Кочнев Михаил, Сказы- библиотека РусЛит

Сказы Михаил Харлампиевич Кочнев
        Сказы ивановских текстильщиков

        Сказы

        Михаил Кочнев
        Михаил Харлампиевич Кочнев известен как мастер своеобразного жанра русской художественной литературы — сказа, увековеченного такими замечательными творениями, как «Левша» Н. Лескова и «Малахитовая шкатулка» П. Бажова. Этот жанр заслуженно получил признание широких масс советских читателей.
        Бажов дал такое определение жанра сказа: «Сказ — это быль с элементами сказочного. Рассказ о реальном, заключающий в себе элементы фантастики, неправдоподобного». Иначе говоря, сказ — своеобразный синтез рассказа и сказки, самостоятельный жанр. Он издавна бытует в русском народном творчестве.
        Подобно Бажову Кочнев неустанно изучает устное творчество великого русского народа, черпая в нем материалы для своих произведений.
        Родился М. X. Кочнев 28 октября 1914 года в селе Шегодском, Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии, в семье крестьянина-бедняка, долгие годы работавшего лесорубом, кирпичником на заводе, ремонтным мастером на железной дороге. Мать писателя работала на кустарном текстильном производстве. Сказки, рассказы матери и ее подруг о тяжелом подневольном труде ивановских ткачей, об искусных мастерах-умельцах глубоко запали в сознание будущего писателя.
        Как и многие советские писатели, свою литературную деятельность Кочнев начал с газеты. Первые его стихи и песни, посвященные советским текстильщикам, были опубликованы в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Работница», «Крестьянка», в «Ивановском альманахе» в то время, когда автор был студентом филологического факультета Московского государственного института истории, философии и литературы им. Н. Г. Чернышевского.
        В 1941 году М. Кочнев был принят в члены ВКП(б).
        С 1943 года он — член Союза советских писателей, руководит ивановским областным отделением ССП.
        В 1944 году в газете «Труд» появился первый сказ писателя «Серебряный волос», получивший затем известность под названием «Серебряная пряжа». В Иванове и в издательстве «Советский писатель» в Москве под этим же названием вышли первые сборники сказов Михаила Кочнева.
        В 1948 году были изданы еще два сборника произведений писателя — «Расписной узор» (изд-во «Московский рабочий») и «Сорок веретен» (Ивановское областное издательство). В 1949 году появилась небольшая книжка Кочнева «Березовый хозяин» (библиотека «Огонек»). Тяжелое прошлое ивановских ткачей было основным содержанием сказов, включенных в эти сборники.
        Вдохновенному, радостному труду советских текстильщиков посвящено большинство сказов книги «Дело человеком славится» («Советский писатель», 1950 год). Многие из них вошли в сборник «Живой родник» (Иваново, 1951 год).
        Сказы Михаила Кочнева, лучшие из которых собраны в настоящем издании, отображают творческий труд простых русских людей, — труд, становящийся искусством. Герои его произведений — ткачи и ткачихи, прядильщики и раклисты, торфяники и строители. Писатель создал целую галлерею образов славных тружеников, мастеров своего дела — умельцев, достойных сыновей и дочерей народа.
        Круг событий, нашедших отражение в произведениях Кочнева, обширен — от начала XVII века до наших дней.
        В сказах, посвященных прошлому, раскрыты богатство и красота души русского простого человека, запечатлены его заветные чаяния: неудержимое стремление к свободному и светлому будущему, борьба народа с иноземными захватчиками за независимость земли русской. Таковы сказы «Курень за оврагом», «Белый парус», «Царь-Петровы паруса» и другие.
        Наряду с реальными персонажами в произведениях Кочнева выведены собирательные фольклорные образы — Волжанка-служанка, Горностайка, Полянка, которых народная фантазия наделила почти такой же волшебной силой, какая присуща Хозяйке Медной горы или Веселухе в уральских сказах Бажова.
        Многие сказы, созданные Кочневым за последние годы, посвящены нашему, советскому времени. В этих произведениях писатель показывает советских патриотов — творцов новой социалистической жизни. Радостный труд на счастливой советской земле окрылил людей, поднял их на такую высоту, на которой они никогда не стояли раньше. Добывая в недрах земли тепло, свет, энергию для наших фабрик и заводов, выпуская красивую ткань, люди знают, что их труд умножает богатство народа, идет на его благо и счастье. Любовь к родине вдохновляет на новые достижения, зовет на подвиги.
        О самозабвенном труде для социалистической отчизны рассказывают сказы «Новая дорожка», «Кузьмич-печеклад», «Земляное солнце» и другие.
        В центре ряда новых произведений Кочнева стала тема коллектива, тема общей заботы о повышении производительности труда. Писатель в них рассказывает о росте мастерства и творческих стремлениях не только отдельных передовых людей, но и всего рабочего коллектива. Лишь в наше время высокое мастерство сделалось признаком, характеризующим не одиночек-умельцев, а широкие массы людей.
        В сказах Кочнева хорошо передана неиссякаемая любовь народа к великим вождям социалистической революции В. И. Ленину и И. В. Сталину, к их верному соратнику М. В. Фрунзе.
        Кочнев запечатлел бытующее в народе предание о золотом ключе, врученном товарищем Сталиным на счастье каждому советскому человеку («Золотой ключ»). В сказе «Золотой ключ» идет речь о приезде в Иваново в годы Великой Отечественной войны Михаила Ивановича Калинина, ярко выражена сила советского патриотизма, способная творить чудеса.
        В этом и других произведениях писателя нашли отражение подлинные события. Сказ «В тяжелый год», о поездке во время гражданской войны делегации ивановских текстильщиков к В. И. Ленину, написан автором по документам и воспоминаниям старых большевиков, сказ «Гудок на заре» — по рассказам ивановской ткачихи.
        Кочнев обогатил и форму сказа. Нельзя не ощутить нового в более широком использовании писателем песни и стиха. Во многих его произведениях заметны песенный строй речи, характерная для народной песни композиция образа, красочность и музыкальность языка. В одних случаях писатель органически вводит в свой текст слова подлинных песен (сказы «В тяжелый год», «Камчатная скатерть», «Белый парус»). В других, отталкиваясь от того или иного варианта бытующей в народе песни или частушки и сохраняя ее ритм, создает свои стихи («Земляное солнце», «Кузьмич-печеклад», «Сорок веретен» и др.)
        Отдельные меткие выражения быстро запоминаются. Таковы проникнутые чувством нового пословицы и поговорки. Вот некоторые из них: «С мастерством готовым люди не родятся, но добытым мастерством гордятся», «Кто смолоду на свою дорогу встает, тот и счастье узнает», «Без волнения, без заботы — не жди радости от работы», «Любая работа всласть, если своя власть».
        Сказы Кочнева отличаются глубоким проникновением в сокровищницу народного языка. Всестороннее знание писателем труда и быта текстильщиков пополняет словарный состав его произведений.
        Вполне понятен интерес, проявляемый к сказам советскими читателями и демократической общественностью за рубежом. Некоторые из ранее вышедших произведений писателя были опубликованы в Китайской Народной Республике, сборники его сказов изданы в Польше, Чехословакии, Германской Демократической Республике.
        В настоящее издание сказов автор внес исправления.
        БОР. ВОЛГИН.

        Живой родник


        Курень за оврагом
        Слыхал, может, у нас в Иванове в конце Панской улицы, за оврагом, место есть одно — Курень называется? Тут когда-то паны куренем стояли. А на Панской улице паны чужеземные жили, по ним и стали улицу Панской именовать. С тех пор много воды утекло, а память все не старится.
        Не звали, не просили панов сюда, сами они приехали. Москву заняли, царевы палаты загадили, своего царишку самозванного Гришку привезли, на чужой престол посадили и думали, что крепко он сел, а сами они век вековать на нашей земле останутся. Пообчистили сундуки у московских, из ларцов все повытрясли, порастащили, за другие города и посады принялись. В Суздаль вошли. В село Иваново оглобли повернули. Дошел до них слух, что недалеко от Суздаля есть большое село, славное полотном.
        Вот они и закатились к нам с ружьями, с тесаками, как положено. Думали, наши на колени падут. Да не тут-то было, не на таких напали.
        Зима в тот год пришла студеная, вьюжливая, метелистая. Снегу по застрехи намело. Вынес ткач Ермолай Челноков с сыном Ромашкой за село полотна, холсты настить поутру. Расстилают. Поодаль другие тоже настят. Все село вышло за реку в поле. Глядь — выходят из леса в башлыках паны со своими молодцами, увидели народ, свернули с дороги, поперек поля сугробами лезут, по пазуху в снегу вязнут. Наши сразу смекнули, что за башлыки такие идут. На дорогах ни проходу, ни проезду в те поры эти желтые башлыки не давали. Стоном земля под чужой ногой стонала, не чаяла, как с себя сбросить пришлецов алчных.
        Пока башлыки не подобрались к товарам, всяк свои холсты, полотна свернул, да и домой. Кто подальше к лесу подался настить, те не успели. Все, что было раскинуто, паны и подобрали.
        Прибежали мужики в село и не знают, что делать, как быть, переполошились, всяк в свою избу, а дверь на засов. Но разве засов против тесака стального выстоит!
        Ермолай бросил холсты в омшаник, затряс соломой, топор за кушак заткнул, вилы в руки, а Ромашка дробовик взял. Велел Ермолай Ромашке на Притыкино по Монастырской слободе бежать, мужиков на сполох подымать, сам на урочище Кукуй пустился. Бегут по сторонкам, в окна палками стучат, велят всем в одно место собираться.
        В колокол монастырский ударили. На звон все село — и стар и млад — к монастырской ограде сбежалось. Кто что захватил — у кого пищаль, у кого топор за кушаком, один с вилами, другой с багром, третий с палицей пудовой. И бабы мужикам подстать: с кольями да с ухватами выскочили. Лапти лыковые на морозе поскрипывают, белые онучи по колени подвернуты, тонкой бечевой обвязаны. Полушубки нагольные, белые и рыжие, шубы одинцовые дубленые черные, армяки катаные, шапки бараньи лохматые, шали кубовые, шугаи с собачьими воротниками, кушаки кумачовые, голицы желтые, варежки малиновые, платки девичьи красные — все смешалось.
        У ограды чисто, бело, все свежим снегом, точно отбеленным полотном, устлано.
        Ромашка, Ермолаев сын, зеленым кушаком поверх зипуна опоясан, на колокольне трезвонит. Народ валом валит. А Ермолай взошел на паперть, шапку снял, на все четыре стороны перекрестился и такую речь повел:
        —Приспела пора — или не сдавай, держись, или в гроб ложись. И до нас достали загребущие руки. У притыкинских за рекой все отняли. Не пустим окаянных в наше село. Что напряли, что наткали — ни рубца не дадим, не только им в наше не одеться, не дадим и утереться!
        Кто шапку вверх кинул, кто вилы поднял, кто топор над головой занес. Все согласны с Ермолаем. Все в один голос заговорили. У кого ране распря да брань промеж собой были, про все в тот час забыли.
        Ткач Емеля Колосов, в плисовой шубе, в телячьей шапке, в миру-то и не кланялся Ермолаю. Давно промеж них черная кошка пробежала, — холст настить носили да сугроб не поделили. А тут поднял Емеля багор с железным крюком и гаркнул, а голос у него был, крикнет — стекла из окон посыплются:
        —Все пойдем за Ермолаем!
        Ермолай ратное дело умел править. Не раз в походы ходил. Пока там паны-распропаны тканье скатывали, Ермолай занял все прогоны в селе. У Притыкина на горе сына Романа с мужиками оставил, сам в урочище за Кукуй засел. Костры развели, стали землю греть, ямы копать, из бревен забор ставить. Закипела работа.
        Подошли паны к селу, а войти не могут. Кинутся к крайним домам, а из-за плетней, из-за дров мужики из дробовиков палят. Бились, бились, да ни с чем и откатились. Человек десять на снегу оставили. Ночь пересидели в кустах, по реке подошли к Притыкину с другой стороны, лезут на гору. А на горе Роман с мужиками их поджидает. Подпустил поближе, да и ударил враз изо всех ружей. И покатились паны с горы кубарем в Уводь.
        Раза три принимались карабкаться и все откатывались. Видят — голыми руками наших не возьмешь. Еще ночь в кустах переждали, а сами той ночью послали к своим в Москву за подмогой. Пришла подмога, и поперли паны на село, с двух сторон ломить начали. Наши им не уступают. Да у наших порох весь вышел и свинца нарубить не успели.
        Догадались о том паны, пустились к селу, хотели одним махом смять, а Ермолай скинул дубленый полушубок, поплевал в ладони, схватил оглоблю, да к ним навстречу… За Ермолаем и все подались, кто с чем: у кого топор, у кого вилы. Мороз трещит, а они армяки побросали в снег и давай панов честить-молотить.
        Видя, как отец орудует, и Роман, благословясь, поднял железный потяжок, пошел на панов, а за ним и парнишки и старики тронулись. И бабы-то и дьячки тоже. И пошла на Покровской горе потасовка. С утра до вечера из панов пыль выбивали, вместе с пылью и души из многих повыколотили. Снег красной коркой покрылся. Тут наши и Колосова не досчитались, еще скольких-то, и девку одну паны пристукнули да монаха. А все-таки на гору не влезли, ушли в лес зализывать раны, с силами собираться. С неделю не показывались, а потом, на самой заре, к частоколам высыпали. Силы у них стало втрое больше прежнего. Знать, из Москвы им подбавили. Может, и захватили бы село, да Ермолай похитрее их оказался.
        Не дышали паны, к частоколам подбирались, катком по снегу катились, чтобы не скрипнуть, не кашлянуть. Только в частоколы сунулись, а в разных местах и зазвонили бубенчики. Ермолай велел по частоколу пряжу протянуть в десять рядов, ряд от ряду шагах в пяти, а на пряжу брякалку повесить. Как взбрякнули они, мужики по своим местам встали, гостей принимать готовы.
        И на этот раз у панов ничего не вышло. А хочется панам холстов да полотен заудить у мужиков. Решили во что бы то ни стало добраться до ивановских клетей.
        Пока паны собирались, наши по горе забор дубовый в четыре столба толщиной поставили, в столбы гвоздей набили, в заборе бойницы прорубили. Забор выше человека вдвое, с воли, не доходя до забора, ров в сажень глубины, в две сажени ширины вырыли. Оказались за деревянной стеной и Притыкино и вся монастырская слобода. Сюда со всего Иванова и сбежался народ, и станы и воробы перетащили. А слободки, что за Кукуем, остались по ту сторону стены. Все-то село стеной обнести не успели. Да и зима помешала, земля на три аршина вглубь промерзла. И с тех слободок к Ермолаю народ прибежал, и колоброды принесли, и овчишек и телятишек за стену привели. Опустели слободки ивановские, зато у монастыря стало густо.
        Ворвались паны в слободу за урочищем, бросились в чуланы, в клети, а там — ни клубка, ни вершка. В одних избах сами поселились, а другие сожгли, курень поставили, тоже деревянным забором обнесли.
        Главным у них был пан Собачевский, — хвоста ему нехватало да еще пары ног, а то бы не уступил ни волку, ни собаке. Щеки у него двумя мешками отвисли, усища пегие длинные и нос на сторону. Он в поповом дому поселился. Поп со всем причтом тоже ушел к Ермолаю, вместе с мужиками ямы рыл, смолу варил, камни кувалдой дробил; потом он горно под горой выкопал, из железных крестов тесаки ковать принялся.
        Ермолай всем дело нашел. День и ночь костры пылали, в чугунах смола кипела, на стену дикари пуда по три вкатили, в окошечки во все стороны круглые сутки люди поглядывали, с колокольни человек не слезал. Порох раздобыли и свинцом запаслись, а хлеба в обрез оставалось, всех овец приели, до кур добрались.
        Собачевский захотел измором взять, за стеной на всех засадах заставы выставил — ни въехать в село, ни выехать.
        Больше месяца морил он наших за стеной. И тесно и голодно, но наши, назло Собачевскому, с утра до ночи песни поют.
        Перебросил Собачевский за стену грамоту Ермолаю: «Сдавайтесь, помилую. Не покоришься — повешу».
        Ждет пан за стеной ответа, а одна бабка зачерпнула горячей смолы ковш и плеснула со стены — не разевай, мол, рот.
        Распалился пан и велел всех, кто бы то ни был, кто за дубовые ворота выйдет, хватать, пану на показ приводить, а потом кого в реке топить, кого на березе вешать.
        Однажды посылает Ермолай сына Ромашку подсветить курень панский. Смолья, пакли Роман взял, пошел. Поджег курень с двух концов. Заметили паны Ромаху, вдесятером навалились на одного и скрутили руки добру молодцу. Привели Романа к пану Собачевскому. Пан один ус дернул книзу, потом другой. Когда пан усы книзу дергал, тут у него пощады не жди.
        —Ты подсветил? — спрашивает.
        —Я, — отвечает Роман.
        Велел Собачевский в прорубь Романа заживо бросить. Привязали Роману камень на шею, потащили под гору, а Роман кричит:
        —Постой, пан, я еще к тебе наведаюсь!
        Собачевский рукой махнул, — мол, с камнем не выплывешь.
        Бросили Романа в прорубь.
        Неделя минула, поехали паны по селам мужиков трясти, хлеб отнимать. Возов пять натрясли, выезжают из леса, а их в кустах и встретили наши, всех перебили и провианта себе привезли. Со вторым обозом то же стряслось. Третий обоз послали, а сами по дороге в кустах засели. Тут и захватили паны по дороге парня молодого, по ногам, по рукам скрутили, поволокли к Собачевскому. Увидел пан молодого парня и глаза в страхе вытаращил: стоит перед ним Роман утопленный.
        —Где схватили?
        —На дороге. Наших поджидал. Это тот самый, что обозников перебил.
        Собачевский подошел поближе, в самое лицо уставился Роману.
        —Это мы тебя утопили?
        —Меня.
        —Как же ты здесь очутился?
        —Не приняла меня река: ступай, говорит, свое дело докончи.
        Велел Собачевский под окнами костер разложить и в костер Романа бросить.
        Ночью наклали паны хворосту выше стога, запалили костер. За двадцать верст огонь видно; потащили связанного Романа к костру. Собачевский сам пришел поглядеть, как Роман гореть будет. Подхватили четверо парня: двое за руки, двое за ноги, качнули разка два и бросили в огонь.
        —Больше не придет! — успокоился пан Собачевский: своими глазами видел, как от человека в какой-нибудь час пустое место осталось.
        Нынче сожгли, а завтра в крайней избе пятерых панов с перерезанными горлами нашли. Через ночь на другой слободе еще троих порешили, а на третью ночь подожгли хороминку, в которой Собачевский жил. Как на углях изверги сидят, каждый день все что-нибудь стрясется.
        Раз заприметили паны вечерком — трое к куреню пробираются, — давай стрелять. Двое убежали, а третьего поранили. Схватили его и прямо к Собачевскому повели.
        Увидел пан парня высокого, чернобрового и к стене отскочил. Стоит перед ним Роман, которого на костре сожгли, и полушубок на нем обгорелый.
        —Это тебя мы сожгли?
        —Да, но огонь меня не принял: ступай, говорит, свое дело докончи. Вот я и доканчиваю.
        Не знает пан, как с этим парнем разделаться. Ни огонь, ни вода его не берут. Выхватил пан саблю кривую и отрубил Роману голову. Словно ясень подрубленный, упал Роман. Зарывать стали Романа, Собачевский смотреть к яме пришел.
        Дикарь большущий на могилу положили.
        Пан Собачевский совсем покой потерял, с оглядкой из избы выходил. Куда ни пойдет — видится ему Роман. Идет по улице, за саблю держится, кругом озирается, от страху земли под собой не чует. Вечером запрется в избе, носа на волю не высовывает. Под окнами солдат ходит, у ворот другой стоит — охраняют пана, да не больно он на охрану полагается. Свечереет, засветит свечу сальную и пойдет все углы оглядывать: и под стол, и под лавки посветит. Лазею под пол железной решеткой забил, на чердак и то солдата с ружьем поставил. Спать собирается — свечу не гасит. Ночью-то раз двадцать вскочит: чуть задремлет, во сне Роман перед ним, будто входит он в избу. Вскочит пан, ногами затопает, в потолок саблей застучит.
        —Эй, солдат, не спишь?
        —Не сплю! — с чердака слышится.
        Ну, тут малость отойдет пан. А все кажется ему, что Роман вылез из могилы и где-нибудь рядом притаился, что улучит он момент, перебьет стражу и пана заодно порешит.
        Но на этот раз Роман больше не заявлялся к пану. Снега потаяли, весна пришла, а там и лето красное.
        «Слава тебе, господи, — думает пан, — скоро из этого медвежьего угла домой уберусь».
        А убраться-то и не удалось. Ермолай ухо востро держал. За зиму бабы много наткали полотен разных, по ночам потайком подземным ходом в лес вынесли, в лесу на подводы поклали да повезли к Ярославлю. Нужда в тот год в солдатской одежде была великая. Приехали мужики из Ярославля, радость привезли.
        —Держитесь, мужики! Недолго Гришке Отрепьеву московски палаты поганить. Идут с Нижнего-Новгорода силы — видимо-невидимо. Кузьма Минин-Сухорук с князем Суздальским Митрием Пожарским народ подняли.
        До панов слухи дошли. Переполошились они. Собачевский на тайный сход своих собрал, велел пожитки в мешки убирать да окольные тропы в лесах прокладывать.
        Однажды летом ночью гроза грянула, туча черная с тучей багровой сошлась, и начали сабли огненные черное небо на куски рубить. Гром гремит без останова. Стол в избенке у пана, как живой, по полу прыгает. Буря деревья с корнем выворачивает, соломенные крыши срывает, за овраг бросает.
        Встал пан на колени, давай богу молиться. А гроза злей бушует.
        Солдат под окном до нитки промок, озяб и убежал в курень малость обсушиться.
        Вдруг видит пан, — настежь дверь распахнулась, и стоит перед ним молодой ткач Роман Челноков: глаза гневные, зубы стиснуты, и кровь на тесаке.
        Крестится пан: не сон ли это, не привиделось ли ему? Да нет, не сон: живой человек перед ним, глаза серые, кудри русые, густые брови подковами выгнуты, а на правой щеке пятнышко с ягоду — родинка. И говорит Роман:
        —Топил ты меня — не утопил, жег ты меня — не сжег, рубил ты меня — не зарубил. Теперь я тебя рубить пришел. И уж больше тебе не подняться. Я на своем поле вырос, мой корень глубоко в землю ушел, потому ты его и не вырубил. А ты — как чертополох, на чужой полосе вылез. Вырублю я тебя и на дорогу выброшу.
        Задергались висячие усы у пана. Побелел он, как полотно, в ноги Роману ткнулся: «Не губи душу», — просит.
        Прибежал солдат из куреня: тулово пана у кровати лежит, голова под порогом валяется. Переполошились паны, да той же ночью и ударились в лес и сундуки свои побросали. До сундуков ли тут, лишь бы ноги унести.
        Ермолай с мужиками зашел им наперед, перенял их в лесу, подбавил им ходу. Не многие сумели убраться.
        А в Москве-то Кузьма Минин с Митрием Пожарским Гришку Отрепьева и всех его приспешников порешили и, как ткацкий пух негодный, по ветру развеяли.
        Ратнички амуницию чистят, завалы на улицах разбирают, Кремль обметают, мертвых панов в кучи кладут, Минина с Пожарским славят:
        Уже взошли-то храбрые солдатушки
        в белокаменный Кремль,
        Как и начали солдатушки колоть, рубить,
        Колоть, рубить, в большие кучи валить.
        Самого-то Гришку в полон взяли,
        В полон взяли, руки-ноги ему вязали,
        Руки-ноги вязали, буйну голову рубили.
        Наши ивановские разобрали забор дубовый, пошли по своим избам: кто в Притыкино, кто за Курень, в слободы, снова начали прясть и ткать.
        А многих и не досчитались. У Ермолая из четырех сыновей один остался, самый меньшой, Ипат. Он-то и снес башку пану. А старшие трое свои буйные головы сложили: Роман, да Кузьма, да Пахом, а Ипат за братьев своих расплатился. Все четверо братьев, как орехи с одного куста, друг на друга похожи были, словно вылитые. Их и отец-то с маткой часто путали: который Ипат, который Пахом. И у всех было по родинке на щеке, такие уж уродились.
        Белый парус
        Летели раз гуси-лебеди с синя моря над нашими краями. Летели да все любовались: больно края-то хороши. А сверху все им видно, лучше чем с колокольни. Солнышко светит, на полях рожь сияет, луга коврами раскинуты, а промеж лугов, полей леса стоят.
        Летят над нашим местом и в толк не возьмут, — что ни летели, — чай, полземли облетели, — а такого чуда не видывали, чтобы среди лета на лугах белые снега лежали и не таяли, словно кто заколдовал те снега. Спустились гуси-лебеди пониже и видят: не белые снега лежат, это холсты отбеливать раскинули. Полюбовались гуси-лебеди, да и дальше своим путем-дорогой полетели.
        У холстянщика Калачева бельник как раз под окнами был. Белым-бело на бельнике. По одну сторону дороги — холсты лежат, по другу — тоже. Бабы на пригорке сидят, товар берегут. Вышел и сам хозяин на свое добро полюбоваться. Похаживает по бельнику: глядь, катит по дороге купец Усов, ровно на пожар торопится.
        Шапка с него слетела, под ногами валяется, рыжие волосы ветер треплет, на лице бородавки земляные запеклись, весь грязью обрызган.
        —Ты это откуда? — Калачев кричит. — Постой!
        Остановил Усов лошадей, сам не отдышится.
        —Что, на трахту потрясли, что ли?
        —Да нет, хуже, брат. Челом бил государю нашему князю Якову Куденетову Черкасскому. (А князь этот и ту пору и владел селом Ивановым). Слышал, чай, по весне был я со своим стругом на Макарьевской ярмарке, для своего промыслишка положил на струг товару — воску, шелку и краски, да сыновья Антипьевы села Тейкова со мной, Иван да Гришка, кладь бросили. От Макарья по рекам судном к Шуе везли. А на реке Оке людишки беглые, тати лесные, нас встретили, воск, шелк, краску и стружок отняли. А по сказке Антипьевых да по моей сказке всего на струге товару было рублей на половину тысячи… А кроме того, сукна грабежом взяли. Не мои сукна — чужие, а те сукна закупил я государю своему, про его обиход… Лучше бы самого меня громом убило…
        Увидел Усов, что неподалеку бабы на пригорке сидят, отъехал подальше и шепчет Калачеву:
        —А повыше Астрахани, пониже Саратова, слух идет — и похуже творится. Народ на низовье помутился. Людишки черные государю Лексею Михайлычу покоряться не хотят. Свой царь у них, свой заступник. Какой-то Степан Тимофеич, вон кто. Удалой, говорят, кремневой, а буйный, как Волга в бурю, — инда застонал Усов. — Но, вы, дьяволы! — стегнул лошадей всех трех и к себе погнал, только мостовины под колесами прыгают.
        Сам-то Куденетыч в Москве больше жил, в село редко заглядывал, а эти два мужика, Калачев с Усовым, в довер к нему влезли, разны послуги княжие правили, ну, вестимо, и себя не забывали.
        Вскоре пришли к Калачеву на работу наниматься шестеро молодцов, седьмая девка с ними. Чьи они и откуда, никто не знал. Никаких бумаг при себе не имели, и, видно, шли они своей дорогой, да переняли их и вернули. Пришлось им в Иванове остановиться. Народу в те поры нехватало, в светелки и беглых брали. Хозяину что: беглый ты или какой, знай тки. Вот и эти семеро из таких, должно, были.
        Попригляделся Калачев к одному кудрявому парню, что был смелее всех, и спрашивает:
        —Сережка, это ты — Павлов сын, в Тейкове ткал да из светелки убежал? Пока гулял, родители твои померли, а изба сгорела. Ты ли это?
        —Ну, а хоть бы и я. А ты что, к губному старосте побежишь или воеводе в Суздаль докладывать? Так-то прогадаешь только…
        Народу недостача, а то бы, возможно, и донес куда надо Калачев. Взял всех семерых Калачев. Взять-то взял, а наветку дал: чтоб жить тише воды, ниже травы, с кабацкой голью не водиться, хозяйское добро в кружалы не носить, сказок и небылиц про своих хозяев не выдумывать, на житье не жаловаться и всегда быть в хозяйском послушании, без хозяйской воли ни на шаг не отлучаться; а не то: «Дыхну воеводе — и хуже будет».
        Стали они жить-поживать, товары разные ткать. Ткали отменно. Особо девка отличалась, Наташа. Красиво работала. Нитка оборвется — кажется, она и пальцами не успела прикоснуться, а нитка уже срослась и узелка не видно. Побойчее наших оказалась. Разок хозяин ожегся о Наташу. Что-то в простанке заметил, не чисто вроде, обрывов много, да было стукнуть хотел ее. А она, не будь глупа, схватила челнок да на него:
        —Ты, — говорит, — руки покороче держи, за скало не задень, пальцы обломаешь…
        И осекся хозяин.
        А уж чтобы побаловаться с ней, и не помысли. Строга была. Видом статная, глаза серые, косы русые в два ручья, грудь высокая.
        Больше всех ладила она с одним парнем из их же артели, с Сергеем. Всех помоложе он был, а такой ядреный. Брови черные дугою, и кудри на лоб спадают, глаза карие, соколиные. Бывало, случится, тряхнет кудрями, — на лбу клеймо видно. Тоже за стан сел.
        Видит Калачев, хорошо молодцы работают, усердно. Похвалил их, а сам думает: «Что этим поблажку давать? Набеглые, нечего им потакать».
        И стал на них нажимать. Что ни стараются они, и все им никакой отлички нет. День ото дня житье хуже да хуже. Что ни живут набеглые у Калачева, все себе в убыток.
        Сергей пригляделся да прислушался к народу и зачастил в избы, где хозяева победней. Калачев узнал, что Сергей на чужие дворы шляется, не полюбилось ему.
        —Ты, — говорит, — пошто на чужие дворы ходишь? Или хочешь, чтобы я тебя на железную цепь посадил?
        Заказал Сергею отлучаться. А Сергей все равно, как только стемнеет, тайком да уйдет куда-нибудь.
        В субботу на воскресенье немножко пораньше Калачей отпустил парней из светелки — в баню сходить, пыль, грязь с себя смыть.
        Помылись парни, с устатку-то да после горячей бани только ткнулись на подстилку, и заснули мертвецким сном. Ни свет ни заря будят их: сам воевода прикатил, и дьяк, и подьячий с ним — в красных шубах, в бобровых шапках. И пушкарей и объезжих с собой прихватили, словно в поход собрались. Объезжие-то за полицию в старое время правили. Губной староста, и тот сзади всех на пеганке брюхатой притащился. Кошке улицу перебежать — и то страшно. Ну, мужики скорее двери на запор, кто — в омшаник, кто — в яму. И ребятишки, как клопы, и щели забились. Не то страшно, что с ружьями приехали, страшно то, — это уж завсегда, — раз воевода в село: подавай ему на стол и въезжее и праздничное кормление.
        На всех воевод кормлений не напасешься. Кормление-то один раз в году родится.
        Холст не пирог, не укусишь холстину, а и к холсту воевода приноровился. Холст-то ему вкуснее пирога с грибами показался.
        Въехали в село. Не войдешь, не выйдешь. Во всех прогонах с ружьями стоят. Объезжие с воеводой, губным старостой и Калачевым по дворам пошли. Идут по сторонке: через две третья — изба пустая, где двери, окна заколочены, а где ни окон, ни дверей и в помине нет, одни гнилушки, разваленные стены да крыша соломенная. Прошена избушка-старушка, стоит, колом подпираясь, никому не нужна.
        —Что избенок пустых много? Куда людишки подевались? — воевода Калачева спрашивает.
        Калачев в ответ:
        —Людишки-то тают, как снег по весне. Половина беглые. Хитрят. И никак ты их не удержишь… Отпросится куда-нибудь с коробом на торженец стаскаться, и Шую или в Вичугское, да и не воротится. А то и тайком уходят. Стан и колоброд в избе бросит. Хоть на цепь железную всех сажай… А в пустых избах — всякому ворью, беглым людишкам пристанище… Повелеть бы жечь у таких жилье…
        Воевода свою должность правит — как бы в карман себе нащелкать побольше. В каждой избе за что ни то да зацепится.
        Что воевода скажет, а дьяк тут же, чернильное рыло, уткнется носом в книгу, скрипит гусиным пером — с кого сколько, на заметку берет, и пузырек с чернилами у него на груди висит взамен креста.
        В те поры воеводы за все гребли. На лето приказывали печи в домах глиной замазывать, чтобы от пожаров оберечься. Не замазал печь, заглянет в избу воевода или губной староста, ну и попал хозяин за провинность: алтын подай или холсту кусок старосте на постой тащи.
        А узнают про которого, кто в гром купался, — тут уж одним куском от властей не откупишься. Кто в новолунье на луну поглядит, за это тоже не миловали. Колдовством да идолопоклонством считали. Воск лить, в мяч или в шашки играть, песни по ночам петь — за это — ой как влетало.
        Все село облазили, за овраг в косоплечую избу после бобыля, Архипки беглого, наведались. Тут Сергей со своими приятелями горевал.
        —Чьи это? — воевода спрашивает.
        —Мои парни, в работу взял. Этот вот тутошний, — указывает на Сергея, — почудил он немножко, погулял малость, а теперь одумался, ткет у меня и этих вот с собой привел.
        —Прилежны, послушны ли? — воевода допытывается.
        —Да пока что под рукой все у меня, не блажат, — выгораживает Калачев парней. А то вздумается воеводе отобрать даровые руки, к себе угонит.
        И с этих попытался воевода хоть что-нибудь да ущипнуть:
        —Сказывают, вы идолу поклоняетесь, в мяч играете, в карты тешитесь, в образины горазды, поете по ночам, маски строите да носите, видели люди, на качелях качаетесь?
        Сергей не больно-то испугался и отвечает:
        —Полно-ко, по-твоему, идолу кланяемся, а по-нашему — своему хозяину Савве Садофьичу. Вот он. Играть мы от темна до темна играем — челноком, за станом сидючи. И петь поем, словно волки на луну с голоду. И маски носим, когда из светелки идем: в пыли, в пуху — не узнаешь нас. И качаться мы качаемся: только не на качелях, а на своих ногах от усталости, когда из светелки и эту дыру бредем…
        Воевода ногой топнул, плетью по сапогу хлопнул.
        И сразу видно, что погулял, парень. Смотри у меня. Помалкивай больше — складнее будет.
        На крыльце Наташа встрелась.
        Крикнул на нее воевода:
        —Чай, тоже воск да олово льешь?
        —Лью, лью, батюшка, каждый день лью, только не воск и не олово, а свои слезы, — Наташа в ответ.
        —Я тебе, муха осення! — на нее воевода кричит, плеткой стегнул. — Ты этих людишек сплавь куда-нибудь поскорее, — велит воевода Калачеву.
        В обед сели за стол наши ткачи, ударил старшой ложкой по столу, и пошли в двадцать рук похлебку поддевать из ведерного блюда. Тут, брат, не зевай. Похлебка вкусная, с наваром, в ней крупина за крупиной бегает с дубиной.
        Потом про чуму разговор пошел, будто чума во всех селах и городах по Волге косой косит.
        —А все-таки с низовья идет не чума, а радость сама, — Сергей говорит, — да злые люди застили пути, не дают ей итти.
        А Калачев тут как тут.
        —Эй, ты, лясник-балясник, держи язык за зубами, на длинный язык и топор найдется.
        —Нет, хозяин, на мой язык топор пока не припасен, — ответил Сергей, встал, да и за свое дело пошел.
        У хозяина инда рот искривило, схватил он Сергея за рубашку.
        —Ты что это больно смел стал! Да я, знаешь, за непокорство парусины натку из тебя. Кто ты такой есть? С какой каторги убежал? В замки закую, опять отошлю туда, откуда улизнул, — грозит хозяин. Сам трясет парня.
        —И здесь не слаще каторги. Пусти, что ты ко мне прицепился?
        Так ли еще прицеплюсь!
        Да было и хотел стукнуть Сергея, а тот чуть поразвернулся да как тряхнет высоким плечом. И тряхнул он, со стороны поглядеть, совсем легонько, — Калачев кубарем от него отлетел.
        —Ах, так-то ты со своим содержателем поступаешь? Ну, постой, я из тебя дурь палкой, как зерно из сухого снопа, завтра же выколочу!
        Сергей ткать в светелку пошел. Ни слова не сказал больше, только губу прикусил да ноздри у него немножко вздрагивают.
        Светелка у Калачева в огороде стояла за малинником, на сарай смахивала. В два ряда станы поставлены, у кого пяток, у кого и больше, у Калачева так цела дюжина станов была. В окнах железные решетки вставлены, да пыли, пуху изрядно на потолке и на стенах налипло. Зимой при лучине ткать начинали, при лучине и заканчивали.
        Сел Сергей за стан, начал челнок из руки в руку бросать, бердом приколачивает, только стаи потряхивается да стены дрожат. Наташа поблизости ткет, другие тоже. Сначала Сергей все молчал, чернее тучи сидел, потом улыбнулся, сказку повел про челнок — золотой бок.
        Дальше да больше, и развеселил всех. Под забавное-то слово не заметно, как время летит.
        Трусится вечером Калачев, на нем армяк вроде поддевки широкой, рыжий войлочный, шапчонка серая кошачья, сапоженишки стоптанные, глаза, как у мыши, так и бегают; заглянул в светелку.
        —Что все лясы точишь, а ткать-то когда будешь? — кричит на Сергея.
        —А ты что, умирать собрался? На саван, что ли, тебе? На саван — так постараемся! — отзывается Сергей из-за стана.
        Больно за живое задело это Калачева.
        А губной староста еще в селе был. Калачев к нему жаловаться побежал. Сергей-де, голяк, народ мутит. Губной староста хозяина и наставил, как поступить: за первую провинность перед хозяином прутьями ослушника стегать, сколько хозяин сочтет нужным, за вторую провинность опять теми же прутьями попотчевать, а если работный руку на хозяина поднял и словом дерзким непослушность оказал — за это пороть, а после ноздри рвать и сослать на каторгу на год или навечно, как хозяину взглянется.
        Утром объезжие вытащили на двор скамейку, навалились семеро на одного.
        Долго Сергей им не уступал. В полном цвету был парень. Как тряхнет плечами, кубариками все эти объезжие от него летели. Все ж таки одолели, по рукам, по ногам скрутили его, выволокли на двор, к скамье ременьем сыромятным по пояс голого привязали. Пучок прутьев свежих припасен и бадья с соленой водой тут же.
        И народ-то весь, как уж водится, на эту расправу глядеть выгнали.
        Два пьяных молодца в красных рубахах рукава повыше локтей засучили и начали с обеих сторон по спине Сергея писать. Ни охнул, ни застонал Сергей, как умер. Только вдруг вздрогнул он весь, и скамья под ним заходила, как ударили его прутом игольчатым, а из-под прута кровь палачу на волосатые руки брызнула.
        —Помилуйте, пожалейте! — не стерпела, бросилась Наташа к скамье, а у самой слезы льются…
        Сергей крикнул:
        —Отойди, Наташа! Не плачь!
        —Что, заступаться лезешь? Заступница нашлась! — Велит хозяин: — Распеките-ка и заступницу кстати!
        И Наташу исхлестали. По лицу задели, со щеки рубец долго не сходил.
        Больше часу, чай, маяли парня на той скамье.
        В избу-то на рогоже понесли.
        Дня два Сергей лежал в углу на дощатых нарах, ни повернуться ему, ни сесть нельзя.
        После работы прибежала Наташа, села рядом на сундучок, припала щекой к его горячей руке, плакать не плачет, а слезы у нее катятся. Совладать с собой никак не может. Хочется ей чем-то горе сергеево залить. А чем — не знает. Глядит на Сергея и видит: стал он какой-то на себя не похожий, особливо глаза его карие помутнели, смотрит прямо. И тяжело становится, как в них глянешь.
        Спросила она, тихо так, словно боясь раны свежие разбередить:
        —Сереженька, больно тебе?
        Отвернулся он на минутку к стене, и видно, как губу кусает и горло содрогается, словно он что-то кислое никак не проглотит.
        —Клопов-то в пазу сколько, — вдруг вымолвил он, потом обернулся к Наташе, а у самого глаза влажные, как черная смородина, дождем умытая, да и говорит он: — Не так больно, Наташа. Обида горька… Погоди, Наташа, чует мое сердце: хоть день, да в полную радость, как нам хочется, поживем…
        И заулыбались его карие глаза. Взял он руку наташину, к груди к своей прижал и так ласково, бережно гладит.
        —Хорошо бы так-то. Да сбудется ли по-нашему-то? — Наташа спрашивает, сама тужит: — Податься человеку некуда. Ночью вчера на всех прогонах поперек улицы деревянные решетки поставили, от зари до зари ходят по селу да гукают, от избы до избы не пущают. Кого-то, знать, ловят!
        На третий-то день Сергей кое-как встал, ткать пошел. Увидел хозяина, отвернулся, будто не замечает.
        Прошло сколько-то после того, так с месяц, не больше. Затосковал наш Сергей пуще прежнего. Сердце его неуемное на волю запросилось…
        Праздник какой-то был. Вышли молодцы за светелку к забору, на солнце погреться, на траве зеленой поваляться. Окромя и пойти некуда. Теперь-то обширно и цветисто наше место, недаром ситцевым царством прозвано, а в те поры не то вовсе было, совсем другой колер. Село — как село, много таких-то, дворов сотни две, а то и этого не насчитаешь. Посередь села Покровска гора, на горе церковь, по одну сторону река, по другу овраги да ямы, а по-за оврагом-то четыре-три улицы кривых, избенки хмурые, оконца маленькие, на крышах солома, а в огородах кой у кого и побольше избы есть — это светелки, в них-то и ткали старые люди. Около церкви торжок невелик. Лавок десять каменных, десятка два деревянных, с дюжину шалашей, пяток балаганов да трактир с кабаком. Амбар льняной да сарай соляной, гостиный двор да изба-таможня, кузница при дороге — вот тебе и весь торжок.
        День ведрёной был, радостный. Небо синее и солнце такое, как материнский взгляд, приветливое.
        Кто-то на рожке грустно-грустно заиграл. А Сергей сидел, обнял колени да все в землю глядел. Потом как вскочит.
        —Будет тебе, Митька, плакаться-то, давай веселую!
        Эх, да нам бы в поле,
        Нам бы волю!
        Эх, нам бы в руки кистени!
        Нежданно — масленая голова — хозяин подошел к забору, наклонился пониже и слушает, что тут за небылицы Сережка разводит.
        Глядь, от лесу прямо над фабрикой летят гуси-лебеди, серебряными крыльями весело помахивают, и ни преграды им, ни запрета нет. Куда хотят, туда и летят.
        Глянул Сережка, умолк, потом руки вскинул и кричит им вослед:
        —Эй, гуси-лебеди, летите в понизовье, снесите от нас да поклон Степану свет Тимофеичу!
        И картузом вослед им помахал Сергей. Калачев горбыль оторвал, просунул голову в забор.
        —Лечили тебя, да мало. Все маешься? Подожди, скоро с провожатым отправим!
        Сергей стоит, ни слова. И другие стоят. Осмелел Калачев, пролез в дыру забора, накинулся на Наташу:
        —А ты чего здесь не видала? Охальница баламутная, всяки непристойности слушаешь! — да и толкни Наташу в бок-то.
        —Ступай в свою нору! — кричит на девку.
        —Не смей трогать! — прикрикнул на хозяина Сергей.
        —А ты мне что за указ? Клейменый вор!
        Не стерпел Сергей и со всего молодецкого плеча заехал Калачеву по тому месту, коим щи хлебают.
        Окарачь пополз от забора Калачев.
        Ночью, как уснули все на селе, Сергей и шепчет своим молодцам:
        —Завязывай котомичи. Ночь-то благо темная, может, как выберемся. Спасибо этому дому, пока не поздно, пойдем к другому.
        Не успел он это и проговорить, слышит, в сенцах кованые каблуки топают. Так и есть. Входят тузы синие картузы, шагают через порог и шашки поперек. Пришли за Сергеем.
        Ну, залетная птица, про тебя у нас припасена железная светлица, — потешаются над Сергеем.
        —Не обидно залетной птице сесть и в светлицу. Обидно то, что запоймали залетную птицу вороны, — отвечает им Сергей.
        Увели Сергея. Загорюнились его друзья, а больше всех печалилась Наташа: как Сергея из беды выручить, от каторги спасти?
        Недели не минуло, Сергея собрались в железы обувать.
        На торжок народу много собралось. Опять скамейку поставили, прутья припасли, кузнец замками звенит, угли раздувает, и Калачев тут, и губной староста здесь.
        Вот ведут Сергея, по рукам связанного. Ветер поднялся, норовит крыши сорвать, так деревья к земле и гнет, так и дерет, сарафаны полощет, картузы сдергивает.
        У скамьи ни одного Сергеева приятеля. Знать, побоялись казаться здесь. А Наташа тут. К самой скамье протискалась, печальна она, глаза докрасна заплаканы, лицо бледно, как полотно.
        Второй раз Сергея на скамье растянули.
        Много прутьев о его спину измочалили. Вот уж и со скамьи пора поднимать, а он одно:
        —Бейте, бейте, память не выбьете.
        Подняли его со скамьи, ноздрю вырвали. Только бы другую-то рвать, тут поднялся гам: за оврагом дом загорелся, на другой стороне, глядь, и у Калачева дом горит, и светелка-то его занялась. Да сразу шесть петухов замахали красными крыльями в разных концах.
        Всяк свое спасать бросился, про Сергея забыли.
        Пока пожар потушили, Сергея с приятелями и след простыл. Средь бела дня ушли.
        Много в те поры погорело.
        Ушел Сергей, и с других-то светелок, из Кохмы, из Тейкова, вскоре стали люди пропадать. Тут и вовсе все выезды и въезды заколодили: ни волку пробежать, ни вороне пролететь. Погоню выслали, да где ветер в поле поймать?
        А на Волге, в низовье, в ту пору Степан Тимофеич всему краю головой стал. Все царевы указы-приказы в костер бросил, чтобы и следа от них не осталось. Верных слуг царевых на местах расшугал, а кои не успели улизнуть, тех своим судом стал судить. У дворян и бояр был свой закон, а у него свой, новый, народу наруку. Кому на грудь крест, кого и на шест, смотря по заслугам. Кто побогаче, от него бегут, а кто победнее, хлеб-соль на блюде на берег несут. Одни плачут да сундуки в землю прячут, а кто и рубашки шелком-золотом вышивает — встречать гостя.
        Люди у Степана Тимофеича — один к одному: не с боярской перины неженки, все из-под ярма да из-под плети, из кабалы да из острога, с нуждой, неволей с малых лет спознались, в голоде, в холоде родились и выросли. И сам Степан Тимофеич в жизни немало горя хлебнул, сам обиды князьев да купцов сносил.
        Глянет в глаза Степан Тимофеич и сразу тебе скажет, кто ты есть такой, воля или неволя тебя к нему в стан привела.
        Проступок плохой не простит, но уж и зря человека в обиду не даст. Страсть как народ он любил. Не зря он и Волгу из всех рек облюбовал. Душа-то его с Волгой схожа была, такая же разливчивая, широкая да обильная.
        И все мысли-думы у него были чистые, светлые да прозрачные, что вода в Волге.
        Повыше города Астрахани, чуть пониже города Саратова, на высоком берегу раскинул свое войско Степан Тимофеич. Как речки мелкие со всех гор-долин бегут в Волгу, так и к нему со всех местностей надежные люди с каждым днем прибывают.
        Что творится тут! По Волге-то, на сколько глаз глянет, все бусы червленые, красногрудые, челны снаряженные, не стая лебедей опустилась, всю Волгу заняла.
        Негде кулику сесть, все одни снасти Степановы.
        У высокого берега паруса виднеются белые, а посреди всех самый лучший корабль красуется, мачта на нем золоченая, а на ней подняты три паруса в три яруса; первый парус — шелковый, второй — серебряный, третий парус — золотой парчи, узорного бранья.
        Под теми парусами пушки чугунные стоят, пушкари караул несут. Это — корабль самого Степана Тимофеича. Только нынче сошел хозяин со своего корабля.
        На высоком берегу, в сутки на коне-скакуне не обскакать, полотняные белые шатры не сосчитать. А повыше-то всех, на холме зеленом, китайской парчой шатер убран. Не всякому под тот шатер входить дозволено.
        Кому случится мимо шатра итти, проходя, помалкивает, чтобы Степану Тимофеичу не мешать думу думать.
        Вот являются к нему свои люди в черных шапках бараньих, в красных кафтанах.
        —Степан свет Тимофеич, тут один в твои люди просится, из рощи вышел, подобрали.
        Встал перед ним лоботряс длинный, армяк на нем, как на коле висит, опояской бордовой чуть не подмышки перехвачен, лаптишки разбитые, портянки кой-как подвернуты, шапчонка собачья лохматая.
        —Какого ты роду-племени, чем промышлял, пошто ко мне пришел? — Степан спрашивает.
        —Барский я. Беглый. С-под Казани.
        —Из мужиков, стало быть?
        —Как водится, батюшко Степан Тимофеич.
        —А жив ли там князь Собакин? — Степан Тимофеич спрашивает.
        —Жив, что ему сделается, — не подумав, тот говорит.
        А такого князя там и не бывало. Это Степан Тимофеич провер устроил.
        —Что это ты вроде трясешься?
        —Прозяб, батюшко Степан Тимофеич.
        —А в Волге-то вода скоро будет еще холодней, — говорит ему Разин, и брови его черные в две горы сходятся, и в глазах что-то недоброе…
        —Мужик, а что же ты не по-мужицки опояску повязал?
        —Чтобы теплее, батюшко, — пришлец бормочет.
        —А что это у тебя портянки-то как подвернуты? В дворне жил, а портянки подвязывать не выучился, — строго так Степан Тимофеич упрекнул его.
        И сплоховал человечишка, вытянулся он перед Степаном Тимофеичем, стоит — дрожмя-дрожит.
        Велел Разин обследовать беглого. Стащили с него армяк, портки с заплатами, а под портянками у него денег пачка. Деньги-то — ладно. Дело хуже оказалось — всяких бумаг фальшивых много имел при себе. Припугнули, сознался, — лазутчик. Подослан выглядеть да выведать. И никакой он не дворовый мужик, а дворянский сын.
        За руки, за ноги схватили его Степановы люди, качнули раз другой и почитай на самую середину забросили, только брызги полетели.
        Едва с этим управились, подоспел Сергей с пятью молодцами да девка с ними. Тоже к Степану: не приютишь ли, не побрезговай. В час тот Степан Тимофеич, не скажешь, в хорошем духе был.
        Встали у шатра все семеро, Сергей на шаг наперед ступил.
        Из шатра, чуть наклонясь, Степан Тимофеич выходит, кафтан парчовый на плечи накинут и при золотой шашке.
        —Откуда будете сами, люди добрые?
        Не сдержался Сергей, как увидел он перед собой Разина, упал на колени, рубаху на груди рванул, и радостно ему, и больно, он и сам-то сказать не умеет, что с ним торится, что на сердце за долги годы накипело.
        У Сергея инда в носу защекотало, как назло слезы на глаза навертываются. «Ну, — думает Сергей, — пропал я. Сейчас Разин скажет: «Тоже молодец, расплакался!» и отошлет туда, откуда пришли. А это — хуже нет».
        —Степан Тимофеич, как перед богом перед тобой. Разрежь сердце мое и погляди в него, чай, все оно черным-черно.
        —Издалека ли?
        —Днями в трущобах скитались, ночами шли. К тебе путь держали. Ткачи мы ивановские. А что заставило… и кто мы…
        —Встань, встань, сударь, я тебе не бог и не царь! Я, как ты, такой же человек! — велит Степан Тимофеич.
        Встал Сергей. Положил ему руку на плечо Разин да в глаза попристальней глянул и удивил Сергея немало.
        —Знаю. Все знаю: и кто ты и что тебя привело сюда.
        Удивился Сергей:
        —Откуда знаешь-то?
        —Жизнь твоя на лице твоем написана. Вон ноздри-то какие.
        Всех Степан велел приютить, накормить, напоить, всякому дело дать. Больше всех из артели полюбился ему Сергей.
        Не в охулку, а по дружбе все стали его вскоре звать — Сергей Ноздря.
        Наташу Степан увидел, только вздохнул глубоко, полюбопытствовал:
        —Твоя, што ли?
        —Да, с нами пришла. Вместе маялись…
        Наташа с первого дня за дело взялась: рубашки кроить, белье стирать, паруса шить. Как узнали, что она ткачиха, откуда-то стан на корабль достали, пряжи добыли.
        Пряжа диковинная. На бухарскую-то она не похожа, вроде чуть потоньше, а с английской сравнять нельзя — и позвонче и поприглядней. Глядит Наташа — пряжа-то не простая, серебряная.
        И думает она: «Что бы такое соткать — Степана Тимофеича порадовать, за добрый прием отблагодарить? — И решила: — Дай-ка сотку я парус на стружок Степану Тимофеичу».
        А на том берегу высокая гора каменна была. Такая ли гора, что макушка ее облаками повита. Ни один человек до того на ту гору не хаживал. Поднимался на нее один Степан думу свою думать. И все с той горы ему видно: кверху до Кинешмы, понизу-то до Астрахани, до самого синя моря.
        Глянул Степан Тимофеич в одну сторону, ничего не заметно на Волге, в другую сторону глянул, затуманился. Что белеется? Кого это ляд несет? Да и улыбнулся вдруг: плывет сверху караван богатый, а впереди-то струги с пушками пущены, видно флаги государевы, а на стругах царские люди. И прикидывает Степан: самому встречать караван плыть или кого из своих работничков послать?
        Разгадал Сергей Ноздря его мысли и просит:
        —Степан свет Тимофеич, пошли меня встретить гостей по-честному, по-хорошему.
        —Что же, плыви. А я погляжу с горы, как ты встречать умеешь.
        Обрадовался Сергей. Раззуделось у него плечо, разгорелась душа. Может, он всю жизнь о таком разе мечтал.
        Снарядил Сергей струги легкие, на передний сам сел. И еще стружков цела сотня. Гребцы все развеселые, принаряжены, кафтаны на них на камке однорядочной, шапочки на них все собольи, верхи бархатны красные, а рубашки у всех дорогие — шелковые, галунами обложены, сапоги сафьяновы.
        Веселятся гребцы, радуются, — дело горячее подоспело, на весла налегают, сами песни поют.
        Мы веслом взмахнем — корабль возьмем,
        Кистенем махнем — караван собьем…
        Издалече шапки скинули, гостям поклонилися, зарядили пушки, на караван навели, изо всех пушек враз поздоровались. Те тоже ответили. Все зелены берега дымом окутало, красна солнца из-за дыма не видать. Пахнет порохом да копотью, дым клубами по воде стелется, словно сумерки над Волгой опустились. Гребцы ножи, сабли да рогатины в дело приготовили.
        Ближе съехались, железны крючья на чужие корабли перебросили, подтащили их поближе, на палубу высоку со стружков перепрыгнули и начали колоть, рубить тех, кто упрямится, противится. С рання утра до поздня вечера бой вели, на закате солнца привели караван к острову. Мертвых в Волгу побросали, живых в полон взяли. У Сергея на лбу белая повязка, кровь на ней алая выступила, словно смородину мяли.
        А многих своих и вовсе не досчитались. Похвалил Степан Тимофеич своего молодого помощника.
        Подвели к Степану купца Калачева. Он-то со своим кораблем пристроился к каравану, что товары астраханские воеводе вез.
        Калачев-то сам не робкого десятка был, в молодости на дорогу с кистенем по ночам хаживал.
        Чуть прищурил око соколиное Степан Тимофеич, руки на высокой груди скрестил и так-то пристально купцу в глаза глянул.
        —Поди, о Степане Разине напраслины всякой много мелете, — мол, де он по Волге гуляет, народ убивает?
        Что ты, что ты, сударь, да я денно и нощно о здравии твоем молился. И людишкам своим приказывал бога за тебя молить. Я про тебя припас меду ковши. Прими, отведуй, не побрезгуй. Золотая рубашка про тебя соткана. В коробье берегу… Дай-то бог удачи тебе и долгой жизни, подмасливает Калачев.
        —Другая жизнь и коротка, да красна, а то и длинна, да черна, отвечает ему Степан Тимофеич.
        А Калачев все угодить старается:
        —Что правда, батюшко, то правда, и красна и цветиста твоя жизнь, ярче ткани персидской.
        Нахмурился Степан Тимофеич.
        —Кто и дорожит такой жизнью, а кто и бежит от нее.
        —Ну, что ты, что ты, батюшко. Да я бы и то рад-перерад хоть кем-нибудь у тебя служить, — хитрит Калачев-то. — Скажу тебе по секрету: ехал-то я не торговать, парусину вез на струги тебе, сукна твоим молодцам на одежку, я знал, что с тобой встречусь. Не побрезгуй, прими. Ничего для тебя не жаль. Еще натку, вдвое больше привезу.
        —Что же, спасибо за подарок. Не подарок дорог, любовь дорога, — говорит Степан, потом и спрашивает: — Ну, а народ-то как там у вас?
        —Народ у нас работящий, хороший народ…
        —А этак вот у вас не водится? Эй, Ноздря, а ну, иди сюда.
        Подошел Сергей.
        —Не узнаешь такого?
        У Калачева ледяные мурашки по коже забегали.
        —Больно стар стал, свет-то плох, — говорит. — Что-то не признаю. Не видывал у нас такого.
        —А я тебя сразу признал. Здравствуй, полотнянщик Савва Садофьич. Помню твою соленую лапшу.
        А глаза-то у Сергея стали страшные, зубы стиснул:
        —Степан Тимофеич, потешь Сережку Ноздрю. Руки чешутся, кровь во мне горит. Дай мне гостя отблагодарить, отпотчевать…
        Отстранил его Степан:
        —Постой, Ноздря, погоди.
        А Ноздрю так всего и бьет, так и трясет.
        Двумя горами сошлись у Степана брови. Кафтан на камке однорядочной плечи давит, сбросил Степан его, канаватный бешмет, в нитку строченный, дышать не дает, шапка соболья с малиновым верхом бархатным тяжела стала, сорвал ее со своей головы Степан, через плечо бросил. Ну, жди беды!
        Бухнулся Савва, как тюк с полотном, у ног ползает, то Степану, то Ноздре кланяется.
        Схватил полу Степанова кафтана, серебром шитую, целует, крестится, к сапогам сафьяновым тянется, чтобы как к иконе приложиться, пощады просит…
        —Не я резал розги, не я рвал ноздри… Как я умру? А что со светелкой моей станет? Мяльную избу я не достроил, с купцом Киселевым по векселю за краску-крутик не рассчитался. Без покаянья да без причастья… Как это… Милые мои, сынки любезные, ноздри вырвите, только жизни не лишайте. Век за вас бога молить буду. Все мои бурлаки, работные за тебя молятся, не побрезгуй, прими коробье с подарочком, от наших прях и тках. Переслать просили.
        Охватил Степановы ноги, сам седой головой о землю колотится…
        Как глянул Степан Тимофеич на седую голову, отца родного вспомнил и чует: сердце в груди, как янтарь на огне, тает, и вроде слову своему он больше не хозяин.
        И не рад, что Сергей Ноздря рядом стоит. Никогда такого с ним не было… Жалость к горлу подступает, слово привычное никак сказать не может. Все ждут — вот сейчас Степан рукой махнет. И хотел уж он сказать: вставай, мол, купец, да ступай своей дорогой.
        А тут кто-то за спиной у него и скажи:
        —Эх, растаял, слезой старик пронял…
        Этот шопот вольных людей нынче не в расчет атаману. Решенье справедливое ищет он, чтобы зря не обидеть. Словно два ручейка сейчас в сердце к нему бегут: один велит помиловать, другой — расправиться. Которого из них послушаться? «А если бы я к нему попался или вон Ноздря, как бы он с нами обошелся?» — думает Разин, а люди стоят.
        Почему-то нет у атамана крепкой веры словам Калачева. Да еще, как на образину его, а ее решетом не прикрыть, глянет, на ноги толстые, как ступы, на глаза мутные, осоловелые, — нет в таком правды, и совести мало. Хоть одна слеза притворная и на пол катится — не шибко ей доверяй, а злая-то подальше прячется. Уж кто-кто, Степан-то лучше всех знал: народу бездольному верь — спокойно спать ложись, а купцу-боярину верить верь, а сам крепче за саблю держись.
        Тут-то и вошел бурлак, не высок собой, да широк в плечах без мала сажень, с расшивы калачевской, он с артелью у купца подряд держал с понизовья лямку тянуть.
        —Эй, бурлачок, речной ямщичок, скажи-ка: как хозяин учил вас за Степана Тимофеича богу молиться? — спросил Ноздря.
        —Учил… Подарком велел одарить, медом отпотчевать Степана Тимофеича, если повстречаемся, в рубаху дорогого тканья нарядить. Тому, кто рубаху передаст, — награда посулена. Меду целый кувшин припасен. Один у нас украдкой хлебнул глоток — и на тот свет отправился. И рубашку золоченого тканья не зря припасли, слух есть, ее купец сначала на холерного надевал… В коробье она.
        Мертвой зеленью у купца приплющенный нос подернуло. Не обманул верный глаз, сердце вещее не ошиблось, не зря лютой ненавистью горячая кровь в грудь атаману ударила. Смертный враг перед ним: только дай ему волю, он не только Степана, а весь кабальный люд изомнет в труху, не только ноздри вырвет, а и головы всем сорвет… Вон она — рваная ноздря, навек Сергея обезобразила…
        Не за себя Степан Тимофеич мстит, народ он строгой карой, своей сильной рукой оберегает.
        —Плыл бы ты, купец, со своим товаром хоть до Астрахани, не тронул бы я тебя, кабы ты меня не обманывал да злое не замышлял, сказал все по совести. А у тебя на это духу нехватило.
        Тут махнул Степан Тимофеич рукой. И не видел больше Саввы. Других торговцев отпустили.
        Тканинка пригодилась вольным людям на паруса да на одежду.
        Ночью пир горой затеяли.
        Костры жгли, светло на острове стало. У костров молодцы-удальцы, вокруг острова струги разинские, паруса при огне порозовели.
        Встал у костра Степан Тимофеич, ковш поднял, да как гаркнет, что было силы-моченьки, — с полчаса ему эхо в лесах, в Жигулевских горах вторило:
        —Пей, гуляй!
        —Гуляй-а-а-а-й!
        Полился мед в чаши, брага зашипела, ковши зазвенели.
        Не мед, не брага разымчата, а воля вольная молодцов пьянит, души радует. Битые, кабальные, острожники, работные люди, дворовые — здесь все равны, со всеми запросто Степан Тимофеич ковшом чокается. У каждого сама душа поет, потому и песня хороша… А в той песне все своего заступника Степана Тимофеича хвалят, величают:
        Ты взойди, взойди, красно солнышко,
        Над горой взойди над высокою,
        Над дубравушкой над зеленою,
        Над урочищем добра молодца,
        Что Степана свет Тимофеича!
        Обогрей ты нас, людей бедных,
        Добрых молодцев, людей беглых.
        Гульба пошла — за сто верст рыба в Волге не спит. Земля ходуном под ногами ходит.
        Крикнул Разин:
        —Эй, Сергей, пляши давай!
        Тряхнул Сергей рассыпчатыми кудрями из-под повязки кровяной, притопнул, в ладоши прихлопнул. Не устояла Наташа, в круг вылетела, платочком над головой махнула — вихрем, крУгом пошли друг за другом.
        Пляшет Наташа, дробью отбивает, низко Степану Тимофеичу кланяется, все его вызывает.
        Сверкнули у Степана Тимофеича глаза, бархатный кафтан с плеч стряхнул, рукой подхватил Наташу за талию, другую руку лебедем над ее головой выгнул, стукнул каблуками и пошел, пошел.
        Уж рассветать стало. Захмелели молодцы. От шатра к шатру Сергей ходит, Наташу ищет. Искал, искал, никак не найдет. У куста, глядь, сидит она с кем-то. Саблю вынул Сергей.
        —Ну, вставай!
        Крикнул, да так с поднятой саблей и замер у куста: перед ним сам Степан Тимофеич сидит на камне, и Наташа с ним рядышком.
        —Сережка, это ты? Все не спишь? Лихо ты плясал даве.
        Снял Степан с плеч свой кафтан и набросил на плечи Сергею соболью шапку с малиновым верхом надел на сергеевы кудри. Схватил Сергей шапку соболью, скомкал, хотел под ноги бросить, затоптать. Может, и бросил бы, да Разин опередил словом твердым. И сказал-то не шибко.
        —Бросишь — не подымешь. Эта шапка вместе с головой на землю падает.
        Надел Сергей шапку, в пояс Степану Тимофеичу поклонился, да и пошел потихоньку от куста. Тяжела соболья шапка его кудрям показалась, да носить надо.
        Выпил Сергей с горя-горького три ковша меду, да и спать лег. Только и промолвил:
        —Эх, девка, девка, а я-то думал…
        На заре дышится легко, вольно. Зашлось сердце у Наташи, сидит она рядом со Степаном Тимофеичем, черные кудри его приглаживает, а он в даль сизую смотрит да грустнеет больше и больше. Так бы и припала она к этим кудрям, расцеловала их, обняла бы, приласкала Степана Тимофеича, да оторопь берет. И Сергея-то ей до слез жалко. Зарозовело небо, вдруг вскочил Степан Тимофеич, повел плечами высокими.
        —Эх ты, Волга-матушка!
        Подхватил Наташу на руки и над головой поднял. Обмерла она: вот сейчас или в Волгу бросит, или поцелует. А он держит на руках, смотрит ей в глаза и говорит:
        —Не садись ты больше со мной рядом. Хмелею я, когда ты близко. А хмельной-то я озорной, неуемный. Чай, Сережка тебя ждет, ступай да утешь, пусть зря-то дурень на меня не пеняет. Скоро свадьбу вашу сыграем.
        И вроде жалко Степану стало, что девку-то от себя отпустил, когда глянул вослед ей да увидел, как из-под ног ее с высокого берега камушки посыпались.
        Стал Степан Тимофеич князишек, купчишек пугать, дома по ветру пускать, караваны останавливать да гостинцы раздавать народу. В царевом дворце переполох пошел.
        Царь самых верных воевод послал, приказал живого или мертвого поймать Стеньку Разина, а всех молодцов его погубить, в Волге потопить, плоты срубить, столбы с перекладинами на плотах поставить, шелковые ожерелья привязать, по десятку на каждом плоту удальцов Степановых повесить и плоты вниз по Волге пустить.
        Легко сказать, да не легко орла запоймать.
        У царя войско храбро, а Разина молодцы и того похрабрее. Что ни бились, одолеть Степана Тимофеича не могут.
        А он все выше да выше с низовья подымается.
        Сколько Степан Тимофеич кораблей на дно пустил, и не счесть.
        А как Степан-то Тимофеич разбил несметные царевы войска на реке Камышинке, тут еще столько да полстолько их подвалило.
        Раным на заре поднялся Степан Тимофеич на утес высокий — и Сергей с ним. Из-за гор кровяное солнце всходит. Ветер теплый со степей дует, травы цветут, запахи душу пьянят. Беляк по Волге играет, а стрежень все чернее и чернее становится. Ветер кудри Степановы расчесывает, приглаживает.
        Корабли его, струги легкие всю Волгу заполонили от Саратова чуть не до Астрахани.
        Орел-степняк над утесом кружится, словно что сказать Степану Тимофеичу хочет.
        —Что это стрежень-то почернел? — Степана Тимофеича спрашивает Ноздря.
        —Сам не знаю, — отвечает Степан.
        В даль туманную вглядывается. Вся округа лежит перед ним, как на ладони. Луга ровные, будто скатерти, кресты колоколен золотом на восходе горят, стада по степи рассыпаются, и далеко-далеко Волга-матушка с голубым поднебесьем сливается.
        И никого-то на всей земле в этот ранний час выше Степана Тимофеича нет. Раскинул он свои руки могучие, и по жилушкам силушка похаживает, вздохнул всей грудью, да еще раз вздохнул, словно впоследние сладким волжским воздухом хочет надышаться вдоволь.
        —Сладкий какой, разымчатой воздух-то здесь, Ноздря, а! Воздух-то, говорю, родной, свой. Хорошо-то как, милый мой…
        Обнял он Сергея, к груди прижал, а потом припал к земле, чутким ухом к утесу приник.
        —Ноздря, послушай, земля просыпается, дышит…
        Глядь, вдали что-то белеется. Что бы это? Не караван ли? Караван, да не с шелком, не с бархатом, не с питьем, не с яствами, — со свинцом царским да с порохом. Кораблей из-за рукава выплывает видимо-невидимо. А за кораблями-то плоты плывут, а на них-то столбы стоят с перекладинами.
        Вправо глянул — царевы знамена над степью колышутся, на рысях летят все конные. Слева по берегу пешие идут, по дорогам пыль стелется.
        Потемнел Степан Тимофеич, как стрежень.
        —Вишь, Сергей, за дорогим товаром, за нашими головами караван царев плывет, слуги царские торопятся. Ну, да хорошему товару и цена не дешева. Встречать будем. Чай, не стать привыкать. Давай-ка обнимемся да поцелуемся. Что-то орел низко над нами кружится.
        Обнялись они на том утесе высоком, крепко-крепко поцеловались и к стругам пошли.
        Как три раза-то из пушки выстрелили, заскрипели уключины, наверх Степановы молодцы поплыли.
        На атамановом корабле Степан Тимофеич в рубашке шелковой с галунами, о правую руку Ноздря в шапке собольей с верхом малиновым, о левую-то Наташа стоит.
        —Эй, волжские, донские, камышинские, наворачивай, не бывало еще такого утра горячего!
        То не две тучи черные сошлись, не гром, не молнии в небе грянули, — ударили пушки Степан свет Тимофеича, а им с царевых кораблей откликнулись.
        С берегов степаново войско хотят в затылок обойти.
        Сверху напирают царевы корабли — красногрудые струги помешались с кораблями белыми, словно птицы красноперые в лебединую стаю попали.
        Не туман, не роса над Волгой от Камышина до Саратова, — пороховым дымом Волгу окутало. Рыба-то вся на дно ушла.
        Не буря сосны столетние с треском наземь валит, — трещат палубы, мачты, паруса, солдаты в Волгу валятся, все в дыму потонуло, и свои и чужие перемешались.
        Топорами сплеча орудуют, баграми за снасти корабельные цепляют, стонут, плачут, кричат, ругаются…
        Корабли пылают хуже, чем в аду, люди из огня в воду прыгают. Ни та, ни другая сторона не уступает…
        Долго бороньище тянется. А царевы войска все подваливают да подваливают…
        Покраснела к вечеру вода в Волге, стала теплой от крови.
        —Волга, мать моя, чем я тебя прогневал? Или песнями мы тебя не тешили, не величали? Или свою сторону родную на чужую променяли? Или паруса на моих кораблях хуже царевых были? На что ты прогневалась?
        И еще злее молодцы Степановы рубятся, колют, бьют на все стороны…
        От утра до утра молотили они, рук не покладаючи. Видит Степан, трети войска его не стало.
        На вторые сутки еще стольких нет. На третьи сутки по заре видит Степан — и совсем мало у него народу осталось.
        —Уходить надо! — кричит Сергей. — Тяжела рана, да залечим. Соберем войска больше прежнего, была бы голова. А без тебя все пропадем!..
        А Степан окунул черные кудри свои в Волгу и, вроде себя не помня, Волге сказывает:
        —Нет, не дамся я им: ни мертвый, ни живой. Не царю я сберег свою голову, а тебе, Волга.
        Как увидели с царевых кораблей шапку соболью с малиновым верхом, кафтан однорядочный со Степанова плеча на Ноздре: «Хватай, держи атамана!» — кричат.
        Струг Ноздри окружить, отбить в сторону трафят, живого в полон полонить, думают, что Степан это.
        Тут вдруг Ноздря, слова никому не сказав, улучил минуту подходящую, перескочил на другой струг, а с ним еще молодцов десяток, в саму гущу царских кораблей на струге врезался, весь план у тех расстроил, весь удар на свой струг принял. А Степан-то глядит: что ж это? Ноздря на измену пошел?..
        —Стой, куда? Эх ты, собака, изменник, шапку мою позоришь! Знать бы раньше, снял бы с тебя шапку вместе с головой…
        —Потом на Наташу глянул, глаза кровью налились. Гаркнул своим, кто жив еще:
        —Поворачивай! С попутным апостольские скатерти подымай!
        Как захватили царевы войска Ноздрю, тут и пальба заметно стала утихать. Привели его на царев корабль.
        —Кто ты? — спрашивают.
        —Сами-то не видите, кто я? — отвечает Ноздря, у самого с-под собольей шапки кровь ручьем льется.
        Обрадовались царевы слуги: как же, Степана Разина запоймали!
        Из-под парчовых парусов перетянула Наташа Степана пересесть под простой парус — белый. Три легких стружка припасены были. На одном стружке парус парчовый, на другом золотой, а на третьем-то простой парусиновый, — ту парусину сама Наташа наткала.
        И сел Степан Тимофеич под парус парусиновый.
        Птицей стружок летит. Глядит Наташа на Степана Тимофеича, темнее грозы-бури он. Чует ее сердце, отчего так разгневался. И говорит ткаха-девушка:
        —Степан Тимофеич, ты скажи, ответь-ка нам, друзьям твоим, потечет ли вспять Волга-река?
        А Степан-то ей строго так:
        —А ты что мне за спрос еще?!
        И больше ни слова. Помолчал, глянул, видит: люди ждут его слова, как земля после стужи ждет солнышка. И ответил он:
        —Не бывало того и не быть тому, чтобы Волга-река снизу вверх потекла! Чтобы вольный казак быдлом стал!
        —Не бывало того и не быть тому, чтобы Сергей Ноздря твою шапку опозорил и людей наших запятнал. Ты послушай, ты поверь мне, свет Степан Тимофеич, своей грудью Сергей твою голову спас… — говорит Наташа.
        Холодно так глядит на нее Степан, вроде и веры ей нет от него.
        —Уж я-то, Степан Тимофеич, знала нашего Сережу вдоль и поперек… Прямой судьбы он человек… Намедни он со мной на камушке сидел, душу свою мне сказывал: «Дороже вот этой реки да Степана Тимофеича ничего на свете нет. Ежели придет самый трудный час, себя не пощажу, под саблю острую брошусь, за Степана Тимофеича свою жизнь отдам!»
        Стоял Степан Тимофеич, вдаль глядел, сам слушал, взгляд мягче стал, грустнее чуть. Вдруг снял шапку, поклонился, да и говорит:
        —Навсегда слава Сергею Ноздре! Человека можно лютой казнью загубить, а слава, она смерти не боится… Пусть он в вольной песне живет!
        И все тут, глядя на атамана, поклонились, добром помянули Сергея.
        Далеко уж отплыл легкий парус Степана Тимофеича. Тут на царевом корабле и догадались, что в собольей шапке перед ними был вовсе не Степан Тимофеич. Сергей лежит на полу, встать не может, последний час его приходит. С полу-то чуток приподнялся, на локти оперся, да и говорит из последних сил:
        —Мне моя голова не дорога. Дорога голова Степана Тимофеича, была бы она на воле.
        Больше ни слова, не проронил. Так и умер Ноздря на чужом корабле.
        Погоню на низовье снарядили.
        —В синем море, а споймаем! — царевы слуги хвастают, паруса подымают, на весла налегают. Шестами, гребками на самый стрежень корабли выпроваживают.
        На стрежень выплыли, их понесло на остров. Крик тут поднялся:
        —Держи! Держи! Шестами подхватывай!
        Лодки готовить в дело начали.
        А три-то паруса за коленом из глаз пропали. Два парчовые по сторонам плывут, белый парус вперед ушел. Волга разгневалась, потемнела, почернела, как Степан Тимофеич в сердитый час, нахмурилась. Почала корабли, как щепки, бросать, того и жди, на берег выбросит. Верховую бы надо, а тут, царевым слугам на радость, Степану Тимофеичу на беду, начал низовой хилить, да и здорово. Шамра в лицо бьет, беляк по Волге катится, словно зайцы белые прыгают.
        Паруса царевы широки, высоки, а Степановы три паруса маленькие. Большой парус быстрей бежит, — догоним, думают слуги царские.
        А Степан назад оглядывается. «Батюшка, низовенький, выручай!» Лодка его стрелой летит, чуть воды касается, за кормой брагой пенистой волна кипит. Ветер свистит, паруса полощет и в уши Степану нашептывает: «Степан Тимофеич, Степан Тимофеич, лева опущай, права приворачивай, о бел камень на повороте не расшибись. Мы подхватим сейчас твой парус, в чисто море вынесем…»
        И больно уж рад Степан Тимофеич, что догадался под белый парус сесть, — пропадать бы ему под большим парусом.
        Да, Волгу-то он знал так же отменно, как сердце свое.
        И государевы кораблики стрелой летят, — только бы им миновать остров, а там в рукаве они Степанов парус нагонят.
        По небу туча плывет черным-черна. Завыл, застонал ветер в мачтах, поперечинки трещат, паруса рвет, корабли в разны стороны бросает, обрывки парусов треплет, носит.
        —Сажай паруса! Снимай! — кричат с главного-то корабля.
        На таком ветру большое полотнище сними попробуй.
        Дернули парус вниз, — не идет, буря не дает. Как покрепче-то ветер рванул парус, надул, тут вверх дном головной корабль и опрокинуло, о каменный остров ударило, на красный берег выбросило.
        А другой-то корабль изловчился, мимо острова, мимо того страшного места пробежал, за ним и другие проплыли. За островом плесо влево повернуло, на рукав вышли, низовой теперь дует не по ходу, а поперек Волги. Паруса пуще прежнего полощет. Затрещал головной корабль, набок его клонит, мачты на нем в дугу выгнуло.
        —Сажай! Руби отноги! — командуют.
        Бросились отноги рубить, да не успели. Поперечинка рухнула с треском, с грохотом, словно из пушки выстрелило. Тут опять верховой начал дуть, ударил в лоб. Якоря кинули. А ветрище такой разгулялся — с якорями судна тащит назад. И вот, братец ты мой, — поверишь или нет? — как все вышло-то. Якоря, значит, бросили, глядят — с низовья навстречу парусов белых несчетно число. Да ходко как они подплывают. И такие огромадные, почитай до самых облаков мачты подняты. Откуда взялись? Досель такого-то на Волге и старики не видывали, и по морям под такими парусами не плавали — больно белы да широки.
        —Что за караван такой?
        Главный-то государев слуга и говорит:
        —Ну, пропали, это Стенька Разин снизу своих на подмогу двинул… Так оно и есть… А мы на якорь сели. На дно всех отправят…
        Другой ему:
        —А может, то облака плывут?
        А уже сумеркаться начало.
        —Облака! Эти облака покажут тебе кузькину мать, как поближе подплывут.
        И давай скорей снасти налаживать да потемну-то от тех парусов ухлестывать. Вот они как Степана-то Разина боялись! На их счастье, попутный снизу подул. Ну и успели, унесли головы. А то нивесть бы что тут было…
        Темнеть стало. Плывет Степан Тимофеич под белым парусом.
        Ветер парус полощет, стружок не то по воздуху летит, не то по воде плывет. И чудится Степану Тимофеичу, как ветер шепчет: «Счастье тебе, Степан Тимофеич! Слава тебе, Степан Тимофеич! Зорче гляди, Степан Тимофеич!
        Сверху-то за тобой гонятся, на низу под Астраханью перенять тебя хотят. Пронесу я твой парус у них под самым носом».
        Так и есть: у морских ворот заслон выставили. Стража не спит, вдаль глядит, прислушивается: не плывет ли кто сверху.
        В темноте-то проплыл мимо стражи Степан Тимофеич рукавом тихим около самого берега, а из рукава на простор вольный, в синее море Хвалынское.
        На заре видит он: высоко-высоко летят над морем розово-красные гуси-лебеди, весело курлычут, любуются, как гуляет вольный молодец по морю синему под снастью парусиновой. И крикнул Степан Тимофеич, а ему за морями гулом высокие горы ответили:
        —Гуси-лебеди, скажите там моим молодцам, донским да заволжским, бедным людям да батракам, кто уцелел, пусть далеко не разбегаются, снова вместе собираются. Свою думу до конца мы не додумали, свое дело не доделали. Придет наш час, — доделаем!
        Волжанка-служанка
        В воскресный день, в досужный час, сидели ткачи у костерка, вели спотайной совет — свое горе, кабальную жизнь проклинали.
        Разговор этот шел на зеленом лугу, на высоком берегу, недалече от большой мануфактуры.
        Сидело у костра, ни много ни мало, ткачей дюжина, а средь них Диаклетиан Москвитин — черная копна волос, кари глаза, орлиный нос — молодой рисовальщик, да Галонка Тыра — ткач-бородач, да старик Лука Ковыряло — два рубца поперек лба, голос что ерихонская труба. Кулаком Лука размахивал и такие слова выговаривал:
        —А и не было вовек и не быть тому, чтобы Волга-река вспять потекла, чтобы лен-долгунец косили косой, чтобы поросенок яичко снес, чтобы скатерть соткать на подножечном стану, чтобы ваша затея впрок пришлась. Разделают вам спины плетками, узорными салфетками!
        А неподалечку примостилася на поваленной березке Маринка-Волжанка — частоплетенная черная коса, темней ночи глаза, сарафан расписной перехвачен узко в поясу. Волжанкой-то ее свои же прозвали за ясны очи, за бело-румяно лицо, за красоту вешнюю. Голос у Маринки, что ручеек ключевой в лесной тени. С малолетства с фабричными людьми дружила, ума-разума набирала, припасала. Ни слова она не молвила, все старших слушала, а поболе всех того, на кого украдкой вполглаза взглядывала, в ком души не чаяла, — на молодого рисовальщика Диаклетиана.
        Поспорили ткачи меж собой, да так ни к чему и не пришли. Загоревали пуще прежнего. А Диаклетиан сдвинул шапчонку набекрень, приложил к губам свирельку камышовую.
        —Полно-ко горевать. Там увидим, Лука, выйдет ли по-твоему, иль по-моему. Ну-ка споем давай.
        Звезды на небе спокойно мигают. В костре сучья потрескивают. Залилась свирель, сердца, души обожгла, всколыхнула, встревожила.
        Затянули ткачи старинную, бывалую, у сердца согретую.
        У горючего бела камня
        Во кручине, во печали
        девушка плакала,
        Что обидели ее купцы заморские:
        Покупали холсты да недодали;
        Что обидел ее злой-лихой боярин:
        Полюбезного дружка в солдаты сдал;
        Что отец с матерью ее печаль
        к сердцу не приняли,
        На чужу дальню сторону
        за постылого замуж выдали,
        Что с дворовым ее на мануфактуру продали.
        Не дают ей здесь на улицу ходить,
        Запрещают дружка милого любить.
        Вырасти у того белого камня
        Красы чудесной розан-цветок.
        Выходила из того цветка девушка.
        Всем обличьем она красна, ясна,
        Во полуночи в Волге она купалася,
        Белой чайкой на волну садилася
        И на белом на перышке грамотки писала,
        Во сеноты эти грамотки носила.
        Где люди плохо живут,
        Плохо живут, все задаром ткут,
        Все задаром ткут и за то их бьют.
        Стала девушка-красотка Волжанкой,
        Всем честным-добрым служанкой.
        С последним кораблем по осени
        В теплу сторону она уносилася,
        С первым кораблем по весне на волну садилася.
        Ты, Волжанушка, ты, служанушка,
        Прилетай ты к нам, приголубь ты нас.
        —А у нас и своя Волжанка не хуже есть, — повернулся Лука Ковыряло, берет Маринушку за рукавок, тащит на середину. — Попляши со мной.
        По подметке, по руке, по ладони, по щеке хлопнул, топнул и пошел-пошел ногами работать:
        Ходи, Матвей,
        Не жалей лаптей,
        Сами лык надерем,
        Сам лапти сплетем…
        А и чем не Волжанка-служанка наша Маринка? Сядет дома прясть — как живая снасть, станет песни петь — соловьем звенит, а пойдет плясать — где еще такую плясунью сыскать!
        Уморился Лука, оступился Лука, спотыкнулся Лука, покатился Лука. А Маринка вкруг него пляшет, пляшет, платочком машет. От кусточка до пенька, от пенечка до куста, разгорелась, разошлась. Блики полымя на щеках так и плещут.
        О ту пору сам купчина, хозяин мануфактуры, обходил сарай спальный, услышал весельбу, пришел на огонек. Стоит за кустом, смотрит, что сыч, слушает, как поют.
        Не взять ему, кто тут вихрем носится по кругу у костра: не то девка из Слободы, не то из-за Которости. Уж не сама ли это явилась Волжанка-служанка? У кусточка на одной ножке завертелась, закружилась, сарафан на ней вздунуло цветным парусом.
        —Эй вы, полуношники, в сарай пора, — мануфактурщик гаркнул.
        Сразу веселье погасло. Плясунья словно рассыпалась мелкой росой по траве, по цветам. Словно месяц скрал. Была и нет.
        Вылез купчина к костру.
        —Это чья попрыгунья?
        Ткачи-то переглянулися.
        —Сами не знаем. По берегу гуляла, на огонь забежала да, вишь, и пропала. По всем видам — Волжанка-служанка.
        —А о чем она вас выспрашивала?
        —Знамо дело: много ли ткем, хорошо ли живем. Выдает ли хозяин муку и поскольку на душу.
        Лука Ковыряло молчит, покряхтывает.
        —А не спросила, много ли лентяев хозяин зря хлебом кормит?
        —Небось это ей и без нас ведомо, — Лука Диаклетиану подмигнул.
        Догорал костерок на высоком берегу. Не выходила больше Волжанка на огонек в ту ночь.
        —Пустая твоя затея, Диаклетиан, беды наживешь, помяни мое слово, — сказал Лука на прощанье и побрел к себе, на слободку.
        Диаклетиан с товарищами — в спальный сарай. Стоял тот сарай на широком пустыре, вокруг — высокий березовый тын с острыми поверх гвоздьями. Вот как хозяин радел о работных людях: знать, боялся, не утащили бы из спального барака ткача-переборщика.
        Хоть торцовый-то забор и с гвоздьями, хоть у ворот и сторож с дубиной на плече, перекинулся Диаклетиан через забор. Очутился на высоком берегу, у белого камня, рассыпался соловьим свистом да с прищелком, и выходит к нему из куста плясунья веселая.
        Уж как ласкал, целовал ее Диаклетиан, знать, от его горячих поцелуев звезды дождем с неба сыпались. Молодость-то хмельная, неуемная, она ничего не боится, ни в чем ей нет краю.
        —Я ведь слышала, тебя хозяин хвалит, твои-то скатерти на царский стол продает. И как это все у тебя выходит: и сам узоры наводишь, и сам на переборном стане ткать умеешь. А узоры-то ты с чего списываешь?
        —Самые лучшие с тебя, Маринушка, — он ей в ответ.
        —А и полно шутить тебе.
        —Не шучу, вот до зорьки просижу с тобой, и узор сама зорька за меня наведет, а уж я-то после сведу с него. Эх, кабы дышать повольготней, не то бы я сделал. Не зря, чай, барин других за полсотни продавал, а как показал мои узоры, сразу за меня с ярославского купца три сотни получил. Э, пропади оно пропадом погано дворовое житье. Здесь хоть тоже кабала, а все-таки чуток получше.
        Призадумалась Маринка, затуманилась. Сама-то она была из посадских ремесленных людей, крепостной доли не ведала. Отец ее берда делал. Да рано умер. Жила она с матерью в слободе за Которостью, на базаре лен покупала, пряжу пряла, а мать те тальки носила на мануфактуру. Чтобы пять клубьев оброку не платить за девку, от Приказа таила, говорила, что дочь где-то у барина в дворне живет. Маринка тоже разных притеснений и надругательств много приняла. Приходилось по неделе в подполе у соседей сиживать, когда староста доглядывать приходил, не две ли пряльни у них в избе.
        Говорит она другу своему милому:
        —Я весной птицам завидую. Поглядишь, летят они, куда им хочется. И так ли сердце зайдется, ничего бы, кажись, не пожалела, жизни бы самой, только бы так же вот хоть один денек пожить: лети — куда захочешь, песню пой — какая по сердцу. И все ты своими глазами видишь, что есть на земле. Даже и смерть-то у птицы красивая. Нет ничего на свете дороже и слаще вольной воли. Давай, Диаклетианушка, будем деньги беречь, копить. Накопим, выкупишься ты, и тогда мы с тобой…
        Сколько хороших дум было ими у того камня передумано!..
        А разговоры в ту ночь вели ткачи не понапрасну.
        Крепко обидел мануфактурщик по зиме мастеровых. Кого на мороз выгнал, кого ради корки хлеба оставил на заведении. Ни соляных, ни дровяных никому не дал.
        Ткачи-то и задумали отблагодарить хозяина в такой день, который ему по гроб не забыть. Знали, что за гости в его хоромы въезжи. Кабы не Диаклетиан, может никому бы это и на разум не пришло. Узнал он откуда-то, что царица Катерина по Волге катается, в Ярославль в гости будет, и задумал на хозяина ей жалобу подать.
        А и то, старики сказывали, что у ярославских-то дворян и купцов царица Катерина, бывало, и гащивала. Чего было и не гащивать: миллионы на угощенья-развлеченья сыпались.
        У ткачей до царицы дельце потайное припасено. Об этом дельце у костра на лугу Диаклетиан с Лукой и спорили. Взяли диаклетианову сторону подножечники и переборщики, порешили жалобу от всей фабрики на хозяина Затрапезнова подать. Диаклетиан ее и писал.
        Затрапезнов Диаклетиана-то в Москве купил. Дорого заплатил. Помещик, что продавал своего крепостного мастера-художника, чтоб картежный долг покрыть, знал, какой талант уступает.
        Прибежал однажды Затрапезнов в светличную рисовальню, как встрепанный, приказал все работы бросить и готовить скатерть не на продажу, а на особенный заказ — для царского стола. Смастерить узорец небывалый, шелку, серебра и золота не жалеть.
        Долго Диаклетиан корпел, спину не разгибал над узорами, сделал такую скатерть, что и словами о ней не сказать. Каждая ниточка в ней, каждое волоконце горит, сияет. А узоры какие!
        Скоро уж и царице в Ярославле быть.
        Затеял Диаклетиан такую хитрость: может, мужика с жалобой к царице не подпустят, а вот девушек, кои помоложе да с лица привлекательны, тех, может быть, вместе с хозяйскими да княжьими дочками подпустят руку царице поцеловать. Тут и сунуть царице жалобу.
        Как одумал, так и сделал. Уговорил свою невесту нарвать букет, жалобу цветком свернуть, запрятать в середку и вместе с букетом царице подать.
        Согласилась Маринка. Приоделась чистенько. Лазоревую повязку по заушки повязала, надела поднебесного цвета платье. Цветов нарвала за Волгой, в букет белым цветком вложила потайную грамоту.
        В день приезда царицы, когда народ к пристани повалил, и Маринка пришла. Сбоку притулилась вместе с незнакомыми фабричными и слободскими девушками. Гусары-усачи в шляпах с перьями, шашки наголо, на Волжанку глазом косят. Вот это красавица! Словно солнышко, среди девушек ярче всех она светит. Княжьих, купецких дочек с ней и вровень ставить нельзя. Ни одной еще такой красавицы во всем Ярославле и окрест не было.
        По другую сторону дороги, на горке, с фабричными — Диаклетиан. У него тоже грамота в картузе наготове. На запас писана, коли Маринке не удастся подать.
        Увидали наконец: корабли царицыны плывут, передний корабль под богатым парусом. Музыка гремит, в барабаны бьют, на солнце трубы блещут.
        С берега пушки начали палить, земля трясется, над Волгой-матушкой дым гривами. На всех церквах, соборах звонари норовят колокола разбить. На берег-то все дворянство высыпало, купцы за дворянством в затылок, головы в божьем масле, как блины о масленице, блестят маковки. Духовенство с хоругвями, с иконами, с крестом, с ладаном тоже тут.
        Простолюдье со слобод, ткачей с затрапезновской фабрики тоже от стара до мала всех силком выгнали, заставили почище нарядиться. Народу — последнее место на берегу. Городьбой по обеим сторонам, где царице пройти, солдаты стоят. Мухе не пролететь, не то, что ткачу протиснуться.
        Вот сошла Катерина со своей челядью разнаряженной по мосточкам на берег. Генералы ее белое шелковое платье за подол держут, чтобы пыль не мела.
        Губернатор на коленки припал перед ней, чуть парик с него не свалился от усердия. Царица ему ручку, бриллиантами усыпану, протягивает — целуй. Поцеловал он, за ним повалили к руке дворяне, купцы, самые-то воротилы. Затрапезнов хлеб-соль на золотом блюде, салфеткой накрытом, подносит, а ту салфетку также Диаклетиан ткал. Купчихи с дочками тоже к руке лезут.
        От берега до губернаторского дома персидские ковры дорогой разостланы. Вся улица отборной, как янтарь, пшеницей посыпана, цветы, флаги на всех заборах. Купцы, дворяне порадели царице на удовольствие.
        Народ к царице не подпущают. Да фабричным от того ни жарко, ни холодно, к руке приложиться, — чай, не к караваю, сыт не станешь. Поглядели со стороны и ладно.
        Только Диаклетиан мечется по берегу. Хочется ему к царице проскользнуть. Он и так и этак, а ходу нет ему. Оттерли Диаклетиана.
        Тронулась царица со свитой к карете. Идет, на народ не глядит, старухи все попадали, лбами в землю уткнулись, крестятся, приговаривают:
        —Мати, наша заступница, благодетельница, перед богом за нас, грешных, ответчица.
        А этой ответчице и дела до народу нет. В гости-то она не к ткачам приехала. Все старухи, бабы ниц лежат, одна Маринка с букетом стоит, как высокий куст лазоревый. Заметила ее царица, властно оком мутным повела:
        —Вон ту, с цветами, ко мне.
        Знать, красота маринкина поразила ее.
        Затрапезнов с губернатором метнулись к Маринке, схватили под локотки. У Маринки руки-ноги задрожали. Вдруг да сейчас царица жалобу в букете заприметит, возгневается, прикажет Маринку в Волгу бросить. И бросят эти, в узких белых штанах, царицыны прихлебатели, с народа поскребатели. Затрапезнов с губернатором первые утопят, им что, половину города снесут, лишь бы царице угодить.
        Припомнил тут Затрапезнов плясунью у костра, и ладони у него стали мокрыми, уши холодными.
        «Не нажить бы с ней беды. Что за птица? Не наплела бы чего монархине».
        Подвели Маринку к царице, лбом ткнули о царицыны туфли. Та локоть холеный подставляет — приложись, мол, отведай царской благодати.
        Маринка поцеловала локоть, отпихнули ее в сторону.
        Царица букет передает вельможе — длинноногому, синегубому старикашке в узких белых штанах, в черных лаковых, словно зеркало, сапогах.
        —Будет тебе, князь, от царицы подарочек, знаю, какие цветы мой князь любит, — и сама кивает на красавицу Маринку.
        «Все пропало, — молвил себе Диаклетиан, как увидел, что букет-то у вельможи в руках, — не дойдет до царицы наша жалоба».
        Села царица в золоченую карету, поехала обедать. И, вишь ты, братец, не к дворянину губернатору, а к купцу, к Затрапезнову. За ней на версту поезд протянулся. Старый вельможа в белых штанах сел с Затрапезновым вместе. Затрапезновская карета за царицыной катится следом.
        Купец всю дорогу похвалялся, как-де вольготно живется на его мануфактуре работным людям. Вельможа слушает, головой кивает, сам цветы маринкины нюхает. Приложился носом к белому цветку, да и вынь тот цветок из букета. Рот шире варежки разинул — грамота цветком сложена. Развернул, жалобу прочитал и Затрапезнову подает:
        —На-ка вот, погляди, какие цветы на волжском берегу цветут.
        Затрясся Затрапезнов от ярой злости.
        —Смутьяны с низовья идут, вот и мутят. Ради бога, не помрачайте светлого путешествия в наш благодатный край их императрическому величеству, а мы уж вам посоответствуем.
        Вельможе того и надо — изорвал бумажку, на ветер пустил.
        —Что за девка? Чьих родителей? — у купца спрашивает.
        —Одному богу ведомо, ваше сиятельство. Может, из-за Которости, а может, со дна Волги. На моей мануфактуре нет таких.
        Вечером соцкие приходили к Маринке, а она, на счастье, была у соседки. Диаклетиан не присоветовал Маринке пока на люди показываться, а он, мол, все узнает, выведает, дошла ли до царицы жалоба. Не дошла — новую подаст.
        Диаклетиан так рассудил: букет попал старику-вельможе длинноногому, челобитная от рабочего люда пролежит под спудом. Надо ухитриться царице в руки подать жалобу.
        Царица у Затрапезнова со своей свитой пиры пирует. Вино рекой льется. Для царицы вина у купца не застоялися, мёды не заплесневели. Расщедрился купец, за вечерним столом внес серебряную повалиху бриллиантов и осыпал бриллиантами царицу. Сам в ноги ей упал, подносит чудесную скатерть с узорами Диаклетиана. Приглянулась скатерть царице, и она в долгу перед миллионщиком не осталась. Вынула гербову бумагу, печатку золотую приложила, подает ему:
        —За эту скатерть получай из моей казны на новую фабрику.
        Кроме денег — земли, леса, угодьев, лугов и прочего несчетно количество десятин безвозмездно отписала. Торгуй, езди с товарами по всем селам, городам, по всем торженцам, базарам, ярмаркам беспошлинно, не плати ни постоялого, ни кружечного. Эва, сразу сколько отвалила!
        Пока там пировали-кутили, Диаклетиан с Галонкой Тырой да Лукой Ковырялой сидели в спальном бараке, думали-гадали, как царице жалобу передать.
        Диаклетиан больно был настойчив, несговорчив. Порешил — во что бы ни стало на своем поставить.
        Давненько над одной салфеткой радел он. На той салфетке — как живой, волжский цветок, каждая клеточка. Все больше в неурочны часы трудился, по ночам, при светце. Прочил Маринке на подарочек ту салфетку. Здесь он такой узор придумал, как душа его хотела, как сердце просило.
        В одночасье судьба той салфеточки повернулася: пришлось салфетку царице дарить. Узорец был чуток недописан, еще ночку посидел, что задумал — сделал: жалобу внес в узор, коротенько, но ясно, зоркий глаз заприметит.
        Утром салфеточку за пояс заткнул, пошел в рисовальню, сидит над новым узором.
        Царице захотелось заведение купеческое повидать. Припожаловала со свитою на фабрику. Старый вельможа с трегубый, в белых штанах, с ней же. Купец ведет гостей по фабрике, ужом извивается.
        Царица его спрашивает, сама на старого вельможу глаз косит:
        —Это твоя, что ли, мне вчера цветы поднесла?
        —Не моя, а живет где, — узнаю, — купец говорит.
        —Как ее зовут?
        Растерялся купец, не знает, что ответить, да и ляпнул:
        —Волжанка.
        —Эту красавицу Волжанку я возьму к себе в служанки. К моему отъезду разыскать ее и на мой корабль доставить, — повелевает царица.
        Диаклетиан эти речи слышал.
        Ровно горсть гороху царица в глаза купчине бросила, так и зарябило, и в жар, и в озноб его кидает: от Волжанки сызнова жалоба может на него поступить к царице.
        —Ваше величество, да у нас в купецких домах получше этой девки есть, — наворачивает купец разговор на свою борозду.
        А царица:
        —Хочу эту.
        Пришлось купцу прикусить язык.
        —Который тут мне скатерти расписывает? — царица спрашивает.
        Мануфактурщик к Диаклетиану подбегает, шепчет:
        —Становись на коленки.
        Встал Диаклетиан, поклонился земно царице. Подошла она поближе, пытает:
        —Что тебе, мастер, нужно за твое старанье, уменье? Проси, будет по-твоему.
        Диаклетиан вынул салфетку узорчатую.
        —Одно мне надо, примите этот подарочек от рабочего человека и накройте им стол, на котором вы указы по фабрикам, заводам составляете.
        —Что ж, давай. Спасибо тебе.
        Золотой Диаклетиану бросила, сама и не глянула на салфетку, на руку кинула тому вельможе — старичонке синегубому, в белых штанах. Опять в руки вельможе попала жалоба Диаклетиана.
        Говорили в старину: до бога высоко, до царя далеко. Но на деле-то выходило: если и близко царь — не велика благодать.
        Несет вельможа салфетку, сам все на узоры поглядывает. Царица-то впереди идет.
        Пригорюнился Диаклетиан. Попадет салфеточка на стол, да не на тот. И золотому дареному Диаклетиан не рад. Все старанье прахом пошло.
        Воротились с фабрики, устала царица, отдыхать на балконе легла под балдахином шелковым. Старый вельможа зашел к хлебосольному владельцу заведения в тайный угол, развернул дареную вещицу.
        —Что же ты, купчина, какие салфетки ткешь? Такой узор — прямо тебе разор. Выткан сей подвох шелковой ниткой, да хитрой рукой, прыткой.
        Ясно: старикашка метит ударить по купецкой толстой мошне.
        Купчина много говорить не стал, ключ с пояса, да — к сундуку железному. Поставил на стол мешочек с золотом. И опять все шито-крыто. Вельможе-то дает другую салфетку, тоже диаклетиановой выделки. А эту в свой ларец кинул.
        Ночью у мануфактурщика опять пир-кутеж.
        На ту пору, на тот час Диаклетиан потайными тропинками прибежал к Маринке в избушку. Сидят они в чулане на лавке, в оконце луна заглядывает, за стеной мать прядет на гребне.
        —Эх, Маринушка, дорогая моя, радость ты моя! Пропала вся наша затея. Это не горе, есть другое — оно горше вдвое. Какой нынче месяц-то невеселый на небе…
        Обнял Диаклетиан девушку, прижал к широкой груди. Так-то горячо он и не целовал, кажись, никогда, будто сердце его чуяло, что впоследние коротают они эту ночку вдвоем.
        И говорил он ей, себя не помня:
        —Везли-то меня сюда — ведь не думал, что привыкну здесь. Да на счастье, как увидел тебя, все пошло по-новому. Если и писал я хорошо расцветки, так это ты мне их принесла. Ты сама — мой лазорев узор.
        Густой чуб уронил Диаклетиан на грудь девушки, знать не решается что-то сказать.
        Маринушка догадлива была.
        —Что ты голову, сокол мой, повесил, или беду чует ретивое?
        Рассказал он ей о царицыном хотенье.
        —Зачем только я научил тебя цветы подавать царице! Загубил я, бестолковый, и тебя и себя, потопил я нашу радость навсегда в Волге, под проклятым царским парусом. Ведь напасть-то за порогом стоит, нас дожидается.
        И заплакал парень первый раз в жизни, не стыдясь горьких слез, горючих.
        —Царская ты теперь, государская, не царице ты нужна, нужна ты тому долговязому вельможе синегубому. Вот кому тебя прочат.
        Помутнело, потемнело в глазах у Волжанки. Даже было и не поверила.
        —Нет, уж лучше с камнем в Волгу. Не царице, не вельможе я на поруганье росла, выросла.
        —Погоди, постой, подумаем давай, ум хорошо, а два лучше, может, как выкарабкаемся из беды, только бы вместе. Ведь лучше обоим в Сибирь, чем так-то…
        Но не дали им договорить. Гремят в сенцах за дверцой посыльные: один от царицы, другой от Управы, третий от губернатора. За Маринкой, за кем же кроме в такой неурочный час? Так и упало у нее сердечко. А Диаклетиан шепнул ей: «Ты, мол, только не горячись, не груби, улыбайся и на все отвечай: «Премного благодарна, мол, с удовольствием пойду к царице во служанки», только бы они тебя в покое оставили, хоть до утра, а там бог нам судья да добры люди». Сам за сундук прилег Диаклетиан. Маринка не помнит, как и дверь открыла, но духом не пала, встретила улыбчато, низко в ноги всем поклонилась.
        —Ну, голосиста пташица, счастливый тебе талан выпал, самой царице ты приглянулась.
        —Ишь ты, ведь из лачуги и прямо во дворец!
        —Ни купецких, ни, боярских девок не нужно, а ты понадобилась.
        Опять низко поклонилась Маринка.
        —Вот спасибо-то вам, какую радость вы мне принесли, теперь я всю ночь от радости не усну…
        Мать Маринки за переборкой как это услышала, так без памяти и повалилась на посудницу. Дочка к ней с уговорами:
        —Не плачь, маменька, это же счастье нам выпало, век будем молиться за царицу…
        У самой сердце готово от боли на куски разлететься. Уж так-то ласточкой, касаточкой притворяется. Хочет посланных задобрить, лаской им угодить, чтобы хоть еще на единую ночку оставили ее с другом и с матерью.
        —Еще раз, милостивые господа, в ноги вам кланяюсь, соберу я сейчас все свои платья, а утром завтра или когда прикажете приду сама, куда мне будет царицей велено.
        —А велено тебе, кинареица, прибыть к светлейшему князю Порфирью в его покой. По повеленью светлейшего мы за тобой прибыли. Собирайсь, пошевеливайсь, ночь-то долга, около князя успеешь, напоешься.
        Торопят Маринку, стоят у порога, ну куда бедной девчонке деваться от трех таких лоботрясов? И подумала она в ту минуту, помыслила: «Волга-заступница, поилица ты наша, кормилица, что же ты катишь волны свои не под самыми окнами? Белой чайкой пала бы я на воду. Что же ты, гром-молния, по небу не прокатишься в этот час? Спалила бы ты, молния, мой дом вместе со мной, поразила бы ты моих обидчиков…»
        Но на небе, как и прежде, светит ясный месяц, не тревожат его ни боли, ни печали людские. Только свет его синий искорками засверкал на щеках у Маринки, в слезах у девушки. И уж было улучила она такой миг, чтобы на улицу броситься. А усатый зыкнул:
        —Эй, девка, не дури, собирайсь по чести, не то хуже будет.
        Ударил он Маринку. Она бросилась в оконце. Шум, крик поднялся. Издевка над человеком пошла. На крик-то выбежал Диаклетиан из чуланчика. Сбили картошину с воткнутой лучиной, впотьмах тычутся лбами, машут кулаками. Не поймешь, кто кого тузит. Пожалуй, ушел бы Диаклетиан, но какой-то из них пронзил ему плечо шпагой, что ли.
        А Маринки как и не бывало в избе, будто чайкой взвилась и на Волгу улетела. Глядят — по бумагам-то Диаклетиан ткач из покупных, потому в сыскную коллегию его не повели, а прямо к хозяину на двор. Рассказали все хозяину.
        Царица после хмельного пира еще изволит нежиться, а уж мануфактурщик по двору фабричному расхаживает, то к одному, то к другому дубцу приноровится, хороших палок припас. Не дожидаясь, когда уедет его почтенная гостья, решил дубьем парня отпотчевать, — вот, мол, государыня, как учим народ свой почтению и повиновению.
        Привели Диаклетиана, спутанного по рукам, с распоротым плечом. Помутнели соколиные глаза у молодца, только брови у него задергались, лишь одно бросил он хозяину:
        —Ты, мытарь, ноздри мне рви, меня не жалей, — мастерство мое пожалей, не нашим ли стараньем ты славен и царство наше славно? Где царица-то? Чего же она смотрит?
        Мануфактурщик стал говорить вкрадчиво да насмешливо.
        —Здесь она, здесь. Она смотрит, очень даже смотрит, какие цветы ей подают, какие узоры на салфетках ткут, кто ее покой возмущает, всех по заслугам обделяет. Мне бог послал — на новую фабрику подарила, да лесу, да угодий. И тебя вот не забыла. Награда тебе пожалована. Принимай. Не знаю, все-то враз унесешь ли? Перво-наперво за твои хитрости-кляузы два ста батогов. Во-вторых, за твои поклепы на хозяина — сто да полста розог березовых мягоньких. Да на острастку, чтобы и впредь ты спокойствие монархини не омрачал, еще полсотенки, это уж сверх сыти получай. За свою кляузу-жалобу стал ты богаче всех. Без портного, без иглы я велю тебе сшить в самый раз кафтан на твоей спине клетками-салфетками, носи кафтан, не снашивай, другим жаловаться на хозяйские порядки заказывай. Эй, Гришка, Мишка, возьмите его, угостите, как я сказал!
        Диаклетиана три дородных мошенника на фабричном дворе растянули на бревне и давай плетьми тело белое писать.
        Бросили его связанного у бревна. «Наперед кляузы пущать станешь, — ноздри вырву, на цепи прикажу от барака до ткацкой водить», — вот каких наград-почестей насулил мануфактурщик первостатейному скатертных дел мастеру. А вечером-то кузнец в замки заковал Диаклетиана, и повели его по городу к острогу.
        Как вели-то его в замках, с перевязанным плечом, на повязке руда-кровь запеклась, все это Маринка из надежного потайного оконца от подружки своей видела.
        На мануфактуре в тот же день было сказано: надлежит Диаклетиану на вечно поселение итти на Камчатку. Своей печаткой царица этот указец скрепила. Шепнул ей синегубый вельможа, что и с жалобами кляузными к ней этот ткач лез, народ фабричный мутил, что он и Маринку спровадил в потайное место. Разгневалась царица и своей ручкой приписала на том указе: сему ткачу ноздри рвать, а потом уж на Камчатку гнать.
        Видела Маринка из потайного окна, как ноздри рвали у ее друга на фабричном дворе. А других-то ткачей на это изуверство выгнали глядеть, да чужим несчастьем казниться. Перестала Маринка на улицах показываться. Да ведь летом не зимой, и в лесу прокормишься на худой конец.
        Искали, искали Маринку — не нашли. Не полюбилось это царице: так синегубого вельможу и не порадовала.
        Села царица под золотой парус и поплыла вниз по матушке по Волге. Да и то молвить: что не плавать ей? На своем веретене она со всей России золотую кудель пряла, последнее у мужика отбирала, а с мастерового семь шкур драла.
        Так ткачи-то наши ни при чем и остались.
        Когда царица на корабль садилась и впоследние доложили ей, что так и не нашли красавицу Маринку-Волжанку, разгневалась царица на губернатора и назвала его при всех дворянах гуменной вороной. Да строго-настрого приказала:
        —Не будет через месяц у меня на дворе эта взбалмошная девка, — не сидеть тебе больше в губернаторах. Со дна Волги достать чтобы!
        Губернатор челом царице в ноги:
        —Землю от Ярославля до Астрахани на семь аршин взрою, всю Волгу неводом прочищу, а найду, как мне монархиней повелено.
        Корабли поплыли, за кораблями по берегу мальчишки бегут. Не успела царица убраться со двора, настала ткачам худая пора. Оставила царица ткачам милость, от нее спина у рабочего под плетью ломилась. Не забыл хозяин ни одной буковки из их жалобы.
        Но самое горевое житье настало с той поры для Маринки. Диаклетиана угнали. Самой на мир показаться нельзя, будто волчица затравленная. Повсюду ее ищут. Попадешь им в когти, прощай ты, вольная воля!
        А ведь не зря она выросла на волжском берегу, кажду весну вереницы птиц встречала и провожала, стоя на бугорке. И сама за ними вдаль мечтой своей уносилась. Не напрасно, знать, мнилось Маринке, что слаще воздуха, чем на Волге, нигде в мире не было, да и нет. Сколько песен хороших по лету приносили с собой бурлаки, а как они пели! Не у них ли и песни-то Маринка переняла. Не у них ли и плясать-то она выучилась. И в такие минуты, бывало, покажется ей, будто она и есть та вольная белая чайка, что грамотки на белом крыле писала.
        Не с того ли, как подует ветер с Волги, а Маринка сидит с другом на бугорке, вскочит она, бывало, и, как чайка крылья, раскинет руки навстречу ветру, словно вспарить на воздух птицей залетной хочет. Хоть и небольшая, но была у нее воля, а теперь и этого лишат. Кто за нее заступится?..
        Месяц плавал на синем небе, как белый лебедь по морю. От месяца дорожка зыблилась, дрожала на воде. Дремал сосновый лес на высоком берегу. Вдруг заплескались на Волге сотни крыльев. Брызги жемчугом разлетались. Высоко брызги летели, падали на белый камень, что лежал на берегу.
        Какие птицы били по воде широкими крыльями, и не скажешь, но скорей всего это пали на воду белы гуси-лебеди. В радость, в сладость вольная волжская волна. До глубокой полуночи они тешились.
        Той полуночью пробиралась Маринушка задворками мать старую проведать. Тут и заприметили ее злые люди все из той же из сыскной Управы. Погнались они за девушкой. Их дюжина, а она одна. Вихрем от них пустилась Маринка. Через плетни, заборы перекидывалась, хотела к лесу выбиться, но пригнали ее к белому камню на берегу Волги. Одно спасенье — бросайся в воду. Ширина-то здесь, глубина-то! На воде гуси-лебеди гуляют, широкими крыльями плещут. Глянула на них Маринка и стоном вырвалось у нее из груди:
        —Родные, погибаю ни за что, хоть бы вы спасли!
        А уж Губернаторовы слуги ближе да ближе улюлюкают, с трех сторон окружают, только на крыльях и можно вырваться. Пока они по слободкам-то гнались да гукали, многих и ткачей разбудили, ну, жители-то, — вестимо, любопытно, кого ловят, — тоже побежали к реке по берегу.
        Вот уже торопятся десятские по закочкам, сейчас схватят. Подбежала Маринка к обрыву и крикнула:
        —Прощай, маменька, прощайте, люди добрые, прощай, милый мой полюбовничек.
        С высока крута берега в Волгу девушка кинулась. А навстречу-то ей поднялись с воды птицы белые и полетели в теплу сторону, к синему морю. Только плыл по воде лазоревый платок.
        Сколько ни шарили неводами, ничего не нашли. Может, гуси-лебеди знают, куда делась Маринка. Но люди добрые, что в ту ночь на берегу-то были, будто все в один голос говорили: нет-де, вовсе не утопла Маринка-Волжанка, подхватили ее птицы, на воздух подняли, и сразу у Маринки, как у чайки, легкие крылья выросли.
        Не с того ли так белы, чисты крылья чайки волжской, что пала на них чистота-красота девичьей души?
        Так вот и сберегли наши фабричные в памяти, как лазоревый узор, судьбу девичью. А за то, что люди не забыли ее и не единым словом не положили напраслины на ее чистое сердце, весной она с первой вереницей на волну чайкой садилася, помогала, выручала добрых в беде. И стала Маринка-Волжанка на многие годы не царице, а добрым людям служанка.
        Камчатная скатерть
        Глубока-широка Волга-матушка. Стар и славен город Ярославль. Несчетны цветы весной на лугах заволжских.
        Подстать привольицу-раздольицу вешнему скатерти камчатные ярославские с цветами лазоревыми, с узорами невиданными. Не част-крупен дождик поливал их, не солнце красное согревало, не сыра земля те цветы, узоры раскрасила добрым людям на радость, на любование большим городам по всему белому свету.
        —Политы были те цветы лазоревы, узоры хитроумные слезами заглавного ткача-переборщика. Взрастили-то их, взлелеяли неуставные руки умелые, в мозолях да в трещинах. Вымерены, выверены точным глазом. Хоть и бедная голова, но вдумчивая разузорила те салфетки, скатерти.
        Все бы хорошо, одно, слышь ты, плохо: накрывали теми скатертями чужие столы, боярские, дворянские, а то и царские. Пировали пиры за теми зваными, бранными столами; мед рекою лился, да все мимо нашего рта. Не только чарочкой угостить, добрым-то словом мастера помянуть забывали. Им-то что!..
        Старые люди знавали: ой как солоно было за переборным станом ткачу-переборщику. Камчатное белье ткать тяжелее, чем в гору камни таскать. Скатерть да салфетка любят веселую расцветку, с улыбочкой. Расцветка-то на ткани не пером писалась, не кистью, все той же уточной ниточкой набиралась, ниточка к ниточке, и вдоль, и поперек, и накрест, и в обход.
        Переборный стан во сто раз похитрей подножечного. Скатерть браную соткать, особливо, как бывало, к царскому двору, это не то, что кусок тика или чешуйки. За переборный стан из сотни ткачей, может, один погодится, да и то не всякий. На переборном-то на один волос сфальшивил заглавный, выкрикнул не тот номерок, переборщик дернул не за ту ниточку, вот те и дыра на скатерти. В таком разе зачинай узор сызнова.
        А в старину-то как было: дыра на новине — прут на спине. Хуже того: через твое доброе старанье родного края навек лишишься. Не приглянулся мастер хозяину, не горазд в своем деле, сначала по-домашнему накажут, потом упекут на Камчатку.
        Да, братец мой, хороши, цветисты были ярославские скатерти, мягко, бело белье камчатное, сколько милостей нахватал хозяин мануфактуры от царицы Катерины. Но однажды так угодил ей скатертью, что упала царица в обморок, а все бесценные труды ткачей по воле, по прихоти прахом пустила, по ветру развеяла.
        В те поры ровно ураган по всем селам, городам прошумел. С понизовья широкого, с далекого Урала — вольный ветер повеял. Беглых объявилось много, как в лесу опят после теплого дождя. Да и то сказать: от добра добра не ищут.
        Раз из спального сарая утекли пятеро ткачей Ярославской мануфактуры. Деньги за всех содержателем плачены. Все пятеро — приписные, к мануфактуре привязаны по гроб.
        Содержатель наведался в сыскное заведенье: мол, нет ли у вас беглых каких.
        —Как не быть? Их каждый день приводят. Вчера пятерых захватили. В кузиловке, глянь, не твои ли?..
        Пошел в кутузку. Кутузка в подвале каменном. Оконце под самым потолком, как в скворешне, да вдобавок решетчатое, за железом. А там полеживают пятеро молодцов на полу. Один — детинушка богатырь, по всей стати ему на стругах плавать. Заводит он с тоски-кручины:
        Хороши наши ребята,
        Только славушка худа.
        Остальные все враз подхватывают:
        Это правда, это правда,
        Это правдица была.
        Не ворами нас зовут,
        Все разбойниками.
        Это правда, это правда,
        Это правдица была.
        Мы не воры, не разбойнички,
        Стеньки Разина помощнички.
        Это правда, это правда,
        Это правдица была.
        Вошел хозяин с караульным в кутузку:
        —Что еще за скоморошки тут?
        Один дудку из сапога вытащил. Пошла весельба, как на масленице. И караульный им нипочем. Запевало Кудрявич сметил, тут же песню повернул на другой лад:
        У дядюшки Петра
        Мы украли осетра.
        А друзья еще пуще:
        Это правда, это правда,
        Это правдица была.
        Из-за Волги кума
        В решете приплыла.
        Веретенами гребла,
        Мочкойпарусила.
        Это правда, это правда,
        Это правдица была.
        Тоже со сметкой парень — сразу все и свел на пересмешку.
        —Не твои? — спрашивает караульный.
        —Может, и мои, всех-то разве упомнишь? — ворчит хозяин, попрекает молодцов: — Небылицы плесть горазды, за переборный бы стан вас: послушал бы, как запоете.
        Тут Балабилка Кудрявич вскочил:
        —Сиживали и за переборным и за подножечным. Надо — самому комару камзол камлотовый соткем, блохе, императрице кафтанной, скатерть сладим. Песня делу не помеха!
        Надоело, наприскучило мотаться парням. Люди рабочие. У рабочего человека от безделья душа вянет, сохнет, как цветок по осени. А им, где ни жить — так служить.
        Тряхнул хозяин золотым кисетом в сыскной коллегии, ну и все шито-крыто. Чужих людей признал за своих, прибрал к рукам, заладил на свою мануфактуру. Не ошибся плут.
        Балабилка-весельчак сразу сел за переборный стан. Ткет, песней сердце тешит. Прямо золотые руки: на какой узор ни глянет, снимет в точности, капля в каплю. Такие стал салфетки-скатерти перебирать, что и на царский стол накинуть не зазорно.
        Молодцы послушливые за помощников, за переборщиков…
        Вот однажды прискакал в Ярославль царский гонец. Белого коня привязал у крыльца к резному столбу, палаш прихватил, а сам в контору к купцу — хозяину. Приказывает царский гонец хозяину: мол, к такому-то сроку соткать наилучшую скатерть на царский стол. Таково повеление царицы. Большой праздник в град-столице затеян, на пирование вельможи пожалуют и заморские гости. Нужна скатерть в ширину-то пять аршин, а в длину — двадцать пять.
        —Ладно, — говорит хозяин, гильдейский фундатор, — для их императорского величества порадею. За указец ее благодетельный отблагодарю от всей души нашей и верного сердца. На уточины из мастеровых людей жилы выдеру, а уж сотку и цветисто и добротно.
        Гонец хлестнул плетью с золотистой кисточкой по сафьяновым сапогам, шляпу с пером поправил, в седельце сел, вдарил коня шпорами и погнал столбовой дорогой.
        Вздохнул да охнул купчина. Поддевку распахнул. От царского-то заказа его в жар бросило. Заказ такой хоть и не внове, и дотоль немало на царский стол поставлял он всякой красоты, а на этот раз что-то робость охватила. Угодишь ли? Слышал он от надежных людей, что после того, как кабальные люди вышли из покорности да к новому царю опальному перекинулись, с той поры потеряла царица всякий спокой. Уж и своих-то домочадцев приблудных и то кой-кого расшугала: кого в Буй, кого в Кадуй, а третьего за Можай, назад не приезжай.
        Пошел хозяин в рисовальню, из ткацкой светлицы лучших площанщиков шелковиков-переборщиков покликал, наказывает:
        —Царскому столу заказ готовлю. Эта скатерть дороже всей моей жизни. Ты, Логин Арясов, бобыльский сын, срисуй цветы, узоры, чтобы царица, как глянула, духом бы воспрянула, а как на стол скатерть постлала — сама бы цветком расцвела. Ты, Балабилка, с помощниками по узору сотки такую скатерть, чтобы нам с тобой царица прислала по золотой табакерке. Ни шелку заморского, ни пряжи золотой не пожалею.
        Тут-то развязал он алую шелковую тесемку, — вишь ты, брат, — развернул царский указец, что был в трубочку свернут, да напомнил:
        —Ложась, вставая, в сердце, как отче наш, храните повеление монархини. Нерадивых, нерачительных, ослушников хозяйской воли отдавать в мануфактурколлегию для отсылки на Камчатку, в каторжную работу. Слышали? А то сызнова прочитаю! Идите, да чтобы у меня сказано — сделано было! Кто хозяину не угодит, — так и ведайте — тот по Камчатской стороне соскучился.
        Арясов Логин, бобыльский сын, как прирос к столу в рисовальной светлице, с раннего утра до позднего вечера сидит над белым листом, кисть в руке, в ложечках, в черепочках золотые, лазоревые краски перед ним. За косящатым окном зеленел волжский берег, вольная матушка-Волга, синее небо, отары белых облаков гуляют в вышине. Логин порисует, порисует да поглядит в оконце. Уж вот, кажется, хорошо вывел, дельно, цветисто; другие срисовальщики заглянут через плечо Логина на узор, присоветуют:
        —Ловко, хватит! Неси! Клади кисть, а то испортишь.
        Логин и вблизь-то глянет на сделанное и к двери-то отойдет, а потом возьмет узор — да в печь! Хорошо писано, но не лежит к сердцу.
        Мнится, мерещится Логину свой семицвет диковинный, в уме-то этот узор крепко держит, явственно во всех изгибах видит, а вот положить по всем правилам на манерный лист никак не может. Дело, братец, тонкое. Хоть ты семи пядей во лбу, а, бывает, сразу-то свою мысль не ухватишь во всей полноте-ясности. Тогда тебе ни сна, ни отдыха. Сам себя маешь и не маять не можешь.
        Сготовил Логинов картинки примечательные. По краям-то цветы лазоревые тремя линиями, в каждом углу по корзинке с цветами. Вверху двуглавый орел распахнул крылья на всю скатерь, глядит в обе стороны, в когтях скипетр царский держит, под крыльями плывут по Волге корабли под белыми парусами. На крутом красном берегу Ярославль-город с теремами белыми, с церквами златоглавыми. Вдоль да по бережку крутому идет крестьянский сын, кажись ведет за собой честной люд на поклонение. Это будто сам хозяин. Такова хозяйская воля была. А на красной горке царица в кисейном платье, две собачки кудлатые на золотых цепках впереди ее.
        —Теперь-то вроде на стан отдавать можно, — решил Арясов.
        Показал хозяину.
        —Отменно, братец, — похвалил хозяин мастера.
        Взял Балабилка узор, прикинул на свой глаз, поднахмурился, покусал желтый ус, головой покачал.
        —Ладно, братец, вижу я на узоре свою точку. Без своей точки не выткать скатерть.
        Кликнул Балабилка своих помощников: при такой ширине ткани да затейливом узоре четыре помощника и то еле-еле поспеют. Балабилка себе в напарники взял Мартьяна Базанова, длиннорукого солдатского сына. Взял еще Беляя колченогого, Гроша Кириллу из матросов — крестьянского сына, да Гуся Андрея, чешской нации, солдатского сына. Парни бедовые, горячие: коль за дело возьмутся, только подавай.
        Мартьян развел руками да к Балабилке:
        —Выдюжим ли? Скатерть на царский стол, беды бы себе не выткать.
        —Твое дело шнурок дергать. В ответе я. Помалкивай, не стони над плавней, куличок, — подмигнул Балабилка.
        Сам он пряжу пошел выбирать нужной тонины и доброты. Пряжи льняной в складе года на три запасено. Но сколько Балабилка ни выбирал, ни одна талька не приглянулась ему.
        На господские тальки он вовсе не глядит. В крестьянских тальках, сверху-то глянешь, тонка пряжа; поглубже копнешь, а в ней пасьмы две, а то и побольше из пачесы напрядено. Из пачесы скатерть не выткешь.
        Одинаковой тонины и доброты тальку не подберешь. Пряжу разные пряхи пряли, на торжках ростовских да макарьевских куплена из разных рук. Отказался Балабилка наотрез из такой пряжи ткать скатерть. Посадил хозяин в прядильной сто лучших прях мочку тянуть из золотой тверской кудели. Приказал самой тонкой пряжи напрясть, такой, что и глазом сразу не заметишь ниточку.
        Прях-искусниц немало на мануфактуре. Сто прях в ряд сидят, сто веретен в руках поют. Напряли они пряжи тонкой, звонкой сколь надобно, на тальки смотали, в пасмы перевязали, на грудки по шестьдесят нитей разбили. На белильном дворе в щадрике пряжу выварили, на вешала развешали, высушили на солнце. Из мотков на сновальные катушки да на цевки пряжу Балабилка с помощниками перемотал.
        К шпульке-то сам сел, и не зря, братец, на то он и мастер, не доверил ребятам-несмышленышам перематывать, чтобы рядок навить поровнее. Все сам делал. Сам тальку на воробину наденет, сам и кончик нити на катушку замотает. Правой-то рукой колесо вращает, левой нить придерживает, чтобы не туго и не слабо шла. Потом мотки со сновального барабана с помощниками перевил на ткацкий навой. Ниточку к ниточке положил основы по всей ширине навоя. По сорок ниточек в рядок. Нитки-то все разноцветные: золотые, оранжевые, шелк и серебро. Шлихтовать принялись. Тут ой как искусно нужно щетинкой водить, чтобы основы не оборвать и чтобы ниточки не склеить! Сверху-то Балабилка щеточкой в шлихте ведет, снизу-то сухой щеткой пряжу приглаживает. Основы проклеиваются и не путаются. Без малого месяц впятером-то занимались. И то сказать: под скатерть затравить — надо голову иметь. Но самая-то трудность еще впереди. Такая страда, когда он за стан сядет, первый раз бердом пристукнет да скажет:
        —Начали-почали, поповы дочери! Помни свой номер, чтобы цветок на скатерти не помер.
        В переборном-то стане сам чорт не разберется, не догадается, за какую ниточку дернуть. Каждой нитке в основе номер дан, сто веревочек висит — вот за них переборщики свои номера и дергают по счету. Ткач старший за станом сидит, на узор смотрит да счет дает, когда какую ниточку поднять, какую опустить. Ниточки то вниз, то вверх, то вниз, то вверх; то золотая нить лазоревой дорогу уступит, то лазоревая перед золотой посторонится. Чуть зазевался или от усталости пропустил свой номер, не доглядел заглавный ткач, ну и скатерть бросай, — пустота останется в том месте.
        —Ну, батан, ботать-ботай, да работать не мешай. Стоит нам не полениться, заставим арясов узор улыбнуться, другим боком повернуться, который нам люб.
        Не торопясь, сел Балабилка за стан, разок другой батаном пристукнул. Батан послушно ходит, только почаще дергай на себя.
        В левой-то руке у него узор на бумаге, бумага перед глазами — по ней и трафь. Правая-то рука на батане, чтобы поудобнее приколачивать уточину. Мартьян с челноком — сбоку, рядом с ним переборщики Беляй да Гусь Андрей, эти у номеров.
        —По птице и перо, по царице и скатерть, так, что ли, чалдоны? Уж как в таком разе не порадеть? — лукаво метнул серым глазом Балабилка, хмурясь в бровцах, посерьезнел — по узору счет почал. Тут, брат, не до зевоты, только номерки поспевай дергать.
        —Два, один, десять, пять, сорок, восемь, пятьдесят!
        Беляй и Гусь за концы веревочек — дерг: золотые и лазоревые нитки — кверху, голубые да розовые — вниз. Мартьян челночок — раз, Балабилка батаном — стук да стук: станина — в дрожь. Разноцветные основы словно в плясе. Как по команде — всяк на свое место, куда приказано, туда и становятся. Все слажено, все угадано. Со стороны глянуть — не работа, музыка!
        Балабилка с узора глаз не сводит, батан взад-вперед, взад-вперед, челнок, как окунек на волне.
        —Пять, один, восемь…
        Батан — тук, тук, тук.
        —Три, четыре, десять, два…
        Пальцы переборщиков, как у гусляров, — по основам в бег, в пляс. Не успел, кажись, Балабилка четнуть, а уж Гусь с Беляем — всяк за свою веревочку: и маленький узор, что на листе, теперь цветами на скатерти ложится. Лазоревые лепестки, бутончики, зеленые листочки узорчатые — всему свой цвет пряжа дала, без кисти, без красок.
        Весной солнце не торопкое, долго оно на небесах. День-то с версту; ту версту мерял чорт да Тарас, а цепь-то у них оборвалась; Тарас говорит: давай свяжем, а чорт — на глаз скажем. Жди, когда солнце вкруг ткацкой светлицы полный круг обогнет. За четырнадцать часиков за станом все косточки замозжат. За весь день-деньской соткали, скажем, с пол-аршина. Узоры на скатерти зарницами, солнышком просияли. Балабилке усталость нипочем. В харчевне, не присев, похлебал щей купоросных и скорей за стан; сподручные тоже за ним.
        —Давай, братцы, пока в руках-то зуд, пока дыр-то нет!
        И те тоже в азарт вместе с Балабилкой, только счет подавай. Радость всем: дело-то наудачу! Без заминки, без задоринки, ни пролета, ни подплетины. Когда у мастера в сердце жар, тогда и работа навеселе. Балабилка держит узор перед собой, а в памяти у него старое да бывалое, житье его молодецкое, ночи темные осенние, ветры буйные, да костры среди чиста поля, да песни, кои на фабрике петь запрещают. Все-то припоминается, и уж вроде перед ним не то, что на бумажке написано да на стан к нему прислано, — перед глазами иной узор во всей явственности.
        Однако у Балабилки ежечасно в памяти строгий наказ хозяйский: свернешь с узорчатой стежки — Камчатка тебе. Для начала же отблагодарят плетью на хозяйском дворе или в юстицколлегии.
        Но так и тянет Балабилку свернуть со стежки узорчатой. Словно бес ему на ухо шепчет:
        «Балабилка, четни на золотую нитку! Молодцу, что в рисунке народ ведет за собой, в очи-то огня брызни, в кудри-то ему черного шелку побольше. Чело-то бы ему высокое, а осанку молодецкую!»
        Чем узор ярче, тем на сердце горячей, тем чаще шопот в ухо Балабилке. Должен он четнуть на нитку простую, льняную, — четнет на золотую или на черную шелковую. Помощники дергают за бечевочки: и встает, оживляется мало-помалу на скатерти удалец-детинушка.
        Бросил Балабилка узор, сам и смеется и крестится.
        —Ты что, Балабилка?
        —Братцы, около меня бес путаник: на уме у меня числа, на голосе-то у меня другие. Сам себе я не хозяин.
        —Полно-ко тебе, братец, эва как у нас цветисто. Коли бес с подсказкой, так спасибо ему — знать, он за нас сухоруких, — подсказывают друзья Балабилке.
        —Бедуха, братцы! Опять нам скоро сыскная изба.
        —Ну, за такой узор — и от самой царицы не постыженье! — говорит Мартьян.
        У Балабилки полон рот воды, бурдюками щеки, лицо круглое. Прыснул на метелку, которой ткацкий пух обметали вокруг стана, покропил да с причетом:
        —Эй, бес, тебе путь в темный лес, иль под крайний стан, иль ко мне в карман.
        Гусю и Беляю потеха на Балабилку-затейника, пересмешника. Тут как раз в светлицу вошел хозяин, как журавль на тонких длинных ногах, в белых штанах, в камзоле синего сукна с красными отворотами, с золотыми манжетами.
        —Что это у тебя здесь за половодье, Балабилка? Подумаешь, какой воеводский сын: то ему пыль, то чих, то тяжелый дых. Все с привередьем.
        —До привередья ли? Ткацкая пыль, что фимиам по заутрени. Хуже история: бес под станом счет путает.
        Узор хозяину по душе.
        —Э, паря, тканье отменно. А бесу в назиданье — вот…
        Наставил хозяин углем на станине крестов, похвалил ткачей за старанье и ушел.
        Балабилка с молодцами прямо с мануфактуры на Волгу. Из-за леса — желтый лоб месяца. Над лугами туман белый, как завеса. На крутом берету, рядом с Волгой-то, и заходила в Балабилке силушка по жилушкам. Пыль да пух с кудрей, с плеч долой, рубаху холщовую — под ноги, руки — в разлет, и весь он — словно из куска белого камня. Вольготно ему на высоком берегу. На спине от железных каленых прутьев синие рубцы, отметка царева, а за что, про что — только Балабилке и его товарищам ведомо.
        —Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных. Ах, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское!
        Где же для простого человека свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.
        В присядку да в прискок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего с лету-маху в парную воду. На зыбучих волнах около бережка — пенный шопот. А уж он звон где, — почитай, на самой середине голова, как поплавок из-под воды.
        —Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем мать родная Волга-матушка. И питье у нее для нас, и кормление, а коль жизнь не по душе, — так и вечный покой.
        Словно дикий селезень, полощется Балабилка; то на один бочок, то на другой, а то ладошками над головой хлоп-хлоп.
        —Эй, матушка-Волга, ждать своей доли мне долго?
        То ли бор вековой на том берегу, то ли красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:
        —Не-до-о-л-го-о-о!
        —Чу, ребята, без обману, без утайки. Недолго! Где-то здесь поблизости наша Волжанка-заступница.
        Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля. Товарищи — к нему на стрежень, брызги дугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!..
        А потом опять с вопросом:
        —Ждать нам своей доли долго?
        И кто-то с другого берега с ответом:
        —Не-до-о-л-го-о-о!
        После купанья — некуда, кроме как в свой клоповник. Вокруг барака — частокол, а на нем рогатки железные да гвозди.
        У ворот — хозяин с жердиной в руке. К Балабилке:
        —С кем это у тебя каждый вечер туканье?
        —Ей-богу, это не мы, кто-то с Волжанкой-служанкой перекликается.
        —Ты, затейник, смотри у меня со своим языком! К каждому слову: Волжанка да Волжанка. А что она вам, мать родная, что ли? — и жердиной пригрозил.
        Ночью в бараке храп. Нары в два яруса. Балабилка с боку на бок ворочается, доски в скрип, не до сна ему, не до лежания. Луна за окном. Узор занятный в душе у Балабилки. Кому от узора прибыль, а ему одна забота. Так другому бы горя мало: что срисовальщик навел, то и вытки, мол, худо, добро ли. А этот — нет, не такой, у него любое дело с сердцем в обнимку.
        Мартьян сбегал к шайке, что в углу под рогожей, испил, спросонья нос и бороду намочил.
        —Ты что, Балабилка? Опять не спишь? Экий полуночник.
        —Не до спанья что-то.
        —Мыслями сон зашиб?
        —Да какие это мысли? Так что-то, всякая чертовщина перед глазами. А ты что сейчас орал, словно тебя режут?
        Мартьян ему на ухо:
        —Сон видел страшный. И сейчас еще в жилах дрожь. Будто опять мы с тобой вместе с посадскими людьми стоим против страшной плахи, на том самом знакомом месте. На помост ведут наше солнце. Как он тряхнет плечами, и полетели с лестницы палачи. Все вот слышится его голос, как, бывало, под Оренбургом: «Эй, чубатые, кудреватые, что задумались? И хуже бывало! Коли это да не воля, так чего ж вам боле!..»
        До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.
        Рано на заре мурцовкой заправились, опять в светлицу, к стану. На веревочках грузильца, железки да камешки, как монисты на цыганке. Балабилка узор в левую руку, а правой за батан, считает:
        —Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..
        Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, от темна до темна…
        Долго трудились они над скатертью. Дошло дело до двуглавого орла и царицы-медяницы. Уж подол и царицыны ноги выткали, крыло орла начали. Бежит хозяин:
        —Пуще монархине обличие придайте подобающее, чтобы попригляднее. Это — всей скатерти гвоздь! Венец царский и прочее, со всеми бриллиантами, самоцветами. Чтобы без дырки в голове!
        Стал Балабилка все чаще да чаще позевывать. Вестимо, ткать — не в бабки играть. Устать не диво. Да и у переборщиков-то прежнего задора не стало. Передергивают нехотя за веревочки.
        —Два, четыре, десять! — считает Балабилка.
        Андрей Гусь дернул веревочку, да не ту. Балабилка стук, стук батаном. Дальше:
        —Семь, пятнадцать!..
        Грош опять было — за веревочку, а Балабилка ему:
        —Стой, постой, брат. Бес меня путает!
        —Что вы, черти сивые, аль не видите? Дырка у царицы на голове! — ахнул ткач.
        —И с дыркой подходит. — Балабилке все смешки да хаханьки.
        Переборщикам пуще всего перед хозяином страшно. Чуть что — на Камчатку всех. Указ у него на руках, его власть и сила. У Балабилки своя сметка: он да скорехонько, где дырка-то была, вплел шелковую ниточку. Дальше ткут. Уж время-то мало осталось, а там и гонцы за скатертью прискачут.
        Хозяин стоит над душой с палкой:
        —К сроку не поспеете — семь шкур заживо сдеру!
        Три дня, три ночи напролет да безвылазно корпели ткачи. Ночью их пятеро в светлице, да сторож, этот у печки спину греет да сказывает про Волжанку-служанку. От устали у Балабилки веки слипаются, муть в голове, по узору то пятна оранжевые, то красные круги, нивесть откуда.
        —Десять, двадцать!.. — голос у Балабилки дряблый. Сил больше никаких нет.
        Глядь-поглядь — на голове у орла дырка. Кто виноват? Сам ли спутался, переборщик ли, бес ли подсказал свою цыфирь?
        —Эх, ребяты, у царского орла голова со свищом, — вздохнул Балабилка и узор бросил.
        А сторож:
        —За это вам всем верный острог!
        Мартьян починил голову орлу дешевой битью — оловянной ниточкой.
        Пошел Балабилка на обед в харчевню за белильный двор, — узор на стан под челнок. Закусили наскоро, бегут в светлицу, а узору как не бывало. На воле было ветрено, стан стоял у окна, а окна-то приоткрыли, чтобы дышать привольнее. Может, и ветром унесло бумагу.
        Полетело из светлицы в поварню, из поварни в белильный двор, по всем углам мануфактуры. Слушок-то сам Балабилка пустил:
        —Чорт царицын узор украл!
        От такой вести хозяин стал бел, как холст. Бежит в светлицу, губы синие, весь в лихорадке:
        —Где узор с монархиней?
        —Бес украл, пока обедали, — Балабилка ему.
        —Дубинкой вас, бездельников! Вороны вы, а не ткачи!
        Балабилка ходит вокруг стана с причитаниями:
        —Бес, бес, поиграй да опять отдай!
        Доткать обличье-то царицыно осталось самое малость, а там — за детинушку можно приняться. Да вот поди ж ты!
        —Как же теперь? — мается хозяин.
        —Я уж на глазок, у меня глаз памятный.
        За все теперь Балабилка в ответе. Новый узор писать недосуг. Скатерть — к царицыну празднику, а праздник на носу.
        Хозяин с угрозой:
        —Смотри же у меня: не подгадь дело, а то голову с плеч.
        Через день подошел хозяин на скатерть глянуть; с ткачей — пот градом, в пыли, в пуху они, света белого не видят.
        —Пять, восемь, девять, двадцать, — кричит Балабилка.
        Гусь и Грош в четыре руки дергают веревочки, не успеешь глазом моргнуть, а уж нужный номерок подняли. Беляй с Мартьяном челнок бросают.
        Наклонился хозяин над узором. Балабилку спрашивает:
        —Когда кончите?
        —Сам не ведаю. Видно, к царице на показ бес узор отнес, да и потерял во дворце. Подметало поднял, в ящик бросил. Бес, видать, копается в царском мусоре. Вот уж, наверно, чего-чего он только не узнал о царице.
        —Это ты про какую царицу?
        —Вестимо, про мусорную…
        Только скатерть со стана сняли, царские гонцы к хозяину. И глянуть-то никому как следует не дали. Скатерть — красоты удивительной. Под стражей повезли к царице.
        Балабилка после той скатерти натрудил глаза. Больше недели над чугуном сидел да лечил картофельным паром.
        А скатертник-хозяин ночей не спит, все ждет, какую же пришлет царица награду. Прежде-то баловала царица купца.
        Идет он раз по канавке от котельной, где товар в щадрике кипятили на голом огне. По канаве — грязная вода, щелок, краски. Видит в грязи листок с узором. Остановился купчина, поднял узор. Слова никому не сказал об этом.
        А той порой в царском дворце столы накрываются, графы, вельможи в золотых нарядах ко дворцу съезжаются, заморские гости туда же. Фрейлины на царицу духами прыщут, в парик ее рядят, кисейное белое платье надевают, шириной с рыболовную сеть. Сами тоже — в румянах, в белилах, в духах и нарядах, как полагается.
        Вин, закусок, сладостей да пряностей — воза.
        Все камчатное дорогое белье вынули из царских сундуков ради такого пирования. Слуги в люстриновых и глазетовых рубахах, в белых чулках, в перчатках по самы локти, с подносами так и летают. Люстры зажгли, в каждой, поди, по тысяче свечек. Полы-то все зеркальные, всего тебя видно вверх тормашками. Вот как у них было! Не то что, скажем, в спальном бараке на мануфактуре в Красном селе или в Костроме.
        Салфеток, скатертей у царицы побольше, чем во всем царстве, особливо ярославских. Слуга-вертихвост спрашивает:
        —Какую, ваше императричество, скатерть прикажете на большой стол накинуть?
        —Самую лучшую, гирную, что вчера привезли от купца ярославского.
        Как накрыли стол ярославской скатертью с лазоревым узором, вдвое краше в царской палате стало. Вельможи, министры, заморские гости, спотайные полюбовнички, все в крестах да в лентах — обступили стол. Близко без царицы не подходят, ее ждут. Много у нас диковинных диковин ткали, такая же — первый раз. Один заморский гость и говорит:
        —Я бы, кажись, за эдаку вещь никакого капитала не пожалел.
        На разные лады скатерть расхваливают. Молодым кралям и тем теперь не до плясов. Вздыхают, глаза закатывают, только и слышно:
        —Ах, что за скатерть! Первое удовольствие!
        —Бог знает, кто ее и ткал!..
        Музыка в сто рогов сразу ахнула. Выплывает из хрустальных дверей царица, прямь — что бочка кисейная, подол-то на полверсты, его прислуги несут. Блюдолизы придворные — в дугу перед своей благодетельницей, им уж не до скатерти. Царица кому кивок, а кому и того нет.
        Издали заметила царица новую скатерть, так вся и воспылала:
        —Что за узоры! Такая прелесть!
        Подошла царица к столу, оперлась пальцами о скатерть и онемела. Стоит, словно статуя каменная, глаза оловянные стали, да вдруг как взвоет на весь дворец:
        —А-а-а-а!
        Вельможи да бароны аж глаза вылупили, — не свихнулась ли их заступница. А она — хлоп в обморок. Тут слуги ее подхватили.
        Шум, гам, переполох. Давай императричество водой отливать. А она чуть только очухалась, всех распихала, растолкала — да к столу: на скатерть кинулась, стащила ее со стола, всю посуду перебила, давай скатерть ногами топтать.
        Вельможам приказывает:
        —Сжечь! Изрубить! На бумагу перемолоть! Все ярославские скатерти, салфетки, — все на бумагу! На той бумаге я указы напишу, с супостатов кожу спущу. Тем, кто выткал на скатерти Емельку Пугачева, головы отрублю! Найти, поймать, схватить, перед мои очи поставить!
        Забегали, засновали гонцы, к коням кинулись. Ночь-полуночь в Ярославль на мануфактуру скачут.
        Бароны да вельможи начали скатерти со всех столов срывать. Да той же ночью и скатерти, и салфетки, и все камчатное белье дорогое покидали на воза и отвезли на царскую фабрику, все начисто перемололи на бумагу, все поизничтожили.
        Сколько старанья ткачей было погублено! Что им бессонные ночи тружеников!
        Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин — ни жив ни мертв. Балабилку с молодцами послал искать. Балабилки в светлице нет. В барак побежали. На тюфяке, где спал Балабилка, под соломенной подушкой нашли письмецо затейников. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:
        «Прощай, хозяин-каин и царица-блудница. В гости нас в скором времени поджидай. На судьбу свою не ропщу, твою фабрику, придет час, по ветру пущу. Пошли мы свое счастье искать. Нам с царями дружить не с руки. Не вхожи мы в тот высокий дом, а случится — и в него взойдем. Теперь и ты повидала Емельяна Ивановича. А мы с ним за ручку здоровались. Ради него и ночей не спали на твоей погибельной мануфактуре. Ну, да ладно. По воле мы шибко соскучились.
        Твой ткач, скатертный начальник Балабилка — крестьянский сын».
        Сгребли гонцы с Затрапезного золотой пудовичок отступного и повезли балабилкин манифест царице.
        Вниз да по матушке по Волге, да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:
        —Эй, Волга, до счастья нам итти долго или недолго?
        А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских кто-то радует их раскатисто:
        —Не-до-о-л-го-о-о!..
        И сама дорога не камушком-дикариком, а мягкой травой-муравой стелется им под ноги. Не унывает Балабилка, да и его товарищи голов не вешают. Да как же с Балабилкой и унывать-то! Идет он впереди, руками размахивает, приговаривает:
        —Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай.
        Царь-Петровы паруса
        В те поры время было неспокойно: началась война со шведом. Захотелось шведу, чтобы русские им всю землю отдали по самую Москву. А царь Петр не из таких был.
        —Исконная, — говорит, — русская земля не про их честь.
        И двинул навстречу шведам свою армию. Наши пешечком идут к морю, а те на кораблях плывут. Подобрались поближе к Питеру, да и остановились: боятся. Наши тоже привал устроили, к делу готовятся, амуницию чистят, пушки заряжают.
        Шведы хвастают:
        —Где вам с нами совладать! Вы не только корабли, а и ворота вытесать не можете.
        Задумался царь Петр. Про ворота шведы, конечно, набрехали, а кораблей хороших и взаправду у нас в те поры не было. Без кораблей война — не война. Не много было и корабельных мастеров, особо приметных. Ну, однако, горевать царь не стал. По первому снегу разослал гонцов во все концы земли, строго-настрого приказал:
        —Люди, кои топору сручны, плотницкому ремеслу обучены, от мала до велика с пилами и топорами чтобы к Питеру шли.
        Петр аукнул, а ему вся русская земля откликнулась. Собралось в кою-нибудь неделю народу видимо-невидимо, словно лес на берегу вырос. Все слободки заселили, а народ все подваливает и подваливает, как плотину прорвало, — рекой течет. Войска в тех местах немало стояло. Петр поднялся на пенек высокий, поглядел на солдат да на владимирских плотников (владимирских особливо много пришло), улыбнулся и как гаркнет на всю округу:
        —Что, ребятушки, призадумались? Али испугались моря синего?
        А плотники ему в ответ:
        —Моря синего николи мы не пугались. А боимся, дела всем не достанется. Эвон сколько нас собралось…
        Петру ответ такой понравился.
        —Не горюйте, дела всем хватит. Да я с таким народом, ребятушки, горы сворочу, все моря-океаны перейду. Построим корабли получше шведа, а по весне я со своими лебедями к морю выплыву.
        Засучил рукава, сам первый взялся за топор и пошел тесать бревно. Закипела работа. Только лес трещит, только топоры звенят да пилы поют. На улице мороз, а царь в одной рубашке орудует. Глядя на него, и остальные налегают. На крещенской неделе начали, о посте все дело закончили. Царь последний гвоздь вбил и говорит:
        —Корабли сладили. Дело за парусами.
        Стал царь думать: где бы парусины достать? Подзывает он к себе генерала Фемера, приказывает:
        —Возьми из моей казны денег, купи парусов получше, да с делом этим не тяни.
        Фемер-то сам был из немцев. Такой чистоплюй был: Петр с топором, корабли строит, а он с тросточкой похаживает, солдат пошугивает, на плотников покрикивает.
        Как услышал Фемер, что ему государева казна доверяется на покупку парусины, сразу повеселел. Приказывает он солдатику Ивану:
        —Заложи тройку, будем ехать за парусами. Ты знаешь, где у вас хорошую парусину ткут?
        Иван был родом из сельца Иванова. Говорит генералу:
        —Лучших полотен, чем в Иванове или в Кохме, нигде не сыщешь.
        В Иваново, так в Иваново. Покатили. Ванюха за кучера сидит, кнутом помахивает, песенки попевает. Радуется побывке: в Иванове у него ладушка осталась, ткачиха, первостатейная красавица.
        Приехали, прямо к самому первому купцу заявились: у того своя полотная фабричонка, да еще по домам и по светелкам его подряды мужики и бабы работали. Тысячами купец ворочал, за моря парусину сбывал.
        Фемер с купцом беседу ведет, а солдат к ладушке отправился, к своей, стало быть, красавице задушевной. Фемер тому и рад: лишнего глазу не стало.
        Решил Фемер все склады обследовать. Пришли они в первый склад — большой-пребольшой сарай. Поленницы полотен до крыши выложены. Товар отменный. Лучших и искать не надо, увидел бы Петр — обрадовался.
        —Посмотри, — говорит купец, — кусок — словно свинцовый, а плотность — иглой не проколешь, гвоздем не пробьешь. Для наших кораблей самые наиподходящие паруса. Бери. Вестимо, марка на такой равендук высоконька. Ну, коли дело государево, и я на уступку пойду: по пятиалтынному с каждого куска сброшу. Забирай чохом, что на складе припасено, а то заморские купчишки обещали по весне побывать. Парусинка, глянь, а чище парчицы.
        Фемер прикинул и что-то призадумался. Взять эти полотна — ни копеечки из казенных денег не останется. Не хочется этак-то. Подумал-подумал плутяга и ну пыль в глаза купцу пускать:
        —Хорошо. Но это есть не тот размер, не погодится, для корабля брать не приказано. Мне нужен пенька…
        Пошли во второй склад, здесь пеньковка — полотна тоже добротные, да все ж пожиже первых. Купец советует:
        —Эта марка тоже выдержит, корабли поднимет, но прочность не та. Цена на такой товар, конечно, пониже.
        Фемер прикидывает: «Если на этой марке остановиться, то от царевых денег в моем кармане останется четверть…»
        —Идем, — говорит, — дальше…
        Пришли они в третий склад, где полотна штабелями сложены. Купец объясняет:
        —Эта марка похуже прочих. На паруса не годится, напора не выдержит. Для меня-то беда не велика: пойдет на портки, на сарафаны, мужики с бабенками износят. Цена на такой товаренок дешева.
        Фемер свое говорит:
        —Ты, купец, мало смыслишь в корабельном деле. Эта парусина как раз на царь-Петровы паруса подходяща.
        Да так и приник к этой парусинишке.
        —Отсчитывай, — говорит, — вот этот сорт.
        У купца глаза на лоб. Он было урезонивать покупателя начал. Знает, для какой нужды и чья покупка, тут не шути.
        —Зачем тебе такой дешевый товар? На войне люди не в бабки играют, да и царю не полюбится.
        Немец и слушать не хочет. Закупил парусины, какой ему надобно, с купцом рассчитался. Люди парусину на воза складывают, а Фемер отошел к забору и себе за пазуху какой-то сверток сует. Ан как раз и подошел его кучер, наш-то ивановский солдат. Встал перед своим начальником и, как полагается, отбарабанил:
        —Ваше превосходительство, явился по вашему приказанию. Чем служить могу? Что делать прикажете? Что тревожит вас?
        —В мою шубу блоха прыгала. Я ловлю ее, — говорит Фемер, а сам сверток подальше сует.
        —Блоха?.. Ах, она, окаянная! Из армяка да в генеральскую шубу угодила. Дозвольте, я ее, негодницу, поймаю, в два счета вытащу. Не марайте руки, ваше превосходительство.
        Да было и сунулся к генералу за пазуху. Фемер так это свирепо глянул, да как крикнет на служивого:
        —Стоять смирно, блоха ушла!
        —Ах, вон она. Вижу, вижу, к полотным амбарам скачет. И что только за блоха, и на золотых ножках, — тихонько, вроде сам себе, говорит солдат.
        Вроде он и плохого не сказал и проступка никакого перед немцем не сделал, а Фемер пошел всякие страхи нагонять на него и все трафит по щеке ударить.
        —Почему одну половину часа прогулял? Из-за тебя мы можем войну проиграть, опоздаем паруса поднять!
        Ишь, какую статью подогнал.
        Тронулись возы. Купец выбегает из дома без шапки, кричит:
        —Постой! Мою лепту возьмите, десять подвод со своим тканьем снаряжаю в подарок, на царев корабль паруса пусть из этого полотна поднимут. Так и скажите: государю это, мол, от купца Павла Веретенникова, и за полотна мне ни гроша не надо.
        Коли платить не надо, Фемер не отказался.
        А полотна те были самые лучшие.
        Доехали до одного города, остановились. Немец к какому-то купцу, дружку своему, в гости наведался, Иван у крыльца дожидается, воза стережет.
        Тут и выкатываются из дому двое, давай с десяти подвод царевы полотна к себе в амбар убирать. Иван не дает. А те силой норовят взять. Убить Ивана грозят, говорят, что не по своей воле, а по указу Фемера парусину в амбар убирают. Иван в драку полез. Набежали тут еще люди. Одному всех не одолеть. Он — к Фемеру. А тот сидит на сундуке, переобувается, торопится, руки у него трясутся, словно кур воровал, а из голенища-то на пол деньги сыплются.
        Как гаркнет Иван:
        —Ваше превосходительство, царевы паруса с возов тащут!
        —Ступай, я сейчас выйду, разберусь.
        Вышел Фемер и прямо велит Ивану на козлы лезть, дальше ехать. В спину-то шашкой постукивает, поторапливает. Вот едут они, а Иван нет-нет да на обоз и оглянется, все ли в целости. Оглянулся Иван первый раз, обеспокоился, докладывает Фемеру:
        —Ваше превосходительство, вроде возов-то меньше стало.
        Обернулся Фемер, пересчитал воза, обругал Ивана:
        —Два да два сложить не умеешь. Все в целости. Сколько нужно, столько и везем.
        Опять едут. Иван думает: «Неужто обсчитался?» Еще раз сосчитал, не утерпел, опять Фемеру докладывает:
        —Ваше превосходительство, ей-богу, возов недостача.
        Фемер пихнул его в спину:
        —Сиди на месте смирно. Не ты покупал, не тебе и воза считать. Ты не воза считай, а дуги. Дуг не убавилось.
        Сидит Иван и думает: «Дивное диво: считает этот, считает тот, у одного — нечет, у другого — чет».
        Дальше едут. Иван не стерпел, да и говорит Фемеру:
        —Приеду я и скажу государю-батюшке: где, мол, мне воевать, когда до ста не умею считать? Не выучит ли он меня. Начнем с азов, пройдем вдоль возов…
        Фемер побаивается: еще и вправду к царю полезет.
        «Надо, как приеду, упрятать его куда ни на есть. Солдата не упечешь, сам в приказ попадешь».
        На том и порешил.
        Велит Ивану без останову гнать к Питеру.
        А царь Петр по берегу похаживает, в подзорную трубу на дорогу поглядывает, все ждет, не покажется ли обоз с товарами. Солнце стало по-весеннему припекать. Того и гляди, реки вскроются.
        Наконец дождался. Обрадовался, навстречу выехал. Солдату так ли уж хочется слово сказать Петру, да не знает, как подступить, — вокруг генералы толпой, да и Фемер с Ивана глаз не сводит, говорит своим помощникам:
        —Солдат Иван был хороший кучер. За это даю ему отдыхать целый месяц. Отведите его в отдельную каморку, у дверей караул выставить! Без моего приказа Ивана никуда не выпускать, пусть отдыхает.
        И посадили солдата в каталажку.
        Царь узнал про это, спрашивает Фемера:
        —За что ты на своего кучера прогневался?
        —За то, ваше величество, — отвечает Фемер, — что он в Иванове надолго отлучился, обоз задержал. За это ему наказанье. А за то, что хорошо правил, отдых даю. Заодно он и отдохнет и провинность искупит.
        Петр поверил генералу и молвил:
        —За самовольную отлучку наказать, да не забывать, что солдат был исправный и в ратном деле ревностный.
        Дали приказ корабли снастить. Утром чем свет обошел царь все возы, все полотна самолично обследовал. Крикнул корабельных мастеров и так, милок, хитренько повел.
        —Один в поле не воин. Ан, бывает, что без одного и не выйдет ничего. Что вы, мастеровые люди, на это скажете?
        —Так точно, ваше величество! — корабельные мастера в один голос отзываются.
        —Я сам люблю работать до седьмого пота. Сам бы напрял и полотен наткал, да других дел много, а мне вот, спасибо им, ткачи на подмогу. Пойдет ли такая парусина на паруса? И будут ли они прочнее парусов шведских? Посоветуйте! Ум хорошо, а два лучше.
        Говорит-то царь слова вроде и веселые, а в глазах его корабельщики веселости не видят. Осмотрели парусину, а она — не чище холста-хряща; один и говорит царю:
        —Оно, конечно, и это будут паруса, только под одними годы проплаваешь, а под другими полчаса!
        Петр нахмурился, помолчал, к Фемеру обращается:
        —Что молчишь, словно воды набрал в рот? Слышишь, что говорит народ?
        Фемер и давай раскланиваться перед царем, что-то лепечет, а царь его вроде и не слушает, свою речь ведет:
        —Я слышал одну сказку: наши тульские кузнецы блоху подковали, а ивановские ткачи, я знаю, той блохе платье сшить могут. Понять не пойму: ткать полотна они разучились, что ли? Или ты вместо Иванова нивесть куда заехал?
        —Там, там и покупал, ваше величество, хоть солдата спросите, — выкручивается Фемер.
        —А что ты думал, когда покупал?
        —Думал, как, государь, лучше. Я рассудил…
        —Рассудил — говоришь? — чуть оком царским повел Петр. — Я сам люблю семь раз отмерить, один отрезать. — И вдруг царь выходит на середину и с такими словами к корабельщикам обращается: — Может, и не плохие полотна, да для парусов сотканы не плотно. Такие паруса поднимать подождем, может получше найдем.
        —Как не найти, — отзываются корабельщики.
        Фемер и сунулся с языком:
        —Пошлите за парусами в Силезию. Что там за мастера, что за хитроумные затейники. Вот будет хорошо.
        —Хорошо-то, хорошо, да не дюже, — говорит Петр, и улыбка, словно солнце из-за тучки, на лице его заиграла. — Вот ты толкуешь, что народ у вас хитроумный, а вдруг да купцы ваши паруса не за серебро да золото продавать вздумают, а за хитрость какую-нибудь? Сумеешь ли тогда полотна закупить?
        —А как же, — отвечает Фемер, — я самого царя Соломона на разных загадках перехитрю.
        —Вон как! Что за генерал у меня! — Петр говорит, и задает он Фемеру три загадки, вроде провера решил устроить. — Первая загадка такова: в чем человек нуждается, когда на свет появляется?
        Фемер в ответ:
        —А это совсем ясно: человек нуждается в повивальной бабке.
        Петр усмехнулся:
        —Нет, брат, не то.
        Вторую загадку задает:
        —Чем солдат запасается, когда в поход собирается?
        Фемер опять попал пальцем в небо.
        —Деньгами, ваше величество, солдат запасается.
        Третья загадка:
        —Без чего на тот свет не пускают?
        —Без креста и ладана, ваше величество! — гаркнул немец.
        —Это — по-твоему. А по-моему, не больно ты горазд на отгадки, — говорит Петр и велит денщикам: — Отведите-ка моего верного слугу на покой в одно место. Пусть немного подумает, а потом в Силезию поедет. Он устал, видно, в дороге.
        Повели немца, куда приказано. А там солдат Иван похаживает, с тоски-кручины песенки про ткачей-земляков распевает. Парень он был веселый, никогда не унывал. Достал бумажку, написал на ней:
        Простой солдат.
        Даю совет.
        Умом богат,
        А ДЕНЕГ НЕТ.
        Высунул руку сквозь решетку, приклеил ту грамотку над острожным окном: пусть-де люди читают.
        Вот в ту каталажку, где сидел Иван, и привели его начальника на хлеб, на воду. Сидит немец в углу на соломке и думает: «Как же мне царевы загадки разгадать, своим умом царя удивить, богатства своего не лишиться, украденной казной попользоваться?» И ничего-то он придумать не может.
        Наутро царь к себе Фемера требует.
        —Ну, разгадал мои загадки?
        Фемер новый ответ припас. Думает: «Угожу царю».
        —Когда человек на свет появляется, он в добром государе нуждается, таком, как вы, ваше величество.
        Ответа на другие загадки Петр и слушать не захотел. Опять немца в каталажку отвели. Совсем он раскис, в глазах намыленная петля мерещится. Не пьет, не ест, сидит, как воробей, нахохлившись.
        А Ивану и горя мало. Он откусит хлебца, запьет водицей и похаживает себе по каталажке, с утра до ночи то песни распевает, то притчи сказывает про генеральскую шубу, про царицу и про блоху-танцовщицу.
        А тот Ивану про свое горе плачется.
        —Сгубили меня русские загадки.
        —А ну, расскажи, какие такие загадки?
        Послушал Иван загадки и говорит:
        —Загадки — как загадки, кто голову на плечах не для шапки носит, тот отгадает.
        —Отгадай! — просит немец. — Деньги пополам делить буду. Только молчи…
        Иван согласья не дает.
        —А на что мне твои деньги? Хлеб да вода — солдатская еда. А еды этой мне и без денег приносят!
        Так и не стал отгадывать.
        На второе утро обманщика опять к царю зовут. И на этот раз Фемер ничего не отгадал. Снова его в каталажку втолкнули. Последние сутки остаются на размышление.
        Иван похаживает, в окошко поглядывает, над немцем потешается:
        —День да ночь — сутки прочь, а там и галстук крученый наденут.
        На третье утро повели к царю немца; как он ни мудрил, как ни вертелся, загадок не разгадал. Повели его караульные обратно да на корабельную мачту указывают.
        Иван похаживает по каталажке, нет-нет да и скажет:
        —Столб вкопают, галстучек сплетут и за тобой придут.
        Немца в озноб бросает. Краденому богатству не рад, своя-то шкура дороже.
        Иван советует:
        —Хоть бы завещанье написал, кому добро отказываешь.
        Тут этот гусь как бухнется в ноги солдату и ну сапоги лизать, спасти просит, золотые горы сулит.
        Иван смекает: после немца пропадет царево золото нивесть где. Не лучше ли то золото заполучить до последнего рубля, да и отдать царю, отечеству на пользу?
        —Ладно, — говорит солдат, — так и быть, постараюсь, хоть и хотел ты меня с бела света сжить. Сколько заплатишь?
        Немец сулит тысячу. Иван без запросу свою цену выставляет, а если, мол, дорого — не обессудь.
        —За первую загадку — все земли, все дома твои, фемеровские.
        Думать некогда, петля-то по лжеце скучает.
        —Согласен! — кричит.
        —Не больно слову-то верю. Пиши о том грамотку.
        Написал Фемер. Иван прочитал, — не сплутовал ли немец, убрал грамотку в шапку и стал отгадывать первую загадку. А немец его слова в точности записывает и себя утешает: «Хорошо еще, что деньги не потребовал…»
        Однако обрадовался он прежде времени. За вторую загадку Иван и запросил:
        —Все твои деньги мне отдашь — золото, что в подвалах хранишь, камни самоцветные да брильянты.
        Опять Фемеру делать нечего.
        —Бери! — говорит.
        Иван и вторую отгадку сказал.
        Немцу не терпится, торопит он солдата:
        —Говори третью отгадку. Какая цена?
        Иван в ответ:
        —Давай поменяемся шинельками — ты наденешь мою, а я твою. И в третьей грамотке собственноручно напиши, что отдаешь ты мне свое звание, а мое себе берешь.
        Подмахнул тот и эту бумагу. Положил Иван ее в картуз под сарпинку, сказал Фемеру третью отгадку.
        И только успел он эту третью отгадку записать, как сидит: царь Петр мимо каталажки едет.
        А Петр ничего мимо глаз зря не пропускал.
        Заметил он над окном Иванову грамотку, прочитал, любопытно ему стало. Приказал солдата к себе привесть. Скоренько привели Ивана.
        Царь на его грамотку и указывает:
        —Ты писал?
        —В точности, ваше императорское величество.
        —А почему ты думаешь, что у тебя ума много?
        Отвечает Иван:
        —Так что мы из фабричного села, а мы там всем миром думаем. С темна до темна в светелках ткем. Чтобы челнок веселей летал, сказки складываем, загадки загадываем, кто во что горазд. К примеру сказать: на светец гляжу, на осине сижу, сквозь клен гляжу, березой трясу. Хороша и эта: окунек прыткий, ныряет с ниткой.
        Улыбнулся Петр и черный ус покрутил.
        Иван стоит руки по швам, ждет, что дальше будет. Царь и дает ему те же самые загадки, на которых Фемер прогорел.
        —Подумай, тонко прясть — долго ждать, коли нехватит ума, сразу откажись. Не люблю того, кто не по своей силе кладь поднять хочет.
        Иван на попятную не пошел и прямо ответ выкладывает:
        —Когда рубашка рождается, она в старательных руках нуждается, идет в мялку, на прялку, на стан да в чан. А когда человек на свет появляется, прежде всего в пеленках нуждается да в свивальнике. А лапотьице с пеленкой, окромя ткача, выткать некому.
        —Пожалуй, верно, — усмехнулся царь.
        —Как ткач без челнока — не ткач, так и солдат без хорошей амуниции — не солдат. Без челнока и золотые руки полотен не наткут, без добротной парусины и ладные корабли не поплывут. Когда солдат в поход собирается, рубахой да портками запасается. Выходит, и на войне без ткача не обойтись.
        Царь и за второй ответ похвалил солдата.
        —А скажи-ка, без чего похорон не бывает? — дает он третью загадку.
        Иван и тут нашел, что сказать.
        —Ваше величество, ясно дело: как без пряжи холсты не соткешь, так и на тот свет прежде смерти не попадешь. Но и без савана на тот свет не берут. А кто саван соткал, сами ведаете, — ткач.
        Царь Петр только головой покачал.
        —Ладно ты, Иван, смекнул, вижу, что и народ свой и свою сторону шибко любишь.
        И спрашивает царь его:
        —Теперь скажи ты мне, где полотно хорошее на паруса раздобыть и кого послать за ним?
        Иван отвечает:
        —Лучшее полотно в хамовных дворах на Москва-реке, а також в сельце Иванове, ваше величество, а за ним пошли меня.
        —А много ли тебе денег на полотно дать? — спрашивает царь.
        —Пять рублей.
        Взял Иван из государевой казны пять рублей, чтобы щей в трактире по дороге похлебать, и погнал в Иваново. А уж снега почернели, грачи прилетели, весна, скоро и корабли на воду спускать.
        Как закатился солдат в Иваново, перво-наперво весь народ созвал — и хозяев, и прях, и тках. Встал на возок, снял шапку, а золотое шитье позументное на его шинели так и сияет. Поклонился честному народу и такую речь повел:
        —Швед на нас обозлился, хочет все земли у нас отнять. В море выплыл, силой похваляется, в Питер завтракать собирается, в Москву к обеду поспеть хочет и все наши города огню предать. Царь корабли снастит, плыть навстречу недругу, а парусов нет. Вся надежда на вас, парусянщики. Соткем хорошие полотна — поможем выгнать ворога с земли русской, не соткем — останутся петровы корабли без парусов, а мы пропадем!
        Во всех светелках, на всех заводах полотных Ивана знали. Зашевелился народ. И хозяева, и купчишки, и ткачи простые потащили к Ивану полотна свои наилучшие, что иглой не проколешь, гвоздем не проткнешь. Столько за день нанесли, что и на тысяче подвод не свезешь. Дают и ни копейки с Ивана не спрашивают.
        Погнал Иван возы к Питеру да по дороге смекнул и завернул к тому самому купцу, где парусину Павла Веретенникова Фемер сбыл. Строгонько повел себя Иван с этим купцом, петровым указом припугнул: как ни вертелся купец, а пришлось уступить Ивану, и эти десять возов парусины Иван выручил, поехал из ворот да кнутом на прощанье купцу погрозил: смотри, мол, шельма, другой раз не попадайся.
        Ну и привез добреца Петру обоз неисчислимый. А полотна — лучше не сыщешь. Тысячу человек засадил царь паруса шить. Сшили, сразу и подняли. Как раз угодили: лед на реке только-только сошел.
        Тут царь про Фемера вспомнил, велел его привести.
        Привели. Царь и говорит ему:
        —Ездил ты за полотнами, царю радел, да не в ту сторону глядел. Вот и не нашел то, что нужно. Глянь на мои паруса! Без твоей Силезии обошлись!
        А Фемер — свое: царю грамотку сует.
        —Это, — говорит, — три отгадки. Пока сидел, все твои загадки осилил.
        Петр прочитал бумажку и обратно немцу отдал.
        —Береги, это тебе на память. Хорош ответ, да не тобой придуман.
        И никакого снисхожденья не дал Фемеру за сию плутню.
        А шведов так тогда наши пуганули с новых-то кораблей, что те еле ноги унесли.
        Иван много благодарностей получил от царя за верную службу отечеству. Так и оставил его Петр в генералах.
        Шаль с кистями
        Фабриканты ивановские, бывало, кто чем славился: кто платками, кто салфетками, кто плисом. А Куваев, так тот одно время шалями всех забил. У Гарелина какие мастера были, а по-куваевски все же не умели печатать.
        Душой всему на куваевской фабрике был Илюха, заглавный колорист и расцветщик незаменимый.
        Прежде-то недалече от Покровской горы такое веселительное заведение было, вроде театра. Что там творилось по базарным дням, а пуще всего на масленице!
        Вот однажды в те поры певица в город заявилась. Чтобы послушать ее, у самых дверей одну скамейку для хозяйских служащих отвели. На эту скамью и пробрался Илья. Больно уж он любил послушать, как поют.
        Певица вышла, глядят все: наряды на ней самоцветными камнями горят, переливаются. Каких только тут камешков не пристроено. Туфли серебряные, с золотыми застежками. Платьем пикеневым в аграмантах пол метет. Но не это народу в диво. Накинута на ней манерная, битная золотым и серебряным выбором шаль, кисти до полу, да какая шаль!
        Ну, похлопали приезжей, петь она принялась. Сразу все притихли. Спела. Еще просят. И, почитай, раз пятнадцать принималась. Илюха радовался: все ладони сбил, сам себя не помнит, ровно на седьмое небо угодил, глаз с певицы не сводит. Тянется и тянется вперед, хочется ему наперед выскочить, — да как ты выскочишь? Там люди другой расцветки. Хоть Илюха и был мастер знаменитый, но все ж сорт для него неподходящий впереди-то.
        Захотел Илюха сказать певице ласковое слово, да говорить красно не умел: такой уж уродился. Про себя знает, что хочет, а сказывать станет — в двух словах запутается, собьется и только рукой махнет. Ну, да его и без этих слов разумели: работа его сама за себя говорила — возьми любой платок шалевый, травчатый.
        Вот он скоренько выбежал за угол, купил целую охапку цветов и — к певице, туда, где она отдыхала. Поклонился, от души принять просит. Ну, та не отказалась. И, видно, довольна букетом. Цветы ей не внове, а то дорого, что рабочий человек их поднес.
        Илюха, как ее шаль вблизи-то увидел, глаз отвести не может: хорош рисунок, пышны кисти. Другой бы завел беседу, сказал, кто он. Ну, а Илюха на разговоры не горазд. Уходить надо, а уйти сил нет: словно приворожила шалью.
        А барыня сняла это ее с плеч, в шкап повесила и сама, помешкав, подалась за переборку на другой лад рядиться. После отдыха-то с другой забавой перед народом показываться надо.
        Видит Илюха, в открытом шкапу шаль висит. Руки сами к ней потянулись. Раскинул шаль и обомлел. Много через его руки товаров всяких прошло, а такого не видывал: всю ее в горсть возьмешь. А расцветка, что твоя радуга. Да что там радуга — выше! Захотелось Илюхе сделать такую же.
        Случалось, что из альбома и за полчаса новый манер перенимал, по-своему переводил, а бывало, и неделями над одной какой-нибудь полоской просиживал. Раз на раз не приходит. И мастер мастеру рознь, — не птица, в одно перо не уродится. Тут все зависит, как скоро в толк возьмешь, с какого края дело начинать, откуда линию тянуть. А нашел линию, правильно означил, так и пойдет. Грунт и расцветку навесть — это уж не мудреное дело. Хуже, когда узор глазом-то видишь, а лицо с него снять — не приноровишься.
        Характер у Илюхи прилипчивый: за плохое не возьмется, мимо хорошего не пройдет, а уж что по сердцу, готов не есть, не пить, — на свой лад переймет.
        Кончила артистка концерт, в комнатку вошла, видит, шкап открыт, а шали нет. Так она и ахнула, упала на мягкий стул, обняла голову и давай реветь. Места не находит, рекой льется. Те, кто вхож к ней был, в уговоры пустилась: «Не горюй, мол, найдется!» Да где тут уговорить! Она в крик. А как шаль улетела, про то не ведает. Ее спрашивают:
        —Не входил ли кто в комнатку?
        —Этого, — говорит, — я не знаю. Одного помню — степенного человека, что цветы приносил. Но на него я никак не думаю. У него в глазах вся душа видна.
        Полиция в сумленье вошла: куда шаль подевалась, ровно по воздуху улетела.
        А молодочка пригорюнилась, да и крепко. Покой потеряла, не спит, не ест, ходит из угла в угол по квартире, то ногти кусает, то пальцами похрустывает. И одно твердит:
        —Мошенника поймайте!
        Ей было такой предлог дали те, кто побогаче: «Полно, мол, печалиться, другую шаль напоешь, еще лучше. А захочешь, заместо одной две шали купим, хошь с золотыми кистями, а хошь с серебряными».
        А она о своем думает. Не нужны ей золотые да серебряные кисти, у нее шаль-то с плеч украли памятную: подарок хорошего человека.
        —Кто ж цветы-то приносил? — спрашивают.
        А она:
        —Человек в картузе, в сапогах, в пиджаке черном.
        Больше ничего и не запомнила.
        На фабрике мало ли людей в сапогах, в пиджаках ходило. Потужили, поахали, на одном сошлись: раз не шаль дорога, а память, — ничего не поделаешь. В ту же ночь всех оповестили, объявку сделали, что тому, кто принесет шаль, в десять раз дороже заплатят. И ни свет ни заря афишки по городу вывесили.
        Ждут-пождут. Никто с шалью не объявляется. Видно, тут какая-то загадка есть: не соблазняется вор деньгами.
        Утром Илюха у ворот с хозяином встрелись. Илюха тужит: слыхано ли, видано ли в нашем краю, чтобы заезжего человека обижали, да еще какого человека-то! Руки бы по локти мошеннику обить.
        А Куваев в бороду себе посмеивается, плутовато поглядывает.
        Потужил, потужил Илья о чужом горе — да наверх, на свою половину, от всех наглухо закрытую, и подался. В окнах решетка железная — пять прутьев стояком да четыре поперек, не тюрьма, а малость схожа.
        Илья фартук подвязал, лычко на волосы приспособил, а Куваев опять тут как тут, по круглому лицу улыбка расплылась, будто по горячему блину масло. Таким-то розовым он только после хорошей выручки бывал. Вошел, по сторонам глянул, нет ли кого чужого, дверь на крючок, да и раскинул перед Ильей ту самую шаль с кистями…
        Илюха вскочил. Глазам не верит. Понял он, что подговорил хозяин какого-нибудь колоброда, и стащил тот шаль у певицы.
        Куваев и говорит:
        —Сведи узорец в точности! Знаешь, это не шаль, а клад! Для меня это — две фабрики!
        И, братец ты мой, ведь не шутит! Илья было на дыбы: выходит, мол, вы меня в свое шельмовство мешаете? Нельзя, что ли, было по чести шаль заполучить?
        Хозяин ему в ответ:
        —Не твоего ума дело! Сполняй, что велено.
        И на чай-то Кунаев сулит, и ружье-то Илюхе обещает бельгийское. А Илюха утирается. В жизни у него первый такой случай.
        Стал тогда Кунаев грозить:
        —Пока не снимешь двойничок, не вылезешь из своей голубятни. Запру, а у двери человека поставлю. Станешь буянить, засужу, — моя сила…
        И перетянул Куваев-то. Принялся Илюха чужую манерность снимать с такой оговоркой, что, мол как снимет узор, в тот же час шаль певице сам в ее руки отдаст, земным поклоном за хозяина прощенья попросит, а пока шаль в работе, известит, пусть-де не убивается — пропажа нашлась. Куваев сам вызвался сходить к певице. Ну, да это он только на словах, чтобы пыль в глаза Илье пустить. Сам запер мастера на ключ и к певице не пошел.
        Илюха над узором корпит, заточен, как острожник. Не сразу раскусил орешек, видно тоже хитрая да умелая рука его выписывала. Но все-таки волос в волос вывел. Что тот узор, что этот — один от другого не отличишь.
        Певица-то видит, что никакая полиция не отыщет ее шаль, раскапризничалась, больше и петь не стала, наняла извозчика да и укатила в Кинешму, там на пароход села и в низовые города поплыла.
        Уехала, а час погодя, не больше, к тому дому, где барынька на квартире стояла, подлетел Илюха сломя голову, шаль под пазухой несет. Ему говорят:
        —Нет ее. Зарок дала: «Золотом усыпьте дорогу, больше в эту местность не поеду. Рану получила незалечимую».
        Опечалился Илья. Хоть и хорошо снял узор, а не радует его работа: в народе-то кой-кто виновником Илюху считал.
        Заперся мастер в своей лабораторке и все что-то мудрует. Людям не в диковинку: и прежде он ночей не спал, старался, словно в святое место, в свой угол никого не пускал, а теперь и подавно.
        Как уехала певица, так вскорости про нее забыли, словно и не было ее. А кое-кто и посмеялся:
        —Пела, пела да шаль с кистями и пропела.
        Илья таких насмешек слушать не мог. Очень уж он песни-то любил.
        —Хорошо, — говорит, — пела, лучше нельзя. Так пела, что мертвое сердце и то отогреет. А шаль она себе наживет такую ли!
        Может, месяц, а может, и поболе прошло. Куваев, глядь-поглядь, гоголем летает. Вот раз поехал он на большую ярмарку в Нижний и Илюху с собой захватил — колер чужой высматривать, новинки перенимать. Это уж будь спокоен, — делалось без утайки.
        Народу на ярмарке море-океан, глазом не окинешь. Побазарили, побазарили, отдохнуть захотелось. Услышал Илья, что вечером в театре песни петь будут. Пробрался туда. Глядит, выходит та самая певица, что шаль потеряла. Ну, как он ее увидел, в ладоши захлопал. А певица то соловьем зальется, а то и того слаще. Всех пеньем своим за души взяла.
        Вернулся Илья в трактир, щей похлебал, раскинул поддевку, приготовился на полу спать. Рядом на лавке Куваев похрапывает. Ворочается Илья с боку на бок, не спится ему. Нет-нет, да и вздохнет. Запали ему в душу песни. Утром опять за свое дело. Торгуют бойко, в лавочку к Куваеву народ валом валит. У прилавка не протиснешься: молодайки, парни с девками любуются, дивуются. И что за шали Куваев привез! Что за расцветка, кто ее выдумал, кто их выделал? Однако и цена весела. Другая девица повертит, повертит шаль, а в кармане-то жидковато, и пойдет из лавки ни с чем. Куваев не тужит: такой товар не заваляется, только успевай денежки получать. А Илья положил в коробку две шали — одна-то у него давно припасена, — разузнал, где артистка проживает, и отправился к ней. Откуда только смелость у мужика взялась, откуда слова объявились. Знать, припомнил старую обиду и за весь родной город один надумал прощенья просить. Вошел, картуз еще за дверью снял, под пазухой коробку держит, а щеки у него красней пунцового ситцу, и в глаза вроде глядеть боится. Певица сидит, свое дело правит.
        —Что нужно? — спрашивает.
        Илья коробку на стол кладет. Певица на него смотрит так цепко, так цепко, что ой-ой. Вроде как бы что-то она припоминает. В Илье красоты особой не было, человек как человек, одежка тоже не ахти какая: сапоги смазные, штаны в дудку, пиджак черный, рубаха синяя с косой полосочкой да картуз с лаковым козырьком. Дивно: всю жизнь человек расцветки да колера выдумывал, о других заботился, других рядил, а себя приодеть, нарядить все некогда да недосуг было. Поглядела, поглядела артистка на него, да и спрашивает:
        —Не вы ли цветы мне в Иванове-Вознесенке приносили?
        —Илья Краскин, тот самый, стало быть, приносил. Проще сказать — я.
        Сразу запечалилась краля, припомнила, какая беда у нее в тот вечер стряслась. Сказала она об этом Илье, а Илья и без того помнит.
        —Вина, — говорит, — и моя и не моя. Я бы без дозволенья и на минуту шаль не задержал. Один человечишка до вашей шали дотянулся. Дело прошлое, бес с ним.
        И рассказал ей все. А напоследок так говорит:
        —Я же ради узора, ради цвета, ради красоты вот этой не одну ночь над шалью просидел.
        Певица говорит:
        —Да разве кто в силах такую расцветку сделать? Шаль-то ведь самая редкая, заграничная. Мастер, который ее разрисовывал, может, на всю вселенную один.
        Илья в усы ухмыляется, открывает коробку, в пояс кланяется с почтением да уважением, просит не обессудить за подарок.
        —Ткачи, резчики, раклисты, — говорит, — велели в ноги поклониться, подарок прислали: две шали. Одна ваша, другая наша, выбирайте, которая краше…
        И вот на правую руку Илья кинул шаль, на левую — другую.
        Так и ахнула певица, ладошками всплеснула. Уж больно шали гожи. А котора шаль ее — не разберет. И на свет посмотрит, и в пальцах помнет, на плечи накинет, то к одной приноровится, то за другую возьмется.
        Илья поглядывает да посмеивается: обе шали одинаковы, как два листка на березе.
        Думала, думала певичка и выбрала. Сняла шаль у Ильи с левой руки.
        —Она ли? Не обознались? — спрашивает мастер.
        —Не обозналась, это моя память, — говорит певичка. А сама прижала шаль к груди и давай целовать, словно с живой, с ней разговаривает.
        Илья спросил:
        —Почему-де так решили?
        А та в ответ:
        —Моя шаль заграничная, вроде получше сделана, ее значит, и выбрала.
        Тут Илья рассмеялся.
        —Вот она, память ваша, на правой руке, и приметка есть, в семь нитей кисть вязана, а наша — в двенадцать. Не снимайте ее с плеч, носите на здоровьице.
        Поклонился он еще раз в пояс, да и вон. А краля так и осталась посреди комнаты. Одна шаль у нее на плечах, кисти до полу, другую в руках держит. Была память о сердечном друге, а стала теперь еще память об ивановских мастерах — золотые руки.
        Лазорь голубая
        В наших местах исстари любили расцветки какие поярче да поласковей, и ремесло красочное с давних пор почиталось.
        А мастера-красковары жили в те поры не как прочие, — под хозяйским глазом. За красковаром, особливо который снадобье какое-нибудь потайное знал, хозяин смотрел в оба, к себе поближе держал. И во всяком-то деле мастер мастеру рознь: один сляпает — хоть брось, другой сладит — чище быть нельзя. Вот таким-то и была отличка у фабрикантов. Сколько хошь было — сами хозяева друг у дружки хороших мастеров сманивали. Золото что не делает. Бывает, что один человек больше дюжины весит: пригож ситец или платок с лица, и в кармане густо у купца.
        С такими, кто супротив хозяина становился, на другую фабрику уходил, где подороже платят, или запродавал тайком от хозяина секрет, расправлялись своим судом: убийство в то время случалось часто.
        Расцветное ремесло из рода в род переходило. Промеж собой красковары в ладу жили, гостях друг у друга гащивали, сватьями да кумовьями становились, обо всем любили поговорить, а вот о красках помалкивали, боялись, как бы соседу секрета не проболтать.
        Бывало так, что и в одной семье отец от сына, а сын от отца рецепт прятали, особливо если оба на разных фабриках работали.
        В то время, о коем речь веду, варили краску попросту — в глиняном горшке или чугунке у себя в подполье. У каждого красковара, кроме фабричной лабораторки, была своя, домашняя. На фабричной он только готовую краску пробовал, на ситец сажал, чтобы показать хозяину, что получается, а дома-то мозговал, как бы новую краску сварить поярче, да чтобы не смывалась подольше, да не выгорала.
        Этак же вот и жил у одного фабриканта Селиверста красковар Прохор. Изба его, сказывают, в Ильинской слободе стояла. Старик с виду немудрящий, подслеповатый, на голове лыко обручем, на фартуке краски цветут. Дыхни на него, кажется, от воздуха свалится, а сила в нем была могучая: устали не знал, ремесло любил больше всего на свете. Покоя не видел. Через то имя хорошее нажил. Ну, верно, в почете у хозяина Селиверста находился. И такие ли чудеса мог делать, что и в сказке об этом не говорится. Селиверст не раз за здравие Прохора свечу ставил, все хотел, чтобы подольше Прохор-то пожил, но Прохор все-таки стал сдавать, руки начали трястись, ослабел, но дела не бросал. «Мне, — говорит, — без дела день просидеть — все равно что в гробу пролежать».
        После работы придет домой, поест редьки с квасом, засветит лампу, да и в свою лабораторку спустится: специи разные варит, новые цвета выгоняет. Жена его, старуха, другой раз скажет:
        —Полно, Прохор, маяться-то. В могилу мастерство свое не возьмешь.
        А Прохор ей:
        —Кабы знал, что в могилу возьму, тогда бы и в подполье не лез.
        Неугомонный был человек. Красочный колдун — ему на фабрике прозвище дали. Как только ни старались сманить его от Селиверста! А он, ровно гриб, прирос к своему месту — ничью красильню в сравнение со своей не ставил.
        Умел он лазорь голубую варить, как никто. А ярь, или сандаловый цвет сделать — любой оттенок выгонит. Что-то свое подмешивал, и что — никому не ведомо: может, травы, корня какого, а может, еще что. Уж больно тепло цвет на товар ложился. За моря его образцы покупали. Там, видно, тоже головы-то поломали, что за такая лазорь голубая. Гадали-думали, ан и не раскусили.
        У Прохора брат был — Касьян. Бедовая голова, горячий, вспыльчивый, что порох: чуть что не по его, так и вспыхнет. Работал он красковаром у Витовых. Раз прибежал к Прохору, словно с того света вырвался, шапку о пол со зла бросил.
        —Кабала проклятущая. Ушел бы давно я от Витова, а как уйдешь? Взял, чтобы строить дом, два ста рублев и закабалил сам себя. Житья не стало. Навязался на мою голову колорист Ёхим Карлыч, чтоб ему провалиться. Что ни сварю, что ни выдумаю — все не по вкусу.
        Вынул из кармана лоскуток-образец, показывает брату.
        —Два года над ним голову ломал, ночей не спал, а Ёхим взял, глянул: «пльох», — говорит. Не мне, а Ёхимке хозяин верит. Чортова кукла, напугал хозяина, что такой товар не в цене, не в славе, и хозяин послушал его.
        Так всердцах и ушел Касьян от брата.
        Уходя, скомкал лоскуток, на пол швырнул. Словно лазоревый цветок в красных крапинках расцвел в низенькой избенке на затоптанном полу.
        Поднял Прохор образец, полюбовался: «Дельно выдумал». Прилепил тот образец Прохор в свою книгу секретов, а как до такой расцветки братец его дошел, он не знал. Не раз выпытывал, а брат все отмалчивался.
        Почитай лет десять с того вечера прошло. Прохоров брат давно и забыл про свою неудачу, другие тонкости по расцветке выдумывал.
        А за хозяином Селиверстом слабость водилась, не то чтобы он жаден да скуп был, нет. На его фабрике манная с неба в рот людям, конечно, не падала, но все-таки малость повольготнее жилось, чем у других хозяев.
        Но Селиверст любил на все чисты должности чужеземцев ставить. Директор не наш был, бухгалтер — тоже, да и конторщики почитай наполовину все с трудными именами. В будку сторожа из Астрахани привез; наши-то говорят, татарина купил, а Селиверст свое: это, мол, француз. Ну, француз, так француз, так тому и быть. А вот в красильню подходящего из чужеземцев и не подобрал, приходили, да не пригодились.
        Как-то раз в Нижний на ярмарку Селиверст ездил, товаришко продавать, и воротился с новым человеком.
        Сразу его заприметили: весь кругленький, коротенький ножки коротенькие, ручки коротенькие, пальцы на руках тоже коротенькие да красные, что морковки. На взгляд такой тихий, приветливый, с незнакомым человеком обходительный. И голова этакая круглая, седая. Волосы коротенькие, мягкие, пушистые, клочками небольшими торчат, словно ему затылок-то патокой намазали да в ткацкий пух головой и окунули, вот и облепило тем пухом. Живот подушкой под рубашкой. И ходит этот человек тихонько, мягонько, словно резиновый мячик подкатится.
        Вечером, значит, приехали, прямо в дом к Селиверсту пошли. Как полагается, с дороги да с устатку выпили, закусили чин-чином. Утром Селиверст с этим человеком на фабрику пожаловал, по цехам пошли осмотр делать. Селиверст машины показывает, всю свою фабрику обрисовывает, что к чему, значит, какой народ работает, какие атласы и канифасы выделывают, нанки да китайки.
        И что Селиверст ему ни скажет, на что ни покажет, этот приезжий, словно зимняя ворона на ветле, одним манером каркает, на все одинаково: «карош» да «карош». И ткачи «карош», и пряжа «карош», и дрова «карош».
        Фабричные вослед глядят, промеж себя пересмеиваются: «Что за Карош такой объявился?» Так потом и прозвали его.
        В красковарку к Прохору хозяин с ним направился. Прохор краски варил с помощниками. На самом взвару дело было. Духотища в красковарке — не продохнешь. Кое-где чахло фонари мигают. Открыл хозяин дверь, в нос паром и кислятиной ударило. Карош на пороге зачихал, стал платком глаза тереть.
        —Эй, вы, где вы тут, красковары мои почтенные? Ни черта не вижу в дыму. Или никого здесь нет?
        —Все здесь, хозяин, все на месте, — издалека Прохор отзывается. — Кого в слезу, кого в чих, а воздух здесь слаще, чем у святых! Ангельский. Всю жизнь дышим, да все богу молимся. Спасибо ему, не обидел нас — сотворил запашок, проникает до кишок. Из чана нюхнул — и носу дерет, из котла дыхнул — в горле скребет. Гоже. Пожалуйте сюда, к печке поближе, погрейтесь, а то небось замерзли.
        Прохор фартуком смахнул табуретку, подставил Селиверсту.
        Какое тут озябли, с обоих пот льется. Присел хозяин на табурет, а Карош никак не отдышится, слеза забила, слова молвить не может.
        —Гляди, вот моя красковарка, в ней ты и будешь за главного, — говорит немцу Селиверст. — А это Прохор, мой красковар, — на Прохора указывает.
        Немец и не посмотрел, свое ладит:
        —Карош!
        Селиверст к красковару с новостью:
        —Я тебя, Прохор, порадовать хочу.
        —Очень благодарен хозяйской милости, — в пояс кланяется Прохор и руки о фартук вытирает.
        —Какого я колориста поддел — Карла Карлова. Вот он! Люби и жалуй. Вожжи в его руки передаю. Ты, Прохор, будешь у него за подручного. Как дело-то у нас пойдет, шаром покатится.
        —Ну, раз покатится, — путь-дорога, только бы хорошо катилось, — отвечает Прохор. — Шар вон тоже, бросишь — катится, назад не пятится, а бывает, что и не туда закатится.
        Селиверст новым мастером не нахвалится.
        Прохор не перечит. Во всяком деле поучиться у понимающего человека не мешает.
        Принялся Карош за дело. Сначала мягко стлал, не обижался на Прохора, но все этак с ухмылкой да вежливенько, а Прохора от дела не оттирает. Где что заворчит Прохор, Карош умасливает его:
        —Полно, карош человек, обоим места хватит. Мы друг другу не помеха. В чем я горазд — тебе расскажу, какой секрет ты знаешь — мне поведай, тихо, мирно.
        У Прохора в красильной свой угол был, конторка небольшая: одно оконце, ящик на стене, пониже доска —^;^ полежать, — вот и все. В ящике бутылки с красками, с пробами разными. А напротив Карош себе угол занял, ему поудобней обстроили и сиденье с пружиной поставили.
        Прохор изжогой маялся смолоду, беспрестанно соду глотал и дома и на фабрике. Не переводилась сода — одну бутылку допивает, за другую принимается. У него и про запас в ящике всегда стояла бутылка.
        К Здвиженокой ярмарке велел Селиверст поцветастей ситцев, китайки, разных зефиров накрасить.
        Прохор до этого над одной краской, лавринкой кубовой, лет пять голову ломал. Что в книгу с манерами ни смотрит, все его не радует, хочется ему по-своему, еще лучше выкрасить. Все-таки добился своего. С этой управился, за другую принялся. К берлинской лазури прибавил специй, свою лазурь сварил, берлинской не чета. Налил в синюю бутылку, у которой донце с копытцем. Тут как раз Карош подходит.
        На словах-то Карош ласков, а такой ли чистоплюй оказался — ехать некуда. Бывало, после Покрова соберутся в контору книжки задавать. Заглянет Карлушка и пойдет фыркать, как кот, нос морщит, платочком закрывает, ровно заразы какой опасается. Или песню когда наши запоют, услышит и пальцы в уши засунет: видать, нашенское ему не по душе. В грош нашего-то не клал. Все только — мой да мой!
        Развернул перед ним Прохор цветистый колерок, сам от удачи ярче ситца цветет. Мастерок раскрыл толстую книгу с манерами, насупился, ищет, с какого манера Прохор снял. А в книге вовсе и нет такого следа.
        И все-таки Карош говорит:
        —Это берлинская лазурь, наша.
        —Названье осталось ваше, а все остальное наше, — Прохор отвечает.
        —А чем твоя расцветка хороша?
        —Кому как. По мне тем она и хороша, что в ней моя душа. Глянь: узор-то с улыбочкой!
        —А мой?
        —Твой, как солнце зимой, — светит, да не греет, — отвечает Прохор.
        Карош так и подпрыгнул.
        —Как так?
        —Да так, видишь, я уж поседел, сызмальства на этом деле сидел. Белый свет не клином на твоей лазори. У нас и цветы свои и зори. Ты погляди на лоскуток, — показывает образец небольшой.
        Карош и не посмотрел.
        —Я, — говорит, — знал-перезнал, да и забыл давно такую расцветку. Устарела.
        Прохор в ответ:
        —Было у нас однажды и такое дело: расцветка не успела родиться, устарела, полежала малость, да и помолодела!
        Взял лоскуток, да и пошел к хозяину: тот-де лучше разберется.
        Селиверст в ситцах понимает, поглядел на украсу, — узорность гожа, яркость глаза слепит, боится одного: не линюч ли товар будет. На совет за немцем конторского мальчишку послал. Вбегает мальчишка в красильню, торкнулся в угол к нему — нет немца на месте, заглянул в угол к Прохору, а Карош шкапчик закрывает и вроде что-то в карман сует. Мальчишка этому и смысла не придал, позвал немца к Селиверсту. Пришел Карош, сам все в книгу пальцем тычет, свел на-нет все прохорово старанье.
        И белый свет для Прохора помутился: пять лет недоедал, недосыпал — и все даром. Карош хозяина напугал тем, что товар линюч получится: в первый погожий день рубашка выгорит, при первой стирке краска сойдет. Селиверст сначала упирался: книга книгой, а ты на деле проверь, каков ситец на щелок. Не верится Селиверсту, что ситец линюч будет. Прохор хоть и стар стал, а задорный, сердце в нем молодое было: кинул немцу на стол образец цветистый и свой рецепт.
        —Сначала проверь, потом охулку клади!
        Хлопнул дверью и вон отсюда. У себя в углу заперся.
        Карош принес склянки, банки в контору, чего-то в них налил, отрезал ленточку от Прохоровой полоски, макнул в склянку, потом в другую, — побледнел колер.
        —Глядите, линючка, — указывает Селиверсту, — рецепт проверять нечего.
        Селиверст задумался, жаль ему от такой расцветки отказываться. Спрашивает:
        —Не чертовщина ли какая у тебя в банке-то?
        А Карош ему:
        —Да хоть на язык испробуй, щелок, в коем в деревне стирают.
        —Вижу, — согласился Селиверст. Велел Карошу постараться, все силы приложить, а подогнать такой пестроцвет, что приманит всех баб и девок к его лавке на нижегородской ярмарке.
        Карош тайком списал Прохорову находку себе на бумагу. Рецепт кинул Прохору:
        —На вот, бери, не нужен.
        Прохор глядит: рецепт его, да не тот, вгорячах-то он бросил в конторе старый напоминальничек секретный, а не тот, который нужен. Новый-то у Прохора в картузе остался. Время идет. Прохор своим делом занимается, Карош — своим.
        Однажды ночью к Карошу человек из Костромы приехал, сам костромской фабрикант, и чтобы ивановские-то не признали, для виду-то, сказывали после, рыжие брови сажей почернил. Давно он за голубой лазорью охотился, образцы у Селиверста скупал, людей к Прохору подсылал, и все ничего у него не выходило.
        Карош — бутылку костромскому в карман и рецепт подает, а тот серебро горстями, как условлено, немцу в шапку сыплет.
        Ночью приехал и той же ночью убрался костромской-то: повез к себе бутылку с лазорью и рецепт тайный. Карош на столе столбиками разложил серебро, зажег свечку да до самой зари и любовался выручкой. С барышом-то даже малость на фабрику опоздал, — этого за ним не водилось. Точен был, как маятник, а тут завременился. Прохор ученика Евграфку пробирает, вырвал у Евграфки голубую бутылку.
        —Ты, шельмец, у меня из шкапа ее стянул? Ишь, заместо моей соды себе молока налил и не спросился.
        Евграфка крестится, божится, что и привычки не имеет в чужой шкап заглядывать, что молока не сам наливал в бутылку, мать собирала. А Прохор разобиделся — не бутылку жаль, озорства он не терпел.
        —Я, — говорит, — свою бутылку из тыщи различу. Дно копытцем, пониже горлышка клеймо, с буквами и с орлом. Пиво мало пивал, а такие бутылки видывал. — Поставил бутылку в свой шкап, а Евграфке пригрозил.
        С этого Карош и забеспокоился, вроде земля у него под ногами горит. Дело-то плохо, мутит его тайная дума: не бутылку ли с содой второпях схватил взамен краски? Не то его пугает, что взамен краски соды всучил костромским, а не приехали бы костромские да за такой подлог бока бы ему не намяли.
        Тем утром Прохору что-то весело стало. В обед он и говорит Карошу:
        —Зря мой многоцвет забраковал. Я тебе не тот наставчик вгорячах сунул. Вот он — настоящий-то, — вынимает из картуза грамоту и показывает Карошу.
        У немца от этих слов аж в глазах зарябило. Вмиг он преобразился, ласковым таким прикинулся: дай, мол, я и этот рецепт проверю. Может, он-то составлен хорошо, а только проба не удалась, так это дело поправимо.
        Но Прохор смекнул, рецепт показать — показал, а в руки немцу не дал.
        Стал немец думать, как бы у Прохора всю новинку захороводить, и надумал:
        —Благо расцветка ярка, пусть и линюча, был бы товар лицом цветист, давай запродадим рецепт тайком кому-нибудь кинешемским или вичужским.
        Долю равную Прохору сулит. Прохор простаком прикинулся, мол, он запродать негодный рецепт не против, да все думает, какую долю взять за него.
        Карош не отстает, хитрит-мудрит.
        Хитри, не хитри, братец, старого воробья на мякине не проведешь. В кабак потащил чинишка заморский Прохора. Штоф заказал, требухи купил на свои деньги.
        Прохор говорит:
        —Без компании угощаться не люблю, зови моих с красильни, изо всей також красоварни.
        На другое воскресенье все пришли. Давай Карош раскошеливаться. Жалконько денег колористу, но думает: что у трезвого на уме, у пьяного на языке, авось за штофом проговорится.
        Так тебе и проговорился! Ничего не узнал.
        —А сколько возьмешь за свой секрет? — прямо спрашивает.
        Сподручные кричат Прохору: «Не продавай!» Прохор в расчет не берет.
        —Секрет — мой, я ему хозяин, да и секрет-то незадачливый. Подходящую цену даст — продам.
        Молодые мастера тащат Прохора из кабака, а он упирается.
        —Задешево не уступлю, много ли денег сулишь, стоит ли торговаться?
        Немец говорит, что капиталу хватит.
        Прохор на прощанье сказал:
        —Ночку подумаю, сколько взять, чтобы тебя не обидеть, самому не продешевить.
        Сам думает: «Пусть купит, раз ему так приспичило».
        Вечером Карош в избушку к Прохору прибежал. Специю потребовал. Прохор почесал в затылке. Дело было осенью. По лету можно было специи раздобыть в достатке, осенью ее меньше, зимой и вовсе не найдешь, в таком виде, в каком нужно. Немец не отступает.
        —Не раздумывай, озолочу я тебя. Чего жалеть расцветку незадачливую!
        Прохор говорит:
        —Так и быть, выручу, только специя моя дорогая, для образца небольшую толику уступлю. Весна придет, сам запасешься. Уступлю вес на вес. Фунт специи — фунт серебра. Пуд найдется — и специи пуд как-нибудь наскребу, так и быть. Доколе серебро на стол не положишь, дотоле и специи показывать не стану.
        Карош согласился. Требует, чтобы Прохор на его глазах заварку снял. Прохор просьбу уважил. Внес кринку, тряпицей заткнутую. Полез в подполье, в свою лабораторию. И тот за Прохором следом.
        А сам все заранее подсчитал: «Раз хитростью не выведал, куплю за деньги, зато на рецепте наверстаю. А рецепта не раздобудешь, хуже греха наживешь».
        На полке книги, образцами заклеены, весы самодельные подвешены. Взял пустой горшок Прохор, картузом вытер, показывает незадачливому гостю:
        —Смотри: чистый?
        Тот языком лизнул горшок — чистый, убедился. Прохор у него на глазах полгоршка воды налил, крахмалу щепоть бросил, щавелю горстку, сурьмы добавил. Запоминай, мол. Когда очередь дошла до главного, Прохор просит немца:
        —Деньги я еще не получил. Согласье только дано на словах, потому отвернись, главную специю засыпать буду.
        Отвернулся он. Прохор из кринки в чугунок что-то вытряхнул и палочкой размешал. Раскипятил, через кисею пропустил, вылил, чего нужно добавил. Пока Карош спиной к чугунку сидел, Прохор из кринки специю ссыпал да из кармана чего-то еще раз добавил, налил в пузырек, показывает на свет: настоящая лазорь голубая. Обмакнул лоскут для пробы — поднебесный цвет с отливами получается, такой, который когда-то немец охаял.
        Карош ахает:
        —Мера на меру, — денег, пожалуй, у меня нехватит.
        Прохор на уступки пошел: за картуз серебра Прохор дает картуз специи, а за картуз золота — три картуза. Свидетелей призвали. Красковары селиверстовы пришли в избенку. Опять Прохора отговаривают:
        —Думай, брат, не продешеви… Дедов секрет уступаешь, не дешево ли? Не секрет, а хлеб свой продаешь. Через это тебе у нас почет на фабрике и три целковых надбавки в месяц.
        Прохор рукой махнул:
        —А ну вас к богу! Назад покойников не носят.
        Поставил на стол бадью, кружком покрытую. Карош два картуза серебра отмерял да картуз золота. Золото свидетели сосчитали, в мешок повысыпали. Прохор спрашивает:
        —Чьим картузом мой товар отмеривать будешь? Твой товар ты своим мерял, а я свой товар моим отмерю.
        Немец взял линейку, давай картузы обмерять, все говорят — картузы одинаковые, а он ладит: Прохоров картуз на полдюйма меньше. Требует своим картузом специю отмерить. Прохор уступил. Немец свой картуз коломяношный прежде на колено напялил: ясно, чтобы побольше картуз стал. Прохор кружок с бадьи снял, кладет в картуз сухую лепешку, что на лугу весной подобрал, потом другую; три лепешки положил — и полон картуз. Вытряхнул немцу в мешок. У немца и язык отнялся.
        —Это не специя… это чорт знает что!
        Прохор бадейку вынес, золото убрал.
        —А тебе, друг, я и не сулил камней самоцветных. Ты просил специи, из коей я варю лазорь голубую. Со мной вместе в подполье сидел, своими глазами проверял. Вот из этой я и варил. Не мной начато, еще дед мой покойный варил из этого добра, да как варил! Теперь ты попробуй, свари, как мы варим. А рецепт ты своими глазами видел, стало быть, и специю и рецепт свой я тебе уступил.
        Проводил Кароша с покупками из избы. Стал думать Карош: что дальше с покупкой делать? Какой ответ костромским писать?
        А тем временем Селиверст немца торопит: давай, мол, расцветку несмываему, какую обещал, по лазурному полю земляника с листочками, как у купца Свечкина.
        Наконец-то-таки сделал Карош, что Селиверст требовал. Наутро Селиверст наказал Прохору в контору приходить, диковинку, что Карош сделал, смотреть.
        Прохор и книгу в толстых деревянных корках с собой захватил, положил в мешок, принес на спине.
        Карош сидит за столом, сияет от радости. Краска в банках перед ним на столе и колер новый: по лазурному полю земляника с листочками.
        И Селиверст ярче расцветки цветет. Только Прохор стоит в стороне, пристально на колер глядит да брови хмурит. Ничего не говоря, двухпудовую книгу из мешка вынул, на стол перед собой кладет.
        —Как, по-твоему, Прохор? По-моему, — здорово! — Селиверст к Прохору обратился.
        —Здорово, да не ново. В нашем месте родилось, нам и пригодилось, — отвечает Прохор и лист за листом перекидывает, а листы желтые, пальцами захватанные, с краев воском оплаканы, на каждом листе то розовая, то лиловая лента приклеена, под ней неумелой рукой, как курица лапой, выведено, как такой-то колер выделывать.
        —Никто так еще не красил, — говорит Карош.
        —Десять лет тому назад у Витова такой колер брат мой выгнал, да колер Ёхимке не понравился. Ты думал, тот колер нивесть за какие моря улетел, а он цел. На, глянь: чей лучше?
        Открыл Прохор лист, а к листу тряпочка приклеена, та самая, что когда-то его брат вгорячах в избе у Прохора бросил. Только цветенье на ней поярче, понежнее, чем у Кароша. Тоже лазурное поле, а по нему земляника с листочками.
        Не велит Прохор и гроша за чужую выдумку платить. Не то что платить ему, а выведать, через чьи руки чужим трудом завладел, да прихлопнуть за шельмовство как следует, снять клетчатые штаны да прутьев принести, отделать так, чтобы до новых веников не забыл.
        Селиверст глянул в книгу к Прохору, — и в самом деле, в книге колер точь-в-точь такой, только ярче и нежнее. Тут он и раскусил плутню. Карош судом пугает, требует — заплати ему обещанное.
        Чем бы все кончилось, неизвестно, если бы не зазвенели под окном бубенцы: кто-то на тройке к конторе подъехал.
        Это костромской купец как раз к крыльцу подкатил, знать для храбрости подвыпил, бежит на крыльцо, ступеньки под ногой жалуются, кнутовищем машет, обманщика требует на расправу. Выхватил из-за пазухи бутылку голубую с орлом, трясет у него над головой, о затылок бутылку разбить хочет.
        —А, накоси, удумал! Содой захотел напоить! Соды всучил заместо краски. Все мы сверили, выверили — сода, лекарство как есть.
        Кабы Прохор не встрял, долго бы хозяин синие осколки с полу не собрал, а затылок немца еще бы дольше бутылку с орлом вспоминал. Бутылка-то хороша, увесиста, таким кадилом махнешь — стену прошибешь. Стекло в палец толщиной.
        Знать, бутылку свою пожалел Прохор, ударить не дал. Взял он ее и сказал:
        —Вот это бутылка — всем бутылкам бутылка: полсвета обошла, а хозяина нашла.
        Пока шумели, галдели, Карош задом-задом, да и поминай как звали.
        С этого дня его больше у нас и не видали, а поминать — поминали: был-де такой хваленый Карош, да цена ему оказалась — грош.
        Пальмовая доска
        В те поры заикнись, спроси хозяина: мол, на чьи деньги фабрику строил? Он тебе и выговорить не даст, рот заткнет. «Своим трудом-де нажил, да бог помог».
        Старые люди сказывали, какой бог таким помогал. Нивесть про которого: про Бурылина или про Бабурина такой слух прошел. Больше Бурылина называли. Первостатейный был воротила. По горло в золоте сидел и все глядел, где бы еще денежку клюнуть.
        А началось с пустяковины. Впервой Бурылин, сказывают, пришел в Иваново в липовых лаптишках, в заплатанных портчишках, копейки за душой не было. На работу определяться стал, а ремесла никакого не знает. Куда ни торкнется, везде одна должность — семеро наваливают, один тащи. В мытилку брали — не пошел, грязно и не денежно, в заварку предлагали — жарко и оклад мал, отказался. В бельнике с недельку поработал — на попятную пошел: кости ноют, лапти преют. В бельнике, братец мой, не озолотишься.
        Долго так-то слонялся он с фабрики на фабрику.
        Встрелся на Гарелинской с набойщиком Федотом. Тот заводчиком на верстаке работал, всему куску лицо задавал. Первая борозда его была: обозначит первой рукой свою линию на полотне, а помощники за ним доделывают, там — грунтовщики, расцветчики. У них без Федота не получалось. А он такие ли разукрасы мастерил: и красиво и прочно, носи — не сносишь, стирай — не состираешь. И резчик был незаменимый. Таких днем с огнем хозяева искали. Такой человек в набоешной дороже золота.
        Другие набойщики чужими «набивными» работали. У самих-то ума и мастерства нехватало манер выдумать, доску вырезать. А Федот все сам придумывал. Пальмы нет — сам грушу срубит, и так то ли тонко вырежет, что диву дашься.
        Как-то раз в кабаке спрашивает Бурылин Федота, много ли тот получает.
        —Три целковых на день выгоняю, — отвечает Федот.
        —Ах, батя, три целковых не мало, а много ли проживаешь?
        —Гривен шесть в день.
        —Два с полтиной чистогану! Я бы на твоем месте давно свою светелку открыл или прядильну.
        —А что бы ты в ней делать стал?
        —Мужиков бы нанял. Ты бы ко мне пришел, я бы тебе не трешник, пятерку положил, — так и захлебывается Бурылин.
        —Больно ты, парень, горяч, как я погляжу, — на ответ ему Федот, — мне и без светелки светло. Жить-то уж немного осталось. Не привык на чужой спине кататься. Смолоду не научился, а под старость грех на душу брать боюсь.
        Бурылину Федотовы три рубля занозой в душу вошли, да не знает, с какого бока к трем рублям подъехать.
        —Выучи меня твоему ремеслу, — просит заводчика.
        Федот не из таких был, чтобы свое ремесло за семью замками прятать.
        —Обучить-то, — говорит, — не штука, да погодишься ли ты? Тут тоже, братец, смекалка нужна, пуще всего глаз зоркий да рука меткая. Многих я учил, да что-то ни у кого по-моему не получается: набивают кой-как. Фасон могут делать, расцветчиками работают, а на заводчика мало кто вышел. Попытать не заказано. Что получится?
        Еще косушку заказал. Крикнул половому:
        —Принеси-ка, малый, уголек из горнушки.
        Тот принес. Федот бумажку положил, дает задачу Бурылину:
        —Глянь на блюдо: вишь, какая земляника намалевана? Срисуй ее, погляжу, что у тебя выйдет.
        Бурылин взял уголек, вгляделся, приноровился, благословясь да не торопясь, срисовал.
        Федот повертел, повертел бумажку, порадовал Бурылина:
        —Что ж, из тебя, паря, толк выйдет. Сноровка есть. Думаю, возьмешься за разум, подучишься у меня, на заводчика со временем сгодишься. А на грунтовщика и гадать нечего. Учить тебя непрочь.
        Прямо за столом и стакнулись. И платы никакой Федот за наставленье не потребовал.
        Утром в набоешной Бурылин встал за верстак рядом с Федотом. Кисло в набоешной, запах — не хвали, слезу с непривычки у Бурылина выжимает. А парень он был здоровый, маковкой под потолок, глаза на выкате, полосы в ржавчину ударяют, кулаки, что твои гири пудовые.
        Федот ему по локоть. Старик так себе, трухлявый, грудь впалая, спина дугой, борода клинушком, на волосах повязка, на носу очки на нитке, а ногти разноцветные.
        Почали работать. Федот Бурылину наказывает:
        —Смотри в оба, не зевай, паря, на ус наматывай. Я словом учить не горазд. Сам с глазу у батюшки перенимал. Краску словом не почувствуешь, а глаз сразу скажет, где хорошо, где плохо.
        Федот всей артелью руководит, за ним помощники подчищают, а Бурылин пока последним номером. Дело хитрое. Цветок на ситце не сразу расцветает. Подумаешь, как его смастерить. Пошло дело колесом. Федот на миткале рисунок навел, грунтовщик за ним грунт набил, другие давай красными красками расписывать, расцвечивать. И не узнать куска: ожил.
        —Мы его сейчас еще веселей улыбаться заставим, — говорит Федот. — Посмотри, ученик, как этот пестрец до дела доходит.
        Таскальщики повесили куски на шесты. Федот Бурылина за собой ведет.
        —Посирите ситец сначала, — Федот советует.
        Посирить, так посирить. В котел с жидким коровьим пометом бухнули ситец. Это на закрепу, потом и в краску пустили. Принялись баран вертеть. Вертели, вертели, инда у Бурылина чортики в глазах замельтешили, а уж на что здоров мужик.
        Несладко пришлось в набоешной, все ж таки Бурылин не отступался. В свою цель человек бил. За год много раскусил. Попытался сам манер вырезать, достал грушевую доску, пыхтел, пыхтел, получилось — не больно. Федот посмотрел, говорит:
        —Такой доской горшечники в старо время у себя в избе орудовали, а на мануфактуре такой манер не к лицу, остарел. Тонкости нет, ну, ничего, дойдешь.
        Год прошел, другой миновал, третий покатился. День за днем, словно дождь дождит, неделя за неделей, как трава растет. Бурылин вроде быка упрямого оказался. Покоя не видал, ночей не спал, все манеры строгал, целу поленницу красного дерева перевел. С каждым разом манер лучше да лучше получался, до того дошел, что однажды Федот взял доску у Бурылина и в дело пустил. Ученику удача — учителю радость.
        А править должность заводчика Бурылин все ж таки не наловчился. За грунтовщика еще туда-сюда, но за первую руку сноровки нехватало. А Федот его все тащил:
        —Постой, дай срок, и первой рукой станешь. Обставь меня, свое место уступлю, вторую руку править буду. Только бы толк был.
        Федот в бараке со своими артельщиками ночевал, а Бурылин из барака ушел, на Сластихе избенку отрядил: так себе избенка, в один сруб, после какого-то бобыля осталась.
        Как ушел на Сластиху Бурылин, стал на работу приходить измятый весь, волосы всклокочены, глаза красные, слезятся, ни дать ни взять, до вторых петухов с кабацкой гульбой бражничал. Да нет: в кабаках его почитай и не видывали. Но всем ясно стало: жизнь у Бурылина на Сластихе сразу пошла наперекосяк, а что и почему — не сдогадывались, да и не больно-то кого это и тревожило, рази что Федот утром иной раз спросит:
        —Тебя, парень, о полуночи не чорт ли на печи щекочет, в глаза нюхательного табаку бросает? Ишь пораскраснели, что твоя смородина по лету.
        А Бурылин перед Федотом все своей конурой похваляется:
        —Не житье одному, а малина, не то что у вас в бараке: что хочу, то и ворочу. Никакой помехи, кум королю, зять министру. Печку истоплю, щей наварю, нажарю, напарю, не жизнь, а масленица. Переходи, Федот, ко мне. Эх, и заживем с тобой!
        Другие в напарники напрашивались к Бурылину, не брал, — не та масть, все Федота зазывал, а старик не больно охотился: привык к бараку, как медведь к берлоге, на жарево, на варево чужое тоже не больно льстился. Знал он это жарево-варево: в обед кто картошку с хлебом ест, кто редьку с квасом, у другого каши горшок, а Бурылин знай всухомятку сухарь грызет, как мышь под полом, похрустывает.
        Может быть, и не переманил бы его Бурылин к себе, да одна загвоздка вышла: на Спаса украли у Федота в бараке обнову — рубашку и порты. С ним рядом Мишка Грачев спал, забулдыжный парень, из кабаков не выходил. В бараке — ни обновки, ни Мишки. Кому же больше? Он украл, целовальнику отнес. Федот в кабак. Так и есть: Мишка с друзьями посиживает, попивает. Федоту обещает в получку обновку вернуть. Что с ним делать? Поругался, поругался Федот, плюнул, да и пошел, а наутро свернул тюфяк, сундук в руку, да на Сластиху и подался. Бурылин обрадовался, на печи свое место Федоту уступил. А дед встал посреди избы, руками развел: щепы, стружки, опилки, обрезков всяких, железок — ступить негде.
        —Что у тебя здесь, столярная? И не пойму: настрогал, нарубил, чорт ногу переломит.
        Бурылин его умасливает:
        —А ничего, я сейчас веничком под порог подмахну.
        Соскочил с печки, подмахнул. Федот опять свое:
        —Да у тебя почище барака дворец. Впрямь, ты по ночам, видать, чортовы качели строишь.
        Собирает щепки с полу, разглядывает, смекает: стружки все грушевые да пальмовые, а из этого материалу тогда набойные доски вырезывали хорошие мастера. Груша-то и нашей местности растет, а пальму больше из-за морей привозили.
        —Ай нет, не качели ты строгаешь. Над манерками стараешься. Все меня, старого кота, за ухом почесать собираешься. Ну-ну, почеши хорошим манером, похвалю, не обижусь.
        —Ну, где уж мне до твоего ума, до твоей сноровки? Зря доски трачу. Мало путного получается.
        Пристроился Федот со своим тюфяком на печи. Лежит раз этак, слушает, как ветер в трубе посвистывает, о житье думает. Подушную скоро графу нести. Деньжонок нехватает. Получку бабе недавно в деревню отослал, написала — корму коровенке недостача. Глянул — на борове доска лежит. Посмотрел — пальмовая. Пощупал — узор вырезан, да больно замысловато. Полюбопытствовал, взял доску, разглядывает, а без очков ничего не видит.
        —Что ты тут за лепестки вырезал? — с печки-то спрашивает.
        А Бурылин за столом сидел, пуговицу к штанам пришивал.
        —Какие?
        —А вот тут, я на борове из валенка дощечку достал.
        Бурылин иголку в паз, портки бросил, кошкой на печку махнул. Схватил дощечку да скорей в печку ее швырнул, как раз топилась. Сомненье Федота взяло.
        —Ишь какой секретный, показать старику свое изделье не желаешь, — обиделся чуток.
        А Бурылин заверещал:
        —Полно-ка, подумаешь — изделье. Одно баловство. Хотел одну штуковину вырезать, доску извел, а ни бельмеса не задалось.
        Федот поверил, у самого первое время промахов не мало было.
        Вот и стали они жить. Друг другу не супротивят. Манеры вырезывают, советуются, вместе на фабрику ходят, так же со смены вертаются, а летом и в лес по грибы вместе ходят. Лучше быть не надо. И повадно. С получкой, бывает, под воскресенье и штоф принесут. А Бурылин все Федота раскусывает. Что-то втайне задумал, а сказать не решается, видно, опасается.
        За Федотом слабость водилась. Выпимши, покуражиться любил: не то что зря языком полепетать, а ремесло свое в обиду не давал. Страсть не любил, когда говорили, мол, в Петербурге, в Москве или где есть резчики лучше наших. Федот одно твердил:
        —Не может того быть. Лучше наших резчиков нигде не сыщешь.
        Однажды, в Вознесенье, подвыпили толику. Про мастерство речь зашла, и заспорил Федот с Бурылиным. А тот с хитрецой и закинь удочку:
        —Хоть и хвалят нас, Федот, а все-таки получше нас с тобой мастера есть.
        Федот и слушать не хочет.
        —Нет таких мастеров! Ткачей — не знаю, а резчиков, головой ручаюсь, мозговитей наших нет. Может, допрежь были, а теперь мы никому не уступим в своем деле.
        Бурылин, как кот около горячей каши, ходит около Федота, супротив говорит. А тот раскипятился, ровно его в чем понапрасну оклеветали. Бурылин такой ход выкинул:
        —Ты вот баишь, лучше тебя нет резчиков. А вырежешь ли такой манерец, как вот на этой штуковине? — вытаскивает из кармана тряпку.
        Он с базара для образца принес, у какого-то английского купца купил. Выбойка не скажешь плохая, заковыристая, в четыре цвета. А сам рисунок тонко выведен, будто иглой его писали. Над таким узором потрудишься.
        Федот и перечить не стал, взял, глянул, очки на нос, резец в руку, грушевую доску на колени, сел поближе к свету, под окно. И не больно долго вырезал.
        —Готово!
        Бурылин удивился. Сам-то он наперед знал, что Федот такой манер не глядючи смастерит. С другой заковыкой к старому приступает: подсунул платок из бухарской пряжи. Персидских мастеров рисунок, позаковыристей английского.
        —Вот тут споткнешься. Таких платков на наших набоешных не сделают.
        Федот постукал по табакерке ногтем, нюхнул, чихнул, очки красной тряпицей протер. Платок на лавке раскинул, пригляделся, что к чему, с чего начинать, откуда линию вести, прикинул, только сказал:
        —Персидские да заграничные, а мы нешто параличные?
        Вырезал, да и получше образца вывел. Обедать сели. Федот каши гречневой сварил, говядины для праздника во щи бросил, а Бурылин опять сухарь вприхлебку с кипятком грызет. Федот смеется над ним:
        —Зубы, парень, сломаешь. Ты хоть бы о празднике разговелся. Получаешь теперь с мое, а то и поболе бывает. На что деньги бережешь?
        А тот в ответ:
        —Сплю и вижу свою прядильну. Иду я по ней, а веретена поют, много их, целы тысячи. А опомнюсь — нет-то у меня ничевошеньки-ничего. И такая ли тогда злость меня на всех людей возьмет, что, кажется, не знаю, что бы я с ними сделал. С ума меня сводит фабрика, жив не останусь, а построю свою или в Сибирь пойду. Потому и сухарь грызу.
        А глаза у него, как у волка ночью, огнем горят. И такой вид острожный, кажется, он тебе ни за что ни про-что ножик под ребро воткнет.
        Федоту пугаться нечего, капиталов за свой век не ахти много накопил. Он и говорит Бурылину:
        —Вон ты какой, теперь вижу. Пожалуй, что да: или голову тебе сломят, или все перед тобой, придет время, в дугу гнуться станут.
        Пообедали. День воскресный, обоим нечего делать, Бурылин опять за свое:
        —Мастер ты, Федот, что и говорить. Заводчик небывалый, но одну вещь все-таки не осилишь… и показывать тебе ее нечего.
        А Федот тоже разошелся, не хочется ему уступать.
        —Все сделаю, — твердо этак заявляет.
        —Сдержишь слово?
        —Чего не сдержать.
        —Поклянись отцом с матерью!
        —Мы и без клятвы вырежем. А надо будет — поклянемся. От слова не отступимся. Что за вещица — покажи. Ну-ка, заморская, что ли, какая диковинка? Кем делана? Богом, что ли?
        —Человечьи руки делали, но получше наших. Нет, Федот, не осилишь.
        Федот ухмыляется.
        —Ну, если такая заковыристая штукенция, пересилить, может, и не пересилю, а в точности сведу. Одно скажу: коли человек делал, и я сделаю. С любым человеком в своем деле потягаюсь. Если богом сделана, тогда, может, отступлю. Давай выкладывай.
        Бурылин за карман держится, а выкладывать боится.
        —Штучка небольшая, и не знаю, показывать ли. Сделать не сделаешь, а слух плохой про человека пустить можешь.
        Зря сказал. Федот не из таких был: без дела языком чесать не любил. Не человек — могила.
        Вынул Бурылин из кошелька сотельный билет, только с молоточка, похрустывает.
        —Сведи в точности.
        Федот — на попятную: за такую доску — верная каторга. Кому хочется в колодках ходить?
        —Не видал я и не слыхал.
        Подальше от Бурылина сел, а тот не отступает:
        —Да я ради шутки. А вот, вишь, и доказал. Хороший ты резчик, а на этом манере споткнулся. Прямо скажи — кишка тонка, не при нас доска резана, сметки недостает, — да было сотенную в карман.
        Федот его за руку.
        —Если ради шутки — могу. Вырежу. Вырежу и тут же изрублю.
        Взял сотенный билет, а работа куда тонкая. На казенном дворе делана по всем правилам. Стал резать Федот на пальмовой доске. Бурылин рядом сидит, досматривает, сам не верит, что Федот денежную болванку вырежет. Не больно споро дело подвигается. Воскресенья четыре старался Федот. Все ж таки вырезал, с обеих сторон рисунки срисовал с орлом, циферками и со всеми министерскими подписями. Бери манер и печатай сторублевки. Показал Бурылину, ну, тот и руками развел.
        —Твой верх, Федот. Одно сказать: не резчик ты, а бог. Еще лучше бога.
        Федот — дощечку было рубить, как условился, топор взял, пошел к порогу, а Бурылин у него из рук манерку выхватил, не дает портить.
        —Помедли, — говорит, — изрубить успеем. Я завтра в печи сожгу. А ныне испробуем, что получится.
        Штрифтовальный ящик с полки снял, краски подобрал и бумаги гербовой принес. У него уж все заготовлено заране было. Хлоп! И сотельный билет готов. В точности сведен, словно с монетного двора подали.
        —Гляди, Федот, что получается! Да мы с тобой богаче всех фабрикантов станем.
        Федот глянул на билет да изорвал его на мелкие клочки. Богом молит:
        —Дай изрублю эту пагубную доску, на горе себе я ее вырезал. Не отдашь — сам пойду донесу. Вырезал я ее не для твоего шельмовства.
        Как упомянул Федот о доносе, Бурылин сразу в лице потемнел, не больно понравилось. Ходит Федот за Бурылиным по избе, тот не отдает манер, а силой не вырвать у него — и не думай: задолеет, силища у мужика лошадиная, изомнет в труху. Видит Бурылин — не сговорить Федота, на иконы перекрестился, обещал шельмовством не заниматься и завтра же доску сжечь. Убрал ее под замок в сундук.
        Неделя прошла, другая кончилась, а Бурылин и не открывает сундука. Федот требует:
        —Когда ты сожжешь пагубную доску? Вынимай!
        Бурылин хихикает:
        —Экой ты слепой, да я ее давно спалил и золу на огород выбросил.
        Федоту не больно верится. Сундучок открыть велит, думает, на плутовство сосед пошел. Отперли сундук, никакой там доски нет.
        Нет, так нет. Федот все-таки еще раз упредил:
        —Коли что коснется, какой слух пойдет, — донесу, сам схожу, вот те крест!
        А Бурылин и ухом не ведет.
        —Я, — говорит, — давно уж забыл про ту доску. Из любопытства твое мастерство испытал, вот и все.
        Как-то по лету за грибишками оба собрались. Лес в те поры у самых фабричных ворот рос. Гриба родилось необеримо. Ткнулись в лес вместе, ходят-поговаривают, боровики под корень ломают, чинно да мирно. Дале да дале — и разошлись в чаще. А уже далеконько ушли, места глухие, непролазные, и солнце в ту глухомань не заглядывает. Сначала брели да аукались, друг дружке откликались. Потом Федот: «Ау, ау!»
        От Бурылина никакого ответа, диви под землю провалился. Покликал, покликал Федот своего друга, тоже отстал, думает: не мал ребенок, не заплутается, выйдет на опушку, встретимся. Бродит один по чащобнику, а в кузове больше половины. Скоро бы и домой пора.
        К вечеру вышел Бурылин на опушку, в кузове — полно, сел на пень, посвистывает, аукает Федота, а его нет как нет. Одному вертаться не в охотку. Сидит, ждет. Сумеркаться стало. Последние грибники, свои же фабричные, из леса идут. Бурылин их спрашивает:
        —Тамотка моего деда слепого не заметили? Где его леший водит, знать, сослепа закружился.
        Бабенки смеются:
        —Видали, на твоем деде волк на свадьбу покатил…
        Затемно ввалился в свою халупу Бурылин. Не дождался старика. Как ступил через порог, бросил кузов на голбец, дверь на крючок, сам скорее под пол со свечой.
        Утром на смену пора, а Федот все грибничает. В набоешной контурщики спрашивают Бурылина:
        —Что наш дед, захворал, что ли?
        Бурылин объясняет:
        —Похоже, в лесу очки потерял, сослепа с дороги сбился, плутает где-то, а то, может, и к старухе в деревню грибы сушить понес. Еще третьеводни собирался на побывку домой.
        Артельные в ум взять не могли: как так в неположенное время Федот на побывку отлучился и хозяину не доложил? За такие выходки хозяин не миловал. Федот — как в воду канул. С того дня Бурылин за Федота дело стал править. Заводчиком поставили. Бурылин сразу прибавку себе запросил, а о своих артельных и не заикнулся. Накинул хозяин сколько-то ему.
        Решили, что сгиб Федот.
        А Бурылин полгода не проработал — расчет хозяину заявил. Тот было его попридержать хотел. Бурылин — ни в какую. Я, говорит, свою светелку строить надумал. В Приказ сбегал, грамоту принес, чтобы запретов ему не чинили, и с фабрики в тот же день разочелся. Приказ за Бурылина горой встал. Фабричные диву даются, как-де быстро резчик в гору пошел: давно ли в лаптях шлепал, а ныне светелку заводит! Поставил он светелку, и дело у него колобком покатилось. Пяти лет не прошло — ткацкую в пять этажей затеял, дом себе построил, первый в городе. Рысаки, тройки, кареты, кучера. Деньги ему — словно с неба валятся. Дивится народ. Жену себе взял из купецкой семьи. Вровень с купцами первой гильдии стал, еще богаче, пожалуй. Ему теперь и чорт не брат. Кого запугал, кого задарил. Все у него в долгу, как в шелку.
        Только вот однажды пожаловал к губернатору некий купец вместе с полицией, высыпал на стол кредиток целый мешок.
        —Посмотри, ваша милость, каковы?
        Тот глядит:
        —Новенькие, только со станка.
        —То-то и оно, что только со станка, — сказывает купец. — Все до единой фальшивенькие. Бурылинские приказчики всучили.
        Дело не шуточное. Дулся, дулся губернатор, однако делать нечего — пришлось ехать.
        Другому бы человеку верная каторга или петля за денежную фабрику. А Бурылин сухим вылез, от губернатора отвертелся, — ну, ясно, сунул немалый куш. В губернии-то было — и концы в воду. Ан царев министр и услышал, сам встрял в эту кутерьму.
        Все думали — пропал хапуга, придется ему распроститься со своими фабриками.
        А оказалось, и царев министр на золотой-то крючок клюнул: замял дело, под сукно положил. И попрежнему все начальство к Бурылину в гости ездило, пили, ели, картежничали.
        В тот год орехов уродилось видимо-невидимо. Чуть ли не до белых мух парни с девками за орехами по воскресеньям в лес ходили. Осень пришла такая ли раскрасавица.
        Лес в новую одежду принарядился. Сверху, словно во сне, листья обрываются, и не поймешь, или они падают, или нет, лениво-лениво на землю садятся, оранжевым ковром под ноги стелются.
        Белкам приволье. Самый лучший орех им остался. Тешатся они, с сучка на сучок шныряют.
        Вот и пошли фабричные парни в лес по орехи. А уж орехов осталось: где орешек на кусте, где два, а где и того нет. Поздний орех ищи не на лозе, а на земле.
        Идут, значит, да под кустами посматривают. Глядь — левадинка круглая, голая, словно медведь тут спал да кусточки примял. Посреди левадинки молодая березка на белой ножке стоит, листья на ней золотые. А под ней-то лежат желтые кости, рядом кузов под кустом валяется и табакерка костяная. Взяли парни табакерку, видят — Федотова.
        Постояли они, помолчали, пошли потихоньку на фабрику, на березку оглянулись: будто горит она над костями Федота.
        Живой родник
        Кто на морс бывал, тот знает, сколько в нем простору: конца-краю не видно, милок-соколок.
        А откуда, паря, столько воды в море натекло? Все из больших рек да с высоких гор. А в большие — из маленьких, а в маленькие — из ручейков да канавок. И во всяком-то деле так.
        Где нынче наш город стоит, в прежнее время не было ни каменных домов, ни фабрик. Речушка наша Уводь змеей выползала из лесных болот, изогнулась, словно ей на хвост наступили, и потекла по лугам да по лесам, путь себе выбирая, к матери своей, значит, к Волге. Пароходы по ней испокон не плавали. Но стары люди помнят: плоты по Уводи гоняли, бурлаки с бечевой ходили, да ведь больно давно все это было.
        Ну, водилась рыбешка разная: щука, окунек, плотва, иногда и сомишко попадет — только редко.
        И стояло на той, стало быть, речке село Иваново, где нынче Негорелая-то улица. Избенки так себе, низенькие, оконца маленькие. Положи на подоконник шапку — и все окно застишь. Бычьими пузырями затянуты крестовины. Избы почитай сплошь курные. Печь в избе есть, а трубы нет. Дым прямо под потолок шел. Затопят печку, а ребятишки из избы — в сенцы, от дыму спасаются.
        Неподалеку от пруда притулилась избенка двухокончатая. Словно мокрая курица крылья опустила, застрехи съехали до земли, дверь не притворяется, стены осиновыми кольями подперты. Плетень около забора разваленный, где-где колышек торчит, как зубы у старухи. На гнилой соломенной крыше крапива весело принялась.
        Видишь ты, милок-соколок, в той избенке проживал шерстобит Трофим. Летом он поле пахал, лен сеял; как белы мухи полетят, пастухи домой пойдут — Трофим лучок на плечо и отправляется, скажем, хоть туда же, за Клязьму, сапоги катать.
        Жена-то у Трофима, Лукерья, все чахла, здоровьишко ее аховое, лицо черней земли. Лукерья зиму зимскую с гребня не слезала, пряла, лен на рученьки вязала, пряжу на тальки свивала, о посте ткала, а лето придет — на берегу холсты белила. Плохого не скажешь — доброй души женщина, работяга.
        Дуняшка — хохотушка, прибирушка — дочка у нее росла, рукодельница. Слова грубого отцу с матерью не говаривала никогда. Души в ней отец с матерью не чаяли. Не росла — черемушкой цвела, во что ни одень — все к ней идет.
        А через дорогу напротив горе мыкала вдова Стеша, — можно сказать, задушевная Трофимова любовь. В парнях-то он к ней частенько хаживал. Да что-то его родители по-своему одумали и послали сваху не к Стеше, а к Луше. Так и женили Трофима не на той, к которой сердце лежало. Да, как говорится, стерпится — слюбится. Мало-помалу забыл Трофим о Стеше и жил со своей женой, людей не смешил.
        Стеша детей нажила, но не могла его забыть. Когда пройдет Трофим мимо окон, сердечко у нее так и застучит, как, бывало, в девчонках. Припадет к оконцу и смотрит вослед. Выдали ее замуж за Никодима кровельщика. Никодим да Никодим — кто не знал доброго мастера Никодима. Умер Никодим, оставил Стешу с двойняшками-близнецами: Оленкой да Огашкой.
        Какая уж вдове жизнь, с мужем-то жилось не сладко, а одной и вовсе — хоть в гроб ложись. Часто-часто Стеша к Луше хаживала на запрядки с гребнем. Придет и двойняшек с собой приведет. Матери-то прядут, девчонки пряжу на цевки мотают, так вечер-то и течет помаленьку.
        Хоть и лежала в глуби сердца у Стеши льдинка-холодинка, но жили они с соседкой Лушей душа в душу, как сестры родные. Разве только шутя когда к слову молит Стеша:
        —Да, Лушенька-душенька, задушевная подруженька, знать, так бог судил: три зимы ко мне Трофимушка хаживал, а свататься поехал к тебе. Сначала-то я тебя невозлюбила, а теперь уж кровь остыла, все я забыла, все тебе простила.
        А Луша ей:
        —Возьми хоть с придачей, ничуть не заплачу.
        Погутарят, посмеются, а расстанутся приятельницами хорошими. Лежит Стефанида у себя на печи да вспоминает что когда-то было, и помнится ей наедине, хоть и много с тех пор воды утекло, а сердце будто не совсем остыло. А может, оно никогда и не остывало.
        Только сама себя тешила Стеша такой мыслью.
        На исходе бабьего лета Луша со Стешей лен на лугу стелили. Луша с мостка сорвалась в реку. А вода-то он холодна, уж давно олень ногу окунул. Слегла Лукерья, день ото дня хуже и хуже, к смерти гонит пряху. Подозвала Лукерья мужа, а у самой слезы, слезы по землистым щекам.
        —Трофимушка, родной, не встану я…
        —Ну, полно-ка, Луша, бог пошлет — поправишься, пей вот горячего молока, даве Стеша принесла тебе криночку.
        Подержала Луша в руках ковш с молоком и отдает.
        —Мне уж все равно, лучше вон Дуняшка пусть выпьет, молочка-то она со светлого Воскресенья не пробовала. Позови ее сюда в останные…
        Обняла мать льняную головку, обожгла детское сердечко своей горючей слезой, прошептала:
        —Не плачь, Дунюшка, солнышко мое, не печалься, завтра мы с тобой пойдем за Уводь холсты белить, а сейчас беги к стефанидиным девчонкам, поиграй с ними…
        Послушлива была Дуняшка, побежала к товаркам своим.
        —Тетя Стефанида, мы завтра с мамкой холсты понесем белить.
        —Понесете, ну и больно-то хорошо.
        Тем временем Лукерья и наказывает мужу:
        —Вот я больше вам и не помеха… Пуще храни Дуняшку, ни на кого не меняй. Схоронишь меня, не бобылем же тебе ходить, женись на Стеше. Лучше, чем Стеша, ты себе жены не найдешь, а для Дуняшки она будет, как мать родная.
        Вечером пособоровали, а к утру Луша долго жить приказала.
        Хоронили — плакали, особливо над материной могилой Дуняшка-сирота убивалась, горькими слезами заливалась. Стеша кутью варила, на погост вместе со всеми ходила.
        Послушался Трофим совета жены, годок походил во вдовцах, на следующую осень женился на Стефаниде. К себе в избу с двоешками привел. Ее-то хибару продали и кузницу на дрова.
        Стало теперь у Стефаниды своих две да падчерица. А уж с мачехой жить — не приведи и лихому татарину. На мачеху угодить не легче, чем по бечевочке, заслепясь, через быстру речку ходить.
        Скорей зажженную свечку пронесешь через все село в бурю, чем уважишь мачехиной дури. Так уж исстари повелось: и рябая дочь, да родная, а та и красавица, да чужая. Все на мачех злых в обиде. Однако не всяка мачеха крапива, не всяка падчерица — маков цвет, что и лучше нет. Мачеха — такой же человек. Будешь хорошо делать, слушаться, никто тебя не попрекнет, что не по той половице прошла, не на свое место села, не свою ложку взяла.
        Но как бы там ни было, пока ничего еще в волнах не видно, а уж Галаха, из чортовой светлицы пряха, так ее на селе звали, пошла звонить во все колокола, на всю Владимирскую:
        —Ну, Дунька-сирота, пришла худая пора, прогонит тебя скоро Стешка с сумкой. Вона у нее своих две канарейки. Стешка-то на лукерьиной могиле на радостях ночью плясала, давно она молила на Лукерью смерть, не вымолила, так парным молоком хворую споила. Сама я видела: своим-то на воскресенье варит по целому яичку, а Дуняшке-бедняжке все половинка-сиротинка.
        Треплет языком Галаха, а с чего взяла, и в избе-то ее у Трофима разику не видывали. Такой уж язык, наподобие крыла на ветряке, был бы ветер, а он махать не устанет. Эти наметки сколько раз слышала Дуняшка от Галахи. И впрямь стала она новой матери побаиваться, и особенно названных сестриц.
        Оленка-то еще ничего — и так и сяк, а Огашка такая вертлявица, поскакушка, так на одной ножке и егозит перед всеми. Не успела в избу войти — это не так, другое не эдак, все дуняшкины куклы-тряпки к порогу побросала и Дуняшку прочь от себя толкнула.
        —Не лезь, я лучше тебя. Все равно ты нашей мамке не родная и никто за тебя не заступится.
        Что правда, то правда, Огашка, пожалуй, с лица поприглядней Дуняшки, хоть и Дуняшка не из дурных.
        Мачехе пожаловаться Дуня стыдится, да и не привыкла она ябедой жить. Забилась за пряльну в уголок и посиживает, пряжу сучит над корытцем. Мать с гребня приметила, как Огашка распоряжается чужими куклами, — и к падчерице:
        —Дуня, а разве у твоих кукол ножки не ходят? Сейчас я сделаю, чтобы они ходили.
        Огашка-пострел уж тут как тут:
        —Сделай сначала, чтобы мои ходили! Я лучше ее.
        Мать сняла с гвоздя ремень, да и попотчевала Огашку.
        —Сейчас же положи куклы на свое место, где были.
        Сразу у кукол ножки живые выросли. Очутились они на своем месте. Наказала мать:
        —Красотой своей не кичись, ты ее не пряла, не ткала, не за деньги покупала.
        Прясть ли сядут, лен ли пойдут полоть, за стол ли сядут, — всем одинаков ломоть. Огашке это ой как не любо, да и Оленка тоже, нет-нет да и косо глянет на Дуняшку. Отец какой гостинец принесет, — опять мать делит по равным долям. Дуняшка видит такой привет, — и как мать родную полюбила мачеху. Устали девчонка не ведает, полы в избе вымоет, за водой сбегает, картошки начистит, и все сама, не дожидается, когда укажут.
        Если кого-нибудь из двойняшек станет мать за делом посылать, а они в один голос:
        —А Дунька-то у нас на что? Сходит и она, не велика барыня-боярыня.
        А одни в избе останутся — поедом едят неродную сестру. Засмеется ли Дуняшка — дурочка, заплачет в обиде — привередница. Выгонят Дуняшку из избы, запрутся, завалятся сестрицы на печку за трубу и спят, пока отец с матерью не застучат в сенцах.
        Однажды, братец мой, заставляет их мать рученьки расчесывать. Кому-де из вас полрученьки дать, кому целую рученьку. Две половинки и одна целая рученька припасена. Огашка: «Мне половинку», Оленка: «Мне половинку», а Дуняшка и не поморщилась, взяла целую рученьку. Да и расчесала ее пораньше и получше, чем сестрицы. Тех за работой одолела зевота, глядят, как бы на печку, на тепленькое местечко поскорей улизнуть.
        В светлый праздничек поутру мать вынимает два яичка из горшка, кому, мол, из вас целое, а кому половинку? Ну, ясно, две сестрицы просят по целому. Дуняшка и тем премного благодарна — что мать даст. Так и быть, уважила мать родных дочерей: им по целому яичку, а падчерице-де и половинки хватит. Положила перед дочерями по яичку, у этой половинку отрезала да у другой и подала их Дуняшке.
        —Ну вот, кто что просил, то и получил. По заслугам, по работе.
        Остались ленивые завидущие с носом.
        Пришла зима с метелями, скатерть бела весь мир одела. Вдоль всей земли раскинула зима миткали. Зима их пряла, вьюга их ткала, мороз белил, ветер шевелил.
        В такую пору, бывало, в Иванове под каждым оконцем поет веретенце. У каждой стены стучат подножечные станы. Некогда ребятам потешиться в гулючки, в прятки, пошли девки, молодицы на запрядки, на посиделки.
        Села Стефанида за пряльню и всех троих девчонок прясть усадила. Кого куда, в избе-то не повернешься, тесно, — Дуня за печкой, Огашка с Оленкой за переборкой. Да больно лень-матушка их одолевает, раньше их на свет родилась. Вздумали они отца с матерью обмануть: напряли всего-навсего за всю-то зиму по два тощеньких напрядышка, бросили их — одна в кленовую кадку, а другая в дубовую, — мол, потом и дуняшкины и свои запрядыши свалим в одну кучу, отец-то с матерью и не разберутся, кто сколько напрял.
        Спросит мать: «Как-де у вас, девчонки, споро ли прядется?» А они: «Ничего, помаленьку подается». Ну, думает мать, подается, и больно хорошо. У Дуняшки ниточка что тонка, что крепка! Прямо такая ли тонина, ровней волоса. Дуняшка свои запрядыши кладет в лукошко.
        Зима на исходе, грач на гнездо — пряха за стан. Мать и спрашивает родных:
        —Девчонки, где ваша пряжа? Хоть много ли вы за зиму-то напряли, покажите.
        А те бы и рады показать, да нечего, зиму-то целую проленилися. Стыдно, как-никак, девкам перед матерью.
        —Сейчас, мамка, покажем…
        —Где хоть у вас пряжа-то?
        —Да вон, в кадках лежит. У нее в кленовой, у меня в дубовой.
        —Ну-ка, покажите, много ли?
        Благо в присеннике-то темненько. Одна залезла в дубовую кадку, другая — в кленовую.
        Взяли обе по запрядышу и показывают. Уговорились. То одна четнет, то другая:
        —Вот рученька да вот рученька.
        Наклонятся в кадку да опять тот же запрядыш вынут:
        —Вот еще рученька, вот еще рученька.
        Да в третий раз этак же:
        —Вот рученька да вот рученька, постой, мама, еще маленько, сосчитать все-то нехватит и счета.
        Да долго так-то вынимали все одни и те же запрядыши-неприглядыши. Кто знает, поняла ли мать сразу, но сказала:
        —Вот и хорошо, дочки, сколько было на веретене, столько будет и на спине.
        Пошла к падчерице.
        —А ты много ль напряла?
        Дуняшка нынче, как маков цвет, у нее свой ответ:
        —Еще бы, мама, немножко постояла зима под окошком, полно бы стало двадцатое лукошко.
        У Дуняшки пряжа и ровна и чиста и в тальки перевита, когда только и успела! Двадцать талек на стол выложила. Сестрам-то и стыдно и завидно. Прикусили языки, помалкивают.
        Из дуняшиной пряжи на всю улицу холстов наткешь, а те двое две напряли — и поглядеть-то не на что.
        А платьишки-то на обеих за зиму поизносились. Просят у отца с матерью на весну-то по обновке, да чтобы им в первую очередь, а Дуняшка-то, мол, и так проходит.
        Стефанида спрашивает старика:
        —Кому сначала лучшую обновку справим, твоей или моим?
        А Трофим:
        —Всем бы надо враз.
        Однако жена не вняла ему.
        —Я своим-то, за их прилежанье, отлику сделаю.
        —Ну, делай отлику, коли они хорошо пряли.
        Сделала Стефанида своим отлику. Такого ли добротного тонкого льняного полотна-шелку наткала, что дотоль никто так-то и не ткал в селе Иванове. Все из дуняшкиной пряжи. На лужке под солнцем выбелила, на ручье вымыла, в щелоке да в золе выварила, соком лазоревого корня выкрасила. Стала дочерям платья шить. Сшила три платья. Надо полагать, всем по платью.
        На троицын день собираются девчонки хоровод водить. Пристают к матери:
        —Когда нам будет обновка, новая одежка?
        —Пойдемте, она у меня в сенцах, давно припасена. Что было зимой на веретене, летом у каждой на спине.
        Достает мать из дубовой кадки запрядыш-неприглядыш.
        —Вот тебе сряда.
        Положила запрядыш на дно да опять его же достает.
        —Вот тебе еще сряда, — лучше быть не надо.
        Да и в третий раз достает тот же запрядыш.
        —Постой, дочка, немножко, там еще есть новая одежка.
        Да так-то все и вынимала один и тот же запрядыш. У второй кадки — те же загадки. И начали реветь ее дочери. А Дуняшка, что напряла, все сполна и получила. Все три лазоревых платья ей достались.
        Носи, Дуня, не марай, кое лучше, выбирай! Не та родна дочь, что бежит от дела прочь, а та дочь родна, что на всякой работе видна.
        Только Дуняшка-то не из корыстливых, оставила себе одно платье, а те сестрам подарила, чтобы без обиды — всем поровну.
        —Нет, коли любят кататься, пусть любят и санки возить. Пусть сами напрядут. Я бы со стыда сгорела в чужое рядиться.
        Огашка с Оленкой тайком гадают: на чем-де, на кислой опаре или на дрожжах приворожила-приворотила к себе падчерица их мать? Дуняшку судят, рядят, а сами на себя не хотят поглядеть.
        Под троицкой березкой на гулянке нарядней Дуни никого не видели. Вот тебе и падчерица!
        Только Галаха попрежнему языком трепала, благо язык без костей, мол, все это Стешуха пыль в глаза пускает соседям: нарядила сироту в огашкино платье, а вот придет Дуняшка домой, будет ей взбучка за эту обновку от мачехи.
        Соседки ей:
        —Полно-ка тебе, Галаха, чужие бока промывать, ни о ком ты хорошо не скажешь. Не та мать родна, коя родила, а та, которая вырастила дитя, уму-разуму придала да к делу произвела.
        Огашка с Оленкой стали думать да гадать, нельзя ли, мол, как избавиться навсегда от Дуняшки. Поскорости выпал им подходящий случай. Пришел повечеру к Трофиму сборный староста из графской конторы по приказанью управляющего. Сам-то владелец села, граф Шереметев, в Питере жил. Редко когда в село заглядывал, разве только, когда чума загонит его из города или другая какая мерлуха. Все в руки управляющему передал, а тот оброки драл, будь спокоен, копеечки не позабудет. Ничем не брезговал, ни грошом, ни холстом.
        Староста наказывает:
        —За тобой, Трофим, недобор за прошлый да позапрошлый год, да еще за этот семь рублев, да холста семь кусков. Приноси в графскую контору, а то в середу за станом пришлю.
        До самого доведись — не больно приятна награда. Трофим круто распорядился, жену с Огашкой и Оленкой послал за сыпину холсты полоскать, Дуняшку послал беленые холсты за огородом на бережку стеречь. Посылал — наказывал:
        —Смотри же в оба, лес-то рядом, проворонишь — украдут, тогда лучше и в избу не приходи. Чем оброк-то платить стану?
        Дуняшка послушлива. Раскинули на бельничке холсты за оврагом вдоль по дорожке. Кусточки рядом с бельником. Посиживает Дуняшка на белом камушке, зорко за холстами поглядывает, гусей хворостиной шугает.
        Время за полдни. Побежали Огашка с Оленкой по кусточкам поиграться. Сами думают: «Вот бы хорошо, кабы у Дуньки холсты украли, тогда бы ее и в дом больше не пустили тятенька с маменькой».
        И выходят им навстречу из кусточков два незнакомца, одежонка на них — одни лохмотья, знать бродяжки, все возможно — и скоморохи, дудари-пересмешники. На лбу-то, чай, не написано, кто они такие и по какой нужде меряют ногами матушку-землю.
        —Девчонки, а девчонки, не ткут ли холстов и полотен ваши бабенки?
        —Как же не ткать, то и другое ткут.
        —Девчонки, а девчонки, подле этого ельника нет ли поблизости бельника?
        —Есть бельник, вон за тем оврагом.
        —А что там за сторож сидит над холстиной: с топором он или с дубиной?
        —Стережет там Дунька-дурочка, нет у ней ни топорка, ни дубинки, пугает она гусей сухой малинкой.
        Переглянулись ухарцы.
        —А чьего отца она дочь, близко ли до ее дома от бельника?
        —Их-то дом в другом конце, да дверь-то на кольце — отец с матерью за крашенцом уехали, никого больших дома нет. А вы что, купцы, за холстами, что ли?
        —Мы сначала глянем, потом потянем, а потом и в торги.
        Зашли ухарцы за кустарник, да и повернули прямо к бельнику. Огашка с Оленкой за ними — доглядывать. Захотелось бродяжкам холстов десяток скатать. Видят, Дуняшка у холстов сидит, не больно-то подкрадешься. Еще крик подымет, а губить девушку у них и на уме нет.
        Думали, думали бродяжки и надумали.
        —Ты, Агафошка, ступай к девчонке, зубы заговаривай да знаки мне подавай, а я стану той порой потягивать холст из-за куста.
        Так и сделали. Филимошка по-за кустами ползет к холстам, Агафошка пошел прямо к Дуне-красе, льняной косе. Разговоры повел, да все хитрые, мол, дурочку-то в два счета обыграю.
        —Здравствуй, Дунюшка-краса, шелкова коса.
        —Спасибо тебе, странничек, на ласковом слове.
        —Где тут дорога на село Оньки, на посад Пеньки?
        —Поблизости таких-то и сел нет.
        Филимошка уж подполз к холстам, знака ждет. Сейчас у них пойдет дело. Слово за слово, разговорилась Дуняшка, будто бы совсем и о холстах позабыла.
        —А как у вас, Дунюшка, на колокольне звонят?
        —А ты разве не слыхивал? Как и у вас: «Тили-бом, тили-бом», — отвечает Дуня и не ведает, что ведь это подвох. — А у вас разве не так?
        —У нас вот как, Дунюшка, звонят: когда к заутрени пономарь Филимошка звонит, колокол сам говорит: «Филимошка, наклонись немножко, глядят из окошка». Во как!
        Филимошка за кустами услыхал, принагнулся, ползет. Опять разговоры пошли.
        —А как у вас, Дунюшка, к обедне звонят?
        —Тоже так: «Тили-бом, тили-бом». А у вас как?
        —У нас не по-вашему. У нас сам колокол выговаривает: «Эй, эй! К реке поглядывай! Тяни-тяни, потягивай! Тяни-тяни, потягивай!» Вот какой у нас колокол.
        Филимошка того и ждал, почал потихоньку из-за куста холстины на себя потягивать. Порядочно он скатал. И все ему мало. Глянула как бы ненароком Дуня к кустку, а холстина-то, как живая, за куст ползет. Так и обмерло у нее сердце. Дело неладно. Кричать боится: еще порешат. Так это приветно улыбнулась она и простенько бродяжке:
        —Эх ты, как у вас все чудно, не по-нашему. А скажи, как у вас дочка причитает, когда мать на погост несут?
        —У нас-то? — Сам к кусту поглядывает. — У нас старшая-то ревет: «Хоть бы попряла еще часок, хоть бы еще нам кусок». А младшая-то еще пуще: «На руках не донесем — на лошади повезем!»
        Услыхал Филимошка и принялся в две руки тянуть, чтобы побольше отхватить. Уж он больше и сигналов не слышит.
        Той порой пустились взапуски Огашка с Оленкой к отцу, мол, у нашей Дуньки-ротозеихи половину холстов уволокли.
        А Дуня не сплоховала, говорит она бродяжке:
        —А у нас старшая-то кричит: «Караул, люди добрые». А меньшая-то ревет: «К нам воры пришли! Чужое понесли!» — Да так-то усердно она крикнула, что на всех ближних бельниках ее услышали. Бегут с разных сторон люди с топорами, с кольями. И Трофим поспел. За кустами-то который лежал, — этот утек. Агафошку помяли на бельнике, в судную избу отвели. Ни одного вершочка Дуня не проворонила.
        А пока Огашка с Оленкой за отцом-то с ябедой бегали, у них на портомойне-то двух сырых холстин как не бывало. Успели, уволокли. Может, тот же Филимошка спроворил убегаючи. Ябедницам дома выдача сыромятным ремешком: с дела не бегайте, зря не клеплите на свою сестрицу.
        Дуняшке мать на праздник козловы сапожки купила. А тем поведала:
        —Вот когда и вы обе будете на работе и дома, как Дуняшка, тогда и у вас будут козловы сапожки, а дотоль вы меня и матерью лучше не зовите, непослушницы.
        Тут-то Огашка с Оленкой усовестились и стали жить с названной сестрой в миру, в ладу. И все на селе стали скоро завидовать Трофиму и Стефаниде. Говаривали нередко:
        —Что, мол, только у вас за дети! Чужие, а живут лучше родных.
        Рабочая семья — она испокон текла из чистого живого родника, хоть и лежала тогда еще камнем-бременем на плечах у нашего брата постылая неволя-кабала.
        Снежная невеста
        У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричными людьми, особливо с женщинами молодыми да с девушками, было зряшное, коли не сказать хуже. Дешево больно человек ценился, не дороже аршина сарпинки. Далеко ли ходить за примером, вот — старики сказывают, — хоть бы тот же Семистёкл. Это на Щодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тот, как наследник, и взял, конечно, вожжи в свои руки. В Москве обученье проходил, многому ли научился — учителя про то знают, но мод московских нахватался, манеры новые с собой привез.
        Одевался модно. Все чтобы с иголочки да глажено. Духами брызгался, куда ни пойдет. За собой он, почитай, больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. Скоро прогорел. Прокрутил отцово нажитое.
        Настоящее-то имя у него было мудреное — Фемистокл. Откуда-то из книг взяли. А фабричные его больше звали «Семистёкл».
        Приехал Семистёкл и такой порядочек завел. Приходят бабы или девушки на работу наниматься, Семистёкл управляющему не доверял, сам смотрел: которая получше, ту примет, устроит. Случится — места нет, а девка-то красивая, возьмет да какую-нибудь пожилую ткачиху и разочтет, а эту — на ее место. Своя рука — владыка. Только такая красавица не обрадуется никакой работе. Семистёкл своего добьется. А пойди девушка супротив него, уволит. Многие молоденькие через этого Семистёкла поплакали.
        Жила на Ямах одна девушка, с лица пригожая, резвая да бойкая. Годков ей не много было. Звали ее Дуняшей. Эта самая Дуняша секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка, бьет — не жалеет, погнала Дуняшу с малых лет на фабрику. Пошла Дуняша с товарками к Семистёклу рядиться. Поставил тот всех девок в ряд в хозяйской конторе, ходит, руки в брюки, обсматривает. Никто ему на этот раз из всей партии по вкусу не пришелся, на дверь рукой указал.
        —Работы вам нет. Рябых да кривых мне не нужно.
        А Дуняше говорит:
        —Погоди, с тобой разговор будет.
        Красота дуняшина прельстила. Ушли все. Семистёкл к Дуняше таким ли масляным голосом:
        —Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи, Марья на один глаз вовсе ослепла. Не нужна она мне больше. Ты на ее место встанешь. Как видишь, благодеянье тебе оказываю. Но, чур, — добро не забывать! Будь со мной ласкова да почтительна — работать тяжело не придется, сыта будешь и одета не хуже купеческих дочек.
        Дуняша было впопятну:
        —Не встану на марьино место, как же я ей в глаза взгляну, коли у ней из рук последний кусок хлеба вырву? У нее дома трое ребятишек. Нет, пойду на другую фабрику.
        Семистёкл засмеялся, глупой ее обозвал.
        —Ты, — говорит, — о себе больше думай.
        Пообещал Марью на другую работу поставить.
        Прядильщица Дуняша оказалась незаменимой. Нитка у нее получалась и тонка, и крепка, без сукрутинки, без задоринки.
        С того дня, как пришла она в прядильную, Семистёкл часто стал туда наведываться. Какое-нибудь дело накинет и тут как тут. Соседки и нашептали ей: берегись, мол, лебедушка, коршун кружится.
        Сама себе Дуняша зарок дала: «Живой не дамся, обрежется он об меня, я ему не в масть».
        Семистёкл разок и наказывает мастерку:
        —После смены позови ко мне Дуняшку-прядильщицу.
        Пришла она в хозяйский кабинет, и начал Семистёкл соловьем разливаться — горы златые сулит, коли она ему совесть отдаст. Дуняша тут и показала себя, — такой отпор дала, что того аж злость охватила, двери запер, не выпускает. А она-то на подоконник, открыла окно да как закричит:
        —Люди добрые, спасите!
        Чуть было в окно не махнула с третьего этажа. Семистёкл переполохался, дверь сразу отпер.
        —Что ты, что ты, я пошутил, — говорит.
        А самого задело. Решил: «Не бывать по-дуняшину, быть по-моему».
        Про то, как девушка с подоконника кричала, слушок пошел-полетел — с фабрики за ворота, да на улицу, да во все чужие двери. Дружки-приятели семистёкловы узнали — тоже запьянцовские, блудные сынки. Собрались в трактире своей компанейкой, Семистёкла насмех подняли — вот те, мол, и покоритель сердец!
        Тот хватил свыше меры, в азарт вошел, в спор полез, раззадорился.
        —Дайте срок, через неделю увидите, покорю непокорённую. Сюда на руках принесу!
        Дружки за похвальбу эти слова сочли, Семистёкл фабрику под заклад ставит, по рукам бьет:
        —Не сдержу слова — бери мою фабрику, сдержу — твою возьму. Неустойка выйдет — свидетели есть.
        И ударил под всю фабрику. Дело было в начале масляной. К концу масляной Семистёкл пообещал исполнить задуманное.
        На другой день принялся. Смена кончилась — опять Дуню в контору требуют. Пришла. На этот раз вел он себя степенно. На стул девушку посадил, сам напротив сел.
        —Теперь, — говорит, — масляна неделя. После работы не грех и покататься. Хочешь, я тебя покатаю? В шубу новую наряжу, платок шалевый вишневый подарю. Ничего от тебя не требую. Только ты не гляди на меня волчицей, особливо на людях, куда я тебя повезу, чтобы друзья мои сразу не поняли, кто приехал, то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, то ли добрый молодец с красной девицей.
        И на такой сговор Дуня не идет.
        —Я, — говорит, — не против покататься, ежели бы вы от чистого сердца приглашали. Вам хочется мною потешиться, а я не на потешенье другим родилась. Вы, говорит, себя цените, а я, хоть и бедна, тоже себя ценю.
        Назавтра опять в контору тянут. Семистёкл на этот раз новое придумал: волосы взъерошил, глаза выкатил, бьет себя кулаком в грудь, будто-де от любви несчастной с ума сходит, в петлю лезть готов.
        —Я по тебе безумно страдаю. Кроме тебя, мне ничего на свете не мило, не дорого.
        А Дуняха и скажи ему на эти слова:
        —Какой грех! Полиция пришла. У вас кто-то из кладовой кусок канифаса стащил, ищут, найти не могут.
        Семистёкл как вскочит, как забегает, как закричит на всю контору:
        —Кто украл? Как украл? Найти, судить, пороть! С фабрики гнать!
        Засмеялась Дуняша.
        —Успокойтесь, — говорит, — канифас ваш цел. Это я выдумала. Теперь сама вижу, что дороже меня для вас ничего на свете нет.
        И опять ни с чем остался Семистёкл.
        Тут уж беспокойство стало его заедать. Вспомнил про спор. Через нее фабрики лишиться можно. Теперь не о забаве хозяйской речь, о спасении капитала.
        На зорьке, как прогудел гудок, Дуня горбушку хлеба в платок завязала, соли щепоть в коробочку положила и на фабрику подалась. За ворота вышла, глядь — из-под забора горностайка вынырнула, на восходе белый пух на ней алым кажется, глаза с искорками, да такие умные, ласковые, добрые, ну впрямь как у хорошего человека.
        И то дивно, что вовсе не боится горностайка Дуняши. Снует по сугробу и коготками такие ли затейливые узоры на снегу пишет, что твой расцветчик. Будто скатерть камчатную, на переборном стане сотканную, весь сугроб разрисовала, да больно забавно. Бегает, сама хитрым глазом все на Дуняшу взглядывает, видно, что-то сказать ей хочет.
        Остановилась девушка, дивуется на горностайкины узоры. Тут и вспомнила она: когда-то бабка сказывала, что у ткачей есть своя заступница — горностайка. Неспроста по берегам Уводи норки нарыты. Это все хоромы горностайкины. И книга у нее такая спотайная есть: в нее коготком записывает горностайка обо всем, что на фабрике деется, — и о плохом и о хорошем.
        Доброго человека из беды горностайка может выручить.
        Вот Дуняша ее и спрашивает:
        —Не научишь ли, как мне быть?
        Горностайка вскинулась на задние лапки и говорит:
        —Знаю, что у тебя за печаль, тут и плакать нечего. За стойкость тебя хвалю. Я за тебя все дельце обделаю. Ты ему скажи: пусть прикатит за тобой вечером к овражку около ивы. А сама не приходи туда и из дому — никуда, ни шагу.
        Молвила, да и пропала нивесть куда.
        После работы Семистёкл опять Дуняшу зовет.
        —Порешил я на тебе жениться. Что ты от меня хочешь, то и проси. Все для тебя сделаю.
        —Ладно, — говорит девушка, — приезжайте вечером к оврагу. Встретимся там, обо всем договоримся.
        Семистёкл, как она ушла, аж заскакал от радости. Сейчас же дружков своих оповестил, чтобы ночью в трактире собирались, на два стола накрывали — он с Дуняшей приедет! Ему страсть как хотелось спор выиграть: шутка ли, фабрика под заклад поставлена.
        А Дуняша дома в сумерки на печку залезла, лежит, слушает, как ветерок в трубе посвистывает. Вдруг за окном под копытами лед зазвенел, бубенчики заворковали. Хозяин на рысаке погнал. Сам в енотовой шубе до пят. Рысак — огонь, чистокровный орловец, санки серебряной ковки, дуга в золоте.
        Издалека заметил: около ивы на овраге девушка в шугайчике дожидается. Семистёкл радуется:
        —Не обманула.
        Подкатил, крикнул:
        —Прыгай в санки!
        Девушка не растерялась, прыгнула. Семистёкл припас для нее шубу на енотовом меху, накинул ей на плечи, шаль с кистями подарил, накрылась девица шалью.
        Семистёкл рысака погоняет. Рысак катит, снег в глаза летит.
        Взглянул Семистёкл под низко повязанную шаль, а глаза у девушки огоньками поблескивают, и голос такой странный. «Это с перепугу, — думает он, — от волненья».
        —Долго ль кататься будем? — спрашивает.
        Она ему в ответ:
        —Давай до утра ветер обгонять, устанет рысак, другого запряжешь, у тебя их много.
        Семистёкл и сам ездой потешиться любит и красавицу рад-радешенек потешить.
        —Кататься так кататься!
        Стегнул рысака. Летят. Девица в воротник енотовый посмеивается.
        —Вы обещали меня замуж взять. Не обманете?
        —Могу ль я тебя обмануть? — тот отвечает.
        —Если так, давайте ради нашей свадьбы, по обычаю, молодежь обделим подарками. У вас всего много, не обеднеете. Девкам по отрезу на платья, ребятишкам по денежке на пряники, чтобы на свадьбе нашей веселей гуляли.
        На селе как раз парни с девками под гармонь песни пели, а ребятишки на Ямах и в Посаде снежных баб лепили.
        Гонит Семистёкл, в два пальца свистит. Ребятишки воробышками в сторону шарахаются, большие переговариваются.
        —Нынче с какой-то новой катается.
        —Вестимо с кем, с Дуняшей.
        Семистёкл по просьбе красавицы подкатил к дому, побежал к себе, тащит отцову шкатулку, полну серебра, в передок поставил. Из кладовой — и канифасов разных, и батистов приволок, полны санки наклал, и красавицу-то всю батистами завалил. Опять погнал по Посаду, как оглашенный, знай-де наших, только снег дымится. Мимо девок едут, а красавица охапками на обе стороны батисты да канифасы разбрасывает, сама приговаривает:
        —Получайте, пряхи, подбирайте, ткахи, вы пряли, вы ткали, вам и носить, не переносить.
        А Семистёкл ее оговаривает:
        —Дарить обдаривай, а словом не касайся. Занозу из пальца вытащишь, а слово из памяти никогда.
        Мимо ребят едут — красавица им из хозяйской шкатулки пригоршнями серебро бросает, наветки дает:
        —Хватайте, ребятишки, плутишки, на пряники, на орехи, на книжки. Ваши мамаши и ваши папаши добыли — значит, денежки ваши.
        Такой наказ тоже не по вкусу Семистёклу пришелся.
        Так-то и катались по селу за полночь. Раз пять к кладовке хозяйской подъезжали, канифасами и батистами запасались, всех бабочек и девушек ивановских подарками обделили.
        Семистёкл глядит на красавицу, не больно ею доволен: не радива девка, хозяйским добром не дорожит. Смекает: «Эта краля, дай ей волю, всю мою фабрику на ветер пустит».
        Дело-то к утру. А у Семистёкла было условлено — до пяти часов утра в трактир с Дуняшей не явится — значит, неустойка за ним. Потому он к трактиру вожжу тянет, девушку спрашивает:
        —Не накаталась ли? Не натешилась ли?
        —Нет, еще покатаемся. Погоняй!
        Поездят, поездят, он опять спрашивает:
        —Чай, накаталась?
        Девушка отвечает:
        —Еще, еще! Погоняй сильней!
        Еще покатал. Она опять свое:
        —Гони, — говорит, — за город хочу, гони, чтобы ветер в ушах ревмя ревел!
        За город понеслись. Время — четыре часа. Рысак замучился, взмок, словно выкупанный. Из-за города повернули — и прямо к трактиру.
        На Рылихе, на овраге, рысак-то и грохнулся, пал и не встал. За другим рысаком бежать недосуг, время — около пяти. Так Семистёкл, гляди-ко, заместо рысака сам впрягся да спьяну и повез красавицу к трактиру, чтобы, значит, во-время поспеть.
        Девица сидит, кнутиком помахивает, покрикивает:
        —Эй, сивка-бурка, поторапливайся с горки под раскат!
        Под горкой мальчишки снежную бабу слепили, так на ночь и оставили. Сани на раскате под горку пошли, красавица неслышно из саней выпрыгнула, енотову шубу с себя на снежную бабу накинула, сама тут же в горно-стайку оборотилась. Спряталась за снежную бабу и кричит дуняшиным голосом:
        —Стой, погоди, что вёз — упало с возу, как бы не пропало от морозу!
        Услыхал Семистёкл, воротился, подхватил снежную бабу в енотовой шубе, усадил в возок и повез.
        А у трактира его друзья-приятели ждут, один и часики на ладони держит. Семистёкл во-время поспел, без минуты пять часов. Те насмех его поднимают.
        —С каких это пор ивановские фабриканты вместо жеребцов впрягаться стали?
        —Дайте дорогу! Невесту везу, замерзла, надо ее отогреть!
        Внес в трактир, поставил перед дружками на свет.
        Шубу-то откинули, да и ахнули. Стоит перед ними снежная баба, вместо глаз угли воткнуты, вместо носа морковка торчит.
        Друзья за рукава Семистёкла трясут, к затылку мокрое полотенце прикладывают, спрашивают:
        —Какое ты сегодня пил, да много ли?
        А он и сам не поймет, что с ним.
        —Неустойка, — говорит, — вышла.
        Вот таким макарцем одну отцову фабричку и фукнул.
        А что с прядильщиками было, как узнали они про эту неустойку, — и рассказать невозможно. Хохот на фабрике стоял такой, что за три версты слышно. Почтенная тетка Дарья чуть жива осталась, водой отливали, на руках откачивали, ей-ей, с места не сойти.
        Березовый хозяин
        Другой про старину-то и не больно охоч слушать. Мол, все это было, да сплыло, а теперь все на другой манер повернуто, другой краской крашено. Так-то оно так. Только и про старину забывать не след. В старину-то леса какие были у нас — на сотни верст. Как из фабрики вышел, так и лес зачинался. Старики помнят — вон на Покровской горе в три обхвата сосны росли.
        Зимой, бывало, припугнет лисица зайца, так он те с перепугу, случалось, в худое окно прямо в ткацкую залетывал. Лоси к самым мытилкам на питье выхаживали. Да отстали, — с фабричной краской вода — не то что из Серебряного ручья в Березовом бору, — в нос отравой бьет. Да и охотники большая помеха.
        Птицы всякой, гриба, ягоды, ну, необеримо было. Возами вози. А черники, в лес войдешь — ровно черный дождь ударил, ступить негде.
        Сказывают, прежде береза к березе росла на целые версты. Что кругла, что стройна, что бела. При луне серебром кожура горит, переливается. Особенно зимой, в заморозок. В лес войдешь, как в терем. Вот, бывало, повезут свои тряпки в Паршу наши хозяева или с базара ворочаются, едут ночью березняком, лошадей по своей воле пустят, а сами все любуются. Уж больно в березовом лесу отрадно. Тихо. Лунно. Куда ни глянь — серебро рассыпано. На воротнике серебро, на гриве у лошадей тоже, ветви на березах тоже серебряные, а вдобавок, случится, на маковки полушалки белые накинут. И еще, сказывают, испокон этим березником на рысях ездить опасались. Если кто поозябнет, ехамши-то, али навеселе, случится, шугнет, да пошибче, так и жди: или лошадь себя сбедит, ногу о корень переломит, — обезножит, а то и того хуже — хозяин с обмороженным носом домой пожалует, или, нивесть как, в болото угодит. А болото эвон где! Какой крюк, где ныне торф копают.
        Будто высокая старая береза, такая заприметистая, обочь дороги росла. На первый взгляд береза как береза. Но приглядишься, ан не то. Не сразу, а вникнуть можно: на белом стволе ее вровень с человеческой головой росли два черных чортовых гриба рядышком, словно брови нахмуренные, а под бровями вроде как глаза и опухоль рябая — ни дать ни взять рожа какого-то чудища. Глаза закрыты, будто спит оно. Сказывали, в какую-то ночь глаза те открывались и береза говорить начинала. Правда, не часто. Вот тут-то и держись за вожжи, хватайсь за скобы. Лошади в запряже бесились. И весь лес стонал, трещал, ровно сама мать сыра земля наизнанку свое нутро вывертывала.
        Как будто береза эта все на выручку звала. Да кто выручать станет? Попробуй, найди выручаловку в лесу ночью. Постонет, постонет за полночь, затихнет к утру. И стоит — не шелохнется.
        Рушить-то дерево пытались, да ничего не выходило: ни топор, ни пила не брали. Топором тяпнут, ровно о камень — искра дуром сыплется, лезвие крошится. Пилить примутся, на дюйм подрежут — хруп; пилы как не бывало. Так и отступились. Думают: пропади ты пропадом! Вот какое дерево росло. Не сама та береза заскрипела, не сама оборотнем выросла, а человека из ближнего села, кажется из Дунилова, в ту березу обратили. Бывало, бают, и на такие штуки мастера водились. Заколдуют и расколдуют. Врут ли, нет ли, может, и выдумали.
        Верстах в двух от паршинского тракта, в стороне, на горе, то село торговое и стояло. Землю там мало пахали, промышляли кто чем. Больше давальцы в том селе жили, ткачеством занимались, в ивановских конторах подряды брали, по домам пряжу раздавали.
        В этом селе и жили два мужичка. Одного Герасимом звали, другого Петром. Неказисто жили. У обоих по два стана в избе. Герасим был роста маленького, борода реденькая, в два пальца, и на ногу припадал: в ребятах с поповой рябины упал.
        А Петр мужичище был что твой медведь, в дверь едва входил, борода кольцами, уши круглые.
        Раз вот и поехали Герасим с Петром на здвиженский торжок в Паршу, миткали повезли. А жили они душа в душу. Избы одним гнездом стояли — крыльцо в крыльцо. Бывало, надоест ткать, устанут, один к другому покурить идет. И базарить вместе ездили. Двоим в дороге веселей, да в случае и обороняться легче. Приехали, на постоялом дворе пару чая заказали. Базарить начали с утра пораньше. К вечеру опорожнили короба. На дорогу зашли в трактир, штоф купили да другой. Позахмелели с выручкой, да и изрядно. Было ехать собрались, Петр — за пазуху:
        —Ба, а где деньги?
        Спьяну-то обронил, а может, и вытащили.
        Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек: кошелька в кармане как не бывало. Обоих обчистили. Петр заметался по трактиру. А Герасим говорит:
        —Теперь хоть на стенку лезь, деньги не воротишь. Знать, тому быть. Давай купим на дорогу еще по шкалику, выпьем, может легче станет?
        Петр отвечает:
        —Не мешало бы еще по шкалику. А на что брать? В долг не поверят.
        —А мы опояски заложим, — советует Герасим.
        —Нет, я свою опояску не заложу, целковый плачен, жалко, — отвечает Петр.
        —Ну, так я свою заложу, хоть моя тоже не больно стара, ну да ладно.
        Дал им за опояску трактирщик еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя, на путь-дорогу. По шкалику-то добавили и вовсе повеселели, про кражу забыли, едут, попевают:
        Рябинка моя, калинка моя!
        Стемнело. Заполночь как раз в березник въехали. На дороге ни впереди, ни сзади — ни души. Только две тележки на тракте в березняке поскрипывают, диви журавли по осени. А луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Ровно и лес и земля умерли. Только под кустами холодные огоньки иссиня-белые светятся — светлячки, стало быть. А березы от земли доверху — ровно миткалем обвиты, белые-белые…
        —Что бабам своим дома скажем? Больно выручка-то у нас нонче гожа? — спрашивает Герасим Петра. Свою-то лошадь впереди пустил, сам сел к Петру на дроги.
        —Лучше и не бай, не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает — глаза выцарапает, — про характер жены своей сомневается Петр.
        Едут да на березы любуются. Березы ровные, высокие, как снежные. Герасим и говорит:
        —Прямо миткалевые березы!
        —Да, гожи, вот бы нам залечить свою проруху, смотать бы хоть с одной березы, — советует Петр.
        —Не плохо бы, — и Герасим думает.
        Только поговорили — передняя зацепила за пенек, хруп — ось перелетела пополам, колесо под куст покатилось.
        —Вот и ловко! — кричит Герасим. — Ни лисы, ни рыбы — и миткали прогулял, и телегу поломал.
        Слез. Остановил лошадь. Что делать? На трех колесах не поедешь. А ехать не близко. Половины не проехали. К счастью, топор пригодился. Свернули лошадей на куртину, привязали к березе, сами пошли кол искать, взамен колеса под заднюю ось поставить. С краю у дороги подходящего дерева не видно. То кустарник мелкий, то березы в обхват. От куста к кусту — и далеконько подались. Боятся, кто бы лошадей не угнал, пока они с колом путаются. Нашли, вырубили. Только было из чащи выходить — глядь-поглядь, место перед ними белым-пребело, выше куста белый сугроб лежит. Что за диковинка? Обомлели мужики. Видят: выходит дедушка седенький, бородка небольшая, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах, зеленой опояской подпоясан, на волосах лыковое обечко, чтобы волосы работать не мешали.
        Выходит это дед и на ту гору белую кусок миткаля кладет.
        —Дедушка, что ты делаешь? — спрашивают Герасим с Петром.
        А дед поклонился им в пояс, утерся рукавом, сел на пенек, да и говорит:
        —Товар белю, миткальчик, стало быть.
        —Вон оно что, ишь ты. А много у тебя миткалю? — опять выспрашивают.
        —Да по мой век хватит. Тку, тку, а себе на рубашку все нехватает, — показывает на заплаты на локтях.
        —А много у тебя станков?
        —Сколько в лесу берез, столько и станков.
        Герасим с Петром переглянулись. Видят, дед себе на уме, не лыком шит.
        —Чей ты сам будешь?
        —Отцов да материн!
        —В каком месте живешь?
        —Доподлинно не скажу, а чуток намекну: там, где люди, там и я. Зовут меня березовый хозяин. А вы что, ребяты, гляжу на вас, пригорюнились? Водкой от обоих попахивает, а весельем чуть.
        Они ему про свое горе и скажи. Герасим — тот не больно убивается:
        —Ладно, только бы доехать, а там еще натку, были бы руки.
        Петр за другую вожжу тянет.
        —Баба со света сживет. Не знаю, чем обороняться. — И просит он березового хозяина: — Дедушка, а дедушка, не выручишь ли ты нас из прорухи? Вон у тебя сколько полотен, а уж мы тебе после — всей нашей душой…
        Березовый хозяин подумал, подумал, хитренько прищурился, пригляделся к Петру и советует ему:
        —Ты, коли нужда будет, делами мне соответствуй, а душу свою побереги, может понадобится. Душа-то у чевека одна — и надо ее употребить на то дело, которое не меньше души стоит. А я, раз у вас ухабина такая, и за спасибо помогу. Вижу, мужики вы степенные, язык умеете за зубами держать, в деле моем не нагадите, открою я вам тайну, только об этом ни матери, ни отцу не рассказывайте. Полотен у меня горы, и девать их некуда. А на торжки таскаться мне заказано. Кем заказано, лучше не пытайте, не поведаю.
        Так вот, даю я вам первосортного тканья по тележке. Такого добреца вы не видывали. Весь свой промах и загладите. И бабы вас журить не станут. Скажите, мол, завозно было, не разбазарили. А на другом торжке к вашему товару подступу не будет, особо в цене покупателей не притесняйте. И еще вам говорю: и впредь по ночам я на своем посту, на этом месте орудую. Вы на торжок-то трафьте ночью ехать, по луне. К вашему товару кусков по сотне я добавлять стану. Мзды с вас никакой не возьму. Но тот из вас, кто самый смертный грех на земле сотворит, от такого отворочусь. И все блага ему слезами отплатятся.
        —А какой грех? Ты нас научи, — Герасим с Петром добиваются.
        Не стал учить их березовый хозяин.
        —Сами догадайтесь. До села ехать далеко, пока едете, от нечего делать подумайте. Да и каждый день, ложась и вставая, в памяти мой наказ держите! А теперь возьмите по вязанке моего миткалю.
        Встал это он, подошел к березе в мужицкий обхват. А береза белая-белая, ни пятнышка на ней, ни блошки. Вышина — глянешь на маковку, голова кружится.
        —Пощупайте кожуру, какова?
        Герасим с Петром пощупали.
        —Миткалевая, самая настоящая!
        —Вот это и есть мой миткаль. А теперь научу, как мой миткаль в куски складывать.
        Вынул ножик, вырезал, как надо ленте быть. Приказывает Герасиму:
        —Ты становись к этой березе, сматывай кусков, сколько тебе надобно.
        Петра к другой березе подвел. Тоже, как куску следует быть, обозначил. Сам к третьей березе встал. Пошло дело. Герасим на свою кучу кладет куски, Петр на свою, а березовый хозяин — один кусок Герасиму бросит, другой Петру, обоим поровну.
        На тележки носить пособил. Наклали полотен — гора вровень с дугой.
        —Ну, езжайте потихоньку-полегоньку, а я свою залогу докончу.
        Поехали Петр с Герасимом. Герасим на возу полеживает да на дугу поглядывает, а Петр место примечает — где, в случае, деда искать. Место выпало приметное. Лучше быть не надо: над дорогой молодая береза дугой согнулась. Видать, буря за непокорство взяла ее за зеленые вихры, до самой земли наклонила, да так и оставила. А чуть поодаль — старая высокая береза с дуплом стоит, дупло такое, что твое капустное корыто, в него человек не сгибаясь войдет.
        «Гожо, — смекнул про себя Петр, — место приметное. Можно случаем и лишний разок сюда наведаться».
        Едут они оба дорогой, на бел-полотне полеживают, сами подумакивают. Какой же такой самый смертный грех? Думают, думают, никак не придумают. Мало ли что в жизни бывает, на каждый раз не упасешься. Где кого словом зря обидишь, где душой покривишь. Мало ли что. Домой приехали.
        —Завозно, — говорят, — с полными коробами вернулись.
        Бабы-то не больно обиделись. Благо поклажа цела, не прображничали в трактире.
        Неделя прошла. Повезли свою кладь Герасим с Петром в Паршу. Не успели в ряду встать, как увидели у них миткаль — прямо-таки нарасхват. Товар гож, да и в цене не дорожат. Правда, Петр на грош подороже брал, чем Герасим. С выручкой опять по штофу заказали.
        На базаре уж ни души, все лавки давно заперты, а Герасим с Петром только лошадей подсупонивают. Не торопятся. Свое гнут. Трафят по луне на березового хозяина угадать.
        Поехали. Герасим песни попевает, хоть бы что. Петр всю дорогу словом не обмолвился, как языка лишился. Мутит мужика. Вспомнил он слова дедушки про самый смертный грех.
        И думает Петр: «Пожалуй, мне больше никакой поблажки не будет. Согрешил я: вчера вгорячах стариков — отца с матерью — ни за что ни про что обругал да жену в омшанике побил».
        Луна клубьем выплыла. В лесу светло, как днем. Тихо. Ветка не шелохнет. Березы белые-белые стоят Едут мужики. Вот и береза дугой над дорогой висит, и дупло березовое поблизости. Тпру, стой! Примета. Лошадей повернули к березе. Сами в лес. А дед на своем месте: бель складывает, счет кускам ведет, как и делу быть.
        —Как побазарили? — первым делом спрашивает.
        —Да слава богу! — мужики в ответ.
        —Ну и гоже. Прибыток-то есть ли?
        —Как прибытку не быть!
        —Вот и славно. А заветку мою не забыли? Не нагрешили? — допытывается старик.
        Герасим сел на пень, отвечает за себя:
        —Не знаю, как вон Петр, а я пока не то что человеку — воробью под застрехой и то вреда не чинил.
        Петр краснеет, пыхтит, дуется, не знает: или сознаться, или нет, может, старик и не проведает, не придут же к нему отец с матерью жаловаться в лес, а самому старику откуда узнать? Удумал Петр утаить:
        —Да и я, батенька мой, воды даром не взмучу. Живу тихо, мирно. Базарю по чести. Так что вроде вины никакой не значится.
        —Ну и гоже! — старик в ответ. Только немножко поморщился, словно его комар укусил. — Берите товару на добро здоровье.
        Те наклали по целой тележке, сто спасиб деду сказали, поехали. У Петра от сердца отлегло. Думает себе: «А не больно ты, дед, хитер, я на провер хитрее тебя вышел. Ничего-то ты не разузнал, ничего-то ты не отгадал. Так-то ли бы я тебя обыграл, кабы не Герасим на помеху. С Герасимом каши не сваришь».
        Петр знал Герасима — человек прямой души.
        Мерекает Петр, как бы отпихнуть этого Герасима от себя?
        Вестимо, думы свои про себя бережет.
        Пока ехал, надумал Петр: «Схожу-ка я на неделе тайком в лес да надбавок принесу домой».
        Наутро взял кольчушку, чем свет в березник стеганул. Примета наяву. Через дорогу береза дугой и дупло — хоть в тулупе в него полезай. Полез Петр от той березы в чащобу, а ухо востро держит, к каждому голосу, к каждому шороху прислушивается. На руке, на всякий случай, берестяный кузов. В кузове ножик грибной, что-де, мол, по грибы сдобился.
        По всем признакам на заветное место угадал. Березы маковками до небес. Белизна инда в синеву ударяет. Ходит, пощупывает кожуру на березах, не ошибиться бы. Как есть полотно. Но сразу не принимается сматывать. Тоже плутист был. Березы-то щупает, сам под кусты глядит да в ягодник, будто ягоды да грибы собирает. Нет-нет, да так негромко, вполшопота:
        —Дед, а дед, где ты?
        На деле дед ему вовсе лишний, опасается, как бы впросак не попасть. Примешься без дозволения миткаль скатывать, а березовый хозяин и явится. Гукнет Петр, постоит с минуту под кустом, опять гукнет, прислушается. Ответа нет. Посмелее стал Петр. Смекнул, что березовому хозяину, видно, днем недосуг за своими владениями надзирать.
        Вынул ножик Петр, давай с берез одежку полосовать, в куски катает, в вязанку вяжет. Навязал, ноги-руки трясутся, — не из храбрых был, — взвалил вязанку на плечо и домой скорей побежал. Рад — хозяин не заметил. Бежит чащей, земли под собой не чует, только сучья трещат, ни дать ни взять, сохатый от стрелка улепетывает.
        О сучки, о коряги все штаны, всю рубашку ободрал, ровно на него собак борзых спустили. Еле жив выбрался из чащи. Все-таки принес вязанку.
        Только к дому-то подходит, а соседка тут как тут.
        —Отколе это ты такой миткаль достал?
        —Да на Студенцах отбеливал, — а сам с вязанкой скорее в сенцы и дверь на засов.
        Зимой опять с Герасимом на ярмарку тронулись. Шагают сзади за возами, Герасим и спрашивает:
        —Петр, вроде у тебя поболе моего на вязанку?
        —Полно тебе чужое считать. Глаза-то больно завидущи. Не с одних ли берез с тобой катали, — Петр с обидой отвечает.
        —Знать, повиделось, — и больше допытываться Герасим не стал. Не любил на чужом возу куски считать, спросил к слову.
        Не успели товар раскинуть — минтом раскупили. Петр еще копейку на кусок набавил — все равно берут. С выручкой подвыпили чуточку и — домой. Герасим закутался в тулуп, ткнулся в передок, на сене мягко, едет — похрапывает, лошадь трусится бойко, передней пущена. Сзади в санях Петр сидит: подсчитывает, на сколько больше приятеля выручил.
        Глядь, у самого леса нищий обочь дороги в сугробе сидит, и костыль и корзинка рядом.
        Видно, хворь замаяла, из сил выбился; увидел он сани-то, ползет по снегу, просит:
        —Довези, родной, замерзну, не доползу.
        Петр глянул на него, сам кнутом лошадь шугнул. Так и остался нищий в сугробе.
        Въехали в лес, тут Петр и вспомнил наказ старика. Хоть и вернуться за нищим — так не против бы. А еще его мутит обман. Вязанку тайком взял. Ну да вдруг узнает старик.
        Подъехали к березе, что над дорогой висит. И дупло рядом. Опять их дед в чаще встречает. Одет тепленько, по-зимнему. В сапогах и в варежках.
        —Как базарилось?
        —Да слава богу.
        —Охулки какой на себя не положили ли?
        —Ни на себя, ни на тебя, отец, не положили, — ему на ответ Герасим.
        —По-честному базарили, — поддакивает Петр.
        Старик только вздохнул глубоконько, напоперек слова не ответил. Указал на березы, скатывать полотенце велел.
        Раз, два — и готово, по возу накатали. Домой веселехоньки заявились, особенно Петр. Ему и больно по губе пришлось. Прикидывает он: вязанка-то что? Этого мало. Пожалуй, и возок миткалю можно зацепить тайком от Герасима. Неделя не прошла, накинул дело — поехал к чорту на кулички, за тридцать верст в березник за дровами, а у самого на дворе дров и без того три поленницы стояло: сухие, с осени заготовлены.
        Везет из лесу к вечеру хворосту воз. Во двор въехал, хворост сбросил, а под хворостом куски. Опять его хозяин березовый не заметил. Откуда миткали, — шепнул жене на ухо, смертной клятвой другим рассказывать не велел. Повезли они с Герасимом товары на базар. У Петра на возу вдвое больше. Герасим головой покачивает:
        —А у тебя, Петр, вдвое больше моего, откуда ты взял сэстолько?
        —А все оттуда. Баба с девкой ночи напролет ткали. Вот и подбавили.
        Ну, подбавили, так подбавили, а Герасиму-то что!
        С базару-то едут, у той согнутой березы встречает их старик. Как, мол, дела?
        —Да дела — лучше быть не надо.
        —Ну и гоже! Завет мой не забыли?
        —Как забыть можно! — смеленько так Петр отзывается.
        Дед только брови сдвинул, не стал перечить. Выдал им, как положено, по хорошему возу полотен. Добра пожелал обоим.
        Приехали они домой, а на ту пору большое несчастье стряслось: все базары прихлопнули. Чужоземцы на нашу землю войной пошли. Это давным-давно было. Все пожгли и в Кремле сели. И часть нашего края захватили. Как раз в то село заползли, где Петр и Герасим жили. Герасим видит — дело плохо — с чужоземцами мириться никак нельзя. Выбрал ночь потемнее, взял краюху хлеба в мешок, топорок за пояс да в тот самый березник подался. Много там мужиков скопилось — кто откуда. Сложа руки в лесу не сидели. Улучат момент, как поедут эти чужоземцы по селам кур да овец собирать, чужие сундуки проверять, мужики с топорами да с вилами — тут как тут. И покажут им, почем куры, почем гуси. Немало они в те поры непрошенных гостей угрохали.
        А Петр в селе остался. Звал его Герасим, а он что-то не пошел с ним.
        На базары-то ездить нельзя. И додумался этот Петр свои полотна чужоземцам солдатам сбывать. Те оборваны: ни портянок на ногах, ни рубашек на плечах.
        А Петру главно прибыль была бы. Да побазарить недолго привелось. Раз ночью подстерегли мужики в лесу целый обоз чужоземцев и приняли в топоры, а те на отпор, ну, их на месте и положили в том березнике. Глядят мужики: на всех чужоземцах белые полотняные рубашки. Тканье чудесное. Откуда тот миткаль — один Герасим знает. Тут призадумался он, но и в ум брать не хочет — де, мол, Петр с чужоземцами торги завел. Тут и выходит из березничка дед знакомый Герасима, глянул на чужоземцев.
        —Да, — говорит, — за чем они шли, то и получили. А одевать их в нашу одежку не след. У кого же короткая память? Не у тебя ли, Герасим? Знать, мой наказ забыл? Весь мой товар осквернили!
        Опечалился он и пошел в свой березник, словно на плечах гору понес.
        На тот год выискался в народе знатный человек Кузьма Сухорук.
        —Не уступим чужоземцам, — говорит, — на этом наша земля от веков стоит.
        Как гаркнул в Нижнем Новом городе клич, по всей земле его голос услышали. Со всех мест потянулись к нему люди. И наши туда же подались. Как зашли от Ярославля, заперли чужоземца в Москве, там ему и упокой спели. Всю землю нашу очистили. Опять куда хошь кати-лети.
        Герасим домой пришел. В народе ропот слышен: кто с чужоземцем в спайке был, полотна наши сбывал, чужоземцев одевал? На Петра показали. Петра на дознанье потянули. Он и говорит судье:
        —С чужоземцами я в спайке не был. У меня и полотна такого нет, — показывает рубашки с убитого иноземца. Советует: — Пройдите да посмотрите по клетям, кто такой товарец ткет. Мне думается, у Герасима похожий был. Это он тайком сбывал чужоземцам.
        Пошли к Герасиму на двор, а у него, сенцом закидан, целый воз такого тканья стоит. Тот самый воз, что в последний раз он привез.
        Вылез Петр, Герасима замен себя в яму сунул. На язык Герасим был не мастер, ничего путного за себя сказать не может.
        —Твой товар?
        —Мой.
        —Где взял?
        —Не знаю!
        —Сам выткал?
        —Нет.
        —А кто?
        —Не знаю.
        Он и знает, да наказ-то помнит, рассказывать не велено.
        —А еще у кого такие полотна есть?
        —Больше, пожалуй, ни у кого.
        Петра он тоже не выдает, потому как и думать не думает, что тот на сговор с чужоземцем мог пойти.
        Решили судьи доподлинно выведать: кто же это в спайку с чужоземцем встал? До поры Герасима под стражу взяли. Судья-то попался не из проворных и не из догадливых.
        Петр и вовсе духом вспрянул; теперь один и Герасимовым паем поживится.
        Еще суть дела не видна, а он уже к бабе Герасима заявился:
        —Продай Пеганка, он теперь тебе не нужен: твово мужика на поселение отправят. Я все узнал.
        Та было не соглашалась сперва, потом уступила, послушала Петра, продала Пеганка, судью хорошего наняла. Пока разбирались, Петр зачастил на ярмарку. Раз лунной ночью подъезжает к той согнутой березе, к тому дуплу большому на паре.
        В чащобу забрался. С дедом встретился.
        —А где Герасим? — старик любопытствует.
        —Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.
        Погоревал старик:
        —Жалко Герасима. Как это я промахнулся в нем? Задоринки не находил.
        Не отказал Петру. Два возка миткаля отсчитал. Пока Герасима под стражей-то держали, Петр на неделе по два раза на паре в березник катался.
        Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с народом купить, а самому с тросточкой по фабрике похаживать да народ пошугивать.
        Раз лежит он на печи ночью, в избе темка, в потолок глядит; вдруг как хлопнет себя по лбу:
        «А порешу-ка я вовсе старика. Заделаюсь сам березовым хозяином».
        Как подумал — так и сделал. На ярмарке с выручкой вина корзину купил. Половина в черных бутылях, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые яду. По дороге, как выехал ночью в березник, к старику прямо. А тот за своим делом. В куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.
        —Дедушко, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать.
        —Гульнуть не грех, — старик ему.
        —Я для тебя самых наилучших вин припас…
        Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.
        —Что же, давай чокнемся, — старик не против.
        Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничек, надрезал кожуру на березке, слезы березовые потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.
        —Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.
        —А с водой слаще.
        Выпили по кружке, да по другой, да по третьей. И пошло дело. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сумленье впал. Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на березе заместо миткаля береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да почитай половину леса обегал — ни на одну миткалеву березу не напал. Он да обратно, хоть готовый-то миткаль не проворонить бы. Подбегает, а на месте миткаля груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.
        Зря старика загубил: думал хозяином стать, ан вон оно что вышло. Не успел и подумать — дед поднимается, как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, инда искры мечут.
        —Прошибся ты, Петр, в этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда — яд.
        А небо потемнело. Луна пропала. И такие ли тучи надвинулись со всех сторон, ровно земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба падают. Лес трещит, стонет. Как стрела ляпнет, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не бегут, да и не убежишь! Вперед сунется — стрела перед ним так в землю и врежется, назад подастся — и там стрела, в сторону метнется — огонь мешает. Куда деваться?
        —Дед, прости, дед, спаси!
        А дед ему:
        —Нет, ты сам спасайсь!
        Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так миткалевыми крыльями Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе. Чуть не в маковку Петру норовят. Видит мужик — пропал. А рядом толстая старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь. И сунулся Петруха в то дупло, не успел влезть туда, а стрела как раз угодила в ту березу… Инда застонало дерево стоном человеческим.
        И видит Петр, деревенеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.
        Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше и меньше остается. Засасывает его береза в себя. И все явственней проступают наплывом на ее белом стволе два чортовых гриба, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.
        Дед и говорит ему:
        —Вечной мукой тебе изнывать не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явится. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дадено, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи — два последних: не набрал духу на чужоземца грудью встать — один твой грех смертный; невинного человека оболгал — второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья.
        И пошел старик от березы. В лесу мало-помалу стало утихать.
        Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужоземцев глушил, Герасима выпустили. И после ему этот старик помогал. Нет-нет да миткалю кусочков десять и подбросит, когда Герасим на ярмарку соберется. Так и жил, ходил по стежке, какая жизнью дана.
        А береза та и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.
        Старуха-горюха
        Может, малый мотушечко и припрядено, так это для и складу, приткана лишняя веселая кайма — для ладу.
        Жил на Сластихе мужик тихий Ерофей. Говорили про него, что у мужика ума два гумна, а мастерства, умельства и того больше. Наткал он по зиме добротных полотен, а красить нечем. Жена говорит:
        —Пойдем в лес, надерем корья ивового, да и выкрасим.
        Какая краска корье, одно названье только. Не пошел Ерофей.
        —Тогда давай луку купим да в лушных перьях поваракаем.
        —Лушные перья корья не лучше, — отмолвился Ерофей.
        И красок, как на грех, купцы не везут, да и покупать-то не на что. Жил Ерофей у давальцев в долгу, как в шелку. А красить надо.
        Думал, думал Ерофей: как же быть? Медлить — дело не избыть. Наварил красок из корья. Выкрасили. Меряют с женой крашенец на аршин.
        Входит в избу старуха-побируха, за плечами сумка, лицо морщинками избороздили годы-то да работа кабальная, но глаза молодые. По глазам-то она — что твоя невеста на девичнике.
        —Чья ты, бабушка? Посиди, отдохни, пообедай с нами, чем богаты — тем и рады, — приглашает Ерофей.
        —Ох ты мне, не дальняя сама. Старуха-горюха, вот кто я, лучше не скажешь. Напряла, наткала за свой век до небес горы, а нажила себе только горе.
        Пообедала, встала да и говорит:
        —Сарафан-то у меня больно плох, когда-то я на корочках насбираю на сарафан. Вот еще в мешке сосновые шишки ношу, по семиточке за дюжину купцам на кухню продаю, на самовар, да плохо покупают. Больно все скупы.
        Ерофей, не долго думая, взял ножницы, отмахнул крашенинки.
        —Коли ты горюха, чего с тебя взять, на вот, сошьешь, носи на доброе здоровье да поминай добрым словом Ерофея.
        Взяла Старуха-горюха, земным поклоном поклонилась Ерофею.
        —Я, милок, по людям жила, и в Ярославле, и в Москве на мануфактурах ткала. Повидала много добрых мастеров. Где краски-то покупаешь?
        —Эх, бабка, покупать-то не на что. Из корья сам наварил.
        —У московских мастеров ты бы побывал.
        И сказала она ему, какого купца мануфактура, где знатно соткут, окрасят и за море товары продадут, за что от заморских купцов мастера большой почет имеют.
        Будто сама Старуха-горюха от надежных людей слышала: еще давным-давно поступил указ от казны, а бояре да купцы его под сукно положили; в том указе сказано безвозбранно, беспошлинно дать мастеровым полную волю копать полезный мастерству корень на всех угодьях, из коренья того варить краску и красить ею товары, зовут мастера тот корень мареновым.
        Оставила Старуха-горюха мастеру Ерофею невеликонек моток пряжи. Пряжа как пряжа, только мастеровая хитринка в нее впрядена. И не зря.
        —Придешь, Ерофей, на луг, где корню расти, завяжи ты на пряже моей столько узелков, сколько корешков; кинь ее на траву, где ляжет узелок, там засветится огонек, тут и копай. Дальше-то не ходи.
        И побрела Старуха-горюха.
        Стал Ерофей думать-гадать, как бы побывать в Москве, поглядеть, что там за мастера, хоть бы щепоть мастерства перенять от них, только бы начать, а там и самому добавить можно.
        Отправился как-то Ерофей за Пышкин бельник, и графский луг. Принялся он корни искать. А уж над рекой молочный пар стелется, словно хлопок чесаный, сугробом над берегами лег. Раскинул мотушечко пряжи — навязал сто узелков. Где огонек — там и корешок. Как копнет — корень в кошель кладет. Принес домой этих корней беремя не особо велико, сколько для дела нужно.
        Стал сушить, толочь, варить, кипятить, один корень с другим мешать. Сварил краску, да не ту, чтобы сердце порадовала. Однако, пока корень в самом соку, пока сезон-то не упущен, тех корней Ерофей запас.
        Тайком по ночам с графского луга таскал. Земля-то кругом графская была, днем-то не сунешься, да и некогда.
        Поехал управляющий угодье барское посмотреть. Остановился посреди луга, руками развел.
        —Ума не приложу: кто это ям понарыл столько? Не иначе, клад ищут.
        Созвал управляющий всех подъяремных мужиков, ткачей вольных и купленных, светелочников и давальцев на сходку, дворню, а также и ткачей с мануфактуры, что на оброке сидели, и перед всеми ременной плетью с железной ягодой на конце потряс.
        —Чтобы луг графский больше не ковырять, угодье не портить, ногой туда не ступать. Кто ступит, тот вот этой ягоды отпробует.
        Хоть и мало было охотников до этой ягоды, но с той поры, словно назло, еще пуще начали луг по ночам ковырять, все изрыли.
        Ну, да они, другие-то, может, вовсе не корень, а клад искали.
        Узнал управляющий и давай людей собаками травить. Отвадил.
        Неспроста подрядился Ерофей на ту зиму у одного купца товары везти в Москву. Поехали Стромынским трактом через Юрьев-Польский. До Москвы от нас недалеко, да и ее близко.
        Как за околицу-то выехали — и лес вековой начался. Морозы ядреные, крещенские, снег скрипит под полозьями, лес заиндевел, стоит задумчив, насуплен.
        Волки ватагами рыщут, зубами лязгают, лошадей пугают.
        Сидит Ерофей на возу, лапотком о лапоток поколачивает, а то слезет да за возом побежит, голицами пришлепывает, греется. На заезжем-то дворе щей похлебает, а то и так только погреется. На шкалик-то сгадать не на что.
        На восьмые сутки и матушка Москва — белы стены, золотые купола — показалась из тумана.
        На воскресенье потрафили, — во все сорок сороков к обедне трезвонят. Горячими калачами у пекарен пахнет. Хороши московски калачи, да не про вас, ткачи.
        Встретил Ерофей своего земляка, отхожего человека, с одной московской полотняной мануфактуры, разговорились про свое житье. Земляк-то у московских содержателей за расцветчика правит.
        И стал он обо всем рассказывать, как составлять специи, как варить, сколько лазори, сколько кали, сколько соляной кислоты, крахмалу добавлять на заварку. Да мало ли что. Завлекло это Ерофея. А народ в нашей стороне издревле цепкой, догадливый.
        —Нельзя ли и мне поучиться у московских мастеров?
        —Так что попытаю у хозяина.
        Отдал Ерофей землячку целковик, что на извозе выручил, тот пошел к хозяину хлопотать. Взяли Ерофея на заведенье московское.
        Ерофей лошадь отослал с соседом, наказал отдать ее купцу, а сам остался. Также наказал, чтобы жена корни с печи не выкидывала.
        Остался Ерофей да два года ровно и прожил в Москве. Все присматривался да на заметку брал по памяти, как тут московские мастера варят цветные дела.
        Мужик сметливый. Заявился он домой, у себя под полом свою лабораторку завел.
        Пошло у него дело.
        Воротился из Москвы Ерофей — опять кто-то роет луг.
        Стал управляющий приглядывать. Раз ночью Ерофей копает корешки, управляющий откуда ни возьмись и гонит на белом коне. Схватил Ерофей мешок, лопату и пустился наутек к реке.
        —Стой, стой! — кричит управляющий.
        Где тут — стой, Ерофей тоже не дурак.
        Выхватил управляющий пистолет в три ствола и бах, бах, бах, давай палить, да не попал. Ерофей прыг с берега в реку и поплыл, лопатка ко дну пошла. Пока он бежал, картуз синий суконный слетел, остался на берегу. По картузу-то и дознались, кто ходит графский луг ковырять.
        К Ерофею с обыском. Полезли в подполье, а там горшки, склянки, банки и всяка всячина потайная, в бутылях краски.
        Кто баит:
        —Колдун Ерофей, колдун.
        Кто другое говорит:
        —Не зря он в Москве жил. У него ума два гумна. Чего мешать в мастерстве, живет, трудится человек, никому не помеха.
        Ерофей отказывается и от колдунства и от мастерства. Хотели было банки-склянки выкидывать из-под пола да сжечь, а Ерофей-то схватил топор да с топором на толстобрюхого старосту-бородача. К слову, ленивее да глупее старосты в околице другого увальня не было. Поднять да забросить и то считал за труд, ничего-то не умел, не понимал в рукоделье.
        —Против государя идешь? Завещанье государя забыл? Сам великий Петр препятствий в ремесле народу не чинил! И всем наказ свой оставил, так в Москве мастеровые люди сказывали. Вот и шуйским мыло варить он же разрешил, да и в ученье двоих послал на казенный кошт. Не льва, не орла на герб городу — кусок мыла велел на воротах нарисовать. А вы что творите?
        Не столько слов, сколько топора послушался староста. Ушел, перед управляющим-то слукавил, стыдно сознаться, что того мужика, непоседливого Ерофея, испугался.
        —Я, — говорит, — все его горшки-плошки выбросил. Не люблю всяких хитродумных.
        На другой день жена Ерофея отнесла старосте два куска холста. И вовсе староста не стал замечать лаборатории под полом у Ерофея. А Ерофей не только сам красил, а и соседей-то, кто посметливее да понадежнее, зимними вечерами обучал тайной химии. Научил горшечником трафить по-московски на новый манер.
        —Ах ты, кила вредная, норовишь все, что на земле и в земле, себе под вотчину взять! — ругает Ерофей барина и его псов-прихвостней.
        Ночь темная выпала. Собрался Ерофей за корнями. Прокрался на луг. Недолго он и покопал, а мешок полон.
        У Ерофея дело пошло. Наготовил товару цветистей заморских, не хуже питерских, да и московским, пожалуй, не уступят. А в Питере в то время ситцы красили лучше всех, а про московских мастеров говорить нечего, это и прямо кудесники были.
        Все бы хорошо, кабы не управляющий. В белый дом к себе стребовал Ерофея. Накинулся:
        —Ты хитер, да и я не прост, ты народ смутил, след на луг указал. Ты со своей затеей всю траву в лугах вытоптал!
        За то плати, за другое подавай — столько наговорил, что у Ерофея и волос на голове нехватит за все расплатиться.
        Откуда Ерофею денег взять? На торженец было украдкой вынес товар, а управляющий и товар раскинуть не дал, под метелку метет.
        —Кто дозволил краски варить, свои потайные заведенья заводить?
        Совсем ходу не дает. Так и начал крутить, вертеть:
        —Где пашпорт твой? Почему без разрешения ремесло заводишь?
        Тут и Ерофея обида взяла, молвит он:
        —Кому что положено. Кому кокарду носить, кому товаренок ткать. На что же человеку руки даны — или только голицы на них надевать? Лучше, что ли, за трубой на печи лежать? А коли я лишний короб «тупицы» соткал да накрасил, опять государству служу. Кабы воля была — не стал бы я под полу прятать свое ремесло, да место мне на земле не по росту дано, мастеровому простор большой отведен, как таракану в щели.
        Посадили Ерофея за железную решетку. Сидит Ерофей день, сидит неделю.
        Выдубили Ерофею спину дубцами за самовольное мастерство и так еще наобещали:
        —На железную цепь посадим да к каменному столбу привинтим.
        Ерофей уж и мастерству не рад. Шибко ныла спина у Ерофея, однако мастерство всякий страх пересилило. Опять задымились котелки в подполье. Ерофей далеко-то за корнем не ходил, а все в одно местечко. Дивное место выпало. Никто, кроме Ерофея, того места не знал, не нападал.
        Нынче ночью, скажем, Ерофей придет, все корни выроет, а на другую ночь опять корни выросли. Может быть, и Старуха-горюха пряжину счастливую для него пряла.
        Стал управляющий за Ерофеем следить. Хотелось ему Ерофея на месте застать. У него на чужое мастерство глаз разгорелся. Услышал — в народе про Ерофея говорят, что он тайну волшебного корня выведал и теперь из того корня какой краски захочет, такой и наварит и любой узор наведет. Управляющий и думает: «Вот бы мне тот корень, я бы свой красочный завод завел, нажил бы рупь с денежкой».
        Подкараулил он Ерофея темной ночью. Притаились у плетня и ждут. Ерофею ни к чему, что стража-то не на лугу, а около крыльца. Только Ерофей за скобку, а управляющий цоп за мешок!
        —Что в мешке? Сказывай!
        —Шишки еловые на растопку, — вдруг пало в голову Ерофею.
        —Что за шишки, показывай!
        В избу ввалились. Засветили лучину.
        —Эти шишки на графском лугу растут! — кричит управляющий. — Придется тебе за эти шишки еще раз сходить в острог. Ты из них краски, разную химию гонишь украдкой.
        —Да нет, это я для Старухи-горюхи припас, печку пожарче истопить.
        —Что еще за Старуха-горюха?
        —Человек, а кто она, с ярославской ли мануфактуры прялья, с кохомской ли ткалья — мне неведомо, а душа у нее добрая. — Сам Ерофей меж тем думает: «Хоть бы Старушка-горюшка на этот раз наведалась, может, выручила бы меня, сделала коренья еловыми шишками».
        На счастье, на радость старальцу Ерофею, закопченная низенькая дверь отворяется, бредет через гнилой порог она самая — Старуха-горюха: старое лицо, молодые глаза.
        —Ерофей, батюшко, прими опять на постой Старуху-горюху, девку-вековуху, прялью-ткалью, бабушку Наталью. Нет ли у тебя на печке потеплее местечка?
        Стара, но догадлива старуха, смекнула, за что про что трясут Ерофея, к его мешку тянется, сама спрашивает:
        —Принес ли сосновых шишечек из лесу, как я тебе наказывала?
        Да так чихнула, что лучина погасла. Ерофеев-то мешок очутился у нее в руках.
        —Принес, принес, бабка, вишь, сколько, — как матери родной, рад Ерофей.
        Суму-котомку старухину как тряхнет, — посыпались на пол еловые чешуйчатые шишки, — а свой-то мешок на гвоздь вешает, отдохнуть на голбец усаживает бабку, мечет из печи на стол все, что есть: похлебку с грибами и редьку пареную.
        Злой-презлой ушел управляющий, выдавил сквозь зубы:
        —Ну, постой, придет час, нароем мы тебе корней. Дай срок!
        Старуха-горюха у Ерофея переночевала, похлебки похлебала, погрела старые косточки на теплой печи за трубой, а утром снова шишки еловые в мешок собрала, побрела в путь-дорожку.
        Уходила Старуха-горюха, за добрых людей сухотница, за почетное уменье заботница, за мастеровых людей заступница, наказывала:
        —Вот тебе, Ерофей, еще не мал, не велик моток — с локоток, ни одной в нем не сверкнет серебряной жилочки, вся пряжа в нем черная. Когда мастерству твоему злой лиходей станет мешать, завяжи на мотке узелок, да и брось ему под ноги.
        Много богачи-купцы зол творят, но всем злам зло, когда отнимают у человека из рук его золотое ремесло.
        С подожком поплелась куда глаза глядят, в чисто поле, за темный лес.
        Но с той ночи управляющий еще больше возненавидел Ерофея за мастеровую тайну.
        Порешил он сжить Ерофея со света за его мастерство, за уменье.
        Ерофею же краски про себя хватало, да и соседей он, случалось, выручал, тем и был доволен.
        Вот раз заволокло небо. Взял Ерофей лопату, берестяник плетеный, пошел по задворкам на луг, к кусту. Пока шел, темно было. Принялся рыть, как на грех, из-за тучи луна, словно блин, выплыла, посветлело. Побаиваетея Ерофей: не попасть бы в когти управляющему. Сел под кусток, — не зайдет ли луна за тучу. Или померещилось, или въявь: кто-то прыгнул из-за куста в канаву и притаился.
        «Пуганой вороне на каждом заборе кошка кажется», — упрекнул себя Ерофей.
        Пождал, пождал, не заходит луна. Никого не видно. Ухом к земле припал, не стучат ли где копыта, послушал, — вроде нет.
        Опять принялся рыть. Дело скоро идет. Корень один другого сочней. Полон берестяник наклал. Уж и кончать пора. Принялся за последний корень. Да такой ли корень попал, почитай аршина на три в землю ушел. Много Ерофей корней выкопал, но такого не встречал: и длинный и толстый.
        Рыл, рыл Ерофей, никак не выроет, а обрубать корень жаль, половина даром пропадет, яму вырыл глубоконьку. За работой и не заметил, как управляющий подкрался с крученой плеткой, а на конце железная ягода. Подкрался, цоп за лопату, по лицу хлесть плетью с железной ягодой, кровь брызнула.
        —Ну, теперь тебе покажу, почем вершки, почем корешки, ноздри калеными щипцами вырву!
        Видит Ерофей — дело плохо, взял да и бросил черный моток около чужих ног.
        Тот велит Ерофею из ямы вылезать. Ерофей говорит:
        —Дай хоть корень вырою, все равно ответ держать придется.
        —Я сам! — кричит управляющий.
        —Ну, выроешь, так вырывай.
        Вылез Ерофей из ямы. А управляющий уж успел все корни из берестяника в свой кошель вытряхнуть. Бросил кошель под куст, сам в яму прыгнул, схватил у Ерофея лопату, а сноровки корни рыть у него и нехватает.
        Копнул раз, копнул два, бросил лопату: «Чего, — думает, зря возиться с этим корнем, оборву я его или выдерну». Схватился за корень, тащит. Тянет-потянет, а корень, не поддается.
        Ерофей стоит да приговаривает:
        —Каши мало ел!
        Не полюбилось управляющему: как это, мол, я с каким-то корнем не управлюсь. Не может этого быть. Плюнул в ладоши, еще крепче за корень ухватился, понатужился, пыхтит, кряхтит. Сколько ни тянет, а корень ни с места. Начал управляющий вертеть корень, оборвать трафит, дернул, что было сил, корень и пошел в землю. А руки будто к корню приварило. И потащил корень, сказывали, управляющего за собой.
        —Ерофей, Ерофей, обруби скорей! — кричит управляющий Ерофею.
        А у куста нет никого. Корень все глубже да глубже в землю уходит. Никак управляющий от корня не отцепится. И сразу почернел весь, как тот корень, стал кожурой покрываться. Затянул его корень по самые плечи в землю. Торчат из ямы вместо ног две коряги. Весь он в корень обернулся.
        Так и пропал. Попытались было мужики вырубить корень, ни топор, ни пила не берет. Так и бросили, пусть торчит.
        И после к тому кусту за корнями Ерофей ходил.
        Подойдет да стукнет лопатой о корягу:
        —Ну как, все торчишь? Ну и торчи!
        Оброс корень колючим кустарником. Листва на кустарнике какая-то хмурая, словно плесенью подернута, никто не видывал, чтобы он цвел.
        Но под осень с вечера куст стоит, нет на нем ни цветка, ни ягоды, утром же глядь — кое-где висят две-три ягоды, крепкие, наподобие жолудей, а цветом похожи на ту ягоду железную, что на плетке управляющего висела.
        В руку возьмешь ягоду — тяжелая, на зуб положишь, как дубовая, не раскусишь. Ни сласти в ней, ни горечи. Вороны и то тех ягод не клевали. До сумерек повисят они на кусте, а стемнеет, превратятся в плесень серую.
        Старуха-горюха между тем жила да жила, свою пряжу пряла, ни себя, ни доброе людское мастерство не давала в обиду.
        Серебряная пряжа
        На одной фабрике нашей, — а в точности не знаю, на какой: одни сказывают — на Куваевской, другие говорят — у Грачева, — такая история в старое время приключилась.
        Хозяин фабрики больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался не лучше конторщика; когда же он на фабрику приходил, так и хуже того: все хотелось показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за хозяйским столом в белой конторе сидючи.
        Отец у него когда-то горшечником был, миткаль доской набивал, на Кокуе с лотка базарил. С лотка у них все и зачалось. Ну а сын воротилой стал.
        Отец ему и рассказал, что была когда-то у ткачей, в старое время, серебряная нитка. Ну, раз серебряная, то и дорогая. Да затеряли люди эту нитку, ищут уж сколько лет, найти не могут. Может, объявится счастливец, нападет на след, завладеет этой ниткой — озолотится. Хозяин-то спал и видел эту нитку. С детства мечтал, плешь на голове блином обозначилась, он все еще надеется.
        Вот раз задержался он на фабрике. Запоздно тогда работу кончали.
        Знать, хозяин утром не на ту ногу встал, весь день ходил по фабрике злой, на народ не глядел, все у него дураки, лентяи нерадивые. К кому ни подойдет — посмотрит на сделанное, только и скажет:
        —Работать как следует не хотите, метлой вас гнать с фабрики, дармоедов!
        Ткачихи, которые с уроком справились, домой собираются, пустые платки завязывают, пыль с себя метелкой обивают.
        Глядит хозяин на сделанное: у одной готовый кусок возьмет, у другой повертит, со всех сторон смотрит, и на свет и на язык пробует — ищет, к чему придраться, как бы лишний пятачок сбросить или под штраф подвести. Хозяева на эти штуки мастера были.
        И, как на грех, подвернулась ему под руку ткачиха Авдеевна. На плохом она станке работала, на допотопном. Баба была прилежная, любила свое дело. Всю жизнь на одной фабрике прожила. В чем-то не угодила хозяину, и поставил он ее за плохой станок.
        Все кончили, а у Авдеевны и половины не сделано. И сотканному она не рада, сама видит — не миткаль, а рогожу снимает. Мастера позвала, а мастер поглядел на станок и пошел прочь: с ним, говорит, целые сутки нужно возиться, чтобы наладить.
        Зло Авдеевну взяло.
        —Провались ты, проклятый станок, вместе с этой фабрикой и хозяином скрягой!
        А хозяин-то как раз и стоит за ее спиной. И так это по-лисьему спрашивает:
        —Кому это, сударка, провалиться-то? Мне, что ли?
        Авдеевна была на слова не горазда, в оправдание-то не нашла что ответить. Заплакала в голос и давай скорей нитку прелую связывать. Хозяин попестовал миткаль, швырнул.
        —Это за целую смену только и наткала? За что же я тебя хлебом кормил? Ты уж лучше не ходи на фабрику.
        Сказал, словно в ледяную воду бабу с головой окунул. Легко подумать: не ходи на фабрику. Не пошла бы, да зубы на полку не положишь, а дома-то ребятни куст. Всех их одень, обуй, плохо ли, хорошо ли — накорми.
        Торопится Авдеевна, нитки связывает, а нитки прелые; не успеет одну связать, другая оборвется, то челнок застрянет, то основа спутается: не работа, а сущее наказание. И не стерпела Авдеевна, первый раз в жизни осмелилась в глаза сказать хозяину:
        —Новый бы станок надо. А этот в Уводь выбросить… Я бы на новом-то горы за смену соткала, а тут одна надсада.
        Не понравились хозяину слова Авдеевны.
        —Ты, — говорит, — баба, глупа. И как ты осмелилась учить меня? Когда ты будешь хозяиновать, а я ткать, тогда, может, тебя и послушаю, а пока ты мне не указ. Домой я тебя не отпущу, пока дело не сделаешь… Хоть умри, а сотки. Не соткешь — утром расчет дам… А то, что соткала. — не приму, в брак пущу, да за такую работу еще с тебя взыщу: не порти хозяйских товаров.
        —Как же я хорошо сотку, — всплакалась баба, — станок-то никудышный, основа гнилая, уток не лучше, да и свету нет…
        Хозяин осердился:
        —Пряжа гнилая? Когда она сгнить успела? Пока ты ткала? Если так расторопно ткать будешь, и верно, пряжа сгниет. Смотри, основа какая. Натянута. Слушать мило-любо, каждая нитка, словно серебряная, вызванивает… Тки давай…
        Опять ему серебряные нитки припомнились. Пошел он прочь, а Авдеевна и проворчала сквозь слезы:
        —Знаю твое серебро… Ты на серебряной нитке скорей удавишься, чем ее купишь… По дешевке у шуйских гнилой пряжи накупил, ткать из нее заставляешь, а народу продаешь товар за хороший, привык людей обманывать.
        Товарки Авдеевны смену кончили, домой пошли, осталась она одна. Света белого баба не видит. Ткет, станок обихаживает: и погонялку подвернет, и бердо очистит, а дело не спорится. Из гнилой-то пряжи да на плохом станке канифаса не соткешь. Плюнула Авдеевна с досады, остановила станок, отошла к подоконнику, сама с собой разговаривает:
        —Лучше побираться пойду, чем за этим разбитым корытом маяться.
        Задремала Авдеевна с устатку. Долго ли, коротко ли она дремала — и не помнит. Почудилось ей, что станок стукнул. Очнулась она, глядит — в основе горностайка снует, взад-вперед торопливо так бегает, вроде челнока-летунка. Дивная горностайка: волос на ней чистым серебром переливается. И говорит горностайка человечьим голосом:
        —Не горюй, Авдеевна, сейчас мы хозяину из золота и серебра холстов наткем, а за сотканное все, что причитается, сполна возьмем.
        Встала на задние лапы и давай с себя пушок сдирать. Как скребнет коготками по брюшку, волосы серебряные так и посыплются. Серебряным пухом всю ткань покрыла. Потом быстренько в каждую нитку по серебряному волосу заплела. И сразу вся основа серебром заиграла, и такие ли стали прочные нитки — ножом не перережешь. Зазвенели струнами, заиграли.
        —Теперь запускай станок! — приказала Авдеевне, а сама в норку юркнула.
        Авдеевна пустила станок. Пошло дело как по маслу. Основа не рвется, уток не путается, станок работает на диво, лучше нового. За полчаса урок закончила. Только она кусок снимать стала, сам хозяин из отбельной идет, у него аж глаза на лоб полезли.
        —Как ты смогла из такой пряжи соткать? — спрашивает. — Эта же ткань дороже льняного шелку, а с фланелью и в сравненье не идет… Да я ее заморским купцам за чистое золото продам… Какой доход получу… Ты, Авдеевна, искусница. У тебя, видно, та самая серебряная нить хранится, кою давно затеряли наши люди. Где ты ее нашла? Отдай мне ее или продай, только никому не говори об этом, дорого заплачу тебе. Не отдашь, каждый день послеурочно работать заставлю.
        —Ничего я тебе не продам, — отвечает Авдеевна, — никакой у меня серебряной нитки нет, никаких секретов не знаю, с чего такая ткань, получилась, я и сама не разберусь, не пойму. Может, с того, что я нонче много над этой пряжей плакала, от слез моих и засеребрились нитки.
        —Ну, тогда плачь больше. Это мне выгодно… А уж я постараюсь, чтобы ты побольше плакала. Ступай поспи, скоро в лемех ударят, опять на смену итти надо.
        Проводил он Авдеевну, сгреб золотую ткань в охапку, к себе в контору поволок. Дверь на ключ запер, окна занавесил, боится, кто бы не подглядел. Раскинул на столе ткань, глазам не верит. А кусок так и сияет.
        Обрадовался хозяин, стоит, ладони потирает, прикидывает, сколько прибыли возьмет за такой отрез, сам думает: вот бы все ткали так же.
        Налюбовался, наплясался хозяин около золотого куска, запер его в железный шкап, где касса хранилась, ключ себе на кушак повесил и опять в ткацкую пошел, прямо к станку Авдеевны. Изрядно он его поковырял, погонялку снял, батан повредил, потом под станок зачем-то полез, видно, какой-то важный ход хотел повредить. Глянул он на пол — под станком тонкий серебряный волос светится… Что за притча! Обомлел хозяин и про стан забыл. Прихватил ногтями серебряный волос — глядит, а это настоящая серебряная пряжа, не рвется, не путается.
        Выскочил хозяин из-под станка, как ужаленный, и ну нитку наматывать в моток на руку. А нитке конца нет, тянется она по всему цеху, все станки опоясаны. Хозяин рад: ему бы побольше захватить. Наматывает он, торопится, кажется ему, что время быстро идет, скоро петухи запоют, светать начнет.
        Бегал, бегал он вприпрыжку вокруг станков, семь потов с него сошло, а нитка все не кончается. Обежал последний станок, глядит — нитка под дверь уходит. Он за ниткой, нитка по фабричному двору под ворота тянется. Он — туда. А нитка вдоль по улице легла, на снегу серебряный волос так явственно при лунном свете виден.
        Бежит хозяин по улице, волком озирается, хватает нитку, навивает, путает, боится, кто бы не перехватил. Нитка меж тем потянулась в переулок, а из переулка в поле поползла. Хозяин за ней. Так в одной жилетке и чешет, ему и мороз нипочем, и на морозе с него пот льет. Жадность-то вот что с человеком делает!
        Выбежал из села, радуется — ночь, в поле он один, нечего бояться. Опоясался он мотками, с плеч до ног серебряный стал.
        Далеко от своей фабрики убежал. Уж и Иваново-то давно из виду пропало. Немножко очухался, обернулся назад — одна только труба фабричная видна. Оборвать бы нитку следовало, да и домой вернуться, пожалуй, дело-то лучше было. Но хозяин по-другому рассудил, захотелось ему до конца дойти, до клубка самого, весь клубок заграбастать.
        Добежал хозяин до леса. Это от Иванова верстушек около пятнадцати будет, а то и с лишком. Волос в лес потянулся, хозяин не отстает, бежит лесом, по пазушки в сугрубах вязнет, ползком ползет, а знай вперед да вперед подвигается.
        Зима в этот год установилась задиристая, ветристая, ворожливая. В лесу ночью немудрено закружиться, особливо когда человек чем увлечется, по сторонам не смотрит, не примечает, какими местами идет. Ну, пока охотился хозяин за волосом, в такую чащобу залез, где и волк не хаживал. Следы натоптаны вокруг да около, словно по кругу кого гоняли, а серебряный волос вьется по этой чащобе, вокруг пней, вокруг елок, по можжевеловым кустам, и кажется, его никогда не размотаешь.
        Струхнул немного хозяин, понял, что в ловушку попал. Посидел на пне, а сам все пышными серебряными мотками любуется. Только тем себя и утешает:
        «Ладно, до утра здесь посижу, а на рассвете из чащобы выберусь. Холодновато, зато сколько добреца хапнул — и все даром».
        Передохнул малость и опять принялся с кустов волос сматывать. Глядит, а теперь уж вместо одной нитки двенадцать нитей в ряд появилось. Ну, еще лучше. Он сразу все двенадцать нитей стал разматывать, в мотки свивает, в копны складывает, а сам думает: «Вот так счастье, вот так капитал!»
        А в голове у него мутиться стало. Самому ему об этом и невдомек. Бросил он последний моток на двенадцатую копну, глядит — на кустах ни единой нитки не светится. Зато в середине чащобы, словно из-под земли, вырос громадный дуб и весь серебром горит.
        Хозяин метнулся к нему. Смотрит, а дуб этот весь плотно-плотно серебряным волосом обмотан, и так ровно, ряд к ряду, словно тот волос машиной навивали. Увит он от самого тонкого сучочка до корня. А корень толщиной в три обхвата. Как увидел его хозяин, так и голова кругом пошла. Подбежал к дубу, обнял его и закричал на весь лес:
        —Чур не вместе. Мой дуб, я его первым нашел. Никому не дам.
        Вдруг налетел ветер, лес зашумел, затрещал, снег посыпался, луна пропала. Темно в лесу стало. И началась заваруха-метель, во все чащобы залетела, так снегом и бросает, глаза засыпает. Ей и дела нет до того, что хозяин в одной жилетке в лес пристегал.
        Еще плотнее хозяин прижимается к дубу, и от этого ему будто теплее становится. Засыпать стал хозяин, забываться. Тише и тише становится в лесу, чуть снежок падает, потом луна из-за облака выглянула, светло в серебряном бору.
        По дубу горностайка бегает. Сядет на сучок, двумя лапками серебряный волос намотает и куда-то в гущу те клубки кидает. Внизу целая стая горностаек такой же работой занимается.
        Хозяин это как сквозь сон видит. И уже снится ему, что в Макарьеве авдеевнину ткань продает прибыльно.
        Солнце взошло, метель утихла. В чащобе около дуба двенадцать сугробов наметено выше человеческого роста, а около — стоит хозяин, прижавшись к дереву, и из сугроба одна его маковка плешивая торчит. Замерз он.
        Когда наследники железный шкап открыли, куда матерьица Авдеевны спрятана была, никакой там серебряной ткани не нашли: лежит камень-булыжина на полпуда, больше ничего.
        А у Авдеевны — с горностайкиной ли помощи, с чего ли другого — ровно силы да уменья прибыло. Уж такие канифасы ткала — и плотно, и красиво, словно кашемирские шелка.
        Челнок-летунок
        Жил-поживал ткач, звали его Трифоном. Был у него сын Степан — челночник. Стал отец стареть, наказывает сыну:
        —Люби труд. Все, что имеем, трудом рождено. Всякое дело человеком славится.
        Вдуматься — так оно и есть в жизни-то.
        Вот собрался Степан в лес по грибы, кстати поглядеть плашек на челноки. Ведрено. Дятлы, ровно каменщики, в красных фартуках, постукивают на осинах. Комарья уж нет. Паутина по траве стелется, как основа. Бродит Степан по ельнику, по березнику, ломает боровики.
        Бродил, бродил и очутился он на круглой лужайке, встал — и глазам своим не верит. Показалась из кустов девица и запела. Во всей округе на десять верст знал Степан девок, а такой не видел. Вся ее стать, походка легкая, ни дать ни взять — орлица залетная спустилась наземь. Кажется Степану, будто у ней под накидкой по рукам лебединые крылья сложены, вот-вот поведет крылом, встрепенется, унесется в лазурь. А о красоте сказать — и слов таких нет.
        Очутился Степан с ней рядышком. Сам себе сразу не хозяин стал. А она же разговоры душевные повела с молодым челночником. И о себе прямо поведала:
        —Живу я, — говорит, — много лет и не старею, смерти в руки не даюсь, хоть и охотится она давно за мной.
        Родилась-то она будто в поле, крестилась в море, росла за ткацким станком, а живет под каждой крышей, где только стук челнока услышит — туда и летит. Ни птица, ни ветер не угонятся за ней.
        —Кто же ты есть? Как тебя звать-величать? — спрашивает Степан.
        —Я дочь бедных родителей, но богаче меня никого в мире нет, не было и не будет! Посмотри-ка!
        Сорвала она под зеленым кустом ромашку, дунула на нее, но все стороны порхнули лепестки, сердечко цветка упало к ногам красавицы. Где легло оно — высокая гора выросла, где опустились лепестки — улицы поднялись с большими домами, дворцы с высокими окнами. О таких городах и в сказке не слыхано. По улицам ручьи журчат, над ручьями сады шумят, экипажи сами катятся. Что за заводы, что за фабрики! В каждом окне сияет солнце. Люди-то идут на фабрику с песнями, у станков стоят веселые.
        —Как же ты нажила столько добра? — интересно Степану.
        —Наживала я это добро вместе с рабочим людом, с ткачами, с кузнецами, с плотниками, с пахарями-оратаями, со всеми добрыми работниками. Мозолистые руки труд любят, у рабочих людей думы светлые. Я им верная слуга: думы, мысли им приношу.
        —А что это за город такой? Чьи это фабрики? — Степан спрашивает.
        —Тут есть свои рассказчики, к ним и наведаемся…
        Пошли они в светлый цех, в небывалый. Высота, светлота, чистота, как в палате. Просторен цех, словно улица, стоит чуть не на трех верстах, на тысяче столбах. А машины то какие! Никогда не видывал их Степан.
        Дивно Степану: людей не видно, сами станки ткут, на одном же станке челнок не только ткет, но и добрые разговоры ведет.
        Красавица дает Степану подержать челнок-летунок, полюбоваться. Взял Степан небывалый челнок и слышит:
        —Тепло мне от этих рук. Таким рукам я тоже друг! Таким рукам я служить бы стал, сам бы ткал! Сам бы людям все, что знаю, поведал за сто лет вперед.
        Сказал и перелетел в руки к красавице.
        —Скажи, челнок, кто теперь на фабрике за хозяина?
        —За хозяина у нас весь народ. Фабрикой правит ткача Трифона сын, а про старого хозяина — купца здесь давно забыли.
        —А начинается все великое с малого, — сказала красавица, кивнула на челнок, — всякое дело человеком ставится, человеком славится.
        Узнал Степан, какой надо корень найти в лесу, чтобы выточить веселый челнок. И пусть он сначала полежит в темноте, посидит в духоте, подымется на высоту, увидит светлоту. А сердце его в земле, в самой глубине.
        За один короткий миг Степан столько всего повидал, что всего этого не обдумать за целую жизнь.
        Стала торопиться красавица:
        —Мне ведь надо еще у многих побывать, многим души отогреть. Прощай, Степан! Только берегись старой неповоротливой завистницы: злая она. Хочется ей запутать в тенета хоть одного умельца, но ничего у нее не выходит. Но ты помни: куда тебя мечта поведет, и эта неповоротливая за тобой побредет. У нее чары есть… Чу, не она ли тащится, эта Мотя Дремовна — утиный нос. Непроглядным облаком она сбивает людей с верного пути.
        —А кто же ты? — спросил Степан.
        —Я Мечта людская, родная сестрица Сказки… — послышалось в ответ.
        Обернулся Степан, оглянулся Степан, хрустнул сучок под чьей-то пятой. Около гнилого пня идет-бредет старуха в черном сарафане, за коренья запинается, через кочки, как колода, еле-еле переваливается. С плеч до пят она вся зеленая, как дупло на болоте обомшелое. На спине-то у нее кузов с каменьями, лапти на ней, как корыта долбленые. А и впрямь нос-то у нее на утиный похож. Ногу-то она пока через кочку переставляет, успеет дубок на аршин вырасти, пока сумку-то с плеча на плечо перекладывает, успеет молода невеста состариться; пока слово-то собирается вымолвить, солнце с восхода до заката успеет доплыть. Шипит, скрипит, как гнилая осина на юру.
        Заприметила Степана, манит к себе. Пока спрашивала, солнце с полудня на закат ушло.
        —Не п-р-о-х-о-д-и-л-а л-и з-д-е-с-ь д-е-в-к-а н-е-п-о-с-л-у-ш-н-а-я м-о-я?
        Прикинул Степан, полюбопытствовал: не ты ли, мол, и есть Мотя Дремовна — утиный нос? Она отказывается: мол, Дремовна-то не я, а сестра моя.
        Не стал он с ней лясы-балясы точить. Сказал: мало ль де в лесу в грибную пору ходит девушек?
        А старуха-то пальцем грозит:
        —Лукавишь, по глазам твоим вижу. Небось наслушался сказок заманчивых от этой девки! Вишь, они у тебя стали огнем посверкивать. Но я все ее наветы развею по ветру! — У самой маленькие глазенки так и бегают, носом утиным водит, держит по ветру.
        А Степан думает: «Дай-де, послушаю, что будет плесть эта колода».
        А та и заскрипела:
        —Вот, добрый молодец, не слушай ты никогда ее, непоседливую, не верь ты ей. Обманет! У меня и спокой-то, и заботушка-то ко мне не стучит в дверь, у меня жизнь-то идет, как трава растет, что само вырастет, тем я и довольна. Вишь, баишь, что не водила она тебя никуда? Бессмертник-то вон цветет, вижу, что она, проклятая, здесь стояла. Любит она этот цветок.
        —Ну, стояла и стояла, а тебе что за обида? Мы и сами знаем, на ком парчов кафтан, в ком золотой талан.
        Заохала старуха, прикинулась немощной.
        А Степан-то человек отзывчивый.
        —Помоги старой. Сдери бересточку да наверни на мою тросточку, а то руку я намяла, саднит больно. Наверни, тогда и узнаешь, какая я о добрых людях работница, векова сухотница. Картуз золота понесешь домой.
        Не польстился Степан на посул, на золото, — просто захотелось старого человека уважить. Ан помог Степан старой-старинешне себе на беду. Содрал бересточку, надел старухе на сучковатую тросточку, — только бы скорее она с глаз долой убиралась.
        Надел и очутился нивесть где. Сидит он в какой-то разваленной избушке, за окном — лес, за стеной — волки воют. Над корытом коптит лучина, печка без трубы, дым под потолок, сажи на стенах наросло на вершок. Две девицы — русые-косицы, худы, бледны, будто две картофельные ботвинки, что без солнца выросли, под полом, в лице ни кровинки у обеих. Меньшая привязала к гвоздю кудель — сидит на дощечке, прядет, зевает. Старшая у стены ткет, тоже зевает. Ну и стан. Три палки связаны, поперек избенки положены, топором тесаны, веревкой скреплены, лаптем меряны, слепым глазом сверены.
        Обрадовалась карга старая, села на пороге у двери.
        —Ну, голубчик, теперь ты мой. Глянь, какие у меня красавицы. Не чета твоей непутевой. И тебе такое житье полюбится.
        Сел Степан на чурбачок у коника. И на него дремоту, позевоту хочет нагнать ленивая кочерга. Сидит, дремлет.
        —Ну что, хорошо ведь у меня, добрый молодец? Ни беспокойства, ни волненья. Живи, не торопись, работа — не волк, в лес не убежит! — зевает старуха. От нечего делать то веретеном почешет за ухом, то зевнет да рот беззубый покрестит, спину почешет о косяк.
        —Пока ничего хорошего не вижу, — отвечает Степан.
        —Что это ты, нешто слепой?
        —Не слепой, а до времени скупой. Уж, кажись, эти десять минут, как десять лет у тебя сижу на чурбачке, и никакой радости. Словно все вы в мертвой воде затонули, и я с вами.
        —Это и больно хорошо!
        —Так-то, как у тебя, у нас давно и не ткут и не прядут, — пеняет Степан.
        —Ну и плохо, значит непутевой моей ослушнице вняли. Ты о ней лучше не вспоминай. Она чего не нашепчет чуткому-то уху! Да все ее сладки шопоты — один обман. А я дыхну — и рассею все, как над речкой туман. У меня тишина-то какая! Покой-то какой! Чего еще тебе надо? Не пойму. Есть у тебя веретено кленовое, так нет — подай им чеканное, да еще челнок-летунок! Знай, как я тот челнок увижу, в мелкие щепки расщеплю, из рук твоих изыму, кроме горя ничего ты не получишь.
        Тянет свою канитель странница-сарафанница, не выпускает из рук тросточку с бересточкой. Через ту тросточку не переступить Степану.
        —Батюшки, уж, кажись, двадцать лет здесь торчу, и все здесь по-старому. Вот так попал в мертвое болото! — сокрушается Степан. Сам себе дает твердый завет: «Нет уж, перемогу, а не задремлю».
        А облик Мечты, той красавицы, с которой он беседовал, стоит перед ним, как живой. Оттого, знать, не спится Степану. «Неужели меня не выручит Мечта?» — думает он.
        А старая клюет носом, еле языком шевелит. Страсть как хочется ей поспать, но ждет, чтобы Степан первый заснул, а то, мол, убежит. Тоже бабка хоть и с небольшой, но с догадкой.
        Вздохнул Степан:
        —Да что ж это такое: кажись, уж тридцать лет я тут, а хоть бы на одну ниточку что-нибудь изменилось! Чем так жить, лучше в печке поленом сгореть, и то радости-то больше — хоть кого-нибудь согреешь!
        —Ну что, разве не хорошо у меня, мастеровой человек? — снова-здорово спрашивает хозяйка.
        —Если бы я был не мастеровой, а пень березовый, так, может быть, согласился бы с твоей похвальбой. Пню все равно, где ни гнить, а я ведь не затем родился, чтобы сидеть сложа руки. Обманула ты меня, старая перечница. Здесь от одной скуки паутиной обрастешь, — ругается Степан.
        А старая зевает, — словно клещами раздирает рот шире ворот.
        —Ну, девки, потешьте-ка гостя старинной песней. Зря ты мои снасти хаешь. Кабы не гребень да веретено, может быть, ты не услыхал бы никогда такой песни.
        Последнее средство у старухи. Крепко она надеется: «Уж песнями-то я его завлеку, несговорчивого, заворожу, к своей скучной судьбе привяжу».
        —Ох, уж, кажись, сорок лет я здесь кисну, — заговорил Степан, картузом ударил о земляной пол. Сам думает: «Нет, подобру-поздорову не вылезешь из трясины, надо что то придумать».
        Покосился он в оконце, а за низким косым оконцем будто мелькнул платок Мечты. Ветерок зашумел над кровлей.
        Пока-то стукнула тросточкой с белой бересточкой неповоротливая старинишна.
        —Заводите, девки, тешьте, да смотрите не ошибитесь, а то косы выдеру. Разгоните-ка мою дремоту песней.
        А им не до песен.
        Тут и раздалась песня будто где-то в сенцах. Такой отрадный голос! Словно березовые ложки, уставила старуха глаза на дверь.
        Уж я пряла, уж я пряла пряжу тонкую,
        Уж я ткала, уж я ткала белый тонок холст… —
        звенит чей-то голос недалече.
        Стал все чаще да чаще позевывать Степан, уж смежил один глаз.
        Уж я шила, уж я шила милому рубашечку,
        Уж я шила-вышивала ниткой шелковой.
        И другой глаз закрыл Степан. На самом-то деле он вовсе не спит, а за старухой незаметно присматривает.
        Уж я мыла, уж я мыла чисто горенку,
        Уж я стлала, уж я стлала белу половичку.
        Захрапел Степан, да так, что, того и гляди, погасит лучину.
        Я глядела, я глядела часто в полюшко в окно,
        Я стояла, я стояла, призадумавшись была.
        И голову Степан склонил на высокое плечо, и картуз его повалился к старухе под ноги.
        Я бежала, я бежала дверь-калитку отворять.
        Я не знала, я не знала: за рубашкой, знать, купец.
        Уж хотела, уж хотела от ворот прогнать купца,
        Увидала, увидала я Ванюшу-молодца.
        Вот рубашечка, Ванюша, вот и алый поясок.
        Горе-горькое одолело Степана. Погибнуть можно в этой западне.
        Тут и сверкнула вновь Мечта перед Степаном.
        Храпит Степан во всю мочь-силушку, так старается, что сарафан у старухи надувается парусом. А на деле-то он только прикинулся.
        —Теперь он долго проспит. Однако кто это там так звонко разливается? Пока этот дремлет, пойду-ка я да эту песенницу завлеку сюда! Что-то, сдается мне, голос знакомый!
        Сидючи на пороге, покрестила рот, что-то пошамкала, держась за верею, перевалилась за порог в сенцы. Упала тросточка с бересточкой. Словно ветром покатило тросточку прямо под ноги к Степану. Он да хвать тросточку, снял с нее бересточку, — словно ветром сдунуло с него всю усталость. Подмигнул девицам: бегите первыми, я за вами. Девки за порог, он за ними. Облаком-то непроглядным скрыло их от утиного носа. Старая, неповоротливая им вослед:
        —Ах, ах, проворонила!
        Ахай не ахай — поздно.
        —Так это опять та непутевая провела меня? Ну постой, рассчитаюсь я с тобой! — грозится старая, винит во всем Мечту людскую.
        У старухи без белой-то бересточки все проворство, расторопность пропали. Береста-то у Степана.
        Постой, вот я тебе сейчас! — машет она кулаком туда, сама не знает, куда.
        Пока она вялый свой язык переваливает с боку на бок, за это время деревня сгорит. А Степан — к себе домой.
        На часы глянул Степан, сверил, и вышло, что был-то он в полону у Дремовны не больше часу, а показалось ему за годы. Затопил Степан печь, бросил бересту под загнетку. Три дня, три ночи белый дым над трубой курился.
        Лежит Степан, думает, ругает злую старуху. Что камень лежачий, что пень стоячий, что она — одна им цена.
        Как вспомнит Степан про Мечту да про все то, что она ему показала, так и просятся руки сами все это сделать. Веселый челнок-летунок не идет у него из ума.
        Рассказал Степан о своих думах ткачам.
        —Во сне что не привидится, — смеются те, — а в жизни-то будет ли это?..
        Пошел он со своей мечтой к хозяину. Тот толком-то и выслушать не захотел.
        Полно тебе. Знаю я цену разным выдумкам. Кабы из-за моря мастер приехал, а то что — свой-то!
        Однако теперь Степан никуда не пойдет, чтобы о челноке не подумать. Ни хозяйские насмешки, ни помехи не страшны мастеру.
        Старинные станки на ткацких не сравнишь с теперешними Тогда еще гоняли челнок руками. Погоняй день-деньской такого окунька, на ладонях-то мозоли вздуются!
        Старается Степан, но что-то не дается сразу затея. Не унывает мастер, зайдет в ткацкую, к Силантию-ткачу. Маленький мужичок Силантий, коротенькие руки.
        —Ну, Силаха, недолго тебе маяться, скоро поставлю на станок челнок-летунок, он тебе будет сам ткать, сам и сказки сказывать.
        —Полно-ка тебе! Ты всегда, Степан, с какой-нибудь забавой… — смеется Сила.
        —А без доброй выдумки, Сила, мастеровому жить — заживо плесневеть, без выдумки ни песню спеть, ни в деле поспеть.
        Послушают ткачи Степана — им тоже его желанье любо.
        —Разве плохо бы такой челнок смастерить! Полегче бы тогда стало.
        Принес Степан из лесу особый корень. С утра до вечера стучит, точит. То веселехонек, песни распевает, то туча-тучей ходит по мастерской, и не подступайся к нему. Места себе не находит. И у себя трудится в челночной, и домой-то прибежит — скорей в омшаник, там у него домашний верстачок.
        Товарищи его о празднике на гулянку, а он поснедает на скору руку и опять за свое дело.
        День за днем, как клубок за клубком катится. И не видел, как год пролетел, а до удачи далеко. Вот сделает, наладит Степан челнок, — кажется, лучше бы нельзя, ан нет, не годится.
        Случается, зайдут хозяйчики-светелочники, а другой раз и мануфактурист забредет, смеются над Степаном:
        —Брось ты свой челнок-летунок. Все не натешился? Лучше дедовского челнока не выточишь.
        Степану теперь и белый свет не мил.
        Сколь бедняга ни маялся, но душу свою не утешил. Истомился, извелся, но все не уступает. Парня приварило к верстаку.
        Родитель глянет на детище:
        —Что это с тобой, Степан? Уж не от боли-чахотки ли ты такой хмурый стал?
        —Да полно-ка по живом панихидить, — только и молвит сын.
        Однако и самому рукодельнику обидно. Отступать от своего дела, — значит самому себе сказать: широко скроил, да узко сшил. И снова он в лес идет, новые коренья несет. Сам думает: «Уж не та ли старая неповоротливая паскудница стоит на моем пути, мешается в моем деле?»
        Нет, не выходит дело, не летает челнок. Стал думать Степан: что-то он тут забыл? Говорила ему в лесу Мечта про теплоту и светлоту. Где же эта теплота? Где же эта светлота? Что же это за сердце, что скрыто в глубине?
        И наконец смекнул. Положил корень в омшанике в темное корыто, пусть-де полежит, повянет в темноте. Потом положил под тяжелый груз — пусть посидит в духоте. После темной духоты поднял его на высоту-светлоту — на крышу, сушиться под солнцем.
        Стал корень и прочен, и легок, и тверд, как кость. Любо его подержать в руке, брызжет белыми опилками на токарном станке. Добился ткач, славный челнок выточил на этот раз.
        Но еще не все. Стал думать: где же та глубина, о которой Мечта говорила? Смекнул: железо-то ведь копают в земле, на самой глубине. Отлил Степан стальное сердечко челноку. И опять челнок — на токарный станок. Вертит, точит. А челнок, словно налим, так и норовит из рук вынырнуть. А за окошком чей-то поганый нос, словно утиный, показался и голос раздался:
        —Недолго твоя мечта у тебя нагостит, так сделаю, что за семь морей улетит.
        «Не Дремовна ли прибрела?»
        Наконец-то удалось Степану разгадать да уладить все до последней тонкости.
        И тогда-то сам с токарного станка нырнул челнок в станину. Начал челнок-летунок сам летать, за десятерых ткать, только поспевай подавай шпули.
        Как тут мастеру не помолодеть, не запеть?
        «Ой, спасибо тебе, Мечта, ты меня всему надоумила, силы-стойкости мне прибавила! Прилетела бы хоть на часок, поглядела бы на мой челночок».
        Чтобы Степану-то не было скучно, стал челнок-летунок потешать его и товарищей ткачей небылицами, веселыми присловьями да присказками.
        Вот на веселый час и завел челнок:
        Как садился Степа ткать
        Раным-рано.
        Вышла Дуня холст катать
        На поляну.
        Весь-то бельник устлала
        В день Дуняша,
        Вся белым, белым-бела
        Горка наша.
        Не белы снежки летят,
        Не туманы,
        За селом холсты белят
        На курганах.
        Полоскала полотно
        Дуня в речке,
        Кипятила полотно
        В жаркой печке.
        Слышат — купчик на селе —
        По товары.
        Он объехал на земле
        Все базары.
        «Ах, заморские шелка —
        Загляденье!
        Вам таковских не соткать,
        Нет сомненья».
        Степа рядышком стоял,
        Молча слушал.
        Гость заморский врал да врал
        В полну душу.
        Вот Степаша под окно
        Дуню просит.
        Тут Дуняша полотно
        И выносит.
        Гость в товарах знает толк —
        Хвать за штуку.
        «Вот он наш заморский шелк, —
        Вам наука!»
        «Полно, зря не говори, —
        Сами пряли,
        До малиновой зари
        Сами ткали.
        Это вовсе не шелка,
        А полотна,
        Их умелая рука
        Соткала добротно».
        Каждый день челнок-летунок порадует чем-нибудь людей. Поэтому кабальному ткачу с песней да с присказкой и постылый труд полегче.
        Как говорится, шила в мешке не утаишь. Мало-помалу купцы, тузы-мануфактурщики, не только свои, а и заморские, проведали, что живет в России в одном мастеровом фабричном селе челночник Степан и есть у него челнок-летунок, ткет за десятерых, а сказывает на всю мануфактуру. Купцам сказки-то не очень нужны, но челнок прибрать они рады с полным удовольствием, чтобы в карман-то свой насыпать золотых бобов погуще.
        И начали купцы-плутяги один за другим славить челночника. Каких только прощалыг не побывало у Степана за год! Подбирались и немцы, и мистеры, и сэры. Да всем у Степана ответ короток. Как ни увивались, ничего не получили. Тут вот что приметно: как купец к селу подъезжает, а утиный нос тут как тут, на пути, заезжим указывает на избу Степанову, на фабрику, где он работает, да еще потихоньку что-то жужжит каждому на ухо.
        И вот однажды по зиме забрел на мануфактуру, где работал Степан, мастеровой, назвался челночником. Просится на зиму ради корки хлеба в челночную.
        Порядил этого человека хозяин и положил недорого, и мурьи не дал: живи, где хошь. А время-то — крещенские морозы. Не пропадать же мастеровому! Степан приютил его у себя в избенке. Хоть и тесно, да ведь в тесноте — не в обиде. И копейки не выговорил Степан за житье с челночника. Живи на здоровье, как в своем дому. Правда, Степан с отцом-стариком посоветовался. Тот говорит:
        —Жить-то ему у нас не полюбится: в избе больно тесно, ягнята под шестком, в клети теленок, и печь-то по-черному топится. Он ведь, сказывают, у московских дело правил.
        А тот больно уж радешенек, хоть с ягнятами в хлевке готов ночевать, только бы потеплее.
        —Мне бы зиму прозимовать!
        Назвался этот пришелец не то Фогелевым, не то Могилевым, а прозвали-то его здесь просто — жилец да жилец.
        И остался он зимовать у Степана. А работал в челночной. Когда пришельца нет в избе, старик, бывало, скажет Степану:
        —Что за человек живет у нас! Что вежлив, что почтителен, а кажись, последнюю рубашку с себя снимет, только бы другому уважить.
        Это правда: любил жилец лясы поточить в досужный час. Примется мотать турусы на колесах: где жил да кому служил, какие города видел. До вторых петухов прядет-попрядывает, пока всех в сон не повалит. В челночной точит челноки да шуточки-прибауточки сыплет, купцов поругивает, мастеров хвалит. И Степану пришелся по характеру захожий челночник.
        У Степана на ту зиму спор большой вышел с хозяином. Наточил он новых челноков, мануфактурщику говорит: мол, не пора ли старые-то выбросить, поставить новые. А мануфактурщик ему на это:
        —Погоди, надо подумать-погадать, еще ничего не видно, может новые снасти будут хуже старых. Соседи-то старыми челноками ткут. Как люди, так и мы.
        Горько обидел Степана. Бросил Степан челноки-летунки в коробье. За что только человек маялся, покоя не знал?
        Зиму прожил жилец да еще лето. Собрался уходить. Степану свой картуз подарил, отцу старику Трифону кафтан и опояску, матери Степана кубовую шаль купил да еще дал по двугривенному. Себе на память попросил челнок-летунок.
        —Век вас не забуду, — говорит гость на прощанье.
        —Добром — так вспомни, а злом — так полно, — ответил старик.
        До околицы провожал жильца Степан, указал ему тракт до Сидоровского села на Волгу. Степан — домой, а челночник своей дорогой. Навстречу ему и бредет с перекатной сумой за плечами старая завистница с утиным носом. Как брат с сестрой, они встретились. Два худосочных, две продувные шельмы.
        —Ну, как, верный путь я тебе тогда указала? Не трудился, а челнок-то в твоих руках очутился. Русские мастера меня не уважают, зато ты уважил. Вот тебе награда. Теперь эта Мечта не поможет Степану.
        На Волге сел жилец на пароход, поплыл в Петербург. Там у него жили какие-то богатые заступники. А может, и не заступники вовсе. Ну, ушел и ушел. Мало ли в те поры мастерового люда скиталось по земле, всяк искал себе счастье!
        —Эх, Мечта, скажи, посоветуй, — тужит Степан, — что делать мне? Боится мануфактурщик новых челноков. Разбудила ты, Мечта, и мою смекалку, а мало радости принесла она мне. Не о золоте-серебре прошу! Своим ответом душу мне хозяин заморозил.
        Достал Степан челнок-летунок, а челнок и шепчет голосом, который никогда не забыть умелому мастеру:
        —По высоким горам, по глубоким морям твое счастье скачет. Скачет, горько плачет!
        На другой день тот же сказ у челнока:
        —На чужой стороне жгут твое счастье, калят на огне, купают в воде, нет ему места нигде. Твое счастье горько плачет.
        А на третий раз веселее заговорил челнок-летунок:
        —Твое счастье молотами бьют, обратно везут. Волны в чужом море плещут, ветер злится. Твое счастье скачет, скачет-веселится!..
        А в оконце-то показался утиный нос старушечий:
        —Не бывать по-вашему, будет по-моему!
        Тут вскорости приезжают на базар московские купцы и весть новую хозяину привозят:
        —Что вы такими челноками ткете? Вон за морем-то до чего додумались!
        И вот давай расхваливать привозные челноки-летунки: за десятерых, мол, один такой челнок ткет.
        Стал хозяин смеяться над Степаном: вот, мол, ты мудрил, мудрил, и ничего из твоей затеи не вышло, а в Петербурге свою торговлю челноками открыла контора Фогеля-Могеля.
        И закупил мануфактурщик, глядя на соседей, тех челноков долю не малую. Стали челноки ставить, ан не больно они летают, что-то заминает. Хозяин зовет своего челночника Степана.
        Пришел Степан. Около новых станков заморский мастер по челнокам-летункам мается, конторой прислан. Уж он и так и этак, не слушается его челнок, да и на тебе. И то говори спасибо, хоть смирно в руке-то лежит. Но как только появился Степан, тут и взыграл челнок-летунок: то в лоб, то в нос щелкает заморского. Завертелся волчком, от станка кувырком этот мастер, а челнок и пошел поддавать ему по спине, по загривку. Сунулся хозяин, и ему шишку на лбу посадил челнок: не встревай за кого не след. Чужой мастер хотел было наступить на челнок, а челнок не простак — взлетел да прямо в глаз ему и угодил.
        Тут Степан спокойно взял челнок-летунок. Заговорил челнок-летунок приветливым голосом:
        —Здесь я родился, снова к своему хозяину попал в теплую руку!
        Тут все поняли, что дело мастера боится.
        Степанов челнок — светлый бок, сказывали, бывало, и ткал и небылицами забавлял. От него, знать, и полетели, как скворцы во все концы, веселые историйки по нашим фабрикам.
        В тот день, когда челнок-летунок улаживали, на пустыре за фабрикой встретились Мечта людская и заплесневелая опара, старуха-завистница с утиным носом.
        —Ах, ты все еще здесь? — прошипела карга. — Вот когда я с тобой рассчитаюсь и с твоими мастерами! Вы у меня непроглядное облако украли. Я загублю вас всех!
        —Да, я здесь, но я тебя не боюсь! Никто о тебе не соскучился в нашей рабочей стороне.
        Чихнул было утиный нос, но красавица кинула ей под ноги серебряную пряжинку.
        И там, где стояла старуха с утиным носом, — вмиг образовалась горстка золы, словно крот нарыл.

        Новая дорожка


        Дорогой перевоз
        Высоко село Высоково: видать с горы — Волга-матушка течет, пароходы, лодки-парусники несет. А за Волгой — фабрики.
        Может, доводилось, и ты краем ушка слыхивал про высоковских-то лодочников? Зря не охаишь. И прежде-то они стояли не в плохом кону. Да ведь в поле не без урона, в семье не без урода. Волга-то у них под окнами. За леском-то рукой подать — фабрика. Кажись, Разоренова купца. Да, поди, помнишь: в старину-то песни пели про него. Разоренов он и есть Разоренов. Всю заволжскую сторону разорил, без гвоздя окна у мужиков забил: кого загнал к себе на фабрику, кого по миру послал.
        Вот что памятно. После пятого года вскорости приключилась в Высокове беда, и не маленькая.
        Высоковские-то не столь на соху-борону глядели, сколь на фабричную трубу. Фабричная труба по нашим местам надежней считалась. Мужики работали кто где: у Разоренова, у Коновалова, также на Томихе многие. Речка Томка есть такая.
        Кто Волгу-то не любит? Языка у нее нет, а манит, рук у нее нет, а к себе тянет. Такая уж река душевная. Одно время перевоз-то через Волгу городская казна держала. С лодками мужиков-перевозчиков не больно подпускали к Волге, отшугивали. А то и лодку загубят.
        Но высоковские тоже мастера своего ремесла. Эти приладились. Больше в водополь выручались. По ночам Волга проснется, начнет льдины шалашами громоздить. Вот тут, братец, и не зевай, коли ты смел да умел.
        Нужда другого — ночь-полуночь — гонит на тот берег. Сердита Волга в такую пору, но перебираться надо. Только к высоковским перевозчикам она долго оставалась милостива. Эти умели на нее покой наводить. Даже когда не унимается река, они все равно потемну волокут свои челны-лодки на воду. Рисковали, ну, зато выручались, конечно.
        Почитай, у каждого на подволоке или под клетью лежала легонькая боковушка смоленая.
        В пригородке, о бок с высоковскими, за оврагом жил Вахромей — «тройная уха». Этот поудалей всех усердствовал в водополь. Выше крыши всплескивают волны, а посули Вахромею пятерку — никакая волна ему не страшна, перевезет честь честью. Одна отметка ему — речной волк.
        Что нащелкает весной на тайном перевозе, тем и живет. Да промышлял еще рыбой разной и не малы деньги наживал. А то что-нибудь перепродаст, и греет весь год бока на печи: землю пахать или к Разоренову на фабрику, как другие-то, его не тянуло, — и без того сыт. Смел был Вахромей да оборотист, этого не отымешь. Но больше трафил приладиться к пирогу сбоку да тяпнуть всю серединку. За это мужики его недолюбливали.
        Вахромей уважал спотайку, особинку, так дело править, чтобы никто не знал, не ведал из соседей — кого перевез, сколько сгреб. Темная ночь — верная приятельница Вахромея.
        Против вахромеевой избы, окнами на Волгу — изба Алеши Бережкова. Этот на фабрике у Разоренова работал. Но свою лодочку на всяк случай берег под клетью. Весной рыбу, скажем, половить, как ты без лодки-то? Гребец тоже, не скажи, отважливый и работы не боялся.
        С давних пор ходила по селу у высоковских такая неписанная порука, нерушимое обещание: в беде все за одного, в опасный час — один за всех. К примеру: перевозить — перевози кого хочешь, но чтобы городская казна об этом ни гу-гу. Главное, коли ночью взялся за весло, — ворон не лови. Утопишь человека, хоть и не по своей оплошности, — лучше на берег не ступай, сам за потерянным сигай белорыбицей на дно. Не сиганешь — свои же сбросят с берега. Строг обычай, а откуда он пошел?
        Один промах может все село охаить, казна узнает, суд да дело. Знал об этом Алеша, как и все, и ни разу мастерство весельное не обесчестил.
        Раз так-то весной, поздненько вечером, заехал в Высоково какой-то ученый человек. Гостил, вишь, неподалеку где-то, да получил из Москвы телеграмму — жена при смерти. Прочитал и той же ночью решил — прямо на поезд. Уговаривали. Не послушал, не внял. Надо надежного перевозчика. Алеша-то Бережков крайний. Расстроенный господин к нему и постучал. Никаких денег не жалеет, только перевези.
        На огонек-то, следом за гостем — шасть к Алеше в избу Вахромей. Сразу сметил, что человек-то не скуп, а по виду барин, стало быть в кармане — густо.
        А тот уж сладился с Алешей. Не будешь разбивать уговор, неловко. Так Вахромей по-другому: навел тень на ясный день.
        —У тебя, Алеша, я слышал, лодка-то стала, как старое корыто. Смотри, не сгуби человека. Волга нынче озорует, ревет, — чу, гуд какой!
        Гость стал глядеть на Вахромея ласковей, на Алешу с опаской.
        Алеша потуже опоясывается.
        —Мое корыто смолью покрыто, где не взять веслом, возьмем удачным числом. А на что Волжанка-служанка? Вчера на заре с горы, сам видел, белой чайкой опустилась она на воду у Зеленого мыса. Чего нам пугаться? Гукну — поможет светлу холстину проложить меж льдинами.
        Собрались, а Вахромей за ними. Не сидится ему. На берегу-то многие ждут с лодками.
        Неймется Вахромею, опять стращает Алешу, только бы отбить пассажира:
        —Смотри, тройная уха, ей же ей, утопишь седока, душу из тебя вытолчем вот на этом месте.
        За милую душу в какой-нибудь час доставил Алеша пассажира на тот берег, без всякой платы, ради уважения к хорошему человеку, и обратно троих захватил. Справил свое дело, лодочку поволок домой. Вахромей-то под дождем, под ветром зубами зря всю ночь стучал на берегу у куста.
        —Ах, пофартило же Алешке, чтоб ему пусто было. — Думает Вахромей, что Алеша много заработал.
        В избу Вахромей вошел, пнул кошку, пиджак за рукав — бросил на голбец, сам — на печку, кости греть. Незадачливого зависть скребет.
        У Разоренова-то одно время работал на фабрике Кузьма Кленов, тоже рожденный из Высокова. Парень — клад, ростом невелик, зато умом не обижен. Ты не гляди, каков человек в плечах, слушай, каков он в речах. У кого речь и дело ступают вместе, неразделимо, такому человеку цены нет.
        Алешкин сверстник Кузьма-то. Одногодки. По одному букварю учились азбуке в приходской школе. В мальчишках и стерлядку вместе лавливать плавали к Зеленому мысу.
        Выросли — дороги-то разминулись у них — так уж, знать, жизнь велела. Каждому свое на роду написано.
        Молодой ткач Кузьма как поступил на фабрику, на первом же году крепко сдружился с тайными книгами. Хорошая книга — верный друг. Стал на подпольные сходки к большевикам собирать надежных ткачей. Прокламации приносил.
        Да проследили за ним синие мундиры, что громили квартиры у рабочих. Ну и начали травить парня. Слежка, аресты, вызовы.
        Пока не поздно, Кузьма под чужим паспортом скрылся из своих мест. Далеко ли, близко ли он — кто знает? Может, в Иванове, большом городе, а может, в Шуе.
        Но не забывал земляков, навещал. Нет-нет, да и появится нежданно. Подберет свою минуту, глядь, речь держит у ворот на летучке. А то в лесу, за Волгой, соберет на сход ткачей и ближних мужиков, чтобы к делу большому готовились сообща, чтобы держались люди одной мысли против царя, помещиков и фабрикантов.
        Приставу второго стана Еремееву дали весть, чтобы нос держал по ветру, когда Кузьма Кленов близко. Да зря Еремеев бил сапоги. Пристав-то на весь стан один, а народу-то большие тысячи. Никак не удавалось захватить молодого большевика Кузьму. А сколько раз получал Еремеев верные слухи — где-то рядом Кузьма, около стана. Близко молодец, ан не ухватишь голыми руками.
        Грач в белом клюве принес первую проталинку. Жаворонок в горлышке принес на поля первый серебряный ручеек. Как в лазури-то запел жаворонок, с Красной горы побежали ручьи к Волге. Благо дружное начало, а там пойдет. Взыграла веселая вода. Белизну потеряли снега, затуманились, словно миткали неотбеленные лежат в низинках, последние дни свои доживают.
        Солнце день ото дня поджаривает да поджаривает. Тут и Волга проснулась. Не сразу она из-под зимней шебуры спину солнцу показала. А уж коли показала, ну, тут ее не уймешь. Заворочалась, поднакопила за зиму силушки и пошла, пошла лед кромсать, с волны на волну бросать. Погнала ледяные дома-терема, начала качать корабли в затонах, сваи выворачивать у причалов.
        Страшна Волга в такую пору. А если ветер ударит — ну, тут и вовсе не подступайся к ней с лодками. Оплошника в два счета слизнет разгульной волной. Бывали такие несчастья. Дожди зарядили надолго. Небо нахмурилось. Сиверко разгулялся, даже у жаворонка горлышко захватило: в туманном поле, под прошлогодней былинкой притаился до солнышка.
        А Волга озорует, силу в себе почуяла, сверху караванами тащит лед. И столько нагнало его под Кинешму — затор. На оба берега выбрасывает льдины! Сквозь щели черные седыми гривами хлещет вода. Такой дружной, буйной водополи старики не помнят.
        В такую погоду от городской казны перевозчики и думать не думают спускать лодки на воду. Кому охота плыть сомам на закуску?
        Треск, грохот над рекой — только эхо гудит по ближним лесам и рощам на обоих берегах.
        Высоковские волгари поглядывают со своей горы. Так, мол, красавица наша, ты подольше покапризничай! У самих лодки прилажены, давно зашпаклеваны, просмолены. У Вахромея не лодка, а целый артельный струг красногрудый. Вахромей раньше всех обиходил свою посудину.
        Тем постом Алеше Бережкову нездоровилось. До лодки ли хворому? В крещенье ходил на прорубки в озерки за щучкой да зазнобил руки.
        Глядь — перед вечером приметили Кузьму на этом берегу. К Разоренову на фабрику шел. Языки купленные шепнули в сумерки приставу Еремееву: мол, не зевай нынче, Кузьма, наверно, с фабрики пойдет спать к матери в Высоково, в свою избу. У него старая мать, ткачиха, в одиночестве доживала свой век.
        Пока там собирался, снаряжался увалень краснорожий, Еремеев-то, Кузьму надежные люди повестили: не к часу-де ты пришел, Кузьма, не придется тебе и ночку покоротать с родимой-то Краснорожий битюг может нагрянуть, лучше потемну катай на тот берег. На том берегу вокзал.
        Невелики у Кузьмы сборы. Шапку — с гвоздя, пиджак — на плечо, простился с матерью, да и на улицу.
        Под окном тьма, как под овчинным тулупом. Огоньки по горе мигают, фабрики за Волгой на том берегу светят сотнями окон.
        Ветрило с холодной стороны так и свищет в уши. Корежит лед под высоким берегом, стонет сердитая Волга, ревет вода, просится на простор. Разлив и так, почитай, версты на две ширины.
        «К кому же мне за перевозом постучаться? — гадает Кузьма. — Дай к товарищу своему зайду, к Алеше Бережкову».
        Вошел. Алеша на конике под кафтаном. Так, мол, и так, брат Алеша, гонятся за мной. Хоть и нездоровилось Алеше, он и слова не сказал, кафтан сбросил, надевает кожаные сапоги с длинными голенищами.
        —Эх, Кузя, перекинуть на ту сторону в такую хвиль не штука. Я готов. Только лодка у меня, боюсь, рассохлась, не потонуть бы. Постой, пойдем к Вахромею. У него лодка-вездеходка.
        К Вахромею оба. Тот лежит на печи, кряхтит. Может, по условию ждал кого. Алеша с просьбой:
        —Давай-ка, дядя Вахромей, сплаваем на тот берег.
        Вахромей прищурился, подумал.
        —Так что? Сплавать не беда. Кого перевозить-то?
        —Да вот Кузьму.
        Поглядел Вахромей, видит — с этого седока добыча невелика, заохал, палец сунул в рот.
        —Во, во, глянь, ноет окаянный, гнилое дупло, к погоде-то хоть плачь. Не застудить бы, тогда и в рот ничего не возьмешь, — прикидывается больным.
        —А ты крученую нитку возьми, петелькой накинь на зуб, а концы к скобе и дерни. И вся маята. Я так-то недавно свой зуб лечил, — советует Алеша.
        —Боюсь крови, ой, боюсь. Рад бы перевезти, да не погожусь. Идите к другому. А сам-то ты, Алеша, что?
        —Да лодка рассохлась. Ладно, дядя Вахромей, нам торговаться некогда. Дай мне твою вездеходку. Через полчаса будет Кузьма на том берегу.
        Но и тут съюлил этот налим, вывернулся:
        —Что ни дать, с полным моим удовольствием, да на корме у самого дна мышь дырку проточила: овес зиму-то лежал в лодке.
        Глянул не по-доброму Алеша.
        —Пока говорили, мышь дыру проточила? Зубастая же у тебя мышь, — сказал Кузьма. — Ладно, Алешка, пойдем.
        Дверью хлопнули. Ушли. Захихикал на печи Вахромей:
        —Всяких голяков стану я перевозить! Чего с них взять-то? Дай им лодку! Ишь, какой он, тройная уха!
        —Будь что будет, — решил Алеша, — садись в мою лодку, Кузьма. Может, переплывем. Тонуть станем, Волжанке-служанке крикну.
        При фонаре на скору руку уделали лодку. Взвалили ее на плечи и на перевоз, под гору, к Волге. Сели. Кузьма к рулю, Алеша на весла. Плывут. Между льдин лавируют. Где с подходом, где обходом. Где по волне, а где у льдины по спине лодку волоком.
        Вода ярится. Хлещут черные гривы из расселин. На середине реки и затерло пловцов. Темка. Напирает льдище, то и жди — нахлобучит ледяной горой. Стужа, ветрено, а с них с обоих пот катится. Льдиной к льдине так прижало лодку, что треснуло днище.
        —Ну, Кузьма, держись! Затирает, не выберемся.
        —Не отчаивайсь, Алешка, только бы чуть посветлело.
        —Хоть полоску бы маленькую светлую! Сразу видно бы, куда править. Эй, Волжанка, добрым людям служанка, что же ты, иль забыла доброе правило? Для милого дружка и сережка из ушка. Кинь нам с бережка белую холстинку, только подлинней, мы бы выбрались по ней.
        Никого вокруг. Только Волга черные гривы катит, брызгами обдает. Вдруг будто на берегу девица запела. Да так запела, что половина Волги посветлела. Из-за рваной тучи луна выглянула в прореху. Между колотых льдин засверкала светлая водяная тропинка — волжанкина новинка. Хоть и с великим трудом, но все-таки выбились гребцы на светлую полоску. Оглянулись, а на том берегу кромешная тьма. В одно место уставилась луна, только туда, где лодке проплыть.
        Выскочили на берег товарищи. Под куст отволокли лодку. Алеша проводил Кузьму к знакомым, что у Коновалова ткали.
        Пока Алеша провожал друга, Вахромей с печки давно спрыгнул, как встрепанный, и про гнилое дупло забыл. На лодке дыра сама зашпаклевалась.
        Пристав Еремеев прибежал с нарядом, не мало насулил: за оба конца десять рублев, а коли пофартит в погоне, так пообещал схлопотать Вахромею бумагу на беспошлинный перевоз.
        На посульный-то кусок широко разинул Вахромей рот. Встрепенулся.
        —Ваша милость, я хоть в землю гляжу, но и на земле вижу, что за народ шатается по берегу. Не поскупитесь еще на пятерочку, так обязательно догоним их. Знаю, что за забота гонит вас на тот берег. Алеха, наверно, только-только от мыска отчалил. Я покороче знаю путь, сгадаю им наперерез у того берега. Только, в случае, вы на меня покрикивайте. Это нужно, сами понимаете. Пусть мужики думают, что вы меня силком погнали.
        В Еремееве весу, как в хорошем рождественском борове, под ним половицы выгибаются.
        Плюхнулся пристав в смоленую лодку. Вахромейка на весла налег. Сначала от берега-то на светлую полоску потрафили, ходко пошли. Неравно и перехватят Кузьму-то. Да светлая полоска оказалась ненадежна. Блеснула и погасла. На самом-то стрежне и начало кружить: ни туда, ни сюда. Плутали, плутали они впотьмах среди льдин. Совсем закружились. Держат путь вперед, а их, как на грех, отжимает назад к берегу. Пригнало чуть не к мыску, откуда отплыли.
        Еремеев вспомнил наказ перевозчика, давай на него покрикивать да со всего плеча шашкой-то в спину молотить. Мол, такой-сякой немазаный, чего ты плутаешь, завтра в стан сволоку, лодки лишу.
        Вахромей теперь и сам не шибко рад, что связался с этим боровом перекормленным.
        Вспомнил Вахромей про Волжанку-служанку, за добрых людей заступницу. Хмыкнул, припустил блудливую слезу: мол, казенного человека по важному делу везу. Выручай, Волжанка! Только выручи, не поскуплюсь, за твое здоровье свечу дорогую поставлю Николаю угоднику. Кинь с берега на воду светлую новину.
        Бушует Волга. Ветер еще злей. Так и прыгают волны через борта. Обоим небо с овчинку показалось в тот час. Швыряет лодку, словно щепку с волны на волну, колотит о льдины.
        Вдруг на том берегу в темноте слышно девица запела.
        Да так она запела, что еще пуще Волга почернела. Завей, горе, веревочку, — льдина льдину ковырнула, на ребро повернула, вздыбила, обрушила целую гору на хваленую лодку-вездеходку.
        Плавает в черной полынье лодка смоляная красным днищем кверху. Да сломанное весло качается на волне. Ни пристава, ни перевозчика.
        Через всю Волгу с берега на берег перекинулась светлая новинка-дорожка, где одной лодке только впору проплыть.
        Алеша — тем светлым рукавком, где потише-то, и гребет к своему берегу. Видит — лодка вверх дном. Смоленая. Днище красное, с двумя медными буквами: вахромеева лодка.
        «Кого же это Вахромей перевозил? — думает Алеша. — Ведь теперь высоковским волгарям беда неминучая! Суд да дело. Человека утопил. Все село замарал. Никто теперь не поверит высоковским. Какие, мол, вы перевозчики?»
        Алеша — скорее в село. Поскликал ближних. Так-то и так-то, мужики. Те и ахнули.
        —Ах, он, тройная уха, что наделал! Век перевозили, чужой полы не обмочили, а он, на-ко, и сам и седока с собой захватил на тот свет. Чай, дубина, во хмелю был. Всех нас доли лишил, жадный чорт!
        Дома Вахромея нет. Жене-то пока ничего не сказали. Багры, крючья побрали, смолья сухого да пакли с керосином. Лодок сорок засветили факелы у Зеленого мыска.
        Баграми, крючьями шарят по дну. Волгари знают дно, как в своем корыте. Поддели багром сначала Вахромея, за ним тянут и борова — пристава.
        Оказался на ту ночь в Высокове бывалый человек, ночлежник, вроде знахаря, и присоветовал мужикам:
        —Если утопленного умело постегать, душа может на прежнее место встать.
        Будто на одной реке сам он видел такое диво. Да не послушались его волгари, пошли по домам.
        Всю славу волгарей высоковских замарал жадный Вахромейка! Как они выпутались из этой беды — в том мало веселого.
        А Кузьму Кленова не раз и не два после той буйной весны перевозил Алеша Бережков через Волгу. Добрые люди знали, у кого Кузьма перевоз держит, да помалкивали.
        Все за одного — один за всех
        На наших фабриках, кто постарше, все про Арсения вспоминают[1 - АРСЕНИЙ — партийная кличка Михаила Васильевича Фрунзе. По заданию ЦК большевистской партии М. В. Фрунзе прибыл в Иваново-Вознесенск весной 1905 года и стал одним из организаторов и руководителей знаменитой стачки иваново-вознесенских ткачей летом 1905 года, когда, был создан один из первых в России Совет рабочих депутатов.]. Хороший больно человек был. Многие его помнят. Немного пожил, а добрую память о себе навек оставил.
        За правду первый шел. И другие, глядя на него, тоже головы поднимали — и стал у ткачей вожаком, как матка в пчелином улье.
        Коли кто куваевских обидит, за куваевских гарелинские вступятся, гарелинских тронут, за них маракушинские встанут — один за одного. Хозяева глядят, не то дело пошло, другое время и народ другой. Не то, что встарь, — хлещи-свищи. Не тут-то было. Силы у ткачей вдвое прибыло, как стали стоять все за одного — один за всех. А головой всему делу был Арсений. Он у самого Ленина все науки прошел. Крепко Арсений любил рабочий народ. Наши его больно уважали. Ну и он сам тоже многому научился у наших стариков.
        Где ткачи — там и Арсений, а где Арсений — там и радость. Умные речи, дельные разговоры про стачки, забастовки. А это хозяевам хуже «поднырка» на куске, и никакая полиция его не споймает. Так и жил. Ходил по земле, рабочие его каждый день видели, а шпики, сколько ни старались, на след напасть не могли. Выследят другой раз, ночью нападут на квартиру, где он заночует, а там его и след простыл. Хозяева его пуще огня боялись. Понимали — взбудоражит ткачей, подымет всех, не удержаться тогда хозяевам на своих стульях: отнимет фабрики, да и отдаст рабочим — тките, мол, ребята, на своих фабриках для себя. Живите счастливо!
        Никаких денег хозяева не жалели, только бы отделаться от Арсения. Ан, сколько ни старались, — все даром. В том году, когда царь питерских расстрелял, наших тоже многих покалечили, а коих и совсем порешили — все по царевой указке.
        В те поры от товарища Ленина Арсению письмо пришло. Товарищ Ленин совет давал Арсению — как быть дальше, что делать. И свой наказ Ленин ткачам велел сказать, чтобы духом не падали. Стал Арсений своих верных помощников по фабрикам рассылать, фабричных повещать: мол, в такой-то день, в такой-то час приходите за куваевский лес на потайную сходку, письмо дорогое читать. Как итти, условились, где собираться, кому на часах стоять, чтобы полиция не припожаловала, куда ее не просят.
        У хозяев тоже на фабрике свои «уши» куплены были. На эту службу только дармоеды да пьяницы шли.
        Прознали в управе — Арсений на сход народ скликает, заворошились, зашушукались, в затылках заскребли… Из губернии указ пришел — во что бы то ни стало схватить Арсения и в острог посадить.
        Ну ищейки и начали шнырять, пошли разнюхивать: кто в нищего нарядился, кто ткачом заделался, чуйки понадевали, чапаны, картузы с каркасами, сапоги смазные, а кто в шляпе и при часах. Да во что ты ни нарядись, как хошь прикидывайсь, — в глаза глянешь, сразу видно, что за птица. У ткача глаз зоркий.
        Арсений с утра до вечера на ногах был: все хлопотал, действовал, объяснял, кому что делать.
        Вот и напал, в рот ему ноги, на след Арсения беззубый Ермошка. Человек так себе — оклевыш. С него и порты, как с лутошки, сваливались. Со всех фабрик гоняли его — то проворуется, то пропьется.
        Определился он в тайную полицию, а терся попрежнему на фабриках. Сразу-то его не раскусили наши.
        В обед собрались ткачи у забора покурить, к ним, откуда ни возьмись, Арсений явился. Тут и Ермошка был. Он все запоминал, на ус себе мотал, в Арсения вглядывался: какие приметы, как одет.
        «Вон он какой сокол, — чай, подумал Ермошка-то. — Ужо я его в клетку запру».
        После обеда Арсений на другую фабрику отправился. Ермошка за ним. Пока Арсений был на фабрике, Ермошка около ворот слонялся. Все хотелось ему увериться, в каком месте сходка назначена. Весь день за Арсением шлялся.
        Вечером Арсению надо на ночевку итти. Идет он и видит, что за ним по забору и этот гусь крадется. Пошел Арсений колесить по переулкам, по закоулкам, по ямам, по оврагам, по грязным дорогам. Не отстает Ермошка. Смекнул Арсений — дело дрянь, взял да и пошел к лесу. Отвязался Ермошка.
        Часа через два идет Арсений в город другой улицей, свернул в переулок. Только стукнул в калитку к Власу, глядь, как из-под земли, у соседнего угла этот сыч торчит, в нос посвистывает, будто прогуливается. Делать нечего, шагнул Арсений в калитку, а Ермошка со всех ног пустился в тайну управу. Хлещет по лужам, инда брызги выше маковки летят. Радуется: запоймал соколика! Награду-то какую отвалят, в год не пропить.
        Арсений Власу рассказал по порядку, что случилось. Влас и говорит:
        —Полиции я не боюсь. Спонадобится — жизнь за тебя свою заложу, но при таком грехе у меня тебе на ночлег нечего и укладываться. Накроют в полночь. Я придумал, как тут быть. У них два глаза, а у нас тысячи. Перекусим давай, вот тут в ставце капуста квашена есть, а вон квас.
        Перекусил Арсений, листовок Власу передал, а сам ушел. Влас да эти листовки в подушку сунул и полеживает на них на печи. Только было засыпать стал, как в калитку: стук, стук. Вкатываются с шашками и при всем оружьи.
        —Давай бунтовщика, — так к горлу и приступают.
        —Какого бунтовщика? — Влас с печи спрашивает.
        —Какой у тебя ночует.
        —У меня, кроме меня да бродяжки, больше никого нет, — Влас отвечает.
        —Что за бродяжка? Где он спит?
        —Да вот, у меня под боком.
        Городовой на печку. Глядят — никого около Власа нет.
        —Ты что нам мозги крутишь? — околоточный надзиратель кричит.
        Влас удивляется:
        —Нешто нет? Сейчас со мной лежал. Как вы стукнули, видно, переполохался и убежал. Не под столом ли, гляньте.
        Под стол городовые полезли, и там нет.
        —А то и под кроватью любит полежать.
        Под кровать носы сунули. Пусто. Трясут Власа за грудки:
        —Кажи, что у тебя за бродяжка такой. И как ты смеешь без ведома властей бродягу на ночлег пускать? Пачпорт должен при себе держать, а беспачпортных сейчас же должен тащить в участок.
        —Право, я и забыл про участок-то. Да не под пол ли он забрался?
        С фонарем под пол полезли. Все углы обшарили. Никого не нашли. Опять к Власу подступили.
        —Из лесу он к тебе пришел?
        —Может, из лесу, может, с поля.
        —Точно, как Ермошка донес, — шепчутся полицейские.
        —Насовсем ушел или придет? — околоточный спрашивает.
        —Куда он денется, вестимо, явится, не сейчас, так под утро. Куда же ему итти кроме? Больше у него никакого пристанища нет.
        Уверил их Влас, что бродяжка скоро придет. Околоточный засаду выставил. Двое около угла, двое у калитки, двое в избе — револьверы, шашки наготове. Час прошел, два, дело к рассвету, сидят за столом, дремлют, поклевывают, сами не спят и Власу спать не дают. А Влас все кряхтит да охает:
        —Батюшки, как голову-то ломит… и не встану к смене-то.
        Это он неспроста, а чтобы хворого-то не потревожили, чтобы с подушки-то голову не подымать. Ворочался, ворочался на печи, да и говорит:
        —Вот что, царевы работнички, шли бы вы отдыхать, а то сами маетесь и другим спокою не даете. А во имя чего маетесь, сами не знаете. Горькая ваша жизнь, полынная. Бродяжка мой явится, я его представлю в участок. Там его по всем вашим статьям можете оследствовать. И с головы и с ног мерку снимете. В чем провинился — наказывайте, хоть в кандалы куйте. Только он из степенных, сызмала не баловал, а свое дело знает отменно.
        Городовые не уходят, на Власа огрызаются, говорят, что он с ним заодно. Влас только посмеивается.
        —Беседы его слушаешь?
        —Бывает, что, лежа на печи, поговорим о своем житье.
        —Что он тебе говорит?
        —Он? Да ничего особого. Видно, день-деньской умается, все больше молчит.
        —Чай, все порядки ругаете? Про хозяев небылицы сочиняете?
        —Случается, и об этом толкуем.
        —Ну, мы и тебя вместе с твоим ночлежником потащим.
        —А чего таскать, бродяжка-то мой воюет против того, что человеку во вред. От его работы, почитай, больше пользы, чем от вашей. И, главное, за труды никаких себе чинов и наград не выпрашивает. У него тоже свой участок есть, в чужие не суется, а в своих полный хозяин.
        И так-то своими словами раскипятил Влас околоточного, что тот порешил трое суток не емши, не пимши сидеть в его избе.
        Уж за окнами красны занавески заря на небе повесила. Влас было на смену собираться начал. Слышит, в сенцах что-то грохнуло, видно, решето по полу покатилось. Кто-то за дверью шастит. Влас с печи-то шепчет: мол, нагулялся ночлежник, не зевайте.
        —Только хватайте уж сразу, меньше греха будет.
        Городовые револьверы на дверь наставили. Околоточный кричит:
        —Бросай оружье, не то стрелять будем!
        А дверь открывать в сенцы боятся. Бродяжка-то, видно, испугался окрика, замер за дверью, ни гу-гу. Околоточный как пальнет в дверь. Прислушались, а тот уж на чердаке.
        —Все дело испортил, — говорит Влас, — не надо было давать острастку. Теперь без кровопролития не обойдетесь. Добровольно он с чердака не спустится.
        Из избы околоточный тем, что под окнами были, приказывает:
        —Конный наряд просить! Преступник сопротивление оказывает. На чердаке засел!
        Пригнали конных, весь двор окружили. Чуть-чуть приоткрыли дверь, околоточный за косяком встал, сам кричит в притвор:
        —Сдавайсь, клади оружье, все равно не уйдешь, не упрямствуй! А то дом спалим вместе с тобой.
        Влас струхнул.
        —Зачем дом палить?.. Я лучше честью его уговорю сойти.
        Открыл дверь настежь. У этих револьверы наготове.
        —Выходи, бродяжка, по доброй воле, лучше будет.
        Никто не входит. Ушел Влас за перегородку, гремит кринками, а сам приговаривает:
        —Бродяжка, бродяжка, выходи.
        Дверь настежь открыта. Вдруг через низенький порог и катится в избу серый полосатый кот с белым пятнышком на лбу. Такой ли бубен! Отгулялся за лето, шерсть на нем лоснится, так и переливается, горит. На мягких лапках по полу, словно по ковру, выступает, усы у него, что у твоего пристава, глаза с огоньками зелеными, как две крыжовины. Ткнулся в черепок, а там пусто. Мурлычит, около ног Власа и шеей-то и боком-то трется. Ясно дело: почесать за ухом просит.
        У царевых работничков глаза на лоб. Набросились на деда с угрозами да с бранью. А Влас им свое:
        —Я тут при чем? Говорил вам, что бродяжка явится, вот и явился. Все документы при нем. Проверяйте, пачпортный он или беспачпортный.
        Так и убрались на заре не солоно хлебав.
        Ермошке в участке по сусалам попало: следи лучше, пустой адрес не указывай.
        Арсений утречком преспокойно встал у Прона, чесальщика с куваевской фабрики, чайку попил и — за свое дело.
        Ермошка после такого пряника еще злей стал выслеживать Арсения. Так все и выглядывал, не покажется ли где курточка с медными пуговками — Арсений ее носил. Вот вечером его и подстерег. Арсений ночевать к Прону шел. На этот раз Ермошка сподручного взял. Опять Арсений приметил их. Вьются, как вороны, около ворот проновых.
        Вошел Арсений, докладывает Прону:
        —Дело — не хвали, вчера одна, а сегодня две вороны сразу прилетели ко двору.
        А Ермошка тем временем опять в участок посвистал, у ворот сподручного на слежку оставил.
        Выглянул Прон за ворота: «Батюшки, погода-то какая плохая». Постоял малость, позевал, спину об угол почесал, будто не его дело. В избе с Арсеньем перемигнулись: «Надо тебя, во что ни стало, спасать, а то, грех случится, как мне на фабрику приходить? Вот, скажут, и то ума не-хватило человека выручить». Недолго раздумывая, с ведром по воду пошел. Видит, какой-то горбатый хрыч на сторонке под его окнами прогуливается, нет-нет да на ворота посмотрит.
        Принес воды, да и говорит:
        —Один, видно, докладывать полетел, другой маятником под окном качается.
        Скоро опять Прон из дома вышел. А Ермошка уже под окнами. Он знал проново пальто. Пошел Прон по сторонке к ямам, за ним ищейки не пошли, Арсения ждали. Арсению в избе сидеть опасно, скоро и он следом за Проном вышел, да и пошел в другую сторону. Ермошка с подручным за ним в десяти шагах стелют. А он идет, не оглядывается, этак спокойненько, будто не его дело. Ермошка думает: в свою подпольную квартиру пошел Арсений. Еще лучше, там, наверно, у него все запретные книжки хранятся. Арсений обернулся, а медные пуговки с орлами на куртке светятся, по ним, как на огонек, и хлыщут Ермошка со своим партнером. Колесил, колесил Арсений по городу, потом в белый домик к попу направился. И полиция по пятам идет. Только он вошел к попу, говорит:
        —Пришел к вам панихиду заказать по родителям.
        А полицейские и вваливаются. Цоп за куртку.
        —Ты вот куда ходишь?
        И поволокли Арсения по лестнице прямо в арестантскую карету. Привезли в участок, глядят: стоит перед ними Прон в куртке с медными пуговками. Прон — чесальщик. Слыл он за человека надежного.
        —Где куртку взял с такими пуговками?
        —На Кокуе купил, за рубль семь гривен, — объясняет Прон.
        Помотали, помотали Прона, отпустили. Ермошка опять в дураках остался.
        Арсений ночевал в укромном месте. Ермоха узнал, что в воскресенье в лесу сходка назначена. И тоже к ткачам приладился. А полиции знак дал: идите по моему следу, на сходке-де всех чохом и заберете: и Арсения и всех его друзей упечем сразу.
        В это лето грибов уродилось видимо-невидимо. Утром в воскресенье с корзинками, с кошелками пошли ткачи в лес. На дорогах — полиция. Народ идет, а придраться не к чему — по грибы собрались. Таких указов не было, чтобы народ за грибами не пущать. Только уж грибников-то больно много нашлось: мужики и бабы, кои за всю жизнь допрежь гриба одного не сламливали, и то ныне корзины взяли. Партийками небольшими подвигаются, по двое, по трое и по одному так же идут все в один лес. Опосле всех Ермошка появился, тоже с корзинкой. Оглянулся — никого не видно больше на дорогах-то… Все прошли, — решил. Пошел и он за последней партией. Из виду ее не теряет. Только в кусты сунулся, вынул из корзины шпулю с початком, привязал к кусту миткалеву ленту, думает, он последний идет. Ниткой след для полиции указывает. Хитро задумал: всех провалить собрался. Через полчаса к этому кусту конные городовые прискакали. Глядят — нитка. Ну и пошли по нитке, куда их Ермошка повел. Нитке конца нет, тянется она по чащобам, по бурелому, по кустам можжевеловым. Чем дальше в лес, тем гуще. О сучья исцарапались до крови. Мундиры на себе
в клочья изодрали, лезут, Арсения ловят. Лезли, лезли по чащобам. Нитка дальше да дальше повела, а отступиться не хотят. И в такую глухомань запоролись, что не только конному, но и пешему не проползти. В ладони плюют, готовятся.
        —Ну, сейчас дадим баню этому Арсению и его дружкам, ловко их Ермошка поддел.
        Остановятся, послушают — голоса не слышно ли. Никакого голоса, одни, где-то поблизости, лягушки потешаются.
        —Теперь знаем, в какой лес Арсений ткачей собирает.
        Так-то оно так. Лес-то есть, чащарник непролазный, да ткачей-то в нем не видно, человечьего голоса не слышно.
        Верст двадцать, милок, а то и с лишечком исколесили, а никого не нашли. В сомненье впали: уж не надул ли их Ермошка, он, может, тоже за одно с Арсением? Плутали, плутали и в такое место залезли, не знают, ехать куда. Нить вдруг оборвалась в самой трясине. Теперь уж рады бы только из болота выбраться. Да поди ты, выскочи. Начала трясина помаленьку лошадей заглатывать, сначала по стремена, потом по седло, а там уж одни уши торчат. Вместе с лошадями-то и городовых трясина заглонула, один только как-то сумел по слеге на твердо место выползти.
        …А грибники собрались в лесу на прогалине, — у кого в корзинке гриб, у кого два, у других совсем пусто. Дело не в грибах, милок. Много народу скопилось. Встал Арсений на березовый пенек, вынул из-за пазухи дорогое письмо от Ленина и так-то громким голосом давай читать с первого слова до последнего. И письмо сразу всем силы придало. Дотоле таких писем нам никогда не посылали, таких писем нам никогда не читывали. Будто, прежде чем писать, у каждого в сердце Ленин побывал, с каждым в избе за столом побеседовал, по всем фабрикам прошел, за станками постоял, всех спросил да выспросил: что хотят люди, что думают. И все то, что рабочие в тот год хотели и думали, своими словами высказал. Будто и солнце-то светить ярче стало.
        А Ермошка трется по заспинам, лопочет что-то, никто его и не слушает. А сам все на лес поглядывает, скоро ли на лошадях с шашками да с нагайками выскочат. Все сроки прошли, не появляются конные. Уж и сходке скоро конец, скоро по домам расходиться станут, в разны стороны рассыпятся. Засосало у Ермошки под ложечкой. Другие-то говорят тихонечко, кому кашлянуть надо, рот картузом закрывают, чтобы на голос не пришел незваный кто. А Ермошка насвистывает то по-соловьиному, то зальется, как скворец на восходе. Одна бабка и прикрикнула на него:
        —Не рано ль рассвистелся? Подожди скворцом разливаться-то.
        С того ли, нет ли — на ермошкин тут свист из лесу с разных сторон выходят сразу двое: Прон и Влас, у обоих этак же по корзинке. Прон весь оцарапанный, рубашка и штаны в клочья изодраны, а на лице и на руках болотная тина, словно он с лешим в болото на любака ходил. А Влас ничего, чистый, только хмур больно. У обоих глаза горят, руки вздрагивают. Закадычные друзья арсеньевы, а на сходку к шапочному разбору явились.
        Не любил этого Арсений. Сам был точный, слово свое ценил.
        —Где это вы, дружки мои, были? — спрашивает обоих.
        А они-то ему чуть не в один голос и отвечают:
        —По сорок лет мы на фабрике отработали, ни на минуту к делу не опаздывали, а ныне статья такая подошла. Вышли мы, как условлено было, самыми последними. Пришли мы во-время, но по пути дело нашлось, а какое — сейчас скажем. Вошли в кусты, глядим — на ветке миткалевый бант, а от него нитка по лесу тянется. Постой, думаем, не на то мы ее пряли, чтобы нас этой ниткой скрутили. Я и давай эту нитку в мотушку сматывать с кустов. А у Прона другой моток пряжи изгодился, он и потянул его в сторону, через болото, к трясине гусиной, от куста с заметкой. Вот и опоздали.
        Вынул Влас из корзины моток, тряхнул им и спрашивает:
        —Ну, прядильщики, сознавайтесь. Кто потерял? Ты потерял, я нашел, отдам и на чай не потребую, бери по чести.
        Все молчат, брови нахмурили. Поняли, зачем эта нитка была протянута.
        Ходит Влас, всем в глаза пристально поглядывает. Все в глаза ему прямо глядят. А на Ермошке и лица нет.
        Головенку в плечи вобрал, словно над ним топор занесен, и насвистывать бросил.
        Арсений и говорит ему:
        —А ну, глянь в глаза мне прямо.
        У Ермошки и язык не поворачивается.
        Подошел к нему Влас:
        —Твоя нитка? На кого ты ее заготовил? На нас, на рабочий класс!
        Да как хватит его по уху! Второй поддал да третий добавил… С того дня больше не показывался Ермошка на улицах.
        А фабричные после той сходки веселей стали поглядывать и по всем-то фабрикам ленинское слово разнесли.
        Арсений всегда был с рабочими, и поймать его по цареву указу никак не могли, — зорко его фабричные люди оберегали.
        Злая рота
        В пятом годе, когда царь одумал Думу собрать, пыль в глаза народу пустить, заявился к нам в Шую из Иванова один человек: собой молод, глаза серые, умные, под бобрика подстрижен, в синюю рубашку одет, поверх пиджак, штаны в дудку, сапоги смазные. Ткач и ткач, в те поры все так одевались. Часто его на улицах видели. Появится, появится и опять пропадет. Работать на фабрику не заступал. Надо думать, по другому делу пожаловал.
        И стал он частить, все больше затемно, к сапожнику Антону. Кто Антона в городе не знал? У него присловье свое было: «два сапога — пара». Стар был, а работал чисто. Принеси ему одно голенище, он тебе из него чудо сотворит.
        Небольшая хибарка у него была, за забором во дворе стояла. Ходить-то к нему через двор нужно было. Сапоги он хорошо чинил, а сказки сказывал еще лучше. Когда ни приди, завсегда у него народу в избе полно. А народ ясно какой — фабрикант не понесет Антону сапоги подколачивать: свой брат ходил, ткачи да присучальщики, прядильщики да красильщики, и солдаты часто забегали.
        В городе казачья сотня расквартирована была. По просьбе хозяев из Владимира кубанских казаков прислали.
        Стали ткачи у ворот после работы собираться, стали судить-рядить, кого в Думу послать следует, кого не след, да стали почаще кулаками потряхивать, — вот хозяева и с жалобой к губернатору: спасай, мол, своих чадушек.
        Казак не всегда на лошади ездит, случается, и на своих двоих ходит. Сапоги бьются: то подметка отскочила, глядишь, то каблук сплошал. Самому чинить — струменту у солдата нет, да не всякому это ремесло ведомо. Волей-неволей несут Антону. Он как раз через улицу от казармы жил. Чинил хорошо и за работу брал недорого, по совести — кто что даст, и на том спасибо. А кто хоть раз у Антона побывает, того каждый день к Антону тянет, неведомая сила какая-то зазывает. А он никого ни хлебом, ни солью не потчует, все сказками угощает. Сказка слаще меда-сахара бывает.
        Сидит Антон на низенькой кадке, на двух ремнях, крестом перехлестнутых, чтобы помягче было, при фартуке, рукава по локти засканы, руки от вара, как у лешего, жилы синие в сто ручьев от локтей к пальцам бегут. Одно название только что ногти: один подколот — пожелтел, другой молотком пристукнут — посинел, а третьего вовсе нет. А брови густые, седые, по три кустика на каждой стороне, усы пушистые, в стороны торчат, и белая борода по ремень, а нос махонький, как у мальчишки, и чуть привздернут. На подоконнике табакерка из коровьего рога приспособлена, на прилавке: колодки, ножи, старьте подметки, баночки с гвоздями, — все, что надо; у ног на полу бадья с водой стоит, в ней старые подметки отмачиваются. А повыше, на полке, в ряд сапоги стоят, начищены, хоть глядись в них, как в зеркало. Любил Антон, чтобы из починки сапог пошел таким же веселым, как зять из гостей от тещи.
        Антон по-печатному-то еще кой-как слово разберет, а по-письменному, кроме крестов, ничего писать не умел. У кого какую обувь принял, он бирки из прутика вырезал, на бирках зарубки засекал. Один только он в своих зарубках разбирался.
        По правде сказать, никаких бирок с него не брали, все его знали, верили ему.
        Хаживал к сапожнику и городовой Кулек. Рожа, как модный самовар, штаны синие, на боку селедка, по ступенькам стукает, а дурак-дураком, только и по уму его было эту железину на боку таскать. Нет-нет, да и заглянет, а в дождливый день, случалось, и полдня просидит у Антона. А говорил он, как поросенок хрюкал.
        —Что-то у тебя, Антон, все люди да люди? Уж не прокламации ли какие ты читаешь, против царя-государя? Ради Христа, и рот не раскрывай.
        —Полно тебе, Евстигней Евстигнеич, я и не видывал отродясь никаких прокламаций, не знаю, на каких таких рантах они шьются. Я буки от веди не отличу.
        Фартуком обмахнет скрипучий табурет, подсунет под широкий зад этому чурбану. Тот промеж ног шашку поставит, руки на эфес обопрет, мурло поросячье на руки положит, надуется, как индюк, и сидит, пыхтит, икает да, словно корова, губами жует. Настоящая-то фамилия им была Мухины, а в Шуе и стар и мал Евстигнея Евстигнеича Кульковым прозвали, а потом уж и просто Кульком стали величать. Самому Кульку и жене его и детям всю починку за «спасибо» правил Антон.
        Антон этого Кулька насквозь видел, только виду такого не показывал: перед вороной и сам простоватым грачом прикидывался.
        Как-то размокропогодилось на улице, надоело Кульку под навесом у полосатого столба дрогнуть, и пошел он к сапожнику обогреться. На воле хвиль, дождик, как из пожарной кишки хлещет, — в таку пору на улицах ни души. Ни у трактира, ни у постоялого двора хмельных и то не видно. Ну и скука одолела городового — ни стегнуть по спине, ни крикнуть не на кого. Всякое дело в привычку переходит, прилипает к человеку, словно курево.
        Решил Кулек, — пока со смены народ не повалил, можно и отдохнуть. Подсел он поближе к сапожнику, про свою службу речь заводит, жалуется, что день ото дня служить тяжелее становится: фабричные не слушаются, все стачки да собрания затевают, ни к царю, ни к хозяину почтенья нет. С этой Думой всему народу голову вскружили, а полиции хоть и спать не ложись круглые сутки, с фабрики на фабрику мыкайся, суди да ряди, зачинщиков вылавливай. А зачинщиков всех в народе не выловишь, как воду из Волги наперстком на вычерпаешь. Нынче одного взял, а завтра на его место двое новых заступили. Зачинщики, как грибы после теплого дождя, полезли. Ни в жизнь одной полиции всех не одолеть.
        Еще Кулек сетует на подосланного из Москвы главного коновода, что всеми делами на фабриках ворочает.
        —Хочется, — говорит, — мне тысячу целковых в карман положить. За того коновода, кто его заудит, награда обещана.
        Наставляет Антона: не приведется ли ему на след коновода напасть, так непременно бы об этом в первую голову Кульку поведал.
        Антон головой качает:
        —Ах, паря, ловко бы его подкараулить. Тысяча, а! Ведь это капитал.
        Кулек велит всем-то больно не рассказывать. Одним Кулек утешается: если тысяча ему в руки не попадет, хоть зато скоро полегче служба будет. В город с казачьей сотней ротмистр Выбей-зуб недавно заявился. Этот ротмистр, надо — отца родного не пощадит, матери голову срубит. И казаков ему подходящих дали. Хозяева увидели Выбей-зуба и заулыбались. «Теперь фабричные не больно расшумятся. Злая рота укажет им свое место». Злой ротой сам господин Выбей-зуб свою сотню назвал.
        —До нас, — говорит, — у вас не казаки были, а рязанские бабы. А мои молодцы покажут этим говорунам сходки, что ввек не забудутся.
        Неведомо с чего, этот год солдат три раза меняли: все из веры у губернатора солдаты выходили.
        Пока до казармы идут — ничего, солдаты, как солдаты, а в казармах с месяц поживут и начнут один от одного портиться. И тут же их куда-нибудь подальше от фабричных спровадят, а на их место новых пришлют. И новые долго не держатся.
        А на этот раз Кулек заверил сапожника:
        —Господин ротмистр Выбей-зуб клятву дал, что живого или мертвого, но коновода он обязательно в губернию доставит и что его казаки не бабы рязанские, уши не распустят, не полезут через забор к фабричным на сходку, как в других сотнях было.
        Приколачивает Антон подметку, постукивает молотком, сам сказку заводит:
        —Вот, два сапога пара, Евстигней Евстигнеич, послушай, коли не лень. Жил в одной земле король. Вдруг по всему государству прошел слух, что «король-то наш протух». День тухнет, два тухнет, хуже и хуже. Народ и думает: а не хватит ли нам жить под тухлым королем, может и без него обойдемся, сами собой распорядимся? А шпионы и донесли королю. Вот и стал король верных слуг себе искать, чтобы за народом приглядывали. Кто к нему на службу придет — тому новые сапоги, картуз с синим околышем, дипломат казенный, харчи даровые, на бок шашку, этак же, как тебе, и работа легкая: подглядывай да подслушивай за народом, да, что услышал, королю докладывай.
        Кулек усы крутит, пыхтит, головой качает. Антон свое дело делает, дальше рассказывает:
        —Вот зовет король к себе сапожника, такого же, вроде меня, и предлагает: «Поди ко мне в доносчики, жить хорошо будешь». — «Нет, уж я лучше сапоги шить буду, больше пользы-то», — отказался сапожник.
        На другой день зовет король к себе оратая, мужика: «Ступай, пахарь, ко мне на службу доносчиком, хорошо жить будешь, за место лаптей я тебя в сапоги обую». — «Нет, уж я лучше в лаптях похожу, ногам вольготней».
        Ткача король вызвал и говорит ему: «Ткач, а ткач, иди ко мне на службу доносчиком, озолочу, легкой жизнью заживешь, чай, надоело челноком-то играть?» — «Не погожусь я на королевскую работу. Лучше челноком играть буду», — и ткач отказался.
        Задумался король: кого же в доносчики нанять? Глянул в окно, а по улице идет такая дубина нечесаная — Синегубый Митрошка, из воров вор, из жуликов жулик, объедало, опивало, ни орать, ни ткать не умел, заставь его поднять да бросить, и то у него ума нехватит, со всех ткацких его гоняли, в котах бы ему жить, а король выручил. С радостью он запродался.
        Надели на него картуз с синим околышем, сапоги со шпорами, шашку на бок навесили. Встал он столбом на улице, стал выглядывать да выслушивать. Увидит — идут двое, разговаривают, а Синегубый и засвистит на всю улицу: «Стой! Закрыть рот, а то королю пожалуюсь».
        Думал отучить народ разговаривать, а получилось наоборот: его самого языка лишили. Раз вышел король поутру на улицу, а у крыльца Синегубый валяется, язык у него вырезан, а вместо языка шпулю ему в рот всунули: «Свисти, мол, своему королю». Ясно дело, озорники, народ пошел несговорчивый. С тобой бы, Евстигней Евстигнеич, так не получилось, ты человек умный и служишь не у короля, а у царя.
        Кулек только крякнул, рыгнул, икнул и по усам ладонью широкой шаркнул, встал и пошел, а прежде добавил:
        —И впрямь дурак был твой Синегуб. Я на посту на десять шагов к себе не подпущу, крикну: «Стой!» А не послушается — раз-раз и смахну…
        Ушел Кулек. Антон сказал ему вослед:
        —Ну и лоб дубовый. Наплюй в глаза, для него — все божья роса.
        Кулек, когда спросили его в полиции, как Антон-сапожник живет, горой встал за Антона, сказал, что Антон человек надежный, книжек не читает, с утра до вечера в каблук стоптанный глядит, обсоюзки делает, строчит, тачает, а что у него народу много бывает, так все по делу заходят. Сапожник всякому нужен, а чтобы народ разных речей не разводил, он всех сказками потешает, что в голову придет. И забыли в полиции про сапожника, будто его и на свете нет.
        А сказки у него были на подмазке. Он знал, кого какой сказкой занять, кому что любо.
        Человек, что из Иванова пришел, больно уж любил Антона послушать при случае, а этот человек был не кто иной, а сам товарищ Фрунзе, — в то время мало кто знал его настоящее имя, больше «Арсением» звали.
        Раз вечером заявился он к сапожнику, за Арсением мужик в лаптях вошел, сапожки женины чинить принес, за мужиком ткач явился — сапоги смазные в ремонт сдать, за ткачом казак Пантелей пожаловал, кудрявый, статный, хоть картину с него пиши, высокий, гибкий, как жимолость. Скоро полна изба набралась.
        —Как мои-то сапожки? — спрашивает Арсений.
        Глянул на него лукаво из-под густых бровей Антон, еле заметно улыбнулся.
        —Загляни завтра вечерком, может сделаю, а послезавтра наверняка будут готовы.
        Арсений просит сапожника: мол, сказал бы что-нибудь.
        Антон варовины сучит, сказку заводит:
        —Вот, два сапога пара, шли дорогой сапог кожаный да лапоть лыковый. А навстречу им сафьяновый сапожок, царский, на золотом каблуке, серебряными гвоздями подколочен, по малиновому голенищу золотая оторочка выбрана. Идет сафьяновый сапог, нос кверху, кожаному сапогу и лаптю не кланяется. И те прошли, ему не поклонились. Догнал их золотой каблук и давай бить-колотить ни за что ни про что. Лапоть с кожаным сапогом растерялись, бросились бежать. Догнал их сафьяновый сапог и заставил ему служить, день и ночь работать на него. Ни харчей хороших им нет, ни отдыха. Долго так они маялись, может тысячу лет. Потом надоела им такая жизнь, и стали они всяк по себе думать, как им от золотого каблука избавиться.
        Сунулся было лапоть один против царского сапога. Побился, побился, ничего не сделал один-то, одолел его царский сапог, опять спину гнуть заставил.
        Пошел кожаный сапог против золотого каблука, и тот один на один с золотым каблуком не одолел. Обозлился царский сапог, совсем в бараний рог норовит согнуть лапоть и кожаный сапог.
        Вот раз сапог и говорит лаптю: «Лапоть, а лапоть, а давай-ка сообща попробуем, не выйдет ли у нас что?» — «Сообща-то, пожалуй, получится, — отвечает лапоть, — ты спереди, я сзади, справимся двое с одним».
        Вот раз напал золотой каблук на кожаный сапог, кожаный сапог его спереди хлещет, лапоть сзади дубиной поддает, и вышло у них дело, свернули голову золотому каблуку, и стали они жить да поживать. Один в деревню к себе отправился, другой в город пошел.
        Мужик в рыжем кафтане после сказки поставил свой лапоть рядом с арсеньевым сапогом и говорит:
        —А что, Антон, ты и вправду сказал: кабы всем-то вместе взяться, мы бы, пожалуй, не только до золотого каблука достали, а и повыше. Правда ли, казак, я говорю, а?
        У Арсения глаза так радостью и сияют, и Антон доволен, чуть-чуть заметно улыбается, по бровям кустистым заметно, а сам ни на кого не глядит, будто это и не его дело, своей работой занимается.
        Казак ни да, ни нет мужику не сказал. Он и не знает, как лучше жить — всем сообща или порознь.
        —Как тебя, служивый, угораздило казенный каблук оторвать, за стремя, что ли, задел? — себе на уме, сапожник спрашивает, а сам знает, на какой работе днем казаки были, слышал, как за Тезой рабочие у ворот на сходку сошлись, а на них казаков и выслали.
        Пантелей стал на свою службу жаловаться. Не по сердцу ему такая служба: заставляют за таким же человеком, как и сам казак, с плетью гоняться. Антон его перебил:
        —Тебе не по душе, а другим-то любо.
        —Да полно, и другие, как я, думают, да сказать нельзя, о чем думаешь.
        Стал Пантелей рассказывать, как он каблук оторвал. Подъехали к фабрике, у ворот сходка, кто-то в середине стоит на бочке, говорит, а его все слушают. Как завидели казаков, плотнее к воротам сдвинулись, а ротмистр, господин Выбей-зуб, приказывает во что бы ни стало заводилу схватить. Спешились казаки, в толпу бросились, а народ грудью оратора заслонил. Казаки нагайками засвистели, в гущу врезались. А народ расступился чуть, приоткрыли ворота, шмыгнул в них оратор, снова ворота изнутри закрыли. На фабричный двор никак не попадешь. Выбей-зуб скомандовал:
        —Через забор! Схватить его во дворе!
        Бросились казаков десять на забор, в их числе и Пантелей, а его кто-то снизу железной тростью ударил по каблуку, и слетел каблук. Пока через колючую проволоку карабкались, оратор как сквозь землю провалился, всю фабрику обшарили, так и не схватили. Сам бы не скрылся, кабы заступиться со стороны за него некому было. Сходка в сумерках была, какой с лица оратор, Пантелей и не заприметил.
        Антон слушал казака, а сам все сапог его в руках вертел, все приноравливался, с какой стороны лучше к каблуку приладиться. А Пантелей, как перед отцом родным, перед сапожником всю свою душу выложил. Поведал, что казаки ругаются, когда их Выбей-зуб посылает плетками стегать рабочих, но хочется Пантелею поймать зачинщика, отдать властям, и тогда спокойно на фабриках будет. Не было этого зачинщика в городе, и никаких сходок у ворот не собирали, и казаки в Шуе не нужны были, а как он появился, и взмутил всем души.
        Арсений послушивает как ни в чем не бывало на широкоплечего казака поглядывает.
        Не согласился Антон с казаком.
        —Неправду ты говоришь, не напрасно вас «злой ротой» обозначили. Горячи вы, не разбористы: и направо и налево плеткой машете, и старого и малого хлещете, женкам — и тем достается.
        Это верно, по заказу шуйских хозяев из Владимира самую злую роту прислали. Так шуйский голова требовал: «Прислать сотню казачью, да позлей чтобы».
        Ну, и нужно сказать, в губернии эту просьбу уважили. Как заявился Выбей-зуб со своей сотней, все вверх дном поднял, кошке дорогу перебежать не давал, курице из подворотни нельзя было высунуться. Прогонят по улице словно демоны, только шашки на солнце поблескивают. Все урочища, все поймы, все болота и ближние леса за день объездят. По дорогам никому проходу нет. Пока от села до села идешь, раз пять на казачьи разъезды напорешься, и каждый раз остановят: кто, откудова, куда идешь? Паспорт покажи. Ответом не потрафишь, и плеткой угостят, а не хошь, и к лошадиному хвосту Выбей-зуб привяжет, волоком до управы поволочет.
        Да недолго так-то лютовали. День ото дня мягче и мягче стали, знать воздух наш на них повлиял. Не с первой сотней так случилось. Приедут усмирять, зубами скрипят, а кончится тем, что хоть самих усмирителей приезжай усмирять.
        Если казарма от фабрики через улицу, через полгода казак не обидит курицу.
        Не успел Пантелей досказать, еще четыре казака забрели к сапожнику. Подбирает Антон каблук и будто сам с собой рассуждает, сапог Пантелеев с другим сапогом, что рабочий принес, рядом поставил.
        —Вот все я говорю: два сапога пара, а бывает, два сапога, а пары нет.
        —А как это так? — Арсений спрашивает.
        —Не знаю, как, а и так бывает, — отвечает сапожник, каблук прилаживая.
        —Эх, сапог, сапог, исходить тебе много дорог. Ходить — ходи, да вперед гляди. Не ступай туда, где живет беда, ступишь, друг, потеряешь не только каблук.
        Не лазай через забор — ты не вор. Твое дело страну стеречь, твое дело народ беречь.
        Казаки глядят, как Антон сапог облаживает, сидят по лавкам, слушают.
        —Вот, ребята, два сапога пара, за синими морями, за широкими долами был-жил казак, и было у него три сына. Старший умница, средний и так и сяк, а про младшего и этого не скажешь, непутевый удался, зряшной. Стал провожать отец своих сыновей на царску службу и наказывает им: «Правде служите, с кривды голову рубите, через белый поясок перескакивайте, через черный — тоже, а красный пояс переступить и не помыслите».
        Служат казаки царю год, служат два, на третий, откуда солнце всходит, с той стороны зашли на нашу землю чужие люди да целый край и заняли, белой лентой огородились. Послал царь казаков сбросить непрошенных гостей в море. Скачут казаки неделю, скачут месяц: видят ленту белую; перемахнули они через ту ленту и пошли нехристей рубить, в большие кучи класть. Всех перерубили.
        Опять казаки царю служат. На шестой год, где солнце заходит, с той стороны пришли неприятели, большой угол у нас откроили, черной лентой отгородились.
        Послал царь казаков пошугать незваных гостей. Скачут казаки, видят — черная лента перед ними на колышках развешана. Перемахнули они через ту ленту и пошли охаживать неприятелей. Как снопы на полосе, всех наземь поклали, угол очистили, к царю вернулись. Опять служат. Народ им за это спасибо говорит: как же, казаки свою землю в обиду никому не дают.
        На девятый год услышал царь — в одном городе, скажем, к примеру, хоть в Шуе, собрались ткачи у фабрики, никому не мешают, про свою жизнь говорят да песни распевают:
        По России прошел слух:
        Николай второй протух.
        В том царстве тоже был Николай второй, так это про того Николая, а не про нашего. Угостил царь казаков водочкой и посылает их постегать рабочих, копытами лежачих потоптать.
        Вот скачут они путем-дорогою, видят: у фабрики народу видимо-невидимо. Шашки выхватили, ну, думается, сейчас головы под копыта полетят. Вдруг, откуда ни возьмись, лента красная поперек дороги протянулась, а за той лентой ткачи сход ведут. Лошади у казаков как вкопанные перед красной лентой встали. Старший со средним вспомнили отцовский совет, через красную ленту не перескочили, а младший дурашливый оказался: забыл отцово наставление, стегнул лошадь, перескочил через красную ленту, лошадь и грохнулась на камни, на все четыре ноги обезножила. Откуда ни возьмись, две дюжие руки и давай молотить казака, так отстегали, что трех дней не пожил.
        А старший со средним отслужились, домой подобру-поздорову вернулись и стали жить припеваючи, хозяйствовать. А про младшего отец сказал: «Туда ему и дорога, не подымай руку на того, на кого не следует».
        Открыл Антон костяной сапожок — свою табакерочку, понюхал да другую сказку завел — про казака умного и про казака глупого. До вторых петухов казаки его слушали. Пантелей спросил:
        —Где ты столько сказок насбирал?
        —Ветром надуло, — отвечает Антон.
        Пантелей говорит — хорошо бы, дескать, в книжку эти сказки списать, по ночам бы он их казакам в казарме почитал. Антон совет дает:
        —Кто охоч до сказок, пусть ко мне ходит, у меня полон короб. А кто любит читать, вот тут у меня книжонка завалялась, не знаю, как попала, кто-то починку приносил, да и забыл на лавке.
        Вынул Антон из сапога книжечку, Пантелею отдает. Ушли казаки заполночь. Арсений руки пожал сапожнику.
        —Спасибо, — говорит, — тебе за сказки.
        На другой вечер к Антону казаков восемь пришло, он их опять сказками потчует. На третий — полтора десятка пожаловало. Расселись по лавкам, просят Антона про красную ленту рассказать им сызнова.
        Рассказал Антон и про красную ленту и еще кое про что. Стали они в казарму собираться, Пантелей просит у сапожника, нет ли чего почитать.
        Антон опять из голенища вынимает две книжицы, а что в них, будто он и не знает: пошел поутру за водой, а они лежат под березой на скамье, знать, кто-то с вечера присел покурить, да и позабыл. Взяли казаки, украдкой от Выбей-зуба прочитали от корки до корки. Слаще меда чтиво пришлось им.
        После того вечера еще больше казаков к Антону привалило. Антон всех привечает: у того ранты опрели у сапогов, у другого подметка отскочила, у третьего гвоздем пятку колет, у всех починка. Антон молотком по сапогу постукивает, приговаривает:
        —Сапог — не душа, сапог починим, прелый рант вынем. А вот если душа — ее чини не спеша.
        Опять книжек Пантелей просит. У Антона больше книжек не нашлось, он и говорит:
        —Погоди малость. Есть у меня на примете книга, всем книгам книга, живая, ее и читать не надо, только слушай, сама рассказывает. Хотите ли послушать?
        Казаки все в один голос:
        —Послушать непрочь. Только бы Выбей-зуб не проведал. Вот кабы ночью как…
        Проводил Антон казаков, а после вторых петухов к нему в окно: стук, стук, стук.
        —Кто тут?
        —Не оставил ли я у тебя стельку?
        —Есть стелька, есть.
        Открыл Антон дверь. Весь до ниточки промокший входит Арсений, под дождь попал, из лесу со сходки шел. Из утра у него крошки во рту не было. Сварили картошки чугунок, по куску хлеба отрезали, стали горячей картошкой закусывать, квасом запивать, о делах своих толкуют:
        —Ну, как злая рота?
        —Мягче стали. Десятка два хоть сейчас к ткачам на собрание готовы. Не поговоришь ли ты с ними? — Антон спрашивает.
        —Я давно об этом думаю.
        —А не боишься?
        —Волков бояться — в лес не ходить.
        —Не сграбастали бы?
        —А ты им сказку расскажи, как у одного казака руки отсохли за то, что он схватил, кого не след.
        —А это гоже ты придумал. Ладно, завтра же их распотешу.
        Пора горячая была. На субботу после смены собрание у ворот фабрики было одумано. Арсений собрался наказывать ткачам, кого в Думу посылать, что в Думе говорить, как за народ стоять.
        А Выбей-зуб уж узнал от какого-то наушника, когда и где сходка собирается, кто говорить будет.
        Выбей-зуб во Владимир весть дал, что в субботу в его руках агитатор будет, а в понедельник он его под конвоем во Владимир самому губернатору представит.
        На злую роту Выбей-зуб, как на самого себя, надеялся, заранее руки потирал, считал уж Арсения запой-манным.
        Арсений тоже не спал. Он всегда ухо востро держал, знал, с какой стороны туча собирается.
        Условились они с Антоном в пятницу за оврагом, на кладбище, вечером на сходку казаков собрать. Антон казаков приведет, Арсений под березой на камне поджидать будет их, а за канавой, под кустом, друзья арсеньевы на всякий случай притаятся. Арсений, прежде чем отрезать, семь раз примеряет. И уж если отрежет — не ошибется.
        В пятницу, как вечереть стало, повел Антон казаков за овраг на кладбище живую книгу слушать. Ведет не торопясь, дорогой про непутевого казака небылицу в лицах строит, как у казака руки отсохли за то, что схватил, кого не надо.
        Пантелей выслушал, раскусил орех и говорит:
        —Ты, отче, об этом не думай. Мы такие же люди, как и вы, со мной ребята надежные.
        Пришли на кладбище, расселись на могилах под березами.
        —Вот вам и живая книга, — указывает сапожник на Арсения.
        —Эту книгу мы не раз у фабричных ворот издалека видели, — сказал один казак.
        Слово за слово, завязалась беседа. Казаки о своем житье-бытье рассказывают, о домашних делах, о царской службе, Выбей-зуба ругают. Арсений им свое говорит, в душу каждому проникает, на свою сторону склоняет.
        Уже луна выше леса поднялась, а они все гутарят, никак не наговорятся, обо всем хочется посоветоваться с умным человеком. Что им Арсений ни скажет, они в один голос отзываются:
        —Правда, верно, так оно и есть.
        Чуть не до зари и толковали на погосте. На прощанье Арсений книжек им дал, рассовали они книжки по карманам, за рубашки, в казармы подались. Уходя, каждый Арсению руку пожал да каждый обещал:
        —Не знаем, как другие, а мы не помешаем.
        Утром Пантелей, как пошли лошадей убирать, опять казакам сказку про красную ленту рассказывает.
        Выбей-зуб с утра, как наскипидаренный, бегал по казарме. Казакам приказал быть наготове, велел никому в этот день ни на минуту из казармы не отлучаться.
        Выходят ткачи со смены, а у ворот Арсений их уж поджидает. Двое рядом встали, взобрался Арсений им на плечи, стал речь говорить.
        Выбей-зуб саблю из ножен выхватил, крутнул ею над головой, летит со своей сотней прямо к фабрике, а через улицу красная лента протянута. Выбей-зуб перескочил через красную ленту, а остальные казаки все остановились. Один-то Выбей-зуб боится в гущу въезжать. Повернул лошадь да обратно на ту сторону, за ленту, перемахнул. На казаков саблей замахивается, за револьверт хватается, а казаки — ни с места, как застыли. Видит Пантелей знакомого человека, что выше всех на плечах у товарищей стоит, как жизнь устроить лучше учит. Казаки тоже слушают. Им тоже это занимательно. Кой-кто в одобренье Арсению рукой помахивает: говори, мол, пока не устанешь, мы тоже послушаем.
        Выбей-зуб и побледнеет и почернеет, а ничего один со всеми и не сделает. Обманула, подвела его злая рота, на сторону ткачей переметнулась. Уж он и не рад, что приехал сюда. Собирался собрание разогнать, а получилось — сам казаков на запретное собрание привел. Кричит им:
        —Назад! Домой! В казарму!
        А казаки и назад не трогаются. И поскакал Выбей-зуб один в полицию, прямо к телефону. Просит у губернатора другую сотню прислать, да позлее.
        Кончил Арсений, захлопали ткачи в ладоши, и казаки вместе с ними тоже захлопали, потом в казарму потихоньку поехали.
        Вечером Арсений спать на полу укладывается, одну полу на себя, другую под себя, говорит сапожнику:
        —Скажу тебе, отец, по-дружески: не тот оратор, кто широко рот дерет, а тот, кто свое слово в чужие души кладет. Спасибо тебе за твои сказки. Твои сказки на подмазке, а это и дорого. Я и сам по-твоему, пожалуй, не сумею.
        Такое слово обрадовало старика.
        Прислали в Шую новую сотню. А казаки опять стали носить сапоги к Антону. Опять он принялся не спеша, как гвоздочки в подметку, слова свои им в душу вколачивать. И так-то вколачивал, что никакими клещами его слова из казацкой души не вытащишь.
        Мало ли что было. Всего-то не перескажешь. Жизнь-то велика, а память, как решето, что зацепится да припомнится, о том и после рассказать не запрет.
        Шапка-невидимка
        Второго такого же, как шуйский урядник Никита Перлов, и старики не запомнят. Был он из верных верный пес-ищейка — хлебом не корми, дай выследить кого, зубами схватить. Этот Перлов в девятьсот седьмом году чуть-чуть нашего вожака Трифоныча под петлю не подвел.
        В тот год, как Трифоныч на фабриках стал показываться, потайное письмо за сургучными печатями в полицейскую управу от самого министра Сазонова поступило: кто-де главного бунтовщика сыщет, властям доставит, тому награда большая будет.
        Перлов так-то ли раззадорился, — сна лишился. Стал ловушки разны выдумывать. Долго он этак маялся. Что ни следит, а все на след Трифоныча не нападет.
        Как-то за кладбищем по осени, на Осиновой горе, собрались наши ткачи. И Трифоныч с ними. Сидят, для видимости прутьев нарезали, корзинки плетут. Чинно, мирно, сами речи ведут, но больше Трифоныча слушают. Кого бы в Думу послать, решают. Дело к вечеру, солнце на покой уходит, скоро и по домам пора. Тут, откуда ни возьмись, из кустов Никита Перлов лезет, при шашке, в полном оружии. И двое городовых с ним. Перлов рыжие усы покрутил, ноги пошире расставил, подбоченился:
        —Что тут еще за сход?..
        —Корзиночки плетем, — один отвечает.
        —На что вам корзинки понадобились? Зима под окном, а они корзинки плетут!
        —Была бы корзинка, а ягоды будут.
        —Арш по домам! Чтобы последнего не видел!
        Ну, тут наши подобрали ножи, прутья, стали так-то, не торопясь, домой собираться.
        —А ну-ка я вас оследствую, что у вас за корзинки. Выкладывай паспорта.
        У Трифоныча паспорта-то и нет. Вот и пропал. Переглянулись наши промеж собой, виду не дают, будь что будет. Полезли за паспортами, подают Перлову. Он сквозь листок на свет глядит, не подделка ли, все ли потайные буквы видно.
        Повертит, повертит паспорт, отдаст, а который и в картуз себе положит.
        —Ты, гусь лапчатый, приди ужо на дом ко мне за паспортом.
        А уж это в святцы не гляди — с пустыми руками не являйсь.
        Трифонычу подошло паспорт казать.
        —Ты с какой фабрики? — Перлов рявкнул.
        —Я-то? Мы тоже не босяки, мы рязанские будем. У Константинова на даче дрова пилим. За солью да сахаром от артели в Шую ходили. Вот присел закурить с мужиками. Так что все бумаги мои, паспорт и прочее у Парфентья Парфеныча, подрядчика нашего. Заходите к нам в лес, убедитесь.
        А и взаправду у Константинова такой подрядчик работал. Знал его урядник.
        —Не четыре ноги у меня. И сам принесешь, — бормочет царев старатель.
        —С нашим удовольствием, — картуз снял Трифоныч, поклонился, сам глазом не моргнул, бровью не повел. Перлов подумал малость, в сторону Трифоныча отвел и тихонько ему наказывает:
        —Паспорт твой не нужен мне, бес с ним. Ты мне вот что скажи: не ночует ли там у вас в лесу один коновод партейный, не встретишь ли, так не упускай, не прогадаешь.
        —Так и быть, постараюсь, ваше бродие, — отвечает Трифоныч.
        —Вот, вот, постарайся.
        Тут Трифоныч-то и спрашивает:
        —А звать-то его как?
        —Не поймешь: по-разному зовут, то «Трифонов», то «Арсеньев». Опасный молодец, крамольник, не из наших, питерский или московский, подослан, вот и будоражит всех.
        Потом обернулся Перлов ко всем, да и говорит громко да грозно этак:
        —Я с вашим Трифоновым круто обернусь. Никуда от меня не скроется!
        Игнатий, таскальщик, шмыгнул по своей бородке ладонью, инда присвистнул:
        —Эх, паря, — говорит, — за этаким не гонись лучше. Это, господин урядник, тайный человек, особенный. И не думай его ухватить. У него шапка-невидимка есть. Наденет он шапку-невидимку задом наперед, и поминай как звали. Сказывают, что и крылья у него имеются, только я этому не верю. А насчет шапки-невидимки — так оно и есть.
        Озадачил Игнатий Никиту Перлова, у того глаза, как у теленка стали, не знает, верить Игнатию или нет.
        —А ты нешто видел у него такую шапку?
        —Не приходилось, а слышать об этом слыхивал, — свое гнет Игнатий.
        Поверил ему Перлов, нет ли — не в этом суть. Обругался и ушел со своими приспешниками.
        Посмеялись промеж собой ткачи. Пошли по домам.
        Поскорости зимой приказал Перлов городовому, скажем, Чеснокову встать, значит, ему на пост у шуйской городской типографии, что против трактира. Подвесил тот селедку на бок, стоит столбом. В типографии за наборщиками другой городовик поглядывает, а третий у хозяйского стола сидит, хозяина бережет, присматривает за телефоном.
        Ходит Чесноков взад-вперед у ворот типографии, с похмелья зевает. Просвистало его. Зябко. Мимо него заказчики один за другим в типографию идут. Так часа с два прошло. Только вот что диво: в типографию — словно на тот свет: войти войдут, а обратно никто не выходит.
        К трактиру, что напротив, мужик подъехал в рыжем кафтане, в красной опояске, привязывает лошадь к колоде и привязать не может, поматывает его из стороны сторону, то ли хворый, то ли во хмелю.
        Чесноков и гаркнул:
        —Ты чего тут копаешься у колоды час целый? — подошел, в колоду смотрит.
        —Что вы, господин городовой, нешто я вам мешаю? — мужик спрашивает.
        —То-то и оно-то, мешаешь, ставь лошадь вон к тому углу! Живо! — командует Чесноков.
        —А нам хоть в углу, хоть за угол, только бы людям не мешать.
        —Ну вот, давно бы так, — закрутил ус Чесноков.
        Опять мужик в красном кушаке около лошади путается, сам себе под нос чего-то напевает.
        —Эй, ты, потише у меня! А то вот подойду да попотчую! — трясет шашкой Чесноков.
        И что за возница, что за путаник такой, совсем закружился около лошади: то овса в торбу насыплет, то подсупонивать станет, подсупонит да снова-здорова.
        —Пошел отсюда! — Чесноков кричит.
        А мужик ему:
        —Что вы, господин городовой, нешто есть таки указы, чтобы от трактира гнать?
        Плюнул Чесноков. Надоело с ним возиться. Отвязался. На типографию опять уставился и думает: что же такое? Все туда идут, все в типографию, а обратно никто не выходит. Уж не сходку ли там затеяли? Ну-ка я зайду да своим оком гляну, что там у них за тайный сбор? Усы крутнул и по железной лестнице лезет на второй этаж.
        Открыл дверь, а перед ним люди с оружием. И говорят ему:
        —Просим не пугаться, не кричать. Положите, господин городовой, на стол свое оружие, садитесь на скамеечку, вот рядом с этими двумя, и сидите смирненько.
        —Свят, свят! — бормочет Чесноков. Перед ним тот самый, что недавно себя уряднику рязанским назвал. В конторе народу полно, все заказчики и хозяин тут же за столом. И Чеснокову местечко нашлось.
        Дело кипит, наборщики торопятся, печатники прокламации печатают проворно да с улыбочкой.
        Трифоныч им указывает, что и как печатать.
        Кто ни войдет, встречают одинаково:
        —Не пугайтесь. Присаживайтесь. Вы уж извините, но вам малость обождать здесь придется.
        Сидят заказчики, ждут, помалкивают. Вдруг телефон зазвенел. Трифоныч берет трубку:
        —Да, я вас слушаю! Откуда? Из Управы? Ах, господин урядник? Очень приятно-с. В типографии? Да все в лучшем виде. Хозяина нет. Он отлучился. Кто говорит? Здешний служитель. Что, что? Ваши городовые? Как же, все на своих местах. Недалечко от нас, совсем, можно сказать, недалечко.
        Среди бела дня никто и не видел, каким ходом, через какую дверь вошел в типографию Трифоныч, а с ним двадцать его помощников верных. Городовых, что там были, на скамью рядком посадили, к стене поближе, а в руки им по газете дали, чтобы не скучали. А сами за дело принялись вместе с наборщиками. За какой-нибудь час напечатали, что им нужно, в мешки поклали, понесли прямо к трактиру, а у трактира мужик в красной опояске с лошадью дожидался. Сели и покатили.
        Как уехали, опамятовались городовые, туда-сюда пошли названивать. Прибежал Перлов с полицией, да поздно.
        За такой сыск-розыск Перлову в Управе дали выдачу по зубам, и его со зла да обиды еще пуще охота обуяла сгорстать Трифоныча — не живым, так мертвым.
        В троицын день престол правили в одном большом селе, верстах в десяти от Шуи. А у Перлова там как раз родня была. Вот эта родня и проведала, что у Евдокима-пастуха по воскресеньям мужики собираются и какой-то из города к ним ходит. В троицын день полно у Евдокима в избе соберется, и чужесельские заявятся. Городской, мол, приказал Евдокиму потихоньку оповестить, кого надо. Евдоким оповестил.
        Вот Перлов захватил с собой пятерых «селедочников» и отправился в то село.
        К обеду-то к Евдокиму в избу столько народу набралось — яблоку упасть негде. Трифоныч в красном углу за столом. Для видимости по рюмочке налили, на стол поставили. Трифоныч все думы, мысли, все наказы Ленина выкладывает: как землю делить станут, время придет — с чего новую жизнь начинать. И каждое слово у него десять раз обдумано. И строго его слово, и ласково, и чистая правда в том слове.
        Крыльцо на запор замкнули. В самый-то разгар Перлов и подоспел. Ну, сразу избенку пастуха и окружили. Куда денешься? Как быть? Избенка маленькая, сенцы, да двор, да один забор. Трифонычу — верная погибель.
        В дверь-то с воли стук, стук!
        —Эй, хозяин, отпирай, чего ты там? Что у тебя за гости? Что-то уж больно много собралось?
        Сам Перлов стоит на крыльце, руки потирает: дельно, мол, подсидел молодца. Евдоким — на мост, отпирать дверь, Трифоныч за ним — в сенцы.
        Ввалился Перлов в избу. У крыльца наготове — тут уж, брат, не улизнешь.
        —Что за сход?
        —Не сход, а троица, престольный праздник, — отвечает Евдоким.
        —Паспорта выкладывай!
        Ну, выложили паспорта.
        —Где городской гость, сказывай?
        —Какой городской? — как ни в чем не бывало, Евдоким сомневается.
        —Я вот тебе сейчас покажу какой.
        Полез Перлов везде. Как чорт в паутине вымазался. И в печь и в квашню-то с тестом заглянул. Почал шашкой в матрац, в солому пихать: думает, не в матраце ли зашили. Устал лазить, другим приказал.
        —Полно-ка, старатель царский, выкушай ради христова праздника, — стакан Перлову подносят.
        До первого тот приложился, да и за вторым потянулся. И пошло, и наклевался. Под руки его от Евдокима повели. Бросили где-то в омшанике.
        Евдоким вышел в сенцы, дверь снова на засов, сам о мучной ларь стукнул три раза. Знак подал:
        —Подымайсь, убрались…
        Зешевелилась мука, расступилась, поднимается со дна ларя сам Трифоныч, целехонек, невредим, весь-то с головы до ног белым-бел, никак не отдышится, инда пошатывает его:
        —Ну, Евдоким, еле-то я вытерпел, думал задохнусь…
        Долгонько он под мукой-то лежал. Ну, отряхнулся, умылся, почистился и опять за стол, на свое место. Все ж таки сделал, что хотел.
        Перлов-то очухался в Шуе и вспомнил про «шапку-невидимку» да про крылья.
        —Нет, этот не из простых смертных. Из-под рук у пятерых ушел. Ну как тут не поверить, что есть у него шапка-невидимка?
        Так дальше да больше, от одного к другому и пошло гулять: «шапка-невидимка» на фабрике орудует!
        Ткачам это и больно-то по душе: ты, мол, брат, не очень-то с нашими круто бери, за нас есть кому заступиться.
        Вот стали по фабрикам в губернское собрание выборщиков посылать, стали наказы составлять, что от народа в Думе говорить, а само важно — каких людей в Думу послать: рабочих или толстокарманников.
        Хозяева своих прочат — у фабричных свои головы есть, да и поудалей многих. Фабрикант Павлов да урядник Перлов по чужой указке подвели так, что выбрали в собрание таскальщика Мелентия Кушакова.
        Мелентий — не скажешь, чтобы человек плохой был, но темный, двух слов связать не умел; из мужиков, на фабрику недавно пришел, нужда выгнала. Такой, что есть он в собрании, что нет его — все едино. Какой от него прок? Да и сам-то Мелентий испугался: он и на сходе-то у себя за весь век слова одного не сказал, все сзади где-нибудь в углу стоял да слушал, что другие говорят, кто побогаче, а тут, на вот тебе — сразу в губернское собрание!
        Да и то в расчет берет: что я на собрании просижу, там ведь надо свое отстаивать. Мелентию ли отстоять? Он ни в какую не соглашается: другого, мол, взамен пошлите!
        А уж тут и списки в губернию подали. Хошь не хошь — поезжай во Владимир. Перлов тоже на это собрание пристроился. Донесенье дал начальству, что я, мол, порадел — подходящего человека подсунул в собрание и на бумажку все ему выписал, что говорить, — это он про Мелентия.
        Съехались во Владимир. Впервые фабричных до такого дела допустили. Купцов, хозяев, дельцов всяких в собрании полно. Да и наших рабочих немало.
        Только за высоким столом никого наших не видно. Неспроста за стол-то не пустили.
        Начались разговоры. Перлов в задних рядах сидит да все на пиджак Мелентия Кушакова поглядывает, благо одежина приметна.
        Стали говорить, наказ делать. Кто с фабрик — те, верно, клонят, как народу лучше, да не всяк ясно высказать свои думы умеет. Ну, такого-то раз-раз и замнет говорун какой-нибудь, или с председательского места крикнет, собьет с толку.
        День говорят, два говорят — на две стороны раскололись, к согласию притти не могут. Перлов ухмыляется: где уж тут фабричным нас перетянуть!
        На третий-то день кой-кто из наших и духом пал: ничего-то у нас не получится, все равно обманут нас, по-своему решат, не пошлют рабочего в Думу. Вот кабы Трифоныча теперь сюда! Да только не перелезет он через стену. А и верно, что стеной высокой отгородился царь от народа этакими вот выборами. В выборщики еще кой-как пройдет рабочий человек. А тут ему и начнут накручивать, спанталыку сбивать. Но только партия наша умела и эту крепость взять. И случилось на этом собрании такое, чего ждать не ждали толстосумы да их прихлебатели. На третий день дошла очередь Мелентию Кушакову выступать.
        —Ну, ты, таскальщик Кушаков, что скажешь?
        К столу Мелентия просят. Так-то это смеленько встал Мелентий Кушаков, твердым шагом наперед вышел.
        «Что это с Мелентием-то? Больно бойко выходит. Откуда смелость взялась?» — Перлов думает. Глаза у Перлова на лоб полезли. А на лицах у ткачей, словно солнышко, улыбка заиграла. Никакой грамотки у Мелентия в руках нет. Глянул Мелентий в ту сторону, где с фабрики-то делегаты сидят, да и начал, да и пошел резать, каждое слово свое, словно золотой, на ладони подносит, руку легонько вперед вскидывает. И раскрыл он все подлые ходы, все лисьи плутни толстосумов, и стало каждому рабочему выборщику все ясно, как в солнечный день. Сразу все дело и выправил. В Думу-то не хозяев, а большевиков выбрали! Это ли была не победа?
        «Кто же это такой? — думает Перлов. — Как же это так, кто моего Мелентия подменил?»
        Шум, гам, в колокольчик зазвонили. Мелентия ищут, приказывают в особу комнату пройти, а уж там кованые сапоги стучат. Хвать-похвать, а Мелентия Кушакова нет как нет. Кто говорит — в трактир закусить пошел, кто — на фабрику, мол, уехал.
        Так больше он на том собрании и не показывался, благо свое дело сделал.
        Тут многие, конечно, поняли, что в мелентиевом-то одеянии с его мандатом сам Трифоныч в этот день выступал. Узнал губернатор, позвал Перлова. В нос Перлову тычет:
        —Ты что, башка дубовая, забыл мой наказ? Кого подсватал?
        Перлов — тыр-пыр на семь дыр: я не виноват-с, сам он прилетел-с.
        И начал что-то бормотать о крыльях да о шапке-невидимке.
        Ну задали тут Перлову нахлобучку — сам не рад, что и помянул о том.
        Года не прошло — все-таки сцапали Трифоныча. Привели в полицию, чортовы дети, по дороге-то связанного бить давай. Думали, Трифоныч перед ними в дугу согнется. Не тут-то было. Голову высоко несет, ступает твердо, слово скажет — как отрежет. Что бы он ни делал, а и о завтрашнем дне думал, знал, что за ним гончих-то много гонится, потому чистенько свой пост правил, чтобы в случае — никаких улик. По всему краю первым вожаком от партии был. А в полиции-то было сунулись, ан и не вышло у них. Не к чему прицепиться. Ни оружья при нем, ни книжек тайных.
        Полицмейстер видит — улик за человеком никаких, но отпустить такого — самому от большого начальства после не поздоровится. И то полицмейстер смекает: хоть и улик явных нет, сама жизнь на фабриках против него улика: как пошел слух, что какой-то студент к нам прислан, народ другим стал. Чуть что кого хозяин штрафом стегнул или с заведенья выгнал, — все сразу в один голос и заговорят, на двор высыплют. Стачки-забастовки то и знай.
        Ну, ясно, что сам Трифоныч перед полицмейстером за вожака себя не признает.
        Долгонько полицмейстер выпытывал да оглядывал Трифоныча. И уж вроде самому-то, что ли, стыдно стало: этакого молоденького, мол, испугались!
        И впрямь Трифоныч-то в те поры молод был. Однако из той он был молодежи, что Ленин вокруг себя собирал, на борьбу звал. Рано увидел Трифоныч горе народное. Раз да и навсегда прикинул он, передумал все и повернул на крутую нехоженую стежку, по которой не всякому ходить дано. Нужно сердце такое, в котором бы боль и радость за весь народ умещались и которое бы на подвиг тебя звало. Эта стежка не золотым песочком усыпана, а каменьями острыми, не легко по ней ступать-подыматься. Трифоныч умел беречь свою силу, умел ее и расходовать. Сила без ума — обуза. Сила да ум — счастье.
        Но берег Трифоныч силу — не для себя, а для нас с тобой. Да и как, не знамши, разгадать его? Стоит у стола двадцатилетний парень, в пиджачке черном, в синей рубашке с прямым воротом, в кожаных сапогах, лицо белое, щеки румяные, глаза кроткие, голубые, и волосы русые золотом отливают, только волосы, как душа его непокорная, торчат бобриком, не пригладишь их никакой золотой гребенкой. Лоб высокий, чистый, ясный. Один раз увидишь такого человека — и никогда не забудешь.
        Порешили царские радетели упрятать Трифоныча подальше от ткачей. Тайное письмо составили и — эва куда метнули — в Казань, под надзор полиции, чтобы каждый день на отметку являлся, и главное — чтобы ни в Иваново, ни в Шую ногой не ступил, да чтобы никаких писем туда не писал. Тут вздохнули в полиции:
        —Наконец-то поспокойней станет на фабриках.
        И что ты скажешь, — как на грех, приказали самому Перлову везти Трифоныча в Казань! Переполохался Перлов не на шутку.
        —Отставьте от такого лиха! Лучше сто человек в Сибирь доставлю, нежели этого одного в Казань! Улетит он!
        —Улетит — с тебя голова слетит. Поглядывай, на то у тебя и глаза во лбу и шашка на боку, — Перлову ответили.
        Пришлось ему ехать. Сподручного прихватил, уговорились в дороге не пить, не спать, с молодца глаз не спускать, только бы в Казани сдать да расписку с печатью получить. Шапку Трифоныча Перлов собственноручно оследовал, на свою голову надевал, и прямо, и задом наперед. Успокоился, видит — шапка, как шапка, никакой и ней хитрости нет.
        В дальний угол вагона пихнули Трифоныча. На окне решетка, в двери окошечко тоже с решеткой, в вагоне стража у выхода. Стрижу и тому из вагона не выпорхнуть.
        Ехали, ехали и доехали.
        —Слава тебе, Никола угодник, привезли, не упорхнул!
        Повеселел Перлов. С вокзала прямо в жандармское управление. Там уж, как водится, перво-наперво тайный пакет за сургучовой печатью взяли, кто, откуда, все списали, выписали. Две бумажки сам начальник написал: в одной оказана улица и дом, где Трифонычу жить под полицейским глазом надлежит в Казани, другая грамотка Перлову — расписка, что в сохранности доставил Трифоныча казанским жандармам.
        К Трифонычу начальник все с насмешкой да с подковыркой:
        —Житье, молодой человек, под моим крылом привольное, няньки у меня надежные, бывалые, где вы утром чихнете, где кашлянете, — вечером я все буду знать. Хотите сберечь свою голову, на ноги не надейтеся. У моих нянек ноги длинные. За шаловливыми детьми всегда надзор нужен. Ну, да я понимаю, — молодость. Я в ваши годы тоже чудил: однажды городовому на шинель дохлую кошку повесил. Няньки не уследили. А женился — и образумился. Двадцатый год верой-правдой царю и церкви и отечеству служу. И вы у меня шелковым станете. Вот вам бумага, отдохните с дороги-то, чай устали, да каждый понедельник после обеда извольте мне лично показываться.
        И подал Трифонычу бумажку со стола. Трифоныч и не поглядел, что в той бумажке написано, сунул в карман и пошел на ночлег. За углом у фонаря прочитал бумажку, чему-то удивился, еще прочитал, посмеялся да и скрылся в темном переулке. И был таков.
        Тут Перлов-то и докладает начальнику:
        —Ваше высокоблагородие, это особенный человек, про него в народе говорят, вроде с крыльями он. Из-под самого носа упорхнет, ради Христа-бога, с глаз ваших не спускайте. Он у нас всех фабричных взбудоражил. В Думу и то своих провел. Так что, это самое, он того, это самое, с ним греха наживете.
        А тот ему с важностью:
        —Не таких обламывал, шелковым станет. Я при встрече ласков-то бываю, а то и коготь рысий покажу. У меня не то что, а захочу — и дышать по моему предписанию станет. Там уже, около его квартиры, двое сыщиков под окнами дожидаются. Не учи ученого.
        И швырнул ему бумажку-то.
        «Ну, — думает Перлов, — после хорошей работы на радостях гульну в кабаке».
        Убрал бумажку и пошел в кабак. Всю ночь кутил. Утром продрал глаза, хвать за карман, тут ли казенная-то бумажка. Так сердце у него и обмерло: нет ее… В другой карман сунулся — там. «Дай-ка, — думает, — прочитаю, по всем ли правилам расписка написана: читает и глазам не верит. В руках не расписка, а чорт знает что. На бумажке написан тот адрес, куда Трифонычу велел начальник поселиться.
        Как ветром похмелье с шальной башки сдунуло. Он да к начальнику. Бежит — себя не помнит. Ввалился: так, мол, и так, дома жена, детишки малые, сжальтесь! Ведь мне верный острог за это.
        Показывает бумажку с адресом, казенную расписку просит. Начальник вторую-то расписку не дает. У него свой расчет: сам вылезешь, а меня под суд подведешь? А может, ты смигнулся с молодцом да поменялся бумажками, а теперь под меня подкоп строишь? И давай тут начальник кулаком по столу стучать.
        —В Сибирь упеку! В спайку с арестантами! Я сам, лично, тебе расписку вручал. Здесь вот, за этим столом, ах ты, эфиоп!
        Инда синие стекла с красного носа спрыгнули.
        Так и получилось: наподдавали Перлову по первое число, да и засадили в сырой подвал за решетку. Побежали Трифоныча проверить, на месте ли. А Трифоныча и не бывало там. Туда, сюда — нигде нет. Начальник казанский морил, морил за решеткой Перлова, потом выпустил, а второй расписки все ж таки не дал. Своя-то шкура дороже. Перлов свету белому не рад, хоть под поезд ложись. Не знает, как теперь своему шуйскому начальнику на глаза показаться. Не станешь в Казани зиму зимовать, надо домой ехать. Поехал, а на душе, как в трубе давно не чищенной.
        Куда Трифоныч девался — в толк не возьмет.
        А в то самое время в Шуе на окраинной слободе люди по Трифоныче тоскуют. Тот дом под щепой — окнами в землю врос — и сейчас еще стоит. В нем-то больше на все потайные сходки и собирались ткачи-большевики. Тут большие дела Трифоныч с ними вершил.
        На этот-то раз ведь в самом разгаре дела его и забрали. И ничего-то о нем узнать товарищи не могут, как ни стараются. Тужи не тужи, а дело надо делать. Трифоныч сам всегда наказывал: в беде голову не вешать, что ни случится — не унывать, один убыл — на его место другой заступай и не больно горю поддавайся. А дело-то решали на редкость важное: как нашему человеку в Думе с царевыми министрами схватиться.
        Тут нужно заране все прикинуть.
        Сидят, прикидывают. В дверь стук, стук…
        —Кто там?..
        —Где тут на дачу к Константинову пройти?
        Все так и ахнули, к двери кинулись. Что ж было тут! Входит Трифоныч веселехонек, прямо с поезда.
        —Откуда ты, каким путем?
        —Из Казани.
        —Отпустили, что ли?
        Улыбнулся.
        —Показался начальству, вышел от него да прямо на поезд. Стосковался по ткачам. Раз дело не доделал, как же я мог к вам не воротиться? Не в Казань меня товарищ Ленин и товарищ Сталин послали, а в Шую.
        Вот он какой был.
        Пуще прежнего стали Трифоныча оберегать. Хуже нет: сам Перлов его теперь на личность заприметил.
        Перлова-то в Управе стирали, стирали по-всячески — и словами-то и кулаками ум ему вгоняли.
        Дело по начальству кверху пошло, пожалуй пришлось бы ему париться, да у него полдюжины коров было. Ну и спасли они своего хозяина. Продал коров, деньги-то не мычат, хоть и коровьи.
        Вылез Перлов, в церкви рублевые свечи ставит, сам богу молится:
        —Избавь ты меня от этого неуловимого, не насылай ты его на мой околоток.
        Раз загулял Перлов до утренней зари, идет из гостей, пошатывается, папироска в зубах, при шашке, а без пистолета. Навстречу ему из оврага порядочная партийка поднимается, боевики-дружинники, на учебу в лес с раннего утра идут, и Трифоныч с ними. К Перлову подошли.
        —Эй, дай прикурить.
        Душа у Перлова в пятки ушла. Что он один с ними сделает?
        —Пожалуй, прикури. — Тянет папироску, а рука трясется. Сам Трифоныч перед ним.
        —Что, не узнал? — спрашивает он Перлова.
        Перлов дурачком прикинулся.
        —Не узнал.
        —А у меня к тебе дело есть.
        —Какое?
        —Небольшое.
        И подает ему Трифоныч казенную расписку с печатью:
        —На вот, может пригодится. В Казани тогда наши документы перепутали.
        Урядник как увидал, аж зарычал не по-человечьи, потом обернулся на церковь и давай креститься.
        Долго ли он рукой отмахивал, и не помнит, назад-то поглядел: никого нет, один он стоит над оврагом. Расписка с печатью в руке. Слышит — что-то шумит над головой. Глянул в небо, а в стороне быстро-быстро, только крылья на утренней заре алым цветом отливают, словно искры с них сыплются, стая птиц летит — или дикие утки с Тезы, или гуси-лебеди с болота. Только кажутся они Перлову большими не в меру, и не разберется он с перепугу, гогочут ли то утки в небе, или это люди где-то в овраге смеются. Подобрал Перлов новые полы шинели и залился к дому, за шашку запинается, сам шепчет:
        —Свят, свят, свят, свят!
        Чем быстрее бежит, тем пуще красные крылья свищут над ним. И кажется ему, вот-вот они со всего лёту-маху стеганут его по темени и всю память навек вышибут. И чудится ему, что впереди-то птиц сам Трифоныч на крыльях за ним гонится.
        Дружинники идут чистым полем, Трифоныч — впереди. Солнце вот-вот из-за края земли вынырнет. Все ярче да ярче в небе кумачовые облака разгораются.
        Глядит на них Трифоныч, распластались они над всей землей, словно крылья птицы невиданной, воздух под ними колышется, вот взмахнут они раз — и леса им поклонятся, взмахнут другой — и горы посторонятся, люди из домов выйдут и потекут по улицам городов, по полям, по равнинам толпы людские с песнями звонкими, с флагами алыми, как эта утренняя заря.
        Сорок веретен
        Про кудельный клен да сорок веретен бабушка Алена Данникова, старая ткачиха, примется, бывало, сказывать — только слушай да запоминай. С малых лет по людям жила, много всего слышала. А сколько она за свой долгий рабочий век соткала: если бы все сотканное раскатать по земле белым покрывалом, то оказалась бы земля мала.
        Стала Алена стара — больше хозяину не нужна. Ступай, куда знаешь, хоть в богадельню, хоть кормись христовым именем, твоя полная воля.
        На счастье старой ткачихи, годок за годком подросла внучка Глаша. Годов с десяти повела ее жизнь, как и бабушку Алену, по чужим фабрикам. На Бакулинской мануфактуре «бороды» обирала, шпульки мотала, потом в отделочную послали к Брееру. Хоть работа и не по девушке, да надо служить. Ящики, корытца из-под красок мыла.
        Отца-то своего Глаша вовсе не помнила, а мать умерла от черного поветрия, от холеры. Как на красно солнце, смотрела бабка на внучку, единую свою надежду, кормилицу, поилицу, блюла ее.
        Внучка по алой зорьке, а зимой так еще затемно соберется на фабрику, бабка кряхтит, кое-как ползает около загнетки, командует сковородником и помелом.
        Когда на улице погоже, ведрено, выползает эта горевая печея на завалину, поглядывает, скоро ли покажется из-за оврага льняная копенка, глашина головка.
        Так в этой избе повелось: вечером хоть на полчаса, но обязательно запорхнут к ним девчонки, подружки глашины: Соня Дерябина, Машенька Изотова, обе они шпульницы. Да и кроме них, хаживали многие. Не надо им ни пряника, ни сладкого меда, — сказкой, погудкой, побаской сердце потешь! Примется Алена пряжу прясть, станет тихо в избе.
        —Да, мои девоньки, звонкие запевоньки, молода я была, не та, что сейчас стала, что пряла, что ткала, никакой работы не боялась. Помнится, этак же вот, вон за тот сухой овраг вышла, где кленок стоит. Пригорюнившись была. Мастер челнок разбил, а меня за чужой грех в конторе оштрафовали на рупь на гривенку.
        Иду это я, стало быть, к клену, полыни наломать, пол в горенке замести накануне воскресенья. Глядь, у пенька под лопушком стеклянна посудина, баночка. А в ней будто сам светлый месяц лежит, на меня из-под лопуха глядит. Что это за дивовище? Беру Гляжу. А в ней серебро. Да какое! Тряхнешь — оно словно смеется, наклонишь — и из банки льется, катится светлым горошком. Сколько горошинок в траву пролила — не сочла. Хотела подобрать. Искать-поискать в траве, нет их, укатились куда-то. Может, и сама земля их приняла. Только, помню, где просыпала я светло серебро, на том месте встает в полный рост небывалый белошелков цветок, названьем миловзор, подобен нашему дубравному ландышу, только гораздо ландыша краше и запахом слаще. На нем сорок белошелковых бутончиков, сорок звонких колокольчиков, похож он на сон-цветок. Аромат у него особый.
        Сорвать этот красавец-цвет мне хочется, но и губить его — не поднимается рука. Наклонилась я, припала к нему, дышу — не надышусь. Да так мне посчастливилось, — не ждала, не гадала, — угодила на заветный Полянкин Дол.
        Будто сад-виноград зашумел надо мной. Глянула на клен, не узнать его. На сучьях золотая кудель, мягко-намягко чесана. Клен, а под ним сорок белых узорных веретен с одним веретеном. Сорок и одна молоденькая пряха, все такие же, как и вы, со смекалкой, сели за пряльни. Тут и мне досталось веретено.
        Узорные веретена, писаные пряслицы, жужжат — не жужжат, по-соловьему поют в руках, а пряхи голосистые и позвонче их распевают:
        Уж ты, лен неделен,
        Лен мой, белый лен.
        Сели девушки под клен,
        Пряли в сорок веретен.
        А одно веретено,
        Само крутится оно,
        Не сдержать его в руках
        И прядет за сорок прях.
        И тонко, и ровно,
        Знать, Полянкино оно.
        Вышла на небо луна,
        Ткать садилась у окна,
        Подошла весна красна,
        Шелк соткала изо льна.
        —Вот, девоньки, и я с ними пряла, с ними вместе ткала, кусок добротного шелку домой несла. Всех бы я вас обдарила, всем бы по шелковому платью сшила, да, на беду, встретилась за бельниками с мордастым городничим и осталась опять ни при чем. Все отнял, ни полушки не заплатил; принесла я только полыневый веник, пол подметать. Может, вам-то больше посчастливится. Найдите такой клен да сорок узорных веретен. Эх, щеглянки, малиновки, все до пряжины допрядать нельзя, вот и радость моя вся. А ваша радость на узорном веретене, не в дальней стороне. Поищите сами, может и найдете.
        …Ни свет ни заря подымает гудок фабричную окраину, на смену зовет, изо всей мочи ревет, аж в лесах от такого зыка волки, словно ошалелые, мечутся. Глаша, Соня да Маша торопятся на фабрику. И все еще мерещатся им на Сухом овраге кудельный клен и сорок веретен.
        Бреер-колорист — у себя, на втором этаже. А над Глашей-то командовал больше всего Исайка Ануфриев; он пониже Бреера занимал должность. Да больно злой. Не потрафишь на него, того и жди — челнок во гневе перекусит. Его и окрестили подходящим титулом: «Исай, челнок покусай». Борода, словно варильница, черная, а густенная, скребницей не расчешешь, лицо кумачное, круглое, как луна, а глаза навыкате; из-под черной жилетки красная рубаха навыпуск. Волосищ на голове целый воз, будто хмелю копна.
        —Глашка, мазаная рубашка, — к Брееру! Отнесешь ему вот это, а принесешь то, он знает что! Да ворон не лови по сторонам, живо!
        Глаше не наказывай, она и без подгонки проворна. Прибежала наверх, Бреера нет, куда-то вышел. В широких шкапах за стеклами, на столах — весы, банки, бутыли. На каждой банке бумажка наклеена да написано что-то непонятное, по-хитрому, не по-нашему. Вдруг так и обомлела Глаша: перед ней на столе банка с жидким серебром, таким самым, о котором вчера бабка сказывала.
        Как тут не полюбопытствовать? Осторожно, пока колориста нет, Глаша взяла баночку в руки. Банка собой не велика, но тяжелая, как гиря, холодная, как железо. Тряхнула ее Глаша легонько, серебро будто смеется, наклонила — тяжелой струйкой на ладонь льется.
        Глаше, на беду, послышалось за дверью: с кем-то Бреер сердито говорит. Испугалась Глаша, вздрогнула. Тяжелая банка выскользнула из рук и — в мелки дребезги. Будто лукошко гороху раскатилось по каменному бородавчатому полу. Пол-то стал похож на звездное небо. И столько этих звездочек, не счесть, в одно место их не собрать. Обледенело глашино сердечко. Легко ли? Ни жива ни мертва застыла над разбитой банкой. А на пороге сам Бреер, остроносый, тощий, сухонький, как вяленая вобла, и глаза воблины, да еще в очках, по лицу видать — злопиявистый человечишка.
        —Ах ты, обезьяныш, кто тебя звал сюда? Ртуть пролила! Последний банка!..
        Что за ртуть? Такое-то слово услышала Глаша впервые. Бреер схватил ее за косицы, потряс, ткнул на пол.
        —Собери все до последней капли. Не соберешь — в бутыль, в кислоту посажу!
        Не переломится спина, да собери-ка, попробуй! Не слушаются светлые ягодки. Только она за нее возьмется, та бисером по полу рассыпается.
        —Языком, языком собирай, рукой не поймаешь! — приказывает Бреер.
        Но и языком не прихватишь капли.
        —Работай, работай, а то в банку посажу, — приговаривает Бреер. Сам у дверей сел на табуретку, как у мыши маленькие глаза его так и снуют под очками.
        Не стерпела Глаша, заплакала.
        Смилостивился тогда Бреер, видишь ли:
        —Глупая, давно бы надо взять бумажка и катать на бумажка. Русский человек мало умел дело делать!
        Собрала Глаша ртуть до последней капли. Весь убыток, весь наклад — разбитая банка.
        —Больше чтоб сюда не ходить! Контора вычтет с тебя весь ущерб полностью.
        Вытолкнул Глашу за дверь и не послал с ней Исайке Ануфриеву то, за чем она была прислана. Что сказать придире Исайке? Ведь он за делом посылал ее к колористу.
        —Тебя за смертью посылать! Где лоскут? Я тебя научу старших почитать, я тебя образумлю!
        Прихватил Исай-покусай Глашу за косицу и ну водить вокруг кадки, вразумлять по плечам мешалкой. Да так швырнул ее, что у Глаши в ушах зазвенело, в глазах зарябило.
        Не помнит Глаша, сказала она что обидное Исайке, может и вовсе ничего не говорила, но этот наплел на нее в конторе с три короба — будто ослушница она и грубиянка, будто зазорно, обидно назвала его. Не нужна, говорит, ему такая, ставьте куда хотите, но от него уберите. Ну и выгнали ее в тот же день за ворота. И заработанного пятачка не подсчитали к выдаче. Еще осталась должна в контору. Бреер, вишь, прислал счетец за банку и за ртуть.
        Идет Глаша домой, неутешно плачет. Алена сидит на завалинке, ждет. Уткнулась Глаша бабке в колени, еще горше заплакала. Кто теперь станет кормить старую? Хоть по миру иди. Однако Алена утешает:
        —Ладно, ништо, золотое сердечко, не убивайся, белый свет не без добрых людей, были бы руки.
        В тот же день вся фабрика узнала о глашином несчастье. Все разговоры только о ней.
        Стоят на дворе около бочек Бреер да Исайка Ануфриев, идет мимо молодой черноглазый ткач Ларион Жегонцев, не убоялся, что они над ним вольны, режет правду:
        —Это что же вы, распорядители? За что калечите девчонку? Думаете, благо у нее ни отца, ни матери, так и заступиться некому? Если бы кто-нибудь из нас так по-скотски поступил с вашими детьми? Живодеры! Хозяйские псы цепные!
        Соня маленькая и Маша Изотова горюют, жалеют подружку. Бабушка Алена приласкала ее, умыла, утешила.
        Глаша принялась помогать бабке в хлопотах по дому, вызвалась сходить на Сухой овраг за полынью, пол подмести.
        Сухой-то овраг длинный, вешние ручьи, паводки изгрызли его желтые бока. В устье оврага, в самом конце, с пригорка, словно сторож, глядит в овраг клен. Около него полыни — не оберешь.
        Связала Глаша веничек. От полыни уж такой пряный дурманный дух идет, надышишься — разболится голова. Ах, не растет ли под этим кленом тот бабушкин цветок миловзор? Вот бы найти…
        Присела девочка под кленом, что-то усталь одолела да и в голове будто шумит. Разняла лопушки, а из-под широкого листа глядит на нее дивный белошелковый цветок. И насчитала Глаша на его стебле сорок белых бутонов, сорок белых колокольцев. Ясно же, что это и есть цвет-миловзор.
        …И случилось в тот тихий, теплый летний вечер в овраге точь-в-точь, как бабка Алена сказывала. Как припала Глаша к белошелкову цветку, пал ей на глаза густой туман. Все в единый миг переменилось. Летят к клену цветы со всех лугов и полян.
        Поднимается из-под высокого белошелкового цветка красавица девушка, глаза, как лен в цвету. Это и есть сама добрая душа Полянка. Мелко-намелко чесаной куделью убрала Полянка клен. Стал он золотистый, как и осеннем уборе. Подняла стеклянную банку, а в банке-то, словно месяц ясный, светится, сверкает белое живое серебро. Уронила Полянка в траву сорок светлых горошин. Встали из травы сорок молоденьких прях, словно сорок цветков.
        Садились все они вкруг Полянки под кудельный клен, запели у них в руках сорок веселых веретен. Запевала дивным голосом Полянка, подхватывали песню молодые пряхи и Глаша вместе с ними:
        Уж ты, лен неделен,
        Лен мой, белый лен…
        А одно веретено под кленом само крутится, само прядет, сам челнок-летунок белые готовые куски складывает. Это все добро на долю Глаши.
        Молодые пряхи-певуньи за короткий час столько напряли, наткали шелков, кашемиров — не унесешь на руках, не увезешь на возах. Полянка и говорит: не тужи, мол, Глаша, скоро все, что есть на земле хорошего, все будет тебе открыто.
        И ей и подругам ее подарки, всем по равной доле, Полянка сама обещает принести, чтобы никто не отнял.
        И еще добавила Полянка:
        —А пока у тебя беда, я велю своим почаще навещать тебя и приносить, что тебе нужно в трудный день.
        Вынула Полянка из своей косы голубую ленту и вплетает ее в глашину косицу. Да, знать, шпилечкой задела, уколола Глашу.
        Вздрогнула Глаша, даже вскрикнула, и… куда что делось? Покалывают ее стебельком под косицы подружки Соня и Маша. Подкрались, как перепелки по меже, тихохонько.
        —Что приснилось, привиделось? А мы-то весь овраг обегали, тебя искали. Вон и бабка Алена идет.
        Глаша им — на ответ:
        —Лучше бы вы на полчасика позднее. Договорить нам не дали…
        —Что договорить? С кем?
        —Не скажу!
        Подхватили глашин полыновый веник и пошли вчетвером домой.
        После переполоха на фабрике, после побоев расхворалась Глаша. Последний свой плюшевый капот променяла бабка Алена на молоко.
        Глашу не так своя боль томит, больно ей за бабушку. Попеняла Глаша Полянке: вот, мол, наобещала, хотела прислать своих, а хоть бы кто мимо окон прошел! Задумалась Глаша, глаза сами закрылись. Полянка, откуда ни возьмись, склонилась над нею:
        —Не брани меня, все придут, что надо принесут.
        И правда, вечером стоят у ее постели Соня Дерябина и Маша Изотова, одна кринку молока принесла подружке, другая горбушку хлеба. А утром, чем свет, по пути на фабрику, навестил молодой черноглазый ткач Ларион Жегонцев.
        —Слышал, Алена Марковна, заболела твоя внучка-то? Ну, ничего, молоденька, выздоровеет. Вот мы ей на выздоровленье собрали. Тут не только мое, мне в кисет вчера многие клали.
        Высыпал в плетеную веретеницу и серебряные и медные, трудом добытые.
        Глаша хворала почитай всю зиму. Каждый день к ней кто-нибудь да зайдет с фабрики проведать.
        Солнце повернуло на весну, Глаша — на здоровье. Первым вешним ливнем плеснуло на Глашу, смыло с нее всю хворь.
        Уж так-то маленькая ткачиха всем благодарна; кого из знакомых ни встретит — всем поклон низкий и спасибо.
        На другую фабрику взяли Глашу. И скоро такой ткачихой она стала, что, пожалуй, позавидовала бы ее красному мастерству, знатному умельству сама мастерица Полянка. Выросла, похорошела ткачиха Глаша. А песни пела — заслушаешься!
        Не чаяла старая ткачиха Алена дожить, дотянуть до светлой доли, до вольной воли. Но хоть на закате дней все-таки и к ней в низенькое оконце заглянуло счастье. Принесла это счастье не синица заморская на хвосте, принесла его народу на кумачовых высоких знаменах Октябрьская революция.
        Теперь на фабрике девушки — пчелиным роем вокруг Глаши Данниковой. Немало на фабрике комсомолок — Глашина гордость. Она их объединила, в боевую комсомольскую ячейку сплотила. А думку об этом заронил в ее душу молодой большевик, друг ее желанный — Ларион Жегонцев.
        Подруги и товарищи выбрали Глашу секретарем комсомольской ячейки на своей фабрике. А Ларион взял винтовку, на фронт пошел: бить интервентов, буржуев да их прихлебателей.
        Красное-то Октябрьское знамя ткали ткачи. Под этим знаменем они вместе со всем народом свое счастье отвоевали — кто штыком, кто трудом честным, беззаветным. А многие и головы свои сложили за него, вечная им слава.
        С победой вернулся Ларион. Смотрит Глаша на его высокий лоб, на его черные глаза и саму себя видит в них. Одно у них сердце — рабочее, один светлый путь впереди.
        Всю жизнь пройдет Глаша с Ларионом плечо в плечо, рука об руку, никогда с ним не расстанется. Одна у ней дума, одна забота: жить и работать для товарищей, для всего трудового народа, для новой своей родины, краше да любимей которой нигде в свете нет.
        Работать так, чтобы сорок веретен в твоих руках звенели и пели славу свободному труду.
        Лукерьин моток
        Красильщиков, бывший хозяин родниковского комбината, перед самой революцией куда как шибко раздул свое «кадило». А слыл он за либерала. Ну, либерал, так либерал, а рабочим-то что? Хоть горшком назовись.
        Однако скоро ткачи разгадали, что значит этот титул хозяина. Стали так промеж собой говорить: был наш хозяин не либерал, по три шкуры с нас драл, а стал либерал, белые перчатки себе заказал, управляющему по семь шкур драть с рабочих приказал.
        Наездом заглядывал к нам, на Студеные Родники, но больше для своего удовольствия — поразвлечься, поохотиться, там, скажем, с губернатором или еще с кем-нибудь из этаких же. Дичи в нашем краю, сам знаешь, хоть возами вози. А где ты сыщешь краше уголок?
        Постреляет уток, покутит, конечно, с управляющего стребует отчетность; сколько, мол, доходу; ну, еще обдарит кой-кого из фабричных шпионов за то, что те спуску ткачам не дают; сядет в карету и — прощай до следующего лета. Тут его доверенным — полная воля.
        А Родники — золотое дно: лес под боком, народ — трудолюбец, теперь и железная дорога у самых ворот. Чего ждать? К старому корпусу надо новый большой пристроить, вместо узких станков поставить в ткацкой новые, широкие.
        У старых хозяев один закон: отращивай клыки, чтоб соседа загрызть, а не то он тебя загрызет.
        А поглядишь на ткачей, уж больно плохо живут. Народ — золотой души, да душу эту целы веки в грязной рубахе держали. Темнота, нищета, горе да слезы, ругань да хозяйские угрозы.
        Раз приехал Красильщиков из Владимира с губернатором на красном автомобиле — поохотиться. Управляющего взял с собой. На привале разговорились про фабрику. Хозяин и решил: школу-де надо при фабрике построить.
        У управляющего от таких слов стали глаза — по половнику.
        —Что вы, господин фабрикант! Ведь школа-то капиталу стоит? На что она? Лишнее непотребство разводить среди фабричных?
        Поохотились охотники, о своем толстом кармане заботники, уехали.
        Вскорости для третьего корпуса прибыли новые широкие станки. Пришлось принимать на работу деревенских. Мало радуют новые станки управляющего. Больно умна машина-то, а обхожденья с ней такого, какое нужно, ткачи не знают, особливо молодежь, да и опытные ткачи на новой-то марке стали запинаться. С того и невесел управляющий.
        Опять прикатил Красильщиков по лету. Положил он управляющему под самый нос бумагу, а на ней в точности подсчитано: сколько соткет на новом станке неученый ткач, сколько грамотный, который в машине понимает. На ученье рабочему уйдет грош, а за этот грош в карман рубль возьмешь.
        Ну, таковский язык управляющему понятен. Тут же в конторе Красильщиков велел главному своему казначею выписать вексель: столько-то на школу, столько-то на буквари, и чтобы каждый ткач, стар и мал, прошли обученье. Кто ученья не пройдет, тем от ворот — поворот. Сразу какой просветитель стал!
        И уж в газетенках подняли звон, что Красильщиков-де либерал, последний енотовый тулуп с плеча снял, ткачам на буквари отдал.
        Однажды под пасху стали рассчитывать ткачей. И управляющий состряпал приказ: после пасхи всем явиться на фабрику грамотными. Всем неграмотным конторщик об этом поясняет. Ткачи только посмеиваются.
        —Вишь ведь до чего додумался, умник, благодетель…
        В старом корпусе ткала на четверке Марья Трифоновна Локтева. Под ее рукой, как и у всех в этом корпусе, стояли узкие станки, больше все старые. Муж-то ее, Иван Локтев, этот ткал на широких станках. Опытная ткачиха Лукерья Терпигорьевна рядом с Марьей — тоже на четверке. Избы их стояли одним гнездом, ну и на фабрике уж так облюбовали они себе две соседних четверки. Жили бабы ладно, душа в душу.
        Таких ткачих, как эти две, поискать днем с огнем, вечером со свечечкой. Дело у них наперед огоньком бежит, ярко горит, другим путь указывает.
        У Марьи сынок Ванятка уже второй год служил рассыльным на побегушках при фабрике. Вскочил он отцу в серебряную денежку, пока его туда приняли-то. Мальчишка, со стороны глянуть, так себе — ростом от горшка два вершка, в плечах не шире челнока-летунка. Но зато ноги у него — что твои скороходы. И по фабрике и по всей-то слободке так и летает паренек. Волосенки белые на маковке копешкой, с огоньками глаза. Смекалистый парнишка.
        Больно уж он управляющему полюбился. Поласковей на него взгляни, полслова намекни, в момент догадается, — отнести ли что, позвать ли кого, — изо всех силенок постарается. Ткачихи прозвали его в шутку Ванятка-поскакун. К конторским его не тянуло. Послушает, как скрипят там перьями над столами, не поймешь — не то работают конторщики, не то спят над бумагами. Зато когда Ванятка в ткацкую прибежит, тут все шумит, гремит, стучит, бежит, торопится, — здесь дремать недосуг. Вот это Ванятке по душе.
        Выпадет свободная минутка — он стоит и смотрит, как его мать, Марья Трифоновна, или соседка, Терпигорьевна, управляются со станками, как их руки за нитками гоняются…
        Бежит после обеда Ванятка со всех ног в старый корпус.
        —Мамка, тетка Лукерья, всех, кто читать, писать не умеет, в контору зовут на экзамены!
        —Не было печали, — ворчит Терпигорьевна. — Чай, нам с твоей матерью не в старосты садиться, не в земские рядиться. Мы и без экзаменов соткем не хуже прочих.
        Но итти все-таки пришлось, силком всех согнали.
        В конторе управляющий за зеленым сукном сидит, как умный, глубокомысленно на всех глядит. С ним — о локоть — писарь. Пузырек с чернилами на столе, ручка и лист бумаги.
        Народу! Яблоку — негде упасть.
        —Становись в затылок! Жди свой черед!
        Фабричные кто во что горазд. Кому смешки, хаханьки, — это кто писать умеет, а у кого дома ребята махоньки да с грамотой туго, этим не больно весело.
        —Нам не до грамоты, мы свое прожили, лучше бы вы детей наших учили!
        —Тетка Лукерья, — кричит кто-то, — тебя не иначе — в премьер-министры прочат!
        —А что? Я бы, кому надо, прописала, навела бы на фабриках свои порядки, с метлой бы прошла. Всех пауков-сосунов повымела!
        Такое слово ткачам любо, смекают, в чей огород угодил камешек.
        А за зеленым сукном выкликают:
        —Палильщик, Роман Седелкин, к столу!
        Пошли один за другим. Все равно что в рекрутском присутствии в Шуе. Из двух десятков-то, может, двое-трое, и то не больно хорошо, знают, как взяться за перо. Остальные подойдут, рукой махнут, да и прочь, вписывай в бумагу, что хошь.
        Кто грамоте не горазд, тех в одну сторону, а кто хоть немного царапает, тех в другую. Марья с Лукерьей подошли к столу. Лукерья вместо своего имени поставила крестик, а Марья-то говорит:
        —Взамен меня Ванятка писнет, он две зимы в школу ходил.
        Однако не тут-то было. Лукерьин крестик не приняли в расчет, просьбу Марьи не уважили. Ванятка рядом вертится, глядит да слушает.
        Управляющий объявляет:
        —Кто хочет работать, не наша забота. Приказ был — приходите грамотными. Умейте свое имя писать. До тех пор нет вам работы!
        Как тут быть неграмотным? Грамота не полушалок, в лавке не купишь, на голову не повяжешь. Когда тут Лукерье учиться: пятеро ребят да мать — слепая старуха — пятый год на печи лежит лежнем… А у Марьи и у Дарьи, у кого хоть — забот, хоть отбавляй: и помыть, и постирать, и пошить, и залатать.
        Вышли бабы из конторы, загоревали. Где управу на Иванчикова сыщешь? Ванятка слушает, что ткачихи гуторят, и уж такая его злость берет на управляющего.
        —Ну, постой же ты, горький хрен, — честит Лукерья управляющего, — с фабрики уйдем, серебряную нашу ниточку унесем.
        Ванятке любопытно.
        —А где она, твоя серебряная ниточка?
        —Она смотана мной в моток потайной.
        —А моток где?
        —Далеко, Ванятка, в ящике, на початках, в правой стороне, да на самом-то дне, — ему Лукерья отвечает.
        И пало это Ванятке в мысли, да так пало, что колом не выбьешь.
        Все равно слезами горю не поможешь. Погоревала, потужила Лукерья и хватит. Запела свою старую-бывалую:
        Сказали про меня,
        Что я прялья была.
        По три ниточки в денек,
        В неделюшку рушничок,
        Что годок, то моток,
        Мотушичко с локоток!
        Ванятка, не будь глуп, смекнул быстренько, да и скажи всерьез:
        —Тетенька Лукерья, давай серкА на менкА! Я бегал с нашими мальчишками по горе березовой, знаю, где горностайкина гора. Никто, кроме меня, не знает. Сидел я на пеньке у родника, глядел в норку да все слушал, как горностайка пряжу прядет, пряжу прядет, сама песню поет:
        Уродился ленок,
        Тонок, долог да высок,
        Из коренья коренист,
        Из головок головист.
        Я из этого ленка
        Напряду, сотку шелка,
        Обряжу я в те шелка
        Свово милого дружка,
        Родниковского ткача!
        Родниковского ткача
        До высокого плеча!
        —Ишь ты ведь, поскакун, мал да удал! — похвалила Ванятку Лукерья за песенку. Говорит, и она, мол, раз стояла при вечерней заре на той горе, слышала — где-то стан ткет, кто-то песню поет, а кто и не догадалась. И условилась Лукерья с Ваняткой: принесет он от горностайки бересточку с письменами, а Лукерья за это покажет ему потайной початок с серебряной ниткой, без которой нет ткачу счастья в жизни, в работе спорости и удачи.
        И ведь не дал маху мальчишечка. Правда, никто того не видел, как он вызывал горностайку. Но не в этом корешок. Главно — принес он домой горностайкин коготок. Вечером отец с матерью и Лукерья с ними засели в избе за стол. Ванятка на листочках написал, кого как звать, и велел каждому по сорок раз срисовать написанное. Вечера три так-то сидели и, вишь ты, научились свои имена рисовать. Ванятка говорит: теперь, мол, экзамены сдадите беспременно.
        Так и вышло. Сдали. Конторщик-то, стрекулист, и спроси:
        —Недели не минуло, как это вы так скоро грамоте выучились?
        Лукерья Терпигорьевна ему отвечает:
        —А ты думаешь, за доброго-то человека и заступиться некому? С чистого родника, из миткалевой рощи прибежала к нам наша заступница, горностайка, бересточку принесла и коготок серебряный взамен перышка уступила. Кое-кого она учить не станет, а доброму не откажет. Сходитеся, бабы, к ней на зорьке!
        Фабричный народ у нас искони смышлен, догадлив. И гляди-ка: горностайка мало-помалу всех уволенных воротила на фабрику, всем кусок хлеба дала.
        Ткачи-то рады, а Ванятка всех больше рад, понимает, что не зря он на свете живет, приносит пользу добрым людям!
        Бабы в те поры прямо захвалили Ванятку. Одна ладит: садись, мол, Ванятка, волостным писарем. А другая: да ты хоть сейчас — в конторщики. А третья: да ты бы, мол, Ванятка, в часовню заступил псалмы читать, чем у нас рассыльным по фабрике скакать!
        Ванятке так полюбился фабричный шум, что без фабрики жить ему будет скушно. Надоело, однако, ему бегать в рассыльных, хочется самому на станке ткать. Отец с матерью — ни в какую, и слушать не хотят. Лучше-де выкинь ты эту дурь из головы, тебе счастье выпало, вырастешь, может хоть на писаря выйдешь.
        Ванятка меж тем рос да рос и думу свою не терял, может потому еще так завлек его ткацкий станок: ведь Лукерья-то обещала показать потайную серебряную нитку, но все ей недосуг. Уж лучше бы не сулила! Ванятка и пристал к ней: покажи да покажи. А она-то: дескать, дома забыла, то завтра приходи, то подожди, вырастешь — узнаешь. Ох, и надоело же пареньку ждать!
        Вот раз ушла Лукерья обедать, а Ванятка — шмыг к ее станкам, к ящикам с початками. Благо никого нет поблизости, он и давай перебирать непочатые шпули. Долго возился, вовсе забыл, что скоро Лукерья с обеда придет. А Лукерья тут как тут.
        —Ах ты, прыток поскакун! Что мне набедокурил! Ведь за пряжу Иванчиков сгребет с меня втридорога! Вот я тебе!
        Так и не увидел Ванятка серебряной нити. После-то Лукерья сказывала, чтоб зря-то он не рылся в ее ящиках, все равно-де ничего там не сыщет. Унесла она свой потайной моток с фабрики, в секретном месте соломой затрясла и лишь тогда ту нить обратно принесет, когда над фабрикой другое солнышко взойдет.
        Пришлось отступиться Ванятке. Однако не мог он забыть про ту ниточку.
        Раз возьми, да и скажи паренек одному мастеру, что охота ему научиться ткать. Мастер Порфирий Палыч пристально пригляделся к парнишке.
        —Так что же, только чтобы после не каяться.
        А Ванятка ему пословицей:
        —На работе тот кается, кто дела пугается!
        Это мастеру больно понравилось. Поставил он Ванятку в ученики под руки к матери. И пошло у Ванятки дело. И ткать-то ткет, а сам слушает, что ткачи промеж собой говорят. По вечерам да по воскресеньям с книжками в рабочую школу бегает.
        А там после уроков стали все чаще да чаще собираться рабочие люди своей же фабрики. Двери запрут и потихоньку речи ведут о революции, под царя и фабриканта прямо-таки пороховую бочку подкатывают. Ванятку не выдворяли — паренек надежный. Наслушался Ванятка речей, стал призадумываться. Хоть и молоденький, а в голове мысли кипят, в сердце гнев разгорается. Выходит: ткачи-то у станков по семи потов спускают, а хозяин кладет денежки за их труд в свой карман! И так везде. Закон дозволяет фабриканту обворовывать рабочих! А законы пишет царь.
        Прошло не мало времени. Раз управляющий-то увидел Ванятку с книжкой и подбоченился.
        —Это что же вы, свет Иван Петрович, как ни погляжу, все читаете да пишете, когда только вы свободно дышете? Уж не управляющим ли заместо меня садиться собираетесь?
        Ванятка-то боек стал, за словом в карман не полезет.
        —Нет, свет Федорыч, пока что не собираюсь, а там видно будет. Прежде чем другими править, нужно научиться самим собой управлять.
        —Вон ты какой игольчатый. Зря хозяин школу-то затеял, себе и другим на пагубу. Вон на реке Лене из-за книжек что стряслось, слыхал?
        —На Лене аукнулись, на Волге могут и откликнуться, — сказал и пошел Иван Петрович.
        Тут поскорости война загремела. Пошла, покатилась по селам, по городам, со слезами, с причитаньями, с горем да с бедами. Печаль-тоска всю землю заполонила. Не было бы людскому горю ни дна, ни меры, если бы не революция.
        От царя-то и копии не оставили. Вся романовская шайка, вместе с плеткой и нагайкой, в помойну яму полетела, ни дна ей, ни покрышки! Красильщикову пришлось распрощаться со своей фабрикой. Управляющий, верный пес хозяйский, по требованию рабочему, снял фабричные ключи от ворот, от денежных шкапов, от всех потайных сейфов со своего плетеного пояса, положил на стол перед Иваном Петровичем Локтевым в фабричном комитете. Прошипел на прощанье:
        —Надолго ли увольняете, новые хозяева? Ваше царствие недолговечно. Все развалите, все разрушите в един год.
        Все по-новому, по-советскому пошло. Не пугают ткачей ни голод, ни холод, ни разруха. Выстоим, одолеем! Началась гражданская война, загрохали пушки со всех сторон.
        Какая жизнь — такие и песни. У фабричных ворот поют:
        Слышишь, товарищ, война началася,
        Бросай свое дело, в поход собирайся!
        Не чужое отнимать шли наши рабочие и крестьяне. Отстаивали свое кровное, волю, новую жизнь, советское отечество.
        По первому зову Ленина Иван Петрович повесил за плечо холщевик с сухарями, простился с отцом, матерью, с фабричными товарищами и ушел на фронт. Многих с фабрики увел за собой…
        Участвовал Иван Петрович в знаменитых походах и на Колчака, и на Деникина, и на Врангеля. Уж война давно отгремела, всех буржуев и их наемников — доморощенных и заморских — вымели за порог. Наши, кто остался в живых, те давно дома, а Ивана Петровича нет как нет. Верно, — вести-то доходят, по слухам, он жив-здоров. Хоть не больно часто, но все-таки письма шлет матери, родне, друзьям на фабрику.
        —Над книгами сидит наш Иван Петрович, наверстывает, что смолоду упущено, — так рассказывали, кто бывал у него в гостях в Москве.
        Да и то сказать, без большого знанья какой же ты строитель новой жизни? Кто за тобой пойдет? И далеко ли ты поведешь народ?
        Все осилил Иван Петрович, от рабфака дошел до промышленной академии. Заветная мечта теперь у него в крепкой горсти, диплом в кармане. Принимай, Иван Петрович, под свое начало уж не роту, а поболе.
        Работы у всех впереди непочатые горы, у коммуниста тем паче. Просился Иван Петрович, чтобы послали его за командира на его родную фабрику. Уважили.
        Приезжает на свой комбинат текстильный. Годы-то были трудные. Как раз тогда нэпачам твердо сказали: стой, хватит хапать! Стали их осаживать, потуже приарканивать.
        А после разрухи разве за един дых подымешь этакую махину в полный рост? Прошел по родным корпусам молодой рабочий директор Иван Петрович.
        В новых корпусах много широких станков — в спячке, скучают по заботливым рукам, ждут не дождутся, когда придут к ним ткачихи. В старом корпусе считанные две сотни станков отдыхают с двадцатого года, пыли на них — хоть репу сей. А станки все знакомые, родные!
        Вот за этой «четверкой» мать ткала, на той работала Лукерья Терпигорьевна, а вот в этом ящике он когда-то украдкой копался, искал, да не нашел потайной лукерьин моток. Кажись, вчера все это было. Но сколько нового в жизни с тех пор!
        «Где тот серебряный моток? Ведь я за ним приехал», — улыбнулся Иван Петрович. Пошел дальше.
        Начинал он большое дело с малого. Строил новую школу при фабрике. Не мелкие гроши, а огромные рубли советское правительство дало на ученье.
        Хлынула веселая молодежь к нему в школу изо всех слобод рабочих, из сел, деревень ближних. От школы — широкая тропа к высоким фабричным корпусам. Не через неделю, не через две, но пришел он, тот желанный день: ни одного незанятого станка не осталось в новых корпусах.
        Тут полегче вздохнул Иван Петрович — одна гора с плеч долой. На фабричном совете вместе с ткачихами, инженерами и мастерами держал речь о том, что предстоит делать завтра каждому и всем вместе.
        Думает Иван Петрович: если, скажем, снять часть молодых с широких станков, поставить к узким, расчету явно нет. В новых корпусах нет лишних людей. Выбрасывать узкие станки тоже не годится, они еще послужат. Да и жалко Ивану Петровичу старый корпус, словно дом родной. Тут и мать ткала, тут и он на «одиночке» проходил первое ученье на ткача.
        Прилетела к Ивану Петровичу добрая мысль, когда говорил он с матерью о своей заботе. Мать старовата стала, но еще не скажешь, чтобы опустила крылья. Рада бы еще поработать, но в новом корпусе не угнаться ей за молодыми, а в хвосте стоять — душа не позволяет старой ткачихе. Станка два она и сейчас управила бы. Вот если бы в старый корпус, да, на беду, закрыт он!
        Тут-то Иван Петрович и говорит старой матери своей: ты бы, мол, всех своих подруг, что раньше ткали в старом корпусе, собрала ко мне на чай, на душевную беседу.
        Сговорилися, день назначили. И привалили в тот день целой бригадой к нему в контору сверстники Марьи Трифоновны, ткачих десятка два. Накругло всей-то бригаде без мала тысяча лет. Чаю попили, посудачили о том, о сем, посмеялись от добра сердца, от чистой души. Лукерья Терпигорьевна помянула, как Ванятка-поскакун набедокурил в ее початочном ящике.
        —Неуемный ты, Ваня. Таким с мала рос, таким и вырос. Жалко, растерял свои русы кудри, а то потрепала бы я тебя за вихры.
        Чай-то, конечно, чаем. Но зачем понадобились они, старые, здесь в конторе? Что, без них стол не красен?
        —Пойдемте-ка, дорогие мастерицы, со мной прогуляемся, — зовет гостюшек Иван Петрович.
        С таким молодцом и красавице-молодице пройтись — большая честь. Лукерья Терпигорьевна по-соседски — под локоток с Иван Петровичем. А бабы-то сзади подтрунивают:
        —Клюка старая, а все молодится! Вишь ты, ходит на парочку.
        Терпигорьевна не пугается наветов.
        Старость не беда, была бы душа молода!
        В старый цех привел их Иван Петрович. Цех дремлет. Молчит. Походили, поглядели. И веселье на ум больше не идет. Лукерья тужит, глядя на станки, качает головой:
        —В новых корпусах и звон и стук, а здесь пауки вьют гнезда в челночнице. Стоите вы, станочки, как пасынки…
        Тут Иван Петрович и предъявил Лукерье старый неоплаченный квиток:
        —Плохая у тебя стала память, Терпигорьевна. В обиде я на тебя.
        —За что?
        —Должница ты моя. Где моток-то обещанный? Из старого корпуса ушла и моток с собой унесла?
        —А тебе он на что?
        —Я бы из того мотка намотал утка, оживил бы им старый корпус. Да вот жалко, помощников у меня нет..
        Тут вся лукерьина бригада в один голос: как-де это так, а мы, мол, что? Старая ткачиха лишний узелок не захлестнет на пряжинке.
        И Лукерья — им под лад:
        —Только, чур! Уговор: размотаю я свой потайной моток, подведу под каждый станок…
        Скоро загудел, запел старый цех. А и мастерица же Лукерья, — никто и не заметил, как подвела она нитку своего мотка под каждый станок. В старом-то корпусе у станков сплошь молодежь — моложе пятидесятилетней не найдешь, да ведь годы не уроды, была бы прыть.
        Во всем комбинате ни один станок не стоит больше без работы. Достигли довоенной кромки, теперь надо выше брать.
        Дня не проходило, чтобы не заглянул Иван Петрович в старый корпус к почтенным ткачихам. Смотрит, как у них работа спорится, и понимает, что моток свой Лукерья в самом деле размотала и под каждый станок пустила.
        Бывало, в шуме-грохоте прокричит Лукерья ему в самое ухо:
        —Все мой моток высматриваешь?
        —А то как же!
        —Ну-ну, смотри да смекай, — скажет Лукерья, — потому и пряжа стала добротна, и ткань плотна, и челнок бегает охотно. А дальше-то еще лучше будет — вся жизнь теперь на новый, на хороший лад пошла.
        В нашей советской земле всем красотам краса — красота труда. У нас на человека за работой любоваться охота.
        Гюльджан — черная коса
        Кажется, не гудели, а веселую песню пели фабричные гудки в Иваново-Вознесенске, в Шуе, в Костроме, в Кохме, в Кинешме, в Наволоках в то памятное раннее утро семнадцатого года. Катился их могучий гул далеко-далеко за железный Уральский кряж, и до Белого моря ледяного и до Черного. Услышали песню наших гудков в той, дорогой сердцу ткачей, солнечной стороне, где на просторных полях растет, зреет белое золото — хлопок, расцветает розовой пеной.
        Так-то весело никогда не пели гудки в нашей исстари промышленной стороне. И потому они так громко, гулко раскатывались, что прилетела к нам радостная долгожданная весть из Москвы. Телеграф ее принес: отныне и навсегда в России установлена советская власть!
        Вот об этом-то и возвещали дружные фабричные гудки, чтобы во всех краях нашей земли люди трудовые услышали, чтобы скорее пробуждались, собирались с силами, становились в один могучий ряд. Не напрасно возвещали гудки, услышали их голос в той стороне, где растет хлопок. Стали крестьяне-хлопкоробы думать: пора, мол, и нам, по примеру русских братьев, стряхнуть со своих плеч вековых притеснителей, тунеядцев, захребетников, всяческих баев, биев, манапов, тамошних князьков, кулаков.
        Но эти кровососы мирские пока что крепко держали железную узду кабалы в своих руках и по доброй воле сползать с чужой спины не собирались.
        Думали хлопкоробы: вот пришли бы к нам на подмогу русские братья, вместе мы свалили бы в яму всех тех, кто пророчит неминучую гибель беднякам.
        Заветные горячие думы, мысли обездоленных хлопкоробов всех лучше во всей их глубине знал товарищ Ленин. Близко к сердцу его лежали они. Послал он на помощь беднякам большую силу. Приказал товарищу Фрунзе вести в поход славную Советскую Армию.
        По зиме восемнадцатого года вместе с Михаилом Васильевичем Фрунзе уезжал не мал, не велик отряд ткачей, тысячи в две штыков. Ехали ткачи не пир пировать, шли, верные зову Ленина, вызволять из страшной кабалы-неволи братьев тружеников. Ехали ткачи распахнуть ворота и славному белому туркестанскому хлопку.
        Посчастливилось ткачу Артемию Агапову быть за взводного в том рабочем отряде. Артемий не любил тужить, не пугался никакой беды, не отступал ни перед какой трудностью, за правое дело всегда готов хоть в огонь, хоть в воду. А быть в отряде Фрунзе, да еще за взводного — это не малая честь. Плотный мужичок Артемий. Ростом не особо высок, зато широко взял в плечах.
        Прямо с фабрики прибежал Артемий домой запыхавшись. До поезда каких-нибудь два часа осталось. Наспех собирает в холщовый мешочек дорожный приклад, солдатское походное добро, без которого бывалый солдат не солдат: пару белья, ложку, котелок да сухарей немножко.
        Жена подает ему на дорогу белый клубок ниток, — и нитка солдату нужна, там за тобой не много швей приставлено: случится пуговку пришить, да мало ли что. Около отца вертится дочурка, черноглазая Валя, годов шести, не больше, а лицо у нее — ну точь-в-точь отцовский портрет. Ласков был с ней отец, вот она и льнула к родителю, как только он на порог.
        —Тятя, куда ты собираешься?
        —Во путь, во поход, во дороженьку, доченька!
        —А клубок тоже во дороженьку?
        —Тоже, доченька! Клубок-то, он за мной и прикатился. Он покатится, а я за ним пойду, вот и поведет он меня, будет мне все, что надо, указывать.
        —Чего же он будет указывать?
        —Будет он мне указывать, как ближе пройти, чтобы скорее найти вот такую же, как ты, невеличку девочку, лиходеями обиженную. Девочка та горько плачет, ждет — кто же придет и выручит ее. Если я не пойду туда, то девочка может погибнуть. От нее есть у меня слезная просьба. В клубок завернута. Грамотка такая, а на ней все обиды той девочки написаны.
        Дочурка, больно любопытная, так и виснет на руках у отца, мешает ему сумку собирать.
        —А ты мне скажешь, кто обидел ту девочку?
        —Скажу, доченька, обязательно скажу, даже и письмо ее покажу, только ты сначала отпусти меня.
        Жена отвернулась, глаза утирает. Мешок собран. Поднял Артемий Валюшку до потолка, поцеловал в шелковую чолочку.
        —Ну, дочка, расти большая, мамку слушайся! Я скоро.
        Шапку с гвоздя, мешок за плечи, на щеке слеза, смахнул ее за дверью варежкой, — на вокзал, там отряд ждет.
        Валентинка четыре года отца со дня на день поджидала, в третий класс пошла, а белый клубок обратно не катится и отца не ведет за собой.
        Вот раз морозным зимним вечером вбегает домой Валентинка с книжками. А на столе солдатская сумка, отец умывается за переборкой. Вот радость, наконец-то! Целовал ее отец и в глаза и в щеки, обнимал, на руках подымал, как она учится, спрашивал. Пока отец закуривал, Валентинка заглянула в солдатскую сумку. Не велики подарки от солдата, но дороже всех подарков… — увидела она в суме белый клубок-поводырь.
        —Папаня, я его размотаю!
        —Зачем?
        —А ты забыл? А где письмо от той девочки? Ты ее нашел?
        —Конечно. Не имел я права не найти ее. Если бы не нашел, то и сейчас бы искал.
        Валя распустила клубок, только он теперь стал поменьше, а в клубке действительно замотана грамотка.
        В тот вечер к старому серебряному фабричному мотку прибавилась еще одна золотая куфточка, принес ее на свою сторону из далекого солнечного края фабричный человек Артемий Агапов.
        После чая отец отдыхал на диване, трубочкой дымил, а Валя сидела рядом и все слушала, куда ее отец ходил, кого выручил.
        …Далеко отсюда, в широкой зеленой Ферганской долине, стоит город Ош. Пойдешь за белым клубком, хоть и не в день, не в два, но дойдешь. Тамошние старики сказывают, что это самый старый город на земле.
        Неподалече от того старого Оша, у быстрого горного ручья стоит кишлак, поселенье такое. Маленькие домики, а крыши на тех домиках плоские, хоть шар гоняй по крыше. На улицах теснота. Дом к дому прицеплен, словно боятся домики отойти один от другого. Ну, так уж там повелось. Около маленького домика, а правду сказать — такой дом не краше шалаша, есть и маленький дворик.
        Идешь по двору, как в саду. Со всех сторон обступили двор деревья. Да деревья-то какие славные! Жалко, нет у нас таких деревьев. Тутовые деревья. Еще шелковицами их зовут, одаривают они людей шелковыми рубашками. Конечно, и на тутовом дереве сама не вырастет шелковая рубашка, сама не упадет тебе в руки.
        В дом войдешь, не возрадуешься. Темно и тесно в таком домике, так же как в старой лачуге ивановского ткача в дедовские времена: ни света, ни воздуха.
        Катился, катился мой белый клубок, у забора под тутовым деревом остановился, дальше не хочет катиться. Наказывает мне: слышу — стан стучит, слышу — челнок гремит, где-то здесь добрая мастерица ткет, что она ни наткет, все у нее жадный хозяин себе берет. В горе она живет, нас давно поджидает.
        Вот и гляжу я по сторонам: что здесь за народ, что за жизнь?
        На горе, поодаль от маленьких жилищ, будто брезгует встать с ними в ряд, в большом саду раскинулся на полверсты двор киргизского кулака — байский двор. Стены дома белым-белы, цветами расписаны, не только в саду, но и на крыше тюльпаны да красный мак цветут. В этом доме и свету и воздуху много.
        А против богатого дома, за ручьем, притулился к самой горе домишко бедняка киргиза Тиракула.
        Жил он бедно. Жена его, труженица Сурахан, и он сам всю жизнь тем и занимались: выводили шелковичных червей, мотали шелк, продавали его баю.
        Кривенькая дорожка до богатого дома не дождем была полита, а слезами бедняков.
        Сколько червей-шелкопрядов за свою жизнь отогрела под пазухой теплом своего сердца старательная Сурахан — и не сосчитать! Рассыпать бы их всех по небу — неба бы нехватило.
        Взрастила она червячков больше, чем звезд в ясную ночь. Сколько шелку она намотала, кажется, — всем бы людям на земле по шелковому платью досталось и самой бы осталось. Но у Сурахан и лоскуточка шелкового не было в деревянном сундучке. Ходила она не лучше нищей. Знать, не выпал на ее долю мешочек счастливый.
        Однажды красным пояском опоясался месяц над кишлаком. Вышел старый седой бакши к белому камню над ручьем и сказал:
        —Не зря так нарядился месяц. Встречает он или нового богатыря, или чудесную красавицу!
        В эту ночь Сурахан родила дочку Гюльджан. Такой красавицы дотоле не видывала Ферганская долина.
        Все соседи один за другим приходили в маленький домик к Тиракулу и Сурахан и поздравляли их с дочкой.
        В счастливую ночь родилась Гюльджан, сам нарядный месяц выходил встречать ее.
        —Вот тебе и помощница, Тиракул!
        —Жаль такую красавицу томить за гренами.
        —Вырастет Гюльджан, и лучший батыр придет к вам просить ее руки.
        Так говорили соседи, клали роженице незатейливые подарки на постель и уходили к своим дворам — кормить листочками шелковицы червей. Надо торопиться: придет зима, и шелкопрядов не будет. На что же тогда купить хлеба? И без того весь кишлак в долгу у бая, манапа и бия. Больше итти за деньгами не к кому.
        Сурахан говорит мужу:
        —Теперь у нас родилась помощница, сходи к баю, попроси у него денег, купим свой мотальный станок, дома будем разматывать шелк. Мне надоело стоять над хозяйским запарным чаном. Ночи напролет будем работать, отработаем долг, но зато у нас будет свой мотальный станок.
        Не советовал сосланный русский рабочий бедняку Тиракулу связываться с богатеями. Все равно обманут. Но Тиракул послушался жены.
        Надел он свой пестрый халат, баранью шапку, пошел к баю в дом с расписанными узорчатыми стенами. У бая в гостях сидели бий и манап. Тиракул упал баю в ноги и не смел поднять головы.
        —На что тебе понадобились деньги? — спросил бай.
        —Нужны они мне по хозяйству. Мы всей семьей свой долг отработаем.
        —Что же, денег я тебе дам. А вернешь ты мне столько и еще полстолько, да четверть столько. И жена твоя будет мотать шелк в моей мотальне столько лет, сколько я монет бросил. Вот свидетели, — указал он на гостей.
        И швырнул Тиракулу под ноги горсть серебра. Собрал бедняк деньги с полу и все еще стоял на коленях перед баем, не смел поднять головы.
        —Я слышал, что у тебя родилась дочь?
        —Да, родилась.
        —За это она в колыбели выведет мне столько мешочков червей, сколько грошей в этих деньгах, что я тебе дал. Вот свидетели, — опять указал бай на гостей.
        Верная кабала Тиракулу, но и отказаться он не посмел. Не прогневать бы бая, тогда совсем сживет со свету, отнимет и жену и дочь и самого загонит в могилу. Поклонился Тиракул. Молча вышел за порог.
        Бий сказал баю с насмешкой:
        —Ты щедр, как индийский гость, и слеп, как сова на солнце. Тиракул храбр, как лев, хитер, как лиса; он тебя обманул.
        Бай вскочил с ковра.
        —Что ты сказал, бий?
        —Да, да. Тиракул, я слышал от бакши, хочет покупать свой мотальный станок. И тогда Сурахан не придет к твоим запарочным чанам, а их дочь, красавица Гюльджан, будет выводить в колыбели шелковичных червей не для тебя.
        Две бараньи головы не поместятся в одном котле, а два мотальных станка — в одном кишлаке. Бий все знает.
        —Это правда, — проворчал манап, человечишка с жиденькой рыжей бородой.
        Тогда сказал разгневанный бай:
        —Ты, бий, жаден, как шакал, увертлив, как змея, учен, как китайский конфуцианец, в законах ты мог бы запутать самого Сулеймана. Верни мне деньги, что я дал Тиракулу, получишь из них третью долю.
        Бий тоже встал с ковра и намотал на голову белую шелковую чалму, туже запахнул шелковый разноцветный халат.
        —Скорее беркут упадет вместо лисы грудью на камень, чем бий ошибется в законах.
        Кто не знал бия в кишлаке! Даже сам бай прямо сказал гостю об этом:
        —Если бы ты положил собаку на золотое блюдо, она соскочила бы с него, едва увидев кусок мяса, как соскочил бий с моего ковра.
        —Не успеет народиться новый месяц, как Тиракул переложит деньги из своей горсти в мой карман, — ответил бий. — Пойдем, манап, ты — старшина, ты мне нужен.
        Бий, как коршун, завидел добычу и приготовился вцепиться в нее.
        Бий и манап ушли.
        Водка, сваренная на кумысе, придала им храбрости. Они вышли на тропинку, по которой Сурахан ходила за водой к чистому ручью.
        —Где клевал ворон, там коршуну взять нечего, но ты, манап, получишь свою долю, — шепнул бий.
        Сурахан вышла с кувшином за водой к ручью. Этого-то и ждали пьяные бий и манап. У Сурахан свешивался на лоб чачван, из-под него она ничего не видела. Да и знала, что этой тропинкой никогда мужчины не ходили, тем более — власти. Не пойдут же за водой бий или манап; для этого у них есть батраки.
        Сурахан шла и думала: «Где же взять денег, чтобы купить маленькой Гюльджан платье?»
        Рядом с ней вырос манап и закричал:
        —Как ты смеешь переходить дорогу старейшему? Я — манап, а ты кто? Вот и свидетель есть.
        Думает Сурахан: уж не померещилось ли, не послышалось ли? Откуда взяться на этой тропинке манапу? Она чуть приподняла чачван.
        —Ах, так, ты еще глядишь на блюстителя власти, бесстыдная! Кто тебе дал право глядеть на меня?
        Перепугалась Сурахан, а уж манап созывал свидетелей из соседних домишек.
        В горьких слезах вернулась домой Сурахан. Рассказала о своем несчастье мужу. Призадумался смелый Тиракул. Бий да манап — хозяева, а Тиракул — раб.
        —Теперь жди — потащат в суд.
        —Кто же спасет нас от притеснителей? — спрашивал Тиракул вечером ссыльного русского рабочего.
        Отвечал ему русский рабочий:
        —Только сами себя мы можем спасти. Все будем свободны и счастливы, когда сбросим со своих плеч угнетателей.
        Не прошло и недели, зовут Тиракула на суд к бию. За то, что перешла Сурахан дорогу манапу, решили взыскать с Тиракула ровно столько, сколько ему дал бай. — И тут же — давай деньги.
        —Нет у меня денег, — отвечает Тиракул.
        —Ты занимал у бая. Мы свидетели. Куда дел?
        —Истратил.
        —У тебя дочка красавица. Продай ее нам. Такую купят.
        Тиракул плюнул им в козлиные бороды и больше разговаривать не стал. Бросили его в каменный сарай. Сидит он неделю, две. Бий и манап деньги требуют, Тиракул не дает.
        А бий смеется:
        —Дашь — возьмем, и не дашь — возьмем.
        Принесла Сурахан деньги, бросила их бию:
        —На, возьми!
        Выпустили Тиракула.
        —Пропади он пропадом мотальный станок, — говорит Сурахан, — человек дороже денег.
        Соседи пришли погоревать вместе с Тиракулом. Бакши советует подать на бия жалобу. Тиракул рукой махнул:
        —А кто он, высший начальник над бием? Манапов сын. Не зря мне отец говорил: если манапов сын прикинется мостом, не переходи через него, коли хочешь жить. С жалобой лишишься последнего домишки. В суде как они судят? Одна собака приказывает другой, а та приказывает своему хвосту и успокаивается.
        —Правильно ты, Тиракул, сказал! — согласился с ним русский рабочий, который в тот час сидел у Тиракула.
        Бакши почесывает в затылке.
        —Да, Тиракул, ты богато живешь, а я богаче тебя. Ах, если бы были у меня пшено да соль, то я сварил бы кашу, да жаль, нет масла. Хотел разостлать скатерть и лужайку облюбовал, да жаль, никто не зовет меня в гости. Я твой друг, Тиракул!
        —Ну, друг, так друг. Дружба — не вражда, не опостылеет никогда.
        Бай тем временем получил назад свои деньги от судьи, а с Тиракула требует долг. Ему нет никакого дела до того, что их отняли судом у Тиракула.
        Пришлось Сурахан снова итти к баю, отрабатывать долг. С зари до зари стоит Сурахан со своими соседками у бая в запарочной над вонючими чанами. В чанах запариваются коконы. Шарит Сурахан палочкой в чане, ловит концы нитей. Размотчица она была лучше и не сыскать, что концы отыскать да подкинуть, что нитку пропустить в кольцо, умела раздеть кокон до последнего моточка. Ее руки нитка слушалась — больше чем подкладчика. Каждым одонышком дорожила. Подымет шелковую ниточку, наматывает ее на мотовило. Так изо дня в день всю жизнь глядела Сурахан в чан, шелк-сырец, доводя до дела, так и не увидела своего счастья. Ни один золотой кокон не попался ей в горсть.
        А долг с каждым годом все растет да растет.
        —Так и умрешь у чана! — не раз хозяин кричал на Сурахан.
        У нее за пазухой — мешочки с греной и подмышками тоже мешочки.
        Дома Гюльджан лежит в колыбели. В ее постельке тепло. Вся постель мешочками с гренами обложена. Чтобы только скорее выводились шелкопряды. С каждым лишним червем — лишняя шелковая нить. И под спину, и подмышки Гюльджан навязала мать этих мешочков.
        Так и росла Гюльджан. Порой повернуться ей не дают, чтобы мешочки не застудить, не потревожить червей. Какое уж тут детство!
        На ноги встала — и того хуже. Хочет Гюльджан порезвиться, побегать, а мать посадит ее к окну, за пазуху мешочков с греной повесит, в рукава тоже насует мешочков и прикажет:
        —Не бегай на улицу. Сиди смирно, гляди в окно. Выбежишь на улицу, тебя бай схватит, в неволю продаст.
        Уйдет мать на заварку. Послушная Гюльджан сидит у оконца, слышит, как за пазухой черви чуть шевелятся в мешочках, растут не по дням, а по часам, готовятся шелковую ниточку прясть.
        Скучно Гюльджан. Разговаривает она с будущими шелкопрядами.
        —Хоть бы спряли вы на мое счастье серебряную или золотую шелковинку.
        Малютки шелкопряды только шевелятся, ничего не отвечают. Каждый сидит в маленькой темничке, прогрызает себе окошечко, чтобы вылупиться. А те червячки, что вчера вылупились, жадные, голодные, над столом ветку шелковицы облепили, грызут листву, растут, спешат. Тут и белые шелкопряды и полосатые. Как насытятся, поспят и примутся шелк прясть.
        Дома никого нет, отец на осле уехал в поле.
        В углу на шесте сидит в черном колпачке белогрудый беркут-бородач. Дремлет. Ждет, когда Тиракул наденет кожаную рукавицу, посадит его на руку и поедет с ним охотиться в горы, на огненных лисиц. Снимет с него кожаный колпачок — и тогда ему вольная воля.
        Смотрит Гюльджан тоскливо в окно. Нельзя Гюльджан уйти дальше своего угла…
        Тут и вошел смелый русский человек. Видит он: дома одна Гюльджан. Говорит он ей:
        —Ты, Гюльджан, подрастешь. Расти и помни всегда: ученье — свет! Вот тебе букварь и тетрадка с карандашом. Я буду часто навещать тебя, расскажу тебе о многом чудесном, но еще больше тебе об этом расскажут мои книги, когда ты выучишься читать и писать. Есть и такая книга, которая раскрывает людям, как найти обездоленным дорогу к правде.
        И показал он Гюльджан, как писать буквы.
        И не помнит Гюльджан, как все это случилось. Развязался один мешочек, высыпались из него малюсенькие шелкопряды, поползли по земляному полу в разные стороны и среди них — большой серебристый, величиной с голубого дрозда.
        —Вот он, вот он! — закричала Гюльджан. Хочет поймать, схватить дорогого шелкопряда, но никак не поймает. И вдруг Гюльджан слышит, как он ей говорит:
        —Не лови меня, придет час, я тебе пригожусь. Ищи ты меня не на земле, а на самой верхней ветке. Я спряду тебе особенную нитку-шелковку небывалую.
        Сказал и уполз за порог…
        Открыла Гюльджан глаза: один мешочек лежит под ногами, шелкопряды из него высыпались. Но большого серебристого нет. Да и был ли он?..
        Собрала она поскорее коконы, прижала мешочек подмышкой и снова — на свое место, чтобы отец с матерью не увидели, а то станут бранить.
        Между тем русский рабочий, что был сослан сюда, выучил смышленую Гюльджан грамоте.
        Как-то раз входит мать, еле передвигает ноги, о палочку опирается. Вошла — и повалилась на сундучок.
        —Упала я нынче, дочь моя, у чана. Хозяин меня за порог выбросил. Давно уж привязался ко мне кашель, злые джины грызут меня. Лихорадит меня.
        И посылает мужа к знахарю. Не советовал русский рабочий бедняку Тиракулу связываться с обманщиками знахарями. Но царь и баи не построили больницы для бедняков. Волей-неволей пришлось Тиракулу послушаться хворой жены, позвать знахаря.
        Пришел бакши — знахарь врачевать больную. Велит Тиракулу:
        —Режь козла. Я — твой друг.
        Козел-то последний. Не пожалел Тиракул — зарезал последнего. Взял бакши внутренности козла, стал бить ими больную.
        —Лучше ли?
        Бил, бил, а хворой все не легче. Начал тогда бакши с ножом (в руках плясать около больной, заклинать, бренчать на комусе. Потом бросился вон.
        —Держи, хватай! Ах, горе какое! Злой джин вылетел из хворой и вселился в осла…
        У крылечка на привязи стоял осел — последнее богатство Тиракула.
        —Я твой друг, я спасу тебя от больного осла, не дам заразиться стаду, — сказал бакши. Взвалил зарезанного козла на тиракулова осла и отправился домой.
        Друг-то друг, а последнего осла увел.
        Не встала Сурахан. Схоронили ее. Гюльджан не находила себе места. Ее насилу увели от материнской могилы.
        Бай, манап и бий меж тем опять вспомнили про долг. Напились сполпьяна, нарядились в лисьи шубы, в дорогие шапки, пришли к Тиракулу все трое. Бий говорит:
        —Чему только не подвергается голова человека и копыто лошади? Ты брал деньги, мы свидетели. Жена твоя умерла, отдай баю на ее место твою дочь Гюльджан. Так велит адат, так гласит шариат. Бий все знает.
        —Мала, мне такую не надо, — заупрямился бай.
        —Бери, бери, ты ее продашь, деньги получишь. Бий все может, — шепнул бий.
        —Ладно, так и быть, возьму.
        Испугалась черноглазая Гюльджан — шелковая коса, задрожала, как птенец сизоворонки, в темный угол забилась под шест, на котором дремал белогрудый беркут-бородач.
        Сейчас увезут ее от отца, из родного дома.
        Услышал белогрудый орел этот разговор, встрепенулся, взмахнул широкими крыльями и опять сложил их. Недовольно заклекотал, словно сказать хотел: «Нет, бай, не возьмешь ты Гюльджан».
        Первый раз в жизни не покорился баю Тиракул. Не зря он тайком просиживал ночи с русским ссыльным. Схватил Тиракул со стены кремневый самострел и закричал:
        —На красного зверя бросают орла, а на ворону — камень! Прочь от моего очага! Не отдам я вам мою Гюльджан!
        И взвел курок. Убежали пестрые халаты…
        Донесли большому судье.
        —Правильно, Тиракул, ты поступил с притеснителями! — сказал ему русский рабочий, когда узнал о смелом поступке бедняка Тиракула.
        Силой захватили Тиракула. Скрутили ему ремнями руки за спиной, увели в город, бросили в тюрьму…
        Гюльджан отдали баю. Привели ее к запарочному чану, туда, где раньше стояла ее мать.
        —Теперь ты моя. Хочу — на барана тебя променяю, хочу — табун верблюдов за тебя возьму, хочу — у чана заморю, хочу — в шелка, в золото наряжу.
        Молчит Гюльджан. Слезы катятся из глаз. Ловит палочкой в вонючем чане кончики шелковых ниток, учится подкидывать их на мотовило, одонок разбирает.
        Маялась у бая в рабынях старая ковровщица бабушка Огульораз, с десяти лет попала в кабалу, так всю жизнь и отняли у нее кровососы. Не только по коврам да по шелкам была: она мастерица, была и вышивальщицей первой руки, лучшей статьи. Памятью — богата, душой — добрая, словом — цветиста. Всяких сказок знала… К детям приветлива, ласкова.
        Повадилась к ней по вечерам и Гюльджан: за сказками-то и не заметила, как вышиванье пришло.
        Всему научилась черноглазая, смышленая… Да так-то скоро. Совсем ручонки молоды, а на деле — старым не уступят.
        Эх, если бы волю маленькой пленнице, уж вышила бы она, что знала-ведала, что сердечко просит… Жаль простору нет.
        Бий меж тем не дремал, поехал искать работорговцев — не удастся ли запродать самому эмиру бухарскому такую красавицу в его гарем.
        Задумал бай получить за нее золота — на караване верблюдов не привезешь. А Тиракул все томится в тюрьме.
        Гюльджан перестали отпускать домой, боятся, что убежит. Держат ее взаперти, не спускают с нее глаз. Сидит Гюльджан, как сизоворонка в клетке. Приносят ей с байского стола бешбармак и баурсаки.
        —На, поешь. Скоро приедет за тобой купец. Ты должна быть хорошей.
        Гюльджан и без того хороша.
        —Не буду я есть объедки с чужого стола.
        Вскоре принесли ей шелковое платье и жемчужное ожерелье.
        —Приоденься, завтра приедет купец.
        Швырнула Гюльджан ожерелье к порогу.
        Тогда ей сказали:
        —Если не будешь покорна, умрешь той же смертью, как и твой отец. В следующий базар твоего отца выведут на площадь, перережут ему горло и повесят. Так велел большой судья.
        Решили богатеи погубить непокорную красавицу Гюльджан. Много красавиц в кишлаках, но такая, как Гюльджан, одна. Глаза у нее черные, с солнечными отблесками. По плечам черная коса мягче шелка. Знать, одна такая красавица уродилась, на счастье бедняку Тиракулу, но и это счастье отнимают у него богачи. Когда выглянет она на солнышко, кажется, золотые искры сыплются с ее черных шелковых кос. Что только за коса!
        Гюльджан залилась горькими слезами. Кто же заступится за бедняков?.. Кто спасет Тиракула, кто вызволит из постылой неволи его дочку?
        Тут вспомнила она про серебристого шелкопряда. Но где он? Где искать ту верхнюю веточку?
        Вспомнила она и про доброго русского рабочего, про книги, которые он ей приносил. Так и не успела Гюльджан прочитать ту дорогую книгу, в которой сказано, как найти бедняку верную дорогу к правде.
        Пока в байском доме все спали, выставила Гюльджан раму и убежала. Пришла домой. Там сидит на шесте один, голодный, белогрудый беркут.
        С минуты на минуту нагрянет погоня. Что делать?
        Сняла Гюльджан орла с шеста и убежала подальше от людей, в горы.
        В тутовой роще бродила она до зари. И вышла к желтому камню. Растет у того камня тутовое дерево — белая шелковица. Вся кора его горит серебром. Не здесь ли тот шелкопряд чудесный? И стала она глядеть на ветки шелковицы дикой с лапчатыми листочками. На такой ветке у шелкопряда и стол и дом. На самой верхней, словно звездочка, что-то светится. Шелкопряд в развилке меж тремя сучочками сидит, всем тельцем извивается, изгибается, устали не зная, гонит нитку-шелковинку, завивая кокон, строит себе жилище… Сколько же шелку носит в себе червяк, а шелк какой — не назовешь сырцом.
        Замерло сердце Гюльджан.
        —Вот я и пришла к тебе. Если это ты говорил со мной, то спаси моего отца и меня от верной гибели.
        Не успела она проговорить, как с верхнего сучка упала золотистая веточка. И послышался голос:
        —Ты искусная вышивальщица. Не напрасно с тобой сидел за букварем добрый русский человек. Вышей шелком свое горе на платке. У тебя на руке беркут-бородач. Пусть отнесет он тот платок на твое счастье в город на семи холмах. Живут там люди добрые, смелые, честные. Там фабрик много. Там нам платья ткут, там теперь по-новому живут. С высокой шелковицы, с того круглого шелкового домика, похожего на яички, упал кончик шелковки. Маленькая размотчица кончик поймала, на катушку шелковка побежала…
        Вышивала Гюльджан золоченой дареной ниткой шелковый платок.
        —Возьми, бородач, ты всю землю облетел, знаешь, где тот великий город на семи холмах. Знаешь, где фабричный край. Отнеси добрым людям мое горе, чтобы пришли они скорее и не дали нам погибнуть лютой смертью.
        Сняла Гюльджан кожаный колпачок с беркута, повязала ему на шею голубой платок.
        Вскрылил орел и пропал за высокими горами.
        В тот же день принесли этот голубой платок с шелковыми письменами Ленину и Сталину. Прочитали Ленин и Сталин шелковые письмена и сказали:
        —Нет, не тот умрет, про которого все богачи говорят, что он должен умереть, умрет тот, кто носит лисью шубу.
        Послали они смелых, надежных, честных людей спасти во что бы то ни стало маленькую Гюльджан и ее отца.
        Поручили они это большое дело товарищу Фрунзе.
        Наказ Ленина и Сталина мы выполнили с честью. Нашли тот кишлак, вызволили из беды всех бедняков, тружеников.
        Все кишлаки обошли вместе с Тиракулом, проверили, не томится ли где еще такая же пленница. Теперь Гюльджан, как и ты, живет вместе со своим отцом, ходит в школу, никто больше не смеет издеваться над ними. Баи, манапы, бии навсегда сметены с их дороги.
        Еще краше стала красавица Гюльджан. Я сам видел: будто солнце струится по ее черной шелковой косе.
        От белого клубочка нашего оставила себе на память Гюльджан моток пряжи, велела кланяться всем далеким своим подружкам, русским девочкам, которые живут в селах и в городах.
        А чтобы почаще ее вспоминали, прислала она свой адресок, золоченым шелком шитый.
        Тут вынул Артемий голубой платочек, подал его своей дочке. На платочке краузейном шелком вышито тутовое дерево, а над ним, словно солнце, сияет в венке из спелых колосьев серп и молот и красная звезда.
        Весело сейчас шумит над новым домом Тиракула тутовое дерево; проходя мимо, частенько поглядывает Гюльджан на верхнюю веточку. Вечером меж густых сучьев мерцает часто не то яркая звезда полуночная, не то ее серебристый шелкопряд-трудовичок полосатый, никогда он не старится, а все потому, что теперь прядет-старается не для бая-кровососа — для трудовых людей.
        В тяжелый год
        Не сразу заулыбалось солнце в наших высоких оконцах.
        Старая-то была такая жизнь, хоть живым в гроб ложись. При царских-то порядках, при буржуях-то сколько было народу искалечено, изувечено, сколько золотых рук охаяно да от родного дела оторвано!
        Уж то ли не мастер — золотые руки был у нас в отделочной расцветчик Кирилл Кумачев! Еще в ту германскую войну, в самую-то разруху, слетел Кириллушка с места. Не ужился с главным мастером Лисицким. Какой узор ни представит — на Лисицкого никак не угодит, не потрафит. Не стерпел Кирилл, — а он был крутой, — разругался и ушел из отделочной. Да так и остался без работы, — стало быть, и без куска хлеба.
        Дальше — больше, прижало Кирилла, жизнь-то день ото дня тяжелее.
        Шло время, за войной, как за бурей гроза, революция грянула.
        Народ рабочий снова весь по фронтам. Фабрики день работают, неделю стоят, а многие и вовсе замерли. За что ни возьмись — этого нехватки, того недостатки. Кирилл без работы ходит сам не свой. Не будь хромым, на фронт бы пошел. Товарищ Фрунзе тогда со своими полками шел в Туркестан, наших, ивановских, много с ним отправилось.
        Можно сказать, с медным грошем переломленным, что оставил царь в наследство России после себя, народ принимался вершить такое дело, которому и примера в жизни не было. Всю жизнь начали с корня перестраивать.
        Мастера-то, хозяйские прихлебатели, вроде того же Лисицкого, свои шубы-еноты забрали — и поминай как звали. Без нас, мол, советская власть долго не наздравствуется. А каждый честный человек, если совесть у него теленок не слизал, частицу той тяжести доброхотом принимал на плечи. Но тяжелее гор высоких легла гора тягот да хлопот на богатырские плечи нашего дорогого товарища Ленина.
        Ни хлеба не было, ни хлопка, ни дров; тиф лютует, голод косой косит. Одежонка, обувенка подбилась, поизносилась. А тут каркает над нашей безунывной головой все мировое воронье, летит с разных сторон: к дележу бы не опоздать. От восходу алого до заката темного, от теплой синей волны до белой льдины небо-то над нами пороховым дымом заволокло.
        На нашей фабрике в то время стал за директора Фрол Сапожков, свой же ткач. Плохого не скажешь, с умом дело вел. Но все-таки третьей доли, не пряли, не ткали против прежнего. Половина станков стояла. А отделочная, так та почти и вовсе перестала жить. Ни мастеров, ни красок. Да и не до лазоревых было узоров: нужны сукно на шинель да солдату на гимнастерку фланель, марля на бинты, каждая холстинка, половинка сукна дорога, чтобы у советского воина нога не замерзла.
        Пришел Кирилл к новому директору — они и до того друг друга знали — и говорит:
        —Вот что, Фрол, сказал я себе: кончаю мешочничать. Надоело по горло. Не по мне такая жизнь. Я же корня-то не купецкого, нашего трудового. Давай отогреем мастерскую, и стану я снова лазоревы узоры писать. Не век быть войне. А пока что учеников возьму, глядишь, я тебе еще молодых мастеров выучу. Дай ты душе моей простору.
        Не внял его просьбе Фрол, не оценил, не дал его душе простору. Сбил спанталыку приятеля: теперь-де не до твоих узоров, хочешь государству помогать — приходи, возьму на работу, за чесаля поставлю. Из расцветчиков да в чесали! Не принял Фрол в расчет, что этим обижает человека и его ремесло почетное.
        И схлестнулись они в фабкоме, да и не на шутку, так что, кажется, на всю жизнь рассорились.
        Снова Кирилл, как неприкаянный, ходит-бродит, дела себе по душе не находит.
        Вот пришла зимушка-зима, вьюжливая да метелистая, наткала белых холстов на тысячу концов. Уж такая ли голодная и холодная выпала! Народ-то не дремал, не сдавался без бою: по всем далеким губерниям пошли рабочие отряды за хлебом. Да хлеб-то, он эва где — у чорта на куличках. Один отряд в Казани, другой в Рязани, не едут туда сани. В деревнях кулаки хлеб прячут, из обрезов стреляют, а середняк за хлеб ситцу просит: сидят раздеты, разуты. Ну ладно, что же, и ситцу дадим, да на чем повезешь за тыщу верст? Каждое колесо, каждая железная ось на строгом учете. У государства есть и поважнее, понеотложнее дела-заботы: только успевай снаряженье на фронт поставлять, армию подвозить, раненых. Да мало ли чего! Как подумаешь — и где народ сил столько брал, чтобы все пережить, переломить?
        Весна пришла, мало радости принесла. На той фабрике, где Кирилл раньше работал, кое-как добыли семян на посев. Проведрило, собрались свое поле пахать. У каждой фабрики свой план. Улицы, овраги, горы — все взрыли, подняли. Пахать — оно, конечно, не шутка, да пахать-то, вишь, не на ком, нечем. Вот беда-то!
        Кончают работу. Фрол Сапожков напоминает: сегодня, мол, всей фабрикой на субботник — поле фабричное запахивать. Попробуй после смены еще смену протаскай на себе плуг, попаши! Небо ясное, милый мой, черной тучей покажется. А все ж таки ходили, пахали, субботники, воскресники выполняли.
        На пашне дюжинами в плуг впрягалися. Директор Фрол Сапожков рядом с ткачихой Лизаветой Веретенниковой тянут, плуг из последних сил. А уж и без того все вымотаны. Фрол только зубы стиснет, как тиски, идет бороздой молча за коренника в самодельной лямке, налегает грудью на кленовое дышло. Рядом-то с ним Лизавета кланяется тому же дышлу. Жалко бабу-то сделалось Фролу. Говорит:
        —Ты, Лизавета Ивановна, отдохни, мы уж как-нибудь сами, без тебя, твою долю осилим.
        Остановились. Лизавета ладонью размазала пот соленый по щекам. Еле-еле отдышалась она, работяга безотказная. Посидела на меже. Потом встала, ответила:
        —Кабы сердцем, душой не понимала, ради чего все муки принимаю, перемогаю, кажись, давно бы и помину-то от Лизаветы тут не было. Тяжело, а вот не поддамся беде. Назло разным титулованным державцам, белым генералам, князьям, купцам, приползням заморским, всем проклятым мировым буржуям. Не то что лопатой да киркой-мотыгой, надо будет — ногтями землю всцарапаем, зубами выгрызем, свое возьмем. Не уступим голоду, не сдадимся ни в жизнь паразитам-неприятелям. Наша возьмет! Ленин и вся его партия с нами. Выстоим.
        Вот в чем весь секрет таился. Он, секрет-то, на первый взгляд, такой простой, но не забудь — правда в нем неизмеримая. Слова-то эти у Лизаветы из самой глубины сердца вырвались.
        Однако много ль соберешь с подсобного клина? Опять зима. Опять та же горюха. А эта зима еще злей. Из четверых ребят у Лизаветы Ивановны в ту зиму тиф унес двоих.
        В тот год ткачам тяжело пришлось. Ткать нечего. Продотряды телеграмму за телеграммой гонят, и одна другой не легче. Первый шлет: хлеб, мол, есть, дело за вагонами. Из другого края: хлеба, мол, девать некуда, шлите ситцу. Одно горе не огоревали, другое на пороге: паровозы на боку лежат, как старики дряхлые. А те, что ходить могут, топить нечем.
        У Сапожкова на ткацкой дела невеселы. Однако голову он не вешал, и так и этак прикидывал. Но видит, что пришел крайний час, своими силами никак не управиться. Посоветовался Сапожков с одним, с другим и с Лизаветой Ивановной совет держал. И сговорился пойти за подмогой в Совет. Председателем в те годы был старый ткач, большевик подпольной славы. Все его знали, любили за отзывчивость души рабочей. А у председателя народу-то полным-полно, словно уговорились все к одному часу, в один день понаехали чуть ли не со всей губернии.
        —Ну, ты что, Фрол? — председатель Сапожкова спрашивает.
        Не успел Сапожков просьбу выложить, выходят шуяне — неуемные миряне, тоже ткачи. И у них печаль не слаще нашей: не нынче-завтра фабрики останавливай, топлива осталось — в ребячьей шапке унесешь.
        Но они-то не простаки, приглянулся им поблизости торф, уж давно они на него поглядывали, как зять на блины. И решили шуяне потихоньку да полегоньку торф этот на свои фабрики забрать, в печи положить.
        Председатель их порадовал: мол, при всей моей любови к вам, не дам ни единой горсточки. Лучше и не просите.
        Торф-то был под бронью у Ленина, только сам Ленин и вправе был снять ту бронь. К Ленину в Москву ходоков послать? Ленина от дела отрывать? Но ведь без топлива топки гаснут, немеют гудки. Хочется председателю помочь ткачам, не знает, чем и как, голова кругом.
        Вскоре середские приехали. У них еще хуже. Топлива остается — в зубах поковырять. А недалечко от Середы вылезло из кондовых лесов торфяное болото, скажем хоть, Космынино — его и в год не объехать, тепла-то в нем, пожалуй, не меньше, чем в солнце. Середские сами бы и торфа накопали, сами бы и привезли. Да поди ты, сунься без спросу.
        Не пущают. Как так? Почему? Советская власть все земли, леса и недра отдала народу. А тут, видишь, нашлись хозяева из соседней губернии, не пускают середских на свое болото: вы, мол, из-за межи, вы не нашенские. Что ты с ними сделаешь? А ведь болото — не курица, не перетащишь его в корзинке поближе к своей ткацкой.
        Просят середчане председателя: или, мол, ты к нам топливо, откуда хошь, гони, или, куда надо, пиши бумагу, чтобы Космынино болото к нам приписали. На том болоте — не мхи, не кочки, а жизнь наша.
        Кабы на то воля председателя, он бы рад по кочке сам все болото перетащить поближе к Середе, в свою губернию. Но никто ж не даст ему прав от чужой губернии откусить полбока. Председатель-то уж говорил с соседями неуступчивыми. А те в ответ: болото нам отдано. Болото на новую карту занесено давно. И тому болоту хозяин дан.
        Тут еще председателю из губпродкома говорят: муки осталось в глазах попылить, нечем детей кормить, на исходе подмет, свал, отруби, солод — тоже вчера остатки роздали.
        Стиснул кулаки председатель, по комнате зашагал.
        И такая тишина, словно свинцовая, повисла над всеми. Тут-то и повела речь Лизавета Ивановна:
        —Теперечко вроде бы обидно нам духом падать: сколько всего перетерпели, вынесли, чай, уж наше-то солнце теперь не за горами. А чего нам, товарищи, бояться своей чести, своей совести? Да, к примеру, не ради красного слова, себя возьму. А разве я сколь могла, насколь сил моих хватало, разве не работала, не помогала? Работала. Разве я сама в плуг весной не впрягалась? Впрягалась. Торф копала? Копала. Дрова рубила? Рубила. Вот они, мозоли, никогда не сходят — ни зимой, ни летом, светят одним цветом, ни мылом их не смоешь, ни алмазом не сведешь. С отрядом под Казань за хлебом ездила? Ездила. Чуть голодную в степи волки не съели… Да и каждый-то из нас все отдает, ничего от советской власти, как от родной матери, не таит, потому что в свое дело крепко верим и в нерушимое слово Ленина. А теперь вот так пришлось, что нужна и нам выручка. Я так скажу: не осудит нас Ильич за это, еще спасибочко нам скажет, вот помяните меня о ту пору.
        —За что спасибо-то? — обронил слово кто-то.
        —А за то, что сознанье в нас большое есть. Вот за что. За хорошее. За плохое спасибо не говорят. Из последнего он поделится, поможет нам. Бумагу зря изводить нечего, печатями скреплять. Я так скажу: человек был и есть краше всех бумаг, всех печатей. Нечего думать, гадать, скорей надо выбрать самых верных и правильных людей и послать к Ленину.
        Так и решили. Фрола и Лизавету тоже выбрали. Через день-два и в путь-дорогу пора.
        Вместе с председателем Совета поехали ткачи-ходоки в Москву. От нас до белокаменной езды-то всего — ничего. Приехали — и прямо к Ильичу. Как узнал он, сказывали ходоки потом, что ткачи к нему со своей нуждой приехали, желали бы хоть на минутку повидать его, будто бы другие дела отложил. Вот наши и вошли, одеты запросто, у кого что есть. В Кремле дело это было. Свету-воздуху много. Простые люди пришли к такому человеку, что всему миру виден. Сказывают, и постесняться-то наши ходоки даже не успели, а уж Ленин приветил их, собрал всех поближе к себе, вокруг стола.
        Ровно, соколята в гнезде вокруг сокола расселись. Повели разговор-беседу. Говорить-то они не наговорятся, но сами все тайком на часы поглядывают. Наказ дружеский не забывают: когда входили по лесенкам, приступочкам, им у дверей секретарша присоветовала долго Ильича не задерживать: минуток, мол, пяток поговорите, и хватит, потому что на этот час у Ленина неотложная работа под рукой, на столе. А наши, чай, не лыком шиты, не колуном тесаны, сами понимают, что всякая минута Ильичу дороже золота. И так-то умел Ленин со всяким разговор повести, что у каждого само слово на ответ из глуби души просилося.
        Давно это было, а не забудется никогда. Только кто же может слово Ленина сказать-передать? Кто силу души его передаст во всей красоте? В сердце, в памяти сиянье душевных слов ленинских навечно осталося.
        Все-то в жизни рабочего люда было дорого Ленину. Всю землю мог объять он мыслью и каждому труженику дать долю радости. Наши заботы и радости были его заботами, близко к сердцу его лежали.
        Всем Ильич руки пожал, всех усаживал. Он про старое наше бывалое не забыл спросить: как, мол, думаем о том, что было и что есть сейчас? Как раньше жили, сколько получали, помногу ль работали? Фрол Сапожков отвечал на то: не взыщите, мол, Владимир Ильич, уж какие мы рассказчики, вы получше нашего всю старую нашу жизнь знаете, всю глубь людского горя измерили. Мало веселого в прежней жизни.
        Слушал ткачей Ильич, на заметку брал. А потом-то разговор неприметно на иной лад повернул: купцов, мол, клянем и клясть будем, поделом им клеймо каиново, а теперь давайте думать, как сделать, чтобы наша страна стала всех сильней, чтобы наш народ стал всех счастливей.
        Свои мысли ткачи сказывали. Видят, что и ихний совет Ленин ценит, бережет каждое слово умное, рабочим сказанное, ставит со своим рядышком.
        Собеседники жалеют дорогое время отнимать у Ильича. А Ленин: нет, мол, рассказывайте. А когда ткачиха Лизавета Веретенникова старое припомнила, Ленин взял карандаш, на память себе записал о лизаветиной горькой доле. Лизавета, как увидела, даже смолкла от удивления.
        —Продолжайте, продолжайте, Лизавета Ивановна, я вас слушаю, — так тепло, душевно, с улыбочкой, еле заметной, Ленин ткачихе говорит.
        Есть что припомнить Лизавете Ивановне, есть чем погордиться, есть что внукам рассказать. Как по-простому, по-рабочему отвечала она Ильичу, ее-то ответ ручейком впал в море необъятное мыслей Ленина.
        Будто так было. Говорит Ильич:
        —Все, Лизавета Ивановна, ты поведала — как пахала на себе, как детей на погост несла. Сколько ты на свои плечи приняла, но ничто не согнуло, не сломило тебя. А и с виду не богатырша ты. Откуда у нас сила такая? Не за деньги же она куплена.
        Слов на ответ, Лизавета не искала, она их на сердце у себя держала:
        —Владимир Ильич, сила-то вся в нашем сознании. Без того сознания рабочего никогда бы нам не выстоять.
        Думала-то Лизавета по-своему, а совпала ее дума с ленинской. Похвалил он ее за то, что истинную правду молвила.
        Во все-то складочки, во все порядочки рабочей жизни вникал Ильич. Про детишек первей всего спросил: как питаем, обуваем как. И про поля, огороды наши, про воскресники речь была.
        У кого память коротка, тот откладывает дело в долгий ящик, а долгий-то ящик — тот же гроб, значит, дело похоронено. Не откладывал Ленин просьбы ни на едину минуту, нынче же обещал за ткачей перед Советом Народных Комиссаров хлопотать.
        Высоко орел над землей летит, далеко видит: сколько колосьев на полях зреет, сколько рыбы в реках, в озерах плещется, сколько сел-городов на земле стоит, сколько труб фабричных дымит во всю полноту, сколько в половину полноты, сколько стоит омертвелых.
        Чуткое ухо у орла. Слышит он, о чем колосья, травы и полях, в лугах шепчутся, что листья, ветки в лесах поговаривают, о чем волны на морях перекликаются, слышит, где станки стучат весело, где гудки поют полным голосом, где вполголоса.
        Слушал Ленин ткачей, не перебивал речей, давал приказание, мудрое отцовское повеление.
        Коль рубашку шить не мерявши, красы со швей не спрашивай. Коли в лес по дрова без топора пойдешь, много дров не нарубишь. Вполовину дело сделано, коль оно только приказано. Сделано дело, закончено, если приказано и проверено. Давал Ленин напоминанье, чтобы каждый день по вечеру ему самому лично докладывали, как его указанье выполняется.
        Так Ленин сам работал и всех учил, всем завещал-наказывал.
        Даже сами себе не поверили ткачи: ни одно слово ихнее не пропущено, не оставлено без внимания.
        Уж заботить Ильича лишней заботой язык у ходоков не поворачивается. И так уж много Ильич помог. А Фрол Сапожков, — он осьмушку хлеба привез в кармане — закусить дорогой, — сам того не замечая, вынул из кармана черный кусок с колючками. Ленин-то и заметил. Ну, ясно, неловко Сапожкову. Он хотел было убрать, ан поздно. Кусок уж у Ленина в руках.
        —Это хлеб? — спрашивал.
        —Паек на день, да и такой-то не каждый день.
        Еще распоряженье при всех писал Ильич. Заходил разговор о продотрядах: помогают ли городу? С ходоками как раз был начальник одного отряда, только приехал из деревни.
        —Помогать, товарищ Ленин, помогаем, да вывозить не на чем.
        Отдал распоряжение товарищ Ленин — выехал паровоз с вагонами в хлебную сторону, побежали автомобили по дороге прямоезжей от Иванова в сибирские города.
        Не весна ли красна везла цветов вороха белорозовых? Нет, то ситцы нарядные везли в деревню ткачи. Не зима ли на ста возах за весной вдогонку пускалась, везла сугробы снегу? Не зима это, не сиверко, — везли ткачи на машинах миткали белые, полотна тонкие братьям своим, хлеборобам. Не золотые россыпи рассыпалися, янтарное зерно мужики в мешки сыпали.
        Ленин знал, где хранятся семена лучшей всхожести, никаких других, только тех семян велел нарядить ткачам. Диво на поле фабричное выехало: не набат гудит, не соседи горят, не потоп, не наводнение — побежали мужики со всех сел к фабрике, а там без Сивки, без Пегашки сам плуг электрический ходит по полю.
        Но когда еще с того поля урожай сберем, когда еще из деревень хлеб привезем? И об этом позаботился Владимир Ильич.
        На железной дороге, на главной станции, паровозы стоят. Бежит паровоз, вагоны спрашивают:
        —Паровоз, паровоз, куда нас повез?
        —На фронт, на фронт, — паровоз отвечает.
        У другого паровоза вагоны спрашивают:
        —Паровоз, паровоз, куда нас повез?
        —За черным углем, за красным железом.
        У третьего паровоза вагоны о том же спрашивают.
        Отвечает паровоз:
        —По наказу Ленина ткачам хлеб везем.
        Чем ответить Ленину, как не работой честной!
        На столе, на красном сукне, вся страна перед Лениным. В березовой роще по ведреной осени столько багряных листочков не нападало, сколько конвертов пестрых лежит перед Лениным. Со всех концов, со всей земли советской. Не узоры на них, не жилочки, на каждом написано: «Ленину». Все прочитаны, стопками сложены. Не стерпела Лизавета Ивановна, спрашивала:
        —Как же вы, товарищ Ленин, ужели все письма сами прочитываете?
        Этот спрос не показался в обиду Ленину. Ведь и сама Лизавета за станком стоит, на каждую ниточку зорко глядит, не пройдет мимо близны или узелка. Кабы сама до каждой ниточки не касалась, так не заулыбалась бы весело ткань.
        —Коли письма мне, Лизавета Ивановна, мне и читать их, — говорил Ленин.
        —Дивно, когда же вы делать все успеваете?
        Помнится, рассказывают, такую мысль-думу сказал Ленин:
        —Как же мне ваших писем не читать? Ведь письма-то ко мне думы, мысли хорошие несут. Советская-то власть и наша партия и сильны-то тем, что всегда с народом идут, за собой народ ведут к новой жизни.
        Подумала тогда Лизавета Ивановна: чтобы Ленина отблагодарить, надо каждому по-ленински работать и жить. Нет счастья большего.
        Говорил еще Ленин, что без букваря не школа, без рубашки не ученик. Из одной-то волости писали ему, что ребята на печи сидят, из-за трубы сычами глядят, надеть нечего. Уж во что ни стало — на первое время надо каждому школьнику хоть по рубашке. Кто, как не ткачи, помогут советской власти?
        Узор расписной на ситчике Лизавета Веретенникова подносила Ленину: не побрезгуйте, мол, на моем старании, может им лампу накроете, за которой пишете. Залюбовался узором Ильич. А узор тот писан был еще в стары годы несговорчивым мастером Кириллом. Узнать захотелось Ленину о мастере. Сапожков рассказал, как оно на самом деле было. Мастерская узорная на замке, красок нет, мастера узорных дел разлетелися, кто куда. Да и не до узоров, мол, нам теперь. А Кирилла назвал Сапожкова несознательным.
        Ленин-то спросил: мол, что же этот ваш Кирилл, кто он? Из купцов, из заглод бывших, из буржуев? Или подпевала их?
        —Какой буржуй, — говорят, — под станом родился, в фабричной бочке крестился. Только мозги тот мастер себе вывихнул: подавай ему мастерскую, учеников дюжину, а в чесали итти и не думает.
        Призадумался на коротку минуту Владимир Ильич. Не корил он мастера, а сознательным назвал. За честь своего мастерства человек болеет, за то спасибо ему. Весна придет — каждому цветку и роса и солнышко. Советская власть пришла — каждому таланту расти, цвести. Не смотри, мол, товарищ Сапожков, из оконца только своей фабрики, вся-то жизнь под твоим окном не уместится. Надо Кириллу дать полный простор. Война-то не веки вечные будет греметь. Думай о завтрашнем дне. Как же строить заново начнешь, если у тебя мастеров нет? Нам и сталь звонкая нужна и ситец нарядный, ивановский. В нашей-то советской стране, среди красот-доброт, чем каждый из наших народов славится, и ивановский узор расписной не затеряется.
        Что теперь явью стало, Ленин еще в те поры видел ясно: и наши новые села с приселками, и города с пригородками, и фабрики-красавицы с солнечными окнами.
        Видел он, как ожили миллионы веретен, видел, как вся земля, и города, и села, и люди обновляются.
        До высокой двери провожал он ткачей, на прощанье каждому крепко руку жал, добра-счастья желал, в работе успеха, в жизни радости, всем подарил по частице своего сердечного тепла.
        Вышли веселые, на часы глянули, удивились немало: чуть не целый час беседовал с ткачами Владимир Ильич. Денек-другой по своим делам задержались ходоки в Москве — и домой. Приезжают, а уже ленинский маршрут с хлебом ждет на станции.
        Рабочий за добро добром платит. Принялись из развалин подымать, оттаивать замороженные фабрики.
        Не в корзине, не в сундуке везли ходоки болото Космынино к себе в Иваново, везли они его около сердца. Тепло, огонь, жизнь везли. Шуйские получили торф. Ленин-то ведь наказывал: каждое, мол, новое веретено на земле нашей тепла прибавит.
        Потекли люди на фабрики со всех концов. И, кажись, если бы в те дни во всех топках погасло пламя, то хватило бы тепла в сердцах у рабочих, чтобы своим теплом отогреть фабрики, в ход пустить. Лизавета Ивановна поет на радостях:
        Тут и пряжа, тут и лен
        С миллионом веретен.
        Встретились Сапожков с Кириллом. Сапожкову теперь не до обиды, да и Кирилл не прежний.
        —Слышал, Кирилл, у кого были?
        —Еще бы не слыхать!
        —А вот не слышал, что хорошего про тебя Владимир Ильич сказал. Он привет тебе прислал.
        —Полно-ка смеяться. Много нас таких-то, только об нас и заботы у Ильича.
        —Истину правду, Кирилл, говорю!
        —Коли правда, спасибо ему за привет, — Кирилл говорит, — а спасибо свое я в узорах выпишу. Только сделай то, что велел тебе товарищ Ленин. Мне Лизавета все рассказала. Простору душе моей дай.
        По слову Ленина дал Сапожков душе мастера Кирилла простору. Стал Кирилл на свое место, непочатый родник не заглох. Расцвела душа Кирилла. Теперь он писал не то, что купцу под сорт, а то, что душе его мило, что зоркий глаз подсказывал. И днюет и ночует Кирилл на своей фабрике, никак душу не натешит.
        Увидала его Лизавета Ивановна.
        —Помни, Кириллушка, всегда, как Владимир Ильич про нашу-то почетную работу говорил.
        —Кто ж из нас забудет про то? А уж мне ли не помнить!
        И сколько раз выручал Ленин ткачей.
        Со всей страны всем честным людям не заказаны были пути-дорожки к товарищу Ленину.
        Миллионы веретен запели в округе. И такой ли светлый день встает, разгорается. Солнце в окнах горит, заливает корпуса, играет на лицах, в глазах ткачих, на узорах сверкает, на ситцах. И солнцу-то красному с людьми радостно.
        Гудок на заре
        Кто сочтет, кто скажет — сколько лучей у солнышка?
        Кто сочтет, кто скажет — сколько травинок в поле?
        Кто сочтет, кто скажет — сколько зерен наливается в урожайный год?
        Кто сочтет, кто скажет — сколько кирпичей в стены нашей Москвы положено?
        Нет такого счета и не было.
        Но побольше того, братец, было светлых дум у Ленина. Имя Ленина у каждого в душе.
        Скажем вот про ту же Марфу Власьевну Мотовилову, — почтенней ее ткачихи нет. И поныне она живет, здравствует. Тридцать годов на одной ткацкой отработала. А что скажет она, так всегда кстати. До революции не знала Власьевна азбуки, но у нее наши подпольщики находили приют. Одно время и «Трифоныч» останавливался у нее в лачужке. Кто он такой, во всей полноте она и не ведала до самой революции. А про Ленина он ей много рассказывал.
        Доброй она души человек, Власьевна: за чужой щекой зуб не болит, а для нее чужая боль больнее своей. Разруха-то, голодовка в ту войну с метлой пришла, мести почала. Подкосил Марфу Власьевну тиф. Из больницы выписалась, побрела на ткацкую, а на воротах замок. Остановилась ткацкая. Куда деваться?
        Была у Власьевны в деревне дальняя родня, где-то далеко в хлебной стороне. Поехала она туда поправиться малость. Там и задержалась.
        Да не зря говорится: всяк кулик на своем болоте велик. Среди звона и фабричного шума у ткача веселей дума. Ни черемуха за овином, ни ситник с тмином не веселит, не радует ее души. Ей и мед вполсыта, и сон на душистом сене в полусон, и вольный воздух на поле вполдыха.
        Заря-заряница, красная девица, умываться ходила, слезы на лугу обронила. На ранней заре пошла Власьевна с коромыслом на студеный родник, на круту гору по воду.
        В полях брызнули всходы дружные, плотные, как щетка. Роса на всходах, как жемчуг, горит. Той чистой росой земля умывается, полотенцем розовым, что зорька выткала, утирается. Первый ранний жаворонок в лазури голубой, как колокольчик под дугой. На долине пастух к солнцу вскинул свирель.
        Не будите молоду
        Раным-рано поутру.
        Хорошо-то как, вольготно, как дышится легко. Ведра с краями Власьевна наполнила, призадумалась. А чутка она была, как лесная птица. Слышит-послышит… Уж не снится ли? Уж не мерещится ли все от думы неотступной? Да нет, это не сон.
        Чу, гудит, зовет где-то, чай, за тысячу верст, знакомый, родной голос. Не тур на горах, не лось во лесах, не паровоз железный перед станцией у зеленого фонаря и не морской пароход перед пристанью. Это гудит-скликает на неглубокой реке Уводи наш ткацкий гудок. А гудок-то родной — бархатный бас грудной. Своего птенца, завяжи ей глаза, отличит орлица по голосу из тысячи. И свой гудок рабочий услышит из-за тысячи верст.
        Как призывно он пел на заре, весело! Раскатывался его голос от моря до моря, летело эхо через Кавказский хребет, через Уральский кряж. Заря-то всеми лучами вспыхнула у ткачихи в глазах. Ставила она наземь ведра, клала коромысло на траву. Вся душа ее встрепенулася.
        «По чистому голосу слышу — это наша красавица гудет. Не меня ли, матушка, на свое место зовет?»
        Побывал гость такой, у хозяюшки унес покой. Затосковала с той зари Власьевна пуще прежнего. Выйдет к клуне поутру, все и смотрит, и смотрит от плетня в сизый туман, в рабочую сторонку. Или облака это вскурчавились там, или дым всклубился над ткацкой? На тучку легкую глянет, кажется ей, что и тучка плывет, торопится в ту сторону. Сердце у ткачихи еще пуще заколотится. И в деревне налаживается не плоха жизнь, да не прикажешь сердцу-то.
        Есть и в других городах, поближе, фабрики, но своя-то лучше всех.
        Долго не раздумывала Власьевна: собралась, поехала она в Иваново. А первые-то годы трудно было устроиться на работу. Еще не на всех фабриках загудели гудки. Приходилось на бирже очереди ждать.
        По дороге-то в Иваново заехала Власьевна в Москву, — так поезд шел. Повстречала в Москве старую приятельницу, тоже ткачиху. Разговорились про житье-бытье. А приятельница ей: мол, не поторопилась ли ты, Власьевна, не зря ли едешь? Скоро места не найдешь. Да так говорит — хоть обратно в деревню поворачивай. Вишь ты, братец, какой грех! Но Власьевна голову не повесила, ответила:
        —Когда птица из-за моря в наш край летит, туман ей путь застит, ветер ей встречу бьет, пугает ее морская волна. Но летит и летит птица, и прилетает. Трудненько ей, не скажешь, да ведь без труда-то ничего не делается.
        И надумала Власьевна сходить в Москве к Михаилу Васильевичу Фрунзе, не столько о своей заботе поговорить, больно уж хотелось ей увидеть его. Да, поди, чай, уж забыл, как она его капустой квашеной когда-то кормила, как прятала, укрывала его в потайном месте от полиции. Пошла наша Власьевна. Язык до Киева доведет. Долго ли, скоро ли, только разыскала. Да признает ли?
        Вот вошла она степенно, низко поклонилась.
        —Чай, забыл, товарищ Фрунзе, чай, запамятовал, время-то немало прошло. Узнаешь, припомнишь ли?
        А он встает, встречает ее, как мать родную, усаживает рядом с собой. Добрая улыбка на лице его:
        —Нет, Власьевна, не забыл, даже помню, какую пуговицу ты к моей куртке пришивала. Помнишь ли сама-то?
        —Ой, забыла, Михаил Васильевич!
        —Самую верхнюю, светлую. Не забыл и твои слова, присловицы. Помнишь, говорила: фабрика-то Куваева, да порядки на ней Дунаева? А лучше квашеной капусты твоей нигде в мире нет. Помнишь, как подавала…
        Немало удивилась Власьевна такой его памяти. Вместе садились за стол, обедали. О новой жизни рассказывал Фрунзе ткачихе, о партии нашей. Долгонько просидела у него Власьевна.
        Рассказала, как гудок родной она услышала на заре, узнала родной голос за тысячу верст. Не дает ей сердце покоя с того часу, просится на ткацкую. И сказала Власьевна: что, мол, при новой-то жизни за десятерых бы одна соткала, да вот прослышала, будто занято ее место на фабрике.
        Взял товарищ Фрунзе ручку с пером, написал, чтобы старую ткачиху коммунисты по-хорошему встретили.
        А еще планы Ленина ей рассказывал: что вперед-то мы пойдем не воробьиным скоком, а богатырским шагом. Сапоги-то скороходы мы себе сами сошьем, ковер-самолет сами соткем.
        Придет день, придет час, — а он-то не за горами, — улетят по осени гуси-лебеди с Берендеевой да с Космынинской болотины, где мошкара толклась, гудела да комары висели тучами, где на болотине шепчутся белоус с кислицей. Прилетят весной — не найдут ни куста, ни гнезда. Тысячи солнц на сотни верст засветятся вокруг. Тогда все, кто работает, станут и счастливы и богаты.
        Придет день, придет час — советской-то женщине все добрые соседи отдадут низкий поклон с уважением за то, что была она и умна, и смела, и в борьбе тверда, и в труде горда. Под всеми бурями стояла, не согнулася. Голоду глянула в глаза — голод бежал от нас. Разрухе глянула в глаза — разруха прочь поползла. Смерти в глаза глянула — и смерть отступилась.
        Отдал Фрунзе записку и такое слово сказал: эта-де записка не только от него, она в первую очередь от Ленина, от всей большевистской партии. Ленин указал, как итти рабочей женщине к свету-знанию.
        Вот тут-то горько стало Власьевне: не может она прочитать, что писано в бумажке.
        —Нет, уж я-то в государственной жизни не велика помощница. Я и грамоте-то не умею. Маленькая была — не выучили, с десяти лет поставили на станок. А теперь-то вроде уж и учиться недосуг. И заслуг у меня перед народом тоже нет.
        —А заслуги-то сами не приходят, Власьевна. У нас и стране никогда не поздно послужить честно народу. У народа миллионы глаз: честного, прилежного сразу отличат.
        Власьевна эти слова приняла близко к сердцу. Проводил Фрунзе старую ткачиху до станции, послал с ней поклон друзьям-ткачам. Власьевна на ткацкую заветные слова везла в сердце.
        Пришла на фабрику, каменному порогу поясной поклон отдала, станкам, машинам тоже.
        На ситце цветут цветы. Власьевне уменья в работе не занимать. Старая-то Власьевна на работе молодым ткачихам, гляди-ка, сто очков вперед дает. Хоть и трудно порой, да зато ей почет ото всех.
        После смены Власьевна ходила в школу с букварем. Будто во второй раз она родилась на свет. Первое-то в букваре сама прочла: «Мы не рабы». А после думы заветные Ленина прочитала. С каждой новой строчкой светлее перед ней становился мир.
        Уж слышно на ткацкой, наша Власьевна советует: а давайте, дескать, это вот и это станем делать по-новому. А потом уж и тесно стало Власьевне в цехе. Уж другие идут за советом к Власьевне. В делегатки выбрали: давай, Власьевна, ворочай, помогай нам. Никто плохого слова не скажет о Власьевне. Где она — там и в работе успех всегда. И загорелось в душе большое желание. За станком она думала об этом, над книгой сидела, о том же думала, порой думы своей пугалась даже.
        А тут радость прилетела на фабрику: Михаил Васильевич приехал с докладом на большое собрание. Привез он план небывалый, мысли смелые. И тот план больших работ товарищ Сталин ему вручил, чтобы он обсудил его с ткачами. В плане том были заветы Ленина, во всей их чистоте и прозрачной ясности. Собирал товарищ Фрунзе и друзей-подпольщиков, и старых боевых товарищей, и молодежь смелую, беспартийных также. Не забывал позвать на совет и ткачиху Марфу Власьевну.
        Всем большой план, что привез он, был дорог. Марфа Власьевна подошла к Фрунзе по душам поговорить. Думу свою поведала.
        —Хочу я быть в нашей партии Ленина и Сталина. Читаю я каждое слово, что ими написано, сердцем-душой их думы беру, жить хочу, как они учат. Душой-то я давно партийная. Только, кто за меня поручится, не знаю. Научи, Михаил Васильевич, наставь на ум.
        Озарилось улыбкой лицо Михаила Васильевича, пожал он руку ткачихе и сказал:
        —Я за тебя поручусь, Марфа Власьевна, со спокойной душой, с чистой совестью.
        Той весной на Красной горе первый камень новой советской фабрики заложен был. Клала этот камень старая ткачиха Марфа Власьевна Мотовилова. Положила она камень, на колено припала и поцеловала Красное знамя с золотым серпом и молотом.
        Новая дорожка
        Друг мой, чай, и сам знаешь, перед самой-то Великой войной за наше родное советское отечество, что в городах с пригородками, что в наших селах с приселками, какая жизнь-то пришла: молодым на радость, старикам на полюбованье! Такой-то жизни мы еще и не видывали. Во всем распорядок, всего-то стало вдосталь — что на базар придешь, что в кооперативную лавку войдешь — глаза разбегаются. Бери, покупай, чего только твоя душа пожелает. А дороже всего сам человек стал, люди-то еще краше стали. Тут-то и слепой увидел, и глухой услышал, за кем всей жизни правда. За большевиками она!
        Но откуда, с какой стороны пришло к нам это счастье? Пришло оно потому, что непочатый родник найден был. Да не один такой родник, а несметны тысячи, братец. Не из-под алмазных гор бьют эти родники.
        …Было это в Иванове-городе, а может, и в Шуе, но скорее всего в Кинешме. Тоже город не плох. Кабы плох был, так не пели бы:
        Если Кинешма — не город,
        То и Волга — не река.
        Хорош город. Смотрится он с крутого берега на Волгу. Умывается он чистой росой. Красив, зря не охаешь. Мимо светлых фабрик ткацких катятся волны. Слышно им, как поют веретена. Слышно, как стучат батаны, как бегают челноки.
        Однажды, братец, в счастливый час, на одну нашу ткацкую, на «Красную Волжанку», пришла ткачиха молодая, Таня. Ну, раз годами молода — и в работе не велик опыт. Только из фабричной школы. Но что походочка у нее, что глаза карие с лукавиной, как быть тому следует, весь манер — наш, волжский. За ученье-то почетной грамотой жалована. А в работе-то сразу показала свой норов.
        Ткацкая-то для нее как дом родной. И вечно она с шуткой, с прибауткой. Кажется, она и ходить не умеет шагом-то, все в прискок да в притруску. Молодость — не былинка на меже, мимолетный ветерок не наклонит ее. С двух-то станков полгода спустя запросилась она на четыре. Тут-то и загорелся сыр-бор. Не дают ей четыре станка. Да и как ты дашь? Ведь не управится, молода. А она: мол, четыре-то — это что, у меня есть мечта работать на шести станках, а дальше — там видно будет. Нифонт Перфильич, ее-то начальник, мастер-инженер, человек в летах, большого ученья, услышал, подумал про себя: не рехнулась ли девица? Каждый винтик, каждый камушек на своей фабрике он знал. В свое время не мало сделал для фабрики. Дома-то у него книг по стенам на полках — от потолка и до полу! По книгам каждое дело у него выверено да проверено сто раз с разом.
        Нифонт Перфильич Таню и слушать не хочет. Она в контору. Там ее выслушали по-хорошему. Ладно, мол, мы вот посоветуемся с Нифонтом Перфильичем, ему видней — мастер, у него каждое дело с книгой в согласье. А Нифонт Перфильич одним был плох: не любил он до смерти, когда кто-нибудь встревал в его дело. Какой там у него был разговор с директором, не знаю. Но вышел он из конторы красен, как рак, и недоволен.
        В этот день как раз прибежала Таня раньше на полчасика, чтобы, не торопясь, принять свое гнездо от сменщицы. Обхаживает она станки, сама заливается песенкой. Нифонт Перфильич идет мимо. Не весел он. Остановился.
        —Песенница Клязьмина, сколько тебе лет от роду?
        —Я счастливая, Октябрю ровесница.
        —То-то и есть. Ты свою затею брось. Мало ли ты чего захочешь. Против всякого такого хотенья есть ученье. А ученье нам ясно указывает, что выше себя не прыгнешь.
        —Ты послушай меня, выслушай, Нифонт Перфильич, как все я обдумала, — начала было Таня.
        —Ну, милая, ты забыла, что ль? Яйца курицу не учат. Тоже мне нашлись указчики, — замахал старик обеими руками. А потом ругаться стал: — Из какой такой академии ты явилась сюда?
        —После семилетки ФЗО прошла, а теперь вечерами хожу в нашу школу при фабрике, по вашим книжкам учусь, — зарделась Таня.
        —А что твое ФЗО? Это букварь — и только! И ты под стол еще пешком не ходила, а я уже университет прошел да за границу ездил. Машина — не резина. От машины не возьмешь больше, чем она может дать. Да и у тебя не двадцать рук, а две, и глаз не сотня. Есть предел, и выше его никогда не шагнешь, а ты подняла звон. А на что он? Жалуешься, что тебе не помогают. Чем же тебе я могу помочь?
        Не ждала, не чаяла Таня такой обиды. Будто пол зашатался под ногами. Все заволокло туманом перед глазами. Будто и перед подружками Таня виновата, зря обругана. Подруги все ей присоветовали: брось, мол, ты все, Нифонт Перфильич больше знает.
        «Ужели все это мне только в мечте мерещится, ужели все это не сбудется? — И так подумает Таня, и по-другому она прикинет. — Ведь Нифонт Перфильич на этой ткацкой жизнь прожил… Машину он знает, чай, получше всех. Уж не напрасно ли я своей мечтой затуманила себе голову?»
        Мечты, а с ними и ночи бессонные. Советовалась Таня с подругами. Не нашла себе ответа. По берегу одна задумчиво ходила. Не нашла себе ответа. С кем же теперь еще посоветоваться?
        Уж брезжить начнет, ну, тут только и закроет Таня книгу. Хочется найти в книге отгадку на свои мысли. А книга Нифонтом Перфильевичем писана. Только голову в беде не вешала Таня. Горько порой на сердце, да про то знает лишь она одна. На гулянке веселья нет.
        Опять та же морока. Сколько ни бьется Таня, мешают ее мечте. А больше всех Нифонт. Таня к нему, а он как раскрыл, ровно кудесник, свои книги — и пошел, пошел катать по-ученому. От мечты Нифонт не оставил камушка на камушке. И не думай, мол, ты, неотвязчивая девчонка, встать против моей науки.
        Не от дождя, не от росы в ту ночь, а от слез была влажна подушка под щекой у Тани. Сил и желанья у нее с избытком, а такого простора ей не дают. Пришла к станкам невеселая. Старая ткачиха Савельевна остра на язык:
        —По-моему, Таня, одну науку хвали, а другую подальше от себя вали. Так ли я говорю? Другой, как я погляжу, упрется в свое корытце и знать ничего больше не хочет. Так ли? А ты тайком вписала бы Нифонту в его расчеты свою новую дорожку.
        А Нифонт рядом стоит, слушает. Охватила его еще пуще обида. Ни на кого и глядеть не хочет.
        Вот он однажды, в вечернюю смену, сидит у себя в отделе, в просторной комнате. Сидит да ус седой крутит. Что-то он крепко задумался. Возмущается: девчонка против всей его науки пошла. А наука-то в десять раз старше ее!
        Не стучало, не гремело, будто сама отворилась дверь, перед ним у стола, перед глазами Таня Клязьмина.
        —Нифонт Перфильич, я все сосчитала, я сначала одна…
        А Нифонт Перфильич глаза протирает.
        —Постой, постой, я, кажись, дверь на ключ закрыл?.. Откуда ты?
        —Передо мной теперь все двери сами отворяются, — отвечает Таня.
        Ой, обиделся Нифонт Перфильич!
        —Выше головы уши не растут, выше солнца облака не плавают. Я давно все подсчитал, высчитал, открывай чьи угодно двери, но только не мои.
        И выпроводил ее. Таня за порог, а он запасной дверью да в другую комнату, в дальний угол; сюда, кроме Нифонта, никто не заходил. На двери дощечка: «Кому здесь дела нет, тем сюда ход воспрещается». Только книгу раскрыл, а Таня опять перед ним у стола.
        —Нифонт Перфильич, ведь мой секрет в дорожке моей новой, только выслушайте, к вашим-то подсчетам да прибавить бы…
        Таня ему свой подсчет кладет под нос. А он ничего и слышать не хочет.
        —Оставь ты меня в покое, а сама лучше поучись.
        Да скорее с глаз долой, к себе домой.
        Это дело было к вечеру. А веранда у Нифонта Перфильича спустилась ступенями прямо в кусты. Под кустами скамья. Любимое место отдыха после работы. Сидит Нифонт Перфильич под кустами на скамье, в руках книга. Сам думает, Таню журит: уж я, мол, выведешь ты меня из терпенья, покажу тебе новую дорожку! Чтобы не было тебя в моем цехе! С глаз долой — из сердца вон. Так раскипятился, хоть на ледник его неси. Оглянулся, повернулся, а Таня на скамье рядом с ним… И книжку, что писал Нифонт Перфильич, держит подмышкой.
        —Да, господи, что это: куда пень — туда и тень… Кто тебе сказал, что я здесь?
        У самого в глазах тоска. Вот, дескать, не было печали! И книгу уронил. Таня подняла ее, бережно пыль с нее сдунула.
        Таня к нему: мол, ум хорошо, а два лучше, вы гляньте, выслушайте, разберитесь во всем по порядочку. А он свое твердит:
        —Много разбирать — и этого не видать.
        Может, гордится старик, а может, упрямится.
        Но не обиделась Таня. Говорит: не мешала бы, мол, вам, да ведь дело-то мое верное.
        Так подступила Таня к Нифонту Перфильичу, что бежать ему больше некуда. Ну, прямо взмолился он:
        —Науку хотите опрокинуть? Не плюйте в колодец, напиться придется!
        Закричал на весь сад, знать дурно стало, и веки смежил. Открыл глаза, а никого рядом с ним нет. Может, померещилось. Места себе не находит. За живое задела старое сердце мечта танина.
        Знать, от расстройства занедужил Нифонт Перфильич.
        Как-то раз вскорости одна соседка не пришла на смену. А заменить некем. А станки-то ее рядом со станками Тани. И говорит Таня бригадиру, старой ткачихе Савельевне:
        —Савельевна, ты партийная, посоветуй: не выгонит меня Нифонт Перфильич, если я еще подружкины станки прибавлю к своим?
        —Давай, давай, благо желанье есть, не выгонит, чай, фабрика-то не Разоренова купца. Тори новую дорожку.
        Одобрила Савельевна. Вот тут у Тани екнуло сердечко. Не оконфузиться бы перед всеми! Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. А Савельевна во всем ей поддержку: мол, волков бояться — в лес не ходить. Не боги горшки-то обжигают. Первое-то слово науки, нередко случается, простые люди начинают.
        Встала Таня за четыре станка. Отработала смену так-то картинно, будто песню спела. А песенница она была — еще такую-то поискать. Четыре станка управляла на радость старым ткачихам, подругам на поученье. А утром Таня прямо к мастеру вместе с Савельевной. Ставь меня на четыре станка! Удача-то сама не придет, ее работа за руку на поклон приведет.
        Там подумали: что же, становись, только, мол, не сказала — крепись, сказала — за слово держись. Кур не насмеши, больно-то не спеши. Тут у Тани стала каждая секунда на строгом учете, в большом почете. Не мила ей теперь старая, проторенная другими около станков стежка. Нужна ей теперь новая дорожка, свой маршрут. От станка до станка не столь далеко, как от Архангельска до Астрахани, но этот коротенький путь тоже надо с умом пройти, по-новому, по-своему, а то получится — сорока трещала, да из-за языка своего и пропала.
        Умела Таня так мимо станков пройти — за единый раз сделать пять дел. Не любила она откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Уж лишнего шага она не ступит, а когда работает, глянуть на нее любо-дорого, хоть напоказ. Ни одною лишнего движения. Новую свою дорожку она запомнила. Только по ней и ходила. По камню, не по снегу — где ступил, не видно. Но Таня свою стежку-дорожку видела и на камне. Уж разве только тогда отступит от своей тропы, когда станок разладится.
        Молодой помощник мастера Павлуша ревностно ухаживал за ее станками.
        На четырех станках она ткала, словно подружек в хоровод звала. И все подружки, глядя на нее, ее огнем загорелись. Если одна ласточка высоко летит, и другая к ней воспарит. А уж Таня о восьми станках стала мечтать, и за восьмерку можно встать. Смекалки, расторопности не занимать.
        А тут хвать-похвать приходит сам Нифонт Перфильич; как услышал, как увидел все, сначала, знать, подумал: или я, или не я, или глаза и уши не мои? Не верит: мол, все это одна морока. А Савельевна ему: дескать, лиха беда — начало, а там пойдет! Пожар-то принимается от одной соломинки. Так и в нашем деле.
        —Да что вы меня морочите! Нормы не знаете? Если плотный сорт такой-то номер, уж ты хоть на голове ходи, а все равно столько-то обрывов на метр и больше положенных метров не снимешь за смену. На таком сорте и станков не обслужишь больше двух или трех.
        Обещает не на словах доказать — на деле: или, мол, пришла пора все мои таблички в печке сжечь, или пустая ваша речь. Но тут не речь, а само живое дело перед ним. Был крик в конторе, был шум в фабричном комитете, в комсомоле были горячие разговоры. Тут и Савельевна крепко взялась против Нифонта: мол, время на время не приходится, чай, не таблица раньше человека на свет приходит, человек таблицу писал, а теперь пришла пора, и табличка старая не нужна.
        Таня собралась за шесть станков становиться. А тут — бац! — велит Нифонт Перфильич Тане собираться в другой корпус. Зачем-то понадобилось в этом корпусе передвигать станки. Приходится Тане прощаться со своей пятеркой: она уже на пятерке ткала. А к своим станкам она привыкла. Все в них слажено. Всегда они у нее в чистоте, обихожены.
        Защемило, заболело сердце у Танюши. В том новом корпусе она никогда не работала. Новый-то станок, как человек незнакомый. К новому станку не сразу приноровишься, не сразу его душу поймешь. Вдруг да новые станки будут хуже своих? К своим станкам она бежала на смену, как к друзьям, с веселой душой. По шуму, по стуку сразу узнавала, где неполадочка. А на новом месте вдруг да не заладится? А там и пойдет! Горе да беда не ходит одна. Тогда хоть с ткацкой беги, всяк скажет: горячо взялась, да скоро остыла. Не из обиды ли подстроил все это Нифонт Перфильич?
        Сколько тучек да кудрявых облачков проплыло в эту ночь над Волгой, сколько дум тревожных передумала Таня. Приходила она на совет к Савельевне. Другую ночь сидела она на берегу под обрывом.
        Встала Таня в новом цехе за новые станки. Чуть не плакала, когда шла из цеха после смены. Станки-то новые, не налажены. На шести-то соткала не больше, чем на четырех. Да и сотканному не рада. То обрыв, то недосек, то подоплетина. Навстречу Нифонт Перфильич.
        —Ну, что, правду я говорил? — и смеется.
        Савельевна про то узнала, ой, горячо она принялась сучить Нифонта: мол, не до хахонек теперь, надо выручить девицу-то, поглядеть, может станки не налажены. Нифонт и слушать не хочет: дескать, никогда первая ласточка весны не делает, а одна ткачиха нормы не опрокинет.
        Савельевна всех на ткацкой расканифолила, всех расшевелила, подняла на ноги. Пришли к станкам таниным, посмотрели, починили. На вторую смену дела не лучше у Тани. Опять пришли те же люди. Поправили. Стала Таня ткать: что чинили, что нет. На третью смену стоит она, пригорюнившись, свету белому не рада. Идет Нифонт Перфильич, улыбается. Положил он руку на ее плечо, увещевать стал:
        —Ну, теперь видишь, милая, кто прав: ты или я? То-то и оно! Норма — она крепче норова. Ведь я уж знаю. Я-ведь все подсчитал. Ты знаешь, как однажды синица хвалилась, что она хочет море сжечь? Вот и ты так же.
        Эту ночь и на минуту не сомкнула очей Таня. Сидела у окна открытого наедине со своей мечтой-думой.
        Пришла утром, станки ее по три в ряд стоят. Но как, и сама не знает Таня, потеряла она свою новую дорожку. Нет ей удачи. Тут ведет Савельевна молодого умного помощника мастера из старого корпуса, расторопного Павлушу. Как доктор около хворого, ходил он около каждого станка. Пустила Таня станки, сразу стало полегче у нее на сердце. Голоса-то у станков уж совсем не те. Пошла работа в этот день на удачу.
        Танины станки по три в ряд. А рядом еще два станка.
        Выпросила Таня, чтобы отдали ей и эти станки. Обещала управиться. И не обманула. Лиха беда — начало. Уж многие на ткацкой перешли на новую дорожку, которую проложила впервые у своих станков Таня Клязьмина.
        В свои силы Таня верила. Уж за двенадцать станков она встала. Нифонт Перфильич пророчит ей неудачу, пугает наукой. Прошло сколько-то времени, а уж Таня велит дать ей под руку шестнадцать станков. Дали. А станки опять не отрегулированы. Стало заедать, а уж Таня теперь сама многое понимает, видит, где разладка: мол, надо на ее станки поставить челночные коробки побольше. Поставили.
        Первый раз в жизни сразилась Таня с Нифонтом. Показывала мастерам свой маршрут, как надо расставить станки, чтобы с любого места маршрута был виден каждый станок. Такая беспокойная ткачиха! Ну, переставили, теперь, мол, навсегда, а она говорит: а там видно будет! В технической школе любопытней ее никого не найдешь.
        Выведала до тонкости все тайны станка. У нее теперь и манера своя, свое обхождение. Скажем: пустит она станки, вдруг остановился один, но уж Таня к нему не воротится, пока другие станки не обиходит, чтобы из-за одного станка другие не стояли зря.
        Полетела слава о танином маршруте по всем фабрикам. Вскоре и в других городах узнали про Таню. Девушки все хотят угнаться за ней, а уж Таня теперь прикидывает: нельзя ли ее маршрут сделать еще получше, побольше станков обслужить. Куда Таня ни пойдет, везде ей почет и слава. Лучшие слова про нее, хорошие песни.
        Нифонт Перфильич смотрит в свои таблицы, затылок трет ладонью, ничего не понимает:
        —Что же это: выходит, я всю жизнь дальше своего носа не видел? Нет, я еще докажу.
        И опять он за свои таблички старые.
        …Был день большой народной радости. С разных концов государства спешили, ехали, в Москву сталевары, ткачи, горняки, плотники, все самые лучшие в советском государстве работники. Люди разных наречий, разных обычаев. И Таня Клязьмина, как почетный гость, была тоже звана сюда. Здесь людям было что сказать хорошего.
        Одни говорят:
        —Мы горный кряж с места сдвинули!
        —А у нас во льдах пшеница созрела!
        А третьи говорят:
        —Где топь была, где вчера шумел непролазный лес, ныне трубы заводские поднялись чуть не до небес.
        Слава тем, кто трудом своим вершит чудеса. Но во сто крат слава тому, кто верной ленинской дорогой ведет нас всех к небывалому счастью.
        …Из-под высоких алых знамен вышел навстречу всем сам товарищ Сталин. Не бурные водопады хлынули с высоких гор, не стая лебедей всхлопнула крыльями, — вся земля услышала, как встречали люди рабочие его от всей чистой души. Он самый великий на земле, самый близкий всем труженикам. А мы — его верные друзья, в его великом деле надежные помощники. Всех он встречал, приветствовал.
        Все близко с товарищем Сталиным садились, по обеим сторонам: сталевары, горняки, ткачи, плотники, каменщики.
        За красным столом рядом с лучшими сынами советской земли сидела, как их равная сестра, Таня Клязьмина. Все слова она слушала с волнением. Просили Таню свое слово сказать с высокой трибуны. С этой трибуны сам товарищ Сталин выступал. Разве скажешь, как шла она к трибуне? Становилась на то место, где стоял товарищ Сталин. Как отец родной, согрел он ее своим взглядом.
        Только высказать ли девушке всю гордость, радость за себя, за своих подруг, за всех людей?
        —Скажу вам, дорогие товарищи, поведаю вам, что у вас, что у нас жизнь давно идет не по-старому, не по-прежнему, по-новому, по-хорошему, по-советскому. Спасибо вам, товарищи, что вы горы сдвинули, что во льдах пшеницу вырастили. А мы, ткачи, весь наш народ в нарядные ткани оденем, каких нет. Стары-то тропинки все исхожены, по ним ходить не велик труд, не велика и честь. Новы пути не изведаны, ходить по мим не легко.
        В первый раз я сама новым маршрутом шла не без опаски. Да недаром шла — свое счастье нашла. За мной пошли тысячи. Не хаживать бы мне той почетной дорожкой, не знать бы и чести большой, если бы не солнышко над моей головой. Не у батюшки, не у матушки училась я пролагать новы пути. Указал мне их товарищ Сталин.
        Поделилась Таня также и сомнениями своими:
        —Одного в толк не возьму: всех я своей работой уверила, не могу уверить одного Нифонта Перфильевича, ворчит на меня, что перепутала я ему все старинные таблички. А табличкам-то его, может, сто лет в обед. А ведь жизнь-то не камень, на одном месте не лежит, а все вперед бежит.
        За высоким столом слова ее приветствовали аплодисментами. Добрый голос из-за того высокого стола услышала Таня: что, мол, есть еще такие люди, про которых не зря говорят: пока гром не грянет — ленивый не перекрестится. «Нет, Таня, ты не спутала дела, а фонарь перед ним зажгла. Та табличка хороша, которая освещает путь нам в работе. А та, которая устарела и стала мешать, она не стоит ни гроша».
        Словно ветер зашелестел в листве, прокатился смех по всем рядам.
        Говорила Таня Клязьмина:
        —А что теперь дороже всего на земле? Все капиталы ценим мы не по-старому. На прежнюю-то мерочку нас ныне не мерь. Где есть воля, там есть и путь. Вот что дорого нам!
        …Счастливая эта минута навсегда в сердце у молодой ткачихи осталась. Торопилась она на фабрику, скорее подруг повидать, всю свою радость рассказать. А Нифонт Перфильич все над табличкой своей сидит. До того нагляделся, что вся цифирь перед ним запрыгала, заплясала, повела хоровод. И цифири в его табличке стало и тесно и скучно, рвется на простор.
        Все на ткацкой ждут Таню. Глянул Нифонт Перфильич, а перед ним она сама!
        Тут его таблички посыпались на пол. Нифонт Перфильич не стал их собирать, убежал в дальнюю комнату.
        Не через день, не через два, но как ни дулся, а сам пришел к Тане Нифонт Перфильич и с благодарностью говорит:
        —Не Магомет к горе, так гора к Магомету… Не зря это сказано, искру туши до пожара. Но этот пожар не потушить, и сгорит сам, кто его тушить вздумает. Я понимаю все. Потому его не потушить: загорелся он не от свечи, а от народного сердца. Был у меня, Таня, на сердце ледок, но растаял. Быть по-твоему, давай писать таблицу заново.
        С радостью Таня отозвалась, но и погордилась, что ее золотая крупица труда всей советской стране пригодилась.
        Кузьмич-печеклад
        Солнце новой жизни нашу землю озарило — душу человека светлой мечтой метило. Плохая-то привычка человеку не на роду писана. Черные пятна — людям на душу бесправье клало да подъяремщина.
        В молодом сердце, скажем, у ровесников Октября, светлый огонь горит, это и не диво. Сверстникам-то Октября сияла новая заря. Под ее светом росли, учились, — все пригодилось в жизни, в хорошем деле.
        Ан, поглядишь, и старый-то молодому у нас не уступит. Вон того же Антона Кузьмича Кирпичова, печебоя, возьмем. В войну-то он немало удивил всех, кто его знал. В былые годы дали ему потешное прозвище «Кузьмич — кленовый сундучок». Ну, вроде скопидома, что ли…
        А ведь на всю Владимирскую губернию, может, всего-навсего один такой-то печеклад уродился. Редко приходилось Кузьмичу пиво пить, но зато часто доставалось печи бить. Другого печегнета хлебом не корми, только с печи не гони, а этот нет: много он печей склал, да мало на печи спал.
        Печничать-то не в свайку тешиться, — тут весь гвоздь; вся удача не в печничной кирке, а в руке. Варежки-то люди носят одинаковы, да руки-то у людей бывают разные.
        Еще водил с собой Кузьмич молодого печеклада. Не из корысти взял, по просьбе. Взять-то взял, стало быть, а не торопится открывать подручному все тонкости дела. Лето водит за собой, другое водит. Глину тот ему месит, кирпичи подносит. Случается — позволит старшак молодцу нижний кирпич положить или «зеркала» докладывать — и это считай за счастье. Но чтобы очелок вывести, почать колпак или шатер, или обороты с разделкой доверить — лучше и не проси. Только и ответит:
        —Заломчик склал, и это в счет. А теперь гляди на печь, слушай ее речь, пока я лажу задорожку.
        Ни за что не даст взять неумелыми руками корневые-то узлы. Все сам: и дутье, и кожух, и зольник, а пуще, чтобы хайло задалось веселым, с хорошим голосом, когда затопит печея.
        Такого печебоя, поистине, не учи печи, не указывай подмазывать. Надо, — из одной глины собьет печь, да такую, что печево испечь, что лечь, спину погреть, потешить старые кости в мороз. Дров брось полено — огонь гудит в трубе по третье колено. Все умел: хошь складет прокальную, хошь поставит расписную зеркальную. И кузнечные, и стекловарные клал. А обжигальные тоже любил. Складет обжигальную — хоть пенник в ней вари.
        Молодой печеклад зорко приглядывается, а сразу никак не раскусит, в каком же кирпиче главный орешек таится. Спросит другой раз, когда сядет печник на закурку:
        —Дядя Антон, где же главный узелок — всего мастерства замок?
        Печник покуривает, улыбится сквозь дымок:
        —Толку мало нахожу в речах, ты лучше учись на кирпичах. Я с Мелентьем покойником обдумывал, вот так же у него в печеглядах без годка десять лет выходил. И не каюсь. Спасибо ему, не обезнадежил. Отказал мне на всю жизнь свой секретец.
        Затянется цыгаркой да подбавит:
        —Надо сходить на печище, достать красной печины, да уметь сказать над печиной заветное слово, — вот и козыри в руки, и весь печников закон ляжет двугривенным на ладонь, печничай тогда. Ах ты какой, тебе бы все сразу. До моего-то секрета надо итти три зимы да три лета. Отсюда далеко стоит гора Опока. Лежит там пакет, а в пакете секрет. Сходить туда никому не запрет.
        Вот и спрашивай этого печного колдуна!
        Кто не знал Кузьмича? Тоже подряды-то брал по выбору, не во всяки ворота постучит кирочкой.
        Пустили слух длинноязыкие печеи, поварихи: мол, коли щами Кузьмичу не угодишь на подряде, он те под под-от положит голик, а то и хуже подстроит — лягушонка посадит, — после-то и хлебы не взойдут, и тепла не жди от такой печи. Чего не намелют балаболки, стоя перед загнеткой в поварне.
        На деле-то, где Кузьмич печь клал, там и пар и жар. Слышал он про голик, только усы поглаживал:
        —Ага, испугались? На то я и печник, знаю, под чей зольник положить голик.
        Полюбится печекладу хозяин — много не калякает о цене. Лучше других складет и не подорожит. Но в другой дом не заманишь калачом. А уж если заманишь — возьмет за работу, что ему хочется, плати, сколько ни заломит. На фабрике-то, кажись Полушкина, вон ведь что уделал печеклад.
        Сказывали, у Полушкина в новой сушилке печь стала дурить. Дрова, как в яму, а тепла от печки мало. Приезжие печники клали. Да не зря стариками сказано: «не ищи хорошего мастера на чужой стороне, ищи у себя на дворе».
        Может, и не знать бы такой беды, да главный-то инженер по фабрике — «сэр — кошку съел» — встрял, ну и помог напортить.
        К слову сказать, такая метка не зря прилипла к этому чистоплюю. Сам себе прилепил ярлык. А народ фабричный, — он до слова чуткий.
        В фабричной конторе сторож старик Гонобоблев дремал у печи в углу, пока там книги-то конторщики не захлопнут. Для повадности завел сторож кота Михрютку, с белой звездочкой на лбу. С кем же сторожу потолковать? Хоть Михрютка и о четырех ногах, а все с ним поповадней. Другой раз потолкует сторож с котом.
        Раз Михрютка забрался в шляпу к сэру посидеть. Шляпа-то на подоконнике лежала. Добро бы только посидел, а он и следок по себе оставил. Смекнул: посудина-то удобна для такой надобности. Сэр за шляпу да к сторожу:
        —Чего сегодня твой кошка съел?
        —Вот уж не знаю, вы лучше у нее спросите.
        С этого дня и пошло гулять по фабрике новое имя — «сэр — кошку съел».
        Этот «сэр — кошку съел» по-своему, по-заграничному, все планы расписал. Душа у него была суше ели сухостоины. На наше-то мастерство и глядеть не хотел. Управляющего Минея Полиэктовича Персикова водил за собой на поводу. Персиков-то знал печеклада Кузьмича.
        Антон Кузьмич сам приходил рядиться. Брался печь сложить в новой сушилке по-своему. И недорого просил, да, знать, непочтительно глянул на высокое фабричное начальство. «Сэр — кошку съел» и говорить не стал. Не приглянулся ему Кузьмич. Тут и Персиков под чужую дудку запел.
        —Эх, сундучок, не забудь, это тебе не изба, а фабрика. Нам не пироги печь, а ситцы сушить.
        —А мне, что фабрика, что изба, только всей и разницы — повыше труба. Сделаем — хоть пироги печи, хоть ситец суши, хоть пенник, как в старину, вари.
        Все-таки отказали Кузьмичу. Сложили в новой сушилке печь, как «сэр — кошку съел» пожелал. Затопили. Дыму — полна сушилка. Шипит, трещит, ни тяги, ни тепла. Под шатром-то дым колесом, а в трубу-то не хочет. Давай перекладывать английскую затею. Переложили. Еще немалу смету вбухали в расход, — побольше дыму прибавилось.
        Позвать Кузьмича «сэр — кошку съел» не хочет. А Персиков думает: где, мол, Кузьмичу одолеть такую громадину? Тут по-заграничному плановали, и то — того и жди — дым глаза повылущит.
        Кузьмич зашел в сушилку. Топят. В сушилке, как в овине.
        —Ох, гоже, дым-то хорош, на аглицкий лад.
        И ушел он.
        В третий раз переложили. За спасибо-то кто тебе будет? Опять платили. Словом: шей да пори. Но, наконец, получилось. Обрадовался «сэр — кошку съел».
        Печь не дымит, в трубе дым воет Печь как печь, да только тепла попрежнему нет. Улицу-то не нагреешь ни дровами, ни углем, сколько ни вали в топку. А обошлась печь в крупную копеечку.
        Сколько ни дулся «сэр — кошку съел», буркнул Персикову:
        —Надо сломать, твой печник звать.
        Послали за Кузьмичом. Так тебе и жди, пошел Кузьмич, не тут-то было. На первый зов не пошел, на второй посул сказал: подумаю. На третий поклон — не торопился, но все ж таки явился.
        Может бы вовсе не согласился Кузьмич, да несчастье подхлестнуло. У напарника молодого, у Викентия Огурцова, хибаруха сгорела, а дело-то к осени. Семья Викентьева в шалаше на огороде. Как ты станешь в шалаше зиму зимовать? Не воробей, не совьешь себе жилье под застрехой. А капиталу у Викентия откуда же быть?
        Взгоревал Викентий: что делать? Антон-то Кузьмич вынул тавлинку, постучал в донце желтым выщербленным ногтем, почесал в пожелклой бородке:
        —Не вешай, Викентий, голову, так и быть — выручу. Пойдем. Сложим печь — вот тебе и горе с плеч. Неделю печь будем бить, а в воскресенье пиво пить. Так ли? Ну то-то же!
        На фабрику пришли. Посидели около холодной печи. Печь заняла полдвора, а толку — ледяная гора. Покурили. Поглядел Кузьмич на печь, потупился, уронил улыбку себе в желтые усы. Сел на свой кленовый сундучок около печи, начинать не торопится. Вынул костяную тавлинку, постукивает о донце, сам тихонько мурлыкает:
        Эх, печь, моя печь, деревянная,
        Ох труба, моя труба, оловянная,
        А в такой печи
        Не спечешь калачи!
        Что ни сесть, что ни лечь,
        Кто сложил такую печь?
        А в моей-то печи
        Сами греют кирпичи!
        Встал, постукал колотушкой по высоким зеркалам, стало быть по бокам печи, заглянул под опечье, спустился, осмотрел своды, под потолком побывал. Потом кафтан с плеч — полез в печь. Колпак и шатер не приглянулись ему. Все выверил. Спросил — сколько раз перекладывали, сколько мастерам платили, много ли дров сожгли? Персиков-то жалуется на дорогих мастеров, на прожорливую печь. Кузьмич слушает, понюшкой табачку себя нет-нет потешит.
        —Да, печь у вас здорова, как собор Покрова. Печь-то, как послушаю, стала не простая, золотая! Годок еще потопить такую обжору — Витовского бора нехватит. Ну, так и быть — вылечу. У Кузьмича слово твердо и надежно, как синий обжигной кирпич-железнячок.
        —Дорого ли возьмешь? — это первей всего важно Персикову. Не глядит, что перед ним мастеровой человек, а не купец.
        —Я, знаешь, никогда не торгуюсь. Дело сделано, сделанному делу и цена видна. Сколько тем, столько и мне.
        Мыслит Кузьмич: уж двадцать-то рублей за такую работу положит Персиков. До Кузьмича печебои только напортили, а получили по две красных на брата. Трое клали. А их двое.
        В недельку с небольшим вдвоем, не торопясь, управились с сушильной печью. Покурили, затопили, все честь-честью просушили. Принимай, хозяин. Завыла печь, запела, загудело в трубе. Брось полена три — огонь во все зеркала, под сводами воет, и в трубе плещет по десятое колено. А жару хоть отбавляй, ранее воз дров сожжешь, а тут и одной охапки хватит. «Сэр — кошку съел» пришел, поглядел, ничего не сказал, только лошадиное лицо его стало почему-то темным. Стал считать: высоту, ширину печи, стал дни прикидывать. Велел Персикову рассчитать мастеров по своей таблице. Персиков послушался и выложил: пять целковых обоим.
        —Это за такую-то печь? — удивился Кузьмич.
        —Разве дешево? Хватит с тебя. Те месяц работали, а вы только неделю.
        —Так всяко дело измеряется добротностью своей. Ты вот что цени!..
        Но уж где тут торговаться: печь готова.
        Поздно спохватился Кузьмич, что не всякому слову можно верить. У хозяина слово — как тонкий лед: зыбко, ненадежно. Но дело-то сделано. Не станешь ломать печь. Взяли пятишку и пошли с фабричного двора.
        —Это все «сэр — кошку съел» подстроил. Не лучше купца этот покупной пес. Обвалилось бы в твоей печи чело, застряло бы в трубе помело, — за воротами пожелал Кузьмич и фабриканту и его приспешнику.
        Контракту не писали, куда ты пойдешь с жалобой? Да не больно рабочую-то жалобу близко подпускали к казенному столу, к синему сукну.
        Пуще Кузьмича закручинился Викентий Огурцов. Вот тебе и новая изба!
        Обидели честного мастерового. Но на факте-то вышло: плюнули в колодец, да к тому же колодцу с ведром пришли.
        Позвал Персиков Кузьмича печь класть в новом дому.
        —Ну, хозяин, уговор дороже денег. По нынешней поре всяк товар лицом красен, мастерство тем паче, — с этого начал ряду Кузьмич. — Сложу, услужу, но чтобы денежки на сундучок. Начну класть на новолунье, чтобы спокойная душа была у печей, тепло будет.
        Стряпуха Патрикеевна услышала этот уговор и пустила злую побаску о Кузьмиче: этого, мол, сморчка кормит его кленовый сундучок.
        С той поры и стали все печники кликать «Сморчок — кленовый сундучок». Дескать, жаднее-то Кузьмича на всем свете не найдешь.
        На накат первый подовой кирпич кладет Кузьмич, а печея Патрикеевна бежит от соседей, горстку печины на развод тепла несет. У соседей-то больно хорошо печь сложена. Как игрушка, и места немного занимает, а греет теплее солнца.
        И не диво: эту печь Кузьмич клал.
        Патрикеевна норовит подложить под нижний кирпич-то щепоть печины. В заговор пустилась:
        —На жар, на пар, на печиво, на варево, на всякое жарево, на печь, на опечье, на запечье, на подпечье, на припечье. Складите печь, чтобы шли пироги под очелок белые-беляны, вылезали на шесток красны и румяны! Солнцу — на светлоту, нам — на теплоту.
        Подсыпала горстку печины.
        —Кума, — говорит Кузьмич, — ты чего это мое тепло принесла и меня не спросилась?
        —Ты ведь какой! Твой-то глаз и печиной не отведешь, — мелет Патрикеевна.
        —Да, это верно, мой глаз — алмаз.
        —Чего в ящике-то? Али лягушку на подпечье принес? — сунулась к ящику.
        —Целых две, да три голика, посмотри. Захочу — так сложу, что не испечешь ты пироги румяны в своей печи, а захочу — и по-другому сделаю, смотря по твоим щам, — смеется Кузьмич.
        Беспокоится Патрикеевна: на смех не подсунул бы он голик под печь. Тогда под загнеткой всегда будет лед. Не зря все лето верещал в запечье у Чумичкиных сверчок. Это Кузьмич тут замешан. Его напасть. Слышала Патрикеевна от кухарок: кто этого печеклада обидит, тот добра не увидит. У него под фартуком есть белый камешек-лимарек; пошепчет над ним печеклад: чего хочешь напустит.
        Патрикеевна все свои голики припрятала, кои за сундук, кои под сундук, только бы Кузьмичу не попались под руку.
        —Слава те, Христе, завтра новолунье. На новолунье сложут, будет печь ладно греть, — утешает себя Патрикеевна. — Лимарек-то, чай, захватил? — выведывает у Кузьмича.
        —А то как же, кума, хоть и далеко — занарок посылал за лимарьком на Опоку, — ухмыляется Кузьмич, сам, знай, дело свое делает.
        Крутится около кирпичников Патрикеевна. Уж больно любопытна, а пуще стережет, чтобы голик не подсунули.
        —Кузьмич, рыжий фартук, а ведь ты колдун, это ты сверчков пускаешь в запечье. Ох и злой ты, все по обиде! Секретный ты человек. А уж дерешь с людей, никого не жалуешь.
        —Заработать — не украсть, — посмеивается Кузьмич.
        Склали печь. Кузьмич руки вымыл. Холщовым фартуком вытирает.
        —Затопляй, Патрикеевна.
        А та:
        —В печи обиду свою не оставил?
        —Оставил, на золотник, не больше.
        Нащипал Кузьмич лучины на растопку. Завыла жара в печи, огонь чище золота — и ни дыминки. Пламя так и пляшет, в семь грив до самого свода, так и машет красным крылом чуть ли не до шатра. Кузьмич поглаживает желтые усы, конечно, не для красы. Никакого обману. Всякое дело человеком ставится. О чем больше-то калякать? Истопливо сгорело. Хоть калачи, хоть блины пеки. Двадцать целковых положил Кузьмич в шапку, пожелал на прощанье доброго здоровья хозяйке и печи.
        Кленовый ящичек за плечом, шагает домой, доволен и весел.
        —Не тужи, Викентий Огурцов, вот тебе на новую избу первый взнос, глядишь, понемножечку и наберем. Птица по соломинке таскает, гнездо свивает.
        А Персиков-то хорош гусь: без слова дал согласье на плату — знал кого позвал, а тут, вишь, раззвонил по всему свету, будто-де Кузьмич снял с него чуть ли не последний крест.
        У мастеровых на этот счет своя песня: мол, Кузьмич, молодчина, умеешь отличать чин от чина.
        С той поры-то, братки, много лет прошло. Елочка под окнами у Кузьмича, что на рожденье дочери посадили, стала высокой елью. Персиков умер.
        «Сэр — кошку съел», как блоха из старой шубы, давно ускакал за море.
        Антон Кузьмич свой сундучок с поскребками, с молотками, с печниковой кирочкой на чердак отнес. Годы-то не молодят. Уж давно в Красную Армию проводил он своих внуков. Без подожка теперь — ни шажка. Домик его — на Зеленой фабричной улице. Он да старуха — вот и вся семья у Кузьмича.
        Хоть и прозвали прежде его «кленовым сундучком», да что-то от трудов праведных не нажил он при царе палат каменных. Да и не помышлял он о них никогда. А нынче-то жизнь под оконцами Кузьмича повернулась солнечной стороной: и заводы, и фабрики, и палаты каменные — все теперь у народа.
        Стар Кузьмич, заплетаться стал. Станет штаны надевать, никак ногой не потрафит в колею. Даже наказывал старухе, ты, мол, теперь шей про меня пошире невода.
        Но хоть и состарился Кузьмич, а жизни радовался, как молодой.
        Но вот пришла беда — затворяй ворота. Фашистские захватчики смертельную петлю хотели надеть советским людям. Только шея-то у советских людей высока, кость крепка, а душа и того потверже. Выдержка хорошая нажита, советской властью людям привита. И пуще всякой силы — полное доверие своему правительству у народа.
        И случилось в те годы такое. Одну новую школу по зиме заняли под госпиталь на фабричной улице. И свету много, и просторно, и клуб, и сцена, и красный уголок с газетами. И радио в полный голос поет, говорит. И над подушкой у каждого наушники.
        Все бы хорошо, да в одном не задалось. Морозы-то как ударили, печь и задурила. А зима, чай, помнишь, пришла злющая, немилостивая. Без хорошей печи и поварам и докторам горе — ни кашу сварить, ни повязку вымыть.
        Взялись своими силами починить, да не сумели.
        Тут один солдат Советской Армии, наш землячок, рука на перевязи, и подходит к начальнику.
        —Знавал я печника с нашей улицы — золотого старичка, уж тот бы нашу печь вылечил. Не знаю, жив ли? Уходил я на войну, так он еще меня у своей калитки обнял да угостил понюшкой табачку из костяной тавлинки.
        —Кто он таков?
        —Антон Кузьмич Кирпичов.
        Адрес верный указал служивый: и как найти, какой улицей ближе проехать к мастеру. Ждать да гадать некогда. Сели начальник госпиталя и солдат в санки, покатили искать знаменитого печника.
        Скоренько нашли, вежливо вошли, степенно поклонились.
        —Здесь Антон Кузьмич проживает?
        —Здесь, товарищи-граждане, он самый это и есть я, — отзывается с печи седой старина. Сидит на краешке, голые ноги с печки свесил, пятки в печурках греет. За переборкой старуха ворчливая за что-то пилит потихоньку своего супруга, не слышит, что гости у порога.
        —Да перестань ты, голубушка, солнышко мое, Пашенька. Куда я ходил? Где был? Это дело общественное. Хоть один раз в жизни, но не послушаюсь я твоих инструкций, хоть ты на меня протокол составляй. Послушай лучше, что добры люди нам скажут. Зачем пожаловали, товарищи воины Красной Армии?
        Те ему свою заботу доложили. Почесал затылок Кузьмич.
        —Ах, ребята, что-то мне неможется нынче, знать, к плохой погоде. Эва в трубе-то гуляет ветрило. Ну, да так и быть!.. Только ведь я печник-то дорогой. Может, слыхивали про одного нашего печника по прозвищу «кленовый сундучок»? Так это я самый и есть в наличности.
        Как эту присказку услышала старуха за переборкой, сразу перестала допекать старика.
        —Ладно, дед, заплатим, не обидим, так и быть, только выручи.
        —За хорошую плату что не выручить. Хоть я зубы давно съел, а ведь хлеб-то все равно и мне нужен.
        Кряхтит Кузьмич, сам слезает с печи, обувает сапоги — ноги-то его не слушаются; полушубок надевает — руки-то в рукава не лезут.
        Сели, поехали. Доктор и спроси печника дорогой, от нечего делать:
        —О чем это вы, Антон Кузьмич, дискуссию вели с хозяюшкой?
        Кузьмич варежкой с бровей снег смахнул.
        —Небо делим пополам, все никак не разделим.
        Больше не стал спрашивать начальник.
        По крутой-то госпитальной лестнице еле-еле поднялся Кузьмич, сел на стул, уж он чихал, чихал, кашлял, кашлял. Солдаты сзади-то стоят, свою квалификацию пишут печнику:
        —Эх, ну и богатырь, и где такого откопали? Знать, из музея привезли.
        —Растрясут кости у дедушки, — не оберешься греха от бабушки.
        —Тише ты, это — всесоюзный архитектор прибыл.
        —Главный зодчий по заслонкам.
        А старичок-то хоть и стар, но чуток. Чихал, чихал, а сам все послушивал. Обернулся да шептунов-то посошком легонько кого по лбу, кого по плечу:
        —Чего зубы скалите? До войны-то в стахановцах ходили? Так ли? Ну-ка я сейчас вас на своем деле испытаю. Будете у меня за помощников; посмотрю, что вы за стахановцы. Кто в деле мастак — тот и в поле вояк!
        Всех шептунов-то велел доктору отдать ему под команду. Начальник уважил. И попали пересмешники под начало к «главному зодчему по заслонкам».
        Со всех сторон, не торопясь, обошел Кузьмич печь, все посмотрел, выглядел. Сел против печи на табурет, в руке посошок, и давай помощников гонять, что им делать, указывает. Посошок-то, как живой, так в его руке и полетывает, только успевай потрафлять за его указкой.
        —Повыше чело, чтоб не задело помело! В трубе покруче змеевичок, слушай, что велит вам кленовый сундучок. А ты давай управляй шатер. Да ты лезь туда, не бойся: сажа не волк, не укусит. Поспевай, солдат, на то ты мной и на службу взят! Стахановец красен не словом, а делом. Летай смело!
        На помощничках-то рубахи взмокли, хоть через колено выжимай. Шутя, шутя, нагрел он им спины. Посошком знай выкидывает артикулы, свое вспоминает:
        —Вот у меня в стары годы ученик был, Викентий Огурцов, любо-дорого посмотреть. Сгиб в девятнадцатом году. За большое дело сложил голову. Он за семерых за вас один бы управился. С отрядом Михаила Васильевича Фрунзе ушел, да и не возвратился.
        Дал Кузьмич помощникам с обеда-то до вечера две перекурочки маленьких, и за это говори спасибо. Зато к ужину печь готова.
        Затопили. Запело, заиграло в трубе. Будто заново печь переложили с исподу до верхнего кирпича.
        Погладил Кузьмич белую бороду, вздохнул, а глаза хитрющие.
        —Ну, поняли, где собака зарыта?
        А те не больно-то поняли. Вот вам и зодчий по заслонкам.
        —Открой, дед, свой секрет, — все в один голос просят.
        —Отсюда недалеко стоит гора Опока, на горе сарай кирпичный под крышей черепичной. За сараем речка, за речкой местечко. Под тремя кирпичами, за семью сургучами лежит пакет, а в нем мой секрет. Сходить туда никому не запрет. Ну, товарищи, красные солдаты, желаю, чтобы щи вам подавали с пылу, с жару, жирного навару, выздоравливайте скорей, дубасьте фашиста, чтобы дух собачий из него вылетел. И я бы с вами пошел, да вы больно ходки, не угонюсь.
        Солдаты его провожать собрались чуть не всем госпиталем.
        —Спасибо тебе, дедок. Один всех согрел.
        —Не хвали печника сгоряча — пока не вынешь калача, — поклонился старик солдатам, надевает шапку.
        А начальник госпиталя ему пачечку червонцев сует за грудинку. Старик пощупал пачечку — хрустят, новенькие, только с молоточка. Схмурил брови, положил деньги на стол. Будто чем-то недоволен. Деньги-то не берет и не говорит напрямки, что мало. Начальник ему — еще половину пачечки. Он и эти отложил. Начальник было еще добавить хотел. Кузьмич и говорит:
        —Нет, дорогой товарищ, не удивишь ты меня щедротой. Я свою плату взял сполна. Мне от всей Советской Армии спасибо сказано. А армией-то кто правит? Кто ее ведет? Сам товарищ Сталин. Вот что дорого! Хорошо, что нынче пригодился я вам хоть в малом деле. Одно прошу — довезите до дому, а то, чай, старуха, у окна сидючи, наахалась. Не ушел ли, мол, к молодухе-завитухе. Строга, прямо беда!
        И улыбка у деда во все лицо расплылась.
        У крыльца-то, когда начальник стал прощаться с печником, в шутку спросил:
        —Много пображничал на веку, Кузьмич, что жена так строга?
        —Как рассудить, — Кузьмич отвечает, — у этого дела два конца: один семейный, другой общественный. Вот, к примеру, третьеводни печь перекладывал у Марьи Камешковой, муж-то у нее на войне пал героем. Чего уж взять с солдатской вдовы? Сиротское дело. А старуха-то у меня смолоду казначей, любит денежку позвончей — вот и брюзжит, зачем-де я от денег отказался. Я ей говорю: не касайся, солнышко, Пашенька, моей программы. Беда-то не одной Марьи касательна. Эта беда и у меня за пазухой… Спасибо, товарищ начальник, что мастерством моим не побрезговали. Спокойной вам ночи! Вон луна-то бордовым кушачком подпоясалась, к вёдру, к ясному дню! К нашей победе!
        Все годы, пока шла война, каждый раненый солдат, уходя из госпиталя, уносил в сердце светлый подарок. А подарок-то весь не мал не велик: душевный рассказ своих товарищей о знаменитом печекладе, о хорошем советском человеке.
        Золотой ключ
        Последняя большая война непроглядной тучей на нашу землю шла. Только солнце-то наше взошло высоко, не застить его никому!..
        В том-то и сила наша, потому-то и широк у наших людей разворот в любом деле.
        Февраль седыми гривами метелится на дворе, лес дрогнет на ветру, знобит его сиверко. А непогодица-метель запустила свои неугомонные прялки, прядет и прядет на околице и в поле. Столько она напряла, раскатила белые полотна по всей земле, во все концы!
        Зима сердитая. Трещит мороз. Ветер улюлюкает, воет, лоскутья дыма теребит, над фабриками носит. Фашист из Ржева в подзорную трубу мутным глазом разглядывал на кремлевской стене зубцы, бойницы, башенки считал, прикидывал, мол, сколько их. Да так и не сосчитал, не пришлось.
        Как он ни пялил глаза, с каждой версты лезут к нему в подзорную трубу березовые кресты вперемежку с осиновыми. Фашистами эти украшения строганы. Крестовинами фашисты свой бесславный путь метили.
        В ту памятную зиму и приехал к нам Михаил Иванович Калинин; приехал он с народом потолковать, помочь, указать, за что следует похвалить, а другого, может, строгой товарищеской критикой полечить. Это лекарство надежно, в любое время полезно.
        Простое слово он привез, доходчивое, всякому понятное, потому-то оно и золотое, такое, что и цены ему нет!
        Кто же Михаила Ивановича не знал? Кто же его не любил?
        Вся его большая судьба, вся его славная борьба связана с миллионами рабочих людей. И крестьянам от него также всегда почет, уважение и внимание.
        На слете колхозников выступал он. Так говорил, будто слово свое каждому колхознику в душу клал. Это-то и дорого. Сколько колхозов в нашей области, и все они перед ним на виду! Все знает: где чисто жнут, а где грачей подкармливают прямо на полосе. Ну, таким-то не больно весело было сидеть на скамейках. И в жар и в холод бросало! А тихо он говорил. О руководителях не забыл. С руководителей-то, говорил, мы в первую очередь спрашивали и спрашивать будем — не слов да посулов, а хороших дел, расторопности, разворотливости да хозяйской заботы о большом и малом.
        До каждой избы, до каждой конторы, до каждого колхозника донесли его наказы и советы делегаты, когда разъехались по своим местам.
        В те дни собирались ткачи на Большой Новой мануфактуре, старые и молодые работники и работницы. Думы у всех на одном сошлись: пригласить бы, мол, нам его, Михаила-то Ивановича, к нам на фабрику хоть на самую короткую минуту.
        Молодой помощник мастера веснушник Венька Обручев, — он еще вот-вот собирался заявленье подавать в комсомол, — так он, этот самый Венька-то, может, жарче всех желал, чтобы навестил именно их Большую новую мануфактуру Михаил Иванович. Новой она названа не зря: в первую пятилетку выстроена, в ней все, начиная с самого нижнего камня фундамента и кончая острым стальным шпилем на крыше, сделано советскими мастерами.
        Старая ткачиха Анисья Пантелеевна была в тот день счастливее всех.
        —Я, — говорит она, — дорогого Михаила-то Ивановича слышала еще в двадцать четвертом году, стояла с ним рядышком, все слова его помню. Приезжал он тогда к нам в Родники, когда собирались пускать на полную мощь Родниковский комбинат.
        Много, много хорошего припомнила она. Венька-то Обручев слушал ее, наслушаться не мог.
        Пока-то они думали, как позвать к себе Михаила Ивановича, кого послать за ним, а он той порой, на радость всем рабочим, без провожатых, сам нашел дорогу на Большую Новую мануфактуру.
        Приехал, стало быть. Идет прямо к рабочим в цех. На шапке, на воротнике не успели растаять снежинки, сверкают блестками.
        Белым платом он очки протер. Заметно, что годы-то большой работы легли ему на плечи. В глазах его — ясных, правдивых — всю его душу читай. Под заводскими сводами он сам с малолетства рос. Завод, фабрика ему давно знакомы. С рабочим человеком он как с братом брат.
        Будто вместе с ним в корпусе к рабочим праздник пришел. Всякому хочется услышать, увидеть его. Всем его мудрое слово было нужно, всем оно было дорого.
        Разве такие беседы перескажешь?
        Остер слух у Веньки, да ноги еще коротки, чье-то высокое плечо застит ему. Но он не упал духом, приклонился, вынырнул из-под чьего-то локтя и очутился ну прямо-таки близехонько от Михаила Ивановича. Сердце у Веньки так и токает от радости, норовит оно ласточкой на восходе из гнезда выпорхнуть, вскрылить выше всех.
        Слушает Венька, сам думает: «Напишу-ка я сегодня же письмо на фронт отцу, скажу ему, что стоял-то я рядом с самим Михаилом Ивановичем Калининым, что работаю я теперь еще лучше, как он мне присоветовал».
        Хочется Веньке хоть одно бы словечко промолвить Михаилу Ивановичу — и то дорого, самым счастливым человеком на земле стал бы Венька. Но духу, смелости нехватает у него. Да и как ты прежде старших сунешься? Даже оторопь, равно озноб, пробирает его.
        Тихо Михаил Иванович говорил, но так, что никогда его слов нельзя забыть. Будто слово свое золотое он из глуби сердца брал и всем в душу клал.
        И того, помнится, коснулись, много ли сил у нас, хватит ли их, чтобы гитлеровца-захватчика вогнать в гроб и кол осиновый забить.
        Михаил Иванович обвел всех своим взором, рукой указал на всех:
        —Сила наша неисчислима и неизмерима, сила наша — это мы с вами, наша надежда в борьбе только на себя, на свои плечи и руки, на свой ум, на свою сметку.
        Сила-то наша непоборима, растет, зреет она, множится в фабричных и заводских корпусах, на колхозных и совхозных полях, сила наша под каждой крышей. А дорога у нас в жизни самая верная, самая справедливая, вернее нашей ленинской дороги нет и не было. Вехи на той дороге поставлены дорогим Владимиром Ильичем, а ведет нас по той дороге товарищ Сталин. Он дальше тот путь торит, все вперед и вперед его прокладывает для всех нас. Не звали мы войну, навязали нам ее. До войны из всех сил в мире сильнее нашей силы не было, а после войны силы у нашего государства не убудет, во сто крат прибавится.
        Стали тут ткачи про свою работу объяснять Михаилу Ивановичу: мол, у нас тоже стар и мал, всяк свое старанье отдает отечеству. Стали также советоваться с Михаилом Ивановичем, как еще лучше работать впредь. Про большие успехи ткачихи докладывали. Первой назвали Анисью Пантелеевну. И по заслугам.
        Про нее говорят, а она тут же рядом, вроде смущается. Михаил Иванович ясные очи чуточку прищурил, улыбочка сверкнула под глазами, по белому лицу скользнула она и ушла в серебристую бороду. Подает он руку Пантелеевне, приветствует ее по-доброму, по-знакомому.
        —Здравствуй, здравствуй, Пантелеевна! Помнишь ли? Двадцать годков тому назад Родниковский комбинат пускали после разрухи?
        —Дорогой Михаил Иванович, — отозвалась она, — разве такое когда-нибудь забудется?
        Пантелеевна счастлива на добром слове, а народу и того радостнее, что память у Михаила Ивановича надежна, неизменчива до хороших людей, до мастеров своего дела. Заботы, любви к народу у него много, но и беспощадности к врагам не меньше. Да ведь и то верно: кто не умеет ненавидеть, тот не умеет и любить.
        Вот такой-то человек на все государство виден!
        —Кто смело впереди идет и других за собой ведет, почет и сердечное спасибо от родины таким вожакам. Но коренной-то узел лежит глубже, он не только в работе передовых, коренной-то узел, — в успехе всех вместе. Скажем, знатная стахановка полей на своем участке на тысячу колосьев больше вырастила, а остальные только по десяти лишних колосьев сняли. Но гораздо больше лишних колосьев мы соберем тогда, когда каждая колхозница хотя бы только по одной сотне вырастит, но зато каждая! А сколько их, полеводческих бригад! Тогда лишних-то соберутся не тысячи, а миллионы. И во всяком деле так — в поле, на фабрике, на заводе. Вот ты, Пантелеевна, допустим, к примеру, двести метров сняла лишней ткани, это очень хорошо. А другие, к примеру, еле-еле норму свою сделали! Велик ли в том успех, если ты на передней линии воюешь одна? Невелик… Один в поле не воин. Он, этот успех, не мал для одной, а на всех его разделить — получится не много. А вот когда мы добьемся, что каждая соткет лишь десять метров лишних, но зато каждая, то сколько сверх плана даст стране одна ваша фабрика? Подсчитаем-ка давайте!
        Все согласились с Михаилом Ивановичем. Перед каждым становился яснее путь.
        Вдруг до вязочек ушанки на голове у Веньки дотронулся Михаил Иванович:
        —Забывать также не следует, что вот и этим молодым рукам надо скорее дать больше опыта. Надо заботливо растить молодых мастеров, они наша надежда, будущее страны.
        В тот день, кажется, у каждого силы втрое прибыло. Обещали ткачи Михаилу Ивановичу доброй работой любовь свою к советской отчизне подтвердить.
        Слово свое они сдержали.
        До ворот всей фабрикой провожали дорогого гостя. Как вышли вместе с ним на широкий фабричный двор, проглянуло солнце, засверкало около заборов на нетронутом снегу.
        Когда Михаил Иванович садился в машину, — народ-то с этой стороны, а дверца открыта с другой, — вдруг набрался Венька смелости, шмыгнул к машине, протянул руку:
        —До свиданья, Михаил Иванович! Спасибо вам, что приехали!
        Михаил Иванович пожал Веньке руку, как большому. И покатилась весело машина. Венька руку-то проворно сунул под ватник, приложил горячую ладошку к сердцу, словно тепло дорогой руки хотел сохранить. Засияли глаза у него, оглянулся он еще раз да как припустился бежать к ткацкой, а за ним кинулся Аксютка Малышев, чумазый, словно галчонок, ученик из слесарной.
        —Венька, Венька, покажь: чего это он тебе дал? — догоняет и кричит Аксютка.
        Нагнал. Остановились. Запыхались, никак не отдышатся.
        —Чего это у тебя?
        —Ничего.
        —Ну, да! Не сказываешь, таишь…
        —Честное слово, ничего нет!
        —А покажи руку, чего ты прячешь?
        —Э, не покажу, — спохватился Венька.
        —Тогда хоть скажи: чего?
        —Золотой ключ он мне подарил, такой чудесный ключ — к каждой гайке подходит, любой станок им починишь. А у тебя, Аксютка, нет такого ключа. Эх, недогада, попрощался бы за руку с Михаилом Ивановичем, глядишь, и ты бы от него такой же ключ получил!
        —Полно тебе! — проворчал Аксютка.
        Венька нахлобучил до бровей шапчонку на Аксютке и шмыгнул в дверь. Аксютка поправил шапку; Веньки перед ним как и не бывало. Венька такой ли складень на разные хорошие выдумки. Бежать за ним в ткацкую некогда, пора возвращаться к себе в слесарную.
        Так он и не показал золотого ключа Аксютке. Инда блеск у того в глазах, — все это от любопытства. Вот такой бы ключ да Аксютке в руки, а руки у него не крюки, со смекалкой.
        Пошел Аксютка в слесарную, сам думает: «Пожалуй, верно говорит Венька. Все возможно, что на самом деле Михаил Иванович подарил Веньке какой-нибудь чудесный инструмент. Хотя, может, ключ-то и не золотой, но из наилучшей стали и самой прочной закалки. Дороже всякого золота то, что попал-то он в руки Веньке из рук самого Михаила Ивановича. Он знает все наши первоклассные заводы, где изготовляются лучшие инструменты. И в инструментах он лучше всякого инженера разбирается, сам работал когда-то слесарем. Он везде бывает. Вот приехал же к нам на фабрику!»
        О замечательной жизни Михаила Ивановича Аксютка и сам читал и беседу слушал в красном уголке.
        Работает Аксютка, сам все на часы поглядывает. Хочется ему поскорее встретить у ворот Веньку после смены, узнать доподлинно, что за вещицу таит Венька у себя под ватником.
        Вот встретил он Веньку вечером у ворот.
        —Вот он! Теперь покажешь, — схватился Аксютка за карман.
        —Э, я оставил его в ящике с инструментами.
        Опять ничего не выведал Аксютка. Вскорости, в обед, пока Венька столовал, Аксютка пробрался к его инструментальному ящику, громыхал, громыхал инструментами, а диковинки так и не отрыл.
        Той порой среди мальчишек-то пошло гулять по фабрике, что действительно Михаил Иванович подарил Веньке Обручеву золотой ключ. Другие мальчишки тоже рылись в ящике у Веньки, но ничего не нашли.
        У Веньки дело с каждым днем лучше да лучше. Он за помощника мастера обихаживал двадцать два станка, да его товарищ Славка Гребнев столько же. Обоим по пятнадцать лет недавно сошлось. Оба только осенью пришли из ремесленного. Уступил им свой комплект Арефий Арефьевич Когтев, а сам ушел на фронт.
        Мастерство-то, вестимо, славится не бородой, бывает, что и молодой мастер не уступит старому, но практику надо пройти.
        После приезда Михаила Ивановича, с того дня, работа у Веньки так сама от рук и отлетает. За что он ни возьмется — всякое дело его слушается. Сначала они шли со Славкой наравне, а потом стал отставать Славка. Но тоже прилежный, не назовешь парня печегнетом. Но сколько он ни старается, нет ему той удачи. А Веньке, кажется, она сама ложится в его счастливые руки. Нет удачи — нет и того почета от ткачих помощнику мастера.
        Где же загадка? Годов обоим поровну, руки у обоих одинаковы, за одной партой сидели в ремесленном, друзья закадычные. А вот поди ж ты, нет одному отличья, а к другому так и валит. Что же за гайка такая упрямая?
        Вызвал Венька своего дружка на соревнование. Месяц прошел, стало ясно, что Венька обогнал своего соседа.
        Заявление о приеме в комсомол вместе подавали. Призадумался Славка: мол, как же это я так отстал? Из-за кого? Ведь могут и в комсомол не принять.
        А когда Славка о ключе золотом помянет, Венька только усмехнется и тут же разговор переведет на другое. Тоже, видно, парень себе на уме, своей честью дорожит.
        Сколько ни бился Славка, но так и не догнал Веньку. Только бы им поравняться, а Венька уж на шажок вперед шагнул. Ткачихи соседние нет-нет да и подденут своего молодого помощника мастера:
        —Что же это вы, Всеслав Иваныч, отстаете на ступенечку от сверстника Венедикта Захарыча? Ты сними чертежик с его золотого ключа да порадуй нас и себя. Ведь когда у тебя плохо дело клеится, и нас досада берет. Вон венедиктовы-то работницы нет-нет и подтрунят над нами, что, мол, мы не торопко спешим…
        Горько Славке. Но чем оправдаться? Чем он порадует ткачих? Что скажет в свое оправдание?
        Стал Славка попристальнее приглядываться к каждому повороту товарища, к каждому его движенью за работой. «Ага, — думает он, — ключ-то ключом, но, кроме ключа, у Веньки еще секрет есть».
        Как-то пришел Славка в расстроенных чувствах принимать смену. Начали работать. Прямо наказанье, незадачливый день: то одна ткачиха кличет к себе — станок разладился, то другая. А там, глядишь, у третьей сразу пара отказалась. Минуты спокойной нет. Бегал, бегал он, рубашка взмокла, закружился, из сил выбился.
        А у Веньки, словно часы, работают все станки, любо посмотреть на его комплект. А он только похаживает да поглядывает за своим большим механическим хозяйством, будто прогуливается по цеху, со стороны глянешь — ему и делать нечего. Коль что чуть закапризничал станок, он по стуку определяет, не ждет, пока ткачиха позовет, сам идет.
        Едва он коснется, и снова гремит, стучит послушный станок. Самому мастеру приятно, и работницам его весело. У него в комплекте, кажись, не только люди, но и станки-то веселее, чем у Славки.
        Совсем сбился с ног Славка. Не нашлось нужного инструмента. Пустился он за чем-то в слесарную. А четыре станка той порой отдыхают, бездельничают, Одна сметливая моложавенькая и машет Веньке: мол, иди-ка ты с золотым ключом, выручай нас.
        Венька не из гордецов, но и не из простачков. Однако на приглашение отозвался без проволочки. Явился к соседям в комплект. Он бы, может, давным-давно открыл все тайны перед Славкой, но одним Славка был плох — чересчур горделив, самолюбив, считал за унижение достоинства звать на помощь кого-то. Ну, раз так, то и не вмешивался Венька в его неполадки. А вот стоило Веньку позвать — и он к услугам.
        Сверкнул ключ у него в руке — заработал станок, подошел к другому — и тот застучал. Да так-то, пока Славки не было, он все хворые станки вылечил, наладил и преспокойно направился в свой комплект. И нос к потолку не задирает.
        —Ну, что ты только у нас за ключик золотой! Цены нет твоему умельству! — кричит ему на ухо молоденькая ткачиха.
        Славка бежит с инструментами, а станки все на полном ходу. Он так и опешил.
        —Как так? Кто без моего ведома посмел ковыряться в моих машинах? Кто звал? — так и петушится он.
        Как же, тщится сохранить свой авторитет на высоте. Кичится перед работницами. Молоденькая ткачиха и шепни ему на ухо, а то не услышит, ведь стук, гром:
        —Золотой ключ нашли, пока ты бегал. Ты почаще отлучайся, поменьше простоев у нас будет.
        Ну, обозлился он вгорячах-то.
        «Наверно, Венька сунулся в чужие сани, где его не просят», — подосадовал он.
        Вскоре захворал Славка. Грипп его одолел.
        Сменный мастер тужит, никого в запасе нет, подменить некем, пока тот хворает.
        Венька и просит:
        —Как некем? А я что же, не мастер, что ли? Пора и мне принять полный комплект под свое начало.
        —А справишься? Возьмешься за гуж, не говори, что не дюж!
        —Волков бояться — в лес не ходить. Я золотой ключ ношу в кармане спецовки, — отвечает Венька.
        —Что ж, попробуй.
        Все сорок четыре станка признали Веньку единогласно своим рачительным хозяином, настоящим заботником. Хоть годы-то его молодые, да руки-то оказались золотые. Тут он и показал полный разворот своих молодых сил.
        Работницы его не отпускают из своего комплекта. Полюбился.
        Пока хвороба ломала кости у Славки, не только ткачихи, а и челноки-то с погонялками привыкли к новому сметливому распорядителю на том участке. Такой славный работяга, что поищешь другого такого.
        Славка выздоровел. Пришел. В своем знакомом комплекте ему больше и делать нечего. Обидно. Но на что и на кого ты станешь жаловаться? Поставили его в другой комплект. Но станков у него теперь вдвое меньше, чем у Веньки.
        Венька первый протянул руку на подмогу своему дружку, чтобы обоим шагать локоть о локоть. Так он адресовался: мол, Славка, нам нужно о моем золотом ключе поговорить. Показать его я тебе не покажу, но всю тайну о нем, если ты хочешь, расскажу.
        А Славка, жалеючи свой комплект, возгордился пуще прежнего, да и обидно ему стало: дескать, меня затирают, поддержки не чую.
        —Я, — говорит, — и без тебя не меньше понимаю.
        —И больно хорошо. Хлеб за брюхом не ходит.
        На том и разговор короткий оборвали. Понимать Славка, может, и понимал, но умения, сметки недоставало. А без сметки — не оторвать и старой подметки.
        По вечерам перестали вместе ходить в кино дружки.
        Между тем Аксютка, как воробей, порхал по всем углам фабрики, все он знал, где что делается, кто шибко ладит между собой, а кто не особенно. Проведал он, что между Славкой и Венькой пробежала черная кошка. Аксютке стало жаль Славку. К тому же он во что бы то ни стало собирался разгадать венькину тайну. Вот он и говорит Славке:
        —Хочешь, я тебе золотой ключ достану, такой же, как и у Веньки, себе тоже. Только ты пока что помалкивай. Вот тогда мы и покажем Веньке.
        —Я и без золотого ключа свое дело знаю, не хуже других. Однако ради любопытства достань, если можешь.
        В какой мастерской проныра Аксютка подсмотрел золотой ключ, знал только он один, но дал твердое слово, что золотой ключ скоро будет у него в руках.
        А сделал он вот что: взял да и послал письмо Михаилу Ивановичу в Москву. Все описал: дескать, так-то и так-то, после вашего отъезда Венедикт Обручев завладел вашим подарком. Несправедливо он поступает, хотя и большие успехи имеет в работе, на первое место вывел свой комплект. А мы, мол, со Славкой и другие мальчишки считаем, что золотой ключ вы подарили на счастие не одному Венедикту, а нам всем. Мы все хотим хорошо работать. Пришлите и нам со Славкой по такому же ключу. Мы будем работать, чтобы оправдать ваш подарок. Вот в таком-то роде все и выложил. Послал. Ждет-пождет.
        В клубе собралось большое собрание. Веньку-то выбрали в президиум. Славка пониже, на скамье, во втором ряду. Аксютка-проныра, говорун веселый, этот на передней. О работе лучшие мастера говорили, делились опытом. Дошло дело и до молодого помощника мастера Венедикта Обручева. Просят его, чтобы он открыл перед своими товарищами те пути, которыми он впереди всех идет и других за собой ведет. Мол, про тебя пустили слух, что ты золотым ключом завладел. Так это или не так?
        Улыбка на лице у Венедикта. Только было он начал, а в этот момент подают письмо Аксютке Малышеву. Прочитал он, да как крикнет на весь клуб, забыл, что на трибуне стоит Венедикт:
        —Товарищи, да вы только послушайте! От Михаила Ивановича нам всем поклон.
        Так-то сказал — ну и зашумели! Не слышно, что говорит, Венедикт. А он и не говорит, стоит на трибуне да вместе со всеми в ладоши бьет. Славка тоже. Аксютку просят на сцену с письмом.
        —Читай! — кричат.
        Аксютка даже своим глазам не верит. Раз просят, надо читать. А в письме все просто, все ясно. И о золотом ключе будто к слову было упомянуто. В просьбе Аксютке не отказано, но указано: мол, такой дорогой ключ, каким владеет Венедикт Обручев, ни из платины не отлить, не отковать из красного золота. Каждый из нас владеет этим ключом. Дал этот ключ к счастью каждому человеку товарищ Сталин. У кого этот ключ, тому всякое дело по плечу.
        Вскорости и у Славки с Аксюткой вся работа пошла не по-старому, не попрежнему. Нашли и они свой золотой ключ.
        Земляное солнце
        Про наших добрых соседей, лесных жителей, присловье осталось: Буй да Кадуй чорт три года искал.
        —Ну, так это когда было!
        Лесов в нашем краю и ныне много, это правда. И славятся они теперь не медведями, а лесорубами. Лесорубам в ловкие руки советская власть дала топор-самосек. Не сам он жаровую сосенку, в три обхвата, сечет — к нему по проводу течет электрическая сила. С того дело и пошло на хороший лад.
        И болотами мы не обижены. Раньше в них с весны до осени высвистывал кулик, синий гонобобель дремал, лягушки хозяйничали. А дождь польет, заслезится косоногий кустарник, седой кочкарник. Званье-то кочкам дано было подходящее — чортовы бородавки. На щеках у кочек красной оспой клюква рябила. Доброе дерево да сладкая ягода — и те считали за обиду поселиться на кислой земле.
        А они, болота-то, разлеглись на сотни верст и полеживают себе. Может, тысячу лет пустует под ними земля. Ни рак с клешней, ни лошадь с копытом не показывались туда. А зачем? Чего в болоте взять? Волк там не прорыскивал, заяц не проскакивал, сокол не пролетывал. Разве когда охапку травы овцам на кормишко натяпает мужик. А трава какая? Одно названье, хуже соломы.
        Испокон белоус да кислица — на болоте царь да царица.
        Не зря болото лежало, — золотой клад оно в себе таило. Наши люди к тому кладу и подобрались. Не заклинанья, не заговор на верный след навели — наука да техника.
        Бывало, кулики жаловались: мол, фабрики близко, спать спокойно не дают, рано будят. Как на зорьке в сто железных голосов зыкнут — и покатится по лесам, по болотам. Какой уж тут сон, скажем, тому же долговязому кулику?
        Теперь и еще пошумнее стало на болотах. Хоть куликам, может, не больно приятно, зато людям весело и машинам унывать некогда. А в этой пятилетке даже Старичку-Огневичку решили не оставить места под его притон. Чего тужить, — пусть себе перебирается подальше, куда-нибудь к Белому морю, может там поспокойнее. И то навряд ли. Везде народ приноравливает природу на себя поработать. И не плохо.
        Жаворонки на все лады, на все голоса заливаются над болотами. Солнце играет, комару в такую погоду на белый свет нос показать боязно.
        Черным-черно раскинулось торфяное поле, черную спину греет, от его спины парок подымается. Если вдоль итти — сутки надобно. Поперек перейти — и недели мало.
        Что за гриб-боровик в белом картузе среди черного поля вырос? Из рощи он или из бора?
        То не гриб-боровик. На березовом пеньке сидит старый дед Прон Андроныч, в руке у него клюшка-подпирушка. У соломенной шляпы его такие поля, — хоть горох на них молоти в три цепа. Борода до того седа, до того густа, хоть от ветра бородой загораживайся.
        Чего он тут делает? Чего слушает?
        Он за сторожа.
        Слушает он не комариный звон, не жавороночью трель. Неподалеку гидромонитор пустили. Сильно струя бьет, весело поет! Как ударит вверх, у самых облаков на тысячу звезд рассыплется струя, вспыхнет радугой! Качнет мотор посильнее — еще выше радуга, чуть не до солнышка.
        По земле струя бьет — пена белая шипучая выше кустов, в деревцо струя попадет — нагнет его до земли, а послабже которое — как ножом смахнет.
        Вот какая сила у водяной струи! Не заморская машина, — своя, молодыми инженерами построена.
        Слушает Андроныч, как машины жидкий торф всасывают, глядит, как разливают они его по широкому полю. Велико поле — хватит работы неустанному солнышку, хватит работы и машинам и людям. Но не только машинам и лопатам дело есть. Болото необъятно. Где машины не управились, там лопатами подчистят. Конечно, не лопата дело решает — высокая техника!
        Лопатки сверкают, как серебряные. Выбелились о бурую землю.
        Не кукушка закуковала за кустами — паровозик бежит по узкой колее, а за ним вагоны торопятся. Прикатили сюда прямо с ближней фабрики. Штабели готового торфа сами на платформы просятся. Прокалило, просушило их солнце, всю сырость, насколько нужно, из них выпило.
        Сидит Прон Андроныч, клюшкой-подпирушкой перед собой в воздух тычет.
        Чего он делает? Комаров шугает? Комаров не видно. Слепней отгоняет? И слепни над ним не жужжат.
        Кропчет, кропчет Прон Андроныч, губами шевелит, будто с кем-то говорит. Но поблизости ни старого, ни малого, только жаворонок спускается с выси.
        Не зря Андроныч губами шевелит, он свою думу черному полю говорит:
        —Вот и дожил Прон, когда не за лесами, за горами, на родной земле, в родном краю, как по щучьему веленью, за одну ночь на пустом месте встают города с теремами и садами. Полвесны прошло, а сколь много сделано? Что за город-городок, что за улицы, что за площади! Не высоки дома, но все вровень, одни к одному, сложены по точной мерке.
        Почтальон пройдет по этому городу — номеров не найдет.
        Путник пройдет — дверей не найдет.
        Добрый молодец пройдет — девушка-красавица на него из окна не выглянет. Ни в одном доме окон нет. Весь этот город в земле лежал, за одну весну на ноги встал, люди помогли. Все дома одноэтажные чтобы в этом городе сосчитать — нужно на высокую колокольню встать. И то со счету собьешься.
        Вот эти дома-то и считает Андроныч, перед собой клюшкой тычет. До второй тысячи дойдет и собьется. Снова считать примется. Не легко сосчитать, город по часам растет, как день, так улица, а бывают дни — и на целых две-три версты протянутся. У Прона Андроныча святая обязанность каждому новому дому счет вести.
        Считал, считал Прон Андроныч, вынул табакерку, запустил в одну ноздрю понюшку и в другую тоже, да так чихнул, что из-под семи кустов на соседних болотах чибисы вспорхнули, испугались: мол, не охотник ли?
        И сказал он:
        —Считай, не считай, все мое, все наше, все государственное и ничье кроме. Ну, Дедок-Огневичок, гидромонитор скоро и до твоего жилья дойдет. Придется тебе лето жить со мной в моей сторожке, спать на свежем сене. Ты один, без меня, паче чаянья, в этом городе заплутаешься. Эва, сколько добренького подняли! Да и то пойми: люди делали не в обиду тебе. Нужно нашим фабрикам топливо, да и мне, старику, зимой газетку почитать при электричестве, чайку вскипятить в никелевом чайнике. Берут люди у тебя огонька с каждым годом все больше да больше. Не тужи, болот много. Зато в твоих водоемах после карасей разведем — тоже не лишне.
        Мимо деда Проныча торопливой поступью идет к своей машине самая звонкоголосая бригада Альбинки Стрижевой. Стрижева-то только второе лето на болоте, но приросла к делу. Помощницы у нее — одна к одной. Всех их она сама подобрала, из своего колхоза на болото привезла.
        У Альбинки карие глаза с темным отблеском, словно вишни владимирские. Руки, щеки солнцем обласканы, косы завиты вокруг головы в три кольца. Глянет на кого — глаза сверкнут. Песни вечером запоет — соловьи замрут.
        Да забота у нее большая в этот сезон. Доброй волей эту заботу она в сердце себе приняла. Не хотелось ей перед своими подружками показаться хуже других.
        Тут вот какова петелька. На болоте том пятое лето кряду гремит Анфиса Силантьева. Мастер своего дела. Не угонишься за нею и в десять рук. И больше всех и лучше всех сделает. На добытый ею торф Андроныч глянет, сразу и скажет: Силантьевой старанье. Ну, и заработки у нее не малы.
        Четыре года кто бы с ней ни соревновался — все отстают. А этой весной всех прошлогодних-то она обошла, выбрала себе Альбинку Стрижеву. Мне, мол, с теми соревноваться не так интересно. Дай-ка потягаюсь со Стрижевой: кто кого? Под договором Анфиса с Альбинкой, каждая за свою семью, рядом подписи ставили. Скрепляли они свой договор не печатью, а заботой о своем слове.
        Силантьевой-то хорошо, у нее у самой да и у остальных опыт немалый. Альбинке же с новичками тянуться за теми — плечи мозжат. Но она помалкивает про свои плечи, знает, что без труда — не поймаешь рыбку из пруда. Стали они работать. Весы колеблются и в эту и в ту сторону, то день у Альбинки успех, на другой — у Силантьевой удача.
        Всем на болоте от Андроныча почет, а этим двум особый. Силантьеву он давно знает, а вот новенькая-то, ему крайне интересно, выстоит ли? Кроме всего, Альбинка уважительна к старым людям, это тоже ему шибко по душе, по характеру.
        Он участки каждый вечер обойдет, вроде и не его нужда, не его дело, а он, ради своего интереса, прикинет верным глазом — сколько за день прибавилось у этой, сколько у той.
        Он с первого вешнего дня старается угадать — за кем осенью останется самое почетное место.
        Недаром двадцать лет на болоте живет, сколько он хороших работников видал! А этой весной впал в затрудненье. У Силантьевой уменья, сноровки побольше, у Стрижевой задор горяч, взгляд неуступчив, слово настойчиво, к машине могучей любовь большая. Как тут заранее да без ошибки делить выигрыш? Можешь промахнуться! Пожелал им Проныч от души, чтобы обе они осенью два первых места заняли рядышком.
        —Прон Андроныч, ты весь век на болоте живешь, подсказал бы, где богаче да помягче пласт, — просят девушки.
        Он опять щепоть нюхательного табачку в одну ноздрю, щепоть в другую, чих, чих — так, что ураган поднял.
        —А что? И скажу. От других таил, а тебе, Стрижева, так и быть, открою, благо Силантьева далеко, а то услышит, перехватит, она охотница до богатых-то пластов. Присядь-ка на короткий миг.
        Глядит Андроныч на черное поле широкое, слово к слову ставит ровным кирпичиком, не торопится.
        —…Где Огневичок-то ходит, там богатый пласт как раз. Погудка старая есть: дверь-то у него под березовым обомшелым пнем. Да чего гадать! Верно, я сам никогда не видывал, но еще от своего деда слышал, будто иногда трубочка Старичка-Огневичка попыхивает над болотом. Будто бы курить он выходит наверх, проверить владенье. А оно — эва! А на день дверцей хлоп — и пропал. Где его след-то, так там торф — лучше нет на свете. Нападешь — только успевай струей поливать! И всасывать не надо, сам из-под мониторов бежит на разлив. Днем что выберешь, а он за ночь еще столько припасет. Только его не тревожь, жилье не рушь. Не любит такого беспокойства.
        —Сердитый он? — спрашивают, смеются девчата. Не Огневичок им интересен — занятно, как дед Проныч рассказывает.
        —Сердит, не сердит, а хмуро глядит, брови у него, как белоус, под его-то бровью хоть штабель ставь. Не угодишь ему — лучше не показывайся. Уйдет поглубже, на наши заботы рукой махнет, трубку закурит на все лето, начнет чадить, всю округу болотную смрадным дымом заполонит, даже солнца не видно. Над полями дымище, в лесу-то гарью воняет, — не угодили, помешали, убирайся с болота. Это раньше будто так-то случалось. Так чадит — не залить ливням. Морозы ударят, земля, как чугун, гремит, а он, знай себе, пускает дымки из-под кочек. А сунься туда к нему — и все, застрянешь, не отпустит.
        —А от чего он прикуривает?
        —Огневичок-Мохыч-то? Да когда как: то подберет чей-нибудь окурок с огоньком или уголек из забытого поблизости костра выкатит прутиком. А то и так бывает, это когда он сердит: увидит, что гроза находит, выберется с трубкой, встанет под березой и ждет, как в небе сверкнет, он рукой махнет — полымя прямо ему в трубку, ну и задымило. Так, по дедовым приметам, вон за тем кустом, за Вороньей-то ягодой, где-нибудь его лазея. Там будто чаще всего замечали Огневика-Мохыча. Там и пласт богатый. Там ищите, пуще никому не уступайте. Он по плохим пластам не любит ходить. Я вечером наведаюсь, подскажу, — подморгнул старик.
        За Вороньей-то ягодой как раз и работала Стрижева с подругами.
        Ушли девчата.
        Покряхтел Андроныч, поднялся, побрел к ракитникам, на люди, а то скушно. У Силантьевой шумит, гудит монитор, пена белая гуляет, насос с захлебом жижу глотает, по тугому рукаву гонит на открытое поле. У насоса девушки мокрым-мокры, да не боятся сырости: не глиняные. Чуть что закапризничает насос, смелая девчонка — скорей на выручку, не пугается, что в бурую лужу ухнула. Не дает насосу минутку постоять без дела. Мотористам, техникам тоже дела хватает. Однако и тут потолковал Андроныч.
        —Вы, девчата, пуще след Огневика-Мохыча не прозевайте. Нападете на его след — только успевай монитором орудовать! Мой дед сам видел, как по ночам Огневичок лопаткой свое владенье измеряет, — подсказывает Андроныч.
        —Ты тоже, чай, с ним в сговоре, — жалуется Силантьева, — хоть на один его заказничек указал бы. Где хоть он ходит-то?
        —Да, надо полагать, главная дорога его как раз здесь, где ваш агрегат шумит, в Ракитниках. Приходите ночью, услышите, как он песни поет.
        Солнце на жару, люди — на работу, Андроныч — на присказки. За день-то всех обошел, всем шепнул, обязательно с оглядкой, под строгим секретом, что, мол, ни-ни, другим не говорите, тут, где работаете, лежит самый богатый след, тропа хозяина болот Огневичка-Мохыча.
        Никому его добрая подсказка, светлая улыбка не в помеху, слово веселое — не коряга под заступом.
        У красной доски постоял, всех знакомых и незнакомых перечитал. Силантьева со Стрижевой на красной доске, на верхней строке, вот уже третий день стоят рядышком. И больно хорошо: ни той, ни другой не обидно, обе угодили на богатый пласт. Значит, обеим помог Андроныч.
        Табакерку потряс, вынул из шляпы, развернул газетку, еще раз прочитал, кого больше всех хвалят. Силантьевой и Стрижевой чести воздано поровну.
        В редакцию газеты заглянул. И здесь Андронычу рады. Табакерку вынул, предложил всем и сам почихал Андроныч и дальше пошел.
        Дело к вечеру. Белый пар клубится над поймами. Стрижева глянула, как спорится у Силантьевой, и снова за дело.
        —Те не кончили еще! Давайте и мы!
        Кипит работа. Уже молочный туман берега соседней реки кутает. Роса падает на траву. Силантьева глянула, как дела у Стрижевой.
        —Нынче обогнать хотят. Не выйдет. Давайте и мы!
        Снова работают.
        Скрылось солнце за горой. Бузинником пахнет, от земли поплыла сырость. Черный город сумерки заволакивают. Ни Силантьева, ни Стрижева первой с болота уйти не хотят. А меж участками целое широкое поле. Вот один гидромонитор будто умолк. На поселке гармонь запела. Силантьева глянула. Ничего не видно на том краю. Послушала — не слышно.
        —Кончила Стрижева. Ушли. А мы давайте, девчата, еще полчасика, да вон той тропой мимо бочажка пройдем домой, скажем, заходили купаться на реку.
        Стрижева глянула на ту сторону поля — ничего не видно, никого не слышно.
        —Ушла Силантьева. Обгоним их. Давайте еще полчасика, а домой мимо того бочажка пойдем, скажем, ноги мыть на речку заходили!
        Стараются девушки и не ведают, что там тоже работа кипит. На бочажке-то две бригады и встретились.
        —Эх, на вас и ночи нет, с болота вас не выгонишь, мы уж успели выкупаться, — начала Силантьева.
        —Мы уже успели ноги вымыть, а вы все стараетесь обогнать, — свое говорит Стрижева.
        Но у тех и других ноги в торфяной жиже, брезентовые голицы в грязи.
        —Мы искали Огневичка-Мохыча след, — Стрижева смеется.
        —А мы давно с ним договор заключили, он нам свой след уступил, — сообщает Силантьева.
        Опять на красной доске, на верхней строке, стоят имена двух подруг рядышком. Прон Андроныч к этой ли, к той ли бригаде днем подойдет, полюбуется на работу, обязательно пошутит:
        —Ваше счастье — вам богатый пласт. А за то, что я порадел, след Огневичка указал, не лишне бы попотчевать Андроныча, на первый раз ну хоть сто бы граммов…
        Не нужны ему сто граммов, а так, к слову.
        С гулянки вернулась Силантьева с подругами, спать укладываются, уговариваются: дескать, завтра рано встанем, Стрижева распелась, с гармонистом Петей-мотористом осталась, завтра не проспала бы гулена, за ней обязательно зайдем, чтобы не отстала. Шепчет Силантьева, с устатку на полуслове засыпает. Умаялась за день да наплясалась еще вечером, ноют, мозжат косточки, отдыху просят, рады они мягкой постели.
        На заре на зорьке позже всех пришла домой Стрижева. Вот-вот пастушечий рожок запоет, спать-то некогда. Эх, да молодости ли бояться усталости? Прикорнула Стрижева на какой-нибудь часок, засыпает и шепчет:
        —Я-то не просплю, только бы Силантьева не проспала, утром за ней зайти надо. По-хорошему соревноваться — самой весело шагать и подруге помогать.
        Не досказала, не додумала всех своих пожеланий, на заре на полуслове заснула.
        Еще весь поселок спит, заря восток золотит, над болотами туман космами, трава сырая в росной россыпи сверкает, один Андроныч, в сером брезентовом плаще, с тросточкой в руке, с берданкой за плечами, по черному безлюдному городу расхаживает между штабелями торфа, поглядывает на машины. Понюшку за понюшкой посылает, аппетитно чихает, как чихнет — кирпич со штабеля скакнет.
        Мотористы поднялись и девушки тоже. Силантьева бежит Стрижеву разбудить, чтобы не проспала, а та к ней торопится, видно в одну минуту встали.
        У бочажка, где тропинки сходятся, как две первые ласточки, встречаются Силантьева со Стрижевой, задушевные подруги.
        —А я за тобой, боялась, что проспишь, — говорит Силантьева.
        —А я за тобой, ты ведь любишь на заре понежиться, — отвечает Стрижева.
        Запели подружки, в обнимку пошли на свое дело. И опять у них две позиции, обе равные. И все вот так день за днем, неделя за неделей. А из города на задорную работу фабрики глядят. Моторы машин на болоте будто в лад говорят:
        Будет торф — будет тепло!
        Будет торф — будет и в домах светло!
        Будет торф — пряжа будет прясться!
        Будет торф — и ткань будет ткаться!
        Будет торф — и ситцы ярче расцветут!
        Горячо летом на болоте поработали, значит фабрикам на всю зиму силу дали. Болото тысячи машин оживит, все колеса заставит вертеться.
        От торфяного-то кирпича по стальным жилам побежит тепло в родные края и за сотни верст, а может быть, и за тысячи.
        От торфяного кирпича по прямым проводам хлынет солнечное сияние во все места, где люди живут, где они работают.
        Торфяной кирпич рядом с обжигным железняком плотно ляжет в фундамент большого нового строительства.
        …Ночь туманами клубится. Уж осень вот-вот бросит расписанные салфетки под березками. Зябко Андронычу. Пошел вдоль карьера у Ракитников, чтобы разогреться. Идет да мурлычет сам себе:
        —В саду ягода малина…
        Сам думает: «Эва, сколько нынче бригада Силантьевой промыла!» А из-за кустов — Стрижева со своими девушками. Замолк Андроныч, притаился, а те ходят, проверяют, сколько у Силантьевой сработано, не отстала ли она, но помощи попросить стыдится. Тогда помочь ей надо. Догадался Проныч, улыбнулся, постоял, да как гаркнет:
        —Зачем здесь в неурочный час, чьи сережки ищете? — и вышел к ним.
        —Прон Андроныч, мы след Огневичка-Мохыча ищем, глядим, не закуривает ли?
        —Ну, пока я здесь хозяин, у меня много-то не накурит. Я же сказал вам: его след за Вороньей ягодой.
        Подался он к Вороньей ягоде, бредет вдоль канавы. Видит: и здесь кто-то участок Стрижевой контролирует, мол, не отстала ли от нас, а подмоги попросить считает за стыд. В таком случае помочь надо. Вышагнул он навстречу.
        —Это что за люди в неурочный час и зачем вы здесь?
        А это Силантьева неугомонная с подругами.
        —Прон Андроныч, мы заплутались, тропинку Огневичка-Мохыча ищем, лето проходит, а так и не нашли, — жалуется Силантьева.
        —Ах вы, ягода морошка, какой же вам еще тропы? Вы же по ней целое лето ходите? Я же сказал вам давно: главная его тропа у Ракитников.
        Убрались девчата с болота. Убедились: кажется, ни та, ни другая бригада не отстают, обе вместе идут.
        Так-то и лето минуло. По осени большой итог стали подводить. И та и другая сторона при большой чести. И другие бригады с немалыми успехами. Обеих поровну чествовали — и Стрижеву и Силантьеву.
        На прощальном-то вечеру в клубе, под электрическими лампами, деду Прону Андронычу прямо беда, хоть целый район зови себе в помощники за богатый стол, сразу тысяча рук протянулась к нему со стакашками:
        —Прон Андроныч, за богатый пласт!
        —Прон Андроныч, за хороший подсказ.
        —Андроныч, за огневиков след!
        —Чего же ты Огневичка сюда не позвал?
        Каждая просит, чтобы Андроныч пропустил ее стакашек. Андронычу, если все стакашки пропустить, одному до того торфяного сезона не управиться, а что хуже всего — после пира угодить в горелую яму, в гости к Огневичку-Мохычу.
        Он бы и рад всех уважить, да уваженья недостает. Но выход нашел.
        —Сливайте, — смеется, — в посудину, завтра я Огневичка угощу, да и сам опохмелюсь вместе с ним. Кстати, новые пласты у него выведаю на будущую весну.
        Стрижеву-то той осенью учиться послали в торфяной техникум. Зима в белой шубе ходит по городу. Мороз трещит.
        Льется яркий свет из окон фабрики. Думает Стрижева: «И моя доля в этом есть!»
        Входит она в просторную залу, светло, тепло, над каждым столом солнышко. Думает Стрижева: «И моя доля в этом есть!»
        А по проводам за сотни верст с ГЭС течет, течет живая сила, гудят заводы, гудят фабрики, молоты тысячепудовые падают на наковальни, брызжет с наковален красная рябина. Крутятся веретена, стучат челноки, разливается белая река полотен, загораются краше живых цветов расписные узоры на тканях.
        Будто вся земля поет в этот трудовой час.
        В земле это солнце лежало, а теперь в городах и селах засияло, во все концы прибежало. Трудовые руки это солнце из земли подняли.
        Словарь
        БАНКАБРОШ — сложная машина, с помощью которой вырабатывается ровница — тонкая ровная ленточка с небольшим числом кручений.
        БОРОДЫ — ткацкий пух.
        БУСА — большая долбленая лодка.
        БЕЛЬНИК — луг, поляна, где в старину, обычно летом, отбеливали ткани.
        БЕРДО — ткацкий прибор. На современных ткацких станках представляет собой ряд железных зубьев, концами зажатых между двумя парами деревянных планок. В бердо продеваются нити.
        БУЧЕНЬЕ — выварка ткацких изделий в щелоках из щадрика или в обычной золе.
        ВЕРСТАК — длинный узкий стол в набойной (в старину в небольшом сарае), на котором производилось печатание ситцев путем обмакивания манера (доски с выпуклыми узорами) в растворенную краску.
        ВОРОБЫ — колесо для размотки пряжи.
        ГОСПОДСКАЯ ТАЛЬКА — или сороковка — состояла из 10 пасьм при двух грудках, а в грудке 40 ниток, каждая такая пасьма длиной 320 аршин, а вся талька — 3200 аршин.
        ГОЛБЕЦ — дощатая лежанка вдоль печи в крестьянской избе.
        ГРЕНА — яйца шелковичного червя, откладываемые шелковичной бабочкой, из которых выращиваются новые червячки — тутовые шелкопряды.
        ДАВАЛЬЦЫ — посредники из богатых крестьян, купцы, торговцы, перекупщики, раздававшие ткачам пряжу для переработки на дому в холст, полотно, миткаль и т.д.
        ДАЧКА — выплата денег за полмесяца или за месяц.
        КАМКА — шелковая китайская ткань с разводами.
        КОЛОБРОД — большое деревянное колесо, на которое надевается приводная струна, соединяющая колесо с веретеном.
        КОЛОРИСТ — высококвалифицированный мастер по составлению краски и крашению тканей.
        КОМУС — киргизский музыкальный инструмент, трехструнная балалайка.
        КРАШЕНИНА — однотонная цветная материя (алая, синяя, кубовая), которая при ручном ткачестве и набойке получалась при окраске готовой ткани.
        КРЕСТЬЯНСКАЯ ТАЛЬКА — или шестидесятка, или же полуторка — состояла из десяти отдельных пасьм, каждая пасьма из двух грудок, а каждая грудка из 60 нитей. В каждой пасьме было обычно 480 аршин, а во всей тальке — 4800 аршин.
        КУФТА — большой моток пряжи, в который входит десять талек.
        МАНЕР — набойная доска, изготовленная резчиком или набойщиком из прочного, обычно из грушевого или пальмового, дерева с вырезанным на «ей рисунком — узором.
        МИТКАЛЬ — сорт хлопчатобумажной ткани, из которой приготавливается ситец путем нанесения на отбельную ткань узора или рисунка.
        МОТОВИЛО — колесо.
        МОЧКА (ИНОГДА МЫЧКА) — мягко расчесанный лен, приготовленный для прядения.
        МЫТИЛКА — фабричное помещение на берегу реки, обычно деревянное, построенное на сваях, где промывались ткани.
        НАБИВАТЬ — набивать ситец — значит печатать краскою по миткалю. В старину это делалось таким образом: вырезанный на дереве рисунок покрывался краской и накладывался на миткаль. При этом по манеру постукивали деревянным молотком или же просто кулаком.
        НАБОЙНАЯ (НАБОЕЧНАЯ) — помещение, где набивались ситцы.
        НАСТИТЬ — расстилать холсты, полотна или миткаль по насту, чтобы ткань отбелилась.
        НАХТЫШИ — белые или цветные скатерти.
        ОТБЕЛЬНАЯ — фабричное помещение, где отбеливают ткани.
        ОТНОГИ — снасти, которыми часто привязывались к судну паруса.
        ПАЧЕСА — отход от льна при чесании.
        ПЕРЕБОРНЫЕ СТАНЫ — более сложные ткацкие станки по сравненению с подножечными. Переборные станы служили для выработки скатертей, салфеток, всевозможного камчатого белья с цветами, гербами, узорами. На таких стенках правили дело 2, 3 и 4 ткача.
        ПОДНОЖЕЧНЫЕ СТАНЫ — ткацкие станки более упрощенного устройства по сравнению с переборными. На подножечном станке, как правило, работал один ткач.
        ПОЧАТОК — уточные нити, навитые на шпулю, которая вкладывается в челнок.
        РАВЕНТУК — ткань, употребляющаяся преимущественно для парусов.
        РОВНИЦА — тонкая закрученная ленточка, получается в результате вытяжки и кручения на банкаброше.
        СБИРКИ — заправка основ, подготовка стана к работе.
        ТАЛЬКА — моток пряжи определенной величины.
        УТОЧИНА — уток, т.е. нити, идущие поперек основы, переплетаясь с основными нитями, образуют ткань.
        ФУНДАТОР — основатель завода или фабрики, купец, фабрикант.
        ШАМРА — рябь на поверхности воды в ветряную погоду.
        ЩАДРИК — пережженная, сплавленная зола буковых и вязовых дров. В щадрике обычно вываривалась пряжа.
        ЧАЧВАН — женский головной убор.
        notes
        1
        АРСЕНИЙ — партийная кличка Михаила Васильевича Фрунзе. По заданию ЦК большевистской партии М. В. Фрунзе прибыл в Иваново-Вознесенск весной 1905 года и стал одним из организаторов и руководителей знаменитой стачки иваново-вознесенских ткачей летом 1905 года, когда, был создан один из первых в России Совет рабочих депутатов.