Сказки Эдуард Лабулэ
        В очередной выпуск «Иллюстрированной библиотеки сказок для детей и взрослых» вошли сказки Эдуарда Лабулэ, неизвестные нашему читателю. Памфлет-сказка «Принц-пудель» печатается в переводе Д. Писарева по журнальной публикации 1868 года. Текст более не воспроизводился ни в одном российском издании. Удивительные аналогии и злободневность этой сказочной сатиры должны, на наш взгляд, поразить внимательного читателя, хотя писал великий сказочник всё это более ста лет назад. Издание богато иллюстрировано рисунками, воспроизведёнными с парижского издания книг «Голубые сказки» и «Новые голубые сказки» Эдуарда Лабулэ, а также рисунками екатеринбургского художника Анатолия Демина.

        Эдуард Лабулэ
        Сказки





        Посвящение
        Дорогая моя внучка!
        Тебе минуло два года, ты уже большое дитя. Вскоре наступит время учить тебя читать, и начнётся тяжёлая образовательная работа, которая будет продолжаться всю жизнь. Позволь же мне, твоему дедушке, посвятить тебе эту книгу, украшенную прекрасными картинками, которые, наверно, тебя заинтересуют. Ты пожелаешь узнать, что они изображают, и для этого тебе придётся читать. Этого-то я только и хочу. Может быть, герои моих сказок доставят тебе удовольствие своими приключениями и избавят тебя от слёз, которые ни к чему не недут.
        Без сомнения, когда тебе исполнится пятнадцать лет, ты бросишь эту книгу вместе со своими куклами. Может быть, ты даже будешь удивляться тогда, каким образом твой старый дедушка мог быть таким легкомысленным, чтобы тратить своё время на подобные рассказы. Но не будь слишком строга, дорогая, и воздержись со своим осуждением на несколько лет. Если Господь продлит твою жизнь, у тебя самой будут дети и, может быть, внуки. Собственный опыт скоро научит тебя, что в жизни самое приятное и правдивое заключается не в том, что видишь, а в том, о чём мечтаешь. Тогда, рассказывая мои сказки своим детям, которых я, вероятно, не увижу, ты вспомнишь того, кто любил тебя, когда ты была ещё маленькой девочкой; и, может быть, тебе доставит некоторое удовольствие рассказать моим внукам, каков был этот старик, для которого высшим удовольствием было забавлять детей.
        Они будут слушать тебя, их глазки будут сиять от удовольствия, и они станут гордиться своим дедом. Большей славы мне не нужно; с меня достаточно и такого бессмертия.
        В заключение, почтительнейше повергая к твоим ногам эту книгу сказок, целую тебя в обе щёчки.
        Твой старый дедушка.
        Вступление

        Приближаются Рождественские праздники, что — неделя детей; они — цари в семье и требуют поклонения.
        Привет вам, дети! Примите от меня этот сборник сказок, собранных мною в Бретани, Норвегии, Богемии, Неаполе и Париже. Римский поэт Гораций сказал, что истинный мудрец тот, кто видел много людей и много вещей, Я видел много, так как немало путешествовал по свету. Плоды моих путешествий заключаются в этих волшебных сказках, которые я слышал в разных странах…
        —Волшебные сказки! — презрительно скажут серьёзные люди. — К чему нам пустяки, которые могут только смутить детское воображение?
        Пусть, кто хочет, презирает сказки, — для меня они всегда были приятны в детстве! При чтении сказок я всегда приходил в восхищение; мне казалось, что деревья, вода, цветы вот-вот заговорят со мной или начнут отвечать на мои вопросы. Даже когда моя собака, обеспокоенная тем, что я её больше не дразню, бывало, подходила ко мне и клала свою лапу или морду на книгу, которую я читал, мне приходило на мысль, не принцесса ли это какая-нибудь, превращённая в животное злой феей…
        Много лет прошло со времени этих грёз, но я по-прежнему сохраняю любовь к волшебным сказкам. Откуда возникла у нас эта любовь ко всему чудесному? Не из того ли, что ложь приятнее истины… Но сказки — не ложь, и дитя, читая иногда невероятные приключения, всё-таки не заблуждается! Сказки — это торжество добра, красоты и справедливости. В сказках всегда торжествует добро, а зло несёт должное наказание.
        …В сказках люди расстаются лишь для того, чтобы снова увидеться; страдают для того, чтобы стать счастливыми; там люди никогда не стареют; там, наконец, люди узнают истину сразу, в один день. В действительности же никогда ничего подобного не бывает. Жизнь — это постоянная борьба, и истина не легко дается нам в руки.
        Но и в наши дни судьба любит лишь смелых! И даже для скромных, которые довольствуются душевным миром и тихой жизнью, есть только единственный способ достичь подобного счастья, это — упорный труд! Только труд может доставить нам счастье; он один сдерживает нас при удаче и помогает нам в несчастьях.
        Итак, работайте, трудитесь и завоёвывайте себе счастье честным трудом! Но не забывайте сказок, утешавших вас в детстве: они помогут вам своей жизнерадостностью, когда вы будете в отчаянии, и облегчат заботы, которыми полна наша жизнь.


        ДОБРАЯ ЖЕНА
        (Норвежская сказка)
        I

        Однажды мне не спалось. Я взял «Опыты» Монтэня и наугад раскрыл их. Каждая страница этой книги прекрасна и наводит на размышление. Мне открылась глава «О трёх добрых жёнах». Она начиналась следующими словами: «Хорошие женщины, как известно каждому, встречаются не дюжинами, и в особенности в отношении супружеских обязанностей, потому что брак есть рынок, преисполненный стольких тернистых случайностей, что трудно, чтобы воля женщины надолго и вполне правильно поддерживала его».
        —Монтэнь, наглец! — вскричал я, закрывая книгу. — Как! Этот мудрец, изучивший всю древность, этот знаток человеческого сердца нашёл только трёх добрых женщин, трёх преданных супруг, во всех летописях и памятниках Греции и Рима. Это вовсе неуместная шутка! Доброта есть неотъемлемое достояние женщины; каждая замужняя женщина добра, или предполагается такою. Я помню, что в наших старых юридических книгах закон всегда на стороне этой вероятности.
        Затем я взял из своей библиотеки прекрасную старую книгу, переплетённую в красный сафьян и озаглавленную «Сон девушки», — книгу, полную ума и благоразумия и написанную каким-то почтенным клерком в царствование французского короля Карла V. Я стал отыскивать в ней страницу, которая однажды поразила меня, но увы! в старости память так часто изменяет! Вместо того, чтобы найти в этой почтенной книге достойное восхваление женской доброты, я прочёл там страшную сатиру, начинённую цитатами и текстами из св. Августина, римских законов и канонического права. Оканчивалась она заключением, вполне достойным начала и содержания. «Я не утверждаю положительно, что на свете нет ни одной доброй женщины, — гласило оно, — но они чрезвычайно редки, а потому, говорит один закон, не должно писать закона о добрых жёнах потому, что закон должен быть вызываем весьма часто встречающимся явлением…»
        Эти юридические эпиграммы, холодные шутки серьёзной книги поразили меня ещё больше, чем воркотня гастеонского философа. — Да ведь добрые женщины встречаются повсюду, думал я. В истории? Нет; ведь историю писали мужчины, которые восхищаются только героями, т.е. теми, кто грабит, порабощает или убивает. В теологии? Нет; потому что дочерям Евы до сих пор ещё не простили греха праматери, который погубил человечество и от которого они до сих пор ещё не отказались. В законах? Нет; законы установлены тоже мужчинами. Для них женщина несовершеннолетняя, не способная управлять даже собою, а тем более другими. Одному Богу известно, как разнится этот закон от действительности. В драматических пьесах, в романах, повестях? Нет; ведь это бесконечный ряд повествований о женской хитрости. Так где лее искать добрую женщину? В басне, в сказках, в области фантазии, в царстве идеалов, это, единственное место, где заслуги награждаются по достоинству и добродетели отдаётся справедливость, Что такое нежность Боции, долгая верность Пенелопы или безропотность кроткой Гризелиды? — Старая сказка. Итак, чтобы найти добрую
женщину, которую мы ищем, надо обратиться к этой области.
        Я перечёл все сказки, я призвал на помощь всю эту мудрость народов, всю эту живую, добродушную, так наивно выраженную мудрость. Я вопрошал всех рассказчиков Индии, Персии, Аравии, Турции, Тибета, Китая, Италии, Испании, Франции, Германии, Англии, Голландии, Швеции, Дании, России… Я бросился в этот океан фантазии, как неустрашимый пловец, но признаться ли? Мне посчастливилось ещё меньше Монтэня.
        Я разыскал только одну добрую жену. Да а эту я вырыл из-под снегов и льдов Севера, среди грубого, едва тронутого цивилизацией народа, потому что Париж ведь не в Норвегии. От Кадикса до Стокгольма, от Лондона до Каира и Дели, от Парижа до Тегерана и Самарканда сказки наполнены толпами хитрых дочерей и ловких матерей, но где же скрывается добрая женщина, отчего не говорят ничего о ней?
        Я укажу учёным один важный пробел в их знаниях, и это придаст мне особенную энергию в рассказе моей повести, Она проста и неправдоподобна, может быть, даже люди взыскательные объявят её нелепою, но всё это ничего, она имеет своё неотъемлемое достоинство: — она необыкновенна. Итак, вот — моя история, как передают её гг. Асбьернсен и Мое в своём интересном сборнике норвежских сказок.
        II
        Добрая женщина

        Жил-был когда-то добрый человек Гудбрандт. Жил он в уединённой ферме, на отдалённом холме, отчего его и называли Гудбрандт с холма.
        У Гудбрандта была прекрасная жена, что иногда случается, и Гудбрандт знал цену этому сокровищу, а это встречается уже гораздо реже. Итак, жили они в полном спокойствии, наслаждаясь взаимным счастьем, не заботясь ни о богатстве, ни о времени. Всё, что делал Гудбрандт, уже заранее хотелось и думалось его жене, так что стоило. Гудбрандту дотронуться до чего-нибудь, чтобы жена поблагодорила его за то, что он предугадал её желание.
        А жилось им легко. Ферма принадлежала им; в дальнем ящике их шкафа было припрятано сто золотых червонцев, а в хлеве стояли две хорошие коровы. Они могли жить и стариться спокойно, не боясь нищеты и трудов, не нуждаясь в жалости или даже в држбе посторонних.
        Однажды вечером, когда они разговаривали о своих работах и намерениях, женаГудбрандта сказала ему: — Милый мой, мне думается, что надобно бы продать одну из наших коров. Сведи её в город и продай. Для нас двоих достаточно молока и масла и от одной. Что нам за охота трудиться для других? У нас есть деньги, у нас нет детей, так не лучше ли нам поберечь наши руки, которые начинают уже стариться? Тебе всегда найдётся дело в доме, то мебель, то сбрую поправить, а мне можно будет сидеть около тебя с моей прялкой да веретеном.
        Гудбрандт нашёл, что жена говорит правду, как и всегда, и на другой же день, в прекрасное утро, пошёл в город с коровой, чтобы продать её. Но день был не рыночный, и он не нашёл покупателя.
        —Ну что ж делать! — сказал Гудбрандт. — Самое худое, что может быть, так это то, что мне придётся вести корову назад домой. Сено и подстилка у меня есть, а дорога домой ведь не длиннее, чем из дому в город.
        И он спокойно пошёл домой.
        Спустя несколько часов, когда он несколько устал от ходьбы, повстречался ему человек, который вёл в город здоровую, совершенно осёдланную и взнузданную лошадь. «До дому ещё далеко, а скоро ночь, — подумал Гудбрандт, — пожалуй, до утра не дотащишь корову, а завтра снова отправляйся с ней в город. Вот если бы вместо коровы у меня была лошадь, так дело было бы лучше, я поехал бы домой, как уездный судья.» А как была бы счастлива жена Гудбрандта, увидев, как муж едет точно римский император в триумфальном шествии!
        Подумав это, он остановил всадника и променял корову на лошадь.
        Сев в седло, он пожалел о своей мене. Гудбрандт был стар и тяжёл, а лошадь молода, жива и пуглива.
        Спустя полчаса всадник шёл пешком, держа уздечку в руке, и с большими усилиями тащил животное, которое беспрестанно закидывало голову и становилось на дыбы перед каждым камнем. «Скверная оказия», — думал он и вдруг увидел мужика, который гнал перед собою большого жирного поросёнка, брюхо которого тащилось по земле.
        —Простой гвоздь, приносящий пользу, лучше брильянта, который блестит, да бесполезен, — сказал Гудбрандт, — жена моя часто повторяет это.
        И он променял лошадь на поросёнка, Это была, быть может, очень хорошая мысль, но добрый человек наш дурно рассчитал, Объёмистый поросёнок устал нести свой жир и не хотел больше двигаться с места.
        Гудбрандт уговаривал, просил, проклинал, бил его со всех сторон — напрасный труд! Свинья лежала в пыли, как корабль, севший на мель.
        Бедный фермер приходил уже в отчаяние, как вдруг увидел человека, который вёл козу. Сосцы у ней были полны молока, и она бегала и прыгала с быстротой и грацией, приятно поражавшей глаз.
        —Вот что мне нужно! — воскликнул Гудбрандт. — Эта живая, весёлая коза гораздо лучше этого подлого, глупого животного.
        Затем он, не колеблясь ни минуты, променял поросёнка на козу.
        С полчаса всё шло как нельзя лучше. Милая девица с длинными рогами быстро увлекала Гудбрандта, который от души хохотал её проказам. Но когда человеку уже не двадцать лет, то лазанье по скалам утомляет довольно быстро, а потому наш фермер, встретя пастуха, который без всякого труда стерёг целое стадо овец, не задумался променять свою козу на овцу. «У меня будет столько же молока, — думал он, — но зато это животное не будет утомлять ни меня, ни моей жены».
        Гудбрандт был прав. На свете нет ничего кротче овцы. Она не капризничала, не толкалась рогами, но и не хотела идти и всё блеяла. Разъединённая со своими сётрами, она хотела возвратиться к ним, и чем больше Гудбрандт тащил её, тем она больше блеяла самым плачевным образом.
        —Чёрт бы поорал это глупое животное! — воскликнул Гудбрандт, — Она так же упряма и плаксива, так жена моего соседа. Господи, да что же избавит меня от этого блеящего, плачущего и вопящего животного. Я готов отделаться от неё во что бы то ни стало.
        —Ну так и по рукам, кум, если хотите, — сказал проходивший мимо мужик, — возьмите у меня вот этого гуся. Он жирный и большой гусь и будет всё-таки получше этой негодной овцы, которая через час издохнет.
        —Пусть будет по-твоему, живой гусь и вправду лучше дохлой овцы.
        И он понёс гуся с собой.
        Дело это было нелёгкое. Гусь оказался плохим товарищем. Испугавшись того, что его подняли с земли, он стал отбиваться и клювом, и крыльями, и лапами. Гудбрандт скоро утомился этой борьбой.
        —Пху…у! — воскликнул он, — гусь — гадкое животное, жена моя никогда не хотела держать в доме гусей.
        На первой же встретившейся ему по дороге ферме он променял гуся на хорошего петуха с красивыми перьями и острыми шпорами. На этот раз он был совершенно доволен.
        Правда, петух кричал иногда голосом слишком хриплым для того, чтобы он мог прельщать нежный слух, но так как ему связали ноги и держали вниз головой, то он и кончил тем, что покорился своей участи. Неприятно было только то, что начинало рассветать. Гудбрандт вышел из дому до зари и теперь был голоден и без денег. До дому было ещё далеко, ноги фермера дрожали, и желудок требовал удовлетворения. В первом же кабаке Гудбрандт продал своего петуха за один червонец, и так как он обладал хорошим аппетитом, то и издержал на своё насыщение все деньги до последнего гроша.
        —Ну на что бы был мне петух, — думал он, — если бы я умер с голоду?
        Приближаясь к дому, владетель холма принялся размышлять о том странном обороте, который приняло его путешествие.
        Прежде чем войти к себе, он остановился у дома своего соседа, Петра Седая Борода, как его называли.
        —Ну, кум, — сказал Седая Борода, — как устроили вы свои дела в городе?
        —Ни то ни сё, — отвечал Гудбрандт, — я не могу сказать, чтобы мне посчастливилось, но и жаловаться не на что.
        И он рассказал всё, что с ним случилось.
        —Ну, сосед, славные же барыши вы там наторговали, — сказал Пётр, — хорошо примет вас ваша хозяйка! Да сохранит и защитит вас Бог, Да я за десять червонцев не хотел бы быть на вашем месте.
        —Хорошо, — сказал Гудбрандт, — дела могли бы принять для меня ещё худший оборот, но теперь я спокоен, и душа моя безмолвствует, Худо ли, хорошо ли я поступил, жена моя не скажет мне ни слова.
        —Я слушаю вас, сосед, и удивляюсь вам, но несмотря на всё моё уважение, я не верю ни одному слову из того, что вы говорите.
        —Хотите держать, пари, что я говорю правду? — сказал Гудбрандт. — У меня в ящике есть сто червонцев. Я ставлю из них двадцать, хотите вы сделать то же?
        —Да, — отвечал Пётр, — и тотчас же, заключив этот договор, друзья вошли в дом Гудбрандта.
        Пётр остался за дверью, чтобы услышать, что будут говорить между собою супруги.
        —Добрый вечер, моя старушка, — сказал Гудбрандт.
        —Добрый вечер, — отвечала добрая женщина, — это ты, мой милый? Слава Богу! Ну, как ты провёл день?
        —Ни хорошо, ни худо, — сказал Гудбрандт. — Придя в город, я не нашёл покупщика на нашу корову и променял её на лошадь.
        —На лошадь! — сказала жена. — Это хорошая мысль, благодарю тебя от всего сердца. Теперь мы можем ездить в церковь в тележке, как это делают многие другие люди, которые смотрят на нас так свысока и которые нисколько не лучше нас. Если нам хочется держать лошадь и кормить её, то, я думаю, мы имеем на это полное право, мы ни у кого и ничего не спрашиваем. Где же лошадь? Её надо отвести в конюшню.
        —Я не довёл её до дому, — сказал Гудбрандт, — идя дорогой, я раздумал и променял лошадь на поросёнка.
        —Вот видишь, — сказала жена, — это именно то, что сделала бы я, будучи на твоём месте. Сто раз благодарю. Теперь, когда придут соседи проведать нас, то и я могу подать им кусочек окорока. Ну на что нам лошадь? Про нас сказали бы: «Посмотрите, гордецы какие, они думают, что ходить в церковь пешком для них унизительно!» Надо загнать поросёнка под крышу.
        —Я не привёл поросёнка, — сказал Гудбрандт, — по дороге я променял его на козу.
        —И прекрасно! — воскликнула добрая жена. — Какой ты умный и предусмотрительный человек! Если серьёзно подумать, то что бы мы сделали со свиньёй? На нас стали бы указывать пальцами и говорить: «Посмотрите на этих людей, они проедают всё, что получают». Но от козы у меня будет молоко, сыр, не говоря уже о козлятах. Загони её поскорее в хлев!
        —Да я и козы не привёл, — ответил Гудбрандт, — я променял её на овцу.
        —Узнаю тебя в этом! — вскричала она. — Это ты сделал для меня! Разве я в тех летах, когда легко бегать по горам и по долам. А овечка даст мне молоко и тереть. Так загони её в хлев.
        —Да я не привёл и овцы, — сказал Гудбрандт, — по дороге я променял её на гуся.
        —Благодарю, от души благодарю — подхватила добрая жена. —Ну что бы я стала делать с овцой. У меня нет ни пряслицы, ни постава. Это большая хлопотня — ткать. А когда соткёшь, надо резать, кроить и шить. Гораздо проще покупать готовое платье, как мы и делали всегда. Но хороший, жирный гусь — это именно то, чего я хотела. Мне нужен пух для нашего одеяла, и мне давно хочется поесть когда-нибудь жареного гуся. Надо запереть его в птичник.
        —Да я и его даже не привёл, — проговорил Гудбрандт, — я променял его на петуха.
        —Милый друг, — сказала добрая жена, — ты умнее меня. Петух — прекрасная вещь. Он ещё лучше часов, которые надо заводить каждые восемь дней. Петух поёт каждое утро в четыре часа и говорит нам, что пора вставать, прославить Бога и приняться за работу. Ну что бы я стала делать с гусем? Стряпать я не умею, и для нашего одеяла, благодаря Бога, у меня хватит мху ещё мягче пуху. Так посадим петуха в птичник.
        —Да и его нет, — отвечал Гудбрандт, — потому что на закате дня я был так голоден, как охотник. Чтобы утолить свой голод, я был вынужден продать петуха за червонец. Иначе я умер бы с голоду.
        —Благодарю Бога за то, что он навёл тебя на эту мысль! — сказала хозяйка, — Всё, что ты делаешь, Гудбрандт, всё мне нравится. Для чего нам петух? Ведь мы сами свои хозяева, никто не имеет на нас никаких прав. Мы можем лежать в постели до тех пор, пока захотим. Ты здесь, мой милый, и я счастлива, мне ничего больше не нужно, как твоё присутствие.
        Тогда Гудбрандт отворил дверь.
        —Ну, сосед Пётр, что вы на это скажете? Несите сюда свои 20 червонцев.
        И он поцеловал свою старую жену в обе щёки так же нежно, как если бы ей было только двадцать лет.
        III
        Но история этим не оканчивается: всякая медаль имеет две стороны. День не казался бы столь прекрасным, если б не был изгоняем ночью. Как бы безупречны и добры не были все женщины, однако между ними встречаются и такие, которые не всегда отличаются таким хорошим расположением духа, как хозяйка Гудбрапдта, Нужно ли говорить, что в этом виноваты мужья? Если бы они всегда уступали, разве им противоречили бы когда-нибудь! Уступать, скажут некоторые господа с усами. Да, разумеется, уступать!
        IV
        История соседа Петра, который хотел быть главою в доме

        Пётр Седая Борода совершенно не походил на своего соседа Гудбрандта. Он был непреклонен, властолюбив, зол и обладал терпением собаки, у которой отнимают кость, или кошки, которую давят. Он был поистине несносным человеком, если бы Бог, по своей благости, не дал ему жены, вполне его достойной. Она была своевольна, упряма, сварлива, всегда готовая молчать, когда не говорил ничего её муж, и кричать, как только он открывал рот. Для Седбй Бороды обладание таким сокровищем было великим счастьем. Не будь у него такой жены, откуда узнал бы он, что терпение есть достоинство, не свойственное дуракам, и что кротость есть первейшая из добродетелей.
        Однажды он возвратился домой после тяжёлой пятнадцатичасовой работы ещё шее обыкновенного, спросил супу, который ещё не был готов, и принялся проклинать женщин и их лень.
        —Бог ты мой! Ты, Пётр, отлично говоришь, а вот не хочешь ли испытывать неё на деле? Переменимся: завтра я буду работать за тебя, а ты оставайся дома и хозяйничай. Вот и увидим, кому из нас труднее и кто лучше исполнит своё дело.
        —Ну так и по рукам! — вскричал Пётр. — Надобно же наконец, чтобы ты на опыте узнала, что выносит бедный муж, Это научит тебя уважать другого, а ты очень нуждаешься в таком уроке.
        На другое утро, как только стало рассветать, жена вышла из дому с граблями на плече и серпом у пояса. Она была рада видеть восход солнца и весело распевала во всё горло, как жаворонок.
        Пётр был несколько озадачен, оставшись в доме один, но не хотел в этом сознаться даже себе и тотчас же принялся бить масло, точно никогда прежде чем-нибудь другим и не занимался.
        Когда человек берётся за новое ремесло, то утомляется довольно быстро. В горле у Петра пересохло, пот лил с него градом. Он отправился в погреб, чтобы достать из бочки пива. Он уже выдернул втулку и только что хотел подставить под кран кружку, как услыхал над своей головой хрюканье: это, боров пришёл в кухню и хозяйничал там по-своему.
        —Пропало моё масло! — вскричал Пётр.
        Он быстро поднялся по лестнице, работая при этом и руками, и ногами. Какое зрелище представилось глазам его! Маслобойня опрокинута, сливки рэьлитп по полу, и в их потоках барахтаетея боров.
        Тут вышел бы из терпения и не такой человек, как Пётр. Он бросился на виновного борова, который с хрюканьем cпасался бегством. К несчастью, хозяин настиг вора и так ловко ударил его втулкой в самое темя, что боров тут же упал мёртвый.
        Выдернув своё окровавленное оружие из головы убитого борова, Пётр вспомнил, что не заткнул бочку и что пиво течёт из неё на землю. Он побежал в погреб. К счастью, пиво не текло уже. Правда, зато в бочке не осталось его ни капли.
        Надо было снова приниматься за битьё масла или отказаться от удовольствия ожидать обеда. Пётр отправился в молочную и нашёл там столько сливок, что ещё можно было поправить беду. И вот он снова и с ещё большим усердием бьёт масло. Вдруг он вспомнил, хотя уже несколько поздно, что корова до сих пор стоит в хлеву и что сегодня она ещё не кормлена и не поена, хотя солнце стоит уже высоко на небе, Он тотчас же хотел бежать в стойло, но опыт сделал его благоразумнее.
        —Ведь здесь ползает по полу мой сынишка, — подумал он, — и если я оставлю маслобойню, то он снова оборотит её.
        Он привязал маслобойню себе на спину и отправился качать воду, чтобы напоить корову.
        Колодезь был глубок, и ведро опускалось очень, туго, Пётр вышел из терпения и нагнулся, чтобы сильнее потянуть верёвку вниз. Сливки полились из маслобойни, и прежде чем попасть в колодезь, окатили голову бедного хозяина.

        —Кончено! — сказал — Пётр, — Значит, масла у нас сегодня не будет. Надо позаботиться хоть о корове. Теперь уже поздно гнать её в поле, но на крыше нашей избы растётславная травка, и корова ничего не потеряет, оставшись дома.
        Выгнать корову из хлева и взвести её на крышу было не трудно. Дом был построен в лощине, так что крыша находилась почти в уровень с землёю. Широкая доска сыграла роль лестницы, и корова очутилась на своём воздушном пастбище.
        Оставаться на крыше стеречь её Петру не было возможноети. Надо было варить суп и нести его жнецу. Но это был человек осторожный и не хотел доставить своей корове случая переломать кости, а потому он привязал ей вокруг верёвку, свободный конец которой опусил сквозь отверстие трубы и печки в кухню. Сделав это, он вошёл в дом и прикрепил верёвку к своей ноге.
        —Теперь, — думал он, — я спокоен. Корова будет есть смирно, и с ней не случится ничего неприятного.
        После этого он собрался варить суп: положил в котелок добрый кусок свиного сала, овощей, налил воды, выбил кремнем искру и, вздув огонь, поставил котелок на очаг.
        Вдруг, корова, спадает с крыши, и тащит хозяина в трубу головой вниз, ногами вверх. Что произошло бы из всего этого — неизвестно, если бы толстая железная перекладина не задержала Петра в трубе. И вот и хозяин, и корова висят на одной верёвке: она снаружи, он в трубе, оба между небом и землёю, издавая самые отчаянные крики.
        Счастье, что хозяйка Петра была нетерпеливее своего мужа.
        Напрасно прождавши супа лишних три секунды, она пустилась бежать к дому со всех ног, точно он загорелся. Увидя висящую корову, она схватила серп и перерезала верёвку.
        Это было большим счастьем для бедного животного, потому что оно снова почувствовало себя на земле, которая ей гораздо больше по сердцу, чем крыши и верёвки. Для Петра это было также весьма приятным обстоятельством, потому что он не имел странной привычки любоваться небом, показывая ему свои пятки. Но судьба решила, что сегодня ему всё должно удаваться: огонь не загорелся, и вода была холодна, так что Седая Борода вышел из этого испытания с честью, только с расцарапанным лбом, ободранным носом, разодранными щеками.
        К счастью, он ничего не сломал, кроме горшка. В кухню вошла жена и, увидя своего пристыжённого окровавленного супруга, сказала ему, подпирая бока обоими кулаками:
        —Ну кто же всегда лучше в доме? Я жала, я гребла и осталась такою же, как вчера, А вы, господин повар, пастух, отец семейства, где масло, где боров, где корова, где наш обед? И если наш ребёнок ещё жив, то это, конечно, надо благодарить не вас! Бедный крошка! Что сталось бы с тобою, если бы у тебя не было матери!
        Затем она принялась плакать и рыдать. Ей это было необходимо. Ведь чувствительность есть торжество женщины, а слёзы — торжество чувствительности.
        Пётр вынес бурю молча и хорошо сделал; безропотность свойственна великим сердцам. Но через несколько дней соседи увидели, что он изменил вывеску и девиз своего дома. Вместо двух соединённых рук, поддерживающих сердце, окруженное синей лентой и вечным пламенем, он нарисовал на фронтоне улей, окружённый пчёлами, и над ним сделал следующую надпись:
        БОЛЬНО ЖАЛЯТ ПЧЁЛЫ, А ЗЛЫЕ ЯЗЫКИ ЕЩЁ БОЛЬНЕЕ.

        В этом только и состояла вся месть его за все невзгоды того дня. Но чёрт от этого не проиграл ничего.
        V
        Вот и вся моя история в таком виде, si каком её рассказывают в зимние вечера, чтобы научить уму-разуму молодых норвежек.
        —Выбор лёгок, — говорила мне одна милая соседка, недавно сделавшаяся бабушкой; как из осторожности, так и ради добродетели, надо подражать жене Гудбрандта. Вы, мужчины, гораздо смешнее, чем вы думаете. Когда задето ваше самолюбие, ваш эгоизм, то вы любите правду и справедливость, как летучие мыши свет. Счастье этих людей состоит в том, чтобы прощать нас, когда они виноваты сами, и великодушно даровать нам забвение, когда они сами неправы. Самое благоразумное — оставить их доставлять себе это удовольствие и делать вид, что веришь им. Только этим и можно приручить этих прекрасных животных и водить их за нос, как итальянских буйволов.
        —Тётушка, — проговорила одна белокурая головка, — да ведь нельзя же всегда молчать. Не уступать, когда говоришь правду, — это право каждого человека.
        —И не отступать, когда говоришь неправду, есть удовольствие царей! А кто из женщин отказался от этой царской привилегии? Все-то мы ведь сродни той милой женщине, которая в конце доказательств своей правоты уничтожила мужа презрительным взглядом и сказала ему: «Милостивый государь, я даю вам честное слово, что я права!»
        Что же отвечать на это? Разве можно уличать во лжи свою собственную жену? И к чему служит сила, если она не умеет уступать слабости. Бедный муж опустил голову и не сказал ни слова; но молчать не значит сознавать себя побеждённым, и молчание не всегда означает согласие.
        —Мне кажется, — сказала одна молодая женщина, недавно вышедшая замуж, — что и выбирать нечего. Если любишь своего мужа, то всё легко. Думать и поступать, как он, ведь это удовольствие!
        —Да, дитя моё, в этом и заключается весь секрет семейной жизни, но никто им не пользуется. Пока светит луна медового месяца, всё идёт как по маслу; пока муж предупреждает каждое наше желание, мы так добры, что позволяем ему это, а позже дело идёт уже не совсем так. Чем же удержать тогда свою власть? Молодость и красота проходят, ума недостаточно; иначе которая из женщин не была бы счастлива? Для того, чтобы остаться главою дома, надобно обладать божественнейшей добродетелью: добротой, глухой, слепой, немой и всепрощающей добротой, которая прощает только ради наслаждения прощать. Любить гильно, глубоко, до излишества — для того, чтобы нас любили хоть немного, вот в чём состоит тайна женского счастья и весь смысл истории Гудбрандта.


        ПОСЕЩЕНИЕ ПРАГИ


        —Сударь, — сказал слуга,[1 - Kellner.] величественно входя в мою комнату, как какой-нибудь нотариус в комедии, имея за ухом перо, в руке чернильницу и под мышкою реестр, — не будете ли вы так добры записаться в отельную книгу? Вот здесь, — прибавил он, раскрывая реестр и указывая мне на страницу, всю изборождённую чёрными линиями. — Потрудитесь, сударь, только написать вашу фамилию, ваше имя, сколько вам лет, где ваше постоянное местопребывание, срок вашего паспорта, вашей последдней визы, чем занимаетесь, холосты или женаты, какого вероисповедания…
        —Клянусь Богом! — прервал я, — у вас здееь, в Праге, страшно любопытны; я много путешествовал, но у меня ещё никогда не треболи сообщать таких подробностей.
        —Сударь в Австрии, — заметил кельнер, прищуривая один глаз, — а это страна, в которой очень любят статистику.
        Я неохотно взялся за перо. Я уже исписал шесть первых столбцов, как вдруг заметил, что путешественник, записанный наверху страницы, объявил себя рантье, женатым и католиком, и что под этими тремя таинственными словами все вновь прибывшие писали гуськом: dito, dito, dito. Это, без сомнения, было в Австрии в порядке, и потому я счёл за лучшее последовать примеру моих предшественников.
        Когда я кончил, кельнер наклонился к реестру и прочёл моё имя с таким вниманием, что меня задело за живое. Проведя пальцем по каждому столбцу, подумавши, почесавши у себя за ухом, и, наконец, вторично прищуривая свой глаз, что ему придавало ложный вид Мефистофеля, он обратился ко мне с вопросом:
        —Господин профессор сохраняет инкогнито?
        —Неужели для того, чтобы сохранить инкогнито, надо ещё быть известным, — ответил я, довольно-таки изумлённый этим титулом профессора, которым меня приветствовали в Богемии. — Вы меня принимаете за другого.
        —Как! — воскликнул кельнер. — Разве я имею честь говорить не с господином профессором Л…… из Парижа, которого мы вот уже три дня как ожидаем.
        —Час от часу не легче. Вы дьявол, мой милый, если только не глава австрийской статистики.
        —Ни то ни другое, сударь, — ответил он с притворным смирением человека, смущённого тем, что его приняли за другого. — Уже три дня у привратника лежит письмо, адресованное на имя профессора, Я сию же минуту принесу его.
        Сказав это, он раскланялся со мною, в третий раз прищурил свой глаз. Это была его манера быть остроумным.
        Письмо! В Париже оно не произвело бы меня никакого особенного впечатления, но на чужбине для меня это было настоящее счастье. Вдали от своей родины только и имеешь в помыслах, что тех, кого любишь. Одиночество заставляет окружать себя этими дорогими воспоминаниями, так как приятно всё-таки сознаваться, что и ты не забыт.
        Письмо было, однако же, не из Франции, из Германии, от моего доброго и старого друга, доктора Вольфганга Готтлоба, профессора филологии в Гейдельбергском университете, который написал мне с целью утешить себя этим за то, что его не было в Гейдельберге, в мою бытность там. Содержание этого письма, написанного по латыни, сильно отзывающегося Цицероном, было следующее:
        LAUSDEO Prof. S.D.BETULEIO Prof.
        «S, V. В. Е. Е. Q, У. Те In Bohemiam salvum venisse, et quietum tandem Praga ad signum Coerulei Sideris (viilgo zum blaueti Sterne) consedisse, vehementer exopto. Me absentem fuisse Heidelberga, meo tempore pernecessario, sumboleste fero; hoc me tamen consolor; te brevi ad hane germanicam musarum arcem rediturum sodales nostri ima voce renuntiant. Accipe interea hanc hospitalem tesseram, quam non minus tibi quam discipulo et amico nostro Stephano Stryo, jueundam fore spero, Tuas etiam Pragenses expecto litteras, ut? sicut ait Tullius noster, habeam rationem non modo negotii, verum etiam otii tui. Nee enim te fugit aureum Socratis dictum: Panta philon koina. Cura ut valeas, et ut sciam quando cogites Heidelbergam. Etiam atque etiam vale.»
        Я позволю себе перевести это послание для тех из моих любезных читательниц, которые могли лишиться своего знания латинского языка, исправляя ложные понятия гг. своих мужей.
        Профессор Готтлоб профессору Л….. приветствие.
        «Мне приятно было бы слышать, что вы здоровы; что касается меня, то я здоров. Желаю, чтобы вы прибыли в Богемию в добром здравии и наконец в покое отдохнули бы в Праге, в отеле Голубой Звезды. Я очень сожалею, что мне не удалось быть в Гейдельберге, когда моё присутствие там было так необходимо; во всяком случае я утешаю себя тем, что вы, как сообщают мне все мои собраты, скоро возвратитесь в это местопребывание германских муз. Между тем примите эту tessera hospitalis, которая доставит, я надеюсь, удовольствие как вам, так и моему другу и ученику Степану Стржбрскому. Жду ваших писем из Праги, чтобы иметь, как говорит Цицерон, отчёт как в ваших удовольствиях, так и в вашших занятиях. Вы не забыли, конечно, превосходные слова Сократа: между друзьями всё общее. Берегите вашег здоровье и напишите мне, когда вы намерены приехать в Гейдельберг. Прощайте, и ещё раз прощайте.»
        Tessera hospitalis, которую я спрятал свой бумажник, была не что иное, как визитная карточка, которой почтенный Вольфганг Готтлоб дал эпиграфический оборот:
        Своему возлюбленному другу доктору
        СТЕПАНУ СТРЖБРСКОМУ
        Коловратская улица, 719
        Д-р ВОЛЬФГАНГ ГОТТЛОБ.
        Т. С. П. О. П.[2 - Тайный советник, публичный ординарный профессор.]
        Великолепный Ректор рекомендует как друга и брата доктора и профессора Л. из Парижа.
        Reddes incolumem, precor,
        Et serves animae di midi urn meae.
        О, дорогое немецкое гостеприимство, святое собратство по науке, которые столько раз доставляли мне приют в чужих краях, я не знаю, как благословлять вас! Если я и не сделался, несмотря на мои путешествия, умнее и добродетельнее, как благоразумный Улисс, нашедший со времён осады Трои искусство всегда возвращаться на воду: Adversis rerum immersabilis imdis, то по крайней мере у меня, благодаря им, расширялся горизонт моей мысли, сделалось шире моё сердце, и я узнал, что Бог щедрою рукою рассеял по всей земле чудеса, которым можно удивляться, и людей, которых можно любить.
        Весьма обрадованный этим приятным письмом, я отправился изучать Прагу, с горячностью путешественников-новичков, принимающих усталость за удовольствие. Имея в руках Муррея (единый непогрешимый авторитет, по мнению англичан), я отправился к старому Молдавскому мосту (через Молдаву), желая посмотреть то место, с которого был сброшен в воду Иоанн Непомук, великий святой, решившийся скорее умереть, чем выдать мужу, королю и ревнивцу, высказанное ему на исповеди королевою, его царственною исповедницею. Затем я поднялся в Градчин, столь богатый воспоминаниями, посетил его церковь и посмотрел её гробницы, мощи и сокровища. Оттуда я снова сошёл в город, где ничто не ускользнуло от моего любопытства. Clementinum, Carolinum, Museum, старое еврейское кладбище, всё было мною осмотрено. Наконец, в два часа, следуя обыкновению, я пообедал, но не в отеле, а на острове Софии, на чистом воздухе, окружённый водою и цветами и при звуках превосходной музыки. Чтобы ничего не доставало удовольствиям этого бестолкового дня, я спустился по висячему мосту на Shutzeninsel, считая невозможным быть на родине Фрейшица и не
дотронуться до карабина. Здесь я узнал на опыте, что я мог бы отправиться на войну, без всякого опасения нарушить пятую команду. В девяти шагах я не попал бы в целый батальон, разве сделал бы так, как сделал бедный Макс, и продал бы свою душу дьяволу. Это, впрочем, немножко дороговато для старого философа, и потому я предоставлял делать это влюблённым и Цезарям.
        Уже солнце садилось на горизонте, окрашивая своими последними лучами в кроваво-огненный цвет тихие воды Молдавы, когда я, утомлённый тем, что с самого утра видел только одни камни, церковные окна да картины, вспомнил наконец, что приятно было бы увидеть теперь какое-нибудь дружеское лицо. Коловратская улица была недалеко, я направил туда свои шаги и скоро нашёл 719 нумер. Это был дом скромной наружности, с низкою дверью, над которой была приделана вылепленная из гипса львиная голова; я постучался, но не получил ответа; я постучался во второй раз и услышал внутри мужской голос.
        —Нанинка! — звал этот голос. — Нанинка, nekdo klepa na dwere.
        —Милостивый Боже! — воскликнул я. — Неужели я, никогда не учась, уже знаю чешский язык? Klepa, это немецкое klopfen — стучаться; dwere, это thur — дверь. О, могущество лингвистики!
        —Dobre gitro, panel[3 - Добрый день, сударь!] — проговорила скороговоркой, открывая дверь, высокая девушка в зелёной юбке и красной кофте. Это и была Нанинка, одним словом уничтожившая мою науку и мою мечту. Dobre ditro, для меня, было с еврейского.
        Я спросил у неё по-немецки, дома ли её господин; но не успел я окончить мой вопрос, как она принялась хохотать. Я вынул из бумажника tessera hospitalis и попробовал прочесть имя моего хозяина; напрасный труд; Нанинка ещё пуще заходотала. В отчаянии я подал ей карточку, крича:
        —Степан! Степан!
        Но Нанинка не переставала хохотать, и потом с таким усердием, что от гнева я свою очередь тоже принялся смеяться. К счастью, голос внутри подоспел ко мне на помощь, зовя Нанинку.
        Высокая девушка сделала мне знак рукой пойти и, взяв карточку, стала подниматься небольшой лестнице, повторяя:
        —Niemec, pane, niemec![4 - Немец, сударь, немец!] — два слова, не преминувшие ввести меня в замешательство.
        Минуту спустя Степан уже пожимал мне руку. С зачёсанными назад белокурыми волосами, голубыми светлыми глазами, с прямым носом и большими усами, это было одно (из тех открытых и честных лиц, которых с первого-же взгляда нельзя не полюбить.
        —Как я счастлив, что могу принять вас в своём доме, — сказал он, — но как жаль, что я не умею говорить по-французски! Впрочем, нужды нет, вы ведь говорите по-немецки, и, следовательно, мы можем вдоволь проклинать этих гнусных Тудесков на их же собственном языке. Как был добр мой старый учитель, что вспомнил обо мне! Войдите, я хочу представить вам всё моё семейство, мою бабушку и мою сестру.
        В глубине мрачной гостиной, едва освещённой последними лучами заходящего солнца, куда мы вошли, сидела бабушка, вертя свою самопрялку, самопрялку Маргариты; впереди её молодая девушка играла на фортепиано и пела народную песню, замолкнув, однако же, при шуме наших шагов.
        —Дорогая матушка, — сказал Степан, — представляю вам француза, друга профессора Готтлоба. Доктор, вот моя сестра Катенька.
        Не успели мы и познакомиться, как — уже все четверо сидели и спокойно разговаривали, как какие-нибудь старинные друзья.
        Говоря спокойно, я умалчиваю о том, как входила и уходила высокая Нанинка, причём она что-то бормотала на ухо своей молодой хозяйке, а также о тех таинственных знаках, которые она делала в воздухе, меня при этом находившимися в её руке ключами. На языке гостеприимства, на языка котором говорил уже старый Авраам, это значило: «Вот гость, он послан нам Богом. Сохраним честь нашего дома.»
        В то время, как происходили эти невинные переговоры, разговор шел своим чередом; но несмотря на все мои старания свернуть его на тысячу различнных предметов, Степан, по какому-то неодолимому пленению, постоянно возвращался к похваламЧехии (Богемии) и к тирадам против немцев. Он принадлежал к тому разряду умов, который Хазлит так удачно назвал игроками на органе (joiieurs d’orgiie); впрочем, это весьма любезные люди, один недостаток которых только тот, что они постоянно носятся с одною и той же идеей и всегда поют одну лишь песнь.
        —Дайте мне вашу руку, — сказал он, — ведь славяне и французы братья. Не забрось судьба между нами этих холодных германцев, то давно Европа была бы одним отечеством. Мы другие, чехи; если мы и заняли место прежних кельтов в Богемии, то мы сохранили их ум, доблесть и любовь к свободе. Вы, конечно, видели на Градчине сеймовую залу, Landtagstube, и окно, из которого наши отцы выбросили с высоты 80-ти футов советников императорской тирании? Это то, что называли чешским обычаем; что бы ни говорили, а есть в этом способе заявлять своё мнение и своя хорошая сторона. Окно цело до сих пор, и вы можете видеть из него не менее замечательные окна в ратуше. Все наши политические враги прошли по этому пути. Нас, других чехов, хотя бы даже убивали, мы всё-таки не уступим. В наших жилах до сих пор ещё течёт кровь Непомука, Гусса и Жижки.
        В чужих краях я, вообще говоря, не люблю толковать о политике, из опасения изменить той осторожности, которую налагает на нас гостеприимство, и потому я попытался натолкнуть Степана заговорить о Франции. Ничего хуже этого я не мог придумать.
        —Некогда, — сказал он, — наши отцы вместе сражались. В битве при Креси этот старый слепой король, заставивший привязать себя между двумя своими оруженосцами, бросившийся на неприятеля и павший героем, был чех: это наш король Иоанн Люксембургский. Я уверен, что во Франции, этой стране храбрецов, его не забыли. Кто знает, не суждено ли этому союзу возобновиться когда-нибудь, только уже не против англичан?
        Наступила удобная минута свернуть разговор в другую сторону, и я начал говорить ему о богемском или чешском языке я о родстве всех индоевропейских языков; арийская грамматика казалась мне нейтральною почвою, где мы были бы в безопасности от разногласий. Не будучи ни тот ни другой филологами, мы не имели никакой причины ссориться. Но я ошибся. Едва коснулись мы этого предмета, как Степан принялся хохотать.
        —Слушайте, — сказал он мне, — это напоминает мне интересный анекдот про императора Сигизмунда, который, при всех своих пороках и недостатках, сохранял, однако же, национальный характер ума. На Констанцском соборе ему пришлось сказать прекрасную речь на императорской латыни: «Videte patres, — так начал он ою речь, обращаясь к отцам собора, — Ut eradicetis schismam Hussitarum.» На это один монах из Богемии, смелый и прямой, как чех, встал и заметил ему: «Serenlssime rex schisma est generis neutri.» — «A ты откуда знаешь?» — спросил его Сигизмунд, уже на своём отечественном языке… — «Так учит Александр Галл», — ответил монах. — «А кто это такой Александр Галл?» — «Он был монах», — сказал наш обрезанный педант.
        —Вот забавный простофиля, — воскликнул Сигизмунд. — Я римский император, надеюсь, моё слово больше значит, чем слово какого-нибудь монаха.
        Весь собор разразился смехом, в ожидании того, когда он сожжёт нашего мученика. Не это ли свойства французского ума?
        —Совершенно; но расскажите мне что-нибудь о вашей литературе; правда ли, я слышал, будто Шаффарик и Палацкий пробудили в вас любовь к своей старине и заставили проявиться народному самосознанию?
        —Не одни они, — возразил Степан. — Я надеюсь, — продолжал он, — что мы скоро возвратим опять силу знаменитому закону Матвея, по которому всякий, кто не говорил по-чешски, изгонялся из страны, как изменник, причём у него отбиралось всё его имущество.
        —Но это уже значит заходить слишком далеко со своею любовью к филологии, — заметил я.
        —Примите во внимание однако же, — возразил он, — что мы обладаем превосходным языком и литературой. Сыны Востока, мы принесли с собою его сокровища.Легенды, сказки, поэтические произведения, как и музыка, наше достояние. Немцы только грабят нас.
        —У вас есть сказки?
        —Спросите-ка у бабушки, так она вам будет говорить о них до завтра. И они у нас собраны: Кульда, Мали, Дакснер, госпожа Ниймен издали их, а Венциг перевёл их на немецкий язык;[5 - Westslawischer Marchenschatz. Deutsch bearbeitet von i. Wenzig. Это прелестный сборник.] вы можете, когда вам будет угодно, взять почитать у меня эту книгу.
        —Я скорее хотел бы послушать вас. Сказка в книге — это то же, что высушенный цветок, тогда как в рассказе она точно не сорванный ещё цветок, со всею свежестью и прелестью.
        —Хорошо, мой гость! Я постараюсь угодить вам; бабушка и Катенька со своей стороны сделают то же, и когда вы возвратитесь во Францию, то вы расскажете французам сказки их друзей, чехов.
        Я начинаю сказкою одного студента, имеющей такое название: Доволен ли ты? или История носов.
        I. Доволен ли ты? или История носов
        Жил-был некогда в Девитце, в окрестностях Праги, один богатый и причудливый фермер, имевший хорошенькую дочь, уже невесту. Пражские студенты (их было в то время до двадцати пяти тысяч) часто посещали Девитц, и не один из них согласился бы пойти за сохой, лишь бы только сделаться зятем фермера. Но как это было устроить? Первое условие, которое требовал хитрый крестьянин от всякого вновь нанимавшегося работника, было следующее: «Я нанимаю тебя на год, т.е. до тех пор, пока кукушка не возвестит своим пением о возвращении весны; если в течение этого времени ты хоть раз скажешь мне, что ты недоволен, то я отрезаю тебе кончик твоего носа. Впрочем, — прибавил он, смеясь, — я даю тебе такое же право надо мною.» И он не упускал случая привести свои слова в исполнение. Прага была полна студентов с приклеенными кончиками носов, что не мешало, однако же, оставаться рубцу и не спасало их от злых насмешек. Перспектива возвращения из Девитца обезображенным и смешным могла хоть в ком поохладить страсть.
        Некий Коранда, довольно-таки неуклюжий парень, но хладнокровный, хитрый и продувной, все качества, представляющие недурное ручательство за успех, решился в свою очередь попытать счастья. Фермер принял его со своим обыкновенным радушием и, заключив условия, послал его в поле работать. Когда наступило время завтракать, то позвали всех других работников, но постарались забыть при этом нашего парня; сделали то же самое в обед. Коранду это нисколько не рассердило; вернувшись домой, он, в то время как фермерша ходила кормить куриц зерном, снял в кухне с крюка огромный окорок ветчины, с квашни огромный хлеб и снова отправился в поле, намереваясь там пообедать немного и соснуть…
        Когда он вечером возвращался домой, фермер, завидя его, закричал ему:
        —Доволен ли ты?
        —Очень доволен, — отвечал Коранда, — я пообедал получше вашего.
        Но вот бежит фермерша, крича о пропаже, а наш парень принялся хохотать. Фермер побледнел.
        —Вы недовольны? — спросил его Коранда.
        —Окорок не что иное, как окорок, — возразил хозяин. — Я не беспокоюсь о такой малости.
        Но с этих пор уже старались не оставлять не евши нашего студента.
        Наступило воскресенье. Фермер и его жена сели в повозку, чтобы ехать в церковь, и сказали мнимому работнику:
        —Ты позаботишься об обеде; ты положишь в чугунник вот этот кусок говядины и прибавишь туда луковиц, моркови, цибулей и петрушки.
        —Хорошо, — сказал Коранда.
        На ферме была маленькая собака, любимица хозяев, которая называлась Петрушкой. Коранда убил её, снял с неё шкурку; и мастерски сварил её в бураке. Возвратившись, фермерша кликнула свою любимицу, но увы! она нашла только окровавленную шкуру, повешенную на окне.
        —Что ты сделал? — сказала она Коранде.
        —Я сделал то, что вы мне приказали, хозяюшка: я положил в чугунник говядину, лук, морковь, цибулей и Петрушку.
        —Негодный дурак! — закричал фермер. — И у тебя хватило духу убить это невинное создание, которое составляло радость всего дома!
        —Вы недовольны? — спросил Коранда, нынимая свой нож.
        —Я не говорил этого, — возразил простак. — Мёртвая собака не что иное, как мёртвая собака.
        И он вздохнул.
        Несколько дней спустя фермеру и егто жене пришлось отправиться на базар. Так как они уже не доверяли своему ужасному работнику, то они сказали ему:
        —Ты останешься дома и смотри, делай только то, что будут делать другие.
        —Хорошо, — ответил Коранда.
        Во дворе фермы была небольшая пристройка, крыша которой уже давно угрожала падением. В этот день пришли каменщики поправить её и, как всегда, начали прежде всего с того, что разобрали её. Мой Коранда, следуя примеру хозяина, берёт лестницу, лом и входит на совершенно новую крышу дома, И вот драницы, доски, гвозди, железные своды — всё полетело вниз. Возвратившись, фермер нашёл крышу совершенно прозрачною, как решето.
        —Негодяй! — воскликнул он. — Какую ещё новую штуку ты сыграл со мною?
        —Я послушался вашего приказания, хозяин, — возразил Коранда, — вы сами сказали мне, чтобы я делал только то, что будут делать другие. Разве вы недовольны?
        И он вынул свой нож.
        —Доволен, доволен, — сказал фермер, — отчего бы мне быть недовольным? Несколько досок больше или меньше не разорят меня.
        И он вздохнул.
        Вечером фермер и его жена начали говорить друг другу, — что пора бы им отделаться от этого олицетворённого дьявола. Будучи, однако же, рассудительными людьми, они никогда ничего не делали, не посоветовавшись предварительно со своею дочерью, следуя тому общепринятому в Богемии мнению, что у детей всегда больше ума, чем у их родителей.
        —Батюшка, — сказала Елена, — я пойду рано поутру, спрячусь на большое грушевое дерево и стану громко куковать; ты же скажешь Коранде, что год истёк, так как уже поёт кукушка, расплатишься с ним и отпустишь его.
        Сказано — сделано. С утра уже услышали в деревне жалобный крик весенней птицы: ку-ку, ку-ку.
        Фермер, конечно, казался изумлённым.
        —Ну, мой милый, — сказал он Коранде, — вот уже наступила новая пора года; ты слышишь, там на грушевом дереве поёт кукушка; пойдём, я расплачусь с тобою, и мы расстанемся друзьями.
        —Кукушка, — сказал Коранда, — я ещё никогда не видел этой прекрасной птицы.
        И он побежал к дереву и со всей силы начал его трясти. Раздался крик, и с дерева упала молодая девушка, благодаря Бога, отделавшаяся одним испугом.
        —Злодей — закричал фермер.
        Вы недовольны? — спросил Коранда.
        —Несчастный! Ты чуть не убил мою дочь и ещё хочешь, чтобы я был доволен; я вне себя от гнева; убирайся скорое, если ты не хочешь погибнуть от моей руки.
        —Я уйду, но не прежде, как отрезавши вам нос, — сказал Коранда. — Я сдержал своё слово, сдержите же вы своё.
        —Гей! — сказал фермер, закрывая лицо руками, — согласен ли ты получить хороший выкуп за мой нос?
        —Идёт, — отвечал Коранда.
        —Хочешь, десять баранов?
        —Нет.
        —Два быка?
        —Нет.
        —Десять коров?
        —Нет, уж я лучше отрежу вам нос. — И он стал точить на пороге свой нож.
        —Батюшка, — сказала Елена, — ошибка сделана мною, мне же её следует и поправить. Коранда, согласны вы получить мою руку вместо носа моего отца?
        —Согласен, — ответил Коранда.
        —Я делаю при этом одно условие, — сказала девушка, — все последствия договора я беру на себя. Первому из нас, кто не будет доволен своим супружеством, отрежут нос.
        —Хорошо, — сказал Коранда, — впрочем, я желал бы скорее, чтобы это был язык, но после носа мы дойдем и до этого.
        Великолепнее их свадьбы до сих пор не видели в Девитце, и никогда ещё не было более счастливого супружества. Коранда и прекрасная Елена были примерными супругами. Никогда не было слышно, чтобы кто-нибудь из них жаловался; они любили друг друга, держа постоянно ухо востро и, благодаря своему остроумному договору, сохранили в течение своей жизни свою любовь и свои носы.
        II. Хлеб из золота
        —Твоя история нечеловечна, мой сын, — сказала бабушка, — это рассказ студента, а не настоящая сказка. Нет, те сказки, которые я слышала, будучи ребёнком, были гораздо лучше, поэтичнее и истиннее.
        —Так рассказывайте же, бабушка, а мы вас послушаем.
        Бабушка остановила свою прялку, поставила прямо пряслицу и, подняв дрожащую руку, произнесла:
        ХЛЕБ ИЗ ЗОЛОТА
        Некогда жила-была одна вдова, у которой была очень красивая дочь. Мать славилась своим скромным и тихим характером, тогда как дочь, Мариенка, была сама олицетворённая гордость. Отовсюду шлялись искатели её руки, но ни один не удостоился чести получить её, и чем более старались ей нравиться, тем более она становилась недоступнее. Однажды ночью бедная мать, не будучи в состоянии заснуть, сняла со стены свои чётки и начала молиться за спасение той, которая причиняла ей столько забот. Мариенка спала на той же самой кровати, и мать, молясь, в то же время любовалась красотою своего дитяти, как вдруг Мариенка начала во сне смеяться.
        —Что хорошего видит она во сне, отчего она так смеётся? — сказала про себя мать.
        Затем она окончила свою молитву, повесила снова на стену чётки и, положив свою голову возле головы своей дочери, заснула.
        Поутру она спросила у Мариенки:
        —Дорогое дитя, что хорошего ты видела сегодня ночью во сне, отчего ты так смеялась?
        —Что я видела во сне, матушка? Видишь ли, мне приснилось, будто бы сюда приехал за мною какой-то господин в карете, сделанной из меди, и он надел мне на палец кольцо, камень которого блистал подобно звёздам. А когда я вошла в церковь, то народ только и смотрел, что на Божью матерь, да на меня.
        —Моя дочь, моя дочь, какой горделивый сон! — заметила бедная мать, покачивая головой.
        Но Мариенка, напевая, поспешила уйти.
        В тот же самый день въехала на двор повозка, из которой вышел молодой фермер, приятной наружности и, по-видимому, весьма зажиточный, приехавший предложить Мариенке разделить с ним крестьянский хлеб. Жених понравился матери, но гордая Мариенка отказала ему, сказав при этом: Если бы ты приехал даже в медной карете и надел бы мне на палец кольцо, в котором камень блистал бы подобно звёздам, то и тогда я не согласилась бы быть твоей женою.
        Фермер уехал, проклиная гордость Мариенки.
        На следующую ноль мать опять проснулась, сняла с гвоздя свои чётки и ещё принялась молиться о счастье своей дочери. И вот она снова видит, что Мариенка громко смеется во сне.
        —Какой сон видит она? — спрашивает мать, продолжая молиться и будучи не в состоянии заснуть.
        Поутру она опять обратилась к Мариенке с вопросом.
        —Дорогое дитя, — сказала она, — какой же сон видела ты сегодня ночью? Ты во сне очень громко смеялась.
        —Ах, что я видела во сне, матушка! Я видела, что за мною приехал сюда в серебряной карете какой-то господин и предложил мне золотую диадему. И когда я вошла в церковь, то народ более обращал внимание на меня, чем на Божью матерь.
        —Молчи, моё дитя. Ты богохульствуешь! Молись, моя дочь, молись, чтобы не войти искушение.
        Но Мариенка, не желая слушать начатую матерью проповедь, уже успела убежать в другую комнату.
        В тот же день въехала на двор карета. Какой-то молодой господин приехал просить Мариенку разделить с ним дворянский хлеб. Это была великая честь, говорила мать, но тщеславие слепо.
        —Если бы вы даже приехали в серебряной карете, — сказала Мариенка новому жениху, — и если бы вы предложили мне золотую диадему, то и тогда я не согласилась бы быть вашей женою.
        —Берегись, моя дочь, — сказала бедная мать, — чтобы твоя гордость не довела бы тебя до преисподней.
        «Матери сами не знают, что они говорят», — подумала про себя Мариенка и, пожимая плечами, ушла из комнаты.
        На третью ночь мать опять не могла спать — в таком она была беспокойстве; она снова принялась перебирать пальцами чётки и молиться о спасении своей дочери. Вдруг спящая Мариенка разразилась громким хохотом.
        —Милостивый Боже! — сказала мать, — что ещё видит во сне моё несчастное дитя?
        И она продолжала молиться до самого рассвета.
        Поутру она сказала, обращаясь к Мариенке:
        —Дорогое дитя, скажи мне, что ты опять видела во сне сегодня ночью?
        —Да вы ещё рассердитесь.
        —Говори, не стесняйся, — возразила мать.
        —Мне приснилось, — начала рассказывать Мариенка, — что какой-то благородный господин, в сопровождении многочисленной свиты, приехал просить меня и замужество. Он был в золотой карете и привез мне платье из золотых кружев, когда я вошла в церковь, то народ только на одну меня и смотрел.
        Мать скрестила руки; но дочь, полуодетая, спрыгнула с постели и убежала в другую комнату, не желая, слушать уже надоевшие ей нравоучения.
        В тот же день въехали к ним на двор и кареты: медная, серебряная и золотая; в первую из них были впряжены две лошади, во вторую — четыре, и в третью — семь, все покрытые попонами из золота жемчуга. Из медной и серебряной карет вышли пажи в красных штанах и в зеленых жилетах и доломанах; из золотой вышел красивый кавалер, весь одетый в золото.
        Он вошёл в дом и, опустившись на одно колено, стал просить у матери руку её дочери. «Какая честь!» — думала в это время бедная женщина.
        —Вот мой сон, — сказала Мариенка, — видите, матушка, что я, как всегда, права была я, а не вы.
        А тотчас же она побежала в свою комнату, приготовила букет женихов и, вся улыбающаяся, поднесла его прекрасному господину, как залог своей верности. Со своей стороны прекрасный господин надел ей на палец кольцо, камень которого блистал подобно звёздам, и предложил ей золотую диадему и платье из золотых кружев.
        Спесивица пошла одеваться к церемонии… Мать же, всё ещё не будучи в состоянии успокоиться, обратилась к жениху с вопросом:
        —Милостивый государь, а какой хлеб вы предлагаете моей дочери?
        —У нас, — отвечал он, — есть хлеб из меди, из серебра и из золота; какой она захочет, такой и может выбирать.
        «Что это означает?» — подумала мать.
        Мариенка же ни о чём не заботилась; она вернулась прекрасная как солнце, приняла поданную ей женихом руку и отправилась в церковь, не спрося даже у своей матери благословения. Бедную женщину оставили молиться на пороге церкви; по окончании свадьбы Мариенка села в карету и поехала, причём не только забыла проститься со своею матерью, но даже ни разу и не обернулась к ней.
        Восьмёрка лошадей галопом везла карету, пока они не прибыли к огромной скале, в которой было отверстие, величиною с городские ворота. Лошади направились в это отверстие, где было темно как ночью; земля задрожала, скала затрещала и вслед затем обрушилась. Невеста в испуге схватила своего супруга за руку.
        —Не бойся, моя красавица, — сказал он, — сейчас будет светло.
        И действительно, в воздухе вдруг заколебались тысячи огоньков; это были горные карлы, которые, с факелами в руках, приветствовали своего государя, горного короля. Мариенка узнала теперь, кто был её муж. Добрый или злой дух, он был, однако же, так богат, что невеста была вполне довольна своею участью.
        Выехав из темноты, они поехали беловатыми лесами и мимо гор, воздымавших к небу свои угрюмые и бледные вершины. Ели, буки, берёзы, дубы, скалы — всё было из свинца. Лес оканчивался длинною поляной, трава которой была из серебра, в глубине же поляны находился золотой замок, весь усыпанный алмазами и рубинами. Там-то и остановился экипаж; горный король подал руку своей невесте, чтобы помочь ей выйти из экипажа, и сказал ей:
        —Моя красавица, всё это принадлежит тебе!
        Мариенка была в восхищении; но проехавши столько времени, нельзя не проголодаться, и потому она с удовольствием смотрела, как горные карлы накрывали стол, где всё блистало золотом, хрусталём и драгоценными камнями. Наконец подали удивительные кушанья; первые из изумрудов и затем золотые жаркие на серебряных блюдах. Каждый спокойно ел, откусывая их, за исключением одной только невесты, которая попросила у своего супруга приказать подать ей немного хлеба.
        —Подайте хлеба из меди, — сказал горный король, но Мариенка не могла его есть.
        —Подайте хлеба из серебра, — опять сказал он, но Мариенка не могла и его есть.
        —Так подайте хлеба из золота, — сказал он наконец, но Мариенка и его не могла есть.
        —Моя красавица, — сказал горный король, — мне очень жаль, но что же другое я тебе предложу? У нас нет другого хлеба.
        Невеста залилась слезами; муж же принялся громко хохотать, потому что его сердце, как и его владения, было из металла.
        —Плачь, если это тебе нравится! — воскликнул он. — Но это не принесёт тебе никакой пользы. Ты имеешь всё, что ты желала, ешь же тот хлеб, который ты сама избрала.
        Таким-то образом Мариенке пришлось жить в замке, умирая с голоду и тщетно отыскивая хоть какой-нибудь корень, для утоления терзавшей её боли. Бог услышал её, чтобы наказать её.
        Три дня в году, непосредственно предшествующие празднику Вознесения, когда земля, благодаря обильному посылаемому ей Господом дождю, открывается, Мариенка возвращается на землю. Одетая в лохмотья, бледная, иссохшая, ходит от одной двери к другой, прося милостыню, весьма счастливая, если ей бросят какие-нибудь остатки и если она получит в виде милостыни от какого-нибудь бедняка то, чего ей недостаёт в её золотом дворце, а именно немного хлеба и сострадания.
        В то время, как бабушка рассказывала нам эту сказку, отличавшуюся чисто чешским духом, большая Нанинка время от времени в беспокойстве просовывала в полуотворённую дверь свою голову, нетерпеливо ожидая, когда это покончат с этим грубым жаргоном, от которого у ней появлялась на губах презрительная улыбка. При последнем слове она распахнула обе половинки двери и сделала торжественное вступление, идя задом и держа обеими руками один конец стола, убранного цветами, с горящими свечами, и сервированного получше стола горного короля и которого другой конец нёс молодой человек с благородною наружностью. Он был в бархатном, с отложным воротником, полукафтане и в тирольской шляпе с перьями фазана; смотря на него, можно было подумать, что видишь перед собою короля Оттокара, только что сошедшего с какой-нибудь старой картины.
        —Венцель! — воскликнул Степан.
        —Венцель! — повторила, сладостно улыбаясь, бабушка.
        —Венцель! — сказала — молодая девушка.
        Я сам был готов закричать «Венцель», когда я увидел новопришедшего, протягивавшего руку Катеньке. Я до сих пор не обращал внимания на сестру моего друга; она оставалась в глубине комнаты, сидя возле своей бабушки, и занималась, не подымая глаз, вязанием, неподвижная и безмолвная, как спящая птица. Вдруг, как будто бы пробуждённая каким-то магическим словом, она встала, совершенно преобразованная. До сих пор она выглядела школьницею, теперь же это была женщина. Она взглянула на новопришедшего и подала ему руку с таким доверием и такою радостью, что у меня, несмотря на мои пожилые года, затрепетало сердце: я понял теперь, кто такой был Венцель и почему он пользовался таким расположением Нанинки.
        III. Песнь гусара
        Я сделал в физике удивительное открытие, которое затмит собою открытие Ньепса и Дагера. Благодаря изученным и распределённым мною по классам явлениям, все эти ветоши, называемые моралью, политикой и литературою, составят отныне отрасль естественных наук; физика будет верховным законом для всего человечества. Мемуар, предназначаемый мною для академии, ещё не кончен; эта большая работа до сих пор ещё составляет тайну, но я полагаюсь на скромность читателя; я уверен, что он не выдаст моё открытие.
        Многочисленные наблюдения, которые я производил в течение более тридцати лет, показали мне, что весь род человеческий, как мужская, так и женская половина его, распадается на два большие семейства, которые хотя и живут совокупно, но менее походят друг на друга, чем день походит на ночь. К первой категории, которую я на время назову светоносною, принадлежит порода людей, напитывающихся, так сказать, солнцем, что и служит объяснением того, почему они наэлектризовывают всё, к чему ни приближаются, и распространяют повсюду вокруг себя теплоту, сияние и жизнь. Это поэты, артисты, изобретатели, апостолы, патриоты, влюблённые и подобные им безумцы. Вторая же категория, для которой едва ли на каком-нибудь языке найдётся имя, но которую можно, было бы назвать отщепенской (отщепенцами — refractuires), заключает в себе неделимых, сделанных, по моему мнению, из смеси земли с тающим снегом, так как они повсюду распространяют влагу, холод, туман и скуку. Сюда относятся немощные, завистники, критики, у которых хватает силы только на то, чтобы кусаться, непонятые женщины, скептики, гордецы, молодые люди, уже
успевшие пресытиться, высокомерные люди, серьёзные, торжественные личности… Но не будем говорить о политике.
        У Венцеля душа была из солнечного луча. С его приходом мрачная гостиная, в которой мы разговаривали, просияла. Всё стало глядеть веселее, даже стол, на котором цветы, свечи и стаканы сверкали радостным блеском.
        —Но дождёмте ужинать, — сказала, молодая девушка, — споёмте-ка что-нибудь!
        —Да, да, — заметил Степан, никогда не расстававшийся со своим да, да. — споемте, только какую-нибудь чешскую песню. Смысл ее я объясню нашему другу. Нужно, чтобы наш: гость узнал всю прелесть этого звучного языка, самый простые слова которого так мелодично звучат в пении.
        —Спойте-ка нам песнь гусара, — прибавила со своей стороны бабушка. — Мне очень нравятся этот разговор, в котором голос Катеньки так хорошо сливается с голосом Венцеля, Ну, начинайте же, мои дети!
        Катенька была уже за фортепиано, играя нечто вроде мазурки, то весёлой, то жалобной. Вот перевод слов этой оригинальной песни, сделанной нами с немецкого перевода:
        ПЕСНЬ ГУСАРА
        «В поле бьёт барабан, нас зовёт император, Я солдат; надо отправляться. Прощай, моя красавица! Семь лет тебя не видеть, чтобы при возвращении потерять!» — «Генрих, возьми это кольцо, положись на мою любовь.» Семь лет прошло. Маргарита в беспокойстве, томится, с сердцем, терзаемым скрытою болью. На неё указывают пальцем, смеются над её печалью; она убегает в поле, чтобы там скрыть свои слёзы. Кто этот красивый гусар, с чёрными усами, прогуливающийся как победитель, с своею саблею, с своим счастьем? «Ты одна, моё белокурое дитя? Если тебе нужен муж, то вот моя рука.» — «Великий Боже! Что делает Генрих?» — «Гусар, мой милый ангел, редко бывает верен; Генрих женился; его жена богата и прекрасна. Зачем трепетать? К чему плакать? Посмотри на меня. Прокляни неблагодарного! Прокляни изменника и отомсти за себя!» — «Пусть у него будет более счастливых дней, чем на небе бывает звёзд, когда рука Господа освобождает его от его завесы; пусть собравшиеся дети, более многочисленные, чем цветы на нивах, толпятся у его колен. Пусть их внимательная и очарованная мать в мире вкушает возле него счастье знать, что
любима. И избави её, Господи, от этой боли, от которой бледнеют, боли, от которой умирают и от которой не желают лечиться!»
        «Я вижу, моё милое дитя, что ты признаешь меня только тогда, когда я дам клятву перед священником; не думаешь ли ты, что ты одна должна уважать твою верность, не видела ли ты когда-нибудь этого перстня на моём пальце?» — «0 счастье свидеться, когда страдаешь, с тем, кого любить!» Церковные двери раскрылись, и они в тот лее день обвенчаны. И ангелы на небесах, благословляя их обоих, улыбаясь, поют: «Дети, будьте счастливы!»
        Несмотря на то, что песнь была уже окончена, мне всё ещё казалось, что я слышу трогательную жалобу Маргариты и весёлый голос гусара. Я посмотрел на весёлых молодых людей, положивших в эту прелестную мелодию всю свою душу. И мечты, и воспоминания, одни за другими, стали проходить перед моими очарованными глазами.
        —Гей! мой гость, — сказал мне Степан, смеясь, — если бы вы не были степенным профессором, то я предположил бы, что вы плачете. Неправда ли, какая славная музыка, и как слова подходят к ней! Да, вы из наших; мы сделаем из вас настоящего прямодушного чеха. Теперь сядемте за стол. Вы, конечно, отведаете для меня этих дымящихся сосисок, единственную славу Праги, понимаемую немцами. А когда мы дойдём до десерта, то мы дадим слово Венцелю. Теперь за ним очередь рассказывать.
        IV. История Чванды (Ssvanda) — вoлыночникa
        У Степана было превосходное токайское вино, золотистое и прозрачное, как топаз; мы уже почокались им раза четыре, если не пять, в память Жижки и за будущее славян, когда я напомнил Венцелю о сделанном нам от его имени обещании.
        —Что же рассказать вам, — спросил Венцель, — что-нибудь смешное?
        —Нет, нет, — сказала Катенька, — что-нибудь страшное, что напугало бы нас. Забавно пугаться, когда ничего не боишься и когда имеешь возле себя всех своих друзей.
        —Хорошо! — сказал Венцель. — В таком случае слушайте, я расскажу вам историю Чванды.
        ЧВАНДА-ВОЛЫНОЧНИК
        Чванда-волыночник был весёлый сотоварищ. Родившись, как истый музыкант, со страстной любовью к вину, он был вдобавок к этому ещё записным картёжным игроком; зачастую рисковал он своею душою в стражах. Едва успевая добыть своим дутьём — свой дневной заработок, он с большим, удовольствием посвящал остальное время дня беседе с бутылкой и игре в карты с первым встречным до тех пор, пока у него в кармане ничего не оставалось, и ему приходилось возвращаться домой с тем же, с чем он вышел, Впрочем, он был большой шутник, хохотун, и постоянно весел, так что ни один пьяница не выходил из-за стола, покуда за ним оставался волыночник. Его имя ещё до сих пор живёт в Чехии, и там, где немцы говорят: «Это шут», мы говорим: «Это Чванда».
        Однажды, когда в Мокране был праздник, а не один хороший праздник не обходился без волыночника, Чванда, играя на своём инструменте до самой полуночи и получив немало цванцигеров,[6 - Цванцигер — монета в 20 крейцеров.] захотел наконец и сам позабавиться. Ни просьбы, ни обещания не могли заставить его продолжать играть свои песни; он решился досыта напиться и в своё удовольствие поиграть в карты. Впервые ещё он не нашёл никого, кто согласился бы поиграть с ним.
        Чванда не был такой человек, который ушёл бы из трактира, пока у него оставался в кармане хотя один крейцер, а в этот день у него было их таки изрядное количество. В то время как он разговаривал, смеялся и пил, с ним случилось то, что нередко случается с людьми, часто смотрящими на дно своего стакана; а именно ему во что бы то ни стало захотелось играть в карты, и он поочерёдно приглашал всех своих соседей.
        Разгневанный тем, что не мог найти себе партнёра, Чванда встал, заплатил за то, что выпил, и не совсем твёрдым шагом вышел из трактира.
        —В Драцике, — сказал он себе, — есть место богомолья: школьный учитель и уездный судья — честные люди и не боятся пиковой дамы. Там я найду людей, ура!
        От радости он прищёлкнул пальцами и припрыгнул с такою силою, что ему надо было сделать по крайней мере шагов десять, чтобы снова привести своё туловище в равновесие.
        Ночь была светлая; лупа сняла, как рыбий глаз. Дойдя до перекрёстка, Чванда невзначай поднял глаза и остановился как вкопанный, не будучи в состоянии произнести ни слова. Над его головою носилась каркая стая ворон; перед ним же находились четыре бревна, поставленные в виде столбов и соединённые наверху перекладинами, из которых на каждой висело по трупу, наполовину изглоданному. Это были виселицы: зрелище не совсем-то увеселительного свойства для менее стоической души, чем какая была у Чванды.
        Не успел он ещё оправиться от своего замешательства, как вдруг перед ним предстал человек, весь одетый в чёрном, с бледными щеками и глазами, блестевшими, как карбункулы.
        —Куда ты идёшь так поздно, друг-волыночник? — спросил он Чванду заискивающим голосом.
        —В Драцик, господин в чёрном платье, — ответил, неустрашимый Чванда.
        —Не хочешь ли ты что-нибудь заработать своей музыкой?
        —Мне порядком таки надоело сегодня заниматься дутьём, — ответил Чванда. — Я уже заработал несколько цвандигеров и хочу теперь повеселиться.
        —Кто тебе говорит о цванцигеpax? Мы платим золотом.
        Говоря это, незнакомец подставил ему под нос пригоршню дукатов, блестевших как в огне. Волыночник был сын хорошей матери, он не мог не уступить сделанной таким образом просьбе и он последовал за чёрным человеком и его дукатами.
        Он никогда не мог припомнить впоследствии, сколько времени он шёл. Правда, у него тогда голова была немного тяжела. Он помнил только то, что чёрный человек предупредил его принимать всё, что ему ни предложат, золото или вино, но не благодарить иначе, как говоря:«Желаю счастья, мой брат!»
        Не зная хорошенько, как он вошёл, Чванда очутился в тёмной комнате, где трое людей, одетые в чёрном, как и его проводник, играли в СТРАЖАХ. В комнате не было другого освещения, кроме их, сверкавших как огонь, глаз. На столе лежали груды золота и стояла кружка вина, из которой все поочерёдно пили круговую.
        —Братья, — сказал чёрный человек, — я привёл вам друга Чванду, которого вы уже давно хорошо знаете. Сегодня праздник, и я думал сделать вам удовольствие, доставивши вам возможность послушать музыку.
        —Славная мысль, — заметил один из игроков; и, взяв в руки кружку, он прибавил, обращаясь к Чванде: — Вот, волыночник, бери, пей и садись играть.
        Чванда некоторое время колебался; но, как известно, волков бояться и в лес не ходить. Вино, хотя и немного тёплое, было, однако же, недурно. Он поставил кружку снова на стол и, сняв свою шляпу, сказал:
        —Желаю счастия, мой брат! — как ему это советовали.
        Затем, надувши свою волынку, он заиграл; никогда ещё игра его не возбуждала подобной радости. При каждом звуке игроки подпрыгивали. Их глаза метали пламя; они тряслись на своих стульях, сгребали пригоршнями золото, кричали и хохотали; причём ни один мускул не содрогался на их бледных лицах. Между тем кружка переходила из рук в руки, оставаясь постоянно полною, без того, чтобы кто-нибудь доливал её.
        Всякий раз, как Чванда оканчивал играть одну песнь, ему подавали кружку, и в то время как он не упускал случая запустить туда свой нос, ему бросали в шляпу пригоршни золота.
        —Желаю счастия, мой брат! — повторял он, не помня самого себя от радости. — Желаю счастия!
        Долго продолжался пир, пока волыночник не принялся играть наконец польку, и чёрные люди, вышедши из-за стола, принялись усердно танцевать и вальсировать с каким-то неистовством, плохо шедшим к их бесчувственным как лёд лицам. Один из танцоров подошёл к столу и, взяв всё загромождённое на зелёном сукне золото, наполнил им шляпу Чванды.
        —Вот, смотри! — сказал он этому последнему, — это тебе за доставляемое тобою нам удовольствие.
        —Да благословит гас Господь Бог, мои добрые господа, — воскликнул ослеплённый золотом музыкант.
        Не успел он кончить, как зало, карты, чёрные люди — всё исчезло.
        К утру один крестьянин, вёзший на поля навоз, приближаясь к перекрёстку, услышал звуки волынки. «Это, должно быть, Чванда», — сказал он и стал осматриваться, ища глазами самого гудочника. Наконец он увидел его, сидящего на краю виселицы и дующего изо всей силы в свою волынку, между тем как утренний ветер раскачивал трупы четырёх повешенных.
        —Гей, товарищ, — закричал крестьянин, — с которых это пор ты там наверху кукуешь?
        Едва проговорил он эти слова, как Чванда задрожал, выронил из рук свою волынку и, без памяти, слетел стремглав вдоль по столбу на землю, Первое, однако же, о чём он подумал, были его дукаты; он начал рыться в своих карманах, выворачивать свою шляпу, но не нашёл в них ни одного крейцера!
        —Дружище, — сказал ему крестьянин, крестясь, — это Бог наказал тебя за то, что ты слишком любишь карты; он дал тебе в кумовья дьявола.
        —Ты прав, — ответил Чванда, весь дрожа, — я даю слово, что никогда во всю мою жизнь более не прикоснусь к ним.
        Он сдержал своё слово, и, чтобы отблагодарить Бога за избавление от такой страшной опасности, он взял злополучную волынку, под звуки которой плясал дьявол, и повесил её в церкви, на своей родине, в Страконицах. Её ещё теперь можно там увидеть, и нередко слышать поговорки, в которых упоминается страконицкая волынка. Говорят даже, что она ежегодно издаёт звуки именно в тот день и час, в который Чванда играл на ней для сатаны и его друзей.


        V. Гуси доброго Бога
        В то время, как Венцель рассказывал нам приключения Чванды, я забавлялся, смотря на Нанинку. Она стояла передо мною со сложенными на груди руками, усрмив глаза на рассказчика, и казалось, старалась не проронить ни одного слова из этого рассказа на незнакомом для неё языке. История Чванды не была новостью для высокой девушки; каждый раз, как упоминалось имя героя, она делала страшные гримасы, как бы желая этим показать мне, что она была здесь своя, что она также принимала участие в наших удовольствиях.
        —За здоровье Венцеля! — сказал Степан, и затем: — Кого очередь теперь рассказывать?
        —Нанинка, — сказал я, подымая свой стакан, — она, наверно, знает какую-нибудь хорошую сказку, а вы, Степан, мне её будете переводить.
        —Браво! — сказал Степан.
        И он сделался моим переводчиком подле изумлённой служанки.
        Нанинка покраснела до ушей, заболтала своими длинными руками, и затем, спрятав их в карманы своего передника, она прямо вытянулась, как какая-нибудь кариатида, Этим она хотела, как я думаю, выразить: «Надо мною смеются». Но, ободренная своею молодою хозяйкою, она глубоко вздохнула, посмотрела на меня, усмехнувшись при этом, и начала нам рассказывать то, что следует, с такими переливами в голосе и с такими телодвижениями, которые были бы в состоянии развеселить любого сенатора, если только таковые существуют в Богемии…
        ГУСИ ДОБРОГО БОГА
        У господина той деревни, в которой я родилась и жила, был сын, такой ленивый, дурной и своевольный ребёнок, что от него имели одни лишь неприятности. Наконец решились отдать его пастору, надеясь, что этому последнему удастся исправить его.
        ' — Я не хочу ничего делать, — говорил ребёнок, — я родился дворянином, а дворяне ничего не делают. Посмотрите на моего отца!
        Пастор объяснил ему, что его отец был уланским полковником, и, так как он не родился принцем, то прежде чем сделаться полковником, ему пришлось быть майором, капитаном, поручиком, кадетом; и для того, чтобы сделаться кадетом, надо уметь читать по любой книге, писать своё имя, фехтовать и знать ещё множество других прекрасных вещей.
        —Хорошо, — сказал ребёнок, — в таком случае я хочу быть императором; император ничего не делает.
        Пастор опять начал доказывать ему, что император более занят, чем иной крестьянин, что для того только, чтобы отказывать просящим у него места, без всякого права на них, ему понадобились бы сутки в сорок восемь часов.
        —Хорошо, — сказал и на это ребёнок, — ну так я хочу быть добрым Богом; добрый Бог ничего не делает.
        Пастор только всплеснул руками.
        —Подумай, однако же, хоть только о том, моё дитя, что Бог управляет всем миром. Тою же самою рукою, которою Он ведёт по небу солнце, он ведёт и муравья но его дорожке. Одним взглядом видит Он зараз как всю вселенную, так и малейшее помышление, зарождающееся в человеческой голове. Бог никогда не бывает без дела, так как Он вечно любит.
        Но ребёнок был упрям; ему непременно отелось быть добрым Богом, так что вечером он отказался лечь спать, если его не сделают властелином всего мира. Ни угрозы, ни мольбы, ничто не помогало, пока наконец, уставши уговаривать, жена пастора, отведя негодного мальчика в угол, не пообещала ему, что завтра поутру он будет добрым Богом. Только после этого он позволил уложить себя в постель.
        За ночь мысли маленького дворянина нисколько не переменились; первый вопрос, сделанный им, когда он проснулся, был: действительно ли он уже добрый Бог?
        —Да, — сказала жена пастора, но сегодня воскресенье; сейчас должна начаться обедня, а добрый Бог не может пропустить её.
        Отправились в церковь. По дороге им пришлось переходить через принадлежавший господину луг, на котором девушка с птичьего двора пасла гусей из замка. Завидевши поселян, шедших к обедне, эта девушка побежала, чтобы присоединиться к ним и вместе продолжать путь.
        —Варвара, — закричал ребёнок, — ты хочешь оставить этих гусей совершенно без всякого присмотра?
        —Да разве в воскресенье стерегут гусей? — ответила Варвара. — Ведь сегодня праздник.
        —Кто же будет смотреть за ними? — спросил ребёнок.
        —В воскресенье их стережёт добрый Бог, милый господин; ведь это гуси доброго Бога.
        И она отправилась.
        —Моё дитя, — сказала жена пастора, — ты ведь слышал слова Варвары. Я охотно свела бы тебя в церковь, чтобы послушать там игру на органе, но с гусями может случиться какое-нибудь несчастье; а так как ты добрый Бог, то ты и должен стеречь их.
        Мой маленький дворянин ничего не мог возразить против этого! Какие гримасы он ни корчил, а ему пришлось целый день бегать за гусями, но вечером он поклялся, что он более никогда не позволит сделать себя добрым Богом.
        Рассказ был кончен среди взрывов хохота. Нанинка снова спрятала свои руки в карманы и со скромностью начинающего автора, при его первом успехе, выслушала сделанные ей поздравления.
        VI. Двенадцать месяцев
        —Теперь ваша очередь, сударыня, — сказал я Катеньке.
        —А затем будет ваша, — ответила она мне, — в Париже, должно полагать, сочиняют такие прекрасные сказки. Между тем вот мой рассказ:
        ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ
        Жила-была некогда одна крестьянка, вдова с двумя дочерьми. Имя старшей, которая была только падчерицею, было Добрунка; вторая, такая же злая, как и её мать, называлась Злобогой. Крестьянка обожала свою дочь, но питала какое-то отвращение к Добрунке, просто потому, что последняя была так же прекрасна, как её родная дочь была безобразна. Добрая Добрунка не сознавала даже того, что она была красива, и поэтому она не могла объяснить себе, отчего её мачеха всякий раз при одном взгляде на неё приходила в ярость. Бедное дитя обязано было делать всё в доме; Добрунка должна была мести, стряпать, мыть, шить, прясть ткать, резать траву и ходить за коровою. Злобога же жила настоящею царицею, другими словами, ничего не делала.
        Добрунка усердно работала и с кротостью ягнёнка принимала все попрёки и колотушки. Но ничто не могло обезоружить злую мачеху; притом ещё вдобавок старшая дочь с каждым днём всё более и более хорошела тогда как младшая становилась неб безобразнее
        —Вот они уже большие, — думала крестьянка, — скоро станут являться женихи; но эта проклятая Добрунка, делающаяся точно назло мне с каждым днём всё красивее и красивее, отобьёт их всех у моей дочери, Я должна во что бы то ни стало от неё отделаться.
        Однажды, это было в середине января, Злобоге захотелось фиалок.
        —Послушай, Добрунка, пойди и набери мне в лесу букет из фиалок, а я заткну его за пояс и буду наслаждаться их запахом.
        —О, Боже, что за мысль пришла вам в голову, сестрица! Разве под снегом бывают фиалки.
        —Молчи, негодная дура, — возразила младшая сестра, — делай то, что я тебе говорю. Если же ты не пойдёшь сейчас в лес и не принесёшь мне букет из 13 фиалок, то я так изобью тебя, что ты сама не рада будешь.
        Мать взяла Добрунку за руку, вытолкнула её за дверь и заперла эту последнюю на обе задвижки.
        Бедная девушка, вся в слезах, направилась в лес. Всё в нём, даже тропинки, было покрыто снегом. Добрунка заблудилась; она начала дрожать от холода, и ей страшно захотелось есть. В отчаянии она начала молить Бога взять её из этого полного бедствий мира.
        Вдруг она заметила вдали огонёк. Она направила туда свои шаги и вскоре поднялась на каменную гору, на вершине которой был разложен костёр. Вокруг этого костра были расположены в одну линию двенадцать камней, и на каждом из них неподвижно сидело по человеку, закутанному в большой плащ, с капюшоном на голове, закрывавшим её до самых глаз.
        У трёх из этих людей плащи были белые, как снег, у других трёх зелёные, как луговая трава, у третьих жёлтые, как созревшие колосья, и наконец, у последних трёх фиолетовые, как кисти винограда. Эти двенадцать фигур, молчаливо смотревшие на огонь, были двенадцать годовых месяцев.
        Добрунка узнала Январь по его длинной бороде, и у него одного в руке была трость. Бедная девушка сильно трусила, но всё-таки она подошла к ним и боязливым голосом сказала:
        —Добрые господа, позвольте мне погреться у вашего костра; я мёрзну от холода.
        Январь утвердительно кивнул головою.
        —Зачем пришла ты сюда, моя дочь, — спросил он, — что ты ищешь?
        —Я ищу фиалок, — ответила Добрунка.
        —Теперь им не время, в снежное время не бывает фиалок, — сказал Январь своим грубым голосом.
        —Я знаю это, — печально заметила Добрунка, — но моя мать и моя сестра страшно изобьют меня, если я им не принесу их. — Добрые господа, скажите мне, где я их могу найти.
        Старик Январь встал и, обратившись к молодому человеку с зелёным капюшоном, вручил ему свою трость.
        —Братец Март, — сказал он, — это твоё дело.
        Март в свою очередь встал и начал мешать тростью огонь. Высоко поднялось пламя; снег растаял, ветви сделались красными от почек, под кустами зеленела трава, из-под муравы пробились цветы и между ними распустились фиалки. Одним словом, сделалась весна.
        —Скорее, моё дитя, собирай твои фиалки, — сказал Март.
        Добрунка набрала из них большой букет, поблагодарила двенадцать месяцев и, не помня себя от радости, побежала домой. Мачеха и Злобога, увидев её, крайне изумились; запах фиалок наполнил благоуханием весь дом.
        —Где ты нашла эти прекрасные фиалки? — спросила Злобога презрительным тоном.
        —Там, на горе, — ответила сестра. — Под кустами точно большой синий ковёр из них.
        Злобога заткнула букет за свой пояс и даже не поблагодарила бедное дитя.
        На другой день злая сестра сидела и мечтала возле печки; вдруг ей захотелось поесть земляники.
        —Пойди и набери мне в лесу земляники, — сказала она Добрунке.
        —О, Боже, сестрица, что за мысль пришла вам в голову! Да разве под снегом бывает земляника?
        —Молчи, негодная дура, делай то, что я тебе говорю, Если ты не пойдёшь в лес и не принесёшь мне корзинку земляники, то я так изобью тебя, что ты сама не рада будешь.
        Мать взяла Добрунку за руку, вытолкнула её за дверь и заперла эту последнюю на обе задвижки.
        Бедная девушка снова отправилась в лес, стараясь отыскать глазами виденный ею вчера огонёк. Она была, впрочем, настолько счастлива, что опять увидела его и, вся дрожащая и леденеющая от холода, приблизилась к костру.
        Двенадцать месяцев неподвижно и молчаливо сидели на своих местах.
        —Добрые господа, позвольте мне погреться у вашего костра; я мёрзну от холода.
        —Зачем ты вернулась, — спросил Январь, — что ты ищешь?
        —Я ищу земляники.
        —Теперь ей не время, — заметил Январь своим грубым голосом, — под снегом не бывает земляники.
        —Я это знаю, — печально заметила Добрунка, — но моя мать и моя сестра изобьют меня, если я не принесу её им. Мои добрые господа, скажите, где я могу найти её?
        Старик Январь встал и, обратившись к человеку с жёлтым капюшоном, дал ему в руки трость.
        —Братец Июнь, — сказал он, — это твоё дело.
        Июнь в свою очередь встал и помешал тростью огонь. Высоко поднялось пламя; снег растаял, земля покрылась зеленью, деревья покрылись листьями, запели птицы и распустились цветы, дёрн запестрел тысячами маленьких звёздочек, затем эти звёздочки изменились в ягоды земляники и заблистали в своих зелёных венчиках, как рубины среди изумрудов.
        —Скорее, моё дитя, собирай твою землянику, — сказал Июнь.
        Добрунка наполнила земляникою весь свой передник, поблагодарила двенадцать месяцев и весёлая побежала домой. Увидев землянику, мачеха и Злобога крайне изумились; запах от неё наполнил благоуханием весь дом.
        —Где ты нашла эту прелестную землянику? — спросила Злобога презрительным тоном.
        —Там, на горе, — ответила старшая сестра, — её там столько, что можно было бы подумать, что это пролитая кровь.
        Злобога и её мать поели одни земляники и даже не поблагодарили бедное дитя.
        На третий день злой сестре захотелось яблок. Опять повторились те же угрозы, те же оскорбления и те же насилия. Добрунка опять побежала к горе и была настолько счастлива, что снова нашла двенадцать месяцев, неподвижно и молчаливо гревшихся у костра.
        —Опять ты здесь, моё дитя? — сказал старик Январь, давая ей место у костра.
        Добрунка, плача, рассказала ему, что её мать и сестра обещались забить её до смерти, если она не принесёт им румяных яблок.
        Добрый Январь опять повторил то, что он делал накануне.
        —Друг Сентябрь, — сказал он серой бороде с фиолетовым капюшоном, — это твоё дело.
        Сентябрь в свою очередь встал и помешал тростью огонь. Высоко поднялось пламя, снег растаял, на деревьях распустилось несколько пожелтевших листьев, которые от дуновения ветра и начали падать один за другим. Одним словом, наступила осень. Из цветов видны были только несколько запоздалых гвоздик, несколько маргариток и сухоцветов. Добрунка ничего не видела, кроме яблони с её румяными плодами.
        —Скорее, моё дитя, тряси дерево, — сказал Сентябрь.
        Она начала трясти, упало одно яблоко, затем второе.
        —Скорее, Добрунка, скорее ступай домой! — закричал Сентябрь повелительным тоном.
        Добрая девушка поблагодарила двенадцать месяцев и вне себя от радости побежала домой. Злобога и мачеха пришли в изумление.
        —В январе свежие яблоки! Где ты взяла эти два яблока? — спросила Злобога.
        —Там, на горе, есть дерево, красное от них, как бывает вишнёвое дерево от вишен в июле месяце.
        —Отчего ты принесла только два яблока? Ты другие, должно полагать, съела дорогою.
        —Я, сестрица, я до них даже не дотронулась; мне позволили потрясти дерево только два раза, и за оба раза с него упали только эти два яблока.
        —Да поразит тебя гром! — воскликнула Злобога.
        И она начала бить свою сестру, которая с плачем вырвалась и убежала.
        Злая девушка съела одно из двух яблок; никогда ещё она не ела ничего подобного по вкусу. Мать была того же мнения, и обе они очень жалели, что у них не было их более.
        —Матушка, — сказала Злобога, — дай мне мою шубу, я пойду в лес, отыщу дерево, и, позволят ли мне или нет, а буду трясти его до тех пор, пока ввсе яблоки не будут наши.
        Мать хотела сделать ей несколько замечаний, но избалованное дитя обыкновенно не слушает никого; Злобога закуталась в свою шубу, накинула на голову капюшон и побежала в лес.
        Всё, даже тропинки, было занесено снегом, Злобога заблудилась, но алчное желание добыть яблок и гордость побуждали её идти вперёд. Вдруг она заметила вдали огонёк; она побежала к нему, поднялась на гору и нашла на вершине её двенадцать месяцев, неподвижно и безмолвно сидящих каждый на своём камне. Не спросивши у них позволения, она подошла к костру.
        —Что ты хочешь здесь делать? Что тебе надо? Куда ты идёшь? — сухо спросил её старик Январь.
        —А тебе что за дело, старый безумец? — ответила Злобога. — Тебе ровно нет никакого дела знать, откуда и куда я иду.
        И она направила свои шаги в глубину леса.
        Январь нахмурил брови и поднял свою трость выше своей головы. В одно мгновение ока небо потемнело, огонь померк, пошёл снег и задул ветер. Злобога ничего не видела перед собою, она заблудилась и тщетно старалась вернуться на свои следы. Снег шёл всё сильнее и сильнее, ветер дул своим чередом. Она начала звать свою мать и проклинать свою сестру, даже самого Бога. А снег всё падал, и ветер не переставал дуть. Злобога замёрзла, члены её окоченели, и она как сноп повалилась на снег. А снег всё продолжал падать, а ветер дуть.
        Мать беспрестанно ходила от окна к двери и обратно, от двери к окну, но часы проходили, а Злобога не возвращалась.
        —Я должна пойти и отыскать мою дочь, — сказала она. — Дитя с этими проклятыми яблоками забудет, что ему пора возвращаться домой.
        Мать надела свою шубу, капюшон и побежала к горе; все тропинки были занесены снегом. Она углубилась в лес и начала звать свою дочь. Ветер продолжал дуть и снег падать. С лихорадочным беспокойством продолжала она идти в глубину леса, постоянно крича вдаль. А ветер всё дул и снег падал.
        Весь вечер и всю ночь прождала их Добрунка, но никто не возвращался. Поутру она села за свою прялку, иссучила целую кудель, а они не являлись.
        —Милостивый Боже! Что случилось с ними? — сказала добрая девушка со слезами на глазах.
        Солнце сияло сквозь холодный туман, и вся земля была покрыта снегом, Добрунка перекрестилась и прочла «Отче наш» за свою мать и свою сестру. Эти последние уже более не возвращались домой; только весною пастух, идя по лесу, наткнулся на два женских трупа.
        Добрунка осталась одна хозяйкою дома, коровы и сада, не говоря уже о находившейся перед домом небольшой лужайке, Но когда какая-нибудь добрая и красивая девушка имеет перед своим окном лужок, первое, что появляется на этом лужке, это молодой фермер, вежливо предлагающий ей всё своё имущество, своё сердце и свою руку. Добрунка вскоре вышла замуж; двенадцать месяцев не покинули своё дитя. Не раз, когда слишком сильно дул северный ветер, так что стёкла дрожали в своих свинцовых рамах, старичок Январь затыкал снегом все щели дома, чтобы холод не проник в это мирное убежище.
        Так-то поживала Добрунка, вечно добрая, постоянно счастливая, имея, как говорит пословица, у дверей зиму, в житнице лето, в погребе осень и у себя в сердце весну.
        VII. История царя Самарийского
        —Теперь вам, милостивый государь, — сказала мне Катенька, окончив свой прелестный рассказ.
        Отказаться было невозможно, и потому я начал.
        ИСТОРИЯ ЦАРЯ САМАРИЙСКОГО
        Жил-был некогда в Самарии старый царь, с каждым годом сокращавший всё более и более налоги.
        —Это настоящая волшебная сказка? — сказал Степан. — Браво!
        У этого царя было три сына, и так как он думал только о счастии своего народа…
        В эту минуту кто-то прикоснулся к моему плечу, и когда я оглянулся, то увидел Нанинку, которая указала мне пальцем сначала на стенные часы, стрелка которых стояла уже на десяти, и затем на бабушку, сладко заснувшую в своём большом кресле. Хотя я не знал по-чешски, я понял, однако же, этот язык. Мы с Венцелем без шума встали и начали прощаться, говоря: до завтра! Катенька на прощание грациозно улыбнулась нам, Степан пожал нам руки. Нанинка, запирая за нами дверь, тростилась с нами словами: «Miegte se dobre, pane»,[7 - Будьте здоровы, сударь!] обогатившими мой чешский словарь новою фразою.
        Венцель пошёл проводить меня до самой гостиницы. Не успели мы ещё сделать девяти шагов, как он в свою очередь и начал расхваливать Богемию.
        Вот ещё один игрок на органе, думал я, сам Непомук готов всплыть на воду.
        Я ошибался только вполовину. Венцель оставил в покое славянских героев прошлых фемён, и с необыкновенным жаром объявил мне, что самых прекрасных женщин в свете можно найти только в Богемии, что самые прекрасные женщины в Богемии находятся в Праге и что самая прекрасная из всех пражских женщин живёт на Коловратской улице, в доме под N 719. Он дошёл даже до того, что сообщил мне, что он жених Катеньки и счастливейший из смертных. Сказать правду, я в этом сомневался.
        Если бы я позволил ему, то он продержал бы меня на улицах Праги до полуночи, рассказывая мне, при блеске звёзд, эту вечную историю, надоедающую только тем, кому приходится её выслушивать; но я едва стоял на ногах от усталости и желания спать, и потому я поспешил, предварительно извинившись, распроститься с моим новым другом.
        У дверей Голубой Звезды я встретил моего любезного кельнера, с его вечной улыбкой на устах. Он проводил меня до моей комнаты и пожелал мне доброго вечера, грозно прищурив при этом один глаз, точно это слово: «добрый вечер» имели какой-то таинственный смысл…
        ТРИ ЛИМОНА
        (Неаполитанская сказка)

        Много лет тому назад, жил-был добрый король; у него был единственный сын, которого он берег как зеницу ока, потому что принц был последним отпрыском династии. Самым страстным желанием короля было женить своего любимого сына на знатной, богатой и красива принцессе, которая вместе с тем отличалась бы мягким и добрым характером. Каждый вечер старый король засыпал с мыслью о подобной женитьбе, и каждую ночь ему снилось, что он уже дедушка и возле него играет целая куча мальчиков с коронами на голове и скипетрами в руках.
        К несчастью, Карлино (так звали молодого принца), отличающийся множеством достоинств, как наследник престола имел также один большой недостаток: он был страшно упрям и при одном только напоминании о невесте сердился и убегал в лес.
        Короля очень огорчало поведение сына. Он приходил в отчаяние от одной мысли, что его трон останется без наследников и династия его предков может прекратиться. Но сколько он ни горевал, Карлино оставался безучастным, ничто не могло смягчить это жестокое сердце — ни слёзы престарелого отца, ни просьбы народа, ни интересы государства. Двадцать проповедников и тридцать заслуженных сенаторов старались уговорить его, но напрасно было их красноречие. Упрямец оставался непоколебим и, казалось, даже гордился этим. Но много есть таких странных вещей на свете, что их и предвидеть нельзя. Никто из нас не может сказать, что будет с ним завтра.
        Однажды утром, когда все сидели за столом, и принц вместо того, чтобы слушать упрёки отца, рассматривал летавших по комнате мух, он забыл, что держит в руках нож, сделал неосторожное движение и порезал себе палец. Тотчас же брызнула кровь, и несколько капель её упало на тарелку с кремом, стоявшим в это время перед Карлине; от смешения крема с кровью на тарелке образовалась причудливая смесь белого и красного цветов. И тут, случайно — или по какому-то странному складу мыслей, принцу пришёл в голову нелепый каприз.
        —Государь, — сказал он отцу, — если я вскоре не найду девушку, такую же белую и такую же розовую, как этот крем, я погибну навеки. Должна же быть на свете такая красавица; только такую девушку я ногу полюбить, лишь она одна может мне понравиться. Если вы хотите, чтобы я остался в живых, отпустите меня, — я пойду искать по свету свою мечту. Для смелого сердца нет ничего невозможного.
        Эти слова как громом поразили бедного короля. Ему показалось, что стены замка обрушиваются на его голову; он сначала побледнел, потом покраснел, заплакал и лищь тогда мог произнести:
        —О, сын мой, опора моей старости, кровь моего сердца, жизнь моей души, что ты придумал? Не потерял ли ты рассудок? Я умираю от огорчения, что ты отказываешься жениться и подарить меня наследниками! И вот теперь ты задумал ужасную вещь, чтобы окончательно доконать меня. Куда ты хочешь идти, несчастный? Зачем тебе понадобилось оставлять дворец, отца? Знаешь ли, какие опасности и бедствия могут встретить тебя в пути? Забудь скорее эту нелепую фантазию, останься со мной, сын мой, если ты не желаешь отнять у меня мою жизнь и навсегда погубить государство и свой род!
        Все эти слова и увещевания не произвели, однако, никакого впечатления на того, к кому они были обращены: Карлино сидел, опустив глаза и нахмурив брови, думал лишь о том, как бы ему скорее привести в исполнение свой каприз. Всё, что король ему говорил, входило в одно его ухо и тотчас же выходило в другое.
        Когда престарелый король, устав просить и плакать, увидел, что ему ничего не удастся поделать со своим упрямым сыном, он глубоко вздохнул и решил отпустить его. Преподав ему на дорогу несколько советов, которые тот не слушал, снабдив его достаточным количеством денег, которые тот принял гораздо благосклоннее, и отрядив к нему двух верных слуг, король распрощался со своим упрямым сыном.
        Он горячо прижал его к сердцу и с тяжёлым сердцем взошёл на самую высокую башню, чтобы следить подольше за неблагодарным юношей, покидавшим его, быть может, навсегда. Когда Карлино скрылся за горизонтом, бедному отцу показалось, что у него вырвали сердце. Он обхватил голову руками и принялся плакать, не как ребёнок, а как отец. Слёзы дитяти — это летний дождь, капли которого быстро высыхают. Слёзы отца — это осенний дождь, который надолго оставляет свой след.
        Оставив плакавшего отца, наш герой поскакал верхом на коне, смело несясь навстречу неизвестности.
        Найти то, что он искал, было нелегко, и потому его путешествие продолжалось уже больше месяца. Много стран проехал он, посетил много городов и деревень, побывал в замках и хижинах, видел много красивых девушек, но той, что ему хотелось, он нигде не встречал.
        Решив, что в Европе ему не найти то, что он искал, он задумал отправиться в Индию и для этого приехал в Марсель. При виде бушующего моря его спутники почувствовали припадки морской болезни и, к глубокому своему сожалению, должны были покинуть своего молодого господина а остаться на суше, в то время как Карлино, войдя на корабль, понёсся навстречу буре и непогоде.
        Ничто не в состоянии удержать сердца, когда им овладевает страстное желание. Принц объехал Египет, Индию и Китай, переезжая из страны в страну, из города в город, из дома в дом, из хижины в хижину, тщетно ища красавицу, образ которой запечатлелся в его голове. Он видел девушек всех цветов и оттенков — брюнеток, блондинок, шатенок, белокурых, белых, рыжих, красных, чёрных. Но ту, которая его пленила, он не находил. Не прекращая своих поисков и продолжая путешествовать, Карлино в один прекрасный день достиг наконец конца света, где пред ним открывалось бесконечное море и горизонт неба. Это был вместе с тем конец его надеждам и мечтам. В отчаянии он стал ходить быстрыми шагами по берегу моря и вдруг заметил какого-то старичка, который грелся на солнце. Принц подошёл к нему и спросил, есть ли какая-нибудь земля за тем морем, которое расстилалось перед ним.
        —Нет, — возразил старик, — там нет ни островов, ни берегов, и никто не возвращался назад из тех, которые пробовали переплыть это море. Я помню, что в молодости слышал от наших стариков предание, что там, за морем, далеко-далеко отсюда находится остров Парок — богинь смерти. Но горе тому, кто приближался к жилищу этих беспощадных фей, — их взгляд приносит смерть.
        —Что ж, — воскликнул Карлино, — я попробую поехать туда! Я не остановлюсь даже перед страхом смерти, лишь бы привести в исполнение свою мечту.
        На берегу стояла лодка; принц вскочил в неё и поднял парус. Сильный ветер, дувший с берега, тотчас же погнал судно в открытое море, земля исчезла из виду, и наш герой очутился один среди безграничного океана.
        Тщетно надеялся он увидеть сушу: пред ним было лишь одно только море и море. Лодка бешено неслась вперёд по высоким волнам, то ныряя вниз, то поднимаясь вверх, но крутом была лишь одна вода. Волна сменялась волной, дни сменялись днями, солнце всходило и садилось, но Карлино ничего не видел, кроме океана.
        Вдруг он издал радостный крик: он заметил вдали какую-то чёрную точку, В тот же — миг лодку понесло течением ещё быстрее прежнего, и вскоре её выбросило на песчаный берег у подножия громадных скал, которые протягивали к нему свои мрачные вершины, разрушенные временем. Судьба забросила Карлино на берег, откуда ещё никто не возвращался назад.
        Надо было взобраться на скалы, но сделать это было очень трудно, так как не видно было никакой тропинки или дороги, Однако Карлино употребил все усилия и, окровив себе руки и тело, взобрался на одну из скал, но то, что он нашёл там, не могло вознаградить его за потраченный труд. Пред ним открывались огромные скалы, покрытые на вершинах льдом и снегом; кругом не было ни деревца, ни травинки, ни мха; это был настоящий вид зимы и смерти. Кругом не было никакого жилья, только вдали виднелась небольшая хижина, на крыше которой были навалены громадные камни, вероятно, для того, чтобы противостоять напору ветра.
        Приблизившись к этому домику, принц увидел такое страшное зрелище, от которого у него кровь в жилах застыла.
        Внутри домика висел огромный ковёр, на котором было изображено всё живущее: там были короли, солдаты, рабочие, пастухи и рядом с ними богато одетые дамы и крестьянки, сидевшие за пряжей. Впереди всех резвились, держа друг друга за руки, мальчики и девочки. Перед ковром расхаживала хозяйка дома; это была ужасного вида старуха, худая как скелет, кожа которой была желта, как воск. От времени до времени она схватывала длинные ножницы и, устремляясь на какую-нибудь фигуру, бросалась на неё и вырезала, похожая на паука, бросающегося на свою добычу. В такие минуты на ковре раздавался страшный крик, который мог бы испугать самого отчаянного смельчака.
        Казалось, что в этом крике сливались все человеческие горести: плач детей, рыдания матерей, отчаянные вопли родных и последний стон стариков.
        Этот ужасный крик вызывал улыбку на лице старухи, и её лицо становилось отвратительным, в то время как невидимая рука сшивала ковёр, беспрерывно разрезаемый и вновь сшиваемый.
        Вдруг, приближаясь к ковру с открытыми ножницами, старуха заметила тень Карлино.
        —Беги скорее отсюда, несчастный! — закричала она, не оборачиваясь к нему. — Я знаю, что тебя привело сюда, но я ничего не могу тебе сделать. Обратись к моей сестре, может быть, она поможет тебе. Она — жизнь, я — смерть!
        Наш герой не заставил повторять себе приказание; он пустился бежать куда глаза глядят, радуясь, что не видит больше этих ужасных сцен.
        Вскоре Карлино очутился в другой местности. Пред ним расстилалась плодородная равнина, покрытая множеством цветов, обширными виноградниками и группами оливковых деревьев.
        На берегу реки, под тенью густого дерева, сидела слепая женщина и наматывала на веретено золотые и шёлковые нити.
        Вокруг нее стояли прялки с разнообразной пряжей: льняной, пеньковой, шерстяной, шёлковой и тому подобной.
        Окончив наматывать нити, фея протянула вперёд дрожащую руку, взяла наугад какое-то веретено и принялась прясть.
        Карлино смело приблизился к ней, низко поклонился и начал рассказывать фее свою историю, Но с первых же его слов она прервала его и сказала:
        —Я ничего не могу сделать для тебя, дитя моё. Как видишь, я слепа и сама не знаю, что делаю. Вот эта прялка, которую я взяла наугад, должна соткать теперь жизнь тех, которые родятся в этот час. Я сама не знаю, что принесёт она новорождённым, — бедность ли, или богатство, счастье или несчастье. Я раба случая и ничего не могу сделать по своей воле. Обратись к моей сестре; может быть, она сумеет сделать для тебя что-нибудь.
        —Благодарю вас, — сказал Карлино и с надеждой в сердце побежал дальше, искать третью Парку.
        Вскоре он увидел её. Она была прекрасна и молода, как весна. Всё вокруг неё оживало, жило… Зёрна прорывались из земли и превращались в злаки, апельсинные деревья покрывались цветами, почки на деревьях раскрывали свои нежные лепестки, едва оперившиеся цыплята суетились вокруг наседки. Всё кругом говорило о зарождающейся жизни.
        Фея приняла принца очень ласково. Выслушав его историю, она не стала смеяться над его безумием и пригласила его пообедать с ней. За десертом она дала ему три лимона и маленький красивый ножик, с ручкой из перламутра и серебра, и сказала:
        —Теперь, Карлино, ты можешь возвратиться к своему отцу. Ты заслужил награду и получишь то, что искал. Поезжай домой и, когда ты будешь во владениях отца, у первого источника, который ты увидишь, разрежь один из этих лимонов. Из него выйдет фея, которая скажет тебе: «Дай мне пить». Ты должен немедленно подать ей воды, иначе она выскользнет у тебя из рук, как ртуть. Если ты и вторую прозеваешь точно таким же образом, то смотри за последней, — дай ей сейчас же воды, и тогда ты получишь жену по своему желанию.
        Вне себя от радости принц принялся много раз целовать руку феи, которая дала ему возможность исполнить все его желания. Хотя он был более счастлив, нежели умён, и не заслуживал такой удачи, однако феи также имеют свои капризы, а счастье ведь то же, что и фея.
        Дойти от конца света до владений отца оказалось не так легко, как думал Карлино. Проезжая по суше и морю, он перенёс много опасностей и бурь. Наконец, спустя много времени и после множества испытаний, он достиг отцовских владений, неся с собой свои три волшебных лимона, которые он берёг как зеницу ока.
        Когда он подошёл к отцовскому замку на расстояние не больше двух часов пути, он вошёл в густую рощу, в которой раньше, бывало, часто охотился.
        Там протекал родник, с чистой и холодной водой и живописными берегами, манившими путника отдохнуть, Карлино уселся на берегу источника и, вынув свой ножик, разрезал один лимон.
        В тот же миг пред ним очутилась прелестная молодая девушка, белая, как молоко, и алая, как ягода клубники, которая сказала ему:
        —Дай мне пить.
        —Как ты красива! — воскликнул восхищённый принц, забыв совет доброй Парки.
        Но не успел он оглянуться, как фея исчезла так же быстро, как и явилась.
        Карлино схватился за голову и остался сидеть, безмолвный от удивления.
        Вскоре, однако, он успокоился и дрожащей рукой разрезал второй лимон. Появилась фея, которая была красивее предыдущей.
        Пока Карлино любовался ею, она произнесла свою просьбу и быстро исчезла.
        На этот раз принц горько заплакал; он рыдал, рвал на себе волосы и всячески проклинал себя.
        —Какой я несчастный! — кричал он. — Два раза я выпустил из рук своё счастье. Как я глуп! Я заслуживаю своё несчастье! Я должен был, как олень, бежать за водой, а я, как чурбан, сижу на месте. Однако не всё ещё потеряно — у меня остался ещё один лимон. Если нож, который подарила мне Парка, обманет меня и в этот раз, я сумею направить его куда следует.
        С этими словами он разрезал третий и последний лимон. В тот же миг из него вышла фея, которая сказала принцу:
        —Дай мне пить!
        На этот раз принц не растерялся и подал ей воды. И вот у него на руках очутилась прелестная и стройная девушка, белая, как крем, с румяными щеками; она была похожа на распустившуюся поутру гвоздику.
        Подобной красавицы ещё свет не видал, и о такой красоте даже мечтать нельзя было. У неё были золотистого цвета волосы, голубые глаза и розовые губки, как будто созданные для того, чтобы ими восхищались.
        Одним словом, это была с головы до ног необыкновенная красавица, обаяние которой не поддаётся даже описанию.
        При виде своей невесты принц потерял голову от радости и неожиданности; он никак не мог понять, каким образом из горькой лимонной корки могло выйти подобное чудо красоты!
        —Не сплю ли я? — спрашивал он себя, — Не сон ли это? Если всё это сон, то лучше бы мне никогда не проснуться!
        Но улыбка феи тотчас же разубедила его; она сказала, что согласна стать его женой, и сама предложила немедленно отправиться к отцу, который будет рад благословить своих детей.
        —Моя дорогая, — отвечал Карлино, — я так же страстно, как и ты, хочу увидеть отца и доказать ему, что я был прав;. но мы не можем войти пешком в замок, держась за руки, как крестьяне, возвращающиеся домой после работ. Тебе надо явиться, как подобает принцессе и будущей королеве. Подожди меня немного здесь, — я сбегаю во дворец и через два часа вернусь назад с платьем для тебя, экипажем и свитою, которая отныне всегда будет тебя сопровождать.
        С этими словами он нежно поцеловал её руку и побежал во дворец.
        Когда красавица осталась одна, её охватил страх; всё её пугало: карканье ворона, шум леса и треск сухой ветки, падающей на землю под напором ветра. Дрожа от испуга, она стала оглядываться кругом и увидела возле источника старый дуб, в большом дупле которого она могла найти убежище.
        Она взобралась на дерево и спряталась в дупле, оставив снаружи только голову, которая, как в зеркале, отражалась в воде источника вместе с листвой дерева, окружающей её.
        В это время вблизи источника жила служанка — негритянка, которую хозяйка ежедневно по утрам посылала к источнику за водой. И в этот раз Люция, гак звали служанку, пришла к источнику, неся кувшин на плече; нагнувшись к источнику, чтобы наполнить кувшин, она увидала в воде отражение феи. Глупая негритянка, которая никогда не видела себя в зеркале, вообразила, что видит своё лицо, и в восторге воскликнула:
        —Бедная Люция! Ты такая хорошенькая и молоденькая, а хозяйка смеет досылать тебя за водой, как какое-нибудь вьючное животное. Нет, больше я никогда не пойду!
        Решив таким образом, она разбила кувшин и возвратилась домой.
        Когда хозяйка спросила её, каким образом она разбила кувшин, негритянка ответила, пожав плечами;
        —Повадился кувшин но воду ходить, там ему и голову сломить.
        Тогда хозяйка дала ей маленький деревянный бочонок и приказала сейчас же принести воды.
        Негритянка побежала к источнику, но, увидя снова отражённое лицо феи, вздохнула и сказала:
        —Право, я не так дурна, как говорят. Уж, наверно, я красивее моей хозяйки! Пускай ослы тащат на себе бочонки, а я не хочу!
        Она схватила бочонок и бросила его на землю. Бочонок разбился на мелкие кусочки, а негритянка вернулась домой. Когда хозяйка, ожидавшая её с нетерпением, спросила, где бочонок, она сердито отвечала:
        —Меня толкнул осёл, бочонок упал и весь разбился…
        Услыхав это, хозяйка потеряла терпение и, схватив метлу, задала негритянке один из тех уроков, которые не так скорей забываются.
        Затем, сняв со стены кожаный мех, она дала его служанке и сказала;
        —Беги, дура, скорее к источнику; и, если ты сейчас же не принесёшь мне полный мех воды, я тебе так задам, что у тебя кожа побелеет.
        Негритянка бросилась бежать со всех ног, так как боялась получить ещё несколько ударов. Но, когда она наполнила мех и случайно посмотрела на воду, Люция снова увидела отражение лица красавицы.
        —Нет! — воскликнула она в бешенстве, — не стану я больше таскать воду. Я не создана для того, чтобы терять свои силы, как собака, на службе у злой хозяйки.
        С этими словами она вытащила из своих волос большую шпильку и принялась со всех сторон прокалывать мех — так что он вскоре превратился в настоящее решето.
        Увидев это, фея, спрятавшаяся в дереве, принялась громко смеяться. Негритянка подняла глаза, увидела красавицу и поняла всё.
        —Хорошо, — сказала она. — Из-за тебя меня поколотили, так ты же мне, заплатишь за это.
        И она спросила сладеньким голосом:
        —Что ты делаешь там, наверху, красавица?
        Фея, которая была настолько же добра, как красива, ответила ей, и они вскоре познакомились. Невинная душа охотно идёт навстречу дружбе, и фея доверчиво рассказала негритянке всё решительно о себе, как она встретилась с принцем, почему он оставил её одну и что он с минуты на минуту должен вернуться сюда с экипажем и свитой, чтобы проводить её во дворец и представить там королю как свою не-, весту.
        Выслушав её рассказ, хитрая и завистливая негритянка задумала ужасное преступление и сказала, обращаясь к фее:
        —Сударыня, вы говорите, что ваш жених должен сейчас явиться сюда, а у вас волосы в беспорядке. Позвольте мне подняться к вам, и я вас причешу.
        —Вы очень добры, — отвечала фея с прелестной улыбкой и, протянув, свою маленькую белую руку негритянке, помогла ей подняться на дерево.
        Усевшись возле красавицы, злая негритянка сначала расчесала волосы феи, затем начала их заплетать; потом она схватила свою большую шпильку и изо нсех сил вонзила ей в голову.
        Почувствовав смертельный удар, бедная фея закричала:
        —Голубка, голубка!
        И в тот же миг она превратилась в голубку и улетела прочь от дерева. Тогда ужасная негритянка спокойно заняла её место и спрятала свою чёрную голову среди листьев. Она была похожа на статую из чёрного мрамора, стоящую в изумрудной нише.
        В это время к источнику скакал принц верхом на прекрасном коне, оставив позади себя большую свиту, которая издали поднимала пыль. Бедный Карлино был страшно изумлён, увидев ворону вместо белого лебедя. Он чуть было не потерял сознание, хотел что-то сказать, но рыдания стеснили ему горло. Он оглянулся кругом, надеясь увидеть свою возлюбленную, но негритянка, приняв страдальческий вид, сказала ему, опустив глаза:
        —Не ищите меня напрасно, принц. Злая фея отомстила мне и превратила вашу нежную лилию в чёрный уголь.
        Проклиная в душе всех фей, могущих так жестоко мстить, бедный Карлино, как настоящий рыцарь, не пожелал отказываться от своего слова. Он протянул негритянке руку и помог ей спуститься с дерева, испуская вместе с тем такие тяжёлые вздохи, что казалось, лес не выдержит и дубы попадают на землю…
        Когда негритянку одели в платье принцессы, украшенное бриллиантами и кружевами, в которых она была, похожа на уголь, отделанный в алмазы, — Карлино посадил её по правую руку: от себя в роскошную карету, запряжённую шестью белыми лошадьми. В этой карете он направился ко дворцу, чувствуя себя как бы приговоренным к смерти.
        На расстоянии одной версты от дворца они встретили старого короля. Чудесные рассказы сына очень его заинтересовали, он поспешил, забыв этикет и возраст, скорее навстречу невестке, желая убедиться в ее красоте.
        Когда же он увидел вместо описанной ему красавицы старую негритянку, он воскликнул:
        —Чёрт возьми! Я знал, что сын безумец, но я не думал, что он слеп. За этой ли лилией он ездил на край света? Так вот эта роза, красавица писаная, вышедшая из волшебного лимона! Неужели ты воображаешь, что позволю тебе насмехаться над моими сединами! Может быть, ты надеешься, что я оставлю свой трон в наследство черномазым уродам.?!. Нет, я даже не желаю впустить эту обезьяну в свой дворец!
        Принц бросился отцу в ноги и просил его успокоиться. К тому же первый министр, человек весьма опытный, поспешил напомнить своему королю, что часто то, что было утром чёрным, к вечеру становится белым, а то, что было белым, делается чёрным; никогда не следует удивляться подобным метаморфозам и, может быть, в данном случае произойдёт то же самое.
        Что оставалось делать бедному отцу, который привык исполнять все желания своего сына? Он уступил и с гримасой дал своё согласие на этот редкий союз.
        Придворная газета объявила по всему королевству о счастливом выборе, сделанном принцем, и приглашала жителей отпраздновать бракосочетание принца. Свадьба была отсрочена на восемь дней, так как нужно было сделать некоторые приготовления для столь торжественной церемонии.
        Негритянке отвели роскошные покои и приставили к ней блестящую свиту; графини подавали ей туфли, герцогини спорили о том, кому из них иметь счастье передать ей сорочку. Затем весь город стал готовиться к торжеству: дома украсились флагами всех цветов, улицы подчищались, готовились новые оды и поздравления. Все жители желали только одного: выразить своё удовольствие принцу по поводу столь удачного выбора супруги. Не была забыта и кухня: триста поварёнков, сто поваров и пятьдесят дворецких горячо принялись за работу под наблюдением знаменитого Бушибюса, главного начальника королевской кухни. Поднималась всеобщая резня: резали поросят и баранов, шпиговали каплунов, ощипывали голубей и жарили индюков. На всяком празднике кухня должна занимать главную роль!
        Однажды, во время такого всеобщего оживления, на окно кухни уселась прелестная голубка с сизыми крылышками и заворковала тихим голосом:
        —Ру-ку, ру-ку, ру-ку! Где мой дорогой принц?
        Великий Бушибюс был слишком занят, чтобы обратить внимание на воркование голубки. Но он был очень удивлён, когда услыхал, что она говорит человеческим голосом, и решил сообщить об этом чуде своей будущей хозяйке. Негритянка поспешила сойти в кухню и, услыхав голос голубки, немедленно приказала дворецкому поймать голубку и приготовить из неё жаркое.
        Как сказано, так и сделано. Бедный голубь без сопротивления дал схватить себя. Бушибюс в одну секунду отрубил ему огромным ножом голову и выбросил её в сад. Три капли крови упали на землю, и спустя три дня на этом месте выросло лимонное дерево, которое тотчас же покрылось цветами.
        Случилось так, что принц, случайно войдя на балкон, заметил новое лимонное дерево, которого он раньше не видел. Он позвал главного повара и спросил его, кто посадил это дерево. Рассказ Вушибюса очень заинтересовал его, и он приказал под страхом смерти, чтобы никто не трогал лимонное дерево и чтобы за ним тщательно следили.
        На следующий день принц, как только проснулся, сейчас же побежал в сад. На дереве висели уже три лимона, очень похожие на те, которые добрая Парка подарила молодому герою.
        Карлино осторожно сорвал эти плоды и незаметно спрятал их у себя в комнате. Там он дрожащей рукой налил воды в золотую чашу, отделанную рубинами и доставшуюся ему по наследству от матери. Затем он раскрыл свой ножик, с которым никогда не расставался, и разрезал один лимон; тотчас же из него вышла фея. Карлино едва взглянул на неё и дал ей улететь; то же самое проделан он и со вторым лимоном. Но когда появилась третья фея, принц подал ей чашу, из которой она начала с улыбкой пить, ещё более красивая и привлекательная, нежели была раньше.
        Затем фея подробно рассказала принцу всё, что с нею сделала злая негритянка, и Карлино, вне себя от гнева, радости и счастья, начал прыгать, кричать и плакать. Ему казалось, будто он избежал ада и попал в рай.
        На шум и крик прибежал старый король и, увидев фею, принялся прыгать и плясать с короною на голове и скипетром в руках. Но вскоре он остановился и нахмурил брови, что служило доказательством того, что ом о чём-то думает. Затем он накинул на свою невестку густую вуаль, покрывавшую с ног до головы и, взяв её за руку, повёл в столовую.
        Был как раз час завтрака. Министры и все приближённые стояли за большим стоили, роскошно украшенным; все ждали прихода короля, чтобы садиться кушать. Король начал поочередно подзывать к себе каждого приближённого отдельно и, когда тот приближался к нему, он поднимал вуаль с лица невестки и спрашивал его:
        —Что нужно сделать с тем, кто пожелал погубить такую красавицу?
        Каждый из спрошенных отвечал по-своему. Многие говорили, что за подобное преступление виновного следует повесить; другие требовали, чтобы ему привязали камень на шею и бросили в воду. Старому министру показалось малым наказание отрубить преступнику голову; он предлагал содрать с него живьём кожу в присутствии всего народа.
        Когда наступила очередь негритянки, она подошла к королю и, не узнав феи, сказала:
        —Государь, чудовище, которое хотело погубить подобную красавицу, достойно, чтобы его живьём сожгли и пепел развел по ветру.
        —Ты сама произнесла себе приговор, — воскликнул добрый король, — Проклятая, узнай свою жертву и приготовься к смерти. Пусть приготовят костёр на площади перед дворцом. Я хочу, чтобы весь народ вид казнь этой ведьмы.
        —Государь, — сказала прекрасная фея, беря короля за руку. — Надеюсь, вы не откажете мне в свадебном подарке.
        —Конечно, — возразил старый король, — скажи только, что ты хочешь. Если тебе нравится моя корона, — то и её я тотчас тебе отдать.
        —Государь, — произнесла тогда фея, — обещайте мне простить эту несчастную. Она, несчастная, никогда не знала ничего, кроме злобы и зависти, позвольте мне осчастливить её и показать ей, что всё счастье на земле состоит только в любви к ближним.
        —Дитя моё, — отвечав растроганным голосом король, — сейчас видно, что ты необыкновенный человек. У нас преступников убивают, а не исправляют. Но я дал тебе слово и позволю тебе пригреть эту змею, только я не буду ни в чем не виноват, если она окажется недостодной твоей милости.
        Фея подняла с земли негритянку, которая со слезами поцеловала ей руку. Все уселись за стол и король, очень довольный, ел за четверых. Что же касается Карлино, то он всё время смотрел на свою невесту и несколько раз обрезал себе пальцы ножом, что доставляло ему большое удовольствие.
        Когда на душе весело, всё доставляет человеку удовольствие!
        Когда старый король, удручённый годами и славой, умер, Карлино и его жена вступили на престол. В продолжение почти полувека, как говорит предание, они благополучно правили, делая счастливыми своих подданных, никогда не воюя с соседями и не ссорясь друг с другом.
        Даже и теперь, спустя тысячу лет, народ с сожалением вспоминает о том далёком времени, когда им правили добрые феи.


        ИСЛАНДСКИЕ СКАЗКИ


        Я знаю многих — людей умных, учёных и солидных, которые считают волшебные сказки литературой нянек и мамок. Не отрицая мудрости в этих учёных людях, я всё-таки не могу не заметить, что подобное мнение обличает их крайнее невежество. С тех пор, как современная наука узнала начала цивилизации и восстановила памятники жизни человечества — сказки заняли почётное место в мнении учёных. Тысячи любознательных путешественников, от Дублина до Бомбея, от Исландии до Сенегала с благоговением разыскивают эти стёршиеся медали, которые всё ещё не потеряли ни своей красоты, ни цены. Кому не известны имена братьев Гримм, Широка, Бука Стефановича, Асбьернсена, Мо, Арнасона, Хана и многих других? Если б Перро ожил, то крайне бы удивился, узнавши, что никогда он не был так учён, как тогда, когда, забывая свою анатомию, он издавал «Похождения и деяния Кота в сапогах».
        В настоящее время, когда каждая страна восстанавливает богатство своих легенд и сказок, делается ясно, что все они — похожие друг на друга — имеют своим источником глубокую древность. Любопытнейшая вещь, оставленная нам египетскими папирусами, собранными благодаря моему собрату Руже, — без сомнения, сказка, напоминающая приключения Иосифа. Что такое сама Одиссея, как не собрание басен, которыми Греция восхищалась ещё в колыбели? Геродот, точнейший из путешественников, в то же время самый неверный из историков оттого только, что в искренний рассказ лично виденного беспрестанно мешает сказки, которые ему рассказывали. Ромуловская волчица, Егерийский фонтан, детство Сервия Тулия, мак Тарквиния, подвиг Брута и много тому подобного, всё это сказки, обольстившие легковерие римлян. Мир имел своё детство, ложно называемое древностью, и в то время человеческий ум создавал эти рассказы, восхищавшие мудрецов, а теперь — когда человечество состарилось — занимающие только детей.
        Но самое странное обстоятельство, которого и предвидеть было нельзя, состоит в том, что все эти сказки имеют одну связывающую нить. Внимательно проследя за ней, непременно всегда придёшь к началу её — к Востоку.
        Если кто-нибудь из любопытных желает убедиться в этом неоспоримом факте, то пусть обратится к учёным комментариям Панха-Тантра, которые приносят большую честь учёности и проницательности М. Бенфея. Легенды, волшебные сказки, басни, былины, новеллы — всё это идёт из Индии. Она одна даёт всем этим творениям канву, по которой каждый народ вышивает сообразно своим национальным вкусам. Восток предлагает первоначальную тему, а Запад только её варьирует.
        Этот факт имеет большое значение для истории человеческого ума. Кажется, будто каждому народу Провидение дало своё назначение, за пределы которого он переступить не может. Греция получила в удел чувство красоты и поклонения ей. Римляне — это грубое племя, родившееся для несчастия мира — создали механический порядок, внешнее послушание и царство администрации. На долю Индии досталась фантазия: от этого народ её по сю пору остался ребёнком. В этом её недостаток, но зато она создала те поэмы первых веков, которые осушили столько слёз и заставили впервые биться столько сердец!
        Каким путём проникли сказки на Запад? Не видоизменились ли они сперва у персов? Не обязаны ли мы сказками арабам, евреям или просто тем морякам всех стран, ко торые, как Синдбад из «Тысяча и одной ночи», распространяли их повсюду? Разработка этого вопроса уже нячата и когда-нибудь приведёт к неожиданным выводам. Сравнивая, например, неаполитанский Пантамерон с греческими сказками, изданными два года назад г. Ганом, ясно видно, что Средиземное море имеет свой цикл сказок, в которых постоянно являются Сандрильона, Кот в сапогах и Психея. Последняя сказка пользуется безграничной популярностью. С рассказа Апулея до сказок Перро видоизменяется история Психеи. По большей части герой их является в виде змея или даже свиньи, но первообраз этих сказок всегда проглядывает в этих вариантах. Всё в этих сказках есть: и злые сёстры, мучимые завистью, и нежные красавицы, борющиеся между любовью и любопытством, и тяжкие испытания, ожидающие бедное дитя. Но здесь, как и везде, Греция только даёт поэзию и грацию всему, до чего касается; самый же вымысел принадлежит не ей. Легенда эта живёт на Востоке, и оттуда она
перешла в сказки всех народов. Часто она рассказывается иначе: женщина является в образе обезьяны или птицы, а мужчина наказывается за любопытство. Что такое «Ослиная шкура», как не вариант той вечной сказки, которою столько веков убаюкивают больших и малых детей?
        Достаточно ли всего того, что я сказал, чтобы дать почувствовать мыслящим людям, что можно, не унижаясь, любить волшебные сказки. Если для ботаника не существует такой травки и такого мха, которые бы ему не представляли интереса и не объясняли бы какого-либо закона природы, то с чего же презирать эти домашние легенды, прибавляющие любопытную страницу к истории человеческого разума.
        Философия тут остаётся тоже в выигрыше. Нигде нельзя так жизненно изучить характер одной из могущественных наших способностей — способности, которая, освобождая нас от времени и пространства, выносит нас из нашей обыденной грязи и открывает перед нами бесконечность. В волшебных сказках воображение царствует нераздельно, в них оно ставит свой идеал справедливости и потому, что бы там ни говорили, а сказки — нравственное чтение. Обыкновенно говорят, что в них нет действительности. Потому-то они и нравственны. Матери, любящие своих детей, не засаживайте их рано за историю: дайте им помечтать, пока они молоды. Не закрывайте их сердца первому дуновению поэзии. Ничто меня так не пугает, как резонёр-ребёнок, который верит только в то, что осязает. Эти десятилетние мудрецы бывают в двадцать лет дураками и, что ещё хуже, эгоистами. Пусть дети негодуют с ранних лет на Синюю Бороду, чтоб потом у них осталось хоть немного ненависти к насилию и несправедливости, если даже они и не прямо их коснутся.
        Между сказками немногие могут по изобилию и наивности соперничать с норвежскими и исландскими. Удалённые в уголок мира старые предания сохранились там чище и полней чем где бы то ни было. Правда, от них нечего требовать миловидности и грации итальянских сказок — они грубы и дики, но потому-то они и лучше сохранили в себе дух древности.
        Как и в Одиссее, в исландских сказках преимущественно восхищаются силой и хитростью. Но эта сила всегда служит справедливости, и хитрость употребляется только для обмана злых. Улисс, ослепляющий Полифема и смеющийся над бессилием и яростью чудовища, есть первообраз всех гонимых, подвиги которых сокращают долгие вечера в Норвегии и Исландии.
        Никто не располагает к себе более этих ловких воров, которые всюду входят, всё видят, всё берут и которые, в сущности, лучшие люди в мире. Все эти похождения, конечно, понятны в эпоху, когда царствует грубая сила и когда один ум заменяет свободу и право.
        Я выбрал из этих сказок две. Первая слегка напоминает нам безумие Брута и переносит нас во времена кровавой мести, которая не исключительно принадлежит германскому племени, но сохранила у него свою грубейшую форму. Легенда о Бриаме — воплощённый салический закон. Очевидно, наши предки во времена Клодвига считали самым добродетельным сыном и хорошим воином того, кто силой и хитростью мстил за убитого отца…
        Сказка о Бриаме-дураке
        I
        Когда-то в Исландии жили король с — королевой и управляли народом.
        Королева была тиха и добра, и о ней совсем не говорили, но король был жесток, и все, боявшиеся его, превозносили королевские добродетели и милосердие. Благодаря своей жадности король имел столько ферм, скота, мебели и драгоценных вещей, что потерял им счёт; но чем больше были его богатства, тем ненасытней становился король, и горе было всякому — будь то богач или бедняк — попасть под королевскую лапу.
        В конце парка, окружавшего королевский замок, стояла хижина, в которой жил старик крестьянин со старухой женой; всё их богатство было в семерых детях. Для содержания этой большой семьи бедняки имели одну корову, по прозванию Буколда. Это была славная скотина — белая с чёрными пятнами, с маленькими рогами и большими кроткими, грустными глазами. Впрочем, красота Буколлы не главное ее достоинство.
        Главное было в том, что доили её три раза в день и никогда меньше сорока кружек не выдаивали. Буколла так знала своих хозяев, что в полдень сама шла домой, неся полное вымя, и мычала, призывая к себе, на помощь. Тогда в хижине бывала большая радость.
        Однажды, отправляясь на охоту, король переходил луг, на котором паслись его стада; на беду случилось так, что Буколла затесалась в королевское стадо.
        —Какое у меня славное животное, — сказал король.
        —Ваше величество, — отвечал пастух, — эта корова не ваша: это Буколла, корова старого крестьянина, который живёт вон в том домишке.
        —Я хочу её иметь, — ответил король.
        Во время охоты король только и говорил, что о Буколле. Возвратившись вечером домой, он позвал к себе начальника гвардии, такого же злого, как и он сам, и сказал ему:
        —Отыщи того крестьянина и приведи мне корову, которая мне так нравится!
        Королева стала просить короля не делать этого.
        —У этих бедняков, — сказала она, — только и есть, что одна корова; взять её — значит уморить их с голоду.
        —Она мне нужна, — отвечал король. — Купить её, выменять или взять силой, — всё равно! Но если через час Буколла не будет на конюшне, горе тому, кто не исполнит своей обязанности! И король так насупил брови, что королева не осмелилась открыть рта, а начальник гвардии с толпою слуг поспешил уйти.
        Крестьянин доил корову у своих дверей, а дети толпились кругом и ласкали её. Услыхав королевское приказание, бедняк покачал головой и объявил, что ни за что не уступит коровы.
        —Она моя, — прибавил он, — это моё добро, моя вещь, и я люблю её больше всех королевских коров и всего королевского золота!
        Ни просьбы, ни угрозы не могли поколебать старика. Назначенный час проходил. Начальник гвардии боялся своего повелителя и схватил Буколлу за недоуздок, желая увести её силой. Крестьянин стал было сопротивляться, но упал мёртвый, получив удар топором. При виде этого все дети зарыдали. Только Бриам не плакал. Бледный, он не выронил слова и остолбенел на месте.
        Начальник гвардии знал хорошо, что в Исландии за кровь льётся кровь и что рано или поздно сын отомстит за отца. Если не хотят, чтобы дерево снова выросло, нужно вырвать из земли последний его отросток. Разбойник схватил одного из плачущих детей и спросил;
        —Где у тебя болит?
        —Тут, — ответил ребёнок, указывая на сердце.
        Злодей тотчас же вонзил ему в сердце кинжал.
        Шесть раз он делал подобный вопрос, шесть раз получал такой же ответ и шесть раз бросал труп сына на труп отца.
        А Бриам с помутившимся взглядом и полуоткрытым ртом скакал за мухами, что кружились в воздухе.
        —А у тебя, дурак, где болит? — крикнул ему палач.
        Вместо ответа Бриам отвернулся, стукнул себя по спине и запел:
        Сюда разгневанная мать
        Раз так ногой хватила,
        Что мне пришлось ничком лежать
        И поясницу потирать.
        Ах, очень больно было!
        Начальник гвардии побежал было за дураком, но товарищи остановили его.
        —Полно, — сказали они. — После волка душат волчонка, но не убивают дурака. Что он тебе сделает?..
        Таким образом, распевая и танцуя, Бриам спасся.
        Вечером король ласкал Буколлу и совсем не находил, что заплатил за неё дорого.
        А в бедной хижине старуха со слезами на глазах просила у Бога справедливости. Каприз короля в один час отнял у неё мужа и шестерых детей. Из всех тех, кого она любила и для кого она жила, остался один жалкий дурак.
        II
        Скоро, вёрст за двадцать кругом, только и было разговору, что о Бриаме и его глупостях. Раз он хотел воткнуть гвоздь в солнце, другой раз он подбрасывал вверх свой колпак, желая надеть его на луну.
        Король был самолюбив и, желая походить на других, более важных королей, захотел иметь при дворе шута. Привели Бриама и надели на него разноцветное платье: одна нога была голубая, другая красная; один рукав был зелёный, другой жёлтый; нагрудник был оранжевый. В этом костюме попугая Бриам должен был развлекать придворных. Подчас его ласкали, подчас и били, но бедный шут сносил всё без жалоб и целые часы проводил в беседах с птицами или следил за тем, как хоронят муравьи своего товарища. Если же и говорил, то говорил глупости, чем доставлял большое удовольствие тем, кто не страдал от его глупостей.
        Раз, когда собирались накрывать на стол, начальник гвардии вошёл на кухню. Талон увидал Бриама с ножом в руках, рубившего вместо петрушки старые морковные листья. Вид ножа испугал убийцу; в его сердце закралось подозрение.
        —Бриам! Где твоя мать? — спросил он.
        —Моя мать? А вон, она там варится! — отвечал шут, указывая пальцем на котёл, в котором варился королевский обед.
        —Глупая скотина, — сказал начальник гвардии, показывая на котёл. — Посмотри, что там такое?
        —Там мать моя, она меня кормила! — крикнул Бриам.
        И, бросив нож, он вскочил в печку, схватил котёл и убежал в лес. За Бриамом побежали, но напрасно. Наконец его поймали, но всё было разбито, испорчено и разлито. Вечером король пообедал куском хлеба и утешился только тем, что приказал поварёнкам крепко высечь Бриама.
        Избитый, пришёл Бриам вечером в хижину и рассказал о случившемся матери.
        —Сын мой, сын мой! — сказала бедная женщина. — Не так следовало сказать…
        —А как следовало сказать, матушка?
        —. Следовало, сын мой, сказать: вот котёл, 'ежедневно полный благодаря королевской щедрости!
        —Хорошо, матушка. Завтра я так скажу!
        На следующий день собрался двор. Король разговаривал со своим церемонимейстером. Это был знаток своего дела, красивый и жирный весельчак. У него была большая лысая голова, толстая шея и до того большой живот, что на нём невозможно было скрестить руки; две маленькие ножки с большим трудом поддерживали это громадное здание.
        В то время, как король разговаривал с церемонимейстером, Бриам смело потрепал его по животу и сказал:
        —Вот котёл, ежедневно полный благодаря королевской щедрости!
        Нечего и говорить, что Бриама побили; король был взбешён, двор также, но вечером в замке все шептали друг другу на ухо, что дураки, сами того не зная, говорят иногда правду.
        Избитый, пришёл Бриам к матери и рассказал обо всём.
        —Сын мой, сын мой! — сказала бедная женщина. — Не так следовало сказать.
        —А как следовало сказать, матушка?
        —Следовало, сын мой, сказать: вот любезнейший и вернейший из придворных!
        —Хорошо, матушка. Завтра я так и скажу!
        На другой день при дворе был большой выход и в то время, как министры, камергеры, офицеры, прелестные дамы и кавалеры лебезили перед королём, король дразнил большую собаку, вырывавшую у него из рук кусок пирога.
        Бриам сел у ног короля и взял собаку за шиворот; собака заворчала и сделала ужасную гримасу.
        —Вот, — крикнул шут, — любезнейший и вернейший из придворных!
        Эта шутка заставила короля улыбнуться; в ту же минуту и придворные расхохотались во всё горло. Но только король вышел, как удары посыпались на Бриама, так что спастись от них стоило ему немалых хлопот.
        Когда он рассказал об этом матери, бедная женщина сказала ему:
        —Сын мой, сын мой, не так следовало сказать.
        —А как следовало сказать, матушка?
        —Следовало, сын мой, сказать: вот та, которая бы всё съела, если бы ей позволили.
        —Хорошо, матушка. Завтра я так скажу!
        На следующий день был праздник. Королева вошла в залу в пышном наряде. На ней был бархат, кружево и драгоценные каменья; одно её ожерелье стоило податей с двадцати деревень.
        Все восхищались таким блеском.
        —Вот, — закричал Бриам, — та, которая бы всё съела, если бы ей позволили.
        Несдобровать бы дерзкому, если бы не заступилась королева.
        —Бедный дурак! — сказала она. — Если бы ты знал, как тяжелы для меня эти каменья, ты бы не упрекнул меня за то, что я их ношу.
        Когда Бриам пришёл домой, то обо всём рассказал матери.
        —Сын мой, сын мой, — ответила бедная женщина. — Не так следовало сказать.
        —А как же следовало сказать, матушка?
        —Следовало, сын мой, сказать: вот любовь и гордость короля.
        —Хорошо, матушка, завтра я так скажу!
        На другой день король собрался на охоту. Ему подвели любимую его лошадь; он был уже в седле и небрежно прощался с королевой, как подбежал шут и, хлопнув лошадь, крикнул:
        —Вот любовь и гордость короля!
        Король так взглянул на Бриама, что шут пустился бежать во все лопатки, заранее почуяв палочные удары.
        Задыхающийся, вбежал он в хижину.
        —Сын мой, — сказала бедная женщина. — Не возвращайся в замок. Они убыот тебя.
        —Потерпи, матушка. Неизвестно ещё, кому жить, кому умирать!
        —Счастлив твой отец, что умер, — ответила мать вся в слезах, — он не видит нашего стыда.
        —Потерпи, матушка. Дни идут за днями и не походят друг на друга.
        III
        Через три месяца после того, как старик Бриам был убит вместе с детьми, король давал первым чинам двора большой обед. По правую его руку сидел начальник гвардии; а по левую — толстый церемонимейстер. Стол был уставлен цветами и фруктами и залит светом; а из золотых чаш пили самые лучшие вина. Головы разгорячились, речи становились оживлённей, и уж затевались нередко споры.
        Бриам был глупее обыкновенного, разносил кругом вина и не оставлял ни одного пустого стакана. В то время, как одной рукой он разливал из позолоченного кувшина вино, другой он пришпиливал гвоздями платья пирующих таким образом, что никто не мог встать с места, не потащивши с собою своего соседа.
        Три раза обошёл он вокруг стола и успел смастерить свою затею. Наконец король, оживлённый вином, закричал ему:
        —Дурак, встань-ка на стол и забавь нас песнями!

        Бриам вскочил на стол и запел глухим голосом;
        Всему есть свой черед;
        За ночью дни бывают,
        За вёдром дождь идёт.
        Живут и умирают, —
        Всему есть свой черед!
        —Что это за похоронная песня? — сказал король, — Довольно, шут! Смеши меня, или я заставлю тебя плакать!
        Бриам сурово взглянул на короля и продолжал дрожащим голосом:
        Всему есть свой черёд:
        И поздно или рано
        Судьба своё возьмёт,
        И поразит тирана!
        —Дурак! Ты, кажется, меня стращаешь, — крикнул король. — Я тебя накажу как, следует!
        И король вскочил с своего места так быстро, что увлёк за собой начальника гвардии. Удивлённый придворный, желая удержаться, нагнулся вперёд и руками зацепил руки и шею короля.
        —Несчастный! — закричал король. — Смеешь ли ты заносить руку на своего повелителя?
        И король схватил кинжал, чтобы убить неловкого царедворца. Но придворный, защищаясь, неожиданно вонзил ему в шею кинжал. Кровь брызнула ручьём, и король упал в предсмертных судорогах.
        Среди волнения и крика начальник гвардии поспешно встал, обнажил шпагу и крикнул:
        —Господа! Я король и женюсь на юролеве. Кто против, говори? Я жду.
        —Да здравствует король! — закричали все придворные, и некоторые из них, пользуясь случаем, повытаскивали из карманов прошения.
        Радость была общая и дошло до исступления, как вдруг перед самозванцем явился грозный Бриам с топором в руках.
        —Собака! Собачий сын, — сказал он. — Убивая наших, ты не думал ни о Боге, ни о людях. Теперь наш черёд.
        Начальник гвардии хотел было защищаться, но Бриам сильным ударом отшиб ему правую руку.
        —Если у тебя есть сын, — крикнул Бриам, — пусть он мстит за тебя так, как Бриам-дурак мстит сегодня за своего отца.
        И Бриам рассёк ему голову пополам.
        —Да здравствует Бриам! — кричали все. — Да здравствует наш освободитель!
        В эту минуту вошла испуганная королева и, бросившись в ноги к шуту, называла его своим мстителем. Бриам поднял её, встал около и, взмахнув окровавленным топором, пригласил всех придворных присягнуть своей законной королеве.
        —Да здравствует королева! — крикнули все. Радость была общая и доходила до исступления.
        Королева пригласилаБриана остаться при дворе, но он захотел вернуться к себе в хижину и вместо всякого вознаграждения попросил свою корову — виновницу стольких бед. Когда подошли к дверям хижины, Буколла замычала, призывая к себе тех, кто уже не мог её слышать. Старуха вышла со слезами на глазах.
        —Матушка! Вот тебе Буколла, и ты отомщена, — сказал Бриам.
        IV
        Так кончилась эта история. Что сталось с Бриамом — неизвестно. Но до сих пор в стране показывают развалины хижины, где жил Бриам с братьями и матерью, и при этом говорят детям:
        —Здесь жил Бриам, который отмстил за отца и утешил свою мать.
        И дети отвечают на это:
        —Мы сделаем, как он!
        В настоящее время нас оскорбляют подобные истории; мы мало уважаем ремесло, доводящее до галер. Не то было у первобытных народов. Геродот не грешит, пространно рассказывая нам египетскую сказку, которая, без сомнения, есть одна из волшебных сказок Востока. В книге Евтерпия можно видеть, какое — более чем странное — средство употребил король Рамесинит для поимки ловкого вора, ограбившего его сокровища, и как Рамесинит, три раза обманутый (в лице короля, судьи и отца), не придумывает лучшего средства избавиться от вора, как сделать ловкого разбойника своим зятем.
        «Рамесинит, — говорит историк, — принял вора очень хорошо и отдал ему свою дочь как самому способному из людей, так как египтяне выше всех народов, а он был выше всех египтян», Из этого видно, что национальная гордость так же стара, как волшебные сказки.
        Подобными воровскими историями изобилуют сборники сказок. Под именем «Господин Вор» г. Асбьернсен напечатал норвежский рассказ, очень похожий на только что изложенный. В этих рассказах более всего поражает наивное удивление авторов к своим героям, Человеческий ум прошёл по этому давно оставленному пути! Греки восхищались Улиссом, бывшим наполовину вором; римляне обожали Меркурия.
        Серенький человечек
        В старину — этак лет триста или четыреста тому назад — в Скальгольте (в Исландии) жил старый крестьянин, у которого в голове было так же пусто, как и в кармане. Как-то раз за обедней простофиля услыхал проповедь о благотворительности. Священник говорил: «Давайте, братья, давайте, Господь воздаст вам сторицею». Эти часто повторяемые слова так запали крестьянину в голову, что сбили её окончательно с толку. Вернувшись из церкви домой, он сейчас же стал рубить в саду деревья, копать землю, носить брёвна и камни, ну точно собрался построить себе дворец.
        —Что ты, бедняк, делаешь? — спросила его жена.
        —Не называй меня больше бедняком! — торжественно ответил крестьянин, — Мы, жена, богаты или, по крайней мере, будем богаты. Через две недели я отдам корову…
        —Нашу единственную кормилицу? Мы тогда ведь с голоду помрём!
        —Молчи, дура! — заметил муж. — Вот и видно, что ты ни бельмеса не смрслишь из того, что по латыни читает священник! Ведь за одну корову мы получим сотню, как говорит батюшка. Это евангельские слова! Пятьдесят скотин я поставлю вон в ту конюшню, что строю, а другие пятьдесят продам и на вырученные деньги куплю луг, чтоб наше стадо и зиму и лето имело вдоволь корму. Мы будем богаче короля!
        И не обращая никакого внимания на упрёки и просьбы жены, наш дурак стал строить конюшню, к великому удивлению всех соседей.
        Когда конюшня была окончена, крестьянин надел на корову верёвку и повёл скотину прямёшенько к попу. Поп в это время беседовал с двумя посторонними людьми, но простак наш не обратил на это ни малейшего внимания, потому что уж слишком торопился сделать подарок и получить за него вознаграждение.
        Священник, конечно, более всех удивился этому новому способу благотворительности. Он прочёл мужику длинную проповедь, в которой доказывал, что Спаситель имел в виду только духовное вознаграждение, но бедняк никак не брал этого в толк и то и дело повторял: «Да ведь вы же говорили: давайте, братья, давайте, Господь вам воздаст сторицею. Вы ведь говорили, батюшка!» Наконец священнику надоело убеждать олуха: он возгорелся священным гневом и хлопнул дверью под самым носом крестьянина. Растерянный простак стоял на улице и всё повторял: «Да ведь вы же говорили, батюшка. Ведь вы это говорили!»
        Приходилось, однако, возвращаться домой, а это было не совсем-то сподручно. На дворе стояла весна, таял лёд, и кружилась метель. Крестьянин то и дело скользил, корова мычала и не двигалась с места. Наконец крестьянин сбился с дороги и боялся тут же умереть. Смущённый, он проклинал свою неудачу и решительно не знал, что делать с коровой, которую волок за верёвку. Во время таких грустных размышлений к крестьянину подошёл человек с большим мешком в руках и спросил крестьянина: что он тут делает с коровой в такую пору?
        Когда мужик рассказал о своей беде, незнакомец отвечал: «Одно хочу тебе посоветовать, любезный человек: поменяйся со мной. Я живу недалеко отсюда. Уступи мне корову — тебе всё равно не довести её до дому! — и возьми мой мешок. Он не тяжёл; в нём всего только и есть, что мясо да кости.»
        Когда сделка была кончена, незнакомец увёл корову, а мужик взвалил на плечи мешок и нашёл, что он очень тяжёл. Вернувшись домой, мужик — боясь насмешек и упрёков жены — сплёл длинную историю, объясняя, какие он по дороге встретил опасности и как ловко он выменял совсем околевающую корову на мешок с сокровищем.
        Жена было стала ругаться, но муж попросил её пока попридержать язык и поставить в печь самый большой горшок.
        —Ты увидишь, что я принёс, — заметил он. — Подожди-ка, ещё спасибо мне скажешь!
        С этими словами он развязал мешок. Оттуда вышел маленький человечек, одетый — словно мышь — весь в серое.
        —Здорово, добрые люди! — сказал он с достоинством. — Надеюсь, вы не сварите меня, а дадите поесть. Небольшое путешествие возбудило во мне большой аппетит!
        Крестьянин, словно громом поражённый, повалился на скамейку.
        —Вот! — закричала жена. — Я была уверена в новой глупости! Впрочем, чего и ждать от мужа, кроме глупости?! Муженёк прогулял нашу единственную поддержку — корову и принёс в дом лишний желудок! Уж лучше бы ты оставался под снегом со своим мешком и сокровищем!
        Долго бы продолжались упрёки доброй женщины, если б серый человечек не повторил ей трёх раз, что словами пустого горшка не наполнишь и что лучше всего сходить на охоту и добыть дичинки.
        И, несмотря на ночь, снег и ветер, серый человечек вышел из дому и через несколько времени принёс большого барана.
        —Зарежьте-ка его! — сказал он. — Нечего нам умирать с голоду!
        Старик с женой искоса посмотрели на серого человечка и его добычу. Этот баран, словно упавший с облаков, за полверсты пах воровством. Но где тут разбирать, когда с голоду животы подводит? Законно или нет, но только барашек был съеден, так что за ушами трещало.
        С этого дня пошло у крестьянина изобилие. Баран являлся за бараном, и простофиля — сделавшийся ещё более легковерным — спрашивал самого себя: уж не выиграл ли он взаправду, отыскав вместо ста коров, обещанных ему Провидением, такого ловкого поставщика в лице серенького человечка?
        Но медаль имеет и оборотную сторону. В то время как за столом у крестьнина баранина не переводилась, в королевском стаде, что паслось неподалёку, бараны заметно убывали. Главный пастух со страхом доложил королю, что с некоторых пор из стада стали пропадать лучшие головы, и что, вероятно, ловкий вор поселился в окрестностях.
        Немного потребовалось времени, чтобы узнать про серенького человечка, неизвестно откуда явившегося и поселившегося в избе у крестьянина. Король приказал немедленно позвать незнакомца. Серенький человечек пошёл на зов нимало не поморщась, но крестьянин и жена струхнули шибко, вспомнив, что укрывателей и воров ждёт одна и та же виселица.
        Когда серенький человечек явился ко двору, король спросил его, не слыхал ли он, между прочим, что из королевского стада украдено пять больших овец.
        —Да, ваше величество! — отвечал маленький человек. — Я взял их!
        —А по какому праву? — сказал король.
        —Ваше величество! — произнёс маленький человек. — Я взял их, потому что старик с женой умирали с голоду, тогда как вы утопаете в изобилии и не можете истратить даже десятой части ваших доходов. Я нахожу более справедливым, чтобы эти бедняки жили на ваши излишки, чем умирали от нищеты, в то самое время, когда вы не знаете, что делать со своим богатством.
        Король остолбенел от такой смелости и кинул на маленького человека взгляд, не обещавший ничего хорошего.
        —Как я погляжу, воровство — твой главный талант! — заметил король.
        Маленький человек поклонился со скромной гордостью.
        —Ладно! — продолжал король. — Тебя следовало бы повесить, но я тебя прощу с условием, чтоб ты завтра в этот же самый час увёл у пастухов моего чёрного быка, беречь которого я приказал особенно.
        —Ваше величество! Вы требуете невозможного! Как я обману такой бдительный надзор?
        —Если ты этого не сделаешь — ты будешь повешен! — заметил король.
        й сделав знак рукой, он отпустил вора, среди шёпота всех придворных, повторявших за королём: «Повешен, повешен, повешен!»
        Серый человечек вернулся домой, где его ласково встретили старик со старухой. Он им не сказал ни слова о случившемся и заметил только, что ему нужна верёвка и что с рассветом он уйдёт из дому. Ему дали старый недоуздок; после чего он пошёл спать и спокойно заснул.
        Едва забрезжил день, серенький человек вышел из дому с верёвкой. Он пошёл в лес на дорогу, по которой должны были проходить королевские пастухи и, выбрав самый видный и здоровый дуб, повис на одной из его ветвей, причём, однако, позаботился, чтоб петля не затянулась. Вскоре подошли королевские пастухи, провожавшие чёрного быка.
        —А! — сказал один из пастухов. — Наш вор получил-таки свою награду! По крайней мере, этот раз не украл своего недоуздка. Прощай, дурак! Не тебе украсть королевского быка.
        Только что пастухи скрылись из виду, как серый человечек соскочил с дерева, обежал вперёд и опять повис на дубе, что стоял у дороги. Королевские пастухи очень удивились.
        —Что это значит? — сказал один. — Хорошо ли видят мои глаза? Вон опять висит тот человек, что висел там.
        —Дурак! — заспорил другой, — Ну разве можно, чтобы один и тот же человек висел в двух местах. Это другой вор, вот что!
        —Говорю тебе, что тот самый! Я сразу узнал его по платью и по роже.
        —А я побьюсь об заклад, что это другой человек, — утверждал пастух-скептик. Согласившись биться об заклад, пастухи привязали королевского быка к дубу, а сами побежали назад к первому дубу.
        Пока они бегали, серенький человечек соскочил с виселицы и тихо повёл быка к крестьянину. В избе была большая радость. Быка поставили в конюшню, где его держали до тех пор, пока не продали.
        Когда пастухи вернулись вечером в замок, то лица у них были такие печальные и вид такой растерянный, что король сразу понял, что с ним подшутили. Он послал за серым человеком, который явился с совершенно спокойным сердцем.
        —Это ты украл моего быка? — спросил король.
        —Ваше величество! Я только исполнил ваше приказание, — отвечал серый человек.
        —Ну хорошо! — заметил король. — Вот тебе десять червонцев выкупа за быка. Но если через два дня ты не украдёшь из-под меня простынь с кровати, ты будешь повешен!
        —Ваше величество! Это свыше моих сил. Вас так хорошо сторожат, что такому бедняку, как я, даже и к замку подойти не позволят, — отвечал серый человек.
        —Если ты этого не сделаешь, я буду иметь удовольствие видеть тебя повешенным, — заметил король.
        В назначенный вечер серенький человечек вошёл в избу и взял там длинную верёвку и корзинку. В эту корзинку он положил только что окотившуюся кошку с котятами и, улучив самое тёмное время, проскользнул никем не замеченный в замок и взобрался на крышу.
        Забраться на чердак, искусно пропилить потолки и забраться через это отверстие к королю в спальню было для серенького человечка делом минуты. Спустившись, он бережно открыл одеяло королевской постели, положил туда кошку с котятами, потом закрыл постель, поднялся по верёвке вверх, сел на королевском балдахине и на нём стал ждать, что будет дальше.
        На дворцовых часах пробило одиннадцать часов, когда король и королева вошли в спальню. Раздевшись, они оба стали на колени и помолились Богу; потом король потушил лампу, и королева легла в постель.
        Вдруг она вскрикнула и бросилась на средину комнаты.
        —С ума ты сошла? — сказал король. — Ты хочешь всполошить весь замок?
        —Мой друг! — отвечала королева, — Не ложись на эту постель; я почувствовала что-то горячее, и нога моя коснулась чего-то мохнатого.
        —Лучше прямо скажи, что на нашей кровати чёрт, — заметил король, смеясь с сожалением. — У всех женщин заячье сердце и птичья голова.
        После этих слов король храбро, настоящим героем, бросился под одеяло, но в ту же минуту выскочил из-под него и завопил как сумасшедший, таща за собой кошку, запустившую в королевскую ляжку все свои когти.
        На крик короля к дверям подбежал часовой и постучал три раза алебардой, словно бы спрашивая, не, нужна ли его помощь.
        —Молчать! — крикнул король, устыдившись своей трусости и не желавший, чтобы видели его страх, так сказать, на месте преступления.
        Он достал огня, зажёг лампу и увидал посреди постели кошку, которая уже улеглась на место и нежно лизала своих котят.
        —Это чёрт знает что такое! — вскричал король, — Это дерзкое животное не имеет никакого уважения к королю и осмеливается с котятами и нечистотами располагаться на королевском ложе! Постой, тварь, я поступлю с тобой так, как ты заслуживаешь!
        —Она тебя укусит; быть может, она бешеная, — заметила королева.
        —Не бойся ничего, мой друг, — сказал добрый король.
        И с этими словами он поднял нижнюю простыню за кончики, свернул в неё кошку с котятами, потом завернул этот пакет в другую простыню и одеяло и вышвырнул всё это за окошко.
        —Теперь пойдём в твою спальню, — сказал он королеве. —А так как мы отмстили, то заснём спокойно.
        Спи, король! Пусть счастливые грёзы посетят твой сон. Но в то время, как ты спишь, человек влезает на крышу, привязывает к ней верёвку и по верёвке спускается на двор. Ощупью находит он одеяло с кошкой, взваливает его к себе на спину, перелезает через забор и бежит без оглядки по снегу.
        Если, верить часовым, то в это же время мимо них пронеслось привидеяие, и они слышали писк новорождённого ребёнка.
        На другой день король проснулся, собрался с мыслями и в первый раз в жизни стал думать.
        Он понял, что вчера над ним потешились и что виновник этого, всего вернее, серый человечек. Он сейчас же за ним послал.
        Маленький человечек явился, имея на плече только что выглаженные простыни. Он встал перед королевою на колени и очень почтительно сказал ей:
        —Её величество знает, что всё то, что я сделал, я делал по приказанию короля. Надеюсь, что она великодушно простит меня?
        —Хорошо, — ответила королева, — но только вперёд этого не делай, а то я со страху умру!
        —А я не прощаю! — закричал король, сердитый на то, что королева осмелилась помиловать, не спросив позволения у своего повелителя. Слушай же, плут. Если завтра же вечером ты не украдёшь из дворца королевы, то в тот же вечер тебя повесят.
        —Ваше величество, велите меня сейчас же повесить и избавьте меня от двадцатичетырёхчасового мучительного ожидания! — вскрикнул маленький человек. — Как хотите вы, чтоб я это сделал? Легче луну схватить зубами, чем украсть королеву!
        —Это твоё, а не моё дело, — заметил король. — Ступай, а я между тем велю приготовить виселицу.
        Маленький человек вышел в отчаянии; он обхватил обеими руками свою голову и так горько зарыдал, что вчуже разрывалось сердце. Король первый раз в жизни весело смеялся.
        В сумерки в замок по обыкновению пришёл монах с чётками в руках и с котомкой за плечами просить подаяния на монастырь. Когда королева вынесла ему милостыню, то святой человек сказал ей:
        —Государыня! Бог награждает за милосердие. Сегодня я приношу вам эту награду. Завтра, как вы знаете, собираются повесить человека, конечно, очень виновного.
        —Я ему прощаю от всего сердца и очень бы хотела спасти несчастному жизнь, — сказала королева.
        —Это невозможно! — отвечал монах. — Но этот человек большой колдун и может вам перед смертью сделать большой подарок. Он владеет тремя удивительными секретами, и каждый из них стоит королевства. Из этих-то трёх секретов один он передаёт той, которая жалела его.
        —Какие же это секреты? — спросила королева.
        —Владея одним, — сказал монах, — женщина может из мужа сделать всё, что ей угодно.
        —А! Это вовсе не удивительный секрет! — заметила, нахмурившись, королева, — Со времён Евы этот секрет передаётся от матери к дочери. Какой же второй секрет?
        —Другой секрет даёт доброту и мудрость!
        —Хорошо, — рассеянно заметила королева, — а третий?
        —А третий, — продолжал монах, — даёт женщине, владеющей им, красоту, которой нет подобной, и способность нравиться до самой смерти.
        —Отец мой! Я желаю владеть этим секретом!
        —Ничего нет легче. Стоит только колдуну, пока ещё он жив, взять вас за обе руки и дунуть три раза на ваши волосы.
        —Пусть он придёт, — сказала королева. — Отец, сходите за ним!
        —Этого сделать нельзя. Король отдал строжайшие приказания насчёт того, чтобы этот человек не вошёл в замок. Если он ступит сюда ногой — он сейчас же умрёт. Не отымайте у него последних часов жизни.
        —А мне, отец, король тоже запретил выходить из дворца до завтрашнего вечера.
        —Жаль, — сказал монах, — Видно, вам приходится отказаться от бесподобного сокровища. А всё ж приятно было бы не состариться, вечно быть молодою, красивою и, главное, любимою.
        —Вы правы, мой отец; королевское приказание относительно меня величайшая несправедливость. Если бы я и захотела выйти, часовые не пустят! Не удивляйтесь. Вот как обходится со мной король, когда он капризен. Я самая несчастная из жён!
        —Вы раздираете мне сердце, — сказал монах. — Какое тиранство, какое варварство! Нет, государыня, вы не должны уступать таким требованиям, вы обязаны исполнять свои желания.
        —А средства? — спросила королева.
        —Есть одно, если только вы уважаете свои права, Влезайте-ка в этот мешок, и я вас вынесу из замка, рискуя жизнью. И когда через пятьдесят лет вы будете такая же красивая и свежая, как теперь, вы не пожалеете, что не испугались своего тирана.
        —Хорошо! — сказала королева. — Но нет ли тут какой ловушки?
        —Государыня! — сказал святой отец, пожимая плечами — и ударив рукой по груди, — насчёт этого вам нечего бояться и это так же верно, как то, что я монах. Да, наконец, всё время, пока этот несчастный будет около вас, я буду подле.
        —А вы приведёте меня обратно во дворец?
        —Клянусь!
        —И с секретом? — прибавила королева.
        —С секретом! — сказал монах. — Впрочем, если ваше величество боитесь, останемтесь, и пусть секрет умрёт с тем, кто его нашёл, если только колдун не успеет передать его более доверчивой женщине.
        Вместо ответа королева храбро полезла в мешок. Монах завязал его, взвалил на плечи и твёрдыми шагами пошёл по двору. На дворе ему попался король, обходивший часовых.
        —Милостыня, как я вижу, хороша? — заметил король.
        —Государь, — ответил монах, — Милосердие вашего величества безмерно, и я боюсь, не злоупотребляю ли я им. Не прикажете ли лучше оставить здесь мешок и всё, что в нём есть?
        —Нет, нет! — сказал король. — Несите, мой отец, несите! Не думаю, чтоб всё это стоило многого! Вы не жирно покушаете!
        —Желаю вашему величеству поужинать с таким же аппетитом, — отвечал монах и удалился, прошептав несколько слов, разобрать которые было трудно; вероятно, он шептал молитвы.
        Колокол прозвонил к ужину. Король вошёл в столовую, потирая руки.
        Он был доволен собою и собирался отомстить серому человечку; следовательно, было отчего разыграться аппетиту.
        —А что, королева ещё не сходила? — спросил он ироническим тоном. — Впрочем, это меня не удивляет. Неаккуратность — женская добродетель!
        Король уже садился за стол, как вошли три солдата и, опустив алебарды, впустили в столовую серенького человечка.
        —Ваше величество! — сказал один из солдат. — Этот негодяй вошёл во двор замка, несмотря на королевское запрещение. Мы бы его сейчас же повесили, чтобы не мешать вашему величеству ужинать, если бы он не говорил, что имеет послание от королевы и что владеет государственной тайной.
        —Королева! — вскрикнул изумлённый король, — Где она? Несчастный, что ты с ней сделал?
        —Я её украл! — хладнокровно сказал маленький человек.
        —Как так?
        —Ваше величество! Монах, у которого за спиной был большой мешок и которому ваше величество изволили сказать: «Уноси всё, это мне…»
        —Это был ты? — крикнул король. — Но тогда, значит, и я не безопасен. Когда-нибудь ты возьмёшь и меня и всё моё королевство в придачу?
        —Ваше величество! Я попрошу у вас большего.
        —Ты меня пугаешь. Кто ты? Колдун или сам дьявол?
        —Нет, ваше величество, я просто принц Галарский. Я ехал сюда просить руки вашей дочери, но дурная погода заставила меня с пажом укрыться у Скальгольтского священника. Случай столкнул меня с дураком-крестьянином и заставил меня разыгрывать известную вам роль. Впрочем, всё это я делал больше из-за повиновения и из желания понравиться вашему величеству.
        —Хорошо, хорошо! — сказал король. — Я понимаю или, по правде говоря, ничего не понимаю, но это все равно. Принц Галарский! Я желал бы лучше иметь тебя зятем, чем соседом. Только что скажет королева…
        —Она здесь, ваше величество, Мой главный паж привёл её во дворец.
        Вскоре явилась королева, Хотя ока была сконфужена, что её надули, но утешение иметь такого ловкого человека зятем облегчило её.
        —А секрет? — тихо сказала она принцу. — Вы мне должны его.
        —Быть всегда красивой — значит быть всегда любимой, — отвечал принц.
        —А средство быть всегда любимой? — спросила королева.
        —Быть всегда доброй, простой и исполнять желание своего мужа.
        —И он смеет говорить, что он волшебник! — крикнула королева, подняв руки к небу.
        —Покончим, господа, с этими тайнами, — вмешался начинавший трусить король.
        —Принц Галарский! Когда вы сделаетесь нашим зятем, у вас будет больше времени для бесед с тёщей. Ужин простынет. Садитесь и посвятим весь вечер удовольствиям. Радуйтесь же, будущий зять. Завтра вы будете женаты. — После этих колких, по мнению короля, слов он взглянул на королеву, но та сделала такую гримасу, что король сейчас же схватился за подбородок и стал считать мух на потолке.
        Тут кончаются приключения принца Галарского. Счастье не имеет истории. Мы только знаем, что он наследовал тестю и был великим королём. Отчасти лгун, отчасти вор, хитрый и храбрый, он имел все добродетели хорошего завоевателя. Он отнял у соседей три тысячи десятин снегу, три раза терял их и снова завоёвывал, пожертвовав шестью армиями. Его славное имя находится в летописях Скальгольта и Галара. Отсылаем читателей к этим знаменитым памятникам.
        ПЕРЛИНО
        (Неаполитанская сказка)
        —Бабушка! Отчего ты так сильно смеёшься?
        —Оттого, что мне плакать хочется, дитя моё!
(«Красная шапочка — болгарская сказка»)


        I. Синьора Паломба
        Известный мудрец Катон сказал где-то, что в своей жизни он дал себе три обещания: во-первых, никогда не доверять секрета женщине; во-вторых, не проводить в безделье целого дня и, в-третьих, никогда не ездить морем, если только возможно поехать другим, более удобным и верным., способом. Предоставляю кому угодно руководствоваться первыми двумя правилами; замечу только, что не совсем благоразумно ссориться со слабой половиной человеческого рода и нападать на лень, которой подвержены не все же люди. Что же касается до третьего правила, то я бы советовал начертать его на всех кораблях золотыми буквами, в виде предостережения для неосторожных. Впрочем, чужой опыт так же забывается, как и свой собственный; и я сам не раз садился на корабль. Но только что он выходил в море, я немедленно же вспоминал золотое правило и нередко в море, да и везде чувствовал, хотя и всегда поздно, что я далеко не Катон.
        Как-то раз — этот раз мне и теперь памятен — пришлось отдать полнейшую справедливость мудрости старого римлянина.
        В один славный солнечный день отправился я из Салерно, но только что мы вышли в море, как налетел сильный шквал и отбросил нас на Амальфи, с быстротой вовсе для нас нежелательной. В момент шквала я увидел, как матросы побледнели, замахали руками, стали молиться и ругаться — затем я ничего не видел. Насквозь пронизанный ветром и вымоченный до костей, я забился под палубу и лежал там больной, закрывши глаза; я совсем забыл, что путешествую ради собственного удовольствия, как вдруг неожиданный толчок заставил меня опомниться и почувствовать на себе чью-то могучую руку. Передо мной стоял шкипер и тряс меня, за плечи. Поставив меня на ноги, он сказал с весёлым видом: «Не бойтесь, ваше превосходительство, мы у берега, в Амальфи. Вставайте-ка! Хороший обед восстановит ваши нервы. Буря прошла, и вечером мы пойдём в Сорренто!»
        Я сошёл с корабля таким же мокрым, каким был Улисс после крушения; мне так же, как и ему, хотелось поскорей поцеловать землю, которая не скачет под ногами. Меня ждали четыре матроса, с вёслами на плечах, готовые с триумфом проводить меня до гостиницы, что виднелась на возвышенности и, словно снег на горе, белелась на солнце известью покрытыми стенами. Я пошёл за проводниками и далеко не походил на победителя. Напротив, грустный, тихо поднимался я по бесконечной улице, глядя вниз на волны, которые разбивались о пристань, точно сердясь, что выпустили нас из своих рук. Наконец я пришёл в остерию. Был полдень; таверна, казалось, вымерла; кухня была пуста, и только семейство общипанных цыплят встретило меня и стало кричать при моём появлении, как гуси в Капитолии.
        Я обошёл испуганных цыплят и поспешил выбраться на террасу, где сильно пекло солнце; там я уселся верхом на стул и сидя, положивши голову и руки на спинку, принялся высушиваться. А город, море и небо всё еще прыгали в моих глазах.
        Едва я успел задремать, как ко мне подошла трактирная хозяйка, шлёпая туфлями с важностью самой королевы. Кто был в Амальфи, тот никогда не забудет дебелой и величественной синьоры Паломбы.
        —Что угодно вашему превосходительству? — спросила она голосом, грустнее обыкновенного, спрашивая и отвечая в одно и то же время. — Обедать? Это дело невозможное. Рыбаки не выезжали в эту проклятую погоду и рыбы нет.
        —Синьора, — отвечал я, не поднимая головы, — дайте мне, чего хотите. Супу, макарон, что ли, всё равно. В настоящее время мне солнце нужнее обеда.
        —Извините, ваше превосходительство, — сказала хозяйка. — Судя по красной книжке, что торчит у вас из кармана, я приняла вас за англичанина. С тех пор, как эта проклятая книжка, в которой всё написано, похвалила амальфскую рыбу, ни один милорд не станет ничего есть, кроме того, что ему прикажет эта бумага. Слава Богу, вы можете рассуждать, и мы постараемся угодить вам. Только потерпите немножко.
        И достойная женщина сейчас же поймала двух цыплят, шумевших около меня, и зарезала их, не давши мне времени остановить убийства, которого я был причиной. Затем она села подле и хладнокровно принялась ощипывать бедных жертв.
        —Синьор, — заметила она через минуту, — собор ведь открыт. Все иностранцы осматривают его до обеда.
        Я только вздохнул вместо ответа.
        —А вы не видали, ваше превосходительство, новой дороги в Салерно? — прибавила почтенная Паломба, очевидно, стеснявшаяся, при мне заниматься приготовлениями к обеду. Оттуда прекрасный вид на море и на острова!
        «Ещё сегодня утром и в коляске следовало бы мне посмотреть эту дорогу,» — грустно подумал я и ничего не сказал.
        —Ваше превосходительство! — громче повторила хозяйка, желавшая от меня избавиться, — Сегодня базар. Великолепное зрелище! Чудные костюмы! А торговки, у которых такие славные языки! А апельсины, дюжина стоит карлин.
        Напрасно старалась Паломба, Я бы не поднялся для самой королевы неаполитанской.
        —Ишь, — вскрикнула хозяйка, потеряв терпение, — Вы заснули крепче Перлино, когда он выпил своё золотое питьё!
        —Перлино! Какой Перлино? — проворчал я, открывая сонные глаза.
        —Известно какой Перлино! — повторила Паломба. — Разве их в сказке двое? В городе нет ребёнка, который бы не знал его похождений. Неужели такой учёный человек, как ваше превосходительство, может их не знать?
        —Вообразите, что я их не знаю, и расскажите мне эту историю, добрейшая Паломба. Я слушаю вас с величайшим вниманием.
        Добрая женщина начала свой рассказ с важностью римской матроны, История была хороша; правда, в ней несколько хромала хронология, но зато в этом рассказе умная Паломба обнаружила такое знание людей и вещей, что скоро я поднял голову и, глядя на неё, не обращавшую на меня более никакого внимания, выслушал с большим интересом то, что следует ниже.
        II. Виолетта
        Если верить старикам, Пестум не всегда был таким, каков он в настоящее время. Теперь там, кроме трёх развалин, лихорадки, буйволов и англичан, вы ничего не найдёте, а прежде на том самом месте стоял большой город, в котором жило много народу. Это было очень давно, примерно во времена патриархов, в то время, когда все страны были под властью греческих язычников, которых некоторые зовут сарацинами.
        В эти-то времена в Пестуме жил купец, добрый как хлеб, сладкий как мёд и богатый как море, звали его Чеко. Он был вдов и имел всего одну дочь, которую и берёг пуще глазу. Виолетта — так звали любимую дочку — была бела, словно молоко, и румяна, словно малина. У неё были длинные чёрные волосы, глаза синее неба, бархатные щёчки, точно бабочкины крылья, и родинка у самой губки. Прибавьте к этому чертовский ум, красоту Магдалины и талию самой Венеры, то — надеюсь — вы не удивитесь, что ни старый, ни малый не могли устоять против такой красоты и не полюбить её с первого взгляда.
        Когда Виолетте исполнилось пятнадцать лет, Чеко стал подумывать об её замужестве. Это было для него большой заботой. Апельсинное дерево — думал он — цветёт и не знает, кто соберёт плоды, а отец с самого дня рождения заботится о своём дитяти, бережёт его пуще зрачков и после всего этого первый встречный отымет твоё же сокровище и даже спасибо не скажет. Где найти мужа, который бы стоил Виолетты? Найдётся! Она так богата, что может выбирать, кого хочет; сам тигр и тот станет шёлковым, если только захочет такая красивая и умная дочка.
        Частенько, бывало, добряк Чеко пробовал намекать своей дочке насчёт замужества, но слова его были что стене горох. Только что, начинал он, бывало, подходить к этому вопросу, Виолетта, опускала голову и жаловалась на мигрень, так что отец пугался, словно монах, который забыл обедню, переменял разговор и вынимал из кармана какой-нибудь подарок, имев его всегда в запасе. Это было кольцо, чётки или какая-нибудь золотая игрушка. Тогда Виолетта обнимала старика, и на её лице являлась весёлая улыбка, точно солнышко после дождя.
        Однажды Чеко приступил к делу осторожнее обыкновенного, и так как в руках у Виолетты было прекрасное ожерелье и ей нельзя было жаловаться на головную боль, то старик старался воспользоваться случаем и снова повёл атаку: «Любовь и радость моего сердца, — сказал он, лаская Виолетту, — подпора моей старости, венец моих седин! Неужто никогда не буду я дедушкой? — Разве ты не видишь, что я стареюсь и что борода моя седеет с каждым днём и говорит, что пора тебе выбрать мужа? Зачем не поступить, как все женщины? Умирают ли они от этого, что ли?И что такое, наконец, муж? Это птица в клетке, которая запоёт, как тебе угодно. Если б мать была жива, она бы сказала тебе, жаловалась ли она на то, чтобы я поступал когда-нибудь против её воли; она всегда была царицей в доме. При ней, как и при тебе, я дохнуть не смел и по сию пору не могу ещё примириться со своей свободой.
        —Отец! — сказала Виолетта, взяв отца за подбородок. — Ты господин в своём доме и распоряжаться твоё дело. Располагай мной, как знаешь, и выбери мне жениха сам. Я пойду замуж, когда хочешь и за кого хочешь, но только с одним условием.
        —Я на всякое согласен, каково бы оно ни было, — сказал Чеко, удивлённый таким непривычным послушанием.
        —Ну так слушай: я хочу только одного, чтобы муж, которого ты мне сыщешь, не был похож на собаку.
        —Ну уж придумала! — обрадовался купец. — Право, можно сказать, что красота идёт рука об руку с сумасшествием, и если бы ты была не вылитая мать, то не сказала бы такой глупости! Неужели ты думаешь, что такой человек, как я, богатейший купец в Пестуме, да выберу жениха с собачьей мордой? Не бойся, мы выберем самого красивого и любезного. Не надо ли тебе принца? У нас найдётся на что его купить.
        Через несколько дней у Чеко был большой обед, к которому была приглашена самая лучшая молодёжь на двадцать вёрст в окружности. Обед был отличный, ели много, пили ещё больше. Гости чувствовали себя как дома и разговаривали, не стесняясь. Когда подали десерт, Чеко отвёл Виолетту в уголок и, посадив к себе на колени, тихо спросил:
        —Посмотри-ка, милая, вон на того хорошенького, голубоглазого молодого человека, у которого пробор посредине. Полагаешь ли ты, что с таким херувимом женщина будет несчастлива?
        —Вы забыли, отец, — отвечала, смеясь, Виолетта. — Он похож на левретку.
        —Правда, правда! — сказал Чеко. Настоящая голова левретки! Где были мои глаза, что я этого не заметил! Ну, а этот красивый купидон с гладким лбом, плотной шеей, выпуклой грудью и глазами. Что ты о нём скажешь?
        —Да ведь он на бульдога похож! Я всегда буду бояться, что он меня укусит.
        —В самом деле он смахивает на бульдога! — вздохнул Чеко. — Оставим его. Ты, может быть, выберешь более зрелого и солидного человека? Если б женщина умела выбирать, она никогда бы не выбрала себе человека моложе сорока лет, а то раньше найдёшь фата, который точно из милости позволяет себя любить. Только в сорок лет человек, настолько созрел, что умеет любить и слушаться. Что ты думаешь об этом члене судебной палаты, который так красно говорит и сам упивается своим разговором? Его волосы, правда, седеют, но что же из этого? И с седыми волосами люди не глупее людей с чёрными.
        —Отец, ты не держишь слова. Ведь ты сам видишь, что этот господин с красными глазами и белыми кудрями, что падают ему на уши, — вылитый пудель.
        Словом, язычок Виолетты перебрал всех гостей. Один был похож на турецкую собаку; другой, с длинными чёрными волосами и масляными глазами, на испанскую — никому пощады не было.
        В самом деле, между вами, мужчинами, нет ни одного, который не смахивал бы несколько на собаку, если закрыть рукой подбородок и рот, оставив открытую верхнюю часть лица. Вы должны знать об этом, вы, учёные господа, приезжающие к нам в Италию раскапывать камни, верно, для того, чтобы понабрать у наших мертвецов мудрости, которая — надо полагать — весьма редкая вещь в вашем отечестве.
        „Виолетта чересчур умна! Добром с ней не кончишь“, — подумал Чеко и вошёл в неописанный гнев. Он называл дочь неблагодарной, дураковой дочерью, деревянным чурбаном и кончил тем, что пообещал упрятать её на всю жизнь в монастырь. Виолетта заплакала. Тогда отец бросился перед ней на колени, просил прощения и обещал никогда ни о чем не просить её. На следующий день он встал, не сомкнув во всю ночь глаз, поблагодарил Виолетту за то, что у нее глаза незаплаканные, и решил ждать, когда ветер подует наконец и в его сторону.
        Он ждал не долго. Женщина в час переживает больше, чем мужчина в десять лет. Заказанных путей ведь для неё не существует!
        III. Рождение и свадьба Перлино
        Отправляясь однажды на один из праздников, бывших в окрестностях, Чеко спросил у дочери, какой подарок доставил бы ей удовольствие.
        —Папаша, — отвечала она, — если ты меня любишь, купи мне полкантаро палермского сахару и столько же сладкого миндалю, да к этому прибавь шесть бутылок духов, немного мускуса и амбры, четыре десятка жемчуга, два сапфира, горсть гранатов и рубинов. Пришли мне тоже двадцать мотков золотых ниток, десять аршин зелёного барахата, кусок шёлковой малиновой материи, а главное, не забудь серебряной лопатки и корытца.
        Купец очень удивился этому желанию; но так как он был всегда хорошим мужем, то и не мог не знать, что гораздо короче исполнить каприз женщины, чем рассуждать с нею; в тот же вечер он вернулся домой с навьюченным всякой всячиной мулом, Чего бы он не сделал для одной улыбки своего ребёнка?
        Получив все подарки, Виолетта поднялась в свою комнату и из сахару и миндалю стала месить тесто, поливая его розовой и жасминовой водой. Потом — точно горшечник или скульптор — она поваляла это тесто серебряной лопаточкой и слепила из него такого красивого молодого человека, какого редко встретишь! Из золотых ниток она сделала ему волосы, глаза были из двух сапфиров, зубы из жемчуга, а губы и язык из рубинов; после этого Виолетта одела его в шёлк и бархат и окрестила его Перлино, потому что, словно перл, он был белый и розовый.
        Окончив своё произведение и поставив его на стол, Виолетта принялась хлопать в ладоши и прыгать вокруг Перлино; она ему напевала самые нежные арии, говорила самые ласковые слова и посылала такие поцелуи, которые разожгли бы мрамор… Но всё было напрасно: игрушка не шевелилась. Виолетта с досады заплакала, как вдруг вспомнила, что её крёстная мать — фея. Какая же крёстная мать, да к тому же колдунья, откажет в первой просьбе? И вот наша молодая девушка стала так жалобно упрашивать, что крёстная мать услышала её за двести вёрст, сжалилась над ней и подула. Для феи и этого довольно, чтоб произвести какое-нибудь чудо. В мгновение ока Перлино открыл сперва один глаз, потом другой, повернул голову направо и налево, чихнул, как настоящий человек. Наконец кока Виолетта смеялась и плакала от радости, мой Перлино важно зашагал по столу маленькими шагами, точно вдова, возвращающаяся из церкви, или судья, когда входит в суд.
        Виолетта обрадовалась больше, чем если б выиграла в потерею всю французскую империю. Она, взяла Перлино на руки, поцеловала его нежнейшим в мире образом в обе щёки и потом, приподнявши своё платье, стала танцевать вокруг Перлино и петь:
        Потанцуем-ка скорей,
        Мой Перлинушка родной,
        Если хочешь, чтоб твоей
        Стала я женой.
        Потанцуем-ка вдвоём.
        Буду королевой, будь ты королём!
        Чеко, проверявший в это время счета своих товаров, — ему, видите ли, казалось мало получать миллион дукатов в год! — услыхал из своей конторы шум над головой. „Чёрт возьми! — вскрикнул он. — Наверху что-то страшное делается. Точно бранятся!“
        Он пошёл наверх и, отворив дверь, увидал интереснейшее на свете зрелище.
        Около дочери, покрасневшей от радости, был Амур, сам Амур, в фуфайке из шёлка и бархата. Держа свои руки в руках госпожи, Перлино танцевал, разом выкидывая обеими ногами, танцевал, точно он никогда не должен был остановиться.
        Увидевши своего отца, Виолетта сделала ему низкий поклон и представила своего возлюбленного.
        —Мой отец и господин, — сказала она. — Ты всегда говорил, что желал бы меня видеть замужем. Желая тебе угодить, я выбрала себе мужа по сердцу.
        —Ты хорошо сделала, моё дитя! — отвечал Чеко, угадавший тайну. — Все женщины должны брать с тебя пример. Я знаю не одну, которая отрезала бы себе палец — и даже не самый маленький, чтоб только обзавестись мужем по вкусу, маленьким мужем из сахару и флёрдоранжа. Расскажи-ка им твой секрет и ты осушишь много слёз! Вот уже две тысячи лет женщины жалуются; пройдёт ещё две тысячи, и они всё будут жаловаться на то, что они непонятые жертвы.
        После того он обнял своего зятя, обручил его в ту же минуту и попросил два дня на то, чтобы сыграть свадьбу. Меньше чем в два дня нельзя было созвать всех друзей околотка и задать обед, который был бы достоин богатейшего купца в Пестуме.
        IV. Похищение Перлино
        Посмотреть на такую диковинную свадьбу собрались издалека — из Салерно, из Кава, из Амальфи и Сорренто; даже из Ишити и Пузоля. Богачам и беднякам, молодым и старым, друзьям и недругам — всем хотелось познакомиться с Перлино. По несчастью, свадьба никогда не обходится без того, чтобы чёрт не сунул в неё своего носа. Крёстная мать не предвидела того, что случилось.
        В числе приглашённых на свадьбу ожидали весьма важную особу, соседнюю маркизу. Звали её Звонкая Монета. Она была стара и зла, как сам сатана, с жёлтой и морщинистой кожей, с глазами, похожими на ямы, с провалившимися щеками, кривым носом и заострённым подбородком, но при этом она была так богата, что перед ней всякий преклонялся и искал чести поцеловать у ней руку. Чеко поклонился ей до самой земли и посадил её по правую руку, гордый и счастливый, что мог представить зятя и дочь женщине, которая имела сто миллионов червонцев и оказывала ему тесть, кушая его обед.
        Во всё время обеда Звонкая Монета не спускала с Перлино глаз. Маркиза жила в замке, достойном фей, где камни были из золота, а мостовая из серебра. В нём была галерея и в ней были собраны все редкости в свете: часы, которые показывали время по желанию, эликсир, излечивающий ломоту и мигрень, зелье, превращавшее горе в радость, стрела любви, тень Сципиона, сердце кокетки, религия доктора, высохшая сирена, три рога морского единорога, совесть придворного, вежливость разбогатевшего, стенограф Ораанда — словом, всё такие вещи, которых никто никогда не видал и, верно, никогда в другом месте не увидит. Недоставало одного к этим сокровищам — красавца Перлино.
        Ещё не подали десерт, как уж барыня решила овладеть им. Она была очень скупа, но если чего желала, подавай ей сейчас во что бы то ни стало. Она покупала всё, что продаётся; покупала даже и то, что не продаётся; остальное воровала и была вполне уверена, что правосудие в Неаполе заведено только для маленьких людей. „Избави нас Бог от невежи доктора, угрюмого мула и злой женщины“, — говорит пословица. Только что встали из-за стола, барыня подошла к Перлино, который, живя на свете всего только три дня, ещё не успел узнать людской злобы, и стала ему рассказывать о богатстве и роскоши замка Звонкой Монеты. „Иди-ка со мной, дружок, — сказала она ему, — я тебе дам в своём замке место по твоему желанию. Выбирай: хочешь ли быть пажом в золотых и шёлковых платьях, камергером с бриллиантовым ключом на спине или швейцаром с серебряной алебардой и широкой золотой перевязью, которая сделает твою грудь блестящей солнца? Скажи слово — всё твоё!“
        Невинный бедняга был совсем ослеплён, и хотя мало ещё успел подышать родным воздухом, а уже был истым неаполитанцем, т.е. совершенной противоположностью дурака.
        —Сударыня, — наивно ответил он, — говорят, что работа — ремесло быков; ничего здоровее отдыха нет. Я бы хотел получить такое место, где бы можно ничего не делать и много получать, как делают наёмники св. Януария.
        —Как? — сказала Звонкая Монета.
        —Ты, в твои годы, уже хочешь быть сенатором?
        —Именно! — перебил Перлино. — И если можно, дважды сенатором, чтоб получать двойное содержание.
        —Об этом нечего толковать! — заметила маркиза, — А пока пойдём-ка: я тебе покажу карету, моего английского кучера и шестёрку моих серых лошадей. — И она повела его на крыльцо.
        —А Виолетта? — слабо проговорил Перлино.
        —Виолетта пойдёт с нами! — отвечала дама, уводя неблагоразумного, который вовсе не противился.
        Только что они пришли на двор, барыня подвела его полюбоваться лошадьми, которые, гарцуя на месте, трясли красивые красные шёлковые уздечки, убранные колокольчиками; потом она его пригласила войти в карету, посидеть на мягких подушках и посмотреться в зеркала. В один миг она захлопнула дверцы, закричала кучеру: „Пошёл“, и карета покатила во дворец Звонкой Монеты.
        Виолетта в это время с любезностью принимала поздравления гостей. Скоро она очень удивилась, что не видит больше своего возлюбленного, который был всегда её тенью… Она бежит по комнатам, нет его. Она взлезает на крышу, полагая, что Перлино вышел освежиться, — нет и там. И только вдалеке видны облако пыли и карета, которую шесть лошадей увозили галопом в горы. Сомнения не было — Перлино похитили. При этой мысли у Виолетты сжалось сердце. Позабыв вовсе, что она без шляпки, в подвенечном уборе, в кружевном платье, в шёлковых ботинках, Виолетта мигом выбежала из отцовского дома и побежала за каретой, простирая вперёд руки и призывая Перлино громкими криками.
        Слова были напрасны. Их уносил ветер. Неблагодарный был весь поглощён медовыми речами своей новой госпожи. Он играл её золотыми кольцами на руках и мечтал, что завтра он проснётся принцем и господином. Увы! Есть много людей старее его, которые вовсе не благоразумнее Перлино! Когда узнают они, что доброта и красота в доме лучше богатства? Только тогда, когда уже поздно и когда уже нет зубов, чтобы изгрызть цепи, которые сами же положили себе на руки.
        V. Ночь и день
        Бедная Виолетта бежала целый день. Ни ямы, ни ручьи, ни кусты, ни терновник, ни иглы — ничто её не останавливало. Кто страдает от любви, тот не чувствует боли. К вечеру усталая, умирая с голоду, с ногами и руками в крови, попала она в тёмный лес. Страх напал на неё. Она смотрела вокруг, не двигаясь с места. И казапоеь ей, что из мрака ночи вышли тысячи глаз и с угрозами смогрят на неё. Вся дрожащая, бросилась она к дереву, прощаясь шёпотом с Перлино.
        Она не могла прийти в себя и так боялась, что едва переводила дыхание, как вдруг услыхала разговор двух соседних деревьев. Невинность имеет то преимущество, что может понимать все Божие создания.
        —Сосед, — сказало рожковое дерево, обращаясь к оливковому, на котором была одна кора. — Вот молодая девушка: она слишком неосторожна, что легла на землю. Через час из своих логовищ выйдут волки; если они её и пощадят, всё равно роса и утренний холод дадут ей такую лихорадку, что она не встанет. Отчего она не подымется ко мне на ветви: там бы она могла заснуть спокойно. Я бы ей с удовольствием предложило несколько своих стручков, чтоб восстановить её упавшие силы.
        —Вы правы, сосед, — отвечала маслина.
        —Дитя сделает ещё лучше, если перед тем как пойдёт спать, всунет руку в мою кору. В ней спрятано платье и свирель одного пифераро.[8 - Piferaro — уличный музыкант в Италии.]
        Когда думают провести холодную ночь, козлиная кожа вещь далеко не лишняя, и для девушки, рыскающей по свету, этот костюм гораздо удобней кружевного платья и шёлковых ботинок.
        Кого ободрили эти речи? Конечно, Виолетту. Она ощупью нашла куртку из грубой шерстяной материи, плащ из козлиной кожи, свирель и остроконечную шапку пифераро и храбро полезла на дерево, съела несколько сладких плодов, напилась вечерней росы и устроилась между двумя ветвями как могла лучше. Дерево приняло её в свои отеческие объятия; дикие голуби вышли из гнёзд и покрыли её листьями, ветер убаюкивал её, как ребёнка, и она заснула в мечтах о своём возлюбленном.
        Она испугалась, проснувшись утром. Погода была тихая и хорошая, но в тишине леса бедное дитя сильней чувствовало своё одиночество. Всё жило, всё любило вокруг неё, и никто не заботился о беспомощной бедняжке. И вот она принялась петь, призывая к себе на помощь всех тех, кто проходил мимо, не глядя на неё.
        Ветер прошёл и что-то проворчал; пчела пролетела за добычей; ласточки гонялись за мухами чуть не до облаков; птицы пели, кричали и дразнили друг друга в зелени, никто не обращал внимания на Виолетту. Она сошла с дерева, вздохнула и пошла куда глядят глаза, полагаясь на своё сердце, которое отыщет Перлино.
        VI. Три встречи
        С горы бежал ручей; русло его было наполовину сухо. Эту-то дорогу и выбрала себе Виолетта. Олеандры уже высунули из воды свои цветущие головки, и дочь Чеко вошла в эту зелень; бабочки летели сзади, кружась около неё словно вокруг лилии, которую колышет ветер. Она шла скорей ссыльного, возвращающегося домой; но жар был силён, и около полудня Виолетта остановилась.
        Желая освежить свои пылающие ноги, она подошла к воде и заметила, что в лужице тонет пчела. Виолетта опустила в воду свою маленькую ножку, и насекомое село. Очутившись на суше, пчёлка некоторое время не шевелилась, точно собиралась с духом; потом прошла по всему телу Виолетты своими тонкими, словно шелковинки, лапками, высушилась, выгладила свои крылышки и полетела жужжа около своей спасительницы.
        —Виолетта! — сказала пчела. — Ты помогла признательной. Я знаю, куда ты идёшь, позволь мне провожать тебя. Когда я устану, я присяду на твоей голове. И, если ты будешь иметь во мне нужду, скажи только: „Навуходоносор, спокойствие сердца дороже золота“. Быть может, я тебе услужу.
        „Никогда, — подумала Виолетта, — я не выговорю На-ву-хо-до-но-сор“.
        —Чего ты хочешь? — спросила пчела.
        —Ничего, ничего, — ответила дочь Чеко. — Ты мне понадобишься только около Перлино.
        Она снова пустилась в дорогу; на сердце у неё стало легче. Через четверть часа она услыхала маленький крик: это кричала пораненная белая мышка, которая спаслась от врага полумёртвая и вся в крови.
        Виолетта сжалилась над бедным животным и, несмотря на спешную дорогу, остановилась, обмыла мышкины ранки и дала ей один из стручьев, припасённых к обеду.
        —Виолетта, — сказала мышка, — ты помогла признательной. Я знаю, куда ты идёшь. Положи меня в твой карман с остальными стручками. И если когда-нибудь я тебе буду нужна, скажи только: „Плуты, мошенники, золотая ливрея, лакейское сердце“. Быть может, я тебе услужу.
        Виолетта опустила мышку в карман, где она могла грызть сколько ей угодно, и продолжала подыматься по ручью. К сумеркам она подошла к горе, как вдруг с высокого дуба бросилась к ней в ноги белка, преследуемая совой. Виолетта свирелью прогнала сову и взяла на руки белку; белка не была ранена, а только оглушена падением, так что ласки скоро привели её в чувство.
        —Виолетта, — шепнула белка, — ты спасла признательную! Положи меня к себе на плечо и сорви орехов, чтоб мои зубы не притупились. Если я когда-нибудь буду тебе нужна, скажи только: „Патати, патата, гляди хорошенько и увидишь“. Быть может, я тебе услужу.
        Виолетта была удивлена этим трём встречам. Она не очень-то доверяла этой благодарности на словах; что могли сделать для неё эти слабые друзья? „Всё равно, — подумала она, — добро останется добром. Будь что будет, а я пожалела несчастных.“
        В эту минуту луна вышла из облаков и осветила своим беловатым светом замок Звонкой Монеты.
        VII. Замок Звонкой Монеты
        Вид замка был далеко не успокаивающий. На горе из груды обвалившихся скал виднелись золотые шпицы, серебряные башенки, крыши из сапфира и рубинов, но всё это было окружено широкими рвами, в которых зеленела вода, и всё это, кроме того, было защищено подъёмными мостами, опускными решётками, громадными запорами и бойницами, откуда высовывались жерла пушек и другие снаряды убийства и смерти. Красивый замок был просто тюрьмой. С трудом подымалась Виолетта по извилистой тропинке и через узкий проход пришла наконец к железной решётке с большим замком. Она позвала — никто не ответил. Она дёрнула за звонок — немедленно явилось какое-то подобие тюремщика, чернее и ужаснее самой адской собаки.
        —Пошёл вон, нищенка, — крикнул он, — или я тебя убью! Нищете здесь нет места! В замке Звонкой Монеты подают милостыню только тем, кто в ней не нуждается.
        Бедняжка Виолетта удалилась вся в слезах.
        —Будь храбрее, — шепнула ей белка, грызя орехи. — Поиграй-ка на свирели!
        —Я никогда не играла, — ответила Виолетта.
        —Тем лучше! — сказала белка. — Ещё неизвестно, что выйдет, испытывая ещё неиспытанное. Ну-ка, дуй!
        Виолетта стала дуть изо всех сил, перебирая в пальцы и напевая в инструмент. И вот свирель заиграла такую тарантеллу, которая могла бы заставить плясать самих мертвецов.
        Услышав такую музыку, белка соскочила на землю, мышка тоже не отстала от белки, и они стали танцевать и прыгать, как настоящие неаполитанцы, а пчёлка в это время кружилась вокруг и жужжала. Это было такое зрелище, за которое нельзя было пожалеть карлина.
        Шум этой весёлой музыки заставил отворить чёрные ставни в замке. Дело в том, что фрейлины Звонкой Монеты не прочь были время от времени посмотреть, летают ли мухи всегда одинаково. Конечно, хорошо не страдать любопытством, но ведь не всякий же день можно услышать тарантеллу, которую наигрывает такой красивый пастух, как Виолетта.
        —Мальчик! — закричала одна. — Поди-ка сюда!
        —Пастух! — сказала другая. — Подойди ко мне.
        И все они посылали поцелуи, но решётка всё-таки оставалась запертой.
        —Барышни, — сказала Виолетта, снимая шляпу, — будьте так же добры, как хороши. Ночь меня застала на горе, и у меня нет ни ночлега, ни ужина. Дайте мне уголок в комнате и кусок хлеба, и мои маленькие плясуны позабавят вас целый вечер.
        В замке Звонкой Монеты надзор был очень строг. Там так боялись воров, что с сумерек никого не впускали. Барышни это очень хорошо знали, но ведь в таком благородном доме всегда найдётся верёвка для желающих повеситься. Конец верёвки кинули в окошко, и Виолетта была поднята в большую комнату со всеми своими принадлежностями. Долго ещё она дула, танцевала и пела, так что заикнуться о Перлино ей не было возможности.
        Тем не менее она была счастлива, зная, что она под одной с ним кровлей, Ей казалось, что сердце её возлюбленного бьётся так., как и её собственное. Простодушное создание думало, что довольно самой любить, чтобы и её любили. Одному Богу известно, как сладко она промечтала эту ночь.


        VIII. Навуходоносор
        С рассветом проснулась Виолетта, ночевавшая в сарае, взлезла на крышу и стала смотреть кругом, но сколько она ни бегала во все стороны, она всё-таки ничего не увидела, кроме золотых зубцов да пустых садов, Она сошла вниз вся в слезах, несмотря на утешения её трёх друзей.
        На дворе, вымощенном серебром, сидели в кружке фрейлины и плели пряжу из шелков и золота.
        —Убирайся вон! — закричали они. — Если госпожа увидит твои рубища, она и нас прогонит, Уходи, уходи, дрянной музыкантишка, и возвращайся только тогда, когда сделаешься банкиром или принцем.
        —Уходить! — сказала Виолетта. — Нет ещё. Позвольте мне, красивые барышни, послужить вам. Я буду таким тихим и послушным, что вы не раскаетесь, что оставили меня.
        Вместо всякого ответа одна из фрейлин встала. Это была высокая, сухая, худая, жёлтая и рябая девушка. Рукой она указала маленькому пастуху на дверь и позвала сторожа, который приблизился, насупив брови и потряхивая алебардой.
        —Я пропала! — крикнула Виолетта. — Я никогда не увижу Перлино.
        —Виолетта, — строго заметила белка, — золото испытывают на оселке, а друзей в несчастии.
        —Это правда! — сказала дочь Чеко. — Навуходоносор! Спокойствие сердца дороже золота!
        В ту же минуту пчёлка улетела, и вдруг на двор въехала — неизвестно откуда — красивая карета с рубиновыми дышлами и изумрудными колёсами. Четыре чёрные собачки с кулак величиною везли каретку, а четыре жука сидели верхом, словно жокеи, и правили этим крохотным экипажем. В карете, развалившись на голубых подушках, сидела молодая куличка в маленькой розовой шляпке и в таком длинном шёлковом платье, что оно падало на два колеса. В одной лапке у дамы был веер, а в другой флакон с духами и кружевной платок — с вышитым вензелем; рядом с ней, полузакрывшись широкими кружевами, сидел со скучным выражением в лице и с мертвенными глазами филин. Он был лыс и до того стар, что его клюв расходился, словно пара раскрытых ножниц. Повенчавшиеся супруги делали свои свадебные визиты. Это был брак по моде, брак, очень любимый Звонкой Монетой.
        При виде этого чуда крик радости и восхищения раздался по всему замку. Тюремщик от удивления выронил из рук свою пику, а фрейлины бежали за каретой, которая неслась галопом, словно бы везли турецкого императора или самого чёрта Этот шум испугал Звонкую Монету (она всегда боялась, что её хотят уморить), и барыня в гневе выбежала на двор и хотела немедленно же выгнать вон своих фрейлин. Она платила за то, чтобы её уважали, и требовала за свои деньги уважения.
        Но когда она увидала каретку, когда филин поклонился ей, кивнув клювом, а молодая куличка три раза махнула платком с самой восхитительной непринуждённостью, злость Звонкой Монеты исчезла, как дым.
        —Мне нужно это! — крикнула барыня. — Что это стоит?
        Голос маркизы испугал Виолетту, но любовь к Перлино придала ей храбрости, она отвечала, что, несмотря на её бедность, она любит свою игрушку более чем золото всего света и не продаст её даже за весь замок Звонкой Монеты.
        —Экое дурацкое тщеславие у нищих! — шепнула барыня. — Одни только богачи имеют святое уважение к золоту и из-за червонца сделают, всё что угодно. Мне нужна эта карета, — сказала она угрожающим тоном. — Чего бы ни стоило, я приобрету её.
        —Маркиза! — отвечала взволнованная Виолетта. — Я не хочу её продать — это правда, но я с радостью предложу её вашему сиятельству, если вы мне окажете одну услугу.
        —Верно, будет дорога эта услуга, — подумала маркиза. — Ну говори, чего ты хочешь?
        —Маркиза! — сказала дочь Чеко. — Говорят, что у вас есть музей, в котором собраны все редкости мира — покажите-ка мне музей. Если в нём есть что-нибудь чудесней моей каретки — она ваша!
        Не сказав ни слова, Звонкая Монета только пожала плечами и повела Виолетту в большую галерею. Другой подобной галереи на свете не было. Маркиза показала Виолетте все свои богатства: звезду, упавшую с неба, ожерелье из лунного света, сплетённое в три ряда, чёрные лилии, зелёные розы, вечную любовь, негоревший огонь — словом, много всяких редкостей; она не показала только одной вещи, занимавшей Виолетту, — Перлино. Его в галерее не было.
        Маркиза искала в глазах маленького пастуха знаков восхищения и удивления и была поражена, заметив его хладнокровие.
        —Ну, все эти чудеса, конечно, не то, что твои четыре собачки. Карета моя! — сказала маркиза.
        —Нет, — ответила Виолетта. — Всё ваше мёртвое, а моё всё живое. Ваши каменья и кремни, не могут сравниться с моим филином и куличкой, которые так живы, так натуральны, что кажется, будто сейчас только кто-нибудь их кинул на улицу. Искусство ничего не значит подле жизни.
        —Только-то? — заметила маркиза, — Ну хорошо, я покажу тебе маленького человечка, сделанного из сахара и миндального теста, который поёт, как соловей, и рассуждает, как профессор.
        —Перлино! — вскрикнула Виолетта.
        —А, фрейлины уже говорили о нём! — заметила маркиза и посмотрела на маленького пастуха с подозрительностью. — Я раздумала, — прибавила она, — уходи отсюда, я не хочу твоих детских игрушек.
        —Маркиза! — сказала Виолетта, дрожа от волнения. — Позвольте мне поговорить с этим чудом — Перлино и возьмите карету.
        —Нет! Убирайся вон и бери с собой твоих дураков.
        —Позвольте хоть посмотреть на Перлино!
        —Нет, нет! — отвечала маркиза.
        —Ну только позвольте хоть провести ночь у его дверей! — заплакала Виолетта. — Посмотрите, какой игрушки вы лишаетесь, — прибавила она, становясь на колено и отдавая карету Звонкой Монете. При виде игрушек маркиза поколебалась; потом улыбнулась, мгновенно отыскав средство обмануть Виолетту и иметь задаром игрушку, которую так хотела.
        —По рукам! — сказала она, взяв карету. — Ты эту ночь будешь спать у дверей Перлино, ты даже его увидишь, но я запрещаю тебе говорить с ним.
        В тот же вечер маркиза позвала Перлино с собой ужинать. Когда она его заставила вдоволь покушать и выпить, что было очень легко сделать с таким сговорчивым малым, она налила превосходного каприйского белого вина в великолепную чашу и, вынув из кармана хрустальный ящичек, она взяла оттуда красноватый порошок и кинула его в вино.
        —Выпей, мой милый, — сказала она Перлино, — и передай мне твои качества!
        Перлино, исполнявший всё, что ему приказывали, выпил вино залпом.
        —Пуф, пуф!.. — крикнул он. — Это отвратительное питьё! Оно отзывается грязью и кровью. Это яд!
        —Глупец! — сказала маркиза. — Это золотой напиток! Кто попробовал его раз, тот будет его пить всегда! Выпей-ка второй стакан, он тебе покажется лучше первого.
        Маркиза была права. Только что Перлино выпил второй стакан, его одолела ужасная жажда. „Ещё, ещё, — кричал он, — ещё!“
        Он не хотел вставать из-за стола и пошёл спать только тогда, когда маркиза дала ему большой рожок с чудесным порошком, который он бережно положил в карман, как лекарство ото всех зол.
        Бедный Перлино! Он действительно попробовал яда, и яда ужаснее всех остальных. Кто пьёт золотой напиток, сердце того черствеет по мере количества этого напитка в желудке. В это время человек ни о ком не думает, никого не любит, ни отца, ни мать, ни жену, ни детей, ни друзей, ни отечества. Он заботятся только о себе. Он всё хочет пить и пить и хоть выпьет всё золото и всю кровь вселенной, он всё не утолит жажды, которую ничто в свете утолить не может.
        Но что делала в это время Виолетта?
        Время казалось ей таким же долгим, как бедняку, когда он сидит без куска хлеба. Только что ночь надела свои черную маску, чтобы открыть бал для звёзд, Виолетта побежала к дверям Перлино, вполне уверенная, что Перлино, увидев её, бросится к ней в объятия. Как билось её сердце, когда она услыхала его шаги! Какое было ей горе, когда бессовестный прошёл мимо неё и даже не взглянул!
        Когда ключ щёлкнул два раза и дверь заперлась, Виолетта бросилась на лодстилку, которую дали ей из жалости, и стала горько плакать, закрывая рот руками, чтоб заглушить свои рыдания. Она не смела жаловаться, боясь, что её прогонят, но когда наступило время, когда у одних звёзд открыты глаза, Виолетта тихо постучала в двери и запела вполголоса:
        Перлино! Слышишь ли?
        Я пришла отворить
        Двери душной темницы твоей!
        Далеко от тебя невозможно мне жить,
        Отвори, отвори поскорей!
        Отвори: моё сердце страдает,
        Холодеет, горит, изнывает:
        По ночам от тоски,
        А по дням от любви!
        Сколько она ни пела, но в комнате ничто не шелохнулось. Перлино храпел, как супруг десять лет женатый, и думал только о своём золотом порошке. Часы проходили и не приносили никакой надежды. Как ни была тяжела и долга ночь, а с наступлением утра стало ещё тяжелей. Занялся день, и Звонкая Монета явилась.
        —Ну, теперь ты доволен, хороший музыкант? — сказала маркиза со злой усмешкой. — За карету заплачено так, как ты хотел.
        —Будь ты сама так довольна всю жизнь! — прошептала бедная Виолетта. — Я провела такую ночь, что её не забуду так скоро.
        IX. Плуты, мошенники
        Грустная пошла дочь Чеко. Нет более надежды! Приходилось вернуться к отцу и забыть того, кто больше её не любил. Она прошла двор, сопровождаемая фрейлинами, которые смеялись над её простотой. Подойдя к решётке, Виолетта обернулась, точно ещё ждала последнего взгляда; она снова почувствовала своё одиночество, потеряла храбрость и, закрыв голову руками, стала горько плакать.
        —Убирайся же, подлый нищенка! — крикнул тюремщик и взял Виолетту за шиворот.
        —Убираться? Никогда! Плуты, мошенники, — крикнула она. — Золотая ливрея, лакейское сердце!
        В ту же минуту мышка бросилась тюремщику на нос и искусала его до крови; после того перед самой решёткой явилась большая клетка, словно Китайский павильон. Прутья в ней были серебряные, гнёзда бриллиантовые; вместо проса перлы; а вместо игрушек для птиц червонцы, завёрнутые в ленты всевозможных цветов.
        Посредине этой чудесной клетки, на сучковатой палке, вертящейся во все стороны, прыгали и ходили тысячи птиц всевозможных стран и видов: колибри, попугаи, чижи, кардиналы, коноплянки, дрозды и всякие другие, — этот пернатый мир пел одну и ту же песню; только каждая птица пела, на своём жаргоне. Виолетта, понимавшая язык птиц так же хорошо, как и язык зверей, выслушала пение этих голосов и перевела песню фрейлинам, которые очень удивились благоразумию попугаев и чижей.Вот что пел хор птиц:
        Прекрасно нам платят,
        Прохладно нам летом,
        Зимою тепло
        И к тому же при этом
        Всегда есть питьё и еда!
        Да здравствуют клетки
        И к чёрту свободу!
        После этой радостной песни наступила тишина, и красно-зелёный попугай, с серьёзные солидным видом поднял лапу и, ворочаясь во все стороны, прогнусавил или, лучше сказать, прокаркал следующую песню:
        Гадок нам соловей
        Глупой спесью своей!
        Для луны лишь одной
        Он ночной тишиной
        Звонко песни поёт
        И всегда голяком,
        Не нуждаясь ни в чём,
        Беззаботно живёт!
        Расклевать бы скорей
        Дурака соловья,
        Как тех глупых людей,
        Что любить богачей
        Не умеют, как я!
        И все птицы, восхищённые таким красноречием, снова запели пронзительным голосом:
        Да здравствуют клетки
        и к чёрту свободу!
        и т.д.
        Пока стояли все вокруг этой магической клетки, прибежала Звонкая Монета. Понятно, что она была не из последних, желавших приобрести это чудо.
        —Мальчик! — сказала она маленькому музыканту. — Не продашь ли мне клетку за ту же цену, за которую продал карету?
        —С удовольствием, маркиза! — отвечала Виолетта, не имевшая другого желания.
        —По рукам! — сказала барыня и подумала про себя: „Одни только бездельники поступают так безумно!“
        Вечером повторилось то же самое, что вчера. Перлино, опьянённый золотым напитком, вошёл в свою комнату, не подымая глаз, и Виолетта бросилась на свою подстилку несчастнее, чем когда-либо.
        Она пела, как и вчера. Она так плакала, что её слёзы могли тронуть камни, но всё было бесполезно: Перлино спал так крепко, как низложенный король. Рыдания Виолетты укачивали его, как шум моря или ветра.
        Около полуночи три друга бедной девушки, озабоченные её горем, держали совет. „Невозможно, чтоб Перлино спал так крепко!“ — сказала кумушка-белка. „Надо войти и разбудить его,“ — заметила мышка, „А как войти?“ — спросила пчела, которая всю ночь напрасно искала в стене скважинок. „Это моё дело“, — шепнула мышка. И скоро, скоро она прогрызла в двери маленькую дырочку, вполне достаточную для того, чтобы пчёлка могла проскользнуть к Перлино.
        Он спокойно спал на спине, похрапывая с регулярностью отдыхающего каноника. Это спокойствие испугало пчелу. Она укусила его в губу; Перлино вздохнул, хватил себя по щеке, но не проснулся.
        —Ребёнка усыпили! — сказала пчела, возвращаясь к Виолетте с утешением. — Тут скрыто волшебство! Что делать?
        —Постойте-ка, — заметила мышка, у которой зубки ещё не попортились, — я пойду сама и разбужу, хотя бы пришлось съесть его сердце.
        —Нет, нет, — сказала Виолетта. — Я не хочу, чтобы было больно моему Перлино!
        Мышка была уже в комнате. Вспрыгнуть на постель, пробраться под одеяло было шуточным делом для двоюродной сестрицы крыс. Она пошла прямо на грудь к Перлино, но прежде, чем сделать в ней дырочку, мышка прислушалась: сердце не билось. Нет больше сомнения! Перлино околдован.
        Уже рассвело, когда мышка принесла это известие. Скоро пришла злая барыня и по-прежнему посмеивалась.
        Виолетта с досады грызла руки, взбешённая, что с ней сыграли штуку, не особенно дружелюбно поклонилась маркизе и шепнула: „До завтра“.
        X. Патати, патата
        В этот раз Виолетта уходила не такая печальная; надежда снова ей улыбалась. На дворе, как и накануне, сидели фрейлины и пряли свою вечную пряжу.
        —Ну-ка, искусный музыкант, покажи-ка нам ещё какую-нибудь штучку.
        —Чтоб вам понравиться, извольте, — отвечала Виолетта и шепнула: — Патати, патата; гляди хорошенько и увидишь!
        В ту же минуту кумушка-белка бросила орех наземь, и на дворе появился театр марионеток. Поднимается занавес, и представление начинается. Сцена представляет судебную палату: заседание Роминагробиса. В глубине возвышается трон, покрытый алым бархатом, усыпанным, точно звёздами, золотыми когтями. На этом троне восседает судья — жирный кот с весьма почтенной физиономией, несмотря на то, что на его длинных усах видны остатки сыра. Взглянув на кота, погружённого в самого себя, с заложенными в рукава руками, с закрытыми глазами, вы бы подумали, что судья спит, если б не были уверены, что правосудие не дремлет в царстве кошек.
        В стороне стоит деревянная скамья, и к ней прикованы три мыши, у которых, в видах предосторожности, вырваны зубы и обрублены уши. Мышей подозревают — или, что в Неаполе то же самое, их обвиняют — в том, что они слишком долго глядели на кусок свиного сала. Против подсудимых прибита доска, обтянутая чёрным сукном, на котором золотыми буквами начертано следующее изречение знаменитого поэта и волшебника Вергилия:
        Уничтожайте мышей и берегите кошек!
        Под доской стоит прокурор — ласочка с низким лбом, красными глазами, острым языком и, приложив одну руку к сердцу, говорит прекрасную речь, в которой, во имя закона, просит задушить мышей. Речь её течёт, словно вода из фонтана: она таким нежным, в душу проникающим, голосом умоляет, требует смерти этих ужасных маленьких созданий, что присутствующие в самом деле возмущаются их ужасному поступку. Казалось, что мышки вовсе не исполняют своих обязанностей, не подставляя в ту же минуту своих виновных головок, чтоб скорей унять волнение и слёзы этой превосходной ласочки, у которой так много слёз в глотке.
        Когда прокурор кончил свою погребальную речь, с места поднялась только что отнятая от груди молодая крыса. Уже она протёрла очки, сняла шапку и отряхнула воротнички, собираясь говорить защитительную речь, как вдруг из уважения к свободе защиты и в интересе подсудимых кот запретил ей говорить. Тогда господин Роминагробис торжественным голосом выругал подсудимых, свидетелей, общество, землю, небо и всех крыс; после этого он накрылся и объявил приговор по которому присудил этих виновных животных повесить в текущую же сессию, конфисковать все их имения, уничтожить самую память о них и взыскать все убытки: за содержание под арестом взыскивать по разу каждые пять лет. Надо ведь и с разбойниками поступать гуманно.
        Когда фарс был сыгран, занавес опустился.
        —Как это натурально! — крикнула Звонкая Монета. — Правосудие кошек схвачено ловко. Пастух или волшебник, кто бы ты ни был, продай мне эту усыпанную звёздами палату!
        —Опять за ту же цену, маркиза, — сказала Виолетта.
        —Так, значит, до вечера! — заметила маркиза.
        —До вечера! — ответила Виолетта.
        И тихо прибавила:
        —Можешь ли ты мне заплатить за всё зло, которое сделала!
        Пока на дворе шло представление, белка не теряла времени. Рыская по крышам, она наконец нашла Перлино, который в саду ел фиги. С крыши кумушка-белка соскочила на дерево, а с дерева на куст, делая всё скачки, она очутилась возле Перлино, который играл в морру[9 - Морра — игра, в которой каждый из играющих показывает один или несколько пальцев: партнёр должен угадывать число пальцев.] со своей тенью (самое удобное средство всегда выигрывать).
        Белка сделала ловкий прыжок и подсела к нему с важностью нотариуса.
        —Друг, — сказала она, — конечно, одиночество имеет свои прелести, но повсему видно, что ты не особенно весел. Не сыграем ли мы одну партию?
        —Эка! — сказал, зевая, Перлино, — у тебя слишком короткие пальцы и к тому же ты зверушка.
        —Короткие пальцы не всегда недостаток, — заметила белка. — Напротив, я видала, что многих вешали именно за то, что у них были длинные пальцы, а что касается до того, что я зверёк, господин Перлино, то я, по крайней мере, весёленький зверёк. Это лучше, чем быть таким умником и спать, как соня. Если когда-нибудь счастье будет стучаться ко мне в дверь, я всегда отворю ему.
        —Говори яснее, — сказал Перлино. — Вот уже два дня как что-то странное происходит во мне: голова тяжела и на сердце тоска, а по ночам дурные сны. Откуда всё это?
        —Поищи! — сказала белка. — Не пей вовсе, так и не заснёшь, а не заснёшь, так кое-что и увидишь. Ну прощай же, будь умницей.
        После этих слов белка вскочила на ветку и исчезла.
        С тех пор, как Перлино жил взаперти, рассудок возвратился к нему; ничто так не располагает к злости, как скука вдвоём, и ничто так не располагает к доброте, как скука наедине. За ужином Перлино разглядел физиономию и улыбку Звонкой Монеты; он был весел, по обыкновению, но всякий раз, когда ему подносили чашу с усыпительным напитком, Перлино подходил к окну, будто для того, чтобы полюбоваться красотой вечера, и каждый раз выливал золотой напиток в сад. Сказывают, что яд упал на белых червей, что рылись в земле, и с тех пор майские жуки стали золотыми.
        XI. Благодарность
        Проходя в свою комнату, Перлино заметил молодого музыканта, который смотрел на него очень грустно, но Перлино ни слова не сказал ему; он спешил остаться один, чтоб видеть, как постучится в дверь счастье и под каким видом оно войдёт к нему. Его беспокойство не было продолжительно; он ещё не ложился в постель, когда услыхал тихий и жалобный голос. Это была Виолетта, которая в самых нежных словах напомнила ему, как её молитвам он был обязан жизнью, а между тем позволил себя похитить, тогда как она искала его с такими страданиями, от которых да избавит Бог всякого. Виолетта самым трогательным образом рассказала ещё, как в продолжение двух ночей она не спала у его дверей, как, добиваясь этой милости, она отдала без слова чисто королевские сокровища и как эта последняя ночь была концом её надежд и концом её жизни.
        Слушая эти слова, которые просились прямо в сердце, Перлино показалось, что его пробудили от сна. Точно облако рассеялось перед его глазами. Он тихо отпер дверь и позвал Виолетту; она кинулась в его объятия, рыдая. Он хотел говорить, она ему закрыла рот; всегда веришь, кого любишь; на свете бывают такие счастливые минуты, когда плачешь, ничего не желая.
        —Уедем! — сказал Перлино. — Выйдем из этого проклятого замка.
        —Не так-то легко уехать, сеньор Перлино, — отвечала белка, —Звонкая Монета не упускает добровольно то, что держит в руках; чтобы вас похитить, мы уже истратили все наши талисманы. Одно чудо может спасти вас.
        —Может быть, я найду средство, — сказал Перлино, к которому возвращался разум, точно сила к деревьям весною.
        Он взял рожок, в котором был волшебный порошок, и вместе с Виолеттой и тремя друзьями пришёл на конюшню. Там он оседлал лучшую лошадь и, тихо ступая, подъехал к сторожке, где спал тюремщик с ключами за поясом.
        При шуме шагов тюремщик проснулся и хотел кричать, но едва он успел открыть рот, как Перлино бросил в него столько золотого порошку, что чуть не задушил тюремщика. Тюремщик не пожаловался на это; напротив, он принялся улыбаться и, снова усевшись в кресло, закрыл глаза и подставил руки. Взять связку ключей, отворить решётку, затворить её три раза и бросить ключи в пропасть, чтоб навсегда запереть алчную в своей тюрьме, всё это было для Перлино делом одной минуты. Бедный ребёнок ни во что не счёл замочной скважины. Для алчности довольно и такого пространства, чтобы вырваться из убежища и овладеть человеческим сердцем.
        Наконец они в дороге, двое на одной лошади. Перлино впереди, Виолетта сзади. Она обвила руки вокруг своего возлюбленного и сжимала его очень сильно, чтобы увериться, бьётся ли его сердце. Перлино часто поворачивал голову, чтобы увидеть лицо милой госпожи и найти улыбку, которую он всё боялся потерять. Куда девались страх и осторожность? И если б не белка, которая несколько раз подбирала поводья, чтоб помешать лошади упасть и разбиться, кто знает, быть может, путешественники и по сю пору были бы в дороге.
        Предоставляю судить о радости доброго Чеко, когда он увидел дочь и зятя. Чеко был самый весёлый в доме; он смеялся с утра до вечера, сам не зная чему, и хотел танцевать с целым светом. Он потерял голову настолько, что удвоил приказчикам жалованье и назначил кассиру, который служил у него всего только тридцать шесть лет, пенсию.Ничто не ослепляет так, как счастье. Свадьба была прекрасная, но на этот раз позаботились выбрать друзей. Из-за двадцати вёрст в окружности прилетели пчёлы и принесли отличный медовый пирог. Бал кончился тарантеллой мышей и сальтареллой белок; об этом бале много говорили в Пестуме. Когда солнце выгнало гостей, Перлино и Виолетта ещё танцевали; ничто не могло их остановить. Более благоразумный Чеко стал читать им наставление, желая доказать, что они не дети и что женятся не для одного веселья, но они, смеясь, бросились к нему на руки. У отца всегда слабое сердце: он взял их за руки и протанцевал с ними до вечера.


        ХII. Нравоучение
        —Вот вам история Перлино, которая, надеюсь, стоит всякой другой, — сказала, вставая, толстая хозяйка, растроганная только что рассказанными похождениями.
        —А Звонкая Монета? Что с ней сделалось? — закричал я.
        —Кто её знает! — отвечала Паломба. — Хоть бы она плакала, хоть бы вырвала себе клок волос, кому какое дело. Плутовство всегда карает себя собственным оружием. Это отлично устроено. Чёртова мука вся разлетается в прах; тем хуже для тех, кому служит дьявол, и тем лучше для честных людей.
        —А нравоучение?
        —Какое нравоучение? — спросила Паломба, удивлённо взглянув на меня. — Если ваше превосходительство хочет нравоучения… теперь два часа, здесь есть капуцин, который проповедует после вечерни, а собор вы видите отсюда.
        —Нравоучение сказки, я вас спрашиваю.
        —Синьор, — сказала Паломба, — основываясь на конце моих слов, — суп готов, цыплёнок зажарен и макароны сварены. Добрый молодец, сказке конец! Детей убаюкивают песней, а людей сказками. Чего же вы ещё хотите?
        Неудовлетворённый, я сел за стол, и чуть не ломая ножик о белое мясо цыплёнка, сказал хозяйке:
        —Ваша история трогательна, и макароны ваши имеют прекрасный запах, но когда я расскажу детям моей родины о похождениях Перлино, я не подам им в то же время обеда; они потребуют нравоучения.
        —Ну хорошо, ваше превосходительство, если у вас есть такие деликатные, что не смеются из боязни показать свои зубы, пусть едут попробовать мои макароны. Посылайте их в Амальфи, и пусть они спросят гостиницу Луны. Мы им приготовим в тарелке столько макарон, сколько не приготовит целый Париж.
        —Кстати, — прибавила она, — вас ждут, пора ехать. Задувает ветер, и матросы боятся, чтобы ваша светлость не испугалась так, как испугалась утром. Кажется, эта новость вас опечалила?Не бойтесь! Несчастье в прошлом не более как сон, и хоть будущее тоже имеет длинные руки, но пока они ещё нас не держат.
        —Спасибо, добрая Паломба, вы отыскали то, что я искал. Одна минута забвения среди долгого горя, немножко отдыха среди ветра и моря, работы и скуки, вот что дают сказки и сны. Действительно, дурак — тот, кто требует большего.
        Ессо lа morafita.


        МУДРОСТЬ НАРОДОВ,
        или
        ПУТЕШЕСТВИЯ КАПИТАНА ЖАНА

        I. Капитан
        Ребёнком (с тех пор прошло много времени) я жил у дедушки, в прелестной деревне на берегу Сены. Помню, что нашим соседом был преоригинальный господин, которого звали капитан Жан. Капитан, как рассказывали, был старый моряк, ходивший пять раз кругом света. Я его и теперь вижу. Это был толстый, короткий, коренастый человек, с жёлтым морщинистым лицом, загнутым, словно орлиный клюв, носом, седыми усами и большими золотыми серьгами в ушах. Он одевался всегда одинаково: летом с ног до головы во всём белом, в широкой соломенной шляпе, а зимой весь в синем, в вощёной шляпе, башмаках с пряжками и узорчатых чулках. Капитан жил один с одной большой чёрной собакой и ни с кем не говорил. От этого на пего смотрели, как на чудовище, и в то время, когда я бывал непослушен, няня стращала ужасным соседом. Эта угроза всегда приводила меня к послушанию.
        Несмотря, однако ж, на всё это, я был привязан к капитану. Правда, я не смел взглянуть ему прямо в лицо — мне всегда казалось, что спрятанные под седыми бровями маленькие его глазки метали пламя — но тем не менее я ходил за ним следом и — уж не знаю, как это случалось! — всегда бывал на его дороге. Дело в том, что моряк совсем не походил на прочих людей. Каждое утро в лугах моего дедушки он сидел над водой и с наслаждением, никогда не оставлявшим его, удил рыбу на удочку. В то время, как он, не шелохнувшись, сторожил пескарей, я вздыхал от зависти, так как мне не позволялось даже приблизиться к реке. И сколько было радости, когда капитан звал свою собаку, клал ей зажжённую спичку в рот и спокойно набивал себе трубку, взглядывая на несколько испуганную морду Фиделя. Это было зрелище, забавлявшее меня больше латинской грамматики!
        В десять лет не умеют скрывать то, что чувствуют. Капитан заметил моё поклонение и угадал, какое желание грызло моё сердце. Однажды, когда я стоял приподнявшись на носках и, притая дыхание, глядел через пину рыболова на лесу, капитан сказал мне голосом, который раздался в моих ушах, словно пушечный выстрел.
        —Подойдите-ка, молодой человек. Вы, как я посмотрю, любитель. Если вы можете просидеть пять минут спокойно, возьмите-ка вот ту удочку, что лежит подле меня. Посмотрим, как вы выйдете из этого положения!
        Трудно описать, что произошло в моей душе. Я испытывал кое-какие радости и моей жизни, но никогда волнение не было так сильно, как после этих слов, Я покраснел, слёзы навернулись на глаза, и вот я сел рядом с моряком с удочкой в руках. Я, как Фидель, был неподвижен и глядел на капитана с не меньшей признательностью, чем Фидель. Когда крючок был закинут, поплавок пошевелился.
        —Внимание, молодой человек! — шепнул капитан. — Что-то есть. Пустите свободно руку, тяните-ка осторожно назад, снова опустите и теперь дёргайте тихонько к < себе. Помучьте-ка этого дурака!
        Я послушался и скоро вытащил славного синца с такими же белыми и почти такими же длинными усами, как у капитана. О, славный день! Никакие успехи не изгладили тебя из памяти! Ты остался днём моей лучшей и счастливейшей победы!
        С этого счастливого часа я сделался другом капитана. На другой же день он мне говорил ты, приказал мне говорить ему так же и назвал своим матросом. Мы стали неразлучны, и скорей можно было увидеть капитана без собаки, чем без меня, Моя мать заметила эту привязанность, и так как капитан был хороший человек, то она воспользовалась нашей дружбой. Когда я плохо читал или когда орфография в диктовке была чересчур фантастична, меня лишали общества моего друга и на следующий день (что было ещё хуже!) прикатывали объяснить капитану причину моего отсутствия, и Бог знает, каких только клятв не произносил он из-за меня! Благодаря этому спасительному страху я делал быстрые успехи, и если теперь не делаю ошибок, когда пишу, то этим обязан превосходному человеку, который в правописании был немножко слабее меня.
        Однажды, когда я не без труда получил позволение пойти к капитану и когда сердце моё было полно только что полученными замечаниями, я спросил его:
        —Капитан! Когда же ты читаешь? Когда пишешь?
        —По правде, — сказал он, — это было бы несколько затруднительно. Я не знаю ни читать, ни писать.
        —Ты очень счастлив! — крикнул я. — У тебя нет учителей, ты можешь веселиться и всегда знаешь всё, не учась.
        —Не учась? — повторил он. — Не думай этого; мне досталось дорого то, что я знаю; ты бы не захотел моих знаний, если б знал, чего они мне стоят.
        —Как так, капитан? Тебя никогда ведь не бранили, и ты: всегда делал всё, что хотел.
        —Именно в этом ты и ошибаешься, моё дитя, — сказал капитан, смягчая свой густой голос и глядя на меня ласковым взглядом. — Я делал то, что хотели другие, и у меня был ужасный учитель, который не даёт задаром своих уроков: его зовут опытом. Он не так добр, как твоя мать, за это я тебе отвечаю.
        —Это, значит, опыт сделал тебя, капитан, учёным?
        —Учёным — это много. Но он выучил меня тому немногому, что я знаю. Ты, дитя моё, читаешь книгу, пользуешься опытом других, а я учился собственной шкурой. По несчастью, я не умею читать, но у меня есть библиотека, стоящая всякой другой. Она вот тут, — прибавил он, хлопнув себя по лбу.
        —А что у тебя есть в библиотеке?
        —Всего понемногу: путешествия, искусства, медицина, пословицы, сказки. Ты смеёшься? Мой милый, право, в одной сказке найдётся больше поучения, чем во всех римских историях. Народная мудрость создала сказки. Малые и большие старые и молодые — все могут извлечь из них лля себя пользу.
        —Если б ты рассказал мне, капитан, одну или две, и я бы стал бы таким учёным, как ты.
        —С удовольствием, — отвечал старый моряк, — но только предупреждаю: я не умею красно говорить. Я тебе расскажу так, как мне рассказывали. Я поясню, при каких обстоятельствах и какую пользу я извлёк из них. Слушай же историю моего первого путешествия.
        II. Первое путешествие капитана
        Мне было двенадцать лет, и я был в Марселе, моём родном городе, когда меня взяли юнгой на купеческий бриг „Прекрасная Эмилия“. Мы везли в Сенегал те голубые ткани, которые зовутся гвинейской кисеёй, и должны были привезти назад золотого песку и слоновой кости. В первые пятнадцать дней наше плавание не было особенно интересно, и если я что помню, так разве пинки, которыми угощали меня без счёта для того, чтобы образовать мой характер и снабдить меня умом, как говорили на бриге. На третьей неделе мы подошли к берегам Андалузии и однажды вечером кинули якорь в некотором расстоянии от Альмерии. Когда стемнело, лейтенант брига взял ружьё и стал забавляться, стреляя ласточек, которых, однако, я не видал, так как солнце уже село давно. Случайно на берегу явилось тоже несколько охотников, которые ходили взад и вперёд и с не меньшим упрямством несколько раз выстрелили по невидимой дичи. Сию же минуту спустили на воду шлюпку, не спустили, а скорее бросили меня в неё и заставили принимать и укладывать тюки, которые подавались с судна; затем поставили паруса и без шума направились к берегу. Я решительно
недоумевал, к чему устроили эту прогулку в беззвёздную ночь, но юнга не рассуждает много. Он слушается без слова. Иначе берегись ударов.
        Шлюпка пристала на пустынном берегу, далеко от альмерийского порта. Лейтенант, начальствовавший нами, стал свистать, и скоро я услыхал шаги людей и лошадей. Тюки выгрузили, навьючили их на лошадей, ослов и мулов, бывших там очень кстати, и затем лейтенант, отдав приказание матросам ждать до рассвета, уехал, приказав мне ехать с ним. Меня посадили на мула меж двух корзин, и вот мы поехали, но неизвестно куда.
        Через час заметили огонёк и направились на него. Чей-то голос крикнул: „Кто идёт?“ — ему отвечали: „Старинные“.
        Отворили дверь, и мы вошли в трактир, в котором были люди с физиономиями не очень-то добрых христиан. Это были, как я скоро узнал, цыгане и контрабандисты. Мы занимались запрещённой торговлей, за которую можно было попасть на галеры. Согласия моего на это не спрашивали.
        Лейтенант вместе с цыганами вошёл в низкую залу, которую заперли, а меня оставили со старухой, готовившей ужин: это была самая безобразная колдунья, какую только я видел. Она взяла меня под руку, вытаращила на меня глаза, и я невольно задрожал. Когда старуха осмотрела меня достаточно, она заговорила со мной. Я очень удивился, услыхав её лепетанье, похожее на марсельское наречие, Она обвязала меня сальной тряпкой, посадила рядом с собой на камышовую циновку и, бросив мне цыплёнка, приказала его ощипать.
        Юнга должен знать всё, если не хочет, чтобы его побили. Я принялся щипать перья внимательно, подражая старухе, которая делала то же самое. Время от времени она строила приятные улыбки, желая ободрить меня, и всякий раз при этом показывала единственное сокровище, оставшееся у неё во рту, — три жёлтые и изломанные зуба. Когда цыплята были ощипаны, надо было искрошить лук и очистить чеснок. Я сделал всё это самым лучшим манером, не столько из дружбы, сколько из страха перед старухой.
        —Довольны ли вы, бабушка? — спросил я, когда все приготовления были окончены.
        —Да, мой сын, — сказала она, — Ты добрый мальчик, и я хочу тебя вознаградить. Дай-ка руку.
        Она взяла мою руку, повернула её и стала глядеть расположение линий на ладони, точно собралась погадать.
        —Довольно, бабушка! — сказал я, отдёргивая руку. — Я христианин и не верю в это.
        —Ты глупо делаешь, мой сын, я б тебе могла много чего рассказать; хоть я бедна и стара, но принадлежу к народу, знающему всё. Мы, цыгане, слышим голоса, которые от вас ускользают, мы говорим со зверьми, птицами и рыбами.
        —Значит, — сказал я, — вы знаете, бабушка, историю о несчастье цыплёнка, которого я только что ощипал?
        —Нет, — промолвила старуха, — мне некогда было его слушать, а если хочешь, я расскажу тебе историю его брата. Ты увидишь, что рано или поздно каждый наказывается своими же грехами и что неблагодарный никогда не избежит кары.
        Она выговорила последние слова таким мрачным голосом, что я задрожал. Затем она начала следующую сказку.
        III. История Кукуреку[Эта история, очень популярная в Испании рассказана очень мило в одном из лучших романов Фернандо Кабаллеро, La Gaviota ou la Mouette.]
        Однажды была прекрасная курица, которая барыней жила на заднем дворе богатого фермера; она была окружена большим се-: мейством, кудахтавшим вокруг неё, и никто из детей не орал громче всех и не вырывал скорее всех зёрен из материнского клюва, как один маленький, уродливый и безобразный цыплёнок. Это был именно тот, которого мать любила больше всех. Уж так созданы матери; их фавориты всегда самые некрасивые. Этот уродец имел один глаз, одну лапку и одно крыло. Можно было подумать, что Соломон на Кукуреку (так звали этого дурного цыплёнка) осуществил свой памятный суд и разрезал цыплёнка надвое своей волшебной шпагой. Когда вы кривы, одноглазы и хромоноги — самое лучшее для вас быть скромным, но наш кастильский гордец Кукуреку, напротив того, был горделивей своего отца, который имел чудные шпоры и был таким любезным, храбрым и вежливым петухом, какого вы не встретите от Бургоса до Мадрида, Кукуреку воображал себя каким-то фениксом красоты и грации и по целым часам любовался на себя, смотрясь в канавку с водой. Если один из братьев, бывало, нечаянно толкнёт его, Кукуреку сейчас же подымет брань,
называя брата завистливым и ревнивым, и готов был на драку, рискуя своим единственным глазом; если курицы кудахтали при нём, он говорил, что это они кудахтают с досады, оттого что он не удостаивает их своим взглядом.
        Однажды, когда тщеславие залезло к нему в голову сильнее обыкновенного, он сказал матери:
        —Послушайте, маменька: Испания мне надоела, я отправлюсь в Рим. Мне хочется видеть папу и кардиналов!
        —Что ты выдумал, дитя моё? — закричала бедная курица. — Кто вложил тебе в голову такую глупость? Никогда никто из нашего семейства не выходил из своей страны, и так как мы составляем гордость нашей расы, мы можем для доказательства показать нашу генеалогию. Где ты найдёшь такой задний двор, такой белый, выкрашенный извёсткой курятник, такие шелковичные деревья, где можно укрыться от дождя, такой великолепный навоз, такие черви и зёрна, рассеянные повсюду, таких добрых братьев и трёх собак, которые защищают тебя от лисицы? Неужели ты думаешь, что в Риме ты не пожалеешь об изобилии и спокойствии подобной жизни?
        Кукуреку приподнял своё единственное крыло с видом пренебрежения и сказал:
        —Маменька, вы добрая женщина; всё ведь хорошо для того, кто никогда не оставлял своей навозной кучи, но я, слава Богу, настолько умён, что хорошо вижу, что мои братья не имеют в голове решительно никаких идей, а мои двоюродные — настоящие олухи. Мои способности глохнут в этой дыре. Я хочу посмотреть на свет и составить себе состояние.
        —Но, сын мой, — перебила мать-курица. — Разве ты никогда не видел себя в лужице? Разве не знаешь, что у тебя не хватает глаза, лапки и крыла? Чтобы составить себе состояние, надо обладать глазами лисицы, лапами паука и крыльями коршуна. Только что ты уйдёшь отсюда, ты погиб!
        —Матушка, — отвечал на это Кукуреку, — когда курица высидит утёнка, она всегда боится, когда утёнок бежит к воде. Вы ведь вовсе меня не знаете!.. Моё назначение иметь успех, благодаря моему уму и талантам. Мне необходимо общество, которое способно удивляться моей особе. Моё место не здесь, посреди мелких людей.
        Когда курица увидела, что все убеждения напрасны, она сказала Кукуреку:
        —Сын мой. Выслушай по крайности последние советы матери. Если ты будешь в Риме, берегись проходить возле церкви св. Петра. Там не жалуют петухов, особенно если они поют. Избегай тоже некоторых особ, которых зовут поварами и поварёнками; ты их узнаешь по белым колпакам, по подвязанным передникам и по ножам, которые они носят сбоку. Это патентованные разбойники; они охотятся за нами беспощадно и режут нам шеи, не давая даже времени произнесть: „Помилуй мя, боже!“ Ну теперь, моё дитя, — прибавила она, приподнимая лапку, — получи моё благословение, и да спасёт тебя св, Яков. Это покровитель странников.
        Кукуреку сделал вид, что не заметил слёзы на глазах у матери; он тоже весьма мало беспокоился и об отце, который между тем расставил против ветра гребешок и, казалось, звал сына. Вовсе не думая о тех, кого оставлял, неблагодарный Кукуреку выскочил в полуоткрытую дверь и только что почувствовал себя вне дома, замахал крылом и, приветствуя свою свободу, три раза пропел: кукуреку, кукуреку, кукуреку!
        Подпрыгивая, наполовину летая, побежал он через поле и скоро достиг ручейка, который был высушен солнцем. Между тем посредине песка текла полоска воды, но такая маленькая, что пара упавших листьев остановила её течение.
        Когда ручеёк заметил путешественника, то сказал ему:
        —Мой друг, ты видишь мою слабость. Я не в силах освободиться от этих листьев, которые загородили мне дорогу, и не могу повернуть в другую сторону, так как я очень изнурён. Одним ударом клюва ты можешь возвратить мне жизнь. Я не способен быть неблагодарным, и если ты поможешь мне, то можешь рассчитывать на мою признательность, в первый же день дождя, когда небесная вода мне возвратит силу.
        —Ты шутишь, что ли? — крикнул Кукуреку. — Разве я похож на чистильщика канав? Обращайся-ка к людям твоего сорта! — прибавил он и перескочил своей единственной лапкой через полоску воды.
        —Ты вспомнишь обо мне! — шепнула водица, но шепнула таким слабым голосом, что гордец не слыхал.
        Немного дальше наш петушок заметил ветер. Он был запыхавшись и, выбившись из сил, лежал на земле.
        —Добрый Кукуреку! — сказал он. — Помоги мне; здесь внизу следует помогать друг другу. Ты видишь, куда меня забросил дневной жар, меня, который, в другое время, вырывает оливковые деревья и вздымает моря, теперь я убит жаром. Меня усыпил запах роз, с которыми я играл, и вот теперь я почти без чувств лежу на земле. Если бы ты меня приподнял дюйма на два от земли твоим клювом и помахал бы на меня немножко крылом, у меня хватило бы силы подняться вон до тех белых облаков, которые погнал один из моих же братьев. Там я получу от моего семейства помощь, и эта помощь позволит мне просуществовать до того времени, как я получу наследство от первого урагана.
        —Князь! — отвечал злой Кукуреку, — Ваше превосходительство несколько раз разыгрывало со мной весьма нехорошие штучки. Ещё не прошло восьми дней, как ваше сиятельство изволило забавляться, раздувая пером мой хвост и покрыв меня стыдом перед лицом всех наций. Терпение, мой достойный друг!И до насмешников дошла очередь. Весьма полезно дать им предостережение, чтоб заставить их уважать известные особы, которые по рождению, уму и красоте должны быть вне насмешек какого-нибудь дурака.
        После этого Кукуреку напыжился, три раза крикнул своим осиплым голосом: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — и гордо пошёл своей дорогой.
        На сжатом поле лежали только что вырванные жнецами дурные травы, и дымок выходил из кучи куколи и шпажника. Кукуреку подошёл, желая помародёрствовать, и увидел крошечное пламя, которое охватило зелёные стебли, но зажечь их не могло.
        —Мой добрый друг! — закричало пламя пришедшему. — Ты пришёл вовремя спасти мою жизнь: без питания я умираю. Я не знаю, где веселится мой двоюродный братец ветер; принеси ко мне несколько сухих соломинок, чтоб мне оживиться. Ты поможешь признательной особе.
        „Подожди-ка, — подумал Кукуреку, — я тебе услужу по твоим заслугам. Кто тебя, наглого, послал ко мне!“
        И вот цыпленок вскочил на кучу сырой травы и так крепко придатвил её к земле, что пламя перестало шуметь, и дым больше не показывался. После этого господин Кукуреку, по обыкновению, пропел три раза: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — и потом взмахнул крылом, точно он совершил подвиг Амадиса.
        Вечно прыгая и кудахтая, Кукареку пришёл наконец и в Рим; все дороги приводят туда. Только что он вошёл в город, он прямо побежал к большому собору св. Петра. Он не думал его рассматривать, а немедленно поместился против главных ворот и, несмотря на то, что среди колоннады он казался не больше мухи, Кукуреку приподнялся на своей шпоре, стал петь: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — единственно только для того, чтоб раздражить святого и не послушать свою мать.
        Он не успел ещё кончить, как швейцар из папской гвардии услыхал пение, схватил наглеца и потащил домой, чтоб сделать из него ужин.
        —Вот, — сказал он, показывая Кукуреку своей хозяйке. — Дай-ка мне скорей кипятку, чтобы ощипать этого исповедника.
        —Помилуйте, помилуйте, госпожа вода! — закричал Кукуреку. — Добрал, сладкая, красивая вода! Лучшая в мире вещь, не обвари меня!
        —А ты жалел меня, когда я тебя упрашивала, неблагодарный! — отвечала вода, кипевшая от гнева.
        В один миг она облила его сверху донизу и не оставила ни одной пушинки на его теле.
        Тогда швейцар взял несчастного цыплёнка и насадил его на вертел.
        —Огонь! Не жги меня! — закричал Кукуреку. — Отец света, брат солнца, родственник бриллианта, побереги несчастного! Останови свою горячность, смягчи своё пламя, не жарь меня!
        —А ты жалел меня, когда я тебя умолял, неблагодарный! — отвечал огонь, сверкавший от злости.
        И одним взмахом пламени он сделал из Кукуреку кусочек угля.
        Когда швейцар заметил, что жаркое его в таком печальном положении, он взял цыплёнка за ногу и выкинул в окно; ветер подхватил его и бросил на навозную кучу.
        —Ветер! — шептал Кукуреку, ещё дышавший. — Добрый зефир и покровитель, я раскаялся в моих глупых поступках, позволь мне успокоиться на родной навозной куче.
        —Успокоиться? — загудел ветер. — Подожди, я тебе покажу, как я обращаюсь с неблагодарными.
        И одним порывом он так высоко подбросил цыплёнка на воздух, что Кукуреку, падая, упал на колокольню. Там его-то и ждали. Собственноручно пригвоздили Кукуреку на самый высокий шпиц вРиме. Кукуреку и теперь показывают путешественникам. Несмотря на то, что он стал высоко, его всякий презирает, потому что он поворачивается все стороны при малейшем ветре. Он сухой, чёрный, без перьев, вымоченный дождём. Его теперь зовут не Кукуреку, а флюгаркой. Таким-то образом ему воздаётся и ещё воздастся за его тщеславие, заносчивость, а главное, за его злость.
        IV. Цыганка
        Когда окончилась сказка, старуха понесла ужин лейтенанту и его друзьям; я ей в этом помогал, и на мою долю пришлось поставить на стол два козьих меха, полнёшеньких вином. После этого мы с цыганкой вернулись в кухню и закусили в свою очередь.
        Прошло несколько времени после нашего ужина, и я дружелюбно разговаривал со старой хозяйкой, как вдруг в столовой послышался шум, проклятия и ругательства. Скоро вышел лейтенант; в руках у него был топор, который обыкновенно он носил за поясом, и этим топором лейтенант грозил своим собеседникам; каждый из них имел ко ножу, вполовину прикрытому рукою. Ссора вышла из-за счетов. Один из контрабандистов держал в руках мешок с пиастрами и не хотел его отдать. Жадность и пьяное состояние не давали им понять друг друга.
        Интереснее всего было то, что они пришли просить старуху решить спорный опрос. Она имела на этих людей большое влияние благодаря, конечно, своей репутации как колдуньи; её презирали, но боялись, Цыганка выслушала все перекрёстные крики, потом стала на пальцах считать тюки и пиастры и объявила, что лейтенант не прав.
        —Несчастная! — крякнул он, — Ты мне заплатишь за эту кучку воров.
        Он взмахнул топором, Я бросился вперёд остановить его руку и получил удар, который оставил меня с изувеченным мизинцем на остальные дни моей жизни. Это был первый урок, поданный опытом; он поселил во мне на всю жизнь отвращение к пьянству.
        Взбешённый, что не попал, лейтенант свалил меня ударом ногн на землю и снова бросился на старуху, но вдруг остановился, поднёс руки к животу, вынул из него длинный окровавленный нож, крикнул, что умирает, и упал.
        На эту ужасную сцену потребовалось меньше времени, чем на рассказ о ней. Вокруг мертвеца стала тишина. Потом скоро возобновились крики, но теперь говорили на языке, мне непонятном, на языке цыган. Один из контрабандистов показывал на мешок с пиастрами, другой схватил меня за шиворот, словно собираясь меня удавить, третий тащил меня за руку к себе.
        Среди этого шума старуха подходила от одного к другому и, прикладывая руки к голове, кричала громче всей толпы; потом, взяв меня за руку, она показывала мой окровавленный и почти отрубленный мизинец. Я начинал понимать. Очевидно, некоторые из контрабандистов хотели воспользоваться случаем и, желая дёшево приобрести всё то, что мы им привезли, предлагали удержать деньги и избавиться от меня. Я должен был заплатить жизнью за то, что невольно попал в дурное общество. Это был ещё урок; он мне стоил дорого, но зато пригодился потом.
        По счастию для меня старуха одержала верх.
        Моим защитником стал один сильный плут. Его фигура, вполне достойная виселицы, резко выделялась среди этих милых людей. Он меня придвинул к себе вместе с цыганкой и, держа в руках топор лейтенанта, сказал: речь, которую я не понимал, но из которой я не проронил ни слова; я бы её мог перевести так: „Этот ребёнок спас жизнь моей матери, и я его беру под свою защиту. Первый, кто его тронет, будет убит!“
        Только подобное красноречие могло спасти мою жизнь. Через четверть часа после всей этой суматохи мою рану перевязали порохом и водкой и посадили меня на мула; сбоку около меня была корзина с мешком пиастров, а напротив большой мешок, который висел по обе стороны. Меня провожал один цыган, мой спаситель, имевший в руках по пистолету.
        Когда мы подъехали к берегу, мой проводник позвал капитана, бывшего в шлюпке, и имел с ним на берегу долгий и живой разговор. После этого он меня поцеловал, отдал деньги и сказал: „Руми[11 - Этим именем зовут друг друга цыгане.]за добро платит добром и за зло злом. Ни слова о том, что ты видел, иначе ты умрёшь!“ Я сел в шлюпку вместе с капитаном, который приказал бросить в угол мешок, принесённый двумя матросами. Когда мы вернулись на бриг, меня послали спать; я долго не мог заснуть, но усталость пересилила волнение. Когда я проснулся, уж был полдень. Я думал, что меня побьют, но узнал, что ещё не подымали якоря, потому что на бриге случилось несчастье. Лейтенант, сказали мне, внезапно умер от апоплексического удара, случившегося от чрезмерного употребления водки; в то же утро лейтенанта зашили в мешок, привязали в ноги ядро и бросили в море. Его смерть никого не опечалила; он был очень злой человек, и можно было воспользоваться его долей в экспедиции. Через час после этих похорон поставили паруса, и мы пошли, направляясь на Малагу и Гибралтар,
        V. Сказки негров
        Остальная часть путешествия прошла без особенных приключений. Уверенный в моей скромности, капитан обращался со мною дружески и, когда мы сошли на берег в Сен-Люи, в Сенегале он взял меня для своих услуг и оставил жить вместе с ним.
        Во время пребывания моего в этой новой стране для того, чтоб чему-нибудь да научиться, я не пренебрегал ничем. Негры, окружавшие нас со всех сторон, говорили на языке, которому никто не потрудился выучиться. „Ведь это дикари“, — повторял мой капитан, и этим всё было сказано. Что же касается до меня, то я, шатаясь по улицам, скоро нашёл себе друзей между этими бедными неграми, которые очень добродушны и усердны. Частью, ломая их язык, частью разговорными знаками мы и кончали всегда тем, что понимали друг друга; я так часто говорил с ними о том, о другом, что скоро научился говорить на их языке, точно и меня Бог создал с кожей крота. „Кто отправляется в страну, не зная языка той страны, тот отправляется не в путешествие, а в школу“, — говорит пословица. Эта пословица справедлива, и я по опыту узнал, что негры смышлёны и остроумны не менее нашего.
        Между теми, с которыми я чаще видался, был один портной; он любил поговорить и никогда не терял случая доказывать мне, что чёрные имеют больше ума, чем белые.
        —Знаешь ли ты, — сказал он мне однажды, — как я женился?
        —Нет, — отвечал я, — я знаю, что твоя жена одна из искусных работниц в Сен-Люи, но ты никогда не рассказывал мне, как ты её выбрал.
        —Она меня выбрала, а не я её! — примолвил он, — Это одно тебе доказывает, сколько у наших женщин есть разума и смышлёности. Слушай-ка мой рассказ; он тебя заинтересует.
        История портного
        Один портной (эти бил мой будущий тесть) имел красавицу невесту-дочку; все молодые люди искали её руки за её красоту, Два соперника (одного ты знаешь!) пришли к красавице и сказали ей:
        —Мы здесь из-за тебя!
        —Что вам надо? — смеясь, отвечала она.
        —Мы тебя любим, — заметили оба молодые люди, — и каждый из нас хочет на тебе жениться.
        Красавица была благовоспитанная девушка: она позвала отца, который, выслушав двух претендентов, сказал им:
        —Сегодня уже поздно; уходите и возвращайтесь завтра; вы узнаете, кто из вас двоих женится на дочери.
        На другой день с рассветом оба молодые люди возвратились.
        —Вот и мы! — крикнули они портному, — Помните, что вы обещали нам вчера?
        —Подождите! — отвечал портной, — Я схоху на рынок купить кусок сукна; когда когда я его принесу, вы узнаете, чего я от вас требую.
        Когда портной возвратился с рынка, он позвал свою дочь и, после ee прихода, сказал молодым людям:
        —Мои сыновья! вас двое, а у меня одна дочь. Кому отдать, кому отказать?Вот штука сукна. Я из нее выкрою две одинаковые одежды, и каждый из вас должен сшить по одежде.Кто первый кончит, будет моим зятем.
        Оба соперника взяли свою работу и приготовились шить на глазах у хозяина. Отец позвал дочь и сказал ей:
        —Вот нитки; ты будешь готовить их для двух работников.
        Дочь послушалась отца; она взяла клубок и села около молодых людей.
        Но красавица была хитра. Отец не знал, кого мз двух она любит, молодые люди тоже этого не знали, но молодая девушка это знала, Портной вышел; молодая девушка приготовила нитки, молодые люди взялись за иголки и стали шить. Но тому, кого она любила, (ты понимаешь) красавица дала короткую нитку, а тому, кого не любила, дала длинную нитку. Каждый из них шил очень усердно: в одиннадцать часов работа была на половине, а в три часа пополудни мой друг, молодой человек с короткими нитками, кончил свой урок, тогда как другой ещё был далёк от конца.
        Когда вошёл портной, победитель подал ему свою работу, соперник его всё ещё шил.
        —Дети мои, — сказал отец, — я не хотел покровительствовать ни одному, ни другому и потому разделил сукно на две равные части и сказал вам: кто первый кончит, тот будет моим зятем. Хорошо ли вы меня поняли?
        —Отец, — отвечали молодые люди, — мы поняли твои слова и согласились на испытание. То, что сделано, умно сделано.
        Портной рассуждал так: кто кончит первый, тот, значит, лучший работник и, следовательно, лучше сумеет вести своё хозяйство. Он только не мог предвидеть, что дочь приготовит длинные нитки тому, кого не хотела иметь мужем. Хитрость решила испытание; красавица сама выбрала себе мужа.
        —И теперь — прежде чем рассказывать мою историю красивым европейским дамам — спроси-ка у них, что бы они придумали на месте негритянки, и ты увидишь, что самая хитрая между ними станет в тупик.
        Во время рассказа портного о своей женитьбе в комнату вошла его жена и работала, не говоря ни слова, точно этот рассказ вовсе до неё не касался.
        —Дочери вашей страны не глупы! — сказал я ей, смеясь. — Мне кажется, они умнее своих мужей.
        —А это потому, что мы от матерей получили хорошее воспитание, — отвечала она — Нас всех укачивали сказкой о ласочке.
        —Расскажите-ка и мне, прошу вас. Я повезу эту сказку в Европу для того, чтобы ею воспользовалась моя будущая жена, когда я женюсь.
        —Охотно, — сказала негритянки. — Вот эта история.
        Ласочка (Belette) и её муж
        Родила ласочка сына, потом позвала мужа и говорит;
        —Поищи-ка мне любимые пелёнки и принеси сюда.
        Муж выслушал жену и спросил:
        —Какие такие пелёнки ты любишь?
        А ласочка на это:
        —Я хочу слоновую кожу.
        Бедный муж остолбенел при таком требовании и спросил, не лишилась ли она случайно рассудка; вместо всякого ответа ласочка бросила ему на руки ребёнка и ушла. Она отыскала земляного червяка и сказала ему:
        —Куманёк, моя землянка полна дёрну. Помоги-ка мне вскопать её.
        Только что червяк обыскал землю, ласочка позвала курицу.
        —Кумушка, — сказала она, — мой дёрн полон червяков; нам нужна ваша помощь.
        Курица сейчас же побежала, скушала червяка и стала рыть землю.
        Немножко далее ласочка встретила кота:
        —Куманёк, — сказала она, — на моей землице есть курицы; можете распорядиться на этот счёт в моё отсутствие.
        Через минуту кот съел курицу.
        Пока кот пировал себе таким образом, ласочка сказала собаке:
        —Хозяин! Неужели вы позволите коту владеть этим поместьем?
        Собака в бешенстве побежала задушить кота, так как она вовсе не хотела, чтоб в этой стране был кроме неё иной хозяин.
        Около этих мест проходил лев. Ласочка почтительно поклонилась ему и сказала:
        —Ваше величество! Не подходите к этому полю; оно принадлежит собаке.
        После этих слов лев, полный зависти, бросился на собаку и сожрал её.
        Дошла очередь и до слона. Ласочка просила его защиты против льва, и слон, как покровитель, вошёл на землицу умолявшей его ласочки. Но он не знал её вероломства: она выкопала большую дыру и прикрыла её листьями. Слон упал в западню и при падении убился, а лев, боявшийся слона, убежал в лес.
        Тогда ласочка содрала со слона кожу и, показывая её мужу, сказала:
        —Я у тебя просила кожу слона. С Божьей помощью я достала и приношу её тебе.
        Ласочкин муж не подозревал, что его жена была хитрее всех животных на земле; ещё меньше полагал он, чтоб барыня могла быть хитрее его. Он тогда это понял, и вот почему мы говорим теперь: он так же хитёр, как ласочка.
        Тут и сказке конец.
        Не одним только сказкам я научился у негров, я скоро узнал способы их торговли, их взгляды, привычки, нравственность, пословицы и извлёк пользу из их мудрости.
        Например, эти добрые люди, которые так же, как и я, не умеют ни читать, ни писать, умеют, как индейцы и арабы, оставлять предметы в памяти своих детей, заставляя их отгадывать загадки; между этими загадками есть такие, которые по своей образовательности стоят другой толстой книги.
        —Итак, — прибавил капитан, давая мне толчок по голове, что было большим выражением его дружбы, — отгадай-ка мне это:
        —Скажи мне, кого я люблю, кто меня любит и кто всегда поступает по-моему?
        —Твоя собака, капитан. Ты смотрел на неё, предлагая эту загадку.
        —Браво, матрос! Пойдём дальше.
        —Скажи мне: кого ты любишь немного, кто тебя любит много и кто делает всегда по-твоему?
        Небойсь, молчишь. Это твоя мать, мой маленький человек. Ты думаешь, что она не всегда делает по-твоему, опыт покажет, что она всегда забывает о себе, лишь только тебя дело коснётся.
        —Скажи мне, кто та, которую отец твой любит сильно, которая его тоже любит сильно и заставляет его всё делать по-своему?
        —Никогда, капитан, не заставишь папашу сделать то, чего он не хочет. Мамаша это повторяет каждый день, но моя сестра дурно воспитана и всегда смеётся, когда мамаша говорит об этом.
        —То-то и дело, что твоя сестра отгадала, мой матрос. Ах! Если б я имел дочь. Я б её сильно принуждал, чтобы она командовала мной с раннего утра до позднего вечера.
        —Ну, остаётся ещё загадка! Кого любишь или не любишь, кто тебя любит или не любит, но кто заставляет тебя всегда плясать по своей дудке?
        —Я не знаю, капитан.
        —Ну, так спроси-ка об этом сегодня вечером у твоего папаши! — сказал, посмеиваясь, капитан.
        Я не оставил совета без внимания и за обедом рассказал всё то, чему научился днём; негритянские сказки очень понравились моей матери; загадки имели полный успех, но когда я дошёл до последней, мой отец начал смеяться.
        —Это не трудно отгадать, мой мальчик, я тебе сейчас скажу.
        После этих слов мать взглянула на отца; я не знаю, что прочёл он в её глазах, но только он не докончил.
        —Скажи мне, папаша, я хочу знать.
        —Если вы не замолчите, — сказала мне мать строгим тоном, — я вас отошлю в сад без десерта.
        —А! — сказал отец.
        Это „а“ возвратило мне храбрость. Я ударил кулаком по столу; говори же наконец, папаша!
        Мать сделала вид, что хочет встать, отец предупредил её, и через минуту я находился в саду, весь в слезах, с большим ломтем сухого хлеба в руках.
        Вот каким образом я никогда не мог разгадать последнюю загадку. Если кто-нибудь искуснее меня, пусть отгадает, если нет — пусть отправляется в Сенегал. Быть может, жена портного разрешит вам то, чего я напрасно добивался от матери.
        VI. Второе путешествие капитана
        Беседы мои с неграми сделали из меня переводчика и маклера; капитан имел полную доверенность к моему усердию и, несмотря на мои молодые годы, я сам заключал условия со всеми купцами. Скоро груз был взят на хороших условиях, и когда я вернулся в Марсель, то, кроме своей доли, получил ещё богатый подарок от судохозяев. Слава моя начиналась, и после нескольких путешествий в Средиземном море мне предложили отправиться на восток в качестве корабельного приказчика на самом изящном бриге. Мне не было ещё двадцати лет.
        Кому я был обязан такому славному месту? Собственному труду. На каких бы судах я ни плавал, я везде знакомился с матросами всех наций: с греками, левантцами, далматами, русскими, итальянцами и выучился, таким образом, языкам всех этих людей. В Чёрное море к устью Дуная посылался корабль за пшеницей. Нужен был человек, который бы умел бормотать на всех наречиях, и так как подвернулся под руку, пригласили меня, несмотря на то, что борода плохо ещё росла у меня на подбородке.
        И вот я снова очутился на море, но на этот раз я занимался честной торговлей и был рабом только своего дома. Один Бог знает, как я трудился, защищал интересы судохозяев. Когда мы пришли в Константинополь, я нашёл средство очень выгодно продать наш груз, состоящий из разных предметов, и мы ушли в Галац, имея с собой вдоволь испанских пиастров и банковых билетов. Когда мы вошли в Чёрное море, на нашем корабле было много пассажиров всевозможных наций и партий. Оригинальнейший между ними был один далмат. Каждый вечер сидел он на передней части корабля с однострунной скрипкой, которую сербы называют гуслями.
        Он водил смычком по струне и на звучном и приятном языке пел грустным голосом песни своей родины. Вот песни, которые распевал он по вечерам при блеске звёзд и которые остались у меня в памяти:
        Песня солдата
        —Я молодой солдат всегда, всегда на чужбине. — Когда я оставил доброго отца, луна блестела на небе. — Блестит луна на небе, я слышу, как оплакивает меня отец. — Когда я оставил свою добрую мать, блестело солнце на небе. — Блестит солнце на небе, я слышу, как оплакивает меня мать. — Когда я оставил своих милых братьев, блестели звёзды на небе.
        —Блещут звёзды на небе, я слышу, как меня оплакивают братья. — Когда я оставил милых сестёр, цвели пионы. — Опять цветут пионы, я слышу, как меня оплакивают сёстры. — Когда я оставил свою возлюбленную, лилии цвели в саду.
        —Вот уж лилии в цвету. Я слышу, как меня оплакивает возлюбленная. — Надо, чтобы эти слёзы высохли, завтра я уйду отсюда. — Я молодой солдат всегда, всегда на чужбине.
        Песня жениха
        —Посмотри на эту птицу, посмотри на этого сокола, что подымается выше облаков. Если бы я мог поймать его и запереть в комнату. — Дорогая птица, сокол с красными перьями! Принеси мне весточку. — Ладно, но неприятную весточку передам я тебе. С другим обручилась твоя возлюбленная. — Слуга! Оседлай мне каурку; тоже хочу быть там. — Когда она вошла в церковь, она была ещё простой девушкой, теперь же, сидя на великолепной скамье, она стала большой барыней. Посмотри на луну, что подымается между двух маленьких звёздочек? Это моя возлюбленная между двух невесток. Когда она пошла к венцу, я остановил её на дороге: „Милое дитя, отдай мне кольцо, которое я купил своей кровью. Теперь иди, иди, моё дитя… и не упрекай; да, это плачет моё бедное сердце, но не на тебя оно жалуется.“
        Чёрное море не особенно удобно для плавания. Я не раз пересекал оба океана, знаю их бури и гораздо меньше боюсь длинной океанской волны, разбивающейся о корабль, чем маленькой волны Чёрного моря, которые качают, утомляют корабль и вдруг раскрываются, словно пропасть. В продолжение двух суток мы были на краю гибели; никто не мог держаться на палубе, исключая далматинца, который привязал себя поясом к скамейке и, весь в воде, распевал себе свои родные песни.
        —Господин далматинец, — сказал я ему в одну из тех минут, когда море и ветер позволили нам вздохнуть свободнее, — я вижу, что вы храбрый человек и не боитесь кружения.
        —Кто избегает своей участи? — отвечал он, пиля на гуслях. — Самое благоразумное покориться её воле.
        —Вы говорите как турок. Христианин не может быть таким покорным.
        —Разве нельзя быть христианином и покоряться божественной воле? Бог обещает нам только небо, если мы честные люди, но Он никогда не обещал нам здоровья, богатства, спасенья на море и прочих тленных вещей. Всё это предоставлено другой второстепенной силе, которая имеет только над землёй власть. Те, которые видели эту силу, зовут её Судьбой.
        —Как, — закричал я, — те, которые её видели. Вы, значит, полагаете, что судьба существует?
        —Отчего же и нет? — хладнокровно отвечал далматинец. — Если вы не верите, выслушайте-ка — одну историю. Главные её герои по сю пору живут в Каттаро — это мои двоюродные братья, которых я покажу вам, когда вы возвратитесь.
        VII. Судьба
        Два брата владели вместе одним хозяйством; один делал всё, а другой — лентяй — только и знал, что ел да пил. Урожаи всегда были отличные; а быков, лошадей, овец, свиней, пчёл и прочего было изобилии.
        Старший, который всё делал, сказал однажды себе: к чему работать для этого лентяя? Лучше нам разделиться; я буду работать сам для себя, а он пусть делает как хочет, И он сказал брату:
        —Брат! Ведь это несправедливо, что я занимаюсь всем, а ты ни в чём не хочешь помочь мне, а только и думаешь, что как бы поесть да выпить. Нам надо разделиться.
        Брат пробовал было отклонить его от этого предложения, говоря ему:
        —Брат, не делай этого, нам ведь так хорошо! У тебя ведь всё в руках: моё и твоё, и ты знаешь, что я всегда доволен твоими приказаниями и распоряжениями.
        Но старший упорствовал, так что младший уступил и сказал ему:
        —Ну, коли так, дели как знаешь.
        Когда разделились, каждый получил свою долю. Лентяй сейчас же назначил пастуха к быкам, табунщика к лошадям, пастуха к овцам, пастуха к козам, свинопаса к свиньям, пчельника к пчёлам и сказал им всем:
        —Я вам поручаю моё добро, да хранит вас Господь!
        И по-прежнему беззаботно жил он в своём доме.
        Старший, напротив, заботился о своей части так же усердно, как и прежде об общем хозяйстве. Он сам сторожил свои стада, имел над всем зоркий глаз, но, несмотря на то, он во всём имел плохой успех и убыток. С каждым днём дела всё шли хуже и хуже, так что в один день он дошёл до того, что не имел пары опанок и принуждён был идти на босу ногу. Тогда он сказал себе:
        —Пойду-ка я к брату, посмотрю, как идут его дела.
        Дорога шла через луг, на котором паслось стадо овец; подойдя к ним, он увидел, что у овец совсем нет пастуха и только у стада сидела красивая молодая девушка и сучила золотую нитку.
        Приветствовав молодую девушку словами: „Бог тебе в помощь“, он спросил, чьё это стадо. На что она отвечала:
        —Кому принадлежу я, тому принадлежат и овцы.
        —А кто ты такая?
        —Я счастье твоего брата.
        После этих слов его взяла злоба и зависть, и он крикнул:
        —А где же моё счастье?
        —Оно очень далеко от тебя.
        —Могу ли я его найти? — спросил он.
        —Можешь, ищи его, — отвечала она.
        Когда он услыхал эти слова и увидел, что братнины овцы так хороши, что лучше трудно себе и вообразить, он не хотел идти далее смотреть другие стада, а прямо дошёл к брату. Только что брат его заметил, он пожалел брата и, заливаясь слезами, спросил:
        —Где ты пропадал всё это время?
        И заметив, — что он в рубище и на босу ногу, брат дал ему пару опанок и — несколько денег.
        Три дня погостил он у младшего брата и возвратился домой; вернувшись домой, он вскинул на плечи мешок, положил в него кусок хлеба, взял в руки палку и пошёл по свету искать себе счастья.
        Через несколько времени он очутился в большом лесу и увидал безобразную старуху, которая спала под кустарником. Он стал палкой рыть землю и, желая разбудить старуху, хватил её по спине. Старуха проснулась с большим трудом и, полуоткрыв свои гнойные глаза, сказала:
        —Благодаря Бога, что я заснула; иначе не иметь бы тебе опанок.
        —Кто же ты такая, ты, желавшая помешать мне иметь опанки? — спросил он.
        А старуха сказала на это:
        —Я твоё счастье!
        После этих слов он ударил себя в грудь и закричал:
        —Так это ты моё счастье? Погуби тебя Господь! Кто же тебя послал мне?
        И старуха ответила:
        —Судьба.
        —А где судьба?
        —Иди и ищи её, — сказала она и снова заснула.
        Тогда он ушёл и пошёл искать судьбу.
        После долгой, очень долгой дороги он наконец пришёл в лес. В этом лесу он нашёл пустынника и спросил у него, не имеет ли он каких-либо сведений о судьбе. Пустынник отвечал:
        —Ступай на гору и ты прямо придёшь к замку. Но когда ты будешь около судьбы, не думай говорить с ней; делай только всё, что она будет делать, и молчи до тех пор, пока она сама тебя не спросит.
        Путник поблагодарил отшельника и пошёл по дороге на гору, и когда он пришёл к замку судьбы, то он увидал диковинные вещи. В нём была королевская роскошь, вечно в движении целая толпа лакеев и горничных, которые ровно ничего не делали. Сама судьба сидела за столом и ужинала. Путешественник тоже сел за стол и ужинал вместе с хозяйкой. После ужина судьба легла спать; то же сделал и наш путник. К полуночи вдруг сделался ужасный шум, и среди этого шума слышался голос, который кричал:
        —Судьба, судьба! Сегодня столько-то душ явилось на свет. Дай-ка им что-нибудь по своей доброй воле!
        Судьба поднялась, открыла золотой сундук и, разбрасывая по комнате блестящие червонцы, приговаривала:
        —Какова я сегодня, такими вы будете на всю жизнь!
        С рассветом красивый замок исчез, и на его месте появился обыкновенный хороший дом. Когда наступил вечер, судьба села ужинать; гость её то же самое; никто не выронил ни слова, После ужина оба пошли спать, Около полуночи снова в доме начался ужасный шум, и среди этого шума слышался голос:
        —Судьба, судьба! Сегодня столько-то душ явилось на свет Божий. Дай-ка им что-нибудь по своей доброй воле.
        Судьба поднялась, открыла серебряный сундук, но теперь в нём были не одни червонцы, но и серебряные монеты, между которыми изредка попадались и золотые. Судьба разбросала серебро по комнате и проговорила:
        —Какова я сегодня, такими же вы будете на всю жизнь!
        С рассветом дом исчез, и на его месте появился домик гораздо меньше. Так продолжалось несколько ночей кряду. С каждой ночью дом уменьшался, и наконец вместо дома появилась дрянная хижина. Судьба взяла заступ и принялась копать землю; гость делал то же самое, и они оба копали целый день. Когда наступил вечер, судьба взяла ломоть сухого хлеба дала половину своему товарищу. Это был весь их ужин. Съевши хлеб, они легли спать.
        Около пол уночи снова начался ужасный шум, и среди этого шума раздавался голос:
        —Судьба, судьба! Столько-то душ явилось сегодня на свет. Дай-ка им что-нибудь по своей доброй воле!
        Судьба поднялась, открыла сундук и, разбрасывая простые камни, между которыми попадалось несколько мелкой монеты, приговаривала:
        —Какова я сегодня, такими вы будете на всю жизнь!
        С рассветом снова исчезла хижина, и на её месте появился блестящий дворец, какой был в первый день. Тогда впервые заговорила судьба и спросила своего гостя:
        —Зачем ты пришёл?
        Гость в подробности рассказал, как одолела его нищета и как он сам пришёл к судьбе спросить, зачем она дала ему такое дрянное счастье, Судьба отвечала на это:
        —Ты видел, как я в первую ночь бросала червонцы и что затем следовало. Какова я в ночь рождения человека, таков будет человек на всю жизнь. Ты родился в ночь нищеты, и ты на всю жизнь останешься бедным, Твой брат, напротив, родился в счастливую ночь, и он будет счастлив до конца. Но так как ты столько хлопотал, желая меня видеть, я скажу тебе, чем могу помочь, У твоего брата есть дочь Милиза, которая так же счастлива, как и отец. Женись на ней, как вернёшься домой, и, что бы ты потом ни приобрёл, говори всегда, что это принадлежит твоей жене.
        Гость поблагодарил несколько раз судьбу и пошёл домой. Когда он вернулся в свою страну, он пошёл прямо к брату и сказал:
        —Брат! Отдай мне Милизу. Без неё я одинок на свете.
        И брат отвечал:
        —Это мне на руку, Милиза твоя.
        Молодой муж взял к себе в дом дочь брата и скоро стал богатым. Но он всегда говорил:
        —Всё, что у меня есть, принадлежит Милизе.
        Однажды он пошёл в поле посмотреть на хлеба, которые были так хороши, что трудно было найти лучше. В это время проходил путешественник и спросил:
        —Чьи это хлеба?
        И он, не подумав, ответил:
        —Мои.
        Но только что он произнёс эти слова, как хлеба загорелись. Он сейчас же побежал за путешественником и закричал ему:
        —Остановись, брат. Это не мои хлеба; они принадлежат Милизе, дочери моего брата.
        —Господин далматинец, — сказал я рассказчику. — Хоть ваша сказка и недурна, но она отзывается чем-то турецким. В нашей стране — другие идеи. Мы не верим в удачу; а верим в самих себя и больше надеемся на наш ум, чем на наши руки, на осторожность больше, чем на смелость.
        —Так же поступают и у нас, — отвечал далматинец, поправляя свою кожаную шапку, которая лезла ему на глаза. Послушайте-ка, что случилось в прошлом году с одним моим соседом.
        VIII. Первый благоразумный человек
        Около Рагузы жил фермер, занимавшийся тоже торговлей. Однажды он уехал в город и, думая сделать некоторые покупки, взял с собой все свои деньги, На перекрёстке он встретил старика и спросил его, по какой дороге идти.
        —Я тебе скажу, если ты мне дашь сто червонцев, — отвечал незнакомец. За меньшую сумму я не говорю. Каждый мой совет стоит сто червонцев.
        —Чёрт возьми! — подумал фермер, взглянув на лисью физиономию незнакомца: —Какой это такой совет может стоить сто червонцев? Это должно быть нечто чрезвычайное, потому что обыкновенно нам задаром дают советы, которые, впрочем, говоря но правде, большего и не стоят. — Ну хорошо! — сказал он старику. — Говори, вот тебе сто червонцев.
        —Слушай же, — начал незнакомец, — Вот эта дорога, что идёт прямо, — это сегодняшняя дорога, и вон та, что заворачивается, то завтрашняя дорога. У меня есть ещё совет для тебя, но он стоит сто червонцев.
        Фермер долго раздумывал, наконец решился.
        —Уж коли я заплатил за один совет, надо заплатить и за другой, — подумал он и дал ещё сто червонцев.
        —Слушай же, — сказал незнакомец, — Когда ты будешь в дороге и остановишься в гостинице, где хозяин стар и вино молодо, уезжай оттуда как можно скорей, если не желаешь, чтоб с тобой приключилось несчастье. Дай-ка мне ещё сто червонцев, — прибавил старик. — Мне нужно тебе сказать ещё кое-что.
        Фермер стал размышлять.
        —Какой же ещё будет совет? Впрочем, уж если я купил два совета, надо купить и третий!
        И он отдал последнюю сотню червонцев.
        —Слушай же, — сказал незнакомец. — Если ты когда-нибудь рассердишься, побереги половину твоего гнева на завтра. Не трать его разом.
        Фермер вернулся домой с пустыми руками.
        —Что ты купил? — спросила жена.
        —Ничего, исключая трёх советов по сто червонцев за каждый, — отвечал фермер.
        —Отлично! Мотай денежки, кидай их, по своему обыкновению, на ветер!
        —Моя милая жена, — ласково сказал фермер. — Я не жалею денег. Послушай-ка, какие я купил советы.
        И он рассказал всё, что ему сказал старик. После этого жена пожала плечами, и назвала его дураком, который разоряет дом и оставляет детей нищими.
        Несколько времени спустя один купец остановился перед домом фермера с двумя повозками, полными товаров. Он потерял по дороге своего сотоварища и предлагал фермеру пятьдесят червонцев, если только он возьмётся ехать вместе в город и доставить одну из повозок.
        —Надеюсь, — сказала жена мужу, — что ты не откажешься и что хоть этот раз ты что-нибудь да наживёшь.
        Поехали. Купец провожал первую повозку, фермер — другую. Погода была дурная, дорога скверная, так что наши путники подвигались с трудом. Наконец подъехали к двум дорогам, и купец спросил, какую бы дорогу выбрать.
        —Завтрашнюю, — отвечал фермер. — Она длиннее, но зато верней.
        Купец же хотел ехать по сегодняшней дороге.
        —Хоть бы вы мне дали сто червонцев, я не поеду по этой дороге.
        Тогда они разлучились. Фермер, выбравший длиннейший путь, тем не менее приехал раньше купца с целой повозкой. Купец приехал только к ночи; его повозка упала в болото, вся кладь попортилась, и сверх того, сам хозяин ушибся.
        Остановились в первой гостинице. Хозяин её был стар, и ветвь пихты, вместо вывески, доказывала, что в харчевне дёшево продаётся молодое вино. Купец хотел на ночь остаться в этом трактире.
        —Я не соглашусь, хоть бы вы мне дали сто червонцев! — сказал фермер.
        И быстро ушёл, оставив товарища.
        К вечеру несколько молодых праздношатающихся людей, чересчур напившись молодого вина, заспорили из-за каких-то пустяков. Дело дошло до ножей. Старый трактирщик не имел силы ни разнять, ни помирить дерущихся. Один из них был убит, и так как опасались суда, то спрятали мертвеца в повозку купца.
        Купец отлично спал и ничего не слыхал. Рано утром он встал и пошёл запрягать лошадей. Испуганный, что нашёл в телеге мёртвое тело, купец хотел было поскорей уехать, чтобы не быть замешанным в неприятном деле, но он не принял во внимание австрийской полиции. За ним погнались и, в ожидании, что правосудие раскроет это дело, моего купца бросили в тюрьму и конфисковали всё его имущество.
        Когда фермер узнал, что случилось с его товарищем, ему захотелось сохранить хоть свою повозку, и он поехал домой. Приблизившись к своему саду в сумерки, он заметил, что на сливе сидит красивый молодой солдат и хладнокровно себе собирает чужое добро. Фермер зарядил было ружьё, чтобы убить вора, но раздумал.
        —Я заплатил сто червонцев, — подумал он, — за совет не тратить в один день своего гнева. Подождём до завтра. Верно, вор возвратится.
        И он сделал поворот, чтобы подъехать к дому с другой стороны. Только что он постучал в дверь, как к нему на шею кинулся молодой солдат и сказал:
        —Мой батюшка! Я воспользовался отпуском, чтоб сделать вам сюрприз и обнять вас.
        Тогда фермер сказал жене:
        —Слушай же, что со мной случилось, и скажи, дорого ли я заплатил за три совета.
        И он рассказал всю историю. Так как, несмотря на всё, бедняка купца повесили, фермер очутился наследником телеги этого неблагоразумного человека. Сделавшись богатым, он всегда говорил, что хорошему совету нет цены, и в первый раз в жизни фермерша была одинакового с ним мнения.
        IX. Три истории далматинца
        —Господин далматинец, — сказал я, когда он окончил. — Ваша история, без сомнения, хороша, но ведь не судьба осчастливила этого мудрого фермера, а ум и расчёт. Ваш второй рассказ уничтожает первый и, слава Богу, так как было бы очень грустно, если бы ленивцы составляли себе состояние, а трудящиеся люди сеяли бы зёрна и собирали бы вместо хлеба ветер.
        —Иногда и лентяи успевают! — важно ответил он мне, — Я знаю один пример, — который могу вам рассказать.
        —Значит, 'у вас есть сказки на в случаи? — спросил я.
        —В сказках и песнях вся жизнь! — холодно отвечал далматинец.
        Ленивица
        У одной матери была дочь большая — ленивица, не любившая никакой работы. Однажды мать потащила свою дочь в лес, неподалёку от — перекрёстка, и — принялась её бить изо всех сил. Около этого места случайно проходил барин и спросил: за что такое суровое наказание?
        —А за то, мой добрый барин, — отвечала мать, — что моя дочь неутомимая работница. Она прядёт всё, что ни попадёт ей под руку, не исключая и мха, что ползёт по стенам.
        —Отдайте её мне, — сказал барин, — я ей найду пряжи в волюшку.
        —Возьмите её, — сказала мать, — мне больше не нужно.
        И барин повёл её домой, довольный своим отличным приобретением.
        В тот же вечер он посадил молодую девушку одну в комнату, где стояла большая бочка, полная пеньки. В большом горе осталась молодая девушка.
        —Как быть? Я не хочу прясть, я не умею прясть!
        Но вдруг к ночи постучались три колдуньи, и девушка очень скоро их впустила.
        —Если ты пригласишь нас на свадьбу, — сказали они, — мы поможем тебе спрясть.
        —Прядите, прядите! — быстро ответила девушка. — Я вас приглашаю на свадьбу.
        И вот три колдуньи стали прясть и спряли всё, что было в бочке, А девушка спала себе на досуге.
        Поутру вошёл барин и увидал спящую девушку и стену, всю увешанную нитками. Он на цыпочках вышел из комнаты и приказал никому не входить, пока пряха не отдохнёт после такой большой работы. Это, однако же, не помешало ему принести другую бочку с пенькой, но опять пришли колдуньи, и всё случилось, как и в прошлую ночь.
        Барин был восхищён, и так как в доме нечего было больше прясть, он сказал молодой девушке;
        —Я хочу на тебе жениться, потому что ты царица прях.
        Накануне свадьбы мнимая пряха сказала мужу:
        —Я приглажу на свадьбу своих тёток.
        И барин отвечал, что будет очень рад.
        Когда явились колдуньи, то сели вокруг огня. Они были ужасны. Увидав всё их безобразие, барин сказал невесте:
        —Твои тётки не очень-то красивы!
        Потом он подошёл к одной из колдуний и спросил: отчего у ней такой длинный нос?
        —Дорогой племянничек, — отвечала она, — это от пряжи. Когда целый день прядёшь и целый день качаешь головой, нос мало-помалу удлиняется.
        Барин подошёл ко второй и спросил: отчего у неё такие толстые губы?
        —Дорогой племянничек, — отвечала она, — это от пряжи. Когда вечно прядёшь и вечно держишь во рту нитку, губы мало-помалу увеличиваются.
        Тогда он спросил третью: отчего она горбатая?
        —Дорогой племянничек, — отвечала она, — это от пряжи. Когда сидишь согнувшись целый день, спина мало-помалу сгибается.
        Тогда барин очень испугался, чтобы от пряжи и жена его не стала такой ужасной, как эти три тётки. Он бросил в огонь веретено и прялку. Рассердилась ли на это ленивица — предоставляю угадать тем, кто похож на неё.
        —Сказка кончена! — прибавил далматинец.
        —С удовольствием вижу, — сказал я моему далматинцу, — что женщины вашей страны успевают без ума и без труда.
        —Вовсе нет! — воскликнул неутомимый рассказчик. — Нет ни одной страны в мире, где были бы такие хитрые и умные женщины, как у нас. Знаете ли вы, как дочь нищего вышла замуж за германского императора и, несмотря на его высокое звание, она оказалась гораздо умнее и лучше его?
        —Ещё сказка? — крикнул я.
        —Вовсе не сказка, — перебил он, — а целая история. Вы её найдёте во всех книгах, говорящих правду.
        О девушке, которая была умнее императора
        Жил в старину один бедняк, у которого дочь была большая разумница. Она повсюду ходила за милостыней и учила отца, как говорить и доставать всё, что требуется. Однажды случилось, что бедняк дошёл до самого императора и попросил дать ему что-нибудь.
        Император удивился, что нищий говорит таким манером, и спросил бедняка, кто он такой и кто научил его так выражаться.
        —Дочка! — отвечал нищий.
        —А кто выучил дочку? — спросил император.
        —Бог и нищета выучили дочку! — ответил бедный человек.
        Император дал ему тридцать яиц и сказал:
        —Снеси эти яйца дочке и скажи ей, чтобы она высидела цыплят; если она не высидит, ей придётся худо.
        Весь в слезах вернулся бедняк в избушку и рассказал обо всём дочери. Дочь сейчас же увидела, что яйца были варёные; она послала отца отдохнуть и сказала, что сама обо всём позаботится.
        Отец послушал доброго совета и залёг спать, а дочка взяла горшок, наполнила его водой и бобами и поставила на огонь. Наутро, когда бобы сварились, она позвала отца, велела ему взять быков и соху и пахать у дороги, по которой должен был проходить император.
        —И когда ты увидишь императора, — прибавила она, — возьми бобы, сей их и приговаривай погромче: ну-ка, бычки, поворачивайтесь! Помоги мне, Бог, взрастить варёные бобы.
        —И если император спросит: возможно ли, чтоб выросли варёные бобы, ответь ему: это так же легко, как цыплёнку вылупиться из варёного яйца.
        Бедняк сделал всё так, как хотела дочка, Он вышел, стал пахать и, когда заметил императора, то закричал:
        —Ну-ка, бычки, поворачивайтесь! Помоги мне, Бог, взрастить варёные бобы!
        Только что услыхал император эти слова, как сейчас же остановился у дороги и сказал:
        —Дурак! Возможно ли, чтоб выросли варёные бобы?
        —Милостивый император! Это так же легко, как цыплёнку вылупиться из варёного яйца.
        Император догадался, что штуку эту придумала дочка. Он приказал своим лакеям взять бедняка и привести к нему; тогда он отдал бедняку маленький комочек земли и сказал:
        —Возьми и сделай мне из этого паруса снасти, словом, всё корабельное вооружение. Если не сделаешь, я прикажу отрубить тебе голову.
        Бедняк в большом испуге взял комочек земли, весь в слезах вернулся к дочери и рассказал обо всём; дочка посоветовала отцу лечь спать и обещала сама всё уладить. Наутро она взяла крохотный кусочек дерева, разбудила отца и сказала:
        —Возьми-ка эту спичку и отнеси императору; пусть он вырежет мне из неё веретено, станок и челнок; после этого и я сделаю то, что приказано.
        Бедняк ещё раз послушался совета дочери. Он пошёл к императору и сказал так, как его научили.
        Император удивился, услыхав ответ, и стал ломать голову, что бы ему теперь придумать; наконец он взял стакан и, отдавая его бедняку, сказал:
        —Возьми стакан, отнеси его дочери и прикажи ей вычерпать всё море и сделать из него пахотное поле.
        Бедняк послушался, заливаясь слезами, и передал императорскую речь от слова до слова. Дочь попросила отца подождать до завтра, заметив, что сама устроит это дело. Наутро она позвала отца, дала ему фунт пакли и сказала:
        —Отнеси-ка паклю императору и скажи ему, пусть он затянет все источники и устья всех рек на земле. После этого я высушу море.
        И бедняга передал дочкины слова императору.
        Император увидал тогда, что дочка нищего знает больше его самого. Он приказал привести её, и когда отец привёл дочь и оба они поклонились, император спросил:
        —Моя дочь! Отгадай-ка, что слышится дальше всего?
        И девушка на это ответила:
        —Милостивый император! Дальше всего слышится гром и ложь.
        Тут император взял свою бороду в руки и обратился к своим советникам.
        —Отгадайте, — заметил он, — чего стоит моя борода?
        Все придворные оценили императорскую бороду: одни более, другие менее. Тогда девушка объявила, что никто не отгадал настоящей цены, и сказала:
        —Борода императора стоит трёх дождей в летнюю засуху.
        Император был восхищён и заметил:
        —Она лучше всех отгадала!
        Он спросил у неё, согласна ли она быть его женой, и прибавил, что не отпустит её, пока она не даст согласия.
        Девушка поклонилась и сказала:
        —Да будет воля твоя, милостивый государь! Я только прошу одного: ты должен собственноручно написать на листке бумаги расписку в том, что если ты станешь относительно меня недобрым и захочешь удалить от себя и выслать из этого замка, — я буду иметь право увезти отсюда то, что больше всего люблю.
        Император согласился и дал ей расписку, запечатанную красным сургучом за большой императорской печатью.
        Действительно через несколько времени император так невзлюбил жену, что сказал ей однажды:
        —Я не хочу больше, чтобы ты была моей женой. Оставь мой дворец и иди куда знаешь.
        А императрица ответила:
        —Я повинуюсь, но только позволь мне остаться здесь одну ночь. Завтра я уеду.
        Император согласился на эту просьбу. Перед ужином императрица подмешала в вино водки и душистых трав. Пригласив императора выпить, она сказала:
        —Пей, император, и будь весел; завтра, мы расстанемся; доверь мне, я буду веселее, чем была в день моей свадьбы.
        Не успел ещё император выпить напитка, как заснул; тогда императрица велела посадить его в карету, которая была наготове, и привезла его в пещеру, образовавшуюся в скале. Когда император проснулся в этом гроте и увидал, где он находится, то закричал:
        —Кто меня сюда привёз?
        Императрица ответила:
        —Это я привезла тебя сюда.
        А император на это:
        —К чему ты это сделала? Разве я не сказал, что ты мне более не жена!
        Тогда она подала ему бумагу:
        —Твоя правда, ты мне сказал это, — заметила она. — Но видишь ли, что ты мне обещал своим обязательством. Оставляя тебя, я имею право увезти с собой то, что я больше всего люблю в замке.
        Когда император услыхал эти слова, он обнял свою жену и вернулся вместе с ней в замок с тем, чтобы больше никогда не разлучаться с женой.
        —Превосходно! — сказал я рассказчику. — Я беру назад то, что я сказал о далматских женщинах. Я вижу только, что и на берегу Адриатического моря так же, как в Сенегале и, быть может, в других местностях, женщины — настоящие хозяйки в доме, Это вовсе не зло! Счастливы те, которые держат в руках эту нежную власть! Ещё более счастливы те, которые находятся под этой властью!
        —Вовсе нет, — возразил мой далматинец, всегда готовый дать мне опровержение. —У нас мужчины — главы в доме. Мы обедаем за столом одни, а наши женщины нам прислуживают, стоя сзади.
        —Это ничего не доказывает, — отвечал я. — Не один человек, будь он женат или холост, слушается того, кто ему служит. Не всегда раб тот, кто носит цепи.
        —Если вам надо доказательство, — крикнул мой неисправимый далматинец, — послушайте-ка то, что рассказывал мой отец. Я всегда подозревал, что превосходный человек был сам героем этой истории.
        —Ещё сказка? — заметил я с нетерпением.
        —Последняя и лучшая! — сказал он.
        —Вот уж устья Дуная у нас на виду; завтра мы расстанемся и никогда здесь, на земле, не увидимся. Слушайте же терпеливо последний урок.
        Язык животных
        Жил однажды пастух, который в течение многих лет верно и усердно служил своему барину. Как-то раз, когда он пас баранов, из лесу донеслось до него какое-то шипение. Не зная, что случилось, он вошёл в лес и пошёл на шум, желая узнать его причину. Приблизившись, он увидел, что горели сухая трава и листья, и среди места, охваченного огнём, заметил шипящую змею. Пастух остановился поглядеть, что сделает змея, так как вокруг всё горело и огонь приближался к ней ближе и ближе.
        Как только заметила змея пастуха, то крикнула:
        —Бога ради, пастух, спаси меня от этого огня!
        Пастух протянул ей над пламенем палку, и змея обвилась вокруг неё, поднялась до руки пастуха, а с руки проскользнула на шею и обвилась вокруг шеи, словно ожерелье. Заметив змею у себя на шее, пастух испугался и сказал змее:
        —Чтоб тебе провалиться, Разве я спас тебя на свою шею?
        Змея ответила:
        —Не бойся ничего и неси меня к моему отцу, змеиному королю.
        Пастух стал было извиняться, объясняя; что он не может оставить овец без сторожа, но змея сказала ему:
        —Не беспокойся о стаде, с ним ничего не случится дурного. Только ступай как можно скорее.
        Пастух со змеёй на шее бежал по лесу до тех пор, пока добежал до двери, сделанной из переплетённых между собой ужей. Змея зашипела, и сейчас же ужи расплелись. Тогда змея сказала пастуху:
        —Когда мы будем во дворце, отец тебе даст всё, что ты пожелаешь: серебра, золота, дорогих каменьев, словом, всё, что есть драгоценного на земле. Не бери ничего этого. Попроси у него способности понимать язык животных. Он долго будет тебе отказывать в этой награде, но под конец он уступит.
        Разговаривая, они вошли в замок, и отец змеи сказал, заливаясь слезами:
        —Скажи, Бога ради, где ты была, моё дитя?
        Змея рассказала, как была окружена огнём и как её спас пастух. Тогда змеиный король обратился к пастуху и спросил:
        —Что дать тебе за спасение моего ребёнка?
        —Выучи меня языку животных, — отвечал пастух, — Я хочу, как и псы, разговаривать со всей землёй.
        Тогда король заметил:
        —Это для тебя не годится, потому что, выучившись языку животных, ты никогда не должен проговориться кому-нибудь, что знаешь этот язык; а если проговоришься, то сейчас умрёшь. Спроси у меня что-нибудь другое, что тебе лучше послужит, — я тебе всё дам.
        Но пастух отвечал:
        —Если ты меня хочешь отблагодарить — выучи меня языку животных, а не хочешь, так прощай, и да благословит тебя небо. Я не хочу ничего другого.
        И пастух собрался уйти. Тогда король позвал его и сказал:
        —Остановись и подойди сюда, так как уж тебе очень хочется иметь этот подарок. Открой-ка рот!
        Пастух открыл рот, и змеиный царь дунул туда.
        —Теперь подуй в свою очередь и мне в рот.
        Когда пастух исполнил приказание, змеиный король опять дунул пастуху в рот. Так они подули друг другу в рот до трёх раз. Тогда король сказал:
        —Теперь ты понимаешь язык животных, да хранит тебя Бог. Но помни, если ты бережёшь жизнь, берегись когда-нибудь открыть секрет. Если ты кому-нибудь его расскажешь, то в ту же минуту умрёшь.
        Пастух пошёл домой. Проходя по лесу, — он слышал, что говорили птицы, о чём рассуждала трава и всё, что есть на земле.
        Вернувшись к стаду и найдя его здравым и невредимым, он лёг на землю заснуть. Только что успел он растянуться, как на дерево сели две вороны и заговорили на своём языке:
        —Если б этот пастух да знал, что на том месте, где стоит чёрный ягнёнок, есть погреб, полный серебра и золота!
        Только что пастух услыхал эти слова, он пошёл за хозяином и телегой. Они стали копать и скоро нашли дверь погреба и достали клад.
        Хозяин был честный человек, он не воспользовался кладом и сказал пастуху:
        —Этот клад принадлежит тебе, сын мой, потому что Бог тебе его дал.
        Пастух взял клад, выстроил дом и, женившись, зажил весело: скоро он стал богаче не только своей деревни, но и всего околотка. На десять вёрст кругом не было такого богача. Он имел стада овец, быков и лошадей, и у каждого стада было по пастуху. Кроме того, у него были земли и большие богатства. Однажды — именно накануне Рождества — он сказал своей жене:
        —Приготовь-ка вино, водку и всё что надо; завтра мы поедем на ферму и повезём всё это пастухам. Надо им повеселиться.
        Жена исполнила приказание и приготовила всё, что приказали. На следующий день, когда они были на ферме, хозяин сказал вечером пастухам:
        —Соберитесь, мои друзья, вместе, ешьте, пейте, веселитесь. Вместо вас я присмотрю эту ночь за стадами.
        Он сделал, как сказал, и сторожил стада.
        В полночь завыли волки и залаяли собаки; волки говорили на своём языке:
        —Позвольте нам прийти и наделать беды; и на вас хватит говядинки!
        А собаки отвечали на своём языке:
        —Приходите, мы не прочь хоть раз хорошо полакомиться.
        Но между собаками был старый пёс, у которого в глотке оставалось всего два клыка. Он сказал волкам:
        —Пока ещё у меня осталось два клыка, вы не сделаете вреда моему хозяину.
        Хозяин всё это слышал и понял весь разговор. Утром он приказал убить всех собак, за исключением старого пса. Удивились пастухи и сказали:
        —Это очень жаль, господин.
        Но хозяин отвечал:
        —Делайте, как я вам говорю!
        Он собрался вернуться домой вместе с женою, и оба поехали, муж верхом на красивой серой лошади, а жена на иноходце, которого она закрыла длинными складками своего платья. Случилось так, что во время дороги муж был впереди, а жена сзади. Лошадь повернулась и сказала кобыле:
        —Вперёд! Поскорей! К чему отставать?
        А кобыла на это:
        —Тебе легко: ты везёшь одного хозяина; а я с моей хозяйкой везу браслеты, ожерелья, юбки, юбочки, ключи, мешки — словом, всего и не сосчитаешь. Надо четырёх быков, чтоб тащить эту женскую сбрую.
        Муж обернулся и засмеялся: жена заметила это, погнала свою кобылу и, догнав мужа, спросила, отчего он смеялся.
        —Да так, не из-за чего; просто глупость пришла в голову.
        Жена не находила ответ хорошим; она упрашивала мужа сказать, отчего он смеялся. Но муж не хотел сказать и заметил:
        —Оставь меня в покое, жена! Ну, что тебе из этого, Господи! Да я сам не знаю, отчего я смеялся!
        Но чем больше он защищался, тем больше она настаивала, желая узнать причину его весёлости. Наконец он сказал ей:
        —Знай же, что если я открою тебе причину моего смеха, я в ту же минуту умру.
        Это не остановило женщину. Она ещё более стала приставать к нему, чтобы он сказал.
        Они приехали домой. Сойдя с лошади, муж приказал приготовить себе гроб; когда гроб был готов, он положил его перед домом и сказал жене:
        —Смотри же, я войду в гроб и скажу тебе, что меня рассмешило; но только что я скажу, я буду мёртвым.
        Он лёг в гроб и, бросив кругом последний взгляд, заметил старого пса, который подбежал к своему господину и плакал.
        Когда хозяин заметил слёзы у собаки, позвал жену и сказал:
        —Принеси-ка кусок хлеба и дай его собаке.
        Жена бросила кусок хлеба, но собака даже не посмотрела на него. Подбежал петух и стал клевать хлеб; собака тогда заметила:
        —Дрянной обжора! Можешь ли ты есть в то время, когда хозяин готовится умереть?
        А петух на это:
        —Пусть умирает, коли он такой дурак! У меня сто жён, я их всех зову, когда нахожу хоть одно зерно; но только что они приходят, я же его съедаю. Если б нашлась хоть одна жена, которая бы нашла, что это дурно, я бы исправил её своим клювом; а он имеет всего одну жену и ту не умеет научить уму-разуму.
        Услыхав петушьи слова, муж тотчас же выскакивает из гроба, берёт палку и зовёт жену в комнаты:
        —Иди, я тебе скажу то, что тебе так захотелось знать.
        И он её стал урезонивать палочными ударами, приговаривая:
        —Вот тебе, вот тебе, жена!
        Таким-то образом он отвечал ей, и с тех пор жена никогда больше не спрашивала мужа, отчего он смеялся.
        X. Заключение
        Такова была последняя сказка далматинца, Она была также последнею из рассказанных мне в этот день капитаном. Назавтра были новые, налослезавтра опять новые. Моряк был прав: библиотека его была неисчерпаема, память никогда ему не изменяла, слово не останавливалось… Но рассказывая постоянно, можно и наскучить читателям, и наконец, надо же что-нибудь и приберечь для будущего года. Быть может, тогда мы снова найдём капитана я попросим его мудрых уроков.

* * *
        А пока, дорогие читатели, я оставляю вас со словами, которыми каждый день меня напутствовал прекрасный капитан: „Мой друг, — говорил он, — будь умён, слушайся матери, исполняй свои обязаности, чтоб назавтра опять позволили слушать мои сказки; удовольствие хорошо только после труда; только тот веселится, кто хорошо поработал. Ну теперь, — прибавлял моряк, пожимая мою руку, — Господь с тобой“.
        Прощайте, друзья читатели, как пишут обыкновенно в старых книгах, прощайте, друзья читательницы. Пусть мудрость капитана сделает из каждого между вами такого же доброго и работящего, как был его отец, и такого же мягкого и любезного, какою была его мать. Это последнее ж. — лание вашего старого друга.
        РАК-ВОЛШЕБНИК
        (Эстонская сказка)
        Неподалёку от Ревеля, на берегу Балтийского моря, жил дровосек. Жил в жалкой хижине, что стояла на заброшенной дороге у лесной опушки, Лоппи (так звали дровосека) был беспредельно беден и столь же терпелив. Для полного счастья судьба послала ему сварливую жену. Звали её Мазикас, что означает лесная земляника. Она не была злобной в душе и попусту не сердилась — лишь бы другие люди подчинялись ей и поступали по её желанию. Однако и весёлой её не видали. Если Мазикас молчала с утра до вечера, пока муж трудился в лесу или на поле, то уж с вечера до утра, когда он был дома, ворчала без умолку. Правильно говорит старая пословица: „Лошадка брыкается, когда сено в кормушке кончается“. Вот и в хижине дровосека избытком не пахло. На стенах две-три паутинки, не больше — мухи ведь здесь не летали. А пара мышей, что забрела сюда ненароком, теперь помирала с голоду.
        Однажды, когда на полках вообще не, осталось ни крошки, а прелестная Мазикас совсем осатанела, трудяга-дровосек закинул на плечо пустую суму, своё единственное достояние, и, вздыхая, поспешил прочь из дома. Так он каждое утро отправлялся искать работу, а точнее подаяние. И до чего же радовался, если мог принести домой зачерствелую горбушку, вилок капусты или несколько картофелин, которые давали ему из милости сердобольные люди.
        …Значит, проходил Лоппи мимо озарённого солнцем пруда и углядел в росистой траве нечто чёрное, неподвижное, навроде какой-то диковинной твари. А потом понял; это ведь рак, но какой же огромный — подобного ему дровосек прежде не видывал. Рак спал — то ли притомился, то ли на солнышке разморился. Схватить его и забросить в суму, пока тот не опомнился, было мгновенным делом.
        „Вот это удача! — подумал Лоппи. — То-то жена порадуется! Давненько я не потчевал её такой вкуснятиной“.
        От радости он прямо-таки подпрыгивал. Однако прыжки продолжались недолго — из котомки раздался глухой замогильный голос.
        —Эй, дружище! — проскрежетал рак.
        —Перестань-ка трястись и выпусти меня. Я самый старый из нашего племени, мне уже за сто лет. Тебе не по плечу мой прочный панцирь. О него даже волк зубы обломает. Не используй во зло случай, который отдал меня в твои руки. Учти: я, подобно тебе, создание Божье, так смилуйся же надо мной, как в своё время Он смилуется над тобою.
        —Почтенный рак, вы чудесный проповедник, но не обессудьте — ваши поучения адня не трогают. Будь на то моя воля, к охотно бы вас отпустил, но ведь меня ждёт голодная жена. И если я вернусь с пустыми руками да ещё скажу, что поймал самого распрекрасного рака, а потом его отпустил, она поднимет страшный шум, который до Ревеля донесётся. А поскольку жена моя крутого нрава, она вполне способна приветить меня помелом.
        —А говорить-то ей зачем? — удивился рак.
        Лоппи поскрёб за ухом, потом почесал затылок и тяжело вздохнул:
        —Почтеннейший, знали бы вы, как проницательна Мазикас, не стали бы удивляться. Она кого хочешь выведет на чистую воду. С ней никому не совладать. Она выворачивает тебя наизнанку, словно с угря кожу сдирает, и заставляет выложить всю правду, даже ту, которую ты не знаешь. Эта женщина любого за пояс заткнёт.
        —Дружище, ты, я вижу, из породы порядочных мужей, — заключил рак. — С чем тебя и поздравляю! Но поскольку пустая похвальба тебя не спасёт, я готов выкупить свою свободу ценой, которая устроит твою госпожу. Не суди меня по внешнему виду. Знай: под этим панцирем скрывается волшебник, Я обладаю немалой силой, и если ты меня послушаешь, дела твои пойдут на лад, а останешься глух — всю жизнь будешь каяться.
        —Да чего там! — воскликнул Лоппи. — Я никому не желаю зла, Сделайте, чтобы Мазикас осталась довольна, и я тут же отпущу вас.
        —Какую рыбу она любит больше всего?
        —Знать того не знаю. Нам, беднякам, некогда выбирать да ковыряться. Лишь бы мне не прийти домой с пустыми руками… Жаловаться не будем.
        —Положи меня на землю, — велел рак. — А теперь закинь раскрытую котомку в пруд. Хорошо. Итак — рыбка, в сумку!
        Невиданное дело! В одно мгновение набилось рыбы под самую завязку, и дровосек едва смог поднять котомку.
        —Вот видишь, твой новый друг умеет быть благодарным, — сказал рак ошеломлённому Лоппи. — Отныне можешь приходить сюда каждое утро и набивать свою котомку. Знай повторяй: „Рыбка — в сумку!“ Я сдержу обещание. Раз ты был добр ко мне, значит, и я отплачу добром, А ещё чего пожелаешь, позови меня на такой вот серьёзный манер:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        Я откликнусь и посмотрю, чем смогу помочь. Напоследок один дружеский совет: если хочешь, чтобы в доме твоём царил мир, попридержи язык и не рассказывай жене о том, что с тобой сегодня приключилось.
        —Постараюсь, господин волшебник, — обещал дровосек.
        Взяв рака, он осторожно опустил его в воду, и через мгновение тот скрылся из вида.
        Гордый и счастливый, Лоппи спешил домой. Спала с души тяжесть, и ноги, казалось, сами несли его по дороге. Едва войдя в хижину, он тут же развязал суму и… Первой выскочила великолепная щука в метр длиной, за ней последовал огромный золотистый карп, взвились в воздух и шлёпнулись на пол два отменных линя, а потом валом повалила треска. Такого богатства даже на Ревельском рынке ещё поискать надо. Понятно, что Мазикас радостно вскрикнула и бросилась на шею Лоппи.
        —Муженёк… дорогой мой… самый любимый, — приговаривала она. — Теперь понимаешь, как была права твоя маленькая жёнушка, когда заставила тебя спозаранку отправиться на поиски счастья. В другой раз, смотри же, слушайся меня. Рыба — на загляденье! А сейчас ступай в огород, принеси чесноку да луку, после сбегай в лес, набери грибов. Я сварю тебе королевскую уху, да что там — сам император такой не отведывал! На второе отварим карпа. Эх, и закатим же пир…
        Действительно, обед прошёл весело, Мазикас во всём старалась угодить мужу. Лоппи даже почудилось, что у них снова настал медовый месяц. Увы, уже на следующий день, а именно в понедельник, вновь принесённая рыба не вызвала у Мазикас восторга. На четвёртый же день супруга скорчила гримасу, а в воскресенье разразилась бранью:
        —Ты что, решил устроить в доме монастырь? Я что тебе — монашка, раз ты решил уморить меня бесконечным великим постом? Этой безвкусной рыбёшкой? От одного её вида у меня крутит в желудке.
        —Чего же тебе угодно? — воскликнул верный муж, он-то хорошо помнил недавний голод.
        —Ничего, кроме того, что есть на столе в любой нормальной крестьянской семье. Суп да кусочек жареной свинины — вот и всё, что мне нужно для счастья. Такая малость…
        „А ведь верно, — подумал дровосек, — рыба из пруда немного пресновата, а для больного желудка самое лучшее лекарство — добрый ломоть свининки. Но окажет ли мне волшебник эту милость?“
        На следующее утро, с рассветом помчался Лоппи на пруд и позвал своего благодетеля:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        Тут же высунулась из воды здоровенная клешня, потом другая, а затем и голова с выпученными глазами появилась.
        —Зачем пожаловал, братец? — проскрежетал хорошо знакомый голос.
        —Мне самому ничего не надо. Чего мне ещё желать? А вот у моей супруги больной желудок, и он не принимает больше рыбы. Ей бы супчику или свининки…
        —Что ж, если это сделает твою супругу счастливой, я помогу ей, — сказал рак. — В час обеда постучи трижды мизинцем по столу и всякий раз приговаривай: „Суп и жаркое — на стол!“ Будь спокоен, тебя обслужат. Но берегись: желания твоей жены могут возрасти. Не подчиняйся им. Покаешься, да будет поздно.
        —Постараюсь, — пообещал Лоппи с тяжёлым вздохом.
        В назначенное время обед появился на столе. Мазикас расплылась от радости. Она вела себя с мужем точно кроткая овечка и ластилась к нему словно голубка. Целую неделю царило спокойствие. Но потом горизонт опять затуманился, и новая буря разразилась над головой невиновного Лоппи.
        —Долго ещё продолжаться этой пытке? Ты решил, до смерти напичкать меня жирным пойлом и мерзким салом? Мне не выдержать такого жестокого обращения.
        —Чего же ты хочешь, любовь, моя? — спросил Лоппи.
        —Хочу простой обед — жареного гуся да сладкого пирога на десерт.
        Что на это скажешь? Хотя, понятно, много чего можно было сказать, но Лоппи боялся нарушить мир в семье. Жене стоило взглянуть на Лоппи, и душа у него уходила в пятки, Когда любишь, слабеешь душой…
        В ту ночь бедняга не сомкнул глаз. Рано утром отправился на пруд и долго шагал там по берегу. Сердце его сжимала тревога. Если волшебник сочтёт просьбу нескромной, что тогда делать?.. Наконец Лоппи собрался с духом и выкрикнул:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        —Зачем пожаловал, братец? — раздался голос, от которого дровосек вздрогнул.
        —Мне-то ничего не надо. Чего мне ещё желать? А вот моя жена не может больше есть ни суп, ни свинину. Ей бы чего полегче, к примеру, гуся жареного да пирога сладкого.
        —И только? Что ж, попробуем ещё разок её ублаготворить. Возвращайся домой, братец, и не бегай ко мне всякий раз, как твоя жена пожелает переменить меню. Пусть заказывает чего хочет: стол — слуга надёжный и подчинится ей.
        Сказано — сделано. Вернувшись домой, дровосек обнаружил уже накрытый стол. Стояли там оловянные кружки и тарелки, лежали железные ложки и вилки с тремя зубцами. Нечего сказать, волшебник размахнулся: подал и жареного гуся, и картофель, и подливку, и вкуснейший пудинг с черносливом. Не позабыл даже бутылку с анисовой настойкой — для оживления трапезы. И на этот раз Лоппи подумал, что беды его кончились.
        Ох, не следовало бы ему выставлять напоказ перед женой свои возможности… У Мазикас достало ума, чтобы понять — за этим чудесным изобилием скрывается волшебная сила.И однажды она принялась настойчиво расспрашивать, что за добрый дух взял их под своё покровительство? Лоппи попытался было промолчать, но разве можно устоять перед нежной и любящей женой?
        Мазикас поклялась сохранить драгоценную тайну, И сдержала слово, что, впрочем, было нетрудно — вокруг на десять вёрст никто не жил. Но если секрет она хранила, то и забывать о нём не собиралась.
        Однажды вечером Мазикас пребывала в отличном настроении. Муж не мог на неё нарадоваться. Тут-то она его и прихватила.
        —Лоппи, дорогой мой, тебе повезло, это верно. Но ты даже не представляешь, как извлечь пользу из своей удачи. И о своей маленькой жёнушке совсем не думаешь. Да, обедаю я под стать принцессе, но ведь одеваюсь точно нищенка. Неужели я настолько стара и уродлива, что ты позволяешь мне ходить в отрепьях? Я говорю это не из кокетства, дорогой. Только один мужчина занимает моё сердце… Однако должна же я иметь одежды, достойные дамы. Не говори, что не сможешь помочь, — добавила она с обезоруживающей улыбкой. — Я-то знаю, что волшебник всегда рад услужить тебе. Так неужели ты откажешь мне в самой скромной просьбе, мне, которая только ради тебя и живёт?
        Если женщина просит о нарядах, чтобы блистать в них перед мужем, то сможет ли он проявить жестокость? Лоппи не был извергом. И в глубине души сознавал, что Мазикас права. Со стороны поглядеть, сидят они за столом в своих нищенских обносках и, словно воры, уплетают краденую пищу. Как славно бы выглядел стол с прекрасно одетой хозяйкой во главе!
        Однако, сколь ни справедливы были рассуждения Лоппи, всё же по дороге к пруду он загрустил и начал опасаться, что слишком далеко заходит. Не без страха воззвал дровосек к благодетелю:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        Внезапно рак вынырнул наружу.
        —Зачем пожаловал, братец?
        —Мне самому ничего не надо. Чего мне ещё желать? Но вы настолько добры и щедры, что желания моей жены растут… чуть-чуть поспешно. Изношенные платья напоминают ей о нашей прежней нищете, и так будет продолжаться до тех пор, пока она не станет одеваться как знатная дама.
        Рак добродушно рассмеялся.
        —Ступай домой, братец. Я выполню желание твоей жены.
        Не в силах выразить благодарность словами, Лоппи настоял на том, чтобы поцеловать у благодетеля клешню. По пути домой повеселевший дровосек распевал словно жаворонок. Навстречу ему попалась прекрасная дама, разодетая в шелка и меха. Он смиренно поклонился благородной госпоже, а та рассмеялась и бросилась ему на шею. Это была Мазикас во всей красе, и, говоря откровенно, никто не мог бы сравниться с ней изяществом и величавостью.
        Мазикас испытывала настоящее счастье, но такова уж печальная участь счастливцев — исполнение желаний порождает новые желания… Что толку разыгрывать из себя даму, если живёшь в жалкой хижине и нет поблизости соседей, которые при виде тебя сходили бы с ума от зависти? Если нет даже зеркала, чтобы можно было осмотреть себя с ног до головы? Недели но проходила Мазикас в новых нарядах, как заявила мужу:
        —До чего же нелепа наша жизнь, я не могу выносить её дольше. Роскошный стол, элегантные платья и… лачуга, открытая всем ветрам. У твоего волшебника должно хватить ума, да и любезен ты ему, мой дорогой муженёк, чтобы он понял — нам нужен замок, где я могла бы целый день напролёт распоряжаться своим богатством. И больше нечего будет желать.
        —Что ты! — воскликнул Лоппи. — Мы же рискуем всё потерять. Нельзя натягивать струну бесконечно — наверняка лопнет. Мы обнищаем сильнее, чем прежде. Почему бы не довольствоваться тем, что имеешь? Сколько людей радовалось бы, будь у них такие блага!
        —Лоппи, — нетерпеливо оборвала его Мазикас, — когда же ты перестанешь быть тряпкой? Когда же поймёшь — тот, кто не умеет постоять за себя, всегда оказывается в дураках? Что плохого в моей просьбе? Ступай. И не бойся — за последствия отвечу я.
        Она пилила и пилила беднягу, пока он вновь не отправился в свой горестный путь. Ноги едва слушались Лоппи… Если волшебник откажется выслушать его, он это как-нибудь переживёт, но что его ждёт по возвращении домой? Лоппи чувствовал, что не сможет смело встретить бурю, которую поднимет жена. Единственное, на что у него хватило храбрости, так это поклясться себе: „Если рак откажет, брошусь головой в пруд“. Жуткое решение, но куда более приятное по сравнению с тем, что ожидало Лоппи дома…
        Не бывает человека отважней, чем трус, попавший в западню. Вот и Лоппи насмелился-таки прохрипеть:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        —Зачем пожаловал, братец? — отозвался волшебник.
        —Мне ничего не надо. Чего ещё желать? Но вот моя жена, вопреки всем милостям, которыми вы нас осыпали, извела меня, днём и ночью пристаёт с тем, чтобы я вновь обратился к вам с просьбой — против моей воли.
        —Хо-хо, — пробухал рак, — выходит, ты рассказал ей о нашей тайне. Теперь можешь забыть о домашнем спокойствии. Чего же просит прекрасная дама на сей раз — после того как решила, что я в её власти?
        —Замок, добрый волшебник, самый что ни на есть скромный малюсенький замок. Ей надо, чтобы дом сочетался с подаренными вами нарядами. Сделайте Мазикас баронессой, и она будет так счастлива, что больше нам не останется желать чего-либо ещё.
        —Братец, — торжественно ответил рак, — да исполнится желание твоей жены.
        Лоппи с трудом отыскал дорогу домой. Вокруг сплошные петэемены — раскинулись хорошо возделанные поля и зелёные пастбища, кишевшие скотом. За ними вознёсся замок. Лоппи уставился на него с восторгом и недоумением. А по ступенькам замка уже спускалась разнаряженная дама. Странно, она улыбнулась Лоппи и протянула ему руку. Да это же Мазикас!
        —Наконец-то все мои желания исполнились! — воскликнула она, — Поцелуй меня, дорогой Лоппи. Благодарю тебя. И доброго вошебника.
        Простодушного дровосека переполнило блаженство. Такое не снилось ему в самых сладких снах. За один час перенестись из нищеты в богатство, из ничтожества — в благородное звание; поселиться в замке с грациозной милой женщиной, которая толь-ко тобой и живёт, — ну как тут не расплакаться от радости?
        К сожалению, за самым сладким сном всё равно следует пробуждение…
        Мазикас насладилась всеми выгодами богатства и благородного звания. Окрестные бароны и баронессы состязались за честь нанести ей визит или принять её у себя, сам губернатор припадал к её ногам, а её дом, наряды и поместье беспрестанно обсуждались всей округой. Разве её скакуны ке самые резвые в стране? А что за прелесть английские коровы — рогов почти нет, а молока и того меньше. Чудо как хороши и английские куры — редко кладут яйца, зато красивы и пугливы словно фазаны. Что уж говорить про английских свиней — таких жирных, что ни головы, ни хвоста, ни ног но различить.
        Чего же не хватало Мазикас, чтобм чувствовать себя счастливейшей из женщин? Увы, слишком уж хорошо всё для неё складывалось! Она решила, что рождена править, и не стала скрывать от мужа это открытие. Знатная дама возжелала сделаться королевой.
        —Неужели ты не видишь, — говорил: она Лоппи, — с каким почтением все ко мне относятся? Потому что я всегда оказываюсь права. Даже ты, упрямый как осёл, да нет, упрямее осла, даже ты но можешь не признать — я никогда не ошибаюсь. Я рождена быть королевой! Чует моё сердце…
        Лоппи изумлённо вскрикнул. В ответ ему было заявлено, что он самый что ни на есть простофиля. Разве его заставляют снова обратиться к раку? Нет, но Лоппи должен понимать и свою выгоду — он станет королём и будет обязан короной жене.
        А Лоппи совсем не хотелось царствовать. Он сытно завтракал и обедал, и дальше этого его желания не шли. Сильнее же всего Лоппи жаждал покоя. Но хорошо понимал, что покоя ему не видать, если не подчинится капризам своей прекрасной половины. Почесал Лоппи голову, повздыхал, даже, говорят, поворчал немного, но всё же отправился в путь. Придя к пруду, он ласково позвал друга.
        Высунулась из воды чёрная клешня и послышался голос: „Зачем пожаловал, братец?“, а Лоппи стоял и молчал, устрашённый дерзостью просьбы. Наконец ответил:
        —Мне-то ничего не надо. Чего мне желать? А вот жена тяготится положением баронессы…
        —Чего же: ей надо?
        —Ах, она хочет быть королевой, — пробормотал Лоппи.
        —Хо-хо, — затрясся рак. — Вам с ней повезло, что ты спас мне жизнь. Потому я выполню её желание. Приветствую тебя, супруг королевы! Да преисполнится радостью твоя жизнь!
        Вернулся Лоппи домой и вместо замка увидел дворец. Лакеи, камергеры и пажи мчались во все стороны, торопясь исполнить повеления своей владычицы.
        —Благодарение Богу! — сказал дровосек. — Наконец-то я найду покой! Мазикас забралась на самый верх, выше карабкаться некуда, вокруг неё полно народу в услужении, значит, я могу спокойно почивать и не бояться, что она меня разбудит.
        Нет ничего более хрупкого, чем счастье королей. И королев тоже. Едва прошло два месяца, и Мазикас посетил новый каприз. Она послала за Лоппи.
        —Я устала быть королевой, — сказала она. — Мне до смерти надоели глупые комплименты придворных. Я хочу править свободными людьми. В последний раз ступай к волшебнику и заставь его выполнить моё желание.
        —Если корона тебя не устраивает, то что же?! — вскричал Лоппи. — Неужели ты желаешь быть самим Богом?
        —Почему бы и нет? — холодно отозвалась Мазикас. — Разве от этого мир будет хуже управляем?
        Услышав такое богохульство, Лоппи в ужасе уставился на жену. Бедная женщина, очевидно, выжила из ума. Он пожал плечами.
        —Как ты: ни настаивай, — отрезал Лоппи, — я не потревожу волшебника этой глупостью.
        —Посмотрим, — Королева разъярилась. — Ты забыл, кто я такая? Немедленно повинуйся или тебе отрубят голову.
        —Сейчас же побегу со всех ног, — заверил её дровосек, а про себя подумал: „Какая разница от кого принимать смерть — от жены или от волшебника? К тому же волшебник ещё, может, и смилостивится“.
        Он пошёл, шатаясь словно пьяный, и сам не понял, как добрёл до берега. Помедля, Лоппи прокричал в отчаянии:
        Рак, мой друг, прошу — не спите,
        Умоляю — помогите!
        Ответа не последовало. Пруд оставался недвижим. Тишина… Даже мух не слышно. Вторично позвал Лоппи — на сей раз и эхо не откликнулось. Охваченный ужасом, Лоппи крикнул в третий раз.
        —Зачем пожаловал? — резанул голос.
        —Мне-то ничего не надо. Чего мне желать? Это королева, моя жена, заставила меня.
        —И чего ещё ей нужно?
        Лоппи упал на колени.
        —Простите меня, в том нет моей вины! Она пожелала быть Богом.
        Рак наполовину вылез из воды и, грозя Лоппи клешнёй, прогремел:
        —Твою жену следовало бы посадить в тюрьму, а тебя, дурня, — повесить. Жёны творят глупости благодаря трусливым мужьям. Убирайся в свою конуру, босяк, в конуру!
        И в такой ярости нырнул рак в воду, что она зашипела, точно в неё погрузили раскалённую сталь.
        Лоппи упал лицом на землю, словно поражённый молнией. Потом, опустив голову, побрёл домой, и до чего же знакомой показалась дорога — лесной опушкой мимо чахлых берёзок, по жухлому мху, между обмелевших прудов со стоячей водой. А вот и знакомая лачуга, и была она куда более убогой, чем прежде.
        Что теперь сказать Мазикас и чем её утешить? Но не долго Лоппи предавался грустным мыслям — из лачуга выскочила сущая ведьма в отрепьях о бросилась ему на шею, стремясь задушить его.
        —Ага, заявился, изверг! — вопила Мазикас. — Это по твоей тупости мы разорились. Это ты рассердил своего проклятого рака. Так и должно было случиться — ты никогда меня не любил ничего для меня не сделал, ты — себялюбивый негодяй! Умри же!
        И она бы выцарапала Лопни глаза, не сумей он с превеликим трудом удержать её руки.
        —Осторожнее, Мазикас, успокойся. Не изводи себя.
        Но было поздно — внезапно у Мазикас вздулись вены на шее, побагровело лицо, она отпрянула назад, вскинула руки и рухнула на землю. Её убил гнев.
        Лоппи оплакал жену, как и полагается всякому порядочному супругу. Он схоронил её под величавой елью. Над могилой поставил камень и обнёс место изгородью, чтобы звери не потревожили прах. Выполнив печальный долг, Лоппи вернулся домой и постарался обрести прежний покой.
        Но его охватило отчаяние, он не мог жить один.
        —Что мне делать? Что со мною станется? — причитал Лоппи. — Вот он я, одинокий, покинутый, сам себе в тягость. Кто будет за меня думать, решать, говорить и делать, как поступала моя любимая жена? Кто разбудит меня десять раз за ночь и напомнит, чем я завтра должен заняться? Я лишь тень без души, живой труп. Жизнь моя отлетела вместе с возлюбленной Мазикас. Мне остаётся только умереть.
        Слова его оправдались, В начале зимы проходивший лесом крестьянин увидел лежавшего на снегу человека. То был Лоппи. Он уже неделю как умер — от холода, голода и горя. Поблизости не оказалось ни друга, ни соседа, чтобы закрыть ему глаза. Закоченевшие пальцы сжимали шило — им Лоппи процарапал на камне последние слова, обращённые к той, кто была усладой его жизни:.
        САМОЙ ЛУЧШЕЙ
        ИЗ ЖЁН ОТ
        САМОГО БЕЗУТЕШНОГО
        ИЗ МУЖЕЙ

        ПРИНЦ-ПУДЕЛЬ

        Новая волшебная сказка Лабулэ[Под таким названием в журнале «Отечественные записки» за 1868 год публиковалась сатирическая сказочная повесть Э. Лабулэ, высмеивающая порядки Наполеона III. Текст на русском языке в переводе Д. И. Писарева печатался почти одновременно с французским. Мы сохранили особенности стиля переводчика и его предисловия. (Прим. ред.).]
        Г. Эдуард Лабулэ достаточно известен как французской, так и нашей читающей публике в качестве даровитого профессора и блестящего публициста либеральной орлеанистской оппозиции, Лекции его живы, остроумны и эффектны; журнальные статьи бойки и дельны; но лучше лекций и статей, лучше серьёзных сочинений и лёгких политических брошюр ему удаются произведения совершенно особого рода, того рода, который можно назвать политическою сказкою. У Лабулэ хватает фантазии и творческой силы как раз настолько, насколько это нужно, чтобы набросать вереницу лёгких, живых и ярких, пёстрых и разнообразных арабесков, в которые облекается задорная мысль автора и из-за которых она с полным успехом бьёт в глаза самым недогадливым и смиренным читателям.
        Фантастический рассказ Лабулэ „Париж в Америке“ года три тому назад привёл в восторг читающую публику и выдержал в самое короткое время баснословное число изданий. На моём экземпляре выставлено четырнадцатое издание, и очень может быть, что оно не было последним.
        С ноября прошлого года в еженедельном журнале Revue Nationale начала печататься другая политическая сказка Лабулэ, Le prince-caniclie — Принц-пудель. Эту сказку мы теперь сообщаем читателям, отчасти в переводе, отчасти в извлечении. Она ещё не кончена в подлиннике, и нам придется печатать еб в нескольких нумерах нашего журнала, если только продолжение и окончание ей по занимательности содержания и по живости изложения не уступят началу.
        И Париж в Америке, и Принц-пудель очень тонко, очень остроумно, и главное — очень живо и удобопонятно выставляют на вид и осмеивают крупные неудобства современных французских порядков и те жалкие слабости в характере великой нации, благодаря которым эти порядки, со всеми своими неудобствами, могли укорениться и до настоящей минуты пользуются если не восторженным сочувствием, то, по крайней мере, благосклонною терпимостью пассивного большинства.
        Критика Лабулэ не стремится блистать глубиною захвата. Лабулэ критикует то, что своим безобразием мозолит глаза всякому, и критикует так, что самый трусливый проприетер не назовёт его ни коммунистом, ни проповедником анархии. Он нападает постоянно на суетливость и излишнюю заботливость правительства, на его вмешательство в такие дела, которые шли бы гораздо успешнее, если бы были предоставлены своему естественному течению, на вредное обилие чиновников, на административный произвол, на мелочную и стеснительную регламентацию, при которой плодотворная инициатива и смелая предприимчивостъ частных лиц становятся почти невозможными. Он нападает далее на тщеславие французов, на их близорукое самодовольство, на их пристрастие к военной славе, на их разорительную любовь к шуму и блеску великолепных празднеств и на их плачевную способность удовлетворяться громкими словами и эффектными политическими выходками. Именно то обстоятельство, что Лабулэ обгоняет недалеко сознание своих читателей, именно оно-то и содействует в значительной степени успеху его лекций, статей и политических сказок. Всякому французу
приятно смотреться в то зеркало, которое держит Лабулэ, потому что всякий, смеясь над собою, самым фактом своего смеха убеждает себя в том, что он смеётся над соседом, оппонирует правительству и сам нисколько ни в чём не повинен.
        Для нашей публики политические сказки Лабулэ могут быть интересны в трёх отношениях: во-первых, как живые и остроумные литературные произведения, как образцы бойкого, весёлого и блестящего рассказа; во-вторых, как симптомы оживляющегося общественного самосознания современной Франции, и, наконец, в-третьих, как тонкое персифлирование таких слабостей, которыми, в большей или в меньшей степени, страдают все народы цивилизованного мира.
        I
        В славном королевстве Ротозеев царствовала династия Тюльпанов. У одного из королей этой династии после пятнадцатилетнего бесплодного супружества родился сын, которого по заведённому обычаю назвали принцем Гиацинтом. Одна из приятельниц королевской фамилии, фея дня, согласилась быть крестною матерью ребёнка. Во время празднования великолепных крестин раздался неожиданный стук в двери зала; все придворные на несколько минут окаменели; король сам пошёл отворять дверь, и в зал вошла фея ночи, которую забыли или не хотели пригласить на праздник. Она подошла к колыбели принца и объявила, что дарит ему ум, силу и красоту.
        —Таково моё мщение, король Ротозеев, — сказала фея. — Теперь прощай.
        И она тотчас же ушла, несмотря на упрашивания короля и его супруги.
        Фея дня осталась у колыбели и, взмахнув над нею жезлом, сказала дрожащим голосом:
        —Гиацинт, чтобы спасти тебя от козней моей сестры, я хочу, чтобы ты, начиная с шестнадцатого года твоей жизни, в тот день и час, который мне угодно будет назначить…
        —Остановитесь, сударыня, остановитесь, — закричал король, — сын мой одарён всеми совершенствами, не желайте ему ничего, я вас умоляю.
        —Чтобы ты, — продолжала фея, возвышая голос, — превращался в пуделя.
        Окаменевшие придворные не слыхали ужасных слов феи, но король и королева закричали от ужаса, заплакали, стали упрашивать фею, и всё напрасно, Уходя из дворца, фея дня объявила родителям принца, что Гиацинт умрёт, если ему когда-либо откроют тайну его превращений.
        Отец Гиацинта, после ухода феи, стал бранить её.
        —Я всегда подозревал, — говорил он с жаром, — что от феи дня нечего ждать добра. Теперь я в этом уверен. Проклятая фея…
        Королева постаралась его успокоить. Решено было хранить слово феи в строжайшей тайне, Окаменевшие придворные снова сделались живыми людьми, и пир окончился благополучно.
        II
        Король Ротозеев умер тогда, когда его сыну и наследнику было только десять лет. По законам страны королева сделалась правительницею государства. Придворная газета Официальная истина каждый день воспевала хвалу королеве-правительиице и ставила её выше Семирамиды, Зеновии, Бланки Кастильской, святой королевы Изабеллы и всех женщин, державших со славою кормило правления.
        Но, если можно сказать об этом потихоньку, Ротозеи были недовольны и имели на то свои основательные причины, Королева была одержима всеми слабостями женщины и не выкупала их ни одним из тех блестящих качеств, которые составляют гордость и радость великой нации.
        Скромная, расчётливая, миролюбивая, бедная королева управляла своим государством так, как мещанка ведёт своё хозяйство и присматривает за своим бульоном. Она жила в мире со всеми соседями, сильными и слабыми; никому не угрожала; всякому предоставлялась свобода сажать свою капусту, прясть свою шерсть, покупать, продавать, молиться, действовать и говорить по собственному благоусмотрению; по незаслуженному счастью каждый год доходы значительно превышали расходы и весь излишек употреблялся самым плоским образом на уплату долгов и на уменьшение налогов. Удивительно ли, что такая политика возмущала великодушную нацию Ротозеев? Этому благородному коню нужны звуки труб, раскаты барабанов, суматоха сражений, пыл цирков, шум и блеск зрелищ, случайности лотереи; он не может жить презренною работою, как ломовая лошадь или рабочий вол. К счастью, Гиацинт был жив! Гиацинт, кумир народа и надежда двора!
        Фея ночи сдержала слово. Гиацинт был красив как Аполлон и могуч как Геркулес. Десяти лет от роду он выбросил за окошко двоих своих наставников. Третий его учитель, маленький аббат, кривой, хромой и горбатый, ужился с ним благополучно и успел ему внушить, что умный человек ничем не должен восхищаться и должен смотреть с сострадательным презрением на жалкое человечество. Благодаря этому укрепляющему воспитанию, Гиацинт, пятнадцати лет от роду, не знал ни застенчивости, ни сомнений. В придворных салонах он не давал спуску никому, обнаруживая самоуверенность философа, заглянувшего в самою сущность вещей, и развязность принца, знающего, что ему всё дозволено. Он говорил о войне с адвокатами, о правосудии — с финансистами, о религии — с медиками, об экономим — с придворными, о живописи — с красавицами, и веб это таким серьёзным и в то же время ироническим тоном, что ставил в тупик самых смелых людей. Все женщины были от него без ума, а в стране Ротозеев чего хочет женщина, того хочет Бог, и что видит женщина, то принуждён видеть и её муж. Поэтому все с нетерпением ожидали, чтобы молодому королю
исполнилось шестнадцать лет.
        Вдовствующая королева под конец регентства удивила своих подданных внезапно развившеюся страстью к собакам. Стаи борзых, гончих, легавых, бульдогов, болонок и других собак были закуплены по дорогой цене и поселены в самом дворце. В этих действиях королевы скрывался глубокий политический расчёт. Она предвидела то время, когда сын её превратится в пуделя, и хотела, чтобы он тогда имел по крайней мере преданную прислугу.
        III. О политической арифметике у Ротозеев
        Наконец наступил желанный день совершеннолетия. Коронация молодого красавца Гиацинта была отпразднована с должным шумом и великолепием. По окончании церемонии король, по желанию своей матери, в тот же день отправился председательствовать в совете министров и учиться своему королевскому ремеслу.
        Всем известно, что народ Ротозеев, тщательно воспитанный в течение многих веков в принципах самой чистой схоластики, питает глубочайшее презрение к опыту и верует только в математику, в метафизику, в логику и риторику. Его законодатели, соображаясь с его наклонностями, обратились к психологии с запросами о надлежащей форме правления.
        Как в человеческой душе существуют три отдельные и тесно связанные между собою силы — мысль, слово и действие, так и у Ротозеев существуют три главные министерства и три главные, совершенно независимые друг от друга, министра. Первый управляет, ни с кем не советуясь; второй говорит, ничего не делая; третий даёт советы, которых никто не слушает. Благодаря этому остроумному разделению властей чистый разум удовлетворён, логика уважается, метафора торжествует, и ничто не стесняет непрестанного действия отеческой власти.
        Когда король вошёл в залу совета, он застал там министров, которые должны были довершить его образование. Эти три государственные человека, оставившие великое имя в летописях Ротозеев, были граф Туш-а-Ту,[13 - Touche-a-tout — до всего дотрагивающийся, за всё берущийся.] барон Жеронт Плёрар[14 - Pleurard — плакса.] и кавалер Пиборнь,[15 - Pieborgne — кривая сорока.] некогда блистательнейший из адвокатов, а теперь украшение трибуны и защитник правительства.
        Туш-а-Ту был маленький человечек, худой, чёрный, вертлявый, не знавший ни удовольствий, ни отдыха, ни сна. Никогда никто не видал, чтобы он смеялся или плакал. С утра до вечера, и с вечера до утра, он подписывал, подписывал, подписывал. Пока он писал правою рукою, он звонил левою и посылал приказание за приказанием, инструкцию за инструкциею, назначение за назначением, депешу за депешею, курьера за курьером. Можно было подумать, что на нём лежал земной шар, готовый обрушиться, если этот неутомимый маленький человек на минуту перестанет подписывать.
        Барон Жеронт Плёрар был большой старик, худой и лысый, с длинным носом и с бесконечным подбородком. Он носил огромные синие очки, придававшие ему вид филина, нюхал табак через каждые пять минут и вздыхал при каждом слове. Он был мудрец. Он не думал, не говорил и не делал ничего такого, что не было бы продумано, сказано или сделано до него. Он всё знал и ни в чём не сомневался. Поэтому места и почести лились дождём на эту непогрешимую голову. Ротозеи смотрели на него, как на самую твёрдую подпору государства.
        Адвокат Пиборнь, весёлый кутила, дышал силой и здоровьем. Цветущее лицо, насмешливые глаза, вздёрнутый нос, толстыг губы, тройной подбородок — всё в нём показывало, что ему хорошо жить на свете и что ему нет охоты убивать себя за общее дело. Скрестив руки на груди, высоко подняв голову, бросая кругом дерзкие взгляды, он был похож на отдыхающего боксёра.
        По приглашению короля все присели к столу. Заседание совета началось. Туш-а-Ту совсем исчез за горами бумаг; барон Плёрар держал на коленях большой пустой портфель; Пиборнь, не стеснённый ничем, закинул ногу на ногу, запустил руки в карманы и, отбросив голову назад, стал следить глазами за мухами, летавшими по комнате.
        —Государь, — начал граф Туш-а-Ту. — старинный обычай требует, чтобы каждый король Ротозеев, вступая на престол, прежде всего пользовался славнейшим из всех своих прав, правом помилования, Вот список нескольких мелких преступников, воров, мошенников, убийц; мы умоляем ваше величество даровать им свободу.
        —Так ли я расслышал? — сказал Гиацинт, — Вы причисляете убийц к мелким преступникам. Кто же после этого важные преступники?
        —Важные преступники, — сказал барон Плёрар, — те нечестивые люди, которые злоупотребляют своим испорченным умом, чтобы нападать на религию, нравственность, государя и его министров. Убийца губит одну жертву, памфлетист отравляет целое поколение.
        —Хорошо, — сказал король, — я полагаюсь на вашу опытность и подписываю.
        —Государь, — заговорил снова Туш-а-Ту, — обычай требует также, чтобы ваше величество собственноручно приложили печать к этому первому акту вашего царствования, чтобы засвидетельствовать, что одному королю принадлежит право приказывать. Сургуч готов, вот печати.
        Гиацинт вдавил печать в растопленный сургуч, потом взглянул на оттиск и увидел четвероугольную фигуру, с четырьмя символическими словами по сторонам и кольцом посередине.
        —Что это? — спросил он. — Что значит кольцо посреди этих четырёх слов?
        —Государь, это кольцо — не кольцо. Это символический образ вашей особы. Вы единственная незанумерованная особа во всём королевстве, — ответил Туш-а-Ту, — Вам небезызвестно, что каждый Ротозей, рождаясь на свет, получает нумер, который никогда не покидает его и следует за ним даже в могилу.
        —Удивительное изобретение, — продолжал министр, воодушевляясь. — Оно вносил порядок в среду хаоса, оно подводит под; закон числа бесконечное разнообразие этих существ, различных по возрасту, по полу, по характеру, по уму, по состоянию, этих существ, которыми переполнена наша великая страна. Оно сводит дело управления к простой арифметической задаче. Судите сами, ваше величество. Вот мой формулярный список, или моя картуша, как говорит закон.
        С этими словами Туш-а-Ту отстегнул от своего рукава лоскуток сукна, на которое были нашиты следующие цифры: 625,5^2^,29^6^, 3^1^56.
        —Есть ли возможность, — продолжал он, — выразить яснее, энергичнее и короче, что меня зовут графом Туш-а-Ту, что я родился в бывшем местечке Фоконвиль, 18 января, в год от сотворения мира 7810. что я вдовец с одним ребёнком, что я крупный землевладелец и чиновник первого класса?
        —Вы видите это всё в этих девяти цифрах? — спросил Гиацинт, изумлённый и очарованный.
        —Прошу вас уделить мне минуту внимания. Вы узнаете тотчас самую замысловатую комбинацию, придуманную самым остроумным народом земного шара. В былое время, государь, во время царетвование вашего знаменитого прадеда, страна Ротозеев была жалким образом разделена на провинции, кантоны, города и деревни различных наименований. Год был разделён на месяцы, месяцы на недели и недели на дни; эти месяцы и эти дни имели особые названия; разнообразие было бесконечное, путаница постоянная. Тут были нагромождены исторические воспоминания, расстраивавшие самым плачевным образом административное однообразие. Наши отцы, одарённые геометрическим складом ума, счистили прочь всё прошедшее; если они и не сумели достигнуть того полного единства, которое и нам не даётся в руки, то они по крайней мере сразу превратили в цифры географию, альманах и формулярные списки. Это одно из тех великих открытий, на которые мир смотрит с завистью, не осмеливаясь их у нас заимствовать. Каждый год при уплате налога Ротозей получает лоскуток, на котором нашито девять цифр, и, под страхом штрафа и тюрьмы, он обязан носить его на левой
руке. Из этих девяти цифр три первые означают пространство, три следующие — время, три последние — личность. Не угодно ли вашему величеству посмотреть на три первые цифры моей картуши; знаки 6, 2, 5 выражают ясно, что я родился в 6-й провинции, во 2-м кантоне, в 5-й общине, т.е. в бывшем Фоконвиле, как показывают лексиконы. Следующие цифры 5^2^…
        —Что это такое 5^2^? — спросил Гиацинт.
        —Государь, мы так пишем десять. Мы считаем до девяти, чтобы у нас никогда не было больше одной цифры в каждом столбце. Числа 5^2^,29^6^ говорят наглядно, что в десятый год века, во вторую девятку (так называется наша обновлённая неделя) и в 9-й день я записан шестым в метрическую книгу. Далее, число 3^1^56 означает моё положение в семействе и в обществе. Цифра З^1^ выражает, что я вдовец с одним ребёнком. У меня была цифра 2, когда жена моя была жива, и цифра 1 до моей женитьбы. Следующуя цифра 5 показывает, что я принадлежу к пятому классу, то есть к крупным землевладельцам. Нумер 1 — даётся пролетариям; 2 — тем, кто платит только подушную подать; 3 — патентованным; 4 — мелким собственникам. Наконец, цифра 6 показывает, что я принадлежу к 6 классу, то есть к высшим чиновникам. Крестьяне обозначаются нумером 1-м; работники — 2; купцы и фабриканты — 3; солдаты — 4; чиновники и жандармы — 5. Всё это поразительно просто.
        —Слишком просто, — сказал, вздыхая, барон Плёрар. — В старину было лучше.
        Туш-а-Ту, не отвечая ни слова, пожал плечами»
        —Возвышенному уму вашего величества, — продолжал он, обращаясь к королю, — без сомнения, ясны бесчисленные выгоды, вытекающие из этого удивительного упрощения. Положим, молодому человеку хочется жениться; нет никакой надобности наводить справки о его положении и состоянии; его нумер говорит всё. Пусть попробует кокетка скрывать свои года, пусть какой-нибудь интриган нарядится в павлиньи перья, пусть заважничает какой-нибудь мещанин, их можно сразу осадить одним словом: покажите ваш нумер. И так как высший идеал и последняя цель правительства состоит в том, чтобы вести и дисциплинировать народ, как армию, то может ли быть что-либо прекраснее такой системы, где всякий подведён под ранжир, внесён в список, отмечен и занумерован. Какое торжество однообразия! Я надеюсь, что на этом дело не остановится и что ваше величество прославите ваше царствование, доведя реформу до конца. К чему эти собственные имена, нарушающие административную правильность? Равенство не терпит этих устарелых отличий. С какого права один называется де-Розье, де-ла-Фрамбуазьер, или де-ла-Шене, а другой носит скромное имя Пуаро,
Поммье или Ла-Пьер? Гораздо проще сказать: я — 734,^1^926,2^3^45; жена моя — 321, 9^2^58, 2^3^45; а старший сын — 734, 7^5^42, 133.
        Две последние цифры с первого взгляда показывают звание: 33 — патентованный фабрикант, 45 — зажиточный чиновник, 56 — важный чиновник. Что может быть замысловатее и яснее? География, хронология, биография, статистика, финансы — всё совмещается в этой чудотворной арифметике. Это — единство в науке и в государстве.
        Поставленная выше пространства и времени, королевская власть бессмертна. У венценосца нет семейства — он отец своих подданных; у него нет особого состояния — ему принадлежит всё то, чем владеют его дети; они с восторгом повергают к его стопам свои деньги, свои силы и свою жизнь.
        —Всё это очень остроумно, — сказал Гиацинт, — и я начинаю понимать ту поговорку, что для успехов в свете главное дело — получить хороший нумер.
        IV. Гиацинт обучается великому искусству управлять
        —Я прошу ваше величество приступить к очередным делам, — продолжал Туш-а-Ту, ворочая свои бумаги. — Это — счастье страны, что ваша юная мудрость с первого дня отрывается от удовольствий и празднеств, потому что администрация не ждёт. С нынешнего утра я принуждён был произвести сто новых назначений, и теперь необходимо их подписать.
        —Сто вакансий в шесть часов? — спросил Гиацинт с некоторым изумлением.
        —Так точно, государь, — ответил Туш-а-Ту, не переставая писать. — По последним статистическим данным, мы имеем 885,657 чиновников на жалованье, 15,212 сверхштатных и 12,525 сверхштатных кандидатов. Итого 413,394 чиновника, посвящающие себя государственной службе. Принимая среднюю норму повышения в пять лет, мы получаем на год по 32,678 4/5 назначений, на месяц по 6,889 9/10, а на день по 229 З/6.
        —Это целая армия, — сказал Гиацинт.
        —Увы! Государь, — сказал барон Плёрар, возводя очи к небу, — этого слишком мало. Этот негодный народ так ленив, так строптив, так лукав, что по-настоящему надо было бы к каждому жителю приставить по два чиновника, чтобы один принуждал его работать, а другой заставлял его молчать. Да к тому и придёт дело когда-нибудь. Дай Бог только, чтобы спохватились вовремя, и чтобы революция…
        Он вздохнул, открыл табакерку и с умилением посмотрел на юного короля.
        —Государь, — заговорил Туш-а-Ту, — я полагал, что воцарение вашего величества должно быть ознаменовано некоторыми из тех великих дел, которые упрочивают бессмертие за королями и отпечатлеваются неизгладимыми чертами в жизни народов. Доставить счастье вашим подданным и оставить имя в истории — таковы, я в том уверен, высокие стремления вашего величества.
        —Вы меня поняли, — сказал Гиацинт, тронутый этим приступом.
        —Государь, — продолжал Туш-а-Ту, — ваши предки основали величественную систему, одинаково изумительную по своей обширности и по своей прочности; но ничто не сделано, пока ещё остаётся дело впереди. Уже каждый Ротозей находится в наших руках в течение всей своей жизни. Мы вносим его в списки при рождении, мы его обучаем, подчиняем конскрипции, ведём, наказываем, облагаем податями, дисциплинируем, женим, украшаем орденами и хороним. Но от рождения до смерти сколько раз он от нас ускользает, сколько пробелов остаётся пополнить!
        —О, друг мой! — завопил барон Плёрар со слезами в голосе. — Да благословит вас Бог, вас и ваш подвиг! Обуздывайте это мятежное племя; отнимите у него возможность делать зло и оставьте ему свободу только на делание добра.
        —Вот, — сказал Туш-а-Ту, — эти маленькие законопроекты удовлетворят до некоторой степени благородным желаниям моего добродетельного друга.
        Он стал читать:

«Общее инспектирование юных Ротозеев от годового до десятилетнего возраста
        Гиацинт, милостью судьбы и покровительством фей, король Ротозеев, князь Зевачества, герцог Суеты я проч., всем ныне существующим и грядущим привет.
        Принимая во внимание, что государство не существует для гражданина, но что гражданин существует для государства, по той убедительной причине, представленной некогда великим Аристотелем, что целое больше части и что, по теории, оно существует раньше её;
        принимая во внимание, что отцы и матери семейств обязаны фабриковать для государства будущих плательщиков податей, будущих управляемых и рекрутов;
        принимая во внимание, что государство не только имеет право, но что на нбм даже лежит обязанность удостоверяться в том, что продукты этой фабрикации не портятся и не ослабляются дурным управлением — и что таким образом на хорошем правительстве оказывается священный долг наблюдать за всеми детьми, которые однажды сделаются силою и богатством страны.
        В силу нашей полной мудрости и нашего верховного могущества мы повелеваем нижеследующее:
        Статья 1. Учреждаются инспектор и инспектриса для каждого из кантонов государства, всего 66,686 инспекторов и инспектрис второй степени для 33,333 подвластных нам кантонов.
        Статья 2. Учреждаются 3,000 инспекторов и инспектрис первой степени для надзора за 66,666 инспекторами и инспектрисами второй степени.
        Статья 3. Учреждаются 300 генеральных инспекторов для надзора за 3,000 инспекторов первой степени.
        Статья 4. Каждый инспектор и инспектриса второй степени будут производить ежемесячный смотр всем маленьким мальчикам и всем маленьким девочкам кантона. Они будут наблюдать за тем, чтобы родители, няньки и кормилицы, под страхом штрафа и тюремного заключения, исполняли во всей точности все пункты правил, предписывающих, каким образом следует кормить грудью, питать, поить, поднимать, класть в постель, обмывать, чесать, приглаживать, одевать, раздевать, обувать, разувать, забавлять и водить на прогулку юных граждан и юных гражданок. Они будут подвергать этих юных управляемых самому тщательному осмотру, отмечая положение их зубов, свежесть их кожи, длину и цвет их волос, чистоту их ногтей; они свесят их, одного за другим, в узаконенных весах, дабы удостовериться в том, увеличивается ли или уменьшается их полнота; наконец, они будут отвечать со всею точностью на триста двадцать пять вопросов, заключающихся в статистической таблице, которая будет приложена к сему указу.
        Статья 5, Ежемесячные доклады будут отсылаться в течение недели к инспектору первой степени, который, снабдив их своими примечаниями, препроводит все вместе к генеральному инспектору, который, снабдив их своими примечаниями, препроводит все вместе к министру; после чего все эти доклады, тщательно прошнурованные и занумерованные, будут сложены в государственные архивы, дабы служить назиданием грядущим поколениям.
        Дан в нашем дворце Фиалок, в нашем верном городе Утеха-на-Золоте…»
        —Вы, стало быть, думаете, — скромно сказал Гиацинт, — что матери недостаточно сильно любят своих детей, чтобы хорошо их воспитывать.
        —Упаси меня Боже от такого богохульства! — воскликнул Туш-а-Ту. — Сердце матери — сокровище; материнский инстинкт — самый возвышенный из инстинктов. Надо только регулировать его; надо только подчинять его внушениям мудрой политики. Надо во что бы то ни стало избавиться от бича благоустроенных государств, от язвы индивидуализма. Если мы дозволим семьям воспитывать по их благоусмотрению наших будущих управляемых, если мы предоставим капризу отцов или матерей цвет нашей державы — тогда конец спасительному однообразию. Тогда основы государства подорваны. Что вы станете приказывать народу, когда он пестрее платья арлекина? Если же, напротив того, мы будем следовать здоровым началам Ликурга, Платона, Моруса, Фенелона, все наши подданные будут до такой степени похожи друг на друга, что их невозможно будет распознавать. То же платье, та же причёска, та же покорность, то же повиновение. Будут говорить — не нация, а полк Ротозеев. Какой идеал!
        —Любезный сподвижник, — сказал Плёрар, — вы говорите только о теле. Что делаете вы, чтобы оформить у яы? Подумайте, ум — сатанинское зелье; тут-то и гнездится революция.
        —Мой любезный барон, — ответил Туш-а-Ту, поджимая губы. — У вас слаба память. Вы, кажется забыли, что в наших руках сосредоточивается обучение. Благодаря неподражаемому благоустройству, нет ни одного юного Ротозея, который не получал бы из наших рук свою умственную пищу, тщательно очищенную от всякого революционного фермента. У нас всё официальное: нравственность, философия, история, истина; весь этот маленький народ живёт одною мыслью, и эта мысль — наша! Чем же он убережётся от влияния той благонамеренной атмосферы, которою мы его окружаем?
        —И однако же, — сказал Плёрар, — эти святые, ваши питомцы, впоследствии становятся бесноватыми, и лягаются под ярмом, и знать не хотят своих воспитателей.
        —Тут виноваты испорченность мира и отсутствие централизации, — ответил Туш-а-Ту, — на это зло есть лекарство: мы его пустим в ход. Слушайте, судите:

«Новый законопроект, о благоустроении книг и журналов.
        Гиацинт, милостью, и проч.
        Принимая во внимание, что истина есть первое благо человека, главная основа его добродетели и его счастья; принимая во внимание, что дело правителя напоять своё стадо из этого чистого кладезя, удаляя его от тинистых стезей заблуждения; принимая во внимание, что при возникновении гражданственности, когда истина была неизвестна, могло быть хорошим предоставление людям воли отыскивать истину на свой страх и риск, но что теперь, когда безусловная истина открыта, подобное своеволие может быть только привилегиею заблуждаться и вводить в заблуждение других;
        что одному правительству, всегда непогрешимому, приличествует рассевать истину, ибо оно одно ею обладает; принимая во внимание наконец, что истина едина, а заблуждение многообразно, что истина соединяет людей, а заблуждение их разделяет, и что, следовательно, мудрая политика требует водворения полного единства преимущественно в мире идей, в силу нашей полной мудрости и верховного могущества, мы повелеваем нижеследующее:
        Статья 1, В наших владениях будет только один журнал: Официальная истина.
        Статья 2. Все плательщики податей обязаны подписаться на него и читать его утром и вечером.
        Статья 3. Для засвидетельствования их успехов в познании официальной истины и в полном благомыслии учреждаются 33,333 инспектора в 33,333 кантонах государства.»
        —Дальше, дальше, — сказал Гиацинт, зевая, — я уж знаю ваши лестницы инспекторов.
        —Система хорошо придуманная, — воскликнул барон Плёрар, — но с нею мы ещё остаёмся далеко позади удивительной полиции японцев. В их счастливой стране закон, относясь с справедливым недоверием к врождённому коварству людей, превращает каждую отдельную личность в соглядатая, обвинителя и судью соседа, Надзор всех за каждым и каждого за всеми — вот идеал единоличного правительства. Дойдём ли мы до него когда-либо?
        —Я продолжаю, — сухо промолвил Туш-а-Ту.
        «Статья 4, Заботами правительства будет учреждена официальная библиотека, заключающая в себе все образцовые произведения человеческого ума, тщательно пересмотренные, исправленные и очищенные. Одно это издание будет иметь обращение в государстве; все предыдущие издания будут вывезены за границу и уничтожены в течение года, под страхом штрафа и тюремного заключения.»
        —Любезный сослуживец, — перебил барон, — при всём моём восторженном уважении к вашему гению позвольте мне сказать со всею откровенностью: вы слишком любите свободу.
        —Подобное подозрение!.. — сказал Туш-а-Ту.
        —Да, — закричал барон, — в вас ещё не умер ветхий человек; у вас нет той непоколебимой логики, которая доводит идеи до самого конца. Так как правительство обладает всею истиною, то какая ему надобность предавать её на суетное суждение толпы? Любопытство еретично; учёность — дело дьявольское и революционное. Всякое чтение — яд; всех счастливее тот народ, который читает как можно меньше; всех добродетельнее тот, который совсем не читает.
        —Я смотрю иначе, — сказал Туш-а-Ту, — я думаю, напротив того, что государь возвеличивает себя, оказывая покровительство литературе и искусствам. Весь вопрос в том, чтобы направлять их с кротостью и делать из них орудие нравственности и правительства. Литература составляет отраду Ротозеев, я не хочу отнимать у них это невинное удовольствие; я думаю, что государю свойственна роль Мецената, или, точнее, Августа, платящего за любовные песни Горация и за невинные георгики Вергилия.
        «Статья 5. Для поощрения литературы и окрыления гения основываются две большие ежегодные премии: одна по части поэзии, другая по части красноречия.
        Для соискания премии красноречия предлагается написать речь в ответ на прекрасный вопрос: Какой теперь первый народ на земном, шаре? Для премии но части поэзии предлагается написать разговор двух пастухов О новой звезде, показавшейся на небосклоне Ротозеев.»
        —Как вы неосторожны, — закричал барон, — вы играете огнём; вы революционер, сами того не зная; это самая опасная порода революционеров. Опасность не в предложенных темах, а в зуде писания, который вы прививаете тщеславному народу. Вы возбуждаете презрение к невинности и простоте, обычным спутницам невежества. Вы поощряете пытливость, ухищрённость, знание, которые влекут за собою лукавство, гордость и мятеж. В блаустроенной стране какал надобность потакать всем этим литературным трутням? Требуются только работники, чиновники и солдаты.
        Наконец королю надоело сидеть в совете, и он, прекратив все изложения мотивов и прения о представленных проектах, стал тороплива подписывать, не читая, все бумаги, подносимые ему графом Туш-а-ту.
        V. Адвокат Пиборнъ показывает Гиацинту игру политического красноречия
        —Поговорим теперь свободно, — сказал молодой король, окончив подписывание очередных бумаг. — На мой взгляд, административное искусство очень похоже на умение устраивать пляску марионеток. Весь секрет в том, чтобы везде привязывать невидимые нитки и потом дёргать их вовремя.
        —Государь, — вскрикнул барон дребезжащим голосом, — позвольте мне пролить слёзы радости и восторга. Вы одним словом изволили определить административную политику, единственную политику, достойную этого имени. Никогда никто не делал более прекрасного и верного сравнения.
        —Таково и моё скромное мнение, — сказал Туш-а-Ту, — только здесь сцена так обширна, а актёры так многочисленны и подвижны, что повелевающая воля нуждается во многих тысячах повинующихся рук.
        —Вы забываете, — с благосклонной улыбкой промолвил Гиацинт, — что необходимы также зрелые и осторожные умы, просвещающие эту молодую волю своими советами. Я этого не забуду. Благодарю вас за оказанное мне добросовестное содействие. Жалею только о том, что господин кавалер де Пиборнь хранил такое несокрушимое молчание; он не дал нам услышать тот красноречивый голос, который составляет предмет восторга для Ротозеев.
        —Государь, — сказал адвокат, поднимаясь с места и поворачивая стул, чтобы превратить его в трибуну, — я никогда не говорю в совете; что там делается, то до меня не касается; я изо всего прения не слыхал ни слова.
        —Но ведь вы же должны, — проговорил молодой король в изумлении, — защищать эти законы перед нашим парламентом?
        —Без сомнения, государь, — ответил Пиборнь, — именно поэтому я особенно сильно стараюсь о том, чтобы нисколько не знакомиться с их смыслом и содержанием. Если бы, — продолжал он, возвышая голос до крику и ударяя кулаками по спинке стула, — если бы я старался установить и поддержать солидарность моих мнений с воззрениями министра-законодателя, то могла бы получиться следующая невыгодная компликация: при случае воззрения министра могли бы подвергнуться изменению, и тогда эти неотразимые усложнения запутали бы туго натянутые нити моей аргументации.
        —На каком вы языке говорите? — спросил Гиацинт.
        —Государь, это парламентская тарабарщина. Нам необходим этот жаргон, — чтобы пропускать наши маленькие идеи под прикрытием крупных и трескучих слов, чарующих впечатлительный народ, которого детство убаюкивалось звоном колоколов и грохотом барабанов. Но, чтобы угодить нашему величеству, я готов решиться на все и буду даже, если прикажете, говорить, как простой смертный.
        —Сделайте одолжение, потрудитесь мне отвечать серьёзно. Как же вы осмеливаетесь утверждать, что будете защищать закон, которого вы даже не читали?
        —Упаси Боже! Смею ли я говорить с вашим величеством без должного благоговения? Я говорю со всею серьёзностью адвоката. Ваше величество тотчас оценит справедливость моих слов. Вот весь секрет красноречия, — прибавил он, бросая на стол колоду карт. — Я берусь в один час разъяснить кому угодно искусство водить и соблазнять всех Ротозеев, прошедших, настоящих и будущих. Соблаговолите заметить, государь, что эта игра изображает всю риторику. Каждая из этих карт содержит аргумент. Вот три парика, надетые один на другой. Это — мудрость и опытность наших отцов, здравомыслие наших дедов, степенство доброго старого времени. Эта женщина с завязанными глазами и с наклонённым ватерпасом в руке — это святыня закона, неотменный закон, на который только нечестивец может поднять свою дерзновенную руку. Эта труба, из которой выходят слова: честь, добродетель, патриотизм, нравственность, изображает собою министров и всю административную армию, которой непогрешимые солдаты многочисленнее звёзд небесных и песков морских. Взгляните на этого ребёнка: он не хочет сказать А, потому что иначе его заставят сказать Б; это —
счастливая простота и святое неведение, Эта Медузина голова, вся увенчанная змеями, это — клеветник, человек, заподозренный в дурных намерениях, враг государства — словом, тот, кто с нами не согласен. Этот колодезь изображает бездну погибели, где дракон революции, скрежеща окровавленными зубами, поджидает, как верную добычу, первого дерзновенного человека, который осмелится шевельнуться. На этом знамени написано: кто нападает на нас, тот нападает на правительство. Вот скипетр анархии, и в отдалении эшафот; эта отравленная чаша и на ней, крест-накрест, кинжал и факел — это печать, её всякий узнает. Полюбуйтесь на эту кокетку; она смотрится в зеркало и говорит про себя: весь свет мне завидует: это — счастливая нация Ротозеев, Этот отдыхающий вол пережёвывает жвачку и мычит: зачем менять, когда и без того хорошо: это эмблема тех солидных и практических людей, которым приобретённое состояние внушает наклонность к спокойствию, На этой карте улитка с надписью: спеши медленно; а на этой любовная записка, и на печати слова: не сегодня! позднее! Вот фантастические звери: грифоны, химеры, гиппогрифы, сфинксы,
это — теории, видения, утопии всех этих мечтателей, нарушающих сон народов. Наконец, являются четыре туза: черви — благочестие, бубни — нравственность, трефы — правительство, пики — общественный порядок, И вот, в заключение, венец здания, главный онёр, важнейшая карта, закутанная фигура; нельзя распознать ни лица, ни стана; зовут её разумная свобода.
        Теперь, государь, тасуйте, снимайте, и я берусь, выхватывая наудачу одну карту за другою, произнести министерскую речь не хуже всех тех, которыми восхищались в течение последнего столетия.
        —Всё это, конечно, остроумно, — сказал Гиацинт, немного заинтересованный, — но вам всё-таки надо же говорить о том законе, который вы защищаете.
        —Я глубоко сожалею о том, что так дурно объяснился, — ответил Пиборнь, — Сила этих карт или этих великих общих мест состоит в том, что ими можно защитить или опровергнуть что угодно и выиграть процесс, ни разу не заглянувши в подлинное дело. Пусть ваше величество соблаговолит испытать меня: задумайте какой-нибудь закон, и пусть каждый из моих уважаемых сослуживцев поступит точно так же, я берусь тотчас защитить против нападения оппозиции, одною речью, все три закона, о которых я сам не имею ни малейшего понятия. Смею даже надеяться, что ваше величество не останетесь недовольны этим маленьким опытом. Скажу без хвастовства, я порядком попользовался уроками Цицерона и не думаю, чтобы я был не искуснее моих славных предшественников.
        —Хорошо, — сказал король, — я задумал закон. Защищайте.
        —А главное, — прибавил барон, — не оттягивайте времени, чтобы приготовить заранее вашу импровизацию.
        —Барон, — сказал Пиборнь, — плохо вы меня знаете. Разве я когда-нибудь говорил подумавши? Слушайте: палата потрясена пламенным словом самого искусного оратора оппозиции, министерский проект находится в опасности, предлагают смелую реформу, я всхожу на трибуну и начинаю скромно, по правилам искусства. Друг Плёрар, разложите карты на столе. Хорошо, вот мои аргументы выстроены в шеренгу. Сейчас начнётся церемониальный марш.
        Милостивые государи.
        Я выслушал с напряжённым вниманием речь почтенного депутата, только что сошедшего с трибуны. Сознаюсь чистосердечно, никогда ещё искусный оратор не поднимался так высоко; он превзошёл самого себя. Я не был бы Ротозеем, если бы я мог сопротивляться стремительному потоку этого красноречия, которое увлекает и возносит вас на самые недосягаемые выси идеала; но долг велит государственному человеку бороться с роковым могуществом этих чар; он призывает к себе на помощь и выслушивает только внушения холодного рассудка. Проведённая через это горнило речь моего уважаемого противника — скажу безбоязненно — не выдерживает испытания, Я вижу в ней только глубокоогорчительное злоупотребление несравненного дарования.
        Какова в самом деле та система, которую уважаемый оратор противопоставляет мудрым предначертаниям правительства? Я определю её одним словом: это — нововведение, или, если назвать её настоящим именем, это — революция.
        —Браво, — закричал Плёрар, — давите нечестивую, добрый друг мой, давите нечестивую!
        —Будете ли вы утверждать, — продолжал Пиборнь, воодушевляясь, — что защищаемые вами идеи не новы? Нет, вы гордитесь их новостью; но, говоря откровенно, думаете ли вы, что открытия ещё возможны в политике, в этом устраивании общественных интересов, которое является только приложением опыта и здравого смысла? Если бы предлагаемая вами мера была спасительна, неужели вы думаете, что она укрылась бы от мудрости и опытности наших отцов, от здравомыслия наших дедов, и осмелюсь выразиться устарелым словом, от степенства доброго старого времени. Как! Маститые основатели наших учреждений проходили мимо этих великих идей, не замечая их, а нам, измельчавшим сынам столь славных отцов, предопределена была неувядающая слава такого открытия?! Будем скромнее, милостивые государи; тщеславные самообольщения вовсе не пристали такой стране, которая столько раз была потрясена губительными переворотами. Среди этих развалин, нагромождённых на развалины, одна скала осталась непоколебленною: это — закон, закон, священное наследство наших предков, которое мы должны передать нашим детям. Исправлять повреждения, сделанные
временем, приводить обратно закон к его первобытной чистоте, как предлагает правительство, это — дело сыновней любви; опрокидывать этот гранитный столб, на котором всё держится, это — нечестие, это — поругание святыни… Вы не имеете права разрывать связи с прошедшим…
        Что составляет основной смысл этой меры? Не что иное, как чувство недоверия к правительству его величества. Не освобождение народа составляет цель ваших усилий, вы это знаете; вы стремитесь к тому, чтобы поработить министров и администрацию. И с какого права? Я понимаю предосторожности, когда грозит опасность, но обращаюсь к беспристрастному большинству этой палаты, к этому мужественному, просвещённому, скромному большинству, которое уже так давно защищает вместе с нами общественный порядок. Разве ж оппозиции принадлежит, в самом деле, монополия добродетели, чести, патриотизма, нравственности? Разве патриотизм большинства, разве преданность министров не составляют первую и самую надёжную из всех гарантий?
        —Очень хорошо, — сказал Туш-а-Ту.
        Нет, палата не увлечётся этими обольстительными миражами. Если бы сегодня она имела слабость уступить, завтра же эти же люди, упоённые своею победою, предложили бы ей новые реформы, которые она уже напрасно старалась бы отклонить. Если вы не воспротивитесь с первого шагу, когда же вы остановитесь, милостивые государи? Когда будет уже слишком поздно, когда вы будете пущены вниз по наклонной плоскости, которая роковым и неудержимым образом ведёт в бездну революций. Вас стараются успокоить, говоря вам, что эти реформы невинны, что они давно уже получили силу закона у соседних народов, что они разливают повсеместно довольство и благосостояние. Это всё, милостивые государи, старые софизмы, которым никогда не поддавались наши предшественники. Ротозеи — первый народ земного шара; мир им завидует; мы — старшие дети цивилизации; мы — образец наций; они должны нам подражать. Не нам идти по следам отсталых народов.Я отталкиваю эти сомнительные дары; та рука, которою они предложены, усугубляет мои опасения, и кроме того, я говорю откровенно, прямодушно, как истый Ротозей, что мне приятнее заблуждаться вместе
с моею родиною, чем обладать истиною вместе с чужеземцами.
        —Браво, — сказал барон, рыдая, — если это не патриотизм, так уж я ровно ничего не смыслю.
        Будем последовательны, — продолжал Пиборнь. — Разве мы не счастливы? Разве талант не на своём месте? Разве доходы от налогов, разве полезные расходы не возрастают с каждым годом? Разве тысячи иностранцев, отдавая дань уважения нашему превосходству, не приезжают каждую зиму менять своё золото на наши развлечения и празднества? Разве мы не снабжаем весь мир нашими модами и нашим остроумием? Чтобы удовлетворить беспокойному и ревнивому честолюбию немногих отдельных лиц, неужели мы будем опрокидывать то гордое здание, которое укрывало наших предков и будет осенять наших потомков?
        Нет, пока у нас останутся силы и голос, мы не потерпим, чтобы дело администрации отделяли от дела страны. Без честолюбия и без малодушия мы будем сражаться со всею энергиею, твёрдо решившись ни под каким видом не отказываться от нашего мест, и непоколебимо уверенные в том, что защищая наш портфель, мы защищаем в то же время общество.
        —А у этого молодца в самом деле большой талант, — пробормотал Туш-а-Ту, продолжая подписывать.
        Говорят о слепом сопротивлении, об упрямстве, о закоснелости, — продолжал Пиборнь растроганным голосом и в наставительном тоне, — но разве ж можно в самом деле подумать, что этот упрёк попадает в нас? Разве слеп тот, кто освещает себе дорогу? Разве упрям тот, кто старается быть осторожным? Мы ничем не хотим спешить, потому что опасаемся последствий; только честолюбие и дерзость пускаются в путь, не зная куда идут. Говорят, что мы не либералы; я отклоняю это обвинение, как обиду. Я ненавижу нововведения, я этого не скрываю — но я люблю улучшения. Я боюсь внезапных реформ, история научила меня, куда они ведут нации; моим девизом я беру слова поэта:
        Время не щадит того,
        Что без его содействия
        Воздвигнуто,
        но я сторонник умеренного прогресса, который совершается шаг за шагом под управлением и влиянием предержащей власти. Наравне со всяким другим честным гражданином я уважаю свободу печати, я вижу в ней палладиум конституции, но я ненавижу своеволие журналов; я не хочу, чтобы отравляли народ; я не хочу, чтобы убивали невинность; истина освещает, она не зажигает пожаров.
        Пусть палата дозволит мне одно, последнее размышление, которое, без сомнения, не укрылось от её практического ума и здравого смысла. Все эти реформы, которые нам предлагаются, слишком прекрасны, чтобы быть исполнимыми. Это утопии. В теории это великолепно, но пусть дойдёт дело до применения! Если бы мудрость палаты не стояла на страже, чтобы устранять все эти химеры, первыми жертвами этих дерзновенных попыток сделались бы те, кто их предлагает. Мы спасаем их от их собственного безрассудства.
        И так как оппозиция не скупится в отношении к нам на советы, пусть она позволит мне подать ей также совет. Вместо того, чтобы реформировать государство, конституцию, администрацию и все эти неподражаемые учреждения, составляющие отчаяние наших соперников, пусть оппозиция произведёт реформу в своих собственных недрах; ей не будет недостатка в работе. Пусть она откажется от оскорблений, от резкостей, от клеветы; пусть она не утомляет нас долее своими химерическими теориями; пусть она не мозолит нам — глаза чужеземными затеями, возмущающими наш патриотизм; пусть она не подкапывает более нравственность и религию, правительство и общественный порядок, и я обещаю ей, что в тот день, когда партии сложат оружие, — правительство, избавившись от всех препятствий, парализующих его великодушные намерения, правительство первое позаботится о том, чтобы добрый народ Ротозеев наслаждался в мире разумною и плодотворною свободою.
        —Браво, друг мой! — сказал барон. — Если оставить в стороне отвратительную уступку, сделанную в пользу революционной гнусности, называемой печатью, — то ваша речь окажется образцом красноречия и правдивости.
        —Государь, — отвечал Пиборнь скромно, — я ожидаю суждения вашего величества.
        —Господин кавалер, поздравляю вас, — ответил Гиацинт. — Мне кажется, трудно высказать идеи более верные и защитить их с большим тактом, с большею умеренностью и убедительностью.
        —Так вот же, государь, — весело проговорил адвокат, — если ваше величество изволите, я сию же минуту опровергну эту речь с первого до последнего пункта, я не оставлю в ней камня на камне. Я докажу, что все эти аргументы поддельны и смешны, что они годятся только для потехи Ротозеев. Я вижу, что ваше величество изволите колебаться; вы боитесь, но всей вероятности, что я устал; будьте спокойны; я говорю по шести часов подряд, не кашлянув ни разу. Говорить, кричать, жестикулировать — это моё счастье, это моя радость, это моя жизнь. Я начинаю. Будем ковать железо, пока оно горячо.
        —Милостивые государи!
        Уважаемый министр, только что сошедший с трибуны, говорил с крайнею снисходительностью о том, что ему было угодно называть моим красноречием. Конечно, позволительно гордиться таким свидетельством, Если политика разлучает меня с моим старинным и знаменитым собратом, она не заглушает во мне чувства справедливости и не мешает мне признавать в нём одного из мастеров слова, Демосфена, Цицерона Ротозеев.
        —Дьявольщина! — сказал барон. — Ворон ворону глаза не выклюет.
        —Само собою, — ответил Пиборнь, оскалив зубы, — Мы прежде всего адвокаты, товарищи на жизнь и на смерть, — Но это не мешает нам кусаться между собою не хуже бешеных собак. Вот увидите! Пляска сейчас начнётся.
        Протянув руку и как бы угрожая ею невидимому врагу, Пиборнь продолжал торжественным тоном:
        —Я жалею только, что отозвавшись так благосклонно о моём изложении, уважаемый министр составляет себе такое жалкое понятие о моём здравом смысле. Неужели он надеялся ослепить меня этою плоскою риторикою, заимствованною у греков и римлян? Неужели он думал отвести глаза парламенту этою ребяческою фантасмагориею? Поистине относиться так легкомысленно к представителям страны — значит обнаруживать к ним недостаток уважения, Всем нашим требованиям реформы противопоставляют мудрость и опытность наших отцов. Что значат эти громкие слова? Хотят ли этим выразить, что обыкновенно отцы знают больше своих сыновей, потому что дольше их жили на свете? Нет, эта слишком простая истина остаётся тут ни при чём. Чтобы заставить нас молчать, вызывают против нас тени тех почтенных предков, которые уже в течение двух или трёх веков покоятся в прахе могил. Но, будем говорить откровенно, — если мудрость, если опытность являются плодом жизни и времени, то слишком очевидно, что эти драгоценные качества принадлежат не нашим предшественникам, а нам, потому что мы последние явились на сцену и присоединили нашу собственную
опытность к той, которую оставили нам наши предки. Находясь на более далёком расстоянии от детства мира, мы — старшие, мы — древнейшие, и — прошу извинения у почтенного министра — превозносить прошедшее, чтобы им душить стремления настоящего, — значит давать юности и неопытности все преимущества мужественной зрелости.
        —Ересь! Ересь! — застонал Плёрар, поднимая руки к небу. — Всё ухудшилось с первого дня творения.
        «Святость, неприкосновенность законов — торжественные и пышные слова, слишком часто клонящиеся исключительно к тому, чтобы замаскировать вопиющее безобразие злоупотребления! Если закон хорош — его надо сохранить; если дурён — надо изменить; вот что говорят мудрость и опытность. Всё остальное годно лишь на то, чтобы тешить легковерие простаков или помогать искусным людям, извлекающим себе поживу из чужой невинности. Разве возможны неизменные законы для такого общества, которое живёт, то есть изменяется и развивается беспрерывно? Разве ж можно превратить народ в мумию? Как! Нам принадлежит теперь земля, мы создаём и потребляем богатство, и, однако же, нас не хотят признать лучшими судьями в вопросах о том, что требуется для нашего благосостояния. Мёртвые должны господствовать над живыми? Закон должен оставаться в этих похолодевших руках, превращающих в бездушный камень всё то, к чему они прикасаются? И вот чему мудрость и опытность обучают наших государственных людей! Но пускай же они справятся с годами этих святых законов. Разве ж наши отцы не издавали законов, и даже в большом количестве?
Строптивые сыны, они, стало быть, топтали в грязь отцовское наследие? Правда, что и деды наши обнаружили так же мало уважения к своим почтенным предкам, которые, с своей стороны, также имели дерзость жить по-своему. Я не сомневаюсь в том, что в эти счастливые века министры прошлого также кричали о светопреставлении; не сомневаюсь я и в том, что со временем будут выкапывать из могилы, для порабощения и притупления наших детей, мудрость и опытность тех самых людей, которых в настоящую минуту клеймят именами безумцев и революционеров.
        Нам твердят очень серьёзно, что всякое нововведение подозрительно и опасно; но сказать, что всякая новость дурна, значит признаться, что всё старьё, призываемое против нас, было дурно в своей исходной точке, потому что из всех этих старых вещей нет ни одной, которая в своё время не была бы новою. Азбука, письмо, книгопечатание — были также подозрительными новостями; эта администрация, которою теперь так гордятся, — её также кто-нибудь да выдумал. Если сегодняшнее безумие становится мудростью завтрашнего дня, то было бы недурно относиться с меньшим пренебрежением к тем, кто работает для будущего.
        Что касается до обязательного панегирика министрам и их добродетелям, то да убережёт меня Бог от намерения нарушать это святое доверие! Администрация сосредоточивает в себе весь гений нации — я в том не сомневаюсь; мундир чиновника даёт все таланты и все знания — я в том уверен. Нет ни одного сверхштатного писца, который не был бы образцом усидчивой старательности; все канцелярии непогрешимы, а уж о министрах что и говорить; ни один из них никогда не сделал ни одного проступка, ни один ни разу не ошибся. Насчёт этого пункта я сошлюсь на них самих; разве хоть один из них хоть раз признал себя неправым? Но позволю себе заметить, что всякий закон основан на недоверии; ни один закон не полагается на добродетели граждан. К чему законы против мошенничества, обмана, насилия? Разве мы не имеем права заподозревать честность наших соседей? К чему военные законы, повелевающие в некоторых случаях разжаловать и даже расстреливать солдата? Не значит ли это посягать на то, что есть в мире самого чувствительного и щекотливого — на военную честь? Однако закон не знает колебаний, и так как он установлен для всех,
то он ни для кого не может быть оскорбителен. Если он не грозит нашим добродетельным министрам, он обрушит кару на нашу голову, когда очутившись, по неожиданному стечению обстоятельств, во главе правления, мы не будем идти по следам наших мудрых предшественников. Мы принимаем общий закон. С какого права вы усматриваете в нём оскорбление?
        Скажете ли вы, например, что, если бы судьба поставила нас на ваше место, то вы стали бы молчать из уважения к власти? Я сомневаюсь в этом великодушии, я не требую от вас такой жертвы. Критиковать власть — это единственное средство сдерживать и, в случае надобности, исправлять её. Разве же правительство похоже на одну из тех лавин, мимо которых надо проходить молча, потому что малейший звук заставит её обрушиться? Посмотрите, какие земли всех несчастнее, какие народы всего чаще терзаются революциями — именно те, среди которых царствует глубочайшее молчание. Человеческий ум подобен пару. Непомерно сжатый — он производит взрыв; при должном уважении к его силе, он всё приводит в спасительное движение.
        Но, — говорят нам, — если сегодня сделать один шаг, завтра потребуется другой. Без сомнения, движение — это жизнь; но довлеет дневи злоба его; дорога, пройденная нынче, сократит завтрашний путь. Берегитесь, кричат нам, вам предлагают подражать чужеземцам. Что ж за беда? Разве же чужеземцы нам не подражают? Разве вы не находите этого подражания совершенно естественным? Мир — обширный меновой рынок; эта торговля идей составляет общее богатство; замкнутость и отчуждение порождают только общую бедность! Чем больше мы сближаемся между собою, тем более ослабевают предрассудки и беспричинное недоброжелательство. Перемешайте людей, свяжите их идеями, учреждениями и интересами, и они скоро признают, что принадлежат к одному семейству, что они братья, чувствующие живую потребность обнять друг друга.
        „Зачем менять? — прибавляют наши противники. — Нам так хорошо“. — Кто это говорит? Министры. В самом деле политика их чересчур проста. Если народ требует реформы, это значит, что его подзадоривает оппозиция. Не надо уступать оппозиции. Если народ молчит, не нужно ничего делать. Никто не жалуется — ясное дело, что никому не больно. Когда люди попадают в воду, тогда будет время поставить перила. Не в этом ли основной смысл той прекрасной речи, которую мы выслушали? Ничего не делать и говорить затем, чтобы ничего не высказать, — таков девиз нашего мудрого правительства.
        Отвечать ли мне на эти великолепные антитезы, противопоставляющие улучшение нововведению, прогресс — дерзости, свободу — своеволию. Нет, я спрошу только, против какого закона нельзя ратовать этими общими местами; такой способ рассуждения избавляет от необходимости думать здраво и говорить дельно.
        Я скажу то же самое о всех восклицаниях насчёт химер и утопий. Когда люди объявили торжественным тоном, что не любят теорий и отказываются от умозрений — они воображают себе, что представили доказательства изумительной мудрости. Увы! Этим они только доказали, что сами не понимают своих слов, когда говорят, и не знают смысла своих поступков, когда действуют. Удивительная страна, где министры считают себя тем более разумными, чем сильнее они презирают разум.
        Нас приглашают уважать правительство, закон, религию, нравственность. Я отвечая, что уважаю правительство, когда оно хорошо, закон, когда он справедлив, религию, когда она истинна, нравственность, когда она чиста. Я не имя уважаю, а самое дело. Меня не пугают пустые призраки, вызванные для обольщения тех добрых душ, которые употребляют своё милосердие на потворство злу, а своё благочестие на отстаивание заблуждения.
        Что касается до того молчания, которое нам рекомендуется, то мне небезызвестно, что, собираясь примкнуть к делу свободы, очень честные люди, робкие и благонамеренные, выжидают таких времён мира и довольства, когда министры-патриоты и послушный народ соединёнными усилиями примутся совершенствовать положение человечества, когда непопулярность будет преследовать каждую несправедливость, каждое заблуждение, каждый софизм. Я так несчастлив, что не верую в этот золотой век, который нам показывают в отдалённом будущем. Я всегда видал, что истина родится среди слёз и томлений.
        Для меня мудрая свобода это просто химера и утопия. Я нигде её не встречал, и история свидетельствует, что когда правительство мешает народам говорить и действовать, тогда оно хочет упрочить за собою право безнаказанно делать зло».
        Во время этой длинной речи барон Плёрар, закрыв голову руками, вздыхал так, как будто каждым вздохом хотел опрокинуть столетний дуб, и бормотал слова: ужасно! отвратительно! скандально! Туш-а-Ту, с самым бесстрастным выражением лица, безостановочно подписывал бумаги. Гиацинт слушал с возрастающим изумлением. Когда Пиборнь окончил, молодой король сказал:
        —Господин кавалер, благодарю вас за урок. Вы очень остроумно показали мне, что я ребёнок и ничего не знаю. Ваша первая речь показалась мне очень разумною; ваша вторая речь, опровергающая первую, кажется мне не менее убедительною. Которая же из двух говорит правду?
        —Да ни та, ни другая, государь, — радостно ответил Пиборнь. — Наш брат оратор, смотря по требованиям минуты, заботится о наружном правдоподобии. Какое нам дело до правды, если даже предположить, что она существует? Нынче мы противопоставляем частное общему, завтра будем противопоставлять общее частному. Исключение даёт нам возможность извратить правило, правило даёт нам средства оспаривать исключения. Раз как подача голосов состоялась в нашу пользу, партия выиграна, только нам и нужно. Карты меняются, смотря по обстоятельствам.
        —Однако, — сказал Гиацинт, краснея за чужую бессовестность, — есть же у вас собственное мнение о самой сущности вещей.
        —Нет у меня никакого мнения, — ответил Пиборнь, — и нет мне никакого дела до сущности вещей. Я адвокат правительства, я говорю за него и выигрываю дело. Хорош или дурён процесс, об этом пусть заботятся власти, а я тут ни при чём.
        —По крайней мере, объясните же вы мне, каким это образом каждая из этих речей, сама по себе, кажется на вид такою разумною и убедительною.
        —Ваше величество изволите от меня требовать тайну адвокатов, — весело промолвил Пиборнь. — Когда вы её узнаете, мы по миру пойдём. Куда ни шло! В двух словах, государь, я посвящу вас во все тайны говорильной науки. Красота этих общих сентенций состоит в том, что они выражают истины, старые как мир, истоптанные, как столбовые дороги. А недостаток вот какой: они так широки, что всё проходит через них насквозь, и ничего они не доказывают. Примите обе мои речи, отбросьте их обе, всё останетесь на том же месте. Мудрость наших отцов достойна уважения; идеи и потребности дня имеют такие же права; весь вопрос в том, что уничтожается предлагаемым законом, — мудрость наших отцов или их безумие, и чему он соответствует — действительной ли потребности или пустой прихоти. Именно одну эту точку одинаково тщательно обегают и министры и оппозиция. Один уходит на восток, другое убегает на запад. Обе стороны наперерыв друг перед другом улетают как можно дальше от спорного вопроса. Да иначе и невозможно. Чтобы серьёзно обсуживать закон, надо было бы собирать факты, советоваться со специалистами, считать, вычислять,
взвешивать, и тогда какая ж возможность оставаться всегда правым? Власть перешла бы в руки практических людей, и тогда конец адвокатам.
        —А большое бы это было несчастье? — спросил Гиацинт.
        —Ну, разумеется! — ответил Пиборнь, смеясь. — Примите в расчёт, государь, что мы нашими звучными adagio очаровываем всех этих добрых людей, которые видят с восторгом, что песни их кормилиц и поговорки их деревни возводятся в правила государственной мудрости. Гордые тем, что всё они знают, ничему не учившись, они обожают в нас своё собственное блаженное невежество и свою собственную торжественную пошлость. К чему спугивать эту невинную радость, из которой мы извлекаем пользу? Когда можно водить людей словами, к чему убиваться над их дальнейшим просвещением? К чему бросать им в лицо новые истины, которые их ослепляют и пугают? Обманщики, обманутые, трубачи — вот вам весь мир в трёх словах; обманутые хотят только, чтобы у них не отнимали их заблуждения; обманщики только из того и бьются, чтобы тихо убаюкивать обманутых; пускай же весело играют трубачи!
        —Но, — сказал взволнованным голосом Гиацинт, — если красноречие — ничтожный звук трубы, и ещё меньше того — проделка фокусника, то не боитесь ли вы, что, со временем, народы, овладев вашею тайною, поставят риторов на одну доску с шарлатанами?
        —Тогда, — сказал Пиборнь, — Ротозеи перестанут быть Ротозеями, Когда человеческая глупость истощится, тогда и мир уже недолго просуществует, А покуда будем спать спокойно и жить во всё своё удовольствие.
        В это время в зал совета вошёл камергер и доложил, что королева просит своего августейшего сына пожаловать на вечерний праздник. Король ушёл, за ним отправился Туш-а-Ту в сопровождении четырёх сторожей, которые с величественным видом несли священные горы подписанных и неподписанных бумаг.
        Оставшись наедине с Пиборнем, барон разразился.
        —Несчастный! — закричал он, — Как вы смеете до такой степени употреблять во зло дары провидения! Не стыдно ли вам.
        —Барон, — перебил адвокат, — я заказал в Золочёном Фазане самый утончённый обед — кушанье отменное, вино самое старое. Я надеюсь, вы не откажете мне в чести провести со мною часок с глазу на глаз.
        —Да, я с вами пойду, блудное детище, — ответил Плёрар, вздыхая, — но пойду затем, чтобы читать вам проповедь и обращать вас. В мои лета человек отрешился от суетных радостей мира. Да и всё теперь выродилось.
        —Даже и устрицы? — недоверчиво спросил Пиборнь.
        —Устрицы прежде всего, — ответил барон. — Они теперь совсем не те, что были во времена моей молодости.
        —Состарились, — сказал Пиборнь с невинным спокойствием.
        —Только одна штука и не состарилась, — закричал барон, приходя в ярость, — это бесстыдство адвокатов. Берегитесь, господин адвокат, как бы вам не прикусить себе. — язычок. Вы можете умереть, если с вами случится такой грех.
        —Ну, будет, укротите ваш святой гнев, — сказал Пиборнь, смеясь, — вы знаете, что мы, хоть и часто лаем, зато никогда не кусаемся. Скажите-ка по секрету, что вы думаете о короле? Я об нём самого лучшего мнения. Видели ли вы, как он зевал, когда Туш-а-Ту заваливал его своими фолиантами? Это показывает счастливый темперамент. Я надеюсь, что этот добрый юноша будет ленив, как его великий отец, и прост, как его знаменитая мать. О, для Ротозеев ещё настанут красные дни, и нашему царству не предвидится конца.
        VI[В тексте журнальной публикации отсутствует нумерация тестой главы. В связи с тем, что сказка в последующих номерах «Отечественных записок» хоть и начинается с VII главы, но плавно связана по смыслу с предыдущим текстом; а окончание V главы более похоже на изложение самостоятельной части, — мы присвоили этому окончанию нумерацию VI главы. (Прим. ред.).]
        Из совета Гиацинт направился на великолепный бал. Больше всех других женщин, старавшихся обратить на себя его благосклонное внимание, ему понравилась прелестная блондинка Тамариса, дочь графа Туш-а-Ту. После бала он заснул уже на рассвете и видел во сне, что охотится в лесу вместе с очаровательною Тамарисой. Он весел и счастлив, красавица ему улыбается, он протягивает ей руку… Вдруг эму под лошадь бросается какая-то негодная собака, пудель; лошадь спотыкается, Гиацинт летит через её голову, и просыпается в своей комнате, на полу, в виде пуделя. Он смотрится в зеркало и не узнаёт себя. Он хочет закричать и вместо того начинает лаять.
        VII. Гиацинт узнает, каким образом Ротозеям внушают уважение к начальству
        Окончательно убедившись в своём превращении, Гиацинт посмотрелся в зеркало и без труда помирился с своею новою наружностью. Он был прелестный пудель. Его белая, курчавая голова, чёрные глаза и вздёрнутый нос придавали ему вид напудренного маркиза. Он самоуверенно прошёл две пустые комнаты. В передней он увидал всех своих собак, валявшихся на персидском ковре: их служба состояла в том, чтобы ничего не делать; они с полным усердием исполняли свои обязанности.
        Увидев незнакомца, полусонный борзой кобель встал, подошёл к нему и обнюхал его от головы до хвоста и от хвоста до головы с неприличною фамильярностью. Гиацинт, не желая терпеть непочтительное обращение, ощетинился и зарычал. Тотчас же вся стая поднялась на ноги и бросилась на него с лаем. Угрюмый бульдог заревел на своём собачьем наречии: «У этого молодца нет ошейника. Это проходимец. Ату его!» И в ту же минуту он так больно укусил незнакомца, что Гиацинт мгновенно выскочил за окошко, как будто его выбросила какая-нибудь пружина.
        К счастью для династии Тюльпанов, окно было невысоко. Гиацинт не ушибся.
        «Эти глупые животные, — подумал он, — меня не узнали; если я когда-нибудь снова приму человеческий образ, я с большим удовольствием велю перебить всю эту сволочь».
        Гиацинт, выскочив из окна, очутился в дворцовом саду, открытом для публики, и, пользуясь своим инкогнито, вмешался в толпу, чтобы изучить поближе нравы своего доброго народа.
        Аллеи были наполнены разряженными дамами; было несметное множество кормилиц, нянек и детей. Гиацинта особенно сильно поразил превосходный характер солдат. Кавалеристы и пехотинцы наперерыв друг перед другом забавляли детей и качали их у себя на коленях. Суровые усачи играли в обруч или носили кукол. Гиацинт спокойно уселся в саду и залюбовался на двоих сапёров, круживших большую верёвку, через которую прыгали маленькие девочки и их няньки.
        Вдруг грубый голос сказал возле него: «Постой, голубчик; я тебя научу исполнять правила».
        Гиацинта удивило то, что правила могут нарушаться в его дворцовом саду. Он оглянулся, отыскивая глазами дерзкого нарушителя, и в эту самую минуту жестокий удар по голове отбросил его шагов на десять в сторону. Он приподнялся и залаял; на него кинулся смотритель в мундире с криком: «Убить, убить его. Он делает дерзости начальству».
        При всей своей храбрости Гиацинт не мог бороться со своим врагом; он побежал на трёх лапах; его палач за ним. Кормилицы смеялись, дети и солдаты кидали в него камнями. Смотреть на мучения бедного животного — это для Ротозеев настоящий праздник. К счастью, решётка была недалеко, и Гиацинту удалось благополучно проскользнуть мимо будки, в калитку.
        Разъярённый смотритель накинулся на часового.
        —Вы выпустили собаку? — сказал он.
        —Да, — сухо ответил солдат.
        —Зачем вы её не ударили штыком?
        —Мне это не было приказано.
        —Запрещено впускать собак, если они не на привязи.
        —Запрещено впускать, а я выпустил.
        —А, ты рассуждаешь! — закричал смотритель. — Как тебя зовут?
        —Вы, господин Лелу, знаете, — ответил, солдат, — что зовут меня Нарциссом.
        —Нарцисс, красавец Нарцисс, возлюбленный Жирофле.
        —Мадемуазель Жирофле меня не любит. Вы это знаете лучше всякого другого; ведь вы же хотите на ней жениться.
        —Ну, голубчик, — сказал смотритель, — так я же не упущу случая задать тебе урок. Эй, сержант! — крикнул он старому усачу. — Посадить этого рядового на четыре дня под арест. Он рассуждает.
        После ухода смотрителя сержант подошёл, к молодому солдату и посмотрел на него отеческим взором.
        —Ты это напрасно сделал, сын мой, — сказал он, — ты себе службу портишь.
        —Разве ж это дурно рассуждать? — нетерпеливо спросил Нарцисс.
        —Более чем дурно, сын мой; это — проступок.
        —Почему, дядя Лафлёр?
        —Почему, — сказал сержант, — ты у меня спрашиваешь почему? Понять, кажется, не трудно, это бросается в глаза, Старшие положили, что рассуждать не следует, потому что, если станут рассуждать, тогда кто прав — тот и будет старшим. А тогда, значит, старшие не будут всегда правы. Теперь понимаешь?
        —Понимаю я то, — сказал Нарцисс, вздыхая, — что послезавтра мы уходим на новую стоянку, и что, если я буду на гауптвахте, то я не прощусь с мадемуазель Жирофле.
        —Насчёт этого примут свои меры, сын мой, — сказал Лафлёр, покручивая усы, — Ещё не такие мы старики, чтобы не уважать законного чувства. Вот идёт капрал сменять тебя. Молчи и полагайся на мою чувствительность.
        Во время их разговора Гиацинт, лёжа на земле с зашибленною спиною, предавался довольно печальным размышлениям о регламентах и повиновении. Умом его начали овладевать сомнения. Ему уже представлялся вопрос, не лучше ли будет, если законы будут изготовляться теми людьми, к которым они прилагаются. Но образ белокурой Тамарисы пришёл ему на память: он тотчас прогнал свои мятежные помыслы. Возможное ли дело, чтобы отец такой красавицы не был великим министром? Кроме того, могла ли бедная собака, грешившая по меньшей мере неведением, судить об административных соображениях и политических замыслах графа Туш-а-Ту?
        VIII. В Чижовке
        Да здравствует философия! Тремя звонкими словами, нанизанными на прекрасную теорию, она возносит душу выше мелких страданий действительности! Гиацинт вышел из своего убежища, хромая на одну лапу и грязный до ушей, но исполненный уважения к поразившему его, закону. Важным и спокойным шагом, как: собака, уважающая своё достоинство, он вошёл в большую улицу, шедшую возле дворца, и стал смотреть по сторонам, чтобы ближе изучать тот народ, над которым он призван был господствовать.
        Впереди и позади его тянулся необозримо-длинный двойной ряд великолепных, домов. Все дома были похожи один на другой: та же вышина, та же крыша, те же этажи, то же число окон, те же решётки, те же балконы, те же двери; различны были только нумера. Можно было подумать, что это один дворец, или монастырь, или госпиталь, или казарма растянулись вёрст на пять в длину: однообразие царило во всём своём великолепии.
        Улица была так же восхитительна, как и дома. По широким тротуарам двигалась ровными шагами сплошная толпа. Городовые, расставленные на мостовой, заботились о том, чтобы каждый держался вправо и шёл в ногу в своём ряду. Через улицу позволялось переходить только тем, кто возвращался домой или сворачивал в боковую улицу, да и в этом случае надо было обращаться к начальству, которое, со шпагою на боку, присматривало за шествием граждан и предлагало руку дамам. Зрелище было величественное. Было заметно, что невидимый глаз следит за каждым Ротозеем во время самых невинных его развлечений и поддерживает то равенство, которым славится великая нация. Все мужчины были украшены знаками отличия; точно будто они обокрали радугу и поделили между собою её цвета. Женщины также были все покрыты лентами; у всех были огромные шиньоны красных волос, украшенные розовыми, голубыми или белыми пакетиками; издали это были точно цветочные венки, небрежно брошенные на копны сена. Изящество было несравненное!
        Гиацинт примкнул к рядам и скромно пошёл возле толстого мещанина, читавшего наставления своим сыновьям. «Ни под каким видом, — говорил он им, — не будьте своенравны, не рассуждайте, не думайте своим умом. Наше общество так хорошо устроено, что всякий дерзкий, выходящий из рядов и нарушающий приказания, тотчас оплёвывается, изгоняется и уничтожается. Смотрите на меня, дети мои, я всегда повторял, что говорили все, я всегда делал, что делали все; у меня никогда не было ни собственной мысли, ни собственной воли; вот я и дошёл до всего беспрепятственно: всякий протягивал мне руку. Я богат, меня уважают, мне кланяются, и, кабы я захотел, я мог бы сделаться важным лицом. Но я ненавижу политику; по-моему, нет ничего глупее, как заниматься общественными делами, когда есть правительство, получающее жалованье для того, чтобы избавлять нас от этой скучной заботы. Я — настоящий Ротозей, и горжусь этим. Да здравствуют деньги и наслаждения! В них всё!
        Гиацинт с уважением слушал мудрого старца, когда вдруг открыли фонтаны. Чистая вода потекла по канавам. С утра бедный пудель изнемогал от жажды; он подумал, что не посягая на существующий порядок и не нарушая установленных правил, он может попользоваться этою водою, которая, по-видимому, текла для всех. Соскользнув с тротуара, он погрузил свою морду в свежие струи, и потом, уступая естественному влечению, стал купаться. Трепет неиспытанного удовольствия пробежал по его избитому телу, и он, оставаясь по-прежнему скромною собакою, почувствовал сладость бытия.
        Выйдя из воды, Гиацинт, уважавший приличия, стал посреди улицы, чтобы никого не забрызгать, и стал отряжать свою мокрую шерсть. Сладострастная дрожь щекотала ему тело, когда грубая рука ухватила его за шею и подняла на воздух, так что все четыре лапы его заболтались в пространстве.
        —Унтер-офицер, — закричал палач, бросая пуделя на руки к городовому, — вот ещё собака без ошейника и без намордника. В нынешнем месяце это уже вторая. За третью я вас отрешу от должности.
        —Бродяга, — сказал унтер-офицер и при этом чуть не задушил своего пленника, — ты умрёшь от моей руки. Я тебя выучу грубить начальству.
        К счастью для Гиацинта, крытый фургон проезжал по улице; городовой окликнул возницу.
        —Эй, Пьеро! — крикнул он. — Возьми ты этого мерзавца, пусть он у тебя пропляшет птичью сарабанду.
        —Будьте покойны, господин унтер-офицер, — смеясь, ответил извозчик, — у меня их тут штук двадцать; всех перевешаем.
        Гиацинта бросили в тёмную повозку, и он упал на кучу собак, наваленных одна на другую; послышался лай; поднялась грызня; затем Гиацинт пробрался в уголок и стал раздумывать на досуге о превосходной полиции графа Туш-а-Ту.
        Эти размышления продолжались недолго; повозка остановилась: отворили дверцу, и Гиацинт очутился в обширном дворе, среди нескольких десятков собак, которые, подобно ему, были лишены свободы.
        Общество было смешанное: были там собаки всякой масти и всякого роста, от тонконогого изящного гавана до приземистого сварливого бульдога. Образовались группы; Гиацинт, по естественному инстинкту, приблизился к местной аристократии и услышал разговор, напомнивший ему придворные рауты.
        —Я не понимаю, как осмелились меня арестовать, — говорила красивая болонка с умными глазами, — я вышла из дому с табакеркой моего хозяина-капитана за табаком, как хожу всегда. Как это не заметили, что я военная собака? Любопытно узнать, потерпит ли армия это оскорбление?
        —Я с своей стороны, — сказала левретка в пальто, — очень довольна тем, что со мною случилось. Этим болванам нужен урок. Им скоро покажут, кто я такая.
        —Вы чья же? — спросил большой водолаз.
        —Мой любезный, ваш вопрос невежлив, — ответила востроносая барышня, — Я ничья; и если бы вы были грамотны, вы прочитали, бы на моём ошейнике: Я — Мирза, Жонкиль мне принадлежит. У меня есть горничная, и она каждый день часа по два моет меня мылом, у меня есть лакей, и вся его служба в том, чтобы водить меня гулять, Ах! — вскрикнула она, поднимая лапу и как бы делая стойку. — Что это за скверный пудель и как он смеет к нам подходить! Фи! Гадость, собака какого-нибудь слепого нищего! Я ненавижу народ. От него дурно пахнет.
        Водолаз, как услужливый кавалер, бросился к Гиацинту и так выразительно посмотрел на него, что принудил его удалиться.
        В эту минуту отворилась дверь. Вошёл смотритель вслед за господином в зелёном сюртуке, с розеткою из разноцветных лент в петлице. Завороченные обшлага и белые манжеты намекали на то, что он медик.
        —Вот нынешний улов, господин доктор, — сказал тюремщик, — Хотите этого водолаза?
        —Нет, любезный мой Ла-Дусер, — ответил доктор. — Мы намедни вскрывали одного водолаза. Он три раза укусил нас, прежде чем решился издохнуть. Ну их совсем, этих скотов, что защищаются, Никакого; нет удовольствия потрошить их.
        —Может, вам пригодится этот пудель?
        —Нет, не надо мне пуделей. Мои студенты пустятся в сентиментальность. Не хочу плебейской собаки. Дайте-ка сюда эту болонку.
        Смотритель взял со стены сетку и накинул её на болонку, которая не оказала ни малейшего сопротивления.
        —Славная собачка, — сказал доктор, ощупывая болонку, — и хорошо содержана. Я её возьму. Мы деликатнейшим манером введём в её желудок металлическую коробочку и посредством этого остроумного приёма изучим основательно процесс пищеварения.
        —А закон, покровительствующий животным? — смеясь, заметил Ла-Дусер, — мне кажется, вы, господин доктор, обходитесь с ним чересчур бесцеремонно.
        —Закон не для нас писан, — ответил доктор. — Мы не люди, мы — наука.
        —Это что? — спросил тюремщик, снимая ошейник с собаки. — Видите, тут на медной бляхе вырезано пять букв: Я. П. В. Г. П. и две окрещённые сабли; я чую заговор.
        —У вас тонкое обоняние, — сказал доктор.
        —Милостивый государь, я служил десять лет у барона Плёрара; я научился на всё смотреть недоверчиво, всего бояться; это верное средство не остаться в дураках. Кроме того, если я открою заговор, моя карьера устроена: меня сделают тюремщиком в настоящей тюрьме, Грустно сторожить собак, когда чувствуешь себя способным караулить людей.
        —Вы честолюбивы.
        —Разумеется, во мне кипят благородные стремления; я хочу, подобно многим другим, проложить себе дорогу, спасая короля и отечество. Я. П. В. Г. П. ведь это значит, очевидно: „Я презираю ваше глупое правительство“. А перекрещённые сабли — это символ, это условный знак.
        Дверь быстро распахнулась; вошёл офицер с длинными усами, с хлыстом в руке, шляпа набекрень, вид разъярённый.
        —Кастор здесь? — закричал он, — Черти вас дери! Подавайте его сюда.
        Услышав этот голос, болонка вырвалась из рук доктора и кинулась на своего хозяина, как будто хотела его съесть.
        —Тише ты, глупый, тише, голубчик, — сказал офицер растроганным голосом, — Постой, Кастор, мне надо тут свести свои счёты. Кто себе позволил арестовать офицерскую собаку?
        —Милостивый государь, закон существует для всех граждан, — сказал честный Ла-Дусер.
        —Молчать, грубиян! — сказал капитан.
        —Вы должны знать, что солдаты не граждане. Я сию минуту пойду к моему двоюродному брату, главнокомандующему, и выгоню вас в отставку.
        —Но сначала я представлю в суд этот подозрительный ошейник, — ответил тюремщик, побагровев от досады.
        —Осёл! Дайте сюда ошейник! — крикнул офицер.
        —Милостивый государь, — сказал доктор, чувствуя необходимость произвести диверсию, — будьте так добры, объясните нам, что значат эти пять букв: Я. П, В. Г. П. и эти скрещённые сабли?
        —С удовольствием, милостивый государь; это начальные буквы моего имени и эмблема моего звания; Явор-Пустоцвет, Виконт Гордой Посредственности, капитан кирасирского полка, к вашим услугам.
        —Господин виконт, — сказал Ла-Дусер, понурив голову, — почтительнейше прошу вас извинить меня и принять уверение, что, по моему докладу администрация строго накажет того, кто позволил себе арестовать собаку капитана.
        После ухода офицера тюремщик вздохнул.
        —Вы видите, господин доктор, легко ли мне на моём месте. Во сто раз приятнее было бы мне быть министром. Посадят в тюрьму человек пятьдесят граждан, неизвестно за что, все молчат, никто не заявляет претензии; а тут из-за несчастной собаки, арестованной на законном основании мне приходится выслушивать дерзости и угрозы, О, управлять людьми гораздо легче, чем собаками.
        В ту минуту, когда Ла-Дусер заканчивал свою жалобу, его грубо ударили по плечу. Раздражённый такою фамильярностью, он обернулся и тотчас стал улыбаться самою любезною улыбкою. Перед ним стоял огромный лакей в королевской ливрее, красной с золотом.
        —Милейший, — сказал лакей покровительственным тоном, — нет ли у вас тут серой левретки в бархатном пальто?
        —Милостивый государь, — сказал тюремщик, кланяясь, — она только что сюда явилась.
        —То есть как это только что? — спросил надменный лакей.
        —Всего минут десять тому назад, милостивый государь.
        —Минут десять! — повторил человек красный с золотом. — По какому же это случаю левретка пять минут тому назад не доставлена в министерство?
        —В министерство! — закричал Ла-Дусер, сгибаясь в три погибели. — Но, милостивый государь, я ещё не успел осмотреть последний привоз.
        —Надо было успеть, — сказал лакей, подзывая к себе левретку. — Вы, кажется, смешиваете это благородное животное со всею вашею сволочью; вы читать, что ли, не умеете? Не видите, что тут написано на ошейнике!
        —Извините, — сказал тюремщик в крайнем смущении, — тут написано: Я — Мирза, Жонкиль мне принадлежит. А что же это такое Жонкиль, милостивый государь?
        —А! вы не знаете мадемуазель Жонкиль, первую горничную виконтессы Тамарисы, дочери его сиятельства, графа Туш-а-Ту! А! вы арестуете левретку горничной дочери первого министра и не приводите её немедленно в министерство! Хорошо, голубчик, вам дадут свободное время, чтоб вы могли поучиться истории и географии!
        —Но, милостивый государь, арестование совершилось законным порядком. Я только исполнил закон.
        —Закон? — сказал лакей презрительным тоном. — Вы думаете, закон писан для собак правительства? Сегодня вечером вас выучат уважать администрацию. Это вам будет нелишнее.
        Взяв левретку на руки, красный лакей удалился величественною поступью.
        —Дерзкий негодяй! — сказал доктор. — Я бы с удовольствием вскрыл ему череп. Хотелось бы мне посмотреть, как у него там в голове ветер ходит.
        —Ах, милостивый государь, он говорил чистую правду, — застонал Ла-Дусер. — Ваше посещение меня погубило. Не будь вас, я вышел бы в люди. Я бы узнал это благородное животное, отнёс бы его к мадемуазель де-Жонкиль; мадемуазель де-Жонкиль держит в руках свою очаровательную барышню, барышня держит в руках отца, а отец держит в руках всё… На меня посыпались бы милости. А теперь меня погубили моё невежество и моя глупость.
        —Нет, — сказал доктор, — я немножко знаком с этою Жонкиль; я её лечил; я улажу ваше дело. С вашими солидными качествами, любезный мой Ла-Дусер, человек рано или поздно непременно составит себе карьеру в администрации. Через несколько лет вы будете оказывать мне покровительство. Покуда пришлите мне сегодня вечером этого милого пуделя в мою лабораторию при судебной палате. Он мне нравится; у него такое невинное и кроткое выражение; я не хочу, чтобы его повесили, как бродягу. У нас разбирается прелюбопытный случай, и я приглашён в качестве эксперта; дело идёт об одной женщине: одни говорят, что её задушили, другие — что отравили. Завтра мы узнаем всю подноготную; я сначала отравлю это доброе животное, а потом задушу его. Опыт будет в высшей степени интересный.
        —И вы не забудете замолвить за меня словечко у мадемуазель де-Жонкиль, — сказал тюремщик, вздыхая. — У меня, право, господин доктор, совсем голова кругом идёт. Если закон не прилагается ни к науке, ни к армии, ни к горничным, ни к лакеям, ни к собакам правительства, то к кому же он прилагается?
        —А к тому, кто по простоте своей попадается, — сказал доктор, смеясь над озадаченным тюремщиком.
        IX.Появление Арлекина
        Пробыть два дня королём, чувствовать себя молодым, красивым, любимым и вдруг, по капризу судьбы, сделаться собакою и видеть впереди отравление и удушение на алтаре судебной медицины — это удар слишком тяжёлый для шестнадцатилетнего сердца. Гиацинт прилёг в углу двора и протяжным стоном выразил своё горе и свою бессильную ярость. При этом звуке грязный овчар, лежавший на земле, открыл глаза, поднял голову и косо посмотрел на Гиацинта.
        —Право, — зарычал он, — подумаешь, что тут только вашу милость и повесят. Не мешайте спать.
        —Не сердись, товарищ, — сказал старый бульдог, — видишь, это ребёнок плачет… Иди сюда, крошка, я хочу поговорить с тобою.
        Гиацинт посмотрел на говорившего. То был огромный бульдог. Глаза, налитые кровью, обрубленные уши, широкая чёрная морда, толстый приплюснутый нос, губы, покрытые пеною, — по всем признакам неважный барин; но в его грубом голосе было столысо доброты, что принц-пудель доверчиво подошёл к своему новому другу и прилёг возле него.
        —Юноша, — сказал старый бульдог, — ты такой чистенький и подстриженный. У тебя, должно быть, есть хозяйка, какая-нибудь старая маркиза, какая-нибудь разбогатевшая мещанка. Отчего это за тобою никто не присылает?
        —Нет у меня хозяина, — гордо ответил Гиацинт. — Я никогда никому не отдамся в кабалу. За то меня и убьют эти низкие палачи.
        —Браво, дитя моё, — ответил бульдог. — Люблю, когда молодые собаки презирают ошейник. Счастье твоё, что ты встретился с Арлекином: старый Арлекин никогда не покидает своих друзей. Не совсем ещё нас с тобою скрутили. Видишь, вон колода; ты пролезь за неё, там начата яма; ты работай поосторожней и надейся на меня.
        Гиацинт подполз под колоду и увидел перед собою деревянную изгородь, под которой уже вырыта была яма. Лапами и рылом он стал выкидывать землю с таким усердием, что скоро довёл свой подкоп до самого основания забора и увидел свет, проходивший снаружи. Но силы его истощались, и его окровавленные лапы отказывались служить ему.
        —Живо! — сказал Арлекин, показывая вдруг свою курносую морду, — В сенях слышны голоса. Время не терпит.
        Он лёг на брюхо, прополз в яму и поглядел в щели растрескавшейся доски.
        —Победа! — сказал он. — Работа кончена, на той стороне земли нет.
        Он ударил головою, как тараном, в самую гнилую доску и, тряхнувши шеей и плечами, проломил её без труда.
        —За мной, малютка, — сказал он товарищу, — да не шуми.
        Если Гиацинт надеялся спастись, то заблуждение его оказалось непродолжительным. Друзья очутились во дворе, окружённом со всех сторон высокими стенами. Мёртвые собаки на виселицах, с высунутыми языками, ободранные трупы, кучи свежих шкур, ручьи кровавой грязи — зрелище было неутешительное. Арлекин им не смутился. Весь поглощённый мыслями о бегстве, старый бродяга пробирался вдоль стен, высматривая, нельзя ли будет как-нибудь изловчиться или воспользоваться счастливою случайностью, чтобы выбраться на свободу.
        Добравшись до полуотворённой двери, он остановился и посмотрел на Гиацинта, шедшего по его следам. Повернувшись к ним спиною, сидел за этою дверью Ла-Дусер; он курил трубку и читал газету. Он сидел возле стеклянной двери, отворявшейся на улицу. Тюремщик своею толстою особою плотно загораживал проход. Пленникам не было спасения.
        —Делай по-моему, — шепнул бульдог на ухо пуделю. И, притаившись в тени, он пополз на брюхе и без шума подкрался к тюремщику.
        Ла-Дусер читал Официальную истину, придворную газету. Он дошёл до следующего параграфа, который интересовал его особенно сильно:
        „В числе 1.352,000 прошений, представленных его величеству в день его восшествия на престол, замечательно прошение под N 125,727. Оно составлено обществом покровительства животным. Эти чувствительные души, ежедневно возмущаемые теми жестокостями, которые обрушиваются на животных, просят правительство, чтобы бродячих собак, арестуемых ежедневно, на будущее время не вешали, и чтобы этому варварству был положен конец. Общество полагает, что их можно было бы лишать жизни, доставляя им безболезненную и даже приятную смерть, посредством хлороформа или синильной кислоты, и соглашая таким образом требования справедливости с голосом человечности.“
        —Чёрт их дери, этих филантропов! — сказал тюремщик, комкая газету, — Вечно они ищут вшей на головах у бедных людей. Дали б им поскорее крест, и пускай бы они нас в покое оставили! Прошу покорно, разве же не справедливо душить теперешних собак так точно, как душили их отцов и дедов? Бедные твари! Кабы справились с их вкусами, я уверен, что они предпочли бы верёвку всем этим аптекарским хитростям. К верёвке они уж так давно привыкли.
        В ту минуту, когда он произносил эти слова, огромная масса упала ему на шею и выбросила его на улицу головой вперёд. Разъярённый до крайности, он приподнялся и увидел вдали двух собак, бежавших прочь во весь опор. Он хотел кинуться за ними, но в эту минуту вся армия пленных собак, заметив дорогу к свободе, пронеслась через открытое окно. Напрасно добрый Ла-Дусер звал на помощь; лай покрывал его крики; все усилия остались бесполезными, В этот день, по вине Арлекина, палачу не было работы и, как заметила официозная газета, на статую Закона пришлось набросить покрывало.
        X. Собачья философия
        Арлекин бежал как старый волк, поджимая хвост, а Гиацинт напрягал все свои силы, чтобы не отстать от товарища. Они бежали по тёмным переулкам, по узким улицам, по пустым задворкам; наконец бульдог остановился, высунув язык, и начал отдуваться.
        —Малютка, — сказал он товарищу, — отдохни. Мы теперь дома.
        Они вошли во двор фермы, обстроенный с обеих сторон запущенными стойлами и сараями. Перед ними возвышались огромные кучи навоза и мусора, среди которых виднелись грядки лука, моркови, салата и дынь. Всё это было совершенно непохоже на свежие зелёные клумбы дворцового сада.
        Бульдог забил лапы и нос в кучу грязи и вытащил оттуда несколько костей, на которых ещё торчали клочья кровавого мяса, Затем, прыгнув на навозную кучу, он начал убирать за обе скулы отрытую добычу. Гиацинт в это время подошёл к фонтану и стал обмывать свои ободранные лапы и воспалённую морду.
        —Ну ты, привередник, — заворчал старый Арлекин, — когда перестанешь полоскаться там, как утка, приходи со мной ужинать.
        Гиацинт взобрался на кучу и не без удовольствия растянулся на этом простом деревенском ложе.
        Он взял кончиками зубов кость, переданную товарищем; но он был так утомлён и эта новая кухня была ему так непривычна, что он совсем не мог есть.
        —Здесь твой хозяин живёт? — спросил он у бульдога.
        —Милое дитя моё, у меня хозяина нет, и никакого мне хозяина не нужно. Года два-три тому назад я вошёл сюда случайно; меня никто не тронул; на вторую ночь я отплатил за гостеприимство — оборвал ноги любопытным людям, перескочившим через стену посмотреть вблизи, не поспел ли салат. С тех пор со мною обращаются, как с другом дома. Ночью я прогуливаюсь тут по огороду, днём бегаю в город или сплю на своей навозной куче; никто обо мне не тревожится, и я ни о ком не тревожусь. В мои лета больше ничего и не требуется.
        —Ты, значит, не всегда так жил? — спросил Гиацинт.
        —О, нет, дитя моё; я был молод и, подобно всем существам моей породы, любил людей; но негодяи давно вылечили меня от этого безумия.
        —Они тебя колотили, хотели убить тебя?
        —Кабы одно это, — сказал Арлекин, — я бы их до сих пор любил. Палочные удары не страшны собачьему сердцу; человек зол, это его природа, с этим я бы помирился. Но не могу я ему простить того, что он неблагодарен и вероломен. Выслушай мою историю, и пускай она пойдёт тебе впрок.
        Прежде всего припоминается мне прекрасная молодая девушка, моя воспитательница. Я ещё теперь вижу её, как она брала меня на руки, целовала меня, крошила мне хлеб в чашку с молоком. И как же я её любил! Бывало, чуть завижу милую девушку, сейчас прыгать, лаять! Мне так приятно было забавлять её. Её удовольствие было моею жизнью. Наша взаимная нежность продолжалась полгода; вдруг, в одно прекрасное утро, моя повелительница заметила, что я сильно расту и толстею; в тот же день она продала меня за два талера соседке-мясничихе. Меня променяли на кинг-чарльса.
        Новая моя госпожа была молодая вдова; муж не оставил ей ничего, кроме мясной лавки. Ей приходилось работать без устали, и меня она выбрала себе в компаньоны по работе. Каждое утро она запрягала меня в тележку, и мы с нею бегали по городу, собирали заказы, развозили говядину. Работа была тяжёлая, только я не жаловался и важно поднимал голову, когда возил свой груз, Я привязался к бедной женщине, я гордился тою мыслью, что, по моей милости, её дела с каждым днём поправляются: я это чувствовал по тяжести тележки. Один был порок у моей мясничихи: очень у неё рука была прытка; всё, бывало, кнутом поддерживает моё усердие и награждает за старательность. Я, впрочем, за это не сердился; глуп бываешь, когда любишь. Но раз утром, сводя счёты, барыня моя заметила, что у неё хватит денег завести себе лошадь и мужа, чтоб они вместо неё мыкались по городу. Меня сейчас в отставку: больше не нужен. Я всю силу свою погубил на службе у моей госпожи: она ж меня сама и за дверь вышвырнула; я воротился, стал нежно визжать, она встретила меня палкой и так меня обработала, что соседи закидали меня каменьями, стараясь
мне внушить, что в благоустроенном городе никто не имеет права выть, когда его колотят.
        Испытание должно было бы меня исправить; но я был глуп:. жить не мог без привязанности; через несколько дней я уже носил хлеб одной булочнице; она меня кормила плохо, а била часто; но у неб был ребёнок — тот играл со мною: с меня было довольно; я забывал свои огорчения. Работал я на своих новых господ года два; вдруг карета наехала на наш скромный экипаж и опрокинула его. Мне переломили лапу, и я воротился домой на трёх ногах. Недолго я оставался дома; лечение моё могло затянуться и стоить денег, а булочница была женщина расчётливая, любила беречь про себя свои деньги и своё сострадание; в тот же вечер она стала меня гладить рукой и в то же время набросала мне в тарелку каких-то преаппетитных катышек. Подбежала курица, клюнула катышку; перья у неё растопырились, она закрыла глаза и тут же околела. Это заставило меня задуматься; в ту же ночь я ушёл из этого неблагодарного дома и решил, что никого больше не буду любить. Первая продала, вторая избила, третья хотела отравить — урок был вразумителен; я простился с людьми и сделался волком, чтобы избегать и презирать их.
        —Ты был несчастлив, — сказал Гиацинт, — несчастье мешает быть справедливым. Не все же женщины такие злодейки, как твои изменницы.
        —Ошибаешься, дитя, — ответил Арлекин. — В этом жалком отродье не из чего выбирать. Самки и самцы, дети и взрослые, все изменники, все мерзавцы. Прежде всего заметь, что каждое из этих двуногих животных краснеет за себя и всеми средствами старается скрыть убожество и безобразие своего тела. Мы, собаки, сильные, гибкие, красивые, изящные, мы всем показываемся в том виде, как нас создала природа. С самого своего рождения человек уродлив, гол, бессилен. Ему необходимы чужая кожа и посторонняя помощь. Что бы с ним случилось, кабы он на наш счёт не одевался и не согревался? Вот на гулянии любуются женщиною, ты, может быть, бежишь за нею следом, но ты подумал ли, во что нам обходится её красота? Ты высчитал ли, сколько человек зарезывает животных, своих братьев, чтобы составить полный убор этой себялюбивой самки? Перья, меха, муфта, перчатки, обувь, экипаж — всё добыто убийством, всё, даже и те помады, которыми она, утром и вечером, маслит себе лапы и морду. Чистейшие составные части нашей крови доставляют свежесть её коже. Ах! кабы звери могли сговориться, они давно истребили бы это жестокое и коварное
племя, которое живёт исключительно изменой и кровопролитием.
        —Волки поступают точно так же, — сказал Гиацинт.
        —Твоя правда, сын мой, — сказал Арлекин, — и кабы люди воевали только с другими животными, я бы, может быть, имел слабость их извинить, Я бы подумал, что природа сотворила их плотоядными и что они не могут сопротивляться свирепости своего инстинкта. Но им этого мало, что они отнимают жизнь у нас; для полноты блаженства им ещё необходимо убивать друг друга. Волки не едят волков, но для человека величайшее удовольствие напасть врасплох на своего ближнего и зарезать его. Четыреста тысяч Ротозеев, цвет юношества, упражняются каждое утро в искусстве истреблять соседей и друзей, Остолопов; шестьсот тысяч Остолопов, надежда будущего, проводят прекраснейшие годы своей жизни, с трудом изучая удобнейшие средства отправлять на тот свет всех своих друзей и соседей, Ротозеев. Земля — сад, предлагающий свои плоды, люди превратили её в бойню. Где они проходят, там остаётся кровавый след. Если бы ещё победитель съедал того, кого он режет, я бы понимал его жестокость; охотник живёт своею дичью. Да не тут-то было!
        Они режутся без надобности, из удовольствия, чтобы надышаться ароматом бойни. Чуть произошла драка между двумя армиями, начальники уже протягивают друг другу руки, прежде чем успеют похоронить трупы. С обеих сторон обмениваются поздравлениями, обнимаются, звонят в колокола, стреляют из пушек, все радуются и ликуют и забывают только мертвецов да тех, кто над ними остался плакать.
        —Но, — сказал Гиацинт, — если люди так злы, народ к народу, то каким же образом они могут жить в одной стране, не убивая друг друга?
        —Я знаю только Ротозеев, — ответил Арлекин, — и тут не трудно увидать, какими средствами между ними поддерживают мир. Тут две отдельные расы, победители и побеждённые, завоеватели и рабы.
        —Кто тебе это сказал? — спросил Гиацинт.
        —Собственными глазами видел. Ты разве не заметил, что у Ротозеев одни носят рогатые шляпы, а другие круглые. У первых шпага на боку, мундир и ордена; у вторых фраки, сюртуки или пальто; первые держат голову высоко, говорят громко, приказывают — это господа; другие опускают голову, говорят тихо и повинуются — это рабы. Побеждённые работают для всех, а победители поддерживают порядок.
        Гиацинт посмотрел на товарища; такое невежество изумило его, даже со стороны собаки; он счёл удобным вступить в борьбу с ложными идеями Арлекина.
        —Любезный товарищ, — сказал он, — тут, мне кажется, нет ни побеждённых, ни победителей, ни рабов, ни завоевателей. Люди, как я слыхал, повинуются особому правилу, тому, что они называют законом, и во всякой стране есть чиновники, чтобы поддерживать господство этого закона.
        —Коли это правда, дитя моё, значит, люди ещё более злы, чем я думал. Как! Половине нации надо постоянно носить оружие, чтобы другая половина вела себя честно? Разве у нас, у собак, есть чиновники, рогатые шляпы, шпаги? И однако же мы живём мирно; величайшие наши ссоры кончаются тем, что только покусаемся. Так точно поступают быки, бараны, даже волки и лисицы. Из всех животных только одного человека надо водить в наморднике и бить, чтобы он не съел своего же брата. О, поганое племя, рождённое на погибель миру, проклинаю тебя!
        —Знаешь, — сказал Гиацинт, — слушая тебя, я начинаю ненавидеть род человеческий.
        —Коли ты так думаешь, бедное дитя, ты не знаешь твоей слабости. Тобою овладеет первая женщина, которая тебя приласкает, первый мужчина, который тебе польстит. Ты так же точно поддашься на обман, как поддался я. Наш брат, бедная собака, родится на свет с потребностью любить, которая нас губит. Житейский опыт вырывает у нас нашу последнюю надежду только тогда, когда нашему сердцу нанесены десятки кровавых ран, и тогда…
        —Что же тогда? — спросил Гиацинт. — Тогда надо молчать, забиться в угол и околеть.
        С этими словами старый Арлекин положил морду на вытянутые лапы и замолчал.
        Гиацинт печально посмотрел на луну, поднимавшуюся на горизонте, но он не долго предавался своим мрачным размышлениям; его утомлённые глаза закрылись, и свернувшись в клубок, он захрапел рядом с товарищем.
        ХI
        На другой день, проснувшись довольно поздно, Гиацинт видит в окне одной лачужки красивое лицо молодой девушки. Скворец в клетке за окном называет эту девушку Жирофле, и Гиацинт догадывается, что видит перед собою возлюбленную молодого солдата Нарцисса. Жирофле видит пуделя; он ей нравится, и она приманивает его к себе, вводит его к себе в комнату, начинает его ласкать и разговаривает о Нарциссе.
        Приходит её отец, кузнец Лапуэнт, и начинает жаловаться на дороговизну, на тяжёлые времена и на распоряжения правительства, которое забирает в солдаты молодых работников и потом берёт у граждан деньги, чтобы кормить эту молодёжь, оторванную от работы. Старый Лапуэнт особенно досадует на то, что у него отняли Нарцисса, его ученика и помощника.
        Гиацинта кузнец пристраивает к работе: он заставляет его, как белку, бегать в колесе и приводить таким образом раздувательные мехи. Гиацинт, работая до изнеможения, припоминает слова Арлекина и начинает раскаиваться в том, что поддался ласкам молодой красавицы.
        Вечером, за ужином, старик заговаривает с дочерью о том, что служитель дворцового сада, г. Лелу, просит её руки и обещает доставить своему будущему тестю выгодное место.
        Жирофле говорит, что никогда не примет предложения г. Лелу. Старик сжимает кулаки, подходит к дочери, но не осмеливается её тронуть и вымещает свою досаду на пуделе, попавшемся ему на глаза.
        В это время Нарцисс приходит проститься с Жирофле. Прощание в присутствии раздражённого отца выходит натянутое и печальное.
        После ухода Нарцисса Гиацинта опять на несколько часов сажают в колесо. Потом Гиацинт засыпает, видит во сне все разнообразные сцены, пережитые им в течение последних дней, и просыпается, к величайшему своему удовольствию, у себя во дворце, на постели, под шёлковым балдахином. Королева-мать сидит у его изголовья.
        XII. О политическом влиянии собак у Ротозеев
        —О, маменька, — вскрикнул Гиацинт, — какой я сон видел!
        —Молчи, дитя моё, — сказала королева. — Не говори об этом, тут идёт дело о твоей жизни и моей. Могу тебе сказать только то, что я одна входила в твою комнату, и что если тут есть какая-нибудь тайна, то она останется между нами. Народ узнает только то, что ему скажем. Вот Официальная истина. Она известила, что эти два дня ты был болен.
        —Маменька, — сказал Гиацинт, пробежав высокопарное известие газеты, — неужели вы это написали?
        —Сын мой, кавалер Пиборнь, наш главный редактор, узнав о твоей болезни, напечатал эти строки в Официальной истине.
        —Да ведь это ложь!
        —Мой сын! — сказала королева, улыбаясь, — Не употребляй никогда этого дурного слова, В политике нет ни лжи, ни истины; всё условно, как в комедии. Ротозеи не требуют, чтобы им говорили правду; они её боятся; они хотят, чтобы их тешили. Им подают блюда по их вкусу. Эта маленькая статейка приведёт их в восторг; вреда она никому не сделает. Что может быть невиннее?
        —Маменька, — печально проговорил Гиацинт, — вы меня учили, что надо всегда говорить правду.
        —Конечно, сын мой. Ложь недостойна благородного человека, а короля тем более. Правду надо говорить ближнему, но народу — дело другое. Народ — дитя. Надо прикрашивать истину для его же пользы, чтобы он был спокоен и слушался.
        —Стало быть, существуют две нравственности?
        —Спроси у министров, милое моё дитя. Теперь время заседания, и они уже два дня ждут тебя. А я знаю только одно — я тебя люблю и обнимаю. Прощай, философ мой прекрасный!
        Поднявшись на ноги, Гиацинт взял хлыст и прямо пошёл в ту комнату, где жили его собаки. Увидев его, вся стая пришла в волнение; поднялся визг, лай; начались всевозможные нежности. Гиацинта особенно изумило то, что воротившись к человеческому образу, он ещё понимал язык собак. Любопытство обезоружило его, и вместо того, чтобы отпороть хлыстом неблагодарный народ, изменивший ему в тяжёлую минуту, он прислушивался к его толкам и возгласам.
        —Это хозяин, — говорила болонка, осыпая его ласками.
        —Может быть, у него лежит сахар в кармане, — шептала особенно нежная левретка.
        —У него хлыст, — лаял борзой кобель, лизавший ему руку.
        Гиацинт ударом хлыста разделался с этою раболепною толпою и вошёл в залу совета.
        Туш-а-Ту, Плёрар и Пиборнь тотчас встали; они бросились к Гиацинту с такою поспешностью, наговорили ему столько приветствий, стали хватать его за руки с таким жаром, что Гиацинт невольно припомнил своих собак; но он подавил в себе эту неприличную мысль и самым ласковым образом поблагодарил министров за их заботливость о его здоровье.
        Когда открылось заседание, граф Туш-а-Ту представил к подписи пятьсот назначений, накопившихся за два дня. Гиацинт начинал понимать своё ремесло. Он взял перо и стал подписывать не читая.
        Подписывая, он разговаривал с министрами, которых приводила в восторг его податливость.
        —Граф Туш-а-Ту, — сказал он, — приготовьте мне, прошу вас, ещё один декрет. Во дворце есть бесполезная стая собак, я её уничтожаю. Я хочу, чтобы через час меня избавили от этих животных.
        —Государь, — сказал граф самым серьёзным тоном, — желание ваше не может исполниться так скоро. Это важное дело. Тут замешаны интересы, с которыми надо обходиться бережно. Нужно время.
        —Как! — вскрикнул Гиацинт. — Я, король, не имею права прогнать моих собак?
        —Государь, тут есть капитан псарни и два помощника. Это чиновники, и они ни в чём не провинились. Администрация имеет в отношении к ним свои обязательства.
        —И прекрасно, — сказал король. — Я никого не хочу обижать. Собак отправьте к чёрту, а за капитаном оставьте и титул, и жалованье.
        —Это невозможно, — сказал Туш-а-Ту, — жалованья без должности не может быть; это было бы незаконно. Закон на этот счёт выражается положительно.
        —Стало быть, — сказал Гиацинт, начиная терять терпение, — я должен буду оставить у себя этих собак против моей воли, для удовольствия г. капитана псарни и его двоих помощников?
        —Умоляю вас выслушать меня снисходительно, — ответил мудрый министр. — Вы изболите усмотреть, что, подвергая себя опасности вас прогневать, я отстаиваю величайший принцип и таким образом исполняю священнейшую из моих обязанностей.
        —Что такое! — сказал Гиацинт с презрением. — Мой трон пошатнётся, если я закрою свою псарню?
        —Государь, в политике нет мелочей. Монархия Ротозеев обязана своим величием той централизации, которая возбуждает зависть всего мира. Администрация — обширная сеть, которая своими частыми петлями опутывает и связывает самого значительного и самого смиренного из ваших подданных. Оборвите один узел — всё пролезет в дыру, всякий будет делать, что хочет.
        —И мы перестанем быть Ротозеями, — сказал барон Плёрар голосом негодующего патриотизма.
        —Но администрация, — продолжал Туш-а-Ту, — не химерическая отвлечённость; это — живое тело, сосредоточивающее в себе все знания, всю энергию, всю волю нации; это — гражданская армия со своим особым духом, со своею честью, своими традициями, своею законною гордостью и щекотливостью. Надо беречь эту армию, государь; она вам нужна наравне с вашими солдатами. Капитан псарни — человек маленький, но какой бы он маленький ни был, раз как он составляет часть администрации, он должен быть ограждён. К нему нельзя прикоснуться, не приводя в смущение всех слуг государства. Во сто раз лучше удержать бесполезную должность, чем выгнать в отставку чиновника и оскорбить ту армию, которая приняла его в свои ряды.
        —А народ плати! Вы об этом подумали? — спросил Гиацинт.
        —Народ должен платить, он на то создан, — сказал барон Плёрар, с изумлением глядя на Гиацинта.
        —Государь, — снова заговорил Туш-а-Ту, — я не буду проводить наши принципы с тою строгостью, какую обнаруживает мой достопочтенный товарищ. Вы имеете достаточные основания щадить свой народ и не налагать на него ненужные тягости; но из двух неудобств следует выбирать меньшее. Несколько миллионов, уплачиваемых толпою без особенных затруднений, что же это может значить в сравнении с интересами и правами администрации?
        —Арлекин, — воскликнул король, — твоя правда: в моей державе два народа.
        Министры переглянулись. Арлекин небезызвестен Ротозеям: он иногда появляется на театральных подмостках, но нет обычая призывать его в качестве политического авторитета.
        —Государь, — сказал Туш-а-Ту, — вы можете положиться на моё усердие; в непродолжительном времени всё будет устроено к вашему совершенному удовольствию. Для этих трёх чиновников придумают новые должности и будет найдена возможность переместить их с повышением.
        —Очень хорошо, милостивый государь, — сухо сказал молодой король. — Я вижу, что администрация держит у себя под опекой государя вместе с народом. Царствует она, а не я. При случае я это припомню. Перейдём к очередным делам.
        Министр выбрал несколько кип бумаг, пересмотрел их, привёл в порядок и заговорил самым торжественным тоном:
        „Государь, ваши незабвенные предки, эти великие законодатели, так долго умеряли, направляли и регламентировали деятельность ваших народов, что после них нам остаётся только подбирать забытые колосья. Но если ничто не укрылось от их изобретателыюй предусмотрительности, если они подвели под ранжир людей и их занятия, то истина вынуждает меня сказать, что они совершенно забели один из главных элементов общества, животных, и прежде всего собак, которые только что сейчас обращали на себя просвещённое внимание ваше.
        Чтобы пополнить этот политический пробел, мы уже кое-что сделали. Собаки занумерованы и подвергнуты патентному сбору подобно гражданам. Требования равенства удовлетворены. Но можно и должно идти дальше. Тут открывается поле для самых плодотворных опытов. Мы можем испробовать над собачьего породою все усовершенствования, которыми впоследствии воспользуется человечество.
        Для вступления на этот новый путь я повергаю на рассмотрение ваше следующий проект закона. Это первый опыт законодательной физиологии“.
        Проект закона по части усовершенствования и обновления собачьей породы.
        „Гиацинт, милостью судьбы и покровительством фей, и проч. и проч.
        Принимая во внимание, что, по новейшим открытиям науки, подбор составляет естественное средство улучшать и обновлять породы;
        принимая во внимание, что, если ещё не найдена метода для применения этого средства к роду человеческому, то тем более необходимо испробовать оное на собачьем племени;
        принимая во внимание, что страна Ротозеев издревле славится своими породами собак, что в ней находятся прекраснейшие типы гончих, легавых, сторожевых, такс, овчаров, бишонов, грифонов, датских собак, и проч.;
        принимая во внимание, что необходимо воспрепятствовать на будущее время блудодейственным смешениям, извращающим и оскверняющим чистоту типов — повелеваем, дабы со дня обнародования сего закона полиция схватывала и истребляла административным порядком буйственные и грубые породы, низшие или смешанные расы, как то: волкодавов, дворовых, бульдогов, пуделей, карлинов и проч., а также всех животных сомнительной масти, которые не в состоянии будут доказать чистоту своей крови и благородство своей генеалогии.“
        —Государь, — прибавил министр, — в этой мере заключается политическая мысль, которая не укроется от проницательности вашей. Когда приложим подбор к собакам, к лошадям, к ослам, к коровам, к козам, к овцам, к курам, к голубям, к уткам, к индейкам и к гусям, когда в ваших владениях все расы будут утончённые, аристократические, изящные и послушные, тогда великолепие этого зрелища заставит Ротозеев почувствовать, что отеческое правительство не должно останавливаться на животных и что ему подобает регулировать человеческие союзы, — чтобы поддерживать в королевстве чистоту и благородство крови: придя к этому пункту, мы в самом деле будем первым народом земли, достойными подданными государя, которому феи, его крёстные матери, дали в удел грацию, и красоту.
        После этой красноречивой тирады Туш-а-Ту остановился, сияя самодовольством и выжидая ту справедливую дань похвал, которая была заслужена такою новою и глубокою политикою.
        Гиацинт долго не говорил ни слова. Он был бледен. Губы его дрожали.
        —Милостивый государь, — заговорил он прерывающимся голосом, — я желаю думать, что вы говорили серьёзно. Мания регламентировать мешает вам видеть, как много в этом проекте гнусного и смешного. Вы так часто произвольно распоряжались людьми, что вы находите совершенно естественным поступать так же бесцеремонно со всеми остальными созданиями. С какого права вы осуждаете на смерть беззащитные существа, которые Бог дал вам в товарищи и доверил вашему милосердию? Как! для испытания системы вы будете хладнокровно проливать кровь несчастных? Сердце говорит мне, что не так управляют государством. Первая обязанность государя уважать, щадить всё, что его окружает, оставлять жизнь всему живому. Не тушите этого светоча, которого вы не можете снова зажечь. В чём вина этих бедных животных? В их безобразии? Это не беззаконие. В их верности? Это не преступление. Не оскорбляет ли вас, чего доброго, их независимость? Вы, быть может, уже настолько поработили людей, что не можете терпеть даже свободу собак?
        —Изумительно, — воскликнул Пиборнь, вставая, — бесподобно! Если я нарушаю приличия, прошу простить меня. Я не рассматриваю дела по существу — это мне всё едино; но форма, но движение, но выбор слов, но ирония! Ах, государь, счастье наше, что вы король, а то вы затмили бы всех адвокатов!
        Туш-а-Ту, не разделявший восторга Пиборня, холодно посмотрел на короля и сказал назидательным тоном:
        —Государь, мы можем только рукоплескать великодушным чувствам вашим. Было бы достойно сожаления, если бы в ваши лета, государь, ваше сердце не пылало этим священным огнём. Но опыт переработает эти обманчивые иллюзии; вы узнаете, что политика не имеет ничего общего с человеколюбием. Расточая золото и кровь народов, ваши предки делали великие дела; внуки восторгаются теми, кто посылал на смерть дедов. Потомство обожает только завоевателей. Не следует обольщаться ложным милосердием; с народами надо поступать круто; они кусают руку, которая их ласкает; они лижут руку, которая их давит. История представит вам доказательства.
        Оставим же, следовательно, в стороне эти суетные внушения человеколюбия. В политике, как в медицине, человек падает в обморок, когда в первый раз проливает кровь, но великим политиком и великим медиком является только тот, кто закаляет своё сердце к чужим страданиям и видит только цель, лежащую перед ним.
        Обратимся теперь к закону, смутившему вас. Помогать природе, устраняя некоторые особи и совершенствуя таким образом породу, осуществлять высшие концепции новейшей философии — это не угодно вам. Вы опасаетесь систем. Пусть так! Останемся на чисто практической почве; будем заботиться исключительно об интересах нынешнего дня. Есть несомненная причина для того, чтобы принять героическое решение. Вот она, эта причина!
        Если вам угодно будет бросить взор на эти бумаги, вы увидите, что полиция напала на след отвратительного заговора. Люди, у которых нет ничего святого, условились предать город врагам самого ужасного сорта. Чижовка, тюрьма бродячих и подозрительных собак, подрыта; этих злодеев спустили на мирных граждан… Ужас царствует повсеместно. К счастью, полиция не дремлет, она выслеживает виновных; злоумышленники скоро испытают на себе всю строгость законов.
        —Это ужасно, это возмутительно, — закричал барон Плёрар.
        —Это просто смешно, — холодно сказал Гиацинт. — Что за шум, что за суматоха из-за того, что собаки пробежали через дыру!
        —Да, — сказал барон, — но кто вырыл эту дыру? В этом вся сущность дела.
        —Инспекторы, — сказал Туш-а-Ту, — не согласны между собою касательно употреблённых орудий; но они единодушно показывают, что дело сделано рукою человека и обнаруживает адскую изобретательность. Полагают даже, что тюремщик действовал заодно с заговорщиками, и требуют его смещения.
        —Это уж из рук вон! — сказал Гиацинт, пожимая плечами, — Коли на это нужны инспекция и аминистрация, так это самая бесполезная трата. Успокойтесь, господа, заговора никакого нет. Эти собаки, которых вы так развязно устраняете, оказались умнее ваших инспекторов, сами прорыли себе яму и убежали.
        —Государь, — сказал Туш-а-Ту довольно угрюмо, — у меня тут доклады. Администрация решает не на основании предположений более или менее остроумных. Инспекторы были на месте и всё видели собственными глазами.
        —Ну! и я тоже всё видел! — закричал раздражённый Гиацинт, — Вас это изумляет, господин министр. Да, я лучше вашей полиции знаю, что делалось в Чижовке; я знаю и то, что вам, быть может, неизвестно: третьего дня туда посадили левретку горничной вашей дочери.
        —Точно так, государь, — сказал изумлённый Туш-а-Ту.
        —Я знаю, что капитан Явор-Пустоцвет жаловался на тюремщика Ла-Дусера главнокомандующему наших армий.
        —И это верно, — сказал Туш-а-Ту, совершенно озадаченный.
        —И я знаю так же верно, что две собаки, которых я вам не назову, вырыли этот адский подкоп и сбили с толку вашу полицию и ваших инспекторов.
        —Слава королю! — весело закричал Пиборнь, — Гиацинт затмевает Калифа Багдадского.
        Туш-а-Ту неприветливо посмотрел на адвоката и, как упрямый и отчаянный игрок, поставил всё на последнюю карту.
        —Если собаки, — заговорил он, — достаточно умны, чтобы без посторонней помощи разрушать те тюрьмы, в которых их заключает закон, то необходимо покончить дело с этими новыми мятежниками. В противном случае от них можно опасаться всего; это видно из следующего доклада, полученного мною сегодня утром:
        „Генеральный инспектор королевских садов имеет честь доложить его превосходительству господину министру, что третьего дня, часов в десять утра, смотритель Лелу встретил в саду большую собаку нечистой породы, с белою курчавою шерстью. Так как на этом животном не было ни ошейника, ни намордника и ничего такого, что составляет отличие добропорядочной собаки, то, очевидно, она могла забраться в королевские сады только по небрежности или при злонамеренном потворстве часовых.
        Заметив, что это животное приставало преимущественно к детям, смотритель Лелу стал за ним следить и скоро заметил в нём признаки бешенства. У него глаза были мутные, а на губах пена. Тотчас, не думая об опасности, храбрый Лелу, вооружённый простою тростью, бросился на этого ужасного противника. Завязалась жестокая борьба; животное несколько раз бросалось на упомянутого Лелу, которому удалось счастливо избегнуть укушений. Победа осталась за представителем власти. Собака, смертельно раненная, выбежала на улицу и там испустила последний вздох.
        Нельзя не трепетать при мысли о невинных жертвах, которые пострадали бы от этого чудовища, если бы их не спасло самоотвержение Лелу, который уже не в первый раз обнаруживает свою неустрашимость“.
        —Государь, — продолжал Туш-а-Ту, — я изготовил декрет о пожаловании медали и пенсии герою, отличившемуся таким благородным подвигом.
        В ответ на эти слова Гиацинт разорвал поднесённую ему бумагу.
        —Изготовьте, — сказал он, — декрет об исключении этого Лелу из службы; он бесстыдный лгун, а генеральный инспектор — простофиля, и его водят за нос мошенники.
        —Государь, — сказал Туш-а-Ту, — составлен протокол. — Протоколу надо верить, покуда не будет доказана его подложность.
        —Ну, я и доказываю его подложность, — возразил Гиацинт, — я там был, я всё видел; это чудовище — безвреднейший пудель, нисколько не бешеный; он никого не кусал, и его никто не убивал. Отличная штука, ваша администрация! Постоянно открывает то, чего никогда не было!
        —Государь, — сказал Туш-а-Ту, — я вижу с прискорбием, что я моею службою не имел счастья угодить вам, и я почтительнейше прошу принять моё прошение об отставке.
        —Вы, граф, напрасно принимаете это дело так близко к серцу. Я не возлагаю на вас ответственности за ошибки и невежество вашего подчинённого.
        —Государь, я глубоко тронут вашими милостями. Я удаляюсь не по чувству оскорблённого самолюбия; я и все мои домашние, мы всегда будем у ног ваших. Но я глава администрации, этого великого тела, которое сдерживает народ и поддерживает государство. С той минуты, как администрацию судят и порицают, с той минуты, как её непогрешимость становится предметом сомнений, — её господство над умами уничтожено, её сила сокрушена; анархия стучится в двери, королевская власть подвергается опасности. Я не буду принимать участие в этом разрушении общественных уз. Я вырос вместе с администрациею, я паду вместе с нею.
        —Хорошо, — сказал король. — Барон Плёрар, я назначаю вас на место графа Туш-а-Ту. Изготовьте декрет.
        —Государь, — сказал барон жалобным голосом, — моя обязанность повиноваться приказаниям вашего величества.
        Подписав декрет, Гиацинт вышел в дурном расположении духа. Министры остались в зале.
        —Любезный граф, — сказал барон, — я преклоняюсь перед вашею энергиею. Король молод; урок был ему необходим. Вы мужественно сказали ему правду.
        —Да, — сказал Туш-а-Ту, — и это не помешало вам принять моё место.
        —Как! мой добрый друг, — воскликнул барон, — вы разве не понимаете настоящей побудительной причины моих поступков?.. Вы разве ж не видите, что этот юноша пропитан революционными идеями? Если б я отказался от должности, я отдал бы его на жертву злодеям, которые стали бы распоряжаться по-своему его невинностью. Я принёс себя в жертву, чтобы спасти администрацию.
        —В самом деле, — сказал граф ироническим тоном, — я не знал, как много я вам обязан, мой несравненный друг. При первом удобном случае вы можете рассчитывать на мою благодарность.
        Как только Туш-а-Ту ушёл, Пиборнь стал кататься со смеху.
        —Он не в духе, — сказал он, — и поделом ему! Мало с него было дразнить Ротозеев; не мог он собак оставить в покое. Я охотник: много лет здравствовать собакам! Они лучше всяких людей! Кабы я бегал на четвереньках, я бы подал проект, чтобы Гиацинту воздвигнули триумфальную арку и чтобы на ней написали золотыми буквами:
        „Своему спасителю, благодарные пудели“.
        Пока адвокат смеялся надо всем, по обычаям своего сословия, отставленный министр вёл разговор с главнокомандующим. После непродолжительного совещания он воротился твёрдым шагом домой, позвал к себе дочь, потолковал с нею и не стал укладываться.
        XIII. SI VIS PACEM, PARA BELLVM[Коли желаешь мира, готовься я войне.]
        Изумлённый принятым решением, король ходил большими шагами по одному из салонов своего дворца; он раздумывал, не зашёл ли он слишком далеко, приняв отставку искусного и верного министра; он начинал замечать, что в его венец вплетено достаточное количество терний. Он хотел посоветоваться с матерью, но в это время дежурный камергер вручил ему визитную карточку, и в ту же минуту, с быстротою пущенного ядра, ворвался в комнату главнокомандующий королевских армий генерал-барон Бомба.
        Это был большой и толстый пятидесятилетний человек. Походка у него была твёрдая, грудь вперёд, плечи назад, шея непреклонная. Волосы, остриженные под гребёнку, низкий лоб, вздёрнутый нос, сильно развитые челюсти, щёки, подпёртые туго застёгнутым воротником, придавали генералу вид не очень любезный, который, однако, не произвёл на короля неприятного впечатления, Он нашёл в нём некоторое сходство со своим старым другом Арлекином.
        —Государь, — заговорил барон громовым голосом, — прошу прощения, что вхожу так стремительно. Я получил такие известия, которые обязан немедленно сообщить моему королю. Я шёл с ними к графу Туш-а-Ту, но вдруг узнал, что он уже не у дел. Я взял на себя смелость нарушить этикет. Когда король выслушает меня, он меня извинит.
        —Говорите, генерал, вы меня пугаете. Разве государство находится в опасности?
        —Да, государь, над вашим величеством глумятся; нацию Ротозеев оскорбляют. Король Остолопов не знает пределов своей дерзости. У меня в руках все доказательства вот в этих письмах. Да он у нас подавится своими ругательствами, отсохни у него проклятый язык. Виноват, государь, я старый солдат, не умею полировать выражения.
        —Хорошо, — сказал Гиацинт, улыбаясь. — Садитесь, генерал, я вас слушаю.
        —Государь, — начал барон, — королева, ваша родительница, сохрани её Создатель, великая и мудрая государыня! Но в течение шести лет она только о том и думает, чтобы жить в мире со всеми соседями. И что же из этого вышло? То, что я предсказывал. Эти шельмы Остолопы работали, фабриковали, покупали, продавали, разбогатели; расплодились они, как кролики, и теперь эти господа нас в грош не ставят. Смеют говорить, нас, мол, так же много, да мы-де такие же храбрые, да коли вы, Ротозеи, в наши дела будете соваться, так мы вам покажем виды.
        —И вас это тревожит, генерал?
        —Не тревожит, государь, а только мне досадно. Коли эти прохвосты будут у себя хозяевами, тогда мы перестанем быть великою нациею. Перед Ротозеями, значит, уже не трепещет земля; мы унижены.
        —Вы так думаете, любезный мой барон?
        —Государь, это общий голос. Вот уже шесть лет держат под ружьём пятьсот тысяч человек; их одолевает нетерпение. Шесть лет офицерам нет производства; армия скучает; армия чувствует себя униженною. Прошу вас вникнуть; так не может продолжаться; ружья выстрелят сами собою.
        —Но, генерал, я должен щадить мой народ, я не могу вести войну потому, что благоденствие моих соседей растёт и что мои офицеры хотят производства. Нужна же, по крайней мере, причина.
        —Я уже докладывал, что король Остолопов произнёс дерзкие слова. Должен ли я буду повторять его гнусные выходки?
        —Чтобы обидеться ими, — сказал Гиацинт, — должен же я их знать?
        —Государь, эти конфиденциальные письма извещают меня, что, узнав о вашем нездоровье, король Остолопов, после обеда, сказал своему брату, великому герцогу, в присутствии своих адъютантов: „Что вы думаете об этом крестнике фей? Падает в обморок от фейерверка!“ А великий герцог отвечал: „Я бы не прочь был встретиться лицом к лицу с этим молодчиком. У меня, должно быть, на ладони больше волос, чем у этого молокососа на подбородке“.
        —Он сказал: „У этого молокососа“! — вскрикнул Гиацинт, вставая, весь бледный от гнева.
        —Да, разрази его гром! Он сказал: „У этого молокососа“. Газеты повторят, армия узнает, народ Ротозеев увидит, что его оскорбляют в особе вашей.
        —А! Великий герцог хочет встретиться со мною лицом к лицу, — сказал Гиацинт, стиснув зубы, — мы доставим ему это удовольствие, и скоро.
        —Браво, государь! — закричал барон Бомба. — Вы достойный сын вашего неустрашимого родителя! Не будем терять ни минуты. Всё готово: арсеналы переполнены снарядами, в магазинах всего вдоволь, армия укомплектована; без малейшего труда можно собрать триста тысяч человек на границе и захватить врага врасплох. Вам надо же показаться жителям провинций. Извольте ускорить ваше путешествие. Я сосредоточу войска, будто для смотра, и вдруг, когда противник будет чувствовать себя в полной безопасности, ему отправят громовой ультиматум, на него бросятся, его раздавят. О, государь, когда в ваших юных руках будет развеваться по ветру наше старое знамя, какая радость вашему народу! Какие восторги в армии! Какой всеобщий энтузиазм! Государь, при этой мысли я невольно плачу; позвольте старому солдату вас обнять.
        —Благодарю, генерал. Я под вашим начальством хочу сделать мою первую кампанию. Не выдавайте нашей тайны и всё приготовьте. Мы отправимся, когда вам будет угодно.
        —Завтра же. Будьте уверены, я, как тень, не отстану от вас ни на шаг. Но дозвольте мне дать вам совет. Там нас хватит на всё, но здесь необходим ум твёрдый и решительный, который не дал бы охладеть народному воодушевлению и, в случае надобности, заставил бы страну выставить в поле последнего человека и выдать последнюю копейку. Общественное мнение указывает на одного человека, способного выполнить это трудное дело, — на графа Туш-а-Ту.
        —Не говорите мне о нём, — сказал Гиацинт. — Граф оскорбил меня своим высокомерием.
        —Государь, простите старого солдата; граф держит всю администрацию в руке; он один…
        —Довольно, генерал; до завтра.
        Прямо от короля суровый воин побежал в один дом, где ждал его отставной министр.
        —Победа, любезнейший граф, — сказал он. — „Молокосос“ наделал чудес: война решена; ребёнок у нас в руках, и мы его вышколим по-своему.
        —А моё место? — спросил Туш-а-Ту.
        —Возня была. Государь оскорблён вашею отставкой. Я, впрочем, надеюсь.
        —Благодарю, любезный барон. Век не забуду вашей услуги.
        —Рука руку моет, любезный друг, — сказал генерал. — Вы тоже не забудьте, что вы мне обещали. Коли я рискую шкурой, так за то я хочу быть князем, там невесть каким, и при княжестве чтоб были большие владения.
        —Это уж ваше дело, — весело сказал граф. — Разбейте сначала неприятеля, а насчёт остального положитесь на меня.
        —А вы поскорей министром-то сделайтесь, — сказал барон. — Мы ведь завтра едем.
        —Будьте покойны, генерал. Всё будет устроено. Прощайте.
        Гиацинту предстояли новые волнения. Узнав об отставке графа и о воинственных замыслах, королева не позволила себе ни одного слова укоризны, но она залилась слезами и нежно обняла сына. В молодости, если человек любит свою мать, такие аргументы неотразимы. Король, глубоко задумавшись, вошёл к себе в кабинет, недовольный другими и самим собою; тут ему доложили, что виконтесса Туш-а-Ту просит у него аудиенции и ожидает его в салоне.
        Тамариса во дворце! Тамариса, быть может, нуждается в его помощи! При этой мысли Гиацинт побледнел, и когда он вошёл в зал, сердце его билось.
        В чёрном платье, в кружевной мантилье, Тамариса своим грустным и смиренным видом окончательно сразила короля.
        —Государь, — сказала она с глубоким поклоном, — простите смелость вашей верноподданной; я явилась сюда от имени моего отца, чтобы исполнить обязанность.
        Она остановилась, как будто подавленная страхом и благоговением. Гиацинт был принуждён взять её за руку, чтобы её успокоить.
        —Государь, — продолжала она, — десять лет тому назад король Ротозеев, ваш незабвенный родитель, возвращаясь из своей седьмой кампании против наших вечных врагов, вручил графу Туш-а-Ту свою боевую шпагу.
        „Возьмите это оружие, любезный мой министр, — сказал он ему, — сохраните его как священный залог, и если меня не будет в живых, когда моему сыну минет восемнадцать лет, передайте ему сами эту победоносную шпагу как воспоминание о моей нежности к нему, о моей дружбе с вами“.
        —Эта шпага — вот она, — продолжала Тамариса. — Отец мой должен был поднести её вам ещё двумя годами позднее; но так как он теперь оставляет двор и навсегда удаляется в свои поместья, он счёл своим долгом возвратить вам теперь этот драгоценный залог. Если когда-либо, чего Боже упаси! война снова возгорится между обоими народами, пусть это славное оружие озарится новым блеском в руках ваших. Это — последнее желание моего отца и моё собственное также.
        Прекрасная виконтесса сделала второй реверанс, и потупив глаза, она ожидала, чтобы король позволил ей удалиться. Гиацинт всё ещё держал руку Тамарисы в своей руке, и обе руки дрожали.
        —Зачем граф хочет оставить двор? — заговорил король после непродолжительного молчания. — Мне, быть может, не раз занадобятся его советы.
        —Государь, — ответила Тамариса, — мой отец — человек античных доблестей; ничто не может поколебать непреклонность его принципов. Слуга короля и государства, готовый с радостною гордостью заклать себя на алтарь их величия, он никогда не согласится подать повод к ослаблению власти. Его присутствие при дворе вызвало бы опасные сравнения и предосудительные сожаления: первая обязанность отставного министра — заставить о себе забыть. Ничего для себя, всё для государя — вот политическая вера графа; я уважаю её и восхищаюсь ею. Это и моя вера. Я делила счастье моего отца, я разделю его опалу, как бы ни была велика жертва, и я без жалоб последую за ним в то уединение, в котором мы затворимся навсегда.
        —Вы также, Тамариса, вы меня покидаете! — воскликнул король, — ив такую минуту! Всё мне изменяет. Нет у меня на земле ни одного друга.
        Вместо всякого ответа Тамариса подняла к небу свои прекрасные глаза, полные слёз. Гиацинт почувствовал себя побеждённым и даже не пробовал сопротивляться. Он позвонил.
        —Позовите графа Туж-а-Ту, — сказал он. — Я его жду.
        —Прощайте, государь, — сказала виконтесса с самым грациозным реверансом и самою сладостною улыбкою.
        —Не прощайте, Тамариса, — до свидания!
        Что произошло между королём и его верным министром — это неизвестно, но на другой день в Официальной истине появилась следующая заметка:
        „Вчера распространился слух о перемене министерства. В этом слухе нет ни одного слова правды. Публика должна вооружаться всем своим благоразумием против этих выдумок праздных умов и злонамеренных газет. Если бы эти слухи продолжали распространяться, правительство увидело бы себя вынужденным принять строгие меры против тех, кто их распускает.“
        Далее значилось:
        „Уезжая к северным границам государства, чтобы показаться народу, жаждущему выразить свою любовь и преданность, король назначил графа Туш-а-Ту председателем совета министров и предоставил ему обширнейшие полномочия.“
        В то же время официозные газеты сообщали, не ручаясь за них, следующие известия, о которых говорили при дворе и в городе:
        „Благодарность — королевская добродетель. Говорят, что, в награду за долгую службу графа Туш-а-Ту, король собственноручно возложил на него большое ожерелье ордена. Утверждают, что граф будет возведён в сан князя-архиканцлера и займёт место непосредственно за членами королевской фамилии.
        Барон Жеронт Плёрар, говорят, назначен, по своей собственной просьбе, генеральным директором народного просвещения и духовных дел. Уже давно блеск его добродетелей и солидность его принципов делали его достойным претендентом на этот высокий пост. Если он удаляется от политики, то это удаление только кажущееся. Что может быть для государства важнее того направления, которое даётся подрастающим поколениям, важнее заботы об этом будущем, которое скоро сделается настоящим? Исправлять должность, оставленную бароном Плёраром, будет граф Туш-а-Ту.
        Кавалер Пиборнь, говорят, скоро едет в Швигенбад. Он страдает болезнью дыхательного горла, которая требует самого серьёзного лечения. Медики предписывают ему строжайшее молчание. Во время его отсутствия исправлять его должность будет граф Туш-а-Ту.
        Генерал-барон Бомба, сопровождающий короля в его путешествии, уехал вчера всё приготовить. Северные города, столь известные великолепием своего гостеприимства, хотят перещеголять самих себя, и армия, говорят, примет блистательное участие в этих гражданских празднествах. 10-го июня в Канонвильском лагере произойдут большие маневры, с подобием войны и приступа: расстреляют более миллиона патронов. Вечером будет бал, ужин и фейерверк; приглашено, говорят, до десяти тысяч дам. Счастливая страна, где люди предаются этим невинным забавам и где гром пушек возносит к небесам радость ликующего народа!“
        Через неделю после этих мирных известий война была объявлена, и армия уже переступила границу; шестьсот тысяч человек бежали форсированным маршем резать друг друга.
        XIV. Битва при Неседаде
        22-го июня, на рассвете, Гиацинт гулял перед своею палаткою, беседуя с бароном Бомбою. Солнце ещё не вставало, но присутствие его уже чувствовалось. Утро было тихое и светлое, такое, когда человеку весело становится жить среди улыбающейся природы. Хлеба зеленели, луга были покрыты цветами, воздух пропитан благоуханиями. Ни шороха, ни дыхания ветерка; всё спало в лагере, кроме часовых, которые беспечно прохаживались, рассеянно посматривая на небо.
        Забили зорю, В одно мгновение, как рой, вылетающий из улья, армия выходит из своих палаток; складывают шатры, чистят лошадей, вытирают ружья, наскоро закусывают, пьют водку, болтают, смеются. Барабан трещит, солдаты разбирают ружья, строятся в ряды. Теперь ждут только приказания: убивать ли других, умирать ли самим? Всё готово.
        Ординарцы скачут по равнине. Ежеминутно приходят известия, отправляются приказания, Сидя перед большою картою, барон Бомба втыкает и вынимает разноцветные булавки. Неприятель подходит; сила и направление различных корпусов известны; его намерения угадываются. Он приближается.
        Генерал потирает руки с торжествующим видом.
        —На коня, господа, — восклицает он, — бал начинается.
        Раздаются три пушечные выстрела. При этом сигнале дивизионы скучиваются, полки выстраиваются в боевой порядок. Офицеры перебегают взад и вперёд; старые солдаты ругаются сквозь зубы, молодые помалкивают. Из этих новобранцев одни думают о родине и о своих домашних; другие собираются с духом и дают себе зарок не трусить. Наступает то молчание, за которым должна последовать буря.
        Барабан бьёт встречу; показывается король, окружённый своим блестящим штабом. Вот он: „ура!“
        Верхом на вороной лошади, держа в руке шпагу, отданную ему Тамарисою, Гиацинт отдаёт честь знамени, которое склоняется при его приближении. Каждый восхищается красотою и грациею короля; каждый принимает на свой счёт те слова, с которыми он обращается к полку: „Друзья мои, я на вас рассчитываю!“. Из всех грудей, из всех сердец вырывается новый крик: „Ура!“ Гиацинт улыбается — он счастлив.
        —Нарцисс, мой друг, ты что-то невесел, — сказал старый сержант молодому солдату. — Когда проехал король, ты отчего не сделал, как другие делали? В день сражения, голубчик, надо порасшевелиться. Король — это отечество, это знамя. Надо было кричать.
        —Будьте покойны, дядя Лафлёр. Сумеем умереть не хуже другого, чтобы…
        —Ты сердишься, друг мой; это напрасно. Чем он виноват, этот ребёнок, что он любит войну? Его так воспитали; ничему другому его не научили. Ты думаешь, он знает, чего стоит отцу в поте лица своего вырастить себе сына до двадцати лет? Ему просто дали денег и людей без счёту и сказали: „Трать себе, как хочешь. Это твоё дело“. Вот он и тратит, и занимается своим делом.
        Нарцисс опустил голову и ничего не ответил. Он думал про себя, что если бы Гиацинта воспитали иначе, он, Нарцисс, был бы теперь возле своей милой Жирофле, вместо того, чтобы идти навстречу лишениям, болезни и смерти.
        Проехав по боевому фронту, Гиацинт воротился в центр. Там, с холма, он стал следить глазами за движением армии.
        Направо и налево, в отдалении, виднелись вереницы солдат, лошадей, пушек, зарядных ящиков. То какая-нибудь лощина скрывала батальоны, то тысячи штыков снова сверкали при свете солнца. Глядя на эту длинную процессию, растянувшуюся по равнине, можно было думать, что громадный змей медленно ползёт, свёртывая и развёртывая свои чудовищные кольца.
        Скоро затрещал ружейный огонь, и заревели пушки. Когда, по временам, умолкала пальба, тогда слышались странные звуки. Небо было затянуто дымом, и кое-где, среди этих зловещих туч, поднимались огненные языки. Пылали хлебные скирды, горели целые деревни. Слова барона Бомбы оправдывались, бал начинался.
        Главные силы армии двинулись. Они шли медленно. Артиллерия ехала по шоссе. По обеим сторонам, по засеянному польз, шли кавалерия и пехота, растаптывая посевы и не оставляя позади себя ни одного колоса на корню.
        Подходя к деревне Неседад, армия встретилась с неприятелем, которого уже давно завидели передовые пикеты. Он занимал на высоте очень крепкую позицию. Но впереди, на самой равнине, стояла на боевом порядке целая армия, которая бросилась на Ротозеев, как только завидела их.
        —Эге! — сказал барон Бомба. — Хитрецы хотят побить нас нашим же орудием. Эти проказники крадут у нас нашу же ротозейскую тактику. Да ведь этого мало, затейники. Надо было бы уж заодно взять и наших солдат.
        Барон не ошибся. После двух кровопролитных атак, мужественно отражённых Ротозеями, отступили, и в их рядах обнаружил некоторый беспорядок.
        Из деревниНеседад спустилась тогда блестящая кавалерия. Во главе отряда ехал шагом молодой человек большого роста, в белой тунике и в серебряной каске. Все подзорные трубки штаба устремились на этого человека. Один адъютант сказал:
        —Я его узнаю. Я ему представлялся две недели тому назад. Это — великий герцог во главе своих кирасиров.
        —Великий герцог! — воскликнул Гиацинт. — Пусть никто до него не дотрагивается. Он мой.
        Он хотел пустить свою лошадь вскачь, но барон, улыбаясь, остановил его.
        —Государь, — сказал он, — времл геройских единоборств прошло. С тех пор, как выдуман порох, такие дуэли решаются пушками. Кроме того, прежде чем вы доедете до великого герцога, он уже будет сбит с лошади. Нами стрелки уже целят в него. Парадировать на лошадке в виду неприятеля — это, конечно, очень красиво; но это не война, это безумие.
        Гиацинт чувствовал странное волнение. Великого герцога он ненавидел. Он с удовольствием убил бы его своею рукою в единоборстве. Но видеть этого молодого человека, как он, храбрый и доверчивый, ехал прямо на врагов, и думать, что пуля, пущенная откуда-нибудь из-за куста, того и гляди свалит его, как беззащитную птицу, — это возмущало великодушного юношу. Это было скорее похоже на убийство, чем на дуэль.
        Все смотрели молча. Пока великий герцог приближался, стрелки ползли вперёд по траве и прятались по канавам; вдруг в ту минуту, когда молодой начальник, повернув голову, отдал своим кирасирам приказание броситься в атаку, раздался залп, как будто из земли; целые ряды кавалеристов повалились, и, среди всей суматохи раненых, умирающих опрокинутых и изуродованных лошадей, перепуганный рыжий жеребец без седока бросился прямо к неприятельским рядам. Великий герцог был убит. Обида, нанесённая Гиацинту, была заглажена.
        —Теперь, государь, — сказал барон, хладнокровный по-прежнему, — начало сделано; надо продолжать. Видите маленькую церковь там на горе. Когда мы там будем, партия будет выиграна.
        Добраться туда было нелегко. Три часа подряд дрались напропалую, а подвинулись всего на несколько шагов. Укрепившись в деревне, неприятель защищался с ожесточением; из каждого дома была сделана крепость, которую надо было брать приступом. Потери были огромны; целые полки исчезли; солдаты утомились, и к довершению несчастья с правого крыла стали получаться дурные известия: там неприятель одолевал. Ежеминутно прилетали во весь опор офицеры, требовавшие подкрепления; барон смеялся им в глаза и ругался как сапожник.
        —Подкрепления, — кричал он, — где я им возьму подкреплений? Пускай околевают там, чёрт их разрази! Век они, что ль, жить собрались, собаки проклятые!
        Вокруг короля лица были печальны; Гиацинт один был полон веры в счастливую звезду. Весёлость барона приводила его в восторг. Поэтому он немного удивился, когда генерал, отведя его в сторону, сказал ему потихоньку:
        —Государь, теперь пришло время подраться по-солдатски. Коли мы через час не будем там на горе, нам останется только воротиться домой, чтоб нас осмеяли Ротозеи.
        —Уж лучше умереть! — закричал король.
        И, пришпорив лошадь, он бросился в самое опасное место.
        По дороге собрали всех попавшихся рассеянных солдат, гренадеров, егерей, стрелков, спешенных драгунов и уланов; с этим священным батальоном сделали последнее могучее усилие. Два раза Гиацинт водил этих храбрецов на приступ, к церкви; два раза его отбивали. Вокруг него пули летали, люди падали, как подкошенные колосья; его раненая лошадь рухнула под ним и чуть его не придавила; ничто не пугало короля. Напротив того, порох и кровь его опьяняли. Он вскочил на ошалевшую лошадь и, с обнажённой головой, с развевающимися по ветру волосами, со шпагою в руке, при криках: „Да здравствует король!“ ещё раз привёл в порядок свои войска и наконец победителем въехал в церковь, давя копытами лошади мёртвых и умирающих.
        Там стали оглядывать друг друга.
        —Где барон? — спросил Гиацинт.
        —Государь, его отнесли тут поблизости в один дом: он ранен.
        Король побежал к своему старому другу; старый друг лежал на вязанке соломы и отдавал приказания, чтобы артиллерия, заехав во фланг неприятелю, довершила победу. У барона был полон рот крови; он шёпотом говорил со своим адъютантом; он был ранен пулею в грудь навылет.
        —Любезный генерал, — сказал Гиацинт, — я надеюсь, эта рана не будет иметь никаких серьёзных последствий, и вы скоро будете наслаждаться вашим торжеством.
        —Мои счёты покончены, — сказал барон, — меня хватит не надолго. Всё равно; неприятелю задали жару, и Ротозеи не над нами будут потешаться! Государь, займитесь армией; ещё не всё кончено. Прощайте, благодарю вас.
        Гиацинт вышел, опустив голову и стараясь скрыть слезу. Барон подозвал солдата.
        —Нет ли водки? — спросил он.
        —Извольте, ваше превосходительство! — сказал сержант Лафлёр, подавая свою фляжку.
        —Спасибо, старик. Заверни меня в плащ и поверни на бок. Сон был хорош, да короток. Прощай.
        Это были его последние слова. Он больше не шевельнулся. Через час его не стало.
        С церковной колокольни Гиацинт следил за поражением врагов. Оно было полное. Находясь под влиянием панического страха, несчастные больше не защищались. Они бежали, бросая ружья, сабли и ранцы. Батареи были заклёпаны, зарядные ящики опрокинуты, кавалерия неслась во весь опор и давила всё на своём пути. Напрасно офицеры старались остановить обеспамятевшую толпу. Их увлекали, ругали, сбивали с ног. Страх слеп и глух; тысячи людей тонули в реке, спасаясь от врага, который их больше не преследовал.
        Так разыгралось знаменитое сражение при Неседаде, которое покрыло позором Остолопов и переполнило радостью сердца Ротозеев.
        В тот же вечер один из генералов короля Остолопов привёз Гиацинту письмо следующего содержания:
        'Милостивый государь брат мой!
        Победа ваша, у меня нет армии. Я прошу приостановки военных действий и мира; вы сами назначите условия; я предаю себя вашему великодушию. Побеждённый, я, по крайней мере, имею одну привилегию, за которую я плачу достаточно дорого, чтобы иметь право пользоваться ею в настоящую минуту. Я восхищаюсь храбростью и дарованиями, которые вы обнаружили сегодня. Я желал бы кончить так, как вы начинаете.
        За сим, милостивый государь брат мой, я молю Творца, да хранит вас под святым своим покровом».
        Король тотчас же велел прекратить военные действия, а переговоры отложил до завтрашнего дня. Он уже шестнадцать часов был на коне и нуждался в отдыхе. В наименее развалившемся доме ему приготовили постель из нескольких тюфяков, собранных с разных сторон. Он бросился на эту постель разбитый усталостью, с пылающею головой. Перед ним проходило такое множество картин, в нём самом поднималось столько мыслей, что он, не-: смотря на сильнейшее утомление, не мог заснуть. Но не столько слава, сколько мысль о Тамарисе прогоняла его сон. Он думал, что скоро явится перед нею победителем и к ногам своей возлюбленной положит свою шпагу.
        В соседней комнате генералы и адъютанты угощали за своим столом гонца от короля Остолопов. В королевских фургонах нашлась подходящая провизия, и собравшаяся военная компания весело попивала, припоминая события пережитого дня. Каждый из собеседников рассказывал свои подвиги, и у каждого выходило так, что именно он один выиграл сражение. Все единодушно осудили излишнюю смелость великого герцога; сказали, что он убит но собственному безрассудству; тем и ограничилось произнесённое ему надгробное слово. Много говорили о бароне Бомбе и о трёхстах офицерах, погибших вместе с ним; интересовались преимущественно вопросами о том, кто будет назначен на места покойников; ещё больше говорено было о производстве и об орденах; но всего усерднее превозносили счастие армии, которой достался на долю молодой и храбрый король, Если с шестнадцати лет он начинает воевать, то нет таких чудес, которых нельзя было бы ожидать в будущем от его гения! Гиацинт уснул при сладостном ропоте этих похвал.
        XV. Обратная сторона медали
        Во время сна королю привиделось видение, В лучистом сиянии перед ним явилась женщина в белом платье, с жезлом в руке. То была фея дня. Гиацинт узнал свою крёстную мать. Он так долго любовался портретом белой женщины, висевшим в большом салоне дворца! Фея посмотрела на него долгим, внимательным взглядом и прошептала со вздохом:.
        «Бедный ребёнок, что бы с тобою было, кабы я о тебе не заботилась?»
        И жезлом своим она обвела три круга около своего крестника.
        Гиацинт проснулся вдруг на поле сражения, но уже не королём и победителем, а ещё раз в гнусной шкуре собаки. Утром судьба подняла его на такую высоту только затем, чтобы ещё глубже столкнуть его в бездну.
        Была ночь; луна освещала равнину, и при её бледном свете тень холмов казалась ещё чернее. Кругом заколдованного короля всё было тихо и мрачно; в отдалении виднелись лагерные огни. Направо и налево, среди убитых лошадей, разбитых лафетов, разбросанных ружей, солдаты, повалившись навзничь, спали вечным сном.
        На эти лица, искажённые страданием и яростью, сама смерть не смогла набросить свою печальную безмятежность. Их зубы были стиснуты, губы покрыты пеной, глаза навыкате; они ещё как будто грозили, или роптали, или просили Бога отмстить за их легкомысленно растраченную кровь.
        На каких-то часах, вдалеке, медленно пробило двенадцать, тот час, когда мертвецы просыпаются. Гиацинт вздрогнул. Не чувствуя себя способным переносить долее взгляд этих остановившихся глаз, он забился в темноту, чтобы там укрыться.
        Там-то и ожидало его ужаснейшее зрелище. Пользуясь темнотою, два мародёра, с потайными фонарями в руках, грабили мертвецов и глумились над смертью. Гиацинт, дрожа всем телом, притаился за опрокинутою пушкою.
        —Вот этот женат, — говорил один из воров, — у него кольцо на пальце, только никак не снимешь.
        —Отрежь палец, бестолочь, — сказал другой. — Видишь серьги, я их вырвал из ушей у этого солдата. Ведь издохли, так им всё одно.
        —Офицер! — заговорил первый. — Будет пожива. У него часы есть.
        —Ты поищи. Должен быть кошелёк.
        —Да. А вот и портфель с запечатанным письмом.
        —Лучше кабы с банковыми билетами, а впрочем, ничего, давай сюда. Посмотрим, что-то он пишет своей душеньке. Позабавимся.
        Разбойник развернул письмо и стал читать:
        «Добрая моя мать, когда ты получишь это письмо, у тебя уже не будет сына, Предчувствие говорит мне, что меня завтра убьют. Пишу это письмо на всякий случай; надеюсь, что дружеская рука перешлёт его к тебе. Я хочу, чтоб ты знала, что мой последний вздох принадлежал тебе, и что я продолжаю любить тебя за пределами гроба. У меня нет ничего, кроме моей шпаги; я оставляю тебя без средств; я доверяю тебя Господу Богу; он тебя утешит. Я же умираю достойный тебя, верный тому чувству чести, которое ты мне внушила, счастливый тем, что проливаю кровь за величие короля и для спасения отечества.»
        —Ну, — сказал другой вор, — долго ты, что ли, будешь жужжать эту чувствительную чепуху? Примемся за работу. Сюда скоро заглянет месяц, нас увидят, и тогда, того и гляди, станут в нас стрелять.
        —Да, твоя мать получит это письмо, — сказал мародёр торжественно, — и счастливы те, кто умирает по-твоему.
        —Вот, — заворчал его товарищ, — опять ты мелодраму играть начинаешь. Чёрт их возьми, тех людей, что в школе побывали, вечно у них фразы на языке! Постой, тут что-то блеснуло, точно золото. Что бы это было?
        Он поднёс фонарь поближе. Испуганная светом лошадь, покрытая великолепным чепраком, вскочила на ноги, заржала и стала лягаться. То был рыжий жеребец великого герцога. У него в брюхе была огромная рана, и он путался ногами в своих окровавленных кишках. Пройдя несколько шагов, он упал, судорожно вытянул ноги и околел.
        В ту же минуту стая собак, взявшихся неизвестно откуда, с лаем бросилась на благородное животное и начала рвать его на части. При этом шуме воры побежали, не заботясь об оставленной добыче. По равнине замелькали фонари в большом количестве; подходил рунд.
        —Эка пожива! — говорила одна из собак своим товарищам. — Что бы людям почаще задавать нам такие праздники.
        —Вон там, — говорил другой пёс, — волки едят кирасирский полк.
        —Видели, сколько воронов было сегодня вечером? — сказал бульдог.
        —Завтра будет во сто раз больше, — ответил первый, — да что ж за беда? Мяса и крови хватит на всех.
        —Да, — сказал борзой, — только завтра всё зароют.
        —В один день не успеют, приятель, — ответила дворняжка. — Тут работы будет на неделю. А по лесам, по оврагам, по скалам, по канавам лежит много запропавших солдат и лошадей, мили на две кругом. Их не станут разыскивать да собирать. Славная штука — война. Настоящий пир для собак, для воронов и для волков!
        Гиацинт в ужасе убежал. Он направился к той деревне, где несколько часов тому назад он блистательно рисковал жизнью. Там произошёл решительный удар; там мертвецы, наваленные друг на друга, тонули в лужах крови. Гиацинт ещё раз собирался бежать без оглядки от этих ужасных сцен, когда вдруг он услышал стоны. Он подошёл поближе. Офицер, ещё молодой и красивый, полз на обеих руках, с трудом волоча за собою ноги, разбитые ядром.
        —Воды! — бормотал он. — Воды! Помогите! Я за вас умираю, а вы меня бросили, чтоб я околел как собака! Проклятая война! Воды или смерти, из сострадания!
        Подвигаясь таким образом вперёд, изнемогая от боли, он упал на труп другого офицера.
        —Фляжка, — крикнул он, — я спасён! Нет ничего, разбита! А! Пистолет — заряжен, слава Богу! Гиацинт, счастливый победитель, жаль, что ты не видишь…
        И твёрдою рукою он размозжил себе голову.
        При звуке выстрела умирающий поднял голову и осмотрелся кругом бессмысленными глазами. То был Нарцисс. Гиацинт узнал его и подошёл к нему.
        —Это ты, Фидель? — вскрикнул солдат, заливаясь слезами. — Поди, поди сюда, я тебя, поцелую. Тебя Жирофле прислала, не правда ли? Скажи ей, что я её люблю. Ах, не видать мне её больше.
        —Сюда, ребята, — сказал грубый голос, — да прошу не рассуждать. Сержант Лафлёр знает, что делает, он старый усач, а вы все молокососы. Говорят вам, он здесь упал; я узнаю место, черти проклятые! Тут шестерых адъютантов в три минуты убило; один мне своим мозгом всё лицо забрызгал. Давайте фонарь… видите, вон тут двое лежат; другие тоже недалеко. Тут и есть. Нарцисс, голубчик, умер, что ли? — закричал он громовым голосом.
        —Сержант, — послышался глухой стон.
        —Вот он я, милый. Здравствуй, Нарцисс. Как дела?..
        —Да вот видите сами, дядя Лафлёр.
        —Что делать, друг, война! Нынче тебе досталось, завтра придёт мой черёд. Ты положись на мою чувствительность, уж я тебя так не оставлю. Эй вы, давайте носилки.
        Чуть только тронули Нарцисса, ему сделалось дурно. Всё его тело было сплошною кровавою раною.
        —Сержант, — сказал один из солдат, — не стоит его тащить — кончился.
        —Советоваться я с тобою, что ли, буду? — ответил Лафлёр. — Кабы ты по-моему знал порядки, пустая твоя голова, так ты бы помнил, что человек кончается только тогда, когда майор его в свой реестр запишет. Идём, идём, да не разговаривать.
        Завидев толпу, король-пудель спрятался в кучу трупов; он вышел оттуда в перепуге и побежал…
        Чтобы уйти от этой бойни, наводившей на него ужас, Гиацинт свернул на просёлочную дорогу, шедшую к одной деревне. Война и сюда заглянула. Скот был раскраден, заборы разнесены, дома сожжены. Везде дымящийся пепел, везде запустение, развалины.
        На навозной куче хрипел умирающий крестьянин. Он защищал родину против неприятелей или имущество против мародёров. Его убили ружейным выстрелом. Возле него, с грудным ребёнком на руках, сидела на соломе его жена; четверо мальчиков, из которых старшему ещё не было двенадцати лет, обмывали поочерёдно бледное лицо отца. Сзади умирающего седой старик обращался к небу с бессильными жалобами и проклятиями.
        —Отмсти за бедняка, Господи! — кричал он. — И за вдову! И за сирот! И за отца! Видишь, я отец, ты дал мне сына, а живодёры эти его убили! Чего ж ты, Господи, смотришь? Чего ты даёшь в обиду невинных?
        —Успокойся, дедушка, — сказал один из мальчиков. — Мы отмстим за отца, ведь нас четверо. Придёт наше время, мы тоже их станем душить.
        —Пойдём, брат, — сказал младший, — возьми камень; будем разбивать головы раненым.
        —Дети, — закричала мать, рыдая, — не ходите. Вас убьют.
        Гиацинт печально удалился.
        «Боже мой! — думал он. — Куда бежать? Где спрятаться? Спасите, помогите!»
        —Успокойтесь, государь, успокойтесь — произнёс голос адъютанта.
        Гиацинт увидел себя на своей постели и осмотрелся кругом растерянным взглядом.
        —Простите меня, что осмелился вас разбудить. Но вы изволили так стонать, что я счёл за лучшее положить конец удручавшему вас видению.
        —Жаль, что вы раньше этого не сделали! — сказал Гиацинт, вздыхая.
        Он встал с постели, сел к столу и до рассвета просидел неподвижно, закрывая голову обеими руками.
        XVI
        На другой день после блистательной победы при Неседаде Гиацинт отправился в походные лазареты осматривать и утешать раненых. В одной палате он увидал Нарцисса, в то время, как из него вырезывали шестую пулю. Гиацинт подошёл к нему и ободрил его, напомнив ему о Жирофле и обещав ему крест за храбрость. Тут же он увидел сержанта Лафлёра, назвал его по имени и обратился к нему с такими милостивыми словами, что старик чуть не захлебнулся от радости.
        Воротившись на главную квартиру, король застал там графа Туш-а-Ту и кавалера Пиборня, который, прочитав в официальной газете известие о своей болезни, сейчас побежал к своему могучему сослуживцу, поговорил с ним минут десять и оказался совершенно исцелённым.
        Граф приехал в лагерь для важных деловых совещаний. Надо было установить условия мира, и граф утверждал, что следует присоединить к королевству Ротозеев четыре смежные Остолопские провинции. Правда, жители этих земель не имели ничего общего с победителями и даже ненавидели их издавна. Не было единства ни в языке, ни в религии, ни в нравах; но это было не важно. Политика не останавливается на таких пустяках. Хорошими гарнизонами и солидною администрациею побеждаются такие антипатии. Достаточно принести в жертву два или три поколения.
        Философы составляют себе смешные теории о расах и национальностях: опыт говорит совсем другое. Народы — мягкий воск, всё зависит от той руки, которая вдавливает печать.
        Король ответил графу, что ужасы войны ему противны и что он не хочет никаких завоеваний.
        —Государь, — заговорил первый министр, — я понимаю и, осмелюсь вам сказать, разделяю ваши чувства. Поле сражения представляет ужасное зрелище. К таким зрелищам человек привыкает не сразу. Но великий король противится этой слабости своих чувств, он имеет в виду прежде всего величие своего дома. Пока будут на свете различные правительства и различные народы, до тех пор будут ссоры, драки, сражения. Война — болезнь, согласен, но болезнь необходимая. Человеческая мудрость может только уменьшить число её поводов, и чтобы достигнуть этой цели, самое лучшее средство — раздавить врага и довести его до бессилия.
        —Граф, — ответил Гиацинт, — вы забываете историю. Мы уже в течение пяти веков дерёмся с нашими соседями; мы избили миллионы людей. Подвинулись ли мы вперёд с первого дня? Нет. Война порождает ненависть; ненависть, в свою очередь, порождает войну. Пора отказаться от этой статюй и ложной политики. Я хочу мира.
        —Государь. — воскликнул торжественным голосом кавалер Пиборнь, поднимаясь с места, — не могу сдержать порывов моего восторга при виде умеренности вашего величества; но пусть король дозволит своему верному слуге говорить с полною откровенностью: дело трудное и опасное — разрывать связь с теми древними традициями, на которых зиждется величие Тюльпанской династии. Мудрость ваших предков, государь…
        —Кавалер, — перебил Гиацинт, — вы уже говорили мне эту речь: постарайтесь опровергнуть её в следующем заседании.
        «Тм! — подумал Пиборнь. — Граф совсем не так крепок, как я думал».
        И он преспокойно уселся.
        Наступило молчание. Потом Туш-а-Ту заговорил снова:
        —Государь, прежде чем ваше величество изволите принять такое важное решение, умоляю вас ещё раз выслушать человека, состарившегося на государственной службе. Вся система покоится на двух столпах — на администрации и на армии; ослабить одно из двух — значит разрушить всё. Когда мир утвердится навсегда, будет ли ваше величество держать под ружьём армию в пятьсот тысяч человек? Что тогда делать с недовольными офицерами и с праздными солдатами? Долго ли страна будет переносить бремя столь же тяжкое, сколько и бесполезное?
        —Мы разошлём по деревням триста тысяч пахарей, — ответил король. — Все останутся в барышах.
        —В таком случае, — продолжал граф, — преобразования не ограничатся одною армиею. Надо будет перестроить заново администрацию, систему налогов, всё правительство. На будущее время нам придётся жить исключительно трудом и бережливостью, подобно мелким безвестным народцам у наших границ.
        —Какое горе! — сказал Гиацинт.
        —Да, государь, горе будет великое. Тот день, когда ваше величество распустите вашу армию, будет последним днём нашей старой и славной монархии. Король молод, он ещё не успел обнять в её совокупности изумительную организацию его державы; иначе он не стал бы разбивать с такою лёгкостью орудие, не имеющее себе подобных. Изучите нашу чудотворную централизацию, государь; вы увидите, как всё пригнано к той цели, чтобы все силы, все деньги, все средства страны сосредоточивались в руках короля. У народа нет ничего своего.Его золото, его кровь, его сыны — всё принадлежит королю.
        Администрация держит в зависимости величайшего и малейшего из подданных; она приучает каждого Ротозея к труду, к послушанию, к податям, к военной службе, и этим основательным воспитанием она выделывает из него первого солдата в мире. Слава государства, могущество короля — вот единственная цель вашего правительства! Упраздните войну, уничтожьте армию — к чему тогда эта громадная машина? Народу пахарей и работников ни на что не нужна административная опека; всякий живёт на свой страх и думает только о себе. Для такой толпы достаточно одной свободы, чтобы вести мещанским манером общественные дела. Централизация, армия, война исторгают отдельную личность из этой узкой жизни и заменяют любовь к благосостоянию и эгоизм домашнего очага тем патриотизмом, благодаря которому целый народ живёт мыслью одного человека. Может ли быть что-либо благороднее нации, идущей на заклание ради величия своего государя?
        Вот, государь, что моё усердие вынуждает меня доложить вашему величеству. В теории нет ничего прекраснее всеобщего мира; на деле это — рождение нового общества, это гибель старой системы. Верхом на коне и с мечом в руке ваши предки основали свою державу; они войною поддерживали и расширяли своё господство, как внутри государства, так и за его пределами. Их дело довершено; ваше величество не можете его уничтожить; осмелюсь даже сказать, не имеете на то права. Армия — правая рука монарха; король силён только мечом; если он себя обезоруживает, он отрекается от престола.
        —Любезный граф, — ответил Гиацинт решительным тоном, — я ценю ваше усердие и вашу преданность. Дня три тому назад ваши слова могли бы меня ослепить; вид этого окровавленного поля раскрыл мне глаза. Меня страшит, а не пленяет то могущество, которым я располагаю. Если старая правительственная машина должна пасть вместе с армией, пусть падёт как можно скорее. На что мне централизация? Это просто общее порабощение, от которого король страдает вместе с подданными. Будь что будет, я решился. Я предпочитаю быть первым должностным лицом свободного народа, чем далай-ламою администрации.
        —Государь, — закричал Пиборнь, — позвольте мне заимствовать у вашего величества эти высокие слова, и речь моя готова. Палата моя! Долой эту отжившую систему, которая отдаёт целый народ на жертву пагубным страстям, преступным прихотям и припадкам плачевного безрассудства. Прошло время суровой централизации. Новый день встаёт над лучшим миром. Уже не силой и молчанием правят государи, а разумом и преданностью. Будем гордиться тем, что над нами господствует король, у которого мудрость опережает года, который понимает требования цивилизации и который (заимствую у него самого эти незабвенные слова) предпочитает быть первым должностным лицом свободного народа, чем далай-ламой администрации.
        —Кавалер, — сказал Туш-а-Ту, — вы забываете вашу горловую болезнь. Вы опять занеможете.
        —Благодарю вас за ваше участие к моему здоровью, — отвечал невинный Пиборнь, — но мне кажется, любезный мой товарищ, что в настоящую минуту мне полезно говорить.
        Граф бросил на него презрительный взгляд и обратился к Гиацинту.
        —Государь, — сказал он, — позвольте мне высказать последнее размышление. Затем я затворюсь в почтительном молчании. Чтобы составить счастье вашего народа, вашему величеству угодно великодушно отречься от славного наследия, завещанного вам вашими предками. Я восхищаюсь благородством такого самоотвержения, я сомневаюсь в его полезности. Я боюсь, что опыт покажет королю, каким образом слабость администрации оказывается ещё более гибельною для блага подданных, чем для величия государя. Есть нации, созданные для самоуправления; у них дух, нравы, привычки — всё приноровлено к свободе. Другие нации созданы, чтобы ими управляли, и эти нации тем не менее занимают в мире видные места. Ротозеи — не народ, это армия; у них все добродетели и все пороки солдата. Храбрые, великодушные, сообразительные, но подвижные, насмешливые и тщеславные, они никогда не помирятся с однообразием правильной жизни, Им нравится опасность, риск, счастье, завоёванное в один день чудесами храбрости, ума или низости. Герои-солдаты, никуда негодные граждане, мятежники или лакеи, такие люди могут быть только беспорядочною толпою, если
железная рука не дисциплинирует их и не ведёт их, при звуках военной музыки, к славной цели. С энергическим вождём эта нация способна на всё; предоставленная самой себе, она подвергнется разложению. Для Ротозеев свобода просто бешеный разгул всех страстей, царство наглости и корыстолюбия; её последнее слово — анархия.
        —Любезный граф, — сказал король, — вы жестоки к моему бедному народу; я о нём лучшего мнения; я думаю, что я и народ, мы оба были дурно воспитаны; мы вместе переделаем наше воспитание; я буду с ним доверчив, и я надеюсь, что он воздаст мне любовью за любовь.
        —Нет, государь, я его знаю, он примет вашу доброту за слабость, он ответит дерзостью и презрением. Эта норовистая лошадь начинает бить, как только ей отпускают поводья.
        —Государь, — сказал Пиборнь, изучавший лицо юного монарха, — позвольте мне протестовать против этого обвинения. Не так мы суетны и не так неблагодарны, как про нас славу пускают. Нами управляли всегда посредством наших недостатков; нашим порокам льстили, чтобы их эксплуатировать; пусть попробуют управлять нами, действуя на наши достоинства; тогда видно будет, на что способен этот народ, легкомысленный только потому, что с ним обращаются, как с ребёнком. Дайте ему свободу, он привяжется к труду, будет любить своего государя, и как он был первым на войне, так он будет первым в мире.
        —Уж не отрывок ли это из вашей будущей речи? — спросил Туш-а-Ту. — Вам как будто подложили совсем не ваши бумаги.
        Пиборнь лукаво посмотрел на графа и ничего не отвечал. Он был таким великим адвокатом, что в случае надобности умел даже молчать.
        После непродолжительной паузы граф развязно поднял голову.
        —Государь, — сказал он, — я еду через час готовить возвращение вашего величества в ваши владения. Вот список понесённых нами потерь. Три тысячи убитых, двенадцать тысяч раненых. Какую цифру поставить в Официальной истине?
        —А почему же Официальная истина не может просто сказать правду? — спросил Гиацинт, изумлённый этим вопросом.
        —Так никогда не делалось, государь. Вот ещё эта новость тоже всех перепугает. Принято вчетверо уменьшать наши потери и учетверять урон неприятеля. Ротозеи привыкли к этой арифметике. Скажете им правду — они не поверят.
        —В этом отношении тоже надо переделать воспитание, — сказал король. — Начнём с нынешнего дня.
        —Прежде чем я откланяюсь вашему величеству, — снова заговорил граф, — я попрошу вас подписать эту бумагу. Это заём в двести миллионов для покрытия экстраординарных расходов достопамятного Неседадского дела.
        —Пятнадцать тысяч человек вон из строя! Двести миллионов брошено на ветер! — воскликнул Гиацинт.
        —Государь, — сказал Туш-а-Ту, — что же это в сравнении с тою славою, которую стяжало ваше величество?
        —Увы, — промолвил король, — что такое слава в виду такой громадной траты крови и золота! Дайте, граф, я подпишу. Да ведь вы говорили двести миллионов, а тут, я вижу, заём в двести двадцать.
        —Да, государь, десять миллионов банкирам и десять миллионов на те праздники, которыми Ротозеи будут встречать и приветствовать своего победоносного короля. Это их доля славы, с ними в этом нельзя торговаться.
        —Упаси Боже, чтоб я стал мешать радости моего народа! Я буду гордиться теми знаками сочувствия, которые достанутся на долю нашим храбрым солдатам. Но мне кажется, нашим подданным было бы приятнее самим организовать те праздники, которыми нас будут чествовать Разве ж они не способны сами расходовать свои деньги?
        —Само собой разумеется, государь, — ответил граф. — Уже века прошли с тех пор, как Ротозеи вручили правительству заботы о своих удовольствиях и печалях. Общественная радость или общественное горе — всё устраивается административным порядком. Что сталось бы с властью, если бы своенравный народ отказывался горевать или веселиться, когда государство облекается в траур или ликует? На что могут пожаловаться Ротозеи? Они платят и ни о чём не тревожатся; развлечения и праздники достаются им готовые. Можно ли вообразить себе более счастливое положение? Точно король среди своих управляющих.
        Гиацинт со вздохом подписал и вышел из комнаты. Пиборнь пошёл за ним и стал ему доказывать в длинной речи, что для новой политики требуются новые люди, что царство свободы есть господство красноречия и что первым министром конституционного короля непременно должен быть адвокат. Король не перебивал и не слушал его; он думал о мёртвых, о раненых и, сказать по правде, думал также более, чем ему самому хотелось, о том удовольствии, с которым он увидит прелестную Тамарису.
        Туш-а-Ту был разъярён; слабость короля его тревожила, вероломство Пиборня приводило его в негодование. Как! Это вековое здание, которое он с своей стороны поддерживал тридцатилетним трудом, должно было рухнуть от дыхания ребёнка! Наследие первого министра должно было попасть в руки болтуна, игравшего словами! Нет, это было невозможно.
        «Нас не знают, — думал он в дороге, — не знают, что такое администрация, — Она нашла возможность обходиться без народа, сумеет со временем обходиться и без королей».
        XVII
        Гиацинту, по дороге от границы королевства до дворца, в течение двухнедельного путешествия пришлось встретить бесчисленное множество депутаций, проехать под ста двадцатью триумфальными арками, получить полтораста венков и шесть тысяч букетов, пожать сорок пять тысяч рук, кланяться дамам, целовать молодых девушек, всем улыбаться и выслушать не зевая триста речей и двести комплиментов; к этому надо ещё прибавить музыку, колокола, балы и обеды.
        Сначала всё шло хорошо; Гиацинт наслаждался своей популярностью; но уже на четвёртый день своего триумфального шествия фимиам довёл его до одурения; к концу недели он стремился к спокойствию и к одиночеству; на девятый день только хорошее воспитание мешало ему выбросить в окошко людей, произносивших речи; на десятый он чувствовал свирепое и постоянно возрастающее желание наделать депутациям всевозможные неприятности.
        К счастью для Гиацинта, при нём находился неотлучно весёлый Пиборнь, который постоянно то взглядом, то жестом, то словом так хорошо ободрял ораторов, что они большею частью становились — в тупик, к немалому удовольствию короля. Но наконец Гиацинту надоело даже и смеяться над депутациями и их предводителями.
        Однако юный король остался до конца верен требованиям этикета, и вступление в столицу, в милый город Утеху-на-Золоте, совершилось со всею подобающею торжественностью.
        Обняв свою мать со слезами сыновней радости, Гиацинт побежал переодеться, надел самый изящный из своих мундиров и собрался идти к Тамарисе предлагать ей руку и сердце.
        В ту минуту, когда он с некоторым удовольствием смотрелся в зеркало, камергер доложил ему, что его ожидают сто две депутации. Гиацинт вышел к ним, проклиная их в душе, и предводитель первой депутации, барон Плёрар, начал воинственную речь.
        Гиацинт не дал ему договорить и перебил его тем решительно высказанным заявлением, что он, король, на будущее время желает для своего доброго народа только мира, спокойствия и успешного труда.
        Эти миролюбивые слова поставили всех ораторов в затруднительное положение, потому что у всех были приготовлены самые воинственные речи. Одни, подогадливее, запели экспромтом более или менее однообразные гимны в честь мира; другие, не способные импровизировать, улыбаясь, прочитали свои дифирамбы, выпуская слишком кровожадные выходки или смягчая их приятными интонациями голоса, Но один из ораторов, синдик цеха шапочников, совсем не принял к сведению слов короля и заговорил с яростным воодушевлением старого солдата.
        «Государь, — сказал он, — мы, простые добрые люди, ничего не смыслим в дипломатических тонкостях. Есть у нас наш здравый смысл, да над ним, жаль, смеются учёные умники. По-нашему так: коли оса жужжит, надо её раздавить, а как волк завоет, ему сейчас четыре пули в брюхо. Мы уже пятьсот лет дерёмся с Остолопами, пора покончить с этими гадами. Дело давно было бы сделано, кабы не слушали газетных писак и адвокатов. Государь, довершите святое дело. Даруйте нам прочный мир, истребите последнего из наших врагов. Мы непобедимы. Когда нас били, значит — была измена. Нынче нам нечего бояться: средства наши неистощимы, солдаты закалены, чего же мы медлим? Эти презренные Остолопы смеют говорить, что из них один справится с шестерыми Ротозеями; история обличает бессмысленность этого хвастовства: один Ротозей глотает зараз по десяти Остолопов — это всякому известно. Вперёд, государь! Разверните знамя победы; видно будет, найдёт ли страх…»
        Аудиенция происходила в той комнате, где жили Гиацинтовы собаки; один из бульдогов, присутствовавших при этом приёме депутаций, принял на свой счёт яростные жесты последнего оратора, и когда дело дошло до страха и до его доступа в сердца Ротозеев, он вдруг с неистовым лаем бросился на бушующего синдика, который, совершенно растерявшись от ужаса, опрокинулся навзничь на руки стоявших за ним депутатов. Пример бульдога подействовал заразительно: вся стая вскочила на ноги и оглушила всех присутствующих лаем и воем.
        Когда придворные с трудом угомонили собак, так неожиданно заступившихся за Остолопов, Гиацинт любезно извинился перед депутациями и дружелюбно пожал руку обиженному оратору, который, забыв правила этикета, бросился в объятия юного короля и расплакался от радостного волнения.
        «Господа, — сказал Гиацинт, — я горд и счастлив вашим доверием. Продолжайте помогать мне вашими советами и указаниями. Если бы свобода слова была изгнанницею на земле, то она здесь нашла бы себе убежище. Первая потребность, первое право государя — знать правду. Первая обязанность подданных — высказывать её без заносчивости и без робости. Прощайте».
        В тот же вечер газеты напечатали крупным шрифтом эти достопамятные слова. Но Официальной истине эти слова показались предосудительными и опасными для общественного спокойствия, и она не признала возможным сообщить их своим читателям.
        XVIII
        Когда окончился приём ста двух депутаций, обер-камергер доложил о сто третьей, составленной из директоров и профессоров нормальной школы. Терпение Гиацинта было истощено, и он поручил кавалеру Пиборню принять депутацию так, чтобы на будущее время отнять у неё охоту к верноподданническим манифестациям.
        Посетителей ввели в зал. Во главе профессоров шёл директор училища, любезный и остроумный Паяцус. То был утончённый эпикуреец, сомневавшийся во всём, не восхищавшийся никем и считавший себя одного умным человеком. Изысканный писатель, художественных дел мастер, arbiter elegantiarum, он обрабатывал легко самые серьёзные отрасли литературы. Он отделал Тацита, как проказника, и доказал в двух толстых томах, что Август спас республику, основав империю, что Калигула был даровитым финансистом, Клавдий — глубокомысленным антикварием, Нерон — слишком чувствительным сыном и непризнанным великим художником. Его особа была не менее изящна, чем его литературные произведения; он был раз душён, как римлянин времён упадка; его можно было бы принять за юного патриция, если бы он не носил золотых очков, чёрного фрака и лакированных башмаков.
        Он держал в руках бумагу и искал глазами короля, когда Пиборнь сказал ему торжественно:
        —Милостивый государь, извольте читать вашу речь. Нынче наговорили столько бессмыслиц, что признано было необходимым установить цензуру, дабы на будущее время его величеству представлялись только приветствия, достойные его августейшего внимания.
        —Разве его величество сомневается в наших чувствах? — воскликнул Паяцус.
        —Боже сохрани! — ответил адвокат. — Его величество знает, что его верная нормальная школа всегда оставалась неизменною; профессора преданы правительству, ученики занимаются оппозицией; одни гоняются за крестиком, другие — за свободою; это в порядке вещей. Начинайте.
        Паяцу с подумал, не смеются ли над ним; но когда говорит министр, поневоле надо слушаться. Он развернул свою бумагу и начал твёрдым голосом:
        «Государь!
        Чтобы прославить достойным образом этот великий день, требуется более авторитетный голос. За отсутствием дарования, да будет нам дозволено принести сюда наше умеренное восхищение и наш сдержанный энтузиазм…»
        —Гм! гм! — промолвил Пиборнь, — умеренное восхищение! сдержанный энтузиазм! это отзывается оппозициею. Во времена пленительного Нерона на этих словах построили бы премиленькое обвиненьице в оскорблении величества. Кто вам позволил умерять ваше восхищение? Как вы осмеливаетесь сдерживать ваш энтузиазм? Прошу вас объясниться.
        —Ваше превосходительство, эти слова отличаются безукоризненною невинностью. Смысл их не подлежит сомнению. В настоящее время всё умеренно; это прилагательное теперь в моде. У нас умеренная наука, умеренная строгость, умеренная жизнь. Собственно говоря, нам надо было вместо слова скромный поставить новое, блестящее выражение, которое ослепило бы слушателя. Вот мы и поставили в одном месте умеренный, а в другом, для разнообразия — сдержанный.
        —Понимаю; вам надо такое слово, чтобы никто его сразу в толк не взял. Это очень замысловато.
        —Войдите в наше положение, ваше превосходительство. Чтобы обновить обветшалый язык, мы придумали новые обороты, необычайные формы. Мы превращаем существительные в глаголы, глаголы — в прилагательные, прилагательные — в существительные, и посредством этих, искусно придуманных, смелостей мы претворяем грубости просторечия в утончённый и таинственный язык. Читая нас, всякий говорит: «Вот слог нормальной школы! Только там и умеют писать таким образом».
        —Продолжайте!
        —Когда говорят дела, — продолжал Паяцус, — тогда прилично молчать…
        —Это вы к чему же клоните? — спросил министр.
        —Тут, ваше превосходительство, подготовляется маленькая, заключительная стрелка. Мы начинаем всегда величественною, стройно-размеренною фразою, в которой теснятся яркие, уравновешенные образы и красивые, гармонически-соглашённые слова, потом, как древний парфянин, мы пускаем стрелу, которая проникает в тело и заставляет его вздрогнуть.
        —Это — ясно. Побольше слов, поменьше мыслей. Дальше.
        Паяцус поднял и округлил руку:
        —Кто сей отрок, потрясающий мечом? В Скиросе ли мы? Сын ли то белокурой Фетиды, пылкий Ахиллес, ещё раз прельщённый любимцем Афины, хитроумным Одиссеем? Нет, то крестник фей, очаровательный Гиацинт, наделённый всеми дарами. У него сила, у него слава, у него пламя…
        —Помилосердуйте, — перебил Пиборнь. — Вы, кажется, по-арабски заговорили, Какое пламя? Что за пламя? К чему тут пламя и где тут смысл?
        —Ваше превосходительство, пламя по-нашему — значит гениальность. Теперь подошёл большой период моей речи, и я осмелюсь просить ваше превосходительство не перебивать, потому что здесь вся прелесть таится в гармоническом движении слов, в изменчивой и беглой грации переливов. «Родиться от царственного древа, славного и прекрасного среди всех земных династий, явиться венчающим оное цветком и плодом, его украшающим, вырасти на глазах у родительницы, имеющей все нежности и все великодушия Корнелий, пренебречь с колыбели мягкими негами царственных досугов, мечтать о всех славах, стремиться ко всем великим начинаниям…»
        —Извините, — сказал адвокат, вздыхая. — Сколько у вас там ещё осталось неопределённых наклонений?
        —Двадцать два, господин министр, не считая заключительной стрелки.
        —А что, — весело сказал адвокат, — кабы мы теперь же сразу да за стрелку.
        —Ваше превосходительство, разве ж так поощряют литературу?
        —Господин Паяцус, — ответил министр серьёзно, — мы немедленно покажем вам, как глубоко мы интересуемся здравою литературою. Эй, пригласите сюда одну из собак его величества.
        Как сказано, так и сделано. Красивая болонка вошла в зал и обвела собрание своими умными глазами.
        —Господин Паяцус, — сказал Пиборнь, — сделайте одолжение, погладьте это благородное животное. Видите, как она на вас смотрит и каким радостным ворчанием она отвечает на вашу ласку. Прекрасно. Теперь поднимите собаку за кожу; она рычит — не беда. Поставьте её на пол, дёрните её за хвост. Да вы не бойтесь — не укусит.
        —Я полагаю, милостивый государь, что нам пора удалиться, — сказал Паяцус, краснея до ушей.
        —Нет, милостивый государь, сначала выведем нравоучение из этой небольшой сцены. Вы слышали речи этой болонки: уа, уа, уак? Одно слово с двумя различными ударениями выражает у неё всё. Горе, удовольствие, радость, боль, любовь, сожаление, благодарность, ярость — она всё выражает видоизменениями одного звука, А вы, располагая сорока тысячами слов языка, — вы бедны среди этого богатства, Чтобы выразить самую простую мысль, вам надо коверкать глагол, уродовать прилагательное, припрягать по два эпитета к каждому существительному. Говорите, как все говорят, милостивый государь, и не считайте себя великим человеком, потому что ставите во множественном числе слово, которому следует оставаться в единственном. Вся ваша трескотня выставляет только на вид нищенскую бедность вашей речи, или ваших речей. Вы старайтесь, чтоб у вас были мысли, а слова придут сами собой, и чем они будут проще, тем лучше, Правда как статуя: чем она меньше прикрыта, тем более она прекрасна. Покрывать её украшениями — значит, обращаться с нею, как с продажною женщиною, значит, бесчестить её.
        —Аристотель всё это давно нам объявил, — дерзким тоном отвечал Паяцус. — Мы не виноваты, коли язык обветшал. Слова, износившиеся от времени, сделались как бы стёртыми медалями…
        —Всё-таки не резон заменять их фальшивою монетою. Прощайте, господин Паяцус, я дарю эту прекрасную болонку подведомственному вам училищу. Назначьте её репетитором по части языка и словесности. Она может на этом месте принести существенную пользу.
        Паяцус удалился с яростью в душе. К довершению его отчаяния, болонку в тот же день вечером перевезли в училище, и она с тех пор стала величественно прогуливаться по коридорам и аудиториям, к немалому удовольствию студентов, которым, конечно, вся история приёма депутации тотчас сделалась известною во всех своих мельчайших подробностях.
        XIX
        Поручив Пиборню принять и спровадить профессоров нормальной школы, Гиацинт быстро пошёл в тот флигель дворца, где помещалось министерство и квартира графа Туш-а-Ту. Он был уже в гостиной, он уже слышал за дверью шорох шёлкового платья, он узнавал лёгкую и смелую походку Тамарисы, как вдруг совершилось ещё раз ужасное превращение: блестящий юноша сделался прекрасным белым пуделем.
        Он пустился бежать, сунулся в первую попавшуюся отворённую дверь, очутился в будуаре Тамарисы и забился под диван.
        Вошла Тамариса, заговорила со своею любимою горничною Жонкиль, и Гиацинт узнал из её слов, что Тамариса, не чувствуя к нему ни малейшей нежности, хладнокровно собирается вскружить ему голову, чтобы сделаться королевой.
        Левретка Жонкили, Мирза, также находившаяся в будуаре, скоро открыла присутствие незнакомца, и отправившись к нему под диван, стала на него рычать. Гиацинт, боясь неприятной огласки и угадывая, что за рычанием последует громкий лай, кинулся на Мирзу и схватил её зубами за горло, стараясь и надеясь сразу задушить её. Это ему не удалось. Мирза вся в крови с воем выскочила из-под дивана. Женщины переполошились. В эту минуту вошёл граф Туш-а-Ту, и дочь тотчас сделала ему выговор за то, что он не сумел провести декрет об уничтожении бродячих собак и таким образом сделал возможным несчастие, обрушившееся на Мирзу и огорчившее Жонкиль.
        —Выходи замуж за короля, — ответил Туш-а-Ту, — всё пойдёт иначе. Я сам по себе сумел заставить его объявить войну против его воли, а с твоею помощью дело, разумеется, на этом не остановится: ручаюсь тебе, что он во всём будет делать по-нашему.
        Затем, узнав, что Мирза укушена тут же в будуаре, граф обнажил шпагу, стал шарить ею под диваном, притиснул Гиацинта к стене и приколол его.
        —Один из приятелей короля! — сказал Туш-а-Ту, нанося ему удар. — Я бы с удовольствием доконал бы точно так же и покровителя этой дрянной собаки.
        Жестоко раненный, Гиацинт выскочил в окно и без чувств упал на мостовую,
        XX
        Истекая кровью, пудель очнулся, на коленях у Жирофле и увидел возле себя Арлекина, который, найдя его на улице, притащил его к себе на двор. Тут Гиацинт понял, что доброта дороже всего на свете, и, поняв это, в ту же минуту превратился снова в человека.
        Явилась фея дня, брызнула в него водою, мгновенно залечила его раны, объявила ему, что испытания его теперь окончились, и предложила ему тотчас спешить во дворец. Гиацинт захотел взять с собою Арлекина, и стал сулить ему чины, места, богатство и всякие почести.
        —Спасибо, молодчик, — ответил Арлекин, которому фея позволила на минуту говорить человеческим языком, — у тебя доброе сердце, это мне приятно; благодарю вас, сударыня фея, вам жалко старого бродягу; оно и видно, что вы не простая женщина. Только мне ничего не нужно; ничего я не хочу. Собакой я родился, собакой хочу умереть. Мне сделаться человеком? Быть злым, лживым, коварным, своекорыстным, как это подлое отродье? Никогда.
        —Так ты меня не любишь? — печально спросил Гиацинт.
        —Малютка, — ответил бульдог, — ты слишком молод, чтобы понимать меня. Кто стар, как я, кого обманывали, как меня, тот ещё способен любить, но не способен верить любви другого. Тебе шестнадцать лет, ты красив, ты добр, свет тебе принадлежит, иди, куда зовёт тебя судьба. Мне больше нечего ни желать, ни бояться, я видел самую суть жизни, мне остаётся только умереть. Мне и на собак надоело лаять; что ж бы это было, кабы надо было лаять и на людей? Не старайся отнимать у меня спокойствие и свободу, в них всё моё достояние.
        После напрасных усилий переубедить Арлекина Гиацинт отправился вместе с феей во дворец. Тотчас после их ухода пришёл отец Жирофле, а вслед за ним Лелу. Жирофле объявила им обоим, что она выходит замуж за Нарцисса и что их счастье упрочено благодаря тому пуделю, который спрятался от преследований Лелу под нарциссову будку. Они ей не поверили и сели ужинать. Во время ужина приехал курьер из дворца и привёз отцу Жирофле письмо от короля, а самой Жирофле богатый денежный подарок от королевы. Из письма кузнец Лапуэнт узнал, что он назначен швейцаром во дворец, и что король просит руки его дочери для Нарцисса, получившего место секретаря при ведомстве прошений.
        Со стороны Лапуэнта воспоследовало немедленное согласие.
        XXI
        Воротившись во дворец, Гиацинт вместе с вдовствующею королевою явился в бальный зал, где уже было в полном сборе лучшее общество Ротозейской столицы. Тамариса сначала попробовала подействовать на молодого короля взглядами и улыбками; потом, когда эти манёвры остались бессильными, сама первая подошла к нему и заговорила о радости скромной верноподданной. Король не сказал ни слова, а королева отвечала милостиво, но холодно. Тамариса стала кокетничать с одним богатым маркизом, чтобы возбудить ревность Гиацинта, но и это не подействовало. Тогда она ушла к себе домой и с досады разбранила своего отца.
        Проводив раздражённую дочь, Туш-а-Ту воротился в бальный зал и отыскал глазами своего друга Пиборня.
        —Любезный товарищ, — сказал он ему, — можете вы уделить мне минуту внимания?
        —С удовольствием, — ответил адвокат, — но, между нами будь сказано, любезный друг, вы уж чересчур ретивы на общественные дела. Хлопоты и без того скоро придут. Отчего не наслаждаться жизнью, когда она праздник, вот как сегодня вечером.
        Граф не отвечал. Он привёл адвоката в отдалённую комнату, запер дверь на ключ и посмотрел Пиборню прямо в глаза:
        —Помните ли вы, — спросил он, — ваше обещание всего месяц тому назад, когда король уехал на войну?
        —Это допрос, — сказал адвокат. — В чём меня обвиняют?
        —Отвечайте серьёзно, прошу вас, — сказал Туш-а-Ту, — Дело идёт о вашей карьере и о моей.
        —Будто? — ответил Пиборнь. — Ну, милейший мой судья, я помню совершенно отчётливо, что, желая сохранить моё место, находившееся в ваших руках, я обещал вам во всём и везде с вами соглашаться.
        —И вы сдержали слово?
        —Ещё бы.
        —Какими же это судьбами я вас встречаю заодно с королём против меня?
        —Позвольте, — сказал Пиборнь, — когда я вам обещал всегда с вами соглашаться, это значило, что я обязывался вас поддерживать против всех министров в настоящем и в будущем. Мы с вами заключили наступательный и оборонительный союз. Но я никогда не соглашался действовать с вами заодно против короля. Это был бы не только договор, не имеющий сам по себе никакой обязательной силы, а тут была бы просто государственная измена.
        —Да, — сказал граф, — у вашего брата адвокатов всегда под руками такие законы, по милости которых можно нарушать требования чести.
        —Уж и браниться? — спокойно возразил Пиборнь. — С какой стати? Говорите, что вам нужно. Выкладывайте карты на стол.
        —Я хотел напомнить вам ваше обещание, — сказал Туш-а-Ту, — раз как вы от него отрекаетесь, мне больше не о чём с вами разговаривать. Завтра я попрошу короля выбрать одно из двух: вашу политику или мою.
        —Вы хотите сказать, вашу политику или его! — воскликнул Пиборнь. — Ведь я, вы знаете, не имею ни малейшей претензии править государством. Я защищаю идеи короля; в этом всё моё честолюбие и вся моя заслуга.
        —Прекрасно, милостивый государь, — сухо сказал граф, — продолжайте вашу доблестную службу. Сегодня называйте во всеуслышание белое чёрным; завтра, при изменившихся обстоятельствах, говорите другим языком, представляйте чёрное белым. Пока вы будете в силе, у вас всегда найдутся подкупные хлопальщики; но когда вы извратите народный ум, когда вы уничтожите всякую любовь к истине, всякое чувство справедливости — наступит день возмездия, и вы узнаете, к вашему стыду и горю, что нельзя безнаказанно глумиться над человеческою совестью. Этот народ, которого вы не уважали, в свою очередь будет вас презирать. Его инстинкт скажет ему, что ниже продажной женщины падает тот, кто проституирует свою душу и превращает ложь в ремесло.
        —Могу сказать! Славную вы мне проповедь читаете! — закричал адвокат, красный как рак. — И с какого права вы со мною принимаете такой тон, когда именно вы растлеваете и притупляете этот народ? Когда я говорю — я вызываю ответ, я не увёртываюсь от сражения; всё происходит среди бела дня, при равном оружии. Но вы с вашими агентами, вы крадётесь в потёмках, гасите всякий свет, душите всякий голос, разливаете кругом себя молчание и смерть. Красноречие вам подозрительно, талант вас стесняет, самостоятельности вы боитесь. Против вас все просвещённые умы, все честные характеры. Это вы знаете, и ваша политика сводится на удушение. Чтобы успокоить вашу посредственность, жизнь должна остановиться, и всё должно замёрзнуть навек в узких рамках вашего невежества и ваших предрассудков. Монастырь или казарма — вот ваш идеал! И благо бы вы ещё умели отдавать себе справедливость! Но с узкостью ваших замыслов сопряжена самая смешная из претензий — претензия неподвижности. Всё предвидеть, всё знать, всё установлять — вот скромные стремления этой непогрешимой церкви, которая не терпит возражений. Люди, не способные
вырастить колос ржи, присваивают себе право заведывать умом, совестью, деятельностью, имуществом, жизнью целого народа. Ничего не делать и всему мешать — это их назначение; должно признаться; им это удаётся слишком хорошо. Дайте им нацию подвижную и доверчивую — меньше чем в столетие они её забаюкают, усыпят и задушат. Славное завоевание! И как вам пристало оскорблять тех, кто говорит, вам, евнухам сераля!
        —Милостивый государь, — закричал граф, — знаете ли вы, что говорят нахалам?
        —Нет, милостивый государь, но я знаю, чем им отвечают.
        —Хорошо, милостивый государь, завтра вы мне дадите отчёт в ваших словах.
        —Как вам будет угодно, любезный мой товарищ, — ответил Пиборнь, пожимая плечами. — Если вы находите, что мы ещё недостаточно смешны, будем драться; но вы знайте то, что адвоката легче убить, чем заставить молчать. За сим, моё вам почтение.
        На другой день этот разговор, происходивший без свидетелей, был баснею всего города. Ротозеи утверждают, что женщины болтливы; но, по мнению некоторых наблюдателей, они сочинили эту клевету, чтобы распустить славу о своей собственной сдержанности. На деле бывает так, что когда Ротозей доверяет государственную тайну сослуживцу или соседу, то последний считает своим священнейшим и самым неотложным долгом сообщить эту великую тайну своим друзьям и знакомым, настоятельно упрашивая их никому не говорить ни слова, вследствие чего известие в тот же вечер появляется во всех газетах.
        Слухи не ограничились подробностями ссоры, возгоревшейся между обоими министрами, К этому прибавляли, что в присутствии короля распря вспыхнула с новою силою; король был принуждён наложить печать молчания на уста своих советников, забывавшихся в его присутствии. Естественным образом публика ожидала официального опровержения, которым подтвердилась бы верность этих слухов; но, ко всеобщему изумлению, в правительственной газете появилось известие, что граф Туш-а-Ту подал в отставку и что кавалер Пиборнь получает новое назначение. Тут мудрецы стали качать головами и заговорили, что приближается светопреставление; честолюбцы забегали по салонам, тунеядцы заболтали, биржевые игроки потеряли головы.
        Невозможно было ошибиться. Приблизилась великая политическая смена актёров и декораций.
        XXII. Волшебный фонарь
        Выйдя из совета, в котором Туш-а-Ту и Пиборнь взаимно упрекали друг друга в том, что они ведут к бездне короля и монархию, Гиацинт, очень озабоченный, поспешно пригласил к себе на помощь фею дня. Чуть только он её завидел:
        —Благодетельница, — закричал он, — спасите меня, спасите мой народ! Составьте нам конституцию.
        —Дитя моё, — сказала фея, — это для меня тарабарская грамота. Мы, феи, живём в старомодном мире, наше дело беречь маленьких принцев да выдавать замуж молодых принцесс. Что я смыслю в политике? Я стараюсь только доставить людям побольше счастья.
        —Покровительница, если я не найду такую конституцию, которая осчастливит мой народ, я погиб.
        —Дитя моё, хочешь, я тебя поведу в царство попугаев, где все говорят, чтоб ничего не сказать? Или в царство гусей, где каждый чванится своим умом? Или в царство чижей, где всякий гордится тем, что он чиж?
        —Нет, нет, голубушка, не того мне надо.
        —Попробуем как-нибудь иначе, милый. Посмотрим, что бы нам придумать.
        Фея отворила окно и позвала ласточку, гонявшуюся за мошками.
        —Милая, — спросила она, — счастлива ли ты?
        —Да, — весело чирикнула ласточка.
        —Почему ты счастлива?
        —Потому что свободна, — ответила птичка.
        И умчалась вихрем.
        Фея ещё раз выглянула из окошка и подозвала пчелу, суетившуюся на ветке жимолости.
        —Милая, — спросила она, — счастлива ли ты?
        —Да, — прожужжала крошка.
        —Почему ты счастлива?
        —Потому что работаю с утра до вечера.
        —Кто направляет твою работу? — спросил Гиацинт.
        —Сама, — ответила пчела, — Всё делаю по-своему, так на что ж мне начальство?
        С этими словами она улетела.
        —Дай мне руку, — сказала фея Гиацинту.
        В одно мгновение они очутились среди полей.
        Там было стадо баранов. Пастух спал. Собака сторожила.
        —Ты счастлив? — спросила фея у толстого барана, усердно щипавшего траву.
        —Как же я буду счастлив? — ответил баран, — Целый Божий день то кусают, то бьют. Завтра будут стричь либо отошлют на бойню. Чтобы быть счастливым, надо самому себе господином быть.
        —Однако, — сказал Гиацинт, — ведь вот ты же ешь, жиреешь, спишь?
        —Моя такая судьба, — сказал баран, — что меня съедят либо волки, либо люди. Всего умнее об этом не думать.
        Он забил голову в траву и стал жевать ещё усерднее, чтобы наверстать потерянное время.
        —Дитя моё, — сказала фея, — наше дело как будто подвигается. Быть свободным, работать, быть самому себе господином — это счастье. Ты поставь это у себя в конституции.
        —Матушка, — сказал Гиацинт, — свобода доставляет счастье скотам. От людей так дёшево не отделаешься. У них разум есть.
        —Значит, — возразила фея, — они со всем своим разумом глупее скотов.
        —Матушка, — сказал Гиацинт, — мне бы посоветоваться с каким-нибудь древним мудрецом. Ах! кабы мне Аристотеля повидать!
        —Мой кум Аристотель не откажется прийти, — сказала фея, очерчивая в воздухе круги. — Я с ним давно знакома. И шашни его все нам доподлинно известны.
        —Матушка, ведь он философ!
        —Ничего, что философ, дитя моё. Всё такой же человек. Философы-то иной раз ещё хуже чудят.
        Пока она говорила, из земли выходил пар, который постепенно принимал человеческий образ. Гиацинт вдруг увидел перед собою рослого мужчину с приятным лицом, в изящной греческой мантии.
        —Здравствуйте, любезная сестра, — сказал философ, целуя руку феи. — Я был за сто миль отсюда, подшучивал над красавцем Платоном. Всё такой же мечтатель! Я услышал ваш призыв и явился. Чем могу служить?
        —Любезный кум, вот молодой король просит у вас конституцию для своего народа.
        —К чему? — сказал Аристотель. — Коли он всех красивее, всех сильнее, всех учёнее, всех умней и всех искусней, коли он всегда прав, коли он никогда не ошибается — пусть правит один. По этим верным приметам всякий признает его вождём и царём. В противном случае, пусть предоставит своим подданным управляться, как они сами хотят, и пусть не навязывается в руководители тем, кто лучше и умнее его самого.
        —Господин Аристотель, — сказал Гиацинт, — задача не так проста, как вы полагаете. Мои подданные хотят, чтобы я их осчастливил, а я не знаю, как за это взяться.
        —Они варвары или греки? — спросил философ.
        —Ни варвары, ни греки, — ответил король. — Они Ротозеи.
        —Юноша, ты меня не понимаешь, — сказал Аристотель, — На свете существуют только две политические расы. Одна призвана повиноваться — это варвары. Другая способна к самоуправлению — это греки, или другими словами, цивилизованные народы.
        —Как же их распознают? — спросила фея.
        —У варваров, — сказал философ, — повелевает человек, у цивилизованных народов — закон. Первые покорны, как рабы, прихоти господина; вторые повинуются законам, которые сами они установили.
        —Увы! — вздохнул Гиацинт, — Я крепко боюсь, чтобы Ротозеи не оказались варварами. Не подлежит сомнению, что они не сами управляют собою, и что у них люди сильнее законов.
        —Всякий гражданин у них воин? — спросил Аристотель.
        —Нет, есть постоянная армия.
        —Это варвары, — сказал философ, — Они назначают своих правителей путём народных выборов и на определённое время?
        —Нет, — ответил Гиацинт.
        —Дважды варвары, — сказал философ. — Сами судят уголовные дела?
        —Нет, — промолвил Гиацинт.
        —Трижды варвары, — продолжал философ. — Собираются свободно для занятий общественными делами? Имеют право каждое утро критиковать действия всех своих правителей?
        —Не всегда, — сказал Гиацинт.
        —Четырежды варвары, — продолжал философ. — Есть общее образование, сглаживающее всякое различие в состоянии и в рождении?
        —Нет, — ответил Гиацинт.
        —Так из-за чего же ты меня тревожил, юноша? — сказал мудрец, нахмуривая брови. — Управляй наподобие великого царя персидского; веди под посохом твоим это стадо баранов; строй дворцы, веди войны, предавайся всем страстям твоего сердца, но не задумывайся над тем, как управлять людьми: их нет в твоей державе.
        С этими словами он исчез, как дым, разнесённый ветром.
        —Матушка, — сказал король, — напрасно я вас просил вызвать этого грека; он понятия не имеет об условиях новой жизни. Мне теперь ещё тяжелее, чем было до разговора с ним.
        —Постой, крестник, — сказала фея. — Вон там я вижу старого знакомого. С ним лучше столкуемся. Эй, — крикнула она, — господин Агасфер, подите-ка сюда. Нам требуются ваша опытность и ваши советы.
        На призыв феи подбежал старик в лохмотьях с большою палкою в руке. Его костюм не принадлежал никакой стране. Его пожелтевшее лицо было изборождено глубокими морщинами, белая борода покрывала ему грудь, глаза у него горели, как раскалённые угли. То был вечный жид. Гиацинт тотчас узнал эту знаменитую личность, которой портреты рассеяны повсюду.
        —Идём, — сказал странник, — я не могу останавливаться; будем говорить на ходу. Вам чего надо?
        —Господин Агасфер, — сказал Гиацинт, — вы столько видали; скажите мне, какие народы всех счастливее?
        —Не знаю, — ответил старик. — такому несчастному, как я, что мне за дело до чужого счастья? Впрочем, коли хочешь, я тебе, пожалуй, скажу, как народы живут и как умирают. Их столько родилось, выросло и сгибло на моих глазах!
        —Говорите, дедушка, я вас слушаю.
        —Сын мой, — начал Агасфер, — одна вещь составляет величие народов — свобода; одна вещь их губит — опека. Слушай и запомни мои наставления.
        «Когда я вышел из Иерусалима, осуждённый на казнь вечного скитания, я оставил за собой горсть евреев, учеников того, над кем в безумии моём я поглумился.
        То была вся христианская церковь, Я побежал в Рим, владыку мира; я дивился там величию языческих императоров, державших землю в руках своих. Всё им принадлежало — пространство и время;. ни одного не было римлянина, кто не был бы уверен в вечности римского могущества; побеждённые думали то же, что и победители.
        Во время царствования Коммода я воротился в Вечный Город. Какая перемена совершилась в полтора века! Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий, эти великие администраторы, эти отцы-государи, покрыли мир дорогами и памятниками. Они ускорили только падение. Империя разрушалась вследствие самых совершенств своего правительственного механизма; управлявшие и получавшие плату превзошли числом управляемых и плативших. Народ повсеместно был голоден, заморён, при последнем издыхании. Жили только гонимые христиане, усиливавшиеся действием свободы, Жили также те прирейяские племена, которых долго презирали и которые теперь бросались на империю, как стая собак на затравленного оленя…
        Захотелось мне взглянуть на этих варваров. Расписанные, голые или едва прикрытые звериными кожами, они были ужасны; они с утра до вечера пьянствовали, играли или спали в своих дымных берлогах, от них воняло чесноком и салом; но у этих дикарей не было господ; каждая семья управлялась сама собою, каждая шайка сама выбирала себе вождя, каждый германец дрался за своё племя — этого было достаточно, чтобы сделать этих людей непобедимыми. Рим напрасно выдвигал против них своё золото и своих наёмников; они сожрали империю кусок за куском.
        Я убежал на восток, пришёл в Китай, увидел, как отеческое правительство превращает народ в стадо. Душить всякую общественную жизнь, уничтожать всякий коллективный интерес, поощрять все похоти, потакать эгоизму — вот китайская политика; она произвела народ без отчизны и империю без граждан. Мне опротивела эта выродившаяся цивилизация, я перешёл в Америку задолго до того времени, когда какой-либо европеец имел понятие о существовании этого обширного материка. В Мексике, в Перу я нашёл большие монархии и порабощённые народы; то был Китай под другим названием.
        Судьба привела меня в Европу после крестовых походов; христиане и германцы свершили своё дело. Земля была разделена на множество самостоятельных владений. Города, обнесённые стенами, управлялись и защищались сами. Церковь, университет составляли сильные и уважаемые корпорации. На поверхности не было ничего кроме неравенства и неурядицы; но под этою оболочкою, несмотря на бесчисленное множество насилий и преступлений, свобода действовала как могучий фермент: народы жили, Генуя и Венеция покрывали море своими кораблями и строили свои дворцы, галереи, церкви; Флоренция воскрешала Афины; Фландрия воздвигала свои башни, а Нормандия свои соборы. Парижский университет был центром просвещения. Вся Европа стекалась слушать этих профессоров, которых смелость ничем не стеснялась; церковь, всегда на бреши, говорила, писала, учила. Она защищала народ от тирании вельмож. Везде искусство, поэзия, наука, богатство рождались вместе со свободой. Я подивился этому расцветанию нового мира, и потом неумолимая рука отправила меня в Индию. Тут я снова нашёл вечную дряхлость восточных народов, осуждённых раболепствовать
и мечтать под гнётом наследственного деспотизма.
        Людовик XIV стоял на вершине своего могущества, когда меня снова забросило в Европу. Везде утвердились великие монархии, обширные администрации. Я увидел кругом себя тот же Восток. Обманутые государи, дерзкие губернаторы, немые народы, большие общественные работы, тяжёлые налоги, многочисленные армии — всё то же, на что я недавно смотрел в Азии. Везде роскошь дворов и бедность деревень, везде насильственно созданное молчание и преследование мысли. Заснувшая Германия, умирающая Италия, мёртвая Испания, истощённая Франция! Жили только две нации: Англия, только что прогнавшая своего короля; Голландия, открывшая среди своих болот убежище изгнанникам всех церквей и всех стран. Полвека бродил я по Европе; потом судьба направила меня в леса Северной Америки. Там я увидел опять свежую жизнь. Изгнанники, добровольные переселенцы, забытые или презренные метрополией), основали в лесах маленькие общества, управлявшиеся сами собою, без короля, без духовенства, без дворянства. Каждый гражданин был там то судьёю, то солдатом, то правителем. Тут расцветала новая цивилизация — я не мог в этом ошибиться.
        Такова, сын мой, история мира. Свободою растут народы, опекою кончаются. Сначала они отличаются всею пылкостью, всею неукротимостью, но также и всеми великодушными влечениями и всею живучестью молодости. Потом они становятся трусливы, расчётливы и своекорыстны, как старики. Всякого шума они боятся, даже шума мысли. Всякое движение их пугает, холод овладевает ими, приближается смерть.
        Случись война, их держава разрушается, господство ускользает из их рук и переходит к тем, кто верит в будущее.
        Прощай, мой сын, ты знаешь мою тайну, примени её к делу».
        Не дожидаясь благодарности, жид удалился большими шагами, Гиацинт повернулся за советом к фее; та зевала во весь рот.
        —Наконец-то, — вскрикнула она, — этот старый дурак покончил своё враньё. Очень нужно было так долго доказывать, что у людей мозга не больше, чем у жаворонков, и что одним и тем же зеркалом ловят и самых глупых, и самых хитрых! Дай руку, дитя моё, у меня назначено свидание с сёстрами в Лунных горах, Я тебя возьму с собой.
        В одну минуту деревья, дома, горы в глазах Гиацинта ушли далеко вниз, затем он понёсся по воздуху, и наконец громадная площадь Африки как будто выплыла из океана.
        —Постой, — сказала фея, опускаясь на землю недалеко от мыса Пальмового, — ты любишь политические опыты, так оставайся здесь, на возвратном пути я тебя захвачу.
        С этими словами фея улетела, оставляя озадаченного Гиацинта, Король огляделся. Он был в маленьком, правильно выстроенном городе с широкими улицами. Все жители были чёрные. Его чужеземная фигура привлекала на него все глаза; женщины показывали на него пальцами, дети от него бегали, собаки на него лаяли.
        Гиацинт подошёл к курчавому негру, уставлявшему бочонки с маслом в большом магазине, и спросил у него, где он. До некоторой степени удивлённый этим вопросом, купец ответил, однако, вежливо и на хорошем английском языке, что город называется Монровиею и что он столица государства Либерии.
        —Вот как вы нас видите, — прибавил он, — мы все бывшие рабы, приехали сюда из Соединённых Штатов жить на свободе. Мы надеемся основать республику, которая числом и богатством своих жителей затмит со временем Европу и Америку. Белая раса давно владеет миром; теперь чёрная требует себе своей доли наследства. Она её получит: Африка принадлежит ей.
        —Ваш народ велик? — спросил Гиацинт.
        —Нас всего двадцать пять тысяч цивилизованных, — ответил негр, — но мы несём с собою талисман, который позволит нам мирным путём завоевать всю Африку и поднять её в уровень с Европой.
        —Это что же за талисман?
        —Американская свобода, — сказал негр.
        —Отчего вы не скажете: просто свобода?
        —Есть два сорта свободы, — ответил чёрный купец, — одна — слово, другал дело. Первая — крик войны и революции, опустошающий старый континент; вторая — совокупность учреждений, составляющих величие личности и счастье наций. Эту свободу мы привезли с собой из Америки, это семя мы посеяли; ему дети наши будут обязаны богатством и благополучием.
        —Какие же это учреждения?
        —Их семь: свободная церковь, свободная школа, свободная печать, свободный банк, свободная община, милиция и суд присяжных, Как только приходит корабль, эмигрантам дают выбрать землю, какая им нравится; раз прикрепивпшсь к почве, они в первый же год заводят школы учить своих детей, церкви, чтобы молиться Богу, газеты, чтобы просвещать мир, банки, чтобы облегчить труд и обмены. Вот уж зерно образовалось, община существует; это — республика, законченная сама в себе; она управляется свободно, при участии всех граждан, и если какая-нибудь опасность грозит ей извне или внутри, каждый из нас присяжный, чтобы защищать её, воин, чтобы сражаться за неё. Вот наша свобода, иностранец. Так её понимают в вашей земле?
        —Вы, я вижу, Аристотеля знаете, — сказал Гиацинт.
        —Аристотеля? — переспросил негр, вращая свои большие белки и почёсывая себе лоб. — Это имя неизвестно в нашем городе. Это, должно быть, какой-нибудь новый торговый дом, без большого кредита.
        —Друг мой, — ответил король, — краснея за такое невежество, — Аристотель — великий греческий философ; он две тысячи лет тому назад сказал, что гражданин должен быть и воином, и присяжным, и администратором, и что свобода слова и общее образование составляют два существенные условия свободы и цивилизации.
        —По-моему, — сказал африканец, — не надо быть великим философом, чтобы видеть вещи, ясные как божий день. Пробудьте неделю в Монровии, и вам каждый мальчишка в наших школах скажет то же самое, не хуже вашего грека.
        —И вы надеетесь, — заговорил Гиацинт, — что это американское семя, чистейший продукт самой развитой гражданственности, взойдёт среди вашего варварства?
        —Дело сделано, — ответил негр.
        —Позвольте мне в этом усомниться; свобода зависит от расы.
        —Она зависит от воспитания, — сказал негр. — С тех пор, как мы к нашему чёрному племени привили американский дух, мы чувствуем себя способными к самоуправлению, так точно, как те тысячи ирландцев и немцев, которые каждый год эмигрируют в Соединённые Штаты и там перерождаются так же точно, В три поколения мы овладеем долиною Нигера; остальное — просто вопрос времени.
        —Блестящая мечта, — сказал Гиацинт, — но она слишком прекрасна, чтобы осуществиться.
        —Это сомнение показывает, что вы со старого материка, — ответил негр, — Вы небось как наши сенегальские соседи: те воображают, что заводят колонии, когда посылают генералов воевать с неграми, и префектов — муштровать и притеснять белых. Мы не так делаем. Наши завоевательные орудия — мир, свобода и труд. У нас община, как полипник; вырастая, она производит почку, новую общину, которая присоединяется к первой, продолжая жить своею собственною жизнью. В свою очередь эта почка производит новую клеточку, которая будет так же плодовита. Дело не останавливается никогда. Таким образом, без шума, мало-помалу, действием неслышной и неотразимой работы наш народ растёт, покрывает землю, поглощает и перерабатывает варварство. Уже более ста тысяч негров, пришедших из внутренней Африки, поступили в наши школы и там усваивают нанги идеи и нравы. Этих невежественных и жестоких звероловов мы превратили в пахарей, в ремесленников, в граждан. Будущее наше, Община изменит вид Африки, и недалёк тот день, когда, заняв место в ряду цивилизованных наций, мы все составим один народ и одну республику.
        —Если не разобьётесь на тысячи кусков, — сказал Гиацинт.
        —Ещё заблуждение старого света, — спокойно сказал чёрный, — У нас, когда государство есть федерация маленьких республик, живущих каждая своею собственною жизнью, обширность государства является только лишнею гарантиею общего мира и общей свободы. Где может произойти разрыв? Центр везде, окружность нигде. Америка в полном цвету, только что возникшая Австралия, Африка в своём первом зародыше говорят вам, что теперь целые материки вступают в политическую жизнь, и что старая Европа, раздробленная и порабощённая, скоро вступит в историю, как древний Восток, и сделается обломком погибшей цивилизации.
        —Не думаю, — сказал Гиацинт, отчасти взволнованный этим предсказанием.
        —Однако так будет, — ответил негр, — если только Европа не заимствует у нас нашей американской свободы и не изменит духа своих сынов. Извините, иностранец, — прибавил он, — вот солнце опускается, мне надо побывать в училищном комитете, в военном комитете и в собрании банка, Я должен с вами проститься.
        —Вы один из главных чиновников страны? — сказал Гиацинт.
        —Нет, — сказал негр, улыбаясь, — я просто масляный торговец и гражданин Либерии.
        В ожидании феи Гиацинт гулял по улицам Монровии; он посетил порт, магазины, церкви, школы, библиотеки. К великому своему изумлению, он заметил, что негры не Ротозеи и что они от этого не хуже.
        Воротившись во дворец, он сказал фее:
        —Матушка, я нашёл свою конституцию и думаю, что, по вашей милости, я успею осчастливить мой народ.
        —Тем лучше, милое дитя моё, — ответила добрая фея. — Теперь обними меня и простимся. Ты меня больше не увидишь. Где начинается разум, там конец моему царству. Тебе даны на долю ум, сила и красота. Опыт научил тебя присоединять к этим качествам справедливость и доброту: ты теперь мужчина; иди смело вперёд; тебе придётся выдержать не одно испытание. Народы, как дети: кричат, когда их умывают. Но за тебя будут твоя совесть и чувство исполненной обязанности; это дороже тех рукоплесканий, которые пошлая или подкупленная толпа бросает всем сильным земли. От тебя одного на будущее время зависят твоё счастье и твоя слава; я тебе больше не нужна; прощай.
        Гиацинт, рыдая, обнял фею и заперся в своём кабинете. В тот же вечер он написал конституцию в двенадцать параграфов; то была — не в укор будь сказано великому законодателю — просто хартия Либерии. В сущности, то было сороковое издание конституции Соединённых Штатов.
        XXIII. Печать у Ротозеев
        Здесь оканчивается тысяча сто тридцать третий том Летописей Ротозеев, обширной учёной коллекции, которая одна, сама по себе, наполняет историческое отделение всех больших библиотек. Чтобы закончить рассказ, мы должны обратиться к газетам.
        Вот, во-первых, несколько выписок из Умеренности. Это любимая газета Ротозеев, потому что она составляет ожесточённую оппозицию:

«Граждане, берегитесь!
        Положение дел ужасно; измена ведёт страну к погибели. При мудром и твёрдом правительстве графа Туш-а-Ту Ротозеи были ужасом своих соседей и возбуждали зависть всех наций в мире. Меж тем как армия наша приводила в трепет вселенную, Ротозеи жили счастливые и гордые иод опекою своего великого правительства. Искусные министры снимали с них бремя тех ежедневных забот, которые их теперь удручают. Нет больше покоя этому несчастному народу, принуждённому постоянно думать о своих собственных делах. Национальная гвардия, церковь, школа, община, суд присяжных, публичные лекции, народные читальни отнимают у нас все наши досуги, Нам больше не позволяют забавляться; мы рабы свободы.
        Даже женщины, грациозные создания, которым беспечность служит лучшим украшением, превращены и обезображены тою ужасною системою, которая нам навязана. Туалеты, катания по лесу, экипажи, опера, скачки, жокеи, маленькие придворные и городские скандалы, тысячи безделок, составляющих приправу элегантной жизни, не служат более предметом их любезных разговоров. Они рассуждают о религии, о благотворительности, о школах, о политике: точно мужчины, Коли дать им волю, прекраснейшая половина человечества скоро сделается самою скучною и печальною. Неизвестно, отчего бы не сделать их избирателями: мы ещё к тому придём. Тем временем роскошь угасает, вкус портится, художества принимают серьёзный характер: всё приходит в упадок.
        Вот куда нас привели химерические фантазии ребёнка! Вот до чего нас унизил сервилизм бездарных министров, которые, чтобы угодить барину, не боятся разрушать нашу национальную администрацию, уничтожать ту колоссальную централизацию, которая составляла славу и радость наших отцов. Нынче всякий делает, что хочет; индивидуальная тирания доводится до своих крайних пределов. Равнодушие, бессилие и низость — вот модные добродетели высших сфер; наши министры — позор и отребье цивилизации; иностранцы над ними смеются, добрые граждане их ненавидят, все честные люди их презирают.
        Ах! если бы у нас была свобода печати! Но, признавая за каждым Ротозеем право основать газету, изменники знали, что делали. Под предлогом освобождения печати они её поработили, В былое время простого известия о нездоровье графа Туш-а-Ту было достаточно, чтобы взволновать всю страну; нынче мы напрасно кричим о неспособности и предательстве министров — никто нас не слушает. Всякий занят своею школой и своей общиной; никто не заботится о правительстве, от которого ему больше нечего ни бояться, ни надеяться. Погибла великая нация, нет больше Ротозеев.
Ад. Кулёр».
        В том же номере помещено дальше:
        «В нынешнем году будет значительный избыток доходов; его определяют во сто миллионов с лишком. Говорят, что министры намерены употребить эту сумму на уменьшение пошлин при совершении купчих и при вписывании в реестры. Вот что называется гоняться за ложною и презренною популярностью. В былое время эту сумму употребили бы на увеличение нашей национальной армии; но все традиции чести пропали, из нас сделали народ лавочников.
        Бесстыдные министры осмеливаются гордиться таким приращением доходов. Это, говорят они, доказательство, что богатство растёт вместе со свободой. Но кого тут обманывают? Разве ж не всем известно, что расходы граждан увеличиваются в ужасающей пропорции с тех пор, как государство оставляет всё на их попечении. Утверждают, что в нынешнем году они дали добровольно на школы больше двухсот миллионов; скоро бюджет народного образования поднимется выше нашего старого военного бюджета. Когда захотят драться, где возьмут денег? Явись государственный человек у Остолопов, явись один из тех великих политиков, которые ведут народы к победе и к славе. Что с нами бует? Говорят, арсеналы наши полны, и регулярная армия в двести тысяч человек представляет достаточные кадры для помещения наших храбрых национальных гвардейцев. Твердят, что нет ни одного гражданина, кто не умел бы владеть оружием; но если это годится для защиты страны, которой, впрочем, никто и не думает угрожать, то разве ж таким образом мы можем покорить мир нашим идеям и сделать то, чтобы ни один пушечный выстрел не раздавался на земном шаре без
нашего соизволения. Одно слово характеризует теперешнее положение дел: поругание, поругание, поругание!
        Ад. Кулёр.
        ПРИМЕЧАНИЕ. Два слова для газет, живущих скандалами. Осмеливаются утверждать, что имя нашего главного редактора ненастоящее; под этим мнимым псевдонимом силятся угадать имя одного господина Ла-Дусера, которого называют, не краснея, отставным сторожем беглых собак. Уверяют, что мы занимаемся оппозициею по поручению одного важного лица, желающего опрокинуть правительство с тех пор, как он не стоит в его главе. Мы гнушаемся этими плоскими ругательствами и отвечаем на них одним презрением. Мы гордимся тем, что в качестве скромного солдата служили под административным знаменем графа Туш-а-Ту. Что же касается до честолюбия, приписываемого этому великому человеку, то оно ограничивается только страстным желанием извлечь Ротозеев из той бездны, в которую их ввергает безрассудство нескольких мечтателей. Удивительно ли, что такой чистый патриотизм сделал графа Туш-а-Ту вождём оппозиции?»
        Выписка из газеты Консерватор.

«Нам пишут из Бориевиля:
        Сегодня совершилось погребение нашего достойного соотечественника, барона Жеронта Плёрара.Его смерть была внезапная. Медики говорят, что его сразил апоплексический удар; газеты, для которых нет ничего святого, упомянули о расстройстве желудка; истина та, что наш знаменитый соотечественник погиб от болезни, которую чужеземный народ назвал очень метко разбитым сердцем. Дерзновенные реформы, производящиеся в настоящую минуту, приводили в ужас достопочтенного барона, и, как выразился красноречиво на его могиле помощник борневильского мэра, „он не мог видеть без трепета, как, отрезав спасительный якорь, пустили государственный корабль по безбрежным океанам“. Все честные люди трепещут вместе с ним. Рождённый в судейском семействе, вскормлённый матерью, которая, как истая римлянка, умела только сидеть дома за пряжей, барон Плёрар с юных лет проникся теми здравыми началами, которые он защищал до последнего дня. Он остался верен старому девизу своего дома: Nova antigua — новое есть старое. По примеру своих знаменитых наставников он всегда утверждал, что прогресс — есть революция. Проникнутый здравыми
доктринами, он любил повторять, что при начале мира наши праотцы всё знали, ничему не учившись; что в течение шестидесяти веков знание и истина постоянно убывали и что настоящее средство делать успехи на пути цивилизации, это — повернуться назад. „Чем больше будешь пятиться, — говорил он, — тем дальше уйдёшь вперёд. Чтобы найти чистую волну, надо подняться к источнику, вместо того, чтобы следовать за рекою в тех долгих извилинах, где она обременяется испорченными и заразительными продуктами разложения“».
        Приводим ещё одну недавно напечатанную статью из Умеренности.
        «Мы сейчас были взволнованы в палате одним скандалом, который возмутил всю страну. Не только учреждения рушатся, но и манеры извращаются; наша старая вежливость, наш изящный вкус исчезают.
        Нынче граф Туш-а-Ту превзошёл самого себя: он произнёс одну из тех речей, которые составляют эпоху в жизни наций. Он растёр в порошок те суетные софизмы, которыми обманывают слишком легковерный народ. „Ваша свобода, — сказал он, — просто ловушка и западня. Вы сами определяете её как царство закона. Что такое закон? Непреклонное правило, прилагаемое неумолимыми исполнителями, И эти-то сложные отношения государства и граждан вы хотите подчинить мере слишком суровой даже для частных интересов? Это безумие. Вы силою вещей приходите таким образом либо к тирании, либо к анархии.“
        Эти слова были покрыты рукоплесканиями на скамьях оппозиции.
        „Что такое администрация? — продолжал граф, — Я принимаю ваше определение: это царство человека. Вы разве не видите, что чиновники, искусные, просвещённые, снисходительные, одни в состоянии прикладывать к отдельным случаям меры, в которых нет ничего неизменного? С ними нет ничего абсолютного; абсолютное неприложимо к человеческим делам; но часто обнаруживается благосклонность и всегда справедливость. Для тех, кто не тешит себя словами, — разве ж это не настоящая свобода?“
        —Проказник! — крикнул вдруг слишком знакомый голос.
        При этом бранном слово вся палата поднялась как один человек и потребовала, чтобы дерзкий был призван к порядку. Шум продолжался больше четверти часа; затем виновный взошёл на трибуну. То был — мы говорим это с грустью и с отвращением — бывший товарищ графа Туш-а-Ту адвокат Пиборнь.
        Он извинился перед палатой, он заверил, что не хотел оскорбить представителей страны, и объявил, что это несчастное слово у него вырвалось. „Возьмите его назад, возьмите назад!“ — закричали ему со всех сторон. Такой образ действий был бы, конечно, самый благородный, но есть на свете люди, потерявшие чувство чести, Чтобы оправдаться, адвокат Пиборнь счёл своим долгом ухудшить своё положение. „В самом деле, — сказал он, — шутка графа слишком сильна. Я был в администрации, я знаю, как там делаются дела. Воспитанный в серале, я знаю все его извороты. Когда гражданин чего-нибудь требует, у него не спрашивают: прав ли on? а спрашивают просто: кто его протежирует?
        Всё для друзей, ничего для противников — таково правило. Для первых администрация лучше свободы — это привилегия; для других — это уродливая тирания; везде и всегда это неравенство.
        Вы можете мне поверить, — прибавил он, — у меня нет никакого интереса ни защищать правительство, ни нападать на него. Король не обращался к моей преданности; он выбрал новых людей, чтобы применять новые мысли; быть может, так и следовало поступить, Во всяком случае, я на него не в претензии; я не ставлю своего честолюбия и тщеславия так высоко, чтобы стремиться к низвержению правительства потому, что я сам больше не министр. Воротившись к адвокатуре, где всем есть место, я простился с общественными должностями. Но как гражданин, как друг родного края, я позволю себе заметить, что новая система идёт лучше, гораздо лучше, чем я надеялся. Повсеместно труд развивается, ассоциации множатся, просвещение распространяется; нация довольна жизнью, гордится своим юным королём. Ротозеи начинают интересоваться своими собственными делами, Этот народ, прослывший равнодушным, привязывается к своим учреждениям, Теперь ни один Ротозей не согласится променять тиранию закона на административную свободу. Подобные аргументы несерьёзны; только ради насмешки можно бросать нам в лицо эти дерзкие парадоксы“.
        Оппозиция ошикала жесточайшим образом этого бессовестного ренегата, но, краснея за нашу родину, мы должны сказать, что нашлось большинство, принявшее благосклонно эти жалкие софизмы, И это большинство составлено из тех же людей, — которые в прошлом году с восторгом рукоплескали всем мерам, предлагавшимся графом Туш-а-Ту, Это печальное зрелище кажется нам каким-то сновидением. Прихоти короля было достаточно, чтобы превратить из белого в чёрное все идеи, все убеждения, всю политику представителей нации. Мы обращаемся к избирателям. Народ, меняющийся таким образом, народ перемётных сум был бы достоин только презрения».
        Мы читаем в Мухе, маленькой модной газетке:
        «Вчера вечером был большой раут у маркизы Вермилионе-Вермилиони. В первый раз после своего замужества прелестная дочь графа Туш-а-Ту открыла свои салоны. Она принимала своих гостей с неподражаемою грациею. Все друзья бывшего министра собрались в отель Вермилионе протестовать против скандального поведения кавалера Пиборня. Собрание не было многочисленно; было мало депутатов.
        Одно слово маркизы имело сильный успех. Ей говорили о политике, которой следовал молодой король: „О, — сказала она, — это ребячество!“
        Это живо разнеслось по городу; в тот же вечер его повторили в одном доме, где находился кавалер Пиборнь, которого никогда нельзя застать врасплох. „Новая политика, — сказал он смеясь, — не нравится прекрасной маркизе? Что мудрёного? Она не нарумянена“.
        Когда же издадут закон, чтобы обуздать язык адвокатов?»
        Нам было бы нетрудно беспредельно увеличить число этих выписок. В одном городе Утехе-на-Золоте сто ежедневных газет кричат каждое утро, что всё пропало, Правда, сто других газет кричат, что всё спасено. Но к чему утомлять читателя? Несомненно одно: революция, которую пророчат каждый день, совсем не так близка, как бы того желали иные люди, если верить кавалеру Пиборию, охарактеризовавшему одною остроумною фразою результаты этого газетного потопа:
        «Ротозеи, — сказал он, — теперь как собака кузнеца: пока стучат по наковальне, собака спит, а как только шум прекращается, она поднимает голову и открывает глаза».
        Примечания
        Тексты сказок Э. Лабулэ публикуются по следующим изданиям:
        Посвящение, вступление и неаполитанская сказка «Три лимона» — Эдуард Лабулэ. Любимые сказки, — С.-Петербург, 1903г. Издание В. И. Губинского (Пер. П. Доброславина и Н. Мазуренко);
        «Добрая жена» и цикл «Посещение Праги» — Эдуард Лабулэ. Чешские и немецкие сказки, т. 2. — С.-Петербург, 1869г. Издание Н. И. Ламанского;
        Исландские сказки, «Сказка о Вриаме-дураке», «Серенький человек», «Перлино» и «Мудрость народов» — Эдуард Лабулэ. Новые сказки. — С.-Петербург-Москва, 1868г. Издание книгопродавца-типографа М. О. Вольфа;
        «Принц-пудель» — журнал «Отечественные записки», 1868г. №№2 -4, (Пер. Д. И. Писарева).
        К сожалению, в изданиях Н. И. Ламанского и М. О. Вольфа не указаны имена переводчиков.
        Перевод сказки «Рак-отшельник» сделан специально для настоящего издания екатеринбургским переводчиком В. В. Мыловым.
        Иллюстрации воспроизведены екатеринбургским художником — фотографом Г. Н. Юшковым по изданиям: Edouard Laboulaye Contes Blens. — Paris, 1864; Edouard Laboulaye Nouveaux Contes Blens. — Paris, 1868г. Художник — Жан Даржан. Сказочную повесть «Принц-пудель» иллюстрировал екатеринбургский художник А. И. Дёмин.
        Художественное оформление серии — Г. Н. Юшков.
        Компьютерная вёрстка — Владимир Монахов.
        Компьютерный набор — Татьяна Смолина.
        Диапозитивные плёнки изготовлены в БКИ и на малом предприятии «Полиграфист».
        Цветоделение осуществлено на Пермской печатной фабрике Гознака и малом предприятии «Полиграфист».
        В настоящем издании сохранены некоторые особенности стилистики и правописания предыдущих публикаций.
        notes
        Примечания

        1
        Kellner.
        2
        Тайный советник, публичный ординарный профессор.
        3
        Добрый день, сударь!
        4
        Немец, сударь, немец!
        5
        Westslawischer Marchenschatz. Deutsch bearbeitet von i. Wenzig. Это прелестный сборник.
        6
        Цванцигер — монета в 20 крейцеров.
        7
        Будьте здоровы, сударь!
        8
        Piferaro — уличный музыкант в Италии.
        9
        Морра — игра, в которой каждый из играющих показывает один или несколько пальцев: партнёр должен угадывать число пальцев.
        10
        Эта история, очень популярная в Испании рассказана очень мило в одном из лучших романов Фернандо Кабаллеро, La Gaviota ou la Mouette.
        11
        Этим именем зовут друг друга цыгане.
        12
        Под таким названием в журнале «Отечественные записки» за 1868 год публиковалась сатирическая сказочная повесть Э. Лабулэ, высмеивающая порядки Наполеона III. Текст на русском языке в переводе Д. И. Писарева печатался почти одновременно с французским. Мы сохранили особенности стиля переводчика и его предисловия. (Прим. ред.).
        13
        Touche-a-tout — до всего дотрагивающийся, за всё берущийся.
        14
        Pleurard — плакса.
        15
        Pieborgne — кривая сорока.
        16
        В тексте журнальной публикации отсутствует нумерация тестой главы. В связи с тем, что сказка в последующих номерах «Отечественных записок» хоть и начинается с VII главы, но плавно связана по смыслу с предыдущим текстом; а окончание V главы более похоже на изложение самостоятельной части, — мы присвоили этому окончанию нумерацию VI главы. (Прим. ред.).
        17
        Коли желаешь мира, готовься я войне.