Качели Максим Андреевич Далин
        Относительно Черных Дыр #2
        После разговора с адвокатом, ведущим дела о насилии в семье…
        Максим Андреевич Далин
        Качели
        …Только небо, только ветер,
        Только радость впереди… Ю. Энтин
        Ночь чудовищно душная. Душная и тихая.
        В городе так тихо не бывает никогда. Даже в самую глухую полночь под окнами дома пролетают машины. В начале первого проволочется запоздавший трамвай - балконная дверь открыта в тщетной попытке спастись от духоты, слышно так, будто рельсы проложены прямо по комнате: тудух-тудух. Тудух-тудух. Грузно и тяжело. Двери - шарр-рах. Гнусавый голос, отчетливый до головной боли: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…» - и снова - шарр-рах. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Звук приближается минуты четыре, удаляется минуты четыре. Воют шаланды со значками «Огнеопасно», проносятся со свистом. Компания гопников пройдет - «Ну ты чё! Я те, нах, говорю!» - и грохнется пустая бутылка. Разлетятся стекла… Духота и голоса. Жара, темень, тусклые фонари - от ночи несет бензиновым перегаром, ночь задыхается в собственном поту. Асфальт парит, как сковорода, от него поднимается гудроновый смрад…
        Зато в сотне километров от города стоит неописуемая тишь. Железнодорожная станция километрах в пяти от дачи - а ты слышишь тонкий стонущий вздох электрички, призрак звука где-то на пределе слуха. Бывает явственно слышно, как ветер колыхнет листву - но ветра нет, листву ничто не колышет.
        Жарко, жарко, жарко.
        День прошел невыносимый. От жары люди раздражаются, ссорятся… Мама с папой ссорились с самого утра, огрызались друг на друга; мама сперва не хотела ехать, потом передумала, папа рассердился: «Десять пятниц на неделе!» - вел машину молча, хмуро. Мама ворчала, жаловалась на жару, жаловалась на жизнь, жаловалась на все. Вере было на все наплевать и хотелось только купаться.
        Пошли. В лесу оказалось почти так же душно, как везде, но дыхание реки чуть-чуть освежило стоячий воздух. Вера окунулась с разбега. Темная вода прильнула к телу, как жидкий атлас, особая, лесная вода - это было восхитительно, но мама с папой не стали купаться, а вполголоса ссорились на берегу. Когда возвращались с реки, мама окончательно решила уехать на электричке завтра с утра. Папа буркнул, что не намерен сидеть в раскаленном городе в выходной из-за маминых неожиданных взбрыков.
        Вера молчала. Мгновенную свежесть речной воды тут же съела жара; было нестерпимо слушать, как родители препираются в такой зной. Вечер изнемогал от духоты - и каждое слово, не только сказанное, но и выслушанное, казалось тяжелым грузом на душе. Мама угрюмо молчала; папа оживленно говорил что-то, что Вера, размякшая от жары, почти не понимала.
        Папа попытался расшевелить ее, шлепнув по заду и игриво потрепав по плечу - но его прикосновения вдруг вызвали у Веры мгновенный и сильный приступ неожиданного раздражения, смешанного с брезгливостью. Вера едва успела побороть порыв ударить папу по лицу - а в следующий миг уже горела от стыда. Именно сейчас, потихоньку переставая быть ребенком, Вера особенно явственно и ярко видела черточки приближающейся старости у своих родителей - но это было бы не страшно, если бы они не имели претензии прикасаться к ней и тискать ее, как в детстве. Когда папа прижимал Веру к себе, она остро чуяла запах стареющего мужского тела и резкого одеколона, психически раскачиваясь от детского удовольствия к настороженной опаске начинающейся девушки. Иногда за веселой папиной улыбкой мерещилась настолько дурная изнанка, что Вера скрывала судорогу тошного отвращения - но сразу же за отвращением приходила жаркая жалость и любовь.
        Двойственность мучила сильнее, чем все внешнее.
        После вспышки Вера чувствовала себя еще более разбитой.
        Ей ничего не хотелось есть. Она поднялась по скрипучим ступенькам в свою келью - чердачную комнатушку, где стояли старый диван и еще более старый комод. Келью наполнял раскаленный золотой воздух. Вера распахнула окно, но воздух стоял совершенно неподвижно, и за окном в косых солнечных лучах необыкновенно медленно плавали пылинки. В неподвижности и безмолвии было что-то неестественное, весь мир казался залитым в прозрачный пластик. Вера кинулась на диван лицом вниз, некоторое время лежала, совершенно бездумно, чувствуя, как тело медленно плавится, растекается, как мороженое - и, незаметно для себя, заснула.
        А проснулась ночью.
        Вера лежала в душной тишине, смотрела на квадрат окна, темный, туманный, на синевато-мутном фоне которого были нарисованы черные ветви - и в самой глубине ее полуочнувшейся души плавало что-то темное, горячее и жуткое, тяжело описуемое, от которого хотелось скорчиться, подтянуть колени к животу и сцепить руки. То ли предчувствие боли, то ли предчувствие страха. То ли предчувствие смерти.
        И тут из тишины и духоты родился звук, настолько противоестественный, что Вера замерла. Это показалось. Это почти приснилось.
        Качели во дворе. Скрип-скрип. Скрип-скрип.
        Ветра нет. А если бы и был - они скрипят под тяжестью тела. Глухая ночь. Кто-то качается на моих качелях. Папа подвесил тщательно оструганную дубовую доску на двух тросах к перекладине между живыми высоченными соснами - мои любимые качели, так высоко… Скрип-скрип…
        А в дачном поселке никого нет. Суббота только завтра; кому хочется умирать от духоты в вечерней электричке? Дом на отшибе, вокруг пустынно и тихо, тихо, тихо. Кому, зачем понадобилось перелезать через забор, качаться на чужих качелях в чужом дворе ночью, темной и жаркой, как закрытая духовка?
        От скрипа качелей Вере вдруг стало жутко, как от далекого волчьего воя, как от вопля из темной подворотни. Чужой?
        Вера встала с дивана. Подташнивало, в висок впилась тупая боль, как часто бывает после сна в духоте, и на руках вдруг встали дыбом волоски - отвратительное ощущение горячего озноба. Пол под босыми ногами был тепел и шершав; дверь отворилась без звука.
        Зато еле слышно скрипнула ступенька на лестнице - и Вере показалось, что папа в нижней комнате всхрапнул и перевернулся на другой бок. От этих мирных звуков ужас отчего-то заполз в сердце медленным липким щупальцем - и Вера почувствовала, как в пушке над верхней губой выступают капельки пота.
        Футболка прилипла к горячему телу. Вера кралась по собственному дому, как по глубоким тылам непроясненного врага, ее сердце колотилось с бешеной силой, а дыхание сбивалось от мысли, что этот стук - этот чудовищный грохот - услышат, а услышав - проснутся. Что будет хуже - разбудить маму или разбудить папу - Вера не знала: то и другое почему-то казалось немыслимым. Качели можно было легко увидеть из окна их спальни, но Вера содрогнулась от одной мысли об этом.
        Взвесь смутных страхов плескалась у нее под ребрами; ужас накатывал волнами, как прибой, и хуже всего была его абсолютная иррациональность и непонятность.
        Родители должны бы были излучать ауру защищенности и покоя - а между тем, главная причина ужаса заключалась именно в них. Вера чувствовала себя хуже, чем в полном одиночестве.
        Она прокралась через кухню, бледно и тускло освещенную непонятно чем. Отодвинула задвижку на входной двери. Дверь открылась бесшумно, как во сне. Лицо ощутило еле заметную разницу в температуре воздуха внутри и снаружи дома: мутная темень оказалась чуть прохладней, Вера почувствовала, как испаряются струйки пота с висков.
        Пустое, беззвездное небо, не дыша, расстелилось над поселком, нелепым нагромождением каких-то темных конструкций, ощетиненных скрученной проволокой веток. Плоский лес вырезали из черного картона, наклеили на этот тусклый фон - а над ним висела нереально огромная, круглая, медная луна. Весь этот неумело и неумно сделанный коллаж уже сам по себе вызывал тоску - страх стал удушающим, как ядовитый газ.
        В мертвой ватной тишине по-прежнему скрипели качели.
        Вера заглянула за угол дома, готовая увидеть что угодно. Любой неописуемый ужас.
        На качелях сидела девочка. Просто девочка, не старше Веры. Ее белая футболка и светлые шорты сияли в глухой темноте. Светлая фигурка льнула к тросу, вытянув руку вверх, как, бывало, делала сама Вера. Качели качались еле-еле, мерно и печально поскрипывая.
        - Ты здешняя? - спросила Вера, и голос канул во тьму без эха, бессильно и глухо.
        - Теперь - да, - сказала девочка.
        Звук человеческого голоса успокоил Веру; она подошла ближе. Волосы у девочки - легкие, русые, рассыпались по плечам. Худенькое личико. Глаза влажно блестят в темноте. Ей не спится, как и Вере? Душно?
        - Душно, да? - спросила Вера.
        - Мне теперь всегда душно, - сказала девочка грустно. - А тебе - нет?
        - Нет… - Вера вдруг снова почувствовала горячий озноб, и тончайшие волоски на голых руках поднялись торчком, покалывая, как иглы у ежа. - Почему? Мне - только сейчас…
        - Я не могла дышать, - сказала девочка, доверчиво глядя Вере в лицо. - Мне мешали его руки, понимаешь? Он держал меня за горло, чтобы я не сопротивлялась. И теперь мне все время душно.
        Вера невольно взглянула на ее шею. На матовой коже, белеющей в темноте, как молодая луна, медленно проступили темные следы пальцев, становясь под пристальным взглядом Веры все заметнее.
        - Больно? - голос Веры сорвался, она кашлянула и повторила. - Больно?
        - Уже нет, - сказала девочка, встряхнув головой. - Было. Я заблудилась в лесу, тут недалеко. Он мне помог выйти в поселок - выглядел добрым таким толстым дядькой… А потом спросил, хочу ли я пить. Уже тут, около дома…
        Вера, окутанная черной шерстяной шалью ужаса, задыхаясь от тошной жары, оцепенела, замерла мышью, на которую упала огромная тень. Сил хватило только шепотом спросить:
        - Давно?
        - В позапрошлом году, - сказала девочка безмятежно. - Какая разница? Все равно мы с тобой ровесницы… Может, ты потом будешь старше меня, а может, и нет.
        - Так не бывает.
        - Для кого?
        Вера замолчала. Качели тихонько поскрипывали. Девочка раскачивала их чуть-чуть; ее рука была по-прежнему вытянута вдоль троса - Вера теперь отчетливо видела на ней темные царапины от локтя до запястья. Лесной паучок шустро полз по светлой футболке.
        - Как тебя зовут? - спросила Вера, наконец.
        - Алиса, - сказала девочка. - Я знаю, как глубоко… как глубоко, - и постучала по земле носком поношенной туфли. - И еще много чего знаю. Мне только обидно.
        - Обидно?
        - Что я не закричала. Поэтому я и гуляю тут. Лешаки болтают, что я уже - как они, но они ничего не знают. Я с ними не откровенничала. А с тобой надо серьезно поговорить.
        - Зачем? - спросила Вера. Хотелось думать, что снится путаный сон - девочка с прошлогодней листвой в потускневших волосах, в футболке, серой, в потеках чего-то темного, в шортах, заскорузлых от крови и грязи, серьезно, с тихим сочувствием смотрела на нее, грызя травинку с колоском на конце. Она не дышала; у нее не было голоса, кроме воображаемого голоса ночной темноты. На ее разбитые туфли выпала роса.
        - Беги отсюда, - сказала Алиса. - Посто беги.
        - Зачем? - снова спросила Вера, уже зная - зачем. Дом нависал над ней тяжелой черной громадой, в его тени корчились яблони, и тонкие, длинные пальцы темноты вытягивались из земли, оплетая стены, как побеги клематиса - хотели утащить дом вниз, под песок, под эту рыхлую болотистую почву, вместе со спящими - а может, в спящих-то и было все дело…
        - Понимаешь, - сказала Алиса, - со мной все быстро кончилось. Он боялся, что я проболтаюсь. А с тобой… ты же не сможешь ничего сделать. И сказать ничего не сможешь. Никому. Кто тебе поверит? Он же - твой отец…
        Вера смотрела на на тоненькие косточки ее пальцев, накручивающие прядь серой пыльной пакли у ключицы, Вера не смела поднять глаза к ее лицу - и ужас снова смешивался внутри с безнадежностью. Взгляды, прикосновения, сорвавшиеся слова, как монтажные куски, склеились в отвратительный фильм, в абсурдную драму, тем более кошмарную, что Вера увидала в главной роли себя. Глубоко упрятанное понимание вылупилось из хрупкой скорлупы страха - чудовищная бескрылая птица, голая, розовая, с полоской черных волос на обширном животе, сально ухмыляющаяся… Алиса соскользнула с качелей и неторопливо пошла к дренажной канаве. Длинная железная труба заменяла мост, ведущий с дорожки на дачный участок; она была вкопана в песок, засыпана утрамбованным гравием и заасфальтирована; в эту трубу, как в трясину, начали постепенно погружаться туфли Алисы. Она вошла в землю, как в воду - по колено, по пояс, по грудь, погрузилась с головой - и асфальт сомкнулся над ней. В неподвижном воздухе остался след запаха старой мертвечины, болота и чего-то, вроде папиного дезодоранта.
        В позапрошлом году папин друг привез целый грузовик щебня, высыпал, потом его раскатывали сверху… В позапрошлом году, в это время папа ездил на дачу и один - за грибами…
        Вера села на качели и принялась раскачиваться, глядя, как бледно сереет выцветшее на востоке небо. Воздух рванул волосы, футболку, плеснул холодом в горящие щеки, на шею, на голые колени… Верхушки берез дернул слабый, но живой ветер.
        Мир стал конкретен, понятен и ужасен. Качели раскачивали маятник в душе: ужас - здравый смысл, ужас - здравый смысл, ненависть - любовь, ненависть - любовь. До первой электрички оставалось не более пары часов.
        Скрип-скрип… Скрип-скрип… Скрип-скрип…