Библиотека / Сказки И Мифы / Тик Людвиг : " Кот В Сапогах " - читать онлайн

Сохранить .
Кот в сапогах Людвиг Тик
        Ироническая комедия изображает постановку известной волшебной сказки на сцене немецкого театра конца XVIII века. Спектакль превращается в интерактивное действие, в котором участвуют автор пьесы, выходящие из ролей актеры и требовательные зрители.

        Людвиг Тик
        Кот в сапогах
        Действующие лица:
        КОРОЛЬ
        ПРИНЦЕССА — его дочь
        ПРИНЦ НАТАНАЭЛЬ МАЛЬСИНКСКИЙ
        ЛЕАНДР — придворный ученый
        ГАНСВУРСТ — придворный шут
        КАМЕРДИНЕР
        ПОВАР
        ЛОРЕНЦ — крестьянин
        БАРТЕЛЬ — крестьянин
        ГОТЛИБ — крестьянин
        ГИНЦ — кот
        ТРАКТИРЩИК
        КУНЦ — крестьянин
        МИХЕЛЬ — крестьянин
        ЗАКОН, или ЕГО ГОСПОДСКОЕ ОТРОДЬЕ
        ПОЭТ
        СОЛДАТ
        ДВОЕ ГУСАРОВ
        ДВОЕ ВЛЮБЛЕННЫХ
        СЛУГИ
        МУЗЫКАНТЫ
        КРЕСТЬЯНИН
        СУФЛЕР
        САПОЖНИК
        ИСТОРИОГРАФ
        ФИШЕР
        МЮЛЛЕР
        ШЛОССЕР
        БЕТТИХЕР
        ЛЕЙТНЕР
        ВИЗЕНЕР
        ЕГО СОСЕД
        ЛАМПОВЩИК
        СЛОНЫ
        ЛЬВЫ
        МЕДВЕДИ
        ЧИНОВНИК
        ОРЛЫ И ДРУГИЕ ПТИЦЫ
        КРОЛИК
        КУРОПАТКИ
        ЮПИТЕР
        ТЕРКАЛЕОН
        МАШИНИСТ
        ПРИЗРАКИ
        ОБЕЗЬЯНЫ
        КРИТИКИ
        УСМИРИТЕЛЬ, ПРИДВОРНЫЕ ЧЕРТИ, ВЕДЬМЫ, МУЗЫКАНТЫ
        ПУБЛИКА
        ПРОЛОГ
        Действие происходит в партере; горят огни, музыканты сидят наготове в оркестровой яме. Комедия уже полна, все оживленно переговариваются друг с другом, здороваются с новоприбывшими и т.д.
        Фишер, Мюллер, Шлоссер, Беттихер.
        Фишер. Все-таки интересно… Господин Мюллер, что вы скажете о сегодняшней пьесе?
        Мюллер. Скажу по чести — я-то думал, что скорее мир перевернется, чем у нас поставят такую пьесу.
        Фишер. Так вы ее знаете?
        Мюллер. Ни боже мой! Но одно заглавие чего стоит: «Кот в сапогах». Вот уж не предполагал, что на театре начнут играть детские прибаутки.
        Шлоссер. Так это еще и опера?
        Фишер. Ничего подобного. На афише стоит: «Детская сказка».
        Шлоссер. Детская сказка? Помилуйте — разве мы дети, чтобы нам показывали сказки? Не выведут же они на сцену настоящего кота?
        Фишер. Это, конечно, подражание «Новой Аркадии» — Теркалеон и все прочее…
        Мюллер. А что? Это было бы совсем недурно. Я уж давно мечтаю посмотреть хоть разок такую вот прекрасную оперу без музыки.
        Фишер. Без музыки — это пошло, друг мой, ибо с подобным ребячеством, с подобными суевериями мы давно покончили — просвещение принесло свои плоды.
        Мюллер. Скорее всего, это обыкновенная мещанская драма из семейной жизни, а с котом — всего лишь невинная шалость, этакая, знаете ли, шутка, — для затравки, если можно так выразиться.
        Шлоссер. Попомните мое слово — это наверняка прием, трюк, чтобы в форме намеков подсунуть людям всякие идейки. Вот увидите, прав я был или не прав. Это пьеса о революции, насколько я понимаю.
        Фишер. Я тоже так думаю. Иначе это было бы просто издевательством над хорошим вкусом. Во всяком случае, что касается меня, то я никогда не верил ни в ведьм, ни в привидения, ни уж тем более в Кота в сапогах.
        Шлоссер. Да, век нынче не тот. Фантомам в нем нет места. О, вон идет Лейтнер — может, он нам расскажет поподробнее.
        Между рядами протискивается Лейтнер.
        Лейтнер. Здравствуйте, здравствуйте! Ну как дела?
        Мюллер. Скажите, ради бога, — что вы слыхали об этой пьесе?
        Начинается музыка.
        Лейтнер. Уже так поздно? Я, значит, поспел как раз вовремя… Об этой пьесе? Я только что разговаривал с поэтом, он за сценой помогает одевать кота.
        Голоса (со всех сторон). Помогает?
        —Поэт?
        —Кота?
        —Значит, кот все-таки будет?
        Лейтнер. Ну конечно. Он и в афишке обозначен.
        Фишер. А кто же его играет?
        Лейтнер. О, приезжий актер. Великий человек.
        Мюллер. Да? Но как же можно такое играть?
        Лейтнер. Поэт считает, что для разнообразия…
        Фишер. Хорошенькое разнообразие! Тогда отчего бы не играть и «Синюю Бороду», и «Принца-домового»? Ведь сколько еще таких сногсшибательных сюжетов для драм!
        Мюллер. А как же они оденут кота? И сапоги — они что, будут настоящие?
        Лейтнер. Да мне это не меньше вашего интересно узнать.
        Фишер. Но неужели мы так и позволим разыгрывать перед нами подобную чепуху? Мы, конечно, пришли сюда из любопытства, но у нас все-таки есть вкус.
        Мюллер. У меня ноги чешутся потопать.
        Лейтнер. К тому же и холодновато тут… Я начну. (Топает.)
        Остальные аккомпанируют.
        Беттихер (с другого конца ряда). Из-за чего топают?
        Лейтнер. Спасаем хороший вкус.
        Беттихер. О, я тоже не хочу отставать. (Топает.)
        Голоса. Тихо вы! Музыки совсем не слышно.
        Общий продолжительный топот в зале.
        Шлоссер. Но надо бы все-таки сначала посмотреть пьесу — как-никак деньги заплачены. А потом уж так потопаем, что стены задрожат.
        Все. Нет, сейчас, сейчас!
        —Вкус!
        —Правила!
        —Искусство!
        —Иначе всему крышка!
        Ламповщик. Господа, неужели надо звать полицию?
        Лейтнер. Мы заплатили за билеты, мы составляем публику, и нам подавай представление на уровне нашего хорошего вкуса, а не какой-то там балаган.
        Поэт (высовываясь из-за кулис). Пьеса сию минуту начнется.
        Мюллер. Никаких пьес! Не нужна нам твоя пьеса — нам нужен хороший вкус.
        Все. Вкус! Вкус!
        Поэт. Я в смущении… Что вы имеете в виду?
        Шлоссер. Вкус! Вы поэт, а даже не знаете, что такое вкус?
        Поэт. Но вы должны принять во внимание, что здесь молодой, начинающий…
        Шлоссер. Никаких начинающих! Хотим приличную пьесу! Пьесу со вкусом!
        Поэт. Какого же рода? Какого колорита?
        Мюллер. Семейные драмы, похищения, «Сельские дети» — вот какого!
        Поэт (выходит из-за кулис). Господа…
        Все. Это что, поэт?
        Фишер. Непохож.
        Шлоссер. Умник.
        Мюллер. Даже волосы не стрижены.
        Поэт. Господа, простите мою дерзость…
        Фишер. Как вы можете писать такие пьесы? Почему вы не удосужились повысить свое образование?
        Поэт. Уделите мне только минуту внимания, прежде чем разносить. Я знаю, почтеннейшая публика вправе судить поэта, и ваш приговор обжалованию не подлежит, но я знаю также, как любит почтеннейшая публика справедливость, и уверен, что она не станет угрозами сталкивать меня со стези, на коей я так нуждаюсь в ее благосклонном руководстве.
        Фишер. А говорит он складно.
        Мюллер. Он вежливей, чем я ожидал.
        Шлоссер. И публику уважает.
        Поэт. Мне стыдно представлять плод вдохновения моей музы на суд столь просвещенных ценителей, и лишь искусство наших актеров до некоторой степени утешает меня, иначе бы я без лишних слов погрузился в бездну отчаяния.
        Фишер. Мне его жалко.
        Мюллер. Хороший парень!
        Поэт. Когда я внимал вашему топоту — о, ничто еще не приводило меня в такой трепет, я еще бледен, и дрожу, и сам не понимаю, откуда я вообще набрался смелости предстать перед вами.
        Лейтнер. Да хлопайте же!
        Все хлопают.
        Поэт. Я всего лишь попытался развлечь вас шуткой — если она мне удалась, — развеселить настоящим фарсом, ибо новейшие пьесы дают нам мало поводов для смеха.
        Мюллер. Да уж что верно, то верно!
        Лейтнер. А парень-то дело говорит!
        Шлоссер. Браво! Браво!
        Все хлопают.
        Поэт. Итак, почтеннейшие, теперь решайте, так ли уж достойна моя пьеса совершенного презрения, — засим я с трепетом удаляюсь, а пьеса начинается (Отвешивает почтительный поклон и скрывается за кулисами.)
        Все. Браво! Браво!
        Голос с галерки. Бис!
        Все хохочут. Музыка вступает снова, и занавес поднимается.
        ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
        Маленькая комнатка в крестьянской избе.
        Лоренц, Бартель, Готлиб. Кот Гинц лежит на скамейке у печки.
        Лоренц. Я полагаю, что пора нам разделить скромное имущество, оставшееся после кончины отца. Вы знаете, что незабвенный родитель, царство ему небесное, оставил всего три мало-мальски стоящие движимости — лошадь, быка и вон того кота. Я, как старший, заберу себе лошадь; Бартель, средний из нас, получит быка, ну а младшему братцу, само собой, отходит кот.
        Лейтнер (в партере). О господи! Ну виданное ли дело — такая экспозиция! Подумать только, до чего докатилось драматическое искусство!
        Мюллер. Но я все очень хорошо понял.
        Лейтнер. Да в том-то как раз и просчет! Нужно все подавать зрителю намеком, исподволь, а не бухать прямо в лоб.
        Мюллер. Но зато уж теперь сразу понятно, что к чему.
        Лейтнер. А вот так сразу-то и не должно быть понятно; надо, чтобы ты вникал постепенно, — это и есть самый смак.
        Бартель. Надеюсь, братец Готлиб, ты на нас не в обиде; к сожалению, ты самый младший, и какие-то привилегии за нами ты должен признать.
        Готлиб. Да уж, верно, так.
        Шлоссер. А почему же в раздел имущества не вмешается суд? Какие несообразности!
        Лоренц. Ну так мы пошли, дорогой Готлиб, будь здоров, не скучай.
        Готлиб. Адье.
        Братья уходят. Готлиб остается один. Монолог.
        Они ушли — и я один. У каждого из нас есть свой домишко. Лоренц будет на своей лошади пахать землю, Бартель зарежет своего быка, посолит и на первых порах перебьется. А что мне, бедному и несчастному, делать со своим котом? Разве что связать из его шерсти муфту на зиму — но, кажется, он сейчас как раз облезает. Вон он — спит себе и в ус не дует. О, бедный Гинц! Придется нам скоро расстаться. А жаль. Я его взрастил, я знаю его, как себя самого. Но он поймет — у меня в самом деле нет выхода, придется его продать. А теперь он проснулся и смотрит на меня так, будто все понимает. Кажется, я вот-вот разревусь. (Ходит в задумчивости взад и вперед по комнате.)
        Мюллер. Ну что, видите? Это будет трогательная семейная драма. Крестьянин сидит без гроша, от крайней нужды он продаст свою верную животину какой-нибудь чувствительной барышне и тем проложит дорогу к своему будущему счастью. Это, видать, подражание «Попугаю» господина Коцебу — из птицы сделали кота, а уж дальше пьеса сама слепится.
        Фишер. Ну что же — раз так, и то хорошо.
        Гинц (встает, потягивается, выгибает спину горбом, зевает; потом вдруг начинает говорить). Дорогой мой Готлиб, на тебя просто жалко смотреть.
        Готлиб (в изумлении). Как, кот, ты говоришь?!
        Критики (в партере). Кот говорит?! Это что за новость?
        Фишер. Да, тут уж вся сценическая иллюзия насмарку.
        Мюллер. Я лучше зарекусь больше ходить на пьесы, чем терпеть такое шарлатанство.
        Гинц. А почему бы мне и не говорить, Готлиб?
        Готлиб. Вот уж не думал! В жизни не слыхал, чтобы кошки разговаривали.
        Гинц. Ты, как и все люди, просто полагаешь, что, раз мы не встреваем вечно в разговор, мы все равно что собаки.
        Готлиб. Я-то думал, вы только и знаете, что мышей ловить.
        Гинц. Если бы общение с людьми не внушило нам отвращения к языку, мы бы еще как говорили.
        Готлиб. Да уж что верно, то верно! Но зачем вы так ловко это скрываете?
        Гинц. Чтобы не брать на себя лишней ответственности. Если бы нам, так называемым зверям, вдалбливали еще и язык, никакой бы радости от жизни не оставалось. Возьми собаку — чего только ей не приходится делать и учить! А лошадь! Это глупые звери, потому что они не умеют скрывать свой ум. Жертвы тщеславия. А мы, кошки, все еще самое свободное племя — потому что при всей нашей понятливости мы прикидываемся такими непонятливыми, что человек даже и не пытается нас воспитывать.
        Готлиб. А почему ты мне это все выкладываешь?
        Гинц. Потому что ты добрый, благородный человек, один из тех немногих людей, кому не доставляет удовольствия видеть пресмыкательство и рабство. Вот потому я и раскрыл перед тобой душу.
        Готлиб (протягивая ему руку). О верный друг!
        Гинц. Люди по наивности считают в нас единственно привлекательным то инстинктивное мурлыканье, которое происходит от известного ублажения чувств; и вот они без конца гладят нас, причем весьма неумело, а мы морочим им голову своим урчанием, только чтобы не нарваться на колотушки. Но сумей они найти к нам должный подход, они, поверь мне, смогли бы приучить нашу покладистую натуру к чему угодно; вот, например, Михель, соседский кот, иной раз снисходит до того, что на потеху королю прыгает сквозь обруч от пивной бочки.
        Готлиб. И то правда.
        Гинц. Я тебя, Готлиб, очень люблю. Ты никогда не гладил меня против шерсти, не тормошил меня без дела, когда мне хотелось спать, не позволял своим братьям утаскивать меня в темный чулан, чтобы наблюдать там так называемые электрические разряды. За все это я хочу тебя отблагодарить.
        Готлиб. Благородный Гинц! О, как не правы люди, хулящие вас, сомневающиеся в вашей верности и преданности! Пелена спала с моих глаз! Сколь возросло мое знание человеческой натуры!
        Фишер. Ну что, друзья? Прощай надежда на семейную драму!
        Лейтнер. Да, это уж черт знает что такое.
        Шлоссер. Я просто как во сне.
        Гинц. Ты хороший парень, Готлиб, но, не в обиду тебе будь сказано, ограничен ты, простоват, — в общем, если уж честно говорить — не сосуд духа.
        Готлиб. Да уж какой там сосуд!
        Гинц. Вот ты, к примеру, не знаешь, что тебе сейчас делать.
        Готлиб. Ох не знаю, не знаю.
        Гинц. Даже если бы ты сделал себе муфту из моего меха…
        Готлиб. Уж не прогневайся, дружище, что пришла в мою глупую голову эта мысль.
        Гинц. Да чего там, по-человечески это вполне понятно. Итак, ты не видишь выхода?
        Готлиб. Никакого!
        Гинц. Ты мог бы ходить со мной по деревням и показывать меня за деньги — но это все-таки очень непрочное положение.
        Готлиб. Непрочное.
        Гинц. Ты мог бы начать издавать журнал или газету для немцев под лозунгом «Homo sum»[1 - Я — человек (латин.).], или накатать роман, а я бы стал твоим соавтором, — но это все очень хлопотно.
        Готлиб. Хлопотно.
        Гинц. Нет, я уж о тебе как следует позабочусь. Будь спокоен — я тебе обеспечу полное счастье.
        Готлиб. О лучший, благороднейший из людей! (Нежно обнимает его.)
        Гинц. Но ты должен во всем мне доверять.
        Готлиб. Абсолютно! Я же знаю теперь твою честную душу!
        Гинц. Ну, тогда сделай мне одолжение и сразу же сбегай позови сапожника, чтобы он стачал мне пару сапог.
        Готлиб. Сапожника? Пару сапог?!
        Гинц. Ты удивляешься, а мне в связи с тем, что я задумал для тебя сделать, предстоит такая беготня, что сапоги позарез нужны.
        Готлиб. Но почему не туфли?
        Гинц. Готлиб, ты просто не понимаешь — мне это нужно для солидности, для импозантности, — короче говоря, чтобы придать себе известную мужественность. А в туфлях ее до седых волос не приобретешь.
        Готлиб, Ну как хочешь, — только ведь сапожник очень удивится.
        Гинц. Вовсе не удивится. Главное — сделать вид, будто мое желание ходить в сапогах — самое обычное дело. Люди ко всему привыкают.
        Готлиб. Это уж точно. Ведь я вот беседую с тобой — и будто так и надо. О, да вон и сапожник как раз идет. Эй! Эй! Кум Мозоллер! Не заглянете ли на минутку?
        Входит сапожник.
        Сапожник. Желаю здравствовать! Что новенького?
        Готлиб. Давненько я ничего у вас не заказывал…
        Сапожник. И впрямь, любезный кум. Сижу без дела.
        Готлиб. Вот я и подумал — а не заказать ли пару сапог…
        Сапожник. Что ж, тогда садитесь. Сразу и мерку снимем.
        Готлиб. Это не для меня — вот для моего юного друга.
        Сапожник. Для этого? Можно.
        Гинц садится на стул и протягивает правую лапу.
        Какие изволите, мусью?
        Гинц. Первым делом — на хороших подошвах. Отвороты — коричневые, и главное — чтобы с твердыми голенищами, не в гармошку.
        Сапожник. Хорошо. (Снижает мерку.) Не будете ли так любезны несколько втянуть коготки — или ноготки, — а то я уже оцарапался. (Снимает мерку.)
        Гинц. И поживей, милейший. (Так как его гладят по лапам, он непроизвольно начинает мурлыкать.)
        Сапожник. Мусью в отличном настроении.
        Готлиб. Да, он весельчак. Только что из школы. Как говорится, сорвиголова.
        Сапожник. Ну, а затем адье. (Уходит.)
        Готлиб. А усы ты не хочешь подстричь?
        Гинц. Боже упаси. Так у меня вид намного почтенней. Ты ведь знаешь, что без усов мы утрачиваем всякую мужественность. Кот без усов — презренная тварь.
        Готлиб. И что ты только задумал?
        Гинц. Погоди, увидишь. А пока я пойду прогуляюсь по крышам. Оттуда прелестный вид, да к тому же и голубку надеюсь сцапать.
        Готлиб. Предупреждаю по-дружески: смотри, как бы тебя самого кто не сцапал.
        Гинц. Не беспокойся, я не новичок. Адье. (Уходит.)
        Готлиб. В естественной истории всегда пишут, что кошкам нельзя доверять, что они родня львам, а львов я боюсь до смерти. Вот если у моего кота нет совести, он может удрать вместе с сапогами, за которые я заплатил последний грош, или подлизаться к сапожнику и поступить к нему в услужение. Впрочем, у того уже есть кот. О нет, Гинц, братья меня надули, и я попробую довериться тебе. Он говорил так благородно, был так растроган… Вон он сидит на крыше и расчесывает усы… Прости, достойный друг, что я хоть на секунду мог усомниться в возвышенности твоего образа мыслей. (Уходит.)
        Фишер. Что за бред!
        Мюллер. На черта коту сапоги? Чтобы удобно было ходить? Какая чушь!
        Шлоссер. Но все-таки кот у меня перед глазами как живой!
        Лейтнер. Тише, новая сцена!
        Зала в королевском дворце.
        Король в короне и со скипетром. Принцесса, его дочь.
        Король. Уже не менее тысячи юных принцев сватались к тебе, дражайшая дочь, и слагали к твоим ногам свои королевства, но ты не удостаивала их ни малейшим вниманием. Скажи нам, в чем причина, бриллиантовая моя?
        Принцесса. О всемилостивейший отец и повелитель, я всегда полагала, что мое сердце должно сначала проявить свои склонности, прежде чем я склоню выю под ярмо супружества. Ведь, как утверждают, брак без любви — это сущий ад на земле.
        Король. Именно так, любезная дочь. Ах, сколь верное слово ты сказала: ад на земле! О, если бы мог я тебе возразить! Если бы суждено мне было остаться в неведенье! Но увы, алмазная моя, мне ли, как говорится, этого не знать! Твоя мамаша, блаженной памяти покойная супруга моя, — ах, принцесса, ты видишь, еще и на склоне лет своих я не могу сдержать горючих слез, — она была хорошей королевой, носила корону с неподражаемым достоинством, — но меня она редко оставляла в покое! Ну, да покоится прах ее в мире рядом с ее царственной родней.
        Принцесса. Вы слишком волнуетесь, ваше величество, вам это вредно.
        Король. Как только вспомню — ах, дитя мое, как только вспомню, я готов на коленях умолять тебя: будь осмотрительней с женихом! Истинно, истинно говорят: ни жениха, ни полотна не испытаешь средь бела дня! Прописать бы во всех книжках эту истину! Уж как я перестрадал! Ни дня без свары, ночью не заснешь, днем делами не займешься, ни тебе о чем-нибудь подумать спокойно, ни книжку почитать — всегда перебивала. А вот все-таки, незабвенная Клотильда, иной раз томится моя душа по тебе, томится аж до слез, — вот какой я старый дурак.
        Принцесса (ласково). Ну полно, папенька, полно!
        Король. Дрожь берет, как подумаю об опасностях, которые тебе грозят! Ведь даже если ты и влюбишься, дочь моя, — ах, видала бы ты, какие толстые книжки написаны об этом мудрыми людьми! — то сама твоя страсть опять же может сделать тебя несчастной. Самое счастливое, самое блаженное чувство способно уничтожить нас; любовь — она как стакан у фокусника: вместо нектара тебе подсунут яд, и вот уж ложе твое омочено слезами, и прощай, всякая надежда, всякое утешение.
        Трубят в рожок.
        Неужто уже к обеду пора? Да нет, это, верно, очередной принц жаждет в тебя влюбиться. Будь начеку, дочь моя, ты единственное мое чадо, и ты представить себе не можешь, как дорого мне твое счастье. (Уходит.)
        В партере хлопают.
        Фишер. Вот наконец-то сцена, в которой есть здравый смысл.
        Шлоссер. Меня она тоже тронула.
        Мюллер. Какой великолепный король!
        Фишер. Зря только он в короне выступает.
        Шлоссер. Да, это разрушает впечатление от него как любящего отца.
        Принцесса (оставшись одна). Не понимаю, почему ни один из принцев до сих пор не заронил любовь в мое сердце. Предостережения отца моего постоянно звучат у меня в ушах, он могучий король и в то же время хороший отец, он неустанно думает о моем счастье. Вот только если бы не эти внезапные вспышки отчаяния! Но счастье всегда идет рука об руку с горем. Единственная моя отрада — науки и искусства, все мое счастье — в книгах.
        Входит Леандр, придворный ученый.
        Леандр. Итак, ваше королевское высочество?
        Оба садятся.
        Принцесса. Вот, господин Леандр, моя проба пера. Я озаглавила ее «Ночные мысли».
        Леандр (пробегая глазами начало). Великолепно! Как оригинально! Ах, мне так и слышится, будто бьет полуночный час! Когда вы это написали?
        Принцесса. Вчера днем, после обеда.
        Леандр. Какая глубина мысли!.. Только, с вашего высочайшего позволения: «Луна облевает землю печальным светом», — если вы соизволите благосклонно пометить, то тут надобно сказать: «обливает».
        Принцесса. Ну хорошо, хорошо, впредь постараюсь запомнить. Ужас как трудно сочинять поэзию. Пяти строчек не напишешь без ошибки.
        Леандр. Да, это все причуды языка.
        Принцесса. А разве чувства переданы не тонко и нежно?
        Леандр. Неподражаемо! Просто уму непостижимо, как такое могло родиться в женском мозгу!
        Принцесса. А теперь я хочу попытать себя в ночных сценах на лоне природы. Как вы думаете?
        Леандр. О, вы движетесь все дальше, все выше!
        Принцесса. Я еще и пьесу начала — «Несчастный мизантроп, или Утраченное спокойствие и обретенная невинность»!
        Леандр. Уже одно заглавие восхитительно!
        Принцесса. И потом — я ощущаю в себе неодолимый порыв написать какую-нибудь жуткую историю с привидениями. Но, как я уже говорила, — если бы не эти грамматические ошибки!
        Леандр. Не печальтесь о них, несравненная! Их легко вычеркнуть.
        Входит камердинер.
        Камердинер. Прибыл принц Мальсинкский и просит позволения нанести визит вашему королевскому высочеству. (Уходит.)
        Леандр. Я откланиваюсь. (Уходит.)
        Входят принц Натанаэль Мальсинкский и король.
        Король. Вот, принц, моя дочь, юное бесхитростное существо, как видите. (Принцессе, тихо.) Пообходительней с ним, повежливей, дочь моя! Принц видный, прибыл издалека, его страна даже не обозначена на моей карте, я уже посмотрел. Он внушает мне удивительное почтение.
        Принцесса. Очень рада иметь удовольствие с вами познакомиться.
        Натанаэль. Прекрасная принцесса, слава о вашей красоте столь широко разнеслась по свету, что я приехал из отдаленнейшего его уголка, дабы иметь счастье лицезреть вас лицом к лицу.
        Король. Просто поразительно, сколько есть на свете всяких стран и королевств! Вы не поверите, сколько тысяч наследных принцев уже перебывало у нас, чтобы посвататься к моей дочушке! Иной раз валили просто дюжинами, особенно в ясную погоду. И прибывали даже из… вы уж простите меня, топография наука обширная… А в каких краях лежит ваша страна?
        Натанаэль. Всемогущий король, если вы, отправившись отсюда, спуститесь сначала вниз по проселочной дороге, потом свернете направо, а когда доедете до горы, то заберете влево и, доехав до моря, поплывете все время прямо, — если, конечно, будет попутный ветер, — то через полтора года, если путешествие пройдет благополучно, вы прибудете прямо в мое королевство.
        Король. Мать честная! Это мне еще придется просить придворного ученого, чтобы он растолковал!.. Вы, верно, живете по соседству с северным полюсом или с зодиаком?
        Натанаэль. Про таких я не слыхал.
        Король. А может, это ближе к дикарям?
        Натанаэль. Прошу прощения, но мои подданные все очень смирные.
        Король. Однако ж это все равно где-то у черта на куличках? Никак не могу взять в толк.
        Натанаэль. Пока еще у моей страны нет точной географии. Я каждый день надеюсь открыть какой-нибудь новый уголок, и легко может статься, что в конце концов мы окажемся соседями.
        Король. Ах, это было бы чудесно! А если по дороге попадется парочка новых стран, я еще и помогу вам их открыть. Мой нынешний сосед не столь мне хороший друг, а страна у него отменная, весь изюм поступает оттуда, — хорошо бы ее заполучить… Но еще одно, — скажите, ради бога, — вот вы живете так далеко, а отчего же вы так бойко говорите на нашем языке?
        Натанаэль. Тише!
        Король. Что — тише?
        Натанаэль. Да тише вы!
        Король. Не понимаю.
        Натанаэль (тихo, королю). Ну, не кричите об этом! Иначе публика в конце концов заметит, что это и впрямь не очень естественно.
        Король. А плевать! Она только что хлопала, и тут уж мы можем себе кое-что позволить.
        Натанаэль. Видите ли, это все в интересах пьесы. Не говори я на вашем языке — она будет непонятной.
        Король. Ах вот что! Ну что ж, принц, прошу к столу, кушать подано!
        Принц ведет к столу принцессу, — король идет впереди.
        Фишер. Черт побери! Сколько несообразностей в этой пьесе!
        Шлоссер. И король совершенно выпадает из роли.
        Лейтнер. На театре надо все изображать естественно. Принц должен говорить на своем иностранном языке и иметь при себе толмача, принцесса должна говорить с ошибками, раз уж она сама сознается, что не умеет правильно писать.
        Мюллер. Конечно! Конечно! Все это сплошная чушь! Поэт сам не помнит, что говорил секунду назад.
        Перед трактиром.
        Лоренц, Кунц и Михель сидят на скамейке. Перед ними — трактирщик.
        Лоренц. Пора мне собираться в путь. До дома еще далеко.
        Трактирщик. Вы на королевской службе?
        Лоренц. Так точно. А кто у вас герцогом?
        Трактирщик. Да люди просто говорят «господское отродье» — и все тут.
        Лоренц. Чудной какой титул. А что, собственного имени у него нет?
        Трактирщик. Когда он издает указы, в начале всегда говорится: «Для блага публики Закон устанавливает…» Видать, это и есть его собственное имя. И во всех прошениях тоже обращаются к Закону. Странный человек.
        Лоренц. Да уж, лучше служить королю. По крайней мере звание благородное. Я тоже слыхал, что ваше господское отродье не очень-то милостиво.
        Трактирщик. Да милостив-то он не очень, что верно, то верно, — зато уж сама справедливость. Ему часто даже из-за границы тяжбы переправляют, чтобы он их улаживал.
        Лоренц. Про него диковинные вещи рассказывают — будто он в какого угодно зверя превратиться может.
        Трактирщик. Это правда. Разгуливает себе инкогнито и разнюхивает настроения своих подданных. Оттого мы и не верим ни одному коту, ни одной чужой собаке или кобыле, — все боимся, что в их шкуре скрывается наш хозяин.
        Лоренц. Да, нам, значит, и тут больше повезло: наш король шагу не ступит без короны, мантии и скипетра, поэтому его за версту распознаешь. Ну, здравия вам желаю. (Уходит.)
        Трактирщик. Вот он уже и в родных краях.
        Кунц. А что, граница так близко?
        Трактирщик. Конечно. Вон то дерево принадлежит уже их королю. Нам тут все видно, что в его стране делается. Да в границе этой все мое счастье — я бы давно уже обанкротился, если бы меня не содержали дезертиры оттудова. Прибывают почти ежедневно.
        Михель. Так тяжело им там служить?
        Трактирщик. Служить-то не тяжело, да сбежать легко. И потому только, что это строго запрещено, парни наперебой рвутся дезертировать. Вот, извольте, — еще один препожаловал!
        Вбегает солдат.
        Солдат. Хозяин, кружку пива! Да поживей!
        Трактирщик. Вы кто будете?
        Солдат. Я дезертир!
        Михель. Глядишь, еще и из чадолюбия, бедняжка. Вы уж приголубьте его, хозяин.
        Трактирщик. Ну, были бы деньги, а пиво-то найдется. (Уходит в дом.)
        Появляются два гусара на конях и спешиваются.
        Первый гусар. Ну, слава богу, прибыли. Здорово, сосед!
        Солдат. Тут уже граница!
        Второй гусар. Да, благодарение небу. Уж как пришлось гнать из-за этого дурака! Эй, хозяин! Пива!
        Трактирщик (появляясь с несколькими кружками пива в руках). Вот, господа хорошие, прекрасный освежающий напиток. А вы все трое здорово разгорячились.
        Первый гусар (солдату). Ну, бездельник, за твое здоровье!
        Солдат. Премного благодарен. Я могу пока попридержать ваших лошадок.
        Второй гусар. Ну и ноги у этого парня! Хорошо еще, что граница так близко, иначе бы это уж совсем собачья служба была.
        Первый гусар. Ну, нам пора домой! Будь здоров, дезертир! Счастливого пути!
        Оба садятся на коней и уезжают.
        Трактирщик. Вы здесь останетесь?
        Солдат. Нет, я пойду дальше, мне ведь еще надо успеть завербоваться у соседского герцога.
        Трактирщик. Заглядывайте, когда снова надумаете дезертировать.
        Солдат. Само собой. Прощайте!
        Пожимают друг другу руки. Солдат и другие гости уходят, трактирщик идет в дом.
        Занавес
        АНТРАКТ
        Фишер. Ну уж закрутили — дальше некуда. К чему вообще эта последняя сцена?
        Лейтнер. Совершенно ни к чему. Лишь бы побольше чепухи нагородить. Кот уж совсем исчез из поля зрения, и весь спектакль разъехался.
        Шлоссер. У меня голова кругом идет, будто спьяну.
        Мюллер. А в каком, собственно, веке происходит действие? Ведь гусары — это явное новшество.
        Шлоссер. Надо нам было не терпеть, а топать погромче. Сейчас уж вообще не разберешься, что к чему.
        Фишер. И никакой любовной линии! Ничего для сердца, для фантазии.
        Лейтнер. Если опять начнется балаган, я лично буду топать.
        Визенер (соседу). А мне пьеса нравится.
        Сосед. Очень мило, в самом деле мило. Одаренный человек этот поэт. Хорошо подражает «Волшебной флейте».
        Визенер. Мне особенно понравились гусары. Постановщики редко решаются выводить на сцену лошадей — а почему, собственно? У них иной раз больше соображения, чем у людей. По мне, уж лучше смотреть на хорошую лошадь, чем на некоторых современных героев.
        Сосед. Да, вот как у Коцебу в «Маврах». В конце концов, лошадь тоже что-то вроде мавра.
        Визенер. А вы не знаете, какого полка были гусары?
        Сосед. Не успел разглядеть. Жаль, что они так быстро ушли. Я бы согласился, чтобы в пьесе были сплошь одни гусары. Люблю кавалерию.
        Лейтнер (Беттихеру). А что вы обо всем этом скажете?
        Беттихер. У меня перед глазами как живой стоит исполнитель роли кота. Какая эрудиция! Какое изящество! Какая тонкость наблюдения! Какой костюм!
        Шлоссер. Что верно, то верно. Он выглядит совсем естественно, как большой жирный кот.
        Беттихер. И обратите внимание на всю его маску — так я обозначил бы его костюм. Благодаря костюму его естественный вид так преобразился, что новое выражение ему гораздо больше к лицу. Как по этому случаю не помянуть добрым словом великих трагиков древности! Вы, вероятно, не знаете, что эти древние все без исключения роли играли в масках, как о том можно прочесть у Атенея, Поллукса и других авторов. Разобраться тут, как вы понимаете, нелегко, потому что для этого надо время от времени заглядывать в сами эти книжки. Но зато мы можем потом приводить из них примеры. Вот у Павсания есть одно очень темное место…
        Фишер. Вы хотели быть столь любезны и рассказать о коте.
        Беттихер. Ах, да… Но все предшествующие соображения я высказал лишь попутно и потому настоятельно прошу вас воспринимать их как маргиналии, заметки на полях… Так вот, возвращаясь к коту, — вы, конечно, заметили, что он не из породы этих черных котов? Нет, он почти совсем белый, лишь кое-где с черными пятнами, и это прекрасно отражает его добродушие, — в этом мехе как бы уже предначертан весь ход пьесы, все чувства, которые она призвана пробудить.
        Лейтнер. Совершенно верно!
        Фишер. Занавес поднимается!
        ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
        Комната в крестьянской избе.
        Готлиб и Гинц сидят за маленьким столом и обедают.
        Готлиб. Наелся?
        Гинц. Вполне. Очень вкусно.
        Готлиб. Ну, теперь пора бы уж моей судьбе решиться, а то ведь я так и не знаю, что мне делать.
        Гинц. Потерпи еще несколько деньков, счастье сразу не приходит. Где это видано, чтобы оно приваливало с бухты-барахты? Такое, приятель, бывает только в книжках, а в реальном мире все делается не спеша.
        Фишер. Нет, вы только послушайте: кот имеет наглость рассуждать о реальном мире! Не убраться ли отсюда подобру-поздорову, пока мы совсем не свихнулись?
        Лейтнер. Автор будто на это и рассчитывает.
        Мюллер. Но я должен сказать, что свихнуться на почве искусства — это редкостное, ни с чем не сравнимое наслаждение!
        Готлиб. И откуда у тебя, милый Гинц, такой богатый жизненный опыт, такая мудрость?
        Гинц. А ты думаешь, зря я целыми днями лежу за печкой, зажмурив глаза? Я пополняю в тиши свое образование. Мощь рассудка растет исподволь, незаметно. От жизни отстаешь как раз тогда, когда поддаешься соблазну вытянуть шею и оглянуться на пройденный путь. Между прочим, будь добр, развяжи мне салфетку. Спасибо за обед.
        Готлиб (развязывая ему салфетку). На здоровье. (Целуются.) Чем богат, тем и рад.
        Гинц. Благодарю сердечно.
        Готлиб. Сапоги на тебе очень мило сидят, и у тебя очаровательная лапка.
        Гинц. Это все оттого, что наш брат всегда ходит на цыпочках, — как ты, вероятно, знаешь из естественной истории.
        Готлиб. Я испытываю к тебе глубочайшее уважение… из-за этих сапог.
        Гинц (надевая на спину ранец). Ну, я пошел. Видишь, я себе еще мешок со шнурком приобрел.
        Готлиб. А это зачем?
        Гинц. Скоро все узнаешь. Я буду изображать из себя охотника. Где моя палка?
        Готлиб. Вот она.
        Гинц. Ну, пока. (Уходит.)
        Готлиб. Охотника? Вот и поди пойми его. (Уходит.)
        Открытая местность.
        Гинц (с полкой, ранцем и мешком). Славная погодка! Такой чудесный день — надо прилечь на солнышке. (Расстилает мешок на земле и ложится рядом.)Ну, счастье, не подкачай! Конечно, как вспомнишь, что Фортуна, эта своенравная богиня, редко благоприятствует мудро задуманным планам, что она вечно стремится посрамить разум смертных, — так впору совсем упасть духом. Но — крепись, мое сердце; королевство все-таки стоит того, чтобы ради него поработать и попотеть! Только бы не оказалось поблизости собак. Терпеть не могу этих тварей. Презираю весь их род, потому что они смиренно влачат самое унизительное ярмо в услужении у человека. Только и знают что ластиться или кусаться. Никаких манер — а какое без манер обхождение? (Озирается кругом.)Улова что-то не предвидится. (Затягивает охотничью песню.) «Брожу я по полю с ружьем…»
        В соседнем кусте начинает щелкать соловей.
        Недурен голос у певца рощ — а сколь деликатен должен быть вкус! Позавидуешь сильным мира сего — они могут есть соловьев и ласточек сколько хотят; а мы, простые смертные, должны довольствоваться пением, голосом природы, невыразимо сладкой гармонией. Просто рок какой-то — не могу слышать пения, чтобы тут же не захотеть попробовать певца на вкус. О природа, природа! Зачем ты так устроила меня, зачем ты разрушаешь тем самым мои нежнейшие чувства? У меня просто лапы чешутся снять сапоги и тихонько вскарабкаться на то дерево, — судя по всему, он там.
        В партере начинают топать ногами.
        У соловья крепкая натура, раз он не смущается этой воинственной музыкой. Он, конечно, деликатес! Я даже об охоте забыл за всеми этими сладостными мечтами. (Озирается кругом.) А улова нет как нет. Но кто это там идет?
        Выходят двое влюбленных.
        Он. Ты слышишь соловья, сокровище мое?
        Она. Я не глухая, милый.
        Он. О, сердце мое готово разорваться от восторга, когда я вижу вокруг себя всю эту гармоничную природу, когда каждый звук лишь повторяет исповедь моей любви, когда само небо наклоняется надо мной, чтобы излить на меня свой эфир.
        Она. Ты грезишь, дорогой.
        Он. Не называй грезами естественнейшие выражения моих чувств. (Опускается на колени.) Видишь — я клянусь тебе здесь, перед ликом этого ясного неба…
        Гинц (подходя с вежливым поклоном). Тысячу извинений — не будете ли вы столь любезны перебраться в другое место? Своими благочестивыми молитвами вы мешаете охоте.
        Он. Призываю в свидетели небеса, землю — что еще? Тебя самое, тебя, что дороже мне земли, неба и всех стихий… Что вам угодно, любезнейший?
        Гинц. У меня охота… Нижайше прошу…
        Он. Варвар! Кто ты такой, что дерзаешь прервать клятвы любви? Не женщиной ты рожден, не в лоне человечества дом твой!
        Гинц. Если вы соблаговолите заметить…
        Она. Ну подождите минутку, голубчик, вы же видите — любимый в опьянении стоит на коленях.
        Он. Веришь ли ты мне теперь?
        Она. Ах, разве я не поверила тебе еще до того, как ты сказал хоть слово? (Нежно склоняется к нему.) Дорогой! Я… люблю тебя! Невыразимо!
        Он. Не схожу ли я с ума? О, если еще не сошел, почему я, несчастный, презренный, этого не делаю от столь непомерного счастья? Ужели я стою на земле? Взгляни на меня, дражайшая, и ответь мне: не стою ли я на солнце?
        Она. Ты в моих объятиях, и им не разомкнуться боле.
        Он. О, пошли! Эта плоская равнина слишком тесна для моих чувств, взберемся на самую высокую гору, дабы оттуда поведать всему миру, как я счастлив!
        Оба в спешке и в восторге уходят.
        Бурные аплодисменты и крики: «Браво!» в партере.
        Визенер (хлопая в ладоши). Любовник здорово выложился… Тьфу, черт, я так хлопал, что ладони горят.
        Сосед. Вы слишком неумеренны в изъявлении восторгов.
        Визенер. Да, уж я таков.
        Фишер. Ах, вот это было для души! Я просто ожил!
        Лейтнер. Сцена поистине классическая.
        Мюллер. Но так ли уж она необходима для единства действия?
        Шлоссер. А мне плевать на единство. Если я плачу, то плачу, и все тут. Сцена была божественная!
        Гинц. Что ни говори, а такой чувствительный народ кое на что еще сгодится! Вот они опять ударились в лирику и даже топать перестали. (Озирается кругом.) А улова по-прежнему никакого.
        В мешок заползает кролик.
        (Бросается к мешку и завязывает его.) Милости просим, дружище! Вот и дичь — причем в некотором роде из моих кузенов. Да, таков уж нынче мир — сын на отца, брат на брата; если хочешь в нем пробиться, дави других. (Вынимает кролика из мешка и засовывает в ранец.) Ай-яй-яй! Надо мне поистине держать себя в узде, чтобы самому не слопать эту дичь. Поскорей завяжу ранец, чтобы обуздать свои чувства. Фи! Стыдись, Гинц! Разве не долг благородных сердец — жертвовать собой и своими склонностями счастью близких? Разве не затем мы живем? А ежели кто не способен на это — о, лучше бы не родиться ему на свет! (Собирается уйти за сцену, но гром аплодисментов и крики «Бис!» заставляют его еще раз повторить последнее красивое место монолога; после этого он отвешивает публике почтительный поклон и уходит с кроликом в ранце.)
        Фишер. Какое благородство!
        Мюллер. Какая высокая человечность!
        Шлоссер. Все это еще способно усовершенствовать нравы. Не то что всякие там балаганы, когда тебя так и подмывает дать автору в морду.
        Лейтнер. Я тоже совсем растрогался. Соловей, влюбленные, эта последняя тирада — нет, местами пьеса просто великолепна!
        Зал во дворце.
        Большая аудиенция. Король, принцесса, принц Натанаэль, повар. Все в парадных костюмах.
        Король (сидя на троне). Ко мне, повар! Настал час держать ответ; я сам возьмусь за разбор этого дела.
        Повар (опускаясь на одно колено). Да соизволит ваше величество отдать свои указания вашему покорнейшему слуге.
        Король. Надо трудиться не покладая рук, друзья мои, дабы король, у которого на шее благо всей страны и бесчисленных подданных, всегда пребывал в хорошем настроении. Ведь если на него найдет дурное настроение, вы и ахнуть не успеете, как он превратится в тирана, изверга, — ибо хорошее настроение способствует веселью, а веселье, по наблюдениям философов, делает человека добрей, в то время как меланхолия потому и должна считаться пороком, что поощряет все другие пороки. И вот, спрошу я вас, в чьей власти сохранить доброе расположение монаршего духа, кому это сподручнее всего, как не повару? Что может быть невиннее кролика? Любимейшее мое блюдо — скромные зверушки, благодаря которым я, пожалуй, никогда бы не уставал даровать счастье моей стране и моим подданным, — и вот эти кролики у тебя в дефиците, злодей! Молочные поросята, одни молочные поросята изо дня в день — я сыт ими по горло, отравитель!
        Повар. Не казни, мой король, а дай слово молвить. Господь свидетель — уж я ли не старался раздобыть этих милых беленьких зверушек, я ли не готов был скупать их даже по рыночной цене, — но они как сквозь землю провалились! Неужто мы позволили бы вам усомниться в любви ваших подданных, если бы могли хоть где-нибудь достать этих кроликов?
        Король. Не плети словеса, убирайся на кухню и делом докажи, что ты любишь своего короля!
        Повар уходит.
        Теперь я займусь вами, мой принц, и тобой, дочь моя. Я выяснил, дражайший принц, что моя дочь вас не любит, что она не в силах вас полюбить; она неразумная, взбалмошная девчонка, но настолько-то я ее здравому смыслу доверяю, чтобы понять, что свои причины у нее есть. Она доставляет мне много забот и хлопот, и слезы то и дело застилают мне, старику, глаза, когда я думаю о том, что будет с ней после моей смерти. Сто раз я ей говорил — ведь засидишься! Бери, пока дают! Но она не слушает! Что ж, спохватится, да поздно будет!
        Принцесса. Отец мой…
        Король (рыдая и всхлипывая). Иди, непослушная, неблагодарная! Своим отказом ты уготовляешь моим сединам (рыдает) преждевременную могилу. (Облокачивается на трон, закрывает лицо мантией и сотрясается от рыданий.)
        Фишер. Король все время выпадает из роли!
        Входит камердинер.
        Камердинер. Ваше величество, там чужой человек, просит, чтобы его впустили.
        Король (всхлипывая). Кто еще такой?
        Камердинер. Прошу прощения, ваше величество, но на этот вопрос я ответить не могу. Судя по тому, что усы седые, он должен быть старик; опять же лицо все в волосах — вроде бы тоже на старика тянет; но зато глаза такие озорные, а спина такая гибкая, что уж и не знаешь, что подумать; ум за разум заходит. Но человек, видать, состоятельный — в сапожках; а вообще похоже, что охотник.
        Король. Введи его. Посмотрим, что за птица.
        Камердинер уходит и возвращается с Гинцем.
        Гинц. С высочайшего соизволения вашего величества, маркиз де Карабас позволяет себе прислать вам в дар кролика.
        Король (в восторге). Кролика? Вы слышали, люди? О, судьба снова смилостивилась надо мной! Кролика?
        Гинц (вытаскивая кролика из ранца). Вот, всемогущий монарх.
        Король. Ах, — принц, подержите-ка секундочку мой скипетр — (ощупывает кролика) жирный-то какой! Это от маркиза…
        Гинц. Де Карабаса.
        Король. Какой, должно быть, милый человек! Надо познакомиться с ним поближе. Кто он таков? Знает его кто-нибудь из вас? Почему он держится в тени? Уход ему подобных подрывает мой трон! Я сейчас расплачусь от радости: послал мне кролика! Камердинер, снеси это немедля повару.
        Камердинер берет кролика и уходит.
        Натанаэль. Ваше величество, я откланиваюсь.
        Король. Ах да, на радостях я чуть не забыл! Будьте здоровы, принц; придется вам уступить место другим претендентам, тут уж ничего не попишешь. Адье! Скатертью вам дорога.
        Принц целует ему руку и уходит.
        (Кричит.) Люди! Позвать сюда моего историографа!
        Входит историограф.
        Иди сюда, дружок, есть свеженький материал для нашей всемирной истории. Книга у тебя с собой?
        Историограф. Да, ваше величество!
        Король. Запиши сразу, что в такой-то и такой-то день — какое нынче, собственно, число? — маркиз де Карабас переслал мне в подарок очень нежного кролика.
        Историограф усаживается и пишет.
        Не забудь поставить: anno currentis[2 - Текущего года (латин.).]. Приходится самому обо всем помнить, иначе непременно напутают.
        Трубят в рожок.
        Ах, уже и обедать пора. Пошли, дочь моя, не плачь, — не один принц, так другой. А тебя, охотник, благодарим за усердие. Не хочешь ли пожаловать с нами в трапезную?
        Все уходят, Гинц за ними.
        Лейтнер. Нет, я больше не выдержу! Где, скажите на милость, любящий отец, который совсем недавно был столь нежен к своей дочери, что всех нас растрогал?
        Фишер. А меня раздражает то, что ни один герой в пьесе не удивляется коту — ни король, ни все остальные. Будто так и надо.
        Шлоссер. У меня от всей этой галиматьи в голове полный шурум-бурум.
        Королевская трапезная.
        Большой накрытый стол. Под звуки труб и литавр входят король, принцесса, Леандр, Гинц, многие именитые гости и Гансвурст. Снуют слуги.
        Король. Садимся, садимся, а то суп остынет! Для охотника накрыто?
        Один из слуг. Да, ваше величество, он будет есть с придворным шутом вот за этим маленьким столиком.
        Гансвурст (Гинцу). Садимся, садимся, а то суп остынет!
        Гинц (садясь). С кем имею честь кушать?
        Гансвурст. Человек есть то, что он есть, господин охотник; нельзя всем делать одно и то же. Я бедный изгнанник, беглец; когда-то я был остроумным, но с тех пор поглупел, а сейчас нашел себе работу в чужой стране, где меня снова пока считают остроумным.
        Гинц. Из каких же вы краев?
        Гансвурст. Всего лишь из Германии, к сожалению. Мои соотечественники одно время так поумнели, что запретили всякие шутки прямо-таки под угрозой наказания; бывало, только завидят меня — сразу осыпают бранными словами: и пошлый-то я, и непристойный, и извращенный. Стоило кому-то посмеяться над моими шутками, как его тоже начинали преследовать. И вот пришлось мне отправиться в изгнание.
        Гинц. Бедный человек!
        Гансвурст. На свете есть диковинные ремесла, господин охотник; повара живут чужим голодом, портные — тщеславием, а я — человеческим смехом; когда люди перестают смеяться, мне — хоть ложись и с голоду помирай.
        В партере слышится ропот: «Гансвурст, Гансвурст!»
        Гинц. Овощи я не ем.
        Гансвурст. Почему? Не глупите, хватайте.
        Гинц. Говорю вам, я терпеть не могу капусты.
        Гансвурст. Что ж, мне больше достанется. Вашу руку, господин охотник, мне хочется познакомиться с вами поближе.
        Гинц. Вот моя рука.
        Гансвурст. А вы примите руку простого честного немца; я, кстати, не стыжусь быть немцем в отличие от многих моих соплеменников. (Энергично пожимает коту лапу.)
        Гинц. Ой! Ой! (Вырывает лапу, фырчит и царапается.)
        Гансвурст. Ой! Охотник! Дьявол, что ли, в вас вселился? (Встает и с плачем бежит к королю.) Ваше величество, охотник — коварный человек: глядите, какую метку он оставил мне на память! Все свои пять пальцев!
        Король (жуя). Как странно. Ну садись, садись. Впредь надевай перчатки, когда будешь протягивать ему руку.
        Гансвурст (Гинцу). С вами надо быть настороже.
        Гинц. А зачем вы меня так ущипнули? Черт бы вас подрал со всеми вашими невзгодами.
        Гансвурст. Вы царапаетесь прямо как кошка.
        Гинц саркастически смеется.
        Король. Да что это сегодня такое, в самом деле? Почему не слышу культурной застольной беседы? Мне кусок в горло не идет, когда дух не получает достаточной пищи. Придворный ученый! Вы что, сегодня туфлей суп хлебаете?
        Леандр (жуя). Ваше величество изволят…
        Король. Каково расстояние от земли до солнца?
        Леандр. Два миллиона четыреста тысяч семьдесят одна верста.
        Король. А длина орбиты, по которой вращаются планеты?
        Леандр. Сто тысяч миллионов верст.
        Король. Сто тысяч миллионов! Страсть как люблю слушать, когда называют большие числа! Миллионы, триллионы, — тут есть о чем подумать! Ведь это немало все-таки — тысяча миллионов.
        Леандр. Дух человеческий возрастает вместе с числами.
        Король. Послушай, а на сколько потянет вся вселенная чохом — вместе с неподвижными звездами, млечными путями, андромахами и прочим там хламом?
        Леандр. А это даже и высказать невозможно.
        Король. А ты выскажи, не то… (Замахивается на него скипетром.)
        Леандр. Если мы миллион примем за единицу, то получится примерно десятижды по сто тысяч триллионов таких единиц, из которых каждая уже составляет миллион.
        Король. Вы только подумайте, братцы, подумайте только! Кто бы мог поверить, что этот жалкий мир так велик! Но какая пища для духа!
        Гансвурст. Ваше величество, а по мне, эта миска с рисом более величественна.
        Король. Как так, дурак?
        Гансвурст. Такие величественные величины даже и мыслить невозможно, потому что самое большое число на другом конце опять получается самым маленьким. Нужно мыслить только такие числа, которые возможны. Вот я дальше пяти считать не могу.
        Король. А ведь по-своему тоже верно!.. Ученый, сколько всего чисел?
        Леандр. Бесконечно много.
        Король. А ну, скажи быстро самое большое число!
        Леандр. Самого большого числа нет, потому что к самому большому всегда можно еще что-то прибавить. Тут дух человеческий вообще не знает границ.
        Король. Нет, что ни говорите, а чудная это все-таки штука — человеческий дух!
        Гинц. Тебе тут, как видно, несладко быть шутом.
        Гансвурст. Да, ничего нового не придумаешь — конкуренция душит.
        Леандр. Шуту, ваше величество, этого не понять. Я вообще удивляюсь, как ваше величество еще может смеяться над его безвкусными шутками. Даже у немцев уже терпение лопнуло — а вы пригрели его в нашей Утопии, где к нашим услугам тысячи прекраснейших и остроумнейших развлечений. Его надо выгнать прямо-таки в три шеи, потому что он только компрометирует ваш вкус.
        Король (швыряя скипетром ему в голову). Ученый умник! Ты что себе позволяешь? Шут нравится мне, мне, его королю, и если он мне по вкусу, как ты смеешь называть его безвкусным? Ты придворный ученый, а он шут, вы оба у меня на жалованье, и разница только в том, что он обедает за маленьким столиком с пришлым охотником. Шут болтает за столом чепуху, а ты ведешь за столом умную беседу; и то и другое помогает мне скоротать время и возбуждает аппетит — велика ли разница? А потом — приятно видеть шута, который глупее нас, у которого нет таких талантов; чувствуешь себя уверенней и возносишь за то хвалу небу. Уже по одному этому мне приятно быть в обществе дурака.
        Повар вносит кролика и удаляется.
        Кролик! Я не знаю… Другие господа, по-моему, не очень любят кроликов?
        Все склоняют головы.
        Ну, тогда я, с вашего позволения, займусь им один.
        Принцесса. По-моему, король корчит гримасы, как будто у него начинается его обычный припадок.
        Король (вставая, в ярости). Кролик подгорел! О небо! О горе! Что мешает мне незамедлительно отправить повара в Орк?
        Принцесса. Отец мой…
        Король. Кто сей чужак? Ужель он человек? Иль он ошибкою причислен к людям? Он слез не льет…
        Во время этой речи короля все поднимаются со своих мест с участливыми лицами. Гансвурст суетится, бегая между гостями. Гинц остается на месте, слушает и украдкой ест.
        Долгая, долгая добрая ночь! Утро уже не озарит ее!
        Принцесса. Пусть кто-нибудь сбегает за усмирителем!
        Король. И пусть слова «Повар Филипп!» будут ликующим воплем ада, когда неблагодарный начнет корчиться в пламени!
        Принцесса. Да где же музыкант?
        Король. Быть или не быть?
        Входит усмиритель с глокеншпилем.
        Но что со мной? (Плачет.) Ах! Со мной опять был припадок. Прочь этого кролика с глаз моих! (В полном отчаянии роняет голову на стол и безудержно рыдает.)
        Один из придворных. Как тяжело страдает его величество.
        В партере энергично топают ногами и свистят, кашляют, шикают, на галерке хохочут; король выпрямляется, поправляет мантию и, взяв в руки скипетр, с величественным видом усаживается на троне; все напрасно — шум в зале не умолкает, актеры начинают забывать свои роли, на сцене возникает жуткая пауза. Гинц тем временем вскарабкивается на верх колонны. Поэт в панике выбегает на сцену.
        Поэт. Господа… почтеннейшая публика… прошу несколько слов.
        Голоса впартере. Тише!
        —Тише!
        —Дайте этому дураку сказать!
        Поэт. Ради бога, не причиняйте мне этого позора; ведь действие уже кончается. Видите — король совсем успокоился; берите пример с этой великой души, у которой, конечно же, больше причин для недовольства, чем у вас.
        Фишер. Чем у нас?
        Визенер (соседу). А почему вы топаете? Нам же пьеса нравится.
        Сосед. В самом деле! Просто задумался — и пошел вместе со всеми. (Начинает энергично хлопать.)
        Поэт. Я вижу, кое-кто из вас ко мне все-таки благосклонен. Полюбите мою бедную пьесу хотя бы из сострадания — чем я богат, тем и рад; да она уже и кончится скоро. Я так испуган и смущен, что ничего другого не могу сказать.
        Все. Ничего не хотим слышать! Ничего не хотим знать!
        Поэт (в исступлении хватая усмирителя за шиворот и выталкивая его вперед). Король усмирен, теперь усмири эту осатаневшую стихию, если можешь. (Вне себя убегает за сцену.)
        Усмиритель играет на глокеншпиле, толпа начинает топатъ в такт. Он делает знак рукой, появляются обезьяны и медведи и устраивают вокруг него веселый хоровод. Влетают орлы и другие птицы. Один орел садится Гинцу на макушку, отчего тот приходит в неописуемый ужас. Два слона, два льва. Балет и хор.
        Четвероногие. Волшебные звуки…
        Пернатые. Чаруют меня…
        Объединенный хор.
        Таких не слыхал я
        До этого дня.
        Все присутствующие на сцене танцуют замысловатую кадриль вокруг короля и придворных, среди которых оказываются также Гинц и Гансвурст. Зал разражается бурными аплодисментами. Слышен смех, зрители в партере все встают, чтобы лучше видеть; с галерки падают несколько шляп.
        Усмиритель (поет во время балета и всеобщего ликования зрителей)
        Если б я по жизни шел
        С песнею такою,
        Всех врагов бы я отмел
        Легкою рукою,
        И без них вкушал бы я
        Мир и счастье бытия!
        Занавес падает, все в экстазе, овация; некоторое время еще слышна балетная музыка.
        АНТРАКТ
        Фишер (тихо). Самого бы его взять за уши!
        Беттихер. А его испуг, когда орел сел ему на голову! Как он от страха замер и пошевельнуться не мог — этого словами просто и не опишешь!
        Мюллер. Вы анализируете досконально.
        Беттихер. Я льщу себя надеждой, что немного разбираюсь в искусстве. Вы-то все, конечно, другое дело, — потому и приходится для вас кое-что растолковывать.
        Фишер. Благодарим за хлопоты.
        Беттихер. О, когда любишь искусство так, как я, это приятные хлопоты. Вот мне как раз пришла в голову очень любопытная мысль по поводу сапог; тут еще одно свидетельство актерской гениальности. Видите ли — поначалу он предстает как кот, поэтому ему приходится снять свое обычное платье и надеть соответственно кошачью маску. А потом он должен полностью перевоплотиться в охотника — я заключаю это из того, что все его так называют и никто не удивляется. Неумелый актер так бы и оделся — как настоящий охотник, — но что бы тогда осталось от сценической иллюзии? Мы бы могли совершенно забыть о том, что он, в сущности, кот, — а кроме того, как неудобно было бы актеру в новом платье поверх кошачьей шерсти! Но он всего одной деталью — сапогами — искусно намекает на охотничий костюм. Что такие намеки носят в высшей степени драматический характер, блестяще доказывает опыт древних, которые…
        Фишер. Тихо! Третье действие начинается!
        Визенер. Дивно! Дивно!
        Сосед. Да, вот это, я понимаю, героический балет!
        Визенер. И как органично включен в действие!
        Лейтнер. А какая прекрасная музыка!
        Фишер. Божественная!
        Шлоссер. Балет спас всю пьесу.
        Беттихер. А я не устаю восхищаться игрой кота. Даже по самым незначительным мелочам сразу распознаешь большого актера. Вот, к примеру, всякий раз, как он вытаскивал кролика из ранца, он держал его за уши, — а ведь это в тексте не обозначено! Король же — вы обратили внимание? — сразу схватил его за брюхо. Но этих зверьков надо брать за уши, они это легче переносят. Вот что значит большой артист!
        Мюллер. Да, вы это здорово показали.
        ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
        Комната в крестьянской избе.
        Поэт и машинист.
        Машинист. Вы действительно считаете, что это поможет?
        Поэт. Я вас прошу — нет, я вас просто умоляю — не откажите мне в моей просьбе! Это моя единственная надежда!
        Лейтнер. Что это еще опять такое? Как эти люди попали к Готлибу в комнату?
        Шлоссер. Я уже ничему не удивляюсь.
        Машинист. Но, право, дружище, вы требуете слишком многого. Чтобы сделать все это в спешке, без подготовки…
        Поэт. О, вы, по-моему, сговорились с ними со всеми, вы тоже рады моему провалу.
        Машинист. Да вовсе нет!
        Поэт (падает перед ним ниц). Так докажите это и исполните мою просьбу! Когда публика снова начнет так громко выражать свое возмущение, подайте знак, чтобы запустили сразу все машины! Второе действие и так уже закончилось совсем иначе, чем у меня в рукописи…
        Машинист. А это еще что такое? Кто сообразил поднять раньше времени занавес?
        Поэт. О, все несчастья на мою голову! Я погиб! (Пристыженный, убегает за кулисы.)
        Машинист. Такого кавардака еще не бывало. (Уходит.)
        Пауза.
        Визенер. Это что, тоже из пьесы?
        Шлоссер. Разумеется. Это для мотивировки дальнейших перемен места действия.
        Фишер. Да, нынешний вечер надо поистине увековечить в «Театральном календаре».
        Голос короля (за стеной). Нет, я первым не пойду, ни за что! Не хочу, чтобы меня высмеяли!
        Голос поэта (за сценой). Но, дражайший мой друг, выход ваш! Этого ведь изменить невозможно!
        ГолосГансвурста(за сценой). А, попытаю-ка я счастья!
        Гансвурст выходит на сцену и с ужимками и гримасами раскланивается перед публикой.
        Мюллер. А как Гансвурст попал в Готлибову избу?
        Шлоссер. Наверняка выдаст сейчас какой-нибудь пошлый монолог.
        Гансвурст. Прошу прощения, если я дерзну произнести несколько слов, не относящихся, собственно, к пьесе.
        Фишер. Ну, вы бы лучше помолчали! Вы нам и в пьесе-то осточертели, а теперь еще…
        Шлоссер. Гансвурст имеет наглость обращаться к нам?
        Гансвурст. А почему бы и нет? Ведь если меня высмеют, я буду только рад. Больше того — я горячо желаю, чтобы надо мной посмеялись. Так что не стесняйтесь.
        Лейтнер. А это даже забавно!
        Гансвурст. О, что не пристало королю, вполне пристало мне. Вот он и не захотел выйти первым, а поручил мне важную функцию предуведомления.
        Мюллер. Не хотим ничего слушать!
        Гансвурст. Дражайшие немецкие соотечественники!..
        Шлоссер. Как? Я полагал, что действие происходит в Азии?
        Гансвурст. Да, но сейчас я обращаюсь к вам просто как актер к зрителям.
        Шлоссер. Ну все, люди, я отключился. Я уж точно сошел с ума.
        Гансвурст. Соблаговолите же услышать, что предыдущая сцена — та, которую вы только что видели, — совсем не относится к пьесе.
        Шлоссер. Не относится к пьесе? А как же тогда она в ней очутилась?
        Гансвурст, Слишком рано подняли занавес. Эта была частная беседа. Ничего подобного, конечно, не случилось бы в нашем театре, не будь за кулисами такая жуткая теснота. Если же вы успели поддаться сценической иллюзии, то это уж совсем плохо; будьте тогда так любезны и стряхните ее с себя — эта иллюзия не в счет, а вот с того момента, как я уйду — понимаете? — действие только и начнется. Между нами говоря, все, что было до сих пор, к делу вообще не относится. Но в накладе вы не останетесь — скоро будет много чего такого, что очень даже относится к делу; я говорил с самим автором, и он мне в этом поклялся.
        Фишер. Да, уж вашего автора только слушай.
        Гансвурст. Вот именно! Пустое место, правда? Ну, я очень рад, что кое-кто разделяет мои вкусы.
        Голоса из партера. Мы все, мы все!
        Гансвурст. Покорнейше благодарю. Большая для меня честь. Да, видит бог, поэт он — тьфу. Ну вот хотя бы такой пример: какую жалкую роль он отвел мне! Где я у него предстаю остроумным, потешным? Я появляюсь вообще где-то на задворках, и есть у меня подозрение, что если бы я по счастливой случайности сейчас к вам не вышел, я бы вообще больше в пьесе не появился.
        Поэт (вырываясь на сцену из-за кулис). Наглый самозванец!
        Гансвурст. Вот видите — даже той маленькой роли, которую я сейчас играю, он завидует!
        Поэт (отвешивает на другом конце сцены поклон публике). Почтеннейшие! Я никогда бы не отважился дать этому человеку большую роль, ибо я знаю ваш вкус…
        Гансвурст (на другом конце сцены). Ваш вкус? Вот видите, какой завистник! Ведь вы все только что заявили, что мой вкус — это ваш вкус.
        Поэт. Я хотел сегодняшней пьесой лишь подготовить вас к еще более вольным порождениям моей фантазии.
        Весь партер. Как? Что?!
        Гансвурст. Уж конечно, к пьесам, в которых у меня не будет вообще никакой роли.
        Поэт. Подобное воспитание должно идти исподволь, шаг за шагом.
        Гансвурст. Не верьте ему — все врет.
        Поэт. Я откланиваюсь, дабы не прерывать больше хода пьесы. (Уходит.)
        Гансвурст. Адье, до скорого! (Уходит и тут же возвращается.) A propos![3 - Кстати (франц.)] — еще одно: эта наша размолвка к пьесе тоже не относится. (Уходит.)
        Партер смеется.
        (Снова возвращается.) Пускай уж сегодня эту тягомотину доиграют до конца. Прикиньтесь, что вы вообще не замечаете, какое она дерьмо. Как только я вернусь домой, я засяду за стол и напишу для вас такую пьесу, что вы пальчики оближете. (Уходит.)
        Часть зрителей аплодирует.
        Входят Готлиб и Гинц.
        Готлиб. Милый Гинц, я понимаю, что ты много для меня делаешь, но не могу все-таки уразуметь, какой от этого прок.
        Гинц. Поверь моему слову — я тебя осчастливлю.
        Готлиб. Да пора бы уж, давно пора. Иначе поздно будет: полвосьмого уже, а в восемь комедия оканчивается.
        Гинц. Это еще что такое, черт побери?
        Готлиб. Ах, я просто задумался… Конечно же, я хотел сказать: смотри, милый Гинц, какой прекрасный рассвет! Но этот проклятый суфлер бубнит себе под нос, так что ничего не разберешь, а когда начинаешь импровизировать, всегда попадаешь впросак.
        Гинц (тихо, Готлибу). Да возьмите же себя в руки, иначе пьеса вообще разлетится к черту!
        Шлоссер. Объясните мне, ради бога, в чем дело! У меня совсем голова кругом пошла.
        Фишер. Теперь и у меня ум за разум заходит.
        Готлиб. Итак, сегодня судьба моя решится?
        Гинц. Да, милый Готлиб, еще до захода солнца. Я, видишь ли, так люблю тебя, что готов за тебя в огонь и в воду, — а ты еще сомневаешься в моей верности.
        Визенер. Слыхали, слыхали? Он готов в огонь! Вот здорово! Значит, будет декорация из «Волшебной флейты», с огнем и водой.
        Сосед. Но кошки в воду не заходят!
        Визенер. Значит, тем сильнее любовь кота к своему хозяину. Понимаете? Это поэт и хочет нам внушить.
        Гинц. А кем бы ты, собственно, хотел стать в этом мире?
        Готлиб. Да я и сам не знаю.
        Гинц. Хочешь стать принцем или королем?
        Готлиб. Да уж пожалуй, если на то пошло.
        Гинц. Но чувствуешь ли ты в себе достаточно силы, чтобы дать своему народу счастливую жизнь?
        Готлиб. А почему бы и нет? Был бы только сам счастлив.
        Гинц. Ну, тогда будь спокоен. Клянусь тебе, что ты взойдешь на трон. (Уходит.)
        Беттихер. Обратите внимание, с каким неподражаемым изяществом кот держит свою палку!
        Фишер. Знаете что, вы изрядно нам надоели. Вы еще зануднее, чем эта пьеса.
        Шлоссер. Вы только еще больше затуманиваете нам мозги.
        Мюллер. Болтаете сами не знаете что.
        Многие зрители в партере. Гоните его в шею! — Он нам надоел!
        Свалка.
        Беттихер вынужден покинуть зрительный зал.
        Фишер. Вот пусть и убирается со всем своим изяществом!
        Шлоссер. Корчит из себя знатока — просто зло берет.
        Открытая местность.
        Гинц (с ранцем и мешком). Привык я к охоте — каждый день ловлю куропаток, кроликов и всякую такую живность, а многие зверушки уже так наловчились, что сами лезут в мешок. (Расстилает мешок.)А соловьиная пора прошла — ни одного не слыхать.
        Входят влюбленные.
        Он. Пошла прочь, ты мне надоела.
        Она. А ты мне просто опротивел.
        Он. Хороша любовь!
        Она. Негодный лжец, ты меня обманул!
        Он. А куда испарилась твоя неизбывная нежность?
        Она. А твоя верность?
        Он. А твое блаженство?
        Она. А твои восторги?
        Оба. Все к чертям собачьим! Вот что значат узы брака!
        Гинц. Нет, так моей охоте еще никогда не мешали! Не соблаговолите ли вы заметить, что эта открытая местность слишком тесна для вашей скорби, и не полезете ли на какую-нибудь гору?
        Он. Злодей! (Закатывает Гинцу оплеуху.)
        Она. Негодяй! (Закатывает ему другую оплеуху.) Я считаю, нам надо развестись.
        Он. К твоим услугам.
        Влюбленные уходят.
        Гинц. Занятный народец — эти так называемые люди!.. Гляди-ка, две куропатки! Снесу-ка их поскорее во дворец! Ну, счастье, поторапливайся, а то уж и у меня терпение кончается. Даже куропаток есть неохота. Истинно говорят: благодаря привычке можно воспитать в себе какую угодно добродетель. (Уходит.)
        Зала во дворце.
        Король с принцессой на троне, Леандр на кафедре, напротив него Гансвурст на другой кафедре, посередине залы на высоком шесте повешена дорогая шляпа, расшитая золотом и с драгоценными камнями. В сборе весь двор.
        Король. Ни один человек еще не отличился столькими заслугами перед отечеством, как этот милейший маркиз де Карабас. Наш историограф исписал о том уже почти целый фолиант — столь исправно маркиз посылает нам через своего охотника вкусные презенты; иной раз аж дважды на дню. Моя признательность ему не знает границ, и ничего я так горячо не желаю, как получить возможность хоть в малой степени отплатить ему добром за все его великое добро.
        Принцесса. Дражайший отец, не соблаговолите ли вы отдать распоряжение начать ученый диспут? Мое сердце истомилось по духовной пище.
        Король. Да, с богом, пускай начинают. Придворный ученый, придворный шут! Вы оба знаете, что тому из вас, кто одержит победу в этом диспуте, предназначается вон та драгоценная шляпа. Для того я ее тут водрузил, чтобы она постоянно была у вас перед глазами и ваше остроумие не иссякало.
        Леандр и Гансвурст кланяются.
        Леандр. Утверждение, которое я выдвигаю, заключается в том, что недавно опубликованная пьеса под названием «Кот в сапогах» — хорошая пьеса.
        Гансвурст. Именно это утверждение я и оспариваю.
        Леандр, Докажи, что она плоха. Гансвурст. Докажи, что она хороша.
        Лейтнер. Да что же это опять такое? Это ведь та самая пьеса, которую мы сейчас смотрим, — или я ошибаюсь
        Мюллер. Именно она.
        Шлоссер. Ради бога, скажите мне — я бодрствую или грежу наяву?
        Леандр. Если эта пьеса и не совсем превосходна, то во многих отношениях достойна похвалы.
        Гансвурст. Ни в каком отношении.
        Леандр. Я утверждаю, что она остроумна.
        Гансвурст. Я утверждаю, что нисколько.
        Леандр. Ты же дурак, как ты можешь судить об остроумии?
        Гансвурст. А ты ученый — что ты понимаешь в остроумии?
        Леандр. В пьесе много живых характеров.
        Гансвурст. Ни одного.
        Леандр. Например, даже не считая всего остального, в ней хорошо изображена публика.
        Гансвурст. Но у публики никогда не бывает характера.
        Леандр. Мне остается только изумляться этой наглости.
        Гансвурст (обращаясь в партер). Ну не странный ли человек? Мы друг с другом на ты, и наши взгляды в вопросах вкуса во многом совпадают; однако же он, вопреки моему мнению, пытается утверждать, что в «Коте в сапогах» по меньшей мере публика изображена удачно.
        Фишер. Публика? Да в пьесе нет никакой публики!
        Гансвурст. Еще чище! Значит, в пьесе вообще нет публики?
        Мюллер. Да боже упаси! Разве что он имеет в виду тех дураков, которые там выведены.
        Гансвурст. Ну, видишь, ученый? То, что говорят господа в зале, уж наверное справедливо.
        Леандр. Я в некотором смущении… Но победу я еще тебе не уступаю!
        Входит Гинц.
        Гансвурст. Господин охотник, на одно словечко!
        Гинц подходит к нему. Гансвурст шепчет ему что-то на ухо.
        Гинц. Только-то? (Снимает сапоги, вскарабкивается на верхушку шеста, берет шляпу, спрыгивает с пей на пол и снова надевает сапоги.)
        Гансвурст. Победа! Победа!
        Король. Черт побери! Однако и ловок этот охотник!
        Леандр. Меня только огорчает, что я побежден шутом, что ученость вынуждена сложить оружие перед глупостью.
        Король. Успокойся. Тебе хотелось шляпу, ему хотелось шляпу — опять я не вижу никакой разницы. Но что это ты принес, охотник?
        Гинц. Маркиз де Карабас шлет вашему величеству заверения в совершеннейшем почтении и вот этих двух куропаток.
        Король. Ах, ну зачем он, это уж слишком! Я просто придавлен грузом благодарности! Давно уж следовало бы мне навестить его, и сегодня я это осуществлю. Закладывайте мою государственную карету, с восемью лошадьми — я поеду вместе с дочкой. А ты, охотник, будешь указывать нам дорогу в замок маркиза. (Уходит вместе со своей свитой.)
        Гинц. О чем же у вас был диспут?
        Гансвурст. Я утверждал, что некая пьеса, которую я, кстати говоря, не знаю, — «Кот в сапогах», — отвратительная пьеса.
        Гинц. Да?
        Гансвурст. Адье, господин охотник. (Уходит.)
        Гинц (оставшись один). Ну вот, меня обуяла меланхолия. Я сам помог шуту восторжествовать над пьесой, в которой играю главную роль, О судьба, судьба! Как жестоко ты играешь порой смертными! Но пусть! Если мне удастся посадить на трон моего дорогого Готлиба, я махну лапой на все другие невзгоды… Но король собрался навестить маркиза? Это еще одна неувязка, которую надо срочно уладить. Наконец-то настал великий день, когда вы особенно мне пригодитесь, о мои сапоги! Не покидайте меня в беде! Сегодня все должно решиться. (Уходит.)
        Фишер. Послушайте, как же это так? Сама пьеса… выходит, что она опять появляется как пьеса в пьесе?
        Шлоссер. А я попросту свихнулся. Но разве я не говорил с самого начала, что это и есть подлинное наслаждение искусством?
        Лейтнер. Ни одна трагедия не захватывала меня так, как этот балаган.
        Перед трактиром.
        Трактирщик косит рожь.
        Трактирщик. Ну и тяжелая работа!.. Хотя, конечно, не каждый же день людям дезертировать. Поскорей бы уж урожай убрать. Да-а, что наша жизнь? Работа! То пиво разливай, то кружки мой, то снова наливай. А тут еще и косьба. Жить значит работать. И нашлись же такие зловредные ученые, что требуют в своих книжках отменить сон — во сне-де человек не живет по-настоящему. А я вот, грешник, люблю поспать.
        Входит Гинц.
        Гинц. Кто хочет услышать удивительные вещи, пусть послушает меня. Ну и пришлось мне побегать! Сначала из королевского дворца к Готлибу, потом вместе с Готлибом ко дворцу господского отродья, где я его и оставил, потом оттуда опять к королю, а теперь вот бегу перед королевской каретой, как гонец, и указываю дорогу. (Трактирщику.) Эй, приятель!
        Трактирщик. Кто там? Земляк, вы, видать, не из наших краев; здешние-то знают, что в эту пору я не торгую пивом, оно мне самому нужно. При такой работе, как моя, подкрепление необходимо. Сожалею, но ничем не могу вам помочь.
        Гинц. Да мне пива не нужно, я вообще не пью пива. Мне нужно только сказать вам несколько слов.
        Трактирщик. Ну, значит, вы просто дневной разбойник, крадете у людей драгоценное рабочее время.
        Гинц. Да не собираюсь я вам мешать. Вы только послушайте: сейчас здесь должен проехать соседский король. Возможно, он выйдет из кареты и осведомится, кому принадлежат эти угодья. Если вам дорога ваша жизнь, если вы не хотите быть повешенным или сожженным, отвечайте: «Маркизу де Карабасу».
        Трактирщик. Но, господин хороший, мы подданные Закона.
        Гинц. Я знаю. Но, как я уже сказал, если вы дорожите своей жизнью, вы скажете, что эти земли принадлежат маркизу де Карабасу. (Уходит.)
        Трактирщик. Благодарю покорно! Вот был бы прекрасный случай избавиться от всякой работы: стоило бы только сказать королю, что эти земли принадлежат Его господскому отродью. Но нет, не буду. Лень — мать всех пороков. Мой девиз — ога et labora[4 - Молись и работай (латин.).].
        Выезжает роскошная карета, запряженная восьмеркой, позади множество слуг. Карета останавливается, из нее выходят король и принцесса.
        Принцесса. Мне уже даже любопытно теперь увидеть этого маркиза.
        Король. Мне тоже, дочь моя. (Трактирщику.) Будь здоров, приятель. Кому принадлежат эти угодья?
        Трактирщик (в сторону). Он спрашивает так, будто собирается тут же меня повесить. (Королю.) Маркизу де Карабасу, ваше величество.
        Король. Очень красивые места. Но я почему-то всегда полагал, что стоит переехать границу, как все будет выглядеть по-другому. Ведь на географической карте все даже цвет другой имеет. (Слугам.) А ну-ка подсобите мне. (Быстро вскарабкивается на дерево.)
        Принцесса. Что вы делаете, дражайший родитель?
        Король. Люблю, когда далеко видно кругом.
        Принцесса. А оттуда далеко видно?
        Король. О да. И если бы не эти проклятые горы, было бы видно еще дальше. Ой, ой, на дереве полно гусениц! (Слезает вниз.)
        Принцесса. Вот что значит неидеализированная природа! Она сначала должна быть облагорожена фантазией.
        Король. Хотел бы я посмотреть, как ты своей фантазией стряхнешь с меня этих гусениц. Но садись в карету, поехали дальше.
        Принцесса (трактирщику). Прощай, невинный поселянин! Исполняй свой долг!
        Карета уезжает.
        Трактирщик. Как переменился мир! Если почитать старые книжки или послушать старых людей, то раньше ты, поговорив с королем или принцем, получал луидор или какую-нибудь другую монету. Такой вот король и рта не отваживался открыть, не сунув тебе прежде золотой в руку. А сейчас! Как может тебе нежданно-негаданно привалить счастье, если даже с королей взятки гладки? Исполняй свой долг! Кабы от этого мои долги уменьшились! А все эта новомодная чувствительная деревенская литература! Король, видите ли, способен позавидовать нашему брату! Слава богу, что он меня еще не повесил! А этот чужой охотник, чего доброго, был наше господское отродье собственной персоной… Но по крайней мере газетчики напишут, что король дружески со мной беседовал. (Уходит.)
        Другая местность. Кунц косит рожь.
        Кунц. Проклятая косьба! И если бы еще на себя работал — а то ведь барщина! Надрываешь хребет, обливаешься потом, — и даже никакой благодарности от господского отродья! Вот все говорят-говорят, что законы необходимы, что они поддерживают порядок, — но для чего необходим наш Закон, когда он всех нас с потрохами сжирает, — этого я не могу уразуметь.
        Вбегает Гинц.
        Гинц. Ох, у меня уже мозоли на ногах! Ну да ладно. Зато Готлиб, мой милый Готлиб попадет на трон. (Кунцу.) Эй! Приятель!
        Кунц. Это что еще за сморчок?
        Гинц. Сейчас тут проедет король. Если он тебя спросит, чьи это земли, ты должен отвечать, что маркиза де Карабаса, иначе ты будешь разрублен на тысячу миллионов кусков. Ради блага публики, так повелевает закон.
        Фишер. Ради блага публики.
        Шлоссер. Конечно. Иначе эта пьеса никогда не кончится.
        Гинц. Надеюсь, что тебе дорога твоя жизнь. (Убегает.)
        Кунц. Да, вот так и звучат все указы. Ну, мне-то что, — скажу как велено, — только бы они потом из-за этого новые налоги не ввели. Всем этим нововведениям нельзя доверять.
        Подъезжает карета и останавливается, из нее выходят король и принцесса.
        Король. Тоже симпатичное место. Сколько едем — все сплошь очень симпатичные места. (Кунцу.) Чьи это земли?
        Кунц. Маркиза де Карабаса.
        Король. Да, земли у него превосходные, надо сказать. И все прямо по соседству! Дочь моя, вот была бы отличная партия для тебя. Что ты на это скажешь?
        Принцесса. Ах, вы меня смущаете, отец!.. Но как много нового видишь во время такого путешествия! (Кунцу.) Скажите, добрый крестьянин, зачем это вы так жестоко кромсаете эту солому?
        Кунц (смеясь). Я убираю урожай, мамзель королева. Это рожь.
        Принцесса. Рожь? А для чего она вам?
        Кунц (смеясь). Из нее пекут хлеб.
        Король. Нет, ты только подумай, дочь моя, — из нее пекут хлеб! Вот и поди догадайся! Да, полна чудес великая природа!.. Вот тебе, добрый человек, на чай, а то нынче жарко очень.
        Король и принцесса садятся в карету и уезжают.
        Кунц. Не будь это король, я бы подумал — дурачок какой-то! Ржи не знает! Да, век живи — век учись… Зато золотой мне дал, пойду-ка хвачу кружечку доброго пива. (Уходит.)
        Другая местность — на берегу реки.
        Готлиб. Вот стою тут уже два часа и жду своего друга Гинца. А он все не идет… Ба, вот он! Но как бежит! Еле дух переводит!
        Вбегает Гинц.
        Гинц. Ну, дружище Готлиб, раздевайся, да поживей!
        Готлиб. Раздеваться?
        Гинц. И потом — марш в воду!
        Готлиб. В воду?
        Гинц. А одежду я заброшу в кусты.
        Готлиб. В кусты?
        Гинц. И дело в шляпе.
        Готлиб. Да уж конечно. Я утонул, платье в кусты — куда уж дальше.
        Гинц. Кончай шутить, сейчас не до шуток.
        Готлиб. Я не шучу. И для этого вот я и ждал тебя?
        Гинц. Раздевайся!
        Готлиб. Ну, раз ты просишь — для тебя я на все готов.
        Гинц. Давай, давай. Искупаться немножко — это не повредит. (Уходит вместе с Готлибом и сразу же возвращается с его платьем, которое швыряет в кусты.) Спасите! Спасите!
        Появляется карета. Король выглядывает из окна.
        Король. В чем дело, охотник? Что вы так вопите?
        Гинц. Помогите, ваше величество, маркиз де Карабас утонул.
        Король. Утонул!
        Принцесса (в глубине кареты). Карабас!
        Король. Моя дочь в беспамятстве! Маркиз утонул!
        Гинц. Может быть, его еще удастся спасти, вон он булькает.
        Король. Слуги! Сделайте все, чтобы спасти этого благородного рыцаря!
        Слуги уходят и вскоре возвращаются.
        Один из слуг. Мы его спасли, ваше величество!
        Гинц. Ах, ваше величество! Беда не приходит одна! Маркиз купался здесь, в этих чистых струях, и какой-то злодей украл его платье.
        Король. Распаковать мои кофры! Выдать ему мой кафтан. Очнись, дочь моя, маркиз спасен.
        Гинц. Но я спешу! (Убегает.)
        Готлиб появляется в королевском кафтане.
        Готлиб. Ваше величество…
        Король. Вот и маркиз! Узнаю его по своему кафтану! Поднимайтесь к нам в карету, милейший! Чем вы занимаетесь? Где вы достаете этих кроликов? Ах, у меня от радости голова совсем идет кругом. Пошел, кучер! (Карета уезжает.)
        Один из слуг. За ними сам черт не поспеет! Мчишь, как проклятый, на своих двоих, и взмок, как загнанная лошадь.
        Лейтнер. Долго еще будет эта карета мотаться туда-сюда?
        Визенер. Господин сосед! Вы, никак, заснули?
        Сосед. Нет, что вы, что вы!.. Прекрасная пьеса.
        Дворец господского отродья.
        Его господское отродье предстает в образе носорога; перед ним бедный крестьянин.
        Крестьянин. Да соблаговолит ваша милость…
        Отродье. Справедливость прежде всего, мой друг.
        Крестьянин. Мне пока еще нечем платить…
        Отродье. Но ты же проиграл процесс; закон требует денег и твоего наказания. Придется тебе продать свою мызу. Тут ничего не поделаешь, так требуют право и закон.
        Крестьянин уходит. Его господское отродье снова превращается в обыкновенное господское отродье.
        Если не внушить им страх, люди утратят всякое уважение к властям.
        Входит чиновник с низким поклоном.
        Чиновник. Соблаговолите, всемилостивейший господин… я…
        Отродье. Что с вами, друг мой?
        Чиновник. С позволения сказать, ваша милость… я просто дрожу и трепещу перед устрашающим обличьем вашей милости…
        Отродье. О, это еще далеко не самый устрашающий мой вид!
        Чиновник. Я пришел, собственно… по делу… я пришел просить вас… принять мою сторону в судебном процессе против моего соседа… вот я принес мешочек… это скромный подарок… но я не смею поднять глаз… лик закона слишком ужасен.
        Отродье вдруг превращается в мышку, сидящую в углу комнаты.
        А куда же делось его господское отродье?
        Отродье (писклявым голоском). Положите деньги на стол. Я сел тут, чтобы вас не пугать.
        Чиновник. Вот. (Кладет деньги на стол.) О, справедливость — великое дело. Разве такой мышки можно испугаться? (Уходит.)
        Отродье (принимая свой естественный вид). Мешочек недурен. Да, человеческие слабости надо уметь прощать.
        Входит Гинц.
        Гинц. С вашего позволения… (Про себя.) Гинц, крепись!.. (Отродью.) Ваше благородие…
        Отродье. Что вам угодно?
        Гинц. Я проезжий ученый и мечтал иметь честь познакомиться с вами…
        Отродье. Прекрасно, знакомьтесь.
        Гинц. Вы могущественный князь, ваша любовь и справедливость известны всему миру.
        Отродье. Да уж надеюсь. Садитесь!
        Гинц. О вашем благородии рассказывают преудивительнейшие вещи…
        Отродье. Людей медом не корми — дай им посплетничать, особенно о правителях.
        Гинц. Но одному я не могу поверить — что ваша светлость могут превратиться хоть в слона, хоть в тигра.
        Отродье. А я вам сейчас покажу. (Превращается в тигра.)
        Гинц (весь дрожа от страха, вынимает записную книжку). Позвольте мне пометить это достопримечательное событие для своего путевого журнала… Но прошу вас, соблаговолите теперь принять свой естественный, столь приятный для ока вид — я весь трепещу от страха.
        Отродье (принимая естественный вид). Ну что, приятель, здорово?
        Гинц. Поразительно! Но еще одно… Говорят, вы можете превращаться в совсем крохотных зверушек… с вашего позволения, это представляется мне еще более удивительным, потому что — скажите, куда же девается тогда ваше внушительное тело?
        Отродье. И это покажу. (Превращается в мышь.)
        Гинц набрасывается на нее, отродье ускользает в другую комнату, Гинц за ним. Через секунду Гинц возвращается.
        Гинц. Свобода и равенство! Закон уничтожен! Открыт путь к власти для третьего сословия — для моего Готлиба.
        В партере общий топот и шиканье.
        Шлоссер. Значит, все-таки пьеса о революции? Нет, тогда уж лучше не топать.
        Все продолжают топать, Визенер и кое-кто из зрителей аплодируют; Гинц шмыгает в угол и исчезает. Слышно, как за сценой поэт громко с кем-то препирается, затем он выбегает на сцену.
        Паузы во время последующего монолога заполняются гулом и топотом из партера, и поэт говорит речитативом, — так что получается своего рода мелодекламация.
        Поэт. Что же делать? Пьеса сейчас кончится, и все бы сошло гладко… Как раз от этой высокоморальной сцены я и ожидал столь бурного успеха… Если бы до королевского дворца не было так далеко, я бы сбегал за усмирителем, он уже в конце второго действия продемонстрировал мне, как справедливы все басни про Орфея… Ах, ну не глупец ли я? Совсем спятил! Ведь это же театр, и усмиритель наверняка торчит где-нибудь за кулисами! Пойду поищу его… Я должен его найти… В нем мое спасение. (Убегает, но тут же возвращается.) Там его нет!.. Господин, усмирите ль!.. Увы, лишь гулкое эхо смеется надо мной. Он покинул меня, своего творца!.. О! Да вон он! Поволоку его сюда! (Бросается за кулисы.)
        Голос усмирителя (из-за кулис). Не пойду, не пойду!
        Голос поэта. Да почему же?
        Голос усмирителя. Я уже переоделся!
        Голос поэта. А, ничего!
        Поэт выталкивает усмирителя из-за кулис. Тот появляется в своем обычном костюме, но с глокеншпилем.
        Усмиритель. Ну, под вашу ответственность. (Играет и поет.)
        В священном этом храме
        Для злобы места нет.
        Не мучься здесь грехами,
        Любви познай завет,
        И верный друг тебя введет
        В тот светлый мир, где счастье ждет.
        Партер разражается аплодисментами. Тем временем декорации на сцене меняются, появляются огонь и вода, как в «Волшебной флейте», в глубине виден храм Солнца, раскрываются небеса, на которых восседает Юпитер, внизу разверзается ад с Теркалеоном, чертями и ведьмами; взвиваются ракеты, публика неистовствует, общий гвалт.
        Визенер. Сейчас кот еще должен пройти сквозь огонь и воду, и тогда уж конец.
        Выходят король, принцесса, Готлиб, Гинц и слуги.
        Гинц. Вот это дворец маркиза де Карабаса… Черт побери! Как тут все переменилось!
        Король. Дивный, сказочный дворец!
        Гинц. Ну, раз уж дело подошло к концу (берет Готлиба за руку), вам надо сначала пройти вот тут сквозь огонь и вон там сквозь воду.
        Под звуки флейты и звон литавр Готлиб проходит сквозь огонь и воду.
        Вы выдержали испытание; теперь, мой принц, вы способны править государством.
        Готлиб. Править государством — весьма мудреное дело, мой Гинц.
        Король. Примите же теперь руку моей дочери.
        Принцесса. О, как я счастлива!
        Готлиб. Я тоже. Но, мой король, я желал бы вознаградить моего слугу.
        Король. А как же, а как же! Возвожу его в дворянское достоинство. (Вешает коту на шею орден.) А как его, собственно, зовут?
        Готлиб. Гинц. Родом он из совсем незнатной семьи — но заслуги возвышают его.
        Леандр (протискиваясь вперед)
        Вослед за королем скакал весь день я
        И вот теперь прошу соизволенья
        Запечатлеть посредством рифмы звучной
        Комедии финал благополучный.
        Котов воспеть хочу в куплетах строгих,
        Их славный род, что столь достойней многих
        Шныряющих вкруг нас четвероногих.
        Они в Египте были божествами,
        Изиде приходились кумовьями,
        Коты ль не охраняют и поныне
        Верней, чем древних боги и богини,
        Нам чердаки, подвалы и амбары?
        Хвала котам, и возведем их в Лары!
        Барабанная дробь.
        Занавес.
        ЭПИЛОГ
        Король (выходя из-за кулис). Завтра мы будем иметь честь повторить сегодняшнее представление.
        Фишер. Совсем обнаглели.
        Общий топот в партере.
        Король (смутившись, убегает и тут же возвращается). Ну хорошо. Завтра будет спектакль «Остро точишь — выщербишь».
        Все. Ура! Ура!
        Бурные аплодисменты. Король уходит.
        Голос из зала. Повторить последнюю декорацию! Все. Последнюю декорацию! Последнюю декорацию!
        Голоса из-за кулис. Подумать только! — Вызывают на бис декорацию!
        Занавес поднимается. Сцена пуста, видна только декорация. Из-за кулис выходит Гансвурст и раскланивается.
        Гансвурст. Извините меня, что я взял на себя смелость поблагодарить вас от имени декорации, ибо если она хоть мало-мальски вежлива, это ее прямой долг. Она приложит все усилия, чтобы и впредь быть достойной успеха у столь просвещенной публики, и не пожалеет для этого ни ламп, ни соответствующих украшений; успех у такой аудитории будет вдохновлять ее. Вы видите, она растрогалась до слез и не может даже говорить. (Быстро уходит, утирая глаза.)
        Некоторые из зрителей плачут. Декорацию убирают. Обнажаются голые стены театра. Публика начинает расходиться. Суфлер вылезает из своей будки. На сцене с заискивающим лицом появляется поэт.
        Поэт. Я осмелюсь еще раз…
        Фишер. Как, вы все еще здесь?
        Мюллер. Вам давно пора было уйти домой.
        Поэт. Еще лишь несколько слов, с вашего позволения. Пьеса моя провалилась…
        Фишер. Кому вы это говорите?
        Мюллер. Мы и без вас это знаем.
        Поэт. Но возможно, что вина тут лежит не целиком на мне.
        Шлоссер. А на ком же еще? Кто виноват в том, что я все еще не в себе?
        Поэт. Я попытался воскресить в вас забытые впечатления детских лет, — чтобы вы восприняли представленную сказку как она есть, не принимая ее за что-то большее, нежели просто сказка.
        Лейтнер. Это так просто не делается, милейший.
        Поэт. Конечно, для этого вам надо было забыть на два часа все свое образование…
        Фишер. Как это так?
        Поэт. Забыть все свои знания…
        Шлоссер. Как бы не так!
        Поэт. А также все, что вы читали в рецензиях.
        Мюллер. Ничего себе требования!
        Поэт. Короче говоря, вам надо было бы снова стать детьми.
        Фишер. Но мы как раз благодарны господу, что уже вышли из детского возраста.
        Лейтнер. Наше образование и так стоило нам немало пота и хлопот.
        Все снова начинают топать.
        Суфлер. Попытайтесь сочинить на ходу два-три стишка, господин поэт; может, тогда они проникнутся к вам большим уважением.
        Поэт. О господи, хоть бы пришла в голову какая-нибудь ксения.
        Суфлер. А это что такое?
        Поэт. Новомодный жанр. Его легче почувствовать, чем описать. (Обращаясь в партер.)
        Публика, чтобы твой суд для меня хоть чуть был полезен,
        Прежде сама покажи, что хоть чуть понимаешь меня.
        Из партера в него бросают гнилыми грушами, яблоками и смятыми бумажками.
        Нет, в этом жанре те господа сильнее меня; я удаляюсь. (Уходит.)
        Публика расходится по домам.
        Окончательный конец
        notes
        Примечания

        1
        Я — человек (латин.).
        2
        Текущего года (латин.).
        3
        Кстати (франц.)
        4
        Молись и работай (латин.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к