Сказки Тихого Дона Пётр Лебеденко
        Сказки известного донского писателя созданы по мотивам старинных казачьих преданий и легенд. В них выражены свободолюбивый, героический дух народа, стремление к добру и справедливости.
        Сказки выходят пятым изданием.
        Адресованы детям младшего возраста.

        Пётр Лебеденко
        Сказки Тихого Дона




        Петрусь — мальчонка русский


        Давно-давно это было…
        Высокие горы с тех пор курганами стали, а там, где реки шумели, волнами рокотали, города теперь стоят да сады расцветают. Где болота и топи страшные были, теперь рощи шумят зеленые, а в рощах птицы поют веселые. Только утес высокий стоит по-прежнему у Тихого Дона, мохом, как бородой, оброс, стоит, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. За утесом Тихий Дон в море впадает и долго еще дорожкой светлой меж морскими волнами белеет. Плывут над утесом облака, гуляет над ним ветерок степной, ласковое солнце лучами его согревает. Тихий Дон, река раздольная, плещется внизу и шепчет что-то, будто мать родная сынка убаюкивает. Стоит высокий утес, слушает…
        А мимо длинными шагами время идет: сделает шаг, оглянется, а позади уже десятки лет остались…
        Давно-давно это было…
        Повадился как-то хищный орел из-за моря летать на Тихий Дон. Прилетит к могучей реке, черные крылья распластает, и повиснет темная тень над Тихим Доном, как тоска на сердце.
        Выищет хищник жертву, схватит острыми когтями и унесет в высокие горы, за моря широкие. Уносил орел сперва ягнят глупых да овечек пугливых, а потом и детишки маленькие пропадать стали.
        Стонут русские люди на Тихом Дону, плачут матери слезами безутешными, а горю помочь некому. Пробовали подкараулить птицу злую, да хитер хищник, не обманешь его, не проведешь. Все чаще и чаще прилетает он на Тихий Дон, все больше и больше льется слез горьких.
        В ту пору жил в ветхом курене у Тихого Дона мальчонка Петрусь со своей матерью. Ласковый был Петрусь, добрый, и любили его за это все люди, как своего сына родного, Идут люди на работу, детей своих с Петрусем оставят, а Петрусь хоть и сам маловат еще, десять годков ему только, а уж он в обиду никого не даст. Затеет с ребятишками игры разные — тому коня из камышинки смастерит, тому рыбу невиданную из глины слепит, тому птицу диковинную на песке нарисует. Играют ребятишки с Петрусем — домой не заманишь.
        А уж Тихий Дон Петрусь любил больше жизни своей. Придет, бывало, к берегу и долго-долго смотрит на широкую реку. На реке волны невысокие одна за другой куда-то катятся, на волнах солнечные блестки сверкают, будто золотые крупинки рассыпал кто-то. В светлой воде рыбешка резвится, веселой игрой забавляется. Выпрыгнет рыбешка из воды, глянет, а кругом блестит все от яркого солнца, словно искорки от огня горят на воде. Схватит рыбка маленьким ртом воздух, захлебнется — и опять в воду.
        Над Доном воздух теплый прозрачными струйками плывет, чайки белокрылые летают, ласточки, как стрелы, низко над водой проносятся.
        А вот откуда-то тучка темная к Дону приближается. Ветерок повеял, пробежал над рекой, и река сразу забеспокоилась, мелкими морщинками покрылась.
        Петрусь на тучку смотрит и думает: «Эх, вот бы буря началась!»
        А тучка темная все ближе да ближе, уже все небо потемнело. Ветер вдруг свистнул по-разбойничьи, Тихий Дон вздохнул глубоко, будто плечи богатырские расправил. Зашумело все кругом, загудели грозные волны, разгулялся Тихий Дон, словно долго в неволе сидел и вдруг на свободу вырвался. Чайки белокрылые покричали, посердились и улетели куда-то. За ними ласточки быстрые скрылись.
        А сквозь тучи уже солнышко выглянуло. Буйный ветер свистнул последний раз и умчался к морю. И опять тихо над Доном…
        Сидел так однажды Петрусь, рекой любовался, вдруг черная тень промелькнула над ним, в воздухе свист раздался. Глянул Петрусь вверх, а на него хищник злой, птица страшная, камнем из поднебесья падает.
        Не успел и крикнуть Петрусь, как схватил его хищник острыми когтями, взмахнул черными крыльями и полетел над Тихим Доном, над лесами зелеными, над морями широкими.
        Поглядел вниз Петрусь, защемило у него сердце, и крикнул он громким голосом:
        —Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, земля русская!
        Хищник и не взглянул на Петруся. Летит он все дальше и дальше от Тихого Дона, от любимой родины мальчонки русского. Ветер шумит кругом, горы седые внизу мелькают, белые облачка тают от ветра, как туман утренний над тихой рекой. Вот уже и вечер наступил, первые звездочки загорелись на небе, внизу море застонало, как зверь раненый.
        Вдруг почувствовал Петрусь, что хищник вниз опускается. Глянул мальчонка кругом горы дикие, скалы черные, бездны глубокие.
        А хищник злой взмахнул последний раз крыльями и опустился на черную скалу, в гнездо свое. Потом когти разжал, Петрусю дышать легче стало.
        Сел он на камень, опустил голову на руки и заплакал. Вспомнил Петрусь мать свою родную, ребятишек веселых, Тихий Дон свой любимый — еще тоскливее на сердце стало.
        Взглянул он на хищника злого, а тот сидит напротив, глаза у него недобрым огнем горят, злые искорки в них бегают. Потом взмахнул орел левым крылом и говорит вдруг человеческим голосом:
        —Вот и принес я тебя в царство свое, детеныш человеческий. Долго подстерегал я тебя, долго за тобой охотился, вот и поймал наконец! А чтоб знал ты, детеныш, куда я принес тебя, скажу: не простой я орел и не простое это гнездо орлиное. Жил я триста лет назад на земле и был великим ханом турецким. Слава моя возносилась выше гор этих высоких, сила моя была грознее бурь морских. Кланялись мне все люди до земли до самой, только русский народ не захотел поклониться. И решил я уничтожить народ этот непокорный. Собрал я силу несметную и пошел войной на Русь вашу. Долго бился я с врагами своими, много голов русских с плеч скатилось, да не устояло мое войско в битве этой, дрогнуло. Разбили нас русские, а меня самого в плен забрали. Хотели казни предать, да спасла меня Зурала — царевна наша морская. Ненавидит она людей русских так же, как и я. Обрызгала меня Зурала водой своей соленой и сказала: «Будь ты, великий хан, птицей хищной до тех пор, пока Тихий Дон, река русская, от русской крови красной станет. Сделаешь это — быть тебе снова великим ханом, не сделаешь — так и околеешь птицей». Вот и летаю я с тех
пор над землей русской, помощника себе ищу. Чтоб исполнить то, что царевна наказала, надо мне иметь помощника верного и чтоб был у него ум человеческий, а сердце — хищника злого. Научу я такого человека, как зло сеять на земле русской, а потом уж сделаю свое дело. Ведомо мне, детеныш человеческий, что сердце твое не годится для моих замыслов — добра в нем много. Да то не беда: поживешь со мной, переделаешься. И коль будешь мне хорошим помощником, золотом тебя обсыплю, а коль не угодишь мне — гнить твоим костям вон в той пропасти. Много я уже людей русских приносил сюда, да пока что никто не угодил мне…
        Сказал так хищник злой, взмахнул крыльями черными и улетел куда-то за горы. А Петрусь подошел на край горы, глянул вниз и отшатнулся в страхе: пропасть такая глубокая, что и земли не видать, а кругом на камнях кости человеческие белеют и над костями черные вороны кружатся.
        Сел опять Петрусь на камень и задумался. Слезы из глаз у него полились, тоска черная сердце сдавила. «Не видать мне больше матушки моей родимой, — думает Петрусь, — не любоваться мне больше Тихим Доном любимым. Не смогу я спуститься с горы этой, не уйти мне никогда от хищника злого».
        Вдруг слышит Петрусь — засвистели крылья в воздухе. Прилетел турецкий хан, в когтях чайку белокрылую держит. Сел он на свою скалу, взмахнул левым крылом и говорит:
        —Вот, детеныш человеческий, птицу тебе принес из края твоего. Летала она над Доном, кричала людям, что жив ты, детеныш, что видела она, как я унес тебя в царство свое. А мне надобно, чтоб забыли люди о тебе, не вспоминали. За это птицу глупую уничтожить надо.
        Чайка белокрылая смотрит на Петруся, будто сказать что-то хочет, да хищника злого боится.
        —Не убивай птицу, великий хан, — проговорил Петрусь. — Пусть живет она со мной на этой скале, чтоб не скучно мне было.
        Засмеялся хищник и отвечает:
        —У чайки сердце не злое, в друзья она нам не годится. Тебе, детеныш человеческий, не такого товарища надо.
        Ударил он чайку лапой своей страшной, разорвал ее на части когтями острыми, взял в клюв сердце чайкино и говорит Петрусю:
        —А вот этим ты пообедаешь, детеныш человеческий… Отвернулся Петрусь, молчит. Жалко ему чайку белокрылую, да знает: заметит в нем жалость хищник злой — сбросит со скалы.
        А орел опять крыльями взмахнул и улетел прочь.
        Немного времени прошло, как прилетел хищник назад, в когтях голубя сизокрылого держит. Ударил его клювом в голову, выклевал сердце из груди и бросил Петрусю под ноги:
        —На, ужинай, детеныш человеческий. Голубь — птица ласковая, мирная, их всех убивать надо.
        Потом посмотрел на Петруся и спрашивает:
        —Ну как, не жалко тебе птиц этих глупых?
        Встал Петрусь с камня, взглянул в злые глаза хищника, опять промолчал.
        А тот допытывается:
        —Жалко тебе или не жалко птиц этих глупых?
        —Чего их жалеть, коль они уже мертвые? — отвечает Петрусь. — И тебя, хан турецкий, когда ты мертвым будешь, тоже жалеть не буду.
        Сверкнул орел глазами и говорит:
        —Вижу, толк из тебя будет, детеныш человеческий. Быстро ты к крови привыкаешь.
        Вот так и начал жить Петрусь на скале высокой, в горном царстве хана турецкого.
        Носит хищник злой в гнездо свое чаек белокрылых, голубей смирных, ягнят маленьких, разрывает их когтями острыми, выклевывает у них сердца горячие, приучает Петруся зло любить.
        Растет Петрусь в неволе, потемнели у него волосы русые, потемнели глаза его голубые, а между бровей уже морщинка залегла. Десять лет прошло с тех пор, как хищник злой унес его с Тихого Дона. И решил Петрусь либо убежать из ханского царства, либо погибнуть в бою с врагом своим.
        Вот и говорит он раз хищнику злому:
        —Чувствую я в себе силу богатырскую, да не знаю, куда девать ее. Принеси мне, хан турецкий, саблю стальную, буду я учиться владеть ею, буду готовиться в поход на людей русских. Да уговор помни: коль порозовеет вода в Тихом Дону от крови вражьей — одарить меня не забудь.
        Обрадовался хищник злой словам этим и отвечает:
        —А за саблей далеко летать не надо. Подними вон тот камень серый, там и сабля стальная лежит.
        Поднял Петрусь камень тяжелый, смотрит — под камнем сабля стальная сверкает, рядом с саблей булава лежит, драгоценные каменья горят на ней. Взял Петрусь саблю, смотрит на нее и говорит:
        —Доброе оружие… Такая сабля у моего батюшки была, когда он биться с врагами земли русской шел.
        —Такая, да не такая, — смеется хан. — Ударь саблей по камню да посмотри, что от камня останется.
        Взмахнул Петрусь саблей, ударил по камню — рассыпался камень, только искры в стороны полетели.
        —Добрая, добрая сабля, — говорит Петрусь. — Коль камень крушит она, что ж от тебя, хан, останется, если захочу я зарубить тебя?
        Рассердился хищник.
        —Не для того, — говорит он, — кормил я тебя десять лет, учил тебя зло любить, чтоб речи такие слушать. Ты, детеныш человеческий, силу мою еще не знаешь. Я крылом одним взмахну — от тебя и следа не останется.
        Загорелось тут сердце Петруся, закипела кровь русская, еще больше ненависть лютая вспыхнула в нем к хищнику злому. «Зарублю я злодея этого, — думает Петрусь, — а потом и сам с кручи брошусь, чтоб не томилось сердце мое в неволе страшной».
        Поднял он саблю стальную над головой, взмахнул ею в воздухе и ударил орла хищного.
        —Вот тебе, выродок колдовской, за кровь русскую, за слезы матерей наших! — закричал Петрусь. — Научил ты меня зло любить — расплачивайся теперь за науку эту! Добры люди русские, но коль встречаются они с врагами, коль приходится им волю свою защищать — не видать врагам милости нашей!
        Еще раз взмахнул Петрусь оружием грозным, еще раз со свистом опустилась сабля на птицу страшную. А рука уже опять саблю поднимает.
        И начал Петрусь рубить злодея на части, рубит его и приговаривает:
        —А это за людей русских, чьи кости белеют в пропасти страшной!.. А это за науку твою варварскую, за жизнь мою загубленную.
        Час рубит Петрусь хищника злого, два, устал, саблю в сторону бросил, сел на камень, пот с лица рукой вытирать начал.
        Вдруг смотрит — сидит орел на том же самом месте, сидит, кривым клювом перья черные оправляет, злыми глазами на Петруся смотрит и говорит:
        —Вижу, сила в тебе и впрямь богатырская, а ума не нажил ты еще, детеныш человеческий. Саблю эту мне сама Зурала подарила, царевна наша морская, и сабля эта не простая: камни от нее в пыль превращаются, по толстому дереву ударить ею — щепки полетят, а вот хана турецкого ею не зарубишь! Заколдовала Зурала эту саблю. А за то, что руку ты поднял на хана великого, будешь ты сидеть еще пять лет на этой скале, науку мою мудрую постигать. Буду я мясо бросать тебе сверху, чтоб не околел ты с голоду, детеныш человеческий, а через пять лет прилечу — или в бой пойдем на людей русских, или гнить твоим костям в пропасти черной.
        Сказал так хищник, злыми глазами сверкнул, черными крыльями взмахнул и улетел за горы.
        Опять остался Петрусь в ханском царстве, опять сидит, горькую думу думает. Вспоминает Тихий Дон свой любимый, матушку родимую, друзей-товарищей.
        А хан турецкий прилетел в землю нерусскую, сел около моря на камень острый, правым крылом взмахнул и крикнул что-то голосом хищным.
        Выплыла к нему Зурала, царевна его морская, глаза у нее, как у жабы, зубы, как у акулы страшной, волосы длинные, как водоросли морские. Посмотрела Зурала на хана турецкого и спрашивает:
        —С какими вестями прилетел ты, хан бывший? Скоро ли река русская розовой станет от крови русской?
        Хищник злой голову наклонил, лапой себя по груди ударил, будто руку к сердцу приложил в знак приветствия, и отвечает:
        —Помоги, царевна великая, войско набрать, думаю в поход собираться. Сидит у меня в неволе богатырь русский, сердце у него, как у орла хищного стало, хоть и не покорился он пока совсем, да время обломает его, оботрет. Пошлю я его на землю русскую зло сеять, людей друг против друга озлоблять. Дам ему золота, чтоб подкупал он непокорных, а потом и сам со своим войском нагряну. Помоги, царевна великая, и я твоей помощи не забуду.
        —А когда ты, хан, русского богатыря посылать в его края думаешь? — спрашивает Зурала.
        —Пять лет ждать осталось, великая, — отвечает хищник.
        Царевна голову в воду опустила, подумала и сказала:
        —Хорошо. Будет тебе через пять лет войско. Собирайся, хан, в поход.
        …Вот прошло еще пять лет.
        Прилетает хищник злой в царство свое ханское, приносит в когтях мальчонку белоголового и говорит:
        —Ну, богатырь русский, настало время в поход нам идти… А для испытания принес я тебе соплеменника твоего: разрежь ему грудь, сердце сам съешь, а мне вон в тот кувшин крови набери. Выпью я ее вместо вина перед походом. Коль не дрогнет твое сердце, быть тебе великим визирем.
        Бросил хищник злой под ноги Петрусю мальчонку, а сам смотрит на Петруся, глаз с него не сводит.
        Петрусь нож кривой взял, на мальчонку глянул и говорит хищнику:
        —Сыт я сейчас, великий хан. Проголодаюсь, вот тогда и выполню твой наказ.
        —Хорошо, — отвечает хищник. — Слетаю я на войско свое посмотрю, а как прилечу вечером, дашь ты мне крови русской отведать.
        Улетел орел, а Петрусь подошел к мальчонке, погладил его по русой головке и сказал:
        —Нашел я у хищника злого наряды его богатые, из парчи да из золота сделанные. Вот уж пять лет режу их на куски да бечеву плету, чтоб спуститься со скалы этой страшной. Немного мне осталось работать, да, видно, не успею я. Как возьмет меня хищник злой завтра, улетим мы с ним, ты камень вот этот подними, там все, что надо, есть. На землю спустишься, коль живой буду, увидимся. Коль погибнуть мне придется — иди на Тихий Дон, спросишь там Петруся, которого пятнадцать лет назад хищник злой унес, поклонишься матушке моей родимой, если жива она, да людям всем русским. А особо поклонишься Дону Тихому, реке моей любимой.
        Взял Петрусь нож кривой турецкий, разрезал левую руку пониже локтя: брызнула кровь горячая на землю. Подставил Петрусь кувшин, наполнил его своей кровью до краев и говорит мальчонке:
        —А теперь лезь вон в ту нору, я тебя камнями заложу. Прилетит орел лежи, не дыши.
        Только спрятал Петрусь мальчонку белоголового, засвистел воздух, зашумели крылья черные, прилетел хищник. На Петруся глянул, левым крылом взмахнул и спрашивает:
        —Ну как, детеныш человеческий, готов ли ты?
        Петрусь кувшин с кровью подает хищнику и отвечает:
        —Съел я сердце человеческое, силы во мне прибавилось. Хоть сейчас я готов, хан турецкий, в поход с тобой отправляться.
        Хищник кровь человеческую выпил и спрашивает:
        —А куда же ты детеныша белоголового дел, помощник мой славный? Что-то не видал я в пропасти костей свежих…
        Петрусь и бровью не повел.
        —Как у дарил я его кинжалом в грудь, вытащил сердце, крови налил в кувшин, тут воронье черное налетело, просит у меня мясом полакомиться. Ну, сбросил я детеныша белоголового в пропасть, расхватало его воронье на лету. Ищи кости в вороньих гнездах, великий хан.
        Поверил хищник злой Петрусю, крыльями захлопал, обрадовался, что теперь у него верный помощник есть, и говорит:
        —Отнесу я тебя завтра на Тихий Дон, дам тебе золота мешок, будешь среди людей зло сеять. Люди золото любят, ты там брось горсть, в другом месте, люди увидят — драться из-за него начнут. Кончится это золото, я тебе другой мешок принесу. Коль поможешь мне в деле моем — не пожалеешь. Коль обманешь меня — со дна моря тебя достану, всех детенышей человеческих в горы унесу, воронью на пир.
        Вот прошла ночь.
        Утром хищник злой привязал к шее своей мешок с золотом, взял в лапы Петруся, взмахнул черными крыльями, и полетели они через моря бурные к Тихому Дону, к земле русской.
        День летят, ночь летят, смотрит Петрусь — берега высокие вдали темнеют… «Вот и Дон мой Тихий начинается, — думает Петрусь, — а там и поля широкие русские, луга зеленые, люди родные».
        И говорит он хищнику злому:
        —Опусти меня, хан великий, на берег, хочу водицы испить, чтобы силы прибавилось.
        Опустил орел Петруся на берег, а сам кружится над ним в воздухе, ожидает.
        Посмотрел Петрусь на Тихий Дон свой любимый и молвил:
        —Здравствуй, батюшка Тихий Дон, здравствуй, земля русская! Долго не был я здесь, долго сердце мое в неволе томилось. И пришел я теперь, чтоб или на всю жизнь остаться в краю родимом, или жизнь отдать за дело правое.
        Склонился он к Тихому Дону, стал воду пить. Пьет Петрусь воду чистую и чувствует, как сила в нем растет богатырская. Потом поднялся во весь рост, плечи расправил и крикнул хищнику злому:
        —Эй ты, хан турецкий, выродок колдовской, коли хочешь живым остаться, улетай к своей царевне морской да проси ее, чтоб она тебя человеком добрым сделала. А коли хочешь битым быть, налетай, померяемся силами.
        Вытащил из-за пазухи Петрусь нож кривой, стал ждать хищника злого.
        А хан засверкал глазами страшными, выпустил когти острые, взмахнул крыльями громадными и, как вихрь черный, налетел на Петруся. Хотел хищник схватить его когтями своими, да взмахнул тут Петрусь ножом — одной лапы как не бывало. Потекла кровь черная, потемнел Тихий Дон. А Петрусь стоит, кудри его темно-русые ветерок ласкает, глаза его удалью горят молодецкой, стоит, снова хищника злого ждет.
        И опять налетел хищник, ударил Петруся клювом острым в правую руку, не удержал Петрусь нож, выронил. А хищник уже снова налетает, бьет Петруся крыльями черными, но стоит Петрусь, твердо на ногах держится. Вдруг видит он плывет с моря Зурала, царевна морская. Пасть акулья раскрыта, глаза жабьи ненавистью пылают, косы-водоросли вокруг головы обвиты.
        Увидел хищник злой подружку свою и кричит ей диким голосом:
        —Свали его с ног, царевна великая, а там уж я сам с ним расправлюсь!
        Видит Петрусь, что не устоять ему в воде против силы акульей: собьет его страшилище заморское. Хотел он на берег выйти, глянул, а у берега рыбы страшные длинными хвостами по воде бьют.
        Зурала, царевна морская, голову из воды высунула, закричала рыбам страшным:
        —Эй, слуги мои верные, валите с ног детеныша человеческого, рвите его на части!
        Кинулись к Петрусю рыбы-чудовища, а он наклонился к Тихому Дону и говорит ему ласково:
        —Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, река могучая.
        Потом выпрямился, посмотрел кругом и думает: «Эх, стали бы ноги мои каменными — не видать бы разбойникам Тихого Дона…»
        Только подумал так, чувствует — окаменели ноги. Тут царевна заморская ударилась с силой о ноги его, взвыла от боли, заметалась от ярости, волны кругом поднялись высокие… А сверху хищник злой уже камнем падает на Петруся, в грудь его хочет грудью своей ударить.
        —Эх, — крикнул Петрусь, — стать бы мне утесом высоким, чтобы грудь моя крепкой была, как глыба каменная, чтоб разбился об нее насмерть хищник злой. Не лилась бы больше кровь русская от когтей его острых, не лились бы больше слезы материнские от горя страшного!
        И умолк Петрусь навсегда, превратившись в утес высокий.
        Ударился хищник об утес, крикнул диким голосом и упал в Тихий Дон. Подхватили его волны высокие и выбросили на берег, чтоб растащило его воронье черное.
        А гордый утес так и стоит с тех пор, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то. Ласкает его Тихий Дон волнами своими мягкими, шепчет ему что-то, будто мать родная сынка убаюкивает.
        А мимо длинными шагами время идет: сто лет, двести, триста…
        Давно-давно это было.


        Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице


        Много-много лет тому назад войско казачье ушло далеко с Дона дать острастку ордам вражеским, что непрестанно на станицы нападали. И вот в ту пору из-за моря, из-за океана приплыло в Тихий Дон Чудо-чудище, страшное, сильное, с двадцатью руками, с десятью ногами, с семью головами. Рыбий хвост длиной с версту, а глаза, как костры: горят, дымят и искры из них летят.
        Плывет вверх по реке, волны вздымает, воду мутит, усатых сомов глотает. Встретит баркас с рыбаками, ударит хвостом — только шапки рыбачьи остаются плавать на мутных волнах.
        Плачут женщины и дети-сироты на берегу, да горю не поможешь. А страшное Чудо-чудище плывет себе да плывет, а где проплывет, там слез людских — омуты целые.
        Стонет и Тихий Дон от гнева. Почернел он, вспенился, страшный стал. Хочет грудью остановить Чудо-чудище, да очень уж сильно оно, не совладает с ним.
        Вслед за Чудом-чудищем войско его плывет — заморские звери страшные: не то рыбы, не то люди. Каждый зверь оружием обвешан. Глаза у них злые, жадные, как у разбойников, так и шныряют по сторонам: присматриваются, где бы добычу схватить. Увидит зверь человека, снимет с плеча лук, достанет из колчана стрелу, натянет тетиву и летит стрела прямо в сердце человеческое.
        Приплыло Чудо-чудище в то место, откуда Дон начало берет, легло брюхом на песок, стало воду пить. День пьет, два пьет, и в Дону воды уже мало становится. Мутнеет Дон, у берегов пенится, волнами о камни бьет, рокочет, будто плачет.
        И решили тогда оставшиеся на Дону старики да подростки идти войной на Чудо-чудище. Наточили они сабли, навострили пики, сели на коней и направились к тому месту, где Чудо-чудище со своим войском расположилось.
        Долго ли они ехали, много ли проехали, только вдруг видят — перед ними море раскинулось. Гуляют по морю высокие волны, летают над ними чайки белые, шумит море, будто сердится.
        Удивились люди: откуда тут море появилось? Никогда его не было здесь. А потом поняли, что это Чудо-чудище пьет воду из Дона, а сюда выливает, чтобы не проехали они.
        Вдруг вышло из того моря войско Чуда-чудища. У каждого зверя в руках лук со стрелами, а стрелы те ядом смертельным отравлены. Не успели и опомниться дети да старики, как градом полетели в них стрелы. Летят, как шмели, гудят.
        Падают люди, редеет их войско.
        Отошли они от берега, разбили свой лагерь, стали думу думать, что делать, и решили помощь просить у людей, что далеко на север от Дона жили, откуда и сами они, казаки, пришли.
        Был среди казаков храбрый воин по имени Степан, и была у него красавица дочка Светланка. Мать у Светланки умерла, и поехала она со своим отцом-стариком на войну — с Чудом-чудищем биться. Позвал Степан дочку и сказал:
        —Далеко отсюда, за тремя лесами, за двумя реками, живет мой старший брат, а твой родной дядька. Садись на коня, дочка, скачи к нему, скажи, чтоб собрал людей в поход и вел к нам на подмогу. Долго и жестоко придется нам биться с Чудом-чудищем за наш Тихий Дон, за всю нашу родину. И нужна большая сила людская.
        Обняла Светланка отца, поцеловала его, села на коня быстрого и помчалась.
        Долго ли ехала она, много ли проехала, только вдруг видит: лежит на берегу маленькая рыбка, хватает раскрытым ртом воздух, бьется, задыхается без воды. Солнце печет, как огнем, и глаза у рыбки сделались мутными, как тусклое стекло.
        Жалко стало Светланке рыбку. Спрыгнула она с коня, взяла рыбку на руки и понесла ее к реке. Пустила рыбку в воду, посмотрела, как она хвостиком вильнула, и только хотела к своему коню идти, глядь — а верхом на ее коне сидит зверь-рыба из войска Чуда-чудища.
        Взмахнул зверь-рыба плеткой, ударил коня и ускакал прочь.
        Запечалилась девочка. Села на берегу и горько заплакала.
        «Как теперь доберусь я до своего дядьки? — думала Светланка. — Живет он за тремя лесами, за двумя реками, и, пока дойду до него, много людей погибнет от Чуда-чудища, от стрел его разбойников».
        Плакала-плакала она, потом напилась воды и пошла вдоль берега.
        Шла-шла Светланка, солнце уже скрылось за холмами, темно стало, дороги не видно.
        Наконец подошла она к лесу. Села под деревом, вытащила из сумки кусок хлеба и только начала есть — слышит, стонет кто-то жалобно, как будто сказать что-то хочет.
        Оглянулась она кругом, видит: лежит волчица, кровь у нее из ноги течет, рот от жажды открыт, глаза смотрят на Светланку, как человеческие.
        Не испугалась девочка. Подошла она к волчице, оторвала кусок от своего платья, перевязала ей ногу. Потом набрала в роднике чистой воды, напоила волчицу и отдала ей весь свой хлеб, подумав: «Все равно обе мы не будем сыты одним куском, пусть лучше серая волчица наестся».
        Потом, утомленная путем долгим, легла Светланка рядом с волчицей и крепко заснула.
        Много ли, мало ли спала она, только слышит, как кто-то языком руку ей лижет. Открыла глаза, а перед ней серая волчица стоит, смотрит, головой на свою спину показывает, будто говорит: «Садись, Светланка, садись».
        Села Светланка волчице на спину, ухватилась руками за ее шею, и понеслись они, как ветер, через леса, через реки, через луга. Едет она, едет, вдруг видит: на опушке леса, около избушки, сидит древняя-древняя старушка, седые волосы на ветру развеваются, из глаз слезы на землю падают.
        Слезла с волчицы Светланка, подошла к старушке, поклонилась ей и приветливо промолвила:
        —О чем плачешь, бабушка? Не помочь ли тебе в чем?
        Посмотрела старушка на девочку и ответила:
        —Спасибо тебе, внученька. Стара я стала, глаза не видят мои, руки-ноги не слушаются. Сижу вот здесь, встать не могу. Три дня не ем ничего, не пью. Горе мне…
        Принесла Светланка воды старушке, вошла в хату, прибрала чисто, щей наварила, потом накормила старушку и прощаться стала.
        А старушка и говорит:
        —Доброму сердцу — добрые дела. Ведомо мне, что едешь ты к дядьке своему звать его на помощь к батюшке твоему. Только никого не застанешь ты там: прослышали люди о нашествии Чуда-чудища, сами пошли помогать войску вашему. И ты, внученька, иди обратно. А за доброту твою — вот тебе подарок: открой сундук в моей горнице, возьми там палицу. Палица та не простая, а волшебная. Как встретишься с ворогами, поднимешь палицу над головой и скажешь:
        Палица, палица,
        вольная удалица,
        за русскую волюшку,
        вольное раздольюшко
        разгроми врага,
        сокруши врага,
        сокруши врага,
        и развей врага!..
        Взяла Светланка волшебную палицу, поблагодарила старушку, села на серую волчицу и поехала обратно. Едет она день, едет два, захотелось ей водицы напиться.
        Подошла она к реке, наклонилась, чтобы воды зачерпнуть, а оттуда рыбка голову высунула и говорит человеческим голосом:
        —Здравствуй, девица, здравствуй, красавица! Я рыбка-стерлядка, спасла ты меня давеча от смерти лютой, а теперь я тебе добром отплачу: иди прямо на восток, дойдешь до синего озера, а в нем моя сестрица живет. Передай ей поклон да спроси, по какой дороге идти к зеленому озеру, там бабушка моя живет. Бабушке поклонись да попроси у нее рубашку-кольчужку. А как наденешь рубашку-кольчужку, иди прямо на Чудо-чудище, бей его палицей-удалицей. А рубашку-кольчужку твою не пробьют ни сабли вострые, ни стрелы быстрые.
        Сказала так рыбка-стерлядка, хвостиком вильнула и скрылась. Попрощалась Светланка с серой волчицей и пошла в ту сторону, откуда солнце всходит.
        Долго ли шла, далеко ли она ушла, видит — озеро перед ней блестит, вода в нем синяя-синяя, как небо. В озере рыбы разные плавают, черепахи по дну ползают, а у берега стерлядка лежит, головку высунула, на солнышке греется.
        Подошла к ней Светланка и говорит:
        —Здравствуй, стерлядка! Иду я через поля и леса, от самого Тихого Дона, и несу тебе поклон от твоей сестрицы. Велела она тебе кланяться да пожелать жить-поживать долгие годы.
        —Спасибо, девица, — отвечает стерлядка. — Давно я не видела сестрицу. Как увидишь ее — кланяйся ей от меня.
        —А не знаешь ли ты, где ее бабушка живет? — спросила Светланка.
        —Как же не знать, — отвечает стерлядка, — Иди прямо на восток, дойдешь до высокого дуба, а там муравьиная тропка прямо к зеленому озеру ведет. Там-то и живет старушка. Увидишь ее — кланяйся ей.
        Поблагодарила Светланка рыбку и пошла опять прямо на восток.
        Шла-шла, видит — стоит дуб высокий, кругом дуба желуди валяются и муравьи-работнички суетятся. Пригляделась Светланка, а от муравьиной кучи тропка идет. Бегают куда-то муравьи-работнички, то туда, то сюда.
        Пошла Светланка по муравьиной тропке и пришла к зеленому озеру. Озеро глубокое, вода в нем зеленая, на воде кувшинки плавают, в воде золотые рыбки, как дети, тешатся.
        Увидели золотые рыбки Светланку, испугались и нырнули на дно.
        И сейчас же старая-старая рыбка-стерлядка выплыла. Посмотрела она на Светланку и говорит:
        —Если с добром пришла, девица, — здравствуй! Доброму сердцу — добрые дела. Скажи, красавица, откуда пришла, зачем пожаловала?
        Поклонилась ей Светланка и отвечает:
        —Здравствуй, рыбка-стерлядка. Принесла я тебе поклон от твоей внучки с Тихого Дона да от другой внучки с синего озера. Велели они кланяться тебе да пожелать жить-поживать много лет. А еще внучка твоя — та, что на Дону живет, велела сказать, что лихая напасть пришла: гуляет по Дону Чудо-чудище с разбойниками, стонет Дон, стонут люди и рыбы. Есть у меня палица-удалица, да уж очень много стрел у Чуда-чудища: не подойти к нему, не подъехать. А войско казачье в дальний поход ушло, остались дома лишь старики да женщины. Вот и пришла я просить у тебя рубашку-кольчужку да совета мудрого.
        Выслушала рыбка-стерлядка Светланку и нырнула в озеро. Ждет-пождет девочка рыбку — нет ее.
        Прошло немало времени, но вот опять взволновалась вода на тихом озере, вынырнула старая стерлядка. Во рту она держала рубашку-кольчужку, которая на солнце всеми цветами радуги переливалась.
        Подплыла рыбка к берегу, оставила на нем рубашку-кольчужку и, обратившись в красную девицу, промолвила:
        —Вот возьми волшебную рубашку-кольчужку. Сто лет назад накинула ее на меня колдунья и сказала: «Будешь ты сотню лет жить рыбой. Придет через сто лет на Дон Чудо-чудище, много горя принесет. Коль найдется в то время на Дону девица, что согласится Тихий Дон от Чуда-чудища избавить, а самой на сто лет рубашку-кольчужку надеть и сто лет в Дону плавать, отдашь ты ей эту рубашку». Вот сто лет и миновало с тех пор. И Чудо-чудище заявилось, горе принесло. А согласна ли ты Тихий Дон от горя избавить?
        Посмотрела Светланка на девицу, и, не колеблясь, ответила:
        —Как быть несогласной? Наш ведь он, батюшка Тихий Дон… А людей сколько гибнет, а горя сколько!.. А полонит Дон Чудо-чудище, ведь и дальше пойдет, по всей Руси разор учинит.
        Надела на себя рубашку-кольчужку Светланка, простилась с красной девицей и скорее в путь обратный пустилась.
        Идет, думу думает, как поскорее Тихий Дон от горя избавить, страшное Чудо-чудище уничтожить, людям радость и вольную волюшку вернуть.
        Идет-идет, смотрит — серая волчица на дороге лежит, ее поджидает.
        Обрадовалась Светланка, кинулась к серой волчице, за шею ее обнимает, шерстку ее гладит, приговаривает:
        —Здравствуй, серая волчица, здравствуй, подружка моя верная. Соскучилась я по тебе, как по сестре родной.
        А серая волчица тоже обрадовалась, ласкается к Светланке, смотрит на нее, и глаза ее радостью светятся.
        Села Светланка на серую волчицу и помчалась к Тихому Дону.
        А там в то время жестокая битва шла меж казаками и войсками Чуда-чудища. Храбро дерутся казаки донские, подростки да старики, но не устоять им перед страшной силой Чуда-чудища: на каждого человека по сто разбойников приходится.
        А все же не отступают казаки. Свистят в воздухе их сабли острые, летят наземь головы разбойничьи. А Чудо-чудище стоит в стороне, за битвой наблюдает, ухмыляется: скоро, мол, конец Тихому Дону будет. Да недолго пришлось радоваться разбойникам: примчалась вдруг на серой волчице девица-красавица, золотистые косы от ветра развеваются, рубашка-кольчужка серебром на ней блестит, в руках грозная палица волшебная.
        Серая волчица под ней, как добрый конь: на зверей злобно смотрит, рычит.
        А Светланка поклонилась в пояс своему батюшке, всем людям ратным, а потом подняла над головой палицу и проговорила:
        Палица, палица,
        вольная удалица,
        за русскую волюшку,
        вольное раздольюшко
        разгроми врага,
        сокруши врага,
        сокруши врага
        и развей врага!..
        Сказала она так, взмахнула палицей и помчалась прямо на войско Чуда-чудища.
        Ударит палицей влево — валятся десять голов разбойничьих на землю, ударит вправо — двадцать голов катятся по земле.
        Летят в Светланку стрелы отравленные, рубят ее сабли острые, да крепка рубашка-кольчужка: не пробьешь ее, не разрубишь.
        А серая волчица зубами рвет разбойников, ногами топчет.
        Бросило в бой Чудо-чудище все свои запасные полки, и несдобровать бы казакам, но тут подошло с севера на помощь войско могучее. Знамена развеваются, слышны звуки трубные, боевой клич воинов.
        Попятились полки Чуда-чудища, а само оно вперед бросилось, держа в каждой руке по сабле.
        Увидела это Светланка, подъехала к нему, взмахнула своей палицей — двух голов Чуда-чудища как не было.
        А Светланка уже снова палицу над головой подняла, приговаривает:
        …сокруши врага,
        сокруши врага
        и развей врага!..
        Струсило Чудо-чудище, бежать хотело, да не тут-то было. Светланка взмахнула палицей раз-другой, и вот лежат семь голов Чуда-чудища на донской земле, лежат, в крови купаются.
        А Светланка слезла с серой волчицы, обняла ее и сказала:
        —Спасибо тебе за службу твою. Расстанемся мы с тобой, да ненадолго. Приходи к Тихому Дону, не забывай меня.
        Тут батюшка Светланкин подошел к ним, а за ним и весь народ.
        Обнял Светланку отец и сказал:
        —Ведомо нам, дочка, что уходишь ты от нас к Тихому Дону. Сослужила ты большую службу народу своему, и долго он тебя помнить будет. И ты помни всегда о своем народе, не забывай о нем никогда: ни в горе, ни в радости.
        Посмотрела Светланка на отца и ответила:
        —До свиданья, батюшка. Не печалься, что уходить мне надобно от вас. Хоть и буду жить я сто лет в рубашке-кольчужке в донской воде, а сердцем всегда буду с вами.
        Сказала так Светланка и превратилась в маленькую рыбку. Взяли ее люди на руки, отнесли к Тихому Дону и опустили в воду.
        Посмотрели они, как рыбка от берега поплыла, постояли и медленно пошли свои дела делать.
        А серая волчица еще долго-долго лежала на берегу и глядела печально в воду.
        …На этом сказка кончается.
        Старые люди говорят, что когда приходил откуда-нибудь враг на Тихий Дон, появлялась на серой волчице девица-красавица в рубашке-кольчужке, с волшебной палицей в руках — и бежал тогда враг с Тихого Дона.
        А потом Светланка и совсем осталась с людьми, чтобы уже никогда не уходить от них.


        Игнатка


        Давным-давно это было… Много воды утекло с тех пор из Тихого Дона в море Азовское. Но и сейчас еще можно иногда увидеть, как в глубине реки вдруг что-то заблестит, засверкает, загорится золотыми огоньками. Это, наверно, идет богатырь Тихий Дон, идет, зорким взглядом посматривает, чутким ухом прислушивается: не видно ли где вражьих полчищ, не слышно ли топота вражьего?
        Идет он по своим владениям, охраняет покой края привольного, поля широкие, луга и леса зеленые.
        А рядом матушка Волга плещется, сестра родная — Кубань вблизи шумит, а подальше сердечный друг Днепр рокочет, будто песню поет.
        Идет богатырь Тихий Дон, вокруг посматривает, прислушивается: не зовет ли кто на помощь, не пришла ли беда откуда?
        На поясе у богатыря шашка острая блестит, сверкает, золотистыми огоньками горит.
        Жил в то время на берегу Дона, в маленькой хатке, мальчик Игнатка со своим дедушкой.
        Как-то раз дедушка говорит Игнатке:
        —Пойди, Игнатка, посмотри сети. Может, рыбка какая поймалась.
        Пошел Игнатка к Дону, на то место, где сети вечером ставили, а сетей-то нет. Отправился он вдоль берега искать их. Долго ли он шел, далеко ли ушел, только вдруг заметил, что места стали ему совсем незнакомые: кругом высокие камыши шепчутся с водой, зеленый чакан кланяется кому-то низко, а под ногами уже не песок хрустит, а вода болотная почти до колен доходит. Солнышко вдруг за тучи скрылось. Ветер зашумел в камышах, застонал. Тихий Дон почернел, взволновался.
        Хотел Игнатка назад вернуться и вдруг почуял, что не может идти: ноги запутались в длинных водорослях, загрузли в вязком иле. А зеленая вода все выше поднимается и уже до шеи достает.
        Никогда не боялся Игнатка, а тут страшно ему стало. Чувствует, что смерть пришла.
        —Дедушка-а-а! — закричал Игнатка. — Деда-а-а…
        Но далеко был Игнаткин дедушка, и только эхо над камышами гулко повторило: а-а-а-а. И снова все стихло. Вдруг недалеко от себя услышал Игнатка жалобный писк какой-то пичужки.
        —Пи-кви-ли-ви, пи-кви-ли-ви, — пищала птичка. — Пи-кви-ли-ви!..
        Оглянулся Игнатка и видит: запуталась в водорослях маленькая птичка, рвется в воздух, да не может никак улететь. А к ней ползет, извиваясь, большая змея, злые глазки ее так и сверкают. Пасть уже открыла, острые зубы блестят.
        «Эх, — подумал Игнатка, — мне все равно погибать. Спасу хоть эту маленькую птичку!» — подумал Игнатка.
        Рванулся Игнатка, схватил птичку и высоко подбросил ее в воздух. И сразу же с головой погрузился в зеленую воду. В глазах у него мутно стало, сердце билось часто-часто: тут-тук, тук-тук, тук-тук.
        «Ну, прощай, дедушка, прощай!» — подумал Игнатка.
        А над водой низко-низко пролетела та птичка, которую спас Игнатка, и еще раз прощебетала, будто благодарила его:
        —Пи-кви-ли-ви… Пи-кви-ли-ви.
        Но Игнатка уже ничего не слышал. Он все глубже и глубже погружался в воду. Ему стало очень душно. Он еще раз рванулся вверх, но сил уже не было.
        И вдруг перед глазами у него загорелся яркий-яркий свет.
        Игнатка почувствовал под ногами что-то твердое, а дышать стало совсем легко, как на земле.
        Широко открыл Игнатка глаза и увидел, что попал в какой-то дворец. Стены дворца из прозрачного хрусталя сделаны, на стенах красивые картины в золотых рамах висят, а сверху дивный свет струится: то розовый, то ярко-голубой, то красный, И мягкий ветерок откуда-то доносит чудесную музыку — такую, что Игнатка в жизни своей никогда не слыхал…
        «Ну и диво дивное!» — подумал Игнатка.
        Тут он увидел перед собой такую красивую девочку, что и описать трудно. Глаза у нее были большие и добрые, от длинных ресниц на щеки падала тень, две русые косы свисали до самого пояса. На руках у нее были золотые билезики — изукрашенные драгоценными камнями браслеты, а на маленьких ножках — ичитки — мягкие сапожки.
        Она подошла к Игнатке, взяла его за руку и сказала:
        —Пойдем со мной, мальчик! Не бойся меня.
        Привела его девочка в маленькую комнату, усадила на мягкий диван, села рядом с ним и сказала:
        —Ты очень хороший мальчик, Игнатка, храбрый и добрый… Ты выручил из беды меня, дочь славного богатыря Тихого Дона, спас меня от злого Кваррадамала. Это дворец моего батюшки. Вот уже месяц прошел, как уплыл он к брату своему, морскому витязю. И как уплыл батюшка, ворвался сюда Кваррадамал со своими слугами, захватил наш дворец и властвует теперь здесь. Там вон темница стоит, бросил туда Кваррадамал людей русских, цепями к стене приковал. Седыми эти люди стали от мук и горя. А батюшка не знает об этой беде, не ведает. Сегодня Кваррадамал превратился в змею и хотел схватить маленькую Пи-кви-ли-ви и унести в свое царство. Но ты спас ее. И этого не простит тебе злой Кваррадамал. Вот посмотри сюда!
        Игнатка подошел к окну, заглянул в него да так и замер на месте. На мраморном камне сидело страшное чудовище. Вместо рук у него было восемь щупалец, на голове у него были длинные водоросли, длинный нос висел до самого рта, а изо рта выглядывали большие клыки. Вместо бровей у него росла морская трава, а из-под нее видны были злые глаза, У ног чудовища ползали змеи, крабы с длинными клешнями, горбатые улитки, водяные черви. Чудовище смотрело на них зелеными глазами и хрипело:
        —Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Кто отнял у меня Пи-кви-ли-ви?.. Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Обыскать все воды, облазить все земли, найти дерзкого мальчишку! Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. Найти и бросить в темницу! Я сам с ним расправлюсь. Кваррадамал!.. Ламадарравк!..
        Змеи, черви, улитки, крабы с длинными клешнями закивали головами и расползлись.
        —Здесь они тебя не найдут, — сказала девочка. — Про эту комнату не знает даже сам Кваррадамал. Но как только ты выйдешь отсюда, тебя сразу схватят.
        —Эх, была бы здесь моя казачья шашка, — воскликнул Игнатка, — я бы померялся силами с этим чудовищем!
        Только успел проговорить это Игнатка, как девочка достала откуда-то длинный ящик, открыла его, и Игнатка увидел красивую позолоченную шашку. Рукоятка ее была украшена самоцветными каменьями, которые блестели, как огонь; клинок был острый, словно бритва.
        —Возьми эту шашку, Игнатка, — промолвила девочка. — Я дарю ее тебе потому, что ты храбрый и добрый мальчик. Но помни всегда: ею можно биться только за правду. А кто поднимет эту шашку на невинного, тот сам от нее погибнет.
        Сказала это девочка и вдруг стала маленькой птичкой. Взлетела она с пола, подлетела к окошку, прощебетала:
        —Пи-кви-ли-ви…
        И вылетела наружу.
        Взял Игнатка шашку, повесил ее себе на пояс и вышел из комнаты. Но не успел он и шагу ступить, как его окружили змеи, спутали ему ноги, а крабы с длинными клешнями схватили его и потащили в темницу.
        Очнулся Игнатка в темнице, посмотрел вокруг себя — и сердце у него замерло: толстыми цепями к холодным стенам были прикованы худые, бледные, как смерть, люди. Глаза у них тусклые, а волосы у всех белые как снег. Подошел Игнатка к одному, взялся за цепь, хотел оторвать от стены, но твердая была стена и крепкая цепь. Тогда вытащил Игнатка свою шашку, начал стену рубить. Стали падать цепи, люди расправили свои измученные плечи. Все смотрели на Игнатку, как на нежданного спасителя своего.
        —Добрый казак! — говорили они. — Храбрый, сильный казак!
        Но вдруг дверь темницы широко распахнулась, и в комнату ввалился сам Кваррадамал. Взглянул он на Игнатку, и из его зеленых глаз искры посыпались. Протянул он одно щупальце, хотел схватить Игнатку, но тот взмахнул шашкой и отрубил щупальце. Протянул Кваррадамал другое щупальце — и другое отрубил Игнатка.
        Тогда Кваррадамал протянул сразу четыре своих щупальца, хотел со всех сторон схватить молодого казака. Но Игнатка стал спиной к стене, начал рубить направо, налево, вверх, вниз.
        Кровь рекой полилась с чудовища, но вдруг Игнатка увидел, что вместо щупалец у Кваррадамала руки выросли и в каждой руке — сабля.
        И начали биться они снова.
        Бились час, бились два… Чувствует Игнатка, что мало сил остается у него. Хотел он в дверь выскочить, но вспомнил про узников, которых от цепей освободил, и стыдно ему стало, что убежать от них хотел.
        А узники протянули руки, дотронулись до Игнатки, и почувствовал вдруг Игнатка: вливается от этих рук волной в него сила богатырская, могучая.
        И припомнил Игнатка, как ему часто дедушка говорил: «Нет на свете ничего сильнее силы народной, Игнатка. Когда трудно будет тебе в жизни — ищи силу в людях, и будешь ты сильным их силой».
        А в это время влетела в темницу Пи-кви-ли-ви, села Игнатке на плечо и прощебетала:
        —Пи-кви-ли-ви, Игнатка! Отруби Кваррадамалу самую верхнюю правую руку. Пи-кви-ли-ви…
        И улетела.
        Размахнулся Игнатка шашкой, ударил по самой верхней правой руке Кваррадамала, и сразу изо всех рук чудовища упали на землю сабли. Взмахнул еще раз мальчик шашкой, хотел отрубить Кваррадамалу голову, но перед глазами Игнатки вспыхнул вдруг огонь и вместо Кваррадамала осталась только струйка дыма.
        Опустился Игнатка на землю, положил свою шашку на колени и задумался. Рад был молодой казак, что людей освободил от ига Кваррадамала и прогнал его из края своего привольного, да печалился он, что не убил разбойника заморского. Боялся Игнатка, что пойдет Кваррадамал в другие места земли русской, будет беду творить, в других реках воду мутить.
        Сидит, думает свою думу Игнатка, дедушку вспоминает: добрый он, мудрый, помог бы советом сейчас. А люди, которых спас Игнатка, радуются, окружили его, каждый хочет доброе слово ему сказать, посмотреть на него да улыбнуться ласково.
        …А Кваррадамал между тем пробирался сквозь густые водоросли, направляясь к морю. Там он превратился в рыбу и быстро поплыл к себе домой.
        Ему надо было плыть через все Азовское море, мимо Керчи-города, по Черному морю.
        День и ночь плыл Кваррадамал и приплыл в свой дворец, когда яркое солнце встало из-за моря. Позвал он к себе зубастую акулу и велел собрать всех самых старых жителей царства своего. Собрались к нему на совет все самые древние морские рыбы и звери.
        Сел Кваррадамал на свой трон и сказал:
        —За тридевять земель, за лесами и полями живет богатырь Тихий Дон. Много богатства имеет он, но самое большое его богатство — красавица дочь его, маленькая Пи-кви-ли-ви. Силен Тихий Дон, и люди сильны там. Пришлось мне биться в полях тех с казачонком одним. Кто знает из вас, в чем сила этого казачонка? Почему не смог я его победить?
        Кваррадамал зашевелил усами и посмотрел вокруг себя свирепыми зелеными глазами. Но все рыбы и звери молчали.
        Тогда к Кваррадамалу приблизилась старая-старая медуза, Тело ее было такое дряхлое, что, казалось, вот-вот расползется в разные стороны. Бледная, она долго кашляла и сморкалась, а потом прошепелявила:
        —Много-много лет тому назад — я тогда была еще девочкой-медузой — моя мать-медуза слышала от старого речного сома, что деду теперешнего богатыря Тихого Дона кто-то подарил волшебную шашку. Трудно победить того, у кого эта шашка. Но она заколдована, и ею драться может не всякий. Надо украсть ее и тогда можно покорить всех речных царей.
        После этих слов старая медуза опять долго кашляла и сморкалась, но Кваррадамал уже ничего не слышал. Он превратился в быстрокрылую птицу и полетел, как ветер, через моря в царство Тихого Дона.
        …Игнатка в это время сидел на берегу реки и смотрел, как красиво переливаются на солнце драгоценные камни на рукоятке волшебной шашки.
        Кваррадамал спустился на землю, превратился в дряхлого старика и подошел к Игнатке.
        —Здравствуй, мальчик, здравствуй, милый, — проговорил он дребезжащим старческим голосом. — Не дашь ли ты мне хлебца покушать и водицы испить? Притомился я в дальней дороге…
        Доброе сердце Игнатки даже обрадовалось, что можно накормить и напоить старого человека.
        Игнатка сбегал в хату, принес хлеба, воды, отдал старичку и сел рядом с ним. Съел старик хлеб, запил водой и начал рассказывать Игнатке о красавицах русалках, о морских витязях, о бурном море. Речи старика так и лились, как вино из кувшина.
        Потом он сказал:
        —Добрый ты мальчик, Игнатка, спасибо тебе. А отблагодарю я тебя вот чем: выпей каплю живой воды. — С этими словами протянул старик Игнатке небольшой пузырек, наполненный какой-то голубой жидкостью, — И тогда будешь ты сильней и храбрей всех на свете, и никто никогда не победит тебя ни в каком бою.
        Выпил Игнатка немного той жидкости и сразу почувствовал, что засыпает. Посмотрел Игнатка на старика и испугался: по зеленым страшным глазам узнал он Кваррадамала.
        Потянулся Игнатка рукой за своей шашкой, но сил у него уже не было: выпил он не живую воду, а крепкое сонное зелье.
        А Кваррадамал обрадовался, превратился опять в чудовище, взял у Игнатки шашку, обхватил щупальцами тело Игнатки, спустился в воду и поплыл в свое заморское царство.
        В это время Тихий Дон возвратился домой от морского витязя, поздоровался ласково с Пи-кви-ли-ви, выпил чистой воды и промолвил:
        —Горькая вода стала. Видно, чужой человек или зверь побывал в наших водах.
        Рассказала тогда Пи-кви-ли-ви все, что было, не утаила и того, что батюшкину шашку подарила Игнатке.
        —Доброму человеку не жалко сделать такой подарок, — сказал Тихий Дон. Только хочу я посмотреть на этого казачонка да уму-разуму поучить его. А ну, дочка, позови-ка мне своего друга.
        Пи-кви-ли-ви вышла на порог своего дворца, хотела направиться к Игнатке, но тут помутилась вода, потемнела. К Пи-кви-ли-ви подплыла сазан-рыба с золотистыми перьями, в чешуйчатой рубашке и печально сказала:
        —Унес Кваррадамал Игнатку в свое царство, хочет замуровать его в морской скале. Плывет он быстро, только бурун остается за ним. А Игнатка спит от сонного зелья и не ведает, что смерть его уже близка.
        Сказала так сазан-рыба, вильнула хвостом и уплыла, Закручинилась Пи-кви-ли-ви, заплакала и пошла рассказывать обо всем батюшке своему, Тихому Дону.
        —Ну что ж, — промолвил богатырь Тихий Дон, — хоть и не люблю я драться, но уж если враг сам того захотел — несдобровать ему!
        Взял он длинный меч, заткнул его за пояс, попрощался с Пи-кви-ли-ви и поплыл к морю Азовскому и Керчи-городу и дальше, по морю Черному, бурному, в царство Кваррадамала.
        Долго ли плыл Тихий Дон, много ли проплыл, только видит: стоит на дне моря Черного гранитный дворец, обнесен высокой стеной, а вокруг стража ходит.
        Одежда у стражи необыкновенная, чудная: на голове у каждого высокая чалма, вместо рубах — халаты расписные, на ногах чувяки с острыми концами, как каюки на Дону. А у ворот лежат две зубастые акулы, зорко следят за всеми.
        Расправил Тихий Дон могучие плечи, поднял гордую голову, вытащил из-за пояса меч и крикнул богатырским голосом:
        —А ну, дракон заморский, зло людское, Кваррадамал-Ламадарравк, выходи на битву открытую, померяемся силами! Не мне тесно жить, а тебе, видно, места не хватает. Выходи, злодей, пришел я к тебе не в гости!
        Забурлило тут море Черное, поднялась страшная буря. Волны бросались на богатыря, как злые тигры, камни летели в него со дна морского, вода вокруг кипела, бурлила.
        Но, как гранитный утес, стоял богатырь Тихий Дон и только улыбался.
        —Шумом да угрозами нас не запугаешь, злодейское отродье. Выходи из своей берлоги на честную битву!
        Вдруг открылись ворота и вышел чудовище Кваррадамал. В шести руках у него были шашки, похожие одна на другую, в седьмой руке — шашка, драгоценными каменьями изукрашенная, а вместо восьмой руки торчал обрубок.
        —Кваррадамал!.. Ламадарравк!.. — хрипело чудовище. — Давно мое море не окрашивалось в красный цвет… Давно мои рыбы не ели человеческого мяса. Кваррадамал! Ламадарравк!..
        —Посмотрим, хвастун, чьим мясом будут кормиться рыбы твои, — сказал Тихий Дон и пошел с поднятым мечом на чудовище.
        Долго они бились. Кваррадамал дрался по очереди каждой рукой. Вот уже из пятой руки вылетела у него шашка. Вот и шестая рука вместе с шашкой в сторону отлетела.
        Но и богатырь Тихий Дон обливался кровью. Собрал он последние силы, поднял меч, занес его над головой Кваррадамала, но налетела на меч зубастая акула, вырвала его из рук Тихого Дона и проглотила.
        Замахнулся шашкой Кваррадамал, хотел пополам разрубить богатыря, но не удержал грозного оружия. Не поднималась эта шашка на того, кто за правду бился. Выскочила она из руки Кваррадамала, блеснула лезвием и оказалась в руках Тихого Дона. И сразу почувствовал Тихий Дон, как силы вернулись к нему.
        —Моя это шашка, — радостно воскликнул он, — не изменит она мне!
        Расправил богатырь Тихий Дон плечи свои могучие, сдвинул брови суровые, поднял шашку над головой и крикнул:
        —Силен ты, Кваррадамал, да нет силы такой на свете, которая против дела правого устояла бы. Правда кривду всегда побеждала!
        Взмахнул он грозной шашкой, засверкала она драгоценными каменьями, будто лучи солнечные сквозь толщу моря пробились. И слетела страшная голова чудовища с плеч. Тысячи рыб накинулись на чудовище и растерзали его.
        «Где же мне искать Игнатку? — подумал Тихий Дон. — Жив ли он, нет ли?»
        Тут подплыл к нему веселый дельфин и сказал:
        —Лежит Игнатка у моей матушки, она прислала меня за тобой. Хотел Кваррадамал замуровать Игнатку в гранитную скалу, да не успел. А как пошел он биться с тобой, мы с матушкой взяли Игнатку и принесли в свой дом.
        Пошел Тихий Дон за дельфином. Пришли они, а в это время Игнатка открыл глаза и спросил слабым голосом:
        —Где я? Где мой дедушка? Где Пи-кви-ли-ви?
        —Дома все узнаешь, — ответил Тихий Дон.
        Поблагодарил он молодого дельфина и его матушку, взял Игнатку на руки и поплыл домой.
        А дома их уже ждали с великим нетерпением Пи-кви-ли-ви и Игнаткин дедушка.
        Обрадовались они, когда увидели богатыря Тихого Дона и с ним Игнатку. А у дедушки от радости даже слеза по щеке скатилась.
        Бросился тут Игнатка обнимать дедушку своего, а у самого тоже слезы от радости текут по щекам.
        —Уж как я звал тебя, дедушка, — сказал Игнатка. — Думал, что услышишь ты меня. Да очень далеко было, не услышал. Зато теперь я никогда от тебя не уйду, вместе всегда будем.
        Сели они за стол, рассказал Игнатка, как доверился он словам дряхлого старика, а Тихий Дон промолвил:
        —Запомни, Игнатка: не всякие сладкие речи — мед.
        Наполнил он чаши крепким вином, поднялся со скамьи и сказал:
        —Кто как гость придет к нам, тому всегда полную чашу вина нальем, радость разделим. А врагам лучше не ходить сюда: кто как враг придет к нам — не уйдет от нас живым, будь у того не только восемь рук, а хоть тысяча тысяч.
        С тех пор стали они жить-поживать да радость наживать. Кто приходил к ним в гости, кормили того, поили, радость делили. А враг если появлялся, брал богатырь Тихий Дон шашку свою острую, выходил на поле бранное — и бежали враги, у кого головы целы оставались.
        Игнатка еще больше подружился с Пи-кви-ли-ви, и часто-часто сядут они вдвоем возле дедушки Игнаткиного и слушают его. Рассказывает он им сказки старые, былины древние.
        А богатырь Тихий Дон ходит, посматривает кругом, прислушивается: не слышно ли вражьего топота, не видно ли вражьих полчищ.


        Доброе сердце дороже красоты


        Жил как-то на берегу Тихого Дона добрый казак, и была у него любимая дочка Груня. Некрасива лицом была девушка да и горбата. Еще маленькой упала она с крыльца, ударилась спиной о ступеньку, с тех пор и рос у нее горб на спине.
        Зато сердце у Груни было — сто лет ищи по всему Дону, не сыщешь такого! Увидит, как старушка воду с трудом несет, подбежит, подхватит ведра, поможет. Несет старичок вязку дров — шагу лишнего не даст ему ступить Груня: возьмет дрова и сама донесет куда надо. Каждого путника накормит, напоит, спать уложит да еще в дорожную сумку сала, лепешек положит: пригодится, мол, в дороге. За всю свою жизнь никого не обидела Груня.
        Любили люди девушку за ее сердце доброе. Мать Груни давно померла, и решил отец новую жену в дом взять.
        А уж что казак решит, то сделает.
        Привел он в дом жену новую, а у нее тоже дочка была, одних лет с Груней. Улитой ее звали.
        Уж до чего красива была Улита! Длинные косы, как вороново крыло, брови, словно стрелы, лицо белое, румяное, сама стройная, как березка. Ищи такую красоту по всему свету — не найдешь.
        Да было одно лихо у девушки: сердце у нее злое было, лютое. Увидит, бывало, что старушка седая идет, на палку опирается, еле ноги передвигает, подойдет к ней Улита и ну смеяться, насмехаться:
        —И чего ты, бабушка, живешь до сих пор, — спрашивает злая девушка. — Чего ты до сих пор свет коптишь? Кому ты нужна, старая?
        Посмотрит на нее старушка, остановится, слезу от обиды ладонью смахнет, покачает головой и пойдет дальше.
        А Улита уже к древнему старичку бежит, толкнет его, будто невзначай, посмеется над ним.
        А то пойдет на реку, поймает маленькую рыбку, бросит ее на горячий песок и смотрит, как бьется рыбка, задыхается, от боли корчится.
        Сразу же невзлюбила Груню злая Улита. Уж как только она не издевалась над бедной Груней! То за косу ее дернет, то ущипнет больно, то привяжет полотенцем к своей спине подушку и начнет показывать, как горбатые ходят.
        Забьется в темный уголок Груня, плачет тихонько, никому не жалуется.
        А мачеха увидит Груню в слезах — и ну попрекать:
        —Ах ты, лентяйка такая-сякая, только и знаешь, что плакать да рыдать. И чего ты не помрешь, убогая?
        Еще сильнее плачет Груня, а все молчит.
        …В ту пору казаки войну с врагами вели, и случилось так, что ехал на войну казак молодой мимо дома их. Остановил он коня и крикнул:
        —Люди добрые, нельзя ли у вас коня напоить да самому с дороги отдохнуть?
        Проходила в это время по двору красавица Улита, взглянула на казака сапоги у него в пыли, лицо бородой обросло, красоты мало в нем, и сказала:
        —Негде у нас коней привязывать, проходи, служивый, дальше.
        А Груня выскочила из куреня, коня напоила, казаку помыться дала, чистое полотенце принесла, отвела казака в горницу, накормила, на чистую кровать спать уложила, а сама села в головах, сидит — мух отгоняет.
        Залюбовалась Груня красотой казака: чуб казачий на белый лоб падает, от длинных ресниц тень на белые щеки ложится, грудь богатырская, как волна, вздымается.
        Положила Груня тихонько руку свою на белый лоб молодца, а казак во сне взял Грунину руку и поцеловал крепко. Испугалась Груня, отдернула руку, а на том месте, где поцеловал казак, горит рука, как огнем обожженная.
        Поспал-поспал казак, встал поутру, попрощался с Груней, сел на своего быстроногого скакуна и умчался.
        Опять живет Груня в тоске да в обиде, живет — ни на кого не жалуется, вспоминает часто казака-молодца, вспоминает да горько вздыхает:
        —Где мне, уродине несчастной, о добром молодце думать? Собаки и те боятся смотреть на меня…
        Вот год проходит, два проходят, прогнали казаки-воины врагов с Тихого Дона, идет обратно войско казачье с песнями, с шутками-прибаутками, идет люди радуются, зазывают казаков доброй браги откушать, белого калача отведать.
        А к Груниному отцу заехал самый главный командир из войска их. Молод он был, красив и очень храбр — о геройстве его уже на Дону песни пели. Пошел он на войну простым казаком, а стал командиром главным.
        Мачеха Грунина свою дочку Улиту наряжает, косы ей заплетает, на руки билезики — красивые браслеты — надевает. Еще краше становится Улита. Взглянешь на нее — глаз не отведешь.
        А Груня полы моет, на стол кушанья подает, брагу ставит.
        Вот сели все за стол, взял командир казачий кубок, крепкой бражкой наполненный, поднял его и повел такую речь:
        —Шел я когда на войну с ворогами, притомился с дороги да и зашел в курень казацкий отдохнуть. Лег я спать, и приснился мне сон такой: пришла в горницу девица, села возле меня и сидит, смотрит на меня, сон мой сторожит.
        Добрая эта девица была, а какая она лицом — не ведаю. Крепко спал я тогда и запамятовал. Встал я поутру, оседлал коня и уехал. Еду и диву дивуюсь: «Никогда во мне силы молодецкой такой не было! Встретил бы горы тогда — горы свернул. Откуда, думаю, сила эта богатырская во мне?» Повстречалась мне тогда старушка древняя, остановила меня и молвила:
        «Едешь ты, казак, Тихий Дон от ворогов защищать, и быть тебе большим воином. Никто тебя не одолеет, никто не осилит. А сила в тебе — от сердца девицы перешла, от доброты ее. Запамятовал ты, добрый молодец, как поцеловал ты руку девицы той. А быть тебе добрым мужем девицы той. И найдешь ты ее так: на правой руке у нее будет отметинка, и не исчезнет она у нее до тех пор, пока ты не найдешь свою суженую. Лучшей невесты не ищи, ласковое сердце — дороже красоты».
        —Сказала так старушка, поклонилась и пошла. С тех пор и ищу я свою суженую, нет мне в сердце покоя. Найду ее — в ноги поклонюсь ей за то, что силу она мне такую дала, и будет она мне женою верною.
        Пока говорил так казак, встала Груня, вышла на крыльцо, села, сидит, думу думает. Узнала она того казака, который ей руку целовал, а признаться не может ему: куда ей такой добру молодцу сказываться!
        Сидит она пригорюнившись, сидит, вдруг слышит — Улита зовет ее. Подошла к ней Груня, а Улита спрашивает:
        —А чего это у тебя, сестрица, правая рука всегда перевязана?
        Смутилась Груня, покраснела и отвечает:
        —Рубила я дрова да топором и ударила. Никак вот не заживает рука…
        А Улита уже догадалась обо всем, злые глаза так и бегают, сердце щемит от зависти.
        —А чего ты встала из-за стола, сестрица? — спрашивает она Груню.
        —Пить мне захотелось, Улита.
        —А иди сюда, я тебе дам водицы, сестрица, — говорит Улита.
        Подошла Груня к ней, взяла чашку с водой, выпила и упала замертво: подсыпала ей Улита яду крепкого, смертного.
        Схватила ее Улита, оттащила в чулан, бросила, а сама сделала себе на правой руке такую же отметинку, какая у Груни была, обмотала тряпкой и пошла опять в горницу.
        Увидал ее обмотанную руку молодой казак, спрашивает:
        —А что это у тебя, девица? Аль поранила где, аль ушиблась?
        Подошла Улита к нему и говорит:
        —Я та самая девица, которой ты руку поцеловал. Вот и отметинка на руке, не заживает с тех пор. Забыл ты, добрый молодец, как сидела я около тебя, сон твой сторожила…
        Обрадовался казак, велел все войско свое собрать, свадьбу готовить. Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.
        День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные — седая вся. Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:
        —Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась еще свадьба, не свершилось еще дело злое.
        Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у нее посинело, страшное стало.
        Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идет.
        Узнал тут казак девушку, обнял ее и сказал:
        —Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.
        Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили.
        А старушка подошла к Улите и сказала:
        —Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, — будешь ты всегда горб на себе носить.
        Сказала так старушка, ударила ее посохом своим — и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.
        А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до нее своей рукой и сказала:
        —А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.
        И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.
        И стали они с той поры жить-поживать, детей растить, да старых людей уважать.
        А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озерах синих, в реках прозрачных.
        Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.


        Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном


        Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.
        Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.
        Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке — и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет — ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:
        —Эхма! Ну, ничего…
        Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось — купил казак коня. Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает:
        —Заживем! — смеется казак. — Здорово заживем!
        Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону. Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза… Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.
        Утром просыпается, приезжает домой, смотрит — около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.
        Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:
        —Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?
        Молчат станичники…
        Зашел Бесслезный на баз, глянул — сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной — вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.
        —Волки… — глухо сказал какой-то дед.
        Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:
        —Эхма…
        Потом помолчал немного и добавил:
        —Ну, ничего…
        И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.
        А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар — уже седина в бороде появилась.
        «Жениться надо, — думает казак, — а то так бобылём и состарюсь».
        Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:
        —Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом — буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло…
        Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:
        —Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть…
        —Что ж, — отвечают отец с матерью, — казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против — быть свадьбе.
        А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:
        —Я согласна, родители…
        Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер. Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.
        Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков — и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то. Камыши в темноте тоже разговор затеяли: «Мы, камыши, ш-ш-шум не любим. Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим…» Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: «К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!»
        И опять тихо.
        Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается.
        За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают: «Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром… Хор-р-рошо».
        А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.
        Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу — мальчишка вихрастый. Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:
        —Ты чего это по ночам шляешься?
        Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:
        —На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а…
        Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.
        Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому.
        Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают.
        Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой?
        А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:
        —Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя — об землю… Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда…
        Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил:
        —Эхма!..
        —Ты бы всплакнул маленько, казак, — сказал старый дед. — Оно, горе-то, слезу любит… Да и самому легче бы стало.
        Покачал головой казак, ничего не ответил. Только дрожь пробежала по печальному лицу.
        —Бесслезный ты, горемыка, — сказал дед.
        А Макар склонил на грудь голову и пошел к Тихому Дону.
        Сидит казак у Тихого Дона, сидит, горькую думу думает. Недолго счастье казаку улыбалось, недолго сердце казачье с радостью дружило. Черная беда налетела, завьюжила, холодом казака обдала, как в лед замуровала.
        «Хоть камень на шею да в воду!» — думает Макар. Только подумал так, смотрит — а к берегу волна бежит, пеной клокочет, брызгами шум поднимает. Ударилась о берег песчаный, что-то пророкотала и назад отхлынула. А у самых ног Макара — камень морской лежит, а к камню веревка привязана.
        —Ну и ну, — проговорил казак, — Беда, видно, неплохо свое дело знает: не успел подумать, а она уже и к смерти тянет. Была бы радость человеческая так быстра на ноги.
        Взял Макар камень в руки, смотрит на него, раздумывает. Черные брови хмурятся, чуб казацкий на лоб упал, на лбу холодный пот выступил.
        «И жизнь не мила, — думает казак, — да и умирать не хочется, с Бедой не сразившись…»
        Вдруг видит Макар — прямо над ним чайка кружится. Крылья белоснежные, на перышках звездочки поблескивают, как в ясную ночь на небе. Покружилась-покружилась да и села с ним рядышком.
        Посмотрел казак на чайку, а она и говорит вдруг человеческим голосом:
        —Горюешь, казак? Печалишься?
        —Да, горюю, чайка быстрокрылая, — отвечает казак. — И горю моему никто не поможет…
        А сам глядит в глаза птицы и думает: «Как у человека глаза. Только горя в них что-то много».
        —А чего же ты не плачешь, казак, если горе твое большое? — спрашивает чайка.
        —Бесслезным родился я, быстрокрылая. Сердце болит, а слез нету. Да горе в слезах и не тонет: плескается там, как рыбешка в воде. Больше слез — горю радости больше. Да и вы вот, птицы, не плачете, когда горе у вас. А чего же людям плакать?
        —Птицы тоже плачут, казак, — говорит чайка. — Но вместо слез — крик у них из груди вырывается. Да редко плачут птицы, поют они больше. Каждая птица петь умеет. Только перестали люди понимать наши песни. А когда-то и сами пели.
        Помолчала немного чайка, посмотрела, как тихие волны о берег плещутся, и добавила тихо:
        —Умели когда-то и люди петь. А теперь тяжко им — стонут, весело — смеются.
        —А как же это люди песню забыли, быстрокрылая? — спрашивает казак.
        Взглянула чайка на Макара и говорит:
        —Песня Легкокрылая давно на свет родилась. Летала она над Тихим Доном, над лесами зелеными, над полями широкими, летала-летала, слезы людские высушила и села на Дум-гору отдохнуть. А в Дум-горе Лихо-Мрак жил и с ним сестры его: Горе Человеческое и Беда Людская. Прослышали они, пронюхали, что у людей слез не стало, Вот Лихо-Мрак и спрашивает:
        —А что это слезами пахнуть перестало, сестрицы мои славные?
        —Ой, горе нам, братец! — отвечает ему Горе Человеческое. — Появилась откуда-то Песня Легкокрылая, все слезы людские высушила, силу людям на крыльях принесла, меня, Горе Человеческое, люди и вспоминать редко стали.
        —Беда, беда, братец, — говорит Беда Людская. — Как появилась в краях наших Песня эта самая, мне, Беде Людской, и делать на земле почти нечего: где ни появлюсь — везде Песня. А где Песня эта треклятая — там и смех, и веселье. А меня от этого веселья корежит, как от судорог. Беда, братец мой, беда.
        Говорят они это так, говорят, вдруг видят — в Дум-горе светлее стало, будто солнце туда проникло. Лихо-Мрак еще больше помрачнел, грозный стал, как туча грозовая. А Беда Людская и Горе Человеческое закричали в один голос:
        —Песня это, братец, Песня! От нее везде светлее становится…
        Зарычал тут Лихо-Мрак, руками замахал, брови-тучи нахмурил, из глаз ночь черная выползла. Подкрался он к Песне Легкокрылой, схватил ее и в клетку бросил. Так с тех пор и томится Песня Легкокрылая в неволе, а люди опять слезы лить начали. Птицы летают над Дум-горой, с Песней перекликаются, уму-разуму у нее учатся, а как людей снова песне выучить — только Песня Легкокрылая знает.
        Взмахнула чайка крыльями, взвилась в воздух и крикнула:
        —Иди, казак, к Дум-горе, бейся с Лихо-Мраком, Песню из неволи освобождай! Песню освободишь — жизнь легче будет…
        Потом покружилась над казаком и добавила:
        —А может, и счастье свое найдешь!
        Проводил казак взглядом быстрокрылую чайку, посмотрел, как маленькие звездочки поблескивают у нее на крылышках, поднял камень над головой и бросил его в воду.
        А чайка все выше и выше улетает, вот-вот скроется в поднебесье. Слышит Макар Бесслезный — кричит чайка:
        —А путь к Дум-горе Горный Орел тебе покажет, казак…
        И пошел казак к Дум-горе с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять.
        День идет, ночь идет, с дороги собьется, смотрит — в вышине Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, орлиной головой путь казаку указывает, будто говорит: «Иди, казак, там вон Лихо-Мрак Песню в неволе держит».И опять идет казак, в одной руке шашку острую несет, другой пику казачью поддерживает.
        Шел он так, шел, притомился, сел отдохнуть. Глядь — из-под камня светлый ручеек бежит, веселым журчанием казака к себе манит:. Снял шапку Макар, чуб назад откинул, наклонился к ручейку, напился и прилег на землю. Хотел было вздремнуть немножко, вдруг видит ползет к нему уж болотный, ползет, на Макара глазками маленькими смотрит, сказать что-то хочет. Приподнял голову Макар, глядит на ужа, а тот говорит человеческим голосом:
        —Не с-с-спи, казак, не с-с-спи… Прослышала сестра Лихо-Мрака, Горе Человеческое, что идешь ты Песню из неволи освобождать, рассердилась и спешит сюда, извести тебя хочет. Коль уснешь ты, казак, обрызгает тебя Горе Человеческое слезами — ослабнешь ты. Даст тебе сестра Лихо-Мрака слез напиться — сам в слезы превратишься. Не с-с-спи, казак, не с-с-спи.
        Погладил Макар ужа по спинке и отвечает:
        —Не раз меня Горе Человеческое слезами обдавало, словно волнами, а не ослаб я пока, друг мой любезный. Бесслезный я, не пристают ко мне слезы, А вот пить я их не стану, спасибо тебе, что предупредил. Не обманет теперь казака Горе Человеческое.
        Положил Макар под голову шашку свою да пику, закрыл глаза и уснул.
        Уж болотный в траву уполз потихоньку. А Горе Человеческое уже тут как тут. Спешит к казаку. Седые космы на голове шевелятся, к спине кувшин глиняный веревками привязан, а в кувшине слезы людские плескаются. На ногах у Горя башмаки из кошачьих шкур: идет Горе тихо, не услышишь.
        Вот подходит Горе Человеческое к казаку, кувшин со слезами от спины отвязывает и шепчет:
        —Слезы соленые, слезы горькие, лейтесь на казака, отнимайте его силы, расслабляйте его сердце. Тоска-кручина, слеза-сиротина, горе-паутина, с казаком сроднитесь, казака в полон возьмите.
        Пошептала так старуха, Горе Человеческое, в горсть слез набрала из кувшина и плеснула казаку в лицо.
        Открыл Макар глаза, посмотрел на Горе и говорит:
        —Ну, вот и отдохнул я. Пора и в путь-дорожку собираться. А ты чего это, старуха, забрела сюда?
        А Горе Человеческое смеется:
        —Куда тебе, казак, в путь собираться, когда ты и руки не поднимешь. Был ты казаком, а слезами людскими я тебя побрызгала — сам слезой стал. Возвращайся-ка ты домой, поплачь-погорюй, потом уж и разговаривать будем.
        Макар чубом встряхнул и говорит:
        —Дай-ка, старуха, водицы попить из твоего кувшинчика. Что-то во рту пересохло.
        —Попей, попей, казак, — обрадовалась старая. — Мне не жалко.
        Подает она Макару слезы человеческие, а сама думает: «Пей, казак, пей слезы людские, совсем тряпкой станешь».
        Взял Макар кувшин, перевернул его вверх дном и вылил слезы людские на землю. Старуху от этого даже в жар бросило.
        А Макар говорит:
        —Был бы я не бесслезный, может, и одолела бы ты меня, старая. Да слезы не по мне: сердце у меня твердое, руки крепкие. Иду я с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять на радость людям. С тобой, Горе Человеческое, сейчас недосуг возиться, а придет время — и за тебя возьмусь. Геть с дороги, ведьма старая!
        Схватил казак свою шашку, взмахнул ею — Горе как ветром сдуло. Поглядел Макар вверх, а там уже Горный Орел парит, могучими крыльями воздух рассекает, гордой головой показывает:.
        И опять идет казак через поля широкие, через леса зеленые. Жаворонки в небе трелью заливаются, в высокой траве кузнечики весело стрекочут, в степи суслики свистят-посвистывают.
        Откуда-то стайка скворцов примчалась, веселым хороводом над Макаром Бесслезным закружилась, закричала:
        —С-с-ско-р-р-рей, с-с-ско-р-р-рей, казак! Скор-р-р-рей Песню Легкокрылую выручай!
        Медведь из лесу вышел, на задние лапы встал, да как рявкнет:
        —Здравствуй, Макар! Куда путь держишь?
        —С Лихо-Мраком биться, — отвечает казак. — Песню из неволи выручать.
        —До-о-обре, до-о-обре! — говорит Мишка. — Худо будет — кликни, помогу. Я с Лихо-Мраком давно драться собираюсь.
        А тем временем Горе Человеческое пришло к Дум-горе, застонало-закричало, правой рукой взмахнуло — отвалилась каменная глыба от горы. Вошло Горе в Дум-гору, левой рукой взмахнуло — снова глыба на место стала.
        Лихо-Мрак увидел сестру, спрашивает:
        —Ну как, сестрица моя милая. Горе мое славное, справилась ты с казаком донским, что сюда идет?
        —Ох горе, братец, — отвечает Горе. — Я ведь слезами сильна только, а казак тот — бесслезный. Слезами людскими я его обрызгала — он еще лютее стал; Хотела из кувшинчика напоить, да вылил он мои слезы на землю, а я без них, как без рук да без ног. Горе, братец, горе. Пусть сестрица моя, Беда Людская, идет навстречу казаку. Может, согнет она его в бараний рог, скрутит его окаянного.
        Тут Беда Людская подходит к Лихо-Мраку, кланяется ему и говорит:
        —Дозволь, братец, в путь отправиться. Согну я казака так, что не разогнется. В три погибели согну, слезы лить заставлю, хоть и бесслезный он.
        —Иди, — прорычал Лихо-Мрак, — да с пустыми руками не возвращайся. Не согнешь казака — на себя пеняй!
        —Согну, согну, братец…
        Вот вышла Беда Людская из Дум-горы и поплелась навстречу Макару Бесслезному. Идет, палкой о землю постукивает, злыми глазами вокруг посматривает. Сама почти до земли согнута, на спине — горб, босые ноги изодраны, вместо платья — дерюга на ней рваная.
        Шла-шла Беда Людская, видит — человек землю пашет. Запрягся он в деревянную соху, тянет ее, потом обливается, сам себя погоняет:
        —Но, но, Степан, пошевеливайся… Солнышко скоро сядет, а ты две борозды только сделал. Но, Степан, пошевеливайся…
        Беда за бугорок присела, смеется:
        —Это мой… мой человечишко. Вот тут-то и подожду я Макара. Казак он такой, что мимо не пройдет:. А я его и согну.
        Только подумала так Беда, смотрит, а казак уже к Степану подходит. Подошел, шашку и пику на землю положил и говорит:
        —Здорово, станичник! Ты бы отдохнул немного, вон как пот с тебя льется.
        А Степан отвечает:
        —Рад бы отдохнуть, да отдых землю не вспашет. И соха у меня чужая, завтра хозяину отдавать надо.
        Сказал так и опять за соху взялся. Протащил пять шагов, а тут камень под соху попался. Напрягся Степан, жилы на руках вздулись, глаза кровью налились. — кричит, а сам уже на землю опускается, стонет:
        —Нету силушки моей, казак. Все нутро себе порвал.
        —Эх, беда! — отвечает казак.
        А Беда Людская за бугорком сидит, костлявые руки потирает, улыбается:
        —Ха-ха… Разве же это беда? Это полбеды только…
        Снял с себя казак рубашку, поплевал на руки и говорит:
        —Дай-ка помогу тебе, станичник, а ты посиди пока, воздухом подыши.
        Начал пахать Макар — только комья летят. Пот с него градом льется, а он тащит соху, чубом потряхивает.
        Солнышко еще за холмом зеленым не спряталось, а Макар полоску кончает. Смотрит на Степана, а Степан от радости чуть не плачет.
        —Спасибо тебе, казак, — говорит, — выручил ты меня. Четверо детишек у меня мал мала меньше, голодно. Теперь вот посею, хлебушек будет.
        Беда Людская сидит, к разговору прислушивается, злится на казака. Потом палкой взмахнула, откуда ни возьмись — табун лошадей: вихрем налетел, землю затоптал, Макар и Степан едва живыми остались. Беда Людская опять палкой взмахнула — коней как не бывало.
        Посмотрел Степан на свою полоску и заплакал:
        —Видно, не судьба, казак, не даст мне больше соху хозяин. Пропадать мне…
        А Макар взглянул на вытоптанную землю, встряхнул чубом и говорит:
        —Ничего, станичник, снова сделаем.
        Впрягся в соху и пошел. Солнышко за холмом скрылось, Макар пахать кончил. Подошел к Степану и говорит:
        —Сей, станичник, хлебушек, дети сыты будут. Прощевай на том.
        Взял шашку да пику, посмотрел вверх, а Горный Орел тут как тут:
        —Поспешай, казак, выручай Песню Легкокрылую.
        И опять идет казак к Дум-горе. А Беда Людская стороной обогнала Макара, в Дум-гору пробралась, подошла к Лихо-Мраку и говорит:
        —Беда, братец. Не согнуть мне этого казака, сила в нем большая, сердце крепкое. Пыталась я работой его извести, да куда там! Идет он сюда, уже близко от Дум-горы. Придется тебе, братец, самому с ним сцепиться.
        —Эх, бабы вы глупые! — рассердился Лихо-Мрак. — Одного человечишку вдвоем не одолеете. Дряхлые вы стали. Только охать да стонать и умеете.
        Беда Людская и Горе Человеческое стоят, головы вниз опустили, молчат. Да и что скажешь: бывало, Горе Человеческое выйдет из своей берлоги — за день полный кувшин слез насобирает, Беда Людская выползет из горы — люди по всему краю стонут. А вот пришло время — одного казака вдвоем не изведут. Не те уже люди стали, начали они спины свои разгибать, думать, как бы с плеч своих Беду Людскую да Горе Человеческое сбросить.
        Вдруг слышит Лихо-Мрак, кричит кто-то у Дум-горы:
        —Эй, Лихо дьявольское, Мрак ночной, выползай из своей норы на свет божий, драться будем!
        Задрожало Горе Человеческое, заголосила Беда Людская:
        —Ой, пришел, братец! Казак Бесслезный это… Горе нам, беда…
        А Лихо-Мрак в ладоши хлопнул, ногой о камень стукнул, заревел, закричал на всю Дум-гору:
        —Эй, хищники ночные, нечисть полуночная, слетайтесь сюда с казаком драться, Мрак от света защищать!
        Захлопали крылья, засвистел воздух вокруг, засверкали в темноте хищные глаза. Налетели мыши летучие, совы с кривыми клювами, филины, жуки ночные. Ветер в Дум-горе поднялся, как от бури. Хлопнул в ладоши Лихо-Мрак, на камни плюнул — открылась Дум-гора. Вышел он оттуда, посмотрел вокруг, увидел казака и говорит:
        —Эй, заморыш человеческий, зачем пожаловал в царство мое? Ведомо ли тебе, что от одного духа моего от тебя и мокрого места не останется? Знаешь ли силу мою могучую?
        Глянул казак в глаза Лихо-Мраку и отвечает:
        —Ты, Лихо дьявольское, Мрак ночной, силой своей не хвались, силу свою в бою покажешь. А хочешь, чтоб голова на плечах осталась, — выпускай Песню Легкокрылую на волю, пусть летает людям на радость, тебе, Мраку, на печаль. Не выпустишь — на себя пеняй.
        Подбоченился Лихо-Мрак, ногу вперед выставил, сам черный весь, на шее ожерелье из костей человеческих гулко побрякивает, на голове вместо шапки череп человеческий, нос крючком, уши до плеч, а в ушах серьги костяные висят.
        Нахмурил он тучи-брови — из глаз его ночь черная выползла.
        —Ну-ка, нечисть полуночная, — крикнул Лихо-Мрак, — выклюйте глаза у заморыша человеческого, посмотрим, до Песни ли ему будет.
        Налетели на казака хищники целой стаей, крыльями его бьют, норовят клювами до глаз добраться. Схватил казак шашку, левой рукой глаза закрыл и давай рубить нечисть. Взмахнет раз шашкой — перья по воздуху летят, головы птичьи вниз падают, кровь ручьем на землю льется. Взмахнет другой раз — кричат совы, плачут филины, пищат мыши летучие, жужжат-стонут жуки ночные. Налетают на казака хищники, как тучи грозовые, а Макар взмахивает своей шашкой да приговаривает:
        —Эхма, много нечисти собралось, да ничего, справлюсь.
        Вдруг, откуда ни возьмись, налетела на Макара Черная Птица, каждое крыло в рост человеческий, когти, как пики, острые, клюв, как железо, крепкий. Ударила черным крылом казака по голове, у Макара в глазах потемнело; клюнула железным клювом в голову, у казака шашка из рук выпала, острыми когтями в грудь впилась, брызнула горячая кровь из груди, зашатался Макар Бесслезный, падать начал, А Черная Птица когти разжала, взлетела вверх и кричит:
        —Прощайся с жизнью, заморыш человеческий, конец пришел тебе!
        И опять хочет ринуться на казака, разорвать его, заклевать да мясом человеческим полакомиться.
        Хотел Макар пику свою взять, чтобы отбиться от Черной Птицы, да силы оставили его, дрожит рука казачья. Закрыл он глаза и молвил:
        —Эх, не довелось мне Песню Легкокрылую из неволи освободить, не довелось радость человеческую на волю выпустить…
        Вдруг задрожал воздух, ветерок Макару в лицо повеял, открыл он глаза, самому себе не верит: как пуля, мелькнул в воздухе Горный Орел, что путь ему к Дум-горе указывал, вся нечисть полуночная разлетелась от страха, Птица Черная прокричала что-то и тоже за Дум-горой скрылась. А Горный Орел сел на землю рядом с Макаром, взял в клюв пику и шашку казачью, вложил их в руки Макара и снова кверху взвился.
        Оперся Макар о пику, шашку в руке держит, ждет. А Лихо-Мрак идет уже к нему, в руках у него тоже шашка блестит.
        —Ну, заморыш человеческий, — говорит Лихо-Мрак, — хоть и помог тебе Горный Орел от Черной Птицы избавиться, да вижу, сил у тебя уже немного осталось. Теперь-то я с тобой посчитаюсь. Песню ты хотел увидать, а увидишь могилу свою. Не видать тебе больше света белого, коль Лихо-Мраку, Горю Человеческому да Беде Людской кланяться не хочешь.
        Чувствует Макар — не справиться ему с Лихо-Мраком, нет у него больше силы богатырской, отняла ее Черная Птица.
        И вдруг слышит Макар — дивный голос из Дум-горы несется. Плывет по воздуху, как челн по ласковым волнам, льется-разливается, будто Тихий Дон в половодье. Вокруг Лихо-Мрака ночь рассеивается, светлее становится. Чувствует казак, как силой богатырской руки наливаются, чувствует, что твердо теперь шашку в руке держит. А дивный голос льется из Дум-горы, то грозный, как ураган на море, то звонкий, как песня соловьиная, то ласковый, как тихий шепот волн. Никогда не слыхал Макар Песни, а понял: она это, Песня Легкокрылая! От нее дышится свободнее, от нее силы прибавляются. И крикнул казак боевой клич Лиху дьявольскому, Мраку ночному:
        —Не кланяться пришел я тебе, Мрак ночной, а биться с тобой не на жизнь, а на смерть, до твоей погибели!
        Сошлись они у Дум-горы, взмахнули шашками острыми и начали биться. Час бьются, два, вот уже Макар Бесслезный теснит грудью своей Лихо-Мрака, одолеет скоро врага ненавистного. Заскрежетал зубами Лихо-Мрак, зарычал, тучи-брови нахмурил — снова вокруг свет померк. Тяжело стало Макару Бесслезному в темноте биться. А Лихо-Мрак улыбается, радуется…
        Но тут Песня Легкокрылая опять звонким голосом залилась. Плывут дивные звуки по воздуху, рассеивается мрак кругом, будто туман от ветра. А Песня Легкокрылая все громче и громче поет. Вот уж и совсем светло стало.
        Задрожал Лихо-Мрак, чуя гибель свою.
        Взмахнул казак шашкой, блеснула сталь в воздухе — и покатилась страшная голова Лихо-Мрака по земле. Поднял Макар голову Лихо-Мрака на пику и пошел Песню Легкокрылую из неволи освобождать.
        Идет казак, глыбы каменные перед ним рушатся, в стороны отваливаются, дорогу дают. Вот и пещера темная, жилье Лихо-Мрака. Идет по ней Макар, вдруг слышит — стонет кто-то, глухим голосом имя его произносит: «Макар, Макарушка…»Оглянулся Макар и замер: к каменной стене Оксана его прикована, а рядом с нею дочка его любимая на камне сидит, плачет тихонько. Бросился казак к дочке, схватил ее на руки, к груди прижимает, радуется. Потом разрубил оковы, которыми Оксана к стене прикована была, обнял ее и спрашивает:
        —Кто приковал тебя, жена моя милая, к стене этой? Как попала ты сюда, в берлогу эту?
        —Лихо-Мрак притащил нас сюда, Макарушка, — отвечает Оксана. — За то, что бесслезный ты, за то, что Горю Человеческому да Беде Людской не кланялся…
        —А где же Песня Легкокрылая? — спрашивает Макар. — Где она, радость человеческая?
        —Не здесь она, Макарушка, — отвечает Оксана. — Поднимись на вершину Дум-горы, там клетка каменная стоит, и в клетке той — она, радость наша.
        Поднялся Макар на Дум-гору, видит — стоит клетка каменная, вокруг нее свет яркий сияет, словно золотые лучи солнечные.
        Подошел Макар к клетке каменной, сорвал замок, распахнул дверцы и почувствовал вдруг, как теплым ветерком из клетки повеяло, а кругом еще светлее стало.
        И слышит вдруг казак, говорит кто-то голосом человеческим:
        —Спасибо тебе, Макар Бесслезный, что из неволи меня освободил. Долго я здесь томилась, уж и света белого увидеть не надеялась. А за то, что вызволил ты из неволи меня, буду век тебе служить, веселить сердце твое храброе.
        Подумал-подумал казак и отвечает Песне Легкокрылой:
        —Нет, радость человеческая, не хочу, чтоб одному мне служила ты. Не стало теперь Лихо-Мрака, жизнь теперь наша другая будет. Летай ты над краем нашим привольным, летай над родиной моей свободной, неси на крыльях своих радость повсюду. Давно уже люди ждут тебя, Песня привольная. А увидишь Орла Горного кланяйся ему от меня и от всех людей наших: он указал мне путь к тебе, Песня Легкокрылая, он помог избавиться нам от Лиха дьявольского, Мрака ночного.
        Взмахнула тут крыльями Песня свободная, вылетела из Дум-горы и полетела к людям о радости петь: нет больше Лиха дьявольского, Мрака ночного, сгинули куда-то и Горе Человеческое да Беда Людская.
        И летает с тех пор над Тихим Доном Песня Легкокрылая, летает, радость на своих крыльях людям разносит. Сильные крылья у нее и быстрые: вот понеслась она над зелеными станицами, всплеснулась над волнами Тихого Дона, проплыла над Волгой раздольной, звонким голосом разлилась над красавицей Невой. Летает Песня Легкокрылая над землей свободной, и где появится она, где прошумит своими крыльями, там светлее становится и радостнее.