Трудус-трудум-труд
        -
        На страницах журнала французских пионеров «Пиполэн» уже не раз появлялись увлекательные и поэтичные рассказы-сказки французской современной писательницы Луда. Автор хорошо знает русский язык и считает себя последовательницей нашего советского сказочника Павла Бажова.
        В 1959 году наше издательство выпустило в свет книгу «Кузнец Энрик», в которую вошли три сказки Луды. А в настоящее издание, кроме этих сказок, войдут ещё шесть новых — о трудном и опасном ремесле лодочника, о секрете окраски тканей, о мастерстве корзинщика, о тех, кто роет колодцы, и другие.


        Луда
        Трудус-трудум-труд






        ЖИВЫЕ СКАЗКИ
        От автора
        Есть во Франции такой обычай: как установят стропила крыши — всё равно строится ли небоскрёб или одноэтажный домишко — на самую верхушку водружают шест, а на нём букет цветов и флаг.
        День, когда «поднимают букет», — праздник. Для всех тех, кто принимал участие в постройке, в этот день устраивается торжественный обед. Он так и называется — «букетный обед». На десерт — и это тоже обычай — все по очереди встают, чтобы пропеть свою любимую песню, чаще всего какую-нибудь старинную, малоизвестную. И какие среди этих песен попадаются красивые… Для такого случая никогда не выбирают популярную песенку, услышанную по радио: это считается чем-то обидным.
        Однажды, когда я присутствовала на одном из таких «букетных обедов», мне посчастливилось услышать, как мой сосед по столу, старый плотник, с серьёзным видом запел:
        Сколь радостно видеть за этим столом
        Пильщиков, плотников и столяров…
        Настоящая, старинная песня букета, которую уже лет сто как считали забытой. И вдруг она пришла к нам, живая и невредимая.
        Когда после взрыва аплодисментов мой сосед сел на место, я выразила ему свою радость и удивление. Он взглянул на меня поверх очков и спросил довольно сурово:
        —А ты, дочка, откуда знаешь нашу песню?
        Потом, не дожидаясь моего ответа, стал засыпать меня вопросами. И удивительное дело: слова-то я понимала, а вот смысла у фраз не было никакого. Все слова были французские, но казалось, что мой сосед говорит на неведомом мне языке. А он не унимался, задавал вопросы, а сам хитро щурил глаза, словно бросая вызов: «Попробуй ответь!»
        Само собой разумеется, ответить было невозможно — ведь старик экзаменовал меня на секретном плотницком языке, языке подмастерьев старинного плотницкого объединения, которое образовалось во Франции ещё в средние века.
        —Ведь я же не подмастерье! — взмолилась я.
        А лукавый старик усмехнулся, в общем-то довольный тем, что разгадали его хитрость. Он даже согласился рассказать о некоторых «свычаях и обычаях» своего ремесла, но наотрез отказался растолковать их:
        —Я ведь тебе, дочка, не сказочки рассказываю. Это всё быль. Это только с виду будто шутки, а на самом-то деле разговор серьёзный. А коли есть такие, что не понимают, так тем хуже для них.
        Мастер уважал старинную традицию: обучение ремеслу должно окружаться таинственностью. И сегодня, как пять веков назад, плотники пользуются своим секретным языком, которым очень гордятся.
        А почему всё это?
        Когда-то давно были серьёзные причины скрывать знания. Знать — означало понимать, осознавать своё человеческое достоинство, осознавать не только свои обязанности, но и свои права. Знание в народе было опасно для тех, кто стоял у власти, и они жестоко его преследовали. А раз так — приходилось пускаться на хитрости. Даже самые простые сведения люди старались спрятать в загадку.
        Вот, скажем, «Соломоновы часы», которые мастер чертил на земле для своего ученика. Ведь это была всего-навсего нарисованная в виде круга шпаргалка, которая показывала способы соединения частей конструкций в плотницком деле. Но «часы», да ещё «Соломоновы» в придачу — это уже священная тайна! А ко всему прочему добавлялись ещё пароли, условные знаки, и вырастал целый секретный язык, непонятный для тех, кто не был посвящён в тайны ремесла.
        Вот как артель защищалась от опасного любопытства королевской полиции и не менее грозной силы — церкви.
        Так и рождались легенды — о Парижских гобленах, о кузнеце-колдуне из Гаскони, о чародее-водолее и многие, многие другие. Сколько ремёсел, столько и легенд.
        У нас есть такая поговорка: «Нет глупых ремёсел, есть только глупые люди». К этому ещё можно добавить, что нет глупых легенд.
        Всё в них правдиво и серьёзно, это только с виду будто шутки. И чем серьёзнее их смысл, тем старательнее он маскируется. «Пусть понимает, кто может, а коли есть такие, что не понимают, так тем хуже для них», — как сказал бы мой старый друг плотник.
        И вот тут-то я с ним уж не согласна. Загадка лишь тогда и хороша, если к ней разгадку знать. О настоящих, хороших вещах стоит рассказать — честно, открыто. Что я и попыталась сделать в сказках, которые вы прочтёте в этой книжке. Некоторые из них пришли к нам из далёких времён, другие родились только вчера, а то и вовсе сегодня. С каждым днём появляются всё новые.
        И молодые сказки, и старые легенды — все говорят об одном и том же: о знаменитом секрете ремесла, секрете, которому придаётся такое огромное значение и который каждый человек должен раскрыть для себя сам.
        Без этого не быть ему хорошим работником.
        И тут правда снова прячется за тайными словами. Ведь единственный подлинный секрет в каждом деле — это любовь к этому делу. В своё время каждый из вас и сам это поймёт.
        А может, уже и поняли?




        ПАРИЖСКИЙ ДОМОВОЙ
        Часто слышишь, как говорят: «Вот, мол, хорошо было в те времена, да ещё вон в те…» А на самом деле всего и хорошего-то в тех временах, что они прошли и никогда больше не вернутся. А в остальном…
        Лет пятьсот тому назад одна семья красильщиков из Реймса решила обосноваться в Париже. В своих краях они были людьми важными, богатыми. Полный карман, уж конечно, стоит графского титула — все привилегии купить можно. Сами эти красильщики ничего не делали, за них «подлый люд» работал, вилланы — бедняки, которые на всю жизнь закабалились и стали крепостными. «Подлый люд — рукам покоя не дают», — говорили_в те времена, и это была сущая правда: ведь только вилланы и трудились не покладая рук, зарабатывая хлеб, который ели их хозяева.
        В этой реймской красильне работал мальчонка лет двенадцати, по имени Жано, — такой же горемыка, как и все. Отец его когда-то задолжал деньги хозяевам и умер, не успев выплатить долга, и теперь расплачиваться приходилось мальчишке — своими руками и своей спиной.
        В те «хорошие» времена ребятишек приставляли к работе лет с шести-семи, так что Жано считался стариком в своём деле. Но хоть работал он давно, а знал-то не больно много. Мастера свои знания под замком держали, секреты ремесла передавались от отца к сыну: «Каждый за себя, и наука не должна из семьи выходить». Потому как наука давала привилегии: мастер был человеком свободным, независимым горожанином. Как полагается, работники-крепостные заглядывались на эту дверь, которая давала выход в завидную жизнь, но такая дверь слишком хорошо охранялась. Сирота вроде Жано мог рассчитывать разве на то, чтоб увидеть в этой двери только замочную скважину. Всё, чему его научили, это помешивать палкой в большом кипящем котле, где варились ткани. А уж знать, что туда, в этот котёл, кладут, чтобы получился красивый цвет, — не тут-то было, об этом и речи быть не могло.
        Оставаться ему всю жизнь подмастерьем! «Неквалифицированные рабочие руки», как теперь бы сказали. И, конечно, плата соответственная: кров да кусок хлеба дают, а денег ни гроша. Суп на воде, хлеб без соли и разрешение спать в тепле и холе на земляном полу под дырявой крышей. Да, при таких расчётах не очень-то скоро сможет он выплатить хозяевам свой долг!
        Знал Жано, что закабалён он на всю жизнь, и очень у него от этого на сердце тяжело было, но больше всего он горевал из-за того, что оставался по-прежнему неучем. А уж так ему хотелось учиться! И засыпал, и просыпался — всё об этом думал, как одержимый стал. А тут ещё вдруг хозяева надумали перебираться в Париж. Жано просто голову потерял: подумать только — Париж, столица! Там, говорили, даже простые люди читать-писать умеют. Теперь должна решиться его судьба. Терпение у Жано лопнуло, решил он взять быка за рога, а хозяина за душу. Прямо сказать, детская выдумка!
        Однажды, когда красильщик оказался вдруг поблизости от мастерской, Жано оставил котёл и побежал за хозяином. Со слезами стал он просить, чтоб его, Жано, послали в Париж с теми работниками, которых уже отобрали. Но хозяин как закричит:
        —Что такое? С каких это пор подлому люду разрешено навязывать свою волю хозяевам? Сгинь, бездельник! Не смей оскорблять моих глаз своим присутствием!
        Ничего Жано на это не ответил, только посмотрел красильщику прямо в глаза, потом низко поклонился и ушёл. Куда, в какую сторону? Никто не видел, никто не знал. Жано послушался своего хозяина и… сгинул.
        Конечно, шуму много было. Все, кто работал в красильне, искали мальчишку, но не нашли. Хозяева жалобу подали куда следует: «Так, мол, и так, сбежал должник — крепостной. Наверняка он вор, бродяга, а может, и того хуже…» Стража поискала, не очень, правда, ретиво — подумаешь, мальчишка какой-то исчез! Есть из-за чего стараться! Очень скоро забыли все про эту историю да с ней вместе и про Жано.
        А тем временем в Париже новая красильня начинала своё дело не очень-то блестяще. Помещение всё-таки нашли: для хозяев хороший дом в богатом квартале, а под мастерскую — большую постройку на берегу реки Бьевры, на противоположном конце города. Очень удобное место — вода под самыми окнами. Постройка, правда, малость разрушилась, да что из того? Красильня — это не зал для танцев, а работники-не гости: чего тут церемониться да стараться? Тем более что дом продавался за гроши. Так в чём же дело?
        А в том, что, только когда разместили всё оборудование — огромные чаны, печи, сушилки и всё остальное, — поняли хозяева, что подсунули им слепую лошадь, недойную корову, — дом, в котором нельзя жить.
        Они вели переговоры с одним мастером, хорошим знатоком цвета. В Париже не то что в Реймсе — тут конкуренция. С самого начала дело надо повести как следует. Хочешь — плачь, можешь — плати, но старайся, чтобы у тебя всё было лучше, чем у соседа. Мастер сперва было принял условия реймских красильщиков, а лютом, как узнал, где ему предстоит работать, вдруг сразу на попятный:
        —Я подумал и передумал. Мне это не подходит. Знаю я дом, который вы купили, мне те места не нравятся.
        Конечно, красильщики ни одному его слову не поверили. Слыханное ли дело: чтобы рабочий отказывался от работы потому, что ему, видите ли, не нравится место, где стоит фабрика? Ясно, тут крылась какая-то другая причина. Хозяева стали торговаться, прибавку обещали да ещё сверх того натурой в год две штуки полотна и бочонок реймского вина. И — подумать только — ничего не помогло! Мастер на своём стоит:
        —Не в деньгах тут дело. Место мне не нравится, вот и всё.
        Пришлось на том расстаться.
        Эта история не на шутку встревожила реймских красильщиков. Решили они дознаться, стали людей осторожно расспрашивать. И узнали даже больше, чем хотелось.
        Место не такое уж плохое, рассказали им, но и не больно хорошее. Как раз рядышком с преисподней, и зелёный болотный чёрт там пошаливает; но бывают, наверное, ночи, когда он туда и не заглядывает. А сам дом ещё ничего — стены вполне крепкие, крыша не собирается проваливаться. Хороший старый дом. Одна только неприятность — продали его уже с жильцами. Конечно, у каждого свой вкус, но некоторые. не любят жить под одной крышей с гобленами. (Гоблены — так тогда назывались всякие домовые, гномы, блуждающие огоньки и другие злые духи.) Гоблен — это не то что зелёный болотный чёрт, но и не на много лучше — в общем, одна компания.
        Вот так и завершилась у красильщиков их «выгодная сделка». Прежний владелец дома счастлив был хотя бы за бесценок сбыть его приезжим из Реймса: в Париже дом-то никто не хотел брать и даром.
        Узнали про всё красильщики — два брата их было, — растерялись: что делать? Продать дом — об этом и думать было нечего. Бросить его — денег истраченных жалко. Вот и спорят, время зря проводят, а толку никакого.
        Старший брат был того мнения, что нужно вызвать своих работников из Реймса.
        —Они — наша собственность. И на гобленов тогда наплевать: наши вилланы будут жить там, где мы пожелаем.
        А младший всё сомневался:
        —Да, да, конечно. Только вдруг чёрт и вправду вмешается и работа не пойдёт? Тогда получится, что в Реймсе-то мы дело разорили, а в Париже ничего не создали. Неблагоразумно это, класть все яйца в одну корзину. Да к тому же и корзина-то с дырой.
        В конце концов надумали они повременить. Пока можно было нанимать работников подённо, потому как никто не хотел спать в проклятом доме. А уж потом, если гоблены не начнут вставлять палки в колёса, никогда не поздно будет вызвать людей из Реймса. На том и порешили.
        Теперь оставалось только подыскать сторожа. Потому что красильню, хоть и населённую нечистой силой, всё же нельзя бросать ночью без присмотра. Такое количество дорогих тканей может кого-нибудь ввести в искушение. А если верить слухам, в добром Париже сколько угодно жуликов, которые чёрта ни чуточки не боятся.
        И тут, будто по заказу, приходит к красильщикам один старик просить работы. Звали его Арно, и был он в своё время замечательным мастером по краскам, да и теперь ещё свою науку в голове держал. Но, на его беду, к старости начали его глаза играть с ним злые шутки: стал он иной раз путать цвета, зелёный принимать за красный, жёлтый за белый. Не всегда это с ним бывало, а только когда он сильно устанет. Но всё равно на работу его больше никто не нанимал.
        Завидев старика, младший из реймских красильщиков подтолкнул локтем брата: «Этот, мол, согласится на что угодно. И не за дорого».
        —Мы тебе предлагаем замечательное место, — сказал он старику. — Плата хорошая: стол и кров, полное содержание. И работа лёгкая, не утомительная. Ночью будешь оставаться в мастерской, сторожить. А днём, коли ты способен ещё помочь в краске, — тем лучше для тебя, тогда по заслугам и вознаграждение будет. Само собой разумеется, ты отвечаешь за всё: дурные ли люди, гоблены ли, но если хоть какая мелочь пропадёт, неприятность какая случится — придётся тебе тогда посидеть за тюремной решёткой.
        Такая жалкая должность для настоящего мастера — горькая это чаша. Да что поделать? И Арно согласился.
        —Ну что ж, хозяева, по рукам, — сказал он. — С чёртом-то я давно дело имею. Всегда у меня было до чёрта неприятностей и ни черта денег. Так что мы с ним старые знакомые. А гоблены небось не страшнее его, попробую с ними договориться.
        На следующий же вечер Арно перебрался в дом на берегу Бьевры. Хозяева определили ему помещение — каморку под лестницей, возле сушилки. Соломенная подстилка, табурет на трёх ногах, огарок свечи, кувшин воды да краюшка хлеба — вот вам и стол и кров, чего ещё надо? Скажи спасибо, старик, у иных и того нет. Расположился Арно на новом месте, и хозяева ушли — очень они торопились, ведь вечер уж был на дворе. Обошёл старик свои владения: раз взялся сторожить, надо обязанности на совесть выполнять, правда ведь? Облазил он весь дом от подвала до чердака — всё в порядке, нигде ни души, и гоблены не дают о себе знать. Арно сел на порог воздухом подышать, сон прогнать.
        Над рекой луна играет в прятки с облаками. Старые, чёрные корявые ивы склоняются к чёрной воде. Кое-где раскиданные дома тоже стоят чёрные, нигде ни огонька. И такая тишина! У берега чуть плещется вода, а вдалеке слышно, словно какой огромный зверь тихонько ворчит — это большой город Париж спит и дышит… И Арно тоже задремал.
        И спит старик и вроде не спит. В полусне слышит он неясно — не то скребётся кто, не то стонет, а может, и то и другое вместе. Странный такой звук. И совсем рядом, из дома доносится.
        Арно вдруг сразу проснулся. Любопытно, кто это там копошится в темноте? Может, крыса, а может, домовой — гоблен, а может, и вор… Старик тихонько пробрался в дом. Теперь уж можно было точно сказать — кто-то залез в его каморку под лестницей. Там что-то двигалось и видны были два сверкающих глаза — зелёные, с жёлтым отливом. Может, это кошка?
        Тут луна выглянула из-за облака, и луч через открытую дверь осветил всю каморку. И старик увидел своего вора: маленький человечек сидел, сжавшись в комок, на соломе и запустил зубы в краюшку хлеба — остатки ужина Арно, то, что он припас себе на завтрак.

        Чтобы какой-то домовой таскал хлеб у бедняка — это уж слишком! Рассердился Арно:
        —А ну-ка, оставь моё добро, дьявольское отродье! Виданное ли это дело? Иди, грызи лунные лучи, коли ты так голоден, — говорят, у вас, нечистой силы, это самое любимое кушанье.
        Человечек — домовой это был или ещё кто другой — сразу бросил хлеб. Но видно было, что неохотно он это делает.
        Арно проворчал:
        —Уж будто ты так проголодался?
        А тот не отвечает: у него от страха небось язык отнялся. Он даже побледнел весь. Старик засовестился: не дело — такого малыша напугал. Арно вздохнул с досадой:
        —Ну ладно, бери хлеб. И нечего так дрожать, я с тебя не сдеру шкуру из-за куска хлеба.
        Человечек протянул руку, осторожно так — а вдруг старик передумает. Но Арно не двигался, и малыш с жадностью накинулся на хлеб.
        Арно пододвинул гостю кувшин с водой, а сам уселся на табурет, поперёк двери на всякий случай. Покончив с хлебом, человечек напился как следует из кувшина; потом вздохнул с облегчением: хорошо! Взглянул на него Арно и говорит словно самому себе:
        —У добрых людей принято: когда поешь, надо хозяина поблагодарить. Видно, домовые не знают, что такое вежливость.
        Малыш нос повесил и едва слышно пробормотал:
        —Спасибо!
        Но для Арно этого было недостаточно:
        —Это кому же спасибо? Собаке спасибо?
        Тот замялся, а потом сказал ещё тише прежнего:
        —Спасибо, дедушка.
        Арно кивнул головой:
        —Вот так-то лучше. А теперь скажи-ка, дорогой мой гоблен, откуда ты взялся?
        Человечек сразу съёжился весь, словно чего испугался. Кабы он мог, в стену бы, кажется, влез, кабы осмелился — под солому бы забился. Арно и говорит ему:
        —Не хочешь — не отвечай. Небось прямёхонько из ада, верно? Говорят, вы все там проживаете.
        Малыш глаза вытаращил, будто ничего не понял. Не обращая на это внимания, Арно опять за своё:
        —Ну, домовой, видать, плохо вас кормит хозяин- я про вашего зелёного чёрта болотного говорю.
        А человечек вроде заулыбался, робко так, но с хитрецой:
        —Что верно, то верно, дедушка! На завтрак колотушки, на обед — пот трудовой, а за ужином брюхо потуже подвязывай. И уж чего-чего, а чертей у нас хоть отбавляй — зелёных, синих, разных цветов. Что ж поделаешь, на то он и ад.
        —Вот бедняга! Чего ж ты в этом аду делал?
        Человечек улыбнулся уже посмелее, хитро так взглянул
        и отвечает:
        —Я? Занимался котлами и тем, что в них варится. Работа не сложная, но утомительная. Я уж пять лет её делаю* Шестнадцать часов подряд, с ночи до ночи.
        Арно пожалел его:
        —Вот несчастный чертёнок, огонёк блуждающий! Да на тебя дунуть разок, ты и погаснешь! Так, значит, потому ты и удрал?
        А тот, хоть уж вроде и привыкать стал, сразу подскочил: очень этот гоблен пугливый был. Арно мысленно обругал себя старым болваном и скорее заговорил:
        —Да я ж тебя не виню. Из ада каждый бы удрал, только трудно это больно. Видать, хитрая ты бестия, раз тебе удалось. И правильно сделал. Неподходящее это место для таких малышей, как ты.
        А малыш снова вздохнул свободнее. Но Арно нить не упускает, тянет за неё, хочет весь клубок распутать:
        —Так! Почему ты удрал, нам теперь известно. Непонятно только, как ты сюда-то попал? Заплутал, может?
        Бедный гоблен опустил голову от стыда и словно бы и от горя:
        —Я в Париже, кроме этого, ни одного дома не знаю. И не ел я давно. Так что…
        Ну, какой это ответ? Но Арно вроде бы им удовлетворился:
        —Да, голод волков выгоняет из леса, он заставляет и блуждающий огонёк возвращаться на своё болото.
        Человечек протянул лапку, дотронулся до колена Арно и говорит:
        —Дедушка, теперь я поел, и мне не хочется больше возвращаться в это адское болото.
        Старик отвернул лицо.
        —Ну, ну! А чего же тебе, чертёнок, сейчас хочется? Что собираешься делать, чем заниматься?
        —Не знаю, — смутился тот.
        —А кто ж знает? Ты, выходит, просто так удрал, без цели? Котёл, возле которого ты работал, тебе никакого совета не подсказал, а? У нас, у людей то есть, наши орудия труда часто нам хорошие советы дают. Что, разве у домовых так не водится?
        При лунном свете глазки у малыша засверкали — зелёные, с жёлтым отливом. Настоящая кошка!
        —Да, дедушка, говорил со мной мой котёл. И вот что он сказал: «Не знаю, что в меня кладут, но суп этот мне не по вкусу. Отправляйся-ка в Париж, поищи разных приправ, новых рецептов. Может, твоя наука мой суп исправит». Вот поэтому-то я и сбежал.
        Видно было, что Арно приятно слушать такие слова. Но всё равно он продолжает раскручивать клубок:
        —Так он тебе и сказал, а? Не дурак он, твой котёл. Только насчёт приправ, которые ты ищешь, скажу тебе: целой человеческой жизни не хватит, чтобы их собрать. И я в своё время их искал, за радугой гонялся. А видишь, что нашёл — чёрный хлеб, тёмную дыру да горькую нищету.
        Гоблен и глазом не моргнул, совсем осмелел малыш:
        —Конечно, дедушка! Но там, где одному не под силу, надо вместе браться. Ну, скажем, нам с тобой. У тебя есть знания, у меня желание научиться — из этого можно бы неплохой суп для моего котла приготовить, как ты считаешь?
        —Ишь ты какой прыткий! Чтобы приготовить хороший суп, время нужно, чертёнок. Много времени, много труда. Дни без отдыха, ночи без сна.
        —У меня хватит терпения, дедушка, слово даю.
        —Да, легко сказать. И потом, подумай хорошенько, малыш, — утром тебе придётся исчезать, потому как такой у вас, нечистой силы, закон. С захода до восхода луны никто не должен вас ни видеть, ни слышать.
        —Я невидимкой стану, никто меня не увидит, не бойся, дедушка.
        Тут Арно сдался:
        —До чего ж они хитрецы, эти нечистые духи, — на всё у них ответ есть. Ну что ж, попытаем с тобой счастья. Вдруг старая наука да молодые глаза и впрямь отыщут такую приправу, что твой котёл будет доволен. А теперь настало время тебе исчезнуть. Луна зашла, скоро начнёт светать. Спи спокойно, чертёнок. Я прикрою дверь, чтобы солнце тебя не отыскало. А вечером примемся за обучение.
        В новой красильне на берегу Бьевры работа кипит вовсю. Белое полотно, серая шерсть окунаются в бурлящие котлы, варятся там положенное время и выходят окрашенные во все цвета радуги. Братья-красильщики заявляются каждый день, чтобы окинуть всё хозяйским взглядом, проверить, хорошо ли выполняется работа, не нанесли ли какого ущерба гоблены. А сторож Арно докладывает, шепчет хозяевам на ухо:
        —Ущерба никакого нет, наоборот даже. Загляните-ка в средний котёл, какой там цвет стал. Вчера вечером он был ни зелёный, ни серый, а сейчас прямо цвет ивовых листьев, нежный, серебристый. Ни один человек не смог бы приготовить такой оттенок. Это, наверное, ночью наш гоблен подсыпал в котёл щепотку волшебного порошка.
        Хозяева и рады и не рады. С одной стороны, конечно, лестно производить невиданные краски, это клиентов привлекает, да к тому же за редкий цвет платят дорого. Но с другой стороны вся эта чертовщина страх нагоняет. Гоблен готовит им краски! Если разнесётся об этом слух, жди тогда расправы: «Колдуны! С нечистой силой дружбу завели!» Попробуй сними с себя такое обвинение!
        Арно их успокаивает.
        —Днём их, гобленов, не увидишь. Невидимки они. А по ночам здесь, кроме меня, никого не бывает, а я умею держать язык за зубами. Конечно, нельзя, чтобы любопытные бродили здесь поблизости после захода солнца, а то я ни за что больше не ручаюсь. Гоблен может обидеться, подумает, что хотят подглядеть его секреты.
        Это он для того говорил, чтобы хозяева нос свой зря не совали. Но этого он напрасно опасался.
        —Скажи, старик, а тебе гоблен на глаза показывается? — спросил старший из братьев и задрожал при одной мысли, что с ним самим может такое приключиться.
        —Иной раз вижу его глаза, — отвечает Арно. — Зелёные, с жёлтым отливом. Как у кошки, только горят сильнее. А вот всего его увидеть трудно. Блуждающий огонёк, он быстрый, прыгает с места на место. Не с моими ногами угнаться за ним. Но слышать его я хорошо слышу, когда он огонь раздувает, варит свой суп в котлах.
        —Смотри, чтоб он товар не перепортил.
        —Этого бояться нечего. Вам повезло с гобленом, он настоящий мастер по краскам. Кого угодно за пояс заткнёт.
        —Тем лучше, если только ты правду говоришь, но мне всё-таки боязно, — вздыхает младший из братьев. — И так уж конкуренты наши болтают: откуда, мол, они берут эти невиданные цвета? Что-то тут нечисто.
        У Арно на всё ответ сыщется:
        —А вам надо лишь пустить слух, что это вода здешней реки придаёт такую красоту цвету. Бьевра — не такая река, как все. Недаром она вспять течёт. Всё, что впадает в Сену, течёт с восхода на закат, а эта — наоборот. Капризная река! А у её чёрной воды особые скрытые свойства. Вот тут пусть конкуренты ваши и ищут.
        У хозяев, ясное дело, ушки на макушке, ни одного слова не упускают и говорят:
        —Молодец старик, здорово ты придумал! На, держи за это экю. Кто нам служит верой и правдой, того мы не обидим. Так ты думаешь, можно всё свалить на реку?
        —Ещё бы! Она и глазом не поведёт. Но главное, чтоб я по-прежнему оставался здесь один.
        —Ну, насчёт этого можешь быть спокоен. Никто к тебе помощника приставлять не собирается. А послушай-ка, старик, не мог бы ты шепнуть гоблену, чтоб он приготовил нам какой-нибудь необыкновенный оттенок красного? Сейчас спрос на алый цвет, а наши образцы не очень-то нравятся.
        Арно не отказывается:
        Попробую ему намекнуть. Только эти гоблены такие капризные и упрямые. Ох, до чего ж упрямые! Вот наш сейчас увлёкся зелёными красками, и другие цвета его и не занимают вовсе. Может, он собирается перекрашивать соседнего болотного чёрта?
        Услыхав такие страшные слова, хозяева и сами позеленели:
        —Ой, замолчи, старик! Подумать, что мы, честные торговцы, и вдруг работаем на дьявола. На, вот тебе ещё один экю. Не проболтайся ни единой живой душе. И не забудь про алый цвет. Нужен такой яркий, сверкающий.
        —Не беспокойтесь. Дайте вот только вишне поспеть как следует, это нашего домового на мысль наведёт, ему захочется такой же цвет приготовить. К концу лета будет у вас алый цвет, какого никогда ещё не бывало.
        И старик не обманул. К середине августа в котле, где варилась красная краска, — неважная была краска, между нами говоря, — в одно прекрасное утро появился алый цвет. Да какой! Настоящая спелая вишня, сверкающая, словно покрытая лаком. Даже Арно изумился: «Ну и гоблен! Да он ещё ловчее, чем я думал». Все придворные захотели иметь одежду такого цвета, и даже сам король Франции. Представляете себе, какие почести и прибыли выпали на долю хозяев-красильщиков.
        Тем временем всё больше распространялись слухи о чудесной воде Бьевры. Все им верили. И не только верили, даже в книгах писали: «А что касается воды в реке Бьевре, то она исключительно хороша и даёт возможность приготовлять лучшие в мире краски». И в доказательство говорили о знаменитом алом цвете гоблена.
        Со смеху помереть можно!
        В воде Бьевры нет ничего особенного, если не считать, что она грязнее, чем в какой другой реке. Но хозяевам красильни эта вода сослужила службу, поскольку она подозрение от них отвела. Теперь они уже не боялись, что их обвинят в колдовстве.
        Одна забота ушла, другая на её место тут как тут.
        В последнее время гоблен стал вызывать у Арно тревогу. Старик и от хозяев этого не скрывал: — Наш домовой словно охоту к работе вдруг потерял. Не слышно теперь его возни у котлов. Как луна взойдёт, он на улицу. Прошлой ночью подкараулил я его — на крышу он забрался, сидит верхом на трубе, показывает нос летучим мышам и горланит так, что всю округу чуть не разбудил:
        За работу не дают.
        Надо хитрость в ход пустить
        Да смекалкой подсобить.
        Очень растревожились хозяева:
        —Да это же песня хулиганов и лодырей! Из-за чего же гоблен стал вдруг так дурно себя вести?
        Арно грустно головой покачал:
        —Сдаётся мне, что надумал он дом сменить. Обычно гоблены, как кошки, привязываются к своему жилью. Но этот по-своему мыслит. Да в конце концов, если ему в голову взбрело, пускай себе уходит. Только спокойнее будет, правда ведь?
        Спокойней? Да одна мысль о том, что гоблен уйдёт от них к кому-нибудь из конкурентов, приводила хозяев в ужас.
        —Дорогой Арно, наш верный слуга! Ведь ты умеешь обращаться с нечистой силой. Скажи нам, каким способом можно навсегда удержать здесь этого гоблена? Мы ничего для него не пожалеем и, конечно, и про тебя не забудем.
        У Арно уж и ответ готов:
        —Если позволите говорить откровенно, моё мнение, что наш гоблен обиделся. Ещё бы! Столько времени работает, и никто его не отблагодарил. Вот он и приуныл, бедный чертёнок. Я думаю, очень он рад будет получить диплом мастера — ведь вы не можете сказать, что он этого не заслуживает по справедливости. Он тогда увидит, что в этом доме его ценят по заслугам.
        Хозяева своим ушам не поверили:
        —Нечистой силе — диплом мастера? Да ты что, старик, спятил? По какой же причине это делать? И как? И что скажут все члены гильдии?
        Но такие мелочи не заботили Арно.
        —А никому ничего не надо знать. Вы закажите диплом на имя Гобелена- с большой буквы, конечно, — словно это обыкновенное человеческое имя. «Гобелен» — совсем неплохо звучит. Ну, для достоверности приставьте к нему «Жан». Само собой разумеется, всё должно быть сделано по правилам, по закону, чтоб печать гильдии была и всё прочее, как должно. Думаю, наш гоблен очень доволен и признателен будет.
        —Да, а вдруг захотят поглядеть на этого знаменитого мастера Гобелена, — что мы тогда ответим? «Извините, мол, но он сейчас невидим. Подождите, пока взойдёт луна, тогда он появится верхом на лунном луче».
        Но и это не сбило с толку Арно:
        —Если только за этим дело, то можно всё устроить. У меня в деревне внучек есть. Велим ему приехать. Для всех он и будет Гобеленом, послужит нам подставным лицом. И как раз внук мой в красках разбирается. И зовут его тоже Жан, Жано…
        Долго колебались хозяева, потом всё-таки согласились:
        —Только молчи, старик, никому ни слова. Ты понимаешь, чем мы все рискуем в таком деле? Чтоб исчадие ада обманом и хитростью проникло в высокую и благородную гильдию красильщиков — да ведь это же неслыханно!
        —Не бойтесь! Наш гоблен гильдии не посрамит. Не такой он плохой чертёнок, если его ближе узнать. А уж по части науки, несмотря на его копыта, никто ему в подмётки не годится.
        —Хватит, старик! Нет больше ни копыт, ни рогов, ни ещё чего в том же роде. С нынешней минуты есть только мастер Гобелен — вот и всё. А о другом и позабудь вовсе. Но ты по крайней мере обещаешь, что теперь наш гоблен никогда не уйдёт из этого дома?
        —Обещать такое трудно, поскольку этот чертёнок сам своей головой всё решает. Но думаю, что не уйдёт.
        Так всё и было сделано. Вот какими окольными путями и хитростями приходилось добиваться того, что должно было принадлежать по праву.
        А вы говорите о «старых добрых временах».
        Гобелены из Парижа — во всём мире известно, что это такое. В некоторых языках «гобеленами» называют любой настенный ковёр, если только он красивый. Эти ковры-гобелены хороши не только своей тонкой работой, но и замечательными красками — свежими, яркими, которые никогда не выцветают. За две-три сотни лет ни одна ниточка не потускнела. Особенно хороши красные тона, ни с чем не сравнимый алый цвет. И ещё зелёный — нежный, похожий на цвет ивовых листьев при лунном свете.
        Известно, что изобрёл эти невиданные, никем не превзойдённые краски Жан Гобелен, первый обладатель этого имени, красильщик, пожалованный дворянством за своё искусство. Но как он это сделал, где он искал и нашёл эти краски — никто об этом не говорит. Забыли все, наверное.




        ТРИ ОКНА МАСТЕРА ТЬЕРИ
        В прежние времена был такой обычай: сын занимался тем же ремеслом, что и отец. Теперь много разных школ, и ничего не стоит выбрать себе профессию. Но лет сто — двести назад это дело так просто не решалось. Обучаться какому-нибудь ремеслу мог не каждый. Секрет мастерства переходил от отца к сыну и, можно сказать, так никогда и не выходил из семьи. У сыновей был впереди ясно намеченный путь, хотели они того или нет.
        В те времена в Лотарингии изготовляли много стекла. Повсюду в лесах были разбросаны небольшие стекольные заводики. Прямо сказать, небольшие: всего-навсего глиняная хибарка с печью, вот и всё производство. Работали целыми семьями. Несладко жили: зарабатывали-то ведь не тысячи и не сотни, каждый грош добывался тяжёлым трудом.
        Но говорят же: заплатишь из своего кармана, лишь бы заниматься любимым делом.
        А уж как стеклодувы любили своё ремесло, как они им гордились!
        Взять, к примеру, старика Тьери. У него была своя стекольня недалеко от Дарнэ. Сам он дул стекло, а три его сына были у него в помощниках. Послушать Тьери — так на свете лучше и ремесла нет. Изготовлялась у него, правда, только мелочь — бутылки, бокалы, всякие безделушки. Но зато какие вещи получались! Сам Тьери был мастер своего дела, да и сыновей обучил неплохо. Как ни требователен был старик, а не мог он нахвалиться своими мальчиками.
        Он был спокоен: в своё время дело перейдёт в надёжные руки.
        Престранная история случилась однажды с Тьери. Возвращается он как-то из города со своей тележкой, и вдруг подходит к нему старуха — настоящая бродяжка, вся в лохмотьях.
        —Дай денег, не пожалеешь, хорошие слова от меня услышишь. У тебя три сына. Дай мне три монеты, и я предскажу тебе судьбу твоих сыновей.
        Смешно сказать — Тьери дал старухе серебряную монету. Старуха пробормотала себе под нос какие-то таинственные слова, а потом и говорит:
        —За серебряную монету — серебряный ключ. На, возьми, это ключ к счастью твоего старшего сына. Далеко его судьба умчит, повсюду он себя узрит, серебро его отразит… Дай ещё монету, для твоего среднего сына.
        Тьери не очень-то понял, что говорила старуха, но серебряный ключик произвёл на него впечатление. Он порылся в кармане и извлёк оттуда золотую монетку. Старуха с радостью схватила её:
        —Ого! За золотую монету — золотой ключ. Возьми его — это ключ к счастью твоего второго сына. Всю жизнь в мечтах проведёт, мечту наяву найдёт, по радуге пройдёт… Теперь дай что-нибудь на счастье твоему младшему.
        Золотой ключ совсем сразил Тьери. Он стал искать по всем карманам, но ничего не нашёл. Золотая монетка оказалась последней. Старуха посмотрела на него и рассмеялась:
        —У тебя нет больше денег? Ну ничего. Дай мне выпить чего-нибудь за счастье твоего сына.
        В тележке у Тьери была припрятана на всякий случай кой-какая еда — немного хлеба, сыра и бутылка с вином. На дне бутылки ещё оставалось чуть-чуть. Тьери вылил вино в бокал из прозрачного стекла и дал его старухе. Та выпила и спрятала бокал у себя в юбках.
        —За стеклянную монету — стеклянный ключ. Береги его, не разбей — это ключ к счастью твоего младшего. Дома он не покинет, взгляд его стены раздвинет, и вся печаль твоя сгинет. А теперь прощай!
        Старуха ушла посмеиваясь. А Тьери покачал головой: ей всё-таки удалось выманить у него порядочно денег. Правда, зато он получил три ключа — серебряный, золотой и стеклянный, но всё равно странная история… Поразмыслив как следует, Тьери засунул все три ключа в карман и решил сыновьям ничего не рассказывать. Мало ли что им в голову взбрести может. «Серебро его отразит… По радуге пройдёт… Взгляд его стены раздвинет…» Что всё это могло значить? Вернувшись домой, Тьери спрятал ключи и ни слова никому не сказал.
        Но всё-таки история со старухой тревожила его. Он думал раньше, что, когда срок обучения закончится, мальчики его останутся работать с ним. Но слова старухи не выходили у него из головы. И вот однажды вечером он призвал к себе сыновей:
        —Обучение ваше близится к концу, дети мои. Недалеко то время, когда вы станете настоящими мастерами. Пора подумать о будущем. Я-то хотел, чтобы мы, как и прежде, работали вместе. Но, может, у вас свои расчёты. Теперь как раз время нам потолковать.
        Самый старший, Клеман, сразу же ответил:
        —Ваша правда, отец. Я давно уже хотел сказать вам. Говорят, что в Венеции умеют изготовлять зеркала необычайной красоты. Наши рядом с ними — просто никуда не годное стекло. С вашего позволения, я бы поехал узнать секрет венецианских мастеров. Я думаю, и денег можно заработать.
        Отец сначала нахмурил брови, но потом вспомнил про старуху и ответил:
        —Ну что ж, сынок, если уж таково твоё желание. Не грех хотеть зарабатывать деньги честным трудом. Поезжай в Венецию, может быть, там ты найдёшь своё счастье. Ну, Колен, а ты о чём мечтаешь?
        Колен вздрогнул, как будто он и вправду так размечтался, что ничего не слышал.
        —Отец, у меня уже давно есть одно желание, но я не решался говорить о нём. Хотелось бы мне делать из цветных стёкол картины. И чтобы были на них люди, звери, деревья, цветы — синие, красные, жёлтые. И чтоб солнце сквозь эти стёкла сверкало, и тогда они становились бы ещё красивее.
        Отец и ему не стал перечить:
        —Витражи — не лёгкое дело, — сказал он, — и не в моих силах обучить тебя этому. Но есть такие мастера в Париже. Надо будет постараться это устроить… Ну, а у тебя, Пьерро, тоже есть какое-нибудь желание?
        Пьер был самый младший и такой робкий, что краснел, как девушка.
        —Желания? Конечно, нельзя без этого, — отвечал он. — Но сначала мне нужно стать таким же хорошим стеклодувом, как вы, отец. Чувствую я, что не всему ещё научился. Оставьте меня при себе. Может статься, что в конце концов я и добьюсь чего-нибудь.
        Тут Тьери засмеялся:
        —Если это всё, что тебе нужно, сынок, то желание твоё исполнить не трудно. Ну что ж, я доволен вами, мои мальчики. Когда человек хочет продолжать учиться, это хороший знак. Это показывает, что он любит своё дело. Я научил вас всему, что знаю сам. Теперь ваше дело умножать знания. Любое ремесло — что колодец: дна не видать, и каждый может черпать из него сколько угодно. Известно ведь, сколько работников, столько и ремёсел. Ну, идите и постарайтесь добиться большего, чем ваш отец.
        Вскоре после этого разговора старшие сыновья уехали: Клеман — в Венецию, узнавать секрет изготовления серебряных зеркал, а Колен — в Париж, к дальнему родственнику, мастеру по витражам. Пьер остался дома, чтобы изучить все тонкости отцовского искусства. Кому что!
        В Венеции Клеман направился прямо к знаменитому мастеру зеркал. Тьери его не знал, но были у них общие знакомые. Как это говорится? «Друзья наших друзей — наши друзья». Другими словами, Клеман был принят как нельзя лучше. Венецианец обнял его и сказал:
        —Всё в моём доме к твоим услугам, дружок. Ешь, пей, живи, как тебе нравится. Но в работе нужен порядок. Ты хочешь научиться ремеслу? Подпиши контракт, будешь моим подмастерьем три года.
        Клеман даже растерялся. Он ведь только что закончил учение, и ещё три года показались ему слишком большим сроком. Он стал упрашивать хозяина:
        —Я же всё-таки мастер-стеклодув. Моя работа принесёт вам больше дохода, чем работа простого подмастерья. Я думаю, что одного года вполне достаточно.
        Мастер руками развёл:
        —Как хочешь, как хочешь, дружок. И за год можно кое-чему научиться, но три года — это совсем другое дело. Решай как знаешь.
        Клеман так и подпрыгнул на месте:
        —О, я уверен, что с меня вполне хватит одного года!
        Он надеялся побыстрее разузнать секрет изготовления чудесных зеркал, чтобы потом зарабатывать много денег. А раз хозяин не имел ничего против, они и подписали контракт всего на один год.
        Двенадцать месяцев Клеман работал в мастерской венецианца и, надо отдать молодому стеклодуву справедливость, не жалел сил. В конце двенадцатого месяца ученик повёл разговор о своём скором отъезде. Венецианец сначала притворялся, что не понимает, к чему тот клонит, но в конце концов отвёл Клемана в сторонку и сказал:
        —Послушай, дружок. Ты говоришь, что умеешь делать хорошие зеркала. Я тебе верю, но всё-таки мне хотелось бы самому в том убедиться. Прежде чем ты уедешь, сделай зеркало самостоятельно, вовсе без моей помощи. Если оно действительно выйдет как надо, поезжай. Но, если у тебя ничего не получится, останешься ещё на два года. Я не хочу, чтобы твой отец сказал, что ты даром потратил у меня время. Согласен?
        «А почему бы и нет?» — подумал Клеман. Он даже рад был показать учителю своё искусство. Пока они работали вместе, Клеман успел всему научиться: и как приготовить зеркальное стекло, и как раскатать его на бронзовой доске тяжеленным валом, чтобы зеркало получилось без изъяна, — словом, всему.
        И верно, стекло у него получилось такое, что лучшего и не сделать. Оставалось только посеребрить его, наложить * амальгаму. А это дело не такое сложное, за него Клеман не беспокоился.
        Но тут-то и вышла загвоздка. Клеман не мог ничего понять: и стекло замечательное, и амальгама хорошая, а друг другу они не нравились: амальгама никак на стекле не держалась. Клеман и так попробует и этак — ничего не получается.
        Зеркало оставалось тусклым, матовым, как будто изнутри плесенью покрылось. Клеман чуть не плакал с досады.
        —Ну что же это такое? Почему у меня ничего не выходит? Ведь я делал всё, как вы!
        —Конечно, дружок! Я горжусь своим учеником.
        —Тогда почему же моё зеркало такое безобразное?
        —А, дружок! Это потому, что ты не знал про дых.
        —Про что? Что это ещё за дых такой?
        —Это главный секрет. Без него не получается хорошего зеркала. Всего-навсего дых. Но этот секрет я открываю только по истечении трёх лет.
        «Дых — это, должно быть, волшебный состав какой, — решил про себя Клеман. — В этой стране умеют приготовлять всякие снадобья. Старик небось что-нибудь особенное в амальгаму добавляет».
        Ничего не поделаешь, пришлось Клеману подписать новую бумагу, ещё на два года.
        Когда и этот срок к концу подошёл, мастер позвал к себе Клемана:
        —Ты хорошо поработал, дружок, — похвалил он. — И ты очень изменился за это время. Теперь ты не тот лесной житель, каким был три года назад. Ты стал настоящим горожанином. В нашем ремесле это очень важно. И, может, ты понял, что секрет каждого дела открывается в самой работе. Ну что ж, теперь я могу рассказать тебе про дых. Слушай: прежде чем накладывать амальгаму, надо слегка подышать на стекло, вот так, — и он дыхнул. — Стекло становится влажным, амальгама хорошо растекается по нему и прочно держится. Вот и весь секрет, но без дыха не может быть хорошего зеркала. А теперь, дружок, ремесло навсегда в твоих руках.
        Можно быть братьями и совсем не походить друг на друга. Клеман был честолюбив. Ему хотелось стать важным синьором, иметь в столице красивый дом с лакеями на каждом шагу, а у ворот чтоб стояла золочёная карета.
        А вот Колен об этом вовсе не думал. Он мечтал сделать витраж, самый прекрасный в мире. Если получше рассудить, так он выше брата нацелился. Только пока, вместо того чтобы играть в цветные стёклышки, Колену приходилось подметать мастерскую. Хозяин, хоть и родственник был, встретил его не очень-то радушно:
        —Что ты умеешь делать? Стаканчики? Может, это и хорошо, да мало. Витраж сделать — это тебе не бутылку выдуть. В красках надо понимать. Ну, раз уж ты приехал, оставайся. Работа тебе найдётся.
        И маленький «стаканщик», как его прозвали, стал вроде как слугой. Работы ему и вправду хватало, а вот к настоящему делу его даже и не подпускали. Всё-таки Колену удалось урвать кой-какие крупицы знаний. Однажды он сказал хозяину:
        —Отец прислал мне две бутылки домашнего вина. Не откажите мне в милости распить их со мной. Я хотел бы поблагодарить вас за вашу доброту ко мне.
        И он показал на две бутылки, которые стояли в углу на сундуке; одна с белым вином, другая — с красным. А уж какие пыльные! Сразу видно, что это старое доброе вино. Конечно, мастер согласился. Колен пошёл к сундуку налить вино. Прежде чем подать один из бокалов хозяину, он поднял оба бокала, чтобы посмотреть их на свет. В одном красное вино так и зажглось, замелькало розовыми и алыми отблесками. А в бокале с белым вином, казалось, засверкало солнце — весь он стал золотой, и забегали в нём тени, то зеленоватые, то жёлтые.
        —Хорошо вино играет на свету, — сказал Колен.
        —Да, правда. Вкус сразу можно угадать по цвету.
        —Ну что ж, за ваше здоровье!
        Они вежливо чокнулись и выпили… То есть, правду Сказать, хозяин как ни запрокидывал голову, вино не лилось. Посмотреть на бокал, так он полон до краёв, а губами попробовать — сухое стекло. И то же самое с другим
        бокалом. Это что ж, проделки маленького «стаканщика»? А у Колена вид очень довольный.
        —Ну, как, хозяин, что скажете о моём вине и о моих бокалах?
        Вы уже, наверное, догадались, что бокалы эти Колен сделал тайком: один из красного стекла, другой — из золотистого. Он хотел доказать мастеру, что в цветах разбирается. Хозяин сначала было рассердился, а потом засмеялся. В глубине души он радовался: не часто попадаются такие способные ученики.
        —Молодец, мой мальчик! Я вижу, ты освоился с ремеслом. В витраже на долю мастера выпадает только одна половина дела, а другую поручают солнцу. С завтрашнего дня я дам тебе настоящую работу, ты это заслужил. А пока попробуем твоего вина. В бутылках, надеюсь, нет обмана?
        Вот так Колен и осуществил свою мечту. Теперь уж целые дни он мог играть цветными стёклышками, собирать их, подбирать оттенки, выкладывать картины. Он был счастливее всякого короля! Очень скоро Колен превзошёл своего учителя. Он сделал для одного богатого синьора такой витраж, что все пришли в восхищение, а сам синьор сказал, что за последние двести лет не было витражей, равных этому по красоте.
        И тут Колен получает письмо от отца. Старик Тьери пишет, что слёг, что грудь у него разболелась, оттого что он столько лет дул стекло. Теперь он уж и работать больше не сможет и вряд ли вообще долго проживёт. И захотелось ему перед смертью повидать своих сыновей. Хорошо, если б Колен приехал. Старший сын, Клеман, уже в пути…
        И поторопился же Клеман! Не успел Колен собрать свои пожитки, а уж брат его вышел из своей кареты возле родительского дома. А карета-то вся золочёная. И Клеман сам тоже одет во всё золочёное, весь в кружевах и лентах. А какой у него на голове парик! И шпага на боку. Прямо сказать, важный стал этот Клеман… Простите, он же теперь господин де Клеман!
        Отца он застал в постели. Вот уже больше трёх месяцев старик не вставал. В комнате было не очень-то весело, свет едва проникал сквозь окна. И не то чтоб окна эти были такие уж маленькие, но ведь известно, что сапожник без сапог ходит: у стеклодува Тьери вместо хорошего стекла в рамы были вставлены донышки от бутылок. Сквозь такое окно на улице ничего не разглядишь, да и в комнату не много света пройдёт. Когда Клеман увидел отца в этой тёмной комнате, он закричал:
        —Отец, как вы можете жить в такой гадкой конуре? Это просто ужасно! Я не могу этого допустить! У меня с собой есть зеркало, которое я сделал для нового дворца в Версале. Тем хуже для короля — пусть подождёт, пока я ему сделаю другое зеркало. А это мы устроим вот здесь, вместо окна, которое как раз напротив постели. Ваше живое изображение всегда будет с вами. В хорошее зеркало можно смотреться без устали, ведь правда?
        Тьери с улыбкой следил за сыном:
        —Ну, это как сказать, сынок. Когда ты смотришься в зеркало, ты видишь этакого раззолоченного господина, а я могу увидеть только бедного больного старика. Это не такая уж утеха. Но зеркало твоё и впрямь хорошо. Серебро, да и только. Спасибо тебе за подарок.
        На следующий день приехал и Колен. Едва войдя, он сказал:
        —Посмотрите, что я вам привёз, отец. — И, говоря это, он открыл окно и вставил в него раму с витражом.
        Чего только на этом витраже не было! И голубая река, и зелёные деревья, и люди в красных и лиловых одеждах… Когда солнечный луч прошёл сквозь стекло, вся комната засияла, как будто на потолке вдруг загорелась радуга и засверкала, заблестела так, что Тьери даже закрыл глаза, ослеплённый такой красотой.
        —Ах, сынок, ну и порадовал ты меня! — сказал он.
        —Вам нравится? Я очень доволен. Когда я услыхал о вашей болезни, я подумал, что вам, должно быть, очень неуютно в вашей тёмной комнате, и я решил её немножко украсить.
        Пока они так разговаривали, в комнату вошёл Пьер, самый младший из братьев. До этого слышно было, как он что-то делал за дверью, но теперь, войдя, он остановился как вкопанный и не мог оторвать глаз от витража. Видно было, что ему очень понравилась картина, но в то же время он чем-то огорчился. Тьери и Колен заметили это.
        —Что случилось, малыш? Чем ты недоволен? — спросил отец.
        А Колен сказал:
        —Что с тобой, братишка? Какой-то ты странный.
        Они стали выпытывать у него, и в конце концов им удалось добиться от Пьера откровенного признания.
        —Видите ли, — начал он, — отец лежал здесь, в этой тёмной, мрачной комнате, и мне захотелось дать ему побольше света. И я придумал кое-что, только получилось не очень хорошо. У меня уже два дня как всё готово, но я не решаюсь показывать. Рядом с витражом Колена всё будет казаться плохим. Я и с зеркалом Клемана не пытался соперничать.
        Ну конечно, Тьери и Колен стали уговаривать мальчика:
        —Покажи! Покажи, тебе говорят! Ты что, стыдишься? Можно подумать, что ты завидуешь брату!
        Слова эти задели Пьера.
        —Никому я не завидую. Просто моя работа ничто по сравнению с его витражом.
        —Самому трудно судить о своей работе, сынок. Твоё дело показать, а уж мы посмотрим и рассудим.
        В конце концов Пьер сдался. Может, он этого и хотел. Он только попросил, чтобы никто не смотрел, что он будет делать. Он даже поставил ширму перед третьим окном, чтобы ничего не было видно. Пока он там работал, вошёл Клеман. Колен начал ему объяснять, что происходит, как вдруг все услышали звон стекла. Можно было подумать, что все бокалы Тьери сразу постигла печальная участь. Осколки стекла долетели до самой кровати. Ширма упала. И тут все увидели, что сделал Пьер.
        Да, неплохо поработал малыш. От всего окна осталась только рама и ни одного кусочка стекла! В комнате сразу стало светло. Сквозь разбитое окно солнце вошло, как желанный гость. Виден был двор, стекольня, у самого леса — какой-то человек с тележкой и бегущий к нему мальчишка. Это была очень приятная картина, но всё же…
        Все молчали, а потом Тьери покачал головой:
        —Так, сынок, вот это ты и называешь «дать мне побольше света»? Не пристало стеклодуву бить стёкла.
        —Такие стёкла не жалко. Подумаешь, донышки от бутылок, сквозь которые ничего не видно.
        —Ишь ты какой! По крайней мере, они защищали меня от ветра и дождя. Я теперь старый и больной и боюсь холода.
        —А вам сейчас холодно?
        Тьери удивился:
        —Нет. А и правда — на улице ветер, видно, как качаются деревья, и потом, ведь сейчас зима… Сынок, что это ты такое выдумал?
        Колен и Клеман подбежали к окну. Тьери тоже не выдержал и вскочил с постели, чтобы посмотреть поближе. Вместо прежних мрачных решёток в окно были вставлены два целых больших стекла, чистых и прозрачных, как вода. Тьери даже руками по ним провёл, чтобы убедиться, что всё это правда. Надо думать, стеклодув знает цену хорошему стеклу. Но таких стёкол в те времена ещё никто не видел, эти были самые первые.
        Тут отец и братья кинулись на шею мальчугану. Они чуть не задушили его. А он покраснел, но видно было, что он счастлив.
        Старик Тьери подошёл к большому шкафу, который стоял в углу. Уж раз он поднялся, ему можно было хоть немного поразмяться, правда ведь? Из шкафа он вынул шкатулку, а из шкатулки — три ключика: серебряный, золотой и стеклянный.
        —Вот, мальчики мои, это вам. Давно-давно одна старуха дала их мне и сказала, что это ключи от вашего счастья. Тогда я не понял, что она мне толковала, и я не стал вам ничего рассказывать. Но теперь время настало.
        И Тьери рассказал сыновьям всю историю.
        —А старуха-то не ошиблась, — закончил он. — Стоит посмотреть на зеркало Клемана: ведь правда, что он отражается в серебре; а кроме того, он и серебра получает достаточно. Ты, Колен, действительно, мечтая о витражах, словно по радуге прошёл. А ты, Пьер, сумел сделать настоящую прозрачную стену.
        Братья стали разглядывать ключики, которые им передал Тьери.
        Старик улыбнулся:
        —Берегите их, мальчуганы. Кто знает, может, они по-прежнему будут приносить вам удачу. Но только не забивайте, что подлинным и единственным ключом к счастью у каждого служит его любимое дело, и этим ключом открываются все двери.
        Через некоторое время^Клеман спросил:
        —Вот перед вами три окна, отец. Все три разные. Скажите нам, которое из них вам больше нравится?

        Тьери посмотрел на окна, потом на сыновей и сказал:
        —Твоё зеркало, Клеман, очень хорошее! Я плакал от радости, когда увидел твой витраж, Колен. Но через окно Пьера я вижу всё, что делается на улице, и мне кажется, будто я опять здоров, будто я всё ещё работаю в своей мастерской. И кровать я хочу поставить около этого окна. Не обижайтесь на меня, Клеман и Колен, но то, что я вижу в это окно, мне нравится больше всего.
        Тьери прав, он выбрал действительно самое лучшее окно. В обществе собственного отражения можно скоро соскучиться. Витраж, пускай даже самый прекрасный в мире, перестанет вызывать интерес, если он будет всё время перед глазами. Но живая, настоящая жизнь не может надоесть, пока видят глаза и бьётся сердце.




        ХРАНИТЕЛЬ ОГНЯ
        В наших краях все ремёсла с огнём связаны. Местность того требует. Ни равнин под пшеницу у нас нет, ни склонов под виноградники, ни больших пастбищ. Кругом всё горы — камень да колючий кустарник. Зато уж чего много, так это железа. Поэтому-то в округе все — железных дел мастера. Знаете, как говорится: «Лучший из городов — десять домов, пятнадцать кузнецов». Ну, это так, ради красного словца сказано, потому что ведь, кроме кузнецов, есть у нас и литейщики, и ножовщики, и гвоздари — всех понемногу. Да всё равно: для каждого из этих ремёсел огонь нужен. Огонь — он у нас первый работник.
        Вот однажды, рассказывают, наступило время, когда дрова оказались на исходе — в ту пору всё у нас работало на древесном угле, и кругом лес был уже почти сведён. Нет дров — нет и огня; нет огня — нет и работы. А ведь известное дело: уходит работа — горе и нищета тут как тут.
        В одном посёлке недалеко от Бройя была небольшая литейная мастерская, и управляющий в ней — Гильо его звали-ничегошеньки в ремесле этом не смыслил. Уж куда хуже, если самый главный в оркестре вдруг музыки не понимает. Люди и без того горюют, что печи гаснут, а тут ещё Гильо тявкает, как цепной пёс:
        —Кто это позволил вам остановить работу, бездельники? Ну-ка, немедленно снова разжечь огонь!
        —Дров нет, — люди ему объясняют. — Ушли за ними. Только вот переправить дрова с того склона горы время требуется, и придётся терпением запастись.
        —Это всё отговорки лодырей! — кричит Гильо. — Для работы у вас дров нет, а у самих полны дворы хвороста?
        Разве печи в литейной можно топить хворостом? Но попробуйте втолкуйте это Гильо, если для него что железо варить, что суп — всё едино. И чем меньше он понимает, тем громче вопит:
        —Да это же самый настоящий бунт, мятеж! Слушайте-ка, вы: если завтра на рассвете не будете снова работать, я вызову королевских драгун. Уж они-то знают, как управляться с такими строптивыми, как вы.
        Ясное дело, испугались люди такой угрозы. А Гильо ещё издевается:
        —Что, шутники, надумали провести меня, а? Так вот: литейная завтра утром должна возобновить работу, и никаких отговорок. Нет дров — жгите камни, но чтоб печи были растоплены. А не то — сами знаете, что вас ждёт.
        Да, уж что-что, а это люди знали, ох, как хорошо знали! Но что они тут могли сказать, что могли поделать? Только слёзы лить. Да слезами разве поможешь?
        Был там среди них один парень, по имени Этьен, а прозвали его Репей. И вправду этот парень был чисто репей, прицепится к кому — ни за что не отстанет. Вечно-то он всех донимал: «Этому надо помочь! А вон тому надо подсобить! И не забудьте, нам надо починить хибарку ещё вон тому!» И так без конца. Для себя Этьен никогда ничего не просил, зато ради других уж так-то ко всем приставал! Ну, одно слово — репей!
        Идёт он в тот день от Гильо, голову повесил и слышит вдруг: окликает его старая Алексалина. Больная и дряхлая уж она была, эта Алексалина, но старуха хитрющая! Поговаривали даже в наших краях, будто она немножко колдунья.
        —Да ты, я вижу, загрустил, сынок, — говорит Алексалина. — Неужто это тебя Гильо со своими драгунами так напугал?
        Этьен подошёл к её окошку:
        —Да, не на что теперь больше надеяться. Одиночкам, вроде нас с тобой, ещё туда-сюда — одна голова, одна и забота. А если у кого ребятишек полон дом? У того и забот хоть отбавляй. Таким тяжело придётся.
        Алексалина одним глазом подмигнула; вот ведь и старая, и больная, а глаза у неё такие живые и лукавые.
        —Плакать, платить да помирать — всегда успеется, с этим торопиться не стоит. Ну-ка, заходи, сынок, послушай, что я тебе скажу.
        Уселся Этьен на скамейку возле старухи, а та наклонилась к нему и говорит:
        —Слушай… На мой взгляд, Гильо хороший совет вам дал — насчёт того, чтоб камни жечь.
        Этьен улыбнулся невесело:
        —Нечему радоваться, бабушка. Гильо только смеялся над нами.
        —Он-то, конечно, смеялся. Это потому, что он ничего не смыслит. А вот ненароком да в самую точку попал. Да, сынок, есть такое средство. Только тайна это, и очень она оберегается. А если я тебе кое-что подскажу, смог бы ты пойти поговорить с кем надо?
        Не похоже было, что старуха шутит. Может, она и вправду колдунья, а колдуньи чего только не знают. Этьен и говорит:
        —А что ж не попытать счастья? Ты меня за огнём-то не к самому ли дьяволу посылаешь?
        —Дьявол тут ни при чем. Нет, сынок, идти надо к Чудо-Зверю. Слыхал о таком? Вот он и хранит огонь, который в наших горах спрятан. И знаешь, чем этот огонь горит? Камнями одними! Сумеешь со Зверем договориться — откроет он тебе секрет, как камни жечь. И будет у вас огонь. Ну, так что скажешь на это?
        Молчит Этьен. Одно дело кричать да бахвалиться: к самому, мол, дьяволу пойду за огнём, а другое дело и впрямь туда отправиться. Что там Алексалина ни говори, а Зверь этот не иначе.
        —Обдумай, сынок, обдумай всё хорошенько. Страшный этот Чудо-Зверь. И не видишь ты его, и не слышишь, и не чувствуешь. А знаешь только, что здесь он, рядом, и такой страх наводит! Иной раз в лунную ночь в горах на голых местах, где не растёт ничего, видно бывает, словно какая тень промелькнёт, и не знает никто, от чего эта тень. А вот это и есть Чудо-Зверь — тень от ничего. Ох, и жуткий этот зверь! А только он один сейчас из беды нас выручить может.
        Хорошо знала старуха, с кем имеет дело. Парень сразу решение принял:
        —Говоры, где твой Зверь проживает. Пойду побеседую с ним.
        Старуха заговорила шёпотом, так, что её едва слышно было:
        —Слушай внимательно, ни одного слова не упускай. Сегодня, чуть стемнеет, отправляйся по дороге, которая ведёт в Монсени. Доберёшься до третьего поворота — сходи на тропинку, которая слева в горы поднимается. Приведёт она тебя к голошу холму, что между тремя другими холмами стоит. На него и взбирайся. На вершине увидишь круг из камней. Это ш есть владения Чудо-Зверя, а камни — то их границы. Входи в этот круг и разожги там костёр из сухих трав: огонь Зверя привлекает. Для очага камней набери, но тех, из которых границы выложены, не тронь. Ну, а потом сиди себе и жди. — Старуха подняла один палец, словно предупреждала о чём. — Ты знай — я тебе ничего не обещаю. Может, Зверь придёт, а может, и нет. А коли и придёт — может, заговорит с тобой, а может, и нет. Сумеешь ему ответить как надо, может, он и захочет тебе помочь. На всякий случай прихвати с собой мою железную грелку: вдруг Зверь даст тебе своего живого огня.
        А парню побольше узнать хочется:
        —Чего ж мне говорить этому Зверю?
        —Уж это, сынок, твоё дело. Я тебе только скважину показываю, а ключик ты сам к ней подбирай.
        Пришлось на том и помириться. Но, когда уходил Этьен, старуха ещё сказала ему вдогонку:
        —Ты хорошенько запомни: Чудо-Зверь — это только тень от ничего. Может, он тебя проглотит… а может, и нет.
        Вот с таким напутствием парень и ушел, с грелкой под мышкой, — вроде бы он в постели ночью замёрзнуть боялся.
        Нужное место найти труда не составило. Луна едва взошла, а уж Этьен добрался до голого холма, что между тремя другими стоит. И, видать, тот самый холм это был, потому что круг из камней как раз тут и есть. Большой круг, да такой ровный и весь из гладких чёрных камней выложен. А другого на том месте ни чего и не было — ни деревца, ни кустика. Только кое-где пучки сухой травы на ветру трепыхались да блестели при лунном свете камни, и казались они холодными, словно то были чёрные льдышки.
        Не очень-то красиво было во владениях Чудо-Зверя. И печально как-то… По наказу Алексалины устроил Этьен очаг посередине круга — чего-чего, а камней поблизости много было. Разжёг он костёр из сухой травы и уселся рядышком ждать.
        Около полуночи — луна тут уж в полную силу светила — Этьена начала вдруг пробирать дрожь. Конечно, костёр из травы много ли тепла даёт — больше дыма, но у парня зубы застучали не от холодного ветра. Совсем от другого.
        По небу пробегали облака и по земле бежала какая-то тень — тень неведомо от какого предмета, так, совсем от ничего. Огромная чёрная тень скользила по склонам холмов, перемахивала через ущелья, двигалась прямиком к маленькому дымному костру Этьена.
        Приблизилась тень к пареньку и остановилась. И потом больше не шелохнулась. Вроде бы подкарауливала его.
        Кабы его воля, пустился бы Этьен наутёк, только б пятки засверкали. Но нельзя было так делать. Надо было с Чудо-Зверем поговорить. А раз уж Зверь тут рядом сидел, поглядывал своими невидимыми глазами, Этьен решился приступить к разговору. Проглотил он слюну и сказал:
        —Гм… Здравствуйте, привет всей честной компании. — Он знал, как надо вежливо начинать беседу.
        Ничего… Тень не шелохнулась, не издала ни звука. Вот это-то и было самое страшное — такая неподвижная тишина. У Этьена мурашки по спине забегали, но он с»;ал кулаки, чтоб себе смелости придать, и проговорил:
        —С вашего позволения, кстати сказать, здесь не особенно-то жарко. Присаживайтесь-ка поближе к огоньку, о делах потолкуем.
        Этьен рукой вежливо повёл — к своему костру приглашал. И вот тут-то он почувствовал, словно… Может, зверь обиделся на то, что он на холод пожаловался, а может, в тот день не в духе был. Но только Этьен почувствовал вдруг, что горло ему сжимает какая-то железная лапа, а другая вцепилась ему в живот, а ещё третья схватила з а сердце. Это Зверь бросился-таки на него — страшный, невидимый Зверь! И сейчас проглотит его! А он даже не успел о своём деле рассказать, объяснить, зачем пришёл. От такой жестокой несправедливости разозлился Этьен, да так, что и про страх свой позабыл.
        —Ты что ж это делаешь, гад ты такой-сякой? Я за советом пришёл с полным к тебе доверием, а ты меня слопать хочешь?! Да ты, прямо сказать, вроде нашего Гильо — только тогда и хорош, когда по шёрстке гладят.
        Зверь не иначе как слыхал про Гильо. Рассердился он, что его с таким никудышным человеком сравнили. Тень чуть сдвинулась, и словно неведомо откуда голос ему почудился:
        —Чего ты кричишь? Я тебя и не трогаю вовсе. Это не я тебя ем, это твой страх тебя гложет.
        А голос у Чудо-Зверя такой: если взять уханье совы, да добавить к нему немного завывания зимнего ветра, да ещё чуточку раскатов далёкого грома, то как раз в самую точку будет. В общем, не очень-то приятный голос. Но Этьену он показался слаще пения жаворонка. И сразу же почувствовал он — словно отпустили его железные лапы.
        —Прошу прощения, — говорит. — Это мне, знать, просто почудилось.
        —Ничего, ничего, — отвечает Зверь. — Я к такому привык. А кстати, зачем ты в моих владениях оказался?
        —Да вот пришёл об одном одолжении тебя просить.
        Усмехнулся Зверь:
        —Нечего сказать, удивил! Вот люди — все одинаковые. Только жадность и заставляет их против своего страха идти. Значит, и ты тоже хочешь золота?
        Теперь пришёл черёд Этьена рассердиться:
        —Коли не знаешь, чего ж зря говорить! Прежде всего я вовсе не золота пришёл к тебе просить, а огня. И вовсе не жадность меня привела, а нужда. И не моя одна, а всего посёлка.
        Зверь подобрел немного:
        —Так ты от всех пришёл? Тогда другое дело. В таком случае можно и поговорить.
        Тут ему Этьен и выложил всю историю — и о том, как огонь у них погас из-за того, что дров больше нет, и как беда к ним теперь придёт из-за того, что огня нет. И про то, как управляющий велел им жечь камни.
        Зверь одобрил:
        —Правильно говорит ваш Гильо. Камни — это хорошее топливо: и горит долго и жар сильный даёт. Примером тому мой огонь — он уже многие тысячи лет сам по себе горит и не гаснет.
        Этьен показал свою грелку:
        —Вот за ним-то я и пришёл к тебе.
        —Вижу. Только мой живой огонь не каждому в руки даётся, сам себе хозяина выбирает. Чтобы взять его, надо не бояться ничего на свете — ни огня, ни воды, ни земли, ни воздуха. А ну, гляди!
        Тут загрохотало, затряслось — словно сама земля вся дрожала. И прямо под ногами у Этьена открылась глубокая-преглубокая трещина. Отскочил он, чтобы в неё не свалиться, а Чудо-Зверь посмеивается:
        —Ну, как? Всё ещё хочешь моего огонька?
        Заглянул Этьен в трещину — а там черным-черно. И далеко-далеко, в самой глубине, виднеется какой-то Красноватый отсвет. Вот там и есть он — земной огонь, костёр, зажжённый из камней. Как его взять, как к нему подступиться? А Зверь уж тут как тут, знай себе издевается:
        —Видишь, открыта для тебя дверь. Не раздумал? Всё на своём стоишь?
        Этьен зубы сжал и отвечает:
        —А ты как думал? Затем я и пришёл, — да как прыгнет в пропасть!
        Тут и пошло… Первой земля начала. Стала она давить на Этьена — тяжело так давит, а парень сопротивляется. Кругом чернота и ни звука. Второй вода в дело вступила. Течёт отовсюду, смельчака потопить старается, и тот уж вязнуть начинает в липкой тине, но ползёт дальше: трудно ему, но всё ползёт. Во что бы то ни стало хочет он до красного света добраться, до самого огня Чудо-Зверя.
        Уж огонь этот яснее виден стал, и тут бросилось на Этьена огромное пламя, лижет его своим страшным красным языком. Сделал парень отчаянное усилие, вырвался из вязкой тины, перепрыгнул через огненный язык. Красный свет уж совсем близко.
        И вот тут-то накинулся на Этьена воздух. Можно было подумать, что воздух этот стал твёрдым, заколотил паренька по всему телу, вихрем понёс вперёд. И вдруг гора словно взорвалась вся. А потом шум сразу утих.
        Поднял Этьен голову, смотрит, а перед ним в углублении чёрной скалы горят камни. Огонь от них тихий, спокойный, а какой жаркий! Не раздумывая больше ни о чём, схватил Этьен голыми руками горящий камень и… всё вдруг исчезло.
        Очнулся, поглядел: лежит он на сухой траве на вершине холма посередине круга, что из камней сложен, возле своего дымного костра. И как хорошо вокруг! Небо ясное, свежий ветерок дует, воздух тёплый. А рядом огромная неподвижная тень, чёрная тень Чудо-Зверя, хранителя огня.
        —Достал, достал живой огонь! — закричал Этьен.
        Протянул он руку. Вот беда какая! В руке-то у него лежит не горящий камень, а самый обыкновенный булыжник, каких полным-полно на этом холме валялось — холодный чёрный камень.
        С отчаяния заплакал бедный Этьен:
        —Ушёл от меня огонь! Это он оттого ушёл, что я испугался. Не смог я со своим страхом совладать. Моя это всё вина.
        Тень Зверя приблизилась и говорит:
        —Понятно, ты испугался. Но ничего в этом плохого, ничего позорного нет. Вот уступить страху — это плохо и стыдно. А ты с ним боролся, сделал всё, что мог, тут к тебе придраться нельзя… Глянь-ка, ты за моим живым огнём ходил, а он сам к тебе явился.
        Посмотрел Этьен — на месте его маленького костра из сухих трав лежали красные раскалённые камни. И все камни очага тихо горели. По ним бегали голубые язычки пламени, и шёл такой жар! От радости и удивления у Этьена дух перехватило.
        А Зверь смеётся:
        —Ты мой огонь заслужил. Сохрани тот камень, что ты из недр земли вынес, покажи его людям в посёлке. В этом-то булыжнике и есть моя тайна, тайна камней, которые могут гореть. Когда понадобится, приходите, берите здесь камни. Только ограды моей не трогайте.
        Этьен не мог скрыть своей радости:
        —Ну как мне благодарить тебя, господин Зверь? Не тревожься: завтра все узнают, какой ты добрый.
        Тень Зверя этаким козлёнком вдруг подпрыгнула и закричала:
        —Что ты говоришь, несчастный! Ни в коем случае не рассказывай, что это я сделал тебе такой подарок. Нас, бедных сказочных Чудо-Зверей, безжалостно преследуют. И тех, кто в дружбе с нами.
        —Так как же быть? Не принесу огня — заявятся драгуны. А если расскажу про ваш огонь из камней — так вы говорите, что всё равно заявятся. Как ни верти, а беды ждать.
        Совсем Этьен приуныл. А Зверь его утешает:
        —Да нет же. Это только про меня тебе не нужно рассказывать. Кто вам мысль подал камни жечь? Гильо, ведь правда? Так вы просто исполнили его приказ, вот и всё. А теперь прощай, а то у меня дела есть по ту сторону Марманьи…
        И большая чёрная тень взлетела, словно её ветром сдуло. Долго Этьен следил за ней глазами, пока она скользила по склонам, перепрыгивала через гребни гор… А потом и вовсе исчезла. Вздохнул Этьен: обидно ему было, что не сумел он Чудо-Зверя поблагодарить как следует. А может, Зверь и так всё понял?
        На следующее утро является Гильо в литейную — зубы наточил, того и гляди, кусаться начнёт. Но пришлось ему только собственный язык прикусить: печи зажжены, работа идёт как ни в чём не бывало. Увидел Гильо, что всё в порядке, от сердца у него небось отлегло. Но всё-таки покричать-то надо, чтоб уважение к себе поддержать:
        —Ну что, лодыри, бездельники, лентяи? Хорошенько поискали, так и нашли топливо?
        Тут ему Этьен отвечает:
        —Как вы приказали, так и сделано, господин управляющий. Вы сказали: жечь камни. Нам тогда это вроде странным показалось — да ведь мы неучи. А всё ж попытались. И вышло. Никогда доселе такого огня не бывало — жаркий и ровный на диво. Всё благодаря вашему совету. Вот что значит учёным-то быть.
        Гильо даже поперхнулся от удивления. Как ни старался он сделать вид, будто всё знает и понимает, глаза у него на лоб полезли. Вертит он в руках камни, которые гореть могут, — вертит, переворачивает, а сам бормочет:
        —И впрямь камень, а ведь горит. Похоже, что я сделал открытие и притом весьма немаловажное. Пойду напишу донесение министру. За такое изобретение меня просто озолотят!
        Он наверное пошёл и написал, потому что немного времени спустя появились в посёлке приезжие из столицы — учёные, инженеры. И всё для того, чтоб изучать камни, которые гореть могут.
        Дело это всерьёз пошло, но Гильо не досталось той прибыли, на какую он рассчитывал. Уж слишком он маленьким человечком был, — как говорят, весу у него не хватало. Да про него и забыли вовсе. Может, и получил он какое вознаграждение, а может, и нет. Вернее всего, что нет.
        А если говорить про Этьена и про старуху Алексалину, то их вся радость была лишь в том, что они посёлок от беды спасли. Но им ведь того и надо было, правда же?
        Ну, что вам ещё сказать?.. Зверь, хранитель огня, говорят, продолжает в лунные ночи бродить по горам. В наших краях люди его боятся. А, право, зря. Чудо-Зверь, если хорошенько пораскинуть мозгами, — это ничто, тень от ничего, страх один. Этьен отлично всё понял. А Алексалина и вовсе всё время об этом знала. Много она чего знала, хитрая старуха.
        Вот и вся история, как её люди рассказывают. Правда это или нет — я ничего о том не знаю. Но одно доподлинно известно: это именно у нас, в Крезо, некогда простом посёлке близ Бройя, впервые для литейной работы стали применять каменный уголь вместо угля древесного. И случилось это в 1740 году. Надо ещё к тому добавить, что неподалёку в округе, особенно в Монсенй — а это, к слову сказать, те места, откуда родом была старая Алексалина, — жители с незапамятных времён знали о камнях, которые могут гореть. Они уже две-три сотни лет на таком огне суп варили.
        И уж это самая что ни на есть сущая правда.




        ТРУДУС-ТРУДУМ-ТРУД
        В наши дни уж больно все умниками стали. Особенно молодёжь — ни во что не верит, над всем смеётся. Я сам слыхал, как один молодой человек, который учится в школе в Париже, заявил — так это, между прочим, — что наша земля круглая, да ещё вертится. Какие всё-таки эти парижане насмешники!
        И тот же юноша уверял, что колдуны и волшебники всего лишь обманщики: «Они только и умеют, что деньги со всех тянуть, а это не такое уж сложное колдовство».
        Вот ведь каков! Прямо обидно становится.
        Насчёт того, будто земля вертится, я промолчал. А что касается волшебства — прошу прощения! — тут я кое-какое понятие имею: моя бабушка говорила мне, что её бабушка слыхала от стариков историю Луизэ из Авиньона, которого несколько волшебных слов сделали богатым и почитаемым человеком. Так что не рассказывайте мне — волшебство может-таки иной раз службу сослужить.
        Луизэ, о котором идёт речь, был уж таким неудачником, таким неумелым, никогда ничего своими руками не сделал. И всё говорил:
        —Не могу я работать, руки у меня дырявые. За что ни возьмусь, всё из моих рук валится, всё ломается да бьётся.
        В конце концов так и прозвали его: Луизэ — Дырявые руки.
        Прослышал однажды Луизэ, что в Авиньон прибыл учёный доктор из Салона, алхимик, Мишель Нострадамус; поговаривали, что он колдун и чудеса может творить. Слава его в те времена гремела повсюду. Даже вдова покойного короля Генриха Второго ходила к этому Нострадамусу и, говорили, осталась очень довольна.
        Луизэ сразу размечтался:
        —А что, если взять да пойти к этому учёному волшебнику? Вдруг он согласится сотворить для меня чудо? Отправился Луизэ…
        Так и так. Говорят, мол, что вы колдун. Может, если будете так добры, скажете мне какое заклинание, или волшебное слово, или ещё что в таком роде, — чтоб только мне богатым стать. Работать-то я не могу: руки у меня дырявые.
        Нострадамус слушал, что говорит Луизэ, а сам брови хмурил. Потом улыбнулся. Подумал он немного да отвечает:
        —Дать волшебное слово, которое сделает тебя богатым, — это нетрудно. Только одного слова недостаточно. К словам нужны ещё волшебные движения.
        —Движения? — спросил Луизэ. — Мне что, придётся верхом на метле ездить?
        Нострадамус расхохотался:
        —Нет, нет! Кое-что попроще. Дело-то вот в чём: надо это слово говорить, а самому ивовые прутья да тростники переплетать. А иначе слово силы иметь не будет. Да у тебя ведь руки дырявые, небось не выйдет ничего.
        Обиделся Луизэ:
        —Руки, может, и дырявые, да всё-таки их две, а не одна, и не такой уж я разиня. Вы только слово скажите, а моё дело постараться.
        —Ну что ж, — говорит Нострадамус, — тогда слушай внимательно. Вот тебе волшебные слова: «Трудус-трудум-труд». Ты их повторяй, а сам ивовые прутья переплетай. Один прут вплёл, за другой берись. Сколько прутьев сплетёшь, столько назавтра лиаров на их месте найдёшь. Как видишь, дело несложное.
        Едва Луизэ дождался, когда тот говорить кончит, — уж очень ему не терпелось поскорее волшебные слова испробовать. Побежал он на берег Роны, нарезал себе целую охапку ивовых прутьев и тростнику и принялся за работу.
        Сидит Луизэ под ивой, прутья переплетает, а сам шепчет: «Трудус-трудум-труд». Но то ли руки у него и впрямь были дырявые, то ли просто с непривычки — только не получается у него ничего. Тростник мнётся, ивовые прутья ломаются, так и разваливается всё у него в руках. Луизэ чуть не плачет. Какое замечательное волшебство пропадает из-за таких пустяков! Обидно ведь!
        А недалеко от него жил в ту пору один корзинщик; плёл он корзины, да так ловко и быстро, словно играючи. Не стал Луизэ времени даром терять, побежал к этому корзинщику и говорит:
        —Здорово это у тебя выходит, приятель! Может, и меня немного подучишь?
        Хороший человек всегда рад другому своим ремеслом помочь. Корзинщик сразу же стал обучать Луизэ, показал ему, как прутья плести да переплетать, как их закреплять да один за другой просовывать.
        Попробовал Луизэ один раз, два раза, десять раз. Вот уж стало у него лучше получаться. Учитель даже похвалил его за работу. И Луизэ во вкус вошёл, сидит, напевает:
        Трудус-трудум-труд,
        Прутик через прут, —
        Корзина тут как тут.
        К концу дня Луизэ сплёл большую корзину — не меньше тридцати прутьев на неё пошло, а, значит, и тридцать ли-аров Луизэ причиталось.
        Перед уходом корзинщик хотел попрощаться с учеником, смотрит, а тот спит прямо возле своей корзины. С непривычки небось. За всю жизнь Луизэ столько не трудился. Вот и устал.
        Добрый человек был этот мастер-корзинщик. Подумал он про себя:
        «Вот бедняга, уж как он старался. Надо ему помочь. Чего ему идти в город продавать одну корзинку? Прихвачу-ка я её вместе со своими. Проснётся он, а рядом уж не корзина, а деньги лежат. То-то рад будет! Поначалу всегда хорошо подбодрить человека».
        Взял мастер корзину Луизэ, а на её место положил маленькую серебряную монетку — уж кто-кто, а он-то знал, сколько может стоить такая корзина.
        Когда проснулся Луизэ да увидал вместо ивовых прутьев, из которых он сплёл свою корзину, серебряную монету, можете себе представить, как он обрадовался! Вот это волшебство! Настоящее, без обману!
        Не стал Луизэ терять ни минуты, уселся снова под деревом и давай ивовые прутья переплетать. Плетёт, а сам всё волшебные слова повторяет: «Трудус-трудум-труд». И так вот без остановки до самого вечера.
        Попробуйте сказать после этого, что волшебства на свете не бывает! Ведь Луизэ — Дырявые руки стал самым искусным корзинщиком во всём Провансе. Бабушка мне говорила, что если кто хотел изучить все хитрости ремесла корзинщика, только к нему, бывало, и едут. И денег Луизэ зарабатывал вдоволь, а уж как почитать его стали! А называли его не иначе как Луизе — Золотые руки.
        И подумать только, что причина всему — три маленьких волшебных слова.




        КАРОЛЕ ИЩЕТ СЕБЕ РЕМЕСЛО
        Выбрать себе ремесло не всегда так-то уж просто. Конечно, бывают люди, которые наперёд знают, чем они хотят заниматься, есть у них на этот счёт мысли в голове — призвание это называется. Бывают ещё такие, что идут по дорожке, проторённой отцами, — тут тоже трудностей никаких нет. Но для многих всё решает случай. Занимаются они одним делом, а могли бы и другим каким заниматься. Скучно им, беднягам, живётся, не позавидуешь. Чтобы хорошо своё дело делать, надо сперва это дело полюбить, а чтобы его полюбить, надо знать, чего ты от него ждёшь.
        Вот, к примеру, Кароле — Кароле из Орлю. Этот парень точно знал, чего ему от ремесла надо, только не знал он, какое ремесло может ему это дать. И что же: чего он только не перепробовал, а радости ни от какого дела не получил. Он уж даже сомневаться начал: а есть ли в самом деле такое ремесло? Может, он в конце концов и совсем бы пал духом, кабы не Эстелла.
        Красивая была девушка Эстелла. Первая красавица в Орлю, а может, и во всей округе, хоть никто не мог пожаловаться на то, что в здешних краях мало красивых девушек. Многие парни по ней вздыхали. Но предпочтение она отдавала Кароле, хоть и помалкивала о том. А молчала она по той причине, что боялась отца.
        Старик Билла, с тех пор как выросла у него дочь, без конца твердил всем, кто только хотел его слушать:
        —Я свою Эстеллу за кого попало не отдам. Мне нужен зять такой, чтоб был у него залог и гарантии серьёзные. Так-то вот! На меня не легко угодить, я требовательный.
        А у Кароле, по правде сказать, залога никакого и в помине не было. Да и гарантий, конечно, тоже. Жил этот парень чем бог пошлёт: то в ручье поудит, то тайком в лесу поохотится, а иной раз представится случай — и контрабандой не побрезгует. Но в общем-то славный парень, сердце золотое, да и голова на плечах хорошая. А вот серьёзности никакой. Так что Эстелла отцу не смела и заикнуться о таком женихе.
        А тут является Гарустель-младший с большого хутора и сватает её себе в жёны. Ну, что на это сказать? Уж по части гарантий да залогов лучшего жениха и не сыщешь. Потому-то все диву давались, что свадьба никак не ладилась. Любопытные не прочь бы узнать причину, но Гарустель-младший, когда с ним об этом разговор заводили, только плечами пожимал:
        —Совсем рехнулся старик! Разве с ним договоришься.
        И больше ничего объяснять не желал. А папаша Билла на все вопросы знай одно твердит:
        —Мне не легко угодить, я требовательный. Гарустель — не плохая партия, я против него ничего не скажу. Только мне подавай гарантии самые что ни на есть серьёзные.
        Как узнал про всё это Кароле, задумался. А потом собрался с духом и пошёл прямо к отцу своей красавицы.
        Папаша Билла стоял на пороге дома и покуривал трубочку.
        —А, Кароле, здравствуй! Каким ветром занесло тебя сюда? Продавать, что ли, чего принёс? Форель, голубей или табачок контрабандный?
        —Прошу прощения, но на этот раз не я продаю — товар-то у вас, а я хотел бы прицениться.
        Кароле делал вид, будто шутит, но на самом деле он не далеко от правды ушёл. Старик затянулся из своей трубочки и говорит:
        —Ишь ты! По моему разумению, мой товар не по карману такому, как ты. Но всё равно, заходи. Потолковать всегда можно.
        Как вошли они в дом, старик сейчас же запер дверь на засов.
        —Так-то оно спокойнее будет. Девушки — они по природе своей любопытные. Ну, значит, ты не прочь бы жениться на моей Эстелле?
        —Ну да, коли вы ничего против не имеете.
        —Это ещё посмотрим. А известно тебе, что я требую залог и серьёзные гарантии?
        —Отлично известно. Только сдаётся мне, что залог этот не в монетах считается, а гарантии не участками виноградника меряются.
        Глянул на него старик исподлобья и говорит:
        —Так ты это понял, а? Выходит, ты похитрее других. Да всё равно, гарантии дать будет тебе не легко.
        —Наперёд ничего не известно. Вы лучше скажите, чего вам требуется.
        —Ну что ж, слушай внимательно. На мой взгляд, сынок, люди несчастны не всегда по невезению. И ближних своих несчастными делают тоже не всегда по злобе. Я знаю, что всё дурное в жизни происходит от ошибок. Да, да! Люди ошибаются, потому что не умеют отличить хорошее от плохого, настоящее от поддельного, справедливое от несправедливого. Эстеллу свою я отдам за человека, который не будет так ошибаться, хочу, чтоб она была счастлива. Можешь считать меня сумасбродом, как тот, другой, считает, но без таких гарантий дочери моей тебе не получить.
        Кароле крепко задумался.
        —Ну, нет, сумасбродом вас не назовёшь. Да не так-то просто то, чего вы требуете. Положим, захотел бы я представить вам эти гарантии — как мне за это взяться? Ведь я вас знаю: одних красивых слов вам будет мало.
        Папаша Билла засмеялся:
        —Верно говоришь, сынок! Такой хитрец, как ты, столько красивых речей наговорит, что хватит отсюда и до Пампелюна. Нет, Кароле. Хочешь жениться на Эстелле, начинай с того, что подыщи себе ремесло — настоящее, хорошее, справедливое. Это и будет твоей гарантией. А станешь в этом ремесле дельным работником и ошибаться не будешь — вот тебе и залог. Ни больше, ни меньше. Ну, как — идёт?
        —Идёт. И позор тому, кто от своего слова отступится.
        С тем Кароле и ушёл. Поворачивает он за угол и видит- Эстелла его поджидает.
        —Скажи, Кароле, — говорит она, — ты найдёшь такое ремесло, какое отец требует? И скоро найдёшь, правда?
        —Чего уж говорить — буду стараться. Да ты-то откуда всё знаешь? Отец твой ведь нарочно дверь запер.
        А Эстелла хохочет:
        —Запер! Вот это меня на ум и навело. Я под окном слушала. Так возвращайся же скорее, Кароле, и с ремеслом.
        Легко сказать. Человеку, который никогда никакого ремесла не знал, есть над чём голову поломать, когда надо ему подыскать ремесло хорошее, да настоящее, да справедливое. Задумался Кароле и не заметил, что подошёл к нему кто-то.
        —Здравствуй, Кароле! Как, браконьерствуешь помаленьку?
        Это был Игури, лесник. Они с Кароле частенько в лесу в прятки играли, и не на шутку. Но в общем-то они были, скорее, приятели. Лесник даже предлагал Кароле идти к нему в помощники.
        Только Кароле обычно очень смеялся над таким предложением. Да, обычно-то он смеялся, а на этот раз — нет.
        —Скажи-ка, Игури, а как насчёт того места, что ты мне предлагал, — всё ещё свободно?
        Лесник глаза вытаращил:
        —Да неужто? Что, никак, остепениться решил? Ну, парень, это ты кстати надумал. Браконьеров столько развелось — нам с тобой на двоих работы с лихвой будет.
        В тот же вечер надел Кароле картуз и куртку с блестящими пуговицами, вскинул на плечо ружьё и отправился делать обход. Не впервой приходилось ему ночью по лесу бродить, но на этот раз как-то чудно он себя чувствовал. От самого малого шороха вздрагивал — ещё, пожалуй, можно было подумать, что он боится.
        А он и вправду боялся. Ну и, само собой разумеется, чего он опасался, то и случилось: в чаще увидел Кароле какую-то склонённую тень. Кароле отлично понял, что происходит.
        —А ну-ка, не двигайся, старина, — сказал он. — Ты пойман..
        Тень нехотя выпрямилась. Это был старик бедняк, весь в лохмотьях; он до того перепугался, что даже забыл спрятать крупного зайца, которого только что вытащил из силков.
        Игури ещё не успел лечь спать. Кароле втолкнул к нему в дом своего пленника, бросил на стол зайца и силки — то, что отобрал у старика. Потом туда же кинул свою куртку, красивый картуз и ружьё и говорит:
        —Я дал тебе слово, Игури, и поэтому я сделал то, что мне полагалось. А теперь получай обратно свои доспехи — такое ремесло не по мне.
        Лесник очень удивился:
        —Да что это с тобой, парень? Или плата кажется тебе не слишком справедливой, так ведь это всё можно уладить.
        —Плата, может, и справедливая, а вот само ремесло — не очень. Забирать беднягу за то, что он украл одного зайца, а потом загонять этих зайцев сотнями для развлечения хозяев замка — нет уж, спасибо. Не нужны мне твои деньги. А коли хочешь, чтоб мы друзьями остались, отпусти этого беднягу, которого я тебе привёл. Тоже мне — занялся незаконной охотой, а сам ничего в этом не смыслит.
        Лесник тайком усмехнулся себе в усы:
        —Что и говорить, до тебя ему далеко. Так и быть, отпустим твою добычу. А ну-ка, кыш отсюда, бездельник, и в другой раз лучше мне не попадайся. Можешь считать, что тебе большая удача выпала.
        Старик сразу исчез, словно его ветром сдуло, а Игури покачал головой. Потом снова заговорил, но уже по-серьёзному:
        —Послушай, Кароле. Я это сделал сейчас только по дружбе к тебе. Знаю, в первый раз всё всегда трудно, а ты, парень, не сдавайся. У тебя просто привычки ещё нет, но это дело наживное.
        —Вот потому-то я и хочу уйти. Нет у меня охоты наживать такие привычки. Чего ж ты хочешь? Берет на картуз сменить легко, но ведь голова-то при этом не меняется. Не сердись на меня, старина. Спасибо, что отпустил того беднягу.
        Возвращаясь в деревню, Кароле пошёл через парк замка. У привратника горел свет, и Кароле постучал в окошко-так просто, чтоб поздороваться. Привратник отворил окошко:
        —Кароле! Вот это удача! Как раз о тебе разговор был. Заходи, заходи! Сейчас я тебя представлю господину дворецкому.
        Господин дворецкий сидел в привратницкой. Он был высоченный, жирный, гладко выбритый и выхоленный. Туфли у него были тонкой кожи, руки белые. Оглядел он Кароле сверху вниз и со всех сторон и говорит:
        —А что? Фигура неплоха. Представительность есть и физиономия честная. А ну-ка, повернись, друг мой. Теперь пройдись. Да, пожалуй, подойдёт. Даже вполне подойдёт.
        Кароле ничего не понимал. И чего этот господин разглядывает его, как курчонка на ярмарке? А тот, видно, понял это и усмехнулся:
        —Привратник говорил мне о тебе, друг мой. И он не обманул меня. У тебя отличная внешность для парадного лакея. Я — дворецкий, мажордом замка. Хочу нанять тебя. До прибытия господ у меня будет время обтесать тебя немножко. Работа твоя не сложная, а должность — превосходная.
        Вот так и оказался Кароле на должности лакея. Он и понятия не имел, что это за работа за такая — парадный лакей, но раз уж господин мажордом решил, что он подходит для этого дела… Отчего ж не попробовать? Можно, правда ведь? А вдруг это и есть то самое ремесло, какое ищет Кароле?
        На другой день начались дела! Сперва Кароле наряжать стали: и тонкие чулки надели, и туфли с пряжками, и раззолоченное по всем швам платье, и парик! А парик-то мукой посыпан, концы у него завиты, а сзади крысиный хвостик, как у девчонок.
        Вырядили Кароле, поставили его внизу у большой парадной лестницы и сунули в руку канделябр серебряный.
        —Держись прямо, друг мой, — говорит мажордом. — Смотри перед собой. И не шевелиться!
        Постоял так Кароле, а потом надоело ему:
        —Мне, конечно, стоять так не трудно, но я бы уж хотел начать настоящую работу. Вот и всё утро прошло, а вы даже не показали мне, что я должен делать.
        Мажордом расхохотался;
        —Вот потешные эти деревенщины. Да это же и есть твоя работа! Тебе надо неподвижно стоять у лестницы или возле подъезда. Возможно, что позднее я допущу тебя в обеденную залу, там ты будешь передавать тарелки. Но до этого пока ещё далеко.
        От удивления Кароле чуть канделябр из рук не выронил.
        —И это для такого дела вы меня и наняли? И я должен столбом стоять у лестницы, да ещё выряженный этаким пугалом? Разве это настоящая работа, а?
        Мажордом рассердился и губы поджал:
        —Если должность тебе не подходит, ты волен уйти, друг мой.

        —Да сию же минуту и уйду! Ведь я-то себе настоящее ремесло ищу…
        Идёт Кароле по берегу горного потока, хохочет, никак уняться не может: уж эти столичные господа, ведь придумают же! Требуется им человек, чтоб держать канделябр!
        Однако за всем этим Кароле в своих поисках не далеко продвинулся. Выходит, что настоящее, да хорошее, да справедливое ремесло так просто на дороге не валяется. И вдруг слышит он, окликает его кто-то:
        —Эй, парень, ты, часом, работы не ищешь? Для такого крепыша у меня кое-что найдётся.
        Кароле стал разглядывать того, кто с ним говорил. Человек незнакомый, видать, не из здешних. На цыгана похож. И знай своё повторяет:
        —Решайся, парень. Мы вдвоём будем золото лопатами загребать, вот тебе слово Мандро!
        А сам смеётся, словно хорошую шутку сказал. Кароле это показалось подозрительным:
        —А честная ли она, твоя работа? Коли тут что нечисто, тогда ты, старина, адресом ошибся. Золото лопатами, говоришь…
        Тот ещё пуще смеётся:
        —Вот именно, золото лопатами! Ничего не бойся. Перед тобой Мандро-золотоискатель, человек ясный, как золото, и чистый, как вода в горном ручье. И как раз в горном ручье мы и будем искать золото. Сильные люди, которые не страшатся труда, — вроде нас с тобой — смогут выудить себе кое-что, чтобы заработать на кусок хлеба, да ещё с ветчиной и со стаканом вина в придачу. Ну, так как же — порукам?
        А почему бы и нет? Это, по крайней мере, настоящая мужская работа. И Кароле согласился.
        Весь следующий день, с восхода солнца и дотемна, Кароле рыл и рыл, поднял тонны земли. К вечеру у него ныла спина, и ноги, и руки — всё ныло. Мандро промывал песок через большое железное сито. Он тоже устал так, что всё тело ломило. И в результате всего одна крупинка золота величиной с воробьиный коготок. А золотоискатель доволен:
        —Ты принёс мне удачу, парень! Не каждый день попадаются самородки таких размеров.
        Кароле так устал, что не в силах был возражать. Но зато на следующее утро он выложил всё, что у него было на сердце:
        —Послушай, старина, сам ты человек хороший, но работа твоя нестоящая. Мы с тобой вчера столько трудов положили, что можно бы вспахать целое поле, а это принесло бы и другим больше пользы и нам больше выгоды. Не сердись на меня за то, что я тебя бросаю, но мне надо поискать другой работы, по-настоящему хорошей.
        От всех этих неудач Кароле не пал духом. Коли нельзя найти подходящего ремесла в деревне, придётся попытать счастья в городе — в Фуа, а то и в Памье — уж там-то он отыщет то, что будет по нраву папаше Билла. И Кароле отправился в путь.
        Долог был этот путь. Солнце уж стало клониться к закату, а Кароле ещё и половины дороги не прошёл. И жара изнуряла, да и усталость прошлого дня сказывалась, И тут подходит Кароле к месту, такому, будто его нарочно сделали для отдыха: из скалы бьёт источник, кругом свежая зелень, тень. До чего ж приятно!
        Чуть подальше дорога делилась на две — одна спускалась в долину, а другая круто поднималась вверх, в горы. Там, высоко, у края плато, видны были домишки. Такие селения, если со стороны смотреть, кажутся очень привольными и красивыми. А вот жить в них — это уж другая песня. Эти затерянные деревушки бывают до того бедны, что жить в них совсем невесело.
        Подходит Кароле к источнику напиться и видит, что там, в тенёчке, сидит какой-то бородатый старичок. Кароле поздоровался, старик ответил.
        Разговорились они.
        —Ты оттуда, сверху, сынок? — спрашивает старик.
        —Нет, я не здешний, я из Орлю.
        Старичок стал рыться в памяти:
        —Орлю… Орлю… Не припомню что-то. Вода там есть?
        —Уж в чём, в чём, а в воде недостатка нет. У нас кругом ручьи да озёра.
        Старику это, видно, понравилось.
        —Вот хорошо! Вода, сынок, — самое лучшее, что есть на свете. Да, люблю я воду…
        «Старичок, должно быть, немного того, заговаривается», — подумал Кароле, но из вежливости спросил:
        —А вы сами, что — здешний?
        Старик засмеялся так странно, словно закудахтал:
        —Нет, я не здешний. И не тамошний. Я вообще ниоткуда. Я прихожу, ухожу. Иду к тем местам, где есть вода, и вода появляется там, куда прихожу я. Что смотришь на меня так, сынок? Я тебе правду говорю. Я люблю воду, а вода любит меня — так-то вот.
        Нет, конечно же, старик хоть немного, но заговаривается. Не будь такой жары на дороге, Кароле оставил бы его тут — пусть себе болтает сам с собой. Но в тени было так славно… Старик поддакнул, будто Кароле всё это вслух сказал:
        —Да, ты прав, сынок, славно здесь. И всё из-за воды. А вот в деревне, там, наверху, совсем не так хорошо. А почему? Да потому, что там воду пьют из бочек. Очень скверная вода в бочке. Вода должна течь, бежать, она должна быть свободной. Взгляни-ка, разве не жаль смотреть на такое?
        Кароле обернулся. У подъёма остановилась упряжка — телега, а на ней большущая бочка, полная воды, — и лошадь запряжена старая, тощая: кожа да кости.
        И сразу видно, что лошадь отказывается идти не потому, что упрямится, просто у бедной скотины силёнок больше нет. А возчик — сам-то не больно ретивый, не лучше своей клячонки, — старается сдвинуть её с места ударами палки. Кароле одним прыжком подскочил к нему:
        —Эй ты, живодёр!
        Да разве можно так бить скотину? А коли я с тобой то же сделаю — тебе понравится?
        Кабы не старичок, туго пришлось бы возчику. Но старик уж тут как тут, тянет Кароле за рукав:
        —Полегче, сынок, успокойся. Знаю, горячишься ты от доброго сердца, но если побьёшь ты беднягу, к чему это приведёт? Будет вместо одного двое побитых. А это и нехорошо и несправедливо.
        Кароле сразу же отпустил возчика. И ведь правда! Вот натворил бы дел! И это он-то, который не хотел ни ошибаться, ни обижать никого даже ненароком. Хоть и заговаривается старик, а ведь прав он: колотушками никогда ничего не докажешь.
        А тут ещё возчик стал объяснять, а сам чуть не плачет:
        —Думаете, я это от злости? Воду-то поднять надо! Мне тоже нелегко. Оба мы несчастные горемыки.
        По нему это и вправду можно было сказать. Кароле стыдно стало:
        —Не серчай на меня, старина, я погорячился, — знаешь, как бывает. Садись сюда с нами, пускай твоя скотина в холодке отдохнёт. Надо поразмыслить, нельзя ли вам обоим чем помочь.
        Тут бородатый старичок прищурился и поглядел на Кароле:
        —Горячая голова и горячее сердце — это неплохо. А если сердце горячее, да к тому же доброе, тогда ещё лучше. Люблю я тех, у кого доброе сердце. А теперь любопытно мне послушать, как ты хочешь помочь этому бедняге. Это важно, очень важно.
        Будто Кароле и сам этого не понимает! Говорит он с досадой:
        —«Как, как»… А я и сам ещё не знаю как. Надо сперва подумать.
        Старику это понравилось:
        —Верно, сынок! Подумать, прежде чем сделать, — это самое главное. Даже хорошую мысль надо сперва в голове покрутить-повертеть, чтобы она ещё лучше стала. Только сдаётся мне, что в нашем-то деле далеко искать не придётся: пусть они отдохнут оба, ты оплатишь возчику воду, и просчёта у него не будет. Так ведь?
        Как раз это и пришло в голову Кароле. Но возчик всё одно твердит:
        —Если хоть день нам пропустить, плохо им там придётся. Воды-то наверху нет. Захочется пить — нечего. Суп сварить — не из чего. Даже помыться нельзя. И скотину ведь тоже поить надо.
        Вздохнул Кароле:
        —Нет, дедушка, никуда не годен ваш совет. Людям наверху нужна вода. Как же их оставлять без воды? Это будет несправедливо.
        Старик будто удивился:
        —Несправедливо, говоришь? Гм! А и вправду, теперь и я вижу. Ну, а если купить ему другую лошадь, всё пойдёт хорошо, как ты думаешь?
        Что это он, словно мысли в голове у Кароле читает! А возчик опять за своё:
        —И с другой лошадью то же самое будет. Моя-то не такая уж старая. Подъём тяжёлый — вот в чём тут дело.
        Кароле с сожалением покачал головой:
        —Нет, так тоже ничего не получится. Эта лошадь или другая — всё равно опять выходит двое несчастных горемык, как вон он говорит. В этом деле, сдаётся мне, деньги вроде то же, что колотушки: раздавать их легко, а толку никому никакого.
        У старичка вид был очень довольный, будто Кароле ему что приятное сказал:
        —Да? Выходит, я снова ошибся! Вот что значит старость. Ты, сынок, видать, лучше всё понимаешь. Настоящее решение ищешь. Это хорошо. А может, ты уже нашёл решение-то?
        Умеет же рассердить этот старый болтун! Кароле терпение начал терять — и так-то у него его немного было.
        —Послушайте-ка! Вы тут надо мной издеваетесь, и я тогда соображать перестаю. Но я знаю вот что: с этой минуты я сам буду помогать поднимать воду в деревню. Я сильный — стану подталкивать телегу, и лошади не так трудно будет идти з гору. Никому не обидно, все будут довольны. Может, это и не то хорошее ремесло, какое я искал, но что ж делать, всё равно станет оно теперь моим ремеслом. Если такое решение вам не по вкусу — как угодно.
        Да, случалось иной раз нашему Кароле говорить не слишком вежливо. Но старик, казалось, и не обиделся вовсе. Подёргал он себя за бородёнку и говорит:
        —Да, да, да… Горячая голова и горячее сердце. Отдавать другим свой труд — это очень похвально. Но надо уметь отдавать его с толком. Совсем незачем в обход идти, когда есть прямая дорога.
        Кароле из себя вышел — что за старик!
        —Ну, что пользы болтать зря? Самое настоящее средство помочь им всем, самое хорошее и справедливое — это взять да поднять источник в деревню. Но раз я сделать этого не могу, значит, и говорить попусту нечего.
        —А почему бы и не поговорить, сынок? — спокойно так сказал вдруг старик. — Ты не можешь, а кто вдруг да и сможет. Когда не знают дороги, спрашивают у других. И зазорного в том ничего нет.
        Кароле сердито посмотрел на него:
        —Вот как! Коли вы так много знаете, расскажите же, как за дело взяться, чтобы этот источник туда наверх поднять.
        —Совсем нетрудно заставить появиться то, что уже есть на месте.
        Такого ответа Кароле никак не ожидал и рот разинул от удивления. А старик стал не спеша растолковывать:
        —Не в воде там недостаток, а в знании и в умении. Погляди, как спускается этот источник. По тому, как падает струя, можно сказать, что там, наверху где-то, скопилась вода — подземное озеро какое-нибудь. Может, на десять метров в скале, может, на двенадцать или пятнадцать, но есть наверняка. Так что, если рыть в подходящем месте, то… понимаешь?
        У Кароле дух перехватило:
        —Да ещё бы не понять! Вы не иначе как чародей, раз знаете такое.
        А старик ухмыляется:
        —Ты недалёк от правды, сынок. Я чародей-водолей.
        Если хочешь, я научу тебя своему замечательному чародейству. В тебе есть для этого всё, что нужно, я сразу заметил.
        Мы — те, кому приходится искать скрытую воду, — умеем видеть насквозь. Можно угадать источник в скале, можно угадать мысль в голове человека. Есть знаки, по которым легко обнаружить воду, — я тебе о них расскажу. И насчёт людей, тоже есть такие знаки… Да, так-то вот.
        —Что ж, выходит, вы нарочно задавали мне вопросы, чтоб только узнать, что я отвечу?
        —А как же, конечно, сынок. Что ты человек хороший, это я сразу увидел, но всё равно надо же было тебя испытать. В нашем ремесле всегда всё надо выверять наперёд. Мы не имеем права ошибаться, никогда. Начинаешь рыть колодец — надо твёрдо знать, что на дне его найдёшь воду. А когда подбираешь себе ученика, надо твёрдо знать, что он будет толковым помощником. Но за тебя я спокоен, ты полюбишь воду, и вода полюбит тебя. Ты её позовёшь, и она придёт. Да, так-то вот.
        А возчик заворчал:
        —Нету там наверху воды и не будет. Никогда её там не было, так как же…
        —А так же, что теперь она обязательно будет!
        Кароле поднялся. На этот раз у него уже не было сомнений: нашёл он своё ремесло, хорошее, настоящее и справедливое! Ремесло, в котором человек не имеет права ошибаться- неплохая это гарантия. Хороша та работа, которая приносит радость тому, кто её делает, и тем, для кого её делают. Настоящая работа, полезная для всех. Работа справедливая, которая источник, скрытый в земле, превращает в источник жизни. Нет, честное слово, — отличное ремесло!
        Кароле похлопал по плечу возчика:
        —В путь, дружище! Надо побыстрее втащить эту бочку, а то там наверху людям небось хочется пить. А потом я тебе дам поручение. Ты отправишься в Орлю, к папаше Билла. Скажешь ему, что его будущий зять шлёт ему поклон и сообщает, что нашёл он всё, что требуется по части гарантий и залога. Не забудешь, а? А ещё скажешь ему, что я навещу его в следующее воскресенье, когда закончу свою работу, — договориться о дне свадьбы. Передашь ему всё, скажешь, от Кароле это — Кароле из Орлю, того, что роет колодцы.




        САМОЕ ГЛАВНОЕ РЕМЕСЛО
        «Это теперь скажут: «Позорных ремёсел нет». А было время — конечно, уж не о вчерашнем дне речь идёт, — когда рассуждали совсем по-другому. Одни ремёсла слыли вроде как «благородными», а другие вовсе даже наоборот, считались «низкими», ремёслами подлого, крепостного люда — вилланов. Чем более уважаемым было ремесло, тем больше оно давало привилегий. Вместо того чтобы быть крепостным, прикреплённым к земле, человек становился свободным, полноправным горожанином, даже мог быть пожалован дворянством, и это давало право на шпагу. Шпага — это, конечно, просто так, для почести, её только над камином вешать, но были привилегии и поважней. И какой виллан, согнувшись под тяжестью ярма, не мечтал обучиться такому ремеслу, которое освободило бы его от рабства?..
        При таком положении дел гильдии ремесленников без конца сутяжничали между собой. Плотник свысока смотрел на столяра; стеклодувы не разговаривали с горшечниками; ткачи презирали портных, которые отвечали им тем же. Хозяева спорили, мастера ссорились, а подмастерья иной раз и кулаки в ход пускали. И всё это, чтоб только доказать, что их ремесло самое замечательное, самое нужное и самое главное.


        И до того это дошло, что решили они обратиться к королю Франции. Лучшие мастера от всех гильдий отправились к нему во дворец.
        —Плохи дела, ваше величество! На крики да споры время тратим, работа от того страдает. Надо порядок навести, решить раз и навсегда, кто кому уступить должен, какое ремесло самое главное, над всеми другими стоит?
        Король — не помню уж, был это Людовик IX или Людовик XI, а впрочем, какой он там был по счёту, к делу не относится, — короче говоря, король Людовик почесал подбородок скипетром и говорит:
        —Вот как… Возвысь мы одно ремесло, и все, кто другими ремёслами занимаются, будут вопить о несправедливости. Потом неприятностей не оберёшься. Нет, голубчики. Уж коли на суд пришли, давайте по-серьёзному дело делать. Слушайте наше высочайшее королевское решение: даётся вам год сроку; этот год поработайте, покажите, на что вы способны. Ты, столяр, смастери для нас стол; ты, гончар, — кувшин; ты, портной, сшей парадное платье вот для этого нашего министра. Кончится срок — приходите показать нам плоды ваших трудов. Вот тогда и видно будет, какое ремесло должно над другими главенствовать. Такова наша воля. Ступайте.
        В общем, не так-то плохо это было придумано. Все сразу про ссоры позабыли. Когда речь заходит о том, чтобы своё искусство показать, тут уж некогда больше спорить. И год прошёл незаметно.
        В условленный день, в назначенный час в большом дворцовом зале снова собрались представители всех гильдий. Каждый со своим образцом. И, можете мне поверить, было тут на что посмотреть.
        У короля Людовика и его придворных глаза разбежались. Стол хорош, но и глиняный кувшин не хуже. Ковёр- дивной красоты, но и оловянное блюдо его стоит. Медный котёл, искусно сплетённая корзина, расшитое платье — ну, как между ними выбрать? Да, знают своё дело французские мастера!
        Перед таким множеством замечательных вещей король растерялся. Он никак не мог решить, чья же работа лучшая, но признаваться в этом ему совсем не хотелось. Добрый народ Парижа быстро сумеет придумать ему какое-нибудь обидное прозвище — Людовик Нерешительный, например, а то и вовсе Людовик Балда. Войти в историю с такой кличкой — ничего весёлого нет. Вот потому король и был озадачен. Даже просто раздосадован.
        И тут вышел вперёд министр, тот самый, для которого шилось парадное платье. Ох, и хитрая же это была лиса! Он заметил, что король в затруднении, и поспешил ему на выручку.
        —Ваше величество, — сказал он. — По моему скромному мнению, то ремесло, которое соединяет в себе ловкие руки и сообразительность, и должно считаться самым главным. Что думает по этому поводу ваше милостивейшее величество?
        —Верно, — ответил король. — Одна ловкость, без ума и сообразительности, далеко не поведёт.
        —В таком случае, ваше величество, выиграл портной.
        —Постой-ка, это почему же?
        —Ваше величество, когда он снимал с меня мерку для этого платья, он спросил меня, в милости ли я у вашего величества и велика ли эта милость. «Это тебя не касается, бездельник!» — закричал я, и тогда портной мне объяснил: «Сеньор, тот министр, который в большой милости у своего короля, ходит задрав голову, живот вперёд выпячивает и грудь раздувает. Тогда и одежду ему надо кроить соответственно- спереди подлиннее, сзади покороче. Если министр на хорошем счету при дворе — и только, он ходит прямо — и только. Тогда платье надо шить ровное со всех сторон. Зато министр, который совсем потерял милость своего короля, ходит смиренно, согнувшись в три погибели. Тогда кроить надо спереди покороче, а сзади совсем длинно».
        Выслушал король Людовик такое объяснение и расхохотался, а вместе с ним, конечно, и остальные, кто находился в зале. Когда все поуспокоились, король и говорит:
        —Так что ж скажете, мастера-ремесленники? Разве не доказал портной, что его ремесло самое хитрое да тонкое, самое главное из всех ремёсел?
        Что на это ответишь? Хорошо портной за себя постоял. Только тут вдруг выступает вперёд один человек — такой высоченный здоровяк, весь чёрный, от волос до кончиков пальцев.
        —А я не согласен, — говорит он. — Ловкий хитрец этот портной, и ремесло у него славное, спору нет. Только без меня и без моей работы он ничего не смог бы поделать. И я вот что думаю: самым главным ремеслом надо называть то, которое ни от кого не зависит, но без которого не могут обойтись все другие ремёсла.
        Справедливые слова, ничего не скажешь. Король сделал знак этому человеку, чтобы тот подошёл поближе.
        —Гм… Пожалуй, ты прав, приятель, но про какое это ремесло ты говоришь? И прежде всего покажи нашему величеству, что ты сам-то сделал? Где твой образец?
        А тот рассмеялся и отвечает:
        —Да я пришёл с пустыми руками. Другие постарались, мою работу принесли.
        И стал он обходить всех, кто в зале был. Взял он рубанок у столяра, лопатку у каменщика, железный челнок у ткача, ножницы и иголки у портного. У каждого, никого не пропустив, его орудие забрал. Положил всё перед королём и говорит:
        —Вот она, моя работа, ваше величество. А по ремеслу я — кузнец. То, что я делаю, может, для глаз и не так приятно, как красивое расшитое платье, но без моей работы все сидели бы сложа руки. Даже у вас — тысяча извинений, ваше величество, — у вас не висела бы на боку ваша великолепная шпага, потому что и её тоже я выковал. Вот видите, выходит, что во всех ремёслах, от землекопа до короля, нельзя обойтись без кузнеца.
        Король поднял руку:
        —Так как же, ремесленники, мастера да подмастерья, что на это ответить можете? Признаёте кузнечное ремесло королём над другими ремёслами?
        —Признаём, — ответили все в один голос.
        Вот так и объявили кузнечное ремесло самым главным, — единогласно, как теперь говорят.
        Когда начали все расходиться, король сделал знак портному: подожди, мол, минутку, надо с тобой поговорить. Остались они одни, король и спрашивает потихоньку:
        —Послушай-ка, скажи мне, как ты покроил платье нашему министру: короче спереди, короче сзади или кругом ровно? Ты не бойся, это останется между нами.
        —Конечно, кругом ровно, ваше величество, — быстро ответил портной.
        Потом посмотрел на короля, улыбнулся, подмигнул одним глазом и прибавил:
        —Только я большой запас сзади оставил, — так, на всякий случай.




        КУЗНЕЦ-КОЛДУН
        Жил когда-то кузнец в Пон-де-Пиле. А надо вам сказать, что в наших местах — это между реками Байзом и Гаронной — железа всегда было много и кузнецов хоть отбавляй. Но Энрик из Пон-де-Пиля слыл самым искусным мастером во всей Гаскони. Дровосеки издалека приезжали заказывать ему топоры. А его шпагами хоть камни коли. Какие лемеха к плугам он выковывал, какие замки с секретами! А какие иголки — тонкие, прочные!
        В соседнем местечке тоже имелся свой кузнец, по прозвищу Гасту Одноглазый. Когда он ещё совсем мальчишкой был, попал ему в левый глаз маленький кусочек железа, он и окривел. В то время он и Энрик, оба в учениках у одного мастера были.
        Хороший был кузнец Гасту, ничего не скажешь, а всё-таки далеко ему было до Энрика. Не очень-то нравилось Гасту слушать, как все кругом расхваливают работу его дружка. Да и насчёт заказов тоже — люди идут туда, где товар получше. К тому же Энрик не хотел наживаться на бедняках и дорого не брал. У Одноглазого работы всё меньше и меньше становилось. Совсем он загрустил.
        Кончилось тем, что друзья не на шутку повздорили. Дело было в воскресенье, и выпили они, наверное, лишнюю бутылочку. Слово за слово, и вдруг как ударит Гасту кулаком по столу, как закричит:
        —Работа, работа! Нечего тебе хвастать. Я-то знаю, почему твои шпаги камень колют, почему твои плуги так здорово пашут, почему твои флюгера всегда на хорошую погоду заворачивают. Ничего удивительного нет — стоит только вспомнить, кто тебя учил!
        —Кто учил? Тот же, кто и тебя. Одни мехи нам уголь раздували, по одной наковальне мы били…
        —Ученье ученью рознь. Уж ты-то своё с лихвой взял. Мне всё доподлинно известно.
        —Ну-ну, что ж это тебе такое известно? Расскажи, и я не прочь послушать.
        —Может, скажешь, года три-четыре назад ты никуда не отлучался и не пропадал больше трёх месяцев? Куда ты ездил?
        —А тут никакого и секрета-то нет. В Гурдоне у меня тётка, сестра матери. Заболела она, я и поехал её навестить. У меня, кроме этой тётки, родных больше никого не осталось.
        —Тётка, говоришь? — усмехнулся Гасту. — В Гурдоне не одна твоя тётка, там и ещё кое-что имеется. Я даже могу тебе сказать, что Именно. В Гурдоне — вернее, немножко в стороне от него — есть яма Падирака. Вот туда-то ты и ездил. На самое дно, в кузницу дьявола! Там ты и научился своему ремеслу. Колдун — вот ты кто!
        Энрик в ответ только плечами пожал
        —А ну тебя! Я лучше спать пойду, чем слушать такие глупости!
        Энрик ушёл, тем дело и кончилось…
        Э, нет, не кончилось! В те времена люди верили в дьявола, в колдовство и во всякую такую чепуху. Были даже особые суды — колдунов судить. Гасту сболтнул не подумав, просто чтоб позлить приятеля, а ведь у слова-то крылья есть: вылетит — попробуй поймай его! Один сказал, другой повторил, третий ещё прибавил. Колдун да колдун… Приехал тут на свадьбу к родне один из Монкарбо. Наслушался он, что говорят про Энрика, а потом всюду рассказывал, что в Пон-де-Пиле кузнец — колдун, и даже говорил, что сам своими глазами видел, как тот спустился к реке и обернулся выдрой. А ночь была безлунная, вот честное слово монкарбозца!
        Спросить вот, откуда он всё это взял? И ведь известно же, что в Монкарбо живут одни лгуны да обманщики. Они сами хвастают, что во всей Гаскони не сыщешь больших вралей. А всё-таки люди слушали его россказни, будто он правду говорил.
        И вот что из этого вышло. На Энрика все начали поглядывать косо, даже обходили его стороной. Сперва кузнец только посмеивался, а потом стало ему не до смеха. Понял он, как к нему относятся, и сделался мрачным и нелюдимым. Он красавцем-то никогда не был — большой такой, волосы чёрные, бородой до самых глаз зарос, — а теперь, когда со всех сторон одни обиды, и совсем страшный с виду стал.
        Несмотря ни на что, люди всё равно шли к нему покупать топоры, косы и ножи. Только теперь уже никто не входил в кузницу, все оставались стоять у порога — а что, если дьявол придёт навестить своего бывшего ученика!
        Скоро и оба помощника Энрика ушли от него. Как работать в кузнице одному? Нельзя же сразу и по наковальне бить и угли раздувать! Однажды вечером раздумывал
        Энрик о том, как ему дальше быть, и вдруг услыхал — стучится к нему кто-то. Удивился он: и днём-то никто не отваживался заходить, а уж ночью и подавно! Пошёл он открывать, а за дверью мальчуган стоит. Небольшой, лет десяти, а то и меньше. Глазёнки живые, волосы всклокоченные, а вид гордый, хоть одёжа на нём вся из дыр да заплаток.
        —Чего тебе надо? — спрашивает кузнец.
        —Хочу стать у вас подмастерьем.
        —Подмастерьем? — свирепо усмехнулся Энрик. — Ты что ж, не знаешь, что пришёл к колдуну?
        —Знаю, говорили мне. Так что ж, быть колдуном и чудодеем в своём ремесле тоже не всякому дано. Я бы и сам не прочь!
        Опять усмехнулся кузнец, но теперь уже не так сердито. Впустил он мальчишку в кузницу. И бедовый же вид был у паренька!
        —Как тебя зовут-то? — спросил Энрик. — Откуда ты родом?
        —Зовут меня Жано, а родом я из Кассеньи.
        —Ну что ж, Жано, не простое это дело стать подмастерьем у колдуна. Надо сперва посмотреть, на что ты годен. А ну, покажи, есть ли в тебе силёнки.
        Взял Энрик здоровенный камень, которым он заваливал дверь в кузницу, и положил его на наковальню.
        —А ну-ка, стукни по камню так, чтоб из него вода потекла! — говорит он.
        Жано ни чуточки не оробел.
        —Подумаешь, какое дело! Такой дождь утром шёл, что все камни стали, как губки, — и ребёнок из них воду выжмет. Я сделаю кое-что потруднее: я из этого камня огонь выбью.
        Схватил Жано огромный кузнечный молот и так ударил по камню, что искры во все стороны полетели.
        Энрик-колдун даже повеселел сразу.
        —И ударил хорошо и ответил неплохо, — сказал он. — Без ума, одной только силой, и пёрышка с места не стронуть, а сила и разум вместе горы сдвинут. Пожалуй, возьму тебя в подмастерья. Но сперва я хочу услышать от тебя слово.
        —Какое слово? — удивился Жано.
        —Заветное слово кузнецов. В каждом ремесле есть своё слово. Если не знаешь его, нечего и учиться — всё равно никогда искусным мастером не станешь.
        Подумал Жано немного, а потом улыбнулся и говорит:
        —Куй железо, пока горячо, ремеслу учись смолоду. А время упустишь — на себя пеняй.
        Тут захохотал кузнец-колдун, и злобы в нём ни капли не осталось.
        —Молодчина! — говорит он Жано. — Дельный малый. Быть тебе кузнецом-чудодеем. И даже дьявол тебе не понадобится!
        Всякому ученье по-разному даётся. Но можно было подумать, что Жано родился, чтоб стать кузнецом. То, что другому и в год не одолеть, Жано за один месяц выучил. Энрик нарадоваться на него не мог. И понятно: ведь хороший ученик — учителю честь. Так и жили они вдвоём в дружбе и согласии.
        И вот однажды приехал в эти края один граф. Из Парижа приехал. Он там при дворе молодого короля Людовика XIV был, в отряде господина д’Артаньяна. Только господин д’Артаньян сразу раскусил, что граф-то этот не из тех, кто родную Гасконь прославит. И велел он ехать графу восвояси. А граф и рад, что дёшево отделался. Приехал он в свои владения и начал тут всем пыль в глаза пускать: и замок-то он, дескать, украсит, и слуг-то наймёт, а какие балы давать будет!
        Энрику-колдуну заказал граф сперва целую кучу флюгеров. Очень он любил флюгера! Может, глядя на них, он вспоминал парижских придворных, которые всегда нос по ветру держали. А потом граф велел кузнецу выковать для него чугунную решётку на ворота замка. Энрик и Жано вдвоём такую решётку сделали, что просто чудо! Настоящее кружево.
        Навесили решётку на ворота графского замка. Граф расхваливал, расхваливал кузнецов, а денег ни копейки не дал. С одной стороны, Энрик, конечно, доволен был, что его работа так нравится, а с другой стороны, похвалами-то ведь карманов не набьёшь. И пошёл он требовать платы. Бедняга! Граф его и видеть не захотел, а велел слугам вон выгнать.
        Не на шутку рассердился Энрик. Оттолкнул он слуг, снял с петель решётку, взвалил её себе на спину и унёс. Никто кузнецу и перечить не посмел.
        Граф, как услыхал, прямо взбесился от злости:
        —Грубиян! Так поступить со мной! Я покажу ему, как оскорблять благородного графа!
        И донёс он на Энрика в королевский суд. Мол, известно всем, что кузнец — колдун. И больше того, этот негодяй украл чугунную решётку из его, графа, родового поместья. А решётка эта ценности неслыханной.
        Что правда, то правда, решётка была ценная. Только это и было правдой во всей истории. Но в те времена такие дела решались быстро. В два счёта обвинят, в два счёта и приговорят. И вот уж Энрик в тюрьме. Руки и ноги у него в цепи закованы, кругом стража стоит. А приговор такой: «Отрубить правую руку за воровство, а потом как колдуна сжечь на костре».
        В день казни народу собралось на площади — иголке упасть негде. И Жано был там, вертелся в толпе. Привели
        Энрика — чёрный, лохматый, глаза как угли горят — ну, прямо колдун, да и только. На руках и на ногах у него цепи.
        Преступник-то здесь, а вот палач пропал, нигде его сыскать не могут. Уж в толпе начали перешёптываться — мол, видно, дьявол унёс палача, захотел помочь своему ученику. Но тут судья взобрался на эшафот и говорит:
        —Так как палача найти невозможно, а закон должен соблюдаться со всей строгостью, мы разыскали человека, который добровольно согласился привести приговор в исполнение.
        И на эшафот взбирается одетый во всё красное и с огромным топором в руках… кто бы вы думали?.. Гасту Одноглазый, старый приятель Энрика! В толпе зашумели. И не стыдно этому кривому! Это уж он слишком! Только Жано ничего не сказал. И Энрик тоже. Можно было подумать, что он и не узнал своего прежнего друга. Занёс Гасту топор, чтобы руку Энрику отрубить, и вдруг кузнец как закричит:
        —Топор! Кто тебя ковал?
        И все услыхали, как тоненький голосок, не поймёшь откуда, ответил:
        —Ты, кузнец!
        —Так как же, — кричит Энрик, — как же ты смеешь рубить руку, которая тебя сделала?
        —Не бойся, кузнец, — ответил топор и так и остался висеть в воздухе.
        Все видели, что Гасту изо всех сил старается, да не может опустить топор.
        А кузнец опять закричал:
        —А вы, цепи, вас кто сделал?
        —Ты, кузнец! — пропищал тоненький голосочек.
        —Так чего же вы ждёте, почему не отпускаете меня?
        —Иди, кузнец.
        Раскрылись кандалы, и упали цепи.

        И снова крикнул Энрик:
        —Неужто здесь в толпе нет ни одной шпаги, сделанной моими руками? Что ж она не идёт мне на помощь?
        —Я здесь, кузнец! — отвечает тонкий голосок, и из толпы летит шпага — и прямо к ногам кузнеца.
        Схватил Энрик шпагу — и прыг с эшафота!
        Толпа перед ним так и расступилась. Может, это ему дьявол помог, а может, и шпага. И скрылся Энрик, только его и видели.
        Все перепугались, и судья тоже. Один Жано и глазом не моргнул. И ещё этот новоиспечённый палач. Даже чудно — стоит себе как ни в чём не бывало. Но все так переполошились, что ничего и не заметили. А Гасту спокойно сошёл себе с эшафота, подмигнул Жано и затерялся в толпе. И Жано пропал куда-то. Скрылись они, и никто их никогда больше не видел — ни Одноглазого, ни подмастерья.
        Ну, вот и вся история. Люди потом разное рассказывали. Были даже такие, которые своими глазами видели, как дьявол уносил за горы Энрика-колдуна, Гасту Одноглазого и малыша Жано. Насчёт палача-то потом обнаружилось: нашли его в тюремной камере мертвецки пьяного. Тоже, должно быть, дьявольские козни.
        Чугунную решётку отдали монастырю, тому, что в Булоре; она и сейчас там, можете поехать посмотреть. Как будто и не из чугуна она сделана, а из тонких кружев.
        А про Энрика, Гасту и Жано больше ничего не было слышно. Во всяком случае, в наших краях.
        А вот в Париже немного времени спустя открылась кузница, в которой работали три кузнеца: один большой такой, чёрный, лохматый-настоящий колдун; другой — кривой на левый глаз, а третий — совсем ещё малыш, ловкий и быстрый, как ящерица.
        Соседи иной раз слышали, как мальчуган подшучивал над Одноглазым:
        —Говори что хочешь, а Энрик мастер получше тебя.
        Видел, как все вещи слушались его? Это потому, что он колдун и знает одно слово!
        А кривой ворчал:
        —«Слово, слово»! На самом-то деле помог бочонок моего самого лучшего крепкого вина. Ну и здоров пить этот палач! Нелегко было опоить его так, чтоб он свалился замертво и я мог занять его место. Конечно, вещи слушаются того, кто их сделал, но особенно — если они в руках у друга.
        Тут всегда вмешивался большой, чёрный:
        —Оба вы правы. Друзья могут повздорить, но в трудную минуту все обиды забываются. В наших кузницах мы куём не только железо — здесь выковывается и дружба, хорошая, прочная дружба. Вот это и есть то самое слово, заветное слово кузнецов!




        СТАРЫЙ УГЛЕКОП
        Приходилось вам слышать историю про Старого Углекопа? (Вы бы теперь сказали «старого шахтёра».) Нет? Не слыхали? Ну что ж, это и неудивительно. Немало времени с тех пор прошло, да и люди многое легко забывают. Оста-лось-то небось не больше трёх-четырёх человек, которые помнят всё, что тогда случилось. Престранная история!..
        Я уже говорил вам, давно это было. С полсотни лет назад, а то и больше. На шахте номер семь произошёл несчастный случай: человека убило. Остался после него сынишка, небольшой ещё, только одиннадцать минуло. Куда ему деваться? Раз он сын углекопа, кому ж, как не углекопам, о нём и заботиться? Да ведь знаете, как бывает? У женатых и о своих детишках забот хоть отбавляй, а холостые жили в общих бараках — куда ж им было ребёнка брать. Думали, гадали всем посёлком, и достался мальчуган углекопу Тиофи. Жил Тиофи один в своём домишке. В тех краях редко случалось, чтоб у простого углекопа собственная крыша над головой была, так что Тиофи казался настоящим богачом в посёлке. Попросил он отдать ему мальчишку:
        —Местечко для него в доме найдётся, и еды нам на обоих хватит. С ним вдвоём мне будет сподручнее. Одному-то жить не больно весело.
        Все с этим согласились, и стал мальчуган жить у Тиофи. Славный был малыш: щупленький, живой, черноволосый такой, а глаза грустные и блестят, как кусочки антрацита. Звали его Шарлем, а Тиофи прозвал его Шашалем. Ну, а мальчик называл Тиофи дядюшкой. Очень скоро стали они настоящими друзьями. Товарищи Тиофи заметили, что он теперь, как только закончит смену, поскорее наверх торопится и по дороге нигде не задерживается. Уж не потому ли, что его Шашаль дома дожидался?
        Надо сказать, что мальчуган очень беспокоился, когда Тиофи бывал внизу, в шахте. Может, он вспоминал про отца и боялся нового несчастья. Как знать? Он никому ничего не говорил, даже своему дядюшке Тиофи. Но думал, думал он и вот что надумал:
        —Послушай-ка, дядюшка Тиофи, я хочу ходить в шахту вместе с тобой. Сколько ребят, таких как я, уже работают там!
        Что правда, то правда, много было у взрослых углекопов в помощниках вот таких же мальчуганов, как он, Шашаль. Но нельзя сказать, что они шли в шахту по доброй воле. А Шашаль вдруг сам попросился, и вид у него был очень решительный.
        Подумал Тиофи и говорит:
        —Я-то хотел, чтобы ты в школе немножко поучился, малыш. Моих деньжат пока на двоих хватает. Может, ещё чуть-чуть подождать? Нет? Ты твёрдо решил? Ну что ж, если тебе по вкусу наше шахтёрское ремесло, я тебе мешать не буду.
        Мальчуган ему на шею бросился от радости:
        —Когда же, дядюшка Тиофи, когда?
        —Дня через два-три. Надо сперва договориться с мастером.
        И в следующий понедельник чуть свет Шашаль спустился в шахту вместе с Тиофи. Тут стал ему Тиофи наставления давать:
        —Сегодня ты работать ещё не будешь. Надо сначала осмотреться как следует, что и как. Я тебя отведу в одну старую штольню, ты там сиди и никуда не уходи.
        Тиофи не сказал мальчугану, что хочет испытать его. Не испугается ли он один в темноте? Не пропадёт ли у него вкус к работе под землёй после первого дня в шахте? Может, это всё только мальчишеские причуды?
        Пока спускались, Тиофи всё наблюдал за мальчиком. Шашаль сперва немножко побледнел и зубы стиснул. Но это и понятно, так уж всегда бывает с непривычки. Подумать только — лететь вот так, прямо в темноту! Взрослые, и те трусят.
        Как спустились, Тиофи и говорит мальчугану — Самое главное здесь — не спешить. Подожди, пока привыкнешь к потёмкам. А потом иди смело, даже когда скользко. Под тобой ведь не лёд, а твёрдая земля. Ниже своих пяток не упадёшь.
        И пошли они. Впереди Тиофи шагает, быстро — мальчугану пример подаёт. А Шашаль за ним следом. Маленькая шахтёрская лампочка только крохотный кружочек внизу освещает. А в шахте под ногами-то не паркет, уж можете себе представить! Шашаль то и дело спотыкался, но от Тиофи ни на шаг не отставал. Даже когда вагонетки с углём перед самым его носом загромыхали, он и глазом не моргнул. Тиофи это заметил и остался очень доволен: крепкий парнишка, ничего не скажешь!
        Скоро подошли они к узенькой боковой галерее возле заброшенной штольни. Кругом тихо, давно уже здесь никто не работал. Тиофи остановился и сказал:
        —Сиди здесь, малыш, смотри никуда не уходи. Как кончится смена, я за тобой приду.
        И пошёл Тиофи к своему забою, а Шашаль один в темноте остался. Только от шахтёрской лампочки маленький жёлтый кружочек падал, да разве это можно назвать светом! Кругом темно, как ночью, душно и тихо-тихо… Словно тьма не только краски, но и все звуки поглотила. Шашаль раздумывал, раздумывал над этим да и заснул.
        Пока к шахте как следует не привыкнешь, там плохо спится. Шашаль вроде и крепко заснул, а сразу проснулся, как услыхал, что возле него посмеивается кто-то. Он сперва подумал, что это дядюшка Тиофи вернулся и смеётся над ним, что он тут спит. Шашаль вскочил на ноги, да так проворно, что даже шишку на лбу набил — галерея-то низенькая была. Только никого он не увидел. Шашаль тихонько окликнул: «Дядюшка Тиофи!» Но ему не ответили.
        И опять кто-то засмеялся. Смех слышался из заброшенной штольни. Голос такой старческий, дребезжащий, скрипучий. Вы не подумайте, что Шашаль испугался. Ничего подобного! Просто неприятно слушать такой смех, когда не знаешь, кто смеётся и почему. Он бы пошёл посмотреть, да ведь дядюшка Тиофи не велел ему сходить с места. Тут вдруг на мальчугана точно холодом пахнуло, и увидел он: прямо перед ним стоит кто-то.
        Это был старичок, маленький, тощий, сморщенный, весь в лохмотьях. Он глядел на Шашаля, посмеивался и махал широкими серыми рукавами, как летучая мышь крыльями. Нельзя сказать, чтоб это был славный старичок, но Шашаль, как увидел его, сразу успокоился: человек — это не то что какой-то смех не поймёшь откуда.
        —Здравствуй, — сказал Шашаль вежливо.
        Старик удивился. Он странно так взглянул на Шашаля, но потом всё-таки ответил:
        —Здравствуй. Ты что делаешь в моей галерее?
        —Я жду дядюшку Тиофи, ты его, наверно, знаешь. Его все знают. Он мне велел здесь ждать. Я сегодня первый день в шахте.
        —Так… А твой дядюшка ничего тебе обо мне не рассказывал? Ты не знаешь, кто я?
        —Нет. Он сказал, что в этой штольне никто не работает. А ты что, крепь чинишь, да?
        Старик рассмеялся:
        —Как это ты говоришь — крепь чиню? Может статься, как раз наоборот. А знаешь, счастливчик ты: не успел в шахту спуститься, а уже встретил Старого Бородача!
        Шашаль внимательно поглядел на него.
        —Старый-то старый, это верно, а почему «бородач»? Уж, скорее, просто небритый.
        Не надо было Шашалю так говорить. Очень рассердился старик и посмеиваться перестал.
        —Эй ты, желторотый! Будешь о моей бороде рассуждать, когда свою вырастишь, — если только я дам тебе время её вырастить, а это мы ещё посмотрим!
        Шашаль понял, что маху дал, и говорит:
        —Я не хотел тебя обидеть. Что хорошего в бороде? У дядюшки Тиофи её и вовсе нет.
        —Оставь в покое мою бороду, слышишь ты?
        —Но ведь ты же сам говоришь….
        —Да, я говорю, что я — Старый Бородач. Понятно тебе? Старый Бородач! Что так спокойно смотришь? Иль не боишься меня?
        —А чего тебя бояться? Ты ведь не злой, правда? И потом, дядюшка Тиофи говорит, что в шахте все между собой друзья-товарищи.
        Слова Шашаля как-то странно подействовали на старика. Не поймёшь, то Ли досаду, то ли радость они вызвали. Он теперь примостился рядом с мальчуганом на корточках, как все старые углекопы, для которых собственные ноги — самая лучшая скамейка.
        Старик долго глаз не спускал с Шашаля, а потом и говорит:
        —Значит, ты никогда не слыхал обо мне? Ну что ж, тогда я сам расскажу. И, если тебе удастся отсюда выйти, можешь проверить, спросить там, наверху, обманул я тебя или нет. Тебе скажут, что, коли увидят где Старого Бородача- это, значит, меня, — надо ждать беды. Из тех, кто меня встречал, немногие живыми наверх выбрались. Когда я человеком был — много-много лет назад, — работал я углекопом, вроде твоего дядюшки Тиофи. Работник получше его был. И был здесь тогда мастер, который мне много вреда наделал. Уж так много, что я поклялся отомстить за все свои беды. И, когда я умер, вернулся я в шахту. Вот и хожу тут, а как заслышу, что где-нибудь земля трещит, так скорей туда. У меня слух-то хороший! Потому и говорят, что Старый Бородач беду предвещает. Где я покажусь, там наверняка несчастного случая жди. Сейчас вот слышишь, как земля давит и как трещит крепь? Земля, она тяжело давит…
        Тут Шашаль не выдержал. Он весь побелел — только не от страха, а от возмущения:
        —И ты мне спокойно об этом рассказываешь? И тебе не совестно? Где это видано, чтоб старый углекоп бросал товарищей в беде да ещё хвалился этим? Я сегодня первый день в шахте, а и то знаю, что, в случае несчастья, надо прежде всего думать о других. Ты ещё говоришь — боятся тебя. Да ты просто гадкий, отвратительный старикашка, вот ты кто!
        У Шашаля даже слёзы на глазах выступили, до того он осерчал. Он отвернулся от старика, чтоб тот не видел, как он плачет. Такой нехороший, злой человек ещё подумает, что он испугался его!
        Старик помолчал немного, потом смущённо так покашлял и потянул Шашаля за рукав:
        —Чудной ты, малыш! Разве это я устраиваю взрывы и обвалы? Я ведь только предвещаю их.
        —А тебе что, трудно предупредить о них заранее, чтобы люди успели выбраться? Кому ты мстишь? Мастеру, которого давно в живых нет, или своим товарищам по работе? Хорош углекоп, нечего сказать! Ты и живой-то небось был лодырь да пустослов, из тех, что всё только сулят: «Сегодня я маловато сделал, а вот увидите, сколько я завтра сворочу!» От таких толку чуть. Настоящий углекоп и после смерти не станет вести себя так подло, как ты!
        Сразу было видно, что слова Шашаля здорово задели старика. Но Шашаль так рассердился, что и внимания на это не обратил. Поделом ему, Старому Бородачу! Шашаль даже отвернулся от него.
        Так вот они и дулись молча друг на друга. И вдруг старик встрепенулся. Что-то его встревожило. Он стоял и как будто прислушивался. Шашаль увидел это краем глаза и тоже стал слушать. Кругом тихо, только вода капает: в шахте всегда где-нибудь протекает.
        Старик всё беспокойнее становился и потом дёрнул Шашаля за руку:
        —Малыш, а малыш!
        Тот вырвал руку:
        —Не трогай меня! От паршивей собаки, кроме блох, ничего не жди.
        Но старик не отставал:
        —Послушай. Да ты послушай хорошенько, малыш!
        По его голосу Шашаль понял, что дело, должно быть, нешуточное. Мальчуган напряг слух, и вот слышит он — точно раскаты грома где-то далеко-далеко.
        А потом вдруг грохот, будто камни вниз скатываются. И крики. Шашаль побелел весь и повернулся к старику.
        —Что там такое? Чего ты ещё натворил?
        —Я не виноват, малыш, я только слышал… Но ты не бойся: пока ты со мной, тебе ничего не грозит. Обвал произошёл только на одном участке, в маленьком забое, в самой глубине шахты, и дальше не пойдёт. Я заметил, что крепь там едва держалась.
        Но Шашаль уже со всех ног бросился к соседней галерее. Он плакал, спотыкался в темноте и повторял: «Дядюшка Тиофи! Дядюшка Тиофи!» Он хорошо запомнил, что именно в том маленьком забое и работал сегодня Тиофи с двумя своими товарищами. Старик кричал ему вслед:
        —Малыш, не ходи туда, вернись!
        Но Шашаль даже не слышал его.
        Мальчуган совсем голову потерял. Он во весь дух мчался вперёд и вдруг упал прямо под ноги углекопу, который торопился за помощью — спасать тех, кто попал в беду. Углекоп сгоряча выругался, а потом узнал Шашаля. Это был Клот, их сосед и закадычный друг Тиофи. Но в такие минуты некогда разводить церемонии. Клот схватил Шашаля за шиворот и втащил в узкую галерейку, из которой мальчуган только что выбежал.
        —Сиди смирно! Не хватает, чтоб ещё ребятишки тут под ногами путались! — сказал он и побежал дальше.
        Шашаль бросился на землю и горько заплакал. Тут он слышит — трогает его кто-то тихонько за плечо. Он поднял голову и увидел Старого Бородача. Шашаль закричал ему:
        —Ну что, доволен? Вот и ещё одно несчастье, радуйся!
        Старик принялся оправдываться:
        —Я ж тебе говорил, что я тут ни при чём. Слушай, малыш, что я тебе скажу. Может, это к добру послужит.
        Шашаль, понятное дело, не доверял старику. Но в своём горе он готов был цепляться за самую слабую надежду, и потом, старик ведь говорит о добре…
        Шашаль всхлипнул и сел рядом с Бородачом.
        —Ну, говори, я слушаю.
        Старик зашептал ему на ухо, как будто боялся, что его кто услышит:
        —Никто лучше меня не знает эту шахту. Приезжал тут на днях главный инженер и хвастался своей учёностью. Хорош бы у него был вид, кабы я ему показал такие галереи и проходы, о которых он и не помышляет. Но уж ему-то я ничегошеньки не покажу. А вот тебе — другое дело. Слушай внимательно. До маленького забоя можно добраться в обход, с другой стороны. Ни одна живая душа не знает, что существует один давно заброшенный узкий проход, который ведёт туда и которым можно выбраться и наружу.
        Я хорошо его знаю. Проход немного завален, но расчистить его ничего не стоит.
        Шашаль затряс старика за плечи:
        —Это правда? Веди меня туда! Скорей!
        —Не могу я тебя вести. Чтобы пройти там, надо быть молодым, тонким и ловким, как ты. А мне это не под силу. Я тебя провожу немного, а потом растолкую, как идти дальше.
        Шашаль на минуту призадумался. А что, если этот злой человек просто хочет завести его в какую-нибудь заброшенную галерею и там оставить? Подумал так Шашаль и тут же застыдился. И отец и дядюшка Тиофи говорили ему, что в шахте все между собой друзья. Если старик и вправду хочет ему помочь, чего же трусить? И Шашаль смело пошёл за ним в глубь галереи.
        —Осторожно, малыш, — обернулся к нему Бородач, — шахта любит, чтоб ей низко кланялись. Если понадобится, склони голову и ползи. А больше тебе нечего бояться.
        Старик и вправду, видно, дорогу хорошо знал. По старым, заброшенным галереям он привёл Шашаля в такое место, откуда шёл только один проход — чёрный, узкий. Взрослому ни за что бы по нему не пройти, даже Шашалю это оказалось не так-то просто. Старик рассказал ему, как добираться дальше: надо всё время держаться правой стороны, а в конце прохода, там, откуда начинается новая галерея, надо стучать в стенку в том месте, где она обвалилась. Люди, замурованные в забое, услышат и откопают проход.
        Шашаль нахмурился:
        —Да, если только они живы.
        Старик покачал головой:
        —Не выдумывай, малыш. Они живы. Я их отсюда слышу. Так помни, всё время направо. А потом, когда они выйдут, опять идите направо. Оттуда проход будет пошире. Ну, счастливого пути, малыш. И не говори никому, что это я показал тебе дорогу, слышишь?
        —Почему же? Разве ты что-нибудь дурное сделал?
        —Нет. Просто я не желаю, чтоб расхаживали тут кому вздумается по моей шахте. Не люблю, когда меня беспокоят. Ты никому не скажешь? И приходи иногда навестить меня, ладно?
        —Конечно, приду. И никому ничего не скажу, кроме дядюшки Тиофи. Спасибо тебе!
        Шашаль скользнул в тёмный проход и стал кое-как ползком пробираться вперёд.
        Просто чудо, как ему удавалось находить дорогу, как он ухитрялся пролезать по душному, наполовину засыпанному проходу, как он не заблудился и не расшибся в темноте.
        Сам Шашаль ничего и не замечал. Лампа у него погасла, руки и колени были в крови, а он всё полз и полз.
        «Только бы добраться, только бы успеть подать им сигнал!»- лишь об этом и думал мальчуган.
        Он не знал, сколько времени он так полз, и вот наконец очутился возле обрушенной стенки. Это, наверно, та самая, про которую говорил старик. Руки у Шашаля были все изранены, но он изо всех сил забарабанил в стенку и вдруг услышал… не то чтоб голоса, а словно приглушённый шёпот откуда-то издалека. Что было мочи мальчуган стал колотить в стенку. С минуту всё было тихо, а потом с другой стороны ему ответили: закричали, начали тоже стучать… Шашаль и плакал и кричал что-то и, собрав остатки сил, ударил в стену и… потерял сознание. Наверно, от усталости и от волнения.
        Очнулся он, когда услыхал голос Тиофи:
        —Что за чудеса! Шашаль?!
        Старик был прав: трое углекопов без труда разобрали обвалившуюся стенку. Они догадались: в том месте, откуда идёт стук, там и надо копать.
        Углекопы ожидали увидеть целую толпу товарищей и вдруг натолкнулись на маленького приёмыша Тиофи. Они ничего не могли понять.
        А те, что собрались наверху вокруг шахты, чуть не попадали от неожиданности, когда все трое углекопов, которых считали замурованными в шахте, вдруг появились неизвестно откуда, целы и невредимы. Спасённые углекопы тут же рассказали, как мальчуган Тиофи провёл их заброшенными галереями и они вышли в лесочке за посёлком.
        Уж как тут все окружили Шашаля! Только он на любые вопросы отвечал:
        —Не знаю, это случайно получилось. Я шёл, шёл, и вот… Я б теперь не смог опять найти дорогу.
        Он ни словом не обмолвился о Старом Бородаче. Малыш умел держать слово!
        Все кричали, что это просто чудо, а потом оставили мальчугана в покое.
        Только своему дядюшке Тиофи рассказал Шашаль правду. Ну, да Тиофи тоже умел держать язык за зубами. И всего только несколько человек знали, что Шашаль частенько после работы захаживает в заброшенную галерею, навещает Старого Бородача. Мальчик и старик стали наилучшими друзьями.
        Вы спросите, кто же такой был на самом деле этот Старый Бородач? Может, и вправду привидение, выходец с того света, как он сам говорил? А может быть, просто старый углекоп, у которого разум слегка помутился и который спрятался в заброшенном уголке шахты и жил там. Как знать?
        Одно доподлинно известно: лучше этого старика никто шахту не знал. И ещё одно ясно: никогда, ни за что на свете Тиофи не позволил бы своему Шашалю дружить с привидениями. Да он вовсе и не верил в привидения.
        А вы?




        ПОСЛЕДНИЙ ГАБАРЩИК [1 Габарщик — гребец на большой плоскодонной лодке — габаре; такой лодкой пользовались на горной реке для сплава леса.]
        История эта произошла в Лано… Да нет, можете не искать на карте. Лано больше не существует. Нет, нет, городок этот не разрушили, он не превратился в руины — он просто исчез с лица земли. И низенькие домики под соломенными крышами, и гранитный мост, и знаменитые верфи, дороги в оврагах, кустарники, красивейший водопад — всё исчезло, не оставив следа. И хотя имя виновника этого исчезновения никогда не упоминается, я всё же могу назвать вам его по секрету: это Пейру, габарщик.
        Нужно было Пейру счёты свести. Долг оплатить, обещание одно выполнить. Вот он и сдержал слово… Только дайте-ка я вам сперва всё объясню.
        Если человека к воде тянет, ничего тут не поделаешь, надо ему моряком становиться. Недаром говорят: один раз в плавание сходишь — на всю жизнь моряком останешься. Хорошо тем, кто на побережье живёт, у них всё море к услугам. А вот, не знаю, представляете ли вы себе, что значит плавать по рекам в Коррэзских горах?
        Горы-то сами по себе не очень высокие, зато дикие и лесом все покрыты. Правда, кое-где лес уступает клочок земли под ферму, но участок-то всего с носовой платок. Рек там хоть отбавляй, только ведь река реке рознь, а эти реки все просто бешеные, и самая большая из них — самая бешеная. Уж такая она капризная да своенравная, эта Дордонь!
        Много труда стоило ей проложить себе путь среди скал, вот нрав у неё и испортился. То скачет она с камня на камень, то через узкое отверстие обрушивается вниз, то по порогам несётся, то прыгает с высоты метров в пять-шесть. Одно слово — горный поток. Да к тому же ещё в глубине никогда уверенности нет: то она такая, что и город потопить можно, а то впору только воробью лапки намочить. Что и говорить — подходящая для навигации река!
        И всё-таки были в Коррэзе любители поплавать по ней — лодочники-габарщики. И Пейру таким был, да ещё из самых прославленных. Никто искуснее его не умел вести по течению габару, никто лучше его не знал всех капризов реки — её обманчиво спокойные заводи, теснины и водопады, где не один смельчак сложил голову.
        Пейру как свои пять пальцев знал Дордонь, от Борта до Либурна. Поэтому-то он и смог отомстить ей, когда настал час.
        Но сперва у него и мыслей об этом не было. Когда эта история начиналась — пятьдесят с лишком лет тому назад, — Пейру жил себе спокойно в Лано. Зимой он вместе с ловким подмастерьем строил габары — большущие плоскодонные лодки. И дважды в год, весной и осенью, когда наполненная водой Дордонь делалась «проходимой», Пейру бросал топор и рубанок и становился моряком. Его жене Марии это было вовсе не по душе:
        —И на что тебе сдалась эта река? В твоём возрасте отправляться вдруг в плавание! Мало тебе плотником быть? Вот ещё нашёлся дедушка-семиделушка!
        А Пейру только посмеивался:
        —Так ведь ты же знала, что выходишь замуж за смелого габарщика. Вспомни-ка, как мы в первый раз встретились на мосту Сен-Прожэ. Ты мне тогда даже сказала: «Ах, право, какой вы ловкий! И какое у вас хорошее ремесло…» Что же, ты теперь иначе думаешь?
        Но Мария не унималась:
        —В молодые годы люди глупые. За два десятка лет я по горло сыта бессонными ночами. Кабы ты меня с собой брал…
        Пейру смеяться перестал — с такими делами не шутят.
        —Замолчи, жена, ты не понимаешь, что говоришь. Га-бара не про вас, женщин. Я знаю и мужчин, которые на. такое плавание не отваживаются.
        —И правильно делают. Когда ты в отъезде, для меня жизни нет.
        И правда… Прибывает вода в реке, поднимается и тревога в сердцах тех, кому предстоит оставаться дома. Один за другим уходят караваны груженных лесом габар. По знаку главного на борту габарщика его помощники выводят лодку на середину бешеного течения, которое несёт со скоростью мчащегося галопом коня. И ждут их впереди опасные проходы, скрытые омуты, полные ловушек скалистые теснины…
        Эй, габарщик, берегись —
        Смерть у самых ног твоих! —
        не зря кричали им пастухи, предостерегали их на пути. И не зря Мария забывала про сон, пока муж был в отсутствии. Оттого что не было никаких новостей, на сердце становилось всё тяжелее, а нужно было ждать и ждать. Ждать до тех пор, пока те, кто первыми добрались до Бержерака или Либурна, сгрузив товар и продав на топливо ненужную теперь габару, вернутся пешком в родные края:
        —Доброго вам здоровья, Мария! Привет от Пейру. Видели его в Больё. Велел передать, чтоб вы ждали его к концу недели. Счастливо оставаться, и да будет всегда дом ваш полная чаша.
        —И вам того же. Доброго пути. Спасибо вам…
        Спасибо… Да разве можно одним словом выразить всю благодарность? Мария снова оживала.
        —Ах, бедная моя головушка! — спохватывалась она. — Пейру скоро вернётся, а в доме какой беспорядок. И новый жилет ему не дошит!
        Пейру не обращал внимания на страхи Марии. «Вечно женщины тревоги себе придумывают! Не одно, так что-ни-будь другое». Конечно, права была Мария: они вполне могли бы жить — и не так уж плохо — только на заработок с его плотницкой работы. Но Пейру всё не хотел оставлять эти поездки на габарах. Он любил свою реку, свою «молодчину Дордонь», любил, несмотря на её коварство, а может, именно за это. Что ж вы хотите — за такое ремесло не берутся, коли нет вкуса к опасности и риску.
        И всeже только добравшись наконец до равнины, Пейру и его товарищи впервые за много дней могли вздохнуть свободно. И тут Пейру устраивал богатое угощенье для своих помощников: вышел целым-невредимым из опасности — надо отпраздновать.
        Время шло. Поседели усы у Пейру, прибавилось морщин у его жены. А в горах была теперь железная дорога, которая легко и быстро перевозила товары. Но габарщик Пейру продолжал водить свои лодки по Дордони. По воде доставлять товары было дешевле, чем поездом. Ведь опасность и труд людей в счёт не шли, и виноделы из Бордлэ могли покупать древесину на бочки и подпорки по более выгодным ценам. Правда, молодёжь стала отходить от ремесла габарщика, её привлекала другая работа: заводы, машины, короче говоря, — техника.
        Но, несмотря на это, у Пейру никогда не бывало недостатка в помощниках и учениках. Габарщики считались гордостью края, его традицией, — нельзя было уронить чести старого ремесла. Да и привычка своё брала. Во всяком случае, не редели ряды габарщиков, как не редели и вереницы идущих вниз по реке габар. Всё продолжалось по-прежнему. И не было оснований для того, чтоб всё это вдруг прекратилось.
        В ту весну вода начала прибывать рано и очень обильно. В ущелье Грат-Брюйер река до половины горы поднялась, а уж такого никогда не бывало. В водопаде Со-де-Лартод воды прибавилось вдвое, а скалы Энжимона вовсе под воду ушли. Возле Глэни река снесла мост. Ранние в том году грозовые ливни ещё добавляли воды. И больше чем обычно тревоги было при отплытии габарщиков.
        Пейру, правда, не тревожился. Чего ему бояться? Он знал свою Дордонь. Хитрая, ничего не скажешь, но зато красавица и такая хорошая! Надо только уметь обращаться с ней. И уж кто-кто, а Пейру это давно умел — ох, как давно! Он мог вести габару с закрытыми глазами: вон там опасайся скалы, надо к берегу прижиматься, а там, за поворотом, сразу попадаешь в тесный прямой коридор — тут уж самой середины держись; а после начинается спокойная заводь, гладкая вода — плыви себе по течению.
        Эй, габарщик, берегись —
        Смерть у самых ног твоих!
        Берегись, габарщик! Река может оказаться предательницей. Опасно, если мало воды, опасно и если воды слишком много, когда скала, которую ты так хорошо знаешь, вдруг исчезла под волнами, окопалась в иле, подкарауливает тебя, хватает снизу твою габару, одним ударом пробивает дно…
        На головной габаре их было трое: Пейру, его помощник и юнга — мальчишка, который впервые отправился в плавание. Помощник сразу же пошёл ко дну. Пейру пытался вытащить из воды юнгу, но тут ему самому скала раздробила правую руку. А мальчонку так и не удалось спасти: он, бедняга, умер на следующий день, даже в сознание не пришёл.
        Когда Марии сообщили о несчастье, она приехала в Аржанта в больницу и чуть не вскрикнула, увидев Пейру — так тот переменился. Волосы и усы у него совсем побелели, и он стал ужасно худой. С его лица не сходило неподвижное злое выражение. Заметив жену, он криво усмехнулся:
        —Пришла посмотреть на то, что осталось от габарщика? Да, не много уступила река, лучшее себе забрала.
        Он думал о своей руке, которую пришлось отнять по локоть. Думал о всех тех делах, которыми никогда, никогда теперь не сможет заниматься. Но больше всего его мучила ещё другая мысль.
        И вот Пейру вышел из больницы, нельзя сказать, что вполне здоровый, потому что габарщик без руки — это только полчеловека. Дал он усадить себя в тележку — Мария взяла её у соседа, чтобы довезти больного домой. Пейру всё время молчал, даже по сторонам не глядел, но, когда Мария хотела свернуть к Лано, он вдруг заговорил:
        —Не этой дорогой. Поезжай мимо фермы Шастангов.
        Осёл, который тележку тащил, встал, как вкопанный: это потому, что Мария бросила вожжи.
        —Ой, нет, Пейру! Не надо туда ездить. Сейчас не надо, потом как-нибудь.
        Она боялась, что Пейру очень разволнуется: ферма эта стояла как раз над тем местом, где разбилась его габара. Сюда-то и принесли раненого габарщика и умирающего юнгу. Сверху скалы были видны очень хорошо.
        Пейру не ответил ни слова, схватил вожжи здоровой рукой. Осёл снова затрусил вперёд. Мария не решилась больше ничего сказать.
        Хозяева фермы очень радушно приняли гостей. Женщины взялись накрывать на стол, и тут Пейру проговорил:
        —Так вот. Мы заехали поблагодарить вас. И потом, мне тут ещё кое-кого повидать надо. Вы уж меня извините, я отлучусь на минутку. Долго не задержусь.
        И он тут же вышел. Все посмотрели на Марию с тревогой, с сочувствием. А она склонила голову:
        —Это он таким стал с тех пор, как… Простите вы меня, люди добрые, только надо и мне с ним вместе пойти.
        —Да, так лучше будет, — ответил папаша Шастанг.
        Мария тихонько вышла. Она сразу же увидела Пейру: тот стоял на вершине склона, который вёл к реке. Мария услыхала, как Пейру говорил:
        —Слушай меня хорошенько, ты! За то, что ты сделала со мной, я на тебя зла не имею. За то, что ты сделала с моим помощником, я на тебя тоже зла не имею. Мы знали, на что шли. Мы знакомы были с тобой и с твоими проделками. Не успели свернуть, не удалось перехитрить тебя — на этот раз ты нас перехитрила. Тут всё по справедливости, потому что ошибка-то наша была. Но скажи: почему ты мальчишку погубила? Малыш тебе доверился. С моих слов он тебе доверился. «Она такая хорошая да ласковая, — говорил я ему, — не бойся её». И он мне поверил и поплыл. А ты схватила его. Из-за меня он… Так слушай теперь: за этого мальчугана ты поплатишься, и дорого — вот тебе в том моё слово габарщика. Конец нашей с тобой дружбе. Я тебе не позволю зло творить — слышишь?
        Конечно, она слышала. Снизу доносился её голос — бешеный, раскатистый. Она была в ярости. Пейру погрозил реке кулаком:
        —Можешь бесноваться сколько тебе угодно- Посмотрим ещё, за кем будет последнее слово.
        Он повернулся и хотел идти и тут увидел перепуганную Марию.
        —А, ты здесь была? — сказал он. — Если всё слыхала, тем лучше. Когда клятву кто даёт, тут свидетель всегда не лишний. Только, жена, держи язык за зубами. Это дело нам с ней надо вдвоём решать — мне и Дордони. А теперь можешь везти меня домой.
        В низеньком домике в Лано жизнь пошла своим чередом. Не как прежде, понятное дело. Однорукий Пейру был не очень-то хорошим помощником в хозяйстве, но Мария старалась изо всех сил. Кое-какие сбережения их пошли на покупку коровы и кур. Мария ходила за скотиной, возилась на огороде. В свободное время вязала для людей — надо же было купить Пейру табаку, полштофа вина в воскресенье. В общем, кое-как сводили концы с концами.
        Пейру никогда больше не заговаривал о своих угрозах Дордони. Но думать он о них думал, это сразу было заметно. Он часто бродил по берегу реки, прикидывал, подсчитывал что-то, а что — Мария не знала. После того как с ним случилось несчастье, Пейру очень переменился, стал хмурый, неразговорчивый. Иногда он целыми днями не раскрывал рта. Мария тайком плакала, но вопросов никаких не задавала. Однажды он ей сказал:
        —Собирай меня в дорогу. Мне надо съездить в Тюль.
        Вернулся он через два дня, пожалуй, не такой мрачный. Он даже похлопал Марию по плечу и сказал:
        —Держи выше голову, жена! Скоро наступит час расплаты с той, что там, внизу.
        Прошло немного времени, и вот приезжает к Пейру какой-то мосьё из города. Они вдвоём в доме закрылись, долго что-то обсуждали. Потом пошли прогуляться по берегу реки, Мария наблюдала за ними, спрятавшись в берёзовой рощице: Пейру, казалось, объяснял что-то, а приезжий кивал головой: «Да, да, именно так…»
        Уезжая, мосьё этот сказал Пейру — Мария своими ушами слыхала:
        —По-моему, всё совершенно правильно. Прекрасная идея пришла вам в голову. А без вашей помощи мы не смогли бы осуществить такой проект. К концу месяца ждите бригаду рабочих. Все детали мы изучим с вами тут, на месте.
        Когда мосьё уехал, Пейру повернулся к жене и впервые с того самого дня, как случилось несчастье, улыбнулся, и взгляд у него был совсем как прежде.
        —Пойдём погуляем, Мария, — сказал он. — Мне с тобой кое о чём поговорить надо.
        И они рука об руку отправились к реке, и тут Пейру обнял жену за плечи и заговорил:
        —А скажи, Мария, что, если б нам вдруг пришлось перебраться в другое место? В Серандон, к примеру, или в Невик?
        Мария даже побледнела.
        —Как желаешь, Пейру, — сказала она. — Только зачем это? Или дом наш тебе не по душе стал?
        Пейру ответил, и голос у него был такой ласковый:
        —Дома нашего вроде уже не существует. Да, да, старушка! Ты помнишь, какую клятву я однажды дал? Так вот, чтоб исполнить её, мне пришлось уступить им и наш городок. Лано исчезнет. Знаю, тяжко это. Только иначе-то никак нельзя. А Дордони надо навсегда заткнуть глотку. Я в том дал своё слово габарщика.
        Мария ничего не понимала и удивлённо смотрела на мужа, тогда Пейру принялся объяснять:
        —Слыхала, что говорил мосьё из города? Я им очень помог, вот что он сказал. И это сущая правда. Я им всё выложил, всё, что знал, все секреты реки. Ничего не забыл, ничего не утаил. Теперь они вполне смогут обуздать эту сумасшедшую.
        Мария всё ещё ничего не понимала:
        —Да кому ты помог, Пейру? И этот мосьё, который тебя всё благодарил, — он-то каким ремеслом занимается?
        —Он? Да это же инженер, приехал из Тюля. Специалист по плотинам.
        Мария запомнила, какое в тот день было число: 2 августа 1914 года. А на следующий день началась война.
        Да, невесёлая это история. Когда хотят усмирить яростную реку, её преграждают плотинами, а вот чтобы поставить преграду на пути ярости войны — такую плотину ещё надо научиться строить. Много воды утекло, много крови и слёз, прежде чем Пейру дождался осуществления своей мечты, выполнения своего обещания. Но он терпеливо ждал.
        И вот как-то весной наступил этот день. Пейру было уже почти сто лет. Одетый по-праздничному, он стоял на вершине склона, который спускался к Дордони. Мария стояла рядом и плакала — она сама не знала, от горя или от радости. А Пейру говорил:
        —Ты, там — слышишь ты меня? Я с тобой попрощаться пришёл. Настал час расплаты за всё то зло, какое ты сделала тогда мальчугану. Я, красавица моя, сдержал слово. Больше тебе не пожирать наших сыновей. А раз уж мы с тобой свели наши счёты, я думаю, нам расстаться можно по-хорошему. В общем-то, мы с тобой понимали друг друга, верно?
        В ответ ему снизу доносилось нежное мурлыканье и жалобные стоны. Пейру покачал головой:
        —Плачь, плачь! Не станет больше габарщиков, не с кем тебе будет играть. Заставят тебя, милая, работать — турбины вертеть, электричество давать всей округе. Видала, какой завод для тебя построили? Да, конечно, знаю, — жаль тебе своей свободы. А ты что думаешь — ведь и мне нелегко видеть, как тебя запирают. Но так надо. Так для всех лучше будет. Я обещал это умершему мальчугану.
        Что собиралась ответить река, Пейру так и не узнал, потому что в этот самый миг случилось чудо, чудо, которое готовилось давно и которого все ждали, — но всё равно чудо; течение Дордони преградили затворы шлюзов, рёв её сменился тишиной. Прочно опершись на скалы, погубившие когда-то маленького юнгу, встала огромная белая стена плотины и перекрыла русло, — оно лежало глубоко внизу, там, куда с трудом проникал солнечный свет. По ту сторону плотины мальчишки уже охотились за угрями, которые извивались в мелких лужах воды. А здесь, над плотиной, Пейру, последний габарщик Дордони, смотрел, как медленно поднимались воды нового озера, навсегда поглощая гранитный мост прекрасный водопад, заросли кустарника и крытые соломой домики Лано.

        notes
        1
        Габарщик — гребец на большой плоскодонной лодке — габаре; такой лодкой пользовались на горной реке для сплава леса.