Камни и молнии (сборник) Вячеслав Петрович Морочко

        КАМНИ И МОЛНИИ
        Сборник

        РАССКАЗЫ




        БОЛЬШОЙ ПРИЗ
        Эта история относится еще к тем временам, когда то в один, то в другой уголок обитаемой зоны Галактики, как гром среди ясного неба, врывались «кольца хроноястребов». Сколько помнит себя человечество, ни одному из его достижений не удалось избежать недостойных рук. «Хроноястребы» были олицетворением того, что когда-то называлось пережитками, но, после освоения хронокосмоса, уже трудно было сказать, откуда эти «пережитки» берутся: из прошлого, настоящего или будущего. По сути «ястребы» были просто пиратами времени, как были до них морские пираты и пираты воздушные. Ядро «кольца хроноястребов» состояло из двух человек: «носильщика», олицетворявшего мощь, и «шефа-оператора», осуществлявшего идейное руководство шайки. Хранителем «аппаратуры хроноскольжения» был «носильщик». Только он имел право переносить все приборы и держать их на лямках у себя за спиной во время хроноброска. Однако высшая власть принадлежала «шефу-оператору». Он один решал, когда и в какое время перемещаться и лично стоял у пульта аппаратуры, висевшей за спиной у «носильщика». При этом остальная компания окружала их тесным кольцом,
оправдывая название «кольцо хроноястребов». Эти «кольца» появлялись и бесчинствовали на планетах и станциях обитаемой зоны, пока для борьбы с ними не были приняты радикальные меры.
        Война с «хроноястребами» - целая эпоха. Наш рассказ - лишь об одном эпизоде, в основе которого лежит почти забытая легенда о ГКСЛ.
        Ермак открыл шкафчик, налил себе чашечку кофе, сел и, сделав глоток, откинулся в кресле. Ему доставляло наслаждение не только слышать, но и видеть, как играет Левушка. Через открытый иллюминатор внутрь корабля проникал горный воздух. Вечерние лучи золотили стены капитанской каюты, спину и руки скрипача. Длинные волосы музыканта вздрагивали в такт с движениями смычка, а вся худая и сгорбленная фигура его слегка раскачивалась.
        Импровизации Каминского были близки Ермаку. Может быть потому, что росли они вместе в одном интернате, и детские воспоминания хранили много общего. Слушая эту музыку, капитан патрульного корабля чувствовал себя немного другим человеком. Скрипач навязывал ему что-то свое. Можно было пробовать не поддаваться влиянию звуков, но само это противоборство уже нарушало привычное состояние духа.
        Скрипач опустил инструмент.
        - Милый Левушка, - произнес капитан. - Ты великий артист! Играя, ты кажешься мне выше ростом, плечистее. У тебя появляется чемпионская стать, и я забываю, что ты всегда был рохлей.
        - Ты не представляешь себе, Ермак, какого каторжного труда требует скрипка, - сказал музыкант, отходя к раскрытому иллюминатору. - Объясни, почему у тебя в гостях мне всегда так легко дышится?
        - Очень просто, - отвечал капитан, потягивая из чашечки кофе и с нежностью глядя на друга детства - инструкция, учитывая возможность газового нападения на патрульные корабли со стороны «хроноястребов», запрещает проветривать средства космического противодействия в густо населенных долинах, а из всех разрешенных для этого мест я предпочитаю горы.
        - Выходит, свежестью воздуха я обязан «хроноястребам»? - усмехнулся Каминский. - Я слышал, эти негодяи трепещут при одном упоминании о Ермаке. О подвигах Ермака знает вся обитаемая зона. Это имя связано с тайной Генератора Комплексов Сверхличности - с ГКСЛ. Рассказывают, ты был психофизиком, но ушел из большой науки в службу противодействия, чтобы на практике испытать свой прибор. Всем известно, что дерзость твоя не знает границ: ты много раз попадал в плен к «хроноястребам», но всегда уходил невредимым, и каждая новая экспедиция подтверждает слухи о ГКСЛ, делающем тебя практически неуязвимым. Если б я мог хотя бы на время ощутить в себе мужество, стремительность и силу Ермака! Ну признайся, разве не ГКСЛ помогает тебе победить?
        - Еще как помогает! - улыбаясь ответил Ермак - только не ГКСЛ, а легенда о нем, которую, кстати, сами «хроноястребы и придумали: знаешь, «у страха глаза велики». Скрипач отвернулся к иллюминатору. «Всем известно, - сказал он тихо, - ты оборудовал на корабле мастерскую, которой может позавидовать любая научная станция».
        - Но ты же знаешь, Левушка, что мое хобби - старинные кофейные мельницы! - возразил капитан. - Я не только их собираю, но и сам кое-что мастерю. О некоторых моих поделках говорят не меньше, чем о моих приключениях. Я не раз занимал призовые места…
        - Не надо об этом, Ермак… - прервал его музыкант. - Всем также известно, что твое хобби - всего лишь прикрытие.
        - Милый Левушка, ты ставишь меня в неловкое положение.
        - Извини. - Каминский вернулся на средину каюты. - Я понимаю, что это запретная тема. Считай, что нашего разговора не было. Хочешь еще сыграю?
        - Конечно хочу!
        Каминский поднял скрипку, провел смычком по струне. Ему уже не хотелось импровизировать. Звучала старинная мелодия. Музыкант смотрел в одну точку, на светящуюся в закатных лучах белую чашечку в руке капитана. Нежные звуки и этот закат среди гор должны были успокаивать душу, но Левушка чувствовал, с музыкой что-то не ладится. Она уходила из-под контроля. Она выдавала его невысказанную обиду, и он ничего не мог с этим поделать, не мог не мечтать о ГКСЛ, представляя себе действие возбуждаемых Генератором удивительных психофизических «полей защиты, усиления, ускорения и соответствия». «Защитным полем» ГКСЛ не столько ограждает от внешних воздействий, сколько спасает от действия собственных полей усиления и ускорения, которые сообщают живому телу такую мощь и стремительность, что без специальных мер человека разорвало бы в клочья. «Поле соответствия» помогает осознавать и осваивать приобретенные качества. Без него человек просто не смог бы воспользоваться небывалыми возможностями. Левушка понимал, у Ермака могли быть серьезные основания молчать о своем открытии, пока на Земле и в Галактике действуют
авантюристы, бежавшие из далекого противоречивого прошлого: трудно даже представить себе, что способен натворить негодяй, завладевший ГКСЛ. И все же Каминский не мог избавиться от досады: только что Ермак назвал его рохлей. Скрипач и без него это знал. Он искал утешения в музыке. Писали, что в импровизациях Каминского чувствуется мощь здоровой натуры. Но даже если бы это не было просто льстивой фразой - все равно колдовство звуков исчезает, как только они умолкают. Музыка не в состоянии дать человеку недостающей уверенности в себе. Каминский много думал о Генераторе Комплекса Сверхличности и постепенно уверил себя, что даже кратковременное обладание ГКСЛ могло бы сделать его другим человеком. Он долго мучился, не решаясь обратиться за этим к старому другу. И вот сегодня, прилетев на корабль по приглашению Ермака, нечаянно вырвавшимися словами испортил все дело. То был очередной конфуз. Складываясь вместе, подобные непрятности только усиливали его неуверенность в себе. Каминский не смотрел в лицо друга, предпочитая созерцать чашечку кофе в его руке. Ему было стыдно и казалось, Ермак это чувствует по
жалобным визгам вплетавшимся в пение скрипки. Неожиданно он потерял из виду белую чашечку. Музыка быстро разлаживалась. Заключительный аккорд прозвучал чудовищным диссонансом. И вдруг Левушка снова увидел чашечку, вернее то, что от нее осталось: возле кресла в бурой лужице кофе белели фарфоровые осколки. Все это будто просвечивало сквозь гнутое стекло. Снизу, вспучиваясь, надвигался пол. Падая, Левушка успел поднять скрипку над головой, но потерял сознание раньше, чем тело его коснулось палубы.
        Каминский очнулся не сразу. Сначала сквозь гул в ушах донеслись голоса.
        - Я предупреждал, Герд, не давать такой концентрации газа! - выговаривал кому-то бархатный баритон. - Они у тебя чуть не сдохли. А этот до сих пор не очухается!
        - Попробуй угадай, сколько им надо! - ворчал хриплый бас. - Лучше бы, шеф, я их совсем уморил. Не скажут они, где запрятали Гексиль!
        - Не Гексиль, а ГКСЛ, Герд. Пора запомнить - Генератор Комплекса Сверхличности!
        - Шеф, с вами язык сломаешь! А то, что мы нашли возле этой дохлятины в капитанской каюте - это случайно не Гексиль?
        - Господи, Герд, - это скрипка!
        - Оружие что ли такое?
        - Скрипка, понимаешь! Музыкальный инструмент!
        - Ладно, шеф, мы тоже кое в чем разбираемся. Гляньте-ка, а дохленький ожил!
        Каминский открыл глаза. Поднял голову, хотел повернуться… и обнаружил, что связан.
        - Герд, развяжи его! - приказал худой темноволосый франт с серпообразной бородкой от уха до уха. - Вилли только чуть-чуть опоздал одного скрутить, а теперь не вспомнит в каком положении у него была челюсть.
        - Этот не опасен. Судя по одежде, он - гость, скорее всего музыкант. А музыканты берегут руки.
        - Все-то вы знаете, шеф, - лукаво польстил Герд и, расстегнув на груди лямки, бухнул прямо на стол тяжелую. аппаратуру.
        - «Носильщик!» - сообразил Каминский. - Так вот какие они - «хроноястребы»!
        Герд выхватил нож и неуловимыми движениями рассек ремни на руках и ногах музыканта.
        - Помоги ему встать! - приказал шеф.
        - Не надо, я сам, - подал голос Левушка, с трудом поднимаясь на отекшие ноги.
        - Видите, шеф, он сам! - загоготал «носильщик».
        - Рад ведь, что жив, чертяка? - усмехнулся шеф, обращаясь к пленнику. - Вижу, что рад! Все в твоих руках. Не глухой ведь. Уловил, что нам надо? Если скажешь, где спрятан ГКСЛ, сохраним жизнь тебе и всему экипажу. Хотя, по правде сказать, кое-кто этого и не заслуживает. Мы люди дела, поэтому условимся отвечать сразу.
        - Ермак говорил мне, - чистосердечно признался Левушка - что ГКСЛ - это выдумка «хроноястребов».
        - Врешь, скотина! - крикнул Герд и нанес удар снизу в челюсть не очень сильный, но достаточный, чтобы свалить человека, который и без того еле держится на ногах. Падая, Каминский перелетел через кресло и застрял головой вниз, зажатый между переборкою и спинкой массивного сидения. Кровь прилила к лицу. Он задыхался, шарил руками, чувствуя, что без посторонней помощи не выбраться.
        - Напрасно ты его, - упрекнул шеф. - Такие не умеют врать. Их этому не учили. Принеси-ка, Герд, скрипочку из капитанских апартаментов.
        Каминский смотрел на перевернутый мир, с трудом узнавая кают-кампанию корабля. Он видел незнакомые лица. Его разглядывали. Чьи-то ноги поднимали пыль перед самыми глазами. Левушка чувствовал себя скверно, он до сих пор не мог свыкнуться со своим уникальным талантом попадать в глупые положения. Кто-то резко отодвинул кресло, и скрипач плюхнулся на пол, чуть не свернув себе шею. Кают-кампания задрожала от хохота. Каминский еще лежал за полусдвинутым креслом, когда раздался грохот. Левушка вздрогнул. Что-то просвистело у самых губ. Кресло качнулось. В отверстие лопнувшей обшивки вылез пухопласт. Пыль ударила в нос, и музыкант громко чихнул. Последовал новый взрыв хохота, а затем и новые выстрелы. В руках «хроноястребов» сверкали маленькие Г-образные машинки-пистолеты. Левушка уже видел такие в музее Варварства. Стрелок должен был прицелиться и нажать рычажок - из трубки вырывалась затвердевшая капля цветного металла, способная причинить смертельную травму.
        Музыкант вздрагивал при каждом выстреле, хотя и догадывался, что с ним забавляются. Происходящее казалось ему нереальным. Наконец он выбрался из-за кресла - затравленный с разламывающейся от боли головой. Кто-то пнул его сзади. Левушка обернулся и увидел трясущегося от хохота Герда. «Носильщик» протягивал ему скрипку и смычок.
        - Молчать! - вдруг скомандовал шеф. В углу еще кто-то хихикал. - Эй, вы, нищие духом, заткните вонючие глотки! Вам представляется возможность послушать настоящую музыку! Прошу вас, маэстро!
        Левушка поднял скрипку, и она заплакала у него, как обиженная собачонка. Он старался найти мотив, способный остановить разговоры, которые вопреки воле шефа не затихали. Кончилось тем, что рассмеялась и сама скрипка. Она не привыкла выполнять тактические маневры, продиктованные здравым смыслом. Она смеялась над музыкантом, давая понять, что зачаровывать крыс и злодеев волшебной музыкой принято только в красивых сказках. Левушка словно разучился играть. Да это была уже не игра - он просто оттягивал время, чувствуя, что его не слушают. Даже шеф забыл, что собирался разыгрывать из себя меломана и громко разговаривал с Гердом.
        - Эта пиликалка действует мне на нервы! - признался «носильщик».
        - Верно. Как музыкант он барахло, - согласился шеф. - И вообще - безвольный слизняк… как раз то, что нам нужно.
        - Я из него душу вытрясу!
        - Лишний труд.
        - Значит скрутить и отправить в трюм к остальным?
        - Он прибежит туда своим ходом.
        - А он не захочет удрать?
        - У нас есть глаза. Пусть команда видит, что мы его не принимаем всерьез и держим при себе вместо клоуна… Догадываешься, что это может нам дать?
        - Не такой уж я глупый, шеф! Наверняка они захотят его подучить принести Генератор…
        Пираты говорили о Каминском так, словно он не мог их услышать, не мог их понять. Наконец, шеф вырвал скрипку у Левушки и объявил: «Давно я не слышал музыки, но и это не музыка! - он поднял инструмент и плашмя опустил его с силой на голову скрипача, а то, что осталось в руке, брезгливо швырнул под стол. Смычок оказался у Герда. Бородач сделал им шутовской выпад. Удар пришелся в солнечное сплетение и Левушка скорчился, не в силах вздохнуть.
        Споткнувшись, Каминский упал грудью на твердую палубу трюма. Он не мог сдержать слезы бессилия, словно что-то в нем прорвалось, давая выход отчаянию. Вокруг лежали связанные по рукам и ногам люди.
        - Негодяи, они били его! - вскрикнул Левушка.
        Он склонился над капитаном, достал платок, чтобы вытереть кровь на лице Ермака. Капитан приоткрыл глаза и тихо сказал: «Ну, что, старина, попал из-за нас в переплет?»
        - Тебе больно? - спросил Каминский.
        - Мне чудесно, - ответил Ермак - слегка, правда, режет проволочка… Но это не по твоим зубам.
        - Ермак, в том что случилось, есть доля моей вины: из-за меня ты не мог воспользоваться ГКСЛ! «Ястребы» уже спрашивали о нем!
        - Догадываюсь…
        - Видишь, они даже не связали меня. Такой, как я есть, я для них не представляю опасности - обыкновенный псих.
        - Превосходная характеристика! Но, Левушка, если из человека убрать психа, что останется?
        - Ермак, я понял, они рассчитывают через меня выведать, где находится ГКСЛ. Они даже не допускают мысли, что я сам им воспользуюсь… Это наш единственный шанс! - Каминский чувствовал, как в нем нарастает волнение. Но капитан молчал.
        - Ты слышишь меня, Ермак? Теперь нас может спасти только чудо!
        - Все верно, - отозвался, наконец, капитан. - Я должен был это предвидеть…
        Каминскому показалось, что его друг колеблется, не решаясь переступить какой-то запрет.
        - Время уходит! - торопил музыкант. - Надо действовать!
        - Боже мой, Левушка, честное слово, ты, как ребенок… - капитан улыбнулся сквозь боль. Каминского взорвало: «Неужели, Ермак, и в такую минуту ты будешь морочить мне голову сказками о своих призовых кофемолках?
        - Не кофемолки… а кофейные мельницы, - поправил Ермак.
        - Какое это имеет значение в данный момент?! - сердился Каминский.
        - Это всегда имеет значение… - спокойно ответил Ермак. - Однако ты прав: сейчас нас действительно может спасти только чудо.
        - Чудо ГКСЛ! - настаивал музыкант.
        - Хорошо, пусть будет по-твоему, - наконец, согласился Ермак. - Слушай внимательно…
        Когда Левушка выглянул из трюма, ястреба, сторожившего пленников не было видно. Музыкант не оглядывался по сторонам: человеку не от мира сего не свойственно осторожничать. Он был уверен: пираты скрытно наблюдают за ним, чтобы знать, куда он пойдет. И вскоре, услышав за спиной осторожные шаги, Каминский с усмешкой подумал, что эти люди в точности следовали программе, заданной Ермаком.
        - Способность организовывать обстоятельства - считал Левушка - сродни таланту композиторскому: у жизни, как и у музыки должна быть своя партитура.
        По крайней мере за своих преследователей музыкант не беспокоился, здесь он даже чувствовал себя в некотором роде соавтором. Опасения вызывал другой персонаж, встреча с которым еще предстояла. Скрипач шел заранее выбранным маршрутом, он ждал и одновременно боялся того, что сейчас должно было произойти. Но шли минуты, позади оставался поворот за поворотом, и никто его не встречал. Левушка уже начал тревожиться: очень важная часть программы не вытанцовывалась, и он снова не знал, что делать. Повернув в самый темный проход, он невольно замедлил шаги и весь сжался, еще никого не увидев, но уже чувствуя, что здесь кто-то есть. Каминский старался не показывать вида, что ждет нападения, боялся, что вскрикнет, когда его схватят. Но оказалось, что об этом можно было не беспокоиться: ему плотно зажали рот и одновременно больно скрутили за спиной руки. «Ястреб», остановивший его у глубокой ниши, мог быть кем угодно и в том, что им оказался рыжебородый «носильщик» не было ничего удивительного. Ермак был прав, предвидя, что кто-то из них захочет быть первым.
        - Сверну шею! - зловеще шептал Герд. - Говори, где Гексиль! - Каминский застонал от боли. - Хуже будет! - предупредил «Ястреб» - Говори! - Мастерская… произнес, задыхаясь, Левушка - коридор номер пять… десятая комната… - Тихо! - приказал Герд и прислушался, потом заторопил. - Говори, где искать в мастерской? Ну! - Сейчас скажу… Левушка тянул время. Он знал: его жизнь зависела от того, успеют ли те, кто шел сзади достичь поворота. - Отпустите руку! - попросил он. - Больно же, слышите? Там… в левом углу - желтый сейф… В следующую секунду музыкант полетел в нишу. Почти одновременно раздались два выстрела. Герд прижался к стене. Его пистолет прогремел у самого уха Левушки. На ходу разряжая оружие в преследователей, носильщик в несколько прыжков достиг следующего поворота. За ним мимо ниши проскочили трое. Выстрелы удалялись. Каминский слышал, как по кораблю распространялась эпидемия перестрелки. Теперь он мог чувствовать себя в относительной безопасности. По крайней мере за ним уже не следили. Прижимаясь к стенам и прячась в ниши, он продолжал путь. Скорее всего выход из корабля больше не охранялся и
можно было уйти. Но у Каминского был другой план. Он приближался к жилому отсеку и чувствовал, как нарастает охватившее его волнение. Такое бывало с ним в лучшие минуты импровизации, когда, наконец намечался прорыв к долго ускользавшей музыкальной жемчужине.
        Он был уже рядом с заветной дверью, когда над головой просвистела пуля.
        - Стой! - закричали сзади. Выстрелы грохотали один за другим. Погоня была совсем рядом. Каминский повернул ручку и бросил свое тело внутрь капитанской каюты. Щелкнув дверным запором, он отскочил в сторону.
        - Открывай! - заорали снаружи.
        - Открывай, гад, убьем! - Пуля пробила дверь, чиркнула по стене и обессилевшая подкатилась к разбитой кофейной чашечке. Что-то тяжелое ударилось в дверь.
        - Спокойно! - приказал себе Левушка и, подождав, когда унялось сердцебиение, приблизился к любимому креслу Ермака. Рядом находился шкафчик с кофейными принадлежностями. Левушка, не торопясь, открыл его дверцу… и сразу увидел то, что искал: на самом верху стояла изящная перламутровая коробочка с резной рукояткой для переноски. На крышке выступали две капельных кнопки - красная и зеленая. Музыкант снял коробочку с полки, закрыл шкафчик и минуту стоял неподвижно, слушая, как трещит под ударами дверь и от бурных проклятий содрогается воздух.
        Коробочка была совсем легкой. Держа ее в правой руке, большим пальцем Каминский нажал зеленую кнопку и, тотчас ощутив едва уловимую вибрацию, выпрямился и расправил грудь: вместе с вибрацией по всему телу растекалась освобождающая от тяжести горячая волна. Легче стало дышать и двигаться. В первый момент от вдохновенной раскованности даже слегка закружилась голова. Но вскоре тело обрело собранность, словно спрессовываясь в быстрый и невесомый, как солнечный зайчик, сгусток энергии. То, что испытывал Левушка вовсе не было чувством полной свободы: вместе с приливом невиданных сил им завладела та скорбь, та забота, то отчаяние, которые не давали покоя в те дни, в те часы и минуты, когда не получалась музыка. Он испытывал необыкновенный подъем и вместе с тем - гнетущее чувство неудовлетворенности и небывалой ответственности. С этим он приблизился к двери и откинул защелку. Разогнавшийся для удара плечом «ястреб» влетел в каюту. Но для Каминского так изменился теперь весь ход событий, что движения нападавшего показались ему замедленными: пират будто парил в воздухе, а затем голова его нежно уткнулась в
массивную ножку стола. Еще один громила, походивший на общипанного петушка, размахивал в коридоре оружием и брызгал слюною, исторгая проклятия.
        - У тебя последний патрон. Не промахнись, - посоветовал ему Левушка и пошел себе прямо в кают-компанию. «Ястреб» захлопнул рот, а, увидев в руках музыканта коробочку, стал пятиться, прижиматься к стене, целясь из пистолета. Каминский понял, что свободно читает мысли этого человечка - благо их было немного. Пират рассуждал приблизительно так: «Спокойствие музыканта свидетельствует, что в руках у него ГКСЛ. Если я выстрелю, и музыкант упадет, значит про ГКСЛ наврали - он не защищает от пуль. Если я выстрелю и музыкант уцелеет, то владея ГКСЛ он прикончит меня. Если же я не выстрелю, я не узнаю, что за штуку он держит в руках. Я должен выстрелить: в любом случае у меня нет надежды, а выстрелить проще всего - стоит только нажать на спуск. Мой палец распух и зудит от желания выпустить пулю!»
        Он выстрелил, когда музыкант подошел к повороту. Пуля свистнула возле самого уха. Не повернув головы, Каминский представил себе, как налетчик, отбросив оружие, в ужасе взялся за голову. «Все в порядке, - подумал он о пирате - теперь ты будешь моим глашатаем».
        В кают-компании около хроно-аппаратуры собралось почти все «ястребиное кольцо»: настрелялись, набегались - решили посовещаться.
        - Смотрите, кто к нам пожаловал? - шеф-оператор поднялся с кресла навстречу Каминскому. - А уж мы-то его обыскались!
        - Сам, гад, пришел! - зарычал Герд, потирая руки. Бандиты подняли гвалт. В коридоре за спиною Каминского застучали шаги. «Мой глашатай» - подумал скрипач, давая дорогу. Ястреб ворвался, по птичьи крича и указывая на Левушку: «ГКСЛ! ГКСЛ! Он завладел генератором!» - размахивая руками, как крыльями, пират выскочил в дверь напротив, но еще долго в кают-компании слышали его вопли. Шайка оцепенела.
        - Оружие на стол! - приказал музыкант.
        Налетчики вяло зашевелились, выполняя приказ. Когда на столе, рядом с хроноаппаратурой выросла груда экспонатов Музея Варварства, Левушка, чтобы уменьшить соблазн, дал команду: «Пять шагов назад!» Не подчинился только «носильщик». Он остался на месте, как завороженный, не в силах отвести глаз от орудий смерти… Неожиданно Герд схватил со стола пистолет и бросился к двери. Каминский настиг его в два прыжка и вцепился в загривок. Герд закричал, падая на спину. Он ударился с такой силою, что палуба загудела. Оружие выскользнуло у него из руки, стукнувшись подлетело, как мячик. Левушка поймал пистолет на лету. Он даже не успел почувствовать страха, обнаружив, что выпустил в прыжке ГКСЛ. Перламутровая коробочка отлетела на середину каюты. Кошачий бросок шефа был остановлен направленным ему в лоб пистолетом. Шеф рыча отступил.
        - Убей меня! Живым все равно не дамся! - кричал Герд и в ярости бил головой о палубу.
        - Свяжите его! Он искалечится, - дал команду скрипач, поднимая коробочку. Спустя минуту, бросив в кресло связанного по рукам и ногам Герда, три пирата послушно вытянулись перед Левушкой.
        - Ничего не скажешь, - похвалил музыкант. - Это у вас отработано. А теперь вы трое - марш в трюм! Освободить команду и ждать моих указаний! Не вздумайте удрать - я достану из-под земли! Ну? Что стоите? Вперед!
        Тройку «ястребов» точно ветром сдуло.
        Остальные замерли там, где стояли, парализованные страхом.
        - Удивительно, - думал скрипач - у меня даже речь изменилась: стала резкой, совсем чужой. Видимо в жизни, как в музыке, сила требует для выражения, своего языка. Но главное даже не в этом…
        - Послушайте, что я скажу! - обратился он к «хроноястребам» - ГКСЛ совсем не то, на что вы рассчитывали. Его нельзя использовать для злого несправедливого дела. Наоборот, это чудо-прибор ставит человека лицом к человеку и вместе с могуществом навязывает программу добра.
        - А мы разве против? - подал голос шеф-оператор. - ГКСЛ нам нужен был исключительно для того, чтобы делать добро. Но люди этого не понимают и преследуют нас, словно мы им враги…
        - Кончай брехать, шеф! - оборвал его Герд. Противно слушать! Все равно тебе не поверят. Я скажу честно: дайте мне только Гексиль, и вы у меня запляшете!.
        - Развяжите его! - приказал Левушка. - Сейчас вы получите ГКСЛ!
        - Музыкант, что ты выдумал?! - заволновался шеф-оператор. - Не делай глупости! Он же зверь! Он перервет нам глотки!
        - Он был откровенен, - сказал Каминский. - А это многого стоит.
        - Слыхал, шеф? - веселился Герд, пока его освобождали из пут. - Выходит я больше стою, чем ты со своей трепатней!
        - Берегись, Герд! - закричал оператор. Ты слишком закоснел в своей злобе! Ты уже весь не станешь другим! ГКСЛ разорвет твою душу на части! Ты сдохнешь, как бешеный пес, едва прикоснешься к этой штуковине!
        - Ты чего, шеф, - удивился Герд - веришь музыкантишке, будто бы Гексиль делает каждого добреньким?!
        - А я и без него это знал, - сказал оператор.
        - Знал и молчал?! - завопил Герд.
        - Вы свободны! - объявил Левушка и протянул великану перламутровую коробочку. - Принимайте ГКСЛ.
        - Нет! - закричал Герд, извиваясь в кресле и пряча руки за спину. - Прочь! Прочь!
        - Да берите же! - настаивал Левушка, он уже почти положил аппарат на колени» ястреба». «А-а-а!» - зашелся в нечеловеческом крике «носильщик», будто жгли его раскаленным железом и неожиданно, выпустив слюни, сник. Каминский застыл пораженный.
        - Не в коня корм, - объяснил шеф. - Не волнуйтесь, он скоро очухается. Только пожалуйста не предлагайте эту коробочку мне. - Он приблизился к креслу и несколько раз ударил Герда по толстым щекам. «Носильщик» отдернул голову и захлопал глазами.
        - Чего вы боитесь? - спросил Каминский. - Ведь вы же, кажется, собирались творить добро?
        - Я уже кое-что сотворил… сказал оператор, показывая на приходящего в чувство Герда. - Но мне еще хочется жить.
        Спустя час, когда экипаж корабля уступил свое место в трюме «кольцу хроноястребов», Левушка пришел к Ермаку «возвратить генератор». Нажав красную кнопочку, он почувствовал, что вибрация прекратилась и заметил, как сразу стало тихо вокруг.
        - Я выключил, можешь не проверять - сказал музыкант.
        - Левушка, милый, - ответил Ермак, приняв перламутровую коробочку и доставая из шкафа тарелку, - сегодня я убедился, какой ты великий художник!
        - Утром ты это уже говорил - напомнил Каминский.
        - И опять повторю! - продолжал капитан, отвинчивая крышку прибора. - Когда ты пришел ко мне в трюм, я почувствовал, что у нас есть шанс победить.
        - Еще бы, у нас есть ГКСЛ - уточнил музыкант и вскрикнул. - Ермак, что ты делаешь? Зачем ты ломаешь генератор?
        - Я ничего не ломаю. - сказал капитан и высыпал из коробочки бурую массу в тарелку. - Единственным шансом, способным нас выручить, Левушка, был твой артистизм, - каюта наполнилась ароматом бразильского кофе. - Все решило живое воображение… - заключил капитан и поставил крышку на место. - Принимай наш подарок, маэстро! От чистого сердца! Можешь гордиться: ты держишь в руках уникальную вещь… На последнем Галактическом конкурсе эта кофейная мельница завоевала Гран При!
        1971




        В ПАМЯТЬ ОБО МНЕ УЛЫБНИСЬ[Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига 1982г.]

1
        Ее зовут витафагия. Она - порождение случая, маленькой аварии в наследственном аппарате живой клетки. Эта юная жизнь нежна, хрупка и чувствительна. Она - сама скромность, классический пример неприспособленности к превратностям жизни.
        Витафагия поселяется в каждом организме без исключения, но только в одном случае из десяти она находит подходящие условия для роста. И начинает расти - потихоньку, незаметно. Но такой «скромной» она остается лишь до поры до времени.
        Наступает время, когда материнский очаг витафагии больше не может развиваться скрытно. Это уже не щепотка клеток, а зрелая опухоль, охваченная нетерпеливым азартом гонки. Она растет теперь, бешено раздирая окружающие ткани, выделяя фермент, задерживающий свертывание крови и заживление ран. Ей уже не страшны никакие медикаменты, никакие убийственные лучи - она, ведет борьбу за жизненное пространство.
        Но вот в сиянии операционной хирург заносит над ней свой нож… Опухоль удаляется. Однако с ее гибелью увеличивается активность метастазов - дочерних витафагий, уже занявших исходные позиции для наступления по всему фронту. Судьба живого организма предрешена.
        И самое главное, что витафагия, как айсберг, - большая часть болезни протекает подспудно. Она дает о себе знать, когда у нее есть все шансы на победу. Но это уже не болезнь - это приговор, обжалованию не подлежащий.

2
        С отцом мы виделись редко. У него была своя жизнь. Иногда я тосковал по нему. Но эта тоска была какой-то абстрактной. Отец не отличался общительностью. Он любил говорить то, что думает, а это не всегда доставляет удовольствие.
        Неожиданно получилось так, что мы с отцом стали сотрудниками. Это произошло в самую счастливую пору моей работы в витафагологическом центре, в тот год, когда я загорелся идеей К-облучателя. Мне понадобился физик-консультант. У отца была своя тема в институте времени, но он первый откликнулся на мое предложение.
        Моя идея не блистала оригинальностью: облучение стандартным К-облучателем приводило к некоторой убыли массы опухолевой ткани, а я рассчитывал, что если удастся создать широкодиапазонный К-облучатель с регулируемой мощностью и направленным действием, то можно будет начать решительную борьбу с болезнью, особенно в ранней стадии.
        Когда отец понял, на что я замахиваюсь, он только покачал головой.
        Он не хотел меня понимать. Наши разговоры выглядели приблизительно так.
        Он: - Как мне надоели витафагологи. О чем бы ни говорили - все сводится к ранней диагностике.
        Я: - Ты что-нибудь имеешь против?
        Он: - Что можно иметь против, если это всего лишь пустая болтовня?
        Я: - Пока что. Почему ты над всеми смеешься? Я же не критикую ваших физиков-временщиков, хотя вы давно уже возвещаете, что близится момент хроносвязи с будущим. Говорят, у вас для этого все готово. Только контакта почему - то нет.
        Он: - Со стороны, конечно, виднее. У нас тоже есть любители пошуметь. Кроме профессиональной гордости, существуют еще профессиональные заблуждения. Вот вы, витафагологи, стали настоящими магами анестезии. Под тем предлогом, что наш организм недостаточно совершенен, вы добились того, что человек не помнит уже, как должно ощущаться собственное тело.
        Я: —Ни один уважающий себя врач не решился бы высказать подобную ересь!
        Он: —Верно. Не решился бы. Но думает именно так.
        Я: - Мы тоже не боги.
        Он: - А жаль… Когда человек болен, ему так хочется верить в вас, как в богов…

3
        Мой К-облучатель получился похожим на огромный махровый цветок. Во время работы гребенчатые лепестки резонаторов начинали светиться и сходство с цветком усиливалось.
        У зрелой витафагии поразительная живучесть. Она легко приспосабливается к неожиданным воздействиям. И К-лучи не явились исключением. Их терапевтические возможности оказались ничтожными. Зато они вызывали неприятный побочный эффект: когда работал облучатель, больные животные испытывали страшные муки: К-лучи нейтрализовали действие анестезаторов.
        В фагоцентре к моему провалу отнеслись спокойно, словно заранее знали, чем все кончится. Здесь многие прошли через это.
        Но для меня все сразу отошло на второй план: я получил удар с другой стороны. Нельзя назвать его неожиданным. У каждого есть приличные шансы с опозданием обнаружить в себе расцветающую колонию витафагии с полным букетом метастазов.
        В свое время она отняла у меня мать, потом жену. Теперь я опасался за жизнь двух оставшихся у меня близких людей - отца своего и сына. Но витафагия пришла ко мне.
        Рвущая боль пробудилась внезапно. Она терзала и жгла, отнимая силы. Это была непрерывная пытка, Я терял сознание, умирая от одной только боли. Потом, когда ввели анестезирующее средство, я с мальчишеской лихостью сам, без посторонней помощи, добрался до хирургического стола.

4
        Я спал почти без перерыва неделю. Режим сна ускорял заживление ран. Проснулся в палате. Через большое открытое окно заглядывал каштан. Там был наш сад. Шумела листва. Звенели голоса птиц. Я не чувствовал боли. Предоперационные страхи остались позади. Хотелось петь, смеяться, поделиться с кем-нибудь радостью избавления от ужаса близкой смерти. От ужаса, - но не от самой смерти. Я хорошо понимал, что моя психика стабилизирована действием превосходных транквилизаторов. Но мне было все равно.
        Мне показалось вдруг, что в палате, кроме меня, кто-то есть. В кресле напротив шевельнулся белый халат.
        - Это ты, отец?! - удивился я.
        Грустная улыбка ему совсем не шла. Я вдруг вспомнил, что в разрывах сна много раз видел родное лицо. Значит, все эти дни отец был рядом. Только сейчас я заметил, как он осунулся. Раньше, я не знал о нем самого главного. Печально, что мне довелось узнать об этом только на операционном столе. Один раз я застонал: не то чтобы невозможно было стерпеть, просто в какой-то момент появилось очень неприятное ощущение, будто из меня вытягивают внутренности.
        - Разве я делаю больно?! - притворно удивился старый хирург. - Стыдно, молодой человек, ваш папаша был терпеливее.
        Мы оба больны. У отца это уже давно, и я ничего не знал! Мне показалось, что, несмотря на непривычно мягкое выражение лица, он вот-вот скажет что-нибудь колкое. Я решился заговорить первым.
        - Скажи, папа, когда же ваш институт наладит хроносвязь с будущим? Я уверен, что там, у них, с витафагией давно покончено, и их ученые смогут нам помочь.
        - В детстве ты увлекался фантастикой. Помнишь фундаментальное ее правило? Люди будущего не могут или не имеют права оказывать влияние на прошлое. Мы, «временщики», склоняемся к мысли, что правило это существует и в действительности. Так что скорее всего придется нашим витафагологам полагаться на собственные силы, самим искать спасение.
        Отец замолчал. Я только догадывался, о чем он думает. Возможно, он полагал, что я должен выговориться, любыми средствами внушить себе самому ощущение заурядности происходящего, но мысли мои работали в другом направлении.
        - Нам только кажется, что мы все на свете можем, - сказал я. - Мы гордимся своим мужеством и тем, что научились спокойно глядеть в глаза смерти. А витафагия чувствует, когда можно сыграть на нашем тщеславии…
        - Ничего она не чувствует! - На отцовском лице ожила привычная насмешка. - Витафагия давит на вас своей неприступностью. Но вы защищаетесь не от нее, а от тех, кто терпеливо ждет вашей помощи. Что стоит наделить витафагию мистическим разумом, да еще приписать ей свои, не слишком оригинальные мысли? На первый взгляд - невинная шутка. Но есть расчет, что в глазах непосвященных это может и оправдать ваше поражение, и окутать вас таинственным ореолом мученичества…
        Нет, он определенно не намерен был давать мне поблажек или делать скидку на беспомощное состояние. Я рассмеялся: только отец умел так кстати влепить пощечину. Я был счастлив от того, что он рядом.

5
        В то утро, когда я вышел из клиники, мне сообщили, - что отец просил срочно заехать к нему в институт времени.
        Он встретил меня в вестибюле. Зал был полон солнца. Играла тихая музыка. Отец стоял у светящейся изнутри колонны. Она казалась издалека лучом света. Человек рядом с ней был похож на плоскую серую тень… Отец так осунулся, что я его не сразу узнал. Он стал каким-то другим, словно часть его растворилась в воздухе. Отец взял мою руку и долго не отпускал. Это был не свойственный ему жест и вдруг я понял: моя рука нужна ему как опора. Я почувствовал, что теряю отца навсегда. Но он не дал мне раскрыть рта.
        - Сегодня второй, пока еще пробный сеанс контакта с будущим, - сообщил отец. - Во время первого только зафиксировали факт хроносвязи и назначили время следующего сеанса. Наши партнеры из будущего предупредили, что если мы подготовим несколько не очень сложных вопросов, то они попробуют на них ответить.
        Итак, меня посадили в переговорное кресло, как специалиста в самой актуальной для человечества области. На голову давил тяжелый шлем, от которого тянулся толстый блестящий кабель. Перед глазами туманным облаком светился экран. Его размытые контуры терялись в полумраке.
        Отец находился в кабине управления. Временами оттуда доносились шорохи. Я слышал равномерный гул, ощущая легкую вибрацию.
        Рядом с экраном мигали контрольные лампочки.
        - Есть контакт! - сказал чей-то незнакомый голос.
        Тут же все звуки стихли, будто закрыли какую-то дверь. Погасло все, кроме экрана. Но это был уже не экран - это сама комната вдруг лишилась стены, получив продолжение в какое-то зыбкое, зеленоватое пространство… И там обозначилась тень. Она двигалась, будто переливаясь из одной пространственной области в другую. Тень становилась четче, все больше напоминая силуэт человека. Однако изображение так и не стало достаточно резким, чтобы можно было разглядеть лицо и одежду.
        Послышался хрип, он перешел сначала в жалобный визг, а затем в подобие человеческой речи. Иллюзии сходства мешала чрезмерная правильность слога. Очевидно, люди будущего использовали специальный лингвистический интерпретатор, настроенный на язык конкретного временного отрезка. Сначала голос считал:
        - Два, пять, раз, шесть, три, семь, девять, восемь… - а потом, неожиданно выдал целую серию вопросов и указаний: - Почему вы молчите? Вы же слышите меня! Говорите! По вашему голосу настраивается аппаратура. Вам нечего сказать? Надо было подготовить вопросы!
        Хотя в смысл фраз было вложено нетерпение, голос по-прежнему звучал ровно и бесстрастно.
        Сейчас буду спрашивать, - пообещал я, стараясь придать голосу извиняющийся тон от волнения я никак не мог собраться.
        - Ну так спрашивайте! Не тяните время! Тень переливалась все энергичнее.
        В ужасе оттого, что теряю драгоценное время на эмоции, я задал свой первый вопрос:
        - Какой процент населения в ваше время уносит витафагия?
        - Нулевой, - ответила тень. - Вы не могли бы найти вопросы посерьезнее? С витафагией справились еще до вас.
        - Вы ошибаетесь, - возразил я. - В наше время от витафагии погибает каждый десятый.
        - Не может быть! - Тень взмахнула руками. - Мы не могли ошибиться в расчете временного адреса. Это исключено. Скорее всего, мы говорим с вами о разных вещах. Витафагия поддается лечению не хуже, чем любая другая болезнь. При ежегодной диспансеризации все население проходит через «Гвоздику», Заболевших лечат в обычном порядке. Я не специалист и не могу объяснить точнее. По-видимому, все дело в «Гвоздике».. Если есть еще вопросы, задавайте!
        Вопросов не было!
        - Счастлив узнать, что витафагия побеждена! - сообщил я вполне искренне. - Я сам болен, и хотя первичную опухоль вырезали, она успела дать метастазы. Известно ли вам, что это такое?
        Известно, - ответила тень… - Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония - лечить нечего. Мы с вами, действительно, говорили о разных вещах…
        Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем. В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать минут его доставили в нашу клинику.
        Все происходило чудовищно обыденно. Повадки витафагии известны каждому. Всем было ясно - это заключительный акт.
        - Я сидел у изголовья отца. Пришел мой сын, тоже физик. Мне всегда казалось, что деда он любил больше, чем меня, хотя иногда я чувствовал, он, как и я, побаивался неистовой насмешливости предка.
        - Они сказали: «Он умер на своем посту», - простонал мой мальчик.
        Я понял: они - это те любители барабанных фраз, которых отец не успел доконать. Для них он уже умер.
        Огромный удивительный мир жил в этой большой сердитой голове… Угасает искра… Зачем она горела?
        И тут он открыл глаза. В последний раз. И тихо сказал:
        - Я еще здесь?! Это - ошибка… Не терплю кислых физиономий… честное слово. Считайте, что меня уже нет… Пожалуйста, в память обо мне… улыбнитесь.

6
        Стараясь не шуметь, я пробрался по коридору в свой кабинет. Рядом за тонкой перегородкой шла обычная работа: ассистенты завершали программу экспериментов с К-облучателем.
        Еще издали, завидев свое любимое кресло, я почувствовал, как измучен, как хочется спать.
        Это было огромное великолепное кресло. Я успел по нему соскучиться. В нем так хорошо думалось. Оно освобождало мышцы от напряжения, помогало сосредоточиться. Но едва я погрузился в него, меня, как мальчика, вдруг затрясло. Отец умер. Никогда, никогда больше не увижу я его насмешливой улыбки… Никогда не услышу его едких слов, резких, беспощадных фраз, которые порой так помогали мне, направляя мысли в иное, более перспективное русло.
        А этот хроноконтакт… Меня, конечно, пригласили как специалиста по витафагии, но вряд ли вовсе обошлось без протекции отца.
        Но какая жалость! Очевидно, он оказался прав: будущее не может влиять на прошлое.
        Какое там влияние! Просто нуль информации: вначале мне сказали, что витафагия побеждена, а затем назвали ее агонией - трудно придумать что-нибудь более подходящее для того, чтобы сбить с толку. Что же касается упоминания о какой-то «Гвоздике», то это лишь стилистическая деталь, придающая всему сообщению аромат поэтического бреда.
        Мысли были тяжелые, и мне показалось, что именно они вызвали физическую боль. Ее очаги находились в разных местах - там, где у меня никогда ничего не болело. Боль усиливалась. Стало трудно дышать. Я отправил в рот сразу два шарика анестезина и ждал: облегчение должно было наступить немедленно. Но боль не унималась. Напротив, она стала невыносимой. Больше я не мог терпеть. Вскочил с кресла. Сделал несколько шагов по направлению к двери и почувствовал, что пол уходит из-под ног.
        Очнулся я в кресле. Вокруг бледнели встревоженные лица. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни смотреть. Но у меня теперь ничего не болело, и стало неловко перед ребятами. Я заставил себя собраться, сел поприличнее и объявил:
        - Все в порядке! - Это было натуральное кокетство, и на мои слова не обратили внимания. Кто-то сказал:
        - Мы вас отвезем домой…
        - Пустяки, - хорохорился я. - Лучше принесите воды.
        Пил с жадностью. Зубы стучали о края стакана - так бывало всегда после сильнодействующих анестезаторов.
        - Это мы виноваты, - сказал кто-то из ассистентов.
        Я нашел в себе силы рассмеяться:
        - Господи, вы-то здесь причем?!
        Мне показалось, что смех был не слишком вымученным. Но в следующую секунду я услышал такое, от чего вполне можно было лишиться дара речи.
        - Мы не знали, что вы у себя, - сказал ассистент. - Мы включили аппаратуру… Понимаете, так получилось: эта чертова «Гвоздика» в соседнем боксе оказалась направленной в вашу сторону…
        - Как вы сказали? «Гвоздика»?! - я, наверно, кричал, хотя почти не слышал своего голоса: в висках штормила кровь.
        - Простите, я по привычке, - смутился ассистент. - Так мы называем про себя ваш К-облучатель. Он чем-то напоминает цветок гвоздики.
        «Это точно. Напоминает», - подумал я, а вслух попросил:
        - Знаете что, ребята, честное слово, мне уже лучше… Хочется немного побыть одному.
        И они ушли, уверенные, что боль не повторится: ведь «эта чертова «Гвоздика» теперь выключена.
        Я остался сидеть в своем любимом кресле, потрясенный неожиданной разгадкой. В сообщении из будущего не было противоречий. Как просто все разрешилось!
        Выходило, что отец прав, называя разговоры о ранней диагностике пустой болтовней.
        Витафагологи любили поговорить о ней, а сами тем временем изыскивали новые средства для утоления боли - тончайшего диагностического средства, которое природа подарила человеку в готовом виде. Люди гибли, и боль была для них по-прежнему врагом номер один. Ее притупляли, утоляли, гасили, снимали, однако при этом никогда не забывали порассуждать о ранней диагностике. Гибли и те, кто больше всех любил о ней разглагольствовать.
        Совершенствовались средства, снижающие общую чувствительность, снимающие боль в суставах, в соматических тканях, в отдельных органах; средства, повышающие общий тонус и настроение, избавляющие от душевных мучений. В борьбе с болью проявилась вся гуманность людей. И она не выдержала, оставила поле сражения, бежала и унесла с собой единственный шанс на достижении ранней диагностики.
        - Теперь с этим покончено! - говорю я, а самому даже не верится. Неужели мой К-облучатель - моя «Гвоздика» - заставит, наконец, очаги витафагии выдавать себя болью? А ведь подобным действием обладает еще ряд известных препаратов, числившихся в списках исследовательского брака. Их уже давно можно было направить на обострение естественной диагностики. Но если бы не сеанс хроносвязи и не упоминание в нем «Гвоздики», вряд ли кому могла прийти в голову чудовищная мысль о необходимости убедить человечество встать на защиту боли.
        Я вдруг подумал, что убеждать уже поздно. Надо делать дело. Мне самому уже ничто не поможет. Но именно потому, что осталось мало времени, надо сделать все, чтобы спасти других.
        И тогда я позвал ребят. Мне надо было себя проверить. Я рассказал им все, умолчав лишь о сеансе хроносвязи. Каждый из ассистентов высказал что-то свое, но смысл был один: «Я думал об этом раньше, но о ранней диагностике так много говорилось, что постепенно я перестал придавать ей значение».
        - Ну что ж, - сказал я себе, - я так же, как и они, думал об этом раньше, но не придал значения. Болезнь, которую мы называли витафагия, и в самом деле только агония. Больным суждено умереть. Остальным мы подарим «Гвоздику».

7
        Человек привыкает ко всему, даже к мысли о близкой смерти. Витафагия по-прежнему живет в каждом и по - прежнему в девяти случаях из десяти сама погибает. В остальных случаях мы теперь успеваем ей в этом помочь.
        Высочайшее напряжение всего человечества, концентрация усилий на самом ответственном направлении сделали свое дело. Произведено необходимое количество К-облучателей, химических и биологических средств для диагностики и подавления ранней витафагии. Развернута глобальная сеть лечебных и диагностических пунктов. Запрещен широкий доступ к анестезирующим средствам.
        Но всем этим уже занимался не я, хотя мне и была оказана честь: я стал почетным членом комитета, руководившего всей кампанией. Почетным - потому, что уже давно не поднимаюсь с постели. Зато получаю самую свежую информацию, а время от времени с помощью средств телесвязи даже участвую в заседаниях комитета.
        Я много думал о сыне. Он вырос на моих глазах. Я с тревогой наблюдал за ним в возрасте, когда все мальчики неожиданно обнаруживают у родителей комплекс злокачественной некомпетентности. Я был счастлив, когда он, наконец, благополучно перешагнул через это, и особенно потом, когда он сам стал отцом.
        Однажды я спросил сына:
        - Как там у вас в физцентре института времени? Хроносвязь наладили?
        - Как всегда, папа, - бодро ответил сын, - готовимся и мечтаем. По нашим расчетам можно ждать контакта уже в этом столетии.
        Мне вдруг стало весело: я все понял.
        - Скажи, парень, что это была за лаборатория, из которой деда твоего увезли в клинику?
        - Какая лаборатория? Это малый демонстрационный салон! Старик, я помню, заказал его на целый день. На вопрос о цели он отделался шуткой:. «Хочу вправить мозги одному эскулапу». Дед был шутник.
        - Это точно, - подтвердил я, не в силах сдержать улыбку.
        Кто-то теплый и нежный прижался к моей руке: пришел двухлетний человек - мой друг, мой внук. Я глядел на него и думал: «А все-таки здорово, что витафагии подставили ножку, в этом есть… такой смысл!»
        1973




        ЁЖИК[Печатался в сборнике «Фантастика 72» издательства «Молодая гвардия» Москва 1972г.]
        Рейсовый грузовоз держал курс на Землю. Вся программа полета, заложенная в газообразный «мозг» корабля, выполнялась без участия людей. На борту находился только один человек - пилот-контролер.
        Пер уже не один год работал на автогрузовозах. Отправляясь на самые отдаленные орбитальные станции, он порой месяцами не видел родной планеты. Однако с тех пор, как в жизнь пилота вошла Сольвейг, земное притяжекие обрело для него новый смысл: на Земле он не представлял себе длительного существования без космоса, в полете - жил мечтою о встрече.
        Теперь, когда очередной рейс подходил к концу, волнение его возрастало с каждой минутой. Прижимаясь к прозрачному кристапласту иллюминатора, он готов был поделиться своей радостью с каждой звездочкой, сияющей на лишенном горизонта небе. Пер не представлял себе, как мог жить до встречи с Сольвейг: он стал теперь совсем другим человеком. «Да разве я теперь человек? - смеялся он про себя. - Я - Ёжик!» Иногда он протестовал: «Сольвейг, у меня ведь и прическа в порядке, и характер совсем не колючий. Почему ты все время называешь меня ежом?»
        «Потому что ты - Ёжик», - отвечала она.
        Это случилось внезапно. Мерный гул корабельных двигателей, легкое дрожание корпуса, звездная бесконечность за бортом - все было как всегда. Но какое-то смутное чувство беды заставило Пера сделать шаг в сторону пульта. А уже в следующее мгновение страшная сила отбросила его к задней стене рубки. На секунду он потерял сознание, но грохот захлебывающихся тормозных двигателей привел его в чувство, что-то тянуло корабль вперед, сообщая ему возрастающее ускорение. Перегрузка становилась невыносимой. «Только бы додержаться до камеры», - думал Пер. Он полз вдоль гладкой переборки корабля, и каждое движение стоило ему невероятных усилий. В ушах теперь стоял сплошной гул, а перед глазами расплывались радужные круги. Он двигался медленно, почти на ощупь, пока одеревеневшие руки не провалились в люк антиперегрузочной камеры. Пер уже не помнил, как очутился внутри, только почувствовал, что сработала автоматика защитной аппаратуры. Стало легче дышать. Но передышка длилась недолго: даже сквозь шум в ушах пилот услышал невероятный грохот, и новая, еще более мощная волна перегрузки сломила противодействие защитных
сил.
        Из липкого тумана забытья выплывало море горькой полыни. Пер ощущал ее терпкий запах, висевший над космодромом. То был запах Земли, напомнивший встречи и расставания с Сольвейг. Бред был полон страха и боли. Мучила мысль, что он никогда больше не увидит любимую. Пер стоял на том самом месте, где они расстались. «Сольвейг! - крикнул он, но не услышал своего голоса. - Сольвейг Сольвейг!». - звал Пер. Предчувствие непоправимой утраты теснило грудь. Он долго метался в бреду и, когда отчаяние достигло предела, услышал вдруг за спиной ее голос: «Привет, Ёжик! Вечно тебе не везет!» Пер хотел оглянуться, но не смог. «Осторожно, Ежик, - донеслось до него. - Так можно свернуть себе шею!» Даже здесь, в этом бредовом видении, Сольвейг подтрунивала над ним. Но Перу было легче уже оттого, что она где-то рядом.
        Потом все исчезло. Он долго падал в какой-то темный колодец, пока не очнулся.
        Перу казалось, что он пришел в себя от внезапно наступившей тишины. Он выбрался из камеры и только тогда окончательно вспомнил все, что произошло.
        Перегрузка исчезла, будто ее никогда и не было. Осталась лишь слабость во всем теле, да боль в ушибленном колене.
        Личный хронометр пилота был разбит при ударе. Сверив показания его застывших стрелок с корабельными часами, Пер определил, что с момента первого толчка на грузовозе прошло всего три часа.
        Тишина стояла оттого, что смолкли двигатели непрерывной коррекции курса.
        Пер опустился в аппаратный отсек и приступил к работе. Двигатели включились сразу же, как только была восстановлена нарушенная при встряске автоблокировка секции управления. Сложнее обстояло дело с навигационным оборудованием: здесь отказала целая группа приборов. Часть блоков удалось заменить однотипной аппаратурой, снятой с других, менее ответственных участков. А там, где невозможны были ни ремонт, ни замена, пришлось заново создавать целую систему косвенного дублирования, не предусмотренную никакими инструкциями.
        Определив по звездам пространственные координаты, Пер убедился, что корабль недалеко ушел от полетной зоны и возвращение на расчетную трассу не займет много времени. Похоже было, что какая-то чудовищная сила, подхватив грузовоз, в течение нескольких часов, словно пушинку, носила его по замкнутому крупу со сравнительно небольшим радиусом. «Гравитационный вихрь!» - эти два страшных слова уже давно вертелись в голове пилота. У него были основания предполагать, что грузовоз на короткое время попал в зону действия блуждающей ветви космического смерча.
        «Да, с космосом шутки плохи!» - качали головами ветераны, когда речь заходила об этом далеко не изученном явлении: встреча корабля с гравитационным вихрем означала верную гибель.
        Однако теперь, когда работа близилась к завершению, Пер имел основание думать, что ему повезло больше других. «Ай да Ёжик! Ай да умница! - говорил он себе, заканчивая монтаж приборов. - Если так пойдет дальше, когда-нибудь ты точно станешь человеком». Невинное бахвальство веселило его, потому что это тоже были слова Сольвейг.
        Жизнь на грузовозе входила в привычное русло. И все было бы хорошо, если бы не досадная погрешность регистратора разности времени. По теории относительности чем ближе скорость полета к скорости распространения света, тем медленнее ход времени на движущемся корабле по сравнению с земным. Но грузовоз не принадлежал к числу быстроходных аппаратов дальнего действия, где отставание времени от земного могло составить в полете несколько лет.
        На автогрузовозах эта разность во времени редко превышала одну неделю. Поэтому легко понять беспокойство пилота, который вдруг обнаружил, что его бортовой регистратор показывает без малого пять лет.
        Проще всего было бы допустить, что этот прибор так же, как и многие другие, вышел из строя. Но оставалось неизвестным, как быстро двигался корабль в зоне действия гравитационного вихря. Уже то, что на грузовозе несколько суток подряд непрерывно работали тормозные двигатели, свидетельствовало, что эта скорость была немалой. Кто знает, может быть, за каких-нибудь три часа, прожитых Пером в космосе, Земля и в самом деле постарела на целых пять лет? Мучительнее всего была мысль о Сольвейг: для нее это означало бы пять лет разлуки, пять длинных лет кошмара неизвестности. Ему даже страшно было подумать, что такое могло случиться. Но совсем не думать об этом он тоже не мог: лучше заранее предвидеть самое скверное, чем быть застигнутым бедою врасплох.
        Только много позднее, когда бортовой автонавигатор уловил сигналы приводного маяка, тревога Пера несколько улеглась: теперь он чувствовал себя почти дома. Корабль шел на посадку. Отказавшие приборы создавали для автонавигатора ощутимый дефицит информации, и пилоту то и дело вводившему корректуру курса, пришлось пережить еще несколько напряженных часов, прежде чем состоялось приземление.
        Все как будто складывалось удачно: корма грузовоза надежно сидела в посадочной шахте; оставалось только сдать корабль кибер-дефектатору, и тогда Пер мог быть свободен.
        Пилот подошел к иллюминатору. Снаружи едва брезжил рассвет. Низко над космодромом стелился туман. Из рубки было слышно, как, с грохотом переставляя магнитные конечности, по кораблю из отсека в отсек бродит пунктуальный кибер-дефектатор. Это механическое существо первым встречало всех, кто возвращался из космоса. Быстрее и лучше кибера никто не мог оценить состояние корабля. Все неисправности фиксировались в его электронной памяти, а затем уже в виде технологической программы ремонта поступали в спеццентр космопорта. Робот-специалист делал свое дело; и, хотя Пер знал, что на корабле много поломок, сейчас ему казалось, что кибер слишком долго копается.
        Разгоралась заря. Легкий ветерок понемногу рассеивал туман. Пилот все еще стоял у иллюминатора, с трудом сдерживая желание плюнуть на все формальности и сбежать с корабля: где-то там, на краю площадки, омываемой полынным морем, находилось место, которое они с Сольвейг облюбовали для своих встреч. Однако в розовом мареве, клубящемся над Землей, еще ничего нельзя было разглядеть, кроме смутного мелькания множества человеческих голов.
        Наконец дефектатор вернулся в рубку, чтобы сделать отметки в бортовых документах.
        - Послушайте, - спросил его Пер, - отчего сегодня с раннего утра на космодроме столько народу?
        - Очередное чудо, - желчно ответил кибер. - Если бы люди смогли обойтись без чудес, это было бы самое великое чудо.
        Никто еще не видел усмешки робота, но Пер по опыту знал: она непременно витает в воздухе там, где машины берутся судить о людях.
        - Чудес не бывает, - бубнила машина. - И если в исключительном случае регенеративная связь вызвала у человека направленное изменение биопрограммы, то это лишь уникальный факт, который ничего не доказывает.
        На груди робота зажглась фиолетовая лампочка, свидетельствующая о возбуждении схемы, - «ЧС».
        Дефектатор исходил фиолетовым светом - признак старости машины: схема «ЧС» - заложенный в робота электронный «червь сомнения», - перевозбуждалась только на машинах, которые давно отработали свой срок.
        «Сколько же тебе лет, дедушка? - подумал Пер, только теперь обратив внимание, как истерлась обшивка робота, и разболтались его шарниры.
        «Я кончил! - неожиданно сообщил кибер, проколов последнюю дырку в перфокарте корабельного паспорта. Фиолетовое свечение погасло.
        - Даю заключение! - продолжала машина без всякой паузы. - Исследование бортовой аппаратуры вашего корабля показало, что наиболее существенным дефектом следует считать выход из строя «регистратора разности времени».
        «Так я и думал» - признался пилот. У него сразу отлегло от сердца: теперь все как будто становилось на свои места. Заключение дефектатора рассеяло тревогу Пера. От радости он готов был расцеловать это неуклюжее хитросплетение мысли и проводов, но старик уже погрузил себя в кабину лифта и унесся к земле.
        Туман окончательно рассеялся. Первые лучи солнца осветили множество людей, собравшихся на краю космодрома. - Мы вас ждали, Пер! - произнес высокий, уже начинающий седеть человек лет девяноста. - Возьмите себя в руки. Вы должны знать: все, что произошло, - зто прекрасно! Да, да, прекрасно!
        «Если все так прекрасно, насторожился Пер, - то почему я должен брать себя в руки? Что случилось?»
        - Известил ли вас кибер-дефектатор, - продолжал незнакомец, - что бортовой «регистратор разности времени» вышел из строя?
        - Я и без него это знал, - ответил Пер. - Когда прибор намотал лишних пять лет, я сразу понял, что с ним творится неладное.
        - Лишних пять лет?! - переспросил седой человек. - Выходит, робот сказал не все!
        - Вполне возможно, - согласился Пер. - Удивляюсь только, где вам удалось раскопать эту музейную древность.
        - Как раз из музея мы его и взяли. Кибер находился там с тех пор, как поставили на прикол последний корабль того класса, на котором летали вы.
        - Невероятно! Как могло случиться; что я об этом ничего не знаю? - удивился пилот.
        - Вы и не могли знать, сказал человек. - Это произошло триста лет назад. Теперь судите сами, на сколько ошибся ваш «регистратор разности времени».
        «Ну вот и все, - подумал Пер. - Случилось то, чего я больше всего боялся».
        Мысль о том, что он может опоздать на несколько поколений, с самого начала не давала ему покоя. Но он упорно гнал ее прочь. Допустить такую возможность означало примириться со страшным поворотом судьбы, навсегда отнимающим у него Сольвейг.
        Из толпы вышел сгорбленный старик.
        - Пер, вам просто чертовски повезло! - произнес он скрипучим голосом. - Мне скоро двести. В старину таких называли патриархами, но я гожусь вам в правнуки. И, как мне ни тяжело двигаться, я не мог не прийти сегодня вместе со всеми на этот праздник победы над временем!
        «Какой праздник? К чему все это? - думал пилот. - Что я могу им ответить? Неужели и в самом деле я кажусь им героем - победителем времени? Но ведь это всего лишь слепой закон, известный каждому школьнику. То, что произошло, вовсе не заслуга моя, а моя беда. И единственное, чего я хочу, - это чтобы меня оставили в покое».
        Пилот опустил голову. Все здесь напоминало ему о Сольвейг. Чувствуя себя одиноким среди ликующей массы непонятных и далеких ему людей, Пер уже не слышал, что говорили вокруг. Расслабленный, опустошенный, он не мог произнести ни слова, мечтая лишь о той минуте, когда ему наконец дадут возможность побыть одному.
        Подняв отяжелевшие веки, пилот увидел вдруг, что люди перед ним расступились. Он глянул вперед и опустил голову.
        «Что же это со мной происходит? Так нельзя! Я действительно должен взять себя в руки. Уже начинает мерещиться…. Нет, это невозможно…»
        - Сольвейг! - неожиданно крикнул Пер и, сорвавшись с места, бросился туда, где только что перед ним мелькнуло знакомое платье. Еще издали он узнал ее по-детски чуть-чуть угловатую фигурку. Одинокая, хрупкая, она неподвижно стояла на том самом месте, где они когда-то расстались. Так продолжалось несколько мгновений. И вдруг на бледном ее лице вспыхнула задорная улыбка. Она подняла руку, и пилот услышал знакомый возглас: «Привет, Ёжик!»
        Сольвейг медленно опускалась на землю. Пер подхватил ее на руки, и она открыла глаза. Лица пилота коснулись мягкие локоны, и он уловил знакомый аромат дикой полыни. Он слышал, как рядом часто-часто бьется ее сердце, а может быть, это кровь стучала в его висках.
        - Это ты! Ты!.. - шептал Пер, еще не в силах поверить глазам. Он гладил ее нежную шею, покрытую золотистым загаром, и, задыхаясь, твердил:
        - Это ты! Ты, Сольвейг, - такая же как всегда! Ты прекраснее, чем всегда! Разве это не чудо?!.
        На бледном лице ее вспыхнул яркий румянец.
        - Что ты, Ёжик? - тихо ответила Сольвейг. - Просто… я тебя очень ждала.
        1970




        ЖУРАВЛИК[Печатался в сборнике “Платиновый обруч” издательства “Лиесма” г. Рига 1982г. ив сборнике «Явление народу» Изд. группа «Э.РА» г. Москва 2001г.]
        Мы давно не виделись.
        - Все такой же безрукий? - спросила Нина, поправляя тонкими пальцами узелок моего галстука. Ее мальчишеская челка почти коснулась моей щеки.
        Я совсем забыл, что она - орнитолог. Знай, что могу ее встретить, - отказался бы от задания.
        - Здравствуй, - промямлил я. - Попросили вот… сделать очерк. Не знаю, смогу ли…
        - Ну, ты у нас умница. Сможешь. - сказала она, поправляя мне волосы.
        - Иван Петрович, где же вы? - позвал Веденский. Он стоял в конце галереи, как добродушный слоник в очках, и озабоченно морщил лоб. - Идите сюда!
        - Иду! - крикнул я, принимая зов как спасение.
        Нина смотрела с улыбкой, чуть-чуть прищурясь, точно хотела сказать: «Ну что, дружок, влип?»… Подумать только: порывистая, небольшого росточка, еще год назад она была для меня манящей загадкой!
        Ежась от холода, орнитологи торопились в лаборатории. Когда я догнал Веденского и оглянулся, мне тоже захотелось поежиться: Нина стояла рядом с каким-то верзилой, и оба смеялись, глядя мне в след.
        Мы прошли зал, где орнитологи «расслабляются» после работы, - столики, мягкая мебель, живое пламя в камине. За окном, во всю стену, - роскошный сад. В стене напротив - много дверей. Я пробовал сосчитать, но от волнения сбился со счета. За ними и размещались, гордость Центра орнитологии, «контактные кабинеты». До сих пор я только слышал о них. Сегодня один из таких «кабинетов» подготовлен для работы со мной.
        В след за Веденским я прошел в комнату, где были кушетка и платяной шкаф. Я разделся. Инструктор помог облачиться в сотканный из крошечных электродов облегающий комбинезон, и провел в кабину, где стояли пульт и высокое кресло.
        Отправляясь сюда, я готовился к «чуду». Но досадная встреча с Ниной выбила из колеи. “Хороший ты человек… - сказала она, когда мы расставалиссь. - Только ужасный зануда”.
        Я хотел успокоиться. Не получалось. Кресло казалось чересчур мягким. Стены, задрапированные белыми складками, напоминали дешевую бутафорию. Раздражал хлопотавший возле меня толстячок Веденский.
        - Вам не приходилось заниматься планерным спортом? - спрашивал он.
        - Нет. А что, это считается здесь изъяном?
        - Напротив. В нашем деле человеческий опыт - только помеха. Будьте, пожалуйста осторожны и не поднимайтесь выше деревьев!
        «Какой-то бред.» - подумалось мне. Вслух спросил: «Боитесь, что разобьюсь?»
        - Можете и разбиться. Но самое страшное - хищники.
        - Я понимаю, какую ценность представляет особь с вживленным транслятором…
        - Опасность будет грозить не только «особи», - вам лично!
        - Как это?! - удивился я. - Ведь птица-двойник находится где-то в лесу, и нас будут связывать только радиоволны?
        - Есть и обратная связь, - пояснил Веденский, продевая руки мои в рукава, вмонтированные в подлокотники кресла. - Вы забудете о собственном теле. Останется только известная власть над стопою правой ноги у педали выключения связи для чрезвычайного «выхода из игры». - Веденский заканчивал приготовления, вертел ручки на пульте, вдавливал кнопки и, наблюдая за показаниями каких-то приборов, продолжал говорить. - У нас, вообще-то, не принято оставлять двойника в опасности. Мы делаем все, чтобы птица не пострадала. Но, ради Бога… - он нагнулся ко мне. - Пожалуйста, не дожидайтесь момента, когда нажимать «педаль» будет поздно!
        Складки внутренней драпировки сходились, обволакивая мое тело. Упругие волны прокатывались по груди, спине и рукам. Свет погас. Я остался один.
        Появился озноб. Постепенно мир наполнялся шумами. Так бывает, когда просыпаешься. Я сжимался от холода и внезапного ощущения одиночества…
        Потом вдруг стало тепло и уютно. Тьму прорезала тонкая горизонтальная щель: это я приоткрыл глаза. В оранжевом мареве плавали, разгорались и гасли багровые пятна, пронизанные паутиною трещин. Мир обретал очертания. Вскоре я уже видел все, что было вокруг так, как будто моя голова превратилась в сплошное шаровидное око. Стоял возбуждающий запах леса. А внутри меня постепенно разгорался огонь. Огромные листья, покачиваясь, проплывали мимо, исчезая в провалах между ветвями. Словно со стороны я увидел себя сидящим на ветке, вцепившимся коготками в кору. Вниз смотреть было страшно. Ветка покачивалась, вызывая что-то похожее на головокружение - для птицы ощущение, видимо, совершенно несвойственное. Удивившись и возмутившись, я сделал непроизвольный взмах крыльями… и чуть не упал. В последний момент успел зацепиться, повиснув вниз головой. Было стыдно и страшно. Опять взмахнул крыльями и, осторожно перебирая лапками, цепляясь клювом за неровности ветки, с большими трудами вернул себя в первоначальное положение.
        Жар внутри стал привычным. Гораздо сильнее мучил страх перед бездною, куда меня чуть не снесло. Конечно, я же не птица, - только «подделка». Сидел нахохлившись, грустно глядя на мир, который меня не желал замечать. Тогда я еще не догадывался, как это здорово, когда тебя просто не замечают.
        Полная достоинства и бесстыдства, она, не спеша, буравила воздух. Ее гудение вливалось в музыку леса темой сладкой надежды. Я не задумывался над тем, чего она тут искала. А ее не интересовала моя персона. Она летела по своим мушиным делам, петляя между стволами. Ее блестящие глаза занимали полголовы. Остальное же состояло из тучного брюха и гадких отростков. Она была отвратительна, только я не мог отрывать от нее своих глаз. Приближаясь, муха ревела точно сирена. А внутри меня с новою силою вспыхнул «огонь». Я сгорал от стыда и мук…
        И тогда… совершилось чудо. Это случилось так быстро, что я не успел осознать. А когда опомнился, оказалось, что снова качаюсь на ветке, и клюв мой деловито расправляется с мухой. Своей «музыкой» она вызвала приступ голода, и я настиг ее у самой земли. За время полета не видел почти ничего, кроме жертвы. Первая мысль была: «Взять!» Вторая - «Готово!». Собственно полета - не уловил: вниз гнала хищная ярость, а обратно - животное торжество.
        Пламя голода было притушено. Наступило короткое птичье благоденствие. И тогда я вспомнил, как летал много раз во сне. Поджимая ноги, я быстро-быстро месил руками густеющий воздух. Мне очень хотелось лететь. И где-то на пределе усилий всегда начинался полет. Не страшный, пологий. У меня не хватало сил сразу взмыть высоко. Но я был счастлив и горд, что земля отпустила меня. Летал я недолго, но смаковал каждый миг и, проснувшись, весь день ходил окрыленный. Где-то в каждом хранится инстинкт полета - полустертая информация из бездны тысячелетий. Кто-то из дальних предков летал… Возможно, такие же легкие сны снятся ночами и многотонным слонам.
        Теперь оторваться от ветки было уже не так трудно. Я поджал лапы и, с силою их распрямив, убрал когти. Вместе с прыжком взмахнул крыльями и… «вспорхнул». И это уже не было сном. Мной овладела дикая радость. И вместе с тем, выбирая дорогу между стволами деревьев, я с интересом следил за собой. Я летел, и хотелось понять, как это мне удается.
        Подъемную силу создавал прилегающий к телу локтевой участок крыла. В момент перехода от маха вниз к маху вверх маховые перья удивительным образом раздвигались, пропуская воздух. Хвост служил превосходным рулем, позволяя закладывать виражи, рыскать из стороны в сторону, выделывать горки, нырки и другие «фигуры». Я хватал на лету зазевавшихся мошек. А одного червяка «склюнул» прямо с земли и свечой взмыл к макушке огромного клена. Червяк продолжал извиваться, и я вынужден был примоститься на тонкой развилке, где у нас состоялся с ним «небольшой разговор». Меня прямо-таки распирало от самодовольства. Я задрал клюв и, надувшись от гордости, пропищал с высоты: «Это я тут сижу!»
        Подо мной стоял лес - шелестящие на ветру великаны-деревья. А над всем этим простиралась светлая ширь. Даже пахло здесь по иному: внизу царил дух прелых листьев и трав, а здесь была свежесть пронизанных солнцем высот.
        Ветер ласкал мои перья, звал в небо. А вдалеке, низко-низко над горизонтом висела тонкая ниточка. Она переламывалась, образуя угол, приближалась, поворачиваясь в пространстве и завораживая. То летели на юг журавли. Все отчетливей слышался нежный и грустный их «гул». Не известно мне было, что за птица - я сам. Скорее всего мой двойник был некрупным пернатым. Веденский забыл сообщить, а, возможно, и решил справедливо, что для меня это не имеет значения.
        Журавлям я завидовал с детства. Полет их всегда тревожил меня, звал в неведомое. Но сейчас к человеческой зависти примешивался «зов неба» - «зов высоты», который не заглушить никакими разумными доводами. И, бросившись в «мощный восходящий поток», я устремился наперерез журавлиной стае. Чего я хотел? Не знаю. Может быть, просто - приблизиться к ним и пропищать во всю глотку: «Это я здесь лечу!»
        Подо мной среди леса поблескивали «капли» озер. Над ними волнами проносились птицы: где-то здесь, готовясь к отлету, они собирались в стаи. Я видел изгиб неширокой реки, где осень пускала свои золотые «кораблики».
        Журавли неслись мне навстречу. На фоне неба уже отчетливо выделялись их веретенообразные формы и вытянутые назад похожие на две голые веточки ноги. Я мог разглядеть каждое пятнышко на серых боках. Красивые длинные шеи чуть изгибались в такт со взмахами крыльев. Желтые клювы были устремлены в одну точку словно отсюда птицы уже могли видеть «обетованную землю».
        Стая была совсем близко, когда со стороны солнца появилась какая-то тень. Я слишком поздно сообразил, что это могло означать. А сообразив, как будто лишился воли и уже не мог изменить свой полет. Это, видимо, и смутило облюбовавшего меня ястреба. По расчетам хищника, я уже должен был изо всех сил метаться, ища спасения. Стремясь предвосхитить мои маневры, он сам уже рыскал в пространстве. Скорость была велика, и ястреб проскочил мимо, только задев меня сильным крылом. Теряя перья, я кубарем отлетел в сторону. А когда выровнялся - вновь устремился к стае точно обращаясь к ней за спасением. Уж теперь-то всем было ясно, что я только притворялся пернатым. Мои действия не укладывались в логику птицы. Хищник широко размахивал крыльями. Мне была видна его мощная полосатая грудь - настоящий пират в тельняшке. В черных глазках «пирата» светились огоньки торжества. Убедившись, что добыча от него не уйдет, ястреб, не спеша, разворачивался, наблюдая за жертвой.
        Я слышал свист крыльев пролетающей стаи. Как эти птицы были красивы и счастливы! Только теперь меня охватил настоящий ужас. Я понял, что это - конец и прикрыл глаза. А когда снова открыл их, - что-то сломалось в журавлином строю: одна птица отвалила от стаи и, вытянувшись, превратилась в серую молнию, бьющую прямо в меня. Я едва увернулся и, отброшенный воздушной волной, камнем полетел вниз. Опомнился у самой земли. Неуклюже спланировал на ближайшую ветку. Сел, вцепился когтями и, глотая воздух, уставился в небо. Сверху, почти следом за мною, падал пестрый клубок. Он разделился над самым болотом: что-то бурое и подобное полосатому вееру шлепнулось в воду.
        Припадая слегка на крыло, надо мной пролетел одинокий журавль. Будто «засеменил» вокруг дождь, и на желтые листья упали алые капельки… Мне казалось, что не журавлик, - я сам чувствовал боль при взмахе крыла.
        В зале с камином было уютно. Веденский и я сидели за столиком. Пили кофе. После сеанса полагался отдых со сном, и я только что встал. Хотя тело немного ломило, но от птичьих эмоций почти что избавился. Я оправдывался: «Виноват, не смог удержаться - забрался выше деревьев… Но в опасный момент я своего двойника не оставил…»
        - Увы… - вздохнул «слоник в очках» (я почувствовал, как он со мной утомился). - Лучше было бы, если б оставили… Вы помешали не только ему… Вы сорвали работу смежного сектора…
        Спорить мне не хотелось, хотя я не совсем понимал о чем - речь.
        - Наверно, вы правы. Я вел себя просто бездарно… И все-таки мне повезло стать свидетелем, как серый журавлик атаковал в небе ястреба?
        - А что ему оставалось делать?
        Я обернулся на голос: в наброшенном на плечи халатике, как-то боком пристроилась к дальнему столику Нина.
        - Что ему оставалось делать… - говорила она, помешивая в чашечке кофе. - Тебя же вечно нелегкая… носит там, где не надо!
        Осеннее солнце вдруг заглянуло в окно… Я вскочил, ослепленный белизною бинтов под халатом и алым пятном, проступавшим в том месте, где начиналось… «крыло».
        1974


        «ЗВОН»
        Скала поднималась в тумане над цепью пологих холмов. Неяркое местное солнце серебрило ее зубчатую вершину. У подножия собирался мрак. Это зловещее место облетали даже барашки тумана, а ручеек лавуриновой кислоты, пробегая мимо, как будто в страхе тихо повизгивал. Сгущение тьмы в основании вертикальной стены было входом в пещеру. Другого названия не нашлось и для самой планеты - непригодной для жизни, известной только страшной своей пещерой, притягивавшей романтические души, как свет - ночных мотыльков.
        На планете, независимо друг от друга, работало два маленьких центра: астромаяк и планетологическая станция - каждый с целым штатом киберспециалистов и всего одним человеком во главе.
        Людей присылали сюда регулярно, но так получилось, что эти должности чаще всего пустовали. В зону исследований галактики попадала исключительно молодежь. «Загадка века» - так назвали пещеру - не давала покоя, манила, как молох требовала все новых жертв… Первым обычно исчезал планетолог. Потом на поиски уходил человек из астромаяка. Назад не возвращался никто.
        В волнении Дмитрий стоял у скалы, отвернувшись от ее черного зева. К этой минуте планетолог готовился уже много дней. Сейчас он гнал от себя воспоминания о недавнем разговоре с матерью: они нарушали состояние окрыленности, которое испытывал юноша перед «вступлением в подвиг». Однако совсем не думать об этом он не мог… Полгода назад, закончив факультет планетологии, Дмитрий получил назначение на Пещеру. Это была его первая самостоятельная работа. Он гордился ею и поэтому без особой радости встретил весть о том, что новым заведующим астромаяка назначена мама. Однако в день прилета ее он был искренне рад встрече. Три дня спустя, она пожаловала на планетологическую станцию «для серьезного разговора». Дмитрий догадывался о чем будет речь и, понимая, что разговора не избежать, решил не обманывать маму ложными обещаниями, а постараться не раскрывать своих планов.
        Он начал первый с вопроса: «Мама, ведь ты занималась «Нераспространяющимися излучениями»… Почему же ты бросила свои изыскания?»
        - С чего ты взял, что я их бросила?! - удивилась мать. - Просто работа вступает в новую стадию… Дима, скажи, для чего ты опять говоришь «Нераспространяющиеся излучения»? Тебе же известно, что эта фраза - абсурдная выдумка невежественных информаторов! Зачем ты меня обижаешь, повторяя за ними чушь?
        Со стороны мама была похожа на девочку с золотыми локонами. Такой он помнил ее всегда, а после гибели отца чувствовал: ее теперь ни на минуту не покидает мысль, что она может потерять и сына. Но сейчас, извиняясь за случайно вырвавшиеся слова, он думал с досадой: «Вот они родительские штучки! Старикам кажется, то, чем они жили в молодые годы, сохраняет значение и сегодня… Но у нас своя молодость, и то, что сегодня имеет значение, видится нам куда лучше, чем предкам. Естественно, они нуждаются в нашем внимании… Но я люблю и уважаю маму только как маму и не желаю в ней видеть ученого, разработавшего какой-то нелепый, нашумевший в свое время, но скорее всего уже не нужный никому генератор: мне это просто не интересно. Чтобы в жизни чего-то достичь, надо прежде всего уважать свой талант, не упуская возможностей его проявить.
        - Ладно, не будем касаться моей работы, - сказала мама. - Я хотела спросить, ты еще не забыл, где погиб твой отец?
        - Ты ведь знаешь, - ответил Дмитрий. - Я не случайно добился этого назначения. Отца похоронила Пещера… Как многих. Биоанализ показывает, что в глубине не осталось даже признаков живого белка - там все погибли…
        - Исключительно по своей вине! - с горечью оборвала его мать. - Исследование пещеры никогда не входило в обязанности планетологов. Представляешь себе, чего стоит гибель людей, когда в зоне и без того не хватает специалистов! А ведь существует указ, запрещающий планетологам приближаться к пещере.
        - Мамочка, - подумал Дмитрий - ты не учла одного: когда не хватает специалистов, этих запретов никто не боится. За нарушения их никого не снимают с работы, в худшем случае пожурят.
        - В условиях острой нехватки людей - сказала мать, как будто прочтя его мысли - требуется, как никогда, сознательная дисциплина.
        Это было уже чересчур: обращение к сознательности могло означать желание повлиять на свободу выбора.
        - Неужели, мама, - сказал юноша - ты добивалась этого назначения, чтобы иметь возможность читать мне нотации?! Пойми же ты, это моя первая работа! Ты должна верить, что со мной ничего не случится!
        Она улыбнулась и тихо сказала: «Боже, как ты стал похож на отца… Улетая, он всегда говорил: «Вот увидишь, со мной ничего плохого случиться не может!» Кстати, перед отлетом сюда, я слышала что для исследования Пещеры готовится комплексная экспедиция. Кроме людей в ее состав будут входить универсальные киберспелеологи…»
        Мать глядела сыну в лицо, ждала, что он скажет. Но юноша отвернулся и промолчал. Он-то знал, что при существующей нехватке людей всякое упоминание о комплексной экспедиции в Пещеру уже давно стало восприниматься как анекдот.
        Неожиданно мама перевела разговор и молодым звонким голосом спросила:
        - Ты не скучаешь здесь по Земле?
        - Есть немного, - ответил сын.
        - Да ты помнишь ли Землю? - продолжала она с улыбкой. - Скажи, ты когда-нибудь замечал, как весной в течение дня одуванчики сбрасывают золотые локоны и дружно распускают по ветру серебристые кудри?
        Дмитрий с досадой подумал: «Милая мамочка, вижу, ты хочешь смягчить меня сентиментальностями, а получается, будто мы говорим с тобой по двум рациям на разных волнах. Наука увлекает нас в бездны времен, несоизмеримые с продолжительностью одной жизни. Человек мечтает о вечности и бессмертии. Чтобы не впасть в бесследность нельзя терять ни минуты, надо успеть за короткую жизнь раскрыть хоть какую-то тайну!»
        - Да, мы живем в нетерпеливое время, - сказала мама, вновь угадав его мысли, - поэтому каждый шаг обходится нам так дорого! Она хотела добавить что-то еще, но только закусила губу и направилась к выходу.
        Дмитрий чувствовал, как сердце сдавило от жалости к матери. Хотелось ее удержать… Однако, не двинувшись с места и ничего не сказав, он позволил ей улететь.
        Прошло шесть дней. Сегодня, перед вылетом к Пещере, Дмитрий впервые после неприятного разговора вызвал на связь астромаяк. Он сам не знал, о чем будет говорить. Но очень хотелось услышать родной голос. К аппарату подошел кибер-заместитель и доложил, что мама три дня назад вылетела на инспекцию автоматических филиалов маяка.
        Юноша вздохнул с облегчением.
        - Второй, я - первый, - радировал планетолог - достиг входа в Пещеру! Начинаю спуск! Как поняли? Прием.
        Внутри шлема раздались гудки - позывные кибера-заместителя - а за ними послышалось:
        «Первый, я - второй. Вас понял: достигли входа в Пещеру, начинаете спуск. Прием».
        Дмитрий поморщился. Он еще не привык к бесцветному дикторскому баритону ранцевого интерпретатора: прибор обрабатывал принятые сигналы и голосом, независящим от условий связи, языка или шифра, которым эти сигналы передавались, коротко излагал их суть. Юношу развеселила мысль о том, что устройству, повышающему чувствительность и стабильность работы связной аппаратуры, приходилось теперь интерпретировать такую же тусклую, как у него самого, речь электронного кибера. Дмитрий слышал, что во время продолжительных рейсов однотонное вещание интерпретатора порой выводило людей из равновесия. Но перед спуском в Пещеру, где над его головой будут толщи не проницаемых для радиоволн пород, интерпретаторский голос звучал для Дятлова как последний «привет» из обжитого мира. Здесь на поверхности его будет ожидать бот, управляемый кибером. Юноша оглянулся, прощаясь с утренним светом, включил нашлемный фонарь и сделал первые шаги навстречу «Загадке Века».
        Горловина Пещеры переходила в широкий проход, который полого вел в глубину и плавно поворачивал влево. Когда входное отверстие скрылось из виду, юноша выключил фонарь, уступив желанию увидеть во мраке последние отблески утра. Однако скоро Дмитрий заметил, что и внизу, в том направлении, куда вел коридор, появилось какое-то свечение. Он снова включил фонарь и ускорил шаги. Яркий луч делил пространство на сверкающие выпуклости и огромные колеблющиеся провалы теней. С каждым шагом кондиционер скафандра работал все интенсивнее: окружающая температура понижалась и свечение впереди, приобретая багрово-фиолетовый оттенок, делалось все заметнее даже при свете фонаря. Это было волшебное зрелище и юношу охватил восторг. «Если бы ты только знала, - мысленно обращался он к матери, - как давно я мечтал об этой минуте!»
        Проход расширялся. Потолок все дальше уходил вверх, пока не исчез во мраке. Миновав очередной поворот, юноша погасил фонарь и восхищенно присвистнул: огромный зал напоминал остывающую топку. Неровности пола и стен испускали свет раскаленных углей. Языки холодного сине-фиолетового пламени метались, как пугливые птицы, собирались в дальних углах, водили хороводы в смутной вышине. Впечатление не снижалось от того, что юноше было известно физическое объяснение происходящего. Перед ним была колоссальная полость вытравленная лавуриновой кислотой в пластах фороцидов, которым свойственно светиться при низких температурах. Цвет излучения зависел от толщины и засоренности слоя. Стоило юноше двинуться с места или повернуть голову, как покрывавшие стены тончайшие пленки превращали грот в дивный калейдоскоп. Планетолог, как зачарованный, шел сквозь многоцветную карусель и думал: «Милая мама, если бы ты только могла видеть все это своими глазами, ты бы не корила меня земными одуванчиками».
        Неожиданно в динамике что-то щелкнуло и планетолог уловил чарующий звон. Он мог бы поклясться, что ничего подобного раньше не слышал. Сразу за первым тактом мелодии раздался знакомый голос интерпретатора: «Внимание. Смотри под ноги». Дмитрий зажег фонарь и похолодел: у самых ног его зияла трещина шириной до трех метров. «Внимание. Смотри под ноги» - повторил интерпретатор. Легко перепрыгнув трещину, Дмитрий осторожно придвинулся к самому краю и заглянул вниз. Свет фонаря, скользнув по стене, дна не достиг. Юноша включил передатчик и стал вызывать: «Второй! Второй! Я - первый! Как меня слышите? Отвечайте! Я вас больше не слышу!» Только что ему удалось избежать гибели. Предупреждение поступило по рации. И он не сразу сообразил, что, находясь в глубине пещеры, напрасно тратит время, вызывая на связь робота: фороцидовая толща не проницаема для радиоволн, а позывные кибера, состоящие из коротких однотипных гудков, не напоминали мелодичного звона, предворявшего появление в эфире нового корреспондента.
        По спине поползли мурашки. «Уж не мои ли предшественники подают голоса? - подумал юноша, но сейчас же отвел эту мысль: у него не было основания не доверять результатам биоанализа. Приборы могли обнаруживать жизнь на любом расстоянии и за любой преградой. Ощущение, что за тобой наблюдают, не из приятных. Не важно, находился ли неизвестный где-то поблизости или использовал для наблюдения телеаппаратуру - Дмитрий обязан был узнать, что за таинственная душа обитает в фороцидовых складках и «подает советы прохожим». Юноша прислушался: снаружи, сквозь шлем проникали глухие скрежещущие звуки, словно где-то далеко работал гигантский плохо смазанный механизм - и направился к центру грота, где торчала целая роща каменных столбов; там легче всего было спрятаться наблюдателю или скрыть аппарат наблюдения.
        Под ногами, переливаясь радужной чешуей, звенела галька. Непрерывная игра света утомляла. «Надо взять себя в руки, - подумал Дмитрий. - Чего доброго, начнут мерещиться пещерные духи». Решившись на хитрость, он сорвался с места, большими прыжками поравнялся с первым столбом и, обогнув его, замер, прислушиваясь, рассчитывая неожиданными действиями заставить наблюдателя выдать свое присутствие. Не услышав ничего нового, он включил передатчик и бросил нетерпеливый зов: «Эй, кто ты, друг? Выходи! Я не сделаю тебе ничего плохого!» Ответа он не дождался, но показалось, что к доносившемуся издалека скрежету прибавились новые звуки, напоминавшие жалобное пение или тихий плач. Было похоже, что источник звуков находился где-то неподалеку, скорее всего в центре зала, на обрамленной столбами широкой площадке. Туда и направился планетолог. Пение становилось все громче и заунывнее. Но впереди ничего не было видно, кроме радужной гальки, в которую с каждым шагом все глубже погружались его ноги.
        Дмитрий вздрогнул и остановился, когда под шлемом опять зазвенели чарующие позывные. На этот раз дикторский баритон трижды повторил одно слово: «назад». Планетолог вдруг обнаружил, что все кругом продолжало медленно двигаться вперед, хотя ноги его, казалось, приросли к месту. Он рванулся назад, упал спиною на гальку, погрузив в нее руки. Но было поздно. Под тяжестью человеческого тела горы камешков с воющим звуком перемещались к центру площадки. Заунывное пение гальки послужило приманкой, а теперь лавина увлекла юношу вниз, к тому месту, где уже можно было разглядеть воронкообразный провал шириною около восьми метров. Не за что было ухватиться. Никакие отчаянные усилия Дмитрия уже не могли замедлить сползания. Жерло воронки приближалось с каждым мгновением. Вот уже ноги потеряли опору. В последнюю секунду удалось было вцепиться руками в выступ у кромки провала. Но на грудь и на шлем навалились тонны сползающей гальки. От напряжения потемнело в глазах. Где-то внизу под собой он услышал всплеск. Руки сами разжались и планетолог с лавиной камней сорвался вниз. Врезавшись в бешеный поток лавуриновой
кислоты, тело его закружилось волчком и пробкою выскочило на поверхность. Падение не оглушило Дмитрия. Он только понял, что случилось непоправимое: жидкая лавуриновая масса уносила его в неведомую глубину. С глухим рокотом она бежала по узкому проходу, а издалека неотвратимо приближалось что-то ревущее и клокочущее - все тот же слышанный планетологом ранее, но сейчас тысячекратно усиленный скрежет. Еще минута и стены раздвинулись. Кислота вырвалась из теснины на широкое место и, расшвыривая белые клочья, забурлила, заревела на острых порогах, волоча за собою по дну разъяренное стадо камней. Планетологу то и дело приходилось увертываться от ударов. В этом циклопическом биллиарде каждую секунду человека могло расплющить в лепешку. И он удивился, когда в адском грохоте снова услышал звенящую песнь позывных.
        - Скорее вправо… Вправо… Вправо… - забубнил интерпретатор. Дмитрий кинулся вправо, лавируя среди валунов. Он, не раздумывая, подчинился приказу: это давало хоть какую-то определенность. Вынырнув из глубины после очередной атаки бешено мчащихся глыб, планетолог увидел, что впереди, уже совсем близко, поток низвергался в пропасть, над которой висела завеса из лавуриновых брызг и осколков камней. Сделав последний рывок, юноша ощутил, наконец, под ногами дно. Преодолевая течение, он карабкался по скользким камням. Его тянуло к обрыву, а он все лез и лез. Уже возле самого края пропасти Дмитрий выполз на берег и попробовал встать… но свалился без сил. Он не знал сколько времени пролежал у обрыва, но когда опомнился и отдышался, то первым делом проверил систему жизнеобеспечения. Так требовала инструкция. Обтекаемый корпус ранца получил три пробоины и бессчетное множество вмятин. Исправная ранцевая система может в течение месяца обеспечивать жизнедеятельность человека в скафандре. А теперь на табло «остаток жизнересурсов» значилось сорок часов.
        - Пора выбираться, - сказал себе юноша, встал и сделал несколько шагов по обкатанным валунам. И опять зазвенел колокольчик. Тонкой нитью вплелись позывные в грохот стихии. Дикторский голос сказал: «Ступай вдоль стены к обрыву… Будь внимателен». Юноша выпрямился и ударился шлемом о каменный свод: стена была рядом. Цепляясь за выступы, он приближался к страшному месту, где жидкость устремлялась в провал. Свет фонаря не проходил уже сквозь туман из мельчайших брызг, и планетолог наощупь двигался внутри светового облака, пока не почувствовал под ногой пустоту. «Куда дальше», - подумал Дмитрий и снова услышал в ответ нежный звон. Интерпретатор сказал: «А теперь осторожно спускайся». Прижимаясь к стене, юноша встал на колени, лег затем на живот, свесил ноги с обрыва и, нащупав опору, начал спускаться, подумал: «Со стороны я наверно похож на безумного паучка, гонимого исследовательскими побуждениями в кастрюлю с кипящим бульоном».
        Планетолог старался не думать о том, что будет с ним, если он потеряет опору. Но спуск продолжался недолго. На узкой площадке, где он оказался, можно было перевести дух. Но и здесь, следом за звонкой волной позывных, прозвучала команда: «Ложись и двигайся дальше ползком…» Приглядевшись, Дмитрий увидел, что площадка переходила в узкий карниз, заворачивавший под самый обрыв под своды из камнепада и струй лавуриновой кислоты. Выполняя команду, юноша двинулся дальше ползком, прижимаясь к стене и каждую секунду ожидая удара шального обломка. Стоило ему поднять голову и протянуть руку вправо и он в миг превратился бы в составную часть массы, с ревом проносившейся сквозь туман. Скоро ему начало казаться, что, ползая здесь, он напрасно расходует силы и жизнересурсы. Он чувствовал себя подопытным зверьком в головоломном лабиринте, где неведомый разум выносил над ним приговор. Но у планетолога был свой секрет - маленькое заклинание, которому он научился в детстве от отца: «Все будет хорошо! Все будет хорошо! Со мной не может произойти ничего плохого!» - эти слова поднимали дух. - Все будет хорошо, - сказал
себе Дмитрий и решился, наконец, посмотреть вперед. Луч фонаря высветил очертания противоположного берега, оказавшегося неожиданно близко.
        - Вот и станция назначения! - объявил себе планетолог, разглядев впереди какой-то проход.
        Через несколько минут ужас кислотопада был позади. Протиснувшись в крошечный чуть светившийся грот, Дмитрий сунул в зубы мундштук и, присев на камень, включил подачу питательного концентрата… Но тотчас же услышал под шлемом знакомый благовест, а голос интерпретатора забубнил одно слово: «Вперед… Вперед… Вперед…» Юноша подчинился, только со вздохом подумал: «Наверно этот любитель игры в прятки предусмотрел все на свете, кроме того, что я - человек и запас моих сил ограничен.
        Прошло много часов. Извилистый коридор так далеко увел Дмитрия от обрыва, что в обступившей со всех сторон тишине он слышал только свое дыхание и шарканье собственных подошв. Он двигался, выполняя послушно бесконечную вереницу команд.
        Недра планеты на разных уровнях пронизывали извилистые норы-тоннели, которые то пересекали друг друга, то делали неожиданные повороты, то, сужаясь превращались в лазы, то, расширяясь образовывали таинственно пламенеющие гроты. Это был настоящий лабиринт, где ориентироваться могло, очевидно, только загадочное существо, которому Дмитрий невольно вверил свою судьбу.
        - Если бы неизвестный хотел мне помочь, - рассуждал планетолог - он давно бы вывел меня на поверхность. Либо я действительно стал объектом эксперимента и кто-то на моем примере задался целью опровергнуть «миф» о разумности «двуногих зверьков», либо этот «кто-то» вообще ничего не думает и все, что происходит со мной развивается по законам случайности. Но даже если допустить, что у «хозяина пещеры» недобрые намерения, все равно разгадать их можно только следуя его указаниям.
        И снова проплывали мимо холодные, испещренные багровыми жилами стены, снова блуждало по галереям робкое эхо шагов. Пищевой отсек ранца был пуст. Дмитрий с содроганием думал о той минуте, когда иссякнет энергозапас и тело, облаченное в скафандр, навсегда скует холод пещеры. Позади осталось несчетное множество развилок и поворотов. Проход вновь расширялся. Эхо становилось раскатистее. Под ногами между глыбами, устилавшими пол, пролегли трещины. Отполированные лавуриновой кислотой эти камни напоминали громадные плиты старинных храмов.
        Дмитрий не смотрел на табло» Остаток жизнересурсов», но совсем не думать об этом не мог: свет фонаря заметно слабел - первый признак, что энергозапас подходит к концу. Сделав еще несколько шагов, планетолог качнулся, взмахнув рукам: плита, на которую он вступил, утратила равновесие и все больше крепилась, открывая черный провал. Отступать было поздно; юноша чувствовал: камень вот-вот перевернется, когда музыка позывных зазвучала под шлемом, точно аккомпанемент к его неловкому балансирующему танцу.
        - Прыгай вперед! - подсказал невидимый советчик. Вперед - означало в провал. Но раздумывать не приходилось. Дмитрий рванулся в черную неизвестность. Острые края плит мелькнули перед самым лицом. Пролетев метров пять, он упал в гальку и погрузился в нее по колени. Еще до того, как ноги коснулись дна, он услышал над головою скрежет: освободившись, фороцидовая глыба встала на место - стены вздрогнули и на дно посыпались камни. Но грохот не мог заглушить звонкого призыва и нового приказа: «Быстро в проход». - Попробуй «быстро» сам, - ворчал Дмитрий с трудом выдирая ноги из гальки. Ему удалось благополучно сделать один шаг по направлению к открывшемуся впереди проходу. «Быстро в проход» - повторил диктор. И в этот момент тяжелый камень сбил человека с ног. Свет погас. Юноша, извиваясь, полз в темноте, вздрагивая от ударов падающих рядом обломков. В ушах стоял гул.
        Дмитрий полз, пока, наконец, камнепад не остался позади.
        - Плохи мои дела, - заключил он, привалившись к стене и ощупав шлем. Фонарь был начисто срезан. Затылок слегка саднило. За ворот нательной одежды бежала теплая струйка. Дмитрий лег на живот - Должно быть содрал кожу, - подумал он, выжидая, когда остановится кровотечение. Впервые мелькнула мысль, что скорее всего ему уже не выбраться на поверхность. Но он так устал, что эта догадка уже не произвела на него сильного впечатления. Страх пришел позже, когда отдышавшись, он вдруг подумал: «Что будет с мамой, если я не вернусь?» Держась за стену, Дмитрий встал и, пошатываясь двинулся дальше. - Без фонаря даже лучше, - успокаивал он себя, - свечения стен достаточно, чтобы не натыкаться на выступы и обходить провалы. По крайней мере не так заметно, как тают последние капли энергозапаса.
        Временами ему начинало казаться, что неизвестный, который долго водил его по лавуриновым норам, знал глубинное царство не больше его самого. Но юноша гнал от себя эти мысли. Рассуждения о безвыходности положения были «непродуктивны»: они лишали всех шансов. Он должен был двигаться от команды к команде, точно от вехи к вехе. Гипотеза «вех» казалась ему остроумной: надо было только представить себе, что в разных точках пещеры установлены маломощные передатчики, каждый из которых все время передавал свою давно записанную программу.
        - Я должен вырваться! - говорил себе юноша. - Я должен сделать это во имя тех, кто не вернулся!
        Коридор все круче шел вверх и Дмитрию хотелось верить, что этот путь приближает его к поверхности. Он уже не шел, а взбирался по груде острых камней. Светящиеся фороцидовые прожилки постепенно тускнели, что свидетельствовало о повышении окружающей температуры. Планетолог рвался вперед, убеждая себя, что он - на пути к спасению. Видимость становилась все хуже, а камни, по которым можно было восходить, как по ступеням, попадались все реже. Теперь, чтобы не скатиться вниз, приходилось нащупывать удобные для опоры выступы.
        Обломок породы, выскользнув из-под ноги, защелкал по склону. Юноша едва успел перегруппироваться, нащупать другую опору. Только сейчас до него дошло, что в пылу «гонки с пещерой» он не заметил, как нора перешла в вертикальную шахту. Прижавшись всем телом к холодным камням, Дмитрий почувствовал, что не может двинуться с места. Он достаточно разбирался в технике скалолазания, чтобы понять: без света теперь одинаково безумно, как продолжать подъем, так и спускаться.
        - Значит конец! - подумал Дмитрий. - Ну, пусть так… Все равно терять нечего… Хочу узнать до конца, на что я еще способен. Ведь известно, что человек, как приклеенный, мог бы держаться на крошечных выступах скал… но не держится: сталкивают нервы. Человек не зонтик, чтобы спокойно висеть на гвозде. Вот если бы он был способен по желанию приводить себя в «состояние зонтика»… А впрочем, разве это уж так невозможно? Скорее всего тот, кто меня направлял, не рассчитывал, что я лишусь фонаря. Если нет новых команд, значит со светом я видел бы точки опоры и мог продолжать подъем… Что если мне попытаться проделать это наощупь, попробовать уподобиться «зонтику». Для этого надо действовать так, как будто в запасе еще тысяча лет и мне некуда торопиться.
        Собранность пришла не сразу. Но Дмитрий заставил себя не суетиться. Отсутствие толкающей под локоть панической спешки позволило двинуться вверх - не шаг за шагом, как раньше, а сантиметр за сантиметром. Закрылся доступ для всех «непродуктивных» мыслей. Осталась только работа: методичное, почти любовное касание пальцами камня, выявление неровностей, трещин, проба на прочность и, наконец, перенос тела, - новый сантиметр или два вверх - короткий отдых, и опять кончики пальцев в поисках шероховатостей камня. Внизу лиловым маревом разливался холодный фороцидовый мир. А вокруг была непроглядная ночь. Дмитрий неуклонно вползал в самую гущу и чем выше он забирался, тем враждебнее становился камень. Скоро он почувствовал, что дальше двигаться невозможно: наклон стал отрицательным. Стена теперь нависала над головой в виде свода, отталкивая от себя человека. Он подтянулся в последний раз и замер: наконец-то опять зазвенел, колокольчик. «Переходи на правый карниз», - затвердил диктор интерпретатора, а Дмитрий отметил про себя что за долгие часы блужданий этот скучный голос сделался для него чем-то
необходимым.
        Юноша продвинулся чуть вправо, пошарил рукой, но никакого карниза не обнаружил. Переместившись еще правее, он закрепился на новом месте, протянул руку и наткнулся на стену, стоящую под прямым углом к той, по которой карабкался. Скоро он нащупал в смежной стене опору для правой ноги и занял такую устойчивую позицию, что смог освободить руки.
        - Только не расслабляться! - внушал он себе. - Одна рука ищет, вторая - страхует.
        Он осторожно исследовал камни, пока прямо над головой не нащупал края площадки.
        - Наверно это и есть обещанный каприз, - решил Дмитрий, протискиваясь в щель между двумя стенами. Только теперь к нему пришел страх высоты. Ударяясь шлемом о выступы, планетолог торопливо запихивал себя в углубление стены подальше от пропасти. Углубление перешло в грот, по которому можно было только ползти. В одном месте лаз расширялся. Здесь Дмитрий решил было перевести дух, но только успел об этом подумать, как ласковый звон опять заставил его насторожиться. «Ты должен пролезть… пролезть… пролезть…» - требовал диктор.
        - Опять пролезть! - ворчал планетолог, втискиваясь в сужающийся проход. Он был уверен, что следом за узким местом лаз непременно расширится и продвигался вперед, пока не понял, что это нора не рассчитана на ширину его плеч. Зажатый в каменных тисках, он почувствовал, что не может вздохнуть и отчаянно рванулся назад. Однако вытянутые вперед руки были скованы в плечах, а ноги, еще находившиеся в расширении лаза беспомощно бились о камни. Кровь гудела в висках, и в этот тревожный гул, в который уж раз вошла звенящая нота, а за нею - три слова, все те же три слова: «Ты должен пролезть… пролезть…» Дмитрий поджал колени, уперся ступнями в стены и, зажмурив глаза от нарастающей боли, выполняя приказ, начал медленно выпрямляться. Уже теряя сознание он почувствовал, что стена закачалась и вместе с ним стала куда-то сползать. Потом был сильный удар. Боль ушла. Юноше показалось, что он слышит рядом журчание. Пошарив руками, он заключил, что лежит на откосе среди фороцидовых обломков. Не хватало воздуха, хотя на легкие уже ничего не давило. Зажмурившись от ожидаемой боли, планетолог перевернулся на спину.
Боль не пришла. Но дышать было нечем.
        - Повезло, - подумал Дмитрий - камень не выдержал, а я цел… Жаль, что поздно мне повезло, кислородный контейнер пуст.
        Только теперь он решился открыть глаза… И замер, боясь шевельнуться, спугнуть картину, увидеть которую меньше всего ожидал: перед ним расстилался вечно манящий ни с чем не сравнимый ковер беспредельного звездного неба.
        Кибер-заместитель так ловко наложил пластырь, что разбитый затылок уже не саднило. Робот возвышался рядом, преисполненный готовности совершить еще какой-нибудь подвиг.
        Отставив флягу с «живительным бальзамом», Дмитрий прикрыл глаза и некоторое время молча наслаждался комфортом. Он был уже в новом скафандре и, откинув забрало, отдыхал в салоне стратобата, который немедленно привел по его вызову электронный коллега.
        Напряжение спало, но планетологу почему-то совсем не хотелось думать о том, что он первый, кому удалось выбраться из пещеры: что-то мешало радоваться спасению.
        На горизонте вспыхнула яркая звездочка. Свет ее перешел в багровое зарево и погас.
        - Прибыла скорая помощь, - докладывал кибер - для отправки эвакокапсулы.
        Эвакокапсула - специальный прозрачный контейнер, поддерживающий состояние анабиоза (тлеющей жизнедеятельности) тяжелобольных или раненых, отправляемых в космогоспиталь.
        - Напрасно вызвали! - хохотнул юноша. - Как видите, я невредим… - и вдруг, оборвав себя, пораженный догадкой, вскричал: - Что-нибудь с мамой, да? Ради бога, скажите, что с ней?
        - Слабое сердце, - ответил кибер.
        - Это я виноват! - стонал юноша.
        - Она вас ждала и потеряла сознание, - уточнял кибер. - Коллеги мне сообщили: около капсулы мама вам что-то оставила.
        Выбросив куст пламени в черный зевок пещеры, стратобот заскользил над грядою холмов в направлении гигантских антенн, похожих издалека на парящих у горизонта бабочек.
        В каюте астромаяка Дмитрия ожидала установленная на тележке освещенная изнутри эвакокапсула. Через пятнадцать минут ее должны были взять киберы скорой помощи. Юноша понимал, что это бледное лицо за толстым стеклом не может принадлежать никому, кроме матери и вздрогнул: «спящая» маленькая женщина по плечи укутанная в саван, показалась ему незнакомой. К горлу подкатывал ком. И тогда Дмитрий сказал, как будто она могла его слышать: «Я же тебе обещал, что ничего не случится. Ты еще будешь гордиться мною! - Он продолжал говорить, приближаясь к прозрачному ложу. - В пещере есть жизнь! Кто-то разумный и добрый внизу подавал мне советы, все время меня направлял… Клянусь, я узнаю, кому обязан спасением!»
        Лицо матери все еще поражало его новизной. Планетолог отвел глаза. Взгляд, скользнув по стене, остановился на маленьком прямоугольном футляре, висевшем над головной частью капсулы. Дмитрий много раз видел изображение этого ящичка. Как-то, представляя приятелю журнальную стереографию, он даже сострил: «Полюбуйся, это и есть мамина игрушка». В памяти всплыли ее слова: «Почему ты опять говоришь «нераспространяющиеся излучения»? Тебе же известно, что эта фраза - абсурдная выдумка невежественных информаторов! Зачем ты меня обижаешь, повторяя за ними чушь?» Употребив привычное выражение, юноша не собирался обидеть маму, хотя по мнению многих: «В этом приборе пытались использовать очень сомнительный принцип возбуждения в малом пространстве незатухающих радиоволн».
        А в памяти постепенно всплывали другие слова: «Скажи, ты когда-нибудь замечал, как весной в течение дня одуванчики сбрасывают золотые локоны и все дружно распускают по ветру серебристые кудри?» Все более замедляя шаги, он приближался к «хрустальному саркофагу»… И вдруг застыл потрясенный, схватившись за шлем. Только сейчас планетолог увидел, что изменилось: не было больше маминых золотых кудрей… Внутри капсулы на подушке лежало пушистое «серебро одуванчика». Он обхватил шлем руками: в прозрачную сферу, как птица в родное гнездо, влетел нежный звон. Дмитрий знал теперь, почему из пещеры не возвращались: эта мертвая бездна была всего-навсего совершеннейшей западней для безрассудных голов. Для всех… кроме мамы, у нее просто не было выбора. Она понимала, что сына не удержать - оставалось пойти и застолбить весь безумный путь незатухающими путеводными радиовехами.
        1969


        КАМНИ И МОЛНИИ[Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.]

1
        После нас никому так и не дано было выйти из гипер-пространства в том удивительном закоулке Вселенной. Валерий - единственный мой свидетель - столь сейчас далеко, что в ближайшие два-три столетия мы не увидимся… Многие уже сомневаются, что все было действительно так, что это - не плод навязчивых мыслей, не следствие чудовищных перегрузок…
        Прошло столько лет, а я, как бесценную память, храню твои звездные доспехи. О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя…
        Наш грузовоз шел к Земле с трюмами, полными тиранолина - ценного и очень взрывоопасного груза.
        Это было в те времена, когда несущая корабли материя - концентратор пространства - у физиков с лириками вычурно прозывалась «каприз», а на флоте у нас - романтическим древним словом «керосин».
        Так вот, когда мы пошли к Земле, «керосина» на борту корабля было ровно столько, чтобы сняться с базы, уйти в гиперпространство, одним махом проколоть расстояние в тысячи световых лет и, выйдя около нашей системы, опуститься на Землю.
        Порядок этот был отработан и считался надежным… насколько могло считаться надежным любое дело в такой сюрпризообильной стихии, как космос… Если изредка все же случалось, что корабли выходили не там, где было намечено, и оказывались вне обитаемой зоны, их уже никогда больше не видели.
        Я вглядывался в искрящуюся черноту. Мне казалось - она была холоднее обычного, разреженнее и враждебнее.
        Рядом, за штурманским пультом сидел Валерий. Я повернул голову и поймал его растерянный взгляд. Совсем молод, - год как из астрошколы. Наверно думает, ошибка в расчетах. Я встал с кресла. Сказал:
        - Никто тут не виноват. Споткнулись о какую-то кочку. Разве все предусмотришь? Ну-ка, дай нахождение.
        - Какой теперь смысл?! - удивился Валерий.
        - Еще какой! - я отвернулся к экрану. Сейчас имело смысл все, что могло занять этого мальчика. Пока жизнь не войдет в колею, у него не должно оставаться времени для раздумий.
        Он серьезно принялся за расчеты. Мне показалось, - даже слишком серьезно. Я подумал: уж не морочит ли он мне голову своей скрупулезностью?
        - Готово? - сказал Валерий. - Мы здесь! - Он совместил указатель космопривязчика с крошечной искрой на объемном планшете. Мы находились возле одной из периферийных систем галактики. Этот район был известен только на звездном уровне.
        - Доложить координаты в астроцентр? - спросил Валерий. Собственно говоря, ему полагалось это сделать, не спрашивая разрешения. Но теперь, когда мы оба точно знали, что от Земли нас отделяют тысячи световых лет, выполнение этой формальности выглядело бы неуместной шуткой.
        - Не трудись, - сказал я, - давай оглядимся.
        Валерий включил обзор. Торопиться было некуда. Я разглядывал небо. Вернее, делал вид, что разглядываю. Я думал о парне. Я знал, что он во всем полагается на меня…. исейчас ждет моего решения. Я должен был ему сказать, что он никогда больше не увидит Земли и Солнца. Любое мое решение будет как приговор. Поэтому я ничего не решил. Но спросил:
        - Что будем делать?
        Кажется, он был удивлен, что придется взять на себя часть ответственности. Но я-то знал, это - полезная тяжесть, способная приглушить самые мрачные мысли. Лицо его вытянулось, заострилось: человек думал - пусть подумает. Сам я поудобнее уселся в кресле и улыбнулся звездам.
        Они больше не были для меня просто ориентирами. Звезды собирались вокруг, будто устраивались на трибунах гигантской арены. В ближайшее время им предстояло стать свидетелями нашего финиша. Не часто конец бывает так отчетливо предрешен. Быть может, для звезд эти маленькие трагикомические спектакли - единственная отдушина в безмолвном мире, для которого смерть и жизнь - два состояния, отличающиеся лишь разностью температур.
        Я включил свою любимую музыку. Звуки старинного инструмента наполнили рубку торжественным колокольным звоном. Я всегда чувствовал себя в них, словно в ванне с циркулирующей горячей водой. Сказать, что мне было тепло и приятно - значит, ничего не сказать.
        Мне хотелось того, о чем я мечтал мальчишкой. Хотелось найти тот единственный поворот, за который еще никто не заглядывал, хотелось нежности и красоты, чтобы мир был устроен справедливо, чтобы он с моей помощью как-нибудь научился жить без утрат. Хотелось жить всегда, по крайней мере столько, сколько будет жить эта музыка… Но почти все теперь - за спиной, впереди - только самая малость.
        - Капустин, - позвал Валерий, - «керосина» хватит до ближайшей звезды. У нее - штук восемь планет.
        - Планеты?! - я рассердился. - Ты же знаешь, космическая робинзонада - миф! Возможность встретить небесное тело, пригодное для таких, как мы, капризных созданий, ничтожно мала!
        - Все равно, - сказал Валерий, - я хочу знать, что там.
        - Ладно! Раз поступило предложение - будем выполнять. Но только никаких иллюзий! Единственное, на что можно рассчитывать - в последний раз почувствовать под ногами твердую почву.
        Валерий вернулся к иллюминатору.
        - Ну, что приуныл? - сказал я. - Поехали!
        Итак, для оставшегося «керосина» было найдено применение. Погоня за информацией - болезнь человечества. Любознательность - это какая-то прорва. Совсем не то, что требуется нашей внутренней машине жизнеобеспечения. Скорее, наоборот - человек сам вечно вставляет этой машине палки в колеса, путает ее карты. Он ее враг. Не по злому умыслу. Просто человек хочет жить. Но обмен веществ - только малая часть этой жизни. А остальное - мечты. Мечты о еще не виданном, невообразимом чуде…
        Мы назвали звезду Солнцем не только из-за сходства ее с родным светилом - просто хотелось, чтобы последние наши дни протекали под Солнцем.
        Приблизившись, мы обнаружили не восемь, а целых двенадцать планет. Теперь, чтобы быть последовательным, оставалось найти среди них свою «Землю». Путешествие внутри планетной системы имеет свое очарование. Если открытый космос можно сравнить с океаном, то система планет - это архипелаг, каждый из островов которого живет своей тайной. Стоит только «приблизиться к берегу», и ты увидишь такое, что заставит бешено колотиться сердце.
        В неярком сиянии планет было что-то трогательное. Они несли чужой свет, скромно пряча свой собственный в таинственных недрах. Каждая жила своей жизнью и, как знать, возможно, лелеяла где-то вершину вершин - неведомый Ищущий Разум.
        Мы предоставили выбирать нашу «Землю» биоанализатору. Несколько беспристрастных кристаллических плат быстро сделали выбор. Прибор сказал свое слово и отключился. Планета мерцала в перекрестьи визира крошечной искоркой. Но мы не знали еще, что нас ждет до встречи с нею.

2
        Еще секунду назад на тысячи километров вокруг было пусто. И вдруг… заголосил зуммер: локатор обнаружил вблизи корабля скопление неизвестных тел. На черном холсте ночи, будто из лучей Солнца, выкристаллизовывались серебристые скалы. Мы подошли вплотную. Астероид - призрак! Только что не было - и вот он здесь, а через минуту, возможно, исчезнет.
        - Валерий, схожу-ка я, погляжу. Остаешься за командира. Следи, чтобы корабль не подходил ближе пятидесяти метров.
        От шлюзовой камеры до астероида было рукой подать. Вперед ушел робот-дубль - бдительный робот. Он лучше меня разбирался в том, что мне можно, чего-нельзя. Когда я подлетал, это вездесущее чудо уже сидело верхом на одном из камней и возвещало, что неведомые тела особой опасности для драгоценной человеческой жизни не представляют. Я поблагодарил его, зная, что иначе он не угомонится.
        Сверкая на солнце, в мертвом пространстве плыл рой ощетинившихся острыми выступами камней. Глыбы медленно поворачивались, сходились, разлетались в стороны или застревали в гуще более мелких осколков. Меня тянуло к центру, где находились камни побольше. Взбираясь по глыбам, а может быть, опускаясь, прыгая с одной на другую, как с льдины на льдину, я испытывал неясное беспокойство. Камни покачивались, как затонувшие корабли. Мой робот-дубль не отставал. Его однообразные движения были мощнее и рациональнее моих.
        Некоторое время я кружил возле самой большой глыбы. Она занимала центральное положение, являясь ядром, вокруг которого медленно поворачивалась вся колония странствующих скал. Глыба напоминала надкусанную грушу величиной с дом. Я медленно приближался к надкусу. А вдруг там, внутри «груши», что-то есть? Почему бы этим глыбам не быть обломками космического корабля, прилетевшего из какого-то Х-мира? И я обнаружу за рваными краями проход, ведущий внутрь «груши», где меня ждет…
        Наконец, я перевалил через край. Здесь в «груше» было нечто вроде неглубокой воронки с поверхностью, изъязвленной ямками и покрытой острыми буграми, похожими на ледяные сосульки. Таким образом, я никуда не проник и ничего не нашел. Был просто один большой и скучный обломок среди обломков поменьше. Сколько таких скоплений бороздит пустоту! Самых разных, куда более удивительных, чем это, причудливых, похожих на чудовищ, на сказочные замки… Космос умеет шутить. Этого у него не отнимешь. Но и мы притерпелись к его шуткам.
        Эти глыбы были добродушны и живописны. Пробуя рукой выступы-сосульки, я словно здоровался за протянутую лапу с космическим мастодонтом. Бродил до тех пор, пока не решился, наконец, сказать себе, что вылазка не дала ничего интересного и пора возвращаться. Но на прощанье не выдержал, и прижался шлемом к гладкой поверхности «груши». И услышал звуки, напоминающие удары маленьких молоточков. Временами «груша» вздрагивала, и тогда раздавался неясный гул. Я ползал по глыбе, обнимая ее руками, выслеживая источники звуков. И вдруг, догадавшись, покраснел под шлемом, вспомнив, что наказал Валерию не спускать с меня глаз. О «грушу» ударялись другие глыбы и камушки, и она отвечала на удары колебаниями своей массы. Это был мой последний выход в космос, - что ему стоило под занавес преподнести мне хоть какой-нибудь пустяковый сюрприз!
        Я встал, у самого края и, оттолкнувшись, прыгнул на соседнюю глыбу. Мой прыжок заставил ее вращаться. Глыба точно ожила. Крутясь и раскачиваясь из стороны в сторону, она задевала соседние обломки. Это явление известно как астероидная лавина. Скопление тел, казалось бы, стабильное, под влиянием незначительной внешней силы приходило в движение. Начиналось перемешивание, перераспределение масс. Обломки вращались, сталкивались, дробились, а некоторые даже покидали материнский рой и устремлялись в самостоятельный путь. Начавшееся коловращение глыб могло длиться от нескольких минут до нескольких часов, пока энергия не гасилась от соударений и не уравновешивалась гравитационными силами.
        Меня несколько раз ударило в бок и в спину. Я завертелся на месте и долго не имел возможности двигаться поступательно. С трудом удалось отойти назад, к большой «груше». Только у «обгрызанного» конца, где выступавшие бугры образовали подобие ниши, я почувствовал себя в сравнительной безопасности. Глыбы самых причудливых форм, переворачиваясь с боку на бок, дефилировали в непосредственной близости от моего тела, словно хищники, подстерегающие добычу возле ее убежища. Острые выступы, сверкая на солнце, то и дело сшибались друг с другом. Любая из таких пик могла проткнуть мой скафандр, как яичную скорлупу. Я прижался к бугристой поверхности разлома. Рядом с моим шлемом проскользнул блестящий клык и ушел в тень. «Груша» повернулась. Солнце осталось сзади. Я уже не видел, а скорее угадывал крутившиеся возле меня обломки. Когда один из них приткнулся ко мне, как теленочек, я подумал, что от камней можно ждать не только ударов, но и защиты. Приплывший обломок еще сильнее вдавил меня в нишу. Уже ощущались через скафандр ее неровности. Только теперь я обратил внимание, что мой шлемофон молчит. Не было даже
привычного звукового фона. Наверняка меня вызывали и робот, и Валерий. Очевидно, ранцевая аппаратура повреждена, связь прервана. Оставалось рассчитывать на свои силы. Но я был прижат, и даже не мог освободить руку, чтобы включить фонарь.
        И тут я все-таки получил свой сюрприз!
        Мы наконец повернулись к солнцу. Его лучи проникли сквозь щели между глыбами. Тесная ниша заиграла бликами. Стало светло. И я увидел… То, что я принял в темноте за прильнувший ко мне обломок, оказалось зеркально гладким скафандром незнакомой конструкции. Вокруг бледневшего за стеклом лица дрожало облако, похожее на оранжевый ореол. Большие глаза смотрели не на меня, а куда-то в себя. В них застыла безумная боль…
        Упершись ногами в соседнюю глыбу, я постарался оттолкнуть ее. Неровности ниши впивались в спину. В глазах потемнело. Я давил и сам кривился от боли. Наконец, почувствовал облегчение. Гладкий скафандр уже не прижимался ко мне, а лежал в пустоте: глыба за ним поддалась. Теперь я увидел, какой длинный и острый выступ прижимал ко мне незнакомца… Не прикрой он меня своим телом, я был бы насажен, как бабочка на булавку.
        Лучи солнца брызнули прямо в лицо. Придавившие нас обломки медленно расходились. В образовавшемся коридоре замелькали сигнальные лампочки робота-дубля. Это он раздвигал камни, пробиваясь ко мне на выручку. Движения робота были мощны и строго рассчитаны. Он был весьма изящен, как только может быть изящна полезная машина. Оттолкнувшись от «груши», я устремился к нему навстречу, прижимая к груди невесомое тело своего спасителя. Дубль галантно посторонился, придерживая спиной и руками напирающие глыбы.
        Астероидная лавина уже затухала. Выбравшись из гущи камней, я представил себе улыбку Валерия, наблюдавшего за мной из корабля: мое порханье с глыбы на глыбу с ношей на вытянутых руках должно было напоминать балетное па-де-де. Но и тут я ошибся: Валерий выскочил мне навстречу из-за первой скалы - встревоженный и сердитый. Губы его шевелились. У меня были заняты руки. Я не мог показать, что не слышу. Это оказалось кстати: он весь выговорился в открытом космосе. Потом, ка корабле, ему уже некогда было задавать вопросы, ответить на которые я все равно бы не смог. Дубль догнал нас у шлюзовой камеры, и мы все четверо одновременно пересекли порог.
        Эскулап, наш универсальный биоэлектронный жизнеборец, был не просто врачом, а целой маленькой клиникой. Научный центр в миниатюре, плюс добрая нянька. Первые образцы эскулапов предназначались исключительно для человека. Но с освоением гиперпространства и расширением обитаемой зоны, потребовался эскулап универсальный, способный выхаживать любую животную и даже растительную жизнь любого мира, как бы его условия ни отличались от земных.
        В долгом бездействии наш врач заряжался жгучим нетерпением. В нем накапливался творческий заряд, служивший прекрасным стимулятором, когда приходило время действовать.
        Эскулап забрал мою ношу прямо в скорлупе скафандра. Только расставшись с ней, я почувствовал, что мне не будет покоя до тех пор, пока не узнаю о своем спасителе все, что можно узнать.
        Я долго топтался у табло возле надписи «Предварительный диагноз», пока на нем не зажглись, наконец, слова, которые едва ли могли служить утешением: «Перелом позвоночника».
        Корабль шел на голубую планету.
        Мне не сиделось в рубке. Тревога тянула меня к эскулапу.
        Тревога и чувство вины. Я оставил за пультом Валерия и вернулся к нашему «доктору».
        Внутри аппарата что-то мерно жужжало. Я устроился в кресле у невидимого колпака, под которым эскулап укладывал больных после оказания им первой помощи. Здесь размещалось хозяйство биоэлектронной няньки и сестры милосердия. За незримой преградой работала индивидуальная система жизнеобеспечения. Силовое поле изолировало пациента от окружающей среды, не вызывая при этом ощущения одиночества, посетители могли видеть больного и разговаривать с ним, если свет и звуки не причиняли ему вреда. Но на сей раз воздушное ложе под колпаком долго пустовало. Это усиливало тревогу.
        Я чувствовал себя беспомощным. Меня кидало то в дрожь, то в жар. Я подумал, уж не придется ли и самому отправляться в пасть к эскулапу. Сел поудобнее, мышцы расслабил, сделал несколько вдохов и выдохов и приказал себе успокоиться. Я должен был взять себя в руки. Я знал, что могу это сделать. Я медленно погружался в сон.

3
        Мы, люди планеты Мать - прекраснейшей из планет под лучами светила Отца - не научились спокойно думать о смерти. И может потому, что я женщина, мне нравится древняя сказка об океанских волнах, которые не хотят умирать… Всю жизнь они кочуют под ветром, собирая в дороге голубую морскую пыль. Они спешат к берегам, неся на гребнях свое окутанное белой пеной бессмертие. Они разбиваются о прибрежные камни и перестают жить. Но за миг до гибели успевают с размаху, как можно дальше забросить на берег хрустальные голубые слезинки. В ветреные дни пляжи устланы голубыми коврами. В этих прозрачных камушках - бессмертие разбившихся волн. В каждом из нас живет мечта обмануть смерть, перед самым концом оторвать от себя и бросить оставшимся что-то вечное, ни на что не похожее, сугубо твое, и неожиданно всем нужное. Навсегда.
        Есть новая сказка о людях, которые вечны, как камни, и почти так же, как камни, они недвижимы, - сказка неожиданно ставшая явью… Их корабль появился давно. То, что это управляемое тело, мы поняли, когда исследовали температуру различных его частей. Было замечено слабое истечение мельчайших частиц. Неизвестный предмет медленно изменял свой курс в направлении нашей планеты.
        Время от времени высылались одноместные патрульные боты для наблюдения за кораблем в непосредственной близости. В институте Внешних Исследований этим занималась как раз моя группа. Хотя сами люди-камни жили пока еще только в нашей фантазии, о них уже слагались легенды. В одной из них, например, говорилось о девушке, полюбившей человека-камня. Бедняжка всю жизнь провела рядом с кумиром и только умирая догадалась, что это - всего лишь статуя. Находились и такие, которые подозревали, что мы сами подвесили в космосе «ленивую гондолу» и раздуваем вокруг нее шум. А гондола была, действительно, ленивая. Наши корабли покрывают эти расстояния в тысячи раз быстрее.
        Постепенно люди привыкли к мысли о висящем в космосе корабле гипотетического человека-камня. Каждое утро они слышали, о нем что-нибудь новенькое: новые сведения или новые шутки. Страсти давно улеглись, но ожидание оставалось.
        Несмотря на медлительность, корабль неуклонно сближался с планетой.
        Кто из нас не мечтал первым увидеть живого человека-камня?! Воображение рисовало огромную фигуру, как бы высеченную из черного монолита. Он сидит за штурвалом корабля год, другой, третий, проявляя выдержку и сатанинское терпение. Глупо было бы смеяться над этими людьми только из-за того, что у них свой ритм жизни. Да и люди ли они вообще?! Параллельно с нашей, существовала гипотеза о том, что тело, которое мы принимаем за корабль, на самом деле есть неведомое живое существо.
        Гипотезу о «человеке-камне», а точнее о «существе - камне», иллюстрировала примитивная умозрительная модель. По городу движется транспортер со скоростью один квартал в одну жизнь. Кому может быть нужен такой транспортер? Только тому, у кого тысяча тысяч жизней или одна жизнь длиною в тысячу тысяч жизней. При наших скоростях он не увидел бы ровно ничего за окном транспортера. Этим объясняли тот факт, что корабль не реагирует на систематические облеты его патрульными ботами. Предлагали каким-нибудь образом спровоцировать выход экипажа наружу. Однако Совет решил отказаться от этого шага… и если решение все-таки было нарушено - виноват только случай. Мой бот взорвался неподалеку от корабля пришельцев. Произошла авария в системе энергопитания. Но автоматика успела сработать, и за несколько мгновений до взрыва кресло-скутер вынесло меня на безопасное расстояние… Когда я вернулась к останкам своего несчастного бота, чужой корабль уже закрывал полнеба. Я поняла вдруг, что при взрыве произошло мгновенное торможение и теперь осколки бота наверняка замечены с корабля. Скоро я увидела, как от черной громадины
отделилось блестящее угловатое тело. Оно распласталось в пустоте и долго-долго плыло, не шевеля конечностями. Тело казалось мертвым, но, достигнув одного из обломков, начало поворачиваться. При жуткой медлительности движения были невероятно точными. Я уловила в них что-то холодное и враждебное. Тело степенно, рывок за рывком, с умопомрачительными интервалами устраивалось верхом на обломке. Я приблизилась. Мне хотелось увидеть его лицо. Но лица не было. Вместо него торчали какие-то трубки, и светилось что-то похожее на гнилушку.
        Я готова была к самому жуткому виду человека-камня, но только не к замене его примитивной машиной-камнем, автоматом-камнем… то есть - просто камнем. Неприятным воспоминанием о человекообразных машинах мы обязаны эпохе наивных экспериментов, когда многие не понимали, что естественное развитие отношений между людьми складывается на той же основе, что развитие отношений клеток и органов внутри совершенствуемого природой живого тела. Если позволить одному органу перестраивать всю анатомию существа по своему ограниченному идеалу, то получится робот: то есть ублюдок - воплощение злокачественной неполноценности.
        И глядя теперь на робота-камня, я презирала эту блестящую коробку с рычагами-конечностями. Робот - это не просто рациональная машина. Это - эрзац-человек. Набожные люди в древности полагали, что они сами эрзац-боги. Как бог якобы создал людей по своему образу и подобию, так и человек создал робота по тому же принципу, и в приступе безвкусия вообразил себя чуть ли не самим Господом. Больше я не могла смотреть на эту пошлую куклу, отвернулась… и оторопела: прямо на меня летел самый настоящий человек. Но такой же медлительный, как его робот. Только это была уже медлительность человека. В движениях - характерная небрежность, свойственная живому существу.
        Это был человек и по форме лица. Странность его, какая-то расовая неопределенность, делала лицо еще интереснее, человек улыбался. Это было понятно сразу. Улыбка ироническая и, тем не менее, добрая, милая - редкое сочетание. Единственный недостаток этой улыбки - продолжительность: в ее сиянии можно было преспокойно выспаться.
        Я уловила едва заметные движения губ и догадалась: он разговаривает с роботом или с теми, кто остался на корабле.
        Пожалуй, со временем я могла бы его понять, несмотря на чудовищную растянутость речи. Нет, я уверена, что могла бы понять. Как много скрывается за этой уверенностью! Одни говорили: «Единый язык для всех, народов - дискриминация остальных языков. Каждый язык - неповторимый, драгоценнейший дар всему человечеству. Переводы, - как бы они совершенны ни были, - всегда уступают оригиналу. Люди должны стать полиглотами!»
        «Это абсурд! - возражали другие. - Можно изучить десять, пятнадцать, двадцать языков, но знать сразу все - немыслимо! Выходит, и здесь дискриминация! Если народы стремятся к полному взаимопониманию, - без лингвистических жертв не обойтись. Единый язык - решение самое справедливое!»
        Вот о чем спорили наши прадеды. Теперь этот спор казался наивным. Как просто все разрешилось! Чтобы понять незнакомый язык, не требуется ни переводчика, ни словаря, - достаточно развить у себя особый поэтический дар. Язык для человеческой мысли играет такую же роль, как в музыке - манера игры. Мысль может иметь столько поэтических выражений, сколько существует языков. Теперь каждый говорит на родном языке и уверен, что его поймут все, кто слышит… и не только поймут, но и насладятся колоритом незнакомой речи.
        Я не знала, о чем говорил человек-камень. Я крутилась, разглядывая его голубые глаза. А он не замечал меня. Ритмы наших жизней несоизмеримы. Для него заметить меня - все равно что успеть поймать взглядом сразу тысячу молний. Я для него - человек-молния. В наших сказках люди-камни служили мишенью для насмешек. Их наделяли невероятно долгой жизнью и одной-единственной фразой на все случаи жизни: «Еще успеется». Авторы как бы хотели сказать, что и в короткую жизнь тоже можно вместить очень многое.
        Но с тех пор, как дети нашей планеты перешли возрастной порог, им уже не нужны утешения. Возможно, теперь даже люди-камни могут чувствовать себя рядом ними бабочками-однодневками. Мне не было скучно наблюдать за этим симпатичным ленивцем. В лучах светила он был похож сразу на двух человек, сцепленных вместе: одного - абсолютно черного, другого - ослепительно яркого.
        Человек-камень явно проявлял интерес к останкам моего бота. Должно быть, он терялся в догадках, пытаясь понять, каким образом в космосе из ничего мог возникнуть целый рой твердых тел. Сейчас мы оба с нам занимались исследованием. 0н изучал обломки. Я изучала, его самого. Но из нас двоих он имел большее число неизвестных.
        Меня развеселило, когда человек-камень прижался шлемом к самому большому обломку. Это было очаровательно! Его логика меня потрясла: «Если не смог увидеть, попробую послушать». Он долго-долго прислушивался. И мне тоже захотелось самой прижаться шлемом к обломку. Разумеется, до меня не долетело ни звука. Да и что можно было услышать, если каждый обломок представлял собой почти однородную массу расплавленного взрывом и успевшего затвердеть материала? Я вскочила и рассмеялась от того, что мы оба слушали камни в пустоте; такое мог придумать только человек! Я совсем разошлась, прыгая с капли на каплю вокруг моего ленивца, и не заметила, как расшевелила обломки. Массы пришли в движение. Для меня этот сонный камневорот не представлял опасности. Но я чуть не потеряла пришельца из вида. Издалека он выглядел так же, как все обломки. Я понимала, что с его природной медлительностью не просто увертываться от взбесившихся капель. Острые выступы могли повредить его скафандр, наверняка более хрупкий, чем мой: мой-то рассчитан на немыслимые для человека-камня скорости и нагрузки. Когда я снова увидела пришельца, то
обрадовалась и почувствовала, что успела к нему привыкнуть.
        Для меня он был теперь просто человеком, находящимся в опасности. Он метался, ища выхода. Никогда не думала, что в замедленном темпе это может выглядеть так зловеще! Он пробирался к центру, где массы двигались медленнее. Но сюда постепенно стягивались все капли. Со стороны мне было виднее. Время от времени я вылетала из зоны обломков и снова возвращалась в этот круговорот. Включать двигатель скутера возле пришельца я не решалась, а помочь ему своей мускульной силой не могла. Несколько раз мне удавалось замедлить вращение угрожавших пришельцу рогатых осколков. Но это была лишь оттяжка. Я не могла сдержать всю лавину, металась, не зная, что предпринять, пока снова не потеряла его из вида.
        Теперь и мне стало трудно пролезть между рваными каплями - так плотно они скопились. Я проклинала себя за то, что вылетела на неисправном боте, за то, что вернулась к обломкам, за то, что смеялась над человеком. Моя беспечность, мое зазнайство могли привести к убийству.
        Я пробиралась к центральной капле. Теперь оплавленные куски давили сзади, проталкивая меня вперед, в гущу холодных глыб, к большому обломку. Наконец, я снова увидела человека. Он укрылся в маленькой нише. Но при его медлительности это была западня, капли теперь составляли сплошную массу, постепенно стягивающуюся к центру. Я протиснулась в щель в то мгновение, когда мы уплыли в тень. Старалась не делать резких движений, не задеть человека. Однако, он сам нащупал меня и я почувствовала на своих боках его руки. Он вертел мною, словно обломком, должно быть не зная, куда засунуть меня в такой тесноте. Не было видно ни зги. Я поняла, что он тоже не видит. И не может зажечь фонарь.
        Мне захотелось спать. С момента взрыва прошло много циклов сон-бодрствование, а я еще ни разу не отдыхала, поддерживая себя пилюлями стрессинга. Теперь я была прижата обломками к пришельцу и не могла бы двинуться, если бы и захотела. Но зато мне было спокойно: я сделала все, что могла в моем положении.
        Теперь ничего нельзя было изменить. Острый выступ все сильнее упирался мне в спину. Скафандр был достаточно прочен: не рвался, но прогибался, и я это чувствовала. Прогиб увеличивался постепенно. Все происходило в полной темноте и абсолютной тишине. А я молила судьбу об одном - только бы скорее потерять сознание. Вначале меня охватил дикий страх: я всегда боялась боли, боялась даже ее приближения. Теперь она не спешила, медленно впивалась в меня, не давала к себе привыкнуть; скоро настал миг, когда я уже не представляла себе, что боль может быть сильнее. А она все росла, как-будто не было у нее предела, и жгла, и давила, и расплющивала меня. И еще много времени прошло, пока во мне что-то не хрустнуло. Но и тогда я не потеряла сознания, а боль не оставила своего наступления. Я уже ничего не понимала. Все потеряло значение. Боль затопила вселенную. Помню только, как свет ударил в лицо. Мелькнули его глаза, застывшие в немом изумлении… и я, наконец, лишилась чувств.
        Однако несколько раз еще приходила в себя. Едва прикасаясь, он нес меня на руках, не столько нес, сколько легонько подталкивал.
        Мне было очень больно. Теперь боль была ровная, но такой силы, что привыкнуть к ней уже было нельзя. Я не могла шевельнуться. Мое тело казалось мне каким-то чужим, нелепо притороченным к голове вместилищем боли. Свет и тьма попеременно сменяли друг друга.
        Я очнулась, когда его руки уложили меня на жесткое ложе. Рядом был еще одни человек. Его я раньше не видела. Мое непослушное тело медленно уходило в зев какой-то машины. Я так устала от боли, что мне было уже все равно. Сверху упала тень. Стало темно. Скафандр лопнул, и я почувствовала легкий укол в бедро. Тень отодвинулась и вместе с ней с меня соскользнули «доспехи». Думала, что задохнусь, но дышать стало легко и приятно. Смертельно хотелось спать… и я, наконец, уснула.
        Что было со мной потом - не знаю. Я только сейчас проснулась… на этом уютном ложе. Сколько я проспала? Должно быть, немало циклов. Боли не чувствую. Но тело по-прежнему - как не свое. Эта машина, которая мной занимается, похожа на нашего «лекаря». Она мне нравится. Она уловила мой ритм и сумела к нему приспособиться. Мне нравится также, что этот лекарь не претендует на внешнее сходство с людьми.
        Я стала говорлива. Говорю, чтобы разогнать тишину, чтобы слышать свой голос и убеждаться, что живу. А, может быть, я надеюсь, что этот Человек меня услышит и поймет. Он спит надо мною в кресле. Уже много циклов спит, не просыпаясь. Во сне он кажется большим ребенком. Беспомощным. На лице застыла тревога. Конечно, мое появление - для него загадка, да еще какая! А я говорю, говорю… Ведь так можно разбудить Человека. Моя речь должна казаться ему тончайшим свистом. Мне в голову пришла смешная идея. Мы способны во сне за один миг прожить целую жизнь. А вдруг у Человека это так же, как и у нас, и ускоренное сном восприятие растянет, развернет мой свист… и превратит его в членораздельную речь. Это «а вдруг», конечно, смешно: даже слыша мою речь, ее невозможно понять, не владея поэтическим даром. На родном наречии меня зовут Роза. Когда я произношу свое имя, из звуков рождается образ цветка, имеющий в каждом языке свое название.
        Я не тревожусь о себе, - я уверена: все будет хорошо. Возможно, это спокойствие мне внушает лицо спящего в кресле Человека. Когда спит, он совсем как мы. Кажется, будто пропадает различие в ритме. Без скафандра он какой-то совсем домашний. Я уже очень к нему привязалась. Кажется, что знаю его целую вечность. Господи, вечность! Для нас самих она стала реальностью так недавно! Продолжительность жизни росла бесконечно медленно, и чем дальше - тем медленнее. Казалось, мы подходим к пределу и еще продлить жизнь невозможно. И вдруг все изменилось. Резко. За каких-нибудь два поколения. Мы и в самом деле подступили к пределу, к тому сроку жизни, за которым практически наступает бессмертие (без учета несчастных случаев). Надо только дожить до этого срока - вот весь секрет. Качественный скачок связан с перерождением нервной ткани. Будто снимается заклятье и нервным клеткам возвращается то, что было отнято с момента рождения - способность делиться и обновляться. Дом приходит в запустенье и рушится, если у него негодный хозяин. Организм превращается в развалину и погибает, когда управляющие им центры
перестают быть хозяевами положения. Но клетки большинства тканей способны обновляться. Дайте им молодого, энергичного управляющего, который приведет в порядок все хозяйство, и организм преобразится. Постепенно человек вновь и навсегда придет к духовному и физическому расцвету.
        Это было великое открытие. Только избавленный от перспективы старости человек может чувствовать себя по-настоящему человеком. Я уверена, для пришельца вечная жизнь значила бы не меньше, чем для нас. Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть порог. Так придумала сама природа. Это ее изобретение. Как бы я хотела раскрыть пришельцу нашу тайну! Разум, в каком бы он ритме ни жил, - должен быть счастлив и добр.
        Что это? Я его разбудила! Пришелец мой открывает глаза! По чертам его я угадываю, как он надежен, и чуток, и добр! В нем нет никакой суетливости. Я чувствую: с каждым мгновением он мне дороже.

4
        Я проснулся. Девушка под силовым колпаком глядела на меня удивительными глазами. Иногда по лицу ее пробегала мельчайшая дрожь. Я не сразу уловил, что так она улыбается. То была даже не сама улыбка, а тончайшее вступление в улыбку, как легкое прикосновение ладони. Никто никогда еще мне так не улыбался. Она не отрывала от меня глаз. В них горели тысячи свечей. Одни гасли, зажигались новые. Это был фейерверк. Это была глубочайшая музыка.
        Я и сам не сводил глаз с незнакомки. Ее беспомощное положение было ужасно, но, глядя на нее, я забывал об этом. Она со мной говорила. И я понимал. В ее глазах жила земная голубизна. С ней я чувствовал себя легче и подвижнее. Во мне просыпалась, великая радость. Изменчивость ее лица вызывала ощущение бурлящей глубины. А глаза, - это трудно передать, - когда я в них долго всматривался, они превращались в два облачка. Волосы туманились вокруг головы пеленою цвета зари или вдруг проступали - тонкие, как паутинки, темно-оранжевые и блестящие. Казалось, она полна жизни и силы, но тело ее, накрытое простынею, было недвижимо, как прежде. И я знал, что это надолго, хотя на табло горела надпись: «Благополучный прогноз».
        Опять заголосил зуммер: Валерий вызывал меня в рубку. Мы были на подходе к планете. Надо было идти. Она провожала меня теплой улыбкой, точно хотела ободрить. А я долго не мог отвести взгляда, как-будто чувствовал, что больше ее не увижу.
        Пока шел в рубку, во всех отсеках загорелся сигнал включения противоперегрузочной системы.
        Началось торможение. Мы входили в атмосферу планеты. Не ожидал, что это наступит так скоро. Должно быть, потерял счет времени.
        Я взял управление спуском на себя, а Валерия послал проверить готовность аварийного бота.
        Садиться на неосвоенные планеты могут лишь экспедиционные корабли. Для тяжелых грузовозов существует единственный способ посадки - с помощью дистанционной системы наведения в раструб взлетно-посадочной шахты. В случае вынужденной посадки сам корабль обречен. Экипаж спасается на аварийном боте, который должен забрать весь оставшийся концентратор пространства - наш «керосин». В этот раз необходимо было покинуть корабль раньше, чем предписывалось инструкцией: наш груз мог дать при ударе чудовищный взрыв. Следовало подальше уйти от опасного места. Когда Валерий сообщил по селектору, что добрался до бота, я велел ему начать перегрузку оставшегося «керосина», перевести из отделения эскулапа на аварийное судно капсулу с незнакомкой и доложить о готовности к старту.
        Я направлял корабль на дневную сторону планеты, выбрав для посадки зону с умеренным климатом. Облака под нами блестели, как девственный снег. Кое-где зияли разрывы-проталины. Радужное кольцо вокруг планеты постепенно мутнело и расплывалось по мере того, как мы погружались в океан атмосферы. На пульте зажегся сигнал, что «керосин» переходит в бот. Скоро нечем будет притормозить спуск, и начнется свободное падение. Я ждал доклада Валерия, чтобы переключить все системы на автомат, перейти в аварийное судно и стартовать. По моим расчетам, Валерию пора было доложить о готовности к старту. Но селектор молчал.

5
        От пульта не отойдешь. Я терялся в догадках, что случилось, почему Валерий' молчит.
        Мы снижались в дневную зону. Облака уплывали за горизонт. Через стекло иллюминатора открывалась панорама бескрайней серо-голубой равнины. Но я не мог оторвать глаз от экрана курсового телескопа, где с высоты птичьего полета был виден район предполагаемого падения корабля. У меня перехватило дыхание: там, внизу, прямо под нами… раскинулся город! Бесконечными шеренгами выстроились похожие на кукурузные початки здания. Окрашенные в яркие тона, пролегли между ними проспекты. Поднявшееся над горизонтом солнце заглядывало в огромные витражи. Под лучами его быстро таяла дымка.
        Я невольно схватился за рычаг торможения… Но не решился его повернуть: оставшегося «керосина» едва хватало для равномерного спуска. Если горючее выработается без остатка, корабль перейдет в свободное падение и все равно обрушится на город…
        Кто-то коснулся моего плеча. Рядом стоял Валерий. Лицо землисто-серое.
        - Капустин, - сказал он, - в отделении эскулапа никого нет. Я обыскал весь корабль…
        - Смотри! - перебил я его, кивнув на экран. И подумал: «Мы уже не хозяева на корабле… Почти не хозяева. Но все-таки корабль падает на город… На ее город…»
        Моя рука автоматически потянулась к переключателю подачи концентратора пространства. Но меня опередил Валерий. Он или понял мой жест, или почувствовал то же, что и я. Теперь из аварийного бота «керосин» возвращался в корабль. Но даже с учетом этой скромной добавки, самое большее, на что мы могли рассчитывать, - это коснуться поверхности не в центре, а где-нибудь на окраине города…
        Аварийный бот уже не понадобится. Час назад, когда я спал у изголовья незнакомки, она говорила сама с собой… и со мною. Теперь я смотрел на город и он казался мне нарисованным. На улицах не было видно движения, хотя по обочинам там и тут стояло много машин. Приглядевшись, я, наконец, увидел людей. Это были странные люди, хотя внешностью они мало чем отличались от нас. Они стояли на тротуарах, на галереях, окружающих здания, на плоских крышах, превращенных в сады. Они торчали, как застывшие манекены, и смотрели в какие-то трубки вверх, прямо на нас. «Город статуй», - подумал я. Но скоро понял, что ошибаюсь. Я попробовал наблюдать за одной «статуей», но она вдруг исчезла. Рядом возникла другая и тут же пропала. Я видел людей, пока они не начинали движение. То же самое было и с транспортерами: как только машины трогались, они исчезали из виду. Но главное - что я ничему не удивлялся. Я знал - это люди-молнии, их город, их планета - Мать, их светило - Отец. Они уже были на корабле. Им известно, что нас ожидает. И поэтому Розу они поспешили забрать. Да, да. Роза - это ее имя. В ней действительно есть
сходство с чудесным цветком. Эти люди могут проникнуть в корабль, столь быстро проделав и заварив отверстия в корпусе, что приборы не успеют отметить нарушение герметичности.
        Что же дальше? Что предпримут они, видя, как прямо на город падает страшный груз? И вдруг я понял: сейчас нас взорвут, пока еще мы достаточно высоко, и ударная волна от взрыва не достигнет поверхности планеты. Это - единственный, самый надежный и решительный путь спасения миллионов людей-молний.
        Я деловито взялся за рычаги управления - попытка продемонстрировать выдержку… Самому себе…
        «С этими рычагами в руках и полечу в тартарары», - усмехнулся я про себя. Но что-то было не очень весело. Наверно, я сжался в комок, спрятался, как улитка в раковину, - даже Валерий смотрел на меня удивленно. Взгляд его был красноречивее зеркала. И тут я рассмеялся по-настоящему. Даже лучше, если последний миг наступит во время смеха. Потому что страх - это смерть заранее. А улыбка, как птица. Она не исчезнет вместе с тобой. Только вспорхнет и будет носиться над миром, пока не отыщет родственную душу. Тогда опустится и снова станет улыбкой. То говорил во мне «поэтический дар», без которого, по мнению Розы, иноязычные люди не могут понять друг друга. Ведь я ее понял! Мы на Земле понимаем друг друга давно. Не знаю… у нас все вышло как-то само собой, постепенно. Мы над этим не очень задумывались.
        Я накренил корабль, чтобы нас отнесло чуть подальше. Но то была лишь игра: на ручном управлении нашу махину держать невозможно. Грузовоз покачнулся, готовый перевернуться. Я снова включил автоспуск и взглянул вниз, потом на экран. Чего они медлят? Еще немного и взрывать будет поздно… Да нет… Уже поздно!
        Теперь я не отрывал глаз от экрана. Под нами разворачивалась панорама центра города. Картина непрерывно менялась. Это было знакомо. Динамическая архитектура давно известна. Мы тоже научились строить города, как меняющиеся декораций. Можно удалить здания, чтобы расширить площадь. Или на месте площади воздвигнуть гигантский амфитеатр. Теперь лицу города свойственны и неповторимые черты… и способность менять выражение.
        Но у этого города смена выражений происходила так быстро, что напоминала гримасничание. Колоссы поднимались наклонно на угловатых шарнирных опорах. Точно гигантские задумчивые кузнечики, они то складывали, то расправляли необъятные полупрозрачные крылья. Эта архитектура колченогих опор и нависающих скалообразных тел показалось мне дешевым трюкачеством. Панорама быстро приелась. И я опять сосредоточил внимание на обитателях. Они, как и раньше, появлялись, чтобы тут же исчезнуть. Некоторые стояли по двое, прижимаясь друг к другу. Иногда они пропадали не сразу, а постепенно, как плавно набирающий обороты винт допотопного вертолета. Теперь люди-молнии почти не прикладывались к своим зрительным трубкам, не задирали головы вверх - в нашу сторону. Очевидно, мы уже не представляли для них объекта внимания номер один - примелькались. Я хотел обидеться, но не смог: в беспечности людей-молний было столько нашего, человеческого! Теперь и сам город стал немного понятней. Я принимал его, как незнакомую музыку или живопись. Слишком новое всегда раздражает, вызывает инстинктивный протест. Но, если оно талантливо,
если в нем - благородство и искренность, то постепенно оно укрощает и приучает к себе. До меня вдруг дошло, что движения крыльев исполинских кузнечиков, скорее всего, соответствуют циклам жизни обитателей города. Бодрствование - крылья сложены, и солнце на улицах. Сон - крылья распущены веером, и город в прохладной тени. Красота постигалась через целесообразность. Колченогими кузнечиками можно было любоваться, как любуются годовыми кольцами на срезах деревьев, узорами мрамора, человеческим телом. Я уже не верил, что творцы этого умного мира легкомысленно обрекли себя на гибель. Они, наверняка, что-нибудь придумают, или уже придумали и теперь приводят свой замысел в исполнение. Но я опять не мог удержаться от соблазна подумать за них.
        На оставшейся капле «керосина», в лучшем случае, нам удастся дотянуть до окраин, но и тогда не меньше половины города будет снесено взрывом. У людей-молний совершенные летательные аппараты. Они найдут способ отбуксировать наш корабль подальше. Может быть, нас уже подцепили, да так ловко, что мы этого не замечаем.
        Я взглянул на высотометр и похолодел: до поверхности оставалась тысяча метров! Под нами - городские окраины. Уже не нужен телескоп: город с высоты птичьего полета был на видиоэкране… Никто не собирался нас буксировать. Неужели все зря?! Теперь я старался как можно тоньше манипулировать рычагами торможения: посадочный автомат пришлось выключить, он не рассчитан для работы на таких крохах несущей материи. Стрелка указателя «керосина» дрожала у нулевой риски. Вспомнив, как мгновенно исчезают из виду транспортеры людей-молний, я понял, что моя идея буксировки была нереальна. Пришвартоваться к нам и зацепить корабль они, пожалуй, смогли бы, но любая попытка начать буксирование была бы подобна удару о поверхность планеты. Теперь у людей-молний оставался один выход - эвакуировать город. С их темпами передвижения это не составляло проблемы. Скорее всего, такой вариант и был предусмотрен в самом начале.
        Не уничтожив корабль на безопасной высоте, люди - молнии показали, что несколько десятков минут нашей жизни для них дороже камней огромного города. Но эта мысль не принесла утешения. Грузовоз уже пролетал над самыми крышами. Они мелькали под нами, и невозможно было ничего разглядеть. Еще секунда и под нами - широкий луг, что-то вроде площадки для игр. Высота двести метров. Сейчас будет взрыв. Я взглянул на Валерия: бледные губы сжаты, и все… Так держатся перед стартом в неведомое… Хотелось смотреть и смотреть. Взгляд упал на экран телескопа. Я не мог оторваться: у дома стоял мальчонка - лет трех по земному понятию - и смотрел в нашу сторону. Пальчик, забытый в носу, выдавал мыслителя. Чуть поодаль я видел еще карапузов. Это было непостижимо! Выходило, что люди-молнии не покинули город и не думали об угрозе взрыва! Не волновала их ни наша судьба, ни своя собственная! Как было в это поверить?! Я представил себе глаза моей Розы. В ушах зазвучал ее голос: «Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть тот порог…» Что ж, и мы когда-то перешагнули его. Это было
давно. Мы знаем, как прекрасна жизнь без увядания! Как вообще прекрасна жизнь! Мне казалось, что так думают и здесь… Я ошибся!
        - Барахлит указатель «керосина», - неожиданно доложил мой помощник.
        - И пусть барахлит… - отозвался я. Но когда взглянул на приборную доску… точно развернулась во мне туго скрученная пружина. С остервенением бросил я на себя рычаг старта… и, оглушенный, на миг потерял сознание… За звездолетом вырос огненный луч… На его острие уносился в зенит наш корабль.
        Валерий уже набирал программу перехода к Земле. А я не мог отвести взгляда от шкалы указателя «керосина»: прибор сообщал, что на борту - полный заряд концентратора пространства.
        Исследовать способ перемещения, построить зарядную станцию и в последний момент успеть передать нам заряд - что еще могли сделать для людей… люди?! Жаль, что наша громадина не могла тут сесть.
        Я долго смотрел на крохотный голубой оазис, уплывающий в звездную даль. Он провожал нас веселым светом жилья. Я думал: чего стоит моя бесконечная жизнь, если нам никогда не дано быть вместе? О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя… мой легкокрылый цветок!
        1974


        «МОЕ ИМЯ ВАМ ИЗВЕСТНО»[Печатался в сборнике «Фантастика 72» издательства «Молодая гвардия» Москва 1972г.;Печатался в сборнике «Лампа Диогена» издательства «Еести РААМАТ» Таллинн 1976г.]
        Пассажирский лайнер «Китеж» вышел в очередной транспланетный рейс. И когда Земля осталась далеко за бортом, Эрзя ощутил спокойствие, какого не знал уже долгие годы, - годы, прожитые напрасно, без всякой пользы для людей. Теперь он добровольно обрек себя на изгнание.
        Впереди его ждала неизвестность. Возможно, на какой-нибудь далекой планете он сможет заняться простым трудом, не требующим от человека способности предвидеть будущее. Не пытаясь больше предвосхищать события, Эрзя настраивал себя лишь на длительное путешествие с неопределенным концом.
        Уже то, что ему удалось выполнить задуманное и покинуть Землю, воспринималось им как неплохое предзнаменование. Наконец-то он сумел подавить в себе несбыточные надежды, рожденные мифом о всемогущем человеке. Именно мифом - только так он относился теперь ко всему, что слышал об Исключительном.
        Эрзя слишком долго искал встречи с этим сверхчеловеком. Но разве в жизни кому-нибудь доводилось встречаться с героями сказки? Во всяком случае, не такому отпетому неудачнику, как Эрзя. Где только он не пробовал свои силы! Обладая великолепной памятью, он как губка впитывал в себя знания, но пользы от этого было мало. Эрзя ушел из геофизики, когда предсказанное им землетрясение по какой-то причине не состоялось. Сокрушительный удар ему нанесла медицина. Первому же своему больному Эрзя поставил диагноз неизлечимой болезни. Всю ночь он просидел у постели больного. Никогда раньше мозг его не работал так живо. Он словно переселился в дремучие дебри биологических структур, проникнув в сокровенные их глубины. Мысленно Эрзя проследил весь ход болезни и составил для себя четкую последовательность событий, происходивших в гибнущем организме. Но что стоили все эти муки, если наутро консилиум специалистов нашел у больного лишь признаки крупозного воспаления легких с некоторыми осложнениями, искажающими диагностическую картину.
        После этого Эрзя понял, что и в медицине ему не место. Однако он перебрал еще много профессий, прежде чем окончательно убедился, что неспособен применить свои знания ни к какому полезному делу.
        Трудно сказать, что было причиной его неудач. Эрзя не мог, например, пожаловаться на отсутствие воображения. Скорее наоборот: он мыслил так ярко и настолько конкретно, так отчетливо представлял себе все возможные варианты, что в конце концов… всегда ошибался.
        «Я - конченый человек, - говорил он себе. - Спасти меня может лишь чудо». Мысль о спасительном чуде не случайно пришла Эрзе в голову. Она зародилась в нем с того дня, как появились первые сведения об Исключительном - так информаторы называли таинственного человека, для которого будто бы не существовало ничего невозможного. Каких только чудес не приписывали Исключительному. Он якобы мог по своей воле изменять явления природы, предотвращать катастрофы, исцелять безнадежно больных и совершать еще многое и многое другое, не поддающееся разумному объяснению.
        «Если хотя бы десятая доля всех подвигов Исключительного соответствует действительности, - рассуждал Эрзя, - то у меня еще есть шансы найти свое место: надо только встретиться с этим сверхгением. Он не должен отказать мне в помощи». Но легко было сказать - «надо встретиться», если никто не может объяснить, где находится и как выглядит Исключительный. Вскоре Эрзя убедился - каждый, к кому он обращался с расспросами, по-своему представлял этого человека, в то время как официальные сообщения вообще не содержали упоминаний о его внешности. Похоже было, что лишь по делам Исключительного догадывались о его присутствии в том или ином месте. Исколесив планету вдоль и поперек, Эрзя вынужден был признаться, что и здесь он потерпел неудачу.
        Вынужденные странствия разнообразили жизнь Эрзи, и вместе с тем ему часто приходилось плохо от собственного пристрастия к буквальному мышлению. Каждое новое впечатление возбуждало его воображение, рождало картины предполагаемого развития событий с такими подробностями, что Эрзя уже заранее знал, что ничего из предвиденного не произойдет. А рассказы о делах Исключительного каждый раз напоминали ему о том, как безнадежно ничтожен он сам со своими жалкими попытками предвидеть будущее, хотя бы на ближайшие несколько дней, часов или даже минут.
        Именно так вышло и на этот раз. На корабль поступило сообщение, которого он никак не ожидал: по имеющимся данным, Исключительный вылетел с Земли на пассажирском лайнере «Китеж».
        Нет, Эрзе никак нельзя было положиться на естественный ход событий. Преследовавший его повсюду рок непредвиденности снова все перепутал. «Исключительный где-то рядом! - думал неудачник. - Так близко, как никогда раньше! Конечно, он снова захочет остаться неузнанным. Но разве такое упорное бегство от славы уже само по себе не свидетельствует о величайшем тщеславии?» Сейчас Эрзя готов был наговорить этому человеку-легенде кучу дерзостей: слишком много обиды накопилось в нем за годы бесплодных поисков.
        Как Эрзя себя ни уговаривал, как ни ругал, как ни издевался над собой, он уже не мог усидеть на месте. Его неудержимо тянуло в людные салоны и галереи корабля, где представлялась возможность среди многих лиц отыскать человека, в существование которого он совсем уже было отказался верить.
        Однако, прогуливаясь между креслами в читальных и музыкальных залах, обходя смотровые галереи, неудачник уже догадывался, что это вовсе не будет поиск, а скорее наоборот - бегство. Бегство от человека, которого он приглядел еще с момента посадки на корабль. Медленным шагом Эрзя переходил с палубы на палубу, и чем внимательнее вглядывался в лица пассажиров, тем больше убеждался, что на этот раз чутье не обмануло его.
        Человек, о котором он теперь постоянно думал, облюбовал себе кресло на галерее у проема иллюминатора. Теперь всякий раз, когда ноги приводили неудачника в эту часть лайнера, он испытывал панический страх, и сердце его рвалось из груди.
        Эрзя ничего не мог сказать о возрасте этого пассажира. Лицо его не отличалось красотой, но приводило в смятение с первого взгляда. В полных тревоги широко открытых глазах его то и дело вспыхивало отчаяние. Он смотрел на окружающих так, словно ему была заранее известна судьба каждого.
        Порою сомнения охватывали Эрзю, но внутренний голос упорно твердил ему, что это тот самый человек, которого, он так долго искал. Даже сознавая, как часто этот внутренний голос обманывал его, неудачник не мог уже не поддаться привычной иллюзии: желание верить было сильнее всего. И тогда тревога в нем сменялась ощущением счастья.
        Теперь, когда Исключительный находился совсем рядом, Эрзя вдруг понял, что ни за что на свете не решится к нему подойти.
        «Стоит ли унижаться? - говорил он себе. - Не лучше ли бросить эту затею? Да будь он, этот Исключительный. семи пядей во лбу, если ты хочешь быть человеком, имей хотя бы человеческую гордость! Доведи до конца хоть одно дело, на которое решился сам! Оставь Исключительного в покое. Пусть пребывает в своей блаженной скорби: может быть, для него это любимый способ времяпрепровождения. Взгляни лучше в иллюминатор: этим звездам в высшей степени наплевать, что ты о них подумаешь. И хотя среди них тоже есть неудачники, они не прибегают к уловкам и не пытаются обмануть природу, как намеревался сделать ты. В этой черной бездне у каждой звездочки есть свое место, каждой определен свой отрезок времени, и они весело бороздят пространство, мимоходом выщипывая хвосты заблудших комет. Звезды ползают по небу, вспыхивая или остывая, взрываясь или превращаясь в белых карликов, связанные этими законами внутри себя, друг с другом и со всей вселенной. Разумеется, эта слепая покорность тоже не идеал, но, возможно, они чувствовали бы себя вполне счастливыми, если бы только могли чувствовать».
        Эрзя сидел один на подковообразной софе у самого иллюминатора, когда кто-то за его спиною спросил: «Здесь свободно?» Неудачник молча кивнул головой, а затем, спохватившись и мысленно обругав себя за этот пренебрежительный жест, быстро добавил: «Да, да, пожалуйста, садитесь!» Сказал и осекся: от неожиданности перехватило дыхание. Только вежливая улыбка не успела сойти с лица, да мелькнула досадная мысль: «Черт побери, ну это уже слишком…»
        - Вы простите? - обратился к нему Исключительный, усаживаясь на свободное место. - Меня зовут Джой. Профессия - астроном. Но я не прочь иногда понаблюдать и за людьми. Ваше лицо давно не дает мне покоя. Вот все никак не мог решиться к вам подойти. Еcли можете, простите меня за нескромный вопрос: что с вами происходит?
        «Мне нет дела до того, как ты сам себя называешь, - подумал Эрзя. - Но ты что-то путаешь, приятель. Это твое лицо давно не дает мне покоя. А со мной все в порядке! Да, да, я счастлив как бог! Разве это не написано на моей физиономии?»
        Разумеется, Эрзя никогда не осмелился бы так ответить. На самом деле все шло обычным для него непредвиденным путем. Он и не думал, что сумеет так быстро раскрыться. Откуда только взялись слова, целые потоки слов. Все, что мучило его долгие годы, все обиды и разочарования: и гнетущая неудовлетворенность собой, и бессильная ярость, вызванная неудачами, - все, все было излито в одном затянувшемся монологе.
        Исключительный слушал внимательно, не прерывая рассказчика. Временами в глазах его мелькало какое-то беспокойство. Но Эрзя уже не мог остановиться, он продолжал говорить, а про себя думал: «Честное слово, это действительно гений, гений терпения! Разве нормального человека можно заставить в один присест выслушать такое количество стонов?!
        Эрзю и в самом деле неожиданно прорвало, но он и словом не обмолвился о том, что догадывается, кто его собеседник: если человек хочет остаться неузнанным - это его личное дело. Эрзя не просил помощи: если Джой в состоянии понять его и помочь, то он это сделает без всякой просьбы. «Исключительный» долго молчал, однако Эрзе показалось вдруг, что исповедь его подействовала сильнее, чем можно было ожидать. Впечатление было такое, словно Джой не в состоянии собраться с мыслями. Он то и дело пристально вглядывался в лицо неудачника и тут же в смятении опускал глаза. Но Эрзя ни о чем не спрашивал. Он только ждал, молча ждал решения своей судьбы.
        Наконец Джой поднялся. Он был немногословен, этот человек. Эрзя, - произнес он, с трудом подавляя волнение, - сейчас вы сойдете со мной на ближайшей пересадочной станции. Там нас будет ждать космобот из астрономического центра… Прошу вас, не спрашивайте сейчас ни о чем. Поверьте мне, так надо! Вы должны это сделать…
        То, что у Исключительного могли оказаться дела в крупнейшем астрономическом центре обитаемой зоны, казалось Эрзе вполне естественным. Ненормальным было другое. Едва вступив на порог этой обители науки, он ощутил смутное беспокойство: какая-то тревога носилась в воздухе.
        Пообещав скоро вернуться, Джой оставил неудачника в небольшой уютной пристройке к огромному залу, где находился штаб астроцентра. У высоких пультов суетилось множество людей в белом. Все они казались сейчас неудачнику на одно лицо, и лицо это, как бы застывшее в долгом напряженном ожидании, выдавало крайнюю степень усталости.
        На черном куполе, образующем потолок, светилось объемное изображение нашей Галактики. Глядя на. эту симпатичную звездную карусель, плывущую над головами людей, Эрзя почувствовал себя самым спокойным человеком на свете. Сейчас его не касались никакие тревоги. Целиком положившись на Джоя, он твердо решил, что больше не станет даже пытаться заглядывать в будущее. Хватит! Пусть сначала его избавят от комплекса неудачника - вот тогда он покажет, на что способен!
        Джой вернулся в пристройку неожиданно. Джой не вошел - он стремительно ворвался из зала. Было похоже, что беда стряслась с самим Джоем. За эти несколько минут лицо его резко осунулось и побледнело.
        Он бессильно опустился в кресло. - Что-нибудь произошло? - спросил Зрзя.
        - Еще нет… - ответил Джой, с трудом переводя дыхание. - Но произойдет… Скоро произойдет…
        - Какая-нибудь неприятность?
        Джой, занятый своими мыслями, ничего не ответил.
        «Черт побери, - с сочувствием подумал Эрзя, - оказывается, даже Исключительному не всегда бывает сладко!»
        - Скажите, - неожиданно спросил Джой, - вам на Земле приходилось слышать о «слое Керзона?
        - Да, что-то слышал, - ответил Эрзя. - Какие-то невнятные слухи. По-моему, ничего серьезного.
        - Ничего серьезного?! - вздрогнул Джой.
        - Ну конечно, - успокоил его Эрзя. - Ведь никаких официальных сообщений об этом не поступало. Просто ходят разговоры, что к нашей Галактике приближается некое облако, получившее название «слоя Керзона». И этот слой якобы таит в себе какую-то угрозу. Однако я думаю, если бы так было на самом деле, то все подробности давно бы стали известны людям из официальных источников. А кроме того, я думаю, что в случае реальной угрозы, человечество всегда может прибегнуть к помощи Исключительного…
        При этих словах Эрзя столь красноречиво посмотрел в глаза собеседнику, что тот в смущении отвернулся и некоторое время хранил задумчивое молчание.
        - Эрзя, - сказал Джой после паузы, - там, на корабле, вы говорили мне, что в свое время занимались физикой?
        - Я и сейчас не отрицаю этого.
        - В таком случае, - продолжал Джой, - вы должны представлять себе, что такое энтропия.
        - Разве для этого надо быть физиком?! - удивился Эрзя.
        Любой школьник знает, что энтропия - это стремление энергии и материи равномерно распределиться в пространстве.
        - Все верно, - подтвердил Джой. - Наше счастье, Зрзя, заключалось в том, то сам процесс этого распределения происходил с конечной скоростью. Благодаря этому оказалось возможным существование концентраций энергии около ее источников и скоплений материи в виде звезд, планет и других тел. Существует поговорка: «Природа не терпит пустоты». Но если бы заполнение межзвездной пустоты материей происходило мгновенно, то, увы, некому было бы рассуждать о природе.
        - Я и не спорю, - сказал Эрзя. - Но какое отношение это имеет к «слою Керзона? - Самое прямое! - ответил Джой. - По последним данным, «слой Керзона» - это чудовищный ускоритель энтропии. Стоит ему достичь Галактики, и мы сразу почувствуем на себе его действие, наше скопление звезд является механизмом, все элементы которого между собой тесно связаны. Посмотрите вверх, на изображение под куполом зала. Эта звездная прядь и есть наша Галактика. А вон там, видите, слева от самого края тянется к ней черная полоса. Так выглядит на этом экране «слой Керзона» - блуждающий в мировом пространстве выключатель жизни.
        Эрзя и сам раньше видел зловещую полосу, но не придал ей значения, решив, что это скорее всего просто трещина в куполе или дефект объемного изображения.
        - Хотите узнать, что произойдет, когда «слой Керзона» достигнет Галактики? - предложил Джой. - Наши машины смоделировали все возможные варианты.
        - Нет! - резко ответил Эрзя. - Я хочу только знать, когда это произойдет?
        - Теперь уже скоро…
        - Как скоро?
        - Возможно, через несколько часов. Во всяком случае, нам не придется ждать больше суток.
        - И там, на Земле, еще никто об этом не знает?
        - Никто. Да и зачем знать, если все равно ничего уже изменить невозможно? По нашим расчетам, все кончится быстро. Для чего омрачать людям последние часы жизни? Достаточно того, что мы здесь, на астроцентре, уже много дней живем как приговоренные.
        - И это вы… вы сказали, что ничего уже изменить невозможно?!. - простонал неудачник.
        - Какое имеет значение, кто сказал? - неожиданно взорвался Джой. - Вы поймите: ведь это конец! Конец всему, раз и навсегда! Ожидание может свести с ума. Скорей бы уж все кончалось!
        - Так вот зачем вы пригласили меня сюда! - тихо сказал Эрзя. - Хотели показать, что перед лицом всеобщей катастрофы мои терзания просто теряют смысл. Прекрасно задумано!
        - Что с вами, Эрзя?
        - Что с вами, Джой? Вы обманули меня! Нет, нет, это я сам себя обманул. Очередная «приятная» неожиданность. Цепь моих неудач и не думала обрываться. Итак, очередная ошибка!
        Последних слов собеседник уже не услышал, потому что это были всего лишь невысказанные вслух мысли.
        «Ну конечно же, Джой вовсе не Исключительный! Что я нашел замечательного в выражении его лица? Печать обреченности? Но она здесь у каждого. Если сейчас Джою рассказать, как я в нем обознался, может быть, это скрасит ему последние минуты: вместе посмеемся. Нет, тут не до смеха… Чепуха, в конце концов, над собой я могу посмеяться Ведь это страшно смешно: как я в последний раз обознался! Но об этом уже никто не узнает. А жаль, что даже тени улыбки, мелькнувшей на чьем-то лице, не останется после меня. Ты смеешься потому, что еще не веришь в близкую неизбежность. А как в это можно верить, если дышится так легко? Но эти люди - эти боги предвидения… Им-то я могу еще верить, всем могу верить, кроме себя. Хватит! Неудачи тоже могут кое-чему научить. Пора подвести итоги.
        Мы создаем в себе неповторимый мир. Что поделаешь, если у такого, как я, слово «неповторимый» надо всегда понимать слишком буквально. Постой! Не в этом ли кроется то самое, что мешает жизни следовать по пути, проложенному моим воображением? Когда я вижу все, что должно случиться… Нет, «вижу» - это не то слово: само событие происходит во мне… Ну это уж слишком! С меня достаточно одного мифа об Исключительном. Хотел бы я видеть того шустрого информатора, который изобрел эту средневековую кличку. Будь Исключительный реальным лицом, одно это имя побудило бы его прятаться от людей.
        Ну бог с ним, с информатором! Это уже не имеет значения. Как ты думаешь, что же все-таки произойдет? Как все это будет? Что со мной?! Опять жалкие попытки вообразить невообразимое! Ну и пусть! Есть привычки, расстаться с которыми не легче, чем с жизнью.
        Я - человек, и привычка думать присуща мне, как дыхание. Стремление получить неведомую информацию не оставит меня до конца.
        Спокойно! Главное - сосредоточиться. Еще… Еще спокойнее…
        Так. Ну, кажется, началось… Опять трещит голова и разрывается сердце. Зато теперь можно охватить все в целом.
        Вот оно, черное щупальце, тянется к самому сердцу! Взрыв энтропии - исчезает тепло и движение. Гаснет разум. Последний всплеск жизни - застывшее недоумение. Скопление звезд расплывается облаком космической пыли - мусором мирового пространства… Вот оно! В один миг столько боли! Держись!.. Только бы не потерять сознания…
        А теперь давай, как всегда, вперед - сразу и как можно быстрее! Не упустить ни одной возможности, ни одной детали - все удержать в себе! То, что сейчас происходило с Эрзей, он никогда не смог бы передать словами. В нем, погибая, трепетала Галактика, и последние удары живых сердец страшной болью отзывались в его сердце. Лишь это ощущение боли говорило о том, что сам он еще жив…
        Эрзя открыл глаза.
        Сквозь гул в ушах слышно было чье-то дыхание. Пахло лекарствами. Больной взглянул прямо перед собой.
        - Он жив! Жив! - услышал Эрзя голос Джоя. - Смотрите, доктор, он открыл глаза!
        - Только тише. Пожалуйста, тише, - сказал врач. - Дайте ему прийти в себя.
        Больной увидел перед собой взволнованное лицо астронома. - Эрзя, зто я, Джой! Вы слышите меня? Случилось невероятное: приборы зарегистрировали взрыв энтропии в самой энтропогенной среде - «слой Керзона», быстро теряя плотность, нейтрализуется. Мы спасены!
        «Ну и слава богу, - подумал Эрзя. - Только зачем так кричать? Теперь я, кажется, знаю, что происходит. Не ощущение неизбежной реальности, но сама реальность входит в меня раньше своего срока, и тогда обрываются связи, нарушается последовательность событий, неизбежное становится невозможным. Кто я и что я могу?
        Человек знает много способов изменять и творить реальность, я такой же, как все. Просто природа подарила мне еще один способ».
        - Эрзя, - произнес Джой над самым его ухом, - теперь я могу сообщить, кто вы! Не удивляйтесь, вы и есть тот самый…
        - Постойте, - тихо сказал больной, - прошу вас лишь об одном… Никогда не называйте меня Исключительным… Мое имя вам известно!
        1970


        НЕПОКОРЕННАЯ[Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.]

1.
        На широкой равнине, среди дымящихся хлябей, у оранжевой яркой палатки оранжевой мышью застыл гравилет.
        Сложив на коленях большие руки, на ящике возле палатки сидел человек - могучий и кряжистый. Лицо его. избороздили морщины.
        Другой человек - небольшой и подвижный - нервно ходил по алице, ковром устилавшей почву.
        - Послушайте, Громов, - кричал он дискантом, утюжа румяные грозди. - Как удалось вам попасть в экспедицию?! Кажется кто-то не может забыть ваших старых заслуг! Представьте, что будет, если сюда соберутся родные всех сгинувших в этих трясинах! Но люди привыкают к утратам, иначе ведь жить было бы невозможно!
        - Вы, Косицкий, философ, - старик сморщил губы. - А я не могу философствовать, когда погибает сын. У меня никого не осталось! Вы можете это понять?
        - Не понимал бы, не позволил бы вам увидеть это болото, этот адский гнойник планеты… В прошлом году, кроме вашего сына, экспедиция потеряла трех человек… И вы еще просите здесь предоставить вам отпуск! Надеетесь, вам одному откроется больше, чем группе поиска, работавшей по живым следам? Эта планета люто оберегает свои гнусные тайны. Не зря же ее назвали Непокоренной.
        - Верно, - согласился старик. - Но верно и то, что это одна из немногих планет, где можно дышать без маски и одеваться, как на Земле.
        Не обольщайтесь, Громов. Я знаю эти места: на едких горячих болотах могут жить лишь глупыши. Но аллигаторы эти почти не изучены. Первых рептилий заметила только третья экспедиция… Теперь их встречают десятками, и не известно, откуда они приходят. Считают, что глупыши едят ягоды алицы… Но это еще не доказано. Были случаи, когда они зарились на продовольствие. Не позволяйте им подползать слишком близко. Не доверяйте их глупому виду. Скорее всего они коварны и злы! И не забывайте, Громов: я отвечаю за вас и, возвратившись, хотел бы застать вас в живых! - щеки Косицкого раскраснелись. Он был молод - в три раза моложе Громова.
        Косицкий помолчал и вдруг засмеялся.
        - Черт возьми, Громов! Вы же тот самый Громов! Человек из легенды… Вы же все знаете! Все можете! Вы - настоящий бог! Посоветуйте, Громов: как человеку, вроде меня, сделаться богом?
        - Все очень просто, - ответил старик, будто не слыша насмешки, - чтобы стать богом, надо, как минимум, вырастить сына. Чтобы стать богом, надо узнать счастье…
        - А что же есть счастье?
        - Способность быть нежным, возможность быть нежным, повод быть нежным!
        - Это не мужской разговор…
        - Мужской! Счастье - это когда тебе говорят, что сны передаются по наследству, и кивают в окно: «Вон, гляди, бегут твои сны!»
        - Вы с ума сошли, Громов! Вы верите, что ваш сын еще жив?!
        - Не верю… Почти не верю… Потому и прошу оставить меня одного… на могиле Павлика. Боже мой, ведь это же так естественно!
        - Тихо! - насторожился Косицкий. - Они уже здесь. Глядите! - он показал в ту сторону, где за кустарником дымилось болото… На синей траве отчетливо выделялось нечто серое и продолговатое. - Первый раз я тут приметил его, как только мы разгрузились. Он наблюдал за нами. Возможно, это - разведчик. Лучше будет, если глупыш не вернется к своим… - Косицкий выхватил маленький бластер и начал прицеливаться. - Смотрите, смотрите, Громов, - шептал он, - а эта тварь и в самом деле глупа - идет на бластер, точно на угощение!
        Действительно, приподняв над травою страшную морду, медленно двигая ластами и волоча толстый хвост, животное приближалось к палатке, - земной аллигатор в сравнении с ним мог бы считаться красавцем: у этого даже не было задних лап.
        - Ну что ж, угощайся! - сказал Косицкий и положил палец на спусковую кнопку, но тут получил удар по руке… Бластер дернулся, выпуская заряд. Воздух вздрогнул. Над туманной равниной пробежал омерзительный шелест смерти. Было видно, как шагах в десяти от животного вздыбилась почва, а сам глупыш, подброшенный взрывом, сверкнул над кустами желтым глянцевым брюхом.
        - Напрасно вы помешали, - спокойно сказал Косицкий.
        - Хватит, могил! - во взгляде Громова появилась угроза.
        - Ерунда! - усмехнулся Косицкий. - Так попросту безопаснее. Не хочу, чтобы эти твари лишили вас продовольствия.
        - Вы убийца, Косицкий! - старик сжимал кулаки. - Ну-ка летите отсюда! Скорее!
        - Громов, не сходите с ума из-за какой-то рептилии! Оставьте свои сантименты. На непокоренных планетах один закон: кто кого! Вы - человек и не имеете права никому уступать. Было бы глупо взять и позволить этим тварям сожрать себя.
        Громов смотрел на Косицкого, но думал о своем. Еще каких-нибудь лет двадцать назад он сам мог бы сказать то же самое… Тогда он тоже поминутно хватался за бластер и находил всякий раз оправдание… Но теперь ему было от этого стыдно и гадко. Не потому ли, что старые люди смотрят на жизнь иными глазами то ли прощаясь с нею, то ли надеясь найти окошко в бессмертие.
        - Улетайте! - повторил он. В темных его глазах под густыми седыми бровями снова была только скорбь.
        - И не подумаю с вами задерживаться! - крикнул Косицкий. - Я перестал понимать вас, Громов, - с обиженным видом он полез в гравилет, и Громову стало его жаль.
        - Послушайте, Громов, добавил Косицкий, уже закрывая люк, - дней через десять я, постараюсь вернуться… и не один!
        Машина как будто вздохнула, всплыла над синими мхами, над маревом алицы, покачиваясь, скользнула над палаткой, зависла на миг над кустарником… и, подернувшись дымкой, растаяла в воздухе.
        Громов остался один, но не двинулся с места, неожиданно вспомнив слова, которые слышал мальчишкой. Незнакомая женщина кричала когда-то над маленьким гробиком: «Пустите меня в могилку! Положите меня рядом с доченькой! Я буду за ней ухаживать!» Вот какой страшной явью обернулась теперь для него эта чужая мольба!
        Аллигатор лежал на спине. Его гладкое брюхо лоснилось, как у жабы. Длина животного вместе с хвостом составляла не больше трех метров. Лапы - ласты были прижаты к морде, словно глупыш прикрывался.
        Старик подошел к неподвижному телу и, поборов омерзение, коснулся ладонью холодного влажного брюха… Под рукой что-то вздрогнуло; пробежала живая волна… и послышался стон. Жив, значит. Но, возможно, контужен…
        Глупыш встрепенулся, заерзал, попробовал, опираясь на ласты и хвост, повернуться на брюхо… но сил не хватило. Отдохнув немного, двупалая ящерица повторила попытку. Громов схватился за ласт и помог глупышу опуститься на брюхо. Животное приподнялось на ластах, вытянув серую морду и тут же со стоном уткнулось в мох.
        Так вот отчего их зовут глупышами, подумал старик, разглядывая пустые, будто прикрытые матовой пленкой глаза. Спину рептилии покрывали твердые складки, гребнем идущие от затылка к хвосту. Громов коснулся ладонью зазубрин на хребте и ощутил под рукою дрожь… Так дрожит человек от ужаса и возбуждения.
        Бедняга, подумал старик, совсем ему, видимо, плохо. Он ведь никому не мешал! Когда же избавимся мы от детской привычки палить при первом удобном случае? Но ведь и Павлик здесь тоже никому не мешал!..
        Нина выросла на зеленой равнине, где вольно пасутся стада, а воздух - как мед с молоком… Погибла вдали от родного простора в горном ущелье при взрыве реактора. Но от этой мимолетно сверкнувшей жизни успела зажечься еще одна жизнь - жизнь Громова-младшего, Павлика. Он многое унаследовал от матери, а среди многого и милый каприз - обожание «белого чуда равнин».
        Сжав ладонями голову. Громов тихо застонал, вдруг представив, как живого, сына своего, мальчика в веснушках и с капельками молока на губах… Очнувшись, заметил, что идет к палатке. А стон все длился… Но стонал не Громов, а тот, кто остался сзади. Вспомнив о рептилии, человек возвратился к действительности. Глупыш, поднявшись на ластах, издал приглушенный вопль и снова уткнулся в мох.
        Просунув руки под гладкое брюхо, старик без труда поднял глупыша, осторожно ступая, обошел с ним воронку. Кончик хвоста аллигатора, качаясь при каждом шаге, сбивал гроздья алицы.
        Собрав мох, и траву. Громов устроил бедняге ложе. Осмотрев аллигатора, выяснил, что у животного отсутствует пасть. Серая треугольная морда кончалась отверстием, не более сантиметра в сечении. Трубочка-глотка скорее напоминала ноздрю, чем приемник пищи.
        Старик не решался давать глупышу земные продукты… Животное смело брало из его рук алицу, засасывало сочные ягоды в крошечный зев.
        От этой пищи не разжиреешь, решил Громов, наливая в большую миску обыкновенной воды. Глупыш сунулся мордой в воду и так жадно пил, что человек испугался, не повредит ли больному незнакомая жидкость. Рептилия вздрагивала, била хвостом, шлепала ластами, тыкалась мордой в миску, пока не перевернула посудину. Остатки воды мгновенно впитались в почву.
        - Разбойник, что же ты делаешь?! - покачал головою старик. - Ну, больше не дам, отдыхай.
        По-человечески громко вздохнув, аллигатор положил морду между ластами и затих.
        Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта, «навигатор».
        Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о том, что Павлика мог бы найти только он - отец. Здравый смысл подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на их месте. Но все они были молоды, у каждого - своя жизнь, в которой гибель товарища - лишь эпизод, в то время, как для отца она - катастрофа… И Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод, утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова в Секторе Иносистем, помогло ему получить назначение. Так что выпад Косицкого по поводу «старых заслуг» отчасти был справедлив… Но только отчасти: Громов летел в экспедицию со специальным заданием, прямо связанным с участившейся потерей людей. А чтобы не вызвать обиды у членов спасательных групп, задание не предавалось огласке. Знал о нем лишь глава экспедиции. Даже начальник отряда - Косицкий - не поверил, узнав, что старик получил разрешение высадиться в «Долине болот».
        Еще на Земле он наметил себе «маршрут часовой пружины» - расширяющейся спирали, в центре которой была палатка. Включив «навигатор» и отметив на планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую лужицу, вмятину, кочку… А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и теперь одиноко бродившее среди них.
        Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить, слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он складывал ладони рупором: над равниною разносилось «Павлик!», и возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом.
        Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений. Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за ним наблюдают… Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым.
        Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником.
        Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя, утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала лишь мысль о гибели… только о гибели.
        Чтобы пройти ее всю «маршрутом спирали», пожалуй, не хватит и ста жизней, печально решил старик.

2.
        Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков, затем - по четыре, по три, по два… по половине, по трети витка… Длина дневного маршрута не изменялась… увеличивался виток. Обратный путь занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание. Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: «Все! Это последний виток!»
        Так решив, он достал из контейнера банку с «белым чудом равнины». Молоко в экспедиции - дань ритуалу… одновременно ритуалу надежды и скорби… Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием.
        Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей. Старик не решился попробовать… а, чуть-чуть наклонив, плеснул из сосуда под ноги, на мох, на примятые стебли и смотрел, как белые капли растаяли в «горькой могиле».
        Подняв глаза, он заметил «свою» рептилию. Раздвинув мордою полог, животное уставилось на человека пустыми глазами.
        Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с ним… и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание.
        Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно, слушая Громова… Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал, метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища - человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог палатки… Во всем остальном они ладили.
        - Зачем пропадать добру? - спросил вслух старик, увидя рептилию, привлеченную новым запахом. Спросил… и вылил в миску оставшееся молоко. Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова.
        - Что, не нравится? - спросил человек. - Пей, дружок, набирайся сил. Это тебе не алица.
        Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей лакомство Павлика, мог довести до отчаяния.
        На последний виток ушло трое суток. Теперь он не возвращался в палатку, довольствуясь отдыхом в спальном мешке… Но и последний виток был пройден. Вокруг по-прежнему были зыбкие кочки, синий кустарник, столбы испарений в алых россыпях алицы… и ни следа человека.
        Громов уже не глядел на планшет «навигатора». Последний виток он прошел из упрямства, как будто себе самому хотел доказать, что сделано все, что было в человеческих силах… Но от этого легче не стало… и, убыстряя шаги, человек потерял над собою контроль. Безотчетная ненависть накатилась волною, сжала грудь, опалила лицо.
        Путаясь в тонких ремнях, дрожащей рукой он извлек из футляра бластер и застонал… Из горла вырвался крик: «Будь ты проклята, Непокоренная!» Продолжая идти, не целясь, он с облегчением палил куда-то перед собою в мягкое тело планеты… Потом, когда разряды кончились, он отбросил бесполезный уже бластер и почувствовал, как поднимается стыд: никогда еще не срывался он так отвратительно.
        - Устал я, - сказал себе Громов. - Здесь нужен был кто-то другой… не с моею извечною слабостью… Как я мог?! Как я мог!
        «Извечною слабостью» была неуверенность, которую чувствовал он не только в общении со старшими, но даже с собственным сыном… Приходилось себя перебарывать. Он боялся судить других, не будучи уверен, что в их положении поступил бы иначе. Не давал житейских советов, сомневаясь, что лучше других знает, как надо жить. Никогда не срывался, никогда не кричал. И если ему везло, и если он стал знаменитым, то также благодаря неуверенности, заставлявшей рассчитывать каждое дело до деталей, готовиться до изнурения, продумывать все возможные осложнения. Было немало промахов. Он тяжело переживал их, но всегда оставался собою и боялся только одного - сорваться… То, что случилось теперь - когда-то уже приходило во сне: тяжелое чувство, словно зачеркнуто все, что удавалось до того, и все святое, прочное сломано и превращено в фарс… и перед ним - пустота… И не за что ухватиться.
        Падая, балансируя, словно во сне. Громов боролся с оцепенением. Твердь под ногами заколебалась, а место, куда угодили заряды, вспучивалось горой… и неожиданно лопнуло, как набухший нарыв. Через край поднималась кипящая жидкость. Снаряды бластера взломали твердую корку… и разверзлась пучина. Пахнуло гибельным жаром болота. Живая земная ткань должна была сгинуть в этой среде за доли секунды, как в электрическом пламени.
        Это конец… Так надо! - подумал Громов, теряя сознание.

2.
        Он не мог сказать, как долго находился в беспамятстве. А очнувшись, почувствовал, что задыхается, что тело, как мумия, крепко спеленуто. Глаза ничего не видели, но слышались всплески и бульканье. Что-то мягко толкало в бока и спину, тянуло за ноги, за голову. Громов то погружался куда-то, то как будто всплывал, то кружился на месте.
        Свет проник неожиданно в отверстия около глаз, будто прикрытые пленкой. Свет проник вместе с воздухом. Громов увидел знакомую мутную жижу и клубы пара, в которых мелькали длинные тени. Что-то снова толкнуло и, поддев, потащило, дергая в разные стороны. Когда накрывала волна, пропадали и воздух и свет. Наконец, он увидел берег и россыпи алицы. Возле глаз блеснуло жабье брюхо рептилии. Животные, словно играючи, выталкивали старика на сушу. Это было похоже на сон: вокруг человека - злейшая смесь из самых едких кислот… А он еще жив. Он дышит… И только изводит себя догадками.
        Состав мирового болота, пришел к заключению старик, настолько чужд земной природе, что два вещества просто не могут войти в контакт: между ними родится мгновенно прослойка нейтральной среды.
        Но усилия глупышей извлечь его из болота давали мыслям самое мрачное направление. Вспомнив о трубчатой глотке животных, он неожиданно был потрясен навои догадкой: они не могут загрызть человека, но вполне способны высосать все его соки, всю кровь… Ужас оставил мыслям свободу только в одном направлении. Громов уже проникался уверенностью, что является для глупышек нормальной добычей - чем-то вроде живых консервов в такой упаковке, которую можно вскрыть лишь на суше… Но больше чем собственная участь, его ужасало то, что такой, очевидно, была и судьба Павлика.
        - Нет уж, я вам так просто не дамся!
        Хотя ноги были спеленуты вместе и не гнулись в коленях, обеими сразу двигать он мог свободно. Руки были как будто бы в гипсе, не мешавшем им, однако, сгибаться. Он безотчетно давно уже ими греб, чтобы удержаться на поверхности.
        Теперь я знаю, что делать. Добычей не буду! - сказал себе Громов. Он прекратил двигать руками и стал погружаться. Кончился воздух. Уже задыхаясь. Громов почувствовал снова толчки. Теряя сознание, руками, ногами и бедрами отталкивал подплывавших рептилий. В бреду пережил новый приступ стыда от того, как панически быстро сменил свое мнение об этих странных созданиях.
        Начал срываться - не остановишься! Скорей бы конец! - уходя в забытье, с отвращением подумал старик.
        В сознание он вернулся от боли, лежа вниз животом - голова ниже ног, грудь упиралась во что-то твердое и острое. Дышалось легко. Подумал: все-таки выволокли. И открыл глаза. Его голова нависала над маленькой заводью, из которой в лицо старику смотрела глупая морда рептилии. Громов лежал неподвижно, наслаждаясь возможностью снова дышать, а глупыш притаился зловещим призраком, не отводя бессмысленных глаз.
        Голова наливалась кровью. Громов дернулся, чтобы сменить положение, но налипшая на тело болотная грязь, очевидно, затвердела, превратившись в плотную оболочку, и была так тяжела, что пропахав ею берег, он замер, шумно дыша. Вместе с воздухом залетели в рот знакомые ягоды алицы. Громов почувствовал сладость и вкус, похожий на вкус айвы - приятный, если бы не излишняя терпкость.
        Прижатые телом руки совсем онемели. Он рывками подтягивал их к голове, пытаясь высвободить… И вдруг отпрянул, уткнувшись в ласт глупыша. Попробовал его отстранить… И ласт легко отстранился. Громов даже зажмурил глаза. Потом, опираясь на руки, поднялся и глянул в заводь. Из глубины смотрела знакомая морда. Громов чуть-чуть повернулся. Животное сделало то же… Руки обмякли. Старик опять ударился грудью о выступ. Боль подтвердила, что он еще жив… к сожалению жив, потому что теперь-то он знал, что из заводи смотрит ему в глаза… его собственное отражение.
        Хотелось кричать: «Я еще человек! Я думаю, помню и чувствую тело отдельно от шкуры!» Но то было просто болью фантома - памятью чувств, которую знают калеки.
        Да нет! - говорил себе Громов. - Я все-таки человек - в спасительном коконе, повторяющем вид глупыша! Но страшная мумия эта стремительно затвердевает… Не жди, пока задушит совсем! Срывай ее! Стаскивай! Режь! Что угодно… Но только скорей от нее избавляйся… пока есть силы! - Еще раз он приподнялся на руках и содрогнулся, увидев свое отражение. И руки опять подломились, и стукнувшись грудью, он снова почувствовал боль… Как ветер небо, она прояснила сознание… Он теперь спрашивал и сам же себе отвечал: кто вынес меня из болота? Здесь были одни глупыши. Почему я так странно лежу - головой ниже ног? Чтобы скорее очнулся и увидел свое отражение. Этот острый выступ под грудью - не подсказка ли страшного выхода? Что если ждут они, когда сам я разорву о него оболочку… чтобы взять беззащитного? Ерунда! Для этого у них уже были возможности. Ну, а если они так добры, чего они ждут? Почему бы им мне не помочь? Куда все попрятались? А время не терпит: проклятая «шкура» твердеет, твердеет!
        Это казалось логичным, но было похоже и на цепочку успокоительных домыслов. Все же что-то следовало предпринимать, пусть даже то, что подсказано со стороны. Громов чуть-чуть отодвинулся, чтобы взглянуть на выступ - торчавший из кочки прочный рогообразный отросток, скорее всего метеоритного происхождения. Кончик рога напоминал токарный резец… Громов примерился, опять приподнялся на руках и, точно самоубийца, бросился грудью на выступ… Удар был силен, а боль - оглушительна, и Громов с минуту лежал без сознания. Очнувшись, почувствовал теплые струйки. Выходит, пробил!
        Дыша тяжело, он стонал и ворочался, глотал и сосал залетавшие с воздухом ягоды… и неожиданно сделал открытие: хорошо утолявшая жажду алица снимает боль.
        Теперь он специально втягивал ягоды и скоро не то что боли… не чувствовал даже зуда от прилипающей массы. Нащупав разрыв на груди, пристроился к выступу так, чтобы новый удар увеличил отверстие. Снова упав на «резец», почувствовал лишь сотрясение, от которого ломило в затылке.
        Задыхаясь, ругая Непокоренную, мировое болото и глупышей, удар за ударом он рвал оболочку… вместе с собственной кожей. Когда разрез оказался достаточно длинным он, содрогаясь, протиснул в него, как за борта рубахи тяжелые ласты и, напрягая все силы, стал раздирать на груди спасительный кокон, успевший прилипнуть и, теперь отдиравшийся с кровью. Это были страшные муки. Шкура не желала сниматься. Тяжелее всего отделялись ласты от рук. Когда, наконец, избитые и кровоточащие кисти были свободны, работа пошла быстрее: он смог воспользоваться походным ножом, который висел на ремне и сохранился под коконом. С ногами пришлось повозиться: здесь был особенно толстый защитный слой, образующий хвост. Затем, осторожно разрезав маску, он выпростал голову. С едкой, отчаянной иронией он думал о самом себе, как о насекомом, которое только что с превеликими муками освободилось из кокона и теперь расправляет крылышки… чтобы вылететь в новую жизнь.
        Бессознательно Громов отполз от растерзанной шкуры, будто в ней до сих пор таилась угроза. Отдышавшись, но все еще истекая кровью, он поднялся и, сжимая в ладони нож, покинул страшное место. Долго шел, как в бреду, а споткнувшись, уселся в траву и поглядел на себя: от одежды остались лохмотья, тело - в коросте от запекшейся крови, боли нет, но от слабости кружится голова, утеряны ранец с продуктами и «навигатор». Он заставил себя подняться, найти куст и вырезать палку - щуп, удивляясь, как до сих пор не провалился в болото. Догадки, связанные с омерзительной шкурой, кружили голову, отнимая последние силы и, чтобы совсем не расклеиться, он гнал эти мысли прочь.
        Вокруг было тихо. Рептилии не попадались, как будто бы, сговорившись, ушли все сразу в другие края. И Громовым овладело тупое спокойствие. Хотелось спать, спать, спать. Он опустился лицом в грозди алицы. В рот угодило несколько ягод, но не было сил проглотить их.
        Зов он услышал во сне и узнал прилетевший издалека голос Павла: «Отец! Ты слышишь меня? Я здесь? Отзовись!»
        - Сынок, я тут! Сюда! Ко мне! - хотел закричать он в ответ, но издал лишь бессвязные звуки. Сел, пробудившись в поту, и сердце стучало, как бешеное. В ушах еще жил родной голос, и Громов готов был поклясться, что помнит, с какой стороны прилетел этот зов. Он снова попробовал крикнуть, но слов не услышал: это был вопль немого.
        Язык?! - ужаснулся Громов. Разжав воспаленные губы, нащупал бесчувственную опухшую мякоть и догадался, что жгуче терпкая алица, утолявшая жажду и боль… отнимает дар речи. Больше его не звали.
        Это был только сон! Сон! Сон! - говорил себе Громов, но, тяжело опираясь на палку, двигался в том направлении, откуда послышался зов… Давно стемнело, когда силы его оставили. Он уткнулся в спящие травы и заснул мертвым, сном… А когда на рассвете открыл глаза, то шагах в сорока увидел свою палатку. Она неожиданно выплыла из тумана, цеплявшегося за синий кустарник. Как будто ничего не случилось и, как обычно, он вышел утром продолжить «спираль».
        Но были лохмотья и раны. Уже возвращалась боль. Язык, немного опав, все еще был чужим.
        При входе в палатку Громов наткнулся на миску и долго не мог взять в толк, почему она здесь. Память, как замороженная, отходила не сразу… Однако же вспомнилось, что уходя, налил глупышу молока… и почему-то подумалось: нет, молоко - не алица - и сил придает и речи не отнимает. Глупыш - не такой уж глупенький, коль не оставил ни капли.
        В тамбуре Громов споткнулся и отпрянул назад… было похоже, что кто-то нарочно принес и бросил на его пути остатки вчерашнего кокона - страшные клочья с его запекшейся кровью.
        Кому, зачем это понадобилось?! - подумал старик, перешагивая через шкуру и направляясь за полог, в центральный отсек. Сквозь окна, с ватного неба сюда проникал ровный свет, играя в капельках крови, застывших на вырванных стеблях, на стенах и на потолке. Всюду были следы борьбы. Громов увидел свой нож, вернее такой же как тот, что оставил, поднятый зовом. Рубиновый дождик, пунктирной дорожкой вел за контейнер туда, где находилась его постель.
        Цепенея от ужаса, оглушенный ударами крови в висках, Громов дошел до контейнера, обогнул его… и упал на колени, точно увидя себя самого этой ночью… В постели лежал человек. Он спал, и от его дыхания содрогалось покрытое корками запекшейся крови и жалким рубищем тело. Лицо утопало в густой растительности, и только раскрытые губы зияли, как воспаленная рана. Старик прикоснулся к седеющим прядям, скрывавшим лицо, и чуть их раздвинув, стоял на коленях, смотрел… и беззвучно рыдал. Затем он поднялся и осторожно поправил сползавшее одеяло. На ватных ногах, не оглядываясь, двинулся к выходу. Откинув полог, сделал три шага, увидел стену тумана над вечною бездной… а на узорном ковре - глупышей… Всех, сколько было. Они его ждали… Громов качнулся, рухнул вперед, на румяные терпкие грозди и, обнимая руками планету, шептал оживающим языком:
        - Спасибо, Непокоренная! За сына… за сыновей… которых уберегла!
        1974




        ПРЕСТУПЛЕНИЕ ДЯДИ ТОМА[Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига 1982г.]
        Когда закончилась процедура конфирмации, Том вместе с учителем Коллом пропустил новоиспеченных биокиберов через тестовые камеры, а затем проводил стратобот, на котором весь выводок направлялся в учебный центр.
        Вернувшись в отделение. Том присел к пульту, вынул журнал регистрации и не спеша стал приводить в порядок записи. Он не сразу поймал себя на том, что прислушивается к голосам, доносившимся из соседнего отделения. «Доктор Мэй представляет гостю инкубатор», - догадался Том. Он знал, что старому ученому не так уж часто выпадала радость принимать гостей: планета Кора всего несколько раз в году встречала и провожала корабли. А как раз накануне произвел посадку космолет с лирическим названием «Фиалка».
        - Дорогой Рам, - обращался доктор к капитану «Фиалки». - Очень прошу вас, не путайте биокиберов с механическими роботами. Наши питомцы способны не только мыслить, но даже чувствовать. Здесь мы следуем путем, проторенным природой. Мозг бика формируется по генетической программе человеческого мозга…
        - А что, если ваши киберы взбунтуются? - поинтересовался капитан.
        - Взбунтуются? - удивился Мэй. - Чего ради? Скорее взбунтуюсь я!
        - Но извините, тогда непонятно, зачем бику интеллект человека?
        - Как зачем? Для освоения обитаемой зоны уже теперь не хватает людских ресурсов, а наши бики физически гораздо выносливее человека.
        - Но если, доктор, у них возникнет желание господствовать? Утвердить свое право более выносливого?
        - Позвольте, это уж слишком! - запротестовал ученый. - Господствовать может лишь разум, наделенный Высшей Логикой. 'Человечество пришло к ней через множество жертв.
        - То, что вы, доктор, называете Высшей Логикой, прививается людям с детства. А ваши бики выходят из инкубаторов готовенькие. Кто может поручиться за их лояльность?
        - Лояльность - это, пожалуй, не то слово, - задумчиво произнес Мэй. - Наша главная цель - сделать биокиберов достойными современниками, а кое в чем и преемниками человека. Этим как раз и занимается отделение конфирмации - святая святых инкубатора…
        - Том, дружище! Поздравляю! - с порога приветствовал Мэй. - Лер мне уже доложил: конфирмация - высший класс!
        Широкое лицо Мэя излучало доброту. Следом за доктором вошел невысокий человек, лицо которого почти скрывалось в облаке табачного дыма; более менее отчетливо проступали только курительная трубка и черные, вразлет, усы.
        - Видите, Рам, желтый конус над пультом? Это и есть конфирматор, - объяснил Мэй. - За несколько секунд его луч делает все, что надо.
        - Как это понимать?
        - Объясню, наш мозг имеет особую область, так называемый бугор эгоцентризма…
        - Понимаю, понимаю, луч конфирматора, словно раковую опухоль, разрушает этот самый бугор!
        - Ничего подобного, - всего лишь понижает возбудимость его нейронов до уровня, достаточного человеку нашего времени. Как следствие, резко улучшается коммуникабельность личности: способность понимать окружающих, ощущать свою общность с ними.
        - Вот теперь, - сказал Рам, не выпуская изо рта трубки, - теперь понятно, как вы приручаете биков.
        - Приручаем?! - возмутился Мэй. - Да знаете ли вы, что при малейшей неточности конфирмация может стоить бику жизни?
        - О, я верю, доктор! - успокоил его капитан. - Вы знаете, как все это устроить без лишних хлопот.
        - Ошибаетесь, Рам, я уже давно не брался эа ручку конфирматора. Процедура требует напряжения всех сил и большой выдержки. Этим занимается Том. Вот он, перед вами, знакомьтесь. Не одно поколение прошло через его руки. Недаром бики называют его «наш дядя Том».
        Том молча пожал большую красивую руку гостя. Он впервые видел такие сильные и красивые руки с мягкими, добрыми ладонями.
        Капитан поспешно прервал рукопожатие, - Это как раз тот случай, - продолжал Мэй, не заметив брезгливого жеста Рама, - о котором я вам уже рассказывал. Том - один из наших первенцев, не имевших речевого аппарата. К сожалению, из-за несовершенства энергопитания, все они, кроме Тома, погибли. Но с ним этого не случится. Он окружен вниманием. Мы всегда регулярно меняем его энергокапсулы.
        - Дядя Том - наша гордость, настоящий маг конфирмации! - говорил Мэй. - Его глаза видят луч конфирматора. Настолько совершенно его зрение! Он любит музыку, умеет читать и писать, изъясняется с помощью жестов…
        Бик не первый раз слышал этот панегирик и не первый раз видел растерянность на лицах людей, неожиданно узнающих, что он - не человек. Том имел правильную форму тела, строгие, почти красивые черты лица человека среднего возраста. Однако Том знал, что, несмотря на полное сходство, предубежденный наблюдатель всегда может отличить его от настоящих людей по каким-то труднообъяснимым признакам, обобщенным в загадочной формуле «что-то не то».
        Том научился улавливать настроение людей. Сейчас он посочувствовал гостю, которому стало вдруг скучно. Бик по опыту знал, что ученый не отпустит своей жертвы, пока не проведет по всем отделениям инкубатора.
        Час спустя, когда Том покончил с записями и уже укладывал в шкафчик журнал регистрации, за стеной послышались звуки ударов и крики. «Что это? - удивился бик. - Вся аппаратура выключена, а сотрудники инкубатора - люди тихие, не шумят никогда».
        Том поднял голову и оцепенел: в отделении, словно из облака табачного дыма, возникла фигура со скрещенными на груди руками. Без доктора Мэя Рам, капитан «Фиалки», чувствовал себя гораздо свободнее. Он окинул помещение деловым взглядом, уделив Тому ровно столько же внимания, сколько и шкафу энергоблока.
        За стеною снова послышались удары и крики, затем - топот множества ног. Распахнулась дверь, и в отделение ворвалась толпа незнакомых Тому людей. С громкими криками они окружили его, стали толкать, сбили с ног, скрутили проволокой, с гиканьем протащили по полу и бросили в темный чулан, где хранился лабораторный инвентарь. Все произошло так быстро, что Том не успел опомниться. Он был сильнее людей, но чувствовал, что с ними творится что-то неладное и, боясь причинить им вред, избегал резких движений. Бик не испытывал физической боли. Его мучило другое: он не мог понять, что происходит. Дефицит информации всегда причинял киберу необъяснимые страдания, и он досадовал на свою неспособность без посторонней помощи избавиться от мучительного, парализующего недоумения.
        Легким усилием бик разорвал на себе проволоку и принял удобное положение. От этого легче не стало. Тогда он попытался расслабиться.
        - Здесь труп! - крикнул кто-то над самым его ухом.
        - Не мели вздор! - донесся голос капитана «Фиалки». - Это только чучело. Давай его сюда!
        Том открыл глаза и увидел над собой растерянное лицо молодого парня.
        - Эй, Бэр! - позвал капитан. - Ты долго будешь возиться? Освободи ему ноги. Он умеет ходить!
        Том догадался, о ком идет речь. Осторожно, чтобы не задеть растерявшегося в темноте парня, он поднялся на ноги и не торопясь стал выбираться из чулана. За дверью бик остановился, пораженный обилием света, не узнавая инкубатор. Исчезло все оборудование. В наружной стене зиял огромный пролом. По опустевшему зданию бродили незнакомые люди с длинными блестящими предметами на поясных ремнях. Рам стоял в стороне, извергая команды и брань. Его большие красивые руки били заложены за спину.
        Вслед за биком из чулана выскочил молодой парень. Он уже оправился от замешательства и теперь горел желанием как-то себя проявить.
        - Что встало?! А ну пошло, пошло, чучело! - крикнул он, ткнув кибера в бок концом длинного предмета, который держал в руках.
        - Бэр, мальчик мой, что ты делаешь? - неожиданно ласково спросил Рам. - Ты посмотри, какие у него тонкие брови и лазоревые глаза! Разве такого породистого красавца можно обижать?
        Парень стоял зеленый от страха, пока не сообразил, что это розыгрыш.
        - Вы правы, шеф! - крикнул Бэр, стараясь перекрыть общий хохот. - Такой красавец мне еще не попадался!
        Том был потрясен. Ему казалось, что он утратил чувство реальности: такое могло привидеться только в бреду.
        - А ты, чучело, почему не смеешься вместе с нами? - заорал Бэр.
        Крик вывел Тома из оцепенения.
        - Я не чучело, - сказал он жестами. - Скажите, пожалуйста, кто вы? Что здесь происходит?
        Кибер изъяснялся с помощью рук и не ожидал, что эти движения можно истолковать как-то иначе.
        - Ребята, - закричал Бэр, - вы видели? Он на меня замахнулся!
        Все повторилось сначала. Люди бросились на Тома, сбили с ног. Через минуту, опять связанный, он лежал на полу и глядел, как из пролома в стене тянулась к нему длинная, пахнущая маслом, рука погрузочной машины. Крепкие захваты сдавили грудь и спину. Мир закружился. На миг блеснуло в глаза жаркое солнце Керы. Потом свет погас: от перегрузки эмоциональных центров сработало защитное реле, выключающее сознание.
        Очнулся Том от воя сирены.
        - Торопятся унести ноги, - сказал кто-то рядом.
        Том разорвал на себе проволоку, приподнялся на локтях и увидел, что вместе с ним на полу тускло освещенной камеры лежат связанные люди: доктор Мэй, Колл и Вадим - весь персонал инкубатора. Потом раздался грохот. Чудовищная тяжесть припечатала всех к холодному полу…
        На этот раз сознание возвратилось не скоро. Тишина рождала тревогу. Том долго прислушивался к себе и вдруг понял: слабость и противное ощущение страха возникли оттого, что заряд энергокапсулы на исходе. Значит, если не заменят капсулу в ближайшие сутки, его ждет гибель от энергетического истощения. Ничего подобного бик еще не испытывал. Волна ужаса захлестнула его. Том всегда верил в свою исключительную выносливость. Ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь перестанет существовать. Но о замене энергокапсулы теперь нечего было мечтать, и он почувствовал такое отчаянное желание жить, что готов был биться головой о стену камеры.
        Рядом послышался стон. Том открыл глаза и ужаснулся. Только теперь, он понял, как беспомощны могут быть люди, и тревога за свою жизнь отступила на второй план. Никто из друзей не приходил в сознание. Бик разорвал на них проволочные путы и снова опустился на пол: вид крови, запекшейся на одеждах, вызывал головокружение. «В кого теперь верить, - думал он, - если люди могут так поступать с людьми?»
        До сих пор Том судил о жизни за пределами Керы только по фильмограммам и старым книгам из библиотеки доктора Мэя. Он до тонкости знал физиологию мозга человека. От самых истоков известен был ему путь, по которому жизнь пришла ко всеобщему братству существ. Доктор Мэй торжественно называл этот уровень царством Высшей Логики или эрой Глобальной Ответственности каждого за свою обитаемую зону. На первый взгляд команда Рама тоже состояла из разумных существ, но действия их почему-то шли вразрез с Высшей Логикой. В их поведении было что-то звериное, напоминающее времена, о которых бик знал только понаслышке. Он не понимал, что с ними творится, но был убежден, что эти люди глубоко несчастны и страдал от того, что не знал, как им помочь. Он был растерян, словно ребенок, впервые столкнувшийся с превратностями жизни, и так разволновался, что не мог унять дрожь. Том понимал, что гнетущее недоумение и ощущение собственного бессилия приведут к бесполезной трате энергии и, чтобы успокоиться, на время отключил сознание.
        Когда Том снова очнулся, он услышал знакомые голоса и догадался, что друзья его уже пришли в себя.
        - Кажется, я знаю, где мы находимся, - сказал Колл, первый помощник Мэя, - это трюм «Эдельвейса», того самого «летучего голландца» космоса, о котором ходит так много слухов. Я уже в лифте заметил табличку с названием корабля. Они даже не потрудились ее сменить.
        Лифт - еще не корабль, - заметил Мэй.
        - Но посмотрите, доктор, - Колл, прихрамывая, заковылял по камере, - вот здесь, на пластине древнего запора, тоже выбито «Эдельвейс».
        - Рам назвал свой корабль «Фиалка», - произнес доктор. - Выходит, он меня обманул.
        - Обманул вас?! - возмутился Колл. - Да ему удалось обвести вокруг пальца всех! И космослужбу, и администрацию Керы, и дежурных космопорта! Все словно ослепли! Просто поразительно…
        - А меня с самого начала поразил вид космолета, - признался Вадим, самый молодой сотрудник инкубатора. - Я никогда не видел ничего подобного. Он показался мне каким-то ненастоящим, похожим на бутафорское сооружение.
        - Это естественно, - сказал Колл. - «Эдельвейс» был построен в те времена, когда, звездолеты не могли совершать надпространственные переходы. Официально считается, что этот корабль взорвался в открытом пространстве. Но поговаривают, что его захватили авантюристы - космические пираты.
        - Мало ли о чем поговаривают, - вздохнул Мэй. - Ведь это было так давно! С тех пор около четырехсот земных лет прошло!
        - А я слышал, - сказал Вадим, - «Эдельвейс» встретили в космосе лет пять назад.
        - Вы заметили, у них на поясах лучеметы? - спросил Колл. - Я видел точно такие же на Земле, в музее древностей.
        - И в самом деле, друзья, - усмехнулся доктор, - похоже, что мы попали в музей с ожившими экспонатами. Наверно, эти люди перескочили через века - уходя от погони, случайно развили скорость, близкую к световой.
        - Я думаю, они сделали это сознательно, - сказал Вадим. - Просто со своим временем их уже ничто не связывало. Из пиратов космоса они превратились в хронопиратов.
        - Возможно, - согласился Мэй. - Не понимаю только, зачем им понадобился наш инкубатор и мы сами?
        - Думаю, не для хороших дел, - сказал Колл. - Они погрузили на борт все оборудование, но догадались, что без нас не сумеют пустить его в ход.
        - Я полагаю, - сказал Вадим, - надо обдумать, как завладеть кораблем и вынудить Рама вернуться на Керу. У меня есть план. Когда пираты войдут, мы сделаем вид, что все еще связаны, а потом неожиданно все трое атакуем их, чтобы захватить лучеметы и Рама в качестве заложника, - и тогда можно будет диктовать свои условия.
        - Вот что, друзья, - сказал Мэй, - сначала, я думаю, надо узнать, для чего им понадобился инкубатор.
        - Браво, доктор! - раздался вдруг голос Рама. - Наконец-то я слышу разумную речь..
        Створки двери раздвинулись. Рам стоял на пороге камеры, вооруженный своей неизменной трубкой. За спиной его с лучеметами наизготовку торчали рослые громилы.
        - Браво, доктор, - повторил Рам. - Мне как раз пришло в голову объяснить вам, кто мы и откуда взялись, но вижу, вы сами все знаете. Приятно иметь дело с умными людьми. Стоит ли от вас скрывать, что инкубатор нам нужен для производства биков. Мы должны иметь много биков. Чем больше, тем лучше!
        - Зачем? - удивился Мэй, - Вы отправляетесь в экспедицию?
        - Вот именно, в экспедицию, - подхватил Рам. - Вся наша жизнь - экспедиция… без возвращения. С помощью биков мы в любом времени устроимся, как дома, будем жить в свое удовольствие!
        - Но при чем же здесь бики? - удивился Май. - В наше время и без них каждый живет в свое удовольствие!
        - Разве речь идет о ваших чахленьких оптимизированных потребностях, которые ничего не стоит удовлетворить? - усмехнулся Рам. - Бики станут выполнять малейшие наши прихоти и устранять всех, кому вздумается нам перечить. Если вы захотите, то будете иметь все это наравне с нами.
        - Ясно, - сказал Мэй, - вам нужны послушные рабы.
        Чепуха! Рабы были людьми, а ваши бики - просто куклы.
        - Это - организмы, Рам. Видите Тома? Он все понимает. Все! Только не может ответить.
        - На Земле у меня была сука дренвальдской породы, - сказал Рам. - Между прочим, тоже все понимала, только не могла говорить. О чем мы спорим, доктор? Бики для меня - только начало, они должны проложить путь к власти над живыми людьми. Я чувствую, вам трудно это понять. Боже мой, как деградировало человечество! Я начинаю думать, что судьба возложила на меня великую миссию остановить вырождение земной расы, влить в нее здоровую кровь предков. Это не достижимо без власти. Лучшие люди нашей старой планеты боролись и умирали за власть. Власть - это сама жизнь, ее вершина, для достижения которой годятся любые средства. Власть - ничем не ограниченная свобода проявления воли. Разве же не к этому должно стремиться все живое и разумное?
        - Однако вы философ, Рам, - усмехнулся доктор. Но биков вы не получите.
        - Не стоит капризничать, доктор. Бики для меня только инструмент. Вы же пользуетесь своим оборудованием, властвуете над ним, и ваша совесть чиста. Я собираюсь пойти дальше. Что же в том дурного?
        - Бик - живой разум, который сам решает, что ему делать, и может отличить хорошее от плохого.
        - Ну, это мы еще увидим. А пока я желаю, чтобы ваш инкубатор работал здесь, на борту моего корабля, в центральном салоне.
        - Никогда! - крикнул Мэй. - Ваши цели гнусны, и вы, от нас ничего не добьетесь!
        - Ну что ж, я ожидал, что вы сразу не согласитесь, - ответил Рам. - У вас будет время подумать… Кстати, мы захватили документацию: в крайнем случае, обойдемся, без вас. Разумеется, это займет больше времени, но я утешусь тем, что вышвырну вас за борт.
        Все эта время Том неподвижно лежал на полу и безучастно смотрел на людей. Поступавшая информация чудовищно противоречила всему, что он знал о жизни, вызывала потерю чувства присутствия - состояние, которое сам он считал шоковым.
        - Что касается биков, - продолжал Рам, - я надеюсь, они будут покладистее. Начнем вот с этого. Эй ты, как тебя, дядя Том! Хватит бездельничать! Пойдешь с нами!
        Рядом с главарем возникла фигура уже знакомого Тому парня.
        - Шеф, это чучело на меня замахивалось, - сказал Бэр. - Разреши мне потолковать с ним. - У парня явно чесались руки.
        - Не троньте Тома! - закричал доктор. - У него кончается энергозаряд. Тому нужно беречь силы. Без свежей капсулы он недолго протянет…
        Разорвать проволоку у него хватило энергии, - ухмыльнулся Рам. - Не беспокойтесь, надолго он нам и не понадобится.
        - Оставьте Тома в покое! Он никуда не пойдет! - Мэй, пошатываясь, сделал несколько шагов и остановился между Рамом и биком. Вадим и Колл тоже стали рядом.
        - Не пойдет, говорите? - это мы сейчас проверим. - Рам достал из, кармана маленький электроаккумулятор с двумя гибкими усиками электродов. - Мы не станем бить вашего дядю Тома, это ни к чему. Ведь биокиберы выносливее людей. Но я помню, как вы сожалели о том, что они слишком чувствительны к электричеству. Вы сами, доктор, подсказали мне средство для воспитания ваших чучел. Сейчас мы его испытаем!
        - Вы изверг! - закричал Мэй. - Не смейте приближаться к Тому!
        - Связать их! - приказал Рам.
        Том вскочил на ноги. Он не мог позволить, чтобы из-за него люди продолжали мучить друг друга. Расставив руки, он пытался защитить друзей от ударов ворвавшихся в камеру громил.
        - Стойте, мальчики! - скомандовал Рам. «Мальчики» остановились. - Вы правы, доктор, Том знает, что надо делать. Я на него не сержусь. Но в качестве урока на будущее, он должен получить свою порцию… - С этими словами пират быстро приложил, к руке Тома наружные электроды аккумулятора. Такой боли кибер еще не испытывал. Ноги его подкосились. Он упал на колени и уже не слышал шума борьбы и криков. Это было невыносимо. В страшных муках Том извивался на полу, пока не сработало биореле, выключающее сознание.
        Том приходил в себя долго. Тело еще хранило память о пережитом страдании; мелкая дрожь пробегала волнами от затылка до самых ступней. Сколько энергии отняла эта боль? Открыв глаза, Том приподнялся на локтях и зажмурился: перед самым лицом торчали два огромных ботфорта Рама. Один из них приподнялся, и биокибер почувствовал сильный удар в бок.
        - Встать! - закричал пират. - Умирающий лебедь! Нас не проведешь! Теперь я - твой господин. Будешь делать все, что прикажу, не то получишь новую порцию заряда.
        Тому стало не по себе: он не понимал значения слова «господин», но упоминание об электрическом заряде заставило его содрогнуться. Пожалуй, он еще мог бы найти в себе силы выбить из рук человека маленький аккумулятор. Но уничтожение орудия пытки ничего бы не изменило. Эти люди не понимали языка его жестов. Они ничего не желали понимать… Им было недоступно сочувствие - способность представить себя на месте другого. Их собрал вместе страх, но от этого каждый из них не стал менее одиноким и менее жалким.
        Бик огляделся. Он находился в большом зале, добрая половина которого была забита оборудованием разграбленного инкубатора.
        - Ну, что узнаешь? - рассмеялся пират.
        Том опустил голову: картина разоренного родного гнезда не много прибавляла к тому, что он уже испытал.
        - Что мне с тобой делать? - покачал головой Рам. - Меня уверяли, что ты долго не протянешь. Бедное создание… Но кое-что ты все-таки сделаешь. Я хочу, чтобы инкубатор выглядел так, будто его не трогали с места. Ты это можешь: не зря они так долго с тобой носились… Бэр, иди сюда! - позвал Рам. Парень подошел вразвалочку и, подбоченясь, уставился на Тома. - Ты присмотришь за этим чучелом, чтобы не вздумало выкинуть какой-нибудь номер. По его указаниям запрограммируешь роботов, - наставлял капитан. - Когда все будет сделано, мы приведем сюда Мэя и его дружков: надо дать почувствовать этим кретинам, что мы сумеем обойтись и без них. Возьми карандаш и бумагу: если что-то понадобится, пусть напишет. Оставлю тебе аккумулятор: в случае чего, покажи ему, что ты - господин, а не выродок из паршивого инкубатора.
        С трудом переставляя ноги. Том проник в ущелье между аппаратными шкафами. Где-то рядом двигались роботы, снимая бандажи, крепившие оборудование к палубе. Бик ощущал тупое безразличие ко всему происходящему. Обидные клички, которые давали пираты, не трогали его. Он уже мог понять трагедию этих людей из прошлого, и сострадание к ним отзывалось в груди острой болью. Но пережитые испытания отняли слишком много энергии. Том сам был в тупике и не видел выхода. Ни одна светлая мысль не могла пробиться сквозь броню изнеможения.
        Том остановился перед блоком энергопитания. От шкафа веяло ледяной тоской. Бик машинально протянул руку и нажал кнопку включения аппарата на холостой ход. Некоторое время он безучастно наблюдал, как, по мере прогрева узлов, стрелки приборов двигались к контрольным рискам. На какой-то миг он даже забыл, где находится - так все было привычно. Стряхнув с себя наваждение, Том почувствовал ужас: только теперь ему пришло в голову, что инкубатор и в самом деле можно восстановить. Он выключил блок. Сломать! Вывести из строя все, что уцелело от инкубатора! «Варварская и наивная мысль», - подумал кибер. Сам не зная зачем, он выдвинул из блока маленький ящик, где хранился запас энергокапсул и острожно извлек одну из них. Операцию смены капсулы доктор Мэй проводил всегда лично, и теперь бик не знал, что делать с этой маленькой блестящей палочкой. Том вспомнил о своих друзьях, сидящих на полу в холодной камере, и ему стало стыдно от того, что он думал сейчас только о себе.
        От соседнего шкафа отделилась тень.
        - Эй ты, что ты тут делаешь? - набросился на Тома пират. Он давно наблюдал за биком: блестящая капсула вызвала у него смутные подозрения. - Ты эти штучки брось! - угрожающе захрипел Бэр, направляя в лицо Тома электроды аккумулятора.
        Две пружинки едва не коснулись щеки бика. Том отшатнулся, зацепился ногой за кабель и упал навзничь, ударившись затылком о выступ шкафа. Капсула покатилась по палубе и с легким звоном рассыпалась под сапогом Бэра.
        Падение не причинило вреда Тому, но он остался лежать на палубе, сквозь неплотно прикрытые веки наблюдая за Бэром. Пират был растерян. Сначала он неуверенно топтался около Тома, а затем, убедившись, что никто не видит, нагнулся и, преодолев отвращение, приподнял голову бика. Том ощутил мягкое прикосновение человеческих рук. «Что ж парень, для начала неплохо», - подумал кибер и сел, потирая ушибленный затылок.
        - Ну и здорово же ты треснулся! - Бэр облегченно вздохнул.
        Том крутил головой, словно пытаясь убедиться, что все шарниры на месте. Пират не подозревал, что этот жест выражал у биокибера смех. Но смеялся Том не над Баром и даже не над собой. Его смешила нелепая, дразнящая мысль.
        - Ладно, повалялся и хватит, - примирительно сказал Бэр. - Вот карандаш и бумага. Пиши, что надо делать.
        «Неужели Бэр всерьез верит, что из этого хаоса я могу собрать инкубатор?» - улыбаясь, подумал Том. Поднявшись на ноги, он двинулся вдоль ряда шкафов, не переставая крутить головой, и смех прибавлял ему силы. «Нет, если люди не ведают, что хотят, то я сам вправе решить, что им надо».
        Он разорвал один из листов бумаги на мелкие кусочки, на каждом поставил номер, прикрепил бумажные клочки к шкафам и камерам. На другом листе Том изобразил план зала, где место каждого аппарата было показано в виде квадратика с номером. Довольный Бэр по-своему, по-пиратски, выразил благодарность:
        - Смотри, чучело, если обманешь - прибью!
        Том никого не собирался обманывать. В его плане все было верно.
        Через несколько минут роботы, получив новую программу приступили к перестановке оборудования.
        Том включил в себе музыку. Он не выбирал вещь, которую проигрывала музыкальная память: это происходило само собой под влиянием настроения и обстоятельств. Когда через час кибер приступил к подключению первой кабельной муфты, он уже целиком находился во власти звуков. Оптимизируя двигательные и жизненные процессы, музыка помогала беречь энергию. Память его не просто повторяла услышанное: сам не подозревая того, Том был великим интерпретатором. А порой, когда в рамках запомнившейся программы ему становилось тесно, он, не смущаясь, раздвигал их и смело пускался в импровизацию, уверенный, что эти кощунственные вольности навсегда останутся его тайной.
        Том привык относиться к людям, как к равным. Единственное, чему он завидовал - это их детству. «Что там люди, - печально улыбался он, - даже мотылек, порхая среди цветов, наверно, видит в себе чудо сбывшихся грез своей неуклюжей и наивной личинки». Том улыбался и тогда, когда думал о докторе Мэе. Всеобщее признание в области биокибернетики не помешало доктору стать доморощенным философом. Он любил говорить о Высшей Логике. Сочетание этих двух слов было его личным изобретением. По мнению Тома, Мэй слишком часто рассуждал об ответственности, имея в виду не какую-нибудь, а Глобальную ответственность… «Любопытно, - спрашивал себя бик, - приходило ли кому-нибудь в голову, что настанет час, и одному из созданных человеком бесполых и бесплодных организмов придется взять на себя Глобальную Ответственнесть за судьбу людей?»
        Эти высокие рассуждения одновременно и поддерживали силы Тома и смешили его. Смешили потому, что он никогда не ожидал обнаружить в себе столько тщеславия. В этих мучительных обстоятельствах бик невольно искал опору в самом себе. Он наслаждался красотою распускавшихся в нем мелодий, вздрагивая, когда в стройный поток звукомыслей вторгались диссонирующие ощущения. Том догадывался, что вся его прошлая жизнь. была лишь прологом к тому, что теперь предстояло. Он прислушивался к звучавшей в нем музыке, подсмеивался над собой и над Бэром, который, «задравши хвост», носился за роботами. Том шаг за шагом приближался к цели, от которой уже не мог отказаться, хотя и знал, что последний шаг на этом пути может обернуться чудовищным преступлением.
        - Ты молодчина, Бэр, - похвалил капитан. - Я помню, как стояли шкафы. Теперь, кажется, все на месте. Эта кукла не посмела обмануть. Мы поставим Мэя перед совершившимся фактом. Он поймет, что я шутить не люблю… Эй, мальчики, - крикнул Рам, обращаясь к. пиратам, толпившимся у входа, - а ну волоките из трюма «Святую Троицу»!
        Окрыленному похвалой Бэру тоже захотелось на кого - нибудь рявкнуть:
        - А ты что расселся! - заорал он на Тома.
        - Пусть сидит, - примирительно сказал Рам. - Так даже лучше: это его рабочее место. Мэй должен знать, что у нас все готово. Еще хорошо бы, чтобы вся эта кухня издавала какой-нибудь шум…
        Том протянул руку к пульту, и салон корабля наполнился ровным гулом.
        Бики не пользуются атмосферным воздухом. У них нет легких, как у человека. Но Том испытывал ощущение, похожее на удушье. Тело налилось тяжестью, и что-то внутри с нарастающей силой сжимало грудь. Том уже знал, что капсула энергопитания совсем отключилась. Жизнь организма поддерживалась только энергией внутренних резервов. Ее могло хватить еще на час состояния тлеющего полузабытья. Он прикрыл глаза, потому что больше всего боялся, что первым откажет зрение. Весь превратившись в слух. Том старался определить, что происходит в салоне.
        Сквозь гул инкубатора послышались крики и топот ног. Бик догадался, что Мэй, Колл и Вадим уже в зале. Он открыл глаза и увидел их среди беснующейся толпы вооруженных пиратов. «Зачем им столько оружия? - подумал Том. - Кого они боятся? Неужели три слабых человека, со связанными за спиной руками, внушают им такой ужас?»
        Том машинально пересчитал пиратов, занес цифру в журнал и даже расписался. То была его последняя дань графомании: процесс письма всегда доставлял Тому наслаждение. Привычные движения сочетались со спокойным, в течение долгих лет отработанным ритмом, требующим своей, особой музыки.
        Рам ходил взад и вперед и чадил трубкой. Он должен был показать пленникам, что в эту минуту решается их судьба.
        Я рад снова вас видеть, доктор! - наконец объявил пират, изображая улыбку (в глубине души он считал себя великим артистом). - Как видите, мы не теряли времени даром. Ваш выкормыш оказался выше всяких похвал: чувствуется солидная школа. Но я не знаю, дорогой Мэй, как нам теперь быть? Вы уверяли, что биокибер - живой разум, который сам может определить, что ему надо делать, и отличить хорошее от плохого. Как видите, в моих руках он стал послушным исполнителем воли человека.
        - Ради бога, - взмолился Мэй, - только не называйте себя человеком.
        Рам все еще улыбался, если можно назвать улыбкой то, что остается после оплеухи. Он даже не моргнул глазом, когда за спиной его что-то звонко ударилось о палубу. Пират не нашел ничего лучшего, как пустить струю дыма в лицо противника.
        - Ну разумеется, - начал он, растягивая слова, - для вас я - чудовище…
        - Вы - мразь! - уточнил Мэй. И нам не о чем разговаривать!
        Рам не слышал, как ударялись о палубу металлические предметы. Потеряв власть над собой, он, как затычку, выдернул изо рта трубку и, почти не размахиваясь, нанес доктору сильный удар в челюсть. Мэй привалился к стене. Из разбитой губы сочилась кровь.
        - Ну как, доктор, нам все еще не о чем разговаривать? - ухмыльнулся Рам, потирая ушибленный кулак. - Хотите что-нибудь сказать?
        - Можно мне, - спросил Вадим, придвигаясь к пирату.
        - Валяйте, - разрешил пират, - только короче. Вы и так отняли у нас много времени.
        - Я буду краток, - пообещал Вадим. С этими словами он резко пригнулся и что есть силы ударил пирата головой в живот. Рам издал хрюкающий звук и, взмахнув руками, опрокинулся на спину. Он упал на какой-то твердый предмет и, тяжело дыша, с глазами, вылезающими из орбит, стал шарить вокруг. Пальцы его коснулись холодной поверхности лучемета. У него не было времени думать, почему оружие оказалось на палубе. Рам потянул лучемет к себе, но не смог сдвинуть с места. Он оглянулся и вздрогнул: тяжелая ступня придавила оружие к полу.
        - Это ты, Бэр? - прохрипел капитан.
        - Я, шеф, - ответил парень и сильным ударом носка послал лучемет в дальний угол, где уже многоногим чудовищем ершилась куча брошенного командой оружия.
        - Назад! - крикнул Рам, с изумлением глядя, как его «мальчики» развязывают пленников. - Назад… - повторил он срывающимся голосом. Но никто даже не обернулся.
        Рам посмотрел вверх и вскочил на ноги; оттуда, из торчащего над пультом желтого конуса, прямо в лоб ему смотрел холодный фиолетовый глаз.
        - Нет, нет! - закричал пират и бросился к лучеметам. Но на его пути оказалась чья-то нога, и Рам, споткнувшись, упал на колени. Поднимался он медленно и даже не уловил момента, когда произошла перемена, - только почувствовал вдруг, какой чудовищной пропастью легли за плечами четыре не прожитых им столетия. Появилось тяжелое ощущение, которое испытывает живое существо, только что переставшее быть личинкой, но еще не осознавшее себя в новом качестве.
        Для Тома свет погас. Только страшная мысль продолжала жить: «Что я наделал? Ведь это же люди! Еще никто не брался делать это с людьми. Я убил их!» Том почувствовал, что заваливается на бок и вот-вот упадет с высокого кресла.
        - Вадим, энергокапсулу, быстро, - крикнул Мэй. - Держись, Том, дружище!
        Усилием воли бик включил угасшее зрение. Он увидел, как уходит в сторону потолок и надвигается палуба. Из тумана выплывало лицо. Две сильные руки подхватили Тома и бережно понесли в ту часть зала, где раздавался голос доктора Мэя:
        - Том, ты слышишь меня? Поздравляю, конфирмация - высший класс!
        Том был в полном сознании, но чувствовал, что угасает: стихала музыка, умолкали люди. Его несли к ним красивые и добрые руки… Рама. Том беззвучно смеялся: «Живы, голубчики! Все до единого живы! Значит, успел, не промахнулся…»
        Он, зажмурился: словно острые иглы вонзились в зрачки… в руке доктора Мэя блеснула капсула.
        1973




        СВЕТ РАДУГИ[Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.]
        Лучами разошлись во все стороны магистрали наук. Когорты исследователей маршировали по ним плотными рядами. Там, вдали, они шаг за шагом раздвигали сферу неведомого. В первые ряды попадали те, кто не привык топтаться, глядя в спины других.
        Я не нашел в себе достаточно смелости, чтобы пробиваться туда, где над буйными головами стоял дым коромыслом и гремели раскаты победного грома.
        Я осел у самой дороги, чуть свернув в сторону, устроился в маленьком тупичке, до которого раньше ни у кого не доходили руки. Таких тупиков сколько угодно. Моему повезло больше других: нашелся я - живая душа все - таки.
        Моим уделом стало то, что находится между галактиками, звездами и молекулами, между атомами и частицами - попросту говоря «пустота». Меня назначили. Должно быть кому-то показалось, что я прямо создан для пустоты. Я не возражал. Хотелось быстрей какого-нибудь дела.
        Моя маленькая студия оборудована аппаратурой, помогающей делать расчеты и мыслить. Это такие совершенные приборы, что порой мне кажется, будто я у них только путаюсь под ногами, мешая работать: компьютеры с истинно машинной неутомимостью без конца варьируют известное положение о свойстве материальных объектов искривлять пространство. А меня интересует другое: что находилось бы между объектами, если бы… никаких объектов не существовало?
        Меня вдохновила некая мысль: если торжество энтропии, полная деградация порядка есть равномерное распределение в пространстве всего и вся, то наличие пустоты - верный признак изысканной организации материи. Однако все мои утешения на этом кончились. Дальше была пустота в буквальном и переносном смысле, хотя некоторые и осмеливались утверждать, что природа не терпит пустоты. Природа много чего терпит. Чем больше я старался найти что-нибудь о пустоте, тем больше проникался к ней жалостью. Это была бедная падчерица, каких много. Но не каждой дано стать Золушкой, и не всякий исследователь, вроде меня, обещает быть принцем. В моем положении было даже что-то классическое. Это обо мне говорилось: «Кому - бублик, а кому - дырку от бублика».
        Собственно, исследовать пока было нечего. Даже не на чем было строить гипотезы. Из одного желания невозможно было соткать ни одной утешительной мысли. А тут еще я получил ассистента. Оказывается мне полагался сотрудник для помощи в проведении экспериментов. Это было очень мило, если принимать во внимание, что до сих пор я в основном экспериментировал над своими мозгами и, признаться, без особых успехов. Мягко говоря, в ассистенте я не нуждался. А если говорить начистоту, то я не мог понять, за какие грехи меня наказали этой болтливой девицей с загнутыми кверху косичками.
        Для начала я попросил ее придерживать язык. Но она заявила, что у каждого должны быть свои обязанности - ее направили сюда ассистировать, а не молчать.
        - Послушайте! - рассердился я. - В конце концов, вы мешаете мне работать!
        - Ай, бросьте! - сказала она. - Знаю я вашу работу. Ходите из угла в угол, а мысли группами и в одиночку блуждают из одной извилины в другую по одним и тем же заученным маршрутам.
        Пока я раздумывал, как ответить, моя ассистентка перевернула вверх дном все помещение. Теперь оно могло служить романтической декорацией в духе фильмов из жизни простого ученого люда. У меня волосы становились дыбом: она развернула такую деятельность, будто собиралась свить здесь гнездышко. Ее напору невозможно было противиться.
        Покончив со студией, она принялась за меня. Решительно перейдя на ты, заявила:
        - Неужели ты ничего не видишь кроме своей пустоты?! Пустота! Ха! Ха! Ты знаешь что это такое? Нет? И никто не знает. Так оставь ее в покое! Давай работать красиво!
        К этому времени я уже был готов на все, лишь бы меня самого оставили в покое.
        - Ты милый мальчик, - говорила она, выталкивая меня из студии. - Ты мог бы нравиться девушкам. В тебе что-то есть, и ты это чувствуешь. Но почему-то заставляешь себя быть выше самого себя. Не упирайся, идем отсюда. Тебе нужен свежий воздух. Бедняга, я знаю: такие, как ты - всегда совестливы. Стесняетесь занимать даром место. Стыдно бездельничать. Но бесконечные и бесплодные потуги ума - тоже форма безделия, только самая жалкая.
        Она тащила меня за руку. Я никогда не бегал так быстро по людным улицам. Налетал на прохожих, спотыкался, но повиновался. Я раньше не думал, что наглость - такая великая сила. Косточки моей воли хрустнули при первом же натиске. Когда я споткнулся в очередной раз она заявила:
        - Господи, ты, даже не способен думать о том, что делаешь! Где твои глаза и мозги? Ты забросил их в пустоту и надеешься что-нибудь выудить. Ты ни о чем не можешь думать, кроме своей пустоты. У тебя сверхсфокусированное внимание. Все, кроме объекта раздумий, ты видишь, как сквозь запотевшее стекло. Изредка таким везет - тогда их называют гениями. Но чаще они смотрят не туда, куда нужно, а чуть-чуть в сторону. Этого достаточно, чтобы до конца дней быть неудачником.
        Я знал, что это - лепет. Но не возражал. Именно острота внимания, резкий переход от того, что находится в поле зрения, - к тому, что за его пределами, отличает высшую организацию интеллекта. Равномерно распределенное внимание близко по характеру к полному распаду - пределу умственной энтропии.
        Я уже сидел рядом с ней на трибуне. Стадион слегка волновался. Баскетбол. Пигмеи и гиганты носились по площадке в погоне за мячом. Моя спутница била в ладоши и азартно кричала. Когда-то это мне тоже нравилось. А теперь было безразлично. Все вокруг казалось пустым, мелким и ничего не значащим. Все, кроме самой пустоты. Она лежала незримая, непонятная вокруг нас, внутри нас самих. Она дышала, вздымалась волнами, щетинилась невидимыми иглами - с виду мертвая и неприглядная.
        Ерзая на жестких лавках трибуны и морщась от истошных воплей прилипчивой спутницы, я был весь там, в невидимости. Разве можно представить себе что-нибудь более таинственное и абсурдное, чем пустота. Нет, я не помешался на своей идее хотя бы потому, что у меня ее не было. Пустота - не за что зацепиться, негде встать, негде лечь. Я думал: «Черт побори, хотя бы свихнуться и родить какую-нибудь сумасшедшую мысль, чтобы было с чего начать».
        Моя спутница насмешливо взглянула на меня.
        - Как тебя звать-то? - спросил я, наконец. Пока она отвечала, у меня шевельнулась мысль: «Не все ли равно, где думать, - в уединенной студии или здесь, среди болельщиков, до которых мне нет дела».
        - Послушай, ты не находишь, что это потрясающе? - спросила она.
        - Это потрясающе, - покорно согласился я.
        - Нет, ты ничего не видишь, - задумчиво сказала она. - Твой взгляд витает там, в облаках.
        - За облаками, - уточнил я машинально.
        - За облаками… - повторила она мне в тон, сокрушенно покачала головой и добавила: - Не пойму, остался у тебя хоть проблеск юмора или пустота все съела, и я напрасно теряю с тобой время.
        - Скорее всего напрасно, - согласился я и, наверно, жалко улыбнулся сквозь пустоту.
        Она снова повертела головой и некоторое время пристально смотрела на меня.
        - Давай глядеть вместе, - предложила она. - Скажи, тебе нравится эта игра?
        - Потрясающе, - повторил я уже испытанное выражение.
        - А если честно? - настаивала девица. - Попробуй расфокусироваться!
        Я попробовал, сделал над собой усилие.
        - Ну как? - торопила она. У меня в глазах мелькали трусы и майки. Я вдруг с ужасом понял, что разучился думать. Самый элементарный процесс мышления требовал от меня невероятных усилий. Я завяз в пустоте и не мог вытянуть из нее ноги. Я напрягся, вспотел. Изо всей силы старался выдавить из себя хоть какое-то чувство, какое-то собственное суждение о том, что происходило сейчас на площадке. Можно не быть баскетболистом, но усвоить зрительно весь комплекс приемов этой древней игры. Я тщетно старался найти в ней что-нибудь привлекательное.
        - Скучно, - сказал я, так и не придя ни к какому солидному мнению, - должно быть, играют дворовые команды…
        - Так я и думала, - перебила она. - Ты симулянт! Хочешь казаться не от мира сего? Не выйдет! Я тебя выведу на чистую воду! Отвечай, сколько команд видишь на площадке?
        - Две! - я был доволен, что, не задумываясь, могу ответить хоть на этот вопрос.
        - А ты уверен?
        Я опять сделал над собой усилие и, сосредоточившись, убедился, что, в самом деле, играют две команды в два кольца, как и полагается в этой игре. Я не понимал, куда она клонит. Она не дождалась ответа:
        - Что, если бы играли две пары команд?
        - Зачем две пары? - не понял я.
        - Зачем, зачем! Будешь сейчас два часа соображать! - проворчала она. - Неужели трудно представить себе две пары колец и две пары команд?
        - На одной площадке? - переспросил я.
        - Можно на двух, - благосклонно разрешила девица. - Но положи их одну на другую, крест-накрест.
        «Безумие!» - подумал я, прикинув в уме количество соударений в минуту при среднем темпе игры.
        - Послушай, как тебя… - (она назвала свое имя, но я опять не запомнил), - то, что ты предлагаешь, будет настоящей свалкой. Мала площадка.
        - Тем забавнее! Тебе же скучно! А впрочем, кто мешает сделать площадку больше?
        - Увеличим площадку - изменится темп игры, - серьезно сообщил я. - Конечно, столкновения уже не будут такими опасными, но совсем избежать их не удастся.
        - А тебе-то что? - отозвалась моя спутница.
        - Это было бы издевательством над игроками!
        - Ты скучный человек, - вздохнула она, поднялась, повела плечами и направилась к выходу из стадиона.
        «Бедная, взбалмошная девчонка», - подумал я, но догонять не стал. Вообразил, что одержал какую-то победу.
        Внизу, на площадке люди преследовали друг друга, увертывались, прыгали, падали. Я видел все это и не видел. На этот раз я застрял в пустоте крепче прежнего, будто прыгнул в нее с высоты. И увидел нечто, некую странную, неожиданно появившуюся идейку. Ее невозможно было не приметить. Она нагло блестела, как безвкусная безделушка. Я не подпускал ее близко к сердцу, жонглировал на расстоянии, как надувным шариком, таким легким, что уносится прочь от одного дыхания.
        Я видел перед собой некий игрушечный вариант мироздания: в пустоту брошены две системы. В каждой есть все, что надо для вселенной, все до последней микрочастицы. Внутри системы действуют обычные силы: притяжения, отталкивания, магнитные, электрические, ядерные, гравитационные и так далее. Но связей между самими системами ни в большом, ни в малом не существует. Пока эти связи не выявлены, я условно назвал системы свободными. Они спокойно существуют одна в другой, проходят одна сквозь другую, не ощущая друг друга, не оказывая друг на друга влияния. Здесь нет мистики.
        Известно, что масса атома в основном сосредоточена в ядре, а диаметр ядра в десять тысяч раз меньше самого атома. Таким образом, не сталкиваясь массами, через поперечное сечение одного атома могло бы одновременно пролететь десять миллионов других. Но расстояния между атомами в молекулах и между молекулами в вещественных структурах неизмеримо больше.
        Вероятность столкновения элементов двух условно свободных систем - бесконечно мала. Однако почему бы им и не сталкиваться? Возможно именно эти соударения и порождают флюктуации - необъяснимые отклонения траекторий, температур, энергий и любых других параметров.
        Но ни с одним серьезным человеком я бы не поделился этой выдумкой. Да и меня самого она лишь забавляла. Во-первых, потому, что не имела прямого отношения к предмету моих раздумий - к пустоте. А во-вторых, ей не хватало чего-то существенного. Она была незаконченной, как бы оборванной на полуслове. Я чувствовал разрыв в логических звеньях. Но в поисках утерянного звена имелся детективный интерес, и я радовался тому, что теперь есть хоть какая-то почва для размышлений.
        Со стадиона я направился в институт, но не в свою постылую студию, а в приборный отдел. Мой стандартный комплект аппаратуры ничего не давал. Зато теперь я сдал диспетчеру описание принципа нового прибора. Я назвал его «флюктоскопом». Он должен был отмечать все непредвиденные отклонения, происходящие в микромире, анализировать их и выдавать на экран изображение такой вероятной среды, которая могла бы вызвать наблюдаемую картину флюктуаций.
        Сбагрив идейку прибористам, я вздохнул с облегчением; все это время было такое чувство, что занимаюсь не тем, чем надо. В голову сами собой лезли детские мифологические аналогии: смерть человека - лишь переход из одной системы в другую, а переходное состояние напоминает явление тени, призрака или духа - что кому больше нравится.
        Я хорошо понимал: даже если отвлечься от этого шаманского бреда, благороднейшая идея общения разумов двух свободных систем - всего лишь досадная литературщина, основанная на подтасовке возможностей. Во-первых, почему другая система непременно должна быть похожа на нашу? Во-вторых, разве жизнь и разум для системы вообще обязательны? И в-третьих, если все-таки допустить, что родственные цивилизации существуют одновременно и там и здесь, как ничтожна должна быть вероятность их совпадения в бесконечных просторах двух вселенных?
        У нас в институте проектирование и создание исследовательской аппаратуры налажено, как полагается. Мы еще сами не успеваем разобраться, что нам надо, а роботы уже устанавливают в лаборатории новый стенд, основанием для которого послужила фраза, случайно оброненная в институтском буфете. Они чутко угадывают наши желания, ловят их на лету и молниеносно облекают даже самые смутные, до конца не осознанные идеи в изящные формы оригинальных приборов.
        Свой флюктоскоп я получил на следующее утро. Робот подключил аппарат, придвинув мне кресло, удалился. Теоретики предпочитают проверять свои идеи без свидетелей: зачем кому-то видеть, как, пробегая по клавишам, дрожат от нетерпения пальцы.
        Кусочком безоблачного неба засветился большой экран, включились счетчики, поползли ряды цифр. Я любовался этим восхитительным зрелищем битый час, пока меня не потянуло ко сну. Аппарат был со мной откровенен, он поднес мне четкий, не вызывающий сомнений нуль информации. Разве мог работать прибор, принцип которого основан на заблуждении? Мысль о двух свободных системах так и не стала гипотезой: не нашлось утерянного звена. Я по-прежнему чувствовал, что оно где-то рядом, под рукой. Я был убежден (и до сих пор глубоко убежден в этом), что любой свежий человек, разобравшийся в моей мысли, мог бы поставить все на свои места. Но в том незрелом виде моя идея не годилась для обсуждения. Она была мертва. Какая-то мелочь губила ее. Но что именно? Чем больше я искал, тем больше убеждался, что иду по ложному следу: уж лучше пережевывать абстрактные мысли о пустоте, чем углубляться в темную щель, в глухой тупик в тупике. Это лишало уверенности, что я вообще когда-нибудь выйду из полосы бесплодия. В общем все шло к тому, чтобы с миром похоронить легкомысленную идейку, подвернувшуюся под колесо неповоротливого
мыслительного агрегата. Ужасное состояние! Я вдруг понял, какова моя настоящая цена, будто взглянул со стороны. Пробудились сомнения, на своем ли я месте, своим ли занимаюсь делом?
        Конечно, моя ассистентка опять явилась в самое неподходящее время, когда от судорожных поисков меня трепала почти малярийная лихорадка.
        Честно говоря, я уже и забыл, что эта девица существует на свете. Она вошла, как ни в чем не бывало, провела ладошкой по лакированной стенке флюктоскопа и похвалила:
        - Обставляемся новой мебелью? Поздравляю!
        Меня свело от этой банальности.
        Заметив у нее на груди огромное аляповатое колье, переливающееся всеми цветами радуги, я осведомился, сколько весит это грузило… Я понимал, что просто ищу, к чему бы придраться. Но даже это получалось бездарно.
        - Ты зол, - ответила она. - Зачем рвать на голове волосы? Ведь ты же человек, и за ошибки тебя не пошлют, как робота, на переплавку.
        Я заскрипел зубами: скандалистка влезла на больную мозоль. Чтобы успокоиться, я потребовал сообщить мне, наконец, как ее звать.
        Сейчас мне послышалось, что она назвала себя «Эврика». Я поморщился: ужаснее не придумаешь!
        - Давай полегче, - посоветовала она. - Не волочи мысли по полу. Пусть идеи сами носятся в воздухе вокруг твоей головы. А ты не думай о них…
        - Люблю благие советы, - признался я. - Интересно, где носилась твоя вчерашняя идея игры двух пар команд на одном поле?
        - Почему двух? - переспросила она.
        - А сколько?
        - Сколько надо? Сто? Двести? Тысяча?
        - Гениально! - усмехнулся я. - Команды будут не играть, а дифундировать - проникать друг в друга…
        - Значит «Диффузия»! - подхватила девица. - Теперь мы соавторы! Удачнее названия для игры не придумаешь!
        Я не нашелся, что ответить. Воспользовавшись моим молчанием, она встала к стене напротив и, заложив руки за спину, продолжала вещать:
        - Знаешь, мне кажется, со вчерашнего дня ты заметно выбрался из пустоты. Ты почти материализовался. Еще небольшое усилие, немножко тепла и ты совсем станешь человеком!
        А я в самом деле чувствовал, что теплею и оттаиваю с каждой минутой.
        Конечно, не от ее слов: открывающаяся истина делала мир таким прекрасным.
        Даже в моей ассистентке проглянуло что-то симпатичное.
        Все осветилось вокруг, будто солнце прошило стены лучами.
        Я был счастлив, потому что знал: пустоты нет и никогда не было.
        И не две жалких системы, нет - мир заполняет бесконечное множество автономных систем.
        Эта мысль первым камнем ложилась в теорию мирологии.
        Теперь я верил, что в бесконечности мироздания и, вместе с тем, рядом с нами найдется хотя бы одна система, населенная такими же искателями, как мы.
        Я вдруг размечтался о том времени, когда можно будет заявиться туда и сказать: «Здравствуйте! Мы - ваши соседи!»
        Попытался представить себе, что должен чувствовать человек, когда перед ним, казалось бы из ничего, возникает нечто живое, разумное, мудрое - радость, восторг или испуг, мистический ужас…
        Понял вдруг, что, пожалуй, без предварительной подготовки такая встреча может окончиться плохо.
        Я был умилен своей собственной предусмотрительностью - такого со мной еще не бывало. Совсем расчувствовался.
        Захотелось сделать или сказать что-нибудь доброе, теплое, чуткое. И я вежливо попросил ассистентку:
        - Скажи пожалуйста… как тебя звать?
        Она ничего не ответила. Только вздохнула, повела плечами и пошла.
        Я не стал догонять, все смотрел ей вслед…
        Она уже скрылась из виду, но еще долго сияло сквозь бетонную стену ее радужное колье.
        1975




        СКВОЗЬ ЩЕЛЬ[Печатался в газете «Советская молодежь» г. Рига 1973г.;Печатался в сборнике «Пещера отражений» издательства «Лиесма» г. Рига 1988г.]
        Заяц выскочил на поляну, огляделся и тут же, прижав уши, шмыгнул в кусты. По кронам скользнула тень. Затрещали ветки. Бросились врассыпную кузнечики. Заяц остановился, задрал ногу и долго чесал за ухом.
        Раздался звон. Из огромной, спустившейся с неба «шишки», как семечко, выскользнул человек. Он был в блестящих шортах, в легкой голубой безрукавке, в сандалиях. Сильное загорелое тело венчала крупная голова. А взгляд у него был светлый и добрый, он словно говорил: «По натуре я мальчик спокойный. И все же не прочь пошалить».
        «Под ногами мох, - думал гость. - Значит рядом где-то болото: кочки, трясина и, разумеется, комары». Он присел на бурую кучу и в оба глаза разглядывал лес, а лес разглядывал его тысячами своих глаз.
        На поляне, в стороне от других, росла большая сосна. Ее толстый, в два обхвата, ствол легонько поскрипывал. Шум кроны едва достигал подножия: она плескалась высоко на пронизанных солнцем ветрах. Сосна источала сладкий аромат. Она никому не мешала и никого не боялась. Ее мощные корни держали поляну, точно крепкое рукопожатие земли и неба. Мудрым своим величием дерево-патриарх осеняло ликующий день. ине ведало, что он может быть последним.
        Рядом стремглав пролетела ворона. Усевшись на сук, она прокричала: «Ура!» - и сбила на человека шишку. Он встал, обнаружил вдруг, что под ним муравейник и, стряхивая с себя представителей смелого воинства, рассмеялся. Было щекотно. Царь природы отвык от таких фамильярностей. Заяц, окончив чесаться, на всякий случай дал тягу.
        Юноша спустился к воде. Над деревьями, рядом с самой высокой и древней сосной вздымалась колонна его одноместного гравилета. Основание колонны покоилось на невидимой с реки поляне. Гостю жутковато было при мысли, что на этой, оставшейся в стороне от космических трасс, заповедной планете, он единственный человек. Он узнал запах липы. Ее аромат проходили в начальной школе. Запах напоминал детство. Разумеется, нежиться на тонком песочке корабельного аэрария было куда приятнее и гигиеничнее. По крайней мере там не впивались, как здесь, в его голые ноги надоедливые маленькие кровопийцы. Шорохи леса, плеск воды, запахи смолы и липы - все можно воссоздать внутри гравилета в еще более чистой, сгущенной форме. Это давно уже вошло в обиход, а впечатления от естественного, натурального порой вызывали разочарование.
        У человека был отпуск. Он залетел сюда по дороге домой, просто так. Ему было некуда торопиться и хотелось увидеть, как далеко ушли люди от своей колыбели.
        Подул ветерок. Было приятно, почти как в аэрарии корабля. Но гость насторожился. Ему вдруг почудилось, что надвигается неведомая опасность. Он ощутил это каким-то еще не совсем атрофировавшимся первобытным чувством. Кусты зашумели, будто огромный слон пробирался сквозь чащу. Потом все затихло. Человек усмехнулся и прилег у воды на песок. Он понимал, что знания его пока что сугубо теоретические. Однако понятие «слон» (юноша только раз в жизни видел это животное на гастролирующей зоовыставке) имело особый смысл. Оно было связано с необычной профессией человека.
        С незапамятных времен люди жаждали получить в услужение «золотую рыбку». И наступило время, когда на роль рыбки стали прочить не найденную еще возможность искривлять пространство, чтобы перемещать предметы на расстоянии. Фантасты уцепились за слово «телекинез» и мусолили его, как хотели. В лабораториях не жалели энергии в надежде поколебать хотя бы «кирпичик» пространства. Шло время, и перед исследователями уже вырисовывались очертания «разбитого корыта», когда появилась гипотеза о «слоне». Элементарную область пространства сравнивали с могучим животным, которого не мог испугать самый грозный зверь, но появление крохотной мышки повергало в панический ужас. Приверженцы «слоновой» гипотезы говорили: «Никакими сверхмощными энергоударами пространства не пошатнуть - ищите «мышь»!» Легко сказать «ищите». Никто не знал, где и что надо искать. И ничего бы так и не нашли, если бы не удивительный случай с немолодым уже преподавателем математической школы Иваном Лазаревичем Денисовым. Он отличался устойчивой неприязнью к компьютерам всех систем и в самых сложных расчетах предпочитал обходиться без записей и
электроники. На досуге этот чудак любил погулять на природе, упражняя свой мозг решением вариантов задачи по кривизне пространства. Однажды, как обычно, занятый мысленными выкладками, математик прогуливался в оранжерее. Неожиданно ему пришло в голову в качестве начала координат для расчетов взять самого себя. Он продолжал вычисления, но, когда наступило время возвращаться домой, обнаружил, что каким-то непостижимым образом сумел заблудиться в единственной прямой, как стрела, аллее. Он знал тут каждое дерево, каждый куст и, не видя никаких изменений, все шел и шел, а аллея все не кончалась.
        «Что происходит?! - недоумевал математик. - Возможно, мне только кажется, что я быстро иду, а в действительности ползу, как улитка!»
        Наваждение длилось недолго. Сразу и незаметно все встало на место, и учитель быстро добрался до дома. Успокоившись и убедившись, что совершенно здоров, он повторил прогулку: дошел до конца аллеи и вернулся обратно.
        «Не спал же я на ходу! - рассуждал Денисов. - Аллея может стать бесконечной только в том случае, если область пространства, которой она принадлежит, свернуть кольцом».
        И тогда учитель предположил, что случившееся каким-то неведомым образом связано с его математическими упражнениями. Он повторил все выкладки, стараясь сохранить последовательность. Но на сей раз Денисов уловил момент, когда аллея замкнулась и обрела бесконечность.
        Позже, в результате широкомасштабных исследований, удалось выяснить, что виною всему - чувствительность элементов пространства к сериям слабых токов, возникающих в коре головного мозга в момент, когда зарождается мысленный математический образ-модель конкретного пространственного «слона». Под действием токов-«мышек» пространство меняло свою кривизну, а спустя пять-десять минут его геометрия восстанавливалась без участия человека. Явление, названное математической манипуляцией (сокращенно - матепуляция), имело столько же общего с фантастическим «телекинезом», сколько громоздкие и капризные в эксплуатации гравилеты - с изумительной по совершенству ступою Бабы-Яги. Матепуляция требовала выдающихся математических способностей, однако и ей суждено было стать со временем рядовой операцией.
        Юный гость этой древней планеты только что окончил многолетний курс Академии и с дипломом астронавта-матепулятора летел домой в отпуск, после которого его ожидала интереснейшая работа. Он и сам толком не ведал, зачем оказался здесь. Хотелось, конечно, увидеть возобновленную природу, которую давно уже не трогали, позволив жить по ее собственным законам, но, возможно, втайне он мечтал о том, как большой разъяренный зверь выскочит на него из чащи, а он, не суетясь и без страха, заставит чудовище щелкнуть зубами в воздухе и пустит гулять в складках пространства. Юноша еще не подозревал, что мысль посетить заповедный мир положила начало стечению роковых обстоятельств, могущих привести к ужасной развязке, и сейчас, подперев подбородок, подставив жаркому солнцу спину, думал о том, что старую планету уже ничем не расшевелить: здесь все живет своей жизнью, будто нет и не было никогда человека. Эти размышления были прерваны грозным жужжанием. Матепулятор замахал над головой руками. Жест мало напоминал дружеское приветствие, и оскорбленные пчелы ринулись в атаку. Первый укус пришелся в плечо, второй - в
ногу, третий - прямо в лоб. Дальше он не считал, а кубарем скатился вниз. Через несколько секунд матепулятор был уже в воде и, поднимая фонтаны брызг, уходил в глубину. Он проплыл под водой ровно столько, насколько хватило дыхания, а вынырнув, со страхом глянул на небо. Разъяренный рой уносило ветром за речку. Однако, набрав воздуха, человек снова нырнул, на всякий случай, и открыл под водой глаза.
        Ближе к середине реки вода становилась прозрачной. А где-то внизу, в полутьме, мелькали темные молнии, проплывали загадочные тени. Движущиеся призраки держались от него на почтительном удалении. «Должно быть, муравьи и пчелы раструбили обо мне по своему беспроволочному телеграфу», - подумал юноша.
        Возвращаясь на берег, он поймал рака. Вернее, рак поймал человека за правую сандалию. Выбравшись на сухое место, матепулятор присел на траву, попытался разжать клешню, но не смог. Маленький пучеглазый рак смотрел на него в упор, как бы говоря: «Ты - моя добыча и давай кончим этот разговор».
        - Откуда ты взялся такой жадный?! - спросил человек. Ужаленные места распухли, но боль можно было терпеть. А этот упрямец просто развеселил. - Я понимаю, ты голоден, - продолжал человек, - но я бы на твоем месте поискал другую добычу. Нельзя быть таким неразборчивым.
        Рак отпустил сандалию и попятился к воде.
        - Убедил! - рассмеялся матепулятор. - Нет, скорее удивил: наверно, еще не попадалась такая болтливая добыча.
        Рядом послышалось громкое фырканье. Юноша оглянулся. Сначала показалось, что никого нет, только от ветра шевелится трава. Но фырканье повторилось. Он встал и тогда увидел зверя всего сразу - от кончика хвоста до кончика мелькавшего над водой розового языка. Полосатое туловище, могучие, мягкие лапы, пестрая голова с короткими шевелящимися ушами, - человек узнал тигра. Мелькнула надежда: «Может быть, я еще не замечен?» Словно в ответ, зверь повернул морду и устало посмотрел на матепулятора. Раздался оглушительный рык. В этом рыке не было ни угрозы, ни тревоги. Тигр продолжал пить воду, и юноша догадался, что зверь изнывал от жары и скуки, а появление на берегу существа с непривычными запахами ничего не могло изменить. Тигр просто игнорировал чужака. Утолив жажду, он величественно покинул берег, даже не глянув в сторону матепулятора. Скрываясь в кустах, тигр приподнял чувствительный хвост и, покачивая им, свернул кончик, точно пригрозил кулаком.
        Этот «оскорбительный» жест вызвал у юноши усмешку. «Ах ты, тварь невоспитанная! - притворяясь обиженным, подумал он. - Гостю кулак показываешь? Ладно, с меня довольно!» И он решительно полез через кусты, держа направление на башню гравилета. Насмешливое щебетание птиц не вызывало в нем восхищения. Он знал их по фонограммам, привык к чистым птичьим голосам и мастерски подобранным ансамблям, передающим колорит идиллического леса, который может пригрезиться только в сладких снах.
        Человека остановило шипение. Как будто продырявили баллон с газом.
        Древний инстинкт подсказал, что следует затаиться: впереди с грязно-желтого камня сползала большая змея. Плоская морда ее двигалась над землей, и открытая пасть, казалось, выражала восторг. Раздвоенный язычок мелко вибрировал, а глаза сверлили человека двумя острыми желтыми лучиками. Юноша знал подоплеку змеиного гипноза. Змея хорошо видит только то, что движется. Она раскачивает головой - знаменитые пассы - чтобы заставить жертву выдать свое присутствие невольным движением. Человек окаменел. Однако это не значило, что он целиком находился во власти страха. Напротив, он как бы обрел возможность увидеть себя со стороны глазами змеи. Вид был взъерошенный, не столько напуганный, сколько обиженный. Юноша никогда, не представлял себя таким потешным, и ему казалось, что, раскрыв пасть и раскачиваясь, это дьявольское существо во все горло хохочет над ним свистящим змеиным хохотом. Он вспомнил одно из экзаменационных заданий при выпуске - дистанционное завязывание морского узла на толстом лореновом канате. Но не страх мешал ему теперь использовать власть над «слоном» пространства. В какое-то мгновение
перед лицом безжалостной смерти он вдруг почувствовал себя просто человеком, просто живым существом, реальный мир которого может быть шире, чем мир однотипных комфортабельных апартаментов, разбросанных по холодной галактике. Сверкнув на солнце гладкой узорчатой кожей, змея исчезла в трещине между камнями.
        - Я искал здесь приключений, - сказал себе человек, вытирая со лба пот, - но, кажется, единственное, что мне удалось на старой планете - это немного развлечь ее обитателей.
        Юноше вдруг показалось, что в лесу, у реки, прошла вся его жизнь. Этот мир, как одно существо, окружил его и нашептывал что-то насмешливое.
        В кабине гравилета у человека испортилось настроение. Он ощутил неприятные запахи синтетики, к которым привыкал всю жизнь. Он включил генератор цветочных ароматов. Получилось еще хуже: пахло химической лабораторией. Юноша был настолько расстроен, что, нажимая клавишу взлета, забыл включить «метеокорректор». Он вспомнил об этом, когда сильный удар потряс громаду корабля. Пришлось остановить взлет и, зависнув в тридцати метрах над лесом, включить стереообзор. Корабль относило ветром. Внизу, точно руки, воздетые к небу, застыли сосны. Юноша всматривался в их очертания, пока не нашел то, что искал: величественная сосна-патриарх лежала в траве, как бы перечеркивая мир, который оставлял за собой человек. Ствол был перебит у самого основания. Из раздробленного пня торчали длинные белые пики.
        «Все-таки оставил о себе память!» - с досадой подумал человек, опять нажимая клавишу взлета.
        Корабль уносился ввысь, свободный, легкий, могучий. Необъятное царство света и тени было его стихией, его жизненным пространством. Он умел защищаться от метеоритов, на расстоянии меняя их траектории. Но там, внизу, этот нелепый удар о дерево был подготовлен всем ходом событий, и уже невозможно было ничего изменить: в кормовом отсеке зияла пробоина. Система восстановления работала на полную мощность. Однако внутри, под пробоиной в гравитационном резервуаре - запасы аннигилирующей плазмы, в случае ее утечки произойдет взрыв, по силе равный вспышке новой звезды. Мелкая дрожь потрясла гравилет. Завопила сирена. Та часть кормы, по которой пришелся удар, на экране стереообзора напоминала покрывающуюся коркой рану. Зажглось табло: «Опасность утечки плазмы». По этому сигналу предписывалось немедленно покинуть корабль: в любое мгновение могла произойти катастрофа, способная потрясти целую звездную систему. Через несколько секунд пилот был уже в скафандре. Гравилет катапультировал его подальше от себя вместе со спасательным скутером. Одновременно во все стороны полетели мощные радиопризывы о помощи. Хотя
катапультирование пилота не имело никакого смысла, кроме чисто психологического, да и помощь запрашивать было ни к чему: в случае взрыва никто не смог бы уже спасти ни обреченный мир, ни астронавта.
        Скутер уносил пилота от страшного места. А корабль, никем не управляемый, погружался в атмосферу планеты. Его, как тяжелый дредноут, получивший пробоину, медленно затягивало на дно воздушного океана.
        Скутер быстро увеличивал скорость. Он не имел толстой противометеоритной брони, и скакал в космосе, точно кузнечик, увертываясь от встреч с небесными странниками. Пилот сидел верхом в специальном седле, крепко держась за руль. Для него это было привычно: на тренировках не раз приходилось, покинув корабль, сломя голову мчаться на скутере к условно-безопасной зоне.
        «Что я делаю? - подумал вдруг юноша. - Уношу ноги! Как нашкодивший пес!»
        Скутер подпрыгнул, сделал крутой разворот и, набирая скорость, устремился назад, к кораблю. Человек еще не знал, что будет делать, если взрыв не застигнет его в пути. Разумеется, первой мыслью его было использовать матепуляцию. Еще издали он начал зондировать область пространства вокруг корабля. Юноша понимал, что возможности матепуляции не идут в сравнение с масштабами надвигающейся катастрофы, однако заставил себя приблизиться и приступить к выкладкам. Корабль тяжело развернулся и медленно, точно нехотя, вышел на более высокую орбиту. Так повторялось несколько раз. Каждое перемещение требовало от человека предельного напряжения: приходилось манипулировать сразу несколькими пространственными «слонами», которые передавали эту махину друг другу, как по конвейеру. Но результат был ничтожен. Удалось поднять гравилет на каких-нибудь тридцать-сорок километров. Считать дальше было бессмысленно: чтобы планета не слишком пострадала, центр взрыва следовало отнести от нее по крайней мере на два-три миллиона километров.
        Матепулятор был уже рядом с гравилетом и видел, как поврежденная часть кормы наливалась изнутри темно-багровым светом.
        Прошло некоторое время, и, корабль снова приблизился к планете. На этот раз снижение происходило стремительнее, чем раньше: к тормозящему действию атмосферы добавилась реакция пространства, возвращавшегося в естественное состояние. Человек настроил скутер на снижение, но не уходил из-под кормы, точно мог заслонить собой обреченный мир. «Трагическая случайность», - юноша не раз слышал эти слова, но никогда еще не испытывал такой ненависти, как сейчас, к тому, что скрывалось за этой формулой. «Если существует трагическая случайность, - думал он, - то человек - не «венец творения», а жалкая игрушка в руках Случая!»
        Матепулятор весь сжался. Не от страха, не в ожидании скорой смерти. вмучительных поисках выхода. Он думал о том, что не существует универсальной формулы спасения, как нет формул счастья, жизни и смерти. И все-таки, неужели он возвратился ради того, чтобы умереть вместе с этой безлюдной планетой! На что он рассчитывал? Беда, если разум дает осечку или работает вхолостую. Сила его может стать уничтожающей. Где-то в глубине сознания загорелся крошечный огонек. Пока еще не надежда, нет, - просто тема для новых сомнений. Он вспомнил кое-что многим известное, ничем особенно не примечательное - чисто теоретический раздел математики, прикладное использование которого представлялось очевидной бессмыслицей. Казалось, что эта область была обречена еще долго оставаться абстракцией, хотя многие ее элементы широко использовались в матепуляторской практике. Так получилось, что человек больше ни о чем не мог сейчас думать, кроме этой заурядной вспомогательной теории. Он не просто думал, а лихорадочно теребил память. Всплывающие на поверхность сведения вырастали, как снежный ком. Какое-то чувство подсказало юноше,
что эта работа имела смысл.
        Когда память выполнила свою задачу и все, что надо, было растасовано и уложено по местам, появилась небывалая схема расчетов, сложность которой явно превышала человеческие возможности.
        А внизу темнели моря, сверкали вершины гор, шли, как сны, облака… И вместе с этой уютной реальностью готовилась исчезнуть навеки тайна удивительного стечения обстоятельств, породивших жизнь.
        Тень корабля над головой заслонила солнце. Еще немного и вздрогнут звезды…
        Корма гравилета раскалилась. Теперь по цвету видно было место, где вырвется плазма. Скорость падения увеличивалась. Пришлось ускорить снижение скутера. Юноша неотрывно глядел на то место, где удар нарушил структуру гравитационного резервуара.
        По мере того, как раскаленное пятно становилось ярче, - все быстрее и яростнее работал мозг человека. Он действовал по программе, которую сам же считал чудовищной, но еще чудовищнее была неотвратимая гибель целого мира. Движение мысли уже нельзя было остановить: огненное пятно на корме гравилета будто действовало на нее катализирующе. Свечение кормы увеличилось, из красного оно стало желтым. Напряжение росло. Человек считал… Нет, это были уже не расчеты - словно молнии пронзали мозг. Но он не страдал, он работал вдохновенно, свободно, неудержимо.
        В центре пятна появилась ослепительная точка. «Это конец! - мелькнуло где-то на краю сознания. - Сейчас все решится!»
        Действительно, это было последнее мгновение - короткий миг, за который юноша успел вставить в расчеты пространственные координаты корабля и кинуть скутер прочь, подальше от исходящей жаром махины. Увидеть он ничего не успел…
        Высоко над землей плыл крохотный алый лепесток. Лес затаил дыхание. Внутри лепестка вспыхнула звездочка, такая яркая, что на нее невозможно было смотреть. Но она все росла и становилась все ярче. Тень должна была сдаться, она бежала, сжималась в комок, забиралась в щели, кидалась в воду, нигде не находя спасения и вдруг… прыгнула в небо. Будто швырнули вверх бархатный лоскут ночи - без звезд, без проблеска света. И в эту быстро сжимающуюся черную щель, как монета, закатилась слепящая точка.
        Раздался грохот. Налетел ветер. Солнце зарыли тяжелые тучи, расшитые молниями. Начался ливень. Лес задрожал, зашумел, и в этом аду он не заметил, как пронеслась над болотом неясная тень. Что-то упало в кусты и прокатилось по мшистым кочкам.
        Гроза прошла так же быстро, как налетела. Ветер прогнал тучи и стих. Лес облегченно вздохнул, огляделся. Над ним голубело прежнее небо. А в осоке на болоте лежал продолговатый блестящий предмет. Рядом копошилось неуклюжее крупноголовое существо. Вот большая голова отлетела, но под ней оказалась еще одна - маленькая, смешная… Лес рассмеялся, наполнился запахами и криками счастья - он пережил грозу. Прямо на человека выскочил заяц и присел удивленно на куцый хвостик.
        - Привет! - сказал человек, снимая скафандр. - Представляешь, как нам повезло: никому еще не приходило на ум, что пространство можно рассечь… словно капустный лист! И просунуть корабль в щель! - Так сказал человек, а невидимое, но ощутимое это пространство вибрировало, волновалось, обнимая звенящий, умытый грозою день. И уже немыслимо было представить себе, что он мог стать последним…
        1972




        СПАСТИ СЕЛЬФОВ[Печатался в газете «Советская молодежь» г. Рига 1976г.; Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига]
        Каждый день мне бывает тошно! Рычаг выскальзывает из рук. Пальцы трясутся. Все бесит: и смрад, и гнусные рожи. До чего ж я их всех ненавижу! И еще эта гадость - амброзия! Я не могу выносить ее запаха! Кто только выдумал эту отраву?! Пришельцы толкуют, она «угнетает» наследственность. Они запрещают амброзию, учредили надзор. Но я их всех ненавижу! Сил моих нет как болит голова! Наверно, сейчас упаду на загаженный пол. И тогда сдерут штраф - вычтут целый жетон. Все кругом вертится, прыгает, скалится… Что-то ударилось. Это - моя голова… об пол. Фу! Стало, кажется, легче дышать.
        Вот он крадется! То наш амбропол - представитель особой полиции. Работенка такая - следить, чтобы не глушили амброзию. Парень свое дело знает. С пьющего полагается штраф. Только где возьмешь пьющего, если нету амброзии? Вот! Теперь я - живу! Голова - точно стеклышко! Многовато, конечно, - жетончик за банку амброзии, зато - к месту и главное вовремя. Что бы мы делали без «амбропола»!
        В перерывах сидим на лавочках, жуем жвачку и слушаем учителей. Каждый день они говорят об одном и том же - о «губительном действии» растреклятой амброзии. Когда болит голова, мы их просто не слышим. Когда мы «здоровы», - под их бормотание спим. За уроки им тоже платят жетонами: не пропадать же людям от жажды.
        Я и сам бы мог рассказать о «губительном действии» этой амброзии на мой организм… Я способный. Мне доверено тонкое дело: поднимать, когда загорается лампочка, рычаг вверх, а затем поворачивать - влево и вправо. Большинство наших местных тупиц только дергают рычаги на себя.
        Лавки, стены и коридоры усеяны листами бумаги. На них нарисовано про амброзию: «О вызываемых ею наследственных изменениях». Об этом талдычат и учителя.
        Все наши скоты не имеют понятия о чистоплотности. Только глазищами хлопают, когда видят, что я собираю картинки и устилаю ими плиту под своим рычагом. Этим олухам не понять, что в похмельных конвульсиях лучше биться не на холодном полу, - на подстилке из бесполезных советов.
        Наконец, работа окончена. Мы выползаем, вываливаемся, выкарабкиваемся всей массой наружу. Впереди - веселое счастье, ради которого и рождаются сельфы. Мы - в единым порыве. Когда нас мучает жажда - не стой у нас на пути!
        Гремят банки амброзии - весело слышать. Их выкатывает подпольный спекулянт - автомат.
        Пьем. Глоток за глотком в нас вливается радость. Вокруг - милые рожи друзей. Жизнь без амброзии холодна и пуста. Мы почти не едим, - только самые крохи: никогда не хватает жетонов. Спим где придется. Но это не важно. Зато мы - бесстрашные, благородные, гордые сельфы.
        Когда-то, задолго до этих пришельцев, пытались уже запретить нам амброзию. Жалкие хлюпики предавали народ, желая отнять у него навсегда это светлое диво. Кричали про «Национальное бедствие», «Деградацию личности», «катастрофу». Но мы - не пугливые. Появилась свободная новая раса яростных «сельфов.»!
        Говорят, что потомки пришельцев были как раз те сбежавшие умники. А теперь они вмешиваются в наши дела, нас во всем ограничивают. А амброзия как пилась, так и пьется. Пьют все. У кого нет мозгов - выпивает со скуки, у кого они есть - от тоски. Сельфы пьют, чтобы жить, чтобы вырваться из дерьма, на которое обрекают себя ненормальные трезвенники.
        Пришельцы собирают нас на работу - называется «Трудовым воспитанием». Им нравится, когда мы все - в куче. Оно и верно. Пить в знакомой компании - веселее.
        Опротивел старый язык, на котором долдонят о трезвости. Мы говорим по-иному. К примеру, я отрываю напарнику ухо, и он верещит, потому что без слов понимает мою к нему нежность. Мне хочется оторвать ему ухо: ведь он такой славный, а ухо - противное! И я отрываю этот ненужный предмет и прячу себе под язык.
        Бабье не спускает с меня похотливых очей. Они видят, как яростен я и красив. Но они мне уже не нужны. Разве что найдется такая, которую я захочу укусить. Они любуются мною: я так грациозен!
        Теперь прогуляемся. Я люблю свежий воздух, заходящее солнце и серебристую пыль: в ней я просто неотразим. Я так плавно иду - не иду, а «скольжу»! Должно быть, со стороны это выглядит бесподобно! Сельфы во все времена отличались своей красотой. Но я - прекраснее всех!
        Я счастлив. Мы счастливы! Ах как нам славно! Чем бы еще скрасить вечер? Взять, например, да свернуть чью-то шею, вырвать кому-нибудь глаз… Мы - веселый народ!
        Вот то место, где разгружаются «боты» пришельцев. Сейчас уже вечер, однако у них на площадке светло точно днем. И чего им все надо. Твер7дят, что хотят нам помочь… Но зачем нам их помощь, если амброзию «гонят» запущенные когда-то до нас автоматы?
        В этом месте полно ротозеев. Ждут чего-нибудь интересненького. Поджидают и песенки распевают. Я пою громче всех! Я сижу и пою возле самой площадки…
        И … что же я вижу! Неужто такие бывают?! Какая пришелица! Нежная тоненькая и пушистенькая подобно крысенку, которого я вчера слопал живьем! Никогда такой бабы не видел! Сижу вот, гляжу и кумекую: «А не слетать ли за баночкой, как говорится, для храбрости? А не попробовать ли познакомиться с кралей, пожаловавшей на наш праздник издалека?»

* * *
        - Напрасно ты отказалась ждать меня в холле, - говорил Стас, помогая сестре выбраться из транспортера. - Я должен осмотреть грузы, прибывшие с кораблем.
        - Извини, - отвечала Вера, - не хотелось опять с тобой расставаться. Ты даже не представляешь себе, как я рада, что вижу тебя! Ты всегда был нашим кумиром. Мы завидовали тебе и гордились тобой. Не верится, что и я теперь нахожусь на той самой романтической Сельфии, о которой мы, студенты, мечтали. И рядом ты - мой героический брат, живая легенда! Ну разве это не чудо!
        - Я тоже счастлив, что вижу тебя, - Стас улыбался, но улыбка не могла скрыть тени печали в глазах. - Как ты изменилась! Я тебя помню еще совсем девочкой… Подожди меня, Вера. Закончу осмотр и мы поедем в поселок.
        Он двигался вдоль ряда контейнеров, сверяя номера с описью. По его команде молчаливый гигант-робот грузил контейнеры на транспортер. Стоя поодаль, девушка с нежностью и тревогой смотрела на брата. На лице его она уловила усталость и что-то еще - непонятное, даже пугающее.
        Вера не умела скрывать свои чувства.
        - Стас, на корабле говорили, что под предлогом реставрации генотипа, сельфы подвергнутся принудительному облучению. Это правда?
        Стас только кивнул.
        - Но ведь это чудовищно! - воскликнула девушка. - Сельфы такие же люди, как мы! Генотип - это суть любой живой формы. Касаться его - преступление!
        - А ты знаешь, что такое амброзия? - спросил он.
        - И про амброзию слышала, - усмехнулась она. - Сейчас принято сгущать краски. А сельфы для нас - это, прежде всего, бессмертная галерея сельфианских «Аполлонов». Людям столь совершенного телосложения, столь искусным ваятелям есть чем гордиться. Это великий народ! О, как хочется поскорее встретиться с сельфами!
        - Не торопись, - посоветовал Стас. - Подожди. И не отходи далеко. Мне осталось немного.
        Девушка приотстала от лязгающих и пышущих жаром машин: захотелось услышать запахи и настоящие звуки Сельфии. Неподалеку от края освещенной площадки ей, вдруг, почудилось, что в кустах, где кончалось покрытие, кто-то громко заплакал. Рыдания смолкли внезапно, на пронзительной ноте. Мелькнула какая-то тень. Что-то мягко ударило в спину, навалилось, сдавило шею и грудь. Воздух наполнился смрадом. Девушка вскрикнула, чувствуя, что задыхается, запрокинула руки за голову. Пальцы встретили жесткие липкие космы. Уцепившись за них и резко пригнувшись, Вера с силой рванула через себя.
        Что-то плюхнулось на твердые плиты. Стас был уже рядом. В руке его вспыхнул фонарь. Ночь отпрянула за границу площадки… А возле их ног подпрыгивал на спине паучище, величиной с собаку. Наконец, ему удалось перевернуться на брюхо. Хрюкая, испуская зловоние, лохматое существо на четырех кривых лапах трусливой рысцою припустило к кустам и вскоре исчезло в ночи.
        - Какой ужас! - говорила, опомнившись, Вера. - Как называется это вонючее насекомое? Кажется, оно собиралось меня укусить… Боже мой, Стас! Что с тобой? Почему ты молчишь?!
        1972




        Там, где вечно дремлет тайна[Печатался в сборнике «Фантастика 69 -70» издательства «Молодая гвардия». Москва 1970г.]
        На космодроме Гюльсара борттехник Чингиз узнал, что в одной каюте с ним полетит пассажир. Тот появился на борту грузового лайнера «Байкал» в последние минуты перед стартом. На лайнере пассажира с первого же дня за глаза прозвали Стариком. Он и в самом деле выглядел намного старше всех. Но главной примечательной чертой этого высокого, плотного человека был ужасный шрам, пересекавший наискосок все лицо и выбритую до синевы голову. При появлении Старика в кают-компании все разговоры как-то сами собой увядали. Возможно, причиной этому был его шрам, на который нельзя было смотреть без содрогания. Однако бритоголовый и не стремился к общению. Он мог часами один неподвижно сидеть у овального иллюминатора, глядя на звездную пустыню. Время от времени борттехник ловил на себе его пристальный взгляд, и тогда Чингизу начинало казаться, что незнакомца гложет какая-то изнурительная болезнь. Однако лицо Старика, которому шрам придавал каменную неподвижность, всегда оставалось непроницаемым. Вот эта непроницаемость главным образом и уязвляла Чингиза. Иногда бритоголовый совершал неторопливые прогулки по коридорам
лайнера. Заложив руки за спину, он прохаживался с таким видом, словно что-то напряженно обдумывал. Его молчаливая сосредоточенность настораживала Чингиза. «От этой подозрительной личности можно ожидать всего, что угодно, - думал борттехник. - Кто даст гарантию, что он не замышляет какую-то пакость?»
        Это был второй рейс Чингиза по маршруту Земля - Гюльсара - Земля на грузовом лайнере «Байкал», обслуживающем центральные районы обжитой зоны Галактики. Это был вообще его второй самостоятельный рейс в должности борттехника после окончания астрошколы. Чингиз был одним из лучших выпускников, и назначения на внутризонную трассу долго ждать ему не пришлось. Может быть, в жизни ему просто везло. Только он был уверен, что с ним это так и должно быть всегда, и что если бывают люди невезучие, то причина невезения обязательно заключена в них самих - это как болезнь, от которой либо вылечиваются, либо умирают. Больше всего на свете он ценил ясность: ясную конструкцию, ясную теорию, ясную музыку, ясных людей, ясную жизнь - все должно было быть ясным. Если где-то, в чем-то не хватало ясности, отсутствовали связующие звенья, он тут же воссоздавал их для себя сам, при этом не слишком заботясь об истине, потому что главное все-таки - ясность. Это перешло к нему от матери, которую он всегда безгранично любил и которая до сих пор оставалась для него главным авторитетом.
        Другое дело отец. Чингиз смутно помнил отца. Этот высокий сильный человек с мечтательным лицом не был похож ни на кого из тех, с кем борттехнику приходилось встречаться. Отец жил всегда в своем особом мире. Ой постоянно рвался куда-то далеко-далеко, мечтая забрать с собой и маму и маленького Чингиза. Но они так никуда и не поехали: мама сказала, что даже слышать не хочет об этой глупой затее. Чингизу нравилось гулять с отцом тихими зимними вечерами, когда небо было усеяно яркими звездами, Эти разбросанные по вселенной крупинки искристого света волновали отца. Он становился веселым, сыпал забавными фантастическими историями из жизни открывателей новых миров. Отец любил читать вслух стихи, но, когда он смотрел на звезды, ему почему-то всегда приходило в голову одно и то же четверостишие:
        Там, где вечно дремлет тайна,
        Есть нездешние поля.
        Только гость я, гость случайный
        На горах твоих. Земля.
        Отец декламировал эти стихи с печалью в голосе, но Чингиза они почему-то смешили, особенно последняя строчка: «На горах твоих. Земля». Он и сам не знал, что его тут смешит. Наверно, смешно было потому, что обыкновенные люди так никогда не говорят. Но, догадываясь, как дороги отцу эти четыре строчки, мальчик постарался выучить их наизусть. «Это стихи очень известного древнего поэта», - говорил отец и называл имя, которое Чингиз так и не смог удержать в памяти.
        Чингиз не понимал, из-за чего так часто ссорятся родители, но он видел, что мать плачет, и жалел ее, а отец стоял растерянный, даже не пытаясь оправдываться, и в этом молчании Чингиз видел признание вины.
        Смысл стихов оказался вещим. Отец и в самом деле прожил на Земле недолгим гостем. Его звали к себе звезды, и он ушел к ним.
        Став постарше, Чингиз узнал от матери, что отец его относился к разряду людей, которых называют исследователями, В то время, как на Земле и в обжитой зоне Галактики восторжествовала процветающая, полная гармонии и комфорта, огороженная почти от всех опасностей жизнь, находились люди, которые по собственной воле устремлялись туда, где на туманных равнинах, в бурлящих потоках, во льдах и песках неведомых миров их подстерегала безвестная смерть. В них жили вечная неудовлетворенность собою и неотвязное стремление все понять, во всем найти смысл, докопаться до истины. Исследователи покидали Землю в составе научных экспедиций, исследовательских групп, разведывательных отрядов. Человечество отдавало справедливую дань уважения этим беспокойным людям. Везде и всюду восхищались мужеством исследователей, прославляли их подвиги.
        То были годы, когда вот-вот ожидалась встреча в космосе с братьями по разуму и, возможно, по образу мыслей. Ходили слухи, что разведчики иномирцев уже не раз проникали в обжитую зону Галактики. Имелись даже «свидетели», которые якобы собственными глазами видели пришельцев, переодетых для маскировки в земную одежду.
        Чингиз не любил прислушиваться ко всякого рода легендам. Мать, которой он безгранично верил, передала сыну свою практичность и любовь к ясности. Слушая, как воздают хвалу исследователям, он всегда вспоминал древнюю поговорку, которую любила повторять мама. Рассказывая Чингизу об отце, улетевшем к далеким звездам, она с печальной усмешкой говорила: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».
        Болезненно, как личную обиду, воспринимал борттехник то, что могло поколебать его веру во всемогущество человека, в незыблемость и устроенность жизненного уклада, который утвердился в обжитой зоне. Именно так он относился к разговорам в кают-компании, которые в последнее время все чаще сводились к одной-единственной теме. Дело в том, что с некоторых пор безопасности внутригалактических транспортных линий стали угрожать неизвестные тела, получившие название астридов. По некоторым сведениям, это были живые существа, сохраняющие жизнеспособность и в открытом пространстве. По другим данным, астриды перемещались в космосе в сверхпрочных яйцевидных капсулах, способных прошить насквозь любой астролет. Такая противоречивость информации объяснялась тем. что корабли, имевшие несчастье встретиться с этими небесными странниками, успевали передать только самые короткие сообщения, прежде чем связь навсегда прерывалась.
        Однако если непосредственное изучение этих объектов было пока невозможно, то астрофизические исследования вскоре позволили обнаруживать скопления астридов, следить за их перемещениями по специфическому излучению. Теперь в большинстве случаев удавалось предотвращать попадание космолетов в зону действия загадочных тел. Но до тех пор, пока сама природа астридов оставалась тайной, вопрос об астридной опасности нельзя было считать решенным. Это подтверждала и недавняя трагическая гибель лайнера «Гром», который обслуживал межпланетную трассу Гюльсара —Сури.
        Корабль уже находился неподалеку от планеты Сури, когда связь с ним была внезапно нарушена. Экипаж просто не успели предупредить об астридном облаке, неожиданно возникшем на трассе. Однако «Гром», продолжая следовать заданным курсом, вышел точно на астродром и взорвался уже при соприкосновении с поверхностью планеты. Судя по кинограммам, антенны системы автопосадки лайнера были выведены из строя и взрыв произошел при отчаянной попытке пилота посадить корабль, используя только ручное управление. Сила взрыва была такова, что головную часть лайнера забросило в расположенное неподалеку озеро. Из всех, кого удалось поднять из воды, только трое подавали еще признаки жизни.
        Нет, разговоры о гибели людей в космосе не пугали Чингиза: разве, оставаясь на Земле, не слышишь о несчастных случаях, которые происходили и, видимо, всегда будут происходить, несмотря на всевозможные меры безопасности? Однако сам борттехник всегда думал о смерти с таким чувством, будто у него с ней заключено особое соглашение: нет, совсем он не гонит смерть прочь, пусть только она придет в ту минуту, когда жизнь приблизится к своему естественному завершению. В этом была привычная ясность, исключавшая болезненный ужас при мысли о смерти.
        Чингизу не нравились застенчивые, молчаливые и вообще не понятные ему люди. Вот почему он с первого дня невзлюбил человека со шрамом. Нередко в присутствии Чингиза Старик включал полифон и заказывал себе негромкую музыку. По-видимому, это было что-то настолько древнее и сложное, что борттехник, как ^ ни старался, не мог уловить ни мелодии, ни ритма. Это странное изменчивое переплетение звуков не доставляло ему ничего, кроме чувства беспокойства и неудовлетворенности. Но больше всего его бесило то, что рядом с этим пожилым человеком он вдруг начинал чувствовать себя ничтожеством. Это было неприятное ощущение: Чингизу все время казалось, что бритоголовый пристально, наблюдает за ним, критически оценивает каждый его шаг. «Что ему от меня нужно? - спрашивал себя борттехник. - Откуда он взялся? Почему молчит? Что таит в себе?»
        Однажды Чингиз проснулся от громкого крика. Ему показалось, что поблизости кто-то плачет. Борттехник зажег свет и увидел, что Старик, по-детски всхлипывая, мечется на своей постели. Из горла его вырывался приглушенный стон, губы кого-то звали. Чингиз поднялся, уже протянул было руку к звонку, чтобы вызвать врача, когда бритоголовый открыл глаза и, увидев склонившегося над ним Чингиза, затих. Чингиз так и не смог понять выражения его лица.
        И в этот момент по всему кораблю прозвучал сигнал «Готовность номер один».
        Согласно расписанию Чингиз занял место перед контрольным пультом в аппаратном отсеке. Из навигаторской рубки сообщили, что тревога объявлена из-за внезапной потери связи с Землей. Чингиз взглянул на контрольный пульт и остался доволен. Сейчас он чувствовал корабль как свое тело - все механизмы работали отлично. Что касается связи, то она не входила в круг его обязанностей.
        Имелся, правда, на лайнере один механизм, за который Чингиз побаивался. Этим механизмом было его собственное операторское кресло. На корабле не было возможности наладить амортизационное устройство сиденья, смягчающее динамические перегрузки. Кроме того, тормоз вращения кресла работал только тогда, когда сам этого хотел.
        Пролетело еще несколько минут. Все шло своим чередом. Никаких новых сообщений из навигаторской рубки не поступало, весь экипаж по-прежнему находился на своих местах. Борттехник был уверен, что не пройдет и четверти часа, как связь будет восстановлена и командир лайнера отменит тревогу. Экипаж должен был еще отдохнуть: через шесть часов начинался ответственнейший участок полета - торможение корабля, вхождение в атмосферу Земли, выход на астродром и, наконец, спуск в воронку взлетно-посадочной шахты. Чингиз не боялся посадки, но, знакомый уже с выходками своего кресла, он чувствовал, что все эти последовательные этапы приземления могут снова превратиться для него в цепочку мелких неприятностей.
        Глядя на мирно подмигивающие индикаторы контрольного пульта, Чингиз уже начал было подремывать, когда неожиданный. сильный удар по корпусу лайнера побудил амортизирующее кресло выстрелить своим седоком в потолок. И если бы ни привязные ремни, пришлось бы Чингизу испытать головой прочность внутренней обшивки корабля. Он никогда не забывал привязаться, зная, что с этими прыгающими креслами шутки плохи.
        На пульте вспыхнули лампочки, сигнализирующие о включении УПК - системы автоматического устранения повреждений корпуса. Борттехник сразу определил, что герметичность корабля нарушена в районе навигаторской рубки. Мелькнула страшная мысль: «Ведь там командир лайнера и пилот! Что с ними?»
        Корабельный врач, штурман и еще три человека из команды подоспели к створу навигаторской рубки раньше Чингиза. Автоматы уже заделали пробоину, однако в первый момент, войдя в помещение, борттехник не увидел ничего, кроме парящих в воздухе снежно-белых хлопьев, которые, слипаясь, опускались на головы людей спутанными нитями. Сделав несколько шагов, он чуть не упал, наткнувшись на обломки какого-то странного цилиндрического тела, края которого пузырились густой пеной.
        В отсеке царил леденящий холод. Чингиз обернулся и застыл, потрясенный: сквозь белую пелену, будто сквозь сон, он увидел, как люди выносили из рубки пилота и командира.
        Чингизу показалось вдруг, что стены отсека задвигались, задышали, вздыбившись мягкими переливающимися буграми. «Кажется, я схожу с ума», - подумал он. Борттехник заметил уже, что остался один, но почти не испытывал страха. Все случилось так неожиданно и так напоминало кошмарный сон, что невольно возникало желание выкинуть какое-нибудь коленце, чтобы обалдевшие духи сновидений быстрее переменили пластинку. Чингиз тряхнул головой, сделал шаг к выходу и замер от неожиданности… Прямо перед ним возникло знакомое лицо, обезображенное зловещим шрамом. Потом показались широкие плечи, тяжелые руки, вся мощная фигура Старика, стремительно рассекающая липкие нити. Теперь в его взгляде не осталось и следа от былой каменной неподвижности. Казалось, что он весь пылал, одержимый какой-то дьявольской решимостью. Чингиз удивился: «Что с ним?! Ему-то что здесь надо?» Все накопившееся в нем за последние дни раздражение, вызванное этим непохожим на других человеком, неожиданно прорвалось вспышкой ослепляющей ярости. «Эй ты, стой! Назад!» - крикнул Чингиз и бросился наперерез бритоголовому. Но Старик пронесся мимо,
даже не удостоив борттехника взглядом. Он был уже у командирского пульта. Чингиз похолодел, когда увидел, что поворотом белой рукоятки бритоголовый распахнул внутренние створы шлюзовой камеры, расположенной сразу же за навигаторской рубкой. «Вот сейчас этот маньяк повернет красную рукоятку, - подумал борттехник, - тогда раскроются наружные створы и пустота мирового пространства прорвется в корабль». Сжав кулаки, Чингиз бросился к пульту. Он был готов ко всему, к самой жестокой схватке, но меньше всего ожидал, что бритоголовый вновь сумеет уклониться от встречи. Не рассчитав силу броска в слабом гравитационном поле корабля, Чингиз полетел к стене и уткнулся боком в какую-то липкую, упруго колышущуюся массу. В ту же секунду мощный, студнеобразный обруч охватил его грудь. Широко открытыми от ужаса глазами Чингиз видел, как в рубке, уже почти очистившейся от парящих в воздухе хлопьев, зашевелились, зашарахались по углам какие-то мясистые полупрозрачные тела, окруженные ворохом стекловидных конечностей. Вскрикнув от омерзения, Чингиз вцепился пальцами в обруч, сдавивший грудь, и сделал отчаянную попытку
освободиться. Но в следующую секунду тонкая полупрозрачная лента захлестнула горло, и руки Чингиза безжизненно повисли. Свет в глазах потух. Борттехник словно рухнул в черный провал. И вдруг почти тут же что-то забрезжило в сознании. Какая-то медово-янтарная желчь разлилась вокруг и внутри. В поле зрения появились исходящие пеной останки цилиндрического тела. Откуда-то, как с горы, сшибаясь и накатываясь друг на друга, лавиной посыпались мыслишки: «Как спокойно было там, внутри кокона! Можно было дремать, Только не повернешься - уж очень тесно! Слишком нас много набилось. Теперь надо проснуться скорее. Кажется, мы пробились. Ух, какое шикарное гнездище! Только надо поскорее выпустить наружу этот противный газ. Он сообщает вялость нашим движениям, не дает развернуться. К тому же здесь слишком жарко, клонит ко сну. А этот шершавый с четырьмя чувствилищами, который так дерзко наскочил на меня, до чего ж он вертляв и противен! Не слишком ли сильно я сдавил его? Кажется, он уже готов. Неужели я упустил случай насладиться его агонией? Падаль паршивая! Кто их знает, возможно, тоже считают себя разумными
существами. Впрочем, разве они могут быть разумными? Эти твари слишком сложно устроены, слишком много им надо для жизни. Они копошатся на поверхности своих запеленутых отвратительными газами планеток и, наверно, воображают себя властителями природы. Ничтожные шершавые твари! Они научились выбрасывать в открытое пространство эти коробки, само провидение предназначило их снабжать нас новыми гнездами и обильной пищей. Около населенных ими планет есть чем поживиться. В этом уютном уголке мира всегда вкусно пахнет. Мы добываем пищу в открытом пространстве. Мы купаемся в лучах нашего прекрасного светила. Оно придает ясность нашим поступкам. Оно беспощадно и мудро, как сама жизнь. Нас много. В поясе астероидов уже почти не осталось места для гнезд. Мы слишком быстро плодимся. Эти паршивые планеты с газовой оболочкой не пригодны для жизни. Но нет ничего совершеннее наших чувствилищ, созданных для того, чтобы сделать нас властителями вселенной. Эти шершавые, не находя себе места, болтаются с планеты на планету. Мы пожираем их самих, используем их гнезда, чтобы плодиться. У них все слишком сложно. Властвовать
может лишь тот, кто прост. Мы - властелины, потому что наши стремления просты.
        Здесь нас целая семейка из одного кокона. Мы все сразу попали внутрь. И дед мой тут - давно пора его прикончить! И отец небось по-прежнему думает, что он тут сильнее всех. Не успели вылупиться, а уже хотят жрать, хотят иметь свои гнезда! Ничего, этого гнездышка на всех хватит. Нет, не на всех! Я еще буду плодиться. Мне надо много места - тут без драки не обойтись. Ну ладно, а пока надо действовать вместе. Покончим с шершавыми, тогда посмотрим.
        Вот посредине стоит совсем живехонький, еще не. тронутый большой и аппетитный шершавый. Его мы прикончим в первую очередь. Когда наступает ответственный момент, решает кто-то один - самый сильный. Я б его с удовольствием сожрал, но он сильнее. Сейчас мы все ему подчиняемся. Инстинкт сильного - самый верный инстинкт, он не ошибается. А если и ошибается, все равно не страшно: ведь он самый сильный. Вот сейчас мы все двинемся за нашим сильнейшим. Вот он уже тронулся куда-то. У него в чувствилищах большой шершавый, тот самый, кого мы прикончим первым. Они сцепились. Но видно, это хороший шершавый, сильный. Мы пойдем, за ним вместе с нашим сильнейшим. Сильнейшему он нравится. Раз так надо, мы идем. Он приказывает мне бросить эту падаль, этого тощего шершавого, что затих уже в моих чувствилищах. Я б сожрал и самого сильнейшего, но вынужден подчиниться. Итак, мы двинулись. А этот пусть остается здесь. Жаль бросать добычу, ну да ладно, я еще, может быть, вернусь…»
        Чингиз открыл глаза и, сделав над собою усилие, встал. Голова раскалывалась от страшной боли. Ноги подкашивались. Прислонясь к стене, борттехник огляделся. В рубке он был один. На полу по-прежнему валялся разорванный цилиндр. Пена на его краях уже начала опадать. Мелькнула мысль: «Это и есть тот самый кокон!» - и разом вспыхнул в памяти весь кошмар только что пронесшегося над ним урагана чудовищных мыслей, образов и вожделений. Чингиз затаил дыхание. Ему казалось - вот-вот он вновь сорвется в эту смрадную пучину, и тогда конец всему.
        На стене темнело расплывчатое пятно заплаты, поставленной системой УПК, в том месте, где кокон прошил корпус лайнера. Пошатываясь, борттехник вышел из рубки, но, сделав несколько шагов, застыл на месте: прямо перед ним, за прозрачным внутренним створом шлюзовой камеры, копошились, сцепившись конечностями, знакомые студенистые существа. «Черт возьми, совсем как в аквариуме! - подумал Чингиз. - Что им здесь надо и как их сюда занесло?» Мелькнула догадка: «Неужели снова бритоголовый? Ну конечно, ведь это он раскрыл внутренние створы камеры! Стало быть, уже тогда он знал, что делает. Действовать так уверенно мог только тот, кому было заранее все известно, кто сам причастен к беде, свалившейся на экипаж корабля. Видимо, он имеет над слизняками какую-то власть. По крайней мере, все говорит об этом. Но если это дело рук бритоголового, зачем ему понадобилось запирать их в шлюзовой камере? Впрочем, он ведь не раскрыл наружные створы, не выбросил многоногих в открытое пространство? Выходит, они ему нужны. Но зачем? Не для того ли, чтобы держать в страхе команду? Так… Теперь все ясно: с помощью слизняков
Старик рассчитывает завладеть кораблем!»
        Борттехник больше не сомневался в намерениях человека со шрамом. Сейчас его мучила одна только мысль: как это он, раньше всех на корабле сумевший разглядеть в бритоголовом врага, не смог заранее отвести беду. Чингиз напряженно искал выхода: «Если внутренние створы закрыты, значит Старик возвращался в рубку. Тогда он не мог меня не заметить. Скорее всего, он решил, что я уже мертв. Сбросил меня со счетов. Какая неосторожность!» Чингиз почувствовал что-то похожее на торжество. «Неужели он думает, я без боя позволю ему осуществить свои гнусные замыслы? Впрочем, он мог закрыть створы камеры из аппаратного отсека. Видимо, этот тип знает корабль как свои пять пальцев. Тем он опаснее! Интересно, где его носит теперь? Ладно, это потом. Сейчас нельзя терять ни секунды. Прежде всего как можно скорее избавиться от многоногих!»
        Перешагнув останки уже обсохшего кокона Чингиз вернулся в рубку и, добравшись до пульта, повернул красную рукоятку, открывающую наружные створы шлюзовой камеры. Затем, пошарив глазами, он дотянулся до маленькой панели на стене и, щелкнув тумблером, включил телеэкран наружного обзора корпуса.
        Чингиз отвернулся только на миг, и в ту же секунду на красную рукоятку легла чья-то рука и быстрым движением вернула ее в положение «створ закрыт». У командирского пульта стоял человек со шрамом и поверх головы Чингиза пристально вглядывался в экран только что включенного борттехником обзорного устройства.
        Чингиз весь сжался. Промелькнули мысли: «Вот оно, ненавистное лицо врага! Так, значит, он снова закрыл наружные створы. Поздно, Старик! Эти твари наверняка уже подохли!»
        Чингиз почти торжествовал. Однако бритоголовый, продолжая вглядываться в телеэкран, даже не посмотрел в его сторону. «Ах, вот ты как! - подумал Чингиз. - Тебе угодно делать вид, что я для тебя ничто, мелкая букашка, которую можно не брать в расчет! Здорово же ты ошибаешься!»
        Чингиз не мог больше терпеть. Задыхаясь от ярости, не видя уже ничего вокруг, кроме этого ненавистного ему лица, он решительно оттолкнулся от палубы и бросился с кулаками вперед. Удар пришелся в грудь, но бритоголовый даже не пошатнулся. Он только поймал руки Чингиза и крепко сжал их в своих,
        - Что с вами, борттехник? - спросил он спокойно.
        - Это ты, это все ты, гад! - задыхаясь, кричал Чингиз. - Что тебе здесь надо, предатель? Я знаю, все это - дело твоих рук! Слышишь?!
        Слегка оттолкнув от себя Чингиза, Старик отпустил его руки и, кивнув в сторону телеэкрана, тихо сказал:
        - Ошибаешься, мальчик. Посмотри лучше, что ты сам натворил.
        Специальные телекамеры, расположенные на поверхности и внутри. корабля, давали на командирский экран объединенное изображение всей трехсотметровой махины лайнера. Вначале Чингизу показалось, что он видит перед собой пляшущие языки пламени. Однако, приглядевшись внимательнее, он понял вдруг, что этот колышущийся хоровод алых теней не что иное как сборище уже знакомых ему многоногих чудовищ. Сейчас, переменившись в окраске, они грациозно фланировали по блестящей поверхности корабля, только слегка опираясь на кончики чувствилищ и высоко поднимая свои гладкие яйцевидные тела. Движения их обрели ту легкость, которая свойственна живым существам, попавшим в родную стихию.
        Часть яйцетелых толпилась у наружных створов шлюзовой камеры, откуда сами они только что выбрались. Временами, распластавшись кровавыми лепешками, они приникали к поверхности корабля. Казалось, многоногие прислушиваются, что делают за герметичной преградой их собратья, не успевшие выскользнуть из камеры за тот миг, пока створы были открыты.
        Другая группа алых тел устремилась к кольцу посадочных двигателей. Восемь расходящихся лучами мощных кронштейнов, соединявших гондолы двигателей с корпусом лайнера, были усеяны многоногими существами. Видимо, их привлекало все, что возвышалось над кораблем. «Если им удастся проникнуть чувствилищами в отверстия дюз, может произойти взрыв!» - внезапно подумал Чингиз. И как бы в ответ на эту мысль из всех восьми двигателей вырвались струи ослепительного пламени. Корабль мелко задрожал: это бритоголовый включил посадочное кольцо, чтобы отогнать яйцетелых. И хотя двигатели заработали на самую малую мощность, сердце Чингиза беспокойно заныло: он всегда болезненно переживал, если расходы горючего не были предусмотрены полетным расписанием. Однако эти мысли недолго занимали Чингиза. Клубок топтавшихся у наружного створа чудовищ озарила яркая вспышка: будто молния вгрызлась в корпус лайнера, прорезав пустоту в самом центре живого круга. Почти тут же послышалось гудение зуммера, а на пульте загорелась лампочка, сигнализирующая о включении УКП - системы автоматического устранения повреждений корпуса. «Опять
пробоина!» - подумал Чингиз. Щелкнул тумблер, и на обзорном экране появилось изображение шлюзовой камеры. Несколько десятков не успевших выбраться оттуда полупрозрачных существ толпились у наружной стены, в том месте, где время от времени корпус корабля прошивала ослепительная игла. Очевидно, две группы яйцетелых, разделенные, казалось бы, непроницаемой преградой составляли вместе систему, рождающую узконаправленный электрический разряд колоссальной пробивной силы. Наружная стена шлюзовой камеры держалась только благодаря непрерывной работе автоматов УПК.
        В это время чудовища, отогнанные от кольца посадочных двигателей, устремились в головную часть корабля.
        Динамик внутренней связи, дважды пискнув, неожиданно загремел торжествующим голосом бортрадиста:
        - Ура! Я слышу Землю! Эй, кто там, в рубке, я слышу Землю! Я получил подтверждение: они нас тоже слышат. Земля подтверждает правильность курса корабля. Они опять вызывают!.. Ничего не пойму! Черт побери, вы только послушайте. Земля поздравляет нас! Они называют нас счастливчиками, потому что еще ни одному кораблю не удавалось пройти невредимым скопление астрид. Значит, все-таки это астриды? Так я и думал! Слышите? Они передают, что рады за нас! Как можно радоваться - им ведь еще ничего не известно! Ага! Опять вызывают!.. Кажется, что-то случилось? Почему так плохо слышно? Черт побери, они куда-то пропали! Снова молчат! Что такое?!
        В динамике раздавались проклятия, но Чингиз уже не слышал радиста, он чувствовал, что ноги его начинают подкашиваться, а к голове одна за другой приливают теплые одуряющие волны. Взгляд его был прикован к носовой части корабля. Там, на площадке антенного поля лайнера, яйцетелые устроили свой шабаш. Они действовали исступленно, в бешеной жажде уничтожения, теряя конечности и разрывая тела об острые грани искореженного металла. На глазах борттехника алые чувствилища сгибали и мяли рефлекторные решетки и рупоры облучателей корабельных антенн. Легко, словно травинки, они рвали гибкие фидеры и яростно набрасывались на питоноподобные трубы волноводов, раздирая и скручивая их изогнутые тела. «Итак, больше не будет никакой связи! - подумал борттехник. - Выведена из строя система автопосадки. Все, что возвышалось над корпусом, в считанные секунды превращено в безжизненный лом!».
        Рядом с головой Старика Чингиз увидел вдруг бледное лицо штурмана и ощутил подкатывающую. кгорлу тошноту. Любая мысль доставляла ему сейчас неимоверные страдания. Но не думать совсем он не мог, и от этих дум темнело в глазах. «Так, значит, это астриды! Астриды! Астриды! - стучала в висках кровь. - Ни один корабль после встречи с ними не возвращался в гавань! Ни один! Ну да, только лайнер «Гром» добрался до космодрома Сури, да и тот взлетел на воздух, едва коснувшись поверхности планеты. Еще бы, уже лет сто ни один астролет не приземлялся без системы автопосадки; которая предусматривает телеуправление кораблем со специальных расчетно-следящих станций на космодроме. А ведь мы бы могли еще выпутаться из этой истории, если бы только астриды не вышли наружу и не разрушили антенны, - подумал Чингиз. - Мы были бы тогда первыми, кто их победил, да еще привезли бы с собой в шлюзовой камере целый выводок многоногих, тварей!»
        Неожиданно теплые, мутные волны захлестнули мозг. «Да ведь это же я, я их выпустил из лайнера! Я сам! Что же это такое?!» - Чингиз беспомощно всплеснул руками, чувствуя, как палуба уходит из-под ног.
        Сознание возвращалось долго и мучительно. Но как только включилась. память, все началось сначала: вновь наплывали горячие волны, погружая Чингиза в мрак беспамятства. Временами из глубины забытья прорывались мысли-стоны: «Чудовищнее всего, что мне еще хочется жить! А ведь жить-то уже нельзя! Никак нельзя! И ни у кого на «Байкале» нет больше никакой надежды выжить».
        Когда наконец Чингиз смог открыть глаза и оглядеться, он увидел, что лежит на кушетке. В полумраке лазарета из овального иллюминатора прямо на него глядели неподвижные звезды. Откуда-то из глубины памяти сами собой всплыли знакомые с детства строчки. Даже тогда, когда Чингиз произносил их сам, в ушах его все равно звучал голос отца:
        Там, где вечно дремлет тайна,
        Есть нездешние поля,
        Только гость я, гость случайный
        На горах твоих. Земля.
        Чингиз поднялся на локте. Рядом за прозрачной перегородкой в охладительных камерах со стеклянным верхом покоились бесчувственные тела командира и пилота. «Наш врач надеется, что в состоянии гипотермии они смогут дотянуть до Земли, - подумал Чингиз. - Напрасные надежды! Теперь уже никто из нас до Земли не дотянет. Никто!»
        Медленно восстанавливая в памяти встречу с астридами, борттехник не мог не вернуться мыслями к Старику: «Господи, да кто же такой этот удивительный человек? Ну хорошо, допустим, я ошибался, видя в нем врага, но откуда же он знал, что надо делать с этими яйцетелыми? Каким образом удалось ему заманить их в шлюзовую камеру? Ну, разве это одно уже не могло насторожить? И вообще, почему действия его так уверенны, словно он заранее знал, что должно было произойти…»Заранее… Знал заранее… - вслух повторил Чингиз, и тут его поразила неожиданная догадка: «Ну конечно же, знал, черт возьми! Так уверенно действовать мог только тот, кто хоть раз уже сталкивался с астридами. Все ясно! Ведь было же сообщение, что после взрыва лайнера «Гром» вместе с останками корабля из озера извлекли трех членов экипажа. Если бритоголовый с «Грома», тогда легко объяснить и его болезненную молчаливость, и ужасный шрам. У этого человека, видимо, свои счеты с астридами. Однако сейчас даже мысль о том, что ему, кажется, удалось наконец разгадать тайну Старика, не доставляла утешения. «Все летит к чертям! - думал Чингиз. - Да, к
чертям! И хотя бритоголовый сделал для спасения лайнера все, что мог, и даже, наверно, больше, чем мог, он все равно не сумел предотвратить катастрофу, потому что не учел, что рядом, на корабле, есть кретин, который благодаря непобедимой прямолинейности своего мышления окажется опаснее любого астрида. Но ведь это же я выпустил их из шлюзовой камеры. Я убийца, слышите! Это я! Я! Только я!»
        Чингиз, дернулся всем телом. Это движение, чересчур резкое для слабого гравитационного поля корабля, сбросило его с кушетки. Лежа на полу и вновь погрузившись в забытье, борттехник метался и вскрикивал, терзаемый мучительными видениями гибнущего корабля. Затем он почувствовал, как чьи-то сильные руки, подхватили его и осторожно положили на кушетку. Чингиз увидел над собой лицо врача и, потянувшись к нему, цепляясь за его одежду, взмолился: «Это я, я во всем виноват! Слышите, доктор, я больше так не могу!» Врач что-то сказал, но Чингиз не расслышал слов. Прямо перед собой он увидел вдруг лицо человека со шрамом и, упав головой на подушки, сразу обмяк. Он почти не почувствовал боли от укола, но стало как будто легче. Введенное в кровь лекарство действовало быстро. Мысли потекли медленнее. Мучительные видения отодвинулись на задний план. Перед глазами осталось только это лицо со шрамом. Оно то приближалось к Чингизу, то таяло в белом мареве забытья, то возникало вновь, неся на себе отпечаток какой-то скрытой боли и в то же время оставаясь по-прежнему непроницаемым.
        - Не смотрите на меня так, - попросил Чингиз. - Я и без того знаю, что виноват.
        - Тише, мальчик, спокойнее, - еле слышно ответил бритоголовый. - Какой я вам мальчик? - взорвался Чингиз. Фамильярность Старика снова вывела его из равновесия. - Почему я должен молчать? Кого мне бояться? Пусть все знают, что я один во всем виноват!
        - Возьмите себя в руки борттехник! - неожиданно твердо приказал Старик.
        Чингиз притих. Он сел на кушетку и, проведя ладонью по лицу, огляделся: за спиной человека со шрамом, прислонясь к стене, неподвижно стоял штурман, за стеклянной перегородкой, у прозрачных охладительных ванн молча суетился врач.
        Зачем я вам еще нужен? - тихо спросил борттехник. - Разве мало вам того, что я уже натворил? - Бритоголовый молчал; только шрам на его лице заметно побагровел. - За кого вы меня принимаете? - продолжал Чингиз. - Я все обдумал. Перебрал все возможности. Я не вижу никакого. выхода… Приземлиться мы не можем. Если даже кто-то со стороны рискнет прийти нам на помощь, чтобы снять с корабля людей, он будет тут же атакован астридами и окажется в такой же мышеловке, как и мы. Если приблизиться к Земле так, чтобы астриды на поверхности лайнера сгорели при трении о воздух, то у нас уже не останется горючего, чтобы вновь преодолеть земное притяжение или хотя бы выйти на орбиту спутника. Если же все оставить, как есть, и ничего не предпринимать, то мы все равно погибнем намного раньше, чем кончатся запасы продовольствия. Система УПК не сможет долго противодействовать астридам. В конце концов иссякнет материал восстановления корпуса, и они проникнут сначала в шлюзовую камеру, а потом, соединившись с теми, кто остался внутри, шаг за шагом, нарушая герметизацию, завладеют всем кораблем…
        - Хватит! Я вас выслушал! - перебил Чингиза Старик. - Хорошо, что вы сами все понимаете. У меня к вам, борттехник, только один вопрос: готовы ли вы сейчас вернуться к исполнению своих обязанностей?
        Чингиз встал пошатываясь. Голова еще кружилась, но он уже почувствовал, какая спасительная сила заключена в этих обращенных к нему словах.
        - Чингиз, мы идем к Земле… - не поднимая головы, тихо произнес штурман.
        - К Земле? Но ведь это же самоубийство! - прервал было его Чингиз и тут же осекся.
        - Ну так как? - спросил бритоголовый, и в голосе его послышалось раздражение. - Вы готовы вернуться к своим обязанностям? Да или нет?
        - Да! - в тон ему ответил Чингиз.
        Борттехник занял свое рабочее место у контрольного пульта в аппаратном отсеке. Если бритоголовый сел на пилотское место, стало быть в кораблевождении он тоже что-то смыслит. Во всяком случае, направить лайнер к Земле он сумеет, а большего от него и не требуется.
        Борттехник внимательно следил за работой всех энергетических систем корабля, стараясь ни о чем больше не думать, с механической точностью выполняя команды, поступавшие из навигаторской рубки. Закончилась коррекция курса. Появилось мучительное желание включить на полную мощность все двигатели, нарушить коррекцию, чтобы унестись подальше от Земли и тем самым хоть ненадолго отсрочить неминуемую гибель. Но он продолжал послушно выполнять команды. По крайней мере, в них была какая-то определенность, мешающая прорваться отчаянию.
        Неожиданно перед глазами его что-то блеснуло. В один миг тугие обручи плотно прижали борттехника к креслу и перехватили горло. Мелькнула мысль: «Астрид! Только его еще здесь не хватало! Мало мне этого кресла! Вот гады, двое на одного!» Все вокруг поплыло куда-то, исчезая за сплетением радужных колец, и тут же из провала сознания вырвалось торжество: «Это моя добыча! Этот шершавый будет моим! Пусть знают все наши, что я тут не зеваю! Те, кто внутри, вот-вот соединятся с теми, кто успел выбраться наружу. Там уже все в порядке! Шершавые еще пускают пламя из всех дыр. Но скоро эта скорлупа остынет, и тогда мы здесь хозяева! Меня не загнали, как всех, в темную камеру. За мной гнались, меня искали, но я их всех перехитрил. А этот шершавый - моя добыча! Я давно уже подстерегаю его. Он мой! Мой! Его уже нет, ведь он - это я! Мы все одинаковы. Когда мы добываем гнезда, мы все, как единое целое, связаны едиными мыслями, ощущениями и волей. Как это прекрасно сознавать, что мы все одинаковы, а поэтому - вечны! Того, кто слабеет, кто перестает воспринимать нашу общность, мы возвращаем в строй лишь одним
волевым прикосновением чувствилища, Эй, вы там, снаружи, чувствуете мое торжество? Выпускайте же отсюда поскорее этот мерзкий газ, чтобы и мне можно было подняться во весь рост! Так хочется вытянуться, встать на кончики чувствилищ! Эй, вы там, слышите? Я уже с добычей! Я подержу его, пока вы прорветесь. А потом, когда уйдет газ, он будет мой! Да, мы вечны, потому что одинаковы, это я знаю, так всегда говорят сильнейшие, но только пусть жрут других. Вы все поддались воле большого шершавого, и вас загнали в черную дыру. Вас надули, а я устоял! Значит, я хитрее всех. Значит, и мое потомство будет хитрее. Значит, оно вместе со мной будет пожирать ваше потомство. Давайте, давайте прорывайтесь быстрее, я хочу есть! Слышите? А когда нажрусь, то еще покажу вам, чье это будет гнездо. Оно предназначено только для моего потомства. Ох, как горячо! Эй, снаружи, что там с вами творится?! Цепляйтесь, цепляйтесь же крепче! С чего это вы вдруг так почернели? Куда вы? Куда вы? Какое пламя! А-а-а!»:
        Чингиз открыл глаза. В голове шумело. Страшно хотелось пить. Но, повернув голову, он содрогнулся от омерзения: на коленях его, сжимаясь и разжимаясь, шевелились знакомые щупальца астрида. Само тело этого существа пряталось где-то за креслом. Борттехник хотел встать, чтобы отстранить от себя эту пакость. Но щупальца задвигались быстрее, выказывая желание вновь захлестнуть его тугим обручем. Превозмогая отвращение, Чингиз поймал руками ближайшее к себе чувствилище и, собрав силы, быстрым движением согнул его пополам, так, что астрид, издав неприятный писк, метнулся под самое кресло. Но борттехник не выпустил из рук неожиданно задрожавшую мелкой дрожью упругую конечность чудовища. Постепенно приходя в себя, он чувствовал, как корабль медленно меняет ориентацию в пространстве, как вступают в действие двигатели торможения. Тело сдавила тяжесть, связанная с появлением отрицательного ускорения. Для Чингиза это была привычная нагрузка, к тому же еще ослабленная искусственным буферным полем. Лайнер входил в земную атмосферу. Представив себе пламя, бушующее сейчас вокруг корабля, Чингиз почти с сочувствием
подумал о тех астридах, которые остались снаружи. Однако все внимание он сосредоточил на контрольном пульте.
        При первом же взгляде на него борттехнику стало ясно, что главные двигатели по команде из рубки переведены на самую малую. мощность. Резанула по сердцу мысль: «Мы падаем!» И в ту же секунду он сначала увидел на пульте, а затем и почувствовал сам, как снова включились посадочные двигатели.
        Спуск лайнера резко замедлился. «Что это даст? - подумал Чингиз. - Если бритоголовый с лайнера «Гром», он должен знать, что без системы автопосадки нельзя ввести трехсотметровую сигару корабля в жерло взлетно-посадочной шахты. Это все равно, что с завязанными глазами вдеть нитку в иглу, при условии, что дается всего лишь одна попытка. Чертовы астриды] - неожиданно выругался Чингиз. - И здесь успели нашкодить!» Только сейчас он заметил, что один из восьми посадочных двигателей, опоясывающих корпус лайнера, не включился вовсе. Было ясно, что при такой асимметрии тяги корабль неминуемо даст крен. И хотя Чингиз понимал: будет или не будет крена - от этого все равно уже ничего не изменится, он все же пожалел сейчас, что обе руки его заняты чувствилищем астрида, Разразившись проклятиями, он еще сильнее сжал сложенную вдвое упругую конечность и подумал: «Если бы только освободить руки, можно было бы выпрямить лайнер. Для этого достаточно выключить двигатель, симметричный неработающему».
        И тут произошло такое, чего борттехник никак не ожидал: откуда-то сбоку, из-за подлокотника кресла, извиваясь и трепеща, выползло чувствилище астрида. Как завороженный следил Чингиз за маневрами этой подвижной серебристой ленты. Со свистом рассекая воздух, она несколько раз прошла перед лицом борттехника и вдруг устремилась к пульту, в ту точку, куда только что был обращен его взгляд. Еще миг, и легким движением астрид выключил тот самый двигатель, о котором подумал Чингиз. Симметрия тяги была восстановлена.
        После всего, что произошло, Чингиз уже не был способен удивляться: память сопоставила факты, мыслительный аппарат объяснил, дал оценку, мгновенно переведя вновь случившееся в разряд освоенных явлений.
        Вырвавшись из объятий первого астрида, Чингиз уже тогда принял его образное понятие щупальца как чувствилища. Охваченная чувствилищем жертва астрида утрачивала собственное «я», становясь фактически безвольным придатком астрида. Однако явление это, видимо, было обратимо. Только благодаря этому бритоголовый смог завладеть волею сильнейшего астрида и увлечь за собой в шлюзовую камеру всю его яйцетелую компанию. «Стало быть, пока этот слизняк в моей власти, - подумал Чингиз, - он будет делать все, что я мысленно прикажу, но стоит мне выпустить из рук чувствилище, как он попытается сразу же изменить положение в свою пользу».
        По команде из рубки попеременно включались и выключались то одни, то другие посадочные двигатели. Чингиз почувствовал, как лайнер, все быстрее проваливаясь вниз, задергался, заплясал в воздухе. Когда из рубки поступала команда включить или выключить вышедший из строя двигатель, Чингиз включал или выключал системы, расположенные справа и слева от поврежденной. Точнее, делал это теперь уже не он сам, а щупальце астрида, направляемое его волей и обострившейся до предела мыслью.
        Горючее было на исходе. Слишком много его ушло на то, чтобы отогнать от двигателей астрид. Чингиз уже знал, какой из посадочных двигателей остановится первым. Он сам выключил этот двигатель в последнюю секунду и вместе с ним другой, симметричный ему по кольцу, чтобы избежать крена. В навигаторской рубке, видимо, поняли маневр Чингиза: теперь лайнер снижался на четырех двигателях из восьми. Эти четыре за счет остальных могли работать уже чуть дольше.
        Корабль сохранял равновесие, опираясь на четыре реактивные струи. Однако теперь спуск заметно ускорился. Вдруг произошло что-то совсем непонятное: борттехник внезапно почувствовал, как лайнер резко накренился, из командирской рубки выключили еще один двигатель. «Что он, рехнулся, что ли?» - подумал Чингиз и, ни секунды не медля, вернул двигатель в рабочее состояние. Корабль закачался, но почти тотчас по команде из рубки двигатель был опять выключен, и лайнер снова дал крен.
        «Все! Это конец!» - Чингиз отбросил от себя чувствилище астрида и весь сжался, вцепившись руками в подлокотники кресла. Не видя перед собой ничего, кроме контрольного пульта и гладких стен, борттехник почти физически ощущал неотвратимо надвигающуюся поверхность Земли.
        Прошло еще мгновенье, и раздался чудовищный скрежет. Казалось, весь трехсотметровый лайнер разламывается пополам. И сейчас же у борттехника возникло ощущение, будто он раскачивается в своем кресле, как на качелях. Ему не сразу пришло в голову, что это раскачивается весь корабль. Он инстинктивно протянул руку к выключателю энергопитания лайнера, но его опередили из рубки. Свет погас. Чингиз будто нырнул в глубокий беспросветный колодец. Скрежет нарастал и в полном мраке становился еще более зловещим. Борттехнику казалось, что он уже слышит треск расползающейся обшивки корабля. Сидя в темном мешке, сотрясаемом чудовищными толчками, он оцепенело ждал, когда до него доберется грохочущая смерть. Вскоре скрежет перешел. ввизг, а затем в оглушительный свист. Потом где-то далеко внизу, в корме корабля, раздался звук, напоминающий приглушенный взрыв, и кресло Чингиза, выведенное из себя резким перепадом ускорения, поспешило выместить на борттехнике сразу все свои обиды.
        «Чингиз, что с тобой? Ну, очнись! Слышишь, все в порядке! Да очнись же ты!» - услышал Чингиз знакомый голос штурмана и открыл глаза. Через овал раздраенного иллюминатора внутрь корабля заглядывала полная луна.
        - Видно, здорово тебя тряхануло! - сказал штурман, помогая Чингизу отстегивать привязные ремни.
        Борттехник ничего не ответил. Осторожно ступая одеревеневшими ногами, он приблизился к иллюминатору. Только теперь до него дошло, что лайнер сидит надежно в гнезде взлетно-посадочной шахты.
        - Но ведь этого же никак не могло быть! Это немыслимо!
        Чингиз был настолько оглушен, настолько готов к концу, что в первый момент даже не ощутил радости спасения.
        - Ты знаешь, там уже прикатили биологи, - говорил штурман. - Рады до помешательства! Сейчас шаманят со своими контейнерами около шлюзовой камеры. Подумай только, какой подарочек мы им привезли!
        Чингиз просунул в иллюминатор голову. Ветерок, напоенный родными земными запахами, приятно холодил лицо. Где-то внизу чернел провал взлетно-посадочной шахты, над которой возвышалась только головная часть лайнера. На площадке космодрома в свете прожекторов суетились машины и люди - все было, как всегда.
        - Ничего не понимаю! - сказал Чингиз, повернувшись к штурману. - Ты можешь мне объяснить, как же это, черт возьми, нас все-таки угораздило сесть?!
        - Не все ли тебе равно, как это случилось, - ответил штурман. - Мы сели, Чингиз, и это главное! - Лицо штурмана утонуло в тени, голос его звучал теперь неуверенно. - Ты извини, конечно, что я так говорю, но сейчас мне самому дико вспоминать, как все было. Во всяком случае, тут моей заслуги нет. Я делал все, что приказывал Старик. Вот это, я скажу тебе, человек! Представляешь, Чингиз, мы вышли точно на космодром. Под нами горели зеленые огни посадочной шахты. А вокруг, на освещенном прожекторами поле космодрома, ни души, даже машины спрятаны в бункера. Все ждали взрыва, и ни один человек внизу уже ничем не мог нам помочь.
        Мы падали прямо на бетонную площадку. Я видел, что зеленое ожерелье шахты осталось в стороне… А мы падали! Падали! Вдруг я заметил, что руки Старика на миг выжидающе замерли, а в следующую секунду он уже быстрым движением выключил еще один из посадочных двигателей, Я закрыл глаза. И тут произошло невероятное: либо у Старика имеется договор с сатаной, либо он сам дьявол. Понимаешь, мне показалось, что он специально подстерегал это мгновенье: неожиданно вздрогнув, лайнер резко накренился, и свершилось чудо: сделав в воздухе реверанс, корабль достал кормою раструб шахты. Все произошло за какие-то доли секунды: Старик переключил двигатели, и лайнер, закачавшись над краем провала, выпрямился. Нас потянуло вниз, в ствол шахты. Горючее как раз кончалось, поэтому скорость падения была очень велика, но мы теперь находились в шахте и знали: здесь уже ничего плохого случиться не может. Вот так мы сели, Чингиз.
        Как только штурман умолк, они оба услышали какие-то странные звуки. Казалось, что в глубине отсека кто-то сердито фырчал, тарахтел и поскрипывал. Лицо штурмана вытянулось от изумления: там, в серебристом овале лунного света, происходило настоящее сражение. Позеленевший от ярости астрид пытался оплести чувствилищами своего нервно подпрыгивающего и крутившегося волчком противника. «Да ведь это же мое кресло! - догадался борттехник. - Наконец-то эти двое нашли друг друга!»
        - Как тебе нравится мой зверинец? - спросил он штурмана.
        Только теперь окончательно Чингиз поверил в спасение. Сейчас лишь одна мысль не давала ему покоя, мешала радоваться возвращению к жизни. Его опять мучил проклятый вопрос: «Кто же этот Старик?» Последнее предположение, что бритоголовый - пилот с погибшего лайнера «Гром», казалось ему теперь детским лепетом. Во-первых, об этом наверняка знали бы все на корабле. Но главное: разве кто-нибудь из землян мог совершить то, что удалось человеку со шрамом? «Полно, да человек. ли он, в самом деле», - подумал Чингиз, поймав себя на том, что мысленно повторил сомнение, только что промелькнувшее в рассказе штурмана. Как-то сами собой вспомнились таинственные слухи, которым он никогда раньше не придавал значения. Теперь, после всего, что произошло, Чингиз мог уже допустить любое, самое фантастическое предположение: «А что, если этот необыкновенный старик и есть один из тех пришельцев, о которых так много говорят, - думал борттехник. - Что, если бритоголовый и в самом деле разведчик, проникший в обжитую зону из еще не обследованных районов Галактики, - гуманоид, усвоивший земной язык? А шрам на его лице - всего
лишь искусная маскировка!»
        - Я совсем забыл сказать, - нарушил молчание штурман, - Старик хотел тебя видеть.
        - Меня?! - удивился Чингиз. - Зачем я ему понадобился?
        - Не знаю, - ответил штурман. - После приземления ему вдруг стало плохо - что-то с сердцем. Я вызвал врача. Теперь Старик в лазарете, и ему вроде бы лучше. Сходи к нему. Он ждет!
        При появлении Чингиза в лазарете на изуродованном лице больного промелькнуло что-то похожее на улыбку. Но, возможно, это была просто гримаса боли.
        Некоторое время они оба молчали, и борттехник поймал себя на том, что не в силах оторвать взгляда от лица, обезображенного страшным шрамом. Словно прочтя его мысли, Старик тихо сказал:
        - Это украшение - подарочек от гребнезубого щерца. Я встретил его на Коралловом Клыке… Очень милое создание… Просто мы не сошлись характерами, это бывает. У нас такие передряги в порядке вещей…
        «Он сказал «у нас»! Так я и думал, это не землянин! Сейчас он проговорится…» - Сердце Чингиза торжествующе забилось.
        - То, что вы совершили, настоящее чудо! - неожиданно выпалил он, и ему самому стало противно от этих умильных слов: но он должен был заставить бритоголового разговориться.
        - Какое, там чудо, - ответил Старик, - обыкновенная работа.
        Но Чингиз не мог больше продолжать игру:
        - Все так отвечают, когда их благодарят или хвалят. Для этого существует стандартная формула скромности под шифром из первых букв ЛНМПТ, что означает - любой на моем месте поступил бы так же. Конечно, откуда же вам это знать!
        - Ну и злой же ты, - улыбнулся бритоголовый. - Впрочем, это хорошо… Плохо то, что вы здесь, на Земле, как мне кажется, утратили вкус к решительным действиям…
        - Так я и знал! - вырвалось у Чингиза. - Вы победили благодаря каким-то своим особым качествам! Все правильно, вы даже не похожи на человека Земли!
        - Зато вы все очень похожи друг на друга, - проворчал Старик, дотронувшись пальцами до шрама.
        - Простите, я совсем не имел в виду внешнее сходство, - смутился Чингиз.
        - И я тоже, - сказал бритоголовый, - но от этого нам не легче. За кого, собственно, ты меня принимаешь? - Этот вопрос сбил Чингиза с толку.
        - Не знаю, - ответил он. - Просто вы чем-то от нас отличаетесь. Я это чувствую, потому что все люди должны быть одинаковыми…
        - Такими же одинаковыми, как астриды? - спросил бритоголовый и, сморщась, прижал руку к сердцу.
        - Нет, вы не поняли, - оправдывался Чингиз. - Я только хотел сказать, что лучшее качество человека - это его простота. Да, да, простота! А вы для меня совсем непонятны!
        - Жаль, меньше всего хотелось мне быть непонятным, - вздохнул Старик и, немного помолчав, добавил: —Но и слыть простаком тоже не желаю - уж больно это подозрительное дело. Простой человек может оказаться и простофилей, и бесцеремонным нахалом, и даже воинствующим, скорым на расправу невежей!
        Кровь бросилась в лицо Чингизу. Он. ощутил какую-то неведомую опасность, направленную только против него одного, которая исходила от этого беспомощно распростертого в кресле человека. В тембре его голоса, в строе речи, в интонациях заключалось что-то бесконечно волнующее. Охваченный смятением, уже почти механически, борттехник спросил:
        - А какими, по-вашему должны быть люди?
        По-нашему? - В глазах бритоголового вспыхнули лукавые искорки. - Трудно сказать. Я думаю, прежде всего человек должен быть неповторим…
        - Как это неповторим? - Очевидно, каждый по-своему, - ответил Старик. - Ну, возможно, так же, как неповторимы вот эти стихи…
        И, прикрыв ладонью глаза, он негромко продекламировал:
        Там, где вечно дремлет тайна,
        Есть нездешние поля.
        Только гость я, гость случайный
        На горах твоих. Земля.[12 - Стихотворение С. Есенина «Там, где вечно дремлет тайна».]
        «Отец!» - хотел крикнуть Чингиз, но не услышал своего голоса.
        1968




        «ХОТЕЛ БЫ Я ЗНАТЬ…»
        Предвидеть катастрофу не удалось. Когда несущиеся во мраке титанические обломки погибшего мира прошили систему Голубой звезды, жаркая планета Рубин сместилась с орбиты и через несколько дней стала ледяной пустыней. Только в горах, накрытых завесой пурги, блуждали два огонька. Это были фары сбившегося с пути транспортера. Выбравшись из-под обвала, машина уже много дней нащупывала выход из лабиринта скал. Глыбами, сорвавшимися в момент катастрофы, был разбит кормовой отсек, где помещалась радиоаппаратура. Вышел из строя гироскопический компас. Он стал давать ложные показания раньше, чем это обнаружилось - три человека в кабине оказались без связи с базой, без данных о местонахождении. Легкий транспортер с негерметичной кабиной, набор тонизирующих средств из бортовой аптечки и подогретый питательный бульон - таковы были их козыри. Внутри кабины - минус двадцать градусов по Цельсию, снаружи - вдвое больше, плюс шквальный ветер со снегом. Не надо объяснять, как мало пригодно тропическое снаряжение в условиях полярной зимы: шорты, безрукавки, летние комбинезоны, походные одеяла и спальные мешки,
предназначенные скорее для защиты от насекомых - вот все, чем люди располагали. Объезжая препятствия, транспортер упрямо шел сквозь пургу. И пока машина еще могла двигаться, три человека не теряли надежды.
        Имант был старшим тройки биологов, исследовавших тропическую флору планеты. На нем лежала ответственность за судьбы товарищей. Сжимая руль транспортера, он до боли в глазах всматривался в освещенное фарами пространство, чтобы вовремя разглядеть впереди пасть расщелины.
        Когда наступало время передавать управление Петеру, Имант откидывался на сидении; кристаллики инея, поднятые движениями людей, медленно оседали, кружились в воздухе, и также неторопливо мысли человека возвращались в привычное русло. В который уж раз он думал о СОД. Всю жизнь биолога манили к себе далекие звезды, но ради СОД, ради осуществления этой последней своей идеи, он возвратился на Землю и целый год проторчал в биоцентре.
        Из очередной экспедиции Имант привез споры быстрорастущих водорослей ХИУ и занялся целевой коррекцией их свойств. Все, над чем эти месяцы бился он со своими ассистентами, умещалось в маленьком тюбике со споромазью. Стоило каплю этого вещества нанести на поверхность человеческой кожи, как все тело покрывалось тончайшей пленкой, состоящей из живых волокон. Еще минут через тридцать образовавшийся волокнистый покров отделялся от кожи и обретал замечательную термореактивность: при нагревании становился тонким и проницаемым, при охлаждении расширяясь, уподоблялся пуху и сам начинал выделять тепло. Именно эта парадоксальная реакция на температуру привлекла внимание биолога к водорослям ХИУ. Однако по мере того, как работа подходила к концу, он все больше к ней остывал, представляя себе, как убого будет выглядеть споромазь «на общем фоне грандиозных человеческих свершений».
        Когда руководство выделило Иманту двух ассистентов, он в первый же день учинил им экзамен: сверля глазами, в лоб спрашивал «элементарные вещи». Молодые люди или вовсе ничего не могли ответить, или же лепетали вздор. Поражаясь, какой невероятный сумбур царит у них в головах, Имант устроил скандал на ученом совете: по тому, каких ассистентов он получил, уже можно было судить, как в биоцентре относятся к теме его разработки. Услышав ссылку на общие трудности с кадрами, он заявил: «Нет кадров и эти «два друга» тоже - не кадры! Обойдусь кибер-ассистентами!» Когда завели разговор о том, что «лишенные творческого начала» киберы - только слепые исполнители человеческой воли, Имант ушел, хлопнув дверью: кощунственной показалась ему сама мысль о том, что «творческое начало» может иметь что-то общее с «этими ленивыми друзьями». Ассистентов пришлось оставить в лаборатории, но каждый раз один вид их напоминал Иманту как низко его здесь ценят.
        Сокращенное название СОД - «спороодежда», которое он дал изобретению, комиссия биоцентра расшифровала иначе: «спасательная одежда». Было высказано сомнение, что в нормальных условиях кто-то захочет выращивать на своем теле колонию водорослей. Для Иманта, и без того потерявшего интерес к своему детищу, сдержанный отзыв экспертов явился последней каплей, и поступившее предложение отправиться с биологической экспедицией на планету Рубин было принято им без колебаний.
        За дни блужданий у Петера отросла борода. Посеребренная инеем, она делала напарника Иманта за рулем транспортера похожим на рождественского деда Мороза. Ни холод, ни усталость, казалось, не брали его. Объезжая покрытые льдом скалы, он лишь тихонько посвистывал. Но, вглядываясь в лицо товарища, Имант понимал, что и Петер сейчас втайне задает себе тот же вопрос: «Смогу ли я еще когда-нибудь хоть немного согреться?»
        Все, что нужно, они давно обсудили. Остальное было понятно без слов. Такого полного взаимопонимания людей, связанных одной судьбой, биолог не мог найти на Земле в «хрустальном муравейнике» биоцентра. Однако не удивляло и то, что грезы Иманта о тепле неизменно возвращали его к мыслям о СОД: малой капельки споромази было бы достаточно, чтобы спасти их от стужи. Перед отлетом на знойный Рубин у биолога не возникало и мысли, что тюбик может пригодиться; предстоящие дела обычно захватывали его целиком, а свершенные быстро забывались. Забывались и люди, с которыми Имант работал. Впрочем, он еще помнил, что одного из его ассистентов звали Карлом, другого - Степаном, что оба были похожи на сонных мух, думали неизвестно о чем, только не о работе и по невежеству или распущенности то и дело «запарывали» испытания, приводя в отчаяние даже опытных кибер-ассистентов. Испепеляя сарказмом, Имант как мог учил «друзей» уму-разуму. Но в головах Степана и Карла царили танцульки. Затыкая уши музыкальными шариками, они и во время работы подергивались в такт развеселым ритмам, не слыша или тут же забывая все, чему он их
учил. Временами, подбрасывая ассистентам идейки, Имант поражался их детской наивности: парням и в голову не приходило, что эти «экспромты» рождались в тяжелых муках бессонных ночей. Ясно было одно: участие «друзей» в работе над СОД только мешало делу, и нередко его подмывало плюнуть на все и просить молодых людей, продолжая формально числиться в лаборатории, больше в ней не показываться.
        Уже не одну неделю транспортер блуждал в снежной мгле. Никто из троих биологов не сомневался, что их давно ищут. С орбитальных станций наверняка уже прочесывают поверхность Рубина. Но непрекращающаяся пурга делает ее оптически непроницаемой, а радиолокационные зондирования в этом нагромождении скал способно выделить только движущиеся объекты. Поэтому транспортер все время должен был двигаться.
        И все же на полчаса пришлось встать: не просыпался Роберт. По возрасту он был старший. Начало сдавать сердце. Введя лекарство, Имант и Петер энергичными растираниями вернули товарища к жизни, а затем, не сговариваясь, сняли с себя одеяла и, закутав Роберта, снова тронулись в путь.
        Постепенное непрерывное коченение, отнимая силы, притупляло чувствительность. Труднее всего было заставить себя не смежать слипающиеся веки. Даже применение средств, нейтрализующих токсины продуктов жизнедеятельности, почти уже не помогало. Без длительного сна не удавалось восстановить силы. Но уснуть сейчас - значило больше не проснуться.
        Когда Имант не сидел за рулем, он невольно возвращался мыслями к СОД. «Спороодежда» стала его навязчивой идеей. Биолог знал, что, замерзая, люди порой теряют рассудок, но он думал о СОД, потому что эти мысли согревали его. «Почему, собственно, комиссия назвала эту одежду спасательной? - рассуждал он. - Если нас найдут, не понадобится и тюбик со «споромазью», ведь мы окажемся в теплом помещении. А если, как теперь, никто не знает, где мы находимся, - какая польза от того, что где-то на свете есть «спасательная одежда»? Мое название вернее: «спороодежда» и «споромазь»… Мазь связывает споры, ее удобно хранить, удобно наносить на кожу. И потом…»
        - Я не сплю, - ответил Имант на толчок в бок и открыл глаза. Впереди - пятно освещенное фарами. Слева и справа мгла. «О чем я думал? - вспоминал Имант. - Ах, да, споромазь! В одной ее капле - около ста тысяч спор. И каждая может дать начало процессу образования спороодежды. Не слишком ли расточительно? А впрочем, не все ли равно? Ведь даже, если отделить эти споры одну от другой и развеять по ветру, вероятность того, что их занесет туда, где они нужны, практически ничтожна… Это, конечно, так, если учитывать содержимое одного тюбика. Но если рассеять в воздухе такое количество спор, чтобы в километровом слое на каждый кубический сантиметр приходилось в среднем хотя бы по одной споре, то даже с учетом споропотерь, мы были бы уже спасены».
        Вскоре несложный расчет показал Иманту, что на Рубине для этой цели понадобилось бы около сорока миллиардов тонн спор. В другое время и в другой обстановке Имант сам первый назвал бы такую идею пустым прожектерством, однако сейчас даже эта грандиозная цифра не сдержала его рассуждений. Он подсчитал, что если уже существующий регенерационный стол площадью в два квадратных метра обеспечивает производительность в один килограмм споромассы в час, то для выращивания четырехсот миллиардов тонн спор за такое же время понадобится регенерационная площадь вдвое большая поверхности планеты. Но и этот результат не смутил биолога. Он задался недельным сроком, приняв, что фабрика споромассы имеет сто этажей. Теперь предприятие должно было занимать на местности пятьдесят тысяч квадратных километров. Такой результат его опять не устраивал. Тогда Имант увеличил предполагаемый срок производства до года и, учтя возможность спорообразования на вертикальных стенках, получил площадь основания равную всего ста квадратным километрам. Это уже было приемлемым: на проектирование и сооружение такой фабрики в современных
условиях потребовалось бы не больше трех месяцев. Биолог учел, что споры не боятся перегрузок и поэтому транспортировка их не займет много времени: они отправлялись бы не по линии света, а напрямик, через пространственные переходы, тем путем, каким обычно перебрасывают контейнеры с почтой. Впрочем, здесь были возможны другие варианты: например, выращивание спор на непригодной для жизни планете или же размещение фабрики прямо в открытом космосе… Не существовало лишь такого варианта, который уже сегодня мог выручить из беды трех исследователей планеты Рубин. Имант отдавал себе отчет в том, что эти выкладки не имели отношения к его собственной судьбе. Однако уверенный, что рано или поздно, независимо от того, останутся они живы или нет, транспортер будет найден, он включил запись и продиктовал в бортовой фоножурнал стержневую мысль: «Чтобы обезопасить себя от последствий непредвиденных катастроф, связанных с резкой трансформацией климата, человечество должно иметь наготове необходимое количество споромассы СОД для переброски в любой район обитаемой зоны.
        Выключив запись, биолог с чувством выполненного долга откинулся на сиденье.
        И снова на память пришли ассистенты. Иманта поражало, как мало они похожи на него самого, на людей его поколения. Окажись он сейчас на их месте, ни за что бы не усидел на старой обжитой планете в скучных комфортабельных лабораториях. Еще будучи молодым, он любил говорить: «Настоящий мужчина должен тянуться к подвигу, как трава к солнцу». И, дожив до седин, биолог не изменил своему девизу. Он звал ассистентов «друзьями» только ради «словца». Ему и в голову не пришло бы серьезно причислять их к друзьям». Однажды воспитательные меры Иманта вызвали маленький бунт: «друзья» обвинили его в «деспотизме», в том, что, подавляя авторитетом, он использует их, как бездушных роботов. Биолог не стал выслушивать до конца этот лепет, без лишних слов подписал заявление об уходе. Однако «друзей» не манили, как Иманта, «дали неведомые», их вполне устраивала тепличная жизнь… Они в этот же день забрали свои заявления, но не только из трусости и малодушия: у них был верный расчет, что биолог первый не выдержит и распрощается с биоцентром.
        Покончив с мыслями о СОД, Имант почувствовал облегчение, словно что-то определилось. С самого начала ему было ясно, что в лабиринте горных хребтов транспортер движется слишком медленно и его нельзя обнаружить, так как массы снежных зарядов над ним перемещаются много быстрее. Надо было как можно скорее выбраться из хаоса скал, но, ослепленные пургой, они двигались почти на ощупь. Силы их подходили к концу.
        Имант грустно улыбался: он-то знал, для чего ему вдруг понадобились все эти выкладки - нужно было убедить себя, что даже и сам, продолжай он сейчас работать на Земле в биоцентре, не был бы в состоянии помочь застрявшим на Рубине исследователям.
        Еще несколько раз пришлось останавливаться из-за Роберта, и с каждым разом все тяжелее было приводить его в чувство: у самих почти не осталось сил. Никакие тонизирующие средства больше не помогали. Даже горячий бульон с трудом лез в горло. Меняя друг друга за рулем, водители потеряли счет времени. Они двигались автоматически, порой утрачивая ощущение реальности. Когда после очередной смены Имант без сил упал на сиденье, то не заметил, как подкралась к нему коварная дрема.
        Пробудился он от толчка. «Я не сплю», - по привычке отозвался биолог и открыл глаза. Петер спал, положив голову на руки, сжимавшие руль. Транспортер стоял. Фары слепо глядели в ночь… Под самым носом машины зияла пропасть. Казалось, уже никакая сила не могла заставить Иманта пошевелиться. Не смыкая глаз, он долго смотрел в темноту, мысленно перенесясь в то грядущее время, когда предупрежденное им человечество уже будет знать, как действовать при таких обстоятельствах.
        Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. снежинки путанными нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними бились о корпус машины стремительные потоки… Согласно замыслам Иманта, они должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они тревожно барабанят в стекло, не в силах пробиться к людям, медленно умерщвляемым холодом заиндевевшего «склепа кабины».
        Собрав последние силы, Имант потянулся к панели, нажал клавишу. Створки двери раздвинулись и ворвавшийся ветер перехватил дыхание. Прижатый к сидению, оглушенный Имант провалился в беспамятство, но и в бредовых видениях его не покинули эти упрямые споры. Они проникали всюду: лезли в глаза, забивались за ворот одежды и, оживая, вызывали бешеный зуд. Спасаясь от них, Имант скользил по гладкому льду, приближаясь к краю, за которым лежала бездна. Он скатывался к ней не в силах остановиться… Только в последний момент струя горячего воздуха подхватила и понесла его над стремниной. Но и теперь ему некуда было деться от спор. Кожу будто стянуло пленкой. Кто-то попытался впихнуть ему споры в рот. Имант яростно отбивался, теряя силы и даже в бреду ощущая неодолимое желание спать. И он засыпал, и просыпался в бреду с ощущением, что его хотят задушить. Не хватало воздуха; он метался, будто разрывая волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь в новый слой забытья. Потом наступило блаженное состояние, когда в одурманенной голове замелькали идеи, ни одна из которых не смогла бы пробиться через фильтр
здравого смысла. Сейчас он ухитрялся одновременно смеяться над собой и восхищаться собственной гениальностью. «Фактор времени - вот, где таятся возможности! - рассуждал он торжественно. - Прошло полгода с тех пор, как я улетел на Рубин. Генетика не стоит на месте. Возможно, процесс размножения спор уже научились снимать с тормозов, подчиняя нужной программе», - Имант назвал эту мысль «блестящей». Но даже в бреду, гордясь своей способностью перешагивать через немыслимое, он подсмеивался и над этой гордостью и над этой уже бесполезной, хотя и «блестящей» мыслью, и над последними жалкими попытками сопротивляться неумолимому холоду…, а потом еще больше гордился тем, что в такой «героический» час может подсмеиваться над собой, гордился и печалился от того, что с уходом «беспокойного поколения», к которому себя причислял, на Земле и в Галактике не останется больше «подлинных энтузиастов науки», и поэтому человечеству угрожает «застой, последствия которого даже трудно вообразить». Имант презирал обленившихся избалованных удобствами мальчиков и девочек, наводнивших сегодня проектные и научные центры. Он видел
их всех насквозь, не имеющих ни таланта, ни опыта, ни знаний, ни желаний приобрести знания и опыт. Усматривая здесь печальный симптом грядущего оскудения разума, он погружался в глубокую скорбь… Но сил уже не хватало даже на то, чтобы тихо скорбеть.
        Когда биолог выплыл из сна, еще не открыв глаза, он почувствовал, что транспортер снова движется. Понадобились усилия, чтобы размежить веки. Имант увидел, что машина, управляемая Петером, мчится по снежному полю, и тихо спросил: «Давно проскочили в долину?»
        - Только что, - отозвался Петер и, кинув на Иманта быстрый взгляд, улыбнулся. - Ну как, все в порядке? Жив!
        За спиной послышался шорох. Биолог взглянул через плечо: на заднем сидении шевелился Роберт. Он был в сознании и даже сидел. Иманту захотелось подмигнуть, мол, «живем»! Но Роберт успел это сделать первый и даже сказал: «Поздравляю с новым рождением!» Только тогда, наконец, биолог сообразил, что случилось. Он откинулся в кресле и долго смотрел в одну точку. Машина неслась по бескрайнему плато, и длинные руки фар разрывали впереди мрак. Быстрая езда должна была успокаивать, но Иманту было худо: он не любил, когда ему преподносили сюрпризы, однако и лгать себе не привык.
        - Ну «друзья»! Ну «друзья»! - повторял он, не находя других слов, все ниже склоняя голову, пряча горящие уши в пуховый ворот «спороодежды». - Вот черти! - восхищенно бормотал он себе под нос. - Хотел бы я знать, как это им удалось!
        1971
        НЕПОВТОРИМОСТЬ
        При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «За что?» «При каких обстоятельствах?» «Кто?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать - безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.
        Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных «маэстро», что фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром - пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж - быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой - встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.
        Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию - класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин - для меня не проблема.
        Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние - не последнее дело.
        Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.
        Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.
        «Любовь» - это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой - любовь» - то бишь интрижка. Еще говорят: «радость - в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах - легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.
        Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), - чувствую, как девицы меня провожают глазами.
        Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа… Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час» и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень - мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!
        Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.
        Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Недаром. Он любил тишину и уединение, Бирута - веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила - носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей» разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!»
        Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.
        Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, - в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.
        Я часто бывал в этом в доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: «Я бабка старая, больная и немощная». Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Нодар всегда был слюнтяем.
        Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Надар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпалса актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать - начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.
        После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркаля по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.
        - Саша, вот уж не знала… - сказала она, когда Нодар не мог слышать, - что ты такой злой.
        Я ответил: «Теперь будешь знать». Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.
        Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Недаром он признавался: «Приятель ваш - неплохой человек. Но у нас нет «такой должности». Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать». Я не спорил: чем в чем, а в людях мой шеф разбирался.
        Дольше всего Нодар продержался в больнице - рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь - ухитрялся идти против «собственной фирмы», отстаивая интересы клиентов - то есть больных. До самой пенсии - имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек».
        Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.
        Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам - за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать. Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.
        Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.
        Мы с Бирутой - одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила - так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, - начинало тошнить.
        В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.
        Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, - намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы знать всю правду из разных источников.
        Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я - совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.
        Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.
        Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.
        После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:
        Человеческий опыт доказывает, что супружество - это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, - тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, - на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.
        Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:
        - Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?
        Я успокоил его:
        - У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.
        Он отмахнулся.
        - Да я-то здоров… - И печально уставился в стену.
        Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке - все здесь напоминало о похоронах.
        - Я устал, - вдруг признался Нодар. - Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза - вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… - все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!
        - «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? - спросил я.
        - Это трудно тебе объяснить, - начал он. - Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся - временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого «держим» Науку…
        Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.
        - Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память - как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…
        У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал.
        - Если генный набор - это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.
        Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; яуслышал мольбу: «Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!»
        - Нодар, успокойся, - советовал я. - Ради Бога, не надо драматизировать? Постарайся свыкнуться с мыслью…
        Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, - прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.
        Закончив осмотр и беседу с больным эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:
        - Чуть что - вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!
        - Я ему не сказала, кто вы! - возразила Илга.
        - Считаете вашего папу глупее себя?
        Тут я вмешался: «А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!».
        - Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить - в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.
        - Если с психикой у него все в порядке, - в упор спросил я, - чем тогда объясните бредовые мысли?
        - Спорное - не значит бредовое… - разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. - Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» - полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.
        «Шарлатан!» - произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.
        Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.
        - Ты сказал всем, что я сумасшедший, - любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!
        Вот она - человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.
        Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.
        - Саша, прости! Я был сам не свой - нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу? Все бы и так обошлось.
        - Значит, уже «обошлось»? - осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.
        - А у меня радость! - Голос Нодара звенел. - Мне приснилась новая Бирута.
        Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.
        - Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: «Это ты!? Но тебя уже нет!»
        - Напрасно рассчитывал, - говорит. - Я вернулась! Гляди, что на грядках творится: мусор, жухлые листья, трава! Ты меня дожидался?
        - ТЕБЯ!
        - А ну-ка неси, говорит, сюда грабли!
        Сел я на корточки и без грабель, прямо руками, убираю весь сор. На душе так спокойно, так полно, как давно уже не было! Знаю: Бирута - рядом, живая, «неповторимая». Чувствую, это она… И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: этот сон - ключевой. Я дождался! Она возвращается! Скоро Бирута будет со мной! Очень скоро!
        Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке моей поднимаются волосы… коих давно уже не было. Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:
        - «Возвращается»?! Как и когда?
        - Пока что не знаю, - бодро ответил приятель. - Надеюсь, она мне даст знать.
        - По почте? Письмом, телеграммой? - я чувствовал, что теряю терпение.
        - Может быть, почтой… - Он не настроен был спорить.
        - Что ж, подождем, - кончил я разговор и простился. Росло раздражение, но не Нодаром одним - вообще все участники затянувшихся браков возмущение меня. Терпя миллион неудобств, они были не в состоянии разорвать бесполезные узы. Я презирал шарлатана-врача, углядевшего в здравомыслии признак жестокости. Мне хотелось смеяться над ханжеством, над погрязшими в сентиментальности олухами.
        У меня созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму Нодару всего из трех слов: «Возвращаюсь встречай Бирута». Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя: бланк заполнил другой человек; ябыл в темных очках, в парике, с накладными усами, и приемщице меня не узнать… Однако достаточно, что я сам это знал, а пакостить исподтишка - не мой стиль…
        Минут через сорок вернулся на почту… Но - поздно: моя телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом: «установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом» - испросил разрешения провести у нее пару дней. Таскался по берегу, вместе с другими до одури меря шагами сырую полоску под шелест прибоя. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда - в главное русло Двины и - в Залив. Гнал на север, вдоль «дикого» пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.
        В общей сложности я провел на реке три недели и забыл бы уже о своей телеграмме, если бы не возвращался упорно к мысли о том, что обидеть Нодара, в его состоянии, - то же самое, что обидеть больного ребенка… Но это не значило, что меня безнаказанно можно «выгнать взашей»! «И плевать я хотел, что ему тяжело! Сам, в конце концов, виноват!»
        Когда больше не мог оставаться в неведении, попросил знакомого аборигена присмотреть за моторкой, поездом добрался до Риги и, не заезжая домой, помчался к приятелю. Отдышавшись у двери, готовый уже ко всему, придавил аккуратно «таблетку» звонка.
        Дверь открыл мне он сам. Я, по правде сказать, ждал увидеть другого Нодара. За время, что мы не виделись, он изменился: был чисто выбрит, одет по-домашнему, но франтовато, поправился, похорошел, его черные с проседью волосы были коротко стрижены, что придавало известное сходство со знаменитым грузином, который все лжет, что его года - его богатство. Я даже подумал, не слишком ли быстро приятель мой успокоился.
        - Саша! - обрадовался Нодар. - Где ты пропадал? А я тебе целыми днями звоню!
        - Хорошие новости? - мысленно, я себе подмигнул.
        - Такие, что можно свихнуться! - вскричал он. Я понял, что зря себя мучил: ему уже хуже не будет.
        - Пришла телеграмма: «Возвращаюсь встречай Бирута» - как тебе нравится?!
        Изобразив изумление, я напомнил:
        - Ты сам говорил, она даст тебе знать…
        - Но она никаких телеграмм не давала!
        - Кто тебе это сказал?
        - Бирута!
        - Ага, понимаю, - во сне…
        - Да ты что, дорогой, как будто свалился с луны?!
        Я объяснил, что меня в самом деле не было в городе.
        - Как?! Ты, действительно, ничего не слыхал?! - широко отворив дверь в гостиную, он неожиданно гаркнул кому-то: - Гляди, кто пришел! Представляешь себе, он не знает еще!
        Было бы лучше оглохнуть - я дернулся, словно меня обожгло, навалился на дверь, вдруг услышав летучую дробь босых ног. Отзываясь на топоточек, паркет захихикал от счастья. Кровь билась в висках… Помню, как-то Нодар говорил, что наш мозг не выносит «необъяснимой реальности». И действительно, в мире, который нельзя объяснить, невозможно и быть… как без воздуха. Я почувствовал холод и смрад. Шквал ударил в лицо, приподнял, прорываясь под мышками, просвистел, между пальцев, мимо ушей, свалил с ног… Все скукожилось, оледенело и… ухнуло в пропасть.
        Очнулся я в доме, где живет задержавшийся на Земле контингент. Как прежде, не верю, что могу умереть. Ненавижу противного старикашку, торчащего передо мной в зеркалах! Ощутив беспокойство при мысли, что сон в своем роде уже репетиция смерти, - поделился тревогой с врачом.
        - Не надо драматизировать! - улыбнулась мне женщина с нежными усиками. - Вы должны быть признательны, дедушка: вам за целую жизнь не пришлось испытать чувств сильнее, чем трепет перед этой безносой «красоткой».
        1988
        СКАЗКИ

        НОВАЯ ЧУМА
        События, о которых я расскажу, случились на цветущей планете, где возможности человека могли состязаться только с воображением. Люди проникли в недра и в небеса, одолевали Пространство и Время, умели перевоплощаться физически и совершать еще много разных “чудес”. Жили они очень долго и не знали болезней, пока не обрушилось на планету несчастье, которому дали название Новой Чумы. Без следа и свидетелей эта беда отнимала у общества наиболее преданных Высшей Науке мужей. Ходило поверье, что существует граница познания, и каждый, переступивший ПОРОГ, превращается в вихрь элементарных частичек.
        Однажды среди “райского сада”, в который превращена была суша планеты, гуляли два друга - два корифея, Поэт и мыслитель Аскет.
        Поэт шел, любуясь цветами, деревьями, небом, наслаждаясь руладами птиц, дуновением ветра, несущего благоухание трав, в то время, как мысли Аскета уносились к высотам, где хрустальная ясность исключала “туманы” ложных посылок. Столь непохожие они знали друг друга давно, при общении обходились не многим количеством слов, умели часами молчать, поглощенные каждый своим: Аскет - бездной мысли, Поэт - удручающей несообразностью между праздником жизни и ужасом Новой Чумы, одного за другим отнимавшей друзей.
        Они научились быть вместе, не мешая друг другу, а если что-то не нравилось, без церемонии “резали правду в глаза”. Вот и теперь, когда, Поэт подобрал с земли крошечный шарик-дробинку, подбросил в ладони и сунул в карман, Аскет не сдержался, спросил: “Эта капля металла тебя вдохновляет?”
        - Мне ее жаль… - признался маэстро. - Она так одинока!
        Он любил собирать эти шарики дома, в заветном шкафу. Фантазия рисовала то сказочных джинов, таящихся в них, то некую сокровенную жизнь, которая дремлет, как в споре, пока не представится случая вдруг прорасти.
        Хотя это было всего лишь “капризом души”, собирая “горошины”, поражаясь обилию их за последнее время, Поэт задавался вопросом: “Откуда они? Какая незримая туча без грома и молнии усевает планету “нетающим градом”?
        - Мне ее жаль… - признавался маэстро. - Она одинока!
        - А мне жаль тебя! - качал головою Аскет. - Сколько можно быть взрослым ребенком?
        - Но оставаться ребенком… - не это ли счастье! - ответил Поэт.
        - Не это! - отрезал ученый. - Немыслимо счастье без возможности утолять страсть к познанию! Стыдно кланяться всякой соринке, в то время как обступившие тайны держат нас в клетке неведения!
        Но Маэстро говорил о своем:
        - Что может быть очаровательней тайны, к разгадке которой мы приближаемся? Миг озарения - это то же, что чудо любви!
        - Ну при чем здесь любовь?! - сокрушался Аскет. - Для познания нужен «холод вершин» - идеальная ясность рассудка!
        - Ты по-своему тоже поэт! - усмехнулся приятель. - Не надо сердиться… Просто, у нас с тобой разные жанры.
        - А я не сержусь… Будь здоров! Я еще поработаю, - отозвался Аскет и вспорхнул к себе на балкон круглой башни, вознесшейся над цветущей планетой.
        - Ладно, пока! - приятель махнул ему вслед и продолжил свой путь по аллеям “райского сада”.
        В это время Аскет опустился в удобное кресло у себя на балконе, прогоняя из сердца досаду от потраченных на беседу минут.
        Он умел обретать ясность духа, глядя в корень вещей. Ход его рассуждений и действий, которые вытекали из них, можно выразить так:
        Ведя родословную от религий и мифов, “поэтический мир” уводит от объективной реальности. Опасность - уже в самой музыке слов, в метафорах, подменяющих логику.
        Аскет отдавал предпочтение фактам, очищенным от “романтических бредней”: “В ранние поры романтизм был полезен для поощрения странствий, призванных расширять кругозор, но сегодня он так же смешон и не нужен, как дар лицедейства при полном владении техникой трансформации плоти. Все эти “тайны поэзии”, “изыски цвета” и “звукофантазии” - дань наивному детству. Наша стихия - познание. Совершенствуясь, мы пойдем до конца, следуя за ускользающей истиной!”
        И Аскет, не сходя с плетеного кресла, “пошел до конца”, избавляя себя от помех, заусенцев, задирин, которыми изобилует “мир шальных чувств”. За счет углубления логики и наращивания “математической мощности” он блокировал действие “вздорных эмоций” - расширились благотворные связи, однако упала надежность системы, устойчивость, сопротивляемость внешней среде. Его память хранила уже достаточно сведений, и Аскет, избавляясь от хлама, преступил к очищению “аналитических центров”. Достижение высшей надежности обеспечивалось упрощением схемы, приданием обтекаемой формы и уплотнением защитных слоев. Процесс, ускоряясь, принял лавинный характер.
        Когда же, избавившись от всего, что мешало, Аскет, наконец, достиг совершенства, он… выпал через балконную щель и в виде дробинки скатился под ноги Поэту, который как раз завершил круг прогулки.
        2000
        “ПРОЩАЙ…”
        Землю тогда будто шерстью покрывали леса, кишащие зверем и шайками душегубов, а крошечные селения попадались столь редко, что даже небольшие местечки казались великими городами.
        На окраине одного из таких городишек в нищей лачуге жил юноша, сухорук и горбат, по имени Алис. Он вырос в монастырском приюте, где большелобый старик научил его грамоте, а приобщая к добру, обнаружил в калеке мятежную душу.
        Покинув монастырские стены, Алис жил тем, что делал из разноцветной бумаги цветы, которые из сострадания у него покупали, хотя никакие насмешки не ранили душу бедняги так больно, как жалость. Он был в самом деле уродлив и ослаб до того, что в последнее время даже не мог открыть дверь в чулан, где хранились бумажные ленты и клей. Казалось, что дверь эту с той стороны кто-то крепко держал. Покупая его работу, горожане показывали свое благонравие, зато в адрес окрестных племен и купцов из далеких земель они говорили со злобным презрением, веруя в исконное превосходство своего рода-племени над остальными народами и племенами. Они веселились и горлопанили, когда на площади истязались пленники, схваченные во время набегов на соседние земли, а оплакивая сыновей, не вернувшихся из дерзких походов, винили во всех своих бедах ЧУЖИХ - тех, которые носят другую одежду, имеют другой цвет волос, верят в бога другого и вообще по-иному живут… И все-таки Алис предпочел бы стать ЧУЖАКОМ, только бы не оставаться предметом их жалости.
        В городе не любили цыган. Как правило их встречали враждебно, в лучшем случае относились как к неизбежному злу.
        Однажды, когда Алису посчастливилось распродать весь товар, старуха-цыганка, в лохмотьях с глазами навыкат, пристала к нему: “Позолоти ручку, Горбун! Дай погадаю!” Юноша дал ей монету. Скользнув по ладони, нищая взглядом впилась в лицо, - и он отшатнулся. Еще больше его поразили слова: “Мой яхонтовый, не побрезгуй советом: ступай поскорее в ту сторону, куда опускается солнце, иди напрямик, сквозь леса, по болотам, в любую погоду… Не смей возвращаться, как бы ни было трудно! В конце пути обретешь “живой камень”. В нем - твое счастье”. Вымолвив это, старая женщина растворилась в толпе.
        Слова ее врезались Алису в душу. Он не долго раздумывал, возвратившись в лачугу, собрал узелок и отправился следом за солнцем. “Пусть лучше погибну в пути, чем так жить”, - решил юноша. Сгорбленный, сморщенный, он был противен себе, а телесные муки приводили в отчаяние. Но душа ждала случая, чтобы поспорить с судьбою… И дождалась.
        Алис шел много дней, съев припасы, кормился орехами, молодыми побегами, ягодами, грибами, кореньями, съедобными травами - всем, что подсказывало природное чувство, идущее от лесных прародителей. Ночевал на деревьях, закутавшись в плащ, привязавшись к стволу. Воду пил родниковую. Его не тянуло назад: здесь никто не показывал жалости - каждый заботился лишь о том, чтобы выжить и вырастить маленьких.
        Как-то в чаще, между отрогами гор, увидел юноша озеро. Было солнечно, жарко. Пели птицы, плескалась рыба в воде… а у кромки стояла, задумавшись, девушка с большими глазами и волнами темных волос. Красота ее была, казалась, невыносимой для глаз. Девушка не заметила Алиса, может быть, приняла за одну из скрюченных сосен на взгорье. Она скинула платье, и озеро закипело у ее ног. Дно сначала было пологим, и, удаляясь от берега, красавица медленно погружалась. Она отошла уже далеко, когда неожиданно вскрикнула, скрылась в пучине, а вынырнув, стала отчаянно биться.
        - Не справедливо, - пронеслось в голове горбуна, - если это чудо погибнет, а такие как я будут жить?
        Он скатился с холма и зашлепал по мелкому месту, но только приблизился к девушке, - почва ушла из-под ног. Калеку тянуло на дно так стремительно, что сознание оставило его раньше, чем он успел подумать о смерти.
        Очнувшись на прибрежных камнях, горбун удивился: рядом сидела та самая нищенка, по совету которой он и отправился в путь. Что-то плоское теплое мелко дрожало у него на груди. Заметив, что Алис очнулся, цыганка взяла это “что-то”, спрятала в сумку и исчезла в прибрежном кустарнике.
        Юноша снова шел вслед за солнцем, сквозь дебри, через топи болот и поросшие лесом хребты. Шел и чувствовал, что теперь он не тот, каким знал себя прежде. Пустившись в дорогу, Алис хотел изменить свою жизнь… Теперь он мечтал и о том, чтобы снова увидеть красавицу. Образ ее побуждал не терять ни мгновения, “догонять“ свое счастье.
        Юноша чувствовал новые силы, и даже горб стал чуточку меньше. Алис спешил: он карабкался, лез, пробирался, спускался, катился, бежал, плелся, полз, прыгал, шел, урывая время от сна… И в холодную лунную ночь остановлен был криком о помощи и угрожающим ревом, от которого цепенела душа.
        Продравшись сквозь чащу, он замер: прижавшись к сосне, перед ним трепетало создание, образ которого стал для Алиса путеводной звездой, а шагах в десяти, плотоядно урча и оскаля зубастую пасть, изготовилась для прыжка полосатая кошка, величиной с буйволицу.
        Он не помнил, как очутился в пространстве между жертвой и хищником. Получив удар палкой, зверь взвыл. Не давая опомниться, юноша бил тигра по морде, по лапам. Прикрывая глаза и ревя, какое-то время хищник оборонялся вслепую… наконец, исполненный ярости, встал на дыбы, выбил лапою палку из рук горбуна и сильным ударом отбросил его далеко от себя.
        Когда Алис очнулся, уже рассвело. Он лежал на подстилке из хвои, а рядом опять находилась цыганка с глазами навыкат, как у безумной, и, как в прошлый раз, на груди его мелко дрожало что-то живое и теплое…
        Все повторилось: едва приоткрыл он глаза, как старуха вскочила и, унося с собой “что-то”, исчезла между деревьями.
        Оглядев и ощупав себя, горбун не нашел ни царапины… Тело его обрело небывалую силу, а горб стал почти незаметным.
        Все дальше и дальше шел Алис сквозь дебри по буреломам, хребтам и распадкам за солнцем - за счастьем. Гонимый надеждою и предчувствуя новые встречи, юноша верил, что именно это дает ему силы идти. Он уже плавал “как рыба” и знал, куда двигаться даже тогда, когда солнце неделями пряталось в тучах.
        Однажды, когда Алис выбрался на лесную дорогу, что шла по ущелью рядом с ручьем, он услышал шум голосов: пьяный хохот, грубую брань, мольбы о пощаде - и увидел группу людей, образующих круг, в середине которого кто-то метался. Приблизившись, понял, что это лесные разбойники, окружившие жертву, тянут к ней алчные руки. Круг негодяев сжимался.
        Юноша крикнул: “Стой! Руки прочь, канальи”!
        Бандиты, успевшие выхватить шпаги, были обезоружены с помощью крепкой дубинки. Вцепившегося ему в ноги разбойника Алис, как лягушонка, стряхнул в пробегавший ручей. Остальные сбежали.
        Приблизившись к жертве, странник застыл в изумлении: перед ним лежала в бесчувствии та, чей образ он хранил в своем сердце все эти месяцы. Алис склонился над телом: хотел убедиться, что девушка дышит, но тут… один из бандитов метнул в него нож.
        Очнувшись, юноша убедился, что в этот раз лежит на обочине лицом вниз, а, ощутив на щеке шершавость знакомой ладони, понял, что рядом опять “эта нищенка”. На спине, в том месте, куда вошла сталь, ощутил знакомую тяжесть предмета, от которого по всему телу шли дрожь и тепло. Сомкнув веки, Алис не шевелился, пока не вернулись силы. А, улучив момент, схватил цыганку за дряхлую руку. Женщина вскрикнула, дернулась, вырвавшись, кинулась прочь.
        Он почувствовал, что-то скользит по спине и поймал рукой камень, похожий на галечник, мелко дрожащий и излучавший тепло.
        Спрятав находку в дорожный мешок, мучимый жаждой, странник припал губами к ручью, пил долго, не отрываясь, а когда, наконец, поднял голову, то, взглянув на свое отражение, понял: “Так вот что мне обещала старуха! Я получил “живой камень“… Теперь я - здоров и, возможно, красив… Только, где мое счастье?“
        Алис готов был опять стать калекой, ради возможности снова отдать свою жизнь за иную, неоценимую, жизнь, без которой все теряло свой смысл для него.
        В город свой он вернулся по настоящей дороге, что было легче, чем пробираться сквозь дебри. И сил у него теперь было побольше. Сделав из прутьев корзину, Алис наполнил ее лесными дарами.
        Люди на рыночной площади с любопытством разглядывали “чужака”, раскупая коренья, ягоды, травы, грибы - все, что видели в его необъятной плетенке. На выручку от продажи товара странник купил себе и еды, и одежды, переодевшись, камушек старой цыганки спрятал в нагрудный карман. А выйдя из лавки, - приметил у себя за спиной хвост зевак.
        - Друзья, вы чего за мной ходите? - выразил он удивление.
        - Мы тебе “не друзья”! - объяснили ему. - Не каждый же день увидишь лазутчика!
        - Братцы, какой же я вам лазутчик?!
        - Сатана тебе “брат”! Чужаки - все лазутчики!
        - Но я - не чужой!
        - А кто же?! Мы тебя первый раз видим!
        Лазутчик! - кричали злые мальчишки, прыгая вокруг юноши. - Лазутчик! Чужак! Лазутчик! Чужак!
        На шум появились стражники.
        - Где лазутчик? Где он? Держи его!
        Один шалопай, крутившийся около Алиса, споткнулся и шлепнулся на мостовую. Когда юноша поставил его на ноги, малыш заревел и кинулся прочь, увлекая других.
        - Он сосет кровь из наших детей! - закричала толпа. - Хватай его! Смерть кровопийце!
        В юношу полетели камни. Он понял, что объясняться бессмысленно и побежал. Озверевшие люди гнались за ним до самого леса.
        Только когда опустилась ночь, Алис решился вернуться в город.
        Его старая хижина почти развалилась. Подперев кое-как стену кольями (он видел теперь в темноте лучше кошки), поправив крыльцо, юноша закутался в плащ и уснул.
        А утром его разбудил барабанный бой: горожан призывали на главную площадь.
        Надвинув шляпу, он отправился вместе с толпой и вскоре из разговоров узнал, что какая-то ведьма нагадала местному князю гибель от скаредности. Ее, конечно, схватили и нынче, на радость любителям зрелищ будут заживо жарить у всех на глазах.
        Когда толпа вынесла юношу к месту для казней, поленья, сложенные у подножья столба, к которому привязали бедняжку, уже вовсю полыхали. Дым стелился над площадью, и у собравшихся слезились глаза. Вспышка пламени неожиданно озарила помост, и Алис узнал в несчастной старуху, которой обязан был жизнью. Огонь лизал ее тело. Задохнувшись, цыганка повисла на раскаленных цепях. Толпа ликовала. И юноша возненавидел толпу, хотя убеждал себя: “Разве она виновата, что ей выпало Время ублюдков-князей, живодеров-жрецов, псов-юродивых?”
        Отодвигая зевак, он пробился к костру, разбрасав горящие бревна, прогнал молодцов с алебардами, разъял закопченные цепи и тело несчастной взвалил на плечо.
        Все случилось так быстро, что помешать не успели. Но когда он нырнул в переулок, навстречу ему уже ехала конная стража. Свернуть было некуда: лошади крупами загородили дорогу… При столкновении сила удара была такова, что животное повалилось на землю вместе со всадником. Еще один стражник занес было меч, но Алис, стащив его с лошади, сам с невесомою ношей запрыгнул в седло и направил коня прочь из города.
        В роще он спешился, опустил бездыханное тело на мох, а потом сделал то, что с ним делала эта цыганка: достав “живой камень”, положил ей на грудь ближе к сердцу и скоро заметил, как почерневшая кожа обретает естественный цвет. А потом заработало сердце… Но ему самому стало плохо: какая-то тяжесть давила к земле. В глазах потемнело. Он корчился рядом с цыганкой. А когда полегчало и смог поднять взгляд, то увидел на месте старухи свою незнакомку - “прекрасную фею”. Он протянул было руки к ее волосам и увидел: из плеч его снова тянулись жалкие “палочки”. Ощутив за спиной прежний горб, он понял, Чар в “живом камне” хватает лишь одному, а старуха-цыганка и создание неземной красоты - одно существо, которое отдавало ему свою силу и молодость… Алис подумал: “Ну что ж… мы в расчете: я свой должок возвратил”. Дыхание девушки становилось ровнее. Вот-вот она приоткроет глаза… Горбун встал и, шатаясь от слабости, двинулся прочь. Ему было хуже, чем до того, как он пустился “за солнцем”. Даже для слез уже не было сил… На опушке, Алис заметил в кустах петушиного цвета мундиры. Спрятавшись, он увидел целую рать,
догадался, что это охота за ним, - поспешил воротиться… Но цыганка исчезла, как провалилась сквозь землю. И только тепло чуть примятого мха еще говорило о том, что недавно она здесь была. Силы оставили Алиса.
        Он тихо лежал на спине, глядя в небо, когда его обнаружили стражники. Кто-то узнал бедолагу.
        - Это же сухорукий цветочник! Давно его не было видно. Мы думали - сдох. Эй, горбун, не встречал чужака или ведьму-цыганку?
        Юноша не повернул головы.
        Э, да он одичал и рехнулся! - сказал другой стражник. - Его лучше сразу избавить от мук!
        - Только руки марать! - сказал первый. - Бог дал ему жизнь - бог возьмет.
        И они удалились.
        Бедняга не помнил, где ноги носили его целый день. Только к ночи у собственной хижины Алис очнулся от горя, заметив сквозь щели в забитом окошечке свет. Он хотел убежать, заподозрив засаду. Но передумал: в доме горела свеча, - значит тот, кто ее засветил, не таился.
        Едва он приблизился к двери, она распахнулась сама. В замешательстве странник отпрянул: опять перед ним было чудо, увидеть которое он уже не надеялся.
        Девушка провела его в дом, а дверь заперла на засов.
        - Не гляди на меня! - молил странник. - Не мучай, дай мне уйти!
        - Но это твой дом… отвечала красавица. - И куда ты пойдешь?! - ее голос был так же чарующ, как весь ее облик.
        - Я омрачаю твой взор своим видом, - вымолвил юноша.
        - Это не правда! Взгляни на себя… - и она протянула ему свое зеркальце. - Алис, я никого не встречала лучше тебя!
        Взглянув, он смог убедиться, что вновь стал таким же прекрасным, каким накануне с корзиною вышел из леса. Просто, бродя целый день по предместьям, с оцепеневшей душой, - не заметил в себе перемены.
        - Не знаю, кто ты, - обратился он к незнакомке. - Только я не хочу тебя больше терять!
        - Меня зовут Легна, - ответила девушка. - Я тоже хочу быть с тобой… Но нам надо спешить. Поэтому выслушай, Алис… И она рассказала, что детство ее проходило в счастливом краю, где каждый, в согласии с древним обычаем, по достижении зрелости, покидает на время отчизну, чтобы вернуться с иноплеменным спутником жизни.
        - Отправляясь в путь, - говорила Легна, - мы берем с собой наделенный магической силой, исцеляющий и приводящий внешность в согласие с благородством души кусочек “священной горы”…
        Едва она это сказала, как дверь затряслась от ударов. Снаружи кричали юродивые, палачи и погромщики: “Кровопийца!” “Чужак”! Выходи! Мы тебя выследили!” “Тащи сюда ведьму!” “Открывай - хуже будет!”
        - Канальи! Попробуйте только войти! - крикнул он.
        В дверь сыпались камни и стрелы. Потом стало тихо… Кто-то сказал: “Поджигай”! Запахло дымком.
        - Алис, ты - мой избранник. Итак… - спросила она, - готов ли ты - в путь?
        - За тобой - на край света!
        - Зачем же так далеко? - улыбнулась она. - Мы уже почти дома… Открой эту дверь.
        - Но ведь это чулан?! Там - только бумажные ленты и клей!
        - Милый, Алис, открой, - повторила она свою просьбу.
        А пламя уже прорывалось сквозь щели. Стена покачнулась, и кровля провисла, готовая рухнуть… Снаружи взвыла толпа разъяренных мучителей. Они жаждали зрелища.
        Когда юноша распахнул дверь чулана, вместо запаха плесени хлынул в проем аромат ночных трав.
        Взявшись за руки, Алис и Легна переступили порог и вошли в темноту. Сладко пели цикады. Вдали танцевал хоровод огоньков. Доносилась негромкая музыка. Легна и Алис приближались к огням… Вот, приветствуя, их окружили красивые дети с цветными фонариками на колпачках.
        - Погляди, ни один из них не похож на другого, - молвила девушка. - На Земле столько разных племен, мой любимый, для того, чтобы поколение за поколением, как цветочек к цветку, ЛЮБОВЬ собирала в крови человека “букет совершенства”.
        Алис вздохнул и сказал едва слышно: “Прощай… обезумевший город.”
        Они уходили все дальше… и с каждым мгновением становилось светлее.
        2000
        notes
        Примечания

        1
        Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига 1982г.
        2
        Печатался в сборнике «Фантастика 72» издательства «Молодая гвардия» Москва 1972г.
        3
        Печатался в сборнике “Платиновый обруч” издательства “Лиесма” г. Рига 1982г. ив сборнике «Явление народу» Изд. группа «Э.РА» г. Москва 2001г.
        4
        Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.
        5
        Печатался в сборнике «Фантастика 72» издательства «Молодая гвардия» Москва 1972г.;Печатался в сборнике «Лампа Диогена» издательства «Еести РААМАТ» Таллинн 1976г.
        6
        Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.
        7
        Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига 1982г.
        8
        Печатался в сборнике «Хрустальная медуза» издательства «Лиесма» г. Рига 1985г.
        9
        Печатался в газете «Советская молодежь» г. Рига 1973г.;Печатался в сборнике «Пещера отражений» издательства «Лиесма» г. Рига 1988г.
        10
        Печатался в газете «Советская молодежь» г. Рига 1976г.; Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига
        11
        Печатался в сборнике «Фантастика 69 -70» издательства «Молодая гвардия». Москва 1970г.
        12
        Стихотворение С. Есенина «Там, где вечно дремлет тайна».