дом матери, ее предков. Здесь жили деды, прадеды. Отсюда принц Фридрих фон Кобург-Заальфельд, командующий австрийским корпусом, уходил в далекие турецкие походы во времена Марии-Терезии и императора Иосифа, сюда он возвращался с победой.
        Потом они гуляли по старой Вене, слушали оркестры, прошлись по университетскому парку, где когда-то впервые встретились, где каждый из них почувствовал себя на десять лет моложе. Он - юным буршем, она - французской принцессой в горностаевом манто, ученицей великого Фрейда.
        В Шенбрунне, поднявшись на холм славы, на котором стоит парящий в синих небесах белоснежный монумент Слава Австрии, они долго любовались панорамой Вены, простирающейся у подножия величественного символа могущественной империи, канувшей в небытие. Маленькая рыженькая белка, прыгнув, доверчиво уселась на плечо Маренн.
        - Ваше высочество, - Скорцени низко склонил голову, целуя ее руку.
        Она вздохнула, промолчав. С грустной улыбкой смотрела она на собственные портреты в галерее Габсбургов. Ей казалось, что все это было не с ней и совсем в другой жизни, в другом времени. И это вовсе не она, в бальном платье, в короне с жемчужинами и брильянтовом колье сдержанно улыбается с парадного портрета в круглой золоченой раме. Это не она правнучка Франца-Иосифа, не она герцогиня Кобурга, не она…
        После прогулки Отто пригласил Маренн к себе домой. Семья Скорцени жила в старом фешенебельном районе Вены - Деблинге. Он представил ее матери и назвал настоящее имя, строго предупредив, конечно, что об этом не стоит распространяться соседкам. Родство Маренн с императорской фамилией произвело на фрау огромное впечатление. Она отнеслась к гостье с большим почтением.
        - Кровь Габсбургов свята для каждого австрийца, - наставительно сказала она сыну.
        - Надо же, как она похожа на свою прабабку, красавицу императрицу Зизи на портретах в Шенбрунне. И даже немного напоминает незабвенную Марию-Терезию.
        Потом, понизив голос и надеясь, что герцогиня не услышит ее, добавила:
        - Когда-то наша семья не могла даже мечтать, чтобы приблизиться к Габсбургам, заговорить с ними. Твой дед снимал шляпу и начинал кланяться, едва завидев карету Франца-Иосифа в начале улицы, не то чтобы сидеть с ними за одним столом, а тем более жениться на их принцессах. Это было делом королей. Куда нам, простым смертным! Надо же, - фрау покачала головой. - Что натворила в мире война. И та, что прошла. И эта.
        Л вечером в залитом светом свечей знаменитом зале Кур-салона в Штадпарке, где когда-то сам Штраус исполнял на скрипке свои произведения, состоялся бал. Сбросив порядком надоевшую форму, Маренн с удовольствием переоделась в легкое вечернее платье. В украшенном зеркалами, сияющем хрустальном зале появился элегантный молодой человек во фраке. Он нес великолепный букет. Высоко подняв цветы над головой, молодой человек с улыбкой предлагал их посетителям. Заметив его, Скорцени знаком подозвал и забрал весь букет, не спрашивая о цене. Затем галантно преподнес его Маренн. Она почувствовала, как стало тепло на душе.
        Снова зазвучал вальс. Отто предложил руку, приглашая на танец. Маренн кружилась по паркету, прижимая охапку цветов к груди. Нежные головки мелькали в вихре розового шифона, взмывая и опускаясь в такт пьянящей музыке Штрауса.
        Известно, что каждый житель Вены умеет и любит танцевать вальс. Но никто и никогда не умел танцевать его лучше Габсбургов. Волны нежно-розового шифона брызгами взлетали вслед за грациозно двигавшейся по блестящему паркету изящной темноволосой женщиной с глазами цвета дунайской воды. Ее кавалер - высокий, русоволосый, затянутый в парадную форму, искусный в вальсе, как всякий австриец, - умело вел красавицу по кругу, и, казалось, вместе с ними в звуках «Прекрасного голубого Дуная» кружились укрытые снегом вершины Альп, зеленоватые воды рек и каналов, готические шпили церквей и великолепная роскошь венских дворцов. Где-то далеко, на востоке, замер гул сражений, пронзительный вой пикирующих бомбардировщиков, артиллерийская канонада. Где-то там, за Альпами, за Дунаем, грохотала война.
        После бала, отпустив машину, они шли пешком по вечерней Вене, неторопливо проходя от Оперы к устремленным в космос величественным аркадам и шпилям собора Святого Штефана. Накинув на плечи легкое норковое манто, с распущенными волосами, Маренн шла, опираясь на руку Отто и спрятав под шубу великолепный розовый букет. Шуршал, струясь по мостовой шифон длинного шлейфа. Величественной полукруглой колоннадой возник впереди беломраморный дворец Габсбургов - Хофбург. За ним - башни ратуши. Темнели на горизонте холмы Венского леса. Холодное зимнее солнце алым шаром висело над холмами, клонясь к закату.
        Скоро поезд. Надо уезжать. И снова - Кобургский бастион, снова - черная форма. Снова вокзал. И скорый ночной поезд на Берлин.
        Он проводил ее на вокзал. Поезд, качнувшись, тронулся, снова перенеся се в воспоминаниях на десять лет назад. Она снова уезжала. Но не в Париж, как тогда, а в Берлин. И не навстречу радостной суете предсвадебных хлопот, как думала она той далекой осенью, а навстречу горю, разрушению, войне.
        Та осень обманула ее. Вместо ожидаемого счастья принесла она саднящую сердце горечь разочарования. Вся ее жизнь перевернулась с той поры. Что принесет ей эта? Уже не осень, уже зима. Зима сорок второго года.
        За окнами вагона медленно уплывала Вена - старая, седая и одновременно вечно молодая, как волшебная флейта Моцарта. Она оставалась родной для них обоих - их юностью, их тайной. Единственное, что не разъединяло, а объединяло вопреки всему. В ушах еще звучали скрипки, музыканты лихо - по-венски - пристукивали каблуком в такт.
        Ах, Вена! Какое это странное, забытое ощущение - быть счастливой. Здесь, на этих улицах, в этом городе, она почувствовала, что он снова стал близок ей, и горечь обиды полностью улеглась, точно утонула в Дунае.
        - Мадам, он совершенно ничего не ест, - голос Женевьевы оторвал от воспоминаний. - Я поставила ему еду, - она кивнула на Айстофеля, - говорю, иди, иди, кушай, а он отворачивается. Просто мучение какое-то, а не собака.
        - Ты слышишь, - Маренн взглянула на Айстофеля, - это на тебя жалуются.
        Положив морду между передними лапами, овчарка пошевелила ушами, и, не отрываясь смотрела на Женевьеву красно-коричневыми, как спелые вишни, глазами. Взгляд этот нельзя назвать дружелюбным. Скорее, наоборот.
        - Не волнуйтесь, Женевьева, - ответила Маренн домоправительнице, - он просто еще не привык. Вот освоится, и будет есть с удовольствием. Насколько я могла заметить, аппетит у него отменный. А пока я покормлю его сама.
        - Как угодно, мадам.
        - Мадемуазель Джилл уже легла спать?
        - Да, мадам.
        - Ты тоже можешь отдыхать, Женевьева, - разрешила Маренн. - Мне пока больше ничего не нужно. А с этим, - она потрепала пса по загривку, - разберемся.
        - Благодарю, мадам.
        Дверь за домоправительницей закрылась, и снова наступила тишина. Маренн понимала Айстофеля - Женевьева была ему чужой. Как и де Трай, как и все вокруг. К тому же он просто не различал французской речи. Дождь все сильнее барабанил в окно. Он точно также монотонно стучал прошлой осенью, всего только полгода назад - кажется, с тех пор уже минула вечность.
        Взглянув на залитое дождем окно, бригадефюрер Шеллен-берг свернул служебную карту, над которой размышлял последние полчаса. Карта оставалась совершенно чистой - по привычке Шелленберг не делал пометок, полагаясь только на память. Он взглянул на часы и подошел к окну. К вечеру заметно похолодало. Бригадефюрер плотнее прикрыл окно и приказал горничной растопить камин. Что-то долго Фелькерзам не везет Клауса. Он очень соскучился но сыну. Неужели Ильзе снова устроила истерику, втягивая адъютанта в личные дела его шефа? Последнее время Вальтер не жил с женой. Он поселился здесь, в Гедесберге, выговорив в результате трудного объяснения с Ильзой право по несколько часов в неделю видеть сына - в обмен на генеральскую зарплату, конечно. Формально они все еще состояли в браке, фактически же стали совершенно чужими людьми. Единственное, что связывало, - это ребенок. Ильзе думала, что она наказывает мужа, запрещая ему самому забирать Клауса. Поэтому ему приходилось посылать безотказного и верного Фелькерзама с деньгами, чтобы выторговать у жены короткие часы общения с мальчиком.
        Наконец он услышал, как у крыльца остановилась машина, и сквозь шум дождя донесся тонкий приглушенный голосок сына:
        - Папочка! Папочка!
        Вальтер взглянул в окно. Но разглядеть что-то было невозможно - совсем стемнело и стекла отражали лишь веселые сполохи огня в камине. Он поспешил навстречу сыну.
        - Папочка! - вырвавшись из рук Фелькерзама, мальчик бросился к отцу. Он был очарователен в черной бархатной курточке, из-под которой виднелось накрахмаленное белое жабо рубашки, в коротких, до коленки, бархатных штанишках, белых гольфах и маленьких черных башмачках с пряжками. Шелленберг подхватил сына на руки, поцеловал его в обе щечки и в лоб.
        - Здравствуй!
        Мальчик обнял отца за шею. Вальтер обернулся к Фелькерзаму.
        - Как она? - спросил, имея в виду Ильзе.
        - Плачет, - негромко, с пониманием, доложил адъютант.
        - Она взяла деньги?
        - Конечно.
        - Спасибо, Ральф. Вы можете идти…
        - Папа, - мальчик вдруг дернул Вальтера за погон на плече. - А кто такой Ким? - спросил он.
        Шелленберг вздрогнул от неожиданности.
        - Ким? - переспросил он, стараясь скрыть замешательство.
        Фелькерзам, который уже собрался уходить, услышав вопрос Клауса, остановился и повернулся.
        - Кто тебе сказал это? - спросил Вальтер. - Мама?
        - Да, - тот мотнул белокурой головкой. - Я спросил се, кем она хочет быть, а она сказала, что хочет быть… - не договорив, он снова дернул за погон.
        - Осторожно, оторвешь, - Шелленберг взял сына за руку и слегка сжал ее.
        Потом вопросительно взглянул на Фелькерзама.
        - Когда мы уезжали, - пояснил адъютант, - фрау очень нервничала. Вы знаете, она пьет лекарства, которые ей прописывает этот доктор. И от них иногда просто не контролирует себя. Клаус баловался, прыгал, кричал, что станет генералом. Потом когда фрау взяла его на руки, спросил се, кем она хочет быть. Фрау вдруг разрыдалась и ответила… - Ральф запнулся.
        - Ну, говорите же, говорите, - нетерпеливо потребовал Шелленберг. - Вы все равно все знаете.
        - Фрау Ильзе сказала, - продолжил адъютант, - что хотела бы оказаться на месте фрау Ким Сэтерлэнд, чтобы вы относились к ней так же. Извините, господин бригадефюрер…
        Шелленберг внимательно посмотрел на сына. Тот беззаботно улыбался и все время порывался спрыгнуть на пол. Вальтер отпустил его. Клаус тут же вскарабкался на кресло и уселся верхом на кожаный подлокотник.
        - Осторожно, не упади, - улыбнулся бригадефюрер и снова обратился к Фелькерзаму. - Я просил вас, Ральф, узнать, кто этот доктор, который теперь консультирует мою супругу, бывшую супругу, - поправился он, - и что за лекарства он ей прописывает. Уже есть какие-то сведения?
        - Я говорил с профессором де Кринисом, - ответил адъютант. - Фамилия врача Бруннер. Гауптштурмфюрер Бруннер. Он служит в секретной лаборатории АМТ-8. Она находится в ведении группенфюрера СС Мюллера. Служил в дивизии «Викинг», был ранен, признан непригодным к службе. Кроме работы в лаборатории частенько навещает концентрационные лагеря, расположенные в основном в Польше, в частности Аушвиц. Как он выражается, собирает материал для исследований. Хорошо образован. Учился в Мюнхене, в Вене, в Бонне. Изучал медицину и антропологию. В 1938 году защитил докторскую диссертацию на тему «Расовые различия структуры нижней челюсти».
        - На какую тему? - переспросил Шелленберг. - Это интересно. Что общего может быть у Ильзе с доктором, изучающим нижнюю челюсть, и, видимо, в связи с этим посещающим концентрационные лагеря? - Шелленберг удрученно покачал головой. - Каким образом она познакомилась с ним?
        - Мне это неизвестно, господин бригадефюрер, - ответил Ральф. - Все, что удалось узнать, что порекомендовал его один знакомый, кто точно, фрау Ильзе мне не сообщила.
        - А лекарства? Они помогают ей?
        - Фрау Ильзе утверждает, что только ими и спасается. Я попросил фрау показать мне упаковки. Рассчитывать на то, что она дала бы мне саму пилюлю, как вы понимаете, не приходится. Но упаковок нет. Две безличные белые банки, круглой формы.
        - Меня это очень беспокоит… - Шелленберг бросил взгляд на сына. - Она постоянно во взвинченном состоянии, это может отрицательно сказаться на здоровье мальчика.
        - Дело осложняется тем, господин бригадефюрер, - продолжил Фелькерзам, - что фрау Ильзе избегает специалистов из Шарите. Она отказалась поговорить даже с профессором де Кринисом. Она считает, что это вы подсылаете ей своих друзей, чтобы они сделали ей хуже. Видимо, на этой почве и появился Бруннер. Во всяком случае, к Шарите он отношения не имеет. А значит, и к Вашему отделу.
        - Благодарю вас, Ральф, - Шелленберг озабоченно потер пальцами лоб. - При случае я расспрошу Мюллера об этом оберштурмфюрерс и о том, как и от чего он лечит. Несмотря на то, что наши отношения с Ильзе из рук вон плохи, она мать моего сына. И я не могу остаться безучастным, когда она травит себя какими-то неизвестными таблетками. Я попрошу вас, Ральф, еще одну услугу…
        - Слушаю, господин бригадефюрер, - адъютант выпрямился, щелкнув каблуками.
        - Узнайте, не звонили ли мне из Шарите.
        - Сию минуту, - Фелькерзам вышел.
        - Ну что, пошли наверх, - Шелленберг заговорщицки подмигнул сыну и, снова подхватив его на руки, поднялся на второй этаж.
        Фелькерзам вернулся быстро.
        - Господин бригадефюрер, - доложил он, - фрау Сэтерлэнд звонила двадцать минут назад. Вы разговаривали с рейхсфюрером, и поэтому горничная не соединила. Фрау просила передать, что скоро выезжает. Если это так, то скоро она будет здесь.
        - Будьте добры, Ральф, - попросил его Шелленберг, - известите меня, как только она подъедет.
        - Слушаю, господин бригадефюрер.
        Маренн не заставила себя долго ждать. Через несколько минут после этого разговора ее машина подъехала к Гедесбергу. Заранее извещенные часовые распахнули ворота. Из подъезда особняка по лестнице навстречу спустился Ральф фон Фелькерзам с зонтом.
        - Добрый вечер, фрау. Господин бригадефюрер ждет вас.
        - Спасибо, Ральф, - приветливо кивнула она.
        Проводив Маренн в холл, Фелькерзам тактично удалился.
        Не снимая плаща, с распущенными волосами, Маренн взбежала по лестнице. Навстречу ей распахнулась дверь. Вальтер появился на пороге и без слов обнял се.
        - Я так соскучился, - прошептал он, прижимая ее к себе, разгоряченную, взволнованную, потом поцеловал в губы.
        - Ты один? - негромко спросила она.
        - Нет. Ральф привез сына. Ильзе разрешила мне побыть с ним. Он нам не помешает, не беспокойся…
        - Я и не беспокоюсь, напротив, - Маренн улыбнулась. - Я даже рада.
        Пройдя в комнату, она подошла к мальчику, игравшему на ковре. Присела перед ним на корточки, распахнула плащ, достав большую плюшевую собаку со смешными длинными ушами и кожаным носом.
        - Гав! - рассмеялась она, поставив игрушку перед Клаусом. - Посмотри, я привезла тебе друга.
        От радости мальчик захлопал в ладоши и, схватив плюшевого щенка, спросил Маренн.
        - Кто ты?
        - Я - Ким, - ответила она. - Доктор, ты не помнишь меня? Я приезжала, когда ты болел.
        - Ким? - Клаус смотрел на нес, широко раскрыв глаза. - Ты - Ким? - переспросил он, прижимая игрушку к груди.
        - Да, а что? - удивилась Маренн. - Это плохо?
        - Нет! - мальчик вдруг весело засмеялся и запрыгал по комнате, приговаривая. - Я назову его Ким, я назову его Ким, я назову своего друга Ким…
        Вальтер подошел к Маренн, помог ей снять промокший плащ. Потом обнял за талию, с улыбкой наблюдая за веселившимся сынишкой.
        - Я бы хотел, - неожиданно произнес он, прижимая Маренн к себе, - чтобы это был твой сын.
        Маренн обернулась и с грустью покачала головой, глядя ему в лицо.
        - Лучше не надо, Вальтер. Пусть будет се. По крайней мере есть надежда, что останется жив. А я невезучая по этой части.
        Маренн настояла на том, чтобы Клаус остался на ночь в Гедесберге.
        - Мальчик устал, - сказала она Вальтеру, - кроме того, везти его в такую погоду просто опасно.
        Шелленберг согласился.
        - Ральф, - попросил он адъютанта, - позвоните фрау Ильзе и скажите, что Клаус останется у меня. Со мной она все равно разговаривать не желает.
        Фелькерзам только покачал головой - он догадывался, каков может быть ответ. Все догадывались. Однако молча направился выполнять приказание. Вернулся он скоро.
        - Что она сказала? - спросил Шелленберг.
        - Согласилась. С большим трудом, - вздохнул адъютант, потом замолчал, как-то замявшись.
        Вальтер сразу заметил это.
        - Что-то еще? - спросил тревожно.
        - Прошу прощения, - продолжил Фелькерзам осторожно, - но мне кажется, она пьяная.
        - Пьяная? - Маренн не поверила в то, что услышала. У Ильзы был скверный характер, но заподозрить ее в пристрастии к спиртному нельзя. Она взглянула на Вальтера. Шелленберг побледнел, но промолчал. Опустив голову, он смотрел в стол.
        - Фрау как-то странно говорит, - продолжил Фелькерзам, - все время сбивается, путает слова…
        - Это не алкоголь, - произнес Шелленберг мрачно. - Это все эти таблетки, которые она принимает.
        - Какие таблетки? - Маренн насторожилась. - Кто ей прописал?
        - Некто доктор Бруннер из Управления Мюллера, он ее консультирует.
        - Пожалуй, я знаю его, - Маренн кивнула. - Мне несколько раз приходилось встречаться с ним. Он работает в биологической лаборатории.
        - Сейчас он больше работает в Аушвице, - заметил Шелленберг раздраженно. - Там собирает материал для исследований. И я слышал, что Мюллер и Кальтенбруннер просто в восторге от его успехов. Теперь в Берлине его практически невозможно застать. Я думаю, Ральф, - Шелленберг взглянул на адъютанта. - Вам следовало бы навестить этого доктора Бруннера в Аушвице и ознакомиться поближе, что он там делает. Единственное, - он сделал паузу, - у вас нет медицинского образования, так что он легко введет вас в заблуждение.
        - Я могу поехать вместе с Ральфом, - с готовностью предложила Маренн. - Попрошу Макса пока заменить меня в Шарите. Ему это не впервые. А в Венгрию к Фриснеру поедет штурмбаннфюрер Грабнер. Он раньше служил хирургом в дивизии «Дас Рейх», а теперь при мне в Шарите - очень толковый помощник. Он не хуже меня справится, я уверена. Я же пока навещу этого Бруннера. Наверное, пришло время поближе познакомиться с его методами. Ведь если Ильзе не намерена отдать тебе Клауса, - она понизила голос, - то ее увлечение весьма сомнительными способами лечения депрессии вдвойне опасно, это ставит под угрозу благополучие ребенка.
        - Мне неловко тебя просить, Маренн, - Шелленберг подошел и с нежностью положил ей руку на плечо. - Это касается только меня, моей семьи. По я был бы крайне признателен, ведь лучше тебя никто не разберется, чем, собственно, занимается Бруннер и что за лекарства он производит.
        - Все, что касается тебя, касается и меня тоже, - ответила она, подняв голову и глядя ему глаза. - Я поеду в Аушвиц. Только согласуй обязательно с Мюллером, чтобы нас хотя бы впустили на территорию лагеря.
        - Конечно, я это сделаю.
        Дождь все также шумел за окном. Маренн сама уложила Клауса спать. Ночью же, высвободившись из объятий Вальтера, который и сам спал, утомленный любовью, она накинула на обнаженное тело халат и Тихонько прошла в детскую. Подошла к постели мальчика, поправила одеяло, присела на край кровати, рассматривая безмятежно спящего малыша. С болью в сердце она вспомнила, каким в этом возрасте был Штефан. Такой же веселый, смешливый, беззаботный. Он также сбрасывал одеяло по ночам и капризничал, когда она укладывала его спать. Она так заботливо растила его - для кого? Чему посвятила молодость, жизнь? Он никогда не вернется к ней, не пришлет письма. Он ушел навсегда. Никогда у нее не будет других детей - это она решила твердо и давно. Он был у нес один-единственный, ее мальчик, ее кровиночка. Слезы навернулись у нее на глаза, она закрыла лицо руками, чтобы случайно не потревожить всхлипом Клауса. Потом, запахнув халат, вышла на балкон. Дождь утихал. Ветер клонил макушки деревьев. За черными тучами, плывущими по небу, проблескивали звезды. Ей казалось, что между облаками она видит лицо Штефана. О чем он думал в
свой последний миг? О ней? Успел ли он вообще о чем-нибудь подумать. Все горело на нем, все горело вокруг, он испытывал страшную боль… Должен был испытывать. О нет, это нестерпимо…
        - Маренн, ты плачешь? - неслышно подойдя сзади, Шелленберг обнял ее за плечи. - Что случилось?
        Она повернулась к нему. На щеках поблескивали капли.
        - Это просто дождинки, ничего страшного, - прошептала, прислонившись к его плечу.
        - Наверное, с листьев упали. Но всякий раз, когда я вижу Клауса, я не могу не думать о Штефане. Я и так где-то в глубине постоянно о нем думаю, постоянно помню. Он как будто рядом со мной.
        Чем Вальтер мог успокоить ее? Он знал, что боль не успокоишь ничем.
        - Не надо отчаиваться, дорогая моя. У тебя есть Джилл. Да и Клаус… - он сделал паузу, потом продолжил: - при известных обстоятельствах, учитывая положение на фронтах, ты останешься единственной, кто сможет позаботиться о нем. На его мать положиться нельзя. Надеюсь, я могу рассчитывать на тебя в этом, а?
        - Да, конечно, - она подняла блестящие от слез глаза. - Я не оставлю его, обещаю. Если сама буду жива, конечно.
        Утром они вдвоем совершили прогулку верхом по парку. Когда подъехали к дому, их встретил Клаус - в ночной пижаме. Он проснулся и, невзирая на строгие наставления Фелькерзама, выбежал прямо из постели на крыльцо. Только Маренн сошла с лошади, он повис у нее на шее.
        - Привези мне в следующий раз обезьяну, - попросил задорно. - Живую!
        - Немного поздновато, - Маренн обернулась к Шелленбергу. - Надо было заказывать у Роммеля, когда он находился в Африке. Теперь - ни Африки, ни самого Роммеля, - она вздохнула. - Но ничего, Клаус, - приободрила мальчишку, - что-нибудь придумаем. Будешь водить обезьяну, как собаку, на поводке.
        - Вот еще, придумали герр Клаус, - Шелленберг шутливо возмутился, - а крокодила не хотите? На поводке?
        - И это тоже в Африке, - добавила Маренн, - которой нет. Но, может быть, найдется в зоопарке. Я узнаю.
        Она поднялась в спальню. Оставшись одна, взглянула на себя в зеркало. Какое-то странное, горькое чувство охватило ее. Сколько раз обещала Скорцени, сколько раз обещала себе, что этой связи будет положен конец. Но на деле все оказывалось слишком трудно. Вальтер любил ее, она знала это. Она разрывалась между ними обоими. Но про себя знала точно - то, что однажды сказала Скорцени, но больше сказать не отважилась. О лагере, о собственном положении при нем. И еще она хорошо понимала, что никогда не сможет забыть обугленные остовы домов исчезнувшей деревеньки под Москвой, разрушенную церковь, плачущие глаза старика-монаха, испуганный взгляд чудом спасшегося русского мальчика. Что-то надломилось тогда.
        Если бы не эта морозная ночь, озаренная пожаром, она бы, возможно, и не ответила на чувства Вальтера, постаралась бы не ответить. Она осталась бы верной. Но, увы…
«Я не твой отец…» - эти слова врезались в память. Возможно, если бы она была свободна, как в восемнадцатом году, она поступила бы точно так же, как поступила, когда маршал Фош приказал расстрелять безоружных французских солдат на нейтральной полосе - она ушла бы, уехала, простилась с ним навсегда. Не в силах принять того, что произошло. Но все обстояло иначе - она в самом деле была пленницей и сама выбирать ничего не могла. Но и оставить все, как прежде, тоже было невозможно. И она ушла… другим путем. И вот оказалась здесь, в Гедесберге. Любовницей бригадефюрера.
        Она не слышала, как вошел Вальтер. Он подошел ближе и, нежно проведя ладонями по ее обнаженной спине, обнял се, целуя плечи и шею.
        - Любимая моя, голубка моя, - проговорил негромко. - Только с тобой я отдыхаю. Только с тобой мне легко. Только с тобой я счастлив, дорогая…
        Требовательно зазвонил телефон. С сожалением отпустив Маренн, Вальтер подошел к столу и снял трубку.
        - Почему вы так долго не подходите к телефону, Вальтер? - послышался раздраженный голос Гиммлера. - Вчера вечером я имел разговор с фюрером. Вы мне срочно нужны. Приезжайте.
        - Слушаюсь.
        Шелленберг положил трубку и повернулся к Маренн.
        - Извини, - улыбнулся он.
        - У рейхсфюрера совсем нет личной жизни, - ответила она с притворным сожалением, одеваясь, - все его время занимает государство. И нам нужно следовать его примеру…
        Едва она закончила фразу, телефон зазвонил вновь.
        - Это опять он, - предположила Маренн.
        Засмеявшись, Вальтер снова снял трубку.
        - Да, сейчас, это тебя, - протянул трубку Маренн. - Джилл. Оказывается, бодрствует не один рейхсфюрер. Мой секретарь тоже уже на службе.
        Маренн подошла к телефону.
        - Да, слушаю. Доброе утро, Джилл. Что случилось?
        - Тебе звонил профессор де Кринис, - услышала она голос дочери. - Уже два раза. Он всюду разыскивает тебя…
        - Пожалуйста, скажи ему, - Маренн вздохнула, - я буду в клинике через полчаса. И попроси его вызвать ко мне штурмбаннфюрера Грабнера, у меня есть к нему важное поручение.
        - Хорошо, мама, - из трубки понеслись короткие гудки.
        Она повесила трубку, повернулась к Вальтеру. Они молча посмотрели друг на друга и засмеялись. Подойдя, он долгим поцелуем приник к ее губам. Потом отпустил.
        - Иди. Тебя ждут.
        Она кивнула, заметив.
        - Я так поняла, что тебя тоже.
        В Кракове вице-король Польши гауляйтор Ганс Франк расплылся в улыбке, выходя навстречу Маренн из-за широкого рабочего стола, стоящего посреди залы, служившей ему кабинетом.
        - Я очень рад, уважаемая фрау Сэтерлэнд, что при вашей общеизвестной занятости вы сочли возможным посетить меня, - сказал он, пожимая руку.
        - Я выполняю поручение рейхсфюрера СС Гиммлера. Он поручил мне передать вам вот эти документы. Прошу, - с холодной любезностью Маренн протянула папку Франку.
        Она давно уже привыкла к тому, что в кабинетах высокопоставленных нацистских бонз она чувствовала себя так, как будто играла роль в срежиссированной кем-то пьесе, где каждый лицедействовал, создавая «немеркнущий» образ для истории. Франк не был исключением. Его наигранная манера общения, театральность, с которыми она сталкивалась не впервые, и сейчас бросились ей в глаза. Она украдкой оглянулась, не снимают ли их для кинохроники. Но нет, с того момента, как дверь за адъютантом губернатора, сопроводившим ее к Франку, закрылась, они с гауляйтором остались одни.
        Конечно, никакой нужды, а тем более желания, лишний раз заезжать к немецкому правителю Польши у Маренн не было. Любые документы от рейхсфюрера могли доставить и без нее, и весьма быстро. Но, не желая будить лишние подозрения всесильного шефа гестапо до поры до времени, Шелленберг не назвал Мюллеру истинной причины визита Маренн и своего адъютанта в Польшу и Аушвиц. Он нашел подходящий предлог - секретные бумаги, которые должен был доставить Фелькерзам, и самая обыкновенная медицинская проверка лагерной больницы, которую время от времени проводили инспекторы из Берлина Конечно, фрау Сэтерлэнд была слишком заметной фигурой, чтобы считать в Аушвице использованные медикаменты и проверять отчетность. Обычно такую работу выполняли мелкие сотки. Мюллер не мог не обратить на это внимания. Но в Кракове все еще располагались крупные немецкие госпитали - тут уж все слилось воедино, и шефу гестапо ничего не оставалось, как дать добро. Уже в Кракове решили, что с документами к Франку пойдет одна Маренн, а Фелькерзам тем временем соберет сведения о Бруннере, что известно о его деятельности в местном
подразделении абвера, который после июльского заговора перешел в непосредственное подчинение бригадефюрера Шелленберга.
        - Рейхсфюрер Гиммлер не мог найти для меня более очаровательного гонца, встреча с которым была бы мне так приятна, - делая вид, что не замечает ее холодности, губернатор принял документы, небрежно бросил их на стол и, весело хохотнув, предложил присесть.
        - Признаюсь, я восхищаюсь, фрау Ким, вашим талантом и самоотверженностью, - продолжил через мгновение, расхаживая по кабинету. - Мне рассказывали, что в Сталинграде вы лично командовали солдатами, державшими оборону госпиталя, и не пропустили противника, пока последний раненый не был эвакуирован транспортным самолетом. Это поразительно. Какая стойкость!
        - Благодарю, господин гауляйтор, - спокойно ответила Маренн, - но многими достижениями я обязана поддержке рейхсфюрера.
        - Знаю, знаю, - Франк снова широко заулыбался. - Вы все без ума от рейхсфюрера. И надо отдать ему должное, он защищает вас повсюду и всегда. Только тронь кого-нибудь из ваших. Однако, должен вам заметить, мы тоже в последнее время тесно сотрудничали со службой СС. Например, депортация. Это же целая проблема. Мы депортировали в рейх почти миллион польских рабочих. Позвольте предложить вам рюмочку коньяка.
        - Нет, нет, спасибо, господин гауляйтор.
        - Но не могу же я вас так просто отпустить. Вот, прошу. Уважаемая фрау Сэтерлэнд, за вас, спасительницу наших солдат. Каждый приезд к нам - это надежда на спасение многих и многих. За ваши чудесные руки.
        - Благодарю, но…
        - Никаких возражений. На завтра я решил назначить прием в вашу честь. Здесь, в моей резиденции.
        - Боюсь, у меня нет времени посещать приемы.
        - Не преувеличивайте. Мы все очень заняты. Вот, например, так любимая нашим рейхсфюрером «германизация». Она занимает у нас столько времени и сил. Согласно предписанию рейхсфюрера поляки и евреи должны быть экспроприированы, лишены имущества, домов, земель, которые необходимо передать чистокровным немцам. Мы трудимся над этим уже почти пять лет. Необходимо прекратить рост польской интеллектуальной элиты. Всех экспроприированных мы помещаем в концентрационные лагеря, в более благоприятных случаях, если экспроприированный имеет солидный материальный достаток, его можно послать на работу в Германию или оставить
«крепостным» на его собственных землях. Мы практикуем и такое. Мы должны перевоспитать их детей, отдалить от окружения. И будем продолжать эту работу со всем упорством.
        - Но господин гауляйтор, большевики уже практически в Польше, - возразила Маренн.
        - О, это ерунда, временные трудности! - Франк отмахнулся. - Им никогда не бывать здесь. Вермахт еще не показал всего, на что он способен. Мы разгромим эти восточные орды на подступах к Европе, так говорит доктор Геббельс, и я с ним полностью согласен. Так что на это не стоит обращать внимания. Надо работать, - он на мгновение замолчал, задумчиво глядя в окно. - Да, жестокие времена, - снова обернулся к Маренн. - И мы обязаны быть жестокими ради будущего. Евреи, ох уж эти евреи - это бесконечный вопрос. Я убежден, мы должны уничтожать их повсюду, где найдем, и всякий раз, как только это становится возможным. Вы были в Треблинке, фрау Ким? А в Аушвице?
        - Нет, не довелось.
        - Вам надо обязательно побывать там. Как врачу, будет интересно ознакомиться с некоторыми экспериментами, которые там проводятся. Особенно в Аушвице. Это недалеко, всего в шестидесяти километрах от Кракова, в местечке Освенцим. Там недавно во внутреннем лагере Биркенау главным врачом был назначен гауптштурмфюрер Бруннер, по личному указанию шефа Четвертого Управления, группенфюрера Мюллера. Очень талантливый молодой человек. Представьте себе, он тестирует женщин на выносливость, подвергая их удару тока высокого напряжения. А недавно, вы даже не представляете, это почти анекдот, - гауляйтор захохотал, сложив руки на животе, - недавно кастрировал несколько польских монахинь, при помощи рентгеновских лучей.
        - И все это он делает у себя в госпитале? - Маренн пришлось предпринять усилие над собой, чтобы не выдать отвращения, которое охватило ее от рассказа гауляйтора. - В Аушвице?
        - Да, да, - подтвердил гауляйтор. - Именно так. Можно сказать, в походных условиях. Виртуоз. Я распоряжусь, чтобы вам обязательно показали. Будет о чем порассказать рейхсфюреру. Вы увидите прекрасный образец воплощения в жизнь расовой теории фюрера. Ах, дорогая фрау Ким, столько дел. Порой я желаю, чтобы в сутках было больше, чем двадцать четыре часа. Хватило бы на сон, по крайней мере, - он снова хохотнул. - Почему вы не пьете? Не любите коньяк?
        - Наоборот, - Маренн заставила себя улыбнуться. - Но сегодня я очень устала. Извините. Перелет. Накануне весь день у операционного стола. И вполне может статься, что мне придется оперировать в госпитале здесь. Так что я должна держать себя в форме.
        - Я понимаю. Сам падаю с ног от усталости. А вы слышали, что намудрил этот Далюге, которого назначили протектором Богемии и Моравии после Гейдриха? Ох уж и выкинул, ох насмешил. Мы в Польше просто чуть не лопнули от смеха.
        - А что случилось? - Маренн непонимающе пожала плечами, пытаясь проявить заинтересованность.
        - Как, вы не знаете? Я сейчас расскажу. Представьте, он развесил на стенах домов по всей бывшей Чехословакии красные афиши с уведомлением о казни шести чешских студентов. Какие-то там студенты! Я смеялся весь день, когда узнал. И этим он хотел заслужить благодарность фюрера! Если бы я распорядился вывешивать афиши на стенах всякий раз, когда расстреливают шесть или семь поляков, то для производства бумаги не хватило бы всех лесов Польши. Крюгер, вы знаете его, местный шеф полиции и СС, уже расстрелял двадцать тысяч заложников без суда и следствия. Конечно, иностранная пресса начала возмущаться, но мы нашли выход - штандгерихте, то есть чрезвычайный трибунал. Приговор приводится в исполнение немедленно, чик - и готово. Всего-то один фюрер СС и два члена той же службы. Максимально быстро и со вкусом. Крюгер - мастер на такие штучки. Никакого вмешательства извне… Осуждены и казнены сотни поляков, тысячи, практически вся польская интеллигенция. Бригадефюрер Штреленбах, небезызвестный вам, конечно, из Первого Управления, приезжал из Берлина, для усиления, так сказать. Славно поработал. Вы понимаете,
уважаемая фрау Сэтерлэнд, мы действительно переживаем исторический момент. Я даже начал вести дневник, где подробно записываю все, что мы совершаем. Надеюсь, германские дети когда-нибудь с гордостью будут изучать по нему историю своего народа. То, что нами исполнено, не должно быть забыто. Это великая миссия, и нам не следует стыдиться содеянного. Как вы считаете?
        - Несомненно. Однако насколько мне известно, большевики уже захватили значительную часть Польши, - снова напомнила Маренн. - Они действуют совместно с Армией Крайовой, в Варшаве поднято восстание, которое бушует уже два месяца, положение весьма серьезное, и ваши надежды на будущее представляются мне излишне радужными.
        - Не надо поддаваться паникерским настроениям наших генералов! - уверенно заявил Франк. - Они раздувают страхи, а на самом деле все не так плохо, уважаемая фрау Сэтерлэнд. Большевики - в Польше, это верно. Но они не продвинутся дальше Варшавы. Не на шаг. Они преодолели в наступлении более шестисот километров, и силы их на исходе. Наша же оборона крепка, и они уже вынуждены перейти к обороне. Что же касается восстания, без поддержки Советов оно задохнется и будет подавлено. Мы стянули в Варшаву значительные силы. Они захлебнутся в собственной крови. Это просто бандиты, недобитые еврейские и польские слюнтяи. Крюгер запросто справляется с ними. Так что не волнуйтесь, дорогая фрау Ким. Вы можете смело ступать по земле генерал-губернаторства. Вы здесь хозяйка.
        - Благодарю.
        - Когда вы собираетесь посетить Аушвиц?
        - Пока не могу сказать определенно, но хотелось бы как можно скорее. Но все зависит от положения дел в госпиталях.
        - Понимаю. Но обязательно предупредите меня заранее. Я попрошу Крюгера, чтобы он выделил офицера для сопровождения. Надеюсь, эта поездка скрасит пребывание в нашем захолустье.
        - Что вы, господин гауляйтер. Краков - великолепный город, вы прекрасно заботитесь о нем. Мне никогда не бывало здесь скучно.
        - Уверен, что и в этот раз вы будете довольны. Жду вас завтра на приеме. Будет весь цвет: армия, СС, промышленники, наше уважаемое дворянство. Повторяю, я даю бал в вашу честь. Как видите, фрау Сэтерленд, страх не очень гнетет нас. Все думают, мы дрожим от ужаса, когда большевики приближаются к стенам наших городов, а мы веселимся. Поскольку уверены в собственном превосходстве. Вы не можете отказаться, фрау Сэтерлэнд. Считайте, вас приглашает германская армия.
        - Я не могу отказать германской армии, - с улыбкой развела руками Маренн. - Я сама состою в ней. Вы просто заразили меня энергией и оптимизмом, господин гауляйтер. Признаться, нам в Берлине их не хватает.
        - О, чем ближе опасность, тем больше сил, это закон природы. Я рад слышать, что вы согласны. Хайль Гитлер!
        - Хайль!
        Когда Маренн вышла из кабинета, в приемной подошел адъютант Франка, подал плащ и, щелкнув каблуками, отошел. Маренн только холодно кивнула ему в знак благодарности. Встреча с Франком утомила, а мысль о затеянном им приеме раздражала. Она знала, как любит гауляйтер Польши подобные мероприятия, и хорошо помнила устроенный им банкет в честь возвращения с фронта Отто Скорцени зимой сорок первого года. С тех пор ситуация значительно изменилась, только у Франка все оставалось по-прежнему, точно не было катастрофических поражений на Восточном фронте, повсеместного отступления вермахта. Даже в Берлине балов стало меньше, а вот у Франка под самым носом у Советов - веселье.
        Она спустилась по лестнице в холл. Охранники у входа взяли на караул. Показав удостоверение дежурному, Маренн вышла из здания. Фелькерзам уже ждал ее в машине на стоянке перед резиденцией. Он вышел из автомобиля и распахнул дверцу. Маренн села на заднее сидение.
        - Тебе удалось что-то узнать? - спросила она, когда машина тронулась.
        - Кое-что, - ответил он. - Этот Бруннер проводит отвратительные опыты в Аушвице, он испытывает на детях какую-то новую вакцину. Особенно много занимается близнецами. Хочет обмануть природу и научиться создавать близнецов искусственно, при помощи пауки.
        - Кроме того, стерилизовал польских монахинь рентгеновскими лучами и тестирует женщин на выносливость, подвергая их ударам электрического тока, - продолжила Маренн. - Это я только что слышала от гауляйтера. Он в полном восторге от деятельности Бруннера. Так что, похоже, секрета во всем этом никакого нет, Бруннер действует открыто, под прикрытием группенфюрера Мюллера и едва ли не с благословения самого рейхсфюрера. Более того, я слышала, что кроме Аушвица подобные опыты проводятся также и в Треблинке. Так что воспрепятствовать этому мы не сможем, как бы омер-зительно все это ни было. Гейдриховская доктрина расового разделения действует, хотя сам автор давно покоится в земле. Другое дело - препараты психического воздействия, которые Бруннер, судя по всему, применяет вовсе не к заключенным, точнее, не только к заключенным, но и к полноправным гражданам рейха под видом лечения от психических расстройств. Точнее, я полагаю, - она закурила сигарету, - что к заключенным он их даже вовсе не применяет. У него наверняка нет разрешения на подобные эксперименты, ведь он не имеет соответствующего образования.
Вот строение челюсти у немца и эскимоса - другое дело, это его специальность, он может заниматься ими, сколько угодно. Но на опыты психического воздействия, на применение лекарств подобного действия у него нет санкции. А лагеря проверяют, здесь много свидетелей, есть комендант, который следит за всей документацией. Нет, скорее всего, нет. За это он может серьезно пострадать сам.
        - Значит, эти препараты находятся в Берлине? И нам здесь нечего искать?
        - Препараты, наверняка, находятся и здесь, и в Берлине, - задумчиво произнесла Маренн. - В тайных местах, которые нам, конечно, никто не покажет. И вряд ли удастся заполучить их на руки. Но, собственно, мы ведь и не для этого сюда приехали, - напомнила она. - Такая задача пока что нам не по силам. Мы должны в общем ознакомиться с деятельностью Бруннера и посмотреть, нельзя ли его как-то зацепить, чтобы ослабить покровительство со стороны Мюллера, тогда у бригадефюрера будет возможность приглядеться к нему поближе. Меня очень интересует его ассистентка, эта альбиноска, по словам Грабнера. Она может оказаться неустойчивым звеном. Надо приглядеться к ней повнимательнее. Кстати, теперь мы можем посетить Аушвиц, не придумывая никаких предлогов, сам гауляйтер только что пригласил меня и даже обещал дать офицера для сопровождения. Так что мы под полным его покровительством.
        - Это весьма удачно, - кивнул Фелькерзам. - В крайнем случае инициативу вообще можно будет приписать ему.
        - Посмотрим. Я не жду ничего хорошего от встречи с этим Бруннером. И ты, и я, и даже бригадефюрер Шелленберг можем нажить себе смертельного врага. Но и позволить ему проводить эксперименты, которыми он, судя по всему, занимается без всякой санкции, мы тоже не можем. Я не могу, - заключила Маренн. - Как врач, как человек. Мне не по силам остановить его издевательства над заключенными, так как на его стороне вся машина гестапо, но заставить его прекратить опыты над свободными людьми я постараюсь.
        - Ты знаешь, я полностью на твоей стороне, - откликнулся Фелькерзам. - И бригадефюрер тоже. И дело, конечно, не только во фрау Ильзе. Будь его воля, Вальтер давно бы покончил со всей этой инквизиторской практикой Мюллера и Кальтенбруннера. Время для всего этого прошло.
        - Я полностью согласна, Ральф. Более того, я даже уверена, что скоро во имя спасения Германии и немцев даже придется не только отказаться от практики Бруннера, но и еще осуществлять выплаты компенсаций всем тем, кто чудом остался жив после его экспериментов, а заодно и родственникам тех, кто не дожил до этого светлого дня. Сейчас не тридцать девятый год, и даже не сорок второй. Как бы ни храбрился Франк, но большевики действительно стоят у ворот Варшавы, в самом городе полыхает восстание, и только нежелание Сталина иметь дело с эмиграционным правительством Польши в Лондоне, которое это восстание подняло, удерживает Красную армию от штурма города. Он ждет, пока восстание захлебнется, гестапо перевешает всех его зачинщиков, и тогда вместо лондонских эмигрантов он посадит на все руководящие места в Польше своих коммунистических протеже. Некоторое время, чтобы давать балы у Франка еще есть. Но очень короткое.
        - Доктор Геббельс назвал бы твои рассуждения упадническими, парализующими волю нации, - улыбнулся Ральф.
        - Я бы и сама хотела, чтобы они оказались далеки от истины. Для меня иметь дело с большевиками, это еще хуже, чем даже с Мюллером. С моими убеждениями мне прямая дорога в Сибирь, я не сомневаюсь.
        - Я полагаю, тебе не стоит задумываться об этом, - возразил Фелькерзам. - Как бы ни сложилась обстановка, Вальтер наверняка сделает все, чтобы ты с ними никогда не встретилась. С него достаточно наших недавних приключений под Кенигсбергом, когда мы оба едва не угодили в плен.
        - В этом наши с ним желания совпадают. Да и не только в этом.
        Посещение Аушвица назначили на следующий день, на двенадцать часов. Комендант лагеря был предупрежден заранее. В сопровождение Маренн и Ральфу гауляйтер выделил личного адъютанта, штурмбаннфюрера Дилля - того самого, который в приемной подавал Маренн плащ. Он оказался весьма приятным молодым человеком, разносторонне образованным и всю дорогу до Аушвица рассказывал о увлечении живописью, расхваливал французских импрессионистов, восхищался Сертом и Дали. Маренн поддерживала разговор довольно холодно. Не потому что не чувствовала к Диллю симпатии - симпатии не было, конечно, да и антипатии тоже. Просто тема слишком близка. Когда-то в Париже она знала Серта, общалась с ним в салоне его будущей жены Миси, близкой подруга Коко Шанель, прозванной «пожирательницей гениев», она знала, что он был увлечен сю, и, написав по памяти ее портрет, который висел у пес в доме в Версале, не упустил ни одной, мельчайшей детали - так хорошо он помнил ее, сердцем, всей душой.
        Если Ральф фон Фелькерзам знал, кем она была на самом деле, то штурмбаннфюреру Диллю, с которым знакома всего несколько часов, даже и сомнений иметь не полагалось. А американка Ким Сэтерлэнд - откуда ей знать великого испанца Хосе-Мария Серта? Ведь это Мари Бонапарт знала его, а Ким Сэтерлэнд спокойно проживала в это время у себя в Чикаго.
        - Кажется, мы подъезжаем, - произнес Ральф, нарушив молчание, которое хранил до сих пор.
        Впрочем, догадаться нетрудно. Черные трубы печей Аушвица дымили во всю мощь. Дым растворялся в серых облаках. В лагере играла бодрая музыка.
        - Надо заметить, здесь весело, - продолжил Фелькерзам, обращаясь к Диллю, сидящему рядом с шофером. - Даже не ожидал.
        Тот только пожал плечами. Маренн, откинувшись на спинку заднего сидения, курила, стряхивая пепел в полуоткрытое окно. Она очень сомневалась, что их ждет какой-то приятный сюрприз. Скорее, наоборот. Но старалась отогнать тревогу.
        Машина въехала на территорию лагеря. Навстречу из здания комендатуры выбежало лагерное начальство. Штурмбаннфюрер Дилль вышел из машины и открыл дверцу Маренн. Вслед за ней вышел Фелькерзам и встал рядом. Адъютант гауляйтора подошел к коменданту.
        - Специальный уполномоченный рейхсфюрера СС желает осмотреть лагерь. Вас предупредили вчера, - сказал он, протягивая документы. - Вот предписание гауляйтера и согласование Главного Управления лагерей, завизировано группенфюрером СС Мюллером.
        - Гауптштурмфюрер Бер, - высокий эсэсовец, стоявший впереди, сделал шаг по направлению к Фелькерзаму, - комендант лагеря и начальник местного гарнизона СС. Мы очень рады вашему приезду и готовы показать все, что интересует.
        - Я прошу прощения, гауптштурмфюрер, - произнесла Маренн, - но специальный уполномоченный рейхсфюрера - это я, - и заметив недоумение, выразившееся во взгляде гауптштурмфюрера, добавила: - По медицинской части. И осмотреть я намереваюсь медицинский блок.
        - Я приношу свои извинения, госпожа оберштурмбаннфюрер, - Бер ясно смутился, но быстро взял себя в руки. - Хочу заметить, у нас недавно посещала комиссия из Берлина, все было в полном порядке. Могу ли я спросить, возникли какие-то осложнения?
        - Нет, по той проверке к вам претензий нет, - ответила Маренн. - Меня интересует не расход медикаментов, а условия содержания узников, которые имеют заболевания. Кроме того, я хотела бы знать о квалификации медицинского персонала, который оказывает узникам помощь, если они заболеют. И как я сказала, хотела бы осмотреть непосредственно больницу.
        - Понятно. Будем рады ответить на все ваши вопросы, - Бер лихо щелкнул каблуками.
        - Прошу в мой кабинет, - пригласил он.
        - Благодарю, - кивнула Маренн и поинтересовалась: - А что это за музыка, у вас сегодня концерт? Кто выступает? И не рано ли? Днем заключенные должны работать.
        - Никак нет, госпожа оберштурмбаннфюрер, - отрапортовал комендант. - Мы прекрасно знаем все правила и следуем им безукоснительно. Это у нас, как бы выразиться, - он наморщил нос, - небольшая демонстрация, знаете ли…
        - Демонстрация? - Маренн удивленно покачала головой. - Позвольте узнать, политическая?
        - Никак нет, в качестве воспитания, так сказать…
        - Что ж, тогда с кабинетами подождем, - решила она. - Покажите. Как вы считаете, штурмбаннфюрер? - обратилась она к Ральфу.
        - Посмотрим, это любопытно, - согласился он.
        - Тогда прошу за мной, - любезно пригласил комендант. - Вы получите удовольствие. Зрелище весьма впечатляющее. Это изобретение нашего начальника политического отдела, штурмфюрера Гофмана, действует безотказно.
        - Я представляю, - шепнул Маренн Фелькерзам, - сказки Гофмана в декорации Аушвица. Этакий крошка Цахес на помосте перед газовой камерой.
        Она кивнула. Вслед за комендантом они прошли между бараками на основной плац.
        - А Бруннера-то нет, - также шепотом сказала она Ральфу, указывая на свиту коменданта. - Во всяком случае, встречать пас он не вышел.
        - Наверное, очень занят, - предположил Фелькерзам. - Или считает ниже собственного достоинства. Или…
        Он не договорил. На плацу в самом центре площади они увидели деревянный помост, в самом деле напоминающий эшафот. На нем стояла голая истощенная женщина с плакатом на груди: «Я все отдала мужчине». Рядом играл оркестр, составленный из заключенных, а мимо эшафота, построенные покомандно, проходили узники, подгоняемые надзирателями. Эсэсовцы с овчарками окружали плац. Время от времени старший из надзирателей выталкивал в центр площади кого-то из заключенных. Эсэсовцы образовывали вокруг него цепь и начинали травить собаками.
        - Забавное зрелище, - не удержавшись, Фелькерзам присвистнул, наблюдая эту картину. - И чему таким образом вы хотите научить заключенных? - обратился он к коменданту, прикуривая сигарету.
        - Дисциплине, господин штурмбаннфюрер, - бодро ответил тот.
        - Похвально. Чем же провинилась эта дама на помосте?
        - Тайком встречалась со своим женихом.
        - С женихом? - Фелькерзам удивленно взглянул на Маренн. - Я вижу, здесь просто проходной двор.
        - Никак нет, - комендант смутился. - Он тоже заключенный, политический, содержится здесь же. Вообще, - поспешно добавил он, - это образцовая команда. Ею руководит молодая энергичная сотрудница. Сейчас ее вызовут. Она доложит все подробности.
        - Интересно, госпожа оберштурмбаннфюрер, - Фелькерзам снова обернулся к Маренн. - Как опытный психиатр, как вы оцениваете подобного рода эксперименты? Как они могут влиять на массы?
        - Отрицательно, - резко ответила она. - Я полагаю, они унижают величие нашей нации. Кроме того, они вредны с чисто экономической точки зрения. Люди вряд ли смогут плодотворно трудиться на благо рейха после таких вот демонстраций, и это, без сомнения, выльется в материальный ущерб, и весьма существенный. Кто его будет возмещать?
        Она в упор посмотрела на коменданта, тот вздрогнул и побледнел. В это время в сопровождении помощника начальника лагеря к ним подошла невысокая худенькая блондинка в форме надзирательницы. Поприветствовав офицеров, она до-ложила коменданту о своем прибытии. Встрепенувшись, комендант обратился к Маренн.
        - Позвольте представить, госпожа оберштурмбаннфюрер, - надзирательница Инге Деген, руководит образцовой командой…
        - О которой вы нам рассказывали, - закончила за него Маренн и обратилась к девушке: - Я наслышана о вашем усердии, но хотелось бы узнать точнее, в чем причина такого наказания для этой фрау, - она указала на заключенную, стоящую на помосте.
        Несколько мгновений надзирательница молча смотрела на Маренн. Но, должно быть, мундир, погоны и строгий взгляд приезжей внушили фрейляйн уважение. Она доложила:
        - Эта негодяйка, госпожа оберштурмбаннфюрер, была арестована по делу о соучастии в политических акциях, направленных против администрации лагеря, главным вдохновителем которых являлся ее жених, также арестованный и находящийся здесь. С момента ареста и по сей день она вела себя возмутительно, пользуясь известными послаблениями, которые господин комендант, выполняя приказ рейхсфюрера об исключении жестокости в обращении с заключенными, ввел для женщин, содержащихся в лагере. В то время как мы, женщины, принадлежащие к высшей расе, отказываем себе во всем ради нашей борьбы, не знаем ни любви, ни ласки, эта третьесортная дрянь позволила себе тайком встречаться с женихом. За что и наказана…
        - Так в чем же, фрейляйн, - прервала ее Маренн, подходя ближе, - она все-таки виновата, я не поняла?
        - Но, госпожа оберштурмбаннфюрер, - смутилась надзирательница, - я же объяснила. Она позволила себе встречаться с женихом тайком от лагерной администрации.
        - А если бы она спросила у вас разрешение, вы бы позволили ей? - спросила Маренн, заранее прекрасно зная ответ.
        - Нет, это запрещено инструкцией, - неуверенно ответила надзирательница и, ища поддержки, обернулась к коменданту. Но тот словно не заметил ее взгляда. Он ждал, что скажет дальше госпожа оберштурмбаннфюрер из Берлина.
        - Ну, хорошо, - продолжила Маренн. - Тогда скажите мне, как вы считаете, любить друг друга - это преступление или нет?
        Растерявшись, надзирательница промолчала.
        - Так преступление или нет? Я жду ответа.
        - Госпожа оберштурмбаннфюрер, - все-таки отважился вмешаться комендант. - Позвольте заметить, что любить друг друга, конечно, не преступление. Вообще. Но мы вынуждены действовать в весьма конкретных условиях. И занимаясь медициной, вы, возможно, не совсем понимаете, специфику этой нашей работы. Она заключается в том, что мы должны наказывать. И мы наказываем. Здесь нет суда, который определяет степень виновности, здесь есть только степень наказания, для всех. Каждый, кто попадает сюда, должен быть наказал, независимо от того, виновен он или не виновен. Вы все замечательно объяснили, - он снова обратился к надзирательнице. - Вы хорошо знаете инструкции и, полагаю, заслуживаете поощрения, - он кивнул своему заместителю. - А теперь идите, - с покровительственной улыбкой он потрепал фрейляйн Деген по щеке, затем отпустил.
        - Мне кажется, вам следовало бы прекратить этот балаган, - произнесла Маренн требовательно. - Что же касается того, как следует понимать свое предназначение, я полагаю, вы глубоко ошибаетесь. Несмотря на то, что я занимаюсь медициной, предписания рейхсфюрера Гиммлера мне известны ничуть не хуже, чем вам. И, направляясь сюда, я еще раз освежила их в памяти. Рейхсфюрер призывает командиров СС быть жесткими, исполняя справедливый приговор, но отнюдь не жестокими без причины. Наказание, которое вы призваны исполнять, как вы заявляете, не должно лишать заключенных главного - их трудоспособности. Вам известно, что все эти люди содержатся здесь не для того, чтобы вы упражнялись в наказаниях, а для того, чтобы они приносили благо рейху, работали на него, а для этого у них должны быть приличные условия, хорошее питание, и в том числе возможность увидеться с близкими людьми.
        Она чеканила слова спокойным и ровным голосом, глядя коменданту в лицо, и с каждым ее словом он словно становился ниже ростом и бледнее.
        - Немедленно остановите все это, - она указала на оркестр. - И проводите меня в больницу. Кто главный врач?
        Комендант промолчал, явно замешкавшись.
        - Я спрашиваю, кто главный врач? - настойчиво повторила Маренн. - Он здесь? В лагере?
        - Понимаете ли, госпожа оберштурмбаннфюрер, - начал комендант неуверенно, - гауптштурмфюрер Бруннер, главный врач нашего лагеря, он сейчас… обедает. У него обеденное время с двенадцати до часу дня. И он всегда в это время покидает территорию лагеря, чтобы ни случилось. Все остальное время он здесь.
        - Но вас предупредили еще вчера, что приедет специальный уполномоченный рейхсфюрера с проверкой, и все должны быть на своих местах, - вмешался штурмбаннфюрер Дилль. - Я буду вынужден доложить гауляйтеру, что вы не выполняете его предписаний.
        - Я сообщил об этом гауптштурмфюреру Бруннеру, - поспешно доложил комендант. - Но знаете ли, - он снова замялся, - в известной степени он занимает независимое от нас положение - подчиняется напрямую начальству в Берлине. Так что я не могу ему приказывать, а он имеет полное право игнорировать мои просьбы.
        - И он проигнорировал, - заключила Маренн. - Вот что, немедленно пошлите за гауптштурмфюрером Бруннером, - приказала она коменданту. - Я специальный представитель рейхсфюрера СС, и даже рейхсфюрер не может позволить себе в сложившейся общей обстановке обедать по часам, а вынужден вести спартанский образ жизни. Так что гауптштурмфюреру Бруннеру придется оторваться от обеда. Я жду его в больнице, а пока начну осмотр без него. Если он позволит себе не явиться - доложу лично рейхсфюреру СС. Завтра же. Ясно?
        - Так точно, - помощник коменданта бегом ринулся куда-то за бараки.
        - Ну, где ваша больница? - спросила Маренн коменданта. - Показывайте. Ваши заключенные имеют медицинский уход в случае болезни?
        - Да, да, конечно, - засуетился комендант. - Все, как приказал рейхсфюрер. Прошу вас, госпожа оберштурмбаннфюрер.
        - Благодарю. Идемте, господа, - Маренн кивнула Фелькерзаму и Диллю.
        Их провели в барак, официально служивший лазаретом. Здесь в холоде и грязи в три ряда на нарах лежали полураздетые люди, едва живые.
        - Вот, проходите, пожалуйста, - любезно пригласил Маренн комендант, пропуская вперед.
        - И это больница? - Маренн усмехнулась. - Я смотрю, вы весьма расточительно обращаетесь со своим материалом, - заметила она коменданту, обходя больных. - Все эти люди еще молоды, они могут работать. Кроме главного врача кто еще присутствует из медицинского персонала? - спросила она у коменданта, повернувшись.
        - Позвольте представить, - доложил Бер, - подчиненные доктора Бруннера: штурмфюрер Виртс, штурмфюрер Уленброк - врачи гарнизона СС, оберштурмфюрер Клауберг, гинеколог, доктор Клер и доктор Хайнц - ответственные за дезинфекцию.
        - Что ж, специалистов достаточно, - одобрительно кивнула Маренн. - Тогда, может быть, кто-нибудь мне доложит, какой диагноз у этого больного?
        Она остановилась у крайних справа нар, на которых лежал исхудавший молодой человек с покрытой струпьями воспаленной кожей. Он часто, сухо кашлял.
        - Где его медицинская карта? - продолжила она. - Какие препараты он принимает? Вы знаете, - она повернулась к Виртсу.
        - Никак нет, - вытянулся штурмфюрер. - Я не занимаюсь медицинскими картами.
        - А чем вы занимаетесь? - строго спросила Маренн.
        - Я изучаю развитие раковых опухолей…
        - Что-что? - Маренн искренне изумилась. - Раковых опухолей? В таких условиях? - она обвела взглядом барак. - Вы с ума сошли? Я подозреваю, что вы только зря тратите средства, которые вам выделяет рейхсфюрер.
        - Я изучаю опухоли в лаборатории, - возмущенно произнес Виртс, он даже покраснел.
        - В лаборатории доктора Бруннера.
        - Значит, у доктора Бруннера еще есть и лаборатория? Замечательно. Ее можно посетить?
        - Без доктора Бруннера это невозможно, - вмешался комендант. - Ключи только у него. И он забирает их с собой, когда уходит на обед.
        - Хорошо, - Маренн вздохнула. - Подождем доктора Бруннера. Но у этого молодого человека, - она снова посмотрела на узника, - никакого рака, слава Богу, нет. У него запущенная простуда и воспаление поджелудочной железы от плохого питания. Я попрошу вас, штурмбаннфюрер, - обратилась она к Диллю, - принесите из машины мою сумку с медикаментами.
        - Но, госпожа оберштурмбаннфюрер, - смущенно заметил комендант, - у нас найдется кому…
        - Я вижу, что пока еще не нашлось.
        Наклонившись, она осмотрела больного. Подойдя на полшага ближе, комендант почти шепотом сообщил:
        - Это, смею заметить, жених.
        - Какой еще жених? - Маренн сначала не поняла. - Я не люблю, когда мне мешают, комендант.
        - Я извиняюсь, - комендант смущенно кашлянул, - жених той, ну, на площади…
        - Ах вот оно что, - Маренн подняла голову.
        Секунду она размышляла, потом произнесла, обращаясь к коменданту.
        - Я думаю, нам стоит позволить невесте этого человека ухаживать за ним. Ради пользы общего дела можно сделать исключение из правил. Находясь рядом, эти люди быстрее залечат раны и снова смогут работать на благо рейха.
        - Как прикажете, госпожа оберштурмбаннфюрер, - проговорил комендант в явном замешательстве и тут же приказал кому-то из помощников. - Пусть эту женщину приведут сюда. И пусть она ухаживает за ним, - он указал на больного, который, не понимая языка, в испуге наблюдал за всем, что происходит, лихорадочно горящими глазами.
        - И выдайте ему лекарства, которые выпишет фрау доктор, - продолжал комендант. - Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!
        Дверь барака открылась, вошел Дилль и поставил перед Маренн санитарную сумку. Она наклонилась, доставая лекарства.
        - Не надо волноваться, - сказала она больному и улыбнулась надежде, промелькнувшей в его воспаленных гноящихся глазах. - Все будет хорошо.
        - О, я уверен, коли вы взялись за дело, фрау Ким…
        Она сразу узнала этот любезный, холодноватый голос - Бруннер. Дверь барака снова скрипнула. Все разговоры за ее спиной стихли. Слышно только, как покашливает заключенный на нарах. Несколько шагов по дощатому полу - размеренных и уверенных.
        - Возможно, вам требуется помощь? - нагловато осведомился он, подходя. - Может, и я на что-то сгожусь?
        - Я помню, что вы умеете делать уколы, - твердо ответила Маренн, даже не повернувшись. - Но пока что уколы не требуются. И я справлюсь сама.
        - Я прошу меня простить, - продолжил он уже мягче, - что позволил себе отлучиться. Знаете ли, меня замучили эти проверяющие из Берлина. Всякий раз только отрывают от работы. Но мне не сказали, что на этот раз приедете вы. Поверьте, если бы знал, встретил бы первым у ворот. Мы давно не виделись, фрау Ким. Вы так заняты в госпиталях.
        - Да, мы давно не виделись, - ответила Маренн, распрямляясь. - И должна заметить, господин гауптштурмфюрер, как главному врачу, что я нахожу вашу больницу совершенно не соответствующей тем санитарным нормам, которые установлены рейхсфюрером СС. И хотела бы узнать о причинах.
        Она повернулась. Бруннер стоял идеально причесанный, в подогнанном по фигуре мундире, с белоснежным воротничком и манжетами. Лицо гладко выбрито, на ногтях поблескивал маникюр. Идеальный ариец для плаката доктора Геббельса. Светлые глаза слегка прищурены, явно чувствуется, что он совсем не рад ее визиту, ощущает опасность, но всячески старается это скрыть под показной любезностью.
        Впрочем, не столько сам Бруннер привлек внимание Маренн - за его спиной на пороге барака маячило странное существо в серой бесформенной одежде, с совершенно белой кожей и такими же белыми волосами. Глаз и лица рассмотреть было невозможно, их скрывали темные очки с широкими стеклами. «А вот и ассистентка», - мелькнуло в голове у Маренн. Она хотела уже повернуться, чтобы показать на нее Ральфу, но вовремя остановила себя. Нельзя было проявлять заинтересованность. К тому же Ральф, без сомнения, все хорошо видел сам.
        Ассистентка пристально смотрела на приезжую, сероватые губы ее кривились. По манере движения и нескольким жестам, которые эта особа сделала, войдя в барак, Маренн сразу определила, что это умственно отсталая женщина, у которой недостаток психического развития с лихвой компенсируется лютой жестокостью. Скорее всего, она попала в лагерь из-за своей неполноценности, но при помощи лекарств Бруннер приручил ее и сделал своей рабой. Маренн чувствовала, что альбиноска постоянно наблюдает за ней, готовая броситься при малейшей опасности для своего хозяина. Это был настоящий телохранитель, и Бруннер, конечно, мог чувствовать себя уверенно. В лагере, во всяком случае, ему ничто не угрожало. Мог ни в грош не ставить ни самого коменданта, ни его помощников. Что он, собственно, и делал.
        - Конечно, уважаемая фрау Ким, у нас есть недостатки, - тонкие губы Бруннера растянулись в улыбке. - И я готов принять вашу отповедь. Без сомнения, весьма справедливую. Но у нас есть и успехи. Причем они столь значительны, что, ознакомившись с ними, вы наверняка будете более снисходительны к той стороне нашей деятельности, которая не столь совершенна.
        - И каковы же эти успехи? - осведомилась Ким.
        - Прошу в мою лабораторию, - любезно пригласил Бруннер, - оставим этот хлам, - он махнул рукой на больничный барак. - Я хочу показать вам кое-что посерьезнее. Будет о чем доложить рейхсфюреру.
        - Вот здесь мы проводим инъекции, заборы крови, - Бруннер распахнул перед Маренн белоснежную дверь прекрасно оборудованной лаборатории, которая находилась на отдаленной территории лагеря, на расстоянии от бараков и лагерной администрации. - В данный момент мы работаем более чем над сотней экспериментов, различного содержания. Например, производим надрезы на теле нестерилизованными инструментами и оставляем раны открытыми, наблюдая за тем, что с ними происходит. Иногда смазываем раны ядом и изучаем последствия. Конечно, очень трудно подбирать экспериментальный материал. Мне приходится тратить время на то, чтобы самому встречать поезда с узниками и осматривать каждого, решая, кого взять для опытов. В этом смысле, я думаю, вы понимаете меня, - он бросил взгляд на Маренн. - Вам также приходится отбирать раненых, разъезжая по госпиталям, для того, чтобы оперировать их в Шарите. Это никому нельзя доверить. Только мы сами знаем, что нужно. Точнее, кто. Особенно меня интересуют близнецы. Я селю их в отдельном бараке, сейчас их у меня около тысячи. Пытаемся сшивать их вместе, менять цвет глаз при помощи
различных химикатов.
        - Вы все это делаете с живыми людьми? - глухо спросила Маренн.
        - Ну конечно, - Бруннер пожал плечами. - В основном евреи, цыгане, такой материал. Я даже не применяю анестезию. Зачем тратить на это отребье ценное вещество, которое пригодится вам, хирургам, оперирующим наших солдат, раненных на фронте. Эти и так потерпят.
        - И что, многие выживают?
        - К сожалению, не многие, - Бруннер вздохнул. - Впрочем, и тех приходится умерщвлять. Ведь они уже никуда не годны.
        - А могу ли я узнать, в чем цель этих экспериментов? - жестко осведомилась Маренн.
        - Какие задачи вы перед собой ставите? Какая их польза для науки?
        - Цели у нас разные, уважаемая фрау Ким, - тонкие губы Бруннера снова растянулись в узкой улыбке, но глаза остались холодными, с истинно волчьим равнодушием к жертве. - Не о всех я имею право вам доложить, даже несмотря на то, что вы имеете документ личного представителя рейхсфюрера СС. Это информация высочайшей степени важности. Но кое о чем расскажу. Например, мы проводим опыты по заданию люфтваффе. Определяем воздействие низких температур на человека.
        - И как же вы это делаете?
        - Закрепляем человека в неподвижной позе, обкладываем его льдом, ставим специальные датчики и наблюдаем, сколько пациент продержится.
        - Пациент? - это слово как-то резануло ухо Маренн. - Заключенный скорее.
        - Заключенный пациент, - уточнил Бруннер. - Впрочем, какая разница. Мы также экспериментируем с различными вирусами, это уже по просьбе военного министерства. Вы, верно, слышали, что не за горами бактериологическая война. У нас имеется для этих целей специальное помещение, которое позволяет сохранить жизнеспособность микроорганизмов до посева. В результате повышается вероятность их обнаружения в исследуемом материале. Пожалуйста, пройдемте, я покажу, - он пригласил Маренн в соседнюю комнату. - Специального костюма не надо. Весь материал надежно убран. В связи с вашей проверкой сегодня эксперименты не проводятся. Во избежание неприятных инцидентов. Сюда, пожалуйста, госпожа оберштурмбаннфюрер.
        Они вошли в соседнее помещение. Здесь все было выкрашено в белый цвет - шкафы, стеллажи, верстаки, сейфы - и ярко освещено искусственным светом. Окна с плотно закрытыми ставнями. Во всем сразу чувствовалась аккуратность и основательность хозяина. Маренн ничего не удивило - она повидала немало лабораторий на своем веку, и эта, собственно, ничем не отличалась от прочих. Ее внимание привлекла женщина, которая находилась в комнате. Она была одета в голубой защитный костюм, волосы скрывала шапочка. На лицо, когда Маренн и Бруннер вошли, она надернула марлевую повязку, но Маренн успела заметить, что у женщины мертвенно-серый цвет лица, а глаза явно разных цветов - один темно-коричневый, другой - светлее.
        - С какими же микроорганизмами вы работаете? - спросила Маренн, внимательно глядя на женщину.
        - О, с самыми разными, - ответил Бруннер. - Например, тиф, оспа, водяная гангрена. Мы называем ее нома. Эта болезнь очень интересна, - он явно оживился. - Вы, верно, знаете, она поражает слизистые оболочки губ, полость рта, приводит к образованию незаживающих ран. Нома даст очень большой коэффициент летальных исходов, и по ряду причин ее можно рассматривать как самое перспективное направление в разработке будущего оружия. Однако бактерии еще требуют модификации, и мы сейчас работаем над этим. Мы хотим создать своего рода генетическое оружие, то есть такую разновидность болезни, которая поражала бы представителей одного народа и оставалась бы безвредной для другого.
        - Разве это не утопия? - Маренн с сомнением покачала головой. - Может быть, вы зря тратите деньги рейхсфюрера? А заодно и занимаете его внимание?
        - Ни в коем случае, - уверенно ответил Бруннер. - Подобные разработки велись в Соединенных Штатах еще до войны, я читал о них. Основываясь на всех полученных данных, у нас и за границами рейха, мы надеемся создать такую разновидность номы, которая бы развивалась у людей с темным цветом радужной оболочки глаз и не поражала бы голубоглазых.
        - То есть вы хотите сказать, чтобы арийцы оставались живыми, а темноглазые славяне и прочие неарийские народы, противостоящие рейху, исчезли?
        - Именно так, госпожа оберштурмбаннфюрер, - Бруннер кивнул. - Кроме того, мы изучаем генетический механизм передачи цвета глаз от родителей детям. Мы прививаем ному близнецам. И наблюдаем за тем, как протекает болезнь. Врачебная помощь зараженным не оказывается. Но если одному из близнецов удается перебороть болезнь, мы умерщвляем его инъекцией и вскрываем тело, чтобы выяснить природу индивидуальной переносимости болезни. В основном мы экспериментируем на цыганах. Но знаете, я был поражен, - вдруг рассмеялся он. - Мне сказали, что изначально у цыган были голубые глаза. Я приказал во что бы то ни стало найти мне голубоглазых цыган, и, представьте, не далее, как в феврале, мне привезли четверых. Мы умертвили этих людей, вынули глазные яблоки и отправили рейхсфюреру, чтобы он приказал исследовать их в Берлине.
        - Для чего? - спросила Маренн, едва скрывая негодование.
        - Чтобы выделить вещество, которое в человеческом организме отвечает за цвет радужной оболочки глаз. В дальнейшем его можно было бы использовать в качестве нейтрализатора генетической модификации гангрены, которую мы разрабатываем.
        - Я смотрю, у вас действительно есть успехи, - заметила Маренн и спросила, указывая на женщину в лаборатории: - Это ваша сотрудница?
        - Да, и сотрудница тоже, - ответил Бруннер уклончиво. - Но в основном - объект для исследований. Это заключенная. Из евреев. Но не без медицинских способностей. Она помогает мне в лаборатории, все убирает здесь, следит за порядком. Кроме того, я регулярно делаю ей заборы крови и ввожу специальные химические соединения. Уже могу сказать, что достигнуто полное бесплодие. У нее больше никогда не будет детей. Кроме того, как вы сами видите, фрау Ким, мы работаем и над цветом глаз, используя и эту заключенную в частности. Мы хотим добиться, чтобы в будущем у арийцев у всех поголовно были исключительно голубые глаза. Но здесь наши успехи куда как скромнее, удалось достичь лишь частичного просветления одного глаза, а мне бы хотелось, чтобы у нее один глаз был коричневым, а другой голубым.
        - То есть хотите сказать, что, забирая кровь, вы намеренно лишаете женщин возможности рожать детей? - опустив голову, спросила Маренн. - И ради чего же такие старания? Чтобы человечество исчерпало себя?
        - Напротив, уважаемая фрау Ким, - Бруннер улыбнулся шире, показав передние зубы, остренькие, как у молодой овчарки, - Чтобы человечество исправилось. Вы занимаетесь благороднейшим делом, возвращаете рейху самое ценное - его воинов - снова ставите их в строй. Честь и хвала, но вы даже не представляете, какие задачи приходится решать, чтобы эти самые воины, когда они одержат окончательную победу, чувствовали себя комфортно на покоренных территориях. Какие цели ставит перед нами рейхсфюрер? Это грандиозная очистка европейских земель от неполноценных народов. Нам приходится проводить массу экспериментов по разработке более или менее дешевой технологии стерилизации людей. Это требует больших сил и времени. А рейхсфюрер требует, чтобы золотой дождь пролился, чуть ли не завтра. Он хочет, чтобы мы выработали эффективные методики уничтожения репродуктивной способности целых этносов. И рейхсфюрер совершенно прав. Сколь высоки ни были бы достижения нашей науки, сколь самоотверженно вы, фрау Ким, и другие военные врачи, ни трудились над тем, чтобы как можно меньше наших солдат умирало в госпиталях, как бы ни
умствовали наши стратеги, сочиняя операции с наименьшим количеством потерь, людей высшей расы всегда меньше, чем неполноценных отбросов. И эти неполноценные плодятся куда быстрее. Если их не остановить, они скоро будут залезать к нам в окна, как тараканы, которых не доморили.
        Бруннер мгновение помолчал, размышляя, потом продолжил с заметным пафосом: - Врага необходимо не только победить, но и искоренить. В тех случаях, когда его не нужно убивать, следует лишить возможности воспроизводить себя. Например, по данным гестапо в плену у нас сейчас находится три миллиона большевиков. Всех их можно стерилизовать, но в то же время они будут пригодны для работы и более послушны. Это как кошки, - он усмехнулся. - Пока их не стерилизуешь, они показывают коготки, а когда с будущим размножением покончено - они становятся ласковыми и послушными. Также и люди.
        - То есть что люди, что кошки, что тараканы, прошу прощения, это все одно? - заметила Маренн и снова взглянула на женщину в лаборатории. Та сделала несколько шагов, переходя от одного стола к другому, и Маренн увидела, что она хромает - одна нога короче другой. Вряд ли этот дефект был врожденным.
        - Нет не совсем, вы меня неправильно поняли, - Бруннер покачал головой. - Есть люди, относящиеся к высшей расе, и им принадлежит право быть хозяевами жизни, а есть отбросы, второсортные народы, годные лишь на то, чтобы обслуживать высших.
        - На ком же вы испытываете свои сомнительные достижения? На евреях? - Маренн кивнула на женщину.
        - Да, - подтвердил Бруннер, - но в основном на цыганах. Для стерилизации мы используем рентгеновское излучение. У меня этим занимается доктор Шуман, для этой операции у него имеется специальный стол, я покажу вам потом. Он отделан с одной стороны свинцом, а с другой - к нему прикреплено несколько рентгеновских ламп. Шуман, знаете ли, родственник знаменитого композитора, - добавил Бруннер не без гордости. - Он замечательно играет на скрипке и скрашивает своими выступлениями наши скучные вечера в этом захолустье. Сегодня, правда, он приболел, и потому отсутствует. А так бы я представил его с большим удовольствием. Кроме того, для стерилизации мужчин мы используем экстракт тропического растения каладий. Он на длительное время вызывает некроспермию. Мы проводили натурные испытания - успех стопроцентный, очень эффективное средство. Но есть один недостаток, - Бруннер прищелкнул языком. - Растет этот каладий в Южной Америке, везти далеко, дорого, кроме того, в условиях войны даже и думать не стоит о массовых поставках, ведь средства надо много, одной подводной лодкой не обойдешься. Ну, совершенно
тривиальный способ, который известен любому, - Бруннер поморщился, - это несложная хирургическая операция.
        - Без анестезии?
        - Конечно. Я уже говорил вам, фрау Ким, - Бруннер недовольно мотнул головой, - на этих ублюдков анестезии не напасешься. Что тогда достанется нашим солдатам в госпиталях? Конечно, приходится переживать некоторые неудобства, - признался он, - испытуемые кричат. Их приходится удерживать силой. Но всех, на ком эксперимент проведен успешно, мы потом отправляем в газовую камеру. Лишние рты нам не нужны, а вот документация остается. Ценная документация, смею заметить. Иногда делаем исключения для тех, кто сохраняет психическую устойчивость и может работать. Но это единицы. Большинство ломается, впадает в истерику. Но у нас не клиника Шарите, психоз не по нашей части, - он как-то двусмысленно улыбнулся. - И средства, которые нам выделяются по приказанию рейхсфюрера СС, не предназначены для того, чтобы их тратили на восстановление душевного здоровья представителей низших рас. Кроме того, все они добровольцы.
        - Вот как?
        - Конечно. Мы никого не принуждаем. Они все соглашаются сами, надеясь на освобождение. Но только выдержать, как я сказал, могут далеко не все.
        - И сколько же таких операций вы делаете в день? - Маренн почувствовала, что ее охватывает озноб, но старалась держать себя в руках.
        - Около десятка, - ответил Бруннер. - Иногда шесть-семь. Но этот метод тоже нельзя назвать эффективным. Полученные результаты никоим образом не удовлетворяют рейхсфюрера. И я его понимаю. Конечно, сама по себе операция не так уж сложна. Ей можно обучить и фельдшера. Но опыты показали, что метод чрезвычайно затратный - и по деньгам, и по времени. Ведь, делая такого рода операции в массовом масштабе, без анестезии все-таки не обойтись. Вообразите себе немецкого хирурга, который все дни напролет будет слышать истошные крики и переживать стресс. Он очень скоро окажется непригодным к делу, кроме того, наверняка свихнется и станет пациентом вашего шефа, фрау Ким, профессора де Криниса или кого-то из его коллег. А это значит - ущерб представителю высшей расы, ущерб интересам рейха, ведь его надо лечить, содержать в психиатрической больнице, и он не возвратит тех денег, которые будут затрачены на его лечение. А еще - время. Мы подсчитали, что стерилизация миллиона мужчин может потребовать нескольких лет напряженной работы нескольких врачей. Это совершенно недопустимо.
        - И что, нашлось нечто получше? - холодно осведомилась Маренн. - Не сомневаюсь, вы нашли выход.
        - Конечно, - Бруннер слегка развел руками. - Мы недаром едим свой хлеб. И вот вам пример, - он показал на женщину в лаборатории. - Вы познакомились сегодня с оберштурмфюрером Клаубергом? О, это светлая голова! По образованию он гинеколог. Он все придумал, как нельзя лучше. Всего-то лишь несколько уколов матки нестерильной иглой - и готово.
        - Что готово? - Маренн ужаснулась. - Заражение крови?
        - Да, случаи заражения бывают, - Бруннер согласился. - Но заживление очагов искусственно занесенной инфекции приводит к образованию спаек на внутренней поверхности матки, что препятствует выходу яйцеклетки в полость матки для оплодотворения. Способ очень прост в исполнении, ему можно обучить всего за одно занятие даже человека, который не имеет медицинского образования вообще. Мы доложили рейхсфюреру в письменной форме, он был очень доволен. Клауберг получил поощрение. Сейчас он проводит клинические испытания на несовершеннолетних девушках и девочках. Ну, конечно, мы берем официальное согласие их матерей.
        - Это для чего? Для проформы? Вы же не собираетесь их освобождать.
        - На всякий случай, - ответил Бруннер вкрадчиво. - Как-никак большевики уже на пороге Европы. Вполне вероятно, всем нам придется менять место жительства, переезжать довольно далеко, за океан. Мало ли какие документы окажутся у них в руках. А так согласие было - и все. Подопытные, которые подписывают добровольное согласие, есть в любой лаборатории, и в Штатах, и в Англии. Так что по форме у нас все правильно. Никакого принуждения.
        - Что же на самом деле вы делаете с теми, кому удается выжить после эксперимента? Тоже направляете в газовую камеру?
        - Нет, это стало бы известно их мамашам. Просто отсылаем в другие лагеря. А что там с ними делают, от нас это не зависит. Матерям же говорим, что девочки свободны.
        - Все, что вы делаете, это…
        Маренн хотелось сказать: «Это варварство. Это безнравственно, это страшно». Но она вдруг осознала, что все эти слова не имеют никакого смысла. Возможно, они бы произвели впечатление где-нибудь в Лондоне или в Нью-Йорке, или даже в Париже, временно захваченном нацистами, но сохранившем нравственные ориентиры. Среди людей, которые знали и помнили с детства, что именно нравственность делает человека человеком. Возможно, ее слова подействовали бы кое на кого и в Берлине, например, на бригадефюрера Вальтера Шелленберга и, к сожалению, всего лишь на очень немногих высокопоставленных персон. Но только не здесь, не в Аушвице. Здесь добро и зло поменялись местами. Здесь зло выступало добром, а добро считалось злом. И нет смысла метать бисер. Вечная евангельская заповедь - «не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Плетью обуха не перешибешь.
        - Все что вы делаете, - тем не менее все-таки сказала она, - превосходит все этические ограничения, которые знает наука. Я не думаю, что патриотизм может оправдать такого рода насилие.
        - Вы забыли слова нашего фюрера, - напомнил Бруннер мягко. - Он всех нас освободил от химеры совести, или это не так?
        - Я ничего не забыла, гауптштурмфюрер, - Маренн понизила голос и сделала шаг по направлению к Бруннеру, руки ее непроизвольно сжались в кулаки. - Фюрер провозглашает идею, он говорит об общих вещах. От нас с вами зависит, каким образом мы будет воплощать его идеи в жизнь. И в этом я советовала бы вам быть аккуратнее. В сложившейся обстановке ваше рвение может нанести вред рейху. Представьте себе, если не сегодня завтра большевики нанесут удар по Варшаве, наши оборонительные линии не выдержат и красные ворвутся сюда в лагерь. Их наступление может быть столь стре-мительным, что не успеете полностью спрятать следы своих опытов. И какую службу тогда сослужите рейхсфюреру, который официально убеждает Запад, что в Германии соблюдаются права всех наций и никто не подвергается дискриминации? Даже евреям оказываются послабления. И это действительно так. Не надо быть идиотом, Бруннер, и пренебрегать очевидными фактами. Очистка территории для сверхчеловеков пока что откладывается. Нам важно не допустить все эти неполноценные народы на собственную территорию. Нам жизненно важно заставить западные демократии
думать, что Германия может быть надежным союзником в борьбе против надвигающейся в востока беды. Важно расколоть союз трех наций, оставить Сталина в одиночестве. А вы тут проводите опыты, словно не Конев и Рокоссовский стоят под Варшавой, а наш фельдмаршал фон Бок снова вернулся к Москве. Возможно, он туда и вернется, позже, никто не сомневается в окончательной победе рейха, но надо же немного соображать, мыслить политически. Кроме того, - заложив руки за спину, Маренн прошлась по лаборатории. - Вы не можете не знать, что экономические ресурсы рейха значительно истощились. Мы можем заставить родственников всех этих людей, которых вы тут испытываете, выкупать их из лагерей за серьезные деньги, даже за золото. Вы разве не знаете, как богаты некоторые еврейские семьи? Они с удовольствием откликнутся на наше предложение и раскошелятся. Сейчас не время бросать идеи и тем более тупо следовать устаревшим приказам. Мы сами должны предлагать рейхсфюреру, чем мы можем послужить окончательной победе, пусть даже за счет наших врагов. Вы же, обладая в избытке ценным материалом, транжирите его весьма расточительно,
и смею заметить… - Маренн повернулась и… отшатнулась.
        Серая тень мелькнула перед пей. Она едва успела заметить искаженное злобой лицо альбиноски, раскрытое черное отверстие рта с двумя торчащими в разные стороны желтыми зубами. Ассистентка бросилась к ней, схватила ее за лацкан мундира, притянула ее к себе. Сила у нее, - как и у всех сумасшедших, - была просто невероятная. Маренн слетела с места, точно пушинка. Перевернув ее и прижав к себе, альбиноска повернулась, дернула за овальную ручку и - сейф открылся. Намеренно или случайно он не был закрыт на ключ. Серой рукой с отвратительными коричневатыми ногтями она выхватила изнутри колбу и занесла ее над Маренн, слегка наклонив. Она явно намеревалась вылить на Маренн все содержимое. Маренн знала, что проявлять страх, сопротивляться нельзя - это лишь усиливает нападающего, даст новый импульс той разрушительной энергии, которая движет им. Стараясь сохранять хладнокровие, она взглянула на Бруннера.
        Тот явно не спешил Маренн на помощь, он наблюдал, что будет дальше. В соседней комнате находились комендант лагеря, его помощники, уполномоченный гауляйтера Дилль и главное - фон Фелькерзам. Ральф не пошел в лабораторию, полагая, что она лучше разберется в тонкостях работы Бруннера. Он предпочел в отсутствие Бруннера расспросить о его деятельности Бера и других врачей лагеря. Маренн была уверена, что когда они вместе с Бруннером направлялись в лабораторию, альбиноска не последовала за ними - ей было приказано ждать. Значит, она незаметно пробралась мимо Ральфа и других офицеров, наблюдая за своим хозяином и приезжей, которая явно была не симпатична ей. Как она это сделала - тут удивляться не приходилось. Как никто Маренн знала, насколько психически неполноценные люди бывают изобретательными в достижении целей. Ни на секунду она не заподозрила и коменданта лагеря, как и прочих сотрудников Аушвица. Такой скандал, как нападение на официального уполномоченного рейхсфюрера, да еще с использованием элементов строго секретного оружия, разрабатываемого в лаборатории, - все это явно не в их интересах.
        Если бы она приехала одна, попугать ее было бы можно. Но она приехала в сопровождении личного адъютанта бригадефюрера СС Шелленберга, - фигуры, далеко не последней в Берлине, - и представителя самого гауляйтера. Они-то уж никак не могли быть участниками заговора, и на их лояльность рассчитывать не стоило. Значит, нападение - либо полностью импровизация самой ассистентки, приревновавшей ее к хозяину, либо это все-таки спланированная Бруннером провокация, направленная на то, чтобы попугать ее. Ведь он понимает, она приехала не просто так и не из-за заключенных, над которыми он проводит опыты.
        По поводу своей работы с заключенными он совершенно спокоен - как бы Маренн не отчитывала его, а у него на все действия - санкция рейхсфюрера, тут бессильна не только Маренн, но и сам бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг. А вот что касается его так называемого «лечения» законопослушных граждан рейха и полноценных арийцев, среди которых оказалась бывшая жена бригадефюрера, и надо полагать, не она одна, - тут Бруннер знает, рыльце у него в пушку. Рейхсфюрер никогда не даст ему разрешение на то, чтобы вводить запрещенные препараты Ильзе Шелленберг, да и всем прочим. Он пытается запугать ее, и, скорее всего, нападение альбиноски запланировано им - ведь он оставил сейф открытым, а все лабораторные ключи, как сказал комендант Бер, существуют в одном экземпляре, и хранятся они у самого Бруннера. Он хочет подчинить себе ее волю, используя страх, сделать ее молчаливым союзником. Но она не поддастся на это.
        - Немедленно опусти пробирку, - негромким ровным голосом сказала она альбиноске.
        Та явно не ожидала такой спокойной реакции с ее стороны. Она ослабила хватку - Маренн сразу стало легче дышать. Рот закрылся - губы соединились в тонкую, едва заметную ниточку. Зато скулы, испещренные мелкими рытвинами, задрожали. Маренн хорошо была известна эта реакция, когда энергия ярости, двигавшая сумасшедшим, начинает угасать, и ее место заполняет страх. Она пыталась напугать ее, но теперь сама не могла совладать со своим страхом. Он был неподконтролен ей, так же, как и ярость. Рука альбиноски, держащая пробирку, задрожала.
        - Возьмите у нее пробирку, - твердо приказала Маренн сотруднице лаборатории, которая испуганно прижалась к стене, наблюдая за сценой. - Подойдите и возьмите у нее пробирку. Не бойтесь. Она отдаст. Обязательно отдаст.
        Маренн неотрывно смотрела в лицо сумасшедшей. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, хотя сердце отчаянно колотилось.
        Женщина в защитном костюме бросила взгляд на Бруннера, но, не получив с его стороны ни поощрения, ни запрещения, приблизилась к альбиноске, взялась за пробирку. Удивительно легко крючковатые пальцы сумасшедшей разжались. Женщина взяла пробирку и быстро убрала ее в сейф. Маренн вздохнула с облегчением. Но оказалось - рано. Альбиноска снова сдавила ее одной рукой, в другой же ее руке блеснул нож - она выхватила его из-под просторной накидки, которая закрывала ее одежду.
        - Ы-ы-ы-ы-ы… - рычала она, выставив кривые, прогнившие зубы.
        Несмотря на сопротивление Маренн, она подтянула ее к себе, еще мгновение - и она перерезала бы ей горло. Понимая, что справиться сама она уже не в силах, Маренн со всей силы ударила ногой стул - он громко ударился о стену. Она хотела подать сигнал Ральфу и офицерам, которые находились с ним в соседней комнате. Но помощь пришла раньше.
        - Нет! Нет! - женщина в защитном костюме, захлопнув сейф, бросилась к альбиноске и повисла у нее на руке. Повязка упала с ее лица. Маренн увидела, что вся нижняя часть ее лица изрезана шрамами. Оно было изуродовано, но страха в нем больше не было. Глаза узницы, безмолвной рабыни, блестели слезами. Она смотрела на Маренн с отчаянием, и одновременно - с надеждой…. Все человеческое, что в ней пытались убить унижениями, усыпить лекарствами, все восстало в миг. Она готова была пожертвовать собой, чтобы спасти другого человека, чтобы ему не пришлось узнать всего, что пережила она.
        - Нет!
        Однако сумасшедшая ассистентка Бруннера явно превосходила силой изможденную опытами узницу. А ее сопротивление только добавляло садистке энергии.
        - Оставьте ее! Оставьте! - сдавленным голосом приказала Маренн, чувствуя, как пальцы альбиноски впиваются ей в горло.
        - Что здесь происходит? - дверь за спиной Маренн распахнулась, она узнала голос Ральфа.
        Послышались торопливые шаги, несколько человек вбежали в комнату вслед за адъютантом бригадефюрера.
        - Что это значит, Бруннер? - надрывно выкрикнул Бер, в голосе его явно сквозил ужас. - Немедленно остановите се!
        - Ы-ы-ы-ы-ы - продолжала рычать альбиноска, крутя нож в руке, другой же продолжала сдавливать Маренн шею.
        - Я не могу, - спокойно, даже равнодушно ответил Бруннер. - Я….
        - Зато я могу, - не дослушав, Ральф оборвал его и вытащил пистолет.
        Раздался выстрел, альбиноска взвыла от боли - пуля угодила ей в плечо. Она выронила нож, отпустила Маренн, сама опустилась на пол и улеглась на бок, обхватив колени руками. Она, то тихонько подвывала, то снова рычала, но уже не яростно, а скорее жалобно, точно животное.
        - Уберите отсюда эту тварь! - приказал Фелькерзам коменданту лагеря. - И приставьте к ней часового. Госпожа оберштурмбаннфюрер решит, что с ней делать. С вами все в порядке? - заботливо спросило он Маренн, подойдя к ней.
        Она уже поднялась сама, без посторонней помощи и помогла встать женщине - заключенной.
        - Да, благодарю, Ральф, слава богу, обошлось. Как вас зовут? - спросила она заключенную.
        - Мой номер… - проговорила она тихо, - 32…
        - Не нужно, - Маренн ободряюще погладила ее по руке. - Об этом больше не вспоминайте. Вспомните свое имя. Как вас звали?
        - Софи, - произнесла женщина дрожащими губами. - София Планк, - по впалой щеке женщины скатилась слеза. - Мой отец Самуил Планк был известным врачом. Мы жили в Кракове. Очень давно. Теперь все они мертвы. И отец, и мать, и старший брат, и пятеро моих сестричек, - она всхлипнула. - Они все стали пеплом, которым удобряют поля. И я тоже стану. Скоро.
        - Не станете, - Маренн взяла ее за руку. - Будете жить, за них, за всех. Я не оставлю вас здесь. Немедленно подготовьте все документы, - она повернулась к коменданту, - и выдайте ей одежду. Я забираю ее.
        - Но… - Бер явно растерялся.
        - Никаких но, - строго оборвала его Маренн. - Вы должны понимать, что нападение на официального уполномоченного рейхсфюрера СС - это не простое недоразумение. Меня только что чуть не убили, пока вы изволили беседовать в соседней комнате. Вы понятия не имеете, что происходит в лагере, под носом, можно сказать. Как вы понимаете, такое происшествие трудно замолчать. Лично вас, - она шагнула к Беру, - ждет Восточный фронт, и многих ваших помощников тоже. Вы прямо отсюда отправитесь в окопы - защищать Европу от большевистских орд. Так что не советую мне перечить. Если выполните мою просьбу, то, возможно, я доложу рейхсфюреру о своей поездке, опустив некоторые неприятные для меня моменты. Если нет - готовьтесь расплатиться кровью за тот бардак, который тут у вас творится.
        - Хорошо, хорошо, госпожа оберштурмбаннфюрер, - поспешно ответил Бер, - Я все понял. Исполняйте, - распорядился он, обращаясь к помощнику. - Эта женщина, госпожа …. как? Ах, да, госпожа Планк, едет в Берлин.
        - Вот видите, - Маренн взглянула на женщину.
        Та была явно растеряна, она не верила в то, что происходит, она уже и не надеялась остаться в живых. А теперь комендант назвал ее госпожа… Маренн заметила, что София даже вздрогнула, услышав это давно уже забытое обращение к себе.
        - Нет! Я не позволю, - Бруннер решительно выступил вперед. - Эта женщина еврейка, она должна находиться в лагере. Она не может жить в среде полноценных арийцев. Я провел эксперименты, они показывают, что евреи вообще не имеют никакого отношения к людям. Они принадлежат к третьей человеческой расе, в которой они отделились от арийцев и развиваются автономно. Вот уже несколько миллионов лет. Евреи являются низшей расой, это животные, между ними и арийцами есть множество физиологических отличий. Все это не просто записано, но и имеет конкретные научные доказательства. Духовные же отличия арийца от еврея просто огромны. Еврей - это антипод арийца, антипод человека…
        - Хватит! - резко оборвала его Маренн. - Довольно с меня всей этой болтовни. Рассказывайте это там, где вы получаете финансирование для своих экспериментов, может быть, им и интересны все эти сказки. Что касается меня, то я пока что вижу у этой женщины-еврейки только одно отличие от стандартной женщины-арийки - это ужасные шрамы на лице, которые вы ей нанесли. Эта женщина поедет со мной. Выполняйте, комендант, что я приказала, - она строго взглянула на Бера. - Пусть эту женщину оденут в приличную одежду и отведут в мою машину. Документы отдадите мне. Ясно?
        - Так точно, - комендант щелкнул каблуками и кивнул помощнику.
        Тот подошел к Софи.
        - Прошу за мной, госпожа.
        Та испуганно вздрогнула, все еще не в силах осознать неожиданной перемены в судьбе, потом двинулась за эсэсовцем, бросив на Маренн взгляд, как ей показалось - прощальный. Все-таки она не верила, что ее освободят. Она думала, что ее ведут на казнь. Маренн покачала головой.
        - Но, госпожа оберштурмбаннфюрер, я возражаю… - снова услышала она рядом с собой возмущенный голос Бруннера.
        - Я вас понимаю, - она резко повернулась к нему. - Понимаю, чего вы боитесь. Опасаетесь, что, обследовав эту женщину, я узнаю гораздо больше о вашей деятельности, чем вам хотелось бы. Так и сделаю, можете не сомневаться. Вы сами предоставили мне эту возможность, подготовив нападение вашей ассистентки. Свидетели у меня есть, это штурмбаннфюрер фон Фелькерзам, и штурмбаннфюрер Дилль, представитель гауляйтора.
        - Я обязательно доложу обо всем, как только вернусь, - подтвердил адъютант Франка.
        - Это возмутительно, гауптштурмфюрер, - добавил он, обращаясь к Бруннеру, - покушение на жизнь уполномоченного рейхсфюрера СС на территории генерал-губернаторства. И ладно бы партизаны - можно сказать чуть не собственными руками…
        - Я буду признательна вам, штурмбаннфюрер, если вы поступите таким образом, - кивнула Маренн.
        - А что прикажете делать с ассистенткой? - спросил комендант Бер. - В газовую камеру?
        Маренн поморщилась.
        - Нет. Это не по моей части. Подержите ее пока под арестом, в отдельном помещении под строгой охраной. Я доложу профессору де Кринису, и он, возможно, заберет ее в специальную клинику. Этот случай требует изучения.
        - Слушаюсь, госпожа оберштурмбаннфюрер, - вытянулся комендант.
        - И помните, под вашу ответственность, Бер, мало ли что, - Маренн бросила взгляд на Бруннера.
        Тот молчал, лицо его оставалось мрачным. Он осознавал, что проиграл.
        - Под вашу ответственность, - повторила она коменданту.
        - Госпожа оберштурмбаннфюрер, документы фрау Планк готовы. Вот, - помощник Бера вошел в комнату и протянул Маренн бумаги. - Сама фрау в вашей машине.
        - Очень хорошо, - Маренн кивнула. - Я думаю, мы можем ехать, - она взглянула на Ральфа. - Насмотрелись мы сегодня достаточно.
        - Да, вы совершенно правы, госпожа оберштурмбаннфюрер, - согласился тот.
        - Тогда идемте. Всего хорошего, гауптштурмфюрер, - она повернулась к Бруннеру. - Счастливо оставаться.
        Тот не ответил, только щелкнул каблуками, вытянув руку в нацистском приветствии. Маренн подняла руку в ответ и вышла из лаборатории.
        - Еще раз напоминаю, Бер, - сказала она, садясь в машину. - За альбиноску вы отвечаете головой. Думаю, что уже завтра, в крайнем случае послезавтра за ней пришлют самолет.
        - Все будет исполнено, можете не сомневаться, - отрапортовал тот и, отдав честь, захлопнул дверцу.
        Ральф и Дилль сели на заднее сидение, рядом с Софи, которая вжалась в угол, все еще дрожа от страха.
        Мягко шурша шинами, машина выехала с территории лагеря, мотоциклисты сопровождения ехали сзади.
        - Не бойтесь, - Маренн повернулась к притихшей женщине. - Для вас все самое страшное позади. Я помещу вас в клинику, мы посмотрим, что можно сделать. Вполне возможно, не все еще потеряно, возможно, вы еще будете счастливы, и у вас будут дети.
        - О, боже, боже, - Софи заплакала, прижавшись лбом к спинке переднего кресла. - Я не могу поверить. Если бы моя мама дожила…
        - Ну, ладно, ладно, - Маренн ласково погладила ее по волосам. - Будете помогать мне в клинике, а там посмотрим. Надеюсь, вы понимаете, штурмбаннфюрер, - обратилась она к Диллю, - что после всего, что произошло, ни о каком банкете не может быть и речи. Мне надо срочно лететь в Берлин. Прошу вас, извинитесь за меня перед гауляйтором.
        - Без всякого сомнения, госпожа оберштурмбаннфюрер, - ответил тот, - просто омерзительный инцидент, какая наглость! - возмущался он. - Устроить провокацию против уполномоченного рейхсфюрера. Я подробно расскажу гауляйтеру об этом происшествии и буду лично следить, чтобы эту ужасную женщину, которая напала на вас, как можно скорее отправили в специальное заведение. И без фокусов. А этот Бруннер, я так понимаю, на фокусы-то мастер. Господин гауйлятер, признаться, был весьма высокого мнения о его способностях. Теперь он будет разочарован.
        - Передайте господину гауляйтеру, мне очень жаль, что все так получилось.
        - Ты полагаешь, Бруннер все это намеренно подстроил, - спросил Ральф в самолете, когда они остались одни. - Для чего?
        - Нет, ни в коем случае.
        Маренн откинулась на спинку кресла, теперь она наконец могла позволить себе расслабиться.
        - Ни в коем случае, - повторила она, глядя в иллюминатор на розовеющие облака. - Для него самого все это стало неожиданностью. Можно сказать, он сам подложил себе свинью, и вполне ясно понимает, что этот инцидент может повлиять на его карьеру. С ним сыграла злую шутку его самоуверенность. Он полагал, что полностью контролирует ассистентку, но он все-таки не психиатр, и не совсем ясно пред-ставляет себе, насколько скрытны и изменчивы могут быть люди с неполноценной психикой. У них развиваются совсем другие механизмы, которые дремлют у нормальных людей. Вот она и преподнесла ему сюрприз, ничуть не меньший, чем мне, хотя он не подал вида. Она обожает своего хозяина и чрезвычайно ревнива. Когда она увидела, как я ухожу с предметом ее обожания в лабораторию, а она не может последовать за нами, ее обуяла ярость. Опасаясь, что я могу отнять кумира, она пробралась следом и напала на меня, чтобы уничтожить.
        - Но Бруннер ведь и пальцем не пошевелил, чтобы тебя защитить.
        - Это верно. Но не потому, что был доволен тем, что на меня напали. Он просто сам испугался и не знал, что делать. Он явно не храбрец, кроме того, чрезвычайный чистюля. Наверняка липший раз брезгует прикоснуться к ассистентке, не протерев ее предварительно спиртом. Но в данном случае он просто растерялся, хотя скрыл это. Ведь если бы она разбила пробирку, ему самому бы тоже от этого не поздоровилось. Ведь он был не в защитном костюме, а так же, как и я, в обычном обмундировании.
        - Но кто-то же оставил сейф открытым? - вспомнил Фелькерзам. - Кто кроме него? Ведь ключи есть только у него.
        - Да, это так, - согласилась Маренн. - И мы можем спросить у свидетеля, зачем Бруннер это сделал? Софи, - обратилась она к бывшей заключенной, дремавшей в кресле напротив, - вы знаете, для чего доктор Бруннер держал открытым сейф и кто знал об этом?
        - Сейф? - женщина встрепенулась. - Он мне сказал, что к нему должен приехать кто-то, какой-то доктор из Берлина, а он будет в это время занят с делегацией, я должна была дать этому доктору лекарство.
        - Значит, Бруннер ждал не только нас, - Маренн наклонилась вперед. - И даже не столько нас.
        - Да, этот доктор приезжает к нему раз в месяц и берет какие-то коробки с ампулами и таблетками. Я не знаю, что это за лекарство, но оно никогда не применялось в лагере. Это лекарство для доктора из Берлина.
        - А как фамилия этого доктора?
        - Я не знаю, - Софи пожала плечами. - Мне он никогда не представлялся.
        - Но если бы вы увидели его, то узнали бы?
        - Да, конечно, - женщина кивнула. - У него запоминающаяся внешность.
        - Военный?
        - Нет, носит не форму, а самый обычный костюм.
        - Очень любопытно, - Маренн повернулась к Фелькерзаму. - Значит, наша поездка не бесплодна. Ну, кроме того, что мы познакомились с альбиноской и пережили несколько волнительных моментов. Видимо, это и есть то лекарство, которым Бруннер, так сказать, лечит пациентов от нервного расстройства, доводя их до сумасшествия. И у него есть сообщник, какой-то доктор из Берлина. И мы со временем можем даже узнать, кто он таков. Жаль, что инцидент с альбиноской помешал нам довести дело до конца и заполучить это лекарство.
        - У меня есть две таблетки, - тихо сказала Софи. - Я их украла, уже давно. Однажды ассистентка доктора уронила лоток, на котором они лежали. Это лекарство доктор делал сам, ему никто не помогал, он же потом тщательно рассчитывал дозы и раскладывал для упаковки. Я не знала, отчего оно, но думала, что если принять большую дозу, то можно отравиться. Больше не хотела жить, но Бруннер внимательно следил за мной. Он ни в коем случае не допустил бы, чтобы я умерла. Однажды случай представился. Ассистентка поскользнулась и задела лоток. Таблетки рассыпались, мы начали их собирать. Доктор страшно ругался. Мне удалось украсть две таблетки. Их недосчитались, но меня никто не заподозрил. Я спрятала их под швом костюма, они ведь маленькие, я всегда сама чистила его, к тому же его запрещалось выносить за пределы лаборатории, да я и сама никогда из нее не выходила. Двух таблеток мне казалось мало, я ждала случая, чтобы заполучить еще. А сегодня, когда меня повели переодеваться, то оставили одну, и я смогла распороть шов и достать таблетки. Вот они, - она протянула руку, разжала пальцы.
        На ладони Маренн увидела две желтоватых таблетки величиной с горошину.
        - Хорошо, что вы их не приняли, судя по всему это лекарство весьма опасно, - сказала она женщине. - Оно бы не убило вас, но сделало бы безвольной рабой Бруннера. И вы уже никогда не смогли бы от него освободиться.
        Она взяла таблетки с руки Софи. Расстегнув свой медицинский саквояж, достала небольшой стеклянный контейнер, положила в него таблетки и плотно закрыла.
        - Что ж, теперь уж совершенно точно мы съездили не зря. Во всяком случае, незаконной деятельности Бруннера по лечению душевных недугов, вполне вероятно, будет положен конец. Я исследую эти таблетки в лаборатории. Вы даже не понимаете, дорогая, какую услугу вы оказали многим людям, которые еще не попали в лапы этого чудовища, - она наклонилась к Софи и провела рукой по ее щеке. - Сами того не подозревая. Да и тем, кто уже впал в зависимость от него. Теперь мы будем знать, как бороться с этим. Не беспокойтесь, вы с ним больше никогда не встретитесь. Это я вам обещаю.
        За окном снова шумел дождь. Желтый лист прилип к стеклу, его края едва заметно шевелились от ветра. Она наклонилась над столом, тонкий профиль отразился на стене, обрисованный тенью на фоне желтого круга от света настольной лампы.
        - Как показала экспертиза, Вальтер, - Маренн убрала упавший на лоб волнистый каштановый локон, - вещество, из которого сделаны таблетки, весьма опасная штука. Разработки по нему велись в Америке, но, оказывается, оно получено и у нас. Видимо, в той самой лаборатории АМТ-8, где до недавнего времени работал Бруннер. Это мощный антидепрессант, который при определенной дозировке может производить совершенно противоположное действие. Он получен на основе синтеза нескольких веществ, и, как объяснили мне наши химики, формула его такова, что, вступая во взаимодействие с организмом человека, он может вызывать самые неожиданные реакции, вплоть до сератонинового шока. У пациента, как правило, происходит быстрое привыкание к этому веществу, и с каждым разом доза увеличивается. Это наподобие наркотической зависимости. Результаты плачевные - повышенная нервозность, истеричность, маниакальные реакции, спутанность сознания. Это с точки зрения психики. И, конечно, физические недомогания. Дрожь, тахикардия, рвота, головокружения, судороги - вплоть до эпилептического статуса. Полная дисфункция печени. В общем,
картина малоприятная. И трудно поддающаяся лечению. В запущенных случаях - гарантированный летальный исход. Насколько мне известно, американцы разрабатывали это вещество, как вариант психотропного оружия. Очевидно, Мюллеру удалось добыть его секрет через свою агентуру, и Бруннер, один или в группе, синтезировал его, и вполне успешно.
        - То, что делается в Четвертом Управлении на благо интересов рейха, никоим образом не должно испытываться на его гражданах, - Шелленберг встал из-за стола и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
        Потом остановился у окна.
        - Я не говорю о том, что вся деятельность Мюллера, особенно в том, что касается лагерей, значительно осложняет для нас саму вероятность договориться с Западом и хоть как-то облегчить наше положение. Эксперименты этого Бруннера, если о них станет известно в Лондоне и Вашингтоне, просто подводят черту под нашим выживанием. Как государства, а может быть, и нации. Мне стоило таких трудов хотя бы немного склонить рейхсфюрера на свою сторону, убедить его в необходимости искать компромиссы. И вот - пожалуйста. В Аушвице люди без волос, без кожи, еле живые скелеты. Что мы ответим на это? Что это называется научный эксперимент? Нигде в мире, кроме как у Мюллера, такие эксперименты не проводятся на людях. Это противоречит этике Запада. И не только Запада.
        - Если войска Сталина не сегодня завтра захватят Ауш-виц, все эти «творческие» потуги Бруннера станут широко известны, - Маренн сокрушенно покачала головой. - Советы постараются, чтобы огласка стала широкой.
        - И тогда многое, на что мы рассчитываем сегодня, обратится в прах. Ты знаешь, я пока даже не ставлю в известность рейхсфюрера, - Шелленберг вернулся к столу и опустился в кресло, постукивая пальцами по подлокотнику. - Но я предпринял некоторые шаги. По своей инициативе обратился к генералу военно-воздушных сил США Ванаману, мы когда-то были знакомы, он занимал пост военного атташе в Берлине. Сейчас находится у нас в плену, но мне удалось вырвать его из лап Мюллера, якобы для наших, разведывательных целей. По моей задумке Ванаман должен тайно выехать в США и лично встретиться с президентом Рузвельтом. Я полагаю, что поводом должно послужить обеспечение мер по улучшению снабжения и жизненных условий американских военнопленных, находящихся у нас. Кроме того, Ванаман должен прощупать возможность налаживания переговорного процесса, возможно ли завершить войну на Западе мирным соглашением, чтобы мы могли продолжить ее на Востоке с удвоенной силой. Я вообще думаю о том, чтобы освободить всех наиболее влиятельных английских и американских военнопленных, чтобы они могли способствовать налаживанию
отношений между США и Германией. Пока я лишь осторожно пытаюсь внушить эту мысль Гиммлеру, боюсь перегнуть палку. Он вызовет Мюллера. Тот сразу поднимет шум, мол, опять влезают не в свои дела, военнопленные - его епархия. И все пропало.
        - Это замечательная мысль, мир на Западе необходим, как воздух, - Маренн понимающе кивнула головой. - Ты знаешь, я думала об этом, когда мы летели с Ральфом из Польши назад в Берлин, да и потом в Шарите. Я и прежде нередко признавалась себе, что готова всеми имеющимися у меня средствами помочь Германии достойно выйти из создавшегося угрожающего положения, но после посещения Аушвица укрепилась в этой мысли. Германию надо спасать не только от большевистских орд, которые движутся с Востока, но и вот от таких Бруннеров, которые могут погубить ее окончательно, как действующую историческую реальность. Потому я хотела предложить свои услуги. Не в качестве врача, а в качестве твоего посланника. Я лично готова поехать к Черчиллю.
        - К Черчиллю? - Шелленберг посмотрел на нее с явным удивлением.
        - Ну да. Ты забываешь, что я принцесса Австрийского императорского дома. Правящая английская монархия - это все мои родственники, а с Черчиллем я знакома лично. Ведь он когда-то приезжал посланцем английского короля, чтобы сосватать меня за одного из его сыновей. Я могла бы сейчас быть английской королевой, если бы… - она вздохнула. - Если бы не война. Та первая, которая перевернула все.
        - О том, что ты принцесса, забыть невозможно, - Вальтер подошел к ней сзади и обнял за плечи. - Ты самая настоящая принцесса, до кончиков ногтей. Но, признаться, я не очень понимаю.
        - Я собираюсь поехать к Черчиллю и передать ему твои предложения по урегулированию кризиса в Европе и по окончательному умиротворению. Можно сколько угодно обращаться к различного рода посредникам, вроде шведов или швейцарцев, которые, конечно, никогда не упустят возможности погреть руки на чужом горе и подзаработать. Можно использовать пленных американских генералов, которые ради того, чтобы вырваться на свободу, готовы наобещать все, что угодно. Но все это только лишняя трата времени. Но самый правильный и короткий путь - это обращаться напрямую к тем, кто непосредственно за столом переговоров будет решать будущее Европы, я имею в виду «большую тройку». Я знаю, что подступиться к ним весьма сложно, даже самым опытным агентам, а задача убедить хоть кого-нибудь из них, тем более кажется неразрешимой. Но я могу попросить Черчилля о личной встрече, и знаю, что он мне не откажет. Сталина, слава богу, я не знаю, с Рузвельтом тоже никогда не встречалась. Но Черчилль меня помнит. После Первой мировой войны, когда моя помолвка с принцем Эдуардом распалась, он писал мне письма, просил не торопиться,
обещал, что готов устроить не монархический, а самый обычный гражданский брак, что принц откажется от престола и возьмет меня в жены с ребенком. Писал, конечно, с ведома и полного согласия Эдуарда. Но я отказалась, не желая портить принцу жизнь. Но от престола он все-таки отказался, и от королевской семьи - тоже. Так что я очень надеюсь, что Черчилль меня примет.
        - Ну хорошо. А что ты скажешь ему? - Шелленберг снова отошел к столу и наклонился, закуривая сигарету. - Что рейхсфюрер Гиммлер желает заключить мир? А какое отношение ты имеешь к рейхсфюрсру Гиммлеру, каковы твои полномочия? С какой стати тебя волнует судьба Германии? Тебе придется все это объяснить. И ответы на эти вопросы будут таковы, что, скорее всего, это осложнит твою жизнь в будущем, если нам ничего не удастся сделать и война закончится крахом рейха. Я не могу этого допустить.
        - Но посылаешь же ты генерала Ванамана, как военнопленного, - возразила Маренн. - Так и я могу отправиться в своем настоящем качестве, как заключенная концентрационного лагеря, где числюсь до сих пор, и под своим настоящим именем - герцогини фон Кобург-Заальфельд. По-моему, выглядит вполне достоверно, что руководство немецких спецслужб в твоем лице, идя на кардинальные шаги во имя спасения Германии и подыскивая людей, которые могли бы представить их интересы западным лидерам, наткнулось на меня, разузнало о происхождении и моих связях. Мне поручили, временно освободив и оставив в заложниках, скажем, мою дочь, добиться аудиенции у английского премьер-министра и передать их соображения. Разве это невозможно? Чем такая ситуация отличается от миссии генерала Ванамана?
        - Ничем, кроме того, что генерал Ванаман все-таки на самом деле военнопленный, а ты - оберштурмбаннфюрер СС, - возразил Шелленберг. - И Ванаману никакие проверки не страшны, а на тебя англичане могут добыть компрометирующий материал, и тогда сорвется не только твоя миссия, встанет вопрос обо всей безбедной будущей жизни. Английская агентура у нас достаточно разветвленная, и мы не знаем, кто и какие данные даст на тебя, когда Интеллидженс Сервис сделает запрос. Те, которые подсунет им Мюллер, или те, которые, возможно, они соберут сами из неведомых нам источников.
        - Но в СС я числюсь совсем под другим именем…
        - Под тем, под которым до этого ты жила некоторое время в США. Конечно, все очень запутано, и я не уверен, что англичане прямо с ходу дернут за нужную ниточку и у них размотается весь клубок. Скорее всего, что нет. Но риск остается…
        - Послушай меня, - Маренн подошла к нему. - В предвоенной Европе я была довольно известна своими гуманистическими взглядами. И вполне естественно, что те, кто пытается добиться выхода Германии из войны с наименьшими потерями, используют меня, зная мои связи с английским домом. Это единственный путь напрямую к Черчиллю. К Рузвельту и Сталину у нас пути нет, а к последнему и быть не может.
        - Политика редко использует прямые пути, - Шелленберг покачал головой. - Такая фигура, как Черчилль, ни в коем случае не позволит себя скомпрометировать сомнительными контактами, пусть даже он знаком с тобой лично. Нежелательная информация может просочиться в прессу. Газеты начнут клевать премьер-министра, а у него в следующем году выборы. Нет, лично он поговорит с тобой о погоде, не более того, а все остальные детали поручит обсуждать помощникам, и то в лучшем случае, а скорее всего, просто откажет во встрече под благовидным предлогом, как отказал твоей бывшей подруге Шанель, когда она год назад решила изобразить из себя разведчицу. Хотя к ней в частных отношениях он тоже проявлял симпатию. Такие люди как Черчилль четко различают личное и общественное. И последнее для них непомерно важнее. Так что как посол германских заговорщиков ты вряд ли исполнишь свою роль. Для этого у тебя слишком громкое имя. Генерал Ванаман - куда скромнее, никто и не заметит, что он встречался с президентом. Да и положение Рузвельта в Америке куда более прочное, чем положение Черчилля в Англии теперь. Вполне может
статься, что он и не выиграет следующие выборы. А вот что касается лично твоей судьбы, - Вальтер задумался, опустив голову, - то можно воспользоваться всей этой ситуацией для того, чтобы ты и Джилл выехали в Англию и там остались. До конца войны. Навсегда. Я, пожалуй, могу это устроить.
        Он посмотрел на Маренн. В ее взгляде читалось недоумение, близкое к возмущению.
        - Я предложила этот план вовсе не для того, чтобы покинуть Германию теперь, когда я особенно нужна, - ответила она, и голос ее дрогнул. - Когда речь идет о будущем ее народа. О жизни детей, стариков, женщин, которые страдают от бомбежек, бросают свои дома, нуждаются в медицинской помощи и приюте. Как я могу покинуть Германию, когда ее армия ведет кровопролитные бои и раненых становится все больше. Это армия, в которой погиб мой сын. Если бы Штефан был жив, он бы сейчас стоял в строю. Он не сбежал бы и не сдался бы в плен добровольно. А мы с Джилл поедем в Англию? Это невозможно. Это невозможно! - категорическим тоном повторила она. - Я даже не желаю это обсуждать.
        - Ну, хорошо, хорошо, - Шелленберг наклонился и поцеловал ее. - Успокойся. Больше мы не будем говорить об этом. Пока, - добавил он многозначительно. - Вероятно, положение на фронте еще улучшится, и тогда вопрос отпадет полностью. А в отношении англо-американцев я считаю, что тебе не стоит занимать себя размышлениями о мирных переговорах. Я справлюсь с этим гораздо лучше.
        - Что ж, хорошо, - Маренн покорно кивнула. - Вы убедили меня, господин бригадефюрер. А как быть с Бруннером?
        - Могу обещать тебе, что я сделаю все для того, чтобы его лабораторию закрыли еще до того, как большевики двинутся на Варшаву. Неплохо было бы и его самого отстранить от службы, но, боюсь, этого не получится, - Вальтер вздохнул, - Мюллер встанет горой. Для него это вопрос чести.
        Дверь приоткрылась. Шелленберг и Маренн обернулись. В приоткрывшуюся щель проскользнула рыжая обезьянка и уселась на ковре, почесываясь. На шее у нее виднелся ошейник, к нему был пристегнут поводок, который кто-то держал. Сразу вслед за обезьяной показалась светловолосая головка Клауса. Входя, он задел туфлей край ковра и чуть не упал. Маренн успела поддержать его.
        - Осторожно, Клаус, - проговорила она мягко. - А как зовут твоего нового питомца?
        - Еще бы хотелось узнать, откуда он вообще взялся? - с притворной строгостью осведомился Шелленберг. - Прибежал из леса?
        - Это Ким, Ким мне привезла! - мальчик, радостно смеясь, бросился к отцу. - Я придумал, я буду звать его Беппо.
        - Ну, это просто, как Муссолини, - улыбнулся Шелленберг, - дядя Беппо. Где ты взяла его? - он взглянул на Маренн.
        Та только пожала плечами.
        - Купила. Я же обещала. И понимала, что мальчик ждет.
        - Ильза бы не купила ни за что. Не то, что обезьяну, даже щенка. Ну, ты доволен? - он повернул Клауса к себе.
        - Очень, очень, очень, папочка! - сын прыгал на одной ножке от восторга.
        - Тогда пусть остается. Ральф! - Вальтер обратился к адъютанту, который появился на пороге. - Разузнайте, чем их кормят, ну, кроме как бананами.
        - Слушаюсь, господин бригадефюрер.
        - И принесите нам кофе.
        - Ты бы могла предупредить меня, - упрекнул Шелленберг Маренн, усаживаясь на диван.
        - Но мы хотели сделать тебе сюрприз. Правда, Клаус?
        - Угу, - кивнул тот, уминая сладкую булочку с подноса, который Фелькерзам уже поставил на кофейный столик.
        Обиженно наморщась, обезьяна сидела на ковре, забытая своим маленьким хозяином. Маренн взяла поводок и, наклонившись, спросила зверька:
        - А ты будешь пить кофе? Тогда, пошли.
        Обезьяна прыгнула ей на руки. Все засмеялись. Протянув руку, Шелленберг снял телефонную трубку и пригласил адъютанта:
        - Ральф, присоединяйтесь к нам.
        В кафе на улице Гогенцоллерн посетителей оказалось немного. Маренн специально выбрала это время, чтобы привести сюда Софи. Все, кому было положено заступать на службу, уже разошлись, тс же, кому торопиться не нужно, еще нежились в постели. Она не хотела, чтобы большое количество людей смущало женщину, так как понимала, что возвращение к самым простым человеческим радостям после длительного пребывания в лаборатории Бруннера ничуть не менее болезненный процесс, чем заживление физических травм, которые тот нанес бывшей узнице. Накануне Маренн заехала в магазин, где одевалась сама, и купила для Софи неброский серый костюм, туфли, чулки, небольшую шляпку с вуалью, так чтобы в городе она не отличалась ничем от остальных. Сначала Софи наотрез отказалась покидать клинику. Она уже привыкла к палате, где находилась одна, и кроме того времени, когда проходил осмотр и процедуры, в основном спала, или делала вид, что спит. Анализы, которые Маренн распорядилась взять у Софи, ничего утешительного не показали. Инфекция, которую Бруннер ввел ей, поразила не только матку и яичники, она распростанилась по всему
организму, который просто не имел сил сопротивляться. Женщина тихо умирала, и даже, как казалось, смирилась с этим. Но как психиатр Маренн знала, что выздоровление человека начинается не с лекарств, оно начинается с сознания. Эксперименты Бруннера убили в молодой женщине всякую радость жизни, всякую надежду. Трагедия, которая случилась, лишила ее не только близких, любимых людей, она вычерпала все тепло из ее сердца, иссушила его. Надо было постепенно, небольшими шажками учить Софи жить заново.
        - Что вы, фрау, я не поеду, - услышав предложение Маренн, запротестовала женщина.
        - Я же еврейка, как я могу показаться здесь, в Берлине, меня же… - она осеклась.
        - Расстреляют или отправят снова в лагерь? - закончила за нее Маренн. - Не волнуйтесь, ничего этого не случится. Вы моя пациентка, числитесь в клинике, у меня имеются все разрешения, так что вам ничего не грозит. К тому же вы будете со мной. Это самая верная гарантия. И на лбу у вас не написано, что вы еврейка и содержались в лагере. Просто человек, который выглядит неважно после тяжелой болезни. Я купила костюм с длинным рукавом, закрытый. Никто не увидит ни номера, ни шрамов. Лицо прикроете вуалью. Так носят многие женщины. Не бойтесь, Софи. Со мной вы в полной безопасности. Я специально попросила сегодня моего заместителя Алекса Грабнера оперировать вместо меня, чтобы мы могли выпить по чашечке кофе в кафе. Если хотите, мы можем пройтись по магазинам.
        - Нет, нет, ни в косм случае, - Софи замахала руками.
        - Ну, хорошо, - Маренн уступила. - Тогда пока только в кафе. Но хочу вас предупредить, к нам присоединится еще один человек. Не беспокойтесь, - Маренн заметила, что Софи снова испуганно вскинула глаза. - Он офицер СС, как и я, в довольно высоком звании. Но бояться его не следует. Вы расскажете ему о докторе, который посещал Бруннера в лаборатории. Мы хотим узнать, как его имя. Но без вашей помощи нам не удастся это сделать. Вы нам поможете?
        - Да, хорошо, - чуть слышно проговорила женщина.
        - Вот и отлично, тогда переодевайтесь, - улыбнулась Маренн. - Я приду за вами через полчаса. Мы поедем на моей машине.
        Она прекрасно понимала Софи. Она сама точно так же в тридцать восьмом году, каких-то шесть лет назад, после лагеря училась заново радоваться жизни и доверять людям, которых совсем не знала. Вот так же Ирма возила ее пить кофе на улицу Гогенцоллерн и развлекала беседой, чтобы она оттаяла. Но у нее были дети, Штефан и Джилл, и она старалась ради них. А у Софи никого. Никого на всем белом свете. И ей вдвойне труднее.
        Маренн понимала, что должна ей помочь. И не только ей - сотням и тысячам таких же, как она, которые все еще оставались за колючей проволокой. Она не в ее силах добиться для них свободы, но может сделать так, чтобы облегчить их страдания, избавить от мучительных пыток, помочь дожить до освобождения. Пусть на хлебе и воде, но без страшных медицинских экспериментов, без циничных исследований. Она ощущала необходимость что-то сделать, чтобы остановить Бруннера, как свой моральный долг, хотя не могла не отдавать себе отчета, что рискует смертельно не только своей жизнью, но и жизнью, будущим Джилл - единственной ее надежды и радости после смерти Штефана. Но оставаться в стороне преступно - это Маренн тоже понимала четко. Она не сможет жить спокойно, если сейчас испугается и отойдет в сторону. Она никогда не отходила в сторону, ни под обстрелом французских пушек в восемнадцатом году, ни перед следователями гестапо в тридцать шестом. И теперь - тоже.
        Именно для того, чтобы нанести Бруннеру ощутимый удар и попытаться спасти людей, которых он использовал для своих экспериментов, она пригласила на встречу с Софи единственного человека, в чьи полномочия входило распоряжаться доктором-изувером и его лабораторией - шефа гестапо, группенфюрера СС Генриха Мюллера. Чтобы не пугать Софи генеральской формой, она попросила его приехать в штатском. Она объяснила, что свидетель, которого она хочет представить группенфюреру, напуган эсэсовской формой, так как многое пережил в Аушвице и может просто замкнуться.
        Маренн не тешила себя иллюзиями. Она понимала, что разговаривать с Мюллером о том, как содержатся заключенные в концлагерях, об отношении к евреям, о массовых расстрелах, казнях, даже о газовых камерах, - дело абсолютно бесперспективное. Ответ она знала заранее, только заикнись, и получала его не один раз.
        - Меня тошнит от твоих нравоучений, Ким, - так Генрих отвечал ей и в рабочем кабинете, и за столиком в ресторане, не один раз - сотню. - Пойми, не я придумал эту политику. Когда она рождалась, я вообще служил ищейкой в Баварии. Я даже не состоял в национал-социалисткой партии. Когда сразу после прихода фюрера к власти меня позвали усмирять уголовников, которых распустили веймарцы, я сделал, что мне поручили. И сейчас мое дело выполнять то, что мне поручают. А не думать о политике. Убеди фюрера, что евреев не надо изолировать, тогда все будет так, как хочешь ты. Но я думаю, что о подобном не отважится заикнуться даже рейхсфюрер.
        Потому и на этот раз, едва Маренн завела речь об Аушвице, Мюллер вначале отмахнулся.
        - Ким, я говорил тебе, все, что касается лагерей, ты даже мне не заикайся. Что бы ни происходило на фронтах, но политика фюрера - это политика фюрера, мы - государственная структура - должны ее выполнять. В беседе с твоим красавчиком шефом Гиммлер хочет казаться либералом, он просто жаждет, чтобы его воспринимали на Западе чуть ли не как главного демократа в рейхе. Но с нас он требует статистику, кого уничтожили, сколько, когда, чтобы козырнуть этим перед фюрером.
        Однако Маренн не отступилась. Она добилась, чтобы Мюллер выслушал ее. Она решилась на этот разговор сама, не поставив в известность ни Скорцени, ни бригадефюрера Шелленберга, рискнув принять на себя гнев всесильного шефа гестапо, если результат ее затеи окажется отрицательным. Они встретились дома у возлюбленной Мюллера, сотрудницы аппарата Геббельса Эльзы Аккерман, которую Ким попросила помочь в том, чтобы встреча произошла в более или менее спокойной обстановке, без вечно снующих адъютантов, помощников, секретарей Мюллера. Без телефонных звонков и вызовов в верха. Она заехала к Эльзе как бы случайно, когда Мюллер был у нее. Но он сразу догадался, что она приехала к нему. Шефа гестапо обмануть было невозможно.
        - Ну что ты хочешь от меня, Ким? - откинувшись на спинку кресла, Мюллер закурил сигарету. - Чтобы я закрыл Аушвиц? Это невозможно.
        - Я хочу, чтобы ты встретился с очень важным свидетелем. Это женщина, еврейка по национальности, была заключенной Аушвица. Гауптштурмфюрер Бруннер привлек ее к участию в своих экспериментах. Она присутствовала при том, как он передавал какому-то берлинскому доктору таблетки, которые тот потом поставлял пациентам здесь, в столице. Это очень опасное вещество, Генрих, экспертиза показала, что оно может оказывать сильнейшее негативное воздействие на психику человека, фактически довести его до сумасшествия. Они продают эти таблетки за большие деньги, практически ставят людей в зависимость от лекарства, а потом эти самые пациенты оказываются в сумасшедшем доме, в лучшем случае, а скорее всего, кончают жизнь самоубийством.
        - Ты хочешь, чтобы я встретился с заключенной, еврейкой? - Мюллер усмехнулся. - Интересное дело. Не думал, что окажусь за одним столом…
        - Я прошу тебя, Генрих. Это важный свидетель. Единственный свидетель. Речь идет не о заключенных, хотя и о них я никогда не устану тебе повторять, что я считаю недопустимым все, что там происходит. Но речь идет о полноценных арийцах, гражданах рейха. Ты знаешь, что супруга Вальтера принимала эти таблетки. Несколько недель назад она в приступе ярости, спровоцированном лекарством, чуть не выбросила в окно Клауса.
        - О, боже! - Эльза ахнула.
        - По счастью, в доме находился Фелькерзам, который схватил перепутанного мальчика, и теперь он находится у Вальтера в Гедесберге. Ценой невероятных усилий таблетки у фрау Ильзе отобрали. Она стала спокойнее. И даже согласилась пройти курс лечения у де Криниса. Возможно, вскоре Клауса можно будет вернуть ей. Пока это еще опасно. Но это одна фрау Ильзе. Меня волнует, - продолжала она, - то, что мы не знаем, сколько вообще людей пострадало от так называемой терапии Бруннера. Мне не по силам вести собственное расследование, я нуждаюсь в помощи государственной сыскной машины, в твоей помощи, Генрих… Надо положить этому конец. Иначе завтра не напрямую, а через посредников, через третьи руки пострадает еще кто-нибудь, близкий, небезразличный нам человек.
        - Я понимаю, понимаю, - Мюллер покачал головой.
        По тому, как четче проявилась морщина, пересекающая его лоб, Маренн поняла, что он принял ее слова всерьез и задумался.
        - Согласно установленным правилам все, что производится в лаборатории Бруннера и в других подобных лабораториях, выносить за пределы этих учреждений, и тем более использовать в гражданских целях категорически запрещено, - проговорил он мрачно.
        - Если это так, то все это весьма серьезно. Но мне нужны факты.
        - Для того я и обращаюсь к тебе. Собери их. У тебя следователи, у тебя - все. Ведь применение такого лекарства при лечении обычных граждан - преступление, самое настоящее преступление, Я уверена, в этом есть корыстный умысел. А преступления против граждан рейха - по твоей части.
        - Это так. Но не думай, что это просто, даже мне, - Мюллер вздохнул. - Бруннер - это особая штучка. Он только числится по моему Управлению, а на деле пользуется весьма значительной свободой. Гиммлер покровительствует ему, он часто докладывает ему лично, минуя меня и Кальтенбруннера.
        - Но и рейхсфюреру не понравится, что его подопечный чуть не довел до сумасшествия жену одного из начальников его управлений, - возразила Маренн. - И надо думать, не ее одну. Рейхсфюрер не сможет закрыть на это глаза. Он должен будет наложить запрет и наказать Бруннера…
        - Или поставить под контроль. Мне бы не мешало взять под контроль этого гордеца, - Мюллер усмехнулся. - Так что ты мне даже оказываешь услугу, Ким. Пожалуй, я встречусь с этой женщиной и соберу на него фактики. А потом подумаем, как доложить рейхсфюреру, чтобы добиться своего, но не очень-то его напугать. А кстати, - он вскинул голову и иронично взглянул на Маренн, - что, эта женщина потом так и останется у тебя в Шарите? Не надо ли ее снова отправить в лагерь?
        - Ни в коем случае, - Маренн решительно мотнула головой. - Генрих, мы тоже структура СС и нам тоже нужны люди, которые участвуют в нашей научной работе. К тому же изучение состояния этой женщины позволит мне сделать медицинский анализ деятельности Бруннера. Я ее оставлю себе. Де Кринис согласен.
        - Может быть, вас с де Кринисом оформить заодно и по нашему Управлению? Будете получать надбавку к жалованию?
        - Спасибо, но мы уж как-нибудь справимся в своем, - Маренн улыбнулась. - Когда много начальников, трудно работать.
        - Это я согласен. Значит, не хотите? Ладно, валяйте! - Мюллер затушил сигарету в пепельнице, затем спросил уже без всякой иронии, вполне серьезно. - Где ты хочешь, чтобы я встретился с твоей протеже?
        - Завтра около десяти утра в кафе на улице Гогенцоллерн, - предложила Маренн и добавила: - и, пожалуйста, приезжай в гражданской одежде. Я скажу Софи, что ты просто один из следователей. Иначе она может сильно испугаться.
        - В гражданской одежде? - Мюллер присвистнул. - Я уже сто лет не носил гражданской одежды.
        Он взглянул на Эльзу. Та с готовностью кивнула головой.
        - Я подберу. Должна же и я принять участие в этом благородном деле.
        - Бруннер всегда сам осматривал заключенных, - голос Софи дрожал, ложечка, которой она размешивала сахар в чашке с кофе, постукивала о края. - Большой палец он всегда держал на портупее и отбирал заключенных, кого на работы, кого к нам в лабораторию, кого в газовую камеру, - она поперхнулась и замолчала.
        Потом продолжила, собравшись с духом.
        - Моя мать и сестры погибли, когда Бруннеру доложили, что в бараке, где они находились, появились вши. Бруннер приказал отправить в газовую камеру всех женщин из этого барака. Моя мать и сестры на коленях молили пощадить их, но это не помогло. Их зверски избили и волоком потащили на смерть. Я все видела из окна лаборатории, хотя Бруннер строжайше запретил смотреть. Меня саму ждал бы такой же конец, если бы… фрау не приехала, - Софи взглянула на Маренн, в глазах у нее стояли слезы, губы дрожали.
        - Успокойтесь, успокойтесь, - Маренн ободряюще сжала ее руку и посмотрела на Мюллера.
        Он смотрел в стол, губы были плотно сжаты, скулы заострились. Одно дело получать доклады в кабинете, другое - говорить с человеком, который прошел через все страдания и чудом выжил, вне зависимости от того, какой он национальности. Это серьезное испытание даже для шефа гестапо.
        - Хорошо, - наконец произнес он, голос его звучал глухо. - А что насчет этого доктора из Берлина? Кто он? Как фамилия? Как выглядит? Часто ли приезжал?
        Услышав его голос, по привычке властный, привыкший отдавать приказы, Софи вздрогнула. Видимо, он напомнил ей окрики охранников в лагере. До сих пор спрашивала только Маренн, Мюллер молчал. Она как-то съежилась. Но Маренн поспешила смягчить впечатление.
        - Не волнуйтесь, Софи. Пожалуйста, расскажите об этом докторе все, что знаете.
        - Мне известно немного, - женщина пожала худыми, угловатыми плечами. - Он приезжал регулярно, примерно раз в месяц. Средних лет, ростом - высокий. Сутулится. Никогда не появлялся в форме, все время в гражданском костюме. Немного полноват, но очень расторопный, ловкий и обходительный господин. Имени своего он никогда не называл, и Бруннер никогда не обращался к нему ни по имени, ни по фамилии. Только «коллега»
        - и все.
        - Он не говорил, в какой клинике работает? - настойчиво спрашивал Мюллер. - Может быть, у него частная практика?
        - Мне кажется, - Софи наморщила лоб, вспоминая, - однажды Бруннер упоминал какого-то «патрона», у которого этот доктор служит. И как я поняла, он даже живет в его доме.
        - Как фамилия этого патрона?
        - Фамилию они не упоминали, - Софи покачала головой. - Просто берлинский доктор с ухмылкой заметил, что его патрон скоро сыграет в ящик, он уверен в этом, потому что уж совсем плох. А особенно его добило, что дочка совсем с ума спятила. Как я поняла, они давали дочери этого господина те самые пилюли, которые я отдала фрау,
        - Софи робко взглянула на Маренн. - И она заболела. Они оба смеялись над этим. Тогда Бруннер посоветовал ему увеличить девушке дозу, чтоб она окончательно себя не помнила, а со старика содрать завещание, мол, сынков на фронте большевики прихлопнут, и все тогда доктору и достанется.
        - Вот видишь, - Маренн взволнованно тронула Мюллера за локоть. - Дочь этого господина, наверняка, еще одна пострадавшая от лекарства Бруннера. И корыстный интерес налицо. Я уверена, что они все делают не только из любви к науке. И ради денег тоже.
        - Я все вижу, Ким, - Мюллер мрачно усмехнулся. - И понимаю. Но по таким приметам искать берлинского доктора - легче найти иголку в стоге сена. Тем более, как я понял, он живет в доме у какого-то богатенького господина, и в столице бывает наездами. Мне придется хорошенько потрясти коменданта лагеря. Я знаю, что его полномочия по отношению к лаборатории Бруннера весьма ограничены, но кто и по каким делам приезжает на территорию лагеря, он должен знать. Это его прямая обязанность. Что за доктор? Кто ему выписывает пропуск? По каким таким документам он вывозит за пределы лагеря медикаменты? Почему никто его не проверяет? Кто будет за всем этим следить? Да, мне есть о чем потолковать с Бером, - Мюллер в задумчивости постукивал пальцами по столу.
        - Еще я слышала, - вдруг вспомнила Софи, - как Бруннер и этот доктор говорили, что в крайнем случае все свалить можно будет на докторшу из клиники Шарите, мол, она эту девицу и довела до безумия, отобрала у нее любовника, и та умом сдвинулась.
        - Докторша из Шарите? - Мюллер насмешливо взглянул на Маренн. - Тебе не кажется, Ким, что это тебя они имеют в виду. Во всяком случае, в Шарите только одна докторша, все остальные врачи - мужчины. Они под тебя копают, ты так не думаешь? Ну-ка, вспоминай, у кого ты отобрала любовника?
        - Я… Ни у кого…
        Маренн пожала плечами. Она явно растерялась от неожиданности.
        - А эта… я уже забыл, - Мюллер потер лоб пальцем. - Которая все вешалась на шею Скорцени, когда тебя только забрали… - взглянув на Софи, Мюллер осекся и исправился: - когда тебя привезли в Берлин. Как ее звали? Анна…
        - Анна фон Блюхер?
        - Ну да. Анна фон Блюхер, куда она запропастилась? Что-то давно о ней давно ничего не слышно. Может, это ее упрятали в психиатрическую больницу? А хотят все подстроить так, будто это ты с ней счеты свела. Да и фрау Ильзе Шелленберг, - Мюллер развел руками. - Ты извини меня, Ким, за прямоту, по у них есть повод и тут во всем обвинить тебя.
        - Да, но откуда им известно? - Маренн почувствовала, что ее охватывает нервная дрожь. - Они следят за мной? Почему они предлагают свои таблетки женщинам, которые…
        - Которые оказываются брошенными из-за тебя, - закончил за нее Мюллер. - Знаешь, возможно, дела сердечные и не компетенция гестапо, но сдается мне, что они хорошо информированы о твоей личной жизни. И им очень выгодно, что ты врач, психиатр, они действительно могут свалить на тебя все свои проделки. И хорошо нажиться, что немаловажно.
        - Но это невероятно! - возмутилась Маренн, нервная дрожь уступила место гневу.
        - Как бы то ни было, - серьезно заметил Мюллер. - Но кто-то в твоем окружении снабжает этих господ сведениями о тебе. Подумай, кто это может быть. А я выясню все про Блюхеров. Есть ли у них частный семейный доктор, чем он занимается, как фамилия. Может, и всплывет что-нибудь интересное. Но пока - все между нами, - предупредил он. - Даже Вальтеру ни слова. Договорились?
        - Конечно, - Маренн кивнула головой.
        - Тогда всего хорошего. Дела торопят, - Мюллер поднялся из-за стола. - Надеюсь, фрейляйн, - он пристально взглянул на Софи, - вы сможете быть полезной фрау Ким. Оставайтесь пока у нее в Шарите. Во всяком случае, кто бы что ни говорил, я разрешил. Ясно?
        - Спасибо, Генрих, - Ким заставила себя улыбнуться, но получилось как-то натянуто, мысли ее были заняты другим.
        Когда группенфюрер вышел из кафе и сел в машину, Софи тихо спросила у Маренн.
        - Кто это был, фрау?
        - Тот, от которого напрямую зависит ваша судьба и жизнь. Без преувеличения, - ответила Ким, думая о своем. - И не только ваша, если быть честной. Моя - тоже.
        Весь день в клинике Маренн думала о том, что узнала во время встречи Софи с Мюллером, а вечером, когда операции закончились, решила еще раз навестить фрау Ильзе Шелленберг. Она знала, что Ильзе находится дома, при ней неотлучно дежурит медсестра, приставленная де Кринисом, которая следит, чтобы фрау вовремя принимала лекарства, прописанные профессором, соблюдала режим дня и ни в косм случае не делала попыток вернуться к прежней губительной для себя терапии. Понимая, что вряд ли может рассчитывать на теплый прием, она все-таки надеялась выяснить у Ильзе, кто посоветовал ей лекарство Бруннера, возможно, ей известно имя таинственного доктора, подручного лагерного врача из Аушвица. Кроме того, она рассчитывала поговорить с Ильзе и о Вальтере. Она знала, как глубоко тот переживает из-за сына, и, возможно, пришло время внести ясность в их отношения, а ей самой, как это ни тяжело, уйти в сторону.
        Как и следовало ожидать, Ильзе встретила Маренн враждебно, с холодным удивлением. Она сидела в бархатном кресле, небрежно запахнув пеньюар из бордового атласа, изящно отделанный кружевом. Она старалась выглядеть сильной и здоровой, но лицо было бледным, осунувшимся, на скулах, несмотря на слой пудры, проступали коричневатые пятна, рука, лежащая на поручне кресла, слегка дрожала.
        - Что вам нужно от меня? - спросила Ильзе вызывающе. - Уйдите отсюда! - приказала она медсестре, заглянувшей в комнату.
        - Здравствуйте, фрау Кнобель, - Маренн кивнула помощнице де Криниса. - Подождите, пожалуйста, пока мы поговорим.
        - Хорошо, фрау Сэтерлэнд, - медсестра вышла и закрыла дверь.
        - Так что вам нужно? - снова с едва сдерживаемой злостью спросила Ильзе.
        - Я хочу поговорить с вами, - Маренн спокойно села в кресло напротив.
        - О чем же? - Ильза закинула ногу на ногу, выставив голую коленку.
        - Во-первых, о Вальтере.
        - Вы - его любовница! Ха-ха! - Ильзе откинула голову и рассмеялась, но получилось как-то жалко.
        - Вы не можете не знать, - Маренн проигнорировала ее выпад, - как серьезно болен Вальтер. Ему нужна забота, покой, домашний уют. У него очень тяжелая, нервная работа, которая подрывает его здоровье, а любые дополнительные переживания только усугубляют дело. Я уже не говорю о его репутации…
        - А кто в этом виноват? - Ильзе наклонила вперед, покусывая губы. - Я? В этом виноват только он сам. Он и вы.
        Она смотрела на Маренн с недоумением и обидой.

«И что Вальтер в ней нашел?» - казалось, вопрошали ее холодные, светлые глаза. Маренн сделала вид, что не замечает этого. В конце концов она приехала сюда не для того, чтобы состязаться с Ильзе в женских достоинствах. Она приехала совершенно по другому поводу.
        - Я хочу сказать, что готова разорвать отношения с вашим мужем и уйти из его жизни, - произнесла она, глядя Ильзе в лицо, - Я даже обещаю, что уйду в том случае, если вы пообещаете, что постараетесь изменить свое отношение, все забыть и создать для него ту спокойную семейную жизнь, которую он заслуживает и которая просто необходима для его здоровья. Я больше никогда не встану между вами. Я не могу уйти со службы, но из его личной жизни уйду.
        К ее удивлению, Ильзе никак не отреагировала. Как будто и не слышала. Накрашенные губы скривились, на лице отразилась капризная гримаска.
        - Вы знаете, Вальтер так скуп, - пожаловалась она, - Он совсем меня не обеспечивает. Мне надо…
        Дальше последовал целый список вещей, без которых фрау Шелленберг не представляла себе дальнейшей жизни. Он был весьма внушительным. Она перечисляла, перечисляла, срываясь на истерические всхлипывания. В конце концов Маренн надоело слушать.
        - Послушайте, ответьте мне, - она прервала Ильзе без особых церемоний. - Если мы вам все это купим. А заодно добавим замок во Франции, палаццо в Италии, земельные угодья в Австрии и еще отдельный остров в Тихом океане, - она едва сдерживала сарказм. - Тогда вы удовлетворитесь и подумаете наконец о здоровье мужа и о будущем сына?
        - Вы еще смеетесь надо мной, - Ильзе опустила голову, голос ее дрожал от слез. - Вы хотите, чтобы я изменилась, все забыла? Но Вальтер разлюбил меня. И он снова меня никогда не полюбит. Даже если вы откажетесь от него, он не забудет вас, потому что он любит. Он сам мне сказал об этом прямо. А если сказал, значит, это действительно так. Меня же он жалеет и не бросает окончательно из-за Клауса. Хотя и тот скоро полностью перестанет нуждаться во мне. Скоро он привыкнет к вам и забудет обо мне.
        Она закрыла лицо руками, плечи ее вздрагивали. От прежней гордости и высокомерия не осталось и следа. Маренн видела, что она страдает. И, конечно, таблетки Бруннера пришлись фрау Ильзе как нельзя кстати, надо было только вовремя предложить. Но кто предложил? Кто?
        - Не надо отчаиваться, - Маренн подошла к Ильзе и положила руку ей на плечо. - Я вас прошу, не надо. Сейчас это очень опасно. Вы снова можете впасть в депрессию, сделать какие-то глупости, пойти на поводу у каких-то прохвостов, стать жертвой недобросовестных экпериментаторов. Нужно понять, что все в ваших руках. И если чувствами Вальтера действительно распоряжаться трудно, он взрослый человек, то Клаус ваш сын, он пока еще с вами одно целое. Можно стать для него всем, надо только захотеть, а через Клауса Вальтер тоже проникнется к вам привязанностью. И неизвестно что это будет за привязанность, вполне вероятно, что вернутся старые чувства. Надо только проявить терпение. Поверьте, мне нелегко говорить об этом, ваш муж и для меня значит много. Но но роду своей профессии я каждый день сталкиваюсь с горем, смертью, страданиями. Знаю, как ценна человеческая жизнь, как хрупко спокойствие, которое окружает человека, как редко это случается. Я готова пожертвовать счастьем, чтобы в вашей семье…
        - Нет, это невозможно, - Ильзе вскинула заплаканные глаза. - Он вам не позволит. Он вам не позволит уйти. Я знаю Вальтера. Он окончательно заберет Клауса. И вам придется принять его. Вальтер наверняка думает, что он сможет заменить вашего сына, который, как я знаю, погиб в прошлом году. Он надеется на это.
        - Не будем заглядывать далеко вперед, - теперь уже Маренн почувствовала, как при упоминании о Штефане, судорога сковала ее горло. - Все мы переживаем не лучшее время. Ситуация на фронтах сложная, большевики вступили в Польшу, так же весьма далеко продвинулись на юге. Будем надеяться, что вермахту удастся их остановить, и положение улучшится. Но в сложившихся условиях мы с еще большим вниманием и терпением должны относиться к близким. Не исключено, что всех нас ждет разлука, и весьма долгая.
        Она отошла к окну. В саду на качелях качались дети. Присев на скамейки, мамы и няни, оторвавшись от бесконечных разговоров, покрикивали на них, придерживая раздуваемые ветром вуали на шляпках. Словно и не было войны. Но это только пока не объявят очередную воздушную тревогу.
        - Скажите мне, фрау Ильзе, - Маренн повернулась. - Кто прописал вам таблетки, которые вы принимали раньше? Те, которые запретил принимать профессор де Кринис? Это какой-то врач или посоветовали знакомые?
        - Мне посоветовала ваша подруга, фрау Ирма Кох, - Ильзе пожала плечами. - Вы не знаете? Она принимает их давно, уже несколько лет.
        - Ирма Кох? - от неожиданности Маренн даже закашлялась. - Она дала вам эти таблетки?
        - Нет, она мне их не давала, - Ильзе встала с кресла и подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу. - Она просто позвонила мне, сочувствовала, говорила, что прекрасно понимает, в каком я состоянии. Я поддалась на ее жалость, стала рассказывать, как мне тяжело, ругала вас, - она бросила взгляд на Маренн. - Разве она не говорила? Обмолвилась, что постоянно чувствую беспокойство и не сплю по ночам. Тогда она сказала мне, что у нее есть знакомый врач, который может помочь. Я сразу подумала, что она имеет в виду вас, и сказала, что не желаю иметь дело с докторами из Шарите. Но она удивила меня, заявив, что и сама не доверяет врачам из Шарите, потому обращается к некому доктору Мартину, который служит личным врачом генерала фон Блюхера, у него, мол, есть чудо-средство, которое лечит все недуги душевного толка, хотя и стоит дорого. Дала телефон этого доктора. Я ему позвонила,
        - продолжала рассказывать Ильзе, - пригласила его приехать ко мне сюда. Но он напрочь отказался. Пригласил к себе. У него частный кабинет на Фридрихштрассе, по-моему, дом девять, - Ильзе наморщила лобик, вспоминая, - или одиннадцать. Я точно не помню, ведь была там только один раз. Отдельный вход со двора. Без всякой вывески - три ступеньки и выкрашенная черной краской дверь под козырьком. Две комнаты. Одна - для приема, другая - для осмотра. Все очень чисто, аккуратно. Ни медсестры, ни секретаря, он ведет прием один. Очень обходительный, внимательный мужчина. Средних лет. Но вот как-то, знаете, - Ильзе поджала губку. - Какой-то он холодный. И властный. Я ему и так, и так о своих переживаниях, а он - по две таблетки три раза в день и все пройдет, фрау. И будьте любезны чек, пожалуйста. А вы, правда, оставите Вальтера? - она пристально взглянула на Маренн.
        - Я постараюсь, - ответила та слегка растерянно, но потом спросила: - А телефон этого доктора у вас сохранился?
        - Что? Телефон? - Ильзе пожала плечами. - Где-то был. Вот здесь у зеркала на бумажке.
        Она подошла к трюмо, стала перебирать разбросанные в беспорядке бусы, пудреницы, тюбики и коробки с кремами.
        - Куда же запропастилась эта бумажка? А, вот она, - она выдернула из-за флакона духов смятый листок, взглянула на него. - Да, он.
        Маренн протянула руку.
        - Позвольте, я возьму его.
        - Да, берите, пожалуйста, - Ильзе криво усмехнулась. - Мне он теперь не нужен. И переделайте привет фрау Кох. Я думаю, вам есть о чем с ней поговорить.
        Да, Маренн было о чем поговорить с Ирмой. Но первым делом она поехала в особняк Шестого Управления на Беркаерштрассе и из своего кабинета позвонила Мюллеру.
        - Его фамилия Мартин, доктор Мартин, - сказала она, как только шеф гестапо снял трубку. - Мне сказала Ильзе. Ты был прав, он личный доктор генерала фон Блюхера. У него частный кабинет на Фридрихштрассе, номер дома она точно не помнит. И еще она дала мне его телефон.
        - Наконец-то фрау Ильзе снизошла до того, чтобы поговорить с нами? - Мюллер усмехнулся. - Со мной она тоже обходилась холодновато в последнее время, хоть я и не имею никакого отношения к вашим делам. То, что его фамилия Мартин, я уже знаю, Ким. Мне доложили. Более того, я посылал группу к нему в контору, провести обыск. Кабинет вскрыли, но никаких лекарств, ни картотеки, ни каких еще либо улик не обнаружено. Все чисто. Голые стены и мебель. Там оставили наблюдение. Самого доктора Мартина тоже пока обнаружить не удалось. Но я дал команду - его ищут. Найдут обязательно. От нас еще никто не спрятался, ты сама знаешь. В крайнем случае придется хорошенько пощипать Бруннера и Бера. Если первый - крепкий орешек, то второй вилять не станет, выложит все, как на духу, он дрожит за свою карьеру. Но и с Бруннером справимся. У нас еще не таким языки развязывали. А, кстати, на счет фон Блюхеров, - он сделал паузу. - Должен тебя огорчить. У Анны фон Блюхер действительно серьезное заболевание, с головой неладно. Ее недавно отправили в частную клинику в Швейцарию.
        - Надо думать, не без участия доктора Мартина, - мрачно заметила Маренн.
        - Надо думать, - согласился Мюллер, - раз он у них семейный врач. Жаль девицу. На лицо она очень недурна, хотя и с выкрутасами. А кто посоветовал ей этого доктора Мартина, фрау Ильзе не сказала?
        - Сказала, - ответила Маренн, скрывать не было смысла. - Говорит, что фрау Кох дала ей телефон и рекомендацию. Но я прошу тебя, Генрих, можно я сама сначала с ней поговорю. Все это странно. Ведь я постоянно общаюсь с Ирмой, практически каждый день, я никогда не замечала, чтобы она вела себя как-то неадекватно. А Ильзе утверждает, будто Ирма давно принимает таблетки.
        - Это, конечно, подарок, - Мюллер присвистнул в трубку. - Может, она принимает какие-то другие лекарства, не те же, что Ильзе, прописанные Мартином. Но все равно, - Маренн слышала, как шеф гестапо стукнул ладонью по столу. - Если она хранит их дома и тем более распространяет, я имею все основания ее арестовать. Как и этого доктора Мартина.
        - Я все-таки прошу позволить мне сначала встретиться с ней, - повторила Маренн.
        - Хорошо, - согласился Мюллер. - Но имей в виду, невзирая на Науйокса, я пришлю своих людей с обыском. Все, что производится в лабораториях Бруннера, составляет государственную тайну, и всякое незаконное использование карается, кто бы ни позволил себе подобное.
        - Хорошо, я понимаю, - она повесила трубку.
        - Я не верю, что он не предлагал тебе постель! Ни разу! - Ирма схватила бронзовую статуэтку греческой богини, которая стояла на каминной полке и бросила ее на пол - благодаря ковру удар получился не сильным. - Ты просто не хочешь говорить! Ты не сказала мне ни разу! Ты была его любовницей? Он спал с тобой? - в ее словах звучала неприятная, необычная, ревнивая жесткость.
        Маренн была в замешательстве.
        - Я не понимаю, о чем ты? - она недоуменно пожала плечами. - И о ком?
        - О Гейдрихе. Ты не понимаешь? - Ирма уперлась руками в спинку кресла. - Я не верю, что он ни разу не предлагал тебе постель. И не верю, что ты не согласилась. Иначе ты никогда не получила бы эту форму.
        - Почему ты не веришь? - Маренн почувствовала обиду. - Ты так плохо меня знаешь?
        - Я слишком хорошо знаю Гейдриха. Он не пропустил ни одной юбки, - Ирма в раздражении разломила незажженную сигарету и бросила ее в пепельницу. - Он переспал со всеми секретаршами, со всеми проститутками в Берлине, Париже, Вене. Но он никого любил, никого, понимаешь, никого, даже эту валькирию Хелен Райч, что бы теперь о ней не говорили. Ему важно покорить женщину, овладеть сю, в буквальном смысле, подмять под себя, унизить, а потом … Потом - бросить. Он не задерживался ни с одной женщиной, имел одновременно несколько любовниц, а на людях и для фотографов разыгрывал из себя примерного мужа и отца.
        - Я не понимаю, к чему ты говоришь все это? - осторожно спросила Маренн. - Какое все это имеет отношение к тому вопросу, который я задала. Я спросила, откуда ты знаешь доктора Мартина и как давно? И еще есть ли у тебя успокоительные таблетки, которые прописывает доктор Бруннер. Если есть - отдай мне. Иначе Мюллер произведет обыск, и тебе все равно придется расстаться с ними, а у Алика будут неприятности. Причем здесь Гейдрих?
        - Потому что из-за него мне пришлось принимать эти таблетки, - Ирма опустилась в кресло и всхлипнула, закрыв лицо руками. - А познакомила меня с доктором та самая Анна фон Блюхер, с которой Отто встречался до того, как снова встретил тебя. Она каждый день ужинала вместе с нами, она все знала о моих переживаниях…
        - Анна фон Блюхер сначала познакомила тебя с личным доктором отца, не подозревая, что за лекарство он прописыва-ет, а потом сама стала его жертвой, - Маренн покачала головой. - Вот так бумеранг получился.
        - А что с ней? - Ирма с тревогой взглянула на нее. - Она заболела?
        - Не просто заболела. Мюллер сегодня сообщил мне, что она, оказывается, в сумасшедшем доме, где-то в Швейцарии. Это могло произойти и с тобой. Если бы я постоянно не боролась с твоей депрессией, постоянно спрашивая себя, откуда она берется. А ты даже не обмолвилась мне о таблетках.
        - Я боялась, - призналась Ирма и снова всхлипнула. - Алик ничего не знает. Не о таблетках, не о том, что я посещала доктора Мартина. Он же так прочно привязал меня к себе, что заставлял меня рассказывать ему о женщинах, которых я знаю, есть ли у них душевные проблемы, возможно, они переживают какие-то неприятности. Вынуждал меня советовать обратиться к нему, а за это делал скидку на лекарство, ведь у меня нет собственных средств, и хотя Алик ни в чем не ограничивает, он мог заметить, что деньги куда-то утекают. А это грозило бы лишением лекарства. А без него я не могу существовать - ни спать, ни есть, меня мучают сильные головные боли.
        - Это уже зависимость, Ирма, - Маренн тяжело вздохнула. - Но с этим надо бороться. С этим можно бороться, поверь мне.
        - Я устала, - Ирма как-то равнодушно покачала головой. - Ты никогда не спрашивала, но тогда, когда мы встретились с тобой, ты, верно, и сама догадалась. Я была любовницей Гейдриха. Одной из его любовниц. Хотя до поры до времени даже не догадывалась, что я не одна.
        В ее голосе звучала явная горечь. Она откинула голову назад и, закрыв глаза, сжала пальцами виски.
        - Он сделал меня несчастной, Маренн. Он разбил мою жизнь.
        Маренн встала с кресла, подошла к Ирме, ласково провела рукой по ее волосам, успокаивая. Ирма взяла ее руку и прижала к своей щеке. Маренн почувствовала, что она влажная от слез. Да, она догадывалась, что Ирма хранит в себе какую-то душевную травму, которая служит постоянным источником нервных расстройств, и, наблюдая за Ирмой, еще в тридцать восьмом году предположила, что связана эта травма с Гейдрихом. Но ни разу ей прежде не удавалось вызвать подругу на откровенность. Теперь Ирма решила сама все рассказать.
        - Это случилось давно, - тихо произнесла она. - Вскоре после прихода фюрера к власти. Для нас с Аликом наконец-то наступило более или менее благополучное время. Он поступил на службу, у нас появились деньги, дом, налаживалась нормальная жизнь. Я даже постепенно стала забывать весь ужас от потери ребенка, нашего сына, который умер от голода в Киле, когда мы были совсем молодыми, сами-то почти дети. Мы жили в подворотне, в прямом смысле, нас приютила дворничиха одного из домов. У нас ничего не было. Мне даже не во что было запеленать малыша, кормить его - у меня пропало молоко. Алик пытался раздобыть хоть какое-то питание, чтобы я могла кормить мальчика. В том районе жили богатые евреи, они ему ничего не дали. И наш ребенок умер. Ты знаешь, что Алик сам вырос на улице, он никогда не знал родителей, уже подростком начал работать в Кильском порту. Я родилась в хорошей семье, отец офицер. Он погиб на фронте в пятнадцатом году, а мать спустя два года умерла от воспаления легких. Меня с детства учили музыке и пению, потому, когда я осталась одна, чтобы заработать на жизнь, пела в одной из Кильских
пивнушек. Ну а с певичкой, какие церемонии? Со мной и не церемонились, во всех смыслах. Я была воспитана в строгости, потому тяжело переживала все, что уличным девкам - раз плюнуть, тогда уже у меня начались расстройства, стала болеть голова. Но ради того, чтобы не умереть с голоду, мне приходилось терпеть. Алик часто заходил в эту пивнушку с друзьями-докерами, там мы с ним и познакомились. Однажды вечером после моего выступления он подошел к сцепе, взял меня на руки и, можно сказать, больше не отпускал - в прямом смысле. В тридцать первом году Алик познакомился с Гейдрихом. А в тридцать четвертом возглавил отдел в СД. Все изменилось к лучшему, я очень надеялась, что у нас будет нормальная семья. Снова хотела иметь детей, даже перенесла несколько операций - здоровье мое, от природы слабое, совсем пошатнулось после всех превратностей портовой жизни. Ребенка я получила, пять месяцев носила в себе, но отцом его уже стал не Алик.
        Она прервала свой рассказ, налила коньяк в рюмку, залпом выпила, закурила сигарету, потом бросила ее в пепельницу, съежилась. Маренн почувствовала, что она вся дрожит. Обняв подругу, она прислонила ее голову к себе.
        - Не надо, не надо, не рассказывай. Я и так все понимаю.
        - Нет, я уж расскажу, - Ирма упрямо мотнула головой. - Когда-то же надо. Не могу же я годами носить все это в себе. По-настоящему близких людей у меня только двое
        - Алик и ты, кому же мне еще рассказать, как не тебе. Во-первых, Гейдрих не разрешил Алику официально жениться на мне, счел мое происхождение сомнительным, а ты знаешь, для бракосочетания необходима санкция руководства. На самом деле, все мои предки жили в Германии, и все они немцы, без всяких примесей, просто Гейдрих не хотел, чтобы Алик на мне женился. У него были другие планы. На мой счет, конечно. Я даже не поняла, что он давно уже приметил меня. Только, как говорится, руки не доходили. Прежде чем отдать меня Алику, он желал попользоваться сам. Тем более что ему известно, что в Киле я считалась девушкой весьма легкого поведения. Он отправил Алика в командировку, и однажды вечером, когда я была одна, приехал ко мне. Он меня изнасиловал, Маренн. Я сопротивлялась, плакала, умоляла, звала на помощь. Но он только смеялся надо мной. Годы потом я с содроганием вспоминала отвратительные подробности этого вечера. Когда Алик вернулся, я ничего не сказала ему, боялась за его карьеру. Боялась, что Гейдрих просто убьет его. Потом он приезжал ко мне всякий раз, когда Алика не было дома. Он нарочно поручал
ему задания, требовавшие отлучки из Берлина, и проводил это время со мной. Он больше уже не был грубым. Он разыгрывал влюбленного. Клялся в своих чувствах, обещал развестись с Липой. Он хотел не только власти над моим телом, но и над душой. Хотел завладеть моим сердцем и окончательно отнять меня у Алика. Он знал, как Алик меня любит. Это был его любимый стиль во всем - и в отношениях с женщинами, и на службе. Как политика в протекторате - и кнут, и пряник. И я должна признаться, он почти добился своего, - Ирма опустила голову. - Клятвами, манерами, которые всегда появлялись, когда он этого хотел, обаянием, силой, привлекательностью он заставил меня забыть страх и разбудил во мне симпатию. Конечно, я тщательно скрывала свое увлечение, но уже начинала мечтать о будущей жизни с шефом СД, - она горько усмехнулась. - Он мне и в самом деле начал казаться тем, кем хотел быть для меня - белокурым арийским богом - покорителем, всегда первым, всегда лучшим во всем, настоящим мужчиной. Я проклинала Лину и желала, чтобы она исчезла с лица земли. Я не понимала тогда, как она несчастна. Он бросил меня, конечно. И
весьма скоро. Бросил так же, как и появился. В один день. Я вдруг перестала интересовать его, или ему просто надоело играть роль. Он добился своего, понял, что я его люблю, буду страдать. И этого ему было вполне достаточно. Он увлекся другой. Новой, еще непокоренной. Все это было для него как спорт, как его любимое фехтование или скачки. Он никогда не останавливался на достигнутом. И он не ошибся - я сильно страдала. Мне тяжело было скрывать чувства. К тому же я поняла, что жду ребенка, - голос Ирмы снова задрожал. - Пять месяцев я мучилась, унижалась, старалась вернуть его. Караулила его машину, следила за ним. Не могла дождаться, пока Алик уйдет из дома, чтобы снова начать поиск. Конечно, Алик не мог не замечать, что от нашей прежней счастливой жизни не осталось и следа. Мне тяжело стало разыгрывать любовь, которая, как казалось тогда, умерла. Но он молчал. И молчит до сих пор. Ни словом, никогда, ни разу он не упрекнул меня, не обмолвился о тех чувствах, которые испытывал тогда. Он всегда меня жалел и берег. А я… Я опустилась до того, что бегала за Гейдрихом по публичным домам, где тот развлекался
с проститутками. Они все вместе хохотали надо мной. Он подавал пример, наслаждаясь моим унижением. Когда я поняла, что он просто издевается надо мной, я думала, что лишусь рассудка от горя. Но все-таки нашла в себе силы прекратить все это. Сама избавилась от ребенка, потому что не могла себе представить, как бы преподнесла такой сюрприз Алику. Думаю, что, скорее всего, он бы принял и ребенка, и снова промолчал. И даже считал бы его своим. Но я не могла допустить подобного. Мне была противна сама мысль о вранье. Уже тогда я понимала, что Алик все знает, знает и терпит, ради меня. Потом мы стали ездить ужинать в рестораны. Там я снова стала видеть Гейдриха. Он приезжал с Линой и разными другими женщинами. Он вел себя так, как будто ничего не случилось. Я нашла в себе силы, чтобы уже спокойно воспринимать его появления и даже улыбаться ему. Но дома одна истерика следовала за другой. Один раз я сорвалась в присутствии Анны фон Блюхер, которую тогда водил с собой Отто. Она сделала большие глаза и стала убеждать меня, что надо лечиться. И немедленно порекомендовала мне своего личного доктора, этого Мартина.
Повершишь ли ты, - Ирма вскинула на Маренн заплаканные глаза. - Я не обращалась к нему. Он сам меня нашел. Сам приехал ко мне домой и стал предлагать лечение. Сначала я отказывалась, но он проявил настойчивость. У меня не было денег, я сказала, что должна обратиться к мужу. Но он объяснил, что это пока делать необязательно, и первую коробку выписал мне бесплатно. Я их попробовала, а затем уже не могла отказаться.
        - От них трудно отказаться, только начни принимать, - кивнула Маренн. - А дальше этот доктор Мартин стал просить тебя подыскивать ему клиентов, чтобы он мог распространять свои таблетки дальше. А скажи мне, Ирма, он спрашивал тебя обо мне?
        - Да, последнее время спрашивал часто. О твоих отношениях с Отто, о том, что вы разошлись. Я ему сказала, что тебе его таблетки не нужны, что ты сама врач и его самого можешь полечить, если он в этом нуждается. Он засмеялся и заметил, что все это ему очень хорошо известно.
        - Наверное, его интересовало не только то, что мы разошлись с Отто, но и то, что я сблизилась с Вальтером Шелленбергом, - догадалась Маренн. - Он наверняка спрашивал тебя о фрау Ильзе, знакома ли ты с ней?
        - Конечно, - Ирма сжала руки на груди. - Конечно, спрашивал. Старался все выяснить о том, как она переживает развод, не нужна ли ей помощь.
        - И убедил тебя позвонить ей и предложить таблетки?
        - Убедил. Да, так и было, но Маренн, - Ирма умоляюще взглянула на подругу. - Я сделала это не потому, что желала тебе зла. Ни тебе, ни Вальтеру, ни даже фрау Ильзе я не желаю ничего плохого. Напротив, когда ты появилась в моей жизни, мне стало намного легче. Твое участие, твое лечение, твое отношение ко мне - все это много для меня значит. Но я не знаю, как мне избавиться теперь от этих таблеток и от этого доктора Мартина. Он делает со мной все, что хочет. У меня не хватает сил.
        - Алик знает? - серьезно спросила Маренн. - О таблетках и о докторе?
        - Нет, что ты, - на бледном, заплаканном лице Ирмы отразился испуг. - Ни в коем случае. Таблетки я от него прячу. А доктор больше никогда не приезжал сюда. Я сама посещаю его, в его кабинете на Фридрихштрассе. Я могу показать, где это.
        - В этом уже нет необходимости, - ответила Маренн, гладя ее дрожащую руку. - Фрау Ильзе дала мне адрес его кабинета, и Мюллер уже послал туда группу своих сотрудников. К сожалению, доктора Мартина пока не нашли. Может быть, тебе известно еще какое-то место, где его можно застать?
        - Да, он бывает у одной своей пациентки, - кивнула Ирма. - Она по совместительству является и его любовницей, я как-то даже навещала их в их гнездышке. Это молоденькая фрау Шелль, вдова летчика, сбитого под Курском. Он только начал служить и погиб почти в один день с твоим Штефаном. Доктор Мартин утешает в горе. Но это не я познакомила ее с ним, - в голосе Ирмы прозвучал испуг. - Я сама с ней не знакома, если и виделась, то всего лишь пару раз мельком. Это он сам как-то…
        - Я верю, верю тебе, надо думать, у него обширные связи. А где живет эта фрау Шелль?
        - На углу улицы Гогенцоллерн, недалеко от кафе, где мы обычно встречаемся. А что?
        - Вот что, Ирма, - Маренн сдернула плащ, висевший на спинке стула, - я должна немедленно позвонить Мюллеру, а ты, будь добра, собери все таблетки, какие тебе прописывал доктор Мартин, и привези их мне в Шарите, я буду там. Не надо доводить дело до обыска и до ненужной огласки. Алику я ничего не скажу, обещаю тебе.
        - Маренн, - Ирма удержала ее за руку. - Это странно, но когда он умер в Праге, я должна была радоваться. Но я не почувствовала ничего, кроме пустоты. Мне было не жалко его, но я не ощущала справедливости или торжества. Я часто думаю, ведь фрау Райч, она смогла что-то разбудить в нем, он уже решил всерьез оставить Лину, почему мне это не удалось?
        - Ирма, ты должна перестать себя мучить, - Маренн снова подошла к ней. - Полковник Райч - это женщина совсем другого склада, она - крепкий орешек, ведь ей без всяких шуток по много раз в день приходится смотреть смерти в глаза. Но думаю, что и ей приходилось несладко. И, может быть, лучше, даже для нее, что он ушел. Уж я не говорю, для тебя. Так что, успокойся и раз и навсегда убеди себя не вспоминать, забыть все прошлое. Жить только настоящим и будущим. Мы договорились, Ирма?
        - Да, - Ирма опустила голову на руки. - Как страшна тьма, Маренн, - прошептала она. - Как страшна тьма.
        Почти четыре года она разрывалась между ними, а теперь осталась одна. Со старой собакой и тяжелобольной дочерью. В стране, которая когда-то была единственно родной, а теперь стала совершенно чужой. Ей оставалось только смириться, как смирился Айстофель. Ежедневно как часовой он обходил свои новые владения вокруг дома, проверял, все ли в порядке. Он даже научился немного понимать французский язык, но никогда не откликался на него. А Женевьеве позволял себя кормить только в отсутствие Маренн, и то, если она приглашала его по-немецки. Чаще всего он ждал Маренн на крыльце дома, тревожно навострив уши, и бежал, весело крутя хвостом, едва завидев ее машину. Он так и не принял де Трая. И смотрел на него, как на врага - его учили в молодости хватать таких намертво, а тут приходится проявлять сдержанность. О чем он думал, старый эсэсовский пес, удобно расположившись на ковре в спальне, когда Маренн работала в кабинете по соседству, или глядя на огонь в камине в библиотеке. Быть может, так же, как она, он вспоминал Берлин и резвую, боевую молодость? Только с ним она могла поговорить об этом. И она говорила
- он слушал и грел ее ноги или, поднявшись на задние лапы, нежно лизал щеку. Дождется ли он хозяина? Дождется ли она его, когда? Айстофель тоже казался ей пленным солдатом разгромленной армии, не смирившимся, не признавшим поражения и обреченным на изгнание и одиночество. Иногда они вместе выезжали на прогулки, и тогда пес узнавал Францию… Нравилась ли она ему? Маренн видела, что ему всегда хотелось быстрее вернуться домой, в спальню, на свое место. Быть может, сказывался возраст, а может, все вокруг было ему чужим. Он принюхивался к незнакомым запахам, но никак не хотел признавать эту страну. Не хотел признавать ничего и никого, кроме Маренн и Джилл. Только они оставались родными. Все остальное - чужое. И о себе Маренн могла сказать то же самое. Франция стала для нее чужой. Это казалось невероятным. Но было так.
        Скорцени и Шелленберг, почти четыре года она разрывалась между ними. Теперь она каждое утро требовала от Женевьевы:
        - Принесите мне газеты! Все газеты!
        И листала, листала, желая и боясь найти их имена. Но - ничего. Ни строчки. Нигде. И ожидание становилось невыносимой мукой. Ее собственная «легенда» ни у кого не вызывала сомнений, ее считали жертвой гитлеровского режима, превозносили ее стойкость, скорбели о смерти сына. Она избегала шумных мероприятий. Чувствовала себя неуютно среди тех, кто на самом деле боролся за Францию. Все ее мысли были обращены в другую сторону - не к победителям, а побежденным. Тишина, пустота Версаля угнетала ее. Она не привыкла сидеть без дела. При помощи де Трая открыла небольшую частную клинику и теперь лечила солдат союзников, партизан Сопротивления, как еще недавно солдат вермахта. Лечила солдат Монтгомери, Эйзенхауэра, де Голля, изувеченных в боях в Арденнах, при высадке в Нормандии, в африканских баталиях также внимательно и самоотверженно, как солдат и офицеров Гудериана каких-то полгода назад. Еще продолжалась война с Японией, и с театра военных действий поступали искалеченные моряки, подводники, летчики морской авиации, морские пехотинцы… Те же раны, те же страдания, те же искалеченные войной судьбы молодых
людей, увы, рано поседевших. По большей части среди раненых в ее клинике находились англичане. Их отправляли сюда, в Европу, поближе к дому. Как это сказал Черчилль, когда она виделась вскоре после окончания Первой мировой войны. «Я верю, что Англия всегда может рассчитывать на вас, ваше высочество». Это было действительно так. Но могла ли она рассчитывать на Черчилля, на его мудрость и осторожность, прозорливость и взвешенность, на которую рассчитывала прежде. Не для себя, конечно. Она была уверена, что судьба таких людей, как Вальтер Шелленберг и Отто Скорцени не может быть решена без участия первых лиц союзников - слишком значимые фигуры в рейхе. Пока Черчилль находился у власти, она надеялась, что он не допустит пустой расправы, найдет применение таким людям в послевоенном мире. Но накануне подписания Германией акта о капитуляции Черчилль лишился премьерского поста - он проиграл выборы. Он переживал в бомбоубежище налеты немецкой авиации, его жена Клементина без устали трудилась для нужд Красного Креста, но подпись под Потсдамскими документами вместо него поставил совсем другой человек, который
по-иному представляет себе будущее Европы, да и всего мира - и ему это будущее строить, по крайней мере в ближайшие пять лет.
        Она боялась думать, какая участь может ждать Скорцени, если он оказался в плену. Только - не казнь, не расстрел. Пусть десятилетия ожидания, она была согласна на это, но только не короткие, неумолимые строки приговора, подводящие черту под всем, под ее собственной жизнью. Все, что ей оставалось - газеты, газеты, газеты. Газеты и Айстофель, Айстофель и ожидание. Газеты, Айстофель и ожидание. Бесконечное ожидание.

20 октября 1945 года начался Нюрнбергский процесс. На скамье подсудимых оказались высшие сановники рейха, среди них Геринг, Кальтенбруннер, Розенберг, Йодль, Франк. Среди свидетелей она нашла имена Гельмута Кнохена, Альфреда Науйокса и - Вальтера Шелленберга. Ей стало страшно. Значит, все они попали в плен. И пока они свидетели, а дальше? Они - свидетели, пока судят тех, кто стоял над ними, а что будет, когда станут судить их самих? Судя по настрою большевистских обвинителей, рассчитывать на снисхождение явно не приходилось. Все, кто сидел на скамье подсудимых, все, кто выступал на трибуне, были ей знакомы, едва ли не с каждым она здоровалась каждый день, теперь благодаря им она - в безопасности, а они должны понести, как считают союзники, справедливую кару. Никому не удалось скрыться, всех арестовали. Она с ужасом ждала, что найдет и имя Отто Скорцени. Но его не было. Она боялась спросить даже саму себя, жив ли он, удалось ли ему уйти? Она видела смерть фюрера и Геббельса в осажденном большевиками Берлине, она закрыла глаза детям министра пропаганды. Она сама находилась на свободе только по тому, что
те, кто сейчас предстал перед судом, сделали все, чтобы спасти ее и Джилл. Спасти во второй раз, в тридцать восьмом они спасли ее из лагеря от мести обуреваемого жадностью родственника, теперь - от расправы большевиков. Она не могла сидеть сложа руки. Должна была чем-то помочь, даже рискуя собственным благополучием. Но что она могла? Обращаться к де Голлю опасно. Он мог закрыть глаза на некоторые странности ее собственной биографии, так как многим обязан ее приемному отцу, маршалу Фошу, у которого учился в Сен-Сире. Но вступаться за нацистских офицеров в званиях не ниже оберштурмбаннфюрера СС, то есть за тех, кого трибунал открыто называл преступниками, состоявшими в преступной организации, на такое де Голль вряд ли бы решился. Это не соответствовало его собственному бескомпромиссному характеру, который он вырабатывал, опираясь на пример маршала Фоша. А уж бескомпромиссность Фоша была хорошо известна Маренн - это из-за нее погиб Генри, погибли сотни и тысячи французов на нейтральной полосе в восемнадцатом году, а сама она оказалась в Америке, потому что не могла поступить иначе. Де Голль стал таким
же. Кроме того, со счетов нельзя сбрасывать и политику. Вклад Франции в победу во Второй мировой войне никак нельзя сравнить с тем, что она внесла в победу в Первой мировой войне. Более того, некоторое время Франция даже считалась союзником Гитлера. Все это плохо сказалось на репутации страны, она бледно выглядела по сравнению со странами-победительницами, а значит, больно било по самолюбию де Голля. Он хотел, чтобы недавнее прошлое поскорее забылось, и потому с ожесточением преследовал всех сторонников вишистского режима внутри страны, даже Коко Шанель вынудил оставить свой дом моделей и выехать в Швейцарию. Нет, де Голль не станет даже слушать. Кроме того, навестив несколько раз после возвращения во Францию мадам Ивонн, супругу де Голля, Маренн услышала от нес рассказ о том, как вместе с Шарлем они посетили Москву, где де Голль вел переговоры со Сталиным.
        - Вы не представляете, Мари, это такая ужасная страна, - жаловалась мадам Ивонн. - Я не могла дождаться, пока мы уедем. Говорила Шарлю, наверное, нас вообще не выпустят отсюда, столько ходило за нами людей в военном и штатском, и все такие молчаливые. Мне стало страшно. Но Шарль, конечно, не слушал. Он сказал, что эти встречи с их вождем очень важны для него, от них зависит его будущее. Будущее всей страны, будет ли Франция в числе стран-победительниц, признают ли ее статус. Так что надо терпеть.
        Из этой беседы Маренн сделала вывод, что кроме собственных убеждений после подписания договора со Сталиным де Голль полностью зависит от большевиков, и только утвердилась во мнении, что рассчитывать на него бесполезно. Тогда кто? Она снова подумала о Черчилле. Больше ей не на кого рассчитывать. Она хотела поехать к нему, когда он занимал кресло премьер-министра, но Шелленберг не пустил ее, теперь же никто не остановит. Пусть Черчилль не у дел, но влияние его огромно. К тому же Англии не надо бороться за статус великой державы, ее не мучает комплекс неполноценности. Она сражалась с нацистами с тридцать девятого года и по праву находится в числе держав-победительниц. А значит, может позволить себе снисхождение.
        - Мама, ты собираешься в Англию? - Джилл ахнула, когда за завтраком Маренн сообщила ей о поездке. - Но это же опасно.
        - Для меня уже ничего опасного нет, - уверенно ответила она. - Но если это даже так, ведь мы с тобой не можем остаться в стороне, - она протянула Джилл газету, на передней полосе которой помещена фотография из зала заседания Нюрнбергского трибунала. - Мы должны помочь, как помогли нам.
        - Но мама, я слышала, этот русский прокурор Руденко там захватил все, англичане и американцы по большей части молчат. Это расправа, что мы можем сделать, мы, две женщины, если их прокуроры и защитники ничего не могут?
        - Это неправда, что страны западной демократии бездействуют, - возразила Маренн. - Процесс придумали большевики, Сталин настаивал на нем. Он им нужен для пропаганды собственных взглядов, для продвижения коммунистических идей, для того, чтобы показать себя этакими блюстителями законности, которой в их стране не было и нет. Конечно, ни Англия, ни США помогать им в этом не собираются. Насколько мне известно, Черчилль и Рузвельт желали короткого суда над нацисткой верхушкой по законам военного времени. Сталин же заранее составил сценарий процесса, он любит такие представления. Это вроде первомайской демонстрации в Москве - много шума, обилие информации, драматических тонов. Но есть вопросы, которых вообще нельзя касаться, например их пакта с Германией в тридцать девятом году. Мы все помним, как это было. Но даже заикаться об этих событиях, как мне сказал Анри, на процессе запрещено. А ты знаешь, граф Анри де Трай лично знаком с главным обвинителем от Франции месье де Рибом. Значит, то, что он говорит, - правда. Так какая же на этом суде справедливость? Просто расправа - ты права. Тем более, надо
действовать, и как можно скорее. И не лезть на трибуну, англичане совершенно правильно этого не делают, чтобы не вступать с большевиками в дискуссию, а все решать за кулисами.
        - Ты собираешься к Черчиллю? - Джилл вздохнула. - Мама, мне страшно тебя отпускать. А вдруг они узнают…
        - Они, конечно, узнают, - Маренн спокойно, словно говорила совершенно рядовую вещь, отпила кофе из чашки и поставила ее снова на блюдце. - Более того, я сама скажу Уинстону об этом. И Его Величеству королю также, если он соблаговолит дать мне аудиенцию. Иначе как я объясню, что меня волнует судьба таких личностей, как те, о которых мы думаем сейчас с тобой. Я все скажу ему.
        - Тебя же арестуют! - Джилл в отчаянии сжала руки на груди.
        - Надеюсь, что нет. За что? Ведь я даже в полном смысле не состояла в СС, я не приносила присяги, я просто носила форму и выполняла работу, которую мне поручали, как любой заключенный лагеря или военнопленный. За это мне выдавали паек, предоставляли жилье. То же самое и ты. Мы с тобой ни в чем не виноваты, - она наклонилась к дочери. - Так что не надо волноваться напрасно. Все будет хорошо. Я вернусь через неделю.
        - Но мама, они арестовывают даже женщин, которые просто встречались с немецкими офицерами! - воскликнула Джилл.
        - Это здесь, во Франции. Ну и в Москве, само собой. Там их даже сразу расстреливают. Именно поэтому я, как ты понимаешь, не собираюсь обращаться к Сталину, и даже не обращаюсь к де Голлю. Я еду к Черчиллю. И только с ним связаны мои надежды. Я рассчитываю на его снисхождение. К нашей с тобой судьбе. И не только к нашей.
        Ровно в половине пятого без единой минуты опоздания двери библиотеки в Бленхейме, родовом поместье лордов Черчиллей, открылись, и появилось то, что появлялось всегда в это время - белоснежная скатерть, серебряный чайник с кипятком, чайник для заварки, тосты, сандвичи, кексы, пирожки. Все это было в таком большом количестве, что Маренн даже удивилась, для кого? Она всегда удивлялась этой английской привычке нести на стол еду, которой можно накормить голодный полк, а за стол сядут два, в лучшем случае три человека. Любимый спаниель леди Клементины уже сидел около стола, усиленно делая вид, что кексы на столе его совсем не волнуют.
        Бленхейм совсем не изменился с тех пор, как Маренн была здесь в последний раз через шесть лет после окончания Первой мировой войны. В то время Черчилль занимал пост канцлера казначейства в правительстве Стенли Болдуина. Так же как и в Версале, в Бленхейме Маренн казалось, что время остановилось. Этот дворец, где будущий премьер-министр Англии и появился на свет, был подарен его прапрадеду герцогу Джону Черчиллю Мальборо королевой Анной в благодарность за его победу над французами. В таких старинных домах связь времен ощущалась особенно остро. Лес, в котором предки Черчилля охотились на оленя, плотно примыкал к широкой аллее, ведущей к дому, за высокими готическими окнами под ветром покачивались жесткие листья рододендронов.
        - Уинстон скоро выйдет к нам, - Клементина Черчилль вошла в комнату, держа в руках серебряную сахарницу. - Прошу, ваше высочество, присаживайтесь, - она пригласила Маренн за стол. - После всех этих перипетий с выборами он официально возглавил оппозицию, но на заседания в парламент ходит редко. Снова занялся литературной деятельностью, пишет для «Лайф», «Дейли Телеграф». Начал работать над мемуарами о Второй мировой войне. Но пока ничего мне не рассказывает. Мы часто вспоминали о вас, Мари, - проговорила она, усаживаясь напротив Маренн. - Мы совершенно потеряли вас из вида. Вы не давали о себе знать. Были в Америке?
        - Нет, в Германии, - Маренн не могла не заметить удивления, промелькнувшего на лице леди Черчилль. - Меня арестовали в Берлине в тридцать шестом году. С тех пор я содержалась в лагере, вплоть до апреля этого года.
        - В лагере?! - Клементина ахнула, прижав салфетку к груди. - Это невероятно! Мы передумали всякое, но такое…
        - Да, мой сын умер, - продолжила Маренн. - Но дочь, по счастью, жива.
        - Примите мои соболезнования, - супруга бывшего премьер-министра явно была потрясена услышанным, но старалась не показывать вида. Спаниель подбежал к Маренн, сунул нос в ее руку, затем положил голову ей на колени и сочувственно забарабанил хвостом.
        Появился Черчилль. Спустя час они шли вдвоем под кронами высоких деревьев, как под аркой, мимо сплошной стены из рододендронов, которая, как помнила Маренн, была совершенно красной весной. Растения выше человеческого роста. Высокие и стройные, они стояли как батальон шотландских солдат герцога Мальборо. Обогнув здание, прошли мимо лестниц, ведущих на лужайки, которые спускались к морю. Все это время бывший премьер-министр молчал. Потом, замедлив шаг, произнес:
        - Я получил ваше письмо, Мари, и внимательно прочел его, даже дважды. Думаю, вам известно мое отношение к нацизму. Никогда не скрывал его, ни в парламенте, ни для прессы. Я призывал к борьбе с Гитлером еще тогда, когда Чемберлен пытался умиротворить его и всячески заигрывал. И всегда видел в Гитлере разрушителя мира, смертельного врага. Нацистский режим - чудовищная тирания, с которой вел борьбу, какой бы тягостной, кровавой и долгой она ни была. Нападение Гитлера на Россию заставило нас сесть в одну лодку со Сталиным, но недоверия никто не скрывал и не скрывает. Теперь же все переросло в открытую вражду. Да, между союзниками, я не боюсь сказать, бывшими союзниками, есть разногласия. Есть разногласия не только между нами и Россией, но между нами и США также. Американцы хотят превратить Германию в аграрную страну, чтобы у нес больше никогда не было промышленности. Мы же не согласны на это. Мы заинтересованы в том, чтобы Европа продолжала оставаться ведущим мировым центром, а для этого нам нужны союзники по эту сторону океана. И не только Франция. Германия - тоже. Развитая, сильная Германия. Но все
это дела будущего. А для начала мы должны покончить с прошлым. Преступники будут повешены. Никакого снисхождения они не заслуживают. Гитлеризм должен быть осужден.
        - Вам известны мои гуманистические убеждения, милорд, и мне не стоит тратить время на то, чтобы доказывать это, - вслед за Черчиллем Маренн поднялась в стеклянную галерею, они шли вдоль больших картин, украшающих коридор, два спаниеля бежали сзади, цокая когтями по паркету. - Вы не можете не согласиться, что можно наказать вождей, но нельзя наказать целый народ, нельзя наказать всех. Тем более, когда речь идет о такой стране, как Германия, с ее культурой, традициями, невероятной, основополагающей важностью для всего европейского устройства и мировоззрения. Я прошу снисхождения не для бонз, не для идеологов, для тех, кто вынужден был разделить со своим народом его судьбу, в которой, без всякого сомнения, наши с вами державы, и люди, близкие нам, я имею в виду своего приемного отца маршала Фоша, сыграли не последнюю, весьма печальную роль. Мы не можем второй раз пойти тем же путем. Иначе Гитлер вернется. Он будет всегда возвращаться, пока мы не найдем в себе мудрости для снисхождения. Пока победители не найдут ее. Себя на этот раз я к их числу не причисляю. Но будущей Германии понадобятся люди,
которые не сломались в той катастрофе. Не сбежали, прихватив награбленные богатства, а мужественно принимают судьбу. Страна сможет опереться на них, тогда она, возможно, снова восстанет из руин. А иначе… Вам известно, милорд, в Германии остались только старики, женщины и дети. Кто же станет им защитой. Мы с вами не можем не знать о тех планах, которые лелеет Сталин о коммунистической империи, да и американцы, как вы сами заметили, не прочь распространить свое влияние. Разве старики, женщины и дети смогут противостоять такой силе. И на кого обопретесь вы в новой борьбе?
        - Вы имеете в виду кого-то конкретно? У вас есть фамилии? - Черчилль остановился и повернулся к ней. - Назовите, я слушаю, Мари.
        - Бывший бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг и его сотрудники, - произнесла Маренн, затаив дыхание. - Я могу свидетельствовать перед Богом и перед любым человеческим судом, что всеми доступными его положению средствами он облегчал положение узников в лагерях и в сотрудничестве с президентом Красного Креста господином Буркхардтом начал освобождение заключенных, как только удалось добиться малейшей поблажки от гестапо…
        - Мне это известно, - Черчилль кивнул, - Клемми рассказывала мне, ведь она активно работает в этой сфере. Что же касается других, за которых вы просите, в вашем письме я нашел несколько весьма спорных фамилий. Там упомянут так называемый обердиверсант фюрера, оберштурмбаннфюрер Скорцени. Тот самый, который похитил Муссолини в Италии и едва не взорвал нас в Тегеране в сорок третьем году. А также пытался совершить на меня покушение во время моего путешествия в Касабланку. За ним числится немало деяний такого рода. За него вы тоже просите, Мари?
        - Штандартенфюрер Скорцени совершал диверсионные операции, но он неповинен в геноциде, он проводил военные операции, но никогда не занимался массовым убийством, - голос Маренн дрогнул. - Я понимаю, что прошу слишком многого. И ни о чем не могу свидетельствовать, кроме одного. Он спас меня и моих детей, милорд. В противном случае мы бы больше никогда не увиделись. К тому же, хоть я и не специалист в области проведения разведывательных операций, я полагаю, что такие люди вполне пригодятся, когда напряжение в отношениях с Востоком достигнет апогея…
        - Такие люди пригодятся, - Черчилль кивнул, его голос смягчился. - Это верно. Все к тому идет. Но я могу обещать свое заступничество, Мари, только в том случае, если следствие не найдет, как вы говорите, фактов участия в геноциде. Иначе… Знаете, каковы мои убеждения, и я не отступлюсь, даже по вашей просьбе, даже во имя нашей долгой дружбы. Есть ценности, которыми мы не можем пренебрегать. Только в этом случае цивилизация имеет шанс на развитие. Я буду помнить наш разговор. Но и вы помните, не все зависит от меня. Тем более теперь.
        - Я понимаю, милорд. Благодарю.
        Маренн вернулась в Париж с надеждой. Она давно знала Черчилля, она знала, что он никогда не обещает того, что не считает возможным осуществить. Что всегда помнил о своих обещаниях и не тратил слов впустую. Но в то же время сомнения не покидали ее.

«Черт возьми, я бы хотел, чтобы все мы имели смелость ограничить свою защиту тремя словами: "Поцелуй мою задницу!", - все газеты перепечатали это эмоциональное высказывание Геринга на процессе, которое он бросил своему адвокату. Да, Герингу смелости было не занимать, он держался уверенно, подавая пример остальным. И, встречаясь со многими сторонниками де Голля, которые теперь занимали во Франции важные посты, Маренн слышала, что их это удивляет. Сама она и не ожидала другого - легко узнавала в рейхсмаршале героя восемнадцатого года. Странно, но факт оставался фактом - никакие превратности судьбы, ни быстрый взлет на заоблачные высоты, ни катастрофическое падение не изменили его сущности. Впрочем, Герингу было не привыкать - таких взлетов и падений в своей летной жизни он пережил немало. Бывший рейхсмаршал не терпел никакой слабости от своих «товарищей» по скамье подсудимых и вынуждал их замолчать, когда они шли навстречу свидетелям обвинения и соглашались с ними.
        Не только будущее людей, с которыми ее связывали прошедшие военные годы и которые до сих пор оставались ей близкими, беспокоило Маренн. Собственное будущее ее тоже весьма занимало. Из разговора с Черчиллем она сделала вывод, что развала коалиции союзников осталось ждать недолго - до конца процесса в Нюрнберге. Солдаты трех армий уже сделали свое дело, теперь очередь прокуроров и палачей, а дальше… Дальше в действие вступят совсем другие силы, которые пока остаются в тени. Маренн с тревогой ожидала, как решится судьба Австрии, ведь страна находилась под советской оккупацией. Было бы весьма неприятным поворотом, если только-только вновь обретя вновь свой титул принцессы фон Кобург-Заальфельд, она тут же потеряет половину имущества - то самое, которое находилось в Австрии и не дай бог, будет конфисковано в пользу рабочего класса. А такая судьба ждала либо Австрию, либо Германию. Англичане и американцы не могли удержать и Берлин и Вену - какой-то из этих городов им придется уступить Сталину. Большевики жаждали мести, они упивались местью, а Маренн вся эта вакханалия, которая в газетах пышно
именовалась возмездием, напоминала трагическую пляску на останках кайзеровской империи в восемнадцатом. И она хорошо помнила, к чему эта пляска привела. Кто мог тогда представить, что именно над этим праздником занимается заря нацизма.
        Когда в Нюрнберге вызвали свидетелем Рудольфа Хесса, служившего комендантом Аушвица до сорок третьего года, Маренн волей-неволей вспомнила о Бруннере. Вот кого бы надо вызвать в трибунал. Но бывший главный врач лагеря смерти как в воду канул. Ее борьба с Бруннером за несколько месяцев до падения рейха закончилась в ее пользу. Под давлением Шелленберга, которого поддержал Гиммлер, искавший сепаратного мира с Западом и потому желавший как можно скорее стереть все сомнительные темные пятна, Мюллер закрыл лабораторию. Сам Бруннер был переведен в лагерь Гроссрозен на юге Германии. Свою ассистентку, отвратительную альбиноску, он намеревался взять с собой, но Маренн настояла на ее помещении в закрытую лечебницу. Главный распространитель запрещенного лекарства доктор Мартин был арестован людьми из гестапо на квартире у его любовницы фрау Шелль, когда пытался сбежать через черный ход. Он содержался в Моабитской тюрьме, и Мюллер дважды приглашал Маренн на его допросы. Потом… Потом город Берлин превратился в город-фронт. Большевики подошли так близко, что всем стало не до доктора Мартина и Бруннера. Маренн
еще хотела отправиться с инспекцией в лагерь Гроссрозен, чтобы проверить, чем там занимается Бруннер, но выехать из Берлина уже не представлялось возможным. Доктор Мартин сбежал во время бомбежки - его перевозили из Моабита в Плетцензее, когда невдалеке разорвалась бомба. Машину перевернуло, охранники погибли, тела доктора Мартина не обнаружили. Никто его уже не искал. Сражение в Берлине кипело за каждую улицу, за каждый дом. В такой напряженной ситуации очень легко было уйти незамеченным. Что доктор Мартин, без сомнения, и сделал. Софи Планк, бывшая узница Аушвица, находилась в клинике Шарите почти до конца апреля. Маренн включила ее в список эвакуируемых на юг сотрудников и пациентов клиники. Она улетела вместе с де Кринисом, и профессор обещал Маренн, что поможет Софи перебраться в Зальцбург, где у нее оставались родственники. Маренн очень надеялась, что все получилось так, как они задумывали, и после многих испытаний, которые ей довелось пережить, для несчастной женщины начнется наконец спокойная, безбедная жизнь.
        - Я буду всегда помнить вас, - прощаясь, Софи долго держала руку Маренн в своей, потом, не скрывая слез, наклонилась и поцеловала ее. - Вы спасли мне жизнь.
        - Я знаю, что желать вам забыть все невозможно, - Маренн подняла ее голову и осторожно стерла слезы с лица. - Но постарайтесь жить. Жить хорошо, счастливо. Назло Бруннеру, назло всем. И не забывайте, что не все, кто носил эту форму, были такими, как он.
        В середине ноября газеты опубликовали показания бывшего штандартенфюрера СС Альфреда Науйокса.
        - Мама, мама, Алик жив, - Джилл в волнении вбежала в ее спальню, размахивая газетой. - Ты только прочти.
        Рука ее дрожала, в глазах стояли слезы. Айстофель вскинул морду, тревожно навострив уши.
        Маренн молча взяла газету, обняла дочь, прижав ее к себе. Потом, усадив Джилл в кресло, подошла к камину, развернула газету - она чувствовала, что и ее обуревает озноб, и ничего не могла с собой поделать. Рядом с жарко пылающим пламенем ей стало холодно, словно она оказалась раздетой на пронизывающем морозе зимой.
        Сам Алик перед трибуналом не предстал, хотя суд вызвал его в качестве свидетеля. О причинах этого в газете умалчивалось.
        - Странно, очень странно, - произнесла Маренн. - Почему показания зачитывал адвокат? Если вызывают на трибуну мелкую сошку, оберштурмфюрера Хесса, то штандартенфюрера должны были бы вызвать и подавно.
        - Мама, может быть, он болен? - предположила Джилл. - Или…
        В ее голосе послышался страх.
        - Может быть, болен, - Маренн поспешила успокоить ее, хотя и сама подумала о худшем. - Но я сомневаюсь. Ты знаешь Алика. Он не был болен ни одного дня. Никогда. И в плену он тоже вряд ли заболеет. Не тот характер.

«Покончил с собой? Бежал? Расстрелян без суда и следствия? - тревожные мысли проносились в голове Маренн. - Нет, расстрелять, пока идет трибунал, не могут, будут ждать. Покончить с собой - Алик этого не сделает. Бежать… Бежал или отпустили? Возможно ли такое».
        - Конечно, он выступает по главному для себя эпизоду, - Маренн обернулась к Джилл, заставив себя улыбнуться. - Начало Второй мировой войны. Это без него не обойдется.
        Действительно, показания касались операции в Гляйвице, когда Германия совершила нападение на Польшу и началась Вторая мировая война. Алик дал их под присягой в Нюрнбергской тюрьме, так было написано в газете. Но как он, собственно, там оказался? Когда они расставались в Берлине, Скорцени и Науйокс направлялись на юг, чтобы там организовать сопротивление отрядов «вервольф», развязать партизанскую войну, во всяком случае, таков был приказ Гиммлера. Но ни о каких решительных действиях «вервольфа» в самом деле после падения Берлина не было ни слуху ни духу. Значит, они приказ не выполнили, - да и не было, верно, резона его выполнять, - а просто сдались в плен. Или не просто? С какой-то целью, которую наметили давно. Ничего этого Маренн не известно. И то, что Алик вдруг оказался в Нюрнбергской тюрьме, для нее было полной неожиданностью.
        - Мама, наверное, Отто тоже там, - робко предположила Джилл. - Он, наверное, тоже жив.
        Они подумали об одном и том же. Ведь Скорцени и Науйокс были вместе, и действовали они, скорее всего, согласованно. Она не ответила Джилл. Прижав газету к груди, смотрела на огонь. Айстофель, спрыгнув с постели, улегся у ее ног. Могла ли она представить себе, моля о спасении в лагере и проклиная тот день, когда села на поезд и приехала в Берлин, что именно в Германии Адольфа Гитлера, которая принесла столько страдания многим людям на земле, она найдет все то, что ей так не хватало в жизни прежде. Истинную дружбу и любовь. Ирма, Алик - они всегда были рядом, всегда на ее стороне, чтобы не случалось в ее жизни. Даже страшным летом сорок третьего года, когда погиб Штефан, Ирма неотлучно сидела у ее постели в то время, как сама нуждалась в отдыхе, лечении, заботе. Отто Скорцени приходил и в ревности бросал се, они встречались и снова расставались, но Алик и Ирма всегда оставались с ней. Теперь Ирмы больше нет, она погибла под обстрелом в Берлине, на пороге собственного дома. А Алик? Он выжил, потому что всегда помнил о долге. И надо полагать, он знал, что делал.
        - Я думаю, нам не стоит беспокоиться, - сказала она дочери. - Во всяком случае, пока. Мы скоро все узнаем. Я надеюсь.
        Новости поступали одна за другой. Свидетелем по делу Эрнеста Кальтенбруннера суд вызвал Вальтера Шелленберга. Как выяснилось, воспользовавшись покровительством шведского Красного Креста, Шелленберг в начале мая сорок пятого прибыл в Копенгаген, чтобы вести переговоры о заключении перемирия в Скандинавии. Ему покровительствовал граф Бернадот, родственник шведской королевской семьи. Имея официальные полномочия на заключение перемирия, Шелленберг отправился в Стокгольм. Однако англичане категорически отклонили посредничество шведского Красного Креста, и миссия Шелленберга провалилась. После капитуляции Германии Шелленберг некоторое время жил на вилле Бернадота в Швеции. Однако в июне сорок пятого года англичане потребовали его выдачи как военного преступника и добились своего. Бывшего бригадефюрера внесли в число обвиняемых, которые должны предстать перед военным трибуналом в Нюрнберге, но дело выделили в отдельное разбирательство, что давало некоторую надежду.
        - Нет, его не повесят, не повесят, - Маренн не знала, кого она убеждала, себя или Джилл. - Иначе они не назначали бы специальный процесс. Не повесят…
        Не выдержав, она упала на подушку, лицом вниз, слезы беззвучно катились по ее лицу, плечи вздрагивали.
        - Но даже если они его не повесят, а отправят в тюрьму, он не выдержит, - прошептала она. - Он тяжело болен, его никто не будет там лечить.
        - Мама, господина бригадефюрера вызвали всего лишь пока по одному эпизоду, по делу военного министерства и других ведомств. Это, наверное, не так страшно.
        Джилл присела на кровать рядом и гладила Маренн по плечу. Она сказала так просто, как говорила многие годы до того, когда работала в Бюро переводов на Беркаерштрассе: «Мама, господин бригадефюрер просил тебя заехать к нему. Мама, господин бригадефюрер просил передать тебе…» Ма-ренн невольно улыбнулась, повернув голову и положив ладонь на руку Джилл, сжала ее пальцы.
        - Я знала, - сказала она негромко, - что все, что мы пережили в Берлине, это не самое страшное. Самое страшное - это теперь. Смерть на войне - мгновенна, обыденна и даже оправдана. Пуля не выбирает, да и снаряд тоже. Она может настичь каждого. Страшно зависеть от воли людей, Джилл. Ждать и бояться казни. Не за себя, за тех, кого любишь.
        - Но этого не может быть, мама, этого не может быть.
        Джилл опустила голову, сжав ладонями виски. Сквозь тонкие пальцы пробивались пряди седых волос. Она отказывалась их красить, как Маренн ни уговаривала.
        - Такой, какой я была для Ральфа, - отвечала она, - я уже никогда не буду. Я никогда не стану прежней, мама.
        Маренн отступала, она не смела настаивать. Про себя думала, что в какой-то мере дочь повторила ее судьбу. Ранняя седина и смерть возлюбленного. У нее самой остался Штефан, и она нашла в себе силы жить ради него. Джилл же потеряла все. На что опереться ей? На кого? Только на себя саму. Но ради чего?
        Однако она не привыкла плакать и сокрушаться, она привыкла действовать. Свидетелем по делам Кальтенбруннера и Риббентропа Нюрнбергский трибунал вызвал бывшего начальника службы политической разведки в Париже Гельмута Кнохена. После этого было вынесено решение, что его передадут властям Франции для вынесения окончательного вердикта.
        - Мне кажется, здесь, в Париже, ему будет не слаще, чем там, в Нюрнберге, - заметила Джилл, перелистывая газету. - Как ты считаешь, мама?
        - Я с тобой согласна, - Маренн кивнула. - Он здесь скорее схлопочет смертный приговор, чем этого можно было бы ожидать там. Ведь здесь у Франции развязаны руки, и многие, кто отсиживался в поместьях, скрывался в эмиграции, боясь высунуть нос и даже дунуть против вишистского режима, теперь станет со всем рвением показывать, как они ненавидят нацизм и как яростно готовы с ним бороться. Теперь можно бороться - уже ничто не угрожает их собственному благополучию, осталось только создать имидж. А у них немалое влияние.
        - И ничего нельзя сделать?
        - Не знаю, - Маренн пожала плечами. - Трудно. Но я буду пытаться. Если не я - то кто?
        Конечно, она старалась действовать осторожно - в основном через де Трая. Сразу стало ясно, что следствие но делу Кнохена будет долгим. Общий настрой тех, от кого зависела судьба Гельмута, удручал - все свидетельствовало о том, что в конце концов будет вынесен смертный приговор. Тогда Маренн решилась на отчаянный шаг - она обратилась напрямую к де Голлю. Ссылаясь на Шанель, которая сама призналась в сотрудничестве с нацистами и уже уехала в эмиграцию в Швейцарию, она напомнила Президенту Республики, как отчаянно боролся Кнохен за сохранение жизни великого французского поэта Кокто, арестованного гестапо за связи с маки. Она не лукавила - она прекрасно помнила, как, недовольно дернув бровью, Гиммлер сказал ей фразу, означавшую приговор Кокто: «Иногда и поэтов убивают». Он отвернулся, блеснуло пенсне. Это означало, что разговор закончен, сделать больше ничего нельзя. Но Кнохен все-таки сделал. Он убедил Шелленберга, а тот убедил Гиммлера - по приказанию рейхсфюрера Мюллер отменил расстрел. Кокто освободили. Но после побоев в тюрьме он прожил недолго. Однако это уже была не вина Кнохена. Он сделал все,
что мог. И де Голль оценил его смелость. Смертный приговор, вынесенный оберштурмбаннфюреру СС Гельмуту Кнохену французским судом, был отменен президентским указом. Он заменялся тюремным заключением сроком на двадцать лет. А вскоре без лишнего шума приговор и вовсе отменили. Де Голль подписал Кнохену помилование, и Гельмут вернулся к своей семье в Шлезвиг-Гольштейн.
        Осенью сорок пятого, когда суд в Нюрнберге был в полном разгаре, Маренн навестила старого друга своего приемного отца - маршала Петэна. Он был приговорен к смерти за измену, но, учитывая его преклонный возраст, смертную казнь заменили пожизненным заключением, которое он должен был отбывать в крепости до конца своих дней. Так должна была закончиться жизнь одного из самых знаменитых маршалов Франции, защитника Вердена.
        Пространство и время по-разному влияют на слово «измена». Кто-кто, а Маренн хорошо знала это. Она понимала, что трагедия, разыгрывавшаяся в человеческих сердцах, превосходит сами сражения, которые только что отгремели, сколь невыносимо тяжел порой бывает выбор, который нельзя не сделать.
        Когда-то девочкой она наблюдала дружбу двух молодых офицеров, Фоша и Петэна. Оба они стали позднее маршалами. И обоим предстояло сделать выбор, который перечеркнул всю их прежнюю жизнь. По сути, оба решали одну и ту же задачу - спасти Францию или спасти себя. И оба выполнили свой долг, принеся себя в жертву. Только Фош сделал это на поле брани, отдав приказ стрелять по своим. Лишь бы остановить немцев, двинувшихся на Париж. А Петэн… Он хорошо знал, как никто другой, что Франция не готова к войне, народ не успел проникнуться мыслью о сопротивлении, армия деморализована и отступает. Победа в Первой мировой войне стоила Франции столь могучих усилий, что страна надорвалась. Она не имела способности к сопротивлению, у нее не было сил - ни военных, ни моральных. Лучшее, что мог сделать Петэн в такой ситуации - то, что он и сделал. Как бы это не казалось чудовищно впоследствии. Он сократил до минимума бессмысленные потери, он спас культуру нации, спас от разрушения Париж. Он пожертвовал именем, чтобы освободителем чуть позже явился другой, его ученик. Но Петэн сохранил ему то, что предстояло освобождать
- страну, столицу, а не руины и хаос. Могло бы случиться и так, если бы Петэн вел другую политику в сороковом году. Маршал Фош, войдя в историю освободителем Франции, разбил собственное сердце и жизнь. Несмотря на то, что Франция воздвигла ему монументы, возвеличивала его при жизни, он умер от горя и тоски. Он сделал выбор, и хотя история признала, что выбор был верен, самому герою он не принес покоя. Он пожертвовал ради Франции собой. То же самое сделал и Петэн. Между ними только одна разница. Один остается в памяти народа олицетворением победы, другой - злодеем и предателем. Но оба несчастны одинаково.
        Когда она вошла к нему в камеру, он обернулся. Морщинистые скулы дернулись - он, конечно, узнал ее. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга - престарелый маршал и стройная женщина в закрытом черном платье с высокой короной каштановых волос, уложенных вокруг головы. И время словно откатилось назад. Она чувствовала себя юной девушкой с картины Серта и видела в нем не старика - молодого, отважного генерала, командующего второй французской армией, оборонявшей крепость Верден.
        Юный французский лейтенант, совсем еще мальчик, выпускник Сен-Сира, - тот самый, который уже тридцать лет лежит в могиле под Триумфальной аркой на площади Звезды,
        - в который уже раз, попав в окружение со своим батальоном, единственный из офицеров, оставшийся в живых, отвергал предложения немцев о сдаче. Он отражал все атаки германцев, помня слова легендарного наполеоновского генерала о том, что
«гвардия умирает, но не сдается!». А значит, Франция умирает, но не сдается.
        Он принял смерть в восемнадцать лет под лавиной неприятельского огня, и все солдаты последовали его примеру - никто не дрогнул - чтобы войти в историю, и каждый год в день провозглашения победы в Великой войне принимать государственных лиц с венками и почестями под сводами арки, воздвигнутой во славу тех самых генералов, на которых он хотел равняться. Они оба помнили его живым, и даже помнили его имя, хотя тридцать лет с тех пор он числится Неизвестным солдатом. И помнили, как вздымались штыки над месивом из мяса, крови и обугленной земли, победно отражая солнце, едва проглядывавшее сквозь черные клубы порохового дыма. Они все это помнили оба. И помнили, что, несмотря на гибель лейтенанта и его батальона, немцы все же обошли Верден, и тогда казалось, что все жертвы - зря.
        И конечно, оба помнили встречу сорок третьего года. И оба понимали, что в восемнадцатом году они и представить не могли, какой извилистой окажется жизненная дорога - для них обоих. Что, победив германцев в восемнадцатом, они окажутся их пленниками спустя всего лишь двадцать с лишним лет. И конечно, еще один человек незримо присутствовал в этот день на их встрече в камере тюрьме в Жуанвиле. Маршал Фош, для него - близкий друг, для нее - приемный отец. Они оба были виноваты перед ним. Она - тем, что поняла и простила слишком поздно. Он - тем, что не сумел сберечь Францию, которую тот, другой, спас в восемнадцатом году столь дорогой для себя ценой. Он был последним, кто умолял ее не оставлять Францию, и, невзирая на чины и ранги, шел за ней под дождем, умоляя вернуться к отцу. Он забрал ее из богадельни с новорожденным младенцем на руках, когда Генри уже умер, он с великим сожалением сажал ее на пароход в Марселе, обещая, что они оба, Фош и он сам, нет, они трое, он, Фош и Франция, всегда будут любить ее и ждать, когда она вернется. Вот она и вернулась.
        Она приблизилась к нему.
        - Мари, - Петэн взял ее за руку, по сморщенной щеке скатилась слеза. - Я рад, что ты вернулась, что дожил до этого дня. Я знаю, что французы меня не простят, во всяком случае, нескоро. Но ты… Ты прости меня. Не за то, почему я оказался здесь. За то, что не нашел нужных слов, чтобы убедить тебя не уезжать в восемнадцатом.
        - Простите вы меня, - склонив голову, она прижалась лбом к его плечу. - Я только теперь понимаю, что если бы не уехала тогда, возможно, все сложилось бы иначе. И моя жизнь, и ваша, и его…
        Она говорила о Фоше, и он кивнул, понимая. Да, Франция Петэна была совсем не той, что Франция Фоша. И он сдал Париж, который тот защитил в восемнадцатом. Но если бы она не уехала, маршал Фош остался бы жив, он дожил бы до сорокового года, и тогда, возможно, сама Франция была бы другой, она осталась бы такой, как в восемнадцатом, она нашла бы в себе силы к сопротивлению и победе. Маршал Фош - маршал победы. Но он ушел, его похоронили с помпой, а все покатилось, как придется.
        Конечно, суд не мог не учесть заслуги Петэна. Юный лейтенант, погибший под Верденом, и через тридцать лет служил оправданием своему генералу. Суд не мог не принять во внимание, что Петэн исключил Францию из всех планов Гитлера, ограничившись только одним легионом, который послал в поход на Восток. Он старался способствовать освобождению пленных англичан, тайно поддерживал деятельность Сопротивления. Без Петэна не мог бы столь триумфально вернуться де Голль. Но если история и сможет оценить его заслугу, то только когда со времени окончания второй войны пройдет не меньше лет, чем теперь прошло со дня окончания первой.
        - Я буду вас навещать так часто, как только мне это позволят, - пообещала она, стараясь преодолеть дрожь, предательски звучащую в голосе.
        - Я буду ждать тебя, как ждал все эти годы. Береги себя. И дочь.
        В предостережении маршала скрывался нешуточный резон. Она, конечно, мало заботилась о собственной безопасности. Но как она могла поступать иначе. Ее заступничество за Кнохена, посещения Петена не могли не вызвать подозрений. И вот однажды вечером, навестив ее в Версале, де Трай сообщил ей, что шеф Второго Бюро французской разведки заинтересовался ее досье и уже запрашивал разрешения на его проверку.
        - Он, по-моему, подозревает тебя в сотрудничестве с немцами, - де Трай усмехнулся.
        - Я ему сказал, что он с ума сошел.
        Маренн промолчала. Джилл поставила чашку, громко звякнув о блюдце.
        - Они теперь всех подозревают, просто открыли охоту на ведьм, - продолжил как ни в чем не бывало де Трай. - Им нравится быть в центре внимания. Давненько с ними не носились столько, сколько сейчас.
        Конечно, она ощущала опасность, которая дышала ей в затылок. Но она не могла поступать иначе. Не могла позволить себе испугаться. Она оставалась верной прошлому, которое жило в ней и имело большее значение, чем настоящее. И потому только пожала плечами, услышав известие от Анри.
        - Пусть проверяют, - ответила спокойно, перелистывая каталог Диора, который тот прислал с личной пригласительной открыткой. Романтические платья, похожие на розы, которыми художник Ланкре подписывал свои картины, воплощение женственности, которой так не хватало Европе, вышедшей из войны с ее обязательной форменной одеждой и трудовой повинностью.
        - Ты будешь заказывать у него? - отпив кофе из украшенной позолотой фарфоровой чашки, де Трай кивнул на каталог. - Он сейчас в большой моде. Моя Анна в восторге. Уже составила длинный список. Я боюсь, она меня разорит.
        - Нет, я не буду, - ответила Маренн и заметила удивление, мелькнувшее на его лице.
        - Мне близок стиль Шанель. И я буду заказывать у нее. Как раньше.
        - Но она же… - Анри чуть не поперхнулся. - Она была любовницей немецкого майора…
        - И что? - Маренн улыбнулась. - От этого она стала хуже шить? Значит, любовницей французского майора быть можно, это правильно. А любовницей немецкого - ни-ни? Это смешно, Анри.
        - Но ты не понимаешь, она…
        - Ты хочешь сказать, она в изгнании? - Маренн взглянула на него. - Я знаю. Ее разорили, у нее теперь стыдно покупать, потому что она изменница. От нее все отвернулись. Но я не привыкла поступать как все. Я буду заказывать одежду и духи у Шанель. «Шанель номер пять», ты понимаешь, я не могу изменить своей молодости. Кроме того, я уверена, Коко можно лишить родины, состояния, уважения в обществе, но никто не заставит ее перестать шить. А значит, кто-то должен покупать то, что она шьет. Пусть это буду я.
        - Ты просто непостижимая женщина, - де Трай в растерянности покачал головой. - Вы обе с ней друг друга стоите. И ты, и она.
        - Наверное, ты прав, - согласилась Маренн. - У нас с ней есть что-то общее. Неспроста нам все время нравились одни и те же мужчины.
        - Это ты о Генри?
        - Конечно, о нем, - она кивнула. - О ее Бое. О моем непобедимом лейтенанте.

«И не только, - она подумала про себя. - Еще о Вальтере. Коко решилась стать любовницей немецкого майора, потому что ей не удалось завоевать молодого бригадефюрера. Не удалось из-за меня. Как ей не злиться. Но, несмотря на это, мы связаны с ней куда больше, как платьями. Связаны душевно, как и с Петэном, всем нашим прошлым, смертью Генри, рождением и гибелью Штефана, судьбой Вальтера. Эту связь не разрушить Диору с его розами, как бы они ни были хороши».
        Маренн была уверена, находясь в Швейцарии, Коко также пристально, как и она, следит за развитием процесса в Нюрнберге - она ждет, какой приговор будет вынесен тому, кого она любила. Кого они обе любили. Но он ответил лишь одной. И Маренн понимала, если приговор окажется суровым, надежд на апелляцию будет мало. Но у нее есть тайный союзник, так же, как она сама, Коко не отвернется, не отступит в сторону. Де Трай совершенно правильно заметил, они стоили друг друга, и им предстояло действовать вместе. А основания для опасений были - и немалые.
        Через год после начала процесса 1 октября 1946 года в Нюрнберге был наконец зачитан приговор. Двенадцать обвиняемых, и среди них Геринг, Кальтенбруннер, Риббентроп, были приговорены к смертной казни через повешение. Остальным назначались различные сроки тюремного заключения. «Мое последнее желание, - сказал, всходя на эшафот, бывший министр иностранных дел рейха, - чтобы сохранилось единство Германии и было достигнуто понимание между Востоком и Западом». Старый солдат Кейтель, подписавший капитуляцию от имени своей побежденной армии, рыдал, получая благословение от священника, но перед смертью произнес твердо, высоко вскинув голову: «Я призываю всемогущего Господа быть милосердным к немецкому народу. Ибо Германия - превыше всего». Слова имперского гимна. На фоне виселицы они звучали особенно горько и проникновенно. Геринг успел избежать позорной смерти - он покончил с собой в ночь накануне казни, проглотив яд, который ему передал кто-то из бывших офицеров люфтваффе. Вальтер Шелленберг, к безмерной радости Маренн, - да и Шанель, конечно, - был оправдан по всем пунктам обвинения и приговорен к
одному из самых легких наказаний, шести годам тюрьмы. Она не зря ездила к Черчиллю - теперь Маренн отчетливо понимала это. Но оставался еще Скорцени. Ни о нем, ни об Альфреде Науйоксе в заключении трибунала не было ни слова. Где они? Что с ними? И если об Алике она знала, что он по крайней мере содержался в тюрьме в Нюрнберге, то о Скорцени ничего с того самого момента, как они расстались в Берлине, похоронив Ирму. Неужели он погиб? Она боялась даже подумать об этом.
        Ответ она получила через несколько недель. Небольшая заметка в утренней газете сообщала, что по завершении Нюрнбергского трибунала союзники объявили о начале нового процесса, над «нацистской звездой номер один, освободителем Муссолини и главой подразделений вервольф оберштурмбаннфюрером СС Отто Скорцени».
        Лето и осень сорок шестого года они с Джилл проводили в Провансе, на Лазурном берегу, в родовом замке де Лиль-Адан. Здоровье дочери беспокоило Маренн. Тяжелое ранение, которое Джилл получила в Берлине в апреле сорок пятого, постепенно начинало давать о себе знать. Появились головокружения, головные боли. Иногда по несколько дней подряд Джилл не выходила на улицу, оставаясь в своей комнате. Маренн увезла Джилл из Версаля, зная, как благотворно влияет на здоровье воздух Средиземноморья. К тому же она надеялась, что Джилл отвлечется - ведь она никогда прежде не приезжала в де Лиль-Адан. Да и сама Маренн в последний раз была здесь очень давно - в девятнадцатом году. Тогда у нее на руках был совсем еще маленький Штефан. А Джилл… Джилл даже не появилась на свет. И ее настоящие родители, может быть, еще не встретили друг друга. Когда-то в детстве Маренн сама проводила в де Лиль-Адан летние месяцы. А потом долгие годы не переступала порог старинного дома, так как воспоминания ранили слишком сильно. Наверное, именно здесь прошли самые светлые годы ее жизни, когда гроза мировых войн еще не давала о себе
знать. С искренним трепетом в сердце она прошла по старинным залам, которые, как и в былые времена, слуги приводили в порядок перед наступлением нового сезона. Вместе с Джилл они проехали верхом вдоль берега Роны, вдыхая аромат душистых трав, столь знакомый Маренн с детства. Оставив Джилл на время, она подъехала к расщепленному молнией дереву, и, сойдя с лошади, прислонила ладонь к его обугленному, разрушенному стволу. К дереву, у которого она впервые познала любовь, а спустя четыре года прощалась с израненным, искалеченным войной летчиком - тем, кто первым ласкал ее, первым целовал, своей самой первой любовью в жизни. Вместе с Джилл они прошли по деревне, по той самой улице, по которой она шла в девятнадцатом, одной рукой поддерживая Этьена Маду, а другой держала своего новорожденного сына. Вся деревня тогда молча смотрела на них. Они и сейчас не удержались от любопытства. Многих Маренн узнавала. Конечно, время и новая пронесшаяся война не пощадили это местечко. Старики умерли, молодые - кто покинул здешние места, кто ушел в Сопротивление и погиб в горах. Однако те, кто выжил, едва война закончилась,
снова принялись хозяйствовать на земле предков, строить дома, растить виноград. Они улыбались Маренн, махали ей рукой. Старуха Гранж давно уже умерла, еще до войны. В се доме теперь жили ее дальние родственники, приехавшие откуда-то с Севера. Матильда постарела. Даже больше, чем ожидала Маренн. Горе сломило ее. Два ее сына погибли в партизанских отрядах, дом сожгли. Муж еще до войны по несчастному случаю стал инвалидом. Вместе они ютились в сарайчике между двумя чудом уцелевшими после пожара старинными оливковыми деревьями.
        - Вот как теперь жить, Мари, - жаловалась Матильда, сокрушенно качая головой. - Как отстроить новый дом? Дети погибли, а нам не назначили даже крохотной пенсии за них.
        - Не отчаивайся, я помогу тебе, - Маренн гладила ее по спутанным седым волосам, - и дом отстроим, и хозяйство наладится. Я дам деньги. Не в долг. Как подарок - в память об Этьене, о нашей молодости.
        Она записала имена сыновей Матильды, чтобы сообщить их потом де Голлю - Франция должна помнить каждого, кто отдал жизнь за ее независимость. Обещала прислать рабочих и оплатить постройку дома.
        - Твоя дочь? - смахнув слезы, Матильда взглянула на Джилл.
        Маренн кивнула.
        - Похожа на тебя тогда. Ты помнишь Этьена? - она взглянула Маренн в лицо, на глаза снова набежали слезы.
        - Конечно. А ты?
        Матильда грустно улыбнулась.
        - Всю жизнь. Прости, что я так жестоко отнеслась к тебе тогда. Глупая была, молодая. Я потом долго жалела о том, что не я закрыла ему глаза. Но все же я и теперь скажу так же, как тогда - только тебя он любил, Мари. Тебя одну до последнего вздоха.
        Этьен. Двадцать пять лет прошло, как вслед за лейтенантом Генри он сошел в могилу
        - ее отчаянная, последняя надежда. Только теперь спустя четверть века она смогла преклонить колени перед его могилой, с трудом отыскав на сельском кладбище почти сравнявшийся с землей, поросший сорняком холмик - перед могилой героя Первой мировой войны. Долгие годы за ней никто не ухаживал, у Этьена не осталось родственников. Только в последние годы Матильда стала приходить сюда.
        - Я вернулась, Этьен, - прошептала Маренн, стараясь подавить слезы, сковавшие горло. - И больше не уеду надолго, никуда. Ты больше не будешь один. Я снова вернулась в Прованс и живу в своем старом доме, вокруг которого по-прежнему растет сад, в котором мы мечтали когда-то под пенис цикад. Помнить ли ты лавандовые ковры, стелившиеся у нас под ногами - их сожгли из огнемета эсэсовские солдаты, когда устроили засаду на маки. Помнишь ли ты оленей в лесных чащах - они ушли, спрятавшись от войны. Помнишь ли ты изумрудные листья виноградной лозы и иссиня-чсрные ягоды прованского винограда - увы, виноградники разрушены, лоза затоптана сапогами, урожая нет уже несколько лет. Но я верю, все вернется. Все вернется на круги своя, и жизнь победит смерть. В этой второй войне, которой ты уже не видел, Франция победила так же, как в первой, ее армия снова прошла победным маршем по Елисейским полям, а во главе шли те, с кем когда-то вместе вы сражались на Марне и под Верденом - Шарль де Голль, Анри де Трай. Увы, меня не было с ними. Но там, где оказалась я, за колючей проволокой лагеря, в самые тяжелые минуты я
вспоминала нашу дружбу. Над Провансом снова трещат цикады, а неукротимый мистраль добавляет кобальта в небесную голубизну. Прости меня, мой капитан, что я не смогла спасти тебя, что смерть оказалась сильнее и разлучила нас. Я помню, люблю тебя, как прежде. И пока жива, ты жив в моем сердце. Теперь я снова каждое лето буду приезжать в Прованс и приходить к тебе, капитан французской авиации Этьен Маду. Пока мое сердце бьется, наша юность с нами. Мне надо долго жить, Этьен, чтобы помнить о тебе, о Генри. И чтобы дождаться того дня, когда я смогу сделать еще одно, очень важное для себя дело - забрать прах своего сына, моего мальчика из закрытой и очень неприятной страны России. Я не умру, пока не добьюсь разрешения поехать туда, найти то место, где он лежит в земле, и захоронить его рядом с отцом в Париже. Я знаю, мне надо долго жить, чтобы дожить до этого. Во всяком случае, дольше, чем проживет Сталин. Я помню, что перед смертью ты вспомнил маму, тебе показалось, что она пришла к тебе. Мой Штефан погиб в сражении, и я не знаю, может быть, он тоже звал маму, когда смерть подступила совсем близко. А я была
рядом. И ничем не смогла помочь ему.
        - Мама, мама, не плачь, - Джилл порывисто обняла ее за плечи. - Мама, ведь я с тобой.
        - Да, моя девочка, конечно, - Маренн прислонила ее голову к своему плечу. - Ничего страшного. Это я просто вспомнила.
        - Неужели ты, правда, хочешь найти могилу Штефана? - тихо спросила Джилл. - Неужели это возможно?
        - Не знаю, - она смахнула слезу со щеки. - Но я все сделаю для этого. Неужели ты думаешь, что я оставлю Штефана большевикам, чтобы на его костях они отстроили еще один лагерь, которые они называют город-сад? Я буду бороться со Сталиным, со всех их режимом, но постараюсь добиться, чтобы прах, - она запнулось, - тело моего сына упокоилось там, где он родился.
        - Мне как-то не верится, мама, - не в силах сдержать слез, Джилл всхлипнула. - Ведь в танке… От него, наверное, ничего не осталось.
        - Этого не может быть, - Маренн решительно покачала головой. - Так не бывает. Хотя бы пепел да остался. Я найду этот пепел. Иначе для чего мне теперь жить?
        Для Джилл посещение Прованса стало своего рода открытием Новой Земли. Она ничего не знала о детских годах своей матери, Маренн прежде не рассказывала ей. Не тс были обстоятельства, не то время. Вернувшись в замок, Маренн показала дочери награды Этьена саду, которые оставила здесь перед тем, как уехать в Америку, его орден Почетного Легиона, врученный когда-то генералом Фошем. Она положила их рядом с рыцарскими регалиями своих предков. Время и война пощадили старый дом коннетабля де Монморанси - он не был разрушен, из него не пропала ни одна вещь. Вечером, сидя на широкой террасе за чашкой душистого травяного чая, под трели цикад, когда глициния в саду пахла так, словно и не было этих двадцати пяти лет, пронесшихся со времен ее юности, она поймала себя на мысли, что время обернулось вспять. И она только вчера приехала из Парижа со строгой немецкой бонной на лето, и впереди целых четыре месяца свободной, вольной жизни. Она с нетерпением ждет, когда появится Этьен, и по-девчоночьи волнуется, не забыл ли он ее за долгие месяцы зимы, не увлекся ли другой - пусть даже письма в Париж от него приходили
чуть не по пять штук в неделю. Они возьмут на конюшне лошадей и поскачут вдоль Роны, а старинный Прованс будет открывать перед ними свои вековые тайны. Как трудно заставить себя осознать, что Этьен не придет. Больше никогда. Что детство кончилось давно. И начиналась война. Сначала Первая, потом Вторая. А потом они остались вдвоем с Джилл. И больше никого. И остается только ждать. Ждать, надеяться, молиться. И помнить.
        Недалеко от замка де Лиль-Адан находилось и родовое гнездо графов де Трай - знаменитый замок Ли де Трай, основанный в эпоху Крестовых походов. Во времена королей графы де Трай считались вассалами герцогов де Монморанси и потому строили свой дом поблизости от дома сеньора. Теперь в замке Ли де Трай обычно проводила лето семья Анри - его супруга Анна с сыном. Сам граф также частенько приезжал из Парижа. Прекрасно зная о том, что после ее возвращения во Францию Анна ревнует своего супруга и тяжело переживает каждую его встречу с ней, Маренн старалась не видеться с Анри. Но сам граф стремился как раз к иному. Пользуясь тем, что Анна находилась в Провансе и там же оставалась дочь Маренн, он частенько наведывался к ней в Версале, а когда она отправлялась на Лазурный берег к дочери, немедленно тоже спешил туда, отбросив все государственные дела. Он объяснял Маренн, что скучает по семье, хочет провести время в семейном кругу. Но та знала, что круг этот особый - в него входила не только госпожа де Трай и сын, как можно было бы подумать. В свою семью, по собственному разумению, Анри включал и ее, и даже
Джилл. Он без всякого стеснения оставлял Анну с сыном в замке и приезжал к ней, стремясь к уединенным встречам. Маренн чувствовала себя неловко. Мадам Анна очень сочувствовала Джилл. Когда Маренн находилась в Париже, она приглашала ее дочь к себе, чтобы Джилл не скучала. Часто звонила Маренн, рассказывая о самочувствии Джилл, следила, чтобы та принимала лекарства. По возрасту госпожа де Трай была всего лишь на несколько лет старше Джилл, и между ними установились теплые отношения - они стали подругами. Маренн надеялась, что общение с Анной поможет Джилл скорее привыкнуть к Франции, заглушит боль от потери, которая подтачивала ее здоровье. Она очень хотела, чтобы Джилл снова научилась радоваться жизни, возможно, смогла начать работать. Она уже договорилась о том, что Джилл возьмут в департамент иностранных дел, как только позволит здоровье. Анри же не во что ни ставил чувства своей жены и открыто объявил Маренн, что готов оставить Анну, так как любит только ее и хочет быть с ней.
        - Зачем ты всякий раз, когда я приезжаю к тебе, приглашаешь Джилл и Анну? - спрашивал он с раздражением.
        Она понимала, он злился, упрекал ее. Она же в ответ молчала. Он сам должен был понимать. Но Анри отступать не собирался - впрочем, ее это не удивляло. Это было вполне в стиле де Трая.
        Так, осенью сорок шестого года он объявил, что собирается открыть в Провансе сезон охоты. И первую охоту, а также торжественный ужин после нее, он посвящает дню рождения Анны. Присутствие Маренн и Джилл на всех этих увеселениях даже не обсуждалось - оно считалось обязательным. Во всяком случае, по задумке де Трая.
        Маренн узнала о готовящемся празднике в Версале. Де Трай приехал за ней и заявил, что они немедленно отправляются в Прованс. Не успела Маренн обдумать его предложение, а значит, отказаться, де Трай поднял ее на руки и отнес в машину. Она едва успела крикнуть Айстофелю, чтобы он следовал за ними - не могла же она оставить пса дома. Хотя он не любил Прованс еще больше, чем Версаль. Там было жарко, там трещали какие-то назойливые насекомые и раздражающе пахли незнакомые цветы. Без конца совали ему печенье, как будто он пудель или болонка. И только Маренн, его хозяйка, знала, что на самом деле он очень любит булочки с брауншвейгской колбасой, какие обычно продавались в кафе на улице Гогенцоллерн в Берлине. Ради нее, ради хозяйки, он, пожалуй, стерпит все эти неудобства, ведь не оставлять же ее одну. Да и фрейляйн Джилл тоже.
        Старый пес положил красивую, тяжелую голову на колени Маренн, она погладила его между ушами. Она вполне разделяла настроение собаки. Ей не хотелось ехать на эту охоту, она прекрасно понимала, что все торжества по случаю дня рождения Анны - только повод для Анри, чтобы решительным образом изменить их отношения. И она не могла быть уверена окончательно, что сможет противостоять ему. Когда-то она любила его и дала согласие стать его женой. Она очень опасалась, что прежние чувства в какой-то момент могут взять верх в ее душе, и тогда ее сопротивление ослабеет.
        С Айстофелем на охоте случился казус. Он гордо бежал рядом с лошадью Маренн, даже не поворачивая головы в сторону охотничьих собак де Трая, которые с лаем вились вокруг и пытались прогнать чужака. Айстофель игнорировал их с хладнокровием, делавшим честь его бывшей службе. Он исполнял долг - охранял хозяйку - и никто не мог отвлечь его от этого. Окрик де Трая приструнил собак. Когда же пришло время погони за оленем, де Трай, видимо, забыв или просто не подумав, что Айстофель не охотничья собака, попытался науськать его вслед за гончими.
        - Анри, не делай этого, - предупредила Маренн.
        Но куда там! Граф тоже поддался азарту и не слышал ее. Айстофель сначала терпеливо сносил его настойчивость, но звуки, издаваемые де Траем, чтобы взбудоражить и разжечь охотничий инстинкт в гончих, подействовали и на него. Айстофелю были хорошо знакомы эти звуки, с самого детства. Только натаскан был эсэсовский пес не на оленя, как собаки де Трая, стрелой помчавшиеся за своей жертвой, а на человека. Он знал запах крови, не только животного, но и человека. Именно это имела в виду Маренн, предупреждая де Трая. Выдержанный и послушный, Айстофель вовсе не был прогулочной собачкой для забав на лоне природы, это был пес-солдат, пес-завоеватель, пес-кинжал, так его воспитывали. Он умел безжалостно рвать вены на руках и горле жертвы - только дай команду. Но кто знает, если долго и настойчиво злить его, вполне может статься, что и команды не потребуется. Бередить инстинкт, который не притуплялся никогда, было по-настоящему опасно. Увы, де Трай даже не задумался об этом. Маренн беседовала с Анной, когда сбоку раздался грозный рык. Она резко повернулась. Айстофель стоял широко расставив лапы, по-волчьи
приникнув мордой к земле, нос жался в гармошку, открыв крепкие, белые зубы, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах появился хищный красноватый огонек, хвост точно прилип к задним лапам. Он снова хрипло зарычал. И без разбега, даже не присев для прыжка, бросился на де Трая, повалив того на землю. Его клыки щелкнули над самым горлом графа, когда окрик Маренн приказал ему прекратить. Это был голос хозяина, для овчарки - голос бога, и Айстофель послушался. Отпустив жертву, Айстофель подбежал к Маренн и сел у ее ног, гордо вскинув голову. Он был весьма горд собой и уверен, что не получит порицания. Маренн и не собиралась этого делать. Она знала, эсэсовских собак не наказывают за то, что они несут службу, как их учили. Нельзя подрывать их уверенность в себе и веру в хозяина - в любом возрасте. Айстофеля уже не перевоспитать, он с молоком матери в эсэсовском питомнике молодняка впитал беспощадную ярость и слепую отвагу и сохранит их до конца дней. А вот де Трай порицания вполне заслуживал.
        - Надо же понимать разницу между охотничьей и охранной собакой, - упрекнула она побледневшего графа, когда тот поднялся с земли. - Ты как маленький. Это же овчарка, это не твои псы. Кроме того, что у нее развит инстинкт защиты, ты для нее чужой, не забывай об этом. А такие собаки очень хорошо различают своих и чужих. Для них это очень важно. Зачем так рисковать?
        - Даже странно, а на вид он тихий, - растерянно заметил де Трай. - Такой спокойный, податливый.
        - В лагере они все тихие, пока не получат команду, - неожиданно произнесла Джилл.
        Маренн с тревогой взглянула на нее. С тех пор как они покинули лагерь, Джилл никогда не упоминала о том, что им пришлось там пережить. Она даже надеялась, что Джилл забыла. Выходит, не забыла? Или начались какие-то процессы, которые поднимают спрятанные на нижних этажах памяти воспоминания? Эти процессы не обещали ничего хорошего, восстановление второстепенных воспоминаний, как правило, приводило к провалам в основной оперативной памяти. Это замечание Джилл взволновало Маренн больше, чем нападение Айстофеля на де Трая. Однако она постаралась не показывать свою озабоченность.
        Впрочем, неприятность быстро забылась. Де Трай имел намерения, которые он был полон решимости исполнить. Без всякого сомнения, как и предполагала Маренн, охота и праздник - все это затевалось для нее. У Анны действительно был день рождения, но супруг мало волновался об этом. Он почти не обращал на именинницу внимания, хотя бы ради приличия. Маренн видела, что Анна переживает и едва находит в себе силы, чтобы удержать улыбку на лице. Она всеми способами старалась смягчить ситуацию. Однако де Трай, словно назло, особенно после нападения Айстофеля, демонстрировал пренебрежение, которое как острый нож ранило сердце его молодой жены. Она знала, что Маренн прежде была невестой де Трая и что их помолвка была расторгнута по ее желанию. Теперь же де Трай всячески пытался показать, что для него ничего не изменилось, его сердце принадлежит прежней невесте, а женился… Ну, женился - и все. Формально.
        Воспользовавшись тем, что Анна и Джилл отъехали довольно далеко, скрывшись за деревьями, он подъехал к ней, соскочил с коня, взял ее лошадь под уздцы.
        - Что случилось, Анри? - спросила она, хотя все понимала и чувствовала, как ее охватывает волнение.
        Не ответив, он снял ее с седла и, обняв, начал горячо целовать ее шею, щеки. Солнце скрылось, над Провансом нависли тучи, начинался дождь - непредсказуемый, быстрый, как всегда в этих местах. Айстофель сердито зарычал. Хрустнула ветка.
        - Не нужно, оставь меня, - Маренн пыталась освободиться из его рук, уклониться от горячих, страстных губ.
        - Мари, хватит уже скрытничать, - произнес он с придыханием, его слова словно влились в ее ухо, так близко они прозвучали. - Ты знаешь, что я люблю тебя. И любил с юных лет. Это досадное, страшное недоразумение, все, что случилось с нами прежде. Мы должны были быть вместе. И это не поздно исправить. Теперь.
        Послышался раскат грома.
        - Ты будешь моей.
        Сверкнула молния. Айстофель вдруг протяжно, тоскливо завыл.
        - Нет! Оставь меня! Все уже поздно! Слишком поздно!
        Она оторвала его руку, пытавшуюся расстегнуть пуговицы на одежде, высвободилась из его объятий, подбежала к лошади, вскочила в седло. Под все усиливающимся дождем она стремглав мчалась к замку, не разбирая дороги - через канавы, через густые заросли кустарника. За ней бежал Айстофель. А де Трай? Она надеялась, что он хотя бы ради приличия дождется Анну. Но о приличиях ли думал граф? Она слышала, что он тоже едет за ней.
        Въехав в ворота замка, Маренн взбежала по лестнице на крыльцо, вошла в дом, поспешно поднялась на второй этаж. Куда? Куда ей деться? Она и сама не знала. Ей хотелось спрятаться. Спрятаться от Анри и… от самой себя. Прошлое возвращалось, оно нагоняло се, испытывало. Прикосновения де Трая взбудоражили ее чувства, разбудили память. Но она не могла позволить себе не устоять. Она понимала, он решил, сегодня или никогда. Она видела, понимала, ощущала каждой клеточкой своего тела - он влюблен. И решить предстояло ей. Все зависело от нес. Позволит ли она ему вернуть то, что когда-то было разрушено его дерзкой безумной выходкой, продолжить роман, начавшийся между двух войн, или последняя война настолько изменила ее жизнь, что это прошлое уже перестало иметь значение? Нет, конечно, не перестало. Не перестало. Она чувствовала это по тому, как отчаянно, горячо колотилось сердце в груди. Она вбежала в библиотеку. Задыхаясь, упала в кресло перед камином. У ее ног в изнеможении растянулся Айстофель. Она промокла насквозь, ее бил озноб, но не оттого, что она замерзла, а от возбуждения, клокотавшего в ее жилах. На
столике рядом с креслом лежали нетронутые утренние газеты. Она взяла одну из них, просто так, даже толком не зная зачем, и… Жар, охвативший ее тело, спал, она оцепенела. На первой странице она прочла, сначала автоматически, а потом снова и снова перечитывала, небольшую заметку. В ней сообщалось, что союзный трибунал в Дармштадте приступил к рассмотрению дела обер-диверсанта Гитлера,
«нацисткой звезды первой величины», освободителя Муссолини, бывшего оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Далее говорилось, что «Скорцени был одним из самых яростных гангстеров Гитлера, что на его счету такие преступления, как похищение регента Венгрии Хорти в сорок четвертом году, арест заговорщиков 20 июля того же года и участие в расправе над ними. Он совершал убийства из-за угла многих солдат и офицеров союзных армий во время наступления немцев в Арденнах, за ним числится затопление Шведта и казни в осажденной Вене». В заключение выражалась уверенность, что «приговор трибунала будет справедливым, а потому суровым».
        Маренн медленно опустила газету. Вот оно. После стольких месяцев ожидания. Вот оно. Когда она уже и надеялась. Когда устала надеяться. Через год с лишним после их прощания, когда она ждала сначала каждый день, потом каждую неделю, потом каждый месяц, а теперь уже согласилась с тем, что счет, скорее всего, пойдет на годы. И именно сегодня, когда она едва не изменила ему. Именно сегодня.
        Она смогла, несмотря на свои чувства к Вальтеру, в конце войны все-таки разорвать их отношения; она заставила себя забыть все, что случилось под Москвой; она смогла вернуться к нему, вернуть страстную близость, которая связывала их в первые годы их отношений, когда ее только освободили из лагеря и война была еще далеко. Она смогла сделать так, что они оба снова стали счастливы накануне краха, на краю полной катастрофы, она смогла возродить их любовь. Она обещала ждать его всегда. И вот сейчас едва не предала его, едва не нарушила своего обещания. Известие о нем пришло, чтобы удержать ее от непоправимого шага.
        Прижав голову Айстофеля к ногам, она наклонилась к огню. Она чувствовала укоры совести. «Ты потеряла надежду? Ты не умеешь ждать?» - она упрекала себя, и ей казалось, это он упрекает се. Это верно.
        - Он жив, - сказала она по-немецки, наклонившись к Айстофелю. - Твой хозяин жив.
        Старый пес словно понял, о чем она говорит. Да нет, он конечно же, понял. Он знал все слова, он все понимал, как человек. Он тоже ждал вместе с ней, ждал днями и ночами, ждал целый год этого известия. Ради встречи с хозяином он жил. Айстофель вскочил, высунув язык, поднялся на задние лапы, уперевшись передними в колени Маренн. Лизнул ее в щеку, радостно виляя хвостом. Она зажмурила глаза, чувствуя, как покалывают веки набежашие слезы.
        - Твой хозяин жив, - шепотом повторила она, обняв собаку за шею. - Хотя бы жив. Это уже полдела.
        Дармштадт… Дармштадт, где это? Она пыталась сосредоточиться и вспомнить. Неожиданно даже для самой себя она решила, что должна поехать туда, в Дармштадт. К нему. Во что бы то ни стало.
        Она слышала, как приехал де Трай. И не стала дожидаться, когда он поднимется к ней в библиотеку. Сама спустилась навстречу.
        - Все промокли, устали, наверное, пора ужинать? - спросила с улыбкой. - Где Анна и Джилл? Они вернулись?
        Она говорила легко, с сердечной теплотой, по он понял, но ее взгляду, по ее предупредительному жесту - приподнятой руке - все, ни о каком сближении не может быть и речи. Все остается, как есть. Как было. Не нужно ничего менять.
        - Они как раз въезжают в замок.
        Его взор потух, возбуждение спало, он неотрывно смотрел на нее, в его взгляде она читала грусть.
        - Я отдам распоряжения, - скинув мокрый плащ, он направился в комнаты первого этажа, где хлопотали слуги.
        Праздничный стол накрыли в старинном Рыцарском зале замка Ли де Трай, украшенном панно, на которых изображались сцены сражений крестоносцев с сарацинами в пустыне. Вдоль стен были выставлены доспехи и вооружение той поры, а с потолка свисали старинные флаги. Граф де Трай восседал во главе стола в генеральском мундире, украшенном наградами, которые он получил за участие в Первой и Второй мировых войнах, подтянутый, красивый как и прежде. Во всем великолепии - собственном, и всей грандиозной декорации зала. Она понимала, что все это - для нее. Но мысли умчались далеко. Она думала о Дармштадте.
        - Ты должен помочь мне, - попросила она де Трая, когда ужин закончился.
        - Я помогу тебе, ты это знаешь, - ответил он, едва заметно усмехнувшись. - О чем бы ты не попросила меня.
        Когда осужденные Нюрнбергским трибуналом военные преступники взошли на эшафот, перед судом союзников в Дармштадте предстал бывший штандартенфюрер СС Отто Скорцени. Следствие по его делу длилось почти год. Слушания начались осенью сорок шестого года. Трибунал был англоамериканским. Но весь ход процесса не предвещал благополучного исхода. Скорцени предъявили серьезные обвинения, в том числе и участие в геноциде.

«Только если не будет доказано, что он участововал в массовых убийствах, - в эти дни Маренн, как никогда, отчетливо вспомнила слова Черчилля. - Вам известна, Мари, моя позиция по этому вопросу».
        И вот обвинение в геноциде предъявлено. Казалось, хуже уже некуда. Надежда таяла не по дням - по часам, минутам. К тому же стало известно, что большевики также изъявляют желание принять участие в процессе. Если они добьются своего - все пойдет прахом. Они доведут дело до виселицы. Маренн была близка к отчаянию. Она не решалась побеспокоить Черчилля еще раз, но он сам сделал первый шаг. Однажды утром, спустя месяц после начала процесса над Скорцени, ей принесли письмо из Бленхейма, в нем содержалась только одна фраза: «Не волнуйтесь, я действую», - и подпись бывшего премьер-министра. Маренн сразу почувствовала, как отлегло от сердца. Она поняла, что надо действовать и ей. Пора напомнить де Траю о его обещании.
        По личному приказанию Эйзенхауэра его содержали в изолированном помещении, отдельно от других военнопленных. Он даже мог пользоваться относительной свободой
        - выходить на улицу, прогуливаться в пределах отведенной ему зоны. Ему привозили сигареты, виски. Американские офицеры разведки заходили поговорить - иногда по заданию, а иногда от любопытства. Охраняли его два джи-ай, преимущественно негры. Хотя они постоянно менялись, но под касками все как-то казались на одно лицо. Впрочем, охрану они могли бы и вовсе снять. Бежать он не собирался. Это не входило в его планы.
        Закурив сигарету, Отто Скорцени вышел на крыльцо. День был серый, промозглый. Вдалеке он увидел штабную машину - американский джип. Он подъехал к охраняемой зоне и остановился. Выскочивший солдат распахнул дверцу автомобиля, из него вышел генерал, но не американец. Судя по форме, француз. Затем, подав руку, он помог выйти женщине, одетой в черное. Поля шляпы и вуаль скрывали ее лицо. Однако манеры этой дамы, то, как она придержала платье, выходя из машины, мелькнувшие очертания ног, обутых в замшевые туфли на высоком каблуке - все это вдруг показалось до боли знакомым, все сразу же напомнило ему о Маренн. Сколько раз, оставшись наедине с собой, он вызывал в памяти ее образ - длинные, распущенные волосы, нагое тело, точно выточенное из алебастра, разгоряченное, восхитительное, близкое… За тот год, что он провел в плену, каждый ее взгляд, каждый ее жест, который он помнил и тысячу раз повторял в своих воспоминаниях, превратился для него в миф, в легенду. И он сам толком не мог даже разобрать, что было наяву, а что он сам себе придумал.
        Интересно, к кому пожаловали эти французы, что им нужно? Дружественный визит союзников, недавно бывших врагами? Хорошенькое место нашли - тюрьма для военнопленных.
        Он уже хотел вернуться в дом, когда вслед за французской дамой из машины выпрыгнула собака - немецкая овчарка. Она сразу же повернула морду в его сторону, и он узнал… Айстофеля. Сердце его бешено заколотилось. Ведь если это Айстофель… Маренн? Маренн и, вполне вероятно, ее сосед по Версалю, тот самый летчик Первой мировой войны, в которым она когда-то была обручена, теперь генерал и соратник де Голля? Зачем они приехали? Для Маренн это огромный риск. Он прислонился плечом к косяку двери, несмотря на всю выдержку, воспитанную годами тренировки, это уж чересчур. Он ожидал чего угодно, только не этого.
        Пока французский генерал объяснялся с американцами, дама подошла к ограде тюрьмы. Собака подбежала, села у ног. Вдруг она взметнулась, завизжала, завиляла хвостом. Прикоснувшись рукой, затянутой в черную лайковую перчатку, к голове собаки, Маренн заставила Айстофеля замолчать. Но он дрожал всем телом, едва сдерживая эмоции - он увидел хозяина. Маренн тоже увидела Скорцени. Она подняла вуаль. Побледнев от волнения, он подошел ближе, насколько это было возможно. Уголки губ дрогнули, он улыбнулся, как бы успокаивая ее. Она сдернула перчатки и схватилась руками за прутья ограды, опутанные колючей проволокой. Шипы впились ей в пальцы, выступила кровь, ее широко распахнутые изумрудные глаза наполнились слезами. Он покачал головой: «Не надо, не надо, не плачь!»
        - Мари, мы едем? - французский генерал подошел к ней. - Пожалуйста, не подходи так близко, это небезопасно.
        Растерянная, не в силах совладать со своими эмоциями, она шла за ним, оглядываясь, и тащила за ошейник упирающегося Айстофеля. Садясь в машину, споткнулась и чуть не упала, де Трай успел поддержать ее. Он с удивлением поглядывал на Мари - он понимал, что что-то происходит, но не понимал что именно.
        Скорцени стоял неподвижно и провожал ее взглядом, запоминая каждую черточку, каждое движение, запоминая навсегда.
        - Мы сразу едем в аэропорт, - сообщил де Трай, когда они оказались в машине. - Нас ждет самолет. Довольно уже. Ты слишком разволновалась.
        - Нет, мы останемся, - решительно ответила она. - Я хочу присутствовать на заседании трибунала. Это возможно?
        - Зачем? - Де Трай пожал плечами. - Что за глупое любопытство. Зачем тебе снова вспоминать все то, что ты пережила, слушать о лагерях, о казнях? Разве ты не достаточно страдала?
        - Для меня это важно, пойми.
        Она взглянула на него. Ее глаза, точно два застывших куска яшмы, казались совершенно неподвижными, почти мертвыми.
        - Ну, хорошо, я постараюсь, - он сдался.
        Она промолчала. Она не хотела лгать. Она ненавидела лгать, выдумывать. И была благодарна ему, что больше он ни о чем ее не спрашивал. Она только хотела еще раз увидеть Скорцени. Еще раз - может быть, последний.
        Однако на суде произошло непредвиденное событие. Один из свидетелей узнал ее.
        - Я знаю эту женщину! Она - эсэсовка.
        Возглас одного из бывших заключенных концентрационного лагеря Аушвиц, проходящего по делу в качестве свидетеля, прервал выступление американского прокурора. В зале воцарилась тишина. Председатель суда, судьи, все присутствующие смотрели туда, куда им указывал Анджей Ковальский, учитель, проведший около четырех лет в лагере.
        - Я знаю, - повторил он, - я видел ее в эсэсовской форме. Она приезжала в лагерь.
        Женщина, на которую указал Ковальский, стояла в боковом проходе, одетая в строгий черный костюм, без украшений, ее лицо скрывали ноля черной шляпы и густая черная вуаль. Она была невысока ростом, тонка как девочка. Глядя на нее, каждый пытался вспомнить, как и когда она появилась в зале американского военного суда.
        Она вошла незаметно, явно направляясь в первые ряды. Слушая выступление прокурора, остановилась, подняла вуаль и взглянула на подсудимого, зеленоватые глаза блеснули из-под полей шляпы. Услышав возглас Ковальского, она тут же опустила вуаль. Бывший оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени сидел на своем месте, сохраняя невозмутимость
        - словно ничего не произошло. Во всяком случае, он не подал вида, что его это касается. Поляка он даже не удостоил взглядом. Женщина, скрытая черной паутиной вуали, не шевельнулась. Она так и застыла неподвижно между рядами.
        - Вы знаете эту женщину? - переспросил Ковальского председатель суда.
        - Да, - ответил тот и… закашлялся.
        - Вы делаете официальное заявление?
        - Да.
        - Тогда скажите трибуналу, как имя этой женщины, где и при каких обстоятельствах вы с ней встречались?
        - Я не знаю ее имени…
        - Зато знаю я…
        Уверенный мужской голос прозвучал у входа в зал заседаний. Все обернулись. Мужчина лет тридцати пяти в форме генерала французской авиации быстро прошел между рядами и подошел к даме, взяв ее за руку.
        - Я знаю имя этой дамы, - повторил он. - Генерал Анри де Трай, советник президента де Голля, - представился он. - Имя интересующей вас дамы мадам Маренн де Монморанси. Я знаком с мадам де Монморанси много лет и заявляю, что отвергаю обвинения этого человека, - он бросил гневный взгляд на свидетеля. - Я отдаю должное тем страданиям, которые ему довелось вынести и бесспорному мужеству, с которым он их переносил, но я полагаю, он понимает, какую моральную травму он наносит, обвиняя в принадлежности к СС такую же жертву нацистского режима, как и он сам. Мадам Маренн де Монморанси провела не один год в концентрационном лагере, чему имеются документальные подтверждения. Я предлагаю уважаемому свидетелю взять свои слова обратно и принести извинения мадам. Вы обознались, - он повернулся к бывшему узнику.
        По залу пробежал шумок. Судьи трибунала переглянулись. Анджей Ковальский в растерянности молчал. Рукой в черной лайковой перчатке дама подняла вуаль и внимательно посмотрела на свидетеля.
        - Господин председатель, - произнесла она, и красивый, переливчатый голос снова заставил зал сосредоточиться на ее персоне. - Я вовсе не нуждаюсь в извинениях. Я понимаю этого человека. Так же как и я, он многое пережил, и какие-то события, возможно, потеряли ясность в его памяти. Но если господин председатель позволит, мне бы хотелось спросить у свидетеля, кто была та женщина, за которую он меня принял? Она была надзирательницей? Она причинила вам страдания?
        Пристальный взгляд зеленоватых глаз француженки, казалось, проникал в самую глубину души свидетеля - она неотрывно смотрела на него. Ковальский же не мог оторвать глаз от ее лица и беспомощно шевелил губами, не произнося ни слова.
        - Эта женщина, она проводила над вами опыты? - продолжала спрашивать француженка.
        - Н-нет, - едва слышно ответил поляк. - Она была врачом…
        - Лагерным врачом?
        - Нет. Она приезжала к нам в лагерь. Она дала мне лекарство.
        - Тогда, возможно, опыты над вами проводил кто-то другой? Вы помните? - Маренн все также внимательно вглядывалась в лицо бывшего узника. Она была уверена, что ответ будет положительным. Человек явно болен, и причина его болезни заключалась не только в плохих условиях содержания в лагере - над ним ставили эксперименты.
        - Да, да, да… Я не помню!
        Лицо Ковальского резко изменилось. Он отпрянул назад - словно неожиданно увидел перед собой что-то. Глаза расширились от ужаса.
        - Что с вами? - обеспокоенно спросил председатель. - Позвать врача?
        - Я прошу вас подождать, - обратилась к нему Маренн. - Очень важно, чтобы этот человек все-таки вспомнил. Экспе-рименты над людьми в лагерях проводились, но те, кто на самом деле совершал подобные преступления, до сих пор скрываются от правосудия.
        - Пожалуйста, вспомните, - она подошла к Ковальскому, положила руку ему на плечо.
        - Это очень важно.
        - Нет, нет, я не могу… - Ковальский словно выдавливал из себя слова.
        Лицо его покрылось испариной, зубы стучали. Он опустился на скамью и закрыл лицо руками.
        - Я ничего не помню, - всхлипнул он, его трясло в ознобе. - Он говорил мне, что я должен запомнить… Я рожден для того, чтобы стать мусором, материалом для его исследований, что я превращусь в пепел, но до этого он возьмет от меня все, что можно…
        - Кто говорил, кто? - спрашивала Маренн, наклонившись к нему. - Вы имеете в виду подсудимого?
        Она не взглянула на Скорцени, она не решилась взглянуть в его сторону, чтобы ничем не выдать чувств, которые обуревали ее.
        - Нет, что вы. Это был не он, - Ковальский произносил слова сбивчиво, точно в бреду, на бледном лице горел нездоровый румянец. - Мне так говорил доктор, доктор в лагере…
        - Как его звали? Какое у него было звание?
        - Я не помню. Но он сказал мне, что во всем виновата женщина, которая приезжала в лагерь. Она дала мне лекарство, она позволила моей невесте ухаживать за мной. Но он сказал, это она виновата. Если я страдаю - она виновата.
        - То есть хотите сказать, что опыты над вами ставил лагерный доктор, внушая, что виноватой вы должны считать какую-то женщину, которая приезжала в лагерь, возможно, с инспекцией, - она многозначительно посмотрела на председателя трибунала. - Этот доктор давал вам таблетки, чтобы быстрее убедить вас думать так, как ему хотелось?
        - Да, он заставлял меня пить таблетки, - едва слышно произнес Ковальский, стиснув пальцами виски. - Я сопротивлялся. Но он заставлял меня принимать их. Меня и мою невесту. Моя Клара… Она сошла от них с ума.
        - Господин председатель, - Маренн повернулась к трибуналу. - Я имею достаточно серьезный опыт в области психотерапии, более двадцати лет. Я проходила курс обучения у доктора Фрейда и других видных психиатров. Со всей ответственностью заявляю, что этот человек серьезно болен, он нуждается в лечении, тщательном уходе, наблюдении. Что же касается сведений, сообщенных им, то они заслуживают специального расследования и не имеют отношения к рассматриваемому в данном случае делу.
        - Пожалуй, я соглашусь с вами, - председатель трибунала кивнул и что-то сказал сидящему рядом судье.
        Тот тоже согласно кивнул. Американский солдат подошел к Ковальскому, поддерживая его под руку, вывел из зала.
        - Благодарю, господин де Трай, - председатель обратился к французскому генералу. - И вас, мадам, - он взглянул в сторону Маренн. - Вы помогли суду установить несколько весьма значительных фактов, которые, я уверен, соответствующие службы не оставят без внимания, и со временем по ним также будет вынесен вердикт.
        Опустив вуаль и так и не решившись взглянуть на Скорцени, Маренн вышла из зала. Анри шел за ней. В небольшой комнате рядом с залом заседаний американские врачи хлопотали над Ковальским. Покинув зал заседаний, он потерял сознание. Ему оказали помощь.
        Теперь он лежал на носилках, дрожа от озноба, руки нервно сжимали края одеяла.
        - Я знаю ее… Я знаю… Это она, - шептал он, резко поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, словно пытался прогнать видение, преследовавшее его. - Это она виновата. Зеленый свет. Выключите свет! Выключите этот зеленый свет. Это она! Это она! Я узнал ее!
        - Мадам, - американский военный врач подошел к Маренн, - я знаю, вы специалист, что делать с ним? Отправить в клинику? Вы знаете, такие штуки не по нашей части. Тут нужен особый подход.
        - Позвольте взглянуть?
        Маренн откинула вуаль, - скрывать лицо больше не имело смысла, - сдернула перчатки и приблизилась к больному.
        - Он душит, душит меня! - Ковальский хрипло дышал.
        - Кто душит? - американец пожал плечами. - О чем он?
        - Тс-с… тихо, - Маренн знаком попросила доктора молчать. - Это ему кажется. У него галлюцинации.
        - Собаки, собаки… Где лают собаки…
        - Вот что, - Маренн повернулась к доктору. - Как вас зовут?
        - Гордон Уиллер. Капитан Гордон Уиллер, - представился тот.
        - Вот что, капитан, - повторила Маренн. - Это действительно особый случай. Этот человек очень тяжело болен, у него помутился рассудок. Но особенность состоит в том, что он впал в такое состояние не в результате каких-то естественных причин. Его ввели в это состояние искусственным образом, при помощи химикатов и внушения. И мы должны узнать, кто это сделал, как сделал и зачем. Вы понимаете, что это преступление, оно должно быть наказано. Сейчас ему надо ввести успокоительное, - распорядилась она. - И немедленно отвезите его в госпиталь. Содержать надо в отдельной палате под неусыпным надзором. И провести исследование. Он говорил, что ему вводили какой-то препарат. Необходимо установить - какой. Было бы неплохо, - она обернулась к де Траю, он стоял в стороне и с удивлением наблюдая за происходящим. - Чтобы его потом доставили в мою клинику в Париже. Наверное, об этом можно договориться в американской администрацией?
        - Я попробую, - кивнул он.
        - Очень странный случай, - покачал головой Уиллер, вводя больному лекарство. - Словно одержим чьей-то волей. Точно какой-то хищник вонзил когти в его сознание и царапает там, царапает. Как колдовство, что ли.
        - Все гораздо серьезнее, Гордон, - вздохнула Маренн. - Этот случай не только странный, но и опасный. Насколько я понимаю, человек, который проводил над узниками подобные эксперименты, до сих пор остается на свободе, он не арестован союзными властями. А по своему значению, это преступник ничуть не меньшего масштаба, чем те, кого судили в Нюрнберге. Я бы сказала, что это даже куда более страшное существо. Ему не нужны армии, чтобы с легкостью нанести ущерб здоровью, а то и вовсе лишить жизни множество людей. Он вполне обходится пробирками и таблетками. Его надо найти во что бы то ни стало и изолировать от общества. Возможно, он и талантлив, но это дар от дьявола. Он призван только сеять зло и смерть.
        - Я доложу руководству, мадам, - пообещал Уиллер, поднимаясь. - Немедленно. Большое спасибо, - он пожал Маренн руку.
        - Скажите, я готова и в дальнейшем оказать любую помощь, - она улыбнулась.
        Снова взглянула на Ковальского. Лекарство уже начало действовать. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но щеки порозовели, веки перестали дергаться, напряжения спало.
        Когда они садились в машину, Маренн попросила де Трая.
        - Надо как-то договориться с американцами, чтобы этот человек оказался у меня в клинике. Или хотя бы добиться того, чтобы они позволили мне быть в курсе проводимых исследований и лечения. Ты понимаешь, я не могу это так оставить.
        - Ты знаешь, что я всегда отвечаю тебе, - Анри сжал ее руку. - Если надо - сделаем.
        До гостиницы, где остановились, ехали в молчании. Маренн понимала, что едва не перечеркнула собственное будущее и будущее Джилл заодно. Ее решение присутствовать на судебном заседании было опрометчивым - впрочем, она знала это с самого начала. Конечно, она тоже вспомнила этого измученного болезнью узника в так называемой лагерной больнице Аушвица, вспомнила его невесту, которая тайком пыталась ухаживать за ним, и за это ей придумали наказание - выставили нагишом перед всем лагерем с плакатом на груди «Я все отдала мужчине!». Конечно, она его вспомнила и узнала, не так уж часто она посещала концлагеря, чтобы забыть, к тому же то посещание, когда на нее напала ассистентка Бруннера, сумасшедшая альбиноска, забыть было не так-то просто.
        И ее даже не удивило то, что бывший узник узнал ее. Он, конечно, ее запомнил, и вовсе не потому, что у нее столь яркая, впечатляющая внешность. Скорее всего, за все время, проведенное в лагере, ему вообще не давали никаких лекарств, кроме тех, которые разрушали его умственное и физическое здоровье, и уж тем более он никак не ожидал участия и заботы от человека в черной эсэсовской форме, пусть даже это была женщина. Он, конечно, ее запомнил и узнал.
        Но Маренн занимало не это. Ее занимал вопрос, с какой стати этот человек, который Отто Скорцени никогда в глаза не видел, оказался свидетелем на его процессе и его там собирались заслушивать на полном серьезе. А еще ее очень заботило его состояние, и тот приступ, свидетелем которого она оказалась сама.
        Когда она увидела Ковальского в лагерной больнице Аушвица, то сразу обратила внимание, что большое количество гнойников на коже говорит об отравлении организма. Но тогда она еще не представляла себе размах деятельности Бруннера - он раскрылся перед ней только в Берлине, после разговора с Софи Планк, после допросов доктора Мартина, проведенных следователями Мюллера. Судя по всему, Ковальский в полной мере испытал на себе воздействие «терапии» Бруннера. Ему вводили ядовитые вещества, чтобы выяснить порог сопротивляемости организма, кроме того, судя по всему, Бруннер испробовал на нем и препарат психического воздействия собственного изобретения. Тот самый, который он в слегка модифицированном виде прописывал берлинским дамам, страдающим от неразделенной любви и прочих неурядиц, за весьма солидные деньги. С заключенными Бруннер не церемонился. Для них он и не собирался смягчать препарат, вводил его в грубом, неочищенном виде и, видимо, весьма в значительных дозах. Потому и последствия оказывались куда более заметными и тяжелыми. Как у Ковальского.
        Трудность для Маренн состояла в том, что она не могла открыто объявить Бруннеру войну. Ей приходилось действовать осмотрительно, через третьих лиц. Еще когда шел Нюрнбергский процесс, она постаралась узнать через де Трая, нет ли среди арестованных американцами или даже большевиками офицеров СС бывшего доктора из лагеря Аушвиц. Оказалось - нет. Точнее, по данным американцев, в апреле сорок пятого года в районе лагеря Гросс-Розсн, того самого, в который был отправлен Бруннер после того, как Мюллер под давлением Шелленберга закрыл его лабораторию в Аушвице, был задержан солдат. Точнее какой-то человек в солдатской форме, по описанию похожий на Бруннера. Но поскольку личность установить не удалось, его отпустили. А когда на него поступил запрос специальных служб, то доктора, как и следовало ожидать, давно след простыл. Он исчез. И где-то затаился, выжидая. Маренн была уверена в этом. Зная способности Бруннера, она не исключала, что он может пойти на крайние меры - не то что изменить имя, документы, это ерунда. Он вполне мог пройти через пластическую операцию, и тогда его и вовсе будет трудно найти и
привлечь к ответственности. Ему было очень выгодно, чтобы о нем пока забыли. Время работало на него. Пусть судят тех, кто на слуху, «нацисткую звезду» Отто Скорцени, командиров айнзатцкоманд, комендантов лагерей. А Бруннер всего лишь доктор, он тихо отсидится в укромном местечке, а потом изменит внешность и ускользнет куда-нибудь в Южную Америку, от греха подальше. А там, на ранчо в джунглях, кто его вообще когда-нибудь найдет? С другим лицом да с другим именем. Никто. И никогда. Потому времени ему давать нельзя. Надо действовать, осторожно, но быстро. Маренн понимала, насколько это может быть опасно для нее самой. И опасность исходила не только от союзников. Она состояла не только в том, что англоамериканское командование, а за ними и французы могут узнать о ее реальной деятельности во время войны, о том, что она тоже носила черный мундир. Этого она даже не боялась. В конце концов она на самом деле оставалась узницей лагеря, и никто ее не освобождал. Самая большая опасность исходила от самого Бруннера. Она была уверена, что доктор знал, кто закрыл его лабораторию. Знал, что она пережила войну. Не
исключала, он знал, что она находится в Париже. Возможно, ему неизвестно ее настоящее имя, но при его-то интеллекте и авантюрных дарованиях разузнать об этом не так-то сложно. Надо только поставить себе такую цель. А цель он поставит - если не теперь, то позже. Он понял, что она враг всему, что он делал, делает и будет делать - непримиримый, яростный враг. И это значит, что он найдет ее, чтобы убрать свидетеля, который был ему совершенно не нужен. Он терпеливый, умеет ждать. Потому что он знает, Маренн не позволит дальше продолжать его деятельность. А если Бруннер не станет ее продолжать - на что же он будет жить? Пойдет работать обычным доктором? Это вряд ли - не с амбициями Бруннера.
        Он уже начал плести сеть против нее. Он не зря внушал своим пациентам, которые тяжело заболевали в результате его терапии, что в их болезни виновата женщина доктор, и заставлял их запоминать приметы ее внешности. Они уже не помнили, кто их лечил, были уверены, что это она довела их до безумия. Благодаря малоизученным психотропным средствам, используемым им в так называемом лечении больных, Бруннер готовил ей капкан, ловушку, обвинение в деятельности, которую проводил сам. Это была мина замедленного действия. Надо только заявить, что она служила в СС, возбудить подозрения, запустить разбирательство, а свидетельства - вот они, уже готовы. И если в результате всей этой провокации, ее и не посадят в тюрьму, благодаря ее связям и прошлым заслугам, то, во всяком случае, равно как и Шанель, она надолго сойдет со сцены, утратит общественный вес, и к ее мнению уже никто не будет прислушиваться. А Бруннеру только этого и надо. Спокойно творить свои делишки и не пачкать руки.
        Нет, он не жаждет ее крови. Зачем? Главное - лишить авторитета. Впрочем, если все будет получаться не так, как он запланировал, она не сомневалась, что Бруннер не остановится и перед убийством. Придумает, как все подстроить, чтобы она умерла как бы от сердечного приступа. Ведь все знают, у мадам де Монморанси больное сердце. Вот оно и отказало.
        Ей надо действовать осторожно. И позаботиться о том, чтобы уберечь своего главного свидетеля - Софи Планк. Вернувшись в гостиницу, Маренн сразу же написала Софи письмо. Она просила ее немедленно сменить место жительство, и никому ни под каким предлогом не сообщать новый адрес. Даже родственникам. Маренн же указать только почтовый адрес до востребования, куда посылать ей при необходимости письма, желательно в другом городе. Самой же Софи она категорически запретила себе писать, а в случае крайней необходимости - посылать корреспонденцию на адрес клиники под вымышленным именем, учительницы Анны Бонк с пометкой «лично мадам де М.» Маренн отдаст распоряжения, чтобы такие письма приносили ей немедленно. Но и этого лучше избегать. Пугать Софи Маренн не хотела, но попросила ее быть крайне осторожной, не заводить сомнительных знакомств, по возможности жить уединенно.
        Второй ее целью стал Анджей Ковальский. Несмотря на то, что он был настроен против нес, она решила помочь этому человеку во второй раз. Однако, подумав, решила все-таки не добиваться его перевода во Францию. Пусть он проходит лечение в Штатах, она же будет постоянно приезжать туда.
        В создавшихся обстоятельствах он мало на кого может рассчитывать. Разве что на доктора Мартина, который после побега от гестаповской охраны тоже пока нигде не объявлялся. Скорее всего, он тоже пока предпочтет оставаться на дне и не мутить воду. Для них еще не пришло время действовать - ведь очень легко можно угодить на виселицу. Значит, она должна опередить их. Она поместит Ковальского в клинику одного из своих давних американских партнеров, профессора Генри Гаррета, и вместе они попытаются разблокировать его сознание, вернуть здравый рассудок человеку, который и без того вынес немало и потому заслуживал лучшей судьбы. А заодно, если получится, помочь ему вспомнить, кто на самом деле делал ему инъекции, проводил над ним опыты, и подготовить, таким образом, еще одного свидетеля против Бруннера. А заодно понять механизм, как он добивался подобных результатов. Чтобы заставить этот механизм работать по обратной схеме.
        Но как все-таки Ковальский оказался свидетелем в процессе над Отто Скорцени? Это казалось в высшей степени странным. Он никаким образом не участвовал в организации партизанских отрядов «вервольф», и даже не пострадал от их деятельности. Он, наверное, даже не знал, кто таков этот Отто Скорцени - и оказался свидетелем в суде над ним. Маренн подозревала, что это каким-то образом связало с ней. Что-то затевалось, но ее появление нарушило запланированный ход вещей. Не потому ли Скорцени совершенно неожиданно было предъявлено обвинение в геноциде, которого никто не ждал, что кому-то очень хотелось связать его дело с ее, что было, конечно, не трудно, свидетелей тут хоть отбавляй, а на нее свалить всю деятельность Бруннера? Кто мог стоять за этим? Тот, кто хотел убрать Скорцени с пути, кто-то из бывших соратников? Из тех, кто покровительствовали Бруннеру еще в рейхе? Одному ему такая задача, как повлиять на ход американского следствия, включить свидетеля да еще добиться, чтобы его заслушал трибунал, вряд ли была по силам. Тут и доктор Мартин не поможет. Нужны фигуры покрупнее. Но все, кто
покровительствовал Бруннеру, - мертвы. Гиммлер, Кальтенбруннер. Кто еще? Мюллер? О его судьбе ничего не известно, но он с Бруннером дело иметь не будет - зачем? У него и так богатый арсенал способов, как обеспечить свое будущее. У кого, как ни у шефа гестапо, они имеются? Кто? Это необходимо узнать. Это тоже тайный враг, и его надо поскорее определить, чтобы лишить Бруннера поддержки. Кто-то из американцев, кто тоже подсел на его таблетки? Вряд ли Бруннер так опрометчиво стал предлагать их всем, кому попало, как только пал Берлин. Нет, это все-таки кто-то из рейха, прошлые связи. Тот, кто имеет влияние сейчас. Не явное, конечно.
        Она попросила де Трая узнать, как Ковальский оказался в процессе. Но ведь де Траю могут и не сказать - тайна следствия. Зачем американцам выкладывать все как на духу какому-то французскому генералу, да и какие у него причины интересоваться. Вскоре он и сам станет подозревать Маренн в тайном умысле, если уже не подозревает, учитывая доклады Второго бюро. Кто еще может знать?
        Ответ нашелся неожиданно. Прямо в ее гостиничном номере. И без всякого участия де Трая. Ответ крайне неожиданный.
        Написав письмо Софи, она отнесла его портье и вернулась в номер. Ей сразу бросилось в глаза, что в комнате задернуты шторы - она хорошо помнила, что они были распахнуты, когда она выходила. Она понимала, что это вряд ли могло быть случайностью, но все равно направилась к окну, чтобы отдернуть шторы. Ее остановил знакомый голос, голос, который она не могла не узнать.
        - Не торопись, Маренн. Нам лучше поговорить так.
        Науйокс. Альфред Науйокс - она не могла ошибиться. Маренн повернулась. Алик сидел в кресле, в полумраке, и, войдя, она не заметила его. Он был одет в светло-серый элегантный костюм, очень походил на американца, даже в манерах появилось что-то от янки, какая-то легкая развязность, но выправка, прусская выправка - куда от нее денешься.
        - Алик… - она не скрывала изумления. - Ты…
        - Да, я, - он чуть склонил голову вперед. - Но это я раньше был Алик, а теперь Майкл Джонс, во всяком случае, по документам. И с большим трудом говорю по-немецки, зато по-англйиски - легко, откуда только все взялось. Спасибо господину бригадефюреру, в свое время он меня заставил выучить английский и еще два языка. Просто все мозги просверлил. Зато теперь меня совсем не отличишь от уроженца Калифорнии. Где сейчас твой красавец француз? - Алик подошел к ней и наклонившись поцеловал руку. - Я думаю, мадам, он явится не скоро.
        - Сюда он не явится, - растерянно ответила Маренн. - Он не заходит ко мне, только звонит по телефону, и мы встречаемся в холле.
        - Я это заметил, - Науйокс кивнул. - Потому и устроился так удобно, - он кивнул на кресло.
        - Ты следил за мной?
        - Конечно, прежде чем действовать, я изучил обстановку. Или ты забыла наши привычки?
        - Нет, не забыла. Я рада тебя видеть, - она искренне улыбнулась. - Я читала в газете твои показания в Нюрнберге. Как тебе удалось освободиться? Тебя отпустили?
        - Присядем.
        Науйокс вернулся к креслу и жестом предложил Маренн сесть напротив. Когда она заняла место, он сел напротив, закурил сигарету, помолчав, продолжил:
        - Да, я кое-что им рассказал. Но не более того, что предполагалось заранее.
        - Заранее?
        - Конечно. Ты думаешь, что я по собственной дурости угодил в плен? Они бы никогда меня не нашли, но тогда мне пришлось бы всю оставшуюся жизнь провести на нелегальном положении. А в этом есть свои неудобства, согласись. А мы привыкли жить красиво, - он криво усмехнулся. - Успели привыкнуть с тех пор, как ютились в подворотнях и подвалах в юности. Кроме того, это необходимо для продолжения работы, - он сделал паузу, многозначительно взглянув на Маренн. - Нашей работы.
        Она промолчала. Она догадывалась, о чем идет речь.
        - Ну, наговорил я им с три короба, они рты раскрыли. Все было очень увлекательно. Особенно в части, касающейся Кальтенбруннера. Мои показания внесли существенную лепту в вынесение ему окончательного приговора. Он весьма благополучно для всех нас угодил на виселицу.
        - Благополучно?
        - Конечно. Всегда нужна жертва, чтобы кровожадное чудовище, называемое фортуной, насытилось. А все остальные проскочили под шумок, пока она завтракала.
        - То есть Кальтенбруннер заранее был выбран такой жертвой?
        - Да, он ответил за СД, - Науйокс кивнул. - А мы будем работать дальше. В других организациях. Как ты понимаешь, - он снова усмехнулся. - Это не наше творчество. Не мое и даже не Скорцени. Так решил наш шеф Вальтер Шелленберг, и мы только претворяем в жизнь его решения.
        - Я понимаю, - Маренн вздохнула.
        Из стеклянной подставки на комоде рядом с креслом она вытащила сигарету. Науйокс, наклонившись, дал ей прикурить.
        - Как же ты освободился? - спросила она.
        - Сбежал, - неожиданно сообщил он. - Да, да, в прямом смысле. Но не без ведома заинтересованных лиц, конечно. Надоело мне, понимаешь ли, развлекать переводчицу анекдотами. Я ушел, мне помогли, это верно. Но как бы никто ничего не видел и не знает. Иначе большевики бы меня не выпустили. Они уже требовали отдельного разбирательства по моей персоне. А тут меня нет - и все. Исчез, испарился. Кого разбирать-то? Если только заочно. А заочно - не интересно. Кипу документов на виселицу не потащишь, не тот эффект. Нет, ты не улыбайся, - он заметил, как дрогнули губы Маренн. - Это я на полном серьезе. Но у меня мало времени, - он взглянул на часы. - Я сюда явился не только для того, чтобы тебя поприветствовать. А еще и дело сказать.
        - Какое дело? - Маренн насторожилась.
        - А признайся, не ожидала, что свидемся еще? - он наклонился вперед и сжал ее руку. - Не верила? Я сам не верил. И очень рад, Маренн. И могу тебе сказать точно, нас не то что убить, повалить сложно. Мы клыкастые и когти у нас будь здоров. И Скорцени мы тоже вытащим - комар носа не подточит. Вот только мешать не надо, по глупости. Или по незнанию, прощу прощения.
        - А кто мешает? - Маренн пристально посмотрела на него.
        - Ты и твой француз, - Алик сказал прямо, впрочем, как всегда. - По большому счету вам обоим совершенно незачем было являться сюда. Но уж коли так вышло - уезжайте поскорее. И оставь в покое этого поляка. Не надо его лечить, исследовать. Сейчас, я имею в виду, - он исправился. - Твой гуманизм мне известен. Он сыграет свою роль, потом лечи его, сколько хочешь. Что бы он ни вспомнил, это не будет иметь значения. Ни для кого. И ничего не изменит.
        - Так значит, Анджей Ковальский появился здесь …
        - По общей договоренности.
        - По какой договоренности? С кем?
        - С союзниками. Точнее, с некоторыми видными лицами из числа союзников, в основном с американцами. Его показания - часть плана.
        - Какого плана? - Маренн ужаснулась. - Обвинить Скорцени в геноциде? И вы полагаете, вы ему этим поможете?
        - Ни в коем случае. В каком геноциде? - Алик махнул рукой. - Это все так, для громкого словца. Несколько экспериментов, которые проводила… - он запнулся.
        - Кто проводил?
        Маренн опустила сигарету в пепельницу и придвинулась к нему. Она уже догадывалась, что последует дальше, и от этой догадки у нее похолодело сердце.
        - Ты хочешь сказать, несколько экспериментов, которые проводила некая женщина - врач, имевшая отношение к Скорцени? То есть я? Зачем это нужно? Эти эксперименты проводил гауптштурмфюрер Бруннер…
        - Погоди, погоди, не горячись, - остановил ее Науйокс. - Никто же не называет имен. И не собирается их называть. Но для того, чтобы нам вытащить Скорцени, надо пойти на сделку с американцами, черт бы их побрал, - он в досаде пристукнул пальцами по поручню кресла. - Да и этого мало. Отто слишком заметная личность. Вполне может статься, что даже в случае вынесения оправдательного приговора, большевики все равно потребуют повторного процесса с их участием. Они уже накопали там какие-то деревни, которые он якобы сжег.
        - Он их сжег не якобы, я сама это видела, - жестко ответила Маренн. - Во всяком случае, одну.
        - Возможно, и так. Но ты согласна, чтобы из-за всего этого он угодил на виселицу? Ты ради этого приехала сюда? Ради этого ты ездила к Черчиллю?
        - Тебе и это известно.
        - Мне многое известно. О чем ты даже не догадываешься. Скажу только, ты молодец. Черчилль действительно замолвил словечко, нам это помогло. Но сейчас идет крупный торг. Американцы очень заинтересованы в Бруннере.
        - Они знают, где он?
        - Среди них есть люди, которые знают. Им нужны химикаты, которые он использует, особенно психотропного характера. Они очень заинтересованы в том, чтобы возродить деятельность его лаборатории, в военных целях, конечно. Но для этого надо, чтобы с него были сняты все обвинения.
        - И с этой целью требуется некая женщина - врач, на которую все можно свалить, а там, будь что будет, - Маренн покачала головой. - Лихо придумано. И самое главное, что если бы я не приехала на этот процесс, то ничего бы и не подозревала.
        - И жила бы себе спокойно. А так, я вижу, ты покоя себе не найдешь, - Науйокс прищурился. - И весьма напрасно.
        - И что? Сам Отто знает об этом плане? - она затаила дыхание.
        - Да.
        - Он знает, что меня хотят оговорить ради того, чтобы Бруннер остался на свободе?
        - Маренн не могла поверить в то, что слышала. Ей казалось, она видит дурной сон.
        - Да, он знает, - повторил Науйокс. - Ты просто не должна возражать. И побыстрее убраться отсюда вместе с французом. Если ты смолчишь, все так и останется без движения. Ни следствия, ни обвинения. Будешь спокойно и дальше заниматься своим делом.
        - А Бруннер своим. Так, значит, такова моя плата за то, что в тридцать восьмом мне спасли жизнь. Эта плата - моя репутация? Моя совесть?
        - Ну, какая репутация, какая совесть, о чем ты говоришь? - Науйокс поморщился. - Имени этой женщины в ходе процесса названо не будет. Даже если кто-то что-то будет копать, все, что они обнаружат, это некая американка Ким Сэтерлэнд, которая исчезла, пропала. Ее нет. Ты же теперь живешь в Париже под своим настоящим именем. Вот и живи припеваючи.
        - Однако это тот топор, который будет все время висеть над моей шеей, - Маренн встала и подошла к окну, сжав рукой край занавеси. - Имени не будет названо. Но назвать его со временем ничто не мешает. Пусть это будет Ким Сэтерлэнд. От нес до Маренн фон Кобург-Заальфельд добраться - пустячное дело, - она резко повернулась.
        - Это вечный поводок, на котором меня будут держать люди, которые теперь уговаривают меня через тебя согласиться на сделку.
        - Но в твоем прошлом и так не все гладко, - напомнил Алик. - И если кому-то особенно захочется, то легенда, которую создали Мюллер и Шелленберг, порушат без особых усилий. И скорее всего, рано или поздно так и произойдет. А так, найдутся люди, которые будут крайне заинтересованы в том, чтобы статус-кво сохранялся.
        - Запутать меня еще больше, чтобы удавка была крепче, - Маренн саркастически улыбнулась. - Даже если мое истинное прошлое станет достоянием гласности, я готова ответить за то, что носила форму организации, которая была объявлена преступной. Но официально я в ней никогда не состояла, а числилась заключенной в лагере, и это соответствовало действительности. Но признать, что я проводила опыты над людьми в лагерях, я не могу. Никогда. Это против моей природы.
        - А признавать тебя никто не просит, - Алик пожал плечами. - Надо только прикрыть Бруннера. Всего лишь. А мы обменяем его у американцев на Скорцени. Мы им прикроем Бруннера, они устроят Отто побег, как мне. И все. Все довольны. А кто там проводил опыты - до этого дойдет не скоро. А когда дойдет - все уже переменится настолько, что станет неважно.
        - Даже ради Отто я не стану прикрывать Бруннера, - голос Маренн прозвучал твердо, и от неожиданности Алик даже приподнял брови. - Если ты или кто-то другой считает, что моими чувствами можно манипулировать, чтобы заставить очернить себя, дабы спасти палача, то это заблуждение. Не знаю, известно ли нынешним партнерам Бруннера и тем, кто заступается за него, тебе в частности, - она сделала паузу, - обо всех аспектах его деятельности. В том числе о том, что он испробовал свои лекарства не только на заключенных, но и вполне открыто торговал ими, нанеся вред здоровью многих людей. Известно ли тебе, что Ирма много лет принимала его таблетки, которые поставлял ей некий подручный Бруннера, вполне вероятно, что он и теперь находится при нем, доктор Мартин. Он шантажировал ее, заставлял распространять запрещенные препараты, и мне с огромным трудом удалось убедить Мюллера закрыть глаза на ее деятельность. Эти таблетки разрушили здоровье Ирмы, они лишили ее покоя, счастья. И даже забавно, что именно ты теперь выступаешь одним из главных защитников Бруннера. Или страдания Ирмы для тебя ничего не значили? Ты
хочешь спасти ее мучителя? Мол, давайте оформим ему алиби. Мне жаль, что в свое время я по ее просьбе скрыла от тебя все то, что происходило с ней. Зато говорю теперь.
        Алик опустил голову. Он помрачнел, скулы дернулись. Но он сумел взять себя в руки.
        - У нас нет выбора, - глухо произнес он. - Речь не о Бруннере. Не столько о нем. Главное сейчас - Скорцени. Я же сказал тебе, Бруннер нужен американцам, мы должны его прикрыть. Тогда они отдадут нам Скорцени.
        - И я тебе сказала, - ответила Маренн настойчиво. - Даже ради Отто я не стану этого делать. Ведь Бруннер не откажется от своей деятельности, он и дальше будет калечить людей. А я буду молчать?
        - Тебе придется.
        Маренн вздрогнула.
        - И даже без твоего согласия, - продолжил Науйокс, - все будет сделано, как я сказал. Ты же, Маренн, играешь с огнем. Если ты не успокоишься…
        - Что тогда? - она почувствовала, как холод, который сначала сковал ее грудь, распространяется по всему телу. - Что тогда?
        - Ты должна отдавать себе отчет, что все изменилось, Вальтер Шелленберг больше не у дел, он не заступится за тебя, он там же, где и Кальтенбруннер. Только тот труп полноценный, а Шелленберг - еще живой труп, как бы это ни звучало цинично. Он был слишком заметной фигурой, и американцы не станут делать на него ставку. К тому же он болен, ты знаешь это. Ему дадут спокойно жить, но привлекать к делу больше никто не станет. Составил план - и на том спасибо. Исполнять его будут другие.
        - Ты и Скорцени? - насмешливо уточнила Маренн. - Это такая маленькая месть за то, что он отбил возлюбленную у твоего товарища, а тебе заодно с ним обидно?
        - Не надо ерничать, - Алик недовольно поморщился. - Все гораздо серьезнее. Нам и самим будет тяжко без Вальтера. Но не мы устанавливаем правила. Мы только подчиняемся им. Пока. Обязаны подчиняться, чтобы выжить. Вместо Вальтера станет Отто, и я буду помогать ему. Но над нами больше не будет рейхсфюрера Гиммлера, с женой которого у тебя установились теплые отношения. Над нами будут совсем другие люди. И чтобы наладить с ними контакты и восстановить прежнее влияние, потребуются годы. И исполнителей у этих людей кроме меня и Скорцени - пруд пруди. Они могут принять решение - и мы не сможем воспрепятствовать его реализации. Мы даже не узнаем о нем. Только по факту, из выпуска последних известий.
        - Узнаете о том, что меня уже нет в живых? - уточнила Маренн.
        - И этого исключать нельзя, - Алик с сожалением покачал головой. - Так что будь осмотрительна, Маренн.
        - Ты знаешь, я не боюсь, - все также твердо сказала она. - Мой ответ - нет. Это мой ответ и тебе, и Отто, и американцам. Бруннер ответит за все, что он сделал. Ему не удастся спрятаться за чужими спинами.
        - Ну, как знаешь, Маренн, - Алик поднялся. - Мне жаль. Боюсь, ты пожалеешь. Однажды ты уже позволила себе многое, я имею в виду события 20 июля 1944 года. Ты стерла показания, которые тебе было поручено получить, и в результате кое-кто из тех, кто должен был уйти с дороги, остался, и их пришлось убирать другим способом. Ты нарушила наш договор, но тогда над всеми нами был Вальтер, рейхсфюрер, конечно, со своей Мартой. Тебе спустили все, и я подтвердил, что у тебя, скорее всего, ничего не получилось. Но ты же помнишь наш разговор у тебя в кабинете. Теперь ты снова пытаешься своевольничать.
        - Своевольничать? - Маренн сделала шаг вперед, вглядываясь в его лицо. - Так, значит, я, как была заключенной, так и остаюсь ею?
        - Прошлого никто не отменял, Маренн, - Алик пожал плечами. - Его отменить невозможно. Так что подумай. У тебя еще есть время. И кстати, не надо писать писем по этому адресу, - он достал из внутреннего кармана пиджака письмо к Софи, которое она только что отнесла портье. - Адресата там нет. Адресат выбыл.
        Маренн почувствовала, как пол пошатнулся у нее под ногами.
        - Что с Софи? Что вы с ней сделали? Она жива?
        - Твоя Софи - всего лишь мелкая сошка в большой игре, затеянной ради того, чтобы Отто Скорцени вышел на свободу, - ответил Алик, направляясь к двери. - Пока с ней все в порядке, но она под наблюдением.
        - Она снова у Бруннера? Он убьет ее! - в отчаянии воскликнула Маренн. - Я прошу.
        - Подумай, - повторил многозначительно Алик и вышел в коридор.
        Стиснув ладонями виски, Маренн в изнеможении опустилась в кресло. Она была готова разрыдаться, и сдерживала себя из последних сил. Она снова была «под колпаком», как говорили у Мюллера, и, видимо, так никогда и не переставала под этим колпаком находиться. Зазвонил телефон. Проглотив слюну, Маренн на мгновение сомкнула веки, чтобы собраться с духом, потом взяла трубку.
        - Мари, я узнавал по твоему делу, - она услышала голос де Трая. - Пока…
        - Подожди, - она поняла, что их прослушивают, - поговорим в машине.
        - В машине? - он удивился.
        - Да, мы уезжаем. Немедленно. Домой. И если можно, не заказывай машину из штаба.
        - Как же тогда?
        - Что-нибудь придумаем. Возьми Айстофеля. Встречаемся внизу.
        Она повесила трубку. Собралась быстро. Де Трай ждал ее в холле, держа на поводке овчарку. Он уже расплатился за номера. Не взглянув на портье, который, как она поняла, был завербован, впрочем, как, скорее всего, и вся обслуга здесь, Маренн направилась к графу. Де Трай взял у нес небольшой чемодан с вещами, она у него - Айстофеля. Из отеля вышли пешком, несмотря на то, что шел дождь. В молчании прошли два квартала и взяли такси. Несколько раз де Трай пытался начать разговор, но Маренн останавливала его. До аэродрома добрались быстро. Самолет был французским, предоставлен президентом де Голлем, а значит, проверен французскими спецслужбами. Только поднявшись на борт, Маренн позволила себе сказать Анри:
        - Никакого моего дела больше не существует. Точнее того, о котором я просила тебя узнать. А есть совсем другое дело. Как-то неожиданно образовалось, - она вздохнула. - И я даже не исключаю, что оно может стоить мне жизни.
        Потом замолчала. Она вспомнила 20 июля 1944 года, вспомнила разговор с Аликом тогда. Она не забывала его никогда. Тогда она стерла показания, которые ей было поручено получить под воздействием лекарств и гипноза у отставного генерала фон Корндорфа - показания против его сына. Младший Корндорф был видным деятелем в СД, его прочили на смену Шелленбергу, если положение того стало бы менее устойчивым в результате заговора. Такая рокировка, конечно, не устраивала Скорцени и Науйокса. Тогда еще план послевоенного «выживания» еще не был окончательно сформирован, Шелленберг был им нужен, - не то, что сейчас, - так что Корндорф представлял собой определенную опасность. Получить сведения от отца, порочащие его сына, даже больше, подводящие его под расстрел. На такое Маренн не могла пойти даже ради Вальтера. Она была уверена, Вальтер вполне способен сам позаботиться о том, чтобы убрать конкурентов, без ее участия. К тому же не он поручил ей допрос. Он даже ничего не знал об этом. Это сделал Мюллер. А значит, Скорцени, который состоял с Мюллером и Кальтенбруннером в союзе в то время. Она выполнила то, что они
просили, но, осознав, насколько это чудовищно, стерла показания с пленки и, рискнув репутацией, заявила, что у нее ничего не получилось. Генерал не поддался гипнозу. Конечно, ей никто не поверил. Скорцени тогда отвел гнев гестапо и ее всесильного начальника, прикрыв ее провал своим авторитетом. Позднее она узнала, что Корндорф все-таки погиб, при весьма странных обстоятельствах. Именно это имел в виду Алик, когда говорил о неких персонах, «которых из-за нее не удалось убрать под общий шумок, а пришлось заниматься ими отдельно». А тогда, вернувшись под утро от Мюллера на Беркаерштрассе, она вошла в свой кабинет и… увидела, что Алик сидит за ее столом. Он явно ждал се. Точно так же, как совсем недавно в номере гостиницы. Она очень удивилась и спросила:
        - Что случилось? Почему ты здесь? Что-нибудь с Джилл?
        По выражению его лица поняла, что он приехал неслучайно. Она не могла сказать, было ли то выражение лица таким же, каким недавно в гостинице, так как тогда разговор происходил при ярком электрическом свете, а теперь в потемках - но не исключено.
        Он спросил ее без всяких вступлений:
        - Зачем ты это сделала, Маренн?
        Она промолчала.
        - Зачем ты стерла запись допроса? - повторил он. - Я подтвердил, как меня просил Отто, что ты просто не справилась с задачей. Но ты всех нас поставила в сложное положение.
        - Я… - она хотела возразить, но он остановил ее:
        - Погоди. Мне известно наперед все, что ты скажешь. Что после смерти Штефана, тебе безразлично, что будет с тобой дальше, что ты не боишься вернуться в лагерь. Но лагеря изменились, Маренн. Тебе было тяжело у Габеля, теперь будет во сто крат хуже. И тебе, и Джилл. Не забывайся. Не забывай, что ты пользуешься правами, которые, по сути, ты не должна иметь. Но пока оставим это. Ты думаешь, что помогла Шелленбергу, когда уничтожила запись? Ведь ты хотела помочь ему, верно? Избавиться от Корндорфа было бы благом для него и для всех нас, а ты помешала.
        - Избавиться таким способом? Заставив отца клеветать на сына? - она была поражена его холодным равнодушием. - Это противно природе, ее законам, в конце концов. Противно моим убеждениям. Это преступление, Алик.
        - Многое из того, что задумывается и совершается в стенах этого здания и других подобных учреждений - преступление, - Науйокс и бровью не повел. - Природа природой, но у спецслужб своя специфика работы. И ты должна понимать это. Я встал между тобой и Кальтенбруннером, потому что уважаю все то, что ты делаешь для солдат и офицеров, раненных на фронтах. Потому что благодарен за все, что ты делаешь для Ирмы. Я встану еще раз, если придется. Но имей в виду, ситуация может измениться настолько, что ты останешься один на один со своими так называемыми принципами. А заодно и с поступками. И тогда встать будет некому. И кто будет нести на себе бремя этих твоих принципов - твоя дочь?
        Она не ответила ему тогда. Она вообще не ожидала, что он станет с ней так говорить. А он встал тогда, как и теперь, невозмутимо. Надел фуражку, как сейчас шляпу, и вышел, заметив только:
        - Мне надо ехать по делам. А ты пока отдыхай. Твоя дочь в безопасности. Ее нашли.
        Это был первый звонок к спектаклю. Теперь прозвучал второй. И, скорее всего, скоро будет третий. Ситуация действительно изменилась. И она осталась один на один со своими принципами - тащить их бремя, правда, нелегко.

9 сентября 1947 года в Дармштадте был зачитан приговор по делу бывшего штандартенфюрера СС Отто Скорцени. Американский военный суд признал Скорцени невиновным. Он был оправдан по всем пунктам. Однако, несмотря на вынесенный оправдательный приговор, советская сторона настаивала на новом процессе над бывшим обер-диверсантом Гитлера и добилась, чтобы Скорцени остался за колючей проволокой лагеря для военнопленных. Над бывшим оберштурмбаннфюрером замаячила угроза снова оказаться на скамье подсудимых. Не желая испытывать судьбу и отдавать дело Скорцени на волю случая и судеб, тем более в советских погонах, покровители из числа влиятельных офицеров американской разведки при тесном содействии бывших сотрудников СД, уже оказавшихся на свободе, организовали его побег.
        Трое бывших эсэсовцев, одним из которых был бывший штандартенфюрер СС Альфред Науйокс, приехали в лагерь Дармштадт на американском военном автомобиле, с американским номерным знаком, в форме американской военной полиции. Руководитель группы Науйокс под именем капитана Майкла Джонса предъявил охране лагеря приказ, в котором содержалось распоряжение перевезти Отто Скорцени в Нюрнберг, где располагались советские следователи, для проведения совместного допроса. Скорцени вывели к воротам, посадили в машину, и… он исчез. Конечно, форма и приказ были предоставлены Науйоксу американскими разведчиками, которые сразу же после побега Скорцени переправили обоих бывших офицеров СД в США, штат Джорджия. Там Скорцени должен был демонстрировать летательные аппараты, применявшиеся им для выполнения специальных заданий, и заниматься подготовкой специальных американских частей, секретных десантных подразделений, наподобие тех, которые он создал в рейхе. Он появлялся в Мадриде и Баварии в сопровождении офицеров американской контрразведки. В Мадриде под крылом диктатора Франко он основал фирму - «Инженерное бюро Отто
Скорцени». Она располагалась на улице Монтеро - совершенно открыто. Кроме того, что бюро непосредственно занималось проектированием, оно служило базой для агентуры ЦРУ на Пиренейском полуострове, а также убежищем для многих эсэсовцев, оказавшихся на нелегальном положении. Через Мадрид они бежали в Южную Америку. А агенты ЦРУ попадали в Европу.
        Доллары, предоставленные Скорцени американцами, подтолкнули его создать тайную эсэсовскую организацию. Он дал ей название «Шпине», то есть «Паук». Задачи у организации были весьма разнообразные - от выплаты пенсий бывшим офицерам СС до масштабной террористической деятельности.
        Составленный еще в осажденном Берлине план начинал действовать - в операции
«Огненная земля» открывались новые страницы. Спустя год после освобождения Скорцени из плена вокруг него сформировался постоянно действующий круг людей. Кроме Науйокса в эту группу вошел бывший немецкий ас Рудель и бывший оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхманн - правда, все под новыми именами, в основном латиноамериканскими, и с новой биографией. Все четверо открыто разъезжали по свету, на Ближний Восток, по странам Западной Европы, встречались с теми, кто прежде поддерживал фюрера, налаживали новые контакты - теперь уже в пользу США. Вся деятельность носила явную антибольшевистскую направленность, и американцы щедро финансировали ее через франкистское министерство обороны. Они готовились взять реванш. В ближайшем будущем.
        Конечно, Маренн ничего этого не знала. Ей было известно, что Скорцени освободили, и после разговора с Науйоксом в Дармштадте, она даже могла представить себе, как это произошло. Однако она понимала, что заступничество Черчилля сыграло решающую роль - и в судьбе Скорцени, и в судьбе Шелленберга. Науйокс упомянул об этом. И потому она снова отправилась в Англию, чтобы поблагодарить бывшего премьер-министра.
        - Вы спасли мир, Уинстон, - сказала она Черчиллю.
        Красная стена рододендронов застыла за их спинами, поблескивая на солнце.
        - Я всегда помню, Мари, что вы могли стать моей королевой. И всегда сожалею, что этого не случилось, - он вздохнул и поднял трость, предлагая пройти по аллее. - Могли ли мы подумать почти тридцать лет назад, когда мы сидели на скамейке в вашем саду в Версале вместе с вашим покойным отцом, Мари, а вы и принц Эдуард веселились как дети у фонтана - да что говорить, вы оба и были тогда почти детьми. Могли ли мы подумать, что жизнь со всеми нами сыграет такую штуку. Что всем нам придется стать участниками событий, которые перевернут мир, и сыграть в них не последнюю роль. К вам это тоже относится, Мари. Хотя вы и не командовали армиями, как ваш отец, и не заседали в кабинете министров, как я. Вы напоминали нам, и маршалу Фошу, и мне, да и многим другим, что, несмотря на то, что век бросает нам вызов и заставляет стать железными, мы должны сохранить в наших сердцах милосердие, ренессансное чувство, о котором теперь напоминают только картины Боттичелли в музеях.
        Она благодарила Черчилля и считала, что выполнила свой долг. Ей спасли жизнь - она тоже сделала всс, что могла. Маренн не мечтала о новых встречах. Она понимала, что это невозможно. Но и жить как прежде, как она жила до того, как приехала в Германию, даже так, как жила в Германии во время войны, не получалось. Что-то надломилось внутри нее, и она понимала, безвозвратно. Из Дармштадта она приехала раздавленная. Конечно, за долгую жизнь, полную непредсказуемых, драматических поворотов, она поняла и смирилась с мыслью, что жизнь - это бесконечное избавление от иллюзий, череда разочарований. Весьма горьких. Но разговор с Науйоксом в Дармштадте окончательно поставил все точки на «i». Она не могла смириться с тем, что, хотя бы намеками, ее могут обвинить в преступлениях, которые она не совершала, ради того, чтобы настоящий преступник скрылся безнаказанно. Она ни минуты не сомневалась, какое страшное оружие можно изготовить, используя наработки Бруннера - оружие, которое уничтожит мир не хуже атомной бомбы, которую американцы испытали в Хиросиме и Нагасаки. Бактериологическое оружие, психотропное оружие,
которое не просто убивает, оно заставляет человека переживать невиданные муки. Это поистине адское изобретение, достойное черной душонки того, кто все это придумал. Она понимала, что молчать нельзя. Но и одна она ничего не сможет сделать с этим.
        Ей тяжело смириться с мыслью, что люди, с которыми связаны военные годы, которых она понимала и которые понимали ее, теперь оказались на стороне врагов. Теперь между ними лежала пропасть. С падением Берлина мир раскололся надвое. Она осталась на одной стороне, они - на другой. Мостов нет. И наводить их бесполезно. Но надо искать способы противостоять всему этому. В этом она видела свой долг как человека, как врача, как матери, пусть даже погибшего сына.
        Маренн с горечью думала о Софи. Она представляла себе, какой ужас пережила несчастная женщина, снова оказавшись в руках прежнего мучителя. И старалась даже не думать о том, что он теперь с ней сделает. А кроме Софи были еще десятки прежних узников, которые до сих пор оставались под властью Бруннера. И он испытывал на них препараты, которыми скоро будут угрожать всему человечеству. Что делать? Как заставить Бруннера остановиться? Как противостоять ему? На кого опереться?
        Союзников много - но это только на первый взгляд. Казалось, ее окружали люди, которым только заикнись - и они бросятся на защиту хрупкого мира, который только-только установился. Она могла бы обратиться к тому же Черчиллю, к де Голлю. Привлечь французскую, английскую разведку. Более того, она прочитала в газете о том, что в Вене открылся центр Симона Визенталя, который специализируется на поимке нацистских преступников. Вот куда Бруннеру была прямая дорожка. Но Маренн понимала - не все так просто. И не потому, что при любом расследовании, начни его англичане, французы или тот же Визенталь, неминуемо открылось бы ее собственное прошлое. Этого она не боялась. Хотя вполне вероятно - напрасно. И не потому, что в охоте за Бруннером могли пострадать люди, которых она любила, которые прежде были ей близки. И тот же Скорцени, и Науйокс. Пусть теперь их дороги разошлись. Нет, она не зря провела семь лет в системе СД, знала, все потуги такого рода могут оказаться бесполезными и приведут не к уничтожению Бруннера, а к гибели многих неповинных людей, это вполне реально. Против Бруннера надо действовать так
же, как в сорок четвертом году. Внутри СД, теперь уже бывшей, но, как оказалось, только формально.
        Кто мог стать противовесом? Кто мог поддержать ее именно внутри СД? Кто был для них своим? Она знала только одного такого человека - Вальтера Шелленберга. Он был ее самым надежным, самым важным союзником - всегда. И раньше - она понимала это сейчас, как никогда ясно. И теперь. Конечно, скорее всего, они сбросили его со счетов. Но кто как ни Вальтер мог указать верный способ остановить Бруннера.
        Шелленберг все еще находился в тюрьме. Осторожно, чтобы не вызывать лишних подозрений, Маренн начала предпринимать шаги, чтобы добиться его освобождения. Это оказалось не так уж сложно. Она знала, что здоровье Вальтера серьезно подорвано и нахождение в тюрьме его, конечно, не улучшило. Скорее наоборот. Через Красный Крест она стала добиваться медицинского освидетельствования Шелленбер-га, действуя через шведских и английских врачей. Консилиум показал, что состояние здоровья бывшего бригадефюрера действительно настолько плохо, что дальнейшее его содержание в тюрьме может стать губительным. Поскольку никаких серьезных обвинений против Шелленберга выдвинуто не было, суд счел возможным отпустить его. Он поселился в Италии, на вилле недалеко от Милана. Снять дом ему помогла Коко Шанель. Вальтер проходил обследование в клинике Форнака и готовился к серьезной операции на печени.
        Маренн не могла поехать к Шелленбергу открыто. Позволить себе то, что позволяла Шанель. Она не имела права думать только о себе, ведь все, что она делала, имело влияние и на жизнь Джилл. Она обязана об этом помнить. Всегда. К тому же разговор ее с Вальтером носил секретный характер, ей не нужны лишние свидетели. Маренн решила действовать через Ильзе. За тс несколько лет, что Вальтер провел под арестом, а потом в тюрьме, его бывшая жена так и не сумела устроить личную жизнь. Да и как устроишь, жаловалась Ильзе, - кругом разруха, нищета, если только в проститутки податься. Но это уж, извините. Клаус все время болел. Ильзе очень нуждалась. Помогая Вальтеру, Шанель - как это часто за ней водилось - Ильзе с сыном не выделила ни копейки. Маренн регулярно посылала им деньги, но под чужим именем, как бы от бывшего соратника Вальтера. Ильзе даже не догадывалась, кто на самом деле помог им выжить. Когда Вальтера освободили, Ильзе с сыном приехала к нему в Турин - деваться больше некуда. Они снова жили вместе, во всяком случае, под одной крышей, оплачиваемой из кошелька Шанель.
        Маренн послала Ильзе письмо, предложив ей привезти Клауса в Париж - на обследование. За счет клиники, конечно. В письме она не указала своего имени, ни того, под которым Ильзе знала ее в Берлине, ни тем более настоящего. Письмо было подписано администрацией. В своей клинике Маренн частенько на благотворительной основе принимала тех, кто пострадал во время войны - инвалидов, вдов и детей погибших солдат и офицеров. В основном это были американцы и англичане. Но иногда приезжали и бывшие солдаты вермахта. Поскольку Вальтер Шелленберг был оправдан судом и больше не подвергался преследованию, Ильзе могла совершенно свободно приехать в Париж. Тем более не за свой счет. Конечно, она воспользовалась такой возможностью.
        Маренн встретила их на вокзале. Она издалека увидела Ильзе. Та стояла на негостеприимном февральском ветру в легком демисезонном пальто. Но времена, когда фрау Шелленберг могла позволить себе роскошные теплые шубы давно уже канули в небытие. Все шубы, да и не только они, либо были брошены в развалинах разбомбленного дома, либо проданы и обменены за бесценок на продукты и лекарства для мужа. Рядом с ней стоял Клаус. Он явно вырос из курточки, в которую был одет. Держа мать за руку, он испуганно прижимался к ней, оглядываясь вокруг. Сердце Маренн сжалось. Она подошла к Ильзе. Та посмотрела на нее с недоумением, явно не узнавая. Что могло быть теперь общего у нее с этой богатой женщиной в черной норковой шубе с роскошным белым шарфом с серебряными кистями, висевшими вокруг шеи
        - даже больно смотреть. Маренн заметила, на глаза Ильзе навернулись слезы, она отвела взгляд.
        - Фрау Ильзе, здравствуйте, - Маренн обратилась к ней по-немецки.
        Ильзе вздрогнула - этот голос она не забыла бы никогда. Снова взглянула на Маренн.
        - Мама, мама, это фрау Ким, - срывающимся голосом проговорил Клаус и вдруг, отпустив руку матери, бросился вперед и прижался лицом к шубе Маренн. Плечи его вздрагивали. Маренн поняла, что он плачет.
        - Ну, успокойся, успокойся, - она ласково гладила его плечу.
        - Я думал, мы больше никогда не увидимся, - всхлипнул мальчик.
        - Это вы написали мне письмо? - догадалась Ильзе. - Зачем?
        - У меня клиника, я хочу помочь, - ответила Маренн. - Давайте поедем ко мне. Вы совсем замерзли.
        На красном «пежо» она провезла их по Елисейским полям до площади Этуаль, мимо Триумфальной арки. Прислонившись к стеклу, Клаус как завороженный смотрел на мелькающие за окном автомобиля памятники, дома, сияющие рекламные вывески магазинов.
        - Я не поняла, - Ильзе недоверчиво пожала плечами. - Маренн де Монморанси… это ваше настоящее имя?
        - Да, это мое настоящее имя.
        - Вы француженка? Все думали, что вы - австрийка.
        - Так и есть, собственно, - Маренн улыбнулась. - И француженка, и австрийка. Я и то, и другое. Я родилась во Франции, французом был мой отец, а мать - родом из Австрии. Но по паспорту я подданная Австрии. От французского гражданства я отказалась очень давно.
        - А где вы живете? В центре?
        - Нет, в Версале, это недалеко. А в Париже находится моя клиника. На улице Маршала Ланна.
        - Зачем вы пригласили меня? - Ильзе пытливо посмотрела на нее. - Вы снова хотите увидеться с Вальтером и решили использовать меня?
        - Да, я не вижу смысла вас обманывать, - Маренн взглянула на нее. - Но не ради личных целей. Ради одного очень важного дела. Вы должны помочь мне, чтобы не вызвать лишних, ненужных подозрений. В благодарность я готова лечить Клауса совершенно бесплатно. Впрочем, - она вздохнула, - я и так буду его лечить. Даже если вы откажетесь мне помочь. Ради Вальтера.
        - А что я должна буду сделать? - Ильзе прикусила губу.
        - Об этом мы поговорим позже.
        - Вы знаете, я так устала, - Ильзе закрыла руками лицо. - Я даже не представляю, как жить дальше. Война, крах Берлина, мы потеряли все. Нищета, ни кола, ни двора, негде приткнуться на ночь, нечего дать ребенку поесть, - она всхлипнула. - Да и сейчас не легче. Вы думаете, мне легко было снова просить Вальтера пустить нас к себе. Впрочем, просить мне пришлось только за себя - за Клаусом он прислал сразу же, как только поселился на Лаго-Маджоре. Но положение мое настолько безысходное, что пришлось просить его о приюте. Конечно, он принял нас обоих. Но я знаю, он до сих пор любит вас. Он очень страдает. Его мучают физические боли и боль душевная. Мы крайне нуждаемся, едва сводим концы с концами. Клаусу пора учиться, но денег, чтобы оплачивать школу, нет. К тому же эта портниха, - Ильзе явно имела в виду Шанель. - Жить за ее счет, это так унизительно. Но даже я знаю, не то, что Вальтер, она платит за его молчание, чтобы он нигде не упомянул об этой ее авантюре, когда она решила изображать собой разведчицу. И уже готова заплатить ему за мемуары, если он ни словом не обмолвится в них о ее предприятии. До
чего высокомерная, наглая особа! - Ильза в досаде щелкнула пальцами. - И я вынуждена зависеть от нее.
        Маренн промолчала. Уж кого-кого, а Шанель она знала прекрасно. И все ее мотивы, скрытые и явные, - тоже.
        - А бывшие соратники навещают Вальтера? - спросила она осторожно.
        - Это кто? - Ильзе усмехнулась. - Науйокс и иже с ним? Ни сном ни духом, носа не показывают. Они все хорошо устроились, насколько я знаю, но мы для них не существуем. Как бы никогда знакомы не были.
        - Вы можете не знать об их помощи, - предположила Маренн.
        - А где она? - Ильзе всплеснула руками. - Мне не на что отправить сына учиться.
        - Не отчаивайтесь. Я подумаю, как можно будет устроить его здесь, во Франции, возможно, даже бесплатно, - пообещала она. - Но сначала надо поправить здоровье. Ты помнишь Айстофеля, Клаус?
        - Да, - мальчик повернулся.
        - Он теперь живет со мной. И скоро ты с ним увидишься.
        - Вот здорово! - Клаус просиял. - У меня давно не было ни одного животного. А я так люблю животных.
        - Ну, не бездомных же собак таскать, - Ильзе дернула плечом. - Самим есть нечего. А что штандартенфюрер Скорцени? - спросила она у Маренн. - Он тоже с вами, в Париже?
        - Нет, - Маренн покачала головой. - Вы понимаете, что это невозможно. Мы с ним давно не виделись. Да и с Аликом - тоже.
        - Они бросили Вальтера, - снова в сердцах заговорила Ильзе. - Они воспользовались его планом, но самого его они исключили. Они носят дорогие костюмы, пользуются дорогим парфюмом, разъезжают на дорогих автомобилях, шикарно одевают своих дам … - она осеклась, понимая, что зашла слишком далеко.
        Маренн насмешливо взглянула на нее.
        - Если вы про меня, то ошибаетесь. У меня все за свой счет. За счет наследства, которое мне досталось от отца. А уж никак не за счет Отто Скорцени. И если я кого-то должна благодарить за то, что у меня все это сохранилось, то это только вашего мужа, Ильзе. А то, что они его бросили, я это поняла. Мы им постараемся напомнить. Для этого я и пригласила вас.
        Машина свернула в Версаль.
        - Клаус, посмотри, вот за оградой Королевский дворец. Здесь жил король Людовик XIV, его называли Король-солнце.
        - Ой, какой огромный1
        - А рядом живу я, - добавила она. - Сейчас мы приедем, нас ждет вкусный ужин, я уверена.
        Машина остановилась.
        - Это ваш дом? - спросила Ильзе, изумленно глядя сквозь лобовое стекло. - Какой же это дом? Если бы вы только что не показали нам королевский дворец, то я подумала бы, что это он и есть.
        - Вы преувеличиваете, - мягко ответила Маренн, выходя из машины. - Дом как дом.
        Навстречу с радостным лаем выбежал Айстофель. За ним показалась Женевьева.
        - Айстофель, Айстофель! - Клаус протянул руки. - Иди ко мне! Ты меня забыл? - его голос задрожал от слез.
        - Нет, он помнит, - поспешила успокоить его Маренн. - Он просто поверить не может.
        В самом деле, овчарка несколько мгновений неотрывно смотрела на Клауса, а потом бросилась к нему, по-щенячьи визжа и отчаянно крутя хвостом.
        - Узнал, узнал, старый друг! - мальчик и смеялся, и плакал от счастья одновременно.
        - Женевьева, мадам Ильзе с сыном на время остановятся у нас, - сообщила Маренн домоправительнице. - Скажи Огюстьену, пусть он отгонит машину в гараж и попроси мадемуазель Джилл спуститься. Прошу вас, - пригласила она Ильзе. - Чувствуйте себя как дома.
        - Как дома… - Ильзе только грустно улыбнулась.
        Они вошли в ярко освещенную гостиную. Ильзе вдруг ахнула и остановилась. Прямо напротив входа, на стене над камином, она увидела большую картину - портрет молодой девушки во французской форме времен Первой мировой войны. На груди ее блестела медаль. Длинные темные волосы, казалось, вились по ветру вместе с летящим трехцветным полотнищем национального флага, служившим фоном для всей картины. Древко девушка крепко сжимала в руках. На полотнище золотыми буквами горели вечные слова - Свобода, Равенство и Братство. Ногой в военном сапоге она попирала поверженного черного орла. Ее зеленые глаза сверкали, как живые. Восхитительная улыбка освещала комнату ярче электрических ламп.
        - Это… это вы? - Ильзе повернулась к Маренн, она была потрясена. - Как написано? Кто художник?
        - Автор картины - Серт, - спокойно ответила Маренн, проходя в комнату. - Она называется «Победившая Франция». Я бы сказала, что это портрет Франции, а я лишь послужила моделью, не более того. К тому же это всего лишь копия. Оригинал находится в музее Французской армии, в Доме инвалидов. Серт написал картину по эскизу, сделанному моим мужем, тоже художником, еще во время Первой мировой войны. Мой муж не смог закончить работу, он умер от ран в восемнадцатом году. Серт сделал это за него. Здесь много художественного воображения - как иначе у большого мастера? Так что можно сказать, что это не мое изображение, это всего лишь образ, времени, которое мы пережили, образ эпохи. Картина никогда не принадлежала мне лично. Серт сразу отдал ее в музей. А когда я уехала из Франции, мой отец маршал Фош, который командовал войсками Антанты в Первую мировую войну, попросил Серта сделать для него копию. Вот теперь она висит здесь.
        Маренн грустно улыбнулась.
        - Присаживайтесь, - она направилась к дивану. - Женевьева сейчас распорядится об ужине. Здесь можно говорить свободно, - предупредила она Ильзе. - Здесь - только друзья. Это относится и к прислуге. Так что опасаться нечего.
        - Я знаю, это вы помогли освободить Вальтера из тюрьмы, - Ильзе опустилась на краешек кресла напротив. - Сегодня я благодарна вам, но было время, когда ненавидела всей душой.
        - Мне не трудно вас понять, - Маренн опустила голову. - Но я побеспокоила вас не ради того, чтобы показать, как хорошо живу, и насладиться вашим унижением. Я искренне хочу помочь вам. Я хочу, чтобы Вальтер поправился, насколько это возможно при его болезни, и снова занял полагающееся ему место. Теперь, после краха рейха, все намного сложнее. Приходится считаться со многими противостоящими нам обстоятельствами. Но их и раньше было немало. Я не буду скрывать, фрау Ильзе, дело, с которым я хочу обратиться к Вальтеру, касается и вас. Оно касается человека, который едва не разрушил вашу жизнь. Едва не лишил жизни, без преувеличения. Это Бруннер.
        - Бруннер?! - Ильзе в страхе прижала пальцы к губам. - Он жив?
        - Еще бы, - Маренн покачала головой. - И, насколько мне стало известно, живет припеваючи. Но это бы полбеды. Он снова принялся за прежнее ремесло. Изготавливает таблетки, и даже кое-что похуже, чем вскоре собирается отравить полчеловечества. В нем очень заинтересованы американцы. Они теперь во вражде с прежними союзниками, большевиками, и им как воздух необходимо новое вооружение, в том числе психического воздействия. Я отдаю себе отчет, что втягивать вас в подобную историю, имея в виду все, что вы пережили, весьма рискованно. Вальтер тяжело болен. Конечно, мы будем бороться за его жизнь, но, простите меня за прямоту, может так случиться, что вы останетесь единственной опорой для Клауса. К тому же у вас совершенно нет опыта какой бы то ни было конспирации. А она нам необходима. Сейчас спустится Джилл. Я не хочу посвящать ее. Она и так до сих пор сильно переживает смерть Ральфа, ей ни к чему знать об истинной причине нашей встречи. Потому послушайте меня и запомните. Завтра, - она взглянула на Клауса, который в другой части зала возился с Айстофелем, - я положу вашего сына на обследование в мою
клинику. Обследование займет неделю. Все это будет совершенно бесплатно, не беспокойтесь. Сами вы будете жить у меня в доме, но весьма уединенно. Если ко мне кто-то приедет, представлять я вас не буду, простите меня.
        - Я понимаю, - Ильзе кивнула головой.
        - После того как обследование закончится, вы отправитесь домой. Я оплачу билеты. А через неделю вызовите меня телеграммой. Для меня это будет повод увидеться с Вальтером, не вызывая подозрений, - она взглянула на Ильзе и пояснила. - Меры предосторожности необходимы не только потому, что нам следует опасаться французов. Как раз французов нам нужно опасаться меньше всего. Но мы не должны забывать о Бруннере и о тех людях, которые сейчас стоят за ним. Они, безусловно, следят за нами. Это нельзя сбрасывать со счетов. И они куда опаснее, чем французы, англичане. Вы все уяснили?
        - Да, да, конечно, - Ильзе сжала руки на груди, губы ее дрожали. - Я сделаю, как вы сказали.
        - Вот и хорошо.
        - Фрау Ильзе, вот так встреча! - в комнату вошла Джилл. - Мама, Женевьева просила сказать, ужин накрыт. Можно приглашать за стол.
        Ильзе встала. Снова взглянула на портрет, потом - на Маренн. Зеленоватые глаза женщины с портрета времен Первой мировой войны смотрели на нее сквозь паутину грустных и трагических лет с сочувствием, пониманием, добротой. Закрыв лицо руками, Ильзе неожиданно расплакалась.
        - Мама! - Клаус оставил Айстофеля и подбежал к ней.
        - Что случилось? - Джилл явно смутилась.
        - Ничего, ничего, - Маренн поднялась и, подойдя к Ильзе, ласково обняла ее. - Это все эмоции, воспоминания. Это все пройдет. Клаус, - она погладила мальчика по голове, - иди с Джилл в столовую. Мы тоже сейчас подойдем. И не забудьте покормить Айстофеля, - напомнила она с улыбкой. - Скажи Женевьеве, я разрешила тебе его покормить.
        Ильзе выполнила просьбу Маренн. Она сделала все, как договорились в Париже, и спустя две недели Маренн отправилась в Италию. Сойдя с поезда в Милане, она на такси добралась до Паланцы, где на берегу озера Лаго-Маджоре проживал бывший шеф германской разведки Вальтер Шелленберг.
        Начиналась весна. День выдался солнечным, ласково пригревало солнце. Маренн вышла из машины, расплатилась с водителем и оглянулась вокруг. Тишина. Высокие деревья поскрипывали ветвями над голубоватой гладью озера. Снега почти не видно. Небо синее, чистое - ни облачка. Яркое мартовское солнце веселыми зайчиками стучалось в цветные окна небольшого дома на берегу, построенного в стиле ампир. Поправив черную вуалетку, скрывающую лицо, Маренн направилась по дорожке к дому. Вдруг остановилась - ее словно пронизало электрическим током. Она вскинула голову. На балконе второго этажа она увидела Вальтера. Сердце, казалось, застыло внутри. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Последние дни перед падением Берлина вспомнились Маренн в это мгновение с необыкновенной яркостью. Прощальный взгляд Евы Браун, гибель Фелькерзама, тяжелое ранение и смерть Ирмы. Разрушенные дома, танки с красными звездами на башнях, перегородившие улицы. Казалось, весь мир стоит на грани краха. Завтра никогда не наступит. Но война закончилась. Они остались, чтобы жить. Жить и помнить.
        Он ушел с балкона, наверное, для того, чтобы встретить ее внизу. Она поднялась по ступеням на крыльцо. Вошла в холл.
        - Здравствуй, Маренн, - он спустился с лестницы и подошел к ней.
        Она помнила его объятия, помнила запах его тела. Сердце заныло, на глаза навернулись слезы. Без слов она обняла его, прижавшись лбом к плечу.
        - Ильза с Клаусом уехали в Милан, - сказал он, гладя ее волосы. - Она решила, что нам лучше остаться одним.
        - Я думаю, такое решение далось ей непросто, - Маренн подняла голову, неотрывно глядя в его лицо.
        Он наклонился и поцеловал ее.
        - Она знает, что я люблю тебя, по надо растить Клауса, да и самой ей жить негде. Возвращаться в Германию одна она боится.
        - Она сказала мне, что ты проходишь обследование в клинике Форнака, - Маренн прошла в комнату и опустилась в кресло. - Что говорят врачи?
        - Они настаивают на операции. И как можно скорее. Максимум, что они дают мне на раздумья, - неделю.
        - Надо соглашаться, я думаю.
        - Нет, операция не поможет, я знаю, - закурив сигарету, Вальтер подошел к окну. - Она только ухудшит дело. Мне уже ничего не поможет. Сколько протяну - столько и протяну. Если меня не станет… - он повернулся.
        - Не надо говорить об этом, - Маренн вздрогнула.
        - Надо, - спокойно продолжил он. - Я генерал, пускай теперь и бывший, мне приходилось смотреть смерти в лицо, и она меня не пугает. Но я хочу просить тебя позаботься о Клаусе.
        - Об этом и просить не нужно, - в волнении Маренн сжала поручень кресла. - Я, конечно, его не оставлю, я стану ему второй матерью, если потребуется, но я не допускаю даже мысли…
        - Не стоит обманывать себя. Ты знаешь, это не в моих правилах, - он подошел, сел в кресло напротив.
        Он смотрел на нее успокаивающе, но коричневатые тени под глазами, впавшие щеки, сильная худоба - все говорило о том, что болезнь прогрессирует.
        - Так что наши друзья, прежние коллеги по службе? - заметив отчаяние, мелькнувшее в ее взгляде, он постарался отвлечь ее. - Живы-здоровы? Процветают? Получили индульгенцию у союзников? Каждый или одну на всех? Ильзе сказал мне, что ты хочешь поговорить со мной о Бруннере. Опять о Бруннере. Ему удалось выкрутиться?
        - Да, и не просто выкрутиться. Можно сказать, он вышел сухим из воды, - Маренн грустно покачала головой, - Когда пришли союзники, он выдал себя за простого солдата, а потом скрылся и некоторое время отсиживался, дожидаясь лучших времен. Теперь, кажется, такие времена настали. У него появились влиятельные покровители.
        - Кто же такие? - Шелленберг иронично вскинул бровь. - Никак мои бывшие подчиненные Скорцени и Науйокс?
        - Не совсем так, - Маренн внимательно посмотрела на него. - В Бруннере заинтересованы американцы. Я была в Дармштадте, когда там шел суд на Скорцени. И мне там довелось увидеться с Науйоксом. Он сказал мне, что американцы готовы освободить Скорцени в обмен на то, чтобы репутация Бруннера осталась незапятнанной и он смог бы открыто сотрудничать с ними. Грехи же Бруннера они предполагали повесить на меня, как бы какая-то женщина в эсэсовском мундире совершала преступные действия…. Скорцени знает об этом и согласился. Насколько мне известно, его освободили, значит, план сработал. Но меня главным образом волнует не это, не мое реноме, не моя карьера, даже не мое будущее. Бруннер, насколько мне известно, продолжает производить дьявольские лекарства. Он снова привлек людей, на которых ставил опыты прежде и силой заставляет их участвовать в эксперименте. Кроме того, он готовится создать вещество для разработки психотропного оружия. Вот что пугает меня больше всего. Его надо остановить.
        - Как это любопытно! - Шелленберг стряхнул пепел с сигареты и, встав с кресла, снова подошел к окну. - Скорцени знает, что всех собак хотят повесить на тебя, и согласился. Нет, в это я не поверю, - он бросил взгляд на Маренн. - Это Науйокс сильно преувеличил. Он умеет нагнетать драматические тона, это мы все знаем. Со Скорцени у нас всегда были сложные отношения, - он подошел и встал напротив Маренн, облокотившись на спинку кресла. - И причина не только в тебе. Мы с ним по-разному понимали многое. По-разному смотрели на методы работы, на то, что допустимо, что недопустимо, я всегда был больше политиком, он - солдатом. Я знал, что он постоянно дышал мне в спину. Но мое место как раз для политиков, не для диверсантов, как бы они ни были талантливы и умны. Теперь все изменилось. Политику делают другие, но диверсанты нужны по-прежнему. Потому я на покое. На пенсии, так сказать. И еще должен сказать спасибо, что пока не в гробу. Если бы речь шла обо мне, о нашем с ним соперничестве, Скорцени не остановился бы ни перед чем, он умеет быть жестоким, ты знаешь. Но чтобы он согласился на то, что тебя
опорочат, на тебя направят подозрения, да еще такие, что без суда и следствия запросто можно угодить на виселицу - в это я никогда не поверю. Он тебя любил и любит, Маренн, я уверен, какие бы чувства у меня не вызывало все это. Он тебя любит, и никакие американцы не заставят его тебя оклеветать. Ни ради Бруннера, ни ради собственного освобождения. Он понимает, чем это может для тебя закончиться. Ведь то, что расследования не будет, - блеф. Оно будет. Есть силы, которые об этом позаботятся. Тот же центр Визенталя, к примеру. Еврейские организации так просто не забудут факт геноцида, они будут преследовать всех, кто повинен. И нельзя их винить за это. Пусть Бруннер отвечает за свои так называемые научные исследования. Теперь ему не удастся сослаться на личный приказ рейхсфюрера Гиммлера, как он делал раньше, когда Мюллер вызывал его на ковер и требовал прекратить чудовищные эксперименты. К нам, между прочим, приезжает Красный Крест, чтобы инспектировать лагеря. А фюрер хочет расовой чистоты, и Гиммлер не смеет сказать ему, что все это угрожает нашему собственному существованию. Так оно и получилось. Ни
расовой чистоты, ни государства - одни руины и социалистическая Германия на карте, строитель коммунизма. Нет, Маренн, насчет себя ты можешь быть спокойна. Скорцени никогда не согласится на то, о чем говорил Науйокс. А за его спиной? - Шелленберг пожал плечами и, наклонившись, затушил сигарету в пепельнице. - Сейчас изменилось многое. Многое разрушилось. В том числе, я не исключаю, и старая дружба. Пойти против бывших соратников, сам за себя? Никого теперь не удивишь такими приоритетами. Это началось еще накануне падения рейха. Тогда каждый спасался, как мог, предавая всех, кого ни попадя. И теперь продолжается в том же духе. Конечно, Науйокс может и отколоться от Скорцени и его группировки и действовать самостоятельно. Но опять же я не верю, что он готов отправить тебя на виселицу. Он любил Ирму, он знает, сколько ты сделала для нее. В память о ней он не то, что не предаст, он будет тебя защищать, даже от Скорцени, если потребуется.
        - Тогда кто же стоит за Бруннером?
        - Скорей всего, это сами американцы, кто-то из их высокопоставленных чинов. А Скорцени и Науйокс вынуждены пока им безоговорочно подчиняться. Возможно, как временный компромисс, Науйокс и согласился на то, чтобы вывести Бруннера из-под удара, как ты говоришь, ради того, чтобы вытащить Скорцени. Но не более того. Когда Скорцени оказался на свободе, я уверен, условия поменялись. Во всяком случае, что касается тебя. Иначе ты бы уже ощущала, что тобой интересуются компетентные организации. И не французы, конечно.
        - Хорошо, что касается меня, - Маренн откинулась в кресле. - А что касается психического оружия? Этого препарата? Как остановить исследования Бруннера? Как остановить его опыты, издевательства над людьми? Ведь все то, что я увидела в его лаборатории в Аушвице - чудовищно. Я не забуду этого никогда. И он продолжает всем этим заниматься.
        - Аушвиц остался в прошлом, - обойдя ее кресло, Вальтер положил руки ей на плечи,
        - это, правда, к счастью. Но война не закончилась. Она продолжается. Германия разгромлена, но теперь бывшие союзники воюют между собой. Это так называемая
«холодная» война, без взрывов, без сражений. Но она в любую минуту может перерасти в противостояние, которое будет даже пострашнее того, что было раньше. Вспомни о Хиросиме. Вспомни о достижениях нашего доктора Брауна. Он теперь тоже у американцев, и они также используют все его исследования, несмотря на то, что большинство населения США враждебно настроено к бывшим нацистам. Политика - дело грязное, в ней собирается в кучу вся нечисть, какая только есть, и варится в одном котле. Остановить эти процессы нам не под силу.
        - Но надо попытаться остановить хотя бы одного Бруннера? Как? - она вскинула голову, взглянув на него. - Возможно ли?
        - Я рад бы тебе помочь, - Вальтер вздохнул, - как помог в Берлине в сорок четвертом. Но теперь мое слово ничего не значит. Но есть человек, который как и прежде, может решить судьбу Бруннера или оказать на нее существенное влияние. Невзирая ни на Науйокса, ни на Скорцени, ни на их покровителей - американцев. Я помогу тебе его найти.
        - Кто это? - Маренн насторожилась.
        - Твой старый друг, Генрих Мюллер, шеф гестапо. Вот уж кто никогда не испытывал к Бруннеру симпатий и будет рад помочь.
        - Генрих? Он жив? - Маренн с трудом верила в то, что услышала.
        - Он жив. Но у него теперь другое имя, другой род занятий, хотя бы формально, и даже другая семья.
        - Я знаю, - Маренн кивнула. - Эльза осталась в ФРГ. Она носит траур, и не вышла замуж.
        - Женщины могут позволить себе жить чувствами. Мужчинам это не удается почти никогда. Особенно если совсем недавно они возглавляли такую организацию, как гестапо. Генрих вынужден скрываться. Но он не утратил влияния. Вся его агентура - при нем. Он сумеет поставить Бруннера на место, доделать то, что не получилось в сорок пятом, когда помешали большевики. Гестапо - бессмертно, - Шелленберг усмехнулся. - Вспомни, как он говорил тебе в Берлине: гестапо, милочка, тебя обидело, гестапо тебя и спасет. Гестапо будет всегда. Оказалось, это не шутки, хоть я и сам не верил ему до конца. Ему даже не нужны американцы. Он сам себе хозяин. И потому ты можешь на него положиться.
        - Золото партии? - догадалась Маренн. - Мюллер прихватил сбережения погибшего Бормана? Ты с ним поддерживаешь связи?
        - Если я все-таки не утратил до конца влияния и обо мне вспоминают, то только благодаря Мюллеру. Мы были с ним жесткими соперниками в рейхе, да в том и не было ничего странного, наши службы конкурировали. Но врагами мы не были никогда. Теперь же конкуренция позади, наступило время сотрудничества. И если кто-то приведет в исполнение мой план по восстановлению Германии и возрождению ее прежнего положения в мировом раскладе сил, то это будут скорее даже не Скорцени и Науйокс, а Мюллер. Ты же знаешь, в политике, а уж в разведке тем более, всегда надо иметь запасные ходы. И чем больше - тем лучше. Иначе проиграешь.
        - Как мне найти Мюллера?
        - Этого не нужно делать. Я сообщу ему. Он сам тебя найдет.
        Под окном остановилась машина. Шелленберг взглянул на часы.
        - Пора.
        - Что? - Маренн выпрямилась. - Уже все? Это Ильзе приехала?
        - Нет, Ильзе приедет только вечером, - он ласково провел рукой по ее щеке. - Это такси.
        - Для меня?
        - Для нас. Я заказал номер в гостинице в Милане. Мы поедем туда. Я не хочу, чтобы, вернувшись, Ильзе заметила смятую постель. Мы можем больше никогда не увидеться, Маренн. Никогда, - он посмотрел ей прямо в глаза. - Я не хочу обижать Ильзе. Она и так все поймет. Но хотя бы не увидит.
        - Да, хорошо. Я и сама подумала об этом.
        Маренн надела шляпу, опустила вуалетку на глаза и взяла перчатки.
«Мы можем больше никогда не увидеться, Маренн». Его объятия, его страстные поцелуи
        - все это было недавно, каких-то две недели назад. И - все. Больше никогда не будет. Никогда. День тридцать первого марта выдался ветреным и холодным. Солнце не показывалось из-за туч. Мелкий, промозглый дождь со снегом капал не переставая. Прислонившись лбом к оконному стеклу в просторном холле клиники Форнака в Турине, Маренн безучастно наблюдала, как на улице машины и пешеходы месят, разбрызгивая, грязь. На душе у нее было горько. Как врач, она понимала, что Вальтер обречен, что он умирает, спасти его уже невозможно, но все же, как могла, старалась поддержать затухающую надежду в его жене и сыне.
        Два дня назад тревожный телефонный звонок разорвал ночную тишину в ее доме в Париже, и голос Ильзе, без всяких конспираций - какие уж конспирации, - отчаянно прокричал:
        - Приезжайте, он умирает!
        Сначала она не поверила ей. Но сразу же выехала в Турин. Переговорив на месте с врачами, поняла - шансов нет. И все-таки не могла заставить себя поверить. Перед глазами мелькали картины прошлого. Вот он, молодой, в сером элегантном костюме, таким она увидела его впервые, ему еще не было тридцати, вот в черной генеральской форме, за рабочим столом на Беркаерштрассе, строгий, сдержанный, вот…
        Нет! Еще каких-то две недели назад. Она помнит его горячее тело, его ласку. Она помнит, что он любил се. И помнит - как любил. Вышел врач. Страшная весть, неизбежная - он умер. Как ни готовься, ее невозможно воспринять спокойно. Ильзе вскрикивает, закрывает лицо руками. Маренн прижимает к себе рыдающую женщину.
        - Не плачьте, не плачьте, - уговаривает она, сама едва сдерживая слезы. - Я не оставлю вас, не оставлю…
        Потом выходит на улицу. Ветер и дождь бьют ей в лицо, но она не обращает на это никакого внимания. Ей кажется, что за стеной дождя она видит его лицо. Оно скользит по лужам, плывет по мокрым стенам домов, вспыхивает неожиданным светом фар из-за поворота. Как нестерпимо болит сердце, и кажется, нечем дышать…
        - Ты была рядом с ним, там, в Турине? - стряхнув пепел с сигареты, Мюллер внимательно посмотрел на нее. - Ты смелая женщина, Маренн. Я всегда знал это. Я вообще завидовал Вальтеру. Его смерть - невосполнимая утрата, - он опустил голову.
        - Сколько раз, еще там, в Берлине, рейхсфюрер, как мамочка, уговаривал его согласиться на операцию. Но он все свое - работа, работа, как-нибудь потом. Вот и потом. Когда все уже поздно. Что Ильзе и Клаус? Где они? Им нужна помощь?
        - Ильзе с сыном пока осталась в Паланце, - ответила Маренн. - Она убита всем тем, что произошло, но больше всего ее страшит будущее. Я помогаю ей деньгами. Хлопочу о том, чтобы устроить Клауса в частную школу. Ему надо как-то закончить образование и определиться в жизни. Я не оставлю их, я обещала Вальтеру.
        - Я знаю, на тебя можно положиться, - Мюллер кивнул. - Я тоже кое-что обещал Вальтеру. Я нашел этого Бруннера.
        Маренн напряженно смотрела на него. Мюллер затянулся сигаретой, взглянул в окно. Они встретились в Буэнос-Айресе, после того, как Мюллер через доверенное лицо сообщил ей о месте и времени встречи - со дня смерти Шелленберга прошло полгода. В столице Аргентины было несколько мест, где в определенные часы, чаще вечерами, собирались бывшие нацисты. Но Мюллер такие заведения не посещал.
        - Гестапо не любит шумихи, сама знаешь, наше дело - тихое, - шутил он. - Но верное.
        Она прилетела в Буэнос-Айрес не под своим именем - по паспорту, предоставленному ей Мюллером через агента, ее звали Анжелой Ривас, и она считалась вдовой латиноамериканского дельца, торговавшего табаком с легким привкусом кокаина.
        - Что, снова вместе? И я снова делаю тебе документы? - Мюллер не мог не подпустить иронии, когда они встретились в небольшом ресторанчике на окраине Буэнос-Айреса, куда обычно захаживал местный рабочий люд. Только здесь Маренн поняла, почему Генрих попросил ее заранее одеться поскромнее - богатые наряды были бы здесь явно неуместны.
        - Знаю я твои шанели. Шанели придется оставить в гостинице, - предупредил он. - Платьице в горошек, без вывертов - самое то, что надо.
        Да, народ в заведении был одет просто, кричал громко, пил много.
        - На нас здесь никто не обратит внимания, - успокоил ее Мюллер. - Спецслужбы сюда не захаживают. Никакие. А на кого им тут смотреть? На пьяных гаучо? А ты совсем не изменилась, - он с интересом осмотрел ее. - Над красивыми женщинами время не властно.
        - Ты - тоже, - ответила она, и это была правда.
        - Гестапо - оно вечно, - усмехнулся он и вдруг спросил, понизив голос. - Вальтер говорил мне, ты виделась с Эльзой. Она выжила?
        - Да. Я недавно встречалась с ней. Она живет в Вюртемберге вместе со своей сестрой Хелене. Когда русские вошли в Берлин, Эльза попала в перестрелку, ее ранило. Мне удалось найти ее. Я забрала ее в Шарите, а потом переправила к американцам. Сейчас она работает в газете, пишет статьи, как и раньше, у доктора Геббельса. Носит траур. Она думает, что тебя нет в живых. Неужели ты никогда не интересовался ею? - Маренн пожала плечами. - Я не поверю.
        - Тысячу раз останавливал себя, чтобы не взять билет и не отправиться в Германию. К ней. Но это невозможно. Я не могу позволить себе сделать это. Иначе я уже никогда не вернусь назад, сюда. А это, сама знаешь, что означает для меня - Визенталь, МОССАД, виселица. А для Эльзы - испорченная жизнь. Еще один удар, который она может и не пережить. Я привыкаю к новому существованию, - он криво улыбнулся. - Богатое ранчо, молодая красивая жена, маленькая дочь. Я назвал свою дочь Лизой. И, глядя на нее, я всегда думаю о другой Лизе, о той, которая живет в Вюртемберге. Скажу по правде, Маренн, если она соберется замуж, я не усижу здесь. Так что, ты там следи за ней, чтоб она - ни-ни. Ясно? Иначе у МОССАД с Визенталем значительно прибавится работы.
        - Она не выйдет замуж, не волнуйся, - Маренн покачала головой. - Она так решила и сказала мне. Но если бы она знала, что ты жив, ей было бы легче. Только я не знаю, как она воспримет, что у тебя другая семья. Для нее это будет разочарованием.
        - Но у Генриха Мюллера нет никакой семьи. У него никого нет, кроме Лизы. А это… - он вздохнул, взглянув на обручальное кольцо на левой руке. - Декорация в театре. Не больше. Моя жена замужем за человеком, которого не существует. Она не знает, кто я на самом деле. И никогда не узнает об этом. Но иначе нельзя - я думаю, тебе не нужно объяснять. Ты и сама понимаешь.
        - Я понимаю, - Маренн грустно покачала головой.
        - Только ваш красавец шеф мог позволить себе остаться тем, кто он был. Но, как оказалось, увы, ненадолго, - Мюллер помолчал, потом продолжил: - Так вот, о Бруннере. Он устроился неплохо. Живет здесь, в Буэнос-Айресе, под именем Грегорио Грегори. Имеет виллу на берегу моря. С первой женой развелся, женился на жене брата. Денежки у него водятся, видимо, американские покровители не забывают о нем. На эти средства он открыл небольшую фабрику по производству лекарств. Так что теперь - делец.
        - Каких лекарств? - Маренн насторожилась.
        - Самых обыкновенных, от температуры, от поноса, на все случаи жизни, - Мюллер прищелкнул языком. - Я проверял, там у него все легально. Что же касается его исследований и тех средств, которыми интересуешься ты, знаю наверняка, он создал новую лабораторию и продолжает свое дело. Местонахождение этой лаборатории пока установить не удалось. Скорей всего, она находится у него на вилле, на частной территории, так сказать, которая хорошо охраняется. Там же он содержит и людей, на которых проводит опыты. Выход за пределы территории им категорически запрещен.
        - Все как в Аушвице, - заметила Маренн.
        - А как иначе? - Мюллер пожал плечами. - Мне докладывали, что у него есть целая подопытная деревня, в которой последнее время, после его экспериментов, рождаются одни близнецы, и все как один с голубыми глазами и светлыми волосами. Ты же знаешь, он был помешан на том, чтобы все человечество имело светлые волосы и голубые глаза, и все как один - красавцы. Это притом, что деревня индейская, там блондинов днем с огнем не найдешь.
        - А эта женщина, с которой ты беседовал в Берлине, помнишь? Софи Планк, она жива?
        - Маренн затаила дыхание. - Науйокс сказал мне, что они захватили ее и передали снова Бруннеру. Я не могу себе простить, я обещала ей в Берлине, что она больше никогда не встретится со своим мучителем.
        - Софи Планк жива, но ей не позавидуешь, - Мюллер опустил голову. - Бруннер ослепил ее в наказание. Теперь она ничего не видит и полностью зависит от него. Он прячет ее на вилле.
        - Я должна освободить ее, - Маренн наклонилась вперед и сжала пальцами край стола.
        - Во что бы то ни стало. Помоги мне.
        - Это не так просто. Но ради Вальтера… - Мюллер запнулся. - В память о нем. Мы что-нибудь придумаем. Встречаемся завтра, здесь. К сегодняшнему времени добавь полтора часа. И никакой самодеятельности, - Мюллер предупредительно хлопнул ладонью по столу. - Здесь в Буэнос-Айресе не так тихо, как может показаться. Агенты всех мастей - на каждом шагу. Американцы, парагвайцы, моссадовцы, даже большевики. Да и с бывшими нашими будь поосторожней, мало ли кто объявится. Теперь каждый служит своему господину. Особенно не болтайся по городу. А то, знаешь, - он посмотрел ей прямо в глаза. - Одного Вальтера мне пока достаточно. Да и о Джилл не забывай.
        Кафе называлось «Сладкая роза». Пошловатое название вполне соответствовало внутренней обстановке - излишне пышной, громоздкой, по-латиноамерикански яркой. Маренн и сама не знала, зачем она пришла сюда. Но Мюллер упомянул, что здесь собираются бывшие нацисты, и словно невзначай заметил, что и Скорцени тоже здесь бывает.
        - И, может быть, сейчас? - спросила она.
        - Этого я не знаю, - Генрих усмехнулся. - Мы с ним и раньше не часто пересекались по службе, а уж теперь - тем более.
        Зачем она пришла? На пятом десятке лет, как девчонка, следить за возлюбленным. Возможно даже, за бывшим возлю-бленным. Ведь за все время, что прошло после его освобождения, он не дал ей о себе знать. Скорее всего, всс осталось в прошлом. Это уж точно - мелодрама. В латиноамериканском стиле.
        - У Отто… бывают женщины? - спросила она.
        - Чего захотела! - Мюллер покачал головой. - Я не так часто встречаюсь с ним, чтобы тебе доложить. Но ты взрослый человек, доктор. Сама должна понимать. Конечно.
        И после всего этого он надеялся, что она усидит в гостинице. Он ждал от нее слишком многого. Даже на пятом десятке лет. И вот она здесь. На пятом десятке лет, врач с мировым именем, точно школьница, потерявшая голову от любви, в пошловатой обстановке немецкого клуба под латиноамериканской вывеской. Мюллер так и рассказывал ей - немецкие эмигранты собираются здесь, чтобы пообедать и выпить пиво. А потом они идут в автомобильный клуб напротив, в кафетерий. В общем, чувствуют себя весьма привольно. Куда привольней, чем чувствовала себя в Буэнос-Айресе она.
        Скорцени был здесь. Его высокую фигуру она заметила издалека. Он сидел за столиком с несколькими мужчинами - по виду, латиноамериканцами. Вокруг щебетали нарядно одетые дамы. Продолжая выдавать себя за овдовевшую госпожу Ривас, Маренн ощущала неловкость. Ей явно не хватало этой бурной латиноамериканской экспрессивности, она была излишне замкнута, сдержанна. Увидев Скорцени, она встала и сделала несколько шагов по направлению к нему, пробираясь между столиками, за которыми в клубах сигарного дыма сидели беспорядочно галдящие сеньоры и их экспансивно жестикулирующие дамы. Загорелые официанты сновали, то и дело подталкивая ее. Скорцени обернулся. Потом притянул к себе темноволосую, смуглую красавицу с глубоким декольте на платье, усадил себе на колени и опустил голову. Конечно, он видел ее. Не мог не видеть. Но поступил так. Маренн ничего разумного не пришло в голову - эмоции захлестнули. Повернувшись, она быстро пошла к выходу. Выбежала из кафе. Она хотела преподнести ему сюрприз, но в результате неприятный сюрприз получила сама. Мюллер правильно убеждал ее, что лучше сидеть в гостинице и не
высовываться. Она шла по улице, ругая себя за девичью наивность - эту роскошь ей было уже поздновато позволять себе по возрасту. Что она ждала от него? Винить могла только себя. Вела себя как глупая, бестактная девчонка, а когда-то в Берлине была другой. Сама отвергала его любовь. Хотела быть свободной. И вот теперь она полностью свободна. Только не свободен оказался он. Да еще как несвободен! Она бежала от него на фронт, бежала к другим любовникам, когда он желал быть только с ней. Теперь она не нужна ему. Куда уж! Та девица, что оказалась рядом, лет на двадцать пять моложе нее. И лучше возвращаться домой. Встретиться завтра с Мюллером и возвращаться домой, бросив все мечты. И все-таки она не смогла уйти. Повернулась и пошла обратно.
        Напротив бара Скорцени садился в машину, с той самой женщиной, которую она видела с ним в баре. Он сам сел за руль, они поехали. Не вполне отдавая себе отчет, что она делает, Маренн остановила такси.
        - Следуйте за этой машиной, - попросила она шофера и указала на «мерседес» Скорцени.
        Она даже не могла сообразить, что будет делать, когда ее обнаружат. А ее обнаружат
        - она не сомневалась. Скорцени не мог не заметить, что за ним следят. Она могла погубить все дело, ради которого приехала, ничем и никогда не помочь Софи и многим другим людям, оказавшимся в плену у Бруннера. Но ревность оказалась сильнее.
        Когда они подъехали к кирпичному особняку на углу улицы Ривадавиа, машина Скорцени уже стояла здесь. Маренн расплатилась с шофером, вышла из такси. Дверь в особняк оказалась открыта - она беспрепятственно вошла внутрь. Поднялась по лестнице на второй этаж. Двери в комнату были распахнуты. Она увидела обнаженную брюнетку на постели. Застыв на пороге, она наблюдала, как он занимается любовью. Женщина вскрикивала, ее возгласы соединялись с его тяжелым дыханием. Вдруг женщина открыла глаза и увидела Маренн. Ахнула испуганно. Скорцени поднял голову.
        Маренн повернулась и спустилась вниз, в гостиную. Уходить она не собиралась. Она понимала - объяснения не избежать. Сама напросилась. Но никак не могла заставить себя осознать, что, собственно, произошло, и что это - конец всего пути или лишь временная остановка? Она и в Берлине знала, что у него были любовницы, та же Гретель Браун, сестра Евы. Но знать-то она знала, слышала об этом, но никогда не видела. Он заботился о том, чтобы не давать ей поводов разорвать и без того непрочную связь. Теперь времена изменились - она ощущала это остро как никогда. И кто сказал, что расстояние обостряет чувства. Оно убивает их - это точно.
        Пышнотелая дама быстро спустилась по лестнице вниз и, проскользнув, вышла из особняка. Она бросила на Маренн быстрый, цепкий, ревнивый взгляд. Хлопнула дверь. Весьма зло. Вслед за ней вышел Скорцени. Он сошел по лестнице в гостиную. Маренн стояла у окна. Он сел в кресло напротив.
        - Зачем ты приехала сюда? - спросил сухо, не глядя на нее.
        - Чтобы увидеть тебя.
        Она старалась держаться спокойно, хотя внутри клокотала обида. По ее темневшим, блестящим глазам он видел, как сильно она переживает. Она взяла сигарету, он дал ей прикурить.
        - Ты приехала сюда не из-за меня, я знаю, - сказал он.
        - Да, верно, не из-за тебя, - она не видела смысла отпираться. - Не только из-за тебя, так сказать точнее. Кто была эта женщина? - она отвернулась, напряженно ожидая ответа.
        - Мать моего сына, - она вздрогнула, ей показалось, ее больно ударили. - Ему полтора года.
        - У тебя родился сын? - она едва заставила себя произнести эти слова. - Поздравляю.
        - Я знаю, что тебе неприятно это слышать. Но ты спросила, я ответил. Так как есть. Было бы глупо обманывать тебя, Маренн. Ты знаешь, я хотел, чтобы у нас были дети, но ты не желала даже слышать об этом. В последний раз мы говорили об этом за несколько месяцев до гибели Штефана. После его смерти говорить уже стало бессмысленно. Но ты не можешь меня упрекнуть. Я считал твоих детей своими и сделал для них все, что мог. Ты могла удержать Штефана, и ему нашлось бы теплое местечко в тылу. Ты могла вовремя выехать из Берлина вместе с Джилл. И сейчас ей не пришлось бы принимать столько лекарств. Я не говорю, что ты виновата. Но ты сама все знаешь не хуже меня.
        - Ты хочешь сказать, что все осталось там, под руинами Берлина? - она посмотрела ему в лицо. - Верно?
        - Должно было остаться, - он встал и подошел к ней. - Я бы хотел, чтобы осталось. Но это невозможно. Для этой женщины, Марты, я преуспевающий бизнесмен доктор Валдес. Она связала свою жизнь с призраком. С человеком, которого не существует. Для Отто Скорцени с того самого дня, когда мы встретились в парке Венского университета, ты остаешься одна, Маренн. И порой мне бы самому не хотелось, чтобы это было так.
        - Почему? - она положила ему руки на плечи. - Ты разлюбил меня, Отто?
        - Если бы. Но я знаю, ты приложила немало сил, чтобы освободить из тюрьмы Шелленберга, а теперь после его смерти, взялась рьяно воспитывать Клауса. Ты говорить, все осталось под руинами Берлина. Все продолжается, а мне бы хотелось, чтобы кое-что осталось там. Навсегда. Твоя связь с Вальтером, например. Ты обещала мне сотню раз, Маренн. И ни разу не сдержала своего слова.
        - Да, я помогаю Ильзе растить Клауса, - Маренн прислонилась лбом к его плечу. - Что в этом странного? Я не могу его бросить. Он подросток, почти что мальчик. Как я могу его бросить? И я действительно приехала сюда по другому поводу. Не только из-за тебя.
        - Чтобы остановить Бруннера? - он отстранил ее, поднял лицо. - Верно?
        - Я человек, который прошел две мировые войны. Я не могу допустить, чтобы все повторилось заново, и стало еще страшнее, чем все то, что пережили мы. Я знаю, ты теперь руководишь Бруннером, мне сказал об этом Науйокс. Я не упрекаю тебя, что вы решили сделать меня ответственной за все его преступления, в конце концов это моя плата за жизнь, за то, что мне позволили остаться в живых. Но ты знаешь, меня не напугаешь. Выбирай, Отто, либо ты покончишь с Бруннером и его деятельностью, либо я поеду к Визенталю.
        - К Визенталю? Ты? - Скорцени усмехнулся и покачал головой. - Ты погубишь себя, более того, погубишь многих. Ведь Бруннер потянет за собой и Эйхмана, и Науйокса? Тебе не жалко Веру? Ты забыла о вашей дружбе. Хорошо, что хоть Ирма вовремя умерла.
        - Не нужно иронизировать, - Маренн снова отошла к окну. - Если бы я хотела так поступить, я бы поступила, никого не спрашивая. Я не шучу, говорю всерьез - поеду к Визенталю, - она повернулась. - И чтобы этого не допустить, тебе придется меня убить. Да, наверное, так и есть, ты спас меня в тридцать восьмом из лагеря, чтобы потом убить меня, или отдать приказ убить, так как у тебя нет другого выхода. Но и у меня нет. Я не позволю, чтобы Бруннер и дальше проводил свои чудовищные опыты. Я не позволю этого. Даже ценой собственной жизни. Я тебя ни в чем не упрекаю. У тебя теперь другая жизнь, молодая, красивая жена, нас ничто не связывает…
        - Кто жена, Марта? Она мне не жена, - Скорцени усмехнулся. - Она не жена даже доктору Валдесу, а уж тем более Отто Скорцени. Она мать моего сына, но она мне не жена. А вот жена говорит мне страшные вещи. Что она пойдет к Визенталю или, более того, поедет в Израиль, чтобы нажаловаться в МОССАД. И все из-за ревности? Маренн, неужели нас ничего не связывает? - он подошел к ней. - Маренн посмотри на меня. Куда же все делось?
        - Это ты мне скажи, куда все делось, - она произнесла глухо, комок в горле мешал говорить.
        - Для меня - никуда. Я, по-прежнему, ревную тебя к Шелленбергу, ты меня вообще ко всем, но молча, я это знаю. И ты все также слушаешься голоса сердца, нисколько не принимая в расчет голос разума. Я думал, ты не подойдешь ко мне в кафе, ты должна понимать, это опасно. И если я позволил тебе увидеть себя с Мартой, то только ради того, чтобы ты не подходила ко мне, чтобы никто из посторонних людей даже не догадался, что мы знакомы. Этот клуб наводнен агентами спецслужб, журналистами, меня многие знают, за мной следят. И тут - ты. Одно неосторожное движение, случайно сорвавшееся слово - и вся работа Мюллера насмарку. Ты могла скомпрометировать себя, твое настоящее имя легко могут установить, дай только повод. Потому мне пришлось дать тебе понять, что я там с любовницей. Прости меня. Но иначе ты бы подошла - тебя бы ничто не остановило. Но лучше пережить разочарование в любви, которое легко можно излечить, чем в самом деле накликать на себя внимание МОССАДа. Но ты можешь позволить себе не думать о таких мелочах. Я не ожидал, что ты поедешь за мной…
        - Я и сама от себя не ожидала. Ты знал, что тот поляк Ковальский появился на твоем процессе, чтобы всю вину Бруннера свалить на меня? - она пристально посмотрела на него. - Ты знал?
        - Нет, я не знал, - он вздохнул и снова опустился в кресло. - Американцы вынудили Науйокса, но потом все равно легального освобождения не получилось. Пришлось бежать, ты, наверняка, знаешь. Так что весь план отменили. А когда я освободился, об этом уже не вспоминали.
        - Вальтер мне говорил именно так, - Маренн едва заметно улыбнулась.
        - Вальтер знал, с кем он работал, - Скорцени взглянул на нее со скрытым упреком. - Гораздо лучше, чем ты - с кем ты жила, как выясняется. Ковальский лечился в твоей клинике, его перевели из Америки?
        - Да.
        - А теперь спокойно вернулся на родину? Его никто не трогает?
        - Да.
        - Тогда чего ты хочешь, Маренн?
        - Чтобы Бруннер прекратил ставить опыты на людях. Больше ничего.
        - Ты очень неосмотрительна. Здесь нельзя так себя вести, - он наклонился к журнальному столику, налил виски в бокал. - Вот шофер такси, который тебя вез, ты знаешь, кто он?
        - Нет, а зачем? - Маренн недоуменно пожала плечами. - Я ему заплатила.
        - Это был мой человек, - входная дверь открылась, она услышала голос за спиной и вздрогнула. - Он мне сообщил радостную весть, к нам снова приехала фрау Ким. Наверное, с проверкой.
        Это был Бруннер. Маренн взглянула на Скорцени - ловушка? Он молча приподнял бровь, как бы говоря: «Я тебя предупреждал».
        Маренн повернулась. Бруннер стоял на пороге. Все такой же чистенький, опрятный, представительный, в идеально сидящем светло-сером костюме. Он картинно склонил голову и криво усмехался, с явно заметной издевкой. Маренн стало не по себе.
        - Что тебе нужно, Дитрих? - спросил Скорцени с раздражением. - Мы не договаривались о встрече сегодня.
        - Срочная необходимость.
        - Тогда подожди меня наверху.
        - Слушаюсь, - Бруннер понимающе закивал и неторопливо поднялся по лестнице, все так же неприятно улыбаясь.
        - Немедленно возвращайся в гостиницу, - Скорцени подошел к Маренн. - Тебя отвезет мой шофер. И запомни, здесь не Париж, здесь нельзя сесть в такси, не задумываясь, кто шофер и куда он тебя везет, во всяком случае, у такого места, как кафе
«Сладкая роза». Я был бы спокоен, если бы сегодня же ты вылетела назад, во Францию. Ты можешь сделать мне такое одолжение? И, пожалуйста, не думай о Марте. Забудь. Я прошу тебя, забудь, - он наклонился и поцеловал ее в губы.
        - Я постараюсь…
        Едва она вошла в номер гостиницы, зазвонил телефон. Маренн сняла трубку.
        - Я бы наказал тебя как следует, - услышала она голос Мюллера, - да дотянуться не могу. Я же сказал, никакой самодеятельности.
        - Но я…
        - Не надо тратить время на оправдания, госпожа Ривас. В аэропорту вам заказан билет на Париж. Сейчас же уезжай…
        - Но как же…
        - Я полагаю, ты никогда не сомневалась, что я знаю, что говорю, а уж тем более, знаю, что делаю. С тех пор ничего не изменилось. Я дам тебе знать.
        Из трубки понеслись короткие гудки. Маренн положила трубку на рычаг. Собиралась она недолго. Такси ей подали - она даже не вызывала и не стала спрашивать, кто его вызвал - и так было понятно. Билет действительно был заказан. На регистрации какой-то смазливый служащий, - молодой латиноамериканец, - прищелкнул языком, провожая ее долгим, блестящим взглядом темных, южных глаз.
        - Сеньора красива, как итальянская мадонна, - донеслось до нее.
        Она обернулась, улыбнулась, но промолчала.
        Воздушный лайнер за десять часов домчал ее до аэропорта Орли в Париже. После приземления пассажиры стали покидать самолет. Взглянув в салон первого класса, стюардесса с удивлением увидела, что в кресле все еще сидит одна дама. Опустив голову в задумчивости, она словно не замечает, что все давно уже покинули самолет. Она так и просидела весь полет, не снимая манто, одна на трех креслах, никто не посмел подсесть к ней. Ничего не ела, не пила. Стюардесса подошла к даме, чтобы напомнить, что самолет уже прибыл в пункт назначения, пора выходить.
        - Мадам, извините, мадам…
        Дама взглянула на нее печальными зелеными глазами. Она была еще молода, очень хороша собой, в лице и манерах чувствовалось благородство.
        - Да, да, я знаю, простите, - встрепенулась она, виновато улыбнувшись.
        Потом встала с кресла и направилась к выходу. Выйдя за ней на трап, стюардесса видела, как на летное поле выехала черная машина - даму встречали, шофер давно уже получил ее багаж. Она села в автомобиль и уехала.
        Вот и снова Версаль. Спустя почти одиннадцать часов после вылета из Буэнос-Айреса она снова оказалась дома. Едва она вошла, ее встретили Женевьева и Джилл. Джилл держала за руку Клауса. Рядом с ним сидел Айстофель.
        - Мама, фрау Ильзе сказала, что Клаус теперь будет жить с нами. Она выходит замуж,
        - сообщила Джилл. - Вот так.
        - Она приезжала? - у Маренн не было сил даже на удивление, она спросила почти равнодушно. - Когда?
        - Вчера.
        В последний раз, когда они виделись в Турине, после похорон Вальтера, Маренн несколько раз повторила Ильзе, что она всегда готова оказать ей и Клаусу любую помощь, но предупредила, что появляться в Париже без предварительной договоренности может быть весьма опасно для них обоих. Надо соблюдать предосторожности. Но либо Ильзе, охваченная страхом перед будущим, вообще не слышала толком, о чем она ей говорила, либо решила действовать так, как всегда - если ей надо, значит, надо, и ничто больше не принимается в расчет. Она не удосужилась прислать телеграмму, чтобы предупредить о приезде, не затруднила себя даже позвонить. И была наказана за свою небрежность. Поскольку Маренн отсутствовала, разговаривать с бывшей супругой своего бывшего шефа пришлось Джилл. А та относилась к Ильзе очень холодно. Это понятно, она всегда всецело была на стороне Вальтера и считала, что Ильзе внесла немалый вклад в то, что болезнь так быстро свела его в могилу. Узнав от Женевьевы, кто ее спрашивает, Джилл сначала вообще распорядилась сказать, что Маренн нет дома и пусть фрау заедет как-нибудь в другой раз. Но потом она
подумала, что Ильзе может проявить настойчивость, будет приезжать каждый день - привлекать лишнее внимание было совершенно не нужно. Она приняла Ильзе.
        - Вы подвергаете опасности и себя и мою мать, - высказала она Ильзе прямо на пороге. - Насколько мне известно, между вами были другие договоренности.
        Ильзе недовольно дернула бровью. В прежние времена она бы и внимания не обратила на эту мышку, пусть даже и со смазливой внешностью - мало ли их сидело в бюро у Вальтера и строчило на печатной машинке рапорты. Пусть даже эта пользовалась его особым доверием - тем более. А с какой стати, собственно? Секретарша - и есть секретарша. Себя фрау Ильзе считала настоящей дамой, а это кто - прислуга, пусть даже на государственном обеспечении. Но теперь «прислуга» жила во дворце и, скорее всего, после смерти матери должна была унаследовать приличное состояние - с этим приходилось считаться. К тому же она сама явилась к ней в дом с просьбой. Так что хочешь - не хочешь, а нужно соответствовать требованиям и отвечать на вопросы, даже терпеть упреки.
        - Вы знаете, фрейляйн, я совсем забыла, - Ильзе виновато улыбнулась. - Однако меня извиняет то, что у меня действительно важное дело.
        - Входите, - даже не утруждая себя тем, чтобы изобразить любезность, Джилл впустила Ильзе в дом.
        Она не стала угощать Ильзе ужином, даже не предложила кофе, как сделала бы Маренн. Просто проводила в гостиную и, указав на кресло, сказала сухо:
        - Присаживайтесь. Я слушаю вас. Мама приедет через несколько дней. Я все передам ей.
        - А где она? - Ильзе не могла справиться с любопытством.
        - Я не знаю, - Джилл пожала плечами, - она занята работой. Я же попросила бы вас излагать мне свое дело побыстрее. Так как я тоже устала сегодня в министерстве, а завтра мне рано вставать на службу.
        - Вы работаете? - Ильзе изумилась.
        - Да, в секретариате МИДа, а что? Почему вас это удивляет? - Джилл села в кресло напротив.
        - Я вижу, вы носите траур, - Джилл была одета в черное, - у вас что-то случилось?
        - осторожно осведомилась Ильза.
        - Случилось у вас, насколько я понимаю, - Джилл ответила резко. - А я ношу траур по человеку, который много для меня сделал, по вашему бывшему мужу. И еще по тому человеку, который погиб несколько лет назад, который был мне близок. А вы, фрау Ильзе, я вижу, траура не носите. Конечно, он вам не к лицу.
        - Мы с Вальтером давно состоим в разводе, - Ильзе заметно смутилась и покраснела.
        - Так что вам нужно? - спросила Джилл, закуривая сигарету. - Я слушаю.
        Разговаривать с Джилл было непросто, куда труднее, чем с самой Маренн, но отступать поздно.
        - Понимаете ли, фрейляйн, - Ильзе начала острожно, но в голосе слышался скрытый вызов. - Моя личная жизнь до сих пор складывалась неудачно. Вы лучше, чем кто-нибудь, знаете это, - она сделала паузу, выразительно взглянув на Джилл.
        - И что? - Джилл равнодушно пожала плечами, стряхнула пепел в пепельницу - ей не понравилось такое вступление.
        Наверное, Ильза ожидала, что Джилл каким-то образом поддержит ее, выразит сочувствие, но ничего не дождавшись толком, продолжила:
        - Выходя замуж, я много ждала от брака. Но он не принес мне ничего, кроме болезненных разочарований. Я много страдала, вы знаете это, - снова подчеркнула она. - Я считаю, что заслужила право хотя бы немного пожить счастливо.
        - И что? - снова спросила Джилл все так же безучастно. - Причем здесь мы с мамой?
        - Я страдала не только морально, но и материально, - Ильзе всхлипнула, но как-то ненатурально. - Вальтер никогда не обеспечивал меня достаточно, я не говорю уже о последних годах нужды и нищеты. Конечно, я благодарна вашей матери за поддержку, которую она всегда оказывала мне, даже после смерти Вальтера. Но я была бы крайне признательна, если бы она и вы помогли мне еще в одном деле.
        - В каком? - Джилл насторожилась.
        - Я собираюсь замуж, - Ильзе старалась сохранить спокойствие, но голос дрогнул. - Я встретила этого человека два месяца назад, вскоре после смерти Вальтера, в Милане. Он богат, имеет положение в обществе. Он очень хорошо относится ко мне. Он любит меня. Поймите, - словно оправдываясь, Ильзе умоляюще взглянула на Джилл. - Поймите. Я еще молода. И никогда не знала семейного счастья. Мой первый брак был неудачным. Он обманул мои надежды. Это мой последний шанс. Поймите, - на глазах ее блеснули слезы.
        - Я все понимаю, и очень рада за вас, - Джилл едва заметно усмехнулась. - Но что вы от нас хотите? Свадебный подарок? Я думаю, мама пришлет вам деньги на него. Не волнуйтесь. В чем дело?
        Ильзе помолчала, глядя в пол, видимо, собиралась с духом.
        - Я хотела просить, - решившись, произнесла она, - чтобы ваша мать взяла к себе моего сына.
        От неожиданности Джилл отпрянула, глядя на Ильзе с явным осуждением. Увидев ее реакцию, Ильзе поспешно пояснила:
        - He насовсем, конечно - на время. Я понимаю, вы обе очень заняты. Но мой будущий муж, он очень плохо относится к нацистам. Его родственники погибли в лагере. Но я считаю, что нельзя начинать совместную жизнь со лжи, и я рассказала ему честно, кем был Вальтер. Он однозначно сказал, что я не могу отвечать за мужа, он любит меня, готов забыть мое прошлое, то, что я была женой нацистского генерала. Но Клауса он воспитывать не будет. Я должна избавиться от него любыми путями. Что мне делать?
        - То есть вы не должны отвечать за бывшего мужа, а Клаус, ребенок, должен отвечать за отца? - Джилл спросила с возмущением, даже с ненавистью. - Вы сами-то понимаете, что говорите, фрау? В чем виноват Клаус? Во время войны ему было три-четыре года. И что это за любовь такая, которая требует принести в жертву ребенка? Вы знаете, - Джилл встала и направилась к двери, давая понять Ильзе, что разговор закончен и она предлагает ей уйти. - Я не могу ничего ответить. Вы просите меня понять, но и вы поймите, содержание ребенка требует денег, я не распоряжаюсь финансами. Вам придется подождать маму.
        - С тем она и ушла, - рассказывала Джилл, когда после ужина Клаус уже отправился спать и они с Маренн остались одни. - Я была потрясена, мама. В чем вина Клауса? В том, что он был сыном немецкого генерала? И она, его мать, допускает, чтобы с ее ребенком так обращались? Она совсем не переживает смерть Вальтера. Она даже рада, что от него избавилась.
        - Я думаю, так и есть, - Маренн кивнула, задумчиво глядя на огонь в камине. - Она никогда не любила его. Да не только его, и Клауса тоже. Не способна любить никого, кроме самой себя. Не могу себе представить, как она будет счастлива без него. Но она, видимо, представляет это хорошо. И что было дальше? - она взглянула на дочь.
        - Она все-таки привела его?
        - Привела! - Джилл насмешливо улыбнулась. - Подбросила, если так можно выразиться. Точно завалявшуюся вещицу. На следующее утро, - она придвинулась к матери, положив голову ей на плечо. - Я уже собиралась ехать в Париж, вдруг Женевьева говорит мне
        - за оградой стоит какой-то мальчик. Она подошла, спросила, что ему нужно, а он плачет и говорит только одну фразу по-французски: «Же ве вуар мадемуазель Жиль». Я сразу поняла, что это Клаус, и побежала к нему. Мама, мама, - Джилл смахнула слезы со щеки, - если бы у меня остался ребенок от Ральфа, я бы никогда… Никогда. Мне бы было легче теперь жить.
        - Успокойся, успокойся, - Маренн ласково погладила ее по волосам. - Ты и фрау Ильзе - это совершенно разные люди. Ты любила Ральфа, она же никогда не любила Вальтера, только использовала его положение. Не думаю, что она найдет счастье с человеком, который заставил ее так поступить с ребенком. Но, может статься, он здесь и ни при чем, это ее решение, просто она не отважилась признаться тебе в этом. Впрочем, это ее жизнь. Нам надо думать о себе и о Клаусе теперь.
        - Мне пришлось позвонить в министерство, - продолжала Джилл, - сказать, что я задержусь. Ты знаешь, мама, Клаус не плакал и не спрашивал, куда уехала мама и когда она вернется. Мне кажется, он все понял. Он мне сказал, что все равно не поехал бы с ними. «Они оба ненавидят моего папу». Так и сказал, понимаешь?
        - А что же удивительного? - Маренн пожала плечами. - Они не скрывали своего отношения, и было бы хуже, если бы Клаус остался с ними.
        - Он попросился пожить недолго. А потом, сказал: «Я что-нибудь придумаю, пойду работать», - Джилл горько улыбнулась. - В его-то годы…
        - Но это уже полная ерунда, надеюсь, ты ему объяснила? - Маренн взглянула на дочь.
        - Он будет жить с нами столько, сколько потребуется. Нечего придумывать. Я обещала Вальтеру и сдержу свое слово. Клаус будет мне сыном.
        - А мне братом, - добавила Джилл. - Вместо Штефана, хотя бы отчасти…
        Маренн промолчала, только теснее прижала дочь к себе. Она не понимала Ильзе, она не могла ее понять. Сколько бы лет не прошло после гибели Штефана, ее боль не утихала - она становилась острее, чем больше он отдалялся от нее. Как можно самой отказаться от собственного сына, даже ради того, чтобы тебя любили. Маренн всегда делала выбор в пользу своих детей, для нее не существовало вариантов. Принося в жертву себя, рискуя собственной жизнью. И потому решение Ильзе казалось ей диким.
        - Что ж, он будет жить в комнате Штефана, - решила она. - Я скажу Женевьеве, чтобы она все там подготовила. Ты не возражаешь? - спросила она Джилл.
        - Конечно, нет, мама. Я очень рада. Ты знаешь, я заметила, с годами он все больше становится похож на Вальтера. От Ильзе почти ничего нет.
        - Да, это так, - согласилась Маренн. - И, слава богу, он не унаследовал ее характер. Где он сейчас?
        - Спит в библиотеке на диване, в обнимку с Айстофелем.
        Маренн поднялась, прошла в библиотеку. Айстофель вскинул голову. Маренн сделала ему знак, чтобы он не шумел. Она присела на диван, рядом с Клаусом. Да, Джилл права, он все больше становился похожим на Вальтера. Тс же тонкие черты лица. Волосы светлые в детстве, потемнели и стали темно-русыми, как у отца. Наклонившись, Маренн ласково погладила мальчика по голове. От ее прикосновения Клаус сразу открыл глаза. Несколько мгновений молча смотрел на нее, потом обхватил за плечи, прижавшись лицом к груди.
        - Ну что ты, что ты? - она успокаивала его. - Не бойся. Ничего не бойся. Мы теперь вместе. У тебя есть дом. Ты будешь учиться. Сначала в школе, а потом… Кем ты хочешь быть?
        - Юристом, как папа, - всхлипнул Клаус.
        - Ну, вот. Потом поступишь в университет.
        - Ким, фрау Ким… - заливаясь слезами, всхлипывал мальчик. - Я помню обезьяну, которую вы мне подарили. Я так ее любил, а мама отдала в зоопарк. Я не должен плакать. Папа сказал мне, чтобы я никогда не плакал, что бы ни случилось. Он так сказал за день до того, как его не стало…
        - Правильно, плакать не надо. Ты же мужчина. Все будет хорошо. Ты почти взрослый, должен понимать, в жизни не все бывает так, как нам хочется. Надо привыкать. Мы будем жить вместе, будешь ухаживать за Айстофелем. Он уже старый и нуждается в молодом товарище, который будет ему помогать. А теперь пойдем, покажу комнату, где ты будешь жить. Твою комнату.
        Они поднялись на второй этаж.
        - Входи, - пригласила она мальчика. - Вот твоя комната.
        Высокие лепные потолки, широкие окна, обрамленные резными рамами, массивная, старинная мебель, картины на стенах - Клаус с удивлением осматривал все вокруг.
        - Нравится? - спросила его Маренн. Он кивнул.
        - Теперь ты будешь здесь жить, располагайся. Вот твои вещи, - Маренн указала на потертый чемоданчик в углу. - Я сказала Женевьеве, чтобы она принесла их сюда. Давай посмотрим, что у тебя есть и что надо купить.
        Она взяла чемоданчик, поставила его на стул, открыла - сверху она увидела большой бумажный конверт плотно набитый какими-то бумагами.
        - Что это? - недоуменно спросила Маренн Клауса. - Твои книжки?
        - Это папино, - ответил Клаус тихо. - Мама все отдала вам.
        Маренн с волнением подошла к письменному столу. Конверт оказался не запечатан, она открыла его. На стол высыпались фотографии, его фотографии - в горле встал комок. Она снова увидела Вальтера молодым - в полной эсэсовской форме и в гражданской одежде. Таким, каким помнила его. Казалось, время остановилось на мгновение и повернуло вспять. Усилием воли Маренн заставила себя не поддаваться эмоциям и оставить воспоминания на потом. Она вынула из конверта листы бумаги, заполненные отпечатанным на машинке текстом - его воспоминания, которые он писал в Паланце. Кроме того - какие-то документы, письма. Маренн перебрала листы, намериваясь снова положить их в конверт. Вдруг из самой середины выскользнула фотография. Она упала на пол. Маренн наклонилась, чтобы поднять ее. Взяла в руки, перевернула… и вздрогнула - она увидела себя. Такой она была во время войны. В черной форме, с распущенными волосами. Такой он знал, помнил и любил ее. Любил всегда, до последнего вздоха. Уничтожив все, что могло бы скомпрометировать ее, Вальтер сохранил эту фотографию, стоявшую когда-то на камине в его кабинете в Гедесберге -
у него не поднялась рука ее сжечь. Он хотел, чтобы она была рядом с ним. Как бы не разбросала их судьба после войны. Внизу под фотографией его рукой были написаны слова «Meine Liebe», моя любимая. Маренн уже не могла совладать с чувствами, охватившими ее. Она взглянула на Клауса - в глазах у нее стояли слезы. Уловив ее волнение, он бросился к ней. Она обняла и крепко прижала его к себе.
        - Мальчик, мой мальчик. Теперь я - твоя мама…
        На следующий день Маренн отвезла Клауса в Париж. Великий город произвел на мальчика большое впечатление. Они прошли по Елисейским Полям, постояли у Вечного огня на площади Этуаль, прогулялись по набережной Сены, зашли в собор Нотр-Дам и в Дом инвалидов - к могиле Наполеона Бонапарта. Потом, сделав покупки в магазинах, вернулись домой. Маренн попросила Женевьеву приготовить для Клауса праздничный обед - все самое вкусное. Они долго разбирали в детской обновки, все пересмотрели и перемерили. В этот вечер Клаус заснул счастливым, наверное, впервые за несколько лет своей жизни, прошедшие после окончания войны. Да и в Берлине ему приходилось несладко, из-за постоянных ссор родителей.
        - Мама, он улыбается, ты посмотри, - Джилл заботливо поправила одеяло, соскользнувшее на пол. - Он улыбается.
        - Я рада. Ты тоже устала, и иди спать.
        Она поцеловала дочь в щеку. Л потом всю ночь читала в кабинете мемуары Вальтера. Прошлое возвращалось к ней, и она, казалось, почти физически ощущала его ласку, его поцелуи, от которых кружилась голова, когда на смятой постели в его спальне в Гедесберге бывало забыто все - война, разведка, госпитали, агенты, Гиммлер, фюрер, Третий рейх. Теперь тело, дарившее ей страсть, уже больше полугода лежит в могиле. Ум, подаривший жизнь ее детям, подаривший ей самой безбедное существование в послевоенном мире, угас. Остался Клаус и эти записки - история германской разведки во время Второй мировой войны, рассказанная тем, кто сам руководил ею. Она решила, что издаст его мемуары, чего бы ей это ни стоило. Вопреки всему и всем. В память о тех днях и ночах в Гедесберге, когда он был молод, полон сил, когда поражение еще было далеко и можно было надеяться, что когда-нибудь они будут вместе, не урывками, не тайком - явно и навсегда.
        Клаус быстро привыкал к новой жизни. Даже быстрее, чем она ожидала, ему помогали Джилл и Айстофель. Он пошел в школу и быстро стал там лучшим учеником - сказались папины способности, передавшиеся по наследству. Маренн радовалась его успехам. Де Трая ей удалось убедить, что Клаус - сын ее погибшей подруги.
        После посещения Буэнос-Айреса она всеми силами пыталась заставить себя забыть о Скорцени. Вся романтика растаяла. «Я буду ждать тебя всегда» - она поняла, это никому не нужно. Она даже упрекала себя, что в свое время в Берлине не проявила решительности. Надо было все-таки окончательно порвать с ним, тогда ей самой и Вальтеру было бы легче. Треугольник нужно было разрушить, возможно, Вальтер тогда прожил бы дольше, ведь он тоже ревновал, ревновал ее к Скорцени, хотя и не показывал виду - это подтачивало его здоровье. И у нее были поводы. У нее было больше поводов, чем у него, хоть Отто никогда не упускал случая упрекнуть ее в неверности. И сестра Евы Гретель Браун, и известные актрисы, танцовщицы. Еще бы - звезда рейха первой величины, как написали в газете в сорок шестом году. Она понимала, что не может забыть той сцены, когда застала его с Мартой, понимала, что это ревность, по она реально не видела больше своей роли в его жизни. В той жизни, которую он вел теперь, место было для Марты, для нее места не было. И она решила больше никогда не напоминать ему о своем существовании.
        Но он напомнил о себе сам. Видимо, считал иначе. Когда она не ждала. Когда потеряла надежду и смирилась. Он сам приехал в Париж. Несмотря на то, что ищейки Визенталя шли за ним по пятам.
        В тот год тяжело заболела Джилл. Усилия Маренн сразу после окончания войны - длительный отдых в Провансе, интенсивная терапия, - казалось, принесли свои плоды. Джилл стала чувствовать себя намного лучше. Она втягивалась во французскую жизнь, смогла начать работать в МИДе. Казалось, опасность миновала.
        В конце сороковых - начале пятидесятых годов резко обострилась ситуация в Алжире. Джилл несколько раз пришлось выезжать туда в составе военной делегации. Маренн просила ее отказаться от поездок, понимая, что испытания, которые могут выпасть на долю Джилл, - не для ее хрупкого здоровья, даже собиралась сама обратиться к министру, но Джилл запретила ей делать это. Она чувствовала, что вполне способна справиться с задачей. Она не хотела сидеть взаперти, она хотела быть нужной. И, видимо, переоценила свои силы.
        Неустойчивый климат, постоянное напряжение, беспрерывная умственная работа, перелеты и переезды - все это сыграло, губительную роль. Вернувшись из третьей командировки, Джилл заболела. Да так, что Маренн испугалась - она поняла, что болезнь прогрессирует, и, если ее не удастся остановить на этом этапе, вполне вероятно, что ее ждет расставание с дочерью. Этого она не могла допустить.
        Работу в Алжире пришлось остановить. О состоянии Джилл немедленно было доложено президенту Коти. В Версаль на помощь Маренн прислали лучших французских врачей, сам президент звонил по несколько раз на дню с вопросом, чем еще можно помочь. Коллеги успокаивали Маренн, они убеждали ее, что Джилл скоро пойдет на поправку. Но огромный опыт, - ей бы очень хотелось теперь, чтобы он оказался меньшим, - подсказывал Маренн, надо готовиться к худшему. Если не произойдет чудо.
        Она отослала Клауса в дом де Трая, попросив мадам Анну присмотреть за ним, и предупредила мальчика - он ни в коем случае не должен никому рассказывать о своем отце и жизни в Берлине. Если произойдет самое худшее, Джилл умрет - она не хотела, чтобы Клаус стал свидетелем этому, ведь он еще не оправился после смерти Вальтера.
        Маренн не отходила от постели дочери. В самые напряженные часы, когда Джилл была без сознания, она не сомкнула глаз. Один на один с дочерью, отпустив дежурную медсестру поспать хотя бы короткое время, она гладила ее по подернутым сединой волосам, - память о Ральфе и разгромленном Берлине, - и снова спрашивала себя: неужели? Неужели это случится? Она потеряет дочь, как потеряла сына? Неужели она снова не заметила, как горе подкралось к ней, как подкралась смерть. Словно кто-то всесильный, могучий вознамерился вырвать Джилл из ее рук, как вырвал почти десять лет назад Штефана. Неужели Джилл умрет у нее на руках, и война отберет все-таки у нее дочь, как отобрала сына? Неужели Ральф фон Фелькерзам зря пожертвовал собой - он не спас Джилл, и она отправится к нему, как, наверное, в глубине души всегда желала. Айстофель молча лежал у ее ног. В его жесткой черной шерсти за время болезни Джилл появились первые седые волосы. Он тоже переживал, по-своему. Он не завыл, не заскулил, он только положил голову на ногу Маренн и неотрывно смотрел на нее красноватыми, волчьими глазами. Она понимала, он тоже не может
смириться с тем, что «фрейляйн» уйдет от них, не мог поверить в это. Неужели они останутся одни? Она, со старой овчаркой. И еще Клаус, оставленный матерью, для которого Маренн - единственная опора и надежда в жизни.
        В такие часы она вспоминала, как почти тридцать лет назад в Чикаго, она, молодой, начинающий доктор, подняла на руки маленькую, испуганную девочку с перевязанной головой, мать которой только что скончалась на операционном столе, а отец умер на месте автомобильной аварии, не приходя в сознание. Щуплая, измученная горем, болью, страхом, она растерянно оглядывалась по сторонам, все еще не веря, что мама больше никогда не придет. Она протягивала ручонки к каждому взрослому, проходящему мимо, отчаянно надеясь узнать в них своих родителей.
        - Как тебя зовут? - ласково спросила ее Маренн, но в глазах стояли слезы.
        Она заставила себя улыбнуться, наверное, так, как улыбнулась бы мама, светло, успокаивающе, с нежностью.
        - Джилл, - пролепетала малышка и, обвив ручонками шею Маренн, прижалась головкой к ее груди.
        Она никогда не спрашивала Маренн, где ее родители. Наверное, она все-таки поняла в тот момент, что их не стало. Что-то подсказало ей, что теперь от этой женщины в белом халате зависит вся ее жизнь. И она доверилась ей безоглядно. Сразу, не раздумывая, всем сердцем. Она назвала ее мамой и называла так всегда. Оправдала ли Маренн это доверие - она не могла не задать себе этого вопроса теперь, сидя у постели тяжело больной Джилл, повзрослевшей девочки из Чикаго, боровшейся сейчас со смертью, которая настигла ее спустя почти тридцать лет. Быть может, если бы Джилл осталась в Америке, ей не пришлось бы пережить лагерь, смерть брата, осаду Берлина, тяжелое ранение. Быть может, все-таки лучше приют для детей-сирот в Чикаго, чем опутанные колючей проволокой бараки. Лучше простой американский парень и спокойная жизнь на ранчо, чем элегантный барон фон Фелькерзам, погибший у нее на глазах. Хотя кто знает, было бы у этого парня шансов больше, чем у Ральфа, окажись он в Перл Харборе или во время высадки в Нормандии. Если бы знать наперед. Если бы знать.
        В какой-то момент, когда положение осложнилось и казалось, тают последние надежды, Маренн поддалась отчаянию. Остались сутки - не больше, она не могла обманывать себя. Теперь молчали и светила, недавно убеждавшие ее, что все обойдется. Джилл угасала на глазах. Маренн не ходила в церковь, не ставила свечи, она давно уже не верила во все это - не пошла и на этот раз. Отослав Женевьеву, которая не меньше ее переживала болезнь Джилл, она бродила по комнатам, не находя себе место - за ней понуро брел Айстофель, цокая когтями по паркету. Наступил вечер. Вполне возможно, что Джилл уже не доживет до утра. На улице шел дождь, он барабанил по стеклам, в каминных трубах гудел ветер. Позвонил де Трай. Клаус вполне освоился в его доме, повеселел, но все время спрашивает, как там мадемуазель Джилл.
        - Скажи ему, что она чувствует себя по-прежнему, - произнесла она тихо.
        Он понял.
        - А на самом деле?
        - Хуже. Намного хуже, Анри.
        Она положила трубку. Прошла в свой кабинет, прилегла на диван, накинув плед. Айстофель улегся рядом - на ковер у дивана и тяжело вздохнул. Маренн взглянула на него - из его волчьих глаз медленно текли слезы. Она приподнялась, обхватила рукой собачью голову, прижала ее к себе. Ради чего теперь жить? Зачем? Неужели она сможет пережить расставание с Джилл? Неужели она сможет смириться с тем, что не смогла ее спасти? Нет, она жить не будет - она вдруг ясно осознала это. И ничто ее не заставит. Даже ради Клауса - у нее больше нет сил.
        Отпустив Айстофеля, она отбросила плед, подошла к сейфу. Овчарка, подняв голову, внимательно наблюдала за ней. Маренн открыла сейф, достала небольшую коробку, в ней - ампула, цианистый калий. Она примет его, когда Джилл не станет.
        - Нам хватит на двоих, не волнуйся, - сказала она Айстофелю, повернувшись. - Уйдем все вместе, Джилл, ты и я. Нам больше нечего делать на этом свете.
        Овчарка встала, вся напряглась как струна, готовая броситься вперед и выхватить коробочку из рук Маренн. В это время снова зазвонил телефон. Маренн поморщилась - неужели снова де Трай, или президент Коти? Но звонок встряхнул ее - она точно очнулась от страшного сна. Снова положила коробочку с ядом в сейф, заперла его. Что-то подтолкнуло ее приблизиться к телефону и снять трубку.
        - Здравствуй, Маренн.
        Ей показалось, что она ослышалась. Это не де Трай и не президент Коти… Скорцени. Но как возможно?
        - Ты меня узнаешь? Или уже нет?
        - Да, узнаю, - она ответила растерянно.
        - Мне что-то не нравится твой голос. У тебя все в порядке?
        - Да, то есть нет. Джилл тяжело больна.
        - Я сейчас приеду к тебе.
        - Но…
        В ответ неслись только короткие гудки. Маренн стояла, держа трубку в руке. Она не могла поверить - бред, реальность. Возможно ли такое? Он сейчас приедет? Сюда, в Версаль? Скорцени сейчас приедет к ней в Версаль. И это после того, как она уже смирилась с тем, что между ними все кончено - у него другая жизнь. Зачем? Зачем? Зачем теперь?
        Сжав руки на груди, она несколько раз прошла по комнате. Айстофель подошел к ней, уселся, заглядывая ей в лицо. Он тоже понял, что случилось что-то важное. Возможно, то, чего он ждал все эти годы, ради чего так долго жил - его хозяин вернулся. Опустившись на корточки, Маренн обняла пса за шею.
        - Ты догадался? - прошептала она. - Правда, он едет, едет к нам!
        Айстофель еще несколько мгновений внимательно смотрел на нее, потом, осознав все сказанное, радостно вспрыгивал на задние лапы. Маренн едва успела подняться, чтобы не упасть - передние лапы овчарки легли ей на плечи, пес лизал ее лицо, виляя хвостом. Его повизгивания разогнали смертельную тишину, окутавшую дом. Маренн прижала его голову к себе. Потом, не отдавая отчета, что делает, выбежала из кабинета, в холл, оттуда - на улицу, под дождь. Айстофель бежал за ней. Выглянув из своей комнаты, Женевьева испуганно вскрикнула:
        - Мадам, куда же вы? Без зонта? Возьмите плащ!
        Но Маренн уже не слышала ее. Она даже не подумала взять машину. В открытых замшевых туфлях и тонком бархатном платье она бежала по шоссе под холодным, проливным дождем, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Бежала, задыхаясь, ловя воздух пересохшим ртом, и ожидала увидеть впереди свет фар. Но впереди простиралась темнота, слегка рассеиваемая блеклым светом придорожных фонарей. Быть может, она сошла с ума? Быть может, это в бреду от горя ей пригрезилось, что он приедет? Быть может, она ошиблась? У нее уже не было сил бежать дальше. Дворец остался позади. Впереди дорога, и позади - тоже она. Больше ничего. Внезапно она почувствовала, как холод сковал ее. Глаза застилает пелена, внутри нет воздуха - нечем дышать. Сойдя с шоссе, Маренн прислонилась к мокрому стволу старого каштана, ее охватил озноб. Дождь проникал сквозь редкую листву, холод-ные струйки воды затекали за плотный воротник платья. Что? Для чего все это? Простудиться и умереть? Но еще не время. Надо проводить Джилл. Проводить достойно, не показав, какую боль испытываешь. Довольно этого безумия. Она должна вернуться и нести свой крест до
конца. До самой Голгофы. Никто не поможет ей. И никто не приедет. Это галлюцинация, бред, усталость, горе.
        Рядом громко залаяла собака. Маренн не сразу сообразила, что это Айстофель.
        - Что? Что случилось? Куда ты?
        Весь мокрый, он явно звал се, даже тянул за платье.
        - Куда? К дороге? Зачем? Подожди, я устала…
        Пес явно волновался, метался между дорогой и Маренн. Вот мелькнул свет фар - какая-то машина. Она все ближе. Вот уже полосы желтого света прорезали тьму, в них отчетливо видны множество мелких дождевых капель. Но у Маренн нет сил, чтобы подняться на шоссе. Она опускается на колени, тяжело, надрывно кашляя.
        Понимая, что она не успеет, Айстофель бросается на дорогу и с громким лаем бежит навстречу автомобилю. Слышится пронзительный визг тормозов. Машина останавливается. Скорцени распахивает дверцу - кто там впереди, что за пес, откуда он взялся? Собака бросилась навстречу - он узнает своего старого, верного Айстофеля. Овчарка прыгнула в салон, мокрая, холодная, с радостным визгом, облизывая лицо, шею, руки.
        - Айстофель, Айстофель, хороший мой, - Скорцени растроганно ласкал пса. - Вот и встретились. Дождался. Постарел.

«Но как Айстофель оказался здесь, на дороге между Парижем и Версалем, когда он должен быть дома, с Маренн, - эта мысль внезапно пришла ему в голову. - Где Маренн? Что случилось?»
        Отодвинув собаку, он повернулся к ветровому стеклу. И увидел ее. В свете горящих фар она медленно шла по шоссе к машине. Мокрое платье прилипло к телу. Вода стекала со спутанных, промокших волос. Она шла точно во сне, не замечая ничего вокруг, казалось, даже не чувствуя асфальта под ногами. Казалось, она вот-вот упадет без чувств. Он быстро вышел и подбежал к ней.
        - Маренн, Маренн, ты же простудишься? Зачем?
        Он подхватил ее под руку. Она провела ладонью по его лицу, потом вдруг опустилась на колени на мокрый асфальт и закрыв лицо руками, прошептала:
        - Джилл умирает. Она не доживет до утра. Я больше не могу.
        Плечи ее тряслись. Он поднял ее на руки - глаза ее были сухи, хотя лицо мокрое от дождя. Он прижал ее к себе, отнес в машину, закутал в свой плащ. Она неподвижно лежала на заднем сидении, прижавшись щекой к мокрой шерсти Айстофеля. Машина тронулась.
        Когда подъехали к Версалю, на крыльце дома их ждала Женевьева. Она сбежала по лестнице, держа наготове раскрытый зонт.
        - Мадам, мадам, вы промокли, вы заболеете, - от волнения она сначала не обратила на Скорцени никакого внимания. - Вам нужно в постель. Я приготовила горячую ванну.
        - Нет, нет, сначала к Джилл, - Маренн покачала головой и внимательно посмотрела на Женевьеву: - Она… Как она?
        Маренн боялась услышать, что опоздала.
        - Мадемуазель Джилл пришла в себя, - неожиданно сообщила Женевьева. - Я так разволновалась за вас, что забыла сразу сказать об этом. Мадемуазель значительно лучше. Доктор, которого прислал месье президент, говорит, что раз она пережила эту ночь, теперь обязательно поправится. Я так рада, мадам, мы все так рады!
        Женевьева прикрыла глаза рукой, не в силах сдержать слезы. Маренн не могла поверить в то, что услышала. Она не смела поверить.
        - Вот видишь, - Скорцени с нежностью положил руку ей на плечо. - А помнится, в Берлине ты говорила, что я приношу тебе одни несчастья. Оказывается, не всегда.
        Она повернулась к нему. Теперь она точно плакала. Он обнял ее и прижал ее голову к плечу.
        - Все будет хорошо, - проговорил негромко. - Я вернулся. Джилл понравится. Мы снова будем вместе. Ну, хотя бы иногда.
        Нет, ни о какой ванне и отдыхе не могло быть и речи. Сменив одежду, Маренн сразу же отправилась к Джилл. К своей радости она увидела, что дочь спит. Она не в беспамятстве, она просто спит, спокойным и почти здоровым сном. Но оказалось, это еще не все приятные новости. За ужином Скорцени как бы невзначай сообщил ей:
        - Если где и произошло печальное событие, то это у нас в Буэнос-Айресе. Твой давний враг Дитрих Бруннер скончался.
        - Скончался? - Маренн от неожиданности поставила бокал с шампанским, которое приказала подать по случаю его приезда и выздоровления Джилл. - Как? От чего?
        - Утонул в море. У пас сейчас весна, ты знаешь, вот он и решил окунуться. Мюллер говорит, перегрелся на солнышке, - Скорцени улыбнулся, не скрывая иронии. - А его дружок, этот доктор Мартин, который довел до сумасшедшего дома несчастную Анну фон Блюхер, умер сразу за ним. По сведениям того же Мюллера, очень увлекался девушками легкого поведения, вот и схватил инфаркт на одной из них.
        - Им обоим помогли умереть? - Маренн серьезно посмотрела на него. - Это так?
        - Я полагаю, ты сама понимаешь, - он не стал обманывать ее. - Гестапо бессмертно, и оно везде. Мюллер знает, что делает. По-моему, у тебя был не один случай убедиться в этом. К тому же Бруннер много возомнил о себе. Его уже не устраивало то, что его никто не знает. Он жаждал славы, признания. И больших денег, гораздо больше того, что ему платили до сих пор. Условия, на которые мы пойти не можем. Дело дошло до шантажа. Он стал угрожать. Пришлось принимать решение.
        - Зло всегда уничтожает само себя, - заметила Маренн и решительно бросила салфетку на стол. - Мне нужно в Буэнос-Айрес. Прямо завтра.
        - Это еще зачем? Чтобы посчитаться с Мартой? - он усмехнулся. - В этом нет необходимости. Марта вышла замуж за богатого латифундиста. Два месяца назад. Он усыновил Хорста.
        - Меня не интересует Марта, - Маренн недовольно поморщилась. - Я должна забрать Софи. Софи Планк. Ту женщину из Аушвица, которую Бруннер похитил после войны и держал у себя в доме в Аргентине.
        - Так за ней не надо ехать, - Скорцени покачал головой. - Точнее, надо, но не в Буэнос-Айрес. Она здесь, в Париже. Я оставил ее в гостинице на площади Этуаль с надежной сиделкой. Надеюсь, ты знаешь, как распорядиться ее судьбой лучше меня.
        - Она в Париже? - Маренн боялась поверить. - Это невероятно. Я поговорю с Визенталем, чтобы ее отправили в Израиль, возможно, там удастся восстановить ей зрение.
        - Ты дружишь с Визенталем? - в голосе Отто она услышала скрытый сарказм. - Меня передергивает от этого имени. Но тебе виднее, поступай, как знаешь. Хотя если подумать, моя жена дружит с Визенталем, - повторил он. - Это любопытно. Ты знаешь, что он и его люди вышли на след Эйхмана? Вера, вполне вероятно, скоро овдовеет.
        - Я вовсе не дружу с Визенталем, - возразила Маренн. - Однако мне приходится иметь дело с Визенталем по линии Красного Креста.
        - Конечно, я понимаю, - Скорцени кивнул, закуривая сигарету. - Надеюсь, что ты раздумала жаловаться ему. На меня и на Алика. А уж тем более на Бруннера теперь. Только пойми, - он внимательно посмотрел на нее. - Бруннера нет, но психотропное оружие все равно будет. Его сделают другие.
        - Я буду бороться с теми, кто его производит так же, как я боролась с Бруннером, - она ответила на удивление спокойно.
        - Я не сомневаюсь. Нисколько, - он усмехнулся. - Я знаю твое упрямство. Да и не только я. От него еще сильно страдал рейхсфюрер.
        - Так значит, Марта вышла замуж? - Маренн спросила как бы невзначай, глядя в тарелку.
        - Мне показалось, ты не обратила внимания на это мое сообщение, - он наклонился вперед, пытаясь заглянуть ей в лицо. - Да, Марта вышла замуж. Довожу этот факт до твоего сведения в надежде, что тебя это успокоит. И ты позволишь мне сказать тебе все, что я хочу сказать, и даже послушаешь меня. Раз уж Джилл пришла в себя, ей лучше, а Бруннер, наконец-то мертв, мы можем поговорить о нас. Верно?
        Он встал из-за стола и подошел к ней.
        - Пока ты была у Джилл, я узнал от Женевьевы, что теперь Клаус живет у тебя. Я знаю, ты виделась с Вальтером незадолго до его смерти, могу предположить, что ваша встреча не была лишь прощальным свиданием старых друзей.
        - Ты меня ревнуешь? - Маренн пожала плечами. - С какой стати? Вальтер умер, я не собираюсь это обсуждать. А Клаус - ребенок, его мать отказалась от него. Как я могу его бросить?
        - Да, Вальтер умер, - Скорцени кивнул. - Мы наконец-то остались одни. Или не совсем? Насколько я понимаю, есть еще этот француз, военный министр, который частенько навещает тебя. Или у него нет шансов?
        - Я не собираюсь отчитываться, - Маренн резко прервала его. - Ты встретил женщину в Буэнос-Айресе, у тебя другая жизнь. Я вольна поступать, как мне заблагорассудится. Ты не находишь? - она посмотрела ему в лицо.
        - Не нахожу, - он провел рукой по се плечу, спине, прикоснулся к распущенным, еще влажным волосам. - Не нахожу, Маренн. Я тебя люблю. И ревную, да. Я не зря сказал тебе о Марте. Это не у меня, это у нее теперь другая жизнь. Она хотела ребенка от меня, я не отказал ей. Но без обязательств. Марта - кошка. У нее все просто, страсть, котята, а потом она смотрит на кота, который ей этих котят сделал так, словно видит его в первый раз. Не будем о Марте. Ведь это не Марта, а ты в сорок третьем году, в этой самой комнате обещала, что будешь ждать меня всегда. Ты повторила это в Берлине, в сорок пятом. Марте в голову не пришло бы сказать такое. Ее голова просто не приспособлена для подобного. Ты помнишь? Был сильный обстрел, мы похоронили Ирму, все рушилось. До падения Берлина оставалась неделя, не больше. Ты говорила: «Я буду ждать тебя всегда». Или я ослышался? Русские сильно стреляли, это верно. Мог и ослышаться, конечно. Это так? Ты ничего не говорила? И ничего не обещала? Ты мне не жена? Все также заключенная концлагеря, которого давно нет?
        - Я говорила, - ответила Маренн негромко, не оборачиваясь к нему. - И я не отказываюсь от своих слов.
        - Тогда что мы здесь сидим? - он повернул ее к себе. - Джилл стало лучше. Пойдем в спальню. Там ничего не изменилось с сорок третьего года?
        - Нет, ничего. Только теперь там вместе со мной спит Айстофель.
        - К Айстофелю я тебя не ревную, - он улыбнулся. - Но сегодня ему придется поискать себе другое местечко.
        - Хорошо, - Маренн опустила голову, стараясь скрыть растерянность. - Ты знаешь, куда идти. Я сейчас отдам распоряжения Женевьеве и тоже приду.
        Когда она вошла в спальню, он лежал на кровати и курил, стряхивая пепел в пепельницу, стоящую на тумбочке рядом с ночником. Она закрыла дверь. Он молча смотрел, как она раздевается. Она разделась донага, взяла висевший на спинке кресла пеньюар, накинула на себя.
        - Не надо, - сказал он.
        - Что? - Маренн недоуменно посмотрела на него.
        - Вот это не надо. Сними. Иди ко мне.
        Он приподнялся на локте, затушив сигарету в пепельнице. В дверь постучали.
        - Кто это еще? - Скорцени недовольно поморщился.
        - Мадам, мадам, - послышался голос Женевьевы. - Звонил генерал де Трай.
        - Ах, да, военный министр, - Скорцени усмехнулся. - Без него не обойдешься.
        - Что он хотел, Женевьева?
        Маренн запахнула пеньюар и открыла дверь.
        - Что-то случилось с Клаусом? - обеспокоенно спросила она. - Он здоров?
        - Господин де Трай сказал, что ему звонили от президента. Его святейшество папа римский принял решение наградить вас Знаком Золотом Розы «За заслуги перед страждущим человечеством», - взволнованно сообщила Женевьева. - Кажется, так называется эта награда. Они особо отметили ваши заслуги в борьбе против распространения оружия массового поражения. Я очень рада, мадам, я поздравляю вас.
        - А что ты ответила господину де Траю?
        - Я сказала, что вы уже пошли спать, мадам. И господин де Трай тогда согласился перезвонить утром. Еще он сказал, что президент спрашивает, как ответить Ватикану, являетесь ли вы гражданкой Франции, или вас объявят только от Австрии.
        Маренн повернулась и взглянула на Скорцени.
        - Женевьева, я попрошу тебя, перезвони сейчас господину де Траю, - сказала она домоправительнице. - Передай, во-первых, что мадемуазель Джилл стало лучше и он завтра может привезти Клауса. А во-вторых, пусть успокоит господина президента - я снова стану француженкой. Ведь именно во французских окопах во время Первой мировой войны я решила, что всю свою жизнь буду бороться против смерти. Пожалуй, Франция заслужила такой подарок.
        - Я сейчас же, сейчас же позвоню господину де Траю, - Женевьева поспешно ушла.
        Маренн закрыла дверь и подошла к Скорцени.
        - Прости, нам помешали, - она смущенно пожала плечами.
        Он притянул ее к себе.
        - Я не сомневаюсь только в одном, - сказал, скидывая пеньюар с ее плеч, - папа римский не ошибся, это точно. Он, видимо, тоже один из тех, кто хорошо знаком с твоим характером. Я утром уеду, Маренн. Надолго. Не будем терять времени.
«Я посвящаю эту награду своим учителям, тем, кто воспитал меня и дал мне знание. Я посвящаю ее своей стране, моей прекрасной Франции, и ее народу. Я посвящаю ее моему рано умершему отцу и тому, кто заменил его, став главным человеком в моей жизни на многие годы - победителю Первой мировой войны, маршалу Фердинанду Фошу. Я посвящаю ее всем тем, кто в трудные годы испытаний помог мне выжить и дойти до сегодняшнего дня. На своем жизненном пути я видела атаки Первой мировой войны и газовые камеры Второй. Но, несмотря на все это, я верю в человека, верю в его разум, в его способность выстоять и достичь истины. Я посвящаю эту награду Человеку, в сложнейших перепетиях судьбы, превозмогая усталость, отчаяние и боль, идущему к истине».
        Ее речь на вручении премии в Риме опубликовали все мировые газеты. Ее повторяли по радио, цитировали политические деятели. Все отмечали, что Знак Золотой Розы - это особая награда, которой римский понтифик награждает католических принцесс в особых случаях.
        Что ж, по этому поводу Маренн и в самом деле пришлось выступить в неожиданном для себя качестве - правнучки последнего автрийского монарха. В Кобургском дворце в Вене она достала из-под стекла эрцгерцогскую мантию и надела поверх прически корону династии, которую никогда не надевала прежде.
        Отверженная Габсбургская принцесса, внучка чудаковатого Рудольфа, она принесла угасшей фамилии славу, сравнимую со славой побед армий Марии-Терезии. Она была знатнее всех существовавших в Европе королей и удостоилась высших почестей от всех царствующих особ. Она склонила перед папой римским голову, украшенную габсбургской короной со знаменитым изумрудом и простила всех, кто некогда прогнал ее со двора, вернув им величие.
        Ее поздравил Черчилль, в Париже у трапа самолета встречал де Голль. Она поблагодарила всех, и одна поднялась по ступеням Дома инвалидов к гробнице маршала Фоша. Когда-то он благословил ее в путь, и вот теперь, дойдя до вершины своей славы, она вернулась к нему, чтобы разделить триумф с тем, кому была обязана всей жизнью.
        Что вспомнилось ей в этот миг - песчаные барханы Алжира и Морокко, где прошло ее раннее детство, и первая, усталая улыбка Генри, и обожженное лицо Этьена, и молоденький лейтенант под Верденом, и торчащие к небу окровавленные штыки. Ей вспомнился тревожный гудок парохода и зябкое прощание, когда Франция растаяла на горизонте. И белые розы де Трая, плавающие в фонтане под ее окном в Версале. И поезд, уносящий ее из Парижа. И хлыст Вагена, и кровавая рана на щеке еще незнакомого ей студента в Вене. Отчаяние в лагере, первая встреча с Шелленбергом и прощание с ним, падение Берлина, безмолвная мольба во взгляде обреченной Евы.
        Какой пройден путь. И вот она снова здесь. Завтра жизнь вернется в обычное русло. На полученную премию она откроет при своей клинике благотворительный госпиталь для солдат всех стран, пострадавших в годы Первой и Второй мировых войн. И снова наденет военную форму. И будет спасать французов в Алжире, и американцев во Вьетнаме. Снова в адских условиях войны будет возвращать жизнь тем, кому нет еще и двадцати, и врачевать искалеченные души. Все это будет потом. А пока она должна сделать главное. Не откладывая. Потому что откладывать нельзя. Она ждала так долго, так долго стремилась к этому.
        Французское гражданство и премия, отметившая ее участие в борьбе за мир, позволили Маренн осуществить давнее желание - поехать в Россию, чтобы посетить место, где погиб ее сын. Конечно, в немалой степени этому способствовал де Голль. Он снова стал Президентом и добился для нее визы от Советов. Француженке разрешили то, что долгое время не позволяли австриячке.

* * *
        Жители деревни Прохоровка с удивлением наблюдали, как однажды ранним осенним утром
1958 года на окраине деревни остановилась диковинная пламенно-алая машина. Ярким пятном выделялась она на фоне серого осеннего пейзажа. Стоял конец октября. Листья с деревьев давно облетели, поля оголились. Почти постоянно шли холодные, заунывные дожди. Серое осеннее небо низко нависало над землей. Урожай был давно собран. Поля перепаханы. Надвигалась глубокая осень и зима вслед за ней. Из машины вышли двое, мужчина и женщина. Он - седовласый, высокий в элегантном сером пальто, под шарфом
        - воротник белоснежной рубашки с галстуком. Несмотря на то, что одет он был в штатское, в нем явно чувствовалась военная косточка: по осанке, по шрамам, залегшим на лице. Скорее всего, он не был стар, но определить возраст точно было невозможно. Она - как героиня трофейного кинофильма, сошедшая с экрана сельского дома культуры, где недавно все село, утирая слезы, наблюдало трогательную историю любви лорда Нельсона и леди Гамильтон.
        В длинном манто из дорогого меха, полы которого небрежно стелились по земле, с роскошными длинными волосами цвета заморского темно-красного напитка, который привозили в подарок родичам возвращавшиеся из Европы солдаты, в сапожках на высоком каблуке, без головного убора, под широким алым зонтом, который заботливо держал над ее головой мужчина, она казалась скорее сказочной принцессой, чем живой реальной женщиной из плоти и крови.
        Кто она была? Кинозвезда, жена высокопоставленного сановника? Каким ветром занесло эту дивную жар-птицу в далекую российскую глухомань, и что она искала там, в полях, где только одинокие русские березки зябли на ветру, дрожа голыми ветвями? Не жалея дорогих мехов и элегантных ботиночек, она ступила по грязи, ее уже не спасал зонт. Холодный промозглый дождь сек лицо, волосы поникли, намокнув. А мужчина стоял с заледеневшим от скорби лицом. Он даже не пытался помочь. Дождь мочил его седые волосы… Женщина обняла ствол березы и упала, рыдая, на колени в грязь.
        Почти пятнадцать лет прошло с того жаркого лета 1943 года. Давно уже кончилась война, вспаханы поля, засеяна и убрана пшеница, могила Штефана исчезла с лица земли. Как долго добивалась она права приехать сюда.

«Ты не дождался меня, мой мальчик. Ты в этой земле, в этой ржи и пшенице, ты в этом небе и в этом дожде, ты здесь, в этой стране, в этой промозглой и злой России. Так пусть хоть земля эта, впитавшая твою кровь, будет со мной». Она достала металлическую капсулу и бледными тонкими пальцами, сияв перчатки, бережно начала собирать в нее мокрую землю.
        Одинокий грузовик проехал по дороге. Шофер затормозил, привлеченный странной картиной на поле: какие-то богато одетые люди шарят в земле. Он окликнул их, но они не отозвались.
        Вернувшись в деревню, шофер пустил слух: иностранцы. По-русски не понимают.
        Весь день пробыли они на полях. Дождь кончился. Подул колючий северный ветер. Стало быстро темнеть. Совершенно обессиленная, промокшая насквозь Маренн едва передвигала ноги, опираясь на руку Фрица Зеллера, командира экипажа ее сына, который единственный остался в живых.
        Слишком долго добивалась она разрешения приехать сюда. Даже смерть Сталина не облегчила положения. Сколько барьеров, непроницаемый занавес, окончательно отнявший у нее сына, не только жизнь его, но даже и тело его, останки тела.
        Выезжая из Франции, она, конечно, понимала, что через пятнадцать лет вряд ли найдет могилу сына. Но сердцем надеялась. Встреча с небытием, с забвением сломила ее. Она не могла поверить, что даже могилы Штефана не осталось на земле, что он рассеян, развеян, засажен и вспахан. За что? Ведь он же не Гитлер. Он - Штефан Колер. Какая глупость!
        Она одергивала себя - какая им разница, Гитлер или Штефан Колер. Он носил немецкий мундир. И он враг. Но сердце не могло примириться. Весь день она лазила по грязи, всматриваясь в план, торопливо нарисованный на обрывке фотографии, который ей прислали вместе с немногими, оставшимися от сына вещами, прикидывала на местности: да, вот здесь, вот эта береза.
        И Зеллер помнил, да, это было здесь. Вон там, на возвышенности были позиции, строчили пулеметы. Но все исчезло. Можно копать бесконечно. Не осталось и следа.
        Все поросло травой и превратилось в грязь, в перегной, в удобрение.

«Мой сын, мой ребенок, мой единственный сын, моя кровиночка. Если бы ты знал, как я жила без тебя. Как я звала тебя каждую ночь, как я тосковала. Никто и никогда не заменил мне тебя. Германия была разгромлена. Погибла Ирма. И бригадефюрер умер пять лет назад. Мы с Джилл вернулись в Париж. Наш старый друг, генерал де Голль, теперь Президент Франции. Если бы не он, я бы никогда не смогла приехать сюда. Ты слышишь меня, сынок? Я видела тебя на кинопленке, в любительском фильме. Там ты смеешься перед Курской битвой, с ребятами из экипажа, веселый, молодой, живой. Пленка чудом уцелела в разбитой кинокамере в штабном автобусе, и твой командир, Генрих фон Айнзибель, передал ее Фрицу Зеллеру. А он подарил мне. Теперь иногда тайком я просматриваю этот фильм. И тогда ты снова со мной, ты рядом. Такой, как я тебя помню. Я все время жду, не смейся, я жду, что ты еще вернешься домой. Всю войну до самого конца я ждала писем от тебя. Но они не приходили. И ты не возвращаешься, мой мальчик. Ты никогда не вернешься. Я много работаю, пытаюсь заполнить свое одиночество и прогнать тоску. Зачем ты остался в этой земле,
зачем не вернулся ко мне? Зачем я тебя отпустила?»
        Стемнело. Иностранец постучал в небольшую избу на окраине села и знаками попросил разрешения переночевать. Он действительно не говорил по-русски. Рядом с ним стояла бледная, насквозь промокшая женщина, которую он поддерживал под руку. Хозяин, суровый, мрачный человек, инвалид войны, окинул взглядом нежданных визитеров и посторонился, пропуская в дом. Прихрамывая, проводил в комнату. Хозяйка встретила их испуганно-вопросительным взглядом. Но хозяин что-то быстро сказал ей, и она ушла из комнаты, уводя с собой детей. Знаком хозяин предложил гостям располагаться.
        Женщина с благодарностью взглянула на него, сбросив манто, прижалась к теплой печке, согреваясь. На ней было непривычное деревенскому взгляду узкое черное платье с воротником-стойкой, на груди и на запястьях поблескивали украшения. Она была худенькая, стройная, с красивой фигурой и, кажется, молодая. Но очень грустная, печальная, на щеках засохли следы слез. Глаза большие, светлые, зеленые, но словно задернутые пеленой скорби, без блеска, без отчаяния, без радости. Хозяйка принесла таз, кувшин с водой, полотенце, предложив гостям умыться. Помыв руки и смочив лицо, женщина с улыбкой поблагодарила ее на непонятном языке и снова прижалась к печке. Улыбка немного оживила ее печальное, бледное лицо. Но это была грустная улыбка. Мужчина также сдержанно поблагодарил.
        Он держался строго, молчаливо. Было видно, что он в любой момент готов защитить женщину от любых неприятных неожиданностей. Пока жена готовила ужин, хозяин предложил мужчине папиросу. Тот поблагодарил, но не взял. А в ответ достал пачку иностранных сигарет и угостил хозяина. Попробовав, тот оценил их великолепное качество.
        - Пробовал такие, - с видом знатока сказал он, - во время войны, в Германии. Ин Дойчланд.
        Мужчина утвердительно покачал, головой, быстро ответив что-то по-немецки.
        - Немец? Дойч? - спросил хозяин. Но гость промолчал.
        Хозяйка накрыла ужин, приглашая гостей к столу. Пришла соседка. Молодая женщина, закутанная в черный вдовий платок. Ее тоже пригласили присесть. Она с удивлением смотрела на гостью. Они тихо переговаривались с хозяйкой, рассматривая издалека меховое манто, лежащее на лавке у окна, одежду и украшения иностранки.
        Хозяин молча поднял стопку с самодельной водкой:
        - Не знаю, кто вы. Но надеюсь, хорошие люди. Добро пожаловать, - он выпил. Зеллер тоже выпил из вежливости. А женщина лишь пригубила рюмку. Гость встал и, извинившись, вышел во двор. Взял из машины бутылку хорошего французского коньяка и, вернувшись, поставил на стол. Хозяин расплылся в улыбке.
        - Вот это я понимаю, - сказал он, довольно потирая руки, - Коммунист, Рот Фронт, - спросил он, подмигнув Зеллеру.
        Тот отрицательно покачал головой.
        - Но это неважно. Сейчас разольем. Я вижу, ты воевал, - он провел рукой по лицу, указывая, где были у Зеллера шрамы. - Сопротивление? Подполье? Я тоже вот всю войну пропахал. Болел долго. Недавно только оклемался. Верно, Клава. На Зееловских меня в последний раз. Вот, ногу повредило. Хорошо, жив остался. Ну, поехали, что ли…
        Они выпили.
        - А что-то фрау твоя ничего не ест и не пьет? - спросил хозяин, к удивлению Зеллера закусывая коньяк луком. - Твоя фрау-то?
        - Я спрашиваю, фрау твоя? - он попытался объяснить жестам. Зеллер отрицательно покачал головой
        - Понял - не понял, - пожал плечами хозяин. - Не разберешь. Но все равно, - он кивнул, разливая по третьей. - Красивая. А чего грустная такая? Случилось, что ль, чего? Не ест, не пьет.
        Женщина вдруг встала, подошла к скамейке, на которой лежало манто, достала что-то из кармана и, вернувшись к столу, протянула, показывая, фотографию:
        - Mein Sohn, - сказала она по-немецки. Воцарилась тишина. Хозяин резко поставил бутылку на стол. Лицо его помрачнело. Он молча смотрел на этот снимок, с которого улыбался молодой немецкий ефрейтор в форме танкиста. Женщина что-то спрашивала, но ей никто не отвечал. Ненавистная немецкая форма произвела впечатление разорвавшегося снаряда. Хозяйка ахнула. Хозяин, сжав зубы, глухо процедил:
        - Фашисты, значит. - И вдруг стукнул кулаком по столу, так что зазвенела посуда. - Вон отсюда! Вон!
        - Да что ты, Вася, - бросилась к нему хозяйка. - Тебе нельзя волноваться!
        - Да они наших ребят! Моих ребят! Сволочи! Сволочи! Вон отсюда! - кричал хозяин, глаза его налились кровью, он с ненавистью сжимал кулаки. Жена тщетно пыталась его успокоить, уговаривая. Женщина испугалась. Она отступила назад, взяла манто, спрятала фотографию. Мужчина встал и подошел к ней, заслонив ее собой.
        - Ты тоже фашист, - кричал хозяин, указывая ему в грудь пальцем. - А как вы Ваньку, друга моего… А Володьку… Ты тоже там был? Да забирай ты на хрен свое пойло! - он с яростью разбил бутылку об пол. - И сигареты вонючие… Вон отсюда! Чтоб духу здесь не было!
        - Что ты орешь? - вступилась вдруг молчавшая до сих пор соседка. - Не понял, что ли, погиб ее мужик здесь. Вот она теперь ищет.
        - А мне-то что? - зло ответил хозяин. - Я его сюда звал в сорок первом? Я их, сволочей, бил и бить буду всегда. Это мой дом, пусть убираются!
        - Тебе хорошо, - рассердилась женщина, - ты живой остался, хоть и калеченный, а живой. И семья у тебя, и хозяйство. А мой Виктор… Только и побыл мне мужем одну недельку, и забрали его в проклятом в том, сорок первом. И больше не виделись. Лежит он где-то там, у них. Забыла. Как река-то называется? Красиво как-то, Дунай… Дунай, по-моему. Вы знаете Дунай? - спросила она, с надеждой глядя на иностранцев.
        - Дунай, - немка задумалась и вдруг радостно закивала головой. - Donau. Ja, Donau. Wien. Osterreich.
        - Да, да. Вин. Вена, - обрадовалась женщина. - Не знаете, далеко это? Так что ж, - снова обратилась она к хозяину, - если я туда приеду, к Витечке моему, на могилку, что ж мне воды никто не подаст? В ночлеге откажут? Мне бы только найти, где он похоронен. Что ж теперь кричать, все же люди. Что было, то было. Пойдемте ко мне,
        - предложила она, - я живу одна. Мамка моя померла в прошлую зиму.
        - Да ладно, пусть остаются, - хозяин махнул рукой, - у тебя там изба-то, повернуться негде. Садитесь, ешьте. Клавка, распорядись. Куда это вы? - спросил он, видя, что гости собираются уходить, - В темень такую. Заблудитесь. Застрянете. Машинка-то у вас игрушечная. Тут на тракторе надо.
        - Nein, nei, wir fahren… - ответила женщина, застегивая манто, руки ее дрожали.
        - Ну вот, обидел человека, - соседка подошла и обняла женщину за плечи. - Не расстраивайтесь. Оставайтесь. Какой же он фашист, он же солдат, - обернулась она к хозяину, - такой же, как и ты, подневольный. Оставайтесь. В такую темень да погоду вы далеко не уедете. А ты иди, отдохни, вояка. Я побуду с ними. Садитесь.
        - По-моему нам лучше уехать, - спросила Маренн Зеллера.
        - Лучше, - согласился он, - но мы не знаем дороги. Да здесь и дороги-то нет нормальной. Застрянем в грязи.
        - Они ненавидят нас…
        - Они не могут забыть. А ты можешь?
        - Присаживайтесь. Поешьте что-нибудь, - молодая женщина усадила немку за стол. Мужчина аккуратно свернул ее манто и, снова положив его на скамью, сел рядом. - Какая вы красивая, - восхищенно произнесла женщина, оглядывая немку, - и видно, богатая. Настоящая барыня. Как же вы мужа-то своего не уберегли? Отдали Гитлеру. Это нас, сирых, не спрашивали. А вы-то…
        - Что ты несешь, - с насмешкой остановил ее хозяин. - Не понимаешь, так не лезь. Сын это ее. Она же сказала, не муж, а сын.
        - Сын! - изумилась соседка. - Вот не подумала бы, а кажется, такая молодая… Так сын, значит. А где погиб? Там, на холмах? Может, находили чего? - обернулась она к хозяевам.
        Женщина отрицательно покачала головой. Потом встала, достала из кармана манто обрывок фотографии с планом, нарисованным на обороте, показала его соседке:
        - Здесь? - переспросила та, разглядывая схему. - А где это? Вась, глянь. Перед холмами, что ли, там, где одна эта береза торчит, снарядами покореженная. Да там, милая, ничего не осталось. Машины-то побитые давно убрали. Правда, до сих пор нет-нет да выроют какой-нибудь ржавый снаряд или оружие какое, иногда даже мины встречаются. Помнишь, Вась, два года назад Алексеев-то младший подорвался? А могилы… Наткнутся, бывает… Да уж теперь не разберешь свои или чужие. Своих-то не найти, милая. Сколько без вести пропавших. Все в землю ушли. А под той березой, не помнишь, Клав, находили чего-нибудь? Говорят, там еще снарядами все распахано было, когда наши ваших погнали в сорок третьем. И вообще место это у нас не любят. Гибельным зовут. He растет там ничего. Рожь, пшеницу сеют, а не всходит, уж и пахали и удобряли, а толку все равно нет, так и стоит там эта покореженная береза в черном квадрате выжженной земли, вся осколками насквозь пронизана, и береза, и земля. Листьев на березе нет. Ни весной, ни летом. Мертвое там все. У нас это место немецким квадратом называют. Нашли там обрывки какого-то
обмундирования. Не нашего. Помнишь, Клав, дед Захар рассказывал и вроде знаки какие-то, но все обгоревшее было, не разберешь. Да ты, понимаешь ли меня? Понимаешь?
        Немка утвердительно кивнула головой.
        - Сердцем видно чует. Одно слово - мать. А это кто? - соседка перевернула план, это была фотография самой Маренн, которую Штефан всегда носил с собой. - Ух, красивая. Ты, что ли? Артистка просто. А сына - то еще раз покажи. Похож. Скажи, Клав, похож на мать. Красивый какой… Жалко.
        - Wie heissen Sie? - спросила немка, взяв молодую женщину за руку. Та непонимающе пожала плечами.
        - Как вас зовут? - переспросила Маренн по-английски и по-французски. Но женщина не понимала ее.
        Тогда указывая на себя, Маренн сказала:
        - Maria. Ich heisse Maria. Und Sie?
        - Как тебя зовут, спрашивает, - перевел хозяин.
        - Да я и без тебя поняла, - отмахнулась соседка, - Катя я. Катерина.
        - Katarina - улыбнулась немка.
        - Да, Катарина, наверное, по-вашему-то, - засмеялась женщина. - А по-нашему просто Катя.
        - Danke, Katarina, - немка с благодарностью сжала ее руку и, сняв с запястья красивый дорогой браслет, протянула его ей: - Nehmen Sie, bitte, - и добавила по-русски: - Спасибо, Катя.
        Катерина с восхищением взяла браслет.
        - Да что вы, дорогой такой, - растерянно произнесла она, - бабы же лопнут от зависти. Нет, я не могу взять. Какой красивый…
        - Nehmen sie, Bitte, bitte, - немка одела ей браслет на руку. Потом что-то сказала своему спутнику. Тот достал из внутреннего кармана пиджака ручку и записную книжку. Положил все это перед удивленной Катериной. Немка жестом показала ей, чтобы она писала:
        - Ihr Mann, schreiben-Sie, - сказала она. Катя растерянно обернулась к хозяевам.
        - Чего она хочет-то, Вась?
        - Пиши, - сказал ей хозяин, - Про Витьку своего пиши. Чтоб не скулила.
        - Про Витечку! - ахнула Катерина. - Так вы моего Витечку искать будете? Витечку!
        Женщина утвердительно кивнула головой. Катерина заплакала:
        - Так как же я… Я же не знаю по-ихнему.
        - По-своему пиши. Там переведут. В Европах они грамотные, поди, и кончай реветь, - одернул ее хозяин. - Повезло тебе, Катерина, там ведь быстрее найдут его могилку, чем ты отсюда доедешь. Давай пиши: имя, фамилия, номер части - все, что знаешь…
        - Да сейчас, сейчас… - Катерина быстро вытерла слезы, - какая же вы все-таки… А ты фашисты, фашисты говорил.
        - Ну, говорил, - буркнул хозяин. - Ты давай, пиши, а то людям отдыхать надо. Завтра ехать в даль такую. Грамотная хоть? Писать умеешь?
        - Не хуже твоего.
        Пока Катерина писала, причитая вполголоса, немка встала, подошла к окну. За окном стояла глубокая ночь. Непроглядная темень окутала округу, дождь стучал по стеклу. Она закурила сигарету и задумчиво смотрела в темноту за окном. Что она видела там? Яркие июльские звезды сорок третьего, горящие тапки, быть может, слышала скрежет снарядов, печальные трели соловьев в покореженных ветвях и шепот, срывающийся с обожженных губ: «Мама, мама…»
        Они уехали рано утром. Хозяева вышли их провожать. Роскошная красная машина, разбрызгивая грязь, плавно, как в замедленной съемке, выехала со двора и растаяла в утреннем тумане. Хозяева, помахав рукой, вернулись в дом. И только Катерина все шла и шла за машиной до околицы, утирая слезы концом черного вдовьего платка.
        Письмо из Франции в далекую русскую деревеньку пришло почти ровно через два года, таким же осенним, дождливым утром, когда Катерина уже не надеялась получить весточку. Иностранный конверт был покрыт множеством штемпелей. Читать письмо собралась вся деревня. На белом шелковистом листе бумаги с замысловатым гербом в верхнем левом углу был напечатан по-русски небольшой текст. В нем сообщалось, что старший сержант Карасев Виктор Петрович погиб во время штурма Вены. Указывалась точная дата и место захоронения. Прикладывалась фотография, на которой была снята братская могила и подчеркнуто одно из имен, выбитых на граните: V.P. Karasev. А также приглашение посетить Австрию.
        Немка выполнила обещание. В конце письма после слов благодарности за чуткость и доброту было написано от руки «Maria» и стояла красивая печать с вензелями. Рассматривая эти вензеля и герб в углу письма, учитель истории в местной школе с уважением сказал Катерине, что принадлежит он старинной европейской династии, по знатности равной королям.